Рассвет. Жена чужая в неглиже.
...Но вот теперь одетая уже,
Бессонные разглаживая веки,
Ему сказала: «Ты пиши стихи,
Но не про наши, милый мой, грехи,
Без нас грехов довольно в человеке».
Да он бы рад. Но снова на парад
Ночь сыплет в небо звезды безвозмездно.
При чем тут он? Он в этой звездной бездне
Не Бог, не царь, не червь, а чей-то раб...
* * *
Телевизор включил, фронтовую он слушает сводку.
Не цветы он купил для свиданья с любимой, а водку.
Как зашореный конь — все по кругу, по кругу, по кругу,
Он по жизни бредет и ведет за собою подругу.
Понимаешь яснее, что жизнь коротка, коль к тому же
Дорогая всего лишь на час убежала от мужа.
Огурец малосольный, нарезанный тонко на части,
Тоже будет причастен к нехитрому, общему счастью.
После долгой любви на влюбленных напала зевота,
Ну, а диктор сказал, что в Чечне застрелили кого-то,
Ну, а спутница, водку запивши рассолом из кружки,
Позвонила домой и сказала; «Звоню от подружки».
И сказала: «Сейчас выхожу. Ох, какой же ты грубый!»
Бросив трубку, шагнула к трюмо и подкрасила губы.
Телевизор вещал, что бои продолжались у моря —
Не с того ли любовник изведал предчувствие горя?
Отчего же к железному сердцу цыпленком прижалось
Непонятное нечто, похожее вроде на жалость?
Темнота за порогом, как загнанный зверь за оградой,
Дорогая, прощаясь, отметила щеку помадой.
На сожженные души, в движении грозном не споря,
Мерно катятся волны от самого синего моря.
* * *
А ты меня не слушала, не слышала,
Ты — лодка без единого весла.
Не я в тебя вошел, а ты вошла, —
Вошла в меня — насквозь прошла — и вышла.
Я все ж тебя забуду, егоза!
Не веришь и смеешься, Евдокия?
Распахнутые, глупые такие,
Зеленые-зеленые глаза.
* * *
В нем всю ночь колобродила черная строчка припева:
«Неужели вся жизнь — ублажение женского чрева?!»
Но мирскую игру принимал. Понимал: как ни кинь —
И ни кинься куда — всюду клин, всюду клин, всюду клин.
Понимал: как ни кинь — всюду клин выбивается клином.
Всюду клин выбивается клином, но более длинным.
Так давно повелось. Но тогда почему виновато
Меркнет зарево утра и тягостна зоркость заката?
* * *
«Неужель под душой
также падаешь, как и под ношей?»
С. Есенин
Он ей уже заранее не верил, —
Когда вошла, когда входною дверью
Чуть скрипнула, вся тихая, как мышка.
Пробило полночь. Безнадега. Крышка.
В нем шевельнулась легкая досада,
Что ничего-то от жены не надо,
Что жаль ее, а за себя не больно.
«Старею, что ли?» — думал он невольно.
Лет десять или более немножко
И он был для нее, что свет в окошке.
Лет десять без истерики и стонов
Она его таскала из притонов —
Под грузной ношей душу надрывала
Лет десять. Это, право же, немало.
Сейчас в ее глазах блуждают враки
И виноватость раненой собаки.
Как шило из мешка, просчет, ошибка —
Чужой, крутой, нахальный запах «Шипра».
* * *
В этом мире дважды два — четыре.
Что же ты стоишь, разинув рот,
В холостой, пустой своей квартире?
Ох, дурак, а не наоборот!
...В мире, где рогами прет сохатый
В радостную схватку бытия,
Вопрошал он: «Маш, а как же я-то?
Без тебя-то? Маш, а как же я?»
* * *
Она совсем недолго пробыла,
А он, бедняга, целый день старался —
Он мыл полы. И гнулся, и ломался,
И к сроку раскалился добела.
Она ушла. И не было, и нет.
Как царственна! — как ветер или птица.
И зря кровать орала ей вослед:
«Рабыня ты, а вовсе не царица!»
Она ушла. Избавилась от мук,
Из паутины выпутавшись, муха.
И понимал его голодным брюхом
В своей любви обманутый паук.
* * *
Ключ... Портмоне... Расческа... Муж-тиран:
На службу собираясь на рассвете,
Он и тебя засунул бы в карман,
Но разве же в карман засунешь ветер?
До завтра?..
Он смеялся, шутил, целовал шаловливые губы,
Но звенело желанье сказать ей: «Прощай и прости» —
У него подозрение есть, что она его любит.
На фиг снова ему крест любви, спотыкаясь, нести?
Он свое отлюбил. Он теперь переходит на прозу.
Он не влипнет, не всхлипнет, как старый, безумный собрат,
Что всю душу свою исколол о прекрасную розу,
Ну да сам виноват.
Как же верить себе, а тем более этой подруге,
Если даже рассветы-закаты земные в крови.
А любовь человечья?.. Да полно! Смешные потуги
По сравненью с великой, божественной сутью любви.
...Попрощались. «До завтра?» — спросила. «До завтра», — сказал.
Ей, наверно, вовек не изжить суетливость подростка —
Побежала на желтый, предательский свет перекрестка,
По дороге к вокзалу, но все-таки не на вокзал.
У лотка задержалась, купила себе пирожок,
А потом оглянулась... И, словно бы в чем виноватый,
Молодой, незатравленный, с вечным колчаном, крылатый
За плечами ее улыбнулся печально божок...
* * *
...А после? А после часами сидели без толка.
Она говорит, говорит, говорит долго-долго!
Молчанья его им хватает вполне на двоих,
И новый — и снова и снова! — рождается стих.
Он это скрывает, уставши от тайного груза,
А то загордится, узнав, что она его Муза.
С чего она — Муза? Он это и сам не поймет.
Несчастная девка. Глазищи и крашеный рот.
Да разве зимой на деревьях взрываются почки? —
Но ломятся прочь из него торопливые строчки
На лист холостой от чужой и тяжелой руки —
Почти невесомы, как утренний ветер, легки.
Он ведал — за это когда-то наступит расплата,
Он ведал и ждал, затаясь, громового раската.
Заткнулась бы, Муза!.. Неужто не видишь — сгорит...
Она не жалеет. Она говорит, говорит...
Бессонница
...Какая-то наличествует связь! —
Бессонница его передалась
Сквозь толщу стен, минуя два квартала.
Она проснулась. Тишь и темнота,
Лишь маятник часов «Ох, ма-я-та!»
Отчетливо чеканит. Страшно стало.
Прижалась к мужу, но, увы, к спине —
Он отвернулся от нее к стене.
Да где ж его былая прыть и смелость?
Как захрапел он!.. Этакий медведь!..
...Хотелось — жить. Хотелось — умереть.
И — черти знают, что еще хотелось...
Поэт — деве
Молчи и миг признания лови:
...Ведь не во мне — в тебе такая сила!
Не я тебе, а ты мне подарила
Слова простые боли и любви.
Уймись, печаль. Живи и не скучай.
Ты слышишь? — мир кричит: «Любовь — на бочку!»
А к нам летит из легкой песни строчка:
«Прощай! И ничего не обещай!»
Дева — поэту
Зачем все мимо прошло
И без ответа:
И лето мимо прошло
И бабье лето?
Зачем надежда зовет
Любовь и веру
И ветер севера рвет
Листву по скверу,
Чтоб ветви клена знобить
Тоской о лете?..
...Я так хотела забыть,
Что ты есть на свете.
Ночь
«Люби больше, чем ты можешь».
(из письма)
«Духовная любовь».
(философское понятие)
Любимая моя, да не моя жена.
Жалеешь и меня, и голубя, и кошку,
И мужа, что не спит и в темное окошко
Глядит, когда со мной лежишь обнажена.
Я говорю тебе: «Тебя на всех не хватит».
Ты плачешь мне в плечо и боком греешь бок.
И чудится всю ночь, что третий у кровати —
Но почему опять урок пошел не впрок?
И эта боль пройдет, и эта ночь растает,
И утро на столе увидит новый стих,
Где стон и сон, и ты. Хорошая. Простая.
Любимая сейчас. Дуреха для двоих.
Я многого не знал и многого не знаю,
Но верю, что тебе отпустятся грехи
За строчку из письма, с которой ты, сквозная,
Прошедши сквозь меня, пришла в мои стихи.
Эхо любви
И в жизни, и в тире ты лупишь
В «десятку». И, деньги гребя,
Веселую женщину любишь,
А женщина любит тебя.
В достатке и зрелищ, и хлеба,
И жить бы, да жить бы... Но вновь
Вопросом терзаешь ты небо:
«О, Боже! И это — любовь?..»
...Еще октябрем не ограблен
Спит лес у запруженных вод, —
По глади не белый кораблик,
А белая лебедь плывет,
Сюда ты пришел за ответом
И ясно услышал слова
В лесу, где под утренним ветром,
Смеясь, шелестнула листва,
И шелестом мягкого смеха
Звучит откровенье в крови:
«Любовь человека — лишь эхо
Неведомой людям Любви».
Послесловие
Вся жизнь — веселый карнавал,
Тоска — себе дороже.
Он сам себя короновал,
Он никого не признавал,
Он думал: «Я хороший».
Крутился белкой в колесе,
Побрит и отутюжен.
И был уверен: «Я — как все».
А оказался — хуже.
Воруя жен, пия вино,
Не ведал, что давным-давно
Живет в земной юдоли,
Что коль поболее дано,
И спросится поболе.
Вся жизнь — печальный карнавал.
Чем торговал? Зачем орал
До белого каленья?
Все просто — терпеливо ждут
Разбросанные там и тут,
И тут и там — каменья.