* * *
Я не могу ответить на вопрос
По телефонной линии - тебе.
На разговор две пачки папирос
Приходится, и нервов, и т.п.
Я не могу все время говорить
О чем-нибудь: о небе, о земле...
Но провод телефонный, словно нить
Запутывает нас в своем узле.
Я не могу никак перенестись
На расстоянье сотни с лишним верст,
И оказаться рядом, чтобы жизнь
Ответила сама на твой вопрос.
* * *
Тихая улочка петляет
за пределами своего названия,
иногда выгибаясь
радугами мостов.
И в этом ее заслуга -
улица разрастания
не смотрит в карту,
смотрит поверх голов.
С панталыку она
начинается, твоим кварталом,
городом, материком,
сетью Интернет-кафе...
Прогуляйся по ней!
Будучи пьедесталом
собственному движению
настигнутый в Санта Фе.
* * *
Не спрашивай меня о том, о чём сама
и без повествованья знаешь назубок.
Я вызубрил урок, что черноту бумаг
язык запечатлел в чернильной форме строк.
Не смей пьянеть от строф, от музыки пьянеть:
не ты вступаешь в спор - вмешался диалог
во всё, что есть окрест; со всем, что скрыла смерть,
покуда существуют музыка и Бог.
И если время есть - отринь, удел любви,
ищи в котельной строк потусторонний звук,
ищи в сей вещи - брак, лови его, лови.
Крест тяжкий на плечах - опора твоих рук.
Останется вполне нам недостатком сил
Довольствоваться тем, на что хватало их.
Не спрашивай меня. И крест со мной неси!
Я вызубрил урок не хуже нас двоих.
ВЕРА
Мне приснилось, что ты умерла,
что тебя уберечь не сумел,
что в каких-то неважных делах
уменьшалось значение тел.
Что одной не хватило души
для спасения твоего.
Шли какие-то мимо мужи
в презентабельном статусе кво;
пел на ветке весну соловей,
а поэт воспевал соловья.
Мне приснилось, что счастье людей
не нарушила гибель твоя,
что прохожий тебе не помог,
когда дело дошло до беды,
когда почва ушла из-под ног,
когда в легкие много воды
тяжкой смертью твоей ворвалось,
когда кончились все слова.
Что от пяток твоих до волос
ты была и при жизни, мертва.
* * *
Остановись у моего порога.
Замри, мгновенье! Выпроси у Бога
день отдыха. Отправься на Багамы,
влюбись в туристку, двигая ногами
вдоль берега, по линии прилива,
очерченного белопенной гривой
волны. Замри, мгновенье, ради бога!
Не стоит ближе моего порога
твоих шагов ничто: ковер, картины,
паркет, стена - все то, что от пустыни
свой род начав, свои черты имеет
при свете. Нежелательное время,
остановись. Мгновение, замри!
Ведь все равно меня там нет - внутри.
* * *
Там, где вечер тих, и заря над кровом
повествует больше о чем-то новом,
нежели о завершенном, слепо
хочется верить в любую небыль.
Хочется снова вчитаться в письма,
в коих последней надежды искра
витала когда-то, а ныне - чахнет.
Хочется снова к тебе. В руках не
меньше того, что было. Впрочем,
я устаю от прощальных строчек.
И кажется мне вот уже завершенным
вечер. И только заря над кровом
словно в твою помещая фразу
душу, подобно проклятью, сглазу,
тленье хранит, и надежд не остудит
в память о том, чего не будет.
* * *
Плен нескончаемых строк ласкающих слух,
освобождает от нескончаемого раздражения,
от мысли, что нашу в прах и пух
жизнь разнесет по принципу разложения,
освобождает нас не более чем, на миг,
не от истины, не от нерешенных проблем,
потому что если ухом своим проник
в нечто большее, чем совершенный плен,
то, скорее всего, усилиться головная боль,
напряжение станет невыносимым,
и не спасет никакая тебя любовь,
никакие просторы тебя окружившей России,
но лучше быть узником своей отстраненности,
вечного наждака времени быть жертвой,
и в каком-нибудь достопочтимом возрасте
стать собственной смерти радушным жестом.
* * *
Время менять носки, отпугивать насекомых;
глядеть на глянцевые обложки, слегка прищурясь
от прямых лучей солнца, упавших на сонм их;
щелкать семечки; разбирать партию Тейхман-Дурас,
так словно сам больше никогда не поставишь
никому шаха, если кто вообще сядет рядом,
как будто в твоем животе побежденных целая залежь,
и последний средь них - ты, сдавшийся перед матом.
Время снимать пыль с тех позабытых полок,
с которых и после тебя никто не стряхнет пылинки,
но только скупо скажет о твоем уходе некролог,
и вряд ли ты посетишь собственные поминки -
но всё-таки посетишь - тем, что останется пылью
оседать на равнинах, холмах, то чему не сдаться
ты при жизни не мог, истекая кровью и гнилью.
Время пришло за тобой, вернее пришло пространство.
МЕЧТА
Я песню тебе пропел во мгле.
Мой бедный учитель висит в петле.
Мой старый друг, повиляв хвостом
исчез с пограничником за мостом.
И та, которой я говорил,
что это вовсе не страсть, не пыл,
так и не поверив, ушла к тому,
кому поверила... потому
я песню пропел, но впрочем
ты, оказалась не очень.
зимний вечер
Тот вечер был одним из вечеров,
из тех, не свойственных движениям и жестам -
не ждали, кавалеры дам; костров
никто не разжигал. Невольник чести
не обронил ни слова. Чердаки
глотали тьму. Не подали руки
упавшему. Зеркальный гололед
не отражал, скорей наоборот
был сам, того не ведая, в скольженьи
небесных тел невольным отраженьем.
В тот вечер ты сидела у окна,
вернее замирала, растворяясь
в себе, где никого, где ты одна,
где б, в сущности, и начался анализ
того, что вдруг с тобой произошло,
настолько вдруг, что треснуло стекло,
что зимний лед, в узде державший тверди
земную плоть, вдруг стал мгновеньем смерти.
Уже и сам я был отсюда прочь
рвануть, уйти.
Но наступила ночь.
* * *
Петров любовался закатом,
в стакане гася папиросу.
Тот вечер, небесным набатом
на землю спускался по тросу
зигзага, мелькнувшего рядом,
совсем недалёко от дома.
Петров любовался закатом
в минуты небесного грома.
Он вовсе грозы не боялся -
в своем состоянии сонном.
Слезливый закат любовался
слегка напряженным Петровым.
Они любовались друг другом,
предчувствую боль и утрату.
Петров не поддался испугу,
как тьма, приближаясь к закату.
Смирнов любовался рассветом,
над ним суетились и пели.
Быть может он станет поэтом,
покинув покой колыбели.
Быть может никем он не станет
но это сейчас, безусловно
неважно. Рассвет нарастает
в пространстве, забытом Петровым,
оставленном теми, что были
когда-то и в теле, и в деле,
но стали, частицами пыли,
нарушив покой колыбели.
Кем станет Смирнов, вырастая,
в его состоянии сонном
не важно. Он тем лишь не станет,
кто некогда звался Петровым.
* * *
Нет больше жизни за окном,
есть в поле зренья - занавески.
От леса мебели давно
душа стремится в перелески.
Болят усталостью глаза,
но пасть приноровилась к рвоте:
лес рук ухватывался за
язык, и я теперь - не против.
Но я не поднимаю рук,
и рук своих не опускаю.
Нет больше жизни - только звук
в пределах комнатного рая.
Гул разрастается. Июнь.
Гул разрастается в пустыне
вещей. Но в вещем гуле дюн
лишь только зной июньский ныне,
лес мебели, удобство для
оседлости. Компрометируй
кочевника, вся жизнь, земля,
вся проза, лирика, сатира,
и перелески за окном,
и духота далекой рощи,
и то, что тяжесть под пером -
казалось бы, должно быть проще.
Даруй мне легкости своей
от третьего лица привычку
с прекрасным ропотом морей
вести живую перекличку.
Дай, перебраться через них
живым свидетельством того что,
небесный существует штрих
лишь для оседлости нарочно.
* * *
Салют ворон расстреливал закат
из всех стволов, окрест окостеневших;
о крест окна опершись, вольный взгляд
я водружал на траурный кортеж их.
Но им не становилось тяжелей
от моего пронзительного взгляда:
я был смещен из царства тополей
в пространство абсолютного распада.
Я был отвергнут зоркостью зеркал,
запеленавших гладь квадратных стекол -
туда, где прежде царствовал накал
забвения, чему закат в осколках
предшествовал, но не существовал
при небольшом несложном повороте
всего что состоит из общей плоти.