Говорят, родился у нас тут князь Владимир. Правда что ль? Верить ли? Я вот думаю - верить. Не зря же холм наш Володчиной горой кличут, а с каких веков - о том и я не знаю. А и чтоб ему тут не родиться? Про иных святых людей не ведаю, не слыхивал, так ведь такие и приходят в тыщу лет единожды... А скажу так: на святой земле и люди светлее делаются. Какой бы еще земле стал вот так вот кланяться? Верно, поберег бы спину-то, чего каждый раз гнуть. А у нас, брат, не поклонишься - ни шиша и не получишь, и голодным останешься, и не напоенным, а и без штанов чего доброго. Лён растить - это тебе не на печи лежать. Сам-то подумай, прикинь, с чего лёнушко полотном драгоценным выходит? А потому, мил-человек, что из-под рук он таким делается. Ты его руками холишь с малого ростка, оглаживаешь, покуда силу набирает, радуешься, когда зацветет, засинеет, что небушко, а он твою радость-то чует - и всё себе, себе. А как снопы вязать - так и кровушкой твоей напьется да слезами, все ж руки обдерешь, спину сломаешь, пока смиришь строптивца. А дальше - легче, дальше с песнями, с говорком, а лен-то слушает, запоминает, так с чего б ему, столько людской души чистой приняв, драгоценным не сделаться да сторицей не отплатить? То-то же. Вот оно где все видно, без вранья безо всякого, сколько отдал - не меньше и взял.
Сын в город меня забрать хочет, старый ты, говорит, батя, уход за тобой надобен, присмотр. Изба, говорит, совсем худая, без удобств. Вел он эти беседы, вел, то издалече подступит, а потом уж и прямо. Слушал я, молчал, терпел, а после как дам кулаком по столу! Да зарекись ты мне про это речи сказывать! Вот когда поленом лягу, безголосым и бездвижным, что и слова сказать не смогу, тогда и вези меня, куда вздумается, и то сперва погляди - не плачу ли, не прошусь ли бессловесно. А коли прошусь - не смей трогать, здесь помереть дай. Что ты мне про свои удобства? - ругал я его. - Как мне воду брать из вашей этой... канализации?! Да знаешь ли ты, помнишь ли, что каждый колодец, озеро, ручей тут - святые? Им тоже кланяйся, спины не жалей, коленки не береги, и награда не припозднится.
Не помнит мой сын далекого источника в глухом лесу, а и никто не помнит, когда строго-настрого забыть их было велено, чудодейственные наши родники, от которых душа лечится и тело поправляется. Искал я его по старой памяти, по бабкиным словам, а бурелом-то, люди добрые, с меня ростом! Кусты да крапива спутались так, что не продраться, и место низкое, сырое, влез - думал, не вылезу, всё, край. Долго шарил, это ж не речка тебе - ручеек тихий, неслышный да неприметный. А только знал я верно, что наверху, коли встать лицом, холм высится, ахти огромный, лазил я на него, было дело, дух он из меня вышиб весь, какой имелся, а сам-то - к маковке ступенями, уступами широкими подымается, сквозь заросли видать, а верхушка и вовсе как моя печка - такая вот малая. Что за диво-гора, не ведаю. А только внизу где-то хоронился заветный родничок.
Нашел я его, уж и сам не знаю как, на колени встал, крапиву-то руками раздвинул, а и вот он, родимый, бьется сердечко крохотное, душат его дерн да трава, а он, упрямый, живет, не сдается, знает - нельзя ему пропадать, придут люди, вспомнят. Тут и кладка недалеко нашлась старая, от прежней купаленки. Поклонился я святому, поздоровался, водички испил, крапиву пообрывал. А теперь, дорогие мои, все там чудно и красиво, как и положено, место расчистили, родничок углубили, камнями укрепили, сток сделали и чуть пониже новую купаленку срубили, ладную, нарядную, что твоя игрушечка. Ежели захотите - так отведу, покажу, коли жив буду. Но вода в нем льда холоднее, не убоитесь? А и верно, страху там делать нечего, народу много ныряло, еще никто не захворал.
Как же мне променять такую воду на другую?.. Эх, рано мой сын уехал, не успел умом-то укрепиться, житейством. Да я сам виноват, сам его за дверь выставил, лучшей доли ему хотел, в городе. Не додумал тогда, что самое ни на есть важное от него забираю, такое, что не возьмешь больше ни из каких сундуков-закромов - дом. Неужто вы знаете, что дом - это ваши четыре стены и крыша? Мое слово супротив вашего, хотите верьте, хотите нет, а только дом - это трава подле крыльца, тропинки - к дровянику, к бане, колодцу; яблони, что сам посадил и дождался, покуда зацветут. Дом, ребятушки, - это ж небо над головой, как выходишь за дверь - так и небо, в окошко глядишь - опять оно. А еще - дорога. Нету дома без дороги. Коли не видишь дорогу каждый день и никого с нее не ждешь - считай, живешь бестолку. Я вот сижу на завалинке, любуюсь, а сердце, как и в молодости, покоя не знает, ноги просятся идти, объяснишь им разве, что свое уж отходили... И ждешь, не пожалует ли к тебе кто. Нет никого, а все равно ждешь. Так что, как ни крути, дорога - она и надежда, и душевный непокой, а без них сидел бы человек сиднем, никчемный и пустой.
Я вот, скажу тебе, зимой покуда вниз, под горку до колодца тропку пропашу, света белого не взвижу, а водицы достану, попью глоточками малыми, неспешными и будто новым делаюсь, другим, вроде как лучше, чем на самом деле-то. Ну, что лучше - это я, конечно, приврал, но водица, и без того вкусная, от моего труда слаще делается, ну чисто живая, как в сказках говорят. Люблю я свой колодец и тяжесть полных ведер люблю, хоть и беру теперь поменьше, в гору не находишься, да одному-то много ли надо?..
Нет, как хотите, а я вот верю, что Красное Солнышко по этой, по моей земле хаживал. Со всех сторон она достойна, чтоб такого достойного мужа носить. Холм наш, который уважительно горой зовется, укрыт, защищен - ну чем не колыбель? Тут и святые источники, тут тебе бурная речка, а тут круча, а с другой стороны - озерцо с болотистыми берегами, не враз одолеешь. А как встанешь наверху, по-над обрывом, глянешь в даль - сердце заходится, такие просторы тебе одному под ноги ложатся, стелятся, лесами укрываются, холмами бугрятся - ежели не с этого начнешь землю русскую любить, так с чего ж еще? И тучи понадвинутся низко, и хлынет дождь волной, сперва далекой, идет на тебя, идет неотвратимо, а трава в предчувствии так пахнуть начинает, что, не вру, сорвать бы охапку да лицом зарыться и дышать, дышать, не надышаться. И сила земли этой, особленность ее, самость, меня колени преклонять побуждает - ведь не зря же она такая, неспроста, зачем-то! Не покривлю душой, одним словом скажу - святая.
Сыну я запретил хоронить меня вдали отсюда. Знаю, о чем он там себе думает: дороги зарастут, как на могилку приезжать, пешком-то далеко, а машину разобьешь. Потому и запретил, сказал: навещать можешь редко, не обижусь, но уважь мою волю: живым отсюда не уехал и помершим не хочу. Сын-то будет навещать, знаю, и в том задумка моя малая: глядишь, прикипит потихоньку к земле этой, поумнеет, переберется из города своего, не я к нему - а он ко мне, и как же я тогда успокоюсь, ничего и не надо больше. И никакого камня ставить не надо, что мне тяжесть-то непомерную на себе держать, и надписей никаких умных на нем писать-придумывать тоже ни к чему. Простой крест, чтоб в урочный час понести, да несколько слов, что, вот, глядите, лежит тут раб божий Никашка, на гармони хорошо играл, носил зимой и летом одни и те же валенки... Кто прочитает, скажет: да, видать, добрый был человек... А мне и хватит.