Аннотация: Центральная часть цикла, одним файлом. Три книги, три сюжетных линии. Сюда тянутся ниточки от "Пепла" и "Исхода". После неё можно читать и "Горечь дикого мёда", и "На сломе зимы", и "Болей-траву". Карта прилагается.
ГЛАВА 1. ОЛЬША
...- Ну-ка, погляди, погляди! Видишь его? Да не там! По эту руку смотри, по правую! Грумвор, ну скажи ты ему! - Хокрам вскипел быстрее чайника на огне.
Влезши на четвереньках в узкую бойницу, почти застряв в ней, Огдалим начинал терять всякое самообладание. Яростный Хокрам, пусть невысокий и щуплый, умел внушить ужас кому угодно, и хоть побратим, но мог и по лбу треснуть, да и вообще добродушный толстяк Огдалим не любил криков и ссор. И ведь было бы из-за чего! Ну, Хокраму, чтобы вспыхнуть, надо самую малость, однако в этот раз он изводил Огдалима и Грумвора вот уже третий день, хоть из Кибала беги. А всё потому, что приметил, вездесущий и глазастый, человека, "шныряющего в непосредственной близости" от священного Холма.
Да, для Хокрама Холм, который держал на себе Башню, был священным, и горе тому, кто не разделял его преклонения! Хотя люди, жившие окрест, и не посягали никогда на его Холм, и не из-за того, что преклонялись, а попросту от страха. Звали это место "местом силы", коих в Сильявале сохранилось не так много, но всё же достаточно, чтобы помнить о милости эльямаров и об их мстительности тоже. Люди не любили такие места, обходили их стороной, да что там, они и эльев, похоже, теперь не сильно любили, а те - их.
Вот и сейчас, затолкав беднягу Огдалима в окно-бойницу на среднем подъёме, что был обращён к старой дороге, Хокрам острым кулачком подпихивал того в бок, понукая лезть дальше, и яростно шипел:
- Да вон он, вон! В тех кустах залёг, в траве! Притаился, аспид, следит за нами!
Но несчастный Огдалим, обливаясь потом и шумно дыша, думал только о том, как будет выбираться и не останется ли торчать в этой бойнице навсегда. Молить о помощи Грумвора бесполезно, тот, несмотря на свою всегдашнюю мрачность, похоже, забавлялся происходящим. Огдалим сам виноват, он обычно больше поддакивал, чем спорил, но за эти дни так устал от зудящего "вот погодите, сейчас нас брать будут", что дёрнуло его усомниться в остроте Хокрамова зрения.
Маленький сухонький Хокрам тотчас взвился с кресла, в котором грелся около камина, схватил Огдалима за шиворот и потащил к ближайшему окну Башни. "Хвала эльямарам, не зима, - успел подумать Огдалим, - не замёрзну". Однако и об этом он довольно скоро пожалел: Башня стояла на голом холме, никакой тени, солнцепёк, и Огдалим, зажатый со всех сторон массивными камнями древней кладки, плющился в бойнице, как оладья на сковороде, но, хоть убей, никакого разбойника снаружи не видел.
Грумвор, попыхивающий трубкой, мирно сидел на деревянной скамье, упирался лопатками в белёную стену и думал о том, что кое-где надо подновить половицы, а к зиме - простучать камни в арочных перекрытиях, нет ли пустот, хорошо ли держит раствор. Меньше всего беспокоил его человек, что затаился в кустах около Холма. Грумвор уже знал, кто это такой и зачем пришёл, и от гнева Хокрама спасать надо было не его - Огдалима.
И всё же Грумвор не мог отказать себе в удовольствии докурить трубку здесь, на среднем подъёме, он редко тут бывал, чтобы спокойно, не бегом по делам, а просто: чуток посидеть в погожий день, глядя, как пляшут, золотятся пылинки в солнечных лучах, пронизывающих Башню сквозь открытые окошки-бойницы, как тёплый ветер гуляет по полу, набранному из массивных дубовых досок... Хорошо, правильно. После холодной зимы и дождливой весны надо, чтобы камень и дерево просохли, проветрились, не то заведутся плесень и жучок. Горячего дыхания Схет-Маэри хватает для обогрева нижних обиталищ, а здесь, наверху, Башня сама по себе, ей, как и человеку, нужны уход, забота.
Но трубка допыхтела, пора и честь знать.
- Брат Хокрам, - негромко позвал Грумвор, - мы не такие глазастые, как ты. Отпусти Огдалима. Если чужак заметит его, он может пустить в него стрелу.
Хокрам побелел, а Огдалим, жалобно вякнув, судорожно задёргался, пытаясь сдать назад.
- Я ему... я ему!.. - Хокрам задохнулся от возмущения. - Я ему пущу стрелу! - вцепившись в края Огдалимова одеяния, он изо всех сил стал тащить беднягу на себя, но безуспешно. Огдалим больше мешал ему, чем помогал, и со страху застрял окончательно.
- Мне плохо, плохо! - простонал он, чувствуя, что дышать уже не может, грудь стиснуло и сердце вот-вот будет раздавлено рёбрами.
- Чушь! - яростно возвестил Хокрам, продолжая тянуть и дёргать, для верности упёршись ногами в стену. - Ты здоровей нас обоих, ничего тебе не сделается! Лезь обратно, кому говорю!
- Да никак! - Огдалим уже еле сипел, ему от страха и переживаний и правда сделалось плохо. - Помираю!
- А зачем влез так далеко? - возопил Хокрам. Он и сам уже упарился, лицо побагровело, тонкие суровые черты его стали злобные - ни дать ни взять гнусный карлик сражается с вором, задумавшим посягнуть на его богатства.
- Ты сам! - только и сумел выдавить Огдалим, имея в виду, что он сам его сюда спровадил, а теперь попрекает. Он едва не плакал от обиды и отчаяния. Ведь застрял всё-таки! Отличная большая и толстая мишень!
- А я тебе говорил: жрать надо меньше! - совсем уж не по-братски рявкнул Хокрам, следом раздался треск рвущейся ткани, и он с воплем полетел к противоположной стене, крепко зажав в кулаках обрывки Огдалимовой рубахи.
Грумвор спокойно встал, положил трубку на край скамьи, подошел к Огдалиму, вернее, к той его части, что почти целиком скрывала бойницу собой, легонько постучал ему по крупу и сказал:
- Ну, будет, Огдалим, не трясись. Неужто думаешь, Хокрам не обнёс Холм защитой, прежде чем вытолкать тебя наружу? Никто тебя не подстрелит. Давай, боком повернись, тихонько, так, это плечо сюда... Оконную раму по стенке не размажь, не соберём. Теперь сдавай назад, тоже потихоньку, ещё боком, локоть сюда...
И Грумвор, сам не прилагая никаких усилий, вызволил Огдалима из бойницы. Своим же рукавом вытер ему мокрое от слёз и пота лицо, строго посмотрел, когда на такое бесхитростное проявление заботы у Огдалима по-детски задрожали губы. И Огдалим, глубоко вздохнув, сдержался.
С оханьем и стонами поднялся по стенке Хокрам, уже не злой и не яростный, вполне утихомирившийся. Несколько смущённо сунул Огдалиму лоскуты его рубахи:
- Я обнёс Холм защитой. Упомянуть забыл.
Огдалим благодарно улыбнулся, принимая такое отнюдь не свойственное Хокраму признание вины, однако тот сразу ощетинился:
- Но чужак там есть! И, может, не один, может, целая банда! Помяните мое слово, не сегодня-завтра нас брать будут!
Ольша бежал от людей. Как дикий волк, дремучий и злой, который бросил стаю, изранив напоследок всех, кого смог, так что оставалось лишь найти чащу поглуше и там издохнуть. Он и искал, только найти не мог. Не было места ему ни среди людей, ни среди зверей, ни в пустом поле.
Лигрия, восточное княжество, сама была похожа на бешеную собаку, исходящую ядовитой слюной и норовящую выгрызть себе кишки. Даже сильная рука князя Редмира не смогла удержать Ютвит, его дружины были разбиты, и в столице, в родовом замке Барсов сидел теперь Баруш, прозванный Мясником. Он и был мясником, только нынче торговал не бараниной, а людьми.
Ольша хрипло зарычал простуженным горлом, в груди у него клокотали и ярость, и ненависть, и боль - невыносимый огонь, терзающий его и днем, и ночью. Для него всё рухнуло в единый миг: воля, правда, вера. Никогда среди ветхов не было предателей, в каждом жила святая память предков, за эту память всякий был готов умереть, посрамить её - позор, не знать её - гибель. А тут в одночасье столько народу переметнулось на сторону врага, купилось на мелочь, показавшуюся богатством! Горькое прозрение жгло Ольшу: неужели родовая память осталась лишь в князьях и дружинниках, а простой люд, соль земли, продавшись Барушу, вовсе обеспамятел?
Старая заброшенная мельница продувалась, как сито, чёрные подгнившие лопасти тяжко скрипели под порывами ветра, страгиваясь и опять замирая, дробя лунный свет, сочащийся сквозь дырявую крышу. Но здесь всё же лучше коротать ночь, нежели на голой земле. Злая жга не давала Ольше подолгу оставаться на месте, около друзей и побратимов, служить одному с ними делу. Злая жга, как назвал её мудрый Ринн Туарх, наставник многих воинов-Редмиров, гнала его отовсюду в никуда, жгла и стегала, и боль от неё глодала душу и тело, стоило хоть на пару дней остановиться. Никакие лекари, никакие знахари не могли избыть эту жгу, и Ольша бросил всё и всех, потому что в своем жестоком угаре стал опасным, и больше других - для князя Редмира, охранять которого он поклялся.
Последнего лекаря Ольша назначил себе сам, и никто бы не одобрил его выбор, всякий бы взялся отговорить, даже видя, как прежде сильный муж, воин теперь стал слаб телом и чёрен лицом. Он шёл в Кибал.
Никто не трогал его в пути, ни псы Баруша, злые и хорошо вооружённые, осадившие города Лигрии и наводнившие Старый тракт; ни шайки разбойников - босой голытьбы, грабившей деревни и подстерегающей на просёлках. Все чурались его, как одержимого злыми вэльями, - истинно как бешеного волка, и добрые люди боялись дать ему кусок хлеба.
Рассвет ещё только занимался а жга уже погнала Ольшу в путь. Он знал дорогу, Синее озеро лежало между Ютвитом и Брангалом, расстояние велико, но тут главное - идти. Раннее лето было холодным, по ночам нередко морозило, зато земля - крепкая, даже в бездорожье. Ольша нарочно жильё не обходил, но ему как назло всё больше попадалось разорённое и брошенное.
Вот и сейчас, в сумерках, не заметил, как набрёл на давно вымерший хутор и едва не угодил в колодец - сруба-то нет, осталась одна яма, наполненная чёрной стоячей водой. Ни дать ни взять лужа, а страху от неё - как от разворошенной могилы, вода-то живая, можно пить, а защитой не огороженная, как однажды поставленный и забытый капкан. Голые развалины дома глядели из утреннего тумана тут же, в пяти шагах. Сквозь них проросли берёзы, а на груде камня, бывшего когда-то печью, буйствовал ракитняк. Яблони, что росли под окнами в саду, запаршивели и окривели, листва на них была больная, омертвелая.
Ольше в этом недобром оставленном месте стало совсем худо, и он, проклиная всё на свете, свернул прочь от дороги, и без того едва различимой в подлеске. Ему не хотелось, чтобы дорога привела его к другому жилью, ни к людям, ни к могилам.
Синее озеро он быстрее почуял, нежели увидел. Утренний ветер принес запах большой неспокойной воды, илистых берегов и крики чаек. Ольша заторопился. Его одновременно охватили и радость, и нетерпение, и страх.
О Кибале ходила дурная слава. Даже те, кто жил далеко и никогда не видел Башню, те слышали о ней, о коварстве и могуществе места, где, как говорят, до сих пор обитают эльи и вэльи. Никто в здравом уме не полез бы на Холм, что высился над озером, это был хатанн - запретное место силы, негожее для людей.
Ольша выбрался из леса на крутой берег. Вот она, вода, внизу, великая вода, и зелёных полей по левую и правую руку - множество, а людей нет, ни дома, ни хутора. Потому что вдалеке острым когтем на медвежьей лапе высилась Башня на Холме. Ольша спустился к озеру и взял правее, чтобы к вечеру добраться до этого холма.
Ломился напрямки не зная усталости, не хотел переживать ещё одну ночь в беспросветном мороке. К вечеру и правда пришёл под самый Холм, только радости уже не было, нетерпения поубавилось, а страх затопил по самую макушку, и Ольша встал. Никуда, ни вперёд, ни назад.
Перед ним - высоченный холм, получивший в народе прозвание Котелок, и на нём ни куста, ни деревца, трава стриженая, как под гребёнку. На холме - башня, массивная, из четырёх колец-подъёмов, белеет на синем полотнище неба древними щербатыми стенами и кажется вполне мирной. Закатное солнце ярко горит в забранных слюдяными оконцами бойницах, вспыхивает приветливыми огнями - заходи, путник, отдохни с дороги, да что ж так боязно в самом-то деле?! Ольша обполз на брюхе всё подножие Котелка, рассмотрев Кибал со всех сторон, он проклинал сам себя, за то что не хватало смелости подняться в полный рост, сам себя ненавидел, ему было страшно. Ему, в бою не кланявшемуся копьям и стрелам, здоровому мужику, честно сражавшемуся в войне рядом с князем Редмиром. Это же чего-то стоило! Неужели пустое?
Ольшу обдало жаром стыда, за себя самого. Ему-то было невдомёк, что хозяева Кибала обнесли своё жилище крепкой защитой, чтобы никому в голову не пришло лезть на Холм, и с этой защитой Ольша сейчас бился, потихоньку слабея.
Он бродил вокруг злополучного холма всю ночь, бродил тоскливо, неприкаянно и - алчуще, как будто он зверь, а в проклятой Башне ему повесили приманку. Он оборачивался на озеро, там, на берегу, лежала единственная в округе деревенька, и думал, не попросить ли приюта у однобоких? Здешних однобокими звали потому, что никогда, что бы ни делали, никогда не смели смотреть на Башню. Или спиной к ней, или боком, за то их Башня не трогала. Но в войне помогла не сильно: деревушка почти совсем опустела, слабо светились лишь несколько окон. Ольша не пошел туда. Люди были яростны и злы, они забыли всякое добро и слушались только силу и голод. Люди рвали друг друга, потому что хотели жить, а святого в них не осталось. Эльи были забыты, поругаемы, ветхи больше не чтили их, а эльи больше не чтили ветхов. И поскольку Ольша сам был яростен и зол, всё могло кончится смертоубийством.
К утру не посветлело, над Холмом стали сгущаться тучи, они сползались к Башне, седые, угрюмые, словно бы говоря: прочь, подите все прочь, нельзя вам сюда. Ветер пригнал с озера дождевую кисею, резко схолодало.
Ольша знал про трёх старцев, обитающих в Башне, может, их было больше, но он знал про трёх, народ звал их вящии или кудесы. Об их могуществе ходили сказы и небылицы, однако сейчас Ольше не хватало соображения связать свой страх с чужой крепкой волей.
Он ошалело смотрел, как холодный ветер гонит ему послание от Кибала: уходи, не смей приближаться. И Ольша вдруг поймался на том, что собственное тело, вовсе не слушая головы, уже отползает кустами, задворками прочь. Будто сам себя поймал на бесчестье - и озлился.
Да так, что вскочил во весь рост, ошпаренный стыдом, и с разбегу наверх, к Башне. Оскальзываясь на мокрой траве, задыхаясь, Ольша карабкался на Котелок, ненарочно по самому крутому боку, а дождь сёк его косыми струями, ветер валил с ног, но он ломился наверх, не давая роздыху ногам, враз одеревеневшим от такой трудноты, не давая страху затмить надобность совершаемого дела.
И дополз-таки, выдохшись весь, грязный, мокрый, безумный, а двери нету - стена сплошняком! Заорал-захрипел, пополз на четвереньках вдоль стены, не смея коснуться её и не имея сил скинуть с себя слепой ужас, вцепившийся когтями в ничем не защищенную душу. Башня ломала его, как ломает камнепад хрупкие кости любого, кто встретится на пути.
Полз долго, - Башня ведь не была чисто круглой в основании, а напоминала скорее цветок о четырёх лепестках, - увидел дверь, как одно чёрное пятно, провал, по-другому было не рассмотреть. Поднял руку, словно бы чужую, не свою, и треснул кулаком со всей оставшейся мочи по деревянной створе, обитой железом.
И дверь тотчас открылась.
Ослеплённый страхом, Ольша поднялся, цепляясь за косяк, он не хотел валяться падалью на пороге. И вдруг отпустило: как от удара мечом по касательной, обожгло - и нету. Ушёл страх, даже в глазах просветлело, да и уму прибавилось ясности. Ольша стоял, ухватившись побелевшими пальцами за косяк, распятый в дверном проёме, открытый весь, бей куда хочешь, а перед ним - трое, тех самых, о которых многие слышали, но мало кто видел.
Один - толстый, низенький, лысый, глядит вроде как по-доброму, жалостливо. Другой - худой, высоченный, а третий - невысокий и щуплый, эти смотрели угрюмо, неприветливо, колюче. Щуплый сердито раздувал ноздри, и нос у него хищный, клювом, и всё лицо - кривое от злобы.
- Лицо открой, - мрачно велел высокий.
Ольша и забыл, что по привычке замотался ксаром до самых глаз, не замечал, что задыхается, - намокшая от дождя тряпица мешала. Послушно размотал ксар, утёрся им.
- Ишь взяли дело рожи закрывать, - процедил щуплый, внимательно изучая лицо незваного гостя. - Звать как?
- По-разному, - ответил Ольша. - Кто зовет Ольшей, кто Лютым, для кого - Яр или Хмель. Что по душе, так и зовите.
Щуплый пихнул долговязого локтем, сердито, словно тот был виноват, и язвительно, мерзко захихикал:
- Тьфу ты, глянь, ну как собака!
И Ольше:
- Что кличкой кличешься? Или тебя хмельного в яру под ольхой нашли?
Ольша стиснул зубы, промолчал.
- Как зовёшься, говори нелживо, - голос у высокого не сулил ничего доброго. - Мы всё равно узнаем, кто ты есть на самом деле.
Ольша поднял на него тяжёлый взгляд:
- Так за тем и пришёл.
Вящии ничего не ответили, а только стояли и смотрели на него. Ольшу замутило и повело, и когда долговязый поднял руку, понял, что сейчас вытолкают взашей. Всего и надо было: пихни легонько в грудь, и он покатится с Холма до самого озера.
Но вместо этого долговязый взял его за ворот рубахи и качнул на себя:
- Заходи. Не то дождем нас тут зальёт.
И шагнул Ольша в Кибал, словно полетел в бездонную пропасть.
Эта пропасть нескоро отпустила его. Он карабкался из неё, видя впереди лишь смутное пятно - серый тусклый свет. Обрывался, больно падал, ничего не соображал, мучился чёрными видениями, искал среди них этот серый свет и опять брёл на него, точно хмельной с пирушки, который видит свой дом, а дойти никак.
Слышал над собой и рядом разговоры, они то журчали ручьём, то пилили пилой, и не было у них начала и конца. Одни обрывки.
А потом тусклый свет начал яснеть, делаться чётким, и вот уже стало больно смотреть на него.
- Давай, давай, очухивайся, - услыхал рядом, - и так валяешься который день.
Ольша повернул голову, слабо проморгался. Сам он лежит в постели, а у изголовья сидит вящий, который толстый и лысый.
- Меня звать Огдалим, а тебя мы зовем Ольшей, подходяще. На, попей.
Ольша послушно разомкнул губы, и вящий с ложки, словно малого, напоил его. Рот и горло обожгло горечью, но уже всё равно, лишь бы пить.
- Как чуешь себя? - спросил вящий, озабоченно всматриваясь Ольше в лицо.
Никак, хотел ответить Ольша. Но не смог, язык связало терпким питьём, и он только слабо помотал головой.
- Ну, вижу, что не очень, - кивнул вящий, и Ольша не ощущал от него никакого зла, никакой угрозы, человек и человек. - Сейчас ещё поспи малость. А после расскажешь, зачем пришёл. Это Кибал, сынок, долго тебе здесь оставаться нельзя, таков Закон. Да и Хокрам не... А, ну вот и хорошо. Спи.
ГЛАВА 2. РИЭЛ
Риэл который раз видела его во сне. Идол горел и корчился, пламя вырывалось из пустых глазниц и прорези рта, и казалось, что в этом предсмертье деревянный истукан ожил: он яростно смотрел огненными глазами и что-то силился сказать чёрным обугленным ртом. Риэл не слышала и не понимала, она хотела подойти ближе, но жар не пускал её, и каждый раз идол превращался в головешку. Запах гари стоял такой, словно горел человек, и Риэл этот запах убивал, он въедался в кожу, въедался в волосы и разъедал, как отрава.
Она проснулась сама не своя, словно вырвалась из топкой трясины, соображала, что дома, в своей постели, а дымом и вправду пахнет, дымком, потому что тётка Флу уже затопила в кухне печь, большой бок которой мутно белел в углу. В спаленке темно, окна черны, а Риэл смотрела на печку, смотрела, хватаясь за неё взглядом, успокаиваясь. Над цветастой занавеской, что висела между потолком и верхом печки, пробивалась полоска света. Риэл представила, как тётка Флу хлопочет в кухне, подметает жёстким обрубленным веником шесток, сама старается быть тихой, как мышка, и веник этот она зовёт по-смешному "голичок".
И вдруг Риэл замерла, застыла, перестала дышать: за окном она услыхала шаги. Неторопливые, осторожные, тяжёлые. Светлая кухня и тётка Флу оказались словно бы в другом мире, а Риэл очутилась по эту сторону - в чёрной комнате, за окнами которой чёрный лес, чёрное небо и чёрная вода в озере. И какая-то чёрная сила, пришедшая за ней, слепо и упрямо ищет её. Риэл лежала тихо, стараясь не выдать себя даже дыханием, и не замечала, как ломит грудь, которой не хватает вдоха. А потом шаги стали удаляться, удаляться и стихли. В окна заглянул серый рассвет. Тут словно невидимые оковы отпустили её, страх отступил, оставив лишь мелкую дрожь в руках и ногах. Риэл слезла с кровати и босая пошлёпала к двери.
Тётка Флу обернулась на шорох, увидела Риэл на пороге - в ночной рубашке, всю взмокшую, растрёпанную, с безумными глазами на белом лице - и с грохотом уронила ведро, полное золы. Подхватила Риэл на руки, точно пушинку, а той уже стукнуло двенадцать, ну мелковата девчонка, да перед Флу и любая покажется мелковатой. Подхватила, легко усадила на лавку, прижала к себе и долго уговаривала-ворковала, пока Риэл не перестала плакать.
- Опять идолище проклятое приходило? - спросила участливо, утирая Риэл краем фартука нос и щёки.
Та, всхлипнув, кивнула.
- У-у, злыдень, не отстанет никак! - пророкотала Флу и притиснула Риэл к необъятной груди. - И чего повадился, аспид!
И тогда Риэл, обмирая от ужаса, рассказала про шаги. Тётка слушала внимательно, а потом рассмеялась:
- Ну уж это всяко сон! Морок, не иначе идолище расстарался! Никто к нашему дому не пойдёт, сюда и дороги-то нет! Лихих людей на свете много, а всё же меньше, чем хороших, но ни тем, ни другим здесь делать нечего, вот и весь сказ, не бери в голову.
Флу говорила и говорила, видя, что Риэл ещё во власти страха, что страх одолел защиту, которую Флу из года в год учила Риэл вязать. Защиты нет - память тут как тут, нерадостная память, про мать с отцом. Флу знала, что с ними сталось, но, хвала всем эльям, не видела этого, и Риэл не видела. А идолище, по всему, норовит рассказать ей. Флу знать не знала древних духов Махагавы, но боялась их, ведь как ни крути, а люди поступили с ними верно, да плохо. А духи мстительны. Только вот если кто и крутился ночью около дома, так уж точно не они, и смех Флу был совсем не беспечным.
- Ты давай-ка, детонька, вон, рассвело уже, поди умойся, прибери волосы, поедим всухомятку, вчерашним, не успела я кашу-то сварить.
Топить печь среди бела дня строго воспрещалось: дым из трубы могли увидеть с озера, поэтому стряпнёй дома занимались до рассвета и после заката, так оно спокойнее.
Убедившись, что всякий страх оставил Риэл, Флу пошла выпустить кур и заодно поглядеть, нет ли каких следов.
В сенях она сняла засов с двери, большой засов, сама делала, Риэл с ним не совладать, и ступила на крыльцо. Как водится, окинула зорким соколиным взором ухожи, - так она звала их небольшие владения, - не поменялось ли что за ночь. Легко, ласкаючи коснувшись бревенчатой стены, провела рукой по влажным от росы перилам, спустилась с крыльца и встала на заговорённый камень, вкопанный заместо приступки, считай, коврик. А на том коврике еле видны стёршиеся руны, от них - сила, а босыми ногами встать - то и тепло. Флу не переставая шептала утренние прошения эльям, перемежая словами охранного заговора.
Так она проверила, не потревожена ли защита их места, не нарушена ли кем чужим. И всё кругом ей отзывалось: дремлющий лес оживал птичьим перезвоном, его уже заливали медовые лучи утреннего солнца; трава на лужке пахла туманом и ночной негой, не было на ней ничьих следов, ни звериных, ни человечьих; от озера тянуло сыростью и топкими берегами. Флу глубоко вздохнула, послушала ветер, птиц - спокойно. Лето истаивает, ночи стали прохладными, скоро осень, другой год.
В сарае заблеяла коза, почуяла хозяйку, сонно закудахтали куры. Всё своим чередом, всё привычно. Однако тот, кто приходил в ночи, вполне мог не оставить следов. На одно мгновенье Флу испугалась: Риэл ищут, неустанно и беспрерывно, и лишь один из всех умел обойти любую защиту, и он - погибель. Но мгновенье прошло, Флу сурово сжала губы и воинственно поправила чепец - пусть она не воин, но она из древнего рода стражей и потомок самых сильных - выживших. Каждый ветх помнил это и превыше всего чтил имена предков. Её пращуры пришли вместе с Эрлигом Белым Туром, и разве хотели эльямары пускать их на эту землю? Нет, не хотели. Но Эрлиг понравился им воинственностью и готовностью жертвовать важным для более важного. Тогда и были сожжены идолы, которых эльи, бессмертные, никак не могли потерпеть рядом с собой.
Но взамен эльи помогли народу Эрлига, они направили реки по удобным руслам, превратив их в дороги и границы; подвинули леса, чтобы освободить место для пашен. Подняли Магранну ещё выше, украсили Каравех, Рок и Мелик-Тай снежными шапками, чтобы ледяное дыхание погибшей Махагавы не губило всходы и не будило в сердцах людей память о прошлом. А чтобы люди не плакали по сожжённым идолам, не роптали о грядущей каре за такое отступничество, за это эльи даровали людям Огонь - пламя духа, путеводный свет на каждый день жизни, видимый в любой тьме помрачённой смутами души. А тем, кто не сразу принял такой порядок, эльи дали название "ветхи", что значит "не обновлённые в вере". И таких было много, от них название перешло на всех, его явное значение забылось, а скрытое и вовсе знали единицы.
Позавтракали скромно, хотя таковой трапеза теперь была и в обед, и вечером. Нынче, после Трёхлетней войны никто не жил хорошо. Но Флу делала всё, чтобы до Калин-озера, до Риэл не доносилось и эха того, что творилось в Долине. Там творились разбой и побоища, люди молотили друг друга почём зря.
- Что-то Молчуна давно нету, не показывается, - посетовала Флу, ставя на стол чашки с блюдцами. - Как бы совсем не пропал.
Но, болтая, Флу не забывала следить, чтобы за столом Риэл вела себя как дама, а не как деревенская простушка, чему Риэл по-тихому, но упрямо сопротивлялась.
- Ведь жили люди людьми, и всякого хватало, а так не умерщвлялись, как теперь!
"Умерщвлялись" - было одним из любимых слов тетки Флу. Выговаривала она его тщательно и со всей значительностью. Умерщвлялись у неё мухи и комары, куры по праздникам, рыба, которую доставал из садков Молчун, и даже узор на полотне, если челнок в ткацком стане выводил вдруг не туда. И власть в Долине - так по-простому ветхи звали Сильявалу - умерщвлялась, и Огонь, и люди с голоду умерщвлялись тоже.
- Раньше и эльи по Долине свободно ходили, и вэльи, говорят, во времена Эрлига так было, и после. А теперь всё, нету их. Приглядывают, но не кажутся, а то бы разве допустили, чтобы люди так друг дружку умерщвляли? А я вот что скажу, - Флу одним махом сдвинула свой чепец на затылок, как торговка, собирающаяся сбивать цену у соседки, и тут же величественно промокнула губы краем фартука, словно салфеткой на званом обеде в замке на пиру. Словами не передать, как любила в ней Риэл такое чудное и разное!
- Я вот что скажу, - Флу понизила голос, хотя кто услышал бы её тут, на забытом лесном хуторе, где ни души вокруг, ни дорог, ни тропок? - Наши эльи тоже виноваты. Нравилось им, что в их славу строят храмы, один красивей другого, и всякому, поди, хотелось, чтоб его храм был богаче. Любили, чтобы горы сокровищ там, а люди рады стараться, не заметили, как те сокровища своим блеском затмили сам Огонь. Люди познали власть и богатство, а эльи тому не противились, да простит меня их небесный дом! - Флу стиснула на своей обширной груди маленький деревянный обережек и виновато глянула в красный угол, устыдилась собственной дерзости.
В красном углу, на простой деревянной полочке, застеленной кружевным полотенцем, стояла погасшая лампадка, а вокруг неё - маленькие костяные фигурки эльев, их вырезал Молчун, а Флу украсила сухими цветами и нитями рябиновых бус. Фигурки маленькие, с ладонь величиной и - смешные. Всякий раз, когда Флу говорила про эльев и обращала благостный взор на этих кукляшек, Риэл хотелось смеяться, ну будто бы эльи такие! Однако смеяться было нельзя, тётка ругала за это со злой серьёзностью. Но как удержаться? У Риэл предательски дрогнули губы, но Флу уже нацелилась коршуном, и Риэл сказала:
- Да разве похожи они на эльев, разве получше смастерить было никак? Ну, поискуснее?
Флу про себя порадовалсь тому, что девчонку отпустили переживания, а потому не стала превращаться в грозовую тучу, лишь пророкотала недовольно:
- Поискусней, ишь! Да разве это простые поделки? Эрлиг по Долине когда ездил, у него в перемётной суме такие были, сам делал. А разве хватало ему времени, инструменту, чтобы как полагается? Древние идолы, вон, и вовсе как чурбаки, а эти всё ж поизящней. Ну это ж тебе не белокаменные статуи, что стоят в храме Блэдов, их-то ваяли не день и не год! Народ по праздникам к ним толпами шёл, с цветами, лентами, сладким вином!.. Да ты, поди, не помнишь... - Флу махнула рукой и оборвала себя на полуслове.
Риэл сидела неподвижно, крепко стиснув в ладошках чайную чашку, и смотрела перед собой застывшим взглядом. Солнце, поднявшееся над лесом, ярко сияло в окно и забирало светом её всю, но не затмевало, а наоборот, высвечивало ясно: худое угловатое плечико, напряжённые руки, тонкую шею, упрямую линию губ, тёмную россыпь веснушек - Риэл помнила храм Блэдов, помнила запах горящих лампад и шорох серебряных одежд.
Флу немедленно встрепенулась:
- Батюшки, а коза-то! Я ж её выпустила, а на луг не отвела, убредёт, ей только волю дай! Ступай, детонька, пригони!
Риэл подхватилась и босая, с непокрытой головой побежала за козой в ухожи. Под птичий посвист мчалась вприпрыжку по росной холодной траве, подобрав подол, радовалась солнышку и душистому ветру - эльи хранили её, берегли, пестовали, словно хотели на всю жизнь вперёд наделить её добром и ладом, словно знали, - а они знали: пригодится, вспомнится, когда надо, и спасёт.
Риэл обегала все ухожи, но коза как сквозь землю провалилась. Ухожи, правда, обширными не назовёшь, но надо ведь было каким-то словом обозначать их невеликие владения. "Дом со всеми ухожами", - важно говорила тётка Флу, широко поводила могучей рукой, указывая и на сарай, и на кузню, и на баню, и на гумно, и на колодец. Здесь когда-то был зажиточный хутор, отчего хозяева его бросили - кто их знает, ушли давно, следы запустения виднелись даже сейчас. Тётка Флу хоть и здоровенная и не боится никакой работы, но здесь нужны сила и старания целой семьи. А у Флу была только Риэл.
Риэл росла и постоянно хотела есть. Флу назначала ей много дел, чтобы некогда было думать о еде. Не хватало еды, потому что откатившаяся война оставила после себя пустые закрома, сирые пашни и разбойников на всех дорогах. В Скавере, горном княжестве, и в лучшие времена своего хлеба родилось мало, а теперь и вовсе грянул голод: торговля захирела.
Риэл всё это было невдомёк, ну что война? Она не видела даже тени её. Мало муки - у Флу кора с деревьев, разные травы и корешки шли в дело, она их собирала, сушила, молола, чем не мука? И Риэл научала: вот же, всего тебе дадено, всё под ногами, бестолку топчешь! И показывала, разъясняла, что годится в еду, что в лечение, когда собирать и как готовить. Риэл и хорошо, разве что сладостей хотелось иногда, а ещё игрушек - она их помнила, пусть и не нарочно, а так, ни с того ни с сего. Но быстро и забывала: в лесу много ягод, и земляники, и черники, и брусники, и малины, а игрушек в старой кузне или на заброшенном гумне - каких только нет! И чашечки, и мисочки, и туески, и тоненькие ложки, и большие черпаки, и огромная бадья для купания, такую поставишь с утра на солнце, полную воды, к вечеру мыться можно! Всё деревянное, но как искусно сделано, затейливо украшено узорами, резьбой! Риэл могла там полдня просидеть, пока тётка Флу не хватится и не пойдёт искать. Никогда не звала издалека, не кликала, и Риэл было строго-настрого запрещено возвышать голос.
Однако зловредная коза куда-то запропастилась. И ведь не боялась, такая-сякая, ни волков, ни рысей, ни топких болот. Солнце поднялось высоко и палило нещадно, платье Риэл промокло на спине и груди. Вот бы сейчас в озеро! Риэл с тоской посмотрела на широкую гладь, виднеющуюся за прибрежными деревьями, там плескались в камышах утки с уже подросшими утятами, беспечные, вольные, а на вытянутом, изогнутом, как серп, островке, уже, наверное, пошли сопливые маслята...
Но днём туда нельзя. В этом строжайшее веление тётки Флу, она его внушила Риэл сызмальства, если не слушалась - могла и поддать. Риэл в свои двенадцать была не ахти статной и не особо рослой, но легко доплывала до этого островка, в сумерках, в тумане, паутинкой стелющемся по-над водой. Она знала, где на заболоченном берегу есть хороший крепкий заход, чистое дно, с которого не подымается муть. Такое место было одно: под старой плакучей ивой, рядом со сгнившими мостками, около них лежала в воде гнилая затопленная лодка. Это всё осталось от прежних людей.
Уныло вздохнув, Риэл огляделась, ну где коза-то? Громко звать нельзя, поэтому Риэл позвала тихонько, ласково, пропела:
- Копытце! Копытце! Ну где ты, дурашка, выходи!..
Хотя на ласку в её голосе, больше похожую на обещание прибить, коза всяко не купилась бы.
Босыми ногами по траве ступать было мягко, хорошо, сила, сочность из неё ушли, потому что лето кончалось. Примятые цветы пахли умирающе-сладко, упасть бы в них и лежать, остыть, обсушиться ветром, а Копытце, которую тётка Флу звала Копытищем за несносный нрав, найдётся как-нибудь сама.
Риэл уже далеко ушла от нерушимых границ их с тёткой владений, обозначенных кривым-косым плетнём, вот уже трава потянулась в бурьян, череду, и земля стала мокреть, напитываться водой, упружить под ногами - всё, дальше пути нет, болото.
- Болотце, Болотце, тьфу, Копытце! - чуть не плача, опять позвала Риэл, козы нигде не было, и оставалось лишь одно место, куда она могла сдуру забрести.
Лес.
Лес был как сам по себе, как один из людей, словно не просто рос - жил тут. И озеро так же. А между ними - дом на сухой покатой поляне, и дом был как бы третьим, вроде все они - одна семья, родичи. Так Риэл чувствовала это место и себя в нём, оно было исхожено, излазано ею вдоль и поперёк. Но они не отпускали её - лес, озеро, дом, а ещё и болото, тётка Флу говорила: берегли, а Риэл казалось - стерегли.
Она подошла к лесу, высоким соснам вперемешку с берёзами, поклонилась, попросила позволения войти, как учила тётка Флу, и с замиранием сердца ступила под сень мудрых деревьев. Именно мудрых: они стояли неприступной стеной, но эта стена ни на шаг не придвигалась к той покатой поляне, на которой стоял дом, не теснил к озеру, не отнимал малого простора, какой был. Словно и вправду охранял.
Риэл побаивалась его. Приподняв подол старенького платья, на нём и узоры почти что выцвели от множества стирок, Риэл крадучись пошла по упругим мхам, ещё тише зовя строптивую козу, вдруг одумается и подаст голос? Жди-ка.
Лес жил: свистели птицы, шелестела листва, сердито жужжали шмели и пахло смолой. Лес смотрел на неё. Риэл - маленькое деревце, рябинка в подлеске, так он её видел, так принимал, никогда не сердился, принимал уважительно, по-отечески и словно бы даже с почтением. И Риэл, простая девчонка, не княжна, не королевна, ощущала это, и её брала оторопь.
Заправив косички под платок, чтоб не цеплялись за ветки, Риэл осмелилась пройти дальше, за папоротниковые заросли до самой черёмухи, этого леса хозяйки.
Черёмуха стояла на широкой солнечной поляне - огромная, раскидистая. Когда цвела весной, терпкий горьковатый аромат доносился до самого дома, и дом наполнялся этим запахом, особенно если в это время тётка Флу натеивала снимать зимние рамы и мыть окна. А после, закончив дела, они брали немного белого хлеба, медовой воды, цветной лоскуток и шли на поляну, чтобы всё это оставить там, в подношение хозяйке леса.
Риэл издалека видела эти лоскутки, много их на нижних веточках, всяких разных, да и сама черёмуха начала пестреть. Стали в её густой листве появляться жёлтые и красные листочки, словно огоньки, пройдёт не так уж много дней, и вся она вспыхнет костром.
А пока нежилась на солнце, притаились в кронах незримые духи леса, крошечные бесплотные существа, скоро они поменяют одёжку с зелёной на разноцветную, а к зиме и вовсе останутся без неё и уснут до весны.
Риэл побаивалась этого места, оно ей во всём казалось живым и этим притягивало, словно брало за руку и вело, мягко подталкивало в спину. Так она представляла себе незнакомый дом, вдруг встреченный - и страшно, и интересно.
К самой черёмухе Риэл могла не подходить, козы-то здесь не было. Но пошла, потому что с левого краю, под ветками, лужа была, она не высыхала даже в самую сильную жару. Кто в этой луже только ни жил: лягушки, жуки, стрекозы, в ней прямо из воды росли синие и желтые цветки-метёлки на тоненьких ножках. Мутить лужу - всё портить, но Риэл тихонько, осторожно вставала босыми ногами с краешку, вода там тёплая-претёплая, это как ступить на порог очень хорошего дома, где живут очень добрые люди, которые видят тебя и радуются. Не передать, какое счастье, и смеяться хотелось, и в носу щипало - плакать.
Она подкралась к луже, чтобы не распугать обитальцев, и остановилась как вкопанная: лужа была беспощадно разворочена, разрезана глубокой тележной колеёй, совсем свежей, грязь, поднятая со дна, не успела засохнуть.
Риэл сперва метнулась к черёмухе, прятаться, не добежала, опомнилась, вернулась обратно, стала руками ровнять колею, убирать её, высвобождая каждый смятый росток, чтобы всё как раньше, чтобы следа не осталось! Но след остался: вместо прозрачной воды, по которой сновали водомерки, - жижа, грязь, гниль. Риэл заплакала от обиды и злости и долго плакала, сама вся грязная и растрёпанная, а лес молчал, и лоскутки на черёмухе не колыхались.
А когда выплакалась, и злость с обидой перестали застить перед глазами белый свет, её вдруг ожёг страх: да ведь чужие же тут! Кто лужу-то переехал?! А Флу говорила, что сюда никто не посмеет! Слезы мигом высохли, сердце заколотилось где-то в горле, и Риэл, озираясь по сторонам, прямо на четвереньках поползла к черёмухе, чтобы спрятаться за неё.
Спряталась, долго сидела не шевелясь, как мышь. Чутко слушала, не появится ли необычный звук в уже привычном? Чужой голос, скрип тележного колеса или стук топора, шум падающего дерева? Долго прислушивалась Риэл, не замечая, как держится крепко-крепко побелевшими пальцами за ветку, и от этой ветки её сейчас никто бы не смог оторвать.
Тихо было кругом, лес будто понял её страх и тревогу, велел всем своим замолчать, чтобы Риэл услыхала чужих, если они есть. Не было никого. И чем спокойнее стучало сердце, высыхали слёзы на щеках, тем нестерпимей начинало жечь любопытство: а куда тянулась эта злополучная колея? Где петляла и где остановилась?
Риэл заёрзала на месте, выглянула из-за черёмухи - вон, трава примята через всю поляну, а дальше? Дальше Риэл хаживала за грибами, за ягодами и никогда не встречала ничьих следов, кроме звериных. Зазудело в пятках пойти посмотреть, а тётка отругает, может, даже побьёт за такое управство. Точно побьёт, сама себе уверенно сказала Риэл, поднялась на ноги и, крадучись, на цыпочках, подхватив подол, метнулась через всю поляну к деревьям. След уводил за них, дальше, и Риэл уговорила себя "лишь одним глазком поглядеть".
След был виден хорошо, потому что свежий, не успела распрямиться примятая трава, не успел выровняться упругий мох, тут ветка сломанная, там перееханный куст, прямо разодранный, видно, попал в ось. Перепуганная до смерти, Риэл всё шла и шла, оглядываясь, прислушиваясь, но слышала только стук собственного сердца. И вдруг лес заволновался, зашумел, откуда ни возьмись налетел ветер, загудел в кронах, согнул молодые деревца и сильно толкнул Риэл в грудь. Запыхавшаяся, она от неожиданности встала, прикрыла рукавом лицо, хотела шаг ступить - трава обвила ноги, не пускает. Упрямо дёрнув ногу, Риэл шлёпнулась, полетела носом вперёд и кубарем с пригорка. Расцарапала руки, не заметила, а про босые ноги и говорить нечего, лес будто бы ей хорошую отвесил оплеуху, Риэл вскочила, презлющая, глядь - а перед ней дорога.
Люди добрые, дорога! Риэл попятилась, как будто увидала кикимору или дремучего лешака, что воруют заблудившихся детей, дорога перед ней - это как открытая дверь в чужое и опасное, как приглашение к смерти, здесь, в лесу, который берёг её и охранял!
Но он же предупреждал, родненький, и хотел остановить глупую девчонку-имари. Хвала эльям, дорога была старая, брошенная, сильно заросшая, но, выходит, люди о ней помнили. Риэл стояла на ней, как потерявшийся человеческий детёныш, зверёк, захотевший выйти к жилью, и любопытно ему, досмерти любопытно, а ещё больше страшно. Ох как страшно! Сердчишко бьётся попавшей в силок птицей, тельце дрожит от напряжения, а ноги-то, ноги сами по себе, предательские ноги осторожненько пошли, пошли по этой дороге, и кто же их остановит?
И так бы завела Риэл эта дорога не пойми куда, завела бы в беду, на погибель, но тут лес и матушка-черёмуха не сплоховали, позвали стража куда посерьёзней: рыкнул за ближайшими кустами медведь, засопел недовольно, шумно, затрещали деревца под могучими лапами - сюда идёт! Риэл взвизгнула и с такой прытью кинулась бежать, что босые пятки засверкали. А лес смыкался за ней, убирал, прятал следы, не велел говорить зверям и птицам, велел всё сохранить в тайне.
Подобрав подол выше коленок, Риэл задала стрекача до самого дома, так что дух захватило и платок сбился на шею. Вбежала во двор, мимо колодца, а коза - коза тут как тут, толчётся около плетня, травку щиплет. Нет, это не коза, а хитрый изверг, способный извести всякого, кому случится несчастье быть её хозяином!
Тётка Флу, увидав Риэл, грязную с головы до ног, с расцарапанными руками и ногами, упёрла руки в боки и грозным голосом протянула:
- Ба-атюшки! Где ж тебя носило?
Это она старалась грозно, а про себя ей было до того смешно, а смеяться нельзя - девка-то, ишь, разошлась! Брови свела, губы стиснула, травинка с виду, а козу от неё впору спасать, поколотит! И пусть неприметная лицом, ну что в нём, веснушками обсыпанном? Да пусть бы и вовсе была такой, чумазой и лохматой, Флу отбивала бы с утра до ночи поклоны Дивне, девичьей элье, не давайте ей никакой красоты! Не заметят - не убьют. Волосы хорошие? Спрятать под платок, под накидку, кто увидит? А и всё лицо - надвинь пониже остёжу и всегда, всегда гляди в землю, никогда прямо! Флу проклинала себя за такие наставления и сама от них плакала, но что эти наставления? Пустые слова, от кого здесь Риэл глаза прятать? А в них, в одном лишь взгляде плещется Огонь, то затаённо, то яростно, её дар, а ещё больше - проклятье, любой сразу поймёт, что перед ним имари. И погубит!
- Хороша, нечего сказать! - нарочно сердито возвысила голос Флу. - А ну марш в дом, умойся и платье смени, Молчун вот-вот причалит!
Риэл ахнула и быстро оглянулась на озеро: к берегу и правда приближалась лодка, уже была напротив островка.
- Копытце, Копытце, это же Молчун! - Риэл радостно шлёпнула козу по крупу и умчалась в дом. Коза фыркнула и лениво боднула пустоту.
Молчун - хлипкий низенький мужичок в неизменном старом треухе на маковке, он его носил зимой и летом, в неизменной меховой линялой куртке с обрезанными по ветхости рукавами, штопанной рубахе и латаных-перелатаных штанах, словом, облика совсем небогатого, неосанистого и завалящего. Молчун доставлял им по озеру съестные припасы. Он один знал, где болотистый берег делается крепким, уверенно вёл туда через камыш свою лодчонку и сгружал припасы в объёмистые руки тётки Флу. На берег не выходил, уж сколько раз его звали к самовару или так, в тени посидеть.
Отказался и в этот раз, когда прибежала Риэл, переодетая в чистое, но не сильно отмытая, и запрыгала по берегу, мешаясь у Флу под ногами:
- Дядька Молчун, дядька Молчун! Пойдём посмотрим, какую я куклу сама сделала! Ну или погоди немножко, я сюда сейчас принесу! Из соломы, сама, только рука у неё одна плохо держится! Пойдём, а?
Но скуластое лицо Молчуна перекосилось от страха, он мелко-мелко затряс жидкой бородёнкой, напрочь отказываясь сойти на берег, быстро отпихнулся веслом и был таков.
Риэл едва не плакала, глядя на его бегство, но Флу объяснила:
- Не реви. Сгорчень так-то мужик хороший, но дури много в голове. У вас, говорит, дом стоит на плохом месте, я к нему ни ногой. Боится, ишь.
Риэл с удивлением обернулась вокруг, она не могла понять, чем же их место плохое? Луг, на котором стоял дом, был зелёный и чистый, ухоженный, тётка Флу самолично обкашивала его, а Риэл граблями убирала траву, когда подсохнет. Сам дом - деревянный, на высокой каменной подклети, с четырёхскатной соломенной крышей - ничем не плох, пусть и старый, однако же крепкий, и зелёный мох красиво стелется по крыше, так что с озера, наверное, не отличишь от лужайки. И плетень красивый, он охраняет от кур цветник под окнами. А ещё есть колодец, около него столб, оставшийся от журавля, теперь вместо него ворот. Столб высотой был с человека и одет, как человек, ворон пугать, это тётка Флу придумала. Только одежда бабья, другой нету. Его что ли так боится Молчун?
- Нет, - покачала головой Флу, - он самого места боится, земли. Эльи, говорит, здесь ходили.
- Ну это уж враки! - возмутилась Риэл, и светлые косички у неё на плечах смешно подпрыгнули. - Они по лесу ходили, кругом, а тут им зачем?
Тётка Флу строго посмотрела в ответ:
- Никакие не враки. Место это зовётся местом силы, и нам не бояться надо, а радоваться, что нас оно охраняет.
Правда, в другой раз Молчун привёз для Риэл настоящую куклу: искусно вырезанную из оленьего рога, гладкую, разукрашенную, в нарядной одёжке - чудо! Так вот попросил прощения за то, что обидел. Но к дому всё равно не ходил, даже новости рассказывал, не выходя из лодки. Риэл очень хотелось знать эти новости, но Флу всегда отсылала её прочь.
ГЛАВА 3. ДАРК
В Долине теперь никому было не согреться. Даже если тело в уходе, то душа в холоде - имари перевелись, те, которые затепливали в храмах лампады и светильни. Малое в тех лампадах пламя, но не простое, подаренное эльями, а без него люди хирели и дурели, погибали бесславно и безвестно, убивали и не имели сил остановиться. Зима в Долине резвилась во всю мощь, добивала слабых, укрывала снежным саваном израненную землю - иного способа уврачевать хворь-войну она не знала. Пусть хоть так: спрятать, убелить, забыться мёртвым сном до весны.
Чувствуя, как давит на плечи отсыревшая куртка, словно сшитая не из кожи, а отлитая из железа, Рилг ехал по улицам затаившегося города, мрачно глядел, как стылый ветер гонит по брусчатке пыль вперемешку со снежной крупой, и мрачно размышлял, удастся ли помыться нынче вечером. Морозная ночь потихоньку пробиралась в Ютвит, окутывая город колючим густо-синим покрывалом. Улицы быстро пустели, жители спешили запереться по домам и не высовывали носа до утра: в столице Лигрии, славной вотчине Барсов хозяйничали псы Баруша, наёмники - обычный сброд, пена войны. Обозлённые и безжалостные, они лелеяли надежду заработать на крови, своей и всякой другой, без разницы. Потерявши всё, о чужом горе не плачут.
Подковы гулко цокали по каменной мостовой, лошадь тревожно пофыркивала, и Рилгу тоже было не по себе: людей не видно, попрятались за ставнями и засовами, но их присутствие ощущается, остро, зудяще, словно сами дома ожили и смотрят, провожают пристальным взглядом - кто, свой? чужой? Теперь тут все были чужими, и узкие извилистые улочки становились западнёй. Рилг смотрел в оба, похлопывая лошадь по шее, успокаивая.
Рилгу нравились города, но жить в них подолгу он не мог. Пусть красиво, сытно, за высокими стенами и крепкими воротами, но слишком тесно, людно, впритирку. Разминёшься с человеком и дальше каждый своей стороной пойдёте, только ты уже с кинжалом в боку. И сытость в городах вся уже кончилась. Война прокатилась по Сильявале быстро, стремительно, и Ютвит не успел запаршиветь, не успел зарасти грязью и отбросами, он просто опустел.
Людей, прежде мирных, честных и незлобивых, война расчеловечила очень быстро. В каждой семье кого-то убили, ограбили, пожгли. И кто пережил это - стал сам не свой. Другой стал. В одночасье вся Долина переродилась, и уже никому нельзя было верить, даже порой самому себе. Каждый для себя стал внове, и что с этим делать - не знал. А ещё Огонь. Не было больше Огня, чтобы засветился он путеводным светом и показал дорогу к оставшимся в сердце крупицам добра. И многие, очень многие этих крупиц так и не нашли.
Рилг на ходу подцепил рукой снега со старого цветного ящика, утёр лицо, прогоняя сонливость. Тронул поводья, чтобы лошадь осторожно обошла наледь около каменного колодца, и повернул в просвет меж двумя башнями. Дорога, узкая, обложенная по краю серыми валунами, теперь совсем стала похожа на щель, но скоро чуть пораздалась и запетляла от крыльца к крыльцу - неметенным ступеням, ограждённым решётками, чтобы, когда выходишь из дому, не вывалиться прямиком на дорогу. Отсюда начиналась самая обжитая часть города, его детинец. Только обжились тут Барушевы псы.
Хозяин трактира, куда направлялся Рилг, был ему кое-чем обязан и всегда держал наготове маленькую комнатку, навроде чулана. Однако при таком наплыве постояльцев он может комнату и не дать. Долг долгом, а когда перед носом размахивают мечами, и уже весьма умело и напористо, отступит даже такой врун и хитрец, как Омелик. Лис он и есть Лис, в убытке не останется. Ладно, если не найдётся свободной комнаты - хозяину придётся уступить свою. При этой мысли Рилг повеселел и завернул к освещённому огнями дому, над крыльцом которого красовалась витиеватая надпись: "Вино лучшее в округе, пятая кружка даром!".
Конюхи тотчас узнали редкого, но дорогого гостя и приняли у него поводья. Рилг поднялся по скрипучим ступеням, что вели на кухню, распахнул дверь и на пороге столкнулся с хозяином, самолично выносящим помои.
- Омелик, дружище, ты неважно выглядишь, - Рилг не стал тратиться на приветствия, не до них, когда готов заснуть прямо на ногах.
Владелец постоялого двора действительно представлял собой жалкое зрелище: холёная борода, обычно тщательно уложенная, сейчас походила на растрёпанный веник, а голова - на разорённое воронье гнездо; всегда содержавшийся в безупречной чистоте фартук сбился набок и, заляпанный соусом и залитый вином, напоминал тряпку, которой только что вытерли пол. На лице Омелика блестел пот, а в глазах - отчаяние.
- Ты посмотри, сколько народу! - он безнадёжно махнул рукой. - Нанял ещё пять человек, и всё равно ничего не успеть! Сам ведро таскаю, вот до чего дошло!
- Ну, в накладе ты явно не останешься, - усмехнулся Рилг, перешагивая порог. - Вина мне принеси и поесть чего-нибудь.
В кухне он поймал за шкирку двоих поварят, одному отдал куртку, чтобы повесил сушиться, другому поклажу, чтобы прибрал, а сам вышел в общий зал.
Зал был большим, но даже в такое лихое время хорошо освещённым: с могучих стропил свисали на цепях три больших светильни, и в каждой по три десятка свечей. Столы, массивные и крепкие, все были заняты, лавки тоже, постояльцы ели и пили, орали песни и орали просто так, кружки стучали друг о друга, а обглоданные кости - о стену, кто-то ругался между собой, а кто-то уже спал. В зале витал запах дыма, жареного мяса и пролитого вина.
- Уж лучше пусть они будут пьяными и весёлыми здесь, чем трезвыми и злыми в городе, - вполголоса за спиной произнёс Омелик.
- Как насчёт комнаты? - повернулся к нему Рилг.
Омелик жалобно сморщился.
- Ты просишь невозможного! Столько народу...
- Есть комната или нет?
- Сам посуди, как же... - забормотал Омелик, пятясь. - Ты же видишь!
- Просто ответь: да или нет? - разъярился Рилг, нависая над Омеликом с высоты своего роста.
- Да! Да! Только я уже вселил туда одного! - выпалил Омелик и замер в страхе.
Он согласился бы отдать левую руку - нипочём не правую! - лишь бы не испытать на себе гнев этого человека. Но, к его удивлению, тот не стал ни возражать, ни ругаться.
- Не трясись, Омелик, - сказал он ему. - Я здесь на одну ночь, и мне всё равно где спать. Вели-ка лучше приготовить мне помыться, я устал и неделю не видел горячей воды. И вина принеси.
Довольный, что гроза прошла стороной, хозяин радостно засуетился. Он отвёл гостя в дальний угол к прокоптившемуся камину, в котором жарко пылали дрова, спихнул с табурета спящего наёмника, быстро убрал со стола и, пообещав скоро вернуться, скрылся на кухне.
Рилг сел спиной к огню и вытянул под стол задеревеневшие ноги. Омелик, сущий проныра, когда-то сам предложил ему это место: отсюда хорошо просматривался весь зал, входная дверь и лестница наверх, в комнаты. А слева было окно, хоть и небольшое, но в него можно было удачно выйти, случись какая заварушка.
Скоро прибежал Омелик, поставил перед ним кувшин с вином и кружку.
- Допьёшь - ступай мыться, а я пока приготовлю тебе ужин. Зови, если что.
- Иди-иди, не мелькай, - Рилг устроился поудобней и налил себе вина.
Он три дня провёл в седле, и теперь усталость легко взяла над ним верх, ей не помешали ни шум вокруг, ни снующие взад-вперёд наёмники. Мутная завеса дремоты приглушила звуки, цвета и запахи. Потягивая вино, Рилг безразлично скользил взглядом по залу.
Много хмельных, почти все. Некоторые - вусмерть. Несколько назревающих драк, но здесь, на постоялом дворе не было ни одного настоящего воина, никого, кто умел бы искусно владеть мечом, копьём или даже кинжалом, так что дальше мордобоя или случайного убийства дело по-любому не дойдёт. Рилг тяжело вздохнул. Те, кто здесь собрались, собрались воевать. Но единственное, с чем они хорошо умели управляться, это вилы, топоры, косы, ну ещё дрын из плетня. Да Баруш-Мясник, видать, совсем обезумел, если с таким войском решил идти на Соколов с Орлами, или на кого он там решил идти.
Дурная картинка, с какой стороны ни глянь. Рилг, всё больше мрачнея, одним глотком влил в себя полкружки. Он не мог понять, как за такой короткий срок, за два-три года, люди, крепкие духом, смекалистые и незлые, вдруг оскотинились, озверели, заполыхали ненавистью, взалкали крови, сделались наёмниками, теми, кто за мзду убивает своих же. Имя их - ветхи, - данное когда-то эльями, сполна оправдывалось, Рилг знал его истинное значение.
Он во второй раз наполнил кружку, сделал добрый глоток, чувствуя, как тепло разливается по телу густой волной, ещё раз оглядел зал. И будто споткнулся.
По лестнице неторопливо - ну чисто особа королевских кровей! - спускался высокий худощавый лигриец в заношенной кожаной куртке, с остёжей на голове. Тяжёлый клинок в старых ножнах он нёс в руке, и было видно, что ему сильно не терпится пустить его в дело. Морщась от дыма, нарочно не замечая никого вокруг, он неспеша прошёл через весь зал, сел на свободный табурет и рывком придвинул к себе ближайший стол. При этом двое изрядно подвыпивших наёмников рухнули на пол, как кули, и принялись косноязычно ругаться. На короткий миг лигриец встретился глазами с Рилгом, и с того слетела вся дремота: он узнал человека, искал которого без малого три года, исходив Долину вдоль и поперёк и уже не надеясь на удачу.
Видимо, лигриец что-то такое прочёл у него во взгляде, потому как незаметно весь подобрался и хищно потянул из ножен меч. Дабы не спугнуть находку раньше времени, Рилг поспешно отвёл глаза и уставился в кружку, по-быстрому соображая, как быть. Тут лигриец стащил с головы остёжу, и Рилг едва не поперхнулся: да это же искатель, чтоб его! Волосы сбриты, начисто, над левым ухом змеился чёрный подкожный рисунок, не то сорняк, не то жук с лапками, - только искатели так уродовались, чтобы их можно было признать издалека.
Те из наёмников, кто ещё не потерял соображение, опасливо отодвинулись, не поленились и пересесть подальше, с искателем связываться никому не хотелось, это себе дороже. Никто их не жаловал, называли одержимыми, потому что, подгоняемые безумным желанием отыскать сокровища Схет-Маэри, те не гнушались никакими средствами. Сумасшедшие, одним словом. И одиночки. Рилг должен был помнить обо всём этом и не наломать дров.
Но чутьё у этого лигрийца оказалось отменным, он уже почуял опасность и насторожился. Рилг был в замешательстве: он не мог позволить искателю уйти, но и драться с ним он тоже не мог, эти безумцы всегда дерутся до смерти, а кому это надо? Однако времени на размышление уже не осталось: лигриец встал и направился к нему, разумеется, вытащив меч из ножен. Хороши дела.
- Я тебя знаю? - подойдя и склонившись над столом, спросил он в упор.
- Вряд ли, - как можно спокойнее ответил Рилг и налил себе ещё вина. Кувшин, хвала эльямарам и спасибо Омелику, был поистине бездонным.
- Тогда какого... - процедил искатель, но тут подоспел Омелик с подносом, гружёным едой.
- О, я вижу, вы уже познакомились! - радостно защебетал он, водружая поднос на стол и сноровисто расставляя тарелки. - Момент, сейчас я принесу ещё один прибор!
Он никак не мог отделаться от мысли, что совершил большую ошибку, сдав комнату Рилга, когда пообещал держать её пустой. Что ж, Омелик не зря был бит жизнью, чутьё не обмануло и на этот раз.
- Так я... С позволения сказать... - Омелик растерянно заморгал, переводя взгляд с одного на другого.
- Омелик, ты влип. Беги, - вежливо посоветовал Рилг.
Кое-кто из постояльцев уже с интересом посматривал в их сторону, предвкушая хороший мордобой, и не простой, а между Первыми.
- С позволения сказать, я всего лишь поселил вас в одной... - еле слышно пролепетал Омелик и взвизгнул, едва успев ничком шлёпнуться на грязный пол - клинок искателя свистнул прямо у него над головой. Рилг, видят эльи, не хотел драться, но беднягу Омелика надо было выручать.