Замки закрыты, ключи вбиты - нас не достанут те, снаружи,
в один бокал со льдом налиты барменом пьяным наши души
и в стенках мёрзлого бокала твой голубой усталый взгляд
подёрнут паутиной алой и множится сто раз подряд -
плывущий, радужно размытый в прозрачных льдистых монолитах
Дрожишь и я делюсь теплом, его сливая по ножу,
между запястьем и столом по капле жизнь в стакан цежу
и в такт дрожу, поскольку в венах ещё на раз и станет пусто,
а ты льёшь водку в кровь на глаз и добавляешь соль по вкусу.
Молчишь, кусая серость губ. Тебе совсем сегодня грустно.
Затылком на моих коленях лежишь как раненая птица,
а я штрихую веки тенью и прячу в тушь твои ресницы
чтобы застывшее в них солнце днём не сумело испариться
и превратиться в дикий мёд, который ты раздаришь щедро
и снова станешь мрачно бледным и привкус медный пропадёт.
Я не пущу тебя за окна, рассвету вслед по мокрым крышам,
не дам расплыться в силуэт, мельчайший как зрачок у мыши -
моя душа насквозь промокла от талых льдов и я не слышу
как шепчешь ты про путь другой, про мир без горечи и склепов
и что над нашей головой давно остановилось небо.
Мы скользим вертикально и вниз по тёмной гортани бездны, по стальным венам тросов, пружин, пуповинам железным, с пыльным зеркалом вместо окна, пряча в длинный рукав запястья, а в нестриженых чёлках зрачки. На полу кто то выплевал слово "счастье". Заострённая стрелка у глаза похожа на чёрную тень иглы, в отражении тусклом - стены, схемы, углы и ещё раз углы, в голове вперемешку фейри в танго ведут томминокеров и сквозь розовый блеск рвётся красным улыбка Джокера. По ту сторону зеркала тихо падает серый пепел - ловлю его, растираю в пальцах, пробую на вкус, пока ты не заметил, на пустой звук имени оборачиваюсь как на кличку зверя - хорошо, в полумгле не видно, что испачканы губы серым.
Невозможность понять свой брак или выверт давит как тонный груз, тревожит занозой, ссадиной, вывихом, сбивает дыхание, пульс, твой внимательный взгляд ищет вирус, который меня во мне вытер, вывел, как ластик времен вытирает папирус. Не ищи, я почти не боюсь.
Не знаю как ты, а я в следующей жизни буду крохотной феей, ловить сны над кострами уснувшего шабаша, смешивать их с полынью, корицей, шалфеем и продавать в колокольчиках ландыша (например, как мазь от боли в груди), и никакая небесная канцелярия мне свет в душе не отключит за неуплату...
Пахнет сульфуром. Ты выходи.
А мне дальше,
на минус шестьсот двадцать пятый.
Скажи, мы в ответе за тех, кого приручили,
или это придумали они сами, чтобы если что
ложить эти семь слов на чаши весов и после
перед носом размахивать этими своими весами?
И нет, я не в претензии, но эта ответственность
к тебе тоже наверно относится, уж не знаю,
где там твои лэйбл, копирайт или авторская подпись -
на затылке, ключице, бедре, переносице,
но ты мог хотя бы наметить огнями взлётно
посадочную полосу, так, чтобы набить
синяков, но не обнаружить потом свою голову
смотрящей в корни какому нибудь кусту,
или когда совсем плохо и ищешь в себе
хоть малейшее зерно веры, чтобы из него
вырастить вокруг заграждения и барьеры,
но нащупываешь только набухающий кровью
излом... сжимаешься, и всё равно веришь
что он заживёт потом, как обещали
распространители билетов на облака,
главное - правильно вложить душу и я
с этим согласна в принципе, но пока
шаг вправо, шаг влево карается
расстрелом и грешно согрешить
что словом, что делом, и даже по имени
тебя позвать считается всуе...
Ты знаешь, господи,
прости меня
но мне кажется
рай пустует.
Серебристые феи пляшут пьяный канкан в стакане, вялым плюшем с карниза свисает готичная мышь, слова прыгают как кузнечики на аркане, извиваются будто змеи, голос сорван, а ты не слышишь, не слыш... Вечер пахнет бензином и сваркой, в муравейниках серых домов я пишу водостойким маркером на обоях тебе письмо.
Ты ещё потерпи немного: обещаю, что непременно (только я доползу к порогу, по углам распинаю демонов, выкручу из твоего панциря все давно заржавевшие гайки), мы сбежим... ну, к примеру, как Зах и Тревор, нелегалами на Ямайку. Поселимся на берегу моря под пальмой, в коробке из под холодильника, без бэйджев и фэйс контроля, дырявой кармы, дресс кода, будильника, пропитаемся солнцем и небом до самого позвоночника, отрастим (ты - лохматые дреды, я - косички), до кончика копчика и начнём дышать загорелой кожей, я поверю в Джа, ты наверно тоже...
А ночами, на пляже, под вкрадчивый шелест волн из обломков кораллов будем строить собственный хрупкий атолл, молча лежать на прохладном песке, смотреть на звёзды, незамутнённые смогом (голова к голове, рука в руке) и высматривать в ярких созвездиях мозаичное лицо бога. Соберём много много раковин мидии (только тех, что побольше, мелкие нам не надо), прилепим к ним свечки (чтобы души заблудшие видели) и отправим в море ночное сигнальных огней армаду - ну а вдруг кто потерявшийся, а, быть может, случайно потерянный, по тем маякам неудавшимся отыщет дорогу к берегу?..
Обещаю, всё так и будет, мы уйдём, заметём следы - не догонят ни твари, ни люди, ни несбывшиеся мечты, мы как ветер будем, как гончие, как блуждающие огни...
Маркер высох, обои кончились.
Извини.
Тот кто очень давно уже рядом, тот кто ждёт от меня отдачи, но ни разу внутрь не глянул, не подумал, что тоже плачут равнодушные с виду скалы пусть уйдёт. Растворится взвесью в мутной жиже своих сомнений, захлебнётся трусливой лестью, чадным газом тупых обвинений задохнётся. И пусть запомнит, выжжет шрамом себе на лбу - если хочешь тепла от солнца, тучи не подпускай к нему. Ну а если ты сам стал тучей, серым облаком с грязными щупальцами, то в подобную себе кучу ты свали и больше не мучайся тем, что боги тебя обидели и душой, и мозгов не дали, а другие это увидели и честно тебе сказали.
Если я молчу презрительно, если стены вокруг из льда - не ломись. Это унизительно. А причина здесь только одна: ты старался, пыхтел годами на своей вавилонской стройке и построил. Своими руками. Саркофаг. Неприступный и стойкий. И спасибо - внутри саркофага мне уютно, тепло и как тень я, здесь не нужно играть в связь крови и лепить на лицо те чувства, что как очень плохая бумага, рвутся в клочья на полуслове, а вновь склеить фальшивые звенья никогда не хватит искусства.
И к другим я всегда буду ближе, потому что они меня Видят. Пусть сквозь призму, частично, смазанно... вот их я никогда не обижу. Даже только за то, что они принимают всё как есть и, похоже, порой понимают, что насмешливость слов, рассуждений и взглядов - это только поверхность и толкаться не надо с инквизиторским видом у закрытой двери, чтобы вытащить то, что засело внутри.
Лишь когда я дождусь человека, который:
1) молча снимет с двери все замки и запоры;
2) пыль смахнёт с залежавшихся старых скелетов и с улыбкой оттащит на мусорник где то;
3) вкрутит лампочку в тёмное небо кладовки;
4) разломает ограду твоей личной ковки;
5) станет мне личным чудом света;
(да и то - не восьмым а первым)
я сыграю собственный реквием
на оставшихся струнах нервов.
Тонкой венкой из сердца протянутой недоверчивой тёплой рукой,
ты и я теперь намертво стянуты и все те, что стоят за тобой
тоже с нами. Суровая свита в диадемах из высохших роз
ходит следом тумана витками, бдя, чтоб сердце твое не унёс
легкомысленный ветер полночный. Ты смеёшься беспечно в траве,
а я, вор, уже чувствую прочный роз зажим на своей голове.
Ты росянка, инстинкты и голод. Недоступный плод вечно манит,
но когда бархатистый слой сколот, ясно видно что он ядовит.
На концах бледно розовой вены мы пульсируем.
Каждый не в такт - ты, с улыбкой голодной гиены
и я, с мёртвым венком в волосах.
Время замерло. Тени сгустились. Выбор в воздухе хрупкой слюдой -
рвать шипы, что отчаянно впились или вместе с огнём за тобой...
Взмах и капель тяжёлая россыпь на твоих оседает губах,
мельтешит, словно ветром прочь сносит, отражение сердца в глазах,
что горячее, красное, тесное бьётся на расчехлённом клинке.
Я стою, твоё имя, как лезвие, перекатывая на языке.
Иногда недоспавший проснёшься с утра, полный смутных сомнений, слепых ощущений - хлюпнешь кофе в любимую кружку, вспоминая, что было вчера и не вспомнив, звонишь подружке. Подоконник нагрет, на поджатых коленях дремает рассвет, за стеклом солнце ласково жмурится - у глаз на солнце коньячный цвет и зрачка тупик в конце улицы. В одном глазу ловит день стрекозу в паутинный сачок, на янтарный крючок, в разноцветной путаясь кофте, во втором - достающий до неба дом и в нём кто то лупит по пыльным стёклам ремнём и срывает об стены ногти.
Зеркала занавешены, двери закрыты, ловцы снов вдоль орбиты развешены: не пройдёт ни один, ни второй Аладдин, лампы кончились, джинны бетоном залиты, у подружки зловеще молчит телефон - кто теперь мне докажет что это был сон? Просто игры в тени подсознания? Никаких тупиков, безымянных зрачков, бесполезного, страшного знания...
Задремавший луч на плече у туч, сладко пахнет вазон с фиалками. Снова день как день, снова помнить лень и потерянных снов не жалко. Кружка греет ладонь и холодный огонь на цепочке стекает по шее - говорят, сожалеть тоже нужно уметь, ну а я не могу. Не умею. К чёрту эти осколки, на них ангел иголкой нацарапает мантры любви и зеркальные лица, что успели разбиться, растворятся под кожей в крови.