Крохотная студия провоняла жирными беляшами, и его это не напрягало - не чувствовать запахов теперь совсем нормальное дело.
Приходя по вечерам, он зажигал встроенную подсветку у кухни. Жил в полумраке, большим светом не пользовался, тот слишком бил по глазам своим сизоватым сиянием. Времени купить 'тёплые' лампочки никогда не было, работа сжирала всё, а если оказывалось по пути - голова про них не помнила.
Как так вышло, не понимал, но видел - так живут все. Каждый день, снова и снова, он ездил со станции метро Девяткино на Техноложку, оттуда шёл пешком до промки за Обводным, пересаживался на служебный ларгус и ездил по всему городу, развозя по офисам ковры после химчистки.
Работа оказалась совсем несложной и понятной, платили так себе, хотя тут уж сам виноват, мозги не колупали, уже хорошо. Устраивался вообще из-за тачки, временно. Думал, что получится кататься на себя, а потом вдруг встрял: на парковке не вписался и хорошо протёр бок хозяйской бэхи. Шеф расстроился, но в бутылку не полез, поверил, и согласился на выплату вычетом из зарплаты. Сумма, не так чтобы уж очень большая, почти год висела на нём, вынуждая жить прижимисто и одним днём. Рассчитался бы и пораньше, но карантин переломал об колено немало всякого. На жизнь хватало, хоть стало хуже, сильно хуже.
Раньше, только-только устроившись, звонил в Ухту, довольный, рассказывал корешам про мельтешащий Питер, идиотскую работу и халявную тачку, теперь уже и списывался редко. Возвращаться к матери оказалось бессмысленно, по слухам там творилось чёрте-что, а тут, хоть и со скрипом, но всё равно как-то ясно. И съёмная хата, и работа, всё было, а ничего и не было.
Каждое утро он шёл на работу одной и той же дорогой, зажатой в ущелье из стен блестящих новостроек, которыми застроили огромный пустырь на окраине Питера.
Эти многоквартирные дома облицовывались зачем-то ярким пластиком и больше напоминали обрубки космического ковчега из кубиков лего, делая всё вокруг приторно-ярким, словно игровая комната в детском саду.
Оказавшись в Мурино первый раз, он испытал что-то вроде клаустрофобии - пространство, ограниченное стенами тысяч бетонных клетушек, слепленных в стандартные блоки человейников, засасывало в себя, отбирая ощущение свободы и простора, само небо между ними превращалось в тесный многоканальный коридор, по которому метался заплутавший ветер.
Рыская как-то по новому району, он даже замер, внезапно наткнувшись на двенадцатиэтажку, выглядевшую малышкой-хрущёвкой посреди двора каких-то гипер-монстров, где пятисотые квартиры начинались уже во второй парадной.
Поначалу давило, но потом привык, нравилось.
На районе было удобно, в целом, хорошо. Магазины в преизрядном количестве - только трать. Булочные, кафе какие-то, много всякого, натыканного по первым этажам с вывесками вроде 'Средства для уборки', 'Всё для ремонта', 'Инструменты в аренду'.
Тут всё стало понятным, отличаясь лишь густонаселённостью. В каждом городе, где ему доводилось бывать, на отшибе всегда ютился квартал уродливых бетонных новостроек, поднятых из хаоса шустрыми таджиками, которых застройщики гоняли по краю, заставляя нападать на поля за дальними промзонами.
В Мурино было повеселее.
Если в какой-нибудь Твери и Туле новостройка, как детище зятя тамошнего мэра, становилась частью города по праву рождения, то эти здания, обтянутые нарядной плёнкой стеклопакетов, превратились в самостоятельное гетто, полностью подмяв под себя ландшафт, ничуть не напоминающий о советском прошлом. Начать тут жизнь заново казалось таким лёгким - без корней, без истории, чудилось выдумать себе новый язык и принять гражданство муринских земель, забыв думать про Питер, настолько независимой стала эта странная опухоль, выросшая на кольцевой автодороге.
Квартирка, в которой он жил, кончалась остеклённой в пол лоджией, и упиралась прямо в уродский недострой, торчавший через дорогу. Компания-банкрот оставила после себя шестнадцать этажей бетонного остова, заполненного черными клеточками пустот. Их темнота завораживала, навевая нехорошие мысли, и Вадик ходил через общий коридор к лифтам, через дверь к пожарной лестнице и большому техническому балкону. С высоты он мог наблюдать двор, с муравьишками-детьми, бегавшими туда-сюда целыми табунами, смотреть на крыши соседних домов, светящиеся окошки по вечерам, или видеть небо - широкое и беззвучное, освобождённое от этих бесконечных стен, уносящихся ввысь. Но линию горизонта украли и тут.
Вадя курил, и смотрел вдаль. Понемногу обдирал струпья на руках.
Сегодня на балконе было совсем тихо, ветер дул еле-еле. Вдалеке забивали сваи, и далёкий гул стройки успокаивал. Вечер шёл своим чередом.
Каждый день на работе ему приходилось таскать из машины коврики: черные, на прорезиненой подложке, отличающиеся только размерами. Их меняли по графику в разных местах. Типовые и безымянные, они путешествовали по торговым центрам, лежали в фойе кинотеатров и холлах частных больниц, по ним ходили люди, не подозревающие о том, какой насыщенной жизнью жили эти невзрачные подстилки. На Вадиной работе коврики мыли специальной машиной и нужной химией, сушили, скручивали, и он загружал их в тачку. Каждый день.
От моющих реагентов на ладонях вылезла какая-то сыпь. Он поначалу испугался, начал мази покупать, то и сё, но узбеки успокоили его, сказали, что это пройдёт, если чаще мыть руки и носить перчатки. Один из них показал свои запястья, сплошь покрытые коростой - этот узбек ездил по разложенным коврам полотёркой и хлопья пены постоянно попадали под рукав робы.
Вадя поначалу перчатки носил, а потом плюнул: в день он бывал на тридцати адресах, каждый раз снимать и надевать их оказалось сущей пыткой. Руки паршивели, и уже внимания никто не обращал.
На улице темнело, и воздух густел сумерками. Летом отсюда виднелись красивые закаты, но первая зима оказалась ужасной. Иногда случалось и не выйти - ветер рвал дверь из рук, выдувая уголёк у сигаретки. Хотя Вадя всё равно приходил, когда задувало не слишком сильно. Курить с видом на пустоглазый улей дома напротив было невыносимо.
Тут легче думалось, но почти постоянно думал только о деньгах.
Как заработать, как распределить, как потратить, где сэкономить, как побыстрее бы...
Вспомнил, как ехал в метро сегодня, и увидел рекламу в вагоне: плакат сообщал какие-то знаки и улыбался ему миловидной восточной женщиной в закрытом платье.
Мелкий шрифт пониже гласил, что речь шла о денежных переводах, и странные письмена оказались всего-навсего узбекским, таджикским и киргизским языками.
Он подумал что-то вроде 'дожили, блядь' и отмахнулся от этой мысли. Всё это как-то гадко унижало в нём мужчину. Сам факт того, что реклама в его стране, на его языке заменялась азиатскими слоганами его бесил, хоть он никогда и не причислял себя к нацикам.
Формально, он получал столько же, сколько гастарбайтеры с работы, просто те пахали чуть больше, жили в арендуемых комнатах по пять человек, и отправляли деньги на родину - строили себе дома чужими руками, копили деньги на свадьбы и машины, чтобы уехать из России на готовое. А Вадя и тратил больше, и денег у него не было, будущее перспективами не манило. Он работал, чтобы тут же тратить, и тратил, чтобы тут работать.
Поначалу пытался даже как-то биться, таксовал немного. Никто не запрещал, он мог брать тачку на район, только заправляться, но пару раз помыкавшись, заезжая в Девяткино, - он бросил эту затею. Пробки на навигаторе светились красным адовым пламенем ежедневно. Ни заехать, ни уехать нормально не получалось, и Вадик оставлял ларгус на парковке у работы. Так хотя бы было спокойнее, что не угонят.
Привык, приладился. Телек не покупал, да и не любил. Постоянно жил с воткнутым в уши плеером, смотрел по сторонам и думал свои невесёлые мысли.
Мама просилась в гости 'в тридевяткино царство', но пригласить в гости оказывалось неловко: жилье, хоть и самое дешёвое из возможных, сжирало половину зарплаты, оставшуюся от выплаты долга. Он, как взрослый парень, считал себя должным маманю и погулять по городу и купить подарков, совершенно не располагая на то временем и желанием... Слушать её нытьё, про то как плохо ему тут живётся, не хотелось, и ему приходилось обещать постоянное 'летом, давай летом', надеясь рассчитаться к тому времени.
Шум далёкой стройки сегодня отличался чем-то особенным - к нему примешивалось долгое гудение на низких частотах. Вадя это точно слышал, уже не обращая внимания, в постоянном фоне большого города такие звуки начинаются и прекращаются незаметно. Походило на работу огромного генератора, не слишком далеко. Сквозь наушники они обычно не пробивались, но сейчас на высоте, многократно отразившись от стеклопластиковых фасадов, гул стал почти физически ощущаем, доходя в своей отчётливости, едва ли не до вибраций.
Вадик огляделся, надеясь рассмотреть причину, ища глазами какую-нибудь рефрижераторную фуру или сломавшийся голландский мусоровоз. Ничего подходящего во дворе не нашлось. Наткнувшись взглядом на качели, он улыбнулся.
Ещё прошлым летом, выйдя из дому куда-то в магазин, Вадя заметил девчушку лет десяти, которая шла впереди, весело перекатывая круглыми булками в коротких розовых шортах. На голых ляжках у неё красовалось странное красноватое клеймо из неведомых каракулей. Удивлённый, он непонимающе уставился на детскую жопу, выхватив осуждающий шепоток встречных прохожих. На коже у девочки отпечаталось имя застройщика - 'Антекс', но почему-то задом наперёд.
Вадя тогда долго думал, кто и как решил отметить ребёнка таким странным способом, пока однажды не увидел ту же девочку у себя во дворе, одурело хохочущую на цепных качелях.
Интуиция не подвела - выбрасывая мусор поздно вечером, он зашёл на игровую площадку и увидел на пластике рельефный оттиск, которым строительная компания зачем-то брендировала не абы что, а пластиковую перекладину, любезно предлагая окрестным детишкам посидеть на себе.
Каждый раз, утыкаясь взглядом в детский городок, он улыбался своему дурацкому открытию.
Уходя в квартиру, Вадя снова прислушался, угадывая, откуда идёт волна, но эхо квартальной коробки резонировало само на себя, и было неясно, усиливался ли гул от мелкого дребезжания всех этих бесконечных пластиковых панелей на ветру, или изначально стелился по подложке холодных и густых басов. Звук шёл сразу отовсюду и точно производился каким-то механизмом.
Беляши, уже дважды перегретые в микроволновке, размокли от своего жира, и кулёчек из теста превратился в студень с изжаренной коркой, которая не давала трём братанам растечься в пакете окончательно. Они терпеливо ждали Вадю с перекура, словно голодные птенцы, жалобно пища пронзительным сигналом, от которого выворачивало душу.
Ужинал как обычно. Ртом.
Пирожковая напротив его работы обладала таинственной магией - беляши оттуда не надоедали никогда. Вся остальная выпечка вроде тоже ничего, но почему-то именно беляши любили особенно, их фотографировали и покупали в качестве гостинца родным и близким. Если бы Вадя помнил о таких вещах, то он бы обязательно удивился тому, что ужинал ими вторую неделю подряд, совершенно этого не замечая. Вкус еды, почти что безразличный, не тревожил, экономия приучила его не искать удовольствия ни в чем, что стоило дешевле ста пятидесяти рублей.
Спать ложился с телефоном и подсветку у кухни не гасил.
Диванчик он не застилал никогда, падал и спал. Если не упахивался днём до мгновенной комы сна, то пялился в экран до окончательного отупения.
В интернете иногда лазил по контактику, смотрел всякую херню в инстаграме, шарился по страничкам офисных коллег... не общаясь ни с кем, стесняясь уродливых рук, почти ни с кем и не говорил, кроме узбекских мойщиков, только в них и не искал он сравнения и соответствия какой-то невидимой иерархической шкале.
Все люди из офиса смотрели сквозь Вадю одинаково уставшим взглядом, возможность знать о них подробности личной жизни позволяла ему их не ненавидеть.
Но они иногда удивляли. Находя в интернете тёток из бухгалтерии, оказывалось, что помимо отпусков с дитём и мужем, они умудрялись любить что-то ещё - одна пекла хлеб и собирала коллекцию рецептов, другая вышивала что-то... девки помоложе увлечениями не гордились и фотографировали букеты каких-то мифических хахалей.
Повертевшись, пошёл курить снова. На улице всё стихло, и таинственный гул стал отчётливее, протяжнее и звонче. Его больше не заглушали ни сваебойные машины, ни дороги, ни строительные краны, лязгающие стропными колыбельками для пеноблоков.
Вадя смотрел вдаль, курил, и искал глазами хоть кого-нибудь.
На балконах почему-то никто никогда не стоял, люди боялись показываться соседям, и спихивали в свои стеклянные аквариумы лоджий всякий ремонтный хлам, не желая смотреть на периметр двора, ограниченный двумя, а то и тремя тысячами одинаковых ячеек. В Ухте, где-то в панельках, задрав голову, - он непременно увидел бы какого-нибудь курящего дядьку в майке, малолетку с телефоном, бабку в конце-концов...
Этот шум беспокоил словно бы только его одного. Выходя, он слышал его в квартире, в тишине квартала гул проникал сквозь стены тихой и беспрерывной нотой жужжащего гироскопа.
Белеющий квадратик баннера в глубине двора в синих ночных сумерках стал заметным, как язва. Издалека надпись казалась почти незаметной, теряясь в фоне. Каждый день он ходил мимо и 'начало осмотров' провожало его на работу. Сухая медицинская фраза означала, что там менеджеры собирали желающих купить кусочек здешнего пространства и водили по дворам гусиными тропками, сквозь наваленные кучи земли и строительные заборы. Вадя знал цены. Его арендная студийка стоила чуть больше трёх миллионов, и когда в его голову лезли мысли 'а что дальше?', ничего кроме ипотеки и такой квартирки на ум не шло.
От мысли этой тошнило. Как тошнило уже от сигарет. Он докурил, и не помнил, которая это была сижка по счету. Вадик стабильно выкуривал пачку, иногда полторы. Единственная радость, почти медитация, она мирила его с одиночеством и тишиной в жизни, всё будто бы стояло на паузе, в ожидании чего-то, но весь этот застывший процесс привёл к тому, что Вадик, замерев в суете жизни, медленно разваливал весь свой жизненный план, разламывая его на кусочки, пристально рассматривая каждую деталь и разочаровываясь в самой сути своих намерений. Этот перекур длиною в год научил его видеть другую реальность, пустую и никчёмную.
Он не хотел идти в пустую кровать, синтепон в подушке скомкался в войлочные шматки после неудачной стирки, единственная простынь постоянно сбивалась, а односпальное одеяло, слишком маленькое на его рост, совсем не грело, засыпать ему приходилось, наваливая на себя пушистый плед, наполненный пылью и запахом любимых беляшей.
Хотелось, конечно, женщину, отношений каких-то. Но безденежье и больные руки каждый раз заставляли его спрашивать себя: 'А зачем?'. Вся эта 'любовь' кончилась бы тем, что каждая минута его жизни стала посвящённой зарабатыванию денег на нужды, которых у него никогда бы и не появилось, не будь этой 'любви' в принципе.
Ипотека, в прошлом мерещилась ему хорошей целью, казалась теперь ярмом, надетым на шею добровольно, ради того, чтобы найти себе какое-то занятие, ожидая смерть.
Все эти мысли глумили ему голову. Не помня как, он оказался в кровати.
Вертелся, сопел, возил ногами, сбрасывал одеяло, накрывался снова, настойчивый гул зудел не переставая. Раздражённый и злой Вадя, обиженный на себя за недосып, всё-таки полез искать причину этой напасти в интернете. В группе 'я люблю Мурино' выяснилось, что этот звук постоянно слышали уже несколько дней, причина крылась не в районе. Объясняли его по-разному: кто-то говорил про работы на железке неподалёку, кто-то о нелепой застройке, несоответствующей розе ветров, одна особенно полоумная баба вещала о вышках 'пять же', которыми государство облучало жителей района в карантинном чаду для проведения экспериментов над сознанием.
Окончательно взбешённый Вадик взбеленился. Его просто добивала эта тупость.
Он не мог тут спать и не мог тут жить. В тишине ночи, наполненной этим раздражающим зудящим гулом всё стало абсолютно нелепым и дурным. Ворочаясь в кровати, он заставлял себя лежать с закрытыми глазами, слушать дыхание, но в голову лезли мысли, лезли и лезли, дурацкие, жалобные. Плед мешал, но без него становилось холодно.
Ходил курить снова, и пожалел. Ночь освежила его, и сон слетел, оставив вместо себя только ненависть к этому огромному трансформатору, который заходился в вопле где-то за горизонтом. Смотрел сквозь лоджию на недострой за окном, и жалел, что не выбрал хату во двор. Ненавидел себя сразу по сотне и тысяче причин, в голову ползла дурь из детства, планы, мечты, пацаны из шараги, его вечное 'уеду в Питер'...
Чая не было, и он, помаявшись как следует, не выдержал и налил себе растворимый кофе, понимая, что уснуть уже не сможет. Заткнув уши, он включил плейлист, и почти задремал, пока глумливый мозг не отследил, что гул проникал сквозь дарк-эмбиент, бодяжа музыку безнадёжной тоской чужеродных обертонов.
Вадик с силой растёр лицо, очнувшись в пустоте студии, без сна, без надежд, без будущего. Воздух начал сереть от скорого рассвета, на часах светилось начало шестого.
И бессонная ночь, такая глупая и трудная подходила к концу, через полтора часа он обычно завтракал и шёл к метро.
Открыв холодильник, он достал оставленный на утро вчерашний пирожок с луком-яйцами и сжевал его. Снова поставил чайник, решая, что ему делать этим дурацким днём.
И, накинув куртку, пошёл курить.
На балконе его передёрнуло от холода, зыбкий туман застыл, отчего-то, его дымная пелена, казавшаяся смогом, никогда не поднималась выше пятого этажа.
Рассветная зябь напомнила ему детство, когда, совсем маленьким, он ходил на рыбалку с дедом, тот вываливал на землю заготовленную с вечера жестянку с червями, и рубил кучку земли лопаткой, разрезая сбившихся в комок замёрзших за ночь червей.
Вадю поражала эта жестокость, и он лепетал 'зачем, деда, зачем?'.
А дед отвечал ему, вот, мол, был один червяк, а стало много. Ежели не пригодится, тогда у червяка новый конец отрастёт. Вадик правды не знал, но деду хотелось верить.
Во дворе светало.
Представляя, как пойдёт по пустынным пока что улицам, Вадя улыбнулся - ему так не хватало этого покоя по утрам. Выходя к метро, его накрывал час пик, весь поток людей, спешивших на работу к девяти, шёл по одной улице, превращаясь в сплошную живую очередь. Встраиваясь в эту реку, Вадик часто смотрел наверх, пытаясь увидеть в окрестных высотках открытую панель стеклопакета, мечтая по-детски ярко, чтобы какой-то городской сумасшедший или террорист взял калаш и пустил беспрерывную очередь по этой огромной массе людей, а те, валясь на землю, умирали до того, как успевали вынуть наушники и понять, что происходит.
Мечта никак не сбывалась. И эта человеческая колбаса ползла и ползла по однополосному бульвару Менделеева прямо к метро, по длинному и однообразному асфальтовому коридору.
Как-то раз уже на пустыре, там, где клятое Мурино кончалось и подходило к ЖД путям, прямо под огромной ЛЭП из множества опорных башен, Вадя не выдержал этой толпы: испугавшись сам себя и возненавидев мир вокруг, он захотел избить окружавших, растолкать, освободить пространство и воздух, идти в своём ритме, а не подстраиваться под скорость массы... услышав, как сердце зашлось в припадке, он тогда резко свернул в сторону, за оградительный заборчик, ступив на пружинистую ещё сырую землю, стылую с утреннего холода. Пытаясь успокоиться, закурил, и, стоя спиной к людям, глубоко дышал, прежде чем идти дальше. Под ногами его лежала умершая зимняя трава и кое-где виднелись жалкие мать-и-мачехи. Дожидаясь, пока сердце перестанет колотиться, он вроде бы прошёл чуть дальше вперёд, уходя от бульвара вдоль железки, обернувшись, ещё минут пять смотрел, как сплошная лента местных жителей ползла по асфальту, шаркая тысячью разнобойных шагов, пугая своей шелестящей непрерывностью.
Вспоминая это сейчас, Вадя курил, представлял, как снова окажется в этой людской реке, как будет стоять на пешеходке возле метро, и будет решать - пойти ли ему на южный вход станции, или на северный, по сути, это всё, что он мог выбрать в своей жизни.
Растирая глаза от чумного морока бессоницы, Вадик поморщился, и посмотрел на шершавые руки, покрытые красноватой паршой. Назойливый гул продолжал зудеть, став тише и незаметнее, и ему опять привиделся дед, рубящий лопаткой комок с червями, Вадя улыбнулся, вдруг осознав, что светофор делил муринское человечество на равные временные промежутки, многоголовый червь выползавший из микрорайона точно так же рубился на части, и отрастал вновь, когда толпа перед зеброй набухала и лопалась, бросаясь вперёд на зелёном сигнале.
- Да ну нахуй, - сказал Вадя сам себе, и, зажав сигаретку в зубах, по-пацански лихо схватился за перила, махнув через балконное ограждение, ухнул вниз, в пустоту.
Через мгновение раздался сильный удар о землю, и наступила тишина, наполненная слабым, но ясным вибрирующим гулом.
Северная ТЭЦ сбрасывала пар на атмосферу, доживая дни до окончания отопительного сезона.