Конечно, все это уже никому не нужно, все бессмысленно, что я сейчас пишу - никто из тех, кто мог бы понять здесь что-нибудь, уже никогда не станет этого читать, а тот, кто станет - никогда ниче-го не поймет; вернее, поймет по-своему, поймет совсем не то, о чем я пишу здесь, станет искать свой - возможно - более глубокий и важный смысл, которого конечно же нет во всех этих сло-вах, во всех этих попытках хотя бы так - на бумаге хотя бы - высказать, будто высадить в открытый грунт то, что выросло без спросу в темных подвалах души, проросло нелепыми и тщедушными беле-сыми побегами, мучительно пробиваясь - даже не к свету, а к тому представлению о нем, что залегло не-когда в клеточную память всех живых существ - даже самых безобразных и никчемных.

Собственно, все это до такой степени бессмысленно и не нужно, что я даже и не понимаю толком, о чем пишу, я лишь расставляю слова в определенном порядке, будто перебираю невзрач-ные камушки на столе, пытаясь таким образом как-то убить время и хоть на минуту, если не забыть, то, по крайней мере, заглушить бессмысленную, неведомо откуда взявшуюся, неведомо откуда при-шедшую боль, гложущую душу изнутри, попытаться сыграть с ней в прятки среди россыпей этих бес-цветных слов, бесцельно бродя в их лабиринтах, стараясь не глядеть в сторону, где она с муд-рой и все понимающей улыбкой наблюдает за мною из-под полуприкрытых ресниц.

I

Собственно, мне вспоминаются верблюды. Я не могу сказать с уверенностью, почему вспомина-ются именно они, но из того, что мне вообще вспоминается - они первые. Огромные, я часто боялся, что они наступят на меня, втопчут меня в горячий и довольно грязный песок своими мозолистыми пальцами, но этого все как-то не получалось. Я незаметным для них образом пил их молоко и так вот рос первое время - собственно, это все же, вероятно, были верблюдицы. В общем, все это было уже очень давно. Позже в тех местах воздвиглись целые города и долго стояли там - вероятно, многие века, а может быть, тысячелетия, я точно не помню, но постепенно горячие сухие ветры, полными пригоршнями бросая песок на крыши домов, на купола дворцов и храмов, снова сравнивали их с зем-лею, точнее, с тем, что получалось из смеси этого песка и праха городов, стертых им с лица земли; вероятно, ветрам тоже было присуще желание поиграть в песочек, из чего пытливый ум мог бы сде-лать вывод о том, что если не возрастом, то во всяком случае умом они были довольно-таки юны - вывод такой сделать было можно бы, однако я его не сделал. Я просто наблюдал, как исчезают без следа шумные, грязные и, в сущности, противные города, что воздвигались время от времени в том самом месте - оно является мне в первых воспоминаниях будто бы прямо с неба свисающими сосца-ми верблюдиц, к которым я жадно тянулся, чтобы напиться хранимой ими живой и горячей силы и продолжать расти и крепнуть дальше.

Да, так - верблюды: я считал их, считал - их были многие сотни, а может и тысячи - я не считал, просто веки мои постепенно смыкались, вбирая под себя и неуклюжую на вид, но такую красивую поступь мозолистых верблюжьих пальцев, и горячий песок, горстью брошенный ветрами на могилы давно умерших городов, горы, целые океаны этого песка, и сами эти ветра, продолжающие играть в свои детские игры под моими сомкнутыми веками - у каждого из них было свое имя, но я их никогда не помнил, да им это, в сущности, и не было нужно. Перед моим, замкнутым веками взором проплы-вали огненные кольца, меняя свою форму и цвет, истаивая в темноте, и это означало, что я засыпаю; так спал я веками, а может быть - я точно не помню - тысячелетиями; но затем сверху, откуда-то сверху начинало спускаться ослепительно белое сияние, будто само солнце нисходило в мой прикрытый веками внутренний мир, и цветные кольца, напротив, наплывали откуда-то из глубины, расширяясь и сливаясь с этим белым сиянием, которое, впрочем, никогда не достигало степени какой-то определенности, никогда не становилось ясно - зачем оно, что оно хочет сказать мне или попросить об чем - меня, лежащего на своем каменном постаменте, огромного, неподвижного, каменного, спящего до времени, омываемого изнутри и снаружи песком безымянных ветров, и оттого почти вовсе уже неузнаваемого.

Словом, все это было очень, очень давно; я, кажется, уже говорил об этом - поправьте меня, если я ошибаюсь. На самом деле я часто ошибаюсь: потому что уж очень давно все это было, и я стал понемногу забывать те времена, и даже верблюды - вернее, верблюдицы - которых я неодно-кратно видел и после, в другие времена (не в таком ракурсе, впрочем), уже не вызывали у меня ника-ких особых чувств: так, просто довольно грязная и уродливая скотина.

Словом, я пролежал так, на своем каменном постаменте не знаю, как долго, засыпая и просыпаясь, встречая бесчисленные закаты и восходы солнца, проникающего под мои закрытые до времени веки, вполне удовлетворенный своею жизнью - если ее можно было так назвать - и только немного скучая по вер-блюжьему молоку. Мне было совершенно ясно, что я прекрасно справляюсь со своим делом - состоя-щим в том, чтобы лежать неподвижно, подставляя свой неузнаваемый лик пригоршням песка, бросае-мого немного надоедливыми своим простым озорством ветрами, до которых мне не было ни-какого дела. Впрочем, мне кажется, что им до меня - тоже. Я почему-то знал, что лежа вот так в этой стране, то мертвой, то расцветающей искусствами и ремеслами, то вновь приходящей в упадок, я пи-таю ее и управляю ею, спасаю ее от полного уничтожения и в то же время не даю разрастись до степени все-ленского монстра, который, погубив и поглотив вокруг себя все живое, неизбежно пожрет и самое себя, не оставив уже ничего, ничего, ничего... Кстати, так впоследствии и получилось; я, впро-чем, был к тому времени уже далеко и совершенно не был к этому причастен, совершенно.

Но в ту пору - когда я лежал там, на своем месте, не задаваясь вопросами, не терзаясь сомнения-ми, а просто безотчетно прислушиваясь к шороху бесчисленных мгновений времени, как песчинки медленно точивших мой каменный лик - страна, отданная мне на сохранение и незримое попечение, достигала наибольшего могущества во всем согреваемом солнцем мире, сколь я мог только достичь бесплотным взглядом своим. В достатке и славе купалась она, надменно взирая и на сопредельные края, покоренные ею, и на дальние страны, до которых ей не было бы никакого дела, если бы не ди-ковинные товары и вещицы, которые можно было получить оттуда. Длинные караваны верблюдов везли дань, собираемую в далеких провинциях - древесиной, медью, оловом, свинцом, серебром и зо-лотом; могучие и богатые суда приходили в порты на побережье и поднимались по великой реке до самой столицы, доставляя скот, рабов, вина, драгоценные украшения и слоновую кость. Из далекой страны, куда посланы были купцы и помогавшая им в повседневных делах небольшая армия, приво-зились благовония, которые возжигались и курились в храмах и которыми знатные красавицы ума-щивали тело свое для любовных утех. Искусства и науки процветали, и магическая сила приписы-валась им, и строились великие, наводящие удивление даже на отдаленных потомков сооружения, и со-здавались прекрасные изображения богов, правителей и героев, но также и повседневной жизни; научные открытия позволяли создавать удивительные механизмы, приводившие современников в священный трепет, а вся духовная культура и все искусства того края и народа, его населявшего, вдохновляемы были идеей жизни вечной, лучшей, и строились поэтому великие усыпальницы для мертвых, и мертвые по-лагались наделенными силою, сравнимою с божественной.

После некоторого времени упадка - как неминуемо случается в истории любого народа - упадка, связанного с очередным верховным правителем и его увлеченностью новым верованием, ради кото-рого воздвигались многие величественные и ослепительно богатые храмы и даже целая новая столи-ца была построена для утверждения этих прекрасных, но совершенно нежизненных, как впо-следствии оказалось, идей - при том, что дела государственные были, наоборот, заброшены и чуть было не пришли в полное расстройство - после потерь, голода и смуты, связанных с этим, вернулся обратно благодатный век, когда следующим правителем все было повернуто к старому, столица пере-несена на прежнее место, а новые храмы - частью разрушены, а частью - брошены на произвол вет-ров и песка. И после времени расцвета и славы, обретенной в неизбежной и всегда освежающей дух государства войне с могущественными соседями, настало время раздоров между сильными в этом краю и верховной властью, и появились даже несколько соперничающих друг с дружкою династий; но только ничего особенно хорошего не вышло из их соперничества, и все они сгорели в костре междоусоби-цы, исчезли в жадных волнах песка, всегда готового поглотить всё, что ослабло, остановилось, легло наземь, чтобы отдохнуть, уснуть, да так и осталось на этой земле, укрытое толстым песчаным одея-лом забвения.

К тому времени мне уже совершенно наскучил веками хранимый под моими веками покой, пе-сок, в который погружался край, сберегаемый под моею рукой, сам этот край, извитый, точно венами, реками, как прежде несущими свои воды из когда-то цветущего, но затем запущенного, и как всё во-круг песком занесенного сада, от которого осталась одна лишь ограда, да ворота, да кто-то с обращаю-щимся огненным мечом, обращающийся ко всякому прохожему: "Не слышно ли смены? или хоть чего-то похожего? или, прохожий, может, просто напиться дай - иссох я от жажды, ибо к источ-нику прикоснуться - никак мне не гоже: тут было - как-то дерзнули однажды, двое, похожие на нас, но другие, нагие и слабые телом; бродит с тех пор их род по земле, ищет себе пристанища, строит го-рода, разбивает пастбища, но нет печальнее их удела, поскольку ищут, чего не теряли, пищу себе до-бывают трудами тяжкими... Правда, видел я издали, как в праздник какой-то толпа их в дудки свои дудела, в игры любовные свои играла, меня - неподкупного стража - смущала голыми ляжками... Да только было все это - блудодейство и соблазн: и закрыл я рукою глаза свои, и хотел уже вырвать их, чтобы не погубить через них бессмертное свое существо, да, по счастью, ночь подошла, а с ней убра-лись и они в убогие жилища свои, творить, вероятно, охальство свое там..."

* **

Ушел я, покинул тот край навсегда и более совершенно был непричастен ко всему этому; осто-рожно спустился я со своего каменного постамента - ни одна песчинка не шелохнулась, ни одна пау-тинка, сотканная в укромных уголках моего каменного тела, не разорвалась - так и осталось оно там на вечные времена, неподвижное и неживое, овеваемое ветрами и разрушаемое песком и солн-цем, почитаемое, как встарь, как и в те времена, когда я действительно наполнял и одухотворял его. Я спу-стился на остывающий после дневного жара песок, распахнул, наконец, глаза свои, более не зам-кнутые каменными ставнями век, вдохнул остывающий и пахнущий пылью и дымом воздух и зашагал в сторону, откуда дул прохладный и спокойный ветер, совсем не похожий на тех неумных и суетливых юнцов, что так надоели мне за тысячелетия своими дурацкими играми с песком.

Так я шел всю ночь; глаз моих касался и в них тонул голубоватый свет звезд, что торчали, будто иголки, истыкавшие - остриями внутрь - черную бархатную подушечку небесной тверди (я видел та-кие, в будуарах знакомых красавиц - позже... много позже); до меня доносились запахи отдыхающе-го возле чахлого водопоя скота, пыли, каких-то незнакомых растений (из чего я сделал вывод, что продвинулся уже довольно далеко - в том месте, где я был прежде, никаких почти расте-ний не водилось, не говоря уже об открытых - хотя и скудных источниках), снова запах пыли... На зубах - о су-ществовании которых я до того не задумывался - скрипел песок; непрерывный шелест его был слы-шен и под ногами - или что там у меня выполняло их роль; но помимо этого немолчного шуршания песка - точно миллионы маленьких насекомых шепчут свои колыбельные песни - также слышен был и крылатый шелест ночных птиц, неожиданно проносящихся мимо, и отдаленный лай и плач ша-калов, и неясный, долетающий невесть откуда, чуть слышный перезвон непонятно чего, ка-ких коло-кольцев...

Я совсем не задумывался тогда, как выгляжу, и даже что за существо я представляю собой - если вообще что-то собой представляю. Я просто шел, я просто двигался все вперед и вперед, не зная точ-но зачем, просто из удовольствия двигаться, а не лежать, например, каменной глыбой посреди пусты-ни. Если бы мне в голову пришла тогда такая фантазия, я бы, конечно, снова лег, немедленно, прямо там, где остановился бы, и снова лежал бы, врастая в песок еще тысячу лет - но в голову это мне не при-шло. Возможно - как показали последующие события - в этом была моя ошибка, а возможно, и нет.

Словом, я шел, ни о чем особенном не задумывался, по правую руку мою - или... ну, понятно, - небо понемногу уже начинало светлеть, наливаться жизнью, зеленью; я шел, песок шелестел под но-гами, и так шел бы я еще многие часы или дни, однако движение мое было ненадолго прервано, а мысли мои на какое-то время направились в некое определенное русло, ибо неожиданно для себя я встретил людей.

Я и раньше видел людей и даже очень много людей, большие толпы: они окружали мое испо-линское каменное тело и поклонялись мне, или проходили мимо стройными рядами, все увешанные какими-то железками, или просто сновали взад-вперед по своим делам, не обращая на меня внима-ния. Но никогда еще я не видел их так близко - я всегда был высоко над ними, а тут оказался лицом к лицу, глаза - в глаза... Их было двое: худой мужчина, нестарый еще, но уже поживший, в полосатом, как, вероятно, требовали обычаи его народа, красно-зеленом платье, небогатом и уже изрядно вы-цветшем; с ним - женщина, вся какая-то слишком темная даже для обожженных с самого рождения горячим солнцем жителей пустыни; даже одежда на ней, бедная и ветхая, была совсем черной. По смертельно - даже в блеклом рассветном сумраке заметно - побледневшему лицу мужчины я вдруг понял, что представляю для них какое-то страшилище; я остановился, не зная, что делать дальше. Мне не было особенного дела до их страха, но и пугать их понапрасну тоже было ни к чему. Так я просто стоял и смотрел на них, а потом, догадавшись, опустил взгляд вниз, им под ноги, чтобы пу-гать меньше. Но мужчина все равно упал на колени и стал что-то бормотать на своем непонятном для меня языке - я никогда не интересовался тем, что могут говорить между собою люди; он что-то горя-чо говорил и протягивал мне какие-то предметы, затем вдруг замолчал, побросал все вещи на песок и бросился прочь, схватив женщину за руку и увлекая ее за собою; они довольно быстро скрылись из виду, завернув за невысокую песчаную гряду, заросшую какой-то колючкой. Я вдруг подумал, что пока они находились рядом, женщина не только не упала на колени, как ее спутник, но, казалось, даже и не была слишком напугана: на меня повеяло, пожалуй, не страхом - скорее каким-то равно-душным любопытством.

Вспыхнуло, словно подожженное, рассветное солнце, песок раскрасился пурпурными и лило-во-черными полосами. Стало хорошо видно оставленное лежать на песке: какой-то человеческий скарб, одежда, вероятно, оружие, а может, и что-то другое - металлическое: я не слишком хорошо разбирался в этом тогда. Среди прочего я увидел округлый предмет, поймавший на себя луч быстро поднимающегося светила - я подошел и поднял его: это был кусок металла овальной формы, на-столько тщательно отполированный, что в нем отражалось небо с редкими, уже исчезающими звезда-ми. Я поднял его выше и заглянул в него.

Так я впервые увидел свое лицо. Или... вернее будет сказать - одно из своих лиц, или свой об-раз, мне трудно определить это точно. Было ли мое каменное тело, которое я обрел, сам не помня, когда, и связанный с ним образ - моим? Или тот, что был до него - был у меня, когда я еще питался верблюжьим молоком? Или тогда вообще никакого образа у меня не было? А что же тогда было? Я поразмыслил над этими предметами несколько времени, но затем все же снова сосредоточился на со-зерцании того, что видел теперь.

Вполне человеческое - насколько я мог судить - лицо, только с очень светлой кожей; черты - необычные для обитателей тех краев, но, похоже, не вызывающие отвращения - прямой нос, широ-кие скулы, крепко сжатые губы. Очень светлые - тоже необычные для здешних людей - глаза, будто наполненные прозрачным льдом. Светлые волосы... Мда, тем не менее, на местных жителей все это должно производить пугающее впечатление, - подумал я. И бросил ненужный мне более кусок ме-талла в песок .

К этому времени стало уже совсем светло, хотя еще не очень жарко; я глянул вниз и увидел со-вершенно также человеческое, только светлокожее, тело, крепкие руки... живот... ноги, увязшие в песке... Я вспомнил, что людям всегда было свойственно прикрывать свое тело одеждой - я видел это раньше; я еще поразмыслил и решил поступить так же - в конце концов вид мой и без того был странен, а сталкиваться постоянно с изумлением, страхом и всеми последствиями страха и изум-ления людей мне показалось неразумным. Я выбрал из кучи тряпья, что-то, что смог накрутить на себя на манер - как мне казалось - того, как это делали виденные мною люди, и отправился дальше.

Дальше... Что же дальше... Дальше лежали что-то совсем уже незнакомые мне, хотя также пу-стынные земли. Мне встречались растения, животные и люди, люди, животные и растения, их встре-чалось мне так много, что я постепенно перестал различать их и вполне мог заговорить с ка-ким-ни-будь деревом - но заговори я со встречным человеком, результат все равно был бы тем же: никто, совершенно никто не понимал меня, да и не мог ничего мне ответить из страха, который я без труда читал в каждом взоре, когда, наконец, осознавал, что передо мною - одушевленное существо. Мало-помалу это стало меня тяготить, радость свободного движения стала гаснуть, и на смену ей на-чало приходить какое-то странное чувство, будто я ищу чего-то, чего-то такого, чего не знаю и ни-когда не знал, а только смутно созерцал в бесконечных снах своего прежнего каменного бытия, и чем совершенно не интересовался, принимая, как данность, как восход и заход солнца, как бесконеч-ное движение его в равнодушной и неосязаемой плоти мироздания.

Я стал размышлять над этим все чаще и дольше; в какой-то момент я, наконец, заметил, что все мои мысли постоянно, днем и ночью заняты мучительным поиском ответа только на один этот во-прос; я даже почувствовал тогда, что немного ослаб от этих постоянных усилий и не могу уже дви-гаться так легко и свободно как прежде; бывало, целые дни я проводил, сидя, или лежа на ставшей ка-менистою почве, не сознавая этого, не видя ничего вокруг и не замечая проходящего времени. Я ни-когда не задумывался о том, что давало мне силы в протяжении всего моего пути, да и вообще - всего моего существования под этим горячим солнцем, что давало покой и власть, но теперь я стал смутно чувствовать, что источник - каков бы он ни был - незаметно питавший меня доселе, в болез-ненных этих исканиях начинает понемногу уходить от меня, дальше и дальше. Самое плохое, что я даже не мог ухватить сути того, что искал: она все время ускользала от меня, растворялась в самих вопросах, которые я себе задавал, да и сами расплывчатые эти вопросы я при всем желании не смог бы осознать вполне. Мне было лишь ясно, что раньше все эти материи не беспокоили меня - даже не сознавая, не формулируя их, я просто существовал, как средство их воплощения...

Воплощение. Вот чем я был, вероятно: воплощением самого ответа, который так старался найти - именно поэтому он мне и не давался; я не мог охватить его сознанием, как не мог физиче-ским взором увидеть себя изнутри. Как оптическое стекло, я пропускал сквозь себя свет, не задержи-вая его и не сохраняя его для себя - я служил какой-то неведомой мне, существовавшей, ве-роятно, за-долго до моего появления цели, и способность к ее осознанию и даже потребность в этом только ме-шала бы ее исполнению.

"Да, - уловил я наконец эту первую связную мысль, - но так было до моего - быть может, безум-ного, как я теперь начинал понимать, поступка - пока я из какого-то странного каприза не покинул место, положенное мне от рождения, не двинулся неведомо куда и зачем... Сохранилась ли эта цель теперь? Отправилась ли она вместе со мною в это бесцельное по самой своей сути путешествие, или осталась там - с покинутым теперь исполинским каменным телом, которое все продолжают еще, ве-роятно, принимать за меня самого?"

Ответ, конечно, следовал из самого этого вопроса, но все же я, впервые в жизни пугаясь, стал пы-таться увидеть край, который меня окружал - под своею рукою: почувствовать, что я управляю им и питаю его - и ничего, конечно же, у меня не получилось из этого. Я почувствовал лишь глухую пу-стоту огромного иссохшего пространства вокруг себя, бесприютность обретающихся на нем людей, я почувствовал себя совершенно чужим здесь, ровным счетом никому не было до меня дела, да и не знал о моем здесь появлении почти никто - хотя так даже никогда и не бывает. Да и сам я... Да и мне самому не было ровно никакого дела до этой земли, до людей, что прозябают на ней волею каких-то бесконечно чуждых мне судеб, я не испытывал к ним ни любви, ни вражды, ни интереса; я не испы-тывал никакого желания ни владеть ими, ни давать их жизни силу, или радость, или - цель...

Круг замкнулся. Далее обманывать себя стало невозможно.

"Цель!" - заревел я, обратив лицо к небосводу, вкладывая в этот свой рев остатки сил. Солнце немедленно зашипело двумя раскаленными прутьями у меня в глазах и я принужден был зажмурить-ся. "Цель! Я потерял ее! Я не знал раньше, в чем именно она состояла и тем более не знаю теперь - ведь не в том же, чтобы обеспечивать простейшие потребности существ, случайно оказавшихся ря-дом со мною - для этого достаточно полей и земледельцев на них, пастбищ, полных пасущегося на них скота, рек и ручьев, сколь бы маловодны или скудны они ни были! Цель! - великие небеса, что мне делать? - мне никогда не найти ее теперь самому!" Но великие небеса молчали так же равнодуш-но и глухо, как и все пространство вокруг меня, и лишь солнце в зените буравило мне мозг через зажмуренные, но такие слабые и тонкие человеческие веки; слезы выступили у меня на глазах, потек-ли по щекам, и, размазывая их по грязным щекам, я пал на землю.

Я почувствовал - более ничто не дает мне сил и жизни, что были у меня прежде, я более ничего не могу, совсем, ничего: "Назад... - хрипел я ослабшим горлом, - назад, может быть, я смогу вер-нуться к своему предназначению - пусть я его не знал раньше и не понимаю теперь - быть может, мне вернется моя цель, какова бы она ни была, и я снова смогу веками лениво лежать, осыпаясь ка-менной крошкой, но никогда не разрушаясь до конца, потеряв свои первоначальные черты, но внутри по-прежнему могучий и покойный как и в самом начале..." - "В самом начале - чего?" - будто на-смешливо спросил меня какой-то голос. Я с трудом приоткрыл слипшиеся веки и, насколько мог, огляделся. Но никого рядом со мною конечно же не было, только неподалеку собирались уже ка-кие-то черные птицы, с интересом поглядывая на меня и ожидая, когда можно будет поживиться моей мертвою плотью.

Это не то, чтобы придало мне сил, но вызвало, по крайней мере, слабый протест. У меня не было сил подняться, и я просто пополз назад - туда, откуда в безумии своем, вероятно, охватившем меня, ушел в свое далекое и, как оказалось, бесцельное путешествие; я решил вернуться, надеясь обрести вновь что-то неведомое мне, что даст мне покой и придаст смысл моему существованию. Сначала мне казалось, что мне это удастся, пусть даже медленно и мучительно, но мало-помалу силы оконча-тельно оставили меня, и я наконец замер неподвижно, уткнувшись лицом в песок.

* * *

Так я лежал, неподвижно, уткнувшись лицом в шершавую поверхность вытертого ковра у себя в комнате, совершенно лишенный всяких сил и даже каких-либо мыслей: быть может, я просто устал, был болен, или, возможно, слишком пьян - я не мог этого понять, и мне это было безразлично. Мне было холодно каменным холодом пола под ковром, но я не мог даже пошевелиться и вползти обратно на койку, с которой скатился в мучительной судороге, терзавшей меня по временам, когда сквозь не-прочную, наспех возведенную защиту из будто бы спасительных утешений здравого смысла, прони-кало в мой мозг осознание того факта, что мне нечем более да и незачем существовать, держась за расплывчатые контуры повседневности, хватаясь за них, как за смутно видимые из-под воды косы ивы, в тихом безумии опущенные ею в медленные и печальные струи лесного ручья. Хуже всего было то, что и прекратить это свое бессмысленное и бесцельное по сути своей существование я не мог: не знал - как; даже - в сковавшем меня мало-помалу оцепенении мысли - не понимал этого, да и к тому же подозревал, что мне это просто не удастся в любом случае, что бы я не измыслил. Меня то-мила жажда, мне хотелось пить, нестерпимо, но даже подумать, чтобы дотащиться до кувшина с во-дой и напиться, было немыслимо; в то же самое время мне мучительно хотелось в туалет, и изумле-ние от сочетания этих двух противоречивых желаний заполняло весь объем моего в ту минуту скудного сознания.

Наконец все это мое положение стало настолько уже невыносимым, что я все-таки с трудом по-вернул лицо, разнял будто слипшиеся от гноя веки и немедленно увидел прямо перед собою мужские ботинки, довольно грязные - в сущности, в этом не было ничего странного, поскольку стояла поздняя осень. На некоторое время я даже забыл о мучивших меня желаниях и просто отупело глядел на эти - явно чужие - ботинки. Пахло пылью от ковра, и сыростью, и старой кожей от ботинок, и я лежал, уставясь на них туманным взором, не в силах ни предпринять, ни понять, ни даже почувствовать что-либо. Постепенно меня снова стало охватывать оцепенение, мне начали становиться безразличны и эти ботинки, и то, почему они оказались прямо у моего лица, и вообще все на свете; даже самая жа-жда моя притупилась и почти перестала ощущаться, только желание посетить туалет по-прежнему сильно беспокоило и не давало совсем потерять связи с действительностью. Я безотчетно стал подни-мать мутнеющий взор свой и увидел - почти не удивившись - что из ботинок поднимаются чьи-то чужие ноги, прикрытые непонятной длиннополой одеждой, вроде рясы: вверх, к потолку, уходили ее темные складки; показались кисти рук с худыми, однако очевидно сильными пальцами, и наконец со-всем уже под нависшим потолком - склоненное ко мне лицо, непонятного пола, но скорее мужское, безбородое - именно не выбритое, а совсем лишенное растительности; я увидел глаза, глядящие на меня внимательно, однако без особого выражения: может быть, немного сочувственно, как смотрит хирург на знакомого, но тяжелобольного человека.

Так, некоторое время мы смотрели друг на друга: мой внезапный незнакомец - все с тем же спо-койным и задумчивым вниманием, а я - со все возрастающим изумлением: ведь все-таки удивитель-но было его появление здесь у меня - с какой стати, что ему от меня было нужно, или - с чем, наобо-рот, пришел он ко мне? Видимо, взгляд мой приобрел от этих вопросов некоторую осмыс-ленность, потому что незнакомец неожиданно наклонился ко мне, взял за плечи и с поразительной легкостью - впрочем, довольно бесцеремонной - поднял и поставил на ноги. Это было ужасно. Вни-мательно вгля-девшись мне в глаза, незнакомец взял со стола большую вазу для цветов, поставил передо мною на пол и таким же легким бесцеремонным движением спустил с меня штаны, оказавшие-ся незастегнуты-ми - по всей вероятности, я сам безотчетно расстегнул их в недавних мучениях своих. Все это оказа-лось выше моих сил, и я, шатаясь на подгибающихся и дрожащих от слабости но-гах, удовлетворил, наконец, одну из так долго не дававших мне покоя надобностей в свою собственную цветочную вазу - которую, кстати, очень любил - чудовищно смущаясь под терпели-вым и бесстрастным взгля-дом непонятного визитера, который - когда я наконец дрожащими руками стал неловко подтягивать и застегивать штаны, не в силах отвести сконфуженного взгляда от его спо-койного лица - без тени брезгливости поднял вазу и водрузил ее обратно на стол. В продолжение всех этих манипуляций не было произнесено ни единого слова.

Встав напротив меня, он по-прежнему безмолвно поднял, чуть разведя в стороны, легкие руки свои и вдруг довольно сильно хлопнул меня по ушам сложенными чашкою ладонями. У меня лишь только метнулась мысль, что впоследствии моим уделом станет полная глухота, ибо никакие бара-банные перепонки не могут выдержать такого обращения; однако к удивлению моему ожидавшейся сильной боли я не испытывал; мои уши - а вместе с ними и голову - наполнил шум и звон, как от большого колокола, мне вдруг стало чудиться, что с неба я слышу как бы гром, и понял, что в нем смешался и звук пролетающего на огромной высоте тяжелого и неповоротливого воздушного экипа-жа, и содрогание грозового фронта - далекого, ибо осенью в наших краях грозы бывают чрезвычай-ной редкостью, и также вплетался в него шум каких-то тяжелых и мягких крыльев; я слы-шал звук, исходящий от земли и от моря и уже понимал, что это звук от движения существ, живущих в земле и море; одновременно с этим я не столько слышал, сколько ощущал дыхание лозы, безмятеж-но и до-стойно прозябающей в далеких долах южной части материка.

Вероятно, все эти переживания отражались также в моих испуганно распахнувшихся глазах, по-скольку удивительный незнакомец удовлетворенно кивнул - и вдруг улыбнулся мне ободряющей дружеской улыбкой, в которой было столько теплоты и заботы, сколько я, пожалуй, не видел досе-ле - ни у кого, за всю прошедшую жизнь. Не переставая мне улыбаться, он потянулся к невидимому в складках его одеяния карману, и в его руке оказался странный инструмент, блеснувший в сизом осен-нем свете, падавшем из окна, хирургическим блеском; другой же рукой улыбчивый незнакомец неожиданно и со всей силы ударил меня под ложечку.

Свет погас у меня в глазах, я, задыхаясь, стал хватать воздух широко раскрывшимся ртом - и не-медленно ощутил прикосновение к губам холодного металла. В следующий миг странный инстру-мент был погружен мне в рот, раздался тихий лязг, и, когда еще через мгновение незнакомец отвел руки от моего лица, я, выпучив глаза от ощущения вдруг возникшей во рту пустоты, увидел за-жатый в них бесформенный розовый комок. Это был мой язык.

От ужаса я замер, раскрыв рот; я по-прежнему ничего не понимал, только как бы со стороны вновь удивлялся странному в таких обстоятельствах отсутствию боли и кровотечения. Диким взором совершенно вылезающих из орбит глаз я видел, как незнакомец завернул мой - возможно, порою празднословный и лукавый, но - мой собственный! - язык в какую-то тряпицу и, как я сознавал, на-всегда разлучил меня с ним, спрятав среди складок своей, казавшейся необъятной, хламиды. Однако немедленно вслед за этим он добыл среди них же другой сверток, развернул, и я разглядел в его ру-ках нечто, показавшееся мне также очень похожим на человеческий язык, только темного, почти чер-ного цвета и немного раздвоенный на конце. Поскольку в дикости происходящего рот мой все еще оставался бессмысленно открытым, незнакомец, не прибегая уже к грубой силе, просто очень ловко просунул мне между зубов этот загадочный предмет, повозился немного пальцами, бережно масси-руя - от чего у меня, однако, случился короткий, но неприятный спазм - снова мне улыбнулся, ласко-во погладил рукою по щеке и, коснувшись подбородка снизу, легким, но настойчивым движе-нием поднял мою отвисшую челюсть.

Следующие пять, наверное, минут мы вновь провели в полном молчании - что стало теперь со-вершенно естественным - просто глядя друг на друга: свой взгляд мне трудно было представить определенно, быть может, он походил на обреченный взгляд какого-нибудь животного, в то время как взгляд моего загадочного вивисектора оставался дружелюбным и заботливым. Чувство пустоты во рту исчезло; я невольно попытался облизать пересохшие губы, но у меня ничего не вышло; вспо-мнив, что со мной случилось, я заплакал. Состояние мое было таково, что я даже не пытался как-то сопротивляться, или хотя бы бежать - или хотя бы понять, что происходит; я просто стоял на мягких от слабости ногах, а слезы медленно набухали у меня в глазах, переливались через край и стекали по щекам и подбородку; не вытирая их, я стоял и покорно ждал, что будет дальше.

И дальше было то, от чего весь разум мой содрогнулся и на время покинул меня: уже не улыба-ясь, глядя на меня холодными, помертвевшими глазами, мой мучитель извлек небольшой меч - каза-лось: золотой - с эфесом, изукрашенным необыкновенно темными драгоценными каменьями; этим мечом коротко, без замаха он рассек мне грудь - отворил, будто разрубил державшие ее скрепы.

Дальнейшее я видел как бы уже не сам, как бы со стороны: видел две наши фигуры - одну подле другой; видел, как отворилась грудь - и снова без капли крови, перерезанные жилы были будто запе-чатаны на концах тонкою слюдяной пленкой; я видел, как под нею волнуется и бьется почти черная тяжелая жидкость и слышал ее плеск, равно как слышал и плеск всех волн всех океанов и рек, шорох всех листьев всех деревьев и шаги всех обитателей всех на свете лесов. Меж тем существо с золотым мечом скрыло его в складках одеяния, запустило обе руки в раскрытую грудь и достало оттуда жи-вое, содрогающееся в непрестанной своей работе сердце; подержав перед собою, точно осматривая, спрятало его, точно растворило в пустоте; достало также будто из пустоты тускло светящуюся, как бы наполненную багровым огнем сферу, подуло на нее, словно раздувая угли - и точно: сфера засве-тилась ярче и горячей. Существо просто водвинуло огненную сферу в зияющую полость груди, со-всем не заботясь о том, чтобы как-либо укрепить ее там или соединить с обвисшими жилами: сами они, казалось, ожили и оплели ее, будто змеи; грудная полость осветилась огнем и огненные лучи пробивались также через сплетение жил, бросая пятна света на стены и потолок; в этих лучах, будто они были солнечными, засветились пылинки. Существо внимательным взором вгляделось в озарен-ную лучами полость отверстой моей груди, затем - будто прикрыло створки дверей - провело рукою: и грудь сомкнулась, так что не осталось даже следа небывалой и страшной операции, проделанной им.

Золотые лучи исчезли, будто втянулись в глубь моего измученного тела. В наставшем мраке я рухнул без памяти.

* **

Я лежал в пустыне, подобно трупу, и черные птицы, питающиеся трупами, собирались на песке вокруг меня и кружили в небе надо мною, намереваясь питаться моею очевидно мертвою плотью. Однако неведомая мне сила, оказавшаяся во мне, воздвигла меня из песка и поставила на колени. "Встань и иди" - сказала мне сила внутри меня, и я отчетливо услышал ее. Я встал на ноги свои, и ноги мои были крепки, как в те времена, которых я уже не помнил - когда я знал, что хорошо выпол-няю мое изначальное дело: питать и управлять страну, отданную под мою руку; но только теперь я знал, что отныне мне положена будет не одна страна, но все страны во всех сторонах вправо и влево от меня и впереди и позади меня и немного устрашился, но сила, что внутри меня, сказала мне: "Иди и смотри" - и еще: "Смотри и помни" - вот, что сказала мне сила внутри меня, когда воздвигла меня из песка в пустыне.

"Виждь, что перед тобою и вокруг тебя" - велела мне сила, и я увидел весь мир, что вокруг меня и предо мною, будто некий шар, сделанный искусно из драгоценных сапфиров и изумрудов, и ка-ких-то смарагдов, хотя я и не знал, что это такое за смарагды, и не знаю этого даже и доселе. Шар, увиденный мною данным мне повелением, был подобен пузырю воздуха в темной толще тяжелой воды мироздания, и он освещался изнутри лишь светом силы, что говорила со мною во мне. Мне открылось, что шар этот есть не один лишь известный мне мир, но множество миров, некогда создан-ных этой неведомой силою, и что все они нуждаются в спасении и защите от тяжелого гнета вод мироздания и нуждаются в наставлении и утешении, ибо этот гнет весьма тяжел. И мне было дано на одно мгновение ока почувствовать тягость этого гнета, и это мгновение продолжалось для меня буд-то тысяча лет, и я устрашился, что не вынесу такого испытания, ибо нашел его тяжелым весьма.

"Внемли всему, что на земле вокруг тебя, и в земле под тобою, и в небесах над тобою, а паче всего внемли голосу моему, которым я говорю с тобою, и повелению моему, - говорила мне также сила во мне. - Иди же и сердца людей, равно как и прочих существ, населяющих миры, что будешь ты проходить по данному тебе велению, жги глаголом, ибо таково веление мое, данное тебе отныне".

"И, сынок, - также говорил мне голос, которому я внимал, - сынок, жги их как следует, ибо чрез то они утешатся; а кто не утешится, тот, по крайней мере, получит наставление - как утешиться когда-нибудь потом, после".

И я жег - и глаголом, и существительным, и полагающимися к ним прилагательными - жег, на-сколько хватало силы, которой дано мне было немало. Там, где проходил я, пылали целые города, по слову моему огненным валом проходила по ним утешительная и наставляющая сила, что пребывала со мною, оставляя лишь пепел от всех тварей и также иных порождений темных вод мироздания, просочившихся в мир, и железной пятою втаптывала их в еще горячий песок.

Много раз меня казнили, когда я с глаголом своим проходил по градам и весям - побивали кам-нями, отрубали голову и распинали, а потом, после, взяли обыкновение сжигать на костре огнем - но не очистительным огнем, с которым я приходил к ним, а самым обыкновенным: огнем, получающим-ся от сжигания большой кучи древесных останков, собираемых, как правило, и подкладываемых в костры какими-то пожилыми женщинами. Но я не обращал на это большого внимания и не обижался на них и продолжал порученное мне дело в каком-нибудь другом, более подходящем месте, и только крупные черные птицы временами сопровождали меня в моих странствиях, держась, однако же, на почтительном расстоянии; а там, где я был, многие и многие втайне, под покровом ночи и где-нибудь в укромных местах своих домов - часто в тех местах, где готовили себе пищу: заодно уж, чтобы не тратить времени зря - шепотом передавали друг другу, с чем приходил я к ним, и слышавшие сие го-ворили: "Ну, жжет!" - и утешались, или получали наставление, как у кого получалось.

Я наставлял их наставлением силы, повелевавшей мною изнутри, и говорил, что велика и славна эта сила, пославшая меня к ним, в их миры, сила истинного творца и господина им, и всем их землям, и тому, что в небесах над землями их, и в водах под ними. И что благословен и спасен будет всякий, кто поклонится ему, и утешится всякий, кто призовет его имя, которое, впрочем, великая тайна. И что обманут и удручен будет тот, кто поклонится другому в невежестве своем - камню ли, дереву ли, зо-лотому или бронзовому истукану, или же бестелесному духу - ибо сии есть темные порождения тя-желых внешних вод и не помогают, и низложены будут, и сожжены очистительным огнем глагола, несомого мною.

Многие народы встречал я на своем пути, и многие их обычаи были мне удивительны; многими языками говорили те народы, но я также говорил с каждым из них на его языке, ибо таков был дар, обретенный мною от посланника господина моего в небывалом и страшном приготовлении к служе-нию моему.

И я учил их беречь и не убивать друг друга, ибо делая сие, они покушаются на владение господи-на своего и огорчают его, и страшен будет гнев его для того, кто ослушается. Учил не красть и вовсе не желать никакого имущества ближнего своего, ибо не следует делать того, чего сам не желал бы себе, а кто же того себе пожелает, кроме одних лишь безумных? И не уподобляться скотам, и не де-лать пред лицем господина своего мерзостей, которым научились они от просочившихся к ним поро-ждений вод внешних: и мужчинам - не спать с мужчиною, а женщинам - не вставать перед пса-ми, или верблюдами, ибо это есть непотребство; и учил я даже просто не желать жены ближнего своего и мужа подруги своей, хотя бы и дальней, потому что это есть блуд и очень запутывает отно-шения между людьми, не говоря уже о дурном влиянии на детей.

И столь истинно и спасительно было то, чему я наставлял, что с каждым произнесенным мною словом сила и радость моя прибывали неудержимо, как могучие воды в реках, вздувающихся весною от хрустальной силы чистейших горных ледников; и хотя вода в реках несет с собою также всякий мусор и грязь и причиняет порою большие разрушения там, где проходит - там, где она проходит, вслед за тем расцветают луга, и земледельцы возделывают поля свои в радости, благословляя воды, оросившие их весною. И уносят благословенные весенние воды мусор и грязь, умывая смеющееся детское лицо живой природы, запрокинутое к холодному в своей синеве небу, глядящему на нее с отеческой любовью и строгостью из-под косматых облачных бровей. А что не смывает - счищают земледельцы с обуви своей, вернувшись с полей к домам своим, и женам, и детям своим, счищают палочкой, но все-таки оставляют даже самую рабочую обувь у порога, дабы не проникала принесен-ная ими невольно грязь мирская за порог, дабы не проникали в жилище человеческое твари, возмож-но случившиеся в этой грязи и произошедшие из темной глуби вод внешних, окружающих драгоцен-ную сферу, сотворенную общим господином нашим. Ибо лишь эти твари и несомая ими тя-гость, на-следованная ими по происхождению их, делают земную почву - грязью, мерзостью, которую не должно допускать в жилища свои, дабы не отравила и не разрушила она жизни человеческой. Ибо именно эти твари имеют повеление от породивших вод делать это, дабы умалить и сокрушить вели-кое творение господина нашего; и для того именно они учат людей принесенной ими мерзости - уби-вать, красть, творить непотребство в похоти своей - и учат вместо господина нашего поклоняться себе: и ложится оттого на души и жизнь человеческую тайно принесенная ими тягость внешних вод, и разрушается жизнь человеческая от этой тягости и от гнета ее.

Радостный и сильный, обходил я далее моря и земли, неся свой глагол, и глагол тот был - "лю-бить". И жег я глаголом своим сердца людей нестерпимо, как было мне велено, ибо любить следова-ло ближнего своего, а наипаче господина нашего и дела его, а это совсем не просто; но тот, кого обо-жгло глаголом, наставлялся им, а тот, кто следовал ему - получал от него утешение и спасе-ние от тя-гости. Я шел все дальше и дальше и учил многих, и никто не мог остановить меня и не мог ничем препятствовать мне, ибо таково было данное мне повеление. Десятилетия сменялись десятиле-тиями, но работы мне не убывало, потому что рождались все новые и новые дети от любви, и многие - к со-жалению моему - без нее, и поднимались все новые и новые поколения на смену своим отцам и де-дам, обожженным мною когда-то, крепким и стойким, как бывает крепка и стойка посуда, сделанная из глины и обожженная огнем, а сделанная из глины посуда, но не обожженная, распол-зается от воды - ибо глина, из которой она сотворена, есть изначально также грязь, что несет на себе печать тя-гости враждебных вод внешних. И понял я скоро, что творит людей из глины господин мой и сила его, а данное мне повеление означает - обжигать их для крепости. И подивился я тогда мудро-сти сего и, подивившись несколько времени, продолжал дело свое со рвением.

* **

И прошло много времени, и много обошел я стран и много видел народов - и вернулся в странствиях своих в землю, откуда вышел когда-то исполнять данное мне повеление.

В предвечерний час, когда жгучее солнце уже готово было коснуться далекой горной гряды, про-хладные ущелья которой давно, еще ранним утром были мною пройдены, когда тень моя, верно сле-довавшая за мною единственной безмолвной спутницей, вытянулась невероятно и стала темно-лило-вой, когда звуки дня уже делались тише и осторожнее, готовясь уступить наполненное ими в воздухе место задумчивым звукам ночи, пересек я границу бесприютного иссохшего края, где обрел некогда свое новое предназначение.

Первый же взгляд, брошенный вокруг, сказал мне, что немногое изменилось здесь с тех пор: по дороге, которою шел я, выросли, впрочем, новые поселения - но старые были заброшены и разруши-лись; появились скудные сады, где их не было - но там, где прежде виднелись плодовые деревья, тор-чали одни лишь пни, а то и пней не было, а клубились лишь новые заросли колючки. Однако и ви-димых изменений к худшему, запустения и одичания я также не замечал - словом, жизнь человеческая продолжалась здесь как и прежде - и, значит, мое служение, труд мой и слова мои не были напрасны, и не позволили они нездешней мерзости просочиться сюда и подчинить себе людей в этой земле, и разрушить их жизнь, и опустошить эту землю. Значит, возделывались поля и сады, ко-пались новые колодцы и устраивались водопои для скота, строились новые жилища, родились дети и приходили новые поколения на смену своим предкам, получившим через меня свое наставление, что сохранило край этот от погибели - и, значит, пришла пора вновь посетить их и поговорить с ними, хотя бы для того, чтобы узнать, помнят ли еще в их народе наставление, просто для того хотя бы, чтобы прове-рить, не нужна ли снова моя помощь и слова вразумления и утешения в бесконечной чре-де невзгод человеческой жизни.

Пока я наблюдал и размышлял таким образом, шагая пыльной и нагревшейся за день дорогою, солнце село, и сумерки начали сгущаться поспешно, точно боясь опоздать, не успеть насладиться своею краткою властью над миром в междуцарствие блистательного дня и всемудрой ночи. Я спохва-тился, что до сих пор не нашел себе ночлега - которого требовало мое человеческое воплощение, во многом хрупкое и слабое; я конечно мог пренебрегать его слабостями до поры, привлекая вновь об-ретенные мною в моем сверхъестественном перерождении силы, однако избегал делать это без осо-бой надобности. Оглянувшись по сторонам, я увидал - к счастью, невдалеке - низкое строе-ние с невесть для чего устроенной балюстрадой, казавшееся необитаемым. Я сошел с дороги и направился к нему.

Подойдя ближе, я оглядел его подробнее; сгустившаяся тьма не была помехой моему чудесно обретенному зрению, и я без труда видел каждый камешек в стене и каждую щепочку, лежащую в ма-леньком, запущенном дворике. Строение было и точно - давно заброшено, однако краем глаза я мог еще видеть слабые тени его обитателей, запечатленные на стенах и покрытом слоем пыли полу, и кра-ем уха - мог слышать слабые отзвуки их голосов, растворенные во внутреннем пространстве: все, что сохранилось еще от многих по-колений потомков того, кто построил это жилище во времена, незапамятные для ныне живущих лю-дей, но хорошо памятные для меня. Все они прошли здесь в вечном труде и хлопотах, любви и вражде, рождении детей и тризнах по покойным - но только детей в этом обедневшем со временем роду появлялось все меньше, а стариков становилось все больше, так что однажды - несколько уже десятилетий назад - последние из них, собрав как-то поутру свои пожитки, вышли отсюда, ушли не-ведомо куда без возврата, бросив открытыми настежь низкие ворота и забыв притворить двери само-го этого дома, и без того невысокого, но еще и вросшего мало-помалу, будто бы от гнета жиз-ненных невзгод, в нетвердую, как оказалось, почву даже до второго этажа - потому и выглядела нелепой тянущаяся вдоль него балюстрада.

Внутри дом представлял один большой покой с проходами в две маленькие клетушки справа и слева. Призрачное сияние чуть заметно окрашенного спрятанным за далекой горной грядою светилом неба проникало в покой через дверной проем, на котором давным-давно не было уже двери. Пахло пылью - как во все времена пахло везде в этом скудном краю; казалось - пахло тленом, но это была, конечно, человеческая иллюзия. В доме сохранилась кое-какая обстановка и утварь, которая устояла перед лицом времени и которой побрезговали грабители, давно растащившие - если что и оставалось хоть немного ценное. Напротив двери я увидел нечто наподобие низкого топчана из крепчайшего и, как оказалось, тяжелейшего дерева - даже мне пришлось приложить большие усилия, чтобы перевер-нуть его и стряхнуть таким образом накопившуюся пыль и мусор. Ложе было не из самых приятных для глаза и тела, однако я счел, что провести на нем ночь будет вполне возможно. Завернувшись в широкие складки своего длинного темного плаща, когда-то приобретенного мною у странствующего, подобно мне самому, торговца, я некоторое время еще глядел на гаснущее в дверном проеме небо, сонно прислушивался к призрачному эху человеческой жизни, проходившей здесь так долго, но так давно прошедшей, что даже мне приходилось чуть напрягаться, чтобы ощущать ее. Утомленный этим последним усилием, я уснул.

* * *

...Она сидела, выделяясь непроницаемой тенью на фоне золотого сияния позднего утра в проеме несуществующей двери, прямо напротив. Когда я заметил ее - чуть проснувшись, еще сквозь ресни-цы полусомкнутых век - она смотрела куда-то в сторону, повернув голову; в ее профиле было что-то, что заставило меня вздрогнуть и немедленно открыть глаза. Балюстрада, на которой она примости-лась, не была высокой - но с топчана, где я спал, подложив под голову правый кулак, мне приходи-лось глядеть на нее снизу вверх, и, быть может, оттого она казалась большой черной птицей, сидящей на скале. Она повернула ко мне лицо - сходство с птицей ослабло, но не исчезло вовсе - и так же не-подвижно и безмолвно стала глядеть на меня. Я понимал, что она смотрит, и чувствовал это, но не видел, и это меня удивляло и немного тревожило - я давно привык видеть все, чего даже и не могло бы видеть ни одно земное существо - а тут взгляд мой уходил, будто в непроницаемую но-чную мглу, угасал, будто поглощенный глубиною темной тяжелой воды в холодном омуте. Продолжать эту игру взглядов не имело смысла, и, чтобы рассеять возникшую тревогу, я сполз - как-то неловко - со своего случайного ложа, поднялся на ноги и медленно двинулся к остававшейся неподвижною фигу-ре.

Когда я вышел из внутреннего покоя наружу, это ощущение непроницаемой тьмы ее силуэта, будто вырезанного из золотистого фона позади, пропало. На балюстраде, поджав ноги и каким-то об-разом сохраняя при этом равновесие, сидела женщина - молодая, почти юная - но казавшаяся старше из-за своей худощавости, особенно подчеркнутой смуглою, точно от въевшейся копоти, кожей - су-хой, пропыленной и, казалось, ломкой, будто старый пергамент. Вся одежда ее, бедная, довольно вет-хая и также пропитанная пылью, когда-то была, вероятно, черною, но от пыли казалась серо-бу-рой. Я подошел ближе и теперь видел неожиданную гостью с высоты своего роста, а она, подняв ко мне лицо, темными глубокими глазами следила за мною внимательно, без тени страха или смущения, а как будто чего-то ждала.

Так мы смотрели друг на друга несколько времени. Я остановился прямо перед нею, почти на-виснув; чем-то она была интересна мне - и это ее внезапное молчаливое появление было странно, да и вся ее внешность пронзительно отличалась от спокойной внешности уроженок этого края, которые никогда не были настолько смуглы, никогда не одевались в черное; она была простоволоса, что мест-ным женщинам ее возраста строго запрещалось обычаем. И уж подавно не было здесь возможно жен-щине прийти к незнакомому мужчине, спящему, сидеть в его присутствии и глядеть на него вот так - как на равного, открыто, выжидательно и вместе с тем, пожалуй, доверчиво.

Но... главное заключалось в том, что эта странная, дерзкая, по-видимому нищенка была мне буд-то знакома, будто какая-то смутная тень ее таилась до поры в моей памяти, а теперь показывалась на мгновение, почувствовав близость своей хозяйки, и вновь скрывалась в темной глубине холодного омута, заведшегося в течении моего, до того безупречного рассудка, всё не давая схватить себя и умертвить узнаванием, рассмотреть в подробности и поставить свое высушенное чучело на полку воспоминаний. Потребность и невозможность вспомнить скоро стали почти нестерпимы для меня - никогда и ничего не забывавшего, да и лишенного такого права служением своим - и от этого незна-комка предо мною - все же сама будто тень, в которой бессильно угасал солнечный луч, - сразу и прочно заняла мое внимание, даже впрямь стала казаться равной, я даже ощутил что-то вроде смуще-ния под ее взглядом.

И неожиданно для себя поддавшись, подчинившись этому взгляду, я понял, что все глубже и глубже погружаюсь в глядящие на меня снизу - как бы лишенные зрачков, но в действительности просто очень темные, двумя таинственными колодцами раскрытые на меня - глаза; это ощущение было почти физическим: несмотря на то, что уже поднималась дневная жара, мне стало прохладно, солнечный свет вокруг, ка-залось, померк и сменился зеленоватыми подводными сумерками, я уже не чувствовал собственного веса, но каждое мое движение затруднилось, будто мне приходилось раздвигать толщу густой тем-ной воды... Смутная догадка начала вызревать в моем, казалось бы, безнадежно отуманенном мозгу, однако я не мог осознать ее полностью, ухватить ее, скользкою рыбой норовящую уйти в подколод-ную глубину и муть рассудка. Лицо незнакомки стало огромным и уже заполнило все поле моего зрения; колодезный мрак отталкивал меня - посланного, чтобы нести и умножать свет - однако же и манил погрузиться в него, отдохнуть от своего служения, уснуть - быть может, навек... И облик ее стал весь незаметно меняться - из-под смуглости проступил чуть видный румянец, каждая черточка задышала тихим кипением радости, будто смягчились ее худоба и угловатость, обратившись изяще-ством и хрупкостью.

Мне вдруг почудилось, что она осталась единственной владычицей этого мира, что я сам стал единственным его обитателем - и посему ее подданным - что нас связала неразделимая связь, что мы вместе теперь ответственны за судьбы всего мироздания - без деления его на свет и тень, добро и зло, жар созидающего огня и смертельный холод мертвых и тяжелых волн бесконечного, всё заключаю-щего в себе океана небытия. Морок охватывал меня всего - я уже забыл и служение свое - то, как проходил, обжигая своим словом людские души, я забыл, зачем это было нужно; канули куда-то бес-следно и ранние времена, когда я зародился из навеянного ветрами и тяжело перетоптанного уродли-выми и жесткими верблюжьими пальцами песка. Я только помнил, как лежал, неподвижный своим каменным телом, и так же теперь мне всего только и было нужно - не двигаться никуда, оста-ваться здесь - подле нее, ее колен, ее подтянутых под себя босых ступней, только не шевелиться, оставаться, закрыть глаза и положить голову на землю у ее ног, и все навеки стало бы хорошо, если б бестолко-вая пустынная муха со всего лета не угодила мне прямо в правый глаз, причинив сильную боль - что и вывело меня из этого подобия тихого помешательства.

Мне стало ясно, что прошедшая ночь легла, будто незримая межа, отделив это странное утро от вчерашнего вечера, да и от всей моей прежней, простой, ясной, лишенной сомнений жизни - которая вдруг переменилась вся отчего-то, и искать причины этой внезапной перемены мне невозможно, да и незачем. Только последнее оставшееся у меня от еще совсем недавнего прошлого чувство, что я уже видел, встречал свою темную гостью когда-то, где-то, не давало мне лишиться вовсе памяти своей, а вместе с нею - и рассудка: в самом деле, - остатками ума пытался я поднять и собрать разбредшиеся и по-легшие, точно овцы, мысли, - я ведь помню-таки все: и как подрастал, питаясь верблюжьим молоком, и как взрос, и как незаметно для себя стал служить неведомой мне и не заботившей меня цели - лежа гигантским каменным телом на своем постаменте, обратив на восток всевидящий взгляд слепых ка-менных глаз... И самовольно и безумно, как мне тогда казалось, оставил это свое служение и пустил-ся в какое-то бессмысленное путешествие неизвестно куда и... но что было дальше? Я напря-гал па-мять из всех сил, и зеленоватые, словно речною тиной наполненные, сумерки, в которые я, казалось, погрузился безвозвратно, даже будто бы поредели немного. Но с трудом продвигаясь в глубь воспо-минаний, я видел лишь смутные и однообразные картины дорог, что я прошел тогда, шум ветра в ушах, запах нагретого песка и пыли... Чуть позже - бессилие и отчаянье... Ничего суще-ственного, никаких событий, встреч... Лишь это ощущение бесприютности - разлитое в этом краю и доныне... Дальше зиял черный провал. Я понял: что-то пережитое в то время настолько лишило меня сил, что память оказалась неспособной запечатлеть и сохранить происходившие события - а может, я даже и вовсе не был тогда способен осознавать что бы то ни было. Так или иначе, но все указывало: встреча моя в каком бы то ни было прошлом с этой, сидящей теперь, в это утро предо мною, доверчи-во запрокинувшей ко мне лицо странной темной гостьей - если не была плодом воображения или недуга (я - и это показывает степень моей растерянности - допускал уже и такое), а состоялась когда-то в действительности - могла состояться только в это именно глухое время, не оставившее в памяти ни-чего, кроме смутных теней.

И тут она стала задавать мне вопросы, одними лишь глазами, не размыкая губ, и так трудны были эти вопросы, что я ничего не мог ответить ей и устыдился своей бестолковости и никчемности; но она задавала их снова и снова, а я мог лишь стоять перед ней, замирая от стыда, и растерянно улыбаться, глядя в глубокие, невесть куда ведущие колодцы ее зрачков, расши-ренных в напряженной попытке чего-то добиться от меня, а может, втолковать мне что-то.

Мне лишь стало пронзительно ясно: эта почти девочка знает нечто совсем иное о жизни в этом мире, что-то стержневое, растущее даже не из почвы, а прямо из той глуби времен, в которых не было еще никакой почвы и жизни, а лишь горел яростным пламенем изначальный огонь творения; что-то настолько важное и сокровенное, что даже намека на то не отыщешь в книгах мудрости, а если и отыщешь где-то, так ничего не поймешь в прихотливо расставленных, точно окатанные водою кам-ни на дне мелкого и прозрачного ручья, словах: понятных - каждое по отдельности - но вместе спле-тающихся в совершенно непроницаемую пелену невольного, а может, и намеренного суемудрия над простой и ясной мыслью, таящейся где-то в глубине, в самом потаенном уголке лабиринта, по ко-торому можно бродить долгие годы, но так и не понять, что искомое лежит здесь же - за стеною, стоит лишь свернуть в нужном направлении, взглянуть внимательно на узор, покрывающий стены. И я склонился перед этим - недоступным даже мне - знанием, и наконец покорился ему совершенно, и стал ждать, что будет дальше.

Так провели мы в этой бессловесной беседе, безмолвной попытке понимания не менее получаса, пытаясь отыскать неизвестные нам самим ответы на незаданные вопросы. Казалось, все замерло во-круг нас - ветер перестал шуршать невесомым прахом давно оконченной в этом доме жизни, насеко-мые замерли и перестали докучать своим немолчным жужжанием и стрекотом; казалось - самое время остановилось, и затих звук его жерновов и пересыпаемого ими вездесущего и грозящего рано или поздно все кругом поглотить и упокоить под тяжелым своим одеялом песка.

Наконец, она заговорила, негромким хрипловатым голосом, прервав мое недоуменное ожидание:

- Всего двадцать девять драхм, красавчик и - я твоя, - сказала она, глядя мне прямо в глаза.

II

Было раннее утро: такое, что обещает торжественный в своем лучезарном покое полдень, тихий безмятежный вечер и прохладную, поглощающую все дневные хлопоты ночь.

Скорым, будто летящим шагом, присущим мне в последние годы, я шел через мозаику чередую-щихся пятен раннего света и лиловой, влажной еще от ночной прохлады тени, заполнивших обшир-ное внутреннее пространство галереи великого дворца, воздвигнутого в честь создателя моего и господина, имя которого - великая тайна; шел в верхних ярусах каменного чуда, вознесенного по-среди бесплодной пустыни многими поколениями обретших с моею помощью истинную веру и знание о путях и намерениях его - состоящее в ясном понимании того, что они - неисповедимы. Дивно сияющие квадраты света, милосердно посылаемого великим светилом, казались мне в то же время и сполохами дарован-ного мне когда-то божественного (как я давно уже понял) огня, что пылал и пылал во мне уже века без убыли, но даже с возрастающей силою. Белоснежные одежды, отличающие истинного посланца вели-кого нашего господина, развевались от быстрого моего шага и полоскались за моею спиной, имея со-вершенный вид легких нежнейших крыльев: однако то было лишь грубой людскою иллюзи-ей - ис-тинные, радужные волшебные крылья, невидимые обыкновенным глазом, трепетали за моею спиной и придавали походке моей ту легкость, что давно уж была запечатлена во многих легендах и сказани-ях, сложенных обо мне благодарными учениками.

Каждое утро шел я этою галереей к обширной площадке, почти что под самым куполом, цар-ственно венчающим прекрасный дворец и представляющим несовершенный земной двойник купола небесной тверди, созданной на-шим творцом в великой мудрости его для помещения на ней светил и планет: жалким их подобием блистали на сотворенном неумелыми людскими руками, но утвердившемся чудесной помощью куполе дворца драгоценные каменья и нарочно сделанные шары, звезды и полумесяцы из золота и се-ребра. Каждое утро с площадки под этим рукотворным подобием великого, но недостижимого образ-ца обращался я к толпам паломников, стекавшимся к священному месту со всего света - не только из близлежащих краев и стран, но даже из-за морей и океанов, преодолевая долгие и полные лишений и опасностей путешествия на утлых судах под надувающими изо всех сил груди свои пару-сами. С утра и даже иногда до вечера обращался я к несметным толпам собравшихся внизу, у подножия дворцовой башни со своим словом наставления, которое было дано мне когда-то, и которое успел я разнести по всему свету и в самые потаенные уголки его за века своего неустанного служения. И таково было обаяние слова, не-сомого мною, что мало-помалу овладело оно бесчисленным множеством услыхавших его людей, и стало тем самым силою, двигавшей народы к божественной истине: согласию, благополучию и про-свещению во славу создателю нашему. Добродетель процвела во всей земле и не-потребства умень-шились пред лицем его, и радость преисполняла всякую рождавшуюся в мире душу от самого ее пер-вого вздоха; и все жители земные, независимо от пола и занимаемого положения - богатые и нищие, ученые и торговцы и все, играющие на гуслях и свирелях, а равно на свирелях и гуслях не играющие: поэты, слагающие стихи и художники, разлагающие великолепие окружающего мира в искусно подо-бранных красочных пятнах на прекрасных своих полотнах - всякий в свое время начи-нал испытывать неодолимое желание причаститься слову великого наставления самолично, вживе, без посредства перевирающих его людских книг и пересказов знакомых.

И служение мое стало: обращаться каждый день к этим толпам - пестрым, разноязыким; об-ращаться к каждому из толпы на его собственном языке, будто к единственному собеседнику: будто не стоит он, обливаясь потом под жарким солнцем на пыльной площади перед дворцом, стиснутый со всех сторон телами таких же, как и он, жаждущих причащения; и я - будто не вознесен данным мне повелением на открытую всем, несущим невидимые пригоршни песка ветрам площадку почти на самом верху прекрасного дворца, в неизмеримой дали и высоте над целою толпою и этим единствен-ным смертным - пришедшим сюда своим добродетельным побуждением и волею; а будто сидим мы с ним на обочине, освещенной тихим вечерним светом дороги, рядом, лицом к лицу, одни в целом свете, возле небольшого костра, понемногу питаемого высохшей плотью мертвых деревьев - сидим и ведем неспешный вечерний разговор обо всем на свете - и, казалось бы, ни о чем, но разговор этот так важен для нас обоих, что закончить и, тем более, прервать его нет никакой возможности, и мы говорим, говорим - порою внимательно слушая, а порою в запальчивости перебивая друг друга; и ночь - вся еще впереди, и нам тепло от разгоревшегося костра, и нет конца нашему разговору, и нет конца жизни и радости ее, и лукавые звезды подглядывают за нами в булавочные отверстия, проделанные кем-то для своей надобности в небесной тверди, и тихо посмеиваются над нашими наивными земными истинами, что мы открываем друг другу, посмеиваются и подмигивают друг другу и нам в эти кем-то проделанные дырочки, а мы лишь видим их слабое мерцание и слышим тихий, неизвестно откуда доносящийся перезвон, будто миллионы крошечных хрустальных мошек водят свой хоровод в недоступной нашему восприятию небесной высоте.

Так говорил я со многими, встреченными мною в скитаниях - на безымянных дорогах, по всему свету. Бывало, засиживался я с каким-нибудь нищим юношей до рассветной зари, рассказывая ему о путях, что я прошел, и странах, что посетил, об истинах и заблуждениях, о жизни - какой я увидел ее и какой должно ей быть согласно нерушимой вере моей и вековому, даже недоступному для понима-ния смертного, опыту. Догорал костер, и мы расставались, чтобы не встретиться более уже никогда; в свете нового утра расходились - каждый в свою сторону, где, уже напрягая взор, вглядываясь нетер-пеливо в пыльную даль, поджидала каждого его собственная судьба; через много лет до меня доноси-лась - бывало - весть, что появился в том краю великий поэт, чьи строки заставляли плакать и лико-вать сердца людей, обращая их из дорожной пыли к великим небесам, мудростью их создателя возне-сенным над головами, над крышами домов и дворцов, над кронами скучных земных дерев и всею скучной и тяжкой повседневностью человеческой жизни, чтобы изливалась на умирающую в этой по-вседневной и оттого неощущаемой людьми жажде землю - надежда. Чтобы нисходило упо-вание на то, что есть - пусть далеко, пусть пока недоступное - что-то - помимо этого чахлого деревца за ок-ном и кухонной утвари, покорно доживающей свой век на полках старого твоего дома, который дав-но оставила радость; что настанет день - и стряхнешь ты весь этот тлен со своих, вдруг развернув-шихся, как крылья, плеч, выпрямишь давно и, казалось, безвозвратно согбенную спину и уйдешь, уй-дешь навсегда из этой юдоли тяжкого и бессмысленного в своей тяжести труда - непре-станного ко-пошения в земной грязи ради лишь только ежедневного ремонта, и укрепления, и бесконечного воз-вышения каменных стен все той же опостылевшей тебе тюрьмы, выстроенной для тебя обыденно-стью земного жизнеустройства, которому был ты с самого рождения продан в бессроч-ное рабство - соскоблив прилипшую грязь с обуви своей и оставив ее у порога, уйдешь ты к жизни новой и новой радости - наконец, навсегда.

Иные из этих: порою - поэтов, но порою также музыкан-тов или худож-ников, бывали приняты с благодарностью согражданами, которым перепала от них частица той наде-жды, шепнулось в ночной тиши со страниц зачитанной книжки слово утешения; иные (хотя и немно-гие) бывали осыпаны почестями и богатством, и с благодарностью и благоговени-ем хранились их имена народами, которым выпало иметь их своими сыновьями. Кто-то (как, увы, большинство) так и умер одиноко в безвестности и нищете, оставив только лишь след - часто единственный - на бумаге или холсте, точно выпавший из костра уголек. Но видевшие этот след, шедшие по нему с напряжен-ным вниманием, читавшие по нему краткую изломанную историю жиз-ни, что, сгорая сама, оставила в этих выжженых знаках горячую силу питавшего ее огня, все, причастившиеся той силы - словом ли, звуком, или изображением - навсегда получали отпечаток ее в своей душе и передавали другим - не видевшим, не слышавшим; передавали порою даже тайно, опасаясь слепой мести земных тиранов, нелепо ревнивых к тем, кто может - не спросясь дозволе-ния - завладеть умами и сердцами их под-данных.

Сила и радость от сознания великой миссии моей, прибывавшие непрестанно с первого же ее мгновения, достигали уже невиданной степени - мне благодарно подчинялись не только люди и жи-вотные, но и стихии: я призывал дожди в края, погибающие от засухи и отводил наводнения, манове-нием руки гасил лесные пожары, и под стопами моими, которыми я проходил по еще дымя-щимся пе-пелищам, скоро пробивались ростки новых лесов, скрывавшие черную выжженную почву с волшеб-ной быстротой, так что на следующий год уже никто и не мог найти следов прошедшего бед-ствия. Вера моя, укрепившись, творила чудеса - одним взглядом и приветливым словом я поднимал смер-тельно больных, мановением руки исцелял и возвращал прежний облик прокаженным; одержимые бесами - как люди называли их - а для меня назывались бесы: порождения бездны внешней - освобо-ждались от них после короткой беседы со мною; и, невидимые для людей, но хорошо видимые мною, причудливые твари исходили из одержимых, корчась, как бы от жара пламени очистительного огня, пылающего во мне. Я не мог воскресить покойников, но мнимо умершие и пребывающие в подобии смерти многие годы поднимались будто после страшного сна, стоило мне обратиться к ним. Я не знал сомнений - и все, говорившие со мною хоть раз, хоть обменявшиеся парою слов, принимали в себя эту мою неуязвимую для сомнений веру и несли ее дальше по жизни, распространяя чудную ее благо-дать, хотя, конечно, и с меньшей, чем у меня, силою.

* * *

Занятый этими воспоминаниями, достиг я места своего ежедневного обращения к скопившейся далеко внизу у подножия дворца толпе. Лепестки роз - белых и нежно-кремовых - братьями-сослуж-никами бросаемые мне под ноги, были еще свежи, и я благосклонно и благодарно кивнул в отдельно-сти каждому из своих братьев, отчего каждый из них в свою очередь засветился также благодарной улыбкой и склонился в низком поклоне. Лишь единственное темное, почти черное пят-но, увиденное мною мельком под ногами, вдруг чем-то неприятно поразило меня - но не успел я осознать это, как один из сослужников моих смутился, подбежал и суетливо подобрал лепестки необычного тем-но-пурпурного цветка, случайно, по-видимому, затесавшегося на строго наблюдае-мой плантации в огромном дворцовом саду. Я милостиво сделал вид, что ничего не заметил.

Каждый раз, подходя к каменной балюстраде, окружавшей залитую горячим уже утренним солн-цем площадку, чувствовал я невольно свое неизмеримое превосходство над собравшимися внизу, точно скот, несметными толпами простодушных, пришедших в большинстве своем из далекого дале-ка, приплывших, подвергаясь опасностям и лишениям, с единственной целью услышать меня и несо-мое мною слово, в то время, как достаточно было им прислушаться к тихому голосу, доносяще-муся из их собственного сердца, чтобы услышать и узнать все то же, и даже много более того - ибо госпо-дин наш говорит с каждым, кто имеет к тому стремление и настойчивость, как с единственным своим сыном - или дочерью - и никакие, подобные мне, посредники не нужны им, сокровенный раз-говор свой ведущим наедине - наедине в целом свете, счастливые от присутствия друг возле друга. Но глу-хо людское ухо к изначальному слову, и людской не привык язык к словам благодарности и любви, и высшая мудрость сочится, как животворящая влага в бесплодный песок человеческого бес-чувствия, и не приносит плода, и мертвым остается песок, и складываются из того песка великие пустыни - сколь ни взглянешь, до горизонта простираются они: ни жизни в них, ни радости, и самые змеи и скорпионы стремятся прочь оттуда, но и те пропадают, не достигши даже границ гиблого края.

Я стыдился этого превосходного чувства своего, но ничего не мог с ним поделать; это было по-стоянным предметом моего покаяния и раскаяния пред лицем моего господина, что по милости своей прощал меня, однако не освобождал вовсе от этой тягости, напоминавшей мне мое место и службу мою и не дававшей забыться и вознестись выше положенного мне от него.

И в то же время дана была мне и некая сладость в этом чувстве, которой я стыдился более всего, хотя понимал, что и она мне дана не напрасно. Томительная сладость охватывала душу мою, когда взирал я вниз на копошащееся внизу людское варево, или лучше, быть может, сказать - глиняное те-сто, приготовленное гончаром к извлечению из него прекрасных изделий его искусных рук. И в тот миг чувствовал я себя чуть ли не равным господину моему - казалось мне, что и мои руки из жидкой глиняной массы - изнывающей внизу на жаре, сохнущей и трескающейся, теряющей отдельные свои куски - могут творить прекрасные сосуды для воды и вина, но... - я понимал: то лишь дерзость моя, игра воображения; только подмастерьем был я у мастера моего, и дано было мне лишь сохранять об-жигом его изделия, стараясь не испортить, не пережечь, дабы не знать мне страшного его гнева и пре-зрения к моей неумелости.

Глядя вниз, в эту колышущуюся людскую массу, я ждал, пока в ней воцарятся молчание и спо-койствие: невозможные при всех других обстоятельствах, здесь, на святом месте, они были есте-ственны, и самая буйная толпа рано или поздно смирялась и внимала моей речи в благоговейном без-молвии. О приближении моем было давно уж объявлено; мне следовало подождать лишь еще несколько минут, пока пройдет вздох умиленного восхищения при виде их обожаемого земного на-ставника и просветителя, вышедшего к балюстраде. Я понимал, что толпе видна одна лишь верхняя часть моей, снизу кажущейся маленькой и жалкой фигурки - но такова была сила общей нашей веры, величие воздвигнутого дворца и всей этой святой для каждого из нас земли, что никому даже и не приходило в голову подумать таким образом: я немедленно ощутил бы такое, даже мимолетно за-кравшееся в чью-либо душу сомнение - однако же никогда, за все долгое, бесконечно долгое для лю-бого смертного время моего служения, я этого ничего подобного не ощутил.

Однако в этот раз... Нет, конечно же - я не услышал никакого сомнения, никакой хульной мысли не прилетело снизу от толпы - это было бы похоже на святотатство, но... В тот миг, когда воца-рилось, наконец, безмолвие, и напряженное внимание стало подниматься снизу, будто океанская вол-на - я вдруг явственно ощутил чей-то внимательный взгляд: это было невозможно, ибо взгляды многотысячной толпы сливаются и взаимно гасят друг друга, являя собою подобие глухого неразбор-чивого ропота, возникающего от смешения многих звучащих вразнобой голосов; однако этот взгляд отнюдь не сливался ни с какими другими - он упирался мне прямо в лицо совершенно независимо, отдельно от всех прочих - и это также было удивительно, ибо видеть снизу мое лицо простому смерт-ному из-за разделявшего нас расстояния было бы не под силу. Я удивился и насторожился; мне вдруг почудилось - не сам ли господин явился взглянуть - достойно ли несу я свою службу, порученную мне некогда его повелением... Однако быстро опомнился и устыдился своего безумия и дерзости: конечно же это не могло быть правдою, иначе все мы и даже я сам были бы ослеплены непереноси-мым для слабого человеческого зрения сиянием, исходящем от него. Я чуть тряхнул головою и поста-рался избавиться от неприятного ощущения; впрочем и сам этот, возможно, почудившийся мне вз-гляд вдруг исчез, потух, будто кто прикрыл его, спохватившись, рукою.

Как обычно, я обратился к благоговейно внимающему мне людскому стаду внизу и тут только осознал, что оно как будто... будто бы несколько меньше обычного... Да - определенно, огромная площадь перед дворцом была заполнена лишь на треть, ее дальняя, тонувшая в жарком полдневном мареве часть была пустынна, по ней бродили еле видные сверху собаки - вялые от жары, лежала то-щая свинья, жались друг к другу овцы - совсем вдалеке... К этому неожиданному открытию сразу же примешалось недавнее воспоминание о загадочном взгляде, метнувшемся из толпы, и мне тотчас по-казалось, будто я вновь ощущаю его... Я даже вопреки обыкновению на миг остановил свою речь, отер взмокший лоб и взглянул искоса на стоящих возле братьев - они также молчали, потупив очи, и это показалось мне тревожным: они явно знали, или догадывались о чем-то, о чем было пока неиз-вестно мне, всеведущему по должности своей... Нехорошо сделалось впервые у меня на душе; про-должая плавно свое обращение к собравшимся внизу, я вдруг против воли стал припоминать ис-торию своего, казалось, безупречного служения; и сразу пришло - как всегда бывает в таких случаях - одно лишь, давно сидящее то ли пятном, то ли занозою воспоминание: и сознание мое буд-то раздвоилось - одной его частью я исполнял свой долг, вещал собравшейся внизу странно сократившейся толпе сло-во наставления и укрепления в нашей общей вере и мудрости, дабы не забы-лись они под натиском повседневной жизни; другой же частью вдруг перенесся на пятьдесят, или более - точно я не по-мнил - лет назад, когда состоялся у меня единственный за всю историю странствий по свету с великой моею миссией разговор, оставивший навсегда смутное чувство недого-воренности и какой-то неис-полненности - а может, тень сомнения какого-то закралась тогда мне в душу, да и притаилась там до времени, и сейчас, воспользовавшись странными обстоятельствами, снова стала перед глазами, засло-нив ясный свет всегда пребывавшей для меня бесспорною истины?..

* * *

...Она сидела на обочине, поджав ноги и подняв ко мне лицо, а я стоял перед нею склонившись, вглядывался в ее черты, освещенные гаснущим уже вечерним светом, и мучительно пытался вспо-мнить - где и когда встречал ее раньше; так и смотрели мы друг на друга несколько времени - я со-вершенно потерял ему счет, не заметил даже, как совсем стемнело, как силуэт ее стал почти нераз-личим на фоне утонувшей в ночной тени дорожной обочины, и мне стало казаться, что передо мною не женщина, а какая-то огромная птица с женским лицом; изменились и его, странно приковавшие мой взгляд, черты: глаза, казалось, замерцали в темноте зеленоватым светом, рот стал совершенно черным, будто от запекшейся крови, но все равно был ясно различим, даже в темноте, на фоне ее, ка-залось бы, совершенно темного лица; и было непонятно: что это? откуда? - чужая ли то кровь, оставшаяся после какого-то страшного противоестественного пиршества, или выступила она сама на губах, искусанных в безумном, отчаянном желании сдержать исступленный, рвущийся из-нутри крик...

- Холодно... - очень тихо сказала она.

Этот тихий голос, хрипловатый, также странно знакомый, вдруг вывел меня из оцепенения, в ко-торое я впал незаметно для себя. Я подумал, что и впрямь ночь будет холодной, и провести ее теперь придется здесь, на голой пустынной обочине; я пошарил взглядом вокруг, и вот - скоро уже зачадил привычно разведенный мною костерок, разгорелся; освещенный его пламенем круг живого тепла раз-лился, обогнув две наши темные фигуры, за которыми все сразу потонуло в еще более непроглядной тени. Странная незнакомка шевельнулась и пересела дальше от костра: снова подтянув под себя ноги, устроилась на самой границе теплого живого света и сгустившейся тьмы, будто водяною стеной об-ступившей нас со всех сторон. Протянув руки к огню и теплу, она подставила неловко сгорб-ленную спину темноте, и та обняла худые плечи, совсем теряя вблизи них подобие водяной сти-хии: казалось - тончайший темный шелк ласково нежит плечи, а черные мягкие перья осеняют чело - капризной красавицы, с младенчества привыкшей к роскоши и наслаждению. Но лицо ее - смуглое и худощавое, его какое-то непонятное, неопределимое выражение, траурный взгляд темных глаз - все вместе составляло такое острое противоречие этой изысканной, даже прихотливой нежности, прида-вало всему облику незнакомки такой нездешний, даже противоестественный вид, что казалось - два различных тела слились в одно, два существа уживаются в едином теле, две стихии, два мира...

И тотчас ко мне пришло понимание - ясное и простое: мне стало даже досадно, как я, умудрен-ный своим, вместившим недоступное смертному человеку число прожитых лет и пережитых событий опытом, мог быть так недогадлив прежде, будто незрелый отрок. Было неважно - завладела ли не-когда бедным чадом светлого живого мира проникшая через какую-то случайную прореху в постав-ленном от нее заслоне темная сила изгнанных отсюда вод изначальной неживой бездны, или некая тварь, порожденная ею, незаметно срослась с несчастным, случайно попавшимся ей ребенком, или же это сидящее теперь напротив меня и пронзительно глядящее мне прямо в глаза существо само было таким порождением, нежитью, принявшей живые черты от долгого пребывания среди живых - не-важно - было ли то недосмотром, небрежностью, или мне все же не хватило прозорливости, или вре-мени, чтобы увидеть и закрыть, забить камнями, заплести гибкими прутьями печальных дерев и зама-зать глиною брешь в хрупкой плотине, что охраняет чудо и теплую красоту жизни, что в хрупко-сти своей сдерживает непомерную тягость, вечно и бессильно стремящуюся смять ее и затопить, уничто-жить этот раздражающий и бросающий вызов ее всевластию пузырек воздуха и света, чтобы навсегда воцарилась во всем мироздании бессмысленная, безысходная однородность окончательного небытия.

Прежде даже, чем я осознал все это, тело мое уже напряглось - и само собою, без участия непо-воротливого разума, подняло себя на ноги; руки мои без долгих рассуждений уже возносились сотво-рить знамение против всяческих нездешних порождений, коих истребили они за время своего служе-ния немало; уже глаза мои зажигались гневом и нестерпи-мым ог-нем возмездия; миг - и все было бы кончено.

- Поможешь? - коротко и снова негромко, не то спросила, не то попросила она.

Силы, только что гневно бурлившие во мне, оставили меня разом. Я вдруг обмяк и в полной, странной даже, невесть откуда взявшейся растерянности увидел перед собою бедно одетую, голод-ную и очень несчастливую женщину, совсем одинокую в этом мире, которой некуда и не к кому было идти со своим - действительно неважно, как именно и почему - свалившимся на нее несчастьем. Я уви-дел - она полностью понимает, что достаточно мне было сделать еще одно лишь движение и даже тени ее не осталось бы на этих камнях, что врастали в землю неподалеку от места, где она уже приго-товилась встретить небытие или...

- Да, - ответили мои губы, и тоже - прежде, чем я принял какое-то решение. - Да, - повторил я уже сознательно - хотя язык еще плохо слушался меня, и голос мой показался мне чужим.

Она всё молчала, и я добавил:

- Рассказывай.

...Страшен удел существ, порожденных бездной и брошенных ею в живой мир, безжалостно и бессмысленно, будто в топку... Непрестанный смертельный ужас и безумие сопровождают их во всем протяжении их неестественной, едва сознаваемой ими полужизни в чуждом и непонятном для них мире, без цели, без надежды... Гонимые лишь изначально отданным приказом породившей их силы, подобной жестокому полководцу, бросающему все новые и новые полки на верную гибель, в вечной ненависти, истоки и смысл которой давно забыты... Посылающему их - собранных небреж-но, наскоро - уже не для того, чтобы взять штурмом очевидно неприступную крепость, а для того просто - чтобы вредить, сколько возможно всем укрывшимся за ее спасительными стенами, не давать ни минуты передышки их защитникам... Утолять этим свою ненависть - веками, тысячелетиями...

Так рассказывала мне много лет назад моя незнакомка - негромко и почти спокойно, лишь болезнен-но кривя и кусая черные запекшиеся губы - и я, стоя теперь на вознесенной к небу площадке дворца, повторял ее слова замирающей от ужаса и отвращения толпе внизу, а сам снова, как и тогда, чувство-вал странную тоску, будто и сам я был таким же существом, и сам был брошен сюда без цели и смыс-ла, только чтобы отравить моим не могущим даже прекратиться по своей воле безжизненным суще-ствованием хоть еще кусочек этого мира... Я зажмуривался и тайком делал глубокие вздохи, чтобы прогнать наваждение, однако оно, исчезнув, спустя короткое время возвращалось...

"Но нет никакого полководца, и никакой злой воли его, нет никакой ненависти - о, если бы они были, если бы это было так... - она скорбно, и будто стремясь отогнать назойливую боль, мерно ка-чала головою, - ничего подобного нет, именно это делает все столь бесконечным и безнадежным... нет злой, но одушевленной воли, а есть лишь бездушный порядок вещей, устроенный таким образом... Сила света и силы тьмы сведены вместе в вечном противостоянии, и в этом - все существо миро-здания, с того времени, как его творец отделил их друг от друга, и назвал "светом" и "тьмою", и тем положил начало всему, толкнув первый камень, вызвавший лавину причин и следствий, и дав ход времени, в котором и катится эта лавина, называемая бытием..."

- Так что же, нет этим силам никакого дела до страданий их чад? - подняв руку, задавал я рито-рический вопрос внимающей мне толпе и делал паузу, во время которой она замирала от его кощун-ства... а я... - я начинал говорить что-то, сложными умственными выкладками доказывающее, что-нет, конечно же нет здесь никакого кощунства, и заботятся великие мировые силы о чадах своих, и о них - чадах солнечного мира - всечасно заботится его создатель, - и толпа облегченно отпускала краткое свое напряжение и радостно вздыхала, слушая меня дальше, но...

Но я-то - ведь я помнил, никак не мог забыть, выбросить совсем из сознания ответ на тот же во-прос, услышанный мною много лет назад, на темной обочине безымянной дороги здесь, в этом же краю, быть может, на этом самом месте: "Нет, - шептали, горько кривясь, черные невидимые губы, - конечно нет дела, никакого... Силе ведь не дано познать слабость, великому - склониться до ничтож-ного... Кого может заботить, что бытие мироздания в целом приносит страдание мельчайшим его ча-стицам?.. Как может заботить, что работа великого механизма изнашивает его мелкие детали? - она была бы иначе невозможна, и механизм остановился бы... Так, без страдания наступает небытие..."

Ее слова жгли мне душу нестерпимо, как огнем, и в первый раз задумался я тогда, как должны были чувствовать себя те, чьи сердца я жег словом своим, проходя землями и морями, в служении моем наделенный неизмеримо большею мощью - и понял я, что и об этом тоже шепчут мне темные уста: слово, которое я нес, которое затем разносилось по всему свету и касалось каждой души, несло страдание - однако же без него в мире воцарился бы хаос, прекративший в нем рано или поздно вся-кое бытие.

"Страшно, очень страшно, - бормотала она, - ведь - представь: между ними... нами... нет и не может быть никакой любви - ведь нет никакой любви в темной бездне тяжелых безжизненных вод, просто от собственной тяжести своей стремящихся раздавить этот... ваш... мир: просто ведь он - как инородный предмет в этом бесконечном неживом организме, погруженном в вечный сон, лишенный даже сновидений... как нарыв, опухоль, причиняет беспокойство, страдание..."

Сполохи костра освещали ее лицо; оно казалось то злым и неприятным, то спокойно-задумчи-вым и почти красивым, то - безумным. И ее речь - она то опускалась до шепота, то наполнялась яро-стью - почти до крика, то снова становилась спокойной, даже будто бы равнодушной, будто бы рассказывала она о чем-то, не имеющем к ней никакого отношения,

"Не может, не может быть и нет любви у исчадий бездны, им незнакомо милосердие... каждый - враг каждому, а не только... - она запнулась, - вам..."

- Светлым! Пресветлым! - продолжила она с нескрываемой злобой. - Тебе повезло родиться в этом мире, устроенном для жизни - просто повезло: в этом не было твоей заслуги - родиться здесь, а не в царстве смерти за его пределами. Но ты думаешь, что родиться от мертвого камня лучше, почет-нее, чем от воды - пусть и мертвой?

Она умолкла, а я не знал, что ей ответить на это, кроме того, что, вероятно, так зачем-то было нужно - именно так, а не иначе, чтобы мне повезло, чтобы повезло именно мне...

- Да, повезло... вероятно, так зачем-то было нужно - чтобы повезло именно тебе, а не... мне... - прошептала она, будто читая мои мысли, и снова запнулась.

- Понимаешь, они... - продолжила она и начала быстро бормотать что-то, чего я даже не смог разобрать; наконец ее речь сделалась вновь понятной:

- Понимаешь, они - это нелепо, но - не виноваты... Вы, здесь - такой же кошмар для них, как и они для вас... Они боятся вас...

- И им, в отличие от вас, - снова стала она кричать, на этот раз с подлинным отчаяньем, причи-тая, - не у кого просить защиты, некому хотя бы пожаловаться на это, хотя бы уткнуться лбом в ка-менный пол ваших нелепых храмов перед каким-нибудь истуканом, которого вам необходимо по-ставить пред собою, иначе вы не можете...

- Всё, всё - это всё! Чего ты еще ждал - ты, отмеченный самой высшею силой, которую я только знаю, и самый верный из всех, кто только ни попадался мне за мою долгую... - если только это мож-но назвать - жизнью... Немногим короче твоей собственной, кстати, - совершенно неожиданно она усмехнулась и подмигнула мне, и эта усмешка показалась мне жуткой.

И так же неожиданно вновь запричитала:

- Да, да, такие же несчастные жертвы заведенного не нами порядка вещей - как и вы здесь - а нас спросили, когда заводили такие порядки? Спросили? А вас? Спросили? Может, мы и не хотели во-обще появляться... на... на... на свет... И очутиться там, где мы очутились - не хотели, не просили... Зачем, по какому такому праву?! Что еще за силы такие - знать не знаю никаких сил, кто когда их ви-дел? Гагарин в космосе летал - никаких сил не видел... - понесла она что-то совершенно уже безум-ное.

Я вдруг почувствовал ни с чем не сравнимую усталость: мне захотелось лечь на холодную землю ничком и не видеть сполохов костра, не чувствовать горького запаха дыма, не видеть лица сидящей напротив меня женщины, но главное - больше не слышать, никогда не слышать этого ночного бреда, что незаметно стал терзать меня, стал незаметно размывать, разрушать мой дух, высасывать силы... Что смог посеять в моей, дотоле ясной и твердой, как гранит, душе - семя сомнения. Я понимал, что дав неизбежные всходы, пустив корни, оно растрескает гранит, обратит его в крошку, за-тем - в песок, песок - в грязь... Я опустил лицо на скрещенные руки.

- Жертвы... - продолжал голос, уже бесплотный, невидимый мною, и оттого, казалось, исходящий откуда-то изнутри меня самого. - Нет, среди них есть настоящие монстры - их, впрочем, не так много: как пра-вило это самые тупые или самые напуганные... или то и другое вместе... кому отчаянье и безысход-ность придают какие-то странные силы, живучесть, какую-то цель... которую я даже не могу понять, не могу понять ее природу... Их немного, но подлинными чудовищами делает их то, что они посте-пенно подчиняют себе огромное число людей, они как бы срастаются вместе и исполняют об-щую волю... злую... для вас, конечно, - и, судя по голосу, она снова недобро усмехнулась.

Я поднял на нее взгляд; она, не замечая этого, говорила будто бы самой себе:

- Остальные же - просто маются здесь, маются, постепенно истаивая от одиночества, тоски и всеобщей враждебности; мечутся по миру в тщетной попытке куда-то спрятаться от него, но всякий раз бывают обнаружены не в меру любопытными людьми и вновь превращены в пугало, которого бо-ятся все, даже те, кто его никогда не видел... И которым стращают малых детей, чтобы слушались, чтобы по сравнению с ним все остальное казалось... - она только махнула рукой: - Конечно, такие тоже мелко вредят - просто самим фактом своего существования - и к враждебности добавляется осуждение: причем не только за этот действительный мелкий вред, а очень часто за то, к чему они не имеют никакого отношения... - люди любят свалить на кого-то свои ошибки или плутни - даже бессознательно. Эта пытка продолжается порою веками... Но деться от нее некуда - даже смерть не может упокоить безжизненное порождение того, что более даже самой смерти, и лоно, из которого когда-то вышла она сама - для нас общее...

Она произнесла это "нас", и вдруг пристально взглянула на меня; мне это было почему-то неприят-но. Опустив взгляд, она помолчала несколько мгновений, будто собираясь с духом, и продолжала - но теперь весь вид ее изменился, она как бы еще более сжалась, голос ее стал звучать очень неровно, и какая-то, казалось, просительность появилась в нем; в то же время речь ее стала совсем бессвяз-ной, и временами я только догадывался, что она хочет сказать. Однако понять - к чему она клонит этот разговор, какой помощи ждет от меня - я так и не мог.

- Только многие от долгой жизни здесь, у вас... ведь тут у вас везде свет... никуда не деться от света, не спрятаться, - сбивчиво говорила она, - постоянно соприкасаясь со светом, они... мы, - (твердо: и снова прямо мне в глаза), - мы принимаем его в себя... Не можем не принять!.. - (почти крик: будто в ответ на обвинение). - Возникает как бы помесь, безумная, противоестественная, два мира, две стихии... в одном теле... теле, не похожем более на прежнее, причудливо изменившемся, никогда нельзя сказать, чего в нем окажется больше...

- Они оказываются на границе, - перешла она на совершенно лихорадочный, безумный шепот, - границе света и тени, жизни и смерти, любви и...

- Любви... любви... - еще несколько раз повторила она, будто задумавшись. - Словом - на гра-нице... на грани... И некоторые начинают... любить... Или им кажется, что начинают - ведь они не знают точно, что это такое - "любить", ведь это нужно получить от рождения... или не получить...

Она умолкла и только качала головою. Я ожидал продолжения - но его, казалось, не будет: она сидела - на границе тени и света - и будто бы потеряла ко мне всякий интерес, даже забыла о моем существовании. Я даже собрался подняться, чтобы уйти, но она, вдруг это заметив, снова зашептала, еле слышно - мне приходилось напрягаться, чтобы разобрать ее хрипловатый шепот, и я поднялся, и сел ближе, почти совсем рядом с ней.

- И некоторые любят - ну... с людьми, - сказала она чуть слышно и, к моему удивлению, - сму-щенно. Она, это непонятное порождение вселенской силы, бесстыдной по самому своему существу, несущей это бесстыдство в мир, чтобы всё затопить его липкими, тяжелыми, как масло, волнами - трогательно смущалась, точно маленькая девочка, рассказывающая о том, как она представляет себе отношения жениха и невесты - мне показалось это даже забавным. Но я ошибался.

- У них рождаются дети, - глядя мне в глаза, добавила она, и невольная улыбка, вызван-ная ее неожиданным смущением, первая и последняя за все время этого ее ночного монолога, сползла с моего лица: я вдруг понял, о чем она говорит и к чему ведет.

И вновь, в который уже раз, мы замерли в молчании - не зная, как продолжить, что ответить, или о чем спросить - только на этот раз сидя совсем близко, почти соприкоснувшись, слыша и чувствуя на коже дыхание друг друга. И в этом беспрестанном повторении одних и тех же обстоятельств и по-ложений мне стал чудиться какой-то знак - будто что-то пытается пробиться в мое сознание - не то из глубины, не то из дали - вновь и вновь стучится, но никак не может разбудить меня, чтобы я понял этот знак: зачем он, откуда, кем послан, и что я должен сделать в ответ на него; а я - сквозь тяжелый сон я лишь слышу этот терпеливый стук, но, слыша его, никак не могу подняться и отворить дверь, и впустить настойчивого пришлеца - и он уходит: "Ты спишь, я понимаю, хорошо, приду после", - чтобы спустя время - порою дни, порою века - вернуться опять, в надежде добиться все-таки своего.

...Я вспомнил об этом, стоя высоко над толпой, терпеливо ожидающей продолжения моей речи; а я молча стоял на площадке дворца высоко над землею и всем ее прахом и думал о том, что точно так же когда-то, много веков назад возвышалось мое каменное тело над такими же точно толпами людей, до которых в то время, впрочем, мне не было особенного дела, вернее сказать, я не осознавал и не задумывался - есть ли мне какое-либо дело до чего бы то ни было: я просто лениво существовал, лежа на своем постаменте - не столь, однако, высоком - пестуя данный мне, а может, и просто ис-торгнувший меня из своей глубины для своей собственной надобности край, ни о чем не задумываясь особенно, даже о том, долго ли будет продолжаться такое мое существование, чем закончится, если когда-нибудь закончится, и что из всего этого выйдет - если выйдет что-нибудь.

И еще я думал, что чем меньше ты сам - тем более высокий постамент необходим, чтобы под-нять тебя над толпою, тем на большую высоту приходиться забираться, чтобы увидели твое ве-личие - истинное или мнимое, и что в этом - мудрость. И еще о том, что тем вернее ты найдешь по-гибель, свергнувшись со своего постамента - в случае чего - и что все это поистине мудро устрое-но. Мне говорили потом - позже, гораздо позже - что эти мысли банальны, но все же именно так я ду-мал, когда стоял на площадке дворца высоко над терпеливо ожидающей продолжения моей речи тол-пою, сократившейся к тому времени, казалось, до нескольких десятков человек.

Я сделал глубокий вдох и продолжил.

- У них рождаются дети, - глядя мне прямо в глаза, прошептала она тогда, много лет назад, и я содрогнулся от посетившей меня впервые мучительной жалости, представив себе этого ребенка, ро-жденного от слияния двух враждебных миров, стихий, изначально поставленных друг против друга - это самое противостояние которых составляет сущность мироздания. Представив разрывающие неиз-бежно хрупкое тельце и душу силы, сплетшиеся в смертельной схватке внутри и рвущиеся наружу через живую и нежную плоть, до которой им нет дела. Представив смертельный и сладкий ужас ее за-чатия матерью - я почему-то был уверен, что ею была земная женщина; боль и снова ужас - но неиз-меримо больший - при родах, и после них, когда кормила она грудью это маленькое, но от самого рождения вечно чуждое всему, что ни есть вокруг, существо, глядящее на нее нездешним своим взглядом - печальным и отрешенным. Представив отчуждение сверстников, никогда не прини-мавших ее в свои игры, подозрительность и враждебность их родителей, запрещавших своим детям водить с нею дружбу, холодность молодых людей, предпочитавших ей понятных и простых девиц че-ловеческого рода; никто конечно же не мог догадаться о ее происхождении - если не знал от нее самой - но вряд ли она была с кем-то слишком откровенна на сей счет; более того, я содрогался, представив, как стала известна эта страшная истина ей самой - неважно, сказала ли то мать, по слабо-сти или неразумию, явилось ли то в озарении - так или иначе, подобная правда о себе легко могла свести с ума того, кому открылась - и, вероятно, свела-таки, и только могучая сила, заключенная в хрупкой живой оболочке, держала теперь в повиновении свое земное воплощение, не давала ему распасться в разрушительном урагане безумия.

- Так я прожила много веков, - сказала она мне тогда, словно поняв мои мысли, - смерть от ста-рости мне не грозила, как ты понимаешь... - она криво усмехнулась. - Так что заработать на этот ваш хлеб, который необходим и мне тоже, я всегда могла... - снова ухмылка, на сей раз бесстыдная: - Были времена, когда большие вельможи бывали у меня - и, обезумев от страсти, ползали предо мною, лобзая кончики пальцев моих ног...

Мой взгляд, вероятно, стал вопросительным, и она вдруг снова смутилась:

- Не веришь... А между тем так и было...

- Верю, - не без труда разлепил я непослушные от долгого молчания губы, - только хочу по-нять - что же изменилось с тех пор?

- С тех пор во мне начало появляться все больше и больше... - человеческого... - оно в последнее время вдруг стало брать верх над, казалось бы, неизмеримо более могучей и великой силой тьмы, что управляла моими поступками, глядела моими глазами, владела моими губами и языком, - снова бес-стыдно ухмыльнулась она, - которыми многие были обращены ко... злу, как ты, наверно, считаешь.

- Конечно, ко злу, - начал было я, - ибо сказано:...

- Послушай, это сейчас не имеет никакого значения, - прервала она, и я вдруг осекся, будто она имела надо мной власть - запретить мне говорить речи, которые не могли мне запретить пытки и сте-ны темниц.

- Никакого, - задумчиво говорила она, как бы и не мне, а тяжелой толще ночной тьмы у меня за спиною, - им было хорошо со мной, хорошо, мы... мы любили... любили... - снова повторяла она, как заклинание, а я, глядя на нее, с горечью думал, что и верно: не получив этого чувства и этой способности от рождения, нельзя приобрести знание о нем, даже прожив века - и за огонь этого великого дара принимает она всего лишь неуклюжее копошение холодной и скользкой похоти.

- Ты не можешь сделать, чтобы человеку стало просто хорошо - всему человеку, с его плотью и кровью, а не только его душе - чтобы глаза его невольно прикрывались в наслаждении, нестерпимом, как боль, - снова обратилась она ко мне, и я в некоторой растерянности признал, что это правда, - ты не можешь сделать, чтобы в истоме он забывал обо всех - не только бедах и тяготах, но долге своем и привязанностях; а я - могу. Я могу - хотя бы на час - превратить каждого человека с его личной судьбой, воспоминаниями, достоинствами и недостатками - в человека вообще, каким он был создан в незапамятные даже для нас с тобой времена, и возвратить ему ту изначальную радость бытия, с ко-торой он пришел в этот мир, ту самую радость, ради которой он задумывался и создавался, именно то, что и составляет ваше везение, ваш выигрыш в игре с судьбой, то, что никогда не выиграть нам, кому от рождения не дано ничего, что можно было хотя бы поставить на кон...

- Ты можешь приносить только страдание - очистительное, как ты правильно считаешь, для души - подобно клистиру, очищающему кишечник - и точно так же приносящее затем облегчение и своего рода наслаждение... Хотя ты и не называешь его так из ложной стыдливости.

Что-то в ее словах казалось мне неправильным, похожим на подтасованное доказательство ка-кой-то геометрической нелепицы, однако я все не мог уловить незаметно укрывшейся в них тонко-сти. Наконец я понял:

- Наслаждение, которое приносишь ты и которое так ценишь... - хорошо, хорошо: люди также - здесь ты права - неважно... Радость бытия... Ты сама назвала здесь самое важное: "на час" - час про-ходит, к человеку возвращаются и его воспоминания, и его заботы, и главное - его постепенно охва-тывает - пусть неосознанно - чувство разочарования.

Ее глаза чуть расширились от удивления; я продолжал:

- Удивлена? Но признай: тебе ведь это также знакомо? Правда?..

Я сам удивился неожиданному злорадству, с которым прочитал это в ее глазах, где уже не стояло удивление, а поднималась боль; радоваться злу не пристало, и я смутился, однако остановиться уже не мог:

- Конечно правда, - повторил я ожесточенно, - как правда и то, что он непременно вернется к тебе при первой возможности, чтобы снова пережить свое сладкое забытье, только... Только тогда ему потребуется чуть больше - совсем немного, но - неизбежно. А в следующий раз еще немного больше, затем еще... Так, с каждым разом все быстрее накапливаясь, действует яд разочаров-ания - и в какой-то момент кроме него не остается более ничего, и ничто более не способно об-радовать и утешить разочарованного человека, и он - если не гибнет - то постепенно превращается в злобно извращенное чудовище, становится одним из вас... Тьма мироздания ведь также по-своему чрезвычайно мудра, ты просто не можешь вместить всю ее мудрость...

Ночная моя собеседница сжалась еще - если только это было возможно - больше, смотрела уже не на меня, а - в огонь; пламя гаснущего костра отражалось в ее глазах живыми багровыми бликами. В этом мире воздуха и сияющей в каждой его частице мудрости творца, несомой от предусмотренных им светил, а также распространяемой подобными мне вестниками, огонь был живою частицей его силы, и уже построены были первые храмы, в которых по завету моему берегли этот живой огонь, как воплощение чудесной силы создателя нашего и благодетеля, берегли десятилетиями и впослед-ствии даже веками. Но огонь костра сберечь было нельзя - утром, что вскоре должно было уже на-ступить, следовало нам подняться и продолжать свой путь, с подобающим благоговением потушив огонь и оставив на том месте, где он был, черное выжженное пятно и горстку теплой еще золы. Одна-ко теперь, когда языки низкого уже пламени ласкали последние подброшенные мною сучья, что истаивали от этой огненной ласки, разрушаясь и исчезая в ней, зрачки незнакомки - которую я про-должал так называть более по привычке - казалось, впивают в себя свет и жар огня, запасая их где-то в самой глубине ее хрупкого тела; я рассудил, что это может принести лишь пользу и, перестав сле-дить за нею, задумался.

"Из моих собственных слов следует, - вдруг подумал я, - что радость в этом мире, вырванном ярким лучом божественного света из тьмы мироздания - всегда преходяща и кратка... И только лишь страдание и свет - вечны..." - и горький дым догорающего костра смешался с горькой горечью, впервые в жизни поднявшейся у меня из самой глубины души, так что въяве ощутил я их полынный вкус, так что свело мне давно ставший обычным розовым, хотя по-прежнему раздвоенный на конце, язык. И еще: "Зачем тогда - всё?.." - мелькнула мышью и юркнула в глубину сознания мысль.

- Зачем тогда всё это, - произнес глухой хрипловатый, ставший мучительным для меня голос, - зачем было творить этот мир, ставить великие преграды для его сохранения, наполнять воздухом, по-крывать лесами и заселять животными, приводить лишь для него одного созданных людей, что не могут прожить ни часу вне его хрупких и несокрушимых пределов... Только чтобы заливать божественным светом - их скоротечную призрачную радость и вечное страдание?..

- Что-то здесь не так, - покачала она головою.

Многие десятилетия спустя я вспоминал жгучий стыд, что выплеснутым кипятком стал расте-каться тогда по моим щекам, шее, покалывать затылок своими иглами. Это исчадие бездны, казалось, укоряло меня - вестника и проводника света великих небес - в моей слабости, жалком сомнении, ис-подволь пускающем корни в моей душе; а я - я, даже застигнутый стыдом, не мог более избавиться от этого ядовитого ростка, покуда чуть заметного, слабого и неуверенного, но казавшегося неистре-бимым. Я допустил еще одну слабость, нелепую, детскую - и снова закрыл лицо руками.

"Не так... не так... - услышал я тогда в ночной тишине свой сдавленный, совсем чужой голос, - я знаю... верю - не так... Но что - не так, я не знаю... И мой владыка не сделал мне милости - дать мне это знание... Наверно, я также не смог бы вместить его, как ты не можешь вместить хитроумно-сти злого предначертания, что бросило тебя сюда... Да, да, я помню - нет, не тебя... Ну, так бро-сило то, что тебя породило... Неважно: бросило семя - семя зла... И кажется, что оно - всесиль-но, вездесуще, отовсюду тянутся его отравленные побеги; кажется - несмотря на то, что все движется к лучшему в этом лучшем из миров, греет солнце, веют прохладные ветры, шумят благодатные леса - и взглянув на них издалека, видишь только это радостное и покойное колыхание листвы, слышишь чу-десное пение птиц: радость и покой, только покой и радость видны глазу издалека; но приблизив-шись, приглядевшись внимательнее, видишь, что за ними скрывается непрестанная борьба за... не знаю, за что - за место под солнцем, за пищу; идет непрестанное взаимопожирание; вопли страдания тогда становятся различимы и доносятся из каждого уголка, и это страдание, вечное, неизбывное, без которого немыслимо само существование прекрасного, наполненного воздухом и светом мира, смы-кается и переплетается с миазмами, которыми отравляет его вечно стремящаяся его уничтожить тем-ная бездна... И кажется, что они суть - одно..."

- Это не вмещается моим разумом, моею душою... - прошептал я, но люди, пришедшие ко мне, собравшиеся внизу на солнцепеке, конечно не могли слышать этих слов. Только стоящие вблизи бра-тья-сослужники могли - и слышали; но и они не понимали их значения, ибо не могли догадываться о породившей их трещине, что расколола когда-то мою душу - тонкой, как волос, но не смыкавшейся более уже никогда.

Возникла ли трещина эта во время и вследствие моего давнего разговора будто бы с самой ноч-ной тенью? или таилась незаметно во все время моего - казавшегося мне безупречным - служения, и только ждала сказанных тогда слов, чтобы стать заметной?.. Я не помнил этого и не понимал; я лишь будто наяву видел пред собою вырезанный из золотого от палящего зноя, обнявшего меня со всех сторон неба силуэт невероятной и несчастной своим невероятием женщины, что невольно бросила, или заставила меня самого бросить себе тот упрек - возразить на который мне так и не довелось.

- Послушай, это сейчас не имеет никакого значения, - снова сказала она, - ты обещал помочь.

- Помочь? - но чем теперь - после всего этого разговора: он выпотрошил мне всю душу - я могу помочь? И в чем? - ты так и не сказала...

Она долго, испытующе глядела на меня, затем устало опустила глаза и проговорила каким-то странно безжизненным голосом:

- До утра еще далеко, а костер почти прогорел... Мне снова холодно... Не хочешь меня согреть? - сказала и, распрямившись, сладко потянулась всем телом.

Я поднялся и, не говоря более ни слова, зашагал быстрым шагом, почти бегом, прочь по еще тем-ной дороге.

* * *

Я более не встречал ее никогда. Позднее я понял, что ее последняя выходка была лишь сред-ством прекратить этот наш почему-то показавшийся ей бесполезным разговор, средством прогнать меня от себя, не говоря этого прямо: возможно - жалея меня? Вскоре, занятый многочисленными и тяжкими трудами, я почти забыл обо всем этом, оставив для памяти только лишь общую суть - в на-зидание; я почти избавился от тени сомнения, поселившейся у меня той ночью, убедил себя в том, что все это было лишь колдовское наваждение. И только теперь, в этот раз, выйдя, как обычно выхо-дил на свою ежедневную службу, я вдруг неизвестно почему поддался какому-то странному искуше-нию - мне казалось, что-то натолкнуло меня на эти воспоминания, что-то мельком виденное мною - я только никак не мог понять: что именно. И поддавшись - уже не мог остановить это развер-тывание ленты памяти, будто случайно оброненной неловким шутом, и стоя в силе и славе своей на священ-ном возвышении великого храма, над толпою, я в то же самое время видел, будто на фоне по-ставленного между мною и сияющим небом закопченного стекла - себя, сидящего ночной порою у догораю-щего костра со своей странной собеседницей, видел ее наполненные мукой и надеждой глаза, слышал ее полные горечи слова...

Я устал - да и обращение мое к людям подходило к концу на сегодня. Я произнес последние его слова, прокатившиеся эхом по всей огромной площади перед дворцом и, желая по обыкновению свое-му проститься с так долго и терпеливо внимавшими мне людьми - тоже, как я понимал, усталы-ми и измученными - обратил глаза к земле.

Толпы внизу больше не было - на месте, где она стояла, внимала моей речи, переспрашивала мои, случайно пропущенные ею слова, дышала, незаметно плевалась, теснилась то вправо, то влево - теперь виднелась единственная высокая фигура в ниспадающем к ногам одеянии неопределенно-тем-ного цвета. Я снова почувствовал на себе тот, встревоживший меня еще утром, внимательный и на-стойчивый взгляд. Заметив это, фигура запахнулась в свое одеяние плотнее и быстро скрылась из мое-го вида. Я, притворившись, что ничего особенного не произошло, повернулся, кивнул братьям - что все как один уставили глаза в пол, будто надеялись прочесть на нем объяснение такого небывалого завершения ежедневной службы - также плотнее запахнул свое белоснежное одеяние и двинулся прочь.

* * *

Был вечер. Давно отгорел яростный жар беспокойного дня, давно угасло торжественное зарево заката, соткались сумерки. Площадь внизу, давно пустая, утонула, пропала с глаз, будто залитая ту-шью; только чуть виднелись окрест нее, вдалеке, теплые огоньки открытых очагов. Воздух сгустился и зазвенел, стал прохладен.

Давно покинул я место своего ежедневного служения на высокой площадке дворца; давно смете-ны были усыпавшие ее лепестки роз: сметены и брошены в мусорную кучу, где-то внизу, в потай-ном внутреннем дворе, где выполнялась всякого рода грязная работа, без которой не обойтись даже в храме света и божественного огня.

Я вернулся назад галереей, спустился на несколько ярусов, углубился в ведущий ко внутренним помещениям коридор; ни одна суетная мысль не тревожила более мой утомленный дневным напря-жением разум, усилием воли мне удалось загнать сорвавшиеся с привязи воспоминания обратно в тесную и темную конуру, которая также непременно бывает на задворках всякой человеческой души. Даже беспокоивший меня днем взгляд забылся: и я милостиво и безмятежно приветствовал двух бра-тьев, встретившихся мне по дороге к моим покоям, кивнул стражникам, охранявшим их простую тя-желую дверь.

Внутри покои мои составлялись одною большой, совершенно простою комнатой с двумя прохо-дами по бокам в маленькие смежные помещения. Прямо напротив двери помещалось мое ложе - так-же совершенно простое, жесткое, покрытое верблюжьим одеялом, которым укрывался я в особен-но холодные ночи. Начальники дворцовой стражи не раз почтительно указывали мне, что такое расположение небезопасно, однако что могло грозить - мне, посланцу великого господина - здесь, в великом храме, возведенном в его честь, в самой цитадели его веры?

От дверей, бесшумно закрывшихся за моею спиной, прошел я, не глядя по сторонам, прямо к своему ложу и, поскольку отчего-то особенно сильно устал сегодня, немедля возлег на него, прикрыв глаза рукою.

Не знаю, долго я ли так лежал, недвижно, погруженный в полусон-полуявь; возможно, я просто уснул. Через некоторое время - за крошечным оконцем было уже совсем темно и даже луна не про-никала в него, так что по стенам было заботливо зажжено несколько трехрогих светильников, давав-ших достаточно света - я очнулся, вдруг пораженный ощущением, что пустота рядом со мною чем-то заполнилась и что на меня снова кто-то внимательно смотрит - точно так, как сегодня (или вернее бу-дет сказать - уже вчера) днем на площади. Я открыл глаза и увидел сидящую у меня в ногах фигуру, завернутую в неопределенно-темного цвета одежду, вроде обширного плаща, что и мне когда-то слу-чалось нашивать во время моих странствий. Капюшон плаща был свободно откинут на плечи и пред-ставлял моему взору довольно приятное и располагающее к себе лицо: непонятного пола, но скорее мужское, лишенное растительности; глаза его глядели на меня внимательно, однако без особого вы-ражения.

- Так, - произнес мой неожиданный гость и улыбнулся мне необыкновенно теплой, ободряющей улыбкой.

Я, не вполне понимая, что это должно означать, стал было подниматься со своего ложа и уже протянул руку к особому молоточку, которым обычно ударял в маленький серебряный гонг, чтобы вызвать к себе стражников. Однако незнакомец, продолжавший улыбаться, поднял одну руку и при-ложил палец к губам, давая мне понять, что он не желал бы возникновения шума, и в то же время другой рукой сделал успокаивающий жест, который, вероятно, означал, что мне нет нужды трево-житься. Это было странно - однако я немедленно успокоился, оставил попытки позвать кого-либо и с интересом принялся наблюдать, ожидая, что в ближайшее время его загадочное появление в моих апартаментах разъяснится совершенно.

- Так, - повторил незнакомец очевидно полюбившееся ему вступление. Я ожидал, что за этим что-то последует, но он снова умолк, дружелюбно и теперь даже с какою-то лаской изучая меня взглядом. Так прошло минут пять.

Во мне снова было зашевелилось нетерпеливое беспокойство, но он вдруг прервал, наконец, эту молчаливую сцену, сказав:

- Ну-с, приступим.

И вытащил откуда-то из складок одежды большой свиток.

- Эээ... - так, - стал он водить глазами по написанному в свитке: - Служба продолжалась удовлетворительно... так... даже славно - хорошо... хорошо. Да. Есть, впрочем, два замечания.

Он поднял взгляд на меня:

- Ну, неположенные контакты - это, конечно, мелочь, нечего об этом и толковать... А вот совер-шенно не санкционированное возвышение и при этом - тайные сомнения... - нехорошо. Совсем не хорошо.

Болезненное недоумение, с самого начала искавшее повода проявить себя, при этих его словах овладело, наконец, моим рассудком и душою безраздельно.

"Что это? Кто этот странный визитер, которому ведомы какие-то мои мысли? И что за мысли ему ведомы? Что за сомнения он помянул? И что нехорошего в моем, как он назвал его - возвыше-нии?.." - теснились у меня вопросы, один неприятнее другого.

- Кто ты? - спросил я его. - Откуда тебе ведомы мои мысли? и почему ты считаешь что тебе ве-дома правда о них?

Он только иронически посмотрел на меня, но ничего не ответил, продолжая просматривать сви-ток.

- И почему ты считаешь, что мое - как ты назвал его: возвышение - есть что-то неположенное, предосудительное? За века люди настолько прониклись словом, что я нес им, настолько уверовали в его могучую силу, что это подвигло их на увековечение символа их веры, возвышение вестника этой веры - ты же не хочешь, чтобы слово господина нашего звучало откуда-нибудь из трущоб, возвещае-мое неким оборванцем, всеми презираемым?

Снова мимолетный иронический взгляд. Впрочем, спустя пару минут, после того, как чтение списка, вероятно, закончилось, я был все же удостоен ответа:

- Послушай, это сейчас не имеет никакого значения.

Мне показалось, что это я уже где-то слышал раньше, но мой гость продолжал:

- Тут нам нужно закончить кое-какие формальности... Ты все правильно делал - за это тебе передана благодарность; хотя и вот эти два замечания тоже... Ну, ты не принимай их слишком близко к сердцу, - доверительно наклонился он ко мне, - ты все же молодец. Однако... Однако всему приходит конец: пришел конец и твоему служению, как ты его назы-ваешь. Уже должно прийти и тому, кто более тебя... Концепция - скажу я тебе - поменялась... Все оказалось серьезнее...

Видимо поняв, что сказал более положенного, гость осекся и как-то даже засуетился:

- Мне тут нужно кое-что забрать у тебя - по описи...

Я лишился дара речи. Ничего подобного со мною никогда еще не происходило.

"Так,- сказал я себе, - значит, сейчас - если только это не чья-то дурная шутка... нет, увы, не похоже - сейчас, значит, я перестану, что ли, быть вестником сил света? утеряю свое могущество, буду низринут с высоты моего положения в этом дворце..." - "А-а-а, а ты вот говорил: что плохого - в возвышении - вот оно тебе: жалко, поди" - вдруг проговорил у меня прямо в голове чей-то не-приятный, ехидный голос.

- Встанем, - просто сказал мой гость.

Я повиновался.

Мы стояли друг против друга; гость не проявлял признаков торопливости, а я внезапно стал при-поминать... припоминать - что вот так же стоял я некогда перед высокой спокойной фигурой... оде-той в свободные складки плаща... в котором... Вдруг я вспомнил все. Я вспомнил свое унизитель-ное и страшное преображение, вспомнил ужас, охвативший меня, когда мой гость - это был именно он, я уже не сомневался - кромсал мое живое тело, пусть и без боли, но - унизительно, будто лягушку потро-шил изучающий хирургическое дело студент. Я вполне ясно понимал, что тем самым дано мне было множество невероятных для человека - хотя, был ли я до этого человеком? - способностей и знаний, без которых невозможно было мое служение, которое нес я многие века и пронес сквозь миры, и свет его воссиял моим радением повсеместно, где и не было его допреж. Мне внимали наро-ды, а я вел их к радости и утешению, и... - всё? Теперь - всё? Всё - кончилось? У меня всё отнимет-ся, но... кем я буду тогда? Что за судьба мне уготована? Если... - уготована?..

Я схватил серебряный молоточек и что есть силы зазвенел им в маленький гонг, благо тот по-прежнему находился рядом. На оглушительный трезвон немедленно явилось двое стражников и двое же братьев. Однако вопреки обыкновению они не искали моего взгляда, ожидая от меня како-го-либо приказания, а все так же глядели в пол.

Стражников странный мой гость немедленно отослал, сделав им величественное движение ру-кою. Братья остались у дальней стены, сложив руки и все еще не поднимая взгляда. Я окончательно, пронзительно ясно понял, что более ничего не значу в этом дворце, в этой непонятной мне игре и в этой жизни.

Тем временем гость мой - если его можно так назвать - продолжал разговаривать со мною дру-желюбно и по-деловому:

- Язычок ваш (я невольно оглянулся, но было похоже, что он обращается только ко мне) мы потеряли - уж извините, бывает. Так что оставляем вам нынешний: казенный, правда, но мы его для такого дела спи-сали. Утерян, мол. Вам он как - ничего? Прижился? Не беспокоит?

Я тупо кивнул.

- Покажите.

Я покорно высунул свой раздвоенный язык.

- Та-ак, чудесно. Уже и цвет приобрел почти естественный... Прекрасно. Значит все с этим в порядке... - Ммм... - вычеркиваем, - он что-то корябнул в свитке маленькой золотистой па-лочкой.

- Вот, а генератор придется - извините - изъять. Номерной. Тут уже списанием не отделаешься - так что извольте потерпеть. Понимаю, что неприятно, однако...

Незаметно приблизившиеся братья крепко взяли меня за плечи и под локти - раньше я никогда не предполагал у них таких навыков. О сопротивлении нечего было и думать: силою, пока еще за-ключенной во мне я мог бы разнести их и вообще весь ярус, на котором мы помещались, но ка-кое-то внутреннее чувство говорило мне, что пред лицом того, с чем я столкнулся, это бесполезно.

Я вспомнил, как было это в тот, прошлый, казалось, навсегда забытый мною, похороненный в подвалах памяти раз, когда обретал я частицу божественного огня, чтобы давала она мне силу, и сла-ву, и державу - ныне, и присно, и во веки веков; и чтобы с ее помощью жег я глаголом "любить" сердца людей, как некогда было мне велено. Все повторилось в обратном порядке, только теперь бра-тья крепко держали меня под руки и не давали упасть раньше времени - и я понял, для чего это было нужно: потеряв огненную сферу, питавшую меня все это время, я немедленно лишусь всех сил и паду на пол, не дав закончить небывалую операцию. Мой гость снова извлек из складок плаща свой меч, и я снова как бы отделился от своего тела и видел меч в руках существа, явившегося ко мне, как бы со сторо-ны. Вот братья распахнули одежды на моей груди, вот существо разверзло ее мечом, и изнутри брыз-нул ослепительный свет животворящего огня, скрываемого доселе моею слабою пло-тью. Существо достало из складок плаща живое, продолжающее сокращаться человеческое серд-це - мое сердце, которое уж я и не чаял видеть когда-либо. "Хм, обратно - несколько сложнее, потерпите", - молвило существо, и я понял, что оно обращается ко мне. Затем оно вынуло ослепи-тельно горящую сферу у меня из груди и поместило ее в некий футляр; футляр также был убран в складки его одежды, о чем в свитке, который продолжал лежать на рядом стоящем столике, была сде-лана надлежащая пометка. Затем мое сердце было помещено на полагающееся ему место в грудной клетке и существо поочередно стало подключать к нему болтающиеся плети сосудов. Закончив, оно пальцем пересчитало что-то внутри, удовлетворенно кивнуло; затем провело рукоятью меча по разре-зу - створки грудной клетки сомкнулись с неприятным чавкающим звуком, однако сомкнулись плот-но, будто и не были разверсты никогда.

Сознание мое вернулось обратно в тело. Грудь немного болела, но других неприятных ощуще-ний я не испытывал, если не считать легкого головокружения. Мой гость поправил складки одежды и сделал знак братьям отпустить меня - что они и сделали с великой осторожностью.

Слабость, которую я ощутил, мне даже трудно описать - казалось, все мое тело сделано из раскисшего от сырости картона, казалось, что даже внутренности мои не смогут удержаться в нем, но немедленно и позорно выпадут наружу.

- Кхм... - глядя на меня искоса, откашлялся мой загадочный гость. Снова уткнувшись в свой список он забормотал: - Так... сердце натуральное... номер... изъято такого-то... установлено обрат-но - такого-то... особых отметок - нет... прогноз - благоприятный...

- Распишитесь, - неожиданно обратился он ко мне, протягивая свиток и золотистую палочку.

В глазах у меня потемнело и я рухнул на пол.

III

Я вновь почему-то лежал посреди своей комнаты на ковре, а она сидела на диване и расчесывала жесткие черные неровно обрезанные волосы. Я уже и не пытался вспомнить, откуда она мне знакома и где я видел ее прежде. Я просто смотрел, как она расчесывает волосы, снимает их с гребня, смотрит на свет сизого осеннего вечера, пробивающегося в пыльное окно, сматывает в колечки и бросает на пол, совсем не заботясь об их дальнейшей судьбе. Одно такое колечко, неопрятное и колючее, упало совсем рядом со мною; я с трудом протянул руку, но все же дотянулся, взял его, повертел перед гла-зами, сунул в нагрудный карман. Она, казалось, ничего не заметила.

Я перевел глаза - к ее ногам, обутым в стоптанные домашние туфли, худым и покрытым ссади-нами. Колени ее были раздвинуты - не бесстыдно, а просто небрежно - короткое черное платье ниче-го не скрывало, да это, похоже, ее и не заботило. И тьма, затаившаяся там, куда в конце концов при-тянуло мой, до того бессильный и бессмысленный взор - будто обещание, будто зов древнего бо-жества - придала мне силы, и я пополз, чтобы погрузиться в эту тьму, забыться, исчезнуть в ней без остатка... Это было нелегко, поскольку я был еще отчего-то очень слаб; я уткнулся в ее колени голо-вою, как ребенок утыкается в колени матери, когда обижен или болен. Однако она, отложив гребень, легко потрепала меня по затылку и заставила поднять голову. Некоторое время я смотрел на нее сни-зу вверх, ничего не понимая, но она глазами указала мне за спину. Там сидел - одетый не в странный, а в самый обычный, темно-серый плащ - какой-то высокий человек.

Я почти не удивился, но все же удивился немного; несколько мгновений спустя я понял, что по-ложение мое нелепо, даже неприлично, и удивление сменилось досадой - так, что я даже покраснел. Я попытался подняться, бесцеремонно опираясь на ее колени, - за это она наградила меня сердитым взглядом, но рук моих не сбросила, даже помогла выпрямиться, поддерживая за плечо. Поднявшись, я вдруг обнаружил, что штаны у меня расстегнуты и сползают ко все еще дрожащим от слабости коле-ням: это снова, в который уже раз, напомнило мне что-то неясное, однако раздумывать об этом было некогда - и я торопливо наклонился и подтянул штаны. Уже застегивая их, я вдруг снова начал думать, что такие вот туманные воспоминания уже превратились у меня как будто в систему, и накопилось их уже порядочно: я стал подозревать одни воспоминания в том, что они пытаются напоминать мне другие, я стал замечать, что все большее число предметов и положений походят на воспоминания о других - но, возможно, тех же самых - положениях и предметах, которые я забыл, хотя смутно сознавал, что многие из них помнил когда-то хорошо. Из этих складывающихся друг в друга, точно при-возимые из далекой восточной страны дурацкие куклы, воспоминаний - одно другого туманнее - со-ставлялись уже целые ряды, бесконечные коридоры отражений реальности, будто бесконечные це-почки отражений свечи, зажженной меж поставленных друг против друга зеркал... Но свеча - на-стоящая, реальная свеча - лишь одна! И эта аналогия в свою очередь навела меня на какой-то, давно, ка-залось, забытый мною ночной разговор при свете костра, разведенного на обочине брошенной и пустынной дороги, в какие-то древние и также давно позабытые времена; снова навеяла ощущение, что какое-то необходимое знание пытается и никак не может пробиться в мой разум сквозь пелену реальности... Я окончательно запутался в этих лабиринтах - так, что даже голова закружилась немного; я счел за лучшее присесть на край дивана, рядом с неожиданно появившейся в моей жизни, до умоисступления знакомой незнакомкой. Она немного подвинулась, давая мне место.

В комнате было полутемно; хотя глаз еще без напряжения различал все детали предметов со сто-роны, повернутой к незашторенному и потому глядевшему неуютно окну, противоположная сторона вся тонула в дымчатой тени; в нее были совсем погружены дальние от окна углы комнаты, шкаф с одеждой, книжные полки - высокие, уходящие к чуть белеющему потолку - и кресло рядом с ними, занятое незнакомым высоким господином в темно-сером плаще. На лицо господина свет падал в ко-личестве еще достаточном, чтобы видеть ясно: приятное лицо, безбородое, взгляд серьезный, но при-ветливый, рот хорошо очерченный, выдающий благородное происхождение; нос - обычный нос, чуть с горбинкой. Волосы - очень коротко стриженые. Приятная, сильная натура.

- Вы, вероятно, еще ммм... слабы?.. Я, видите ли, просто еще не успел уйти, несколько задер-жался... Но, поверьте, в моем присутствии нет более необходимости - еще пара часов, вы окрепнете... поверьте.

В его руках что-то блеснуло, я пригляделся - то было золотистое, вернее, просто золотое вечное перо. Заметив мой взгляд, приятный господин не спеша убрал перо во внутренний карман. Эти его уговоры непременно ему поверить навели меня на первую связную мысль:

- Простите, - запинаясь от чего-то мешающего во рту, спросил я, - вы - доктор?

- Да, да, конечно: я - доктор, - немедленно отозвался он. И добавил: - В некотором роде.

Однако дальнейший наш разговор не представил более ничего особенного: "Нуте-с, мне пора..." - "Благодарю вас..." - "К здоровью вам следует относиться бережнее..." - "Конечно, я понимаю..." - "Непременно навещу вас через пару дней..."

Он попрощался со все еще сидевшей рядом со мной женщиной: как с моею женой... - она кокет-ливо подала ему руку. "А что я должна была ему сказать?" - словно говорил ее чуть смущенный, ис-коса брошенный на меня взгляд.

Когда за доктором захлопнулась дверь, я спросил:

- Что тут произошло?

- Ну, вчера ты прямо с утра так упился - я просто не знала, что и подумать... Фи, ты был совер-шенно несносен - нарядился в простыню, вылез на балкон и все пытался обратиться к прохожим с ка-кой-то речью. Но вместо этого поминутно закатывал глаза, будто увидел в облаках марширующее войско, да и не смог выговорить ни слова. Я боялась тебя трогать, поскольку ты так свесился с балю-страды, что только чудом не сорвался. На твое счастье этот весьма милый господин не только прохо-дил мимо в то время, но еще и оказался доктором - он любезно согласился мне помочь... - она чуть задумалась. - Я ему заплатила, конечно... Ты еще был... не в себе...

- Когда мы-таки вытащили тебя с балкона, - продолжала она, - ты сделался буен, кричал, что у тебя отняли сердце, а раз так, то пусть, дескать, разрежут его на кусочки , чтобы раздать всем нуждаю-щимся... Бр-р-р, - ее передернуло. - Это было ужасно, ужасно - доктору даже пришлось сде-лать тебе какой-то укол... Ты что же - ничего не помнишь?

Я был вынужден признать, что - ничего: ничего из только что рассказанного мне я не помнил. Я помнил совсем другое, но оно теперь уже казалось таким диким в этой мирной домашней обстановке, настолько выходящим за рамки всякого сообразного ей здравого смысла, что я счел за лучшее про-молчать. Да и не являются ли мои - по правде сказать весьма туманные и отрывочные воспоминания просто бредом? последствием пристрастия к алкоголю, или таившейся во мне душевной болезни, ждавшей только часа, когда беспутный образ жизни позволит ей выползти наружу? Нет - то есть, да: конечно же - бред. Бредовый сон смертельно пьяного человека... Кстати, я не подозревал, что могу - вот так, до такой степени... - зачем это мне понадобилось? Я откашлялся.

В комнате стало совсем темно; засветили лампу под абажуром. Знакомая лампа - я сам покупал ее несколько лет назад; да и вся обстановка комнаты была мне знакома, привычна, хотя и бедновата. Совершенно знакома, я жил на этой квартире уже давно, с тех самых пор, как переехал из провин-ции - вернее сказать, не сразу переехал, а уже после того, как несколько лет работал по найму в вос-точных колониях - был управляющим, потом комендантом - мне еще казалось тогда непонятно: было ли это повышение по службе или понижение, потому что обязанностей и хлопот прибавилось неизмеримо, а платили, в сущности, так же плохо; собственно, по этой причине я и решил вернуться обратно в метро-полию и поселился здесь, в районе не слишком роскошном, окраинном, однако же в столице, не в глуши, и первое время казалось, что жизнь наладится.

И теперь я видел знакомые шторы на окне - старые, пыльные и оттого казавшиеся неопределен-но-бурыми; шкаф - что достался мне вместе с этой квартирою - тоже, конечно, знакомый; полки с книгами - я был страстный их любитель и собиратель, целый сундук привез с собою после своей службы, и каждая книга также была мне знакома очень хорошо. Запах, какой от проживающих людей бывает в каждой квартире свой собственный - здесь был собственный мой, хотя к нему всегда примешивался еще запах пыли и чуть отсыревшей штукатурки (был последний этаж, и в дождь подтекало). Тихий шум не слишком оживленной улочки, куда выходило окно. Словом, вся обстановка была мне совершенно привычна и знакома, и одного я никак не мог понять - кто эта женщина, сидящая рядом со мною.

То есть я понимал отчетливо, что знаю ее откуда-то очень хорошо, встречался с нею когда-то давно, возможно не раз, вероятнее всего, в колониях, хотя и не мог бы утверждать этого наверное; я мог даже допустить, что был с нею близок когда-то - но все это проступало в памяти моей настолько смутно, настолько далеко, как, бывало, неясный силуэт стершихся от древности своей безлюдных гор проступал на горизонте еще несколько дней после того, как давно уже оставлены позади каменистые тропы, ведущие через их ущелья, и стелется кругом молчаливая степь, и глухая дорога совсем теряет-ся в неприметно набегающих волнах пустынных песков, и уставшие глаза обманываются порою, и нельзя уже сказать - точно ли еще видны далекие отроги или это просто дымные тучи надуваются с заката, обещая наутро пыльную бурю или сухой, не смачивающий земли, дождь.

Я не мог вспомнить ее имени и весьма сильно подозревал, что не знал его никогда. В то же время было ясно, что она если и не живет здесь со мною, то бывает очень часто: вот и домашние туфли на ногах, стоптанные, а значит, старые, давно здесь поселившиеся - не принесла же она их с собою на-рочно, чтобы лишь вытащить меня с балкона и встретить доктора - конечно, если только эта расска-занная мне история была правдой. Да и вся обстановка незаметно выдавала присутствие - не слиш-ком домовитой и аккуратной - но все-таки женщины; ваза на столе: я любил ее, но не помнил, чтобы сам покупал; кружевная, прожженная в одном месте салфеточка - съехала, правда, набок, но мне так-же в голову не пришло бы завести такую - только женщине... Словом, было ясно, что нас свя-зывают какие-то отношения - в сущности, несомненно близкие - и, следовательно, продолжать вот так молча сидеть друг рядом с другом, становилось с каждой минутой все нелепее.

- Вас, или... эээ... прости - тебя... - начал я. - Словом, видишь ли, я не могу вспомнить твое имя... Я, вероятно, еще не вполне хорошо себя чувствую...

- Ты спрашиваешь, как меня зовут? - уточнила она, казалось бы, очевидную вещь. Я сокрушенно кивнул.

- Лили, - ответила она, подняв брови.

Она казалась удивленной и обиженной, однако, заглянув ей в глаза, я вдруг понял, что она не удивлена нисколько и ничего другого не ожидала. В тот же момент она отвела взгляд - будто бы в поисках своего гребня.

Я спросил еще о чем-то - она ответила, сперва поджав еще губы, но затем увлеклась и стала рассказывать о своей какой-то то ли подруге, то ли родственнице уже совершенно обычно, чуть уста-ло. Я не понимал, о ком она говорит, да и не особенно пытался - прислушиваясь к себе, я чувствовал, что мне и впрямь нехорошо: в груди было как-то пусто и зябко, как бывает в нежилой комнате - от это-го меня донимала легкая, но неотвязная тошнота и головокружение. Да и печень к тому же побалива-ла... В целом это и точно похоже на картину похмелья, хотя если верить рассказу моей... Лили? - все должно быть гораздо тяжелее. Это странно. Впрочем, какой-то укол... Может быть, это он так помог?..

Лили, заметив, что я не слушаю, умолкла; я спросил ее еще о чем-то - что за доктор: "Ты его зна-ешь?" - "Нет, конечно: я же рассказывала" - "Но имя его ты знаешь?" - "Как ты это стал интересо-ваться именами... - вот на столе его визитка". Я взял визитку: "Др. Шнопс" - золотыми бук-вами - и больше ничего. Я повертел картонку - ничего. "Шнопс", - повторил я, - "Да, кажется", - безразлич-но отозвалась Лили.

Так, разговаривая о всяких пустяках, мы просидели еще час или два. Была совсем уже ночь. Неожиданно я почувствовал, что проголодался; спросил Лили - глаза у нее радостно блеснули, она закивала и даже будто улыбнулась. Я вспомнил, что за все эти несколько часов, что мы провели вме-сте, она не улыбалась ни разу. Она поднялась было, но выглядела как-то растерянно: огляделась, хо-тела что-то сказать, но не сказала, снова улыбнулась - уже явно - улыбка получилась немного ви-новатой. Тогда я тоже поднялся, вышел в буфетную (мы сидели в комнате, считавшейся гостиной), принес хлеб, сыр, лимон, полбутылки вина - "Тебе нельзя", - прошептала она неуверенно, - "Я и не стану, - ответил я, - это для тебя". Она стащила со стола салфетку, привлекшую недавно мое внима-ние, постелила ее прямо на диван.

Роняя крошки на пол, мы ломали хлеб, резали сыр захваченным из буфетной ножом; я, спохва-тившись, еще раз поднялся, принес бокал, налил вина - Лили выпила, затем спросила: "А ты?" - я устало махнул рукой, принес себе простой воды. Так прошел еще час.

Под утро стало ясно, что нужно бы уже и лечь: мы поднялись, свернули салфетку, оставили на столе. Поднялись, перешли в спальню; кровать там, разумеется, была одна; в общем-то из всего сле-довало, что спим мы вместе. Не зажигая огня, стали раздеваться, разделись, легли рядом. Меня снова кольнула мысль, что ей это явно непривычно - мое тело не было ей знакомо, она неуверенно гладила меня, вдруг задумывалась, пальцем трогала шею, брови - чуть не попав при этом в глаз: ойкнула, ви-новато поцеловала меня в щеку. Кажется, не более чем через десять минут мы уже спали.

* * *

...Она снова сидела там, на той самой балюстраде, где я увидел ее впервые; я стоял прямо перед ней склонившись, затем медленно опустился на колени. Чувствуя в груди пустоту и холод, закрыл глаза, уткнулся головой в ее лоно и заплакал. Я плакал, обняв ее руками за бедра, а она гладила меня по неряшливо выбритой голове, по спине, где выступающие, обтянутые кожей лопатки, казалось, торчат обрубками бывших у меня когда-то крыльев. Давно был разрушен великий храм божественно-го огня, что питал меня и давал мне силу и надежду; и самый огонь осквернен был и давно потушен, и был наложен запрет новыми правителями мира на поклонение ему. И тело мое наливалось камен-ной тяжестью, каменными становились руки, плечи; иссеченное песчаными бурями и временем неузнаваемое лицо мое, будто отколовшаяся каменная глыба давила на нежную и теплую животворя-щую человеческую плоть, и плоть эта, казалось, не замечала тяжести - привычная к ней, и сотворен-ная для ее вынашивания - и слезы мои орошали ее, словно родник, пробивающийся из тре-щины в скале, орошает живую плодородную землю.

И она - будто сама земля - говорила со мною, гладя руками - будто живыми ветвями рожденных и питаемых ею дерев - легонько касаясь каменных глыб, из которых было сложено мое тело, что при-нимали за меня самого многие века, и будут принимать, вероятно, до скончания времен. И она гово-рила, что совсем рядом уже явился тот, кому должно было прийти: родился из живого лона пре-красной дочери той земли, воплотился в маленькое - орущее и чмокающее крохотным человеческим ро-тиком при виде материнских сосцов - существо; что будет теперь расти он, учиться ходить, играть со сверстниками в их детские игры, снова учиться, и узнавать все, что его окружает, и получать за это синяки и царапины; отроком по зову своего предназначения отправится он в странствие, чтобы снова познавать мир - уже не детский, а - большой, человеческий, познавать древнюю, скрыто спящую в самой глубине земли мудрость, по крупице накопленную теми, кто был до него - много тысяч лет до него. И он, именно он соберет эти крупицы - все до единой - и выложит ими, словно цветными ка-мушками, и ракушками, и кусочками водорослей, и птицами, и следами их на морском берегу - сим-вол его веры, единое слово - с грамматической точки зрения - глагол: "любить".

И наваждение мое стало рассеиваться - и рассеялось; морок полуденный спал, сполз с моей из-мученной страданиями души, и снова: я сам, живой, в нежной и наполненной кипением бытия пло-ти - а не просто мой, сложенный из каменных глыб исполинский кокон, до сих пор овеваемый ветра-ми где-то далеко на востоке - сам я выпрямился и сел рядом с моей, похожей на большую черную птицу, вещуньей, сел рядом с ней на каменную балюстраду дома давно пропавших в глубине времени лю-дей - как и его хозяева, медленно поглощаемого жадными губами земли - и продолжал слушать не очень связные, но очень для меня утешительные речи, задавая порою вопросы и не получая ответов, но все равно с волнением и трепетом узнавая, что уже открыта тайная доселе мудрость древних оби-тателей земли, собранная наконец по крупице воедино, как богатая житница щедрой рукою благоде-тельного правителя открывается для его подданных в голодные годы; что придумана уже здесь, в этом мире и вера в эту мудрость и силу ее, вера в жизнь вечную, равную величию мирозда-ния - а не жалкую, быстротечную жизнь червя, в вечной тьме грызущего корни живых дерев, произ-ращенных землею для света и ветра - недоступных для червя и губительных.

И открылось мне, что вера эта есть: в нашего общего - не господина только, но - отца; творца всему, всем видимым, но и невидимым тоже; и в пришедшего, наконец - пока еще малого ребенка - сына его, кому родиться должно было прежде начала времен, чтобы, воплотившись в облике, доступ-ном человеческому глазу, и в голосе, слышимом грубым человеческим ухом, сказал он прямо в него - в это поросшее жесткой свиной щетиной ухо - каждому, как глухому: есть у тебя радость и смысл в твоей бессмысленной и безотрадной жизни. И чтобы открыл он путь и дал утешение и спасение всем жителям земли, поверившим ему - без разбору: богатым и бедным, и сильным, и мудрым, и играю-щим на гуслях и свирелях, и тщетно копошащимся в дорожной пыли убогим - всем, рожденным когда-то в этом свете человекам, принявшим имя и слово его, всем смирившимся пред ним овцам в пасомом стаде его.

"А нам?" - спросил я тогда.

* * *

Ночь прошла на удивление спокойно, без сновидений. Проснувшись и еще некоторое - недол-гое - время побалансировав между сном и явью, я почувствовал себя выспавшимся и отдохнувшим; продолжать валяться в постели не было никакого смысла, и я открыл глаза. Часы на стене показывали за полдень.

Ни следа вчерашних неприятных ощущений в груди не осталось, голова была ясной, тошнота прошла. Я соскочил с постели - тело было наполнено бодростью, мысли пребывали в совершенней-шем покое: я думал, что погода сегодня не слишком хороша, но для осенней поры вполне сносна; что сейчас следует принять ванну и побриться, а затем позавтракать; что мое нынешнее относительное безделье сделает всю эту утреннюю процедуру неспешной и оттого весьма приятной; но что - сперва, конечно, посетив туалет - непременно необходимо сделать ежедневные гимнастические упражнения для укрепления мышц и создания общего здорового тонуса.

Но в этот момент я бросил случайный взгляд на постель и вдруг заметил на ней вторую подушку, откинутое и смятое одеяло, ложбинку, оставленную вторым - небольшим - телом, казалось, еще теплую. Я не-медленно вспомнил вчерашний день и ночь, поздний ужин, или, лучше сказать - слишком ранний завтрак, сбивчивый вечерний перед этим разговор, вспомнил странную, будто ритуальную, близость с еще недавно, казалось, совершенно незнакомой женщиной... В голове у меня образовалась некото-рая сумятица: все это - пьяный дебош, явно обыденный для меня самого и окружающих, последующее беспамятство, посещение врача... - настолько не вязалось с моим нынешним состоянием духа и тела, что впору было задуматься - не страдаю ли я раздвоением личности, а то и чем похуже. Мне вспо-мнились относительно недавно появившиеся в печати статьи по этому поводу, всемирно известный роман - кстати, имевшийся в моей библиотеке... Некоторое время я - забыв, разумеется, обо всем, что собирался делать - сидел на постели и тупо глядел, как вызревает серенькое мокроватое утро за окном.

На звук растворившейся за моей спиною двери я обернулся - на пороге комнаты стояла Лили: неглиже - но, видимо, давно проснувшаяся, свежая, даже причесанная.

- Ты проснулся... Хорошо, - сказала она, уселась на постель и стала натягивать чулки. - Я не хо-тела тебя будить.

Говорила она спокойным будничным тоном, беззаботно, почти весело, но, глядя на ее склонен-ную - в погоне за убегающими складками на чулках - спину, я снова подумал, что весь вид ее, сидя-щей и поправляющей чулки, здесь, на неубранной постели в просто обставленной спальне самой обыкновенной квартиры на столичной окраине, нисколько не был будничным - они не связывались совершенно, абсолютно, как будто взъерошенная от осенней сырости ворона, разбив клювом стекло, залетела сюда и уселась, роняя капли с мокрых перьев и оставляя на простынях грязные следы когтистых лап. Я снова почувствовал, что конечно же знаю ее - ибо есть непередаваемая словами, но совершенно отчетливая разница в ощущениях от присутствия совершенно незнакомого, чужого человека и человека - пусть смутно, пусть когда-то давно, но - знакомого. Мне думалось, что она выглядела бы естественно в каком-нибудь цыганском таборе, ночью, у костра, но - в одиночестве, как мне казалось, в таборе невозможном; значит, что-то вроде семьи степных кочевников - жена, или, скорее, дочь вышла поздним вечером из шатра - но когда, при каких обстоятельствах я мог встречать ее? Или это мои ушедшие в прошлое фантазии обрели уже для меня большую реальность, чем действительные события моей богатой ими жизни - вследствие болезни? или, скажем, невоздер-жан-нос-ти? И встретил я ее где-нибудь там, в колониальной миссии: может, работала она там так же, как и я - по найму, мы сошлись, как это часто бывает в таких случаях, без особой любви, просто от одиночества, в отсутствие выбора, но - привыкли друг к другу, вместе вернулись назад, потом переехали сюда...

Почувствовав мой взгляд, она сначала замерла и несколько времени - пока я предавался своим размышлениям - сидела в напряженной позе, опершись руками на край постели; затем повернула го-лову ко мне: взгляд ее уже не был ни беззаботным, ни будничным - она смотрела на меня так, будто чего-то ждала.

- Рассказывай, - вздохнул я.

Время, верно служащее для всех твердой и прямой дорогою, перестало держать меня на своей каменистой спине, покрытой пылью веков - я утопал в нем, будто в зыбучем песке, проваливался сквозь него, оказываясь неожиданно для себя то в одном, то в другом пласте его бесконечной толщи, и вместе с наползающими на меня одновременно с разных сторон пластами времени менялись и де-корации реальности - или того, что мы принимаем за нее.

Ну - разумеется: не было никаких колоний - вернее, были, только во времена, когда я ходил до-рогами тех краев, здесь, на этом самом месте - где стоит дом, в котором теперь сидели мы на проти-воположных краях неубранной с ночи постели, спиной друг к другу - шумели дикие леса, и даже сле-дов человеческих было еще тогда не найти меж вековых деревьев и на песчаных отмелях тихо бормо-чущих никем покуда не слышимые сказки ручьев - около трех тысяч лет назад. Я слушал Лили - дру-гого ее имени я все равно не знал - и рассказы ее мешались с моими воспоминаниями - действитель-ными и - как оказалось - мнимыми; я узнавал от нее о наших с нею встречах, и узнавал ее в своих, ка-завшихся мне бредом сновидениях, - такою, какой она была тогда. Я вспомнил ее лицо, освещенное пламенем придорожного костра - с черными, будто покрытыми запекшейся кровью уста-ми, просив-шими у меня тогда помощи, а затем бессовестно обманувшими - возможно, чтобы спасти от чего-то себя, или меня: возможно от чего-то преждевременного, исправить свою торопливость, или какую-то оплошность. А может быть, просто поняла она тогда, что ничем, ничем уже не смогу я помочь ни ей, ни ей подобным - просто не пойму ее, косный мой ум не вместит того, что она хотела поведать мне; а может, увидела просто, что видимое могущество мое - уже подходило к концу, что уже иссякала по-немногу данная мне и, быть может, небережливо растраченная сила, что уже истека-ло время, отве-денное мне для моего служения, и тот, кто более меня, уже готовился явиться в мире мне на смену, а может, и чтобы поправить то, что я сделал не так, неправильно, или недостаточно - чтобы дать вер-ное направление и указать новый верный путь... К чему только? - Этого я теперь уже не мог сказать, хотя в нынешней своей жизни знал это хорошо: годами мне вколачивали в голову перевранные - слу-чайно или намеренно - и тем умерщвленные слова древних книг, годами ходил я в храм его, где пел ему хвалу, не зная, не помня - кому возношу я ее, и не чувствуя в душе подлинной благодарности или любви... Любить... - этим многие века я увлекал людские сердца, готовя их для его прихода, а те-перь, когда пришел он и незримо воцарился в них - сам я потерял этот живой огонь, которым был на-полнен, остались внутри только мертвый холод, да пустота, да чудом сохранившаяся горстка отсы-ревшей золы, как в топке старой и ржавой чугунной печки, давно выброшенной на свал-ку...

- Не сам, - прервала меня Лили.

- Что?

- Ты не сам потерял его - свой огонь, хотя и не сам приобрел, конечно... Правду сказать, тебе его выдали - как выдают оружие солдату, чтобы он сражался им и принес победу и славу пославше-му его. А солдату... Что же - когда его полководец во славе своей празднует добытую его войском победу, солдату достается нечто поважнее - жизнь. Но оружие, выданное солдату, он обязан затем - сдать, - она немного помедлила и продолжала: - Только воин - оружие имеет свое, собственное, и отнять его можно только вместе с жизнью...

Да... Да - была она права: из мертвого, пересыпаемого ветром по дорогам видимых и невидимых миров песка, невесть от чего и как зародился я в незапамятные времена, и камень, мертвый камень на-полнил я подобием жизни, что впитал, когда родился и рос. Только вот не было у меня никогда того, что от рождения дарится истинным кротким детям живой земли - просто так, как дарится ребенку его первая одежда: кипящей силы жизни и радости бытия. Не нужны были они мне, когда бездумно и неосмыс-ленно существовал я, неведомо кем и для чего помещенный в свой исполинский каменный кокон, и тем более не нужны - когда также неизвестно зачем и почему я вылупился из него и, наполненный не-здешним огнем, был отправлен исполнять свою службу: которая была мне дана - а я, как настоящий солдат - без размышлений и колебаний принял ее и стал служить с ревностью, со рвением, по-преж-нему не задумываясь: к чему она, закончится когда-нибудь или нет, и если закончится, то чем, и - главное - что со мною будет после?

- Человечество было ведь настолько неизобретательно, - продолжала между тем Лили, - что за всю свою историю выдумало только четыре главных дела: копаться в земле, добывая и взращивая ее плоды; обмениваться друг с другом плодами, что дает земля, стараясь взять - побольше, а отдать - поменьше; утверждать свое превосходство над другими, и присваивать себе плоды земли, просто от-нимая их и убивая тех, кто владеет ими; а также учить и объяснять, почему все так происходит и по-чему такое устройство человеческих дел - правильно. Все остальные человеческие дела либо вто-ростепенны, либо производны от этих четырех.

Ты, к сожалению, принадлежишь теперь незримой касте воинов, то есть тех, кто стремится утвердить свое превосходство над другими, или природою... или просто - самим собой...

- Но я что-то не чувствую в себе такого стремления, - невольно усмехнулся я, - да и не чувство-вал, когда... когда был... в общем, когда нес свою службу - утвердить?.. превосходство?.. - какая ерунда! Я просто учил - я, правда, плохо помню, как я это делал, но я давал наставления - тем, кто в них нуждался; а тех, кого не удавалось наставить - утешал, что наставлю когда-нибудь потом, после когда-нибудь... или наоборот... - ну, я уже сказал: помню плохо что-то, но никакого превосходства я, конечно, утвердить не стремился...

- А тогда что же ты делал? - перебила она меня. - Одна из горьких пилюль, которую жизнь под-совывает еще в детстве: тот, кто учит, всегда именно утверждает свое превосходство - хорошо, пусть не свое: своего учения, предмета, ремесла - да чего угодно; и тому, кто учится, не остается ничего иного, как смириться с этим - или учиться самому. Но лишь единицы способны на это - это требует сверхъестественных способностей постижения: гениальности - называют люди... Остальным - если и не приходится подчиняться живому учителю из плоти и крови, все равно - придется подчиниться мертвым - через книги, что они написали...

Я не нашел, что на это возразить. Вообще эти ее речи - каких не ожидаешь от молодой голой женщины, натягивающей чулки - вдруг открыли для меня в ее образе какой-то новый пласт - ее сло-ва обнаруживали некое полученное ею образование, чего раньше я никак не предполагал.

- Внимающий учителям проходит низшую школу, - продолжала она наставительно, видимо, по-вторяя заученную формулу, - тому, кто хочет познания, - необходимо чтение мудрых книг, и это - школа средняя; но желающий пройти высшую школу - должен построить ее для себя сам.

- Ну, допустим, что так, - сказал я, - хорошо. Но почему ты сказала - "к сожалению"?

- Ну, например, потому, что сейчас ты воин, потерявший свое оружие, - отозвалась она, вставая и потягиваясь.

- И что?

- А то, что ты теперь будешь его искать.

- Возможно... Но почему ты так уверена?

- Сам увидишь, - уже застегивая платье, пообещала она: как-то, мне показалось - злорадно. И, подойдя к окну, снова стала задумчиво говорить, глядя не на меня, а вниз - на скучный и пустой тро-туар и почти совсем уже облетевшие платаны напротив.

- Война, - говорила она, похоже совсем не заботясь, слушаю я ее, или нет, - это лишь одна из форм трансформации энергии, силы, полученной от солнца и накопленной в земле, причем трансфор-мация самая бессмысленная - ибо и средством и конечной ее целью является уничтожение всякой энергии и силы... К счастью, природой и... - она странно запнулась, - и Богом... положен этому не-кий предел, перейти который непросто; однако же он оставлен преодолимым - вероятно, для того, чтобы уж если человек хочет полного уничтожения всего, то пусть, наконец, сделает это и освободит место для чего-то... не знаю... - более полезного...

После этого рассуждения я не выдержал:

- Послушай, твоя речь - "энергия", "трансформация" - мысли, которые ты выражаешь - не бесспорные, но несомненно интересные - откуда все это? Ты не производишь впечатления прошед-шей университетский курс - или просидевшей годы напролет над книгами?

- Ну, ты, я надеюсь, понимаешь, что "доктор Шнопс", - она так и произнесла это имя, как бы в кавычках, - не просто случайный прохожий, в нужное время оказавшийся под окнами?

- Теперь понимаю... - я, в общем - да, понимал.

- Он... ну, словом, он выполняет поручения.

Я поднял брови.

- Так же, как и ты.

- Понятно.

- Ничего тебе не понятно. Он, действительно, доктор: в некотором роде.

- Да уж... Он так и сказал.

- Ну, вот. И по этой причине занимается... - она повернулась ко мне.

- Чем?

- Нами, - ответила она неожиданно глухо, будто у нее заболела грудь.

Я некоторое время смотрел на нее, не понимая, чем это вызвано.

- Нами - это?..

- Это такими, как мы. Ты для него ничем не отличаешься от меня. Особенно теперь...

От этих слов, или, скорее, от ее интонации мне стало как-то тоскливо.

- Но я ведь - человек, и...

- Ты человек куда в меньшей степени, чем я, - отрезала она.

Мы снова сидели рядом, как и вчера, и так же молчали; что-то ничего не приходило на ум: хоте-лось просто сидеть, молчать и ни о чем не думать. И я просто - то глядел в окно, за которым не было ничего заслуживающего внимания, то себе на ногти, то снова в окно, то - на Лили.

Только сейчас я заметил у нее на груди медальон с изображением вставшего на задние лапы ро-гатого волка: "Кто это?" - спросил я у нее. "Это... так... - амулет..." - она ответила неохотно и без-различно. "Бог? - эээ... - божество?" - "Нет... это - так... Такой же несчастный" - она спрятала ме-дальон в вырезе платья, между плоских грудей; я понял, что больше от нее ничего не добиться, да и потерял к этому разговору интерес.

* * *

- Так и что - Шнопс? - спросил я уже на следующий день, когда мы вернулись домой с покупка-ми.

Полдня мы потратили на то, чтобы обойти: зеленную лавку; мясную - где я задолжал уже две не-дели и пришлось уговаривать хозяина подождать еще; при всем том в галантерейной Лили понадоби-лось непременно купить ленту и моток каких-то застежек - я в этом, разумеется, не разби-рался; по дороге зашли перекусить в скромную кофейню и перекусили на какую-то смехотворную сумму, так что в хозяйкиных глазах показалось даже нечто вроде жалости - я надеялся, это подвигнет ее еще на одну булочку - за счет заведения, но - не подвигло.

- Что же - Шнопс? Ты, я понял, у него училась, что ли? Он что - еще и учитель?

- Да, отчасти - учитель. Скорее просто помогает - учиться самим...

- Хорошо. А со мной что произошло на самом деле? Может быть, расскажешь?

Лили рассказала.

...

- И что - ты при всем этом присутствовала?

- Ну на это нельзя ответить определенно - тебя ведь носит во времени, как сухой лист в переул-ке - я не всегда поспевала за тобой, да и не имела такой цели... Но говоря вообще - да, присутствова-ла. В некотором роде. Не все время.

Я снова ощутил прохладную пустоту в груди: теперь мне стало понятно - откуда она. Тепло че-ловеческого сердца - любого - не может сравниться с жаром божественного огня. "Возможно, я при-выкну", - подумал я, а затем снова спросил:

- Зачем же было сочинять всю эту - историю? Как я вылезал на балкон, буянил после, кричал?

- Это примерно так и было, - тихо ответила Лили, - по человеческим понятиям времени, в которое тебя занесло. А представь, что было бы, расскажи я тебе все как есть сразу? когда ты еще был - как бы это сказать - под наркозом? Что бы ты понял?

- Вероятно, понял бы, что ты сумасшедшая... - согласился я.

"Доктор" появился еще через день; "Не слишком пунктуально" - подумал я, услышав голос в прихожей. Я не стал его встречать.

Он, видимо, уже знал, что мне более или менее известна истинная моя история; истинная на-столько, насколько может быть истинной история чего бы то ни было, выкинутого странной фантази-ей судьбы из ровного и бесстрастного потока времени - история, в которой середина может предше-ствовать началу, причины - порождаться своими следствиями и вымысел - быть более реаль-ным и значимым, чем беспристрастный перечень фактов; но главное - вся она бесконечными петлями по-вторяет одни и те же обстоятельства, всякий раз перекраивая их и раскрашивая новыми рисунками, так что порою и не угадать, что в ней появилось нового, а что - лишь одетое в перелицо-ванные до неузнаваемости драпировки и много раз уже случавшееся в прошлом.

- "Прошлом"... Разве имеет это слово какой-либо смысл для вас? - спросил меня Шнопс (или как уж там его нужно было называть на самом деле), когда после взаимных приветствий мы загово-рили на эту тему. - Действительность, в которую погружены мы все - а скорее, тот водолазный коло-кол, в котором все мы вместе погружены в океан небытия, - наполнена таким множеством разно-образных причин и еще более разнообразных следствий, что им попросту давно уже не хватает в нем места, чтобы выстроиться в ровные и прямые цепочки. Представьте себе спутанный клубок разно-цветных шнурков, - и он вдруг достал из кармана плаща, который так и не снял, - точно: маленький пестрый клубочек.

- Если вытащить из него один и растянуть в руках, - продолжал он, иллюстрируя все, что гово-рит, действием, - то мы увидим на нем последовательно, слева направо: черную полоску, белую по-лоску, зеленую полоску, затем красную, или какую-нибудь еще синюю полоску.

- Но если ничего не вынимать, - он бросил выдернутый шнурок на ковер, а своим клубком по-вертел у меня перед носом, - то мы увидим лишь одну сплошную пестроту: белые полоски будут со-седствовать с красными, зеленые с черными, однако окажется, что все они принадлежат разным шнуркам, все перепутается - где там, в клубке, лево? где право? - ничего не понять. "Все смешалось в доме Обломовых" - (если не перепутал фамилию): но так очень точно описал это один мой... Мы, словом, были близко знакомы когда-то - вот будто с вами, - он как-то глумливо усмехнулся, и продолжал:

- Можно, конечно, попытаться выдернуть свой шнурок из клубка - вот как только сейчас я это проделал, чтобы мое разъяснение было более наглядным для вас... - он вдруг остановился, с сожале-нием поглядел на брошенный им самим шнурок, что так и валялся на ковре, покачал головой и заметил: - Так уже и от клубка скоро ничего не останется... где-то нужно новый доставать... - да, так вот - но представьте, что шнурки-то внутри клубка перевязаны друг с другом! И не всегда - конец к началу, а зачастую - где-нибудь посредине! Ну-ка, извольте все это распутать и выстроить в единую последовательность...

Он сокрушенно покачал головою и, снова пряча клубок в карман, закончил:

- Ничего не получится, уверяю вас.

Лили, все это время тихонько просидевшая, подобрав ноги, на подоконнике и - хотя задумчиво смотрела в окно - молча его слушавшая, перевела многозначительный взгляд на меня и подняла палец.

- Послушайте, я в общем-то и не стремлюсь что-либо распутывать, - сказал я, с некоторой доса-дою, - я бы просто хотел понять, что мне теперь делать и как жить дальше.

Лили снова подняла палец - на этот раз с той же многозначительностью поглядев на Шнопса.

- Собственно, даже это не слишком меня беспокоит, - продолжал я, - ну, поживу пока, как есть - как-то ведь я жил вот здесь до сих пор - а потом будет видно...

Однако Шнопс покачал головою:

- А вот это у вас, дорогой вы мой, не получится никак. Вам придется сначала во многом разобраться и кое-что распутать.

- Что значит "распутать", - удивился я, - вы только что...

- Ну да, ну да, говорил, - не дал мне закончить Шнопс.

- И теперь предлагаете мне этим заняться?

- Совершенно верно. Я, впрочем, не предлагаю - я просто вам об этом сообщаю.

- Но вы ведь сказали, что это невозможно, что у меня ничего не получится? Зачем же мне этим заниматься?

- Незачем, - ответил этот поразительный "доктор", - но придется.

Несколько мгновений мне хотелось его ударить. Чуть тряхнув головою, чтобы прогнать это не-приятное чувство, я вздохнул:

- Вы пришли смеяться надо мною...

- Нет, поверьте - нет; что вы, - ответил Шнопс, и в голосе его я услышал неподдельное участие и теплоту, - просто взгляните, - и он снова вынул свой клубочек: - Ну?

- Что - ну?

- Ну, можно там что-то распутать? Невозможно. Придется это делать? Так жизнь-то ваша туда именно вплетена - вам что же, она не нужна? Не интересует она вас, что ли? Да если бы и не была нужна: ваша жизнь ведь - вы сами и есть. Трудность именно вашего положения в том, что - по ка-ким-то причинам, уж мне неведомым, - он выразительно закатил глаза - она у вас состоит из множе-ства таких вот, запутанных и перевязанных друг с другом отдельных "шнурков". Но так или иначе, деваться вам некуда. Как, впрочем, и всем нам, - заключил он не слишком весело.

К этому времени уже совсем стемнело; снова, как обычно, засветили лампу, комната приняла уютный вид, и всё, что говорил Шнопс, стало казаться немыслимой дичью. От того, чтобы расхохо-таться ему в лицо или вытолкать вон из дома как сумасбродного мошенника, меня удерживало лишь то, что какая-то часть моего существа помнила и сознавала: происходившее со мною - со мною происходило не во сне, а на самом деле - пусть и не мог бы я уже никому и никогда объяснить, что разумею под этим "самым делом".

Я сидел, слушал разглагольствования Шнопса и думал также о том, что, в сущности, мне не ну-жен этот его визит и я не испытываю в его отношении ровно никаких чувств, хотя сознаю, конечно, что дважды уже сыграл он в моей жизни и совершенно запутанной и перевязанной узлом судьбе сверхъестественную и не до конца постижимую мною роль. Когда я спросил его об этом, он прервал начатое длинное и чрезвычайно сложное рассуждение и, указав на меня пальцем, ответил:

- Да, кстати - вы правы: насколько я могу понимать, именно поэтому вас избрали в свое время, - он хохотнул, будто удачному каламбуру. - Слишком много нитей связано с вами, а следовательно и влияние ваше распространилось сразу столь широко. Повторяю - вами остались довольны... вернее сказать - остались довольны таким выбором, - и он снова улыбнулся и продолжил прерванное рассу-ждение как ни в чем ни бывало.

* * *

- ...Что же принес он или сделал? - спросила она у неподвижно сидящего, имеющего вид челове-ка в одеждах темных, ниспадающих к ногам его тяжелыми складками, существа, прервав его рассказ. - Ведь, если верно, что ты говоришь, то все учение его - лишь пересказ древней мудрости, прежде всего той, что Бог есть Любовь - приспособленный к разумению живущих с ним в одно время? Чем же он отличается от чреды прочих посланцев - да вот, хоть от него? - и она указала в мою сторону.

- Почему, - продолжала она, уже горячась, - именно его следует нам почитать воплощением того, что всесильно; и зачем ему во всесилии своем поступать столь мудрено? Я не могу этого постигнуть...

Она умолкла, и умолкло все вокруг, только ветер бросал и бросал нам в лицо пригоршни колюче-го песка: мой каменный лик совсем оплыл от их нескончаемого потока, как лицо прокаженного, но мое недвижное тело не могло даже повернуть его от ветра, не могло хотя бы ладонями укрыть его от этой жестокой детской забавы, ибо не было у меня рук, и ладоней не было. Имеющее вид человека су-щество хранило молчание, только вглядывалось в какую-то ему одному видимую точку вдали.

- Ответь, вестник, - сухим листом снова слетел вопрос с почти неподвижных, внутренней мукой вечно истязающего сомнения скованных губ.

- Вот что сделал он и что принес, - ответил наконец ровный, бесстрастный голос, - он показал, что ради любви можно принять страдания, умереть, сойти в бездну, но - не погибнуть, а вернуться, и что именно этот путь ведет к жизни вечной; показал, что страдание не может быть вечным, а вечна лишь любовь и жизнь... Ты думаешь, он не чувствовал боли и мучений от пыток, или ужаса - от со-знания того, что вот сейчас он умрет - уйдет, по капле источится жизнь из его тела, изувеченного теми, ради кого он пришел? Будет высмеяна и поругана - до времени - его любовь?

- Но получается, он знал, что так вернется, и страшиться ему было нечего?

- Он не знал - он верил; но это и есть именно то, во что не могут поверить люди.

* * *

Вот еще - из бесед со Шнопсом, состоявшихся у нас с ним на протяжении того времени - в ту осень, что жили мы в старом тихом доме, на старой тихой улочке, с платанами напротив, совершенно уже облетевшими и оттого хмуро и сонно глядящими в окна нашей квартирки в третьем этаже:

Лили (устало, как непонятливому ребенку): ...но зачем, для чего такие сложности? Зачем? Не проще ли было - как уже случалось: предстать в образе своего какого-нибудь вестника - если уж ни-как нельзя самому - в каком-нибудь горящем кусте... Я уже слышала твой ответ, но объясни теперь (показывая на меня) - хотя бы ему...

Шнопс (с тем же самым видом и тем же тоном, что и Лили; демонстративно обращаясь ко мне): Я уже отвечал нашей милейшей Лили, что мы ведь... - скорее, конечно, эээ... --вы: наша пре-лестная Лили, люди, прочие, в некотором роде... создания - видимые и невидимые... Но, хорошо, все равно - скажем: мы. Так мы ведь не можем представить себе, к примеру - смерть? Заметьте: представить не то, как это все будет после нас, а, знаете ли, - само состояние: еще минуту назад я - был, а вот теперь - меня уже нет...

Лили: Да понятно, понятно...

Шнопс (не обращая на нее внимания): То есть мое тело - еще почти ничем не отличающееся от живого тело - есть, но меня в нем - нет... А где я? Что я тогда чувствую? И если ничего, то: как это - ничего не чувствовать? совсем, ничего? Вы... эээ... - мы - так же не можем себе это представить (если сомневаетесь, то поверьте на слово), как не может нарисованный человечек представить ластик, который его стирает - ничего подобного просто не может быть в его нарисованном мире... Какой еще ластик? А куда же девается стертый человечек?..

Более того, мы не можем представить себе и жизнь! Да-да - я имею в виду: жизнь другого чело-века, или, уж если на то пошло, - любого другого существа, кроме себя; вот - сидите вы и смотрите на прелестную Лили, и сидит прелестная Лили - и смотрит на вас, и ни вы, ни она при всем старании не можете ощутить:как это? - смотреть чьими-то чужими глазами, слышать чужими ушами; не можете ощутить биение чужого сердца у себя в груди... Почему это получилось так, что вы сидите и смотрите на Лили? почему не так, что вы - Лили и смотрите на... эээ... на себя?.. Впро-чем, по глазам я вижу, что несколько вас запутал... (Пауза)

Но точно так же мы не можем представить - не говоря уже о том, чтобы узреть - и Бога. Фунда-ментальные компоненты мироздания вообще недоступны нашему восприятию: отсюда необходи-мость для них - воплощения; просто, чтобы стать нам доступными непосредственно. И - главное - где бы в противном случае была, скажем, назидательность? Трогало бы это нашу душу? Если бы, вот так - из горящего куста как-то?.. Нет, увы, здесь нужна была убедительность, нагляд-ность: вот - страдание, вот - любовь...

(Две недели спустя; все сидят после обеда в гостиной)

Я: ...Шнопс, дорогой, так все же: как возникло все, что возникло? - От общего ли к частному, от целого ли - к деталям? - Бог создал слово, которое затем создало всё, в том числе и человека? Или наоборот - от деталей, объединяющихся по своим собственным законам - к целому? - Частицы со-здали атомы, атомы - молекулы, из молекул построилось всё, в том числе и человек, который произ-нес слово, которое стало - Богом?

Шнопс: Вспомните клубок переплетенных шнурков - я имею в виду, что ответ мой: ни то ни другое - из того, что вы привели в пример - а есть это замкнутый, самодостаточный и в некотором роде вечный процесс... Человек - инструмент Бога, которым он творит мир...

Лили: Или познает? Когда он создал небо и землю, то сказал - это хорошо; но затем ведь создал же он человека: для того, что ли, чтобы убедиться, точно ли - хорошо? Может что-то - нехорошо?

Шнопс (задумчиво): Да... А человек так и сказал: нехорошо. Нехорошо, что яблок нельзя рвать. Пришлось хозяину с помощью человека многое переделывать...

Лили (фыркая): Ну, допустим, это не человек сказал, а та - (давясь от злости) - другая...

Шнопс (саркастически): Лили, прелесть моя, ты до сих пор не можешь успокоиться? Ты непоследовательна. Да и какая тебе-то разница?

Лили: Какая разница - мне? Ну, знаешь... (уходит, что-то раздраженно бормоча).

(Еще через неделю)

Лили: Но ведь его именем творились страшные злодеяния - (медленно и внятно) - страшные.

Шнопс (задумчиво, как бы даже растерянно): У меня нет ответа...

Лили (саркастически):Ну конечно нет. Ведь ты сам покровительствовал...

Шнопс: Лили, не нужно. Одним и тем же инструментом можно создавать прекрасные произведе-ния или полезную утварь, а можно - проломить голову соседу за то, что он не похож на тебя... Ты сама прекрасно знаешь, что у меня не было полномочий остановить их. Это, наконец, неблагодарно...

Лили (тихо): Прости...

* * *

К зиме Шнопс пропал.

Лили сначала немного, а через две недели - уже сильно забеспокоилась, казалось: затосковала; подолгу сидела, задумавшись, не отвечала на вопросы, или отвечала невпопад; взяла привычку стоять у окна и задумчиво смотреть вниз, на тротуар, будто ожидая, что вот - он внезапно появится внизу. Я почувствовал нечто вроде ревности; стал вспоминать каждый взгляд, брошенный ими друг на друга, каждое ненароком оброненное слово... Я понимал, конечно - ревность к той, с которой судьба связала нас случайно, не спросив ни меня, да, похоже, ни ее - нелепа, безосновательна, но от этого лишь росло во мне неприятное чувство непослушного воле раздражения.

Это же чувство, однако, заставило меня следить за нею еще внимательнее, и я неожиданно осо-знал, что ее гнетет нешуточная тревога: она начала плотно занавешивать окна во всех трех комнатах и без того не зажигала даже света - и даже в кухне, где раньше плотных штор не было, повесила что-то, спешно купленное в лавке; встав с постели утром, еще не одеваясь, она первым долгом подхо-дила к окну и осторожно выглядывала в щелку - только тогда раздвигала занавесь, внимательно огля-дывала нашу улочку из конца в конец и наконец раскрывала форточку, чтобы впустить свежий утрен-ний, морозный уже ветер; вообще все ее поведение заставляло думать, что она все больше и больше боится чего-то. Однако, когда я спросил ее об этом - она лишь отшутилась: "Ревнуешь?" - спросила она. В глазах ее стояла тревога, шутки не получилось; она поняла это сама и отвернулась.

Мало-помалу ее волнение передалось и мне; я стал замечать казавшихся мне странными субъек-тов, будто бы маячивших под окнами - раз даже выбежал из подъезда, чтобы прямо задать одному во-прос - сам не зная, какой, - но тот посмотрел на меня, как на сумасшедшего и, боязливо огляды-ваясь, почти бегом бросился прочь. Вечером я стал лично проверять: хорошо ли заперта дверь, но, несмотря на это, пару раз спросонок вскакивал - в испуге, что забыл это сделать; однажды, бессон-ной ночью мне показалось, что в прихожей кто-то есть - проверив, я убедился, что там, конечно же, нет никого. Лили смотрела на все это с печальной иронией.

Но так или иначе, а призрак мирного домашнего уюта окончательно развеялся и пропал из на-шей, казавшейся мне ранее такой обыденной и бестревожной, квартирки. Самый ее воздух сплелся в напряженные нити, об которые я спотыкался на каждом шагу; мы жили, будто заговорщики, ожидаю-щие неминуемого разоблачения: стали совсем мало разговаривать - и только полушепотом, избегали смотреть друг другу в глаза. Однажды, проснувшись ночью, я увидел, как Лили скорчилась на полу перед какой-то деревянною статуэткой, освещенной крошечной масляной лампадкою. Я сделал вид, что сплю, только сквозь полуприкрытые ресницы наблюдал за нею; не менее получаса она провела в полной неподвижности, затем медленно поднялась, сделала руками какие-то пассы над фигуркой, за-дула лампадку и забралась обратно в постель; от нее так и веяло ночной зябкостью, руки и ноги были ледяные. С широко открытыми - казалось, даже во тьме светившимися тревогою - глазами лежала она, снова съежившись - пока не согрелась; затем задремала.

Та же сцена стала повторяться каждую ночь; наконец, когда после очередного своего - видимо, моления, - она забралась в постель, я почувствовал, что вся она содрогается от почти безмолвных ры-даний: лишь тихонькое поскуливание, совсем не человеческое, а будто жалоба побитой собаки, слы-шалось в тишине.

- Молишься по ночам? - спросил я наутро, когда она по сложившемуся уже обыкновению подо-шла к щелке между шторами, чтобы осторожно глянуть на улицу. В тишине вопрос мой прозвучал резко, даже грубо; она вздрогнула и застыла у окна, повернувшись ко мне спиной.

- Да, - коротко ответила она.

- Кому... чему? - чувство непонятной угрозы, мучительно сгущавшееся в последние дни, стало для меня невыносимо; лучше уж сейчас узнать что-то, чем продолжать эту нелепую игру в умолчания и терзаться неизвестностью. Я сел и продолжил: - Что вообще происходит?

- Шнопс пропал, - ответила она мне, будто сообщила невесть какую новость.

- Я заметил, - не удержавшись от раздражения начал я, - но я не...

- Я не знаю, что произошло. Но теперь нас некому защитить. Нам придется уходить отсюда - скоро, возможно завтра...

- Завтра?! - скорее изумился я, чем испугался. - Уходить - от кого? От кого защищать-ся?

- Инквизиция, - последовал ответ, - не слыхал?

Некоторое время я молчал, осмысливая сказанное; наконец не без усилия выдавил:

- Какая инквизиция - ведь... ее давно, лет уж наверное семьдесят, как нет?

- Послушай, ты можешь себе представить, чтобы такая... сила... была, а теперь - ее нет? Что она взяла и исчезла? - Лили криво усмехнулась. - Конечно, никуда она не делась... И скоро явится за нами.

Я закашлялся, но все же спросил:

- А при чем тут Шнопс?

- Ты сегодня, видимо, и правда плохо выспался, - не очень вежливо ответила она, - ты что, за-был - кто он и кем послан?

- Да... то есть - нет, не забыл, конечно... Но ему-то какое дело? Почему ты считаешь, что именно он станет нас защищать?

- Потому что именно только он делал это... Все это время...

- Но почему?!

- Он жалел нас, - просто ответила Лили.

- Он? Вас?! - наконец воскликнул я.

- Нас, - жестким, резким тоном, прозвучавшим в утренней тишине как скрежет раздавливаемого стекла, ответила она. - Или ты сам так поверил в эту иллюзию своего человеческого обличья, что за-был - как и откуда ты произошел? То, что тебя призвали к служению высшим силам, было не твоей заслугой, а просто расчетом полководца, выбирающего то средство, которое ему больше всего подхо-дит в данное время - ты же слышал, что говорил Шнопс. Я сама не сразу это поняла - в наши прош-лые встречи я даже думала... - она запнулась. - Словом, неважно - что я думала: важно то, что нуж-но собираться.

Сбитый с толку всем этим разговором, я и не заметил, как мы оделись, перешли в гостиную, усе-лись на диване; я сложил руки на коленях и откинулся на диванную спинку; Лили, посидев немного в задумчивости, встала, вздохнула и - видимо, приняв какое-то решение, - направилась к шкафу.

Я оглядел комнату. Стол, на столе - лампа под абажуром, цветочная ваза, которую я очень лю-бил - кто же ее покупал? Неважно... Кресло. В нем любил сидеть Шнопс, когда навещал нас; сейчас на нем сгустилась тень и казалось, кто-то сидит в нем... но не Шнопс. Я тоже любил сидеть в этом кресле, когда не было Шнопса, но сейчас там сидел не я: сизые лоскуты теней окутывали любимое кресло Шнопса, также любимого мною, и было похоже - они также его полюбили: я имею в виду - кресло. С кресла сизые ветхие лоскуты раннего зимнего утра протянулись к книжным полкам, будто флажки на вантах прогулочной яхты, точно такой, какие я привык видеть у пирса, когда служил в ко-лониях. Когда я там служил, я не знал никакого Шнопса, никакой Инквизиции - кто это такая, к сло-ву сказать? - я знал лишь начальника тамошней полиции, господина Максуда... Максуда... не по-мню. Еще я знал Лили - мы дружили, а потом как-то сошлись, как это обычно бывает, когда вы зам-кнуты на маленьком островке соотечественников среди океана чужих и по языку и по обычаям чуже-странцев... хотя чужестранцами-то были там именно мы с Лили: вот она - теперь неестественно медленно ходит по комнате, от шкафа с одеждой к дивану, где мы сидели когда-то - очень давно - когда я после безобразной попойки накануне забыл даже, кто она и где мы познакомились. А теперь я помнил: конечно, в колониях мы познакомились, где же еще - я прекрасно помнил: мы однажды любили друг друга в пене прибоя - потому что она так захотела, она говорила, что это напоминает ей что-то забытое, что-то родное: возможно, она родилась или выросла в рыбацком поселке - я не знаю - но тогда я страшно замерз и любовь у нас получилась не очень удачная тогда. Теперь Лили - моя Лили, моя дорогая, любимая, несравненная Лили - собирала какие-то вещи и просто бросала ря-дом со мною на диван; когда она бросала их на диван, они летели неестественно медленно, будто во сне, но, наверно, это так и было нужно: потому что Лили - несравненно умна, она знает много тако-го, чего не знаю я, она знает, кто такая Инквизиция и что ей нужно от нас, потому что ей ведь что-то было от нас нужно, раз уж она собралась к нам в гости...

- Хватит спать! - почти завизжала Лили мне на ухо - если только шепотом можно визжать. - Уходим прямо сейчас. Только тихо.

Одновременно я услышал, как снаружи кто-то осторожно, но настойчиво пытается отпереть за-мок входной двери.

Лили схватила какую-то сумку, мне сунула в руки пальто, сама натянула один рукав беличьей шубки, местами уже немного полысевшей, другой рукой потянула меня в сторону кухни. Осторожно, чуть ли не на цыпочках, мы вошли на кухню; со стороны прихожей слышался уже негромкий стук в дверь - судя по звуку, стучали чем-то металлическим. Лили потянула меня дальше - к двери черного хода: ею мы почти никогда не пользовались. Кстати оказавшимся у нее в сумке ключом отперла дверь - мы стали спускаться по узким и крутым ступенькам, конечно, грязным и замусоренным, как всегда бывает на черных лестницах: блеснула разбитая бутылка, одна ступенька была застелена грязной рваной газетой; слабый свет падал на нее, пробиваясь сквозь пыльное стекло крошечного оконца, и я увидел в газете фотографический портрет нашего министра финансов - я даже знавал его когда-то, там же, в колониях...

- Осторожно! - зашипела Лили подхватывая меня под руку. - Ты решил именно теперь перело-мать ноги? О чем ты все время мечтаешь?

- Прости, - ответил я, отряхивая брюки. - Туда?

Мы спустились до самого черного хода, но выходить не стали - мгновение спустя я понял поче-му - из двери черного подъезда, к которой нужно было повернуть, на расположенную прямо перед нами стену падала чья-то тень. Лили потянула меня в противоположную сторону - там, прямо, как оказалось, за нашей спиной, была другая дверь, сколоченная из грубых досок. За ней оказался совсем уже неосвещенный ход, как мне показалось - в подвал, однако, пройдя вниз в полной темноте несколько лестничных пролетов, я понял, что мы спустились гораздо ниже подвала. Наконец спуск прекратился, и мы ощупью двинулись вперед по самому настоящему подземному ходу.

Я ожидал всяческих, вычитанных мною в книгах, неприятностей, как-то: ослизлых стен, крыс или отвратительных насекомых; неожиданных провалов по бокам, в которых - попав рукою - можно нащупать истлевшие кости... Но ничего этого не было - стены были неровными и шершавыми, но су-хими; присутствия какой-либо живности не было заметно; хотя воздух был, конечно, спертым, запаха тления в нем не ощущалось; к тому же наше путешествие оказалось удивительно коротким - спустя каких-нибудь десять минут мы толкнули оказавшуюся перед нами дверь, неизвестно почему незапер-тую, и вышли прямо в переулок вблизи центра города - подниматься нам, как ни странно, также не пришлось: напротив - пришлось даже еще шагнуть вниз по двум ступенькам, чтобы спуститься на тротуар. Снаружи дверь, из которой мы вышли, была ничем не примечательной дверью черного подъезда, выходящего в переулок.

Лили отряхнула с шубки пыль и приставший сор и совершенно спокойно, никого не таясь, двинулась по переулку; я потянулся за нею.

- Лили, - нерешительно кашлянул я, - я ничего не понимаю...

- Ничего - это чего именно? - не оборачиваясь и не меняя шага уточнила Лили, которая очевид-но все более и более овладевала браздами правления в нашей маленькой экспедиции.

- Например, почему мы не бежим, не скрываемся? Почему спустившись, как мне кажется, на три этажа под землю, вышли прямо в переулок? Что это вообще был за лаз и откуда ты про него знала?

- Ну, последнее очень просто - я ведь предполагала всякое развитие событий - а вернее, знала, что рано или поздно бежать оттуда придется, - и обращала внимание по сторонам, - она усмехнулась. - Как-то, спускаясь, чтобы выбросить кое-что, чего не следовало видеть мусорщику, я и обнаружила этот, как ты выразился - "лаз". Вести далеко он не мог, ну и...

- Подниматься нам не пришлось, - продолжала она, - попросту потому, что наш дом... пожалуй, теперь следует добавлять "бывший"... - расположен на холме: мы теперь значительно ниже его под-вала.

- Ну а что касается того, почему не скрываемся... - она наконец повернулась ко мне: - Ты что же - совершенно все забыл? Решил, что и правда прожил в этом доме, в этой квартире годы, после того, как вернулся из своих мифических колоний? Ты забыл, какие шутки проделывает твоя жизнь со временем - или, если хочешь: время - с твоею жизнью, да и со всем, что тебя окружает? С тех пор, как мы второпях спускались по черной лестнице, прошло восемнадцать дней... Нас давно уже не ищут...

- А через... - она бросила взгляд на часы, видневшиеся поверх крыш на башне, - пять минут мы будем уже на вокзале. Хотя вот там следует быть очень осторожными, - закончила она.

Точно - не более, чем через пять минут, мы оказались на вокзале. До двенадцатичасового поезда оставалось еще немного времени; мы, стараясь не привлекать к себе внимания, зашли в буфет и скромно присели к столику - не прячась в угол, но и не на самом виду. Я расстегнул пальто, а Лили глазами показала мне на его левый борт, где у всякого приличного мужчины должен скрываться бу-мажник - он и правда был там, во внутреннем кармане. Я глянул мельком - немного, но должно хва-тить; меня, однако, уже полчаса занимал вопрос - где билеты? Если идти их покупать, то нужно бы поторопиться; кроме того, было похоже, что едем мы недалеко - на дальнюю дорогу денег не хва-тило бы. Но я ошибался.

Подошла девочка в кружевной наколочке на волосах - совсем юная, лицом удивительно похожая на Шнопса, - будто дочь; я, видимо, так уставился на нее, что Лили тихонько толкнула меня под столом ногою. Мы зака-зали по чашке кофе, вафли; довольно долго ждали их и даже немного стали беспокоиться - поскольку часы показывали уже без четверти двенадцать - но почти в тот же момент заказанное принесли: быстро выпив кофе, я бросил деньги на блюдечко, и, дожевывая на ходу вафли, мы заспешили к перрону. Найти нужный оказалось не совсем просто, но мы справились с этой, в другой обстановке пока-завшейся бы занятной, головоломкой, и за пять минут до отправления были уже у поезда. Я вдруг снова вспомнил о билетах, однако Лили рассеяла мое недоумение, вытащив их из своей сумки; я ве-роятно, слегка раскрыл рот, потому что она, явно довольная произведенным эффектом, подмигнула мне и слегка улыбнулась. Только когда она отвернулась, чтобы подняться на подножку вагона, я вспомнил, что это была первая ее улыбка с тех пор, как неожиданно и загадочно пропал наш "покро-витель".

В вагоне не ждало нас ничего необычного - второй класс, диванчики жесткие и не очень чистые... ну, в колониях мне приходилось ездить с еще меньшим комфортом... "В колониях" - я подумал, что привычно произношу это про себя, хотя понимаю, что не был ни в каких колониях, что это чу-жая память, по которой я жил последнее время - кстати, даже неизвестно, как долго - будто по чужо-му паспорту. И весь облик мой, и все мои привычки - даже речь - были чужими, подложными; я не был тем, кем казался - даже самому себе; но кем был я на самом деле - я не смог бы объяснить внят-но никому в этом мире "нарисованных человечков" - вспомнил я слова Шнопса - не говоря уже о том, чтобы самому понять, что означает: на самом деле - быть.

Поезд отошел от перрона; мы сидели, положив ничем не занятые руки на колени, и смотрели, как медленно проплывают за ок-ном - грязные стены привокзальных зданий, покрытые зимней, местами ставшей инеем, моросью - стрелки, рельсовые пути, незаметно уводящие взгляд вбок и вдаль - чахлые, пропитанные креозотом деревца, и - снова пути, снова рельсы, рельсы, сколько хватает взгляда. Когда привокзальная, завязан-ная сложными узлами мешанина путей, стрелок, семафоров, висящей на десятках столбов паутины электриче-ских проводов и тросов осталась позади, когда побежали за окном жилые кварталы, уже пригород-ные, я наконец вышел из охватившей меня железнодорожной апатии:

- Куда мы едем? - осторожно спросил я Лили.

Она удивленно подняла брови:

- Я думала, ты знаешь, - ответила она.

Некоторое время я просто смотрел на нее: на ее, казавшееся молодым, но служившее таким же обманом, как и моя собственная внешность, лицо, глядел в ее усталые темные глаза, обводил взгля-дом контуры так редко улыбавшихся губ...

- Послушай, - сказал я наконец, - ведь это ты покупала - или как уж там еще доставала - биле-ты, ты тащила меня на вокзал по - смешно сказать - подземному ходу... И ты теперь делаешь вид, что не знаешь, куда мы едем?

Она пожала плечами и отвернулась.

- Так куда? - снова спросил я.

Несколько минут Лили молчала, глядя, как за окном проплывают уже последние, совсем не по-хожие на городские, дома, как вдали уже показались голые поля, холмы, припорошенная снегом ни-зина реки.

- Домой, - наконец ответила она не поворачиваясь.

Наступил вечер, затем ночь; уже со скоростью сорока пяти миль в час поезд мчался на севе-ро-восток - мимо темных бесформенных перелесков, мимо ручьев, на мгновение привлекающих взгляд редким бликом неверного ночного света, мимо утонувших в нем станций, мимо оди-ноких сторожек путевых смотрителей - мимо, мимо... Мчался поезд, мчался сдвоенный каста-ньетный стук его колес, и мы мчались вместе с ним, поднимаясь все выше и выше в темное, будто влаж-ное от слез, небо; локомотивный дым облаком подымался от земли, касаясь низко провисшего брюха снеговой тучи, и мы устремились в медленно смыкающийся просвет между ними, в узкую щель меж-ду жарким чадом, исторгнутым от земли, и туманной сыростью, посланной ему навстречу холодным зимним небом, дабы остановила она этот жертвенный дым кощунственного всесожжения черных останков, которых вовек не следовало человеку тревожить в схоронившей их когда-то глубо-кой под-земельной усыпальнице.

Все выше, и выше, и выше поднимались мы над сонным и скованным холодною тьмою краем, в который не воротиться нам уже никогда - да и незачем нам туда возвращаться: никто не любит, не ждет нас там, никто нас там даже не помнит, никому там не принесли мы счастья, и даже вода в ру-чьях и реках и огни в городах - чужие отныне нам, и даже дети, утром играя в снежки, не заметят над крышами прозрачного, тающего, уже почти невидимого следа нашего бегства.

Давно остался далеко внизу и позади железнодорожный путь, по которому полз еле види-мый сквозь просвет в облаках поезд - только искры, летящие из локомотивной трубы, изредка, едва мерцающими в темноте жаркими точками напоминали о его присутствии; во все стороны, куда толь-ко не взгляни, раскинулось лоскутное одеяло возделанных человеком земель, и вдруг сердце мое, не-когда потерянное и вновь обретенное, сжалось у меня в груди, как никогда ранее не бывало - я поду-мал, что три тысячи с лишком лет я наблюдаю за тем, как земледельцы обрабатывают свои наде-лы, как строители возводят дома, как матери рождают и воспитывают детей, а дети, вырастая, становят-ся - кто земледельцем, кто строителем, но некоторые - очень немногие - становятся поэта-ми, в них пробуждается слово, некогда им принесенное - мною, мною - когда я долгие века берег и помогал им не забыть его, наставлял и утешал по велению господа моего, когда я был зачем-то нужен им и ему, за-нимал свое место в этом мире, был его частью... А теперь я лечу черной безмолвною птицей над ним, и нет для меня теперь места внизу - куда бы ни опустился я сложить уставшие кры-лья, передохнуть, оглядеться кругом, понять, осознать, для чего существует все сущее, для чего в этом су-щем существую я, и мои сомнения, и мои вопросы - везде буду я чужим, и все и всё будет мне чуждо. "Ты ничем не отличаешься от меня", - вспомнил я слова той, что скользила сейчас рядом со мною в темном, равнодушном к нашей судьбе небе, которая давно пережила казнь, что теперь прихо-дилось пережить и мне - рожденная в этом мире, она неумолимой силою своего естества была отторгнута от него, изгнана, вычеркнута из списков его детей, и давно уже скитается в нем, не находя себе ни места в нем, ни пристанища. Быть может, в этом и просила она моей помощи - тогда, во времена бес-конечно далекой теперь и седой древности? Так или иначе - ты опоздала, Лили, или как тебя следова-ло называть - со своею просьбой к тому, кто был бесконечно выше и славнее тебя, а теперь - пал в черное, мокрое от не-выплаканных слез ночное небо рядом с тобою, и нет у него ни сил, ни мудрости, чтобы помочь даже самому себе.

Между тем мы забрались уже довольно далеко на северо-восток; стало заметно холоднее, все тело пронизывал ледяной арктический ветер. Мне стало казаться, что нам не вынести этого и мы гря-нем в конце концов о мерзлую землю двумя огромными черными градинами, но Лили подала знак, и мы стали снижаться, так что были теперь видны занесенные снегом великие равнины; также осне-женные, казавшиеся бесконечными леса; могучие, никогда не виданные мною дотоле реки, полно-стью скованные льдом. Стали заметны и какие-то поселения - сразу видно, что бедные; вдале-ке, впрочем, по бледному сиянию угадывались города.

- Смотри, - приказала Лили; усмехнувшись, добавила: - И помни.

И я глянул вниз своим некогда дарованным и оставленным мне как бы на память и в назидание чудесным взором, и крик изумления и ужаса исторгся из моего простуженного на морозе горла - вдруг охватив единым взором весь этот бесприютный край, я увидел в нем целую огромную страну, всю населенную такими же злосчастными созданиями, как и мы!

- Нам туда, - Лили вздохнула: - Больше некуда.

(окончание)