Harvester of sorrow / Сборщик скорби (Огненные колеса)
Никогда не начинаю жатву с самого утра.
Первые прощания, как правило, малочисленны: люди собираются перед входом в часовню; ждут; проходят; выходят; расходятся. В это время уже начинает собираться следующая группа. С каждым разом все многочисленнее и многочисленнее. Как порывы ветра при буре: все сильнее и сильнее. Как волны при шторме: все выше и выше.
Все это время сижу в машине напротив здания морга. Даже вдали, даже от небольшой группы людей чувствую исходящие волны скорби: небольшие, как рябь на глади озера от легкого дуновения.
В районе одиннадцати часов, как правило, проходят самые многочисленные похороны. До сих пор не пойму: случайное совпадение или специально подобрано руководством морга. Скорее второе: в совпадения - не верю.
Большая группа людей собирается, когда хоронят либо известного в нашем городе человека, тогда на прощание приходят представители администрации и организации, где работал усопший; либо скончался врач, учитель, военный; либо умерший достаточно молод, чтобы проститься с ним пришли еще живые друзья и знакомые. Эти варианты мне не нравятся: молодые скорбят неискренне, большинство даже не понимает, что на самом деле произошло: жизнь несет их, словно скоростной поезд, и смерть человека - не более столба, который проносится за секунду. Либо умер просто хороший человек: тогда скорбь, траур, слезы, причитания искренние. Но такое пиршество выпадает нечасто - хороший человек умирает редко.
Сегодня в одиннадцать хоронят средней руки бизнесмена. Владел несколькими торговыми павильонами. Говорят - не выдержало сердце, но мне это абсолютно не интересно.
Выйдя из машины, достаю из багажника увесистый букет красных роз. На мне - черный строгий костюм, начищенные до блеска ботинки, белая рубашка и галстук - стандартный вид для похорон - не выделюсь среди сотни близких и друзей, собравшихся у входа в часовню при морге. По пути к ней зачесываю волосы назад и скрываю глаза за черными солнцезащитными очками. Встаю рядом с собравшимися - одновременно со всеми, но в тот же момент в стороне от них.
В июньский день двери часовни приоткрыты: возле гроба прощаются близкие усопшего - жена, двое детей, родители.
Делаю вид, что изучаю здание морга - стандартная советская - без архитектурных излишеств - бетонная коробка, выкрашенная в белый цвет. Я бывал здесь так часто, что знаю каждый выступ на этих стенах. На самом деле я наблюдаю за собравшимися: женщины в черных платках, мужчины в строгих костюмах, они переговариваются, перешептываются, вспоминают усопшего, обсуждают последние новости, чуть поодаль стоят группки, в которых с легкостью можно опознать партнеров и конкурентов по бизнесу.
Ощущаю фактуру их чувств через движения: вздохи, ахания, покачивания головой, грустные взгляды, упертые в землю, всхлипывания. Я готов открыться, чтобы вобрать, получить то, зачем пришел, но нужный момент еще не настал.
Из часовни выходит седовласый мужчина - скорее всего отец - и машет рукой - заходите! Процессия лениво затекает через раскрытые двери, люди равномерной массой расползаются вокруг гроба, заполняя круг часовни. Поочередно - в том числе и я - возлагаем цветы. На лице усопшего - широколицего брюнета лет тридцати пяти -умиротворение и спокойствие. Маски покойников практически всегда одинаковые, поэтому задерживаю взгляд на ней всего на секунду и быстро отхожу, чтобы встать у входа в часовню: одновременно со всеми, но в тот же момент в стороне от них.
Высокий рост позволяет наблюдать за каждым из присутствующих.
Отец усопшего раздает зажжённые свечи. Их быстро передают - одна достается мне. Из бокового входа появляется пара священников - высокий, худой с короткой бородкой и низкий, коренастый с длинной. Встают у изголовья гроба. Коренастый просит отключить мобильные телефоны.
На несколько мгновений воцаряется тишина.
Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков!
Прочтя Начальные молитвы, переходят к Псалму 90-му и далее...
Закрываю глаза, открывая уши, открывая тело, открывая всего себя.
Музыка слов отпевания, чистота белых стен, свет, шум города, оставшийся за спиной, люди все вместе и каждый человек в отдельности - они наполняют меня. Первая женщина разрешается плачем, она словно открывает шлюз - вторая и третья заходятся в рыданиях - море слез исторгается, и я, как губка, впитываю их. По щекам мужчин текут узкие ручейки - они сдерживаются, поэтому каждая мужская слеза стоит сотни женских. Скорбь, печаль, горе - вокруг меня, они наполняют меня. Я снова на Поле...
Открываю глаза - отпевание закончилось. Священники удаляются. Собравшиеся посолонь обходят гроб. Иду последним. Каждый подходит к родителям и супруге, выражая соболезнования. Я подхожу к миловидной блондинке, укутанной в черный траур. По бокам от нее родители мужа и двое детей - мальчик и девочка - лет двенадцати и десяти. Обвожу их взглядом - они ждут в сотый уже раз дежурные и ничего не значащие: "Мои соболезнования". Но я беру за руку вдову, смотрю в ее глаза - в уголках сеточка морщин - проникаю в их глубину, где вижу все - страхи прошлой жизни, страхи будущей, страх за себя, за детей. Она видит, что вижу я. Отпускаю ее руку и, ничего не говоря, ухожу.
Прогуливаюсь между частоколом надгробий и крестов: по вытоптанным тропинкам, по заросшим бурьяном до пояса проходам между могилами - шагаешь, словно в лабиринте Минотавра: в глазах рябит от имен, фамилий, отчеств, фотографий, цифр.
Солнце клонится к горизонту - на кладбище лучше приходить к вечеру, когда все похороны закончатся. Если на церемонии прощания можно смешаться с толпой - никто точно не знает, с кем был знаком усопший, с кем пересекала жизнь, или, может, ты прочитал некролог, развешанный на столбе в городе, проникся уважением к усопшему - то на погребении посторонний человек рискует вызвать ненужные вопросы.
Да и от погребения не получаешь ничего нового - те же эмоции, что и на отпевании. Чувство, словно по второму разу пережевываешь уже пережеванную пищу.
Самые близкие - случайные отсеиваются после отпевания - по очереди подходят к покойнику, целуют в лоб. Гроб закрывают. Лицо покойника навсегда скрывается от этого света. Стучат молотки - последние звуки в каждой жизни. Женщины так же, как и на отпевании, рыдают и причитают, мужчины так же сдерживают подступающие слезы.
Гроб на стропах опускают в могилу. Каждый берет в руки по комку земли и бросает. Земля барабанит по крышке гроба - завершающий аккорд любой жизни. Могильщики, схватив лопаты, забрасывают яму. Был ты богатым или бедным, умным или дураком, здоровым или больным, благородным или негодяем, еще бесконечное "или" и "или" - все равно окажешься в том же гробе, ляжешь в ту же могилу и будешь засыпан той же землей.
Меня всегда завораживает работа могильщиков - доведенные до совершенства движения лопатой, буквально за минуту огромная зияющая глубина, длина и ширина могилы заполняется землей, еще мгновение и вырастает холм. В этом вся метафора жизни - оп! - ты родился - оп! - всего лишь мгновение - оп! - ты в земле.
Эти суховатые ребята закидывают лопаты на плечо и идут к следующей могиле - для них это всего лишь работа. Ни за что не хотел бы стать таким же роботом без капли эмоций.
Подхожу к свежим могилам: все они усыпаны цветами, венками. Ветер треплет ленточки, сдувает комочки земли.
Закрываю глаза, открывая уши, открывая тело, открывая всего себя.
Безмолвная музыка скорби исходит от каждой могилы. Земля впитала в себя все слезы, причитания, стенания, горечи, обиды. Они покрывают каждую могилу ровным тонким слоем, вырастающим до самых небес, опускающимся до самого центра земли. Я хожу по этим струнам, по этим нотам, земля вибрирует подо мной. Я как канатоходец - одно неверное движение - падение длиною в вечность. Я снова на Поле...
Окрик: "Эй, парень!" выдергивает меня в реальность.
Я побывал на десятках полей сражений: Прохоровка, Куликово поле, Бородино, Полтава, даже выбирался под Лейпциг и на Ватерлоо, но каждый раз возвращаюсь на Мамаев курган.
Моя душа, мое тело, мой сборщик зовет меня на берег Волги к лучшему в мире воинскому монументу.
Даже если ослепну, то смогу не оступившись пройти этот путь: от "Памяти поколений" поднимусь на Аллею Пирамидальных тополей, оттуда на площадь Стоявших Насмерть, где посреди фонтана вырастает исполин Воина-Богатыря, вдоль Стен-Руин, через Площадь Героев, мимо бассейна и скульптур, нырну в Зал Воинской Славы, где, каждый раз поражая воображение, заставляет трепетать сердце, Рука - мне всегда кажется, что это длань мертвеца - с факелом Вечного Огня, выйду на Площадь Скорби, а после, петляя, поднимусь по двумстам ступеням.
На вершине.
Ветер треплет волосы.
Ветер треплет скульптуру за спиной.
Отсюда Волгоград как на ладони.
Отсюда весь мир как на ладони.
Закрываю глаза, открывая уши, открывая тело, открывая всего себя.
Вокруг земля, усеянная мертвецами, усеянная живой, дышащей, кровоточащей, багровой, как закат, плотью, усеянной костьми, усеянной мертвой жизнью. Из этих семян прорастают солдаты, увешанные патронными лентами и гранатами, с ружьями наперевес они взбираются по обе стороны от кургана. На их формах свастики и звезды. Утопая в осенних лужах, грязи и снега они сходятся, чтобы убивать друг друга. Погибают, но взбираются вновь и вновь в бесконечной бойне без начала и конца.
В этот конкретный момент этот курган выше Эвереста и глубже Марианской впадины.
Я долго высматриваю и наконец нахожу его - мой сборщик.
Рыская по просторам интернета, натыкаюсь на ролик, меняющий вращение этого мира.
Восемь минут сорок секунд - именно столько белый полицейский коленом душит черного мужчину, пока тот причитает: "I can't breath".
Закрываю глаза, открывая уши, открывая тело, открывая всего себя.
Раз за разом чувствую боль негра: хриплое дыхание, остывающий бег сердца, боль всей его жизни, наполненной криминалом и наркотиком, боль его предков-рабов, боль белой беременной женщины, к животу которой он приставил дробовик.
Раз за разом чувствую боль белого: в мире сегодняшнего дня он виноват перед всеми, перед черными, за то что белый, перед женщинами, за то что мужчина, перед меньшинствами, за то что большинство. Каждый день из каждого угла его обличают и требуют каяться. В тот момент, когда кадык негра перекатывается под его коленом, на лице белого нет ни капли сожаления - это миг его торжества, когда белый говорит всему миру: "Fuck you! Fuck you all!" и обрекает себя на гибель.
Их боль проходит через меня, наполняя хранилище моего сборщика.
Вокруг меня четыре стены комнаты, но я не ограничен ими.
Мне не нужен алкоголь, не нужны вещества, чтобы раздвигать границы сознания.
Закрываю глаза, открывая уши, открывая тело, открывая всего себя.
Небо из черных туч тяжело нависает надо мной.
Я в кабине моего сборщика: циклопические колеса вращают гусеницы, безразмерное хранилище-приемник за кабиной, фары-фонари освещают огромные серпы-сборщики.
Впереди Поле: бесконечная поверхность всей Земли, развернутая в плоскость: все горы и впадины, все моря и континенты, пустыни и тундры смешаны в равномерную черную массу.
Молнии бьют из туч, высекая искры из Поля.
Поле - все жизни всех живущих, живших и тех, кто еще не родился на Земле: их скорбь, печаль, горе, страх, ненависть, прорастающие колосьями на Поле. Серпы-сборщики срезают колосья, захваты подают в хранилище, где, перемалываясь, превращаются в жидкость, которая через трубки, пронзающие все мое тело, подается в меня, наполняет меня, растворяется во мне.
Скорбь, печаль, горе, страх, ненависть всего мира - они и есть Я.
Мое сознание рождает слова на бумаге.
Мое сознание рождает картины на холсте.
Мое сознание рождает музыку.
Мое сознание рождает скульптуру.
Этому акту творения не будет конца, потому что
Я - сборщик скорби.