Аннотация: Это был один из тех редких снов, от которых не так-то просто отделаться. Еще долго витали вокруг смутные тени, а из головы не шла восточная притча про Чжуан-цзы, который однажды увидел себя во сне бабочкой, а проснувшись, не мог понять, человек ли он, которому снилось, будто он бабочка, или бабочка, которой снится, что она - человек.
Сказать, что ты мертва?
Но ты жила лишь сутки.
Как много грусти в шутке
Творца!
Сказать, что вовсе нет
тебя? Но что же
в руке моей так схоже
с тобой?
На крылышках твоих
зрачки, ресницы,
красавицы ли, птицы,
обрывки чьих,
скажи мне, это лиц,
портрет летучий?
"Бабочка" И. Бродский
Впервые она увидела ее во сне. Много лет назад, когда время еще было как мед. Девочка стояла вполоборота, подсвеченная сзади стекающим на землю солнцем. Худенькие лопатки, серое в клеточку платье, косички. В руках - сачок для бабочек.
Она сразу поняла, что это ее дочь. Там, во сне, внезапно пришло удивление, как это она могла забыть имя. На миг она прикрыла глаза, припоминая, а когда открыла, девочки уже не было. А имя осталось. Пелагея.
Это был один из тех редких снов, от которых не так-то просто отделаться. Еще долго витали вокруг смутные тени, а из головы не шла восточная притча про Чжуан-цзы, который однажды увидел себя во сне бабочкой, а проснувшись, не мог понять, человек ли он, которому снилось, будто он бабочка, или бабочка, которой снится, что она - человек.
Беспокоило ощущение, будто там, где была эта девочка, и есть настоящая жизнь, а то, что окружает ее здесь, всего лишь странное недоразумение, ошибка, и не имеет к ней никакого отношения. Это я?.. здесь? Что я здесь делаю? - вдруг вспыхивало внутри, и сердце сжималось в мгновенной тоске. В тот момент, когда она вытирала с подоконника след, оставленный чашкой кофе, и отблеск внезапно вспыхнувшего фонаря ложился точно в этот маленький кружок с неровными краями. Или когда, гуляя после дождя по залитому огнями ночному городу, она вдруг останавливалась и долго смотрела на свет в чьем-то окне, чужой, непонятный ей свет, и окно вдруг начинало ей подмигивать.
Тогда что-то сдвигалось в пространстве, мир раскладывался, словно детская книжка с фигурными прорезями, в промежутке на миг показывалось другое, скрытое от глаз пространство, и она, затаив дыхание, ловила его ускользающий свет. Это продолжалось очень недолго, и все опять становилось на свои места. Тогда она чувствовала себя одинокой, потерявшейся среди чужих ей домов, улиц, людей. Вспоминался тот сон, девочка, живая, теплая, ее девочка; хотелось к ней.
Потом все проходило, забывалось. Она опять жила привычной жизнью. Пила кофе с ванилью, перебегала улицу на красный свет, сдавала отчет по пятницам, не любила праздники, мыла окна под третью симфонию Брамса. Во все сладкое добавляла щепотку соли, а во все соленое - чуть-чуть сахара. По субботам навещала маму. Мир, где жила ее девочка, отдалялся, прятался между листками календаря до следующего раза, который, она знала, придет и позовет.
Она ждала. Кто ждал, тот знает, что это такое. По вечерам, когда было совсем уж невмоготу, она ходила в ближайший супермаркет, отыскивала в толпе девочку шести-семи лет; шла за ней и ее родителями со своей тележкой и украдкой разглядывала. Ее интересовало все: о чем она говорит, что любит и что кладет в корзину, как улыбается, капризничает, сердится. Придя домой, она окидывала взглядом комнату, примеряя ее к девочке из странного сна. Все предметы, не прошедшие тест на совместимость, теряли смысл и обесценивались. Обои казались мрачными, шторы - скучными, кресло - слишком громоздким. Страх, что девочке здесь не понравится, не давал покоя; она принималась менять интерьер.
Дом, казалось, преображался. Преображалась и она сама: строго и чисто было все внутри, и как-то очень просторно, и в то же время, была она, как никогда, полна. Полна удивительной полнотой, готовой вместить и принять то, что уже стояло при пороге.
Время теперь было похоже на подтаявший на солнце мед. В нем еще можно было увязнуть, но с ним уже легче стало договориться. Поторопить. Девочка скоро придет. Только она не знала, откуда. Мама устала знакомить ее с сыновьями своих подруг, одноклассниц и сослуживцев. Эти попытки всегда заканчивались одним и тем же: от женихов оставались только букеты. Мама засушивала лепестки и раскладывала по тарелкам и вазочкам - о, она умела укорять, и дом ее был полон этих скорбных улик, свидетельств несбывшихся маминых надежд.
С недавних пор мама поменяла тактику. Теперь орудием ее стала убийственная ирония. Поджав губы, она советовала ей выращивать свою девочку в пробирке.
- Только, будь добра, покупай голландские семена, они морозоустойчивы, и у них стопроцентная всхожесть. Кстати, тебе придется учить этот ужасный язык.
Яд самой высокой пробы выделяют только самые любящие сердца.
Ощущение близкой встречи нарастало, казалось, девочка уже здесь, где-то рядом. Проходя мимо лотка с мороженным, она по току ветра, скользнувшего вдруг по коже, чувствовала, что вот только что ее девочка была здесь, и теперь хрустит вафельным стаканчиком, и морщит нос от удовольствия; вскинув голову, смотрит на вот это облако, отбившееся от стаи; и совсем так же шуршат под ее ногами листья, эти самые листья, общие для них, объединяющие их миры, все же непостижимо разъединенные.
Она не помнит, как выглядел тот день, когда доктор, удалив небольшую кисту, сказал ей, что у нее никогда не будет детей. Зато она навсегда запомнила, как выглядел сам доктор, как будто это был последний человек на земле, которому предстояло через минуту исчезнуть. Она лихорадочно цеплялась за каждый штрих его упитанного гладкого лица, мучительно пытаясь найти в нем хоть что-нибудь, чем можно было бы оправдать смысл сказанного. Оправдания не было ни в тонком изгибе дорогой оправы, ни в бодром жизнерадостном тоне, приправленном винным уксусом съехавшей набок улыбки, ни в безупречной белизне халата.
Беспомощный взгляд ее остановился, наконец, на серых ромбах линолеума, еще влажного после недавней уборки, и на том, с чего начинался доктор: на его ногах, обутых в смешные клеенчатые тапки, прошитые желтыми нитками. Из одного из них торчал большой палец, нелепый и очень длинный, как ящерица, показавшаяся наполовину из норы и подстерегающая добычу. Этот палец, пробивший дыру в тапочке, жил своей, отдельной от этого цветущего доктора жизнью, и эта жизнь была ей понятна и почти родственна, потому что в ней тоже был изъян.
Время теперь переплавилось в янтарь, прозрачный и твердый. Она застыла в нем бабочкой с распятыми крыльями, и, покорившись его медовому плену, мерно покачивалась вместе с ним на волнах приливов и отливов, равнодушно глядя изнутри, как дни сменяют ночи. Любой желающий мог подойти сколько угодно близко, разглядывать ее и даже говорить с ней, но тщетны были попытки пробиться сквозь расплавленное и окаменевшее солнце.
Происходящее по ту сторону волновало ее лишь в той степени, в которой не мешало погружаться в темные лабиринты собственной вины. Легче всего было плести эту бесконечную паутину, перемещаясь по ее радужным вертикалям и горизонталям, вспоминать какие-то старые свои промахи, обиды, нанесенные другим случайно или обдуманно, дурные мысли, приговоры, выносимые легко и так же легко тысячу раз забытые. Не столько сам ущерб, запечатленный в ее физическом теле, сколько ведущие к нему нити занимали теперь всю ее свободную волю. С одержимостью охотника, преследующего дичь, гнала она себя в надежде непременно отыскать то самое место, где был зачат изъян.
Она стала реже бывать у мамы, пропуская субботы, даже не пытаясь найти себе оправдание. Оставаясь дома, не включала свет. Часами сидела на полу с раскрытой книгой и смотрела в темноту, в которой тоже не было подсказки.
Она бродила по улицам города, пока хватало сил. Вся внешняя жизнь, в которой, казалось, ничего не изменилось, теперь ее не касалась. Раскрывался цветок, обжигая красотой; шумел дождь, и на повисших в небе каплях расцветала радуга; весело щебетали в сквере дети; сменял гнев на милость светофор и подмигивал ей зеленым глазом; веселые, нарядные люди собирались на праздник; чему-то радовались парни и девушки, спешащие куда-то по своим делам, - все это не имело к ней ровным счетом никакого отношения. Она притаилась в глубине своего, отдельного от них мира, в котором у нее не было права на радость.
Иногда заходила куда-нибудь выпить чаю, и долго смотрела, как мелькают за окнами кафе люди, машины, как, зацепившись за крыши домов, медленно догорает солнце.
В тот вечер все было, как всегда, только небо опустилось чуть ниже обычного. Моросило. Она рассеяно толкнула плечом стеклянную дверь, выбрала первый попавшийся столик у окна. Дешевый ресторанчик, какая разница. Столик не прибран, поверх расшитой рыбками салфетки - кем-то забытая книга. Она машинально открыла ее наугад и стала читать. "Раздумья о радости должны стать моим постоянным занятием. Не читать больше аскетичных книг. Восхищаться радостью, трудной и уравновешенной, радостью полноты жизни. Чтобы все было максимально наполнено жизнью. Это долг -- сделаться счастливым". Она посмотрела на обложку. Анре Жид. Дневники. Грянул гром, раскололся янтарь. Началось выздоровление.
Никто не говорил, что выздоравливать легко. Поначалу была злость. Злилась на себя, на весь мир, жестоко подшутивший над ней, на этого блистательного француза, расточительного и скупого в одно и то же время. "Легко сказать - сделаться счастливым!" - думала она, по-детски обижаясь на то, что он не пояснил главное - как? Хотелось бежать, разыскать его и вытрясти из него все, что он знал об этом и по какой-то причине утаил.
Чем больше она злилась, тем сильнее было ощущение, что в этих словах заключается единственная возможная для нее правда. Эта правда не нравилась ей, казалась насмешкой, издевательством, но неотвратимость этой правды уже обрушилась на нее. Она обязана быть счастливой, если она любит, хоть кого-нибудь любит в этом мире. Она подумала о маме, о девочке из сна, и впервые после приговора не ощутила боли.
Перечитать Анре Жида от корки до корки оказалось делом нескольких дней. Злость сменилась любопытством, любопытство - признательностью и восхищением. Теперь она упражнялась в раздумьях о радости, и первое, что при этом приходило в голову, была солнечная девочка с сачком для бабочек.
В субботу она поехала к маме, и вдруг увидела, словно только что проснулась, как мама постарела и осунулась. Так сильно захотелось стать счастливой для нее, и начала она с шумной уборки, включила позабытого Брамса, перевернула все вверх дном, разворошила старые альбомы, и они до самой темноты сидели с мамой на полу среди разбросанных вещей, разглядывая фотографии.
- Мамочка, я обещаю тебе, что следующего жениха рассмотрю с особым пристрастием.
На следующий день они гуляли в парке. Много говорили о чем-то совсем неважном, будничном. Мама выглядела притихшей, почти счастливой. Их с отцом скамья под старым кленом, как обычно, не пустовала. Они прошли мимо; парень что-то горячо говорил девушке:
- ... оторвать взгляд от себя, любимой, найти кого-нибудь еще и начать о нем думать?!.
Вот. Подумала она. Найти кого-нибудь и начать о нем думать.
Расхворалась мама. Она осталась у нее на выходные. В воскресенье было тихое утро, они шли в церковь старым парком и молчали. Земля, только что вышедшая из-под снега, лежала неживая, похожая на изнанку старого пальто.
После службы, пока мама долго о чем-то говорила с батюшкой, она прохаживалась по аллее и слушала, как хрустит гравий. Предстояла страстная неделя, она думала о том, что надо помыть окна и постирать шторы. И о том, что уныние есть смертный грех. И вдруг почувствовала, как плохо сейчас той девочке с острыми лопатками, там, где она живет отдельно от нее.
-Я знаю, как помочь тебе, моя девочка.
- Что ты опять задумала, мама? Я очень тебя прошу, я тебя умоляю, ну не будь такой серьезной. Ты же всегда умела найти что-нибудь смешное, и жить дальше.
Она знала этот сухой горячий блеск маминых глаз, эту ее прямую спину. Пришло на память то, что вспоминать невыносимо. Тот самый день, когда мама пришла домой и положила на стол деньги, ровно столько, сколько необходимо было отцу, чтобы не открывали дело. Его тогда обвинили в том, что он присвоил себе крупную сумму, выделенную на лабораторию. Кто украл эти деньги, так никто и никогда не узнал, но тогда все поверили, что это отец.
Все, кроме мамы. Отец с покрасневшими от бессонницы глазами не отходил от окна. Пахло валерьянкой. "Я знаю, как тебе помочь", - таким же ровным голосом произнесла она тогда и ушла из дома. Мама продала бабушкины драгоценности. Скупщик предложил ей менее половины стоимости, и, убедившись, что этого недостаточно, мама отрезала косы.
Мамины косы - это была их семейная легенда. Папина гордость. За них не раз давали большие деньги, но не было ничего на свете, что бы папа любил больше. Самые громкие свои открытия он совершил, глядя, как мама расчесывает волосы.
Когда в тот день мама вернулась, и отец увидел ее лицо, обрамленное косыми стружками остриженных волос, он заплакал. Это не были скупые мужские слезы; он плакал, как мальчишка, навзрыд, размазывая слезы по щекам и поскуливая по-щенячьи. И все ударял и ударял кулаком по столу, с каждым разом все слабее и слабее. А мама ходила по комнате и говорила, говорила, говорила. Вспоминала смешные истории из своего детства, приводила в пример кого-то, кто остался без рук, без ног - и ничего, открывала какие-то книжки и читала что-то про безнадежных оптимистов, выживших в джунглях или на необитаемом острове.
Она сидела на корточках между шкафом и батареей и, как зачарованная, смотрела, как смешно подпрыгивают мамины кудряшки, и вдруг громко рассмеялась. Она все смеялась и смеялась, и не могла остановиться, вытирая слезы занавеской, а что было дальше, она не помнит.
Отец так и не оправился после той истории. Болел он недолго, но тяжело и мучительно. Когда его не стало, мама постриглась под мальчишку. С тех пор время для них сделалось, как вода. Оно стремительно утекало, унося с собой тени прошлого...
Слегла мама в страстную пятницу.
- Не волнуйся, это ненадолго, - улыбнулась мама, когда она после работы примчалась к ней. - Банальная симуляция. Отличный повод увильнуть от предпраздничной суеты. Так что куличи на этот раз - твоя забота.
В субботу, пока остывали накрытые белой холстинкой пироги и пасхальные куличи, облитые глазурью, они пили чай. Мама, полулежа в подушках, и она, в старом отцовском кресле. В сумерках тихо плавали свежие занавески, маленький круглый стол, белоснежная скатерть, вышитая мамой к светлому воскресенью, горка крашеных яиц в корзинке, перевязанной ленточкой, белые пасхальные свечи, привезенные кем-то из Иерусалима, иконы под новеньким хрустящим рушником.
Мамин голос жил в этих волнах отдельной жизнью, и чем больше сгущались сумерки, поглощая ее лицо, тем больше отделялся он от этой игры полутеней и от нее самой, и шел уже откуда-то со стороны или сверху. Мама все говорила и говорила. О том, что все будет хорошо, и всегда есть хоть одна причина жить дальше. И что теперь, завтра, можно опять начать с чистого листа. И ни в чем не надо себя винить. Что, вот, в храмах всю неделю будут открыты алтарные врата, а т а м - врата Царствия Небесного. Что выпущены будут из ада те, кому по душе рай. А тот, кому выпадет счастье умереть в эти дни, направится прямиком в Царствие Небесное. И какие бы грехи не отягощали душу, будет ей великое прощение...
"Я знаю, как тебе помочь", - сказала ей мама и, чтобы не быть голословной, умерла ранним утром на Пасху, пока она ходила в церковь святить куличи.
Письмо она нашла на девятый день, когда осталась одна в мамином доме. Ушли гости, знакомые и незнакомые, все кто захотел помянуть маму. Она долго сидела с закрытыми глазами в том же кресле, придавленная внезапно упавшей темнотой, и отчаянно пыталась вызвать к жизни мамин голос. Голос не приходил, и невозможно было вспомнить черты ее лица, опустившегося на дно сумерек. Хотелось заплакать, как тогда отец, по-детски, но и это не выходило.
Она встала, зажгла свет и принялась снимать со стола скатерть. Письмо лежало под скатертью. Голубой листок из старого блокнота с рецептами. Маленькое вишневое пятно в уголке. Красное вино, подумала она. Включила Брамса, с ним было не так страшно.
"Дорогая моя!
Если моя молитва будет услышана, ты прочтешь это письмо.
Не сердись, просто это самый короткий путь.
Только так я смогу помочь. Я увижу Его и попрошу о тебе.
Не грусти, ты ведь знаешь, где я.
Ты найдешь свою девочку.
Голландские семена можешь не покупать.
P. S. Иногда я буду приходить. Ты поймешь, что я здесь, когда увидишь, как за чьим-то плечом колышутся занавески".
Она отложила письмо и посмотрела на занавески. Притихшие, они испуганно смотрели на нее и молчали. И тут она заплакала.
Шли дни. Она опять привыкла пить кофе с ванилью, перебегать улицу на красный свет, сдавать отчет по пятницам. Во все сладкое добавлять щепотку соли, а во все соленое - чуть-чуть сахара. По субботам навещала мамин дом. Время сгустилось, и снова стало, как мед. Оно оседало на руках и ногах липкой вязью, и ей трудно было отделить прошлое от настоящего, настоящее от сна. Нити из разных реальностей сходились у нее в руках, эти нити были живыми и теплыми, и она знала, что все они живы: и отец, и мама, и ее ребенок; знала точно, наверняка, как то, что жива она сама, хотя, может, и это ей только снится, а, если так, то все запутывается еще больше. Тогда она дышала на зеркало или совала под мышку градусник. И радовалась, находя подтверждение тому, что она все-таки жива.
Ее не увлекали поиски метафизического смысла происходящего - больше нравилось созерцать, угадывать, что из всего этого выйдет. Какая-то часть ее самой отделялась и занимала позицию стороннего наблюдателя. Порхая на крылышках вокруг самой себя, эта любопытная бабочка неизбежно видела не только место событий, но и некоторые обстоятельства, скрытые от нее в момент происходящего. Это в корне меняло дело, примиряя с подменой ожидаемого неизбежным. Допустим, ты торопишься в театр, падаешь и расшибаешь лоб. Естественно, злишься, оттого что тебе больно, и оттого, что ты опоздал в театр. Но это только если у тебя нет бабочки. Которая знает, как тебе повезло, что ты упал и расшиб лоб, потому что за углом тебя караулил злой человек с топором.
Жить с бабочкой ей нравилось не только потому, что с ее помощью прояснялись смыслы, но еще и потому, что это позволяло снова и снова переживать чувство радостного изумления перед величием и красотой всего этого потрясающе сложного механизма причинно-следственных связей, где ничего никуда не исчезало, одно вытекало из другого, чудесным образом переплеталось и дополняло друг друга, и ничего не происходило просто так. И это была живая, настоящая радость.
Пришло лето, она съездила к морю и вернулась в город, душный, прибитый жарой. Оставалось еще несколько дней отпуска, нужно было решить кое-какие дела. Выйдя из дому, она окунулась в раскаленный воздух. Пройдя сквер, пересекла площадь, похожую на дымящийся блин, только что снятый со сковородки, и вышла на центральную улицу. Легкие сандалии утопали в горячем асфальте, хотелось под холодный душ. Подумалось о том, что чашечка зеленого чая может спасти от смерти. Она свернула в арку и оказалась в фойе выставочного комплекса.
"Редкие породы бабочек, зал N3" - бросился в глаза рекламный плакат. Потоки прохладного воздуха, изгибаясь на поворотах, текли в сторону зала N3, хотелось плыть вместе с ними. Она посмотрела на часы, времени было достаточно, и она прошла через турникет. Бабочки, опять бабочки.
Спустя какое-то время она сидела в юридической консультации, заполняя бумаги. Девушка в платье, похожем на рыбью чешую принесла кофе. Едва слышно звякнул колокольчик входной двери.
- Девочка, что ты здесь потеряла? Ты меня слышишь, девочка?!. Женщина, это ваша девочка? - блондинка в рыбьей чешуе нетерпеливо постучала по ее плечу прозрачными льдинками виниловых ногтей.
Она оторвалась от бумаг и подняла голову.
Девочка стояла у двери вполоборота, в нескольких шагах от нее, подсвеченная сзади стекающим на землю солнцем. Худенькие лопатки, серое в клеточку платьице, косички.
- Я тебя сразу узнала. Мне приснилось, что ты моя мама. Я шла за тобой из зала номер три, - тонкие просвечивающие пальчики беспокойно задвигались по платью, оправили юбку и замерли в ожидании.
За плечом девочки тихо колыхнулась занавеска.
Что было дальше, могла бы в точности сказать, пожалуй, только девушка в рыбьей чешуе, хотя единственное, что она поняла из всего происходящего, так это медленно расплывающееся по белой коже дивана кофейное пятно. Объяснить все остальное ей пришлось не под силу.
Почему эта странная женщина вдруг оказалась на коленях перед ребенком которого она явно видит первый раз и что это она так разволновалась опрокинула кофе страшно подумать сколько это будет ей стоить и сумочка упала на поли из нее веером посыпалисьвсякие штучки которые обычно водятся в дамских сумочках у этой кстати очень приличная сумочка Анжелка такую брала в дьюти фри последняя модель а девочка хорошенькая и женщина все-таки очень странная все гладит и гладит и поправляет на ней платьице надо сделать одну лишнюю копию паспорта на всякий случай вдруг она замышляет киднеппинг хотя нет девочка вроде сама пришла...
- Женщина, платить будем?
- Простите, что?
Какое-то время спустя они сидели в сквере, девочка на скамье, она по-прежнему у нее в ногах, обхватив ее худенькие коленки. Ей казалось, так спокойнее, и девочка точно никуда не исчезнет.
- Ты кто?
- Полина.
- Разве не Пелагея?
- Откуда ты знаешь, как зовет меня папа?
- С кем ты живешь?
- Сейчас с бабушкой Таней, а вообще с папой. Он скоро приедет.
- А что ты делала в зале номер три?
- Я иногда хожу туда смотреть бабочек.
- Ты любишь бабочек?
- Я их собираю. Папа всегда привозит мне бабочек.
- А что еще ты любишь?
- Рисовать бабочек. А что любишь ты?
- Тебя.
- А откуда ты меня знаешь?
- Я тоже видела тебя во сне.
- А как ты меня узнала?
- У тебя в руках был сачок для бабочек.
- А сейчас ты мне не снишься? Только говори правду. Я уже не маленькая.
- Я в этом не уверена. Но, если и так, то давай жить в одном сне.
- А как же папа?
- Ну, куда же он без тебя...
- А я знала, что ты где-то рядом. Папа сказал, надо верить в чудо.
- Теперь ты веришь в чудо?
- Я верю папе. А раньше я верила в чудо. Когда была маленькой. Я думала, мама может вырасти из цветка. Я посадила много цветов, поливала, пела им песни. Но мама так и не выросла. Зато выросла я. Папа говорит, что чудо надо делать своими руками. А ты как оказалась в зале номер три?
- Случайно.
- Ты серьезно думаешь, что случайно?
Они смеялись, взявшись за руки. Она вдруг вспомнила про бабушку Таню.
- Ой, нам немедленно нужно бежать. Бабушка уже, наверное, с ума сошла от страха.
...Эта ночь, как ни билась, так и не смогла справиться с маленькой странной женщиной, которая все делала наоборот. Она вела себя так, будто это была не ночь, а самый настоящий день. Она кружила по комнате, зажигала огни и свечи, вдруг начинала петь, потом замирала на месте, не мигая, смотрела в одну точку, неожиданно принималась передвигать столы и стулья, потом вдруг опускалась на колени перед иконами и горячо молилась, бросалась примерять любимое мамино платье, которое она так ни разу и не надела, и кружилась в танце под ожившего вместе с ней Брамса. Ночь обиделась и ушла, а маленькая странная женщина заснула на полу, в слезах, прислонившись к дивану и уронив голову на мамино фото в рамочке, в тот самый час, когда ночь уже ушла, а утро еще не пришло, и времени не было.