В середине февраля установилась оттепель. Снег почернел, люди повеселели, и появились мартовские коты. Но затем опять ударили морозы. Черные раны на снегу затянулись плотной коркой, люди укутались почти до носов, а котов не стало и слышно.
Двери сборного пункта, длинного щитового барака с низкими окнами, хлопали все чаще: близилось время отправки, и люди собирались сюда, подгоняемые метелью. Кроме комнаты заведующей, в бараке имелось большое помещение с рядами столов и лавок; по надписям на них можно было изучать географию. Со стен помещения глядели плакаты с призывами ехать на стройки, рыбные промыслы и лесозаготовки. Новые плакаты были наклеены на старые, те - на плакаты еще старее, и так далее в глубь пятилеток - по этим наслоениям, как по культурному слою, можно было изучать историю.
В центре помещения - за столами, на лавках, на приставленных к ним чемоданах - шумело, знакомилось и уже бранилось между собой сборище разного люда. Иные из них были пьяные, столы и лавки тоже были на пьяных ногах, а все ж не падали - ни люди, ни столы, ни лавки.
человек на вид лет за шестьдесят. Он бесстрастно оглядел помещение, ненадолго остановился глазами на людях и, выбрав место у стены, рядом с батареей, приставил к ней небольшой зеленый чемодан с металлическими уголками.
Все притихли: что за человек, почему пришел сюда в час отправки, в этот щитовой барак на старой улочке? Не ошибся ли адресом? Или не впервые он здесь; может, ездил отсюда на большие стройки - когда-то, в молодые годы?
Пришедший вытащил пачку сигарет, прикурил и задумался, вместе с дымом впустив в себя какие-то мысли; потом, встрепенувшись, выпустил и дым, и мысли и представился:
- Кирилл Кириллович.
- Дед, а бабку-то на кого оставил? - с ехидцей спросил Батов.
Среди дворняг, что облаивают прохожих, всегда есть задира, которая начинает лай и втягивает в него других. Без нее и облаивания не будет, так только, вслед потявкивание. Случается, задиру пинают, но чаще при первой опасности она скрывается в лазу под калиткой. Батов и показал себя такой дворнягой-задирой. Однако брошенная им фраза, видно, камнем попала старику по больному месту. Лицо его дернулось: выпучив глаза, он стал искать обидчика, переводя взгляд с одного лица на другое, и были в его глазах боль и безумие, или безумие от боли. Но Батов от взгляда укрылся. Спешно понадобился ему рюкзак, пристроенный у его ног под столом. Наклонился он к рюкзаку, получилось - под стол укрылся от глаз старика.
Так расценило это и сборище.
- Эй, молодец, - начала языкастая Роза, - куда ты пропал? Обидел человека, а прощения за тебя нам просить?
- Вылезай, давай!
- Герой!
- Поднимите его, кто ближе.
Все смеялись. Выходило, достался-таки пинок задире.
Наконец Батов выпрямился. В руках у него была литровая банка с желтоватой, как вода со ржавчиной, жидкостью.
- Чего шумите? Вот, деда хочу угостить, с мороз же...
Он снял с банки крышку, и у тех, кто был рядом, зашевелились ноздри.
- Самогон!
Еще пуще оживилось на сборном пункте.
- Эй, дедуля!
- Кириллыч, давай к столу!
- Пускай банку по кругу!
Кирилл Кириллович сидел, склонив голову на обе руки. Лицо его было покрыто свалявшейся белой щетиной. Сигарета во рту потухла, пальто и шапка парили, мокрые от таявшего снега. Старика усадили за стол, поставили перед ним кружку с самогоном. Он ожил, начал что-то говорить, увлекся...
Перебила его Надежда.
- Ну-у, старый, разнылся, до утра не остановишь.
Кирилл Кириллович остановился на полуслове. Центр внимания переместился к Наде, которая, точно не замечая этого, откинулась к стене и расстегнула пальто с белым мехом. Открылось платье, зрачки мужчин расширились от его открытости.
- Жарко, - протянула она с истомой и потянулась, бессердечная, распаляя мужчин до крайности.
- Мужики! - воскликнул кто-то. - Что это мы о девочках позабыли? Так не годится!
- Нет!
- Девочки!
- Наденька, обнадежь!
И это все, что можно было разобрать в грянувших стадионных выкриках.
Алексеев обнял Надю левой рукой, правой потрогал кулончик на ее груди и - ох, что случилось! - выронил в ее разящую открытость бумажный рубль, свернутый в рулончик.
- Ах, что я натворил? Придется исправляться.
Он театрально отвернул глаза в сторону и взялся за поиски потерянной купюры. И вокруг снова - точно гол забили на стадионе - крики, блеск глаз, грохот от вставания с мест.
Надя слабо мешала поискам и тайком расталкивала поникшую Розу. О старике забыли; он смотрел перед собой на пустую кружку и говорил сам себе:
- Нет бабки. Вдовый остался...
А на столе рядом с кружкой читалась надпись: "Норильск - ящик денег и бочка вина!"
Вскоре на сборный пункт пришла заведующая: высокая, с ярко накрашенными губами, и вообще - яркая женщина.
- Тьфу, глаза б на вас не смотрели, - только и сказала она, оглядев собравшихся, и прямиком направилась к своей комнате.
Потом она вызывала их к себе, чертыхалась, заглядывая в растрепанные трудовые книжки, и совсем взрывалась при виде новенькой книжицы с единственной надписью: "Прежний стаж - пятнадцать лет со слов владельца". Громыхали слова, громыхали по стеклу шариковые авторучки. Владелец книжки - явный кандидат на бегство с подъемными: получит, прогудит и нет его и в помине, только книжица останется, новенькая, - смотрел на нее бычьими глазами бича и подумывал про себя: "Во, баба! Ну, баба! Позавидуешь, кому досталась..." Но как выскакивал от нее, то додумывал: "Или пожалеешь беднягу..."
Алексеев тоже передал заведующей новую книжицу, запись в ней была еще более огорчительной: "Трудового стажа не имеет". Заведующая угрожающе вскинула голову - и увидела внимательный взгляд его глаз; в них прочитывался стаж серьезной внутренней работы, который тоже многого стоил. Это и остановило ее от обычной в таком случае реакции.
- Ну что ж, Алексеев, езжайте. Отправление в 21.20, вагон третий. Билет отдам на вокзале.
Выйдя от нее, Алексеев снова стал таким, каким он только что хватался за консервный нож. Только зачем? Чтобы снова стать недосягаемым для волков?
При выходе из-за стола опьяневший Кирилл Кириллович застрял в нагромождении чемоданов, узлов и сумок. На помощь ему пришел парень в армейском бушлате, только без погон; вместе они и зашли к заведующей. Старик назвался первым; стоял он вытянувшись и твердо. По паспорту ему не было и пятидесяти пяти.
Кирилл Кириллович ушел, в комнате остался только парень в бушлате. Роста он был среднего, но сложен крепко, а от близко сдвинутых бровей в лоб упиралась волевая черточка.
Заведующая уже не выглядела яркой женщиной; лицо ее было красным: раздражительность не украшает женщин. Она бегло просмотрела документы парня.
- Михайлов, Сергей Андреевич, - прочитала она и, посмотрев на него, чуть задержала взгляд. - Вас-то что несет по этим волнам?
- Жизнь несет...
- Понятно. Так, Михайлов, отправление в 21.20, вагон третий. Билет отдам на вокзале.
Парень так и не понял, слышала она его ответ или нет.
Вскоре сборный пункт опустел. Заведующая вышла из своей комнаты и, чертыхаясь, прошлась по замусоренному помещению. В руках у нее были рулон бумаги, банка с клеем и кисточка. Минута-другая - и на стене, поверх плаката с адресами оргнабора минувшего, 1981, года появился плакат "Оргнабор-82". На нем были изображены юноша и девушка - в рабочих спецовках, с огнем в глазах, на фоне синих таежных далей. Это был официальный образ оргнабора. Ударная стройка, молодость возрастом и душой, задор и гитара. Жгучий мороз и северное сияние, вкалывание без устали, до последней лопаты раствора, дотемна. Работа на высоте и высота в поступках. Таким он выглядел, оргнабор, на плакатах, в газетных репортажах, романах литераторов, специально командированных на стройки.
Может, так оно и было - на знаменитых стройках-гигантах. Однако были и совсем не громкие адреса в оргнаборе. Так у больших рек часть вод уходит в протоки - ответвления русла; течение в этих протоках медленней, вода больше засоряется, мутнеет, а может и застаиваться, уйдя в затоны, под недвижные тени ракит.
Но не только романтика влекла в оргнабор. Часто холодящими течениями выносило сюда одиночество - давнее, со стынущими по ночам ногами, или только-только начинающее морозить. Кого-то гнали неустроенность и семейный разлад, кто-то прятался от прокурора или бежал от прошлого, от горьких неудач, от самого себя. А кого-то просто швыряло по этим волнам как пустые пивные бутылки. И каждый из них мог сказать: жизнь несет...
Ночью поезд вышел из графика и часто стоял, смиренно посапывая, на перегонах. Пассажиры спали. Беспокойно было только в третьем вагоне. По проходу тут все еще ходил-колобродил один из пассажиров, нагрянувших сюда поздним вечером с билетами в последние купе. Проводница разве что колыбельные ему не пела, но он был как ванька-встанька: только уляжется - и опять в проходе. Он был пьян, но говорил осмысленно и какие-то странные все задавал вопросы: куда это он, мол, едет и зачем? Наконец терпение проводницы иссякло, и на одной из станций она сдала его в милицию.
- Там тебе все про тебя расскажут! - сказала она, возвращая билет, купленный на деньги оргнабора.
Утром поезд нагонял отставание. Проводница гремела стаканами, а пассажиры вставали, прислушиваясь к движениям в последних купе. Все знали уже, что едут вербованные, и чувствовали - события надвигаются.
И они не ошиблись. Накануне слышно было лишь бабку с крайнего бокового места; она все охаивала невестку, и кто-то изредка комментировал: "Ну, свекруха, не зря купили ей место у туалета..." Но на другой день примолкла и бабка.
К обеду два пассажира из последних купе перешли, чем-то обиженные, в соседний вагон - проводница Христом богом упросила, чтоб взяли их туда, от греха. Немногим позже другой пассажир переселился на место в первом купе. Еще двое все порывались выйти в тамбур - для особого разговора, но их не пустили, предложив для мировой по стакану портвейна.
- Что за странные люди... - плакалась проводница. - Тот, которого сняли ночью, хоть думал о чем-то, раз о себе все спрашивал. А этим, видать, на все наплевать, и прежде всего на себя.
Голоса из последних купе были слышны даже в начале вагона, и чего только не довелось услышать его пассажирам. На первых порах много шума было из-за девиц, Розы и Нади. Они были в спортивных костюмах, первая - как яркая цыганка, с приятной мордашкой в смоляном уборе, вторая - симпатичная, но блеклая: лицо осунувшееся, пепельные завитушки волос как клочья, - точно лисичка во время линьки. Мужчины спорили за право вести их в вагон-ресторан, угощали взятыми в дорогу припасами и по очереди рассказывали им о личных драмах. Потом, когда деньги и припасы вышли, они бесцеремонно опустошили и сумки девиц.
Наконец, мужчины еще раз вывернули карманы. От последних, заначенных было трояков огонь кутежа снова взметнулся, но быстро стал гаснуть, вот-вот потухнет. Однако жажда выпить не унималась. Одного посланца направили за деньгами в купе, где были Михайлов и Кирилл Кириллович, но, судя по грохоту, что донесся оттуда, разговор не получился. Кто-то направился было на подмогу, но был остановлен Алексеевым. Он сам пришел в купе, откуда донесся грохот, поднял неудачливого посланца с пола и выставил его на проход вагона.
- Не обижайтесь на них, - сказал он Михайлову и Кириллу Кирилловичу, - это ж волки. Они и как люди-то живут позабыли. Я это знаю, всю жизнь с ними прожил. Порой и сам таким становлюсь...
Денег так и не нашли. Что было делать? Больше всех жаловался на безденежье Батов, его и решили чуть потрясти. Выпал только трояк, сложенный вчетверо. Батов, однако, не обиделся.
- Нашли у кого искать, - сказал он, поправляя одежду. - Что я, женщина...
- Ах ты... - выругалась опьяневшая Роза и бросила в него булку хлеба. Роза не промахнулась, но было уже поздно.
Надю, у которой Алексеев так деликатно искал вчера на груди рублевку, облапали первой. В верхней кофте нашли пару червонцев, показалось мало: распаленные головы - не от мужских, это куда бы ни шло, а от алчных мыслей - видели уже целый веер красных купюр.
- Это все мелочи! - выкрикнул кто-то с азартом. - Ищите пониже!
Женский визг раздался тут на весь вагон. Как ошпаренные, девицы выскочили в проход и перебежали в другое купе. Ужас на их лицах сменился обидой на мужчин, у которых мысли о выпивке вытеснили все другое.
...Уже за полночь пассажиров из последних купе с трудом выпроводили-выволокли из вагона.
Прежде до Широковска добирались от железнодорожной станции-развалюхи на вечно дребезжащих автобусах. Дорога была разбита, приезжих на ней сильно трясло.
Слева от дороги поначалу мирно, несуетно тянулась речка, ничем она не похожа была на бурлящие горные пленницы. Но вот вода в речке начинала дурить, заигрывая с галечником на неглубоком дне, кружить, негодуя, у валунов, а потом быстро набирала скорость по руслу, сбегающему в низину. Справа показывалась вершина горы, покрытая колючей сосновой гривой. Автобусам не приходилось делать затяжные подъемы, спуски, резкие повороты: Урал - старый, заезженный конь, ему не до таких сюрпризов.
Широковск тоже был как старый конь, которого кормили не столько за работу, сколько по благодарной памяти - за прежний труд. Это был типичный уральский городок, расстроившийся вокруг металлургического завода. Основанный казной еще в петровские времена, позднее этот завод был продан соликамскому купцу, затем перекуплен взросшим на российской почве заводчиком; во время нэпа побывал и в концессии.
Но вот истощилась сырьевая база, питавшая этот город-завод, Широковск стал приходить в упадок, а с закрытием на заводе доменного цеха сердце города стало останавливаться. Он все больше скудел бюджетом, молодежь уезжала, от нехваток закрылась и музыкальная школа - прежняя гордость широковцев. Бурундуки - так называли себя местные жители - еще хорохорились как кулики на своем болоте, но и их дети уезжали в другие города.
Спустя годы Широковск совсем обносился, деревянные постройки его осели в землю, а иные и вообще развалились. Здесь, правда, еще гулялись свадьбы, рождались дети. Но сам Широковск не молодел, новые дома не строились - эти дети были будущим других городов. И с особенной грустью, устремляясь к подзараставшему кладбищу, плыли мелодии печали...
Так, может, и затих бы этот старый город, если б по соседству с ним не решено было строить крупный машиностроительный завод. Все корпуса и оборудование старого завода, а вместе с ними и судьба старого города, передавались новостройке. Одновременно с заводом началось и строительство жилья.
Город был стар, но ему предстояло стать молодым: Широковск, старый, отъездившийся конь, и имя свое передал новостройке, этому прыткому жеребенку.
Город стал молодым. Добирались до него от железнодорожной станции, построенной в современном стиле, по хорошей бетонной дороге, протянувшейся между заросшими лесом горами-увалами. К московскому поезду, который останавливался здесь в первом часу ночи, кроме городского автобуса, подавался мягкий экспресс с табличкой "Широковский машзавод". Он отвозил приехавших к гостинице "Новый город".
Высоких гостей и командированных с заказанными номерами тут ждали уют и скорый сон. Другим предлагались большие общие номера, а то и просто обширный вестибюль с диванами.
Девиц из очередной партии рабочих, приехавших в ту февральскую ночь, разместили по разным комнатам, а мужчин - в одном большом номере на первом этаже. Днем всех переселили в общежития, мужское и женское, расположенные по соседству.
С местами в общежитиях было сложно; Розе с Надей пришлось опять поселиться в разных комнатах, а мужчинам достался полуподвал. Там было заставленное кроватями помещение, на двери которого висела табличка с надписью "Изолятор". Белые стены, белая скатерть на столе, тумбочки, стулья, стаканчики для приема лекарств, под кроватью тапок без пары - все, как и положено в изоляторе. Помимо основного назначения, это помещение использовалось под карантин для рабочих, прибывающих по оргнабору, - очевидно, на то были причины.
Комендант общежития, высокая женщина с грубым голосом, провела мужчин к изолятору. Осмотрев его, она убрала стаканчики для лекарств, чуть поразмыслив, сняла и белую скатерть со стола.
- Располагайтесь. Первые дни поживете здесь.
Мужчины немного посидели, затем оставили вещи и поднялись в фойе. Один из них направился к вахтеру - сдать ключ и выяснить насчет столовой или буфета, другие подошли к стендам с информацией по общежитию.
Они не совсем еще отошли от дороги, устали от волнений и друг от друга. Озадачил и не очень радушный прием. Особенно в отделе кадров стройтреста, где больше вздыхали, глядя на них, чем радовались, хотя и выдали деньжат на первые дни, в счет подъемных.
Большие часы в фойе показывали седьмой час вечера, жильцы общежития возвращались с работы. Получив ключ, от перегородки вахтера отошли двое парней.
- Смотри, - сказал один из них, - никак этап новый прибыл.
- Сейчас выясним, - ответил другой и подошел к мужчинам у стендов.
- Откуда будете? - спросил он и оживился, услышав ответ:
- Ого, да у меня кореш был из вашего города! Дела-а... А поместились где? В изоляторе? Надо ж, Стас, вот ведь пересылку устроили!
Последние слова заставили оживиться и одного из приехавших, сутулого мужчину в черном демисезонном пальто из драпа. Это был Алексеев; он ухмыльнулся, но тут же осекся, заметив интерес к нему в глазах незнакомцев.
Через пару часов, поужинав и побродив немного по городу, мужчины вернулись в изолятор, неуютно посидели на стульях - какой уют, если на белом фоне здесь даже воздух казался хлорированным! - и стали укладываться.
Неразобранной осталась лишь постель Алексеева - его не было. Ждать не стали, выключили свет - и спать: утомились.
Алексеев пришел на другой день, с тяжелой головой, вообще весь больной.
- Холецистит проклятый, - пояснил хмуро и запил таблетку. - Меня, значит, уже устроили. К вчерашним парням, Стасу и Витьке.
- Кто они тебе, земляки?
- Да, земляки - по пересылке. У меня, видно, это до гроба будет на лбу написано...
После расселения по комнатам общежития, распределения по местам работы и, главное, после получения подъемных, решено было еще раз собраться вместе, в изоляторе, благо, не все еще оттуда съехали.
Вскоре после начала "собрания" жильцы первого этажа пожаловались вахтеру на все возрастающий гул из полуподвала. Еще через час вахтер позвонил в милицию, но это ничего не дало. Услышав про шумную компанию, дежурный лишь спросил, не готовили ли там жаркое или шашлыки, - у него сидела бабка из старого Широковска и плакалась о пропавшей козе.
Сергей Михайлов в этот вечер был на курсах стропальщиков-монтажников. Вернувшись в общежитие, он едва успел снять бушлат, как в дверь комнаты постучали. Вошел вахтер, настороженный взгляд которого Сергей поймал на себе еще при входе.
- Слушайте, вы ведь из тех, что приехали на той неделе. Они там расшумелись внизу, даже в милицию пришлось звонить.
- В милицию? - переспросил Сергей. - Ну и что?
- Ничего, - голос вахтера был раздраженным. - Кажется, уже стихло, а все тревога берет - вдруг там что вышло, больно они шумели. Народ этот какой-то дурной, понасобирают их где попало и вот шлют к нам, план выполняют по оргнабору. А толку-то... К ним и заглянуть теперь страх. Может, хоть вы посмотрите?
- Та-ак, а я, по-вашему, значит, другой? - с иронией спросил Михайлов. - Хотя тоже вербованный, одного с ними поля ягода. Они и меня приглашали.
- Так не пошли ведь...
...Костер догорал. Кончилась горячительная влага, и остывали разгоряченные головы - в безобразнейшем скотстве, в грязи до рвоты и анальных выхлопов, в продуктах распада людей, охваченных безмерным пьянством.
А у окна билась в горячке Роза. Стекла отбивались от нее ледяными лапами, и прямо с пола к ней тянулись дрожащие руки Батова, упавшего вместе со стулом.
Отодвигая людей и мебель, Сергей расчистил себе путь к окну и взял Розу за руки.
- Куда ты меня? - спросила она несколько раз и снова впала в истерику: - Все равно... все равно...
Надя, упившаяся не хуже других, осталась в этом загаженном помещении.
Сергей вел Розу в женское общежитие. Время уже спешило от полночи. Хлопья снега привольно кружились в воздухе, мороза не чувствовалось. Медленно, натужно двигался по улицам снегоочиститель. Сверкая подфарниками, обгоняли его редкие легковушки. Светофоры мигали только желтым огнем. С величественным видом проехал в сторону вокзала экспресс с табличкой "Широковский машзавод". Ровно неделя прошла после их приезда в этот город.
Глава 2. Домовина взаймы.
Кто-то уехал, не побывав на своем рабочем месте. Некоторые уехали, не прожив и месяца. Мало кто остался.
Надя недолго прожила в общежитии: перебралась в старый Широковск, к какому-то старику-охотнику; разговоры о нем ходили плохие. Старик, по слухам, до нее трех жен извел, а детей не имел - то ли потому, что жен не берег, то ли от мужских своих нестандартов. Но на Наде он круто обжегся: такая и сама изведет кого хочет. И запил он тогда с ней вместе. Охотиться или ягодничать ему становилось все тяжелее, старика и жалели теперь в заготпункте, куда сдавал он добычу. Зато подруга старика, несвежая и собой, и одеждой, с глазами, опухшими под национальный округ, не уставала бегать в магазин за вином.
Кирилл Кириллович был еще здесь. Работу ему дали по годам - поддерживать огонь под котлом с расплавленным битумом. У огня душа его отогрелась, временем залечилась, начал и он подумывать о возвращении в родные края.
Роза тоже отошла, хотя и работала подчас на семи ветрах, на разгуляй-морозе. Раньше у сердца ее точно иголки торчали, куда ни шевельнись им - больно. И оттого вся зона сердца была заморожена. Раньше...
Весна в Широковске удалась ранняя, и чем дальше отступала зима, тем быстрее оттаивало у Розы на сердце. Теперь оно могло и любить или уже полюбило.
В городе было много детей - первый признак его молодости и здоровья. Над балконами новых домов металось на ветру белье расцветкой в горошек и зайчиков. В новом кафе-стекляшке для детей был устроен уголок с маленькими столиками. В сквериках, напружинив губы, на самокатах и маленьких велосипедах катили мальчишки. На улицах мамаши гордо двигали перед собой детские коляски, из милицейских автомобилей их предупреждали металлическим голосом: "Мамаши с колясками, уйдите с проезжей части дороги!" Эти коляски можно было увидеть и около нового кинотеатра, особенно во время демонстрации фильмов о любви. Иные женщины без детей в томлении смотрели эти фильмы по два сеанса.
Иногда Роза бывала у Нади, как правило, по выходным. Надя выпроваживала старика за пивом, и женщины оставались одни. Они были разные, но как-то ведь оказались вместе, вместе поехали по вербовке. От чего уехали, что оставили позади? У женщин секреты не долго держатся...
...В небольшом городке, на улице с высокими липами, стоял дом, где было два заведения со входами с разных сторон. У одного входа всегда были радостные заботы и суета. С этой стороны был родильный дом. В фойе, в тревожном ожидании, сидели близкие роженицы и гадали, кто будет: мальчик или девочка. На что женщина, сторожившая вход в приемное отделение, откликалась со знанием дела:
- Милые, это ж не важно. Главное, чтоб отец был хороший.
У противоположного входа не было ни суеты, ни вообще посетителей. С этой стороны был дом ребенка.
Мама Розы работала санитаркой и в родильном доме, и в Доме ребенка. Дочь она часто брала с собой - чтобы не видела, как уходил из человеческой оболочки ее вечно пьяный отец. Взамен девочка рано увидела женские муки - в этих муках мученических прутья на спинках кроватей изгибались в лиры; рано прознала она и про женский долг, и про безмужних матерей, и про страхи страшные - брошенных детей.
Маленькие уколы совести - котята, подброшенные к дверям и безответно мяучащие. Но что тогда дети, брошенные матерями и плачущие в Доме ребенка? Колокола это для непривычной к такому совести. Случалось, жалостливые роженицы - родильное отделение было здесь же, рядом, - пытались успокоить малыша, брошенного матерью-отступницей, но на них тут же накидывались няньки-старухи: "Что вы их к рукам приучаете? Чтоб потом от них жизни не было?"
"Няньками-старухами" Роза называла пожилых женщин, которые в расчете на подачку при выписке все аукали, вручая детей мамам-роженицам, а брошенных младенцев называли выблядками и не то, чтоб на руки взять, кормить порой забывали. Малыши плакали, требовали внимания, им надо было хоть к кому-то тянуться, искать успокоения. И вот что заметили: они успокаивались, как только подходила к ним маленькая Роза. Она возилась с детьми, и не надо было ей ничего другого. А малышам, видно, так и написано было на их несчастном роду. Увидев идущую к детям Розу, няньки-старухи говорили им с противной ехидцей: "Вон мамаша ваша идет, встречайте..."
Одного мальчика, очень болезненного, она помогала выхаживать с первых дней его жизни. Это было в лето, когда Роза перешла в шестой класс. Мать ребенка сбежала из больницы на третий день, в ее тумбочке нашли заявление об отказе от мальчика. Прошла неделя, месяц, но она все не объявлялась. Тогда и было решено, чтобы имя мальчику дала девочка, которая выхаживала его точно родная мать. И сказали ей об этом с улыбкой. Но Розу это потрясло, да так, что разум и чувства школьницы стали будто разумом и чувствами матери. Мальчика она нарекла Николаем и, как прибегала сюда, все спрашивала: "Как тут мой Коля?"
Сверстницы наряжали куклы, возились с подброшенными котятами, а Роза после школы мчалась в Дом ребенка и потом рассказывала всем: "Мы с моим Колей уже ходить приучаемся".
Тем временем отец ее спился вконец, мать решилась на развод и стала готовиться к переезду к своим родителям в другой город. Роза была уже совсем самостоятельной, а ее Коле должен был исполниться третий год. Он был очень приятным и понятливым мальчиком, девочку он называл "мама Лоза".
Роза и мысли не допускала, чтобы расстаться с мальчиком, мать и думать не хотела, чтобы взять его в семью. На гребне скандала мать выругалась: "Не хватало еще каждого выблядка..."
После этого Роза вообще отказалась куда-либо ехать и заявила, что останется с отцом. Мать забила тревогу, и в один из дней на месте своего мальчика Роза увидела другого ребенка: Колю отправили в детский дом, в какой - неизвестно, и все ее попытки узнать об этом ничего не дали.
В другом городе она часто бродила по незнакомым улицам и вскоре получила прозвище "Черная Роза". Она и в самом деле была похожа на черный распускающийся цветок, только хмурый, как перед плохой погодой; на клумбе этот цветок был бы еще неприметен.
Она все думала о не родном, но ею нареченном мальчике. Чем он, маленький, виноват, что так жестока к нему судьба, нет - жестоки люди? В душе Розы горело, а выгоревшее зарастало полынь-травой. Раннее горе, полынья горечь...
Сверстницы ее давно побросали котят, смотрели на мальчиков, невестились, начали выходить замуж. А около Черной Розы лишь однажды выросло большое растение. Оно и тянулось к ней, и цвело, и пахло, и все просило, чтобы она повернулось к нему, доверилась его силе и красоте. С большим опозданием Роза увидела, что это был обычный сорняк, с колючими, ко всем цепляющимися шишками...
К тому времени она уже забеременела. Казалось, сам бог велел ей стать хорошей матерью, но разве скроешь беременность от женщины, столько лет проработавшей в родильном доме? Мать ругалась недолго, но потребовала жестко: не быть ребенку. Пусть заведет сначала семью, по закону, тогда и дети будут. Иначе кто ее возьмет потом, с таким хвостом; и так столько незамужних да разведенных. А каково ребенку без отца, ей ли не знать.
Роза была сломлена... После этого она почувствовала в себе мертвящую пустоту. Внешне она становилась все привлекательней, но это была красота розы, сорванной с куста и поставленной в банку с водой. От вчерашней девочки-школьницы осталась только длинная черная коса. Лоб полянкою на краю леса, чуть широкие брови, длинные густые ресницы по берегам больших продолговатых глаз... Только в глазах этих не было глубины, как нет корней у розы в банке.
Пустые глаза, пустота в душе. Новые связи с мужчинами еще больше сушили чувства, добавляли полыньей горечи. И чем дальше, тем больше охватывала Розу безысходность, от которой бежать тянуло хоть на край света. Оттого и завербовалась в Широковск. Отрезала косу - и уехала. Раньше не отрезала: думала, как Коля ее узнает. А теперь что о том думать...
- Черная, черная я Роза, и жизнь моя черная... - плакала она у Нади, не в силах больше сдерживать слезы. Надя же казалась каменной, только что-то нервное мелькало на ее губах.
- Ты слышала про каракурта? - спросила она, наконец, у Розы. - Это паук такой ядовитый, а паучиху его зовут "черная вдова". Не слышала? И правильно, от тварей этих лучше подальше. Они только несчастья приносят. Вон, посмотри на стену, на ней недавно еще ковер висел, красивый такой, с ромбиками. А сейчас тут лишь дырки от гвоздей, будто очередью по стене пальнули из автомата. Это его работа - каракурта. Он разрушает все, к чему только ни прикоснется.
Роза съежилась и в страхе посмотрела на паутину в углу комнаты под потолком.
- Не туда смотришь, подруга, - усмехнулась Надя. - Каракурт - это я. Я и есть эта черная вдова. Порой и сама от себя в страхе бываю. Не зря меня и на свет пускать не хотели - матери все рожать не советовали, несовместимость, говорили, по крови; может, они уже тогда его видели, каракурта. А нянька мне ноги всё связывала, до года пеленками сдерживала - чтоб ходить подольше не могла, ей забот не создавала и людям дольше не вредила.
Она взяла со стола потрепанную книжку, вытащила из косметички огрызок карандаша для ресниц и на чистой стороне обложки нарисовала разлапистого паука.
- Вот такой нарисовал меня мой муженек. Перед тем, как повеситься...
Роза съежилась еще больше.
- Но сначала, - продолжала Надя, - он столько кровушки моей попил, ста паукам бы хватило...
Фамилия его была Федоров. К Наде он и точно, как паук какой, присосался; знал-то ее всего три или четыре дня, а проходили мимо ЗАГСа - и прямо втолкнул ее в двери. Им сказали: вот образцы заявления, можете заполнять. Заполнили.
Она говорила ему: "Федоров, ты знай, я другого любила. И люблю. Зачем тебе это?" Однако замуж пошла - от отчаяния: любимый ее полюбил другую.
Но замужество не притупило ее любви, а Федорова она возненавидела. Надя была вредной, самолюбивой и до ослиного упрямства гордой, но ничего поделать с собой не могла. С мужем они много и часто ругались, и правоту свою он доказывал приступами самоуничтожения. Эта страсть у Федорова была наследственной: не один родственник его пытался уйти из жизни или даже ушел из нее по своей воле.
Руки Федорова были изрезаны от попыток вскрытия вен, он не раз надевал и петлю. Вскоре после женитьбы, когда он сделал первую попытку повеситься, она сказала ему со злобой: "С петли ты начал, в петле и закончишь..." Так и случилось, но перед этим он нарисовал в ее альбом с фотографиями черного, с красными пятнами, паука, и написал: "Теперь ты каракурт - "черная вдова". И всю жизнь будешь приносить людям только несчастье".
Спустя время человек, которого она любила, женился. Перед свадьбой Надя специально пришла к нему и сказала - грубо, со слезами от обиды на свою несчастную жизнь: "Чтоб у тебя не было ни детей, ни счастья..." У его жены потом случилась внематочная беременность, и она не могла больше рожать. И любимый проклял Надежду - также пришел к ней специально и проклял.
Как женщина она стала мертвой. Порой только, по пьяни или заодно с какой-нибудь подружкой, она отдавалась мужчинам, да и то лишь после долгой, бессмысленной борьбы. Один из них сказал ей потом: "Ну ты зловредина..." Насколько он был прав, выяснилось чуть позже - "зловредина" наградила его венерической болезнью, и семья мужчины разбилась.
Несчастная, Надя и другим приносила только несчастья, - как и завещал ее муж-самоубийца.
- И все ж, - сказала она Розе, - если б кто-то из мужчин отнесся ко мне по-человечески, по-доброму, проявил бы участие, - я не паучихой, я голубкой бы стала, собакой ему преданной, ласковой. Да где там, разве они есть такие...
- Я тоже так думала, - задумчиво ответила Роза. - Но...
Надя только вздохнула.
- Счастливая ты, Роза, на что-то еще надеешься...
Время от времени Роза встречалась с Михайловым; он проявлял к ней внимание, но что стояло за этим, оставалось неясным. Может, он просто опекал ее, как опекают - до поправки - раненого зверька. В вопросах личных Сергей был закрыт; лишь однажды он рассказал о девушке, с которой встречался еще со школы. Перед армией - вот-вот принесут повестку - она рассорилась с ним без всякого повода и приветы его в письмах оставались без ответов. И совсем она без него не скучала, как сообщали ему друзья. Они и отомстили ей, вручив двухкопеечную монету, - с просьбой оценить себя и вернуть сдачу...
- Надюш, может, и у тебя что изменится, - сказала Роза. - Получишь квартиру...
Дом, в котором жила Надежда, подлежал сносу - как и другие дома на этой старой улочке. В лучшие времена, по весне или в канун праздников, эти дома еще подновлялись, особенно с фасадов. Но теперь большинство из них тронул червь запустения. Обшарпанные глазницы окон просили милостыню, поблескивая стеклами; отяжелевшие зады домов подпирались сосновыми мачтами. И лишая их покойной старости, где-то недалеко ухал строительный агрегат, вбивая в землю бетонные сваи, - новостройка вовсю уже теснила старый город. Жильцам подлежащих сносу домов планировалось дать квартиры в новых пяти или девятиэтажках.
Планам этим в старых домах не противились. Скорее, наоборот. Под беспокойный аккомпанемент стройки в них было отмечено значительное увеличение рождаемости. Заводскому начальству оставалось лишь разводить руками, то и знай пересматривая число квартир на расселение.
А умирать здесь стало верхом глупости и престарелые, которым жить-то оставалось три понедельника, откладывали, как могли, свои кончины, - в надежде хоть чуток пожить в новых квартирах, да чтоб детям потом жилось просторней. Надя рассказывала Розе про бабку Нюсю, соседку по квартире охотника. В одно время та совсем уж помирать собралась и запросилась в деревню, где родители похоронены. "Все, везите мои кости на место, - заявила она молодым. - К родителям хочу, к их могилке и подхороните. Не то оставите на этом кладбище, разъедетесь кто куда - и что мне потом, одной тут лежать?.."
Так и отвезли ее в Кедровку, деревеньку недалеко от Широковска, а в присмотр к ней внука оставили, благо было это в летние месяцы. Заказала себе бабка гроб, укрыла его, как привезли, в сенях, и стала к смерти готовиться. Походила по деревне; недавно еще бодрая была, но тут шла медленно, кого видела - головой кивала и, осенив крестом, прощалась. А если были промеж ними обиды, то прощения просила, чтоб не поминали злом, и сама милостиво прощала. Так настроила себя, что вскоре и с постели вставать не стала, лежала и почти ничего не ела. Просыпалась засветло, вокруг тишина, покой; открывала глаза в темноту и гадала - прибрал ли ее Господь, или нет еще.
Так бы и померла, да внучок подвел. Ногу в лесу подвернул, и она распухла в колене. Отвлек он бабку от смертных мыслей; встала она, кряхтя, и пошла травы собирать, потом заваривала их, ставила компрессы. День лечила внучка, два - не помогают травы. Напугалась: вдруг у него вывих какой или, хуже того, перелом. Пришлось бабке Нюсе в Широковск идти, за родителями мальчика. Хорошо, лесовоз подобрал, подвез до города. Попереживала она за внука, да обошлось. Опять он приехал в Кедровку и ну ягоды из леса таскать, да грибы. Бабке - работы невпроворот: солить, варить, консервировать, о смерти и подумать некогда. Тогда и удумала она банки с соленьем-вареньем в гроб укладывать, оказалось - очень это даже удобно. Через некоторое время умер кто-то в деревне и взяли у нее гроб - взаймы, спустя время другой привезли, такой же. Потом и эта домовина обрела постояльца, но бабка и на этот раз деньги не взяла: нет, только с возвратом, самой понадобится.
А тут как раз и планы открылись - о будущем Широковска, получилось, раньше времени его хоронили. Редко кого не всколыхнули тогда новые перспективы. Бабки Нюсины молодые еще одного ребенка завели, а бабку к нему приставили. Да еще грозили вполшутя-вполсерьез: "Смотри, бабка, помрешь раньше времени - и памятника не поставим. Вот получим квартиру, тогда и помирай, нам свои метры оставишь. Купишь себе новую домовину и хоть живая в нее ложись..." Тот-то гроб она совсем отдала, за деньги. "Нет уж, - отговаривалась бабка Нюся, - теперь меня и силком помирать не заставишь." И живет себе, маленькую внучку нянчит, еще и в школу ее надеется повести, из новой квартиры... Да, что только ни делает с людьми надежда, и лекарства лучше ее - не найти. Разве что любовь, но это нота из другого аккорда...
Словом, жильцы старых домов с нетерпением ожидали сноса и только ленивые не думали о том, как ухудшить свои жилищные условия - чтобы улучшить их после выселения, выхитрив право на лишнюю площадь. Приемы были известны: фиктивные браки, разводы. И рушились вчера еще счастливые семьи, а безнадежные холостяки и старые девы находили, наконец, спутников жизни. После этого они бодро шли в загс за штампами в паспортины и новой судьбой в отдельных квартирах. Никто при этом не выгонял бывших супругов из общей постели, старые девы оставались девами, а вечные холостяки по-прежнему пользовали таких же холостячек, да чужих жен; впрочем, и эта тема - из другого аккорда.
Кто-то пытался еще лукавить с пропиской, но тщетно: ее запретили перед началом строительства, и паспортный стол отфутболивал всех без разбору. Охотник не раз говорил Наде - давай распишемся, но она не спешила. Да и к чему было спешить: в дом под снос все равно не пропишут, а что на одного, что на двоих членов семьи полагалась однокомнатная квартира. Дадут старику квартиру - сам пусть и решает, прописать ее как жену, или нет. Не хотела, чтоб о ней думали плохо...
Географически Широковск был отдаленной тьму-тараканией, но одеваться жители его стремились модно, а кто мог - по-столичному. В то же время на улицах много было людей в рабочей одежде, как женщин, так и мужчин. В робах, забрызганных цементом или побелкой, они шествовали, не стесняясь своего вида, - за них говорил весь облик молодого города, для которого они были как матери-отцы.
Строился новый город по-современному, но в нем легко угадывалось влияние Широковска старого, провинциального. Около кинотеатра, спроектированного в стиле модерн, угнездилась старошироковская тумба для объявлений. На ней, рядом с афишкой бродячей труппы областной филармонии, соседствовали объявления о пропаже голубого попугая Проши, продаже собачьей будки по недорогой цене и выступлениях супермодного ансамбля "Зоопарк". Такое перекличье старого и нового угадывалось в Широковске и во многом другом.
В местных летописях не сохранилось, имелись ли попугаи у старорежимных заводчиков, но в собаках здесь всегда был избыток. Бродячие псы ночевали у теплотрасс, попрошайничали возле подъездов новых домов, подкармливались, опережая спецавтомашины, у мусорных контейнеров. Как и люди, они также задерживались у тумбы с объявлениями, читали, принюхиваясь к ее нижней части, разные собачьи новости и оставляли, задрав ногу, свои приветы. Тут же оставляли приветы и ухоженные собаки не виданных в этих краях пород - их выгуливали на цепочках командированные специалисты одного из столичных учреждений.
Зато язык тут сохранился чистый, без инородных примесей. В употреблении были и сочные, на травах настоянные, на ветрах выдержанные народные слова и обороты; услышав их в столице, те же спецы со стаффордширскими терьерами на поводках будут искать их значения в словарях иностранных слов.
В разных местах в новом городе были установлены и плоские автоматы для газированной воды. Наверное, те, кто проектировал их сюда, не совсем представляли себе местный климат. От века солнце не шибко пеклось о широковцах; период летнего благорасположения к ним был значительно сужен, а за долгую студеную пору у этих автоматов такая развивалась ангина, что трешку ли медную в них бросали, копеечную ли монету - им было без разницы, во всех случаях они чихали в стакан лишь бурливой водой без сиропа. Не исключено, правда, что это шло от механика, обслуживающего автоматы.
Весна была теплой, но непостоянной. На первомайскую демонстрацию в пальто народ вышел лишь старый да ревматический. А на 9 Мая в колоннах демонстрантов можно было увидеть и меховые капюшоны, под ногами скрипел мерзлый снег.
Июнь-июль шли частые дожди, и в промежутках между ними небо прояснялось лишь изредка. Облачная пелена висела над городом, опираясь на стрелы башенных кранов и молчаливые громадины заводских труб. В старом городе древние бурундуки вставали у киотов и вымаливали поправку в погоде у своих небожителей. И те, видимо, смилостивились - к августу погода установилась.
Вознаградив автоматы для газированной воды матюками, в одно из воскресений от них отошли двое мужчин, один невысокий, другой повыше, сутулый.
На первом, Батове, был все тот же грязновато-серый свитер, он только стирал его несколько раз - заставляли. Ничего нового за эти месяцы в Широковске он не приобрел; только прозвище ему дали - Малый, за все, видимо, его малые качества.
Второй мужчина, Алексеев, стал Батей. В общежитии он жил в комнате со Стасом и другими парнями, которые хорошо знали, что такое этап и пересылка. Случайно или нет, но номер их комнаты был сто первый, и между собой они называли ее "сто первый километр".
Сейчас на Алексееве был коричневый, видавший виды пиджак.
- В кои-то веки газировки захотелось, и на тебе, без сиропа.
- Скукотища... Батя, махнуть бы куда?
- Махнуть? Много что ль намахал? Свитер бы хоть сменил, дерёвня...
- Дерёвня? Хоть знаешь, сколько алиментов высчитывают, на двоих? Работаю, работаю на них, а они, поди, и отцом не считают. Эх, банщиком бы устроиться...
- Да, в бане - это не с кирпичом работать.
- Вот и кирпич этот; сколько уж сплавили его, а толку... Добро б хоть бабки имели...
- Бабки? А пьешь ты на какие бабки? Кто на сто первом у нас как прописанный? Да стограммится по утрам?
- Сдался мне этот сто первый. Загремишь еще с вами...
- Ладно, нашел из-за чего греметь: кирпич умыкнуть, на водку. Баловство одно, коли что - по шапке дадут и вытурят. Если из-за такого сажать, никаких тюрем не хватит...
Батов работал в бригаде каменщиков. Конечно, не на кладке - подсобником. Кирпич, раствор, поднес, подал, чуть расслабился - звенят мастерки: подсобка, не засыпай! Отсюда и мысли такие, под звон мастерков: "Сбежать бы..."
Но мастерки все звенят, звенят. Тут и мастера, и прорабы, вот вам и кирпич, и раствор. "Что за шарага такая, никаких простоев!" - ругался Батов. Заводу позарез надо было расстраиваться и жильем, и цехами, новостройки в Широковске старыми не становились. И от звона мастерков, от мыслей затаенных столько выявилось у Батова нездоровья - бюллетенил как отходящий хроник. Он и сейчас подчихивал в кулак, точно рядом с ним был не Алексеев, а врач со стетоскопом.
Они вышли к новому кинотеатру, постояли, поглазев на афиши, посмеялись на старушек в черном сатине, которые со страхом перекрестились на кинотеатр с его жутким модерном. Посмотрели на часы и неспешно пошли по улице. Издали вглядывались в женщин, идущих навстречу, при встрече с ними переключали глаза с ближнего на дальний свет и глядели мимо; некоторым женщинам это казалось обидным. Но если дама впереди сразу поражала их четкими симметриями, мужчины терялись, и даже при встрече с ней глаза их прямо утыкались в эти симметрии.
Но вот навстречу им продефилировала такая томящаяся девица, что ну никак нельзя было не повернуться назад и не пойти вслед за ней. Батов уже повернулся, но получил тычок в бок: вслед за девицей шли, расплываясь от счастья, ее старошироковские предки в немыслимой старины костюмах.
- Куда лезешь? - зашипел Алексеев.
- Тьфу-ты, - чертыхнулся Батов.- Энцефалит.
- Вот-вот, зазеваешься, и враз паралитиком станешь, - повяжет по рукам и ногам.
Наконец они вышли к рынку, где у них назначена была встреча.
Глава 3. Как правда уходит в небо.
Рынок в этот выходной удался. Много было покупателей, много товаров. У входа продавали цветы, семечки и всякую мелочь, а шустрые мальчуганы чуть ли не тыкали в прохожих вяленой рыбой. Дальше продавали фрукты и овощи, в основном завозные, и гордость широковцев - ягоды из местных лесов. Сейчас здесь предлагали бруснику, чернику, не совсем еще отошедшую малину; кое-где стояли ведра с жимолостью, но клюквы, королевы лесного бала, не было, ее время не подоспело. Затем начинались ряды с мясными и молочными продуктами и рыбой, среди которой выделялся хариус, обитатель местных холодных речушек. Тут же, при удаче, но втихую, можно было договориться и насчет еще одной местной примечательности - тайменя. С другой стороны рынка стояли цепочки из старушек с чуланным тряпьем и вязаными носками-варежками, вездесущих цыганок с парфюмерией сомнительно-импортного происхождения, а также спекулянтов, товар которых - джинсовые фирменные костюмы - был надет прямо на их раздобревшие торсы.
И над всем этим стоял обычный базарный гул.
На рынке Батов повел себя как безденежный, но азартный картежник, который живо следит за игрой, заглядывает, если позволяют, в чужие карты, но на кон не ставит. Сначала он будто бы решил приодеться, примерил какой-то стародавний нафталиновый пиджак, потом вознамерился надеть джинсовую куртку, но продавец не позволил. "Не по Сеньке товар", - сказал пренебрежительно, но Батов не обиделся и даже закивал одобрительно: правильно, мол, поступаешь, если шантрапа разная будет примерять... После чего ушел в ряды виноградных кавказцев и ввел их в торговый раж, одну за другой отщипывая литые виноградины и упрашивая скинуть цену. Биджо или ахпэры* срывали с голов барашковые кепи, трясли каракулевыми шевелюрами и только чуть-чуть уменьшали цену. "Жаль," - вздыхал Батов и отходил к другим прилавкам. Кавказцы срывались с места и тащили его обратно, снова уменьшая цену. "Жаль," - опять вздыхал Батов и делал еще одну попытку отойти. Наконец кавказцы приняли его цену, на что Батов только сказал ехидно: "Вот-вот, то-то я смотрю, не такой он и хороший, ваш виноград. Лучше переплатить, но купить стоящего..." Биджо-ахпэры не нашли, что и сказать от возмущения, так и остались стоять с открытыми ртами. Батов же купил только семечек на 30 копеек.
Алексеева мало захватывала рыночная стихия. Внимание его привлекали не столько товары, сколько люди - покупатели и продавцы. Он присматривался к ним, вслушивался в разговоры и иногда бурчал себе что-то в усы. Это выдавало в нем человека, привыкшего к одиноким диалогам с самим собой.
- Маша, не отставай! Сумку держи покрепче...
- Семечки жареные! Не прели, не горели...
- Покупайте, покупайте, дешево отдаю!
Хороший день стоял, теплый. Бойкая шла торговля.
- Да ты посмотри, листы-то какие, листы! И не мятые...
Алексеев остановился. Прямо в овощных рядах, между горками свеклы с заостренными вверх хвостами и уж очень красивыми, один к одному, помидорами (говорили, в них что-то вспрыскивали для товарного вида), с несколькими штабелечками книг расположилась пожилая женщина. Около нее стояла дама с неинтеллигентным лицом и сосредоточенно изучала небольшой аккуратный томик в лидериновом переплете.
- И смотрются-то как! Другие продают потрепанные все, рисунков ни одного, а сколько просют за них!
- Ох, не знаю, женщина, не знаю. Я уж и шкап книжный купила, со стеклами, а какие книги в него покупать, не знаю. Кто бы подсказал, у меня ведь дочь на выданье, все должно быть как у людей...
- А ну, хозяйка, покажи свой товар, - сказал Алексеев и взял из стопки одну, потом другую книжку.
- Товар как товар, не хуже овощей, - ответила продавщица. - Смотрите, листайте.
- М-да... И во сколько цените их?
- В этой стопке по пять рублей.
- ??
- Ну, чего уставился? Нет денег - отходи.
- Да кто ж ссоветовал тебе такую цену?
- Что мне советовать, я и сама знаю. Не такие деньги плотют. Сама видела. Я тогда луком здесь торговала, а рядом женщина встала, такая вся из себя, в очках, и давай книгами торговать. И как покупали у нее! У меня так цветы только брали, перед Восьмым марта. Не поверишь, мужчине одному книгу торговала, двенадцать рублей просила, и ведь взял! О каком-то графе, кажись, несколько раз это слово слышала. А на книгу ту и смотреть было жалко. Толстая, правда, чего там говорить, но старая вся, потрепанная - с моими не сравнить. Ты ж посмотри, листы-то на моих какие! А корки?!
- Так ведь книги-то разные бывают.
- Разные, не разные, я почем знаю... Для меня, главное, на какой товар спрос идет, тем и торгуй. Думаешь, легко мне эти книги достались? Хорошо, человек один помог, привел куда надо. Сама только, сказал, отбирай, мне некогда. И политических не бери, а то скажешь не то, аказия выйдет. А кой мне эта политика, мне что до нее? Торгую себе, как умею. Я анекдотов не слушаю, баловство это все, разговоры. По мне, хоть сто лет еще так живи, не меняя...
Около них собрались уже два или три человека, кто-то поддержал, кто-то заспорил с этой женщиной, такой простой и вдруг напустившей вокруг столько политики. Алексеев отошел - политикой он интересовался мало.
У бочки с пивом их поджидал маленький рыжеватый мужичок с желтым и угластым, словно кулачок, лицом. Это был Коровин, известный пьяница и скандалист из Дижая, поселка на краю Широковска.
Все звали его Чифирист или короче - Чифир, по тяге к крепкому чаю. Иногда звучало и Аферист - на аферы он тоже был мастак. Масштабы большой стройки вселили в Коровина сверхидею: соорудить пристрой к неказистому своему домишку, да гараж, подо что - неизвестно, не было у него ни машины, ни мотоцикла. Но он строил, пока идея держала его на расстоянии от магазина. Материал, из чего строить, имелся - как не быть ему, такое строительство по соседству.
Работал он хмуро, скупо отвечал на приветствия, в ответ на подковырки сердито скалил желтые зубы. В лучшем случае его хватало на одну-две недели, потом строительство замирало - Коровин уходил в запой. От язвенных дел желудок у него был урезан, но он по-прежнему палил его самогоном или другой огненной жидкостью. Потому и начинал болеть.
А как взыграет в нем что - на улице концерт бесплатный, опера и романэ. Коровин и пел, и кричал сиплым голосом, и все что-то доказывал, тыкая пальцами на свою стройку. Разругивался со всем миром, но в драку не лез, откуда быть силушке. Только заплачет под конец, да как схватит кувалду и ну крушить все, что строил. Порой доставалось и жене Коровина, низенькой женщине с передником на большом животе. Во время его буйств она пряталась у соседки Плетневой - повредившейся умом бывшей учительницы, которая в ясное время признавала, что душевно больна и по тетрадке в день исписывала стихами, а в другие дни пила и бушевала не хуже Коровина.
На развалинах своего строительства Коровин и засыпал. Спустя время он отходил, собирался с духом и по-новому мешал раствор.
С его помощью на "сто первый километр" был доставлен уже не один ящик вина, "настоянного" на кирпиче, цементе и других стройматериалах. У бочки с пивом на рынке и назначались всегда встречи с Коровиным.
В этот раз он заказал Алексееву с Батовым по кружке пива и сказал сиплым голосом:
- Проблема нарисовалась, потому и вызвал.
- Что случилось-то хоть, Чифир? - спросил Алексеев.
- Да с дедом вашим, Мефодием...
- Кириллычем что ль?
- Мефодий он или Кирилл - мне без разницы, я ему рупь давал - не берет.
- Ты толком говори, что за проблема...
- Ночью ходил я за цементом, что Малый для меня запрятал. Раскидал доски, подтащил мешок к тачке, и тут дед ваш является, с большущим таким факелом. Я туда-сюда, не знаю что делать, а у него с факела аж смола кипящая капает. Я и раньше на него натыкался, да обходилось, а вчера он как привидение...
- Кириллыч там огонь под котлом поддерживает, - вставил Батов.
- Знаю, - шикнул Алексеев, - дальше что было?
- На такой случай у меня всегда рупь при себе. Сую этому привидению. Возьми, говорю, я у тебя занимал когда-то. А он мне - это ты не у меня, это ты у государства все занимаешь. Короче, сказал я ему: вот, дедуля, цемент принес, должок у меня был работягам. Тем и кончилось. Но боюсь, дед ваш больно уж неспокойный. А мы хотели еще с досками поработать. Чего он только cюда поехал?
- Жену потерял, - ответил Алексеев.
- Вдовец, значит...
- Именно, - вставил Батов, - потому и неспокойный.
- Нашли бы ему бабенку какую...
- Кому он нужен-то, - ухмыльнулся Батов. - Знаешь, какие у нас бабенки в общагах? В столовых по три шницеля берут зараз! Представляешь, что за мужик им потом нужен? Кириллычу бы вдовушку какую, да с частным домиком. Глядишь, и сам начнет со стройки тащить.
- Вдовушку, говоришь? - оживился Коровин и купил всем еще по кружке, пояснив, что дело у него какое-то выгорело, потому и гуляет. - Ладно, будет вашему Мефодию вдовушка. Я ему такую жену найду - враз успокоится. Да что искать...