Аннотация: Одно скучное дежурство может изменить жизнь навсегда. Тихо и незаметно, как внезапная смерть.
Галя шла на дежурство как на крест. Устала она от этой работы и от жизни своей постылой. Стрёмно было как-то, вроде и сорока ещё нет, а такая нудятина, что хоть в петлю. Два аборта по молодости и один развод детей ей не дали, да и не хотелось, если честно. Какое-то постоянное ехидство преследовало её по судьбе: чуть только сунется куда-то жизнь налаживать, а тут - то брат помрёт, то мать заболеет, бывший муж и тот сел по ерунде... Каждый раз какая-то чушь творилась.
Цокая каблучками, она торопилась, заглядывая в редкие витрины, искала взглядом вывеску неведомого салона красоты, где, по донесениям коллег, случилась акция на педикюр.
Работа сутки-трое не тяготила, возможность тратить время на себя была, но Галя всё чаще брала ночные допсмены, чтобы как-то справиться с полунищим существованием в коммуналке. Денег хватало вроде, но на радости оставалось с гулькин нос. Сколько раз уж звали уйти в частную клинику, да трусила: в одном отделении лет семь только, а в Елизаветинской-то с училища. Все её знали, доверяли, уважали, конечно же. Не хотелось уходить в неизвестность.
Завидев на фасаде 'Студия Красоты', она ещё издали начала жадно щуриться, пытаясь разглядеть надписи на цветных бумажках, неаккуратно налепленных скотчем прямо на стекло. Подошла, и, застыв перед черным зеркалом окон закрытого салона, достала смартфон, начала вошкаться, тыкая пальцем, переписывая в заметки время работы, цены и указанный номер. Китайская балалайка слушаться не хотела, и Галя сильно клацала ногтём по экрану, не понимая, почему буквы, которые она пишет, появляются с двухсекундной задержкой. Совсем не умея это всё, без мужика в доме и с телефоном-то совладать не могла. Поджавши губы, она заметила в отражении, что девушка, в юбочке и хорошенькая, на секунду замедлилась у неё за спиной, и практически на ходу сфотографировала надписи, даже не подумав что-то переписывать. Галя тайком покосилась на эту сучку, позавидовав её ловкой выдумке, проводив взглядом, она позавидовала и всему остальному: девица шла куда-то нарядная и весёлая, и, хоть не было ещё и семи утра, молодость и лёгкость не давали ей скатиться в пришибленное недосыпом пустое созерцание города.
Галя осмотрела себя в окне и не нашла к чему придраться: хоть и с тяжелеющей фигурой, близко к солидным годам, но женщиной она оставалась видной, рослой такой. От природы сильная, с самого детства была кучерявистой, ходила уверенно, важно, зная, что люди смотрят на её гордую стать... Всё ведь при ней, да только как-то злобно смотрела на всех. Бывало, губы в нитку сожмёт, глаза сощурит и цедит сквозь зубы: 'сдрассьте', чуть не с шипеньем. Соседские бабки её за то уважали, чуть не кланялись при встрече... Да ей и само это нравилось, чего греха таить. Удобно это, когда все несвойские на расстоянии.
Замешкавшись у салона, Галя немного опаздывала и торопилась, шла быстро, откинув полы плаща, путавшиеся в ногах. Дорога, каждый раз одинаковая, была знакома ей до отвращения, она узнавала не только каждую урну, объявление или трещину в асфальте, иногда ей чудилось, что замечает рост деревьев вдоль тротуара. Даже помнила день, уж лет семь тому назад, когда тут появились саженцы, едва ли с неё ростом, теперь они вымахали до третьего этажа, превратившись в густые зеленые тучки на черных стволах.
Вторая хиругия стала совсем хорошая. Раньше-то кафель на полу битый, из окон дуло, а в курилке прямо посередине стоял эмалированный таз, где в коричневой воде плавали разбухшие бычки, выделяя из себя посмертный никотин. Что не изменилось - так это цветы на окнах, многие из них пережили реконструкцию крыла нетронутыми, какие-то она сама же и вырастила. Каждый раз, проходя мимо, Галя дарила им одну из своих коротких кривых ухмылочек, нечасто украшающих её лицо. Улыбаться не любила - уголки губ раздвигались, растягиваясь, и сквозь них виднелись зубы. Миллион и два раза она пыталась натренировать себе фотогеничную улыбку, позируя перед зеркалом, но ничего толкового не вышло.
Никогда сама себе не нравилась. Только вот два портрета было, ещё в студенчестве сделанных: один в фотоателье щелкнули, где позировала в большой белой шляпе с пером, а второй нарисовал какой-то недолгий знакомец, испарившийся из её жизни даже без подписи.
Галя потянула носом, пытаясь почуять, пришёл ли Светило, которому не хотелось попадаться на глаза. Кандидат в профессора медицинских наук пользовался какой-то ядрёно-дарёной туалетной водичкой, дорогущей, как крыло самолёта. Заходя в отделение, она всегда чуяла это душераздирающе-сексуальное амбре в коридоре, очень лишнее во всегдашнем больничном духе. Она не переставала удивляться тому, как стремительно стареющий мужичок не переставал молодиться, выхаживая гоголем при обходе, быстро и якобы равнодушно, цепляя взглядом сисечки редких молодух, появлявшихся в отделении с перитонитом или какой-нибудь кистой. Не одна она, тихонько посмеиваясь, наблюдала эдакую жажду жизни, которой в прошлогоднем почётном юбиляре уже не должно было быть и в помине.
Быстро принимая смену, она краем уха выслушала краткий рассказ дежурной о событиях и назначениях, поздоровалась с санитарками. Просматривая фамилии в журнале регистраций, увидела новопоступившую в платной палате.
Ткнув пальцем в фамилию, она спросила:
- Это ещё что за лакшери? - по давней хохме, так называли всех пациентов, которых клали в 'повышенный комфорт'.
Сменщица зацокала языком, переходя на полушёпот:
- Да там пиздец, Галя! Вчера утром привезли, старуха какая-то полоумная, ну как... - медсестра осеклась, нахмурившись, - Ну, может и не полоумная она, все там будем. Короче это, она помирает в долгую. Вот какое там лакшери. Её уже все посмотрели, некротический абсцесс, она в токсике...
- Чего? - Галя строго посмотрела, явно не понимая, о чем идёт речь.
- Ой, бля, да так Светило на обходе сказал, почём мне знать, что там за токсик.
Глубоко вздохнув, и, нутром чуя ненужную возню, спросила ещё:
- А чё она в лакшери? Крутая бабка?
- Да она заебала всех, Галь, - сменщица говорила быстро, явно торопясь уйти. - Вот её от людей подальше и сбагрили. Её сначала в общую положили, вроде первые часы-то ещё ничего, хуже и хуже ей, думали, в реанимацию повезём, там и помрёт. Оперировать никто не хочет, и так зажилась... а она начала короче 'На'! -медсестра с ночи смешно подкатила глаза и слегка взвыв, вытянула руку к Гале, корча уставшее лицо.
- Чё ты несёшь? Чё за 'на'?
Блондиночка в ответ прыснула со смеху, глядя на недоумение напарницы.
- Я не знаю, что за 'на'. 'На'-'на', блядь. Привезли по скорой, помирает вовсю, ждали, что сознание потеряет, а она оклемалась и начала мычать 'на-а', да 'на-а-а'. Смотрит на всех, таращится. А там бабы, они чё? Начали кудахтать, людей, мол, не лечите, а она ну реально вот-вот... - поморщившись, медсестра суеверно глянула на иконку, подоткнутую под стекло на столе, - ну, Фёдоров и велел её в лакшери отвезти, чтобы народ не пугала.
А там ей то ли легче стало, то ли отпустило её, так уже всю ночь пролежала со своим мычанием, всю ночь не спала из-за неё... вот сука. Под утро в стену стучать начала, представляешь?
- А чего успокоительное не вкатила?
- Там бесполезно. Я к ней и подходить боюсь.
- А санитаркам что? Убирать там надо за ней?
- Не-а. Кишечник уже мёртвый. Лежит чистенькая, как Ленин. С утра про неё уже спрашивали, как, мол, она ещё живая-то? - понизив голос на еле слышный шепоток, сменщица пробурчала: - её на вскрытие хотят.
- Кто?
- Сам! - многозначительно подняв палец, она указала куда-то вверх.
- Понятно. - Галька кивнула, приняв к сведению.
Быстро подмахнув журналы передачи, они попрощались и разошлись.
Обход начинался в десять, и до него она успела заглянуть в лакшери.
Обе платные палаты находились прямо возле сестринской ночевальни недалеко от поста. Глянув, всё ли в порядке с бабкой, Галя поздоровалась, чтобы снять капельницу. Та смотрела на медсестру молча, дышала тяжело и немного хрипела, скрючившись на кровати в странной позе, которая, по всей видимости, причиняла ей меньше всего боли.
На обходе, стоя в коридоре с молоденькими ординаторами, она услышала, что у старухи редкая патология: по всей видимости случилось воспаление связок печени, замаскированное хроническим холециститом, который лечили на дому. Оперировать смысла нет, потому что больная 78 лет и с врождённым пороком сердца наркоз бы никак не пережила. Хирургов, желающих рискнуть, и зарезать на столе бабульку тоже не нашлось. Тихонько шушукаясь у зав.отделения в кабинете, решили не портить операционную статистику и дать ей помереть самой. У пациентки, плюс ко всему, была тяжелейшая фаза интоксикации из-за некроза тканей, все ждали комы, но бабка оказалась подозрительно живучей.
С таким-то букетом врачи осмотрели её тщательно и со всем вниманием, уважая за скорую смерть.
Родственников не имелось. Пациентка, будучи в полном сознании, мужественно терпела, водя мутными глазами по белым халатам, отвечая на вопросы докторов сухо и с трудом.
Гале дали карт-бланш на использование обезбола по своему усмотрению, великодушно разрешив подрастрясти запасы, она же, радуясь, что места перед праздниками пустовали, покатила день по своим бесконечным суетным делам, до обеда позабыв про старуху.
Уже днём, пробегая по коридору, она увидела горящую лампу вызова над дверью. Хмыкнув, она зашла. Бабка полулежала на кровати, ненавидяще смотря куда-то на стену. Всё лицо её было перекошено злобой и болью. Увидев Галю, она поманила её рукой. Жалобно загибая пальцы в птичью лапку, она хмурила бровки, пытаясь сделать лицо добрее и горше.
Увидев, что та смотрит, она положила руку на кровать, и начала медленно шевелить ладошкой, подзывая медсестру сесть рядом.
- Попить вам, бабушка? - Галя подошла, и присела на край, быстро провела рукой, коснувшись лба, проверяя температуру. Крепко сжав сухонькое запястье, она почувствовала слабый пульс, который уже даже не считала на время в силу многолетней привычки. Сердце билось редко.
- Попить хотите?
Бабка вроде бы кивнула.
Галя взяла стакан с тумбочки, налила немножко воды из бутылки и помогла старухе сесть, немного придерживая её за плечо. Попив, та зашамкала бескровными губами, сморщенными, и покрытыми какой-то сухой тоненькой синюшной кожей.
- Возьми у меня, - глухо просипела бабка.
- Что взять? - Галя смотрела, не понимая.
- На.
Бабка взяла Галину под локоть и попыталась разжать её ладонь.
Медсестра смотрела внимательно, и, расслабив руку, ждала от какой-то неведомой подачки. Но та, противно касалась чужими старческими пальцами и бормотала: 'На. На. На', пытаясь положить что-то ей в руку пустой жменькой.
Галя всякое видела на своём веку: и умирали при ней, и буйствовали, и грозились всеми карами... Старики, впавшие в маразм, так вообще устраивали концерты с балетом, не часто, но случалось. Всё-таки в хирургии народ лежал смирный, теперь же ей хоть и любопытно было, что бабка выдумала, но дела не ждали, и посидев с ней ещё две минутки, Галя очень настойчиво уложила бабульку назад на кровать, оправила ей одеяло, пообещала зайти попозже сделать укол, видя, как та морщится от боли, западая на правый бок. Уходя, напоследок оглянувшись, она увидела, как бабка страдальчески смотрит ей вслед, сокрушаясь в собственной немощи объяснить ей что-то очень важное, но вдруг, она неожиданно властно подняла руку, ткнула в пустую стену пальцем и внятно произнесла:
- Убери.
Галя, проследив за движением руки, и ничего не заметив, кивнула, соглашаясь.
В коридоре, окликнув санитарку, воровато грызущую шоколадку на посту, медсестра попросила ту заходить к бабке раз в полчаса, и помочь, если надо, в туалет, или попить что-то. На вопрос, кончается она или нет, Галя помотала головой, мол, ни в одном глазу, санитарка только охнула, жалея:
- Вот ведь мучается, несчастная.
Галя удивилась и приподняла брови, долго глядя на свою собеседницу:
- Так ведь все мучаются, у нас половина отделения таких.
- Ну, они ж не помирают.
- Вот она умрёт, и отмучается. А всем остальным ещё сколько?
- А, да ну твою философию, Галь! Как скажешь вот иногда, так прям... - санитарка нахмурилась, скорбно глядя на иконку Спаса под стеклом, - Помилуй нас грешных.
Галя хмыкнула и пошла в процедурную, там, в своих хоромах она мельком посмотрела график назначений, который вывешивала старшая сестра на шкафчик, и начала собирать лоток со шприцами, думая о странности человеческой природы: казалось бы, ничем не примечательная старуха, без родственников и призора, брошенная помирать в больнице совсем одна - жалости в своём не предсмертном состоянии, ни у кого не вызывала. Более того, наверняка её чихвостили вслед все кому не лень: за старость, за медлительность, за непонимание, за запах, за некрасивый вид, за гречневые пятна на сморщенной коже... а тут вот-те нате, - помирать собралась, так все сразу и жалостливые стали, внимательные, на иконы глядят, богу молятся. Что-то было в этом странное, очень простое, и одновременно нелогичное, ей никак не удавалось ухватить эту мысль за хвост и додумать её до конца, беготня мешала.
***
Дважды она его уже видела, взрослый мужик, лёг в больничку на лапароскопию, и уже бодрился после операции, шутил шутки с соседями по палате. Обходя всех по списку, к нему пошла последним, чуя взаимный интерес. Дяденька что ни на есть солидный, подходящих лет и, наверняка, - женат. Такие всегда совали в карман шоколадоньку с визиткой.
Не то что она искала кого, но услыхать в себе паскудный животный гул, пробивающийся из доисторических недр мурашками по коже, всегда было приятно. Поддразнить, поболтать, ушелестеть халатиком в закат, а наутро раствориться и забыть про него, как про череду всех тех мимолетных принцев, которых они с дежурными обсуждали в курилке или за чаем у сестры-хозяйки.
Войдя, Галина ответила на пару комплиментов, вежливо представилась и посмотрела на больного взглядом равнодушным и холодным, отчего пациент внутренне поджался, высчитывая свои шансы на успех. Увидев, что пузатик дал слабину и прогнулся, Галя, испытав его, тут же потеряла всякий интерес, мужчина за секунду преодолел путь от рыцаря подходящих лет до человека-кулька из больничной простынки.
Отталкивая его руку, ласково тронувшую её за бедро, она сказала:
- Что ж вы, Григорий, не похудели перед операцией? Неужели доктора не советовали? Нехорошо это.
- Что же нехорошо, Галина? - вкрадчиво понизив голос, вопросил этот вот. - Я в меру упитан, как и положено. Мужчина в самом расцвете сил, помните? - приподняв бровки, он глянул ей в глаза зазывно, одним лишь взмахом ресниц обещая злато-серебро и хрустальный терем.
Днём она заходила к ним, и он как-то сразу понял, что бабёшка одинокая, можно и подкатить, да вот увлечённый предвкушением охоты не заметил, как просчитался в игре, не совладав с лицом.
- Это оно, конечно, так, - Галя не возражала, - да вот только жирок ваш помешает швам сойтись, пейте меньше, - кивнула она на бутылку невесть откуда взявшихся 'минеральные воды' с тумбочки.
Уколола, закончив мерить ему давление, 'постреляла' в лоб бесконтактным термометром, и, заприметив его неотрывный взгляд, как-то совсем не сдерживая брезгливости, потянула:
- Ооо, да у вас белки глаз совсем жёлтые. Завтра на обходе попросите у доктора капельницу, он скажет.
Поднимаясь, вынула из своей коробочки пластиковую ячейку с колесами для горе-любовника.
Осознав фиаско, сановитый владелец 'тойота камри', только ноздри раздул:
- Какой вы, Галя, неласковый медицинский работник. Докладную на вас надо писать. Вас тут не наказывают? - и неожиданно больно ударил её шлепком по попе, пока та, вставая, забирала с его тумбочки свои вещи.
- Сука, блядь. - сказала Галина, тихо, но явственно. Уходя из палаты, она даже не обернулась на него. Соседи по палате, ожидавшие концерта похлеще, навострили ушки.
- Что ты сказала? А? Завтра пулей вылетишь отсюда, посмотрим, кто тут сука! - мужик храбрился, откинув простынку свою, хотел было бежать за ней орать в коридор, но резкая боль в месте операционных проколов остановила его, к горлу поступила тошнота, и голова, всё ещё тяжёлая от вчерашнего наркоза, сама потянулась к подушке.
- Ну чё ты, чё ты докопался до неё? Чё она сделала-то тебе, - загундосил его сосед.
- Ага. Сам главное лезешь, и орёшь на бабу. Делать нехер что ли?
Мужичонка, увидев кворум несогласных, поморщился, и, закутавшись в свою накрывашку, молча лёг на бок.
Галя плакала в процедурной за ширмой, согнувшись на стуле. Беззвучно капая слезами на пол, щурила глаза, смаргивая капли с ресниц и кусала губы, пытаясь остановиться. Сколько раз такое было, сколько раз, а бесило каждый раз, как в первый. Только и оставалось, что с ненавистью трясти себя как куклу, содрогаясь от липкой гадливости снова и снова. Она быстро ударила себя по щеке, снова и снова, быстро, коротким шлепком пытаясь привести себя в чувство, совсем как мама в далёком детстве.
Дурная привычка, от которой она никак не могла избавиться: каждый раз, когда она презирала, унижала, стыдила себя, и в голове её роились, не останавливаясь, одни и те же повторяющиеся слова, - она била себя по лицу короткой, но сильной пощёчиной, прекращая поток навязчивых мыслей, каждый раз боясь, что кто-то увидит.
Отдышавшись, Галя всё-таки успокоилась, пресильно ущипнув себя за ляжку, до багрового синяка наутро. Она растворила в боли ненависть к себе, и вспомнила про бабку, ведь та в её-то года всяко больше дерьма повидала, чем медсестра в больничке со своими бесплотными надеждами и верой в хорошую жизнь.
Как-то вдруг сразу остервенев, Галина вскочила и начала судорожно собирать инъекцию. Вынув трамадол из запертого на ключ шкафчика, швырнула на стол тетрадь с росписями в получении препаратов, быстро переписала туда данные с упаковки, набрав из ампулы какую-то слишком уж лошадиную дозу, схватила дезинфектор и, сунув шприц в карман, решительно пошла к двери. Но у самого выхода вдруг встала и посмотрела на себя в зеркало.
Оттуда неё смотрела уставшая, взрослая женщина с большими черными глазами, крупным носом и губами, изогнутыми в скорбной гримасе. Злости в ней уже не было, только боль, всегдашнее унижение и бессилие гнева, который она не в силах выразить, проживала сейчас внутри себя, скручивая кишки в горячий узловатый комок.
Глубоко вздохнув, медсестра провела рукой по щекам, аккуратно вытирая влажные следы, и, разглаживая ранние морщины, немножко потёрла пальцем уголки глаз, боясь размазать тушь, подышала ещё, приводя дыхание в норму, и тихо выскользнула, стараясь придать себе как можно больше незаметности и естественности во время короткого прохода по коридору.
Никого не встретив, она зашла в лакшери, не вынимая руку из кармана халата, крепко держа спрятанный шприц.
Притворно заулыбавшись, она проговорила, не глядя на бабку:
- А я вам укольчик принесла.
Подходя ближе и усаживаясь на кровать, она нарочито весело и ласково продолжила:
- Как вы тут поживаете? Обезболивающее будем колоть?
Бабка хрипела при каждом вздохе, тяжело тянув воздух ртом, смотрела медленно переводя глазами с медсестры на шприц, затуманенным взглядом человека, который никак не может умереть. Клокочущий хрип раздавался при каждом вздохе - её лёгкие уже не раскрывались полностью, залежавшиеся в одной позе, они накопили внутри солёную муть мокроты и булькали жижей, когда рефлексы сухонького тела снова и снова давали мучительную команду продолжать дышать.
Пожевав сморщенными губами воздух своего горячего дыхания, больная немного покивала, словно бы уже не соображая, что делалось вокруг неё.
Галя достала шприц, сняла колпачок, и, протерев старушачью кожу, твёрдой рукой ввела иглу в вену, увидев, как внутри прозрачной жидкости взвилось кровавое облачко, растворившееся розоватой дымкой.
Медленно, очень медленно, как и положено в таких случаях, Галя нажимала на поршень. При струйном введении, высокая концентрация лекарства могла вызвать шоковое состояние и судороги. Ей не хотелось, чтобы бабка умерла при ней, ей было нужно, чтобы лекарство подействовало, и больная отошла без боли, чтобы хотя бы пару минут перед смертью, она могла перестать чувствовать эту тупую муку в правом боку. Любое движение вызывало спазм из-за растяжения фиброзной капсулы печени, натянутую воспалённой и гниющей изнутри связкой. Старухе было больно шевелиться, больно даже дышать, она словно застыла, превратившись в мумию самой себя, страдающую и сморщенную.
Сосредоточившись на движении, и контролируя каждую каплю, где-то на середине Галя вдруг поняла, что старуха совсем затихла.
Прервавшись, она подняла голову и посмотрела ей в лицо, тут же испугавшись. Пациентка смотрела ясно, внимательно, и улыбалась. Улыбалась чарующе широко, недобро и хищно, как улыбаются хозяйки собственного положения. Почуяв страх своей медсестры, бабуленька ухмыльнулась ещё слаще.
- Да-а... - тихо сказала она вслух, - ты и возьмё-ошь.
Галя, немедленно вынула шприц с незаконченной инъекцией, зажала след от укола ватным дезраствором, согнула бабке руку, и спрятав иглу в пластик, сунула всё в карман, так быстро, как только могла.
Бабка молча смотрела на неё и улыбалась. Галя, удивлённая перемене, с недоумением выдержала взгляд, и фальшиво, с наигранной радостью, сказала:
- Ну, вот и подействовало. Теперь лучше, да?
Старуха только засопела, пытаясь засмеяться бесшумно, ничем не выдавая своего веселья.
- Да-а - на выдохе просипела она, - будет ещё-о лучше-е. На! - как-то харкнула она своим тусклым и сиплым голосом, откинула голову назад, и опрокинула взгляд в потолок. Гласные тянула как песню, слышно было в её голосе какую-то роковую обречённость, скрытый надрыв чего-то невысказанного и мучавшего её беспрестанно. Услыхав такой голос однажды, долго его не позабудешь.
Галя вылетела из палаты с жутким чувством, словно бы она, только что решившаяся на очередной смертный грех, столкнулась с чем-то ещё более смрадным и гадким.
За дверью она почти врезалась в Светило, Фёдоров шёл на шаг позади и успел отшатнуться в сторону, когда старичок шарахнулся от Гали, что была выше него на полголовы.
- Что ж вы, милая, эдак шустрите-то, зашибёте старика, - заулыбался Петр Иванович. - Куда вы так торопитесь-то?
Фёдоров, строго глянув через очки на Галю, осуждающе покачал головой из-за спины начальствующего патриарха, кивнув на дверь, спросил:
- Как она там?
- Жива. - медсестра не могла прийти в себя, и едва ли владела собой, ляпнула первое, что пришло в голову.
Профессор хохотнул, обернувшись на коллегу:
- Слышите, жива. Нам повезло. Наверное, нас ждёт!
- Галина, ну что же вы. Что вы там делали у неё? - Фёдоров раздражённо отступил на пару шагов, чтобы не говорить под самой дверью палаты.
- Э, я это... трамадол вколола, она мучается очень, сейчас подействует.
- Ооо, хорошо, удачно пришли. - профессор закивал головой, одобряя.
Уточняя дозировку, он начал что-то спрашивать и болтать пустое, а Фёдоров одними губами, беззвучно прошептал ей тайком из-за его спины: 'записала?'. Галя, отвечая на вопросы профессора, кивнула, глядя на завотделением, и ушла сразу же, как только профессор кончил свою пустопорожнюю речёвку.
В спину ей донеслось:
- Какие у вас тут кадры ценные, Василий. Где же вы таких красавиц нашли?
Ответ она не услышала, быстро юркнув в сестринский блок за постом.
Завотделением пришёл с профессором оценить состояние больной, и застав Галю на неслучившемся месте преступления, могли наделать ей много бед, если б стали свидетелями происшествия. Она успела ввести только половину заготовленной дозы, от полного шприца бабка бы незамедлительно отъехала в мир иной, но Галя, оформив в карточку две разовые дозировки на разное время, достаточно обезопасила себя от подозрений. Её внезапный страх и бабкины корчи спасли её от уголовки, как минимум, потому что профессор всяко бы дознался до причин столь чудовищного совпадения, коли бабка умудрилась бы помереть прям при нём с двойной дозой опиата в крови.
Сердце грохотало как барабан, в висках шумело скакнувшее давление, на слабеющих ногах Галя присела на диванчик, неловко зажав шприц бедром в кармане. Сунув руку и выпростав халат из-под ноги, Галя, прижала ладонь ко рту, охреневая от выплеска адреналина. Хоть она уже и думать позабыла про мужика, который ударил её час назад, переживаний было слишком много для одного дня. Подняв глаза на стенку, за которой лежала бабка, она наткнулась на укоряющий взгляд Николая Угодника, висевшего бумажным календариком на стене.
Чертыхнувшись про себя: 'Понавешали тут', Галя встала с дивана и прижалась к противоположной стене, пытаясь услышать, что творится в палате. Внутри мужчины что-то говорили и спрашивали. Слов было не разобрать, но ей чудилось, что бабка отвечает что-то своим тихим голосочком.
Не выдержав одиночества, она вышла из сестринской спальни, и пошла искать санитарку, её немного трясло и жар опалившего страха проступил холодным и мокрым потом, бросая в озноб.
Санитарка нашлась у палатной медсестры в другом конце отделения.
Бабоньки трещали о чем-то, когда Галя пришла к ним, но обе моментально заткнулись, только её завидев.
- Что случилось-то, Галь? На тебе лица нет.
- Да пиздец... - только махнула рукой та, и села на банкетку.
- Да вообще. Стыда никакого нет. Ты хоть Фёдорову сказала-то? - санитарка озабоченно заглядывая Гале в лицо, села рядом.
- Про что?
- Как про что, ну там в палате, ушлёпок-то этот тебя мацал.
- Уже донесли?
- Да мне этот сказал, сосед его. Спрашивал, что да как с тобой, мол. Велел ему сказать, если этот мудило жаловаться побежит. Надо Васе нашему сказать.
- Он там у нас ходит, Светило пришёл.
- Да ты что! - дежурная медсестра зашуршала тетрадками, спешно довершая неоконченные дела. К концу смены полагалось заполнить кучу бумажек, которые она время от времени спихивала на ночную медсестру, та скоро должна была подойти. Санитарка тоже призадумалась, всё ли в порядке.
- Слушай, а дай, пожалуйста, сигаретку. Я чёт перенервничала, а таблетки не хочу, в ночь спать захочется...- Галя попросила, стесняясь.
- Ой, точно. Идём-ка покурим. Они тебя видели уже?
- Угу.
- Ну и славно, видели, значит, уже насмотрелись, искать не станут, пойдём-ка от греха подальше, чего мельтешить при начальстве-то.
Взяв Галю под локоток, санитарка повела её кружным путём к курилке, где, по счастью, никого не было.
Там, взахлёб и не сдерживаясь, Галя рассказала ей всё про мужика этого, и про истерику, и про бабку, не всё, конечно, а как чуть не сшибла Светило и старухины корчи... Капала слезами на халат и нервно вздрагивала, заново переживая все свои приключения за сегодня.
Санитарка только ойкала, прижав руки к груди, и курила, сильно затягиваясь, радуясь послушать чужие истории, чтобы было что домой принести старой матери, кроме краденого варенца с полдника.
Наконец, она начала учить Галю, ругая за то, что та не пошла на конфликт и не поставила урода на место. Но та в ответ докинула ей парочку историй про 'а помнишь', когда не в меру языкастые медсестры огребали по первое число.
При всей своей статности, Галина с детства робела, держа себя строго с людьми, просто очерчивала границы; боялась открытой ссоры, неизменно проигрывая в них, она всегда скатывалась в безобразные эмоции.
Вернувшись на второй пост и выговорившись, она подуспокоилась. Встретив там ночную медсестру, начала рассказывать и ей события своего долгого дня. Та охотно согласилась 'впендюрить уроду' вечернюю дозу, чтобы Галя больше не появлялась у них в палате.
Чтобы не мешать своим присутствием спокойному вращению Земли на отделении во время пересменки, она ушла ужинать, пить чай, поливать цветы и делать все свои перерывные дела, готовясь к ночи. Сорок минут прошли незаметно. Сменщица написала ей в вотсапе, вызывая поставить капельницу, и Галя, вздохнув, пошла на трудовые подвиги.
Первым делом она тихонько открыла дверь в бабкиной палате и заглянула внутрь, увидев, что та лежит тихонечко, в полумраке погашенного света и закрытых жалюзи, медсестре почудилось, что бабка померла, но присмотревшись, она увидела едва заметное движение: старуха дышала, но, по всей видимости, измученная суточным кругом беспрерывной боли всё-таки уснула под действием сильного обезболивающего.
Шприц со второй половиной дозы так и лежал у Гали в кармане, она держала его там, понимая, что уколоть бабку ещё раз может и придётся, все эти танцы со стерильностью препарата в таком состоянии пациента уже были неважны.
Все уже разошлись, и пациенты, поужинав, сидели по палатам, упёршись в телефоны.
Галя впряглась в работу: померяла кому что следовало, поставила, уколола, промыла, утилизировала и привязала покрепче, потому что 'вот тут, видите, отлипло'. Заканчивая вечернюю смену, в начале десятого часа, медсестра, подготовив и раздав пациентам таблетки по назначениям, села наконец-таки на пост и нашла в уголке подпихнутую под полочку шоколадку.
Грустно порадовавшись хотя бы чему-то хорошему, Галина, радуясь месту и возможности посидеть спокойно, начала заполнять бесконечные медицинские карты и книги учёта блошек и мандавошек, как медсестры в шутку называли множество журналов, где фиксировались лекарства, расходники, проведённые процедуры, осмотры на педикулез, лихорадки, движения больных и вращения персонала.
Заполняя бумажки, она отложила в сторону лист экстренной госпитализации, где со слов бабки были записаны контактные номера.
Снова наткнулась взглядом на иконку под стеклом, вспомнила утренний разговор с санитаркой, когда та вдруг начала жалеючи молиться за бабку.
'Почему так? - думала Галя, - вроде же все там будем, откуда столько жалости к ней, так мучается... тут радоваться надо, когда помрёт. Столько лет прожила, с её-то болячками, уже чудо... И жалеют все, себя бы кто пожалел' - поморщившись, она снова вспомнила санитарку, на которой и двадцать лет назад пробы было негде ставить, та курила как паровоз и бухала между дежурствами, довольствуясь крохотной зарплатой и блокадной пенсией старухи-матери, служившей её постоянным спонсором от рождения.
'Нет бы, блядь, собой заняться. А то ведь богу молятся, а сами-то...'
Интуитивно чувствуя затишье перед бурей, Галя чутко прислушивалась к происходящему в лакшери, ожидая, что бабка, проснувшись, начнёт шуметь.
Поминутно беспокоясь, что старуха умрёт во сне, она подрывалась было сходить посмотреть, но волею удерживала себя на месте, зная, что прежде надо закончить дела.
'Да быть того не может, что она её жалела. Что ей эта бабка-то, ну? Мать не жалеет, а эту вот - да?..'
Медсестра думала свою думу, пока не пришла к внезапному озарению: 'Да это ж она себя жалеет, знает, зараза, что так же будет помирать, вот и хочет, чтобы её саму при смерти пожалели. Вот тебе и молитвы, вот тебе и жалость, людская доброта, а каждый-то шпыняет 'за философию'... Да тьфу!'.
Заухмылявшись догадке, она первый раз за сутки осталась собой довольна.
На всю бюрократию ушло почти два часа. Днём, со всей этой беготнёй и процедурами никогда не хватало времени на ерунду, и уже к полуночи, пройдясь по палатам, Галя погасила свет в коридоре. На секундочку открыв дверь к бабке, она услышала, как та беспокойно хрипит и качается на кровати.
'До утра не дотянет,' - подумалось Гале. Тяжело вздохнув, она пошла готовить капельницу, решив дать ей напоследок физраствор с глюкозой, чувствуя вину.
Сил уже не было, и она, насидевшись за бумажками, тяжелела головой, клонясь в сон. Возясь со склянками, на автомате взяла систему и пошла к старухе, немного труся от предвкушения очередной встречи с этой инфернальницей.
Бабка лежала на кровати раскачиваясь, она легонько перекатывалась с бока на бок, убаюкивая свою боль в боку. Кровать, немного сдвинувшись с места, стояла уже на трёх ногах, а четвертая, нетвёрдо касаясь линолеума, то зависала в воздухе, то стукалась в пол резиновым набалдашником. Галя знала, если к утру бабка не скопытится, она точно упустит последний шанс умереть своей смертью. Фёдоров не станет больше ждать и держать в отделении полутруп, который позавчера привезли в отделение часа на три, не больше.
Устанавливая стойку, Галя смотрела на её мучения, не чувствуя ничего, кроме собственной усталости. Всё, чего ей хотелось, поскорее угомонить бабку и пойти прилечь хоть бы часа на три.
Глаза слипались, и она села на кровать, успокаивая, положив руку больной на плечо, остановила это странное катание-валяние и поймала её ладонь, чтобы поставить иглу.
Бормоча что-то ласковое, медсестра видела своим опытным глазом, что бабка кончалась на глазах. Та, полузакрыв веки, сочилась слезами, они стекали на виски, разбегаясь по мокрым глубоким морщинам, прорезанных страданием. Агония могла продолжаться и час, и два, хоть до утра, коли было желание. Галя подумала, что резкое изменение кровотока физраствором просто вынудит сердце отказать, и вынув из кармана шприц с трамадолом, она, не сомневаясь, впрыснула его прямо в склянку капельницы, воткнув шприц в резиновую пробку.
Крепко приклеив катетер пластырем, она внятно проговорила бабке:
- Потерпите, лежите тихонечко, сейчас легче станет.
И начала наблюдать мерное капание раствора в трубке, контролируя скорость бежавших капелек.
Бабка мычала, прорываясь сквозь нудение каких-то всхлипов и стонов, она хотела сказать что-то, да не смогла.
Сжав её руку напоследок, Галя вышла, не гася свет.
В сестринской она переоделась 'в ночное', был у неё костюмчик, в котором не бесило спать. Днём-то в синтетике все гоняли, стирать легко, не мнётся. А к ночи уже было тяжело, хотелось раздеться и отдохнуть по-человечески.
Спать, конечно, не полагалось, но прикорнуть на пару-тройку часов всегда можно. На втором посту сегодня вроде тихо, и кроме бабки у неё не ожидалось других забот.
Снимая старый макияж ватными дисками, она внимательно слушала тишину, пытаясь понять, что там творится за стенкой. Слышались какие-то шорохи, слабые стоны. Зная, что капельница минут на сорок, она хотела по-максимуму подготовить всё, чтобы тут же лечь, как только получится снять систему. Не выдержав, она легла на минутку, чуть прикрыв глаза. В ту же секунду она вздрогнула от удара в стену.
- Да что ты будешь делать, ну боже мой! - в голос и громко рявкнула Галя.
Встала рывком, накинула халат и пошла к бабке, не желая скрывать своего раздражения. Войдя - ахнула, катетер вылетел, и простынь была залита кровавыми потёками.
- Ну что ж вы так неаккуратно, бабушка. - Галя, пришла без всего, тут же развернулась на пост за бинтом и новым пластырем.
Капельница текла самотёком на матрас. Медсестра соскребла с руки густеющую кровь, боясь запачкать свой костюмчик, и вскрыв из пачечки новую иголку, со слипающимися глазами ткнула в вену снова.
Она села на чуть просевшую кровать, и держала бабкину руку, не глядя на неё, запустила систему, закрыв глаза и осоловев от своей усталости, Галя сама не заметила, как начала тихонько раскачиваться взад и вперёд, совсем как бабка на кровати. Качаясь, она незаметно мурлыкала какую-то колыбельную из детства, укачивая то ли себя, то ли бабку.
Глаза слипались.
Все ласточки спят,
И касатки спят,
И куницы спят,
И лисицы спят...
Очнувшись от тишины, она оглянулась на бабку, та пришла в себя, но видно было, что говорить она уже не может, хоть и в сознании.
Прикрутив капельницу на минимум, и прикинув, что так её хватит ещё на полчаса, она встала и молча ушла к себе, поставила таймер на двадцать минут и уснула тут же, тяжёлым сном уставшего человека.
Во сне ей привиделось, как она идёт куда-то по больничному коридору, идёт знакомой дорогой, но как-то очень далеко, куда-то к курилке, спускаясь ниже и ниже по лестнице, оказываясь в каких-то странных подземельях, переходах, подвалах, не останавливаясь, направляясь к маячившему впереди тусклому свету, который будто бы убегал от неё, заманивая куда-то дальше и дальше.
Она шла за ним, и вдруг, на секунду отвлёкшись, потеряла, оказавшись одна, в темноте. Подняв руку, пытаясь хоть что-то нащупать возле себя, неожиданно уткнулась рукой в деревянную дверь, нашарив ручку, нажала на неё, дверь открылась, и Галя очнулась на пороге какого-то казённого учреждения. Большой зал, с полками, окнами и рабочими столами был уставлен цветами в горшках. Всё было какое-то казённое.
Было очень светло, но не солнечно, за окном - пасмурный летний день, и возле подоконника Галя увидела женщину. Та поливала цветы, стоя спиной к двери.
Обернувшись, женщина посмотрела в её сторону и сказала:
- Ну, что встала, заходи, раз пришла, - громко, властно, эхом раздалось в тишине.
Галя переступила высокий порог, и вошла, озираясь по сторонам. Всё было каким-то советским. Женщина, едва ли старше самой Гали, одетая в коричневый шерстяной костюм, выглядела тепло и уютно. На плечах у неё висел красивый чёрный шарф с длинными шёлковыми кистями. Вокруг было как-то очень хорошо, спокойно и тихо.
- Ты чего не берёшь-то? - опять спросила она Галю.
- А? - Галя смотрела недоумённо, не понимая, что происходит.
- Ну вот же, чего ты не берёшь, спрашиваю.
Женщина, вдруг подняла руку к груди и отстегнула брошку, которой крепился шарф, протянув её Гале, она вдруг быстро глянула на дверь у той за спиной.
Галя услышала стук.
Далёкий, гулкий, он эхом загудел в длинном коридоре за стеной.
Сначала один, потом другой, ближе и ближе... быстро, очень быстро катили по бетону что-то тяжелое.
- Ну бери же. Возьмёшь? - женщина протягивала брошь ей, настойчиво требуя от неё этого.
Галя взяла. Шум нарастал и приближался.
Женщина, видимо, довольная, накинула на голову свой чёрный платок, и гордо вскинувшись сказала, не отрывая взгляд от двери:
- А я теперь вот так буду ходить!
Галя смотрела на украшение, которое цапнула рукой и держала на ладони, - это было перо, металлическое, словно бы серебряная скань, изящное и тонкое, оно поражало своей простой красотой. Перо было не похоже ни на чьё и пушилось длинными спаянными проволочками, свивавшимся в причудливый узор на фоне металлической пластинки.
Стук грохотал совсем рядом, но Галя никак не могла оторвать глаз от колдовской цацки. Вдруг, дверь с сильным стуком открылась позади неё, и Галя, не успев обернуться, проснулась.
Бабка за стеной шатала кровать и ножка стучала об пол всё громче и громче.
Галя взяла телефон и отключила таймер, ей удалось поспать только тринадцать минут.
- И на том спасибо. Да когда ж ты помрёшь-то уже, а? - Галя аж взвыла, взбесившись на прерванный сон. Вскочила с дивана, метнулась пару раз по сестринской, ища что-то... не найдя, содрала со стены бумажный календарик с иконой Николая Угодника. Шёл уже третий час ночи.
Медсестра уже в который раз пошла в лакшери, злая, как тысяча чертей.
Бабка лежала при свете, и Гале пришлось зажмурить глаза, привыкая к нему.
Свернув иконку вчетверо, она подсунула её под ножку, чтобы та, наконец, перестала стучать об пол, из-за катающейся по кровати старухи.
- Что ж вы бабушка не спите, отдохнули бы, - Галя, хоть и злая на весь мир, понимала, что нет в том бабкиной вины, сняла недоконченную капельницу.
- Так помираю я, - проскрипела ей бабка в спину.
Галя медленно обернулась.
Старуха, удивительно живучая, только что кряхтевшая и мычавшая стон своей непрекращающейся боли, уже вторые сутки мучившаяся на своём смертном одре, питающаяся капельницами и собственной мукой, продолжала говорить, сознательно реагируя на происходящее. Каждую секунду своего горячечного и жаркого страдания она проживала в полном и ясном разуме, что было особенно страшно.
Галя смотрела на неё во все глаза, сон слетел с неё, как рукой сняло.
- На-а! - Бабка чуть подняла к ней исколотую и окровавленную руку, хоть и дрожала, но держала её прямо, каким-то страшным усилием воли. Смотрела тяжело, пристально, своими мутными старческими глазами сквозь пелену слёз, мерцавших прозрачной голубизной, посреди жёлтушных белков.
Счастливая, радостная, почти детская улыбка, мгновенно проступившая на изъеденном морщинами лице, повергла Галю в ступор.
Бабка улыбалась, растягивая губы до ушей, и ласково придерживала себя за правый бок, уже будто бы и не мучаясь. Поразившись мгновенной перемене, Галя стояла, едва не плача от непонимания происходящего. Старая ведьма чуть не в пляс не пошла от её слов. В палате всё донельзя провоняло старостью и смертью, находиться там было невыносимо, но Галя стояла, не понимая, что же ей делать. Старуха улыбалась, плакала, и смотрела на неё ласково, как на родную дочь, жмурилась, смаргивая слезы и кивая ей своей счастливой сморщенной мордочкой.
Двинувшись к двери, медсестра вновь поймала её взгляд, и уже собираясь идти за дежурным врачом, который обретался где-то в ординаторских, вдруг поняла, что бабка легонько отмахивается, как бы выгоняя Галю из палаты. Мол, всё, иди, не мешай.
Охренев от таких представлений, та, выходя, погасила свет.
Зайдя в сестринскую, она снова поставила будильник на половину шестого, и тут же легла, слушая в тишине, что происходит за стенкой.
Сна не было. Вдруг, она поняла, что бабка встала с кровати. Тяжело переступая по полу, Старуха пошла, по всей видимости, в туалет. Галя, поражённая несгибаемой волей, лежала, не шевелясь, и слушая, что же происходит в тишине, до жути боясь, что та пойдёт в общий коридор.