Старик Прохор Грязных, кулацкий сын, беспартийный, пил уже неделю. Тонули в горькой вместе с бывшим зажиточным Кукшиным, давним соседом и товарищем. За самогонкой, огурцами и луком посылали прохоровского внучка Никодима - парня долговязого, сутулого и туповатого.
Грязных ласково говорил внуку, разливая по новой:
- Послал мне Господь двух сыновей. Одного германская унесла. Теперь вот и второго нету... Было у меня два внука, а остался ты один, Никодимушка...
Пили не разобрать за что - за здравие ли, за упокой души христианской? В общем, с тоски.
Пили с того дня, как уполномоченный под конвоем увез из Шувицы старшего стариковского сына, прежде справлявшего должность деревенского председателя.
Сдал его уполномоченному собственный сын Плунька, родная кровиночка. Пионер... Отец мол, выписывает кулакам бедняцкие удостоверения. Против советской власти замышляет. Ну отца, ясное дело, прибрали в уезд. А там - поди сыщи. Времена суровые.
Грязных внука-пионера палкой поучил - не сильно, потому как посредь расправы сердце прихватило. Тут уж и бабы набежали, заголосили, внука отняли, старика под руки отвели в собственную избу. А как продышался да отлежался Прохор Грязных - запил.
Особенно лютовал старик, что когда поучал пионера палкой - тот не проронил ни слезинки. Ни носом ни шмыгнул, ни слова супротив не сказал. Лишь кусал губы до крови, да смотрел волком, исподлобья.
Мол, отводи покамест душу, старик. И твой черед придет. Дай только время.
- Пригрели змееныша на груди, - яростно хрупая огурцом, тряс бородой Грязных. - Вырастили на погибель себе...
Никодимка согласно хлопал белесыми ресницами да оттопыривал нижнюю губу.
Кукшин тряс толстыми щеками и мычал что-то про сожженную барскую усадьбу, про царя-батюшку и поругание веры. Что это все, мол, им поделом, за грехи ихние возмездие. Кары небесные за измену и воровство.
- Брешешь, - Грязных в сердцах вдарил по столу палкой, да так, что огурцы с луковицами подскочили, бутыли зазвенели. - Какие кары небесные? Какой барин?! Хрен с ним, небось на водах в Эуропеях отмокал, когда самая буча началася. Да и щаз там, не дурак оглобли заворачивать. А что сами виноваты - твоя правда. Вырастили, емтыть, гаденыша.
Когда кончились все злые слова и самогонка, как-то само собой порешили младшего Плуньку наказать по-свойски.
- Мало, видать я его порол, жалел все, - сплюнул Грязных на пол, на затоптанные папиросные окурки. - Дак теперь уж тут розгами не обойдешьси...
С тем поместил за голенище сапога охотничий нож.
Кукшину и Никодмике вручил топор и ухват. Те отнекивались было, да куда там. Пытались было хватать Грязных за рукава да лепетать что-то успокоительное. Но старик не слушал.
Молча вышел Грязных из избы, стуча палкой по крыльцу, стараясь держаться прямо, хлюпая по лужам, двинул по Шувице - искать родную кровиночку.
Кукшин с Никодимом поплелись следом, со своей нелепой инструментарией наперевес, оступаясь да оскальзываясь на разбитой улице.
Когда процессия поравнялась с сельсоветом, закрытым на амбарный замок "до прояснения", с его ступеней мужиков окликнул Федул, известный шувицкий пьяница и баламут.
- Куда идете-то?
- А вот пионера учить.
Федул, часто двигая кадыком, бутыль прикончил. Присоединился к шествию, опустелую бутыль удобно перехватив грязными пальцами за горлышко.
Дойдя до сыновьего дома Прохор долго, с остервенением стучал по ставням палкой. Наконец открыла плунькина мать. Глаза на мокром месте, простоволосая, на ногах еле стоит - за дверной косяк ухватилась, шаль оправила кое-как.
Сказывали, как кормильца в уезд забрали, тоже прикладываться начала.
Знамо дело, Медведиха - бабка сердечная, первач знатный производит, а просит мало - пей-гуляй, Шувица, горе утоляй народ православный, чествуй Советскую власть.
Невестка на Грязных глянула с привычным злым равнодушием. Мазнула мутным взглядом по его спутникам. Бросила коротко:
- Нет Плуньки. Знать, к Ляхову ушел.
- За клюквой, своеобычно, - навалился на дедово плечо Никодимка, дыша перегаром - рад услужить деду.
Невестка ушаркала в избу, в темень, дверь со скрипом притворив, будто самый солнечный свет ей опротивел.
Солнце было слабое, осеннее - еле проглядывало в тучах.
Зашуршали вглубь леса по палой листве. Кратчайший путь к Ляхову болоту знали все - кто ж его не знает? Место неприютное и гиблое - сказывают, лет триста тому как, там цельный польский обоз сгинул - отсюда и название. Зато уж клюква там диво как хороша.
Хмель на воздухе у Никодима и Кукшина в башках вроде как поослаб - начали задумываться: куда и зачем собственно идем? Да и к чему вот нам эти ухват и топор понадобились?
А Федул, напротив, был в первых рядах, бутылкой размахивает, что саблей, подгоняет - уж как выпьет очень охочь до разных забав.
Старик пер через бурелом, не оглядываясь. Хоть и сипел и покашливал в кулак, но ходу ничуть не сбавлял, лишь злее врезался своей клюкой во влажную землю.
- Ужо проучу, - рычал в бороду. - Не уйдешь, змеюка.
Плуньку усмотрели загодя - на фоне хвойной чащи, что тянулась вдоль болот. По ту сторону неглубокого, но длинного оврага, зарябило между невысоких елочек яркое красное пятнышко. Даже в лес младший галстук свой пионерский повязывал - уж больно гордился им.
- Внучо-о-ок! - подал голос Грязных, ускоряя ход и борясь с одышкой. - Покажись, а? Брось гневиться-то на деда за науку палкой. Не со зла я, дурак старый, токмо с досады... Помиримся-ль?
Сам блеснул диким глазом на спутников, ощерился - в оба глядите у меня, не замайте!
Пионер вышел им навстречу, с лукошком клюквы в тонкой руке, ничуть не выказывая страха или осторожности. Остановился по ту сторону оврага - прямой и стройный, спокойно взглянул деду в глаза:
- Отрадно, - процедил старик. - Иди же сюда скорей, внучек, обниму тебя, приласкаю.
- А этого не надо, дед.
Прохор прищурился, не сводя с внука глаз, стал шарить по карманам, ища папирос. В избе папиросы оставил, вот досада.
- Ты ведь, - продолжал Плунька спокойно. - Советскую власть все равно не признаешь никогда. Не такой ты человек, Прохор Грязных. Помнишь, как сам меня учил?
Стариковские спутники - и пьяница Федул, и толстяк Кукшин и дурак Никодимка, зыркали на внука и на деда попеременно, пытаясь понять, о чем те толкуют? И что теперь пристало делать им самим - с их ухватом, топором и пустой бутылкой?
- Помнишь ли, - продолжал Плунька. - Как поучал меня? Мол, люди они как звери. Человек, мол, человеку волк?
- Не так чтоль?
- Не так. Человек человеку - брат.
- Это тебя училка ваша надоумила, стервь, али уполномоченный - женишок ее? Ты вот растолкуй лучче... Как же ты, гаденыш, в глаза мне смотреть можешь, после того как отца родного сдал?
- А батька как мог? Его председателем поставили, потому что доверились. Думали честный он. Хлеб будет делить по совести и от государства ни копейки не утаит. А он?!
- А он?! Отец он твой, гаденыш...
- Хоть бы и так. Пионеры правду говорят, дед. А я пионер. А вы, значит, убить меня решили? За правду?
Прохор закашлялся, лицо его, и без того по-хмельному красное, от натуги стало совсем багровым:
- Чего несешь-то? - понизив голос, с сомнением пробормотал старик. Как бы прислушиваясь к самому себе - неужто и впрямь?
- Вчетвером пошли. Как на медведя. А ведь мне всего тринадцатый год.
- Чего несешь-то... Мы так... Это, емтыть... Прогуляться, значит, вышли. А тут глядим - ты.
Плунька впервые улыбнулся:
- А ухват Никодимке на что?
Никодимка, хлопая глазами, раскрыл рот. Остальные молчали, выжидая.
- Что товарищей привел, дед, - Плунька улыбался теперь еще шире. - Это даже хорошо. Это вовремя. Хотел я сыграть с тобой в игру. А вас даже больше пришло. Тем веселее игра выйдет...
Прохор Грязных не нашелся, что на такое ответить, с сипением вдыхал и выдыхал влажный и прелый болотный воздух.
Плунька, не сводя с него глаз, сделал шаг-другой назад. К болоту.
- По мою душу пришли ведь? Так я не прочь. Токмо догоните сперва...
И с тем бросился в хвойную чащу, легко и неслышно ступая по густому мху.
Тут Прохор Грязных смог лишний раз утвердиться в правильности всех тех поучений про зверскую сущность человека. Тех, что давал разочаровавшему его внуку.
Потому что стоило только Плуньке отвернуться, побежать, проскользнув между елок - показать спину, бритый затылок и худую шею, повязанную красной тканью... Стоило только истошно завопить Никодиму "уйде-е-ет! Хватай его-о!!"
...как что-то стронулось. Что-то проснулось внутри. Дикое. Звериное. Первобытное. Из времен, когда всю инструментарию - и ухват, и топор и бутылку - человеку заменял грубо обтесанный камень, а рубаху, чуйку и картуз - облезлая звериная шкура.
Все стронулись со своих мест, побежали, хлюпая сапогами в бочагах, спотыкаясь, через овраг, вот уж оказались по ту его сторону. Замерли, жадно вглядываясь в чащу впереди, выискивая мелькающий между стволов приметный треугольник красной ткани. И-и-и... Понеслась!
Началась охота на пионера.
Пьяные мужики, матерясь и улюлюкая, царапаясь о еловые лапы и взрывая каблуками хвойный ковер, преследовали Плуньку.
Тот бежал нарочито неторопливо, как бы в охотку, разминаясь. Будто нарочно дразнил.
Заводил все глубже и глубже в хвойную чащобу, которая клином вдавалась в болота.
Погоня продолжалась, хмельные пары покидали мужиков, а вокруг между тем как-то уж больно скоро, стремительно смеркалось.
Между елей по обе стороны заклубился туман. Потянуло тиной и тухлыми яйцами. Заголосили в сумерках лягвы.
- Шабаш, прибежали! - Прохор махнул морщинистой рукой, согнулся пополам и неистово закашлялся, опираясь на палку.
Спутники его, тяжело дыша, остановились, оглядываясь по сторонам.
Плунька как сквозь землю провалился. А его преследователи, оставив позади хвойный лес, стояли теперь на самом краю трясины.
Вокруг них клубился туман, и куда направляться дальше было решительно непонятно.
Они загорланили наперебой: "ау-у-у-у", "плу-у-унька", "ятить твою ма-а-ать", "сбежал змеены-ы-ыш!", "сюда, сюда иди, пионе-ер, небось не обидем!", "у-у-у-у-у" а в ответ им приходило лишь многократное эхо.
Да еще что-то неприятно пузырилось, шипело и булькало в тумане совсем рядом.
Плунька слышал, как кричат мужики. Но ни единым движением мускула на лице не реагировал на их дикие вопли и матерную брань. Он был занят делом.
В своем тщательно обустроенном просторном шалаше, притулившемся на границе ельника с болотом, он завершал последние приготовления к задуманной им игре.
Плунька снял с шеи галстук. Развязал узел и осторожно расправил на колене тряпицу цвета советского знамени. Пригладив непослушные вихры, повязал их красной тканью. Так оно сподручней.
Лук он себе смастерил загодя. Сперва работал топором, после ножом и рубанком. Доводил до гибкости на водяном пару. Заневолив в стапелях, неделю сушил, после пропитывал расплавленным жиром и горячим воском.
Для стрел Плунька нарубил ветвей орешника, а у деревенских гусей, хоть те и отбивались и щипались отчаянно, позаимствовал немного оперения. Вооружившись ножом, иглой и ниткой изготовил себе цельный арсенал.
Теперь пришло время испытать все это в деле.
Дед Прохор, да отец - те только палкой да затрещиной поучали.
Не то новая учительница, присланная советской властью Шувицу. Очкастая мамзель, которую при каждом удобном случае бросало в краску, а в неудобных и вовсе роняло на скобленный пол обмороком. Она привезла с собой несколько ящиков книг.
И в них Плунька открыл для себя настоящее богатство. Не то, о котором постоянно твердили, хрупая огурцами да звеня стаканами, за которым так гнались - и плунькин отец, и бестолочь Никодим, и дед Прохор, и сосед Кукшин... Нет, другое богатство. Настоящее.
Оказалось, что из книг можно узнать очень много: к примеру, как силки ставить, или вот как капканы мастерить, как по лесному следу ходить... Главное теорию освоить. А уж практика - дело наживное.
Натянул Плунька тугую тетиву на луке - зазвенела, загудела, тонко вибрируя. В самый раз.
Пора начинать.
Мужики, между тем, охрипнув от криков и ругани, потонув в густом тумане, безуспешно пытались вспомнить, как возвращаться в Шувицу.
Хмель из дурных голов совсем выветрился.
Мужики устали, проголодались и озябли.
Вестимо, дед Прохор - известный на селе следопыт, обратную дорогу и в тумане нашел бы запросто - но он-то как раз возвращаться не хотел:
- Пока змееныша мово не сыщем, обратно вас не поведу.
- Да как же мы сыщем его, Прохор? - тряс щеками Кукшин. - Мгла-то какая обступила, ты поглянь, ни зги ни видать!
- Тьма ажно египетская, - согласно тряс козлиной бородкой Федул.
- Разделиться нам надобить, - подал голос Никодмика.
- Ш-ш-ш, - старик Грязных оскалился, на внука палкой замахнулся. - Рот закрой. Будут яйца курицу учить!
- Малец дело говорит, - вступился Кукшин. - Растянемся на манер цепи, будем перекрикиваться. Так скорей Плуньку сыщем. Небось забился под какую корягу... Сидит-трясется. Кончай ты это, Прохор.
Старик Грязных уставился на него:
- Ослышался ли? - юродливым жестом приложил ладонь к уху.
- Кончай балаган, Прохор, - Кукшин потряс топором. - Попугали мальца и будет! Ну, сглупил. Ну подвел батьку под монастырь... Дак он по дурости же. Тринадцать годков же. Ну наплел про отца-то, язык без костей. Так это ж все уполномоченный этот, упыря кусок, подстилка евонная мамзелька, да коммунисты треклятые.
- Да ты никак Плуньку выгородить желаешь? - весело, недоверчиво прищурился старик.
Кукшин протянул ему топор:
- Забери, Прохор. Устал я... Ухожу.
Старик невольно принял протянутый ему топор.
Щурясь в полутьме, пытался углядеть лицо товарища - не шутит ли?
Кукшин, грузно хлюпая сапогами по болотной слякоти, и впрямь тронулся прочь - в туман.
- Ты куда ж это... Ты куда ж это, песий ты сын, собрался? - вполголоса, задыхаясь, забормотал старик. - Ты что же это? Ты думал, емтыть, тут забавы тебе? Променады лесные тебе тут? Попугаем гаденыша, да отпустим? По головке погладим, пряник сунем. А там авось и переубедим его ласкою да заботой... Так чтоли? Ты что же думаешь - я в игрушки играю с тобой, сука?!
Кукшин замедлил шаг, прислушиваясь, глянул на старика вполоборота, будто желая что-то сказать.
Но поймав взгляд его вытаращенных глаз, неистово светившихся в сумерках, лишь досадливо махнул толстой ладонью:
- А... Ступай к чорту, Прохор.
Отвернулся и пошлепал себе дальше.
Палка старика мягко упала на мох. Плечи его затряслись. Из самого нутра, из глубин, через морщинистую шею, пропущенный через оскаленный рот и растрепанную бороду, постепенно нарастая, стал пробиваться какой-то щенячий скулеж, тоненький визг... С этим тонким скулением, навроде комариного писка, Прохор стронулся с места, перехватывая топор поудобнее, пошлепал следом за Кукшиным, силуэт которого еще виднелся в тумане.
Жалостливый комариный писк старика Грязных все нарастал и нарастал, и стал уже слышен Кукшину, потому что тот вновь замедлил шаг, и стал оборачиваться... Но вот писк возвысился до безумного отчаянного вопля, переходящего в звериный рев, в котором не осталось уже вовсе ничего человеческого.
С этим ревом старик Грязных обрушил лезвие топора прямо на голову Кукшину. Что-то отвратительно хрустнуло, чавкнуло. Кукшин коротко охнул, расставляя толстые руки будто в реверансе.
Грязных ударил еще дважды, с оттяжкой, прежде чем товарищ-сосед его тяжело повалился в болотную грязь.
Федул и Никодим, не в силах вымолвить ни слова, следили за происходящим.
Старик пнул лежащее у его ног толстое тело сапогом. Убедившись, что Кукшин мертв, пошел обратно, на ходу стирая кровь с иссеченного морщинами лица.
- Ну что, милки, - спросил он, щербато улыбаясь. - Кто тут еще до дому желает проследовать?
Федул шумно сглотнул. Никодим хлюпнул носом.
- Ежели заревешь, - предупредил его Прохор. - Убью.
Подошел к внуку, потрепал по щеке свободной рукой. Никодмика зажмурился, почувствовав щекой липкое и горячее.
- Ну не робей, - ласково продолжал Грязных. - Ты один у меня остался, соколик мой. Жаль, мало тебя учил. Всю науку свою на змееныша тратил. Человека вырастить из него хотел, ты подумай... Чаял, он надежей будет, а ты как был дурак-дураком так и помрешь. А иногда ведь и впрямь дело говоришь. Хвалю.
- Даже вот этот вон заметил... - Грязных кивнул в ту сторону, где лежал Кукшин. - Верно все, надобить разделиться. Ты налево ступай, внучек. Я направо. А как приметишь чего - глухарем кричи, понял?
- П-п-понял, - соврал Никодим, пятясь.
Старик отвернулся, и, поигрывая топором, подпрыгивающей веселой походкой скрылся в тумане.
Никодим, понурив голову, всхлипывая и шмыгая носом, поплелся в противоположную сторону, зябко потирая ладонями плечи.
Пьяница Федул стоял тут же, в камышах, боясь пошевелиться. В продолжение всего этого странного диалога между дедом и внуком он боялся проронить хоть слово, боялся даже вздохнуть. Боялся обратить на себе внимание Прохора Грязных.
Лишь убедившись, что дед и внук ушли, Федул позволил себе вторично сглотнуть всухую.
- Выпить бы щаз, - прошептал он, разлепив обложенные губы. - Выпить непременно надо.
Ему хотелось сорваться и побежать, куда глаза глядят, через леса и болота - до первого же кабака, а там хоть трава не расти и плевать что за душой ни копейки. Небось комиссарам про Прохоровы художества доложить - и рублем одарят, и стопку поднесут, а?
Но тут совершенно новый, неведомый звук Федула приковал к месту.
Со стороны болот доносился негромкий плеск и бултыхание. Там, в клубящемся тумане - Федул наблюдал это краем глаза, боясь двинуть шеей - нарастала смутная и величавая тень.
В тот миг, когда Федул готов был уже завопить и стронуться с места, поддавшись панике, что-то гибкое, мокрое, чешуйчатое и скользкое выпросталось из мглы, цепко ухватило его поперек, с хрустом сминая ребра...
... И в мгновение утащило в болота, с хлюпом втянуло в них.
Прохор Грязных шел сквозь туман. Дышал с присвистом, но шел уверенно и бойко, аж подпрыгивал. Зарубив соседа, старик открыл в себе второе дыхание, как учили ярморочные брошюрки про факиров и месмеристов. Плунька, помнится, читал неграмотному деду вслух, потешить, значит, хотел старика... Гаденыш, емтыть!
Прохору Грязных нынче не нужно было ни дневного света, ни примет.
Он был как дикий зверь на охоте - вот-вот найдет Плуньку по запаху. Взял след.
Потому что он уже сам стал - зверь.
Все его обучение для внука было правдой. Человек человеку зверь! Лучше и не скажешь. Вот оно, бежит по венам, лихорадит кожу, цветными кругами пляшет в зрачках.
Осталось только завершить внуково обучение, спросить с ученика в последний раз.
Впереди в тумане показался робкий, едва различимый огонек.
Там, впереди пахло человеком.
Прохор сбавил ход, стал красться. Лишь бы не вспугнуть змееныша...
Самому Прохору казалось, что ступает он совершенно бесшумно, как лесной хищник, как хитрая верткая лиса, что подбирается к курятнику...
Оттого сильнее было удивление и гнев старика, когда в тумане позади него сухо щелкнул взводимый курок, а затем незнакомый хриплый голос велел:
- Ни с места! Застрелю!
- Ты еще кто такой, щучий хвост, чертово семя, - проскрежетал в бороду Прохор с неудовольствием.
- Руки, ну!
Прохор развел в стороны руки, демонстрируя топор.
- Какого чер-рта? - донеслось из тумана. - Ты что тут забыл, борода? По дровишки никак?
- А ты сам кто такой? Леший чтоль?
Из-за спины послышался тихий радостный смех:
- Вроде того.
Прохор отчего-то захохотал в ответ. Да так сильно, что аж закашлялся.
- Леший, а леший?! - отплевываясь и отхаркиваясь, заголосил он, напрочь забыв, что из тумана кто-то угрожает ему револьвером. - А ты часом не видал ли... Мальчонка тут не пробегал ли? С красной тряпкой на шее, эдакой прыткий жеребенок. Никак не сыщу его, суку.
- С красной тряпкой, говоришь? - в голосе незнакомца послышалось явственное недоумение. - Стало быть, пионер?
- Как есть пионер, - радостно подтвердил Прохор, кивая.
- А ты, позволь спросить, милейший... что же это среди ночи за пионерами с топором скачешь? Не милы они тебе?
- Верно, батюшко Леший. Вовсе не милы.
За спиной послышались осторожные шаги по мху.
В клочьях тумана перед Прохором, обходя его по дуге, показалась странная фигура. Высоченный детина, облаченный в драную шинель и фуражку без кокарды. Мертвецки бледное лицо его, будто светившееся в сумерках, заросло клочковатой бородой. Но в самом облике, в повадке, чудилось нечто знакомое до оскомины, нечто полузабытое, Советской властью изведенное под корень, но до того привычное, до того величавое и барское...
- А я и сам, голубчик, этих пионеров, - прошипел незнакомец, тараща дикие прозрачные глаза. - Тер-р-рпеть ненавижу!
- Мать честная, - медленно опуская руки, пробормотал Прохор. - А я уж думал, что и впрямь леший!! А тут... охфицер беглый. Глянькось...
Незнакомец в ответ довольно оскалился, открыв скверные зубы.
- А ведь это верно Медведиха сказывала, - смелея, продолжал Прохор. - Что на болотах беглый офицер обретается, а Ермолаева вдова его привечает, провиант ему носит. Я думал, брешет старая карга. Я оно эвон как - правда!
- Стало быть так, борода, - кивнул офицер. - А это что ж за пионер такой особенный? На коего с топором и во мраке ночи по болотам охоту ведут? Право любопытно.
- А и вовсе внук мой, Плунька, - с улыбкой сообщил Прохор. - Рассудил я, что убить его надоть, потому как коммунистам продался.
Тут захохотали уже оба. Будто обменявшись невероятно удачными остротами.
Двое облепленных грязью безумцев, встретившихся посреди ночи на краю болот, они заливались оглушительным смехом, дружески поддерживая друг друга за плечи, и эхо разносило их смех над топями.
- А пошли со мной, ваше благородия!! Вместе оно охотится сподручней, ыхыхыхы!
- Да ты знаешь ли, дед, - приобняв Прохора, хихикал офицер, демонстрируя свой револьвер. - Что это я так таскаю, для авантажности... пугнуть тебя хотел. Патроны-то у меня все вышли. Иначе б я давно уж застрелился, ахахахаха!
Прохор ему вторил, прямо заходился хохотом. Отсмеявшись, вытер глаза рукавом:
- Ну, пойдем чтоль, ваше благородие? Охота не ждет-с.
Новый знакомец согласно кивнул.
Поднялся ветер, разметав туман, выстроил из него призрачные миражи и клубящиеся фигуры. На небе открылась полная луна, похожая на безучастную маску, равнодушную языческую личину, ожидающую себе скорой жертвы.
Никодимка сперва шел осторожно, отмеряя во тьме и тумане каждый шаг, проверяя не топкое ли место. Даже камышиный прут отломал себе - проверять, не топко ли?
А потом стало ему томно, страшно.
Побежал. Споткнулся. Хлебнул мерзкой болотной водицы полный рот, заорал, захлебнулся. Вскочив, побежал быстрее прежнего, только вроде как в ином направлении. Скоро под ногами почудилась твердая земля. Сердце радостно забилось. Прочь, прочь от Ляховой топи - к людям, к теплу, к свету! Вот уже ели чернеются впереди в тумане, да и вроде знакомые, мимо них шли, а?
Под каблуком сапога что-то звонко щелкнуло. Земля-предательница ушла из-под ног, Никодимка взвыл, перекувыркнулся, и в полете еще успел углядеть остро оточенные колья, несущиеся прямо навстречу его лицу...
- А вот был у меня случай в Галиции... - начал офицер.
Свистнув, стрела пробила ему висок, и вышла острием откуда-то из затылка.
Офицер покачнулся, недоуменно поглядел на спутника.
Бессловесно двигая губами, Прохор Грязных попятился, осеняя себя крестным знаменем, уронил топор. С громким веселым плеском приняв его, топь заурчала, принимая жертву.
- Однако, - сказал офицер. - Ловок твой пионер...
А затем упал вперед лицом - ровно и прямо, с хрустом подминая камыши.
- Первым, значит, до меня добрался? - пробормотал Прохор пятясь, озираясь налево-направо.
Пытался углядеть в тумане невидимого стрелка - да куда там...
- Затвердил ли я твой урок, дед? - раздалось позади.
Прохор обернулся на звонкий мальчишеский голос Плуньки.
Вроде и успел углядеть в разрывах туманного полотна какой-то стремительный силуэт, услышал быстрые шаги по мху...
Слева? Справа?
Прохор ощерился, застонал от яростного бессилия.
- Гаде-е-еныш. Ну... выходит, что затвердил!
- Отрадно слышать, дед! - уже с противоположной стороны. - Как говорил-то, помнишь? Силы держись, говорил мне. Не ты соседа подомнешь, так он тебя подомнет. Не мы, шувицкие - толокновских, так они нас!
- Ты силы, значит, захотел? Ты чтоль сильный, щенок сранай?
- Я-то, может, и нет. Да вот есть у меня теперь друг... ты с ним скоро сам познакомишься.
- С кем это? - заорал Прохор. - С уполномоченным твоим? С звиздой его очкастой, а?! И меня им сдать решил? Коммунистам своим проклятым? Как отца? Зммееныш...
Где же он? Ну, покажись?
Прохор, всякий миг ожидая стрелы между глаз, потянулся, так что заломило в пояснице, вытащил из-за голенища нож, перехватил, старясь держать неприметнее... Только покажись...
- С отцом и впрямь некрасиво получилось, - сообщил Плунька из тумана, и вновь с неожиданной стороны. - Но только сам рассуди - что ж мне делать-то было? Он за мной сам проследил до болота. Узнал тайну мою. Что ж мне его, ухватом?!
- Какие там еще тайны у тебя?
- Скоро уж... - сказал Плунька каким-то новым, совсем взрослым голосом. - Идет уж, Прохор Грязных. Вот он, мой друг, встречай... И прощевай чтоли, более не свидимся.
Тут Прохор услышал.
Звуки приходили из-за тумана.
Со стороны болота.
Негромкий плеск, шорохи. Что-то двигалось к нему из самого сердца болот. Что-то большое, сопровождаемое запахом тухлой рыбы. Разворачивало кольца замшелого тела, разгоняло ряску широкими ластами...
-Может ты и прав, - сказал Плунька, появляясь из тумана прямо напротив старика. - Человек человеку - может и впрямь волк. Только я, смешно сказать, как бы и не человек уже. Уж в этом-то прав ты...
Огромная пасть распахнулась прямо над ним - будто ворота в сожженной самолично Прохором барской усадьбе - разверзлась, луна блеснула в холодных змеиных глазах.
Ухватив Прохора Грязных, с хрустом сомкнув острые зубы прямо на его шее, без промедления утянула в трясину. В туман.
... Бывший пионер Плунька сидел на кочке, выступающей из тумана, будто миниатюрный остров. Неспешно, душевно наигрывал на камышовой дудочке. Он сам вырезал ее. Чертеж позаимствовал из книг.
Выводил нехитрую мелодию - простодушную, пастушескую. Иногда делал паузу и ждал, лукаво улыбаясь, вглядываясь в окружающую мглу.
Порой в тумане с негромким плеском показывался гибкий лебединый силуэт - тонкая шея вздымалась из недр болота, влажно поблескивая в свете луны.
И запоздалым ответом на свист дудочки раздавался протяжный трубный бас, сродни паровозному гудку, эхом разносился окрест, теряясь в хвойной чащобе, цепляясь за острия разлапистых елок.
Так они выступали дуэтом, под аккомпанемент лягушачьих рулад и чавканье болота - двое одиночек и изгоев, двое чужих этому времени и этой эпохе, две родственные души. Мальчик и болотный змей, чудище с Ляхова болота. Одному шел тринадцатый год. Второму тринадцатый век, а может и того больше.