Царские тюрьмы
...В 1839г. Россию посетил французский легитимист маркиз де Кюстин. Он был выходцем из старинного аристократического рода, его дед и отец, военспецы Французской республики, за поражения вверенных им войск были казнены Ревтрибуналом. Так что неудивительно, что революцию и революционеров де Кюстин, мягко говоря, очень не любил, и что царское правительство связывало с заранее задуманной им книгой о России очень радужные виды...
Из царской России де Кюстин вернулся почти революционером, и высказал в адрес самодержавия много нелестных вещей. За нелюбовь к самодержавию он получил среди русских патриотов сохраняющуюся по сей день репутацию "русофоба", однако вряд ли русофоб мог написать следующее:
"...все говорит мне о природных способностях угнетенного русского народа. Мысль о том, чего бы он достиг, если бы был свободен, приводит меня в бешенство...
Долго ли будет провидение держать под гнетом этот народ, цвет человеческой расы [даже так!]? Когда пробьет для него час освобождения, больше того - час торжества?..." (А. Кюстин. Николаевская Россия. М., 1990, сс. 161, 275).
Через полвека аналогичная история произойдет с консервативным американским журналистом Кеннаном. В середине 1880-х годов русские политэмигранты во главе с Сергеем Кравчинским как раз развернули кампанию обличения порядков в царских тюрьмах, и Кеннан, не любивший американских, а заодно и русских революционеров, добровольно вызвался обличить клевету этих последних и доказать всему миру, что политзаключенным в русских тюрьмах не хватает только птичьего молока. Царское правительство знало о добрых намерениях Кеннана и по дурости своей приказало всячески облегчить ему знакомство с русскими тюремными порядками, не удосужившись даже построить какую-то потемкинскую деревню. В итоге из России Кеннан вернулся убежденным врагом самодержавия и другом русских революционеров (изменилось ли его отношение к революционерам американским, мы не знаем)...
Нет, конечно же, Кеннан тоже был русофоб - и русофобами были все, сидевшие в царских тюрьмах и оставившие описание тамошних порядков - от упреков в русофобии на веки вечные гарантированы только русские патриоты, любящие Россию как изголодавшийся кот миску сметаны...
Любимым аргументом в доказательство кротости, мягкости и снисходительности царского террора является сравнение его со сталинским террором. Вообще говоря, этот аргумент является разновидностью известного со времен Древней Греции софизма об Иване и Петре. Я начинаю доказывать вам, что Иван - гад и сволочь. Вы, желая защитить Ивана, в ответ говорите, что Петр - гад и сволочь. Аргумент не относится к делу, потому что если Петр и вправду гад и сволочь, из этого отнюдь не следует, что Иван - хороший человек. Уж коли речь зашла об Иване, то сперва нужно решить вопрос о нем, а уж потом переходить к Петру и, если есть надобность, сравнивать, кто из них больший мерзавец.
Царский террор отличался от сталинского террора только масштабами. А эта разница масштабов объясняется исключительно тем обстоятельством, что царский режим до начала 20 века чувствовал себя не в пример увереннее сталинского, поскольку в политической борьбе против него участвовала только разночинная интеллигенция да передовая прослойка рабочих, крестьян же не было надобности вешать и морить в централах - хватало простой порки... Сталин же и присные его все время сидели на вулкане --на потухшем вулкане Великой революции 1917г., причем потух ли вулкан или в любой момент проснется снова, представляло для них неразрешимую загадку. Поэтому бывший революционер Сталин и осуществлял самый массовый в истории контрреволюционный террор - чтобы предотвратить новую революцию, которая предъявила бы ему к оплате счет за революцию прошлую...
Когда в начале 20 века массы стали приходить в движение, царский террор стал стремительно приближаться по масштабам к террору сталинскому, а белый террор эпохи гражданской войны - непосредственный преемник царского террора - вообще от сталинского террора не отличался.
А до гражданской войны были такие милые вещи, как карательные экспедиции Ренненкампфа и Меллер-Закомельского, после поражения всеобщей стачки железнодорожников в конце 1905г. двигавшиеся навстречу друг другу с запада на восток и с востока на запад и расстреливавшие всех, подвернувшихся под руку. Причем активисты стачки, о этих экспедициях знавшие, успевали скрыться, и под расстрельные пули попадали люди, ни в чем не участвовавшие, никакой опасности для себя не ожидавшие и как раз поэтому никуда не бежавшие.
А затем была "колесуха". "Колесуха" - это неудавшаяся попытка царского правительства в межреволюционный период построить железную дорогу по тому примерно маршруту, по которому много десятилетий спустя будет построена БАМ. Строили "колесуху" каторжане. В чем-то не угодивших тюремному начальству заключенных на "колесухе" раздевали догола и привязывали на день к дереву в тайге. Там их живыми съедали комары. Кончалась эта пытка обыкновенно смертью, всегда - сумасшествием. Так что гражданину Сталину и НКВДшным палачам было с кого брать пример.
Но это - времена будущие, 20 век. О тюремных нравах 19 века, о судьбе Боголюбова и т.д. кое-что сказано в других местах нашей работы. Поэтому здесь будут лишь некоторые эскизы.
Может показаться, что царское правительство было куда жесточе последующих буржуазно-демократических правительств, поскольку беспощадно карало не только за непосредственно-повстанческие планы и действия и за вооруженную борьбу, но и за устную и печатную пропаганду, чего в буржуазной демократии обычно не происходит. Однако в безумии царского правительства был свой разум.
В ту старую эпоху слово не было еще девальвировано, как стало оно девальвировано при последующих буржуазных режимах. Слову верили, оно было силой и угрозой, оно могло поднять на восстание - во всяком случае, именно этого боялись царские власти. Сейчас же говори не говори - все равно народ не услышит, не поверит и не поднимется... Во всяком случае, так кажется пока, при сохранении буржуазной стабильности...
Короленко пишет, что в начале 1880-х годов ежегодно в ссылку отправляли 120 тысяч человек, половина из которых ссылалась в административном порядке, т.е. без всякого суда, простым распоряжением властей, т.к. люди это были опасные (от крестьянских ходоков к царю за правдой до подозреваемых в инакомыслии интеллигентов), но даже с точки зрения законов Российской Империи осудить их было не за что.
Давно сказано: один замученный - трагедия, миллион замученных - статистика, поэтому цифирь жертв царских репрессий мы дальше приводить не будем, а расскажем о двух человеческих судьбах.
Говорит ли читателю что-нибудь имя Михаила Бейдемана? Наверное, ничего не говорит А одной только судьбы Михаила Бейдемана, даже если бы не было всего прочего, достаточна для вынесения гражданину А.Н. Романову смертного приговора.
Юнкер из молдавских дворян Михаил Бейдеман в 1860г., накануне окончания кадетского корпуса, исчез в неизвестном направлении. Что он делал год после этого - неизвестно, советские историки высказывали предположение, что работал в типографии Герцена и сражался в отрядах Гарибальди, но доказательств этого нет, а есть логическое рассуждение: что еще мог делать юный русский революционер за границей в 1860г.?
В 1861г. Бейдеман был арестован при попытке пересечения русской границы. В кармане у него была найдена рукописная прокламация, в которой крестьяне призывались восстать за землю и волю, а сверх того, говорилось, что царь - не царь, а самозванец, поскольку законным царем должен был быть сын Константина Павловича (у которого и сыновей -то не было).
По-умному, Бейдеману нужно было держаться тактики упорного запирательства: знать не знаю, ведать не ведаю, за границу ездил по Парижу погулять, а найденную у меня в кармане бредятину нашел на столике в парижском бистро и переписал от нечего делать - какую, мол, люди ахинею нести могут.
Но вместо это Бейдеман принялся писать царю одно за другим тираноборческие письма, в которых изливал свою бунтарскую душу, но от которых ни революции пользы, ни царизму вреда не было и быть не могло.
Свою прокламацию Бейдеман нигде распространить не успел и что он думал с нею делать - осталось неизвестным. Юридически он был виновен в попытку незаконного пересечения границы, да разве что в антиправительственных настроениях. Для царизма достаточно было бы сослать его под надзор полиции, при желании показать особую строгость - приговорить к нескольким годам тюрьмы. Вместо этого последовал царский приказ держать Михаила Бейдемана в Алексеевском равелине впредь до нового особого распоряжения, которого при Александре II не последовало никогда, и при Александре III из Алексеевского равелина в Казанскую психиатрическую больницу увезли не наивного молодого бунтаря, а несчастного умалишенного, еще живого как физическое тело, но мертвого как духовная личность.
Если бы Бейдемана приговорили к 20-летней каторге или даже к смертной казни, ему было бы куда легче - он знал бы, что его ждет. Сохранились все новые и новые его письма царю из тюрьмы. Он отступал с боями, не каялся в революционных прегрешениях, но постепенно смягчал тон. Он не хотел сойти с ума, но с каждым днем все сильнее предчувствовал, что ждет его именно это. Он выдержал бы несколько мгновений смертной муки на эшафоте, но пытка надвигающимся безумием, изо дня в день, из года в год...
Когда Бейдеман сошел-таки с ума и стало ясно, что не поднять ему крестьян именем сына Константина Павловича, его оставили сидеть в равелине. Почему это сделали, высказал предположение в своем письме к народовольцам Нечаев, который ошибся лишь в фамилии и прошлой биографии сидевшего рядом с ним сумасшедшего узника:
"Несчастный узник, томящийся в одиночном заключении более двадцати лет и утративший рассудок, бегает по холодному каземату из угла в угол, как зверь в своей клетке, и оглашает равелин безумными воплями... Этот безумный узник - бывший офицер-академик Шевич - доведенный тюрьмой до потери рассудка, не опасен правительству; мучить его также не имеет смысла; почему же держат несчастного в заключении? На этот вопрос политика царя дает объяснение, ужасающее своим бесчеловечием: безумного Шевича держат в тюрьме потому, что его пример, его вопли и припадки бешенства производят потрясающее потрясение на других арестантов, молодых, мыслящих, еще не доведенных до отчаяния. Праздное одиночество в сыром склепе, грязное непромытое белье, паразиты, негодная пища, адский холод, оскорбления и поругания, побои, веревки, колодки, цепи, кандалы - всего этого достаточно, чтобы искалечить человека, чтобы убить в нем физические силы, - но сила нравственная не всегда может быть убита этим гнетом, и палачи ищут для этого других средств" (Ф.М. Лурье. Нечаев. М., 2001, с. 305).
К этим словам Нечаева его биограф, контрреволюционный историк Ф.М. Лурье делает следующий комментарий:
"Очень достоверна догадка о причине содержания безумного Бейдемана в равелине, дикая по своей жестокости, почти невероятная, но, увы, правдоподобная. Когда Бейдеман лишился рассудка, его пересадили в камеру по соседству с Нечаевым" (там же).
О Михаиле Бейдемане был написан первый советский исторический роман - изданная в 1923г. книга Ольги Форш "Одеты каменем". Повествование в нем ведется от имени вымышленного персонажа - друга юности Бейдемана, затем предавшего его и всю жизнь верой и правдой служившего царю и отечеству и дожившему до начала 1920-х годов, когда оказалось, что вся жизнь была потрачена впустую, реальность самодержавия оказалась нелепой фантасмагорией, а безумные фантазии революционеров стали доподлинной реальностью... Счастливой иллюзией полупобедившей революции пропитана эта книга - иллюзией о том, что человеческая жизнь оценивается по историческому результату...
Судьба одного из крупнейших деятелей хождения в народ Порфирия Войнаральского была далеко не такой трагичной, как судьба Михаила Бейдемана - но в своей некороткой взрослой жизни Войнаральский прожил на свободе всего два года.
Он был сыном пензенских помещиков и в 1861г. в возрасте 17 лет участвовал в волнениях студентов Петербургского университета. За это ему 8 лет пришлось прожить в ссылке под надзором полиции в разных глухих захолустьях Северной России. В 1869г. его перевели под гласный надзор полиции в родную Пензенскую губернию. Только в 1873г. с него сняли (и то благодаря родственным связям!) гласный надзор полиции и разрешили свободное передвижение по России. Не мудрено, что он, натерпевшись 12 лет, с головой бросился в хождение в народ, как ведя непосредственную пропаганду в крестьянстве, так и выполняя разного рода организаторскую работу. Его арестовали в следующем, 1874г. После неудачных попыток побега Войнаральский на процессе 193-х будет приговорен к 10 годам каторги. Свой срок он отбудет полностью, а после него будет переведен на поселение в Якутию, где успешно займется земледелием - к восхищению классиков русской агрономии. В Европейскую Россию ему разрешат вернуться в 1897г. Как и за четверть века до этого, Войнаральский снова с головой уйдет в революцию, будет ездить по всей России, отчаянно дискутируя с марксистами и стремясь восстановить народническое подполье - но силы его были непоправимо подорваны каторгой и ссылкой, и на революционную борьбу у него оставался лишь последний год жизни.
Итого, за 37 лет сознательной, после выхода из юношеского возраста, жизни, Войнаральский лишь два года мог участвовать в революционной борьбе - и за эти 2 года он заплатил 10 годами каторги и 25 годами ссылок...
О режиме в тюрьмах для особо опасных врагов самодержавия - Алексеевском равелине, а затем Шлиссельбургской крепости можно судить по тому обстоятельству, что большая часть заключенных туда народовольцев и других революционеров - все молодые, здоровые люди - умерла там в течение нескольких лет...
Очень хороший советский историк народничества Н.А. Троицкий, один из очень немногих историков, не прогнувшийся перед современным контрреволюционным и монархическим поветрием, сделал в свое время интересное наблюдение о влиянии народовольческого террора на тюремный режим. Дело в том, что именно благодаря народовольческому террору царское правительство, истребляя виселицей и Шлиссельбургом ведших вооруженную борьбу народовольцев, стало гораздо мягче, чем прежде, наказывать мирных пропагандистов - по принципу "не буди лихо, пока оно тихо".
В начале 1870-х годов, еще до хождения в народ, студент Дьяков и рабочие Герасимов и Александров вели пропаганду на петербургских заводах. Дали Дьякову, Герасимову, Александрову и нескольким их товарищам кому 9, кому 10 лет каторги. Четверть века спустя за точно такую же деятельность активисты марксистского Союза борьбы за освобождения рабочего класса (Ленин, Мартов и др.) получат по 3 года ссылки. 10 лет каторги и 3 года ссылки - разница очень существенная, и за подобное облегчение своей судьбы, позволявшее им возобновить через несколько лет свою деятельность, марксистские пропагандисты должны были благодарить героев народовольческого террора...
Революционеры не были кроткими овечками, хранившими гордое терпение. Борьбу за свое человеческое достоинство - часть общереволюционой борьбы - они продолжали и в тюрьме. Средств тюремной борьбы было несколько - голодовка, самоубийство и оскорбление действием начальства, за что по закону полагался расстрел (именно за это будут казнены в Шлиссельбурге Минаков и Мышкин, а в Иркутске - молодой учитель Неустроев, которого зашедший к нему в камеру иркутский губернатор попрекнул полубурятским происхождением). Кроме того, был еще тюремный террор - истребление революционерами с воли особо зверствовавших тюремщиков, но расцвет тюремного террора приходится уже на начало 20 века, хотя начало ему положил выстрел Веры Засулич и к нему же относятся убийство Желваковым прокурора Стрельникова и убийство в том же 1882г. ссыльной из южнорусских бунтарских кружков Марией Кутитонской восточносибирского губернатора Ильяшевича.
И голодовка, и самоубийство, и подводящая под расстрел пощечина тюремщику - это средства борьбы, требующие очень большой силы воли и решимости идти до конца. У русских революционеров все это было.
Уже упоминавшаяся протомаксималистка Елизавета Ковальская, все свои 20 лет каторги державшаяся с совершенно исключительной непримиримостью, пишет в своих воспоминаниях:
"В 1888г. на Кару [место каторги] приехал генерал-губернатор Восточной Сибири - барон Корф. Я никогда в тюрьме не вставала при входе начальства, не встала и перед ним. На его приказание "встать!" ответила: "Я пришла сюда за то, что не признаю вашего правительства и перед его представителями не встаю". Взбешенный Корф крикнул сопровождавшим его казакам "поднять ее штыками". Казаки топтались на месте, не решаясь действовать. Корф, разъяренный, выбежал из тюрьмы.
Через несколько дней я была ночью взята из тюрьмы и отправлена, при возмутительном обращении со мной, в Верхнеудинский тюремный замок в строгое одинокое заключение. Карийские товарищи начали голодовку, требуя смены коменданта за историю со мной. Коменданта не сменили. Тогда Надежда Сигида дала пощечину коменданту Масюкову, думая, что ему после этого нельзя будет продолжать службу. К Сигиде применили телесное наказание. Идя на экзекуцию, Сигида заявила, что для нас телесное наказание равняется смертной казни. После наказания она приняла яд и вскоре умерла. М.Ковалевская, М. Калюжная и Н. Смирницкая, решив своей смертью сделать невозможным дальнейшее применение телесного наказания, покончили с собой. В мужской тюрьме по тому же мотиву покончили с собой Иван Калюжный и Сергей Бобохов. Находившийся в вольной команде Геккер выстрелил в себя, но остался жив..." (Деятели СССР и революционного движения России. М., 1989, с. 112).
Оставались у Надежды Сигиды, народоволки последнего периода с юга России, малолетние брат и сестра, которых она воспитывала и очень любила, и сказать, что умирать она очень хотела, язык не поворачивается...
Непримиримостью к тюремному начальству революционеры-интеллигенты народнической эпохи завоевали уважение заключенных из народа (это, разумеется, не единственная причина, Анна Корба вспоминает: "Уважение уголовных и непоколебимый авторитет в их глазах можно было получить, только разделяя с ними всю тяжесть положения и не уклоняясь от общих работ" (А. П. Прибылева - Корба. "Народная воля". Воспоминания о 1870- 1880-х годах. М., 1926)). Судя по "Запискам из мертвого дома" Достоевского, в донароднический период заключенные из народа относились к безруким интеллигентам в лучшем случае со снисходительным презрением. Теперь ситуация резко меняется. Сидевшим в тюрьмах революционерам в народнический период удалось завоевать уважение бытовиков и части уголовников, и даже отдельных уголовников распропагандировать (будущий правильный воровской закон в том, что касается отношения к тюремной администрации, явится очень изуродованным и искаженным воспроизведением непримиримой к тюремной администрации революционной этики, но это - другая история)...
В конце 1870-х годов сидевшие на каторге революционеры распропагандировали уголовника Цаплева. С их помощью он бежал с каторги, планируя дальше заняться организацией регулярных побегов политических (тем более, что по части побегов он был большим специалистом). Цаплева выследили и арестовали. При аресте он отстреливался. За это его приговорили к смертной казни, которую он ждал 40 дней.
К ждущему виселицу Цаплеву в камеру регулярно наведывались жандармские офицеры и вели с ним душеспасительные разговоры:
- Слушай, Цаплев, не валяй дурака, мы тебя знаем. Ну какой ты социалист - революционер, ты же вор и убивец. И охота тебе за фраеров в петлю лезть. Назови явки и пароли - и гуляй себе.
- Э, гражданин начальник, - отвечал Цаплев, - это раньше я был вор и убивец, а таперича я сицилист-революционер и за землю и волю мне жизнь отдать не страшно - это не мужиками за конокрадство убитым быть. Так что ничего я вам не скажу, и идите вы к нехорошей матери.
Смертную казнь Цаплеву заменили в конце концов каторгой (арестовывавшие его жандармы были в штатском, и на суде он с полным формальным правом утверждал, что думал, будто не оказывает сопротивление полиции, а отбивается от собравшихся его порешить грабителей). На политической каторге Цаплев долго не выдержал и попросил перевести его к уголовникам, мотивируя это тем, что хотя он по-прежнему остается "сицилистом-революционером", но сидеть здесь оченно уж скушно: ни карт, ни марух, ни выпивки, одни ученые книги и умные разговоры.
То, что стихийный протестант, подавшийся в уголовщину, был неприспособлен к среде умных книг и ученых разговоров, что его могло связать с революционной средой лишь непосредственное боевое дело и что революционер на всю жизнь из него не вышел, это не удивительно, и предъявлять к нему претензии за это было бы странно.
Но при всем при том пытаемый 40 дней ждущей его виселицей, уголовник Цаплев, несмотря на все жандармские ухищрения, ни на сантиметр ни погнулся и никого и ничего не выдал. Поэтому он вполне достоин уважительной памяти, а из его судьбы, может быть, можно сделать тот осторожный вывод, что планы Нечаева и Бакунина в отношении "лихого разбойничьего мира" имели определенные основания.
А вообще понимание народом деятельности революционеров, понимание, в котором истина переплелась с заблуждением, хорошо показано в воспоминаниях Короленко, которыми мы и закончим эту главу, хотя приводимый дальше рассказ не имеет к тюремным порядкам прямого отношения:
"...Русское население Лены - это ямщики, поселенные здесь с давних пор правительством и живущие у государства на жалованье. Это своего рода сколок старинных "ямов", почтовая служба для государственных целей, среди дикой природы и полудикого местного населения, среди тяжкой нужды. "Мы пеструю столбу караулим, - говорил мне с горькой жалобой один из ямщиков своим испорченным полурусским жаргоном, - пеструю столбу, да серый камень, да темную лесу". В этой фразе излилась вся горькая жизнь русского мужика, потерявшего совершенно смысл существования. "Столбы для дому бей в камень, паши камень и камень кушай... и слеза наша на камень этот падет", - говорил другой.
Эти люди, которые, как все люди, все ждут чего-то и на что-то надеются, везли Чернышевского, когда его отправляли на Вилюй. Они заметили, что этого арестанта провожают с особенным вниманием, и долго в юртах этих мужиков, забывающих родной язык, но хранящих воспоминание о далекой родине, толковали о "важном генерале", попавшем в опалу. Затем его провезли обратно и опять с необычными предосторожностями.
В сентябре 1884г., через несколько месяцев после проезда Чернышевского по Лене в Россию, мне пришлось провести несколько часов на пустынном острове Лены... Мы с ямщиками развели костер, и они рассказывали о своем житьишке.
-Вот разве от Чернышевского не будет нам чего-нибудь, - сказал один из них, задумчиво поправляя костер.
-Что такое? От какого Чернышевского?, - удивился я.
-Ты разве не знаешь Чернышевского, Николай Гавриловича?
И он рассказал мне следующее:
"Чернышевский был у покойного царя (Александра II ) важный генерал и самый первейший сенатор. Вот однажды созвал государь всех сенаторов и говорит:
-Слышу я - плохо у меня в моем государстве: людишки больно жалуются. Что скажете, как сделать лучше?
Ну, сенаторы, один одно, другой другое... А Чернышевский молчит. Вот когда все сказали свое, царь говорит:
-Что же ты молчишь, мой сенатор Чернышевский? Говори и ты.
-Все хорошо твои сенаторы говорят, - отвечает Чернышевский, - и хитро, да все, вишь, не то. А дело-то, батюшка-государь, просто... посмотри на нас: сколько на нас золота и серебра понавешано, а много ли мы работаем? Да пожалуй, что меньше всех! А которые у тебя в государстве больше всех работают - те вовсе, почитай, без рубах. И все так идет навыворот. А надо вот как: нам бы поменьше маленько богатства, а работы прибавить, а прочему народу убавить тягостей.
Вот услышали это сенаторы и осердились. Самый из них старший и говорит:
-Это, знать, последние времена настают, что волк волка съесть хочет. - Да один за одним и ушли.
И сидят за столом - царь и Чернышевский - одни.
Вот царь и говорит:
-Ну, брат Чернышевский, люблю я тебя, а делать нечего, надо тебя в дальние места сослать, потому с тобой с одним мне делами не управиться.
Заплакал, да и отправил Чернышевского в самое гиблое место, на Вилюй. А в Петербурге осталось у Чернышевского семь сыновей, и все выросли, обучились, и все стали генералами. И вот пришли они к новому царю и говорят:
-Вели, государь, вернуть нашего родителя, потому его и отец твой любил. Да теперь и не один он уж будет, - мы все с ним, семь генералов.
Царь и вернул его в Россию, теперь, чай, будет спрашивать, как в Сибири, как в отдаленных местах народ живет...Он и расскажет...
Привез я его в лодке на станок, да как жандармы-то сошли на берег - я поклонился в пояс и говорю:
-Николай Гаврилович! Видел наше житьишко?
-Видел, - говорит.
-Ну, видел, так и слава те господи".
Так закончил рассказчик, в полной уверенности, что в ответе Чернышевского заключался залог лучшего будущего и для них, приставленных караулить "пеструю столбу да серый камень".
Я рассказал эту легенду Чернышевскому. Он с добродушной иронией покачал головой и сказал:
-А-а, похоже на правду, именно похоже! Умные парни эти ямщики!" (Н.Г. Чернышевский в воспоминаниях современников. М., 1982, сс. 411 - 413).