Многие спросят, не дурак ли я. Так расходовать бесценный дар, с помощью которого можно было изменить мир.
Я спрошу, не дураки ли вы, раз считаете, что этот мир можно изменить.
Посмотрите на все эти благотворительные организации, что ежедневно собирают деньги на спасение редких видов животных. Разве от их вложений стало меньше гнилья, решившего поживиться за счет дорогой шкуры?
Посмотрите на общественников, трясущих с неравнодушных обывателей банкноты на дорогостоящие операции для больных детей. Разве таких детей становится меньше?
Я не говорю, что этим людям, этим последним оплотам заботливых граждан нечем заняться. Они-то как раз молодцы, что шевелятся, пытаются прогибать нев****но упругий к любым изменениям мир в лучшую сторону.
Проблема лишь в том, что мир этот всегда сохраняет четкий баланс дерьмо/не дерьмо, как бы мы не старались от этого дерьма избавляться.
Поэтому, да. В каком-то смысле дурак я, в каком-то - вы. Я лишь пытался сделать лучше свою жизнь, как-то развлечься и попробовать то, чего раньше я никогда бы не решился попробовать. По крайней мере будучи собой.
Из себя я представляю лишь убогую смесь тотального по***зма ко всему, что меня окружает, и ежеминутной рефлексии, которая, тем не менее, ни к каким выводам и переменам мое существование не приводит. Я люблю ныть. о том, как все плохо, о том, что в балансе дерьмо/не дерьмо в моей жизни преобладает первое, о том, что менять-то что-нибудь действительно нужно. Кто бы еще во время таких внутренних монологов давал мне сильнейшего пинка под зад и кричал в рупор прямо на ухо: шевелись, с**а! делай что-нибудь!
В мое ухо не кричал никто. Ну, то есть, конечно, мои родители пытались что-то во мне пробудить, но тщетно. Я был и остаюсь жирной исполинской черепахой с непроницаемым панцирем.
Кое-как получив высшее образование по журналистике, теперь я прожигал и без того серое свое существование в желтоватой газетенке, где платят мало, а требуют до хе*а. Понятное дело, что с таким хиленьким дипломом, как мой, на высокооплачиваемую работу не так-то просто прорваться. Так что пока я делал вещи, типа:
мальчик насиловал собак, а потом переключился на сверстников
гопники из гетто выбивают дерьмо из школьников
мать приказала своему сыну-инвалиду повеситься
Дерьмо/не дерьмо. Выбирать часто приходится первое.
- Идешь, Берн? - спросил Вилли Стоун, положив свою жирную от пончиков руку мне на плечо.
Вилли отвечал за бухгалтерию. Выдавал зарплату, командировочные, премии. За пять лет на этом месте, он пристрастился к нездоровой пище и дешевым сигаретам, которыми от него воняло за милю. Его стол был завален пустыми пачками из-под быстрорастворимого кофе, изгрызенными карандашами и целофанками из-под "Твинки"c". Каждую пятницу он зазывал меня в кабаки. Не потому, что я был крутым собутыльником или дельным советчиком, а потому, что формула дерьмо/не дерьмо распространяется на всех. В том числе и на Вилли, который полагал, будто из общей кучи х***вых коллег я был наименее х***вым.
- Обязательно? - спросил я, сплюнув уже безвкусную жвачку в набитую доверху мусорную корзину. Маленький резиновый комочек срикошетил от скомканной упаковки из-под канцелярской бумаги и отлетел к кабинету главреда.
- Что обязательно? - Вилли носком ботинка доставил мою жвачку прямо под дверь главреду. - Домой идти?
Ох, Вилли. Вечная невинность, пытающаяся затащить меня в кабак фразами "пошли домой". Ведь я прекрасно знаю, что на полпути он всю душу мне вымотает, лишь бы не остаться за липкой барной стойкой в одиночестве.
- Я пока занят. - Я запихнул в рот еще один пластик жвачки. - Один дойдешь?
Вилли громко и показушно вздохнул, а затем молча пошел на выход, ссутулившись, словно обиженный ребенок. По сути он и был ребенком. Мать бросила их с отцом, когда ему было семь, а отец загнулся от передозировки, когда Вилли было пятнадцать. Оставшись на попечение родной сестры отца, Вилли то строил из себя взрослого: отлично учился, проходил курсы по иностранным языкам, занимался плаванием; то вдруг впадал в депрессию и начинал обдалбываться оксиконтином, из-за чего однажды даже вылетел из студенческой общаги. Тем не менее, в плане обращения с внутриредакционными финансами ему не было равных.
Кабинет главного редактора открылся, оттуда вышла Мэнди Хименис, вся в слезах. Моя жвачка осталась на ее красной туфельке.
Она прошла мимо меня, бросила на свой стол папку с бумагами и ушла в туалет, прихватив с собой косметичку.
Алекс Хонда вышел из своего кабинета, некоторое время смотрел на всех, кто остался в редакции, а затем тыкнул на меня пальцем.
- Бернард, зайди ко мне, - сказал он и скрылся.
Я выплюнул жвачку, которая на этот раз упала в кучку разорванных бумажек в корзине.
Ох, Алекс. Кто бы не сидел в редакции в любое время, меня он все равно затащит в свой кабинет.
Я встал и пошел в кабинет.
- Садись. - Хонда тыкнул пальцем на стул и громко отхлебнул кофе из кружки со сколотым краем.
Усевшись в громко скрипящее кресло, я выложил на стол свой блокнот с пейзажами Швейцарии и щелкнул авторучкой.
- Последний материал - полный отстой, Берн, - сказал он. - Без обид, Берн, но из репортажа про то, как койоты отгрызли у фермера его член, можно было сделать конфетку.
Дерьмо/не дерьмо. Первое Хонда всегда приветствовал. Остальное уходило в разряд пошумит/не пошумит.
- Я тебя штрафую на пятьдесят баксов. - Он вновь отхлебнул. - Прошли времена, когда мы могли сидеть тихо. Теперь мне нужен перец. Огромный, с**а, красный перец, от которого горячо даже в мошонке. Если ты не даешь мне этого перца, то его дадут конкуренты из "Пед*кс-ворк" и "Сити-др*чка". Если перец дают они, то на кой черт мне сдался ты?
Ох, главреды. Лучшие менеджеры творчески деградировавшего мира.
Я почесал за ухом и уставился в окно.
- Ты меня только за этим позвал?
Хонда поднялся из-за стола и отошел к карте города, висевшей на стене.
- В качестве реабилитации, дам тебе кое-что, - сказал он. - Съездишь в пригород и проведешь небольшое расследование.
Я даже немного обрадовался. Тесные каменные джунгли меня порядком поистерзали. Немного сельского воздуха не помешало бы.
Я спросил его, в чем сыр-бор.
Хонда вновь сел за стол, достал из кармана джинсов смятый пакетик с соленым арахисом и захрустел, временами чавкая.
- Говорят, в тех окрестностях пропала студентка. - Алекс запрокинул голову, отправляя в рот очередную горсть арахиса. - Ее вроде как подвозил местный паренек-сирота, который работает у одного фермера, а потом она пропала. Это рассказала мне ее мать. Про то, что ее подвозили стало известно от местной девчонки, работающей с этим сиротой на ферме. Дней пять от девушки ни слуху, ни духу. Поищешь, поспрашиваешь.
Скука. Обычно выясняется, что таким пропавшим опостылела родительская забота/тирания и они просто смотались в надежде избавиться от этого гнета.
Выйдя из кабинета я уселся за стол. Мэнди вновь прошла мимо меня, уже подкрашенная. Никто бы не догадался, что пару минут назад она рыдала. Мы не перекинулись ни словом.
Через час я выключил ноутбук, закинул в рот еще жвачки и ушел домой.
Завтра с утра мне долго ехать
.
- Возьми с собой Мэнди, - крикнул Хонда из кабинета. - Пусть проветрится.
***
Мэнди была крайне молчаливой. Вместе мы проработали всего пару лет, за которые если и общались, то всего раз пять и то односложными предложениями.
Она сидела справа от меня в машине, которую Хонда заказал для нашей поездки. Места было мало, поэтому наши бедра и колени сохраняли положение тесного соприкосновения.
Мэнди была сексуальной. Даже чересчур сексуальной для такой работы. Она не стеснялась платьев с широким вырезом и обтягивающих брюк. Ее задница часто становилась основной темой вечера для наших редких посиделок в баре с Вилли.
- Что вчера стряслось? - спросил я, предлагая ей жвачку.
- Ты о чем? - Она скинула с себя кожаную куртку, оставшись в черной футболке, сквозь которую продирался лифчик. Жвачку она не взяла.
- Что Хонда тебе наговорил?
Мэнди опустило окно и закурила, щелкнув дешевой прозрачной зажигалкой.
- Хонда - говнюк, - сказала она.
На том этот разговор и закончился. Целый час мы ехали молча. Мэнди курила, я выбрасывал комки жвачки в ее открытое окно. Было видно, что она совсем не выспалась: ее глаза то и дело слипались.
- Твое плечо слишком костлявое, - сказала она, когда я выбросил в окно еще один комочек. - Поспать мне не удастся.
Она вновь закурила, когда колеса нашей машины пошли по гравию, а не асфальту.
Мы почти приехали. Я начал жевать следующий пластик, понимая, что день будет тянуться бесконечно.