Омут жил по своим законам, отдельным маленьким мирком, затерянным во времени и пространстве.
Утро здесь начиналось с того, что Елена после рассветной дойки выпроваживала свою крохотную отару на выгон: пять овечек с робким блеянием круглыми облачками выплывали через заднюю калитку на луг и растворялись в розовеющем тумане. Затем Елена отправлялась кормить кроликов и кур. Когда солнце поднималось над садом, на кухне её ожидали огонь в очаге и горшки-сковородки. Всё хозяйство держалось на Елене Саричевой - как это было и на старом хуторе, где прошла её юность, где она познала и потеряла своё счастье.
Здесь каждый знал своё дело и не мешал другим выполнять свою работу. И всё ладилось, всё шло свои чередом. Суета и суматоха не осмеливались ни на полмили приблизиться к Омуту - путь сюда им был заказан, они оставались в прошлом, в Большом мире, и не имели права напоминать о себе ни высохшей мумией розы в книге, ни знакомой мелодией, наигрываемой на фортепиано, ни тетрадью с неумелыми стихами, ничем. Единственным мужчиной, имевшим свободный доступ в этот дом, был старый полоумный лилипут. Пансионерки звали его Архип, и он охотно откликался на это имя. Своего настоящего он не помнил - Мадам выкупила его у бродячего цирка за смешную сумму, и с тех пор карлик был предан ей как собака: хозяин не баловал его хорошим обращением, а Мадам не только дала ему приют и пищу, но и приняла в свою семью. А семья у мадам Бертольды была большая.
Их было восемь. У каждой из них была своя история и своя причина питать неприязнь к мужскому роду. И кто-то охотно пользовался ею, как амазонка Иннокентия или Сентия, монахиня, а кто-то - не слишком.
Когда-то была и девятая. Её звали Антонина, она была молода и хороша собой. Она верила людям, но, как оказалось впоследствии, напрасно...
Начало дня не задалось. Выскользнув из постели, едва только сверкающий бочок солнца стал выглядывать из-за тёмной гряды елей на горизонте, Лола отправилась в купальню, пока все спали, чтобы поплескаться там в своё удовольствие. Но на узенькой тропке за задней калиткой словно уже ожидает её сестра Сентия - с ней Лола всегда была не в самых добрых отношениях - и как только та, поняв, что удрать незаметно не удастся, приближается, заводит разговор.
- Доброе утро, дитя моё, - воркует монахиня крепким молодым голосом. - Ты прочитала ежедневную утреннюю молитву Создательнице? - и она осеняет себя крестным знамением, как делала это всегда. - Возблагодарила Её за новый день, дарованный тебе?
Как будто она до сих пор не может взять в толк, что Лоле неприятна её ересь! Пришлось соврать, скрестив за спиной пальцы.
- Да, конечно. Как и каждый день...
Но сестра Сентия не отступает так просто.
- А для чего ты поднялась так рано? Может, посвятишь меня в свои планы? - и она проницательно смотрит на Лолу, будто хочет прочитать все её мысли.
Но тут Лола отчаянно кричит:
- Сестра! Смотрите - уж!!!
И пока монахиня с визгом подбирает подол рясы и все свои нижние и верхние юбки, спасаясь от несуществующей змеи, Лола моментально улепётывает. Вдогонку ей доносятся вопли сестры Сентии - она призывает на голову несчастной девушки весь гнев Всевышней.
Но никакие божества не в состоянии хоть как-то помешать Лоле. Она на ходу скидывает с себя платьишко, рыбкой ныряет в зеленоватую воду купальни и плывёт, не шевеля руками, лишь перебирает мелко ступнями. Вода мутная и тёплая, солнце быстро поднимается и уже просвечивает золотой монеткой, наполняя смарагдовое море тёплым жёлтым светом. Лола касается скользких досок дна пятками, отталкивается и стрелой летит наверх, на воздух, на волю, к солнцу.
Вечером будет буря - она чувствует это каким-то непонятным чувством. Но это будет только вечером - очень и очень нескоро, ещё целый день впереди. А за день нужно успеть переделать столько дел, что голова идёт кругом и некогда думать о том, что будет потом.
Вот сейчас она, Лола, лежит, нагая, на траве и пьёт её всей поверхностью кожи, каждой своей клеточкой впитывает соки земли; прохладный утренний ветерок обдувает её тело: ноги, живот, грудь, лицо, и от солнечных лучей, пробивающихся сквозь листву, тело Лолы становится пятнистым, и она становится похожа на самку ягуара, нежащуюся в дикой сельве.
- Млеешь? - раздаётся голос Елены.
- Мг... - довольно отвечает Лола.
- Я не помешаю?
- Нет, конечно.
- Ну, тогда я искупаюсь... Как водичка?
- Просто прелесть.
В отличие от Лолы Елена раздевается медленно, растягивая предвкушение утреннего купания. Не торопясь развязывает тесёмки передника, расстёгивает пуговицы на поясе юбки, на корсаже. Бязевую сорочку - старую, ещё из прежней жизни - Саричева снимает через голову и тоже остаётся обнажённая, брызжущая млечной белизной тела, с лёгкой синевой на внутренних сгибах локтей, под коленями, на грудях, на шее, где вены близко подходят к коже. Лола из врождённого чувства незащищённости наготы переворачивается на живот. Хотя она знает, что Елена не обращает на подобное внимания, ей так и не удалось научиться перестать стесняться обнажённого тела: и чужого, и собственного. Поэтому она не ходила вместе со всеми мыться в старенькую ветхую баню, а предпочитала принимать ванну, как это делала Мадам.
Так же медленно, как и раздевалась, Саричева по ступеням спускается в купальню, ложится на живот и тихо, без плеска, плывёт. Короткие её каштановые волосы на затылке и висках намокают.
- Ты брала себе простыню? - спрашивает Елена.
- Так обсохну, - отвечает Лола и потягивается сладко-сладко.
Смуту всегда приносят пришлые. Они нарушают привычный уклад жизни, и редко их появление обходится без последствий, будь это хоть назарянин в белом хитоне, хоть немец с жёлтым глазом1...
...Здесь почти ничего не изменилось. Разве что прибавилось плюща и дикого винограда - старую коляску уже и не видно совсем. Чёрная кисея, как паутина, покрывала старый клавесин на возвышении у южной стены, пару мягких стульев (один из них был перевёрнут и валялся посреди комнаты, как неуклюжий жук - ножками кверху), мольберт с подрамником, упавшие декоративные алебастровые колонки. Данковский потянул носом: по-прежнему пахло сухой пылью обитаемого дома, зелёными листьями лиан и розмариновой эссенцией, которой была пропитана бумага для писем в тёмном брюхе открытого бюро, кстати, тоже под чёрной сеткой. Но сейчас к устоявшейся обоняемой душе флигеля ощутимо примешивалась терпкая свежесть ливня, и от этого немного першило в горле, как это часто бывает, если дождь обрушивается сразу же после адской жары.
Листы стекла в крыше зимнего сада местами отсутствовали, дыры заплёл плющ, но временами сквозь остроугольные листья прорывались крупные капли и щёлкали по давно не чищеному, покорёженному паркету. Одна из них так же звонко стукнула Данковского по щеке, и он подставил огрубевшие ладони дождю, затем слизнул влагу.
"Как будто и не было всех этих лет...".
Да, как будто не было. Всё осталось на своих местах: не убрали подрамник Антонины, не поставили на место эти низенькие колонны - Бог их знает, для чего они были нужны - для декора ли или просто путались под ногами. Словно в стремлении сохранить, законсервировать случившееся столь молниеносно, флигель затянули кисеёй. Может быть, поэтому здесь нет пауков - за них всё сделали люди.
Через застеклённую террасу, тем же путем, что и Данковский, во флигель проникла Лола, отряхиваясь, словно кошка, с чёрных волос на паркет ручьём стекала вода, мокрое платье облепило все линии её тощего тела. Увидев незнакомца, она остолбенела: исчезнуть или нет, но он её заметил.
- Привет, - сказал Данковский просто. - Ты здесь живёшь?
В ответ Лола кивнула.
Первый раз в своей жизни она видела мужчину. Не древнего, измученного жизнью Архипа, который доставал ей лысой сморщенной головёнкой едва до пупка, а настоящего, молодого, полного силы. Он мог быть опасен, очень опасен, от таких как он, добра ждать не приходится, это говорили все: и Елена, и Теодора Стингрэйв, и, конечно, Сентия, и даже Мадам. Сжавшись, собравшись в комок, Лола прислонилась спиной к узловатым лианам, под которыми пряталась старая бричка. В любую секунду она сможет улизнуть, если незнакомец вздумает причинить ей вред. Но он вполне миролюбиво заговорил с ней:
- Что, тоже попала под дождь? - а когда она снова кивнула, не отводя пристального настороженного взгляда, отгородился сложенными на груди руками и сказал немного насмешливо: - Дырку на мне протрёшь.
Это слегка разрядило обстановку - девочка даже улыбнулась краешком рта, как будто дала ему понять, что окончательно опасаться не перестала.
- Тебе холодно - вымокла вся...
- Ты тоже.
Возможно, это было проявлением бестактности, но Данковский задержал на ней взгляд, пытаясь уловить: что же насторожило его в этой молоденькой девушке, похожей на цыганку. Мысль "Козочки не хватает..." возникла сама собой.
Он бы так и рассматривал её, если бы Лола не нарушила повисшее молчание:
- Откуда вы взялись? Чужакам здесь не место. Особенно... таким, как вы... - добавила она, но уже тише и не так уверенно. - Мадам рассердится, если увидит вас здесь. Лучше уходите сразу.
- Выгонишь меня под дождь? - ухмыльнулся Данковский.
Лола замялась: действительно, кем бы он ни был, это ещё не даёт ей права лишать человека крыши над головой. В округе только одно мало-мальски пригодное убежище - как бы густо ни росли деревья в саду, трава под ними всё равно оказывается мокрой после дождя. Особенно, после такого.
А ливень всё крепчал. Старые липы гнулись до земли, не в силах противостоять напору стихии. Под ногами собрались лужи. "Попортится ж ведь паркет..." - мельком отметил Данковский, поёжившись: даже в куртке было зябко. А каково же приходится девчонке в её тонком платьице, которое, мокрое до нитки, не спасало ни от холода, ни от пронизывающего ветра, что ухитрился забраться даже сюда?
Он было хотел предложить ей куртку, но тут прямо над головой оглушительно грохнуло, а в дыры на потолке водопадом хлынула вода и огромные, с куриное яйцо, градины со стуком запрыгали по полу. Кое-где со звоном разлетелось в куски стекло.
Взвизгнув, Лола выскочила наружу.
- Стой! Ты куда, дурочка?! Убьёт ведь! - Данковский ринулся за ней.
Пару градин ударили его по спине, по плечам; охнув, он прикрыл голову, чтобы хоть как-то защитить её. В серой пелене и мгновенно сгустившемся мраке он едва мог различить пёстрое платьице Лолы - та бежала прижимаясь к стене, под краем выступающей крыши.
Вот и крыльцо. Не парадное - боковое. До парадного ещё бежать и бежать. Лола уже простучала где-то босыми пятками по пустым анфиладам комнат, её мокрые следы цветут на не слишком чистом полу. По крайней мере, здесь хоть можно отряхнуться и переждать непогоду. Но для того ли судьба загнала хирурга Даниила Данковского в этот богом забытый уголок белого света?
Повинуясь подсказкам памяти, он миновал две комнаты и попал в тёмный тупичок. Налево уходила крутая лестничка со ступенями шириной в ладонь - туда и взлетела Лола, - вправо вёл узкий коридорчик, сквозь приоткрытую дверь на пол упал тонкий, как волосок, лучик тусклого света.
Ещё одна комнатка. Крохотная кушетка, застланная кружевной накидкой, комод с зеркалом, письменный стол, на нём - букет полевых цветов в хрустальной вазочке, порыжевшие от времени фотографии в старомодных рамках - возле вазочки и на стенах.
- Антонина... - Данковский облизнул сухие губы.
Да, это её уголок в Омуте. Она вся была в этом: тихая, чистенькая, робкая и накрепко привязанная к прошлому. Оно не отпускало её ни на миг, даже когда лекарь Данковский пытался заглушить отголоски старого новизной ощущений, чувств, переживаний, эмоций, звеневшие в ней денно и нощно. Она потеряла голову, увидев его, да и он сам, тогда ещё молодой и дерзкий, приложил руку к тому, чтобы свести Антонину с ума. И когда та бросила всё, что у неё было и пошла на край света в неизвестность с совсем незнакомым человеком, Данковский не мог и предположить, что эта юношеская шалость обернётся столь жестоко для них обоих.
Из маленькой комнатки через широкий короткий коридор, он попал в каминный зал, а оттуда - в просторный холл за парадным. Слева от дверей вела на второй этаж мраморная лестница с коваными решётками, и Данковский решил подняться по ней. Но из коридора наверху с весёлым визгом выскочили две молодые особы и бросились вниз, едва не сбив его с ног.
- Эй! - воскликнул он и схватил одну за плечи - девица запнулась ногой и рисковала сломать себе шею.
Вероятно, привидение не вызвало бы у неё такого ужаса; девушка, совсем ещё девочка, - тонкая в кости, ручки, кажется двумя пальцами переломить можно, вокруг головы дважды обёрнута толстая пшеничная коса; в косе лента, платье - одного цвета с глазами: светлые, лазоревые, как лепестки васильков, выцветшие на жарком солнце, - она дёрнулась, точно ладони Данковского были раскалены добела, вскрикнула испуганной птахой и кинулась назад, наверх. Глухо простучали по ковровой дорожке подошвы маленьких башмачков, хлопнула дверь - мышонок ускользнул в свою норку.
И тут он понял, что вторая девица живым его не отпустит. В самом прямом смысле. Она стояла на две ступеньки выше и буравила его взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
- Andros2, - прохрипела она, для самой себя незаметно переходя на греческий, и Данковский - честное слово! - увидел, что глаза её налились кровью.
Ноздри амазонки трепетали, яростно раздуваясь и опускаясь, плоская грудь ходуном ходила под свободной рубашкой. Ещё миг - и из воздуха воплотится верное копьё, чтобы испить крови презренного гада, дерзнувшего попасться на тропе гордой охотницы. Сомнений возникнуть не могло: это была Иннокентия.
- Успокойся, дева! Я пришёл не к тебе и не с тобой мне воевать. Дай дорогу мне, я пройду с миром.
- Нет мира в сердце мужчин, и слабы они духом. Стопы их омыты кровью невинно убиенных - о каком мире ты говоришь, человек? Заповедный край ты открыл и будешь наказан за дерзость, - голос Иннокентии был суров и не по-женски грозен. - Прими смерть с мужеством и не моли о пощаде, andre!!!
Сухая, как щепка чайного дерева, несмотря на преклонный возраст высокая и имперски холодная, Мадам неслышно возникла на антресолях, и когда Иннокентия выхватила из ножен на бедре короткий изогнутый кинжал, окриком остановила её.
- Вы зря появились здесь, - вместо приветствия сказала она гостю.
- Позвольте же мне принести извинения за незваное вторжение и позвольте представиться, я...
Она сухо перебила его слегка взволнованные слова:
- Извинения я принимаю, а представляться вам нужды нет. Я имела несчастье хорошо запомнить вас с вашего первого появления в Омуте, Данковский.
- Данковский! Так ты - Данковский!!! - взвыла Иннокентия, но Мадам велела ей удалиться. Сцепив зубы, амазонка вышла прочь. Она была бы в восторге, позволь ей Мадам вонзить алчущую крови сталь в грудь мерзавца.
Но та не была столь кровожадна. Она пригласила Данковского пройти в её кабинет и там, расположившись с тонкой пахитосой3 в изящном мундштуке в высоком кожаном кресле, вновь заговорила крепким, совсем не соответствующим её возрасту, голосом:
- Что вы до сих пор ищете в этом доме, Даниил? Я полагаю, вы уже принесли немало беспокойства его обитательницам, и дальнейшее ваше пребывание здесь может быть смертельно опасно как для вас, - она явно имела в виду амазонку, - так и для моих подопечных. Поверьте, что для каждой из них ваше присутствие окажется неприятным. И если кто-то будет молча вас избегать, то кто-то начистоту выскажет вам в лицо всё, что думает о роде мужском, - Мадам вновь затянулась и с наслаждением выдохнула облачко ароматного тумана. После короткого молчания, она вновь спросила: - Так что же привело вас сюда?
С трудом подбирая нужные слова, путаясь в собственных мыслях, Данковский попытался, в первую очередь, для себя, обозначить цель своего визита.
- Мадам, я ничуть не сомневаюсь в том, что я в вашей тихой обители нежеланный гость. Не будь даже истории с Антониной, мне бы тут не обрадовались...
- Хотите кофе? - внезапно предложила Мадам во время возникшей тяжёлой паузы и, не дожидаясь ответа, дёрнула шнурок сонетки.
Вошла Саричева, остановилась на пороге. По изумлённому взгляду, Данковский понял, насколько непривычен мужчина в Омуте. Но та более ничем не выдала своих эмоций.
- Да, Мадам, - только и сказала она.
- Елена, свари нам, пожалуйста, кофию. Вы будете со сливками?
- Чёрный, - коротко ответил Данковский.
- Оч-чень хорошо. А мне, будь добра, как всегда, с коньяком и корицей. Итак... - она красноречиво взглянула в зрачки своего визави.
Стараясь не замечать пронзающих глаз старой женщины с повадками императрицы, он заговорил снова:
- Мадам, не мне вам объяснять, как гнетуще бремя памяти. И если бы я мог ему воспротивиться, уверяю вас, я бы не появился здесь. Кроме того, есть ещё один повод, который привёл меня сюда...
Посасывая кончик мундштука, она молвила:
- Этот повод - Лола? - но по тому, как резко и отчаянно вскинул голову мужчина в кресле напротив, Мадам поняла, что на этот раз её мудрость, хитрость и опыт дали сбой.
- Лола? Кто это?
Но карты уже были наполовину вскрыты. Отмалчиваться не имело смысла, а ложь рано или поздно испортит репутацию.
- Ваша дочь, Даниил Данковский.
У того аж перехватило дыхание. Сжался, вцепился побелевшими пальцами в подлокотники.
- Дочь?! Но Антонина ничего мне не говорила...
- Не мудрено. К тому времени, когда она поняла, что беременна, ваш союз дал трещину. А много ли вам известно мужчин вроде вас, которые согласились бы на отцовство?
- Да, да!.. Я виноват... - вскричал Данковский.
Но Мадам продолжала:
- Она вернулась сюда уже на сносях, была такая же отвратительная погода... Через четыре дня Антонина разрешилась и преставилась. Девочка выросла здесь, в Омуте. Она его душа и отпрыск.
- Так Антонина всё-таки умерла... Я надеялся, что это неправда... Мадам... А ей известно обо... мне?
- Вы всё так же самонадеянны и безумны, Даниил. Вообразите: каково было бы девочке узнать о том, что она, прошу прощения, незаконнорождённая, да, к тому же, отец оставил её мать в погоне за другой женщиной? У меня язык не повернулся рассказать ей правду, а она, хвала Всевышнему, не интересовалась своим происхождением.
- Да... Я понимаю... Омут - это не то место, где существуют отношения между мужчиной и женщиной... И всё же...
- Нет. Даниил. Голову Лолы забивают её собственные фантазии, а не проблемы взрослого мира.
- Лола... - словно распробывая на вкус, произнёс он это имя. - Какая она, Мадам? Я могу её увидеть?
Он всё никак не мог избавиться от странного чувства себя провинившимся мальчишкой, которого вызвала в кабинет строгая классная дама и отчитывает за какие-то шалости... И с каждой фразой Мадам это чувство всё росло.
- И как же вы представляете себе подобное? Я позову Лолу и скажу ей: "Смотри, это твой отец" или же вы попросту отобедаете с нами, тем самым оскорбляя чувства Теодоры, Шурочки, Сентии, остальных? - она холодно усмехнулась. - Вы подавитесь первым же куском жаркого под их взглядами...
Коричневая палочка пахитосы тлела в мундштуке...
- Егоза! - крикнула старуха ван Хавенс.
- Лола! - позвала Саричева, и вскоре та возникла на пороге. - Опять носилась под дождём?
- Не успела добежать, - Лола села на стул, поджав под себя ногу и облокотившись о стол. - Покорми меня.
- Погоди, ещё не готово.
- Ой, кофе... Это Мадам? Давай я отнесу. А почему две чашки?.. Елена!!!
- Ничего, я уберу, - Саричева принялась сметать веником осколки бутыли. - Масло жаль... Много было... - словно оправдываясь, сказала: - Выскользнула из рук.
Госпожа Радегунда осудительно покачала головой, а когда под ногами Лолы заскрипела лестница, молвила:
- Не стоило так делать, Елена. Кто знает, добром ли кончится?
То ли выдохнув, то ли сдавленно всхлипнув, Саричева отвернулась к плите.
В кабинете Мадам всегда было темно и душно, особенно зимой, когда вовсю жарили и камин и паровое отопление, но может быть, именно из-за этой таинственной жаркой темноты Лоле и нравилось бывать там, в кроваво-вишнёвом мраке обитых тяжёлым бархатом стен, где плоскими бегемотами покоились письменный стол и кожаный диван, а за портьерами пахло кедром и немного мышами. Древние, как сама Мадам, наверное, напольные часы мерно отсчитывали время, Архип раз в два дня взбирался на табурет и подтягивал гири, иногда ему помогала Лола. Теперь это был едва ли не единственный способ хотя бы ненадолго пробраться в кабинет и снова прикоснуться к неизвестности, столь дорогой с детства, потому как Мадам жутко сердилась, когда кто-либо находился на её территории в её отсутствие. Когда Лола была маленькая, это сходило ей с рук, но потом, повзрослев, ей пришлось принять все правила игры, и путь сюда был заказан. Поэтому всякая возможность снова попасть в тесную комнатку на третьем этаже воспринималась Лолой как подарок судьбы.
Две чашки - это странно, однако, постучав и отворив дверь, Лола поняла, для кого предназначалась вторая.
Он поднял черноволосую голову и на миг замер, узнав в ней недавнюю незнакомку из разбитого флигеля. Прежнее платье, вымокшее, она сменила на сухое, но волосы, разлетевшиеся по плечам, ещё оставались влажны и кудрявились ещё больше, нежели будь они сухими. В руках у неё дымился чашками медный поднос, а к голым лодыжкам прилипли тёмные, почти чёрные, как и её глаза, травинки, оттеняя тем самым смуглую оливковость кожи. В голове у Данковского вспыхнула и погасла мимолётная шальная мысль: "А, может быть, это она...".
- Мадам, я принесла вам кофе... - сказала она, вскользь поглядывая на незнакомца.
Неожиданным для Лолы оказалось то, что, всегда хладнокровная, мадам Бертольда внезапно побледнела, хоть это и было слабо заметно из-за врожденной белизны её кожи.
- Поставь... милочка, здесь, и можешь быть свободна, - не называя имён и мысленно взывая к высшим силам о помощи, произнесла Мадам.
Но в последний миг Данковский окликнул девушку:
- Эй, малыш, ты не замёрзла там, во флигеле?
Ответом ему была нерешительная улыбка и короткое, как проблеск солнца зимним днём, тихое "Нет".
Незнакомец сидит у Мадам в кабинете. Не похоже, что та против его пребывания здесь. Может, это значит, что его можно не опасаться?
- Я быстро бежала, потом сразу переоделась, - доверчиво добавила Лола.
- Что это значит, Данковский? Вы... знакомы? - голос старой женщины был твёрд и холоден, как кусок металла.
- Имели мимолётный случай встретиться. Буквально за десять минут до моего появления пред вашими очами. Я даже не успел узнать имя моей товарки по несчастью.
- Меня зовут...
- Ступай!!! - почти крикнула Мадам, но высшим силам было угодно поступить вопреки её желаниям
- Меня зовут Лола, - уже в закрывающуюся дверь шепнула она.
"Вот и всё...".
Усталость... В такие моменты понимаешь весь груз прожитых лет, всё бремя неисправленных ошибок и неправедных поступков. И с каждым годом эта тяжесть всё крепче прижимает к земле, никак не освободиться от неё. Напротив: все попытки забыть, оградиться от воспоминаний, только обостряют бремя безысходности и вины. В такие моменты рушится жизнь. Просто когда-то чуть больше, когда-то - чуть меньше.
Хуже всего то, что смерть не принесёт мадам Бертольде Стаматиной освобождения. Её попросту не будет для неё - смерти.
В такие моменты не знаешь, что делать: вскочить и, захлёбываясь бушующей радостью, ликовать либо молча оставаться на месте и уверять себя в том, что случившееся - правда...
Дочь.
У. Меня. Есть. Дочь.
Он тщетно заставлял себя поверить в эти слова. Ему казалось, что теперь он должен испытывать какие-то отцовские чувства, радость оттого, что у него есть ребёнок, он обрёл его, потерянного во времени и пространстве. Но он не чувствовал ничего.
Да, он видел её, он теперь знает, что эта красавица - дитя его крови, плод его семени. Но при встрече с ней, целуя ей руку, он жаждал бы прижать её к груди. И это были бы отнюдь не целомудренные отцовские объятья.
Что я должен думать теперь? Как изменится моя жизнь?
А как, в самом деле?
Забрать её с собой, в Большой мир, показать ей красоту свободного выбора, показать ей любовь и ненависть, научить различать их? Или оставить всё как есть, убраться прочь и вычеркнуть из памяти этот день? Или хотя бы эти полчаса беседы с Мадам...
Что я должен делать?
- Вы рады теперь? - сухо спросила Мадам.
- Даже не знаю, - честно признался Данковский. - У меня не было... подобного опыта.
Замерев у окна, женщина задумчиво произнесла:
- Похоже, дождь затянется надолго... И это меня вовсе не радует. Простите, Данковский, но я должна сказать вам это. Пусть это будет совсем невежливо, особенно, учитывая мой статус хозяйки дома... Вы один можете причинить столько неприятностей, сколько не под силу вооружённому отряду в маленькой деревушке.
- Большое спасибо за правду, Мадам.
- Я была обязана сказать это. Вот что, - она резко обернулась, - обещайте мне, что уйдете, как только закончится дождь. Если хотите, я прикажу заложить экипаж, Архип отвезёт вас на станцию.
- Не стоит беспокоиться. Я сам доберусь до поезда.
- Тоже хорошо... Но всё-таки, Данковский, скажите мне, зачем вы снова появились здесь? Давайте обойдёмся без высокопарных оборотов и лжи. Зачем?
- Честно признаюсь. Я даже не знаю сам. Вам, думаю, знакомо такое состояние души, когда вспоминаешь всё, что было дорого сердцу когда-то давно. Мне хотелось встретиться с Антониной, увидеть её хоть краем глаза... Хотя бы услышать вновь её голос и, если бы мне это удалось. вымолить прощение... Но Антонина мертва... Так могу ли я теперь попросить у вас что-нибудь на память?.. Возможно, фотографию или её записную книжку.
- У вас не осталось? - саркастически спросила Мадам.
- Она забрала всё, когда уходила.
- Я прикажу подать вам ужин наверх. Бефстроганов и рагу из овощей, бутылка красного. Думаю, вас это устроит.
- Премного благодарен.
Понять Мадам было делом решительно невозможным...
Вино было десятилетней выдержки, а на столике в углу Данковский обнаружил ещё полбутылки абсента и, расправившись с ужином, расположился в кресле у камина. За стёклами бушевал ураган, так что даже при большом желании убраться восвояси, Данковский потерпел бы фиаско. Оставалось надеяться лишь на то, что к утру распогодится...
Глоток за глотком по телу разливалось вялое тепло. Почему-то отчаянно хотелось надраться в хлам, чем Данковский сейчас и занимался, хлебая благородный напиток, как пиво - из горлышка, без всяких церемоний с ледяной водой и жжёным сахаром. Вскоре звук стал плоским, как бывает обычно при тяжёлой болезни либо во время дрёмы, а когда абсент плескался уже на донышке, слабо смачивая зелёной плёнкой бутылочное стекло, способность явственно воспринимать окружающее улетучилась. И когда в комнате появилась светлая фигура в ажурной шали, Данковский не удивился: ещё бы, после такой порции полынной настойки...
Что было после, он вспоминал отрывками, которые между собой были связаны весьма и весьма слабо и в хронологические рамки не укладывались вовсе.
...Шаль медленно и плавно падает к босым оливковым ногам...
...Она наливает ему воды, потому что в горле стоит противный комок обжигающей жидкости. Перед глазами всё плывёт, звук смазывается, пальцы дрожат...
...Он проваливается в тяжёлую пустоту пьяного сна. Спиной он чувствует, даже, скорее, просто знает, - мягкое, но упругое, тёплое, но не горячее, слегка влажное, потому что в комнате жарко натоплено...
...Фигура в белом близко, однако до неё не дотянуться...
... - Тебе плохо?
- Да нет... Просто я немного пьян. А что ты здесь делаешь?
- Пришла поговорить. Что там?
- Там - это в Большом мире?
- Да.
- А что там? Ничего интересного. Люди живут, суетятся, решают мелкие проблемы и создают себе большие...
...Пустая бутылка катится со стуком по полу. На ней, как прыщ на лысине, мерцает этикетка...
... - Что ты делаешь? - смеётся...
... - Вы с Мадам так мирно разговаривали, я подумала, она не против, чтобы ты побыл здесь...
...Вода из стакана прогоняет жгучий клубок чуть ниже гортани, становится немного легче, можно даже говорить...
... - Сколько тебе лет? Пятнадцать?
- Девятнадцать.
- Ого!
- Да, я хорошо сохранилась, - улыбается. - А тебе? Верно, не много больше?
- Да...
...В глазах дикая смесь чувств, слов, эмоций: прикрывается ладонями, но рот влажно приоткрыт, дышит часто, а на щеках пунцовеет румянец...
...- Я научу тебя тому, что ни Мадам, ни кто иной здесь не научит. Только доверься мне.
- Заругают...
- За что? Да мы же никому и не скажем, они и не узнают...
- Только не долго, уже очень поздно.
- Не волнуйся...
...Она опускается на кровать, поджимает ноги, смотрит с любопытством, но пока ещё опасается. Неизвестно о чём говорить - два незнакомых человека...
...- Руки.
- Зачем ещё?
- Я разомну тебе плечи, так всегда делают, когда человек устал, ему тогда легче...
...Как невидимая преграда между ними, но вскоре её уже нет, и более ничто не мешает быть так тесно, насколько это возможно...
... У неё маленькие ступни с шершавой кожей на пятках. На косточках присохли песчинки, а чуть выше - трава, она так и не сняла её. Он сам осторожно, будто это может причинить ей боль, срывает их губами. Она смеётся: "Щекотно..."...
...Мелкая дрожь заставляет её зубы тоненько клацнуть.
- Замёрзла?
- Немножко.
- Садись к огню.
- Спасибо. Но ведь здесь нет второго кресла...
... - Это не похоже ни на что... Хотя...
- И на что же?
- Когда ты был совсем маленький, ты катался на больших качелях?..
...- Красивый.
- Кто? Я?
- Да... А почему у тебя на груди растут волосы?
- Потому что я мужчина.
- А я кто?
- А ты девушка... Женщина. Ты тоже очень красивая...
... - Подожди, - смеётся. - У меня не получается.
- Не волнуйся, всё нормально. Закрой глаза и не напрягай язык, я сделаю, как надо, а ты делай, как захочется...
...Она беззвучно закрывает дверь.
- Можно я войду?
- Ты ведь уже здесь...
За холмами начиналось бескрайнее море начинающей золотиться пшеницы. На сколько глаз хватает - ни единого пятнышка иного цвета, лишь прямой ниткой вытянулась тропинка, ведущая за горизонт, да здесь, на самом пике гряды торчало - абсолютно невпопад - горчичное дерево. На камне у его корней, привалившись к стволу, по-турецки сидел человек и листал маленькую книжечку в кожаном переплёте. Матовые изжелта-белые страницы были исписаны мелким круглым почерком, говорившем о том, что он принадлежал скорее чересчур утончённому мужчине либо девушке.
Лицо путника, покрытое слоем дорожной пыли, напоминало маску - столь непроницаемым оно было. В припорошенных не то песком, не то ранней сединой густых чёрных волосах запутались травинки и стебельки мятлика - не однажды, видно, человек ночевал в стогу. Если странники, намеренно выходя в путь, снаряжаются дорожным мешком, то у этого при себе была лишь тонкая планшетка - он не стал снимать её с плеча, сумка так и болталась на боку. Несмотря на жару, человек был одет в мурзатую куртку неопределённого цвета, скорее всего, это когда-то был оттенок бутылочного стекла, но время и пыль своими стараниями сделали его неотличимым от чёрного; и эта сумрачная сгорбленная фигура дико диссонировала со звенящим от зноя днём, до краёв наполненным солнцем и светом.
Усталые глаза Данковского скользили по строчкам, написанным не так давно...
"...но Сентия утверждает, что мужчины приносят одно лишь зло и боль. Только я ей не слишком-то верю, потому что она молится на распятие, где Христос - женщина. Для неё невозможно уразуметь, что Спаситель также принадлежал к мужскому полу. Они чем-то похожи с Иннокентией - та ненавидит их лютой ненавистью. Кажется, будь в её силах - убила бы всех до единого. Ненавидит даже Архипа. Так нельзя. Когда тебя призывают к любви, невозможно изливать её лишь на тех, кто носит юбки и не бреет бороды! Какая же это тогда любовь?.."
"...годня мы с Еленой разговорились. Кажется, о чём ещё можно говорить нам, кто живёт в Омуте с незапамятных времён кроме как о том, что происходит снами сейчас? А мы с ней говорили о прошлом. Она рассказывала о войне. О её прошлом, о её детях и муже. Когда она говорила о них, сердце сжималось. Я бы никогда не сумела бы любить так, как она: беззаветно, всей душой, жертвуя всем, что только может быть у человека. Она рассказывала, что пришла в Омут в самый последний момент, когда уже была готова затянуть на шее узел. И это и спасло, оставило ей жизнь..."
"...правда ли? Он был не похож на Архипа - гораздо выше и красивее. Интересно, сколько ему лет? Я боялась его тогда, что он обидит меня или убьёт, а сейчас я боюсь одного: что больше его не увижу и так и не узнаю: вред или добро он несёт в себе. Он красивый. У него большой серый подбородок, весь в щетине, нос крючком - как у ястреба. И такие же страшные ястребиные глаза. И мне было страшно, оттого, что он смотрел на меня так пристально и внимательно, как будто что-то замышлял. И я убежала. А теперь жалею об этом: когда ещё выпадет такой случай и он снова попадёт сюда? Ведь таких, как он здесь не жалуют..."
"...пришёл. И он здесь. И зовут его Даниил. Данила, Даня. Может, он позволит мне называть себя так? Ведь если Мадам не выгнала его сразу, может, это значит, что он останется здесь надолго? Хотя бы на неделю, хотя бы на пару дней, на день! Я не понимаю себя! Что со мной творится - не понять, и это меня и пугает! Отчего? Может, этот человек - чародей? Нет, он хороший! Он не может быть плохим! Он смотрел на меня и улыбался мне. Мы подружимся, должно быть, и поговорим. Он расскажет мне обо всём, что знает. Сегодня вечером, сейчас, сразу после ужина... Нет, лучше чуть позже. Когда все пойдут спать и внизу будут только Елена и бабушка. Скажу, что пойду наверх, а сама проберусь к нему - в Изумрудную комнату. Там, где большая кровать с балдахином и камин в полстены, и там, где на полке стоит кораблик в бутылке и букет с сухой птицей. Он не прогонит меня, и мы поговорим. Он красивый: у него мужественное сильное лицо и пронзительный взгляд..."
"...чудесно и незнакомо. Он гладил меня по плечам, по спине, и мне тогда становилось щекотно и приятно. Но лучше всего было, когда он прижимал меня к своей груди - такой большой, сильный и надёжный. И я становилась словно маленькой, а он своим телом защищал меня от всего, что могло причинить мне вред. Это невозможно передать словами - они кажутся такими пустыми и невесомыми по сравнению с тем, что переполняло меня так недавно и сейчас до сих пор ещё живёт во мне! Хочется как-то назвать это, но в голове крутится только его имя: сейчас я могу повторять его бесконечно долго и только так, наверное, сумею дать выход чувствам. Даня, Даня, Данила... У него на груди тёмное родимое пятно странных очертаний: словно след от трёх пальцев, даже узоры видны... Он хороший, он сильный... Боже мой! Неужели, это и называется любовью, если только так можно сказать о том, что я испытываю к нему?! Вот так лежать, обнявшись, чувствовать его сильные руки на себе - от этого так жарко, что удивительно, как на коже нет ожогов! - ощущать затылком его горячее дыхание, обонять мускусный запах его тела, растворяться в нём без остатка - что ещё надо для счастья?! Только никогда не выпускать его из объятий... Но это невозможно, потому что я должна была убегать - Констанс просыпается рано, она бы увидела, что меня нет, а мне стало страшно, что они догадаются, где я и разобьют всё волшебство, что опутывало меня наедине с ним. Но ведь он останется? Ведь, правда же, Даня? Ты останешься? Я не спросила у него - он спал. Но теперь он не может уйти так просто, ведь я его люблю, и он меня тоже. Он останется, он не уйдёт. Мы будем вместе!.."
Тут у Данковского перехватило дыхание. С минуту он невидящими глазами пытался нашарить в пространстве предмет, за который можно было бы зацепиться взглядом и остановить тем самым свистопляску в голове. Но вокруг не было ничего подходящего, и он уставился на носки собственных башмаков - обшарпанных, порыжевших от времени и грязи. Когда они в последний раз встречались с ваксой? А когда он сам в последний раз менял или хотя бы чистил одежду? Давно это было... Бельё и рубашку - ещё туда-сюда: когда сам полоскал в реках, когда просто попадал под дождь. У любой нормальной женщины теперь он если бы не вызывал отвращение, то уж точно не выглядел бы привлекательным в её глазах. А девочка... Девушка, совсем взрослая, его дочь, Лола... Потеряла голову, увидев впервые мужчину, учуяв его запах - "мускусный", - пришла поговорить, а он, пьяный абсентом, затащил её в постель. Откуда ей было знать, что нельзя поддаваться на его уговоры? В Омуте мужчины были закрытой темой, разве только иногда, изредка, какая-нибудь из женщин вспоминал о том, каким образом она попала под крылышко Мадам, отчаявшись в жизни с помощью особ противоположного пола.
"А если признаться - ведь признайся себе, Данковский, - вдруг заговорило что-то внутри. Кажется, это у честных людей называется "совесть", - ты не укоряешь себя за то, что трахнул родную дочь, плоть от плоти твоей. Что, так до сих пор и не сумел её принять?"