Аннотация: Жуткие истории про питерскую хтонь. Отставной мент влюбляется в русалку. Романтическая трагедия. Продолжение рассказа Мавка.
Семён Михайлович уже в который раз брёл по улице в свой обеденный перерыв, чтобы посмотреть, как по Обводному что-нибудь плывёт. Не то что бы его это очень сильно интересовало, но развеяться было приятно. Работа у него была скучная, сидячая, но ему по старой памяти не хватало той бодрой и острой радости сорваться куда-то посреди дежурства.
Раньше-то он был оперуполномоченный, или, как говаривали в простонародье, - мент.
Потом, конечно, заигравшись в чехарду перестроечных бизнесов, Семён Михайлович пытался переобуться в прыжке, да кое-кто недовольный шибко переломал ему обе ноги бейсбольной битой. Говорили, что за дело, да тут уж свечку не держал никто, добавить нечего.
Уже лет семь работал в шараге, куда его пристроили на синекуру за связи и опыт в решении разных вопросов, хотя опыт этот, прямо скажем, был сомнительный.
Хромал сильно. Лет ему было хорошо под пятьдесят, глаза - словно переспелые черешни, вошедшие в такой сок, что уже закоричневели до черноты, - живо блестели на его оплывшем лице, начавшем стареть стремительно, как бывает только у внезапно потерявших любую радость жизни людей.
Всё как у всех было у человека: жена, пасынок, квартира, машину недавно поменял. В костюме ходил, хоть и не нравилось ему. Всё было. А чего-то не хватало.
Память, будь она неладна, бередила старые раны так бойко, что он иногда мечтал о склерозе или инсульте каком-нибудь. Начинал пить, да жена бесилась так люто, что проще оказывалось не пить.
Так и жил, ждал неизвестно каких перемен, но и сам не знал каких.
Офис его недавно переехал, раньше он на Старой Деревне сидел, там и пристрастился на воду глядеть с мостка, а теперь вот приходилось ходить к неуютному Обводному.
Места были родными: лет пятнадцать назад, ещё до того, как он первую квартиру купил, работал он тут, в тридцать восьмом РОВД, да и жил неподалёку на Боровой.
Раньше-то всех знал, а теперь знакомые встречались редко. Или встречались, но не узнавали в этом стареющем и полноватом дядечке того шныря из ментовки. Признаться, он был этому даже рад. Когда ему всё-таки приходилось объясняться за свою неказистую жизнь, он умалчивал о скуке и тоске, отбрёхиваясь дежурными фразами про хорошее: 'не болеем', 'закончил', 'да уж вырос', 'и невеста есть', 'купил нулёвую', 'резвая, да, и жрёт мало'.
Ему было сложно объяснить эту тоску даже самому себе.
Однажды жена приготовила на ужин фаршированные перцы, он шкурку снял, внутренности съел, а перцами побрезговал. Жена увидела и разоралась, что не для того мол-де она готовила, и если он воротит морду, так лучше бы тефтели сделать, а перцы с бабкиной дачи, надо было б тогда сберечь на другой раз и бла-бла-бла. Он ей, разумеется, ответил тогда, что он взрослый человек и сам может решать, что ему есть, и на чём вертелись эти перечные шкурки, но скандал вышел таким пустяковым и таким безобразным, что Семён Михайлович тогда поневоле задумался, отчего ему и жене его внезапно всё опротивело до тошноты, да до такой, что и отвёрткой живот расковырять не жалко.
Думал он про какой-то кризис среднего возраста, и про развод, и про бабу себе найти, полегче, да позвонче, но как-то не ладилось всё.
Жена была понятная и надёжная, специально озадачиваться поисками новой любви было лень и глупо, а само как-то не попадалось.
Пытался ходить в церковь. Стоял там с холодным сердцем, и оглядывался на прихожан, комкая в руке шарф. Кланялся в унисон с толпой, крестился. Не чувствовал ничего вообще, даже пение не доставляло ему удовольствия, разве что тоска начинала грызть ещё сильнее от этих заунывных высот. Дожидаясь после литургии обхода пономаря с корзинкой для пожертвований, он, бросая денежку, машинально прикидывал, сколько дали прихожане, и перестал ходить совсем, когда вдруг понял, что обратной дорогой пытается вычислить церковные заработки.
Вода его успокаивала.
Хоть он и держался на работе особнячком, всё-таки кабинет свой, как и полагалось проверяльщику, но ему было тяжело с людьми. Он чувствовал себя не на своём месте. Но кому он нужен-то был с перебитой ногой и уже в таком возрасте? Где его было искать, это место?
Какой-то собственной коммерческой жилки у него не оказалось, жажда экспериментов угасла, после того как полгода провёл на больничной койке, заново учась ходить. Путешествовать не любил, хобби как-то не завелись, всю жизнь бегал, шмыгал, крутился, искал чего-то, а тут вот дожил до одиночества. Ну, друзья какие-то были, конечно, приятели и знакомцы, да жизнь развела.
Время тянуло его дальше. День за днём. От обеда и до обеда. Постоять у воды оказалось тем временем, которое он мог отдать самому себе. На работе люди. Дома - жена, пасынок, заботы... В машине тоже расслабиться не получалось.
Смотрел на воду, которая каждый раз была разная и при этом одинаковая. Тёмное зеркало поверхности отражало свинцовую небесную мглу каждый раз как-то иначе. Рисунок ряби всегда менялся. Цепким взглядом он подмечал уровень, и смотрел куда-то вглубь, бросая редким уткам остатки жёниных бутербродов. От канала всегда тянуло свежестью и тиной, он вдыхал это как свободу, боясь дать чувствам волю и расплакаться от необходимости возвращаться.
Наверное, если бы он был грешен чуть меньше, он бы обязательно ушёл, объявив себя пропавшим без вести, но Семён Михайлович чувствовал, что не заслуживает другой жизни и какой-то новой любви. Зная за себя, он помнил о чём-то таком, о чём всеми силами старался не вспоминать. А оно вспоминалось само.
Дело ментовское беспокойное - исподволь, вдоль-попёрек и мельком просачивается в душу чернота мира подпольного. Каким бы ты хорошим не был, а ведь приходится на компромиссы идти, серёжки тёще покупать на юбилей, система точит клювики всем своим птенчикам. Каждый однажды оказывается там, где 'иначе нельзя', а когда выясняется, что можно - дороги назад уже нет, сделанного не воротишь, и всё что остаётся - так это искать себе оправдание. А оно всегда находится.
И даже теперь совесть его не сильно беспокоила, просто жмурился на внезапно всплывающие неэстетичные картины перед глазами.
Пытаясь говорить с Богом, он не извинялся и не просил прощения. Благодарил за жизнь. За возможность не ссаться под себя. Но не каялся. Он был готов к тому, что никто его не простит. Нести ответственность ему было совсем не страшно, и Бога он не боялся. Тишина в ответ его не удивляла, не возмущала и не пугала, Семён Михайлович и сам к себе был безразличен.
***
Первый раз он заметил это в феврале.
Утки зимовали в городе и вели себя странно. Когда он наблюдал за ними, ему подумалось, чтокукуха всё-таки уехала.
Птички жадно охотились за хлебом, оплывая определённое место канала по длинной дуге, не забывая коситься на свой таинственный бермудский треугольник. Любопытство дрогнуло в нём с давно забытым мальчишеским азартом.
Ломая хлебушки на кусочки, он подводил своих жертв ближе к запретной зоне, бросая приманку ближе и ближе к её центру.
Птички, с какой-то робостью заплывали за невидимый ему барьер, ровно до той минуты, пока одна из уток, изловчившись схватить крупный кусок, стремительно не ушла под воду, сдёрнутая вниз невидимой силой. Спустя секунду она вылетела из-под зыбкой ряби с истошными воплями и брызгами. Переполошившись, пернатые крыски раскрякались, уплывая в подмостовье своего убежища.
- Гхм. Гхм, - сказал Семён Михайлович сам себе, радуясь, что догадка о странной опасности подтвердилась.
Остаток дня он был рассеян и ушёл домой чуть раньше, сославшись на какие-то дела.
Ужиная, Семён спросил жену:
- Слушай, а какая живность в каналах жить может?
- Любая, - хмуро ответила она. Подумав ещё, добавила: - Сейчас кого только нет, недавно передавали, что в Ломоносове крокодила конфисковали за долги.
- Ну, это понятно. Но сейчас же холодно. На уток может кто-то охотиться?
- А мне откуда знать? 'Диалоги о рыбалке' посмотри.
- Ну ты-то всю жизнь здесь живёшь. А я-то лимитчик, - он не удержался и ввернул шпильку эха давней ссоры.
Цокнув языком, его дражайшая супруга изобразила на лице что-то сложное, не желая ударяться в воспоминания.
- Ну-да, ну-да. Я-то из аборигенов буду, потомственная уткодобытчица.
Она проговорила это с достоинством, чеканя каждый слог, подводя черту под ненужными ей выпадами заранее надоевшего ей супруга.
- А почему бы и нет? Чего, ты не знаешь кто тут живёт, что ли?
- Где?
- Да на Обводном, у Лиговки.
- Понятия не имею. Бобры раньше были, говорят, в сторону Обуховки. В центре не было никого. Может, со стороны железки из канавы водяные крысы пришли.
- Кто?
- Ну эти... Не нутрии, а другие которые... - она поморщилась, вспоминая слово.
- А, я понял. Ондатры.
- Угу. Ты решил в клуб юных натуралистов податься? Не поздновато ли? Чего случилось-то?
- Да вот, ходил сегодня. Видел, как утку под воду кто-то утащил.
- Ты ж на работе был?
- Ну был. Вышел в обед, пирожков купить.
- А хлеба чего домой не взял?
- А надо было? Сказала бы - взял.
- А самому не догадаться?
- Да ну тебя! Нашла гадалку! - он ответил грубо, досадуя на себя за то, что вообще начал разговор.
- Хос-спа-ади-и... да ешь ты уже! Сама возьму. Ты хоть вспомни, когда в магазин-то ходил в последний раз...
Семён Михайлович замолчал, спуская на тормозах очередную ссору, а его жена, не желая 'мотать нервы', предпочла забыть про всё сразу.
Тем более, что на следующий день дома было уже два хлеба.
Её звали Лена, высокая и видная, досталась она Семёну, что называется 'с прицепом'. Языкастая и с норовом, она по молодости веселила его страшно, но потом скверный характер отдал своё. Озлобившись на вечное отсутствие мужа в доме, на старость, которая подкралась незаметно, на его всегдашнее одиночество и куцее счастье, она не бросила его в самые отчаянные дни, но пилила безбожно. Делать ей больше было нечего, жалуясь на здоровье, она давно уволилась и сидела дома, занимаясь хозяйством и своим сыном, которого любила беззаветно.
Мальчишка был Семёну как родной хотя тот к нему и не тянулся. Павлик был совершенно обычным пацанёнком, незаметно вырос, выучился на юриста и теперь нарабатывал положенный опыт в ментовке со связями 'папки'. У них были странные отношения: Семён его любил, но у них было мало общего. Совсем разные, и теперь, и раньше они мало времени проводили вместе.
Будучи отчимом, ему по первости было сложно навязываться, да и проблемы случались всякие. Нет-нет, да притаскивал со службы в дом соответствующее настроение. Потом увольнение, бизнес, неудачная стрелка, да и пил бывало сильно, чего уж тут.
Семён навсегда сохранил в себе образ подозрительного, стеснительного ребёнка, которому он однажды принёс машинку, и, как-то лживо по-доброму ухмыляясь, пытался подарить, растормошить, заиграть, но у него так ничего и не вышло. Павлик навсегда остался пасынком, вечно прикрывающимся мамкиными фронтами, неизменно демонстрируя 'папке' своё показное равнодушие.
Жили как-то, нашли общие грани, баланс что ли. По сути, все трое были людьми приличными, а если так - то уживаться им было не слишком уж и сложно. Семён старался как мог: из комнаты, в которой когда-то жила его зазноба с пятилетним сыном, он 'сделал' две, когда ещё служил в РОВД, потом, удачно подсуетившись, продал, купил сначала одну, а теперь и другую квартиру - большую трёшку на Чёрной Речке. Места хватало всем, но Лена иногда напоминала, откуда у этой квартиры ноги растут. Поскрипывая зубами, Семён ей не перечил, вспоминая, как супружница таскала ему в больницу миски с кашей и стояла в очередях за лекарствами.
Нормально было жить, а про уток поговорить не с кем.
Дожёвывая какой-то из завтраков в том феврале, он вдруг понял, что торопится на работу, чтобы поскорее дождаться обеда. Эксперименты с утками его забавляли, и это было по-настоящему весело и приятно. Иногда, он пытался прикормить того зверя в глубинах, но тот не показывался.
В его существовании Семён Михайлович больше не сомневался: один раз он увидел белую тень в воде, пронизанную ярким солнцем, а другой - волну, что поднялась с глубины, вытолкнув себя на поверхность, на миг разгладив пятачок посреди мелкой зыби канала.
Льда в тот год почти не было, да и ледоход прошёл незаметно. Тепло настало, и теперь он приходил после работы, прихватывая случайно купленную удочку-телескопичку, как бы оправдывая себя за безделье.
Жена не препятствовала, Семён Михайлович стал добрее, любопытнее, и как будто бы ожил, полюбив читать в Ведомостях про странные происшествия.
Узнав про существование ладожских нерп, он совершенно уверился, что под мостами живёт именно она, и её блестящая шкура, отражая солнце, даёт под водой светлые блики.
Он даже пригласил Лену в океанариум, чем вызвал у неё недоумение и подозрения Зная, что сын ездит в район Киевской гостиницы по делам, она попросила его глянуть, стоит ли 'папка' у канала, или брешет. Но Павлик Семёна заметил, в чём признался, не скрывая своего удивления.
По правде говоря, все семейные думали, что он всё-таки завёл себе любовницу на старом месте. Но подловить не получалось.
***
Всё веселье закончилось так же внезапно, как и началось. Во время одного из своих стояний он заметил под водой женскую руку. Поднявшись из глубины, она ткнула пальчиком в поверхность, пустив по воде кружок, и светлый силуэт тут же скрылся.
Сердце, поначалу замерев, гулко загрохотало в висках, и Семён Михайлович вцепился в перилки, боясь упасть.
Случилось именно то, в чём он боялся себе признаться. То была русалка, утопшая баба, которая многие сотни раз являлась к нему во сне.
Он с большим трудом ушёл, унося с собой обречённость. Никак иначе нельзя было назвать то гнетущее состояние, когда все вокруг потеряло свой смысл, подчиняясь новой жизненной логике, которой он поверил сразу и безоговорочно.
Понимая произошедшую с ним перемену, он следил за тем, чтобы продолжать жить как раньше: улыбался, пытался шутить, разговаривал нормально и не реагировал на подколки жены, которая, учуяв что-то важное, вцеплялась то в одно, то в другое, тыкая в больные места, надеясь разгадать загадку его изменившегося состояния.
Но Семён Михайлович продолжал ходить к воде, стоял , подолгу. То хлебушек бросал, то рыбачил. Иногда приносил с собой чекушечку коньяка, чтобы не так трусило по ногам.
Когда он понимал, что русалка ему является намеренно, у него перехватывало дух. Он мечтал разглядеть её, но видел только тени, обрывки, круги по воде, словом, только то, что она позволяла ему видеть.
Вытягивая из канала какую-то ерунду, которую она старательно цепляла ему на крючок, он хранил это как сокровище. Этого касались её руки. Семён пытался учуять запах, но подаренные ею безделушки слишком долго были в воде, чтобы иметь какую-то собственную память. Коробку завёл, куда ссыпал брелки, фантики и блестящие блистеры от таблеток, подаренные ему русалкой. С большим сожалением выбросил половинку разорванной рыбки по дороге домой, боясь жены и её вопросов.
Русалка умудрялась подвешивать предметы на крючок так ловко, что у него не получалось отследить этот момент, он догадывался об очередной посылочке только когда та дёргала леску, давая понять, что ему приготовлен новый сюрприз.
Он вовсе не страдал и не мучился, понимая, что его ждёт конец, он как-то сам собой потихоньку приводил дела в порядок: выбросил старую коллекцию порнофильмов, отдал знакомому музыкальные журналы из начала 90-х, боясь, что жена отнесёт их на свалку. Долгов вроде бы не было. Оформил Павлику генералку на тачку, запрятав бланк в общих семейных документах.
Он пытался не ходить к ней вообще. Держался несколько дней. Но такая чёрная тоска его заголубила, что на день шестой он не выдержал и пошёл к воде, со своей всегдашней удочкой. Русалка, злая на его отсутствие, чуть не выдернула её у него из рук. Больше он таких опытов не повторял.
Лена уже дважды ездила к каналу и смотрела издали со стороны автовокзала, как её муж стоит там с удочкой после работы о чём-то улыбаясь, глядя в пустоту. Близко она не подходила, дожидаясь свидания, какой-то встречи, следила за ним, в упор не понимая причины такой зависимости. Перерыла его вещи, которые, разумеется, знала вдоль и попёрек, и нашла коробку с каким-то мусором, перебирая который, задумалась столь основательно, что и воздух над головой загустел.
Догадалась до того, что благоверный тихонечко сходил с ума. А что ей ещё оставалось? Муж рыбачит неизвестно что, на воду смотрит, ругаться перестал, домой только поспать приходит. Не иначе как присушил кто.
Но работал же, не пил, не изменял, деньги в дом носил, как тут докопаешься? Сыночек её, внимательно оценивая ситуацию, сам не вмешивался и мамане не велел, мало ли какие потёмки в душе у человека, перемычит, выкарабкается сам. А нет, - ну, так по ситуации разбираться надо.
Пока Семён занимался своей русалочьей любовью, весна прошла, и в городе настало лето. Его немногочисленное семейство начало иногдауезжать за город, и стало вольнее. Он ходил на канал почти каждый день. По весне ему приходилось говорить жене об этом, иногда он выпивал для запаха и врал, что сидел с коллегами в летнем кафе. Бывало, отмалчивался простым 'гулял, белые ночи же'. А теперь он был почти свободен.
Покопавшись в компьютере, хоть он и не любил это дело, он нашёл, что грядёт день Ивана Купалы.
Сам не зная, чего ждать, он оставил записку на столе, что будет поздно, на тот случай, если дома кто-то появится. Они с женой почти не разговаривали. Во-первых, о чём? А во-вторых, через неделю ему был назначен отпуск, жена в ультимативной форме потребовала его присутствия на даче, куда он ехать категорически не хотел.
Русалка в канале уже совсем обнаглела, и показывалась почти не таясь. Она близко-близко подплывала к поверхности, уткнувшись лицом в небо и глядела на стареющего мента из-под воды так, словно бы он был прекрасен как фрески Микеланджело. Семён Михайлович чувствовал её любовь, её самозабвенное торжество, которым она сияла каждый раз, когда он приходил.
Он боялся. И, при этом, мучаясь виной и стыдом, помня, как сильно он её не достоин, - любовь эта казалась ему прощением всех его грехов. Он не мог избавиться от чувства, что это - горькая награда, выданная авансом, за тот поступок, который он уже пообещал себе совершить.
В день, когда всё переменилось, как раз на Купалу, он пошёл к воде уже к ночи. Задержавшись на работе допоздна и поужинав в столовке, он пошёл на Обводный, прихватив с собой бутылку портвейна.
Он помнил, что пил портвейн в тот день, когда увидел её в первый раз.
Набравшись уже загодя, он нетвёрдо хромал мимо домов, которые поглядывали на него самыми разными окошками со своих немытых парадных фасадов. Небо было растянуто тонким градиентом голубого и розового, луна висела белым и нецелым куском, не навязывая себя никому.
Вода была тиха и непрозрачна, ветер на закате стих, да так и не поднимался больше, не желая тревожить волнующие отражения всяческой красоты.
Семён Михайлович развернул свою хлипкую снасть, и уставился на воду, призаткнув бутылку за пазуху.
Красавица мелькнула ему минут через десять томительного ожидания, она выскользнула на поверхность, принеся с собой абсолютную могильную тишину, оглушающую и глубокую.
Весь мир закончился, когда он увидел её русые волосы, гладко обтягивающие тело сплошной волной, слабые руки, гибкие и поразительно белые. Вся она была молочно-матовой, зыбкой, прелестной и плавной. Она мелькала по воде, изворачиваясь то одним, то другим боком, плясала свой дивный танец, дрожа как ртуть, и скрывалась каждый раз, когда близко по мосту проезжала машина. Прохожих не было. Пьяный мужик на пустынной набережной никого не интересовал. Американские мосты розовели над каналом стальными радугами, а по ним медленно полз жёлтый поезд. Русалка вытягивалась в струнку, изгибалась, плавилась от страсти и утекала на дно, украшенная причудливым венком. Она тянула к нему руки, не давая и секунды присмотреться к ней. Тяжело и зазывно смотря в его черные глаза из-под мокрых волос, она звала его, молча и страшно не раскрывая рта.
Наряжена она была в ветхую желтовато-серую рубаху, этот нездоровый цвет только подчеркивал её смертельную бледность, превращая цвет в свет.
Она танцевала ему, а в его глазах застыли слёзы. Они застилали глаза и редко капали на щёки. Он ненавидел себя за всё и сразу. А русалка, не замечая этого, звала и звала его себе.
Семён Михайлович смотрел на неё и проклинал себя.
Он вспоминал всё, что сделал гадкого в своей жизни: в мясо разбитые рожи подозреваемых, сломанные пальцы на допросах, кусок арматуры, спрятанный за шкафом, один конец которой был замотан синей изолентой. Помнил, как тушил бычки о чьи-то руки, пинал под коленки привязанных к стулу. Перед глазами мелькали бесчисленные хачи из ларьков, с которых он дёргал дань. В ушах заслышал звуки милицейских сирен, ударов, стук подмёрзших кроссовок по рёбрам, хруст костей... он ведь слышал тогда, как ему ломали ноги, он успел услышать это до того, как отключился.
Помнил он и её. Проститутка или просто какая-то блядь, ночью шла от Киевской гостиницы, надеясь поймать грача на более людной стороне Обводного. Покупая сигареты на заправке, увидел, увязался за ней, начал несложный разговор про 'дашь - не дашь', окончилось тем, что опер почему-то вдруг разохотившись на неё до дрожи, вдруг схватил её в охапку, дёрнув за пальто, а та, начав визжать и истошно брыкаться, оттолкнула его голову, больно царапнув кольцом или ногтями, вырвалась, побежала, он, разозлившись до пелены в глазах, догнал её, и одним махом схватив за бедра, поднял и перекинул через ограждение прямо за перила канала.
Была зима.
Зимы тогда были совсем не такими, что сейчас. Раньше на каналах по всему центру сплошняком лежал лёд, по которому ходили дети в валенках, не боясь провалиться. По Обводному же ходил маленький буксир, пробивая каждые пару дней полынью во льду, чтобы к весне не образовалось затора. Вот в неё-то она и угодила, пробив спиной тонкую мёрзлую корку.
Перегнувшись через перила, Семён тогда моментально протрезвел от своего приторного портвейна. Глядя на белый лёд и черноту воды, отражавшую блеск далёких фонарей, он видел, как в воздухе клубится пар от его дыхания, маяча перед лицом дымкой. Кроме этого, ничего не было.
Много лет она ему снилась. Он не знал о ней ничего, не помнил её лица, вспоминались только звук её голоса, крик, и тишина после. Он помнил, какой лёгкой она была, как играючись он поднял её на руках, и как она закачалась, теряя равновесие.
Семён быстро ушёл оттуда, подняв воротник своей куртки. Купил жвачку, дошёл до отдела, там пробыл до утра, и долго потом боялся заглядывать в Обводный, боясь встретиться с ней взглядом.
В сводках так ничего и не появилось. Не было даже заявления о пропаже.
Наверное, после этого он и почувствовал странное ощущение вседозволенности, лихое буйство воронежских предков, горячившее ему кровь до куража.
Семён Михайлович смотрел на русалку, разомлевшую от собственной красоты, смотрел, как томительно плавны были её движения. Она была прекрасна как полночь в студёном феврале, утонувшая в звёздах и луне, сразу после первой предвесенней оттепели, забрызганная искрящимся светом, застрявшим в ледяных корочках, окутывавших своим блеском деревья, провода и столбы. Это было самое потрясающее и упоительное, что видел он в далёком и забытом детстве, сейчас оно мерцало перед ним своим таинственным мраком и тупым ножом резало ему сердце.
Он так и не смог найти в себе силы прыгнуть к ней, он не хотел прерывать её танца, стыдился себя и боялся её мести.
Наконец, всё было кончено. Русалка плеснула руками и канула на дно, оставив после себя только тишину над волнами, а Семён Михайлович, допивши портвейн, бросил удочку, и медленно ушёл, так и не дождавшись своей красавицы снова. Поймав такси, он доехал к себе, и там, пьяный в дупло, был встречен женой.
Тяжело сев на кухонный табурет, он молча ждал себе наказания, криков и ора, и когда это стало невыносимым, вдруг всё ей рассказал.
Тихо, заплетающимся языком, всё как на духу. Про проститутку, про давно забытое, как пришёл тогда после дежурства с цветами. Про русалку, которая зовёт его к себе в канал, почему рыбачит, про то, что жить он так больше не может.
Лена помнила. И цветы, и длинные царапины на его морде.
Павлик всё это время стоял за дверным косяком и слушал, не показываясь.
Поджавши губы, она молча вышла из кухни и чертыхнулась, испугавшись сына в коридоре. Сходив в спальню, она вынесла секретную жестянку с мусором.
- Так это русалка тебе дарит? - ехидно спросила она.
- Отда-а-ай! - Семён Михайлович взревел, и резко встал, опрокинув табурет. Стремительности не получилось, на пьяных и хромых ногах он был грузен и неуклюж, споткнувшись об упавшую табуретку, он, падая, пытался схватить коробку, но вместо этого больно ткнул в грудь жену, попав ей прямо в солнечное сплетение. Она, перестав дышать, привалилась к стене, широко вытаращив глаза от боли, а Семён Михайлович, упав на колено, подставил бок как раз под удар павликовой ноги.
- Что ж ты делаешь, сука? - Павлик рявкнул на него негромко, позаботившись о том, чтобы соседи за стеной сталинки не всполошились на его крики. - Ты, пидр, охуел совсем, мать пиздить?!
Павлик пинал его ногами, отпихивая в угол кухни, Лена сползла по стене, села на пол, прижав руки к груди. Коробка с мусором рассыпалась возле неё, а Семён Михайлович, прикрывая голову руками, не сводил с неё взгляда, дёргаясь от Павликовых ударов. Промычав что-то, он выругался, пытаясь встать, а Павлик, услыхав, наклонился к нему и сказал:
- Что? Как ты меня назвал? Ублюдком?
Сплевывая на пол слюну, пьяный и избитый Семён, не чуя в ватных ногах силы, окутанный болью весь целиком, глядя на этого здорового и почему-то теперь совершенно чужого ему мужика, вдруг ответил ясно и твёрдо.
- Нет. Выблядком. Строго говоря, ты - выблядок.
И он тут же вырубился от удара ноги в голову.
Павлик накапал матери валерьянки. Она пришла в себя, и до шести утра они говорили друг с другом, пытаясь понять, что же им делать.
В том, что 'папка' утопил проститутку никто не сомневался. Павлик боялся, что Семён допился до горячки, и, проспавшись, устроит ему карательные меры за избиение.
А мать, тыкая в коробку с мусором, злая как сука, убеждала его, что муж поехал крышей, приводя разные аргументы.
Они оба боялись, что раз уж всплыла такая история, слухи пойдут, разговоры, а если дело возбудят? Им такое покаяние было совсем не нужно.
Говорили долго. Решили вызвать психиатрическую бригаду.
Ребята приехали быстро, растормошили Семёна Михайловича, тут же вцепившегося в своё мусорное сокровище как малое дитя, выслушали слезливую историю про абстинентный синдром, бред и алкогольный делирий, попытку убить для надёжности, получили в карман три тысячи рублей, и, скрутив Семёна Михайловича под белы рученьки, быстро увезли на Пряжку, рано с утра, не успев опозорить дружную семью перед соседями по парадной.
Семёна Михайловича спровадили на больничный, оттуда - в отпуск, который он отгулял, пуская слюни на старый ватный матрас в психушке.
Жена приносила передачи, но не навещала. Павлик, обнаружив генералку в документах, принял это как признание в желании самоубиться и, навестив доктора, сунул ему ещё денежек 'для успешности излечения, а то кабы чего не вышло'.
Врач до выписки смотрел его трижды: поначалу обколотого до соплей, потом уже вялого и под седативными, последний раз они долго разговаривали в палате, объясняя друг другу 'сложность сложившейся ситуации'.
Семён Михайлович, поняв, что семейка решила его запереть тут чуть не навечно, прикинулся валенком, и пошёл с доктором на компромисс: вызвонив старинного приятеля, он вытянул у него займ 'на решение личных проблем'. Встречная взятка вызволила Семёна из психбольницы, и он уехал домой, став совершенным лапочкой.
Долго извинялся перед обоими, дома заглядывал им в глаза. Был отселён на диван в гостиной. Жена демонстративно прятала ножи, Павлик был объявлен доминантным самцом и добытчиком в доме, а Семён Михайлович был избавлен от прогулок, поскольку во всей его обуви были выдернуты шнурки, а верхняя одежда запрятана на антресоль под замок.
Семён, немного потерявшийся под препаратами, уже сам как будто бы не верил в русалку. Выбрасывая мусор в тапочках, пару раз встречался с соседом, и выпросил у того старое пальто, особенно не скрывая причин.
Сосед, вполне себе зажиточный таможенник, проникшись драмой, творившейся на лестничной клетке, внял просьбе и пальто презентовал. Семён тут же спрятал его под диван и ждал, когда неусыпный контроль ослабнет. Во чтобы то ни стало, он решил добраться до Обводного, чтобы теперь-то, чистым, без алкоголя и таблеток твёрдо убедиться в отсутствии русалки.
Жена рассказывала ему, смеясь, как следила за ним, когда он таращился на канал. Семён помнил всё очень хорошо, но не был в себе уверен.
Когда Лена уехала на дачу, готовиться к закрытию сезона, была уже середина сентября. Весь июль, август и начало осени, Семён Михайлович провёл в своих злоключениях.
С октября он должен был выйти на работу собственным замом, потому что на его место уже взяли нового решалу И, воспользовавшись моментом, смылся из дома в чужом пальто, стырив мелочь на проезд и дубликат ключей.
Одной ногой туда, другой обратно - решил он.
Доехав, как мог быстро пришёл к каналу, встретив там сырой и промозглый день.
Навалившиеся воспоминания, запахи давно забытой свободы оглушили его. Волна, следовавшая за ним вослед поперёк течения, пока он тихонько шёл к мостам, совсем его не удивила. Озираясь по сторонам, боясь быть схваченным своим ментовским пасынком, он, за мгновение уяснив для себя правду реальности, крикнул русалке, что обязательно придёт к ней ночью.
Его побег прошёл незамеченным, вернувшись, он спокойно поужинал, счастливый от своего решения.
Вечером, Павлик, проверивший его дома, уехал на дежурство, а Семён Михайлович ушёл на канал вновь, едва успев к закрытию метро.
Он бултыхнулся в воду, моментально озябнув в холодной воде, русалка, вцепившись в него железной хваткой, тащила его на дно, а он, чувствуя на губах её холодный и слизистый поцелуй, даже не успел испугаться. Глядя в темноту, он видел лицо этой мёртвой женщины, видел, как в воде колышутся её волосы и ошметки, вившиеся вдоль мышц. Стоило ей замереть на мгновение, как кожа размокшими лепестками душной сирени окутывала всё её безобразное лицо, и кругом неё распространялся странный сладковатый запах, который так любили рыбы-корюшки.
Вдохнув эту сладкую воду как можно глубже, Семён Михайлович умер под русалочьими поцелуями, умер с мыслью: 'Так ведь это не она вовсе'.