Аннотация: Тайный армянский орден хранителей времени оберегает наш покой, творя свои ритуалы в магазинах "Продукты 24 часа"
Егор шарахался по улице, не понимая, куда забрёл. Затусив на полночи в каком-то клубе в складах у Лиговского, он спустил наличку на разбитную деваху и в ноль посадил мобилу. Надеясь найти банкомат по пути, шёл наугад, вроде бы взяв верное направление.
Недавно в Питере, он не знал города, и хотел дойти хотя бы до знакомых мест. Вокруг было неприятно. Воняло пылью с дороги, район был старый, но какой-то хреновый, грязные фасады по-ночному редко лупили в темноту разнотемпературным светом из коммунальных окошек.
Немного пьяный, он шёл быстро. Опасаясь ненужных неприятностей, заранее переходил на свободный край тротуара, не поднимая глаз от асфальта, стараясь разминуться с встречными прохожими. Шёл, ругая себя за очередную дурацкую историю, в которую влип опять.
Одиноко было в чужом городе, но в этот вечер нестерпимо захотелось не быть одному. Про это место ему говорил кто-то из коллег, и Егор решил развеяться, хоть клубы и не любил. Деваха ему поначалу понравилась, как понравилась бы любая тёлка, которая заговорила с ним первой, но её пьяные выходки и визги на половину кабака вызывали стойкое отвращение. Пытался было утихомирить, но, нарвавшись на грубость, взбеленился и послал её, вызвав шквал кудахтанья всей бабской своры в их углу.
Уходя, спросил у курящих в дверях, далеко ли до Московских ворот, и ему махнули рукой в нужную сторону, сказав, что за час дойти можно.
Он шёл и немного морщился, вспоминая её смех, хлопья тоналки на уставшем лице, сладкие духи, и глаза густого синего цвета, оказавшиеся цветными линзами.
Вокруг была какая-то промзона, дорога по которой окончилась развилкой, упирающейся в шлагбаум, а другой стороной, уходящей в совершенно тёмную даль. Развернулся и пошёл назад, решив снова выйти на ту улицу, с которой повернул раньше. Ветер задувал неприятно, и нёс по небу клочковатые тучи, которые от чего-то были очень яркими, почти что сияя своими белёсо-желтоватыми комками посреди глубокого чёрного неба, в котором не было видно ни единой звезды.
В переулке на следующем перекрёстке он увидел вывеску "Продукты 24 часа", старые кирпичные здания вокруг спали, а из-за их спин светились дворовые фонари, Егор повернул к магазину, подумав, что ему смогут объяснить где он, и куда идти дальше.
Дверь была закрыта, и он, подёргав её поначалу на себя, раздражённо толкнул посильнее, легко сорвав внутреннюю щеколду. Услышав звук чего-то сломавшегося, он вздохнул, но вошёл, надеясь, что ночной продавец не заметит.
Звякалка на входе была заткнута за кабельканал тащившийся по стене, и в маленьком полуподвале никого не было видно. Кругом были завалы товаров, разложенных с едва уловимой логикой. Его одолело чувство дежавю - эти магазинчики всюду были совершенно одинаковы, он бывал в таких и в Екб, и Челябе, в Тольятти и Нино. И год назад и пять, мотаясь по стране с дядей-дальнобоем, он всяких навидался, они не отличались почти ничем, разве что полки кое-где были чуть пустоваты, да не везде продавали жирные беляши, замотанные в полиэтиленовые пакетики.
Прислушавшись к тишине, он понял, что где-то в углу за прилавком есть дверь, за стеной слышалась возня, и ещё какой-то звук, необычный, мелодичный даже.
Ему стало любопытно, и молча подойдя к кассе, он, заглянув в проём двери, понадеялся увидеть загадочный инструмент, бой которого не мог узнать. От скуки, с месяц назад, Егор купил себе калимбу и на досуге старался наигрывать иногда по вечерам что-то простенькое, копируя уроки с ютуба, звук, который он услышал от входа напоминал диковинный глюкофон, который он ни разу не слышал вживую.
Увиденное его насторожило: спиной к нему стоял парень, одетый глупо и нелепо, - застёгнутый олимпос был натянут на голову, превращая человека в подобие безголового чучела, но воротник был спущен чуть ниже, человек в куртке неловко поджимал его подбородком, чтобы тот не задирался.
Этот парень, по-видимому ночной продавец, занимался какой-то ерундой: он сгребал песок ладонями с большого блюда, посреди которого высился медный купол, и пересыпал его в чашу, стоявшую поверх всего на особой треноге, из этой чаши, с отверстием в дне, прямиком в центр нижнего купола тёк тонкий ручеёк песка, сбегая по полированным блестящим стенкам причудливыми тоненькими дорожками. Вся эта конструкция выглядела старинной, потемневшей от времени, покрыта изысканной восточной гравировкой, и казалась открытыми песочными часами, медная полусфера в середине была резонатором, и песочная струйка, ударяясь сверху, издавала тоненький зудящий гул, звуку которого вторила другая штука, стоявшая на морозилке за спиной парня. Там, над глубокой блестящей чашей, нависала высокая конусообразная ёмкость, похожая на узкую воронку, из нижней её части сочилась вода, крупной каплей стекая на острие, откуда, срываясь, она падала на металлический диск, лежащий на специальных крючках внутри треноги, служившей подставкой. Именно этот звук, звенящий бой капель о дребезжащую пластинку и услышал Егор. Подчёркнутый тонким и тихим звоном медного купола, он был мелодичен, красив, но совершенно лишён какой-то музыкальной логики.
- Эээ, извините! - увидев, что парень, закончив наполнять чашу ссыпавшимся песком, захлопал ладонями, отряхивая руки, Егор, понимая, что тот не знает о нём, и не желая пугать, решил обозначить присутствие.
Парень вздрогнул. Резко обернувшись, он уставился своими большими черными глазами из глубины олимпийки на незваного гостя.
- Я тут это, - начал было Егор, махнув рукой на дверь.
Замычав что-то невнятное, продавец замахал руками на него, на мгновение испуганно оглянувшись на звякавшую каплями конструкцию, перегнувшись через прилавок, попытался схватить его за куртку.
Егор шарахнулся в сторону. Продавец мычал ему что-то нечленораздельное, и, наконец, сообразив, что покупатель его не понимает, отпустил курточку, которую зажимал зубами изнутри ворота.
Придерживая свой старый адидасовский олимпос рукой, он начал кричать Егору:
- Уходи, уходи быстро!
- Да я только спросить! Ёпт.
- Уходи давай!
Егор, и без того раздражённый, начал злиться, его выгоняли, когда он пришёл попросить о помощи. Он не сделал ничего плохого, просто пришёл.
- Да чё ты совсем что ли? Ты обдолбаный? Мне спросить надо! - Егор орал в ответ, не двигаясь с места, продавец, увидев, что тот не собирается уходить, рванул к нему, но замер через три шага, вновь оглянувшись на свои дребезжалки, застонав, он в один миг вылетел из-за прилавка, откинув перегородку возле витрины. Увидев в нём угрозу, Егор поджался, развернул корпус и выставил левую руку вперёд, обозначая дистанцию. Молодой продаван, в своём странном наряде выглядел пугающе нелепо, размахнувшись, он попытался ударить в руку, крича: "Уходи! Уходи!", в его голосе зазвучали истеричные ноты.
"Да что, ****ь, за город такой" - успел подумать Егор в тот самый момент, когда пихающий его к двери армянин, замерев, вдруг уставился на него из ворота своей олимпийки своими большими влажными глазами, чуть наклонив голову на бок, и прислушиваясь.
- ****ь тебя кроет! - рявкнул, думая, что продавец обдолбался чем-то диковинным до светобоязни, и отступив на пару шагов назад, Егор вдруг ощутил странное чувство, словно бы это всё с ним уже было, было тысячу раз, и опротивело до тошноты.
- Не успел.
Продавец сказал это сквозь зубы, и смотрел на своего незваного гостя с болью и сожалением. Быстро подняв ворот на голову, он спустил вниз резинки рукавов и полностью втянулся в олимпийку, закричав изнутри громко и чётко:
- Крутись как я! Танцуй!
Егор, окончательно опешив, смотрел, как армянин посреди своего магазинчика, словно черепашка спрятался в адиковский олимпос, и, медленно подняв одну руку вверх, вдруг начал поворачиваться, опираясь на одну пятку, второй ногой задавая темп вращения. Поднятая рука обозначила ось, и ночной продавец, изящно потянув вторую руку в сторону, превратился в крутящийся волчок, медленно ускоряющий своё движение с каждым поворотом.
Это было так дико и чарующе, что Егор не сразу заметил, что звон диска от падающих капель превратился в назойливое гудение. Он во все глаза смотрел как ночной продавец посреди всего своего неуютного торгашества исполняет древний танец дервишей, который приходилось видеть разве что по телеку в передачах о Турции.
В его голове пронеслись мысли о том, что все эти круглосуточные магазины по всей стране только тем и живут, что торгуют по ночам бухлом, сигаретами без акцизки, и наркотой, потому что как-то иначе смысл существования всех этих подворотен было не объяснить, и вместо того чтобы шарить по знакомым в поисках косяка, надо было всего-то лишь примелькаться в таком месте, чтобы и ему тоже было чем накидаться до такого прихода.
Армяшка крутился как заколдованный, до того размеренны и грациозны стали его движения, что Егор, глядя на него был поражён этим зрелищем, не замечая, как воздух вокруг начал легонько дрожать, словно от жара земли в полдень. Дежавю, ощущение, что всё это уже произошло и происходило с ним усилилось, и, пытаясь отогнать наваждение, он зажмурился и затряс головой, открыв глаза на секунду, он вдруг увидел, как вокруг ночного продавца чьё движение слилось с дрожавшим пространством, начало происходить невероятное, всё полки, холодильники и товары, наваленные на них, мелко затряслись, и в своём дрожании начали неуловимо меняться, словно бы линяя в другой цвет и форму.
Закрыв глаза, он подумал, что в клубе ему точно что-то подсыпали, но ощутив головокружение, и нарастающую тошноту, вдруг понял, что всё это он испытывает от странного звука, который вгрызся в его голову словно стальной гвоздь. Приоткрыв рот, он упал на колени с зажмуренными глазами, и, прикрыв уши руками, грузно повалился на бок, желая лишь одного, снова оказаться маленьким, на кухне у старой бабушки, где он так любил пить чай.
***
Авак был на ночной смене, всё было как обычно, он следил за хиндзайнами, неторопливо отмеряющими ход времени, и краем уха слушал издаваемые ими звуки. Днём, в шуме города их и так почти не было слышно, а ночью их заглушал работающий телек, но его натренированное ухо всегда могло вычленить их тоненький голос в самом беспорядочном шуме. Ближе к полуночи, чувствуя приход волны, он насторожился и выключил бормочущую лабуду, чтобы не пропустить момент, до которого оставалось ещё часа три или четыре. По нарастающему зудению песка, ударяющегося о медный купол старшего хиндзайна, он понимал, что не ошибся, и волна точно придёт сегодня. Капающая клепсидра, которую в их семье берегли как глазки младшего ребёнка, неповторимая по древности исполнения, была прочно установлена в ближней подсобке, но Авак вынул её ближе, поставив на морозильный ларь, чтобы лучше слышать её звук в танце.
Он с самого детства этим занимался, и точно знал, что и в какой момент ему следовало делать. Закрыв дверь пораньше, он убрал звенелку у двери, чтобы она не дай Бог не отвлекла его во время вращения. Он и думать не хотел, к чему приведёт падение во время медитации, в момент, когда волна будет на своём пике.
Многие сотни лет его семья, и другие дервиши стерегли наступление волны, чтобы дать пространству и времени освободить рассинхронизированное напряжение в одной точке. В местах, где не было людей, или их было мало, искажения никто не замечал, а если и замечал, то списывал на причуды ума. Ну, какой толк какой-то унылой бабке в деревне судачить о том, что вчера она пропустила час своей жизни, пока чистила картошку на суп? Запамятовала, забыла, списала на нездоровье. Волна приходила всегда в разное время, и никто не знал, что было её причиной.
В семье Авака её называли дыханием вечности, красивое армянское слово, служившее её именем никогда не произносили вслух, боясь накликать внезапно. Иногда, она прорывала пространство на несколько секунд, вызывая лишь лёгкое головокружение и расфокус в сознании, но бывали и разрушительные, мощные колебания, в такие минуты люди впадали в панику и превращались в обезумевших животных, чувствовавших, как время замедляет свой бег, превращая жизнь в секунды вечного ощущения дежавю. Многие сходили с ума, не понимая, как бороться с этим наваждением, впадали в религиозный экстаз и устраивали казни "колдунов" на площадях.
Ереван, древний город, одна из самых старых столиц мира, всегда страдала от этой напасти: приход волны в большие скопления людей вызывал панику и смятение, тумбульцы и служители культа Ара, со временем поняли, что сильнее всего волна искажается в местах особого звучания, минимизируя своё влияние на окрестности. Появились первые ордены, зазывавщие волну непрерывным пением и игрой на бубне, но десятки лет практики помогли найти более безопасное решение. Отшельники часто страдали от того что искажение неуловимо меняет и их, и сопротивляться можно было только созданием встречной волны - в танце дервиши сумели менять своё сознание надёжно пряча его в глубине медитативного отрешения, когда пространство вокруг них могло исказиться в любой произвольной форме. Чем лучше было подготовлено место, тем сильнее изменения происходили. Материя никогда не исчезала, но часто менялся цвет, вид или само количество предметов. Изменения происходили согласно своей внутренней логике, но очень мало толковников могли предсказывать перемены с точностью хотя бы на половину. Римская клепсидра - водяные часы, а затем и песочные, помогли создать систему, где волна не только была предсказуема, но и усиливалась за счёт непрерывного звука, давая время дервишу подготовиться к искажению поля.
Многие века культ служителей, который каждые три сотни лет менял название, давал людям возможность жить, игнорируя внезапные и необъяснимые причуды мира. Тайна была надёжно сокрыта: орден приспособился к своему служению, дав целые династии часовщиков, ювелиров, чеканщиков, резчиков и ткачей, годами просиживавших у себя в мастерских, на страже пространства и времени.
Авак происходил из редкого народа - армянские крестокрады, колдуны-тумбульцы, как только не звали их сородичи две сотни лет назад. Но геноцид разметал по миру всех одинаково. Старинные распри внутри самих армян позабылись после великого злодеяния, сотворённого османами, и изгнанные тумбульцы, коли уж разделили со всеми горькую чашу, были признаны армянами как "свои". Редко-редко теперь старшие в семье позволяли себе заговаривать на родном наречии, предпочитая общеупотребительный армянский, дабы не смущать родичей своими древними дервишскими обычаями, совершенно чуждыми христианству.
Несчастье помогло им, рассеявшись по миру, они всюду разнесли своё служение, оказавшись полезными в городах, в которых людей только прибывало.
Семья Авака всю жизнь занималась торговлей, давно уже позабылось ремесло чеканки, которым владел ещё их прадед. В торговле им везло, и магазин был свой, купленный за чужие долги ещё в 90-х. Держали его дружно, всей семьёй. Мать отошла от дел уже давно, отец ездил за товарами, а Авак с братом торговали по очереди, изредка меняя смены с отцом. Скучное это было дело, но от судьбы как убежать? С детства, как старшему, ему постоянно рассказывали о миссии, о долге, о том, какое важное служение дервиши несут миру, спасая людей от осознания, что время не зависит от способов его измерения и живёт по своим, понятным только ему законам. Он смог приспособиться, подстроив судьбу под мерное капание водяных часов и шуршание песка, отмеряющее длину его жизни.
Он пытался, конечно же он пытался отказаться, был и бунт, и уход из дома, он даже поступил в университет на физмат, ведь не зря же так хорошо учился в школе. Это было большим разочарованием для мудрых родителей, боявшихся, что от многого ума он получит одно лишь горе.
Авак грезил объяснить природу этого явления, но, взрослея, чаще и чаще сталкивался с реальностью: теоретическая наука не нуждалась в прорыве и ниспровержении своих основ, люди были косными, замшелыми, и отказывались признавать очевидное, руководствуясь своими мифами - они жили иллюзиями той картины мира, которую признавали за истину. Проучившись три года он перевёлся на оптика, и последние курсы досиживал из упорства, изучая упругую деформацию волны в полупроницаемых мембранах. Преподаватели молча охреневали от задач, которые ставил перед собой этот армяшка, с тринадцати лет стоявший за прилавком то на рынке, то в магазине.
Защитившись, он сразу ушёл, оборвав все связи и знакомства, отказавшись от научной карьеры, о которой так долго мечтал. Он и правда понял, что есть вещи намного важнее собственного тщеславия - люди очень нуждались в том, чтобы кто-то защитил их от самих себя. Изредка, он поглядывал новости, в которых мелькали упоминания о тёмной материи и открытии гравитационных волн, но прочитывал их без сожаления, хотя и с большим любопытством.
Родители были рады его возвращению к делу и понемногу копили на квартиру для младшего брата, которому следовало обзавестись семьёй и заботиться об Аваке, если тому не повезёт найти жену из их рода.
В этот раз всё шло хорошо, он уже облачился в олимпийку, обычай предписывал заматываться в платок, закрывать кисти рук, лицо, голову, но они давно пренебрегали им в пользу простоты и удобства.
Старая растянутая куртка от спортивного костюма отлично справлялась с задачей, и ему не приходилось таскаться с ворохом отцовских тряпок, которые тот раньше носил во время обряда.
Оба хиндзайна были синхронизированы, и в их звуках он находил удовольствие, погрузившись в созерцание, он не заметил, как за его спиной откуда-то с улицы взялся русский, который оказался совсем не в том месте, и не в то время...
Очнувшись после танца, ему удалось устоять на ногах, не упав.
Медленно опустившись на пол, лёг на живот, приходя в себя, он никогда не знал, сколько кружился, полностью потеряв ощущение времени. Авак даже не сразу вспомнил про покупателя, но едва подумав о нём, удержался от того, чтобы сразу вскочить. Он знал, что изменить уже ничего нельзя, а резкая смена позы вызовет дурноту.
Отдышавшись, и успокоив гул в ушах, он перекатился на бок, и стянув олимпийку на шею увидел, что стало с его ночным гостем, не вставая с пола, Авак тут же горько разрыдался, ударяя головой о кафельный пол, он хотел болью хоть как-то заглушить свои страдания.
***
Отец приехал утром, к восьми, ещё с поворота заметив, что наружная дверь закрыта, он забеспокоился.
Открыв своим ключом, от толкнул дверь и сразу увидел сорванную задвижку. Авак мыл пол, нехотя возя шваброй по полу. По всему виду его было видно, что ночь выдалась несладкой. Опасаясь страшного, отец спросил его с надеждой:
- Ограбили что ли?
Авак отрицательно покачал головой, не поднимая глаз от пола, по которому он старательно размазывал белёсую жижу, похожую на овсяный кисель.
Старый армянин, опустив взгляд, увидел, что весь пол покрыт этими разводами, и несмотря на все усилия Авака, отмывать пол нужно было ещё очень долго.
- Покажи?
- В подсобку оттащил - сын ответил ему бесцветным голосом, совершенно равнодушно, обессилев от горя и вины, он уже теперь знал, что будет корить себя за это всю жизнь.
Отец закрыл дверь, и они оба прошли в чуланчик, где прямо на полу лежала бесформенная куча мокрой одежды, покрытая белыми плёнками и слизью.
Смотрели молча. Авак знал, что отец никогда такого не видел, и понимал его удивление. Отец не всегда был дервишем, у него был старший брат, а у того раза три или четыре такое случалось, вот только дядя и не любил об этом рассказывать.
- Мужик что ли?
- Да, молодой. Русский. Случайно зашёл.
- А что с него выпало? - в голосе старика зазвучало неуместное нетерпеливое любопытство, почти детское и наивное.
Сын неопределённо пожал плечами и указал в угол, там высилась целая груда мокрых и слизистых шоколадок "милкивей" и коробочки с чаем "золотая чаша".
- Аха-ха-ха! - не удержавшись, отец начал хохотать громко, на весь магазин, - с него выпали шоколадки с чаем?!
- Побойся Бога.
Авак сказал ему это сдержанно, но в его голосе звучал укор.
Старик тут же замолчал, закрыл глаза и затряс руками, шепча скорую молитву.
Примирительно подняв ладони, он поклонился сыну как старшему дервишу, и прошептал приличествующие извинения.
Они молча продолжили смотреть на кучу из товаров, в которые превратился ночной гость.
Наконец, сочтя уважение к чужой смерти достаточным, старик спросил:
- А куда теперь, домой заберём?
- Ты это есть собрался? - Авак был удивлён этому предложению.
- Ну, выкинем что ли?
Старший дервиш рода, в которого Авак превратился в одну ночь, обернулся на отца в недоумении, поразившись его скопидомству.
Видя его возмущение, старик осёкся.
- А куда девать-то? Скажи, я сделаю.
- Делай что хочешь, я домой иду, - равнодушно пожав плечами, Авак развернулся к выходу, и медленно пошёл к двери, стараясь наступать на чистое.
Он появился в магазине только через неделю, просто устал лежать дома и смотреть на ковёр. Дервиш справился с горем, зная, что вторая волна не настанет так скоро. Он не говорил о произошедшем с семьёй, а те, уважая его горе, не лезли с расспросами. Краем уха он слышал ту возню, которую его родичи устроили с отмыванием коробочек с чаем и шоколадок, и очень удивился, узнав, что сроки годности на пачках были нормальными. Отец говорил ему, что некоторые товары на полках переменились, но ничего необычного в этот раз не упало.
Первое, что увидел Авак, войдя в магазин на ночную смену, - смотанные жёлтым скотчем коробочки с чаем, к каждой из которых был приклеен милкивей.
Надпись на картонке рядом с полкой гласила: "АКЦИЯ при покупке двух штук - шоколадка в подарок".