Блик Оливер Росс Томас : другие произведения.

“циклы"Маккоркл и Педильо-Филип Сент-Ив" отд. детективы. Книги 1-17

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Росс Томас
  Обмен времен «Холодной войны»
  Вступительная глава
  Таких кафе, вернее салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать тысячи две. В них царят полумрак и тишина, мебель не новая, но и не разваливающаяся, первоначальный цвет ковра указать уже сложно из-за сигаретного пепла и бессчетного количества пролитых бокалов, бармен настроен дружелюбно, обслуживает быстро и не обращает внимания, если вы пришли с чужой женой. Льда не экономит, спиртного тоже, но напитки стоят недешево. Выбор блюд небогат, обычно курица и бифштексы, но и первое, и второе вам приготовят по высшему разряду.
  В Вашингтоне, чтобы найти салун «У Мака», достаточно пройти пару кварталов вверх по Коннектикут-авеню от Кей-стрит и повернуть налево. В зале стоит легкий запах копченой колбасы, а старший бармен говорит на безупречном английском и разъезжает по городу на «линкольн-континентале». Метрдотель принадлежит к старой школе и руководит подчиненными, будто те солдаты вермахта.
  Владелец салуна, изрядно поседевший, с наметившимся брюшком, появляется в половине одиннадцатого, бывает и в одиннадцать, первым делом бросает взгляд на бар, и на его лице, как ему не раз говорили, появляется легкое разочарование, ибо человека, которого он хотел бы там увидеть, нет. Иногда в дождливые дни садится за стойку и пропускает пару стопок виски. Ленч он обычно проводит в компании блондинки, похожей на молодую Марлен Дитрих, которую всем представляет как свою жену. Но для семейной пары они слишком любят друг друга.
  От других подобных заведений салун «У Мака» отличается разве что одной достопримечательностью: рядом с баром на специальном возвышении, выполненном в виде подноса, подпираемого тремя колоннами коринфского стиля, покоится здоровенный бесформенный кусок бетона, обычного серого бетона с рваными краями и торчащими из них кусками арматуры, словом, такого, какой встретишь на любой строительной свалке. Случайный посетитель равнодушно скользнет взглядом по этой странной конструкции и пожмет плечами. Завсегдатай, возможно, пояснит вам, что это не просто кусок бетона, а часть (пусть и весьма несущественная) известной в свое время Берлинской стены, и вы, удовлетворившись ответом, допьете что-нибудь вроде сухого мартини и выйдете вон, тут же забыв сказанное.
  И лишь один человек из тысячи, возможно, попытается увязать воедино эти разрозненные детали: прожженный и залитый напитками ковер, ленивые и умиротворенные движения хозяина салуна, ничуть не вяжущиеся с его мимолетным, но достаточно внимательным взглядом, которым он одарит очередного входящего, тут же, впрочем, отвернувшись к блондинке, сидящей рядом с ним за столиком, кусок бетона на возвышении подле бара — и станет ясно, что о сочетании этих разрозненных деталей хозяин салуна может рассказать очень много занятного. Особенно для тех, кто вырос в мире, где уже, слава Богу, нет ни Берлинской стены, ни Восточной Германии, ни ее штази и полиции...
  Глава 1
  В самолет, вылетающий из Темпельхофа[1] в Кельн — Бонн, он поднялся последним. Да еще долго не мог найти билет, оказавшийся во внутреннем кармане пиджака. Он весь вспотел, лицо раскраснелось, а англичанка-стюардесса терпеливо ждала окончания поисков.
  Наконец, бормоча извинения, он протянул ей билет, и стюардесса одарила его ослепительной улыбкой. Сиденье рядом со мной пустовало, и он направился ко мне, задевая пухлым «бриф-кейсом» локти пассажиров, сидевших вдоль прохода. На сиденье он буквально рухнул, невысокого роста, приземистый, пожалуй, даже толстый, в коричневом, ужасно сшитом костюме из толстой шерсти и темно-коричневой бесформенной шляпе, надвинутой на уши.
  «Бриф-кейс» засунул между ног, застегнул ремень безопасности, шляпу не снял. Наклонившись вперед, уставился в окно. Как раз в этот момент тягач потянул самолет к началу взлетной полосы. При разгоне он так крепко сжимал подлокотники, что побелели костяшки пальцев. Когда же он понял, что пилот не впервые поднимает машину в воздух, откинулся на спинку сиденья, достал пачку сигарет, сунул одну в рот и прикурил от деревянной спички. Выпустил струю дыма и оценивающе взглянул на меня, как бы прикидывая, расположен ли сосед к светской беседе.
  Я провел в Берлине три дня, уик-энд плюс пятница, потратил много денег и возвращался с больной головой. Останавливался я в отеле «Зоопарк», где смешивали точно такие же мартини, как и по всей Европе, за исключением разве что бара «У Гарри» в Венеции. Теперь меня мучило похмелье, и я надеялся подремать час или около того, пока самолет, взлетев в Берлине, не приземлится в Бонне.
  Но мужчина, плюхнувшийся на соседнее сиденье, настроился на разговор. Даже с закрытыми глазами, чуть ли не кожей, я ощущал его стремление подобрать подходящий предлог. Надо отметить, ничего оригинального он не придумал.
  — Вы летите в Кельн?
  — Нет. — Глаз я не открывал. — Я лечу в Бонн.
  — Как хорошо! Мне тоже в Бонн, — то есть мы тут же оказались в одной лодке.
  — Моя фамилия Маас, — он схватил и крепко пожал мою руку.
  Пришлось открыть глаза.
  — Я — Маккоркл. Рад познакомиться.
  — Ага! Так вы не немец?
  — Американец.
  — Но вы так хорошо говорите по-немецки.
  — Я прожил здесь довольно долго.
  — Лучший способ выучить язык, — одобрительно покивал Маас. — Надо пожить в стране, где на нем говорят.
  Самолет летел заданным курсом, а мы с Маасом неспешно беседовали о Бонне и Берлине, об оценке некоторыми американцами ситуации в Германии. Голова у меня по-прежнему болела. Чувствовал я себя ужасно.
  Маас, похоже, понял, в чем дело. Порылся в пухлом «бриф-кейсе» и выудил пол-литровую бутылку «Стейнхаузера»[2]. Предусмотрительный мне попался сосед. «Стейнхаузер» лучше пить охлажденным и запивать пивом. Мы пили его теплым из двух серебряных стаканчиков, также оказавшихся в «бриф-кейсе». И когда внизу показались шпили кафедрального собора Кельна, между нами уже установились дружеские отношения. Во всяком случае, я предложил Маасу подвезти его в Бонн.
  — Вы очень добры. Я, конечно, обременяю вас. Но премного благодарен. Не будем останавливаться на полпути. Раз уж открыли бутылку, надо ее добить.
  За этим дело не стало, и вскорости Маас засунул в «бриф-кейс» уже ненужные серебряные стаканчики. При посадке самолет несколько раз тряхнуло, и мы затрусили к трапу под осуждающими взглядами двух стюардесс. Моя головная боль бесследно исчезла.
  У Мааса был только «бриф-кейс», и, дождавшись, когда выгрузят мой чемодан, мы направились к автостоянке. К моему удивлению, машину свою я нашел в целости и сохранности. Немецкие малолетние преступники умеют, как никто, вскрывать оставленные без присмотра машины и в этом деле дадут сто очков форы своим американским одногодкам. В тот год я ездил на «порше», и Маас рассыпался в комплиментах: «Какая чудесная машина... Какой мощный двигатель... Такая быстрая...» Он продолжал нахваливать мой автомобиль, пока я открывал дверцу и засовывал чемодан на так называемое заднее сиденье. По некоторым характеристикам «порше» превосходит прочие марки автомобилей, но доктор Фердинанд Порше создавал машины не для толстяков. Если кто и будет в них ездить, полагал он, так это худощавые джентльмены, вроде таких автогонщиков, как Мосс и Хилл. Герр Маас сунулся в кабину головой, хотя следовало — задницей. Его коричневый двубортный пиджак распахнулся, открыв на мгновение «люгер» в наплечной кобуре.
  В Бонн мы поехали по автобану. Дорога эта чуть длиннее и не столь живописна, как та, что выбирают президенты и премьер-министры разных стран, коих по каким-то причинам заносит в столицу Западной Германии. Двигатель едва слышно мурлыкал, и скорость наша не превышала скромных ста сорока километров в час. Герр Маас что-то напевал себе под нос, когда мы обгоняли «фольксвагены», «капитаны», а иногда и «мерседесы».
  Наличие у него пистолета меня не встревожило. Закон, разумеется, запрещал ношение оружия, но ведь другие законы запрещали убийство, прелюбодеяние, поджог и даже плевки на тротуаре. Законы писаны на все случаи жизни, и я решил — похоже, «Стейнхаузер» помогал примиряться с человеческими слабостями, — что толстячок немец носит с собой пистолет не просто так, а имея на то веские причины.
  Я как раз поздравлял себя с этим выводом, от коего за версту веяло здравым смыслом, когда лопнуло заднее левое колесо. Отреагировал я автоматически. Не снял ноги с педали газа, даже нажал чуть сильнее, и выровнял машину. Нас вынесло на встречную полосу движения, к счастью, на этом участке автобана не было разделительного барьера, но мы не перевернулись и не слетели под откос. Да и из Бонна в это время никто не ехал.
  Маас переживал случившееся молча. Я же ругался секунд пять, гадая при этом, заменят ли мне колесо по гарантийному талону.
  — Мой друг, вы — прекрасный водитель, — разлепил наконец губы Маас.
  — Благодарю. — Я дернул за ручку, открывающую капот, где лежала запаска.
  — Если вы скажете мне, где инструменты, я сам заменю колесо.
  — Это моя забота.
  — Нет! Когда-то я был первоклассным механиком. Если вы не возражаете, я хочу таким способом расплатиться за проезд.
  Через три минуты он снял спустившее колесо. На его месте оказалась запаска, поддомкраченный «порше» снова встал на четыре колеса. Маас завернул гайки и удовлетворенно шлепнул ладонью по шине, как бы показывая, что доволен результатами своего труда. Эти операции заняли у него не более двух минут. Он даже не снимал пиджака.
  Маас повесил снятое колесо на крюк под капотом, уложил на место инструменты, захлопнул капот, вновь залез в кабину, на этот раз задницей вперед. Когда мы выехали на автобан, я поблагодарил его за помощь.
  — Пустяки, герр Маккоркл. Я рад, что смог хоть чем-то помочь. И я останусь у вас в долгу, если по приезде в Бонн вы высадите меня у вокзала. Там я без труда найду такси.
  — Бонн не так уж велик. Я могу отвезти вас куда нужно.
  — Но я еду в Бад-Годесберг. Это далеко от центра.
  — Отлично. И мне туда же.
  Через мост Виктории мы выехали на Ройтерштрассе и далее на Кобленцштрассе, бульвар, прозванный местными острословами дипломатическим ипподромом. По утрам по нему в «Мерседесе-300», в сопровождении двух полицейских на мотоциклах и «белой мыши», специально построенного для этого дела фирмой «Порше» автомобиля, проезжал канцлер ФРГ, направляясь во дворец Шомбург.
  — Где вас высадить в Годесберге? — спросил я.
  Из кармана пиджака он достал синюю записную книжку. Нашел нужную страницу и ответил:
  — Возле кафе. Оно называется «У Мака». Вы знаете, где это?
  — Конечно, — я затормозил перед светофором. — Я — хозяин этого кафе.
  Глава 2
  Таких кафе, вернее салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать около двух тысяч. А вот в Бонне и Бад-Годесберге в тот год нашлось бы лишь несколько заведений, где могли приготовить сносный коктейль. Скажем, клуб американского посольства, где обслуживали только членов клуба да их гостей, или бар на Шаумбергер-Хоф, но цены там были аховые.
  Я открыл салун годом раньше, когда Эйзенхауэра впервые избрали президентом. В самый разгар предвыборной кампании, полной обещаний одержать безоговорочную победу в Корее, армейское руководство решило, что безопасность Соединенных Штатов не пострадает, если группе анализа военной информации, расположившейся в быстро разрастающемся американском посольстве на берегу Рейна, придется обходиться без моих услуг. В общем-то, я и сам уже гадал, когда же меня выставят за дверь, потому что за двадцать месяцев довольно-таки приятного пребывания в посольстве никто не обратился ко мне с просьбой о проведении какого-либо анализа той или иной военной проблемы.
  Через месяц после демобилизации я вновь оказался в Бад-Годесберге, сидя на ящике пива в зальчике с низким потолком, когда-то служившем Caststatte[3]. Зальчик сильно пострадал от пожара, и я подписал с его владельцем долгосрочный договор об аренде исходя из того, что он обеспечивает лишь общий ремонт. Все же изменения в планировке и мебель идут за мой счет. Вот я и сидел на ящике с пивом, окруженный коробками и контейнерами с консервами, выпивкой, столами, стульями, посудой, и на портативной машинке печатал шесть экземпляров заявления с просьбой разрешить мне продавать еду и напитки. При свете керосиновой лампы. На пользование электричеством требовалось отдельное заявление.
  Я не заметил, как он вошел. Он мог находиться в зальчике минуту, а может — и десять. Во всяком случае, я подпрыгнул от неожиданности, когда он заговорил.
  — Вы — Маккоркл?
  — Я — Маккоркл, — ответил я, продолжая печатать.
  — Неплохое у вас тут гнездышко.
  Я повернулся, чтобы посмотреть на него.
  — О Боже! Нью-Хэвен. Выпускник Йеля. — Судил я, разумеется, по выговору.
  Роста в нем было пять футов одиннадцать дюймов, веса — сто шестьдесят фунтов[4]. Он подтянул к себе ящик пива, чтобы сесть, и своими движениями очень напомнил мне сиамского кота, который когда-то жил у меня.
  — Нью-Джерси, не Нью-Хэвен, — поправил он меня.
  Я пригляделся к нему повнимательнее. Коротко стриженные черные волосы, юное, загорелое, дружелюбное лицо, пиджак из мягкого твида на трех пуговицах, рубашка, полосатый галстук. Дорогие ботинки из кордовской кожи, только что начищенные, блестевшие в свете керосиновой лампы. Носков я не увидел, но предположил, что они — не белые.
  — Может, Принстона?
  Он улыбнулся. Одними губами.
  — Уже теплее, приятель. В действительности я получил образование в «Синей иве», баре в Джерси-Сити. По субботам у нас собирался высший свет.
  — Так что я могу вам предложить, кроме как присесть на ящик пива и выпить за счет заведения? — Я протянул ему бутылку шотландского, стоявшую рядом с пишущей машинкой, и он дважды глотнул из нее, не протерев горлышка перед тем, как поднести ко рту. Мне это понравилось.
  Бутылку он отдал мне, теперь уже я глотнул виски. Он молчал, пока я не закурил. Похоже, недостатка времени он не испытывал.
  — Я бы хотел войти в долю.
  Я оглядел обгорелый зал.
  — Доля нуля равняется нулю.
  — Я хочу войти в долю. Пятьдесят процентов меня устроят.
  — Именно пятьдесят?
  — Ни больше ни меньше.
  Я взялся за бутылку, протянул ему, он выпил, я последовал его примеру.
  — Может, вы не откажетесь от задатка?
  — Разве я уже согласился на ваше предложение?
  — Во всяком случае, пока вы мне не отказали. — Он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал листок бумаги, очень похожий на чек. Протянул его мне. Действительно чек, сумма в долларах. С указанием моей фамилии. Выданный уважаемым нью-йоркским банком. По нему я мог получить ровно половину тех денег, что требовались мне для открытия лучшего гриль-бара Бонна.
  — Компаньон мне не нужен. По крайней мере, я его не ищу.
  Он взял чек, оторвался от ящика с пивом, подошел к столу, на котором стояла пишущая машинка, положил на нее чек. Повернулся и посмотрел на меня. Лицо его оставалось бесстрастным.
  — А не выпить ли нам еще?
  Я отдал ему бутылку. Он выпил, возвратил ее мне.
  — Благодарю. А теперь я расскажу вам одну историю. Не слишком длинную, но, когда я закончу, вы поймете, почему вам необходим новый компаньон.
  Я глотнул виски.
  — Валяйте. Если кончится эта бутылка, я открою другую.
  Его звали Майкл Падильо. Наполовину эстонец, наполовину испанец. Отец, адвокат из Мадрида, в гражданскую войну оказался в стане проигравших, и его расстреляли в 1937 году. Мать была дочерью доктора из Эстонии. С Падильо-старшим она встретилась в 1925 году в Париже, куда приезжала на каникулы. Они поженились, и годом позже родился он, их сын. Мать его была не только красивой, но и исключительно образованной женщиной.
  После смерти мужа благодаря эстонскому паспорту ей удалось добраться до Лиссабона, а потом — до Мехико. Там она зарабатывала на жизнь, давая уроки музыки, а также французского, немецкого, английского, а иногда и русского языков.
  — Если человек говорит на эстонском, он может говорить на любом языке, — пояснил Падильо. — Мама говорила на восьми без малейшего акцента. Как-то она сказала мне, что труднее всего даются первые три языка. Один месяц мы, бывало, говорили только на английском, другой — на французском. Потом на немецком, или русском, или эстонском, или польском, переходили на испанский или итальянский, а затем все повторялось сначала. По молодости мне казалось это забавным.
  Мать Падильо умерла от туберкулеза весной 1941 года.
  — Мне стукнуло пятнадцать, я свободно владел шестью языками, поэтому послал Мехико к черту и отправился в Штаты. Добрался я лишь до Эль-Пасо[5], работал коридорным, гидом, не брезговал контрабандой. Овладевал основами барменского искусства.
  К середине 1942 года я решил: с Эль-Пасо больше мне взять нечего. Я получил карточку социального страхования, водительское удостоверение и зарегистрировался на призывном пункте, хотя мне было всего шестнадцать. Украл в двух лучших отелях фирменные бланки и написал на них рекомендации, в которых подчеркивались мои достоинства как бармена. И подделал подписи обоих управляющих.
  На попутках и по железной дороге через Техас он добрался до Лос-Анджелеса.
  — Сумасшедший город, — Падильо покачал головой. — Кишащий мошенниками, проститутками, солдатами, психами. Я получил работу в маленьком баре. Место мне понравилось, приняли меня хорошо, но идиллия продолжалась недолго, потому что за мной пришли.
  — Кто же?
  — ФБР. Случилось это в августе 1942 года. Я только открыл бар, как появились два джентльмена. Вежливые, как проповедники. Они показали мне удостоверения, из которых однозначно следовало, что их обладатели — агенты ФБР, и предложили мне проехать с ними, потому что призывной пункт уже давно посылает мне повестки, а они возвращаются назад со штемпелем «адрес неизвестен». Они уверены, что тут какая-то ошибка, но им понадобился не один месяц, чтобы найти меня... И мы отправились в их контору. Я дал показания и подписал их. Меня сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Прочитали мне лекцию на патриотическую тему и предложили на выбор: пойти в армию или сесть в тюрьму.
  Падильо выбрал первое и попросил отправить его в училище поваров и пекарей. И к концу 1942 года хозяйничал в офицерском баре в небольшом Центре подготовки пехоты на севере Техаса, неподалеку от Далласа и Форт-Уорта. А потом кто-то из кадровиков, просматривая личные дела, обнаружил, что он может говорить и писать на шести языках.
  — Они заявились ко мне ночью. Старший сержант, дежурный офицер и какой-то тип в штатском. Далее все было, как в плохом фильме. Защитного цвета «паккард», зловещая тишина в кабине мчащегося в аэропорт автомобиля, сурового вида пилоты, то и дело поглядывающие на часы, вышагивающие взад-вперед под крылом С-47. Смех, да и только.
  Самолет приземлился в Вашингтоне, и Падильо начали гонять из кабинета в кабинет.
  Они проверяли его языковые знания.
  — Я мог говорить по-английски с миссисипским или оксфордским акцентом. Я мог говорить, как берлинец и марсельский сутенер.
  Они послали меня в Мэриленд, где научили кой-каким приемам. Я же научил их другим, которые были в ходу в Хуаресе. Каждый из нас пользовался «легендой». Я заявил, что разносил чистые полотенца в одном из борделей Мехико. Всех живо интересовал круг моих тогдашних обязанностей.
  По завершении тренировочного цикла в Мэриленде Падильо вернули в Вашингтон. Привели в неприметный особняк на Эр-стрит, к западу от Коннектикут-авеню. Его желал видеть полковник.
  — Выглядел он совсем как актер, играющий полковника в голливудских фильмах. Его, похоже, это раздражало. Он сказал, что я могу внести значительный вклад в «борьбу за национальную безопасность». Если я соглашусь, меня демобилизуют, дадут американское гражданство и даже будут ежемесячно вносить определенную сумму на мой счет в «Америкэн секьюрити энд траст компани». Деньги я смогу получить по возвращении. Я, естественно, спросил, откуда мне придется возвращаться. «Из Парижа». Он пососал нераскуренную трубку, посмотрел в окно. Как я потом узнал, до войны он преподавал французский в университете Огайо.
  Падильо провел во Франции два года, главным образом в Париже, обеспечивая связь маки с американцами. После окончания войны его вернули в Штаты. В банке он получил деньги, ему выдали регистрационную карточку, в которой значилось, что он не годен к строевой службе, а генерал одобрительно похлопал его по плечу.
  — Я отправился в Лос-Анджелес. За время моего отсутствия город изменился, но ненамного. Люди по-прежнему жили там так, будто играли роль на съемочной площадке. Меня это вполне устраивало. На реальную жизнь я уже насмотрелся.
  Денег мне хватало, но я все равно начал искать работу и вскоре устроился барменом в маленьком клубе в Санта-Монике. Я уже подумывал, а не стать ли мне совладельцем клуба, когда за мной вновь пришли. Опять два молодых человека, в однобортных костюмах, в шляпах.
  Для меня есть небольшая работа, сказали они. На две, максимум на три недели. В Варшаве. Никто знать не будет, куда я уехал, зато по возвращении меня будут ждать две тысячи.
  Падильо бросил окурок на пол и закурил новую сигарету.
  — Я поехал. В Варшаву, а потом еще в дюжину мест, а может, и две дюжины, но в последний раз, когда они заявились ко мне в темных костюмах и с приклеенными улыбками на физиономиях, я ответил отказом. Улыбки стали шире, они приводили все новые доводы, но я стоял на своем. Тогда они намекнули, что в Вашингтоне задаются вопросом, а стоило ли давать мне американское гражданство, поэтому я должен выполнить и это задание, чтобы рассеять недовольство властей предержащих.
  Я забрал из банка все деньги и двинулся на восток. Работал в Денвере, Колфаксе, но они нашли меня и там. Я удрал в Чикаго, оттуда перебрался в Питтсбург, потом в Нью-Йорк. Там я прослышал об этом баре в Джерси. Тишина и покой. Студенты, жители близлежащих городков, более никого. Я внес задаток.
  За окном уже стемнело. Керосиновый фонарь светился мягким желтоватым светом. Виски в бутылке оставалось все меньше. Тишина густела.
  — Но они пришли снова, и вежливые нотки исчезли из их голосов. Я, мол, обязан делать то, что мне прикажут. Мне требовалось прикрытие в Бонне, а вы, не зная о том, подготовили его для меня.
  — Я могу и отказаться.
  Падильо цинично усмехнулся.
  — Здесь не так-то легко получить необходимые разрешения и лицензии, не правда ли?
  — Полностью с вами согласен.
  — Вы и представить себе не можете, как все упрощается, если обращаться к нужным людям. Но, если вы будете упрямиться, даю полную гарантию, что в Бонне вам не удастся продать ни одного мартини.
  — Вы, значит, так ставите вопрос?
  Падильо вздохнул.
  — Да. Именно так.
  Я глотнул виски и обреченно пожал плечами.
  — Хорошо. Похоже, без компаньона мне не обойтись.
  Падильо уставился в пол.
  — Не уверен, что я хотел услышать от вас эти слова, ну да ладно. Вы воевали в Бирме?
  — Да, — кивнул я.
  — За линией фронта?
  Я подтвердил и это.
  — Может пригодиться.
  — Для чего?
  Он широко улыбнулся.
  — Чтобы смешивать коктейли по субботам. — Он встал, подошел к столу, взял чек и вновь протянул его мне. — Пойдемте-ка в клуб и напьемся как следует. Им это, конечно, не понравится, но поделать-то они ничего не смогут.
  — Могу я спросить, кто эти «они»?
  — Нет. Просто помните, что вы — плащ, а я кинжал[6].
  — Не забуду, будьте уверены.
  — Тогда в путь.
  В тот вечер мы нализались до чертиков, но перед тем как войти в бар, Падильо снял телефонную трубку и набрал номер.
  — Все в порядке. — Он положил трубку на рычаг и задумчиво посмотрел на меня. — Бедняга. Наверное, вы этого не заслужили.
  Глава 3
  В последующие десять лет мы процветали, обрастая символами успеха, сединой на висках, дорогими автомобилями, которые меняли чуть ли не ежегодно, обувью, изготовленной по индивидуальному заказу, костюмами и пиджаками, сшитыми в Лондоне, жирком по талии.
  Бывали дни, когда, приходя на работу к десяти утра, я заставал Падильо за стойкой бара. С бутылкой в руке, он сидел, уставившись в зеркало.
  — Получил задание, — говорил он.
  — Надолго? — спрашивал я.
  В ответ следовало: «две недели», или «десять дней», или «месяц», и я кивал: «Хорошо». Короткие, скупые фразы — мы напоминали Бэзила Рэтбона и Дэвида Найвена из «Ночного патруля». Потом я наливал себе из бутылки, и мы сидели рядом, разглядывая зеркало. У меня сложилось впечатление, что в такие дни всегда лил дождь.
  Как компаньоны, мы отлично дополняли друг друга, особенно после того, как Падильо научил меня основам салунного дела. Он показал себя радушным хозяином, благодаря его знанию языков наше заведение стало любимым местом отдыха иностранных дипломатов в Бонне, включая и русских, которые иногда заглядывали к нам по двое или по трое. Я же больше преуспевал по хозяйству, и наш счет в Дойче Банк в Бад-Годесберге постоянно пополнялся.
  В промежутках между «деловыми поездками» Падильо я иногда летал в Лондон или Штаты, как считалось, в поисках новых идей. Возвращался нагруженный каталогами кухонного оборудования, ресторанной мебели, каких-то хитроумных приспособлений. Но в нашем заведении мы ничего не меняли. Оно становилось все более обшарпанным и более уютным. Нашим клиентам, похоже, нравилось и то, и другое.
  * * *
  В Берлин я тоже летал по делу. На переговоры с барменом, который умел смешивать коктейли по-американски. Работал он в берлинском «Хилтоне» и отказался от моего предложения, как только узнал, что придется переехать в Бонн.
  — Все рейнцы — пройдохи, — пояснил он, продолжая резать апельсины.
  Мило беседуя с герром Маасом, я кружил по узким улочкам Годесберга, пока не поставил машину у тротуара перед нашим салуном: Падильо выбил у отцов города два стояночных места, на которых могли парковаться только его и моя машины. Когда мы вылезли из кабины, герр Маас все еще рассыпался в благодарностях, и я придержал дверь, приглашая его войти первым. Часы показывали половину четвертого, так что время первого коктейля еще не подошло. Внутри, как всегда, царил полумрак, и герр Маас несколько раз мигнул, приспосабливаясь к недостатку освещения. За столиком номер шесть в дальнем углу сидел одинокий мужчина. Герр Маас еще раз поблагодарил меня и направился к нему. Я же двинулся к бару, где Падильо наблюдал, как Карл, наш бармен, протирает и без того чистые бокалы.
  — Как Берлин?
  — Сплошной дождь, и он не любит рейнцев.
  — Из родного города ни на шаг, да?
  — Совершенно верно.
  — Выпьешь?
  — Только кофе.
  Подошла Хильда, наша официантка, и заказала по бокалу «Стейнхаузера» и кока-колы для герра Мааса и мужчины, на встречу с которым он прилетел из Бонна. Других посетителей в этот час не было.
  — Кого это ты привел? — Падильо мотнул головой в сторону Мааса.
  — Маленький толстячок с большим пистолетом. Говорит, что его фамилия — Маас.
  — Оружие — это его личное дело, но мне не нравится, с кем он водит компанию.
  — Знаешь этого типа?
  — Знаю, кто он. Как-то связан с посольством Иордании.
  — От него только лишние неприятности?
  — Именно.
  Карл поставил передо мной чашечку кофе.
  — Вы когда-нибудь слышали о семислойном мятном фрапэ[7]?
  — Только в Новом Орлеане.
  — Может, та девчушка приехала оттуда. Зашла намедни и заказала такой коктейль. А Майк не учил меня смешивать семислойный мятный фрапэ.
  Осиротевший в войну, Карл учился английскому рядом с большой армейской базой около Франкфурта, где, будучи подростком, зарабатывал на жизнь, покупая сигареты у солдат, а затем продавая их на черном рынке. Говорил он практически без немецкого акцента и отлично знал свое дело.
  Далее наша дискуссия неожиданно оборвалась. Падильо схватил меня за левое плечо, сбил с ног и шмякнул о пол. Падая, я повернулся и увидел двух парней, с лицами, закрытыми носовыми платками, бегущих к столику, за которым сидели Маас и его приятель. Раздались четыре выстрела, от грохота которых у меня едва не лопнули барабанные перепонки. Падильо рухнул на меня. Мы, однако, успели встать и увидеть герра Мааса, метнувшегося к выходу. Пухлый «бриф-кейс» бился о его толстые ноги. Хильда, наша официантка, замерла в углу, держа в руках поднос. Затем она заорала как резаная, а Падильо велел Карлу подойти к ней и успокоить. Карл, сразу побледневший, обошел стойку и начал что-то говорить девушке, наверное, пытался успокоить. Но его слова, похоже, еще больше расстроили Хильду, хотя орать она и перестала.
  Падильо и я приблизились к столу, за которым сидели герр Маас и иорданец. Тот откинулся на спинку стула, его невидящие глаза смотрели в потолок, рот раскрылся. В темноте крови мы не заметили. Я пригляделся к нему. Гладкие черные волосы, зачесанные назад, мелкие черты лица, безвольный подбородок.
  — Наверное, все четыре пули вошли в сердце, — бесстрастно заметил Падильо. — Стреляли профессионалы.
  В воздухе пахло порохом.
  — Мне позвонить в полицию?
  Падильо пожевал нижнюю губу.
  — Меня здесь не было, Мак. Я отправился в Бонн выпить кружечку пива. Или в Петерсберг, узнать, как идут дела у конкурентов. Так что все произошло в мое отсутствие. Им бы не хотелось, чтобы я оказался свидетелем убийства, да к тому же вечером у меня самолет.
  — С Карлом и Хильдой я все улажу. А поваров еще нет, не так ли?
  Падильо кивнул.
  — У нас есть время пропустить по стопочке, а потом ты позвонишь. — Мы вернулись к бару, Падильо прошел за стойку, взял початую бутылку виски, плеснул в два бокала. Карл все еще успокаивал Хильду, и я заметил, что его руки поглаживали ее в нужных местах.
  — Я вернусь через десять дней, максимум через две недели, — пообещал Падильо.
  — Почему бы тебе не сказать им, что свалился с высокой температурой?
  Падильо глотнул виски, улыбнулся.
  — Нет нужды артачиться. Обычная поездка, ничего сверхъестественного.
  — Ты хочешь сказать мне что-то еще?
  Похоже, он хотел, но лишь пожал плечами.
  — Нет. Ничего. Главное, не впутывай меня в это дело. Дай мне еще две минуты, а потом звони. Идет?
  Он допил виски и вышел из-за стойки.
  — Удачи тебе.
  — И тебе тоже, — кивнул Падильо.
  Мы не обменялись рукопожатием. Всегда обходились без этого. Я проводил его взглядом. Шел он не так быстро, как когда-то. И чуть горбился, чего я не замечал ранее.
  Допил виски и я, поставил бокал на стойку, подошел к Хильде, вдвоем с Карлом мы окончательно успокоили ее. Я предупредил их, что Падильо не довелось увидеть, как маленький черноволосый иорданец выпил свой последний бокал кока-колы. Затем снял трубку и позвонил в полицию.
  Дожидаясь их приезда, я думал о Падильо и его очередном задании, герре Маасе и его знакомце, двух профессионалах в масках...
  Глава 4
  Они прибыли во всем блеске, с мерцанием маячков и воем сирен. Первыми в зал влетели двое полицейских в зеленой форме, в сапогах. Какое-то время они привыкали к полумраку, а затем один из них прошагал к бару и спросил меня, я ли звонил в полицию. Получив утвердительный ответ, он сообщил об этом второму полицейскому и мужчинам в штатском, вошедшим следом. Один из штатских кивнул мне, а затем все они обступили тело.
  Я глянул на часы. Маленького иорданца застрелили семнадцать минут назад. Пока полицейские осматривали тело, я закурил. Карл уже стоял за стойкой, а Хильда у двери комкала в руках фартук.
  — С Хильдой ты все уладил? — тихо спросил я.
  Карл кивнул.
  — Сегодня она его не видела.
  Детектив в штатском отделился от группы и двинулся к стойке.
  — Вы герр Маккоркл? — спросил он.
  — Совершенно верно. Я позвонил, как только это произошло.
  — Я — лейтенант Венцель.
  Мы пожали друг другу руки. Я спросил, не хочет ли он чего-нибудь выпить. Он ответил, что не отказался бы от бренди. Карл налил ему рюмку, которую лейтенант и выпил за наше здоровье.
  — Вы видели, как это случилось? — спросил Венцель.
  — Что-то видел. Но не все.
  Лейтенант кивнул, его синие глаза не отрывались от моего лица. В них не читалось ни симпатии, ни подозрения. С тем же успехом он мог спрашивать, видел ли я, как погнули бампер моего или чужого автомобиля.
  — Пожалуйста, расскажите мне, что вы видели. Ничего не опускайте, даже самых тривиальных подробностей.
  Я изложил ему всю цепочку событий, начав с отлета из Берлина, не упомянув лишь о присутствии в баре Падильо, хотя и не считал эту подробность тривиальной. Пока я говорил, появились эксперты. Убитого фотографировали, с пальцев снимали отпечатки, тело уложили на носилки, набросили на него одеяло и унесли. Скорее всего отправили в морг.
  Венцель слушал внимательно, но ничего не записывал. Вероятно, полностью доверял памяти. Не пытался перебивать меня вопросами. Просто слушал, изредка поглядывая на свои ногти. Идеально чистые, как к белоснежная рубашка под темно-синим костюмом. Похоже, он недавно побрился, и от него пахло лосьоном.
  Наконец поток моих слов иссяк, но он продолжал слушать. Тишина сгустилась, и я не выдержал. Предложил ему сигарету.
  Венцель не отказался.
  — Гм... этот мужчина... Маас...
  — Да?
  — Раньше вы никогда его не видели?
  — Никогда.
  — И тем не менее ему удалось попасть на тот же самолет в Темпельхофе, наладить дружеские отношения и даже доехать на вашем автомобиле до Годесберга. Более того, до вашего салуна, откуда он сбежал после того, как его собеседника застрелили. Не удивительно ли это?
  — Все произошло, как я вам рассказал.
  — Разумеется, — промурлыкал Венцель. — Разумеется. Но не кажутся ли вам, герр Маккоркл, не кажутся ли вам странными все эти совпадения? Незнакомый мужчина садится рядом с вами в самолете, вы предлагаете отвезти его до Годесберга, он, оказывается, едет туда же, куда и вы, то есть в ваше заведение, где должен встретиться с человеком, которого убивают.
  — У меня тоже сложилось впечатление, что он подсел ко мне не случайно.
  — Вашего компаньона, герра Падильо, в баре не было?
  — Нет. Он уехал по делам.
  — Понятно. Если этот Маас попытается связаться с вами, вас не затруднит незамедлительно уведомить нас?
  — Уведомлю, можете не беспокоиться.
  — А завтра вы сможете подъехать в участок и подписать ваши показания? Хотелось бы, чтобы приехали и ваши сотрудники. Одиннадцать часов вас устроит?
  — Хорошо. Вас интересует что-либо еще?
  Он пристально посмотрел на меня. Наверное, хотел запомнить мое лицо на ближайшие десять лет.
  — Нет. На сегодня достаточно.
  Я предложил выпить и остальным полицейским, двоим в форме, одному — в штатском. Они повернулись к Венцелю. Тот кивнул. Заказали они бренди и выпили одним глотком. Правда, Карл и налил им что подешевле. После многочисленных рукопожатий Венцель увел свою команду на улицу. Я посмотрел на угловой столик, за котором сидели Маас и его ныне покойный собеседник. Ничто не напоминало о трагедии. Наоборот, за этот столик так и хотелось сесть.
  Если бы не деньги, сказал я себе, продать бы все да уехать куда-нибудь в Санта-Фе или Калиспелл, открыть там маленький бар да жить не тужить. Уж там-то не будет никаких проблем, кроме как в субботу вечером доставить домой перепившего фермера. Не то что здесь, на семи холмах, где когда-то жили Белоснежка и семь гномов, а еще раньше Зигфрид победил страшного дракона. Но здесь я неплохо зарабатывал и, возможно, уже, к сорока пяти годам мог бы отойти от дел, обеспечив безбедную старость. К тому же мне льстило, что мой компаньон выполняет какие-то задания секретной службы, возможно, добывает чертежи русского космического корабля для полета на Сатурн. И мне нравилось, что в наш салун заглядывают шпионы всех мастей, едят бифштексы, пьют коктейли, а по ходу обмениваются своими секретами.
  И само появление двух убийц в масках, посланных в салун, чтобы убить маленького иорданца, на встречу с которым я привел толстяка незнакомца, лишь добавляло известности нашему заведению.
  Оно приносило хорошие деньги, на которые покупались отличные машины. И дорогие костюмы, толстые бифштексы, марочные вина из Мозеля, Ара, долины Рейна. И женщины, я отогнал от себя мысль о продаже, велел Карлу следить за кассой, убедился, что шеф-повар трезв, вышел на улицу и поехал на квартиру к одной интересной даме. Звали ее Фредль Арндт.
  Глава 5
  Примерно в половине седьмого я прибыл в квартиру фрейлейн Арндт, на верхнем этаже десятиэтажного дома, из окон которой открывался прекрасный вид на Рейн, семь холмов и красный кирпич развалин замка Драженфельс.
  Вдавил кнопку звонка домофона, прокричал в микрофон свое имя и толкнул дверь после того, как щелкнул замок, который она открыла соответствующей кнопкой в прихожей. Она ждала меня у двери, когда я вышел из лифта, который в этот день, на мое счастье, работал.
  — Добрый день, фрейлейн доктор, — прошептал я, галантно склоняясь над ее рукой. Мой поклон и поцелуй отличались особой элегантностью, ибо учила меня светским манерам одна пожилая венгерская графиня, любившая заходить в наш салун в дождливые дни. Я не возражал, потому что она исправно платила по счету.
  Фредль улыбнулась.
  — Каким ветром тебя занесло сюда, Мак? Да еще трезвого.
  — От этого есть лекарство! — Я протянул ей бутылку «Чивас Регал»[8].
  — Ты как раз успел на раннее представление. Я собираюсь вымыть голову. А потом лечь в кровать.
  — То есть на сегодня у тебя вечер занят?
  — Этот вечер я рассчитывала провести в одиночестве. Обычное дело в этом городе для девушки, разменявшей четвертый десяток.
  Действительно, в тот год женское население Бонна числом значительно превосходило мужское. И многие дамы, как и Фредль, сидели у телефона в надежде, что он зазвонит и вытащит их из квартиры в более многочисленную и шумную компанию. Следует сразу отметить, что Фредль отличала не только красота, но и ум. Она действительно защитила докторскую диссертацию и вела раздел политики в одной из влиятельных газет Франкфурта, а до того год провела в Вашингтоне, работая в пресс-центре Белого дома.
  — Налей нам по бокалу. Виски помогает забыть о возрасте. Ты почувствуешь себя шестнадцатилетней.
  — Шестнадцать мне было в сорок девятом, и в подростковой банде я промышляла сигаретами на черном рынке, чтобы платить за учебу.
  — По крайней мере, в те дни ты не могла пожаловаться на одиночество.
  С бутылкой в руках она удалилась на кухню. Квартира состояла из большой комнаты с балкончиком, выполнявшим роль солярия. Одну стену от пола до потолка занимали полки с книгами. Перед ними возвышался огромный антикварный письменный стол. Я мог бы жениться на Фредль только ради него. Пол устилал светло-бежевый ковер. Обстановку дополняли две кровати, хорошие шведские стулья и обеденный стол. Вдоль балкона тянулась стена из стекла, а две другие, по бокам, украшали весьма недурные репродукции и картины. Чувствовалось, что в этой квартире не просто ночуют, но живут.
  Фредль поставила бокалы на низкий эбонитовый столик для коктейлей, который, казалось, плыл в воздухе, потому что ножек не было видно. Она села рядом со мной на диван и поцеловала в висок.
  — Седины все прибавляется, Мак. Ты стареешь.
  — И скоро у меня не останется ничего, кроме воспоминаний. Через несколько лет мы, старая гвардия, будем собираться в каком-нибудь баре, чихать, кашлять и рассказывать друг другу о тех женщинах, с которыми когда-то спали. И я, с навернувшимися на глаза слезами, буду шептать: «Бонн, о милый, милый Бонн».
  — Кого ты знаешь в Штатах, Мак?
  Я задумался.
  — Пожалуй, что никого. Во всяком случае, ни с кем не хочу увидеться вновь. Двоих-троих репортеров, сотрудников посольства, но с ними я познакомился в Германии. У меня была тетушка, которую я очень любил, но она давно умерла. От нее мне достались деньги, на которые я смог открыть салун. Вернее, часть денег.
  — А где сейчас твой дом?
  Я пожал плечами.
  — Я родился в Сан-Франциско, но не могу сказать, что это мой родной город. Мне нравятся Нью-Йорк и Чикаго. Нравится Денвер. И Вашингтон, а также Лондон и Париж. Падильо полагает, что нет города лучше Лос-Анджелеса. Будь его воля, он продолжил бы автомагистраль через центр Бонна и обсадил бы ее пальмами.
  — Как Майк?
  — Отлично. Уехал по делам.
  — А что новенького в Берлине? Ты же знал, что у меня два свободных дня.
  — Съездил я неудачно, выпил слишком много мартини, а к возвращению мне припасли убийство.
  Фредль сидела, положив головку мне на плечо. Ее светлые волосы щекотали мое ухо. Пахло от них чистотой, женственностью, свежестью. Я никак не мог взять в толк, почему их снова нужно мыть. От моей последней фразы она дернулась, убрала голову. Я чуть не расплескал виски на ковер.
  — Ты опять шутишь.
  — На этот раз нет. Двое мужчин зашли в салун и застрелили третьего. Он умер.
  Я достал сигарету, закурил. А Фредль в мгновение ока обратилась в репортера, она засыпала меня вопросами, так же ничего не записывая, и я уже не мог решить, кто лучше разбирается в убийствах, фрейлейн доктор Арндт или лейтенант Венцель.
  — Майк знает? — спросила она напоследок.
  — Я его не видел сегодня, — солгал я. — Он, наверное, скажет, что это хорошая реклама. Представляешь, сколько корреспондентов заявится к нам завтра на ленч. А уйдут они с дюжиной версий, от политического убийства до разногласий между бывшими эсэсовцами.
  — Все зависит от того, для какой газеты они пишут, — подтвердила Фредль.
  — И от количества выпитого, — добавил я.
  — Как интересно. Пригласи меня завтра на ленч.
  — Буду рад, если ты приедешь.
  — А теперь ты можешь снова поцеловать меня.
  — Сегодня я еще ни разу не целовал тебя.
  — Я слишком горда, чтобы сознаться в этом.
  Я поцеловал ее, и, как всегда, у меня возникло ощущение, что это наш первый поцелуй, и мы очень-очень молоды, и у нас все-все впереди.
  — Погаси свет, дорогой, — прошептала Фредль.
  — Обе лампы?
  — Только одну. Ты знаешь, мне нравится видеть, что я делаю.
  В четыре утра я с неохотой покинул Фредль. Она спала с легкой улыбкой на губах, с чуть раскрасневшимся, умиротворенным лицом. Теплая постель манила к себе. Но я устоял перед искушением вновь нырнуть в нее и босиком потопал на кухню. Глотнул виски, вернулся в гостиную-спальню, быстро оделся. Наклонился над Фредль и поцеловал ее в лоб. Она не пошевельнулась. Мне это не понравилось, и я поцеловал ее снова, на этот раз в губы. Она открыла глаза и улыбнулась.
  — Ты уходишь, дорогой?
  — Я должен.
  — Ложись ко мне. Пожалуйста.
  — Не могу. Утром у меня встреча с полицией. Не забудь про ленч.
  Она ответила улыбкой, и я вновь поцеловал ее.
  — Досыпай.
  Она продолжала улыбаться, сонная и удовлетворенная, я же вышел из квартиры, спустился на лифте вниз, сел в машину.
  В четыре утра Бонн выглядит как покинутая съемочная площадка в Голливуде. Подавляющее большинство добропорядочных бюргеров запирают двери на засов еще в десять вечера, словно и не зная о том, что их город — столица мирового уровня. Собственно, в этом Бонн очень напоминает Вашингтон. До своего дома я добрался всего за десять минут, достаточно быстро, если учесть, что мы живем в добрых шести милях друг от друга. Поставил машину в гараж, опустил и запер дверь, по лестнице поднялся в квартиру.
  За восемь лет я переезжал пять раз, пока не нашел то, что полностью меня устроило. Двухэтажный дом, построенный на холме близ Маффендорфа владельцем велосипедной фабрики в Эссене, разбогатевшим в начале пятидесятых годов, когда велосипеды являлись основным средством передвижения для жителей послевоенной Германии. Овдовев, большую часть времени он проводил с девушками под жарким солнцем. Вот и теперь уехал то ли во Флориду, то ли в Мексику. Его частые и длительные отлучки только радовали меня, да и находясь в Германии, большую часть времени он проводил в Дюссельдорфе, вспоминая былые дни с давними приятелями или просто глазея на девушек. Он был социал-демократом, и иной раз мы сидели за пивом, прикидывая, когда же Вилли Брандт станет канцлером.
  Дом был построен из красного кирпича, под черепичной крышей. Вдоль двух стен тянулась крытая веранда. Квартира владельца дома находилась на первом этаже, моя — на втором. Состояла она из спальни, маленького кабинета, кухни и просторной гостиной с камином. К входной двери вели двенадцать ступеней. Я преодолел их, вставил ключ в замок и повернулся на голос, раздавшийся из тени слева от меня.
  — Доброе утро, герр Маккоркл. Я давно дожидаюсь вас.
  Маас.
  Я толкнул дверь.
  — Вас разыскивает полиция.
  Он выступил из тени. Со знакомым «бриф-кейсом» в одной руке, «люгером» — в другой. Пистолет не был направлен мне в грудь. Маас просто держал его в руке.
  — Я знаю. Печальная история. К сожалению, мне придется напроситься к вам в гости.
  — Пустяки. Ванная справа. Чистые полотенца в шкафчике. Завтрак в десять. Если хотите заказать что-нибудь особенное, предупредите служанку.
  Маас вздохнул.
  — Вы очень быстро говорите по-английски, мистер Маккоркл, но, кажется, вы шутите. Это шутка, да?
  — Вы совершенно правы.
  Маас вновь вздохнул.
  — Давайте пройдем в дом. Вы первый, если не возражаете.
  — Не возражаю.
  Мы вошли, я — первым. Направился к бару, налил себе виски. Маас смотрел на меня с неодобрением. Возможно, потому, что я не предложил ему выпить. Ну и черт с ним, подумал я. Мое виски, что хочу, то и делаю.
  За первой стопкой я налил вторую, сел в кресло, забросил ногу на подлокотник, закурил. Я буквально любовался собой. Само спокойствие, хладнокровие. Образец мужского достоинства. Маас застыл посреди комнаты, сжимая в одной руке ручку «бриф-кейса», в другой — «люгер». Толстый, средних лет, усталый. Коричневый костюм изрядно помялся, шляпа исчезла.
  — О черт, — выдохнул я. — Уберите пистолет и налейте себе что-нибудь.
  Он глянул на «люгер», будто только сейчас вспомнил о его существовании, и засунул в наплечную кобуру. Налил себе виски.
  — Можно мне сесть?
  — Пожалуйста. Располагайтесь как дома.
  — У вас отличная квартира, мистер Маккоркл.
  — Спасибо за комплимент. Я выбрал ее потому, что здесь не докучают соседи.
  Он отпил из бокала. Огляделся.
  — Наверное, вас интересует, чем вызван мой столь поздний визит.
  Вопросительной интонации я не заметил, поэтому промолчал.
  — Полиция разыскивает меня, знаете ли.
  — Знаю.
  — Это неприятное происшествие...
  — Оно особенно неприятно, потому что имело место в моем салуне. Позвольте полюбопытствовать, кто выбрал место встречи: вы или ваш почивший в бозе приятель?
  Маас задумчиво посмотрел на меня.
  — У вас отличное виски, мистер Маккоркл.
  Я заметил, что его бокал опустел.
  — Если есть на то желание, повторите.
  Он подошел к бару и, наливая виски, встал спиной ко мне. Я смотрел на его спину и думал, какая отличная цель для ножа, если б у меня был нож и я помнил, как его бросать. Конечно, я мог огреть его кочергой. Или уложить на землю хамерлоком[9]. Но все агрессивные мысли так и не материализовались. Я не сдвинулся с места, лишь отпил виски да глубоко затянулся сигаретой. Классический пример бездействия, помноженного на нерешительность. Маас повернулся, с полным бокалом пересек комнату, чтобы плюхнуться в кресло. Глотнул виски, одобрительно кивнул. В который уж раз тяжело вздохнул.
  — Трудный выдался день.
  — Раз уж вы затронули эту тему, не могу с вами не согласиться. Очень сожалею, но должен признаться, что чертовски устал. Завтра утром меня ждут в полиции, чтобы задать несколько вопросов. Кроме того, у меня много дел в салуне. Мое благосостояние целиком зависит от дохода, который он приносит. Так что, если вы не возражаете, я буду вам премного благодарен, если вы окажете мне любезность и выкатитесь отсюда.
  Маас чуть улыбнулся.
  — К сожалению, не могу. Во всяком случае, в ближайшие часы. Мне нужно поспать, а ваша кушетка так и манит к себе. К полудню меня здесь не будет.
  — Отлично. К одиннадцати часам я вернусь с полицией. Я не из молчунов. Люблю поболтать. И не откажу себе в удовольствии сообщить им, что вы свернулись калачиком на моей кушетке.
  Маас всплеснул руками.
  — Но это невозможно. Мне очень жаль, что приходится стеснять вас, но я должен задержаться здесь до полудня. На этот час у меня назначена встреча. У вас я в полной безопасности.
  — До тех пор, как я не заявлю в полицию.
  — Вы этого не сделаете, герр Маккоркл, — мягко заметил Маас. — Я в этом уверен.
  Я уставился на него.
  — На чем основывается ваша уверенность?
  — У меня есть источники информации, герр Маккоркл. В том числе и в полиции. И мне известно содержание донесения некоего лейтенанта, расследовавшего убийство в вашем салуне. Вы все указали правильно, за исключением одной детали. Запамятовали упомянуть о присутствии вашего компаньона... герра Падильо, не так ли? Это, мистер Маккоркл, серьезное упущение.
  — Серьезное, но недостаточное для того, чтобы я предоставил вам постель и крышу над головой. Я просто скажу, что забыл об этом. Даже признаюсь, что солгал.
  Маас вновь вздохнул.
  — Позвольте мне предпринять еще одну попытку уговорить вас. Но сначала можно мне выпить еще капельку вашего чудесного виски?
  Я кивнул. Он оторвался от кресла, проковылял к бару, снова повернулся ко мне спиной, вызвав те же мысли о ноже, кочерге и хамерлоке. А может, об обычном пинке под зад. Но и на этот раз я остался в кресле, наблюдая, как толстый немец пьет мое виски, оправдывая бездействие нарастающим любопытством.
  Маас прошествовал к креслу.
  — Так вот, вы не удосужились сообщить полиции о том, что ваш компаньон присутствовал при этом печальном событии. И теперь мне достаточно позвонить в полицию, даже не меняя голоса. Всего-то нужно сказать три-четыре слова. Это, по шахматной терминологии, шах. — Маас чуть наклонился вперед. Его лицо лоснилось и покраснело от виски и усталости. — Но мне известно и другое, герр Маккоркл. Я знаю, куда отправился герр Падильо и почему. А вот это, и вы, я думаю, согласитесь со мной, уже мат.
  Глава 6
  Если он и блефовал, я не стал выводить его на чистую воду. Дал одеяло, предложил катиться к чертовой матери и пошел спать. И выспался, как никогда, хорошо.
  Следующим утром я прибыл в кабинет Венцеля. Лейтенант сидел за столом с телефоном и двумя одинаково пустыми папками для входящих и исходящих документов. В том же костюме, чистой белой рубашке и зеленом галстуке. Ногти его сверкали чистотой, и утром он вновь побрился.
  Знаком он предложил мне сесть на стул перед столом. Другой мужчина, я видел его впервые, расположился на стуле у окна. На меня он не взглянул, поскольку неотрывно всматривался в окно. Из окна открывался дивный вид на кирпичную стену то ли фабрики, то ли склада. Возможно, он пересчитывал кирпичи.
  Я продиктовал показания стенографистке, которую тут же пригласил Венцель. В подробности не вдавался, говорил коротко, только по существу. Когда я выговорился, Венцель, извинившись, вместе со стенографисткой вышел из кабинета. Я остался сидеть с дымящей сигаретой, стряхивая пепел на пол, поскольку пепельницы не обнаружил. Стены кабинета выкрасили зеленой краской, того оттенка, что очень любят картографы. Пол цвета темного дерева, грязно-белый потолок. Комната, предоставляемая государством для работы тем, кого оно нанимает. Чувствовалось, что это обитель временщиков, людей, или поднимающихся вверх по служебной лестнице, или спускающихся вниз, отдающих себе отчет, что их пребывание здесь ограничено пусть и не четкими, но рамками. Поэтому не было в кабинете ни фотографии жены и детей, ни других свидетельств того, что его хозяин обосновался всерьез и надолго.
  Венцель вернулся с секретарем, когда от сигареты остался крошечный окурок. Прочитал мне мои показания, записанные по-немецки. Как выяснилось, наговорил я довольно много.
  — Все правильно, герр Маккоркл?
  — Да.
  — Ваши сотрудники, бармен и официантка, уже приезжали к нам и дали показания. Желаете ознакомиться с ними?
  — Нет, если они не отличаются от моих по существу.
  — Не отличаются.
  Я взял предложенную ручку и подписал все три экземпляра. Перо чуть царапало бумагу. Отдал ручку Венцелю.
  — Как я понимаю, Маас не дал о себе знать.
  — Нет.
  Венцель кивнул. Другого он, похоже, и не ожидал.
  — Ваш коллега, герр Падильо. Его встревожил вчерашний инцидент?
  Не имело смысла попадаться в расставленную ловушку.
  — Я еще не говорил с ним. Но думаю, ему не понравится происшедшее в нашем салуне.
  — Понятно. — Венцель встал. Поднялся и я. Мужчина на стуле у окна остался сидеть, лицезрея кирпичную стену.
  — С вашего разрешения, герр Маккоркл, мы свяжемся с вами, если потребуется что-нибудь уточнить.
  — Разумеется, — кивнул я.
  — А если этот Маас попытается выйти на вас, вы не забудете известить нас об этом?
  — Обязательно извещу, — пообещал я.
  — Хорошо. На сегодня, пожалуй, все. Благодарю вас. — Мы обменялись рукопожатием. — До свидания.
  — До свидания, — ответил я.
  — До свидания, — попрощался со мной мужчина у окна.
  * * *
  Маас спал на диване, когда я выходил из квартиры. Скорее всего он и теперь пребывал там, потому что полдень еще не наступил. Выйдя из полицейского участка в центре Бонна, я направился в ближайшую пивную, благо для этого мне пришлось лишь обогнуть угол.
  Я сел к стойке среди других любителей утренней выпивки, заказал кружку пива и рюмку коньяка. Взглянул на часы. Одиннадцать двадцать пять. В кабинете Венцеля я пробыл менее двадцати минут, рюмка опустела, кружка стояла почти полная. Я решил, что вторая порция коньяка мне не повредит.
  — Noch ein Weinbrand, bitte[10].
  — Ein Weinbrand[11], — эхом откликнулся бармен и поставил передо мной вторую рюмку. — Zum Wohlsein[12].
  Пришло время трезво оценить ситуацию, обдумать дальнейшие ходы. Маккоркл, доброжелательный владелец салуна, против одного из исчадий европейского ада, Мааса. Дьявольски хитрого Мааса. Но, как ни старался, я не мог вызвать в себе злобу, не то что ненависть, к этому низкорослому толстяку. Продвигаясь в этом направлении, я, должно быть, нашел бы достаточно доводов в его оправдание. И Падильо, уехавший Бог знает куда. Хорошо ли я знал Падильо? Ничуть не лучше родного брата, которого у меня не было. Вопрос громоздился на вопрос, и едва ли я мог отыскать ответы на них на дне пивной кружки. Поэтому я вышел на улицу, сел в машину и поехал в Годесберг.
  Следующие полчаса ушли на подготовку салуна к открытию, просмотр счетов, заказ недостающих продуктов. Карл уже стоял за стойкой, более мрачный, чем обычно.
  — Я никогда не лгал фараонам.
  — Ты получишь премию.
  — Какой с нее прок, если меня упекут за решетку.
  — Не упекут. Не такая ты важная птица.
  Карл прошелся расческой по длинным светлым волосам.
  — Я вот обдумал случившееся и никак не могу понять, почему мы должны лгать насчет Майка.
  — Что значит «мы»? — спросил я. — Ты опять болтаешь с прислугой?
  — Вчера вечером я провожал Хильду домой. Она была расстроена, начала задавать вопросы.
  — До и после того, как ты ее трахнул? Я говорил тебе, держись подальше от прислуги. Ты же, по существу, входишь в правление. — Я знал, что ему это нравится. — Если она опять раскроет рот, скажи ей, что у Падильо неприятности из-за женщины.
  — Это похоже на правду.
  — Скажи, что он уехал из-за ревнивого мужа. Скажи ей что угодно, лишь бы она угомонилась. И держись подальше от ее юбки.
  — О Боже! Чего я ей только не говорил, но она все еще тревожится.
  — Найди чем успокоить ее. Послушай, в Берлине я встретил одного парня, который знает, где находится «линкольн-континенталь» выпуска 1940 года. В Копенгагене. Его привезли туда до войны, и владелец спрятал его от наци. Разберись с Хильдой, и я прослежу, чтобы автомобиль стал твоим.
  Карл обожал старые машины. Подписывался на все журналы, пишущие на эту тему. Ездил он на двухместном «форде» модели 1936 года, который купил у американского солдата за тысячу пятьсот марок. На нем стоял двигатель «олдсмобиля», и, я думаю, «форд» Карла мог легко обогнать мой «порше». Предложи я ему золотую жилу, едва ли он обрадовался бы больше.
  — Вы шутите?
  — Отнюдь. Мне говорил об этом один капитан ВВС. Владелец готов продать «линкольн» за тысячу баксов[13]. Когда закончится эта история, я дам тебе эту сумму, ты сможешь съездить туда и пригнать «линкольн» в Бонн. Вроде бы он на ходу.
  — Вы одолжите мне тысячу долларов?
  — Если ты успокоишь Хильду.
  — Будьте уверены. Какого он цвета?
  — Займись лучше «манхэттэнами»[14].
  Карл сиял от счастья, а я сел за столик, закурил. Прикинул, не выпить ли мне, но решил воздержаться. Посетителей еще не было — кто пойдет в салун в первом часу дня, — поэтому мне не оставалось ничего иного, как считать, в скольких местах прожжен ковер слева от моего стула. Как оказалось, в шестнадцати, на четырех квадратных футах. Я подумал, сколько будет стоить новый ковер, и пришел к выводу, что игра не стоит свеч. Тем более что в городе была фирма, специализирующаяся на ремонте ковров. На прожженные места они ставили аккуратные заплаты из материи того же цвета. Созрело решение незамедлительно позвонить им.
  Открылась дверь, в салун вошли двое мужчин. Одного, сотрудника посольства США, я знал, второго видел впервые. Из-за темноты меня они, естественно, не заметили. И прямиком направились к бару, отпуская обычные реплики насчет катакомб.
  Они заказали по кружке пива. Когда Карл обслужил их, сотрудник посольства спросил:
  — Мистер Маккоркл здесь?
  — Он сидит по вашу правую руку, сэр, — ответил Карл.
  Я повернулся на стуле.
  — Я могу вам чем-то помочь?
  С кружками они подошли к моему столику.
  — Привет, Маккоркл. Я — Стэн Бурмсер. Мы встречались у генерала Хартселла.
  — Я помню. — Мы обменялись рукопожатием.
  — Это Джим Хэтчер.
  Я пожал руку и второму мужчине.
  Предложил им сесть и попросил Карла принести мне кофе.
  — Отличное у вас заведение, мистер Маккоркл, — говорил Хэтчер, чеканя каждое слово, как в верхнем Мичигане.
  — Благодарю.
  — Мы с мистером Хэтчером хотели бы поговорить с вами. — А вот Бурмсер, похоже, рос в Сент-Луисе. Он огляделся, словно подозревал, что его подслушивает дюжина посторонних.
  — Всегда к вашим услугам. У меня есть отдельный кабинет. Пиво возьмите с собой.
  Гуськом, со мной во главе, мы прошли в кабинет, комнатушку с письменным столом, тремя бюро, пишущей машинкой и тремя стульями. На стене висел календарь, подаренный мне одним дортмундским пивоваром.
  — Присаживайтесь, господа. — Я занял место за столом. — Сигарету?
  Бурмсер взял одну, Хэтчер покачал головой. Какое-то время они пили пиво, я — кофе. Бурмсер еще и обкуривал Хэтчера. Последний, впрочем, не возражал.
  — Давненько не видел вас в посольстве, — прервал молчание Бурмсер.
  — Салун превращает человека в отшельника.
  Хэтчер, похоже, посчитал, что светские приличия соблюдены и пора переходить к делу.
  — Мы заглянули к вам, мистер Маккоркл, чтобы обсудить вчерашнее происшествие.
  — Понятно.
  — Возможно, для начала нам следует представиться, — они протянули мне забранные в черную кожу удостоверения, и я внимательно их прочел. Служили они не в ЦРУ, но в аналогичном учреждении. Я вернул удостоверения владельцам.
  — Так чем я могу вам помочь? — вежливо поинтересовался я.
  — Так уж получилось, но нам известно, что во время перестрелки ваш компаньон, мистер Падильо, находился в салуне.
  — Да?
  — Я думаю, с нами вы можете говорить откровенно, — вставил Бурмсер.
  — Я стараюсь.
  — Нас не интересует убитый. Мелкая сошка, что с него взять. Нам важен человек, с которым он встречался. Некий герр Маас.
  — Вы встретили его в самолете, возвращаясь из Берлина, — напомнил Бурмсер. — Он разговорил вас, а затем вы предложили подвезти его до вашего ресторана.
  — Все это я рассказал полиции, лейтенанту Венцелю.
  — Но вы не сказали Венцелю, что Падильо был здесь.
  — Нет. Майк попросил не впутывать его.
  — Полагаю, вам известно, что Падильо иногда выполняет наши поручения?
  Я глотнул кофе.
  — Давно вы в Бонне, мистер Бурмсер?
  — Два с половиной — три года.
  — А я — тридцать, не считая службы в ГАВИ. Загляните в ваши архивы. Вам следует знать, как открывалось это заведение. Меня заставили взять компаньоном Падильо. Я не сожалею об этом. Он — отличный парень, пока не берет в руки расписание авиа полетов. Я знаю, что он работает на одно из ваших агентств, правда, никогда не спрашивал, на какое именно. Не хотел этого знать. Не хотел вешать на грудь табличку: «Я — шпион».
  Кажется, Хэтчер чуть покраснел, но Бурмсер никоим образом не смутился.
  — Мы тревожимся из-за Падильо. Вчера он должен был вылететь самолетом во Франкфурт. Оттуда — в Берлин. Но во Франкфурт он поехал поездом. И не улетел в Берлин.
  — Возможно, опоздал к рейсу.
  — Он не имел права опаздывать, мистер Маккоркл.
  — Послушайте, если исходить из того, что мне известно, он мог лететь рейсом 487 в Москву, чтобы оттуда отправиться в Пекин. А получив секретные документы, за которыми ехал, собирался переодеться кули и на сампане добраться до Гонконга. Не исключаю я и вариант, что он встретил во Франкфурте смазливую бабенку, отдал должное «мартелю» и свил с ней уютное гнездышко в «Савиньи». Я не знаю, где он. Хотя хотел бы знать. Он — мой компаньон, и мне нравится, когда он на месте и помогает вести дела. Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что мой компаньон летает на самолетах чаще, чем любой коммивояжер. И я не могу пожелать ему ничего иного, как бросить эти шпионские игры и заняться составлением меню и закупками спиртного.
  — Конечно, конечно, — покивал Бурмсер, — мы вас понимаем. Но у нас есть веские основания полагать, что этот Маас причастен к опозданию Падильо на рейс в Берлин.
  — Мне представляется, что основания ваши не такие уж веские. В четыре утра Маас сидел у меня в квартире, с «бриф-кейсом» и «люгером», и пил мое виски. Когда я уходил в одиннадцатом часу, он все еще храпел на моем диване в гостиной.
  Возможно, их посылали в особую школу, где учат никоим образом не выражать удивление, да, пожалуй, и иные чувства. Может, они кололи друг друга иголками, и тот, кто вскрикивал от боли, оставался без ужина. Во всяком случае, лица их остались бесстрастными.
  — И что сказал вам Маас, Маккоркл? — из голоса Хэтчера исчезли дружелюбные нотки.
  — Сначала я сказал ему, что побуждает меня дать ему пинка и вышвырнуть из моей квартиры, а уж потом он объяснил, почему делать этого не следует. Заявил, что знает, куда и почему отправился Майк, и готов сообщить об этом боннской полиции, присовокупив, что Майк находился в салуне, когда там началась стрельба, если я не разрешу ему переночевать у меня. Я принял его условия.
  — Он говорил о чем-нибудь еще? — спросил Бурмсер.
  — В полдень у него была назначена встреча. Где, он не сказал. А я не спрашивал.
  — И больше вы ни о чем не говорили?
  — Он похвалил мое виски, а я предложил ему катиться к чертовой матери. Теперь все. Абсолютно все.
  — После того как Падильо прибыл на вокзал Франкфурта, — заговорил Хэтчер, — он выпил кружку пива. Позвонил по телефону. Поехал в отель «Савиньи» и снял номер. Поднялся в него, пробыл там восемь минут, затем спустился в бар. Подсел за столик к двум американским туристам. Было это в восемь пятнадцать. В половине девятого он извинился и отправился в мужской туалет, оставив на столе портсигар и зажигалку. Из туалета он не выходил, и больше его не видели.
  — Значит, он исчез, — констатировал я. — Так что я должен делать? Чего вы от меня хотите?
  Бурмсер затушил окурок в пепельнице. Нахмурился, его загорелый лоб прорезали четыре глубокие морщины.
  — Маас играет в этом деле ключевую роль, — пояснил он. — Во-первых, потому, что только он, за исключением нас, знал, что Падильо должен улететь тем рейсом. Во-вторых, потому, что Падильо не улетел. — Помолчав, он продолжил: — Если Маас знает, что поручили Падильо на этот раз, мы должны отозвать его назад. Все равно выполнить задание Падильо не удастся. Он раскрыт.
  — Как я понимаю, вы хотите, чтобы он вернулся.
  — Да, мистер Маккоркл. Мы очень хотим, чтобы он вернулся.
  — И вы думаете, Маас знает, что произошло?
  — Мы думаем, что ему известно куда больше, чем нам.
  — Хорошо, если Маас объявится, я попрошу его сначала позвонить вам, а уж потом лейтенанту Венцелю. А если Падильо даст о себе знать, я скажу ему, что вы интересуетесь его самочувствием.
  Их физиономии вытянулись.
  — Если кто-то из них свяжется с вами, пожалуйста, сообщите об этом нам, — выдавил из себя Хэтчер.
  — Я позвоню вам в посольство.
  Теперь на их лицах проступило нескрываемое раздражение.
  — В посольство не надо, мистер Маккоркл, — отчеканил Хэтчер. — Позвоните вот по этому номеру, — он вырвал из записной книжки листок, написал несколько цифр, протянул листок мне.
  — Я выучу номер, а листок сожгу, — пообещал я.
  Бурмсер чуть улыбнулся. Они поднялись и вышли из кабинета.
  Я допил кофе, закурил, размышляя над причинами, побудившими двух высокопоставленных агентов столь внезапно открыться мне. За долгие годы существования нашего заведения никто из них не удосужился даже представиться. А вот теперь они ввели меня в свой круг, я вошел в состав команды, задача которой — раскрыть загадку исчезновения американского агента. Маккоркл, с виду невинный владелец гриль-бара, а на самом деле — резидент шпионской сети, щупальца которой протянулись от Антверпена до Стамбула.
  А более всего мне не нравилось, что меня держат за дурака. Маас видел во мне шофера да квартиросъемщика, у которого можно переночевать. Бурмсер и Хэтчер не считали нужным поделиться какой-либо информацией. Хорошенькая история. Да еще это загадочное исчезновение компаньона, отправившегося в Берлин, с капсулой цианистого калия, замурованной в коренном зубе, и гибким метательным ножом, вшитым в ширинку.
  Я выдвинул ящик, достал банковскую ведомость за прошлый месяц. В сумме, значившейся на нашем счету, недоставало одного, пожалуй, даже двух нулей, и я убрал ведомость обратно. С такими деньгами я не мог вернуться в Штаты, не мог отойти от дел. Конечно, их хватило бы на два-три года в Париже, Нью-Йорке или Майами. Номер в хорошем отеле, обеды в дорогих ресторанах, одежда из лучших магазинов, выпивки хоть залейся. Но не более того. Я вдавил окурок в пепельницу и вернулся в бар.
  Глава 7
  Зал уже заполнялся народом. Репортеры оккупировали стойку, изгоняя похмелье пивом, виски, джином. В основном англичане, разбавленные редкими американцами, немцами, французами. На ленч они обычно собирались в клубе американского посольства, где цены были пониже, но иногда радовали своим присутствием и нас. Ежедневно, к полудню, они все сбивались вместе и отсутствующего тут же обзывали сукиным сыном, поскольку он задумал раскопать что-то особенное.
  Никто из них не перетруждал себя. Во-первых, все они состояли в штате и не умирали с голоду. Во-вторых, самое тривиальное убийство в Чикаго или, для Англии, в Манчестере превращало обстоятельный отчет о шансах социал-демократов на ближайших выборах в ФРГ в три абзаца колонки «Новости мира». Они многое знали, но в статьях не чурались вымысла и догадок и не делились с коллегами полученной информацией, предварительно не заслав ее в номер.
  Я дал сигнал Карлу угостить всех за счет заведения. Поздоровался с некоторыми, ответил на несколько вопросов, касающихся вчерашней стрельбы, сказал, что понятия не имею, политическое это убийство или нет. Спрашивали они и о Падильо. В деловой поездке, коротко отвечал я.
  От стойки я прошел к столикам, перекинулся парой слов с Хорстом, нашим метрдотелем, строгим, но справедливым предводителем официантов и поваров. Пожал еще несколько рук. Замкнув круг, вернулся к стойке.
  Я заметил Фредль, едва она вошла в дверь, и поспешил ей навстречу.
  — Привет, Мак. Извини, что задержалась.
  — Хочешь присоединиться к своим друзьям за стойкой?
  Она глянула на репортеров и покачала головой.
  — Не сегодня. Благодарю.
  — Я оставил для нас столик в углу.
  Мы сели, заказали коктейли и еду, после чего Фредль одарила меня холодным взглядом.
  — Что ты затеял?
  — О чем ты? — искренне удивился я.
  — Утром мне позвонили от лица Майка. Из Берлина. Некий Уитерби.
  Я отпил из бокала, всмотрелся в кончик сигареты.
  — И что?
  — Попросил передать тебе, что дело — швах. Это первое. Во-вторых, сказал, что один Майк не справится и ему нужна рождественская помощь, причем как можно скорее. В-третьих, он хочет, чтобы ты остановился в берлинском «Хилтоне». Там он сам тебя найдет. Если не в номере, то в баре.
  — Это все?
  — Все. Мне показалось, что он очень спешил. О, и еще. Он полагает, что в салуне и в твоей квартире установлены подслушивающие устройства. И Кук Бейкер знает, кому тебе следует позвонить, чтобы избавиться от них.
  Я кивнул.
  — Займусь этим после ленча. Как насчет коньяка? — Я дал сигнал Хорсту. Хорошо все-таки иметь собственный ресторан. Обслуживают на высшем уровне.
  — Что все это значит, черт побери? — пожелала знать Фредль.
  Я пожал плечами.
  — Полагаю, это уже не секрет. Падильо и я подумываем о том, чтобы открыть еще один салун в Берлине. Много туристов. Еще больше военных. В последнюю поездку туда я нашел подходящее местечко. Но, похоже, у Майка что-то не сложилось. Поэтому он и просит меня приехать.
  — При чем тогда Рождество? На дворе апрель.
  — Падильо тревожится, как бы нас не опередили конкуренты.
  — Ты лжешь.
  Я улыбнулся.
  — Потом я тебе все расскажу.
  — Ты, разумеется, едешь.
  — Ну почему «разумеется»? Скорее всего я позвоню Майку или напишу ему письмо. Я же обо всем договорился. Раз он смог все испортить за один день, пусть сам и поправляет.
  — Ты опять лжешь.
  — Послушай, один из нас должен оставаться здесь, вести дела. Я не так люблю путешествия, как Падильо. Я — домосед. Не страдаю избытком энергии или честолюбия. Поэтому я — управляющий и владелец салуна. Работа не пыльная, а на хлеб и воду хватает.
  Фредль встала.
  — Ты слишком много говоришь, Мак, и не умеешь врать. Лгун из тебя никудышный. — Она открыла сумочку и бросила на стол конверт. — Твой билет. Счет я пришлю после твоего возвращения. Самолет вылетает из Дюссельдорфа в восемнадцать ноль-ноль. Времени тебе хватит. — Она наклонилась и потрепала меня по щеке. — Будь осторожен, дорогой. Поговорим, когда вернешься.
  Поднялся и я.
  — Спасибо тебе.
  Взгляд ее карих нежных глаз встретился с моим.
  — Я знаю, что ты мне все расскажешь. Скорее всего в три часа утра, когда полностью расслабишься и у тебя возникнет потребность выговориться. Я подожду. Мне спешить некуда. — Она повернулась и медленно пошла к выходу. Хорст обогнал ее, чтобы открыть дверь.
  Я сел, глотнул коньяка. Фредль не допила рюмку, поэтому я перелил ее коньяк в свою — не пропадать же добру. В тех редких случаях, когда Падильо касался своего, как он его называл, «другого занятия», он сетовал, что одним из недостатков этого рода деятельности является необходимость работать с рождественскими помощниками. Кого он подразумевал, я не знаю, но, вероятно, под этим термином фигурировал широкий круг лиц, от сотрудников армейской разведки до туристов, обожающих фотографировать чехословацкие оружейные заводы. Почему-то их всегда ловила бдительная охрана, а на допросах все они, как один, прикидывались бедными студентами. Так что под «рождественской помощью» Падильо подразумевал тех, кого Бог пошлет, то есть дилетантов.
  Однако сложившаяся ситуация требовала немедленного решения. Я мог плюнуть на авиабилет и на SOS Падильо, остаться в моем уютном салуне и как следует набраться. Или позвать Хорста, передать ему ключи от сейфа и всех дверей, поехать домой, собрать чемодан на столе и отправиться в Дюссельдорф. Коньяк я оставил на столе и подошел к бару. Репортеры уже смотались, и Карл преспокойно читал «Тайм». Он полагал, что это развлекательный журнал. Я склонялся к тому, чтобы согласиться с ним.
  — Где Хорст?
  — На кухне.
  — Позови его.
  Карл всунулся в кухню и позвал Хорста. Тощий, невысокий мужчина обошел стойку и вытянулся передо мной. Я даже подумал, что он щелкнет каблуками. За те пять лет, что он работал в салуне, наши отношения оставались строго официальными.
  — Да, герр Маккоркл?
  — На несколько дней вы останетесь за старшего. Мне надо уехать.
  — Хорошо, герр Маккоркл.
  — Куда это? — встрял Карл.
  — Не твоего ума дело, — отрезал я.
  Хорст неодобрительно глянул на него. Он получал пять процентов прибыли и соответственно куда с большим почтением воспринимал решения руководства.
  — Что-нибудь еще, герр Маккоркл? — спросил Хорст.
  — Позвоните в фирму, что реставрирует ковры, и узнайте, сколько они возьмут, чтобы заштопать все дыры, прожженные окурками. Если не слишком много, наймите их. Решение примите сами.
  Хорст просиял.
  — Будет исполнено, герр Маккоркл. Позвольте спросить, надолго ли вы отбываете?
  — На несколько дней, возможно, на неделю. Падильо тоже не будет, так что командовать придется вам.
  Хорст едва не отдал мне честь.
  — О Господи, да разве так ведут дела? — не унимался Карл. — А как же мой «континенталь»?
  — Подождет моего возвращения.
  Я повернулся к Хорсту.
  — К вам придет человек, может, двое, чтобы проверить телефоны. Думаю, завтра. Обеспечьте им все условия для работы.
  — Разумеется, герр Маккоркл.
  — Раз с этим все ясно, до свидания.
  — До свидания, герр Маккоркл, — вытянулся в струнку Хорст.
  — С нетерпением ждем вашего возвращения, — добавил Карл.
  Выйдя из салуна, я сел в машину и проехал шесть кварталов до многоэтажного дома, точь-в-точь такого же, как у Фредль. Оставил машину у тротуара и поднялся на шестой этаж. Постучал в квартиру 614. Через несколько мгновений дверь приоткрылась на дюйм. На меня глянуло бледное лицо.
  — Заходи, — дверь распахнулась. — Выпей, если хочется.
  Я вошел в квартиру Кука Джи Бейкера, боннского корреспондента международной радиослужбы новостей, называвшейся «Глоубол рипортс, Инк.». Кроме того, Бейкер был единственным представителем «Анонимных алкоголиков»[15] в стане журналистов, да и то с каждым днем сдавал свои позиции.
  — Привет, Куки. Как идет борьба с зеленым змием?
  — Я только что проснулся. Не желаешь пропустить по стопочке?
  — Спасибо, я — пас.
  В квартире чувствовалось отсутствие женской руки. Неубранная постель. Два заваленных книгами стола. Огромное кресло со встроенным в один из подлокотников телефоном. У второго подлокотника — портативная пишущая машинка на вращающейся подставке. И бутылки виски, расставленные по всей комнате. Некоторые наполовину пустые, другие — на четверть. Куки придерживался теории, что бутылка должна находиться на расстоянии вытянутой руки, когда бы у него ни возникло желание выпить.
  — Иной раз, когда я уже на полу, чертовски долго ползти на кухню, — однажды объяснил он мне.
  В тот год Куки исполнилось тридцать три, и Фредль утверждала: более красивого мужчину видеть ей не доводилось. На пару дюймов выше шести футов, гибкий, как тростинка, с открытым лбом, классическим носом, губами, на которых, казалось, вот-вот заиграет улыбка. И безупречный вкус. Встретил он меня в темно-синей рубашке спортивного покроя, галстуке в сине-желтую полоску, с широкими, как у шарфа, концами, серых брюках, стоивших не меньше шестидесяти баксов, и черных мягких кожаных ботинках типа мокасин.
  — Присядь, Мак. Кофе?
  — Не откажусь.
  — С сахаром?
  — Если он у тебя есть.
  Он поднял с пола бутылку и направился на кухню. Несколько минут спустя протянул мне полную чашку и сел сам. Поднял одной рукой рюмку виски, другой — бокал молока.
  — Пора позавтракать. Твое здоровье.
  — Твое тоже, — отозвался я.
  Он опрокинул рюмку, тут же запил спиртное молоком.
  — Неделю назад опять начал пить, — сообщил он.
  — Скоро бросишь.
  Он покачал головой и грустно улыбнулся.
  — Может, и так.
  — Что слышно из Нью-Йорка? — спросил я.
  — За прошлый год прибыль составила тридцать семь миллионов, и денежки сыплются на мой счет.
  Семь лет назад Бейкер прослыл гением Мэдисон-авеню среди руководства рекламных компаний и информационных агентств, основав новую фирму — «Бейкер, Брикхилл и Хилсман».
  — Я переезжал с места на место и никак не мог оторваться от бутылки, — рассказывал он мне одним дождливым вечером. — Они хотели выкупить мою долю, но каким-то чудом адвокатам удалось застать меня трезвым, и продавать я отказался. Мне принадлежит треть акций. И упрямство мое росло по мере того, как росла их цена. Однако мы пришли к соглашению. Я не принимаю участия в работе фирмы, а они переводят треть прибыли на мой счет. Мои адвокаты подготовили необходимые бумаги. Теперь я очень богат и очень пьян и знаю, что никогда не брошу пить, потому что мне не нужно писать книгу, которую я собирался написать, чтобы заработать кучу денег.
  Куки пробыл в Бонне три года. Несмотря на частные уроки, выучить язык он так и не смог.
  — Психологический блок, — говорил он. — Не люблю я этот проклятый язык и не хочу его учить.
  Требовалось от него ежедневно заполнять одну минуту новостей и иногда выходить в прямой эфир. Информацию он черпал у личных секретарей тех, кто мог знать что-то интересное. Секретарш помоложе соблазнял, постарше — просто очаровывал. Однажды я попал к нему как раз в момент, когда он собирал новости. Он сидел в кресле, заранее улыбаясь.
  — Сейчас зазвонит телефон, — объявил он.
  И не ошибся. Первой вышла на связь девчушка из боннского бюро лондонской «Дейли экспресс». Если ее боссу попадало что-либо интересное, она сообщала об этом и Куки... Телефон звонил и звонил. И каждый раз Куки рассыпался в комплиментах и благодарил, благодарил, благодарил.
  К восьми часам звонки прекратились. За это время мы успели раздавить бутылочку. Куки осмотрелся, убедился, что рядом с креслом стоит еще одна, полная, протянул ее мне.
  — Разливай, Мак, а я пока запишу эту муть.
  Развернул к себе пишущую машинку и начал печатать, изредка сверяясь с записями, произнося вслух каждое слово.
  — «Канцлер Людвиг Эрхард сказал сегодня, что...» — В тот день ему дали две минуты эфира, а текст он печатал пять.
  — Поедешь со мной на студию? — спросил Куки.
  Уже изрядно набравшись, я согласился. Куки сунул початую бутылку в карман макинтоша, и мы помчались на радиостанцию. Инженер ждал нас у дверей.
  — У вас десять минут, герр Бейкер. Уже звонили из Нью-Йорка.
  — Еще успеем. — Бейкер достал из кармана бутылку. Инженер поднес ее ко рту первым, за ним — я, потом Куки. Я уже едва стоял на ногах, Куки же лучился обаянием. Мы прошли в студию, и Куки по телефону соединился с редактором в Нью-Йорке. Редактор начал перечислять материалы, уже полученные по каналам АП и ЮПИ.
  — Это у меня есть... и это... это тоже. Об этом у меня поболе. Плевать я хотел, что АП это не сообщило. Обязательно сообщит после десяти.
  Бутылка еще раз прошлась по кругу. Куки нацепил наушники и спросил у инженера в Нью-Йорке:
  — Как слышимость, Френк? Нормально? Это хорошо. Тогда поехали.
  И Куки зачитал текст. Прекрасно поставленным голосом. Будто неделю не брал в рот спиртного. Язык не заплетался, фразы строились четко, без лишних слов. Лишь однажды он глянул на часы, чуть сбавил темп и закончил ровно через две минуты.
  Мы добили бутылку и отправились в салун, где Куки и я назначили встречу двум секретаршам из министерства обороны.
  — Только этим я и держусь, — говорил мне Куки по пути в Годесберг. — Если б не ежедневный выход в эфир и не возможность спать допоздна каждое утро, мне бы давно мерещились черти. Знаешь, Мак, тебе нужно бросить пить. Иначе жизнь в роскоши тебя погубит.
  — Меня зовут Мак, и я — алкоголик, — механически ответил я.
  — Это первый этап. Ко второму перейдем, когда я протрезвею. Нам будет о чем поговорить.
  — Я подожду.
  Через перепелочек, как Куки называл секретарш, он знал Бонн как никто другой. К нему поступала информация и о проблемах с обслуживающим персоналом в посольстве Аргентины, и о внутренних трениях в христианско-демократическом союзе. Он ничего не забывал. Однажды даже сказал мне: «Иногда мне кажется, что в этом причина моего пьянства. Я хочу узнать, смогу ли отключиться. Пока мне этого не удавалось. Я помню все, что делалось или говорилось при мне».
  — Сегодня у тебя совсем не дрожат руки, — заметил я.
  — Добрый доктор каждый день делает мне витаминную инъекцию. Новый метод лечения. Он полагает, что я могу пить сколько душе угодно при условии, что буду получать витамины. Он составил мне компанию и перед тем, как уйти, решил, что такой же укол необходим и ему.
  Я пригубил кофе.
  — Майк полагает, что наш салун необходимо проверить. И мою квартиру. Нет ли подслушивающих устройств. Он считает, что ты можешь помочь.
  — Где Майк?
  — В Берлине.
  — Как скоро это нужно?
  — Чем быстрее, тем лучше.
  Куки снял телефонную трубку и набрал десятизначный номер.
  — Этот парень живет в Дюссельдорфе.
  Он подождал, пока на другом конце провода возьмут трубку.
  — Конард, это Куки... Отлично... В двух местечках Бонна требуется твой талант... «У Мака» в Годесберге... Ты знаешь, где это? Хорошо. И квартира. Адрес... — он глянул на меня. Я продиктовал адрес, а он повторил его в телефонную трубку. — Что именно, не знаю. Наверное, телефоны и все остальное. Подожди. — Он опять обратился ко мне: — А если они что-то найдут?
  Я на мгновение задумался.
  — Пусть оставят все на месте, но скажут тебе, где что находится.
  — Оставь все на месте, Конрад. Ничего не трогать. Позвони мне, когда закончишь, и расскажи что к чему. Теперь, сколько это будет стоить? — Он послушал, спросил меня: — На тысячу марок согласен? — Я кивнул. — Хорошо. Тысяча. Получишь их у меня. И ключ от квартиры. Договорились. Завтра я тебя жду.
  Куки положил трубку и ухватился за бутылку.
  — Он проверяет мою квартиру раз в неделю. Однажды, когда позвонила какая-то перепелочка, мне показалось, что в трубке посторонний звук.
  — Он что-нибудь обнаружил?
  Куки кивнул.
  — Перепелочка потеряла работу. Мне пришлось найти ей другую.
  Он глотнул шотландского, запил молоком.
  — Мак угодил в передрягу?
  — Не знаю.
  Куки посмотрел на потолок.
  — Помнишь девчушку, которую звали Мэри Ли Харпер? Из Нешвилля.
  — Смутно.
  — Раньше она работала у одного типа по фамилии Бурмсер.
  — И что?
  — Ну, Мэри и я подружились. Стали просто не разлей вода. И как-то ночью, после энного числа мартини, прямо здесь, Мэри Ли начала «петь». И «пела» главным образом об одном милом человеке, мистере Падильо. Я споил ей еще несколько мартини. И утром она уже не помнила, что «пела». Я, естественно, заверил ее, что ночью было не до разговоров. Потом она скоренько уехала.
  — Значит, ты знаешь.
  — Знаю, и немало. Я сказал Майку, что мне многое известно, и предложил без всякого стеснения обращаться ко мне, если возникнет необходимость. — Куки помолчал. — Похоже, она и возникла.
  — Что можно сказать о Бурмсере, помимо написанного в удостоверении, которое он показывает тем, кто хочет его видеть?
  Куки задумчиво уставился на бутылку.
  — Твердый орешек. Продаст собственного ребенка, если сочтет, что предложена стоящая цена. Очень честолюбивый. А честолюбие — штука коварная, особенно в тех делах, какими он занимается.
  Куки вздохнул, поднялся.
  — За те годы, что я здесь, Мак, перепелочки мне много чего нарассказали. И если сложить одно с другим, получится солидная куча дерьма. Одна перепелочка из команды Гелена[16] как-то «пела» здесь едва ли не всю ночь. Она... ну да ладно... — Он ушел на кухню и вернулся со стаканом молока и рюмкой шотландского. — Если ты увидишь Майка... за этим ты и едешь, так? — Я кивнул. — Если ты увидишь его, предупреди, что от него требуется предельная осторожность. Совсем недавно до меня дошли кой-какие слухи. Пока я не могу сказать ничего определенного и не хочу, чтобы у тебя создалось впечатление, будто я чего-то недоговариваю. Просто скажи Майку, что идет грязная игра.
  — Обязательно, — пообещал я.
  — Еще кофе?
  — Нет, не хочу. Спасибо, что нашел того парня. Вот ключ от квартиры. Я скажу Хорсту, чтобы он прислал тебе тысячу марок.
  Куки улыбнулся.
  — Не спеши. Отдашь ее сам, когда вернешься.
  — Благодарю.
  — Не волнуйся, все образуется, — успокоил он меня на прощание.
  Я приехал домой. На этот раз меня не ждали с «люгером» наготове. Не было там ни толстяков с пухлыми «бриф-кейсами», ни каменнолицых полицейских в накрахмаленных рубашках и с чистыми ногтями. Я достал из шкафа чемодан, поставил на кровать, откинул крышку, уложил вещи, оставив место для двух бутылок шотландского, выбрал их из моей более чем богатой коллекции, уложил, а затем достал из потайного места, на полке шкафа под рубашками, кольт тридцать восьмого калибра и тоже сунул в чемодан. Защелкнул замки, спустился к машине и поехал в Дюссельдорф, чувствуя себя круглым идиотом.
  К девяти часам того же вечера я уже сидел в номере берлинского «Хилтона», ожидая телефонного звонка или стука в дверь. Включил радио, послушал, как комментатор на все лады честит русских. Еще через пятнадцать минут я понял, что пора уходить: рука невольно тянулась к Библии, заботливо положенной на ночной столик.
  На такси я доехал до Курфюрстендамм и сел за столик в одном из кафе, наблюдая за снующими взад и вперед берлинцами. Когда за мой столик присел незнакомый мужчина, я лишь вежливо поздоровался: «Добрый вечер». Среднего роста, с длинными черными волосами, синий костюм в мелкую полоску, сильно приталенный пиджак, галстук-бабочка. Подошла официантка, и он заказал бутылку пива. Когда принесли пива, выпил не спеша, маленькими глотками, его черные глаза перебегали от одного прохожего к другому.
  — Вы так поспешно покинули Бонн, мистер Маккоркл. — Выговор как в Висконсине, автоматически отметил я.
  — Я забыл снять с зажженной конфорки молоко?
  Он улыбнулся, блеснули белоснежные зубы.
  — Мы могли бы поговорить и здесь, но инструкция это запрещает. Лучше следовать инструкции.
  — Я еще не допил пиво. Что предусмотрено инструкцией на этот случай?
  Опять белозубая улыбка. Давненько мне не доводилось видеть таких отменных зубов. Должно быть, подумал я, он имеет успех у девушек.
  — Вам нет нужды подначивать меня. Я лишь выполняю указания, поступающие из Бонна. Там полагают, что это важно. Возможно, вы с ними согласитесь, выслушав, что я вам скажу.
  — У вас есть имя?
  — Можете звать меня Билл. Хотя обычно я отзываюсь на Вильгельма.
  — Так о чем вы хотите поговорить, Билл? О том, как идут дела на Востоке и насколько они пойдут лучше, если там созреет хороший урожай?
  Блеснули зубы.
  — Насчет мистера Падильо, мистер Маккоркл.
  Он пододвинул ко мне бумажную подставку под бутылку, которыми снабжали кафе немецкие пивоваренные фирмы. На ней значился адрес. Не могу сказать, что он мне понравился.
  — Высший класс, — прокомментировал я.
  — Там безопасно. Жду вас через полчаса. Вам хватит времени, чтобы допить пиво, — он оторвался от стула и растворился в толпе.
  На подставке значился адрес кафе «Сальто». Там собирались проститутки и гомосексуалисты обоих полов. Как-то я попал туда с приятелями, которые полагали, что тамошние завсегдатаи их развлекут.
  Я посидел еще пятнадцать минут, потом поймал такси. Шофер красноречиво пожал плечами, когда я сказал ему, куда ехать. «Сальто» ничем не отличалось от аналогичных заведений Гамбурга, Лондона, Парижа или Нью-Йорка. Располагалось оно в подвале. Восемь ступеней вели к желтой двери, открывающейся в зал с низким потолком, освещенный розовыми лампами, с уютными кабинками. По стенам и с потолков свисали рыбачьи сети, раскрашенные в разные цвета. Билл Сверкающие Зубы сидел у стойки бара, занимавшего две трети левой стены. Он беседовал с барменом. Тот изредка кивал, глядя на него грустными фиолетовыми глазами. А роскошным вьющимся волосам бармена могли бы позавидовать многие женщины. Две или три девицы у стойки цепким взглядом пересчитали мелочь в моем кармане. Из кабинок долетал шепоток разговоров и редкие смешки. Негромко играла музыка.
  Я прошел к бару. Молодой человек, назвавшийся Биллом, спросил по-немецки, не хочу ли я выпить. Я заказал пива, и грустноглазый бармен тут же обслужил меня. Билл расплатился, подхватил бокал и бутылку и мотнул головой в сторону кабинок. Я последовал за ним в глубь зала. Сели мы у самого автоматического проигрывателя. За музыкой нашего разговора никто бы не услышал, а мы могли разобрать слова друг друга, не переходя на крик.
  — Насколько мне известно, в инструкции сказано, что в эти машины ставят подслушивающие устройства, — я указал на автоматический проигрыватель.
  Он недоуменно посмотрел на меня, а затем его губы разошлись в широкой улыбке, в какой уж раз демонстрируя мне великолепные зубы.
  — Ну и шутник вы, мистер Маккоркл.
  — Так зачем я сюда пришел?
  — Мне предложили приглядывать за вами, пока вы будете в Берлине.
  — Кто?
  — Мистер Бурмсер.
  — Где вы меня нашли?
  — В «Хилтоне». Вы и не пытались спрятаться.
  Я поводил по влажной поверхности стола бокалом.
  — Не сочтите меня грубияном, но откуда мне знать, что вы тот, за кого себя выдаете? Из чистого любопытства — есть ли у вас та черная книжечка, что подтверждает ваши полномочия?
  Опять сверкающая улыбка.
  — Если и есть, то я мог бы предъявить ее в Бонне, Вашингтоне или Мюнхене. Бурмсер попросил назвать вам телефонный номер... — Он назвал. Тот самый, что Бурмсер утром написал на листке.
  — Этого достаточно, — признал я.
  — Как вам это нравится?
  — Что?
  — Образ. Костюм, прическа.
  — Убедительно.
  — Так и должно быть. Как сказали бы наши английские друзья, я — темная личность. Провокатор, сутенер, распространитель марихуаны.
  — Где вы учили немецкий?
  — Лейпциг. Я там родился. А рос в Ошкоше.
  — И как давно вы этим занимаетесь? — Я чувствовал себя второкурсником, расспрашивающим проститутку, когда она познала грех.
  — С восемнадцати. Более десяти лет.
  — Нравится?
  — Конечно! Мы боремся за правое дело! — Такого я не ожидал даже от него.
  — Так что вы хотели мне рассказать? Насчет Падильо?
  — Мистер Падильо получил задание прибыть в Восточный Берлин. Еще вчера. Там он не появился. А вот вы прилетели в Западный Берлин. И мы решили, что вы поддерживаете с ним связь. Логично?
  — В ваши рассуждения могла закрасться ошибка.
  — Более я ничего не могу сказать, мистер Маккоркл. Действия мистера Падильо совершенно бессмысленны и не укладываются в какую-то схему. Вчера ушел из-за стола, за которым сидел с двумя туристами, оставив портсигар и зажигалку. Этим маневром он нас озадачил, готов в этом сознаться. Далее, мистер Бурмсер не понимает, есть ли у вас иная причина для прибытия в Берлин, кроме как встреча с Падильо. То есть ключ к разгадке у вас, поэтому мы всегда рядом.
  — Вы думаете, Падильо затеял с вами игру? Стал двойным агентом, или как это у вас называется?
  Билл пожал плечами.
  — Едва ли. Для этого он ведет себя слишком вызывающе. Мистер Бурмсер смог уделить мне лишь несколько минут, чтобы объяснить что к чему. Из сказанного им следует, что он просто не понимает, что в настоящий момент движет Падильо. Может, у него есть на то веские причины, может, и нет. Мне поручено не спускать с вас глаз. Мы не хотим, чтобы с вами что-либо произошло до того, как мы найдем мистера Падильо.
  Я встал, наклонился над столом, долго смотрел на него.
  — Когда вы будете вновь говорить с мистером Бурмсером, скажите ему следующее. Я в Берлине по личному делу и не потерплю слежки. Мне не нужна его забота, и мне не нравится он сам. И если кто-то из его подручных окажется у меня на пути, я могу переступить через них.
  Я повернулся и прошагал к двери мимо бармена с фиолетовыми глазами. Поймал такси и попросил шофера отвезти меня в «Хилтон». По пути я дважды оборачивался. Слежки я не заметил.
  Глава 8
  Наутро, когда я проснулся, шел дождь. Нудный, обложной немецкий дождь, от которого одиноким становится еще более одиноко, а число самоубийц растет стремительными темпами. Я посмотрел на Берлин через окно. От веселого, остроумного города не осталось и следа. Сплошной дождь. Я снял телефонную трубку и заказал завтрак. После третьей чашки кофе, проглядев «Геральд трибюн», оделся.
  Сел в кресло-качалку, закурил уже седьмую сигарету с утра и стал ждать. Ждал я все утро. Пришла горничная, застелила постель, очистила пепельницы, попросила меня поднять ноги, когда пылесосила ковер. В одиннадцать я решил, что пора и выпить. Первую порцию виски я растянул на двадцать минут. К полудню приступил ко второй. Так что утро выдалось скучным.
  Телефон зазвонил в четверть первого.
  — Мистер Маккоркл? — спросил мужской голос.
  — Слушаю.
  — Мистер Маккоркл, это Джон Уитерби. Я звоню по просьбе мистера Падильо. — В том, что со мной говорит англичанин, я не сомневался. Он глотал согласные и смаковал гласные.
  — Понятно.
  — Позвольте узнать, свободны ли вы в ближайшие полчаса? Я хотел бы подскочить к вам и перекинуться парой слов.
  — Валяйте, — ответил я. — Я никуда не уйду.
  Я тоже попрощался и положил трубку.
  Уитерби постучал в дверь двадцать минут спустя. Я предложил ему войти и указал на кресло. На вопрос, что он будет пить, Уитерби ответил, что не отказался бы от виски с содовой. Я посетовал, что содовой у меня нет, а он предложил заменить ее водой. Я налил нам по бокалу и сел в другое кресло, напротив него. Мы пожелали друг другу всего наилучшего и пригубили виски. Затем он достал из кармана пачку сигарет, протянул ее мне. Я взял сигарету, он тут же чиркнул зажигалкой.
  — «Хилтон» — хороший отель.
  Я согласился.
  — Видите ли, мистер Маккоркл, иной раз попадаешь в такие места, что потом и вспомнить страшно. Но такова уж доля связного... — Не договорив, он пожал плечами. Одежду он покупал в Англии. Коричневый твидовый пиджак, темные брюки. Удобные ботинки. Черный шелковый галстук. Его плащ я положил на стул. Он был моего возраста, может, года на два старше. Длинное лицо, орлиный нос, волевой подбородок. Тонкая полоска усов, длинные темно-русые волосы, влажные от дождя.
  — Вы знаете, где Падильо?
  — О да. Точнее, я знаю, где он провел прошлую ночь. Он не сидит на месте по известным вам причинам.
  — Как раз причины эти мне неизвестны, — возразил я.
  Он пристально посмотрел на меня, задержавшись с ответом.
  — Пожалуй, тут вы правы. Наверное, лучше начать с преамбулы. В недалеком прошлом я находился на службе у государства. Поэтому сблизился с Падильо. Мы занимались одним и тем же делом, участвовали в нескольких совместных проектах. У меня и сейчас есть доверенные люди на Востоке, несколько очень хороших друзей. Падильо связался со мной, я связал его с моими друзьями. Он и сейчас находится у них, правда, переезжает с места на место, как я уже и говорил. Насколько я понял, вы получили его послание, переданное через мисс Арндт?
  — Да.
  — Отлично. Мне поручено встретиться с вами в «Хилтоне» сегодня днем, а в десять вечера мы должны быть в кафе «Будапешт».
  — В Восточном Берлине?
  — Совершенно верно. Да это не беда. Машину я раздобуду, и мы съездим туда. Паспорт при вас, не так ли?
  — При мне.
  — Хорошо.
  — И что потом?
  — Потом, я полагаю, мы будем дожидаться мистера Падильо.
  Я встал и потянулся к бокалу Уитерби. Он допил остатки виски, отдал мне бокал. Я налил по новой порции спиртного, добавил воды.
  — Большое спасибо, — с этими словами он принял у меня полный бокал.
  — Буду с вами откровенен, мистер Уитерби. Мне вся эта возня до лампочки. Скорее всего потому, что я ничего в этом не понимаю. Вы знаете, почему Падильо в Восточном Берлине и не может приехать сюда через контрольно-пропускной пункт «Чарли»? У него тоже есть паспорт.
  Уитерби поставил бокал, закурил.
  — Я знаю только одно, мистер Маккоркл: мистер Падильо платит мне долларами за то, что я делаю или делал. Я не интересуюсь его мотивами, целями или планами. Любопытства у меня, по сравнению с прежними временами, поубавилось. Я лишь исполняю порученную мне работу... ту, с которой я еще справляюсь достаточно умело.
  — Что произойдет сегодня вечером в том кафе?
  — Как я уже упомянул, мы должны встретиться там с мистером Падильо. И он скажет вам все, что сочтет нужным. Если скажет. — Уитерби поднялся. — Я позвоню в девять. Премного благодарен за виски.
  — Спасибо, что заглянули ко мне.
  Уитерби перекинул плащ через руку и откланялся. А я уселся в кресло, гадая, голоден я или нет. Решил, что поесть-таки стоит, достал из шкафа плащ и спустился вниз. Поймал такси и назвал ресторан, в котором бывал не раз. С его хозяином мы дружили с давних пор, но оказалось, что он болен, и его отсутствие сказывалось на качестве еды. После ленча я решил прогуляться по городу. Такое случалось со мной редко, я не любитель пешеходных прогулок, но другого способа убить время я не нашел. Неторопливо шагая по незнакомой улице, разглядывая товары, выставленные в витринах маленьких магазинчиков, совершенно неожиданно для себя, периферийным зрением, я заметил Мааса. Ускорил шаг, свернул за угол и остановился. Несколько секунд спустя появился и он, чуть ли не бегом.
  — Куда вы спешите? — вежливо осведомился я.
  Коротконогий, в том же, только еще более смявшемся коричневом костюме, с тем же пухлым «бриф-кейсом», запыхавшийся от быстрой ходьбы, Маас попытался улыбнуться.
  — А, герр Маккоркл, я пытался связаться с вами.
  — А, герр Маас. Держу пари, пытались.
  На лице его отразилась обида. А большие спаниеличьи глаза разве что не наполнились слезами.
  — Мой друг, нам нужно о многом поговорить. Тут неподалеку кафе, которое я хорошо знаю. Может, вы позволите пригласить вас на чашечку кофе?
  — Лучше на рюмку коньяка. Кофе я уже пил.
  — Конечно-конечно.
  Мы обогнули еще один угол и вошли в кафе. Кроме владельца, там никого не было, и он молча обслужил нас. Мне показалось, что Мааса он видит впервые.
  — Полиция так и не нашла вас? — осведомился я.
  — О, вы об этом. Пустяки. Мы просто не поняли друг друга! — Он стряхнул с рукава невидимую глазом пылинку.
  — Что привело вас в Берлин? — не унимался я.
  Он шумно отпил из чашки.
  — Дела, как обычно, дела.
  Я выпил коньяк и знаком попросил принести еще рюмку.
  — Знаете, герр Маас, вы доставили мне массу хлопот и неприятностей.
  — Знаю-знаю и искренне сожалею об этом. Все получилось так неудачно. Пожалуйста, извините меня. Но скажите мне, как поживает ваш коллега герр Падильо?
  — Я-то думал — вам это известно. Мне сказали, что вся ключевая информация в ваших руках.
  Маас задумчиво уставился в пустую чашку.
  — Я слышал, что он в Восточном Берлине.
  — Об этом не слышал только глухой.
  Маас слабо улыбнулся.
  — Я также слышал, что он... как бы это сказать... у него возникли трения с работодателями.
  — Что еще вы слышали?
  Маас посмотрел на меня, глаза стали жесткими, суровыми.
  — Вы принимаете меня за простака, герр Маккоркл? Может, думаете, что я шут? Толстяк немец, который ест слишком много картошки и пьет слишком много пива?
  Я усмехнулся.
  — Если я и думаю о вас, герр Маас, то лишь как о человеке, который приносит мне одни неприятности с того самого момента, как мы познакомились в самолете. Вы вломились в мою жизнь только потому, что мой компаньон подрабатывает на стороне. В итоге в моем салуне застрелили человека. Я думаю, герр Маас, что от вас можно ждать только новых неприятностей, а мое кредо — избегать их поелику возможно.
  Маас заказал еще кофе.
  — Неприятности — моя работа, герр Маккоркл. Этим я зарабатываю на жизнь. Вы, американцы, живете словно на острове. Да, насилие вам не в диковинку, У вас есть воры, убийцы, даже предатели. Но вы шляетесь по свету, стараясь доказать всем, что вы — хорошие парни, и вас презирают за вашу неуклюжесть, ненавидят за ваше богатство, хихикают над вашим позерством. Ваше ЦРУ было бы всеобщим посмешищем, если б не располагало суммами, достаточными для того, чтобы купить правительство, финансировать революцию, отстранить от власти правящую партию. Вы не глупцы и не упрямцы, герр Маккоркл, но вы как бы отстранены от того, что делаете, кровно не заинтересованы в исходе того или иного начинания.
  Все это я уже слышал от англичан, французов, немцев, всех остальных. В чем-то ими двигала зависть, где-то они говорили правду, но их слова ничего не меняли. Давным-давно я перестал гордиться или чувствовать вину за американский народ, хотя имел достаточно поводов и для первого, и для второго. Жизнь у меня была одна, и я старался прожить ее, сохраняя веру в несколько понятий, которые полагал для себя важными, хотя со временем они, похоже, выхолащивались и затирались.
  — Герр Маас, сегодня я не нуждаюсь в лекции по гражданственности. Если у вас есть что сказать, говорите.
  Маас привычно вздохнул.
  — Меня уже не удивляет, что делают люди в отношении себе подобных. Предательство не вызывает у меня отвращения, измену я воспринимаю как правило, а не исключение. Однако из всего этого можно извлечь и прибыль. Собственно, именно этим я и занимаюсь.
  Смотрите, — он подтянул вверх левый рукав, расстегнул пуговицу рубашки, обнажил руку выше локтя. — Видите? — Он указал на несколько вытатуированных цифр.
  — Номер концентрационного лагеря, — предположил я.
  Маас натянул обратно рукав сначала рубашки, потом пиджака. Невесело улыбнулся.
  — Нет, это не номер, который давали в концентрационном лагере, хотя и похож на него. Эту татуировку я получил в апреле 1945 года. Она несколько раз спасала мне жизнь. Я был в концентрационных лагерях, герр Маккоркл, но не узником. Вы меня понимаете?
  — Естественно.
  — Я был наци, когда это приносило прибыль. Когда же принадлежность к национал-социалистической партии перестала расцениваться как достоинство, превратился в жертву фашистского режима. Вы шокированы?
  — Нет.
  — Хорошо. Тогда нам, быть может, пора перейти к делу?
  — А оно у нас есть?
  — Нас обоих заботит герр Падильо. Видите ли, я отправился в Бонн главным образом ради него.
  — А кто сидел с вами за столиком?
  Маас пренебрежительно махнул рукой.
  — Мелкая сошка. Хотел купить оружие. По мелочам, денег у него было негусто. Но, повторю, приехал я, чтобы поговорить с герром Падильо. И тут начинается самое забавное, если б не трагический финал. Ваше заведение плохо освещено, не так ли? Там царит чуть ли не ночь?
  — Совершенно верно.
  — Как я и говорил, тот человек ничего из себя не представлял, поэтому я могу предположить, что произошла ошибка. Два джентльмена, ворвавшиеся в зал, застрелили не того человека. Им поручали убить меня. — Маас рассмеялся.
  — Ваша история не так уж и забавна, — сухо отметил я, — хотя и не без изюминки.
  Маас вытащил длинную сигару.
  — Кубинская. Хотите?
  — Я не могу предать родину[17].
  Маас раскурил сигару, несколько раз затянулся.
  — Я располагал информацией, касающейся очередного поручения герра Падильо, которую и хотел продать ему. Видите ли, герр Маккоркл, герр Падильо — человек редкого таланта. Таких людей трудно найти, обычно их оберегают как зеницу ока. Своими действиями они наживают массу врагов, потому что их основная задача — срывать тщательно подготовленные операции противной стороны. Герр Падильо благодаря знанию языков и необычайным способностям чрезвычайно успешно выполнял поручавшиеся ему задания. Он говорил вам о них?
  — Мы никогда их не обсуждали.
  Маас кивнул.
  — Он отличался и скромностью. Но его успехи не остались незамеченными. По ходу деятельности он счел необходимым убрать несколько довольно заметных политических фигур. О, не тех, кто фигурирует на страницах газет. Других, которые, как и герр Падильо, действуют за кулисами международной политики. А он, как я слышал от надежных людей, в своей области один из лучших специалистов.
  — Он так же отлично готовит ромовый пунш, — ввернул я.
  — Да, конечно. Его прикрытие — кафе в Бонне. Лучше и не придумаешь. А вот вы, герр Маккоркл, не представляетесь мне человеком, связанным с миром тайных политических интриг.
  — Вы правы. Я не имею к ним ни малейшего отношения. Меня взяли за компанию.
  — Понятно. Вы знаете, сколько могут заплатить наши друзья с Востока за первоклассного американского агента, который является краеугольным камнем всего здания разведки?
  — Не знаю.
  — Речь, разумеется, идет не о деньгах.
  — Почему?
  — Честолюбец в разведывательном агентстве США, для которого герр Падильо выполняет отдельные задания, никогда не клюнет на деньги. Ему нужно другое. Операция, которая упрочит его репутацию, поднимет на следующую ступеньку служебной лестницы. Об этом я и собирался рассказать герру Падильо. Разумеется, за определенную цену.
  — Но вас прервали.
  — К сожалению, да. Как я уже упоминал, у меня превосходные источники информации. Естественно, обходятся они в копеечку, но я ручаюсь за их надежность. Я узнал, что работодатели герра Падильо и наши русские друзья из КГБ пришли к взаимовыгодному соглашению.
  — Какому соглашению?
  Маас глубоко затянулся. На кончике сигары уже образовалась горка пепла.
  — Вы помните Уильяма Мартина и Вернона Митчелла?
  — Смутно. Они перебежали к русским четыре или пять лет назад.
  — Пять, — уточнил Маас. — Математики-аналитики из вашего Управления национальной безопасности. Уехали в Мехико, перелетели на Кубу, а оттуда на траулере добрались до России. В Москве они «пели» как соловьи, к великому неудовольствию Управления национальной безопасности. В результате все крупные державы поменяли коды, которыми пользовались, а управлению пришлось заказывать новые компьютеры со всем программным обеспечением.
  — Что-то такое припоминаю.
  — Возможно, вы вспомните, что они оба были гомосексуалистами. Эта пикантная подробность произвела фурор. А в итоге начальник отдела кадров подал в отставку. Даже некоторые члены конгресса склонялись к мысли, что именно гомосексуализм стал причиной измены этой парочки, а не ужас, вызванный у них методами шпионажа, используемыми вашей страной.
  — Наши конгрессмены зачастую отстают от сегодняшнего дня.
  — Возможно. Но дело в том, что в прошлом году к русским перебежали еще два математика из УНБ. Вроде бы ситуация ничем не отличалась от побега Мартина и Митчелла. Но на этот раз ваша страна и Советский Союз заключили негласное соглашение, и перебежчиков не выставили в Москве на всеобщее обозрение, несмотря на всю пользу, которую они могли бы принести для антиамериканской пропаганды. Кстати, этих математиков зовут Джеральд Симмс и Расселл Бурчвуд.
  — Если вы сможете это доказать, герр Маас, газеты за такую историю озолотят вас.
  — Смогу, можете не сомневаться. Но я с большим удовлетворением продал бы эту информацию герру Падильо. Вернее, обменял бы на те сведения, которыми, возможно, он располагает. Новая пара изменников, Симмс и Бурчвуд, тоже гомосексуалисты, в Америке, похоже, что-то странное творится с институтом семьи, герр Маккоркл, но в отличие от Мартина и Митчелла они не пожелали чудесным образом избавиться от вредной привычки и взять себе по достойной русской жене. Во всяком случае, Мартин убеждал журналистов, что в Москве холостяков просто раздирают на части красотки, мечтающие о брачном ложе. Симмс и Бурчвуд продолжали жить вместе, у них, можно сказать, продолжался медовый месяц, одновременно рассказывая КГБ о деятельности УНБ. По мнению моих информаторов, их задевало отсутствие той славы, что окружила Мартина и Митчелла. Но они выложили все, что знали сами. А знали они немало.
  — Мы хотели поговорить о Падильо, — напомнил я.
  Маас сбросил пепел с сигары в пепельницу.
  — Как я и сказал вам, когда у вас возникло желание сдать меня боннской полиции, я знал, в чем заключается задание герра Падильо и где он должен его выполнить. Кажется, наши русские друзья решили отправить двух непослушных мальчиков домой, но за определенную мзду. Падильо предложил встретить их в Берлине, вернее в Восточном Берлине. Затем он должен был доставить их в Бонн на самолете ВВС Соединенных Штатов.
  — Я не эксперт, но задание представляется мне довольно-таки простым.
  — Возможно. Но, как вы уже поняли из моих слов, герр Падильо за долгие годы работы провернул десятки операций в разных странах, находящихся под властью коммунистов. И провернул блестяще. Так вот, за двух изменников русские запросили активно работающего против них агента американской разведки. Ваше правительство согласилось. Русским предложили Майкла Падильо.
  Глава 9
  Произнося последнюю фразу, Маас не отрывал глаз от моего лица. Затем дал знак хозяину кафе, который принес рюмку коньяка мне и чашку кофе Маасу. Он добавил сливок, три кусочка сахара, начал пить, шумно прихлебывая.
  — Друг мой, вы, похоже, лишились дара речи.
  — Да нет, обдумываю подходящий ответ.
  Маас пожал плечами.
  — Мою маленькую лекцию о том, что вам, американцам, не чуждо предательство, я прочел, чтобы подготовить вас. И вам нет нужды отвечать мне целой речью. Их я наслушался в достатке, как с одной, так и с другой стороны. Герр Падильо работает в той сфере, где нет устоявшегося свода законов. Это тяжелый, грязный бизнес, развивающийся по собственным канонам, питаемый честолюбием, жадностью, интригами. И никто не любит признаваться в совершенной ошибке. Наоборот, тут прут напролом, громоздят одну на другую новые ошибки, лишь бы затушевать первую, ключевую.
  Попробуйте оценить создавшуюся ситуацию с позиции логики. Забудьте о том, что Падильо — ваш компаньон. Итак, есть два человека, которые могут нанести немалый урок престижу Соединенных Штатов, если их измена станет достоянием общественности. Более того, если они вернутся, соответствующие ведомства вашей страны узнают, что они рассказали русским. И примут надлежащие меры, чтобы защитить безопасность США. Сколько вы тратите на ваше Управление национальной безопасности? Никак не меньше полумиллиарда долларов в год. Управление занимается кодированием и дешифровкой. Штаб-квартира в Форт-Мид, численность персонала составляет десять тысяч человек. Больше народу лишь в Пентагоне.
  — Вы хорошо информированы.
  Маас фыркнул.
  — Это всем известно. Я хочу сказать другое. Эти двое предателей могут разбалансировать гигантский механизм. Выдать принцип составления кодированных донесений. Донесения эти представляют собой огромную ценность, не зря за ними так охотятся. По ним можно определить те военные и экономические акции, которые США могут предпринять в различных странах. А что такое один агент, если считать в долларах и центах? Герр Падильо с лихвой окупил вложенные в него средства. Он — амортизированный агент. Поэтому его начальники жертвуют им, как вы пожертвовали бы слона, чтобы съесть королеву.
  — Расчетливые бизнесмены, — пробормотал я. — Именно благодаря им Америка стала великой страной.
  — Но они еще и обдурили своих коллег с Востока, о чем те и не подозревают, — продолжал Маас. — Предлагая герра Падильо, они всучили русским агента, который всегда действовал на переднем крае борьбы. Он выполнял специальные поручения, знал детали этих операций, людей, с которыми работал, но его сведения о системе разведки в целом крайне ограниченны. Потому что он всегда работал на периферии, а не в центре. Так что, с точки зрения американцев, это превосходная сделка, выгодная во всех отношениях.
  — И вы думаете, что Падильо все это известно?
  — На текущий момент да. Иначе я не стал бы вдаваться в такие подробности. Я бы их продал. В некотором роде я тоже бизнесмен, герр Маккоркл. Но я еще не подошел к моему предложению.
  — Из вас выйдет отличный коммивояжер. Вы напоминаете мне одного торговца подержанными машинами, которого я знавал в Форт-Уорте.
  Вновь Маас вздохнул.
  — Я часто не понимаю ваших шуток, мой друг. Однако давайте продолжим. Я подозреваю, что герр Падильо стремится как можно скорее покинуть Восточный Берлин. К сожалению, пограничная служба сейчас начеку. И Стена, пусть и уродливое сооружение, достаточно эффективно выполняет возложенные на нее функции. А я могу продать способ выезда из Восточного Берлина.
  Рука Мааса нырнула в «бриф-кейс» и вытащила на свет божий конверт.
  — Это карта. Возьмите, — он протянул мне конверт. — Разумеется, это всего лишь клочок бумажки без определенных договоренностей с полицейскими, патрулирующими тот участок. Они нашли проход, но оставили его нетронутым. Находится он под землей. А причина одна — жадность. Берут они недешево.
  — Сколько я должен вам заплатить?
  — Пять тысяч долларов. Половину вперед.
  — Не пойдет.
  — Ваше предложение?
  — Если Падильо действительно хочет выбраться из Восточного Берлина и попал в ту самую передрягу, о которой вы мне рассказали, его эвакуация стоит пяти тысяч долларов. Но без задатка. Только в том случае, если с вашей помощью он переберется в Западный Берлин. И мне нужны гарантии, герр Маас. К примеру, ваше присутствие. Мне бы хотелось идти подземным ходом, если он и существует, вместе с вами.
  — Похоже, вы тоже бизнесмен, герр Маккоркл.
  — Может быть, несколько старомодный по нынешним меркам.
  — Пусть это будут купюры по двадцать и пятьдесят долларов.
  — А чек вас не устроит?
  Маас отечески похлопал меня по плечу.
  — Ох уж ваши шутки! Нет, дорогой друг, обойдемся без чека. А теперь мне пора идти. Надеюсь, что деньги вы достанете. У меня зреет уверенность, что герр Падильо согласится воспользоваться моим предложением.
  — Что он должен сделать, если ему потребуется срочно связаться с вами?
  — Четыре последующих дня он найдет меня по этому номеру в Восточном Берлине. Между одиннадцатью вечера и полуночью. К сожалению, только четыре дня. Начиная с завтрашнего. Это ясно? — Он поднялся с «бриф-кейсом» в руке. — Беседа с вами доставила мне немалое удовольствие, герр Маккоркл.
  — Рад это слышать.
  — Меня очень интересует решение герра Падильо. Разумеется, как бизнесмена.
  — Позвольте еще один вопрос. Почему застрелили того парня?
  Маас поджал губы.
  — Боюсь, КГБ уже знает то, что известно мне. И мне теперь нужно замириться с ними. Неприятно, знаете ли, ощущать себя дичью, на которую охотятся убийцы.
  — Нервирует.
  — Да, герр Маккоркл, нервирует. Auf Wiedersehcn.
  — Auf Wiedersehen[18].
  Я наблюдал, как он вышел из кафе все с тем же пухлым, потрепанным «бриф-кейсом». И решил, что доллары достаются ему нелегко. У столика возник хозяин кафе и спросил, не желаю ли я чего-нибудь еще. Я ответил, что нет, и расплатился по счету. Маас, должно быть, забыл, что в кафе приглашал меня он, а не наоборот. Посидел еще минут десять-пятнадцать, обдумывая услышанное от Мааса. Достал из конверта карту. Восточного Берлина я не знал, поэтому не мог сказать наверняка, достоверна они или нет. С учетом масштаба длина тоннеля составляет шестьдесят метров. Я сложил карту и убрал ее в конверт. Возможно, она и стоила пять тысяч долларов.
  Я встал и покинул пустое кафе. Остановил такси и поехал в «Хилтон». Спросил у портье, нет ли для меня писем или записок. Он глянул в соответствующую ячейку и отрицательно покачал головой. Я купил свежий номер «Шпигеля», чтобы узнать, что более всего волнует немцев, и на лифте поднялся в свой номер, открыл дверь. В креслах сидели двое мужчин. Я бросил журнал на кровать.
  — Кажется, я начинаю понимать, почему в Америке придают такое значение праву человека на уединение. Что вам угодно, Бурмсер?
  Его сопровождал Билл, или Вильгельм, славящийся великолепной улыбкой. Бурмсер положил ногу на ногу, нахмурился. На лбу появились четыре морщины. Наверное, они означали, что Бурмсер думает.
  — Вы нарываетесь на неприятности, Маккоркл.
  Я кивнул.
  — И хорошо. Это мои неприятности, не ваши.
  — Вы виделись с Маасом, — обвинил меня он и назвал кафе.
  — Я передал ему ваши слова. Они не произвели на него никакого впечатления. — Я сел на кровать.
  Бурмсер оторвался от кресла, подошел к окну, глянул на улицу. Пальцы его сжались в кулаки.
  — Чего хочет от вас Падильо?
  — А вот это не ваше дело, — с вежливой улыбкой ответствовал я.
  Он повернулся ко мне.
  — Вы слишком много на себя берете, Маккоркл. Вы ходите по навозной жиже и того гляди поскользнетесь и выкупаетесь в ней. Лучше бы вам первым же самолетом улететь в Бонн и не высовывать носа из салуна. Вы представляете для нас ценность лишь тем, что могли вывести на Падильо, прежде чем он увязнет по уши и не сможет выкарабкаться. Но вы заявляете, что это не мое дело. Тогда позвольте уведомить вас, что у нас нет времени приглядывать за вами. А видит Бог, наша помощь сейчас ой как необходима.
  — Сегодня они следили за ним, — вставил Билл.
  Бурмсер презрительно махнул рукой.
  — О Господи, да они следили за ним с тех пор, как он вылетел из Бонна.
  — Это все? — спросил я.
  — Не совсем. Падильо решил вести свою игру так же, как и вы. Ему, конечно, виднее, он думает, что сможет позаботиться о себе сам. Признаю, специалист он неплохой. Более того, мастер своего дела. Но и он не всесилен. Еще никому не удалось выкрутиться, играя против обеих сторон, — тут Билл-Вильгельм поднялся, а Бурмсер закончил свою мысль: — Когда вы увидите Падильо, скажите ему, что мы его ищем. Скажите, что он увяз слишком глубоко, чтобы выбраться самостоятельно.
  — В навозной жиже, — уточнил я.
  — Совершенно верно, Маккоркл. В навозной жиже.
  Я встал и направился к Бурмсеру. Тут же подскочил Билл-Вильгельм. Я глянул на него.
  — Не беспокойся, сынок. Я не собираюсь бить твоего босса. Я лишь хочу ему кое-что сказать, и я уперся пальцем в грудь Бурмсера. — Если у кого-то возникли трудности, так это у вас. Если кто-то вел свою игру, так это вы. Я скажу вам то же самое, что говорил вашему спутнику, только не так кратко. Я приехал в Берлин по личному делу, касающемуся и моего компаньона. И если он меня о чем-нибудь попросит, отказывать ему я не стану.
  Бурмсер печально покачал головой.
  — Вы болван, Маккоркл. Настоящий болван. Пойдем, Билл.
  Они ушли. А я подошел к телефону и позвонил в Бонн. Трубку сняли после первого звонка.
  — Сидишь в своем любимом кресле и наслаждаешься любимым напитком, Куки?
  — Привет, Мак. Где ты?
  — В берлинском «Хилтоне», и мне нужны пять тысяч баксов купюрами по двадцать и пятьдесят. К восьми вечера.
  Мне ответило молчание.
  — Я думаю, — послышался наконец голос Куки.
  — То есть пьешь прямо из бутылки.
  — Спиртное стимулирует мыслительный процесс. Есть два варианта. Одна перепелочка в «Америкэн экспресс», другая — в Немецком банке. Денег у меня много на каждом из счетов. Я богат, знаешь ли.
  — Знаю. Но банк закрыт, не так ли?
  — Я — крупный вкладчик. Так что деньги я достану.
  — Ты сможешь прилететь сюда к вечеру?
  — Конечно. Сообщу в Нью-Йорк, что свалился с гриппом, и я свободен.
  — Я сниму тебе номер.
  — Лучше «люкс». В Берлине у меня есть знакомые перепелочки. Нам понадобится место, чтобы поразвлечься. Между прочим, мой друг из Дюссельдорфа только что отбыл. Кто-то поставил подслушивающие устройства на телефоны в салуне и в твоей квартире.
  — Меня это не удивляет.
  — Вечером буду у тебя. С деньгами.
  — Жду тебя, Куки.
  — До встречи.
  Я глянул на циферблат. Ровно четыре. До приезда Уитерби еще ровно пять часов. Взгляд упал на бутылку шотландского, но я решил, что пить сейчас не стоит. Вместо этого я спустился вниз, снял «люкс» для Куки и, выписав чек, получил наличными две тысячи марок. Вернулся в номер, выписал второй чек, на пять тысяч долларов для мистера Кука Бейкера, положил в конверт и заклеил его. Достал пистолет из чемодана и сунул в карман пиджака. Затем плеснул в бокал виски, добавил воды и развернул кресло так, чтобы смотреть на город. И долго сидел, наблюдая, как темнеют тени, переходя от серого к черному. Такими же серыми и черными были мои мысли. И день тянулся и тянулся.
  В восемь сорок пять из вестибюля позвонил Куки. Я предложил ему заглянуть ко мне, что он и пообещал сделать после того, как заполнит гостевую карточку и забросит чемодан в «люкс». Через десять минут он уже стучался в дверь. Войдя, он протянул мне туго перевязанный сверток толщиной с дюйм.
  — Мне пришлось взять сотенные, десять штук, — пояснил он. — Десять сотенных, пятьдесят по пятьдесят, семьдесят пять — по двадцать. Всего пять тысяч долларов.
  Я протянул ему конверт с чеком.
  — Вот мой чек.
  Он не стал разрывать конверт, я — пересчитывать деньги.
  — Я причинил тебе много хлопот?
  — Пришлось пригрозить, что закрою счет. Где выпивка?
  — В шкафу.
  Он достал бутылку, как обычно, налил себе полбокала.
  — Хочешь льда?
  — И так сойдет. За весь полет не взял в рот и капли. Со мной рядом сидела перепелочка, которая боялась посадки. Она хотела держаться за мою руку. Причем зажала ее между ног. Секретарша из турецкой торговой миссии. Что у тебя нового и к чему этот оттопыренный карман? Портит силуэт.
  — Я ношу при себе крупные суммы денег.
  — Мака нагрели на пять тысяч баксов? Да, похоже, он влип в историю.
  Я развернул кресло от окна и сел. Куки улегся на кровать, подоткнув под голову обе подушки, бокал покоился у него на груди.
  — Меня навестил мистер Бурмсер, — сообщил я. — Он полагает, что я — болван. Я склоняюсь к тому, чтобы согласиться с ним.
  — Он приводил с собой этого мальчика, сошедшего с рекламного плаката зубной пасты?
  — Ты его знаешь?
  — Встречались. Насколько я помню, он очень ловко управляется с ножом.
  — Что соответствует создаваемому им образу.
  На губах Куки заиграла улыбка.
  — Ты затесался в довольно-таки странную компанию.
  В дверь легонько постучали. Я встал, подошел к ней, открыл. На пороге стоял Уитерби с посеревшим лицом.
  — Наверное, я чуть опоздал, — пробормотал он, шагнул в комнату и рухнул на пол. Попытался встать, по его телу пробежала дрожь, и он затих. Со спины в макинтоше виднелась маленькая дырочка. Я быстро опустился на колени и перевернул Уитерби. Руки его были в крови, расстегнув плащ и пиджак, я увидел, что его белая рубашка стала красной. Он лежал с раскрытыми глазами, перекошенным ртом.
  — Он мертв, не так ли? — спросил Куки.
  — Должно быть.
  Но я попытался прощупать пульс. Сердце, однако, уже не билось. Уитерби не просто выглядел мертвым, он умер.
  Глава 10
  Отступив назад, я наткнулся на кровать. Сел и, глядя на безжизненное тело Уитерби, лихорадочно думал о том, что же делать. Но на ум не шло ничего путного.
  — Кто это? — спросил Куки.
  — Он называл себя Джон Уитерби, говорил, что по национальности англичанин и ранее выполнял задания государственных учреждений в Берлине. Сегодня вечером он собирался отвезти меня в кафе «Будапешт» на встречу с Падильо. Он работал на Падильо. Так, во всяком случае, он говорил.
  — И что теперь?
  Я все еще смотрел на Уитерби.
  — Ничего. Поеду в кафе один. А тебе лучше вернуться в свой номер.
  — Обойдемся без фараонов?
  — Их вызовет горничная, которая придет перестилать постель. Раз вот так походя убивают людей, значит, Падильо сейчас в очень сложном положении. Я не могу ждать, пока полиция решит, что моей вины в смерти Уитерби нет. У меня нет времени.
  — Пожалуй, я поеду с тобой.
  — Зачем тебе лишние хлопоты?
  — Я вложил в это дело пять тысяч долларов, а ты, возможно, сунул мне поддельный чек.
  — Если ты поедешь со мной, тебе, возможно, уже не удастся выяснить, так ли это.
  Куки улыбнулся.
  — Мне только надо заглянуть в свой номер. Жду тебя там через пять минут. — Он переступил через ноги Уитерби и вышел в коридор.
  Поднялся и я. Надел плащ. Сунул пачку денег в один карман, пистолет — в другой. Теперь я уже не жалел, что захватил с собой оружие. Пару минут постоял у окна, глядя на огни города, а потом отправился в «люкс» Куки.
  — Мечта проститутки, — охарактеризовал он свои апартаменты. Подошел к раскрытому чемодану, лежащему на одной из двух кроватей, занимавших большую часть комнаты. Взял длинную серебряную фляжку и опустил ее в карман брюк.
  — Берешь с собой самое необходимое? — спросил я.
  — Это энзэ, — ответил Куки. — Я намерен пользоваться продуктами местного производства.
  Он наклонился над чемоданом, постоял, задумавшись, а потом достал-таки зловещего вида револьвер с коротким стволом. Похоже, предназначался он для стрельбы на поражение в ближнем бою, а не для охоты на кроликов.
  — Что это? — поинтересовался я.
  — Это? — Револьвер он держал за ствол, длина которого не превышала двух дюймов. — Фирма «смит-вессон», модель «357 магнум». Обрати внимание на отсутствие передней части предохранительной скобы спускового крючка. Нет и заостренного наконечника на ударнике затвора. То есть нечему цепляться за материю, если потребуется быстро вытащить оружие, — он осторожно положил револьвер на покрывало, вновь порылся в чемодане и вытащил кожаную кобуру.
  — Придумана отличным малым из Колхауна, что на Миссисипи, Джеком Мартином. Называется она кобура Бернса — Мартина. Не закрывается сверху и снабжена пружиной, охватывающей цилиндр револьвера, точно пригнанной по размеру. — Он вставил револьвер в кобуру. — Вот так. Сейчас я тебе все продемонстрирую.
  Куки снял пиджак, пояс, повесил кобуру на пояс, вдел пояс в брюки. Кобура с пистолетом оказалась на его правом бедре. Он надел пиджак. Револьвер с кобурой исчезли без следа. Нигде ничего не выпирало.
  — Если нужно достать револьвер, требуется лишь чуть подтолкнуть его вперед. Посчитай по тысячам до трех...
  На «одна тысяча» тело Куки расслабилось, словно брошенная на пол резиновая лента. На «две тысячи» правое плечо чуть опустилось. На «три тысячи» он крутанул бедрами влево, а рука откинула полу пиджака. Дуло револьвера смотрело мне в лицо.
  — Ловко это у тебя получается.
  — Полсекунды, может, шесть десятых. Лучшие укладываются в три десятых.
  — Где ты этому научился?
  — В Нью-Йорке, когда отношения с моими партнерами по Мэдисон-авеню вконец разладились. Я даже намеревался вызвать господ Брикуэлла и Хиллсмана из фирмы «Бейкер, Брикуэлл и Хиллсман» на дуэль. А тут мне попалось на глаза объявление, что специалист, славящийся быстрой стрельбой, набирает учеников. Бывало, я запирался в кабинете и часами тренировался перед зеркалом. Достигнув определенных успехов, поехал на свою ферму в Коннектикут и начал стрелять по мишеням. Стрелял и стрелял, не переставая, как автомат. Израсходовал не меньше ста тысяч патронов. Потом нашел себе отличную мишень.
  — Какую же?
  — Консервные банки томатного сока емкостью в одну кварту[19]. Я покупал их ящиками, укладывал в ряд вдоль амбарной стены донышками ко мне и расстреливал. Тебе не приходилось видеть, как пуля «356 магнум» вскрывает банку с томатным соком?
  — Нет, — покачал я головой. — Как ты знаешь, я не любитель томатного сока.
  — Банку разносит в клочья. Чертов сок летит во все стороны. Окрашивает стену, словно кровь.
  — Но дуэли с партнерами не получилось?
  — Нет. Вместо этого я провел пару недель в закрытой клинике, выходил из запоя.
  Куки закрыл чемодан, надел плащ.
  — Не пора ли нам?
  Я посмотрел на часы. Двадцать минут десятого. В кафе «Будапешт» нас ждали к десяти.
  — Куки, тебе ехать совсем не обязательно. Все может плохо кончиться.
  Улыбка мелькнула на его губах.
  — Скажем, я хочу поехать потому, что мне уже тридцать три года, а я еще не сделал ничего такого, с чем стоило бы познакомить моих радиослушателей.
  Я пожал плечами.
  — В тридцать три Христа выключили из игры, но Он сумел вернуться. Не пойму, зачем создавать себе трудности, а затем пытаться их преодолеть.
  На лифте мы спустились вниз, пересекли вестибюль. Никто не смотрел на нас, не тыкал пальцами. Джона Уитерби, должно быть, еще не нашли, и он спокойно лежал в моем номере. Я не мог скорбеть о нем, потому что познакомиться мы, по существу, еще не успели, хотя мне нравилось чувствующееся в нем умение доводить порученное дело до конца. Тем более что смерть его казалась случайной и бессмысленной, как и большинство насильственных смертей. Но, возможно, лучше умирать мгновенно, чем долго и мучительно в темных тихих палатах, с обезболивающими уколами, под присмотром бесшумно шагающих и говорящих только шепотом медицинских сестер. Или в окружении родственников и двоих-троих друзей, гадающих, сколько ты протянешь и успеют ли они к первому коктейлю в половине седьмого.
  — Когда ты в последний раз побывал в Восточном Берлине?
  — Давным-давно. Еще до того, как построили Стену.
  — А как ты переходил границу?
  Я попытался вспомнить.
  — Кажется, я был выпивши. Помнится, связался с двумя какими-то девицами из Миннеаполиса, которые останавливались в «Хилтоне». Они решили составить мне компанию. Мы остановили такси и проехали через Бранденбургские ворота. Никаких проблем.
  Куки оглянулся через плечо.
  — С тех пор ситуация изменилась. Иностранцы могут переходить границу только через контрольно-пропускной пункт «Чарли» на Фридрихштрассе. Проверка занимает час или больше, в зависимости от качества обеда фопо[20]. У тебя есть паспорт?
  Я кивнул.
  — Раньше было восемьдесят законных способов попасть в Восточный Берлин. Теперь их осталось восемь. И нам нужен автомобиль.
  — Есть предложения? — оглянулся и я.
  — Возьмем напрокат. Есть тут одна контора на Бранденбургишештрассе. Называется «День и ночь».
  На такси мы за три минуты добрались до Бранденбургишештрассе. Выбрали новый «Мерседес-220». Я предъявил водительское удостоверение.
  — На какой срок вы берете машину? — спросил клерк.
  — Два-три дня.
  — Пожалуйста, внесите залог двести марок.
  Я отсчитал деньги, подписал договор об аренде, еще какие-то бумаги и сунул их все в ящичек на приборном щитке. Сел за руль, проверил, не проваливается ли педаль тормоза, и завел мотор. Куки уселся рядом со мной, захлопнул дверцу.
  — Шумновато, — заметил он.
  — Да, раньше их машины были получше.
  — Никогда они не умели делать машины, — возразил Куки.
  Выехав из гаража «Tag und Nacht», я свернул налево, к Фридрихштрассе. Обычно в Берлине не обращают внимания на ограничение скорости, но я не переходил рубежа в пятьдесят километров в час. Машина хорошо слушалась руля. Чувствовалось, что основное ее предназначение — доставить сидящих в кабине в нужное место с минимумом неудобств. Еще один поворот налево вывел нас на Фридрихштрассе.
  — Надо заполнять какой-нибудь бланк? — спросил я Куки.
  — Приготовь паспорт, Джи-ай[21] захочет взглянуть на него. — Я подъехал и остановился, когда солдат у выкрашенной белым сторожки махнул мне рукой. Он мельком глянул на наши паспорта и выдал мне листок, на котором указывалось, что я не имею права сажать в машину неамериканцев и должен выполнять все правила дорожного движения.
  — Власти Восточного Берлина ревностно блюдут свои прерогативы, — пояснил солдат и добавил, что нам не следует вступать в разговор с местными жителями без крайней на то необходимости.
  — А если мне потребуется спросить, где туалет? — осведомился Куки.
  — Для меня без разницы, если вы и нальете в штаны, мистер, — ответствовал солдат. — Сначала заполните вот эту графу.
  В графе значилось время возвращения через контрольно-пропускной пункт. Я указал полночь.
  — Что-нибудь еще?
  — Все, приятель. Будьте повежливее с фрицами.
  Восточногерманский полицейский на другой стороне переезда зевнул и взмахом руки пригласил ехать к нему. Зигзагом, через проходы в барьерах, я добрался до него и остановил машину. Фопо предложил заполнить таможенную декларацию. Мы солгали, написав, что у нас лишь сотня долларов да пятьсот марок ФРГ. Затем последовала проверка паспортов. Сзади нас никто не подпирал, так что фопо никуда не спешил.
  — Вы — бизнесмен? — отметил он, пролистывая мой паспорт.
  — Да.
  — И каким же бизнесом вы занимаетесь?
  — Ресторанным.
  — А, ресторанным.
  Наверное, он нашел в паспорте еще что-то интересное, но в конце концов закрыл его и сунул в окошечко за спиной, чтобы кто-то еще узнал, какого я роста и веса, какие у меня глаза и волосы и в скольких странах я побывал за последние несколько лет.
  Затем пришла очередь Бейкера.
  — Герр Куки Бейкер? — спросил фопо.
  — Да.
  — Довольно-таки странное сочетание[22].
  — Вы не первый, кто обратил на это внимание.
  — Вы — сотрудник информационной службы?
  — Да.
  — В чем состоит ваша работа, герр Бейкер?
  — Мы несем людям дозированную истину.
  Фопо нахмурился. Невысокого роста, гибкий, он чем-то напоминал терьера, готового броситься на добычу.
  — Вы пропагандист?
  — Если я и пропагандирую, то самое необходимое — мыло, дезодоранты, лосьоны. Только предметы обихода. На правительство я не работаю.
  Немец просмотрел еще несколько страниц паспорта и решил, что нет нужды отдавать его в окошко. Тут же он получил назад мой паспорт и перешел к священнодействию. Вдавил резиновый штамп в пропитанную чернилами подушечку, внимательно осмотрел его, а затем плотно прижал к каждому из паспортов. Убедился в четкости отпечатков, мельком глянул на мое водительское удостоверение и договор об аренде «мерседеса» и пододвинул к нам все документы. Мы сели в машину и по Фридрихштрассе покатили к Унтер-ден-Линден.
  Ехал я медленно. Восточный Берлин показался мне еще более обшарпанным, чем я его помнил, машин было мало, а пешеходы шли так, будто выполняли чей-то приказ, а не прогуливались перед сном. На лицах лежал отпечаток суровости, никто не улыбался, даже разговаривая друг с другом. Хотя, с другой стороны, я мог бы пересчитать по пальцам столицы, на бульварах которых в те дни гуляли улыбающиеся люди.
  — Что произойдет, если мы не вернемся к полуночи? — спросил я Куки.
  — Ничего. Они лишь пометили наши паспорта, и теперь, если ими захочет воспользоваться кто-то другой, они их задержат. Что же касается нашего письменного обещания вернуться к полуночи, это простая формальность. Никому нет дела, сколько времени мы проведем в Восточном Берлине.
  Мы свернули на Унтер-ден-Линден.
  — Проезжай через площадь Маркса — Энгельса, — Куки взял на себя функции штурмана. — Потом прямо по Сталин-аллее... ах да, они же переименовали ее в Карл-Маркс-аллее, а потом я скажу, где повернуть налево.
  — Похоже, ты тут уже бывал, — заметил я.
  — Нет. Спросил у коридорного в «Хилтоне». Коридорные знают все. Он сказал, что это дыра.
  — Другого я и не жду.
  — Что тебе обо всем этом известно?
  Я закурил.
  — Достоверной информации у меня нет. Я знаю лишь то, что мне говорят. Сегодня я познакомился с Уитерби, и он обещал отвезти меня к Падильо, присовокупив, что тот попал в передрягу. После разговора с Уитерби я столкнулся с Маасом, этой таинственной личностью. Маас утверждал, что работодатели Падильо решили им пожертвовать — обменять его на двух изменников из Управления национальной безопасности. За пять тысяч долларов Маас соглашался вывести Падильо из Восточного Берлина через тоннель. Почему-то он уверен, что Падильо клюнет на это предложение. Он хотел получить половину денег вперед, но я отказал, а потом позвонил тебе, чтобы ты привез требуемую сумму. Вот, пожалуй, и все, если не считать Бурмсера и его помощника с белозубой улыбкой.
  — Хочу уточнить.
  — Валяй.
  — Маас предлагает вам выгодное дело, если тоннель действительно существует.
  — О чем ты?
  — С этой стороны в домах практически нет незаколоченных подъездов, от которых можно быстро добежать до Стены. Но жители Западного Берлина берут две с половиной тысячи баксов за то, что откроют вам подъезд, в который вы и вбежите, преодолев Стену. Иначе вас пристрелят.
  Есть люди, которые готовы заработать на всем, будь то война или голод, пожар или желание ощущать себя человеком.
  Многоквартирные дома, мимо которых мы проезжали, строились в спешном порядке в 1948 году. Штукатурка местами осыпалась, обнажив красные кирпичные раны. Балконы наклонились, а где-то провисли, грозя скорым обвалом.
  — Ты еще можешь вернуться, — предложил я.
  — Только вперед, — возразил Куки. — Ты знаешь, сколько народу переходило в Западный Берлин до того, как возвели Стену?
  — Примерно тысяча в день.
  — То есть тридцать тысяч в месяц. В основном рабочие, но хватало и инженеров, врачей, ученых, различных специалистов. В ГДР зрело недовольство.
  — Естественно.
  — Перебежчики честили республику рабочих и крестьян на все лады. Ульбрихт слетал в Москву и убедил Хрущева закрыть границу. ГДР больше не могла терпеть такого унижения. Запад вел счет перебежчикам, и с каждой новой тысячей в газетах появлялись аршинные заголовки. Так что одним жарким августовским днем Ульбрихт вернулся из Москвы и отдал соответствующий приказ. Поначалу появилась лишь колючая проволока. Затем начали сооружать Стену — из метровых бетонных кубов. Когда этого оказалось недостаточно, высоту нарастили шлакоблоками. Один из моих знакомых, он работает в «Лоун стар цемент», осмотрел Стену и сказал, что сделана она отвратительно, с профессиональной точки зрения.
  — А что мог предпринять Бонн?
  — Поверни налево. Они могли предугадать появление Стены. У них отвратительная разведка, но ведь не хуже, чем у нас или англичан. Все-таки нужно время, чтобы отлить бетонные трубы, подвезти цемент. Кто-то мог и прознать о том, что задумали «красные». Очень уж сложно провести подготовку к возведению двадцатисемимильной стены в центре большого города, не допустив при этом утечки информации. Если б на Западе прознали, что их ждет, они бы открыли огонь из всех пропагандистских орудий. Англичане, американцы и французы могли бы направить русским ноты протеста. В Западном Берлине работали шестьдесят тысяч немцев из Восточного Берлина. Кто-то из них мог бы и остаться. Черт, да многое можно было сделать.
  — То есть Западу не хватило хорошего организатора пропагандистской кампании.
  Куки усмехнулся.
  — Возможно. Во всяком случае, Восток тут не упустил своего. Особенно отличилось гэдээровское Общество дружбы с другими странами. Наступление велось в трех направлениях. Во-первых, много говорилось о тех «изощренных и нечестных методах», которыми завлекают на Запад врачей, инженеров и всех прочих. Хотя метод был один — высокая зарплата.
  Во-вторых, те, кто жил в Восточном Берлине и работал в Западном, получал по четыре марки ГДР за каждую марку ФРГ. То есть любой мог наняться в Западном Берлине на самую неквалифицированную работу и получать при этом больше специалиста с университетским дипломом, пашущего на Востоке. Общество дружбы нещадно ругало подобное неравноправие.
  И в-третьих, много шума вызывала контрабанда. Восточные газеты вещали, что Стена поможет остановить «незаконный экспорт» оптики, фарфора, тканей и тому подобного. Утверждалось, что ГДР теряет от контрабанды тридцать пять миллионов марок в год.
  — Наверное, ты прав в том, что Западу не стоило бравировать тысячами перебежчиков.
  — Я бы и сам не смог устоять перед таким искушением.
  — Конечно, жалко пренебречь таким козырем, особенно если твердить при этом об объединении. Но это уже чисто академический вопрос. И если ты готов выслушать фирменное предсказание Маккоркла, я готов изречь оное.
  — Какое же?
  — Эта Стена не рухнет, по крайней мере, при нашей жизни.
  — Тут я с тобой спорить не стану. Мы почти приехали. Поверни налево.
  Я повернул на темную, мрачную улицу, название которой прочесть мне не удалось, да я и не стремился к этому. Проехав квартал, мы увидели кафе «Будапешт», занимавшее первый этаж трехэтажного углового дома. В неоновой вывеске, тянущейся вдоль фронтона, перегорела половина ламп. Дом явно построили до войны, а потом лишь подновляли, не уделяя особого внимания подбору краски. Место для парковки я нашел без труда. Мы вылезли из кабины и пошли к входу, врезанному в угол здания.
  Куки толкнул тяжелую деревянную дверь, и мы ступили в зал, просторную комнату длиной в шестьдесят и шириной в тридцать пять футов, с высоким потолком и эстрадой в дальнем конце. Джаз-оркестр из четырех человек наигрывал какой-то блюз, кажется, «Счастливые дни вернулись вновь», несколько пар кружились на танцплощадке размером двенадцать на двенадцать футов. Одну из пар составляли две девушки. Вдоль двух стен тянулись кабинки, бар располагался рядом со входом. Наплыва посетителей не чувствовалось, три кабинки из каждых четырех пустовали. Снимать плащи мы не стали.
  — Давай сядем за стол, — предложил я.
  Мы выбрали кабинку неподалеку от двери.
  — Который час?
  — Без пяти десять.
  — Выпьем, пожалуй, водки. Ничего лучше мы тут не найдем.
  Подошла официантка, и мы заказали две рюмки водки. Если мы и привлекали внимание, то не более, чем блоха в собачьей шерсти. Вернулась официантка, поставила перед нами по полной рюмке, подождала, пока мы расплатимся. Куки дал ей западногерманские марки и отказался от сдачи. Она не улыбнулась. Не поблагодарила. Отошла и устало остановилась у свободной кабинки, благо их хватало, разглядывая свои ногти. Потом начала кусать один из них.
  Куки пригубил рюмку и улыбнулся.
  — Могло быть и хуже.
  Я последовал его примеру. В достоинствах водки я не разбирался. Мог оценить только крепость. В этой, похоже, содержался высокий процент спирта.
  — Что нам теперь делать? — поинтересовался Куки.
  — Ждать.
  — А если ничего не произойдет?
  — Вернемся в «Хилтон», вызовем полицию и будем объяснять, каким образом в моем номере оказался покойник. Ты что-нибудь придумаешь.
  Мы даже не успели допить водку. Ровно в десять открылась дверь и в кафе вошла девушка. В темно-зеленом, перетянутом поясом кожаном пальто и черных сапогах на высоком каблуке. С длинными черными волосами, подстриженными «под пажа». Она прямиком направилась к нашему столику и села.
  — Закажите мне бокал вина, — сказала она по-немецки.
  Я подал знак официантке, а когда она дотащилась до нашей кабинки, заказал бокал вина.
  — Где Уитерби? — спросила девушка.
  — Убит. Застрелен.
  На подобное известие люди реагируют по-разному. Одни ахают и начинают повторять «нет» снова и снова, как будто отрицание случившегося может что-либо изменить. Вторые выбирают более театральный вариант. Лица бледнеют, глаза округляются, они начинают кусать костяшки пальцев, прежде чем сорваться на крик или рыдания. Третьи на мгновение умирают сами. К последним относилась и эта девушка. Она замерла, кажется, даже перестала дышать. Какое-то время напоминала статую, а потом закрыла глаза и выдохнула: «Где?»
  В английском языке «где» и «куда» передаются одним словом, поэтому поначалу я неправильно истолковал ее вопрос и чуть не ответил: «В спину». Но вовремя сориентировался и вслух произнес то, что и требовалось: "В Западном Берлине, в «Хилтоне».
  Официантка принесла вино, и девушка решила повременить со следующим вопросом. Вновь расплатился Куки, добавив чаевых, но и на этот раз не услышал ни слова благодарности.
  — Как вас зовут? — я перехватил инициативу.
  — Марта. Он должен был приехать на машине.
  — Кто?
  — Уитерби.
  — У меня есть машина.
  — Вы — Маккоркл?
  Я кивнул.
  — Это Бейкер, Марта. — Куки ослепительно улыбнулся, как и любой другой девушке. Его знания немецкого не позволяли активно участвовать в разговоре.
  — Падильо ничего не говорил о втором мужчине.
  — Он — друг.
  Марта глянула на часы.
  — Уитерби... что-нибудь сказал перед смертью? — Похоже, она уже взяла себя в руки.
  — Нет.
  — Какая у вас машина?
  — Черный новый «мерседес». Стоит у тротуара на другой стороне улицы.
  — Допейте то, что осталось в рюмках, — скомандовала она. — Скажите что-нибудь смешное. Посмейтесь и уходите. Перед тем как уйти, пожмите мне руку. Он не говорит по-немецки?
  — Нет.
  — Передайте ему мои слова.
  Я передал.
  — Сядьте в машину и заведите двигатель. Я последую за вами через минуту-другую.
  Я повернулся к Куки и хлопнул его по плечу.
  — Когда я закончу фразу, давай поглядим, насколько громко ты можешь смеяться. Хорошо? Так что можешь начинать.
  Куки засмеялся. Девушка присоединилась к нему, за ней — я. Мы пожали ей руку, попрощались и двинулись к двери. Девушка осталась за столом.
  Заметно похолодало, и я поднял воротник плаща. Мы поспешили к «мерседесу». Но едва ступили на мостовую, как взревел двигатель другого автомобиля, стоящего у тротуара чуть впереди. Зажглись мощные фары, автомобиль рванул с места, быстро приближаясь к нам. Я дернул Куки за руку. Большой черный автомобиль более всего напоминал послевоенный «паккард». Мы едва успели отскочить обратно на тротуар, чтобы разминуться с ним. Мне показалось, что два человека сидели на переднем сиденье и один — на заднем. Двое, что сидели впереди, даже не взглянули на нас. Задняя дверца распахнулась, из кабины вывалился человек, покатился по мостовой и замер на спине у бордюрного камня.
  Раскрытые глаза, свалявшиеся от грязи длинные черные волосы. Лишь белозубая улыбка осталась прежней. Все зубы были на месте, но самой улыбке недоставало веселья. Билл-Вильгельм лежал у наших ног, автомобиль набирал скорость, а человек на заднем сиденье пытался закрыть дверцу.
  — Пошли, — я потянул Куки к «мерседесу».
  Завел двигатель и трижды нажал на клаксон. Марта, похоже, все поняла, потому что тут же распахнулась дверь кафе и она побежала к «мерседесу». Я включил и погасил фары. Увидев тело, она чуть сбавила ход, но лишь на секунду-две. Заднюю дверцу я открыл заранее, и наша машина уже тронулась с места, когда Марта захлопнула ее.
  — Что случилось?
  — Нам подбросили американского агента. Куда ехать?
  — Пока прямо. На втором перекрестке налево. Мне показалось, он мертв.
  — Так оно и есть. Как Падильо?
  — Час назад был в полном порядке.
  — Для Берлина это большой срок.
  — Куда мы едем? — спросил Куки.
  — Я лишь выполняю команды.
  — За нами следят, — подала голос Марта.
  В зеркале заднего обзора я увидел свет фар.
  — Сейчас мы все уладим, — пообещал я девушке. — Куки, ты, кажется, хвалился меткостью.
  — Стрелять я умею.
  — Сможешь попасть в колесо?
  — С тридцати футов — без труда.
  — Годится. Сейчас я на скорости сверну за угол и тут же резко тормозну. Выпрыгивай из машины и показывай свое мастерство.
  Я резко нажал на педаль газа, «мерседес» буквально прыгнул вперед, а я уже выворачивал руль под протестующий визг шин. Тут же тормознул, Куки распахнул дверцу и метнулся к углу, сжимая в руке револьвер. Прислонился плечом к стене. Наши преследователи попытались завернуть, практически не снижая скорости. Чувствовалось, что водитель знает, как пользоваться тормозами и коробкой передач. Куки тщательно прицелился и выстрелил дважды. Правые задняя и передняя шины взорвались одномоментно. Автомобиль бросило к бордюрному камню. Я видел, как водитель изо всех сил пытается его выровнять. Но чуда не произошло. Они перевалили через бордюрный камень и врезались в дом. К тому времени Куки уже сидел в кабине плавно набиравшего скорость «мерседеса». Я мог и не спешить. Предложил девушке на заднем сиденье составить ему компанию, но та отказалась.
  — Куда теперь? — спросил я.
  — Придется ехать переулками. У них есть рации.
  — Куда теперь? — нетерпеливо повторил я.
  — Налево.
  Я вывернул руль, и «мерседес» по крутой дуге обогнул еще один угол. Я уже понятия не имел, где мы находимся.
  — А сейчас?
  — Через три квартала направо.
  Я придавил педаль тормоза, чтобы проверить, в порядке ли тормоза, на случай, если нам понадобится резко поворачивать.
  — Слушай, а зачем они подбросили его нам? — спросил я Куки.
  — Помощника Бурмсера?
  Я кивнул.
  — Может, они думали, что он — наш друг.
  — Надеюсь, они ошибались.
  Глава 11
  Пока мы петляли по улицам Восточного Берлина, с губ Марты срывалось лишь «направо», «налево», «вперед». Пешеходов и машин становилось все меньше. Жилые дома уступили место промышленным сооружениям.
  — Мы в районе Лихтенберг, — пояснила Марта. — Осталось немного. Направо.
  Я повернул направо и проехал полквартала.
  Проезд разделял два пятиэтажных здания, уцелевших при бомбардировках Берлина во время войны. Две машины в нем не разъехались бы, но для одного «мерседеса» ширины хватило. Я осторожно подал машину вперед, выключив фары, оставив лишь габаритные огни.
  — За домами будет гараж. Вы можете поставить туда машину.
  — Справа или слева?
  — Слева.
  Проезд окончился кирпичной стеной, но между ней и домом притулился гараж со сдвижными воротами. Я нажал на педаль тормоза, и Марта вылезла из кабины.
  — Помоги ей, Куки.
  Девушка протянула Куки ключ, тот открыл замок и откатил створку ворот. Я загнал «мерседес» в гараж, заглушил двигатель, погасил фонари. В гараже стояла еще одна машина — довольно-таки новый «Ситроен 1-19». То ли темно-зеленый, то ли черный, темнота мешала точно определить цвет.
  — Сюда, — прошептала Марта. Открыла дверь, ведущую из гаража в здание. — В войну здесь шили форму, но русские вывезли все оборудование. Потом здесь разместили ночлежку, затем какое-то предприятие. Сейчас дом пустует. Новые хозяева появятся только в следующем месяце. — Она раскрыла сумочку и достала фонарь-карандаш. — Нам наверх. На пятый этаж. — Мы двинулись по ступеням, держась за перила. Когда мы преодолели последний пролет, я уже тяжело дышал. Лестница оканчивалась маленькой площадкой и большой дверью. Марта постучала, и дверь тут же открылась. В проеме стоял Падильо с сигаретой в одной руке и пистолетом — в другой. Девушка протиснулась мимо него.
  — У нас неприятности.
  Падильо словно и не услышал ее.
  — Привет, Мак, — поздоровался он.
  — Уитерби мертв, — пояснил я. — Куки решил сопровождать меня.
  — Привет, Кук. — Падильо никогда не называл его Куки.
  — Майк, не мог бы ты направить эту штуку в другую сторону? — подал голос Куки.
  Падильо улыбнулся и засунул пистолет за пояс брюк.
  Мы вошли в просторное помещение не менее семидесяти пяти футов длиной и никак не уже тридцати пяти футов. Свисавшие на проводах с двенадцатифутового потолка две шестидесятиваттные лампочки едва разгоняли темноту. Окна закрывал рубероид. В одном конце комнаты находились раковина и двухконфорочная электрическая плитка. На низкой скамье у раковины стояли деревянный ящик с консервами, тарелки и чашки. Длинный некрашеный деревянный стол и табуретки благоразумно поставили под одну из ламп. У стены рядом с дверью выстроились рядком шесть кроватей, застеленных серыми одеялами. Один угол занимало странное, похожее на шкаф сооружение.
  — Сортир, — пояснил Падильо. — Давайте присядем. — Мы расположились за столом. — Что ты куришь?
  — «Пэл мэлл», — ответил я.
  — Мои кончились еще вчера. Хотите выпить?
  — Пожалуй, да.
  — Марта, — позвал Падильо.
  Наша проводница уже сняла кожаное зеленое пальто, оставшись в юбке и цветастой блузе. Последняя не скрывала достоинств фигуры девушки. Она принесла бутылку «Столичной». Разлила водку в стаканы для воды.
  Мы выпили. Без тоста.
  — Уитерби, — напомнила Падильо. — Что случилось?
  — Мы сидели в моем номере, в «Хилтоне». Он постучал в дверь, переступил порог, рухнул и умер на ковре. Его застрелили. В спину.
  Губы Падильо превратились в узкую полоску, пальцы барабанили по столу.
  — О Господи.
  Я снова налил себе водки. Спросил:
  — Что привело нас в Восточный Берлин?
  — Среди моих начальников нашелся один умник. Решил обменять меня на двоих изменников из УНБ. Хотя задание я получил другое: вывезти их из Восточного Берлина в Западный. Приказа никто не отменял, так что я намеревался его выполнить. Уитерби мне помогал. Теперь, после его смерти, придется отказаться от первоначального замысла.
  — Сколько тебе нужно людей? — поинтересовался Куки.
  — Четверо.
  — Уитерби, Мак, ты... Получается только трое.
  — Должен подойти еще один парень, Макс.
  — Со мной будет аккурат четверо, — гнул свое Куки.
  — Ты нарываешься на неприятности, Кук.
  Куки улыбнулся.
  — А куда мне деваться? Едва ли мы сможем вернуться через КПП «Чарли». Когда мы вышли из кафе, к нашим ногам из большого черного автомобиля выбросили покойника. Насколько мне известно, он работал твоей конторе. За нами следили, и мне пришлось прострелить шины другого черного автомобиля. Так что, как говаривают наши русские друзья, семь бед — один ответ.
  — Куки ловко управляется с оружием, — вставил я. — Покажи ему.
  Падильо задумчиво посмотрел на Куки.
  — Валяй, Кук.
  Куки встал.
  — Посчитай мне, Мак.
  Вновь я начал считать тысячами.
  Куки опустил плечо, крутанул бедром, и револьвер оказался в его руке.
  — Здорово у тебя получается, — признал Падильо. — Что у тебя за кобура? Бернс — Мартин?
  Куки кивнул и убрал револьвер.
  — То, что я задумал, нужно делать на трезвую голову, — продолжил Падильо. — Или почти трезвую. Для тебя это трудно.
  — Трудно, — кивнул Куки, — но я выдержу.
  — Ты еще не знаешь, что от тебя потребуется.
  — Послушай, или ты берешь меня в команду, или нет. Я понял, что тебе нужны люди, и вызвался добровольцем. А теперь ты, похоже, пытаешься указать мне на дверь.
  — Я лишь хочу дать понять, что ты не сможешь передумать в последнюю минуту, придя к выводу, что связался с дурной компанией. И если что-то произойдет и наша операция плохо кончится, помни, пожалуйста, что тебя никто не тянул за уши. Никак не возьму в толк, зачем тебе это надо. Или тебя уговорил Мак?
  — Никто меня не уговаривал. Я подумал, что у тебя неприятности и тебе, возможно, нужна помощь.
  — Я знавал многих парней, у которых возникали такого рода неприятности, но лишь считанным я вызвался бы помочь, рискуя получить за это пулю. Я не вхожу в чисто твоих близких друзей, Кук. Да и Мак, если что-то не изменилось в самое последнее время, тоже.
  Я махнул рукой.
  — Скажи ему, что ты задумал, Майк. Может, он и откажется.
  Падильо глотнул водки, пристально глядя на Куки.
  — После того как я ему скажу, обратного хода не будет. Так как, Куки?
  — Я уже все сказал, — на его губах мелькнула улыбка. — Считай меня добровольцем.
  — Ладно, — подвел черту Падильо. — Ты в нашей команде.
  — И еще, — я повернулся к Падильо. — Я опять столкнулся с нашим толстобрюхим приятелем Маасом. Он заявил, что приезжал в Бонн ради того, чтобы продать тебе подробности обмена этих изменников из УНБ.
  — Он рассказал много интересного?
  — Более чем достаточно. К тому же он может вывести нас из Восточного Берлина. Знает тоннель под Стеной. За это он желает получить пять тысяч долларов. Поэтому, собственно, Куки и оказался со мной. Привез мне пять тысяч из Бонна.
  — Ты знаешь, как связаться с ним?
  — Он оставил телефонный номер. Но, раз он знает об этом обмене, сколько еще людей в курсе событий... А как ты разгадал этот ребус?
  Падильо закурил новую сигарету.
  — Слишком уж они улыбались, поручая мне это дело. Речь, мол, идет о пустячке. «Почему бы тебе не заглянуть в Восточный Берлин и не подобрать этих двоих, от которых уже устали русские?» Это не мой профиль, поэтому я начал наводить справки через Уитерби и его коллег. Они скоро выяснили, что противник ожидает пополнения своего зоопарка: тайного агента, существование которого отрицают Штаты. И все стало на свои места: парочку из УНБ задумали обменять на меня.
  — Маас назвал тебя амортизированным агентом. Они могут списать тебя, не понеся при этом никакого ущерба.
  Падильо кивнул.
  — После Пауэрса[23] в пасть Советам не попадало ни одного лакомого куска. А тут смогут устроить полномасштабный показательный процесс, разоблачающий происки империалистов. Наши ребята хотели без лишнего шума вернуть эту пару засранцев, вот они и предложили меня, не самую крупную рыбу, но активно действующего агента.
  Падильо рассказал нам, что попал в Восточный Берлин по чужому паспорту после того, как прилетел из Франкфурта в Гамбург, а оттуда в Темпельхоф. Я доложил о встречах с лейтенантом Венцелем и Маасом, о визите в салун Бурмсера и Хэтчера, разговорах с Биллом-Вильгельмом, Маасом, Уитерби. Во рту у меня пересохло, начал урчать живот.
  — Я проголодался, — сказал я.
  Марта поднялась с табуретки.
  — Я что-нибудь приготовлю. Придется обойтись консервами. — Она отошла к плите и начала открывать банки.
  — Не слишком она разговорчива, — отметил я.
  — Думаю, ей сейчас не до разговоров, — ответил Падильо. — С Уитерби ее связывала не только работа. — Он быстро встал и подошел к ней.
  Что-то начал ей говорить, но так тихо, что до нас не долетало ни слова. В ответ на его слова девушка решительно покачала головой. Падильо похлопал ее по плечу и вернулся к нам.
  — Она остается с нами. Это очень кстати. С вами двумя и Максом мы, возможно, сможем выполнить намеченное.
  — А что ты наметил? — спросил Куки.
  — Дневной налет. Похищение двух изменников УНБ, — и поочередно посмотрел на нас. Брови его вопросительно поднялись. Он широко улыбался.
  Я вздохнул.
  — Почему бы и нет.
  Куки облизал губы.
  — Что скажешь, Кук? — полюбопытствовал Падильо.
  — Мне представляется, предложение интересное.
  — А что будет после того, как мы похитим эту парочку? — спросил я.
  — Переправим их через Стену. Тем самым я выполню их задание. Теперь уже последнее. Больше они ко мне не сунутся. И я смогу все свое время уделять салуну.
  Падильо вновь приложился к стакану.
  — Главная причина, по которой Советы не стали рекламировать очередных изменников, — их активный гомосексуализм. По крайней мере, такое объяснение дал мне Бурмсер. Если б их показали по телевидению или выпустили на пресс-конференцию для западных журналистов, Москва могла бы превратиться в мекку для «голубых». Эти парни и не думали скрывать или прекращать свои отношения. Они стали бы всеобщим посмешищем, а заодно смеялись бы и над русскими. Поэтому КГБ и предложил этот обмен: меня на двух перебежчиков. Роль посредника выполняет Бурмсер. От него требовалось подобрать подходящую кандидатуру, и он остановил свой выбор на мне, потому что, если я исчезну одним теплым весенним днем, никто не заплачет, ни один конгрессмен не станет выяснять, куда подевался его драгоценный избиратель. Мак, возможно, напьется, но не более того. И все затихнет до тех пор, пока не заговорят пропагандистские барабаны Москвы. И Советы покажут всему миру тайного американского агента, которого, по утверждению Вашингтона, и быть не может.
  — А каким образом эти перебежчики смогут снять тебя с крючка?
  — Просто. Их измена все еще секрет, который хранят и русские, и американцы. Я перетащу их через Стену, сдам руководству и пригрожу, что эта история станет достоянием общественности, если меня не оставят в покое.
  Марта молча поставила перед каждым из нас по тарелке супа. Принесла нарезанные хлеб и сыр.
  — Ты не поешь с нами? — спросил Падильо.
  — Я не голодна, — ответила она. — Поем потом.
  — Я рассказал им о твоих отношениях с Уитерби.
  Она кивнула.
  Я раскрыл было рот, чтобы выразить сочувствие, но вовремя понял, что слова тут не помогут. И начал есть суп.
  — И где ты собираешься их похитить? — спросил Куки. Его лоб блестел от пота, руки чуть дрожали.
  — Лучше выпей, Куки, — посоветовал я.
  Он кивнул, налил себе стакан водки, отхлебнул.
  — Если их доставят по воздуху, то в Шенефельд, скорее всего на военном Ту-104. Макс пытается это выяснить. Охрана меня не волнует. Если они будут действовать как обычно, те, кто привезет их в аэропорт, тут же улетят в Москву. Так как это совместный проект, ГДР и Советов, нашу парочку повезут в Министерство государственной безопасности на Норменштрассе.
  — Не в советское посольство? — удивился Куки.
  — Нет. Во-первых, посольство под постоянным наблюдением, во-вторых, восточные немцы хотят быть при деле.
  Падильо расстелил на столе карту Берлина.
  — Из аэропорта они поедут на север, вот этим маршрутом. А на этом перекрестке мы их перехватим. Ничего особенного, простенькое дневное нападение в чикагском стиле. Одну машину, твою, — он посмотрел на меня, — мы поставим здесь, — он указал переулок. — Их машина будет ехать на север, то есть вы окажетесь слева от них на улице с односторонним движением. Ваша задача — выехать на магистраль и столкнуться с ними, но не слишком сильно, без жертв. Тут очень важен временной расчет. Я буду следовать за ними в «ситроене». И заблокирую им отступление. После столкновения мы все выскакиваем из машин. Перетаскиваем обоих педиков в «ситроен». Одного сажаем на переднее сиденье, второго — на заднее. И сматываемся. Предварительно лишив их радио. Им потребуется несколько минут, чтобы добраться от этого места к ближайшему телефону. К тому времени, как они поднимут тревогу, мы уже вернемся сюда.
  — Ты говоришь «вы», — отметил я. — Хочешь, чтобы «мерседес» вел я?
  — Ты или Макс.
  — Как я узнаю, что пора перегораживать магистраль?
  — У меня есть две портативные рации. Я подам сигнал. Кук поедет со мной. Макс — с тобой.
  Куки отодвинул тарелку и вновь наполнил стакан.
  — Тебе не кажется, что они уже ищут нас? Не забывай, они засекли нас у кафе.
  — Пусть так. Но они знают, что мы в Восточном Берлине, практически у них в руках, поэтому у них наверняка притупится бдительность. Кроме того, это единственный шанс перехватить этих парней из УНБ в чистом поле. Едва ли будет проще выковыривать их из здания МНБ. Не думаю, что такое нам по силам.
  Мы услышали, как пятью этажами ниже хлопнула дверь.
  — Должно быть, Макс. — Мы подождали, пока шаги приблизятся к двери. Стук. Пауза. Три быстрых удара. Падильо подкрался к стене у двери. — Макс?
  — Ja[24].
  Падильо отпер дверь, открыл, чтобы впустить высокого сутуловатого мужчину, лет под тридцать, в роговых очках на могучем, свернутом на сторону носу. Взгляд синих глаз пробежался по мне, потом по Куки. Он был в плаще цвета морской волны и серой широкополой шляпе. Пожал руку Падильо, который представил его как Макса Фесса. Мы обменялись рукопожатием, и он отошел к Марте, мывшей посуду, обнял ее за плечи.
  — Мне очень жаль, — проговорил он по-немецки. — Действительно, жаль. Хороший был человек.
  Она чуть улыбнулась, кивнула и вновь занялась посудой.
  — Ты уже слышал? — спросил Падильо.
  Макс пожал плечами.
  — По западному радио. Полиция разыскивает некоего герра Маккоркла. В последний раз его видели на КПП на Фридрихштрассе. Вместе с герром Бейкером. Более ничего. Уитерби назвали британским бизнесменом. — Его брови взлетели вверх, он улыбнулся. — Полагаю, они не погрешили против истины.
  — Что ты узнал? — поинтересовался Падильо.
  — Они прилетают завтра в полдень. Их встретит машина — чешская «татра». Их передадут одному сотруднику КГБ и двум — МНБ. Они поедут в министерство на Норменштрассе. Я не упомянул шофера.
  — Во сколько тебе все это обошлось?
  — Дорого. Пятьсот западногерманских марок.
  — Возьми. — Падильо вытащил из кармана толстую пачку, отсчитал пять банкнот по сто марок каждая.
  Макс сунул их в карман.
  — Я отвезу Марту домой. У нее сегодня тяжелый день.
  Падильо кивнул, и Макс помог девушке надеть зеленое кожаное пальто.
  — Я вернусь в девять утра. И привезу Марту. — Он кивнул нам всем, и они отбыли. Девушка с нами не попрощалась.
  Мы обговорили, но не один раз, а, наверное, десять. К двум ночи мы уже валились с ног от усталости. Я лег на кровать и мгновенно заснул. Снились мне замки, которые не отпираются, двери, не желающие открываться, и машины, не двигающиеся с места, как бы сильно я ни давил на педаль газа.
  Глава 12
  Я проснулся от звука воды, льющейся в кастрюльку. Падильо стоял у раковины. Потом поставил полную кастрюльку на конфорку и включил плиту. Я взглянул на часы. Половина седьмого. Оставалось лишь гадать, светит ли солнце или идет дождь, поскольку окна чернели рубероидом. Впрочем, едва ли это имело какое-то значение. Я поднялся, подошел к столу, сел. Куки спал на дальней кровати.
  — На завтрак у нас растворимый кофе. И тушенка, если хочешь, — предложил Падильо.
  — Могу и обойтись. — Я потянулся.
  — Расскажи поподробнее о Маасе и его тоннеле.
  — За пять тысяч баксов он готов провести нас под землей. Куки привез деньги вчера вечером, как я тебе и говорил. Вот карта, — из внутреннего кармана я извлек конверт и бросил на стол.
  Падильо взял конверт, вытащил карту, развернул ее, долго и внимательно изучал.
  — Трудно сказать, где он находится. Телефонный номер у тебя?
  Я кивнул.
  Падильо прогулялся к плите, насыпал в две чашки по ложке растворимого кофе, налил кипятка, помешал, принес обе чашки к столу.
  — Хочешь сахара?
  — Если есть.
  Он передал мне упаковку с двумя кусочками, я сорвал обертку, осторожно опустил сахар в кофе, размешал ложкой.
  — Если днем все пройдет нормально, через Стену будем перебираться вечером.
  — Вечером?
  — В сумерках. Лучшее время, эффективность прожекторов минимальная. Мы используем один из способов, отработанных Уитерби. Марта все подготовит в Западном секторе. Если этот вариант не пройдет, придется скорее всего звонить Маасу. Его цена не слишком высока, знаешь ли.
  — И Куки того же мнения. Ты думаешь, дело выгорит?
  — Не знаю. Клянусь Богом, не знаю. Все это обходится мне слишком дорого. Заменить Уитерби ой как нелегко. Я никак не могу свыкнуться с мыслью, что он мертв.
  — Я знал его недостаточно хорошо, но по всему чувствовалось, что он — мужчина самостоятельный, привыкший принимать решения, ни на кого не оглядываясь. Наверное, в какой-то момент он переступил черту допустимого риска.
  — А ты нет?
  — Не хочу и думать об этом. А если задумаюсь, то вернусь к кровати и улягусь, укрывшись с головой. Даже не знаю, смогу ли я хоть чем-то тебе помочь.
  Падильо взял у меня очередную сигарету.
  — Сможешь. Возможно, я буду использовать тебя и в дальнейшем. У тебя неплохие задатки.
  — Вот уж нет. Это последнее дело Маккоркла. Берлинский лис удаляется на заслуженный отдых.
  Падильо усмехнулся и встал.
  — Пора поднимать Кука. — Он прошел к дальней кровати, потряс Кука за плечо. Тот перекатился на живот и зажал голову руками.
  — Одно утро, — простонал Куки. — Хоть одно утро без похмелья.
  — Выпей кофе, — крикнул я. — Возможно, вторая чашка даже удержится у тебя в животе.
  Куки проследовал в сортир. Вернулся еще более бледным. Наклонился над раковиной, плеснул воды в лицо, затем плюхнулся на табуретку у стола. Падильо поставил перед ним чашку кофе.
  — Сахар?
  — У меня есть свой.
  Он достал фляжку, отвинтил крышку, жадно глотнул виски. По его телу пробежала дрожь. Он запил спиртное кофе. И расцвел прямо на глазах.
  — Составишь мне компанию? — Куки протянул фляжку Падильо.
  — Спасибо, Кук, не хочу. Я редко пью раньше девяти.
  Куки кивнул и добавил в кофе солидную порцию виски.
  — А теперь перейдем к делу, — скомандовал Падильо и расстелил перед нами карту Берлина.
  Детали предстоящей операции мы уточняли до девяти утра, пока не услышали, как внизу хлопнула дверь, Пришли Макс и Марта. Девушка провела ночь, оплакивая Уитерби. Глаза ее покраснели, веки опухли. Они тоже сели за стол.
  — Мы несколько раз прошлись по всем этапам операции. Проведем ее, как ты и предлагал, — Падильо глянул на Макса. — В Западный Берлин попытаемся перейти сегодня же. То есть Марте нужно незамедлительно связаться с Куртом и его командой. Воспользуемся вариантом номер три. В том же месте и в то же время, как и уговаривались с Уитерби. Ты знаешь, о чем речь, Марта?
  — Да.
  — Перейдя в Западный Берлин, оставайся там. Возвращаться нет нужды. Если что-то пойдет не так, мы дадим тебе знать, какой вариант выберем в следующий раз.
  — На Запад вы переберетесь, в этом сомнений нет. Мне пора. — Она посмотрела на нас, на каждом ее взгляд задерживался на несколько мгновений. — Удачи вам. Всем и каждому. — И ушла, высокая, красивая грустная девушка в подпоясанном зеленом кожаном пальто, несущая на своих плечах груз потери. Я подумал, что Уитерби гордился бы ее выдержкой.
  — После столкновения мы не спеша вылезем из машин, — продолжал Падильо. — Бежать не нужно. Кук и я пойдем со стороны тротуара. Вы двое — со стороны водителя. На обратном пути за руль «ситроена» сядет Макс. Нам понадобятся пистолеты. Помашем ими для устрашения. Постарайтесь не выронить их из рук и не жмите зря на спусковой крючок. Понятно?
  Мы дружно кивнули.
  — Кук и я сядем им на хвост в аэропорту. Рации японские. Радиус действия — одна миля. Кук будет говорить по одной, Макс — по второй. Мы сблизимся с ними в квартале, оканчивающемся переулком, в котором вы будете их поджидать. Когда Кук даст вам сигнал, выезжайте на магистраль. По скорости их автомобиля вы сможете рассчитать и свою, гарантирующую столкновение. Ясно?
  Макс и я кивнули.
  — Я думаю, все получится, если у них будет только одна машина, рации будут работать, никто из вас не получит при столкновении тяжелой травмы, и они не перехватят нас по пути сюда. Как видите, есть несколько «если». Но, полагаю, их не слишком много. Уже десять. Кук и я уедем в одиннадцать. Ты с Максом — в четверть первого. В половине первого мы должны вступить в радиоконтакт, если рации работоспособны. Впрочем, мы можем проверить их и сейчас.
  Рации изготовили в Японии, но назвали валлийским именем «Ллойд». Работали они отлично.
  Падильо спустился на первый этаж.
  — Вы меня слышите? — ясно и четко прозвучал из динамика его голос.
  — Все в порядке, — ответил Макс. — А меня слышно?
  Падильо подтвердил, что и у него нет проблем.
  Мы подождали, пока он поднимется, а потом выпили водки. Говорить уже было не о чем, поэтому молчали, курили, занятые своими мыслями, возможно, отгоняя неприятные видения ближайшего будущего.
  В одиннадцать Куки и Падильо уехали. Макс и я перекинулись парой слов о погоде, обсудили новую программу кабаре в Берлине, сравнили стоимость жизни в Берлине и Бонне, обменялись мнениями о фильмах прошлого и текущего репертуаров. Макс оказался большим поклонником кино. О том, что должно произойти в половине первого, мы не упомянули. В двенадцати десять спустились вниз. Я передал Максу ключ от «мерседеса», получив взамен ключ от ворот. Отомкнул замок, сдвинул створку. Макс задом выехал из гаража. Я закрыл ворота, запер на замок. Сел рядом с Максом.
  — Полиция, возможно, разыскивает эту машину, — заметил Макс.
  — Возможно, — согласился я. — Вы думаете, они вернут ее в пункт проката?
  Макс рассмеялся.
  — Только не это.
  — Что ж, придется покупать новый «мерседес».
  Макс вел машину очень осторожно. Мы выехали из промышленного района Лихтенберг и начали петлять по боковым улочкам.
  — Мы почти на месте, — объявил Макс в двенадцать двадцать восемь. — Следующий поворот направо. Скоро мы их услышим.
  Мы повернули направо, на улочку с односторонним движением, на которой едва могли разъехаться две машины. Макс остановил «мерседес» в десяти футах от угла.
  — Они поедут по этой магистрали. — Он снял очки и начал их протирать.
  — Давайте поменяемся местами, — предложил я.
  — Необходимости в этом нет.
  — Все равно, давайте поменяемся. Глаза у меня зорче ваших, да и мне чаще, чем вам, случалось попадать в аварии. В молодости я участвовал в автогонках.
  Макс улыбнулся.
  — Честно говоря, я немного нервничаю. Если что-то пойдет не так...
  — Все будет нормально. — Оставалось лишь надеяться, что моя уверенность не показалась ему наигранной.
  Мы поменялись местами. Макс взял рацию. Полминуты спустя она заговорила:
  — Мы отстаем от них на квартал. До вас четыре минуты ходу. — Точно таким же голосом Куки передавал новости в эфир. — Они в черной «татре». Трое на заднем сиденье, трое — на переднем. Между нами две машины. Их никто не сопровождает. Конец связи.
  — Мы поняли, — ответил Макс. — Конец связи. Мы уедали.
  — Отстаем по-прежнему на квартал. Ходу три минуты. Остальное без изменений. Конец связи.
  — Поняли. Конец связи.
  Я крепко сжимал руль, чтобы прогнать дрожь из рук. Макс вспотел, вытащил из кармана носовой платок, протер очки.
  — Две минуты. Мы сближаемся, — выплюнула рация. — Конец связи.
  Я завел двигатель. Вернее, попытался. Загудел стартер, но на этом все и кончилось.
  Из рации донеслось:
  — Полторы минуты. Мы сближаемся. Конец связи.
  — Мы поняли, — голос Макса дрогнул. — Конец связи. Я вдавил педаль газа и выждал тридцать секунд.
  Они тянулись как тридцать лет.
  — Залило свечи, — пояснил я, изображая старшего механика.
  Повернул ключ зажигания, на этот раз двигатель взревел.
  — Одна минута, и мы идем следом. Конец связи, — услышали мы.
  — Понятно. Конец связи.
  Я выудил пистолет из кармана плаща и положил его на сиденье. Макс последовал моему примеру. Мы переглянулись. Я усмехнулся и подмигнул. Макс выдавил из себя улыбку. Наверное, она была поуверенней моей.
  — Два с половиной квартала от вас, тридцать секунд, едут со скоростью пятьдесят миль. Дело за вами. Удачи.
  Я включил первую передачу и медленно двинулся к углу. По магистрали пробегали редкие машины. Я сосчитал до пяти и выехал из-за дома, чтобы видеть едущие слева автомобили. Мимо проскочил «трабант», «татре» оставалось проехать еще полквартала. Чем-то она напоминала мне «крайслер» тридцать пятого года выпуска, «ситроен» находился от нее в тридцати футах.
  Я начал медленно выдвигаться на магистраль, мимо тротуара. Водитель «татры» предупреждающе просигналил, и я нажал на педаль тормоза. Видя мою реакцию, тормозить он не стал. Я выждал три секунды и решил, что пора. Газанул, и «мерседес» выкатился наперерез «татре». Шофер нажал на клаксон, попытался уйти вправо и врезался в заднюю дверь и крыло «мерседеса». Нас протащило на пару ярдов.
  — Не выставляйте пистолет напоказ и не спешите, — напомнил я Максу.
  Тот кивнул.
  Мы вылезли из машины, огляделись, двинулись к шоферу «татры». Я заметил, как Куки и Падильо идут вдоль тротуара. Шофер, похоже, потерял сознание при ударе. Голова его упала на руль. Один из мужчин на заднем сиденье высунул голову в окно и что-то прокричал. Я подскочил к дверце, распахнул ее и одновременно показал ему пистолет.
  — Сидеть и не двигаться, — приказал я по-немецки. И тут же перешел на английский: — Американец, вылезай!
  Падильо тем временем открыл переднюю дверцу.
  — Вылезай, — рявкнул он.
  Я увидел «смит-вессон» Куки, направленный на второго мужчину на заднем сиденье.
  С переднего сиденья вывалились двое.
  — Отведи его в машину, — Падильо указал Куки на того, что вылез вторым. — А ты полезай обратно, — это уже относилось к первому. — И положи руки на приборный щиток.
  Молодой парень, сидевший посередине на заднем сиденье, ступил на мостовую.
  — Возьми его, — кивнул я Максу.
  Тот схватил парня за рукав и поволок к «ситроену», подгоняя пистолетом.
  Падильо наклонился, дернул за какие-то провода, наверное, выводил из строя рацию, захлопнул дверцу.
  — Поехали, — бросил он мне.
  Мы побежали к «ситроену», залезли в кабину. Я — на заднее сиденье, в компанию к Куки и одному из американцев, Падильо — на переднее, где сидели Макс и второй американец. Мотор «ситроена» уже работал. Машина набрала скорость и свернула за угол. По слишком крутой дуге, потому что два колеса залезли на тротуар. Но Макс справился с управлением, и двадцать футов спустя все четыре колеса катили по мостовой.
  — Спокойнее, Макс, — подал голос Падильо. — Погони пока нет.
  Оба американца молчали, еще не придя в себя после аварии и похищения. Затем один из них, на переднем сиденье, повернулся к Падильо.
  — Могу я спросить, что это вы затеяли?
  — Кто вы, Симмс или Бурчвуд?
  — Симмс.
  — Так вот, мистер Симмс. Мой пистолет в настоящий момент направлен вам в живот. Я хочу, чтобы вы заткнулись на ближайшие десять минут. Ни вопросов, ни реплик. Это относится и к мистеру Бурчвуду на заднем сиденье. Все ясно? Если да, кивните.
  Симмс кивнул.
  — А мистер Бурчвуд кивает? — осведомился Падильо.
  — Кивает, кивает, — подтвердил Куки.
  — Отлично. Раз в этом у нас полное взаимопонимание, насладимся поездкой по городу.
  Глава 13
  Никто вроде бы не обращал внимания на наш «ситроен», мчавшийся по улицам Восточного Берлина. Куки непрерывно ерзал и курил сигарету за сигаретой, но ствол его пистолета упирался в бок Бурчвуда. Я взглянул на часы. Четыре минуты прошло с того мгновения, как «мерседес» перекрыл путь «татре». Почти три из них мы ехали в «ситроене». Столкновение, похищение и все прочее заняло чуть больше минуты.
  Макс все еще крепко сжимал руль, но чувствовалось, что напряжение отпускает его. Падильо сидел вполоборота, чтобы приглядывать за Симмсом, который смотрел прямо перед собой. Я прикинул, что роста в Симмсе поболе шести футов. На нем были темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в сине-черную полоску. Длинные светлые волосы падали на плечи. Черноволосый Бурчвуд, среднего роста, с блестящими черными глазками, в сером костюме, голубой рубашке и при сером галстуке, сидел, сложив руки на коленях, уперевшись взглядом в шею Симмса. Мне показалось, что у него выщипаны брови.
  — Прибавь немного, Макс, — нарушил тишину Падильо.
  Макс придавил педаль газа, «ситроен» увеличил скорость.
  — Мы почти приехали, — заметил Макс.
  Еще два правых поворота, и мы оказались около знакомого здания. Макс свернул в проулок и остановил машину перед гаражом. Я вылез, открыл замок, откатил створку ворот. Макс заехал в гараж.
  — Я беру Симмса, ты — Бурчвуда. — Падильо глянул на Куки.
  Я задвинул ворота, повернул ключ в замке.
  — Вверх по лестнице, господа, — скомандовал Куки. — Всего пять этажей, и мы у цели.
  Мы поднялись по ступеням, вошли в тускло освещенную комнату. Падильо засунул пистолет за пояс брюк. Симмс и Бурчвуд застыли посреди комнаты, прижавшись друг к другу, оглядываясь, не зная, куда сунуть руки.
  — Сядьте на кровать, — предложил Падильо. — Если желаете, можете кричать, вас тут никто не услышит. Несколько часов вам придется провести здесь. Потом мы отправимся в другое место.
  Они сели. Первым заговорил Симмс, высокий блондин с маленькими поросячьими глазками.
  — Вы — американцы, не так ли?
  — В большинстве да, — признал Падильо.
  — Вас не затруднит объяснить нам, что вы... я хочу спросить, почему вы устроили аварию и похитили нас?
  Бурчвуд скорчил гримасу, облизал губы.
  — Наверное, вы из ЦРУ или другого, не менее уважаемого учреждения.
  — Вы не правы, — ответил Падильо.
  — Тогда кто же вы?
  — Думаю, это не важно. Пока вы будете делать все, что вам говорят, с вами ничего не случится.
  Бурчвуд что-то пробурчал себе под нос.
  — Похоже, вы все о нас знаете, — добавил Симмс.
  — Не все. Но многое.
  Падильо сел за стол. Куки, Макс и я присоединились к нему. Мы смотрели на Бурчвуда и Симмса. Они — на нас.
  — Как Москва? — спросил Куки.
  — Нам там очень понравилось, — ответил Бурчвуд. — Нас окружили заботой и вниманием.
  — Только не в прессе, — продолжал Куки. — Ни одной строчки, ни одной фотографии.
  — Мы не гоняемся за рекламой. Не то что некоторые наши знакомцы, — Симмс усмехнулся. — И можете нас не подначивать. Мы придерживаемся определенных убеждений, и я сомневаюсь, что вам хватит ума нас понять.
  — Прекрати, Кук, — поддержал его Падильо.
  — Да ничего страшного, — вставил Бурчвуд. — Мы встречали таких, как он, не правда ли, Джеральд?
  Симмс раздумчиво глянул на Куки.
  — Встречали, и часто, — он улыбнулся Куки. — Со временем мы, возможно, полюбим тебя, Худышка.
  — Мне он уже нравится, — добавил Бурчвуд. — Особенно если перестанет сдерживать себя и даст волю истинным чувствам.
  Мне они напоминали двух котов. Те же плавные движения и немигающие взгляды. И, как кошки, они быстро свыклись с новым жилищем, предварительно обнюхав все углы и заглянув под кровать.
  — Почему бы тебе не подойти и не сесть между нами, — Симмс похлопал по одеялу. — Я уверен, у нас много общего.
  Куки схватил бутылку водки и налил себе полный стакан. Выпил половину одним глотком и уставился на оставшуюся жидкость.
  — Иди сюда, Худышка. Мы такие же, как ты, и... — Симмс не договорил, потому что Куки швырнул в него стакан.
  — Проклятые педеры, — впервые на моей памяти он говорил заплетающимся языком. — Педеры и коммунисты. Если они вцепятся в тебя, то никогда не отстанут. И никуда от них не денешься, никуда, никуда.
  — Мы не коммунисты, сладкий ты наш, — проворковал Симмс.
  Бурчвуд хихикнул. Гримаса отвращения перекосила лицо Макса, он отвернулся.
  Куки вскочил и направился к паре «голубых». Те задрожали в притворном ужасе.
  — О... вот идет настоящий мужчина! — заверещал Бурчвуд. Падильо схватил Куки за руку и отшвырнул к стене.
  — Я сказал, хватит. И просил тебя оставаться трезвым. Ты не выполняешь ни первого, ни второго.
  — Они выводят меня из себя.
  — Пытаются, — поправил его Падильо и подошел к кровати, с которой ему насмешливо улыбались Симмс и Бурчвуд. Они подталкивали друг друга, не сводя глаз с Падильо.
  — А этот тоже ничего, — отметил Бурчвуд.
  Симмс ухмыльнулся.
  — Я увидел его первым. Все-таки он спас меня после аварии.
  Они захихикали.
  Улыбнулся и Падильо.
  — Игры кончились. На закате солнца вы полезете с нами через Стену. Каждого из вас будет подгонять приставленный к ребрам пистолет. Если что-то случится, если вы попытаетесь ослушаться, раздастся выстрел. Как только мы окажемся в Западном секторе, я намерен сдать вас властям. Не знаю, как они с вами поступят, мне это до лампочки. Но если вы не выполните хоть один мой приказ, вас убьют.
  Он резко повернулся и пошел к столу. Симмс и Бурчвуд несколько мгновений сидели не шевелясь, словно их парализовала тирада Падильо, затем начали шептаться.
  — Ты думаешь, все получится? — спросил я.
  — Если нет, я их пристрелю.
  — Как просто, а? — подал голос Куки. — Ну до чего все просто.
  — Для меня — да, — отрезал Падильо.
  — А почему бы тебе не сказать нам, где и когда мы будем перелезать через Стену? Или это тоже просто?
  — Ты сильно пьян, Кук? — спросил Падильо.
  — Мне это не помешает.
  — Помешает, если ты будешь шататься. Я не просил тебя помогать мне. Я, конечно, ценю твое участие, но я тебя ни о чем не просил. И если ты пьян, мы оставим тебя здесь.
  — Его просил я, — заступился я за Куки.
  Падильо повернулся ко мне.
  — Подумай получше. Неужели просил?
  Я подумал.
  — Просил.
  — Тогда позаботься о том, чтобы он протрезвел. Пьяного мы его с собой не возьмем.
  — Я хочу знать, где и когда мы будем перелезать через Стену, — гнул свое Куки. — Я имею на это право.
  — Нет, не имеешь, — жестко возразил Падильо. — У тебя вообще нет здесь никаких прав. Но я обрисую в общих чертах, что мы собираемся делать. Не указывая ни места, ни времени. Лишь основную идею. Итак, перед нами Стена высотой в восемь футов. В сумерках, получив сигнал, мы бежим к ней. Залезаем по одной лестнице и спускаемся по другой. Затем бежим в подъезд многоквартирного дома напротив.
  — А чем в это время будут заниматься полицейские и пограничники? — спросил Куки.
  — Их отвлекут.
  — Как?
  Падильо холодно посмотрел на него.
  — К нам это не имеет никакого отношения. Главное в том, что их отвлекут.
  — Я думаю, мы должны знать и это, — упорствовал Куки, в голосе его слышалось раздражение.
  — Нет, — последовал короткий ответ.
  — Мы уже опробовали этот план, — вмешался Макс. — Вопрос лишь в том, сколько человек нужно одновременно переправить на Запад. Обычно это один или двое.
  — Мы все слышали, — воскликнул Симмс. — И никуда не пойдем. Заставить нас вы не сможете. Или будете тащить на себе? А если мы закричим? Вы не сможете застрелить нас, этим вы выдадите себя.
  Падильо даже не повернулся к ним.
  — Закричать вы не сможете, — назидательно объяснил он, — потому что есть дюжина способов, любым из которых я могу убить вас голыми руками до того, как вы откроете рот. А то и полосну по горлу ножом. Именно так я и сделаю, если вы начнете нам мешать, — вот тут он посмотрел на парочку. — Может, я выразился недостаточно ясно? Если у вас не хватит духу перемахнуть через Стену, вы умрете. И если уж вы решили, что вам со мной не по пути, так и скажите. Я убью вас незамедлительно.
  Говорил он таким тоном, будто советовал добежать до аптеки на углу, чтобы не сильно вымокнуть под дождем.
  Симмс вытаращился на Падильо, шумно глотнул, затем вновь зашептался в Бурчвудом.
  Куки отодвинул стул, поднялся.
  — Я не думаю, что кто-то из нас полезет через Стену.
  — Почему? — поинтересовался Падильо.
  — Потому что мы все сдадимся.
  Встал и Падильо, не спеша, осторожно.
  — Боюсь, я не понял тебя, Кук. Вроде бы ты выразился достаточно ясно, но я тебя не понял.
  — Хватит помыкать мной. Все ты понял.
  — И все-таки разъясни, — попросил Падильо.
  — Ты слышал, что я сказал. Мы сдадимся властям.
  — Конечно, слышал. В этом никаких сомнений нет. Но почему мы должны сдаться? Или ты думаешь, что все будет простенько и без затей? Мы все спустимся вниз, выйдем на ближайший перекресток и кликнем полицейского?
  Я сидел не шевелясь, положив руки на стол. Как, впрочем, и Макс.
  — Меня бы это устроило, — ответил Куки.
  — Ты это сам придумал?
  — Сам.
  — А почему мы не сделали этого утром? Почему мы сразу не вышли на перекресток?
  Куки попытался улыбнуться, но вместо улыбки лицо его перекосила гримаса.
  — Потому что тогда я не знал об этом безумном плане. Мы не сможем перелезть через Стену. Не сможем даже добежать до нее. Это безумие. Я не хочу, чтобы меня убили.
  Падильо не спускал глаз с Куки.
  — Мак, ты говорил Куку, что вечером ждешь Уитерби у себя в номере в «Хилтоне»?
  — Да.
  — А еще кому-нибудь говорил?
  — Нет.
  — Чем они держат тебя за горло, Кук? — продолжил Падильо.
  — Не понял?
  — Чем наши восточные друзья держат тебя за горло? Чем шантажируют? Наверное, ты совершил очень дурной поступок, если решился на убийство Уитерби. А его убил ты, потому что никто, кроме тебя и Мака, не знал о его приходе в «Хилтон».
  — Ты рехнулся. Я просто не хочу, чтобы меня пристрелили у Стены.
  — Я думаю, ты — «замороженный», Кук. Агент, которого приберегают для того, чтобы использовать в критической ситуации, как сейчас.
  — Чушь какая-то, — пробормотал Куки.
  — Отнюдь. Ты делаешь это не за деньги — их у тебя хватает. Не из убеждений — у тебя их нет. Остается шантаж. Чем они шантажируют тебя, Кук? Фотографиями?
  — Мы сдадимся властям, — повторил Куки, но голосу его недоставало убедительности.
  — Сами — нет, — возразил Падильо. — Тебе придется заставить нас.
  Куки вроде бы хотел что-то сказать, но передумал. Мне показалось, что сейчас он пожмет плечами, но вместо этого его правое плечо пошло вниз, он крутанул бедрами, и револьвер уже почти нацелился на Падильо, когда нос Куки внезапно исчез, а в шее образовалась красная дыра. Вот тут грохнул револьвер Куки, но пуля ушла в пол. Два выстрела Падильо бросили Куки на стул. На пол он свалился уже мертвым. В нос ударил запах пороха, заболели барабанные перепонки. Руки мои так и остались на столе, но ладони покрылись липким потом. Я чувствовал, как капли пота выступают и под мышками. Падильо покачал головой, выражая то ли раздражение, то ли отвращение, и засунул пистолет за пояс брюк.
  — Опередил самого быстрого стрелка Восточного Берлина, — прокомментировал он. — Правда, пьяного.
  — Такой темп не по мне, — признался я.
  — Обыщи его, Макс, — приказал Падильо. — Деньги возьми, остальное — сжечь.
  Я оторвался от табуретки, пересек комнату, сдернул одеяло с одной из кроватей, бросил его рядом с телом.
  — Надо его прикрыть.
  Падильо обошел стол, наклонился, поднял револьвер Куки. Плеснул водки себе, мне и Максу. Обхватил свой стакан двумя руками.
  — Если заглянуть подальше в его прошлое, мы, наверное, обнаружим то самое, ужасное-преужасное, не дающее ему жить спокойно, — Падильо вздохнул и глотнул водки. — Наверное, поэтому он слишком много пил, постоянно врал и бегал за девушками. Как-то он пришел ко мне, крепко выпивши. Внешне это никак не проявлялось, он умел держаться так, будто не брал в рот ни капли. Во всяком случае, до сегодняшнего дня. Он сказал, что знает, какое мне выдано задание, и готов помочь по моему первому зову. Впрочем, тебе он все это рассказал. Далее Кук добавил, что у него есть связи и так далее. Короче, я понял, что раскрыт. И начал ему подыгрывать. Он говорил тебе о девчушке, которая рассказала ему обо мне?
  — Да.
  — Девицы могут напиваться и говорить в постели, но обо мне они ничего не знали. На нашей стороне узнать о моем основном задании Кук мог только от троих: Бурмсера, Хэтчера и тебя. Но никто бы из вас не стал трепать языком. Значит, информация поступила к нему с Востока. То есть он работал на них.
  — Но не за деньги, — ввернул я.
  — Нет, потому что они прознали о его ужасном секрете, каким бы он ни был. Впрочем, теперь это неважно. Я попросил тебя обратиться к нему и найти специалиста по подслушивающим устройствам, потому что хотел, чтобы ты по мере возможностей присматривал за ним. Когда он появился здесь вместе с тобой, я уже не сомневался, что это неспроста. Может, хозяев Кука поразило его умение обращаться с револьвером.
  — Он был «голубым», — раздался с кровати голос Симмса. — Вы, возможно, подумаете, что это чушь, но мы-то знаем, как отличить своего.
  — Мы должны принять во внимание мнение специалиста, — признал Падильо.
  — Меня волнует другое. — Я отпил из стакана. — Куки не напрашивался на эту поездку. Я сам позвонил ему.
  — По какому поводу?
  — Чтобы занять пять тысяч.
  — А кто сказал, что тебе нужны пять тысяч?
  — Маас... Ну, теперь все ясно. Маас придумал сказочку о тоннеле, чтобы я позвонил Куки и попросил у того денег.
  — Не торопись вычеркивать толстяка из списка друзей, — остановил меня Падильо. — Скорее всего тоннель существует. Я готов поспорить, что Кук заключил сделку с Маасом. Такую сумму, да еще быстро, ты мог достать только у него. И я ставлю последний доллар, что деньги уже лежали у него в кармане, когда ты позвонил. Каким бы крупным ни был его счет в Немецком банке, получить там деньги в четыре часа дня практически невозможно.
  — Но зачем убивать Уитерби?
  — Во-первых, чтобы получить предлог напроситься к тебе в компанию. А возможно, ему просто поручили убить Уитерби, если возникнет благоприятная ситуация.
  — Что будем с ним делать? — спросил Макс.
  Падильо пожал плечами.
  — Оставим в углу. Кто-нибудь его да найдет.
  Макс быстро осмотрел карманы Куки. Затем накрыл одеялом и оттащил в угол. На полу темнело кровяное пятно. Макс взял швабру и протер пол. Падильо и я наблюдали за его неторопливыми движениями. Симмс и Бурчвуд сидели на кровати, взявшись за руки. Лица их заметно побледнели. Бурчвуд то и дело облизывал губы.
  Макс вернулся к столу, сел. Потянулся к стакану с водкой.
  — Грязная работа, — пробормотал он. — Ему следовало подождать, пока мы не выйдем к Стене. Тогда у него был бы шанс.
  — Похоже, он уже не мог ждать, — возразил Падильо. — Начал сдавать, а спиртное не помогало. А может, он просто искал выхода. Он мог обойтись без всей этой театральности, достав оружие, пока сидел за столом.
  — Есть много способов покончить жизнь самоубийством.
  — Наверное, он уже все перепробовал.
  Макс проглядел бумаги, которые достал из карманов Куки. Передал мне конверт с моим чеком на пять тысяч долларов.
  Я вскрыл конверт, достал чек и протянул Падильо. Тот взял его, мельком взглянул и порвал на мелкие кусочки.
  Глава 14
  Макс встал, надел плащ.
  — Пойду поброжу вокруг.
  Падильо сидел, закрыв глаза, рот его вновь превратился в узкую жесткую полоску. Он лишь кивнул.
  — Вернусь через час, — добавил Макс.
  Падильо снова кивнул. Макс вышел, осторожно притворив за собой дверь.
  Бурчвуд и Симмс растянулись на двух кроватях, Симмс, похоже, спал. Бурчвуд лежал на спине, заложив руки за голову, и разглядывал потолок. Мы ждали.
  Наконец Падильо тяжело вздохнул, потянулся.
  — Вполне вероятно, что сегодня вечером у нас ничего не выгорит.
  На этот раз кивнул я.
  — Если что случится, ты можешь взять мои галстуки. Я их подбирал очень тщательно.
  — А ты — мои золотые запонки, — откликнулся Падильо.
  — С твоими инициалами?
  — Вот-вот.
  — Что ж, мне останется хорошая память.
  Падильо взял со стола водочную бутылку, критически оглядел ее.
  — У нас еще четыре часа. Давай-ка добьем остатки.
  — Почему бы и нет? — Я пододвинул к нему стакан.
  Падильо разлил водку. Каждому досталось по полстакана.
  — Может, Макс догадается прихватить еще бутылку.
  — И сигареты, — добавил я. — Наши скоро кончатся.
  — Сколько у тебя осталось?
  Я достал пачку, сосчитал.
  — Шесть.
  Падильо сосчитал свои.
  — Четыре.
  Мы выпили и закурили.
  — Если мы переберемся на Запад сегодня вечером, мне придется ответить на несколько вопросов. Почему Уитерби умер в моем номере, где взятый мною напрокат «мерседес», что случилось с Куки?
  — Ты забыл еще об одной мелочи.
  — Какой же?
  — Я должен переправить наших новых друзей в Бонн.
  — Ты прав. Я забыл. Но у тебя, естественно, есть план действий.
  — Естественно. Стена — сущий пустяк по сравнению с границей. Во-первых, мы должны вывезти их из Берлина. На окраине нам придется преодолеть трехмильную зону, где спрашивают пропуск. Затем вторую, шириной в тысячу пятьсот футов, засеянную травой, высота которой не превышает фут. Спрятаться в ней невозможно. Следом идут сторожевые вышки. Построены они в так называемой полосе безопасности, где нет ни кустика, ни деревца. Одни вышки. Но мы, разумеется, с этим справимся.
  — Мы же мастера своего дела, — поддакнул я.
  — Не просто мастера — асы. За вышками проходит дорожка постоянного патрулирования. Пограничники ходят с собаками, доберманами. Если мы разминемся с патрулем, то без труда преодолеем забор из колючей проволоки. А после него — минное поле, ширина которого не превышает восьмидесяти футов. Но удача на нашей стороне. Мы не подорвемся. За полем — второй забор, там, насколько я помню, проволока под напряжением. Потом полоса вспаханной земли шириной сто тридцать футов, на которой остается любой отпечаток ноги или лапы. И, наконец, тридцатитрехфутовая полоса смерти, где стреляют по всему, что движется. После сего остается сущий пустяк — перелезть через пятнадцатифутовый забор, на который нельзя дунуть, не подняв тревоги. И все это время нам придется помогать двум нашим новым приятелям.
  — А что дальше?
  — Ничего особенного. Сто десять миль по территории Восточной Германии и та же последовательность операции, но в обратном порядке, на западной границе.
  — Знаешь, что я тебе скажу. У меня есть обратный билет в Дюссельдорф. Пожалуй, я им воспользуюсь.
  — Я не думаю, что нам придется прорываться через границу. Мы, конечно, полетим. Может, зафрахтуем самолет, — размечтался Падильо.
  — У меня такое ощущение, что нас скорее всего будут искать. Я имею в виду твое учреждение.
  Падильо почесал подбородок.
  — Наверное, ты прав. Мы обсудим это позднее.
  Макс, как и обещал, вернулся через час. Принес сигарет, водку, колбасу.
  — Узнал что-нибудь? — спросил Падильо.
  Макс пожал плечами.
  — Полицейские и пограничники подняты по тревоге. Они полагают, что сегодня, завтра или послезавтра кто-то попытается прорваться через Стену. Мой осведомитель оказался не слишком разговорчивым.
  — Едва ли он мог сказать что-нибудь конкретное, — резонно заметил Падильо.
  — Но им надо перекрыть двадцать семь миль. Сегодняшний вечер ничем не хуже завтрашнего. Может, и лучше. Они не ждут от нас такой прыти.
  — У Курта все на мази?
  Макс кивнул.
  — Они готовы. И сообщили об этом по обычным каналам.
  Мы поели, дали бутерброды и кофе Симмсу и Бурчвуду. Они вновь сидели на одной кровати. Жадно съели бутерброды и начали шептаться.
  Мы молчали. Макс разглядывал кофе в своей чашке.
  Падильо заменил табуретку на стул. Откинулся на спинку, положил ноги на стол, уставился в потолок. Я положил на стол руки, на них — голову. От еды и водки меня сморило. Я заснул.
  Падильо разбудил меня, тряхнув за плечо.
  — Уходим через пятнадцать минут.
  Я кивнул, встал, прошел к раковине. Умылся холодной водой. Падильо тем временем разбудил Бурчвуда и Симмса.
  — Идите к столу. Я скажу, что вы будете делать.
  Макс уже расстелил карту.
  — Вы двое спуститесь с нами вниз и тихонько залезете на заднее сиденье. С вами сядет Маккоркл. Макс поведет машину, я сяду рядом с ним. Ехать нам двадцать минут, возможно, двадцать пять. Если нас остановят, молчите. Одно слово, и Мак или я пристрелим вас.
  Они кивнули. Поверили ему. Я, пожалуй, тоже.
  — Мы остановимся здесь, — он ткнул пальцем в карту. — Вы выйдете из машины и пойдете за мной. Мак — за вами. Вчетвером мы войдем в подъезд. По моему сигналу вы побежите (не пойдете!) к Стене. Подниметесь по одной лестнице и спуститесь по другой. Потом побежите вот к тому подъезду. Оба раза будете бежать изо всех сил. Если вы сбавите скорость, вас, возможно, пристрелят немцы. Если вы попытаетесь выкинуть какой-нибудь фортель, я убью вас сам. Надеюсь, вы мне верите.
  — Что будет после того, как мы окажемся по другую сторону Стены? — спросил Симмс.
  — Еще не время говорить об этом. Но с вами не случится ничего плохого, если вы сами не накликаете на себя беду.
  Симмс и Бурчвуд хмуро переглянулись.
  Падильо повернулся к Максу.
  — Ты знаешь, что делать?
  Макс разглядывал ногти на правой руке.
  — Я отъезжаю, ставлю машину и жду три минуты. Если вы не возвращаетесь, сматываюсь.
  Падильо посмотрел на часы.
  — У нас еще есть пять минут. Давайте выпьем.
  Водку он разлил в пять стаканов. Порция получилась приличная. Симмс и Бурчвуд жадно выпили. Не отстал от них и я. Оглядел комнату. То, что лежало в углу под одеялом, напоминало кучу тряпья. Я не испытывал ни жалости, ни ненависти. Все во мне закаменело.
  Макс вывернул обе шестидесятиваттные лампочки, и мы спустились по лестнице в свете его фонаря. В гараже Макс осветил машину.
  — Это «вартбург». В «ситроене» ехать слишком опасно. Его ищут.
  Я сел на заднее сиденье за водителем. Падильо встал у другой задней дверцы, Дожидаясь, пока Симмс и Бурчвуд залезут в кабину. Затем захлопнул дверцу, прошел к воротам, откатил створку. Макс выехал из гаража, развернулся. Падильо закрыл ворота, запер на ключ и сел рядом с Максом. Посмотрел на Симмса и Бурчвуда, показал им пистолет.
  — Это вам напоминание. Такой же есть и у Маккоркла.
  Я тут же вытащил «смит-вессон» и продемонстрировал парочке.
  — Он стреляет настоящими пулями.
  Макс выехал из проулка, и мы направились на запад. До половины восьмого оставалось еще несколько минут. Макс не превышал разрешенной скорости. По мере приближения к району Миттс машин все прибывало.
  Падильо сидел вполоборота, переводя взгляд с Симмса и Бурчвуда то на заднее, то на переднее стекло. Симмс и Бурчвуд обратились в статуи, держа друг друга за руки. Мне тоже хотелось опереться на дружескую руку.
  Макс включил подфарники. Наступило то время суток, для которого эксперты никак не могут дать рекомендаций: предпочтительно ли ездить с освещением или без оного. Через пятнадцать минут после выезда из гаража мы остановились на красный свет. А десять секунд спустя сбоку подкатил патрульный «трабант» с четырьмя фопо. Двое пристально посмотрели в наше заднее стекло. Один что-то сказал водителю. Красный свет сменился зеленым, и Макс тронулся с места. «Трабант» тут же пристроился сзади.
  — Они едут за нами, — процедил Макс.
  — Не оглядывайтесь, — предупредил Симмса и Бурчвуда Падильо. — Поговорите друг с другом. Все равно о чем. Хоть читайте молитвы. Просто говорите, создайте видимость, что увлечены беседой. Дай мне сигарету, Мак, и огонька.
  Симмс и Бурчвуд заговорили. Сейчас мне не вспомнить ни слова из сказанного, но едва ли они сказали что-то дельное. Я достал из пачки последнюю сигарету и похлопал Падильо по плечу. Тот повернулся ко мне, улыбнувшись, взял сигарету.
  — Они все еще за нами.
  — Я знаю. — Макс вцепился в руль так, что побелели костяшки пальцев. — Через квартал нам поворачивать.
  — Как у нас со временем? — спросил Падильо.
  — Три или четыре минуты в запасе.
  — Проезжай три квартала, а потом сворачивай. Если они последуют за нами, придется принимать меры, чтобы отвязаться от них.
  Наша скорость не превышала сорока миль. Макс проехал два светофора на зеленый свет, на третьем подал сигнал правого поворота. Свернул на правую полосу, притормозил, перешел на вторую передачу, наблюдая в зеркало заднего обзора за патрульным «трабантом». Облегченно вздохнул.
  — Они едут прямо.
  Я шумно выдохнул воздух. Только теперь до меня дошло, что все это время я не дышал. Падильо покосился на часы.
  — Мы должны прибыть вовремя.
  Еще два поворота, и Макс доставил нас на боковую улицу, куда мы свернули бы сразу же, если б не полицейские. Остановил машину, заглушил двигатель. Сумерки уже сгустились.
  — Все из кабины, — скомандовал Падильо.
  Я показал Симмсу и Бурчвуду пистолет, прежде чем сунуть его в карман плаща. Предупредил:
  — Буду стрелять через ткань.
  Падильо выскочил первым и уже поджидал их у дверцы. Я вылез следом за ним.
  — Я иду впереди, — напомнил он. — Симмс и Бурчвуд за мной. Ты — последним, Мак.
  Мы нырнули в узкий проход между двумя домами. Левая моя рука временами касалась кирпичной стены, правая, с пистолетом, оставалась в кармане. Ночь еще не наступила, поэтому я легко различал перед собой три силуэта. Падильо свернул направо. Тот же маневр повторили Симмс, Бурчвуд и я. Мы оказались в глухой нише, на месте которой в обычном доме была бы дверь подъезда. Здесь же дверь заложили кирпичной кладкой. Прямо перед нами темнела стена, сложенная понизу из бетонных, метр на метр, кубов, с несколькими рядами шлакоблоков. Поверху тянулись три или четыре ряда колючей проволоки. Увидел я и тусклый блеск бутылочных стекол, вмурованных в верхний слой цемента. Симмс и Бурчвуд жались друг к другу в уголке ниши. Падильо не отрывал глаз от семиэтажного жилого дома напротив нас, уже в Западном Берлине.
  — Третий этаж сверху, — прошептал он. — Четвертое окно слева. Видишь?
  — Да.
  — Когда жалюзи откроются, мы должны быть готовы. Когда закроются, ставим рекорд в беге по пересеченной местности на дистанции шестьдесят футов. Колючая проволока, натянутая между нами и Стеной, перерезана. Просто отведи ее в стороны. На этот раз ты пойдешь первым, потом Симмс и Бурчвуд, — он повернулся к ним. — Вы поняли?
  Они утвердительно кивнули. Мы прождали пятнадцать секунд. Ничего не произошло. Жалюзи не шевелились. Двое фопо прошли перед нами, в пятидесяти футах от нас, в десяти — от Стены. Как часы, проползли еще пять секунд.
  Справа от нас раздались три резких взрыва, сопровождаемые яркими вспышками.
  — Это отвлекающий маневр, — пояснил Падильо. — Теперь слева. — Две секунды спустя взрывы загремели слева. — Бутылки с горючей смесью. Коктейль Молотова. Брошены в ста пятидесяти ярдах справа и слева, чтобы туда сбежались фопо. Их автоматы обеспечивают прицельный огонь не далее ста десяти ярдов. Следи за жалюзи.
  Я уставился на указанное окно в ста пятидесяти футах перед нами. Справа и слева до нас долетали крики полицейских. Где-то завыла сирена. Жалюзи начали подниматься. Медленно, медленно доползли они доверху, а потом резко упали вниз.
  — Пора! — крикнул Падильо.
  Зажглись прожектора, но в сумерках толку от них было чуть. Я вытащил из кармана пистолет и побежал. Слева от меня затрещал автомат. Я бежал, оглядывая Стену.
  — Где эта чертова лестница? — шепнул я Падильо.
  Он обвел взглядом темно-серые шлакоблоки.
  Неожиданно над верхним рядом показалась светловолосая голова.
  — Все нормально, парни. Пришлось перерезать проволоку, только наброшу тюфяк на стекло. — На Стену лег тюфяк, сшитый из двух коричневых одеял и туго набитый соломой. — Еще секунду, — блондин улыбнулся. — Надо оседлать Стену, чтобы перетащить лестницу.
  Лет ему было не больше двадцати. Он перебросил через Стену ногу и уселся на тюфяк, как на седло.
  — На стекле-то сидеть — никакого удовольствия. А вот и лестница, — над Стеной показались первые ступени. — Меня зовут Петер. А вас?
  Он все еще сидел на Стене, когда в сорока футах от нас закричали по-немецки. Юношу осветил луч мощного фонаря. Он хотел сказать что-то еще, но ему помешала рассекшая его автоматная очередь. Лестница свалилась в Западный сектор. Мгновение спустя юноша упал на тюфяк лицом вниз, а затем перекатился вниз, вслед за лестницей.
  Падильо повернулся и трижды выстрелил в направлении фонаря, все еще освещающего верх Стены. И я трижды нажал на спусковой крючок, стреляя в ту же сторону. Фонарь погас, кто-то жалобно застонал. Слева и справа послышались командные крики. Вновь затрещал автомат.
  — Назад, к машине, — сказал Падильо.
  — Я не могу пошевельнуться, — ответил Симмс.
  — Ранен?
  — Нет... просто не могу пошевельнуться.
  Падильо отвесил ему звонкую затрещину.
  — Шевельнешься или получишь пулю в лоб. — Симмс кивнул, и Падильо подтолкнул меня. — Ты первый.
  Я побежал к зданию, шмыгнул в узкий проход. Макс сидел за рулем, бледный как смерть. Я рывком открыл заднюю дверцу, подождал, пока Симмс и Бурчвуд юркнули в кабину. Падильо задержался у прохода между домами, трижды выстрелил. Ему ответили автоматным огнем. Падильо метнулся к машине. Макс уже завел мотор. Падильо еще не успел захлопнуть за собой дверцу, когда «вартбург» тронулся с места.
  — В гараж, Макс, — скомандовал Падильо. — До него лишь полмили.
  — Что случилось?
  — Или им не повезло, или люди Курта стали чересчур беспечными. Бомбы взорвались. Они дали нам сигнал. Мы добрались до Стены, и нас встретил светловолосый парень...
  — Совсем молоденький?
  — Да.
  — Должно быть, Петер Феллер.
  — Он сидел на Стене, перетаскивая через нее вторую лестницу, когда появился патруль. Его застрелили, лестница упала на другую сторону. Мак или я разбили фонарь, и мы умчались, словно за нами гнался дьявол.
  — О Боже, о Боже, — бормотал Макс.
  Симмс обхватил голову руками, уткнул лицо в колени. Тело его сотрясали рыдания.
  — Я больше не выдержу. Мне все равно, что вы со мной сделаете... Я больше не выдержу. Вы мерзкие, мерзкие, мерзкие!
  — Угомони его! — приказал Падильо Бурчвуду.
  Тот развел руками — насколько хватало места в тесной машине.
  — Что я должен делать?
  — Мне все равно, лишь бы он заткнулся, — отрезал Падильо. — Погладь по головке, придумай что-нибудь.
  — Не трогайте меня! — взвизгнул Симмс.
  Падильо протянул руку и забрал в кулак прядь светлых волос. Рывком поднял голову Симмса.
  — Сейчас не серди меня, парень, — прохрипел он, пронзая Симмса взглядом.
  — Пожалуйста, отпустите мои волосы, — неожиданно ровным голосом попросил Симмс.
  Падильо разжал кулак, и Симмс откинулся на спинку, закрыл глаза. Бурчвуд ободряюще похлопал его по колену.
  Полмили Макс промчался за две минуты. Свернул в переулок и нажал на клаксон, остановившись перед большим сараем с вывеской «Авторемонтная мастерская». Ему пришлось еще раз нажать на клаксон, прежде чем открылись замызганные ворота. Макс загнал «вартбург» внутрь, ворота за ним захлопнулись, Макс заглушил двигатель. Его голова бессильно упала на руль.
  — Как и нашему другу на заднем сиденье, мне уже на все наплевать. Очень уж длинным выдался день.
  Толстяк в белом грязном комбинезоне подошел к Максу, вытирая руки ветошью.
  — Ты вернулся, Макс?
  — Вернулся, — пробурчал тот.
  — Тебе что-нибудь нужно?
  Падильо вылез из кабины.
  — Привет, Лангеманн, — поздоровался он с толстяком.
  — Герр Падильо. Я не ожидал вашего приезда.
  — Нам нужно место, чтобы провести ночь. Всем четверым. А также еда, выпивка и телефон.
  Толстяк бросил ветошь в мусорный ящик.
  — Риск возрастает, соответственно поднимается и цена. Как долго вы хотите оставаться у меня?
  — Эту ночь, возможно, и завтрашний день.
  Толстяк поджал губы.
  — Две тысячи западногерманских марок.
  — Где вы нас разместите?
  — Прямо здесь, в подвале. Особых удобств не гарантирую, но там сухо.
  — Телефон?
  Толстяк мотнул головой в глубь мастерской.
  — Там.
  Падильо вытащил пистолет из кармана и сунул его за пояс брюк.
  — Вы — грабитель, Лангеманн.
  Толстяк пожал плечами.
  — С вас все равно две тысячи. Можете обзывать меня как угодно, если вам это нравится.
  — Заплати ему, Макс. — Падильо взглянул на нашего водителя. — Потом отведи этих двоих в подвал. Проследи, чтобы Лангеманн снабдил нас едой и выпивкой. За такую цену он может добавить и сигарет.
  Макс, Лангеманн и двое американцев двинулись к двери в глубине мастерской. Я вылез из кабины, медленно обошел машину. Чувствовал я себя глубоким стариком, уставшим от жизни. Ломило суставы. Болели зубы. Прислонившись к переднему крылу, я закурил.
  — Что теперь?
  — Телефон Мааса у тебя?
  Я осторожно кивнул. Боялся, что от более резкого движения голова отвалится.
  — Давай позвоним ему и спросим, остается ли в силе его предложение.
  — Ты ему доверяешь? — спросил я.
  — Нет, но есть ли у тебя другие варианты?
  — Откуда? — вздохнул я.
  — Он просил пять тысяч баксов, так?
  — Да. Но теперь, насколько я знаю Мааса, цена может возрасти.
  — Мы поторгуемся. Давай-ка взглянем на пять тысяч, что дал тебе Кук.
  Я вытащил перевязанный пакет и протянул Падильо. Вспомнил наш обмен с Куки в моем номере. Он не взглянул на чек, я не пересчитал деньги. Чертово благородство. Я закрыл глаза, когда Падильо разорвал обертку.
  — Чистые листы бумаги?
  — Отнюдь. Разрезанная газета.
  Я успел открыть глаза, чтобы увидеть, как брошенные Падильо газетные листки полетели в мусорный ящик вслед за ветошью Лангеманна.
  — Кук знал тебя как облупленного, Мак. К тому же он полагал, что у тебя нет ни единого шанса потратить эти деньги.
  — Остается утешаться лишь тем, что и мой чек не предъявят к оплате, — ответил я.
  Глава 15
  Мастерская Лангеманна ничем не отличалась от десятков других что в Восточном, что в Западном Берлине. Помещение размером двадцать на сорок пять футов, яма, два ремонтных места с подъемниками, у правой стены верстак с инструментами. И маленькая клетушка у левой стены в глубине, служащая кабинетом. Оттуда и вышел Лангеманн, мусоля в руках стопку западногерманских купюр. За те несколько минут, что мы не виделись, его когда-то белый комбинезон стал еще грязнее. И даже на носу у него появилось какое-то желто-коричневое пятно.
  — Я дал им еду и выпивку, герр Падильо.
  — А как насчет сигарет?
  — И сигарет, — Лангеманн кивнул, и все три его подбородка расползлись по воротнику.
  — Как мы попадем в ваш подвал?
  — Через кабинет. Там люк и лестница. Подвал, конечно, не номер люкс, но в нем сухо. И есть свет. Телефон в кабинете.
  — До одиннадцати вечера он нам не нужен.
  Лангеманн согласно покивал.
  — Как вам будет угодно. Я сейчас ухожу и вернусь в восемь утра. У меня два помощника, они подойдут к этому же часу. Если вам понадобится выйти, я должен предварительно услать их с какими-либо поручениями. Работа тут шумная, поэтому вы можете говорить, не опасаясь, что вас услышат. Если захочется по нужде, воспользуетесь ведром. — Он засунул деньги под комбинезон. — Не ватерклозет, но гигиенично.
  — И дорого, — вставил Падильо.
  — Риск должен оплачиваться.
  — Это понятно. Допустим, нам придется выйти этой ночью. Как это сделать?
  — В моем кабинете есть дверь на улицу. Она закрывается автоматически. Проблема в другом — как вернуться? Вам придется оставить внутри одного человека, чтобы он открыл вам дверь. Но вернуться вы должны до восьми утра, пока не придут мои помощники. — Лангеманн помолчал, потом добавил: — А не опасно ли вам выходить этой ночью?
  Падильо ответил не сразу.
  — Вам платят не за то, чтобы вы волновались о нас.
  Толстяк пожал плечами.
  — Как скажете. Я ухожу. Свет в моем кабинете горит всю ночь. В мастерской я его выключаю.
  Не попрощавшись, Падильо и я двинулись к кабинету. Всю обстановку составляли обшарпанный дубовый стол, вращающийся стул за ним да бюро с бухгалтерскими книгами и каталогами запчастей. Освещался кабинет лампой под зеленым абажуром. Телефон стоял на столе. Окна не было, лишь дверь с автоматическим замком. Прислоненная к стене крышка люка открывала верхние ступени лестницы, ведущей в подвал. Падильо спустился первым, я — за ним.
  Мы оказались в комнатушке двенадцать на двенадцать футов под семифутовым потолком. Сорокаваттная лампочка свисала с потолка. У стены на сером одеяле Симмс и Бурчвуд ели хлеб с колбасой. Напротив, на другом одеяле, с бутылкой в руке сидел Макс.
  — Вот одеяло, вон еда и сигареты. — На расстеленной газете лежали полбатона колбасы, краюха хлеба, четыре пачки сигарет восточногерманского производства.
  Я сел рядом с Максом, взял предложенную бутылку. Этикетки не было.
  — Что это?
  — Дешевый джин. Гонят его из картофеля, — ответил Макс. — Но крепкий.
  Я глотнул. Спиртное ожгло горло, пищевод, желудок, рванулось было обратно, но потом успокоилось, и по телу начала разливаться теплота.
  — О Господи! — Я передал бутылку Падильо.
  Он выпил, закашлялся, сунул бутылку Максу. Макс поставил ее на газету.
  — Вот еда, — напомнил он.
  Я скользнул взглядом по хлебу и колбасе, стараясь решить, рискнуть мне еще на один глоток картофельного джина или нет. Чувство самосохранения победило, и я ограничился тем, что раскрыл пачку сигарет, достал одну, закурил и протянул пачку Падильо. Мы покашляли, привыкая к горлодеру, выпускаемому восточными немцами.
  — И каковы ваши планы? — спросил Бурчвуд. — Этой ночью нас ждут новые приключения?
  — Вполне возможно, — пробурчал Падильо.
  — Вероятно, в нас снова будут стрелять, а вы озвереете и будете вымещать на нас свою злость?
  — Если и на этот раз ничего не получится, то следующей попытки не будет наверняка. Об этом можете не волноваться. Откровенно говоря, еще одна неудача, и волноваться более не придется. Нам всем.
  Он посмотрел на часы.
  — У нас два часа до того, как тебе нужно звонить, Мак. Вы с Максом можете поспать. Я их посторожу.
  Макс что-то пробурчал, завернулся в одеяло, подтянул колени к груди, положил на них руки и тут же заснул. Падильо и я остались сидеть, прислонившись спиной к стене, с дымящимися сигаретами. Бурчвуд и Симмс последовали примеру Макса.
  Время тянулось медленно. Я подумал, какого черта я вообще влез в эту историю, пожалел себя, а потом начал составлять меню салуна, день за днем, на следующие пять лет.
  — Одиннадцать часов, — прервал молчание Падильо.
  — Пошли.
  Мы поднялись по лестнице, и я набрал номер, полученный от Мааса.
  Трубку сняли после первого гудка.
  — Герра Мааса, пожалуйста.
  — А! Герр Маккоркл, — послышался в ответ знакомый голос. — Должен сознаться, я ждал вашего звонка, особенно после происшествия сегодня вечером. Ваша работа, не так ли?
  — Да.
  — Никого не ранили?
  — Нет.
  — Очень хорошо. Герр Падильо с вами?
  — Да.
  — И теперь, как я понимаю, вы готовы заключить соглашение, которое мы обсуждали вчера.
  — Мы хотели бы поговорить об этом.
  — Да-да, нам есть о чем поговорить, учитывая, что с герром Бейкером вас теперь пятеро. Поэтому возникает необходимость пересмотреть мое первоначальное предложение. Вы понимаете, что цена устанавливалась из расчета...
  — Торговаться по телефону нет смысла. Не лучше ли обсудить наши дела при личной встрече?
  — Разумеется, разумеется. Где вы сейчас находитесь?
  Мои пальцы непроизвольно сжали трубку.
  — Я не ожидал услышать от вас столь глупого вопроса.
  Маас хохотнул.
  — Я понимаю, мой друг. Я буду исходить из того, что вы находитесь в радиусе мили от того места, где пытались перелезть через Стену.
  — Хорошо.
  — Могу предложить кафе, где меня знают. Там есть отдельный кабинет. Вы в пять минут доберетесь туда пешком.
  — Подождите. — Я зажал рукой микрофон и пересказал Падильо предложение Мааса.
  Тот кивнул.
  — Узнавай адрес.
  — Какой адрес?
  Слова Мааса я повторял вслух, а Падильо записывал адрес на клочке бумаги, склонившись над столом Лангеманна.
  — Время?
  — Полночь вас устроит?
  — Вполне.
  — Вы придете втроем?
  — Нет, только я и герр Падильо.
  — Конечно, конечно. Герр Бейкер должен остаться с вашими двумя американскими гостями.
  — Увидимся в полночь. — Я положил трубку.
  — Он знает, что Куки был с нами, и полагает, что нас по-прежнему трое.
  — Не будем разубеждать его. Подожди здесь, а я спрошу у Макса, как найти это кафе. — Падильо нырнул в подвал, а несколько минут спустя вернулся с Максом.
  — Макс говорит, что кафе в девяти кварталах. Он подежурит у двери до нашего возвращения. Наши друзья спят.
  До кафе мы добрались за четверть часа, встречая по пути лишь редких прохожих. Перешли на другую сторону улицы, укрылись в нише подъезда какого-то административного здания.
  Маас появился без четверти двенадцать. За то время, что мы стояли в нише, из кафе по одному вышли трое мужчин. Вошел только Маас. За оставшуюся четверть часа состав посетителей кафе не изменился.
  — Пошли, — скомандовал Падильо.
  Мы пересекли улицу и вошли в зал. Бар напротив двери. Три кабинки слева. Справа — столики. За одним сидела парочка. За тремя — одинокие любители пива. Еще один мужчина читал газету, утоляя жажду кофе. Бармен приветливо кивнул, поздоровался.
  — Нас должен ждать приятель, — объяснил Падильо цель нашего прихода. — Герр Маас.
  — Он уже в кабинете... пожалуйста, проходите сюда, — бармен указал на занавешенный дверной проем. — Не хотите ли заказать прямо сейчас?
  — Две водки, — ответил Падильо.
  В кабинете Маас сидел за круглым столом, лицом к двери. Все в том же коричневом костюме. Перед ним стоял бокал белого вина. Рядом лежала новая коричневая шляпа. Увидев нас, он поднялся.
  — А! Герр Маккоркл.
  — Герр Маас, герр Падильо, — представил я их.
  Маас пожал Падильо руку, засуетился, отодвигая стулья.
  — Герр Падильо, как я рад встретиться с вами. Такой известный человек.
  Падильо молча сел.
  — Вы заказали что-нибудь выпить? — спросил Маас. — Я заказал бармену, чтобы он обслужил вас по высшему разряду. Для меня это такой праздник.
  — Мы заказали, — кивнул я.
  — Сегодня у вас выдался очень трудный день. — Маас попытался изобразить сочувствие.
  Теперь помолчали мы оба. Вошел бармен, поставил перед нами по рюмке водки.
  — Проследите, чтобы нас не беспокоили, — приказал Маас.
  Бармен пожал плечами.
  — Через час мы закрываемся.
  После его ухода Маас поднял бокал.
  — Давайте выпьем за успех нашего предприятия, друзья.
  Мы выпили.
  Падильо закурил, выпустил к потолку струю дыма.
  — Я думаю, пора переходить к делу, герр Маас. Мы готовы выслушать ваше предложение.
  — Вы видели карту, которую я передал герру Маккорклу?
  — Видел. Такое место может быть где угодно. Или его нет вовсе.
  Маас улыбнулся.
  — Оно есть, герр Падильо. Можете не сомневаться. Позвольте рассказать историю этого тоннеля. — Он отпил из бокала. — В ней переплелись романтика, предательство, смерть. Захватывающая мелодрама. — Вновь он поднес ко рту бокал, затем вытащил три сигары, не стал настаивать, когда мы отказались, сунул две обратно в карман, раскурил третью. Мы терпеливо ждали.
  — В сентябре 1949 года шестидесятилетняя вдова, назову ее фрау Шмидт, умерла от рака. Свое единственное достояние, трехэтажный дом, практически не поврежденный бомбежками, она оставила любимому сыну Францу, инженеру, в то время работавшему в Западном Берлине на одной из американских военных баз. С жильем тогда было туго и в Восточном, и в Западном Берлине, поэтому Франц вместе с женой и четырехлетним сыном перебрался в дом матери — старое, но выстроенное на совесть здание.
  В те дни между Восточным и Западным секторами не существовало Стены, поэтому Франц продолжал работать на американцев. По выходным он подновлял дом. На это он получал субсидии от магистрата Восточного Берлина. В 1955 году герр Шмидт перешел в частную инженерную фирму, тоже в Западном Берлине. К тому времени закончился и ремонт дома. Он сменил все трубы, всю сантехнику, установил электрическое отопление. Дом стал его хобби. Разумеется, герр Шмидт подумывал над переездом в Западный Берлин, но его удерживал дом. И потом, ничто не мешало ему жить в Восточном Берлине, а работать в Западном.
  У Шмидтов появились друзья. Среди них — семья Лео Бемлера, служившего фельдфебелем на Восточном фронте, попавшего в плен к русским и вернувшегося в Восточный Берлин в 1947 году в чине лейтенанта народной полиции. К тому времени, когда Бемлеры подружились со Шмидтами, Лео уже получил звание капитана. Но и жалованье капитана не шло ни в какое сравнение с тем, сколько получал инженер в процветающей западноберлинской фирме, поэтому у меня есть веские основания подозревать, что капитан Бемлер завидовал отличному дому Шмидтов, их маленькой легковушке и той роскоши, которая встречала их в доме, куда капитан, его жена и очаровательная дочурка часто приходили на кофе с пирожными.
  Шмидт гордился своим домом и показывал капитану все новшества. У Лео, мягко говоря, текли слюнки, поскольку его семейство проживало в маленькой квартирке в одном из торопливо построенных в 1948 году жилых домов. Конечно, многим жителям Восточного Берлина не снились и такие жилищные условия, но по сравнению с апартаментами Шмидтов квартирка Бемлеров тянула разве что на конуру.
  К 1960 году, может, чуть раньше или позже, сын Франца Шмидта, Хорст, подросток лет пятнадцати, начал интересоваться девушками, вернее девушкой, дочерью капитана Бемлера. Ее звали Лиза, и родилась она на шесть месяцев позже Хорста. Родители благосклонно смотрели на их роман, и к 1961 году все свободное время юноша и девушка проводили вместе. Капитан Бемлер не возражал против такой выгодной партии, как сын богатого инженера, пусть этот инженер и не интересовался политикой. Но при всей своей аполитичности Франц Шмидт оставался реалистом и не мог не понимать, что совсем неплохо породниться с офицером народной полиции. В общем, молодые краснели при шутках родителей, но никто не сомневался, что по достижении положенного возраста они пойдут под венец.
  Однако в один прекрасный августовский день 1961 года Западный Берлин отделила Стена, и герр Шмидт остался без работы. Он обговорил сложившуюся ситуацию со своим лучшим другом, капитаном Бемлером, который посоветовал найти подходящее место в Восточном секторе. И действительно, инженер Шмидт быстро нашел работу. Правда, при этом жалованье его составляло четверть того, что ему платили в Западном Берлине. И теперь ему пришлось обходиться без мелочей, к которым он привык, как-то: американских сигарет, настоящего кофе, шоколада.
  Вот тут самое время упомянуть о том, что дом Шмидтов располагался напротив одной из вершинок треугольного парка в западноберлинском районе Кройцберг. Стена прошла буквально по вершине парка, от которого подъезд Шмидта отделили лишь пятьдесят метров. Шмидтов всегда радовал этот зеленый пятачок среди камня городских домов и улиц.
  Маас прервался, чтобы промочить горло глотком вина. Похоже, ему очень нравилась роль рассказчика.
  — Проработав несколько месяцев на низкооплачиваемой должности, герр Шмидт взял в привычку проводить много времени в спальне третьего этажа, глядя на зеленый островок по ту сторону Стены. Потом начал подолгу задерживаться в подвале, постукивая тут и там молотком. Иногда он работал до позднего вечера, вычерчивая за столом какие-то диаграммы. В июне 1962 года он собрал семейный совет. Известил жену и сына, что намерен взять их с собой на Запад, где он сможет получить прежнюю должность. А дом... дом придется оставить. Ни жена, ни сын спорить не стали. Лишь потом юный Хорст улучил момент, оставшись с отцом наедине, и признался, что Лиза беременна, они должны пожениться, и без Лизы на Запад он не пойдет.
  Старший Шмидт воспринял эту новость без особых эмоций. Возобладал инженерский практицизм. Он спросил сына, давно ли та забеременела. Оказалось, два месяца назад. Шмидт посоветовал Хорсту не жениться немедленно, но взять Лизу с собой. Он посвятил Хорста в свои планы — прокопать тоннель из подвала в треугольный парк. По его расчетам, они могли управиться за два месяца, работая по четыре часа в будни и по восемь — в субботу и воскресенье. Он сказал также сыну, что Бемлеры будут постоянно крутиться в доме, если он прямо сейчас женится на Лизе. Хорст спросил, можно ли ему рассказать Лизе об их планах, чтобы она не волновалась о будущем. Старший Шмидт неохотно согласился.
  Следующей ночью Шмидт и его сын начали копать тоннель. Задача оказалась не такой уж сложной, если не считать трудностей с землей. Ее насыпали в мешки, которые фрау Шмидт сшила из простыней, и по выходным вывозили на многочисленные пустыри города.
  Вход в тоннель герр Шмидт замаскировал ящиком для инструментов, который при необходимости легко сдвигался в сторону. Тоннель освещался электрическими лампами. Крыша поддерживалась стойками, которыми герр Шмидт запасся совсем для других целей еще до того, как появилась Стена между Востоком и Западом. На пол он постелил линолеум. К началу августа строительство практически закончилось. И если б не опыт и мастерство герра Шмидта, сегодня я не рассказывал бы вам эту историю.
  По расчетам Шмидта, тоннель должен был выйти на поверхность в крошечной туевой рощице. Лаз закрывал металлический щит. Над ним оставался тонкий слой земли, который разлетелся бы при хорошем толчке снизу. Из-за столь педантичного подхода прокладка тоннеля заняла чуть больше времени, чем намечалось. У Лизы шел четвертый месяц беременности, и она все больше нервничала, допытываясь у Хорста о его намерениях. Наконец он привел ее в дом и показал вход в тоннель. Возможно, сказалась ее беременность, возможно, страх расставания с родителями, но молодые поссорились. Случилось это за сутки до той ночи, на которую герр Шмидт запланировал побег на Запад.
  Короче, Лиза прибежала домой и обо всем рассказала отцу. Наш добрый капитан быстро смекнул, что к чему, и посоветовал Лизе помириться с Хорстом. Во-первых, сказал он, вы любите друг друга, а во-вторых, для нее, может, и лучше родить на Западе, где она сможет жить с мужем.
  Следующим вечером, уладив отношения с Хорстом, Лиза собрала маленький чемодан, попрощалась с родителями и направилась в дом Шмидтов.
  Они выпили по чашечке кофе, а затем спустились в подвал, взяв с собой лишь самое необходимое. Но едва герр Шмидт сдвинул ящик для инструментов, открыв зев тоннеля, в дверном проеме возник капитан Бемлер с пистолетом в руке. Сказал, что он сожалеет, но не может поступить иначе, потому что он — слуга народа и не должен изменять принципам, даже если речь идет о самых близких друзьях. Лизе он велел подняться наверх и идти домой. Перепуганная, она подчинилась. Шмидтам капитан Бемлер приказал повернуться к нему спиной, а затем хладнокровно застрелил всех троих. Вытащил их наверх в гостиную и направился на поиск фопо, охранявших этот участок Стены. Отправил их на выполнение какого-то мифического задания, пообещав, что сам будет патрулировать Стену. А когда фопо ушли, выволок тела на улицу, подтащил ближе к Стене. Между ними разбросал нехитрые пожитки, которые Шмидты хотели взять с собой. Трижды выстрелил в воздух, перезарядил пистолет, выстрелил еще дважды. Прибежавшим на выстрелы фопо капитан заявил, что перестрелял семью Шмидтов, пытавшихся бежать на Запад. Дом он приказал запереть и опечатать, чтобы на следующий день провести обыск.
  Тела увезли. На следующее утро капитан Бемлер осмотрел дом, уделив особое внимание подвалу. В рапорте он указал, что дом находится слишком близко от Стены, чтобы оставлять его незаселенным, но отдать его можно лишь людям, в чьей лояльности нет ни малейших сомнений. Начальник Бемлера использовал свои связи, и капитан вместе с семьей вселился в дом, которым он столь восхищался, получив в придачу тоннель на Запад.
  Маас допил вино.
  — А что случилось с девушкой? — спросил я.
  — Ей не повезло, — вздохнул Маас. — Умерла при родах.
  Он позвал бармена, и минуту спустя тот принес ему бокал вина, а нам — по рюмке водки. Едва он вышел с пустым подносом, Маас продолжал:
  — Не повезло и капитану Бемлеру. Ему не присвоили очередного звания. Более того, магистрат наметил снести квартал, в котором находился дом капитана, и построить там большой склад. Без окон, с глухими стенами. Вот капитан Бемлер и решил получить с тоннеля хоть какую-то прибыль. К счастью, о его намерениях я узнал раньше других.
  — Вы хотите пять тысяч долларов? — спросил Падильо.
  Маас сбросил пепел с кончика гаванской сигары.
  — К сожалению, герр Падильо, цена несколько выше той, что я называл ранее моему хорошему другу, герру Маккорклу. Поднялась она лишь пропорционально активности, с которой вас ищут ваши друзья с Востока... и, должен добавить, с Запада.
  — Сколько?
  — Десять тысяч долларов, — он выставил вперед руку, предупреждая наши возражения. — Не возмущайтесь, пожалуйста, я не требую невозможного. Вы расплатитесь со мной в Бонне после вашего возвращения. Естественно, наличными.
  — Откуда такое великодушие, Маас? В прошлый раз вы требовали, чтобы я принес деньги с собой.
  — Времена меняются, мой друг. Я узнал, что моя популярность в Восточном Берлине, а это мой дом, знаете ли, заметно снизилась. Должен признать, что меня тоже ищут, хотя и не так активно, как вас.
  — Какую они назначили за нас цену? — спросил Падильо. — Естественно, неофициально.
  — Сумма предложена не малая, герр Падильо. Сто тысяч восточногерманских марок. То есть двадцать пять западногерманских или семь с половиной тысяч долларов. Как видите, я отнюдь не жадничаю.
  Я глотнул водки.
  — Где доказательства, что вы не обманываете нас, Маас? Где гарантии того, что мы не попадем в объятия капитана Бемлера и шестнадцати его подручных?
  Маас с готовностью покивал, одобряя мои вопросы.
  — Я не только не виню вас за подозрительность, герр Маккоркл, но восхищаюсь ею. Мою добрую волю я могу продемонстрировать двумя способами. Во-первых, мне нужно выбраться из Восточного Берлина, а сейчас это ой как нелегко, особенно в эту ночь. Поэтому я намереваюсь уйти с вами. Таким образом, я сбегу с Востока и смогу приглядывать за моими капиталовложениями на Западе. То есть за вами. Во-вторых, я могу сообщить вам новость достаточно для вас неприятную, но, надеюсь, вы встретите ее с присущим вам самообладанием.
  — Валяйте, — процедил я.
  — С глубоким сожалением я должен информировать вас, что ваш друг мистер Кук Бейкер не заслуживает ни малейшего доверия.
  Падильо отреагировал, как того и требовала ситуация. Даже чуть приоткрыл рот, а брови изумленно взлетели вверх.
  — Что-то я вас не понял.
  Маас печально покачал головой.
  — Признаюсь, я тоже вложил свою лепту. Если вы помните, герр Маккоркл, вы великодушно разрешили мне переночевать на вашем диване, потому что на следующий день у меня была назначена встреча в Бонне. Встретился я с герром Бейкером. Я расскажу все, как есть. Мне не удалось побеседовать с герром Падильо, а я как бизнесмен не мог упустить прибыль. И продал имеющуюся у меня информацию герру Бейкеру.
  — За сколько? — поинтересовался Падильо.
  — За три тысячи.
  — В тот день я был в хорошем настроении. Возможно, заплатил бы и пять.
  — Действительно, я уступил по дешевке, но, кроме герра Бейкера, других покупателей у меня не было.
  — Почему он купил? — спросил умник Маккоркл.
  — Ему приказали. Видите ли, господа, герр Бейкер — агент Москвы. — Как хороший актер, он выдержал паузу. — Разумеется, до самого последнего времени он «лежал на дне», ничем не проявляя себя. Вероятно, несколько лет назад он совершил что-то позорное. Его сфотографировали. Снимки попали к определенным людям. У герра Бейкера фирма в Нью-Йорке, крупное состояние. Там его не трогали, но в Бонне взяли в оборот. Действовал он не по убеждению, но из страха. Шантаж поставил герра Бейкера на колени.
  Маас вздохнул.
  — Именно герр Бейкер предложил мне подкатиться к герру Маккорклу и придумать предлог для поездки герра Бейкера в Западный Берлин. К счастью, я подумал о тоннеле и предложил ему вариант с пятью тысячами долларов, который и был использован. Но герр Бейкер полагал, что существование тоннеля — миф. Я не пытался разубедить его. А теперь он может доставить нам немало хлопот.
  — Об этом мы позаботимся, — успокоил его Падильо. — Когда мы можем спуститься в тоннель?
  Маас посмотрел на часы.
  — Сейчас без четверти час. Я могу договориться на пять утра. Вас это устроит?
  Падильо взглянул на меня. Я пожал плечами.
  — Чем быстрее, тем лучше.
  — Мне нужно встретиться с капитаном, — продолжал Маас.
  — Заплатить ему, — уточнил Падильо.
  — Конечно. Потом надо найти машину. Будет лучше, если я заеду за вами. Пешком идти далеко и опасно, особенно в такой час. Вы должны дать мне адрес.
  Падильо вытащил из кармана листок, написал адрес мастерской Лангеманна и протянул Маасу.
  — Дверь с черного хода, в переулке.
  Маас спрятал бумажку.
  — Я буду там в четыре сорок пять утра. А за этот промежуток времени, герр Падильо, вы должны решить вопрос с герром Бейкером. Он опасен для нас всех и очень хорошо стреляет.
  Падильо встал.
  — Стрелял, герр Маас.
  — Простите?
  — Он мертв. Сегодня я его убил.
  Глава 16
  Удача отвернулась от нас на обратном пути к мастерской Лангеманна. Вдвоем они вышли из темной ниши и осветили фонарем лицо Падильо.
  — Пожалуйста, ваши документы.
  — Сию минуту, — и Падильо бросил сигарету в лицо тому, кто держал фонарь.
  Руки фопо инстинктивно дернулись вверх, и тогда Падильо сильно ударил его в живот. Вторым полицейским пришлось заниматься мне. Ростом он был с меня, пожалуй, даже шире в плечах, но раздумывать об этом времени у меня не было. Поэтому ногой я ударил его в пах, а когда он вскрикнул и согнулся пополам, выставил правое колено навстречу его челюсти. Что-то хрустнуло, его зубы впились мне в ногу, со стоном он упал на мостовую, я дважды двинул его по голове, и он затих. Второй фопо к тому времени тоже лежал на земле с зажженным фонарем. Падильо наклонился, поднял фонарь, выключил его, сунул в карман плаща. Затем присел, присмотрелся к обоим фопо.
  — Твой тоже мертв, — констатировал он, вставая.
  Потом оглядел пустынную улицу.
  — Давай-ка избавимся от них.
  Зигзагом он несколько раз пересек мостовую, пока не нашел то, что требовалось: люк канализационного колодца с тремя прямоугольными, дюйм на полдюйма, отверстиями для подъема крышки. Падильо вытащил нож, снял галстук, обвязал им нож, просунул его в щель. Когда нож встал поперек щели, начал тянуть за галстук. Едва краешек крышки люка поднялся, я ухватился за него руками и вывернул крышку на мостовую.
  Мы вернулись к фопо и за ноги поволокли их к люку. Без лишних церемоний сбросили вниз. Падильо осветил фонарем место, где они спросили у нас документы. Нашел две фуражки и отправил их вслед за хозяевами. Затем мы быстро установили крышку люка на место. Падильо сунул нож в карман и уже на ходу завязал галстук.
  Я все еще дрожал, когда мы подошли к мастерской Лангеманна. Очень хотелось выпить, и я уже был согласен даже на этот ужасный картофельный джин, которым потчевал нас Лангеманн. Падильо тихонько постучал в дверь, что вела в кабинет. Она чуть приоткрылась, и Макс прошептал имя Падильо. Тот ответил, дверь распахнулась, и мы снова скользнули внутрь.
  — Все в порядке?
  — Да, — кивнул Макс. — Эти все еще спят.
  — Закрой люк. Нам надо кое-что обсудить.
  Макс осторожно опустил крышку люка. Я сел на стол, Падильо — на вращающийся стул. Макс остался стоять.
  — По дороге сюда нарвались на двух фопо, — начал Падильо. — Они спросили наши документы. Мы бросили их в канализационный колодец.
  Макс одобрительно кивнул.
  — Их не найдут до утра. Но начнут искать через час или два, как только они не выйдут на связь с участком.
  — Ну, с этим ничего не поделаешь. Как ты думаешь, тебя по-прежнему ни в чем не подозревают? Ты можешь пройти в Западный сектор?
  — Если я предварительно побываю дома, приму ванну и побреюсь, — ответил Макс. — К моим документам не подкопаешься. Они же не поддельные, настоящие.
  — Это хорошо. Карта у тебя с собой?
  Макс сунул руку во внутренний карман плаща и вытащил карту, на которой мы пометили маршрут Симмса и Бурчвуда из аэропорта. Казалось, мы занимались этим по меньшей мере месяц назад. Макс расстелил карту на полу. Падильо опустился на колени, и палец его уперся в район Кройцберга.
  — Вот. Этот парк. Треугольной формы.
  — Я знаю, где это, — кивнул Макс.
  — Мы вылезем здесь, в центре туевой рощицы. Тоннель идет отсюда, — палец его скользнул к кварталу, закрашенному светло-коричневым цветом, что означало согласно приведенной внизу расшифровке «строительную зону».
  Макс пожевал нижнюю губу.
  — Какие там дома, я не помню. Только парк. Но Стена проходит рядом с парком. Буквально задевает одну из его оконечностей.
  — Совершенно верно, — подтвердил Падильо. — Я хочу, чтобы ты был там в половине шестого с небольшим автофургоном. Нам вполне хватит «фольксвагена». Жди нас здесь. Найди место, где мы можем провести день, и свяжись с парнями Курта. И запиши, что я тебе сейчас скажу.
  Макс достал блокнот и шариковую ручку.
  — Четыре комплекта американской армейской формы. По одной с нашивками сержанта по снабжению техническим имуществом, старшего сержанта, капрала и рядового. Добудь также два нагрудных знака участника боевых действий. И не промахнись с размерами. Сержантами будем мы с Маком, капралом и рядовым — Симмс и Бурчвуд.
  — Форма нужна вам в половине шестого? — спросил Макс. — Боюсь, это невозможно.
  — Нет, попроси заняться этим людей Курта, и пусть они притащат все в ту дыру, где разместят нас. Не забудь про обувь и рубашки.
  — Скорее всего все это у них уже есть, — Макс сделал пометку насчет рубашек и обуви.
  — Как насчет военных билетов?
  — Нет проблем.
  — Увольнительных?
  — Справимся и с этим. На четырнадцать дней?
  — Пойдет. Еще нам нужны четыре билета до Франкфурта и обратно. Фамилии пусть придумают сами, но мудрить не надо. Томпсон, Миллер, Джонсон, ничего вычурного. Чтобы не откладывалось в памяти.
  Макс быстро водил ручкой по листу.
  — Как у вас с деньгами?
  Макс нахмурился, покачал головой.
  — Лангеманн обчистил меня. Осталось не больше двух сотен марок.
  — Сколько у нас денег в Западном Берлине?
  — Двенадцать, максимум четырнадцать тысяч марок да с полтысячи долларов.
  — Годится. Скажи Курту, чтобы забронировал билеты на завтрашний вечер и обеспечил машину, которая встретит нас во Франкфурте. В аэропорту. Машина нужна быстрая. Поедем в Бонн.
  — Это все? — Макс поставил точку.
  — Кажется, да. Тебе пора идти.
  — Я спущусь вниз и возьму бутылку. Если меня остановят, прикинусь пьяным, скажу, что возвращаюсь от подружки. — Он откинул крышку люка, спустился в подвал, тут же вернулся с бутылкой, открутил крышку, глотнул джина, поболтал во рту, проглотил.
  — О Боже, ну и гадость.
  Моя рука уже тянулась к бутылке.
  — Еще одно, — Макс посмотрел на Падильо. — Как долго мне ждать вас у парка?
  — До шести.
  — А если вы не появитесь?
  — Забудь о нашем существовании.
  Макс сквозь очки всмотрелся в Падильо, улыбнулся.
  — Думаю, до этого дело не дойдет.
  Он открыл дверь и скрылся за ней.
  Я уже успел отхлебнуть джина и протянул бутылку Падильо. Тот выпил и на этот раз даже не поморщился.
  — Кто такой Курт? — спросил я.
  — Курт Вольгемут. Честный жулик. Тот блондин, которого застрелили на Стене, работал на него. Он оказывает разнообразные услуги. Быстро, но дорого. Ты еще встретишься с ним. Первые деньги он заработал на черном рынке. Потом умножил их на немецких акциях, которые резко поднялись в цене. Он помогает паспортами, одеждой, оружием, занимается всем, что может принести прибыль. Мне уже доводилось работать с ним.
  — Насчет армейской формы и сержантских нашивок мне все ясно. Для рядовых мы с тобой уже староваты. Но почему Франкфурт? Почему сразу не вернуться в Бонн?
  — Американские солдаты не ездят ни в Бонн, ни даже в Кельн. Их путь лежит в Мюнхен, Франкфурт или Гамбург, где много женщин и выпивки. Много ты видел в Бонне американских солдат?
  — Двоих или троих, — признал я. — Но как мы уговорим наших спящих друзей подняться на борт самолета и сойти на землю?
  — Пистолет все еще у тебя?
  Я кивнул.
  — Держи его в кармане плаща и почаще щекочи одного из них стволом. Они будут как шелковые. Едва они окажутся по другую сторону Стены, идти им будет некуда. Подняв шум, они все равно окажутся в том же месте, куда привезу их я. Весь вопрос лишь в том, в чьей компании они попадут туда. Я постараюсь опередить конкурентов.
  Я взялся за бутылку.
  — Мне кажется, тебе будет этого не хватать.
  — Чего именно?
  — Вояжей в дальние края.
  Падильо усмехнулся.
  — Когда ты последний раз убил человека, Мак?
  Я посмотрел на часы.
  — Не прошло и двадцати минут.
  — А до того?
  — Более двадцати лет назад. В Бирме.
  — Ты испугался?
  — Еще как.
  — И что ты делал последние двадцать лет?
  — Сидел на заднице.
  — Тебе это нравилось?
  — Приятное времяпрепровождение.
  — Допустим, мы вернемся в Бонн, месяца два будем заниматься салуном, а потом тебе позвонят и скажут, что ты должен еще раз сделать то же самое, но в одиночку. А может, и чего похуже. Ты подойдешь ко мне и в двух-трех словах поставишь меня в известность о твоем отъезде на неделю или на десять дней. Выпьешь со мной по рюмочке, выйдешь из салуна, чтобы успеть на поезд или на самолет. Ты будешь один, и никто не встретит тебя в конечном пункте. Никто не будет ждать тебя и по возвращении. Проведешь на этой работе лет двадцать, и как-нибудь в три часа ночи попробуй сосчитать всех покойников, которых ты когда-то знал живыми людьми. Вот когда охватывает паника, ибо ты не можешь вспомнить их фамилии и как они выглядели. А после двадцати лет добросовестной службы тебя не награждают золотыми часами и роскошным обедом. Тебе дают новое поручение, говоря при этом, какой ты молодец и сколь заурядно задание, которое ты должен выполнить. Но к сорока годам тебя пора отправлять на пенсию, и работодатели списывают тебя в тираж, полагая, что ты уже сдаешь, возможно, не без оснований. А ты говоришь, что мне этого будет не хватать.
  — Наверное, я сказал так лишь потому, что ты чертовски хорош в деле. Я тому свидетель.
  Падильо хмыкнул.
  — Проанализируй все еще раз. С самого начала все шло наперекосяк. Я позвонил тебе лишь из-за твоей сентиментальности. Ты все еще думаешь, что дружба — не только поздравительная открытка к Рождеству. Кроме того, ты можешь постоять за себя, если в баре начнут бросаться бутылками. Я использовал тебя, желая вовлечь в это дело Кука и поставить нашего приятеля в такие условия, чтобы я мог контролировать его действия. Тем самым возросли мои шансы на возвращение в Бонн с этими педиками. Я использовал тебя, Мак, и не исключаю того, что тебя могут убить. Убили же Уитерби, далеко не новичка в подобных делах и куда более осторожного и осмотрительного, чем многие. Как ты помнишь, я пообещал тебе мои золотые запонки. Можешь просить меня еще об одной услуге. Какой хочешь.
  — Я что-нибудь придумаю. А сейчас скажи, что ты намерен делать с этой парочкой, что дрыхнет внизу?
  — Они — наш страховой полис. УНБ не сообщала об их измене, и едва ли ребятки, работающие в новом здании в Виргинии, перед поворотом к которому красуется указатель «Бюро общественных дорог», во всеуслышание объявят об их возвращении. Но, если они не утрясут все неувязки, включая труп Уитерби в твоем номере в «Хилтоне» и наши расходы, я соберу пресс-конференцию в нашем салуне и расскажу обо всем.
  — Им это не понравится.
  — Зато репортеры будут в восторге.
  — А что случится с Симмсом и Бурчвудом?
  — Исчезнут без лишнего шума.
  — Их убьют?
  — Возможно, но необязательно. Вдруг кто-то начнет раскапывать эту историю. Тогда придется показывать их живьем.
  — Ты уверен, что все будет, как ты наметил?
  — Нет, но, не имея плана действий и не пытаясь его реализовать, нет смысла выходить отсюда. А раз цель поставлена, к ней надо стремиться.
  Я посмотрел на часы.
  — До прихода нашего спасителя еще есть время. Не хочешь ли поспать? Я-то вздремнул днем.
  Падильо не стал просить себя дважды, соскользнул со стула и вытянулся во весь рост на полу, положив голову на крышку люка.
  — Разбуди меня недели через две, — попросил он.
  Я уселся на стул, откинулся на спинку, положил ноги на стол. Хотелось принять теплый душ, побриться, потом слопать яичницу с ветчиной, ломоть мягкого ржаного хлеба, щедро помазанный маслом, большой красный помидор, запить все галлоном кофе. Но пришлось ограничиться глотком мерзкого джина и сигаретой сомнительного качества. В полной тишине я сидел на стуле и ждал. Не звонил телефон, никто не стучался в дверь...
  В половине пятого я тронул Падильо за плечо. Он быстро сел, сразу же проснувшись. Я сказал ему, сколько времени.
  — Пора поднимать тех, внизу. — Он открыл крышку люка, спустился по лестнице.
  Первым появился Симмс, за ним — Бурчвуд, третьим — Падильо. Я закрыл люк.
  — Через десять минут нам предстоит небольшая прогулка, — начал Падильо. — Вы должны делать лишь то, что вам скажут. Никому ничего не говорите. Раскрывать рот лишь в том случае, если он или я зададим вам прямой вопрос. Это понятно?
  — Мне уже все равно, — пробормотал Симмс. — Я лишь хочу, чтобы все это кончилось. Хватит убийств. Я не желаю, чтобы меня шпыняли, как нашкодившего мальчишку. Покончим с этим раз и навсегда.
  — Хотите что-нибудь добавить, Бурчвуд? — спросил Падильо.
  Черные глаза стрельнули в его сторону, язык нервно облизал губы.
  — Мне на вас наплевать. Я слишком устал, чтобы о чем-то думать.
  — Через два часа у вас будет возможность отдохнуть. А пока делайте то, что вам говорят. Ясно?
  Они стояли бледные, помятые, с бессильно повисшими руками. Симмс закрыл глаза и кивнул.
  — Да, да, да, о Господи, да, — ответил Бурчвуд.
  Падильо глянул на меня и пожал плечами, я прислонился к стене. Он сел на стул. Бурчвуд и Симмс остались стоять посреди комнаты, чуть покачиваясь. Симмс так и не открыл глаз.
  В четыре сорок пять мы услышали шум подъехавшей машины. Падильо выхватил пистолет и приоткрыл дверь. Достал пистолет и я. Мне уже начало казаться, что я не расстаюсь с ним с рождения.
  У двери возник Маас. Выключать двигатель он не стал.
  — А, герр Падильо.
  — Все готово?
  — Да-да, но нужно торопиться. Мы должны быть на месте в пять.
  — Хорошо, — кивнул Падильо. — Идите к машине. Мы за вами, — и он повернулся к нам. — Вы двое — на заднее сиденье вместе с Маком. Быстро.
  Он вышел первым. Я — вслед за Симмсом и Бурчвудом. Падильо уже открыл дверцу коричневого «мерседеса» модели 1953 года. Бурчвуд и Симмс залезли на заднее сиденье. Я последовал за ними. Падильо захлопнул дверцу машины, закрыл дверь, через которую мы вышли из кабинета, сел рядом с Маасом.
  — Поехали.
  Маас медленно тронулся вдоль темного переулка. Фары он погасил, оставив лишь подфарники. У выезда на улицу «мерседес» замер. Не говоря ни слова, Падильо вылез из кабины, вышел за угол, посмотрел в обе стороны. Затем дал сигнал Маасу, «мерседес» подкрался к нему, Падильо сел на переднее сиденье, и мы выкатились на улицу. Маас включил ближний свет.
  — Где вы взяли машину? — спросил Падильо.
  — У приятеля.
  — Приятель забыл дать вам ключ зажигания?
  Маас хохотнул.
  — Вы очень наблюдательны, герр Падильо.
  — За пятьсот марок мы могли бы обойтись без кражи автомобиля.
  — Его не хватятся до утра. Я же не взял первый попавшийся. Кроме того, у этой модели легко соединить провода зажигания.
  Поездка заняла у нас двадцать одну минуту. Восточный Берлин спал. Правда, Маас держался боковых улиц, не выезжая на центральные магистрали. В пять ноль девять мы остановились у какого-то дома.
  — Этот? — спросил Падильо.
  — Нет. Нам нужно за угол. Но машину оставим здесь. Дойдем пешком.
  — Ты берешь Симмса, — скомандовал мне Падильо. — Бурчвуд пойдет со мной. И давайте изобразим группу, а не колонну.
  Вперед мы двинулись кучкой, а не гуськом. Маас подвел нас к трехэтажному дому, поднялся по трем мраморным ступеням и тихонько постучал.
  Дверь приоткрылась.
  — В дом, быстро, — прошептал Маас.
  Мы вошли. В полутьме неясно виднелась высокая фигура. В холле не горела ни одна лампа.
  — Сюда, — раздался мужской голос. — Идите прямо. Осторожнее, за дверью начинается лестница. Пройдите на нее мимо меня. Когда мы все будем на ступенях, я зажгу свет.
  В темноте мы медленно пошли на голос. Я — первым, выставив перед собой руку.
  — Вы у самой двери. — Мужчина стоял рядом со мной. — Перила справа. Держитесь за них, будет легче спускаться.
  Правой рукой я нащупал перила, спустился на шесть ступеней и остановился. Я слышал шаги остальных. Слышал, как закрылась дверь. Тут же зажегся свет. Еще несколько ступеней вели к площадке, за ней лестница уходила под прямым углом вправо. Я посмотрел наверх. Выше всех стоял долговязый мужчина с крючковатым носом и кустистыми бровями, в белой рубашке, расстегнутой на груди, лет пятидесяти — пятидесяти пяти на вид. Его рука еще лежала на выключателе. Маас находился рядом с ним. Ниже — Падильо, Бурчвуд и Симмс.
  — Вниз, — подал команду мужчина.
  Я спустился на лестничную площадку, затем еще на пять ступеней, в подвал с выкрашенными в белый цвет стенами. Пол устилал линолеум в бело-синюю клетку. Вдоль одной стены тянулся верстак. Над ним рядком висели полки. В узком торце подвала, выходящем, как я догадался, к улице, высился целый шкаф с четырьмя открытыми полками наверху и несколькими ящиками внизу. Ящики блестели медными ручками.
  Руку с пистолетом я держал в кармане. Падильо велел Бурчвуду и Симмсу встать к стене. Последовал за ними.
  Долговязый мужчина сошел с последней ступени и посмотрел на нас.
  — Они американцы! — воскликнул он сердито.
  Маас вытащил руки из карманов плаща, который я не видел на нем раньше, взмахнул ими, пытаясь успокоить его.
  — Их деньги ничуть не хуже. Менять сейчас принятое решение неблагоразумно. Пожалуйста, откройте вход в тоннель.
  — Вы говорили, что они немцы, — гнул свое мужчина.
  — Тоннель, — настаивал Маас.
  — Деньги, — потребовал мужчина.
  Маас выудил из кармана плаща конверт, протянул его мужчине.
  Тот отошел к верстаку, разорвал конверт, пересчитал деньги. Засунул деньги и конверт в карман брюк, направился к шкафу, привлекшему мое внимание. Вытащил первый ящик, задвинул его, проделал то же самое с третьим, затем выдвинул нижний ящик. В ящиках ничего не было, так что действия, производимые в такой последовательности, вероятно, отключали какой-то блокировочный механизм. Догадка моя оказалась верной, потому что в следующий момент весь шкаф легко повернулся на хорошо смазанных петлях, открыв вход в тоннель.
  Мужчина наклонился к проему размерами три на два фута, включил свет. Я увидел, что и в тоннеле пол застлан линолеумом, правда, не в клетку, а однотонным, коричневым.
  Наверное, я уделил тоннелю слишком мало внимания, потому что не заметил, как в руке Мааса появился «люгер». Маас наставил пистолет на мужчину. Я было сунул руку в карман, но Падильо остановил меня:
  — Это не наше дело.
  — Пожалуйста, капитан, верните мне деньги.
  — Лжец! — воскликнул мужчина.
  — Пожалуйста, деньги.
  Мужчина вытащил деньги и передал их Маасу. Тот запихнул их в карман.
  — А теперь, капитан, прошу вас заложить руки за голову и отойти к стене. Нет, не поворачивайтесь, встаньте ко мне спиной.
  Мужчина повиновался, и Маас удовлетворенно кивнул.
  — Вы помните, герр Падильо и герр Маккоркл, мой рассказ о некоем Шмидте? — продолжал Маас. — Разумеется, он был таким же Шмидтом, как я — Маас. Но он был моим братом, и я чувствую себя обязанным вернуть должок. Думаю, вы понимаете, капитан.
  Он дважды выстрелил мужчине в спину. Симмс вскрикнул. Мужчина ткнулся лбом в стену, затем медленно осел на пол. Маас убрал «люгер» в карман и повернулся к нам.
  — Вопрос чести, — объяснил он.
  — Вы закончили? — спросил Падильо.
  — Да.
  — Тогда пошли. Вы первый, Маас.
  Толстяк опустился на четвереньки и исчез в тоннеле.
  — Теперь ты, Мак.
  Я последовал за Маасом. Симмс и Бурчвуд ползли за мной. Линолеум на полу. Стойки из горбыля. Сорокаваттные лампы через каждые двадцать футов. Я насчитал их девять. Иногда головой я задевал за деревянную обшивку. Земля сыпалась мне за шиворот.
  — Мой брат строил на совесть, — донесся до меня голос Мааса.
  — Будем надеяться, что он не забыл вывести его на поверхность, — пробормотал я.
  По моим расчетам, тоннель тянулся на шестьдесят метров. Продвигаясь вслед за Маасом, я пытался прикинуть, сколько кубических ярдов земли пришлось перетаскать семье Шмидта в мешках, сшитых из простыней. Но скоро запутался, перемножая большие числа.
  Маас остановился.
  — Тоннель кончился.
  Это радостное известие я передал Симмсу.
  — Есть люк? — крикнул сзади Падильо.
  — Пытаюсь открыть его, — прохрипел Маас.
  Он уже стоял. Передо мной были лишь коротенькие ножки, видневшиеся из-под плаща. Я прополз чуть дальше и сунул голову в небольшое расширение, в котором находился Маас. Его голова, шея, плечи упирались в круг ржавого железа. Пока усилия оставались безрезультатными.
  — Не двигается, — выдохнул Маас.
  — Давайте попробуем поменяться местами, — предложил я. — Я выше ростом. И смогу надавить сильнее.
  С трудом мы протиснулись друг мимо друга. Изо рта Мааса воняло как из помойки. Я глянул вверх. Металлическая плита находилась в пяти футах от пола. Я как можно шире расставил ноги. Разогнулись они только наполовину. Уперся плечами, шеей, головой в крышку, приложил к ней ладони. Начал медленно подниматься, нагружая мышцы ног и рук. В последнее время я не баловал их физическими упражнениями. Оставалось лишь надеяться, что они еще не забыли о своем предназначении.
  Люк стоял мертво. Кровь стучала в висках. На лбу выступили капельки пота, начали собираться в ручейки и скатываться по лицу. Я перестал давить, согнулся, чтобы немного передохнуть. Затем занял прежнюю позицию и удвоил усилия. Что-то подалось, к счастью, не моя шея. Пот уже заливал глаза. Но крышка сдвинулась с места. Самое трудное осталось позади. Ноги начали выпрямляться, плита все быстрее шла вверх. Раздался легкий хлопок, и меня окатило волной холодного воздуха. Уже руками я подтолкнул металлическую крышку, и она отлетела в сторону. Я поднял голову. Но звезд не увидел.
  Глава 17
  Из тоннеля я вылез в гущу податливых веток и жестких листочков. Выбравшись из туевой рощицы, в ста пятидесяти футах от себя различил стену, огибающую парк по одному из его трех углов. Отрицательную, приземистую стену. Рука коснулась моего плеча, и я подпрыгнул от неожиданности. То был Макс Фесс.
  — Где остальные? — спросил он.
  — Сейчас выберутся.
  — Значит, тоннель существует.
  — Да.
  Появился Маас, вытирающий лицо и руки, стряхивающий грязь с плаща. За ним последовали Симмс, Бурчвуд и Падильо.
  — Фургон там, — Макс указал направо.
  Маас повернулся к Падильо.
  — Я с вами прощаюсь, герр Падильо. Уверен, что люди, с которыми вы сотрудничаете, переправят вас и вашу команду в Бонн. Но, если возникнут какие-либо трудности... вы сможете найти меня по этому номеру, — он протянул Падильо листок бумаги. — Но я буду там только сегодня. Завтра я загляну в ваше кафе, и мы рассчитаемся.
  — Наличными.
  — Десять тысяч.
  — Они будут вас ждать, — заверил Мааса мой компаньон.
  Маас кивнул.
  — Разумеется. Я в этом не сомневаюсь. Auf Wiedersehen, — и он растворился в темноте и тумане.
  Как и просил Падильо, Макс подогнал к парку автофургон «фольксваген». Через боковую дверцу мы забрались в грузовой отсек без единого окошка.
  — Вы ничего не увидите по дороге, зато никто не увидит вас, — философски отметил Макс, прежде чем захлопнуть дверцу.
  — Сколько нам ехать? — спросил Падильо.
  — Пятнадцать минут.
  Ехали мы семнадцать минут. Симмс и Бурчвуд сидели по одну сторону, положив головы на поднятые колени. Мы — напротив, докуривая последние восточногерманские сигареты.
  Автофургон остановился, и мы услышали, как Макс вылезает из кабины. Он открыл дверь, я и Падильо спрыгнули на землю. Симмс и Бурчвуд молча последовали за нами. В сумраке рассвета лица их казались мертвенно-бледными, на щеках и подбородке Бурчвуда вылезла черная щетина.
  Я огляделся. Макс привез нас в какой-то двор, с трех сторон огороженный высокой стеной из красного кирпича. Въехали мы через крепкие дубовые ворота. Двор был вымощен брусчаткой, а стена замыкалась четырехэтажным серым зданием с окнами в нишах. На первом этаже ниши были забраны железными решетками.
  Макс повел нас в коридор, перегороженный в десятке шагов стальной плитой без петель и ручки. Над плитой темнела круглая дыра, защищенная сетчатым экраном. Макс остановился перед плитой, мы выстроились ему в затылок. Постояли секунд пятнадцать, а затем плита бесшумно скользнула в стену. Я отметил про себя, что толщиной она около двух дюймов и изготовлена из цельного листа.
  Мы прошли другим коридором, в конце которого нас ждала открытая дверь лифта, рассчитанного как раз на пять человек. Едва мы оказались в кабине, дверь закрылась. Кнопок с указанием этажей я не обнаружил, так что едва ли кто мог выйти там, где пожелал бы. Кабина быстро пошла вверх, как я понял, на последний этаж. После остановки дверь бесшумно открылась, выпустив нас в приемную, выкрашенную в нежно-зеленый цвет. Стены украшали виды Берлина, выполненные как кистью, так и пером. Две софы и три кресла приглашали сесть. На кофейном столике стояла пепельница из литого стекла. Ноги утопали в густом ковре. По обстановке чувствовалось, что наш хозяин не стеснен в средствах.
  Напротив лифта была еще одна дверь. Макс встал перед ней, и она, как и стальная плита внизу, мягко скользнула в стену. И здесь над дверью имелась круглая дыра с проволочным экраном. Я догадался, что экран предназначен для защиты объектива телекамеры. Мы переступили порог, миновали холл и свернули налево, в вытянутый овальный зал с горящим камином в дальнем конце. У камина, спиной к нему, стоял мужчина. С чашкой и блюдцем в руках. Пахло кофе, а на комоде, слева от мужчины, булькала электрическая кофеварка в окружении блюдец, тарелок, чашек.
  С первого взгляда зал более всего напоминал библиотеку. Темное дерево стен, стол с лампой под абажуром, бежевые портьеры, кожаные диваны, кожаные же кресла, два из них с подголовниками, темно-зеленый ковер и, конечно же, полки с книгами.
  Мужчина улыбнулся, увидев Падильо, поставил блюдце и чашку на стол, направился к нам. Пожал руку Падильо.
  — Привет, Майк, — сказал он по-английски. — Рад тебя видеть.
  — Привет, Курт, — и Падильо представил меня Курту Вольгемуту, который тепло пожал мне руку.
  Выглядел он моложе своих пятидесяти с небольшим лет. Тщательно причесанные, чуть тронутые сединой длинные волосы, темно-карие глаза, прямой нос, маленький, но волевой подбородок, открытая улыбка. Встретил он нас в темно-бордовом халате поверх темно-серых, почти черных брюк. Худощавый, подтянутый.
  — Этим двоим нужна еда, постель и душ. — Падильо мотнул головой в сторону Симмса и Бурчвуда.
  Темные глаза Вольгемута пробежались по неразлучной парочке. Он шагнул к камину и нажал на кнопку цвета слоновой кости.
  Мгновением позже открылась дверь и в библиотеку вошли два здоровенных парня. В них чувствовалась спокойная уверенность, присущая тем, кто осознает свою силу.
  — Вот этих двоих джентльменов надобно помыть, накормить и уложить спать. Позаботьтесь об этом, пожалуйста.
  Здоровяки внимательно оглядели Симмса и Бурчвуда. Один кивнул на дверь. Симмс и Бурчвуд исчезли за ней. Следом ушли и люди Вольгемута.
  — Ты процветаешь, Курт. — Падильо огляделся.
  Тот пожал плечами и подошел к комоду.
  — Давайте выпьем кофе, и примите мои извинения в связи со случившимся вчера у Стены. Мы дали маху.
  — С кем не бывает, — великодушно простил его Падильо.
  Вольгемут взял, с комода чистое блюдце и чашку.
  — Я приготовил для тебя полный отчет, Майк. Ты можешь ознакомиться с ним после завтрака.
  Макс объявил, что валится с ног и пойдет спать.
  — Я вернусь к четырем, — пообещал он и покинул нас.
  Падильо и я наложили полные тарелки вареных яиц, ветчины, сыра и колбасы. Ели мы на маленьких столиках, которые Вольгемут пододвинул к креслам с подголовниками, что стояли по сторонам от камина. Уминали за обе щеки, не отвлекаясь на разговоры, и лишь после третьей чашки кофе я с благодарностью принял от Вольгемута американскую сигарету.
  — Ты подобрал все, что нам нужно? — спросил Падильо, тоже взяв сигарету.
  Вольгемут кивнул и рукой отогнал дым.
  — Американская форма, отпускные документы, билеты. Машина, чтобы отвезти вас во второй половине дня в Темпельхоф. Вторая машина, с форсированным двигателем, будет ждать вас во Франкфурте, — он выдержал паузу, улыбнулся. — В связи с тем, что, по моим сведениям, ты на вольных хлебах, Майк, кому я должен послать счет?
  — Мне, — ответил Падильо — Макс может внести задаток.
  Вольгемут вновь улыбнулся.
  — Мне всегда казалось, что ты слишком уж чувствителен для этого дела. Ты можешь послать мне чек, когда, вернешься в Бонн... Если вернешься.
  — Они действительно задергались?
  Вольгемут взял с каминной доски две синие папки. Одну протянул Падильо, вторую — мне.
  — Почитайте на сон грядущий. Здесь собрано все, что нам удалось выяснить, с некоторыми достаточно логичными догадками. Но отвечаю на твой вопрос — да, они задергались. Даже англичане выражают недовольство смертью Уитерби. Ты не задел лишь французов.
  Падильо пролистнул папку.
  — Придется что-нибудь придумать. Но теперь нам нужно поспать.
  Вольгемут вновь нажал на кнопку цвета слоновой кости. Появился один из здоровяков.
  — Герр Падильо и герр Маккоркл — мои личные гости. Проводите их в комнаты. Они приготовлены, как я и просил?
  Здоровяк кивнул. Вольгемут посмотрел на часы.
  — Сейчас четверть седьмого. Я попрошу разбудить вас в полдень.
  Я кивнул и последовал за нашим проводником. Падильо — за мной. Мы прошли холл и повернули направо. Здоровяк открыл дверь, вошел в спальню, проверил, открыты ли окна, включил свет в ванной, указал на бутылку шотландского и две пачки «Пэл мэлл» и протянул мне ключ. Я с трудом подавил желание дать ему на чай. Прошел в ванную, взглянул на сверкающую ванну. Пустил воду, присел на край унитаза и раскрыл отчет. Мне досталась копия, напечатанная на немецком через один интервал. Всего три странички.
  "ВОЛЬГЕМУТУ. КАСАТЕЛЬНО МАЙКЛА ПАДИЛЬО И ЕГО КОМПАНЬОНА.
  Майкл Падильо, сорока лет, под именем Арнольд Уилсон прилетел в среду в 20.30 из Гамбурга рейсом 431 авиакомпании ВЕА. Проследовал в кафе в доме 43 по Кюрфюрстендамм, где, как и договаривался, встретился с Джоном Уитерби. Они говорили тридцать три минуты, после чего Падильо на такси поехал на КПП в Восточный Берлин на Фридрихштрассе. Границу он перешел по английскому паспорту, выданному Арнольду Уилсону.
  Уитерби вернулся в свою квартиру и позвонил в Бонн, фрейлейн Фредль Арндт, попросил ее связаться с деловым партнером Падильо и сообщить о том, что Падильо нужна «рождественская помощь» (мы не нашли немецкого аналога этой идиомы).
  В Восточном Берлине Падильо до темноты оставался в квартире Макса Фесса. Затем на «ситроене» они поехали к дому 117 по Керлерштрассе, промышленному зданию, из которого временно съехала пошивочная фабрика. Падильо и Фесс оставались там всю ночь.
  Герр Маккоркл прибыл в Темпельхоф в 17.30 рейсом 319 ВЕА из Дюссельдорфа. По пути в «Хилтон» за ним следили агенты американской службы безопасности и один агент КГБ. В 18.20 он заполнил регистрационную карточку и получил ключ от номера 843. В номере он оставался два часа, никому не звонил, затем пешком отправился на Кюрфюрстендамм, зашел в кафе и провел там некоторое время. К нему присоединился Вильгельм Бартельс, 29 лет, американский агент, проживающий в доме 128 по Майренштрассе. Они обменялись несколькими фразами, и Бартельс ушел. Маккоркл вернулся в отель.
  Джон Уитерби вошел в номер Маккоркла в 12.00 следующего дня, как и было условлено с Падильо. В номере он провел 37 минут, после чего ушел. Маккоркл на такси поехал в «Штротцельс», где и пообедал. За ним наблюдали Бартельс и неопознанный агент КГБ. В 13.22 Маккоркл вышел из ресторана и решил прогуляться пешком. Пока он ел, агента КГБ сменил Франц Маас, 46 лет, он же Конрад Клайн, Руди Зольтер, Йоханн Виклерманн и Петер Зорринг. Маас работал буквально на всех (в том числе и на нас в 1963 году в Лейпциге) и доказал компетентность, ум и решительность. Свое истинное лицо он искусно скрывает под маской деревенского простака.
  Он свободно говорит на английском, французском и итальянском, владеет диалектом племен Западной Нигерии, где он провел три года, с 1954 по 1957-й. Много путешествовал по Европе, Южной Америке, Африке и Ближнему Востоку. На его левой руке вытатуирован номер концентрационного лагеря (В-2316), но это фальшивка. О Маасе ничего не известно до того дня, как он появился во Франкфурте в 1946 году.
  Маас догнал Маккоркла, и они вместе вошли в кафе.
  Коротко поговорили (21 минуту), и перед тем, как уйти, Маас передал американцу листок бумаги. Содержание записки осталось неизвестным. Маккоркл вернулся в отель, позвонил герру Куку Бейкеру в Бонн и попросил того достать и привезти в Берлин тем же вечером 5 000 долларов. Бейкер согласился.
  Бейкер зарегистрировался в «Хилтоне», позвонил по внутреннему телефону, разговор длился лишь несколько секунд, затем из кабины телефона-автомата (5 минут). После чего уселся в холле.
  Когда приехал Уитерби, Бейкер вошел в тот же лифт. В кабине, кроме них, никого не было. Лифт останавливался на шестом и восьмом этажах. Когда кабина вернулась, наш сотрудник вошел в нее один, представившись остальным пассажирам инспектором службы проверки лифтов.
  В кабине он нашел гильзу двадцать второго калибра. Мы полагаем, что Бейкер застрелил Уитерби в спину и вытолкнул на шестом этаже, а сам поднялся на восьмой к Маккорклу. Пятна крови указывают, что Уитерби по лестнице добрался до номера Маккоркла, где и умер.
  В 21.21 Бейкер и Маккоркл покинули отель, взяли напрокат «мерседес» и поехали к КПП на Фридрихштрассе. В 21.45 они въехали в Восточный Берлин, предъявив подлинные американские паспорта.
  Тут же они попали под наблюдение агента Бартельса. Отчет о его смерти и успешном похищении двух американских перебежчиков, осуществленном Падильо и его компаньонами, вами получен ранее.
  Однако нам удалось узнать от Макса Фесса, что Падильо застрелил Кука Бейкера перед попыткой перебраться в Западный сектор через Стену. Тело Бейкера до сих пор не обнаружено.
  Инцидент у Стены — наша неудача. Мы не предусмотрели возможности появления у Стены случайного патруля. Но бензиновые бомбы отвлекли большую часть полицейских и пограничников, и очень жаль, что схема, которую не использовали уже три года, не привела к успеху. Макс Фесс докладывает, что Падильо и остальные укрылись в мастерской Лангеманна, заплатив за это 2 000 западногерманских марок. Полагаю, с Лангеманном следует переговорить насчет его цен.
  Падильо и Маккоркл встретились с Маасом в восточно-берлинском кафе. За 10 000 долларов Маас предложил вывести всю группу на Запад через тоннель. Падильо и Маккоркл согласились. На обратном пути в мастерскую Лангеманна им пришлось убить двух фопо и сбросить тела в канализационный колодец.
  Макс Фесс должен был встретить Падильо и его компаньонов в шестом часу утра и доставить сюда. Он же устно доложил вам о том, что им потребуется в ближайшем будущем.
  Дополнение: все наши автомобили, участвовавшие в операции, вернулись в гараж. Я послал соответствующую справку в финансовый отдел обо всех дополнительных расходах".
  * * *
  Я выключил воду и вернулся в спальню. Положил папку, взял бутылку виски, раскупорил ее, налил в бокал, жадно выпил, постоял в маленькой чистой комнате с расстеленной постелью и городским пейзажем на стене. Поставил пустой бокал и открыл стенной шкаф. Там висела армейская форма с нашивками сержанта, с нагрудным знаком участника боевых действий и ленточками, свидетельствующими, что их обладатель сражался с японцами на Тихом океане. Я закрыл дверцу, наполнил бокал и с ним прошел в ванную. Поставил бокал на крышку унитаза. Снова прогулялся в спальню, на этот раз за пачкой сигарет и пепельницей, разместил их рядом с бокалом. Затем разделся, лег в горячую, чуть ли не кипяток, воду и уставился в потолок, дожидаясь, пока расслабятся мышцы.
  Я лежал в ванне, потягивая виски, с сигаретой в зубах, пока вода не начала остывать, стараясь ни о чем не думать. Добавил горячей воды, намылился, встал под душ. Побрился, почистил зубы, выкурил последнюю перед сном сигарету и наконец забрался в постель.
  Оказывается, я уже порядком подзабыл, что такое хорошая постель.
  Глава 18
  Я бежал по длинному коридору к ярко освещенной двери, видневшейся в его дальнем конце. Однако дверь все никак не приближалась, и тут я угодил ногой в какую-то петлю. Петля затянулась и начала дергать мою ногу, но вдруг оказалось, что это не петля, а Падильо в форме старшего сержанта, с лентами, знаками отличия, золотыми нашивками. Чувствовалось, что он не из тех сержантов, у кого легко получить трехдневный отпуск. Увидев, что я проснулся, он перестал дергать меня и налил себе виски.
  — Сейчас принесут кофе.
  Я перекинул ноги на пол, взял сигарету.
  — Сон — великое благо. А ты суров в форме.
  — Свою ты нашел?
  — Висит в шкафу.
  — Пора одеваться. Нас ждут в салоне красоты. — Я достал форму из шкафа, начал одеваться.
  — После звания капитана это шаг вниз, знаешь ли.
  — Тебе следовало оставаться на службе. В этом году ты уже мог бы выйти в отставку.
  В дверь постучали, и Падильо крикнул: «Входите!»
  Один из здоровяков внес большой кофейник и две чашки. Поставил их на столик и удалился. Я завязал галстук, подошел и налил себе чашку. Затем надел китель и полюбовался собой в зеркале.
  — Я помню парня, который выглядел точь-в-точь как я двадцать один год назад в Кэмп-Уолтерс. Как же я ненавидел его тогда. Что теперь?
  — Вольгемут беспокоится насчет аэропорта. Он хочет, чтобы нас загримировали. Всех четверых.
  — У этого парня есть мастера на все случаи жизни?
  — Ты прочел отчет?
  — Похоже, с нами все время кто-то был. Хотя мы об этом не знали.
  — Как и Уитерби.
  — Все еще печалишься?
  — И еще долго буду. Хороший был человек.
  Я допил кофе, и мы прошли в отделанную деревом комнату, в которой нас встретил Вольгемут. Он тоже переоделся: синий однобортный костюм, тщательно завязанный черно-синий галстук, белая рубашка, начищенные черные туфли. Из нагрудного кармана выглядывал кончик белоснежного платка.
  Он дружески кивнул мне, спросил, хорошо ли я спал, и явно обрадовался, получив утвердительный ответ.
  — Будьте любезны пройти сюда, — он указал на дверь.
  Коридор привел нас в комнату, заставленную шкафами и туалетными столиками. На одном из них высокая, светловолосая, очень бледная женщина расставляла какие-то баночки, расчески, ножницы. По периметру зеркала матово блестели незажженные лампы.
  — Это фрау Коплер, — представил Вольгемут женщину. Она повернулась к нам, кивнула и продолжила прежнее занятие.
  — Этот участок находится на ее попечении.
  Вольгемут открыл один из шкафов.
  — Здесь у нас формы различных армий и полиций. В этом шкафу — форма всех размеров народной полиции ГДР, вместе с обувью, рубашками, фуражками. — Он закрыл этот шкаф и открыл следующий. — Тут военная форма Америки, Англии, Франции, Западной Германии. А также ГДР. Далее форма полиции Западного Берлина. А вот женские платья, сшитые в Нью-Йорке, Лондоне, Берлине, Чикаго, Гамбурге, Париже, Риме. И ярлыки, и материалы настоящие. Пальто, белье, туфли, полный гардероб. Далее мужская одежда, уже гражданская. Костюмы из Франкфурта, Чикаго, Лос-Анджелеса, Канзас-Сити, Нью-Йорка. А также Парижа, Лондона, Марселя, Восточного Берлина, Лейпцига, Москвы — отовсюду. Шляпы и ботинки, рубашки под галстук и с отложными воротниками. Пиджаки на трех пуговицах, двубортные, фраки и так далее.
  Увиденное произвело на меня немалое впечатление, о чем я незамедлительно уведомил Вольгемута. Тот гордо улыбнулся.
  — Если б у нас было побольше времени, герр Маккоркл, я бы с удовольствием показал вам нашу копировальную технику.
  — Он имеет в виду мастерскую по подделке документов, — вставил Падильо. — Мне довелось ее видеть. Работают они первоклассно. Возможно, лучше всех.
  — Я поверю тебе на слово.
  — Я готова, — возвестила фрау Коплер.
  — Хорошо. Кто идет первым? — спросил Вольгемут.
  — Давай ты, — посмотрел я на Падильо.
  Он сел на стул перед туалетным столиком, фрау Коплер накинула на него простыню, как принято в парикмахерских, зажгла лампы и пристально вгляделась в отражение его лица в зеркале. Надела на волосы резиновую шапочку. Что-то пробормотала себе под нос, покрутила головой, затем взяла на палец мягкий воск.
  — Нос у нас прямой и тонкий. Сейчас мы сделаем его приплюснутым, а ноздри чуть увеличим, — и руки залетали над лицом Падильо. Она хлопала, прижимала, разглаживала. Когда она закончила, у Падильо появился новый нос. Я еще мог узнать моего компаньона, но черты его лица заметно изменились.
  — Глаза у нас карие, волосы черные. Скоро вы станете шатеном, поэтому изменим цвет бровей. — Она взяла какой-то тюбик и выдавила его содержимое на брови Падильо. И они разом посветлели. — Теперь рот. Это очень важная часть лица. Могу я взглянуть на ваши зубы?
  Падильо растянул губы.
  — Они очень белые и выделяются на фоне нашей довольно-таки смуглой кожи. Сейчас мы придадим им желтый оттенок, как у старой лошади. — Она выжала какую-то пасту на зубную щетку, которую вынула из пакетика, и протянула ее Падильо. — Почистите, пожалуйста, зубы. Через два дня налет сойдет бесследно. — Он почистил зубы. — Теперь форма рта и щек, — она всунула ему в рот кусок розового каучука. — Надкусите. Откройте. Так, надкусите еще. Откройте. Теперь у нас чуть выпяченная нижняя губа, более круглые щеки и рот постоянно приоткрыт, как у человека, который не может дышать носом из-за какого-либо респираторного заболевания. Мы также осветлим вашу кожу и добавим расширенные сосуды, характерные для пьяниц.
  Фрау Коплер открыла маленькую белую шкатулку, окунула пальцы в серую пасту и начала втирать ее в щеки Падильо. Кожа приобрела нездоровый оттенок, словно он провел немало времени в госпитале или в баре. На щеки, от висков, она наложила липкий трафарет и потыкала в него палочкой с ваткой на конце, которую она предварительно окунула в жидкость, налитую в пузырек. Дала жидкости высохнуть и сняла трафарет. С таким лицом Падильо могли бы показывать студентам медицинского института. То же самое фрау Коплер проделала с другой щекой, а затем с носом.
  — Теперь каждый скажет, что вы дружили со шнапсом как минимум пятнадцать последних лет. И никак не выпивали меньше, чем полбутылки в день. — Когда она сняла трафарет, нос Падильо заметно покраснел.
  А фрау Коплер сдернула с его головы шапочку, порылась в ящике и достала парик, который осторожно надела, засунув под него все волосы. Падильо стал темным блондином. С правой стороны появился пробор, где сквозь волосы проглядывала розовая кожа. Фрау Коплер осмотрела свою работу.
  — Может, маленький прыщик на подбородке, какие бывают от плохого пищеварения. — Палец ее нырнул в какую-то коробочку и прижался к подбородку Падильо, и он приобрел прыщик в довершение к опухшему, нездорового цвета лицу, редеющим волосам и желтозубому незакрываюшемуся рту. Падильо встал. — Шагайте тяжело. Человек вашей наружности при малейшей возможности старается избегать тягот военной службы.
  Падильо прошелся по комнате, подволакивая ноги.
  — Сразу видно, что ты отдал армии тридцать лет жизни, — прокомментировал я.
  — Думаете, я сойду за старого служаку, сержант? — И голос-то у него изменился.
  — За красавца тебя не примешь, но ты стал другим.
  — Если б у нас было побольше времени... — Фрау Коплер обмахнула стул и вздохнула.
  — Следующий.
  Я сел, и она занялась мною.
  Щеки у меня стали более загорелыми, чем у Падильо, но с такими же венами. Появились аккуратно подстриженные усики, круги под глазами и маленький, но заметный шрам у правой брови.
  — Лицо воспринимается так же, как картина, — пояснила фрау Коплер. — Взгляд автоматически поднимается в верхний левый квадрат. Там мы помещаем шрам. Мозг регистрирует его, взгляд перемещается ниже и утыкается в усы. Вновь неожиданность, потому что разыскиваемый не имеет ни шрама, ни усов. Просто, не так ли?
  — Вы мастер своего дела, — похвалил я фрау Коплер.
  — Лучший из лучших, — добавил Вольгемут. — С двумя другими такая тщательность не нужна, поскольку их знают только по фотографиям. А теперь мы должны сфотографировать вас для удостоверения личности.
  Мы попрощались с фрау Коплер. Когда мы уходили, она сидела за туалетным столиком и задумчиво смотрела на себя в зеркало.
  После того как мы сфотографировались, Вольгемут пригласил нас на ленч. Ели мы осторожно, помня о каучуковых прокладках, которые фрау Коплер поставила в наши рты. Впрочем, проблем с ними было не больше, чем со вставной челюстью. Они не скользили и не елозили, но все равно ощущались инородным телом. Наверное, поэтому мы налегали не так на еду, как на питье, благо Вольгемут угощал нас отменным вином.
  — Знаете, герр Маккоркл, я давно уговариваю Майка остаться и поработать с нами. В его довольно-таки сложной профессии ему практически нет равных.
  — У него есть работа, — ответил я. — Между поездками.
  — Да, кафе в Бонне. Прекрасное прикрытие. Но теперь, боюсь, толку от него — ноль. Майк раскрыт.
  — Это не имеет значения, — вмешался Падильо. — После моего возвращения они не пошлют меня даже за кофе в уличное кафе. Я на этом настою.
  — Ты еще молод, Майк, — улыбнулся Вольгемут. — У тебя богатый опыт, первоклассная подготовка, ты знаешь иностранные языки.
  — У меня недостаток воображения. Иногда мне кажется, что я добился бы немалых успехов, занимаясь контрабандой виски в годы сухого закона. А сейчас мог бы достаточно успешно в одиночку грабить по вторникам банки в «спальных» районах или маленьких городах. Я знаю иностранные языки, но методы мои старомодны, а может, я стал ленивым. Во всяком случае, полые монеты и авторучки, превращающиеся в моторные лодки, уже не по мне.
  Вольгемут разлил по бокалам вино.
  — Хорошо, будем считать, что твои прошлые успехи определялись простотой применяемых тобой методов. А не заинтересуют ли тебя отдельные поручения, разумеется, хорошо оплачиваемые?
  Падильо отпил вина, улыбнулся желтыми зубами.
  — Нет, благодарю. Двадцать, даже двадцать один год — большой срок. Быть может, еще давным-давно, когда я учился в университете, мне следовало предложить свои услуги ЦРУ или государственному департаменту, благо основными курсами у меня были политология и иностранные языки. И теперь бы я сидел в отдельном, достаточно большом кабинете и объяснял бы газетчикам, что происходит во Вьетнаме или Гане. Но не забывай, Курт, если я что-то и умею, так это вести дела в салуне. Языки я знаю лишь потому, что учили меня с детства. Причем хорошо я только говорю, ибо не знаком даже с азами грамматики. Я лишь умею произносить звуки. Я слаб в истории, давно забыл политологию, не слишком разбираюсь в мировом балансе сил. Двадцать лет я вижу во сне кошмары и просыпаюсь в холодном поту. — Он вытянул перед собой руки. Пальцы слегка дрожали. — Нервы у меня ни к черту, я слишком много пью, еще больше курю. Я выработал свой ресурс и ухожу на покой. Решение мое непоколебимо, и ничто в мире не заставит меня изменить его.
  Вольгемут внимательно выслушал монолог Падильо.
  — Разумеется, ты недооцениваешь себя, Майк. Ты обладаешь редким качеством, которое заставляет твоих работодателей раз за разом приходить к тебе с просьбой выполнить еще одно задание. У тебя дар актерского перевоплощения. Ты без труда становишься новым человеком, со всеми его личностными особенностями. В Германии ты ходишь, как немец, ешь, как немец, куришь, как немец. А ведь даже после двадцати лет оккупации европеец может узнать американца по его толстой заднице и походке. У тебя уникальная мимика, а наряду с решительностью и уверенностью в собственном превосходстве тебе свойственны хитрость и цинизм процветающего адвоката по уголовным делам. За такое сочетание я готов заплатить очень высокую цену.
  Падильо поднял бокал.
  — Я принимаю комплимент, но отказываюсь от предложения. Тебе следует поискать кого-нибудь помоложе, Курт.
  — Не поддашься ли ты на искушение отомстить своим бывшим работодателям?
  — Ни в коем случае. Они полагали, что им предложили хорошую сделку. Русским требовался действующий агент, которого они могли бы показать всему миру, клеймя американский империализм. Мои работодатели, благослови их Бог, желали, чтобы им по-тихому вернули Симмса и Бурчвуда. Поэтому они с легкой душой отдали А за В и S, тем более что А, по их мнению, уже выдохся. Кто готовил операцию на Востоке — наш добрый полковник?
  — Насколько я знаю, да, — кивнул Вольгемут. — Он вернулся несколько месяцев назад и теперь вроде бы занимается пропагандой.
  — Он поднаторел в такого рода обменах, а у нас есть парни, которые не упустят своей выгоды. Вот они и подсунули меня.
  В дверь постучали. Вольгемут разрешил войти, и на пороге появился один из здоровяков с большим конвертом из плотной бумаги. Он отдал конверт Вольгемуту и удалился. Немец разорвал конверт и вытащил два потрепанных бумажника.
  — Я знаю, что ты не любишь такого старья, но в данном случае они могут оказаться весьма кстати.
  Я раскрыл свой бумажник. Девяносто два доллара, 250 западногерманских марок, армейское удостоверение личности, подтверждающее, что я — сержант по снабжению техническим имуществом Фрэнк Дж. Бейли, аккуратно сложенные отпускные документы, пара порнографических открыток, армейское водительское удостоверение, письмо на английском языке с грубыми ошибками от девушки по имени Билли из Франкфурта, карточка члена Клуба любителей детектива, упаковка презервативов.
  Вольгемут достал еще два бумажника.
  — Это для ваших подопечных.
  Падильо отодвинул стул и встал.
  — Билеты?
  — У водителя, — ответил Вольгемут.
  Падильо протянул руку.
  — Спасибо за все, Курт.
  Вольгемут отмахнулся от благодарностей.
  — Я пришлю тебе счет.
  Мне он пожал руку, сказав, как он рад тому, что познакомился со мной, и по тону чувствовалось, что он говорит искренне.
  — Ваши подопечные ждут вас внизу.
  Падильо кивнул, и мы направились к лифту.
  В холле у лифта стоял Макс. Он критически оглядел нас и одобрительно кивнул.
  — На днях я подскочу в ваше кафе в Бонне.
  — Скажи Марте... — Падильо запнулся. — Скажи, что я очень ей благодарен.
  Мы обменялись рукопожатиями и вошли в кабину, доставившую нас на первый этаж. Симмс и Бурчвуд поджидали нас, чисто выбритые, в форме рядовых. Рядом подпирал стену один из здоровяков Вольгемута. Падильо протянул Симмсу и Бурчвуду их бумажники.
  — Ваши новые имена и фамилии вы запомните по пути в Темпельхоф. Симмс идет со мной, Бурчвуд — с Маккорклом. Через регистрационную стойку «Пан-Америкэн» проходим без суеты, как и раньше. Полагаю, новая лекция вам не нужна. Вы оба хорошо выглядите. Мне нравится ваша прическа, Симмс.
  — Нам обязательно говорить с вами? — недовольно спросил Симмс.
  — Нет.
  — Тогда обойдемся без слов.
  — Нет возражений. Поехали.
  Во дворе стоял «форд-седан» модели 1963 года. Водитель, высокий негр с нашивками рядового первого класса, протирал лобовое стекло. Завидев нас, он бросился открывать дверцы.
  — Прошу садиться, господа. Уезжаем, как только вы рассядетесь. Все к вашим услугам, господа.
  Падильо включился в игру и на подчеркнутую услужливость слуги-негра ответил голосом хозяина-белого:
  — Кончай лизать нам задницы, парень. Вольгемут сказал, что наши билеты у тебя. Давай-ка взглянем на них.
  Негр улыбнулся.
  — Знаете, я не слышал техасского акцента с тех пор, как уехал из Минерэл-Уэллс.
  Падильо улыбнулся в ответ.
  — Кажется, так разговаривают в Килгоре, — тон его стал обычным. — Ты готов?
  — Да, сэр, — и негр, обойдя машину, сел за руль.
  Я — рядом с ним, Бурчвуд, Симмс и Падильо залезли на заднее сиденье. Негр открыл ящичек на приборном щитке и передал мне четыре билета «Пан-Ам». Я выбрал один, выписанный на сержанта Бейли, а остальные передал Падильо.
  — Что делаем в аэропорту? — спросил он.
  — Я высаживаю вас из машины и быстро отгоняю ее в сторону. Неважно куда, потому что назад меня повезет полиция, гражданская или военная. Во время регистрации ваших билетов произойдет неприятный инцидент на расовой почве. Американский турист из Джорджии заявит, что я оскорбил его жену. Он ударит меня, а я полосну его оружием, с которым, как известно, не расстается ни один негр, — он показал нам бритву. — Если этот тип ударит меня чересчур сильно, я пущу ему кровь.
  — Кто этот турист?
  — Вольгемут завербовал его во Франкфурте года два назад. Стопроцентный американец. После того как полицейские разведут нас и упрячут меня за решетку, он в участок не явится, так что обвинять меня будет некому.
  — А какое у тебя прикрытие? — поинтересовался Падильо.
  — Играю на саксофоне в оркестре одного из ресторанчиков Вольгемута. Выполняю мелкие поручения. Когда необходимо, затеваю драки.
  — Что нас ждет во Франкфурте?
  — Вас встретит человек, даст вам ключ от машины, и вы поедете по своим делам.
  — Как он узнает нас?
  — Никак. Вы узнаете его. Он — мой брат-близнец.
  Глава 19
  Капитан военной полиции в сопровождении штаб-сержанта с ярко-синими глазами и обветренной физиономией подошли к Падильо, едва тот зарегистрировал авиабилет у стойки «Пан-Ам».
  — Позвольте взглянуть на ваши документы, сержант.
  Падильо медленно расстегнул плащ и полез в задний карман брюк за бумажником. Но не успел достать его, как обычный шум аэропорта прорезал пронзительный женский крик. Дама вопила в дюжине ярдов слева от нас. Естественно, все окружающие повернулись к ней. И увидели дородного мужчину в светлом плаще, пытающегося ударить нашего негра-водителя. Тот отпрыгнул назад и выхватил бритву. А затем начал кружить вокруг белого мужчины, показывая, что в любой момент может броситься на него. Белый мужчина не спускал с негра глаз, одновременно снимая плащ. Рядом стояла женщина, прижимая к подбородку черную сумочку. Пухленькая, светловолосая, с неподдельным испугом на лице. Вокруг начала собираться толпа.
  Негр, казалось, изготовился к решающей схватке. Руки широко разошлись, ноги напружинились.
  — Иди сюда, — позвал он. — Иди сюда. Мы сейчас не в Штатах, белая тварь.
  Белый мужчина замер, как бы в нерешительности, а затем быстрым движением швырнул негру плащ в лицо. И тут же, вслед за плащом, бросился негру под ноги. Для своих габаритов он оказался очень подвижным. Они оба рухнули и покатились по полу. Негр что-то выкрикнул. Капитан полиции и штаб-сержант уже пытались их разнять. И тут по системе громкой связи объявили, что до окончания посадки на самолет авиакомпании «Пан-Америкэн», вылетающий во Франкфурт, осталось пять минут. Падильо и я подтолкнули Бурчвуда и Симмса к коридору, ведущему на летное поле.
  Самолет рейса 564 авиакомпании «Пан-Ам» по расписанию вылетал из Темпельхофа в 16.30 с приземлением в аэропорту Франкфурт-Майн в 17.50. Взлетели мы на три минуты позже, а на борт поднялись последними. Я сидел с Бурчвудом, Падильо — с Симмсом. Никто из нас не произнес ни слова.
  Полет прошел без происшествий. Плаща я так и не снял. В кармане лежал пистолет, и я старался вспомнить, сколько раз я выстрелил и сколько пуль осталось в обойме. Потом решил, что все это и не важно, потому что более стрелять мне не придется, во всяком случае, в ближайшее время. Оставалось только смотреть в спинку кресла перед собой, а когда это надоедало, переводить взгляд на стройные ноги стюардесс.
  Во Франкфурте мы приземлились в 17.52 и вышли из самолета вместе с остальными пассажирами. Всех их ждала теплая встреча. Кому-то пожимали руку, других обнимали и хлопали по спине, нам же чуть кивнул негр, как две капли воды похожий на нашего водителя, который привез нас в Темпельхоф полтора часа назад, а потом учинил драку перед стойкой «Пан-Ам».
  Падильо подошел к нему.
  — Нас послал Вольгемут. Мы только что расстались с вашим братом в Берлине.
  Высокий негр не торопясь оглядел нас всех. Чувствовалось, что у него масса свободного времени. Одет он был в белую рубашку, черный толстый кашемировый джемпер, светло-серые брюки без отворотов, черные туфли. В одной руке держал длинную толстую сигару, вставленную в мундштук из слоновой кости. Он задумчиво затянулся, выпустил дым через ноздри.
  — Я только что говорил с Вольгемутом. Вы получите мою машину, быстрее ее вам не найти. Единственная просьба — я бы хотел получить ее обратно в целости.
  — Машина особенная? — спросил я.
  Он кивнул, вновь выпустил дым через ноздри.
  — Для меня — да. Я вбил в нее сто двадцать два часа моего личного времени.
  — Вы ее получите, — ответил Падильо. — Если нет, Вольгемут купит вам новую, точно такую же.
  — Угу. — Он повернулся, и мы последовали за ним.
  Он подвел нас к новенькой двухдверной «шевроле-импале». Черной, с прижавшейся к земле задней частью. Без колпаков на колесах. С большим, похожим на плавник рыбы, воздушным рассекателем на багажнике. Негр достал из кармана ключи и передал Падильо, тот в свою очередь, мне.
  — Вокруг аэропорта все тихо? — спросил Падильо.
  — Военной полиции чуть больше, чем обычно, но такое характерно для этих чисел каждого месяца, сразу после выплаты жалованья. Агентов секретных служб я не заметил. Хотя и пытался их найти.
  Падильо покачал головой, нахмурился.
  — Ладно, Мак, пора в путь. Машину поведешь ты. Вы двое — на заднее сиденье.
  Симмс и Бурчвуд молча выполнили команду. Падильо обошел машину и сел рядом с водителем.
  — Чем отличается эта пташка? — спросил я негра.
  Он широко улыбнулся, словно я спросил, какие у него ощущения после выигрыша 400 000 западногерманских марок в лотерею.
  — Двигатель мощностью четыреста двадцать семь лошадиных сил, коробка передач Хурста, муфта сцепления Шифера. Усиленные рессоры и амортизаторы, гидравлический привод рулевого управления. Двенадцать клапанов.
  — Не машина, а конфетка, — похвалил я, усаживаясь за руль.
  Он наклонился, посмотрел на меня.
  — Вам доводилось водить машины?
  — Пару раз гонялся на Нюрнбергринге. На спортивных моделях.
  Он кивнул, переполненный печалью. Будь его воля, он не подпустил бы меня к «импале» на пушечный выстрел.
  — Да, — с любовью похлопал он по дверце. — Посмотрим, что вы сможете сделать. Будьте осторожны. — Думал он, конечно, только о машине.
  — Вы тоже.
  Я вставил ключ в замок зажигания, повернул, заурчал двигатель, я чуть подал «импалу» назад и вырулил со стоянки, держа курс на автобан.
  — Что мы имеем? — спросил Падильо.
  — Форсированный «шеви» с полицейским радио, который может разогнаться до ста двадцати пяти миль, под горку — даже до ста тридцати. С какой скорости начнем?
  — Ограничься восьмьюдесятью. Если окажется, что мы не одни, решишь сам, что делать дальше.
  — Идет.
  Все внимание я сосредоточил на машине и дороге. Другого выхода не было. Ручка коробки передач ходила туго, массированная педаль газа требовала, чтобы жали на нее от души. Машина эта предназначалась для быстрой езды, во всю мощь урчащего под капотом двигателя. Стрелка спидометра не заходила на цифру 90, но и не отступала за черту, разделявшую сектор между цифрами 80 и 90 пополам. Один за другим мы обгоняли грузовики с прицепами, ползущими из Франкфурта на север.
  В двадцати милях от Франкфурта мы остановились у придорожной закусочной, купили сигарет и бутылку «вайнбранда». Отпустили Симмса и Бурчвуда в туалет.
  — Что-то не так, — сказал мне Падильо, когда мы вновь выехали на автобан.
  Я сбросил скорость до семидесяти миль, потом до шестидесяти.
  — О чем ты?
  — Что-то должно было произойти во Франкфурте. Не знаю что именно, но не по нутру мне все это.
  — Прием показался тебе недостаточно теплым? — Я нажал на педаль газа, и стрелка спидометра качнулась к отметке 85 миль.
  — Странно, что нами до сих пор никто не заинтересовался.
  Я добавил газа. «Импала» мчалась уже со скоростью девяносто пять миль в час.
  — Я думаю, ты признаешь свою неправоту, если обернешься. Большой зеленый «кадиллак» следует за нами после остановки в кафе.
  Падильо оглянулся. Симмс и Бурчвуд последовали его примеру.
  — Их трое. Если они не будут приближаться, держись восьмидесяти миль. Если начнут догонять, придется прибавить. Каковы их предельные возможности?
  В зеркало заднего обзора я глянул на зеленый «кадиллак», державшийся в сотне ярдов от нас.
  — Встать с нами вровень и прижать к обочине они не смогут. А вот преследовать нас, с учетом транспортного потока, им вполне по силам. Если как следует отрегулировать двигатель «кадиллака», он может разогнаться до ста десяти, даже до ста двадцати миль. Но я не знаю, на что способен их автомобиль. Наш шанс оторваться от них — после поворота на Бонн. Дорога там извилистая, да еще с подъемами и спусками. Их рессоры для гонок по такой дороге не годятся. А у нас сойдут. Реку мы пересечем по мосту, вместо того чтобы воспользоваться паромом, а уж в Бонне затеряемся окончательно. Если ты уже наметил, куда ехать, скажи.
  — Поговорим об этом позже. А пока давай посмотрим, на какую скорость они способны.
  — Тут есть ремни безопасности. Пожалуй, нам следует ими воспользоваться.
  — Они могут перерезать нас надвое, — пробурчал Падильо, но ремень застегнул. Повернулся к Симмсу и Бурчвуду. — Пристегните ремни. Нам предстоит небольшая поездка. — Они промолчали, но команду выполнили.
  — Готовы? — спросил я.
  — Приступай.
  Я вдавил педаль газа чуть ли не до упора, и «шевроле» выстрелил мимо двух «фольксвагенов». Машин было немного, поэтому я постоянно шел по левой полосе, изредка переходя на правую, чтобы обогнать плетущиеся грузовики и легковушки. «Кадиллак» тоже прибавил. Мы мчались, как привязанные, сохраняя между собой стоярдовый просвет.
  — Что ты скажешь? — спросил я Падильо.
  — На ста двадцати милях он отстанет.
  Я глянул на таксометр. Стрелка дрожала у красной черты. Я двинул педаль газа на последнюю четверть дюйма. Водитель большого синего «мерседеса» воспринял обгон как личное оскорбление и вывалился на левую полосу, чтобы начать преследование. «Кадиллак» прогнал его обратно клаксоном и фарами.
  Воздух с ревом проносился мимо. «Шевроле» трясло мелкой дрожью, несмотря на усиленные амортизаторы. На холме, в двух сотнях ярдов впереди, «опель» решил обогнать «фольксваген». Его передний бампер едва поравнялся с задним бампером «фольксвагена», когда я нажал на клаксон и сверкнул фарами. «Опель» уже не мог вернуться в правый ряд, не хватало ему и мощности, чтобы быстро обогнать «фольксваген». Водитель принял единственно правильное решение — вывернул на разделительную полосу. «Фольксваген» прижался к обочине. Мы пролетели посередине, и мне показалось, что я чуть-чуть зацепил «опель» левым крылом. «Кадиллак» стлался следом.
  — Я не позволял ничего подобного с шестнадцати лет, — прокричал я Падильо.
  Падильо сунул руку в карман, достал пистолет, проверил, заряжен ли он. Я передал ему свой, из коробки он добавил патронов и вернул пистолет мне. В зеркало заднего обзора я видел, что «кадиллак» сохраняет дистанцию. Симмс и Бурчвуд застыли на заднем сиденье, закрыв глаза. Их рты напоминали узкие щелочки. Наверное, они держали друг друга за руки.
  Нам потребовалось чуть больше сорока минут, чтобы преодолеть шестьдесят миль от придорожного кафе, где мы купили коньяк, до поворота на Бонн. Я переключился на третью скорость, не нажимая на педаль тормоза. Теперь наша «импала» тормозилась двигателем. Так как тормозные огни не зажглись, водитель «кадиллака» понятия не имел о моих намерениях и мгновение спустя едва не врезался в нас.
  Но не успел, потому что я вывернул руль, свернув к Бонну. В поворот я вписался на слишком большой скорости, но на третьей передаче, тормозя двигателем. Шанса последовать за нами у «кадиллака» не было. Он пролетел мимо поворота. Я перешел на вторую скорость, а после поворота — вновь на третью.
  — Они пытаются вернуться задним ходом, — предупредил меня Падильо.
  — Чертовски рискованно на этом автобане.
  Мы уже ехали по шоссе на Венусберг, к парому через Рейн. Извилистая дорога взобралась на холм.
  — Я их не вижу, — сказал Падильо.
  — Мы уже выиграли несколько минут. Еще пять или десять добавим на поворотах.
  «Шевроле» проходил их по самой кромке, в визге шин, протестующем скрипе рессор. Так я ездил когда-то на старенькой MG-TC. Тем временем мы вошли в S-образный поворот. На прямом участке я чуть добавил скорости. Плавно вписался в изгиб, вышел из него и увидел перед собой баррикаду: два «мерседеса» выпуска пятидесятых годов, поставленных поперек дороги.
  Я одновременно вдавил в пол педали газа и тормоза, надеясь развернуть «импалу» на 180 градусов, но свободного участка не хватило, «импала» врезалась в один из «мерседесов», а меня бросило на рулевое колесо.
  Казалось, десятки людей метнулись к нашему «шевроле». Открыли дверцы, вытащили нас наружу. Я еще не пришел в себя, болел живот в том месте, где в него впился ремень безопасности. После того как из моего кармана вытащили пистолет, я соскользнул на землю, меня вырвало. В основном вином. Лежал я долго, потом посмотрел на Падильо. Его поддерживали двое мужчин в серых широкополых шляпах и подпоясанных плащах. Один вытащил из его кармана пистолет. Другой похлопал рукой по всем остальным карманам, нашел нож. Меня снова вырвало.
  Еще двое поставили меня на ноги, помогли доплестись до автомобиля и затолкнули на пол у заднего сиденья. Я лежал там, тяжело дыша, борясь с тошнотой. Мне удалось схватиться за сиденье, подняться на колени. Казалось, на это ушел целый день. Падильо распластался на заднем сиденье, приоткрыв рот. Он глянул на меня, пару раз мигнул и закрыл глаза. Я поднял голову еще выше и посмотрел в заднее стекло. Оба «мерседеса» и «шевроле» стащили на обочину. Один «мерседес» готовились отбуксировать в близлежащую рощу. Трос подцепили к «форду-таурусу». Во всяком случае, мне показалось, что это «форд-таурус». В сумерках я мог и ошибиться. Мужчина плюхнулся на переднее сиденье и наставил на меня пистолет. Его длинный нос покрывали угри с черными головками.
  — Посадите своего приятеля. — Он говорил по-немецки, но с сильным акцентом.
  Я повернулся, спустил ноги Падильо на пол, посадил его, но он сразу повалился вперед. Мне пришлось помочь ему откинуться на спинку сиденья. Его вырвало прямо на форму, а под правым ухом я увидел рваную рану, из которой сочилась кровь. Я сел рядом с Падильо и посмотрел на мужчину с пистолетом и угрями на носу.
  — Пожалуйста, никаких глупостей, — предупредил он. — Не пытайтесь изображать героя.
  — Никаких глупостей, — согласился я и выплюнул кусочек губчатой резины, болтающейся у меня во рту. Затем выковырял воск из носа. Тут уж было не до светских манер. Выплюнул я и другой кусок резины. Сорвал усы.
  Мужчина с пистолетом с любопытством наблюдал за мной, но ничего не сказал. Я уже отметил, что сидели мы в «хамбере», автомобиле английского производства, с деревянными панелями, встроенными в спинки передних сидений, легко трансформирующихся в чайные столики. Или столики для коктейлей, если не хотелось чая. Модель эта изготавливалась на экспорт, потому что руль находился слева. Рядом с рулем я заметил переносную рацию в корпусе из серого металла. И поспорил сам с собой, что точно такой же рацией оснащен и зеленый «кадиллак». Я выглянул в заднее окно. Теперь в рощицу оттаскивали «шевроле». Кто-нибудь найдет его завтра, а может, через неделю. Высокий негр из Франкфурта предчувствовал, что больше не увидит своего железного коня, и нам следовало принять это к сведению. И не рваться в Бонн, а поехать с ним, выпить пива и поговорить о достоинствах автомобилей различных марок.
  Второй мужчина уселся за руль. Повернулся, оглядел нас, хмыкнул и завел мотор. Мы ехали следом за другим «хамбером». В нем тоже сидели четверо. На заднем сиденье — Симмс и Бурчвуд.
  У Рейна мы повернули налево и поехали вдоль берега. Через полмили съехали на автостоянку с несколькими столиками и мусорным баком. Каменные ступени вели к маленькой пристани, у которой покачивался катер длиной в восемнадцать футов. Зеленый «кадиллак» приехал на площадку раньше нас.
  Наш шофер остановил машину, вылез из кабины, о чем-то поговорил с водителем другого «хамбера», на котором привезли Симмса и Бурчвуда. Тот также покинул рабочее место и прогулялся к «кадиллаку», доложиться мужчине, что сидел на заднем сиденье. Неприятный тип с пистолетом и угрями на носу оставался с нами. Еще один мужчина сидел на переднем сиденье второго «хамбера». Наверное, с двумя пистолетами.
  Наш шофер вернулся и что-то произнес на абсолютно незнакомом мне языке. Тип с пистолетом, однако, все понял и велел мне помочь Падильо выйти из машины. Падильо открыл глаза и пробормотал: «Я могу идти сам», — но без должной убедительности. Я обошел «хамбер», открыл дверцу, помог ему сойти на землю.
  Тип с пистолетом дышал мне в шею.
  — Вниз по лестнице. Усаживайтесь в катер.
  Я перекинул руку Падильо себе за шею и полуснес-полусвел его вниз.
  — Ты прибавил несколько фунтов, — заметил я, помогая ему перебраться в катер.
  Он тут же плюхнулся на одно из сидений. Уже совсем стемнело. Симмс и Бурчвуд спустились на пристань, перешли на катер. Посмотрели на Падильо, согнувшегося в три погибели.
  — Он сильно расшибся? — спросил Симмс.
  — Не знаю, — ответил я. — Он почти ничего не говорит. Как вы?
  — С нами все в порядке, — и он сел рядом с Бурчвудом.
  Наш шофер прошел на нос, встал за штурвал. Завел мотор. Он кашлянул и мерно загудел на нейтральных оборотах. Мы просидели пять минут, вероятно, чего-то ожидая. Я проследил за взглядом человека за штурвалом. На другом берегу Рейна трижды зажегся и погас свет. Мужчина взял фонарь, укрепленный на приборном щитке, и трижды включил и выключил его. Это сигнал, решил умник Маккоркл. В кабине зеленого «кадиллака» вспыхнули лампочки. Кто-то открыл заднюю дверцу, вылез из машины и направился к лестнице. Спустился на пристань. Невысокого росточка, толстый, коротконогий. В темноте я не мог разглядеть лица, впрочем, необходимости в этом не было. Мааса я узнал и так.
  Глава 20
  Маас приветственно помахал мне рукой с пристани и залез в катер. Водитель второго «хамбера» отвязал причальный конец, и катер выплыл в Рейн, взяв курс к верховью.
  Я подтолкнул Падильо в бок.
  — Нашего полку прибыло.
  Он поднял голову, глянул на Мааса, весело улыбавшегося ему с сиденья на корме.
  — О Боже! — и Падильо вновь уронил голову на руки, лежащие на коленях.
  Маас о чем-то переговаривался с водителем второго «хамбера». Еще двое мужчин расположились у другого борта катера и курили. У них на коленях лежали пистолеты. Симмс и Бурчвуд сидели рядом и смотрели прямо перед собой.
  Наш рулевой сбросил скорость и подвел катер к какому-то судну гораздо больших размеров. Вниз по течению, в полумиле от нас, светились окна американского посольства. Зовущие, обещающие полную безопасность, но, к сожалению, недоступные для нас. А подплыли мы к самоходной барже, стоящей на якоре в пятидесяти футах от берега и, судя по высоте ватерлинии, тяжело нагруженной. Такие баржи постоянно курсируют по Рейну между Амстердамом и Базелем, с выстиранным бельем, радостно полощущимся на ветру. Они принадлежат семьям. На них рождаются дети и умирают старики. Их обитатели едят, пьют, совокупляются в компактных каютах под палубой на корме, общий размер которых не превышает размера небольшого американского дома на колесах. Длина баржи, к которой мы подплыли, была не более 150 футов. Наш рулевой заглушил двигатель, и течением нас понесло мимо кормы к носу баржи.
  Кто-то осветил нас фонарем и бросил канат. Мужчина на корме, сидевший рядом с Маасом, поймал его и подтянул катер к веревочной лестнице с деревянными перекладинами. Маас поднимался первым. С одной из перекладин нога его соскользнула. Я надеялся, что он упадет, но на барже его подхватили и затащили на борт. Двое мужчин с пистолетами уже встали, и один из них указал на лестницу Симмсу и Бурчвуду. Они сразу все поняли и последовали за Маасом. Падильо поднял голову и смотрел, как Симмс и Бурчвуд карабкаются по лестнице.
  — Сможешь залезть? — спросил я.
  — Нет, но придется, — ответил Падильо.
  Мы встали, и я пропустил Падильо первым. Он схватился за перекладину и начал тянуть себя вверх. Я поддерживал его снизу, а чьи-то руки подхватили его сверху. Я тоже едва ли поднялся бы сам, но те же руки, пусть и не слишком нежные, помогли мне. На барже горели лишь габаритные огни, ручной фонарь отбрасывал на палубу светлое пятно.
  — Вперед, — скомандовал голос над ухом.
  Маленькими шажками, вытянув руки перед собой, я осторожно двинулся в указанном направлении. Внезапно возник светлый прямоугольник — открылась дверь, ведущая в жилые помещения на корме. Я увидел спину Мааса, спускающегося по трапу, держась рукой за перила. За ним последовали сначала Симмс и Бурчвуд, затем — Падильо и я. Катер тем временем отвалил от баржи. Двое мужчин с пистолетами остались на борту. Они замыкали нашу маленькую колонну.
  Трап привел нас в комнатку размером семь на десять футов. Головой я едва не задевал потолка. У переборки притулились две койки, покрытые клетчатыми пледами. Падильо стоял рядом с ними. Я обратил внимание, что он уже избавился от парика и прочих маленьких хитростей фрау Коплер. Лицо его стало таким же, как всегда, если не считать цвета кожи. Бурчвуд и Симмс держались вместе, не отходя далеко от Падильо.
  Маас сидел у торца складного стола, который при необходимости убирался в стену. Он улыбнулся и кивнул мне, а его колени нервно стукались друг о друга, как у толстого мальчика, пришедшего в гости, которому хочется в туалет, но он боится пропустить мороженое и торт. У другого торца стола стоял еще один стул, а за ним виднелась дверь.
  — Привет, Маас, — поздоровался я.
  — Господа, — он хихикнул и вновь покивал. — Похоже, мы встретились вновь.
  — Позвольте задать вам один вопрос?
  — Разумеется, герр Маккоркл, сколько угодно.
  — В «кадиллаке» была такая же рация, как и в «хамбере», да?
  — Совершенно верно. Мы просто загоняли вас с автобана в нашу маленькую западню. Просто, но эффективно, не правда ли?
  Я кивнул.
  — Вы не будете возражать, если я закурю?
  Маас картинно пожал плечами. Я достал пачку сигарет, дал одну Падильо, вторую взял сам, мы прикурили от спички. Маленькая дверь в глубине комнатки открылась, и спиной вперед вошел мужчина в черном пиджаке и серых брюках. Он все еще что-то говорил по-голландски человеку, оставшемуся в другой : комнате. Затылок его покрывали черные блестящие волосы. Он закрыл дверь и обернулся, блеснули роговые очки. По внешнему виду я мог бы дать ему и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет, но в одном сомнений у меня не было: перед нами стоял китаец.
  Он остался у двери, пристально глядя на Падильо.
  — Привет, Майк, — наконец прервал он повисшую в комнатке тишину.
  — Привет, Джимми, — тот едва шевельнул губами.
  Маас сорвался со стула, привлекая внимание китайца.
  — Все прошло как по писаному, мистер Ку, — затараторил он по-английски. — Никаких неожиданностей. Это — Симмс, а это — Бурчвуд. А тот — Маккоркл, деловой партнер Падильо.
  — Сядь и заткнись, Маас, — китаец даже не взглянул на него.
  Маас сел, и его колени начали вновь постукивать друг о друга. Китаец опустился на второй стул, достал пачку «Кента», сунул сигарету в рот, прикурил от золотого «ронсона».
  — Давненько не виделись, Майк.
  — Двадцать три года, — подтвердил Падильо. — Теперь ты называешь себя Ку.
  — Тогда мы встретились в Вашингтоне, кажется, в отеле «Уиллард»?
  — Да, и тебя звали Джимми Ли.
  — Мы еще успеем поговорить о тех временах. Я, конечно, специально не интересовался твоими делами, но знал, что ты все еще работаешь.
  — Последнее не совсем верно, — возразил Падильо. — Я уже давно выполняю лишь отдельные поручения.
  — Как в Будапеште, в марте 1959-го?
  — Что-то не припомню.
  Ку улыбнулся.
  — Ходят слухи, что ты там побывал.
  — Должно быть, тебе пришлось просидеть тут несколько дней, — сменил тему Падильо. — Но в это время года Рейн особенно красив.
  — Скажу честно, полюбоваться природой не удалось. Хватило других забот. И расходов. Могу представить, какой скандал закатят мне в финансовом отделе.
  — Но ты получил то, что хотел.
  — Имеешь в виду этих двоих? — Ку указал на Симмса и Бурчвуда.
  Падильо кивнул.
  — Действительно, не каждый день к нам попадают перебежчики из УНБ.
  — Может, им не нравится пекинский климат.
  — К нему привыкаешь. Со временем.
  — Ты не будешь возражать, если я сяду? — спросил Падильо. — У меня все еще кружится голова.
  — Не стоит, я распорядился, чтобы вам приготовили место для отдыха. — Ку поднялся и прошел к двери у трапа. Повернул ключ в замке и открыл ее. — Тесновато, но спокойно. Вы сможете тут отдохнуть.
  Один из мужчин с пистолетом спустился на несколько ступенек, махнул пистолетом в сторону двери, которую открыл Ку. Я двинулся первым, остальные — за мной. Ку выдвинул ящик комода, достал бутылку и протянул Падильо.
  — Голландский джин. Выпейте за мое здоровье.
  Мы вошли в клетушку с двумя койками, расположенными одна над другой у стены. Дверь за нами закрылась, щелкнул замок. Над головой, забранная проволочным экраном, горела красная лампочка.
  — Опять этот ужасный толстяк! — воскликнул Симмс, не обращаясь ни к кому конкретно. Возможно, он давал понять, что их сторона считала утратившим силу договор о молчании.
  — Возможно, вы в самом начале долгого путешествия в Китай, — пояснил Падильо. — Извините, я не мог ему перечить.
  — Наверное, потому, что этот парень с миндалевидными глазами привел очень убедительные доводы.
  Падильо и я сели на пол, уступив Симмсу и Бурчвуду нижнюю койку. Сделали мы это инстинктивно, словно находились у них в долгу. Падильо поднял бутылку и посмотрел ее на просвет.
  — Эти китайцы очень хитры. Наверное, он подмешал в джин волшебного эликсира, от которого развязывается язык. Но я готов выступить подопытным кроликом. — Он открутил крышку, отхлебнул джина, передал бутылку мне. — Пока никаких подобных эффектов.
  Я глотнул обжигающей жидкости и предложил бутылку Симмсу и Бурчвуду. Они переглянулись, потом Бурчвуд взял бутылку, вытер горлышко рукавом и сделал маленький глоток. Симмс повторил его действия и передал бутылку Падильо.
  — Этот лукавый уроженец Востока во время второй мировой войны вместе со мной проходил курс подготовки на базе в Мэриленде. Потом я слышал, что его послали на какую-то операцию против частей Мао, и он не вернулся. Сейчас, наверное, он один из боссов тамошней разведки.
  — Трудолюбие и приверженность делу всегда приносят плоды, — назидательно отметил я.
  — К тому же он еще и умен. Окончил Стэнфордский университет в девятнадцать лет. А вы двое, — он посмотрел на Симмса и Бурчвуда, — должно быть, гадаете, как он оказался на голландской барже, плывущей по Рейну?
  — Почему? — спросил Симмс.
  Падильо приложился к бутылке, закурил.
  — Мистер Ку — ключ к разгадке того, что происходило с нами на этой неделе. С его появлением все становится на свои места. Операцию он провернул блестяще. Правда, обошлось ему это в кругленькую сумму.
  — Мы тоже потратились, — вставил я.
  — Сейчас речь не об этом. Давай вернемся к самому началу, твоей встрече с Маасом в самолете, вылетевшем из Берлина. Он навязался к тебе в друзья, чтобы таким образом выйти на меня и продать сведения о готовящейся сделке: обмене меня на Бурчвуда и Симмса. Но ему не поручали продавать эту информацию. Ку просто хотел предупредить меня. Маас же пожадничал и решил продать то, что ему сообщили, а перед этим провернуть еще одно дельце с любителем кока-колы, которого застрелили в нашем салуне.
  Падильо помолчал, пару раз затянулся.
  — Ку хотел заполучить Бурчвуда и Симмса. Каким-то образом он прознал о готовящемся обмене между русскими и нами. Возможно, ему дали знать из Москвы, но это и неважно. Когда он выяснил, что обменять их хотят на меня, его осенило: почему бы не ввести меня в курс дела, чтобы я сам нашел способ перекинуть Симмса и Бурчвуда из Восточного Берлина в Бонн. А когда мы окажемся в удобном месте, неподалеку от Бонна, он нас встретит, погрузит на баржу и по Рейну доставит в Амстердам. А уж там перевезти нас на корабль — сущий пустяк. Есть тут, правда, одна тонкость.
  — Какая же? — спросил я.
  — Мне кажется, что мы с тобой проделаем лишь часть пути, а до Китая доберутся только Симмс и Бурчвуд.
  — Мы не коммунисты, — подал голос Бурчвуд. — Сколько раз я могу твердить вам об этом. Уж во всяком случае, не китайские коммунисты.
  — Поэтому-то вы — лакомый кусочек, — продолжал Падильо. — У китайцев не было подобной добычи со времен корейской войны, а тех, кто попал к ним ранее, они уже превратили в идиотов. Они опутали щупальцами весь мир, пытаясь найти перебежчиков. И совсем не для пропагандистских целей. Они нужны, чтобы учить английскому, готовить радиопередачи на Америку, проверять переводы, короче, выполнять те работы, которые под силу только коренным американцам.
  И внезапно им представляется шанс прибрать к рукам двух образованных парней, которые удрали в Россию, о чем, однако, молчат и Москва, и Вашингтон. К тому же, ну не пикантная ли подробность, парни эти работали в отделе кодирования Управления национальной безопасности.
  Можно представить, как они обрадовались. Во-первых, эту парочку можно было показывать всем и вся как настоящих перебежчиков с хваленого Запада. Возможно, потребовалось бы применить некоторые меры принуждения, но уж в этом китайцы проявили себя непревзойденными мастерами еще в незапамятные времена. Во-вторых, они получали всю кодовую информацию, известную Симмсу и Бурчвуду. Пусть она немного устарела, пусть уже не используется, но лучше что-то, чем ничего, а я могу поспорить, что подобными сведениями Москва с Пекином не делилась. В-третьих, появлялась возможность нанести пропагандистский удар не только по Вашингтону, но и по Москве. Двум сотрудникам Управления национальной безопасности опротивели порядки в Соединенных Штатах, и они перебежали в Китай. Если же русские начнут вопить, что захватили их первыми, китайцы скажут, что американцы убежали дважды. Сначала от родного империализма янки, а затем от ревизионистов Москвы. А после того как они полностью выдоят Симмса и Бурчвуда, их отправят преподавать английский в какой-нибудь из привилегированных детских садиков.
  — В целом ты нарисовал довольно ясную картину. Осталось лишь несколько темных пятен. К примеру, каким образом в эту игру втянулся Куки? — спросил я.
  — Куки — подсадная утка КГБ. Работал не за деньги, не по убеждениям, его просто шантажировали. Маас это знал и, не имея более возможности встретиться со мной, пошел к Куки и продал ему сведения о намеченном обмене. Куки связался со своим резидентом в Бонне. Тот приказал Куки выйти на меня. Сразу же встал вопрос, как заставить тебя вызвать Куки в Берлин. КГБ нажал на Мааса, и тот придумал вариант с тоннелем и пятью тысячами долларов. Так что Маас — двойной агент. Китайцы поручили ему уговорить меня переправить Симмса и Бурчвуда через Стену для Джимми Ку. КГБ приказал позаботиться о том, чтобы ты вызвал в Берлин Куки. Где еще ты мог в спешном порядке добыть пять тысяч баксов? Русские полагались на Куки и его славу быстрого стрелка. Если бы все вышло по-ихнему, они получили бы Бурчвуда, Симмса и меня, а моим нынешним работодателям показали бы фигу.
  — Когда ты все это вычислил?
  — Несколько минут назад, увидев входящего Джимми. Большую часть, во всяком случае.
  — Дай-ка бутылку.
  Я выпил джина, предложил бутылку Бурчвуду и Симмсу. Те вежливо отказались.
  — Разве у КГБ не возникло подозрений относительно Мааса, который продал информацию об обмене Куки?
  — Могли бы возникнуть, если б Куки сказал, от кого он ее получил. Но он не сказал. Иначе они уже не обратились бы к Маасу. И как только Куки прилетел в Берлин, я, ты, Маас и бедняга Уитерби стали пешками в чужой игре.
  Я все гадаю, знает ли Ку о Маасе и всех его делишках. Наш толстячок может сдать нас Ку, а затем перейти на другую сторону улицы и рассказать о его проделках русским.
  Впрочем, я сомневаюсь, что Джимми отпустит Мааса с баржи до того, как мы пришвартуемся к какому-нибудь сухогрузу в Амстердаме. Как я уже говорил, Джимми далеко не дурак.
  — А тебе не кажется, что Маас работал еще и на Штаты?
  Падильо нахмурился.
  — Именно это и тревожило меня во Франкфурте. Я думал, нас там встретят. Честно говоря, у меня была идея подъехать к зданию бывшей «И.Г. Фарбен» и сдать нашу парочку в военную комендатуру. Может, их одурачили наши армейская амуниция и грим. Может, они думают, что мы все еще в Восточном Берлине, и ждут, что мы пройдем через КПП «Чарли». Не забывай — мы проползли под Стеной в пять утра. Об этом знают только человек, которому принадлежал дом и тоннель, но он мертв, и еще Маас и люди Вольгемута. Последние никому ничего не скажут, я должен им слишком много денег.
  Я закурил еще одну сигарету, прислонился спиной к стене. Живот все еще болел, но голландский джин помог прийти в себя.
  — Не хотелось бы сдаваться так близко от дома. Если бы мы могли найти такси, то через четверть часа сидели бы за коктейлями, пересчитывая дневную выручку.
  — Мысль интересная.
  — И единственная, что пришла ко мне за последнее время. У тебя, естественно, есть план.
  Падильо потер подбородок. Вытянул перед собой руку, пристально посмотрел на нее. Она дрожала.
  — Я в плохой форме. Думаю, треснуло несколько ребер. Так что ты не прав. Плана у меня нет, может, одна-две идеи. И нам потребуется помощь.
  Он глянул на Симмса и Бурчвуда.
  — Как вы, горите желанием попасть в Китай?
  — Что мы там позабыли? — буркнул Бурчвуд.
  — Они применяют специальные психотропные препараты, — вставил Симмс. — Мы слышали об этом в Москве. Потом человек превращается в дебила.
  — Вам это не грозит, — покачал головой Падильо. — Вы произнесете несколько речей, вас снимут на пленку. Попросят рассказать обо всем, что вам известно о деятельности УНБ, а потом дадут вам работу. Будете где-нибудь преподавать.
  — Нет, нам это не подходит, — отрезал Симмс.
  — Как же вы надеетесь избежать такого исхода?
  — Вы затянули нас в эту историю, вам и вытягивать. Вы за нас отвечаете, — добавил Бурчвуд.
  Взгляд Падильо переходил с одного на другого.
  — Я могу предложить вам сделку.
  — Какую же?
  — Вы помогаете мне и Маккорклу, и, если нам удается выбраться с этой посудины, каждый волен делать то, что ему вздумается. И вы в том числе. Русское посольство в миле отсюда. Вы можете прийти туда и попросить политического убежища. Разумеется, они собирались обменять вас на меня, и ваш приход может поставить их в неловкое положение, но почему бы вам не рискнуть? Или вы можете сдаться нашим спецслужбам, а я попытаюсь вам помочь. Конечно, это шантаж, но я думаю, что наши парни заплатят по всем счетам. Другого выхода у них просто нет.
  — О каком шантаже вы говорите? — спросил его Бурчвуд.
  — Как вы поняли, я уже не живу душа в душу с моими бывшими работодателями. И могу предложить им на выбор: или они оставляют вас в покое, в чем я буду убеждать их каждые шесть месяцев, или я собираю пресс-конференцию, после которой им придется объяснять, каким образом два высокопоставленных сотрудника УНБ побывали у русских.
  — Не были мы высокопоставленными, — возразил Симмс.
  — Значит, станете ими в моем изложении событий, — невозмутимо ответил Падильо.
  Симмс и Бурчвуд переглянулись. Похоже, поняли друг друга без слов, потому что кивнули одновременно.
  — Нам придется кого-то бить? — спросил Бурчвуд.
  — Возможно. И если такое случится, бейте изо всей силы. Если под рукой окажется что-нибудь тяжелое, допустим бутылка, бейте бутылкой. Их на барже четверо — Ку, Маас и два албанца.
  — А я все гадал, кто они такие, — непроизвольно вырвалось у меня.
  — В комнате, откуда вышел Ку, находился кто-то еще, должно быть, голландская супружеская пара — владельцы баржи.
  Падильо поделился с нами своим планом. Как и большинство его предложений, он отличался исключительной простотой. Мы не намеревались затопить баржу или залить Рейн горящей нефтью. Но нам предоставлялся шанс получить пулю в лоб и оказаться на дне реки.
  — Что вы на это скажете? — спросил Падильо Симмса и Бурчвуда.
  — Нет ли какого-нибудь другого варианта? — ответил Симмс вопросом. — Так много насилия.
  — Если вы придумали что-то получше, говорите.
  Вновь Симмс и Бурчвуд переглянулись, затем синхронно кивнули. Я пожал плечами.
  — Тогда начнем, Мак. Вот бутылка.
  — Нет смысла тратить джин попусту, — я отхлебнул из горлышка, вернул бутылку Падильо. — Потом подашь ее мне, — и забрался на верхнюю койку.
  Падильо выпил и передал мне бутылку. Я просунул горлышко в ячею металлического экрана и разбил красную лампочку. Затем вытянулся на койке, от которой до потолка было не больше восемнадцати дюймов. Дверь находилась справа от меня, и бутылку я держал в правой руке.
  — Ну? — прошептал Падильо.
  — Готов, — ответил я.
  — Начинайте, Симмс, — подал команду Падильо. Я слышал, как Симмс подходит к двери. Потом он выкрикнул что-то нечленораздельно, но довольно-таки громко, и забарабанил кулаком в дверь. Я еще крепче сжал горлышко бутылки.
  — Выпустите нас! — завопил Симмс. — Его рвет кровью. Выпустите нас! Ради Бога, выпустите нас отсюда! — Крики перемежались у него стонами и всхлипываниями. Получалось убедительно.
  — Что такое? Что происходит? — спросил через дверь по-немецки один из албанцев.
  — Этот человек... Падильо... он залил все кровью. Он умирает.
  До нас донеслись невнятные голоса. Повернулся ключ в замке, дверь открылась, и свет из другой комнаты осветил затихшего, свернувшегося в углу в комочек Падильо. Албанец шагнул вперед, выставил перед собой руку с пистолетом, взгляд его не отрывался от Падильо. С короткого замаха я ударил его бутылкой по шее. Зазвенели падающие на пол осколки. Падильо одним прыжком оказался рядом с албанцем, ребром ладони врезал по кадыку, выхватил пистолет. Албанец рухнул на пол. Я скатился с верхней полки и заломил Симмсу левую руку за спину, да так, что пальцы едва не касались волос. Он завопил, на этот раз действительно от боли. Правой рукой я приставил к его горлу зазубренный торец бутылочного горлышка. Падильо прижал дуло пистолета албанца к голове Бурчвуда, чуть пониже правого уха.
  — Мы выходим, Джимми, — предупредил он. — Стой спокойно и жди. Если ты мигнешь, я застрелю Бурчвуда, а Мак перережет горло Симмсу.
  Через плечо Симмса я видел Ку и Мааса, стоящих у стола. Рот Мааса чуть приоткрылся, Ку держал руки в карманах пиджака, лицо его напоминало маску.
  — Как ты имитировал кровь. Майк? — спросил Ку.
  Мы медленно вошли в комнату, повернулись и попятились к трапу.
  — Я не имитировал, сунул палец в горло, она и пошла. У меня пара треснувших ребер и внутреннее кровотечение. Позови своего человека с палубы, Джимми.
  Ку позвал, и второй албанец спустился по трапу спиной вперед. Падильо с силой ударил его по шее стволом пистолета. Албанец упал лицом на ступени, сполз и застыл.
  — Это было лишнее, — прокомментировал Ку.
  — Я уравнял шансы, — ответил Падильо.
  — Ты знаешь, что у меня в руке пистолет?
  — В этом я не сомневаюсь. Но стрелять через карман не так-то просто, Джимми. Ты можешь попасть в меня, но скорее всего угодишь в Бурчвуда. Я все равно успею нажать на спусковой крючок, и он останется без уха и без лица. Что касается Мака, то он перережет Симмсу сонную артерию, в крайнем случае — голосовые связки, так что до конца дней Симмс сможет разве что шептать.
  — Стреляйте, — просипел Маас, глаза его чуть не вылезли из орбит. — Стреляйте, идиот вы этакий.
  — На твоем месте, Джимми, я бы пристрелил Мааса, а потом попытался договориться со мной.
  Губы Ку расползлись в широкой улыбке, обнажив золотые коронки.
  — Твое предложение, Майк.
  — Мы оставим этих двоих на палубе после того, как закроем дверь снаружи.
  Ку медленно покачал головой.
  — Ты расскажешь о нас, Майк, едва сойдешь с баржи. Так не годится.
  Я чувствовал, как ходит кадык Симмса над иззубренным стеклом, и чуть дернул его левую руку. Он взвизгнул, как обиженный котенок.
  — Пожалуйста, прошу вас, сделайте, как они говорят. Я знаю, они меня убьют. Я видел, как они уже убили многих людей.
  — Застрелите их, — гнул свое Маас.
  Рука Ку чуть шевельнулась в кармане.
  — Перестань, Ку, тебе надо целиться, мне — нет.
  — Заткнись, толстяк, — бросил Ку Маасу.
  — Пошли, — скомандовал мне Падильо, и мы двинулись к трапу. Он держал пистолет у шеи Бурчвуда, не отрывая взгляда от Ку. Я следил за Маасом.
  Внезапно распахнулась дверь у стола и в комнату ворвался светловолосый мужчина с дробовиком. Повернуться к нам лицом он не успел: Падильо пристрелил его. Я оттолкнул Симмса и бросился к трапу. Заметив, что Маас пытается вытащить «люгер», Падильо выстрелил вновь, но никто не закричал. Раздался еще один выстрел, Падильо у меня за спиной охнул, но продолжал подниматься по ступеням. Я был уже на палубе. Падильо вывалился через дверной проем и растянулся на досках. Я взял его пистолет, переложив бутылочное горлышко в левую руку. Прижался спиной к стене палубной надстройки и, когда Ку вышел на палубу, ударил его по руке с пистолетом рукояткой своего. Он вскрикнул от боли, выронил пистолет, споткнулся о лежащего Падильо и нырнул в темноту. Падильо уже стоял на коленях. Левая рука висела плетью. Он повернулся ко мне.
  — Займись Маасом.
  С трудом он встал, и тут же на него налетел Ку. Выстрелить я не успел. Ребром левой ладони Ку попытался раздробить нос Падильо. Тот блокировал удар правой рукой и выбросил вперед левую ногу. Но угодил Ку не в пах, а в бедро. Ку отскочил в темноту, и Падильо последовал за ним. Я хотел было помочь Падильо, но услышал, как заскрипели ступени. И вновь прижался к стене надстройки. Со ступеней больше не доносилось ни звука. Зато на палубе слышались глухие удары. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я различил силуэты двух человек, схватившихся на корме у низкого ограждения. А потом раздался крик, и оба исчезли за бортом. Последовал всплеск, что-то тяжелое шлепнулось в воду, и наступила тишина. Я побежал на корму, и тут же прогремел дробовик. Сотни раскаленных иголок вонзились мне в левое бедро. Я рухнул на палубу, повернул голову и увидел Мааса, стоящего в дверном проеме. Поднял пистолет, прицелился и нажал на спусковой крючок. Легкий щелчок известил меня об осечке.
  Маас улыбнулся и двинулся ко мне. Я бросил в него пистолет, но он увернулся. Легко и непринужденно. Ствол дробовика был направлен на меня.
  — Итак, герр Маккоркл, мы остались вдвоем.
  Я постарался сесть, прижавшись спиной к ограждению кормы. Левое бедро горело огнем.
  — Вы ранены, — посочувствовал Маас.
  — Пустяки. Беспокоиться не о чем.
  — Уверяю вас, герр Маккоркл, я ни о чем не беспокоюсь. Все обернулось как нельзя лучше.
  — Что случилось с Симмсом и Бурчвудом?
  — Сейчас они мирно спят. Легкий удар в нужное место, знаете ли. Потом, возможно, у них поболит голова, но не более того.
  — Блондин с дробовиком?
  — Владелец баржи? Мертв.
  — И что дальше?
  — Дальше я найду другой способ перевезти герра Бурчвуда и герра Симмса в Амстердам. Там, где Ку потерпел неудачу, я добился успеха и вправе рассчитывать на соответствующее вознаграждение.
  — Вы можете управлять баржей?
  — Разумеется, нет. Я посажу их в автомобиль и отвезу в Амстердам. На границе проблем не будет. Вы снабдили их превосходными документами.
  — То есть вы подумали обо всех, кроме меня.
  — К сожалению, герр Маккоркл, наше сотрудничество подошло к концу.
  — А мы ведь уже стали друзьями.
  Маас чуть улыбнулся.
  — Вечно вы шутите, даже в такой момент.
  — Вы еще не слышали моей лучшей шутки.
  — Неужели?
  — Дробовик однозарядный. И, насколько я помню, вы его не перезаряжали.
  Маас поспешно потянул на себя спусковой крючок, но выстрела, как я и предсказал, не последовало. Он перехватил дробовик за ствол и по широкой дуге опустил на мою голову, но я успел увернуться, и приклад угодил в ограждение. Я же правой ногой врезал ему в живот. Удар у меня получился. И достиг цели. Маас икнул, покачнулся, рухнул на ограждение. Дробовик полетел в воду. Я придвинулся и вновь ударил Мааса правой ногой. Он перевалился через поручень, но успел схватиться за него руками. Теперь он висел над водой.
  — Пожалуйста, герр Маккоркл, я не умею плавать. Вытащите меня. Ради Бога, вытащите меня!
  Я подполз к ограждению и посмотрел на него. Что-то скреблось о металл палубы. Моя левая рука. Я все еще сжимал горлышко разбитой бутылки.
  Я смотрел на Мааса. Он на меня. Он пытался подтянуться на руках, но масса тела тянула вниз. Голова моталась из стороны в сторону. Башмаки скользили по борту баржи. Вылезти на палубу он не мог, но и падать в воду пока не собирался.
  — Чтоб тебе утонуть.
  Я поднял бутылочное горлышко и провел зазубренным краем по пальцам, раз, другой, третий, пока они не обагрились кровью и не отцепились от поручня.
  Глава 21
  Санитары запихивали меня в смирительную рубашку и рассуждали, каким узлом завязать рукава, когда вернулась боль и к горлу подкатила тошнота.
  Симмс и Бурчвуд пытались надеть на меня спасательный жилет.
  — Он истечет кровью, — предположил Симмс.
  — Лодки-то все равно нет, а в этих лагерях меня кой-чему научили, — ответил Бурчвуд.
  — Знаю я, чему тебя там научили, — хохотнул Симмс.
  — В каком мы городе? — спросил я.
  — Он очнулся, — прокомментировал Бурчвуд.
  — Сам вижу, — ответил Симмс.
  — Мы собираемся переправить вас на берег вплавь, мистер Маккоркл, — пояснил Бурчвуд.
  — Это хорошо. — Я не возражал.
  — Поэтому мы и надеваем на вас спасательный жилет, — добавил Симмс. — Расс одно время работал спасателем.
  — Отлично. А вы приготовили еще один для Падильо? Он ранен. — Тут я и сам понял, что сморозил глупость.
  — Мистера Падильо здесь нет, — в голосе Симмса слышались извиняющиеся нотки.
  — Кроме нас, на борту нет ни души, мистер Маккоркл. Все куда-то подевались.
  — Все куда-то подевались, — повторил я. — Уитерби куда-то подевался. Билл-Вильгельм. Блондин на Стене. Он тоже куда-то подевался? Капитан, Маас, Ку. И албанцы подевались. И мой давний компаньон Падильо. Черт побери, это уже кое-что. Давний компаньон Падильо.
  Вода привела меня в чувство. Кто-то придерживал меня за шею и куда-то тянул. Я лежал на спине. Левая нога гудела от боли, кружилась голова. Я не сопротивлялся и смотрел на звезды. Вода, должно быть, была холодной, потому что мои зубы выбивали дробь, но меня это не отвлекало. Я считал звезды, не думая ни о чем другом.
  * * *
  Они вытащили меня на берег Рейна и остановили грузовик, направляющийся на рынок Бонна с грузом битой птицы. С водителем пришлось говорить мне, потому что ни Симмс, ни Бурчвуд немецкого не знали. Я пытался изложить водителю какую-то замысловатую историю насчет того, как мы гуляли вдоль берега и оказались в воде. Наконец сдался и вытащил все деньги из бумажника, которым снабдил меня Вольгемут, передал их водителю и назвал свой адрес. За 154 доллара он позволил нам сесть в кузов меж ящиков с битой птицей.
  Симмс и Бурчвуд сняли меня с грузовика и вознесли на двенадцать ступеней, ведущих к двери моей квартиры.
  — Ключ под ковриком, — пробормотал я. — Лучшего тайника не найти, не так ли?
  Бурчвуд нашел ключ и открыл дверь. Они наполовину внесли, наполовину втолкнули меня в гостиную и усадили в мое любимое кресло, которое я тут же испачкал кровью.
  — Вам нужен доктор, — изрек Симмс.
  — Виски, — прошептал я. — В баре. И сигареты.
  Симмс прогулялся к бару, принес полстакана виски и зажженную сигарету. Я схватился за стакан, даже смог поднести его ко рту. Он начал стучать мне по зубам. Но я сумел-таки глотнуть. Симмс налил мне бурбона[25]. Отказываться я не стал. Бурбон так бурбон. Еще глотнул виски, глубоко затянулся. Очередной глоток, еще одна затяжка.
  — Дайте мне телефон, — попросил я Бурчвуда.
  — Кому вы собираетесь звонить?
  — Доктору.
  Он передал мне телефонный аппарат, и я выронил его. Бурчвуд поднял его с ковра.
  — Какой номер?
  Я назвал, и он должное число раз крутанул диск. Трубку сняли не скоро.
  — Вилли?
  — Ja. — Заспанный голос.
  — Маккоркл.
  — Ты опять пьян, ты и твой ни на что не годный партнер.
  — Нет. Еще не пьян. Только подстрелен. Ты можешь помочь?
  — Уже еду, — и он бросил трубку.
  Я выпил еще виски. Боль не уходила.
  — Наберите еще один номер, — попросил я Бурчвуда.
  Он посмотрел на Симмса, тот кивнул.
  На этот раз довольно долго никто не отвечал.
  — Фредль. Это Мак.
  — Где ты? — спросила она.
  — Дома.
  * * *
  Проснулся я в собственной постели под чистой простыней. В щелочку меж портьерами просачивался дневной свет. Фредль сидела на стуле у кровати с дымящейся сигаретой и чашкой кофе. Я попробовал шевельнуться, и от ноги по телу тут же прокатилась волна боли. Ныл и живот, словно кто-то хряпнул по нему бейсбольной битой.
  — Ты проснулся, — улыбнулась Фредль.
  — Но жив ли я?
  Она наклонилась ко мне и поцеловала в лоб.
  — Еще как. Доктору Клетту потребовался час, чтобы вытащить все дробины. Он сказал, что тебя задело только краем. Живот у тебя будет болеть еще неделю, и ты потерял много крови. И, наконец, скажи, ради Бога, где тебя носило?
  — По городам и весям. Сразу и не вспомнить. Где Симмс и Бурчвуд?
  — Эти двое! — Она пренебрежительно фыркнула.
  — Ты ревнуешь?
  — Нет, они такие усталые, потерянные.
  — Им пришлось многое пережить, но испытание они выдержали. И я не хочу, чтобы с ними что-нибудь случилось.
  — Один спит в кабинете, второй — на диване в гостиной.
  — Который час?
  — Почти полдень.
  — Когда я позвонил тебе?
  — В три утра. И, по их словам, сразу потерял сознание. Затем прибыл доктор и начал вытаскивать дробины. Он полагает, что из-за большой потери крови тебе нужно несколько дней полежать.
  Я провел рукой по лицу.
  — Кто меня побрил?
  — Я... и искупала тебя. С каких это пор ты стал сержантом?
  — Со вчерашнего утра... или дня. Давным-давно.
  — Длинная история?
  — Это точно. Я расскажу тебе, пока буду одеваться.
  — Куда? На свои похороны?
  — Нет. Чтобы выйти из дома. Повидать мир. Заниматься делами. Зарабатывать на жизнь. Взять в свои руки управление салуном.
  Фредль поднялась, подошла к шкафу, выдвинула ящик, достала рубашку. Повернулась, прижала ее к груди и как-то странно посмотрела на меня.
  — Его больше нет.
  — Кого?
  — Твоего салуна. Позавчера его взорвали.
  Я откинул простыню и попытался перекинуть ноги через край кровати. Они отказались подчиниться, и я упал на подушку, весь в липком поту. Закрыл глаза. Мой маленький, уютный комфортабельный мирок разлетелся вдребезги.
  — Преступников еще не нашли. Случилось это рано утром.
  — Когда именно?
  — Около трех часов.
  — Чем они его взорвали? Шутихами?
  — Динамитом. Подложили шашки там, где взрыв причинял наибольший ущерб. Герр Венцель полагает, что мстили за человека, которого застрелили в вашем салуне. Кто-то возложил вину за его смерть на тебя и Падильо. Так сказал Венцель. Он разыскивал вас обоих.
  — Ты говорила с ним?
  — Нет. Я узнала все это из газет.
  — Надо посоветовать ему поискать в реке.
  — Кого?
  — Падильо. Он покоится на дне Рейна.
  Я открыл глаза. Фредль все так же стояла, прижав рубашку к груди. Затем положила ее на кровать, села рядом со мной. Ничего не сказала. Я и не ждал от нее слов. Ее глаза, движения рук, закушенная нижняя губа оказались достаточно красноречивыми.
  — Ты хочешь поговорить о том, что произошло?
  Я на мгновение задумался и понял, что другого случая рассказать все, ничего не упуская и не утаивая, не представится. Я заговорил, и с каждым словом становилось все легче, а когда я дошел до финальной сцены на борту баржи, по щекам моим покатились слезы.
  Потом мы долго молчали в полутемной комнате. Я попросил сигарету, и она раскурила ее для меня. Глубоко затянувшись ароматным дымом, я вслух задал риторический вопрос, а не выпить ли мне кофе с коньяком. И пока Фредль возилась на кухне, думал о том, что предстоит сделать и хватит ли у меня на это сил.
  Фредль вернулась. Я выпил чашку кофе, щедро сдобренного коньяком, затем вторую.
  — Они проснулись? — спросил я.
  — Кажется, да.
  — Почему бы не дать им что-нибудь из моей одежды. Она им не помешает.
  — Уже дала. И выглядят они вполне пристойно.
  — Тогда помоги мне одеться.
  Ценой немалых усилий я заставил себя втиснуться в брюки и рубашку. Фредль, присев на корточки, надела на меня носки и туфли. Я пробежался рукой по ее волосам. Она подняла голову и улыбнулась.
  — Пойдешь за меня замуж?
  — Не вызвано ли твое предложение руки и сердца тем, что ты еще не пришел в себя?
  — Возможно, но ничего другого я не хочу.
  — Хорошо, — Фредль кивнула. — Я согласна.
  Я с трудом поднялся.
  — Пошли расклеивать объявление о свадьбе.
  Какое-то время спустя мы добрались до гостиной.
  Симмс сидел на диване.
  — Позовите, пожалуйста, Бурчвуда, — попросил я. — Нам нужно кое-что обсудить.
  — Как вы себя чувствуете? — справился он.
  — В полном порядке.
  — Выглядите вы ужасно, словно сама смерть.
  Он сходил в кабинет и вернулся с Бурчвудом.
  Вместе они сели на диван. Моя одежда пришлась Симмсу впору, мы были одного роста, я — разве что чуть толще. На Бурчвуде костюм висел как на вешалке. Сидели они близко друг к другу, точь-в-точь как в подвале мастерской в Восточном Берлине.
  — Позвольте поблагодарить вас за то, что сняли меня с баржи. Вы могли этого не делать, особенно после того, что вам пришлось пережить.
  — Мы же договорились с вами и Падильо, помните? — спросил Бурчвуд.
  — Об этом-то мы сейчас и поговорим. В присутствии мисс Арндт. Она станет вашей дополнительной гарантией. Сейчас все зависит от вас.
  — В каком смысле? — не понял Симмс.
  — От того, что вы сделаете. Вы можете уйти в эту дверь с моим благословением и направить ваши стопы, куда вам заблагорассудится. Или можете сдаться, и тогда я попытаюсь выполнить обещание, данное вам Падильо.
  Они помолчали. Фредль внесла поднос с кофейными принадлежностями и поставила на столик перед нами. Сама села на стул рядом со мной.
  — Между собой мы уже все обсудили, — заговорил Симмс. — И решили вернуться. Мы по-прежнему уверены, что были правы, — торопливо добавил он. — Не подумайте, что мы — раскаявшиеся грешники.
  — Как скажете. Я не знаю, как бы поступил, окажись на вашем месте.
  — Видите ли, мистер Маккоркл, больше идти нам просто некуда. Говорим мы только на английском. У нас нет ни денег, ни друзей, а теперь, наверное, и родственников. Сама мысль о новой поездке в Москву, если представить, что для этого потребуется, кажется непереносимой. Но мы не хотим возвращаться в США лишь для того, чтобы нас там убили. За последние дни мы увидели, что цена человеческой жизни — грош в базарный день.
  — То есть вы хотите, чтобы я договорился об этом.
  Они кивнули.
  — Тогда начнем?
  Они переглянулись. Молча решили, что не стоит откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, и Симмс кивнул за обоих. Я снял трубку и набрал номер, который мне дали несколько дней назад.
  — Слушаю, — ответил мужской голос.
  — Мистер Бурмсер? — осведомился я.
  — Он самый.
  — Это Маккоркл. Звоню вам по поручению Падильо.
  Последовало молчание. Должно быть, он подключил диктофон.
  — Где вы, Маккоркл?
  — Падильо просил передать, что он мертв, — и я бросил трубку.
  Им потребовалось лишь четверть часа, чтобы добраться до моего дома. Для Бонна это довольно быстро. На стук дверь открыла Фредль. Я подниматься не собирался.
  Хэтчер вошел первым. Бурмсер следовал за ним. В серых, хорошо сшитых костюмах, со шляпами в руках. Остолбенели, увидев Симмса и Бурчвуда. Те удостоили пришедших лишь мимолетным взглядом.
  — Это Джеральд Р. Симмс и Расселл С. Бурчвуд, а это мистер Бурмсер и мистер Хэтчер, — представил я их друг другу. — Если вы хотите, они покажут вам удостоверения в черных корочках, где написано, в каком управлении они работают.
  Бурмсер шагнул к Симмсу и Бурчвуду.
  — Что вы собираетесь делать? Надеть на них наручники?
  Он остановился и растерянно посмотрел на Хэтчера.
  — Не хотите ли кофе... или чего-нибудь покрепче? — вмешалась Фредль.
  — Это мисс Арндт, моя невеста, мистер Бурмсер и мистер Хэтчер.
  — Я бы чего-нибудь выпил, — ответил Бурмсер.
  Хэтчер согласно кивнул.
  — Пожалуйста, — добавил он.
  — Где Падильо? — перешел к делу Бурмсер.
  — Как я уже говорил, умер. Вы можете его выловить из Рейна. Вместе с неким Ку и Маасом. Они все мертвы, да еще вы найдете двух покойников на голландской барже, что стоит в миле отсюда вверх по течению.
  — Вы сказали — Ку?
  — Да, Ку.
  Хэтчер потянулся к телефону, набрал номер, начал что-то говорить тихим голосом. Я не обращал на его слова ни малейшего внимания.
  — Теперь мы подходим к проблеме, что стоит перед мистером Симмсом и мистером Бурчвудом. Падильо предложил им сделку. Я намерен проследить, чтобы ее условия были выполнены.
  — Мы не играем в эти игры, Маккоркл, — отрезал Бурмсер. — Падильо мне жаль, но он действовал не по нашим указаниям.
  — Вы лжете, Бурмсер, — твердо заявил я. — Вы поручили Падильо перевезти Симмса и Бурчвуда в Западный Берлин. Не так ли? Разве вы не сказали ему, что это обычное задание и он должен показать им дорогу к контрольно-пропускному пункту «Чарли», а все необходимые документы и пропуска лежат в карманах их новехоньких пиджаков? И не вы ли договорились с КГБ об обмене Падильо на Симмса и Бурчвуда? Вы рассчитывали поиметь на этой затее немалые дивиденды. О Господи, Бурмсер, ну и грязную же сделку вы заключили. А Падильо спутал вам все карты и почти добился своего, используя те средства, что оказались под рукой. Ему надоело работать на вас. Больше всего он хотел хозяйничать в баре где-нибудь в Лос-Анджелесе, но согласился бы даже на то, чтобы его просто оставили в покое. Вас это никак не устраивало. Вы решили продать Падильо, а в итоге его убили, и убийцы — вы, хотя и не приставляли лично пистолета к его спине и не нажимали трижды на спусковой крючок, чтобы гарантировать его смерть.
  Фредль принесла два бокала. Бурмсер сидел с каменным лицом. Взял предложенный ему бокал, но не поблагодарил Фредль. Отхлебнул и поставил бокал на стол. Едва ли он заметил бы разницу, будь в бокале чистое виски или пепси-кола.
  — Едва ли вы можете разобраться в этих операциях, Маккоркл. Такое не под силу и Падильо. В Берлине я советовал вам держаться от всего этого подальше. Все этапы операции планировались с точностью до минуты. А вы вломились, как слон в посудную...
  — Я никуда не вламывался. Мой компаньон попросил помочь ему. Между прочим, в последнее время вас не интересовало местонахождение Кука Бейкера? Он мертв, знаете ли. Падильо убил его в Восточном Берлине. Убил, когда узнал, что этот Бейкер застрелил человека по фамилии Уитерби. И еще потому, что Бейкер работал на русских, хотя я не думаю, что последнее было главным мотивом.
  Хэтчер вновь схватился за телефонную трубку. Тяжелый у него выдался денек.
  — И помните вашего берлинского шпика — Билла-Вильгельма? Маас и Бейкер раскрыли его, кто-то всадил в него несколько пуль, а тело бросили мне под ноги у кафе «Будапешт». Все это тоже этапы вашей тщательно продуманной операции?
  Бурмсер глянул на Хэтчера, тот кивком головы показал, что все слышал и сейчас проверит изложенные мною факты.
  — А теперь я предлагаю вам вежливый шантаж.
  — Мы не платим шантажистам, Маккоркл.
  — Вы заплатите, или эта пикантная история будет опубликована во франкфуртской газете за подписью мисс Арндт. Она знает ее досконально, до мельчайших подробностей.
  Лоб Бурмсера покрыла тонкая пленочка пота. Он пожевал верхнюю губу, вспомнил, что в бокале еще есть спиртное, и осушил его до дна.
  — Так что вы можете сказать насчет Симмса и Бурчвуда?
  — Эти молодые люди совершили невозможное, перехитрили похитителей и, проявив чудеса храбрости и решительности, вырвались из коммунистических застенков, пробравшись под Берлинской стеной в свободный мир.
  Симмс хихикнул. Бурмсер заглянул в пустой бокал, сожалея, что поспешил опорожнить его.
  — Вы хотите, чтобы мы превратили их в героев?
  Симмс вновь хихикнул. На этот раз вместе с Бурчвудом.
  — Побег организовали вы. Можете оставить себе все почести.
  Выражение лица Бурмсера изменилось. Напряжение спало.
  — Возможно, нам удастся сделать кое-что в соответствии с вашими предложениями.
  — Перестаньте хитрить, Бурмсер. Я хочу получать от них весточку каждые три месяца. Возможно, буду настаивать на регулярных встречах. Эта история еще долгие годы будет сенсацией. Особенно после вашего заявления о побеге из Москвы доблестных Симмса и Бурчвуда.
  Бурмсер вздохнул. Повернулся к Хэтчеру.
  — Как по-твоему?
  — Вариант выполнимый. Организуем утечку информации.
  — Позвони в контору.
  — Сначала давайте утрясем некоторые мелочи, — вмешался я. — Тогда вам не придется звонить лишний раз. Во-первых, эта берлинская авантюра обошлась мне в кругленькую сумму. Далее, полиция наверняка желает спросить у меня, каким образом в моем номере оказался мертвый Уитерби. Я хочу, чтобы вы уладили это недоразумение. И насчет денег. Кто-то взорвал мой салун, и я мог бы заставить вас заплатить за ущерб, но не стану этого делать. Потому что страховка покроет все убытки. Падильо позаботился об этом. Но я потратил наличными... — цифру пришлось брать с потолка, — пятнадцать тысяч долларов. И хотел бы получить их от вас. В мелких купюрах.
  Бурмсер ахнул.
  — Да где нам взять такие деньги?
  — Это ваша проблема.
  Он задумался.
  — Хорошо. Пятнадцать тысяч. Что еще?
  Я смотрел на него никак не меньше двадцати секунд.
  — Запомните: я собираюсь жить долго и, так или иначе, буду приглядывать за вами. А в какой-то момент могу и передумать, лишь для того, чтобы Падильо порадовался на том свете. Возможно, желание будет импульсивным, или его обусловят какие-то обстоятельства. И я хочу, чтобы вы не забывали об этом, прыгая по ступенькам служебной лестницы. Особенно когда будете принуждать человека сделать то, чего делать ему не хочется. Думайте обо мне, мирном хозяине салуна, и гадайте, как долго я буду держать язык за зубами.
  Бурмсер встал.
  — Это все?
  — Да.
  — Они должны пойти с нами, — он мотнул головой в сторону Симмса и Бурчвуда.
  — Пусть решают сами. Ваше мнение не в счет, как они скажут, так и будет.
  Обдумав мои слова, он повернулся к парочке.
  — Ну?
  Они разом встали. Я тоже сумел оторваться от кресла. Они застенчиво кивнули мне и Фредль. Кивнул и я. Пожимать друг другу руки мы не стали. Выглядели они совсем юными и безмерно уставшими, так что я даже пожалел их.
  Больше мы никогда не виделись.
  Глава 22
  Так вот, таких кафе, вернее салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать не меньше двух тысяч. В них, как уже было сказано, царят полумрак и тишина, мебель не новая, но и не разваливающаяся, первоначальный цвет ковра указать уже сложно из-за сигаретного пепла и бессчетного числа пролитых бокалов, бармен настроен дружелюбно, обслуживает быстро и не обращает внимание, если вы пришли с чужой женой. Льда не экономят, спиртного — тоже, но напитки стоят недешево. Выбор блюд небогат, обычно курица и бифштексы, но и первое, и второе вам приготовят по высшему разряду.
  Ну а если вы не сочтете за труд поинтересоваться лицензией на продажу спиртного, то узнаете, что выдана она владельцу салуна, фамилия которого Маккоркл, и некоему Майклу Падильо, проживающему в номере отеля «Мэйфлауэ». Однако, позвонив в отель, вы услышите в ответ, что в данный момент мистер Падильо в отъезде.
  Будь вы более близки с владельцем салуна, вы бы знали, что однажды он получил открытку, отправленную из Дагомеи, государства в Западной Африке, с единственным словом: «Порядок». И подписью — "П".
  После чего в колонке «РАЗНОЕ» лондонской «Таймс» еженедельно начало появляться одно и то же объявление. Текст его гласил:
  "Майк, все забыто. Возвращайся домой.
  Рождественская помощь".
  Томас Росс
  Жёлтая тень
  
  Глава 1
  Мне позвонили в тот самый момент, когда я убеждал конгрессмена, проигравшего накануне очередные выборы, заплатить по счету, а уж потом сжигать кредитную карточку «Америкэн экспресс». Конгрессмен задолжал нам 18 долларов 35 центов, крепко набрался и уже спалил кредитные карточки, полученные от «Карт бланш», «Стандард ойл» и «Диннерз клаб». Он сидел за стойкой, пил шотландское и чиркал спичку за спичкой, поджаривая кредитные карточки в пепельнице.
  — Два голоса на избирательный округ, — наверное, в двенадцатый раз повторил он. — Два паршивых голоса на избирательный округ.
  — Если вас назначат послом, вам не удастся обойтись без кредита, — говорил я ему, когда Карл протянул мне телефонную трубку.
  Конгрессмен задумался над моими словами, нахмурился и покачал головой. Вновь помянул два голоса, стоившие ему победы, и поджег карточку «Америкэн экспресс».
  — Слушаю, — бросил я в трубку.
  — Маккоркл? — мужской голос.
  — Да.
  — Это Хардман, — голос басистый, с бульдожьим рокотом.
  — Чем я могу вам помочь?
  — Вас не затруднит оставить мне столик на ленч? Что-нибудь на час, минут пятнадцать второго.
  — Вам заказ не обязателен.
  — Я лишь хотел в этом убедиться.
  — Лошади меня больше не интересуют. Я уже два дня не делал ставок.
  — Мне передали. Вам что, не нужны деньги?
  — Пока я больше проигрываю. Так чего вы звоните?
  — Я ездил по делам в Балтимор, — он замолчал, и я приготовился ждать. Ждать и ждать. Детство и юность Хардмана прошли то ли в Алабаме, то ли в Миссисипи или Джорджии. Короче, в одном из тех южных штатов, где не привыкли спешить, так что до сути нам еще предстояло добраться.
  — Вы ездили по делам в Балтимор, и вы хотите заказать столик на завтра, в час или четверть второго. Вас также интересует, почему я более не ставлю на лошадей. Что-нибудь еще?
  — Мы собирались забрать кое-что с корабля, там, в Балтиморе, но приключилась небольшая заварушка и этого белого парня порезали. Как и Маша… вы знаете Маша?
  Я ответил утвердительно.
  — Маш сцепился с парой громил, и те крепко прижали его, но этот белый парень неожиданно помог ему выкрутиться… вы понимаете, что я имею в виду?
  — Естественно.
  — Что, что?
  — Продолжайте, я слушаю.
  — Так вот, один из этих громил достал перо и порезал белого, но лишь после того, как тот вступился за Маша.
  — А почему вы звоните мне?
  — Так ведь Маш привез его в Вашингтон. Он ударился головой, потерял много крови и отключился.
  — И вам срочно потребовалась донорская кровь?
  Хардман хохотнул, по достоинству оценив мою шутку.
  — Ну вы и даете.
  — Так почему вы позвонили мне?
  — У этого белого парня ничего не было. Ни денег…
  — Я не сомневаюсь, что Маш первым делом это проверил.
  — Ни золота, ни удостоверения личности, ни бумажника. Ничего. Лишь смятый клочок бумаги с вашим адресом.
  — Вы можете описать его, или все белые для вас на одно лицо?
  — Ростом пять футов одиннадцать дюймов[1]. Может, даже все шесть. Коротко стриженные волосы. С сединой. Загорелый дочерна. Наверное, много времени провел на солнце. Примерно вашего возраста, только более тощий.
  Я постарался ничем не выдать волнения.
  — И куда вы засунули его?
  — Сюда, к нам, на Фэамонт, — он назвал мне номер дома. — Я решил, что вы его знаете. Он все еще без сознания.
  — Может, и знаю. Сейчас приеду. Вы вызвали доктора?
  — Он уже перевязал его.
  — Я поймаю такси — и сразу к вам.
  — Так не забудьте насчет столика на завтра.
  — Будет вам столик, не волнуйтесь, — и я положил трубку.
  Карл, бармен, которого я привез из Германии, беседовал с конгрессменом. Знаком я подозвал его к другому концу стойки.
  — Позаботься о нашем уважаемом госте. Вызови такси, позвони в ту компанию, что специализируется на пьяных. Если у него не будет денег, пусть подпишет счет, а мы отправим его почтой.
  — Завтра в девять утра у него заседание комитета в Рейберн-Билдинг, — просветил меня Карл. — Насчет восстановления лесов. Речь пойдет о секвойях. Я собирался послушать, так что завтра заеду за ним и доставлю на заседание в целости и сохранности.
  
  Некоторым нравится тереться у коридоров власти. Карл терся у конгресса. В Штатах он прожил меньше года, но уже мог перечислить по памяти фамилии ста сенаторов и четырехсот тридцати пяти конгрессменов в алфавитном порядке. Он знал, как они голосовали по любому вопросу. Знал, где и когда и по какому поводу заседают те или иные комитеты и будут ли слушания открытыми или закрытыми. Мог сказать, в какой стадии находится любой законопроект, как в сенате, так и в палате представителей, и с вероятностью от девяноста до девяноста пяти процентов определял его шансы на прохождение через конгресс. Он работал и в моем салуне в Бонне, но бундестаг не вызывал у него ни малейшего интереса. Конгресс же притягивал Карла, как магнит — железную стружку.
  — Главное, чтобы он попал домой. Мне представляется, что он вот-вот свалится со стула, — конгрессмен уже уткнулся носом в бокал.
  Карл оценивающе глянул на конгрессмена.
  — Он примет еще пару стопок, а потом я сварю ему кофе. Не волнуйтесь, ночевать он будет дома, а не в канаве.
  Я оставил его за старшего, попрощался с несколькими завсегдатаями и двумя официантами, вышел из бара, а попав на Коннектикут-авеню, повернул направо, к отелю «Мэйфлауэ». У отеля поймал такси, сел за заднее сиденье и назвал водителю адрес. Тот повернулся ко мне.
  — Я не поеду туда ночью.
  — Об этом вам лучше говорить не мне, а муниципальному инспектору, который ведает вашей братией.
  — Моя жизнь стоит дороже восьмидесяти центов.
  — Я готов заплатить целый доллар.
  По пути к Фэамонт-стрит меня практически убедили, что следующим президентом должен стать Джордж Уоллес. Наконец такси остановилось у нужного мне дома, относительно нового, если сравнивать с соседними, построенными никак не меньше пятидесяти лет тому назад. Я расплатился с водителем и сказал, что ждать меня не надо. Он кивнул, быстро заблокировал двери и рванул с места. Я же зашел в подъезд, поднялся по лестнице, нажал кнопку звонка указанной мне квартиры. Дверь открыл Хардман.
  — Заходите. Будьте как дома.
  Не успел я переступить порог, как из глубины квартиры донесся женский голос: «Скажи ему, пусть снимет ботинки».
  Я посмотрел под ноги. Пол устилал белоснежный ковер с длинным ворсом.
  — Она не хочет, чтобы пачкали ее ковер, — Хардман стоял в носках.
  Я присел и снял ботинки. А когда поднялся, Хардман протянул мне полный бокал.
  — Шотландское с водой. Сойдет?
  — Спасибо, — я оглядел гостиную.
  L-образной формы диван, обитый оранжевой материей, кожаные кресла, обеденный стол из тика, разбросанные тут и там яркие подушки, призванные создать атмосферу уюта. Яркие эстампы по стенам. Чувствовалась рука опытного дизайнера.
  В комнату вошла высокая темнокожая девушка в красных слаксах, на ходу стряхивая термометр.
  — Вы знакомы с Бетти? — спросил меня Хардман.
  — Нет, — я мотнул головой. — Добрый вечер, Бетти.
  — Вы — Маккоркл, — она кивнула. — Тот парень болен, и сейчас говорить с ним смысла нет. Он придет в себя только через час. Так сказал доктор Ламберт. Еще он сказал, что его можно увозить отсюда, когда он очнется. А раз уж он — ваш друг, пожалуйста, увезите его, когда он очнется. Он лежит в моей кровати, а я не собиралась спать на кушетке. Там будет спать Хардман.
  — Но, дорогая…
  — Я тебе не дорогая, поганец ты этакий, — произнося эту тираду, она даже не повысила голоса. — Приводишь какого-то пьяницу с порезанным боком и укладываешь в мою постель. Почему ты не повез его в больницу? Или домой? Знал ведь, что твоя жена этого не потерпит, — Бетти повернулась ко мне, театральным жестом указывая на Хардмана. — Вы только посмотрите на него. Шесть футов четыре дюйма роста, одевается с иголочки, представляется всем «Хард-ман»[2], но слова не скажет поперек этой карлице, не выросшей и на пять футов. Налей мне что-нибудь, — Бетти плюхнулась на диван, а Хардман торопливо смешал ей коктейль.
  — Как насчет мужчины в вашей кровати, Бетти? — спросил я. — Можно мне взглянуть на него?
  Она пожала плечами и махнула рукой в сторону двери.
  — Идите туда. Но он еще не очухался.
  Я кивнул, поставил бокал на серебряный поднос на столике, прошел в спальню и посмотрел на человека, лежащего на большой овальной кровати. Я не видел его больше года, на лице появились новые морщины, в волосах добавилось седины. Звали его Майкл Падильо, он говорил без малейшего акцента на шести или семи языках, мастерски владел пистолетом и ножом и смешивал едва ли не лучшие «мартини» в Европе.
  Многие полагали его мертвым. Или хотя бы надеялись, что так оно и есть.
  Глава 2
  Последний раз я видел Майкла Падильо, когда он падал с баржи в Рейн[3]. Дрались тогда не на шутку. В ход шли пистолеты, кулаки, даже разбитые бутылки. Падильо и китаец, звали его Джимми Ку, перевалились за борт. В тот момент в меня целились из дробовика, а потом еще выстрелили, так что я не знал, утонул Падильо или нет, пока не получил от него открытку.
  Отправил он ее из Дагомеи, то есть из Западной Африки. Написал на ней одно слово: «Порядок», и подписался одной буквой — «П.». Писать он никогда не любил.
  Получив открытку, я ни один вечер провел за бутылкой виски, раздумывая, каким образом Падильо удалось перебраться с Рейна в Западную Африку и нравится ли ему тамошний климат. Вообще-то он любил перелетать с места на место. И в Бонне, где мы держали салун, он частенько разъезжал по Европе, выполняя поручения некоего государственного агентства, предпочитавшего не афишировать себя. Бывал он и в Лодзи, и в Лейпциге, и еще бог знает где. Я не спрашивал, что он там делал. Сам он мне ничего не рассказывал.
  Когда же агентство решило обменять Падильо на двух предателей, удравших на Восток, Падильо предпринял попытку разорвать связывающий его контракт. И ему это удалось в ту весеннюю ночь, когда он свалился с баржи в Рейн, в полумиле от американского посольства в Бонне. Агентство вычеркнуло его из своих списков, и никто из сотрудников посольства не поинтересовался, а что же случилось с человеком, которому принадлежала половина салуна «У Мака» в Бад Годесберге.
  Попытка Падильо вырваться из-под пяты агентства вылилась в нашу поездку в Восточный Берлин и обратно. Во время нашего отсутствия неизвестные взорвали салун в отместку за наши то ли действительные, то ли воображаемые прегрешения. Я получил страховку, женился и открыл новый салун «У Мака» уже в Вашингтоне, в нескольких кварталах от Кей-стрит, в западной части Коннектикут-авеню. В зале всегда полумрак, тихо, а высокие цены отпугивают выпускников средних школ и студентов первых курсов.
  Я стоял в спальне и смотрел на Падильо. Раны его я не видел: над покрывалом виднелась лишь голова. Он лежал спокойно, дыша через нос. Так что мне не оставалось ничего другого, как повернуться и выйти в гостиную, застланную белым ковром.
  — Сильно его порезали? — спросил я Хардмана.
  — Лезвие скользнуло по ребрам. Маш говорит, что он едва не приложил их обоих. Двигался легко, быстро, словно всю жизнь только этим и занимался.
  — В таких делах он не новичок.
  — Ваш друг?
  — Мой партнер.
  — И что вы намерены с ним делать? — спросила Бетти.
  — У него маленький номер в «Мэйфлауэ». Отвезу его туда, когда он придет в себя, и найду кого-нибудь, чтобы посидел с ним.
  — Маш посидит, — предложил Хардман. — Он у вашего друга в долгу.
  — Доктор Ламберт полагает, что рана пустяковая, но он совсем вымотался, — вмешалась Бетти. Взглянула на часы, усыпанные бриллиантами. — Он проснется примерно через полчаса.
  — Как я понимаю, доктор Ламберт ничего не сообщал в полицию? — на всякий случай спросил я.
  Хардман фыркнул.
  — Что за дурацкий вопрос?
  — Действительно, дурацкий. Могу я воспользоваться вашим телефоном?
  Бетти кивнула.
  Я набрал номер, подождал, но трубку на другом конце все не снимали. Телефон был кнопочный, поэтому я попробовал еще раз, на случай, что нажал с непривычки не на ту кнопку. Звонил я жене, и, естественно, меня не радовало, что в столь поздний час, без четверти два ночи, ее нет дома. После девяти гудков кряду я положил трубку.
  Моя жена работала корреспондентом одной франкфуртской газеты, той самой, что часто печатала обстоятельные передовицы. В Штаты она приехала во второй раз. Я познакомился с ней в Бонне, и она знала, что Падильо раз от разу выполняет поручения не слишком удачливого конкурента ЦРУ. Звали ее Фредль, и до замужества она носила фамилию Арндт. Фрейлейн доктор Фредль Арндт. Докторскую диссертацию по политологии она защитила в университете Бонна, и некоторые из ее нынешних знакомых обращались ко мне герр доктор Маккоркл, на что я, в общем-то, и не обижался. И после года семейной жизни я очень любил свою жену.
  Я набрал номер салуна. Трубку взял Карл.
  — Моя жена не звонила?
  — Сегодня — нет.
  — Как конгрессмен?
  — Закрывает заведение кофе и бренди. Выпил уже на двадцать четыре доллара и восемьдесят пять центов и по-прежнему ищет два голоса.
  — Может, тебе помочь ему в поисках? Если позвонит моя жена, скажи ей, что я скоро приеду.
  — А где вы?
  — У приятеля. Не забудь передать Фредль, если она позвонит, что я скоро буду.
  — Обязательно передам. До завтра.
  — До завтра.
  Хардман поднялся, шесть футов и четыре дюйма крепких костей и могучих мышц, на почтительном расстоянии обошел Бетти, словно опасался, что та его укусит, и скрылся на кухне, чтобы вновь наполнить бокалы. Полагаю, в иерархии преступного мира Вашингтона он занимал не последнее место. Командовал покрывшей Вашингтон сетью букмекеров, приносящих немалый доход, имел под рукой многочисленных специалистов, всегда готовых утащить требуемое из лучших магазинов города. Костюмы он носил по триста-четыреста долларов, туфли — за восемьдесят пять и разъезжал по Вашингтону в «кадиллаке» бронзового цвета с откидным верхом, беседуя с друзьями и знакомыми по радиотелефону. Негритянская молодежь смотрела на него, как на Господа Бога, а полиция не очень донимала, ибо он не жадничал и щедро делился добычей с кем положено.
  Как это ни странно, я познакомился с ним через Фредль, написавшую большую статью о негритянском обществе Вашингтона, в которой и отметила высокий статус Хардмана. А после того, как статью опубликовали, послала ему экземпляр. Газета была на немецком, но Хардман распорядился перевести ее, а потом прислал в салун пару дюжин роз для моей жены. С той поры он стал завсегдатаем, а в вестибюле расположился один из его букмекеров. Хардману нравилось показывать друзьям перевод статьи, подчеркивая тем самым, что он — знаменитость международного масштаба.
  С тремя бокалами в огромной руке он направился сначала к Бетти, обслужил ее, затем принес бокал мне.
  — Мой партнер сошел с корабля? — спросил я.
  — Так точно.
  — С какого именно?
  — Приплыл под либерийским флагом из Монровии. «Френсис Джейн». С грузом какао.
  — Едва ли Маш приехал в Балтимору за фунтом какао.
  — Ну, поболе, чем за фунтом.
  — И что произошло?
  — Маш поджидал кого-то из пассажиров и прохаживался по тротуару, когда те двое набросились на него. Он и охнуть не успел, как оказался на асфальте, но тут на сцене появился ваш приятель и отвлек их на себя. И дела у него шли неплохо, пока они не достали ножи. Один из них нанес точный удар, но Маш уже вскочил на ноги, врезал ему, и они оба дали деру. Ваш приятель упал, Маш вывернул его карманы и нашел лишь клочок бумаги с вашим адресом. Позвонил мне. Я велел ему поболтаться у пристани еще минут десять, а потом возвращаться в Вашингтон, захватив с собой этого белого парня. Кровь текла из раны и в машине Маша.
  — Попросите его прислать мне счет.
  — Ерунда, какой еще счет.
  — Я понял.
  — Маш сейчас приедет. И отвезет вас и вашего приятеля в отель.
  — Отлично.
  Я встал и вновь прогулялся в спальню. Падильо лежал в той же позе. Я постоял, глядя на него, с дымящейся сигаретой, полупустым бокалом в руке. Он шевельнулся и открыл глаза. Увидел меня, чуть кивнул, обвел взглядом комнату.
  — Удобная кровать.
  — Хорошо выспался?
  — Нормально. Я живой или не совсем?
  — Все будет в порядке. Где тебя носило?
  Он улыбнулся, облизал губы, вздохнул.
  — По странам и континентам.
  
  Хардман и я помогли Падильо одеться. Белую рубашку выстирали, но не погладили. Как и брюки цвета хаки. За ними последовали белые носки, черные ботинки и пиджак из грубого твида.
  — Кто твой новый портной? — поинтересовался я.
  Падильо оглядел свой наряд.
  — Пожалуй, на дипломатический прием в таком виде не пустят.
  — Бетти постирала рубашку и брюки в машине, — пояснил Хардман. — Кровь еще не засохла, поэтому легко отошла. Погладить не успела.
  — Кто такая Бетти?
  — Ты спал в ее постели.
  — Поблагодари ее за меня.
  — Она в соседней комнате. Ты сделаешь это сам.
  — Вы сможете идти? — спросил Хардман.
  — В соседней комнате, кроме Бетти, найдется что-нибудь выпить?
  — Обязательно.
  — Я смогу идти.
  И действительно смог, осторожно переставляя ноги. Ботинки я нес следом. В дверях он остановился, оперся о косяк. Затем прошел в гостиную.
  — Позвольте поблагодарить вас за то, что уложили в свою постель, Бетти, — улыбнулся он высокой негритянке.
  — Всегда рада помочь. Как вы себя чувствуете?
  — В голове еще туман, но, я думаю, это от лекарств. Кто меня перевязывал?
  — Доктор.
  — Он сделал мне укол?
  — Да.
  — Человек хочет выпить, — вмешался Хардман. — Что вам налить?
  — Шотландского, если оно у вас есть.
  Хардман щедро плеснул в бокал виски и передал его Падильо.
  — Вам, Мак?
  — У меня еще есть.
  — Маш будет с минуты на минуту. Он отвезет вас в отель.
  — Где я остановился? — спросил Падильо.
  — В своем «люксе» в «Мэйфлауэ».
  — Моем «люксе»?
  — Я снял его на твое имя и оплачиваю ежемесячно из твоей доли прибыли. «Люкс» маленький, но уютный. Деньги, пошедшие на оплату, ты сможешь вычесть из суммы, облагаемой подоходным налогом, если тебе придется заполнять налоговую декларацию.
  — Как Фредль?
  — Мы поженились.
  — Тебе повезло.
  Хардман посмотрел на часы.
  — Маш будет с минуты на минуту, — повторил он.
  — Благодарю за помощь вас и Бетти, — Падильо глянул на него, потом на девушку.
  Хардман махнул рукой.
  — Вы избавили нас от многих хлопот в Балтиморе. С чего вы вступились за Маша?
  Падильо покачал головой.
  — Вашего приятеля я не заметил. Обошел угол и сразу наткнулся на них. Решил, что они поджидают меня. Тот, кто ткнул меня ножом, знал, как им пользоваться.
  — Вы сошли с корабля?
  — Какой вас интересует?
  — «Френсис Джейн».
  — Да, плыл на нем пассажиром.
  — Вам не попадался на глаза старичок англичанин, фамилия Лендид, лет пятидесяти — пятидесяти пяти, косоглазый?
  — Я его помню.
  — Он тоже сошел с корабля?
  — Не в Балтиморе. Через четыре дня после выхода из Монровии у него лопнул аппендикс. Его положили в корабельный морозильник.
  Хардман нахмурился, потом выругался. От души. Звякнул звонок, и Бетти пошла открывать дверь. В гостиную вошел высокий негр в черном костюме, белой рубашке, темно-бордовом галстуке и солнцезащитных очках, хотя часы показывали половину третьего ночи.
  — Привет, Маш, — кивнул я.
  Он кивнул в ответ одновременно мне, Бетти и Хардману, направился к Падильо.
  — Как вы себя чувствуете? — голос мягкий, произношение четкое.
  — Нормально, — ответил Падильо.
  — Это Мустафа Али, — Хардман представил вошедшего Падильо. — Он привез вас из Балтиморы. Он — «черный мусульманин», но вы можете звать его Маш. Мы все так его зовем.
  — Вы действительно мусульманин? — Падильо пристально смотрел на Маша.
  — Да, — с достоинством ответил негр.
  Падильо сказал что-то на арабском. Брови Маша удивленно взлетели вверх, но он ответил на том же языке. И на его губах заиграла довольная улыбка.
  — На каком языке ты говоришь, Маш? — спросил Хардман.
  — На арабском.
  — Где это ты выучил арабский?
  — А для чего, по-твоему, существуют пластинки? Разве я смогу поехать в Мекку, не зная языка?
  — Такого я от тебя не ожидал, — в изумлении покачал головой Хардман.
  — А где вы выучили арабский? — спросил Маш Падильо.
  — Помог один приятель.
  — Вы говорите очень хорошо.
  — В последнее время часто им пользовался.
  — Нам пора в отель, — напомнил я Падильо.
  Тот кивнул и с трудом поднялся.
  — Еще раз спасибо за помощь, — поблагодарил он Бетти.
  Та промолчала, а Хардман сказал, что заедет завтра на ленч. Поблагодарил Бетти и я, после чего последовал за Падильо к машине Маша. «Бьюику» последней модели с телефоном между передними сиденьями и телевизором «Сони» с экраном в пять дюймов, дабы пассажиры на заднем сиденье не отвлекали водителя.
  — По пути в отель я хотел бы заглянуть в свою квартиру. Буквально на минуту.
  Маш кивнул, и мы тронулись с места. Падильо долго молчал, глядя в окно.
  — Вашингтон изменился, — наконец он разлепил губы. — Куда подевались троллейбусы?
  — Их сняли с линии еще в шестьдесят первом, — ответил Маш.
  Мы с Фредль жили в одном из новых кирпичных домов, что выросли, как грибы после дождя, к югу от площади Дюпон в том районе, где когда-то стояли трех- и четырехэтажные пансионаты, облюбованные студентами, официантами, мойщиками машин, пенсионерами. Спекулянты недвижимостью сносили эти пансионаты, асфальтировали освободившееся пространство и обзывали его автостоянкой. Когда автостоянок набиралось достаточно много, спекулянты обращались в муниципалитет за займом и строили многоквартирный дом, называли его «Мелани» или «Дафни», в честь жены или любовницы. Ежемесячную плату за квартиру с двумя спальнями в таких домах исчисляли исходя из того, что муж и жена не только занимают высокооплачиваемые должности, но и с успехом играют на бирже.
  И никто не задумывался, куда подевались студенты, официанты, мойщики машин и пенсионеры.
  Маш поставил машину на полукруглой подъездной дорожке под знаком «Стоянка запрещена», и на лифте мы поднялись на восьмой этаж.
  — Фредль обрадуется, увидев тебя, — сказал я Падильо. — Возможно, даже пригласит к обеду.
  Я открыл дверь. Гостиную освещал большой торшер, только кто-то свалил его на пол. Я наклонился и поднял его. Заглянул в спальню, хотя и так понимал, что никого там не найду. Когда я вернулся в гостиную, Падильо стоял у музыкального центра с какой-то бумажкой в руке. Маш так и остался у двери.
  — Записка, — предположил я.
  — Она самая.
  — Но не от Фредль.
  — Нет. От тех, кто увез ее отсюда.
  — Насчет выкупа, — читать записку мне не хотелось.
  — В некотором роде.
  — И сколько они просят?
  Падильо понял, что читать записку я не буду. Положил ее на кофейный столик.
  — Деньги их не интересуют. Им нужен я.
  Глава 3
  Я опустился в свое любимое кресло и уставился на ковер.
  Падильо тем временем повернулся к Машу.
  — Вы можете ехать. Похоже, мы тут задержимся.
  Посмотрел на Маша и я.
  — Может, я вам понадоблюсь? — спросил он. Уезжать ему не хотелось.
  — Сейчас едва ли, — ответил Падильо.
  Маш кивнул.
  — Вы знаете, где меня найти.
  — Знаю, — заверил его Падильо.
  Маш повернулся и вышел из квартиры. Закрыл дверь, замок едва слышно щелкнул. Я оглядел гостиную. Картины по-прежнему висели по стенам. Некоторые Фредль привезла из Германии, другие купил я, были и такие, что мы выбирали вместе в Нью-Йорке и Вашингтоне. Книги стояли на полках, полностью занимавших одну стену. Не сдвинулась с места и мебель. Лишь торшер оказался на полу. Я встал и направился к маленькому бару в углу.
  — Шотландского? — спросил я Падильо.
  — Шотландского, — согласился тот.
  — Что в записке?
  — Тебе бы лучше прочесть ее самому.
  — Хорошо. Прочту.
  Я передал ему бокал с виски. Он взял записку и протянул ее мне. Отпечатанный на машинке текст, в один интервал, без даты и подписи.
  «Миссис Маккоркл мы увезли с собой. К этому часу вы уже переговорите с вашим коллегой, мистером Майклом Падильо, который этим вечером должен прибыть в Балтимору на борту «Френсис Джейн». После того, как мистер Падильо выполнит наше поручение, мы освободим миссис Маккоркл целой и невредимой.
  Мы, однако, должны предостеречь вас от контактов с полицией. Федеральным бюро расследований или иным правоохранительным учреждением. Если вы это сделаете или мистер Падильо потерпит неудачу, нам не останется ничего другого, как избавиться от миссис Маккоркл.
  Суть нашего поручения вам расскажет мистер Падильо. Жизнь миссис Маккоркл полностью зависит от его желания содействовать нам. До сих пор такого желания он не выказывал. Мы сожалеем, что вынуждены прибегнуть к этому методу убеждения, но все прочие не привели к требуемому результату».
  
  Я прочел записку дважды и положил на кофейный столик.
  — Почему Фредль?
  — Потому что я не пошел бы на это за деньги, а ничем другим прижать меня они не могли. Хотя и пытались.
  — Они ее убьют?
  Он пристально посмотрел на меня.
  — Убьют в любом случае, соглашусь я на их предложение или нет.
  — Она уже мертва? Они уже убили ее?
  Падильо покачал головой.
  — Нет. Пока не убили. Она им еще нужна, чтобы держать меня на коротком поводке.
  Я подошел к книжным полкам, рассеянно провел рукой по корешкам книг.
  — Наверное, я должен кричать. Кричать, голосить, биться головой о стену.
  — Может, и должен, — не стал спорить Падильо.
  — Я читал, что в подобных случаях лучше всего заявить в полицию. Просто позвонить им или в ФБР, и пусть они берут поиски на себя. Они накопили немалый опыт и знают, что нужно делать.
  — Если ты позвонишь, ее убьют незамедлительно. Они будут следить за тобой. Скорее всего поставили «жучок» на твой телефон. Тебе придется где-то встретиться то ли с копами[4], то ли с агентами ФБР. Стоит тебе это сделать, она умрет. И у тебя не останется ничего, кроме этого письма, отпечатанного на взятой напрокат пишущей машинке, да мертвой жены.
  Я вытащил книгу, посмотрел на нее. Поставил на место и две секунды спустя уже не мог вспомнить названия.
  — Ты лучше расскажи, в чем, собственно, дело. А потом я решу, звонить в полицию или нет.
  Падильо кивнул, прогулялся к бару, вновь наполнил свой бокал.
  — Я готов на все, лишь бы вернуть ее тебе. На все. Могу сделать то, о чем они меня просят, или пойти с тобой в полицию или в ФБР, если ты примешь такое решение. А может, мы придумаем что-нибудь еще. Налить тебе?
  Я кивнул.
  — Но решение должен принять ты. А потом мы прикинем, как осуществить задуманное.
  Бокалы он поставил на кофейный столик, а сам осторожно опустился в кресло. Скривился от боли. Ножевая рана давала о себе знать.
  — Ты, конечно, помнишь ту ночь на Рейне, когда я и Джимми Ку перевалились через борт. Джимми плавать не умел. Он утонул. Мне прострелили левую руку, но я добрался до берега. Я слышал, как тебя вытаскивали из воды. Неподалеку от меня. Вам удалось поймать грузовик, так?
  Я кивнул.
  — Так вот, лежа в кустах, я и решил, что некоторое время мне следует почислиться в мертвых. А мертвым лучше всего быть в Швейцарии. И я отправился в Цюрих. Как я туда добирался, расскажу в другой раз.
  — Во всяком случае, не вплавь.
  — Вот именно. Сначала я нашел доктора в Ремагене, а уж потом, подлечившись, уехал в Цюрих. Кое-какую информацию я все-таки получал. Узнал, что наш салун взорвали, и предположил, что ты получишь страховку, после чего вернешься в Штаты. В Цюрихе я просидел два месяца, не ударяя пальцем о палец. Остановился я у приятеля, который и обратился ко мне с интересным предложением.
  — Насчет поездки в Африку?
  — Совершенно верно. В Африку. Западную Африку. Мы сидели в его кабинете перед огромной, во всю стену, картой. Кабинет тоже был не из маленьких. Так вот, мой приятель предположил, что вскорости в некоторых странах Западной Африки появится спрос на стрелковое оружие, от которого у него ломились несколько складов. Страны он мне перечислил: Гана, Нигерия, Того, Дагомея, Камерун и еще пара-тройка других. И ему требовался легкий на подъем коммивояжер. Перед ним лежал список потенциальных клиентов, и оставалось лишь наладить с ними связь. Если они покупали, отлично. Если нет, следовало продолжить поиск. Жалованье он мне положил очень высокое.
  — И ты поехал.
  Падильо кивнул.
  — Я прилетел в Гвинею и начал колесить по побережью. Товар у меня был превосходный, а время мой цюрихский приятель выбрал очень удачное. Я продавал карабины и автоматы калибра 7,62. Мой приятель твердо стоял за стандартизацию. С покупателями проблем не возникало. Кому и что я продал, ты мог узнать, читая газеты.
  — Теперь я кое-что припоминаю.
  — В одну из стран я попал аккурат перед провозглашением независимости[5]. Там царили тишина и покой, но мой приятель предложил пожить там месяца три-четыре и предоставил в мое распоряжение салун, принадлежащий одному из его деловых партнеров. Располагался он у шоссе, вдали от человеческого жилья, так что я порядком заскучал, но цюрихский приятель раз за разом твердил мне, что все окупится.
  — И что, окупилось?
  Вновь Падильо кивнул.
  — Да. Военные совершили переворот, а те, кому удалось избежать расстрела, увезли с собой чуть ли не всю казну. И я получил самый крупный заказ. Последним в моем списке значилось Того. После убийства Олимпио в шестьдесят третьем там тоже было спокойно, но мой приятель полагал, что спокойствие это обманчивое.
  Он помолчал, отпил из бокала.
  — В Того я ехал через Дагомею. И послал тебе открытку.
  — Похоже, в тот день тебе свело правую руку.
  Падильо улыбнулся.
  — Наверное, тут ты прав. В Ломе, это столица Того, они меня и нашли, в отеле, где я остановился.
  — Те самые, что написали записку?
  — Возможно. По каким-то причинам они выдавали себя за немцев. Во всяком случае, предложение я услышал на немецком. Получили отрицательный ответ на английском и более про немецкий не вспоминали. Потом они подняли цену с пятидесяти тысяч долларов до семидесяти пяти, но ответ остался прежним.
  Тогда они поделились со мной имеющейся у них информацией. Рассказали обо мне много чего, даже то, о чем я уже начал забывать. Знали они практически все обо мне, салуне, тебе, моих прежних работодателях. Даже о двух перебежчиках, из-за которых я оказался в Рейне.
  — Где они это добыли?
  — Вероятно, кто-то из сотрудников Вольгемута решил отойти от дел и удрал, захватив с собой кое-какие досье. В том числе и наше.
  Они заговорили о шантаже, но я рассмеялся им в лицо. Сказал, что мне проще вернуться в Швейцарию и вновь прикинуться мертвым. Шантажу поддается лишь тот, кто боится что-то потерять, так что в моем случае этот номер не проходил. Поэтому они решились на крайнее средство, полагая, что тут я не устою. Или я выполню их поручение, или проживу не более сорока восьми часов.
  — И кого ты должен убить?
  — Их премьер-министра. Время и место они выбрали сами. Пенсильвания-авеню, в полутора кварталах к западу от Белого дома. Какой сегодня день?
  — Четверг.
  — Покушение намечено на следующую пятницу.
  Я даже не удивился. Падильо я знал достаточно давно, и его умение убивать не составляло для меня тайны. Одним покойником больше, пусть даже это и премьер-министр, одним меньше, и смерть эта не шла ни в какое сравнение с тем, что мог потерять я. Я очень боялся за Фредль, более того, из головы не выходила мысль о том, что я ее уже не увижу и до конца дней останусь в одиночестве. И с ее уходом все прожитые годы пошли бы прахом. Но я не поддался панике, не забегал по комнате в бессильной ярости, не застыл, как изваяние. Просто сидел и слушал рассказ Падильо о человеке, которого он должен убить ради спасения моей жены. Сидел и гадал, как там сейчас Фредль, есть ли у нее сигареты, спит ли она, не мерзнет ли, покормили ее или нет.
  — На следующую пятницу, — тупо повторил я.
  — Вот именно.
  — И что ты им ответил?
  — Пообещал связаться с ними и удрал из Того. Улетел с одним пятидесятилетним летчиком, из немцев, который полагал, что все еще сидит за штурвалом истребителя. За полет в Монровию он взял с меня тысячу долларов. Я сел на первый же корабль и на нем приплыл в Балтимор.
  — И они все это знали, — продолжил я. — Знали и о Монровии, и о Балтиморе, и обо мне с Фредль.
  — Знали, — подтвердил Падильо. — Мне следовало вернуться в Швейцарию. А так за мной тянется шлейф неприятностей.
  — Кого ты должен убить?
  — Его зовут Ван Зандт. Премьер-министр одной маленькой страны на юге Африки, одной из тех, что последовала за Родезией и провозгласила независимость. Англичанам это не понравилось. Они заговорили о предательстве и ввели экономические санкции.
  — Я помню. Сейчас этот вопрос как раз рассматривается в ООН. Страна с населением в два миллиона человек, из которых сто тысяч белых. Чем еще она знаменита?
  — Там полно хрома. Штаты получают оттуда треть импорта.
  — Тогда мы не можем упустить ее.
  — В Детройте полагают, что нет.
  — Кому понадобилось убивать Ван Зандта? Он же старик.
  — Со мной вели переговоры двое из его кабинета министров. Он прибывает сюда через пару дней, чтобы выступить в ООН. Но сначала остановится в Вашингтоне. Торжественного приема не будет. Его встретит заместитель государственного секретаря и по авеню Конституции отвезет в отель. В Белом доме принимать его не собираются.
  — А что требуется от тебя?
  — Застрелить его из ружья. Всю подготовку они обеспечивают сами.
  — А не возникнет ли у старика подозрений?
  — Вряд ли. Идея принадлежит ему. Собственно, он ничего не теряет, потому что умрет от рака в ближайшие два месяца.
  В газетах не упускали случая упомянуть о том, что восьмидесятидвухлетний Хеннинг Ван Зандт, премьер-министр маленькой африканской страны, там и родился, в числе первых детей белых переселенцев. На его глазах территория, на которой хозяйничала Южно-африканская компания, превратилась сначала в колонию, а затем — в самоуправляемое государство. И, наконец, провозгласила независимость, впрочем, не признанную метрополией. Хром послужил причиной того, что Соединенные Штаты не присоединились к экономическим санкциях, но и не спешили с признанием независимости.
  — Излагая мне свое предложение, они не скрывали, чего ждут от моего выстрела. Я не уверен, что они добьются желаемого результата. Но шум поднимется наверняка.
  — В Соединенные Штаты Ван Зандт ехал, чтобы с трибуны ООН просить поддержки для своей страны. В Вашингтоне он намеревался провести переговоры, касающиеся межгосударственной торговли.
  — Они в курсе того, что происходит в Штатах, — продолжил Падильо. — Вину за убийство Ван Зандта возложат на неопознанного негра, и общественное мнение заставит Белый дом и государственный департамент поддержать режим Ван Зандта.
  — Ловко они это придумали, — прокомментировал я.
  — Распланировано все четко. Охранять Ван Зандта не будут, это не де Голль или Вильсон. Машину ему подадут открытую. Когда его застрелят, в Америке он станет мучеником, сложившим голову в борьбе за белую идею. Неплохой конец для человека, прожившего восемьдесят два года, желудок которого на три четверти съеден раком.
  — Почему они обратились к тебе?
  — Они искали профессионала, который не попадется полиции, потому что у них есть свидетели, готовые показать под присягой, что видели негра с ружьем. А профессионал всегда найдет способ остаться незамеченным. Вот они и остановили свой выбор на мне.
  — Ты можешь это сделать?
  Падильо поднял бокал и несколько мгновений разглядывал его содержимое, словно обнаружил в виски таракана.
  — Наверное, да. Застрелю его и ничего не почувствую. Этого-то я и страшусь. Внутри у меня словно пустота. Но ты только кивни, и все будет сделано в лучшем виде. Меня не поймают, а ты, возможно, получишь свою жену.
  — Возможно?
  — Разумеется, мертвую, но ты проживешь достаточно долго, чтобы похоронить ее.
  — То есть я буду знать слишком много, чтобы ходить по этой земле.
  — Они прикончат и Фредль, и тебя, и меня. Те двое, что обратились ко мне, и будут свидетелями, видевшими негра с ружьем. Если добавить к ним Ван Зандта, получается заговор троих, а это уже чертовски много для такого тонкого дела.
  — С нами получается шесть.
  — Потому-то они и отделаются от нас.
  Я посмотрел на часы. Почти три утра. Падильо сидел в кресле, обхватив голову руками, уставившись в ковер. Бокал стоял на кофейном столике.
  — Мне следовало вернуться в Швейцарию, — повторил он.
  — Но ты не вернулся.
  — Да, сглупил, должно быть, старею.
  — Ты на два месяца моложе меня.
  — Так чего ты от меня хочешь? Пойти с тобой в ФБР или взять ружье с оптическим прицелом и уложить старика?
  — Если я обращусь в полицию, они ее убьют.
  — Это точно.
  — Я не хочу, чтобы ее убили. Я не хочу, чтобы убили и тебя. Но они убьют нас всех, если ты застрелишь его.
  — Я могу гарантировать, что они убьют Фредль и тебя. Со мной им придется повозиться подольше, но и спешить им нужды нет, потому что я не из тех, кто сам сдастся полиции, взяв на себя вину за убийство заезжего премьер-министра. Терпения им не занимать, а наемный убийца улучит момент, когда я потеряю бдительность.
  — Они же знали, что я разгадаю их замысел, — медленно, словно думая вслух, произнес я. — Должно же до меня дойти, пусть и не сразу, что после убийства Зандта мы с Фредль живыми им не нужны. У меня, конечно, не семь пядей во лбу, но я же и не дурак. И им это известно.
  Падильо поднял голову и посмотрел на меня.
  — Теперь твоя очередь наливать. У меня болит бок.
  Я встал, прошел к бару, наполнил бокалы.
  — Им известно, что ты не дурак. Просто они думают, что ты будешь цепляться за надежду. Будешь надеяться, что они не убьют Фредль после того, как я застрелю Ван Зандта, надеяться, что не убьют тебя, надеяться, что ты сможешь их перехитрить. Надеяться даже на то, что в последний момент они передумают и откажутся от своего плана из-за сильного дождя, который обрушится на Вашингтон в следующую пятницу. Но главная твоя надежда, и они делают на это основную ставку, состоит в том, что я его убью.
  — А ты убьешь?
  — Если ты попросишь об этом.
  — Но есть ли другой выход?
  Падильо вновь принялся изучать содержимое бокала.
  — Пожалуй, что да.
  — Просвети меня.
  — Мы должны освободить Фредль до того, как ее убьют.
  — Вашингтон — большой город, — я покачал головой. — Да надо прибавить половину Вирджинии и Мэриленда. Где начинать поиски, в соседнем квартале или в пятидесяти милях отсюда? А может, позвонить в их посольство или торговое представительство и попросить разрешения поговорить с моей женой до того, как ее отправят в мир иной?
  — Люди Ван Зандта далеко не глупы. И постараются спрятать Фредль там, где мы не будем ее искать. К примеру, в негритянском квартале.
  — Что ж, нам придется заглянуть всего лишь в сотню, может, две тысяч квартир, не считая частных домов.
  — Мы можем искать Фредль, а можем сидеть здесь и пить виски.
  — Так что ты предлагаешь?
  — Этот Хардман. Ты хорошо его знаешь?
  — Неплохо. Он — мой постоянный клиент, а я — его.
  — В каком смысле?
  — Трачу деньги на лошадей, которые никогда не приходят первыми.
  — Он знаком с Фредль?
  — Да. Очень уважает ее. Она написала о нем статью.
  — Ты увидишься с ним завтра?
  — В четверть второго.
  — Тогда утром мы успеем заехать в другое место.
  — К кому?
  — К человеку, который сведет меня с моими тремя должниками.
  Я уставился на Падильо.
  — И что они тебе задолжали?
  Он усмехнулся.
  — Свои жизни. И завтра я попрошу их рассчитаться.
  Глава 4
  Я проснулся в семь утра. В нашей большой двухспальной кровати, с лампами по обе стороны. Проснулся с ощущением, что на этот день у меня намечено какое-то важное дело, подумал о том, чтобы спросить у Фредль, какое именно, но вспомнил, что ее нет рядом со мной. Один человек терялся на нашей кровати. Заказывая ее, мы преследовали три цели: любовные утехи, сон и чтение. Кровать оправдала наши ожидания во всем, за исключением последнего: лампы перегорали в самый неподходящий момент.
  Одна перегорела буквально накануне, и я дал себе зарок купить сразу несколько штук, про запас, тем более что оптовая партия могла обойтись дешевле.
  Потом мысли мои переключились на Вьетнам, но ненадолго, ибо скоро я уже лежал, глядя в потолок, и думал о Фредль. Легко горевать, когда кто-то умер. Когда же смерть только нависла над человеком, словно дамоклов меч, остается маленький, но шанс, что принятое тобой верное решение позволит избежать неизбежного. Я нащупал на столике пачку сигарет, вытащил одну, закурил. Оставался самый пустяк — найти это решение. Я решил, что обращусь в ФБР. Минуту спустя передумал, полагая, что лучший выход — позволить Падильо застрелить премьер-министра. Затем начал обдумывать свой визит в Белый дом, в ходе которого намеревался поделиться своими трудностями с президентом. На том я и остановился, встал и направился в ванную.
  Посмотрел на свое отражение в зеркале, выпустил в него струю дыма. Но дым вернулся ко мне, и я закашлялся. Надсадно, с хрипами, как при раке или эмфиземе. Наконец приступ кашля прошел, и я вновь глянул в зеркало. Отражение сказало мне: «Ты совсем раскис, Маккоркл». Я кивнул и включил душ.
  Одевшись, прошествовал на кухню. По пути постучал в дверь спальни для гостей, где я уложил Падильо. Я уже вскипятил воду и доканчивал первую чашку растворимого кофе, когда он появился на кухне. В том самом костюме, в котором прибыл в Америку. Я указал на чайник и банку растворимого кофе. Он кивнул, насыпал в чашку ложечку, залил кипятком, сел за стол, пригубил кофе.
  — В своем номере в «Мэйфлауэ» тебя дожидается полный гардероб.
  — Фредль? — спросил Падильо.
  — Она собрала все, что нашла в твоей квартире в Бонне, и переправила сюда. Большая часть лежит в камере хранения, но кое-что висит в шкафу и разложено по полкам. Фредль говорит, что у тебя вкус лучше моего.
  — У нее острый глаз.
  — Тебе также принадлежит половина салуна, расположенного неподалеку отсюда. Если выберешь время, можешь заглянуть туда.
  Падильо тщательно размешал кофе, затем закурил.
  — Я ни на что не претендую, Мак.
  — Возможно, некоторые придерживаются другого мнения, но ты два года управлял нашим боннским салуном, когда не гонялся за каким-нибудь шпионом. И где в твоем возрасте ты найдешь другую работу?
  — Тут ты прав. И что у нас за салун?
  — Зал на сто двадцать посадочных мест, не считая бара. Я привез с собой Карла, он старший бармен, и герра Хорста, он метрдотель. Я поднял его долю прибыли до шести процентов и не жалею об этом. Он того стоит. У нас двенадцать официантов, две разносчицы коктейлей, мальчики на побегушках и повара. Шеф-повара я выписал из Нью-Йорка. Если он трезвый, равных ему нет, а пьет он редко. Официанты работают посменно. Открываемся мы в половине двенадцатого, закрываемся в два часа ночи, за исключением пятницы, когда мы открыты только до полуночи.
  — Салун приносит прибыль?
  — И неплохую. Потом я покажу тебе все цифры.
  — Кто к нам ходит?
  — Цены я заложил высокие, но они готовы платить за качественное обслуживание и еду. Туристов почти не бывает, только во время каких-то конгрессов. Журналисты, чиновники с Капитолия, члены палаты представителей, заглядывают и сенаторы, военные, высокопоставленные сотрудники рекламных агентств, юридических контор, корпораций, скучающие жены Завсегдатаи — немецкие дипломаты и посольская братия. У нас они чувствуют себя как в Германии.
  — Без тебя салун обойдется?
  — Если у руля встанет Хорст, то да.
  Падильо кивнул.
  — А зачем понадобился номер в «Мэйфлауэ»?
  — Для тебя. Он записан на твое имя. Это идея Фредль. Она с самого начала не верила, что тебя слопали рейнские угри, а когда пришла открытка из Африки, предложила снять тебе номер в отеле. Он пришелся весьма кстати. Иной раз мы могли поселить там наших друзей, если те не могли устроиться. И потом, с этих денег не берется подоходный налог. Обычные деловые расходы. Не возражает даже департамент налогов и сборов. И потом, должен же ты иметь вашингтонский адрес.
  Наверное, мы говорили о салуне, потому что не хотели говорить о Фредль и о ее возможной участи.
  Мы выпили еще по чашечке.
  — Ты всегда встаешь так рано?
  — Я вообще сплю мало.
  — Волнуешься?
  — Просто в панике.
  Падильо кивнул.
  — Не удивительно. Даже хорошо, что мы рано поднялись. Дел у нас хватает.
  — С чего мы начнем?
  — С отеля. Сегодня утром мы должны посетить одну даму, а она придает большое значение внешнему виду.
  — Как твой бок?
  — Болит. Но рана неглубокая. Днем сделаем перевязку.
  Я поставил чашки в раковину, выключил плиту, и на лифте мы спустились в вестибюль.
  — Я вижу, лифт идет в подвал, — заметил Падильо. — Что там?
  — Гараж.
  — Со служителем?
  — Нет, машину ставишь сам.
  — Наверное, они пришли и ушли этим путем. С Фредль.
  — Вероятно, да.
  — Какая у тебя машина? Что-нибудь модное?
  — «Стингрей». Фредль, из патриотических чувств, остановилась на «фольксвагене».
  — Вообще-то автомобиль тебе нужен?
  — Нет. Но в Америке принято иметь машину.
  — А как ты добираешься до работы?
  — Пешком.
  — Далеко ли отсюда до «Мэйфлауэ»?
  — Минут десять-пятнадцать прогулочным шагом, но, учитывая твой бок, мы возьмем такси.
  Мы остановили машину и проползли шесть кварталов до «Мэйфлауэ» под ворчание водителя, честящего едущих на работу государственных служащих, автомобили которых запрудили улицу.
  — Из-за этих мерзавцев я опоздаю на работу, — закончил он гневную тираду, затормозив у отеля.
  — А где вы работаете? — поинтересовался я.
  — В министерстве сельского хозяйства.
  И, получив деньги, рванул с места, воспользовавшись разрывом в транспортном потоке.
  Я представил Падильо заместителю управляющего отеля, не извинившись за его мятую одежду и трехдневную щетину, резонно рассудив, что мы без труда найдем другой отель, если их оскорбит появление в вестибюле бродяги. Но помощник управляющего ничем не выразил не только неудовольствия, но даже удивления и радушно приветствовал Падильо. Я попросил прислать нам завтрак на двоих, мы прошли в кабину лифта и поднялись наверх.
  Я снял Падильо двухкомнатный «люкс». Первым делом он открыл стенной шкаф. Там висели несколько костюмов, два пиджака, три пары брюк, свитер и легкое пальто.
  — Она выбрала мои любимые, — прокомментировал он вкус Фредль.
  — Рубашки, носки и все остальное в ящиках. Там же и бритвенные принадлежности.
  Он нашел все необходимое и скрылся в ванной. В гостиную вернулся в белой рубашке с черным галстуком, однобортном сером костюме и черных туфлях.
  — С таким загаром обычно приезжают из Майами, — отметил я.
  — Я поначалу оставил усы, но потом решил, что это перебор.
  — Наши юные матроны будут от тебя в восторге.
  Падильо оглядел гостиную. Ничего особенного. Диван, кофейный столик, три кресла, телевизор, письменный стол, накрытый стеклом, два-три стула, лампы, ковер на полу, деревенские пейзажи по стенам. Я также насчитал восемь пепельниц.
  — Дома, — вырвалось у него.
  — Когда ты уехал?
  — Более десяти лет тому назад.
  — И тебя пырнули ножом, едва ты сошел с корабля.
  — Только тогда я и понял, что действительно вернулся домой.
  В дверь постучали, и я не преминул сказать Падильо, что службы отеля работают как часы. Он открыл дверь, но на пороге возник отнюдь не официант со столиком на колесах, а двое дружелюбного вида мужчин. Один даже улыбнулся и спросил, может ли он поговорить с мистером Падильо.
  — Я — мистер Падильо.
  — Я — Чарльз Уинрайтер, а это — Ли Айкер, — говоривший возвышался на голову над своим спутником. — Мы из Федерального бюро расследований, — оба они извлекли из карманов бумажники с удостоверениями и протянули их Падильо, точно следуя должностной инструкции.
  Падильо взглянул на часы. Должно быть, Фредль положила их вместе с бритвенными принадлежностями. Ранее он их не носил.
  — Вам потребовалось двадцать минут, чтобы добраться сюда после звонка из отеля. Отличный результат, учитывая транспортные пробки.
  — Мы хотели бы поговорить с вами, мистер Падильо, — продолжил Уинрайтер.
  — В этом я не сомневаюсь.
  — Могли бы сделать это наедине.
  — Нет, — Падильо улыбнулся. — Абсолютно невозможно. Кроме того, вы должны радоваться, что будете говорить со мной при свидетеле. Его зовут мистер Маккоркл, и он — мой деловой партнер.
  Я сидел в кресле, закинув ногу на подлокотник. И помахал им рукой.
  — Рад с вами познакомиться.
  Они кивнули мне от двери, но на их лицах уже не читалось дружелюбия.
  — У вас есть какие-нибудь документы, удостоверяющие вашу личность, мистер Падильо? — спросил Айкер.
  — Нет, — качнул головой Падильо. — Но вы заходите. Если вы будете задавать правильные вопросы, все прояснится и без документов.
  Они вошли. Падильо указал им на диван, а сам осторожно опустился в кресло. Бок, похоже, еще болел.
  — Мы послали за кофе, — он вновь улыбнулся. — Его сейчас принесут.
  — Так у вас нет документов? — переспросил Айкер.
  — Нет. Разве вы находите в этом что-то необычное? Разумеется, мой партнер может удостоверить мою личность. Если вы поверите, что он тот, за кого себя выдает.
  — Я уж наверняка знаю, кто я такой, — подтвердил я.
  — Есть и другой вариант. Я сейчас вернусь, — Падильо встал, скрылся в ванной и вышел из нее с пустым стаканом из-под воды. — Держите, — и бросил стакан Айкеру.
  Тот поймал стакан, проявив завидную реакцию.
  — Не смажьте отпечатки пальцев, — предостерег его Падильо. — Если вы прогоните их через ваш центральный компьютер, то найдете мое досье. Кстати, отпечаток большого пальца я совершенно случайно оставил на донышке. Компьютерная проверка не займет много времени, а уж в досье вы найдете исчерпывающую информацию.
  Айкер поставил стакан на кофейный столик.
  — Вы, похоже, не слишком высокого мнения о ФБР, мистер Падильо.
  — Это один из вопросов, которые вы намеревались задать мне?
  — Нет. Просто комментарий.
  — Вы покинули страну довольно давно, — Уинрайтер взял инициативу на себя.
  — Более десяти лет тому назад.
  — А вернулись только вчера?
  — Да.
  — Где вы ступили на территорию Соединенных Штатов?
  — В Балтиморе.
  — Вы прибыли на корабле или самолете?
  — На корабле.
  — Каком именно?
  В дверь вновь постучали. На этот раз открыл ее я, чтобы впустить в номер официанта. Тот споро вкатил столик и весело поздоровался со всей честной компанией.
  — Мне сказали, завтрак на двоих. Только на двоих. Но я захватил четыре чашки. Я всегда так делаю. Одну минуту.
  Он тут же разложил столик, расставил чашки, взялся за кофейник.
  — Как я понимаю, все хотят кофе. Если хочешь, чтобы день выдался удачным, именно с этого надо начинать. Это вам, сэр, — первая чашечка досталась Айкеру. Тот взял ее с таким видом, словно его поступок оставлял несмываемое пятно на безупречной репутации Бюро. Вторым получил кофе Уинрайтер, а последними — мы с Падильо. Официант предложил сливки и сахар. Падильо согласился на первое, я — на второе. Айкер и Уинрайтер предпочли кофе без разбавителей.
  Непрерывно тараторя, официант разложил по тарелкам яйца и ветчину, убедился, что масло, обложенное льдом, не растаяло, а гренок достаточно охладился и не обжигает рот. После чего протянул чек Уинрайтеру, который отпрянул от него, как от змеи. Мне пришлось прийти к нему на помощь.
  — Чек подпишет этот господин, — я указал на Падильо, и официант весело затрусил к нему.
  Падильо подписал чек и протянул его официанту.
  — Если вам что-нибудь понадобится, позвоните мне. Номер сорок два.
  — А имя у вас есть? — полюбопытствовал Падильо.
  — Эл, сэр.
  — Если нам что-нибудь понадобится, мы вам позвоним, Эл.
  — Благодарю вас, сэр.
  После его ухода я направился к столику на колесах.
  — Вы не возражаете, если мы перекусим? — спросил я Айкера и Уинрайтера.
  Те покачали головами, показывая, что возражений у них нет. Падильо присоединился ко мне. Намазал масло на гренок. Я принялся за яйца. Они мне понравились.
  — На каком корабле, мистер Падильо?
  — «Френсис Джейн».
  — Вы плыли пассажиром?
  — Да.
  — В списке пассажиров вас нет.
  — Я путешествовал инкогнито. Как Билли Джо Томпсон.
  — Могу я взглянуть на ваш паспорт?
  Падильо взял с тарелки кусок ветчины, откусил, пожевал. Запил ветчину глотком кофе.
  — Паспорта у меня нет.
  — Как вы попали на борт корабля без паспорта?
  — Паспорта у меня не спрашивали. «Френсис Джейн» — не пассажирский лайнер, приятель. Это сухогруз.
  — А что случилось с вашим паспортом, мистер Падильо?
  — Я его потерял.
  — Вы заявили о потере в государственный департамент?
  — Нет. Подумал, что их это не заинтересует.
  — А мне кажется, что государственный департамент заинтересовала бы потеря вашего паспорта, мистер Падильо, — голос Уинрайтера сочился сарказмом. Я заранее пожалел его.
  Падильо же взял у меня сигарету, закурил, откинулся на спинку стула и посмотрел на Айкера и Уинрайтера. Как должно хорошему актеру, выдержал паузу.
  — Если вы хотите известить государственный департамент об утере паспорта, выданного Майклу Падильо, попутного вам ветра. Только такой паспорт никогда не выдавался. А если б мне требовался паспорт, я бы обратился в некое заведение в Детройте и в двадцать четыре часа получил бы его вкупе с новеньким водительским удостоверением, регистрационной карточкой и номером службы социального обеспечения, который совпадет с тем, что заложен в большой компьютер в Балтиморе. Но вы скорее всего знаете все это и без моей маленькой лекции, а если это так, то вам известно, что мои адвокаты в Бонне ежегодно заполняли за меня налоговую декларацию. По этим вопросам вам лучше обратиться к ним. Или вас интересует что-то еще?
  — На кого вы работаете, мистер Падильо? — спросил Уинрайтер.
  — На себя. Помогаю управлять баром и рестораном.
  — Я имел в виду другое.
  — Что именно?
  — Кто посылал вас в Африку?
  — Ездил туда в отпуск. Потратил чуть ли не все свои сбережения, но поездка того стоила.
  — У нас имеется иная информация.
  — Любопытно.
  — В Африке вы торговали оружием.
  — Тут какая-то ошибка.
  — Это серьезное обвинение, мистер Падильо. А вы, похоже, воспринимаете его как шутку.
  — Едва ли оно серьезное, или вы не сидели бы здесь и не мямлили, как школьник, плохо выучивший урок. Вы бы принесли с собой ордер на мой арест, и в это время мы уже ехали бы в тюрьму. Ордера у вас нет, и я подозреваю, что вы браконьерствуете на чужой территории, а если хозяева узнают об этом, может разразиться крупный скандал.
  — Ты имеешь в виду… — начал я, но Падильо не дал мне договорить.
  — Именно, инспектор. Знаменитое ЦРУ[6].
  — Так это в корне меняет дело, — ухмыльнулся я.
  — Вы, я вижу, большие шутники, — пробурчал Айкер. — И нам нет нужды более терять на вас время. Мы все знаем и о вас, Падильо, и о вашем деловом партнере. Вы правы. У нас есть досье на вас обоих. И довольно обширное, — он встал. Уинрайтер последовал его примеру. — И у меня такое ощущение, что вскоре оно станет еще толще.
  Они двинулись к двери. Открыли ее, но тут их остановил голос Падильо.
  — Вы забыли вещественное доказательство, — и он бросил стакан с отпечатками пальцев. Реакция вновь не подвела Айкера. Стакан он поймал. Посмотрел на него, на Падильо, покачал головой. Поставил стакан на стол.
  — Большие шутники, — повторил Айкер.
  После чего они вышли в коридор, бесшумно притворив за собой дверь.
  Глава 5
  — Что это все значит? — спросил я.
  — Вероятно, администрация отеля получила указание незамедлительно сообщить о моем прибытии. Они заглянули сюда, чтобы убедиться, что это действительно я. И время от времени будут возвращаться.
  — Такой вот визит может убить Фредль.
  — Я в этом сомневаюсь. Их учат не привлекать внимания, но в дальнейшем мы постараемся обойтись без нежелательных встреч. А потому не будем терять времени.
  Он подошел к телефону, набрал номер. Когда ему ответили, быстро заговорил по-испански. Разобрать слова я не успевал, но определил, что говорит он на чистейшем кастильском. Разговор длился ровно три минуты. Падильо положил трубку и повернулся ко мне.
  — Нас ждут через полчаса.
  — Та самая женщина, которая любит хорошо одетых гостей?
  Он кивнул.
  — Она стареет, но по-прежнему отдает предпочтение красивым вещам. А краше денег для нее ничего нет.
  — То есть она обойдется нам в энную сумму?
  Падильо покачал головой.
  — Едва ли. Думаю, она поможет нам из сентиментальности. Давным-давно она любила моего старика.
  — В Испании?
  Вновь он кивнул.
  — Когда его убили в Мадриде, она переправила мою мать и меня сначала в Португалию, а потом в Мексику, — мать Падильо, эстонская красавица, вышла замуж за испанского адвоката, которого победители расстреляли в 1937. Мать и сын эмигрировали в Мексику. Мать давала уроки музыки и иностранных языков. Знала она их шесть или семь и всем научила Падильо. Умерла она в начале сороковых от туберкулеза. А вот на пианино он играть так и не научился. Рассказал он мне все это еще в Бонне, при нашей первой встрече. Именно уникальное владение иностранными языками и привлекло к нему внимание разведывательных ведомств.
  — И что сейчас поделывает бывшая пассия твоего отца?
  — Приглядывает за моими коллегами, которые все еще при деле.
  — Ты хорошо ее знаешь?
  — Отлично. За эти годы мы виделись несколько раз.
  — Она не делилась с другими тем, что узнала от тебя?
  — А мы не будем рассказывать ей то, что знаем.
  
  Такси доставило нас в Чеви Чейз, тихий, спокойный район, где и проживала сеньора Маделена де Романонес. В двухэтажном кирпичном особняке, выкрашенном белой краской. Построили его в тридцатых годах, так что краска немного облупилась. Терраса находилась слева, в тени высоких елей, и в жаркий день на ней, несомненно, царила прохлада. Я заплатил водителю, и мы подошли к парадной двери. Падильо нажал кнопку звонка. Изнутри донеслась переливчатая трель, залаяла собака. Как мне подумалось, маленькая. Дверь приоткрыла чернокожая служанка.
  — Мы хотели бы увидеться с сеньорой де Романонес. Я мистер Падильо. А это — мистер Маккоркл.
  — Миз Романонес ждет вас, — она сняла цепочку и распахнула дверь.
  Вслед за ней мы пересекли холл и остановились перед сдвижными дверьми. Служанка раздвинула их и отошла в сторону. Падильо вошел первым.
  К моему удивлению, нас встретила далеко не старуха. Должно быть, ей едва перевалило за двадцать, когда она полюбила отца Падильо, а теперь не исполнилось и шестидесяти, причем в полумраке гостиной она легко сходила за пятидесятилетнюю. Выпрямившись, она сидела в кресле и улыбалась, пока Падильо шел через комнату, чтобы поцеловать ей руку.
  — Позвольте представить вам моего коллегу, мистера Маккоркла.
  Я поклонился, также поцеловал ей руку, выслушал вежливые слова о том, что она рада нашей встрече. По руке бежали голубые вены. Кольца стоили никак не меньше десяти тысяч долларов.
  — Полагаю, ты, Майкл, и вы, мистер Маккоркл, выпьете со мной кофе?
  — С удовольствием, — в унисон ответили мы.
  — Можете подавать кофе, Люсиль, — приказала она стоящей у порога служанке.
  — Да, мадам.
  Служанка отбыла на кухню, а мы с Падильо заняли два стула по другую сторону уже накрытого скатертью столика на изогнутых ножках, оканчивающихся головами льва со стеклянным шаром в пасти. Остальная мебель принадлежала к тому же историческому периоду, правда, я затруднялся определить, к какому именно. Полированное темное дерево тускло блестело. Пол покрывали восточные ковры. На стенах висели написанные маслом фамильные портреты. Так мне, во всяком случае, показалось, хотя изображенные на них люди могли и не иметь ни малейшего отношения к предкам сеньоры де Романонес. В углу стоял кабинетный рояль с поднятой крышкой и нотами на подставке. Создавалось впечатление, что хозяйка закончила играть только перед нашим приходом. От внешнего мира гостиную отгораживали плотные темно-бордовые портьеры. Вероятно, солнечный свет никогда не падал как на восточные ковры, так и на покрытые паутиной морщинок лицо и шею сеньоры де Романонес.
  — Как давно мы не виделись, Майкл, — продолжала улыбаться она. — Я уже начала терять надежду, — голос у нее был удивительно мелодичный, не громкий, но повелительный.
  — Три года тому назад, в Валенсии, — уточнил он.
  — Вы говорите по-испански, мистер Маккоркл?
  — К сожалению, недостаточно хорошо.
  — Зато он прекрасно владеет немецким, — пришел мне на помощь Падильо. — Если вы отдаете предпочтение…
  Улыбка стала шире.
  — Я по-прежнему осторожна, Майкл. Мы будем говорить на немецком. Обычно, Майкл, ты заглядываешь ко мне, когда у тебя возникают серьезные осложнения.
  — Я благодарю за них Бога, ибо они дают мне возможность увидеться с вами.
  Она рассмеялась.
  — Дай мне сигарету. Комплиментами ты напоминаешь мне отца. Он всегда был такой обходительный, хотя и абсолютно не разбирался в политике.
  — Однако вы часто помогали ему, Маделена. И моей матери.
  Она помахала рукой с сигаретой, которую дал ей Падильо.
  — Помогала, потому что без памяти влюбилась в него, хотя он уже был женат. А твоей матери я помогала ради тебя. Она мне, откровенно говоря, не нравилась. Слишком красивая, слишком интеллигентная, слишком добрая, — она помолчала, заулыбалась. — Опасная конкурентка, знаете ли.
  Вошедшая служанка поставила поднос перед сеньорой Романонес. Из серебряного кофейника та разливала кофе в чашечки из тончайшего фарфора, которые затем служанка передавала нам.
  — Пока все, Люсиль.
  — Да, мадам, — служанка вышла, закрыв за собой сдвижные двери.
  — Так как вам нравится мое гнездышко на окраине?
  — Признаться, я удивился, узнав, что вы покинули Мадрид. И удивление мое еще более возросло, когда мне сказали, что вы поселились в Вашингтоне. Я могу представить вас в Нью-Йорке, Маделена, но не в Вашингтоне.
  Опять она помахала рукой с сигаретой. Очень грациозно.
  — Мой милый юноша, именно здесь вершатся сейчас судьбы мира. Когда-то это был Берлин, потом Мадрид, Лондон. Сегодня это Вашингтон или Гонконг. Я отдала предпочтение Вашингтону.
  — Как я понимаю, дела ваши идут хорошо?
  — Превосходно. Я встретила тут много давних друзей и нашла новых. Кстати, среди них немало наших общих знакомых, так что нам есть о чем поговорить.
  — Я бы с удовольствием, но времени у нас в обрез, а мне вновь необходима ваша помощь.
  Она вздохнула, аккуратно положила сигарету в пепельницу.
  — На этот раз тебе придется заплатить, Майкл. Раньше я помогала тебе из сентиментальных воспоминаний, но теперь ты так легко не отделаешься. Цена такова: в самом скором времени ты проведешь у меня час и послушаешь мои воспоминания.
  — Это не плата, а награда, — возразил Падильо. — Для нас это большая честь, и мы непременно воспользуемся этим поводом, чтобы вновь заглянуть к вам.
  Она улыбнулась.
  — Ты даже лжешь в точности, как твой отец. Ты еще не женился?
  — Нет.
  — Тогда я поработаю свахой. Ты — знатная добыча, и я берусь найти тебе богатую невесту.
  — Я буду у вас в неоплатном долгу и полностью доверяю вашему вкусу.
  — А что тебя интересует сейчас?
  — Я бы хотел найти, если это возможно, трех человек.
  — Они в Штатах?
  — Так мне говорили.
  — Их имена?
  — Филип Прайс, Ян Димек и Магда Шадид.
  — Странная компания, Майкл, — она перешла на английский. — Англичанин, поляк и Магда, полувенгерка, полусирийка. Я не подозревала, что ты ее знаешь.
  — Мы встречались. Они в городе?
  — Двое, Магда и Прайс. Димек временно в Нью-Йорке.
  — Вы можете связаться с ними?
  — Могу.
  — Сегодня?
  — Нет проблем.
  — Тогда скажите им, что я в «Мэйфлауэ» и прошу вернуть долг.
  — Вы знакомы с этими людьми, герр Маккоркл?
  — Нет. Они — друзья Майка.
  — Мой вам совет, и в будущем держитесь от них подальше, — она повернулась к Падильо. — Ты знаешь, Майкл, что по натуре я любопытна и со временем все узнаю.
  Падильо ответил улыбкой, которую приберегал для дам и змей.
  — Чем меньше людей в курсе подобных дел, тем лучше, Маделена. Во-первых, можно избежать нежелательных последствий, во-вторых, сохранить дружбу. Я обещаю вам, при первой возможности…
  — Ах, Майкл, ты уже столько раз обещал мне то же самое, но подробности я узнавала из «Ди Вельт», «Таймс» или «Ле Монд». Когда ты появишься вновь, новости эти уже устареют. Ты же знаешь, как меня интересуют подробности, для которых не находится места на газетных страницах.
  — Я клянусь, на этот раз…
  — Пусть будет по-твоему. Я свяжусь с Прайсом, Димеком и Шадид. Так как ты знаешь, кто они такие, тебе известно, чего от них ждать. Так что не буду предостерегать тебя. Комбинация получается исключительная. Они-то друг с другом знакомы?
  — Понятия не имею.
  — То есть ты — связующее звено?
  — Да.
  — И мне не нужно говорить, кому еще я звонила или должна позвонить?
  — Не нужно.
  — Все будет сделано в лучшем виде, — Маделена встала. — Я вас провожу, — она остановилась возле Падильо, положила руку ему на плечо, повернулась ко мне. — Мистер Маккоркл, люди, с которыми просит связаться меня Майкл, опасны. И более того, им нельзя доверять.
  Падильо усмехнулся.
  — Она пытается сказать тебе, что все они — подонки и без зазрения совести продадут собственную тетушку. У Мака нет подобных знакомых, Маделена. Он живет среди честных и добропорядочных граждан.
  — По его лицу этого не скажешь, Майкл, — она смотрела на меня ясными, черными глазами. — На нем написано, что его обладателю довелось многое повидать.
  Я вновь склонился над ее рукой.
  — Я у вас в долгу, — напомнил Падильо.
  — А я — у тебя, мой юный друг. Не забудь о своем обещании.
  — Никогда, — заверил ее Падильо.
  Служанка открыла нам дверь, и я попросил ее вызвать такси.
  — До свидания, мистер Маккоркл, — попрощалась со мной сеньора Романонес. — Мне понравился ваш костюм.
  Мы постояли на тротуаре, ожидая такси.
  — Она стареет, — вздохнул Падильо. — А ведь раньше мне казалось, что она единственная, кто не подвластен возрасту.
  — Она знает тех людей, которых ты попросил найти?
  — Она знает всех.
  — Потому-то и стареет.
  Глава 6
  Я попросил водителя такси отвезти нас в салун «У Мака», и он тронул машину с места, не спросив адреса. Настроение у меня несколько улучшилось. Мы проехали чуть ли не всю Коннектикут-авеню, и Падильо то и дело поворачивался к окну, надеясь увидеть что-то знакомое. Но улица изменилась до неузнаваемости.
  — Тут же стояла церковь! — воскликнул он, когда мы миновали пересечение Коннектикут-авеню с Эн-стрит. — Страшная, как смертный грех, но запоминающаяся.
  — Первая пресвитерианская, — подтвердил я. — Шли разговоры о том, чтобы причислить ее к памятникам национальной культуры, но ничего из этого не вышло. Святым отцам предложили слишком крупную сумму, и они не устояли. Наверное, Господь Бог хотел, чтобы на этом месте располагалась автостоянка.
  По моему указанию водитель высадил нас на противоположной стороне улицы.
  — Я хочу, чтобы ты глянул на наш салун, — пояснил я.
  Мы вышли из машины. Падильо постоял, наслаждаясь предложенным зрелищем.
  — Мило, очень мило.
  Двухэтажное здание построили сотню лет назад. Из кирпича. Я очистил его от многочисленных слоев краски. Каждое окно с обоих боков охраняли черные ставни. Серо-черный навес вел от двери до мостовой. По торцу навеса белела надпись «У Мака».
  Мы пересекли улицу, вошли в зал, отворив толстую, в два дюйма, дубовую дверь.
  — Вижу, мы по-прежнему экономим на электричестве, — первым делом отметил Падильо.
  Действительно, в зале царил полумрак, но света вполне хватало для того, чтобы жаждущий нашел путь к стойке бара, занимающего левую стену. Пол устилал ковер, а столы со стульями стояли достаточно свободно, чтобы обедающие не задевали друг друга локтями и могли разговаривать достаточно громко, не опасаясь, что их услышат соседи.
  — А что наверху? — спросил Падильо.
  — Отдельные кабинеты. От шести до двадцати человек.
  — Толковая идея.
  — К тому же и выгодная.
  — И каков наш недельный доход?
  Я назвал цифру.
  — А сколько ты заработал на прошлой неделе?
  — На полторы тысячи долларов больше, но это скорее исключение, чем правило.
  — А Хорст сейчас здесь?
  Мы подошли к дневному бармену, я представил его Падильо, а затем попросил позвать Хорста. Тот появился из кухни, где, вероятно, проводил очередную инспекцию. Завидев Падильо, он сбился с шага, но быстро пришел в себя.
  — Герр Падильо, как приятно видеть вас вновь, — заговорил Хорст по-немецки.
  — И я рад тому, что вернулся, герр Хорст. Как вы поживаете?
  — Очень хорошо, благодарю вас. А вы?
  — И у меня все в порядке.
  — Герр Хорст, я попрошу вас напомнить персоналу, что герр Падильо — мой партнер и полноправный владелец нашего салуна.
  — Разумеется, герр Маккоркл. Позвольте сказать, герр Падильо, что я очень рад вашему приезду.
  Падильо улыбнулся.
  — Хорошо вновь оказаться среди друзей, герр Хорст.
  Хорст просиял, и я уже молил бога, чтобы он не отсалютовал нам, как было принято в нацистской Германии. Но он ограничился тем, что поклонился и щелкнул каблуками. В вермахте Хорст носил звание капитана. Родился он в Пруссии и, по моему разумению, состоял в нацистской партии, но ни я, ни Падильо никогда не спрашивали его об этом. А метрдотелем он был замечательным, с феноменальной памятью на имена. И подчиненных держал в строгости.
  — А где Карл? — спросил меня Падильо.
  — На Капитолийском холме. Он зачарован конгрессом. Приходит около пяти и постоянно прикидывает, как закончится то или иное голосование.
  Падильо взглянул на часы.
  — Уже половина двенадцатого…
  — Я как раз собирался предложить тебе выпить. Надеюсь, ты не сочтешь за труд наполнить наши бокалы?
  Падильо обошел стойку бара.
  — Что будете пить, приятель?
  — «Мартини».
  — Сухой?
  — Так точно.
  — Сколько мы берем за «мартини»?
  — Девяносто пять центов, девяносто восемь с налогом.
  — А чаевые?
  — Редко у кого в кармане находятся десяти- или пятнадцатицентовики. Так что обычно они оставляют четверть доллара. Совесть не позволяет им ограничиться двумя центами.
  Падильо смешал «мартини», разлил по бокалам, пододвинул ко мне мой.
  Я пригубил.
  — Мастерство осталось при тебе.
  Падильо вновь обошел стойку, и мы сели с краю, наблюдая за прибытием первых посетителей. Они приглашали кого-то на ленч к двенадцати часам, но появлялись на четверть часа раньше, чтобы пропустить рюмку-другую.
  К половине первого мы уже ограничивали пропускную способность бара, а потому я увел Падильо на кухню и представил его шеф-повару, после чего мы прошли в маленькую комнату, которую я приспособил под кабинет. Всю обстановку составляли письменный стол, три стула и бюро. А также диван, на котором я любил прикорнуть часа в три пополудни.
  Я сел за стол.
  — Я собираюсь позвонить в корпункт газеты Фредль и сказать, что она будет отсутствовать несколько дней. Не посоветуешь, какой мне назвать предлог?
  — Грипп? Простуда?
  — Отлично, — я позвонил, переговорил с шефом Фредль, заверив его, что все обойдется, и пообещав передать ей его пожелания скорейшего выздоровления.
  — Что теперь? — спросил я, положив трубку.
  — Самое трудное. Ожидание.
  Я подошел к бюро и выдвинул ящик.
  — Тогда тебе пора узнать, где я покупаю гамбургеры.
  Следующий час мы провели за документацией. Поставщики, меню, сотрудники и их личностные особенности. Я показал Падильо, кому мы должны и сколько, отметил тех, кто делает двухпроцентную скидку, если мы платим до установленного срока, то есть перед десятым или пятым числом следующего месяца.
  — О скидке я стараюсь договориться сразу, максимум через три месяца. Если поставщик на это не идет, я начинаю искать нового.
  Еще проходя через кухню, я велел герру Хорсту провести Хардмана в кабинет, едва он покажется в салуне.
  Двадцать минут второго в дверь постучали.
  — Пришел мистер Хардман, — возвестил Хорст.
  Хардман переступил порог, и без того маленькая комната разом уменьшилась вдвое.
  — Привет, Мак. А как ваше самочувствие? — обратился он к Падильо.
  — Отлично.
  — Вы выглядите куда лучше, чем вчера. И у вас хороший портной, — последнее означало, что Хардману, который знал толк в одежде, понравился костюм Падильо. Он сел на диван и водрузил свое черные, за восемьдесят пять долларов, башмаки на один из стульев.
  — Не желаете ли выпить? — спросил Падильо.
  — С удовольствием. Шотландского с водой.
  — Как мы его раздобудем? — Падильо повернулся ко мне.
  — Нет ничего проще, — я снял телефонную трубку и один раз повернул диск. — Два «мартини» и шотландское с водой. Хорошее шотландское.
  Мы поболтали о пустяках, пока официант не принес бокалы.
  — Вы совсем осунулись, Мак, — Хардман одним глотком ополовинил бокал и посмотрел на меня. — Должно быть, что-то произошло, когда вы вернулись домой. Вероятно, с Фредль.
  — Совершенно верно.
  — Она убежала от вас с другим?
  — Нет. Кто-то увел ее. Она не хотела уходить.
  Здоровяк-негр медленно покачал головой.
  — Это плохо. Могу я чем-нибудь помочь?
  — Пока мы не знаем. Наверное, сейчас нас интересует другое — хотите ли вы помочь?
  — А вы догадайтесь, хочу или нет? Черт, Фредль я почитаю за друга. Посмотрите, — обратился он к Падильо, — что она написала обо мне во франкфуртской, это в Германии, газете.
  — Покажите ему оригинал, — предложил я. — Он читает по-немецки.
  — Ясно, — Хардман достал из внутреннего кармана пиджака ксерокопию статьи. — Вот здесь.
  Падильо то ли быстро прочел статью, то ли притворялся, что читает.
  — Отлично написано. Отлично.
  — Вот и я того же мнения.
  До появления Хардмана мы обсудили с Падильо, что нам следует сказать ему, а что — опустить. И решили, что любые недомолвки только повредят делу. И рассказали ему все, от первой встречи Падильо с людьми Ван Зандта в Ломе до записки, которая ждала нас в моей квартире. Не упомянули мы лишь о сеньоре де Романонес.
  — Так вам не кажется, что лучше всего не перечить им и пристрелить этого старикашку?
  — Нет.
  — И вы не можете пойти на угол Девятой и Пенсильвания-авеню, чтобы рассказать все ФБР?
  — Нет.
  — А почему не пойти мне? Меня эти африканцы не знают.
  — Я в этом не уверен.
  — Так я могу позвонить, благо есть откуда. Раз мы платим на содержание ФБР немалые деньги, то можем ожидать от них и хорошей работы. Я никогда не возражаю, если закон работает на меня.
  — Допустим, вы звоните в ФБР из телефонной будки, или я, или Маккоркл. И говорим примерно следующее: премьер-министр Ван Зандт приезжает в Вашингтон, а члены его кабинета хотят, чтобы я застрелил его, дабы вызвать симпатию к их независимости. С этого придется начать. Но подобные ситуации для них не редкость. «С этим все ясно, мистер Падильо, но хотелось бы знать некоторые подробности». Да, разумеется, продолжу я, при этом они похитили жену моего партнера, мистера Маккоркла, и обещают разделаться с ней, если я не застрелю премьер-министра. Вот и все, господа, за исключением последнего. Премьер-министр должен умереть в следующую пятницу, между двумя и тремя часами пополудни, на углу Восемнадцатой улицы и Пенсильвания-авеню, совсем рядом с Информационным агентством Соединенных Штатов.
  — Из этого ничего не выйдет, Хардман, — добавил я. — Если позвонить в ФБР, они усилят охрану Ван Зандта, и окружение последнего догадается, чем это вызвано. Ван Зандт останется в живых, но Фредль наверняка погибнет.
  — Вы скажете им время и место, а они ничего не смогут сделать?
  — Отнюдь, — покачал я головой. — Смогут они многое. Премьер-министра уберегут, а вот мою жену — нет. Меня такая сделка не устраивает.
  — Так вы хотите найти их сами?
  — Во всяком случае, попытаемся.
  — Как насчет того, чтобы еще выпить и перекусить? — Хардман, похоже, вспомнил, что заглянул в наш салун на ленч.
  — Я приберег для вас хороший бифштекс, — я снял трубку и попросил принести еду и выпивку.
  Виски и «мартини» прибыли первыми.
  — Что требуется от меня? — спросил Хардман после того, как за официантом закрылась дверь.
  — Вы знаете город, — ответил я. — У вас есть друзья, которые знают его еще лучше. Нам представляется, хотя, возможно, это не так, что они прячут Фредль в негритянском квартале. Исходя из того, что уж там-то мы ее искать не будем. Это только догадка, но у вас есть контакты со служанками, посыльными винных магазинов, различными ремонтниками, то есть людьми, которые ежедневно бывают в десятках домов. Может, они заметят что-то необычное, а то и увидят Фредль.
  — Тут мы можем задействовать Маша.
  — Но вам придется ввести его в курс дела?
  — Только частично. И лишь потому, что вчера вечером он заезжал к вам домой.
  — Так что вы об этом думаете? — спросил Падильо.
  Хардман наклонился вперед, какое-то время смотрел в пол.
  — Я сомневаюсь, что ее прячут в негритянском квартале. Но проверить это несложно. Куда труднее искать ее в белых районах. Но, как вы правильно заметили, мы сможем наводить справки через обслугу. У этой компании есть какое-нибудь пристанище? Посольство или консульстве?
  — Только торговая миссия.
  — Что ж, придется их пощупать. Что-то они должны знать.
  — И мы того же мнения.
  Официант принес ленч, и за едой мы практически не говорили. После второй чашки кофе Хардман откинулся на спинку дивана и удовлетворенно вздохнул.
  — Мак, у вас едва ли не лучшие в городе бифштексы. Наверное, за такое мясо приходится дорого платить.
  — Зато к нам не заходит всякая рвань.
  Здоровяк встал, потянулся.
  — Мне пора. Вечером я свяжусь с вами. Где я вас найду?
  Падильо написал ему телефон своего «люкса».
  — У нас, возможно, возникнет необходимость встретиться с друзьями. В каком-нибудь тихом, неприметном месте. Вы нам ничего не посоветуете?
  — Как насчет квартиры Бетти? Вы там вчера были.
  — А она не станет возражать?
  — Какие могут быть возражения, если квартиру оплачиваю я?
  — Отлично.
  — Я вам позвоню… Вы думаете, они прослушивают ваш телефон в «Мэйфлауэ»?
  Падильо пожал плечами.
  — Лишнего я не скажу. А может, даже пришлю к вам Маша, — и Хардман отбыл, помахав на прощание рукой.
  — Начало положено, — подвел я итог ленча.
  — Похоже, что так.
  — Какие будут предложения?
  — Вернуться в отель и ждать звонка.
  — Самое трудное.
  — Совершенно верно, — подтвердил Падильо. — Ожидание. Труднее не придумаешь.
  До «Мэйфлауэ» мы дошли пешком, поднялись на лифте. Падильо вставил ключ в замочную скважину, повернул, открыл дверь, и мы вошли в гостиную. На диване сидел человек, руки его лежали на коленях, дабы мы видели, что в них не зажаты ни нож, ни пистолет.
  — Я — Ивлин Андерхилл, — представился он. — Я не причиню вам вреда, оружия у меня нет. Я лишь хочу поговорить с вами.
  Падильо положил ключ на кофейный столик.
  — Вы открыли замок.
  — Замки — мое хобби. А этот совсем простой.
  — Кто вы, мистер Андерхилл?
  — Соотечественник Хеннинга Ван Занята.
  Я быстро подошел к нему.
  — Вы знаете, где моя жена?
  — Вы — мистер Маккоркл?
  — Да. Кто вы?
  — Ивлин Андерхилл. Был членом парламента, пока премьер-министр Ван Зандт не распустил его. Полагаю, вы можете назвать меня голосом разума. Нас совсем мало. Меньшинство меньшинства.
  — Не могли бы выразиться яснее? — подал голос Падильо.
  — Вы — мистер Падильо, не так ли? Я видел вас в Ломе, издалека.
  — Я — Падильо, вы — Андерхилл, он — Маккоркл. Мы знаем, почему мы здесь. А почему вы — нет.
  Он чуть улыбнулся.
  — Обычно я изъясняюсь достаточно связно, но путешествие донельзя вымотало меня, — роста он был невысокого, телосложения хрупкого. Длинные, зачесанные назад седые волосы. Твидовый, поношенный костюм. Он выудил из кармана трубку и кисет с табаком. — Вы не будете возражать, если я закурю? — Светло-синие глаза за очками в золотой оправе повернулись сначала ко мне, потом — к Падильо.
  — Нет, конечно, — я понял, что поторопить его не удастся. И говорить он будет так, как привык, никуда не спеша.
  Чтобы раскурить трубку, ему хватило трех спичек.
  — Пожалуй, поначалу я изложу суть проблемы, а потом перейду к деталям. Несколько моих соотечественников финансировали мою поездку в Штаты. Мы полагаем себя партией здравого смысла, — он выдохнул струю ароматного дыма. — А поручено мне следующее: удержать мистера Падильо от убийства премьер-министра.
  Глава 7
  Я повернулся к Падильо, не скрывая раздражения.
  — Ты говорил, что это заговор трех, Ван Зандт и два его дружка. С нами число посвященных расширилось до шести. А теперь, похоже, о намеченном убийстве знает весь избирательный округ Андерхилла. О Господи, это не заговор, а конгресс.
  — Чего ты разбушевался? — осадил меня Падильо.
  — Я нервничаю.
  — Это заметно.
  Он подтянул стул, сел напротив Андерхилла, закурил.
  — Вы видели меня в Ломе?
  Тот кивнул.
  — В отеле, после того, как те двое поговорили с вами.
  — Вы их знаете?
  — Мы вместе выросли.
  — И вы думаете, что они предлагали мне убить вашего премьер-министра?
  — Это я знаю наверняка, — вновь его окутали клубы дыма. — Видите ли, мистер Падильо, белых в нашей стране немного, сто тысяч, не более. А государственные чиновники — еще более тесный мирок. Мы не сильны в шпионаже, знаете ли. Нет опыта. Но информация, касающаяся вас, поступила от очень надежного источника.
  — Что же это за источник?
  Вновь Андерхилл улыбнулся.
  — Вы помните того мужчину из беседовавших с вами в Ломе, что назвался Краусом? Повыше ростом, который сначала прикидывался немцем, а потом признал, что он — министр транспорта?
  — Помню, — кивнул Падильо.
  — Бедняга не умеет хранить секреты. Вернувшись, он рассказал обо всем жене, разумеется, заставив ее поклясться, что она никому ничего не скажет.
  — Но она сказала.
  — Естественно.
  — Кому?
  — Своей сестре… моей жене.
  Падильо встал, прошелся по комнате.
  — Можем мы заказать выпивку в номер?
  — Сними трубку и попроси бюро обслуживания принести сюда бутылку и лед.
  Падильо последовал моему совету, а положив трубку, вновь повернулся к Андерхиллу.
  — Вы сказали, что видели меня в Ломе… издалека. Как вы там оказались?
  — Я приглядывал за парочкой, что заявилась к вам. Еще раз хочу подчеркнуть, что белых в нашей стране совсем немного. И среди них есть группа людей, которые не хотят, чтобы упрямство, ненависть и жестокость других белых привели к социальному и экономическому хаосу. Мы собрали некую сумму денег, кто внес свои сбережения, кто заложил дом, и намерены использовать эти средства, чтобы воспрепятствовать этому старому дураку Ван Зандту умереть смертью мученика. Если вы убьете его, в стране устроят кровавую баню. Я — профессор романских языков в нашем университете и не силен в подобных переговорах, но готов предложить вам семнадцать тысяч фунтов за отказ от убийства Ван Зандта. Возможно, противоположная сторона предложила вам больше, но это все деньги, которые нам удалось собрать. Если вы отвергнете наше предложение и согласитесь убить премьер-министра, мне придется изыскать возможность убить вас.
  — А почему вы не обратились в полицию? — спросил я. — Или в ФБР? Неужели к их помощи уже никто не прибегает?
  — Сказать по чести, я не обратился к ним лишь потому, что мы не хотим вмешивать их, да и любое другое государственное учреждение в это дело. Если ваше правительство узнает о подробностях этого заговора, они первым делом обратятся за разъяснениями к Ван Зандту. Тот, естественно, будет все отрицать, и на этом будет поставлена точка.
  Но, господа, дело в том, что мы за покушение. Но закончиться оно должно неудачно. Более того, нам необходимо получить доказательства того, что покушение это подготовлено и осуществлено на деньги Ван Зандта и его приспешников. Вот за это мы и готовы предложить семнадцать тысяч долларов вам, мистер Падильо, и, разумеется, вам, мистер Маккоркл.
  — Ваши друзья в Ломе действовали точно так же. Они пообещали убить меня, если я не убью премьер-министра. И обещание их последовало за моим отказом убить Ван Зандта за деньги, причем названная ими цифра значительно превышала вашу.
  Андерхилл покивал.
  — Да, человеческая жизнь для них не стоит и пенни. Должен признать, пока я и представить себе не могу, как это сделать. В смысле, убить вас. А какова их последняя цена?
  — Они пообещали убить мою жену, если Падильо не убьет Ван Зандта, — вмешался я. — Они ее похитили.
  — О Господи. Вы оказались в щекотливом положении, не так ли?
  В дверь постучали, и Эл, официант бюро обслуживания, внес в номер бутылку шотландского, лед и бокалы. Справился, не нужно ли нам чего еще, и мы заверили его, что теперь у нас есть все необходимое. Падильо подписал чек, и Эл ретировался, рассыпаясь в благодарностях. Я разлил виски и спросил Андерхилла, добавить ли ему льда. Он отрицательно покачал головой.
  — Мистер Андерхилл, — прервал затянувшуюся паузу Падильо, — у меня нет ни малейшего желания убивать вашего премьер-министра.
  — Рад это слышать. Хотя должен отметить, что в подобных делах ваша репутация чрезвычайно высока.
  — С чего вы это взяли?
  — Один тип из Берлина предложил продать нам информацию, которую уже торганул людям Ван Зандта. Взял с нас двести фунтов. Ван Зандт, похоже, заплатил куда больше. Информация касалась вас, мистер Падильо. Досье у него подобралось обширнейшее. Упоминались в нем и вы, мистер Маккоркл. Если я не ошибаюсь, вам принадлежал ресторан в Бонне.
  Далее разговор перескакивал с темы на тему. То ли Андерхилл умело вел его, то ли у него разбегались мысли. И я предпринял попытку вернуться к интересующему меня вопросу.
  — Мистер Андерхилл, не знаете ли вы, кто похитил мою жену и где ее сейчас держат?
  — Кто, я знаю почти наверняка. И скорее всего могу сказать, где ее держат. Но, судя по всему, за эти сведения я могу получить высокую цену, не так ли?
  — Полагаю, вам не следует торговаться с мистером Маккорклом, когда дело касается его жены, — заметил Падильо.
  — Наверное, не стоит. Это так жестоко.
  — Если вы не скажете мистеру Маккорклу, где его жена, боюсь, он выбьет из вас эти сведения.
  — Кто ее похитил? — повторил я.
  — Вероятнее всего, Уэнделл Боггз и Льюис Дарраф.
  — Кто они?
  — Один — министр транспорта, второй — внутренних дел. Те самые, кто встречался с мистером Падильо в Ломе.
  — Вы хотите сказать, что два члена вашего кабинета министров похитили мою жену?
  — Скорее всего. Они довольно-таки молодые. Вашего возраста. И способны на все. Я знаю, что сейчас они в Соединенных Штатах.
  — Вам известно, где они остановились?
  — У них дом в Вашингтоне. Адрес у меня есть, но я оставил его в отеле. К сожалению, назвать по памяти не могу. Цифры и названия в голове не держатся.
  — Как вы узнали об этом доме?
  — Мне сказала жена. Мы с Боггзом женаты на родных сестрах, его жена поняла, что задуманное им к добру не приведет, и решила посоветоваться с сестрой. Уэнделл, похоже, делится с женой всем. А адрес я записал, потому что знал наверняка, что забуду его, а он может и пригодиться.
  — Где вы остановились?
  — В «Ласалле». Через дорогу.
  — Так давайте перейдем на другую сторону улицы, поднимемся в ваш номер и взглянем на адрес, — голос мой звучал сурово и решительно.
  — И тогда мы могли бы обсудить, как предотвратить убийство Ван Зандта?
  — Мы поговорим и об этом, — кивнул Падильо.
  — Я не знаю, сколько вы обычно получаете за такую работу, мистер Падильо, но семнадцать тысяч фунтов в моей стране — большие деньги.
  — И в других тоже, — Падильо открыл дверь.
  Коннектикут-авеню мы пересекали по «зебре». Андерхилл шел чуть впереди, попыхивая трубкой, его тонкие руки болтались из стороны в сторону. Падильо чуть кривился, словно от боли.
  — Бок все еще беспокоит? — спросил я его.
  Ответить он не успел. Стоявшая у аптеки машина резко рванула с места и разогналась уже до тридцати пяти миль, когда ее бампер ударил по коленям Андерхилла, капот — по груди, распластав его по мостовой. Падильо, отставший на полшага, схватил меня за руку и потащил назад. Нужды в этом не было. Зеленый «форд» и я разминулись как минимум на два фута. Колеса его размазали по мостовой худого седовласого мужчину, который преподавал романские языки и понятия не имел, что надо делать, если возникает необходимость убить человека. Автомобиль же, не снижая скорости, свернул на Эль-стрит и скрылся из виду. Мужчина, сидевший рядом с водителем, один раз оглянулся.
  Падильо тут же забыл про боль в боку и склонился над Андерхиллом. Вокруг уже собралась толпа, и все повторяли одну фразу: «Надо вызвать «Скорую». Никто, однако, не спешил к телефонной будке. Трубка, которую курил Андерхилл, еще дымилась в футе от его головы, по которой проехалось заднее левое колесо.
  Руки Падильо быстро пробежались по карманам Андерхилла. Он поднял голову, оглядел лица уставившихся на него людей, выбрал одного.
  — Вызовите «Скорую помощь», — обратился он к приглянувшемуся ему молодому человеку. — Он еще жив.
  Мужчина повернулся и побежал к аптеке. Падильо встал и попятился в толпу. Я пристроился к нему. Несколько секунд спустя мы уже шли по направлению к Кей-стрит.
  — Его ключ у меня, — сообщил Падильо.
  — Давай посмотрим, что у него в номере.
  Треть «Ласалля» занимали конторы различных фирм, вторую — постоянные жильцы, и лишь остальное отводилось приезжим. В вестибюле не стояли удобные кресла и никто не следил, кто поднимается в кабинах автоматических лифтов. Мы вышли на седьмом этаже и нашли нужную дверь. Андерхилла поселили в однокомнатном номере, который обходился ему в девять долларов в сутки, с двухспальной кроватью, кондиционером и телевизором. Чемодан, довольно потрепанный, стоял в стенном шкафу под еще одним твидовым костюмом и плащом. В карманах адреса мы не обнаружили, так же, как и в чемодане.
  Падильо заглянул в ящики комода, я обследовал шкафчик в ванной. Помазок, мыло, зубная щетка, паста, расческа. Все аккуратно разложено. Мысли у Андерхилла, возможно, и путались, но вещи свои он держал в полном порядке.
  Адрес нашел Падильо, в одном из ящиков. В маленькой записной книжке. Я переписал адрес, а потом Падильо пролистал книжку.
  — Более ничего интересного, — он бросил ее в ящик. — А вот и деньги, — он протянул мне папку с замочком. Внутри лежали пачки пятифунтовых банкнот. Каждая с бумажкой, свидетельствующей о том, что в пачке ровно пятьсот фунтов.
  — Семнадцать тысяч, — предположил я.
  — Вероятно.
  — Мы их возьмем?
  — Лучше мы, чем люди Ван Зандта. При случае отправим их его жене, которая поймет, что это за деньги.
  — Еще бы, ей же все известно.
  — В том числе и адрес их тайной резиденции. Кстати, где она располагается?
  — Квартал 2900 по Кэмбридж-плейс, Северо-Запад.
  — Ты знаешь, где это?
  — Приблизительно. В Джорджтауне.
  — Какой же это негритянский район?
  — Да, негров там нет уже лет тридцать пять.
  — Давай-ка вернемся ко мне. Мне нужно кое-куда позвонить.
  Вниз мы спустились на том же лифте и пересекли Коннектикут-авеню. У тротуара, почти напротив «Мэйфлауэ», стояли две патрульные машины с включенными маячками. Трое полицейских задавали вопросы каким-то людям, которые качали головами, показывая, что ничего не знают. Четвертый полицейский что-то измерял рулеткой. Еще один посыпал то ли песком, то ли опилками влажное пятно на мостовой. Ивлина Андерхилла уже увезли. Впервые ли он приехал в Соединенные Штаты, почему-то подумалось мне.
  Падильо только поворачивал ключ в замке, когда зазвонил телефон. Он быстро подошел к столу, взял трубку.
  — Слушаю, — и тут же передал ее мне. — Это тебя.
  Я поздоровался и услышал: «Вас, похоже, не очень заботит благополучие вашей жены, мистер Маккоркл».
  — Наоборот, еще как заботит. Она у вас?
  — Да. Пока она в полном здравии. Но вы не следуете полученным инструкциям. Мы не потерпим никаких отклонений.
  — Дайте мне поговорить с моей женой.
  — Вас же просили никому не говорить о задании мистера Падильо.
  — Мы никому не говорили. Передайте трубку моей жене.
  — Вы разговаривали с Андерхиллом.
  — В номер отеля может зайти кто угодно.
  — Чего хотел от вас Андерхилл, мистер Маккоркл?
  — Прежде всего он хотел остаться в живых. Передайте трубку моей жене.
  — Вы рассказали ему о задании мистера Падильо?
  — В этом не было необходимости. Он и так все знал. Чья-то жена ввела его в курс дела. Возможно, ваша. Теперь я могу поговорить с моей?
  — Мистер Падильо собирается выполнять наше задание? Вновь хочу вас предупредить, мы настроены серьезно.
  — Да, собирается. Но лишь при условии, что вы передадите трубку моей жене. Я должен убедиться, что она жива.
  — Очень хорошо, мистер Маккоркл. Вы можете перекинуться парой слов с миссис Маккоркл.
  — Фредль… как ты?
  — Все нормально, дорогой. Только ужасно устала, — голос ровный, смирившийся с неизбежным.
  — Я сделаю все, что смогу. Майк со мной.
  — Я знаю. Мне сказали.
  — Они обращаются с тобой хорошо?
  — Да, дорогой, но… — она вскрикнула и тут же раздался мужской голос.
  — До сих пор мы обращались с ней хорошо, мистер Маккоркл. Сами видите, мы шутить не намерены.
  И в трубке послышались гудки отбоя.
  Глава 8
  Я стоял посреди комнаты, уставившись на зажатую в руке трубку. Потом положил ее на рычаг и посмотрел на Падильо.
  — Они заставили ее закричать. Причинили ей боль, и она закричала.
  Он кивнул и отвернулся к окну.
  — Более они не будут мучить ее. Они лишь демонстрировали тебе серьезность своих намерений.
  — Фредль не из крикливых. Она не стала бы кричать, если в увидела бегающую по полу мышь.
  — Я знаю. Ей причинили боль. Возможно, заломили руку. Но не более. Нет смысла мучить ее. Она не знает, где спрятаны изумруды.
  — Не знаю, долго ли я смогу тут высидеть.
  — Мы должны ждать, — возразил Падильо.
  — Я хотел бы ждать, одновременно что-то делая.
  — Так не бывает, — он подошел ко мне. — Одно ты должен уяснить раз и навсегда: или они ее убьют, или мы ее выцарапаем. Но для этого нужны ясный ум и твердая рука. А если ты будешь все время думать о том, как ей плохо, у тебя поедет крыша.
  — Возможно, и поедет, потому что я им верю. Они меня убедили. Крики моей жены действуют на меня. Я бы поверил им, если б они сказали, что намерены выбрать ее мисс министерства торговли.
  — Мы подождем, — говорил Падильо отрывисто, словно рубил. — Ожидание — один из методов их воздействия на нас. Они знают, как это тяжело, и рассчитывают, что крик жены заставит тебя дрогнуть, а потому ты будешь хвататься за соломинки, вместо того чтобы методично готовиться к ее спасению. А готовиться нужно, иначе ты не увидишь ее живой. Мы вдвоем уже не такая большая сила. Несколько лет тому назад, возможно, но не теперь. Нам нужна помощь. И мы должны ждать, пока она прибудет.
  — Мы подождем, — откликнулся я.
  — Вот и отлично. Подождем.
  Я заставил себя разлить по бокалам виски и включил телевизор. Показывали викторину для домохозяек. Им предлагалось определить общую стоимость глиссера без мотора, настольного трехцветного ксерокса, ящика крема для загара и кетчупа, потребляемого среднестатистической семьей за год. Я предположил, что все это стоит двадцать девять тысяч четыреста пятьдесят восемь долларов и сорок два цента, но победила домохозяйка из Мемфиса, положившая на все тридцать шесть тысяч долларов. От многоцветного ксерокса я бы не отказался.
  — Ты часто смотришь телевизор? — спросил Падильо.
  — Случается. Телевидение, как Китай. Если его не замечать, оно только становится хуже.
  Падильо попытался оценить следующую группу товаров, но оказался лишь третьим, пропустив вперед блондинку из Галвестона и бабулю из Сент-Пола. Бабуля выиграла доску для серфинга, ходули любопытной конструкции, годовое обучение в школе фотографии, глобус диаметром в четыре фута и японскую спортивную машину. Падильо отметил, что с удовольствием взял бы себе глобус.
  Зазвонил телефон. Падильо потянулся к трубке, а я выключил телевизор. Звонили по межгороду, и, когда телефонистка убедилась, что говорит с Падильо, он смог поздороваться с абонентом на другом конце провода. А послушав какое-то время, добавил: «Я звоню насчет должка. Хотел бы получить его сегодня, — и после паузы: — Хорошо. Жду тебя по такому адресу», — и назвал номер дома и квартиры на Фэамонт-стрит, где жила подружка Хардмана. Затем попрощался и положил трубку.
  — Ян Димек звонил из Нью-Йорка. Он в Ла Гардия[7]. Чуть опоздал на самолет, так что прилетит следующим.
  В течение получаса телефон звонил дважды, и каждый раз разговор продолжался лишь две-три минуты. Падильо не приходилось ни объяснять, ни уговаривать. Он лишь напоминал про должок и называл место встречи.
  — Твои друзья? — поинтересовался я.
  — Нет, конечно.
  — Так кто же?
  — Агенты, с которыми мне приходилось иметь дело. Димек — поляк и работает на польскую разведку. Он приписан к польской миссии в ООН, но большую часть времени проводит в Вашингтоне. Магда Шадид работает и на Венгрию, и на Сирию, обе стороны это знают, но продолжают сотрудничать с ней, потому что обходятся ее услуги недорого, да и секретов что у Венгрии, что у Сирии немного. Последний, Филип Прайс, англичанин, и его прикрытие — компания по производству прохладительных напитков.
  — А чем они обязаны тебе?
  — Все они — двойные агенты. Я их завербовал, и они работают на Дядю Сэма.
  — И, если они взбрыкнут, ты шепнешь пару слов их основным работодателям.
  — Совершенно верно, только шептать мне не придется. Для этого есть письма, которые отправит при необходимости наш адвокат в Бонне. Прием старый, но действует безотказно.
  — Но он же полагает, что ты умер? Он так сокрушался о твоей смерти.
  — По моей просьбе. Я звонил ему из Швейцарии.
  — Но он же и мой адвокат.
  — Сам видишь, интересы клиентов для него превыше всего.
  — Англичане не убьют Прайса за то, что он — двойной агент?
  — Не убьют, но он потеряет полторы тысячи долларов, которые мы платим ему из месяца в месяц. А деньги он будет получать, лишь находясь на службе у Англии.
  — Они знакомы друг с другом?
  — Если не лично, то понаслышке. Они же не любители, а профессионалы и в любом деле должны знать, кто есть кто.
  — Должно быть, они питают к тебе самые теплые чувства.
  Падильо пожал плечами и усмехнулся.
  — Они не перебегут на другую сторону только потому, что этого захотела их левая нога. Двойными агентами они стали из-за денег. Работа эта непыльная, и они не хотели бы терять ее. Так что я могу обратиться к ним с просьбой. Один раз. Второго уже не будет.
  В дверь постучали. Падильо впустил в гостиную Мустафу Али, и они приветствовали друг друга на арабском.
  — Вы отлично знаете язык, — перешел Маш на английский. — Как поживаете, Мак?
  — Все нормально.
  — Хард просил привезти вас к Бетти. Вы готовы?
  — Готовы, — кивнул Падильо. — Я только положу вот это в сейф, — и он взял со стола папку с семнадцатью тысячами фунтов, которые мог бы заработать, не убив Ван Зандта.
  Мы спустились в вестибюль, нашли помощника управляющего, убедились, что папка оставлена в надежном месте, и проследовали к «бьюику». Он стоял под знаком «Стоянка запрещена», но на ветровом стекле мы не обнаружили штрафной квитанции.
  — Телевизор и телефон в кабине наводят их на мысль, что владелец машины достаточно влиятелен, чтобы отмазаться от штрафа, — пояснил Маш. — Они ничем не хуже дипломатических номеров.
  С Семнадцатой улицы мы свернули на Массачусетс-авеню, объехали площадь Скотта, взяли курс на Джорджия-авеню. В половине пятого дня машины еще не запрудили улицы, а потому ехали мы достаточно быстро.
  — Если возникает необходимость защищаться, каким пистолетом вы посоветовали бы воспользоваться? — неожиданно спросил Падильо.
  Маш искоса глянул на него.
  — Для ближнего боя или на дальнюю цель?
  — Для ближнего боя.
  — Лучше «смит и вессон» калибра 38 с укороченным стволом не найти.
  — Вы можете достать пару штук?
  — Нет проблем.
  — Сколько с нас?
  — По сотне за каждый.
  — Заметано. А к кому мне обратиться, если я захочу приобрести нож?
  — Раскладной или финку?
  — Раскладной.
  — Будете бросать?
  — Нет.
  — Я его достану. Пятнадцать долларов.
  — Тебе нужен нож, Мак? — повернулся ко мне Падильо.
  — Только с перламутровой рукояткой. Я всегда мечтал о таком.
  — А если перламутр будет искусственный? — спросил Маш.
  — Ничего страшного, — заверил его Падильо.
  Маш высадил нас перед домом Бетти и умчался, вероятно, на поиски нашего арсенала. Мы поднялись по лестнице, Падильо постучал, а я присел, развязывая шнурки.
  — Белый ковер, — напомнил я Падильо.
  Дверь открыл Хардман, в носках. Развязал шнурки и Падильо.
  — Маш приехал не слишком рано? — осведомился Хардман.
  — В самое время, — заверил его я.
  — Есть хороший вариант в четвертом забеге на Шенандоу Даунз[8]. На Верную Сью ставят девять к двум.
  — На таких условиях я готов расстаться с десятью долларами.
  — Вы их приумножите, — и Хардман что-то черкнул в маленькой записной книжке.
  — Ты когда-нибудь выигрывал? — поинтересовался Падильо.
  — Прошлой весной… или зимой?
  — Вы же часто выигрываете, Мак, — укорил меня Хардман.
  — Он хочет сказать, что долгов за мной нет.
  Из спальни появилась Бетти, поздоровалась, глянула на наши ноги, дабы убедиться, что ее белому ковру ничего не грозит, и уплыла на кухню.
  — Я отправляю ее в кино, — пояснил Хардман. — Вы хотите, чтобы я остался или пошел с ней?
  — Мы бы предпочли, чтобы вы остались, — ответил Падильо.
  — А кто должен прийти?
  — Трое моих друзей — поляк, полувенгерка-полусирийка и англичанин.
  — Сборная солянка.
  — Они могут помочь, да и кой-чего мне задолжали.
  Бетти вновь продефилировала через гостиную, на этот раз в спальню. И тут же вернулась в великолепной норковой накидке. Остановилась перед Хардманом, вытянула правую руку. В левой она держала туфли.
  — Мне нужны пятьдесят долларов.
  — Женщина, ты же идешь в кино!
  — Я могу заглянуть и в магазин.
  — Понятно, — Хардман вытащил из кармана пачку денег. — Только не заходи в тот, где продавались эти вот накидки. А то хозяева захотят ее вернуть.
  — Так она краденая?
  — Как будто ты этого не знала.
  Бетти повела плечами.
  — Все равно я пойду в ней.
  — Вот тебе пятьдесят долларов. Ты можешь вернуться к девяти.
  Бетти взяла деньги, привычным жестом сунула их в сумочку. Направилась к двери, открыла ее, обернулась.
  — Ты будешь здесь? — в голосе послышались просительные нотки.
  — Еще не знаю.
  — Мне бы этого хотелось, — вновь те же нотки.
  Хардмана буквально расперло от гордости.
  — Поживем — увидим. А теперь иди.
  — Кофейник на плите, — и она отбыла.
  Мы решили выпить кофе, и Хардман умело обслужил нас.
  — Наверное, вы не знаете, что в свое время я работал в вагоне-ресторане?
  Но о своей работе на железной дороге он рассказать не успел, потому что в дверь позвонили. Хардман пошел открывать, и мужской голос осведомился, здесь ли Падильо. Хардман ответил «да», и мужчина переступил порог.
  — Привет, Димек, — руки Падильо не протянул.
  — Привет, Падильо.
  — Это Хардман. Маккоркл.
  Димек поочередно кивнул нам и огляделся.
  — Вас не затруднит разуться? — спросил его Хардман.
  Мужчина посмотрел на него. Лет тридцати четырех или пяти, с грубым, словно вырубленным из бетона лицом, серой кожей, за исключением двух пятнышек румянца на скулах. То ли от ветра, то ли от туберкулеза. Я бы поставил на ветер. Димек не производил впечатления больного.
  — Зачем? — спросил он Хардмана.
  — Ковер, дорогой. Хозяйка дома не хочет, чтобы его пачкали.
  Димек глянул на наши ноги, сел на стул, снял туфли.
  — Как поживаешь, Димек?
  — Я слышал, вы умерли.
  — Хочешь кофе?
  Димек кивнул. Светлые, коротко стриженные волосы, большие уши, маленькие серые глаза.
  — Со сливками, — говорил он, едва разлепляя губы.
  Хардман принес ему чашку кофе, и Димек поставил ее на подлокотник кресла.
  — А что поделываете вы, Падильо?
  — Мы подождем двух других. Чтобы мне не повторяться.
  — Здесь и так двое лишних.
  — Ты, я вижу, в совершенстве освоил английский.
  — Вы имели право позвонить мне в этот раз, — продолжил Димек. — Но более я бы этого не делал.
  Падильо пожал плечами, откинулся на спинку кресла, приложил руку к боку. Повязку следовало бы переменить.
  Опять звякнул звонок. Хардман открыл дверь.
  — Если не ошибаюсь, меня ждет мистер Падильо, — другой мужской голос.
  — Проходите.
  — Это Филип Прайс, — представил его Падильо. — У двери — Хардман, в этом кресле — Димек, в том — Маккоркл. Как идут дела. Прайс?
  — Нормально, — ответил мужчина. — Полный порядок.
  — Вас не затруднит разуться? — повторил Хардман. — Нам влетит, если мы попачкаем ковер.
  — Привет, Димек, — Прайс кивнул поляку. — Не ожидал увидеть вас здесь.
  — Туфли, дорогой, — настаивал Хардман.
  — Я свои снял, — Димек пошевелил пальцами ног. — Как и говорит этот господин, мы стараемся сохранить ковер в чистоте.
  Прайс присел, разулся, аккуратно поставил туфли у стула.
  — Где же мы встречались последний раз? — он вопросительно посмотрел на Димека. — В Париже, не так ли? Если не ошибаюсь, что-то связанное с НАТО? Но тогда вы представлялись не Димеком?
  — И вы были не Прайсом.
  — Совершенно верно. Ну, Падильо, раз вы воскресли из мертвых, позвольте узнать, как вам жилось все это время?
  — Отлично. Хотите кофе?
  — Не откажусь. Где мне сесть?
  — Выбирайте сами.
  Англичанину приглянулось кресло напротив двери, сидя в котором он мог видеть нас всех. Хардман принес из кухни чашку кофе.
  — Вам со сливками или с сахаром?
  — Благодарю, предпочитаю черный.
  Мы молча пили кофе, изредка поглядывая друг на друга. Англичанин, похоже, процветал. Дорогой, синевато-серый твидовый костюм, белая рубашка, галстук в сине-черную полоску. Черные туфли, черные же носки. Хрупкого, казалось, телосложения, но могучие плечи говорили о том, что силы ему не занимать. Карие глаза, полуприкрытые веками. Я прикинул, что ему никак не меньше сорока пяти, но седина еще не тронула его каштановые волосы. А может, он их красил.
  — Мне действительно говорили, что вы пропали без вести, а может, и погибли, — прервал затянувшуюся паузу Прайс. — Не могу сказать, что я сильно горевал.
  — Устроил себе небольшой отпуск, — ответил Падильо.
  — Судя по загару, побывали в южных странах.
  — Побывал, — не стал отрицать Падильо.
  — В Африке?
  Губы Падильо разошлись в улыбке.
  — Не вы ли…
  — В Западной Африке, — вмешался Димек. — Я слышал об этом. Кто-то продал там гору оружия. Автоматы и карабины калибра 7,62.
  — Тебе легко даются языки, Димек. Сейчас ты говоришь как американец. А когда мы впервые встретились, ты более напоминал уроженца Манчестера.
  — Он говорит не хуже меня, — внес свою лепту в беседу и Хардман.
  Прайс демонстративно посмотрел на золотые наручные часы.
  — Мы кого-то ждем или…
  — Ждем, — подтвердил Падильо.
  Так мы и сидели, разутые, в уютной квартире в северо-западной части Вашингтона, округ Колумбия, негр, сын испанца и эстонки, поляк, англичанин и ресторатор шотландско-ирландского происхождения, ожидая прибытия полувенгерки-полусирийки. Прошло пятнадцать минут, прежде чем в дверь вновь позвонили.
  — Я сам, — Падильо встал, направился к двери, открыл.
  — Привет, Мэгги, заходи.
  Она вошла, и мне сразу стало ясно, что ждали мы не напрасно. Лет двадцати шести, с длинными темными волосами, окаймляющими овал лица, огромными черными глазами, разом окинувшими всех присутствующих. Идеально прямой нос, рот, растянутый ослепительной улыбкой, ради которой многие продали бы душу дьяволу. Вязаное шерстяное» пальто свободного покроя, в крупную черную, коричневую и белую клетку. Она поздоровалась с Падильо и повернулась, чтобы он помог ей снять пальто. Оказавшееся под ним белое облегающее платье только подчеркивало совершенство фигуры Мэгги. Она знала, как стоять, как ходить, как показать себя в лучшем виде. Падильо положил пальто на стул.
  — Позвольте представить вам мисс Магду Шадид, — при этих словах Падильо мы все встали. — Мистер Маккоркл, мистер Хардман, мистер Димек и мистер Прайс.
  Она кивнула каждому и повернулась к Падильо.
  — Я кое-что припасла для тебя, Майкл.
  — Что же?
  — Вот это.
  Никогда ранее я не видел, чтобы женщина била мужчину по лицу левой рукой после того, как имитировала удар правой.
  Глава 9
  Ей следовало бы знать, к чему это приведет. Возможно, она и знала. Падильо отвесил ей затрещину, после которой на ее щеке загорелось красное пятно. Магда отбросила голову назад и рассмеялась, дав нам возможность убедиться, что в ее коренных нет ни единой пломбы.
  — Я мечтала об этом два года. Может, теперь ты крепко подумаешь, прежде чем опять продинамить меня. Я прождала тебя два дня в том вонючем амстердамском отеле.
  — Извини, что не смог явиться на назначенную встречу. А вот за затрещину я извиняться не собираюсь.
  — Я знала, что ты меня ударишь, — она потерла щеку. — Даже удивилась бы, если в ты этого не сделал. Но к чему бить со всей силы? Кто эти люди?
  — Деловые партнеры.
  — И среди них есть очень интересные, не так ли? — теперь она улыбалась Хардману. Тот, естественно, улыбнулся в ответ. И я порадовался, что Бетти ушла в кино.
  — Вроде бы ты должна помнить меня, Магда, — Димек по-прежнему говорил, едва шевеля губами.
  Она посмотрела на него и фыркнула.
  — Помню, но безо всякого удовольствия. Если в мне понадобилось вспоминать кого-либо с шаловливыми ручонками, я бы остановила свой выбор на твоем грустнолицем соседе, — теперь она улыбнулась мне. Я ответил ей тем же.
  — Отключай свои чары, Магда, — вставил Падильо. — Мы уже поняли, что ты неотразима.
  — Тогда ты можешь предложить мне выпить, Майкл. Я не откажусь от шотландского со льдом, — она повертела головой, словно выбирая, кто достоин чести сидеть рядом, и отдала предпочтение Прайсу. Тот холодно ей кивнул.
  — Шотландское я принесу, — пообещал Хардман. — Может, кто-то хочет что-либо еще? У меня есть еще бурбон и джин.
  Все, однако, пожелали шотландского.
  — Пока нам не принесли выпить, не могли бы вы, Падильо, выйти на сцену и ввести нас в курс дела, дабы мы не гадали зазря, а ради чего нас сюда позвали. Мы ведь здесь по делу, не так ли? — и Прайс холодно улыбнулся.
  — Вы здесь, потому что я попросил вас приехать, — сухо ответил Падильо.
  Хардман вернулся с тремя бокалами в каждой руке. Первой обслужил женщину, получив в награду еще одну улыбку.
  Падильо отпил виски и наклонился вперед. Заговорил, обращаясь к Прайсу.
  — Будь у меня такая возможность, я никогда в жизни не привлек бы вас к этой операции. Я вам не доверяю. Вы мне не нравитесь.
  — Но я-то чуть-чуть да нравлюсь, не так ли, Майкл? — проворковала Магда.
  — Особенно мне понравилось, как ты три года назад подставила меня в Будапеште. Меня до сих пор мучают ночные кошмары, когда я вспоминаю об этом.
  Магда пожала плечами и положила ногу на ногу, чтобы мы могли в полной мере насладиться их видом.
  — Я позвал вас лишь потому, что держу вас в кулаке, а вы так жадны, что готовы на все, лишь бы сохранить статус двойного агента.
  Трое знакомцев Падильо переглянулись.
  — Мне представляется, — процедил Прайс, — что вы сболтнули лишнее.
  — Неужели? Что ж, я предоставляю вам возможность организовать Ассоциацию взаимной защиты от посягательств Майкла Падильо. Другими словами, вам дается шанс сорваться с крючка и продолжать получать каждый месяц по полторы тысячи долларов от «Кроссхэтч корпорейшн». Чек подписывает именно эта организация, не правда ли, Димек?
  — Мой — да, — кивнул поляк, — но не на полторы тысячи, а на тысячу триста.
  — А мне пересылают только тысячу, — поддакнула Магда.
  Лишь Прайс промолчал.
  Падильо усмехнулся, глянул на меня.
  — Жадности им не занимать.
  — Что мы должны сделать, чтобы сорваться с крючка, Падильо? — поинтересовался Прайс. — И как мы узнаем, что мы свободны не на словах, но на деле?
  — По завершении нашей операции вы столько узнаете обо мне, да и о моих друзьях, что я более не смогу чего-то требовать от вас. Если мне захочется выдать вас, вы с головой выдадите меня. Поэтому мне поневоле придется помалкивать.
  Димек медленно покачал головой.
  — Мне бы хотелось, как вы говорите, сорваться с крючка. Я не знаю, зачем вы позвали этих двух, Падильо, но ко мне вы бы не обратились, если в вам не требовался исполнитель на грязную работу, выполнение которой гарантирует кратчайший путь на тот свет.
  — Ты опять заговорил, как манчестерец, Димек. Вероятно, я выразился недостаточно ясно. Поэтому повторю для непонятливых. Если вы трое в точности не сделаете то, что мне нужно, я доложу о вас кому следует. И не пройдет недели, как двоих из вашей троицы убьют, а Прайс окажется за решеткой.
  — Чертовски убедительный довод, — пробурчал Прайс.
  — Я рассчитывал на ваше понимание.
  — Переходи к делу, Майкл! — воскликнула Магда. — Ты знаешь, что держишь нас за горло, иначе мы не собрались бы здесь. И нет нужды долдонить об одном и том же.
  — Димек?
  — Я согласен.
  — Прайс?
  — Нет возражений.
  Падильо удовлетворенно кивнул.
  — К делу так к делу. Ты прав, Димек. Я побывал в Западной Африке. Объездил ее вдоль и поперек. А когда оказался в Ломе, два типа предложили мне кругленькую сумму за убийство их премьер-министра.
  — В Того нет премьер-министра, — удивился Прайс. — Там же президент, или я ошибаюсь?
  — Ты действительно отстал от жизни. Теперь там верховодит генерал. Но речь идет не о Того. Они лишь обратились ко мне в Того, — и далее Падильо назвал маленькую южноафриканскую страну, правительство которой возглавлял Ван Зандт.
  — Черт побери, — вырвалось у Прайса.
  — И сколько они вам предложили? — осведомился Димек.
  — Семьдесят пять тысяч, а получив отказ, пообещали убить меня, если я не пристрелю Ван Зандта, когда в следующую пятницу он будет проезжать по Пенсильвания-авеню.
  — Значит, ты взял деньги и удрал? — предположила Магда.
  — Нет, просто удрал. Но они выследили меня и похитили жену Маккоркла. Если я не пристрелю Ван Зандта, они убьют ее. Если я обращусь в полицию или ФБР, результат будет тот же.
  — Ее убьют в любом случае, — уверенно заявил Димек.
  — Это точно, — поддакнул Прайс.
  — А кто тебе этот Маккоркл? — в лоб спросила Магда.
  — Мой деловой партнер. Мы оба владельцы одного салуна.
  — Он был с тобой и в Бонне?
  — Да.
  — Через Бонн они и вышли на его жену. Я рада, что не нравлюсь тебе, Падильо. Мне не хотелось бы входить в круг твоих друзей.
  Падильо не отреагировал на ее шпильку.
  — Димек прав. Они убьют ее, застрелю я Ван Зандта или нет. Потому-то я и подумал о вас. О вас всех. Мы попытаемся вызволить ее.
  — Вы знаете, где ее прячут? — спросил Прайс.
  — Нет. Ее держали в одном доме в Джорджтауне, но теперь наверняка перевезли в другое место.
  — Вам известно, кто ее похитил? — снова вопрос Прайса.
  — Нет. Конкретных исполнителей мы не знаем. Но есть основания подозревать, что ее похитили министры Ван Зандта.
  — Ради чего? Чтобы взять власть после убийства главы правительства? — теперь пришел черед спрашивать Димеку.
  — Нет. Идея принадлежит самому Ван Зандту. Он хочет возложить вину за убийство на американского негра и таким образом склонить общественное мнение Америки на свою сторону. Цель же их ясна — независимость только для белых.
  — Цветных нигде не считают за людей, — буркнул Хардман.
  — В Польше к ним относятся очень хорошо, — возразил Димек.
  — Правда? — Хардман сразу оживился.
  — Вы говорите, что идея принадлежит Ван Зандту, — Прайс вернул разговор в нужное русло. — Он что, жаждет умереть насильственной смертью?
  — Ему восемьдесят два года, и он умирает от рака. Более шести недель он все равно не протянет, а потому желает мученического конца, ибо уверен, что его дело — правое.
  — Какова наша роль? — спросил Прайс.
  — Во-первых, вы поможете вызволить жену Маккоркла.
  — А во-вторых?
  — Мы займемся подготовкой покушения.
  — Разумеется, за прежнюю цену, — уточнила Магда. — То есть за семьдесят пять тысяч, не так ли, дорогой?
  — Совершенно верно, Мэгги. За семьдесят пять кусков.
  — А наше вознаграждение? Полагаю, помимо этих глупых угроз, ты припас для нас что-нибудь более существенное?
  — Каждый из вас получит по пять тысяч фунтов. Или по четырнадцать тысяч долларов.
  — То есть вы останетесь с неплохой прибылью, — покивал Прайс. — Но не с максимально достижимой. Вы мягчеете, Падильо.
  — Вы слышали еще не все, Прайс.
  — Позвольте уточнить, правильно ли я все понял, — вмешался Димек. — Мы… я полагаю, речь идет о нас шестерых, спасаем эту женщину, жену Маккоркла. А затем вы соглашаетесь убить Ван Зандта за оговоренную ранее сумму, — он помолчал, изучая содержимое бокала. — Что-то здесь не сходится. Почему просто не связаться с этими африканцами и не сказать им, что вы передумали? Мол, вы готовы выполнить их требование при условии освобождения женщины и выплаты вознаграждения.
  — Они не выпустят женщину, пока я не убью Ван Зандта, — возразил Падильо, — а потом расправятся с ней. Они также отделаются от Маккоркла и любого другого, посвященного в их первоначальные планы.
  — То есть и от вас?
  — Естественно. Но, если их премьер-министра убью я, без особой спешки.
  — Вы не из тех, кто сознается в содеянном, — кивнул Прайс.
  — Вы, похоже, затеваете одну из своих сатанинских игр, Майкл, — вступила в дискуссию и Магда. — В итоге кто-то остается калекой. А то и умирает.
  — За возможный риск вам хорошо заплатят, — напомнил Падильо. — Но сложности действительно есть. Премьер-министр прибывает уже на следующей неделе. И за оставшееся время мы должны не только освободить миссис Маккоркл, но и подвести африканцев к тому, чтобы они заменили меня Димеком.
  — Почему мною?
  — У тебя репутация классного специалиста.
  — Раз уж исполнитель получает большую долю, — Прайс откашлялся, — позвольте заметить, что и у меня есть определенный опыт в подобных делах.
  — На англичанина они не согласятся.
  — Американец-то их устроил, — гнул свое Прайс.
  — Американец, который продавал оружие и скрывался от прежних работодателей. Так, во всяком случае, они полагали.
  — Я получу большую долю? — Димека более интересовали практические аспекты.
  — Ты оставишь себе половину полученного от них. Остальное поделят Магда и Прайс.
  — Ваша доля?
  — Скажем так, нам уже заплачено.
  — Ты все еще не работаешь, не так ли, дорогой? — проворковала Магда.
  — Нет, не работаю.
  — Вознаграждение по-прежнему составит семьдесят пять тысяч долларов? — Димек желал полной ясности.
  — Вероятно, да.
  — И эти деньги приплюсуются к тем четырнадцати тысячам, что вы уже обещали заплатить нам? — вставил Прайс.
  — Да. Надеюсь, теперь все довольны? Есть еще вопросы?
  Вопросы иссякли. Они посидели, не переглядываясь, уйдя в себя. Возможно, уже тратили еще не отработанные деньги.
  — Когда я должен это сделать? — нарушил тишину Димек.
  — В пятницу. На следующей неделе.
  — Где?
  — Угол Пенсильвания-авеню и Восемнадцатой улицы. В полутора кварталах от Белого дома.
  — Ружье поставят они? Я, знаете ли, отдаю предпочтение фирме…
  — Какое будет ружье, тебе без разницы, Димек. Потому что ты его не убьешь. Наоборот, промахнешься, чтобы потом всем стало ясно, что покушение придумал сам Ван Зандт.
  — Святой Боже! — воскликнул Прайс.
  Магда ослепительно улыбнулась.
  — Дорогой, не зря ты говорил, что нас ждут некоторые сложности.
  — И вы продолжаете утверждать, что не работаете, Падильо? — подозрительно глянул на него Димек.
  — Продолжаю.
  — А у меня такое впечатление, что это типичная операция американской разведки. Только многое может пойти наперекосяк, и скорее всего пойдет.
  — Вы все равно будете в плюсе, даже если что-то и пойдет не так. Я заранее заплачу вам по четырнадцать тысяч, и вы будете свободны от обязательств передо мной. Разве этого мало?
  Прайс облизал губы.
  — Честно говоря, я бы хотел получить и мою долю от семидесяти пяти тысяч.
  — Когда мы получим деньги, Майкл? — спросила женщина.
  — Завтра.
  — Где?
  — Надо подобрать место встречи. Я буду все знать в одиннадцать утра. Позвоните мне в салун. Какой номер? — он повернулся ко мне, и я назвал номер.
  — Кто платит нам по четырнадцать тысяч, если вы не работаете? — полюбопытствовал Прайс.
  — Вы его не знаете.
  — Мы с ним встретимся?
  — Нет. Он умер.
  Глава 10
  — Мне нравятся твои друзья, — после их ухода мы вновь остались втроем. Бетти еще не вернулась. — А более всего меня радует, что вскорости мы отделаемся от них.
  — Да и они не прочь побыстрее заработать денежки.
  — По крайней мере, они не привередливы. Димек правда, огорчился, узнав, что убивать ему не придется.
  — За доллар эти люди готовы на все, не так ли? — спросил Хардман.
  — Вы их недооцениваете. Они готовы содействовать нам за четырнадцать тысяч долларов. И до поры до времени мы можем рассчитывать на них.
  — До поры… — начал я, но Падильо ответил, предвосхищая мой вопрос:
  — До той самой секунды, пока кто-то не предложит им более крупную сумму.
  — А не выпить нам? — Хардман встал.
  Мы согласились, что мысль дельная, и он отправился на кухню, чтобы наполнить наши бокалы. Вернувшись, роздал их нам.
  — Вы можете найти другое место для встречи? — спросил Падильо.
  — Я как раз думаю над этим. Есть одно местечко на Седьмой улице, неподалеку от главной публичной библиотеки.
  — Это же район баров и увеселительных заведений, — заметил я. — А нам нужно безопасное место.
  Падильо пожал плечами.
  — Если есть черный ход, проблем не будет.
  Хардман задумался, рисуя в уме план дома. Затем кивнул.
  — Комната на втором этаже, лестница ведет в холл, а оттуда можно попасть и на улицу, и, через черный ход, в проулок.
  — Телефон есть?
  — Да, не указанный в справочнике. Раньше мы считали там деньги.
  — Что-то помешало?
  — Нет. Нам нравится перебираться с места на место.
  Падильо приложил руку к боку, поморщился.
  — Надо бы сменить повязку. Мы можем снова вызвать доктора?
  — Конечно. Он живет наверху. Должен уже вернуться с работы, — Хардман потянулся к телефону, семь раз нажал на кнопки, коротко переговорил. — Сейчас придет.
  — Он что, у вас на жалованье?
  — В общем-то, да.
  Пять минут спустя в дверь позвонили, и Хардман ввел в гостиную негра лет пятидесяти, небольшого росточка и очень черного. Растянутый в улыбке широкогубый рот обнажал крепкие, большие зубы. Рубашка спортивного покроя и джинсы ни в коей мере не гармонировали с домашними шлепанцами и черным докторским чемоданчиком.
  — Привет, док. Это мистер Маккоркл, а мистера Падильо вы видели вчера. Доктор Ламберт. Он вас перевязывал.
  — Добрый день, добрый день, — улыбка стала шире. — Должен отметить, сегодня вы выглядите получше. Как ваш бок?
  — Случается, что беспокоит. Позвольте поблагодарить за заботу.
  — Пустяки. А беспокоить бок будет. Но не слишком долго, если не начнется воспаление. А пройди нож в нескольких дюймах правее, все было бы куда хуже. Где Бетти?
  — Пошла в кино, — ответил Хардман.
  — Так давайте взглянем, что тут у нас.
  Падильо снял пиджак и рубашку. На его левом боку, в шести дюймах ниже подмышки, белела накладка, закрепленная на теле лейкопластырем. Доктор прошел в ванную, помыл руки, вернулся и снял повязку. Рана шириной не превышала дюйма, но выглядела ужасно. Доктор почистил ее, чем-то смазал, наложил новую повязку.
  — Недурно, — покивал он. — Очень даже недурно.
  — Подживает? — спросил Падильо.
  — Несомненно. С этой повязкой походите два дня. Дать вам что-нибудь обезболивающее?
  Падильо покачал головой.
  — Таблеток стараюсь не употреблять.
  Доктор вздохнул.
  — Побольше бы мне таких пациентов, — он повернулся к Хардману. — А ты, я вижу, все толстеешь, — и похлопал здоровяка по животу. Я инстинктивно подобрал свой. Доктор Ламберт вновь прогулялся в ванную и обратно, пристально посмотрел на Падильо.
  — В подобных случаях я не посылаю счета.
  Падильо кивнул.
  — Нет вопросов. Сколько с меня?
  — Двести долларов. По сотне за визит.
  — Цена приемлемая. Мак?
  — Слушай, у меня нет наличных, — я повернулся к Хардману. — Вас не затруднит заплатить ему, а сумму внести в мой счет?
  Здоровяк кивнул, достал уже знакомую нам пачку денег, вытянул изнутри две стодолларовые купюры. Сверху и снизу у него лежали десятки и двадцатки, указывая на то, что Хардман не кичится своим богатством.
  Доктор сунул деньги в карман, подхватил чемоданчик, посмотрел на Падильо.
  — Через два дня жду вас на перевязку.
  — Обязательно приеду. Между прочим, а на дом вы выезжаете?
  Доктор кивнул.
  — Иногда. В экстренных случаях.
  — Вы не хотите дать мне номер вашего телефона?
  — Сейчас запишу.
  — Достаточно и сказать.
  Доктор продиктовал номер.
  — Вы сможете запомнить?
  — Будьте уверены.
  — У вас превосходная память.
  — Не жалуюсь. Возможно, мы позвоним через несколько дней. Вам придется срочно приехать. Вознаграждение в этом случае, естественно, повысится.
  — Я понимаю.
  — Так вы согласны приехать?
  Доктор Ламберт кивнул.
  — Да. Согласен.
  — На сборы у вас будет лишь несколько минут.
  — Я понимаю.
  — Отлично.
  Доктор ушел, Падильо оделся. Мы допили виски и обсуждали, не повторить ли нам, когда опять зазвенел звонок. Вошел Маш, в светло-коричневом плаще, черных очках и коричневой замшевой шляпе, украшенной тесьмой и заткнутым за нее перышком.
  — Пожалуй, обойдемся без виски, — решил я. — Нам лучше вернуться в салун.
  — Маш вас отвезет, — пообещал Хардман.
  — Отлично.
  — Я выполнил ваш заказ, — вставил Маш.
  — Какой заказ? — спросил Хардман.
  — По паре ножей и пистолетов, — Маш извлек из карманов плаща два короткоствольных пистолета и протянул их нам, рукоятью вперед. — Они не новые, но и не рухлядь.
  Мы тут же проверили, заряжены ли они. Оказалось, что нет. Мне достался «смит и вессон» тридцать восьмого калибра, полицейская модель. Ствол аккуратно отпилили, и теперь его длина не превышала дюйма. Рукоять закруглили, и она буквально прилипала к ладони. Мушку срезали, чтобы пистолет не цеплялся за материю, если возникала необходимость быстро достать его из кармана. Короче, если я хотел подстрелить кого-то с четырех дюймов, то наверняка не сыскал бы лучшего оружия.
  Падильо быстро осмотрел пистолет и засунул его за пояс. Мне подумалось, что он нашел не самое удобное место, а потому бросил свой в карман пиджака. Когда-то давно меня учили пользоваться пистолетом, карабином и автоматом. Я научился и пользовался ими, но после окончания войны потерял к ним всякий интерес. Еще менее интересовали меня ножи, хотя в курс обучения входил и такой предмет.
  А Маш тем временем снова сунул руки в карманы плаща и выудил из них два ножа. Мне он дал нож с рукояткой, отделанной перламутром. Я раскрыл его и провел пальцем по лезвию, словно подросток в скобяной лавке. Убедившись, что кромка острая, я закрыл нож и положил его в другой карман.
  Маш и Хардман наблюдали, как Падильо изучает свой нож с простой черной рукояткой. Он раскрыл и соответственно сложил его раз шесть.
  — Пружину надо бы подтянуть. Немного разболталась, — вынес он вердикт, а затем протянул нож, рукояткой вперед, Машу. — Я хочу понять, где я вчера ошибся. Попробуйте ударить меня справа под ребро. Бейте наверняка.
  Маш посмотрел на Падильо, потом на Хардмана, словно прося совета в столь щекотливом деле. Хардман откашлялся.
  — Вы хотите, чтобы Маш ударил вас ножом?
  — Совершенно верно. И пусть целит мне под ребра.
  — Гм… в этом Маш мастер… — Хардман не договорил и повернулся ко мне.
  — Они говорят, что он знает, как это делается, — растолковал я Падильо смысл слов Хардмана.
  — Если не знает, то я сломаю ему руку.
  Маш покачал головой.
  — Вы хотите, чтобы я бил по-настоящему?
  — Именно так.
  — Но, начав, я уже не смогу остановиться.
  — Я знаю.
  — Хорошо. Вы готовы?
  — Готов.
  Маш обошелся без прелюдии. Не начал кружить вокруг, отвлекая внимание Падильо ложными замахами. Нет, низко пригнулся и пошел вперед, с ножом, параллельно полу. Двигался он невероятно быстро. Но Падильо оказался проворнее. Повернулся к Машу левым боком, ухватил руку с ножом и заломил ее вверх и назад. Маш завопил и рухнул на белый ковер. Тут я заметил, что он забыл разуться.
  Падильо наклонился, поднял нож левой рукой, а правую протянул Машу. Помог ему встать.
  — Вы молодец.
  — Что это за прием? Дзюдо?
  — Дзюдо Хуареса, если существует такая разновидность.
  — Вы могли бы вышибить из меня мозги.
  — Не без этого.
  — Как же тот хмырь в Балтиморе сумел вас пырнуть?
  Падильо сложил нож и сунул его в карман брюк.
  — Вам повезло, что пырнул. Ножом он владеет лучше.
  Хардман пообещал выяснить, не узнал ли кто чего насчет Фредль. Впрочем, без особого энтузиазма, ибо ему сразу бы позвонили, если б что-то стало известно. По дороге в салун Маш не произнес ни слова. И лишь остановив машину, повернулся к Падильо.
  — Вы меня этому научите?
  — Чему?
  — Этому боковому уходу.
  — Разумеется, научу, — он добавил что-то по-арабски, и Маш просиял.
  Мы вышли из машины, и Маш укатил.
  — Что ты ему сказал? — полюбопытствовал я.
  — Процитировал строку из четвертой суры Корана: «Борись за религию Бога».
  — А к чему этот балет с ножами? Ты же и так знал, что справишься с ним.
  — Я — да, а вот он — нет. Как, впрочем, и Хардман. А теперь им ясно, с кем они имеют дело. Кстати, о Хардмане. В разговоре с моими друзьями упоминались крупные суммы. Хардман пока не получил ничего. Я не знаю, сколь крепки узы вашей дружбы, но полагаю, что его стоит взять в долю.
  — Мы тратим на это трио деньги Андерхилла?
  — Мы дадим им по пять тысяч фунтов. Собственно говоря, они будут потрачены в соответствии с желанием Андерхилла — чтобы предотвратить убийство Ван Зандта. Остается еще две тысячи для Хардмана. Этого хватит?
  — Можно бы и добавить.
  — Хорошо. Я все равно собираюсь переводить деньги из Швейцарии.
  Мы миновали тяжелую дубовую дверь и вошли в зал. Столики не пустовали, в баре просто не было свободных мест. Падильо поздоровался с Карлом, нашим старшим барменом.
  — Вы хорошо выглядите, Майкл, — Карл улыбался во весь рот. — Хорст сказал мне, что вы вернулись.
  — И с тобой, вижу, все в порядке. Какой у тебя сейчас автомобиль?
  — «Линкольн-континенталь» довоенной модели. Его нашел мне Мак.
  — Красивая машина. Я слышал, у тебя новое хобби. Конгресс.
  — Да, захватывающее действо, знаете ли.
  — Конгрессмен вчера добрался до дому? — спросил я.
  Карл кивнул.
  — Утром я отвез его на заседание комитета, а потом этот сукин сын подвел меня, проголосовав не так, как я предполагал.
  — И что теперь ждет секвойи?
  — Боюсь, перспективы не радужные.
  Подошел герр Хорст.
  — Вам звонили, герр Маккоркл. Не оставили ни номера, ни фамилии. Просили передать, что это африканский знакомый и он позвонит снова.
  — Распорядитесь, чтобы нам с Падильо принесли поесть в кабинет, — попросил я.
  — Что-нибудь особенное?
  — Решите сами. И бутылку хорошего вина. Не возражаешь? — посмотрел я на Падильо.
  — Отнюдь.
  Герр Хорст пообещал лично проследить за нашим заказом, и мы с Падильо направились в кабинет, чтобы я смог поговорить по телефону с моим африканским знакомым и, возможно, вновь услышать крик моей жены.
  Глава 11
  Телефон зазвонил четверть часа спустя, и я взял трубку.
  — Маккоркл слушает.
  — Добрый день, мистер Маккоркл. Ваша жена прекрасно себя чувствует, и вы сможете поговорить с ней через несколько минут. Но сначала я должен сообщить вам об изменениях в наших планах. Проект, выполнение которого поручено мистеру Падильо, переносится на более ранний срок — с будущей пятницу на вторник.
  — Хорошо.
  — Далее, джентльмен, так же задействованный в этом проекте, выразил желание встретиться с мистером Падильо. А также и с вами.
  — Он в Вашингтоне?
  — Прилетел сегодня, раньше, чем ожидалось. Его выступление в Нью-Йорке также перенесено на четверг, потому и возникла необходимость сдвинуть сроки.
  — Я бы хотел поговорить с моей женой.
  — С временными изменениями вам все понятно?
  — Да. Когда он хочет встретиться с нами?
  — Завтра.
  — Где?
  — В нашей торговой миссии. На Массачусетс-авеню, — он назвал адрес.
  — В какое время?
  — В три пополудни. Пожалуйста, не опаздывайте.
  — Дайте мне поговорить с женой.
  — Да, разумеется.
  — Фредль?
  — Да, дорогой.
  — Как ты?
  — Все нормально. Только немного устала.
  — Они тебя не мучают?
  — Нет, дорогой. Только раз заломили руку. Она уже не болит.
  — Так у тебя все в порядке?
  — Да, я…
  На том наш разговор и закончился. Я положил трубку на рычаг, посидел, потом вновь снял трубку, один раз повернул диск.
  — Принесите «мартини» с двойной водкой, — я посмотрел на Падильо. Он кивнул. — Два «мартини».
  — Как Фредль?
  — Нормально. Сегодня она не кричала, но говорит, что устала. Немного устала.
  — С тобой говорил тот же тип?
  — Да.
  — Чего он хотел?
  — Они перенесли дату покушения. С пятницы на вторник. А завтра мы должны встретиться с Ван Зандтом.
  — Когда?
  — В три часа дня в их торговой миссии на Массачусетс.
  — Ты знаешь, где это?
  — Адрес у меня есть. Наверное, я проезжал мимо не один десяток раз, но не могу вспомнить, что это за дом.
  — И что надобно Ван Зандту?
  — Он хочет встретиться со своим убийцей.
  Падильо поднялся с дивана, прошелся по маленькому кабинету. Пять шагов в одну сторону, пять — в другую. Более места не было.
  — Тут не разбежишься, — посетовал я.
  — Способствует мыслительному процессу.
  — Я бы присоединился к тебе, но двоим здесь не разойтись.
  В дверь постучали, я крикнул: «Войдите», — и официант внес два бокала «мартини». Поставил их на стол. Я поблагодарил его, и он отбыл.
  — Может, водка поможет, — я поднес ко рту бокал.
  — Самые светлые идеи приходят посте двух-трех «мартини».
  — Меня осеняло и после четырех.
  Падильо закурил, вдохнул дым, закашлялся.
  — Как ты думаешь, есть от фильтра хоть какая-то польза?
  — Понятия не имею.
  — Я бросал курить в Африке.
  — И надолго тебя хватило?
  — На два дня. Даже чуть больше. На два дня плюс три с половиной часа, если быть точным.
  — Что последовало за этим?
  — Я признал, что у меня нет силы воли. Испытав при этом безмерную удовлетворенность.
  Падильо вновь сел, рассеянно перекатывая пальцами сигарету. Я посмотрел на мой бокал, на полированную поверхность стола, на бюро. Более интересных объектов для созерцания в кабинете не нашлось.
  — Как там Фредль?
  — По голосу определить трудно. Звучал устало, как она и говорила.
  — Ты, похоже, расстроен.
  — Я нервничаю. Это новое ощущение. Раньше я никогда так не нервничал из-за другого человека. Может, причина в том, что я поздно женился. Может, такое чувство возникает, когда матери рожают детей, а мужчины становятся отцами. Кажется, что я втянут в гигантский заговор. Весь мир против Маккоркла.
  — Если ты еще скажешь, что весь мир против Падильо, я, пожалуй, соглашусь с тобой. Не все так просто, знаешь ли.
  — Что? Ты о мире? Естественно, не просто.
  — Нет. Я о том, что нам предстоит завтра.
  — Не понял.
  — Я дам задний ход и предложу им Димека.
  — Ты нашел вескую причину?
  — Причина есть. А уж какой она им покажется, роли не играет.
  — И что это за причина?
  — ФБР.
  Вновь в дверь постучали. На этот раз герр Хорст и официант принесли ужин. Герр Хорст уже собрался налить мне марочного вина, оно шло у нас по тридцать долларов за бутылку, но я остановил его.
  — Пусть пробует герр Падильо. Я после «мартини» ничего не различаю.
  Падильо пригубил вино, одобрительно кивнул, и герр Хорст наполнил наши бокалы. Официант положил еду на тарелки. Что мы ели, я не помню, за исключением того, что пища была горячей, а масло — твердым, как камень.
  — При случае скажи герру Хорсту, что он перемораживает масло, — попросил я Падильо.
  — Мы продаем много вина? — он указал на бокал.
  — Не слишком. Бутылка обходится клиенту в тридцать долларов.
  — А нам?
  — Девятнадцать долларов и семьдесят пять центов, но мы покупаем ящиками.
  — Хорошее вино.
  — Так чем нам поможет ФБР?
  — Мы прикроемся их вниманием к нам, чтобы подсунуть Ван Зандту Димека.
  — Откуда ты черпаешь свои идеи?
  — Адреса нет. Только абонентный ящик в почтовом отделении.
  Я кивнул, допил вино, отодвинул тарелку и закурил. Пятьдесят седьмую сигарету за день. В рот мне словно сунули клок гнилой соломы.
  — Мы говорили о ФБР… мистере Гувере и его молодых, обходительных сотрудниках. Теперь они на нашей стороне?
  — Да. Во всяком случае, на несколько ближайших дней. Я намерен попросить у них защиты.
  — Защиты от кого?
  — Мне есть кого назвать.
  — Мне тоже, но на ком ты остановишься?
  — На торговцах оружием.
  — Это ребята шустрые. Естественно, из Африки?
  — Ты абсолютно прав.
  — А из-за чего они окрысились на тебя? Карабины со спиленным бойком или песок в космолине[9]?
  — Космолин уже не применяют. Его заменили какой-то графитовой пастой. Она легче сходит.
  — Любопытно. Но ФБР надо бы предложить что-то более весомое.
  — Я собираюсь рассказать им об Анголе.
  — Ага.
  Падильо откинулся на спинку дивана, уставился в потолок.
  — Что тебе известно об Анголе?
  — Португальское владение в Западной Африке. В Южном полушарии. Не слишком ладит с Конго.
  — Потому-то я и переадресовал партию оружия. Уже оплаченную партию.
  — Понятно.
  — Оружие предназначалось для наемников, которых готовили в Анголе для боевых действий в Конго.
  — Не следовало их вооружать.
  — Я подумал о том же. Кроме того, мне не хотелось создавать лишние трудности для дипломатов Португалии и Конго.
  — Тем более что отношения между странами и так напряженные.
  — Вот именно.
  — И надолго ФБР поверит тебе?
  — По меньшей мере, на несколько дней.
  — И кто же нацелился на тебя?
  — Португалец, заплативший за оружие и подготовку наемников. Он действительно существует. Я даже имел с ним дело.
  — И ФБР защитит тебя от него?
  — От его агента… или агентов.
  — С какой стати?
  — Потому что в обмен на защиту я расскажу им о моих сделках с оружием. Тех, что я довел до конца.
  — И если Ван Зандт спросит, почему ты не можешь убить его, ты ответишь, что попал «под колпак» ФБР.
  — А чтобы найти доказательства, им потребуется лишь оглянуться. Мальчиков Гувера не заметит только слепой.
  — Но мы предложим им замену.
  — Димека. И выйти на него они смогут лишь через меня, гарантировав жизнь Фредль.
  — Чего стоят их гарантии.
  — Ничего лучшего я придумать не могу. Мы потребуем, чтобы тебе предоставили возможность говорить с Фредль каждый вечер, вплоть до вторника. Или они соглашаются, или на сделке ставится крест.
  — Торговаться-то нам не с руки.
  — Я это знаю.
  — Если ФБР сядет нам на хвост, они попытаются возложить на нас вину за покушение. В этом деле они — лишние.
  — Я думаю, мы сможем избавиться от них, как только африканцы убедятся, что ФБР опекает нас, как наседка — цыплят. Большего нам от них и не нужно.
  — Ты возьмешь семьдесят пять тысяч?
  — Конечно. Нам же расплачиваться с этой троицей.
  — А как ты задействуешь оставшуюся пару — Прайса и Шадид?
  — Один будет работать с Димеком, второй — с нами, когда мы поедем за Фредль.
  — Если выясним, где они ее прячут.
  — Об этом можешь не беспокоиться.
  Я покачал головой.
  — Мне бы твою уверенность.
  
  Мы договорились встретиться в десять утра. Падильо решил остался в салуне, а я отправился домой. Благо пошел уже двенадцатый час ночи. На Коннектикут-авеню повернул налево. Пешеходы встречались редко, погода стояла сухая и прохладная. Октябрь — не лето. Легкий ветерок гнал по асфальту мусор. Мужчина в солдатской шинели времен второй мировой войны пожаловался, что голоден, и я дал ему четверть доллара. Он поблагодарил и зашагал прочь. Я же думал о том, что скажу Фредль при встрече, чтобы она посмеялась и побыстрее забыла о случившемся.
  Но в голову полезли совсем другие мысли, ибо в тот момент я ничем не мог помочь Фредль, да и благополучный исход казался весьма и весьма проблематичным. А потому мне не оставалось ничего другого, как переставлять ноги да прислушиваться к звукам вечернего города и скрежету собственных зубов. Идти я мог только домой. Слушать — только себя. И ждать, мучаясь неизвестностью.
  Они выступили из-под арки административного здания. Трое. Молодые, лет двадцати двух, не более. В свете уличного фонаря я различил их длинные волосы. В куртках со множеством молний и в джинсах. Руки они держали в карманах. Один заступил мне дорогу. Двое держались по бокам.
  — Да здесь человек, — заговорил тот, что стоял передо мной. Ростом повыше остальных, пошире в плечах.
  — И правда, человек, Джилли.
  Джилли воспринял последнюю фразу как шутку и громко рассмеялся, продемонстрировав мне свои зубы. Похоже, чистил он их не слишком часто. И без особого усердия.
  — Извините, — пробормотал я и попытался обойти Джилли.
  Он вытащил руку из кармана, ухватил меня за левое плечо и толкнул назад. Несильно.
  — Вы торопитесь?
  — Совершенно верно.
  — Отделай его, Джилли. Вы с ним в одной весовой категории, — послышалось слева от меня.
  — Вы припозднились, — заметил Джилли.
  — Я работаю допоздна.
  — И где же вы работаете?
  — Поговорили, парень, и хватит. Дайте мне пройти.
  — Вам придется подраться со мной, приятель, — процедил Джилли.
  — Я не хочу с вами драться.
  — И тем не менее придется.
  Я решил начать с того, что стоял слева от меня. Возникло предчувствие, что у него в кармане нож. Изо всей силы ударил его в солнечное сплетение. Он отшатнулся, сел на асфальт, его вырвало. Я же повернулся к двум оставшимся. Джилли ударил меня левой. Я нырнул, но его кулак задел мое левое плечо. Второй парень тоже бросился ко мне, но я пнул его в колено, и он запрыгал на одной ноге, безучастный к исходу сражения. Я же достал из кармана нож, раскрыл его и двинулся на Джилли. Тот попятился. И пятился до тех пор, пока не уперся в стену. Одной рукой я взял его за грудки, а второй поднял нож, чтобы он видел, как блестит лезвие.
  — Так какой глаз тебе менее дорог, приятель?
  Он закрыл глаза и замотал головой.
  — Не надо, мистер! Ради бога, не надо!
  Потом он заплакал. Хорошо еще, что не наложил в штаны. Я его отпустил. По стенке он добрался до угла, затем бросился бежать. Остальные двое последовали за ним. Похоже, они напали на меня от скуки. Один из способов поразвлечься в пятницу вечером. Наверное, не только в Вашингтоне.
  Футах в двадцати от меня стояли трое мужчин и две женщины. Затормозила пара машин: драка интересует всех. Один из мужчин подошел ко мне.
  — Их же было трое.
  — Вроде бы.
  — Вы всегда носите с собой нож?
  — Конечно. А вы — нет?
  — Клянусь Богом, отличная идея. Он спас вам жизнь, не правда ли?
  Я глянул на нож, который все еще держал в руке, сложил его, сунул в карман.
  — Вижу, вы на моей стороне. Благодарю.
  И пошел к своему дому. Поднялся на лифте, открыл ключом дверь, снял пальто, налил виски, добавил воды, включил телевизор. Понаблюдал, как один гангстер мутузит другого, гадая, когда же утихнет бьющая меня дрожь.
  Глава 12
  Заснуть мне удалось только в шесть утра, и глаза я открыл без пятнадцати десять. Постель по-прежнему была велика для одного. Я встал, прошел на кухню, поставил на плиту воду. Когда я оделся, она уже закипела. Налил чашку кофе, закурил. Сходил за газетой, позвонил в салун, предупредил Падильо, что задержусь. Он заверил меня, что торопиться некуда. А потому я не спеша выпил вторую чашку и пролистал газету. Выходить из дома не хотелось.
  На первой странице сообщалось о более раннем, чем ожидалось, прибытии Ван Зандта в Вашингтон, вызванном изменением даты его выступления в ООН. В статье говорилось о его переговорах с какой-то сошкой из государственного департамента, беседе с членами консульства и торговой миссии, а также пресс-конференции, намеченной на четыре дня, через час после обсуждения с нами подробностей покушения на его жизнь. Чувствовалось, что Ван Зандт приехал в Штаты не отдыхать, но работать. Впрочем, и времени у него совсем не осталось.
  Короткая заметка на двенадцатой странице информировала внимательного читателя об Ивлине Андерхилле, пятидесяти одного года, днем ранее погибшем под колесами автомобиля на Коннектикут-авеню. Других подробностей об убитом в заметке не содержалось.
  Я подумал об идее Падильо посадить себе на «хвост» ФБР, дабы африканцы решили, что брать его в исполнители опасно, и согласились обратиться к Димеку. Репутация Падильо могла убедить ФБР, что португалец — не плод фантазии, по крайней мере, на короткое время. А примут ли эту версию Ван Зандт и его братия? Вот тут у меня возникали сомнения. Народ это тертый, решительный. Они похитили мою жену, убили Андерхилла, вложили столько сил в подготовку покушения. И предсказать их реакцию едва ли представлялось возможным.
  Я сидел над чашкой холодного кофе, стараясь не думать о Фредль, но без особого успеха. А потому встал, спустился на лифте вниз и пешком направился к салуну. Когда я переступал порог, Падильо как раз прощался с кем-то по телефону.
  — Магда, — пояснил он. — Она позвонила последней. Мы встречаемся в одиннадцать на Седьмой улице.
  — Ты намерен раздать им семнадцать тысяч фунтов?
  — Пятнадцать. Они получат по пять.
  — Хардман там будет?
  — Нет. Нас впустит Маш. Уходя, мы сами закроем дверь. И оставим ключ у себя, — он посмотрел на часы. — Нам пора.
  — Хорошо.
  — Что ты делал вечером? Улегся в кровать с бутылкой?
  — Нет. А что?
  Падильо критически оглядел меня.
  — У тебя ужасный вид. Еще хуже, чем вчера.
  — Ко мне пристали какие-то пьяные подонки. Трое.
  — Где?
  — В трех кварталах отсюда.
  — И что потом?
  — Ничего. Я помахал перед ними ножом с перламутровой рукояткой, и они дали мне пройти.
  — Хорошенький райончик.
  — Один из лучших. Никакого сравнения с Седьмой улицей.
  Если в Вашингтоне и есть район притонов, то это территория между Седьмой и Девятой улицами. На север она тянется до Эн-стрит, на юг — до Эйч. Публичная библиотека Карнеги, занимающая там пару кварталов, служит прибежищем обитателям этого вашингтонского дна. Они могут посидеть на скамьях, поставленных Эндрю Карнеги в 1899 году, читая выбитый на стене лозунг, объясняющий всем и каждому, что призвание библиотеки — стать «Университетом для народа». Но сидящий народ обычно или уже выпивши, или только и думает, где раздобыть бутылку.
  Библиотека находится посреди парка с деревянными скамейками, травой, деревьями и парой воробьев. Есть там и общественный туалет. Зимой любой может зайти в библиотеку погреться, кемаря над газетой или журналом. С севера библиотека граничит с пустующим семиэтажным зданием. Когда-то его занимала штаб-квартира одного из вашингтонских профсоюзов, но потом она переместилась поближе к Белому дому. К западу от библиотеки высится церковь, с юга подпирают бары и лавчонки, где торгуют подержанными вещами, с востока — винные магазины.
  Наверное, в скором времени этот район включат в городской план реконструкции, но пока бродяги греются в парке на солнышке, гадают, где бы выпить, да глазеют на другой лозунг, уже на фасаде библиотеки, указывающий, что существует она для «распространения знаний».
  Контору, которую предоставил в наше распоряжение Хардман, отделял от библиотеки один квартал. Мы поднялись на второй этаж и там натолкнулись на Маша, прислонившегося спиной к двери. Он и Падильо обменялись несколькими фразами на арабском. Затем Маш открыл дверь и передал мне ключ.
  — Хард велел передать, что вы можете держать его у себя сколько захотите.
  — Благодарю.
  — Если что-нибудь понадобится, звоните. Номер телефона в его машине у вас есть.
  — Есть, — подтвердил я.
  — Он сегодня ездит по городу.
  — Скажите ему, что мы заглянем к нему попозже.
  Маш кивнул и поспешил вниз. Мы вошли в единственную комнатку. Окна выходили на Седьмую улицу. Их, похоже, не открывали и не мыли с тех пор, как Рузвельта второй раз выбрали президентом. Обстановка не радовала глаз. Обшарпанный письменный стол с телефонным аппаратом на нем, шесть складных металлических стульев. Пол из крашеных досок, без ковра. Безликое конторское помещение, годящееся как для продажи дешевых акций, так и для создания общественных организаций. Успехом тут и не пахло, скорее многими и многими неудачами да крушением мечты. Хардман пересчитывал в нем деньги, полученные от любителей острых ощущений, да иногда сдавал его друзьям, которым требовалось укромное местечко, чтобы поделить сорок две тысячи долларов меж трех шпионов.
  Филип Прайс прибыл первым. Поздоровался, огляделся, выбрал стул, стер с него пыль и сел.
  — Я не рано?
  — Вовремя, — успокоил его Падильо.
  — Хорошо.
  Димек появился пять минут спустя. Сел, даже не поглядев, есть на стуле пыль или нет. Обстановка ни в малой степени не заинтересовала его.
  Магда пришла через три минуты после Димека. В белом, свободного покроя пальто и туфлях из крокодиловой кожи.
  Скорчила гримаску.
  — Как тут грязно.
  Падильо протянул ей носовой платок.
  — Пыль можно и стереть.
  — Я испачкаю пальто.
  — Больше мы никого не ждем? — осведомился Прайс.
  — Нет.
  — А где ниггер?
  — Он занят.
  — Нашими делами?
  — Или чем-то еще.
  — Деньги мы получим сегодня, так? — в лоб спросил Димек.
  — Деньги вы получите сегодня, — подтвердил Падильо. — Но сначала я вам кое-что скажу. Сумеете подождать?
  — Если только это необходимо, — вставил Прайс.
  — На три часа у нас с Маккорклом назначена встреча с Ван Зандтом и его командой.
  — В газете написано, что он прибыл раньше, чем намечалось, — добавил Прайс.
  — А с чего он пожелал встречаться с тобой? — полюбопытствовала Магда. — Ты же должен его убить?
  — Мы не спрашивали, — ответил ей я. — Ситуация такова, что мы не вправе задавать вопросы. Если он хочет нас видеть, мы не возражаем против того, чтобы увидеться с ним. Пока наше общение ограничилось запиской и парой телефонных звонков.
  — На нашей встрече я намерен предложить вместо себя Димека, — пояснил Падильо.
  — И чем вы объясните необходимость замены? — спросил Димек.
  — Должен ли я разъяснять тебе свои мотивы?
  Димек задумался.
  — Обычно вы этого не делаете. Предлагаете деньги, и все.
  — Тогда причину тебе знать не обязательно?
  — Согласен.
  — Скорее всего они захотят проверить, кого им предлагают. Это возможно?
  — У меня солидная репутация, правда, под другой фамилией.
  — Я назову им именно ее.
  Димек кивнул.
  — Захотят они и встретиться с тобой. То ли сегодня, то ли завтра. Будь у телефона, чтобы я или они могли связаться с тобой в любой момент.
  — Хорошо.
  — Что вы приготовили для нас? — вмешался Прайс.
  — Вы будете работать с Димеком, после того как африканцы наймут его. Не забывайте главного — покушение должно провалиться. Подробности вы узнаете позже.
  — А я? — подала голос Магда.
  — Ты будешь со мной и Маккорклом. Поможешь освободить миссис Маккоркл. Женщина в такой ситуации может прийтись весьма кстати.
  — Но моя доля будет такой же, как и у остальных, не так ли, Майкл?
  — Естественно.
  — То есть до вашего звонка нам делать нечего. Разве что сидеть у телефона да пересчитывать наши денежки? — спросил Прайс.
  — Совершенно верно.
  — Когда мы встретимся вновь?
  — Завтра. Здесь, в это же время.
  — Завтра воскресенье.
  — И что?
  На этом Падильо открыл папку, в недалеком прошлом принадлежавшую Андерхиллу, и выложил на пыльный стол три стопки банкнот.
  — Пятнадцать тысяч фунтов, по пять каждому. Вы не будете возражать, если мы покинем вас в ответственный момент пересчета денег?
  Магда уже схватила свою стопку и развязывала бечевку.
  — Позвони мне в салун в половине шестого, Димек, — обратился Падильо к поляку. Тот молча кивнул, губы его шевелились в такт пальцам.
  — Уходя, закройте дверь, — на этот раз кивнул Прайс, не отрываясь от денег.
  — Пошли.
  Мы с Падильо спустились в проулок, вышли на Седьмую улицу, прогулялись до Девятой, там поймали такси и доехали до салуна.
  — Теперь будем ждать нового гостя, — Падильо открыл дверь.
  — Кого?
  — Кто-то должен приехать, чтобы выяснить, что случилось с Андерхиллом и его семнадцатью тысячами фунтов.
  Мы прямиком направились в кабинет. Провели короткое совещание с герром Хорстом, высказали несколько предложений по улучшению работы его подчиненных, одобрили пять оптовых заказов, подсчитали доход за пятницу.
  — Похоже, в нашем квартале богаче нас нет.
  — Выручка выше средней, — кивнул я. — Да и средняя цифра постоянно повышается.
  — Тебе уже звонили насчет Андерхилла? — спросил я после ухода Хорста.
  — Нет, но теперь они знают, что он мертв, и должны прислать замену.
  — Если ты окажешься прав, первым делом они навестят нас.
  — И что мы им скажем?
  — Ты думаешь, они объявятся во множественном числе? — уточнил я.
  — Не знаю. Скорее всего нет. Едва ли они наскребут денег на два билета.
  — Возможно, прилетит его жена.
  — Только этого нам и не хватало.
  Падильо снял трубку и набрал номер.
  — Мистер Айкер?
  В трубке что-то заверещало, но слов я не разобрал.
  — Это Майкл Падильо. Я бы хотел поговорить с вами, — снова верещание. — Касательно того дела, что мы обсуждали в моем номере, — Падильо выслушал ответ Айкера. — После покушения на мою жизнь мне случается менять точку зрения, — верещание усилилось. — Я не блефую, Айкер. Жду вас в вестибюле моего отеля в шесть часов. Мы поднимемся ко мне, и я покажу вам ножевую рану, — и он положил трубку.
  — Интересно, жива ли еще та Мудрая Леди из Филадельфии? — задумчиво протянул я.
  — Кто?
  — Случилось так, что в одной семье вместо сахара в чай положили соль. Кажется, фамилия их была Петеркин. Так они пошли к доктору, аптекарю, бакалейщику и еще бог знает к кому, спрашивая, как сделать так, чтобы соль по вкусу не отличалась от сахара. В конце концов они добрались до Мудрой Леди из Филадельфии.
  — И?
  — Она сказала им, что нужно сделать.
  — Что же?
  — Налить новую чашку чая.
  Падильо откинулся на диванные подушки, положил ноги на стол, уставился в потолок.
  — Жаль, что ты не помнишь ее фамилии. Мы бы обязательно ей позвонили.
  Глава 13
  Примерно в четверть третьего мы подошли к моему дому, спустились в гараж, сели в мою машину. Падильо глянул на счетчик километража на спидометре.
  — Похоже, ты ее бережешь.
  — По воскресеньям мы ездим по окрестностям.
  — Тогда тебе нужен другой автомобиль, для которого сто пятьдесят миль в час — сущий пустяк.
  — Я уже подумывал над этим.
  Двенадцатая улица вывела нас на Массачусетс-авеню. Там мы свернули налево, проехали мимо клуба «Космос», обогнули площадь Шеридана, оставили позади иранское посольство. Торговая миссия располагалась в четырехэтажном доме, ранее жилом, теперь перестроенном в административное здание. С ним соседствовали два точно таких же дома, в которых находились посольства двух небольших южноафриканских стран. У тротуара под знаком «Стоянка запрещена» застыли несколько «кадиллаков», и нам понадобилось пятнадцать минут, чтобы найти свободное место для моего «корветта».
  Квартал до торговой миссии мы прошли пешком. Дом строился в двадцатых годах скорее всего удачливым бизнесменом. Добротный красный кирпич, цементный раствор, выступающий из швов. Черепичная крыша. Такая тогда была мода. В доме должно чувствоваться что-то деревенское. Но покажите мне хоть одну деревню с четырехэтажными домами.
  Надпись на бронзовой табличке указывала, что тут действительно расположена торговая миссия, а потому я смело нажал на кнопку звонка. Мы подождали, пока дверь открыл тощий мужчина в черном костюме и пригласил нас войти.
  — Вы мистер Падильо и мистер Маккоркл?
  — Да.
  Мужчина кивнул.
  — Пожалуйста, присядьте. Вас ждут.
  Длинный холл уходил в глубь дома, вероятно, в ту часть, которую в свое время занимала кухня. Двери в левой и правой стенах, закрытые, вели в комнаты. Примерно посередине располагалась витая лестница. Пол устилал коричневый ковер. У стен стояли диваны и стулья. Мужчина скрылся за сдвижными дверями в левой стене. Пять минут спустя он широко раздвинул их.
  — Премьер-министр вас ждет.
  Падильо прошел первым, я — следом за ним. Бизнесмен, построивший дом, вероятно, принимал здесь гостей. Торговая миссия использовала зал для переговоров. Большой, черного дерева, письменный стол важно стоял напротив двери. К нему узким торцом примыкал второй стол, за который усаживали членов делегаций. Сейчас за ним сидело двое мужчин. Третий, по виду усталый и очень больной, невообразимо старый, восседал за письменным столом.
  — Садитесь, пожалуйста, — старик указал на два стула у свободного торца второго стола. Голос низкий, безо всякой дрожи.
  Мы сели. От двух мужчин, сидевших у самого письменного стола, лет тридцати пяти — сорока, блондина и брюнета, нас отделяли два пустых стула. Чувствовалось, что роста они высокого, да и ширина плеч внушала уважение.
  — Вы — Ван Зандт, — констатировал я.
  — Верно. Кто из вас будет стрелять? Я надеялся, что смогу угадать, но сейчас вы оба, что два охотника.
  — Где моя жена? — напирал я.
  Старик ответил долгим взглядом глубоко посаженных глаз, затем кивнул и повернулся к Падильо.
  — Значит, вы.
  — Где его жена? — разлепил губы Падильо.
  Ответил блондин:
  — Она в полной безопасности.
  — Я не спрашивал, в безопасности ли она, — процедил я. — Меня интересует, где она сейчас.
  — Этого мы вам сказать не можем.
  Ван Зандт посмотрел на блондина.
  — Достаточно, Уэнделл, — и взгляд его вернулся к Падильо. — Редко кому, мистер Падильо, выпадала возможность детально изучить биографию человека, который должен его убить. Надеюсь, вы простите мое любопытство, но вы заинтриговали меня.
  — Раз уж никто не собирается представить нас друг другу, я возьму это на себя. Справа от тебя Уэнделл Боггз. Министр транспорта. Слева — Льюис Дарраф, министр внутренних дел. Мы встречались в Ломе.
  — Ваша жена слишком много говорит, — сообщил я Боггзу.
  Тот покраснел и посмотрел на Ван Зандта. Старик уперся ладонями в стол, приподнял локти, так, что они оказались вровень с плечами, наклонился вперед. Он напоминал рассерженного индюка, приготовившегося взлететь.
  — Мы собрались не для того, чтобы препираться, — проревел он. — Мы собрались, чтобы подготовить мою смерть, и я приложу все силы, чтобы осуществить задуманное.
  — Извините, сэр, — потупился Боггз.
  Дарраф, второй министр, повернулся к Падильо.
  — Вы готовы начать?
  — Что именно?
  — Обсуждение нашего плана.
  Падильо откинулся на спинку стула, достал сигарету, закурил, выпустил струю дыма.
  — Конечно. Обсуждать так обсуждать. Если не ошибаюсь, покушение намечено на вторник.
  — Совершенно верно, — старик опустился на стул. — То есть мне осталось меньше трех дней, — мысль эта, похоже, безмерно радовала его. Боггз и Дарраф, наоборот, заерзали на стульях. — Какие чувства возникают у вас, мистер Падильо, при подготовке такого вот убийства? — продолжил Ван Зандт. — В цивилизованной обстановке, за кофе и сигарами, которые я прикажу подать чуть позднее. Как я понимаю, такого рода работа вам не в диковинку?
  — Говорят, что да.
  — У вас это написано на лице. Вы — прирожденный охотник. Мне восемьдесят два года, и я нисколечко не жалею, что меня ждет такой конец. Скажите, каким оружием вы намерены воспользоваться?
  — Как-то не думал об этом. Наверное, вполне подойдет «гаранд М-1», испытанный карабин второй мировой войны.
  — То есть обойдетесь без спортивной винтовки?
  — Все зависит от того, что удастся достать. Я не отдаю предпочтения какой-либо марке.
  — А я вот помню мою первую боевую винтовку, — старик откинулся на спинку стула. — «Ли Метфорд» модель 11. С десятьюзарядным магазином и шомполом длиной в полствола. Весом больше десяти фунтов, длиной — более четырех футов.
  Тут Ван Зандт закашлялся. Кашлял он долго, с надрывом. Лицо покраснело, на лбу выступил пот. Наконец приступ кончился, и старик печально покачал головой.
  — Давайте продолжим. Во-первых, позвольте сказать, что дело это грязное. И я, и вы это знаете. Похищение чужой жены… мне бы не хотелось иметь с этим ничего общего. Но сделанного не вернешь. Причина моего убийства — политика, но такие убийства не редкость, не так ли? А моя смерть принесет немалую пользу. Мне ведь все равно крышка, не через месяц, так через два. Рак желудка. Чертовски неприятная штука, — старик уставился в противоположную стену. В комнате повисла тишина. — Главное, помнить, — Ван Зандт пригладил рукой седые волосы. — Помнить, какая это была страна шестьдесят лет тому назад, до того, как построили дороги, по которым мчатся эти вонючие автомобили, до того, как города начали наползать на природу. Страна все еще хороша, и ради этого стоит отдать жизнь. Чтобы сохранить хорошую страну.
  Он посмотрел на меня.
  — Черные живут здесь, и из-за них у вас полно проблем, не так ли, мистер Маккоркл?
  — Проблемы у нас разные, — пробурчал я. — Страна-то большая.
  — Вы нашли решение проблемы цветных? Нашли? Разумеется, нет. И не найдете. Черные и белые не могут ужиться вместе. Не уживались ранее и не уживутся в будущем. Потому-то я и умираю. Моя смерть замедлит продвижение черных. Не остановит, я это понимаю. Но замедлит. Она потрясет людей.
  Моя страна желает получить независимость и самостоятельно вести свое хозяйство. Выбирать правительство, заключать союзы с другими странами, торговать с выгодными партнерами. Черные не смогут этого сделать. Они — не нация.
  Он помолчал.
  — Моя смерть послужит только одному — придержит проникновение черных в государственную машину. Она вызовет сочувствие. Соединенные Штаты, поскольку меня убьют именно здесь, уже не будут возражать против нашей независимости. Моя смерть от руки черного даст нашей стране двадцать лет, чтобы окрепнуть. А потом мы уже сможем говорить с черными с позиции силы. Мы, Родезия, Южная Африка, никому не позволим вмешиваться в наши внутренние дела. Так что моя смерть не напрасная жертва, — вновь пауза. — Отдельное развитие для белых и черных. Это единственное решение. И вам давно следовало бы остановиться на нем.
  Падильо пододвинулся ближе к столу.
  — Я не знаю, повлияет ваша смерть на будущее вашей страны или нет. Мне представляется, что вы преувеличиваете эффект ее воздействия. Возможно, она изменит политический климат и заставит Британию признать вашу независимость. И тогда сто тысяч белых смогут удерживать два миллиона черных на положенном им месте. Вероятно, у двери черного хода. Возможно, все получится, как вы и задумали, возможно, и нет. Но, прежде чем мы пойдем дальше, позвольте заметить, что не я нажму на спусковой крючок.
  Старик коротко глянул на Падильо, потом — на Боггза и Даррафа. Заговорил Дарраф.
  — Мне бы не хотелось упоминать миссис Маккоркл, но…
  — Упоминать ее нет нужды, — прервал его Падильо. — Я лишь сказал, что не смогу этого сделать. Но мои слова отнюдь не означают, что покушение не состоится.
  — Почему вы не можете этого сделать? — спросил Ван Зандт.
  — Потому что мною заинтересовалось ФБР. Их внимание привлекли мои африканские забавы с оружием. За мной следят с той минуты, как я ступил на американскую землю.
  — Мы тоже следили за вами, Падильо, — вставил Боггз. — И не заметили конкурентов.
  — Потому что не подозревали об их существовании. Перед тем, как прийти сюда, мы оторвались от «хвоста». Тем самым только разожгли их интерес к нашим особам. И, будьте уверены, в следующий раз они нас не упустят.
  — Очевидно, вы не сможете выполнить порученное вам дело, находясь под наблюдением, — признал Ван Зандт. — Но где гарантии, что за вами действительно следят?
  — Я вернусь в отель в шесть часов, — ответил Падильо. — Посадите кого-нибудь в вестибюле. Он наверняка увидит двух агентов ФБР, может, и больше. Отличить их не составит труда.
  — Мы кого-нибудь пошлем, — заверил его Дарраф. — Будьте уверены.
  — Вы можете заглянуть в отель и в шесть утра. Они никуда не денутся.
  Ван Зандт покачал головой.
  — Мне это не нравится, Уэнделл. Мне не нравится, когда рушатся намеченные планы.
  — Не так уж они и порушены, — возразил Падильо. — Пусть не я, но вас убьют.
  — Кто?
  — Профессионал.
  Ван Зандт вновь закашлялся.
  — Но сможем ли мы довериться ему? — наконец спросил он.
  — Контракт вы заключите со мной. Я лишь переадресую его. Разница в том, что вам придется отдать мне семьдесят пять тысяч долларов, упомянутых в Ломе. Человек, о котором я веду речь, стоит недешево.
  — А ваша заинтересованность в успехе по-прежнему гарантируется жизнью миссис Маккоркл?
  — Да, но опять же с условием. Вы предоставите Маккорклу возможность поговорить с ней в понедельник вечером. И непосредственно перед покушением.
  — Вы, похоже, не доверяете нам, мистер Падильо, — процедил Ван Зандт.
  — Не доверяю. Я думаю, что вы в отчаянном положении и к тому же напуганы. Убийство Андерхилла тому доказательство. И вы оставляете следы. Боггз рассказывает все жене, которая, в свою очередь, делится полученными сведениями с сестрой, женой Андерхилла. И это называется у вас заговором. Я согласен с Маккорклом. У вас не заговор, а конгресс.
  — Мы приняли меры, дабы воспрепятствовать миссис Боггз говорить с кем-либо еще, — вмешался Боггз.
  — Естественно, — покивал Падильо. — Но уже после того, как она рассказала все, что знала. А после покушения останутся Маккоркл, его жена и я. Мы будем знать подоплеку случившегося. Как вы намерены поступить с нами?
  Дарраф развел руками.
  — Но вы же замешаны в этом деле, мистер Падильо. По существу, вы — соучастник убийства. Так же, как и мистер Маккоркл.
  — А его жена?
  — Я сомневаюсь, что она подставит под удар своего мужа.
  — Этот человек, которого вы упомянули, — Ван Зандт вернул разговор к главной теме. — Кто он?
  — Профессионал.
  — У него есть фамилия?
  — Несколько.
  Ван Зандт посмотрел на Даррафа.
  — Я не люблю, когда приходится ломать планы. А именно так и случилось. Теперь мы должны вовлекать еще одного человека. Вся операция под угрозой срыва.
  — Может, и нет, — попытался успокоить старика Дарраф. — Мы хотели бы встретиться с этим профессионалом, мистер Падильо. Это возможно?
  — Да.
  — Сегодня?
  — Пожалуй.
  — И вы могли бы назвать нам одну из его фамилий, чтобы мы убедились, что вы нашли себе достойную замену?
  — Фамилия будет зависеть от того, в какой стране вы намерены наводить справки.
  — Как насчет Испании? Мадрида?
  — Спросите о человеке, который в 1961 году представлялся как Владислав Смолкски.
  Дарраф попросил Падильо произнести имя и фамилию по буквам и записал их на листке.
  — Мы дадим телеграмму нашему представителю. С просьбой ответить незамедлительно. Если ответ нас устроит, мы захотим встретиться с этим человеком.
  — Он будет наготове.
  — Как нам с вами связаться?
  — Позвоните Маккорклу или мне. Встретимся на Седьмой улице, — Падильо продиктовал адрес, и Дарраф записал его рядом с другой фамилией Димека.
  — Полагаю, вам пора собирать деньги, — добавил Падильо.
  — Нам бы не хотелось платить все сразу, — заупрямился Боггз.
  — Только половину. И заплатите их мне, а не человеку, с которым встретитесь.
  Ван Зандт хохотнул.
  — Вы собираетесь нажиться на моей смерти, мистер Падильо.
  — Лишь покрыть текущие расходы. Возможно, после покушения мне придется отправиться в длительное путешествие.
  — Вы считаете, что все пройдет нормально? — деловито спросил Ван Зандт.
  — А что может помешать? Охранять вас не собираются. Правительство Соединенных Штатов не считает вас важной персоной.
  — Мир содрогнется от моей смерти, — при этих словах Дарраф и Боггз вновь заерзали на стульях. Похоже, их раздражала патетика Ван Зандта.
  — Вечером мы уточним наши планы, — вставил Боггз.
  — Место, время и все остальное, — кивнул Падильо. — И еще.
  — Что еще? — вскинулся Дарраф.
  — Миссис Маккоркл. Вы должны позаботиться о том, чтобы после покушения она вернулась к мужу целой и невредимой.
  — Мы сдержим слово, — заверил нас Боггз.
  Падильо поднялся.
  — И правильно. Потому что в противном случае вы не успеете пожалеть о том, что не сдержали его.
  Глава 14
  Боггз и Дарраф проводили нас в холл. Ван Зандт так и остался сидеть за большим, черного дерева, письменным столом. И его светло-зеленые глаза под кустистыми седыми бровями видели не нас, но свою страну, какой она была шестьдесят лет тому назад, до появления автомобилей, самолетов и кока-колы. А может, раздумывал, принимать ему обезболивающую таблетку или нет.
  — Не угрожайте нам, Падильо, — прошипел Боггз, когда за нами сошлись сдвижные двери.
  — Я не угрожаю. Лишь описываю, что произойдет, если Фредль Маккоркл после покушения не вернется домой. Вы пытались подкупить меня, потом запугать, но ничего не сработало. Поэтому вы решили прижать меня, применив силу к другому человеку. Тут вы допустили ошибку.
  — И теперь вам придется брать в расчет разъяренного мужа, — добавил я. — Вы убедили меня, что можете ее убить, если я обращусь в полицию или вам не удастся организовать покушение на Ван Зандта. Я согласен терпеть вас еще какое-то время, ради ее благополучия. Но недолго. Особенно если вы будете заставлять меня слушать по телефону ее крики. Это ваша вторая ошибка.
  Боггз оглядел холл. И заговорил, удостоверившись, что посторонних нет.
  — Кого вы вздумали учить? — голос звучал хрипло, лицо налилось кровью. — Речь идет о будущем нашей страны, и смерть старика в Штатах — козырной туз. Если его не убьют во вторник, ни мне, ни Даррафу, ни еще пяти-шести парням нет нужды возвращаться домой, — он говорил так быстро, что в уголках рта запузырилась слюна. Дарраф согласно кивал. — И нам плевать на ваши чувства, мысли или угрозы. Вы для нас — ничто, как и ваша женщина. Вы — лишь палец, который нажмет на спусковой крючок, и всем будет лучше, если произойдет это в нужный момент.
  Мы стояли в холле, друг против друга. Дарраф набычился, подался вперед.
  — Вы для нас — что пара ниггеров, а с ними у нас разговор короткий.
  Падильо глянул сначала на Боггза, потом на Даррафа.
  — Это все?
  Боггз достал из кармана носовой платок, вытер уголки рта. Его щеки все еще пламенели. Он кивнул.
  — По-моему, я выразился достаточно ясно.
  — Несомненно, — согласился Падильо и повернулся ко мне. — Ты понял, что имели в виду эти господа?
  — С такими, как мы, разговор у них короткий.
  — Вот-вот, — и Падильо широко улыбнулся африканцам. — Приятно было с вами познакомиться.
  Боггз вновь начал свирепеть.
  — Держите этого человека наготове, Падильо.
  — Будьте уверены, — Падильо вновь улыбнулся. — Пошли.
  Мы покинули четырехэтажный дом и зашагали к нашему автомобилю.
  — Нам не слишком удалась роль крутых парней.
  — Мы держались на равных, — возразил Падильо. — Но текст у них был получше.
  Я развернулся на Массачусетс-авеню, и мы поехали к центру. Машину я гнал быстро, переходя с одной полосы на другую, пару раз обругал женщин-водителей, полагавших, что скорость двадцать миль в час — признак хорошего тона. Падильо оглянулся, посмотрел в заднее стекло.
  — Зеленый «шевроле»?
  — Ага.
  — За рулем девушка.
  — Она отъехала вслед за нами от торговой миссии.
  — Не отрывайся от нее.
  — Я лишь хотел убедиться, что ее интересуем именно мы.
  — Давай поговорим с ней.
  — Где?
  — Твои предложения?
  Я задумался.
  — Парк Рок-Грик. Деревья как раз сбрасывают листву.
  — Самый сезон для прогулок.
  Я повернул направо на Уотерсайд Драйв. Зеленый «шевроле» повторил мой маневр. Въехав в парк Рок-Грик, я затормозил у первой же площадки со столиками для пикника, свернул на нее и выключил мотор. «Шевроле» проскочил мимо, затормозил, дал задний ход. Мы с Падильо вышли из машины. «Шевроле» тем временем подъехал к нам, скрипнули тормоза, затих двигатель. Девушка смотрела на нас, оставаясь за рулем. Наконец открыла дверцу и ступила на землю.
  Блондинка. Карие глаза. Волосы, подстриженные так коротко, что казались шлемом, надетым на голову. Медленным шагом она направилась к нам, не вынимая руки из кожаной сумки, что висела у нее на правом плече. В коричневом твидовом пальто и бежевой юбке. Высокие сапоги подчеркивали стройность ее длинных ног. Карие глаза задержались на моем лице, потом на лице Падильо, вновь вернулись ко мне. Широко раскрытые и немного испуганные. Я бы не дал ей больше двадцати двух лет.
  — Кто из вас Майкл Падильо? — спросила она. Нижняя губа ее заметно дрожала. Нежный мелодичный голос напоминал другой, который мне уже доводилось слышать.
  — Если вы собираетесь застрелить этого типа из пистолета, что лежит в вашей сумочке, — ответил Падильо, — то его здесь нет, — с этими словами он шагнул вправо, а я — влево. Девушка попыталась удержать нас обоих в поле зрения, но мы разошлись слишком широко.
  — Черт, черт, черт! — она топнула ножкой, достала руку из сумки. — Хорошо. Стрельба отменяется.
  — На самом деле вы и не собирались стрелять в меня, не так ли? Я — Майкл Падильо.
  — Что случилось с моим отцом?
  — А я имел честь знать вашего отца?
  — Он приезжал сюда, чтобы свидеться с вами, и теперь он мертв.
  — Так ваша фамилия Андерхилл?
  — Сильвия Андерхилл.
  — Ваш отец попал под машину.
  — Мне это сказали. И, сбив его, машина не остановилась.
  — Совершенно верно. Не остановилась.
  — Почему?
  — Это мистер Маккоркл. Мисс Андерхилл.
  Она посмотрела на меня.
  — Он упоминал и вашу фамилию.
  — Мы с ним встречались.
  — Я летела день и ночь. Можно я сяду?
  Мы присели на деревянные скамьи у столика для пикника, и девушка огляделась с таким видом, будто пыталась оценить, видит ли она именно то, что и обещали ей в туристическом бюро, отправляя на экскурсию за двенадцать тысяч миль от дома.
  — Тут очень мило. Прекрасный парк.
  — Не хотите ли выпить? — поинтересовался Падильо.
  — Выпить?
  — Что у нас есть? — он повернулся ко мне.
  — Неприкосновенный запас на случай чрезвычайных обстоятельств. Бутылка бренди в багажнике.
  — Бренди? — спросил он девушку.
  — С удовольствием.
  Я достал из багажника бутылку и три пластмассовых стаканчика. В тени деревьев пробирало от холода, октябрь все-таки, и бренди пришлось весьма кстати. Оно согревало и вселяло уверенность.
  — Как вы узнали, что это мы? — спросил Падильо.
  — Догадалась. Я прилетела утром, пошла в полицию, а потом в ваш ресторан. Они сказали, что вы уехали, и я спросила, на какой машине. Не зная, что делать дальше, я поехала к торговой миссии. И увидела «корветт», который, судя по описанию, мог быть вашим. Я подождала. Когда вы вышли из миссии и сели в машину, поехала следом.
  — Вам известно, по какому поводу ваш отец хотел встретиться со мной? — спросил Падильо.
  Сильвия кивнула.
  — Да. Он успел переговорить с вами?
  — Успел.
  Она помолчала, вновь огляделась, потом уставилась в пластмассовый стаканчик.
  — Вы согласились?
  Падильо посмотрел на меня. Я чуть кивнул.
  — Да. Мы согласились.
  Сильвия облегченно вздохнула.
  — Дело в том, что у меня нет денег. В полиции мне сказали, что их не было в его вещах.
  — Деньги у нас.
  Она допила бренди.
  — Честно говоря, я и не знала, что же мне делать. Я была в отчаянии, когда нам сообщили о смерти папы, но они собрали совещание и решили, что я должна лететь в Вашингтон.
  — Кто собрал совещание?
  — Единомышленники папы. Несколько фермеров, два-три профессора, адвокаты, врачи… обычные люди. Некоторые заседали с отцом в парламенте, пока их не разогнали. Организации у них нет. Все они не согласны с задуманным Ван Зандтом и не могут смириться с тем, что он реализует свой замысел.
  — Почему они решили, что именно вы должны заменить отца? — спросил Падильо.
  — Не было выбора. Никто из них не мог быстро получить визу. Кроме меня и мамы. Папа погиб. Кто-то из нас имел право приехать.
  — Сколько вам лет?
  Она посмотрела на Падильо.
  — Двадцать один.
  — И что бы вы сделали, узнав, что я не отклонил предложение вашего отца?
  — Все, что угодно, лишь бы заставить вас передумать, мистер Падильо. Все, что угодно.
  — Вы слишком молоды для всего, что угодно.
  — Может, в этом мое преимущество.
  Он кивнул.
  — Похоже, вы не так молоды, как мне показалось.
  Она достала из сумки сигарету, и я щелкнул зажигалкой. С сигаретой она не стала старше.
  — Вы можете ввести меня в курс дела?
  — Что вам уже известно?
  — Я знаю, что папа поехал на встречу с вами. Он и его друзья собрали семнадцать тысяч фунтов. Все, что сумели. Их точка зрения не пользуется широкой поддержкой, да и дела в нашей стране идут не так хорошо, как хотелось бы. Папа собирался предложить вам эти деньги в обмен на раскрытие заговора. Он хотел, чтобы Ван Зандт остался жив и все узнали, что он сам руководил подготовкой покушения.
  — Они похитили жену мистера Маккоркла, — вставил Падильо. — И сказали, что убьют ее, если покушение провалится.
  Девушка повернулась ко мне. Ее глаза широко раскрылись.
  — Это же ужасно. В это невозможно поверить.
  Я взглянул на часы. Двадцать минут шестого.
  — Где вы остановились?
  — Нигде. Я пошла в полицию, потом в ресторан, взяла напрокат машину и поехала за вами.
  — Мы должны найти ей безопасное место.
  — Твоя квартира подойдет?
  Я кивнул.
  — Но я не могу… — начала Сильвия.
  — Бояться вам нечего. Он влюблен в свою жену, — успокоил ее Падильо.
  — Но я не пущу вас на порог, если вы свистите за завтраком, — предупредил я девушку.
  Она улыбнулась. И помолодела лет на пятнадцать.
  — Извините. Я просто… Обещаю не свистеть за завтраком.
  Теперь на часы посмотрел Падильо.
  — У меня в шесть часов встреча.
  — Возьми мою машину, — предложил я. — А мы поедем на ее, — я снял с кольца ключ зажигания и протянул Падильо. — Сколько тебе понадобится времени?
  — Час, может, два. Все будет зависеть от того, как хорошо я умею врать.
  — Позвони мне домой.
  — Пообедаем вместе.
  — Хорошо.
  Падильо сел в «корветт» и уехал. Я собрал стаканчики, бутылку бренди.
  — Вы не могли бы положить все это в сумку, рядом с вашим пистолетом?
  — Это очень маленький пистолет.
  — Более всего я боюсь маленьких пистолетов, разумеется, заряженных.
  Она попросила меня сесть за руль, и я не отказался. Мы выехали на Пи-стрит и повернули на восток.
  — Пожалуйста, расскажите мне все, как есть, — прервала Сильвия затянувшееся молчание. — Ничего не скрывая. Я должна знать, что делал мой отец, почему он умер. Я ничего не могу понять.
  — Откровенно говоря, мы тоже, — ответил я, сворачивая в подземный гараж.
  Я взял с заднего сиденья ее чемодан, и на лифте мы поднялись в мою квартиру. Я показал ей комнату для гостей, ванную и сказал, что подожду в гостиной. Она появилась довольно быстро и выглядела уже не такой уставшей. А может, просто подкрасилась. Пальто она сняла в прихожей, и я убедился, что длинные стройные ноги не единственное ее достоинство. Я спросил, не хочет ли она выпить. От спиртного Сильвия отказалась, но попросила кофе. Я прошел на кухню и выкурил сигарету, ожидая, пока закипит вода. Кофейник у нас был, но мы им никогда не пользовались. Фредль выросла на американском растворимом кофе и не признавала никакого другого. Я придерживался иного мнения, но ради такого пустяка, естественно, не стоило нарушать семейный покой.
  После того, как Сильвия Андерхилл выпила первую чашку кофе, я рассказал ей, как умер ее отец и что он хотел от нас.
  — И вы согласились?
  — Да.
  — Но после его смерти вы могли более ничего не делать.
  — Совершенно верно.
  — Вы могли бы просто взять деньги и умыть руки.
  — Мы могли бы взять деньги, — уточнил я.
  — Мой отец не годился для таких дел, — она печально покачала головой.
  — Тех, кто годится, буквально единицы.
  — И вы в их числе?
  — Отнюдь.
  — А мистер Падильо?
  — Ему приходилось заниматься и этим.
  — Странный он человек. Я прочитала досье, которое где-то раздобыл мой отец. Неужели он сделал все, о чем там написано?
  — Я не видел досье, но Падильо с юных лет жил полнокровной жизнью.
  — Вы знакомы с ним давно, не так ли?
  — Да.
  — Наверное, мне никогда не догадаться, что у него на уме. Он делал все это сознательно, по убеждению, или подобное просто доставляло ему наслаждение?
  Я посмотрел на часы. Половина седьмого. Самое время для коктейля.
  — Так вы по-прежнему не хотите выпить?
  — Нет, благодарю.
  — А я, пожалуй, выпью.
  — Конечно.
  Я подошел к бару и смешал себе «мартини» с водкой.
  — С шестнадцати лет у Падильо было одно желание — хозяйничать в небольшом, уютном салуне. В этом мы одинаковы. Но, как владелец салуна, он обладал тремя серьезными недостатками: удивительно быстрым умом, потрясающей способностью к языкам и превосходным контролем над телом, куда более эффективным, чем у большинства спортсменов. Он не развивал ни первого, ни второго, ни третьего. Родился со всем этим букетом, который даровала ему природа, точно так же, как вы получили от нее ослепительную красоту.
  Такое сочетание не прошло незамеченным для некоторых, и Падильо использовали там, где от него могли получить наивысшую отдачу, как используют хирурга или адвоката. Когда выяснялось, что где-то что-то идет не так, туда посылали Падильо, дабы привести все в норму. И он выполнял порученное не потому, что было на то его желание. Причина заключалась в другом: в награду, в промежуткам между заданиями, ему дозволялось заниматься любимым делом, то есть хозяйничать в салуне. Он хотел бы держать его в Лос-Анджелесе, но из этого пока ничего не вышло.
  — Под некоторыми вы подразумеваете правительство.
  — Нет. Я говорю о конкретных людях. Они работают в государственных учреждениях и не чужды честолюбию, жажде власти, страсти командовать. Они-то и использовали Падильо в своих целях.
  — В досье сказано, что он убивал людей.
  — Вполне возможно.
  — Потому что ему приказывали?
  — Да.
  — Эти люди, что посылали Падильо, они всегда были правы?
  — Едва ли.
  — Тогда он убивал невиновных?
  — Он убивал тех, кто занимался такими же делами, что и он сам. На них ставился крест, потому что кто-то из наших чиновников делал вывод, что их уход в мир иной сделает нашу жизнь лучше. Возможно, они так думали, и вполне вероятно, что для них жизнь становилась лучше, потому что после устранения того или иного агента противника они получали повышение или хотя бы одобрительный кивок начальства. Но для большинства из нас ничего не менялось.
  — И кто-то из чиновников в моей стране решил, что мой отец должен умереть?
  — Скорее всего. Наверное, он руководствовался патриотизмом, как он его понимает, замешанным на стремлении удержаться на вершине, и вашего отца убили. Убийцы полагали случившееся прогрессом. Для вас же это бессмысленная трагедия, потому что смерть вашего отца никому не принесет пользы. Как и практически любая смерть.
  — Но смерть Ван Зандта может многое изменить.
  — Так думает он и те, кто его поддерживает. Он убежден, что его смерть повернет ход истории и обессмертит для потомков. Те же, кто поддерживают его, полагают, что после его смерти жизнь станет лучше… для них.
  — Одного я никак не пойму. Почему вы намерены сделать то, о чем просил вас мой отец? Почему просто не выполнить их задание, получить назад жену и забыть обо всем? По-моему, смерть вас не смущает.
  — Сколь долго проживет моя жена после удачного покушения на Ван Зандта?
  — Не знаю. Они ее убьют?
  — Думаю, да.
  — И что вы собираетесь делать?
  — Попытаемся вызволить ее.
  — А если вам это не удастся?
  — Не знаю. Я еще не думал об этом. И не хочу думать.
  Глава 15
  Карл не моргнул и глазом, когда мы с Сильвией Андерхилл под руку вошли в бар. Такой уж у нас был порядок. Ничему не удивляться.
  — Падильо уже здесь?
  — Он в кабинете.
  — Позвони ему и скажи, что я пришел. Какой столик?
  — Тридцать второй, в углу, — ответил Карл. — Будете что-нибудь пить?
  — Мы подождем Падильо.
  Один из официантов проводил нас к столику, который я распорядился оставить для нас после того, как Падильо позвонил мне из отеля. Официант подержал Сильвии стул, дожидаясь, пока она сядет, и вообще суетился больше обычного. Присутствие хозяина обязывало. Появился Падильо и быстро пересек зал, на ходу считая посетителей. Все столики были заняты, а те, кто не позаботился заказать место, толпились в баре. Бар наш пользовался популярностью. Карл не только смешивал отличные коктейли, но и мог поделиться последними новостями с Капитолийского холма. Умением вести светскую беседу он разительно отличался от герра Хорста, который держался с клиентами подчеркнуто формально.
  — Как дела? — поинтересовался я после того, как Падильо сел.
  — Я и не подозревал, что способен на столь виртуозное вранье.
  — Ты их убедил?
  — Посмотри на стойку бара. Третий и четвертый стул от края.
  Пару минут спустя я оглянулся, вроде бы в поисках официанта. Двое мужчин лет тридцати с небольшим сидели вполоборота к залу. Перед каждым стояла бутылка пива и заполненный наполовину высокий стакан. От жажды они, похоже, не страдали. Не волновала их и осевшая пена.
  — Которые мучают бутылку пива?
  — Они следуют за мной от самого отеля.
  — Кто? — спросила Сильвия.
  — Агенты ФБР.
  — Они следят за вами?
  — Да.
  — Почему?
  — Думают, что мне грозит опасность.
  — А что было в отеле? — я попытался вернуться к главному.
  — А не выпить ли нам? — ответил вопросом на вопрос Падильо.
  Я вскинул руку. Тут же у столика возник официант. Мы заказали три «мартини» с водкой.
  — Ты помнишь круговую скамью у фонтана в середине вестибюля? — спросил Падильо.
  — Да.
  — Я пришел в шесть, и Айкер с Уинрайтером уже поджидали меня на этой скамье. Отличить их от праздношатающихся не составляло труда. С другой стороны фонтана сидел Дарраф. Он поднялся вместе с нами в лифте.
  — Тебе следовало пригласить его в номер.
  — Выглядел он, как побитая собака.
  — Вы говорите о Льюисе Даррафе? — встряла Сильвия.
  — Да.
  — А при чем тут Дарраф?
  — Расскажи ей, — попросил я Падильо. — Весь вечер я расписывал, какой же ты умница.
  И Падильо несколькими фразами объяснил, что слежка ФБР — та самая причина, что может заставить Ван Зандта принять услуги Димека.
  — Ты рассказал Уинрайтеру и Айкеру насчет Анголы?
  — Даже нарисовал им карту. И достаточно точную.
  — Они осмотрели твой бок?
  — Айкер хотел взглянуть. Интересовала их и фамилия доктора.
  — Но наживку они заглотнули?
  — С неохотой. Но им хочется узнать, куда ушло оружие и в каком количестве.
  — Как я понимаю, ты удовлетворишь их любопытство на следующей неделе?
  — Или неделей позже.
  Официант принес «мартини». Я велел ему подойти за заказом через десять минут.
  — Значит, ты обзавелся федеральными телохранителями. И что ты будешь с ними делать?
  — Еще не знаю. Они будут держать меня под наблюдением круглосуточно.
  — Но не бесконечно.
  — Наверное, я рассказал им слишком захватывающую историю. Завтра придумаю другую, чтобы отделаться от них.
  Подошел герр Хорст, и Падильо представил его Сильвии. Мы как раз решали, что заказать на обед, когда официант принес телефонный аппарат и воткнул штекер в розетку у столика.
  — Вас к телефону, мистер Маккоркл.
  Я снял трубку.
  — Слушаю.
  — Мы согласны на замену, — голос Боггза. — Но хотим с ним встретиться.
  — Когда?
  — Лучше бы сегодня вечером.
  — Я не уверен, что мы сможем так быстро найти его. Я хочу поговорить с моей женой.
  — Поговорите. Но встретиться мы должны сегодня, это ясно?
  — Одну минуту, — я зажал микрофон рукой и повернулся к Падильо. — Это Боггз. Димек их устраивает, но они хотят встретиться с ним. Судя по его тону, сегодня или никогда.
  — В полночь, на Седьмой улице. Димека я найду.
  — Мы ждем вас в полночь, на Седьмой улице, — я назвал Боггзу адрес.
  — Скажи ему, чтобы готовил деньги, — напомнил Падильо.
  — И не забудьте про деньги, — добавил я. — Если он не убедится, что они есть, то развернется и уйдет.
  — Деньги будут, — пообещал Боггз. — Но мы отдадим их Падильо, так?
  — Так.
  — Он получит их завтра.
  — Передайте трубку моей жене.
  — Увидимся в полночь, Маккоркл. Передаю трубку.
  — Фредль?
  — Да, дорогой. У меня все хорошо. Только немного устала и скучаю по тебе.
  — Осталось недолго. Конец уже близок.
  — Я надеюсь… — и в трубке раздались гудки отбоя.
  Я дал знак официанту унести телефонный аппарат, но Падильо попросил оставить его еще на пару минут.
  — Как Фредль? — спросил он.
  — Не знаю. Голос какой-то странный. Но она не кричала.
  — А раньше кричала? — глаза Сильвии широко раскрылись.
  — Один раз. Они причинили ей боль, чтобы произвести на меня должное впечатление. Им это удалось.
  — Подонки! — воскликнула Сильвия. — Убивают и мучают, а потом смеются над страданиями других. Я слышала, как они смеялись, когда с кем-то приключилась беда.
  — Может, они смеются от страха, — предположил Падильо. — Бывают случаи, когда испуганные люди смеются.
  — Вы пытаетесь их оправдать? — взвилась Сильвия.
  — Я никого не собираюсь оправдывать, — покачал головой Падильо. — Оправдаться бы самому.
  Он снял трубку и набрал номер. Прошло немало времени, прежде чем ему ответили на другом конце провода.
  — Это Падильо. Встреча с твоими будущими работодателями на Седьмой улице в полночь. Придет также Маккоркл. Я не смогу, — он послушал несколько секунд. — Только ты и Маккоркл. Я поговорю с тобой завтра.
  Он положил трубку, и официант отнес телефонный аппарат к другому столику. Вероятно, кто-то из сидящих за ним хотел позвонить в Гонолулу. Если кто действительно звонил в другой город, мы увеличивали счет на двадцать процентов. Принесли еду, по виду отлично приготовленную, но мне есть не хотелось. Герр Хорст остановился у нашего столика, чтобы спросить, что мне не нравится, но я заверил его, что все в полном порядке, лишь у меня нет аппетита.
  — Ты можешь пропустить обед, — заметил Падильо. — А еще лучше два или три.
  — Ты полагаешь, я слегка растолстел.
  — Лишний вес не украшает мужчину. Даже если он владелец салуна.
  — Хотите кофе? — спросил я Сильвию.
  — Не откажусь, — кивнула она.
  — Закажи ты, — посмотрел я на Падильо. — Я хочу знать, достаточно ли четко проинструктировал герр Хорст персонал.
  Падильо поднял голову, чуть кивнул, и, как по мановению волшебной палочки, рядом с ним оказался официант. Сработали то ли инструкции герра Хорста, то ли магнетизм взгляда Падильо. Даже если он заходил в ресторан впервые, официанты повиновались малейшему его знаку. У меня, во всяком случае, так не получалось.
  Он заказал только кофе, от сладкого мы дружно отказались.
  — Когда ваша встреча закончится, постарайся сделать так, чтобы Боггз ушел первым, — напутствовал меня Падильо. — А Димека отпусти минут через десять. Мне бы не хотелось предоставлять им возможность пообщаться наедине.
  — Вы никому не доверяете? — спросила Сильвия.
  — Я осторожен.
  — Осторожничая, наверное, чувствуешь себя очень одиноким.
  — Обычно находится кто-нибудь с большими карими глазами и желанием хоть чем-то мне помочь.
  — На меня можете не рассчитывать.
  — Тогда придется на какое-то время смириться с одиночеством.
  Сильвия повернулась ко мне.
  — Ваш деловой партнер всегда такой дружелюбный?
  — Вы меня удивляете, — улыбнулся я. — Обычно такой подход сразу приносил успех. И использовался довольно часто.
  — Сказывается отсутствие практики, — Падильо посмотрел на часы. — Ровно одиннадцать. Не желаете совершить экскурсию по близлежащим барам?
  — В вашей компании? — спросила Сильвия.
  — Я такой же безвредный, как и Маккоркл.
  — Я отнюдь не покойник, просто у меня есть жена, — напомнил я Падильо.
  — Я думаю, вы очень милы, — улыбнулась мне Сильвия.
  — Мы сравним, где лучше обслуживают, у нас или в других местах, — с улыбкой пояснил Падильо.
  Сильвия смотрела на меня.
  — Мы можем пойти?
  — Конечно. Только не забудьте дать ему в час ночи стакан теплого молока.
  Падильо поднялся, отодвинул стул Сильвии. Я снял с кольца один из ключей и протянул ей.
  — От моей квартиры.
  — Позвони мне, когда вернешься, — попросил Падильо.
  — Хорошо.
  — Куда ты советуешь нам пойти?
  — Попробуйте Эм-стрит в Джорджтауне. Там несколько баров, по крайней мере они работали на прошлой неделе. У них забавные названия, которые меняются чуть ли не ежедневно.
  Я смотрел им вслед, стройной девушке со шлемом белокурых волос, ангельская внешность которой растопила бы и сердце палача, и моему партнеру, мужчине в годах, с загорелым, решительным лицом и легкой походкой, более свойственной кошкам, чем людям.
  Как написал бы обозреватель светской хроники, они составляли запоминающуюся пару, а потому многие из наших гостей оторвались от бифштексов, чтобы проводить их взглядом. Двух агентов ФБР, шедших следом, они, похоже, не заметили. Я заказал еще кофе и бренди, а оставшееся время понаблюдал за посетителями нашего салуна. Никто из них не испытывал недостатка в средствах. Многие из мужчин отъели порядочные животы, женщины предпочитали туалеты, выставляющие напоказ их прелести. Смеялись они слишком громко и долго, с надрывом. Впрочем, счастливый смех слышался в нашем салуне редко.
  В тот вечер мне не нравились наши гости, да и о себе я был не слишком высокого мнения. Я гадал, где сейчас Фредль, что делает, о чем думает. Занимали меня и мысли о том, куда отправятся сидящие за соседними столиками после того, как все съедят и выпьют. Есть ли у них дома, и способны ли они на что-либо еще, кроме как говорить, жевать, глотать? Ибо в салуне челюсти их пребывали в постоянном движении.
  В половине двенадцатого я решил, что пора ловить такси, чтобы не опоздать на Седьмую улицу, на встречу с теми, кто собрался убить премьер-министра.
  
  Я попросил водителя остановить машину в двух кварталах от нужного мне дома. До полуночи оставалось еще десять минут, и, шагая по Седьмой улице, я встретил лишь пару пьяниц, бредущих по противоположной стороне. Я вошел в знакомую мне комнату, включил свет, опустил зеленые жалюзи. Сел за стол, ожидая гостей. Боггз прибыл первым. Огляделся. То, что он увидел, ему не понравилось. Но у меня не возникло желания извиниться за убогость обстановки.
  — Вы связались с вашим человеком? — спросил он.
  — Связались.
  — Его здесь нет.
  — Он не из тех, кто приходит на три минуты раньше.
  Боггз что-то пробурчал, смахнул пыль с одного из железных стульев, сел. Я же курил, положив ноги на стол и стряхивая пепел на пол.
  — Ваш человек знает, что от него потребуется?
  — Знает.
  — Что я должен ему сказать?
  — Скажите ему все, начиная с где и когда. Ему же придется все проверять. Если вы знаете и как, не держите этого в секрете. Он у нас — кто, а деньги — почему. А вот читать лекцию о том, сколь важную услугу оказывает он человечеству, не нужно. Он не поймет, о чем вы говорите.
  — Вы о нас невысокого мнения, Маккоркл? И не только из-за вашей жены.
  — Я думаю, вы говнюки, — и я выпустил к потолку несколько колец дыма.
  Вошел Димек и одновременно кивнул нам обоим. Сел. На тот же стул, что и утром.
  — Все в сборе, — я опустил ноги на пол. — Итак, я — связующее звено. Это Ян, а то — Уэнделл. Обойдемся без фамилий. Ян знает, чего от него ждут. Вы можете уточнить задание.
  — А не начать ли нам с денег? — предложил Димек.
  — О деньгах будете говорить с Падильо, — осадил я его.
  Димек засопел, но смирился.
  — Ладно, — пробурчал он.
  — У меня с собой карта Вашингтона, — Боггз достал из кармана карту и расстелил на столе. — Вы знакомы с городом?
  — С северо-западной частью и районом Капитолийского холма, — ответил Димек.
  — Хорошо. Во вторник мы будем осматривать достопримечательности. Начнем от государственного департамента, потом памятник Вашингтону, мемориал Джефферсона, Капитолий, авеню Независимости, Рейберн-Билдинг, поворот налево на Седьмую улицу — мы находимся как раз на ней, не так ли? — далее авеню Конституции. По ней мы доедем до Семнадцатой улицы, свернем на нее и доберемся до Пенсильвания-авеню. На углу Пенсильвания-авеню и Восемнадцатой улицы, как раз у здания Информационного агентства, мы свернем на Восемнадцатую, держа путь к Коннектикут-авеню и площади Дюпона, — тут он запнулся и посмотрел на Димека. — Мы не должны свернуть на Восемнадцатую.
  Димек кивнул. Упер палец в квартал между Семнадцатой и Восемнадцатой улицами.
  — Я должен находиться здесь?
  — Да.
  — В какое время?
  — От здания государственного департамента мы отъедем в два часа. То есть на Пенсильвания-авеню окажемся где-нибудь без десяти три, плюс-минус пять минут.
  — Сколько машин будет в кортеже?
  — Четыре.
  — Ваш человек будет в автомобиле с открытым верхом?
  — Именно так.
  — А если пойдет дождь?
  — Синоптики обещают солнечную погоду.
  — А если все-таки пойдет? — настаивал Димек.
  Боггз пожал плечами.
  — Тогда все отменяется.
  — Какая охрана?
  — По минимуму.
  — И все-таки. Вам это известно?
  — Четверо полицейских на мотоциклах. Двое впереди, двое сзади.
  — На его жизнь раньше покушались? Есть ли повод для усиления охраны?
  — Если и есть, то мы ничего об этом не знаем. Ваши соотечественники, Маккоркл, безразличны к тому, что происходит в Африке.
  — Большинству наплевать и на происходящее здесь, если их отделяет от случившегося более одного квартала.
  — На северо-восточном углу Пенсильвания-авеню и Восемнадцатой улицы расположен отель «Роджер Смит», так? — подал голос Димек.
  — Так, — подтвердил Боггз.
  — Почему вы выбрали именно это здание?
  — Из-за сада на крыше. В это время года он пустует. И вам не потребуется снимать номер.
  — Я хотел бы взглянуть на него.
  — Нет проблем.
  — Где будет сидеть ваш человек?
  — Сзади сядут трое. Он — посередине.
  — Кто поведет машину?
  — Мой коллега.
  — Он снизит скорость?
  — Он даже объедет квартал, если вы не попадете с первого раза, — съязвил я.
  Боггз, впрочем, не оценил шутки. Как и Димек.
  — Каким ружьем вы намерены воспользоваться? — спросил Боггз.
  — Я еще не решил.
  — У премьер-министра есть одно пожелание.
  — Какое же?
  — Он не хочет, чтобы его застрелили из ружья, изготовленного на английской фабрике.
  Глава 16
  У двери Боггз обернулся.
  — Я свяжусь с вами завтра.
  — Хорошо.
  — Вы продолжите подготовку?
  — Естественно.
  — Ошибок быть не должно.
  — Нам неподвластна погода.
  Он медленно кивнул.
  — Справедливо. Если вы верующий, я советую вам молиться. Если нет, вам остается только надежда на ясный день.
  — Будем надеяться на лучшее.
  Тут он посмотрел на Димека.
  — Возможно, мы больше не встретимся.
  Поляк молча кивнул.
  — Ваша репутация впечатляет. Я бы советовал вам не опускаться ниже достигнутого уровня.
  — Свое дело я знаю, — разлепил губы Димек. — Если в остальном будет полный порядок, с завершающей фазой я справлюсь.
  Вроде бы Боггз намеревался сказать что-то еще, но в последний момент передумал и открыл дверь.
  — Спокойной ночи, — попрощался он с нами и отчалил.
  Я подождал, пока на лестнице не заглохли его шаги.
  — Какое вам нужно ружье?
  Димек пожал плечами.
  — Раз стрелять наверняка мне не придется, какая разница.
  — Допустим, придется. Что бы вы предпочли иметь на руках?
  — «Винчестер», модель 70, с оптическим прицелом четырехкратного увеличения и два патрона.
  — Два патрона?
  — В действительности мне достаточно одного. Но возможна осечка.
  — Мы постараемся достать то, что вы просите. Если не получится, придется довольствоваться чем-нибудь попроще.
  Димек зевнул, потянулся. Вся эта история навевала на него скуку.
  — Как долго будет продолжаться этот фарс?
  — Пока в этом будет необходимость.
  — Вы выяснили, где они держат вашу жену?
  — Нет.
  — Мне представляется, что от этого зависит весь ваш замысел. Если вы не найдете ее, вам не останется ничего иного, как просить меня подстрелить старикашку. Я с удовольствием, но стоить это будет дороже.
  — Мы постараемся этого избежать.
  Димек вновь зевнул. То ли от скуки, то ли ложился спать раньше.
  — Разумеется. Но, если вы передумаете, я всегда готов, за дополнительную плату.
  — Из чистого любопытства позвольте узнать, что вы подразумеваете под дополнительной платой?
  — Десять тысяч долларов.
  — Однако!
  — Причем те двое не получат из них ни цента.
  — Я это учту. Когда вы собираетесь осмотреть отель?
  — Завтра. Рано утром. Там будет тихо и спокойно.
  — Завтра вы встречаетесь с Падильо.
  — Он знает, где меня найти, — Димек встал и направился к двери. — Ваш африканский друг заметно нервничает.
  — Наверное, такими делами он занимается не каждый день.
  — Пожалуй, вы правы, — он опять зевнул, но на этот раз прикрыл рот рукой. — Спокойной ночи.
  — Спокойной ночи, — ответил я. — И приятных снов.
  После ухода Димека я подошел к окну и выглянул в щель между жалюзи и стеной дома. Черный или темно-синий автомобиль стоял у противоположного тротуара, футах в семидесяти пяти от подъезда. Едва Димек вышел на улицу, зажглись и погасли фары. Димек коротко глянул на окно, а затем поспешил к автомобилю. Он тут же тронулся с места и пронесся мимо, быстро набрав скорость. Номерного знака я не разглядел. Да особо и не старался. Хватало и того, что за рулем сидел Боггз. Из этого я заключил, что более Димек зевать не будет.
  Вернувшись к столу, я набрал номер Падильо. Трубки он не взял. А потому я погасил свет, вышел из комнаты, подергал дверь, дабы убедиться, что она закрыта, и спустился вниз. Огляделся в поисках такси. Но увидел лишь мужчину, который, волоча ноги, приближался ко мне.
  — Друг, не буду врать, очень хочется выпить, — признался он.
  — Мне тоже, — ответил я и протянул ему полдоллара.
  Благословляя меня, он двинулся дальше, как мне показалось, более уверенной походкой. Интересно, подумал я, где же он добудет желанную стопку? Бары-то уже закрылись. Но долго рассуждать мне не пришлось, потому что я замахал рукой подъезжающему такси. Водитель пристально оглядел меня, прежде чем остановил машину.
  — Осторожность не помешает, — поделился он со мной своими тревогами. — Тут полно разных психов.
  На этом его рассказ о тяготах водительской жизни не окончился, но слушал я невнимательно, поскольку мне хватало своих забот. Он подвез меня прямо к подъезду, и я притворился, что не заметил двух мужчин, сидевших в автомобиле, припаркованном напротив дома.
  Я поднялся на лифте и открыл дверь. Падильо и Сильвия Андерхилл сидели на диване. Сильвия — пунцовая, Падильо, как обычно, спокойный, хотя и стирал помаду.
  — В следующий раз я постучу, — пообещал я, направляясь к бару. Плеснул себе виски, добавил воды, плюхнулся в любимое кресло. — Хорошо провели вечер? Ваши провожатые ждут у подъезда.
  — В барах на Эм-стрит полно шумных подростков. Как тебе удается не пускать их на порог?
  — Едва они появляются, я поднимаю цены. Они называют меня эксплуататором и ищут другое место.
  — А как прошла ваша встреча? — спросил Падильо.
  — Отлично. Великолепно. Димек перебежал к противнику. Боггз ушел первым. Димека я задержал на пять-десять минут. А после его ухода подсмотрел, как он садился в машину Боггза.
  Падильо кивнул.
  — Я так и думал. Теперь вопрос в том, кого он возьмет к себе в компанию, Прайса или Магду.
  — Ты предполагал, что он снюхается со сворой Ван Зандта?
  — Он висел на телефоне уже через пять минут после того, как я предложил ему заменить меня.
  — И с кем же он говорил?
  — С польским резидентом, разумеется.
  — Я-то полагал, что он никому ничего не скажет, раз ты перевербовал его.
  Падильо улыбнулся.
  — Перевербовал, это точно. Но слишком уж удобный случай. Он не мог упустить его. Тем более что они не возражали против того, чтобы он пришил старичка. Пропагандистская ценность этого покушения для них ничуть не меньше, чем для Боггза и Даррафа. Разумеется, он не сказал резиденту обо мне. Не мог, ибо иначе выдал бы свою связь с разведывательными службами США. Вероятно, сообщил, что африканцы прямо вышли на него, и потребовал инструкций. Одна лишь эта информация на многие недели поднимет настроение варшавскому начальству резидента. А если Димек убьет Ван Зандта, так тех просто разопрет от осознания собственной значимости.
  Я вздохнул.
  — Иногда, пусть не каждый день, но хоть изредка, ты мог бы делиться со мной своими идеями.
  — Я и поделился, когда попросил задержать Димека на десять минут. Если б ты позволил им уйти вместе, они могли бы подумать, что ты сознательно сводишь их друг с другом. А так они уверены, что мысль эта родилась в их головах.
  — А если бы я не подсматривал за ними из окна?
  — Ты бы меня разочаровал.
  — То есть особого значения это не имело?
  — В общем-то, нет. Я предполагал, что Димек переметнется к африканцам, хотя и Магда не менее подходящий кандидат. Скорее всего он скооперируется с ней, тем самым гарантируя, что мы не доберемся до Фредль.
  Я поставил бокал на столик и закурил.
  — Значит, из тех троих, что ты привлек к спасению Фредль, двое намерены предать нас.
  — Я говорил тебе, что одним нам не справиться. А если бы я не рассчитывал, что хотя бы один из них предаст, то не стал бы и обращаться к ним.
  — Может, вам лучше рассказать ему? — Сильвия повернулась к Падильо.
  Он улыбнулся в ответ.
  — Вы так думаете?
  — В этом нет нужды, — я помахал сигаретой. — Неведение успокаивает.
  — Мы разработали план, — пояснил Падильо. — Как и большинство моих планов, он строится на том, что кому-то придется рискнуть головой.
  — Кому же на этот раз?
  — Сильвии.
  — Ради чего?
  — Благодаря ей мы сможем узнать, где они прячут Фредль.
  — Это прекрасный план, — Сильвия сияла, как медный таз. Большая часть помады перекочевала на лицо и воротник Падильо, так что теперь она выглядела не старше пятнадцати лет.
  — Ты заманил ее, — покачал я головой.
  Падильо кивнул.
  — Совершенно верно.
  — А почему она должна рисковать головой? Жизнь у нее только начинается, — я посмотрел на девушку. — Не принимайте его обещания на веру. Не поддавайтесь его обаянию. Если он говорит, что опасность невелика, можно спорить наверняка, что вам предстоит войти в клетку со львом. А если уж заявляет, что вы рискуете головой, означает это одно: вас суют в петлю, вышибают из-под ног табуретку и остается надеяться лишь на то, что вас кто-то поймает на лету, пока петля не затянулась. Других планов он предложить не может. Он полагает, что все остальные подготовлены к встрече с неожиданным не хуже, чем он.
  — Я знаю, — тихо ответила Сильвия. — Но план хороший.
  — Не просто хороший, — поправил ее Падильо. — Единственный. Другого у нас нет.
  — И благодаря ему мы найдем Фредль?
  — Должны.
  — Хорошо, — кивнул я. — Давайте послушаем, что вы там напридумывали.
  — Сильвия пойдет в торговую миссию и скажет, что ей известна подноготная покушения на Ван Зандта.
  — И тогда они ее убьют. Для начала неплохо.
  — Они ее не убьют.
  — Убили же они ее отца.
  — Я не говорю, что их остановит ее юный возраст. Им не хватит ума.
  — А если кого-то осенит?
  — Она готова рискнуть.
  — Сильвия, это та самая петля, о которой я только что упоминал.
  — Я хорошо их знаю, — ответила девушка. — Но они не убьют меня в присутствии Ван Зандта.
  — С моей женой они не слишком церемонятся и в его присутствии.
  — Во всяком случае, меня не убьют в торговой миссии. Они не закалывают свиней в собственном доме.
  — Значит, они отвезут вас куда-то еще. Туда, где они держат Фредль.
  — Истинно так! — воскликнул Падильо.
  — А мы последуем за ними?
  — Хардман.
  Я пробежался руками по волосам, еще раз убедившись, сколь они поредели.
  — Лучшего варианта я предложить не могу. Когда все это произойдет?
  — Во вторник утром.
  — Один Хардман не справится.
  — Нет, конечно.
  — Кто ему поможет? Маш?
  — Маш нам понадобится.
  — Я бы хотел побеседовать с теми, кто будет с Хардманом.
  — Я тоже, — кивнул Падильо.
  — Сколько ему нужно помощников?
  — Он их найдет, но за деньги.
  — Я заплачу. Если это так важно.
  — Нет, конечно.
  — Но почему во вторник утром?
  — Во-первых, у них не будет времени, чтобы убить Сильвию. А вот изолировать ее им придется, и скорее всего они отвезут ее туда, где держат Фредль. А во-вторых, ты должен найти способ намекнуть Фредль о наших планах, когда будешь говорить с ней в следующий раз.
  — Я что-нибудь придумаю.
  Падильо поднялся, подошел к бару.
  — Шотландское?
  — Не возражаю.
  — Сильвия?
  — Не надо, благодарю. Могу я сварить кофе?
  — У меня только растворимый.
  — Ничего страшного.
  Она прошла на кухню, налила воду в кастрюльку, поставила на плиту. Падильо пересек гостиную и дал мне полный бокал.
  — Ты можешь предложить что-то еще? — он понизил голос.
  Я покачал головой.
  — Как тебе удалось очаровать ее?
  — Она — милая девчушка. Я бы не хотел, чтобы с ней что-то случилось. Или с Фредль.
  — Но вероятность чертовски велика.
  — Да.
  — А что ты хотел предпринять до того, как появилась она?
  Падильо улыбнулся, но улыбка его не светилась теплотой или весельем.
  — Магда.
  — То есть схема та же?
  — Да, но с одним отличием.
  — Каким же?
  — Магду скорее всего убили бы.
  — Наверное, мне не обязательно знать подробности.
  — Полностью с тобой согласен.
  Вернулась Сильвия с чашечкой кофе. Села на диван рядом с Падильо.
  — Если кто-то из вас полагает, что меня используют, забудьте об этом и думать. Я знаю этих людей с детства, и меня воспитывали в презрении к ним, но не учили недооценивать их злобы и коварства. Я видела, как измывались они над жителями нашей страны, а рассказывали мне такое, что невозможно и представить, — она повернулась к Падильо, взгляды их встретились. — В чем-то я, возможно, наивна, скажем, в отношении вас, но когда дело касается этих людей, я отдаю себе отчет, чего мне от них ждать и чем я рискую. У моей страны только одна надежда — на тех, кто послал меня, а потому я должна сделать все, что в моих силах. Поэтому не надо волноваться за меня.
  — Хорошо, будем считать, что план принят, — подвел черту Падильо. — Теперь нам нужен Хардман. Где он сейчас может быть?
  — Кто его знает. Давай попробуем связаться с его «кадиллаком», — я взял трубку, позвонил телефонистке, обслуживающей беспроволочные телефоны, и продиктовал номер. После нескольких гудков в трубке послышался голос здоровяка-негра.
  — Хард-ман слушает.
  — Это Маккоркл.
  — Как дела, дружище?
  — Нормально.
  — Что слышно о Фредль?
  — Потому-то я и звоню. Где вы?
  — На Четырнадцатой. А вы дома?
  — Да.
  — Хотите, чтобы я заехал?
  — Дельная мысль.
  — Буду через пятнадцать-двадцать минут.
  — Вы одни?
  — Со мной Бетти. Ничего? Она будет держать язык за зубами.
  — Мы вас ждем.
  Я положил трубку, повернулся к Падильо и Сильвии.
  — Он приедет минут через пятнадцать-двадцать. Вместе с Бетти.
  Падильо кивнул.
  — Похоже, она и без того в курсе.
  — Да есть ли в городе хоть один человек, не знающий о наших делах? — пробурчал я.
  Глава 17
  Хардман прибыл к нам в двубортном пальто из верблюжьей шерсти и ботинках из крокодиловой кожи. Сняв пальто, он позволил нам полюбоваться его темно-зеленым кашемировым пиджаком, светло-коричневыми брюками и желтым шейным платком в разрезе светло-зеленой велюровой рубашки. Так, наверное, одевались все процветающие букмекеры, а потому я поинтересовался, как пробежала моя Сью в четвертом заезде на ипподроме Шенандоу.
  — Надежд она не оправдала, — ответил он. — Жаль, конечно, но такое случается.
  Я представил Хардмана и Бетти Сильвии Андерхилл. Взял норковую накидку Бетти и аккуратно повесил к стенной шкаф. Падильо смешал им коктейли, и они расселись по креслам. Бетти была в брючном костюме в черно-белую широкую полосу.
  — Так что у вас делается? — спросил Хардман.
  — Кажется, мы нашли способ вызволить Фредль, — ответил я, — но нам понадобится помощь.
  — Продолжайте.
  Но объяснения я оставил Падильо. Он быстро и четко изложил наш план. Хардман слушал внимательно, не перебивая. И заговорил, лишь когда тот закончил.
  — Думаю, с этим справятся четверо. Я и еще трое. Мы сядем к ним на хвост у торговой миссии на Массачусетс-авеню и не отстанем, пока они не приведут нас к тайнику. Связь будем поддерживать по радиотелефонам. Но вы не знаете, куда они могут поехать?
  — Нет.
  — Нам потребуется еще и автофургон. В каком обычно перевозят вещи.
  — Зачем? — удивился я.
  — Если четверо цветных вылезут из легковушек перед домом в белом районе, да еще направятся к двери, полиция появится буквально в ту же минуту. И уж конечно, нам не дадут вывести из дома двух белых женщин. Другое дело автофургон и четверо грузчиков-негров в белых комбинезонах. Может, еще и пикап с бригадиром за рулем. Тут никаких вопросов не возникнет: люди приехали по работе.
  — Вы найдете нужную вам троицу? — спросил Падильо.
  Хардман уставился на носок левого ботинка.
  — Они обойдутся недешево.
  — Мы заплатим, — успокоил его я.
  — Тысяч в десять-пятнадцать, с учетом возможных инцидентов.
  — Остановимся на пятнадцати, — вмешался Падильо, — а если расходы превысят эту сумму, мы доплатим.
  Хардман посмотрел на Бетти.
  — Как по-твоему, дорогая?
  — Возьми Маша, Тюльпана и Найнболла.
  — О них-то я и думаю.
  — Маш нам понадобится для другого, — вставил Падильо.
  — Тогда позовем Веселого Джонни, — не стал спорить Хардман.
  — Мы хотим поддерживать с вами постоянный контакт с того момента, как Сильвию усадят в машину. Радиотелефоны сгодятся.
  — Мы организуем селекторную связь и будем сохранять ее до конца.
  — То есть нас будут слушать и телефонистки? — задал я резонный вопрос.
  — О телефонистках можете не беспокоиться. Эти радиотелефоны рассчитаны на семьдесят пять каналов. Час разговоров обходится в месяц в шесть долларов. Превышение на десять минут обходится в тридцать центов за каждую, потом минута стоит десять центов.
  — А селекторную связь вы организуете?
  — Будьте уверены.
  — И время ее работы не ограничено?
  — Сколько мы заплатим, столько она и будет работать.
  — Но говорить все-таки придется иносказательно, чтобы нас не поняли.
  — Это не составит особого труда.
  — Но радиотелефоны еще нужно установить?
  Хардман вздохнул.
  — В моей машине он уже есть, так что вы можете взять ее. У Маша тоже. Значит, потребуются только два — в фургоне и пикапе. Обойдется это недорого. У меня есть человек в телефонной компании, который все сделает в лучшем виде, — он помолчал, вновь разглядывая свои ботинки. — Фургон и пикап мы перекрасим, придумаем название для фирмы, занимающейся перевозкой мебели. Что-нибудь вроде «Высшей точки». Как насчет «Четыре квадрата»?
  — Отлично, — кивнул я.
  — Как по-вашему, сколько человек будут охранять Фредль и эту девушку? — Хардман глянул на Сильвию.
  — Двое, максимум трое, — ответил Падильо.
  — Они могут поднять шум?
  — Скорее всего.
  — Когда мы должны попасть в дом?
  — Как только уедут те, кто привезет Сильвию.
  — Куда мы должны их отвезти?
  — Ко мне, Хард, — вмешалась Бетти. — Доктор Ламберт сразу же осмотрит его жену.
  — Вы хотите встретиться с парнями, что будут работать на вас?
  — А надо? — ответил вопросом Падильо.
  — Возможно, они захотят получить задаток.
  — Хорошо. Давайте встретимся завтра на Седьмой улице. Годится?
  — В два часа дня? — уточнил Хардман.
  — Договорились.
  — И еще, — повернулся я к Хардману. — Никаких краденых машин.
  — Нет проблем.
  — И обойдемся без услуг полиции.
  — Возможно, у меня что-то со зрением, но мне показалось, что парочка копов обосновалась у вашего подъезда, — усмехнулся Хардман. — Они дожидаются вас или кого-то еще?
  — Они лишь следят за тем, чтобы Падильо благополучно добрался до дому.
  — На патрульных они не похожи.
  — Это агенты ФБР, — пояснил я.
  — Но они в нашем деле не участвуют, не так ли?
  — Нет, конечно. К понедельнику их и след простынет.
  — С фэбээрами связываться охоты нет, — пробурчал Хардман. — От них одни неприятности.
  — Их не будет, можете не беспокоиться.
  Хардман повернулся к Сильвии.
  — Мисс, вы что-то очень уж тихая.
  Сильвия улыбнулась.
  — Я не привыкла к такому темпу.
  — Все будет в порядке, — здоровяк расправил плечи. — Хард-ман о вас позаботится.
  — И еще, Хардман, — привлек внимание негра Падильо.
  — Да?
  — Сильвия подъедет к торговой миссии на Массачусетс-авеню, выйдет из машины, войдет в дом. Если ее не выведут через тридцать минут, я хочу, чтобы вы пошли за ней.
  — Понятно, — покивал Хардман. — Главная угроза исходит оттуда?
  — Совершенно верно.
  — Там будут и эти африканцы?
  — Да.
  — Тогда цена возрастет, — он поднял руку. — Речь не обо мне. Я и так пойду за ней. Но вот остальные могут упереться, если не пообещать им дополнительного вознаграждения.
  — Если придется врываться в миссию, вы его получите.
  — У них есть второй выход? — спросил Хардман. — Может, в переулок?
  — Я не знаю, — признался я. — Надо бы это проверить.
  — Завтра я этим займусь, — пообещал Хардман.
  — Налить вам еще? — спросил я.
  Хардман посмотрел на часы.
  — Половина третьего. Нам, пожалуй, пора.
  Он и Бетти встали. Поднялся и я, чтобы принести им пальто.
  — Был рад познакомиться с вами, — улыбнулся Хардман Сильвии.
  — Я тоже.
  — Ни о чем не волнуйтесь.
  — Я постараюсь.
  У двери здоровяк-негр обернулся.
  — А для чего вам понадобится Маш? — спросил он Падильо.
  — Еще не знаю.
  — Он хотел бы освоить тот прием, что вы показали ему.
  — Я его научу.
  — А как ведут себя трое ваших друзей?
  — Как ожидалось.
  — Вы хотите, чтобы Маш приглядывал за ними?
  — Вероятно, так оно и будет.
  — Он в этом мастак.
  — Я так и думал, — кивнул Падильо.
  Хардман посмотрел на меня.
  — Фредль мы вызволим, Мак.
  — Иначе и быть не может.
  — До встречи в воскресенье, — он взялся за ручку. — Черт, воскресенье уже началось, — и они скрылись за дверью.
  
  Я подошел к бару и плеснул себе виски.
  — Выпьете на посошок?
  — Раз ты намекаешь, что мне пора домой, не откажусь, — ответил Падильо.
  Я налил ему виски.
  — А вы, Сильвия?
  — Нет, благодарю.
  Я принес Падильо полный бокал.
  — Не слишком ли ты торопишься?
  — В смысле тридцати минут?
  — Да.
  — Думаю, что нет. Им придется действовать быстро. Я думаю, Сильвия не пробудет в миссии и четверти часа. Если она задержится дольше, боюсь, они найдут другой способ отделаться от нее.
  — Я все удивляюсь двум твоим приятелям, что ждут внизу. Если в Хардмана послал этот несуществующий португалец, он бы мог подняться на лифте, разделаться с тобой, пропустить пару стопок, а затем преспокойно уйти. Они не проявляют должного рвения, защищая тебя.
  — Ты приглядывался к ним? — спросил Падильо.
  — Нет.
  — Это не та пара, что сидела в нашем салуне. От них мы удрали в Джорджтауне.
  — Ушли черным ходом, — вставила Сильвия.
  — Так кто же они?
  — Мне это тоже интересно, — он допил виски и встал. — Составишь мне компанию?
  — Особого желания у меня нет, но отказать тебе не могу.
  Мы вышли в коридор, я нажал кнопку вызова кабины лифта.
  — Так они не из ФБР?
  Падильо покачал головой.
  — Мы скрылись от них в четвертом баре. Сюда приехали без «хвоста». Я сомневаюсь, что они вот так бы сидели внизу, дожидаясь меня. Они бы убедились, что я в твоей квартире. Они обязаны защищать меня, а не следить за моими передвижениями. Полагаю, агенты ФБР, та самая пара или их сменщики, дожидаются меня в вестибюле «Мэйфлауэ».
  — Так кто же сидит в машине?
  Двери раскрылись, мы вошли в кабину. Падильо достал пистолет из кармана пальто и сунул за пояс.
  — Сейчас мы все выясним.
  Кабина лифта выпустила нас в холл, мы не торопясь зашагали к дверям из толстого стекла. Машина стояла слева от подъезда, примерно в тридцати футах. Мужчины по-прежнему сидели в кабине, тень, падающая от их шляп, не позволяла разглядеть лица. Когда они увидели нас, тот, что сидел ближе, опустил стекло.
  — Когда мы дойдем до конца дорожки, — процедил Падильо, — пожми мне руку и возвращайся к дому. Я пойду налево. У дверей обернись.
  Там, где дорожка влилась в тротуар, мы пожали друг другу руки.
  — До завтра, — попрощался со мной Падильо, громче, чем обычно, и двинулся налево.
  Я быстро вернулся к дверям, оглянулся. Падильо уже поравнялся с автомобилем. Ожив, заурчал мотор. Падильо отпрыгнул на лужайку, отделявшую дом от тротуара. Он уже летел в воздухе, когда грохнул выстрел. Упал на траву, перекатился, выхватил пистолет. Мужчина, сидевший у открытого окна, выстрелил вновь, но машина уже двигалась, так что и вторая пуля прошла мимо цели. Автомобиль, серый «форд гэлекси», быстро набрал скорость. Задние фонари мигнули, когда перед поворотом водитель нажал на тормоза. Машину занесло, но водитель справился с управлением, и «форд» скрылся за углом. В некоторых окнах вспыхнул свет. Падильо подбежал к дверям, мы вошли в холл, потом в кабину лифта, благо после нас ею никто не пользовался, и я нажал кнопку моего этажа. Падильо держался за левый бок и кусал нижнюю губу.
  — Болит? — посочувствовал я.
  — Ужасно.
  — Быстро же ты сориентировался. Как ты догадался, что они будут стрелять?
  — Тебе удалось их разглядеть?
  — Нет.
  — А я разглядел, когда поравнялся с автомобилем.
  — Узнал кого-нибудь?
  — Только того, что сидел рядом с шофером.
  Кабина остановилась, двери разошлись, мы быстрым шагом пересекли коридор. Я вставил ключ в замок, повернул, открыл дверь.
  — Кто же это был?
  — Наш английский приятель. Филип Прайс.
  Глава 18
  Я наблюдал, как Сильвия Андерхилл накладывает на рану Падильо новую повязку, когда зазвонил телефон. Я взял трубку, и мужской голос поинтересовался, не может ли он поговорить с мистером Майклом Падильо. Я передал тому трубку. Разговор длился недолго. Падильо отвечал односложно, сам вопросов не задавал, затем попрощался и положил трубку на рычаг.
  — Один из наших друзей из ФБР. Им надоело сидеть в вестибюле, и они позвонили Айкеру и спросили, что делать дальше. Он посоветовал им поискать меня здесь. Я отпустил их по домам.
  — Как вы себя чувствуете? — спросила Сильвия.
  Падильо посмотрел на повязку. Чувствовалось, что Сильвия знала, как это делается.
  — Гораздо лучше, благодарю.
  Он подхватил лежащую на стуле рубашку, начал надевать ее. Лишь раз поморщился от боли, просовывая левую руку в рукав.
  — Ты тоже можешь остаться у меня, — заметил я. — Если Прайс охотится за тобой… — я не договорил.
  — Второй раз за ночь подстерегать меня он не станет.
  — Ты полагаешь, он знает, что ты разглядел его?
  — Я в этом сомневаюсь. Он ставил на внезапность и не подозревал, что меня интересуют сидящие в кабине. Завтра он придет как ни в чем не бывало, когда мы будем делить деньги… если, конечно, получим их от Боггза.
  — Он обещал.
  — Я позвоню этой троице завтра и назначу встречу на Седьмой улице, в одиннадцать утра.
  — И еще…
  — Почему он стрелял в меня? — предугадал мой вопрос Падильо.
  — Вот-вот.
  — Кто-то, должно быть, попросил его об этом.
  — Кто же?
  — Список может получиться довольно длинный.
  — То есть кто конкретно, ты не знаешь?
  Падильо покачал головой.
  — Нет.
  Я поднялся, посмотрел на часы.
  — Уже половина четвертого утра. В шкафчике в ванной есть новые зубные щетки. Договаривайтесь сами, кто будет спать на диване в гостиной, а кто — в спальне для гостей. Я — не джентльмен. И ложусь в собственную постель.
  — Мы договоримся, — успокоил меня Падильо.
  Сильвия выбрала как раз этот момент, чтобы запихивать бинт и пластырь в аптечку.
  Я подошел к бару, вновь наполнил свой бокал.
  — Спокойной ночи. Будильник я заведу на восемь часов. Остается только надеяться, что я не услышу, как он звонит.
  Я удалился в спальню, разделся, сел на край кровати, выкурил сигарету, выпил шотландское. Потом завел будильник. День выдался долгим. Я лег и закрыл глаза. Открыть их заставил меня звон будильника, давая понять, что пора вставать и начинать все сначала.
  Но очень уж не хотелось подниматься.
  
  Я постоял под горячей струей десять минут, затем выключил воду. Чередовать горячую воду с холодной я не стал, хотя не раз слышал, что это бодрит. Потом побрился, почистил зубы, поздравил себя с тем, что до сих пор обхожусь без вставных. Расчесал волосы, с годами порядком поредевшие, оделся, приготовившись встретить новый день, который, я подозревал, будет хуже предыдущего, но наверняка лучше последующего.
  Когда я появился в гостиной, держа курс на кухню, Падильо уже сидел на диване с чашечкой кофе в одной руке и сигаретой в другой.
  — Воду я вскипятил, — обрадовал он меня.
  — Угу, — пробурчал я в ответ.
  Я насыпал в чашку ложку растворимого кофе, залил кипятком, размешал сахар. Затем поставил чашку на блюдце и переместился в гостиную. Сел на диван. Пригубил кофе.
  — Она еще спит?
  — Думаю, да.
  — Как твой бок?
  — Немного саднит.
  — Как спалось на диване?
  — Попробуй сам, тогда и узнаешь.
  Больше вопросов у меня не было.
  Падильо ушел на кухню, за второй чашкой кофе. И едва вернулся в гостиную, как звякнул дверной звонок. Открывать пошел я. На пороге стоял тощий мужчина, который встретил нас в торговой миссии, все в том же строгом черном костюме.
  — Мистер Боггз попросил меня передать вам этот пакет, — и он протянул мне пакет из плотной бумаги, в каком обычно носят продукты.
  Я взял его, раскрыл, заглянул внутрь. Деньги.
  — Вы хотите, чтобы я написал расписку.
  Тощий мужчина улыбнулся.
  — Нет, конечно. Мистер Боггз также сказал, что остальное он принесет сам.
  — Поблагодарите за меня мистера Боггза.
  — Обязательно, сэр, — тощий мужчина повернулся и двинулся к лифту.
  Я закрыл дверь.
  — Что там? — спросил Падильо.
  — Деньги. Много денег.
  Я подошел к дивану и отдал ему пакет.
  — У них не хватило времени, чтобы завернуть их.
  Падильо взял пакет и вывалил его содержимое на кофейный столик. Горка из пачек пятидесяти- и стодолларовых банкнот радовала глаз.
  — Ты не хочешь пересчитать их? — спросил Падильо.
  — В столь ранний час арифметика мне не по зубам. Дальше девятнадцати мне не продвинуться.
  Падильо откинулся на диванные подушки, закрыл глаза, приложил руку к левому боку.
  — О-ох.
  — Убедительности недостает.
  — Тут должно быть тридцать семь тысяч пятьсот долларов.
  — Хорошо. Я их пересчитаю.
  Пятидесятидолларовые банкноты лежали в пачках по тысяче долларов каждая. Я насчитал их пятнадцать. Стодолларовые — в пачках по две тысячи. Таких оказалось одиннадцать. Две стодолларовые банкноты и шесть по пятьдесят долларов в сумме составили оставшиеся пятьсот.
  — Все сходится. Ты хочешь, чтобы я разделил их на три части?
  Падильо сидел, не шевелясь. Бледность проступила даже сквозь сильный загар.
  — Половину — в одну часть, оставшиеся деньги — пополам. Ты помнишь.
  Я произвел в уме необходимые вычисления.
  — Деньги слишком крупные. Одна четверть — девять тысяч триста семьдесят пять долларов.
  Падильо по-прежнему не открывал глаз.
  — Раздели приблизительно.
  Я прогулялся на кухню за кофе, а Падильо тем временем подтянул к себе телефон. Набрав номер, он произносил несколько слов и вновь начинал крутить диск. И когда я вернулся, он уже заканчивал последний разговор. Положив трубку, посмотрел на меня.
  — Поговорил с Прайсом.
  — Какой у него голос?
  — Сонный и жадный.
  — А как остальные?
  — Придут в одиннадцать.
  — А в чем мы их понесем? — я мотнул головой в сторону кофейного столика.
  — У тебя есть какой-нибудь портфель?
  — Скорее всего найдется.
  В спальне я открыл стенной шкаф и вытащил «дипломат». Кто-то когда-то подарил мне его, но я так и не нашел повода воспользоваться им, а потому убрал с глаз долой. «Дипломат» внушал уважение. Черная кожа, хромированные замки. Работай я в какой-нибудь конторе, обязательно носил бы в нем ленч.
  Вернувшись с добычей в гостиную, я поставил «дипломат» на кофейный столик, рядом с пачками денег.
  — А резинки у тебя есть?
  — Фредль их сохраняет. На дверной ручке на кухне.
  Я принес три резинки, отдал Падильо, тот обтянул ими разложенные мной по стопкам деньги, сложил их в «дипломат», опустил крышку и защелкнул замки.
  — Ключ я потерял, — предупредил я.
  — Это неважно.
  Опять прозвенел дверной звонок, и я вопросительно посмотрел на Падильо.
  — Дом твой, — ответил он на мой немой вопрос.
  — Но приходят-то к тебе.
  Я пересек гостиную, открыл дверь. Увидел мужчину в пиджаке спортивного покроя, синей рубашке с отложным воротником, серых брюках и с тремя вертикальными морщинами на лбу. Морщины свидетельствовали о том, что мужчина думал. Звали его Стэн Бурмсер, и в свое время он мог послать Падильо в Европу и указать, что должен тот делать по прибытии. Я не видел его больше года. Последняя наша встреча произошла в Бонне, и три вертикальные морщины присутствовали на его челе и в тот раз. Похоже, процесс мышления поглощал у Бурмсера немало времени.
  — Привет, Бурмсер.
  Он улыбнулся, и морщины исчезли. Правда, дружелюбия в улыбке было не больше, чем в пятом по счету письме банка, напоминающем о просрочке платежей.
  — Я ищу Падильо.
  — Вы у цели, — я отступил назад, держа дверь открытой. — К тебе некий мистер Бурмсер, — предупредил я Падильо.
  Он не поднялся с дивана, не произнес ни слова. С непроницаемым лицом наблюдал за приближающимся Бурмсером. Тот остановился перед Падильо, засунув руки в карманы. Покачался на каблуках, сверля Падильо взглядом.
  — Два дня тому назад нам сообщили о вашем возвращении.
  Падильо кивнул.
  — По-прежнему дружите с ФБР.
  — Вот-вот.
  — И вы решили заглянуть ко мне с утра пораньше, чтобы лицезреть меня лично. Вы опоздаете в воскресную школу.
  — Я католик.
  — Странно, по вам этого не скажешь.
  — Все те же старые шуточки.
  — Привычка — вторая натура, знаете ли.
  — А я припас для вас новую. Такую хорошую, что мне не терпелось поделиться ею с вами. Потому-то я и заявился к вам.
  — Я слушаю.
  — Вас внесли в черный список, Падильо.
  — Что тут нового. По-моему, я числюсь не в одном списке и не один год.
  — Но в этот вы попали впервые. Англичане приговорили вас к смерти.
  — Если в они это сделали, то не стали бы ставить меня в известность.
  — Вы не единственный, кто перевербовывал агентов.
  — Разумеется, нет.
  — В этом-то самое забавное.
  — Держу пари, сейчас вы поделитесь с нами самым смешным.
  Ухмылка Бурмсера стала шире.
  — Совершенно верно. Поделюсь. Они поручили пристрелить вас агенту, которого вы перевербовали. Филипу Прайсу.
  — А чего они так обиделись на меня? — спросил Падильо. Волнения в его голосе не чувствовалось. С той же интонацией он мог спросить, почему автобус останавливается здесь, а не кварталом дальше.
  — Не знаю. Да и какое мне, собственно, дело.
  — Тогда почему же вы приехали в такую рань из Маклина?
  — Я живу в Кливленд-Парк.
  — Осенью там, должно быть, чудесно.
  — Прайс — профессионал. Вы с ним работали. И знаете, что он способен на многое.
  — Он также работает и на вас.
  — Правильно, работает.
  — Вы можете зажечь перед ним красный свет.
  — Могу, но тогда англичане засыпят его вопросами, интересуясь, почему он не выполнил поручение. То есть велика вероятность его разоблачения. А он приносит немало пользы. И нам бы не хотелось что-либо менять.
  — А от меня толку нет, — покивал Падильо.
  Бурмсер перестал улыбаться.
  — Для нас вы не существуете, Падильо. В архивах нет ни единого упоминания о нашем сотрудничестве. Мы об этом позаботились.
  — Неужели ни одного?
  — Будьте уверены.
  Теперь заулыбался Падильо.
  — Вам пришлось перелопатить кучу бумаг. За те годы я много чего понаделал под вашим чутким руководством. А зачем вы мне все это говорите?
  — Выполняю указание.
  — Должно быть, в вашем заведении у меня еще остались друзья.
  — Максимум один.
  Падильо пожал плечами.
  — Хорошо, Бурмсер, сегодня вам поручили сыграть роль старого слепого Пью и вручить мне черную метку. Что-нибудь еще?
  — Только одно: мы никогда о вас не слышали. Если вы попадете в беду, выпутывайтесь сами. Не будет ни телефонных звонков, ни подмоги. Никто нигде никогда не замолвит за вас и словечка. Вы давно этого хотели, Падильо, и вот добились своего. Для нас вы — мексиканец или испанец, незаконно проникший в страну, хотя мы не уверены и в этом, ибо, повторюсь, мы вас знать не знаем, — на том Бурмсер и закончил, тяжело дыша.
  Падильо повернулся ко мне.
  — Нет ли у тебя вопросов к посыльному?
  — Надо бы узнать, что произошло с твоими взносами в пенсионный фонд.
  Бурмсер одарил нас прощальной улыбкой.
  — Я восхищен вашим самообладанием, господа. На этом позвольте откланяться, — у двери он обернулся. — В одно время, Падильо, вы знали свое дело. И вам еще и везло. Теперь вам потребуются и мастерство, и везение.
  — Всем нашим глубокий поклон, — напутствовал его Падильо.
  Брови Бурмсера взлетели вверх.
  — Они никогда о вас не слышали.
  С тем за ним и закрылась дверь.
  — Роль эта ему понравилась, — прокомментировал я.
  — Но он раскрыл Прайса.
  — Получается, Прайс сказал англичанам, что ты собираешься застрелить Ван Зандта, а они поручили ему прикончить тебя.
  — Вроде бы да.
  — Неужели Прайс хотел, чтобы его похвалили и погладили по головке?
  — Скорее он хотел получить денежки.
  — От кого?
  — От англичан. Он говорит им, что я готовлю покушение на Ван Зандта, они требуют, чтобы он меня остановил, что он и делает. Сверхплановая работа влечет за собой и дополнительное вознаграждение.
  — А что потом?
  — Он войдет в долю с Димеком, и они прикончат старика.
  — А теперь скажи мне, как это все сочетается с нашим планом? Тем самым, что ты начертал на обратной стороне спичечного коробка.
  — Более-менее, — Падильо отнес на кухню пустую чашку с блюдцем.
  — В каком смысле менее? — спросил я его, когда он вернулся.
  — Я не собирался делать из Прайса героя. Теперь придется.
  Глава 19
  Сильвия Андерхилл вышла из спальни для гостей до того, как Падильо успел познакомить меня с коррективами, которые следовало внести в наш план. Он замолк на полуслове, и мы оба поздоровались с ней.
  — Я услышала, что вы с кем-то говорите, и решила, что проспала.
  В то утро она надела голубой костюм из тонкой шерсти, глаза сияли, лицо дышало умиротворенностью, и едва ли причиной тому был всего лишь шестичасовой сон.
  — Заходил наш давний знакомый, — пояснил Падильо. — Как видите, ненадолго.
  — Давайте я приготовлю завтрак, — предложила Сильвия.
  — Мне только гренок, — определил я свое меню.
  — Мне тоже, — поддержал меня Падильо.
  — Вы не будете возражать, если я сварю яйцо или два? — Сильвия улыбнулась. — Умираю от голода.
  — Яйца в холодильнике.
  Падильо последовал за ней на кухню, и вернулись они с гренками, яйцами, ветчиной и кофе. Мы уселись вокруг кофейного столика. И Падильо первым делом познакомил Сильвию с распорядком дня.
  — В одиннадцать часов у нас встреча. Вы останетесь здесь. Закроетесь на все замки. Дверь никому не открывать, кроме меня и Маккоркла. Если зазвонит телефон, трубку не снимайте.
  — Когда мне вас ждать?
  — Примерно в три… после того, как мы переговорим с Хардманом и его парнями, — он посмотрел на часы и повернулся ко мне. — Пожалуй, нам пора. Я оставил твою машину в подземном гараже. Поедем на ней?
  — Почему бы и нет.
  — Закройтесь и на цепочку, — потребовал Падильо от Сильвии.
  Подхватил «дипломат», и мы вышли в коридор. Подождали, пока скрипнули все замки и Сильвия закрыла дверь на цепочку.
  — Тех, кто захочет войти, мои замки не остановят, — заметил я.
  — Не остановят, — согласился Падильо, — но задержат, и она успеет выхватить из сумочки тот маленький пистолетик.
  Мы выехали из гаража и повернули налево. Путь наш лежал мимо церкви святого Матфея, в которой служили панихиду по Кеннеди. Затем последовали площадь Скотта, тоннель под площадью Томаса, Массачусетс-авеню и наконец Седьмая улица. Многие вашингтонцы в этот час ехали в церковь, а потому дорога заняла у нас довольно много времени. Машину мы смогли оставить лишь в паре кварталов от нужного нам дома и вернулись к нему пешком.
  По лестнице мы поднялись к обшарпанной комнатенке, открыли дверь, вошли.
  — Рекомендую стул, что за столом, — предложил я. — Тогда ты сможешь положить на него ноги.
  Падильо положил «дипломат» на стол и последовал моему совету. Я тоже выбрал себе стул и сел лицом к двери. В нее постучали через три минуты.
  — Войдите, — крикнул Падильо, и перед нами предстала Магда Шадид.
  В легком шерстяном пальто, которое она тут же сняла, чтобы продемонстрировать нам вязаное платье цвета ржавчины.
  — Ты очаровательна, — выразил наше общее впечатление Падильо.
  Магда улыбнулась. Сначала ему, потом — мне.
  — Вам нравится? Я надела его специально для вас.
  — Оно подчеркивает достоинства твоей фигуры, — уточнил Падильо.
  — Они открыты для более пристального осмотра.
  — Буду иметь это в виду.
  — А вы, мистер Грустнолицый, ну почему вы так печальны? Взбодритесь.
  — Он не печальный, а грозный, — поправил Магду Падильо.
  Она подошла, пробежалась рукой по моим волосам.
  — Я бы могла поднять вам настроение.
  — Осторожно. Я кусаюсь, когда грозен.
  Глаза у нее были черные-пречерные, и подкрашивала она их так, чтобы они казались веселыми и порочными.
  — Как интересно. С условием, что кусаться вы будете не слишком сильно.
  — Мне представляется, намек ты поняла, — вмешался Падильо. — Почему бы тебе не сесть и не положить ногу на ногу, чтобы мы могли полюбоваться ими.
  — Тут так грязно. Почему мы всегда должны встречаться на каких-то помойках?
  — Получая такие деньги, тебе грех жаловаться.
  — А за что я их получаю, Майкл?
  — До этого мы еще доберемся. Лучше скажи, что ты делаешь со своими деньгами?
  — Вкладываю их в государственные облигации Израиля.
  Она раскрыла сумочку, достала сигарету. Мы не шевельнулись, а потому ей пришлось прикуривать от собственной зажигалки.
  Затем прибыл Димек. Поздоровался и сел рядом с Магдой, положив большие, сильные руки на колени. Сидел он, выпрямив спину, уставившись в никуда. Похоже, ждать он привык и не стремился ускорить бег времени.
  Прайс заявился последним, отстав от Димека на несколько минут. В строгом костюме в серо-черную полоску, с широким муаровым галстуком и в коричневых ботинках на толстой подошве. Шляпу он положил на один из пустых стульев.
  — Для вас двоих, — Падильо коротко глянул на Магду и Прайса, — сообщаю, что наши африканцы согласились заменить меня Димеком. Они встречались с ним и готовы заплатить прежнюю цену — семьдесят пять тысяч долларов.
  — Часть из которых мы должны получить сегодня, — уточнил Прайс.
  — Совершенно верно.
  Магда бросила окурок на пол и растоптала его каблуком. Я с интересом следил за движениями ее щиколотки.
  — Я полагаю, что причитающаяся мне доля, составляющая восемнадцать тысяч семьсот пятьдесят долларов, куда как щедро оплачивает мои услуги, до сих пор состоящие лишь в том, что мне приходится болтаться в грязных комнатах да выслушивать твои угрозы, Майкл. Раньше ты не отличался подобной расточительностью. Похоже, мне еще предстоит отработать эти деньги. Так что я должна такого сделать, дабы заслужить столь крупное вознаграждение?
  — Ты поможешь нам вызволить миссис Маккоркл из того места, где ее прячут.
  — Понятно. И что от меня потребуется?
  — Ты подойдешь к двери и постучишь. Когда же кто-то подойдет, а подойдут обязательно, потому что ты — женщина, достанешь пистолет и скажешь, что хочешь видеть миссис Маккоркл. Твоя задача — заставить их открыть дверь.
  — А ты знаешь, где ее держат?
  — Нет.
  — Так я буду вашей ширмой?
  — Что-то в этом роде, но, возможно, с более широким диапазоном действий.
  — К примеру, не исключена стрельба.
  — Убивать их не обязательно.
  Магда покивала.
  — Достаточно и ранить.
  — Совершенно верно.
  — За те же восемнадцать тысяч семьсот пятьдесят долларов.
  — Нет. Ты забыла про уже полученные четырнадцать «кусков». А в этой стране многие согласятся выстрелить в человека за тридцать две тысячи семьсот пятьдесят долларов.
  — Как вы узнаете, где они держат его жену? — спросил Димек.
  — Мы этим занимаемся.
  — Что-нибудь выяснили? — полюбопытствовал Прайс.
  — Пока еще нет.
  — Допустим, вы не найдете ее. Что тогда? — спросила Магда.
  — Ты не получишь второй половины от восемнадцати тысяч семисот пятидесяти долларов. Первая останется у тебя, как задаток.
  — Хорошо, — кивнула она. — Я согласна.
  Падильо повернулся к ней.
  — Что-то у тебя плохо с памятью, Магда. Твоего согласия и не требуется. Ты будешь исполнять мои указания только потому, что выбора у тебя нет. Я мог бы не платить тебе ни цента, но я согласен вознаградить тебя за труды, ожидая взамен должной отдачи. Забесплатно ты работаешь без энтузиазма.
  Он окинул взглядом Прайса и Димека.
  — Прежде чем вы начнете говорить о вашем согласии или несогласии, учтите, что все, сказанное Магде, в полной мере относится и к вам. Вы здесь, потому что я этого захотел. Деньги лишь повышают вашу заинтересованность в успехе и удерживают от перехода на сторону противника.
  Прайс махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху.
  — Пока все так неопределенно. Поневоле в голову лезут разные мысли.
  — Хорошо, перейдем к деталям, чтобы вам понапрасну не ломать голову. Общая схема такова: Магда, Маккоркл и я поедем за женой Маккоркла, когда вы двое будете готовить покушение. Куда мы поедем, пока неясно, потому что мы не знаем, где ее держат. Это единственная неопределенность. К сожалению, пока мы ничего не можем изменить. А вот с вами все ясно, — Падильо не спеша достал сигарету, закурил. — Главная наша цель — спасти миссис Маккоркл. Побочная — выставить банду Ван Зандта на всеобщее посмешище, рассказать всем, что они заплатили семьдесят пять тысяч долларов за убийство своего премьер-министра, причем заплатили мошенникам.
  — Это уж перебор, — пробурчал Прайс.
  — Чего вы ждете от них в случае провала покушения? — спросил Димек. — Они побегут в Общество потребителей и напишут жалобу?
  — Нет, все гораздо проще. Ты, Димек, задергаешься.
  — В каком смысле?
  — Представим себе, что Ван Зандт убит. Где гарантии того, что ты получишь оставшиеся деньги? Их нет. А почему африканцам просто не намекнуть властям, чтобы те поискали некоего Димека и задали ему пару-тройку вопросов? Если ты скажешь, что тебя наняли те самые африканцы, кто тебе поверит? Надеюсь, всем понятно, что за этим последует?
  Падильо вновь помолчал.
  — И вот что ты, Димек, сделаешь. Попросишь у них письмо, содержащее все подробности вашего соглашения. На их официальном бланке, с подписью Ван Зандта, засвидетельствованной Боггзом и Даррафом, с печатью.
  — Мой Бог! — ахнул Прайс.
  На лице Димека отразился скепсис. Те же сомнения посетили и меня.
  — А зачем нужно такое письмо?
  — Страховка, — пояснил Прайс. — Если они укажут в письме, что наняли тебя убить их премьер-министра, ему цены не будет. Разумеется, после покушения они выкупят письмо.
  — Не так уж они глупы, — покачал головой Димек.
  — Есть ли у них основания сомневаться в том, что ты убьешь Ван Зандта? — спросил Падильо.
  Димек посмотрел на него. Лицо его, как у хорошего игрока в покер, не выражало никаких чувств.
  — Нет.
  — Вот и отлично. Пока весь риск ты берешь на себя. И хочешь разделить его с ними. Тебе нужно знать наверняка, что они заплатят. Письмо ты вернешь после того, как убьешь премьер-министра и получишь остаток причитающегося тебе вознаграждения.
  — Я же могу скопировать его, благо ксероксов хватает, — упирался Димек.
  — С официальной сургучной печатью — нет.
  — У кого будет храниться письмо? — спросил Димек.
  — У тебя, до той поры, пока мы не вызволим миссис Маккоркл.
  — Ну и выдумщик вы, Падильо, — покачал головой Димек. — А что случится с письмом потом?
  — Оно попадет в руки Прайса.
  — Так вот для чего я понадобился, — протянул англичанин.
  — Совершенно верно.
  — Я отдам письмо моим работодателям, а уж те познакомят с его содержимым весь мир.
  — Именно так. Англичане выигрывают на этом больше всех. Вы отдаете письмо им, а они поднимают скандал.
  — Кто обращается с этим предложением к африканцам? — спросил Димек.
  — Ты.
  — Что я должен им сказать?
  — Мы, мол, не верим, что они освободят Фредль Маккоркл после покушения, и нам нужны четкие гарантии, что будет так, а не иначе. Письмо служит такой гарантией. Они получат его назад, когда освободят миссис Маккоркл. И второе, ты скажешь, что нервничаешь и тоже нуждаешься в гарантиях оплаты. Письмо годится и для этого.
  — Письмо они вручат мне? — уточнил Димек.
  — Да.
  — А потом я отдам его Прайсу, который использует его с наибольшей выгодой?
  — Ты все понял правильно.
  — Фантастика! — воскликнула Магда. — Настоящая фантастика. И ты еще будешь утверждать, что более не работаешь, Майкл?
  — Если б я работал, то отдал бы письмо не англичанам.
  — Это так. Но остается одно слабое звено, не так ли?
  — Остается.
  — И состоит оно в том, что миссис Маккоркл необходимо вызволить до покушения.
  — Потому-то нам и нужно письмо. Если мы не найдем ее, они ничего не смогут с ней сделать. Им придется обменять ее на письмо.
  Прайс поднялся, заходил по комнате.
  — Позвольте мне просуммировать сказанное ранее. Но прежде вот о чем. Если я не ошибаюсь, эта операция при благоприятном исходе будет поставлена мне в заслугу, так?
  — Естественно, — невозмутимо ответил Падильо.
  Ноток иронии в его голосе я не заметил.
  — Значит, получается следующее. Димек заявляется к людям Ван Зандта. Говорит, что ему нужно письмо, с подписью и печатью, в котором будет указано, что его наняли убить премьер-министра, время и место покушения, а также причитающееся ему вознаграждение — семьдесят пять тысяч долларов. Я правильно все понял?
  — Правильно, — подтвердил Падильо.
  — А необходимость написания вышеупомянутого письма заключается в том, что Димек тревожится. Не только о тех деньгах, что африканцы должны ему выплатить после покушения, но и за свое будущее. А вдруг они в последний момент передумают и натравят на него полицию. Волнуетесь и вы с Маккорклом, так как у вас нет уверенности, что африканцы вернут миссис Маккоркл живой и невредимой. При наличии письма ситуация значительно упрощается. Тем более что для вас, Падильо, после убийства премьер-министра письмо станет ненужным клочком бумаги, ибо вы участвовали в подготовке покушения.
  — Совершенно справедливо, — кивнул Падильо. — Если Ван Зандта убьют, а письмо окажется у меня, они не станут церемониться со мной.
  — Кто — они? — спросил я.
  — Мои прежние работодатели… или нынешние Прайса.
  Прайс довольно хмыкнул.
  — Истинно так. Но если покушение провалится, а вы каким-то образом выцарапаете миссис Маккоркл, вот тогда я передам письмо моему правительству, которое и разоблачит Ван Зандта и его дружков перед прессой, ООН и всем миром.
  — Именно это нам и нужно.
  — Осталось только добыть это письмо, — вставил Димек.
  — Да. Но тебе придется соблюсти весь ритуал. Подняться на крышу отеля, потому что они могут следить за тобой. Если что-то пойдет не так и мы не сможем вызволить Фредль до того момента, как покажется машина Ван Зандта, ты будешь стрелять. Ибо в этом случае другого способа спасти миссис Маккоркл я не нахожу.
  — А если вы ее вызволите? — спросил Димек.
  — Тогда ты отдашь письмо Прайсу.
  — Значит, я буду ждать его в отеле?
  — Вы подниметесь с ним на крышу.
  — Одно маленькое уточнение, Майкл, — подала голос Магда.
  — Да, дорогая?
  — Вероятно, если все пройдет, как ты задумал, африканцы не выплатят нам второй половины вознаграждения. Откуда же возьмутся деньги?
  — Из моего кармана.
  — Должно быть, ты преуспел в торговле оружием.
  — Она приносит неплохую прибыль.
  — Раз уж заговорили о деньгах…
  Не дав Прайсу закончить фразу, Падильо похлопал по «дипломату».
  — Они здесь.
  Он щелкнул замками, откинул крышку и протянул каждому из троицы по пачке денег. Затем закрыл «дипломат», встал и направился к двери. Я присоединился к нему. Взявшись за ручку, Падильо обернулся.
  — Держитесь поближе к телефону. Вечером я вам позвоню.
  Они лишь молча кивнули, сосредоточенно пересчитывая банкноты.
  Глава 20
  Мы спустились по лестнице, вышли на Седьмую улицу, зашагали к нашей машине. Падильо посмотрел на часы.
  — Для завтрака уже поздно, для ленча — рановато. Какие будут предложения?
  — Неплохо бы выпить, но сегодня воскресенье.
  — А где найти бар, где не слишком чтут законы?
  — Лучше нашего салуна не придумаешь.
  — Туда мы и поедем.
  Воскресная служба еще продолжалась, а потому машин существенно поубавилось. По Эйч-стрит мы доехали до Семнадцатой улицы, когда Падильо предложил взглянуть на отель «Роджер Смит».
  Я повернул налево, к Пенсильвания-авеню, затем направо.
  — Кортеж Ван Зандта поедет этим же путем.
  Падильо придвинулся к окну и посмотрел на сад, расположенный на крыше отеля.
  — В это время года он закрыт, не так ли?
  — Конечно.
  Мы повернули направо, на Восемнадцатую улицу, и доехали по ней по пересечения с Коннектикут-авеню. Каким-то чудом свободное место у тротуара нашлось напротив нашего салуна. В зале я включил один ряд ламп, но если стало светлее, то ненамного. К бару мы продвигались, то и дело натыкаясь на стулья. Падильо прошел за стойку и зажег подсветку бутылок и раковин.
  — Что будем пить?
  — Даже не знаю.
  — «Мартини»?
  — Почему бы и нет.
  — С водкой?
  — С джином.
  — Льда добавить?
  — Не надо.
  Он быстро смешал коктейли и поставил передо мной полный бокал.
  — Этот нектар поможет тебе избавиться от той печали, что хотела излечить Магда.
  — Держу пари, повеселиться с ней можно.
  — Она еще и прекрасно танцует.
  — Ты вот говорил, что с пистолетом она на «ты».
  — Можешь не сомневаться.
  — То есть ее мастерство сослужит нам хорошую службу, когда мы поедем за Фредль?
  — При условии, что и на следующей неделе она будет играть в нашей команде.
  — А будет?
  — Не знаю. Поэтому тебе лучше поехать с ней.
  Я кивнул.
  — Собственно, я и хотел это предложить.
  Падильо пригубил свой бокал.
  — После того, как ты вызволишь свою жену и отвезешь ее в безопасное место, я бы хотел, чтобы ты подъехал к «Роджер Смит».
  — Возможны сюрпризы?
  — Не исключено.
  Я попробовал «мартини». Смешивать коктейли Падильо не разучился.
  — Ты думаешь, они напишут письмо?
  — Если Димек как следует их прижмет. Сядет напротив с привычным для него видом — «я не сдвинусь с места, пока вы это не сделаете», и едва ли они устоят. Да и особого выбора у них нет.
  — Для него это письмо — страховка.
  — Хорошо бы и ему держаться того же мнения. Потому что он может просто рассказать африканцам, как мы хотим использовать их письмо.
  — Я уже думал об этом. Но в этом случае он ничего не выгадывает.
  — Будем надеяться. Я также надеюсь, что и Прайс теперь не будет охотиться за мной.
  — Скорее всего нет, но ты что-то уж очень заботишься о нем, хотя не прошло и двенадцати часов, как он в тебя стрелял.
  Падильо потянулся за шейкером, заглянул в него.
  — Забочусь я все-таки не о Прайсе. Давай выпьем еще по бокалу, а потом пойдем и где-нибудь перекусим.
  — Не возражаю.
  Вновь он смешал «мартини» и разлил по бокалам.
  — С Прайсом все куда забавнее, чем кажется на первый взгляд.
  — Не понял.
  — Письмо — письмом, но только из-за него он бы от меня не отстал.
  — А что же еще удержит его?
  — Сколько раз стрелял он в меня?
  — Дважды.
  — Он дважды промахнулся. Пять лет тому назад обе пули сидели бы во мне. Три года тому назад он бы умер до того, как нажал на спусковой крючок. Ты заметил, что я в него не выстрелил.
  — Я подумал, что ты решил изобразить джентльмена.
  Падильо усмехнулся.
  — Дело в другом. Я не мог унять дрожь в руке.
  
  По Коннектикут-авеню мы дошли до ресторана «Харви», где и перекусили. Затем вновь поехали на Седьмую улицу, нашли место для стоянки и поднялись в знакомую комнатенку с металлическими стульями и пыльным столом. Я спросил Падильо, не беспокоит ли его рана. Он ответил, что бок побаливает, а потому я вновь предложил ему место за столом. Сам поставил стул рядом, второй — так, чтобы положить на него ноги, и сел. И не было у нас другого занятия, кроме как ожидать прибытия гангстеров.
  Появились они ровно в два, Хардман и трое негров, в строгих темных костюмах, белых рубашках, при галстуках и в начищенных ботинках. Он представил их нам и сказал им, кто мы такие.
  — Это Веселый Джонни, — указал Хардман на высокого тощего негра и большим ртом и толстыми губами. Я бы дал ему года тридцать два — тридцать три. Негр кивнул нам, вытащил из кармана носовой платок, протер сиденье одного из стульев и сел.
  — Это Тюльпан.
  В Тюльпане, широкоплечем, коренастом, со сморщенным личиком, более всего привлекали внимание руки с длинными, нервными пальцами. Они не знали ни секунды покоя, летая от лацканов к карманам, а затем к волосам и, наконец, к узлу галстука.
  Последним Хардман представил нам симпатичного мулата, которого звали Найнболл. Из всех четверых только он носил усы. Найнболл дружелюбно улыбнулся, когда Хардман назвал его имя.
  — Вы будете работать с этими людьми, — подвел черту под вступительной частью Хардман. — Им же вы должны уплатить по две тысячи долларов, и я хотел бы обойтись без лишних приключений.
  — Деньги будут у вас утром, — пообещал я. — Как только откроется банк.
  Хардман вытащил бумажник из крокодиловой кожи, раскрыл его, достал листок бумаги.
  — Работа будет стоить вам десять тысяч двести сорок семь долларов. Шесть «кусков» моим друзьям, по одному — за фургон и пикап, тысячу — моему человеку в телефонной компании, еще одну — на покраску двух автомобилей и двести сорок семь долларов — за комбинезоны и прочие мелочи.
  — Придется ли нам пускать в ход ножи? — спросил Найнболл.
  — Будем надеяться, что нет, — ответил Падильо.
  Найнболл покивал.
  — Но может возникнуть такая необходимость?
  — Может, — не стал отрицать Падильо.
  — Вы уже все распланировали? — спросил Хардман.
  — В этих цифрах не хватает одной малости, — вставил я.
  — Какой? — повернулся ко мне Хардман.
  — Отсутствует ваша доля.
  — Об этом мы еще поговорим, — ответил здоровяк-негр.
  Падильо наклонился вперед, положил руки на стол, который заранее протер.
  — Диспозиция предлагается следующая. Во вторник к половине двенадцатого утра вы располагаетесь на Массачусетс-авеню около торговой миссии. Ваши машины должны стоять так, чтобы ничего не мешало наблюдать за домом. Если там есть черный ход, поставьте в проулке фургон. Ровно в половине двенадцатого в здание войдет белая девушка. Она приедет на новом «шевроле» зеленого цвета с номерными знаками округа Колумбия. Также в половине двенадцатого вы включите селекторную связь. Насколько я понимаю, в пикапе будет Хардман, так что вы замкнетесь на него. Если девушка не выйдет из здания торговой миссии в двенадцать часов, вы войдете внутрь и выведите ее.
  Падильо замолчал, но вопросов не последовало. Хардман откашлялся и добавил:
  — Об этом я им уже говорил. Упомянул и о дополнительном вознаграждении, положенном в том случае, если придется идти в торговую миссию.
  — Вознаграждение будет, — подтвердил Падильо.
  — Кто поведет мою машину? — спросил Хардман.
  — Маккоркл. С ним будет женщина, которую вы видели у Бетти.
  — Понятно.
  — Маккоркл припаркуется в паре кварталов от торговой миссии на боковой улице. Когда девушку выведут из миссии, пикап и фургон последуют за тем автомобилем, в котором ее повезут. Маккоркл будет держаться на квартал позади. По селекторной связи вы будете говорить ему, куда ехать.
  Падильо закурил, предложил сигареты нашим гостям. Те отрицательно покачали головами.
  — Когда девушку привезут к их тайному убежищу, вы подождете, пока они, а я думаю, их будет двое, не заведут ее в дом и не уедут. После этого Маккоркл и женщина подойдут к двери…
  — Вы еще не знаете, какая это дверь? — спросил Тюльпан.
  — Мы даже не представляем себе, в какой части города она находится, — ответил Падильо. — Но Маккоркл и женщина все равно подойдут к двери. Они постараются изобразить новых владельцев дома по соседству, которые приехали с мебелью и грузчиками, то есть с вами, но заблудились в незнакомом для них районе.
  — Дельная мысль, — покивал Хардман.
  — Женщина позвонит в звонок или постучит в дверь. Когда она откроется, вы быстро подтянетесь к Маккорклу и женщине. Очень быстро, потому что это ваша единственная возможность войти в дом.
  — Вы думаете, они так просто нас впустят? — удивился Найнболл. — Только потому, что она их попросит?
  — Она не будет ни о чем их просить, — пояснил Хардман. — Просто тот парень, что откроет дверь, неожиданно для себя обнаружит, что ему в живот нацелен пистолет. Так, Мак?
  — Так, — подтвердил я.
  — Внутри у вас будет одна забота, — продолжил Падильо. — Как можно скорее вывести из дома миссис Маккоркл и девушку.
  — Вы имеете в виду ту крошку, что привезут из торговой миссии? — уточнил Хардман. — А как же женщина с пистолетом?
  — Повторяю, вы должны увести из дома миссис Маккоркл и Сильвию Андерхилл. Магда сама позаботится о себе.
  — А в доме, о котором мы ничего не знаем, может начаться заварушка? — спросил Веселый Джонни.
  — Совершенно верно. Может.
  — Куда нам отвезти женщин? — полюбопытствовал Найнболл.
  Ответил ему Хардман:
  — К Бетти. А потом поболтаетесь поблизости, чтобы убедиться, что за ними нет погони.
  Хардман оглядел свою гвардию.
  — Если у вас есть вопросы, задайте их сейчас, — черные лица остались бесстрастными. Хардман встал. — Хорошо, я найду вас ближе к вечеру. Вам есть чем заняться, так что не будем терять времена.
  Они поднялись, кивнули нам на прощание и один за другим скрылись за дверью. Хардман проводил их взглядом, потом повернулся ко мне и Падильо.
  — Как они вам?
  — По-моему, крепкие ребята, — ответил я.
  Падильо молча кивнул.
  — А где будете вы? — спросил его Хардман.
  — В отеле.
  — А Маш?
  — Со мной… если вы не возражаете.
  — Нет, конечно. Я говорил ему, что он не останется без работы. Но вы пока не знаете, что именно от него потребуется?
  — Не знаю.
  — Понятно. Маш обходится дорого.
  — Если он хорош в деле, я заплачу сколько потребуется.
  Хардман уставился в пол.
  — Округлим ваши расходы до пятнадцати тысяч. Я расплачусь за все, а что останется, возьму себе.
  — Тогда с Машем я договорюсь сам. Я бы хотел повидаться с ним вечером.
  — Где?
  — В моем отеле. Он у меня уже был.
  — В какое время?
  — В девять часов.
  — Он приедет.
  Хардман встал, шагнул к двери.
  — Полагаю, пока все?
  Падильо кивнул.
  — Утром деньги будут, — напомнил я.
  Хардман махнул рукой, показывая, что он в этом не сомневается.
  — Я заеду где-нибудь в полдень и останусь на ленч.
  — Вас накормят за счет заведения.
  Хардман хохотнул.
  — На это я и рассчитываю.
  Попрощался с нами и последовал за своими приятелями, здоровяк весом в двести сорок фунтов[10], под тяжестью которого прогибались ступени.
  Шаги Хардмана уже затихли внизу, а Падильо все смотрел в стол.
  — Ты ему доверяешь?
  — Что я должен ответить? Как самому себе?
  — Не знаю. Мы ведем речь о крупных суммах, а он получает крохи.
  — Может, на уме у него что-то еще.
  Падильо поднял голову.
  — Может. И если это так, во вторник тебя ждет много интересного, когда придется решать, нравятся ли тебе его идеи или нет.
  Глава 21
  Не торопясь мы доехали до моего дома, загнали машину в подземный гараж, поднялись на лифте. Я позвонил в звонок, но никто не подошел к двери, чтобы поинтересоваться, желанные ли прибыли гости. Поэтому я вставил ключ в замок, повернул, повторил ту же процедуру со вторым замком и приоткрыл дверь, насколько позволяла цепочка.
  — Это мы, Сильвия. Впусти нас, — и закрыл дверь.
  Она сняла цепочку. Мы вошли. В наше отсутствие Сильвия прибралась в квартире. Взбила подушки, очистила пепельницы, убрала чашки и тарелки. В спальни я не заглядывал, но, не боясь ошибиться, предположил, что постели застелены. Похоже, она ни в чем не терпела беспорядка.
  — Как ваши успехи? — спросила Сильвия.
  — Все нормально. Мы сказали все, что хотели, и нас поняли, — ответил Падильо. — Теперь все знают, кому что делать.
  — Вы встречались с теми людьми, о которых мы говорили?
  — Да.
  — Хотите кофе?
  — С удовольствием, — ответил я.
  Не отказался и Падильо.
  Сильвия принесла две чашечки, а потом мы сидели в гостиной и пили горячий кофе. Как частенько по воскресеньям с Фредль. Мне нравился этот день недели, заполненный неспешным перелистыванием «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост» и «Вашингтон стар», обильным завтраком и бесконечными чашечками кофе. Если мы поднимались достаточно рано, я настраивал радио на церковную волну и мы целый час слушали псалмы. Фредль иной раз подпевала. Потом я переключался на городские новости, и комментатор цитировал содержание колонок светской хроники, добавляя собственный анализ поведения тех, кто, судя по газетным полосам, вызывал наибольший интерес публики. Днем Фредль частенько выводила меня на прогулку, а если лил дождь, мы шли в кино и смотрели какой-нибудь старый двухсерийный фильм, уминая при этом пакет воздушной кукурузы. Иной раз мы проводили воскресенье и по-другому, но неизменно в тишине и покое. К примеру, мы могли весь день посвятить Национальной галерее, а то сесть в самолет и улететь в Нью-Йорк, погулять по Манхэттену, выпить пару коктейлей, а вечером вернуться домой. Воскресенья принадлежали только нам, и мы уже привыкли ни с кем их не делить. А потому мне очень недоставало моей жены, и я нервничал, гадая, что она делает и как себя чувствует. Еще более нервировало меня собственное бессилие, невозможность хоть чем-то помочь Фредль.
  — Когда же я наконец доберусь до них? — задал я риторический вопрос.
  Падильо повернулся ко мне.
  — Нервничаешь?
  — еще как. Может, мне начать кусать губы?
  — Лекарства все равно нет.
  — И что бы ты посоветовал?
  — Чтобы удержаться от криков?
  — Да.
  — Я кричал бы молча.
  — А это поможет?
  — Едва ли.
  — Так есть ли смысл пробовать?
  — Во всяком случае, ты можешь подумать, а как же этого добиться.
  — У нас есть дела на вторую половину дня или это время отдыха?
  — Никаких дел у нас нет.
  Я встал.
  — Тогда пойду вздремнуть. Лучше кошмарный сон, чем такое бодрствование.
  Падильо нахмурился.
  — Ты еще можешь обратиться в ФБР.
  — Я уже думал об этом, но решил, что мы зашли слишком далеко. Я даже не уверен, поверят ли они нам.
  — Завтра — крайний срок. Потом будет поздно.
  — Если в я сразу позвонил в полицию, Фредль уже убили. А так она жива. С другой стороны, ситуация меняется, и я не уверен, что в нашу пользу. Задействовано уже много людей. Почему не привлечь еще нескольких? Почему не позвонить в ФБР, чтобы их агенты установили слежку за Боггзом и Даррафом, выяснили, где прячут Фредль, проникли в тот таинственный дом и спасли ее? Казалось бы, так просто, так легко. Всего один телефонный звонок. Но видимая простота чревата большой вероятностью ошибки в расчетах.
  — Возможно, не очень большой, — возразил Падильо. — Во-первых, они побеседуют с тобой, и тебе придется ответить на несколько вопросов. Ты можешь сказать им о Боггзе, Даррафе и Ван Зандте. Они все проверят, несмотря на их дипломатическую неприкосновенность. На это у них уйдет порядка двадцати четырех часов. Ты можешь сказать им о Димеке, Магде и Прайсе, это они тоже проверят. Мои бывшие работодатели с радостью поделятся всей имеющейся в их распоряжении информацией. Пусть не завтра, но через неделю наверняка. Есть еще Маш, Хардман и его команда. Ты можешь сказать копам и о Хардмане. Они и так знают предостаточно, но кое-что будет для них внове. Хардман и Маш возражать не будут, разве что немного обидятся на тебя. После чего тебе придется частенько оглядываться, чтобы избежать всяческих неприятностей. А все это время Фредль будет сидеть под дулом пистолета. И роковой выстрел обязательно прозвучит днем во вторник, в уже назначенный час. Но ты прав. Возможно, ФБР и сумеет выцарапать ее из рук африканцев. А потом примерно с неделю вы сможете провести в компании друг друга.
  — И кто нам помешает?
  — Выбор тут богатый. На первое место я бы поставил африканцев, следом — Димека и Прайса. Да не сбрасывай со счетов людей Хардмана. Ты слишком много знаешь, Мак.
  — Они запомнят, — вставила Сильвия. — И Дарраф, и Боггз. Я знаю, какие они злопамятные.
  Я вздохнул.
  — Я же сказал, все слишком просто. Все мои идеи просты, потому что я старался жить просто и спокойно в этом идиотском мире. Я полагал, что нет более безобидного занятия, чем продавать еду и питье, а вышло все наоборот, — я встал и направился к спальне. — Постучите в дверь часов в шесть. Может, к тому времени я устану от кошмаров.
  Кровать и на этот раз показалась мне слишком большой для одного, но, к моему изумлению, я быстро уснул. Снилась мне Фредль, как я и ожидал, но насчет кошмара я крепко ошибся. Наоборот, мы плыли на каноэ по кристально чистой реке в теплый июньский день, и особенно радовало меня то, что я не должен часто шевелить веслом. Мы прекрасно проводили время, и я огорчился, когда меня разбудил стук в дверь.
  Я умылся, почистил зубы и вернулся в гостиную. Часы показывали восемь, и в гостиной я нашел только Сильвию. Она сидела на диване, поджав под себя ноги.
  — Где Падильо?
  — Ушел в отель. Он с кем-то встречается в девять вечера.
  — С Машем, — кивнул я.
  — Вы голодны?
  — Кажется, нет.
  — Может, мне что-нибудь приготовить?
  — Нет, благодарю. Почему вы не разбудили меня раньше?
  — Падильо сказал, что сон позволит вам скоротать время.
  Мы посидели, болтая о пустяках, потом Сильвия приготовила сэндвичи. Только мы их съели, зазвонил телефон. В половине десятого.
  Я взял трубку и услышал голос Боггза.
  — Мы дадим Димеку это письмо. Решение не было единогласным. Я возражал.
  — Я рад, что вы оказались в меньшинстве. Моя жена здесь?
  — Да. Но не пытайтесь ставить новых условий, Маккоркл.
  — Их ставил не я. Димек. Он нервничает. Полагаю, он вам не доверяет, и я ни в коей мере не старался убедить его в обратном, потому что не доверяю вам сам. Передайте трубку моей жене.
  — Если что-нибудь случится с письмом…
  — Я знаю. Можете не повторять своих угроз.
  — А я повторю. Письмо должно вернуться к нам.
  — Скажите это Димеку. Письмо будет у него.
  — Я ему говорил.
  — Когда он получит письмо?
  — Во вторник.
  — Хорошо. Дайте мне поговорить с женой.
  — Вы поговорите с ней, когда я закончу. Человек, у которого окажется это письмо, сможет продать его за большие деньги. Если у Димека возникнет такая идея, я бы хотел, чтобы вы убедили его отказаться от нее.
  — Он просит это письмо, потому что не доверяет вам. Вы не хотите, чтобы письмо оказалось у нас, потому что не доверяете нам. В этих делах я новичок, но даже мне представляется, что в обстановке всеобщего недоверия каждому нужны хоть какие-то гарантии. Это письмо — гарантия для Димека. И для нас тоже.
  — С ним ничего не должно случиться, — отчеканил Боггз. — Вот ваша жена.
  — Фредль?
  — Да, дорогой. Со мной все в порядке, и, пожалуйста, не пытайся…
  В трубке раздались гудки отбоя. Падильо хотел, чтобы я предупредил ее о наших планах на вторник. Но наш разговор закончился слишком быстро. Я положил трубку, потом взял ее вновь, набрал номер Падильо.
  — Звонил Боггз. Они дадут письмо Димеку.
  — Ты говорил с женой?
  — Да.
  — С ней все в порядке?
  — Да, но я не успел ни о чем ее предупредить. У нее вырвали трубку.
  — Что еще сказал Боггз?
  — Обменялись любезностями насчет взаимного доверия. Димек, похоже, блестяще сыграл свою роль.
  — Я в этом не сомневался. Письмо действительно необходимо, если он хочет получить вторую половину вознаграждения.
  — И что теперь? — спросил я.
  — Маш только что ушел. Отправился добывать «винчестер» для Димека.
  — Ты уже знаешь, что нам делать дальше?
  — В основном да. Многое зависит от Прайса, Димека и Магды. На чью сторону они решат встать. Но, думаю, мы справимся.
  — Так на вечер особых дел тоже нет?
  — Нет. Я позвонил троице и велел быть наготове во вторник, как мы и уговаривались. То есть им дается сегодняшняя ночь и завтрашний день, чтобы решить, чье же они будут резать горло.
  — Сильвии лучше остаться у меня.
  — Конечно. Пожелай ей спокойной ночи.
  — Обязательно. Я буду в салуне к десяти. Не поздно?
  — В самый раз. До завтра.
  Я положил трубку и повернулся к Сильвии.
  — Падильо просил пожелать вам спокойной ночи.
  — Что-нибудь еще?
  — Мы решили, что этим вечером вам лучше никуда не выходить.
  Потом я налил себе шотландского с водой. Сильвия меня не поддержала, но забросала вопросами.
  — Вы его хорошо знаете, не так ли?
  — Падильо?
  — Да.
  — Достаточно хорошо.
  — Ему никогда никто не нужен?
  — Вы имеете в виду себя?
  — Да.
  — Не знаю. Этот вопрос вам надо бы задать ему.
  — Я задавала.
  — И что он ответил?
  Сильвия уставилась на свои руки, лежащие на коленях.
  — Сказал, что он с давних пор не знает чувства одиночества.
  — Более он ничего не говорил?
  — Говорил, но, боюсь, я его не поняла.
  — Что же?
  — Он сказал, что отбрасывает желтую тень. Что это значит?
  — Кажется, такая присказка есть у арабов. Желтую тень отбрасывает человек, приносящий много горя своим близким.
  — Это так?
  — Похоже, что да.
  — Я в это не верю.
  — Падильо тоже. Забавное совпадение, не правда ли?
  Глава 22
  С Падильо мы встретились в десять утра и провели час, решая проблемы, знакомые тем, кто взялся продавать еду и питье людям, особо не нуждающимся ни в первом, ни во втором. Мы прошлись по списку заказов, и Падильо высказал пару-тройку предложений, которые могли сэкономить нам тысячу, а то и более долларов в год. Мы вызвали герра Хорста и обсудили поведение официанта, который уже несколько раз забывал, когда он должен приходить на работу.
  — Думаю, он пьет, — предположил герр Хорст, добавив: — Втихую.
  — Какой уж это секрет, если вам об этом известно, — покачал головой Падильо.
  — Он — хороший официант, — вступился я за своего работника. — Дадим ему еще один шанс, предупредив, чтобы более он не ждал поблажки.
  — Толку от этого не будет, — уперся Падильо.
  — Зато чувствуешь себя таким благородным.
  — Я поговорю с ним, — пообещал герр Хорст. — В последний раз.
  Мы обсудили меню на неделю, решили воспользоваться услугами нового оптового торговца, поговорили о достоинствах и недостатках двух схем медицинского страхования наших сотрудников и остановили свой выбор на одной и согласились с предложением герра Хорста включить в программу ежевечернего эстрадного концерта короткие рекламные объявления. Я один не управился бы с такой работой и за неделю.
  Герр Хорст откланялся и прислал нам кофе. Падильо сидел за столом, я — на диване.
  — Как твой бок? — спросил я.
  — Лучше, но сегодня нужно сменить повязку.
  — Поедем к доктору?
  — Нет. Сильвия справится сама.
  — И с удовольствием. Ей нравится ухаживать за тобой.
  — Кому-то она станет отличной женой.
  — Я думаю, она уже написала на листочке «Миссис Майкл Падильо», чтобы посмотреть, как это выглядит.
  — Для этого я слишком стар, а она — молода.
  — Она полагает, что ты в расцвете сил.
  — Расцвет миновал десять лет назад. Еще чуть-чуть, и мне понадобится сиделка.
  — Она — милая девушка. Едва ли ты найдешь лучше.
  Падильо закурил.
  — Я-то нет. А вот она может найти.
  Он встал, подошел к бюро, выдвинул ящик. Заглянул в него, но, не найдя ничего интересного, задвинул. Выдвинул второй. Думал он, похоже, совсем о другом.
  — Давай прогуляемся, — и он резко задвинул второй ящик.
  — Тебе надо куда-то пойти или не хочется в такой день сидеть в помещении?
  — Мы осмотрим сад на крыше «Роджер Смит».
  — Хорошо.
  Мы предупредили герра Хорста, что вернемся, и пешком дошагали до одиннадцатиэтажного отеля «Роджер Смит», возвышающегося на углу Восемнадцатой улицы и Пенсильвания-авеню. Напротив, в здании с историческим номером 1776[11], располагалось Информационное агентство Соединенных Штатов.
  Отели компании «Роджер Смит» есть и в других городах. К примеру, в Стэнфорде, Уайтс Плейнс и Нью-Брансуике. Рассчитаны они на туристов и коммивояжеров со средним доходом. В Вашингтоне «Роджер Смит» особенно популярен, потому что находится в полутора кварталах от Белого дома, а стоимость номера не так уж и велика даже во время Фестиваля цветущих вишен.
  На лифте мы поднялись на десятый этаж, а затем — по ступенькам — к стеклянной двери, закрытой на задвижку. Отодвинули ее, открыли дверь и вышли в сад на крыше.
  Со стороны Пенсильвания-авеню темнел полукруглый навес для музыкантов, которые играли в летние вечера для тех, кто хочет потанцевать или просто поднялся на крышу, чтобы полюбоваться ночным Вашингтоном. Танцплощадку устилали мраморные плиты, у бетонного куба с лифтовыми механизмами стояли сдвинутые в одно место стулья. На уровне груди крышу обегал бетонный же парапет. Дальше по Пенсильвания-авеню серела громада Экзекьютив Офис Билдинг, в котором когда-то хватало места не только государственному департаменту, но и министерству обороны, со временем перекочевавшему в Пентагон.
  В раскраске крыши преобладали красный, желтый и синий цвета, создающие атмосферу нескончаемого праздника. Падильо и я облокотились на парапет и посмотрели вниз.
  — Димек справится без труда, — изрек Падильо.
  Действительно, перекресток Семнадцатой улицы и Пенсильвания-авеню лежал как на ладони. А парапет служил отличной опорой для ружья.
  — Он уже побывал здесь?
  — Димек?
  — Да.
  — Приезжал вчера. Я говорил с ним поздно вечером, после того, как Маш привез ему ружье.
  — Какое?
  — Как он и хотел. «Винчестер», модель 70.
  — А почему оно потребовалось ему так рано?
  — Истинная причина в том, что он хочет пристрелять его. Но предлог он назвал другой. Вроде бы ему нужно определиться, как спрятать ружье, когда понадобится принести его сюда.
  — А ты уже решил, как остановить его?
  Падильо вновь посмотрел на авеню.
  — Думаю, да. Все будет зависеть от того, как пойдут дела у тебя. Сможете ли вы освободить Фредль.
  — Ты уже определил наши исходные позиции?
  Падильо кивнул.
  — Хардман заедет за тобой и Магдой в одиннадцать. Затем вы, пикап и фургон поедете следом за Сильвией от торговой миссии. Маш и я будем кружить по городу в его машине. Прайс остается в холле с двух часов до тех пор, пока Димек не поднимется на крышу.
  — То есть в половине третьего или чуть позже.
  — Осмотр достопримечательностей начнется ровно в два. Машины отъедут от торговой миссии. Сильвия и Фредль должны быть в ваших руках примерно в половине второго. То есть ты успеешь приехать сюда.
  — Ты хочешь, чтобы я взял кого-нибудь с собой? Хардмана?
  — Нет.
  Я взглянул на часы.
  — Мне пора в банк. Хардман приедет на ленч… и за деньгами.
  — Хорошо. Я дал телеграмму в Цюрих. Деньги должны прибыть завтра. Так что твои затраты я возмещу.
  По лестнице мы спустились на десятый этаж, а затем — на лифте в вестибюль. На такси доехали до моего банка. Я выписал чек на пятнадцать тысяч долларов и зашел подписать его к вице-президенту, чтобы получить наличные без лишней суеты. Ему, конечно, не хотелось выдавать такую сумму, но он не подал и виду, сложил деньги в большой конверт и вручил мне.
  — Покупаете недвижимость, мистер Маккоркл? — спросил он.
  — Проигрался в карты, — ответил я и отбыл под его укоризненным взглядом.
  Когда мы пришли в салун, Хардман уже ждал в моем кабинете.
  Со словами: «Извините, что опоздал», — я протянул ему конверт.
  Он заглянул внутрь, довольно кивнул и засунул его в просторный накладной карман пальто.
  — На ленч остаться не могу. Слишком много дел.
  — Но стаканчик-то пропустите?
  — Только если один.
  Я снял трубку и попросил принести три «мартини».
  — Или вам шотландского? — спросил я Хардмана. Тот мотнул головой.
  — «Мартини» даже лучше.
  — Телефоны готовы? — спросил Падильо.
  — Их как раз устанавливают.
  — Когда закончат?
  Хардман взглянул на часы.
  — Минут через сорок.
  — Селекторная связь не подведет?
  — С какой стати? Мы должны задействовать четыре телефона, в моей машине, Маша, в фургоне и пикапе, так?
  — Так.
  — Маш и я приедем за вами сюда?
  Падильо посмотрел на меня. Я пожал плечами.
  — На квартиру Мака.
  — Как скажете, — Хардман не возражал.
  Принесли «мартини», и Хардман рассказал нам о своих успехах. Пикап и фургон перекрасили, белые комбинезоны он достал, телефоны устанавливались. Тюльпан, Веселый Джонни и Найнболл держались подальше от бутылки. Мы обговорили время, когда он должен заехать за мной и Магдой, и он заверил нас, что все понял.
  Допив «мартини», мы последовали за Хардманом в зал, где посетители избавлялись от похмелья, нажитого за уик-энд. Я здоровался с завсегдатаями и представлял им Падильо. В салуне мы оставались до половины четвертого, а затем поехали ко мне. Я открыл дверь ключом и подождал, пока Сильвия снимет цепочку.
  — Все тихо? — спросил я.
  — Так точно.
  — Нервничаете? — добавил Падильо.
  — Есть немного.
  — Мы ненадолго отъедем, но вечером составим вам компанию, — пообещал он.
  Ровно в четыре мы с Падильо спустились вниз и подождали Хардмана и Маша. Я сел в «кадиллак» Хардмана, Падильо — в «бьюик» Маша. На углу «бьюик» повернул направо, а Хардман налево, Он снял трубку и послал сигнал телефонистке. Машину он вел левой рукой, правой прижимая трубку к уху.
  — Говорит Уай-эр 4–7896. Мне нужна селекторная связь со следующими номерами, — он назвал еще три номера с теми же буквами. — Да, да, побыстрее.
  Трубку положил, и мы продолжили путь к Джорджтауну.
  — Мы куда-нибудь едем? — спросил я.
  — Нет, просто кружим по городу. Или вам нужно в какое-то место?
  Я отрицательно покачал головой.
  Мы выехали на Висконсин-авеню, когда зажужжал телефон. Хардман взял трубку.
  — Говорит Уай-эр 4–7896. Благодарю, — он протянул трубку мне. — Готово. Назовитесь и скажите им, где находитесь.
  — Говорит Маккоркл. Мы на Висконсин-авеню у перекрестка с Ти-стрит, едем на север.
  — Говорит Падильо. Мы на Коннектикут-авеню и Эс-стрит, едем на север.
  — Говорит Тюльпан. Мы на Джорджия-авеню и Кеннеди-стрит и едем на юг.
  — Говорит Веселый Джонни. Я на перекрестке Четырнадцатой улицы и Колумбия-роуд. Поворачиваю на Четырнадцатую и еду на юг.
  — Не выключайте связь, — я повернулся к Хардману. — Все нормально.
  — Пусть продолжают говорить. Встретимся через двадцать минут на пересечении Небраска-авеню и Милитэри-роуд.
  — Так им очень далеко ехать.
  — Ничего. За это им и платят.
  — Встречаемся на пересечении Небраска и Милитэри-роуд через двадцать минут. В четыре сорок ровно. Как меня поняли?
  — Говорит Падильо. Поняли и поворачиваем.
  — Говорит Веселый Джонни. Мама миа! Летать я еще не научился!
  — Это Тюльпан. Я подъеду.
  — Они все поняли, — сообщил я Хардману.
  — Пусть не кладут трубки.
  — Не кладите трубки. Продолжайте говорить.
  Мы повернули направо, держа курс на Небраска-авеню. Долго стояли на перекрестке с Коннектикут-авеню, потом добрались до Небраска и неспешно поехали по ней к Милитэри-роуд. Мимо нас проскочил белый фургон, вслед за ним — пикап того же цвета. Обе машины с надписью «Транспортная компания «Четыре квадрата» на дверцах. «Бьюик» Маша вырулил из боковой улицы. Он помахал нам рукой, я ответил ему тем же.
  Хардман взял у меня трубку.
  — На сегодня все, — и дал команду телефонистке отключить телефоны.
  — Отработали они отлично, — заметил я.
  — Завтра будет не хуже, — заверил меня Хардман.
  Он отвез меня домой.
  — Есть еще какие-нибудь дела?
  — Думаю, что нет.
  — Тогда до завтра.
  — Где вас искать, если возникнет такая необходимость?
  — По этому телефону или у Бетти.
  Подъехал Маш. Падильо вылез из кабины, и мы вместе поднялись на лифте. Затем Сильвия наложила на рану Падильо свежую повязку, я смешал коктейли, и мы включили телевизор, ожидая выпуска новостей, выходящего в эфир в половине седьмого. О прибытии Ван Зандта комментатор не упомянул.
  В семь Падильо позвонил Магде Шадид, Филипу Прайсу и Димеку. Несколькими короткими фразами дал им последние инструкции.
  Потом вернулся к дивану и сел рядом с Сильвией.
  — Вы звонили сегодня в полицию?
  — Да.
  — Они что-нибудь нашли?
  — Нет. Не могут определить, какая машина сбила папу.
  — От вас им что-либо нужно?
  — Нет. Я уже договорилась об отправке тела домой, — голос ее ни в малой степени не дрожал.
  — Вы должны сообщить близким, как у вас дела?
  — Я дала телеграмму маме с этого телефона, — Сильвия повернулась ко мне. — Счет я оплачу.
  — Забудьте об этом, — замахал я руками.
  — Пистолет все еще при вас? — спросил Падильо.
  — Да.
  — Завтра возьмите его с собой. Вы сможете его спрятать? В бюстгальтере или где-то еще?
  Сильвия чуть покраснела.
  — Смогу. Он мне понадобится?
  — Не знаю, — ответил Падильо. — Но пусть будет при вас.
  Зазвонил телефон. Я взял трубку.
  — Можете поговорить с женой, — порадовал меня Боггз.
  — Фредль?
  — Да, дорогой.
  — С тобой все в порядке?
  — Да, только немного устала и…
  Трубку у нее отобрали, и вновь заговорил Боггз:
  — Падильо у вас?
  — Да.
  — На завтра все готово? Время вы не перепутаете?
  — Нет.
  — Хорошо, — он запнулся, вероятно, не зная, что сказать. — Наверное, мы не в таких отношениях, чтобы мне желать вам удачи.
  — Наверное, нет.
  — Тогда спокойной ночи.
  Я положил трубку.
  — Звонил Боггз.
  — Как Фредль?
  — Говорит, что все нормально. Жалуется на усталость.
  — А чего хотел Боггз?
  — Никак не мог решить, желать нам удачи или нет.
  Глава 23
  Будильник зазвонил в восемь утра. Я его выключил и положил окурок в большую керамическую пепельницу на столике у кровати. За ночь их набралось тридцать семь штук. Окурки я пересчитал двадцать минут тому назад. Проснулся я в три часа и, глядя в потолок, понял, что сна более не будет и мне предстоят пять часов бодрствования в постели. Моя компания не доставила мне особого удовольствия. Я был известной занудой. Много говорил и мало слушал, жалость к себе постоянно переполняла меня, а вину за собственные ошибки я старался переложить на других. Я старел. И слишком много пил.
  Под такие рассуждения я взял новую сигарету, чиркнул зажигалкой, поднялся и пошел в ванную, почистил зубы, выпил стакан воды и долго смотрел в зеркало. Личность, которую я увидел там, мне не понравилась, а потому я вернулся в спальню, раскрыл второй том воспоминаний мистера Папюса и попытался увлечься его рассказом о соблазнении служанки. Но четверть часа спустя отложил книгу, поскольку прочитанное сразу же улетучивалось у меня из головы. Полежал, уставясь в потолок. Выключил свет, снова зажег, но все мои старания ускорить бег времени пошли прахом. Минуты тянулись и тянулись, а мне не оставалось ничего иного, как коротать часы, не прибегая к рецепту мистера Синатры, рекомендовавшего таблетки, молитву или бутылку виски.
  После звонка будильника мне с трудом удалось одеться, ибо прошедшая ночь состарила меня на десять, а то и на двадцать лет. А потом я прошел в гостиную, где уже сидел Падильо с чашечкой кофе и сигаретой, которая, похоже, не доставляла ему ни малейшего удовольствия.
  — Привет, — поздоровался я.
  Он что-то пробурчал в ответ, и я проследовал на кухню, насыпал в чашку ложку растворимого кофе и залил его водой.
  Выпив первую чашку, я незамедлительно наполнил ее.
  — Пистолет у тебя? — спросил Падильо.
  — Угу.
  — А патроны?
  — Патронов нет.
  — Держи, — он вытащил из кармана коробку с патронами для пистолета тридцать восьмого калибра и выложил на кофейный столик шесть штук.
  Я прогулялся в спальню, принес пистолет, зарядил его.
  — А ты не думаешь, что мне понадобится больше шести патронов?
  — Если тебе вообще придется стрелять, считай, что дело дохлое.
  В гостиную выпорхнула Сильвия Андерхилл, поздоровалась, спросила, не приготовить ли ей завтрак. Мы дружно отказались. В то утро она надела туфли-лодочки цвета слоновой кости и вязаный костюм из синей шерсти. Улыбнулась она нам обоим, Падильо — с большей нежностью, и я поневоле подумал, настанет ли миг, когда и меня наградят такой улыбкой. Выглядела она юной и беспечной, словно и не предстояла ей смертельная схватка со злодеями из торговой миссии.
  После того как Сильвия позавтракала, а я и Падильо выпили еще по чашке кофе, мы вновь обсудили предстоящую нам операцию. Я с каждой минутой нервничал все больше, Сильвия же и Падильо сохраняли абсолютное спокойствие, будто готовили какую-то забавную игру на рождественские праздники. В конце концов на меня напал неудержимый приступ зевоты, и на том обсуждение закончилось.
  — Бессонная ночь? — спросил Падильо.
  — Можно считать, что да.
  Он посмотрел на часы.
  — Сейчас приедет Магда.
  Следующие двадцать минут прошли в блаженной тишине. Сильвия сидела на диване, держа в руках чашку с блюдцем. Падильо устроился там же, но в другом углу. Он откинулся на подушки, вытянул ноги, курил и пускал в потолок кольца дыма. В промежутках между сигаретами рот его превращался в столь тонкую полоску, что у меня возникали сомнения, а есть ли у него губы. Я же развалился в моем любимом кресле и, коротая время, грыз ногти, ибо не смог найти себе более дельного занятия.
  Без четверти одиннадцать звякнул дверной звонок, и я пошел открывать дверь. Магда Шадид пришла в строгом темно-сером пальто из кашемира. А сняв его, осталась в платье в бело-серую полосу.
  — Мистер Маккоркл, да на вас лица нет, — посочувствовала она.
  — Сам знаю, — пробурчал я в ответ.
  — Привет, Майкл. Как поживаешь? Как обычно, суров и недоступен? А это… как я понимаю, не миссис Маккоркл?
  — Нет, — подтвердил Падильо и представил женщин друг другу. — Магда Шадид, Сильвия Андерхилл.
  — Доброе утро, — поздоровалась Сильвия.
  — А что, интересно, вы делаете для моего давнего друга Майкла?
  — Она приказывает, мы — исполняем, — ответил я.
  Магда грациозно опустилась на стул, положила ногу на ногу, начала снимать перчатки. Делала она это очень аккуратно, освобождая палец за пальцем.
  — Вы узнали, где они держат миссис Маккоркл?
  — Пока нет, но узнаем наверняка. Мак все объяснит тебе по дороге.
  — Не хотите ли кофе? — спросила Сильвия.
  — С удовольствием. Черный, пожалуйста, и побольше сахара.
  Сильвия встала и скрылась на кухне.
  — Тебе всегда нравились молоденькие, Майкл, но до детей ты еще не опускался.
  — Ей двадцать один год. В этом возрасте ты, помнится, раскрыла в Мюнхене трех агентов и выдала их Гелену[12].
  — То была голодная зима. Кроме того, дорогой мой, я европейка. Это большая разница.
  — Большая, — не стал спорить Падильо.
  Сильвия принесла кофе.
  — У вас потрясающий костюм, — похвалила Магда ее наряд. — Вы давно знакомы с Майклом?
  — Не очень. А костюм стоит десять фунтов без шести шиллингов. Примерно тридцать долларов.
  — Скорее двадцать девять, — поправила ее Магда. — Я должна предупредить вас, что Майкл частенько использует друзей, особенно давних друзей, в своекорыстных целях. Вы еще с этим не столкнулись, мисс Андерхилл?
  — Нет, я еще слишком молода, чтобы считаться давним другом, не правда ли?
  Я счел, что Сильвия выиграла этот раунд по очкам, и изменил тему разговора.
  — Когда должен приехать Хардман?
  — С минуты на минуту.
  — Я беру его «кадиллак», и Магда едет со мной, так? — спрашивал я ради Магды. Мы обговорили это не единожды.
  — Так.
  Зазвонил телефон, и я снял трубку. Хардман.
  — Я в десяти минутах езды от вашего дома, Мак, и даю команду включить селекторную связь.
  — Где Маш?
  — Едет следом.
  — А фургон и пикап?
  — Фургон уже едет к торговой миссии. Пикап с нами.
  — Мы спустимся через пять минут.
  — До встречи.
  Я положил трубку и предложил всем собираться. Прошел в спальню, достал из стенного шкафа пальто. Положил пистолет в правый карман, достал из комода нож, открыл, убедился, что лезвие не затупилось, закрыл и бросил в левый карман. Нож, полагал я, придется весьма кстати, если понадобится перерезать веревку на чьей-либо посылке. На лифте мы спускались вместе. Магда, Падильо и я вышли в вестибюль. Сильвия осталась в кабине: она ехала в подземный гараж, где ее ждала машина. Выходя, Падильо повернулся и посмотрел на девушку. Она улыбнулась, во всяком случае, попыталась изобразить улыбку. Падильо кивнул. Со спины я не мог видеть, улыбается он или нет.
  — Будь осторожна, девочка.
  — И вы тоже.
  Двери кабины захлопнулись, и мы вышли на подъездную дорожку. Две или три минуты спустя к дому подкатил «кадиллак» Хардмана. Он вылез из машины. В белом комбинезоне с красной надписью «Четыре квадрата. Перевозка мебели» на спине Хардман стал еще огромнее. Тут же подъехали «бьюик» Маша и белый пикап. За рулем последнего сидел Тюльпан.
  — Ключи в замке зажигания, — Хардман оглядел нашу троицу. — Селекторная связь налажена.
  — Отлично, — кивнул я. — Вы следуете за «шевроле» Сильвии. Она сейчас выедет из гаража.
  — Мы ее не упустим. Фургон встанет в переулке у торговой миссии.
  Я открыл дверцу Магде, подождал, пока она усядется, захлопнул дверцу. Обошел «кадиллак» и сел за руль. Падильо уже занял место рядом с Машем.
  — Оставайся на связи, — напутствовал он меня.
  — Не волнуйся.
  Я завел мотор, тронул машину с места, проверил тормоза, убедился, что проблем с ними не будет, и покатил к выезду на улицу. Тут же из подземного гаража появился зеленый «шевроле» Сильвии. Пикап с Тюльпаном за рулем и Хардманом на пассажирском сиденье пристроился следом. Я взглянул на часы. Четверть двенадцатого. Я взял телефонную трубку и поздоровался со всеми, кто меня слушает.
  — Всем выйти на связь, — потребовал голос Падильо.
  — Следую за пикапом, — я откликнулся первым. — По Двенадцатой улице к Массачусетс.
  — Хардман. Держимся за «шеви». Направляемся к Массачусетс по Двенадцатой.
  — Говорит Веселый Джонни. Найнболл за рулем, и мы на Массачусетс, в пяти минутах от места назначения.
  — Отлично, — прокомментировал наши успехи Падильо. — Далее командует Хардман. Что он говорит, то мы и делаем. Приступайте.
  В трубке загремел бас здоровяка-негра.
  — Едем за «шевроле»… поворачиваем налево, на Массачусетс… огибаем площадь Шеридана… снова выезжаем на Масс… сейчас мы в двух кварталах от площади и в шести от того места, куда едем…
  Я вел машину левой рукой, а правой прижимал трубку к уху. Магда привалилась к дверце и смотрела прямо перед собой.
  — Три квартала от цели.
  Миновав квартал, я свернул направо, затем налево, на подъездную дорожку, вернулся к углу и поставил «кадиллак» у самого знака «Стоянка запрещена». Заглушил двигатель, закурил, не отрывая трубки от уха.
  — Девушка ищет место для стоянки, — Хардман продолжал держать нас в курсе событий. — Нашла, но в следующем квартале… Поставила машину… Возвращается… Веселый Джонни, ты где?
  — Стоим там, где должны. Все тихо.
  — Понятно, — вновь Хардман. — Уже половина двенадцатого… Девушка подходит к двери… Звонит… Я и Тюльпан на противоположной стороне, там, где стоянка запрещена… Мужчина открывает дверь… Белый… Она входит… Остается только ждать… Как только что-то изменится, я дам вам знать.
  Я положил трубку на плечо, опустил стекло, выкинул окурок. Чтобы опустить стекло, мне пришлось повернуть ключ зажигания. Куда деваться, электрический привод.
  В углу зашевелилась Магда.
  — Наверное, пора просветить и меня?
  — Пора, — согласился я. — Эта юная блондинка из той же страны, что и Ван Зандт. На прошлой неделе ее отца раздавило машиной в Вашингтоне. Ее отец знал о планах Ван Зандта. Откуда, сейчас не важно. Блондинка войдет в торговую миссию и пригрозит, что раскроет их заговор. Мы ставим на то, что они не убьют ее сразу, но отвезут в какое-нибудь укромное место, где ее никто не увидит и не услышит. Скорее всего, мы, во всяком случае, на это надеемся, там же они держат и мою жену.
  — Падильо верен себе, — покивала она. — Все, как обычно. Шкурой рискует не он, но кто-то еще.
  — Если она не выйдет из миссии в течение получаса, мы войдем и вызволим ее.
  — Мы?
  — Четверо наших друзей и я. Вы можете оставаться в машине.
  — А если ее выведут, то мы последуем за ними. Так?
  — Так.
  — Затем я подойду к двери, вежливо постучу, а когда дверь приоткроется, наставлю на хозяина дома пистолет и предложу уйти с дороги.
  — Я буду с вами. А четверо наших друзей прикроют нам спину.
  — Мы войдем в дом, вызволим вашу жену и блондинку Майкла, и на этом все кончится. Мне останется лишь пересчитать оставшуюся часть вознаграждения.
  — Вы все правильно поняли.
  — Просто, как апельсин. Все его операции одинаковы. Только кто-то может сломать себе шею.
  — Возможно и такое.
  — Мы будем смотреться у той двери. А если им приказано стрелять без предупреждения в любого, кто постучится?
  — Этого я не знаю. И потом, всегда можно успеть выстрелить первым.
  — Уж больно вы решительны.
  — Речь идет о моей первой жене.
  Магда улыбнулась.
  — Я бы не отказалась от такого мужа.
  — Вы захватили с собой что-нибудь стреляющее, не так ли?
  — Захватила.
  На том наша беседа оборвалась. Я закурил очередную сигарету и уставился на пробегающие по Массачусетс-авеню машины. Магда вновь привалилась к дверце и барабанила пальцами по сумочке. Потом открыла ее, достала пудреницу, занялась макияжем. Раз уж ей предстояло идти в гости, она хотела произвести наилучшее впечатление.
  — Хардман, — ожила телефонная трубка. — Без четверти двенадцать. Они вышли… Девушка и двое белых. Она между ними… Садятся в машину… темно-синий «линкольн-континенталь»… все трое на переднее сиденье… «Континенталь» подает назад, выруливает на Массачусетс…
  — В какую сторону? — голос Падильо.
  — На восток… мы едем за ними… Веселый Джонни, ты понял?
  — Следую за вами.
  — Поначалу я держусь рядом, — Хардман. — Потом поменяемся.
  — Годится, — Веселый Джонни. — Мы уже на Массачусетс.
  — Они направляются к вам, Мак.
  — Ясно, — я завел мотор, выкатился к самому повороту на Массачусетс.
  Синий «континенталь» промчался мимо. За рулем сидел Боггз, рядом с ним — Сильвия, за ней — Дарраф. Все трое молчали. Белый пикап отставал на пятьдесят футов. Машину вел Тюльпан. Я пристроился ему в затылок.
  — Где ты, Веселый Джонни? — спросил Хардман.
  — В шести кварталах от площади Дюпона.
  — Мы в четырех кварталах. На площади меняемся местами.
  На площади Дюпона «континенталь» повернул на Девятнадцатую улицу.
  — Веселый Джонни, он поворачивает на Девятнадцатую. Я еду по Коннектикут.
  — Я его вижу.
  — Теперь ведешь его ты.
  Следом за пикапом я повернул на Коннектикут-авеню.
  — Пересекаем Эм-стрит, — сообщил Веселый Джонни. — Теперь мы на Кей-стрит… Повернули налево на Кей. Красный свет на перекрестке с Восемнадцатой… Снова поехали… Семнадцатая… Еле успел проскочить перекресток… Пенсильвания-авеню… Пока едем прямо…
  Маршрут, выбранный Боггзом, привел нас в юго-восточную часть города.
  — Я не знаю, куда он едет, но похоже, бывает он тут часто, — вставил Веселый Джонни перед тем, как сказать, что они у пересечения Эм-стрит и улицы Вэна.
  — Он поедет мимо Нэйви-ярд? — спросил Хардман.
  — Похоже, что да.
  — Тогда он сможет повернуть только на Седьмой улице. Я его перехвачу. Отставай.
  — Отстаю, — откликнулся Джонни.
  Мы ехали по Эн-стрит. Повернули налево, затем направо, уже на Эм-стрит. Я держался за пикапом и видел идущий впереди синий «континенталь».
  У Одиннадцатой улицы он перешел на правую полосу, повернул направо.
  — Он едет в Анакостию! — воскликнул Хардман. — Черт, туда же никто не ездит.
  Анакостию от остального Вашингтона отделяла река, а потому этот район вроде бы и не считался частью города. Туристы туда никогда не заглядывали, да и многие вашингтонцы, жившие в респектабельных северо-западных районах, не знали, где находится этот забытый богом уголок, если, конечно, судьба не приводила их туда по каким-то делам. Анакостия постепенно превращалась в гетто. А пока в тихих улочках соседствовали белые и черные. Последние составляли семьдесят процентов населения, и число их медленно, но неуклонно росло.
  — Держитесь ближе, господа, — воскликнул Хардман. — Я этого района не знаю.
  — А кто знает? — откликнулся Веселый Джонни.
  Мы пересекли мост и повернули направо. И сопровождали «континенталь», пока тот не свернул в одну из тихих улочек, по обе стороны которой выстроились коттеджи. Я обогнул угол и сразу остановил машину. Пикап проехал еще полквартала. Фургон, с Найнболлом за рулем и Веселым Джонни с трубкой у уха, объехал меня и затормозил в двух десятках ярдов. Я потерял «континенталь» из виду, но тут в трубке раздался голос Хардмана:
  — Они остановились у двухэтажного дома, кирпичного, вылезли из кабины. Вместе с девушкой. Подошли к двери. Стучат. Кто-то им открывает, не вижу кто, они входят.
  — Дадим им десять минут, — распорядился я.
  — Ты видишь их, Мак? — спросил Падильо.
  — Нет. Фургон все загородил.
  Мы ждали. Магда раскрыла сумочку, заглянула в нее.
  — Те же двое выходят, — сообщил Хардман. — Садятся в машину. Отъезжают.
  — Отлично, — я открыл дверцу. — Мы двое идем к двери. Вы ждите на тротуаре.
  — Пора? — спросила Магда.
  — Да. Начинайте отрабатывать ваши денежки.
  Она оглядела растрескавшийся асфальт, дома, давно ждущие покраски, деревья с облетевшими листьями.
  — Знаете, — она взялась за ручку, — у меня такое ощущение, что я отработаю каждый цент.
  Глава 24
  Ширина фасада не превышала пятнадцати футов. Дверь и окно на первом этаже, два окна — на втором. Крыльцо под навесом. Опущенные жалюзи на всех окнах.
  Шагая рядом с Магдой, я смотрел на окна соседних домов. Наглухо закрытые, без жалюзи или занавесей. В домах этих никто не жил. Лишь на крылечках лежали старые газеты. Во дворе одного из них ржавел брошенный трехколесный велосипед.
  По бетонным ступеням мы поднялись к двери. Магда шла впереди, сжимая в руках сумочку. Я оглянулся. Найнболл и Веселый Джонни шли по другой стороне улицы, всем своим видом показывая, что ищут нужный им номер дома. Хардман и Тюльпан занимались тем же, только на нашей стороне.
  Преодолев четыре ступени, я огляделся в поисках кнопки звонка. Не обнаружив таковой, постучал в дверь, стоя справа от Магды. Внутри царила мертвая тишина, поэтому я постучал вновь. Громче. Дверь приоткрылась на три дюйма.
  — Извините, — улыбнулась Магда, — я привезла мебель, да вот не могу найти дом 1537.
  Дверь открылась шире.
  — Это номер 1523, — ответил мужчина.
  В мгновение ока в руке Магды оказался пистолет.
  — Откройте дверь и отойдите в сторону.
  Мужчина не шевельнулся, а потому, выхватив из кармана пистолет, я наподдал дверь плечом, вырвав цепочку с корнем. Мужчина, шатен, в рубашке с короткими рукавами, подался назад, рука его потянулась к правому карману.
  — Еще один шаг, и вы покойник, — предупредил я.
  Он замер. Холл уходил в глубь дома. Дверь в левой стене, должно быть, вела в гостиную. Она распахнулась, и на пороге появились двое мужчин с пистолетами в руках.
  — Следите за шатеном, — бросила Магда и выстрелила одному из них в живот.
  На его лице отразилось изумление, он выронил пистолет. И опустился на пол, зажимая руками рану. Второй мужчина, забыв про пистолет в руке, уставился на бедолагу.
  — Вы его застрелили, — он, похоже, отказывался верить своим глазам.
  Тут меня отбросило в сторону, и, повернувшись, я увидел широкую спину Хардмана с красной надписью «Четыре квадрата. Перевозка мебели». Мужчина в рубашке с короткими рукавами уже достал из кармана пистолет, но воспользоваться им не успел, ибо нож Хардмана вонзился ему в бок. А потому, вместо того чтобы стрелять, шатен вскрикнул от боли и выронил оружие.
  Хардман посмотрел на нож, покачал головой, огляделся, гадая, обо что бы его вытереть. Не нашел ничего подходящего, а потому присел и вытер нож о брюки шатена, свалившегося на пол рядом с пистолетом. Тот стонал, закрыв глаза.
  Я повернулся к единственному оставшемуся на ногах охраннику, который все еще держал в руке пистолет, пусть и дулом вниз.
  — Где женщины?
  — Вы застрелили его, — теперь он смотрел на Магду. — Он был моим другом, — говорил охранник с тем же акцентом, что Боггз и Дарраф.
  Мужчина, которого ранила Магда, уже не сидел, но лежал. По его телу пробегала дрожь.
  — Тюльпан и Веселый Джонни, возвращайтесь на крыльцо и крикните нам, если заметите что-то подозрительное, — распорядился Хардман.
  Те тут же вышли за дверь.
  — Где женщины? — повторил я.
  — Наверху.
  Найнболл протянул руку и взял у него пистолет. Охранник этого словно и не заметил.
  — Есть кто-нибудь наверху?
  — Нет.
  — Я пойду с вами, — вызвалась Магда.
  Я кивнул, и мы направились к лестнице, ведущей на второй этаж, устланной серым, вытертым ковром.
  В правой руке я по-прежнему сжимал пистолет. Наверху я повернул направо. Увидел перед собой три двери. Одна, открытая, вела в ванную. Я толкнул вторую: пустая спальня. Третья была закрыта, но ключ торчал в замочной скважине. Я повернул его и быстро вошел.
  Сильвия Андерхилл сидела на стуле между кроватями. В руке она держала влажную тряпку. Подняла голову, в ее глазах я увидел страх и, похоже, ярость. Фредль лежала на кровати, полностью одетая, не считая туфель. С закрытыми глазами. Она, похоже, спала.
  — С ней все нормально? — спросил я.
  — Ей вкололи какую-то гадость. Это было ужасно. Я перепугалась до смерти, — она нервно вертела тряпку в руках.
  Я подошел к кровати, посмотрел на Фредль, положил руку ей на лоб. Горячий.
  — Мне кажется, у нее температура, — добавила Сильвия.
  Я убрал пистолет в карман, сел на кровать, взял Фредль за руку, пощупал пульс. Слабый, но ровный. На лице ее не осталось ни кровинки, белокурые волосы разметало по подушке.
  — А как вы? — спросил я Сильвию.
  — В полном порядке, — но голосу ее недоставало убедительности.
  — Слава Богу, все кончилось, — выдохнул я.
  — Не совсем, Маккоркл, — возразил мне голос Магды.
  Я повернулся. Она стояла у двери с пистолетом в руке. Кажется, с «береттой».
  — Нам придется провести здесь еще два часа, вашей жене, мисс Андерхилл, мне и вам. Остальных вы отошлете.
  Я по-прежнему сидел на кровати.
  — Вы заметили, что мой пистолет нацелен не на вас, а на вашу жену? Один неверный шаг, и я ее застрелю. А если вы и тогда не угомонитесь, прострелю вам коленную чашечку. Очень болезненное ранение, знаете ли.
  — А через два часа Ван Зандт будет мертв, так?
  — Совершенно верно.
  — Вы объединились с Димеком, — констатировал я.
  — Речь идет о слишком больших деньгах.
  — Зачем вы стреляли в того парня внизу?
  — Он все равно меня не знает. А другого варианта вы не предложили.
  — Что теперь?
  — Не спеша подойдите к двери. Откройте ее и позовите ваших друзей. Скажите им, что сами позаботитесь о своей жене и мисс Андерхилл. Пусть уезжают и возьмут с собой охранника, который остался цел. Прикажите подержать его под замком.
  Я не шевельнулся.
  — Поднимайтесь, — она по-прежнему целилась во Фредль.
  Я встал, подошел к двери, открыл ее. Магда подалась назад, чтобы держать в поле зрения и меня, и Фредль. Сильвия оказалась у нее за спиной.
  — Хардман!
  — Да!
  — Они одевают Фредль.
  — С ней полный порядок?
  — Да. Вы можете ехать. Возьмите с собой того парня, что остался цел. Других не трогайте. Встретимся у Бетти. Договорились?
  — А что мне с ним делать?
  — Посадите куда-нибудь под замок.
  — С Фредль вы управитесь сами?
  — Да.
  — Тогда мы уезжаем.
  Магда кивнула.
  — Дверь оставьте открытой. Я хочу слышать, как они уходят.
  Дверь оставалась открытой, пока она не услышала, как захлопнулась входная дверь.
  — А теперь идите в угол, сядьте там и будьте паинькой, Маккоркл.
  — В какой угол?
  — Который позади вас. Но сначала выньте из кармана пистолет. Делайте это очень медленно и положите пистолет на пол.
  — Вы, Магда, ничего не упустите.
  Я вытащил пистолет и положил на пол.
  — Подтолкните его ногой ко мне.
  Я подтолкнул.
  — А что произойдет через два часа? Вы спуститесь вниз и возьмете такси?
  — Что-то в этом роде.
  — Я придерживаюсь иного мнения. Через два часа вы уйдете, оставив в этой комнате три трупа. Таков ваш уговор с Димеком, не так ли?
  — У вас есть два часа, чтобы подумать об этом.
  — И сколько вы за это получите?
  — Много, Маккоркл. Очень много.
  — Достаточно для того, чтобы удалиться от дел?
  — Более чем.
  — Я всегда мечтал уйти на пенсию молодым, особенно после бурной деятельности.
  — Вы слишком много говорите.
  — Я нервничаю.
  Сильвия Андерхилл, за спиной Магды, подняла юбку, словно хотела подтянуть колготы. А когда опустила, в ее руках блестел маленький пистолет. В ее глазах застыл вопрос. Я чуть заметно кивнул, и Сильвия Андерхилл дважды выстрелила Магде Шадид в спину. Первый раз — с закрытыми глазами, второй — с открытыми.
  Магду бросило вперед, но она устояла на ногах и повернулась.
  — Маленькая сучка.
  Она попыталась поднять пистолет и выстрелить то ли в Сильвию Андерхилл, то ли во Фредль Маккоркл, но я уже метнулся к ней с раскрытым ножом и со всего размаха вогнал лезвие ей в спину.
  Так она и упала, лицом вниз, с ножом в спине. Я наклонился, вытащил нож, вытер лезвие о покрывало. Сильвия плюхнулась на стул, с пистолетом в руках. По ее щекам катились слезы.
  — Пора ехать.
  Она посмотрела на меня. Лицо перекосила гримаса отвращения.
  — Я ее убила.
  — Я тоже приложил руку.
  — Я никого не убивала раньше, даже животных. Даже птиц.
  Я поднял Фредль. Весила она совсем ничего.
  — Пошли.
  Сильвия встала, ее руки, одна с пистолетом, повисли, как плети.
  — Положите пистолет в мой карман, — попросил я. — И тот, что на полу.
  Сильвия обошла кровать, подобрала пистолет, который чуть ранее я ногой подтолкнул к Магде, и сунула в мой правый карман. Свой положила в левый, где он звякнул о нож. Я подошел к двери и повернулся. Сильвия застыла посереди комнаты, глядя на безжизненное тело.
  — Дверь открывать вам. У меня заняты руки.
  — Я не хотела убивать вас, — сказала она телу.
  Глава 25
  К Бетти я мчался, не разбирая дороги, не думая об ограничении скорости. Сильвия держала Фредль в своих объятьях. По пути мы не перемолвились ни словом. Не работала и селекторная связь. Машину я остановил у подъезда Бетти, чуть ли не под знаком «Остановка запрещена», вылез из кабины, подошел к дверце Сильвии, открыл ее. Помог Сильвии выйти. Ее била крупная дрожь.
  — Еще несколько минут, и все кончится, — попытался успокоить я девушку.
  С Фредль на руках вошел в подъезд, поднялся по лестнице. Сильвия позвонила. Бетти тут же открыла дверь.
  — Несите ее в спальню. Я позову доктора Ламберта. Он ждет звонка.
  Не снимая ботинок, я прошел по белому ковру в спальню. Осторожно опустил Фредль на овальную кровать.
  — Она очень красивая, — раздался за спиной голос Сильвии.
  — Это точно, — даже не знаю, кого она имела в виду, Бетти или Фредль.
  Тут зашла в спальню и Бетти.
  — Она больна или ранена?
  — Ей вкололи какой-то наркотик, — ответил я.
  Бетти кивнула, словно в ее доме такое случалось каждодневно. Может, так оно и было.
  — Доктор уже идет, — она повернулась к Сильвии. — Это кто?
  — Сильвия. Она помогала мне спасать жену.
  Бетти вгляделась в девушку.
  — Похоже, ей нужно что-нибудь выпить. Она вся дрожит.
  — Я тоже.
  Бетти уперла руки в боки. Была она без туфель, в лимонно-зеленых брюках и белой блузке.
  — Где выпивка, вы знаете. Идите в гостиную, а я раздену вашу жену и уложу в постель. Проснется она не скоро.
  — Спасибо вам.
  — И снимите обувь.
  Оставшись в носках, я наполнил два бокала и протянул один Сильвии.
  — Выпейте. Дрожь сразу уймется.
  Она кивнула и выпила. Мы молча сидели в гостиной, пока в дверь не постучал доктор Ламберт. Кивнул мне.
  — Кто мой пациент на этот раз?
  — Моя жена. Она в спальне.
  Он прошествовал через гостиную и скрылся за дверью. Прошло еще четверть часа, прежде чем он вновь появился в гостиной. Вместе с Бетти.
  — Не могу определить, что они ей дали. Наркотик введен внутривенно, на правой руке след укола. Жизнь ее вне опасности, а потому лучше всего дать ей проспаться. Полагаю, она очнется через четыре-пять часов.
  — Вы уверены, что с ней все в порядке?
  — Да.
  — Тогда помогите ей, — я посмотрел на Сильвию.
  — Она ранена?
  — Нет, но сильно напугана. Никак не может прийти в себя.
  Темное лицо доктора осталось бесстрастным.
  — Идите к своей жене. А я попробую помочь вашей подруге.
  Я подчинился и долго стоял у кровати, глядя на Фредль. Из-под покрывала виднелась только ее голова. Помимо воли губы мои разошлись в улыбке. Я улыбался и улыбался, пока не свело челюсти. Потом поставил бокал на туалетный столик, наклонился и поцеловал ее в лоб. Фредль не пошевелилась. Взяв бокал, все с той же улыбкой на лице, я вернулся в гостиную.
  Доктор Ламберт как раз протягивал Сильвии таблетку и стакан с водой.
  Бетти прогулялась в спальню и вернулась с двумя подушками, простынями и одеялом. Начала стелить постель на кушетке, что-то бормоча себе под нос.
  Я подошел к Сильвии, опустился на одно колено. Она смотрела на свои руки, лежащие на коленях.
  — Вам надо поспать.
  Сильвия подняла голову.
  — Вы уходите?
  — Да.
  — Я бы хотела повидаться с ним… хотя бы один раз.
  — Я ему скажу.
  — Боюсь, я не усну.
  — А вы попробуйте.
  Она кивнула. Я встал, шагнул к Бетти.
  — Спасибо за помощь.
  Она посмотрела на меня, усмехнулась.
  — Когда увидите Хардмана, передайте ему, что мне нужна служанка.
  Улыбнулся и я.
  — Обязательно передам.
  — Идите сюда, Сильвия, — позвала она девушку. — Пора бай-бай.
  Открыв дверь, я оглянулся.
  — Все будет в порядке, — заверила меня Бетти. — Я пригляжу за ними обеими.
  — Благодарю.
  Я закрыл дверь и спустился по лестнице.
  «Кадиллак» Хардмана я поставил на Ай-стрит. От отеля «Роджер Смит» меня отделяли два квартала, которые я собирался пройти пешком. Я взглянул на часы. Два ровно. До выезда кортежа Ван Зандта на Пенсильвания-авеню оставалось как минимум сорок пять минут. Интересно, подумал я, сможет ли старик любоваться достопримечательностями Вашингтона, зная, что жить ему осталось меньше часа.
  Я подходил к перекрестку Эйч-стрит и Восемнадцатой улицы, когда из арки выступил человек.
  — Ты припозднился.
  — Падильо.
  — Дела, знаешь ли. Они требуют времени.
  — За углом бар. Там ты мне все и расскажешь.
  Мы обогнули угол, зашли в уютный, отделанный дубом зал. Официантка усадила нас в отдельную кабинку. Я заказал шотландское с водой, Падильо — «мартини». Мы молчали, пока она не поставила перед нами полные бокалы и не отошла.
  — Мы отключили селекторную связь, как только Хардман сказал, что ты везешь Фредль и Сильвию к Бетти, — сообщил мне Падильо.
  — Вы поторопились.
  — В каком смысле?
  — Сильвии пришлось помочь мне убить Магду.
  Я рассказал ему о том, что произошло после ухода Хардмана.
  — Куда Хардман отвез этого охранника?
  — Не знаю.
  — Как Фредль?
  — Вроде бы нормально.
  — Сильвия?
  — В шоке. Она хочет тебя видеть. Хотя бы один раз.
  Падильо положил на стол пару купюр.
  — Пошли. Маш ждет в вестибюле.
  — На чью сторону встанет Филип Прайс?
  — Понятия не имею.
  — Что нам предстоит?
  — Постараемся удержать Димека от убийства Ван Зандта.
  — Каким образом?
  — Начнем с уговоров.
  — А получится?
  — Поживем — увидим.
  К отелю «Роджер Смит» мы подошли в двадцать минут третьего. Маш сидел в вестибюле и читал «Уолл-стрит джорнэл». В черных очках. Он дважды кивнул, пока мы пересекали вестибюль, держа курс на лифт. На нас он даже не посмотрел.
  — Я описал Машу и Димека, и Прайса, — пояснил Падильо. — Двойной кивок означает, что Димек уже наверху. Прайс еще не показался.
  На десятом этаже мы вышли из кабины лифта и направились к двери с надписью «Сад на крыше». Золотые буквы сияли на красном фоне. Открыли дверь, переступили порог и остановились, ибо увидели нацеленные на нас два пистолета.
  Один, как мне показалось, «кольт», сжимал в огромном кулаке Хардман. Второй, размером поменьше, Прайс. Дверь за нами закрылась.
  — Сад на крыше не работает, — нарушил затянувшееся молчание Хардман. — Сезон кончился.
  Падильо посмотрел на меня.
  — Твой протеже.
  — Утром он был на нашей стороне, — ответил я.
  Мы стояли на небольшой площадке перед лестницей, что вела на крышу. Хардман и Прайс — на пятой или шестой ступени, занимая, как говорится, господствующие высоты.
  — Расслабьтесь, — посоветовал нам Прайс. — Держите руки перед собой и не спрашивайте, можно ли вам закурить.
  — Я этого не понимаю, Хардман, — я смотрел на здоровяка-негра.
  — Деньги, дорогой. Пятьдесят тысяч на дороге не валяются.
  — Мы решили объединить наши усилия, — пояснил Прайс. — А наши африканские друзья согласились существенно увеличить положенное нам вознаграждение.
  — И очень существенно, — добавил Хардман. — Я не смог устоять, — в голосе его звучали извинительные нотки.
  — Мы рассчитывали, что эта маленькая брюнетка задержит вас, Мак, — продолжил Хардман. — Почему вы здесь?
  — Я ее убил.
  Он понимающе кивнул, посмотрел на Прайса.
  — Значит, наша доля увеличится.
  — Похоже, что да.
  — А как ваша жена? — спросил Хардман.
  — С ней все в порядке.
  — Фредль мне нравится. Я бы не хотел, чтобы с ней что-нибудь случилось.
  — А что случилось с вами, Прайс? — подал голос Падильо. — Я-то думал, что вариант с письмом вас полностью устроил.
  — Письмо мне ни к чему.
  — Хватает одних денег?
  Прайс улыбнулся.
  — Когда их много, то да.
  Падильо отступил к стене, привалился к ней спиной. Руки он держал перед собой.
  — Твой приятель Хардман никогда не попадал под суд за убийство?
  — Тебе придется спросить об этом его самого.
  — Так как насчет обвинения в убийстве, Хардман?
  — Меня ни в чем не заподозрят, уверяю вас.
  — Значит, с Машем вы все уладили?
  — Маш работает на меня, не забывайте об этом.
  Падильо хмыкнул, всмотрелся в Хардмана.
  — Что должен был привезти Маш из Балтиморы? Героин?
  — С героином я не балуюсь. Маш ездил за ЛСД.
  — ЛСД вез англичанин?
  — Вроде бы да.
  — Но его положили в морозильник. Наверное, вместе с ЛСД.
  — Я этого не знаю.
  — Позвольте еще один вопрос, Хардман. Как Маш узнал, кто я такой?
  — Он этого не знал. Лишь нашел в вашем кармане адрес Мака.
  — Вы слишком много говорите, Падильо, — вставил Прайс.
  — Вы — профессионал, Прайс. Как по-вашему, можно ли найти в моем кармане клочок бумаги с адресом?
  — Разумеется, нет. Но все равно, замолчите.
  — Если бумажки с адресом в моем кармане не было, скажите мне, Хардман, откуда Маш узнал обо мне и Маккоркле?
  — Понятия не имею, — ответил негр.
  — Вы не так глупы, чтобы не понять, в чем тут дело, — внес в разговор свою лепту и я. — Даже мне по силам сообразить, что к чему.
  — Как давно работает на вас Маш? — добавил Падильо.
  Хардман спустился на одну ступеньку.
  — Вы хотите сказать, что Маша ко мне заслали?
  — ЛСД вы не получили, не так ли? — Падильо пожал плечами. — Вместо наркотика к вам попал я. Почему?
  — ЛСД у Маша?
  — Замолчите вы наконец, — разозлился Прайс. — Мы уйдем отсюда через несколько минут, тогда и займетесь розысками вашего ЛСД.
  — Товар стоит миллион, — возразил Хардман. — Я хочу знать, что с ним произошло. ЛСД у Маша? — спросил он Падильо.
  — Нет.
  — Тогда у кого?
  — В казначействе Соединенных Штатов[13].
  Глава 26
  Красная дверь за нашей спиной распахнулась, и на площадку перед лестницей влетел Маш. Падильо, судя по всему, только этого и ждал, потому что метнулся на ступени и сшиб Прайса с ног. Хардман взмахнул ногой, целя Машу в голову, но промахнулся, и Маш проскочил мимо него. Я схватил здоровяка-негра за вторую ногу и дернул изо всех сил. Он упал, выпавший из руки пистолет загремел по ступеням. Прайс уже бежал наверх, Падильо — следом за ним. На спине Хардман пролежал не более секунды. Для своих габаритов он обладал завидной подвижностью. Я и в подметки ему не годился, хотя и весил на пятнадцать фунтов меньше.
  В итоге я так и остался на площадке, а Хардман на шестой ступеньке. Он достал из кармана нож, раскрыл его. Прайс, Падильо и Маш уже преодолели лестницу и скрылись из виду.
  — Вам туда не пройти, Мак. Вы останетесь со мной.
  — Хардман, у вас еще есть возможность выйти сухим из воды. Уходите. Я вас не задержу.
  Негр рассмеялся.
  — Вы джентльмен, не так ли? Он меня не задержит. Дерьмо собачье.
  — Уходите, Хардман. У вас еще есть время.
  — Никуда я не уйду, да и вы тоже.
  — Мне нужно на крышу.
  — По этой лестнице вы не пройдете.
  Я сунул руки в карманы пальто, левой достал нож, правой — пистолет.
  — Вы ошибаетесь, Хардман. Я — не джентльмен. Будь я джентльменом, я бы пошел на вас с ножом. Но я отдаю предпочтение пистолету, а потому — прочь с дороги.
  — Стрелять вы не решитесь, Мак. На выстрел сбежится полиция.
  — Стены и дверь звуконепроницаемы, — возразил я. — Громкая музыка не должна нарушать покой постояльцев.
  — Вам не хватит духа выстрелить в меня.
  — Довольно болтать.
  Хардман спустился на одну ступеньку, чуть отставив правую руку. Нож он держал параллельно полу. Наверное, для того, чтобы лезвие без помех вошло между ребер.
  — Дайте мне ваш пистолет, Мак, — теперь нас разделяли только две ступени.
  — Вам придется меня пропустить, Хардман.
  — Нет, — с улыбкой он поставил ногу на следующую ступеньку.
  И все еще улыбался, когда я выстрелил в него. Только вторая пуля стерла улыбку с его лица.
  Я бросился наверх. Падильо и Прайс сошлись друг с другом у раздевалки. Пистолет Прайс где-то потерял, но нож сберег, и теперь он блестел в правой руке англичанина. Падильо стоял ко мне спиной, а Прайс медленно надвигался на него, не сводя глаз с правой руки противника. Я догадался, что в ней зажат нож. Похоже, в этот день холодное оружие было в чести.
  — Если ты отойдешь, я его застрелю, — предложил я.
  — Я упаду на пол, а ты сможешь его застрелить, — уточнил мой план Падильо.
  Я нацелил пистолет на Прайса.
  — Как только он упадет на пол, я вас застрелю. У меня еще четыре патрона. Скорее всего мне хватит и одного.
  — Едва ли он хочет, чтобы его застрелили, — Падильо убрал нож в карман.
  Прайс посмотрел на свой, пожал плечами и бросил его на пол.
  Падильо мотнул головой в сторону стеклянных дверей, ведущих в сад.
  — Идите туда, Прайс.
  — Хорошо, — не стал спорить тот.
  — Держи его на мушке, — предупредил меня Падильо и двинулся к стеклянным дверям.
  Пистолетом я указал Прайсу направление движения. Сквозь стекло дверей мы могли видеть смертельный танец Димека и Маша. Сцепившись, они кружили по мраморному полу. Ружье лежало у края танцплощадки. Наконец Машу удалось вырваться, он выхватил пистолет, нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало: осечка. В следующее мгновение ударом ноги Димек выбил пистолет из руки Маша, а затем выхватил нож.
  Димек двинулся на негра. Тот отпрянул назад. Поляк имитировал удар, Маш попытался схватить его за правую руку, но дело кончилось тем, что нож поляка пронзил пальто и бок Маша. Тот опустился на колено, распахнул пальто, видать, хотел понять, почему ему так больно.
  Димек же подхватил ружье и побежал к парапету, выходящему на Пенсильвания-авеню, на ходу поглядывая на часы.
  — Я думал, Маш его прикончит, — вздохнул Падильо. Посмотрел на часы и я. Без двадцати три.
  — Мы еще успеем остановить его.
  — Я справлюсь один, — ответил Падильо.
  Димек проверил, заряжено ли ружье, положил его на парапет, прицелился. Падильо, как заправский спринтер, помчался через танцплощадку. Димек услышал шум, обернулся, но не успел снять ружье с парапета, как Падильо в прыжке ударил его в бок обеими ногами. Ружье упало на пол, Димек оказался на четвереньках. Посмотрел на Падильо, что-то сказал и, поднимаясь, выбросил вперед левую руку. Падильо поймал ее, попытался вывернуть, но Димек предугадал его намерения и правой рукой ударил Падильо по левому боку. Тот побледнел, как полотно, начал складываться вдвое, и Димек взмахнул ногой, целя ему в голову. Падильо, однако, перехватил ногу и рывком дернул ее вверх. Димек упал, ударившись головой о бетонный парапет. И застыл. Падильо наклонился над ним, достал из кармана пальто конверт кремового цвета. Выпрямился, дал мне знак подойти.
  
  Маш все еще стоял на коленях посреди танцплощадки. Я повел к нему Прайса. Падильо, естественно, нас опередил.
  — Как вы себя чувствуете? — озабоченно спросил он Маша.
  — Могло быть и хуже. Вы остановили его?
  — Да. Вы — сотрудник государственного учреждения?
  Маш кивнул, его лицо перекосило от боли.
  — Бюро по борьбе с распространением наркотиков.
  — Каким образом вы вышли на меня в Балтиморе?
  — На борту судна вас было двое. Мне дали ваши приметы. Один был ростом в пять футов три дюйма[14] и пятидесяти пяти лет от роду.
  — Вам сказали, что я могу перевозить ЛСД?
  — Один из вас.
  — Что вы собираетесь делать с товаром? — спросил Падильо.
  Маша вновь перекосило.
  — Вы его видели?
  Падильо кивнул.
  — Один из набросившейся на вас парочки что-то нес. И уронил это что-то перед тем, как ввязаться в драку. Должно быть, тот самый пакет, за которым вы приехали в Балтимору.
  — Вам надо дать мне еще один урок дзюдо Хуареса. Пока ученье не пошло мне на пользу.
  — Вы не сдали добычу, не так ли?
  — ЛСД?
  — Совершенно верно.
  Маш всмотрелся в Падильо.
  — Еще нет. Вы хотите войти в долю?
  — Хардман говорил, что вся партия может принести миллион долларов.
  — Пожалуй, что больше.
  — Потому-то тут и нет копов?
  — Истинно так.
  — Ладно, теперь вы богач и герой. ЛСД оставьте себе.
  Маш закрыл глаза. Должно быть, рана сильно болела.
  — Не оставлю. Я думал об этом, но…
  — Понятно, — кивнул Падильо. — Маш, вы действительно мусульманин?
  — Да. Эта партия ЛСД могла бы субсидировать множество поездок.
  — Куда?
  — В Мекку.
  — Но вы сдадите ее в казначейство?
  — Сдам.
  — Пусть так. Вы — не богач, но все-таки герой. Ваша «легенда» такова: в последний момент вы узнали о покушении от Хардмана. Застрелили его и остановили Димека. Маккорклом и мной тут и не пахло. Вам помогал Прайс. Запомнили?
  Маш попытался подняться, и с помощью Падильо ему это удалось.
  — Если я скажу что-то другое, начнутся вопросы. Других вариантов у меня нет, не так ли?
  — Если и есть, то больно хлопотные, — подтвердил Падильо.
  — А как насчет него? — Маш глянул на Прайса.
  — Он тоже походит в героях, хотя втайне от общественности.
  Я вытащил из кармана пистолет и вложил в руку Маша.
  — Из него вы застрелили Хардмана.
  Маш посмотрел на пистолет.
  — Хардман мне нравился, — он перевел взгляд на часы. — Он уже подъезжает.
  — Вам хватит сил дойти до парапета? — спросил Падильо.
  — Думаю, что да.
  Я помог Машу добраться до края крыши. Мы посмотрели вниз, на угол Пенсильвания-авеню и Семнадцатой улицы. В ярком октябрьском солнце редкие машины пробегали мимо Экзекьютив Офис Билдинг. Кортеж Ван Зандта показался буквально через три минуты. Два полисмена на мотоциклах вывернули с Семнадцатой улицы на Пенсильвания-авеню. За ними — черный лимузин и машина с откидным верхом, с тремя мужчинами на заднем сиденье. На тротуаре не стояли восторженные толпы горожан. Лишь несколько прохожих с любопытством окидывали кортеж взглядом. За машиной с Ван Зандтом следовали еще два черных автомобиля и пара мотоциклистов.
  — Отменный получился бы выстрел, — прокомментировал Падильо.
  — И ветра нет, — поддакнул Прайс.
  Ван Зандта я видел как на ладони, хотя нас разделяло одиннадцать этажей. Рядом с ним сидел Дарраф. Второго мужчину я не узнал. Боггз вел машину. Ван Зандт был без шляпы, и ветер ерошил его седые волосы. Он поднял голову, чтобы посмотреть на крышу отеля «Роджер Смит». Машина сбавила ход. Я помахал ему рукой. Взглянул вверх и Дарраф. Я поприветствовал его, как доброго знакомого, Он, однако, не ответил мне тем же.
  Глава 27
  Мы оставили Маша пожинать лавры за предотвращение покушения и вместе с Прайсом спустились на автостоянку. Сели в «кадиллак» Хардмана.
  — Где живет английский резидент, Прайс? — поинтересовался Падильо.
  — Он не имеет к этому делу никакого отношения.
  — Теперь имеет.
  — Вы все испортите.
  — Отнюдь. Письмо поможет наладить взаимопонимание.
  — Я доставлю ему письмо.
  — Мне представляется, что с ролью почтальона я справлюсь лучше.
  Прайс вздохнул.
  — Около Американского университета, — и назвал адрес.
  — Он будет дома?
  — Он всегда дома. Пишет книгу. Он — историк.
  Мы приехали на тихую, обсаженную деревьями улицу. Большие, комфортабельные особняки стояли далеко от дороги. По тротуару две мамаши катили коляски с упитанными младенцами. Мы остановились напротив двухэтажного дома, без труда найдя место для парковки. Прошли к крыльцу между ухоженных клумб и аккуратно подстриженных кустов. Преодолев четыре ступени, поднялись на крыльцо. Я позвонил в дверь. Нам открыл мужчина.
  — Однако, — молвил он, увидев Прайса. — Однако, — последнее, похоже, относилось к нам.
  — Я ничего не мог поделать, — объяснил неурочный визит Прайс.
  Мужчина кивнул. Лет пятидесяти, в серых свитере и брюках, больших очках в роговой оправе, чуть полноватый, он более всего напоминал университетского профессора.
  — Однако, — в третий раз повторил он. — Не пройти ли нам в дом?
  Первым прошел Прайс, за ним — Падильо и я. Оглянувшись, мы увидели в его руке пистолет. Он не целился в нас. Просто держал на виду.
  — Полагаю, он нам не понадобится? — мужчина чуть поднял руку с пистолетом.
  — Нет, — подтвердил Прайс.
  — Тогда я его уберу, — он шагнул к маленькому столику, на котором стояла лампа, выдвинул ящик, положил пистолет, задвинул ящик на место. Вновь повернулся к нам.
  — Может, вы представите нам ваших друзей?
  — Падильо и Маккоркл, — фамилию резидента Прайс опустил.
  Глаза за очками в роговой оправе при упоминании фамилии Падильо широко раскрылись.
  — Пожалуйста, присядьте.
  В гостиной, куда он нас привел, хватало кресел и кушеток. В камине пылал яркий огонь. Падильо и я выбрали кресла, Прайс и его работодатель устроились на диване.
  — Майкл Падильо, — повторил мужчина в свитере.
  — Я числюсь в вашем черном списке. И хочу, чтобы вы вычеркнули меня оттуда.
  — Говорите, в моем списке.
  — Мне сказал об этом Стэн Бурмсер. Вы знаете Стэна?
  — Гм-м.
  — Стэн сказал, что вы поручили это Прайсу, и я знаю, что так оно и есть, потому что Прайс стрелял в меня, но промахнулся. Не так ли, Прайс?
  Прайс смотрел в ковер и молчал.
  — Откуда об этом известно Бурмсеру?
  — Он завербовал одного из ваших агентов. Какого, не знаю.
  — Интересно.
  — Я предлагаю вам сделку. Вы вычеркиваете меня из списка, а я даю вам письмо, — Падильо достал кремовый конверт и протянул его мне. — Я хочу, чтобы Маккоркл зачитал его вам.
  Я прочитал письмо. Подписанное Ван Зандтом и заверенное Боггзом и Даррафом. Скрепленное красной сургучной печатью. В нем указывалось, что некие личности наняты для «организации моего убийства», цель которого — «создать благоприятный климат для понимания проблем, стоящих перед моей страной». В письме было еще много чего, но именно эти две фразы являлись ключевыми. Я протянул письмо мужчине в свитере.
  Он перечел его сам, и интеллигентные, профессорские манеры исчезли бесследно. Перед нами сидел разведчик.
  — Письмо подлинное?
  — Подлинное, — кивнул Падильо.
  — Когда на него покушались?
  Падильо взглянул на часы.
  — Полчаса тому назад или около этого.
  Падильо рассказал обо всем, что произошло.
  — В газетах, однако, будет написано иначе, — добавил он. — Заговор закончился провалом благодаря героическим усилиям британской Секретной службы, или отдела Ми-шесть, или какого-то другого заведения, выбор остается за вами, и Мустафы Али, члена организации «Черные мусульмане».
  — Перестаньте, Падильо, — вмешался Прайс.
  — Остального пресса знать не должна, — уперся Падильо.
  Мужчина в свитере положил кремовый конверт на кофейный столик и посмотрел на Падильо.
  — Хорошо. Пусть будет по-вашему.
  — Что теперь?
  — Нашему послу в ООН хватит времени на подготовку обличительной речи. Когда старик должен выступить в Нью-Йорке?
  — Завтра, — ответил Прайс.
  — Он поедет?
  — Он знает, что письмо в чьих-то руках.
  — Но у кого именно, ему не известно?
  — Нет.
  Мужчина в свитере снял очки, потер стекла о рукав.
  — Надо еще многое сделать, — он встал. Поднялись и мы. — Я думаю, вам лучше остаться, Прайс.
  Он проводил нас до дверей.
  — Вы более не работаете на Бурмсера, мистер Падильо?
  — Нет.
  — А вы не хотели бы поработать в другой «конторе»?
  — Нет. Я удалился от дел.
  — Если вы передумаете, пожалуйста, дайте мне знать. Возможно, мы платим поменьше, но…
  — Буду помнить о вашем предложении.
  — Пожалуйста.
  Мужчина в свитере не закрывал дверь, пока мы не сели в машину.
  — Мне пора на встречу с женой, — сказал я Падильо.
  Он посмотрел на меня и широко улыбнулся.
  — Думаешь, она не опоздает?
  
  В следующий раз я увидел Падильо три дня спустя. Он беседовал в баре с конгрессменом. Перед последним громоздилась стопка купюр.
  — Теперь я расплачиваюсь исключительно наличными. Кредитные карточки таят в себе опасность инфляции.
  — Они грозят развалить экономику, — Падильо увидел меня, извинился и поспешил навстречу.
  — Фредль пообедает с нами.
  — Отлично. Как она себя чувствует?
  — Полный порядок.
  — Все еще злится?
  — Ничего, перегорит.
  — Для журналиста такая ситуация — сущая мука.
  Неудачная попытка покушения на Ван Зандта стала сенсацией. Посол Великобритании в ООН произнес пламенную речь, потрясая письмом, извлеченным из кремового конверта. Ван Зандт улетел домой, и его кабинет ушел в отставку. Противников экономических санкций заметно поуменьшилось. Пресса всерьез заинтересовалась Машем, и его сотрудничество с Бюро по борьбе с распространением наркотиков перестало быть тайной. Еще через несколько дней он ушел оттуда, чтобы, как написали газеты, «посвятить все свое время проблемам «Черных мусульман». Британская Секретная служба удостоилась скромных похвал, и в некоторых передовицах задавался вопрос, а чем, собственно, в это время занималось ФБР. Но к концу третьего дня история эта не разгоралась все более, но медленно угасала.
  Падильо и я вернулись к стойке, но расположились подальше от конгрессмена. К нам тут же подошел Карл.
  — Конгрессмен, я вижу, нас не забывает, — заметил я.
  — Он намеревается выставить свою кандидатуру на следующих выборах, — Карл покачал головой. — Я его отговариваю.
  Мы с Падильо остановились на «мартини» с водкой. Карл быстро смешал коктейли, поставил перед нами полные бокалы и отошел, чтобы обслужить другого клиента.
  Падильо водил бокалом по стойке.
  — Они объявились вновь. Не Бурмсер. Новая пара. Во всяком случае, я их видел впервые.
  Я смотрел в зеркало за стойкой. И молчал.
  — Сильвия просила попрощаться за нее.
  — Я думал, она задержится.
  Падильо поднял бокал, всмотрелся в его содержимое.
  — Об этом упоминалось.
  — Но ты убедил ее, что делать этого не следует.
  — Да.
  — Когда они объявились? Эта новая парочка.
  — Сегодня. Прошлое забыто, я снова хожу в любимчиках.
  — Как насчет тебя и Сильвии?
  — Мы поговорили.
  — Интересно, о чем же? О твоей желтой тени?
  — И о ней тоже.
  — Иногда ты говоришь слишком много.
  Падильо вздохнул, пригубил свой бокал.
  — Иногда мне кажется, что ты прав, — он помолчал, уставившись в зеркало. — Я, возможно, уеду на пару недель.
  Я кивнул.
  — И где тебя искать на этот раз?
  Тут он заулыбался.
  — Мне кажется, кто-то ищет собственного мужа.
  Я обернулся. В дверь вошла Фредль. Остановилась, огляделась и ослепительно улыбнулась, увидев меня. Ради такой улыбки стоило жить.
  — Так где тебя искать? — повторил я.
  — Во всяком случае, не в Вашингтоне.
  Я оставил Падильо у стойки и быстрым шагом направился к Фредль. Ни в малой степени не волнуясь, какого цвета у него тень.
  Росс Томас
  Подставные люди
  Глава 1
  Выглядел он молодо. Слишком молодо, чтобы заказывать «мартини» в одиннадцать сорок пять утра. А потому по легкому кивку Джоан, нашей официантки, мне пришлось оставить стойку бара и мучившегося легким похмельем корреспондента «Вашингтон пост», чтобы подойти к юному забулдыге и удостовериться, что тому исполнился двадцать один год.
  Время ленча еще не приспело. Мы с репортером тянули пиво да обменивались впечатлениями о военной базе на севере Техаса, где давным-давно каждый из нас провел несколько месяцев перед отправкой в Европу. И пришли к единому мнению, что месяцы эти не запомнились нам ни единым светлым мигом.
  Даже вблизи лет ему не прибавилось. Я бы дал ему девятнадцать, максимум двадцать, но, возможно, его молодили светлые, почти белые волосы, забранные на затылке в хвост.
  Он не посмотрел на меня, даже не поднял головы, занятый своими мыслями.
  — Извините, что беспокою вас, — мне пришлось вернуть его к реалиям жизни, — но нет ли у вас документа, удостоверяющего, что вам уже исполнился двадцать один год. Нам бы не хотелось лишиться лицензии.
  Он вскинул голову, и, увидев его глаза, я почувствовал, что напрасно подходил к нему. А когда он улыбнулся, в этом не осталось ни малейших сомнений. Улыбка у него была, мягко говоря, неприятная, и чтобы так улыбаться, требовалось прожить на свете куда больше двадцати одного года. Все еще улыбаясь, он сунул руку во внутренний карман, достал какой-то документ в черной «корочке». Глаза его при этом не покидали моего лица, светло-светло-синие, цвета арктического льда и такие же холодные.
  Он протянул мне шведский паспорт, раскрыв который я узнал, что имею дело с Уолтером Готаром, тридцати двух лет от роду, проживающим в Женеве. Я отдал паспорт.
  — Извините, мистер Готар.
  — Такое случается довольно часто.
  — Первый бокал за счет заведения.
  Он покачал головой.
  — Позвольте мне заплатить, — по-английски он говорил с едва уловимым акцентом. Я пожал плечами, мило ему улыбнулся и уже двинулся к стойке бара, когда он остановил меня вопросом: — А где Майкл Падильо?
  Я посмотрел на него.
  — В Чикаго. По делам.
  — Жаль, что не застал его.
  — Он собирался вернуться завтра.
  — Вас не затруднит передать ему от меня несколько слов?
  — Разумеется, нет.
  Он долго молчал, вероятно, подыскивал нужные слова, что дало мне возможность полюбоваться его темно-синей рубашкой, белым вязаным галстуком и костюмом из добротного «мокрого» шелка. Из левого рукава торчал кончик платка того же цвета, что и рубашка, и, если бы не столь неприятная улыбка и ледяные глаза, я мог бы принять его за щеголя, обожающего покрасоваться на людях.
  — Вы — Маккоркл?
  Я ответил утвердительно. Повернулся к Джоан и кивком дал понять, что она может обслужить клиента. После того как она поставила перед ним полный бокал и отошла, он достал из бумажника две долларовые купюры и положил их рядом с бокалом, к которому еще и не притронулся. Пристально разглядывая его содержимое, он произнес: «Скажите Майклу Падильо...» — тут он запнулся и посмотрел на меня, дабы убедиться, что я внимательно слушаю.
  — Скажите Падильо, — медленно повторил он, тщательно выговаривая каждое слово, — что мы не хотим покупать ту ферму.
  — Его огорчит ваш отказ, — ответил я, словно речь действительно шла о какой-то ферме.
  Глаза его продолжали изучать мое лицо. Вероятно, ему хотелось знать, а понял ли я, что означают его слова. Я же постарался, чтобы лицо мое в эти мгновения ничем не отличалось от восковой маски. Общение с Падильо научило меня осмотрительности.
  — Причины я обговорю с ним лично.
  — Завтра вы сможете его увидеть.
  — В какое время?
  — Обычно он приходит в половине одиннадцатого, максимум на полчаса позже.
  — Вы не забыли мои слова?
  — Нет.
  — А мое имя?
  — Уолтер Готар, — имена, фамилии, лица я запоминал без труда. Иначе салун остался бы без постоянных клиентов.
  Плавным движением Готар выскользнул из-за стола. Почти такой же высокий, как я, шесть футов с небольшим, и с закрытыми глазами и без улыбки, мог бы сойти за второкурсника какого-нибудь захолустного колледжа, играющего в футбольной команде четвертным. Вновь посмотрел на меня, все еще гадая, а способен ли я сделать то, что от меня требуется. Кивнул, придя к выводу, что я его не подведу, и двинулся к выходу. Не пригубив «мартини», не попрощавшись.
  Я подхватил бокал и понес к стойке, гадая, то ли выпить его самому, то ли продать другому любителю «мартини». В конце концов остановился на первом варианте и уже наполовину опорожнил бокал, прежде чем салун начал заполняться посетителями. Думал я о тех словах, что Готар просил передать Падильо. То был сленг времен второй мировой войны, и Готар был слишком молод, чтобы свободно пользоваться им. С другой стороны, поначалу я подумал, что по молодости он может заказать «мартини» до двенадцати часов дня.
  Во время второй мировой войны «купить ферму» означало умереть, а Готар отказывался от покупки, то есть не хотел умирать и просил известить об этом Падильо.
  Я нашел это послание довольно странным, поскольку в свое время, работая в одном из федеральных агентств, Падильо «продал ферму» многим и по праву считался незаурядным специалистом. Впрочем, кое-кто с радостью узнал бы о том, что и он, наконец-то, купил себе одну.
  Глава 2
  Несколько лет тому назад Майклу Падильо и мне принадлежал салун «У Мака». В Бонне, на берегу Рейна. Вернее, в Бад-Годесберге. Некие малоприятные события привели к тому, что салун наш взорвали, а Падильо исчез больше чем на год. Я женился и открыл другой салун, в Вашингтоне, в нескольких кварталах к северу от Кей-стрит и чуть западнее Коннектикут-авеню. Он тоже назывался «У Мака», и никто его не взрывал, хотя после появления Падильо, годом позже, возникли некоторые сложности. Эта довольно запутанная история, действующими лицами которой стали местный гангстер-негр, агент Федерального бюро по борьбе с распространением наркотиков, и умирающий от рака белый премьер-министр одной из южноафриканских стран, который хотел, чтобы Падильо застрелил его на виду у всех, завершилась совсем не так, как хотелось некоторым ее участникам, и кое-кому из них не удалось увильнуть от «покупки фермы».
  Идут разговоры, что салун «У Мака» утрачивает прежний лоск, но мне кажется, что он лишь становится уютнее. В зале царит полумрак, в котором тонут лица пришедших на ленч. А потому нас жалуют те, кто не хочет афишировать свое совместное пребывание в общественном месте. Официанты работают быстро, лишних вопросов не задают, проводят у столиков минимум времени. Напитки подают должным образом охлажденные, не жалуются клиенты и на их крепость. Интересующиеся последними вашингтонскими сплетнями могут посидеть у стойки и послушать Карла, нашего старшего бармена, который режет правду-матку, невзирая на лица. Выбор блюд небогат, стоимость их достаточно высока, но если клиент отдает предпочтение курице или бифштексу, то у нас их готовят лучше, чем в любом другом ресторане Вашингтона.
  Падильо и я подумывали о том, чтобы открыть второй салун в одном из крупных городов Америки. Потому-то, собственно, Падильо и находился в Чикаго, когда к нам пожаловал Уолтер Готар. Свой выбор, кроме Чикаго, мы остановили на Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и Сан-Франциско. После его возвращения я собирался слетать в Сан-Франциско, город, где я родился. А потом Падильо заглянул бы в Лос-Анджелес. Там он жил перед самой войной.
  Идею открытия второго салуна подбросили нам наши аудиторы, прямо заявившие, что пора что-то делать с прибылью, ибо в противном случае большая ее часть в виде налогов пошла бы на разработку системы противоракетной обороны, производство напалма или на что-то другое, не менее важное и полезное. Мы ни в коей мере не стремились к расширению нашего дела, но поневоле пришли к выводу, что лучше потратить деньги на второй салун, если их все равно заграбастает федеральное правительство. Да и потом, не так уж и плохо путешествовать по стране, опять же списывая транспортные расходы в счет налогов.
  Когда на следующее утро Падильо подошел к стойке бара, посвежевший и отдохнувший, я сразу понял, что в Чикаго и так достаточно салунов. А после того, как мы пожали друг другу руки, он налил себе чашку кофе, и мы устроились за одним из столиков.
  — Как съездил? — поинтересовался я.
  — Нам это не подойдет, — последовал короткий ответ.
  — Когда ты заглянешь в Лос-Анджелес?
  — Думаю, через месяц. А в Сан-Франциско ты летишь на следующей неделе?
  Я кивнул.
  — Или неделей позже.
  — Есть новости от Фредль?
  — Как обычно, ей хотелось бы, чтобы ты похозяйничал здесь один.
  — Может, тебе стоило поехать.
  — Мне никогда не нравился Франкфурт.
  Моя жена была вашингтонским корреспондентом одной из франкфуртских газет, относящейся к той категории, что до сих пор может напечатать пространную статью о плюсах и минусах, связанных с вступлением Британии в Общий рынок. Она улетела во Франкфурт на ежегодный издательский совет. В Вашингтоне большинство иностранных корреспондентов называли ее Фредль или Фредди, но во Франкфурте к ней обращались не иначе как фрау доктор Маккоркл. Помимо привлекательной внешности, моя жена обладала острым умом, не лезла за словом в карман, а потому мы не ссорились чаще двух-трех раз в год, и при разлуке мне ее очень недоставало.
  — Кто-нибудь звонил? — спросил Падильо.
  Я протянул ему несколько листков бумаги. Телефонную трубку у нас брали я или герр Хорст, наш метрдотель, получавший два процента прибыли и твердо убежденный, что Падильо давно следовало жениться. Звонили волнительные юные особы, желающие знать, когда вернется мистер Падильо и не затруднит ли меня попросить его по возвращении первым делом перезвонить Маргарет, или Рут, или Элен.
  — Мне понравился голос Сейди, — прокомментировал я. — Чувствуется, дама обстоятельная, не позволяет разных вольностей.
  Падильо, просматривая листки, рассеянно кивнул.
  — Она играет на французском рожке в симфоническом оркестре.
  — Некий Уолтер Готар просил передать несколько слов.
  Лицо Падильо разом изменилось. Карие глаза сузились, рот превратился в тонкую полоску.
  — По телефону?
  — Нет. Он заходил сюда.
  — Светлые, чуть ли не белые волосы? И выглядит так, словно на следующей неделе ему пора регистрироваться на призывном пункте?
  — Это он.
  — Чего он хотел?
  — Чтобы я сказал тебе, что он не хочет покупать ферму.
  Падильо поставил чашечку на стол, прогулялся к бару, взял бутылку виски, налил себе изрядную порцию, посмотрел на меня. Я отрицательно покачал головой. Бутылка вернулась на место, Падильо — за столик. Глаза его пробежались по еще пустому залу, словно прикидывая, а сколько мы можем получить за наш салун, если придется продавать его второпях.
  — Готар сказал «я не хочу покупать ферму» или «мы»?
  Я покопался в памяти.
  — Он сказал «мы».
  Падильо нахмурился.
  — Он сказал что-нибудь еще?
  — Обещал зайти сегодня примерно в это время. Он что, давний друг?
  Падильо покачал головой.
  — Моим другом был его брат. Старший. Несколько раз мы работали вместе и оказывали друг другу кое-какие услуги. Кажется, за мной остался должок, отдать который я не успел, потому что в прошлом году его убили в Бейруте. Так, во всяком случае, говорили.
  — Смысл его слов предельно ясен.
  Падильо вздохнул. Такое случалось довольно редко. От силы дважды за год.
  — До конспирации ли, когда хочешь остаться живым. Но он сказал «мы»?
  — Да.
  — Они работают в команде.
  — И чем занимаются?
  Прежде чем ответить, Падильо закурил.
  — Примерно тем же, что и я в не столь уж давние времена. Дело это семейное. В шпионском бизнесе они с наполеоновских войн. Карл Шульмейстер привлек их где-то в 1805 году. Они — швейцарцы и всегда работали на тех, кто давал максимальную цену. «Ноль эмоций, один рассудок», — последняя фраза прозвучала, как чья-то цитата.
  — Кто же их так охарактеризовал?
  — Генерал Сазари так отозвался о Шульмейстере, когда представлял его Наполеону. Но это в полной мере относится и к Готарам, тем, что остались в живых. Потому-то, собственно, я и удивился. Они не из тех, кто заглядывает в гости, чтобы попросить о помощи.
  — Кто еще в их команде?
  — Близнец Готара.
  Я взглянул на бутылку виски.
  — Пожалуй, я составлю тебе компанию. Два Готара, это уж перебор.
  — Они не так уж и похожи, — Падильо вновь прогулялся к бару, чтобы налить мне виски.
  — Ты хочешь сказать, что они разнояйцевые близнецы?
  — Этого я не знаю, но различить их никому не составит труда. Потому что близнеца Готара зовут Ванда.
  Глава 3
  Они пришли полчаса спустя. Вдвоем, очень похожие друг на друга. И у нее были такие же ледяные глаза, хотя улыбка Ванды показалась мне более привлекательной.
  Пока они шли от двери до бара, Падильо пристально наблюдал за ними. Должно быть, точно так же мангуст следил бы за двумя кобрами-близнецами. Я даже подумал, а не позвать ли герра Хорста, чтобы тот спрятал столовое серебро. Когда расстояние между ними сократилось до нескольких футов, Уолтер Готар застыл и коротко кивнул.
  — Падильо, — это звучало, как приветствие.
  — Добрый день, Уолтер, — ответил Падильо и тут же добавил: — Добрый день, Ванда.
  Она не удостоила Падильо ни кивком, ни улыбкой. Лишь смотрела сквозь него, словно он для нее не существовал. Роста она была высокого, хотя и на пять или шесть дюймов ниже брата, с тем же волевым подбородком, но с более пухлыми губами.
  Едва ли у кого возникало желание назвать Уолтера Готара симпатягой, его глаза такого не допускали, да он, пожалуй, и не нуждался в лестных оценках собственной внешности. А вот сестра его была очень мила, но у меня сложилось впечатление, что и она относилась к комплиментам в свой адрес весьма прохладно.
  — Вам передали мои слова? — Готар искоса глянул на меня, словно хотел показать, что знает о моем существовании, но не считает нужным подключать меня к разговору.
  — Конечно, — ответил Падильо, а затем представил меня Ванде Готар. — Мисс Готар, мистер Маккоркл, мой компаньон.
  Она молча кивнула, то ли мне, то ли стойке бара.
  — Мы хотели бы обсудить сложившуюся ситуацию, — продолжил Готар. — Без посторонних.
  Падильо покачал головой.
  — Вы прекрасно знаете, Уолтер, что без свидетелей я не буду обсуждать с вами даже стоимость порции виски.
  — Дело сугубо конфиденциальное, — упорствовал Готар.
  — Маккоркл не из болтливых.
  Готар взглянул на сестру, и та в очередной раз кивнула, если можно назвать кивком перемещение подбородка на четверть дюйма вниз, а затем в прежнее положение. Готар оглядел пустующий в это время бар.
  — Неужели нет другого места, где мы могли бы поговорить?
  — У нас есть кабинет. Подойдет?
  Готар ответил утвердительно, и вслед за Падильо они пересекли зал ресторана. Я замыкал колонну, чувствуя себя лишним, но в то же время мне хотелось знать, что скрывается за «сугубо конфиденциальным» для Готара делом. Впрочем, гораздо больше заинтересовали меня длинные, стройные ноги сестры Готара и округлые бедра, не так уж и скрытые обтягивающей их серой шерстяной юбкой. Я слабо разбираюсь в ценах на женскую одежду, но, полагаю, костюм Ванды стоил никак не меньше трехсот долларов. Кстати, и Уолтер Готар пришел в этот день в другом костюме, двубортном, темно-сером, с множеством пуговиц.
  Кабинет у нас был заурядный, если не считать роскошного письменного стола на двоих, который Фредль отыскала в каком-то антикварном магазине и подарила нам на прошлое Рождество. Мы им практически не пользовались, из опасения забыться и поставить мокрый бокал на полированную дубовую поверхность. Прочая обстановка состояла из удобного дивана, двух стульев с высокими спинками, трех бюро, двух черных телефонных аппаратов, аляповатого календаря на стене и окна с видом на темный переулок.
  Падильо и я сели за стол. Готар отдал предпочтение дивану, Ванда устроилась на одном из стульев.
  — Чем вы сейчас занимаетесь, Уолтер?
  — Обеспечиваем защиту.
  — Я его знаю?
  — Вы имеете в виду нашего клиента?
  — Нет.
  — Тогда противника?
  — Совершенно верно.
  — Это Крагштейн.
  Падильо помолчал. Наверное, просматривал вызванное из памяти досье на Крагштейна.
  — Он уже не тот, что прежде.
  — С ним Гитнер.
  Досье на Гитнера Падильо не понадобилось, потому что на этот раз он не замедлил с ответом.
  — Тогда вы попали в передрягу.
  — Потому-то нам и нужно... прикрытие.
  Падильо покачал головой. Твердо и непреклонно.
  — Я вышел из игры. И довольно-таки давно.
  Вот тут Ванда Готар посмотрела на него и впервые улыбнулась, прежде чем заговорить, но от тона ее веяло арктическим холодом.
  — Из этой игры ты не выйдешь никогда, Майкл. Я говорила тебе об этом еще в Будапеште, семь лет тому назад.
  — В Будапеште ты наговорила много чего, Ванда, да только я не помню, чтобы в твоих словах был хоть гран правды.
  — С каких это пор ты стал экспертом по правде?
  — В такие эксперты я не гожусь, но вот ложь выявить умею.
  Уолтер Готар вмешался в словесную перепалку то ли давних соперников, то ли любовников. А может, соперников и любовников. Наверное, решил я, до истины тут не докопаться.
  — Вы должны хотя бы обдумать наше предложение.
  — Нет.
  — Я же предупреждала, что он откажется. — Ванда повернулась к брату.
  Уолтер раздраженно зыркнул на нее, прежде чем продолжить.
  — Вас тревожит Гитнер?
  — Только дурак может не принимать в расчет Амоса Гитнера. Но меня он не тревожит, потому что наши пути не пересекаются.
  — Может, Крагштейн...
  — Франц Крагштейн стареет, — прервал его Падильо. — Он не так подвижен, как раньше, но с головой-то у него все в порядке. И если Гитнер берет на себя черновую работу, можно не волноваться из-за замедленности собственной реакции. Однажды я видел Гитнера в деле. Он моложе нас всех и очень шустрый.
  Если человек, которого звали Амос Гитнер, мог потягаться с Падильо, пусть этот факт подтверждался лишь словами последнего, это говорило лишь об одном: он находился в превосходной физической форме и на все сто процентов использовал свои, щедро отмеренные природой возможности. Ибо, хотя виски моего компаньона и посеребрила седина, с годами он ничуть не терял ни в силе, ни в ловкости. Майк курил, сколько хотел, пил почти столько, что и я, не ограничивал себя в еде, но при этом мог пробежать сотню метров, даже не запыхавшись, тогда как я с трудом мог позволить себе ускоренный шаг. Кроме того, он свободно говорил на шести или семи языках, владел всеми видами оружия да еще пользовался успехом у женщин.
  — Он нам не нужен, — Ванда встала.
  — И я того же мнения, — кивнул Падильо. — Так какое у вас задание?
  — Стало интересно? — спросила она.
  — Спрашиваю из чистого любопытства.
  — Сядь, Ванда, — бросил Уолтер. Она помялась, но села. — Проблема в том, что наш клиент путешествует инкогнито. Иначе мы бы просто обратились в вашу Секретную службу[1].
  — И в этом случае вам никто не запрещает обратиться к ним. Если он из дружественной страны.
  Готар покачал головой.
  — Он и слышать об этом не хочет. Настаивает, чтобы его визит проходил неофициально, без ведома федеральных властей.
  — Он знает о Крагштейне и Гитнере?
  — Да.
  — Тогда он болван.
  — В некотором смысле да.
  Падильо поднялся.
  — Очень сожалею, но ничем не могу помочь.
  — Вы отлично заработаете.
  Падильо покачал головой.
  — Денег мне и так хватает.
  — Нет таких людей, кому хватает денег, — возразила Ванда.
  — Все зависит от того, что хочется на них купить.
  — У тебя так и осталась философия бедняка...
  — Вроде бы я вспоминаю, что тебе нравилась моя точка зрения...
  — Это было до того, как я поняла...
  — Пожалуйста! — вмешался Уолтер Готар. По форме он просил, по существу, требовал, чтобы она замолчала. Ванда перевела взгляд с Падильо на настенный календарь. Падильо чуть улыбнулся. Готар встал, сунул руку во внутренний карман пиджака. Достал конверт и протянул его Падильо. — Это вам от Пауля. Другого выхода у меня нет.
  Падильо замялся, прежде чем взять конверт. Наконец взял, внимательно осмотрел синюю восковую печать, вскрыл конверт, прочитал письмо.
  — Это его почерк, — он передал письмо мне. — Вы знаете, что там написано?
  — Понятия не имею, — ответил Готар. — Он сказал, что оно может нам потребоваться.
  — Письмо от их брата, — пояснил мне Падильо. — Он мертв. Умер в прошлом году. В Бейруте, не так ли?
  Готар кивнул.
  — В Бейруте.
  Даты на письме я не нашел. Написано оно было на английском. Я прочитал:
  "Мой дорогой Падильо!
  Придет день, когда близнецы поймут, что с полученным заданием одним им не справиться. Мы так часто помогали друг другу, что я не помню, кто кому оказывал больше услуг, ты мне, или я — тебе, но я надеюсь, что это и неважно. Пожалуйста, сделай для них то, что сможешь, если сможешь. Я буду тебе, как говорится, весьма признателен.
  Искренне твой, Пауль Готар".
  — Хороший почерк, — прокомментировал я, возвращая Падильо письмо.
  Падильо кивнул и передал письмо Уолтеру, который по прочтении отдал его сестре.
  — Так что? — спросил Готар.
  Падильо вновь покачал головой.
  — Я не сентиментален, Уолтер. Возможно, если бы не сентиментальность, ваш брат был бы сейчас жив.
  — Он нам не нужен, Уолтер, — подала голос Ванда Готар.
  Молодой человек с юным лицом коротко кивнул и направился к двери. Открыл ее, пропустил сестру вперед, повернулся к Падильо.
  — Мы не попрошайки. Но если вы передумаете, один из нас будет в «Хэй-Адамс».
  — Я своего решения не меняю, — ответил Падильо. — Кроме того, я думаю, что ваш приход напрасен. Вы справитесь и без меня.
  — Это покажут ближайшие дни.
  — Удачи вам.
  Готар бросил на Падильо холодный взгляд.
  — В нашем деле удача играет слишком маленькую роль, — и скрылся за дверью.
  — Хочешь выпить? — я потянулся к телефонной трубке.
  — "Мартини".
  Я повернул диск один раз, заказал два бокала «мартини».
  — Почему ты отказал им в помощи? Письмо очень трогательное.
  Падильо улыбнулся.
  — Есть одна маленькая неувязка.
  — Какая же?
  — Пауль Готар не читал и не писал на английском.
  Глава 4
  Я, должно быть, один из последних вашингтонцев, кто ходит по улицам по ночам. Я хожу пешком потому, что мне это нравится, и из убежденности, что городские тротуары существуют для того, чтобы ими пользовались двадцать четыре часа в сутки, точно так же, как в Лондоне, Париже или Риме.
  Пару раз мои прогулки могли кончиться плачевно, но мужчина должен уметь постоять за себя. Однажды трое молодых парней решили, что драка может их немного поразвлечь, однако потом жестоко в этом раскаивались, потому что к хулиганам жалости я не питаю. В другой раз двое грабителей захотели ознакомиться с содержимым моего бумажника. Им пришлось на карачках ретироваться в подворотню, а бумажник остался при мне. Оба этих происшествия я рассматривал как лепту, внесенную мной в дело охраны правопорядка. В Нью-Йорке я, разумеется, езжу на такси. Только круглый идиот может ходить по тамошним улицам.
  Домой я обычно прихожу чуть позже полуночи. Живу я на восьмом этаже многоквартирного дома, расположенного к югу от площади Дюпона. Район этот не такой престижный, как Джорджтаун, но у него есть свои преимущества. Ибо мне требуется не больше трех минут, чтобы купить пакетик героина или кулич, испеченный из экологически чистой муки. Наверное, именно об этом и говорилось в рекламном объявлении, которое и привело нас в эту квартиру. Хозяин дома хвалился, что у квартиросъемщиков не будет никаких проблем с покупками.
  В тот четверг, когда Падильо беседовал с близнецами Готар, я задержался в салуне несколько дольше. Стояла весна, цвела магнолия, от клиентов не было отбоя, шеф-повар не напился пьяным, конгресс проголосовал за снижение подоходного налога, так что я полагал, что имею полное право поспать до полудня.
  Издатели «Идеального дома»[2] пришли бы в ужас, увидев кашу квартиру, ибо обстановка не несла на себе печать гармонии, но соответствовала вкусам двух персон, которые не так давно поженились, но не отказались от застарелых пристрастий. Обычно нам удавалось достигнуть согласия в выборе картин, когда же деле касалось мебели, мы оказывались по разные стороны баррикад. Фредль тяготела к светлым тонам, которые я находил неуместными, меня же она обвиняла в том, что я пытаюсь превратить нашу квартиру в зал стариков в Теннисном клубе. Конечно, нам обоим приходилось идти на компромисс, но когда речь заходила о Кресле, я не отступал ни на шаг.
  Я выиграл его еще в колледже, вместе с тремя точно такими же, и оно дважды пересекло со мной океан. Кожа пообтерлась, пружины просели, но оно оставалось Креслом, в котором я перечитывал любимые книги, дремал в дождливые дни и даже составлял планы на будущее, которые никогда не реализовывались, но вины Кресла в этом не было.
  По приходе домой я зажег свет и понял, какие чувства испытывал папа Медведь, увидев, что кто-то сидел на его стуле. В моем случае следовало говорить в настоящем времени, ибо человек этот сидел, вернее полулежал, с закинутой назад головой, сложенными на животе руками и вытянутыми вперед ногами. Широко открытые глаза, раззявленный рот и вывалившийся язык, темный и раздутый, дополняли картину. На груди покоились две белые пластмассовые рукоятки, какие обычно надевают на велосипедный руль. Крепились рукоятки по концам струны от рояля, которой лишили жизни Уолтера Готара.
  Если его смерти и предшествовала борьба, ее следов я не заметил. Лампы стояли на местах, в пепельницах громоздились окурки. И он разве что посучил ногами, когда струна впилась в горло. Смерть ему досталась нелегкая, ибо умирал он по меньшей мере минуты две, если душитель обладал немалым опытом и физической силой.
  Я пересек комнату, снял телефонную трубку и набрал номер 444-1111. Когда мужской голос ответил: «Полиция. Линия экстренной связи», — я назвал свои фамилию и адрес, сообщил, что нашел у себя в гостиной убитого человека, и положил трубку. Тут же набрал другой номер, но обошелся без адреса и фамилии, когда на другом конце провода сняли трубку.
  — Твой приятель, Уолтер Готар.
  — Что с ним? — спросил Падильо.
  — Он убит.
  — Где?
  — В моем кресле. Его задушили. Струной от рояля, вдетой в пластмассовые рукоятки для велосипедного руля. Я думаю, что это струна от рояля.
  — Копы уже едут?
  — Я им только что позвонил.
  — Буду у тебя через пять минут.
  — Если они прибудут первыми, чего мне не следует им говорить?
  Он задумался.
  — Говори все.
  — Тогда я могу сказать правду.
  — Возможно, они даже поверят, — и в трубке раздались гудки отбоя.
  Я знал, что в таких ситуациях ничего нельзя трогать, но подошел к бару и плеснул себе виски, резонно предположив, что убийца, во-первых, мог отдавать предпочтение другой марке, а во-вторых, он не так уж глуп, чтобы оставлять отпечатки пальцев на бокале, из которого пил за успешное завершение дела.
  С бокалом в руке я переместился на середину гостиной. Смотрел на тело Уолтера Готара и думал, а с чего он решил в столь поздний час повидаться со мной, и как попал в мою квартиру, и знаком ли я с человеком, который не счел за труд принести с собой струну и затягивать ее на шее Готара, пока тот не умер от удушья. Раздумья мои прервал стук в дверь.
  Падильо прямиком направился к Готару, обыскал его карманы. Все найденное рассовал обратно, предварительно стерев рукавом отпечатки пальцев. Затем выпрямился и пристально посмотрел на мертвеца.
  — Теперь он совсем не красавец, не так ли?
  — Да уж, — согласился я. — Ты позвонил его сестре?
  Падильо покачал головой и прошел к бару.
  — Незачем брать на себя работу полиции.
  — Нашел что-нибудь в его карманах?
  — Интересный у него набор ключей.
  С бокалом виски Падильо присоединился ко мне, и мы стояли посреди гостиной, словно два джентльмена, приглашенные на коктейль в совершенно незнакомую компанию. Дожидаясь полиции, мы обменялись едва ли десятком фраз. Зато с их приездом наговорились вдоволь.
  Статистика говорит, что в Вашингтоне за прошлый год было совершено 327 убийств, и двое полицейских, прибывших по моему звонку, выглядели так, словно через их руки прошла половина покойников. Один был негр, второй белый, и они, похоже, не питали теплых чувств ни друг к другу, ни ко мне с Падильо.
  Белый, высокий, ширококостный, лет тридцати трех — тридцати четырех, со светло-синими глазами, предъявил удостоверение сержанта, выданное на имя Лестера Вернона. По его голосу и внешности я решил, что передо мной представитель шестого или седьмого поколения американцев, ведущих свой род от англосаксов, который пришел к выводу, что лучше ворочать мертвецов, чем рубить уголек в Западной Виргинии. Скорее всего, я не ошибся.
  Негр, лейтенант Френк Скулкрафт, был на пару лет старше, с широким носом и толстыми губами. Говорил он только левой половиной рта, так как с мускулами правой что-то произошло, и они отказывались шевелиться.
  — Значит, обнаружив его, вы позвонили нам, а затем вашему деловому партнеру? — Скулкрафт мотнул головой в сторону Падильо.
  — Совершенно верно, — ответил я.
  — Почему вы позвонили ему, а не адвокату? — полюбопытствовал Вернон.
  — Потому что адвокат мне не потребуется, — разъяснил я ему.
  — Хм-м, — буркнул Вернон и пошел еще раз взглянуть на тело.
  Детективы допрашивали меня и Падильо минут двадцать, и все это время по квартире шастали полицейские, без всякой, по моему разумению, на то надобности. Параллельно работали эксперты, но на них я просто не обращал внимания. Минут через тридцать с небольшим тело Уолтера Готара на носилках покинуло мою квартиру, о чем я нисколько не сожалел.
  Сержант Вернон вновь присоединился к нам.
  — Такого я еще не видел.
  — О чем ты? — поинтересовался Скулкрафт.
  — Эти пластмассовые рукоятки. Внутри они залиты свинцом. Для струны в нем просверлены отверстия. В свинце и закреплены ее концы. Намертво, — в его голосе слышалось восхищение.
  — Забавно, скажу я тебе, — прокомментировал его слова Скулкрафт.
  — Что же тут забавного?
  — Человек положил столько усилий на изготовление орудия убийства, а потом оставляет его на месте преступления. Мне кажется, его можно использовать не один раз. Что скажете, Падильо?
  — Ничего.
  — И вы не знаете, где сейчас его сестра?
  — Готар говорил, что они остановились в «Хэй-Адамс».
  — Мы звонили туда, но ее там нет.
  Падильо взглянул на часы.
  — Еще только четверть второго. Возможно, она где-то развлекается.
  Остальные сведения о Уолтере и Ванде Готар, полученные полицией от Падильо, также не отличались информативностью. Да, он знаком с Уолтером Готаром и его сестрой лет эдак пятнадцать. Нет, он понятия не имеет о цели их визита в Вашингтон, хотя они и говорили, что приехали по какому-то делу. И уж конечно, ему неизвестно, кто мог бы убить Уолтера.
  — То есть они заглянули к вам лишь для того, чтобы поздороваться? — уточнил Скулкрафт.
  — Я этого не говорил, — ответил Падильо.
  — Так зачем они приходили?
  — Хотели узнать, нет ли у меня желания поучаствовать в одной их затее.
  — Деловом предприятии?
  — Можно сказать и так.
  — И что же это за затея?
  — Не знаю.
  — Какими делами, как правило, занимались брат и сестра Готар?
  — Я не уверен, что в своих делах они придерживались каких-либо правил.
  — Острить изволите?
  — Отнюдь, делюсь с вами тем, что знаю.
  Скулкрафт покачал головой.
  — Похоже, вы не поделитесь и прошлогодним снегом. Так чем они занимались?
  — Безопасностью.
  — Мне это ничего не говорит.
  — А вы подумайте, — Падильо повернулся и шагнул к бару.
  — Ваш партнер не слишком расположен к сотрудничеству, не так ли? — улыбнулся мне Вернон.
  — Просто он не очень общительный.
  — А вы?
  — Я более доброжелательный, знаете ли.
  — Потому-то Готар и оказался в вашей квартире? Ему нравились доброжелательные хозяева.
  — Он ведь был душкой, не так ли? — задавая этот вопрос, я не сводил глаз с лица Вернона, дабы не пропустить его реакции. Он не покраснел, но не смог скрыть неудовольствия.
  — Господи, но вы же не похожи на...
  — Он подкалывает тебя, сержант, — прервал его Скулкрафт. — Такой же остряк, как и его компаньон.
  Подошел Падильо с двумя бокалами. Один протянул мне. Я отпил виски и улыбнулся Вернону.
  — Почему Готар оказался в вашей квартире, Маккоркл? — устало спросил Скулкрафт.
  Я тяжело вздохнул, покачал головой и попытался изгнать из голоса раздражение.
  — Я не знаю, почему он оказался в моей квартире. Я не знаю, как он в нее попал. Я нашел его таким же мертвым, каким он был и десять минут тому назад, когда его увезли отсюда. И потому ответственность за его смерть лежит на вас, а не на мне. Так что я не понимаю, почему вы заглядываете под мою кровать и шарите по шкафам вместо того, чтобы искать убийцу в каком-нибудь другом месте.
  Я поднес бокал ко рту, чтобы вновь глотнуть виски, но лейтенант Скулкрафт вышиб его из моей руки. Бокал покатился по ковру, а виски образовало маленькую лужицу, прежде чем впитаться в ворсистую ткань.
  — Вам следует принимать что-нибудь успокаивающее, — я наклонился, чтобы поднять бокал. А когда выпрямился, Скулкрафт массировал правую руку. Хотя едва ли сильно зашиб ее.
  — Восемнадцать часов сегодня, двадцать вчера и полдня позавчера, — он посмотрел на свою руку. — Напрасно я это сделал. Извините.
  — Будем считать, что все забыто, — я, однако, заметил, что мое великодушие только рассердило сержанта Вернона.
  — Давай отвезем их в участок, — предложил он.
  — Конечно, — Скулкрафт двинулся к двери. — Это пойдет им на пользу, не так ли?
  — Во всяком случае, научит их не распускать язык.
  У двери Скулкрафт остановился, повернулся, привалился к ней спиной. Похоже, он везде изыскивал возможность хоть немного да отдохнуть. Двигались лишь его глаза: с меня взгляд сместился на Падильо, обежал комнату, на мгновение задержался на лице сержанта Вернона и тут же пошел на второй круг.
  — Поездка в участок эту парочку ничему не научит, сержант, — отметил он. — И знаешь почему?
  — Почему? — спросил Вернон.
  — Потому что нельзя научить чему-то тех, кто и так все знает. Вы же все знаете, не так ли, Падильо?
  — Отнюдь, — возразил тот. — К примеру, я не знаю, какие мысли роятся в голове копа.
  Взгляд Скулкрафта уперся в лицо Падильо.
  — Вы думаете, у него мозги не такие, как у вас?
  — Должно быть, так.
  — Почему?
  — Потому что я не гожусь в полицейские.
  Глава 5
  Детективы отбыли после того, как мы пообещали прибыть в полицейский участок в два часа пополудни, и я прошел на кухню, налил в кофейник воды и поставил на огонь. Вода уже начала закипать, когда в дверь позвонили. Я открыл ее и тут же пожалел о содеянном.
  Я узнал человека, стоявшего передо мной в наглухо застегнутом плаще, из-под которого торчали пижамные штаны. Несколько лет тому назад, в Бонне, он причинил нам немало неприятностей, так что и сейчас я не ждал от него ничего хорошего, а потому не стал притворяться, что несказанно рад видеть его у себя.
  — Не могли подождать до утра? — буркнул я.
  Стен Бурмсер хмуро покачал головой.
  — Он здесь, не так ли?
  — Помогает мне справиться с мармеладом.
  Бурмсер вновь покачал головой, в голосе его слышалась печаль.
  — Все шутите.
  — Тебе что-нибудь нужно от выпускника Гарварда? — обернувшись, крикнул я Падильо.
  Он вышел в холл, оглядел Бурмсера с ног до головы.
  — Симпатичная у вас пижама.
  — Моя жена того же мнения.
  — А в спальне установлен полицейский телетайп?
  — Достаточно и телефона.
  Падильо пожал плечами, повернулся и направился в гостиную.
  — Давайте поскорее с этим покончим.
  Я указал Бурмсеру на кресло, в котором совсем недавно нашел покойного Уолтера Готара, и он сел, не испытывая при этом никаких неудобств. Я подумал, а не сказать ли ему, кто занимал это кресло перед ним, но отказался от этой идеи, поскольку мои слова едва ли могли пронять его.
  — Что случилось с Готаром? — спросил Бурмсер Падильо.
  — Его убили.
  — Почему здесь?
  — Может, не нашли более удобного места?
  — Мы знали, что близнецы в городе. Мы знали, что они виделись с вами. Теперь нас интересует цель их визита.
  — Спросите у Ванды.
  — Я не хочу устраивать за вами слежку, Падильо.
  — А я не против, если он не вознамерится пить за счет нашего заведения.
  Я встал.
  — Хотите кофе? — спросил я Бурмсера.
  Тот взглянул на часы.
  — Уже третий час ночи.
  — Я же не спрашивал, который теперь час.
  — Нет, благодарю.
  Я насыпал в две чашки по ложке растворимого кофе, залил их водой и принес в гостиную. Одну протянул Падильо, который всегда говорил, что кофе не мешает ему уснуть. Бурмсер наблюдал за нами, не пытаясь скрыть, что не одобряет наши привычки.
  — Я понимаю, что вы уже не один из нас, Падильо.
  — Я никогда и не входил в ваш тесный кружок. Работал на вас, да, но не более того.
  — Ваш труд оплачивался.
  — Далеко не в полной мере. Вы хотели слишком многого, а платили чуть-чуть.
  — Вы могли бы отказаться.
  — Теперь могу, а тогда — нет. Я пытался, помните?
  Сколько раз я отказывался? Десять? Пятнадцать? И всякий раз вы находили убедительные доводы, чтобы заставить меня согласиться, запаковать чемодан и ближайшим рейсом лететь на восток, к примеру, в Бреслау, причем шансы на возвращение никогда не поднимались до пятидесяти процентов.
  — Но вы уже вышли из игры.
  — И слава Богу.
  — Мне нужна только информация.
  — У меня салун, а не справочная служба.
  — Близнецы чего-то хотели от вас. Чего именно?
  Падильо поднялся, подошел к окну, чуть отдернул занавеску. Не думаю, что он углядел в темноте что-нибудь интересное.
  — Помощи.
  — От вас?
  — Да.
  — Но почему?
  — Они думали, что за мной остался должок перед Паулем.
  — Паулем? Он же мертв.
  Падильо повернулся к нам, но, вместо того, чтобы ответить, принялся разглядывать довольно неплохой ирландский пейзаж, которым мы с Фредль украсили гостиную три или четыре месяца тому назад. Бурмсер откашлялся.
  — Чем они занимались?
  — Кого-то охраняли.
  — Кого именно?
  — Они не сказали. Но персону достаточно важную, раз этот человек смог их нанять.
  — Почему им понадобилась помощь?
  Падильо закончил осмотр пейзажа и впервые улыбнулся Бурмсеру.
  — Франц Крагштейн, — не без удовольствия произнес он. — Вы помните Франца?
  Напряжение разом покинуло Бурмсера. Он откинулся на спинку кресла, положил ногу на ногу, достал сигарету, прикурил от хромированной зажигалки. Падильо переместился к другой картине, портрету, написанному в начале века, который мне посчастливилось купить за бесценок.
  — По-моему, им не было нужды пугаться Крагштейна.
  — Парень выдохся, не так ли? — Падильо все еще оценивающе всматривался в портрет. — Тревожил их не Крагштейн, но его новый напарник. Или помощник.
  — Кто?
  — Амос Гитнер, — и Падильо резко повернулся, дабы понаблюдать за реакцией Бурмсера.
  Зрелище того стоило. У Бурмсера отпала челюсть. В следующее мгновение он с такой яростью вдавил сигарету в пепельницу, словно решил раз и навсегда покончить с курением. Лоб его прорезали морщины. То ли он задумался, то ли заволновался. Он торопливо поднялся.
  — Могу я воспользоваться вашим телефоном? — этот вопрос относился уже ко мне.
  — Пожалуйста, — великодушно согласился я.
  — Он уже в Штатах? — Бурмсер вновь повернулся к Падильо.
  — Амос? Не имею понятия.
  — Кто клиент близнецов, Падильо?
  — Теперь это клиент Ванды, но я все равно не знаю, кто он. Я вообще ничего не знаю, хроме того, что он едет сюда или уже здесь, и Амос Гитнер ни в коей мере его не тревожит. А посему мне представляется, что клиент этот не слишком умен.
  — Полностью с вами согласен, — и Бурмсер поспешил к телефону. Взял трубку, положил, взглянул на меня. — А второй аппарат у вас есть?
  — В спальне. По коридору налево.
  Несколько минут спустя Бурмсер вернулся, с растрепанными седыми волосами, словно во время разговора он непрерывно теребил их то ли от раздражения, то ли волнуясь. Судя по возрасту и по продолжительности службы в том таинственном агентстве, что постоянно отправляло Падильо в срочные поездки, он наверняка занимал генеральскую должность. Падильо удалось выйти из игры, но с немалым трудом и не без потерь: раненый, он едва не утонул в Рейне. И вот теперь меня более всего интересовало, а удастся ли ему остаться за кромкой поля.
  Бурмсер вновь пробежался рукой по волосам.
  — Он хочет поговорить с вами.
  — Кто? — переспросил Падильо.
  — Наверное, президент, — вставил я.
  — Я за него не голосовал.
  — Может, об этом он и хочет с тобой поговорить.
  — Ради Бога, Падильо, он ждет.
  Падильо пересек гостиную и взял трубку. Поздоровался, потом долго слушал, никак не меньше трех минут. Я догадался, что слушает он человека, который руководил агентством Бурмсера, избегающего известности мультимиллионера, когда-то увлекавшегося историей Древней Греции, но во время второй мировой войны попавшего в разведку. Там он и остался. Вероятно, потому, что современный мир показался ему куда интересней исторических реликвий.
  — Пусть все напишут на бланке Белого дома, — произнес наконец Падильо. Послушал секунд пятнадцать-двадцать, потом добавил: — Вы можете называть это шантажом, но мне нужны гарантии, — на его лице отразилось раздражение, пока он выслушивал очередную тираду собеседника. — Это не мой стиль... Хорошо... Я понимаю... Да, он здесь, — и он протянул трубку Бурмсеру.
  Тот послушал секунд пятнадцать, сказал: «Да, сэр», — но попрощаться не успел, потому что на другом конце провода бросили трубку.
  Бурмсер повернулся к Падильо.
  — Он говорит, что вы действуете в одиночку.
  — Совершенно верно.
  — А как же он? — Бурмсер кивнул в мою сторону, намекая, что меня не приглашали к участию в разговоре.
  Падильо задумчиво посмотрел на меня.
  — Мы можем связать его, засунуть в рот кляп и спрятать его в стенном шкафу.
  — О Господи, — Бурмсер шагнул к двери. — Ну почему я должен говорить с такими людьми? — взявшись за ручку, он обернулся. — Вы знаете, как найти меня. Падильо.
  — Не проводите у телефона слишком много времени.
  — Амос Гитнер, — повторил Бурмсер. — Вы думаете, что справитесь с ним?
  — Не попробуешь — не узнаешь, — философски заметил Падильо.
  — Это точно, — Бурмсер широко улыбнулся. — Полагаю, это относится не только к вам.
  Он уже распахнул дверь, когда я остановил его.
  — Вы кое-что забыли.
  Он вновь обернулся.
  — Что?
  — Вы забыли положить трубку на телефоне в спальне.
  Глава 6
  — Чего они от тебя хотят? — спросил я, когда Бурмсер, уходя, хлопнул дверью с такой силой, что наверняка разбудил соседей, живущих тремя этажами ниже.
  — Сохранить жизнь клиенту Ванды.
  — Они знают, кто он?
  — Босс Бурмсера знает. Или говорит, что знает.
  — Важная шишка?
  Падильо плюхнулся на софу, вытянул ноги.
  — Он может стать самым богатым человеком на Земле. Если проживет достаточно долго.
  — Значит, важная.
  — Ты в курсе событий, которые происходят в некоем государстве, нынче называемом Ллакуа?
  Ответил я после короткого раздумья.
  — Оно находится где-то в Персидском заливе. Территория, как у штата Делавер. Абсолютная монархия. А нефти там столько, что Кувейт можно считать пересохшей скважиной.
  — Так вот, этот парень станет правителем Ллакуа, как только его братец отдаст концы.
  — Этот братец — известный гуляка. Я где-то прочел, что в прошлом месяце он попал в катастрофу. Кажется, во Франции.
  Падильо кивнул, глядя в потолок.
  — Он перевернулся в своем «мазерати» на скорости сто тридцать миль в час. Обгорел, переломал все ребра. Просто чудо, что он до сих пор жив. Наверное, его удерживают на этом свете молитвы подданных. Но по всем медицинским канонам он должен был помереть три недели тому назад.
  — И тогда возник злобный дядюшка? — полюбопытствовал я.
  Падильо уставился на меня.
  — Злобный дядюшка?
  — Тот самый, что устроил автокатастрофу, а теперь точит зубы на младшего брата.
  — Я думал, ты перестал смотреть детективы.
  — Иногда случается.
  — Так вот, дядюшки нет, но есть парочка нефтедобывающих компаний.
  — Знакомый сюжет, — покивал я. — Два гигантских промышленных спрута сошлись в смертельной схватке за крошечный кусочек земли, несметно богатый нефтью...
  — Нет никакой борьбы. Они действуют заодно. Совместное предприятие, знаешь ли.
  — Даже не картель?
  — Нет.
  — Как зовут юношу?
  — Питер Пол Кассим.
  — Питер Пол?
  Падильо кивнул и потянулся. Зевнул. Я ответил тем же.
  — Тут тоже заковырка. В шестнадцать лет он порвал с исламом, крестился и удалился во французский монастырь, где и пребывал до недавнего времени.
  — Как я понял, его сограждане не уделили должного внимания этому событию.
  — Ты совершенно прав.
  — А почему он в Штатах? Его брат еще не умер.
  — Они никогда не ладили. После смерти брата Питер Пол автоматически становится правителем Ллакуа, и нефтяным компаниям потребуется его подпись на документах, дающих им право на разработку месторождения. Подписать их должен был старший брат, но его «мазерати» перевернулся до того, как он добрался до Штатов.
  — Сколько лет Питеру Полу?
  — Двадцать один.
  — Кто хочет его смерти?
  Падильо вновь зевнул.
  — Только не нефтяные компании.
  — Это понятно.
  — Нет и злобного дядюшки.
  — Жаль.
  — Именно этим мне и предстоит заниматься. Сберечь драгоценную жизнь Питера Пола и одновременно выяснить, а кто же хочет его смерти.
  — И ты согласился.
  — Я, правда, сказал, что буду лишь оберегать его жизнь.
  — Как долго?
  — Пока его брат не умрет, а он, взойдя на престол, не подпишет документы.
  — А что потом?
  — Сейчас у Питера Пола за душой нет и цента. Близнецы взялись охранять его в расчете на будущее богатство. Подписав контракт с нефтяными компаниями, он единовременно получит пять миллионов долларов на личные нужды. Тогда он сможет нанять армию телохранителей.
  — А почему его охраной не займутся сами нефтяники?
  — Не хотят высовываться. Если с Питером Полом что-то случится, их вполне устроит подпись того, кто придет ему на смену.
  — А как насчет его сограждан?
  — Они не пошевельнут и пальцем ради неверного. И только порадуются, если его убьют.
  — То есть остаетесь ты и Ванда Готар. Я-то подумал, что после случившегося с Уолтером Питер Пол с радостью бросится под крылышко Секретной службы.
  Падильо пожал плечами и встал.
  — Может, он пытается понять, сколь тяжело быть правителем.
  — Или он глуповат.
  — Возможно и такое.
  — Почему?
  — Тебя интересует, почему я согласился?
  — Естественно.
  Падильо направился к двери. И ответил, уже взявшись за ручку:
  — Мне нужно то письмо.
  — На бланке Белого дома?
  Падильо кивнул.
  — На бланке Белого дома.
  Я покачал головой.
  — Сейчас оно тебе ни к чему. Пять лет тому назад, наверное, понадобилось бы. Тебе есть чем их шантажировать, если у тебя возникнет желание отказаться от очередного задания.
  Падильо улыбнулся, но смотрел он не на меня, а на кресло, последнее кресло в жизни Уолтера Готара.
  — Может, из желания положить конец насилию.
  — Нет. В борцы с насилием ты не годишься. И они не напишут ничего такого, что ты сможешь обратить себе на пользу.
  — Я подумал о двух-трех теплых строчках с благодарностью за выполнение важного государственного поручения.
  — Причина в Уолтере Готаре, убитом в моей квартире, так?
  Падильо открыл дверь.
  — В этом, но не только.
  — В чем же еще?
  — Может, за мной должок перед старшим братом близнецов.
  — Он мертв, а ты не сентиментален.
  — Совершенно верно. Откуда во мне сентиментальность?
  Падильо показал мне письмо, доставленное наутро специальным курьером из Белого дома.
  Падильо благодарили за оказанные им услуги и выражали надежду, что он еще послужит стране и Богу.
  Падильо долго смотрел бланк на просвет, любуясь водяными знаками.
  — Ты знаешь человека, который расписался под текстом? — спросил он.
  — Нет.
  — Я думаю, под его чутким руководством ведется уборка туалетов второго этажа.
  — Бланк Белого дома. Как ты и просил.
  — Это я вижу.
  — И что ты намереваешься с ним делать?
  Падильо сложил письмо и засунул в конверт.
  — Сейф у тебя еще есть?
  Я кивнул. Падильо протянул мне конверт.
  — Пусть полежит там. Ты не возражаешь?
  — Отнюдь. Документ-то очень важный.
  — А что ты хранишь в сейфе?
  — Свои ценности.
  — Какие же?
  — Ну, марку с головой индейца номиналом в одно пенни, выпущенную в одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году[3].
  — Однако.
  — Рукопись моего эссе, принесшего мне немало литературных премий. Называется оно: «Что значит для меня Америка» и написано в девятилетнем возрасте.
  — Бесценный труд.
  — Там хранятся также демобилизационное свидетельство, двадцать акций «Энергетической компании Айдахо» и тысяча долларов в мелких купюрах. И Фредль на всякий случай оставила мне рецепт ее фирменного соуса.
  — Я вижу, этому письму там самое место, — кивнул Падильо.
  — Разумеется, если нынешнего хозяина Белого дома не переизберут, значимость письма существенно упадет.
  — Я знаю, как с этим бороться.
  — Как?
  — На следующих выборах я проголосую за него.
  По пути в полицейское управление мы заглянули в мой банк и положили письмо в сейф. Потом, уже в участке, час давали показания лейтенанту Скулкрафту. Сержант Вернон отсутствовал, но я не поинтересовался, уехал он по делам или этот день был у него выходным.
  Падильо и я надиктовали наши показания на магнитофон, а потом сидели в комнатушке на третьем этаже здания полицейского управления на Индиана-авеню, дожидаясь, пока их распечатают. Когда имеешь дело с полицией, время всегда замедляется. И начинает просто ползти, как улитка, если полиции удается посадить человека под замок. Так случилось и с нами. Кабинет, в который нас определили, никоим образом не содействовал бегу времени. Три стола, три телефона, две стареньких пишущих машинки, несколько стульев и, разумеется, лейтенант Скулкрафт. Более остановить взгляд было не на чем.
  Он сидел за одним из столов, мы с Падильо — на стульях. Молчание затянулось на несколько минут, вероятно, потому, что никто из нас не знал, с чего же начать разговор, призванный скоротать время.
  — Все, как я и думал, — прервал тишину Скулкрафт, водрузив ноги на краешек стола.
  — Что? — полюбопытствовал Падильо.
  — Ваше вчерашнее поведение. Хладнокровие и спокойствие. Излишнее хладнокровие и чрезмерное спокойствие, словно для вас в порядке вещей возвращаться домой с работы и находить в гостиной труп. Или в ванной.
  — У нас обоих низкое кровяное давление, — пояснил Падильо.
  — Те, кто позвонил мне в шесть утра, сказали мне о вас совсем другое.
  — И что вам сказали? — на этот раз спросил я.
  — О вас совсем ничего, Маккоркл, а вот о вашем компаньоне очень даже много. Вы знаете, что у вас особый компаньон, которому закон не писан? — на лице Скулкрафта отразилась тоска. — Если мне не изменяет память, я получил совет, а точнее, приказ, «быть с вами предельно вежливым» и «как можно быстрее покончить со всеми формальностями». Мне частенько приходится иметь дело с владельцами питейных заведений, но впервые одним из них заинтересовались высокие инстанции.
  — У Падильо много друзей, — попытался я определить причину столь раннего звонка.
  — Вот-вот, — Скулкрафт закрыл глаза и помассировал веки пальцами. — А потом я не смог заснуть. Я не так спокоен и хладнокровен, как вы. Я легко возбудимый.
  Про себя я отметил, что по возбудимости он мог бы соперничать со стенными обоями.
  — Так вот, раз уж я не смог заснуть, то приехал сюда в половине восьмого, чтобы убедиться, что встретят вас с предписанной вежливостью. И знаете, кто пришел в управление пять минут спустя?
  — Ванда Готар, — предположил Падильо.
  Ответ Скулкрафту не понравился, и он не посчитал нужным скрывать от нас свои чувства. А может, ему надоела «предельная вежливость». Или обрыдла работа, связанная с тем, что в шесть утра его будили телефонным звонком, чтобы посоветовать улыбаться людям, которым он с удовольствием отвесил бы по хорошей затрещине. Черное лицо перекосила гримаса. Затем мышцы расслабились, и Скулкрафт одарил нас бесстрастным взглядом, уместным как на похоронах, так и на крестинах. И пренебрежение осталось лишь в голосе.
  — Похоже, этим утром вас ничем не удивить. Но, раз уж вы такие мастера на догадки, вам, возможно, известно, зачем приходила мисс Готар.
  — Она хотела передать мне несколько слов, — не замедлил с ответом Падильо.
  Скулкрафт покивал, не отрывая глаз от лица Падильо.
  — Знаете, чем-то она напоминает вас. Внешне вы совершенно не похожи, а вот возникает ощущение, что у вас много общего. Ее брата только что убили, и мне хочется задать ей пару вопросов, пока она потрясена трагедией, но... По тому, как она держалась, можно было подумать, что она сама хотела отправить брата на тот свет. Какие уж тут вопросы. Да прежде чем я успел открыть рот, она уже говорила о том, что хотела передать вам.
  — Ванда такая, — кивнул Падильо. — Хорошо держится в экстремальных ситуациях.
  — Относительно ее я никаких инструкций не получал, а потому все-таки задал все вопросы. — Скулкрафт помолчал, словно перебирая в памяти заданные вопросы и полученные ответы. — Вы знаете, сколько лет я задаю вопросы? По долгу службы?
  — Сколько? — спросил я.
  — Семнадцать. Кого я только не допрашивал. Садистов, насильников, изуверов, мошенников, тех, кто режет другим глотки, потому что не может найти другого развлечения. Преступников всех мастей. И не только преступников. Но с такой, как она, я столкнулся впервые.
  — Ванда ни на кого не похожа, это точно, — согласился Падильо.
  Скулкрафт кивнул, а на душе у него стало еще тоскливее.
  — Смерть брата не потрясла ее. Нисколечко не потрясла.
  — Просто она умеет скрывать свои чувства, — возразил Падильо.
  — Ни слезинки, ни дрожи в голосе, ничего. Она решительно отказалась опознавать тело. Будь на ее месте кто-то другой, я бы подумал, что человек не хочет подвергать себя сильному потрясению. Но с ней... — Скулкрафт не договорил, вероятно, не нашел сразу слова, характеризующие состояние Ванды. — Плевать она хотела на то, что произошло.
  — Совершенно верно, — подтвердил Падильо.
  В темных глазах Скулкрафта мелькнула искорка интереса, а кончик носа пару раз дернулся, словно он унюхал что-то приятное.
  — Вы хотите сказать, что она ненавидела своего брата-близнеца?
  — Наоборот, они были близки, — возразил Падильо. — Очень близки.
  — Тогда с чего же такая реакция?
  — Потому что он мертв.
  — Не понял.
  — Когда кто-то умирает, слезами и криками не поможешь, не так ли? Ванда — реалист до мозга костей. Для нее кто умер, тот умер.
  Скулкрафт несколько раз качнул головой из стороны в сторону.
  — Это же неестественно, — он поднял глаза к потолку, словно обдумывая свои же слова. — Или лучше воспользоваться другим словом. Несвойственно. Человеку такое несвойственно.
  — Для нее это в порядке вещей, — отметил Падильо.
  — Когда я спросил ее, где она была прошлым вечером... и ночью... знаете, что она мне сказала?
  Мы промолчали, чем доставили Скулкрафту немалое удовольствие.
  — Она сказала: «Гуляла». И все. Только одно слово. «Гуляла».
  — Полагаю, вы крепко нажали на нее. — Падильо скорее не спрашивал, но утверждал.
  Скулкрафт кивнул.
  — Мучился с ней чуть ли не час. Но ничего, кроме «гуляла», не добился. Ни объяснений, ни уклончивых ответов, ни извинений, — вновь он покачал головой, на этот раз словно в изумлении. — А вы догадываетесь, что я услышал, спросив, а знает ли она, кому могло приспичить убить ее брата?
  — Я — нет, — ответил Падильо.
  — Нет. Опять одно слово — нет. Она повторила его четырнадцать раз, я считал.
  — На пятнадцатом вы сдались? — ввернул я.
  — Я сдался на шестом, но задал еще восемь вопросов, а уж затем бросил это занятие, так как понял, что и на тридцать второй вопрос ответ будет тем же. Нет, и все тут. Так что за это утро я не узнал ничего интересного ни от нее, ни от вас, ни даже от тех, кто имеет право звонить мне в шесть утра. От них я, правда, получил негодный совет, но советами они потчуют меня постоянно.
  — Вы получили кое-что еще, — напомнил Падильо.
  — Что?
  — Послание для меня.
  Скулкрафт широко улыбнулся.
  — Это верно. Получил. То еще послание. Готовы слушать?
  — Готов.
  — Она просила передать следующее: «Да или нет до четырех в шесть-два-один». Это послание, не так ли?
  — Полностью с вами согласен.
  — Я свою миссию выполнил?
  — Выполнили.
  — Вы поняли, что это значит?
  — Понял.
  — Но мне говорить не собираетесь?
  — Нет.
  — Хотите услышать, как я его трактую?
  — Да.
  Скулкрафт опустил ноги на стол, поднялся, перегнулся через стол к Падильо.
  — Послание это говорит о том, что наша сегодняшняя встреча далеко не последняя.
  Глава 7
  Выйдя из здания полицейского управления, мы неторопливо зашагали к Четвертой улице, оглядываясь в поисках такси. Я уже собирался поделиться с Падильо своей трактовкой послания Ванды и спросить, не хочет ли он, чтобы я подвез его к ее отелю, когда зеленый «крайслер» остановился у тротуара в нескольких ярдах впереди и из кабины вылез мужчина.
  Падильо коснулся моего рукава.
  — Если я крикну: «Пошел» — беги.
  — Твои друзья?
  — Знакомые.
  В мужчине, вылезшем из «крайслера», прежде всего бросалась в глаза окладистая, начавшая седеть борода, а уж потом обширная лысина. Черные очки, водруженные на длинный нос, скрывали глаза, а рот вроде бы изогнулся в улыбке. Роста он был среднего, двигался легко, похоже, не пренебрегал физическими упражнениями, хотя и разменял шестой десяток.
  Когда нас разделяло лишь три-четыре фута, он остановился, чтобы поздороваться.
  — Добрый день, Падильо, — улыбка на мгновение стала шире, а потом исчезла совсем.
  Я обратил внимание еще на одну особенность: мужчина не шевелил руками и держал их на виду.
  — Приехали заплатить штраф за нарушение правил дорожного движения? — Падильо встал к мужчине боком, руки чуть согнул в локтях, готовый как отразить удар, так и остановить проезжающее такси.
  — Честно говоря, мы искали тебя.
  — Зачем?
  — Подумали, что нам есть о чем поговорить.
  — Об Уолтере Готаре?
  Мужчина пожал плечами.
  — Об Уолтере... и о другом.
  — Где?
  Вновь сквозь ухоженный лес черных, с сединой волос блеснула белозубая улыбка.
  — Ты знаешь мои вкусы.
  Падильо заговорил, не спуская глаз с мужчины.
  — Есть какой-нибудь грязный бар неподалеку от нашего салуна? Мистер Крагштейн предпочитает обсуждать дела именно там? Чем грязнее, тем лучше.
  — На Шестой улице их сколько хочешь.
  — Назови хоть один.
  — "Пустомеля".
  — Грязный?
  — Вонючий.
  — Превосходно, — прокомментировал мой выбор Крагштейн.
  — Он, кстати, едет с нами, — Падильо указал на меня.
  — Разумеется, разумеется, — пробормотал Крагштейн и направился к «крайслеру».
  Открыл заднюю дверцу.
  Прежде чем залезть в машину, Падильо нас представил.
  — Мой деловой партнер, мистер Маккоркл. Франц Крагштейн.
  — Добрый день, — поздоровался Крагштейн, но руки не подал. Мотнул головой в сторону водителя. — Ты знаешь Амоса, не так ли, Падильо?
  — Мы встречались, — и Падильо пригнулся, чтобы сесть на заднее сиденье. Я последовал за ним, закрыл дверцу, и лишь после этого Падильо обратился к Амосу. — Как дела, Амос?
  Мужчина, названный Амосом, медленно обернулся. Из нас он был самым молодым, не старше тридцати лет. Долго смотрел на Падильо, затем кивнул, словно нашел ответ на мучивший его вопрос. Меня же он удостоил разве что короткого взгляда. Затем улыбнулся.
  — Отлично, Майк. А как ты?
  — Нормально. Мистер Гитнер, мистер Маккоркл, — представил он и нас.
  Амос кивнул мне, а затем отвернулся от нас.
  — Куда едем? — спросил он Крагштейна.
  — Бар «Пустомеля», как я понял, на Шестой улице.
  — Надеюсь, грязи тебе там хватит?
  — Мистер Маккоркл уверяет, что да.
  Клиенты «Пустомели» делились на две примерно равные половины. Первая уже набралась, вторая приближалась к этому состоянию, и преодолеть оставшийся путь им мог помешать лишь недостаток наличности. Мы заняли последнюю кабинку из семи, выстроившихся вдоль левой стены зала. Я сел напротив Крагштейна, Падильо — Гитнера. Разделял нас покрытый клеенкой столик. Когда-то здесь располагался скобяной магазин, но торговля не приносила больших доходов, а потому теперь здесь продавали дешевое вино, пиво, плохонький бурбон и джин. Шотландское же в «Пустомеле» спросом не пользовалось.
  Новые владельцы свели переделку помещения к минимуму. Убрали прилавки, соорудили кабинки с хлипкими перегородками да поставили стойку с дюжиной стульев. Из кухни несло малоприятным запахом, играл автоматический проигрыватель, желающие могли купить сигареты в автомате. Стены украшали рекламные плакаты пивных компаний.
  Кроме нас, в баре я насчитал шестерых. Четверо черных, двое белых. Все мужчины. Один негр и двое белых уже набрались и сидели, уставившись в полупустые стаканы, сбросив с себя груз повседневных забот, остальные еще не достигли нирваны. Если их умыть, подумалось мне, да приодеть, то они ничем не будут отличаться от тех, кто заходит по утрам в наш салун за бокалом «Кровавой Мэри».
  Бармен, похоже, был и хозяином. Наемная сила ему особо не требовалась. Еще один бармен, на подмену, повар, пара посудомоек, которые заодно выгребали грязь по вечерам, да еще одна-две официантки для работы в вечернюю смену. Бар этот предназначался для забулдыг, которых заботил не букет поглощаемого ими напитка, но его крепость.
  — Восхитительно, — Крагштейн огляделся. — Как раз то, что надо. Я не подозревал, что вы знаете такие места, мистер Маккоркл.
  — В них хорошо думается, — ответил я.
  Крагштейн одобрительно кивнул.
  — Они незаменимы и для деловых встреч.
  Но, прежде чем мы заговорили о делах, подошел бармен, протер клеенку не слишком уж грязной тряпкой и поинтересовался, что мы будем пить. Крагштейн заказал джин, мы с Падильо — по бутылке пива, Гитнер остановился на кока-коле, наверное, потому, что был за рулем. Пока бармен, коренастый, смуглолицый мужчина, вероятно, грек, нас обслуживал, мы молчали. Поставив перед нами напитки, он замер у стола, ожидая, пока с ним расплатятся. В отличие от салуна «У Мака» здесь не заводили текущие счета, но предпочитали получить все и сразу. Мы с Падильо не пошевельнулись, и лишь когда бармен начал насвистывать мелодию модного шлягера, Крагштейн понял, в чем дело, и протянул ему пять долларов. Бармен отсчитал сдачу, два доллара и восемьдесят центов, и вернулся за стойку. В нашем салуне такой же заказ обошелся бы на доллар и тридцать пять центов дороже: клиент платил не только за выпивку, но и за престиж.
  — Похоже, можно начинать, — Крагштейн пригубил джин. — Можем ли мы говорить по-немецки или по-французски?
  — Можем и так, и эдак. Но немецкий Маккоркл знает лучше французского, — ответил Падильо.
  — Тогда будем говорить по-немецки. — Крагштейн меня удивил американским акцентом. — Не повезло Уолтеру, правда?
  — Ужасная смерть, — согласился Падильо.
  — Насколько мне известно, произошло это в вашей квартире, мистер Маккоркл?
  — В гостиной.
  — Гаррота?
  — Металлическая струна, закрепленная в пластмассовых рукоятках, что надевают на велосипедный руль. — Падильо искоса глянул на Гитнера. — Это орудие популярно в Юго-Восточной Азии. Ты побывал там в недавнем прошлом, не так ли, Амос?
  — Провел в тех краях несколько месяцев.
  — В Камбодже, если не ошибаюсь?
  — Там и кое-где еще.
  — Ездил сам или по контракту?
  — Какая, собственно, разница?
  — Я слышал, по контракту.
  — Будем считать, что так оно и было.
  Гитнер тоже не выделялся ростом. Я не видел, чтобы он курил, не знал, пьет ли он что-либо помимо кока-колы, в зубах, возможно, и стояло несколько пломб, но на печень он наверняка не жаловался. Выглядел он, как американец, не нынешний, но десятилетней давности, до того, как юное поколение пришло к выводу, что чистые ногти, аккуратная стрижка, тщательно выбритые щеки и выглаженный костюм далеко не самое главное в жизни. На фоне нынешней молодежи Гитнер, с его коротко стриженными светлыми волосами, твидовым пиджаком спокойных тонов, серыми брюками из дорогой ткани, белой сорочкой, красным шелковым галстуком и замшевыми туфлями, выглядел инородным телом. Я старался вспомнить, кого же он мне напоминает, и, к своему немалому удивлению, понял, что Гитнер очень похож на Падильо, каким тот был при нашей первой встрече, чуть ли не пятнадцать лет тому назад, когда он еще обходился без бакенбард и полоски усов.
  — Я подумал, что нам надо кое-что прояснить, Майкл, — Крагштейн вернул разговор к текущим событиям.
  — Слушаю тебя.
  — Насколько я понимаю, ты намерен предложить свои услуги мисс Готар, раз уж ее брат ничем не может ей помочь.
  — Есть у меня такая мысль.
  — Надеюсь, движет тобой не сентиментальность?
  — Нет.
  Крагштейн кивнул, показывая, что другого он не ожидал.
  — Хорошо, — он вновь отпил джина. — Нас, как тебе скорее всего известно, интересует некий Питер Пол Кассим.
  — Я слышал об этом.
  — Небезынтересен он и тебе.
  — Меня заботит только его здоровье.
  — Как и нас.
  Падильо попросил у меня сигарету, закурил, выпустил струю дыма и оценивающе оглядел бар, словно прикидывал, а какую за него запросят цену. Крагштейн продолжил:
  — Наверное, прежде всего мы должны заверить тебя, что не имеем ни малейшего отношения к смерти Уолтера Готара. Надеюсь, ты нам поверишь.
  — Разумеется. А если и не поверю, что это меняет?
  — Ничего, — согласился Гитнер. — Абсолютно ничего.
  — Уолтер тревожился из-за тебя, Амос. Полагал, что он в твоем черном списке.
  — Он так сказал?
  — Может, другими словами.
  — Он ошибался.
  — Теперь ему уже все равно.
  Гитнер пригубил кока-колу, скорчил гримасу, видать, напиток ему не понравился, и повернулся к Крагштейну.
  — Готар был о себе слишком высокого мнения. Потому-то и отправился на тот свет.
  — Он был мастер, — возразил Падильо. — Лично я удивлен, что он позволил кому-то подойти со спины, да еще с гарротой.
  — Может, это проделки его сестры? — предположил Гитнер. — На нее такое похоже.
  — Вполне возможно.
  — Я думал, у вас роман.
  — Был несколько лет тому назад.
  — И чем все закончилось?
  — Так ли тебе это интересно?
  Рот Гитнера изогнулся в улыбке. Весьма неприятной.
  — Ты полагаешь, что меня не должны интересовать подробности твоей личной жизни, так, Падильо?
  — В общих чертах.
  — Хорошо. Я просто хотел убедиться, что Ванда не дорога твоему сердцу и, случись с ней чего, ты не будешь это воспринимать как личное оскорбление.
  — Не буду, — кивнул Падильо. — Но тому, кто попытается добраться до нее, сначала придется иметь дело со мной.
  Гитнер медленно кивнул, скорее себе, чем кому-либо еще.
  — Однако забавно.
  — Еще как забавно, — не стал спорить Падильо.
  — Ванда, конечно, рассказала тебе о Кассиме, — ненавязчиво вмешался Крагштейн.
  — Она лишь сказала, что у нее есть клиент, которого вы подрядились убрать.
  — Я думал, ты говорил...
  — Я сказал, — перебил его Падильо, — что слышал о вашей заинтересованности в Кассиме и что меня заботит его здоровье. И все. Остальное ты домыслил сам.
  — Но твоя договоренность с Готарами. Ты...
  — Нет никакой договоренности.
  — Ты хочешь войти в дело? — спросил Гитнер.
  — Я уже в деле. Вопрос лишь в том, какова моя доля и кто мне заплатит.
  Гитнер и Крагштейн многозначительно переглянулись. И решили, что их общее мнение должен выразить Крагштейн.
  — Мы можем найти взаимоприемлемое решение, Майкл.
  — Какое же?
  — Оплата зависит от результата. Молодой человек должен подписать некие документы, как только его брат испустит дух. Если он их не подписывает, мы получаем крупную премию. Наше вознаграждение будет значительным, если он подпишет бумаги, но не вернется в Ллакуа. И мы останемся без гроша, если он подпишет документы и вернется в Ллакуа.
  — А потому времени у вас в обрез, — подытожил Падильо.
  — Совершенно верно, — кивнул Гитнер. — Мы торопимся.
  — Кто ваш клиент?
  — Какое это имеет значение? — ушел от прямого ответа Крагштейн.
  — Для Маккоркла имеет.
  — Правда? Почему?
  — Он надеется, что за всем стоит злобный дядюшка.
  — Дядюшек у Кассима нет, — ответил Гитнер.
  — Может, двоюродные братья? — с надеждой спросил я.
  — У него есть тетки и двоюродные братья, но дяди нет ни одного. Кроме как по материнской линии.
  — Эти-то не в счет, — вздохнул я.
  Гитнер посмотрел на Крагштейна.
  — О чем он говорит?
  — Мы обсуждаем возможность выработки договоренности с Падильо, так что давай не будем отвлекаться, — он повернулся к Падильо. — Продолжим?
  — Конечно.
  — Мы, разумеется, можем предложить несколько вариантов. Я бы предпочел следующий: помогая мисс Готар, ты не будешь показывать все, на что способен.
  — Другими словами, в нужный момент отойдешь в сторону, — уточнил Гитнер.
  — Сколько? — в лоб спросил Падильо.
  Крагштейн уставился в потолок.
  — Скажем, двадцать пять тысяч. Долларов, разумеется.
  — И я, естественно, должен сообщить вам, где скрывается Кассим.
  — Да, — кивнул Крагштейн. — Мы на это рассчитываем.
  — И все за двадцать пять тысяч долларов.
  — Совершенно верно, — подтвердил Гитнер. — За двадцать пять тысяч. Хорошее вознаграждение за то, что ничего не надо делать. Хотел бы я получить двадцать пять «кусков» за столь тяжелый труд.
  — Какой задаток?
  Крагштейн прошелся пальцами по холеной бороде.
  — Полагаю, семьдесят пять сотен.
  Падильо пренебрежительно рассмеялся.
  — Вы и Ванда одного поля ягоды.
  — Одного поля? — не понял Крагштейн.
  — Работаете за гроши. Сколько нефти в Ллакуа? Восемьдесят миллиардов баррелей?
  — Девяносто, — насупился Крагштейн.
  Падильо наклонился вперед и перешел на английский.
  — Это означает, что годовой доход этой страны, сейчас практически равный нулю, поднимется до семисот-восьмисот миллионов долларов, то есть станет больше, чем у Кувейта. Но все это в будущем. А сейчас у ваших работодателей не хватает денег и на пачку приличных сигарет.
  — Деньги будут, — гнул свое Крагштейн.
  — Сколько вы запросили. Франц? Четверть миллиона?
  — Примерно, — ответил Гитнер.
  — А мне вы предлагаете десять процентов, причем задаток, семьдесят пять сотен — вся наличность, которую вы можете наскрести. Говорит это об одном — вы на мели и взялись за это дело потому, что ничего другого вам не предлагали.
  — Так ты отказываешься от нашего предложения, Падильо? — за вкрадчивым тоном Крагштейна ясно читалась угроза.
  — Именно так, — Падильо встал. — Отказываюсь. Может, ваш клиент не знает, что мои услуги стоят недешево, но тебе это известно. Франц.
  — Я слышал об этом, Падильо, — процедил Гитнер. — Об этом и о многом другом. Может, мне представится возможность выяснить, что правда, а что — ложь.
  Я уже стоял плечом к плечу к Падильо, который долго смотрел на Амоса Гитнера, прежде чем перевел взгляд на Крагштейна.
  — Может, ты сам скажешь ему, Франц, Кто-то да должен.
  — Скажу что?
  — Что он не так уж хорош.
  Крагштейн вроде бы улыбнулся.
  — А мне кажется, он молодец.
  — Ты говоришь о физической силе и рефлексах?
  — Разумеется.
  — Тогда ты кое-что упустил.
  — Что именно?
  — Мозги, — ответил Падильо. — С этим у него слабовато.
  Глава 8
  Выйдя на улицу, я попытался остановить такси, но водитель, внимательно оглядев нас, предпочел поискать других пассажиров. Возможно, его отпугнул мой темно-зеленый костюм с двубортным пиджаком, сшитый так удачно, что сердобольные знакомые, увидев меня в нем, даже спрашивали, а не сбросил ли я несколько фунтов. Но, скорее всего, ему не понравилась физиономия Падильо. Я бы, наверное, тоже десять раз подумал, прежде чем усадить на заднее сиденье такую мрачную личность.
  — Ради Бога, улыбнись, — попросил я его. — Или нам придется идти пешком.
  Падильо осклабился.
  — Так?
  — Годится, — кивнул я, поднимая руку. — Не жизнь, а кино, — водитель следующего такси лучезарно улыбнулся в ответ, но тоже проехал мимо.
  — Не понял?
  — Вестерн. Старый ковбой, у которого за душой нет ничего, кроме репутации, приезжает в богом забытый городок, где-то в Нью-Мексико...
  — Подходящее местечко.
  — И натыкается на единственного сыночка владельца самого большого в округе ранчо, жаждущего показать, что и он не лыком шит.
  — И единственный сын предлагает старому ковбою выяснить, кто есть кто.
  — Ты, похоже, тоже его видел.
  Лишь третье такси затормозило у тротуара.
  — Я не смог бы высидеть до конца, — Падильо сел в машину первым. — Как все закончится?
  — Печально, — ответил я и попросил водителя отвезти нас в отель «Хэй-Адамс».
  — Знаешь, какую я предложил бы концовку?
  — Какую?
  — Старый ковбой дожидается безлунной ночи и тихонько, никого не тревожа, покидает город.
  — Должно быть, ты один из последних романтиков, Майк.
  — С чего ты взял, что мне надо в «Хэй-Адамс»?
  — Послание Ванды Готар. Думаю, я его расшифровал.
  — Да или нет до четырех в шесть-два-один.
  — Это означает, что ты должен определиться до четырех часов. Она ждет тебя в номере шестьсот двадцать один. Кстати, я могу складывать в уме большие числа.
  — Как хорошо иметь тебя под рукой.
  — Что ты собираешься ей сказать?
  — Да.
  — Как, по-твоему, она восприняла смерть брата?
  — Для нее это тяжелый удар, — он посмотрел на меня. — С чего такое любопытство?
  — Меня интересуют люди, которых убивают в моей гостиной, — вероятно, наш разговор доставил водителю немалое удовольствие.
  — И ты хочешь увидеть второй акт?
  — Если он не затянется надолго.
  — Мне представляется, времени он займет немного.
  «Хэй-Адамс» расположен на Шестнадцатой улице, напротив площади Лафайета, где совсем недавно власти проложили новые пешеходные дорожки и расставили урны, чтобы в них бросали мусор многочисленные компании, собирающиеся под деревьями, чтобы придать анафеме войну, загрязнение окружающей среды, экономическую политику администрации и того человека, что занимал большой белый особняк на Пенсильвания-авеню. Надо отметить, что этого человека особо не волновали ни люди, собирающиеся поговорить, ни их речи. У него без того хватало забот.
  На лифте мы поднялись на шестой этаж. Падильо дважды постучал в дверь номера 621.
  — Кто здесь? — спросила Ванда Готар и открыла, лишь услышав фамилию Падильо.
  При виде меня на ее лице отразилось удивление.
  — Вы по-прежнему молчаливый свидетель, мистер Маккоркл?
  — Время от времени я подаю голос.
  Впустив нас в номер и закрыв дверь на замок, Ванда повернулась к Падильо.
  — Ну?
  — Я в деле.
  — Сколько?
  — Сколько ты можешь позволить?
  — Пятьдесят тысяч плюс десять тысяч, чтобы выяснить, кто убил моего брата?
  — Только за имя?
  — Да.
  — Амос Гитнер кивает на тебя.
  — За это я платить денег не стану.
  — Понятно. Каков аванс, Ванда?
  Она отвернулась от него.
  — Пять тысяч.
  — Дела, похоже, у вас неважнецкие. Крагштейн и Гитнер могли предложить мне только семьдесят пять сотен, а из того, что я слышал, они работают постоянно.
  — Мы получаем вознаграждение по выполнении работы.
  — Они, кстати, тоже.
  Тут она повернулась к Падильо, глаза ее сверкнули.
  — Назови мне имя, Падильо, и ты получишь десять тысяч, даже если это последние мои деньги. Что сказали Крагштейн и Гитнер?
  — Уолтера они не убивали.
  — Что еще?
  — Они получат премию, если Кассим не подпишет какие-то бумаги. И только оговоренную в контракте сумму, если он подпишет документы, но не вернется в Ллакуа.
  — Оплата в зависимости от результата, — кивнула Ванда. — Они упомянули, кто платит?
  — Нет.
  — Ты спросил?
  — Да.
  — Ты отказался от их предложения?
  — Совершенно верно.
  — Что они сказали?
  — Ничего особенного.
  — Гитнер не мог не высказаться.
  — Он вроде бы думает, что я уже староват.
  Она пристально оглядела Падильо, словно замороженного цыпленка, который слишком долго лежал в холодильнике.
  — Так оно, собственно, и есть.
  — Возрасту все покорны.
  — Значит, пять тысяч тебя устроят.
  — Забудем о них.
  — Как это, забудем? Что за игру ты затеял, Падильо?
  — Никаких игр. Я работаю за идею, а если выясню, кто убил Уолтера, то скажу тебе, не требуя оплаты.
  — Мне не нравится, когда люди отказываются от денег. Если это дареный конь, я посмотрю на его зубы. А раз он от тебя, возможно, воспользуюсь и рентгеном.
  — Не стоит.
  — Почему?
  — Потому что поймешь, какой он старый и выдохшийся.
  Номер Ванды Готар был не из лучших, какой мог предложить «Хэй-Адамс», но и не из худших. Из обоих окон открывался вид на солидное здание штаб-квартиры АФТ-КПП[4], расположенное на противоположной стороне Шестнадцатой улицы. Обстановка состояла из двуспальной кровати, письменного стола, комода, нескольких стульев и неизбежного телевизора. Номер этот предназначался для коммивояжеров, приехавших в столицу на день-другой, чтобы потом вернуться домой или перебраться в другой город. Присутствие Ванды никоим образом не чувствовалось. Она могла провести в номере как один месяц, так и один час. Я не увидел ни чемодана, ни косметички, ни пачки салфеток или книги, которую она могла бы читать на сон грядущий. То ли она относилась к тем путешественникам, которым на сборы требуется не более десяти минут, то ли была патологической чистюлей, и окурок в пепельнице вызывал у нее нервную дрожь. Вновь она позволила нам лицезреть ее спину.
  — Хорошо. Когда ты приступишь?
  — Как только получу кое-какие ответы.
  — Спрашивай.
  — Почему вы подделали письмо от Пауля?
  Она повернулась к нам и неопределенно махнула левой рукой, как бы показывая, что вопрос столь легкий и ответ Падильо мог бы найти и сам.
  — У нас было туго с деньгами и нам требовалась помощь. Мы могли получить этот контракт при одном условии: если ты войдешь в нашу команду. Ты не раз работал с Паулем, и мы подумали, что сможем задеть сентиментальную струнку в твоей душе. Глупо, конечно.
  — Он же не умел ни читать, ни писать по-английски. Вам следовало помнить, что я это знаю.
  Она пожала плечами.
  — Мы пошли на заведомый риск. Не так уж много людей знали об этом, потому что говорил он, как англичанин. А вот психологический блок не позволял ему ни читать, ни писать. Уолтер подделал его почерк.
  — Это ему всегда хорошо удавалось, — кивнул Падильо.
  — Как и многое другое.
  — И все-таки остаются неясности.
  — Какие же?
  — Вы могли написать письмо на немецком. Кто предложил английский?
  Вновь она отвернулась к окну.
  — Я.
  — Потому что не хотела, чтобы я участвовал в этом деле, так?
  — Нет. О причине, надеюсь, ты спрашивать не будешь?
  — Нет.
  — Сейчас ситуация изменилась, — она прошла к стулу, села.
  — В каком смысле?
  — Ты мне нужен, — она внимательно разглядывала серый ковер на полу. — Я не хотела бы этого признавать, но другого выхода у меня нет. Я — последняя из Готаров. И мне очень важно остаться в живых. Ты знаешь, что произошло в Бейруте?
  — В общих чертах.
  — Паулю перерезали глотку.
  — В это трудно поверить.
  Она кивнула.
  — Ты прав. Он был мастером своего дела.
  — Я бы сказал, одним из лучших.
  — То есть он хорошо знал убийцу. И полностью доверял ему.
  — Если он вообще кому-то доверял.
  — То же самое произошло и с Уолтером. А он был не из последних.
  — Каким ветром вашего брата занесло в мою квартиру? — спросил я.
  Ванда дважды качнула головой.
  — Не знаю. Я предполагала, что он с ними.
  — О ком ты? — спросил Падильо.
  — Кассиме и Скейлзе. Ты о таком не слышал?
  — Нет.
  — А он тебя знает. И нанял нас с условием, что мы уговорим тебя присоединиться к нам.
  — Все равно понятия не имею, кто он такой.
  — Эмери Скейлз. Был наставником Кассима до того, как тот ушел в монастырь.
  — Англичанин?
  — Да.
  — А кто он теперь?
  — Советник Кассима.
  — И появился, как только брат Кассима попал в автокатастрофу?
  — Как я поняла, Кассим сразу же вызвал его.
  — И Скейлз связался с вами.
  — Да.
  — А что он поделывал в последнее время? Где его нашел Кассим? В Ллакуа или в Англии?
  — Он вернулся в Англию.
  — Ты сказала, что Уолтер должен был быть с ними, когда оказался в квартире Маккоркла. Это означает, что они в Вашингтоне?
  Ванда покачала головой.
  — В Балтиморе.
  Падильо поднялся со стула и подошел к окну.
  — Почему он захотел повидаться с Маккорклом?
  — Не знаю.
  — Какие будут предположения?
  — Попытка убедить его воздействовать на тебя?
  — Неубедительно.
  — А какова твоя версия?
  — Пока нет никакой. Что сказали Кассим и Скейлз?
  — Насчет чего?
  — Сама знаешь.
  — Они не знают, почему он оставил их в Балтиморе. Лишь сказал, что у него назначена встреча и что он скоро вернется, а они должны дожидаться его там, где он их оставил.
  — Где именно?
  — Неважно. Я перевезу их в другое место.
  — Когда?
  — Как только умрет брат Кассима.
  — А что говорят медики?
  — Он по-прежнему в коме.
  — И куда ты их перевезешь?
  Она коротко глянула на Падильо, потом на меня.
  — Маккоркл тут посторонний, — заметил Падильо.
  — Это меня и тревожит, — ответила она.
  — Кое-что меня, однако, интересует, — ввернул я.
  — Что именно? — Ванда повернулась ко мне.
  — Я хотел бы знать, почему вашего брата убили в моей квартире. Та же проблема и у полиции. Они отстанут от меня, как только выяснят, кто его убил и почему. Чем быстрее они раскроют это преступление, тем для меня лучше.
  — Куда ты хочешь их переправить, Ванда? — повторил вопрос Падильо.
  — Сначала в Нью-Йорк.
  — А потом?
  Она смотрела на Падильо долгих пятнадцать секунд.
  — Не уверена, что тебе следует знать об этом.
  — Как скажешь, — он пожал плечами, — но позволь задать другой вопрос.
  — Слушаю.
  — Где ты была прошлой ночью, когда задушили твоего брата?
  — Тебе так важно это знать?
  — Думаю, что да.
  — Я уже говорила полиции. Гуляла. В городе.
  — А где конкретно?
  Еще один долгий взгляд.
  — В постели с мужчиной. У него дома, поскольку жена уехала.
  — Кто он?
  — Ты хочешь знать, кто этот мужчина, чтобы понять, что он потеряет, подтвердив мое алиби? Если он коридорный или водитель такси, то терять ему практически нечего. Разве что жену, но он может найти другую, не так ли, Падильо?
  — Он — государственный служащий, Ванда?
  — Да, черт побери, он работает на государство.
  — Мне бы хотелось услышать от тебя его фамилию.
  — Зачем она тебе? Будешь его шантажировать?
  Падильо холодно улыбнулся.
  — Нет. Но, возможно, она мне потребуется.
  — Для чего?
  — Если я захочу выяснить, не лжешь ли ты мне.
  Глава 9
  Звонок раздался в три часа ночи. Обычно в такое время мне звонят люди, которых я не видел пятнадцать лет и не вспоминал не меньше десяти. Им хочется поговорить со мной, потому что бутылка бурбона на три четверти опустела, жена ушла спать и не находится лучшего занятия, чем позвонить старине Маккорклу и справиться, как он там поживает.
  Но иногда они попадают в передрягу, и им позарез нужны пятьдесят долларов, чтобы избежать тюрьмы, или ста, чтобы попасть в другой город, где их ждет новая работа, и во всем мире нет другого человека, кто бы мог выслать им эти деньги.
  Деньги я посылаю, так как это верная гарантия того, что более они не позвонят. А потом, бывало, лежу и думаю, а кому бы я мог позвонить в три часа ночи и попросить выслать мне пятьдесят или сто долларов. Список набирается не такой уж и длинный.
  На этот раз звонил Падильо. Из Нью-Йорка.
  — Сколько тебе выслать? — сразу спросил я.
  — Возникли непредвиденные осложнения.
  — Естественно. Иначе ты не звонил бы в три часа ночи.
  — Два часа тому назад они попытались прикончить его.
  — Где?
  — В Делавере. Я сидел за рулем.
  — Вывозил их из Балтимора?
  — Совершенно верно.
  — Крагштейн и Гитнер?
  — Думаю, что да, но в темноте я их не разглядел.
  — Что произошло?
  — Они попытались нагнать нас и расстрелять в упор.
  — И что?
  — Так уж получилось, что их машина слетела в кювет.
  — Жертвы есть?
  — У нас или у них?
  — У нас. Они меня не интересуют.
  — Нет. Кассим, правда, немного поворчал.
  — А другой парень, советник?
  — Скейлз? Тот хладнокровен, как огурец.
  — Зачем звонишь?
  — Мне нужен помощник.
  — Кто?
  — Ты помнишь Уильяма Пломондона? Он один из наших клиентов.
  — Я вижу на улицах его грузовики. "Пломондон.
  Монтаж сантехнического оборудования". У него большая фирма.
  — Утром первым делом позвони ему.
  — И что я ему скажу? У меня засорилась раковина?
  — Пригласи его на ленч. По телефону он говорить о делах не станет. Скажи ему, что он мне нужен в Нью-Йорке на три дня. Вознаграждение гарантируется.
  — Он поймет, о чем речь?
  Падильо вздохнул.
  — Поймет.
  — Где ты будешь его ждать?
  Он назвал номер дома на Эй-авеню на Манхэттене.
  — В котором часу?
  — В семь вечера.
  — Он действительно тебе нужен?
  — Да.
  — А что случилось с Вандой?
  — Потому-то он мне и понадобился. Она уезжает на три дня, а потом мне придется перевозить Кассима и Скейлза в другое место.
  — Куда на этот раз?
  — Скорее всего, на запад, но куда именно, не знаю.
  — Ванда была с тобой при нападении Гитнера и Крагштейна?
  — Нет. Она уехала, как только получила новости.
  — Какие новости?
  — О брате Кассима.
  — А что с ним?
  — Он умер шесть часов тому назад. Этот парень теперь король.
  — Поздравь его от меня.
  — Обязательно, — в трубке раздались гудки отбоя.
  Позвонил Падильо в ночь с четверга на пятницу, а последний раз я видел его двумя днями раньше, когда оставил в номере Ванды Готар. Указанный промежуток времени я посвятил текущим делам, с которыми повседневно сталкивается владелец салуна. Будь это тяжелая работа, я обязательно нашел бы себе что-нибудь полегче. Но едва ли можно перетрудиться, подписывая заказы на покупку тех или иных продуктов или напитков, нанимая на работу нового повара, отказываясь от заманчивых предложений коммивояжеров, представляющих фирмы, о которых я никогда не слышал. Кроме того, я одобрил предложения герра Хорста о покупке новой униформы для официантов да дружески побеседовал с представителем окружной организации профсоюза работников ресторанов и отелей, полагавшим, что мне следует увеличить жалованье наемному персоналу. Я расценил его мысль как дельную, но со своей стороны отметил, что работают они не так усердно, как хотелось бы. На том обсуждение взаимоотношений труда и капитала закончилось, мы пропустили по стопочке и поговорили о ресторане, который он собирался открыть, выйдя, по его словам, «из профсоюзной игры».
  После звонка Падильо я договорился о ленче с Уильямом Пломондоном и, поджидая его, коротал время за стойкой бара. Подошел Карл и начал перетирать идеально чистые бокалы.
  — Что новенького? — поинтересовался я.
  — Герцогиня опять набралась.
  — Не в первый раз.
  — Вы же должны знать об этом.
  Мы прозвали ее герцогиней, хотя она была лишь женой одного из министров нынешней администрации, с которым мне пришлось-таки переговорить лично. Миссис дважды в неделю приходила на ленч в наш салун и напивалась так, что без посторонней помощи не могла добраться до двери. Мы без труда пришли к соглашению. Если миссис появляется в салуне, герр Хорст звонит по определенному номеру в канцелярию министра, и за ней присылают министерский лимузин, который отвозит ее домой или куда-либо еще. Пила она только водку, двойными порциями, и Падильо предрек, что через три месяца ее отправят лечиться от алкоголизма в закрытую клинику. Я дал ей шесть, а Карл, отличающийся более реалистическим подходом, заявил, что нам осталось мучиться с ней лишь несколько недель.
  — Что у нее за компания? — спросил я.
  — Еще пять женщин. Шишек среди них нет. Вечером герцогиню ждут на приеме в испанском посольстве, но едва ли она сумеет туда добраться. А если ей это удастся, она, наверное, опять полезет купаться в аквариум с золотыми рыбками.
  Карл работал у нас еще в боннском салуне и уже тогда был в курсе всех событий светской жизни. Перебравшись в Вашингтон, он не изменил своим привычкам, причем конгресс просто завораживал его. Он был на «ты» с пятью десятками конгрессменов и дюжиной сенаторов, знал, кто и как проголосует по любому вопросу повестки дня, половина репортеров светской хроники приходила к нему за различного рода информацией, а иной раз с ним консультировались и ведущие ежедневных колонок солидных газет. А кроме того, он был лучшим в городе барменом. Падильо об этом позаботился.
  — Когда вернется Майк? — спросил он.
  — Через пару дней.
  — Где он?
  — Уехал по делам.
  — А мне как раз хотелось кое-что обсудить с вами.
  Я вздохнул и с надеждой повернулся к двери. Пломондон, войдя, сразу увидел бы меня. Но он опаздывал, а потому мне предстояло найти решение более важной проблемы. Мой бармен хотел занять у меня денег.
  — Какую колымагу нашел ты на этот раз?
  — Вы не поверите.
  — Что ж, будет легче отказать тебе.
  — Послушайте, — Карл поправил длинную прядь волос, упавшую на лоб. — Это «дюз».
  — Ты не можешь позволить себе «дюзенберг». Никто не может.
  — Модель 1934 года, с кузовом «роллстон».
  — И в каком он состоянии? — поневоле заинтересовался я.
  — Даже на ходу.
  Помимо светских сплетен, Карл обожал старинные автомобили. Его коллекция началась с «линколь-континенталя» выпуска 1939 года, который он отыскал в Копенгагене. Я не одобрял его хобби, но, в конце концов, у каждого свои причуды.
  — Сколько? — спросил я.
  Карл вновь занялся бокалами.
  — Двадцать пять, — едва слышно выдохнул он.
  — О Господи, — вырвалось у меня.
  — Послушайте, я знаю место, где мне хоть завтра выложат пятнадцать тысяч за «испано-суизу», — ситуация начала проясняться. — Пять тысяч я сниму со счета, так что недостает только пяти.
  — Не понимаю я этого, — я покачал головой. — Выкладывать двадцать пять тысяч долларов за машину, которой чуть ли не полвека.
  — Еще через пять лет она будет стоить на десять тысяч больше.
  — Так она в хорошем состоянии? — я начал сдавать позиции.
  — В превосходном.
  — Я поговорю с Падильо, как только он вернется.
  — Этот парень не может ждать долго.
  — Пока Майка нет, говорить не о чем.
  — Я позвоню этому парню и скажу, что беру машину.
  — Послушай, мы еще ни о чем...
  — А вот и ваш гость, — оборвал меня Карл.
  Я обернулся. Пломондон прямиком шел к бару. Невысокого роста, плотный, лет сорока, с пружинистой походкой.
  Подойдя вплотную, он кивнул мне и протянул руку.
  — Я — Билл Пломондон.
  Мы обменялись крепким рукопожатием и я сказал, что рад его видеть, и поинтересовался, не желает ли он откушать в отдельном кабинете?
  — Я предпочитаю общий зал, — последовал ответ. Я кивнул и оглядел салун. К счастью, Пломондон пришел, как мы и договаривались, в третьем часу, когда волна желающих перекусить спала и появились свободные столики. Я поймал взгляд герра Хорста и тот поспешил к нам.
  — Думаю, номер восемнадцать, герр Хорст.
  — Разумеется, герр Маккоркл, — несмотря на то, что он работал у нас почти пятнадцать лет, отношения наши оставались подчеркнуто формальными, как на людях, так и без оных.
  Мы могли бы поставить в зале еще с десяток столов, и никто не пожаловался бы на тесноту, но многие клиенты предпочитали наш салун именно потому, что им не приходилось, описывая свои последние триумфы и поражения, понижать голос до шепота из боязни, что их услышит не только собеседник.
  Меня Пломондон раскрывать не стал.
  — Мне бифштекс и салат. И «мартини».
  Я поддержал компанию, остановившись на том же. Когда принесли запотевшие бокалы, он отпил из своего, поставил его на стол, наклонился вперед и взгляд его карих глаз уперся в мою физиономию.
  — Как Майк?
  — Нормально.
  Пломондон покачал головой.
  — Если в все было нормально, он бы не попросил вас пригласить меня на ленч.
  — Он сказал, что вы нужны ему на три дня в Нью-Йорке. Вознаграждение гарантируется.
  Пломондон ни кивнул, ни нахмурился. Лицо его осталось бесстрастным.
  — Нет. Так ему и скажите. Нет.
  — Он ждет вас сегодня. К семи вечера.
  — Все равно нет.
  — Хорошо.
  Пломондон посмотрел налево, направо, за спину. Убедившись, что никто нас не подслушивает, вновь наклонился ко мне.
  — Вы об этом не распространяетесь, не так ли?
  — О чем?
  — О Падильо и его делах.
  — Он — владелец салуна.
  — А у меня сантехническая компания. И довольно-таки крупная.
  — Я видел на улицах ваши грузовики.
  — Я также подрабатываю на стороне. Не часто. То одно, то другое. Не высовываюсь.
  С тем он и замолчал. И пока нам не принесли бифштексы, не произнес ни слова, отдавая должное «мартини».
  Свой бифштекс Пломондон сразу же разрезал на кусочки размером с квадратный дюйм. Ел он не спеша, тщательно пережевывая мясо. Покончив с бифштексом, принялся за салат.
  Герр Хорст приглядывал за нами, и, как только наши тарелки опустели, на столе появились чашечки с дымящимся кофе. «У Мака» — единственный ресторан в городе, где меня обслуживают так, как мне этого хочется. В остальных я словно становлюсь невидимым для официантов. Но Пломондон, похоже, не придавал ни малейшего значения ни уровню обслуживания, ни качеству блюд. Я чувствовал, что он с тем же аппетитом слупил бы и жареную кошатину, при условии, что ее подадут кусочками в квадратный дюйм.
  Допив кофе, он наклонился ко мне, показывая тем самым, что желает продолжить разговор. Для начала он дважды кивнул.
  — Хороший ленч.
  — Благодарю.
  — Я ем тут довольно часто.
  — Я знаю.
  — Чтобы приходить сюда регулярно, надо иметь или много денег, или неограниченный расходный счет.
  — Именно по таким критериям мы подбираем клиентуру.
  — Понятно. Когда я начинал заниматься сантехникой, как раз после войны в Корее, я не мог позволить себе такой ленч. Иногда я не мог зайти на ленч даже в «Белый замок»[5].
  — В начале пути многим приходится довольствоваться малым.
  — А вот вам не пришлось, — заметил он и, прежде чем я успел спросить, откуда ему это известно, продолжил: — Мне достаточно одного взгляда, чтобы понять, приходилось ли человеку сталкиваться с трудностями. Думаете, шучу? По вас сразу видно, что вы сразу бросили бы то дело, которым занимались, если в вырученной прибыли хватало только на ленчи в «Белых замках», и переключились бы на что-то еще. Наверное, потому вы и остановили свой выбор на ресторанном бизнесе, что не хотели питаться в «Белом замке»?
  — Возможно, но есть в этих закусочных мне приходилось.
  — Но не из нужды?
  — Нет, по собственному выбору.
  — Так я и думал. Начав собственное дело, я не хотел работать по мелочам. Мечтал о крупных заказах. Но для этого требовался начальный капитал. Потому пришлось поработать в другой области. Делал я примерно то же, что и Падильо, но выполнял поручения не столько государства, как частных лиц и компаний. Вы меня понимаете?
  Я заверил его, что вопросов у меня нет. Пломондон кивнул и продолжил:
  — Поручения эти обеспечили меня необходимым капиталом, моя компания крепко стоит на ногах, так что теперь я могу без них обойтись. Но Падильо я отказываю по другой причине.
  — Какой же?
  — Мы с ним ничего не должны друг другу. Никогда не работали вместе. Но я знаю о нем, а он — обо мне, и я всегда предполагал обратиться именно к нему, если мне понадобится помощь. Наверное, и он видел во мне потенциального союзника.
  — По всему видно, что да.
  — Так вот, я по-прежнему держу нос по ветру и, кажется, знаю, чем озадачили Падильо и с кем он схлестнулся. Я не хочу в этом участвовать. Надеюсь, он на меня не обидится?
  — Думаю, что нет.
  — Амос Гитнер, — произнося эти слова, он не отрывал взгляда от моего лица. И, наверное, что-то да углядел, потому что впервые улыбнулся. — Я в этом практически не сомневался. А теперь уверен на все сто.
  — В том, что это Гитнер?
  Пломондон покачал головой.
  — В том, что не хочу в этом участвовать.
  Он поднялся, протянул мне руку.
  — Передайте Падильо, я сожалею, что не смогу сотрудничать с ним, — я пожал ему руку, он повернулся, чтобы уйти, но опять наклонился над столом. — Пожалуй, лучше сказать ему, в чем причина.
  — Хорошо.
  — А еще скажите ему, что я уже не так хорош, как не в столь давние времена, — он помолчал, словно раздумывая, стоит ли говорить следующую фразу, и решил, что таки стоит. — И я надеюсь, что он по-прежнему мастер своего дела.
  — Я ему скажу.
  Он дружески мне кивнул и направился к двери, за которой начинался мир, испытывавший столь насущную потребность в сантехническом оборудовании, что Пломондон без ущерба для своей компании мог оплатить ленч в более дорогом, по сравнению с «Белым замком», заведении.
  Я прошел в кабинет, прежде чем сесть за стол, снял с полки толстый том «Мирового альманаха» двухгодичной давности, посмотрел, что написано про Ллакуа. Протекторат Великобритании до 1959 года, потом независимое государство, владеющее едва ли не третью запасов нефти свободного мира[6], абсолютная монархия. Потенциально одна из богатейших стран мира. Имелась там и армия численностью в две тысячи человек.
  Я поставил альманах на полку, занял прежнее место, уставился в окно, любуясь видом на проулок. Сидел и думал о Ллакуа, о том, как ее граждане собираются потратить эти бессчетные нефтедоллары. Хотелось также знать, кто задушил Уолтера Готара и почему это произошло в моей квартире. А потом в голову полезли совсем уж странные мысли. Как случилось, что я стал ресторатором? Какой налог придется платить, если Фредль получит прибавку к жалованью, которую она намеревалась потребовать у издателя? И, наконец, так ли нуждался Падильо в услугах Пломондона Сантехника, который, по его собственным словам, уже не мог конкурировать с Амосом Гитнером. Размышлял я долго, ибо часы, когда я вновь взглянул на них, показывали четыре.
  Я встал, подошел к одному из трех бюро, выдвинул ящик, маркированный надписью «Разное». Его содержимое состояло из транзистора с севшими батарейками, бинокля, который забыл кто-то из посетителей салуна, да так и не затребовал назад, бутылки шотландского и револьвера «смит-вессон» 38-го калибра с укороченным, в один дюйм, стволом. Его-то я и достал, чтобы положить в «дипломат», рядом с двумя рубашками, трусами, носками, галстуком, который никогда мне не нравился, и туалетными принадлежностями. Захлопнул крышку «дипломата» и по телефону попросил передать герру Хорсту, что жду его в кабинете.
  Когда он вошел, я обратился к нему по-немецки:
  — Я уезжаю на несколько дней в Нью-Йорк, к герру Падильо.
  — Очень хорошо, сэр.
  — Салун оставляю на вас.
  — Разумеется, сэр.
  — Приглядывайте за новым поваром.
  — Всенепременно, сэр.
  — В кассе наберется пятьсот долларов наличными?
  — Думаю, что да.
  — Принесите их мне, а я напишу расписку.
  Герр Хррст вернулся с деньгами, и я протянул ему расписку. Он проводил меня к выходу, с поклоном открыл дверь.
  — Счастливого пути, герр Маккоркл.
  Я пристально посмотрел на него, но не заметил ничего, кроме сдержанной вежливости. Если б я сказал, что хочу сжечь ресторан, он тут же протянул бы мне спички.
  Я поблагодарил его и, выйдя на улицу, остановил такси. Водитель оживился, когда я спросил, не отвезет ли он меня в аэропорт: дальние поездки у таксистов в чести.
  Машина уже набрала скорость, когда я вспомнил, что, спеша на помощь Падильо, я упустил из виду одну мелочь: забыл взять патроны. Впрочем, в этот день все складывалось крайне неудачно.
  Глава 10
  Я подумал, что оторвался от них. Поначалу мне показалось, что они плохо знают свое дело, но потом я понял, что причина не в этом. Просто они и не пытались скрыть свое присутствие. Наоборот, выделялись одинаковыми синими блейзерами, брюками в клетку и розовыми рубашками. Галстуки, правда, разнились. Высокий, мускулистый мужчина с узким смуглым лицом и большими усами предпочитал однотонный бордо. Второй, чуть пониже, белокожий блондин остановил свой выбор на лилово-красных полосах, гармонирующих с цветом рубашки.
  Вероятно, они следили за мной от ресторана, но заметил я их лишь в очереди на посадку в самолет «Истерн эйрлайнс», следующий рейсом Вашингтон — Нью-Йорк. Я попытался оказаться в очереди последним. Я всегда так делаю, потому что «Истерн», по крайней мере, по слухам, гарантирует, что отправит человека в Нью-Йорк на отдельном самолете, если окажется, что ему не хватило места в указанном в расписании рейсе. Мне очень хотелось лететь в одиночку. Поэтому я всегда стараюсь встать в хвост очереди. Но недостатка в свободных местах не ощущалось, так что я протянул стюардессе желтый пропуск и вошел в просторный салон, как мне показалось, ДС-9. Новые самолеты, как и автомобили, я друг от друга не отличаю.
  Я прошел в самый хвост, надеясь, что синие блейзеры сядут передо мной. Так оно и вышло. Они уселись по разные стороны прохода, так что до посадки в «Ла Гардия» я мог любоваться их профилями.
  Смуглолицего отличали густые черные брови и крючковатый нос. Скорее всего, он или его родители родились в Мексике или на Кубе. Блондин постоянно жевал, то ли резинку, то ли свой язык. По щекам и носу природа щедро рассыпала веснушки. Глаза он скрывал за черными очками и иногда ковырял в носу. На вид им обоим было лет по двадцать семь. Волосы их закрывали уши и падали на воротник блейзеров. За весь полет они ни разу не оглянулись.
  Спустившись с трапа, я первым делом направился в мужской туалет и заплатил семьдесят пять центов за чистку обуви. Оба они были в замшевых ботинках, а потому им пришлось болтаться неподалеку и делать вид, что я их нисколько не интересую. Затем я подошел к стойке «Ависа»[7] и взял напрокат машину. Мои действия не укладывались в рамки полученных ими инструкций, а потому они провели экстренное совещание, решив, что один пойдет ловить такси, а второй в это время будет приглядывать за мной.
  Девушка за стойкой предложила мне «плимут». Я не отказался, сел за руль, завел мотор и нырнул в транспортный поток. Часы показывали шесть вечера, так что моя смелость заслуживала медали. В зеркале заднего обзора я увидел, что такси с двумя субъектами в синих блейзерах держалось следом.
  В Нью-Йорк я поехал через Триборо-бридж. Во-первых, ближе, во-вторых, больше машин, что было мне на руку. Я с десяток раз перестраивался с одного ряда в другой, разгонялся и резко сбрасывал скорость, подавал сигнал поворота, а затем ехал прямо. Такси не отставало. На Эф-де-эр-драйв[8] из крайнего правого ряда я повернул на Шестьдесят третью улицу. Плотность транспортного потока еще более увеличилась, а скорость упала до трех миль в час.
  На Шестьдесят третьей улице движение одностороннее, и между Лексингтон и Парк-авеню я нашел то, что искал: припаркованный во втором ряду грузовичок. Поравнявшись с ним, я заглушил двигатель, открыл дверцу и вылез из машины, оставив ключи в замке зажигания, но прихватив с собой «дипломат». Поднял капот, покачал головой, повернулся, ретировался на тротуар, оставив «плимут» на попечение сотрудников «Ависа» или дорожной полиции Нью-Йорка, и зашагал в сторону Парк-авеню. Когда я поворачивал за угол, обезумевшие водители, застопоренные моим «плимутом», изо всех сил жали на клаксоны. Услышал я и возмущенные крики. Оглянувшись, увидел, что синие блейзеры уже вылезли из такси, но все еще препираются с шофером.
  На перекрестке Парк-авеню и Шестьдесят второй улицы мне улыбнулась удача: к тротуару подъехало такси, чтобы высадить пассажира. Водитель соблаговолил отвезти меня в «Билмор». По пути я не раз оглядывался, но погони не обнаружил. Правда, машин по-прежнему хватало с лихвой, так что блейзеры могли следовать за мной на некотором расстоянии. Из машины я вышел на Сорок третьей улице, у парадного входа в «Билмор». Минут пятнадцать поболтался в роскошном вестибюле, слежки не заметил и покинул отель через дверь, выходящую на Сорок четвертую улицу. Погулял по ней еще с четверть часа, после чего поймал такси и назвал водителю номер дома на Эй-авеню.
  Не доезжая трех кварталов, я попросил водителя остановиться. Он затормозил у бара. Я заплатил ему и вошел в зал. У стойки толпился народ, а часы над бутылками показывали шесть сорок пять. Я заказал виски с содовой и постоял у стойки, наблюдая за дверью.
  В баре я пробыл десять минут, вышел на улицу и направился к Эй-авеню. А на углу Девятой улицы и Первой авеню смуглолицый дубинкой ударил меня по правой руке.
  Напрасно я думал, что избавился от слежки. Выронив «дипломат», я попятился назад. Попытался помассировать правую руку, но от этого она заболела еще сильнее. А на меня уже бросился блондин, низко пригнувшись, отведя левую руку для удара. Ждать последнего я не стал, но пнул его в левое колено, отчего блондин заверещал от боли и потянулся к нему рукой. Тут уж я от души двинул ему левой по правому уху. Он плюхнулся на асфальт, заверещал еще громче, обхватив обеими руками левую коленку. Я повернулся к смуглолицему, вновь занесшему дубинку. Удар я блокировал левым предплечьем, а правой врезал по широкой груди смуглолицего. Он отшатнулся, и я двинулся на него, стараясь не замечать боли в руках.
  Из продуктового магазина вышел мужчина средних лет, в расстегнутой черной жилетке поверх белой рубашки, без галстука.
  — Что тут происходит? — спросил он как раз в тот момент, когда мой левый кулак погрузился в живот смуглолицего.
  Смуглолицый согнулся пополам.
  — Давайте это прекратим, — продолжил мужчина из продуктового магазина.
  Одновременно с этой репликой я двинул по физиономии смуглолицему ногой.
  Он распрямился, чтобы я и мужчина из продуктового магазина смогли увидеть результаты моих трудов. Крючковатый нос расплющился, сквозь кровь белела кость.
  Вокруг уже собралась толпа, и толстяк в синем костюме интересовался у мужчины в жилетке и белой рубашке, что тут, собственно, происходит. Мужчина в жилетке указал на меня.
  — Вот этот большой парень бьет двух маленьких.
  Оба «маленьких» ростом были за шесть футов.
  — Полицию не вызвали? — спросил толстяк.
  — Еще не успели.
  Смуглолицый со сломанным носом тем временем опустился на асфальт неподалеку от своего напарника с разбитой коленкой. Хорошо бы ему, подумал я, остаться хромым до конца жизни. Я подобрал «дипломат» и продолжил путь. Смуглолицый меня не замечал. Он ничего не видел, ничего не чувствовал, кроме боли в носу. Блондин перестал верещать и уставился на меня. Я хотел задать ему несколько вопросов, но мне пришлось подождать, пока он обзовет меня всеми нехорошими словами, какие только хранились в его памяти. А когда он, наконец, иссяк, я заметил приближающегося к нам патрульного на мотоцикле. Повернул и уже двинулся к Эй-авеню, но толстяк в синем костюме заступил мне дорогу.
  — Вам что-то нужно, приятель? — дружелюбно спросил я.
  — Эти два парня сильно избиты. Не можете же вы...
  Я поднял руку и толкнул его в грудь. Он не двинулся с места, лишь глаза превратились в щелочки.
  — Этих двух парней разыскивает полиция шести штатов[9]. Если подсуетитесь, то сможете заломить им руки за спину и потребовать у полиции вознаграждение.
  — Вознаграждение большое?
  — Шесть тысяч в Питсбурге и семьдесят пять сотен в Алтуне[10]. Ограбление банков.
  Толстяк посмотрел на меня, потом через мое плечо. Вновь глянул на меня, словно хотел понять по моему лицу, говорю ли я правду или дурю ему голову. Похоже, он мне поверил, потому что отступил в сторону, давая мне пройти. Не прошло и нескольких секунд, как сзади раздался крик. Я оглянулся. Толстяк стоял над смуглолицым, обхватив его шею рукой. Одновременно он пытался врезать блондину ногой по голове. Толпа, молча наблюдавшая за происходящим, раздалась, давая пройти патрульному, и я скрылся за углом, не дожидаясь развязки.
  Адрес, который дал мне Падильо, привел меня к мрачного вида семиэтажному жилому дому, расположенному напротив засыпанного пылью парка. Владелец дома, похоже, не уделял ему должного внимания, ограничиваясь разве что сбором квартирной платы. На первом этаже располагались кондитерская, чистка одежды, бакалейная лавка и винный магазин. Ни одно из этих заведений не выглядело процветающим, а винный магазин, судя по всему, просто находился на грани банкротства. Во всяком случае, в глазах его владельца, стоящего у порога, читалась полная безнадега.
  Я огляделся, прежде чем нырнуть в подъезд. Ни у кого из прохожих особого интереса я не вызывал.
  Ни у женщины-негритянки, что катила коляску, набитую старыми газетами. Ни у старика в сером костюме, тяжело опирающегося на трость. Владелец винного магазина удостоил меня лишь одним взглядом, но сразу понял, что если я и буду покупать спиртное, то не у него, а в более респектабельном месте.
  В лифт могли втиснуться двое, но только выдохнув из себя весь воздух. Я захлопнул дверцу, нажал нужную кнопку, и кабина с натужным скрипом поползла вверх. До седьмого этажа я добрался не скоро.
  Квартира 7-С оказалась в конце коридора, и путь к ней перегораживала мощная деревянная дверь, усиленная кованой решеткой, неизменным атрибутом многих нью-йоркских квартир. Я постучал и посмотрел на часы. Пять минут восьмого. Второй раз я постучать не успел, так как за дверью сдвинули засов и загремели замками. Дверь приоткрылась на три дюйма, более не позволяла цепочка, и в щель выглянул Падильо.
  — Сантехник приехать не смог, — объяснил я свое появление.
  — О Господи, — Падильо захлопнул дверь, чтобы снять цепочку, вновь открыл ее, и я вошел в гостиную, владелец которой обожал клен. Вся мебель, частью новая, но в основном сработанная в прошлом веке, была из клена и выглядела так, словно дерево каждый день натирали воском, по необходимости и без оной. Кроме клена, владелец квартиры любил и мебельный ситец, который пошел не только на обтяжку стульев и софы, но и на занавеси. Гостиная больше напоминала музей, чем жилую комнату.
  — Пломондон отказался?
  — Сказал, что нынче он не так уж и хорош. По крайней мере, не чета Гитнеру. Но выразил надежду, что тебе он будет по зубам.
  — А чего ты так тяжело дышишь? Поднимался по лестнице?
  — Пистолет ты можешь убрать, — заметил я.
  Падильо глянул на свою правую руку, сжимающую пистолет иностранного производства, незнакомой мне марки. Затем сунул его за пояс, чуть левее пупка. Мне казалось, что это неудобное место для ношения оружия, но ему так нравилось, причем в критических ситуациях пистолет оказывался у него в руке за четыре десятых секунды, нередко спасая ему жизнь.
  — А дышу я тяжело, — продолжил я, — потому что нарвался на двух парней, которые хотели избить меня.
  — Случайная встреча, или они ждали именно тебя?
  — Не просто ждали, но следовали за мной из Вашингтона. Я уж решил, что оторвался от них, но, похоже, недооценил их смекалку. А может, те, кто их направлял, поумнее меня.
  — В последнем сомневаться не приходится. Будь у тебя хоть капля ума, ты бы сюда не приехал. Тебе бы сейчас сидеть в баре, на привычном месте.
  — Раз уж ты заговорил...
  — Шотландское или бурбон?
  — Шотландское.
  Падильо ретировался на кухню, а я вновь оглядел гостиную. Две двери плотно закрыты, третья вела в ванную. Я догадался, что за закрытыми дверями — спальни. Падильо принес два бокала, один протянул мне.
  — А где король и его советник?
  Падильо кивнул на одну из закрытых дверей.
  — Там. Она закрывается за засов и три замка.
  — А кто тут живет?
  — Сорокалетняя старая дева, которая твердо решила остаться непорочной до самой смерти. Она на пару месяцев уехала в Европу. А квартиру оставила Ванде, которая приходится ей дальней родственницей.
  — Раз уж я здесь, что я должен делать?
  — Вернуться домой.
  — Я думал, тебе нужен помощник.
  — Мне нужен профессионал, а не любитель. Пусть даже и не бесталанный.
  — Предложи мне вознаграждение, и я покину ряды любителей.
  — Посмотри на себя, — он покачал головой.
  — Без зеркала это нелегко.
  — У тебя десять фунтов лишнего веса, и все они на животе. Тебе следовало надеть очки три года тому назад, но ты боишься, что они испортят твой профиль. Ты думаешь, что физические упражнения — это пешая прогулка от бара до дома, да и то при хорошей погоде. Ты выкуриваешь чуть ли не три пачки в день, кашляешь так сильно, словно у тебя эмфизема, а от спиртного у тебя наверняка цирроз печени, о чем ты не знаешь лишь потому, что не хочешь пройти профилактическое медицинское обследование. Толку от тебя ноль.
  — Ты забыл упомянуть мои десны. С ними тоже не все в порядке.
  Падильо глотнул виски.
  — Куда тебе супротив Амоса Гитнера? Реакция у него лучше, чем у меня. Я не хочу говорить Фредль, что все произошло очень быстро и ты, скорее всего, даже ничего не почувствовал.
  — Я могу сесть на него. Придавлю к полу.
  — Это точно.
  — Помощник тебе все равно нужен, а обратиться особо не к кому, так?
  Он покачал головой.
  — Варианты есть, но большинство кандидатов уже на том свете.
  — А остальные испуганы.
  — Не испуганы. Благоразумны, — поправил он меня. — Этого качества тебе всегда недоставало.
  — Я уезжаю или остаюсь? — я допил виски. — Решать тебе.
  Темные испанские глаза Падильо несколько мгновений не отрывались от моего лица, а потом он опять покачал головой, как мне показалось, печально.
  — Ну что ж, раз уж ты здесь.
  — Ты и представить себе не можешь, что значит для меня этот шанс.
  — Если он дает тебе возможность сыграть труса, воспользуйся ею.
  — Вы даете мне дельный совет, но я ему не последую.
  — Дешевая мелодрама, — прокомментировал Падильо заключительные фразы нашего диалога, поставил бокал на стол и шагнул к закрытой двери. — Пора тебе познакомиться с королем.
  — Как мне его звать? Король, ваше величество или Питер Пол?
  — Попробуй мистер Кассим, если тебя не устроит просто «вы». Вроде бы он тут инкогнито.
  — Ему нравится быть королем?
  — Наверняка понравится, если мы сможем сохранить ему жизнь.
  Глава 11
  Король вышел первым. По моему разумению, на короля он не тянул, но едва ли я могу считаться специалистом в этом вопросе, ибо ранее общаться с царственными особами мне не доводилось. Падильо представил его как мистера Кассима, я нашел это очень демократичным, после чего мы обменялись крепким рукопожатием.
  — Очень рад с вами познакомиться, — говорил он четко, безо всякого акцента, как и должно человеку, изучающему язык под руководством учителя-англичанина.
  Затем меня представили Эмери Скейлзу, бывшему учителю и нынешнему советнику правителя королевства Ллакуа, и мы тоже пожали друг другу руки.
  Скейлз постоянно находился рядом с королем и, если не говорил сам, внимательно вслушивался в каждое слово, произнесенное монархом. Я решил, что к возложенным на него обязанностям он относится на полном серьезе.
  Пару они составляли запоминающуюся. Король — низкорослый, полный, в двадцать один год уже совершенно лысый. А может, в монастыре, где он провел пять лет, нашли способ избавляться от волос. Глаза его беспрерывно двигались, словно он искал, на чем остановить взор, и не находил ничего подходящего. Он постоянно улыбался, и я решил, что это нервное, так как зубы у него были плохие, и он мог бы не выставлять их на всеобщее обозрение. Теперь, подумал я, он разбогател и мог позволить себе недорогие коронки или хотя бы зубную щетку.
  Скейлз возвышался над Кассимом более чем на голову. Длинный и тощий. С длинной, обтянутой кожей физиономией. Лет ему было под пятьдесят. Скорее всего, шанс попасть в высшее общество выпал на его долю в первый и последний раз, и он боялся, что неверный шаг может все испортить. Во всяком случае, такое у меня сложилось впечатление.
  Покончив с рукопожатиями, Скейлз повернулся к Падильо.
  — Вы, кажется, говорили, что к нам присоединится некий мистер Пломондон.
  — Он не смог приехать, но я сумел убедить мистера Маккоркла заменить его, — лгал Падильо, как всегда, виртуозно.
  — Вы — очень крупный мужчина, — Кассим одарил меня очередной улыбкой.
  Я решил, что нет нужды извиняться за мои габариты, тем более что на лишний жир приходилось лишь десять фунтов, а потому улыбнулся в ответ и кивнул.
  — Работа телохранителя вам знакома?
  — В общих чертах. Разумеется, у меня нет такого опыта, как у мистера Падильо.
  — Возможно, нам придется уехать отсюда раньше намеченного. По пути сюда Маккоркл столкнулся с непредвиденными осложнениями. Похоже, они знают, что мы здесь.
  — Это были Крагштейн и Гитнер? — спросил Скейлз.
  — Нет. Эту парочку я раньше не видел. Я подумал, что оторвался от них в центре города, но они, судя по всему, знали, куда я еду.
  — Это означает, что полку наших врагов прибыло, — опечалился Скейлз.
  — Едва ли, — возразил я. — Те двое нам уже не страшны. Скорее всего они сейчас в тюрьме.
  — Они попали туда не без вашего участия, мистер Маккоркл? — король опять улыбнулся.
  — Каюсь, приложил руку.
  — У вас есть на примете другое убежище, мистер Падильо? — полюбопытствовал Скейлз.
  — В Нью-Йорке?
  — Да.
  — Найти его не составит труда. Но мы не можем перебираться куда-либо, не дождавшись звонка Ванды Готар.
  Скейлз выудил из кармана жилетки старомодные золотые часы, щелкнул крышкой.
  — Почти половина седьмого. Она должна позвонить с минуты на минуту.
  Какое-то время все молчали, ожидая телефонного звонка. Поскольку его не последовало, Падильо счел возможным возобновить разговор.
  — Ванда договаривается с руководством нефтяных компаний о процедуре подписания документов.
  — А почему их нельзя прислать сюда с курьером? — поинтересовался я. — Нотариуса мы найдем за углом.
  — Боюсь, этому препятствует значимость заключаемой сделки, мистер Маккоркл, — ответил на мой вопрос Скейлз. — Хотя подготовительная работа велась под руководством старшего брата его величества, подписание документов должно сопровождаться выполнением некоторых... формальностей. Вы понимаете, торжественная обстановка, присутствие высокопоставленных лиц.
  — Но вы же не гонитесь за рекламой? — удивился я.
  — Нет, конечно, но вся церемония будет заснята на пленку, а затем показана в Ллакуа в рамках образовательной компании, дабы подданные его величества знали, что все делается для их же блага.
  — Присутствовать должен только мистер Кассим или кто-то еще из представителей Ллакуа?
  Король нервно улыбнулся и провел рукой по гладкому черепу, словно проверяя, не пора ли его побрить.
  — К сожалению, мистер Маккоркл, другие представители Ллакуа, что находятся в этой стране, и наняли господ Гитнера и Крагштейна. Мои соотечественники не жаждут увидеть на документах мою подпись. Они бы предпочли расписаться там сами.
  — Вознаграждение расписавшемуся составит четыре миллиона, — заметил Падильо.
  — Пять миллионов, — поправил его Скейлз с мечтательным выражением в глазах. Помолчал, наверное, прикидывая, как он потратит свою долю. Затем продолжил: — Ситуация, безусловно, довольно странная, но уж в такие времена мы живем, а ставки в данном конкретном случае очень высоки. Для некоторых речь идет лишь о личном обогащении. Но для его величества эта сделка — возможность превратить нищую страну в одно из экономических чудес света. Дать ее жителям...
  Скейлз говорил бы еще минут пятнадцать, но зазвонил телефон. Падильо снял трубку.
  — Слушаю.
  Слушал он долго, и я видел, как побелели костяшки пальцев на правой, сжимающей трубку, руке. Разговор он закончил, не прощаясь, а трубку если не швырнул, то бросил на рычаг. Затем повернулся к нам. Рот его обратился в узкую твердую полоску.
  — Мисс Готар? — спросил Скейлз.
  Падильо покачал головой.
  — Нет. Франц Крагштейн.
  — Мой Бог, — ахнул Скейлз. — И что он сказал?
  — Он дает нам час.
  — На что?
  — Чтобы убраться отсюда.
  — А если мы не уберемся?
  — Тогда он придет за нами.
  Кассим в который уж раз улыбнулся.
  — Но возможно ли такое? У нас очень прочная дверь.
  Падильо коротко глянул на нее.
  — Для Крагштейна это пустяк.
  — Что-то у них не вяжется, — вмешался я.
  — О чем ты? — повернулся ко мне Падильо.
  — Зачем звонить? Почему просто не напасть?
  — Где лучше нападать, здесь или на улице?
  — С точки зрения Крагштейна, естественно, на улице.
  — Так, может, нам следует оставаться в квартире? — спросил Скейлз. Угрозы Крагштейна его, похоже, не волновали. Да и король, усевшийся в кресло, не выказывал признаков беспокойства. Я решил, что для тех, кто выбирает карьеру телохранителя, лучше клиента, чем король, не сыскать.
  — Мы пробудем здесь, пока не позвонит Ванда. Потом переберемся в другое место.
  — Вы уже знаете куда? — вежливо спросил Скейлз.
  — Будем действовать по ситуации, — не стал раскрывать карты Падильо.
  Разговор увял, и мы молча сидели в ситцево-кленовой гостиной, разглядывая рисунок ковра на полу да пейзажи, развешанные по стенам. Телефонный звонок заставил нас всех вздрогнуть. Трубку вновь взял Падильо.
  — Слушаю.
  Но этот раз позвонила Ванда.
  — Один момент, — прервал он ее и посмотрел на меня. — В той комнате параллельный аппарат, — он указал на спальню, из которой вышли король и Скейлз. — Пойди послушай.
  Аппарат стоял на столике у кровати. Я взял трубку.
  — Нас слушает Маккоркл.
  — Почему? — легкое удивление в голосе Ванды.
  — Потому что он здесь. И в деле.
  — Ты же говорил про Пломондона.
  — Он думает, что Гитнер ему не по зубам.
  — А Маккоркл так не думает?
  — Он просто не знает Гитнера.
  — С Гитнером ему не справиться. Я не уверена по силам ли это тебе.
  — Нам представился случай выяснить это в течение ближайших пятнадцати минут. Крагштейн предоставил нам право выбора: или мы выходим на улицу, или он приходит в нашу квартиру.
  — Разберись с этим сам, — ни вопросов, ни комментариев, ни даже советов. Абсолютная уверенность в том, что Падильо и сам знает, что нужно делать.
  — Долго нам торчать в Нью-Йорке?
  — Еще два дня.
  — А потом?
  — Сан-Франциско.
  — Глупость какая-то.
  — Нефтяные компании поставили такое условие. Документы подписываются там, и более нигде. Они ничего не хотят менять. Я пыталась уговорить их.
  — А ты объяснила им, сколь велики наши шансы попасть на другой конец страны при наличии таких противников?
  — Объяснила. Они ничуть не огорчились.
  — То есть они не заинтересованы в этой сделке?
  — Заинтересованы, но, случись что-то с Кассимом, они найдут ему замену.
  — Понятно. Я дам тебе номер, по которому ты сможешь связаться с нами в ближайшие два дня, — он продиктовал семь цифр. Я предположил, что записывать их Ванде не пришлось. Память у нее была, как у Падильо: они оба наверняка помнили даже номер своего шкафчика в школьной раздевалке.
  — Я позвоню из Сан-Франциско, — пообещала она.
  — Где ты сейчас?
  — Там, где много денег. В Далласе.
  — Позвони завтра в это же время.
  — Хорошо. Кстати, мистер Маккоркл?
  — Да?
  — Мы увидимся в Сан-Франциско?
  — Скорее всего.
  — Прекрасный город? Не правда ли?
  — Мое мнение не в счет. Я там родился.
  — Правда? Надеюсь, вы собираетесь там же и умереть?
  Гудки отбоя раздались прежде, чем я нашелся с остроумным ответом, так что мне осталось лишь положить трубку и отдать должное спальне старой девы. Если в гостиной царствовали клен и ситец, то в спальне — секс и грех. Множество зеркал, огромная круглая кровать под меховым покрывалом, если не из котика, то из соболя, приглушенный свет, канапе на двоих, на случай, что кровать покажется не слишком удобной. То была спальня проститутки высшего разряда или старой девы, мечтающей стать проституткой. В последнем случае я мог только пожалеть ее.
  Когда я вышел из спальни, мое внимание сразу же привлек король. Он стоял на коленях у стула, сложив руки перед грудью, с откинутой назад головой, закрытыми глазами. Губы его беззвучно шевелились, вероятно повторяя слова молитвы. Скейлз наблюдал за ним, изредка кивая головой, а Падильо, который не слишком жаловал религию, проверял, заряжен ли его пистолет.
  Пока король молился, я стоял в дверях, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, он произнес: «Амен», показывая, что общение с Богом завершилось, и Падильо тут же спросил: «Ты привез что-нибудь стреляющее?»
  — "Смит-вессон" тридцать восьмого калибра, — и только хотел добавить, что забыл патроны, как Падильо, должно быть читающий мысли, сунул руку в карман, вытащил запечатанную пачку патронов и бросил мне.
  — На случай, что твоих не хватит.
  Пожалуй, подумал я, его такт требует награды.
  Я вытащил из «дипломата» револьвер, зарядил его и положил в правый карман пальто, предчувствуя, что он попортит драп. Падильо поднялся, подошел к окну, выглянул из-за занавески. Что он там углядел, не знаю, но затем шагнул к столу, снял трубку и набрал номер.
  — Это Падильо, — произнес он, а затем слушал не меньше минуты, зажмурившись и потирая переносицу.
  — Знаешь, я не мог вырваться из Вашингтона, — по этой фразе я понял, что говорит он с женщиной, потому что вашингтонским женщинам он всегда говорил, что не мог вырваться из Нью-Йорка. — В город приехали мои друзья, и им надо где-то остановиться на пару дней... Нет, все мужчины, — вновь он долго слушал, потирая переносицу. — Нет, ну зачем такие хлопоты... Да, я знаю, за что ты им платишь, — он посмотрел на часы. — Мы подъедем в течение часа... Хорошо... Большое тебе спасибо.
  Падильо положил трубку и оценивающе оглядел нас, словно пытаясь решить, а стоим ли мы той жертвы, на которую, судя по всему, ему пришлось пойти.
  — Это кооперативная квартира на Шестьдесят четвертой улице, у пересечения с Пятой авеню. Нам надо лишь попасть туда.
  — Надеюсь, вы не обидитесь, мистер Падильо, если я спрошу, достаточно ли безопасна квартира, в которую мы должны перебраться? — полюбопытствовал Скейлз.
  — Это не квартира, а целый этаж, — ответил Падильо. — И меры предосторожности, принятые человеком, которому она принадлежит, заслужили бы похвалу Секретной службы. Имея восемьдесят миллионов долларов, можно позволить себе самое лучшее.
  Глава 12
  На крыше многоэтажного дома царила тьма, но семью этажами ниже уличный фонарь заливал входную дверь желтым светом. Я перегнулся через сложенный из кирпича парапет высотой в три фута. Король и Эмери Скейлз стояли рядом, но вниз не смотрели. Куда более интересовала их пропасть шириной в восемь футов, до прыжка через которую им оставалось три минуты, при условии, что сработает план Падильо.
  Восемь футов — это приличный прыжок, если речь идет о толстячке, вроде короля, не привыкшего к физическим упражнениям, или королевском советнике, таком, как Эмери Скейлз, возраст которого уже перевалил за пятьдесят и чья координация движений оставляла желать лучшего, или обо мне, потому что я испытываю головокружение от высоты, даже залезая на четырехфутовый стул у стойки бара.
  Падильо предложил типичный для него план, простенький и без затей, если не задумываться о связанном с его реализацией риске. Если об опасности не думать, можно уговорить себя, что ее вроде бы и нет. А потому Кассим, Скейлз и я, сгрудившись на крыше, собирали нервы в кулак и гнали от себя мысль о том, что расщелина между домами могла остановить и горного козла. Падильо было легче: его могли пристрелить, не более того.
  Ничего особенного внизу я не увидел.
  Редкие прохожие на тротуаре, одиночные машины на Эй-авеню, темный и зловещий парк на другой стороне.
  Мое внимание привлек синий спортивный двухместный автомобиль. Таким обычно дают название рыбы или рептилии, под капотом у него двигатель объемом от 350 до 425 кубических дюймов, и предназначены они не для поездок по городу, но для марш-бросков по автострадам со скоростью двести миль в час.
  Автомобиль двигался медленно: то ли водитель хотел припарковаться, то ли искал подружку на вечер. Теперь все зависело от точности расчета и удачи.
  — Если он будет трезв, — говорил Падильо, — и у него нормальная реакция, все пройдет как надо.
  Автомобиль отделяли от подъезда сорок футов, по моим прикидкам двигался он со скоростью двадцать миль в час. Темная фигура метнулась сквозь желтое пятно света, отбрасываемое уличным фонарем на мостовую. Водитель отреагировал мгновенно. Нажал на педаль тормоза, взвизгнули трущиеся об асфальт шины, и хромированный бампер замер, едва не коснувшись колен мужчины.
  Мужчина застыл, освещенный фарами, пусть на какую-то долю секунды, но тот, кто следил за подъездом из парка, успел выстрелить дважды. В Падильо он не попал, а тот уже бросился к правой дверце и дернул за ручку. Дверца, запертая изнутри, не поддалась, а автомобиль тронулся с места: водитель явно не желал участвовать в перестрелке. Звякнуло стекло: Падильо разбил ее рукояткой пистолета, дверца открылась, Падильо прыгнул на переднее сиденье, и автомобиль рванулся вперед, словно вылетевший из пращи камень.
  — Пора, — повернулся я к Кассиму и Скейлзу.
  Я услышал еще два выстрела, наверное, тоже из парка, но не стал смотреть, кто и куда стреляет. Вместо этого отошел на двадцать футов, глубоко вдохнул и начал разбег. Восемь футов темноты, что разделяли два здания, равнялись для меня олимпийскому рекорду в прыжках в длину, и я напоминал себе, что толкнуться надо правой. Места для шага правой не хватило, так что толкнулся я левой и проведя в полете пару часов, приземлился на шершавый рубероид крыши с запасом в добрых шесть футов.
  Повернулся и поспешил к краю, чтобы подхватить Кассима или Скейлза, если их прыжки окажутся не такими удачными, как мой. В темноте я различал их силуэты, но они еще не приняли спринтерскую стойку. Стояли лицом к лицу, и один из них хныкал. Король. Он не хотел прыгать и говорил об этом Скейлзу, сначала по-английски, потом по-французски. Я увидел, как поднялась правая рука, услышал звук пощечины.
  Хныканье разом прекратилось, и низенькая пухленькая фигурка затрусила ко мне. Я уж подумал, что ему никогда не преодолеть эти восемь футов, но он сумел набрать скорость, «попал в толчок» и взмыл в воздух, отчаянно махая руками и ногами. Упал Кассим в шести дюймах от края крыши, я схватил его за руку и оттащил на пару футов. Он вновь захныкал.
  Я же повернулся к Скейлзу. Разбегался он нормально, но никак не мог решить, с какой ноги толкнуться, а потому не прыгнул — просто сбежал в расщелину. И лишь руками сумел ухватиться за край крыши. Я тут же вытащил его на рубероид, и несколько мгновений он лежал, приходя в себя.
  Я же побежал к торцу здания, чтобы посмотреть, что делается на улице. Мужчина выскочил из парка и помчался к подъезду дома, который мы только что покинули. Мне понравилась легкость его бега. Даже с высоты семи этажей я узнал Амоса Гитнера.
  Я вернулся к Кассиму и Скейлзу. Король более не хныкал, но смущенно улыбался, стыдясь проявленного малодушия. Я не счел нужным подбодрить его какой-нибудь лестной фразой, вроде «как хорошо вы прыгнули», ограничившись: «Гитнер уже в доме».
  Скейлз, который сидел на крыше, разглядывая порванный рукав пиджака, поднялся.
  — Костюм порвался, — вздохнул он.
  — Когда король получит деньги, он купит вам новый, — успокоил я его. — Пошли.
  Скейлз повернулся к Кассиму.
  — Извините, что пришлось вас ударить, ваше величество, но, учитывая обстоятельства... — он не закончил, ибо, при всей своей учености, не мог найти благовидного предлога, дававшего ему право отвесить оплеуху царственной особе. — Вы очень хорошо прыгнули, — тихим голосом добавил он.
  Кассим просиял.
  — Спасибо, Скейлз.
  — Пошли, — повторил я.
  По крышам мы перебрались на дом, занимающий угол Эй-авеню и Девятой улицы. Спустились по пожарной лестнице на тротуар. Зашагали по Девятой, держа курс на площадь Купера. Я постоянно оглядывался, но увидел его лишь когда мы уже вышли на площадь. Бежал Гитнер быстро, а потому я крикнул королю и Скейлзу: «Прибавьте шагу». Они буквально скатились по лестнице, ведущей в подземку. Гитнер пересекал улицу, когда я преодолел три последних ступени. Бросил жетоны, которыми снабдил меня Падильо, в прорези автоматов. Далее не оставалось ничего иного, как ждать следующего поезда.
  На наше счастье, он появился мгновение спустя, остановился, мы прыгнули в вагон. Я обернулся. Гитнер бежал к автоматам с жетоном наготове. Проскочил автомат, полетел к поезду. Двери начали закрываться. Медленно, слишком медленно. Гитнер уже у вагона, ухватился за двери, пытаясь их раздвинуть. Но они закрылись. Мы стояли и смотрели друг на друга, пока поезд не тронулся с места.
  Никто из нас не помахал на прощание рукой.
  Дом стоял на Шестьдесят четвертой улице, чуть восточнее Пятой авеню, двадцать этажей светло-бежевого кирпича, покрытого городской грязью. Он не отличался от других многоквартирных домов, строившихся в Нью-Йорке в двадцатых и в начале тридцатых годов, если не считать стальных решеток, закрывающих все окна на первых четырех этажах.
  Да и в вестибюле нас встретил не привычный мужчина средних лет, но трое крепких двадцатипятилетних парней, которые все делали сообща, даже открывали дверь. Вернее, за ручку тянул один, второй пристально оглядывал улицу, а третий внимательно смотрел, кто входит, а кто выходит. Причем двое последних держали правую руку в кармане синей униформы, и не составляло большого труда догадаться, что их пальцы при этом сжимают рукоять пистолета.
  Выйдя из подземки на «Гранд Сентрал», мы сменили три такси и лишь последнему водителю назвали нужный нам адрес. Первый из троицы открыл нам дверь, второй оглядывал улицу, дабы убедиться, что никто не собирается в нас стрелять, а третий следил за нами на случай, что мы выкинем какой-нибудь фортель.
  — Мистер Маккоркл? — спросил тот, что открыл дверь.
  — Это я, — с этими словами я наклонился к окошку, чтобы расплатиться с водителем.
  — Мистер Падильо ждет вас в холле.
  — Благодарю.
  Тот же охранник открыл и дверь холла. Король вошел первым, Скейлз — за ним, я — следом, а замкнули колонну два охранника без ключа. К входной двери они вернулись лишь после того, как Падильо дважды кивнул, показывая, что я тот, за кого себя выдаю.
  Он стоял в центре большого зала, начисто лишенного стульев, кресел, удобных диванчиков. Лишь восточные ковры на полу стоимостью семьдесят пять тысяч долларов да четыре или пять картин, которые не затерялись бы и в «Метрополитен», по стенам. Был, правда, письменный стол, обычный современный стол, с шестью отверстиями в торцевой панели, достаточно большими, чтобы через них проскочили снаряды со слезоточивым газом. Искать камеры внутренней телевизионной сети я не стал.
  Двое сидевших за столом мужчин привстали, едва мы вошли, но руки их оставались под столом, наверное, на спусковых крючках или кнопках неких устройств, которые, приведенные в действие, разорвали бы нас на куски. Я однажды побывал в приемной вице-президента в Капитолии. Так вот, находившиеся там двое мужчин точно так же привстали, вежливые и внимательные, но готовые к решительным действиям. И я почувствовал, что любое неверное движение обойдется мне очень дорого. Впрочем, после убийств братьев Кеннеди и Мартина Лютера Кинга я не стал бы упрекать их за чрезмерную бдительность.
  Убедившись, что Падильо нас признал, мужчины вновь сели, по-прежнему не спуская с нас глаз. Я стоял к ним спиной, но, и не оборачиваясь, знал, куда устремлены их взгляды.
  — Обошлось без проблем? — спросил Падильо, ведя нас к лифту.
  — Практически да. В подземке Гитнер мог нас нагнать. Он опоздал буквально на пять секунд.
  — Я предполагал, что он отстанет на две минуты, — Падильо покачал головой. — Похоже, он действительно кое-чему научился.
  — А что у тебя? — полюбопытствовал я.
  — Меня преследовал Крагштейн. Уйти от него времени у меня не было, так что он знает, что мы здесь.
  — А что с тем парнем, чью машину ты остановил?
  — Я дал ему сотню, и он так обрадовался, что спросил, не собираюсь ли я повторить то же самое на следующей неделе. Он сейчас без работы и винит во всем Невилла Чемберлена и Мюнхен[11]. Честно говоря, логика его рассуждений осталась для меня загадкой.
  Король тем временем закончил осмотр холла.
  — Мистер Падильо, вы полагаете, что в этом доме мы будем в безопасности?
  — По оценке экспертов, вломиться сюда сложнее, чем в Форт Нокс[12].
  Раздвинулись двери кабины лифта, и я получил еще одно доказательство слов Падильо: впервые на моей памяти я увидел двух лифтеров в одной кабине.
  Они выпустили нас на девятнадцатом этаже в небольшую, богато обставленную комнату, где нас поджидал мужчина с тронутыми сединой курчавыми волосами, в темном строгом костюме.
  — Добрый вечер, мистер Падильо. Обед скоро подадут, но миссис Кларкманн подумала, что вы захотите отдохнуть...
  — Спасибо, Уильям, — Падильо посмотрел на Кассима и Скейлза. — Небольшой отдых также не повредит мистеру Кассиму и мистеру Скейлзу. Кроме того, мистер Скейлз порвал пиджак. Вы сможете ему помочь?
  — Разумеется, сэр.
  — Благодарю вас. Мы будем в баре. Дорогу я знаю.
  — Конечно, сэр, — Уильям повернулся к Кассиму и Скейлзу. — Прошу за мной, господа.
  Уильям увел их в левую дверь, а Падильо и я прошли к ту, что находилась напротив лифта. И попали в огромный зал. Пол, выстланный квадратными плитами черного и белого мрамора, три громадные хрустальные люстры, золоченые кресла и кушетки в стиле Людовика XVI, сработанные по меньшей мере за три века до наших дней.
  — Кларкманн с двумя «эн» на конце? — спросил я.
  — Совершенно верно.
  — Кольца цилиндров.
  — Ты, как всегда, прав.
  — Мистер Кларкманн умер три года тому назад.
  — Вижу, ты в курсе событий.
  — И все оставил ей.
  — До последнего цента.
  — Но и она, если мне не изменяет память, не из бедных.
  — Миллионов двадцать у нее было.
  — Аманда Кент. Сладенькая, как называли ее некоторые бульварные газетенки.
  — "Кентз Кэндиз, инкорпорейтед", — кивнул Падильо. — Корпорацию основал ее дед. В Чикаго.
  Еще одна дверь привела нас, как и обещал Падильо, в бар. Интимный полумрак, коллекция спиртных напитков на любой вкус, стойка, словно перенесенная из салуна с Третьей авеню, какими они были в начале века. Высокие стулья, несколько низких столиков с удобными кожаными креслами. Падильо прошел за стойку. Чувствовалось, что он здесь не впервые.
  — Шотландского, — заказал я, и он наполнил два бокала. После первого глотка комната понравилась мне еще больше. — Слушай, а сколько нужно заплатить, чтобы поселиться в такой квартире?
  — Как я и говорил, это кооператив.
  — То есть какое-то объединение?
  — Чтобы вступить в него, надо купить акции. Одна акция — один этаж. Один этаж стоит миллион.
  — А текущие расходы?
  — Думаю, тысяч двадцать в месяц, но, возможно, я занизил сумму.
  — Не так уж и много, — заметил я. — Конечно, придется потратиться и на обстановку.
  — Еще миллион, если тебе нравятся красивые вещи. Впрочем, при удаче можно уложиться в семьсот пятьдесят тысяч.
  — По сравнению с бульваром Санта-Моника[13] это большой шаг вперед.
  Падильо оглядел комнату.
  — Так уж и большой.
  — Если не учитывать твое обаяние.
  — Я встретил ее на какой-то вечеринке.
  — Должно быть, у вас тесные отношения, раз ты можешь практически без предупреждения привести к ней троих гостей.
  — Я достаточно хорошо ее знаю.
  — У вас серьезные намерения?
  — Мне нравится так думать, а я ни в коей мере не хочу огорчать ее.
  Я вновь отпил шотландского. Дорогого шотландского. Для меня слишком дорогого, чтобы покупать его даже у оптовиков.
  — Наверное, потребуется время, чтобы привыкнуть к такой роскоши. Но можно справиться и с этим. Все решает самодисциплина.
  Падильо улыбнулся, без юмора, но с печалью.
  — Ты бы протянул шесть месяцев. Максимум год.
  — А ты?
  — Я даже боюсь начинать.
  — Понятно, — я пробежался взглядом по столикам, кожаным креслам. — Теперь мне ясно, почему ты проводишь в Нью-Йорке так много уик-эндов. Вырабатываешь ненависть ко всему этому.
  — Твоя интуиция, как всегда, на высоте.
  — Это не интуиция.
  — А что же?
  Я вздохнул и допил виски.
  — Зависть. Черная зависть.
  Глава 13
  Даже если бы компания, возглавляемая сначала ее дедом, а потом — отцом, не производила половину шоколадных плиток, потребляемых в стране, я все равно согласился бы с газетчиками, назвавшими ее Сладенькой. Волосы — цвета ячменного сахара, глаза — корицы, кожа — словно нуга, а голос — обволакивающий, как ириска.
  Лет ей было чуть больше тридцати, но, имея восемьдесят миллионов долларов, можно выглядеть и помоложе, чем она и не преминула воспользоваться. В бар она вошла в чем-то белом, наряде, который начнут носить через два или три года, протянула мне руку.
  — Я — Аманда Кларкманн. А вы, должно быть, мистер Маккоркл, о котором он только и говорит.
  Она дружески пожала мне руку, потом повернулась и поцеловала Падильо в губы, нисколько не стесняясь меня.
  — Я упоминал о тебе пару раз, — пояснил Падильо, когда у него освободился рот.
  — Не понимаю, почему ты отказываешься переехать в Нью-Йорк, — я пожал плечами.
  — Я убеждала его жениться на мне, — улыбнулась Аманда. — Приводила разные аргументы. Мои деньги. Секс. Даже любовь.
  — Предложите оплатить его долги, — улыбнулся и я.
  — Он много должен?
  Я кивнул.
  — Девять баксов мне и пять нашему старшему бармену. Взял их на такси в прошлом месяце, да так и не вернул.
  — Известно, что банкротство, или его угроза, толкает мужчин на необдуманные поступки, — развил мою мысль Падильо. — Некоторые кончают жизнь самоубийством. Другие убывают к Южным морям. Кое-кто даже женится, — он наполнил третий бокал и протянул его Аманде Кларкманн.
  — Расскажите мне о его женщинах, — улыбкой она показывала, что это шутка, но приготовилась внимательно слушать, на случай, что я таки скажу правду.
  — Что я могу сказать? Одни — коротышки, другие — великанши. Остальные посередине.
  — И много их? — изгнать из вопроса заинтересованность ей не удалось. Большинству женщин небезразличны похождения их дружков.
  — Спросите его, — указал я на Падильо.
  — Он о женщинах не говорит.
  — Так похвалите его за скрытность.
  — Их было много?
  — Женщин?
  — Да.
  — Избытка я не заметил, но не ощущалось и недостатка. С женщинами ему всегда удавалось держаться золотой середины.
  — Раз вам непременно нужно говорить обо мне, — вмешался Падильо, — хотелось бы, чтобы глаголы употреблялись в настоящем времени. Прошедшее не ласкает слух.
  — Так почему ты так быстро вернулся в Нью-Йорк, Майкл? — спросила Аманда. — Мистер Маккоркл выглядит как джентльмен, но Уильям лишь вздохнул при упоминании о той парочке. Они показались ему довольно странными.
  — Один из них — король, — заметил Падильо.
  — Какой же страны? Я могла бы и догадаться сама, оставшиеся королевства можно пересчитать по пальцам.
  — Ллакуа.
  — Его брат только что умер, не так ли? Приятный молодой человек. Немного развязный, но приятный.
  — Ты его знала? — спросил Падильо.
  Аманда кивнула.
  — Мы встречались дважды. В Париже и в Мадриде. До близкого знакомства дело не дошло. Как вы зовете короля?
  — Мистер Кассим.
  — Разве он не требует, чтобы к нему обращались «ваше величество»?
  — Так к нему обращается Скейлз, — ответил я.
  — А кто такой мистер Скейлз?
  — Королевский советник, — усмехнулся Падильо. — Раньше он был учителем Кассима.
  — Уильям сказал, что советник порвал рукав.
  — Он упал, — пояснил я.
  Она посмотрела на Падильо, на меня, вновь на Падильо.
  — Да и сам костюм не такой уж элегантный.
  — Элегантность — не главная черта советника. От него требуется компетентность и беззаветная преданность.
  — Есть и еще одна причина, — добавил Падильо.
  — Какая? — полюбопытствовала Аманда.
  — Дешевизна.
  — Так король беден?
  — Сегодня да. А на следующей неделе может стать богатейшим королем этого мира.
  — Тогда я знаю, что нужно делать, — возвестила Аманда.
  — Что же? — поинтересовался Падильо.
  — Постараюсь развеселить его. Большинство моих знакомых-королей постоянно грустят.
  Столовая, в которой мы собрались в тот вечер, предназначалась для небольших компаний, тесного круга друзей числом не больше дюжины. Не знаю, как она называлась, да и вообще имела ли название. У слуг, возможно, она проходила как «Вспомогательная столовая номер шесть». Или семь. А может, и восемь.
  Остался мне неведомым и автор посадочного листа, но за большим круглым столом Кассим оказался справа от Аманды Кларкманн, Падильо — слева, меня посадили со стороны короля, а Скейлза — рядом с Падильо. «Рядом» означало, что нас разделяли добрых три фута.
  Короля, несомненно, заинтересовали предметы роскоши. Он внимательно разглядывал каждую ложку, вилку, нож. Или хотел убедиться, что они из серебра, или сомневался, что их помыли после предыдущего приема. Он даже перевернул тарелку, чтобы посмотреть марку фирмы-изготовителя. И, судя по всему, одобрил выбор Аманды. Я решил, что монастырская жизнь лишила его многих радостей и теперь он наверстывал упущенное.
  Прислуживали нам двое официантов, мужчина средних лет, которого я бы тут же взял на работу в наш салун, и юноша, лишь немного уступавший своему старшему напарнику. В салуне нашлось бы место и шеф-повару, если б, конечно, у нас хватило денег на его жалованье. Есть такую божественную телятину мне еще не доводилось, и, когда мне на тарелку положили вторую порцию, я не нашел в себе сил отказаться. О диете в этот вечер не хотелось и думать.
  Разговор вела Аманда Кларкманн, не оставляя попыток разговорить короля, но тот предпочитал есть, отвечая кивками да изредка односложными словами. Если его манерам и умению поддержать светскую беседу недоставало лоска, то с аппетитом у него был полный порядок. И на вопросы нашей хозяйки о Ллакуа он отвечал восхвалением поданных блюд. Особенно телятины, коей король слупил три порции.
  После обеда король и Скейлз откланялись, сославшись на усталость. Аманда Кларкманн, Падильо и я перебрались в гостиную выпить бренди под портретом кисти Томаса Эйкинса[14]. Мы с Падильо уже допивали второй бокал, а Аманда никак не могла справиться с первым, когда Уильям, ему я отвел роль квартирного мажордома, принес телефонный аппарат, вставил его в розетку и сообщил Падильо, что с ним хотят поговорить.
  — В этой комнате есть другая розетка? — спросил Падильо.
  — Да, сэр.
  — Принесите еще один аппарат и подключите его.
  Уильям кивнул, ушел, тут же вернулся со вторым телефоном, подключил и его.
  Падильо повернулся ко мне.
  — Возьми трубку.
  — Мне уйти? — приподнялась с места Аманда.
  Падильо покачал головой.
  — Я буду слушать, а не говорить.
  Я взял трубку, Падильо сказал: «Слушаю». После короткой паузы в трубке раздался мужской голос: «Это ты, Падильо?» Его обладателя я узнал сразу же. Франц Крагштейн.
  — Брось это дело, Майкл, — в голосе слышался упрек. Он явно не одобрял действия Падильо. — Шансов у тебя нет.
  — Пока вы играете не слишком удачно, Франц. Не смогли справиться даже с Маккорклом.
  — Сейчас с компетентными помощниками проблемы, так?
  — Не знаю.
  — Мистер Маккоркл очень мил, но опыта у него маловато.
  — Зато в достатке ума. И он не требует больших денег.
  — Мы бы хотели возобновить переговоры.
  — Нет.
  — Честное слово, Майкл, я не понимаю, почему...
  — Понимать необязательно. Достаточно знать, что я стою у вас на дороге. Попытайтесь пройти — это ваше право.
  — Я лишь взываю к благоразумию. Ты мне очень нравишься, Майкл. Потому-то я и хотел дать тебе... последний шанс. Старое, естественно, поминать не будем.
  — Клади трубку, Франц.
  — Видит бог, я сделал все, что мог.
  — В этом никто не сомневается.
  — И последнее, Майкл.
  — Выкладывай.
  — В Сан-Франциско путь неблизкий.
  — Мне доводилось там бывать.
  — Мне очень жаль, Майкл, но больше ты туда не попадешь, — и в трубке раздались гудки отбоя.
  Глава 14
  Мы играли в бридж уже больше двух часов, когда появился Падильо и прошел в бар, чтобы наполнить свой бокал. Я и Аманда Кларкманн противостояли королю и Скейлзу. Играли мы по центу за очко, и они выигрывали у нас почти тридцать пять долларов, потому что я не садился за карточный столик более десяти лет и теперь надеялся, что пройдет еще десять, прежде чем меня уговорят на новую партию, пусть даже с таким блестящим партнером, как Аманда Кларкманн.
  Следующий круг завершился в нашу пользу, а потому я встал и присоединился к Падильо в баре. Время приближалось к полудню, и нам не оставалось ничего другого, как дожидаться вечернего звонка Ванды Готар. Я смешал себе «мартини», как обычно убеждая себя, что он способствует улучшению пищеварения.
  — Кто выигрывает? — вопрос Падильо прервал мои раздумья о том, стоит ли бросить в бокал оливку.
  — Они, — от оливы я отказался, решив, что мне не нужны лишние калории.
  — Я заказал броневик[15].
  — Броневик, — я многозначительно кивнул и глотнул «мартини».
  — Он прибудет в четыре.
  — Банки в этот час уже закрыты, — проявил я свою осведомленность и в этом аспекте нашей жизни.
  — Он поедет не в банк.
  — Естественно.
  — Он поедет в аэропорт.
  — Ла Гардия, — я дал ему шанс поправить меня.
  Падильо это нравилось.
  — Кеннеди.
  — Хорошо. Я слышал, что броневики сейчас делают очень комфортабельными.
  — Мы в нем не поедем.
  — Полагаю, тебя осенило ночью?
  — Около двух часов.
  — Отвлекающий маневр, — вновь кивнул я. — Гениально.
  — Во всяком случае, у нас появляется шанс вырваться отсюда. Вчера его у нас не было.
  — А что поедет в аэропорт? Я хочу сказать, в броневике?
  — Кольцо.
  — Разумеется, дорогое.
  — Аманда говорит, что оно застраховано на пятьсот тысяч.
  — И куда отправится кольцо после прибытия в аэропорт?
  — К ювелиру в Сан-Франциско. Он его почистит и пришлет назад.
  — Но наши друзья, мистер Крагштейн и мистер Гитнер, решат, что это уловка, а в броневике не кольцо, но мы.
  — Совершенно верно.
  — И пока они будут гнаться за броневиком, мы двинемся в другом направлении.
  — Поедем в Ньюарк.
  — Ну конечно, в Ньюарк.
  — Потом в Денвер.
  — Куда же еще.
  — А оттуда?
  — Как я понимаю, только не в Сан-Франциско. Лос-Анджелес?
  — Ты прав.
  — Там мы возьмем напрокат машину и проникнем в Сан-Франциско с черного хода. Где ты заказал броневик. В «Бринке»?
  — В другой фирме. Той, что красит свои машины в красный цвет.
  — Никогда не заказывал броневик, — вздохнул я. — Наверное, потому, что они не видели во мне достойного клиента. А тебя долго мурыжили?
  — Едва ли они стали бы тратить на меня время. По сравнению с Амандой я — ноль без палочки.
  — Так броневик заказала она?
  Падильо кивнул.
  — Хорошо, однако, быть богатым.
  Падильо оглядел комнату.
  — У них тоже есть проблемы.
  — Назови хоть одну.
  — Они боятся, что в один прекрасный день могут обеднеть.
  После того, как мы с Амандой отдали королю и Скейлзу наши проигранные тридцать один доллар и пятьдесят восемь центов, она оставила нас, и пожилой официант, из тех, что прислуживали нам за обедом, подал ленч в той же комнате, где мы играли в бридж.
  Креветочный коктейль с соусом, за рецепт которого я бы тут же выложил сотню долларов, сандвичи с ростбифом, мексиканское пиво. Раньше я его не пробовал, но оно сразу мне понравилось. Король от пива отказался, и ему принесли кока-колу.
  За ленчем Падильо рассказал королю и Скейлзу о броневике. Те переглянулись, король уловил едва заметный кивок Скейлза и, улыбаясь, повернулся к Падильо.
  — Вы очень изобретательны. А кроме того, у меня появится возможность поближе познакомиться с вашей великой страной, — звучало это так, будто он обращается не к нам с Падильо, а к президенту или государственному секретарю.
  Перед тем как подали кофе, король вновь уловил кивок Скейлза. Поднялся, провел рукой по лысому черепу и попросил извинить его, ибо подошло время дневной медитации.
  Едва он ушел, Скейлз наклонился к нам, откашлялся.
  — Я, конечно, не хотел бы тревожить его величество, но вы уверены, что выбрали самый безопасный маршрут?
  — Безопасных маршрутов для нас нет, — ответил Падильо. — Но это лучший Бариант, какой я могу вам предложить, если вы не хотите обратиться в Секретную службу или в местную полицию. Я бы советовал связаться и с теми, и с другими.
  Скейлз нахмурился, дважды качнул головой.
  — Невозможно, — по тону чувствовалось, что дальнейшая дискуссия неуместна.
  Падильо, однако, это не смутило.
  — Почему?
  Скейлз почесал кончик длинного носа, посмотрел на Падильо, потом на меня, словно пытаясь решить, а можно ли доверить нам королевские секреты.
  — Я не касался этой темы из опасения, что вы поднимите нас на смех.
  — А вы попробуйте, — поощрил его Падильо.
  — Его величество, я не собираюсь критиковать его, помилуй бог, но отношение его величества к вашей Секретной службе однозначное.
  — Он им не доверяет?
  — Нет. Считает, что именно на Секретной службе лежит вина за убийство президента Кеннеди. И его брата. Его величество убежден в существовании гигантского заговора, мозг которого — ваша Секретная служба.
  — Это не просто смешно. Нелепо, — заметил Падильо.
  — Секретная служба не охраняла Роберта Кеннеди, — добавил я.
  — Я высказал точку зрения его величества. «Почему нет?» — спрашивает он. Между прочим, он прочел все, что писалось об этих убийствах, и абсолютно уверен в том, что братья Кеннеди пали жертвой заговора. Мысль о причастности к их смерти Секретной службы превратилась у него в навязчивую идею, так что он и слышать не хочет о каких-либо контактах с ее агентами. Доверия к ним у него нет.
  Губы Падильо изогнулись в презрительной улыбке.
  — Ладно. Секретная служба подкуплена. А как насчет местной полиции?
  Скейлз поправил галстук. Его бледное лицо порозовело.
  — Доктор Кинг, — пробормотал он. — И Даллас.
  — Местные копы тоже продажны, — покивал Падильо.
  — Его величество в этом не сомневается.
  — А как же брат и сестра Готар? — полюбопытствовал Падильо. — Или Маккоркл и я?
  — Готары представили безупречные рекомендации, которые я перепроверил, что, кстати, обошлось в немалую сумму.
  — А кто рекомендовал меня? — продолжил Падильо. — Как я понимаю, Готары получали этот контракт лишь в компании со мной?
  — Вы абсолютно правы, — кивнул Скейлз. — Один из бывших сотрудников английской разведки полагает вас едва ли не лучшим специалистом в избранной вами профессии. Я ему полностью доверяю. Он рекомендовал как вас, так и Готаров.
  — Как его зовут?
  — Он предпочитает сохранять инкогнито, и я уважаю его желания.
  — Вам следовало бы потратить немного денег, чтобы узнать кое-что о Крагштейне и Гитнере. Тогда у вас было бы чем припугнуть Кассима и заставить его обратиться в Секретную службу.
  — Его величество знает, с кем имеет дело, — ответил Скейлз. — Потому-то нам и потребовались ваши услуги.
  — Вы считаете, что я лучше Гитнера?
  Скейлз позволил себе улыбнуться.
  — Если и не лучше, то честнее, мистер Падильо. Куда честнее.
  Я вернулся в комнату-бар в половине четвертого. После ухода Скейлза мы поболтали о пустяках минут двадцать, а потом Падильо отправился на поиски Аманды Кларкманн, чтобы поблагодарить ее за гостеприимство, попрощаться, а может, и предложить руку и сердце. О чем они говорили, я так и не узнал.
  Зато я раскупорил еще одну бутылку мексиканского пива, удалился в свою комнату и выпил ее, читая расхваленный многими критиками роман о юноше со Среднего Запада, который пытался решить, куда же ему податься, в Канаду или во Вьетнам. Когда он выбрал Канаду, я закрыл книжку и вновь прошел в бар. Несколько минут спустя появились Аманда Кларкманн и Падильо. По их умиротворенным лицам я понял, что они не читали, но предавались любовным утехам.
  К нам присоединились король и Скейлз, а затем Уильям вкатил столик с кофейными принадлежностями и попросил Аманду подойти к телефону. Она ушла в комнату-бар, а вернувшись, сообщила, что звонили из транспортной компании.
  — Они приедут на пятнадцать минут раньше. Я сказала Уильяму, чтобы он предупредил охранников в вестибюле.
  Падильо взглянул на часы.
  — Мы успеем выпить по одной чашечке.
  Аманда разлила кофе и предложила всем маленькие сэндвичи. Никто не откликнулся, кроме короля, который положил себе четыре.
  Затем мы прошли в холл с мраморным полом и хрустальными люстрами. Аманда Кларкманн несла коробочку серого бархата, в которой, судя по всему, хранилось кольцо. Мне хотелось хоть раз взглянуть на кольцо, застрахованное на полмиллиона долларов, но я не решился попросить Аманду открыть коробочку.
  В три сорок пять мы стояли у лифтов. Падильо рядом с Амандой. Я — между королем и Скейлзом. Мелодичный сигнал возвестил о прибытии кабины на девятнадцатый этаж. Двери разошлись, и мы увидели двоих мужчин в серой униформе с пистолетами в руках.
  Все произошло, как и планировал Падильо. Но ошибка все-таки вкралась в его расчеты: одним из мужчин в серой униформе и с пистолетом был Амос Гитнер.
  Глава 15
  Гитнер понимал, что первым среагирует Падильо. Он выстрелил сразу же, потом еще дважды. Раздался пронзительный вскрик, но Падильо в длинном прыжке уже летел в сторону. Упал на левое плечо, покатился по полу, вскочил, сжимая в руке пистолет. Второй мужчина выскочил из кабины, блокируя Гитнера. Чуть меньше секунды ушло у него на раздумья: в кого стрелять, в короля или Падильо. Он выбрал Падильо, но я швырнул в него «дипломат», который ударил его под локоть аккурат в момент выстрела. Падильо дважды прострелил мужчине грудь, и его отбросило на Гитнера.
  Я повернулся к королю и Скейлзу. Король мчался по черно-белым мраморным плитам к дальнему концу холла. Бежал он быстро, куда быстрее, чем на крыше. Скейлз отставал от него разве что на шаг.
  Тут и я выхватил револьвер, решив, что пора ввязываться в бой. Падильо выстрелил еще дважды, одновременно зигзагом приближаясь к лифту. Вновь попал в напарника Гитнера. Последний, крепко держал его за талию, используя вместо щита, и пятился в кабину, где лежали оба лифтера.
  Правой рукой Гитнер нажал кнопку, а затем выстрелил три раза, никуда особо не целясь, для гарантии, что никто не помешает дверям закрыться. Они уже захлопнулись, когда Падильо рукояткой пистолета разбил кнопку вызова, рассчитывая, что двери откроются. Но кабина с Гитнером уехала, а на полу осталась убитая Аманда Кларкманн. Вскрикнула она лишь один раз, после того, как первая пуля Гитнера попала ей в плечо. Вторая угодила в шею. Падильо медленно шел к ней от лифта. Я не видел выражения его лица. Да и не хотел видеть.
  Потом он двинулся в мраморный холл, забыв, что держит в правой руке пистолет. Я последовал за ним.
  Вновь мы оказались в комнате с баром. Падильо снял трубку с телефона, десять раз повернул диск[16]. Подождал с минуту, пока на другом конце не ответили: «Слушаю». Здороваться Падильо не стал, а сразу перешел к делу.
  — Это Падильо, Бурмсер. Амос Гитнер только что застрелил Аманду Кларкманн в ее нью-йоркской квартире. Я уезжаю в Сан-Франциско с королем. Разберитесь с этим, — и положил трубку.
  Я прошел за стойку и налил два бокала виски. Один протянул ему, и он залпом опустошил его.
  В комнату влетел Уильям, с перекошенным от страха и горя лицом. Но ничего не сказал, увидев пистолет в руке Падильо.
  Падильо посмотрел на него.
  — Миссис Кларкманн убили.
  — Я... я... — у Уильяма перехватило дыхание.
  — Говорить ничего не надо. Но слушайте внимательно. Скоро сюда прибудет полиция. Но еще раньше приедут сотрудники одного федерального агентства. Они разъяснят вам, что нужно делать и что говорить. Вы меня поняли?
  Лишь с четвертой попытки ему удалось вымолвить: «Да, сэр».
  — А сейчас нужно сделать следующее. Вы меня слушаете?
  — Да, сэр, — похоже, Уильям начал успокаиваться.
  — Первое, дайте мне ключи от «олдсмобиля» миссис Кларкманн. Второе, найдите мистера Кассима и мистера Скейлза и скажите, что мы ждем их здесь. И третье, накройте миссис Кларкманн одеялом.
  Уильям кивнул, и выражение муки исчезло с его лица. Он ведь привык выполнять команды.
  Падильо посмотрел на свои руки, одну с пустым бокалом, другую — с пистолетом. Бокал протянул мне, пистолет убрал за пояс.
  — Налить еще? — указал я на бокал.
  Падильо кивнул.
  — Они, должно быть, подсоединились к телефонной линии, — говорил он, похоже, с собой.
  Я протянул ему бокал.
  — Я думал, это сложно, особенно в таком доме.
  Падильо покачал головой.
  — Не для Крагштейна. Это же сделал кто-то из монтеров телефонной компании. Причем Крагштейну даже не пришлось платить. Он добился своего шантажом. Его любимый приемчик.
  — Потому-то они и узнали про броневик.
  — Совершенно верно.
  — Ты думаешь, они перехватили его по пути?
  — Едва ли, — вздохнул Падильо. — Скорее, они арендовали другой, а потом позвонили Аманде и сказали, что приедут на четверть часа раньше. Достать броневик в Нью-Йорке — не проблема, если знать, к кому обратиться, а у Крагштейна такие люди есть.
  — Не знаю, что и сказать об Аманде, — я заставил себя посмотреть Падильо в глаза.
  Лицо его закаменело.
  — Ничего говорить не надо.
  — Да, конечно. Я только подумал...
  — Ничего говорить не надо, — и по его тону я понял, что так оно будет и лучше.
  Он поставил бокал на стойку, посмотрел на меня.
  — Ты не подобрал маленькую серую коробочку, которую она держала в руках?
  — С кольцом? Нет.
  — Раз оно стоит полмиллиона долларов, не след оставлять его на полу.
  — Да, — кивнул я. — Чего ему там лежать.
  Кольцо мы нашли без труда. Оно лежало все в той же коробочке, а коробочка так и осталась в левой руке Аманды. Падильо приподнял одеяло, поднял коробочку, протянул ее мне. Постоял, не отрывая глаз от Аманды. Я же открыл коробочку. Кольцо, возможно, и стоило полмиллиона долларов, но в тот момент я не дал бы за него и цента.
  Я выехал из подземного гаража на Шестьдесят четвертую улицу как раз в тот момент, когда мужчины в темных костюмах и белых рубашках, выгрузившись из «форд-галакси», демонстрировали трем швейцарам свои удостоверения. Двое из них посмотрели на нас и тут же отвернулись, словно и не хотели нас видеть. Возможно, так оно и было.
  Падильо сидел рядом со мной, король и Скейлз — на заднем сиденье.
  — Что мы сделаем с машиной? — спросил я, когда мы вынырнули из тоннеля Линкольна.
  — Оставим на стоянке, а квитанцию пошлем Уильяму.
  — Хочу задать тебе еще один вопрос.
  — Слишком уж ты волнуешься.
  — Только насчет заказанных билетов.
  — А что, собственно, тебя тревожит?
  — Если ты заказывал их по телефону, об этом известно Крагштейну.
  — Я не заказывал их по телефону, — успокоил меня Падильо.
  — А кто заказывал?
  — Никто. Билетов у нас нет.
  Ньюарк с Денвером соединял ежедневный прямой рейс, но он, похоже, не пользовался особой популярностью, потому что билеты мы взяли без труда. Согласно расписанию, самолет рейса 855 прибывал в Денвер в четыре часа, так что мы успевали на рейс 367 «Юнайтед эйрлайнс», вылетающий из Денвера в 4.40 с тем, чтобы прибыть в Лос-Анджелес в 5.53, при условии, что никто из пассажиров не захочет лететь на Кубу.
  Падильо повернулся ко мне.
  — Сколько у тебя денег?
  — Примерно пятьсот долларов.
  — Ты сможешь заплатить за свой билет?
  — Конечно, — я протянул кассиру две сотенные купюры и получил тринадцать долларов сдачи.
  Вообще-то мне полагалось тринадцать долларов и десять центов, но Конгресс принял решение округлять сумму до доллара. То есть за билет стоимостью $162.02 пассажир платил $163, что не только упрощало работу кассирам, но и приносило авиакомпаниям пятьдесят миллионов долларов в год. Вот я и подумал, а не ввести ли такую же систему оплаты в нашем салуне.
  Взглянув на билет, который передал мне Падильо, я узнал, что выписан он Р.Миллеру.
  — Как ты назвал наших друзей?
  — Ф. Джонс и Л. Браун.
  — А себя?
  — К. Смит.
  — Превосходно. А что скрывается за "К"?
  — Квинт.
  Я лично знал людей, которые клялись, что денверский воздух может вылечить все, от рахита до туберкулеза. Но в наши дни едва ли они остались при своем мнении, особенно, увидев обволакивающее город серое одеяло смога. Горы, правда, просматривались, но такие грязно-серые, что их хотелось почистить.
  — Я не знал, что в Денвере смог, — поделился я своими впечатлениями с Падильо. — Они что, импортируют его из Лос-Анджелеса?
  — Нет, выращивают свой, — ответил Падильо. — Теперь этим занимаются все кому не лень.
  Как только мы вошли в здание аэропорта Степлтон, по громкой связи объявили: "Мистер Квинт Смит, вас просят подойти к стойке "Юнайтед эйрлайно.
  — Может, вас двое? — спросил я Падильо.
  Тот покачал головой. Повернулся к королю и Скейлзу.
  — Сядьте, — он указал на два стула. — Не двигайтесь, — затем посмотрел на меня. — Пойдешь ты. Я не хочу оставлять их одних.
  — А кто тебя вызывает?
  — Кто-нибудь от Бурмсера.
  — Что мне им сказать?
  — Ничего. Только слушай.
  Я кивнул и зашагал к стойке «Юнайтед эйрлайнс», где блондинка с посеребренными ресницами мило мне улыбнулась и сказала, что два господина ждут меня в зале для почетных гостей. Она объяснила, как туда пройти, а, переступив порог, я без труда нашел тех, кто вызывал Падильо. В строгих костюмах-тройках, с аккуратными прическами, естественно, при галстуках. И направился прямо к ним.
  — Времени у меня мало. Закажите виски с содовой.
  Один из них, курносый, со светло-голубыми глазами, посмотрел на маленькую, четыре на пять дюймов, фотографию, которую держал в левой руке.
  — Что-то вы не похожи на мистера Смита, приятель.
  — Я — его посыльный.
  — Мы бы предпочли переговорить с ним, — вмешался второй мужчина. Покрупнее первого, выше ростом, с карими глазами и носом, чуть свернутым влево от удара то ли кулаком, то ли бейсбольной битой. Оба еще не разменяли четвертый десяток.
  — Мистер Смит занят, а меня по-прежнему мучает жажда.
  Высокий посмотрел на своего напарника, вновь на меня.
  — Вы — Маккоркл?
  Я кивнул. Он протянул руку, и я полез во внутренний карман за бумажником. Доставал я его медленно. Работали они у Бурмсера, и мне не хотелось заставлять их нервничать. Из бумажника я достал мое водительское удостоверение с цветной фотографией и отдал ему. Он глянул на фотографию, на меня, опять на фотографию. Вернул мне удостоверение и подозвал официантку. Та подошла, мило улыбнулась.
  — Одну порцию виски и два бокала кока-колы.
  Мы сели за столик, помолчали, пока официантка не обслужила нас. Я тут же схватил бокал и одним глотком ополовинил его. Они к своим не притронулись.
  — Мы слышали о вас, — прервал молчание курносый. — Говорят, вы из любителей. А на настоящие дела не годитесь.
  — У меня одно желание — держаться от ваших дел подальше. Так что передать мистеру Смиту?
  — У вас возникли осложнения в Нью-Йорке, — теперь заговорил высокий.
  — Да уж, — кивнул я.
  — Они не смогут сохранять подробности в тайне больше сорока восьми часов. Так и скажите мистеру Смиту.
  — Хорошо.
  — И за эти же сорок восемь часов надо полностью вывести из игры Крагштейна и Гитнера.
  — Вывести из игры? — переспросил я. — Как это?
  Они переглянулись, а затем курносый наклонился ко мне.
  — Убить.
  — Однако.
  — Вы все поняли?
  — Чего уж тут не понять. Но требуется одно уточнение.
  — Какое? — спросил высокий.
  — Что будет, если через сорок восемь часов они останутся на поле?
  Поднялись они синхронно. Наверное, отрабатывали столь четкое взаимодействие. Курносый одарил меня ледяным взглядом.
  — Что будет? Будут приняты все необходимые меры. Так ему и передайте. Все необходимые меры.
  Я наблюдал, как они уходят, допивая виски. Подошла официантка, и я заплатил как за себя, так и за молодых людей. Когда я вернулся в зал ожидания, Падильо стоял у стены, в десяти футах от короля и Скейлза.
  — Что им надо?
  — Они хотят, чтобы в течение сорока восьми часов Крагштейн и Гитнер отправились на тот свет. Особенно Гитнер.
  Падильо посмотрел на меня, затем устремил свой взор на виднеющиеся в широких окнах горы.
  — Думаю, все это не займет столько времени, — похоже, обращался он не ко мне.
  Глава 16
  Мы ехали всю ночь, так что Калифорнию король увидел лишь на заре, когда мы прибыли в Сан-Диего. Зато ему удалось полюбоваться Большим Каньоном по пути из Денвера в Лос-Анджелес, ибо пилот облетел его и прочитал пассажирам небольшую лекцию об этом удивительном геологическом образовании. Король жадно ловил каждое слово. Что касается самого каньона, король пришел от него в полный восторг и, как, впрочем, и все остальные, охарактеризовал его как великолепный.
  В аэропорту Лос-Анджелеса мы взяли напрокат «форд-галакси», и Падильо сел за руль, заявив, что город он знает лучше меня. Стемнело еще до того, как мы добрались до Вентура, а потому он неправильно прочитал надпись на указателе, и нас занесло на автостраду, ведущую в Санта-Монику, так что нам пришлось ехать через Малибу и Топанга-Бич. Дорога изобиловала поворотами, спусками и подъемами, но доставила королю несказанное удовольствие, потому что ему нравилось смотреть на океан.
  Проехав Санта-Барбару, мы съели по сэндвичу, а заодно сменили спустившее левое переднее колесо. На эти дела у нас ушло часа полтора. Потом мы с Падильо поменялись местами и двинулись дальше, останавливаясь каждый час, чтобы выпить чашечку кофе. Ехал я осторожно, не превышая положенных шестидесяти миль в час. Король и Скейлз после Санта-Барбары заснули.
  Наверное, у каждого человека есть родной город, и я должен считать таковым Сан-Франциско, хотя не могу сказать, что мы питаем друг к другу теплые чувства. Я родился в старой Французской больнице на Десятой улице и вырос в районе Ричмонд, где селились люди с достатком, среди которых, кстати, было много русских. Жили мы на Двадцать шестой улице, в двух кварталах к северу от парка Золотые ворота. Как-то раз мы с Фредль провели в Сан-Франциско неделю, и я показал ей дом и округу, где я жил до того, как поступил в школу Джорджа Вашингтона и ушел в армию.
  — По-моему, у вас нет ничего общего, — отметила она.
  Я решил, что за минувшие годы и город, и я изменились, причем не в лучшую сторону. Сан-Франциско напомнил мне проститутку средних лет, полагающуюся теперь только на мастерство, ибо от красоты остались одни воспоминания. Но я подозреваю, что причина моего неприятия Сан-Франциско в том, что в моем родном городе я был всего лишь туристом. Гадкое, знаете ли, чувство.
  Король и Скейлз уже проснулись, когда справа мы увидели Бей-бридж, а затем знаменитый мост «Золотые ворота». Наш путь, однако, лежал в другую сторону.
  — Я, бывало, приезжал сюда из Лос-Анджелеса на уик-энды, — ударился в воспоминания Падильо. — Моя подружка жила на Русском холме. Как же она бесилась, когда я называл город «Фриско».
  — У местных особая гордость, — философски отметил я.
  — Она была из Нового Орлеана.
  Падильо хотел остановиться в мотеле, так что мы выбрали «Бей вью лодж», а поскольку располагался он в черте города, то с ценами там не стеснялись. Мы взяли два двухкомнатных номера. Падильо убедился, что король и Скейлз устроились и им принесли завтрак, а затем прошел в наш номер. Я лежал на кровати и перечислял девушке из бюро обслуживания все то, что мне хотелось бы съесть и выпить. В то утро я остановил свой выбор на вареных яйцах, ветчине, гренке из ржаного хлеба, кварте кофе, вдобавок к которым попросил две «Кровавых Мэри». Девушка на другом конце провода выразила сомнение в необходимости заказа вышеупомянутого коктейля, ибо часы показывали только четверть восьмого утра, но мне удалось убедить ее, что она не ослышалась.
  Падильо вытащил пистолет из-за пояса, сунул его под подушку, лег на кровать. Сложил руки под головой и уставился в потолок. Я закурил и выпустил струю дыма в то место, куда смотрел Падильо.
  — Что теперь? — спросил я.
  — Сначала мы поспим.
  — У нас есть для этого время?
  — Придется его выкроить.
  — А потом?
  — Потом я найду Ванду и узнаю, куда и к которому часу мы должны доставить эту парочку.
  — Ты знаешь, где она?
  — Какой здесь самый популярный отель, «Фэамонт»?
  Я на мгновение задумался.
  — Пожалуй, с ним может конкурировать только «Святой Франциск».
  — Тогда я найду ее без труда.
  — Так же, как Крагштейн и Гитнер.
  — Я на это рассчитываю.
  На площади Единения, на которую выходил фасад отеля «Святой Франциск», проводилась Неделя рододендронов, и бронзовая фигурка Победы, вознесенная на десятифутовый гранитный постамент, плыла над морем пурпурных, розовых и белых лепестков. Я помнил, что городские власти всегда засаживали площадь Единения цветами, но во время апрельской Недели рододендронов их количество увеличивалось в несколько раз. А памятник Победе поставили здесь в честь наших военных успехов в Юго-Восточной Азии, не в нынешние, но более давние времена, когда адмирал Девью разбил испанский флот в Манильской бухте[17], то есть теперь об этом можно было бы и не вспоминать.
  Отель «Святой Франциск» выстроили в 1907 году, аккурат после землетрясения, и в последующие годы его владельцы всячески поддерживали его неоренессансную элегантность. Назначенные ими цены это позволяли. Ванда Готар поселилась в двухкомнатном номере на седьмом этаже. Ее присутствие ощущалось разве что в наличии цветов, несомненно, посланных администрацией отеля. Как и в «Хэй-Адамс», я не углядел ни одной ее вещи. Наверное, Ванда пользовалась бешеным успехом у горничных.
  — Вы, конечно, хотите выпить.
  — Если вас это не затруднит, — и я отошел к окну, чтобы посмотреть на открывающийся из него вид. Окна выходили на купающуюся в рододендронах площадь. С высоты море цветов казалось еще красивее.
  — Падильо упомянул, что в Нью-Йорке все прошло не так гладко, — она вернулась в гостиную с двумя бокалами. Один протянула мне. — Сказал, что вы мне все расскажете.
  Я попробовал содержимое бокала. Шотландское с водой.
  — На короля покушались дважды. Второй раз попытка едва не завершилась успешно. Гитнер убил женщину, в квартире которой мы находились. Близкую приятельницу Падильо.
  — Он расстроился? То есть, я хочу сказать, теперь им движут личные мотивы?
  — Совершенно верно.
  Ванда кивнула и присела на диван с полосатой, зеленое и белое, обивкой.
  — Он намерен расправиться с Гитнером.
  — Именно так.
  — А короля использует как приманку.
  — Он использует любого, кто окажется под рукой.
  — Да-да. Короля. Меня. Вас.
  — Она была ему очень дорога.
  — Женщина из Нью-Йорка?
  — Да.
  Она вновь кивнула, прежде чем отпить виски.
  — Я понимаю, что вы хотите сказать.
  Она поставила свой бокал, достала сигарету и закурила, прежде чем я успел достать из кармана зажигалку. Я тоже решил сесть и остановил свой выбор на удобном кресле. Прежде чем заговорить, Ванда Готар несколько раз затянулась.
  — Падильо сейчас приглядывает за ними, так?
  — Да.
  — Они не хотят никаких накладок.
  — Они?
  — Нефтяные компании.
  — Какие именно?
  Она назвала их, и я присвистнул от удивления. А затем глотнул виски. Когда речь заходит о нефтяных центрах, большинство вспоминает Даллас, Хьюстон, Талсу, иногда Лос-Анджелес. Сан-Франциско к таковым вроде бы не относится. Но на площади Механиков высятся два здания, одно двадцатидвух-, второе — двадцатидевятиэтажное, в которых размещены штаб-квартиры двух крупнейших нефтяных компаний. Одну из них основал тощий старикан, проживший чуть ли не до ста лет (его наследники входят теперь в число самых богатых людей). В 1907 году он открыл в Сиэтле первую в мире бензоколонку. Второй компании, практически не уступающей по своим размерам первой, положило начало семейство европейских банкиров, которые не раз использовали свои деньги для свержения неугодных им правительств. Компания банкиров действовала во многих странах, и я решил, что король серьезно продешевил, затребовав всего пять миллионов, если нефти в недрах Ллакуа хватало на то, чтобы удовлетворить аппетиты обоих нефтяных гигантов. Пять миллионов они, скорее всего, зарабатывали за полчаса далеко не в самый удачный день.
  — Кто будет нас принимать?
  — Та фирма, что находится на северной стороне Баш-стрит. Об этом-то и спорили в Далласе. Каждая хотела принять короля у себя.
  — Как они отреагировали, когда вы сказали, что король может не прибыть на подписание документов?
  — Улыбнулись, а затем на их лицах появилось мечтательное выражение. Просто удивительно, как похожи эти нефтяные дельцы.
  — Что это были за улыбки?
  — Вежливые и безразличные. А думали они уже о том, как подпишут документы с наследником Кассима. Нефть-то никуда не денется.
  — Может, они вам не поверили? — спросил я.
  Ванда пожала плечами.
  — Может, и нет.
  — Когда они ждут короля?
  — Завтра в десять. На двадцать девятом этаже.
  — Понятно, — я встал. — Что-нибудь еще?
  — Скажите Падильо, что я приеду к вам в шесть вечера.
  — На ночное дежурство?
  — Что-то в этом роде.
  — Он ожидает гостей.
  — Я знаю. Гитнера и Крагштейна.
  — Вас это не тревожит?
  — Наоборот, я с нетерпением жду встречи.
  — Почему? Вы думаете, они убили вашего брата?
  — А вы так не думаете? Падильо так не думает?
  — Он ничего такого не говорил.
  — Но вы, мистер Маккоркл, что думаете вы?
  — Только одно. Мне не нравится, что с ним разделались в моей гостиной.
  Светло-синий «понтиак» следовал за моим такси от отеля «Святой Франциск» до «Бей вью лодж». В «понтиаке» сидели двое незнакомых мне мужчин, и они не пытались скрыть того, что следят за мной. Я, собственно, не возражал, ибо Падильо хотел, чтобы наши оппоненты узнали, где мы поселились.
  Глава 17
  Когда я вошел в номер мотеля, Падильо все еще лежал на кровати и разглядывал потолок.
  — Ждем гостей, — возвестил я. — Они прицепились ко мне, как только я вышел из «Святого Франциска».
  — Гитнер и Крагштейн? — по вопросу чувствовалось, что ответа он ждет отрицательного.
  — Обоих я видел впервые. В «понтиаке». Светло-синем, если тебе это что-то говорит.
  — Что сказала Ванда?
  Я рассказывал о назначенной на завтрашнее утро встрече, а он слушал, не отрывая взгляда от потолка. Когда я, наконец, закончил, он медленно сел, не вынимая рук из-за головы, а затем, подняв ноги, коснулся коленями локтей.
  — Это что, комплекс утренних упражнений?
  — Я просто хотел убедиться, что мне это по силам.
  — И ничего не болит?
  — Нет, — он удивленно посмотрел на меня. — А должно?
  — Только у тех, кто этого заслуживает, к примеру, у меня.
  — Она сказала что-нибудь еще?
  — Ванда?
  Он кивнул, перебросил ноги через край кровати, встал.
  — Во-первых, она приедет к нам в шесть вечера. Во-вторых, она убеждена, что Крагштейн и Гитнер убили ее брата. Более ничего.
  — Это тоже версия, — Падильо вытащил из-под подушки пистолет. — Нужно же ей хоть кого-то подозревать.
  — А у тебя, разумеется, есть другая.
  — Я все еще ее разрабатываю.
  Мы прошли в соседний номер, где король и Скейлз смотрели по телевизору фильм пятнадцатилетней давности о тогдашних благословенных временах. Едва мы появились на пороге, Скейлз выключил телевизор и одарил нас недовольным взглядом. И короля, похоже, не порадовал наш приход.
  В брюках и тенниске, он лежал на кровати, совсем не похожий на царственную персону. Тенниска была относительно чистой, но с дырой на боку, и плотно обтягивала его круглый животик. Король не только смотрел телевизор, но и методично расправлялся с большой шоколадной плиткой. Я же легко представил его, всего-то надо побрить да приодеть, самодовольным деспотом, возлежащим на роскошном ложе в окружении сонма слуг, готовых выполнить любой каприз повелителя.
  Падильо не жаловал преамбул, а потому сразу перешел к делу.
  — Вас попытаются убить до десяти часов завтрашнего утра.
  Король чуть не подавился шоколадом, но быстро взял себя в руки. Скейлз, сидевший на стуле, положив левую ногу на правую, поменял ноги местами, чтобы показать, что не пропустил слова Падильо мимо ушей.
  Теперь, когда они его внимательно слушали, Падильо поделился с ними сведениями, полученными через меня от Ванды.
  — Мне приходится повторяться, — добавил он, — но на вашем месте я обратился бы в полицию. Если у вас аллергия на местных копов, свяжитесь с Секретной службой, ФБР или другим правоохранительным федеральным учреждением. Всего-то дел снять телефонную трубку и набрать номер. И я бы просил не только обеспечить охрану, но и поместить вас в одну из камер местной тюрьмы.
  Король отправил в рот очередной кусочек шоколада, пожевал его, проглотил, посмотрел на Падильо.
  — Тюрьма в Далласе не спасла Освальда, мистер Падильо, — в голосе его слышался упрек. — Простите меня, но я не верю ни в вашу полицию, ни в ваши тюрьмы, ни вашему мистеру Герберту Гуверу.
  — Дж. Эдгару, — поправил его Падильо. — Герберт[18] мертв.
  — Да. Дж. Эдгару.
  — Так вы не передумали?
  Король покачал головой. Каков упрямец, подумал я.
  — Нет. И не передумаю. Я верю в вас и мисс Готар. После короткой паузы он добавил: — И, разумеется, в мистера Маккоркла.
  Я решил, что дипломат он никудышный, хоть и король.
  — Вы с этим согласны. Скейлз? — спросил Падильо.
  — Я полагаю, его величеству не откажешь в логике. Мистер Падильо, вы и ваши коллеги получили сегодня заслуженную похвалу и, надеюсь, долгие годы будете помнить слова его величества.
  — Особенно если этой ночью его убьют, — Падильо посмотрел на часы. — Уже пять. То есть до подписания документов остается семнадцать часов. Я не знаю, когда Крагштейн и Гитнер предпримут очередную попытку. Возможно, с наступлением темноты. А может, в три часа ночи или по дороге в штаб-квартиру нефтяной компании. Вполне вероятно, что попытка будет не одна, хотя я в этом сомневаюсь. Им ни к чему впутывать в это дело полицию. Поэтому я не хочу, чтобы вы покидали эту комнату. Еду вам будут приносить или я, или Маккоркл. Дверь вы должны открывать только нам. Не отвечайте на телефонные звонки и не звоните сами. Если что-то случится, постарайтесь запереться в ванной. Этим вы выиграете одну-две минуты, которые вполне могут спасти вам жизнь. Если у вас есть вопросы, лучше задать их сейчас.
  Для Падильо это была длинная речь, которую король и Скейлз выслушали со всем вниманием. Закончив, он посмотрел сначала на одного, потом — на другого. Король чуть качнул головой.
  — Вопросов у нас нет, — ответил Скейлз. — За безопасность его величества отвечаете вы.
  Похоже, с губ Падильо едва не сорвалась едкая реплика, но он сдержался. Двинулся к двери, взявшись за ручку, обернулся.
  — Я думаю... — узнать, о чем он думает, королю и Скейлзу не довелось. Вместо этого Падильо указал на замок. — Запритесь, как только мы уйдем.
  — Что ты хотел ему сказать? — спросил я, едва мы оказались в нашем номере.
  — Что он чертов болван. Но королям такого не говорят, не так ли?
  — Нет, если они на самом деле не... А впрочем, толку от этого никакого.
  Ванда Готар прибыла ровно в шесть, с большой темно-коричневой кожаной сумкой, в туфлях того же цвета и серовато-коричневом брючном костюме. На лице ее отражалась тревога.
  — Думаю, что за мной следили, хотя полной уверенности у меня нет. Слишком много машин.
  — Это неважно, — успокоил ее Падильо. — Они знают, что мы здесь.
  Он опять лежал на кровати, изучая потолок. И не поднялся, когда пришла Ванда. Она же осторожно опустилась в кресло, в котором только что сидел я, огляделась и скорчила гримаску. Наш выбор она, судя по всему, не одобрила.
  Освоившись, она обратила свой взор на Падильо. Похоже, и он не удостоился у нее высокой оценки. Ванда сунула в рот сигарету, но на этот раз я и не попытался предложить ей огонек.
  — Так когда, — она выпустила струю дыма, — по-вашему, они нападут?
  — До десяти утра, — ответил Падильо потолку.
  — Это не ответ.
  — Лучшего предложить не могу.
  — Ты же знаешь, как работает Крагштейн. Чему он отдает предпочтение?
  — Особых пристрастий у него нет. Потому-то он до сих пор и жив. Утро, полдень, ночь. Ему без разницы. Тебе было лишь два года, когда он проявил себя в этой сфере человеческой деятельности. Так что не пытайся разгадать его планы.
  — Уолтер полагал, что он уже не такой мэтр, каким ты его расписываешь.
  — И Уолтер мертв, не так ли?
  Я подумал, что говорить этого Падильо не следовало. О подобных фразах обычно сожалеешь. Ванда Готар вжалась в кресло, как после удара, но голос ее зазвучал ровно.
  — И твоя нью-йоркская подружка погибла, потому что ты недооценил Крагштейна?
  Падильо сел и уставился в пол, а уж потом посмотрел на Ванду.
  — Наверное, я это заслужил.
  Звучало это как извинение, но Ванда продолжала напирать.
  — И все-таки ты его недооценил?
  — Не совсем так. Меня ослепил блеск богатства. Теряешь бдительность, расслабляешься. Создается впечатление, что в такой дом и муха не залетит. Я успокоился, а Крагштейну хватило ума догадаться об этом, — он отвел взгляд от Ванды, достал сигарету, закурил. А когда продолжил, чувствовалось, что обращается он больше к себе, чем к нам. — Чтобы остаться в этом бизнесе, надо быть бедным. Богатых я не знаю. Во всяком случае, таких, кому удалось потратить полученные денежки, если они продолжали работать. Крагштейн варится в этом котле уже тридцать лет и ищет деньги, чтобы в следующем месяце заплатить за квартиру. Но он живой.
  — Как и ты, — заметила Ванда.
  — Но в Нью-Йорке убили женщину, потому что восемьдесят миллионов долларов заставили меня забыть про осторожность. Да и я сам мог погибнуть. Тут ты права. Мне пришлось действовать инстинктивно, а я этого не люблю. Я выбрал жизнь и позволил пулям Гитнера убить кого-то еще.
  — То был не выбор, — возразил я. — Автоматическая реакция, рефлекс.
  Падильо обернулся ко мне.
  — Ты уверен?
  — Я же все видел своими глазами.
  — Ты видел, что я доверился высокооплачиваемой службе безопасности, сотрудники которой давно уже потеряли форму, потому что им не приходится иметь дело с такими, как Гитнер. Эта служба хороша только против квартирных воров, которые никогда не полезут в драку, боясь испортить костюм. Я ошибся, предположив, что они смогут остановить такого, как Гитнер, пожелай он войти. Он наверняка нашел их методы старомодными. И я могу себе представить, что он подумал обо мне.
  — Только о тебе? — Ванда покачала головой. — Нет, Падильо, о нас всех. Мы напоминаем персонажи из какой-то послевоенной пьесы. Мрачноватые, потому что думаем о мести, но в то же время совестливые и даже стыдящиеся того, что так быстро отстали от жизни. Ты точно охарактеризовал нас. Мы все устарели.
  Падильо встал, подошел к Ванде, долго смотрел на нее сверху вниз, затем коротко, но добродушно улыбнулся.
  — Тебе не столь много лет, чтобы отнести себя к старикам, и ты достаточно молода, чтобы выйти из игры.
  Улыбнулась и она, на моей памяти второй раз.
  — Ты кое-что забыл, Падильо.
  — Что же?
  — Традиции Готаров, которым мы следуем уже сто семьдесят лет. Ты понимаешь, о чем я говорю?
  — Не совсем.
  — С рождения я слишком стара, чтобы выйти из игры.
  «Бей вью лодж» — трехэтажное подковообразное здание, построенное из стекла, дерева и камня. Наш номер и тот, где мы поселили короля и Скейлза, находились на втором этаже, посередине подковы. Падильо снял еще два номера. Один на третьем этаже, по правую руку от наших номеров, второй — на первом, по левую руку.
  Падильо протянул ключ Ванде Готар, и та небрежно бросила его в сумочку. Он звякнул о что-то металлическое.
  — Какое у тебя оружие? — спросил Падильо.
  — "Смит-вессон" тридцать восьмого калибра.
  — Это все?
  — Нет. Еще «вальтер РРК».
  — Какой именно?
  — Пауля.
  — Я вспоминаю, что он действительно отдавал предпочтение «вальтеру», — Падильо повернулся ко мне. — Ты знаешь, что означает «РРК»?
  — Polizei... а дальше не помню.
  — Polizei Pistole Kriminal. Не крупноват он для тебя, Ванда?
  — Я умею им пользоваться. Или ты об этом забыл?
  — Нет, конечно. Ты пойдешь на третий этаж. Она кивнула.
  — Маккоркл будет внизу слева. Я наверху справа, так что они попадут под перекрестный огонь. А где будешь ты, с королем?
  — Если я буду с ним, то уже ничем не смогу помочь, если что-то случится. Я буду здесь. Хочешь поговорить с ними, прежде чем поднимешься наверх?
  Ванда встала, покачала головой.
  — Это необходимо?
  — Нет.
  — Тогда не вижу смысла в общении. Или их нужно подбодрить?
  — Не обязательно.
  Она уже двинулась к двери, но через пару шагов остановилась и посмотрела на Падильо.
  — Ответь мне на один вопрос.
  — Слушаю тебя.
  — Ты отправляешь меня наверх не потому, что это самое безопасное место, так?
  — Нет.
  — Но причина на то есть?
  — Несомненно.
  — Какая же?
  — Ты стреляешь лучше, чем Маккоркл.
  — Понятно. Я так и думала.
  Глава 18
  Уже стемнело и начал сгущаться вечерний апрельский туман, когда я проводил Ванду к лестнице, ведущей на третий этаж.
  — Вам следовало захватить пальто, — заметил я.
  — Я не замерзну, — она с любопытством посмотрела на меня. — Почему вы здесь, Маккоркл? Это же не по вашей части.
  — Моя жена в отъезде, — лучшего ответа у меня не нашлось.
  — Она красивая? — И, прежде чем я успел открыть рот, продолжила: — Да, конечно, красивая. Вам такая нужна, — она пристально вгляделась в мое лицо, словно надеялась распознать какую-то, еще неизвестную ей черту моего характера. — Дети есть?
  — Нет.
  — Собираетесь заводить?
  — Вроде бы уже поздновато.
  — И вы храните верность жене, — она даже не спрашивала.
  — Изменять — тяжелая работа, а я не люблю перенапрягаться.
  — Падильо ее любил?
  — Кого? — я сразу понял вопрос, но попытался потянуть время, чтобы найтись с ответом.
  — Женщину из Нью-Йорка.
  — Полагаю, она ему очень нравилась.
  — И она была богата.
  — Еще как.
  — Вот это могло удержать его.
  — От чего?
  — От женитьбы. Вы заметили, что в некоторых вопросах он на удивление консервативен?
  — Нет.
  — Если б он не придавал значения такому давно вышедшему из употребления понятию, как месть, нас бы тут не было. Это же не убежище, — имелся в виду мотель. — Ловушка. В Сан-Франциско полно укромных местечек. Он бы без труда нашел одно или два.
  — Почему вы прямо не сказали об этом?
  — Потому что я еще более консервативна, чем он.
  Она повернулась и начала подниматься по лестнице. А я, обогнув бассейн, в котором никто не плавал, направился в номер на первом этаже, чтобы разрядить свой револьвер в Гитнера и Крагштейна, как только они появятся. При условии, что мне удастся разглядеть их в тумане. И не заснуть.
  Месть, думал я, войдя в номер и бросив ключ на письменный стол, возможно, вышла из моды, но по-прежнему движет людьми. Тихая, покорная жена может со злобным смехом плеснуть уксуса в лицо Другой Женщины. Пятидесятилетний бухгалтер — улететь с деньгами ночным самолетом в Рио, представляя себе физиономию хозяина, который утром откроет сейф, чтобы выдать сотрудникам месячное жалованье. А добропорядочный гражданин вполне может прогуляться к своему «шевроле», достать из багажника дробовик и, вернувшись в ресторан, разнести голову официанту, вывернувшему блюдо с подливой на новое платье его жены.
  Эта разновидность мести основывалась на ярости, которая, разогретая до нужной температуры, могла заставить человека совершить любой, сколь угодно глупый поступок, но для него самого кажущийся абсолютно логичным и справедливым. Даже размозжить голову шестимесячного младенца о стену, потому что он не переставал кричать.
  Но в действиях Ванды Готар и Падильо спонтанность, не говоря уже о ярости, начисто отсутствовала. К мести они подходили бесстрастно, хладнокровно расставляя ловушку, в которой сами являлись приманкой. И я порадовался, что мстить они собираются не мне.
  Я поставил кресло у окна, плеснул в бокал виски из бутылки, купленной в Лос-Анджелесе, погасил свет и опустился в кресло. Вход в мотель лежал передо мной, как на ладони. Я даже достал из кармана револьвер и положил на столик рядом с креслом, чтобы при необходимости быстро схватить его и разрядить во врага.
  Примерно через час я потянулся к телефону и попросил телефонистку коммутатора соединить меня с номером Падильо.
  — Ты кое-что забыл, — заметил я после того, как в трубке раздался его голос.
  — Что?
  — Волшебные очки. Сквозь туман ничего не видно.
  — Это точно. Ты — местный. Когда он поднимется?
  — Только не ночью.
  — Это нам на руку.
  — Как так?
  — Крагштейн, возможно, не захочет ударить в тумане.
  — Специалист у нас ты.
  — Я просто стараюсь думать, как Крагштейн.
  — Это трудно?
  — Не очень, если у тебя гадливый склад ума.
  — Ты хочешь сказать, что он заставит нас бодрствовать всю ночь, а ударит утром, свеженький и полный сил, когда нам придется щипать себя, чтобы не заснуть.
  — Возможно, он надеется, что мы будем рассчитывать именно на это.
  — С такими мыслями мы потеряем бдительность.
  — Особенно в три или четыре часа ночи.
  — То есть при любом раскладе нам придется бодрствовать.
  — Совершенно верно.
  — Всю ночь.
  — Всю ночь. Какая у тебя видимость?
  — Одну минуту, — я выглянул из окна. Над бассейном разглядел свет в номере, который занимали король и Скейлз. Занавеси были опущены, и я не видел, чтобы за ними кто-то двигался. Возможно, король и Скейлз уже заперлись в ванной.
  Я вновь поднес трубку к уху.
  — Если подъедет патрульная машина, я увижу, что это полиция, но не более того. Видимость, по моим прикидкам, сорок процентов, и продолжает ухудшаться.
  — И какой она станет?
  — Я не синоптик.
  — Выскажи свое некомпетентное мнение.
  — Хорошо. Через час я не смогу разглядеть даже бассейн, который лежит под окнами.
  — О Господи, — выдохнул Падильо. Помолчал, прикидывая варианты. — Их надо бы покормить.
  — Не забудь про наемников.
  — Ладно, я позвоню в бюро обслуживания и закажу гамбургеры и кофе. Их принесут тебе и Ванде. А уж ты отнесешь еду королю и Скейлзу. Если туман после ужина не рассеется, мы с тобой переберемся в номер короля, а Ванда спустится ко мне.
  — Хочу внести уточнение.
  — Какое?
  — Мне гамбургер с луком.
  Официант, юноша с грустными глазами, принес гамбургеры и кофе.
  — Знаете, как они это называют? — он заговорил первый, хотя я и не спрашивал, что его гложет. — Учеба на работе. Я должен пройти все ступени.
  — Гостиничного бизнеса? — поинтересовался я, наблюдая, как он ставит поднос на телевизор.
  — Они называют это подготовка управляющих мотелями. В службе занятости твердят, что это очень перспективная профессия. Я тут уже три недели и еще ничему не научился.
  — Это плохо, — пожалел я его. — Сколько с меня?
  — Шесть гамбургеров и три кофе. Двенадцать долларов и восемьдесят шесть центов, включая налог.
  Сумма показалась мне чрезмерно высокой, но спорить с официантом не имело никакого смысла. Я протянул ему три купюры по пять долларов, и он начал обшаривать карманы в поисках сдачи. Нервно хохотнул, даже сумел покраснеть.
  — У меня нет мелочи, — и такая печаль звучала в его голосе, что я едва не погладил его по головке, лишь бы он не заплакал.
  — Я в этом не сомневался.
  — Я могу сбегать за ней.
  — Не надо. Кстати, если вам надоела эта работа, в Лос-Анджелесе есть неплохие актерские школы.
  Его это заинтересовало.
  — Вы думаете, меня возьмут?
  — Учиться — нет, но вот учить, вполне возможно.
  После его ухода я переложил свою порцию на тарелку, а поднос с остальным отнес королю и Скейлзу. Постучал в дверь три раза, громко объявил, что я — Маккоркл. Услышал, как отодвинули засов, а потом Скейлз трижды заставил меня назваться, прежде чем повернул ключ в замке и открыл дверь.
  — Гамбургеры и кофе, — я переступил порог, опустил поднос на письменный стол. Король сидел в кресле, полностью одетый. Скейлз был в порванном синем костюме.
  — Туман еще больше сгустится, мистер Маккоркл? — спросил Скейлз.
  — Скорее всего. В этом случае мы с Падильо переберемся в ваш номер.
  Король уже принялся за гамбургер, но набитый рот не мешал ему задавать вопросы. Его интересовало, кому выгоден туман — нам или им. По крайней мере, так я расшифровал его вопрос.
  — Им. Нам в любом случае придется бодрствовать. А они могут выспаться, а потом ударить под прикрытием тумана.
  — И когда, по-вашему, они...
  — Не знаю. Главное, держите дверь на замке, пока мы не придем сюда.
  Вернувшись к себе, я заметил, что даже за то короткое время, что я отсутствовал, туман заметно сгустился. Я вновь выложил револьвер на стол, рядом поставил тарелку с гамбургерами и кофе и принялся за еду, поглядывая в окно. Впрочем, смотреть было не на что. Я уже не видел даже окна номера, в котором двое мужчин ждали, когда их убьют. Или попытаются убить. Мимо моего окна проехала машина, остановилась в десятке метров, так что я видел задние огни.
  Я как раз допил кофе, когда в дверь постучали. Падильо. Лицо его было чернее тучи.
  — Туман все гуще.
  — Я знаю.
  — Я иду за Вандой. А ты поднимайся к ним.
  Я сунул револьвер в карман, и мы зашагали вдоль бассейна. Еще одна машина медленно проехала мимо. Я не сумел разглядеть, какой она марки и сколько людей сидит в кабине. Хотя мы смотрели во все глаза. Внезапно задние огни погасли, но мотор работал, то есть машина по-прежнему двигалась в направлении комнаты, в которой были Скейлз и король.
  А потом двигатель взревел, словно водитель резко увеличил скорость машины. В тумане мы ничего не видели, пока он не нажал на тормоза и впереди не засветились две рубиновые полоски.
  Падильо выругался и бросился бежать к машине. И тут же прогремел взрыв. Не выстрел, но взрыв, гулкий, громкий. А прежде чем стихло эхо, раздался второй, за ним — третий. Затем в повисшей над бассейном тишине дважды хлопнули закрывающиеся дверцы. Рубиновая полоска исчезла, вновь взревел двигатель, и машина помчалась к выездным воротам.
  К тому времени мы уже были в номере короля и Скейлза. Падильо выхватил пистолет, но стрелять было не в кого. Его лицо разочарованно вытянулось. Кое-кто из постояльцев высунулись из дверей и спрашивали друг друга и туман, что, собственно, произошло, но никто не мог ответить ничего вразумительного. Дверь в номер сорвало с петель. Как и дверь в ванную. Но лампа в ванной каким-то чудом уцелела. Единственная в номере. Все остальные разлетелись вдребезги.
  Одним из взрывов разнесло кровать. И ошметки поролонового матраса валялись по всей комнате. От письменного стола и стульев остались одни щепки. Картины слетели со стен. Дымились внутренности разбитого телевизора. Падильо заглянул в ванную и вернулся со стаканом воды. Вылил на телевизор. Что-то зашипело, и дым прекратился.
  В номере не осталось ни одной целой вещи. Осколки зеркала, висевшего над письменным столом, валялись на полу. Из всех окон повылетали стекла. На стене у письменного стола темнело бурое пятно. При тщательном рассмотрении выяснилось, что это кофе. Падильо медленно поворачивался, стараясь ничего не упустить. Наконец, он сунул пистолет за пояс. Свой револьвер я так и не достал, потому что в очередной раз забыл о нем. Падильо покачал головой, недоуменно посмотрел на меня.
  — Что-то здесь не так.
  — Да, конечно, — кивнул я. — Не хватает изувеченных тел.
  — А также забрызганных кровью стен и оторванных конечностей.
  — Это означает, что дома никого не было.
  — Это означает кое-что другое.
  — Что именно?
  — Нас обвели вокруг пальца. Надули.
  Оглядел комнату и я.
  — Возможно, мы того заслуживали. Я, конечно, посторонний, так что мое мнение не в счет.
  Падильо наклонился и поднял клочок поролона. Понюхал, бросил на пол.
  — Гранаты. Три.
  — Мне показалось, что я слышал три взрыва. Падильо пожал плечами.
  — Должно быть, у них был повод.
  — У короля и Скейлза?
  Он кивнул.
  — Повод для чего?
  — Чтобы убежать от нас, — он обвел комнату прощальным взглядом. — Кажется, я знаю, что это за повод.
  — И что же это за повод?
  — Очень и очень весомый.
  Глава 19
  Падильо и Ванда Готар сели в «форд», а я пошел к ночному администратору. Но в кабинете меня встретил тот самый грустноглазый официант, что приносил мне гамбургеры и кофе: ночной администратор дожидался полицию в разбомбленном номере, качая головой и цокая языком.
  — Вы слышали взрывы? — спросил меня юноша. — Бабахнуло что надо.
  — Я туда заглянул.
  — Знали этих двух парней?
  — Да, случайные знакомые. Они спешили на самолет, а потому дали мне денег, чтобы я расплатился, если за ними остался долг.
  — Да нет, вроде все в порядке. За номер уплачено. Хинкли первым делом это проверил. Хинкли — это ночной администратор.
  — А вот у меня он ничего не спросил, — я обернулся на женский голос. Дама средних лет с пышной прической сидела за коммутатором. — Они звонили в другой город и не заплатили ни цента.
  Я вытащил бумажник.
  — Я с радостью заплачу.
  — Они могли бы сделать это сами, — продолжала возмущаться женщина. — Многие думают, что они могут не платить по счету, раз это мотель и за номер плату вносят вперед. И телефонной компании это не нравится.
  — К черту телефонную компанию, — процедил юноша.
  — Надо бы записывать телефонные номера тех, кто останавливается в нашем отеле, — гнула свое женщина. — И, тогда, если они позвонят в Гонолулу или Нью-Йорк и удерут, не заплатив, я бы позаботилась о том, чтобы эту сумму внесли в их месячный счет по домашнему адресу. Телефонная компания с удовольствием мне в этом поможет.
  — Это миссис Хинкли, — тихим голосом пояснил мне юноша. — Раньше она работала в телефонной компании. И до сих пор полагает, что важнее учреждения на свете нет. Знаете, что я думаю?
  — Что?
  — Это — монополия, и, кажется, я нашел способ отыграться.
  — Как?
  — Вы знаете, что вместе с ежемесячным счетом телефонная компания присылает конверт, в котором вы можете отправить ей квитанцию об оплате?
  Я кивнул.
  — Так вот, на конверте указан только их адрес. Понимаете, к чему я клоню?
  — Нет.
  Он наклонился ближе, не желая доверять своего секрета кому-либо еще.
  — Я бы не наклеивал на конверт марку, — прошептал он. — И им придется заплатить за нее. А теперь представьте себе, что так сделают все. Сколько у нас телефонов? Миллионов пятьдесят, сто?
  — Допустим, пятьдесят.
  — Итак, пятьдесят миллионов перемножим на шесть центов. То есть каждый месяц телефонной компании придется платить почте по три миллиона.
  — Дельная мысль, — кивнул я. — Я поделюсь ею со своими друзьями.
  — Думаю, она понравится многим.
  Миссис Хинкли подошла с полоской бумаги. Одиннадцать долларов и двадцать восемь центов за телефонный разговор с Вашингтоном.
  Я протянул ей пятнадцать долларов.
  — Вас не затруднит выписать квитанцию?
  Она кивнула и вернулась к коммутатору. Снаружи донесся вой полицейской сирены.
  — И запишите, пожалуйста, номер, куда они звонили.
  Она вновь кивнула, продолжая что-то писать.
  Получив квитанцию, я поблагодарил ее, на что она вновь кивнула.
  — Не забудьте насчет телефонной компании, — прошептал мне вслед юноша.
  — Ни в коем случае, — успокоил его я. — Их следует проучить.
  Идя к «форду», я взглянул на номер, который миссис Хинкли написала на квитанции. Мне он ничего не сказал, но на цифры у меня память плохая. Когда я садился за руль, в ворота мотеля вкатилась патрульная машина. Сирена смолкла. Двое полицейских в форме глянули на меня, но, похоже, не увидели ничего интересного. Я быстро завел мотор и выехал из мотеля. Ванда Готар сидела рядом со мной. Падильо — на заднем сиденье.
  — Они звонили в Вашингтон, — доложил я о своей находке. — Ты не знаешь, что это за номер?
  Падильо посмотрел на номер, отрицательно покачал головой, протянул квитанцию Ванде. Номер и ей показался незнакомым, так что квитанция вернулась ко мне.
  — Они говорили пять или шесть минут, — добавил я.
  — Ладно, потом разберемся, а сейчас едем в «Святой Франциск», — распорядился Падильо.
  — Ты не знаешь, где их искать, не так ли? — Ванда и не старалась изгнать из голоса сарказм.
  — Я не пытаюсь найти их прямо сейчас, — ответил Падильо. — Тем более, что завтра, в десять утра, поиски не составят труда. Король, если останется живым, приедет в штаб-квартиру нефтяной компании. Но в промежутке Крагштейн выяснит, что эти три гранаты никого не убили. Тогда он начнет искать. Сначала короля и Скейлза, а если не найдет их, то поинтересуется, где же находимся мы. Я хочу облегчить ему задачу. Он первым делом обратится в «Святой Франциск», потому что ты остановилась в этом отеле.
  Ванда Готар повернулась к Падильо.
  — Последние десять минут я только и задаю тебе вопросы, на которые у тебя нет ответов. Ты не знаешь, почему удрали Кассим и Скейлз. Ты не знаешь, где они спрятались. Ты даже не знаешь, как им удалось ускользнуть незамеченными.
  — Туман, — ответил я на последний вопрос. — Из мотеля можно было вывести и пару слонов.
  — Они — не слоны, — фыркнула Ванда. — А двое мужчин, не слишком умных или сообразительных. Они сбежали, потому что их или испугали, или заставили покинуть номер. Оно, конечно, и к лучшему, потому что иначе их бы размазало по стенам. Что с тобой, Падильо? Ты так озабочен местью за убитую в Нью-Йорке женщину, что даже не можешь думать о текущей работе?
  — Я допустил ошибку, Ванда. Чего уж с этим спорить, — я не видел его лица, но знал, что брови сошлись у переносицы, а рот превратился в щелочку.
  — Нам надо их найти, — воскликнула Ванда.
  — Это большой город, — вставил я. — Сейчас они могут быть в Беркли, Сосалито, Окленде, еще бог знает где. Я готов искать их всю ночь, но только не вслепую.
  — У нас есть одна ниточка, так что давай дернем за нее, — предложил Падильо.
  — Вашингтонский номер? — спросила Ванда.
  — Ни о чем другом я не знаю.
  Я высадил Ванду и Падильо у дверей «Святого Франциска», отогнал машину на подземную автостоянку под площадью Единения и присоединился к ним в номере Ванды. Падильо бросил мне ключ.
  — От твоего нового номера.
  — И под какой я записан фамилией?
  — Твоей собственной. Мы больше не прячемся.
  — Ты позвонил в Вашингтон?
  — Еще нет, — он повернулся к Ванде. — Позвонишь сама или доверишь мне?
  — Звони ты. Это твоя ниточка.
  Табличка на телефонном аппарате услужливо подсказывала, что гости отеля могут пользоваться преимуществами автоматической связи, не прибегая к помощи телефонисток коммутатора. Падильо десять раз повернул диск. Мы слушали, как прозвенел звонок на другом конце провода. Раз, другой, третий. Наконец Падильо ответили. Слов я, правда, не разобрал. Мужской голос дважды повторил одну и ту же фразу, после чего Падильо медленно положил трубку.
  — Посольство Ллакуа, — пояснил он.
  Повисшую тишину прервал я.
  — Думаю, по этому поводу надо выпить.
  Ванда Готар кивнула и ушла в спальню, вернулась с тремя бокалами на маленьком подносе. Падильо взял свой и шагнул к окну, чтобы полюбоваться туманом. Я уселся на диван. Ванда выбрала кресло, поставив бокал на подлокотник. Откинула голову, закрыла глаза. Никто, похоже, не находил нужных слов.
  Несколько минут спустя Падильо повернулся к нам. Его лицо напоминало маску.
  — И куда привела твоя ниточка? — спросила Ванда, не открывая глаза.
  — Во всяком случае, становится ясно, где искать.
  Она открыла глаза.
  — Где?
  Падильо посмотрел на меня.
  — Скажи, пожалуйста, есть в Сан-Франциско арабский квартал или район?
  — Не помню, но могу это выяснить, — я поднялся, подошел к телефону, набрал номер справочного бюро. — Один мой приятель работает в ЮПИ.
  — Если твоя догадка окажется верной, Падильо, она подскажет нам, где они спрятались, но не даст ответа на главный вопрос. Почему?
  Падильо вновь повернулся к окну.
  — Вполне возможно, что я знаю и это.
  — Но мне ничего не скажешь?
  — Нет.
  — В чем причина?
  — Полной уверенности у меня нет.
  В Сан-Франциско хватало представителей арабского мира. Алжирцы, египтяне, сирийцы, иорданцы. Жили тут даже тунисцы и граждане Саудовской Аравии.
  — А армяне тебя не интересуют? — спросил меня сотрудник ЮПИ. — У нас много армян.
  — Армяне — не арабы, — заметил я.
  — Сароян — армянин, — мой собеседник старался хоть чем-то мне помочь.
  — Я подумал, что они живут в каком-то определенном районе.
  — Да нет. Селятся по всему городу, кому где нравится.
  — Ты не знаешь кого-нибудь из Ллакуа?
  — А где находится эта чертова Ллакуа?
  — Недалеко от Кувейта.
  — И как называются ее жители?
  — Наверное, ллакуайцы, — ответил я. — Хорошо рифмуется с гавайцами.
  — Нет, ллакуайцев я не знаю, но это не значит, что их тут нет. Если ты действительно хочешь их найти, поезжай в ресторан, где частенько кучкуются выходцы со Среднего Востока.
  — Что это за ресторан?
  — "Арабский рыцарь".
  Мы поговорили еще пару минут о пустяках и, перед тем как положить трубки, решили, что надо бы встретиться до моего отъезда в Вашингтон. Мы оба, конечно, знали, что дальше разговоров дело не пойдет.
  Ресторан «Арабский рыцарь» находился около Восемнадцатой улицы в Миссионерском районе, и я помнил тамошние немецкие пекарни, греческие и итальянские рестораны, русские бары. Теперь над магазинами чаще горели вывески на испанском, и я понял, что все больше людей, говорящих на этом языке, возвращаются туда, где за пять дней до подписания Декларации независимости в Филадельфии была основана Mision San Francisko de Asis.
  Несмотря на свое название, Сан-Франциско ничем не напоминает Испанию. Город известен высоким процентом самоубийств, значительным потреблением спиртного, редкими бунтами, космополитизмом, но отнюдь не кичится своим испанским происхождением. Наверное, так будет продолжаться до тех пор, пока не найдется человек, который придумает, как сделать на этом большие деньги.
  Поставив машину у тротуара метрах в пятидесяти от «Арабского рыцаря», занимавшего первый этаж двухэтажного дома, мы не торопясь зашагали к входной двери. Нас встретили полумрак и клубы табачного дыма. Многочисленные посетители сидели у длинной стойки бара, в кабинках, за столиками, покрытыми клеенкой в белую и красную клетку.
  Через открытую дверь кухни постоянно сновали люди. Гремела музыка, как мне показалось, военный марш. Женщин практически не было. Мужчины пили кофе, арак[19] и пиво и, наклонившись над столом, что-то орали друг другу на ухо. Возможно, готовили заговор против Израиля.
  К нам подскочил худощавый, смуглолицый мужчина лет тридцати, в белой рубашке с узким черным галстуком, поинтересовался, где мы хотим сесть, за столик или в кабинку. Падильо выбрал кабинку, и нас отвели к самой кухне, так что мы могли слышать, как переругиваются повара и официанты.
  Официант протянул Падильо меню, но тот тут же вернул его, сказав, что нам ничего не надо, кроме трех порций арака. Официант кивнул, отошел, а когда вернулся, Падильо спросил, где хозяин ресторана. Официант кивнул, давая понять, что понял вопрос, и указал на дальнюю кабинку.
  — Доктор Асфур! — прокричал он.
  Падильо вытащил визитку, на которой значилось: «Майкл Падильо, Вашингтон, округ Колумбия», протянул официанту и попросил того выяснить, сможет ли доктор Асфур уделить нам несколько минут. Для приватной беседы. На лице официанта отразилось сомнение, но он прогулялся к кабинке доктора и, вернувшись, прокричал нам, что доктор Асфур готов принять нас в своем кабинете через десять минут.
  Ванда Готар, сидевшая между мной и Падильо, наклонилась к нему.
  — Я останусь здесь!
  Падильо удивленно посмотрел на нее.
  — Почему?
  — Ты опять оставляешь спину незащищенной. У тебя это входит в привычку.
  — Я так не думаю.
  — И напрасно. Сколько раз Крагштейн и Гитнер пытались разделаться с тобой? Пять?
  — Четыре. Раз в Делавере, два — в Нью-Йорке, еще один — здесь.
  — И сколько людей погибло?
  — Двое. Моя подруга и их человек.
  — И еще двое, скорее всего, попали в больницу, — вставил я. — С моей помощью.
  — Мой брат, — добавила Ванда. — Ты забыл Уолтера.
  Падильо покачал головой.
  — Я не забыл Уолтера. Просто не упомянул его.
  — Почему?
  — Потому что Крагштейн и Гитнер не убивали его.
  Глава 20
  Если Ванда Готар и хотела спросить Падильо, а кто, по его мнению, убил ее брата, она не успела бы этого сделать, потому что Падильо поднялся, повернулся и направился к двери, за которой, согласно указаниям официанта, находился кабинет доктора Ас-фура. Я последовал за Падильо.
  За дверью мы увидели лестницу. Поднявшись, попали в длинный коридор, который давно не подметали. И тут же справа раздался густой бас: «Сюда, мистер Падильо».
  Миновав коридор, мы оказались в комнате, напоминающей Египетский зал исторического музея. Нас встретила большая статуя Осириса, короля мертвых, которому составляла компанию его сестра-жена Исида, богиня плодородия, вспомнилось мне. Откуда — не знаю. Возможно, из какого-то фильма. И ковры были восточные, возможно, из Ливана, но, несомненно, дорогие.
  Окон я не обнаружил, но их могли скрывать тяжелые портьеры из настоящего шелка, висящие вдоль двух стен. Понравился мне и большой барельеф, возможно, украшавший в свое время могилу Рамсеса VI, и голова Клеопатры, достойная Британского музея. Обстановку дополняли несколько удобных кресел и огромный стол, за которым стоял необъятных размеров мужчина. Доктор Асфур мог бы похудеть на сто пятьдесят фунтов, и этого никто бы не заметил. Таким же толстым был и король Фарук.
  — Вы, должно быть, мистер Падильо, — бас Асфура напоминал раскаты весеннего грома. — В глазах у вас есть что-то испанское.
  — Остальное — эстонское, — Падильо пожал протянутую руку. — Мой партнер, мистер Маккоркл.
  — Шотландец? — рука Асфура оказалась на удивление маленькой, хотя и пухлой.
  — Есть немного. А также англичанин и ирландец. Все перемешалось так давно, что теперь уже и не узнаешь.
  Он указал на кресла.
  — Присядьте, господа.
  Сам доктор Асфур садился очень осторожно, словно сомневался, а выдержит ли его вес массивное кресло. Он крепко взялся за подлокотники, а уж затем опустился на сиденье.
  Я прикинул, что ему лет сорок, максимум сорок пять. Впрочем, о возрасте толстяков судить особенно сложно. Его большая голова сидела на коротенькой шее, крючковатый, тонкий нос резко выделялся на круглом лице, с губ не сходила улыбка, и перед нами постоянно сверкали его белые зубы, а темные глаза, похоже, не упускали ни единой мелочи.
  — Родился я, как вы, наверное, уже догадались, в Египте. Но принял американское гражданство, — он помолчал. — Так вы приехали из Вашингтона. Отдохнуть или по делам?
  — По делам, — ответил Падильо. — У нас с мистером Маккорклом ресторан в Вашингтоне.
  — Правда? Мне частенько приходится бывать в этом городе. Как он называется?
  — "У Мака", — ответил я.
  — Рядом с Коннектикут-авеню?
  — Совершенно верно, — подтвердил Падильо.
  — Хотя там я ни разу не обедал, мне его рекомендовали. И человек, который рассказывал мне о нем, был в полном восторге. У вас действительно превосходный ресторан?
  — Во всяком случае, получше многих, — Падильо относился к тем, кто считает совершенство недостижимым. — Когда речь заходит о ресторанах, такие эпитеты, как превосходный, нужно употреблять крайне осторожно.
  Доктор Асфур согласно покивал, пригладил венчик черных волос, окружавший его обширную лысину.
  — Так чем вызван ваш приезд в Сан-Франциско? Вы ищете нового повара? Или метрдотеля? — ответить он нам не дал. — Нет, с этим вы бы не пришли в «Арабский рыцарь». Вы, разумеется, отметили, что это не первоклассный ресторан, — и он одарил нас очередной улыбкой.
  — Мы думаем о расширении нашей фирмы. Уже побывали в Нью-Йорке и Чикаго. Теперь хотим ознакомиться с Лос-Анджелесом и Сан-Франциско.
  — Города с процветающим ресторанным бизнесом, — доктор Асфур покивал, одобряя наш выбор. — Но я все-таки не пойму, с чего вы оказались здесь. Вам больше подошли бы «У Джека» или «У Эрни».
  — Мы также ищем одного приятеля, — добавил я.
  — Приятеля?
  — Со Среднего Востока. Из Ллакуа.
  — Нам сказали, что выходцы со Среднего Востока отдают предпочтение вашему ресторану, — уточнил Падильо.
  — Из Ллакуа, — задумчиво протянул доктор Асфур. — Редко кто заглядывает сюда. И то обычно проездом. Им всегда чего-то надо. Бесплатный ужин. Или ночлег, — он пристально посмотрел на нас. — Иногда и убежище.
  — Вы им помогаете? — полюбопытствовал Падильо. Доктор Асфур достал из коробочки на столе толстую сигару, неторопливо раскурил ее.
  — Я не всегда хозяйничал в ресторане. В Александрии я был врачом. Позвольте отметить, хорошим врачом. Возможно, слишком хорошим. Мне пришлось эмигрировать. Сюда я приехал в надежде продолжить врачебную практику. Но не получилось. Причина тому — невероятная глупость моих коллег из Ассоциации американских врачей. Мне не разрешили практиковать в Соединенных Штатах, пока я не сдам никому не нужные экзамены. Мой рассказ не наскучил вам?
  — Отнюдь, — заверил его я.
  — Короче, я отказался выполнить эти требования и начал делать аборты. Это были самые счастливые, и наиболее прибыльные, годы моей жизни, — он помолчал, наверное, перебирая их в памяти один за другим. С нескрываемым удовольствием. — Состояние мое росло, но со временем, спасибо местным властям, мне пришлось бросить это дело. Ныне я управляю рестораном да помогаю арабам, у которых возникли определенные сложности.
  — И делаете это из сострадания? — спросил Падильо.
  Доктор Асфур печально покачал головой.
  — Боюсь, что нет, сэр. Желание служить людям уступило другим чувствам. Более низменным. Жадности и, — он похлопал себя по громадному животу, — ...обжорству. Ныне все услуги я оказываю только за деньги.
  — Вы помогли этим вечером низкорослому, лысому толстяку из Ллакуа? — прямо спросил Падильо.
  Доктор вздохнул.
  — Память у меня стала слабовата.
  Падильо достал бумажник и положил его на край стола.
  — Это лекарство всегда мне помогает, — кивнул Асфур.
  — Сколько?
  Доктор неопределенно махнул пухлой ручкой.
  — Сначала я разожгу ваше любопытство. Чтобы вы стали щедрее. Его сопровождал англичанин, худой, высокий мужчина.
  — Продолжайте, — вырвалось у меня.
  — Им требовалось убежище на ночь. И на раннее утро. Я подумаю, эти сведения что-то да стоят.
  — Сколько? — повторил Падильо.
  — Скажем, сто долларов?
  — Пятьдесят.
  — Хорошо, пятьдесят.
  Падильо вытащил из бумажника купюру в пятьдесят долларов и пододвинул ее к доктору. Тот радостно улыбнулся.
  — Я назвал им адрес. Разумеется, не забесплатно.
  Падильо кивнул.
  — Сколько мы должны заплатить за этот адрес?
  — Пятьсот долларов.
  — Двести.
  — Может, четыреста.
  — Триста.
  Асфур вздохнул.
  — Я не люблю торговаться. Особенно с женщинами. Аборты я делал с удовольствием, а когда мы начинали обсуждать мое вознаграждение, хотелось на все плюнуть. Триста пятьдесят.
  — Триста двадцать пять, — последовал ответ Падильо.
  Доктор закрыл глаза и кивнул. Падильо выложил три сотенных, добавил двадцатку и пятерку. Доктор открыл глаза, с улыбкой потянулся к деньгам, но Падильо накрыл их рукой.
  — Сначала адрес.
  — Разумеется. К югу отсюда, на Майна-стрит. Записать?
  — Если вас это не затруднит. И распишитесь внизу.
  Доктор пожал плечами, выдвинул ящик, достал лист плотной, кремового цвета бумаги, написал адрес, расписался и вытянул перед собой обе руки, одну — с листком, вторую чтобы получить деньги. Лист Падильо передал мне, а доктор тем временем взял со стола пятьдесят долларов, добавил к остальным купюрам и убрал их во внутренний карман пиджака. С неизменной улыбкой: деньги вызывали у него теплые чувства.
  Падильо и я встали и уже повернулись к двери, когда доктор откашлялся, словно хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать.
  Он посмотрел на Падильо, на меня, вновь на Падильо.
  — Эти сведения я продал вам дешево, очень дешево.
  — Я так не думаю, — возразил Падильо.
  — Спрос всегда поднимает цену.
  — Какой спрос?
  Доктор сложил руки на животе.
  — Это тоже информация, не так ли?
  — Сколько?
  — Сотня, — ответил он. — Цена окончательная.
  Падильо повернулся ко мне.
  — Наскребешь?
  — С трудом.
  — Расплатись с ним.
  Я вытащил из кармана бумажник, раскрыл, достал две купюры по пятьдесят долларов, положил на стол.
  — Какой спрос? — с нажимом повторил Падильо.
  — За четверть часа до вашего прибытия два других господина справлялись об этом загадочном незнакомце из Ллакуа.
  — И вы дали им адрес? — спросил я.
  — Разумеется, нет, мистер Маккоркл, — он выдержал паузу, чтобы осчастливить меня очередной улыбкой. — Я его продал за пятьсот долларов. И они заплатили, не торгуясь.
  Глава 21
  Дом на Майна-стрит, номер которого написал нам Асфур, находился в квартале между Пятнадцатой и Шестнадцатой улицами. Сама Майна-стрит, застроенная мрачными двухэтажными домами, скорее напоминала проулок, и у меня возникло ощущение, что хорошие люди здесь жить бы не стали.
  Последний раз дом красили белой краской. Но красили плохо, так что она облупилась, потрескалась и посерела от смога.
  На подоконниках соседних домов красовались горшки с комнатными растениями, статуи Иисуса и девы Марии. Попадались и дома с плотно занавешенными окнами. К таковым относился и указанный нам доктором Асфуром.
  Падильо и Ванда пристально оглядели его, пока я медленно проезжал мимо, ища место для парковки.
  — Чикано, — процедил Падильо.
  — Район? — переспросил я.
  — Улица уж во всяком случае.
  — Мне казалось, что добропорядочные люди называют их американцами мексиканского происхождения.
  — Добропорядочные, возможно, — кивнул Падильо, — но только не мы, чикано.
  — А, так ты хочешь сойти за своего.
  — Что-то в этом роде. Давай еще раз объедем квартал. Постараемся поставить машину как можно ближе к дому.
  Место для стоянки я нашел только на тротуаре, через три дома, рядом со знаком «Стоянка запрещена». Повернувшись, наблюдал, как Падильо снимает галстук, расстегивает три пуговицы рубашки.
  — У тебя есть помада? — спросил он Ванду.
  — Конечно.
  — Намажь губы. Побольше. Взбей волосы. Я хочу, чтобы ты выглядела как можно вульгарнее, — он посмотрел на меня. — Ослабь галстук, прикинься пьяным. Нас всех должны принимать за пьяных. Мексиканец и двое его приятелей-гринго.
  — Так уж получилось, что у меня есть початая бутылка виски, — заметил я.
  — Пусти ее по кругу, — Падильо вытащил из-за пояса пистолет, проверил, заряжен ли он.
  Я достал из-под сиденья бутылку, свинтил пробку, передал Ванде. Та глотнула виски и отдала бутылку Падильо. Он тоже выпил, затем вылил несколько капель на ладонь, втер в лацканы пиджака. Когда бутылка попала ко мне, в ней оставалось совсем ничего, на пару глотков, так что я допил виски, и настроение у меня сразу улучшилось.
  — Ты и впрямь думаешь, что Кассим и Скейлз до сих пор живы, учитывая, что Крагштейн и Гитнер опережают нас на четверть часа? — Ванда ерошила свои волосы.
  — А ты можешь предложить что-то получше?
  Ванда размалевала губы светло-розовой помадой.
  — С чего ты решил, что Крагштейн и Гитнер не убивали моего брата?
  — Когда мы выйдем из этого дома, ты это узнаешь.
  Она повернулась к нему.
  — Полной уверенности у тебя по-прежнему нет?
  — Я привык доверять своей интуиции.
  — А еще чему-нибудь ты доверяешь?
  — Конечно, — кивнул он. — Своим чувствам.
  — Странно, — пожала плечами Ванда. — Я-то думала, что у тебя их нет.
  У меня создалось впечатление, что препираться они могут до утра, а потому я счел необходимым вмешаться.
  — Уже поздно. Может, займемся делом?
  — Хорошо, — кивнул Падильо. — Я — мексиканский сутенер. И ищу комнату, чтоб мы могли бы поразвлечься втроем.
  Ванда выругалась по-немецки. Получилось у нее хорошо.
  — Вы оба следуете за мной. Если нас не будут пускать в дом, мы все равно войдем, так что держите оружие наготове.
  — Не могу сказать, что это тщательно подготовленный план, — бросила Ванда.
  Падильо усмехнулся.
  — Иной раз полезна и импровизация.
  — О Господи, — я открыл дверцу. — Пошли.
  К двери, слева от окна, вели три деревянные ступени. Падильо поднялся по ним первым, я — за ним, покачиваясь и обнимая Ванду, которая прижимала сумочку к груди. Одна рука пряталась в сумочке, возможно, с пальцем на спусковом крючке «вальтера РРК».
  Падильо оперся левой рукой о косяк двери. Правой постучал. Не получив ответа, забарабанил по двери со всей силой. По-испански потребовал, чтобы чокнутые козлы открыли дверь.
  Слова его услышали. Дверь приотворилась на десять дюймов, в щели появилась голова юноши с аккуратно причесанными черными волосами. Юноша предложил Падильо заткнуться. Падильо тут же прекратил ругаться. Заулыбался, замахал руками, на лице его появилась похотливая улыбка. Несколькими фразами объяснил, что ему требуется — комната для него и двух его приятелей-гринго. Молодой человек пренебрежительно оглядел нас. Я лизнул правое ухо Ванды. Она улыбнулась молодому человеку. Он уже собрался нам отказать, но Падильо помахал перед его носом двадцаткой. Молодой человек вновь оглядел нас, пожал плечами, что-то сказал Падильо по-испански, слов я не разобрал, и кивнул.
  Падильо занес ногу, чтобы переступить порог, но молодой человек загородил путь и отошел в сторону, лишь получив двадцать долларов. Вслед за Падильо мы вошли в холл. Справа находилась гостиная, окно которой выходило на Майна-стрит.
  — Пройдите туда и подождите, — распорядился молодой человек. — Вас отведут куда надо.
  — Долго ждать, приятель? — нетерпеливо спросил Падильо.
  — Несколько минут.
  — Так, может, мы пока промочим горло?
  — За отдельную плату.
  — Этот большой глупый толстяк заплатит за все.
  Говорили они по-испански, но такой диалог я понимал и без переводчика. И отметил про себя, что он мог бы обойтись без описания моих габаритов. А Падильо повернулся ко мне и проворковал: «Мы сейчас выпьем, не так ли? Но спиртное здесь дорогое».
  — Сколько, приятель? — пробасил я.
  Молодой человек пожал плечами.
  — Десять долларов.
  — За десять долларов в этом городе можно купить целую бутылку, — проворчал я, достал из кармана несколько смятых купюр, вытащил десятку.
  Падильо взял ее у меня и протянул молодому человеку. Тот сунул ее в задний карман черных джинсов. Их дополняла прозрачная белая нейлоновая рубашка, и сквозь нее мы могли полюбоваться вытатуированной на его безволосой груди свернутой в кольца гремучей змеей. Лет я бы дал ему девятнадцать, и более всего он напоминал мне скорпиона.
  Гостиная не поражала размерами. Цветной телевизор, круглый стол с четырьмя стульями, диван. Еще одна дверь вела на кухню. Мы сели за стол.
  — Я затею спор с тем, кто придет, — прошептал Падильо. — Потребую, чтобы к нам вновь спустился этот юнец. Когда они вернутся вдвоем, мы их возьмем.
  Я кивнул. Ванда не отреагировала. Просто сидела с сумочкой на коленях и смотрела на дверь, словно не понимая, почему не подают чай.
  Они пришли, вернее, ворвались в гостиную, стройный юноша с татуировкой на груди и мужчина постарше, коренастый, сурового вида. И тут же разделились: юноша остался у двери, мужчина метнулся к противоположной стене. Мы не шевельнулись, возможно, потому, что их револьверы смотрели на нас. Последовала немая сцена: мы смотрели на них, они — на нас. Юноша в прозрачной рубашке начал что-то говорить, то ли: «Руки на стол», то ли: «Держите их там, где они сейчас», но закончить фразу не успел, потому что Ванда прострелила ему грудь, попала аккурат в головку вытатуированной на ней змеи.
  Сурового вида мужчина повернулся к юноше. Успел заметить изумление, отразившееся на его лице, прежде чем оно исказилось гримасой боли и юноша рухнул на пол.
  Повернуться к нам мужчине уже не довелось. Потому что Падильо возник рядом с ним и ударил рукояткой пистолета по правой руке мужчины. Револьвер отлетел в сторону. Мужчина вскрикнул, схватился за правую руку и застыл, уставившись на дуло пистолета Падильо, которое отделяли от его носа лишь три дюйма.
  Я искоса глянул на лежащего на полу юношу. Черты лица разгладились. Боль сменилась умиротворенностью. Умиротворенностью смерти. Ванда Готар даже не посмотрела на него. Она обозревала дырку в сумочке. Дырка была небольшая, так что она, похоже, раздумывала, чинить сумочку или покупать новую.
  — Где они? — спросил Падильо.
  — No comprehende[20], — пробормотал мужчина.
  Дулом пистолета Падильо задрал подбородок мужчины кверху, так что тому не оставалось ничего другого, как разглядывать потолок, перешел на испанский и в двадцати пяти словах обрисовал мужчине, что с ним будет, если он не скажет правду. Из этих слов я смог перевести лишь несколько, но и они не сулили ничего хорошего.
  Мужчина кивнул, вернее, попытался кивнуть, но уперся подбородком в металл.
  Падильо убрал пистолет, мужчина опустил голову, бросил короткий взгляд на покойника и заговорил по-английски без малейшего акцента.
  — Хорошо, хорошо. Своя шкура дороже.
  — Где они? — повторил Падильо.
  — Их тут нет.
  — Были?
  Мужчина кивнул.
  — Один молодой, лысый толстяк, второй худой и постарше?
  — Совершенно верно. Их послал сюда доктор Асфур, чтобы за ними приглядели до утра.
  — Что произошло потом?
  — Да ничего. Они провели здесь тридцать, может, сорок пять минут, а затем уехали.
  — Так вот взяли и уехали?
  Мужчина потер правую руку, там, где на нее опустилась рукоятка пистолета.
  — Взяли и уехали, — врать он не умел.
  — Рука болит? — участливо осведомился Падильо.
  — Еще как болит.
  — Хочешь, чтобы заболела и вторая?
  Мужчина покачал головой.
  — Как тебя зовут?
  — Вальдес. Хосе Вальдес.
  — Не ври.
  Мужчина пожал плечами.
  — Рохелио Кесада.
  — Что ж, сеньор Кесада, давайте, вас послушаем. Мужчина огляделся.
  — А что прикажете с ним делать? — он уставился на труп.
  — Вызовите полицию, — предложил я.
  — Дерьмо.
  — С самого начала, — уточнил Падильо.
  Кесада отвел глаза от трупа, вздохнул.
  — Нет, своя шкура дороже.
  — Мы это уже слышали.
  — Мне позвонил доктор Асфур и спросил, сильно ли мы заняты. Я ответил, что нет, и он сказал, что хочет послать к нам двоих мужчин, которым надо где-то перекантоваться до завтрашнего утра. Я спросил, сколько мы за это получим, он назвал цену, которая меня не устроила, мы поторговались, пока не пришли к взаимоприемлемой сумме. Эти двое появились через четверть часа. Я велел парню, — он мотнул головой в сторону покойника, — отвести их наверх и оставить там, — тут он замолчал, ощупал карманы. — У вас есть сигареты? — спросил он Падильо.
  — Дай ему сигарету, — Падильо посмотрел на меня.
  Я зажег ее, подошел к Кесаде, отдал ему сигарету. Тот глубоко затянулся, опять пожал плечами.
  — И черт с ними, — вырвалось у него.
  — Продолжай, — Падильо не дал ему отвлечься. — Их отвели наверх.
  — Да, они сидели тихо, как мышки, но вновь позвонил доктор Асфур. После приезда первой парочки не прошло и двадцати минут. Док сказал, что приедут еще двое, которые хотят повидаться с теми, кто уже сидит у нас, и мы не должны им мешать. — Кесада снова пожал плечами. — Мы и не мешали.
  — И что было потом?
  — Потом они приехали и...
  — Как они выглядели? — прервал Кесаду Падильо.
  — Один лет пятидесяти, с бакенбардами и бородой. Второй гораздо моложе. По их внешнему виду чувствовалось, что они не новички и знают, что почем. Вы понимаете, что я имею в виду?
  — Продолжай.
  — Они спросили, где первые двое, поднялись наверх и провели там минут десять. Я не обращал внимания. Может, и пятнадцать. Затем все четверо спустились вниз и уехали. Вот и все.
  — Вторая парочка не угрожала первой оружием?
  Кесада покачал головой.
  — Не могу сказать, что они вели себя, как давние друзья, но оружия я не видел.
  — А потом опять позвонил Асфур.
  Кесада кивнул.
  — Позвонил. Сказал, что могут приехать три человека, двое мужчин и женщина, и их надо бы задержать до десяти утра. И внакладе мы не останемся. Что произошло после этого, вы и так знаете. Зря вы застрелили парня. Он не сделал вам ничего плохого.
  — Будем считать это случайностью.
  Кесада повернулся к покойнику.
  — Считайте, как хотите, но мне от этого не легче.
  — Они что-нибудь сказали перед тем, как уехать? — спросил Падильо.
  — Нет, — быстро ответил Кесада, слишком быстро.
  — Постарайся припомнить.
  — Я стараюсь.
  — Пятьдесят долларов помогут освежить твою память?
  Глаза Кесады блеснули жадностью.
  — Пятьдесят — не знаю, но сто наверняка помогут.
  Падильо глянул на меня, но я покачал головой.
  — Сотни у меня не наберется, а кредитная карточка его не устроит.
  — Возьми его на мушку, — распорядился Падильо. Я направил на Кесаду револьвер, а Падильо достал бумажник и вытащил из него две купюры по пятьдесят долларов. Протянул их Кесаде, который сложил купюры в маленький квадратик и засунул в брючный карман для часов.
  — Я, конечно, не прислушивался к их разговору. Не мое это дело.
  — Нас больше интересует, что ты услышал.
  — Мужчина постарше, с бородой, упомянул «Критерион».
  — Что такое «Критерион»?
  — Раньше это был кинотеатр. Но так до сих пор называют административное здание, в котором он располагался.
  Падильо повернулся ко мне.
  — Ты знаешь, где это?
  Я кивнул.
  — К югу от Маркет. Бандитский район.
  — Как раз во вкусе Крагштейна, — Падильо посмотрел на Кесаду. — Так что говорили о «Критерионе»?
  — Откуда мне знать. Молодой парень спросил, куда теперь, а тот, что постарше, ответил — «Критерион». Больше я и не слушал. Какой мне с этого прок?
  Падильо повернулся ко мне и Ванде Готар, безучастно сидевшей за круглым столом, с сумочкой на коленях.
  — Поехали.
  Она встала и направилась к двери. Я — за ней.
  — Эй, — позвал нас Кесада.
  Я и Падильо обернулись.
  — Почему бы вам не забрать его с собой, раз уж вы застрелили его? — он указал на покойника.
  — Нет уж, — ответил я.
  — А что мне с ним делать?
  — Как-нибудь выкрутишься.
  Кесада подошел к телу, присел. О нас он вроде бы позабыл. Взял покойника за плечо, потряс, в надежде, что тот не умер, а спит.
  — Ну почему вы не поехали в другое место и не убили кого-нибудь еще? — он посмотрел на нас. — Почему застрелили именно его?
  — Не знаю, — честно ответил я.
  Глава 22
  Бывший кинотеатр «Критерион» располагался около Пятой авеню и Говард-стрит, в районе, облюбованном пьяницами и стариками, доживающими последние годы. Я, правда, заметил, что многие старые дома снесены, а их место заняли автостоянки. Но едва ли последнее прибавило району респектабельности.
  Последний раз фильмы в «Критерионе» показывали много лет тому назад, а теперь залу нашли новое применение, о чем говорила размашистая надпись на фронтоне:
  ЕВАНГЕЛИСТСКАЯ МИССИЯ ДОМА ХРИСТОВА ОТКРЫТО С 6 УТРА
  Над кинотеатром поднимались еще семь этажей, выложенных из красного кирпича, по которым давно плакала «баба» строителей. Здание не представляло собой ни исторической, ни художественной ценности, так что едва ли кто воспротивился бы его уничтожению. В больших городах подобные сооружения ежедневно срывают с лица земли, а потом, проезжая мимо, с трудом вспоминаешь, а что, собственно, здесь стояло.
  Втроем мы сели за столик в дешевом гриль-баре на другой стороне улицы, пили какую-то отраву, выдаваемую за виски, и в шесть глаз разглядывали Критерион-билдинг. Часы показывали половину одиннадцатого, и оставалось лишь гадать, кто работал в такое время в освещенных кабинетах на третьем и седьмом этажах.
  — На Майна-стрит я ничего не узнала, — сказала Ванда Готар Падильо. — Я по-прежнему думаю, что моего брата убили Гитнер и Крагштейн.
  — Думай, если тебе так хочется.
  — А кто еще мог это сделать?
  — Маккоркл.
  Она едва не улыбнулась.
  — Только не Маккоркл. И не гарротой. Он перепутал бы концы, выругался и пошел бы на кухню, чтобы вновь наполнить бокал.
  — Значит, Маккоркла можно вычеркнуть из списка. А как насчет тех, на кого я работал? Ты помнишь Бурмсера. Он не пользовался услугами твоего брата. И, что более важно, король и слышать не хотел о том, чтобы попросить защиты у федеральных учреждений. Вот Бурмсер и устроил убийство твоего брата в квартире Маккоркла, чтобы заставить меня вступить в игру. Чем тебе не подозреваемый?
  — Это уж чересчур, — заметил я. — Даже для Бурмсера.
  — Пожалуй, ты прав, — не стал спорить Падильо.
  — Его могли убить король и Скейлз, — выдвинул я свою версию. — Конечно, непонятен мотив, но, возможно, пошевелив мозгами, мы найдем и его.
  Они оба не отреагировали на мои слова. Ванда Готар отпила виски, ее передернуло.
  — Так кто же остается?
  — Ты, Ванда, — ответил Падильо.
  — Ты забываешь Крагштейна и Гитнера.
  — Мотив у тебя был. И ты одна из немногих, к кому Уолтер мог повернуться спиной. Убрав его, ты получала вознаграждение целиком, а не половину. А потом могла нанять меня... или кого-то еще, за гроши. Идеальный мотив — деньги.
  — Ты забываешь мое алиби.
  — Государственный чиновник, с которым ты трахалась, когда убивали Уолтера. Возможно, он постоянно играл на скачках, а в последнее время ему не везло. За деньги он готов обеспечить любое алиби.
  Она посмотрела на меня.
  — Где он берет такие идеи?
  — Думаю, из головы, — резонно рассудил я.
  — В твоей версии есть только одна ошибка, Падильо.
  — Какая?
  — Я не стала бы убивать Уолтера, и ты это знаешь.
  Он кивнул.
  — Это точно.
  — Я считаю, это Крагштейн и Гитнер.
  — Есть только одна возможность докопаться до истины.
  — Какая же?
  Падильо кивнул на Критерион-билдинг.
  — Ты можешь спросить их самих.
  — Тебе очень этого хочется, не так ли?
  — А почему бы нам не подождать, пока они сами выйдут на улицу? — спросил я. — Король и Скейлз убежали от нас. Может, теперь они наняли новых сиделок, Крагштейна и Гитнера. Может, уже никто не хочет их убивать. Может, сейчас они вчетвером играют в домино и посмеиваются над нашей глупостью.
  — Ты думаешь, это глупость, Мак? — повернулся ко мне Падильо.
  — Не глупость. Но и семью пядями во лбу здесь не пахнет.
  Он кивнул.
  — С этим не поспоришь. Но я пойду туда, зная, что это глупо, потому что должен найти Гитнера. Ибо если он успеет покинуть это здание, шансы найти его в городе сойдут на нет. Ванда пойдет из-за своего брата. Тебе идти нет резона, так что никто не будет возражать, если ты останешься здесь и будешь пить виски, пока все не закончится.
  — Вижу, на речи ты мастак.
  Падильо посмотрел на Ванду.
  — Это означает, что он пойдет с нами.
  Она качнула головой, словно в удивлении. Взглянула на меня, на Падильо.
  — Почему?
  Падильо пожал плечами.
  — Спроси у него.
  Она повернулась ко мне.
  — Почему? — в голосе ее звучало искреннее изумление.
  — Не хочется покидать компанию.
  Замок во входной двери Критерион-билдинг взломали. Я не знал, когда это произошло, этой ночью или месяц тому назад, но без колебаний поспорил бы на последний доллар, что он останется взломанным до того волнующего момента, когда все здание сотрут с лица земли. Белый, с черными квадратами, линолеум в вестибюле говорил о том, что Критерион-билдинг знавал и лучшие времена, возможно, в 1912 году в нем не было ни одного пустующего кабинета, но с тех пор линолеум заметно посерел, а во многих местах и порвался.
  Два лифта, каждый со своей табличкой «НЕ РАБОТАЕТ», выглядели такими же древними, как и сам дом. Слева притулился табачный киоск, с пустыми полками и разбитым стеклом прилавка. Под прилавком, свернувшись калачиком, спал мужчина, сжимая в руке полупустую бутылку.
  Мы остановились перед указателем фирм, все еще обретающихся в Критерион-билдинг. Люстры в вестибюле давно уже не горели, но кто-то догадался повесить над указателем сорокаваттовую лампу. Группировались эти фирмы на втором и третьем этажах. Остались, наверное, те, кому не требовался представительный офис, да и с деньгами было не густо. Начиная с четвертого, все комнаты пустовали. И не удивительно: какой клиент захочет подниматься так высоко пешком.
  — Я ставлю на седьмой, — прервал я затянувшееся молчание.
  — Начнем с третьего, — возразил Падильо. — Вдруг Крагштейн решил нас обмануть.
  Поднявшись на лестничную площадку третьего этажа, с пистолетом в руке, Падильо осторожно приоткрыл дверь в коридор, перешагнул порог. Мы с Вандой последовали за ним. Она держала «вальтер» в правой руке, а сумочку в левой. Я тоже решил вытащить револьвер из кармана.
  Свет, который мы видели из гриль-бара, горел в самой дальней комнате. Неслышным шагом, на цыпочках, мы подобрались к двери, лавируя между разбитым столом, тремя шкафами без дверей и многочисленными колченогими стульями. На широком, в полдвери, матовом стекле темнели четкие буквы:
  «АРБИТР»
  Мисс Ненси Дишан Орамбер, редактор.
  Падильо знаком показал, что мы должны стать у другой стены, затем взялся за ручку двери, повернул ее и с "мой толкнул дверь. Она ударилась обо что-то в комнате, но выстрелов не последовало. Лишь ровный женский голос спросил: «Чем я могу вам помочь?»
  В шляпке с широкими полями, узкой белой лентой и искусственными цветами, как мне показалось, розочками, она сидела за старинным, отполированным дубовым столом, на котором лежали гранки. Две стены в комнате занимали книжные полки, уставленными толстыми папками, с вытесненной золотом надписью на корешках: «АРБИТР» и год издания. Выходило, что первый номер этого почтенного издания увидел свет аж в 1909 году.
  Синие глаза за очками в тонкой золотой оправе, седые волосы, толстый карандаш в руке. Типичный издатель. Справа пишущая машинка, слева — черный телефонный аппарат. Ударилась дверь о шкаф. В кабинете царила идеальная чистота.
  Она вновь спросила, чем нам можно помочь, и Падильо засунул пистолет за пояс.
  — Служба безопасности, мадам. Обычная проверка.
  — В этом доме с шестьдесят третьего года нет даже ночного сторожа. Не думаю, что вы говорите правду, молодой человек. Однако для бандитов вы слишком хорошо одеты. Особенно дама. Мне нравится ваш наряд, дорогая.
  — Благодарю, — потупилась Ванда.
  — Я — мисс Орамбер, сегодняшний вечер в этом кабинете для меня последний, и я рада вашей компании, но, должна сказать, что воспитанные дамы и джентльмены стучат перед тем, как войти. Вы, разумеется, не откажетесь от бокала вина?
  — Ну, я не думаю... — фраза Падильо так и осталась незаконченной.
  — Никаких возражений, — женщина поднялась, подошла к шкафу, достала четыре бокала на длинных ножках, протерла их белоснежной салфеткой.
  — Вам, молодой человек, — обратилась она ко мне, — судя по всему, доводилось вращаться в светском обществе. Разливайте вино.
  Я посмотрел на Падильо, тот чуть пожал плечами. Я разлил вино и роздал бокалы.
  — Мы будем пить не за меня, но за «Арбитра» и его давно ожидавшуюся кончину. За «Арбитра».
  Мы пригубили вино.
  — В одна тысяча девятьсот двадцать первом году некий мужчина прислал мне в подарок «пирс-эрроу». С одним условием — упомянуть его фамилию в годовом списке «Арбитра». Лимузин, представляете себе? Джентльмен никогда не пришлет даме лимузин без шофера. Естественно, фамилия этого мужлана в список не попала.
  Лицо ее прорезали морщины. Тонкий нос, волевой подбородок. Лет пятьдесят или шестьдесят тому назад одна из тех красавиц, что рисовал Гибсон.
  — А что такое «Арбитр»? — спросил Падильо. — Реестр сан-францисского светского общества?
  — Был реестром, молодой человек. Сорок лет он определял жизнь светского общества Сан-Франциско. Я была его единственным редактором. Теперь светского общества в Сан-Франциско нет, а следовательно, никому не нужен и «Арбитр».
  Быстрыми глоточками она допила вино. Вернулась за стол.
  — Не смею больше вас задерживать. Благодарю за компанию, — мы уже повернулись, чтобы уйти, но она остановила нас. — Сегодня у меня день рождения. Я совсем об этом забыла. Мне восемьдесят пять.
  — Примите наши наилучшие пожелания, — я тут же поздравил ее.
  — Я издавала «Арбитр» с тысяча девятьсот девятого года. Это будет последний номер, но, впрочем, я это уже говорила. Вы позволите задать вам один вопрос, молодой человек? Вам, с грустными глазами, — она посмотрела на Падильо.
  — Я готов ответить на любой, — Падильо чуть поклонился.
  — Всю жизнь я решала, кто достоин входить в состав так называемого светского общества, а кто — нет. Нелепо, не правда ли?
  — Отнюдь. Многие тратят жизнь на еще большие пустяки.
  — Правда? От ваших слов у меня улучшается настроение.
  — Некоторые, к примеру, всю жизнь волнуются, принадлежат ли они к так называемому светскому обществу или нет.
  Она просияла.
  — А они волнуются, не так ли?
  — Да, — кивнул Падильо. — Я в этом уверен.
  Мы двинулись вверх, обследуя каждый этаж. Но не нашли ничего, кроме пыли, грязи и поломанной мебели. Прежде чем ступить на лестничный пролет, ведущий от шестого к седьмому этажу, Падильо повернулся ко мне и Ванде.
  — Я не думаю, что наш визит будет для них сюрпризом.
  — Это ловушка? — спросил я.
  — Крагштейн не случайно упомянул название этого здания, — согласилась Ванда.
  — Так что? — спросил Падильо.
  — Идем, — ответил я.
  Он посмотрел на Ванду. Та кивнула.
  — Я пойду по центру коридора, — продолжил Падильо. — Маккоркл — справа. Ты, — короткий взгляд на Ванду, — слева. Если что-то происходит, ныряйте в ближайшую дверь. Если нет, мы врываемся в кабинет, где горел свет.
  Коридор седьмого этажа ничем не отличался от тех, где мы уже побывали. Пыль, стопки неиспользованных бланков, два стола со сломанными ножками, поставленные один на другой. Рядом с ними, естественно, не работающий, автомат газированной воды. Свет горел в дальней комнате, с дверью с двумя панелями матового стекла.
  Шли мы медленно, проверяя каждый кабинет. Там никого не было. Вновь мы встали у стены по обе стороны двери. Падильо повернул ручку и сильно толкнул дверь. Она распахнулась. Падильо, согнувшись, влетел в комнату, выставив перед собой пистолет. Я последовал за ним и сразу отпрыгнул влево. Как оказалось, напрасно. Нас поджидали лишь король и Скейлз.
  Они сидели на полу, прижавшись спинами к правой от двери стене. Со связанными руками и ногами. С полосками пластыря, закрывавшего рты. С широко раскрытыми глазами.
  Ванда Готар встала рядом со мной. Падильо шагнул к королю, схватился за пластырь, с силой дернул. Король вскрикнул. И тут же за моей спиной раздался голос: «Не поворачивайся, Падильо».
  Он, однако, повернулся, удивительно быстро, хотя мог бы и не торопиться. Что-то твердое уткнулось в мою правую почку. Падильо замер, затем бросил пистолет на пол и пожал плечами.
  — Не думал я, что все так легко устроится, Майк, — теперь я узнал голос Гитнера.
  — Как-то он пробовал броситься тебе в ноги, — и второй голос, Крагштейна, мне уже доводилось слышать. — Но случилось это давно, не так ли, Майкл? — голос доносился слева, так что я понял, что дуло пистолета упирается и в почку Ванды Готар. Поворачивать голову, чтобы посмотреть, я не стал.
  — Медленно и осторожно наклонитесь вперёд, Маккоркл, — скомандовал Гитнер, — и положите оружие на пол, как это сделал Падильо.
  — И ты, Ванда, — добавил Крагштейн.
  Я подчинился, а выпрямившись, получил новый приказ.
  — Повернитесь налево, Маккоркл. А теперь медленно идите к стене и прислонитесь к ней животом, разведя руки и ноги. Как в кино.
  — Падильо идет первым, — поправил его Крагштейн.
  — Хорошо, — согласился Гитнер. — Падильо, к стене.
  Я не видел, как шел Падильо. В поле моего зрения находились лишь король и Скейлз. Король мне улыбнулся, но я не ответил ему тем же. Не было ни настроения, ни желания.
  — Теперь ваша очередь, Маккоркл.
  Он подтолкнул меня к стене, у которой уже стояли Падильо и Ванда. У стены я встал в указанную мне позицию. Мне она не понравилась. Гитнер обыскал меня, но ничего не нашел.
  — Почему они не мертвы? — спросил Падильо.
  — В этом нет ничего удивительного, дружище, — усмехнулся в бороду Крагштейн. — Живыми они стоят гораздо больше. Мы пришли к взаимопониманию.
  — То есть получили долю в пять миллионов, так?
  — Вернее, по новому соглашению мы работаем на короля.
  — В этом нет ничего нового, — возразил Падильо.
  — Что-то я не понимаю тебя, дружище.
  — У меня, возможно, замедлилась реакция, Крагштейн, а вот ты, похоже, глупеешь. Вы с самого начала работали на короля. Только об этом не знали.
  Глава 23
  Пауза длилась секунд пятнадцать, а потом ее прервал нервный смешок короля.
  — Повернись, Падильо, — распорядился Крагштейн. — Руки держи за спиной.
  Я скорее почувствовал, чем увидел, как повернулся Падильо.
  — Так?
  — Так. А теперь повтори, что ты только что сказал.
  — Насчет того, что ты глупеешь.
  Послышался звук оплеухи.
  — Меня всегда тошнило от твоего остроумия. У тебя десять секунд на объяснения.
  — В десять не уложусь.
  — Сними пластырь со рта Скейлза и развяжи им руки, — эти указания относились к Гитнеру. Я услышал, как отдирается пластырь от лица Скейлза. Тот от боли не закричал.
  — Хорошо, Падильо, начинай.
  — Кто обратился к вам? — спросил Падильо. — Человек, которого мы оба знали по Англии?
  — Кто тебе это сказал?
  — Скейлз. Фамилии он не назвал, но упомянул, что рекомендовал меня бывший сотрудник британской разведки. Кто это мог быть?
  — Клегг, — выдохнул Крагштейн.
  — Гарольд Клегг, — уточнил Падильо. — Он же, как я понял со слов Скейлза, рекомендовал и Готаров. Как выглядел Гарольд, когда появился у тебя, Крагштейн? Надеюсь, у него все в порядке?
  — Ерунда какая-то, — подал голос Гитнер. — Зачем брать кого-то для охраны и одновременно нанимать собственных убийц?
  — Твои умственные способности, Гитнер, никого не вводили в заблуждение, но я всегда думал, что уж Крагштейну ума не занимать.
  Крагштейн забыл отвесить Падильо вторую оплеуху. Вместо нее я услышал шаги. А затем одно слово Крагштейна: «Говори».
  — Он лжет, — голос Скейлза. — Падильо сердит из-за того, что вы перехитрили его, и теперь ищет способа спасти свою... — оплеуха и вскрик Скейлза.
  — Говори, — повторил Крагштейн.
  — Это правда, — стоял на своем Скейлз. — Я... — новый удар, похоже, в область солнечного сплетения, не дал ему договорить.
  — Он говорит, что ты лжешь, Падильо, — суммировал результаты допроса Скейлза Крагштейн.
  — Тебе надо бы ударить его посильней. А еще лучше, спроси у короля.
  — Не бейте меня! — заверещал король.
  — Если будешь молчать, пожалеешь об этом, — предупредил Крагштейн. — Я хочу задать несколько вопросов. Для ответа достаточно да или нет. Если мне покажется, что ты лжешь, я применю меры физического воздействия. Это ясно?
  — Да, — ответил король. — Ясно.
  — Гарольд Клегг рекомендовал обратиться к Готарам и ко мне? Клегг посоветовал вам воспользоваться услугами Падильо?
  — Клегг мне ничего не советовал, — едва слышно прошептал король. — Не знаю я никакого Клегга.
  — А Скейлз знает?
  — Понятия не имею.
  Глухой удар и поросячий визг. Я понял, что Крагштейн как следует пнул короля.
  — Я ничего не знаю.
  — Это был Клегг, — вмешался Скейлз. — Он рекомендовал Готаров и Падильо. А также и вас, но уже через посредника. Клегг не подозревает, что я интересовался и вами.
  — Почему ты нанял нас через посредника, Скейлз?
  В голосе его слышалась боль, но тем не менее Скейлз попытался солгать. Лгать он не умел, знал, что не умеет, но все же попытался.
  — Это была ошибка. Мне не следовало...
  Ошибки Крагштейна не интересовали.
  — Скажи нам, Падильо. Твоя версия.
  — Пожалуйста. Допустим, вы — королевская особа, желающая путешествовать по стране инкогнито. Во-первых, вам надо ускользнуть от цепких рук госдепартамента. Во-вторых, избежать встреч с соотечественниками. Для этого вы нанимаете убийцу, известного профессионала, А еще лучше, двух, и через посредника. Вот вам и предлог для путешествия инкогнито. А так как умирать вам не хочется, то вы нанимаете пару первоклассных телохранителей, а чтобы подстраховаться, еще и меня, дабы я прикрыл и телохранителей. А когда Вашингтон официально предлагает охранять вас, вы, естественно, отказываетесь, утверждая, что служба безопасности некомпетентна или продажна, и приводите в пример братьев Кеннеди и Кинга. Пока все логично, не так ли, Крагштейн?
  — Я тебя слушаю.
  — Разумеется, риск велик. Угроза должна быть реальной. И ставка в игре — ваша жизнь. Ибо нельзя поручиться заранее, что телохранители возьмут верх над убийцами. Но в случае правильного выбора выигрыш составит пять миллионов.
  В комнате повисла тяжелая тишина, которую разорвал хриплый голос Крагштейна.
  — Когда ты это узнал, Падильо?
  — Не думай, что меня осенило. Король допускал ошибки. Маленькие. Но они начали накапливаться.
  Вновь упала тишина. Мне хотелось прокомментировать слова Падильо, кое-что уточнить, но никто не спрашивал моего мнения. Наверное, оно никого не интересовало.
  — Еще кто-нибудь знает? — спросил Крагштейн.
  — Только один человек.
  — Знает что? — полюбопытствовал Гитнер.
  — Падильо прав, Гитнер. Ты глуповат.
  — А ты попробуй объяснить. Только попроще, а я, возможно, пойму. Что знает еще один человек?
  Я услышал вздох Крагштейна.
  — Что король — не король. Самозванец.
  — О, черт, — вырвалось у Гитнера.
  — Так кто знает об этом, Падильо?
  — О нем можно не беспокоиться.
  — Почему?
  — Потому что он мертв. Потому что его убил король.
  Я уловил ее движение. Периферийным зрением. Только что Ванда Готар стояла, прижавшись к стене, а мгновение спустя ее уже не было у стены, а комнату огласил пронзительный вопль. Я также почувствовал, как двинулся Гитнер, и обернулся. Она пыталась убить короля и знала, как это делается. Ее правая рука сомкнулась вокруг его шеи, и она заворачивала ему голову назад, чтобы сломать шею. Король сучил ногами по полу, а руками старался освободиться от захвата.
  Я глянул на Падильо. Борьба короля и Ванды его не интересовала. Он наблюдал за Гитнером. Тот тоже не чувствовал себя зрителем. Он стоял у двери, чуть пригнувшись, нацелив револьвер в живот Падильо.
  Крагштейн поспешил вмешаться и ребром ладони резко ударил по шее Ванды. От удара она отпрянула, и король остался жив лишь потому, что ее хватка ослабла. После второго удара Крагштейна королю удалось вырваться из захвата, но пришелся он не на шею, а на голову Ванды. Та уже вскочила, и, будь она поудачливее, Крагштейн отправился бы на тот свет. Рука ее резко пошла вперед. Крагштейн успел опустить подбородок, защищая шею, и костяшки пальцев ударили ему по носу. Мгновенно его борода и рот оросились кровью.
  Дралась она превосходно, и я понял, почему ее услуги пользовались устойчивым спросом. Под ее охраной я бы понес в банк любую сумму. Но весила она только 120 фунтов против 180 Крагштейна, а за пятьдесят лет он выучил несколько грязных приемов, которых никто не удосужился показать ей.
  Один он и применил, имитировав улар левой в голову. Вроде бы удар наносился в полную силу, поэтому она схватилась обеими руками за кулак и попыталась пальцами добраться до нерва между большим и указательным пальцами. Но, вместо того чтобы отдернуть левую руку, Крагштейн двинул ее вперед, одновременно ударив правой. Она попыталась подставить бедро, но удар достиг цели, и ее отбросило к стене. Она упала на колени, согнулась пополам, обхватив руками живот, не в силах вдохнуть.
  Крагштейн быстро глянул на короля и Скейлза, затем повернулся к нам. В руке он вновь держал револьвер.
  — Она едва не прикончила тебя, — и Падильо весело улыбнулся.
  — Это точно, — Крагштейн вытер окровавленную бороду платком. — Ты знал, что она бросится на короля?
  — Да.
  — Но Гитнер оказался не так глуп, как ты думал.
  Падильо пожал плечами.
  — Осмотрительность не делает его умнее.
  — Ум — это по моей части, так? — и Крагштейн вновь посмотрел на короля и Скейлза.
  Король ощупывал шею, еще не веря, что она не сломана. Скейлз сидел, привалившись спиной к стене, уставившись в никуда.
  — Кто он? — спросил Крагштейн Скейлза.
  Скейлз даже не повернулся к королю. Он продолжал смотреть, может, в никуда, а может, на рушившуюся мечту.
  — Актер. Безработный актер.
  — Из Ллакуа?
  — Да. Я познакомился с ним там. Потом он приехал в Лондон. Учиться на актера. Хотел стать вторым Омаром Шарифом. Да вот талантом не вышел.
  — Что случилось с настоящим королем?
  — Вы знаете, он послал за мной. Действительно послал. Как только покинул монастырь. Сказал, что я ему нужен. Я прилетел из Лондона. На третий день после моего приезда мы собирались на обед. Он принимал душ в квартире, которую снял, поскользнулся и сломал шею. Несчастный случай. Глупейший несчастный случай.
  — Что произошло потом? — спросил Крагштейн.
  — Я похоронил его той же ночью.
  — Где?
  — В Булонском лесу. И тогда же у меня в голове созрел план, — он искоса глянул на короля. Я по-прежнему воспринимал его как короля. — Я вспомнил, что они очень похожи. И никто не видел короля пять лет, что он провел в монастыре. За эти годы, от шестнадцати до двадцати одного, человек может сильно измениться. Все документы были у меня.
  Стоило рискнуть.
  — И сейчас стоит, — добавил Крагштейн.
  Скейлз воззрился на него. Глаза его ожили. Он молчал, но на его лице застыл вопрос.
  Крагштейн утвердительно кивнул.
  — Никто из сотрудников нефтяных компаний не видел настоящего короля?
  — Если только ребенком, а взрослым — нет.
  — И вы уверены, что никто ничего не знает?
  — Уверен. Да и кто может знать? Готар заподозрил неладное. Причина тому — наша небольшая оплошность. Поэтому мы послали ему телеграмму с просьбой приехать на квартиру Маккоркла. От имени Падильо, — он заговорил быстрее, наверное, надеясь, что признание облегчит его душу. — Прибыв туда, мы сказали, что тоже получили аналогичную телеграмму. Я показал ее ему, телеграмму мы сами послали на собственный адрес... и он... — Скейлз одарил короля долгим взглядом. — Он зашел Готару за спину и задушил гарротой. Этим я рассчитывал все окончательно запутать.
  — Неплохо, — кивнул Крагштейн. — Весьма неплохо. А как обстоит дело с деньгами?
  Скейлз пожал плечами.
  — Погибший брат короля обо всем позаботился. Как только подписываются все необходимые документы, нефтяные компании переводят пять миллионов долларов на счет короля в швейцарском банке.
  — Счет, зашифрованный цифрами?
  — Естественно.
  — На это уйдет два дня, — раздумчиво протянул Крагштейн.
  — На что? — переспросил Скейлз.
  — На получение денег, — пояснил Крагштейн.
  — Ты собираешься довести дело до конца, не так ли? — спросил его Падильо.
  Крагштейн усмехнулся в бороду.
  — Естественно. Изменятся лишь условия нашего договора.
  — В каком смысле? — Скейлз не отрывал от него глаз.
  — Вы получите не четыре с половиной, а один миллион. Согласны?
  Скейлз колебался не больше секунды.
  — Я согласен.
  — А твой дружок? — Гитнер указал на короля.
  — Спросите его, — Скейлз не захотел брать ответственность на себя.
  Король поднял голову и посмотрел на Гитнера.
  — Мне без разницы. И зачем я только послушал его? Зачем?
  — Вам следовало лучше вжиться в роль, — вставил Падильо.
  — А в чем он ошибся? — в голосе Крагштейна слышался неподдельный интерес.
  — Молитвы и рыба. Король был ревностным католиком. Провел пять лет в монастыре. Помолившись, он не крестился. Думаю, он не знает, как это делается. В Нью-Йорке мы ели мясо в пятницу. Ел и он. Настоящий католик к мясу бы не притронулся.
  — Этого недостаточно, Падильо, — покачал головой Крагштейн.
  — Для полной уверенности — да, но у меня зародились сомнения. А когда они убежали от нас, все стало ясно. Настоящий король после взрывов в мотеле помчался бы в полицию, какой бы продажной он ее ни считал. Раз он этого не сделал, значит, он что-то скрывал. А догадаться, что именно, труда не составило.
  — По-моему, план по-прежнему хорош, — Гитнер взглянул на Крагштейна.
  — Мне плевать, хорош он или плох, — заметил Падильо. — Главное, что будет дальше.
  — С тобой? — уточнил Крагштейн.
  — Совершенно верно. Со мной.
  — Нам придется что-нибудь придумать, не так ли?
  Глава 24
  Они заставили короля и Скейлза помочь Ванде спуститься по восьми лестничным пролетам в подвал. По пути ее дважды вырвало. Остановились перед металлической дверью, запирающейся на засов и замок. Впрочем, и одного засова вполне хватало, чтобы сидящие внутри не могли выйти наружу.
  За дверью оказалась клетушка восемь на десять футов, в которую кто-то притащил сверху стол и три стула.
  Король и Скейлз ввели Ванду в клетушку, усадили на стул и скоренько попятились к двери. Ванда согнулась пополам, обхватив руками живот, ее голова едва не касалась коленей. Она не издала ни звука.
  Освещала клетушку слабенькая лампа под потолком. Король и Скейлз вышли за дверь, встали рядом с Гитнером. Чувствовалось, что они напуганы. Крагштейн переступил порог, шагнул к Ванде, перебросил револьвер в левую руку, правой схватил ее за волосы и дернул вверх. Она вновь не застонала, лишь смотрела на него холодными ледяными глазами. Слез я не заметил, а вот ненависти хватало с лихвой.
  — Как будет проходить подписание документов?
  Она облизала губы.
  — Торжественная церемония. Советы директоров во главе с председателями, президенты компаний. Почетные гости. Наверное, жены. Другие высшие чиновники.
  — Репортеры? Телевизионщики?
  — Их не будет. Но церемонию заснимут на пленку. Они хотят сделать фильм о том, какую пользу принесет этот договор Ллакуа. Подписание документов войдет в него составной частью. Прессу не пригласили по моему настоянию, но они могут передать телекомпаниям отснятый материал.
  — Когда они должны подписать документы?
  — Завтра, в десять утра. Вернее, уже сегодня. На двадцать девятом этаже. Их ждут в половине десятого.
  — Кого они должны спросить?
  — Арнольда Бриггса. Начальника представительского отдела.
  — Какие меры предосторожности будут приняты?
  — Я попросила их обеспечить надежную охрану. Они намеревались обратиться в одно крупное частное агентство.
  — То есть мы с Гитнером не сможем туда попасть?
  — Скейлз вас проведет.
  Крагштейн отпустил голову Ванды, и она упала на колени. Крагштейн повернулся к двери, махнул револьвером.
  — Заводи их.
  Я шагнул вперед, прежде чем дуло револьвера Гитнера уперлось мне в спину. Падильо последовал за мной, огляделся, выбрал один из двух оставшихся стульев и сел. Посмотрел на Гитнера, потом на Крагштейна.
  — Когда вы это сделаете?
  — Не сейчас и не здесь, — последовал ответ. — Мы хотим, чтобы какое-то время вас не нашли.
  Падильо согласно кивнул, показывая, что мысль Крагштейна ему ясна.
  — Бухта тут большая.
  — Ты бы ей воспользовался, не так ли?
  — Естественно.
  — До или после подписания?
  Падильо задумался.
  — До.
  Крагштейн взглянул на часы.
  — Почти два. Мы вернемся около семи, — он постоял, ожидая реакции Падильо, но тот предпочел промолчать.
  А потому Крагштейн ретировался в коридор и приказал королю закрыть дверь. Что тот и сделал, не отрывая от нас глаз, словно хотел запечатлеть в памяти наши образы. Скейлз на нас даже не посмотрел.
  Мы услышали, как лязгнул засов. Звук этот странным образом ассоциировался у меня с ударом молотка, вгоняющего в гроб последний гвоздь. Падильо тут же повернулся к Ванде. Она по-прежнему сидела согнувшись, обхватив руками живот.
  — Плохо тебе?
  — Ужасно, — она не подняла головы. — Когда сидишь согнувшись, боль слабее.
  — Он ничего не сломал?
  — Нет. Вроде бы нет.
  — Слушать ты можешь?
  — Могу.
  И за следующие полчаса Падильо изложил нам план спасения, один из своих планов, простых и эффективных, если не обращать внимания на то, что при его реализации кто-то из нас, а то и двое могли получить пулю в лоб.
  Нам потребовался почти час, чтобы вытащить гвоздь из стола. Падильо нашел его в одном из ящиков. Кто-то скрепил гвоздем расползающиеся стенки.
  Когда мы наконец его вытащили, Падильо прокалил его в пламени спички.
  — Как ты думаешь, польза от этого будет? — спросил он меня.
  — Не знаю, но все так делают.
  — Держи, — он протянул мне гвоздь.
  Наклонился и закатал левую брючину. Я вернул ему гвоздь, а затем мы с Вандой наблюдали, как он загоняет гвоздь в голень.
  Он загнал его на полдюйма, прикусив губу, а на лице его отражались боль и решимость довести дело до конца. Я бы так не смог. Он вытащил гвоздь, и из ранки потекла кровь.
  — Давай, Ванда, — распорядился он.
  Ванда легла на стол. Я зашел с другой стороны. Падильо поднял над ней левую ногу, так, чтобы ранка оказалась над шеей. Я держал его ногу. Кровь капала на платье Ванды. Мы подвигали ногу, чтобы залить большую площадь. Поначалу она следила за нашим священнодействием, а затем закрыла глаза. Когда кровь начала сворачиваться, Падильо вновь расковырял рану гвоздем. Десять минут спустя он решил, что крови достаточно.
  Убрал ногу, достал носовой платок и крепко перевязал рану. Ванда села, глянула на залитое кровью платье. Покачала головой, повернулась к нам.
  — У кого-нибудь есть сигареты?
  Я протянул ей одну, дал прикурить. Закурили и мы с Падильо. Посидели в тишине.
  — Сколько времени? — спросила Ванда.
  Я взглянул на часы.
  — Шесть тридцать пять.
  — Как ты себя чувствуешь? — спросил ее Падильо.
  — Лучше. Гораздо лучше.
  Вновь обговаривать детали намеченного плана не имело смысла, все и так знали, что и как надо делать, а потому мы молчали, пока не услышали лязганье засова. Ванда вновь улеглась на стол. Чуть повернулась, чтобы вошедший сразу увидел кровь на платье. Свесила руку, закинула голову. Короче, изобразила покойницу.
  Дверь открылась, и на пороге возник Крагштейн, с револьвером на изготовку. За его спиной маячил Гитнер. Крагштейн посмотрел на Ванду, на нас, снова на Ванду.
  — Что с ней? — спросил он.
  — Вы слишком сильно ее ударили, — ответил я. — Два часа тому назад у нее началось внутреннее кровотечение. Мы не смогли его остановить. Она умерла.
  Крагштейна, похоже, эта новость не огорчила.
  — Вам придется вынести ее на руках.
  Падильо и я подошли к столу, встали по разные стороны от Ванды. Одной рукой каждый из нас подхватил ее под колени, второй — под плечи. Мы подняли ее. С обмякшим телом, закинутой назад головой. Актриса она была отменная.
  Мы вынесли ее через дверь. Крагштейн стоял слева, с револьвером, нацеленным на Падильо. Гитнер — справа.
  — Пора, — шепнул Падильо, и мы швырнули Ванду в Гитнера.
  Она тут же вцепилась ему ногтями в лицо. Я бросился Гитнеру в ноги. Втроем мы повалились на землю. Ванда оказалась на Гитнере. Когда я поднялся, он пытался разбить ей голову рукоятью револьвера. Я успел ударить по руке Гитнера ногой, и револьвер отлетел в сторону. Затем я схватил Ванду за руку и оторвал от Гитнера.
  — Беги! — крикнул я и подтолкнул ее к лестнице.
  Ванда качнулась, едва не упала, но сохранила равновесие и метнулась к ступеням. Я же попытался дать Гитнеру пинка, но тот откатился в сторону. Я заметил другую дверь и бросился к ней. На бегу один раз оглянулся. Падильо схватился с Крагштейном. Кто брал верх, понять мне не удалось.
  За дверью я увидел узкую лестницу, побежал к ней. Уже преодолел половину, когда Гитнер схватил меня за левую лодыжку и дернул. Я, конечно, рухнул, но при этом наугад ударил правой ногой. Похоже, попал, потому что левая тут же освободилась. Тяжело дыша, я продолжил подъем. Гитнер отставал лишь на несколько футов. Он-то совсем не запыхался.
  На верхней лестничной площадке меня встретила вторая дверь. Тяжелая, обитая металлом. Я толкнул ее и выскочил на огромную деревянную сцену, за которой колыхалось море голов. Черных и белых, мужских и женских.
  На сцене, за невысокой конторкой, стоял мужчина. Он быстро повернулся ко мне, едва некоторые из зрителей указали ему на происходящее за его спиной. Вскинул руки.
  — Добро пожаловать, брат, — и по этим словам я понял, что угодил на утреннюю службу Евангелистской миссии дома Христова, проходившую в зале бывшего кинотеатра.
  Я бросился к мужчине, простершему ко мне руки. Но он смотрел уже не на меня.
  — И ты, брат! — воззвал он. — Христос рад и тебе!
  Я оглянулся. Гитнер надвигался на меня. Зрители, во всяком случае, те, кто был потрезвее, загудели, предвкушая жаркий поединок. Гитнер ухмылялся. Чувствовалось, что у него чесались кулаки.
  Падильо не зря говорил, что мне против Гитнера не устоять. Он же был профессионалом, да еще одним из лучших. Пятясь, я наткнулся на мужчину, что приветствовал наше появление на сцене.
  — Уходите, — прошептал я.
  — Ты прав, брат, — кивнул он и поспешил к кулисам.
  Гитнер уже не бежал. Осторожно надвигался на меня, выставив вперед руки, готовый и убить, и покалечить, в зависимости от обстоятельств. А потом ухмылка сползла с его лица.
  — Сейчас позабавимся.
  Я пятился к конторке. Глянул на нее, надеясь найти тяжелый кувшин с водой. Но там была лишь большая Библия. Я схватил ее и швырнул в Гитнера, а следом прыгнул на него.
  Он инстинктивно поднял руки, чтобы защитить лицо, и я головой сильно ударил его в грудь, чуть пониже ключицы. Он упал, но уже после того, как, сцепив руки, нанес удар по моему левому плечу. Придись удар на шею, он наверняка сломал бы ее. При падении я оказался наверху, и у меня создалось впечатление, что подо мной три диких кота. Большой палец его левой руки чуть не воткнулся в мой правый глаз, и ребро правой было в дюйме от моего кадыка, когда я угодил ему коленом в пах. Он вскрикнул, и мне удалось вскочить. Он поднялся быстрее, чем я ожидал, а потому я ударил ногой в низ живота. Ударил сильно, под восторженные вопли зрителей.
  — Убей этого сукиного сына! — высказал кто-то всеобщее пожелание.
  Но у Гитнера, похоже, живот был железный. Он вновь двинулся на меня. Опять же с ухмылкой на лице. Я ударил левой, целя в сердце. В удар я вложил всю силу, но Гитнер ушел корпусом в сторону, чуть повернулся, схватил меня за кулак, дернул и перебросил через себя.
  В итоге я оказался на полу со сломанной левой рукой. Я смотрел на Гитнера снизу вверх, предчувствуя неотвратимость смерти, когда за его спиной возник Падильо. Он не стал окликать Гитнера, вызывать того, как положено джентльмену, на смертный бой. Нет, левая рука Падильо обвилась вокруг шеи Гитнера, колено уперлось в его спину, а правой рукой он заворачивал голову Гитнера назад, пока не сломалась шея. Гитнер умер еще до того, как его тело упало на сцену. Зрители восторженно вопили.
  Падильо посмотрел на Гитнера, повернулся ко мне.
  — Ты ему не чета.
  — Я держался неплохо, пока он не сломал мне руку.
  Падильо покачал головой.
  — Не следовало тебе отходить от первоначального плана.
  Он помог мне подняться.
  — Какого?
  — Ты же собирался сесть на него и размазать по полу.
  Глава 25
  Когда интерн с белокурой бородкой в отделении экстренной помощи Центральной больницы на Полк-стрит спросил: «Что с вами случилось?» — я после короткого раздумья ответил: «Упал с дерева».
  Падильо и я торопливо покинули сцену «Критериона», сбежав по ступенькам в подвал, мимо распростертого тела Крагштейна. Поднялись по другой, лестнице, попав в узкий переулок.
  — Он умер почти что богачом, — заметил я, мотнув головой в сторону Крагштейна.
  — Он умер бедняком в трущобах Сан-Францнско, — возразил мне Падильо, не сбавляя шага. — Так случается с каждым, кто слишком долго варится в этом котле.
  — Умные сбегают раньше?
  — Умные вообще обходят такие дела стороной.
  Мы поймали такси как раз в тот момент, когда к «Критериону» подкатили две патрульные машины, набитые полицейскими и детективами в штатском.
  — Наверное, кончили какого-то алкоголика, — прокомментировал их появление умудренный опытом водитель. — Подрались небось из-за четвертака.
  — Насколько мне известно, речь шла о более крупной сумме, — ввернул я.
  У больницы Падильо высадил меня без четверти восемь. Пока интерн накладывал мне гипс, я вскрикнул лишь однажды.
  — Болит ужасно, — пожаловался я после того, как он закрепил руку на перевязи.
  — Я дам вам обезболивающие таблетки.
  В пакетике с надписью «По одной каждые четыре часа, если боль не утихнет», их оказалось четыре. Я проглотил все разом, но рука болела по-прежнему.
  В четверть десятого Падильо вернулся с большой продолговатой картонной коробкой.
  — Как рука?
  — Мне сделали рентген. Осколков нет, перелом без смещения, но чертовски болит.
  Из коробки он достал серое габардиновое пальто.
  — Накинь его, и никто не заметит, что ты одет, как бродяга.
  Я оглядел свой измятый, грязный костюм.
  — Действительно, вид непрезентабельный. А к кому мы собираемся в гости?
  — К нефтяным королям. Я купил пальто и себе.
  — А как насчет бритвы?
  — Привез тебе электрическую.
  — Вижу, ты позаботился обо всем.
  — Да уж, пришлось возложить на себя эти обязанности.
  Побрившись, я набросил пальто на плечи, словно накидку. Надел свое и Падильо. Выйдя из больницы, мы поймали еще одно такси, и Падильо назвал водителю адрес штаб-квартиры нефтяной компании.
  — А что с Вандой? — спросил я.
  — Ванда позаботится о себе сама.
  — Как кошка.
  — Совершенно верно, — кивнул Падильо. — Как кошка.
  Один из двух небоскребов, что стояли друг напротив друга, построили в 1923 году. Тогда это было самое высокое здание Сан-Франциско. Второй появился на семь лет позже. Но и имел на семь этажей больше. Злые языки говорили, что вторая компания очень уж хотела утереть нос своему конкуренту.
  — И что ты собираешься сделать? — спросил я, когда мы вылезли из такси у дверей двадцатидевятиэтажного здания. — Выжидать до последнего момента, а затем выступить вперед и сказать: «Мистер председатель, я мог бы сообщить вам кое-что интересное о короле Ллакуа».
  — Тебе бы это понравилось, не так ли?
  — Я обожаю драмы.
  — Давай подождем и посмотрим, как будут развиваться события.
  — Ты думаешь, король и Скейлз действительно пойдут на эту авантюру?
  — Полагаю, что да. А у тебя другое мнение?
  — Ну, не знаю.
  Мы поднялись на двадцать девятый этаж. Мне понравились дубовые панели стен и мягкий, пружинящий под ногами ковер. В коридоре толклось с полдюжины широкоплечих парней в темных костюмах и при галстуках, пожелавших узнать, кто мы такие и по какому делу пожаловали сюда.
  Падильо назвал наши фамилии.
  — Начальник представительского отдела мистер Бриггс должен был внести нас в список, — добавил он.
  Один из парней пробежался глазами по листку бумаги, что лежал у него в папке. Поставил карандашом две «птички» и кивнул.
  — Они записаны.
  Второй парень знаком предложил нам пройти.
  — Третья дверь направо, господа.
  — Как ты это устроил? — спросил я.
  — Позвонил Бурмсеру.
  — Ты рассказал ему, что произошло.
  Падильо покачал головой.
  — Еще успеется.
  Третья дверь привела нас в большой конференц-холл, середину которого занимал огромный полированный стол. Вдоль него выстроились стулья с обитыми кожей высокими спинками. За столом могло усесться не меньше сорока человек.
  Операторы, вооруженные двумя стационарными камерами, готовились заснять торжественную церемонию. В дальнем конце конференц-холла занимали восемь рядов стулья, на которых сидели тщательно накрашенные, разодетые дамы средних лет, в основном в мехах. Мы с Падильо сели в последнем ряду.
  Ровно в десять часов в конференц-холл гуськом вошли представительные мужчины, чинно расселись за столом. Каждое их движение фиксировалось кинокамерами. Тут и там сверкали вспышки «блицев». Фотографы компаний не отставали от операторов.
  Еще через пару минут появились король и Скейлз. Их сопровождали два джентльмена, судя по всему, президенты нефтяных компаний. Они заняли места у дальнего торца. Кто-то догадался снабдить короля и Скейлза новыми костюмами. Скорее всего, начальник представительского отдела.
  Молодой человек, вероятно, секретарь Совета директоров, раздал всем сидящим за столом зеленые кожаные папки. Король не отрывал глаз от полированной поверхности стола. Руки Скейлза пребывали в непрерывном движении, ощупывая то узел галстука, то пуговицы, то лацканы пиджака.
  Последней в конференц-холл вошла Ванда Готар, в накидке из норки и темно-сером, превосходно сшитом костюме. Она заняла место в первом ряду, вероятно заранее оставленное для нее. Положила на колени большую черную сумку. Король и Скейлз оказались прямо перед ней.
  Первым увидел ее король. Его лицо исказилось, он вцепился в плечо Скейлза, стараясь привлечь его внимание. Скейлз проследил за взглядом короля и побледнел как полотно. Президент одной из компаний это заметил, наклонился к Скейлзу, что-то спросил. Тот покачал головой.
  Ванда позволила им с минуту любоваться своей персоной, затем встала и неторопливо направилась к дальнему концу стола, где король и Скейлз испуганно прижались друг к другу. Правую руку она не вынимала из сумки.
  Я не сомневался, что в руке у нее зажат пистолет, а потому уже приподнялся, но Падильо удержал меня.
  — Это ее право.
  Ванда остановилась в двух футах от короля и Скейлза. Рука ее медленно двинулась. Появилось запястье, тыльная сторона ладони, костяшки пальцев. Она не отрывала глаз от лиц короля и Скейлза. Даже со своего места я видел застывший на них ужас.
  Из сумки Ванда вытащила не пистолет, но лист бумаги. Протянула его королю. Я видел, как тряслись его руки, когда он брал листок. Прочитал написанное, и облегчение разлилось по его лицу. Он согласно закивал лысой головой и передал листок Скейлзу. Тот отреагировал точно так же. Ванда постояла, глядя на их мерно кивающие головы, затем повернулась и вышла из конференц-холла.
  Падильо встал.
  — Пора и нам.
  Ванду мы догнали в коридоре. Бледную, с мрачно горящими глазами.
  — Вы, я вижу, пришли, — удивления в голосе не чувствовалось. — А Крагштейн с Гитнером?
  — Нет, — покачал головой Падильо. — Они мертвы.
  — Хорошо. Вы не собираетесь прерывать начавшийся спектакль?
  — Мы думали, что это сделаешь ты.
  — Я получила то, что хотела.
  — Они могут провернуть эту аферу, — заметил Падильо.
  — Я знаю. Почему бы вам не остановить их?
  — Маккоркл просто мечтал об этом. Даже приготовил речь.
  Она повернулась ко мне.
  — Так чего вы ждете?
  — Я подумал, что нефтяные компании смогут сами позаботиться о себе. И меня больше интересует записка, которую вы отдали королю.
  — Понятно. Записка, — повторила она.
  — Какую ты попросила часть, Ванда? — спросил Падильо.
  — Часть я не просила, — холодно ответила она.
  — Не просила?
  — Нет. Я взяла все. Все пять миллионов.
  — Что ж, можно считать, что за Уолтера ты отомстила.
  Ванда покачала головой.
  — Мертвые в мести не нуждаются. Им уже все равно.
  — Этой мудрости тебя научили пять миллионов? — полюбопытствовал Падильо.
  — В определенной степени да, — не стала отрицать Ванда.
  Глава 26
  Через четыре дня короля и Скейлза поймали в Милане, но уже после того, как они сняли со своего счета в швейцарском банке пять миллионов долларов.
  При них нашли пятьдесят два доллара и пятьдесят шесть центов в пересчете с итальянских лир. На вопрос, где остальные деньги, они ответили: «Мы их потратили».
  Я прочел об этом в мой первый рабочий день, у стойки бара, с бокалом «мартини» в руке. Не знаю, с чего я это взял, но почему-то мне казалось, что от «мартини» рука под гипсом будет меньше чесаться. Едва ли зуд уменьшился, но мне удалось убедить себя, что «мартини» таки помогает.
  В половине двенадцатого появился Падильо, достал из кармана письмо, протянул мне.
  — Оно адресовано нам обоим.
  Письмо прислал нам швейцарский банк и наиболее интересный его абзац гласил:
  «Наш клиент, мисс Ванда Готар, обратилась к нам с просьбой перевести $50 000 на совместный счет, который мы открыли на ваши фамилии в вашингтонском банке „Риггз Нэшнл“ Она также просила выразить вам благодарность за услуги, оказанные ей во время ее недавней поездки в Америку».
  — Письмо настоящее? — спросил я.
  — Настоящее. Я уже звонил в банк.
  Подошел Карл и начал протирать бокалы.
  — Раз уж вы оба на месте...
  — Он положил глаз на «дюзенберг», — пояснил я Падильо. — И хочет, чтобы мы одолжили ему пять тысяч долларов.
  Падильо посмотрел на письмо в моей руке.
  — Почему нет?
  — Хорошо, — кивнул я. — Покупай.
  Карл просиял, а затем, желая показать, что он принимает дела фирмы близко к сердцу, спросил:
  — Как съездили в Сан-Франциско?
  — Отлично, — ответил я.
  — Хотите открыть там еще один салун?
  Падильо покачал головой.
  — Едва ли.
  — Почему?
  — Очень уж провинциальный город, — ответил я.
  Оливер Блик (Росс Томас)
  Щит Компорена
  Глава 1
  Выбор у меня был небогатый. То ли открывать дверь, в которую только что постучали, то ли продолжать набирать карты червовой масти, занятие неблагоприятное, присущее тем, кто верит в эльфов, политические платформы и гарантии уплаты по долговым обязательствам. Стук в дверь сулил хоть надежду сюрприза, поэтому я бросил карты на стол и пошел открывать. Визитер, правда, разочаровал меня. На пороге возник Майрон Грин, адвокат, объявивший во всеуслышание, что ему необходимо поговорить со мной, причем наедине.
  В ту субботу мы играли в покер впятером. Сели в половине одиннадцатого утра с намерением не расходиться до позднего вечера. К моменту прихода Грина, во второй половине дня, я выигрывал около шестисот долларов. Жил я на девятом этаже отеля «Аделфи», что в восточной части 46-й улицы. Наедине мы могли поговорить только в ванной, куда незамедлительно и направились. Я закрыл дверь, уселся на краешек ванны, предоставив Грину унитаз. Он закрыл крышку, опустился на нее толстым задом, положил ногу на ногу, снял очки, протер их шелковым галстуком и вновь водрузил на нос.
  — Ты не отвечаешь на письма.
  — Я их даже не читаю.
  — Ты не берешь телефонную трубку.
  — На коммутаторе все записывают. Раз в день я справляюсь у них, кто мне звонил.
  — Вчера я звонил четырежды. С просьбой срочно связаться со мной.
  — Вчера я забыл справиться, звонили ли мне.
  — Мне пришлось приехать из Дариэна, — в голосе слышался упрек.
  — Неужели ты не мог подождать до понедельника? — удивился я. — С понедельника я намеревался отвечать на телефонные звонки.
  — Нет, — покачал головой Грин. — Дело не терпит отлагательств. В понедельник ты должен быть в другом месте.
  * * *
  Я никак не могу заставить себя считать Майрона Грина моим адвокатом, и совсем не потому, что мне он не нравится или выставляемые им счета чрезмерно велики. Просто Майрон Грин вовсе не такой, каким видится мне мой адвокат. Его я представляю себе говорливым старичком с покрасневшими от непрерывного чтения бумаг глазами, в поношенном пиджаке на плечах, с вязаным галстуком на шее и вороватыми повадками, с полуподвальным кабинетом неподалеку от суда, который он делит с поручителем, готовым внести залог за любого бандита. А из ушей непременно должны торчать жесткие седые волосы.
  Майрон же Грин — пышущий здоровьем тридцатипятилетний мужчина, набравший, правда, избыточный вес. Одевается он в лучших магазинах Нью-Йорка, контора его — на Мэдисон-авеню, дом — в Дариэне, а у клиентов (я не в счет) состояния, оцениваемые шести— и семизначными цифрами. После разговоров с Майроном Грином я всегда испытываю легкое разочарование. Каждый раз надеюсь найти пятнышко от подливы на лацкане пиджака или от майонеза — на галстуке, но безрезультатно, и Майрон Грин остается для меня просто адвокатом.
  * * *
  — И где же я должен быть в понедельник? — поинтересовался я.
  — В Вашингтоне.
  — С какой стати?
  — Щит, — объяснил Майрон Грин. — Он пропал.
  — Откуда?
  — Из музея. Музея Култера.
  — Почему я?
  — Они предложили тебя.
  — Музей Култера?
  — Нет, — покачал головой Грин. — Другая сторона. Воры.
  — Сколько?
  — Четверть миллиона долларов.
  — Он что, из золота?
  — Нет. Щит бронзовый.
  — Обычные условия?
  Грин кивнул.
  — Десять процентов.
  — Мне это нужно?
  Майрон Грин поменял ноги: та, что была внизу, оказалась наверху, разгладил лацканы восьмипуговичного двубортного пиджака и улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. Чувствовалось, что последние тридцать два года их показывали дантисту каждые три месяца.
  — Твоя жена.
  — Моя бывшая жена, — поправил я Грина. — И что?
  — Твой сын через месяц идет в школу. Мне позвонили с тем, чтобы напомнить, что теперь ежемесячно придется платить на двести долларов больше.
  — Двести долларов за стакан молока и пару пирожков в одиннадцать часов дня! — возмутился я.
  — Это особая школа, — попытался успокоить меня Грин.
  — Должно быть, частная, о которой она вечно ныла.
  — Совершенно верно.
  — Что плохого в обычной школе?
  Вновь Майрон Грин улыбнулся.
  — У твоего сына Ай-Кью[1] 164, и твоей бывшей жене не нравятся обычные школы.
  — Вторая причина куда важнее первой.
  — Наверное, ты прав.
  — Я слышал, она собирается замуж.
  — Сейчас нет. Не раньше мая. Когда закончится учебный год.
  — Если я должен платить на две сотни больше, получается тысяча в месяц, так?
  — Так.
  — Тогда мне нужны деньги.
  Майрон Грин кивнул и провел рукой по каштановым волосам, чуть более длинным, чем должно иметь преуспевающему адвокату.
  — Расскажи мне о щите.
  Майрон Грин сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил конверт.
  — Я продиктовал это вчера, после того, как не смог дозвониться до тебя. — Он положил конверт на раковину. — Я не знал, дома ли ты. Если бы я тебя не застал, то подсунул бы конверт под дверь.
  — Так почему бы тебе не рассказать о щите, раз уж я здесь?
  Он взглянул на часы — золотой хронометр, показывающий не только нью-йоркское время, но, должно быть, и шанхайское.
  — Я вообще-то тороплюсь.
  — Я тоже.
  Майрон Грин пренебрежительно дернул щекой. Куда, по его мнению, мог торопиться человек, играющий в карты посредине дня?
  — Коротко, — попросил я.
  — Хорошо, — смирился он. — Коротко. Но тут все написано. — Он взял конверт с раковины и протянул его мне.
  — Я прочту, когда закончится игра, — пообещал я.
  — Если сможешь выкроить несколько свободных минут, — саркастические реплики Грину не удавались.
  — Коротко, — повторил я.
  — Ладно. Два дня назад, то есть в четверг, так?
  — В четверг, — подтвердил я.
  — В четверг в музее Култера в Вашингтоне открылась двухмесячная выставка произведений африканского искусства. Она чуть ли не год путешествовала по свету — Рим, Франкфурт, Париж, Лондон, Москва и наконец Вашингтон. В день открытия, точнее, ночью с четверга на пятницу, из музея украли самый ценный экспонат. Один-единственный. Бронзовый щит диаметром в ярд, сработанный семьсот или восемьсот лет назад. А может, еще более древний. Во всяком случае, щит этот бесценный, но воры готовы возвратить его за двести пятьдесят тысяч долларов при условии, что переговоры будешь вести ты. Руководство музея вышло на меня, поэтому, собственно, я и пытался найти тебя. С ценой музей согласен. — Майрон Грин встал и еще раз посмотрел на часы. — Я действительно опаздываю. — Он указал на конверт, который я держал в руках. — Там все написано.
  — Ладно. Я прочту после игры.
  — Ты в выигрыше? — спросил он, и я знал, что он надеется услышать отрицательный ответ.
  — Да.
  — Много? — Как и все адвокаты, Майрон Грин отличался дотошностью.
  — Не знаю. Что-то около шести сотен.
  — Так много?
  — Да. Не хочешь ли составить нам компанию?
  Майрон Грин двинулся к двери, к детям, жене, дому в Дариэне, дачному коттеджу в Кеннебанкпорте, конторе на Мэдисон-авеню.
  — Пожалуй, что нет. Во всяком случае, не сегодня. Мне давно пора уходить. Вы играете постоянно?
  — Более-менее. Нас человек пятнадцать, но одновременно могут собраться лишь пять-шесть. Так что состав постоянно меняется. Пойдем, я представлю тебя.
  — Мне кажется...
  — Пойдем, пойдем.
  Ранее он встречался со всеми. С Генри Найтом, исполняющим главную роль в пьесе, которая шла уже четырнадцать недель, несмотря на безразличие, если не сказать враждебность критики. Сорокадвухлетний Найт, занятый еще и в дневном спектакле, соглашался с критиками и рассматривал каждый еженедельный чек как подарок судьбы. Деньги он тратил так же быстро, как и получал. Покер был одним из способов расходования наличных, причем не сопровождался неприятными последствиями вроде похмелья. Найт проигрывал примерно две сотни долларов, когда Майрон Грин похвалил пьесу, в которой он играл главную роль.
  — Чтобы создать этот эпохальный шматок дерьма, потребовались усилия множества талантливейших людей, — отреагировал Найт.
  Встречался Майрон Грин также с Джонни Паризи, недавно условно освобожденным из Синг-Синга, где отбывал наказание за непреднамеренное убийство. Срок он получил небольшой, потому что основную работу выполнили братья Дуччи, а он, по собственным словам, «был на подхвате». В молодости Паризи играл в баскетбол и даже выступал за сборную какого-то маленького колледжа в Пенсильвании. И в тридцать пять лет он сохранил стройную фигуру и, разумеется, рост шесть футов плюс пять дюймов[2]. Изо рта у него постоянно торчал длинный янтарный мундштук, даже когда он не курил, и говорил он, не разжимая зубов, столь невнятно, что мне приходилось часто его переспрашивать. Он проигрывал четыре сотни, добрая часть которых перекочевала к мужчине, сидевшему слева от него и имевшему полное право арестовать Паризи за нарушение положений условного освобождения. Я имел в виду лейтенанта Кеннета Огдена из полиции нравов, которого иногда называли Огден-картежник. Никто не задавался вопросом, откуда у Огдена деньги, чтобы играть по нашим ставкам, хотя некоторые утверждали, что зелененькие водятся у его жены. Если последнее соответствовало действительности, то Огден обходился этой даме в кругленькую сумму. Лет пятидесяти с небольшим, Огден выглядел старше, а одевался лучше, чем Найт или Паризи, считавшиеся щеголями в соответствующих кругах. Паризи пробормотал что-то непонятное, когда я представил Грина. Огден буркнул: «Привет», продолжая тасовать карты.
  Последним я представил Майрону Грину человека в комбинезоне из легкой джинсовой ткани, футболке с надписью «Харчевня „Синяя птица“ Кеглерса» и белых грязных кроссовках. Звали его Парк Тайлер Уиздом Третий, и он не ударял пальцем о палец, чтобы заработать себе на кусок хлеба, потому что бабушка оставила ему семь миллионов долларов, процентами с которых он мог пользоваться по достижении двадцати двух лет. Иногда Уиздом принимал участие в том или ином марше протеста, а однажды его замели за, как он утверждал, сожжение призывной повестки. В суд, однако, дело не передали, после того как прокуратуре напомнили, что Уиздом награжден «Серебряной звездой» и «Пурпурным сердцем»[3] за деяния, совершенные им за два года, проведенных во Вьетнаме. Роста чуть ниже среднего, с явно избыточным весом, двадцатидевятилетний Уиздом являл собой жизнерадостного толстяка, умеющего ценить хорошую шутку. Вот и теперь он весело поздоровался с Майроном Грином, хотя большую часть шестисот долларов я выиграл у него.
  Никто из нас не нуждался в услугах адвоката, раз тот не хотел садиться за стол, поэтому я проводила его к лифту. В холле он внезапно остановился, повернулся ко мне.
  — Не тот ли это Паризи...
  — Он самый, — подтвердил я.
  В Майроне Грине проснулся слуга закона.
  — Условно освобожденным запрещено играть в карты на деньги. Этот детектив...
  — Лейтенант, — поправил я Грина. — Из полиции нравов. Учти, пожалуйста, что именно он выигрывает деньги Паризи.
  Майрон Грин покачал головой и нажал кнопку вызова кабины.
  — Понять не могу, где ты их нашел.
  — Это мои друзья и знакомые. Если в их у меня не было, едва ли я мог приносить тебе хоть какую-то пользу, не так ли?
  Он обдумал мой вопрос и решил, что ответа не требуется. К тому же он и сам хотел кое о чем спросить.
  — Ты ознакомишься с содержанием конверта?
  — После окончания игры.
  — Тебя ждут в Вашингтоне в понедельник.
  — Ты мне это уже говорил.
  — Позвони мне завтра домой и скажи, что ты решил.
  — Хорошо.
  — Тебе нужны деньги.
  — Я знаю.
  Майрон Грин печально покачал головой, дожидаясь лифта.
  — Убийца и коп[4].
  — В таком уж мы живем мире, — ответствовал я.
  — Ты — возможно, я — нет.
  — Согласен.
  Дверцы лифта разошлись, Грин вошел в кабину, повернулся ко мне.
  — По меньшей мере ты мог бы отвечать на телефонные звонки.
  — Завтра, — пообещал я. — Завтра начну отвечать.
  — Сегодня, — настаивал он. — Вдруг что-то случится.
  Я выиграл шесть сотен, поэтому мог проявить великодушие.
  — Ладно. Пусть будет по-твоему.
  Дверцы начали закрываться, и Майрон Грин коротко кивнул мне. Этим он хотел показать, что еще не все потеряно и я могу ступить на путь истинный, прекратив общение с сомнительными личностями и снимая телефонную трубку после первого звонка.
  Глава 2
  Разумеется, на планете можно найти несколько более жарких мест, чем августовский Вашингтон. К примеру, Молуккские острова. Или пустыня в Чаде, в окрестностях Бокоро. И, может, долина Смерти. «Вашингтон пост», которую я пролистал, сидя в необорудованном кондиционером такси, по пути из национального аэропорта в отель «Мэдисон», сообщала в маленькой заметке на первой странице, что вчерашний день был самым жарким за всю историю наблюдений, а сегодняшний обещал установить новый рекорд температуры.
  Конгресс признал себя побежденным в борьбе с жарой и разъехался на каникулы, не порадовав особыми достижениями, но и не обманув чаяний природы. Выборов в этот год не намечалось, да и вообще дома, пусть даже в Скоттдейле, штат Аризона, все-таки было прохладнее, чем в Вашингтоне. Два главных столичных события — Фестиваль цветущих вишен и ежегодный бунт черного населения — уже прошли, первый — в апреле, второй — в июле. Так что, учитывая каникулы конгресса, отпуска лоббистов и боязнь солнечного удара, отбивающую у многих всякое желание побывать в Вашингтоне в августе, я не удивился, обнаружив полное безлюдие в вестибюле отеля. Лишь двое коридорных скучали в углу, и по выражению их лиц я понял, что они пытаются ответить на вопрос, а ту ли профессию они выбрали.
  Девушка за стойкой бронирования номеров радостно улыбнулась мне, когда я спросил, заказан ли номер Филипу Сент-Иву. Должно быть, впервые за этот день ей представилась возможность использовать рабочее время по прямому назначению. На мой вопрос я получил утвердительный ответ, и один из коридорных сопроводил меня на шестой этаж отеля. От резкого изменения температуры я даже чихнул. А коридорный, показывая мне переключатели системы кондиционирования, на все лады ругал жару.
  Когда же он ушел, обогатившись на доллар, я вытащил конверт, врученный мне в субботу Майроном Грином, еще раз глянул на имя, фамилию и номер и снял телефонную трубку.
  После нескольких гудков мне ответили: «Музей Култера».
  Я попросил позвать миссис Фрэнсис Уинго. Соединили меня с секретарем, и лишь третий голос принадлежал человеку, которому я звонил.
  — Это Фрэнсис Уинго, мистер Сент-Ив. Я жду вашего звонка.
  Голос мне понравился, высокое контральто, уверенность в себе; чувствовалось, что едва ли кто называл его обладательницу ласковым Фрэнни.
  — Майрон Грин упоминал о встрече. Только не сказал, в какое время.
  — В час дня. За ленчем, если вы не возражаете.
  — Не возражаю. Где?
  — Здесь, в музее. К нам присоединятся три члена исполнительного комитета. Любой водитель такси знает, где мы находимся.
  — Тогда до часу дня.
  — До часу. — И она положила трубку.
  Потом я вновь перечитал три листочка, напечатанных для меня секретарем Майрона Грина под его диктовку, но не нашел ничего такого, что упустил при предыдущем прочтении. В оставшиеся сорок пять минут особых дел у меня не было, поэтому я достал бумажник и пересчитал деньги. Чуть больше четырехсот долларов. Игра наша закончилась в воскресенье, в три часа утра, и я встал из-за стола, разбогатев на пятьсот долларов. Обычно же я заканчивал игру практически с нулевым результатом, выигрывая, а чаще проигрывая десяток-другой долларов. Если я не сильно ошибался в подсчетах, за три года мой общий выигрыш составил тридцать пять долларов. То есть играть в покер я уже научился, а вот зарабатывать на этом деньги — нет.
  По-прежнему ощущая избыток свободного времени, я прошествовал в ванную, почистил зубы, спустился в бар и заказал мартини, поскольку не знал, принято ли в музее Култера подавать перед ленчем спиртные напитки. В половине первого дня бар пустовал на три четверти. Только мучительная жажда могла выгнать людей под палящее солнце столицы.
  Амос Вудроу Култер скоропостижно скончался в 1964 году от вирусного гепатита в возрасте 51 года. Неженатый и одинокий, он оставил состояние, оцениваемое в 500 миллионов долларов, нескольким фондам и федеральному правительству, отметив в завещании, что правительство «все равно их отберет». Имелся в завещании и пункт, запрещающий правительству тратить причитающиеся ему деньги на что-либо, кроме строительства галереи или музея в Вашингтоне с последующим размещением в нем обширной коллекции произведений искусства Култера и приобретения новых работ, «появляющихся на мировом рынке и обладающих несомненными художественными достоинствами».
  Култер нажил свое состояние на электронике, и большинство приборов, которые патентовала и изготовляла его фирма, приобретались государством для установки на ракетах, как баллистических, нацеленных на русских, так и космических, для вывода исследовательских спутников на околоземную орбиту и полетов к Луне и другим планетам Солнечной системы. А пока инженеры под руководством Култера ковали деньги, его агенты разъезжали по всему миру, скупая произведения искусства оптом и в розницу. Великая депрессия тридцатых годов не позволила Култеру получить высшее образование: его учеба оборвалась на втором курсе Техасского христианского университета, но с той поры он сохранил любовь к искусству во всех его проявлениях. Злые языки называли причину холостяцкой жизни Амоса Култера: он, мол, не мог найти женщину, которая позволила бы повесить себя на стену. Короче, любовь к искусству так и осталась его единственной страстью. Первую картину, кисти Модильяни, он приобрел в 1946 году, вскоре после того, как заработал первый миллион. С того времени и до самой смерти Амос Култер покупал, покупал и покупал, причем столь удачно, что практически все его приобретения со временем поднимались в цене. Когда он умер, одна его коллекция, по самым скромным подсчетам, стоила двести миллионов долларов.
  Култер сам спроектировал музей, который назвал своим именем, и теперь он расположился на авеню Независимости, на участке в несколько акров, на котором ранее стояли «временные» дома, спешно построенные в годы первой мировой войны: в некоторых из них люди жили и пятьдесят лет спустя. Землю эту выделили под музей специальным постановлением конгресса в 1965 году, и за последующие годы музей Култера приобрел репутацию одного из лучших в Америке, а может, и во всем мире.
  Даже в Вашингтоне, городе, славящемся величественными зданиями, музей Култера производил впечатление. Высотой в пять этажей, отделанный итальянским мрамором и цветным бетоном, он занимал целый квартал, но каким-то неведомым образом создавал атмосферу родного дома, а не муниципальной тюрьмы, приглашая всех желающих заглянуть за его двери. Я отдал музею должное, сидя в кабине такси, а в холле охранник уведомил меня, что кабинет миссис Уинго на пятом этаже и я могу воспользоваться одним из лифтов. На пятом этаже скромный указатель подсказал мне, как пройти к кабинету директора. В приемной миловидная негритянка оторвалась от пишущей машинки на звук открывающейся двери, улыбнулась и пожелала узнать, не я ли мистер Сент-Ив. Получив утвердительный ответ, она добавила, что миссис Уинго уже ждет меня.
  Миссис Фрэнсис Уинго, директор музея Култера, не поднялась мне навстречу из-за стола, формой похожего на бумеранг. На нем стояли две страшноватые африканские статуэтки высотой в девять дюймов и телефонный модуль как минимум с тремя дюжинами кнопок. Из окна за ее спиной открывался вид на Капитолий, который выглядел не более реальным, чем в сотнях фильмов с вашингтонскими сценами, в которых Капитолий виден из каждого окна, даже если человек работает в подвале Пентагона в Виргинии. Размерами такой кабинет мог бы подойти заместителю министра или одному из лидеров палаты представителей. Не забыли даже про камин, около которого сгруппировались несколько кожаных кресел и диван. Среди картин, развешанных по стенам, я узнал принадлежащую кисти Клее[5] и искренне пожалел о том, что рядовые посетители музея лишены возможности увидеть ее.
  — Я меняю картины каждую неделю, мистер Сент-Ив. — Фрэнсис Уинго, должно быть, читала мысли. — Наши посетители видят все, что у нас есть. Пожалуйста, присядьте.
  Я опустился в удобное кожаное кресло. Пепельницы не нашел, но Фрэнсис Уинго выдвинула ящик стола, достала и поставила передо мной синее керамическое блюдце. Я, однако, решил воздержаться от сигареты. Передо мной сидела женщина лет тридцати, плюс-минус два или три года, высокого, должно быть, роста, если только не подкладывала под себя подушки. В коричневом шерстяном платье, с чуть настороженным выражением лица, свойственным чиновникам женского пола, достигшим верхней ступени иерархической лестницы в относительно юном возрасте. После тридцати пяти лет их лица каменели в непреклонной решимости. Черные волосы она стригла коротко, даже чрезмерно коротко, и на мгновение я подумал, а не активная ли она лесбиянка, но ее глаза, большие ласковые карие глаза, подсказали, что это не так. Носик чуть загибался кверху, и она не делала попыток скрыть веснушки, рассыпанные по переносице. Не портил картины и широкий рот. Фрэнсис Уинго, подвел я итог, далеко не красавица, но лицо у нее интересное и на него приятно смотреть не только после коктейля, но и за завтраком.
  — У вас прекрасные рекомендации, — сообщила мне миссис Уинго.
  — И кто же отрекомендовал меня?
  — Ваш мистер Грин и те, кто украл щит.
  — Как я понял, они лишь попросили обратиться ко мне.
  — Не просто попросили. Настаивали.
  — Даже не знаю, радоваться мне или огорчаться.
  Она выдвинула другой ящик, достала неоточенный карандаш и начала постукивать ластиком по гладкой поверхности стола.
  — Сенатор Кихоул из нашего исполнительного комитета также весьма лестно отозвался о вас.
  — Потому что я писал о нем весьма лестные статьи, — пояснил я. — Давным-давно.
  — Четыре года назад, — уточнила миссис Уинго, все еще постукивая карандашом по столу. — Перед тем как закрылась ваша газета. Я удивлена, что вы забросили журналистику. Ваши материалы отличались своеобразием.
  — Число газет ограничено. Особенно в Нью-Йорке.
  — А за его пределами?
  — За его пределами посчитали, что мои гонорары слишком высоки.
  Она глянула на часы, которые носила на правом запястье.
  — Остальные, должно быть, уже собрались в столовой. Все вопросы вы зададите после ленча. Идет?
  — Как вам будет угодно.
  Мы встали, и я отметил, что она действительно высокая, пять футов плюс восемь или девять дюймов[6]. Свободный покрой платья не скрывал достоинств ее фигуры. Я последовал за ней к двери, не преминув восхититься покачиванием ее бедер и плавностью походки. Да и затянутые в нейлон ноги могли бы выдержать конкуренцию на конкурсе красоты.
  Фрэнсис Уинго остановилась у двери, повернулась ко мне, и во взгляде ее мелькнула искорка интереса, словно она увидела неординарную акварель и подумала, а почему бы не приобрести ее.
  — Позвольте задать вам один вопрос, мистер Сент-Ив.
  — Если смогу, обязательно отвечу.
  — Заполняя декларацию о полученных доходах для налогового управления, что вы пишете в графе «профессия»?
  — Посредник.
  — Это ваше основное занятие?
  — Да. Именно этим я и занимаюсь.
  * * *
  Все началось совершенно случайно четыре года назад, как раз перед тем, как закрылась газета, в которой я работал. Причинами тому послужила длительная забастовка, неудачное изменение названия и некомпетентное руководство. Я вел колонку, появляющуюся в газете пять раз в неделю, в которой писал о ньюйоркцах, богатых, среднего достатка и бедняках, чем-либо привлекших мое внимание. В силу каких-то особенностей моего характера людям нравилось говорить со мной, а умение выслушать и застенографировать их слова вкупе привели к тому, что моя колонка пользовалась немалым успехом. Благодаря ей мне довелось познакомиться со многими странными личностями, а одно время ее даже собирались перепечатывать в провинциальных газетах. Дальше разговоров, правда, дело не пошло.
  Моя карьера на новом поприще началась после того, как у одного клиента Майрона Грина украли драгоценностей на сумму 196 тысяч долларов (по оценке страховой компании, готовой удавиться за каждый лишний цент). Вор, однако, дал знать, что мог бы вернуть украденное за сорок тысяч, при условии, что посредником буду я.
  — Я читаю его колонку, — пояснил вор Майрону Грину по телефону. — Этому парню на все наплевать.
  Майрон Грин и представитель страховой компании заглянули ко мне, и я согласился стать посредником, при условии, что смогу обо всем написать в своей колонке после завершения переговоров. Страховой агент долго возражал, потому что его учреждение не нуждалось в подобной рекламе, но в конце концов согласился, ибо другого выхода у него не было, кроме как заплатить всего 196 тысяч потерпевшему.
  В день обмена денег на драгоценности я обошел девять телефонов-автоматов, в каждом получая новые инструкции от вора. В итоге мы встретились в три часа ночи в поезде подземки, следующем на Кони-Айленд. Вор получил деньги, я — драгоценности. Все события я изложил в двух номерах, а потом о моих статьях упомянул «Ньюсуик». Я уже подумывал над тем, чтобы попросить прибавку к жалованью, когда на доске объявлений появилось сообщение о закрытии газеты.
  Вора, его звали Альберт Фонтейн, поймали три недели спустя в Майами-Бич. Он тратил слишком много денег да еще не в той компании. Я навестил его в тюрьме, потому что особых дел после закрытия газеты у меня не было. Он пожелал узнать, напишу ли я о нем в своей колонке.
  — Газета обанкротилась, Эл.
  — Какой позор! — воскликнул он и добавил, потому что хотел сказать мне что-нибудь приятное: — Знаешь, по-моему, ты писал отлично.
  Потом ему дали шесть лет.
  Вскоре, после очередной ссоры с женой, а любой компьютер наверняка подтвердил бы, что мы абсолютно не подходим друг другу, я ушел из дому. Компенсация по безработице подходила к концу, и тут вновь позвонил Майрон Грин, адвокат. Он хотел, чтобы я опять стал посредником.
  — Что-то не везет вашим клиентам, — ответил я.
  — Видите ли, это не мой клиент, а моего друга, который помнит, как блистательно вы справились с прошлым заданием.
  — Что на этот раз? Тоже драгоценности?
  — Не совсем. Дело более серьезное.
  — Насколько более?
  — Ну, речь идет о похищении.
  — Нет, благодарю.
  Майрон Грин тяжело задышал в трубку.
  — Да... конечно... возможен определенный риск.
  — Поэтому я и отказываюсь.
  — Клиент моего друга, разумеется, готов заплатить вам соответствующую компенсацию.
  — И как же он оценивает этот определенный риск?
  — Скажем, в десять тысяч долларов?
  — Раз платятся такие деньги, значит, риск ой как велик.
  — Ну, в некотором смысле...
  — Подождите, — оборвал я его, ибо меня осенило. — Сколько вы берете за бракоразводный процесс?
  — Мне еще не доводилось этим заниматься, — после длительной паузы ответил Майрон Грин.
  — А если бы вы взялись за такой процесс, сколько бы запросили?
  — Я, право, не знаю, здесь...
  — Я выполню вашу просьбу за десять тысяч и свидетельство о разводе.
  — Хорошо, — если Майрон Грин и колебался, то не более секунды. — Вас не затруднит приехать ко мне в пять часов?
  Несмотря на дорогостоящий и абсолютно логичный совет адвоката, приятеля Майрона Грина, семья похищенного наотрез отказалась обращаться в полицию Нью-Йорка или в ФБР. Вместо этого они решили в точности следовать указаниям похитителей. Те же не отличались богатым воображением. Мне приказали бросить саквояж, набитый десяти— и двадцатидолларовыми купюрами на общую сумму в 100 тысяч долларов, на повороте к одинокой ферме в штате Нью-Джерси в половине четвертого утра. Затем я ехал по узкой дороге ровно три минуты со скоростью двадцать миль в час, прежде чем увидел сидящего на асфальте двадцатилетнего юношу со связанными за спиной руками.
  История эта так и не стала достоянием газет, но не прошла незамеченной. Ко мне начали наведываться детективы и агенты ФБР. Когда же начались намеки на то, что сокрытие преступления — уголовно наказуемое деяние, я позвонил Майрону Грину, тот — своему приятелю, а последний — богатому клиенту. Клиент же связался с мэром Нью-Йорка, сенатором или Богом, но визиты представителей полиции и ФБР прекратились.
  Третий раз Майрон Грин заглянул ко мне четыре месяца спустя, когда десять тысяч долларов подошли к концу, чему содействовала как моя расточительность, так и посетивший меня вежливый, но решительный сотрудник налогового управления. На этот раз Майрон Грин желал подписать договор, согласно которому он получал бы десять процентов моего вознаграждения.
  — Другими словами, вы хотите (тогда мы еще не перешли на «ты») десять процентов от моих десяти процентов.
  — Для вас в этом соглашении немалая выгода, — пояснил Майрон Грин.
  — А мне-то казалось, что за тысячу долларов вы не согласитесь даже перейти улицу.
  Он помолчал.
  — Знаете, я не рассматриваю эту тысячу долларов как гонорар за юридическую консультацию. Отнюдь. Меня завораживают все эти манипуляции. Наверное, мне следовало идти в криминальные адвокаты.
  Я, однако, решил, что Майрон Грин, ежели он желает стать адвокатом посредника, должен оказывать мне и дополнительные услуги. В тот день мы все и обговорили. В конце концов он согласился заполнять мои ежеквартальные декларации о доходах, оплачивать счета, следить, чтобы я не забыл перечислять алименты, и тому подобное. Разумеется, все эти труды легли на плечи сорокапятилетней секретарши Майрона Грина, ему же доставались десять процентов тех денег, что я зарабатывал, общаясь с разнокалиберными преступниками, главным образом ворами.
  За четыре последующих года я понял, что моя новая профессия не нуждается в рекламе. Адвокаты, воры, страховые компании, даже полиция добровольно, не беря за то платы, распространяли славу о том, что я всегда следую полученным инструкциям да еще веду честную игру. На дело я выходил четыре-пять-шесть раз в год, и полученных денег вполне хватало на безбедную жизнь, даже с учетом уплаты алиментов.
  Большинство воров таки попадались в сети полиции, но не все, в частности, тех похитителей так и не нашли. В тюрьмах они давали обо мне самые теплые отзывы тем, кто желал их слушать. Иногда я навещал их или посылал сигареты и журналы. Я полагал, что должен хоть как-то помогать тем, кто обеспечивал мое благосостояние.
  — У вас, должно быть, интересная жизнь, мистер Сент-Ив. — Мы с Фрэнсис Уинго шли по коридору к столовой директора музея. — Мне еще не доводилось встречать профессионального посредника.
  — Редко кто встречается с ним, кроме как по необходимости.
  — У вас много конкурентов?
  — Нет. Большинство людей достаточно благоразумны, чтобы не браться за такое дело.
  Глава 3
  С двумя из трех мужчин, стоявших у маленького бара в дальнем конце столовой, мне уже доводилось встречаться. В частности, с Огастусом Кихоулом, сенатором от штата Огайо, высоким, сухопарым, с прядью седых волос, постоянно падающей на меланхолические глаза. Политические карикатуристы его обожали. На их рисунках он напоминал убитого горем волкодава. В двадцать четыре года, сразу после второй мировой войны, во время которой он мужественно сражался с японцами, Кихоул женился на наследнице крупного состояния, нажитого на техническом воске. В последующие годы он затратил немалую толику этих денег, чтобы добиться своего избрания в законодательное собрание штата, палату представителей и, наконец, в сенат. Далее он пробиться не мог, хотя как-то намекнул мне, что не прочь оказаться на посту вице-президента, тем самым продемонстрировав, что человек он благоразумный и не позволяет разгуляться собственному честолюбию.
  Рядом с ним, держа в холеной руке бокал с двойным мартини, стоял розовощекий и седовласый Лоуренс Игнейшус Тигью, президент профсоюза рабочих алюминиевой промышленности Америки, насчитывающего за миллион членов и входящего в АФТ/КПП[7]. Интересно, подумал я, пользуется ли он и теперь синькой[8]? Пять или шесть лет назад, в ходе очередной профсоюзной свары, один из его оппонентов провел меня в номер Тигью в «Уолдорфе» и, мрачно улыбаясь, показал мне на полочке в ванной флакончик с синькой. Он клялся, что президент регулярно ею пользуется, но не нашел убедительных доводов, чтобы уговорить меня написать об этом в газете. Собственно, я не видел ничего плохого в том, что человек желает ходить с седыми волосами.
  — Вы знакомы с сенатором Кихоулом... — улыбнулась миссис Уинго.
  — Добрый день, сенатор.
  — Рад тебя видеть, Фил. — И мы обменялись рукопожатием.
  — ...и с Лоуренсом Тигью.
  — Привет, Ларри.
  — Как хорошо, что ты приехал, Фил. — Он поставил бокал и сжал мою правую обеими руками.. — Просто прекрасно.
  Я, конечно, выразил свою радость по поводу встречи с ним и повернулся к третьему мужчине, державшемуся чуть отстраненно как от сенатора, так и от профсоюзного босса. Только его зеленые глаза шевельнулись, когда я посмотрел на него. Сначала они остановились на моем лице, затем двинулись вниз, ощупывая галстук, пиджак, брюки и туфли, вновь поднялись и уставились в точку, на дюйм выше моей левой брови. Я едва подавил импульс коснуться этой точки рукой и проверить, сильно ли прогнулась кость.
  — Председатель нашего исполнительного комитета, — услышал я голос Фрэнсис Уинго. — Уинфилд Спенсер. Мистер Спенсер, мистер Сент-Ив.
  Двигался мистер Спенсер с явной неохотой, производя впечатление, что перемещение в пространстве как всего тела, так и его частей дается ему очень нелегко. Он вытянул перед собой правую руку, и я пожал ее. Ответного пожатия я не ощутил. Ладонь и пальцы остались застывшими, когда я то ли прожимал, то ли массировал, то ли гладил их. Во всяком случае, я постарался как можно скорее убрать руку.
  — Добрый день, мистер Спенсер.
  — Добрый день, мистер Сент-Ив, — пробормотал он, опустив глаза, отвернулся и, оперевшись локтями о стойку бара, начал изучать этикетки стоявших под зеркалом бутылок.
  Одно лишь упоминание такого сочетания имени и фамилии, как Уинфилд Спенсер, заставляет взглянуть на него дважды, кто интересуется деньгами, и трижды, если объект интереса — власть. Даже в августе он носил серый костюм-тройку из толстой ткани, сшитый то ли недавно, то ли в 1939 году. Исходя из материала и фасона, дать точный ответ я бы не рискнул. Волосы его обильно тронула седина, постригал он их, похоже, сам, но результата добился весьма и весьма посредственного. Баков не было, а на затылке волосы заканчивались волнистой линией, не доходящей на дюйм или около того до белого воротничка. В промежутке тут и там виднелись отдельные островки волос, мимо которых проскользнула его бритва или ножницы.
  Долгие годы Спенсер старался создать себе репутацию человека скромного, но в то же время отталкивающего. Последнему в немалой степени способствовала его некрасивая физиономия, причем некрасивая не от природы, а по желанию хозяина: вечно поджатые губы, нахмуренный лоб и выпяченный вперед подбородок.
  И мне с трудом верилось, что во время войны этот летчик Королевских ВВС Канады сбил девять «мессершмиттов». И уж тем более не укладывалось у меня в голове, что он входит в пятерку или шестерку самых богатых людей нации.
  Состояние Спенсера брало начало в середине XIX века. Попервоначалу это были угольные шахты Пенсильвании. Потом к ним добавились золото и серебро Колорадо, медь Монтаны, железные дороги, нефть Техаса, Оклахомы и Калифорнии, а потом уран Юты. Теперь же гордость финансовой империи Спенсера составляли нефтеперерабатывающие заводы, флотилия танкеров и банк в Вашингтоне, депозиты которого, в том числе многомиллионные пенсионные фонды профсоюза рабочих алюминиевой промышленности, позволяли покупать акции самых прибыльных предприятий страны. И банк Спенсера следил, чтобы они и далее оставались прибыльными, вводя в состав директоратов своих представителей.
  Окончив Принстон в 1939 году, в сентябре Спенсер поступил на службу в канадские ВВС. К концу лета 1942 года, когда его подстрелили над Проливом, он, как уже упоминалось выше, сбил девять немецких самолетов. Его отправили в Штаты то ли из-за ран, полученных в последнем бою, то ли, как говорили некоторые, из-за психологического шока.
  С той поры главной заботой Спенсера стали: собственная анонимность, семейное состояние и искусство. Именно искусство свело его с Амосом Култером. В начале пятидесятых годов на аукционе «Сотбис» выставили на продажу картину Матисса. Доверенные лица Спенсера получили указание приобрести ее. С тем же намерением прибыл в Лондон и Амос Култер. Но деньги Култера не могли идти ни в какое сравнение с состоянием Спенсера. Последний приобрел картину Матисса, но, узнав, до какой ставки дошел Амос Култер, приказал уложить картину в ящик и отослал Култеру без короткой записки или хотя бы визитной карточки.
  В результате мужчины стали друзьями, во всяком случае, близкими приятелями, ибо Спенсер утверждал, что друзей у него нет и быть не может. Култер входил в число трех десятков человек, удостоившихся чести лицезреть коллекцию Спенсера, размещенную в специально выстроенной и бдительно охраняемой галерее в его поместье близ Кэрринтона, что в штате Виргиния. По слухам, у Спенсера была прекрасная подборка постимпрессионистов. Но, несмотря на достаточно теплые отношения с Амосом Култером, потребовалось три телефонных звонка, в том числе и от президента, чтобы Уинфилд Спенсер согласился возглавить исполнительный комитет музея Култера.
  Все это я вспоминал, стоя между сенатором и профсоюзным деятелем и слушая вполуха их разговор о состоянии дел в профсоюзе. Фрэнсис Уинго тем временем тихим голосом что-то втолковывала Спенсеру, который все еще разглядывал этикетки. Когда же бармен поставил передо мной полный бокал, я повернулся к сенатору Кихоулу.
  — Как прошла сессия?
  — Ужасно. — Он печально покачал головой. — Но, с учетом того, кто сидит у нас в Белом доме, даже лучше, чем я ожидал.
  — Надо дать ему время, — вставил Тигью.
  — Ради чего?
  Тигью осторожно провел рукой по серебристым волосам, обдумывая ответ.
  — Он собрал вокруг себя хороших людей.
  — То же сделал и Цезарь.
  — Как ты думаешь, есть у меня время выпить еще мартини? — Тигью печально посмотрел на пустой бокал.
  — Не знаю, — покачал головой сенатор. — Почему бы тебе не спросить у Бога?
  И в ту же секунду Бог или Уинфилд Спенсер отвернулся от Фрэнсис Уинго.
  — Думаю, мы можем начинать, — и медленно двинулся к прекрасно сервированному столу и занял место во главе, не дожидаясь, пока сядет Фрэнсис Уинго.
  Я заметил, что ходит Спенсер чуть прихрамывая, Лоуренс Тигью оказался более джентльменом. Отодвинул стул для миссис Уинго, по левую руку от Спенсера, помог ей усесться. Я в итоге оказался рядом с ней, сенатор и Тигью — напротив.
  Четверо из нас получили на ленч вполне съедобные блюда: жареную баранину, зеленый горошек, молодой вареный картофель и салат. Бармен, он же официант, обслуживал нас и, кажется, подмигнул мне, выкладывая на тарелку Спенсера два яйца, сваренных вкрутую, и шесть крекеров. Рядом с его тарелкой появился стакан топленого молока.
  За ленчем мы главным образом молчали. Спенсер ел не торопясь, мерно двигая челюстями, а доев, указательным пальцем стряхнул на скатерть несколько крекерных крошек, упавших ему на жилетку. Как я понял, этот жест означал переход к деловой части нашей программы.
  — Мы начнем, когда подадут кофе, — взгляд его не отрывался от пустой тарелки.
  В мгновение ока тарелки исчезли со стола, нам подали кофе, а я закурил. Единственный из всей компании.
  Спенсер поднял голову, и его зеленые глаза уставились в воображаемого гостя, сидящего на другом торце стола. По тону Спенсера чувствовалось, что гость этот не блещет умом.
  — В ночь на пятницу музей обокрали, Это ограбление и послужило причиной нашей встречи. Миссис Уинго подробно проинформирует нас о случившемся. Пожалуйста, не задавайте вопросов, пока она не закончит, — и взгляд его упал в ту точку, где совсем недавно стояла тарелка со сваренными вкрутую яйцами и крекерами. Так он и просидел, пока Фрэнсис Уинго вводила нас в курс дела. Сообщила она немало, но лишних фраз я не заметил.
  — Позвольте начать с самого начала. Как вы все знаете, за исключением, возможно, мистера Сент-Ива, нашему музею крупно повезло, ибо именно у нас выставлена панафриканская коллекция. Название, разумеется, не совсем точное, потому что все экспонаты созданы к югу от Сахары, но тем не менее эта коллекция — самое полное на сегодняшний день собрание произведений искусств черной Африки. Большинство экспонатов по праву считаются национальными реликвиями и никогда ранее не выставлялись за пределами своих стран. Я не буду называть их стоимости, многие просто бесценны, но укажу, что ни один из экспонатов не может сравниться со щитом Компорена по красоте, исторической значимости и, к сожалению, политической важности. Именно щит Компорена и украли из музея в прошлую пятницу.
  Она прервалась, чтобы глотнуть воды.
  — Щит Компорена впервые упомянут неизвестным португальским мореплавателем в отчете о путешествии к западному побережью Африки в 1639 году. Он указывал, что щит висел за троном Одо, правителя Компорена, и местное население поклонялось ему как святыне. Компорен — прежнее название республики Жандола, британской колонии, получившей независимость в 1958 году. Вторично о щите Компорена упомянули лишь в 1870 году. Сэр Уильям Крэнвилл дал его подробное описание в известном «Докладе Крэнвилла». Он ошибочно указал на португальское происхождение щита, отметив при этом удивительную по красоте работу древних мастеров. Упомянул он и о мнении местных вождей, утверждающих, что на щите отражена их история с древнейших времен, но счел, что оно далеко от истины.
  Вновь Фрэнсис Уинго выпила воды.
  — В 1910 году Джонатан Твилл, археолог, опубликовал в Лондоне первую монографию по щиту Компорена. Щит, писал он, отлит по выплавляемой восковой модели методом, применяемым на Ниле еще при фараонах. Твилл взвесил и измерил щит, указав, что его масса — 68 фунтов, а диаметр — 3 фута. Он также указал, что щит круглосуточно охраняется, и впервые отметил, какой смысл вкладывают в него местные жители.
  Как писал Твилл, компоренцы уверены, что только обладатель щита имеет право руководить страной. Вследствие чего из-за щита шли непрерывные межплеменные войны.
  В конце сороковых годов нашего столетия англичане создали специальную комиссию по изучению щита Компорена. Хотя комиссии не удалось дать толкование значения многочисленных барельефных фигур, размещенных на щите по концентрическим кругам, она установила приблизительно возраст щита. Его отлили в IX веке. То есть гораздо раньше бронзовых статуй Ифе и Бенина.
  Щит Компорена — экспонат Национального жан-дольского музея в Брефу, втором по величине городе республики. Правительство Жандолы с большой неохотой разрешило включить щит в коллекцию панафриканского искусства. Устроители выставки смогли добиться желаемого, лишь сыграв на национальных чувствах руководства страны. У вас, мол, есть возможность показать всему миру, какого высокого уровня достигла ваша цивилизация в то время, когда Европа пребывала во тьме средневековья.
  Еще раз отпив из бокала, Фрэнсис посмотрела на Спенсера.
  — Надеюсь, я отнимаю у вас не слишком много времени?
  — Продолжайте, — поощрил ее Спенсер.
  — Панафриканская выставка путешествует по миру почти год. За это время, о чем вы, несомненно, знаете, в Жандоле произошла революция. Федеральное правительство Жандолы и отделившаяся провинция, взявшая себе древнее название страны Компорен, заявляют свои права на щит. К сожалению, щит стал символом гражданской войны, и обе стороны придают ему огромное значение. У Соединенных Штатов нет дипломатических отношений с отделившимся Компореном. Жандола на текущий момент не возражает против того, чтобы щит оставался в Америке. Я лично проинформировала посольство Жандолы о краже щита. Должна добавить, что и посольство, и государственный департамент выразили свое крайнее неудовольствие.
  О краже стало известно в ту же ночь, с четверга на пятницу, в ноль часов двадцать пять минут. Незамедлительно охранники известили об этом городскую полицию и меня. Я позвонила мистеру Спенсеру и в посольство Жандолы. Учитывая исключительную политическую важность щита, мы приняли решение не сообщать о краже в газеты. Полиция сразу заявила, что к краже причастен кто-то из сотрудников музея. Вы, разумеется, понимаете, что музей оснащен очень надежной электронной системой сигнализации. Некоторые ее компоненты сконструировал сам Амос Култер. Проникнуть в музей, взломав окна, стены или двери, просто невозможно. Версия полиции подтверждается тем, что на следующее утро один из охранников панафриканской выставки не явился на работу. Зовут его Джон Сэкетт, и полиция до сих пор не может найти его. В музее он работает уже восемь месяцев.
  Фрэнсис Уинго снова выпила воды.
  — В пятницу утром, в четверть двенадцатого, мне позвонил мужчина. Чувствовалось, что говорит он измененным голосом. Он уведомил меня, что готов вернуть щит за двести пятьдесят тысяч долларов. Особо указал, что обмен должен осуществляться через мистера Сент-Ива. Других посредников ему, мол, не нужно. Назвал мне имя и фамилию нью-йоркского адвоката мистера Сент-Ива, пообещал позвонить еще и повесил трубку. Первым делом я все рассказала полиции, потом — мистеру Спенсеру. Мистер Спенсер разрешил мне позвонить мистеру Майрону Грину, адвокату мистера Сент-Ива, и попросил организовать встречу членов исполнительного комитета с мистером Сент-Ивом. Человек, потребовавший 250 тысяч, более мне не звонил.
  Я подумал, что она продолжит после очередного глотка воды, но по прошествии тридцати секунд заговорил Спенсер.
  — Я предлагаю заплатить двести пятьдесят тысяч долларов плюс вознаграждение мистера Сент-Ива, составляющее, насколько мне известно, десять процентов, — вновь он обращался к воображаемому гостю, сидящему в торце стола.
  Сенатор Кихоул поспешил вмешаться.
  — Не следует ли нам сначала выяснить, согласен ли мистер Сент-Ив взять на себя функции посредника?
  — Согласен, — кивнул я.
  — И помочь задержать воров, — добавил Спенсер.
  — Боюсь, это не входит в мои функции.
  — Двадцать пять тысяч долларов слишком большая сумма для оплаты услуг посыльного, — гнул свое Спенсер.
  — Я — не просто посыльный. Я — та ниточка, которая выведет вас к щиту, а другой у вас нет. Вам лишь сказали несколько слов измененным голосом, и у вас нет полной уверенности, что звонивший действительно украл щит, а не мошенник, который решил слупить с вас кругленькую сумму, не имея никакого отношения к краже. Но вы уже приняли решение. Вам хочется, чтобы щит вернулся в музей, независимо от того, поймают воров или нет, и вы готовы заплатить четверть миллиона за исполнение вашего желания. Разумеется, в действительности вам хочется, чтобы щит оказался в музее, а воры — за решеткой. Это естественная реакция. Она возникает у каждого, кого обокрали, но в случаях, вроде нашего, так не получается. Во всяком случае, одновременно.
  Спенсер теперь смотрел в точку, отстоящую на дюйм от моей левой брови.
  — А как получается, мистер Сент-Ив?
  — Вы платите мне двадцать пять тысяч долларов, чтобы получить какие-то гарантии того, что ваши четверть миллиона не пропадут бесследно. Такое далеко не редкость, особенно когда дело касается похищений. Выкуп забирают, а жертву находят мертвой. Работа посредника основана на доверии. Вы даете мне четверть миллиона долларов, ибо уверены, что я не расстанусь с ними, не убедившись, что смогу получить взамен щит. Воры доверяют мне, потому что знают, что я не привезу им чемодан, полный нарезанной бумаги. И меня, не будет сопровождать полицейский эскорт. Копы верят мне, зная, что я поделюсь с ними каждой крупицей информации, но лишь после возвращения щита. И, наконец, двадцать пять тысяч — плата за риск, которому я подвергаю себя. Всегда остается вероятность того, что я получу пулю в спину, вы останетесь с пустыми руками, а воры — с четвертью миллиона и африканским щитом, который они повесят на стену в гостиной рядом с календарем, вырванным из «Плейбоя».
  — Это все, на что мы можем рассчитывать? — спросила Фрэнсис Уинго.
  — Да. И так я готов на многое, с учетом риска вашего поручения. Если же вы думаете, что для его исполнения вам нужен герой-супермен, который встретится с ворами в полночь на старой мельнице, выхватит «смит-вессон» и отведет их с чемоданами весом в пятьдесят фунтов, набитыми долларами, и шестидесятивосьмифунтовым щитом в ближайший полицейский участок, то я вам не гожусь.
  — Быть может, поэтому воры и настаивали на вашей кандидатуре, мистер Сент-Ив. — Спенсер все еще сверлил взглядом мой лоб. — У вас репутация осторожного человека.
  — Некоторые называют разумную осторожность трусостью.
  — Да, — кивнул Спенсер, — имеет место и такая точка зрения. — Он перевел глаза на воображаемого гостя. — Я рекомендую нанять мистера Сент-Ива для ведения переговоров о возвращении щита. Сенатор?
  — Я — за.
  — Мистер Тигью?
  — Согласен.
  — Решено, — подвел черту Спенсер. — Вы принимаете наше предложение, мистер Сент-Ив?
  — Да. На условиях, о которых я только что упомянул.
  — Разумеется. Вы берете задаток?
  — Половину всей суммы.
  — Вы позаботитесь об этом, миссис Уинго? — спросил Спенсер.
  — Конечно, — последовал ответ.
  — И что вы предпримете теперь, став официальным посредником музея? — обратился ко мне Спенсер.
  — Вернусь в Нью-Йорк и буду ждать телефонного звонка, письма или телеграммы.
  — Вы не намерены остаться в Вашингтоне?
  — Воры, укравшие щит и предложившие меня в качестве посредника, знали, что живу я в Нью-Йорке. Поэтому логично предположить, что свяжутся они со мной именно там.
  — И ты думаешь, там же обменяют щит на деньги, Фил? — поинтересовался Тигью.
  — Возможно. Там, здесь, а то в Канзасе или в Майами. Может, они большие любители путешествий.
  Спенсер медленно встал.
  — Вы будете держать нас в курсе событий через миссис Уинго.
  — Хорошо.
  Начали подниматься и мы, когда бармен-официант поспешил к нам с телефонным аппаратом.
  — Вас, миссис Уинго. Секретарь говорит, срочно.
  Она кивнула, и бармен-официант воткнул штекер в розетку под столом.
  — Слушаю... Да, лейтенант, — долгая пауза. — Очень жаль, но благодарю за звонок. — Она положила трубку на рычаг, бармен-официант отключил телефон и унес его к стойке. — Это лейтенант Деметер из отдела краж городской полиции. Двое детей, игравших в парке Рок-Крик, нашли тело мужчины, убитого выстрелом из пистолета. Его опознали. Джон Сэкетт, охранник, не вышедший на работу в пятницу утром.
  Глава 4
  Когда миловидная негритянка-секретарь принесла чек, Фрэнсис Уинго, не глядя, подписала его и пододвинула ко мне через полированную поверхность стола.
  — Вы еще можете отказаться, не так ли? — спросила она, пока я укладывал чек в бумажник.
  — Я как раз думаю об этом.
  — Причина тому — случившееся с охранником?
  — В этом деле возникают новые нюансы.
  — Вы полагаете, охранника убили те, кто украл щит?
  — Это первое.
  — А второе?
  — Убийство означает, что ограбление музея — тщательно спланированная операция, подготовленная и осуществленная профессионалами.
  Фрэнсис Уинго постучала карандашом по столу.
  — Они могли готовиться целых три месяца.
  — Почему три?
  — Потому что за три месяца до открытия выставки мы узнали, что вся коллекция попадет к нам. До того полной уверенности у нас не было.
  — И вы объявили об этом?
  — Естественно. Кто же побрезгует такой рекламой?
  — И щиту уделялось особое внимание?
  — Да. Посольство Жандолы позаботилось об этом.
  — То есть воры получили в свое распоряжение три месяца, чтобы найти сообщника среди сотрудников. За такой срок можно подобрать ключик ко многим.
  Фрэнсис Уинго перестала постукивать карандашом, и я чуть не поблагодарил ее.
  — Как, по-вашему, почему они убили охранника, если таки его убили они?
  Я пожал плечами.
  — Возможно, чтобы сэкономить деньги и не дать ему сболтнуть лишнее. А может, он подготовил операцию сам, но кто-то позавидовал и решил воспользоваться плодами чужих трудов. В последний вариант я, правда, не верю.
  — Но убийство не заставило вас передумать?
  — Пока еще нет.
  — То есть такое возможно?
  — Конечно.
  Фрэнсис Уинго не понравился ход моих мыслей, и постукивание возобновилось.
  — Вы не говорили об этом раньше.
  — Упустил из виду, — признал я.
  — Я думала, вам платят такие деньги именно за риск.
  — Нет. Вы платите мне, чтобы получить назад щит, а не за то, чтобы я лез на рожон. Моя основная задача — обеспечить обмен денег на щит при минимальном риске. Если я пойму, что мне это не по силам, я дам задний ход.
  Она пристально посмотрела на меня.
  — То есть вы не искатель приключений?
  — Отнюдь. — Тема наскучила мне, и я перевел разговор на другое. — Что мне делать, если внезапно выяснится, что завтра днем, скажем, в три часа, я должен приехать в Питтсбург с четвертью миллиона долларов в чемодане, причем мелкими купюрами?
  Она ответила незамедлительно, под мирное постукивание:
  — Вы позвоните мне. Мистер Спенсер все устроит. Или вам выдаст деньги местный банк, или их доставят на его личном самолете из Вашингтона.
  — Туда, где они мне потребуются?
  — Туда, где они вам потребуются. Что-нибудь еще?
  — Да, по мелочам. Если вам позвонит мужчина, изменивший голос, скажите ему, что до девяти вечера он может связаться со мной в «Мэдисоне». После этого часа — в моей квартире в Нью-Йорке, — я продиктовал ей телефонный номер, и постукивание прекратилось лишь на те секунды, что потребовались ей, чтобы записать номер в блокнот.
  — Хорошо. Это все?
  — Осталось последнее. Если у вас сегодня свободный вечер, вы могли бы заглянуть в «Мэдисон», и я угощу вас коктейлем.
  Она откинулась на спинку стула и задумчиво оглядела меня. На этот раз я представлял для нее не акварель, но подделку, пытающуюся сойти за работу старого мастера, причем подделку невысокого качества.
  — А вы не думаете, что у моего мужа могут возникнуть возражения, мистер Сент-Ив?
  — Нет, — честно ответил я, — потому как полагаю, что вы не замужем, во всяком случае, уже развелись.
  — С чего вы это взяли?
  — Вы не похожи на замужнюю женщину.
  Она поднялась, и мне не осталось ничего другого, как последовать ее примеру.
  — Если вам потребуется дополнительная информация, касающаяся щита, мистер Сент-Ив, пожалуйста, звоните в любое время дня и ночи.
  — Если вы передумаете, мое предложение насчет коктейля остается в силе.
  Она глянула на стол, взяла желтый карандаш, возобновила постукивание.
  — Благодарю вас, но едва ли смогу принять ваше приглашение.
  У двери я обернулся. Не знаю, что дернуло меня за язык, потому что особого желания угощать ее коктейлем я не испытывал.
  — Но вы не замужем, не так ли?
  — Нет, мистер Сент-Ив. Уже не замужем. Мой муж погиб в автокатастрофе четыре недели назад.
  * * *
  На улице еще потеплело, отметил я, стоя у музея и тщетно надеясь поймать такси. Стоял я в тени телеграфного столба и размышлял, а какая сейчас температура в Лидвилле, Сан-Франциско, Номе и некоторых других Богом забытых местах. Такси появилось четверть часа спустя с поднятыми стеклами, означающими, что кабина снабжена системой кондиционирования. Действительно, внутри было на двадцать градусов прохладнее, и я попросил отвезти меня в полицейское управление.
  Тут он повернулся ко мне, негр с темно-коричневой кожей, в непроницаемых черных солнцезащитных очках.
  — У нас много полицейских управлений. Парковой полиции, столичной полиции, муниципальной полиции. Да четырнадцать полицейских участков, не считая портового на Мэн-авеню. И я еще не упомянул ФБР и ЦРУ, что в Виргинии. Делайте выбор, и я доставлю вас точно по назначению.
  — Давайте начнем с управления муниципальной полиции, — ответил я. — Если там у нас не выгорит, заглянем во все остальные.
  Такси рвануло с места, словно на автогонках.
  — Управление муниципальной полиции находится в доме 300 по Индиана-авеню, — пояснил водитель. — Очень хороший район с невысокой квартирной платой и совсем недалеко от Капитолия. А проезд от музея обойдется вам в шестьдесят пять центов.
  Не успел водитель добавить еще несколько фраз, как такси затормозило у внушительного, отделанного гранитом шестиэтажного здания.
  — Сколько с меня?
  — Я же сказал, шестьдесят пять центов, если только вы не заезжий гуляка, сорящий деньгами.
  — Вы таки меня вычислили, — улыбнулся я и отдал ему доллар.
  — Благодарю вас, добрый человек, и надеюсь, что фараоны встретят вас со всем радушием.
  — А я желаю вам выиграть в тотализаторе.
  Внутри толпились люди, у которых нашлись причины явиться в полицию в три часа дня пополудни. В ожидании одного из четырех лифтов все они отводили глаза, избегая взгляда соседей. Каждый надеялся, что человек в форме или с полицейской бляхой, которому они изложат свои беды, обязательно все исправит.
  В коридорах и холлах здания, в котором также размещалось налоговое управление, стены до высоты человеческого роста покрывал коричневый мрамор, далее переходящий в зеленую штукатурку. Пол устилали черные и белые мраморные плиты. Чувствовалось, что строилось здание на века. По указателю я определил, что отдел ограблений на третьем этаже, куда и поднялся на лифте. И, едва выйдя из кабины, увидел справа от себя коричневый щит с выбитыми на нем золотыми буквами: «Отдел ограблений». За приоткрытой дверью находилась маленькая приемная с обшарпанной деревянной скамьей у одной из стен, предназначенная, как я понял, и для грабителей, и для ограбленных. Слева находилась еще одна дверь и окошечко, такое же, как в банке, но без решетки. Я подошел к окошечку, и сидевший за ним мужчина в белой рубашке, синем галстуке и с пистолетом в кобуре под левой рукой пожелал узнать, чем он может мне помочь.
  — Я хотел бы поговорить с лейтенантом Деметером.
  — Ваши имя и фамилия?
  — Филип Сент-Ив.
  — По буквам, пожалуйста.
  Я продиктовал мои имя и фамилию по буквам, он все записал и удалился, чтобы появиться несколько мгновений спустя. Открыл дверь справа от себя и предложил мне пройти.
  — Сюда, — и я последовал за ним в комнату побольше, заполненную столами, стульями и телефонами. Он указал на дверь в дальнем конце. — Вам туда.
  Я прошел в небольшой кабинет с двумя серыми металлическими столами и такими же стульями. За столами сидели мужчины в рубашках с короткими рукавами. Единственное окно закрывали жалюзи, поэтому мне не удалось узнать, открывается ли из него вид на Капитолий.
  — Лейтенант Деметер? — спросил я.
  Мужчина постарше оторвался от чтения какого-то документа.
  — Я — Деметер. Какие трудности?
  — Я — Филип Сент-Ив, — представился я. — Музей Култера нанял меня, чтобы выкупить щит у тех, кто его украл.
  Деметер аккуратно опустил бумагу, которую читал, на стол, откинулся на спинку кресла, положил руки на подлокотники и впился в меня маленькими, похожими на черные фасолинки глазами. Я же отметил массивность его фигуры, покатые мускулистые плечи, тяжелую челюсть, коротко остриженные черные волосы. Крючковатый нос с торчащими из ноздрей волосами нависал над ртом с красными губами. А над верхней губой топорщились усики. Лет сорок, может, сорок пять, определил я для себя возраст лейтенанта.
  — Вам, похоже, жарко. Вы весь потный. Присядьте, пожалуйста.
  Под его пристальным взглядом я пододвинул стул и сел.
  — Позвони миссис Уинго из музея Култера. Спроси, наняли ли они Сент-как-вас-там.
  — Сент-Ива, — подсказал я.
  А обращался Деметер ко второму детективу, помоложе, лет тридцати с небольшим, светловолосому и голубоглазому. Без усов под курносым носиком.
  Блондин набрал номер.
  — Говорит сержант Фастнот, миссис Уинго. К нам пришел мужчина, заявивший, что музей нанял его в связи с кражей щита. — Он зажал микрофон рукой. — Как ваше имя, мистер?
  — Филип.
  — Совершенно верно, — он уже говорил в трубку, — Филип Сент-Ив... Понятно... Благодарю вас, миссис Уинго. — Он положил трубку, также откинулся назад, заложив руки за голову. — Она подтверждает, что они наняли его сегодня днем.
  Деметер кивнул. Теперь его глаза изучали мой нос.
  — У нас тут полным-полно странных личностей. У вас есть какой-нибудь документ?
  Я достал бумажник и передал ему водительское удостоверение, выданное мне в Нью-Йорке. Он изучил его от корки до корки, прежде чем вернуть мне.
  — Он тот, за кого себя выдает, — Деметер скосил взгляд на сержанта Фастнота, который пожал плечами. А Деметер тем временем уставился в узел моего галстука.
  — Они хотят выкупить щит, так?
  — Вы правы.
  — А вы понесете деньги?
  — Да.
  — А кто вы такой?
  Я встал и шагнул к двери.
  — Счастливо оставаться.
  — Подождите, Сент-Ив, — остановил меня Деметер. — Ну что вы такой чувствительный?
  У двери я обернулся.
  — Вы знали, кто я такой, когда я вошел в этот кабинет. Миссис Уинго ввела вас в курс дела вчера или днем раньше. Но вы все равно начали ломать комедию. Вот и ваш сержант прикинулся, будто звонит Фрэнсис Уинго. Только ее номер начинается с 23, а он набирал то ли 67, то ли 78. Куда он звонил, в бюро погоды или в службу точного времени?
  Сержант Фастнот широко улыбнулся.
  — В бюро погоды. На улице 102 градуса[9].
  — Я знаю.
  — Хорошо, Сент-Ив. Можете опустить ваш гордо поднятый подбородок. Хотите, чтобы мы извинились? Я сожалею о случившемся, и сержант Фастнот тоже сожалеет, не так ли, Фастнот?
  — Еще как сожалею, — подтвердил он.
  — Просто к нам не так уж часто заглядывают посредники из Нью-Йорка, и нам хочется проверить их на прочность. А если начистоту, мы никогда не видели нью-йоркского посредника, правда, Фастнот?
  — Никогда. Не только из Нью-Йорка, но и откуда бы то ни было.
  — Поэтому, мистер Сент-Ив, — Деметер сложил руки на груди, — говорите, чем мы можем вам помочь, чтобы скрасить ваше пребывание в Вашингтоне? — Тут он чуть понизил голос. — Сколько вы получите, обычные десять процентов?
  — Да.
  — То есть двадцать пять тысяч долларов.
  — За вычетом расходов. Я их оплачиваю из собственного кармана.
  — Двадцать пять тысяч долларов, — мечтательно повторил Деметер. — Мы с Фастнотом не зарабатываем столько за год.
  — Да еще вам приходится самим покупать патроны, — посочувствовал я.
  Деметер наклонился вперед, положил руки на металлический стол.
  — Сегодня я позвонил в Нью-Йорк одному знакомому, справился о вас. Знаете, что он мне сказал?
  — Нет, но надеюсь, что-то приятное. Вы не будете возражать, если я закурю?
  — Валяйте. Курите. Только не забывайте стряхивать пепел и не бросать окурки на пол. Вы должны помнить, что это полицейский участок. Так вернемся к тому парню из Нью-Йорка. Он сказал, что посредник вы хороший, если все ведут себя как джентльмены. Вы понимаете? Делают то, что от них ждут. Но он не знает, как вы отреагируете, если игра пойдет жестко. Он сказал, что вы еще ни разу не попадали в такую передрягу.
  — Он прав... Не попадал.
  — Именно об этом и говорил мой приятель. Он также сказал, что вы человек осторожный.
  — Кажется, он сказал осмотрительный, — ввернул Фастнот.
  — Фастнот слушал наш разговор, — пояснил Деметер. — Может, он сказал осмотрительный, но мне показалось — осторожный.
  — Я и тот и другой, — честно признался я.
  — Мой приятель, полагает, что эти посреднические операции вы разыгрываете, как партию в покер. Осторожно.
  — Осмотрительно, — гнул свое Фастнот.
  — Понятно. Что еще сказал вам Огден? — поинтересовался я.
  — Более ничего. Просил передать вам привет.
  — Вы намерены проявить предельную осмотрительность и в этом деле? — спросил Фастнот.
  — Совершенно верно.
  — Ага. — Деметер покивал большой головой. — Мы с Фастнотом на это и надеемся, потому что те, кто украл щит, как он там называется, щит...
  — Компорена, — подсказал Фастнот.
  — Вот-вот. Компорена. Так учтите, мистер Сент-Ив, те, кто украл щит Компорена, могут сыграть жестко. Вы слышали насчет убитого ниггера, не так ли?
  — Вы имеете в виду Сэкетта, охранника?
  Деметер коротко кивнул.
  — Джон Сэкетт, возраст 32 года, негр, рост пять футов одиннадцать дюймов, вес 178 фунтов, шрамов на теле нет. Адрес: 5-я улица, дом 530. Саут-Вест. Жена Мартол Сэкетт, трое детей. Приводов в полицию, судимостей нет. Найден около Бич-Драйв, в парке Рок-Крик, в половине одиннадцатого утра Уильямом Феркиссом, восьми лет, и Клодом Декстрайном, заявившим, что ему десять, хотя на самом деле восемь с половиной. Я ниггера не видел, но его видел Фастнот. Расскажи ему, Фастнот.
  Светловолосый сержант пожал плечами.
  — Ему связали руки за спиной. А потом выстрелом из «кольта» сорок пятого калибра снесли полголовы. Неприятное зрелище, очень неприятное.
  Деметер сунул руку в ящик стола и выудил сигару в металлическом футляре. Не торопясь достал ее, сунул в рот, раскурил, выпустил к потолку струю дыма.
  — В день я выкуриваю три сигары. Скажу честно, они для меня слишком дороги, но я думаю, что каждый имеет право хотя бы на один грех. Возьмите вот Фастнота. Он не женат и мог бы позволить себе хорошие сигары, но он вообще не курит. Но и он не без греха. Знаете, что он делает? Бегает за женщинами, вернее, девушками. Предпочитая самых молоденьких. Как я и говорил, все мы грешные. А что водится за вами, Сент-Ив?
  — Вроде бы ничего за собой не замечал.
  Деметер хохотнул, помахал сигарой.
  — Наверное, нам придется заняться вами вплотную. Людей без греха нет. У меня вот — дорогие сигары, у Фастнота — маленькие девочки. А скажи-ка нам, Фастнот, чем грешил этот ниггер?
  — Вы и так знаете. — Фастнот разглядывал жалюзи.
  — Я-то знаю, а вот Сент-Ив — нет.
  Фастнот повернулся ко мне.
  — Сэкетт был наркоманом. И его пристрастие к героину обходилось ему в сто — сто пятьдесят долларов в день, а то и больше. Так, во всяком случае, сказала его жена. И он находил эти деньги. Причем не грабил магазины по вечерам. И обходился без налетов на бензозаправки. Вставал в полдень и в четыре часа уходил на работу со шприцем, бутылкой лимонада и парой шоколадок. Музей Култера платит охранникам шестьсот долларов в месяц. Где, по-вашему, Сэкетт брал деньги на наркотики?
  — Как давно он «сидел на игле»?
  Деметер посмотрел на часы.
  — Примерно в одиннадцать утра она сказала Фастноту, что ей плевать, жив ее муж или мертв, потому что, уйдя на службу в пятницу, он оставил ее без крупицы героина в доме. А сейчас она криком кричит, потому что мы посадили ее в камеру, а ее потребность в героине ничуть не меньше, чем у самого Сэкетта. Так где же они брали две или три сотни долларов, необходимые им каждодневно, чтобы чувствовать себя людьми?
  — Догадаться не сложно.
  — Вы правы, — кивнул Деметер. — Догадаться не сложно.
  * * *
  В маленьком кабинете воцарилась тишина. Сержант Фастнот достал полоску жевательной резинки, развернул ее, сложил резинку втрое, сунул в рот, начал ритмично жевать, разглядывая носки начищенных черных ботинок, которые он положил на краешек стола. Лейтенант Деметер развернул кресло так, чтобы насладиться видом жалюзи. Мне же не осталось ничего другого, как восхищаться черными кудрями лейтенанта, ниспадающими на белый воротник рубашки. Деметер вздохнул, встал, шагнул к окну и выглянул в просвет между пластинами жалюзи.
  — Вас интересует, как мы с Фастнотом все это узнали?
  — Как?
  — Проверили круг знакомых Сэкетта. Со вторника он работал с четырех до полуночи. Его жена практически ничего нам не сказала. Не могла или не хотела. Даже не назвала имени пушера[10]. Соседи показали, что Сэкетты жили очень тихо. Старший ребенок каждое утро уходил в школу, в первый класс. Двое младших оставались дома. Они, правда, обратили внимание, что в последние несколько недель Сэкетты вообще перестали появляться на людях. Даже по воскресеньям и понедельникам, выходным дням Сэкетта. У наркоманов такое возможно. Героин — не спиртное. Жизнь течет своим чередом, человек моет посуду, убирает по дому, ходит на работу, и все такое. Если получает каждодневную дозу.
  — Как звали того доктора? — спросил Фастнот. — Который «сидел на игле» и оперировал три, а может, четыре или пять раз в день?
  — Магер, — ответил Деметер. — Кололся нещадно, но продолжал оперировать, и никто ничего не замечал.
  — И что произошло? — задал я естественный вопрос.
  — На один из дней он назначил десять операций, утром проснулся, решил, что столько ему не потянуть, и пришел к нам. Не в этот кабинет, но в политическое управление. Кажется, он до сих пор в клинике.
  — Превосходный был хирург, — вставил Фастнот.
  — Вот-вот, — покивал Деметер. — Потом мы опросили парней, с которыми работал Сэкетт. Они не заметили ничего подозрительного. Сэкетт всегда держался особняком, но свои обязанности выполнял добросовестно, то есть каждые двадцать минут выходил на связь, патрулируя залы музея.
  — Он охранял и африканскую выставку? — спросил я.
  — Да. Очень интересная экспозиция. Вам удалось осмотреть ее?
  — Нет.
  — Напрасно. Там есть удивительные экспонаты.
  — Мне понравились маски, — вставил Фастнот. — Никогда не видел таких страшилищ.
  — Так вот, — продолжал Деметер. — Сэкетт попросил, чтобы его включили в охрану африканской выставки. В этом нет ничего необычного. Охранники постоянно меняют смены. Некоторым нужно поработать ночью, чтобы иметь свободные дни. Другие предпочитают побродить по музею от четырех дня до полуночи. Музей закрывается в шесть, и число охранников уменьшается на сорок процентов. Сэкетта включили в охрану африканской выставки, потому что он первый попросил об этом. За месяц до ее открытия.
  — К тому времени он уже кололся? — спросил я.
  — Скорее всего. Как мне представляется, те, кто украл щит, понимали, что в музей им не проникнуть, не имея там своего человека. В музее потрясающая система охранной сигнализации. Сплошная электроника. Поэтому они подкатились к Сэкетту, пообещали ему жирный куш, пристрастили к героину, давая его так много, что хватило и жене, а после открытия выставки умыкнули щит.
  — Как они его вынесли? Через парадную дверь?
  — Едва ли они заходили в музей. — Деметер выпустил к потолку струю дыма и посмотрел на меня, ожидая моей реакции.
  — А что им мешало?
  — Двери. В шесть часов они блокируются электронными замками, — ответил Фастнот.
  — Кроме одной, — добавил Деметер.
  — Совершенно верно, — согласился Фастнот. — Кроме одной.
  — Эта дверь ведет из подвала на грузовую площадку, — пояснил Деметер. — Она тоже блокируется электронным замком, но лишь снаружи. А изнутри ее можно открыть, не поднимая тревоги. Вы меня понимаете?
  Я кивнул.
  — Она служит для пересменки охранников. Кроме того, наличия такой двери требуют правила противопожарной безопасности. Сэкетт отнес щит к этой двери, открыл ее, передал сообщникам, а потом еще и сообщил, что щит украден.
  — Он сообщил о пропаже щита?
  — Именно так.
  — А у этой двери не было круглосуточной охраны?
  — Нет.
  — Вы поговорили с ним? Я имею в виду Сэкетта.
  — Мы в тот день не работали. Я спал дома, в собственной постели. А в чьей постели был Фастнот, известно только Господу Богу.
  Фастнот мечтательно улыбнулся.
  — Ей исполнилось восемнадцать. Как раз в тот день. Я принес ей красивый подарок.
  — Нам-то голову морочить не обязательно, — пробурчал Деметер.
  — Когда вам поручили это дело? — спросил я.
  — В пятницу. Когда началась наша смена. Мы сразу отправились к Сэкетту, но тот испарился. И знаете, каков итог, Сент-Ив?
  — Каков же?
  — Едва ли не единственная наша ниточка — жена Сэкетта.
  — И она ничего не знает, — добавил Фастнот.
  — Честно говоря, я в этом не уверен. Возможно, что-то и знает, но не хочет поделиться с нами. Но, кроме этой ниточки, у нас есть и маленькая зацепка.
  — Неужели? — удивился Фастнот.
  — Конечно, зацепка эта — посредник из Нью-Йорка, что сидит перед нами.
  Фастнот опустил ноги на пол, наклонился вперед, его челюсти ритмично двигались, пережевывая резинку, синие глаза впились в меня. Я заметил, что белки чуть покраснели, возможно от недосыпания.
  — Это точно. У нас есть Сент-Ив.
  — Который намерен всемерно сотрудничать с нами. — И Деметер так радостно, так дружелюбно улыбнулся, словно я только что сообщил о присвоении ему очередного звания.
  Я решил, что пора трогаться. Встал и направился к двери.
  — Премного благодарен за полученную от вас информацию, господа. Если вы найдете грабителей до половины девятого, дайте мне знать в отель «Мэдисон». Если позже — я буду в Нью-Йорке.
  — Вы слышали, сержант Фастнот? Мистер Сент-Ив будет в «Мэдисоне» до половины девятого.
  — Я предполагал, что он поселился в «Мэдисоне», — ответил Фастнот. — В «Хилтоне» для него слишком много коммивояжеров.
  — Если вы что-нибудь услышите, пусть даже это будут шутки безответственных подростков, касательно щита Компорена, вы позвоните нам, не так ли? — Деметер глубоко затянулся, выпустил дым. — Пусть и не по своей вине, но вы замешаны в деле об убийстве, мистер Сент-Ив, и мы хотим, чтобы вы поддерживали с нами связь, если это не слишком обременительно.
  — Отнюдь. Я всегда готов помочь муниципальной полиции.
  — Рад это слышать, ибо у меня такое чувство, что в ближайшем будущем нам предстоят довольно частые встречи. И еще...
  — Да?
  — Будьте осторожны. — И Деметер ухмыльнулся, словно рассказал мне остроумный анекдот.
  — Осмотрительны, — добавил Фастнот, когда я уже выходил в коридор, выстланный плитками белого и черного мрамора.
  Оказавшись на улице, залитой яркими солнечными лучами, я отыскал окно, закрытое жалюзи. И удовлетворенно отметил, что из него хорошо видна автомобильная стоянка.
  Глава 5
  Я удивился, услышав в трубке женский голос. Она позвонила около шести, как раз после того, как я добил вторую бутылку пива и дочитал передовицу «Вашингтон стар», посвященную ответу русских на ноту государственного департамента с протестом по поводу некорректного обращения с парой американских туристов в Москве. «Стар» не столько возмущалась тоном ответа, сколько недоумевала по поводу решения туристов поехать в Москву, а не в Большой каньон или Рехобо-Бич.
  — Будьте добры внимательно выслушать все, что я вам сейчас скажу, мистер Сент-Ив, — женщина, похоже, читала записанный на бумажке текст.
  — Я слушаю.
  — Завтра утром вы вернетесь в Нью-Йорк и останетесь в своей комнате в отеле «Аделфи» до шести вечера. Если вам не позвонят до этого срока, остаток вечера можете провести по своему усмотрению. Если вам не позвонят во вторник, то в среду, ровно в одиннадцать утра, вам нужно зайти в первую слева телефонную будку в вестибюле отеля «Юбенкс» на 33-й улице. Ровно в одиннадцать вам позвонят. Мне повторить?
  — Нет. Я все понял.
  Она повесила трубку не попрощавшись, а я вернулся к пиву и газете. Но опасность загрязнения окружающей среды более не волновала меня, а пиво не доставляло удовольствия. Я старался вспомнить, сколько раз за последние четыре года мне приходилось заходить в телефонные будки, чтобы услышать вибрирующие от нервного напряжения голоса людей, желающих обменять украденное на деньги бывших владельцев. Они говорили шепотом, через носовые платки, иной раз с иностранным акцентом. Каждый из них предлагал свой вариант хитроумных указаний, призванных запутать всех и вся, за исключением автора.
  Минусов в моей профессии хватало, но они компенсировались одним большим плюсом. И, чтобы еще раз убедиться в этом, я достал бумажник, вытащил чек и пару минут любовался им. А потом подошел к телефону и набрал номер. Когда на другом конце сняли трубку, попросил позвать лейтенанта Деметера. Он не заставил себя ждать.
  — Отдел ограблений, лейтенант Деметер.
  — Это Сент-Ив. Они позвонили. Женщина.
  — Продолжайте.
  — Они хотят, чтобы завтра утром я вернулся в Нью-Йорк и ожидал их нового звонка. Если они не позвонят мне домой, то в среду утром позвонят в телефон-автомат в вестибюле одного отеля.
  — Она сказала что-нибудь насчет денег?
  — Нет.
  Деметер вздохнул.
  — Ладно. Завтра я найду вам попутчиков.
  — Кого?
  — Скорее всего с бляхами нью-йоркской полиции. А может. ФБР. Дело, похоже, поднимается на федеральный уровень.
  — Нет, — отрезал я.
  — Что значит «нет»?
  — То и значит. Меня наняли, чтобы выкупить шит. Если меня начнут сопровождать копы или фэбээровцы, щита мне не видать как своих ушей. Получив щит, я расскажу обо всем в мельчайших подробностях. Но до того я работаю один. Если такое не сочетается с вашими планами, пусть музей ищет другого посредника.
  — Блестящая идея! — воскликнул Деметер. — Я полностью за, но вот другая сторона, насколько я слышал, возражает, так что мы обречены работать с вами.
  — Тогда не мешайте мне.
  Лейтенант помолчал.
  — Ладно, Сент-Ив, мы принимаем ваши условия. Но если вас интересует мое мнение, впрочем, в этом я очень сомневаюсь, вы допускаете серьезную ошибку. И причина в том, что вы имеете дело с людьми, уже убившими одного парня. Возможно, они захотят довести счет до двух, да еще получить деньги в придачу.
  — Сначала им нужно получить деньги, а уж потом добавлять к одному покойнику второго.
  — Надеюсь, вы так же умны, как кажетесь самому себе.
  — Не умен. Осторожен.
  — Осторожен, — согласился Деметер. — Едва не забыл об этом.
  — Что-нибудь еще?
  — Да, один пустячок.
  — Какой же?
  — Жена ниггера.
  — Что с ней?
  — Больше мы не выжмем из нее никакой информации.
  — Почему?
  — Час назад она повесилась в камере. — И Деметер бросил трубку на рычаг.
  Я как раз съел бифштекс, оказавшийся не таким вкусным, как обещало меню, и ожидал лифт, когда он возник рядом со мной, в розовато-лиловом пиджаке с восемью блестящими медными пуговицами, в кремовой рубашке и ярко-алом галстуке. А уж улыбка, та просто ослепляла.
  — Если не ошибаюсь, мистер Сент-Ив? — И он поклонился мне в пояс. Поклон получился знатный, если учесть, что макушкой он едва не касался верхней перекладины дверного косяка кабины лифта, а в ширину занимал чуть ли не весь проем. Пока он кланялся, я обратил внимание на его светло-коричневые брюки и зеленые замшевые туфли с большими серебряными пряжками.
  — Сент-Ив, — подтвердил я.
  — Позвольте представиться. — Он вытащил из кармана кожаный бумажник, из него — визитную карточку и протянул ее мне. Два слова, написанные витиеватым шрифтом: «Консепшн Мбвато».
  Мистер Мбвато отличался не только габаритами, но и цветом кожи: такого черного негра видеть мне еще не доводилось. Говорил он по-английски без малейшего акцента и не предложил обменяться рукопожатием.
  — Чем я могу вам помочь, мистер Мбвато?
  На его широком, без единой морщинки лице выделялись глаза, мягкие, даже грустные.
  — Мне хотелось бы перекинуться с вами парой слов.
  — О чем же?
  — О щите Компорена.
  Я кивнул.
  — Хорошо. Где бы вы хотели поговорить? Здесь, в моем номере или в баре?
  — Мне кажется, нам более всего подойдет ваш номер.
  — Как вам будет угодно, — согласился я.
  Когда мы поднялись в мой номер, я указал мистеру Мбвато на самое большое кресло. Он сел, облегченно вздохнул.
  — Ужасно жаркий день. Даже для меня.
  — Но вы привыкли к жаре?
  Мбвато осветил улыбкой мой номер.
  — Да, мистер Сент-Ив. Я действительно привык к жаре.
  Я сел за письменный стол, на котором стоял телефонный автомат. Мбвато положил ногу на ногу и оценивающе оглядел комнату, словно собирался купить мебель. Я же закурил, ожидая, что он заговорит первым, поскольку инициатива нашей встречи исходила не от меня.
  — Я из Брефу, — вероятно, эта короткая фраза все объясняла.
  — Из Жандолы, — я хотел показать, что понял, о чем речь.
  Мбвато покачал головой.
  — Не из Жандолы, мистер Сент-Ив, — возразил он. — Из Компорена.
  — У вас там возникли некоторые осложнения?
  — Еще какие осложнения, и ситуация может значительно ухудшиться, прежде чем произойдет поворот к лучшей жизни.
  — Это печальное известие.
  — Печальное? Почему?
  — Нет оправдания человеческим страданиям. А из того, что я читал или слышал, можно понять, что людям в вашей стране приходится несладко.
  — В действительности все гораздо хуже, но я пришел сюда не для того, чтобы говорить о моей стране. Меня интересует щит Компорена, который вы должны выкупить у воров по поручению исполнительного комитета музея Култера, откуда этот щит и украли.
  — Вы, похоже, прекрасно осведомлены.
  — Совершенно верно. Но не думайте, мистер Сент-Ив, что информация просочилась от тех лиц, с кем вы вели переговоры относительно выкупа щита. Нет-нет, нас держит в курсе высокопоставленный сотрудник посольства Жандолы.
  — Понятно.
  Мбвато наклонился вперед, уперевшись локтями в колена.
  — Вам что-нибудь известно о щите Компорена, мистер Сент-Ив, помимо того, что вам поручено предложить за него двести пятьдесят тысяч долларов?
  — Не так уж много. Я знаю, что он ярд в диаметре, весит шестьдесят восемь фунтов, является каким-то важным символом для обеих сторон: как для ваших людей, так и для центрального правительства Жандолы, и из-за него погиб не один человек.
  — Один человек в Соединенных Штатах и более миллиона в моей стране, — пояснил Мбвато. — К сожалению, у этого щита кровавая история. Если мы заглянем в глубь столетий, то счет жизней пойдет на миллионы. Вы, похоже, понимаете, что щит Компорена — символ власти в моей стране. Его можно сравнить, хотя аналогия и не будет полной, с короной Англии. В сердцах моих соотечественников он занимает то же место, что и Декларация независимости в сердцах американцев. Но это еще не все. Щит — нечто большее, чем исторический документ. Щит — олицетворение легенды, которая бытует среди моего народа, придающего большое значение легендам. Причем в эту легенду верят не только жители Компорена, но и большинство, если не все жандольцы, и многие ужасные войны велись за право обладания щитом. Если говорить о щите Компорена как о символе, то для моего народа он вобрал в себя и корону Англии, и христианский крест, и Декларацию независимости. И я полагаю, — задумчиво добавил он, — что точно так же относятся к нему и жандольцы.
  Он помолчал, должно быть, собираясь с мыслями, а затем его бас вновь заполнил комнату.
  — Война идет для нас неудачно. Нам не хватает самого необходимого. Патронов, снарядов, оружия, горючего, еды. Особенно еды. Государство Компорена, а я заверяю вас, мистер Сент-Ив, у нас есть государство, признано лишь несколькими странами, главным образом африканскими, такими же бедными, как мы. Но есть шанс, и, должен сказать, неплохой шанс, что нас признают две ведущие европейские державы, а с признанием мы получим помощь, вооружение и продукты.
  — Что это за державы?
  — Как это ни странно, Франция и Германия.
  — Действительно, странно.
  — Полностью с вами согласен. Британия, разумеется, на стороне Жандолы, а ваша страна, можно сказать, умыла руки. Сохраняет нейтралитет, то есть фактически солидаризируется с политикой Англии. Что же касается России, то она поставляет оружие обеим сторонам: по тайным каналам — нам, открыто — Жандоле.
  — Я этого не знал.
  — Вы мне не верите? — В глазах его отразился упрек.
  — Я этого не говорил. Просто не знал, какую роль играет в вашем конфликте Россия.
  — Прошу простить. Знаете, слышишь одно, думаешь о другом. Надо держать себя в руках. Но позвольте продолжить, мистер Сент-Ив. Признание нашего государства со стороны Франции и Германии зиждется на нашей способности продолжать борьбу за независимость. Если мы продержимся еще месяц, максимум два, то признание и соответственно помощь нам обеспечены. Если мы продержимся!
  — А у вас есть сомнения?
  Мбвато покачал головой.
  — Еды на месяц хватит, может, даже на два. Кто-то умрет от голода, но недоедание — давний спутник африканцев. И патронов хватит недель на пять. А при удаче — на шесть. У нас есть чем сражаться, мистер Сент-Ив. Вопрос в другом — есть ли у нас желание?
  — А оно есть?
  — Моральное состояние армии оставляет желать лучшего. Война продолжается уже девять месяцев, сопровождается многочисленными жертвами. В отличие от жандольцев мы, жители Компорена, народ веселый, мягкий, нам ближе радости жизни, а не война. Жандольцы всегда завидовали нам, потому что мы быстро учимся, впитываем в себя знания, как губка — воду. Кроме того, у нас самый высокий процент грамотности в Западной Африке. Мы сами ремонтируем грузовики, у нас есть свои инженеры, мы изготовляем велосипеды, строим радиостанции и обеспечиваем их работу. Мы способны на большее, значительно большее, потому что знания ценятся у нас превыше всего. Кажется, мы самый любопытный народ во всей Африке. Вопрос «почему?» не сходит с наших губ.
  — Похоже, у вас прекрасные перспективы.
  — Были и перспективы, но жандольцы помешали их осуществлению. Их чрезмерные требования привели к тому, что нам пришлось заявить об отделении и идти собственным путем. Я думаю, мы сможем добиться успеха, если, конечно, сохраним высокий моральный дух. Вот почему я прилетел в Соединенные Штаты и сейчас беседую с вами.
  — Тут какая-то связь со щитом, не так ли?
  — Да, мистер Сент-Ив.
  — Какая же?
  — Признаюсь честно и откровенно, мы сами намеревались выкрасть щит из музея. Один из моих соотечественников — блестящий инженер-электронщик, он нашел способ нейтрализовать систему сигнализации, используемую в музее. Видите ли, возвращение щита в Компорен укрепит моральный дух общества. Вдохнет в наш народ волю, возродит желание продолжить борьбу, не на два-три месяца, но до полной победы. Такое трудно осознать европейцу или американцу, но, уверяю вас, это чистая правда.
  — Я верю вам. Когда вы собирались выкрасть щит?
  — Вчера. В воскресенье.
  — Но его украли раньше.
  — Да. Мы узнали об этом сразу же, едва наш информатор из жандольского посольства смог добраться до телефона.
  — Что ж, остается только сожалеть, что украли его не вы. Похоже, вы использовали бы его с максимальной пользой.
  — Благодарю вас, мистер Сент-Ив, за столь теплые слова.
  — Пустяки.
  — А теперь мы подошли к сути проблемы. Мы будем всемерно стремиться к тому, чтобы заполучить щит. Во-первых, он поднимет наш боевой дух, а во-вторых, он по праву принадлежит Компорену, а не Жандоле. Как мне сообщили, за возвращение щита музею вы должны получить двадцать пять тысяч долларов. Я уполномочен предложить вам пятьдесят тысяч, если вы передадите щит нам. К моему великому сожалению, большего я предложить не могу. Это все, что нам удалось наскрести.
  Мбвато откинулся на спинку кресла и одарил меня еще одной лучезарной улыбкой, словно мы заключили многомиллионную сделку и теперь можем удалиться от дел, проведя остаток дней на Мальорке или в каком-либо ином райском уголке.
  Я улыбнулся в ответ и покачал головой.
  — Извините, мистер Мбвато, но это совершенно невозможно. Я не могу нарушить мою договоренность с музеем.
  Он пожал плечами, словно ожидая такой реакции, снова улыбнулся, встал.
  — Я предчувствовал, что не услышу от вас ничего иного, мистер Сент-Ив, но не мог не попытаться. Думаю, вы понимаете.
  — Пожалуй, что да.
  Он двинулся к двери, великолепно одетый черный гигант с походкой победителя, прибывший из терпящей поражение страны. На пороге обернулся. Губы разошлись в широкой улыбке, но в глазах стояли грусть и тревога.
  — Я хочу поблагодарить вас за вашу доброту, мистер Сент-Ив. Я не вижу лучшего способа, как предостеречь.
  — Против чего?
  — Перечисляя многочисленные добродетели жителей Компорена, я забыл упомянуть об одном нашем недостатке, хорошо известном всей Западной Африке, а особенно жандольцам.
  — Каком же?
  — Нас знают как самых искусных воров в мире.
  Мы попытаемся добыть щит у воров, вы кравших его из музея. Если нам это не удастся, мы утащим его у вас. Спокойной ночи, мистер Сент-Ив.
  Глава 6
  Когда-нибудь я буду жить в собственном доме на окраине, с лужайкой, которую придется выкашивать, дорожкой, с которой сам буду сгребать снег, и соседской женой, которая будет запрыгивать ко мне в постель за сорок пять минут до того, как забрать детей из школы. Все это, как и смерть, ждут меня в будущем отдаленном или не очень — и первое и второе вызывает у меня легкую дрожь, а пока я продолжаю жить в разваливающемся центре города, стараясь не лезть в чужие дела, но и не допускать никого в свои.
  И уже почти три года моим домом стал отель «Аделфи» — с небольшим числом постояльцев, с приемлемыми ценами, где в меру заботятся о тех, кто регулярно платит за проживание. Мне достался номер «люкс», отличающийся от остальных крохотной кухонькой и повышенной на пятьдесят процентов стоимостью. Помимо каждодневной уборки, отель «Аделфи» предлагает ресторан и бар, почему-то не упомянутые в путеводителях по Нью-Йорку, табачный и газетный киоски и коммутатор, выполняющий функции телефонной службы. То есть, если постояльцу отеля трижды звонили в его отсутствие, телефонистка обязательно назовет ему фамилию хотя бы одного из звонивших.
  Из Вашингтона самолет прибыл с сорокапятиминутным опозданием. До «Аделфи» я добрался на такси и еще не успел распаковать чемоданы, как зазвонил телефон. Майрон Грин хотел знать, что произошло в Вашингтоне.
  — Вашингтонские копы полагают, что у грабителей был свой человек в музее, и этого человека уже убили. А его жена повесилась. Оба сидели на игле. Ежедневно потребляли героина на сто пятьдесят долларов каждый. Таково мнение полиции.
  — О Господи, — ахнул Грин.
  — Это только цветочки. Самое интересное впереди.
  — Я тебя внимательно слушаю.
  — Мне позвонила женщина, сказав, что представляет воров. Кто-то позвонит мне сюда сегодня или завтра. А потом ко мне заглянул Консепшн Мбвато, полномочный представитель государства Компорен, законного, по его словам, владельца щита. Он предложил мне пятьдесят тысяч долларов, если я отдам шит ему, получив его от воров. Я отклонил это предложение, должен признать, с неохотой, и тогда он пообещал выкрасть щит — если не у тех, у кого он сейчас находится, то у меня. Я приглашал Фрэнсис Уинго на коктейль, но она отказалась.
  — Ты лучше пошли мне чек, а я позабочусь о том, чтобы деньги перевели на твой счет.
  — Если у них есть марки.
  — У кого?
  — В газетном киоске.
  — Ты опять шутишь. Такое случается с тобой, когда ты нервничаешь.
  — Придется принять что-нибудь успокоительное. Пожалуй, заодно с марками куплю и сигару. Курение расслабляет.
  — Что ты намерен делать?
  — Ждать звонка.
  — А что говорит вашингтонская полиция?
  — У них сложилось впечатление, что я зарабатываю слишком много.
  — Они полагают, что щит выкрали профессионалы?
  — Я даже не спрашивал. И так ясно, что работали не дилетанты. Убийство охранника я трактую двояко. Первое — они профессионалы. Второе — ты запросил слишком мало за мои услуги.
  — Еще не поздно поговорить об увеличении общей суммы вознаграждения, учитывая изменившуюся ситуацию. Во всяком случае, я могу попробовать.
  — Пожалуйста, займись этим.
  — А твои планы?
  — Я же сказал, буду сидеть у телефона. Потом попытаюсь выяснить, а вдруг кто-нибудь да что-то знает. Ворам известно, кто я такой. Значит, они выходили на одного из моих знакомых. А раз они из тех, кто стреляет людям в затылок, возможно, и мне удастся установить их личности.
  Майрон Грин помолчал.
  — Неплохая идея. При условии, что она ни в коей мере не помешает переговорам по обмену щита на деньги.
  — Если я выясню, что имею дело с теми, кто не оставляет свидетелей, никаких переговоров не будет. Переговоры, заканчивающиеся выстрелом в упор, мне не по нутру.
  — Конечно, конечно. Я не об этом.
  — О том, что тебе нужны две с половиной тысячи долларов?
  — Нет, черт побери, не нужны мне эти две с половиной тысячи, а если ты думаешь, что моя доля слишком велика, в этот раз я не возьму с тебя ни цента.
  — Успокойся, Майрон. Ты же астматик, тебе нельзя волноваться.
  — К черту мою астму, Сент-Ив, — по фамилии Майрон Грин называл меня только в состоянии крайнего возбуждения.
  — Что тебя гложет? — поинтересовался я.
  — Сегодня утром мне звонили из Вашингтона.
  — Фрэнсис Уинго?
  — Нет. Из государственного департамента.
  — И что они хотят?
  — Они, вернее помощник заместителя секретаря по африканским делам, некий мистер Литтмен Кокс, хотят, чтобы щит был возвращен Жандоле. Этот мистер Кокс, надеюсь, я правильно расслышал его должность, — помощник заместителя секретаря, пожелал узнать, не может ли государственный департамент чем-нибудь помочь.
  — Как? — поинтересовался я.
  — Именно этот вопрос я ему и задал. Он предложил подключить к этому делу ФБР.
  — Что ты ему сказал, Майрон?
  — Брось этот тон, Сент-Ив. Я заверил его, что в этом нет абсолютно никакой необходимости, что мы привыкли работать в одиночку и, если он действительно хочет помочь, пусть позаботится о том, чтобы ФБР держалось в стороне до получения щита музеем.
  Я решил, что Майрону Грину пришелся по душе звонок из госдепа. А еще больше понравился ему отказ от помощи. Тем самым он уже причислял себя к главным действующим лицам, отсюда и местоимение «мы».
  — Что еще сказал помощник заместителя секретаря по африканским делам после того, как ты отверг его помощь?
  — Он продолжал долдонить, что мое положение не позволяет мне оценить политическое значение щита Компорена, а его возвращение... я даже записал эту фразу, «станет краеугольным камнем будущих отношений между Жандолой и Соединенными Штатами». Как тебе это нравится?
  — Последнее лишь означает, что Штаты солидаризируются с Британией и не хотят, чтобы Франция и Германия оказывали помощь Компорену.
  — Откуда тебе это известно? — удивился Майрон Грин.
  — Меня просветил Консепшн Мбвато.
  — Понятно, — по голосу чувствовалось, что ничего-то ему не понятно. — Короче, я дал ему от ворот поворот и предупредил, что мы умоем руки, если в дело вмешается ФБР.
  Когда он положил трубку, я позвонил и попросил Эдди, дневного коридорного, принести мне сандвич с бифштексом и стакан молока.
  — Бифштекс сегодня так себе, — ответил Эдди.
  — А как сегодня ливерная колбаса?
  — Колбаса хорошая.
  — Тогда неси сандвич с ливерной колбасой.
  Дожидаясь Эдди, я расписался на обороте чека, положил чек в конверт и адресовал его Майрону Грину. Когда же Эдди принес сандвич, я заплатил за него и дал Эдди два доллара, чтобы поставить на лошадь, которую я выбрал в самолете, и письмо.
  — У них опять нет шестицентовых марок, — предупредил Эдди, — но у меня завалялись несколько штук.
  — Во сколько они мне обойдутся?
  — По десять центов штука.
  — Наклей на письмо одну, — я дал ему десять центов. Вот почему я так люблю Нью-Йорк. Сосед никогда не откажет в помощи. Правда, не без выгоды для себя.
  Я съел сандвич и остаток дня провел в ожидании телефонного звонка, читая детектив, купленный в вашингтонском аэропорту, — об агенте ЦРУ, который два года болтался по Китаю, отравляя источники питьевой воды.
  К шести часам телефон так и не зазвонил, но я подождал еще пятнадцать минут, прежде чем набрать номер.
  — Авторемонтная мастерская «От А до Я», — ответил мужской голос.
  — Мне нужен Паризи.
  — Кто?
  — Паризи, — отчетливо произнес я. — Джонни Паризи.
  — Такого здесь нет.
  — Скажите ему, что звонит Филип Сент-Ив.
  — Сент-... кто?
  — Ив. Повторить по буквам?
  — Сейчас погляжу.
  Через пару минут трубку взял Паризи.
  — Привет, Везунчик.
  — Мне понравился твой новый секретарь.
  — Ты о Джое? Что-то в нем есть, не так ли?
  — Полностью с тобой согласен.
  — Между прочим, вернувшись от тебя в субботу, я понял, что проигрался в пух. Вечер обошелся мне в девятьсот баксов, и большая их часть перекочевала к Огдену.
  — Ему нужны деньги. В следующем месяце его дочь идет в колледж.
  — Черта с два. Он столько заколачивает, что может отправить в колледж дюжину дочерей, причем это никак не отразится на его бюджете.
  — Таких богачей просто нет, — возразил я.
  — Может, ты и прав, — не стал спорить Паризи. — Все было по-другому, когда мы учились в колледже. Не понимаю я нынешнюю молодежь. Вечно орут, бунтуют, чего-то требуют.
  — Они просто другие.
  — Им слишком легко достаются деньги, — определил причину Паризи.
  — Ты сможешь пообедать со мной сегодня? — сменил я тему.
  — В десять у меня встреча с одним парнем.
  — Подъезжай к восьми, и я угощу тебя бифштексом.
  — У «Доминика»?
  Я вздохнул. «Доминик» означал, что мне придется выложить за обед сорок долларов.
  — У «Доминика».
  — Идет. В восемь часов.
  Я уже собрался попрощаться, когда он спросил:
  — Ты снова работаешь, не так ли?
  — Работаю, — подтвердил я.
  — Я так и понял. — И он положил трубку.
  * * *
  «Доминик» — небольшой ресторанчик в западной части 54-й улицы — однажды приобрел популярность, когда один голливудский актер стал захаживать туда, приезжая в Нью-Йорк. В ресторане царили тишина и покой, посетителям подавали отменную еду, да еще тридцать процентов стоимости ресторана принадлежали доброму другу кинозвезды, занимавшему достаточно высокую ступеньку в преступной иерархии. Однако когда об убежище кинозвезды стало известно, в ресторанчик повалили заезжие туристы, заказывая спагетти, фрикадельки и даже пиццу, чем вывели из себя шеф-повара, который пригрозил, что уволится. Киноактер перестал появляться в ресторане, его владельцы подняли цены, туристы перебрались в другие заведения, где могли встретить какую-нибудь знаменитость, чтобы потом поделиться впечатлениями в Джоплине или Седар-Фоллз. А может, в Чикаго или Далласе. В Америке много желающих поглазеть на знаменитостей, и живут они не только в Джоплине или Седар-Фоллз.
  И теперь в «Доминике» вновь царили тишина и покой, цены остались астрономическими, шеф-повар сиял от счастья, а ресторан выполнял первоначальную задачу — приносить владельцам убытки, чтобы хоть как-то прикрыть прибыли от других, не столь респектабельных предприятий.
  Паризи уже сидел за столом, жуя стебелек сельдерея, когда я вошел в ресторан в самом начале девятого.
  — Пытаюсь бросить курить, — пояснил он. — Говорят, что сельдерей помогает этому.
  — Удачи тебе. — И я поднес зажигалку к сигарете.
  — О, черт. — Паризи выудил из кармана янтарный мундштук. — Одолжи мне сигарету. Курить брошу завтра.
  Мы заказали по мартини, затем углубились в изучение меню.
  — Ты голоден? — осведомился Паризи.
  — Пожалуй, что да.
  — Я тоже. Пришлось пропустить ленч. Закажем жареное мясо?
  Жареное мясо стоило двадцать семь с половиной долларов.
  — Нет возражений.
  Паризи широко улыбнулся, не вынимая изо рта мундштук.
  — Как я и говорил, я голоден.
  Паризи долго объяснял официанту, разумеется, на итальянском, как жарить мясо, что положить в салат, какое подать вино. Я оглядел наполовину пустой зал. Ниша, в которой принимал гостей киноактер, отпугивала темнотой, и я подумал, что со временем в ней следовало бы устроить храм экранного дива. В ожидании главного блюда мы с Паризи говорили о покере и потягивали мартини.
  — Этот Уиздом в прошлую субботу тоже проигрался. — Паризи попросил у меня еще одну сигарету.
  — Он может себе это позволить.
  — Сколько ему оставила бабушка, пять миллионов?
  — Семь, но они вложены в фонд, и он должен жить на проценты.
  — И сколько ему причитается?
  — Если исходить из пяти процентов, то 350 тысяч в год, но, возможно, процентная ставка еще выше.
  — О Господи, при таких деньгах он мог бы одеваться получше. — Паризи ценил в людях опрятность.
  — Наоборот, с такими деньгами он может позволить себе оставаться разгильдяем, — возразил я.
  Паризи кивнул, не то чтобы соглашаясь со мной, но показывая, что он распорядился бы этими деньгами лучше, чем Парк Тайлер Уиздом Третий, ходивший по городу в кроссовках и футболке.
  — А чем он занимается? — спросил Паризи. — Не играет же он целыми днями в покер?
  — Шутками.
  — Шутками? Как в «Ридерс дайджест»?
  — Не совсем, Уиздому нравится подшучивать над известными людьми, которым недостает чувства юмора.
  — Но ведь они не понимают шуток.
  — Это-то и забавляет Уиздома.
  Паризи заинтересовался.
  — Что же это за шутки? Не вспомнишь ли одну из них?
  — Хочешь, расскажу тебе о парке Бонфорд Джентри?
  — Где это?
  — У Уиздома есть ферма или поместье в Коннектикуте. Там у него жил старый полуслепой эрдельтерьер. Лет тринадцати или четырнадцати. За ним присматривал садовник. Однажды садовник взял собаку с собой и поехал в близлежащий городок. Там собака вылезла из машины и решила погулять. День выдался жаркий, и у нее вывалился язык. В таком виде эрделя увидел мэр, кликнул копов, и они застрелили собаку.
  — Подумали, что она бешеная? — догадался Паризи.
  — Этим они потом оправдывались.
  — И что произошло?
  — Садовник забрал трупик эрделя, увез в поместье и похоронил. Позвонил Уиздому и все рассказал. У Уиздома выдалась свободная пара недель, он поехал в Кеннектикут и заглянул к мэру. Городские власти как раз собирались разбить новый парк. Уиздом заявил, что оплатит все расходы, если парк назовут Бонфорд Джентри, в честь давнего друга. Он даже предложил построить фонтан. Мэр принял все за чистую монету и не ждал никакого подвоха. Началось строительство, и Уиздом действительно платил: за деревья, качели, клумбы, кусты. К месту установки фонтана подвели трубы, и ночью, перед открытием парка, Уиздом привез на грузовике фонтан, подключил к трубам, укрыл брезентом.
  Парк открывали в субботу. Мэр произнес речь, полную слов благодарности Уиздому, а затем дернул за шнур. Брезент упал, одновременно пошла вода. По основанию фонтана тянулась надпись: «Бонфорду Джентри, близкому другу и верному спутнику, 1954 — 1968». Сам фонтан являл собой восьмифутовую скульптуру Бонфорда Джентри, эрделя, застреленного по приказу мэра. Бонфорд Джентри стоял, задрав левую заднюю ногу, и писал водой.
  — И что сделал мэр? — поинтересовался Паризи.
  — Ничего.
  — Он не вспомнил, что приказал застрелить эту собаку?
  — Нет.
  — Тогда он ничего не понял?
  — Нет, что и дало повод Уиздому от души посмеяться.
  — Да, пожалуй, таких историй в «Ридерс дайджест» не найдешь, — признался Паризи.
  — Согласен, там пишут совсем о другом.
  Покончив с мясом, мы заказали по бокалу бренди, два доллара каждый, и по чашечке кофе, по 75 центов. Паризи позаимствовал у меня еще одну сигарету, вставил в мундштук, прикурил от спички.
  — Ладно, ты пригласил меня на обед не для того, чтобы рассказывать собачьи истории.
  — Ты абсолютно прав.
  — Тебе опять предложили стать посредником?
  — Да.
  — Где?
  — В Вашингтоне. У вас есть какие-нибудь контакты с Вашингтоном?
  — Никаких. Там заправляют черные, и мы оставили их в покое. В Балтиморе — другое дело. С Балтиморой у нас самые тесные отношения.
  — Я должен выкупить и вернуть владельцам некий предмет, украденный у них, в обмен на двести пятьдесят тысяч долларов. Воры, судя по всему, профессионалы. К тому же они уже убили одного парня, и я хочу знать наверняка, что они не строят аналогичных планов и в отношении меня.
  Паризи сбросил воображаемую пылинку с лацкана своего двубортного пиджака с накладными карманами.
  — Полтора месяца назад нам позвонили. Интересовались тобой.
  — Кто?
  — Какой-то тип, который сослался на другого, а тому номер дал третий, и так далее.
  — Что они хотели узнать?
  — Обычные вещи. Что ты за человек, можно ли тебе доверять. Я не придал этому никакого значения. Просто сказал, что у нас с тобой никаких дел не было, но мы знаем людей, которые обращались к тебе, и жалоб с их стороны не поступало.
  — Давно он звонил?
  Паризи уставился в потолок.
  — По меньшей мере шесть недель назад. Может, и семь. Хочешь поговорить с человеком, который мне звонил?
  — Да, — кивнул я. — Пожалуй, что да.
  — Но учти, что он последний в цепочке, И, возможно, ничего не знает, кроме фамилии парня, который попросил его обратиться к нам.
  — Понятно.
  — Если хочешь, можешь сказать ему, что его фамилию ты узнал от меня.
  — Благодарю.
  — Запишешь?
  Я достал листок и шариковую ручку.
  — Говори.
  — Его зовут Эл Шиппо. Альберт Эм. Шиппо по телефонному справочнику.
  — Чем он занимается?
  Паризи пожал плечами.
  — Крутится вокруг.
  — Я позвоню ему.
  — Не забудь упомянуть меня.
  — Обязательно. — Я дал знак официанту принести чек.
  Пока я расплачивался, Паризи барабанил пальцами левой руки по столу.
  — Вот что я тебе скажу...
  — Что?
  — Эта статуя писающей собаки. Я думаю, в воскресенье стоит съездить в Коннектикут взглянуть на нее.
  Глава 7
  Следующим утром, за несколько минут до одиннадцати, я уже стоял в пыльной телефонной будке в вестибюле отеля «Юбэнкс», неухоженного, рассыпающегося прямо на глазах.
  За исключением портье, явно страдающего от похмелья, в вестибюле пребывал лишь тощий, лысый старикашка лет семидесяти с гаком. Едва я вошел в будку, он с трудом поднялся с обшарпанной кушетки и засеменил ко мне.
  — Долго вы будете говорить? Мне нужно позвонить доктору, а другой телефон не работает. Доктор должен прописать мне лекарство от радикулита. Прошлой ночью меня так скрутило...
  Зазвонил телефон-автомат, я взял трубку, плотно прикрыл дверь, приветливо кивнул старичку, которого, возможно, скрючило от радикулита, а может, он просто хотел поболтать.
  — Мистер Сент-Ив? — На этот раз мужской голос, глуховатый и нечеткий, словно мой собеседник говорил с полным ртом.
  — Да.
  — Старику, что стоит у будки, заплатили пять долларов, чтобы он передал вам конверт. В нем инструкции. Если вы четко их выполните, то получите щит. — И в трубке раздались гудки отбоя.
  Я повернулся и глянул на старика, который кивал и радостно улыбался. Должно быть, он уже давно не приносил никакой пользы, а тут его попросили об услуге да еще заплатили пять долларов.
  — Речь шла о вас? — спросил старик.
  — Если вы имеете в виду конверт, то да.
  — Они дали мне пять баксов, чтобы я подержал его у себя до вашего прихода.
  — Кто дал вам пять баксов?
  — Подростки. Хиппи с длинными волосами и бусами. Они пришли вчера вечером, когда я смотрел телевизор. Кроме меня, никого не было, так что они обратились ко мне. Пообещали дать мне пять долларов, если я передам конверт мужчине, который войдет в эту телефонную будку в одиннадцать утра. «Давайте глянем на ваши денежки», — ответил я. Они дали мне пятерку и конверт. Я его не вскрывал. Вы из ФБР?
  — Нет.
  — Может, из ЦРУ?
  Я решил не разочаровывать его.
  — Из министерства финансов.
  — Инспектор, да? — Он огляделся, чтобы убедиться, что нас не подслушивают.
  Но портье сидел за стойкой, положив голову на руки, занятый лишь собственным похмельем.
  — Конверт у вас?
  — Во сколько вы его цените?
  — Еще в пятерку. Я бы дал больше, но в Вашингтоне срезали дорожные расходы.
  — Новая администрация?
  — Именно она.
  Он сунул руку во внутренний карман бесформенного пиджака и выудил конверт. Я потянулся к нему, но старик отвел руку.
  — Вы что-то говорили насчет пяти баксов.
  — Вы совершенно правы.
  Я достал бумажник, из него — пятерку и протянул старику. Он дал мне конверт.
  — Я его не вскрывал, — повторил старик. — Хотелось, конечно, но я устоял.
  — Я доложу об этом шефу.
  — А, дерьмо. — И старик двинулся к кушетке, стоявшей рядом с телевизором, из которого доносились радостные вопли и смех.
  Конверт я вскрыл, лишь вернувшись в «Аделфи», Вытащил листок бумаги с несколькими строчками, напечатанными на пишущей машинке.
  «К четвергу приготовь 250 000 купюрами по десять и двадцать долларов. Поезжай в мотель „Говард Джонсон“ на Джерси Тернпайк. Зарегистрируйся до шести часов. Никаких контактов с полицией. Жди получения дальнейших инструкций».
  Я решил, что щит украли-таки профессионалы. Мотели весьма популярны в посредническом деле. Они удобны и для совершения обмена, и для наблюдения за тем, как посредник следует полученным указаниям. Дважды мне приходилось действовать по одной схеме: приезжаешь в мотель с деньгами, ставишь автомобиль у дверей одной кабинки, сам идешь в другую, ждешь там предписанное число минут и уходишь, оставляя деньги в стенном шкафу, а дверь — незапертой. Садишься в машину и обнаруживаешь под сиденьем искомое. В обоих случаях это были драгоценности. Сидишь пять минут в машине, пока воры смогут убедиться, что и они получили требуемую сумму денег, то ли в чемодане, то ли в дорожной сумке, а потом уезжаешь, чтобы возвратить драгоценности их владельцу. Воры тем временем отправляются по своим делам, обычно на юг, чтобы прокрутить добычу в Майами, в Сан-Майне или в Билокси.
  Анонимность, окружающая мотели, в особенности маленькие, куда любят заскакивать на часок-другой парочки, исключительно благоприятствует такого рода обменам. Вор может приехать на день или два раньше, с тем чтобы убедиться, что в остальных номерах не проживает полиция. Для посредника преимущество таких мотелей заключается в том, что он может незамедлительно добраться до телефона, если ничего не найдет под передним сиденьем. И последнее, вор и посредник не вступают в прямой контакт, что очень важно для вора, если, конечно, ему попадается не столь осторожный, как я, посредник.
  Я прочитал записку трижды, а затем снял трубку и позвонил Фрэнсис Уинго в Вашингтон. Секретарь соединила меня с ней, едва я назвался.
  — Доброе утро, — поздоровалась Фрэнсис.
  — Доброе утро. У меня есть новости.
  — Да?
  — Я получил послание от тех, кто украл щит. Деньги мне нужны в четверг. То есть завтра.
  — Хорошо. Когда мне их привезти?
  — Вам?
  — Как я понимаю, ответственность лежит на мне.
  — С этим никто не спорит. Я лишь подумал, как вы понесете такую тяжесть. Они просят бывшие в употреблении десяти— и двадцатидолларовые банкноты. Вся сумма будет весить более пятидесяти фунтов.
  — Я справлюсь. Куда мне их принести?
  — В мой отель, «Аделфи», — я продиктовал адрес.
  — Когда?
  — В любое время до трех часов. Если вы успеете до двух, я приглашу вас на ленч.
  Мое приглашение она пропустила мимо ушей.
  — Вы рассчитываете получить щит завтра?
  — Не знаю. Но возможно и такое.
  — Только возможно?
  — Могу лишь повторить, не знаю. Я не имею ни малейшего представления, с кем работаю. Вполне вероятно, что на Джерси Тернпайк я съезжу впустую, лишь для того, чтобы воры убедились, что я в точности следую их инструкциям. Но возможно и другое: им нужны деньги, и они стремятся побыстрее избавиться от щита. Не забывайте, щит — не безделушка, которую носят в кармане, и едва ли его можно заложить в ближайшем ломбарде. Рынок сбыта крайне ограничен. — Я уже хотел рассказать ей о пятидесяти тысячах, предложенных мне Мбвато, но в последний момент передумал, потому что не захотел выслушивать вопросы, на которые не знал ответа.
  — Я позвоню мистеру Спенсеру, чтобы он договорился о деньгах.
  — Когда вы с этим закончите, вас не затруднит позвонить также лейтенанту Деметеру и сказать ему о полученной мною записке?
  — Но вы же не хотели, чтобы полиция вмешивалась в это дело.
  — Я их не вмешиваю. Просто выполняю обещание, данное Деметеру: держать его в курсе событий.
  — Хорошо, я позвоню ему, — согласилась она.
  — Когда мне вас ждать завтра?
  — После двух.
  — Так я и думал.
  Она положила трубку, и я тяжело вздохнул, поняв, что близкими друзьями нам не стать. Отыскал в буфете банку томатного супа, открыл, вылил содержимое в кастрюльку, добавил положенное количество воды и поставил на конфорку. Пока суп грелся, я нашел в справочнике номер Альберта Шиппо и набрал его.
  — "Альберт Шиппо и компания", — ответил мужской голос.
  — Я хотел бы поговорить с мистером Шиппо.
  — Я — Шиппо.
  — Меня зовут Филип Сент-Ив. Вы позволите заехать к вам?
  — Зачем?
  — Джонни Паризи полагает, что нам следует повидаться. Ему кажется, что вы сможете мне помочь.
  — Паризи, значит?
  — Паризи, — подтвердил я.
  — Вы оптовый продавец?
  — Нет.
  — Ну, розничной торговлей я практически не занимаюсь, но раз Паризи считает, что нам нужно повидаться, возражений у меня нет. Когда вы хотите подъехать?
  — Сегодня днем, если вас это устроит.
  — В любое время. Я на месте.
  — Я буду у вас в половине третьего.
  — Третьего, четвертого, какая разница. Я никуда не собираюсь.
  Переговорив с Шиппо, я налил суп в тарелку, достал коробку крекера и бутылку пива и поел за восьмигранным столиком, предназначенным для игры в покер.
  Контора «Альберт Шиппо и компания» находилась в восточной части 24-й улицы, на восьмом этаже Джордж-Билдинг, здания, столь же незапоминающегося, как и его название. Из двух лифтов работал только один под присмотром старика в поношенном костюме, с длинными седыми волосами.
  — Восьмой, — сказал я.
  Дверь не хотела закрываться, поэтому он пнул ее тяжелым башмаком, после чего кабина лифта, поскрипывая, поползла вверх.
  Выйдя в коридор, я довольно быстро нашел дверь с панелью из матового стекла, на которой значилось «Альберт Шиппо и компания». На приклеенной липкой лентой бумажке указывалось, что перед тем, как войти, следует постучать. Я постучал, и мужской голос разрешил мне войти. Всю обстановку составляли дубовый стол, два стула и четыре конторских шкафа. Единственное окно покрывал густой слой пыли и грязи. За столом восседал Альберт Шиппо, представляющий, как я понял, и себя и компанию.
  Выглядел он лет на сорок пять. Двойной подбородок, обширная лысина, бакенбарды на толстых щеках. Маленький ротик под розовым носом, очки в тяжелой роговой оправе. Под двойным подбородком белел воротник рубашки, стянутый галстуком в сине-белую полоску.
  Я сел и огляделся. Черный телефон на столе, на стенах ничего нет, даже календаря. Безликость полная. Альберт Шиппо мог переехать сюда как сегодня утром, так и шесть лет назад.
  — Как вы уже поняли по нашему телефонному разговору, я оптовик и розничной торговлей более не занимаюсь, — начал Шиппо. — Но раз Джонни посоветовал вам заехать ко мне... — заканчивать фразу он не стал.
  — Расслышали ли вы, как меня зовут? — поинтересовался я. — Сент-Ив. Филип Сент-Ив.
  Шиппо кивнул.
  — Шесть или семь недель назад вы звонили Паризи насчет меня.
  — Я много кому звоню.
  — И чем вы торгуете?
  — Произведениями искусства. Допустим, человек хочет открыть собственное дело. У него есть работа, но хочется чего-то своего, чем можно заниматься, не выходя из дома. И я даю ему такое дело. Письма к конкретным адресатам. Причем всю черную работу выполняет почтовое ведомство. — Он сунул руку в ящик стола, вытащил лист бумаги и протянул мне. — Вот один из последних вариантов. Отдача — тридцать процентов, это чертовски высокий результат.
  Я взял листок и посмотрел на него. Отпечатанное на ксероксе рукописное письмо, начинающееся словами: «Привет, дружок!» В правом верхнем углу размытая фотография обнаженных мужчины и женщины. Ниже следовал текст:
  "Я — Салли, а рядом со мной Билл. Мы — свободно мыслящие люди и не возражаем против того, чтобы показать вам, чем мы занимаемся друг с другом и с нашими приятелями. Я блондинка со стройной фигурой. Билл высок ростом, хорошо сложен. Мои размеры 36— 24— 36[11].
  В прошлом месяце мы ездили в Мехико-Сити с моими подругами и посетили один из экзотических ночных клубов, о которых вы, должно быть, слышали. В Мексике они запрещены законом, и попасть в них довольно сложно. Но вы, конечно, знаете об их существовании, как и о том, что творится внутри.
  Мы попросили сфотографировать нас вместе с другой парой. Девушек с девушками, а потом всех вместе в самых разнообразных позициях. Это не те подделки, что продаются в магазинчиках. Фотографии подлинные.
  Я пришлю вам весь комплект, за восемь долларов — черно-белые фотографии, за 12 — цветные и добавлю парочку снимков, где только я и Бетти. Вышлите мне деньги, и я незамедлительно отправлю вам фотографии.
  Искренне ваша,
  Салли".
  Я бросил письмо на стол.
  — Дело выгодное, да?
  — Будьте уверены, — кивнул Шиппо. — Я поставляю все: письмо, набор фотографий, список адресатов. Им остается лишь ксерокопировать письмо, разослать копии и ждать, пока закапают денежки. Они остаются с наваром, я — тоже, а многие одинокие люди получают хоть какое-то развлечение. Хотите комплект цветных фото? Уступаю за пятьдесят баксов.
  — В письме сказано — двенадцать.
  — Так я добавлю кое-какой информации.
  Я кивнул.
  — Позвольте мне сначала взять ваши фотографии. — Он поднялся, подошел к одному из шкафов, достал конверт из плотной бумаги, заглянул в него, чтобы убедиться, то ли он взял, вернулся к столу, сел.
  Я вытащил бумажник, из него — две купюры по двадцать и одну — в десять долларов и положил их на стол. Шиппо протянул мне конверт.
  — Когда звонили, мы выяснили, остается сказать — кто?
  Шиппо оглядел стол, словно понял, что пришло время прошелестеть бумагами.
  — Забавный случай вышел с вашей фамилией. Звонит мне парень, которого я не видел лет пять или шесть, и спрашивает, не знаю ли я, кто может охарактеризовать некоего Филипа Сент-Ива. Я отвечаю, что знакомых у меня полным-полно, но его интересует человек, на слово которого можно положиться. Я интересуюсь, как насчет моего доброго друга Джонни Паризи, его слова достаточно? Парень удивляется, откуда я знаю Джонни Паризи. Я отвечаю, что мы с Джонни давние друзья.
  — Что он еще сказал?
  — Ничего. Попросил позвонить Джонни Паризи и разузнать кой-чего о вас.
  — Что именно?
  — Во-первых, можно ли иметь с вами дело. И во-вторых, действительно ли вы посредник. Хотите знать, что сказал о вас Паризи?
  — Нет, меня интересует, кто спрашивал обо мне.
  — А, этот тип. Я взял с него тридцать баксов, большего он не стоил, но за пару телефонных звонков это не так уж и мало.
  — Разумеется. Так кто он?
  — Фрэнк Спиллейси, но вы должны понимать, что он звонил мне по чьей-то просьбе.
  — Как мне найти Спиллейси?
  — По телефонному справочнику. Манхэттен.
  — Что он делает?
  — Чем зарабатывает на жизнь?
  — Вот-вот.
  Шиппо пожал плечами.
  — Разве важно, как это называется? Я вот считаю себя торговцем произведениями искусства, помогающим одиноким людям, и поверьте мне, таких у нас предостаточно. А вы знаете, как меня назвали эти подонки из почтового отделения? Распространителем порнографии. Так я послал их к черту и больше не пользуюсь их услугами. Отправляю все посыльным, если недалеко, или через «Рейлуэй экспресс».
  — Им, должно быть, не понравилось, что вы отняли у них жирный кусок?
  — Вы говорите о почтовиках?
  — Да.
  — У них столько работы, что они и не заметили отсутствия моих писем.
  — Так чем все-таки занимается Спиллейси?
  — Всем помаленьку.
  — К примеру?
  — Ну, пять или шесть лет назад у него играли в карты.
  — На деньги?
  — Естественно. Я иной раз помогал ему, и дела шли весьма неплохо, но потом возник какой-то конфликт с полицией, и Спиллейси пришлось прикрыть лавочку. Потом я пару лет о нем не слышал. Вероятно, он уезжал из города.
  — А может, отбывал срок?
  — Да, он нашел себе не слишком прыткого адвоката. А адвоката нужно брать самого лучшего, если хочешь выжить в этом мире. Не зря же его называют джунглями.
  — Но к настоящему времени Спиллейси вернулся в Нью-Йорк. Так чем он сейчас занимается?
  — Он говорит что-то насчет торговли недвижимостью. О каком-то проекте в Аризоне.
  Я поднялся.
  — Благодарю за информацию.
  Шиппо и не подумал оторваться от стула, лишь лениво махнул рукой.
  — Всегда рад помочь.
  Я уже направился к двери, когда меня остановил его голос:
  — Эй, вы забыли фотографии.
  Я вернулся к столу, подхватил конверт.
  — Действительно, я же приходил именно за ними.
  Глава 8
  Высокий молодой негр, небрежно опершийся о крыло «крайслера», припаркованного в нарушение правил стоянки автомашин перед Джордж-Билдинг, явно стремился к тому, чтобы привлечь внимание. Иначе он не стал бы надевать костюм лимонного цвета и оранжевую рубашку с темно-лиловым галстуком. Белоснежный плащ, переброшенный через руку, также помогал выделить его в толпе пешеходов, которые как на подбор обходились лишь рубашками с коротким рукавом. Последний дождь прошел в Нью-Йорке три недели назад, а то и раньше.
  Я удостоил негра мимолетным взглядом, когда выходил из подъезда, и повернул налево, держа курс на ближайший бар, аптеку или будку телефона-автомата, чтобы найти в справочнике адрес и номер Фрэнка Спиллейси. Но не прошел и пяти шагов, как он пристроился рядом, слева от меня, с плащом на правой руке.
  — Мистер Сент-Ив?
  Я остановился и повернулся к нему.
  — Да.
  — Мистер Мбвато интересуется, не мог бы он вас подвезти, — бархатистый, как и у Мбвато, голос, но не бас, а баритон.
  — Не сегодня, благодарю, — я начал поворачиваться от него, когда белый плащ ткнулся мне в бок, а под ним оказалось что-то твердое — пистолет, ручка или выставленный палец. Я, правда, поставил бы на пистолет.
  — Ладно. Где Мбвато?
  — Чуть дальше по улице. Мы не смогли найти место рядом с домом.
  Я посмотрел негру в глаза.
  — Как вы узнали, что я здесь?
  — В Джордж-Билдинг? Мы видели, как вы вошли в подъезд. И предположили, что рано или поздно выйдете из него.
  — То есть вы следили за мной?
  — Да, мистер Сент-Ив, следили.
  Не торопясь, мы подошли к черному семиместному «кадиллаку», взятому напрокат, как следовало из номерного знака. Высокий молодой негр открыл заднюю дверцу, и я нырнул в кабину. Мбвато устроился на заднем сиденье, своими габаритами буквально сжимая внутреннее пространство «кадиллака». Еще один негр сидел за рулем. Мой спутник с плащом обошел автомобиль и сел позади шофера.
  — Мистер Сент-Ив, — густой голос Мбвато едва не оглушил меня. — Как я рад новой встрече с вами. Куда вас подвезти?
  — Если не возражаете, к моему отелю.
  — Ну разумеется. Отель мистера Сент-Ива, — скомандовал он шоферу.
  На этот раз Мбвато надел другой костюм, темно-зеленый, с медными пуговицами на жилетке, белую рубашку с широким воротником и пестрый галстук. Одежда сидела на нем как влитая, и я с трудом подавил искушение узнать адрес его портного.
  — Почему? — вместо этого спросил я.
  — Простите? — не понял меня Мбвато.
  — Чем обусловлено приглашение под дулом пистолета? — разъяснил я первый вопрос.
  — Пистолета? — удивился Мбвато. — Какого пистолета?
  — Ваш друг на переднем сиденье угрожал мне пистолетом.
  Мбвато захохотал.
  — Мистер Уладо сказал, что у него есть пистолет?
  — Да.
  Мистер Уладо повернулся ко мне, губы его разошлись в улыбке. Он поднял шариковую ручку и подмигнул.
  — Вот что служило пистолетом, мистер Сент-Ив. Извините, что вынудил вас пойти со мной, но мистер Мбвато очень хотел переговорить с вами.
  — Моя вина, — признался Мбвато. — Я попросил мистера Уладо найти самые убедительные выводы, вот он и перестарался.
  — Но добился желаемого, — подвел я черту и откинулся на спинку сиденья.
  Молчание затянулось. Мистер Уладо смотрел прямо перед собой. Мбвато уставился в окно, хотя едва ли мог увидеть что-либо интересное на Тридцать восьмой улице и Третьей авеню, по которым мы ехали.
  — Как я понимаю, люди, укравшие щит, дали о себе знать. — Он так и не оторвался от окна.
  — Да.
  — Наверное, вы не скажете нам, что вы от них узнали?
  — Нет.
  — Собственно, другого ответа я и не ждал, но не мог не спросить. Вы меня понимаете, не так ли?
  — Конечно.
  — В Вашингтоне я исчерпал все возможности.
  — Какие возможности?
  — Добиться признания Компорена вашей страной. Вы, наверное, заметили, что на мне и мистере Уладо довольно необычная одежда. Впрочем, не заметить мог только слепой.
  — Заметил, — кивнул я.
  — Видите ли, нам надоело сидеть в приемных ваших учреждений в строгих деловых костюмах. Сквозь нас смотрели не только чиновники, но и клерки. Конечно, следовало сменить костюмы на национальную одежду, особенно с учетом вашингтонской погоды, но достать ее мы не смогли, поэтому приобрели эти попугаичьи наряды.
  — Приобрели или сшили на заказ? — уточнил я.
  Мбвато покачал головой, глаза его наполнила грусть.
  — Мистер Кокс признал, что все это ужасно, но он ничем не может помочь. Потом поблагодарил за полученную из первых рук очень важную информацию и откланялся, сославшись на совещание у руководства. У меня сложилось впечатление, что государственной службе толку от него ноль.
  — Возможно, вы и правы. — Мне вспомнились слова Майрона Грина. — Но вы не остановились на помощнике заместителя секретаря, не так ли? Влияния у него больше, чем у меня.
  — Нет, конечно. За два месяца, которые я и мистер Уладо провели в Штатах, готовя кражу щита, и в этом нас постигла неудача, мы встречались со многими нашими сенаторами и конгрессменами, с руководителями государственного департамента, министерства сельского хозяйства, министерства обороны. Даже провели один час и с вашим вице-президентом. Все нам сочувствовали, но никто не поддержал. Наш единственный порт по-прежнему блокирован. Англичане снабдили Жандолу зенитными комплексами с радарным наведением на цель, и теперь практически невозможно доставлять продукты и военное снаряжение по воздуху. Лишь немногие пилоты готовы пойти на такой риск.
  Уладо сидел вполоборота, внимательно прислушиваясь к разговору, резко кивая в тех случаях, когда чувствовал, что Мбвато произнес ключевую фразу.
  — Мне очень жаль. Хотелось бы хоть чем-то вам помочь. Но...
  Мбвато глубоко вздохнул, медленно выпустил воздух из груди. Чувствовалось, что он хочет сказать что-то важное, но опасается, что злость и негодование могут помешать подобрать нужные слова.
  — Вы можете нам помочь, мистер Сент-Ив. Еще как можете. Вы можете передать нам щит Компорена после того, как он попадет в ваши руки. Я получил разрешение поднять ваше вознаграждение до семидесяти пяти долларов. — Он уже не улыбался.
  Я покачал головой.
  — Я не могу этого сделать. Вы знаете, не могу.
  Эмоции, накопившиеся у Мбвато за время, проведенное в Вашингтоне, едва не прорвались наружу. Невероятным усилием воли он попытался сдержаться. Я видел, как заходили желваки на его щеках. Действительно, взрыва не произошло, но голос, голос выдал всю боль человека, постоянно встречающего отпор.
  — Не можете! Вы говорите, не можете! Черт побери, щит спасет страну, нацию, народ, а вы сидите и убеждаете меня, что ничего не можете сделать. Позвольте рассказать вам о голоде, мистер Сент-Ив. Позвольте рассказать, что уже произошло с детьми Компорена, число которых превосходит восемьсот тысяч. В первые дни у них схватывает живот, боли ужасные, нестерпимые. Потом живот начинает раздуваться, а тело — усыхать. Первые дни они плачут. Плачут и едят все, что попадается под руку, лишь бы унять боль. Едят грязь и траву, солому и мел. Все. А потом они слабеют, так слабеют, что не могут даже плакать, лишь всхлипывают, а изо рта идет запах ацетилена, потому что расходуется жировой запас и они не получают углеводов, чтобы возместить потери. Они впадают в летаргический сон. Без белка еще больше раздувается желудок, отказывают почки, печень. Если им везет, то они подхватывают какую-нибудь инфекцию, от которой быстро умирают. Даже от царапины или от легкой простуды. Другие же, не заболевшие, умирают медленно и мучительно. Сколько... сколько вы хотите, Сент-Ив, чтобы сохранить жизнь детям моего народа? Сто тысяч? Такова ваша цена? Хорошо. Я дам вам сто тысяч. Не такая уж и высокая плата. Со щитом мы сможем продержаться до признания Компорена Германией и Францией, а с признанием придет еда и голодать будут лишь сто, а не пятьсот или семьсот тысяч детей. Для вас, Сент-Ив, щит — лишь кусок бронзы. Для моей страны — сама жизнь.
  Мбвато откинулся на спинку сиденья, вымотанный донельзя, вложивший в монолог всю душу. Я повернул голову, через окно посмотрел на пешеходов. Все сытые, накормленные, многие даже с избыточным весом. Заговорил, не глядя на Мбвато, чувствуя, как лицо заливает краска.
  — Вы просите невозможного. — Складывалось впечатление, что говорю не я, а хладнокровный рационалист, не имеющий ко мне ни малейшего отношения. И я не нес никакой ответственности за его слова. — Вы просите, чтобы я взял четверть миллиона долларов, принадлежащих чужим людям, и отдал их воровской банде, — вещал Рационалист. — А потом принес щит вам, чтобы вы сунули мне под столом семьдесят пять или сто тысяч. Тем самым я сам стану вором, и именно поэтому я не могу выполнить вашу просьбу. Потому что меня поймают и отправят в тюрьму, а я не хочу сидеть в тюрьме. Из-за вас. Из-за Компорена. Даже из-за голодающих детей. Это не по мне, понимаете? На мою помощь не рассчитывайте. Я могу предложить только одно — возьмите щит у тех, кто его украл. Любым способом. Выкупите или выкрадите. Мне все равно. Но и в этом я вам не помощник.
  Я повернулся к Мбвато и увидел, что он смотрит на меня. Во взгляде читалась неприязнь. Не ненависть, лишь неприязнь. А также презрение, от которого у меня вновь вспыхнуло лицо. Но он уже успокоился, и голос стал холодным и жестким.
  — Вы боитесь, что пострадает ваша репутация посредника, мистер Сент-Ив? Позвольте вас заверить, что ваши страдания не идут ни в какое сравнение с тем, что испытывают голодающие дети Компорена.
  «Кадиллак» остановился у моего отеля, но я не сдвинулся с места. Уладо все еще сидел вполоборота и кивал, соглашаясь с последней фразой Мбвато.
  — Очень сожалею, но не могу. Я вам сказал почему. Очень сожалею.
  Я взялся за ручку, но вновь повернулся к Мбвато. Неожиданно для меня он ослепил меня улыбкой, наклонился и шлепнул по колену.
  — Не сожалейте, мистер Сент-Ив. Никогда не сожалейте о том, чего не решились сделать, иначе вас до конца дней будет мучить чувство вины.
  — Хорошо. — Я вновь потянулся к ручке.
  — Мы еще не раз увидимся, — пообещал Мбвато.
  — Я так не думаю.
  — Тогда вы заблуждаетесь.
  — Хорошо. — Я не стал спорить.
  — И знаете, какая мысль пришла мне в голову? — продолжал Мбвато.
  — Нет.
  — Излагая причины, по которым вы не можете вернуть нам щит, вы говорили точь-в-точь как мелкий чиновник государственного департамента. — Провожаемый его улыбкой, я открыл дверцу и ступил на тротуар. — До свидания.
  Я молча кивнул и проводил взглядом отъезжающий «кадиллак».
  Глава 9
  Хладнокровный Рационалист поднялся в свой номер-квартиру на девятом этаже, вытащил бутылку шотландского из шкафчика над раковиной, плеснул в стакан, надеясь, что спиртное сотрет воспоминание о той боли и беспомощности, что стояли в глазах Мбвато.
  Разумеется, виски ничего не стерло. Оно лишь превратило Хладнокровного Рационалиста в Сентиментального Слюнтяя, стоящего у окна, глядя на улицу, и перебирающего в голове афоризмы, вроде «семь раз отмерь, один — отрежь» или «дурак думает сердцем, мудрец — разумом». Но афоризмы помогли ничуть не больше шотландского, поэтому не осталось ничего другого, как взять телефонный справочник Манхэттена, чтобы найти адрес и номер Фрэнка Спиллейси. В справочнике значился лишь один Спиллейси, проживающий на Парк-авеню. Я набрал номер, и мужской голос ответил: «Меса Верде Эстейтс».
  — Мистера Спиллейси, пожалуйста.
  — Это я, — голос переполняло дружелюбие. — Секретарша выбежала на минутку выпить чашечку кофе. — Он явно улыбался, высказывая понимание человеческих слабостей. — Чем я могу вам помочь?
  — Я хотел бы поговорить с вами. Сегодня днем. Моя фамилия Сент-Ив. Филип Сент-Ив.
  Последовала короткая заметная пауза. В дружелюбном голосе послышалась нотка сожаления.
  — Я проглядел записи моей секретарши, мистер Сент-Ив, и, похоже, сегодня днем мне предстоят два важных совещания. Может, мы сможем встретиться в другой день, к примеру, в пятницу. Да, в пятницу, в три часа дня. Вас это устроит?
  — Нет, пятница мне не подойдет. Встретимся сегодня, в четыре часа.
  — Но я только что сказал вам...
  — Я слышал, что вы сказали. Два важных совещания. Отложите их.
  — Послушайте, мистер Сент-Джон...
  — Ив, — поправил его я. — Сент-Ив.
  — Ив так Ив. Мне не по душе незнакомцы, которые звонят по телефону и учат меня, как вести дела! — негодующе воскликнул Спиллейси.
  — Но меня-то нельзя назвать незнакомцем, не правда ли? Тем более что у нас есть общие друзья. В частности торговец произведениями искусства мистер Альберт Шиппо и известный в прошлом спортсмен мистер Джонни Паризи. Кстати, только вчера вечером я обедал с Джонни.
  — Вы упомянули мою фамилию, — дружелюбие в голосе сменилось обреченностью.
  — Мы поговорим об этом. Сегодня.
  Долгая пауза, тяжелый вздох.
  — Хорошо. В четыре часа. У меня.
  — Договорились. — И я положил трубку.
  * * *
  Я поставил на плиту воду для чая и начал резать огурцы, когда в дверь постучали. Томатный суп и крекеры давно переварились, и я снова проголодался. По телевизору показывали какой-то английский фильм, действующие лица постоянно пили чай и ели сандвичи с огурцом, — я их, кстати, очень люблю, — и растравили-таки мой аппетит. Я положил нож на столик и пошел открывать дверь. На пороге возник лейтенант Огден из полиции нравов, в одном из своих трехсотдолларовых костюмов, с широкой улыбкой на лице.
  — Хочешь сандвич с огурцом? — спросил я.
  — Что?
  — Сандвич с огурцом. Заходи.
  Огден вошел.
  — Твоя беда, Сент-Ив, в том, что ты живешь один. Это неестественно. Противоречит веленью Божьему.
  — Если не хочешь сандвич с огурцом, могу предложить тебе выпить. Шотландское, водка, бурбон, чего изволите?
  — Бурбон, — выбрал Огден. — С водой.
  Я смешал ему бурбон с водой и вновь занялся сандвичем. Срезал корочку с двух кусков хлеба, аккуратно намазал их маслом, положил на один ломтики огурца, накрыл вторым и разрезал по диагонали на четыре части.
  Огден стоял рядом, наблюдал за моими трудами. Один раз я искоса глянул на него, но не заметил восхищения в его глазах. Я нашел пакетах с чаем, опустил в чашку, залил кипятком. Когда чай заварился, вынул пакетик и отнес чашку и сандвич к моему любимому креслу. Осторожно сел, держа в одной руке чашку, а во второй — тарелку с сандвичем.
  — Тебе снова нужно жениться, — гнул свое Огден. — Или найти работу. Сандвич с огурцом в половине третьего дня плюс телевизор. С ума можно сойти. — Он шагнул к телевизору и выключил его. — Ты плохо кончишь, Сент-Ив.
  — Я люблю огурцы, — оправдывался я. — А также чай и сандвич с огурцом. — Я откусил кусок и начал медленно жевать. Сандвич оказался не таким вкусным, как я ожидал. Все потому, что ел я его в компании Огдена, а не английских актеров на экране телевизора.
  — С чем ты пришел? — поинтересовался я.
  Огден отпил из бокала.
  — Хороший бурбон.
  — Тебе лучше знать. Я не пью бурбона. Наверное, и в этом повинна моя монашеская жизнь.
  Огден сел в кресло напротив меня. В пятьдесят с небольшим он сохранил хорошую фигуру, но волосы изрядно поседели, а лицо прорезали глубокие морщины. Лицо у него было грубое, жесткое, привыкшее ко лжи и грязи нью-йоркского дна. Маленький нос дергался каждые несколько минут, словно чуя неприятный запах, причину которого установить он не мог. Глаза цветом напоминали морозное январское небо.
  — Как твоя дочь? — Я пригубил чай.
  — Начинает учиться. В следующем месяце.
  — Где?
  — Огайо Стейт. Мне придется отвезти ее.
  — Это хороший колледж.
  — Да. Мне говорили. Но и стоит недешево.
  — Почему она не захотела учиться поближе к дому?
  Огден неопределенно помахал рукой.
  — О Господи, ты же знаешь, какая нынче молодежь. Они не хотят жить дома и каждый день ходить в колледж. Им подавай кампус, в другом штате, по меньшей мере в другом городе.
  — С этим все ясно. — Я отправил в рот еще один кусок сандвича. — Но почему ты пришел ко мне в половине третьего дня вместо того, чтобы ловить злостных нарушителей нравственности?
  — До меня доносятся кое-какие слухи.
  — Из Вашингтона? От Деметера?
  — Он звонил в понедельник. Справлялся о тебе. Я сказал, что дело с тобой иметь можно, но ты отличаешься излишней осмотрительностью.
  — Я думал, ты говорил ему о моей чрезмерной осторожности.
  — Возможно. Не помню. Осторожность, осмотрительность — какая разница.
  — Он сказал тебе, чем я занимаюсь?
  — Да. Каким-то щитом. Африканским. Ты должен выкупить его у воров за двести пятьдесят тысяч. Тот еще щит!
  — У него давняя история.
  — Деметер полагал, что тебе не помешает помощь.
  — Ты предлагаешь свои услуги?
  Огден допил бокал и поставил его на ковер, поскольку столика под рукой не оказалось.
  — Неофициально.
  — Неофициально?
  — Если ты думаешь, что я тебе пригожусь.
  — Не думаю.
  Огден пожал плечами.
  — Мне просто пришла в голову мысль, что завтра не грех провести несколько часов на свежем воздухе. Тем более завтра у меня выходной.
  — А что такого особенного в завтрашнем дне?
  — Я слышал, что именно в этот день ты намерен выкупить щит.
  — От кого же ты это слышал?
  Тут он впервые улыбнулся, показав ровные белые зубы. Слишком белые и ровные. Вставные зубы! Почему-то меня обрадовало, что у Огдена вставные зубы. Словно тем самым нашел его слабое место. А Огден тем временем сомкнул губы, стерев с лица улыбку.
  — Прослужив двадцать три года в полиции, поневоле научишься собирать самую разнообразную информацию. У тебя в газете было точно так же, не правда ли? Ты понимаешь, звонит какая-нибудь темная личность, что-то говорит, а ты, зная, что это темная личность, все равно начинаешь проверку, и в итоге выясняется, что он не врал. В данном случае тот же вариант.
  — Почему Деметер позвонил тебе?
  — Мы с ним давние друзья. Вместе учились в академии ФБР.
  — Я не верю в анонимный звонок.
  Огден изогнул бровь, левую.
  — Не веришь?
  — Нет. Я думаю, после того как Деметер позвонил и назвал тебе сумму выкупа, ты начал трясти всю городскую шушеру. Возможно, нашел человека, который что-то знал, не все, лишь малую толику, но достаточно для того, чтобы ты смог предъявить претензии на кусок пирога. Не слишком большой кусок, но стоящий того, чтобы пожертвовать выходным днем. На какую сумму ты рассчитывал?
  На этот раз Огден улыбнулся, не разжимая губ.
  — Допустим, ты прав. Я ничего не признаю, но полагаю, что пять тысяч меня бы устроили.
  — И что ты собирался сделать, чтобы заработать их?
  — Помочь тебе остаться в живых, Сент-Ив. Мне кажется, за это можно отдать пять кусков.
  — Ты знаешь, кто украл щит?
  Огден покачал головой.
  — Нет, не знаю, и это чистая правда. Я лишь слышал, что обмен назначен на завтра, а они иной раз играют грубо, кто бы они ни были.
  На этот раз улыбнулся я, желая показать, что питаю к нему дружеские чувства, хотя не уверен, что мне это удалось.
  — Но ведь мог быть и другой вариант, не так ли? Вполне вероятно, что ты час или два назад позвонил в Вашингтон Деметеру, который уже успел переговорить с Фрэнсис Уинго из музея. Он-то и сказал тебе о завтрашнем обмене. Более тебе и не требовалось. Ты сразу смекнул, как войти в долю. И заработать пять кусков в выходной день. Зайти ко мне, предупредить, что воры играют жестко и могут сделать из меня отбивную, после чего я, недолго думая, соглашусь на твою защиту, отвалив требуемую сумму. Такое тоже возможно, не так ли, Кен?
  Огден печально покачал головой.
  — Мне жаль тебя, Сент-Ив.
  — Почему? Из-за моей враждебной подозрительности?
  Он оторвался от кресла.
  — Придет день, когда ты станешь слишком осторожным, слишком осмотрительным. Ты перестанешь доверять даже тем, кому следовало довериться, а в результате — пиф-паф! И прощай, Сент-Ив.
  Я поставил на ковер пустую чашку и тарелочку из-под сандвича.
  — Но этот день еще не настал, так?
  Огден подхватил шляпу с восьмигранного стола.
  — Может, и нет. Скорее всего не настанет он и завтра. Но как знать наверняка? — Он надел шляпу, чуть сбив ее набок, еще раз продемонстрировал мне вставные зубы. — Благодарю за бурбон. — И ушел.
  Я же поднял с ковра бокал, чашку и тарелку, отнес к раковине, тщательно вымыл и поставил на сушку.
  * * *
  Адрес, почерпнутый из справочников, привел меня к двадцатидевятиэтажному административному зданию на Парк-авеню, битком набитому различными фирмами и конторами, куда люди приходят к девяти утра, чтобы уйти в пять вечера, продав, купив, поменяв и даже создав что-либо, начиная от рекламы и кончая проектом нового кладбища. По указателю в холле я определил, что «Меса Верде Эстейтс» находится на одиннадцатом этаже. Часы показывали без трех минут четыре. Я вошел в автоматический лифт с девчушкой с белым пластиковым пакетом. Она вышла на шестом, я в одиночестве поднялся на одиннадцатый.
  «Меса Верде Эстейтс» занимала комнату 1106, четвертую по левую сторону от лифта. Табличка на двери гласила: «МЕСА ВЕРДЕ ЭСТЕЙТС, ФРЭНК СПИЛЛЕЙСИ, ПРЕЗИДЕНТ». Я постучал, но не услышал в ответ ни «Заходите», ни «Кто там», ни даже «Катитесь к чертовой матери». Я попробовал ручку. Она легко повернулась, я толкнул дверь и вошел. Комната представляла собой средних размеров кабинет, в котором хватило бы места только двоим — хозяину и его секретарю. Вдоль левой стены тянулись зеленые металлические полки с многоцветными брошюрами, рекламирующими «Меса Верде Эстейтс». Дальнюю занимали три окна с наполовину опущенными жалюзи. Двинувшееся к горизонту солнце освещало большой стол, стоящий перед окнами. Перед столом застыли три больших кожаных кресла. Пол покрывал коричнево-черный, с блестками, синтетический ковер. Правую стену украшали симпатичные акварели с пейзажами пустыни. Под ними стояли диван и кофейный столик со стеклянным верхом. Стола секретаря с пишущей машинкой я не обнаружил, как, впрочем, и самого секретаря. А вот хозяин кабинета сидел за большим столом в кресле с высокой спинкой, наклонившись вперед, его лысая голова покоилась на белом листе бумаги, левая рука протянулась к бежевому телефонному аппарату, а правая сжимала карандаш. Я приблизился к столу и посмотрел на Спиллейси. Бумага не смогла впитать всю кровь, вылившуюся из хозяина кабинета. Я попытался прощупать пульс на руке, сжимавшей карандаш. Сердце не билось. Зазвонил телефон, и я даже подпрыгнул от неожиданности. Он звонил семь раз. Но умерший Спиллейси не слышал ни единого звонка.
  Полноватый мужчина, в сером костюме, с очками в золотой оправе, с закрытыми глазами и чуть приоткрытым ртом. Лет пятидесяти от роду. В солнечных лучах его лысина казалась более розовой, чем на самом деле. Под рукой с карандашом оказался маленький блокнот. Спиллейси написал на нем одно слово. По тому, как заваливались и набегали друг на друга буквы, я понял, что писал он уже распростершись на столе, умирая. Но разобрать слово не составляло труда. Написал он — «Уинго».
  Глава 10
  Мой следующий поступок обусловила лишь одна причина: я почувствовал, что единственное слово, фамилия, написанная на блокноте, предназначалась мне. Принадлежала мне, поэтому я вытянул блокнот из-под руки, сжимавшей карандаш, и сунул в карман пиджака. А затем, подчиняясь инстинкту самосохранения, вытащил носовой платок и, обернув им внутреннюю ручку, открыл дверь. В коридоре тщательно стер отпечатки пальцев с наружной ручки, сбежал по лестнице на два этажа и вызвал лифт. В кабине вел себя предельно скромно, стараясь оставаться не замеченным тремя пассажирами, ехавшими сверху, и еще тремя, что вошли на седьмом, четвертом и третьем этажах.
  Снаружи Никерсон-Билдинг выглядел точно так же, как и многие другие административные здания, возведенные в двадцатых годах на Парк-авеню подрядчиком, несомненно отошедшим в мир иной раньше Фрэнка Спиллейси. Поэтому я не стал восхищаться его архитектурными достоинствами, я прошагал два квартала по Парк-авеню и свернул вправо, в поисках первого попавшегося бара.
  Назывался он то ли «Холодная утка», то ли «Зеленая белка». Стойка занимала всю правую стену, в зале стояли столики под клетчатыми скатерками, вдоль левой стены тянулись кабинки. Часы показывали десять минут пятого, так что столики пустовали, а за стойкой сидели лишь два завсегдатая. Я устроился на другом конце стойки, поближе к двери, подальше от пьяниц, и, когда бармен подошел ко мне, заказал двойное шотландское.
  — Со льдом? — спросил Бармен.
  — Чистое и стакан воды.
  Мне следовало попросить его налить виски в высокий бокал, потому что рука моя сильно дрожала и несколько капель упало на стойку, когда я подносил рюмку ко рту. Виски я выпил залпом и тут же дал знак бармену повторить заказ. Увлеченный разговором с двумя пьяницами, должно быть о спорте, автомобилях или политике — что еще могут обсуждать в четыре часа пополудни бармены и пьяницы, — он с явной неохотой прошествовал к моему краю стойки. Возможно, правда, что у него просто болели ноги.
  — Снова двойное? — спросил он.
  — Нет, одинарное. Где у вас телефон?
  Он махнул рукой в направлении дальней стены.
  — Там, у мужского туалета.
  Я прошел в будку, закрыл за собой дверь, набрал «911», дождался, пока ответил голос, голос полицейского, и выпалил: «Слушайте внимательно. В помещении 1106 в Никерсон-Билдинг на Парк-авеню вы найдете убитого. Его зовут Фрэнк Спиллейси, Спиллейси». И я повесил трубку.
  Полная рюмка уже дожидалась меня. Пить не хотелось, но не пропадать же добру. Поэтому я выпил виски, положил на стойку три долларовые купюры и мелочь, вышел на улицу, поймал такси и поехал в «Аделфи». Поднявшись к себе, достал из кармана маленький блокнот, прочитал единственное записанное на нем слово: «Уинго». Вырвал страничку из блокнота, порвал ее на мелкие кусочки и спустил в унитаз. Затем, вспоминая уроки, полученные с больших и малых экранов, разорвал все остальные странички. Мне пришлось провести в ванной добрых пять минут, спуская бумагу в унитаз. Картонную обложку блокнота я бросил в мусорное ведро.
  Вернулся в гостиную и плюхнулся в мое любимое кресло, в котором еще два часа назад ел сандвич с огурцом, пил чай и доказывал нью-йоркскому копу, что вполне обойдусь и без его услуг. Мысли мои крутились вокруг человека, убитого выстрелом из пистолета или ударом ножа, который потратил последние остатки жизни на то, чтобы написать единственное слово. Я решил, что оно предназначалось мне. Ни его жене, ни детям, ни полиции, но мне и только мне, незнакомцу, с которым он говорил лишь единожды, по телефону, в течение сорока пяти секунд, максимум минуты. И вместо того чтобы позвонить в полицию, сообщить об убийстве, дождаться приезда детектива и рассказать им обо всем, что я знал, а эта информация могла привести к убийцам мелкого мошенника, продававшего участки земли в пустыне, я позорно сбежал.
  Выкурив сигарету и проведя в глубоком раздумье еще с четверть часа, я снял трубку, позвонил на междугородную станцию и попросил соединить меня со службой коронера[12] Вашингтона, округ Колумбия. Телефонистка пожелала узнать, с кем именно я хочу поговорить, ни одной фамилии я назвать не мог и в конце концов заявил, что хочу поговорить лично с коронером, но готов объясниться и с тем, кто возьмет трубку. Ответил мне хорошо поставленный мужской голос: «Служба коронера».
  Назвавшись, я спросил:
  — Если человек гибнет в автокатастрофе, такое дело автоматически переходит к вам?
  — Да, разумеется, — последовал ответ.
  — И вскрытие проводите вы?
  — Если смерть наступила в результате несчастного случая, убийства или самоубийства, обязательно. Даже в случае болезни, если усопший не находился под наблюдением врача в последние десять дней жизни.
  — Меня интересуют некоторые сведения о человеке, погибшем в автокатастрофе примерно четыре недели назад.
  — Вы его родственник? — поинтересовался мужской голос.
  — Нет. Я репортер. Из «Нью-Йорк таймс». — Играть так по-крупному.
  — Как фамилия усопшего?
  — Уинго.
  — Имя?
  Имени я не знал.
  — Мы еще не успели выяснить его имени. Он умер при весьма загадочных обстоятельствах.
  Последовала пауза, долгая, томительная пауза. В службе коронера округа Колумбия на углу 19-й и Е-стрит думали или совещались.
  — Извините, но в подобных случаях для получения информации необходимо разрешение ближайших родственников.
  Я поблагодарил то ли коронера, то ли его сотрудника и положил трубку. А потом начал перебирать в памяти знакомых мне влиятельных персон Вашингтона, которые могли заглянуть в картотеку коронера без разрешения ближайших родственников усопших. Почему-то у меня сложилось впечатление, что Фрэнсис Уинго не поймет моего интереса к гибели мужа. Таких влиятельных персон я нашел, но решил, что едва ли ответят мне прямо сегодня, скорее всего попросят перезвонить завтра, а я не мог ждать, съедаемый нетерпением. И набрал номер Майрона Грина, адвоката.
  — Окажи мне услугу, — попросил я его после того, как мы поздоровались и он сообщил мне, что чек, полученный мною от музея Култера, уже в банке.
  — Какую услугу? — В голосе Майрона Грина слышалась подозрительность.
  — Мне нужно заключение вашингтонского коронера, чтобы узнать, как и от чего умер один человек.
  — На это требуется разрешение ближайшего родственника, — ответствовал Грин.
  — Это мне известно. Я уже говорил с коронером. Поэтому и звоню тебе. Информация нужна мне сегодня.
  — Это невозможно.
  — Для кого-то да, но не для тебя. У тебя там есть знакомые, а у меня — нет. Иначе я бы тебе не позвонил.
  — Извини, но сейчас я очень занят. Завтра, пожалуй, я смогу что-нибудь предпринять.
  — Если я не получу требуемую мне информацию сегодня днем, в крайнем случае вечером, я выхожу из этой игры.
  — Что? Что?
  — Выхожу. Умываю руки. Пусть кто-то вызволяет щит.
  — Что-то случилось? — встревожился Грин. — Что именно? Я должен знать. Я имею на это право.
  — Убили человека.
  — Кого?
  — Фамилия тебе ничего не скажет.
  — Он связан... с ворами?
  — Трудно сказать. Но, возможно, он их знал.
  — Черт побери, Сент-Ив, ну почему ты все ходишь вокруг да около?
  — Добудь то, что мне нужно, и я введу тебя в курс дела. Может, ты станешь криминальным адвокатом. Если я не получу требуемого, я — пас. Можешь сразу же звонить в музей. Пусть подбирают замену.
  Майрон Грин тяжело вздохнул.
  — Ладно, попробую. Один мой добрый друг стал помощником генерального прокурора США. Он сможет все выяснить.
  — Сегодня?
  — Если я попрошу его. Он учился в моей школе на класс младше.
  — Попроси его.
  — Скажи точно, что ты хочешь знать?
  — Меня интересует причина смерти мужчины по фамилии Уинго. Вроде бы он погиб в автокатастрофе четыре недели назад.
  — Уинго? Разве это не фамилия женщины...
  — Ты абсолютно прав.
  — Ее муж?
  — Да.
  — Ты думаешь, что она...
  — Я ни о чем не думаю, Майрон, — прервал я его. — Я лишь стараюсь понять, что мне думать.
  — Хорошо, хорошо. Как его звали?
  — Не знаю.
  — О Боже.
  — Не так уж много Уинго умерло за четыре недели назад в автокатастрофе. Пусть твой приятель выяснит, что показало вскрытие.
  — Тебя осенило или твоя просьба на чем-то основана?
  — Осенило, — заверил я его. — Ничего более.
  — Я тебе перезвоню. — И в трубке раздались гудки отбоя.
  Майрон Грин позвонил в тридцать пять минут седьмого.
  — Я пропустил мой поезд. Маргарет будет в ярости, — речь шла о его жене.
  — Хочешь, чтобы я позвонил ей?
  — Нет, не надо тебе ей звонить. Она считает, что ты плохо влияешь на меня.
  — Скорее всего она права.
  — Твоя догадка подтвердилась.
  — Неужели?
  По учащенному дыханию Майрона Грина чувствовалось, что он взволнован.
  — Успокойся, Майрон, — посоветовал я. — Попробуй глубоко вздохнуть.
  Он помолчал, видимо, успокаивая дыхание.
  — Я переговорил с моим другом. Он позвонил в службу коронера. Там не обрадовались его просьбе, но он проявил должную настойчивость.
  — И что он узнал?
  — 26 июля Джорджа Комптона Уинго, сорока четырех лет, нашли в разбитой машине на Кольцевой автостраде 495 близ развилки 13. Машину, новенькую «шевроле-импалу», смяло в лепешку. — Майрон Грин читал по бумажке. — Вскрытие, проведенное 27 июля, показало, что Уинго был уже мертв, когда его машина летела с откоса, при этом трижды перевернувшись. Умер он на несколько часов раньше от избыточной дозы героина.
  — Он «сидел на игле»?
  — Не понял?
  — Он был наркоманом?
  — О да. Многочисленные следы от уколов на правой и левой руках свидетельствовали о том, что он регулярно принимал наркотики, вероятнее всего героин.
  — Это все?
  — Разве тебе этого недостаточно?
  — Да как сказать... Майрон, я попрошу тебя еще об одной услуге.
  — Что делать?
  — Поезжай в Дариэн на такси, а расходы занеси на мой счет.
  Глава 11
  Во вторник Фрэнсис Уинго постучала в мою дверь без двадцати три. То ли она прилетела на частном самолете, то ли часовым рейсом из Вашингтона, вылетевшим и приземлившимся точно по расписанию.
  — Входите, — крикнул я.
  — Благодарю. — Она вошла с недорогим чемоданом в одной руке и полосатым сине-белым плащом, перекинутым через другую.
  — Тяжелый? — Я потянулся к чемодану.
  Она отдала его, как мне показалось, с некоторой неохотой.
  — Тяжелый.
  Я оглядел комнату, гадая, куда бы поставить чемодан весом 55 или 60 футов. Наконец решил, что лучшего места, чем ванна, не найти. Но перед этим опустил его на весы. Чемодан потянул на шестьдесят восемь фунтов.
  — Почему вы отнесли его в ванную? — спросила Фрэнсис, когда я вернулся.
  — Не знаю. Должно быть, потому, что я никогда не стал бы искать его там.
  — Вы не собираетесь пересчитать деньги?
  — А вы пересчитывали?
  — Нет.
  — Но хоть взглянули на них?
  — Да.
  — Впечатляет?
  — Не слишком.
  — Раз вы безразличны к деньгам, может, не откажетесь выпить?
  — Пожалуй, что нет.
  — Бурбон или шотландское?
  — Бурбон.
  — Присаживайтесь в кресло. Или вы предпочитаете диван? Удобно и там и там.
  — Благодарю. — Она положила плащ на спинку стула, села в кресло, в синем платье, неброском, но хорошо сшитом, туфельках под цвет платья, с сумочкой из той же кожи, что и туфли. Когда я повернулся к ней с полными бокалами, она оглядывала комнату и сумела не скривиться, когда ее взгляд упал на репродукции, которыми украсила стены страдающая дальтонизмом администрация «Аделфи».
  — Ужасные, не правда ли? — Я подал ей бокал.
  — Есть немного.
  — Их выбрал лично управляющий отелем.
  — Не вы?
  — Нет. Мне больше нравится Максилд Пэрриш.
  — Он умер в возрасте девяноста шести лет. В 1966-м.
  — Вы его поклонница?
  — Нет. А вы?
  — Скорее да, чем нет. — Я опустился на диван напротив нее. — Жаль, что вы не успели к ленчу.
  Фрэнсис Уинго не стала развивать эту тему.
  — Щит вы получите сегодня?
  — Не знаю.
  — Они больше с вами не связывались?
  — Нет.
  — Свяжутся?
  — Понятия не имею.
  — И что вы намерены предпринять?
  Я отпил из бокала.
  — Первым делом возьму напрокат машину. Своей у меня нет, знаете ли. А потом на взятой напрокат машине поеду в мотель «Говард Джонсон» на Джерси Тернпайк. Зарегистрируюсь ровно в шесть вечера в компании пятидесяти восьми фунтов купюр по десять и двадцать долларов. И буду сидеть у телефона, пока они не позвонят и не скажут, что делать дальше. После чего в точности выполню все их указания, ибо в противном случае я могу кончить, как ваш муж. То есть отправиться на тот свет.
  То ли она была хорошей актрисой, то ли знала, о чем я толкую.
  — Боюсь, я потеряла ход ваших рассуждений, мистер Сент-Ив. При чем здесь мой муж? Какая связь между его смертью и щитом?
  Я не стал играть в кошки-мышки.
  — Ваш муж был наркоманом. И умер не в автокатастрофе, а от избыточной дозы героина.
  На ее губах заиграла легкая улыбка.
  — Вы проявили такой интерес к моему мужу. Почему?
  — К примеру, меня интересует, какой человек мог жениться на такой женщине, как вы. Или, скорее, за какого человека вы соблаговолили выйти замуж. И наркоман никак не тянет на вашего мужа.
  — А какое вам до этого дело?
  Я поставил бокал на стеклянный столик.
  — Есть дело. Из-за щита уже погиб один человек, даже двое, если считать его жену. С вашим мужем число покойников увеличивается до трех, а я не хочу стать четвертым. — Я умышленно не упомянул Спиллейси, хотя четыре трупа произвели бы большее впечатление, чем три.
  — Вы становитесь агрессивным, не так ли?
  — Это один из моих недостатков.
  — Вам нужно с ним бороться.
  — Ближайшей осенью я этим и займусь. Как вы думаете, мне поможет групповая психотерапия?
  — Я в этом не сомневаюсь.
  — Вы знали, что он был наркоманом?
  — Да, знала. Да и как я могла не знать.
  — Где он добывал героин?
  — Я не спрашивала.
  — А как расплачивался?
  — Вас не затруднит дать мне сигарету? Я бросила курить три года назад, но... — Голос ее дрогнул. Я вскочил, предложил ей сигарету, поднес к кончику огонек зажигалки. Она глубоко затянулась и выпустила тонкую струю дыма.
  — Я расскажу вам о своем муже, мистер Сент-Ив. Расскажу, потому что не хочу, чтобы вы копались в моей личной жизни. Желающих и без вас предостаточно. Скажу честно, мне это не нравится. И я искренне надеюсь, что потом вы оставите меня в покое.
  Она помолчала, надеясь услышать от меня подтверждение ее надежд. Но я ограничился кивком.
  — Мой муж, до того как пристрастился к героину, был не только превосходным художником, но и одним из лучших директоров художественных музеев. Он учился в Гарварде, в сорок третьем ушел на флот, стал военным художником, репродукции его боевых зарисовок публиковались в «Лайфе» и привлекли к нему внимание специалистов. По окончании войны ему предложили пост директора небольшого, но хорошего музея на Среднем Западе. Оттуда он перешел в Чикаго и далее в Нью-Йорк, где возглавил один частный музей. Какой — неважно, не так ли?
  — Неважно, — кивнул я.
  — Мы встретились в Нью-Йорке на какой-то вечеринке. Я хотела рисовать, но вовремя поняла, что таланта у меня нет. И приняла правильное решение — заняться музейным делом. Джордж всемерно помогал мне. Он-то рисовал каждую свободную минуту, и рисовал с блеском. Друзья Джорджа, знакомые с его работами, не раз убеждали его организовать выставку, но он постоянно отказывался, говоря, что сейчас не время. Мы поженились, когда я закончила учебу, и по рекомендации Джорджа меня назначили директором маленького музея в Нью-Йорке. А несколько лет спустя пришло приглашение из музея Култера. Он его отверг.
  — Он?
  — Да. Они хотели Джорджа. Он рекомендовал меня. Мистер Спенсер поначалу возражал, но в итоге меня взяли на работу.
  — Почему он отказался возглавить музей Култера?
  Фрэнсис пожала плечами.
  — Он решил, что музейная работа более не интересует его. Хотел только рисовать. Я, разумеется, согласилась, и мы переехали в Вашингтон. Моего жалованья вполне хватало на двоих, и поначалу все шло очень хорошо.
  — А потом?
  — Джордж впал в глубокую депрессию. Перестал рисовать, слишком много пил, исчезал на несколько дней. Полтора года назад он признался мне, что пристрастился к героину. Я не знаю, когда это началось.
  — Какую дозу он принимал ежедневно?
  — Не знаю.
  — Ладно. Сколько он каждый день тратил на героин?
  — Перед смертью порядка двухсот долларов.
  — Где он брал деньги?
  — Продавал свои картины. Одну за другой. За них давали хорошую цену. Он был блестящим художником.
  — Но в конце концов все картины уплыли?
  — Да.
  — И что за этим последовало?
  — Я снабжала его деньгами.
  — Как долго?
  — Несколько месяцев.
  — Пока они не кончились?
  — Да.
  — А далее?
  — Однажды он сказал мне, что больше не нуждается в деньгах. Потому что нашел, где брать героин.
  — Когда это произошло?
  — Два месяца назад, может — два с половиной.
  — Кто знал об этом?
  — О чем?
  — О его пристрастии к героину.
  — Лишь несколько человек. Его доктор. Давние друзья, перебравшиеся к этому времени в Вашингтон. Мистер Спенсер. Я не могла не сказать ему.
  — Как он отреагировал?
  — Посочувствовал мне. Даже предложил оплатить лечение Джорджа в частной клинике.
  — И?
  — Джордж отказался.
  — Что сказал Спенсер?
  — Ничего. Более он к этому не возвращался.
  — То есть о его пристрастии к героину знали только друзья и Спенсер?
  — Да.
  — И еще один человек, — добавил я.
  — Кто же?
  — Тот, кто снабжал вашего мужа бесплатным героином.
  Глава 12
  Фрэнсис Уинго отбыла в три пятнадцать, чтобы успеть на четырехчасовой рейс в Вашингтон. У двери она задержалась, повернулась ко мне.
  — Вы действительно думаете, что мой муж был как-то связан с кражей щита?
  — Да. По-моему, я выразился достаточно ясно.
  — Как?
  — Как он был связан?
  — Да.
  — Этого я не знаю. Определенные предположения у меня есть, но не более того.
  — Вы думаете, он имел прямой выход на охранника, того, что убили?
  — Да.
  — Не могли бы вы поделиться со мной вашими предположениями?
  — Нет, потому что сейчас они не подкреплены фактами.
  — А когда вы найдете подтверждения?
  — Тогда я вам все расскажу. Если вы захотите меня выслушать.
  Несколько секунд она молча смотрела на меня.
  — Уверяю вас, мистер Сент-Ив, захочу. Очень захочу.
  — Хорошо.
  — И вы расскажете мне о том, что произойдет сегодня вечером?
  — Обязательно.
  — Позвоните мне домой. Я дам вам мой номер.
  Она продиктовала номер, и я записал его.
  — Я бы проводил вас до лифта, но мне не хотелось бы оставлять чемодан.
  — Разумеется, я все понимаю. До свидания, мистер Сент-Ив.
  — До свидания.
  Я стоял в двери и наблюдал, как она идет по коридору, высокая стройная блондинка с коротко стриженными волосами, четырехнедельная вдова, возможно, плачущая каждый вечер перед тем как уснуть, потому что ее муж не только употреблял наркотики, но и, возможно, помог ограбить музей.
  В четыре часа я выехал из гаража «Авис» на взятом напрокат четырехдверном «плимуте» и взял курс на Нью-Джерси Тернпайк. Этот отрезок транснациональной автострады не вызывал у меня добрых чувств. Машины, особенно грузовики, мчались как оглушенные, водители не замечали ничего вокруг, поэтому ехал я в постоянном напряжении, ожидая удара в задний бампер.
  В четверть шестого я свернул к мотелю «Говард Джонсон». Получил ключ от номера 143 в обмен на шестнадцать долларов плюс налог на продажу, вернулся к машине, проехал мимо номера 143 и остановился напротив двери с цифрами 135. Открыл багажник, достал чемодан и зашагал к номеру 143. Внутри, как я и ожидал, оказались кровать, туалетный столик, черно-белый телевизор, несколько ламп и ковер. Все закрепленное намертво, чтобы у постояльцев не возникло желания где-нибудь в три часа ночи покуситься на собственность мотеля. В ванной комнате меня встретили сияющие синим фаянсом раковина и унитаз. Я убрал чемодан в шкаф и развалился на кровати.
  Не оставалось ничего другого, как ждать, что зазвонит телефон и я смогу отдать четверть миллиона долларов, получив взамен бронзовый щит массой в шестьдесят восемь фунтов, отлитый тысячу, а то и более лет назад.
  Когда раздался телефонный звонок, я первым делом посмотрел на часы. Ровно шесть. Голос принадлежал женщине, звонившей мне в отель «Мэдисон» в Вашингтоне.
  — Вы в точности следовали инструкциям, мистер Сент-Ив?
  — Как насчет щита?
  — В чемодане, который вы отнесли в свой номер, настоящие деньги?
  — Да.
  — Много денег, не так ли?
  — Щит, — напомнил я.
  Она хихикнула, будто я сказал что-то очень забавное.
  — Щит Компоре-ена, — она даже понизила голос, в котором появились драматические нотки. Затем сказала что-то еще, но уже не мне, а кому-то рядом с собой. Что именно, я не разобрал. Затем продолжила деловым тоном: — Обмена сегодня не будет. Завтра вылетайте в Вашингтон. Остановитесь в отеле «Мэдисон». В половине первого получите дальнейшие инструкции. Мне повторить?
  — Нет, повторения мне не нужно. Мне нужен щит.
  — Завтра, мистер Сент-Ив, — и она вновь изобразила драматическую актрису. — Завтра щит Компорена будет у вас. — Захихикав, она положила трубку.
  Я сидел на мягкой кровати мотеля «Говард Джонсон» и думал о том, что через восемнадцать часов снова услышу голос Хохотушки или ее приятеля. По голосу чувствовалось, что его обладательница окончила как минимум среднюю школу, а он, видимо, полагал, что двести пятьдесят тысяч долларов — большие деньги, ради которых можно пойти на два-три убийства.
  Особенно тревожило меня ее хихиканье. Я слышал, как люди хихикали точно так же после сигареты с марихуаной или укола героина, хотя героин скорее вызывал идиотскую улыбку, а не смех. А может, она немного выпила, хотя язык не заплетался у нее, как у пьяной.
  Чтобы активизировать мыслительный процесс, я достал из кармана бутылку виски, прогулялся в ванную, снял гигиеническую упаковку со стаканов для воды, плеснул в стакан виски, разбавил водой, убедился, что чемодан с деньгами в шкафу, и уселся на кровать.
  Действия воров укладывались в несколько версий. Они могли следовать за мной из Нью-Йорка и позвонить по телефону-автомату. Могли приехать в мотель утром и наблюдать за моим прибытием. Или один из них, мужчина, мог сидеть в автомобиле, дожидаясь, пока я не приеду и не перенесу чемодан в номер, затем он позвонил женщине, а уж та перезвонила мне из двенадцатикомнатной квартиры в восточной части 62-й улицы, сидя в кресле-качалке и лакомясь сдобренными гашишем конфетками. Правда, последний вариант больше относился к области фантастики, потому что по ходу нашего разговора она обращалась к кому-то еще, скорее всего к мужчине, что звонил мне в «Аделфи». А возможно, к коту.
  Окончательно зайдя в тупик, я поставил стакан на стол, взялся за телефонную трубку и позвонил Фрэнсис Уинго в Вашингтон.
  — Это Филип Сент-Ив, — представился я, когда в трубке, раздался ее голос. — Съездил впустую.
  — Щит вы не получили?
  — Нет.
  — Но деньги все еще при вас?
  — Да, все еще при мне.
  — Что произошло?
  — Они проверяли, как точно я следую инструкциям. Теперь они намерены связаться со мной в половине первого в вашингтонском отеле «Мэдисон». Сделайте одолжение, забронируйте мне номер.
  — Конечно, конечно, — согласилась она. — Но что произошло?
  — Я приехал в мотель и снял комнату, как они и просили. Ровно в шесть позвонила женщина, похихикала, а затем велела мне прибыть завтра в «Мэдисон».
  — Похихикала?
  — Похоже, полагая, что все это очень забавно.
  — Я что-то не понимаю.
  — Я тоже. Но у меня нет иного выбора, кроме как делать все, что они говорят.
  — Я позвоню мистеру Спенсеру и расскажу обо всем. Он очень обеспокоен, знаете ли.
  — Я тоже. Можете сказать ему, что я обеспокоен не меньше его.
  — Да, могу представить, — впервые от ее голоса не повеяло холодом. И даже появились первые намеки на тепло. — Как по-вашему, зачем им ваше возвращение в Вашингтон?
  — Полагаю, что щит там. Более того, мне кажется, он не покидал Вашингтона. Кому захочется таскать его по Манхэттену и Нью-Джерси.
  — Есть ли шанс вернуть щит завтра? Спенсер обязательно спросит об этом.
  — Не знаю. Очень уж они осторожничают, но время их поджимает. Шансы, как говорится, пятьдесят на пятьдесят. Не более того.
  — Когда вы позвоните завтра?
  — Когда получу щит. Или буду знать наверняка, что не получу его.
  — Вы хотите, чтобы я позвонила лейтенанту Деметеру?
  Я на мгновение задумался.
  — Не нужно. Я сам поговорю с ним завтра.
  Мы попрощались, я опустил трубку на рычаг и посмотрел на часы. Половина седьмого. Я решил подождать до семи, пока схлынет транспортный поток, налил себе виски с водой и включил телевизор. Выпуск новостей ничем не порадовал меня, но утешил хотя бы тем, что в мире много людей, у которых полным-полно забот и проблем, причем похлеще моих. В семь я выключил телевизор, положил ключ от номера на туалетный столик, раскрыл дверцы стенного шкафа, подхватил чемодан и направился к взятой напрокат машине. Сумерки еще не спустились, но он возник у моего плеча совершенно неожиданно, словно материализовался из воздуха, едва я захлопнул багажник, предварительно уложив в него чемодан.
  — Добрый вечер, мистер Сент-Ив.
  Я повернулся. На этот раз он отдал предпочтение строгого покроя синему костюму, белой рубашке и галстуку в полоску.
  — А, мистер Уладо. Я едва узнал вас в вашем новом костюме.
  Он улыбнулся и поправил узел галстука.
  — Мы решили сменить наряд.
  — Под «мы» вы подразумеваете себя и мистера Мбвато, который, должно быть, затаился где-то поблизости.
  — Он не таится, мистер Сент-Ив.
  — Возможно, но слово больно хорошее, а мне уж давно не приходилось употреблять его. Так где вы прятались? На крыше?
  — Я ждал за стоящей следом за вашей машиной, пока вы выйдете или к вам войдет кто-то со щитом.
  — Должно быть, итог разочаровал вас.
  Уладо вежливо улыбнулся.
  — Если у вас есть несколько свободных минут, мистер Мбвато хотел бы поговорить с вами.
  — На этот раз вы без пистолета?
  — Без пистолета, мистер Сент-Ив. Даже без ручки.
  — И где мистер Мбвато?
  — За углом.
  — Если мистер Мбвато хочет поговорить со мной, я буду крайне признателен, если он подойдет сюда. Мне не хотелось бы оставлять мою машину без присмотра.
  — Или двести пятьдесят тысяч долларов в багажнике, — вновь улыбнулся Уладо.
  — Их тоже, — не стал спорить я.
  Уладо кивнул и скрылся за углом здания мотеля. Несколько мгновений спустя из-за того же угла выплыл уже знакомый мне семиместный «кадиллак», остановился вровень с моим «плимутом». Открылась задняя дверца, я влез в кабину, и опять непомерные габариты Мбвато сжали «кадиллак» до жалкого «фольксвагена».
  — Добрый вечер, мистер Сент-Ив. — Он сидел в сером костюме, белой рубашке и синем галстуке, которые обошлись ему как минимум в пятьсот долларов. В Компорене могли голодать, подумал я, но тамошнему правительству удавалось хорошо кормить и одевать своих представителей за границей.
  — Щита у меня нет, — признался я.
  — Мистер Уладо уже сообщил мне об этом. Какая жалость, не так ли?
  — Не могу с вами не согласиться.
  — Что случилось, мистер Сент-Ив?
  — Ничего не случилось. Они просто не появились.
  — Они?
  — Я полагаю, их как минимум двое.
  — То есть они хотели лишь проверить вас?
  — Не знаю. Может, они обратили внимание, что кто-то ездит вокруг на «кадиллаке». Не так уж сложно заметить и вас, и ваш автомобиль.
  — То есть они побывали в мотеле?
  — Я этого не говорил. Об их местопребывании мне ничего не известно. Мне лишь позвонили по телефону и сказали, что сделка не состоится.
  — Но они назначили новую встречу, не так ли?
  Ответа не требовалось, и Мбвато понял это без слов. Он чуть наклонился ко мне и похлопал по колену ладонью, размерами ненамного превышающую ракетку для настольного тенниса.
  — Позвольте заверить вас, мистер Сент-Ив, что мы бы полностью компенсировали доверенные вам денежные средства, если в этим вечером нам удалось завладеть щитом.
  — Вы меня безмерно обрадовали.
  В какой уж раз он ослепил меня улыбкой.
  — Возможно, придет время, когда вы с благодарностью примете и нашу заинтересованность, и наше участие.
  — Я в этом сомневаюсь.
  Улыбка бесследно исчезла. Мбвато стал серьезным, даже суровым.
  — И напрасно.
  — Возможно, вы правы.
  Почувствовав во мне недостаток уверенности, он приободрился. Вновь улыбнулся.
  — Между прочим, я взял на себя смелость послать венок на похороны мистера Фрэнка Спиллейси. Разумеется, анонимно. Надеюсь, вы одобрите мой поступок?
  — Не знаю я никакого Фрэнка Спиллейси.
  — Совершенно верно. Вы видели его лишь однажды. Да и то после того, как он умер.
  Я открыл дверцу «кадиллака».
  — Вы не теряете времени даром, не правда ли?
  — Да, мистер Сент-Ив, — опять улыбнулся Мбвато, — не теряем, потому что его у нас мало. Слишком мало.
  Глава 13
  До Манхэттена я добирался долго. Столкнулись пять машин, погибло два человека, и из-за огромной пробки автомобили ползли со скоростью черепахи. В гараж «Ависа» я прибыл уже раздраженным, не доставила мне удовольствия и поездка на такси до отеля «Аделфи», а увидев лейтенанта Кеннета Огдена, удобно устроившегося в кресле вестибюля отеля, я едва не затопал ногами.
  А Огден неторопливо поднялся и вновь позволил мне лицезреть его вставные зубы.
  — Не повезло, да? — Его, несомненно, обрадовала моя неудача.
  — Нет.
  — Значит, тебя только прощупали. Иногда они пользуются этим приемом.
  — Я знаю.
  — Деньги там? — Он указал на чемодан.
  — Там.
  Огден облизал губы, и я попытался вспомнить, где же я в последний раз видел такой взгляд. Особенный, который встречается очень редко. Когда глаза суживаются, губы влажнеют и чуть шевелятся и забывается все, кроме одного, самого желанного, да еще находящегося в пределах досягаемости. Я вспомнил. То был толстяк в кафетерии. Весил он больше трехсот фунтов и именно так смотрел на стоящие перед ним тарелки с едой, которой вполне хватило бы, чтобы накормить четверых с нормальным аппетитом. Еда для толстяка, деньги — для Огдена. А двигало ими одно — жадность.
  — Как ты намерен ими распорядиться?
  — В отеле есть сейф.
  — Я знаю. Его можно открыть отверткой.
  — В вестибюле всегда кто-то дежурит.
  Огден хмыкнул, не отрывая глаз от чемодана, который с каждой секундой становился все тяжелее. Я переложил его в левую руку.
  — Черт, ему же семьдесят пять лет, и он дрыхнет всю ночь.
  — Ты хотел бы постеречь его сам?
  — Мы можем отвезти чемодан в полицейский участок. Там он будет в безопасности.
  Я направился к стойке, Огден — за мной.
  — Ты помнишь похищение Бакстера в Омахе пятнадцать лет назад?
  Он искоса глянул на меня.
  — Послушай, Сент-Ив...
  — Бакстера похитили и потребовали выкуп в двести тысяч долларов.
  За стойкой сидел ночной портье, тщедушный старичок, которого все звали Чарли.
  — Добрый вечер, мистер Сент-Ив.
  — Привет, Чарли. Для меня нет писем?
  Он посмотрел в мою ячейку. Я мог бы сделать это и сам, но он любил, когда к нему обращались с просьбами, а о многом ли можно просить семидесятипятилетнего старика?
  — Пусто.
  — Вы можете положить этот чемодан в сейф? — Я поставил чемодан на стойку.
  Чарли попытался поднять чемодан одной рукой, не сумел, но двумя руками ему удалось спустить его на пол. Потом он открыл сейф и засунул чемодан в черный зев. Я смотрел на сейф и видел, что Огден абсолютно прав. Его можно было открыть отверткой. Или заколкой для волос. Но все-таки лучше держать деньги в сейфе, чем в ванной. Я повернулся к Огдену, который не мог оторвать глаз от дверцы сейфа, за которой скрывалась его мечта.
  — Так вернемся к похищению Бакстера.
  — Кого?
  — Бакстера. Из Омахи.
  — А... — Огден, похоже, плевать хотел и на Бакстера, и на Омаху.
  — Похитители запросили двести тысяч долларов выкупа. Родственники согласились заплатить. Отдали деньги полицейскому, кажется лейтенанту. От него требовалось привезти деньги в указанное место, получить инструкции, как найти Бакстера, а затем привезти его домой, к родным и близким. Так вот, лейтенант оставил деньги, где требовалось, и получил инструкции, как найти Бакстера. Но не поехал за ним, а затаился, поджидая похитителей. Попытался их арестовать. Началась стрельба. Потом лейтенант утверждал, что их было трое, он пристрелил двоих, а последний удрал с деньгами. За Бакстером, оставленным на заброшенной ферме, лейтенант приехал на час позже. И опоздал. Потому что Бакстер задохнулся от кляпа, вставленного похитителями ему в рот. Во всяком случае, такое заключение вынесла судебная экспертиза.
  Огден одарил меня суровым взглядом, из тех, что предназначались проституткам, сутенерам да мужчинам среднего возраста, с грустными лицами, часто отирающимся около туалетов.
  — К чему ты клонишь, Сент-Ив?
  — Просто рассказываю историю.
  — Ради чего?
  — Видишь ли, этим дело не кончилось. Семья Бакстера осталась не только без денег, но и без кормильца. Третьего похитителя так и не поймали. Двести тысяч исчезли бесследно. А лейтенант два месяца спустя вышел в отставку и уехал на Гавайские острова. В возрасте тридцати восьми лет.
  Огден откашлялся.
  — Я все помню. Лейтенанту пришлось долго доказывать, что существовал третий похититель. А кто-то высказал предположение, что лейтенант помог Бакстеру умереть. Если того как следует связали и вставили в рот хороший кляп, достаточно было на пять минут зажать ему нос...
  — Тем более что смерть Бакстера пришлась весьма кстати, — добавил я. — Потому что лишь он, разумеется, помимо лейтенанта, мог указать число похитителей.
  Мы подошли к лифтам, и я нажал кнопку вызова кабины.
  В вестибюле был только Чарли. Ночной коридорный куда-то сгинул, а ларьки, табачный и газетный, закрывались ровно в шесть.
  — Ты наверх? — спросил Огден.
  — Да, пожалуй. Или ты хочешь пригласить меня в участок?
  — Нет, хочу убедиться, что ты доберешься до номера в целости и сохранности.
  — И на это ты тратишь часть своего выходного?
  — Совершенно верно. А тебя интересует, на что я потратил другую часть?
  — На что?
  — Я ходил на похороны Фрэнка Спиллейси. Ты знал Фрэнка, — в тоне его не чувствовалось вопроса.
  — Нет, не имел чести.
  — Странно. А я думал, знал. Ты мог бы написать о нем в своей колонке. Он относится к тем людям, что вечно балансируют на острие. А знаешь, как он умер?
  — Как?
  — Ему воткнули нож в горло, и он изошел кровью.
  В его конторе в Никерсон-Билдинг на Парк-авеню. Он продавал простакам участки в пустыне. А кроме основного занятия, у него было и побочное. Знаешь какое?
  — Нет. — Я с нетерпением ждал кабины лифта, чтобы улизнуть от Огдена.
  — Держал справочное бюро. Ты понимаешь, если кто-то что-то хотел, Фрэнк сводил его с людьми, которые могли это сделать. Многие из тех, что не могли воспользоваться официальными каналами, пользовались его услугами.
  — Интересная личность этот Фрэнк. — Я вновь нажал кнопку вызова.
  — Хорошие похороны. Собралось много народу. Так говоришь, ты его не знал?
  — Нет.
  — Это забавно.
  — Почему?
  — Он тебя знал. В отделе убийств мне сказали, что у него нашли на тебя полное досье.
  — Я занимаюсь необычным делом. Может, потому он и составил это досье.
  — Возможно. Но парни из отдела убийств нашли еще кое-что интересное в его ежедневнике, который лежал на столе. Туда он записывал все намеченные встречи.
  — И что же они нашли?
  — Твою фамилию. Похоже, он ждал тебя к четырем часам в тот день, когда его убили. То есть вчера. Но в отделе убийств не придали особого значения этой записи. Согласно результатам вскрытия, Фрэнк умер задолго до четырех часов дня.
  Более я не выдержал.
  — Чего ты хочешь, Огден? Говори прямо.
  Он оглядел пустой вестибюль, наклонился ко мне, постучал пальцем по лацкану моего пиджака.
  — Я хочу войти в дело.
  — Места для тебя нет.
  — Позаботься о том, чтобы оно появилось.
  — Это невозможно.
  — Двести пятьдесят тысяч — большие деньги.
  — Мне не нравятся тюрьмы.
  — Какие еще тюрьмы? Ты обменяешь деньги на щит, музей будет счастлив. Но возьмешь меня с собой. А второй обмен произведу я сам. Денежки приплывут к нам, мы их поделим поровну. Кто будет возражать?
  — Воры. Им это не понравится.
  — Кому они пойдут жаловаться?
  — О Боже, они могут написать письмо в любую газету. Его не опубликуют, но отнесут в полицию, и следующие десять лет мне придется видеть небо в клетку.
  На лице Огдена вновь отразилась жадность. Его влажные губы зашевелились, поначалу беззвучно, взгляд сощуренных глаз уперся в меня.
  — После моего обмена воры не станут никому писать. В этом вся прелесть. Им будет не до жалоб.
  Я ответил не сразу.
  — Я тебе верю. Ты позаботишься о том, чтобы они никому не пожаловались.
  Он вновь оглядел вестибюль отеля.
  — Мне пятьдесят три, Сент-Ив. Через пару лет я уйду на пенсию. Сто двадцать пять тысяч скрасят мне жизнь.
  — Получи их со своих шлюх, Огден. Не с меня.
  — Возьми меня в долю, Сент-Ив.
  — Нет.
  — У меня есть что предложить взамен.
  — Я уже понял, что ты пришел не с пустыми руками.
  — Видишь ли, Сент-Ив, — он перешел на шепот, — я знаю, кто воры.
  Он радостно улыбнулся, обнажив все тридцать два вставных зуба, покивал, повернулся и зашагал к выходу, в летнюю ночь.
  — Мистер Сент-Ив, — крикнул от стойки Чарли, — лифт не работает.
  Глава 14
  Когда я проснулся в семь утра, за окном лил дождь. Капли барабанили по окну, а я стал у плиты, дожидаясь, пока закипит вода, чтобы выпить чашечку растворимого кофе. Взбодрившись кофе и первой утренней сигаретой, я позвонил в «Истерн Эйрлайнс», где мне ответили после четырнадцатого звонка. Все полеты на Вашингтон отменили. В столице тоже лило как из ведра. Наверное, дождь шел над всей планетой.
  Оставалось выбрать между автобусом и поездом. Я позвонил в «Пенсильвания сентрал рейлроуд». Там скучающий мужчина в конце концов сознался, что поезд в Вашингтон отходит в восемь часов и он даже может продать мне билет.
  Я набрал номер портье и попросил к телефону Эдди, дневного коридорного.
  — Ты получишь два доллара, если через десять минут, когда я спущусь вниз, у подъезда будет стоять такси.
  — О Господи, мистер Сент-Ив, я же промокну насквозь!
  Я вздохнул.
  — Три бакса.
  — Идет. Три бакса. Между прочим, та лошадь, на которую вы поставили...
  — Выиграла?
  — К сожалению, нет.
  — Жаль.
  — Да, тут уж ничего не поделаешь. Хотите поставить сегодня на другую?
  — Нет времени. Эдди, мне нужно такси.
  За четыре минуты я оделся, положил в дорожную сумку рубашку, белье, носки, туалетные принадлежности, на это ушло еще две минуты, добавил бутылку виски, постоял минуту у починенного лифта и подошел к стойке через девять минут после того, как закончил говорить с Эдди. Небритый и неумытый.
  Чемодан мне отдали, Эдди каким-то чудом удалось поймать такси.
  — Я весь промок, — заявил он, принимая от меня три доллара. Вероятно, эту фразу следовало расценивать как благодарность.
  Водитель хмыкнул, когда я назвал ему пункт назначения, и ворчал всю дорогу к Пенн-стейшн. Милю, разделявшую отель «Аделфи» и вокзал, мы преодолели за пятнадцать минут, по меркам утреннего дождливого Манхэттэна, должно быть, установили рекорд скорости. В семь сорок я уже стоял у кассы, вслед за женщиной, которая хотела доехать поездом до Катбэнка, что в штате Монтана. Ехать она собиралась не сегодня — на следующей неделе, а может, неделей позже, в зависимости от того, когда родит дочь, но желала заранее получить всю необходимую для дальней поездки информацию. Кассир также оказался неравнодушным к младенцам, и они обсудили, кто лучше для первенца, мальчик или девочка, прежде чем он протянул руку к толстому справочнику, чтобы определить, какие поезда и когда уходят в Катбэнк. Наконец он продиктовал женщине, как ей ехать, она все записала, после чего они вновь поговорили, на этот раз о погоде.
  Женщина ушла, и кассир подозрительно глянул на меня, будто я пришел не за билетом, а с каким-то неприличным предложением.
  — Вашингтон, место в первом классе.
  — Не знаю, есть ли свободные места. — Он взглянул на часы. — Вы припозднились, знаете ли.
  — Да уж, так получилось. — Я не стал перекладывать вину на него.
  — Первый класс. Это дороже, чем купе.
  — Я знаю.
  — Но все равно хотите ехать первым классом?
  — Хочу. — Мне даже удалось не повысить голоса.
  — Ага, один билет таки остался.
  — Я рад, что вы меня не подвели.
  — Купе обойдется вам в девятнадцать долларов девяносто центов. Это большие деньги.
  — Я недавно получил наследство.
  — Понятно. — Он протянул мне билет, я ему — двадцатидолларовую купюру. — Как говорится, береги центы, а уж доллары сами позаботятся о себе, — и вслед за билетом он отдал мне десятицентовик.
  — Вы это сами придумали? — поинтересовался я.
  — Следовал этому правилу всю жизнь. — Он вновь глянул на часы, милый семидесятилетний старичок. — Если вы поторопитесь, то еще успеете на поезд.
  Я поторопился, хотя пятидесятивосьмифунтовый чемодан больно бился о мое правое колено. Спешил я напрасно. Состав подали на десять минут позже.
  Последний раз услугами железных дорог я пользовался, когда ехал на трансъевропейском экспрессе из Кельна в Париж. Кормили прекрасно, обслуживали еще лучше, поезд летел как на крыльях, в вагоне совсем не трясло. «Пенсильвания сентрал рейлроуд» не баловала пассажиров комфортом. Я заплатил на восемь долларов и тридцать пять центов больше лишь для того, чтобы получить кресло, вращающееся на 360 градусов, которое давало мне возможность в полной мере насладиться городским пейзажем восточного побережья Соединенных Штатов. Я увидел фабрики, свалки, кварталы разваливающихся домов и одну корову.
  Я не знаю, когда начался закат американских железных дорог. Некоторые говорят, что в двадцатых годах, но скорее всего после второй мировой войны, когда развернулось строительство скоростных автострад, вновь появились в продаже легковые машины, а полеты на пассажирских самолетах уже никого не удивляли. И по железным дорогам перестали ездить. Вагоны не менялись, работники старели, а молодежь не желала заниматься этим непрестижным делом. И неожиданно где-то в середине шестидесятых годов страна обнаружила, что небеса и автострады забиты до отказа, а рельсы пусты. Во всяком случае, пассажиров по ним не возят. Вот тогда-то пустили скоростной экспресс между Вашингтоном и Нью-Йорком, преодолевающий 227 миль за два часа и пятьдесят девять минут, на час быстрее междугородного автобуса. Со временем трассу предполагали продлить до Бостона.
  А пока, чтобы добраться туда, приходилось ползти по дорогам, рассчитанным на транспортный поток пятидесятых годов, или часами тереться в аэропортах, которые работали с перегрузкой с первого дня после открытия.
  Многие из прежних железнодорожных компаний канули в Лету, думал я. «Коммодоре Вандербилд», «Твентис Сенчури лимитед», «Уобэш Кэннонболл». А вот в других странах, по всему миру поезда спорили успешно с автобусами, быстрее их и точно в срок доставляя пассажиров в пункт назначения. Путь из Токио в Осаку, 320 миль, занимал три часа и десять минут. «Голубой поезд» все еще курсировал между Йоханнесбургом и Кейптауном, «Золото Рейна» мог доставить вас из Амстердама в Женеву, 657 миль, менее чем за одиннадцать часов, и в дороге вы могли диктовать письма секретарю, говорящему на четырех языках, одновременно наслаждаясь видом древних замков. А «Пенн Сентраль»... Едва ли я мог рассчитывать даже на чашечку хорошего кофе.
  В час дня мы вкатились на «Юнион-стейшн» Вашингтона, опоздав более чем на пятьдесят минут. Дождь все еще лил, и мне пришлось ждать такси пятнадцать минут. Заказал завтрак и отправился в ванну, чтобы побриться и смыть поездную пыль. После завтрака позвонил лейтенанту Деметеру.
  — Хорошо, что вы объявились, — приветствовал меня он. — Как дела с обменом?
  — Они заставили меня прогуляться в мотель в Нью-Джерси, чтобы убедиться, насколько точно я следую их инструкциям.
  — Но сами не появились?
  — Нет.
  — Может, вы заглянете ко мне и расскажете обо всем?
  — Не могу. Мне велели прибыть к половине первого, но самолеты не летают, пришлось ехать на поезде, поэтому я опоздал. Они обещали позвонить сюда.
  — Деньги у вас с собой? — поинтересовался Деметер.
  — Да.
  — Где?
  — Здесь. В моем номере.
  — Ради Бога, Сент-Ив, немедленно положите их в сейф отеля! — взорвался Деметер. — Может, в Нью-Йорке совсем другая жизнь, может, там сплошь милые люди, души не чающие в цветах, но в этом городе я бы не вышел на улицу, имея в кармане больше пятидесяти долларов. — Похоже, он отвернулся от телефона, потому что следующая фраза долетела до меня приглушенной. — Представляешь, деньги у него в номере, — наверное, он говорил с сержантом Фастнотом.
  — Я собирался положить их в сейф.
  — Кончайте собираться и кладите! Где вы остановились, снова в «Мэдисоне»?
  — Да.
  — Какой номер?
  Я сказал.
  — Будем у вас через полчаса.
  * * *
  Я отнес чемодан с деньгами в сейф «Мэдисона», вернулся к себе, постоял у окна, наблюдая за тугими струями дождя. Двадцать минут спустя в дверь постучали. Я подошел к двери, открыл. На пороге стоял Огден с перекошенным от боли лицом.
  — Дай мне пройти.
  Я отступил в сторону, он шагнул вперед, едва не упал. В светло-коричневом плаще, он крепко прижимал руки к животу, но кровь выступала из-под пальцев.
  — На кровать. — Я подхватил его и повел к кровати.
  Ложиться он не пожелал, лишь сел, не отрывая рук от живота.
  — О Боже, как больно. Вызови доктора, вызови доктора!
  Я схватил трубку и набрал номер коммутатора отеля.
  — Пришлите врача в 429-й номер. Человек ранен.
  Телефонистка не стала спорить или задавать вопросы.
  — Вызываю «скорую помощь».
  — Не теряйте времени. — И я бросил трубку на рычаг.
  Огден уже завалился на кровать, голова легла на подушку, ноги оставались на полу, руки сжимали красное пятно на плаще.
  — В вестибюле, — бормотал он. — Он ударил меня ножом прямо в вестибюле.
  — Кто?
  — Они были там оба. Эта сучка хихикала, когда он ударил меня. — Огден застонал, потом стон перешел в крик. — Ну почему я должен так страдать?
  Подходящего ответа я не нашел.
  — Кто был в вестибюле, Огден?
  — Вызови мне доктора. Вызови чертова доктора.
  — Он уже едет. Кто был в вестибюле?
  — Деньги у тебя? — Он попытался сесть. — Деньги у тебя? Покажи их мне. Покажи.
  — У меня их нет. Они в сейфе. Кто ударил тебя ножом, Огден?
  — Я увидел их в поезде, потом они приехали сюда, а эта сучка хихикала, когда он всадил в меня нож.
  — Кто, черт побери?
  — Это сутенер. Фредди. Фредди и его шлюха.
  — Какой Фредди?
  Огден хотел что-то сказать, кровь хлынула у него горлом, и лейтенант нью-йоркской полиции Кеннет Огден вновь повалился на кровать, на этот раз мертвый.
  — Мы приехали, поднимаемся к вам, — уведомил меня Деметер.
  — Вы опоздали, — ответил я.
  Глава 15
  Помощник управляющего отделом «Мэдисона» нашел-таки мне другой номер на другом этаже, но по его физиономии чувствовалось, что он с легким сердцем препроводил бы меня в другой отель, предпочтительно в другом городе. После того как я рассказал трем детективам в штатском из отдела убийств, вызванным Деметером, о том, что произошло, мне пришлось повторить свой рассказ. Затем, чтобы убедиться, что я ничего не упустил, меня попросили пойти на третий круг. Но и этого оказалось недостаточно, ибо один из детективов пожелал в четвертый раз услышать то же самое. Я не выдержал и посмотрел на Деметера. Тот стоял у двери и не отрывал глаз от своего бывшего однокашника по Академии ФБР, Кеннета Огдена, лейтенанта нью-йоркской полиции. Фастнот у окна всматривался в пелену дождя.
  — Четвертый вариант не будет отличаться ни от третьего, ни от второго, ни от первого, — вырвалось у меня.
  Деметер не повернулся ко мне, продолжая смотреть на лежащее на кровати тело.
  — Расскажите, Сент-Ив. Просто расскажите, что случилось.
  И я вновь рассказал детективам из отдела убийств, как Огден умер на кровати в моем номере.
  — А теперь начните с прошлого вечера, мистер Сент-Ив, — предложил мне другой детектив, коренастый, лет пятидесяти, с седеющими волосами. — А именно с того момента, как Огден встретил вас в вашем отеле в Нью-Йорке.
  Я рассказал, и после этого тело Огдена переложили на каталку. Полицейские и технические эксперты сновали взад-вперед. Заглядывали в аптечку в ванной, пересчитывали мои носки на полке, в общем, создавали видимость кипучей деятельности. Кто-то сфотографировал тело Огдена. На снятие отпечатков пальцев времени решили не тратить. Помощник управляющего заглядывал в мой номер дважды. Появившись в третий раз, он едва не столкнулся с каталкой.
  — На служебный лифт, — заверещал он. — Пожалуйста, на служебный лифт, — и с мольбой взглянул на Деметера. — Не могли бы вы приказать им спуститься на служебном лифте.
  — Мы остановились у главного входа, — вставил один из санитаров.
  — Спуститесь на служебном лифте, — изрек Деметер, и мне подумалось, что помощник управляющего сейчас поцелует ему руку.
  — Это ужасно, — воскликнул он, обращаясь ко всем и ни к кому в отдельности. — Ужасно!
  — А пока приготовьте ему другой номер. — Деметер махнул рукой в мою сторону.
  — Неужели он собирается остаться в отеле? — изумился помощник управляющего. — Разве вы не заберете его с собой?
  — Нет, с вами он не поедет. Здесь ему нравится больше, не так ли, Сент-Ив?
  — Потому что здесь поуютнее, — ответил я.
  Помощник управляющего уже пришел в себя.
  — Я пришлю коридорного с ключом, — и исчез за дверью.
  Деметер повернулся к седовласому детективу.
  — Сент-Ив рассказал вам все, что вы хотели узнать?
  — Похоже, что да.
  — Как вам понравилось желание Огдена отхватить половину от двухсот пятидесяти тысяч?
  — Мысль интересная, — усмехнулся детектив. — В Нью-Йорке эта часть показаний мистера Сент-Ива произведет немалое впечатление. Особенно намерение Огдена разделаться с ворами после того, как они заполучат деньги. — Он оторвался от стула, на котором сидел, подошел ко мне. — Вам больше нечего добавить, мистер Сент-Ив?
  — Нечего.
  — Нам придется составить официальный протокол.
  — Я понимаю. Когда?
  — Скажем, завтра, в десять утра? Не слишком рано для вас?
  — Отлично.
  Детектив тем временем посмотрел на Деметера.
  — Так вы знали Огдена?
  — Знал, — сухо ответил тот.
  — Хорошо?
  — В пятидесятых годах мы вместе учились в Академии ФБР.
  — И что вы думаете насчет всего этого?
  — Ничего. Абсолютно ничего.
  — Из ничего каши не сваришь, — вздохнул седовласый детектив. — Если придет в голову какая мысль, дайте мне знать. — Он повернулся к двум другим детективам из отдела убийств, помоложе возрастом, повыше ростом. — Давайте спустимся в вестибюль. Может, найдем свидетелей. — Он вновь обратился к Деметеру: — Знаете, сколько мы найдем свидетелей?
  — Сколько?
  — Скорее всего ни одного, — он направился к двери, открыл ее, оглянулся и посмотрел на залитые кровью подушку и покрывало. — Вот что я вам скажу, копа должны убивать в том городе, где он работает.
  Коридорный появился вскоре после ухода детективов из отдела убийств, подхватил мою дорожную сумку, в которую я упаковал вещи, и Повел меня, Деметера и Фастнота к лифту. Мы поднялись на два этажа, коридорный открыл дверь номера.
  — Сколько крови, — прокомментировал он увиденное. Но беседу не поддержали, и он молча стоял, пока я не вспомнил, что надо дать ему чаевые. Фастнот снова подошел к окну, чтобы полюбоваться дождем. Деметер выбрал себе стул и осторожно опустился на него, будто сомневался, гнутся ли у него ноги. Я расстегнул «молнию» на дорожной сумке и достал бутылку шотландского.
  — Хотите выпить?
  — Мне с водой, — подал голос Фастнот.
  — А вы, лейтенант.
  — Мне тоже. Почему бы и нет.
  Я смешал напитки ираздал стаканы гостям. Фастнот отвернулся от окна и стоял, оперевшись задом на подоконник. Деметер достал сигару и неторопливо раскурил ее. Я уселся на спинку кресла напротив Деметера.
  — Так что вы насчет этого думаете, сержант Фастнот? — осведомился Деметер.
  Фастнот глотнул виски, прежде чем ответить.
  — Я думаю, что ситуация в корне изменилась.
  — А что заставило вас прийти к такому выводу, сержант Фастнот? — Деметер смахнул капельки виски с усиков.
  — Ваш приятель Огден.
  — Мой приятель Огден, — мягко повторил Деметер. — Меня тоже интересует, что случилось с моим приятелем Огденом. Когда я впервые встретился с ним пятнадцать лет назад, на уме у него было только одно — показать всем фотографии дочери-малютки. А как серьезно относился он к обязанностям полицейского! Я часто ставил его себе в пример. Хотелось бы знать, что он почувствовал, впервые испытав вкус легких денег. Когда тебе вменено в обязанность следить за нравственностью, деньги эти лежат вокруг пачками. Только наклонись и возьми. Протяни руку, и к ней прилипнет сотня. А к Рождеству, я полагаю, пара лишних сотен ой как не помешает. Особенно если у тебя жена и маленькая дочь. Наверное, именно перед Рождеством старина Огден протянул руку. Как по-вашему, Сент-Ив?
  — Он — преступник, — ответил я. — Преступник, готовый на убийство ради половины от двухсот пятидесяти тысяч долларов.
  — Таков ваш приговор, Сент-Ив?
  — Я лишь повторяю то, что слышал от него.
  — Вас потрясли его слова, может, даже немного удивили?
  — Нет, — я покачал головой. — Не сказал бы...
  — Почему нет, Сент-Ив? Почему вы не вознегодовали? Почему не заложили его? Почему не пошли к его начальнику и не сказали: «Между прочим, у вас служит некий Огден. Боюсь, он ступил на ложный путь, который может привести его к беде»?
  Я выудил из пачки сигарету, закурил.
  — Сколько вы платите за ваши костюмы, лейтенант?
  — Максимум семьдесят пять долларов — это за тот, в котором хожу к мессе.
  — А вы, сержант Фастнот?
  Сержант чуть улыбнулся.
  — Однажды заплатил сто двадцать пять, но дело было до свадьбы.
  — Огден платил за свои никак не меньше трехсот долларов. Ездил он на «линкольн-континентале». Играл в покер по-крупному и даже не кривился, спуская за вечер пятьсот долларов. Жил в квартире, обошедшейся ему по меньшей мере в восемьдесят тысяч. Я знал обо всем этом, хотя виделся с Огденом не более десяти раз в год и только за столиком для покера. Но если об этом знал я, почему оставались в неведении люди, под началом которых он служил, или те, что работали с ним плечом к плечу? А если так, почему я должен негодовать? И кому, по-вашему, я должен был высказать свои претензии? Его непосредственному начальнику? Насколько мне известно, он стриг двадцать пять центов с каждого доллара, полученного Огденом.
  — Допустим, — Деметер разглядывал потолок, — допустим, мы с Фастнотом сделаем вам предложение, аналогичное тому, что, как вы говорите, сделал вам Огден?
  — Он его сделал.
  — А теперь мы пойдем по его стопам. Вас это удивит?
  — Да.
  — Почему? Только из-за того, что мы носим дешевые костюмы?
  — Нет.
  Деметер наклонился вперед и пристально посмотрел на меня.
  — Наверное, у вас в голове какой-то прибор, Сент-Ив. Этакий внутренний радар, сразу определяющий, честен полицейский или нет. Есть он у вас?
  — Нет.
  — Тогда на основании чего вы судите обо мне и Фастноте? Почему вы решили, что мы — честные полицейские?
  — Потому что вы не дали мне повода убедиться в обратном.
  — Но вы удивитесь, если мы сделаем вам предложение?
  — Я уже сказал, что удивлюсь.
  Деметер допил виски и поставил пустой стакан на столик. Я не стал спрашивать, налить ли ему еще. Он стряхнул пепел с кончика сигары на поднос, посмотрел на Фастнота, а когда тот кивнул, вновь откинулся на спинку.
  — Фастнот и я намерены сделать вам предложение. Мы обговаривали сложившуюся ситуацию до того, как узнали, что в этом деле замешан Огден. Теперь мы хотели бы услышать ваше компетентное мнение. Вы говорите, Огден знал, кто украл щит?
  — Он сказал мне, что знал.
  — И вы пришли к выводу, что именно потому они и убили его.
  — Причина достаточно веская.
  Деметер затянулся, выпустил струю дыма.
  — А теперь, после его смерти, они все же попытаются обменять щит на двести пятьдесят тысяч?
  — Откуда мне знать?
  — Я думаю, попытаются, — сам себе ответил Деметер. — А как по-вашему, Фастнот?
  — Еще один покойник их не остановит.
  — Скорее всего, вы правы, — кивнул Деметер. — Сколько их у нас? — Он сунул сигару в рот и начал загибать пальцы. — Сэкетт, ниггер-охранник, это один. Огден — уже два. Да еще этот парень из Нью-Йорка, Фрэнк Спиллейси. Вы забыли назвать его детективам из отдела убийств, Сент-Ив.
  — Вы тоже.
  — Ну, тогда у нас не было полной уверенности.
  — Кто вам сказал? Огден?
  — Нет. Не Огден. Огден не единственный полицейский, которого я знаю в Нью-Йорке.
  — Он даже знаком с одним-двумя честными копами, — вставил Фастнот.
  — Нам стало известно, что вы собирались встретиться с Фрэнком Спиллейси в тот день, когда его убили, а Огден замолвил за вас словечко.
  — Пусть так.
  Деметер пересчитал загнутые пальцы левой руки.
  — Так что у нас получается? Охранник, Огден и Спиллейси. Трое. Я никого не забыл, Фастнот?
  — Забыли, — отозвался тот с подоконника, — Джордж Уинго. Но вы знали о нем, не так ли, Сент-Ив? Я хочу сказать, вы знали, что он был наркоманом.
  — Знал. — Отпираться я не стал.
  — В канцелярии коронера нам сообщили, что вы интересовались подробностями смерти Джорджа Уинго и даже упросили помощника генерального прокурора Соединенных Штатов выяснить их для вас.
  — Вы, я вижу, не сидите сложа руки.
  — Обычная полицейская текучка. Даже в канцелярии коронера смогли сложить два и два, когда Фастнот попросил прислать ему результаты посмертного вскрытия в один день, а помощник генерального прокурора — днем позже. Этот парень из канцелярии позвонил нам, мы — помощнику генерального прокурора, тот признал, что оказывал услугу вашему адвокату... как его?
  — Майрон Грин, — подсказал Фастнот.
  — Грину, — повторил Деметер. — Так о чем вы подумали, уяснив, что и Сэкетт, охранник, и мистер Уинго баловались героином?
  — Ни о чем, — ответил я.
  — Как бы не так, — пробурчал Фастнот.
  — Подождите, Фастнот. Может, мистер Сент-Ив не так силен в дедукции, как вы. А вас интересует, о чем подумал Фастнот?
  Я вздохнул.
  — Этот Уинго посадил охранника на иглу и уговорил его украсть щит. Об этом догадался бы даже пятилетний ребенок. Мой, к примеру. У него высокий Ай-Кью.
  — Наверное, хорошая голова досталась ему по наследству от папули, — продолжал Деметер. — Так вот, по мнению Фастнота, Уинго нуждался в деньгах, чтобы покупать наркотики. Будучи специалистом по искусству, он решил украсть щит, а потом продать его музею. Но ему требовалась помощь. Не только внутри музея, но и снаружи. И куда он пошел, чтобы найти помощников?
  — К Спиллейси.
  — Вам следовало бы поступить на службу в полицию, Сент-Ив. Как вы до этого додумались?
  — Когда я заглянул в контору Спиллейси, я увидел, что он написал на блокноте фамилию Уинго. Последнее слово, написанное им при жизни.
  — И вы никому об этом не сказали?
  — Нет.
  — Вы могли бы избавить нас от многих забот, — укорил меня Фастнот. — Очень многих.
  — Мог, но не избавил, — подытожил Деметер. — И вчера вечером нам пришлось поехать к миссис Уинго и познакомить ее с нашими выводами. Ей это не понравилось. Ой как не понравилось. Но она позволила нам заглянуть в бумаги мужа, и в них мы обнаружили кое-что интересное.
  — Что же?
  — Переписку между Уинго и Спиллейси. Лет шесть или семь назад, живя в Нью-Йорке, Уинго через Спиллейси играл на бирже. И, похоже, Спиллейси задолжал Уинго крупную сумму. Мы позвонили в Нью-Йорк, чтобы справиться насчет Спиллейси, но нам сказали, что он уже на том свете. А также ввели в курс дел покойного, и мы поняли, что тот без труда мог найти для Уинго пару воров.
  — И посредника, — вставил я. — Он нашел меня для Уинго.
  — Вы запамятовали сообщить и об этом, — заметил Фастнот. — Не очень-то вы разговорчивы, мистер Сент-Ив.
  — А что еще можно ожидать от высокооплачиваемого посредника, Фастнот? — посмотрел на него Деметер. — Или вы полагаете, что он будет выкладывать все, что ему известно, копам, которые, возможно, связаны с преступным миром, хотя и не носят трехсотдолларовые костюмы.
  — Наверное, вы правы, — вздохнул он. — Нельзя требовать невозможного.
  Я встал и налил себе виски, добавил воды. Не спрашивая дорогих гостей, хотят ли они выпить.
  — Что теперь?
  — Вы хотите выслушать нашу версию?
  — Кажется, я только что выслушал ее. Уинго задумал украсть щит, чтобы на всю жизнь обеспечить себя героином. Для кражи ему требовался соучастник, работающий в музее, и он пристрастил к героину охранника. Затем связался со Спиллейси, и тот подобрал двух помощников, мужчину и женщину, которые звонили мне. После завершения всех приготовлений парочку обуяла жадность, они накачали Уинго героином и организовали автомобильную аварию. Взяли командование на себя и, когда охранник принес щит, снесли ему полголовы. Спиллейси догадался если не обо всем, то о многом, пригрозил, что заговорит, если не получит большую долю, поэтому ему в горло всадили нож. А час или чуть более того назад в вестибюле этого отеля свое получил и Огден. Я не знаю, каким образом Огден их вычислил, да, в общем, мне нет до этого никакого дела.
  — Почему же это, Сент-Ив? — вкрадчиво спросил Деметер.
  — Потому. Слишком много покойников. — Я встал, прошелся по комнате. — Я откланиваюсь. Выхожу из игры.
  — Опять он проявляет осторожность, лейтенант, — прокомментировал Фастнот.
  — Похоже на то, — согласился Деметер.
  — Вы можете найти кого-нибудь еще, — посоветовал я. — Из тех, кто обожает риск.
  — Сядьте, Сент-Ив, — в голосе Деметера зазвучали стальные нотки. — Сядьте, и я объясню, почему вам не удастся выйти из игры.
  Глава 16
  Сержант Фастнот оторвался от подоконника и перекочевал к двери. Наверное, у него зачесалась спина, потому что он потерся о косяк, не сводя с меня глаз. Деметер же наклонился вперед, в правой руке тлела забытая им сигара.
  — Более всего вам хочется, чтобы я положил бутылку шотландского в сумку и попытался выйти из номера, — заявил я. — Вот его вам хочется.
  — Перестаньте, Сент-Ив, — рассердился Фастнот.
  Деметер посмотрел на него.
  — А чего вы от него ожидали, сержант Фастнот? Я только что сказал ему, что выйти из игры не удастся, а вы подошли к двери и выглядите так, будто с удовольствием врежете ему по зубам, если он попытается покинуть номер. Сент-Ив имеет свою точку зрения, и мы должны ее уважать. После всех разговоров о жестокости полиции он просто не может думать иначе.
  — Извините, — съехидничал Фастнот. — Я забыл роль, предписанную нам обществом. Разумеется, двинув ему в зубы, мы окажемся на высоте. А газеты запестрят привычными заголовками: «Полиция отделала нью-йоркского посредника в отеле» или «Вашингтонские копы „разобрались“ с жителем Нью-Йорка в роскошном отеле».
  Деметер важно кивнул.
  — Фастнот, вы зарываете талант в землю. Вам самое место в отделе отношений с общественностью. Вы согласны, Сент-Ив?
  — Просто не представляю, как там до сих пор без него обходятся, — поддакнул я.
  — А теперь, — Деметер вновь откинулся на спинку и вспомнил про сигару, — я расскажу, почему вам нельзя выходить из игры. Вы не возражаете?
  — В общем и целом нет, но не лучше ли начать с другого? Может, сперва мне объяснить, почему я хочу выйти из игры?
  Деметер поощряюще махнул сигарой.
  — Валяйте.
  — Если ваши математические выкладки справедливы, из-за щита погибли уже четверо. И причина их смерти одна — они или знали, или догадывались, кто украл щит. Поэтому велика вероятность того, что тот, кто пырнул ножом нью-йоркского полицейского в вестибюле отеля «Мэдисон», едва ли станет колебаться, когда представится случай навсегда отделаться от посредника часа в три ночи где-нибудь на пустынной дороге в Виргинии или Мэриленде. Даже если они предложат безопасный вариант, исключающий прямой контакт, все равно я останусь нежелательным свидетелем, из-за которого они будут просыпаться в холодном поту в пять утра, гадая, не допустили ли они ошибки и не смогу ли я опознать их. Так вот, с такими людьми я не хочу иметь дело ни за двадцать пять тысяч, ни даже за пятьдесят. Выражаю уверенность, что вы меня поняли.
  — В этом можете не сомневаться, — заверил меня Деметер.
  — Тогда ясен и вывод: я выхожу из игры.
  — Ну уж нет, — покачал головой Деметер. — Не выходите.
  — Это почему же?
  Деметер встал, прогулялся к окну.
  — Вашингтон — забавный город. Совсем не такой, как Нью-Йорк или Чикаго, даже Филадельфия. Им правит горстка конгрессменов, а тот, кто имеет подход к этим конгрессменам, вертит и Вашингтоном. Улавливаете мою мысль, Сент-Ив?
  — Улавливаю.
  — Вы обратили внимание на вежливость этих парней из отдела убийств? Минимум вопросов, никакой суеты, хотя убили полицейского, мало того, иногороднего полицейского.
  — Я это заметил.
  — Да и в газете об этом происшествии упомянуто лишь на последних страницах и всего два абзаца. Не больше. Видите ли, Сент-Ив, прошла команда. Щит нужно вернуть и без лишнего шума. Наверное, вы хотите спросить, кто отдал эту команду, но ответить я не могу, потому что не знаю. Однако готов поспорить, что поступила она из дома 1600 на Пенсильвания-авеню[13], перекочевала в Капитолий, а уж оттуда по инстанциям докатилась до нас с Фастнотом. И на днях, позавчера, — не так ли, Фастнот? — с нами провели обстоятельную беседу. Помахали перед нами морковкой, которую получим, если вернем щит, но не забыли упомянуть о невзгодах, которые выпадут на нашу долю, если мы его не добудем. И им наплевать, сколько человек погибнет из-за этого куска бронзы. Их это не волнует. Им нужен щит, и они дали нам карт-бланш. Я правильно использовал это выражение, не так ли? А Фастнот возьми да спроси: «А что будет, если посредник струсит и даст задний ход?» Нам ответили долгим взглядом. И сказали: "Но вы же сможете объяснить ему, что делать этого не следует? Иначе ему создадут «особые условия». После чего нас одарили еще одним долгим взглядом.
  — Лучше испытывать какие-то жизненные неудобства, чем умереть, — ответил я, прекрасно понимая, что он имеет в виду.
  Деметер отвернулся от окна и покачал головой. Глаза его наполняла грусть.
  — Вы не умрете, Сент-Ив. Во всяком случае, мы с Фастнотом приложим все силы, чтобы не допустить этого. Вот что я вам скажу. Мое будущее целиком зависит от вас. Фастнот моложе. Он может начать все заново, а мне уже больше сорока пяти, так что деваться просто некуда. А эти люди не бросают слов на ветер. Они действительно могут создать вам «особые условия», если вы пойдете против их воли. Вас затаскают по судам, обвиняя в неуплате подоходного налога. Все сбережения вам придется потратить на адвокатов. В три часа ночи к вам будет приходить судебный пристав с повесткой. Вас будут вызывать в суд за то, что вы плюнули на тротуар или сошли на мостовую в неположенном месте. Вы взвоете от такой жизни. Не могу сказать, что мне нравятся подобные методы, но в этой стране много такого, от чего следовало избавиться давным-давно.
  — Это только ваша работа, — констатировал я.
  — Совершенно верно, Сент-Ив, это только моя работа, и выпадают дни, когда становится противно от того, что приходится делать.
  За окном все еще лил дождь, и долгое время лишь его шум нарушал тишину моего номера. Деметер вернулся к своему стулу, Фастнот подпирал дверь, я же пересек комнату и выглянул в окно, на Пятнадцатую улицу и мокрые крыши автомобилей. Наверное, Деметер был прав. Команда поступила от одного из бесчисленных сотрудников аппарата Белого дома, который надавил на кого-то в государственном департаменте. А может, от сенатора или одного-двух влиятельных конгрессменов, перевыборы которых зависели от человека, желавшего, чтобы щит вернулся в музей, и без особого шума. К примеру, к ним мог обратиться Спенсер. А надавили как следует, потому что сидевшие в моем номере копы совсем не напоминали желторотых птенцов, кланяющихся каждому начальнику. И угроза осложнить мне жизнь могла оказаться не пустым звуком. Двое из моих знакомых не вняли такому предупреждению. В результате один попал в загородную клинику для психохроников, а второй удрал в Италию, которая ему совсем не нравилась, не выдержав «особых условий» Нью-Йорка.
  Я посмотрел на Деметера, разглядывавшего ковер на полу.
  — Хорошо. Я подумаю...
  — Я рад, — откликнулся Деметер. — Все-таки не каждый раз удается уговорить посредника. Бронзового посредника.
  * * *
  Телефон зазвонил в половине четвертого. Фастнот лежал на одной из кроватей. Деметер в кресле читал газету, за которой я посылал коридорного. На этот раз со мной говорил мужчина.
  — Вы хорошо знаете Вашингтон?
  — Нет.
  — В северо-западной части города есть гольф-клуб, — он продиктовал мне адрес. — Запомнили?
  — Да.
  — Приезжайте туда сегодня вечером, ровно в четверть одиннадцатого. Чемодан с деньгами положите на заднее сиденье четырехдверного седана. Припаркуйте автомобиль, но из кабины не выходите. Не оглядывайтесь. Это ясно? Не оглядывайтесь. Щит также положат на заднее сиденье. Подождите еще пять минут и делайте все, что вам заблагорассудится. Вы все поняли?
  — Да.
  Раздались гудки отбоя, и я положил трубку. Фастнот сел на кровати. Деметер отложил газету. Они оба смотрели на меня.
  — Сегодня в четверть одиннадцатого, — и далее я повторил все то, что сказал мне мужчина.
  — Людное местечко, не правда ли? — отметил Деметер.
  — Едва ли кто-нибудь придет туда в дождь, — возразил я.
  Фастнот подошел к окну.
  — Дождь уже кончился. Мне кажется, погода налаживается.
  Деметер встал, потянулся.
  — Значит, в четверть одиннадцатого. Как вы играете в гольф, Фастнот?
  — Так себе.
  — Возможно, вечером у вас будет шанс попрактиковаться, но сейчас нас ждут другие дела.
  — Неужели вы уходите? — удивился я.
  — Извините за спешку, Сент-Ив, но надо кое с кем поговорить, подготовиться к желанной встрече.
  — Но вечером вы будете поблизости?
  — Вы найдете нас в машине с мигающим маячком и ревущей сиреной.
  Они двинулись к двери.
  — Теперь Сент-Иву не о чем беспокоиться, не так ли, Фастнот? — молвил Деметер.
  — Это уж точно, — пробасил Фастнот.
  — Хочу обратиться к вам с одной маленькой просьбой, — подал голос и я.
  — Какой же? — поинтересовался Деметер.
  — Постарайтесь не напортачить.
  У двери Деметер повернулся, и его черные глаза оценивающе пробежались по мне, от носков туфель до прически. По выражению лица Деметера я понял, что он раздумывает, каких размеров мне понадобится гроб. Разумеется, из дешевых.
  — Мы не напортачим, Сент-Ив. Во всяком случае, постараемся не напортачить.
  После их ухода я пролистал телефонный справочник, нашел и набрал нужный мне номер. Когда на другом конце провода взяли трубку, спросил: «Когда вы закрываетесь?»
  — В десять часов, — ответил женский голос. — Выдача инвентаря прекращается без четверти восемь.
  Я поблагодарил, положил трубку и шагнул к окну, чтобы убедиться, что Фастнот не ошибся насчет дождя. Действительно, небо очистилось, поэтому я оставил плащ в стенном шкафу, на лифте спустился вниз, остановил такси. Когда я залез на заднее сиденье, водитель вопросительно посмотрел на меня, желая знать, куда ехать.
  — Библиотека конгресса, пожалуйста, — удовлетворил я его любопытство.
  Имея в достатке времени и терпения, вероятно, я бы смог найти в библиотеке ответы на все интересующие меня вопросы. Но я провел в отделе периодики лишь два часа, направляемый в своих поисках пожилым джентльменом со слуховым аппаратом, который не возражал против того, чтобы приносить и уносить подшивки достаточно скучных изданий. Без четверти шесть, когда отдел периодики закрылся, я перебрался в главный центральный зал и еще час знакомился с газетами, к которым, судя по их виду, за последние двадцать лет не прикасалась рука человека. В половине восьмого я вышел из библиотеки, обогащенный информацией, часть которой, возможно, могла мне пригодиться.
  На такси я добрался до пункта проката автомобилей Хертца, оформил документы на четырехдверный «форд-галакси», на нем вернулся в «Мэдисон» и поставил машину в гараж отеля. В номере налил себе виски, добавил воды и по телефону заказал сандвич с бифштексом и высокий стакан молока. Съел сандвич, запил молоком, но не почувствовал вкуса ни первого, ни второго. Потом растянулся на кровати и принялся изучать потолок, стараясь не обращать внимания на мысли, проносящиеся в голове.
  Глава 17
  Гольф-клуб назывался «У Пакетта» и занимал несколько акров пустующей земли вдоль Висконтин-авеню. Дюжина моих сограждан, несмотря на поздний час, продолжала совершенствовать свое мастерство в свете ярких прожекторов. Машины, стоящие у тротуара, числом превышали играющих в гольф. Должно быть, у сидящих в них сломались телевизоры, и они не нашли лучшего зрелища, чем тренировка сорокапятилетних непрофессионалов. Часть машин пустовала, а в некоторых виднелись одинокие женщины, смирившиеся с тем, что судьба выбрала им в мужья любителей помахать клюшкой на зеленом поле.
  Я поставил «форд» за пять машин от белой деревянной сторожки, где хранились мячи и клюшки. Часы показывали четверть одиннадцатого, на заднем сиденье в чемодане лежали двести пятьдесят тысяч, в аккуратных пачках десяти— и двадцатидолларовых купюр. Я сидел и ждал, когда откроется задняя дверца и чья-то рука заберет чемодан и положит на сиденье щит, который, по мнению некоторых, мог спасти тысячи жизней, но пока что отправил на тот свет четверых.
  В десять семнадцать вырубился свет. Мгновением раньше гольф-клуб и ближайшие к нему окрестности заливали яркие желтовато-белые лучи прожекторов, и внезапно мир погрузился в кромешную тьму. Люди отреагировали не сразу. Прошло не меньше пяти секунд, прежде чем кто-то догадался нажать на клаксон. Послышались крики: «Какого черта...» — и тут открылась задняя дверца. Я забыл о предупреждении и начал оборачиваться, чем, наверное, спас себе жизнь. Что-то тяжелое опустилось мне на голову, повыше виска, самого уязвимого места. Кто нанес удар и чем, я не увидел, но позднее, при здравом рассуждении, решил, что били со знанием дела. Естественно, не удалось мне увидеть и того, кто унес чемодан с четвертью миллиона долларов.
  В себя я пришел, лежа на спине на переднем сиденье. Деметер склонился надо мной. Я повернул голову, и меня вырвало на коврик.
  — С вами все в порядке? — несколько раз спросил Деметер, прежде чем я решил было ответить: «Нет, далеко не все, ужасно болит голова», — но вместо слов изо рта вырвался новый поток блевотины. Наконец в желудке ничего не осталось и я сумел-таки сесть. Коснулся рукой того места, куда пришелся удар, нащупал шишку высотой не меньше дюйма и шириной дюйма в два. Меня удивили такие малые размеры шишки. Болела она так, словно была в два раза больше.
  Я откинулся на спинку сиденья и взглянул на Деметера, сидевшего на корточках у открытой правой дверцы.
  — С вами все в порядке? — опять повторил он.
  Я заметил, что прожектора вновь освещают зеленое поле.
  — Нет, — я начал было поворачиваться, чтобы посмотреть на заднее сиденье, но передумал, вовремя поняв, что там я ничего не увижу.
  — Щита нет?
  — Нет, — подтвердил Деметер.
  — И денег тоже?
  — И денег, — кивнул он.
  — Один из них добрался до главного рубильника на распределительном щите.
  — Скорее всего, женщина.
  — А мужчина ударил меня и взял чемодан.
  — Совершенно верно.
  — Сколько времени не горел свет?
  — Две минуты, может, три, — ответил Деметер.
  — А они взяли деньги и уехали?
  — Нет.
  — Не говорите мне, что вы их поймали.
  — Если б они уехали отсюда, то поймали бы. Мы перекрыли улицу с двух сторон.
  Я коснулся шишки. Она выросла еще больше.
  — Но они уехали не отсюда.
  — Нет. Оттуда. — Он показал на другую сторону поля для гольфа.
  — Сколько я был без сознания? — поинтересовался я.
  — Десять-одиннадцать минут.
  — Как они это сделали?
  — Наверное, побывали здесь раньше и выяснили, где находится главный рубильник. В металлическом ящике на стене будки. Не спрашивайте меня, почему он на самом виду. Пакетт говорит, что запирает ящик на ключ, когда уходит, но пока клуб работает, ящик открыт. Они поставили машину за теми деревьями. Подождали вашего приезда. Потом женщина повернула главный рубильник, свет погас, мужчина оглушил вас, схватил чемодан, побежал к электрической тележке. — Сейчас тележка стояла на дальнем конце поля. — Вот как все было.
  — Как они нашли тележку в темноте?
  — У них был фонарик. Я видел, как мужчина зажигал его, но подумал, что это водитель тележки. Его они тоже оглушили и удрали. А теперь, должно быть, пересчитывают денежки.
  — Интересно, — прокомментировал я. — А где были вы и сержант Фастнот, когда погас свет?
  — В четвертой машине от вас, — мрачно ответил Деметер.
  — Как я понимаю, единственное светлое пятно в вашем отчете о сегодняшнем дне.
  Глаза Деметера блеснули.
  — Не подначивайте меня, Сент-Ив.
  — Вы сообщили в музей или миссис Уинго?
  Мне показалось, он покраснел. Во всяком случае, смутился.
  — Нет. Пока еще нет...
  С правого сиденья я перебрался на левое. Завел мотор.
  — Куда вы? — спросил Деметер.
  — Учитывая, что сегодня мне не придется расставаться еще с одной четвертью миллиона долларов, я полагаю, что пора вернуться в отель и попросить принести лед. Часть я заверну в полотенце и приложу к голове. Остальное брошу в бокал, куда предварительно налью виски. Потом позвоню Фрэнсис Уинго и расскажу, как я потратил двести пятьдесят тысяч баксов, вверенных мне музеем.
  — Понятно, — кивнул Деметер.
  — Что-нибудь ей передать? Заверить, что следствие идет полным ходом и вскорости ожидается арест преступников? Ей это понравится.
  Деметер захлопнул правую дверцу.
  — Возвращайтесь в отель, Сент-Ив. Возвращайтесь и напейтесь до белой горячки. Делайте что хотите, но чтобы я вас больше не видел.
  Я уехал.
  В гараже отеля я дал дежурному пять долларов, чтобы он вымыл коврик, а в вестибюле справился у портье, не интересовались ли мной. Оказалось, что дважды звонила Фрэнсис Уинго. Поднявшись в номер, я сразу же позвонил ей. Она взяла трубку после второго звонка.
  — Это Сент-Ив, — представился я.
  — Да, мистер Сент-Ив. Я только что говорила с мистером Спенсером, и он очень хотел бы, чтобы завтра вы доложили о результатах. Вы сможете подъехать в одиннадцать часов?
  — Подъехать-то я смогу, да вот результатов никаких нет.
  — Тем не менее мистер Спенсер хочет получить полный отчет. Можете не упоминать, что полиция подозревает моего мужа в организации кражи. Я уже сказала об этом мистеру Спенсеру.
  — И как он отреагировал?
  — Едва ли это имеет к вам хоть малейшее отношение. Я жду вас в моем кабинете в одиннадцать утра. Спокойной ночи.
  Она положила трубку до того, как я успел сообщить ей, что деньги музея использованы не по назначению. Наверное, мне следовало с этого начать, но я привык выкладывать неприятное в самую последнюю очередь. Я подумал об утренней встрече и буквально почувствовал, как холодные зеленые глаза Спенсера сверлят новую дырку в моей голове.
  Когда мне принесли заказанный по телефону лед, я завернул несколько кубиков в полотенце и приложил к шишке. Попытался вспомнить симптомы сотрясения мозга. Кажется, одним из них являлось раздвоение зрения. Вроде бы мне вспомнилось, что при сотрясении мозга очень помогает спиртное. Уж в этом-то я убедил себя довольно быстро. Налил виски в стакан для воды, добавил льда, жадно глотнул, приготовился повторить, но зазвонил телефон.
  — Это Мбвато, — послышался знакомый голос. — Как вы себя чувствуете, мистер Сент-Ив?
  — Не так хорошо, как хотелось бы.
  — Правда? А что случилось?
  — Просто болит голова.
  — Наверное, от нервного потрясения, вызванного потерей значительной суммы денег? — И он добродушно рассмеялся.
  — Откуда вы... — начал я, но он не дал мне договорить.
  — Откуда я знаю? — Он вновь рассмеялся. — Простите меня, но я счастлив, предчувствуя, что скоро шит вернется на родину, а когда компоренец счастлив, он всегда смеется.
  — А как насчет денег? — напомнил я.
  — Разумеется, разумеется. Вы очень озабочены их потерей.
  — Немного тревожусь, знаете ли.
  — Успокойтесь, мистер Сент-Ив. Ваши деньги в целости и... и...
  — Сохранности, — подсказал я.
  — Совершенно верно, в сохранности. Странно, как это вдруг забываются в нужный момент самые расхожие фразы.
  — И где же они в целости и сохранности? — Я так сжал трубку, что едва не переломил ее пополам.
  — У меня, разумеется, — в голосе отразилось изумление: неужели я мог подумать, что они могли быть в каком-то ином месте. — Вы хотели бы их забрать?
  — Если вы не возражаете, то да.
  — Так забирайте. Вы могли бы приехать по этому адресу? — Он назвал дом на Конкорэн-Плейс, между Эр— и Кью-стрит.
  — Я возьму такси, — пообещал я.
  — Между прочим, мистер Сент-Ив... — Мбвато выдержал паузу.
  — Что?
  — Мы приготовили вам еще один сюрприз.
  — Какой же?
  — Воры тоже у нас.
  Глава 18
  Такси остановилось у трехэтажного здания на Конкорэн-Плейс, узкой улочке с односторонним движением. Фонари освещали выбеленный фасад. Чувствовалось, что хозяин, кто в он ни был, следит за домом и постоянно подновляет его. Я расплатился с водителем, поднялся на семь ступеней, нажал на кнопку звонка. Через минуту в прихожей зажегся свет, дверь чуть приоткрылась, затем распахнулась.
  На пороге стоял мистер Уладо, высокий, стройный, без пиджака, в рубашке с короткими рукавами.
  — Заходите, мистер Сент-Ив. Извините, что так долго не открывал дверь, но мы были на третьем этаже.
  Я вошел не в прихожую, но в просторный холл, отделанный панелями полированного дерева. На стенах висели картины, мебель явно сработали не в двадцатом, а может, и не в девятнадцатом веке. Хозяин, похоже, не испытывал недостатка в деньгах. Мистер Уладо направился к лестнице. Я последовал за ним.
  — Дом принадлежит американскому другу мистера Мбвато, который симпатизирует нашей борьбе, — объяснил он по пути наверх. — Он и его жена улетели в отпуск в Европу и разрешили нам пользоваться домом как своей штаб-квартирой. Территориально дом расположен очень удобно, не так ли?
  Я с ним полностью согласился.
  На третьем этаже мистер Уладо толкнул дверь и отступил в сторону, пропуская меня вперед. Я вошел в просторную комнату, освещенную единственной лампочкой, свисающей с потолка. Под лампой стояли два деревянных стула, а на них, спиной ко мне, сидели мужчина и женщина. Их руки были привязаны к спинкам стульев. За стульями горой возвышался мистер Мбвато. Едва я вошел, он посмотрел на меня.
  — А, мистер Сент-Ив. Как вы быстро доехали, — голос его источал радушие.
  — На то была веская причина. Двести пятьдесят тысяч долларов.
  — А, деньги, — он рассеянно огляделся. — Кажется, они там, — он указал на левую стену. Чемодан стоял под окном.
  — Благодарю, — промямлил я.
  Мбвато помахал рукой.
  — Какие пустяки. А теперь познакомьтесь с ворами. К сожалению, они ничем не хотят нам помочь.
  Я подошел к Мбвато, встал рядом с ним, черноволосый, с длинными бакенбардами. В черной водолазке, брюках, туфлях. Восточный разрез глаз, выступающие скулы. Тонкие бескровные губы, острый нос. Такого легко представить контролером в супермаркете. Женщина лет двадцати двух. Тоже в черной водолазке и брюках. Длинные русые волосы, синие глаза, обычный носик, чуть надутые губки, в общем, ничего особенного.
  — Это Джек, а это — Джилл, — представил их Мбвато. — Больше мы пока от них ничего не узнали. Но я уверен, что со временем они разговорятся.
  — Как вы их поймали?
  Уладо присел на корточки за стульями, вероятно, проверяя, надежно ли завязаны узлы. Затем поднялся и остался за спинами пленников, сложив руки на груди.
  — Вы редко оглядываетесь, не правда ли, мистер Сент-Ив? — спросил Мбвато.
  — Пожалуй, вы правы.
  — Последние несколько дней мы держали вас под постоянным наблюдением. Один из моих помощников заглянул следом за вами в Никерсон-Билдинг, где убили этого Спиллейси.
  — Он не поднимался за мной на лифте.
  — Не поднимался. Но наблюдал за вами, когда вы читали указатель учреждений, расположенных в доме. И заметил, на каких этажах останавливался лифт. В указателе вы просмотрели только раздел на букву "м", а лифт останавливался на шестом и одиннадцатом этажах. Из контор на этих этажах лишь одна, «Меса Верде Эстейтс», начиналась с буквы "м". Когда вы спустились вниз, другой мой помощник пошел за вами, а третий поднялся на одиннадцатый этаж, заглянул в комнату, занимаемую «Меса Верде Эстейтс», и убедился, что мистер Спиллейси мертв.
  — Сколько же у вас помощников? — осведомился я.
  Мбвато блеснул улыбкой.
  — О, с дюжину, наверное, здесь и в Нью-Йорке. Главным образом студенты.
  — А как вы вышли на них? — Я искоса глянул на мужчину и женщину.
  — Совершенно случайно. Из Нью-Йорка мы приехали на том же поезде, что и вы, но в купейном вагоне. Признаюсь, эта поездка не доставила мне ни малейшего удовольствия. Мы последовали за вами в «Мэдисон», вернее, мистер Уладо. Обосновавшись в вестибюле, он узнал нью-йоркского копа, потому что тот дважды заходил к вам в «Аделфи». Поэтому мистер Уладо уже не спускал с него глаз. Потом в вестибюле появилась эта парочка, должно быть, и они приехали поездом. Парень ткнул ножом полицейского, если не ошибаюсь, его фамилия Огден. И мистер Уладо, должным образом оценив ситуацию, последовал за этой парочкой, надеясь, что они приведут нас к щиту. Мы держали их под наблюдением весь день и вместе с ними приехали к гольф-клубу. Расположились неподалеку от оставленной ими машины и стали ждать. Когда они вернулись, надо отметить, в спешке, с чемоданом денег, мы решили, что пора переходить к решительным действиям. Так вот мы и оказались здесь.
  — Они ничего не сказали?
  — Еще нет, — признался Мбвато. — Но до сих пор мы лишь убеждали их заговорить. И меня тревожит, что придется прибегнуть к другим методам.
  — Например?
  — К пыткам, мистер Сент-Ив, — пояснил он. — А западноафриканские вариации, это я говорю для наших юных друзей, очень мучительны. Мистер Уладо, кстати, большой специалист в этом деле, не так ли, мистер Уладо?
  Тот чуть улыбнулся, кажется, даже смутился.
  — А почему просто не передать их полиции? — спросил я.
  — Щит, мистер Сент-Ив, вы забываете про щит. Мы готовы на все, чтобы заполучить его.
  Я повернулся к мужчине.
  — Вас зовут Джек, так?
  Он ничего не ответил, а в его глазах я не увидел ни страха, ни тревоги, ни сожаления. Они были пусты, как выброшенная бутылка из-под пива.
  — Я думаю, вам лучше сказать этому человеку, где находится щит.
  Он помолчал еще секунды две, затем нецензурно выругался.
  Я кивнул и посмотрел на женщину.
  — Этот человек не шутит. Я имею в виду пытки. Вам лучше ответить на его вопросы.
  И в ее глазах не отразилось никаких эмоций, она улыбнулась, выругалась так же, как и ее спутник, и хихикнула. Это хихиканье я уже слышал в телефонной трубке.
  Я повернулся к Мбвато.
  — Они ваши. С чего вы хотите начать?
  Мбвато вздохнул.
  — Я не силен в этих делах, знаете ли. Давайте обратимся к мистеру Уладо. Вас не затруднит рассказать, что вы можете предложить нашим друзьям, мистер Уладо?
  — Разумеется, нет, — он подошел к подоконнику и взял какой-то сверток длиной в двенадцать дюймов. Вернулся и встал перед парочкой. — К сожалению, у нас нет специального оборудования, которое обычно используется для этих целей, поэтому приходится импровизировать. Впрочем, в магазинах Америки мы без труда подобрали адекватные заменители. — Он развернул бумагу. Внутри оказалась коробочка. — Вот это электрические щипцы для завивки волос. Нагреваются до очень высокой температуры. Вызывают очень сильную боль, если вставить во влагалище женщины или задний проход мужчины. Сейчас вы все увидите сами.
  Он достал щипцы из коробочки и бросил ее на пол. Женщина неожиданно хихикнула. Мужчина лишь смотрел на Уладо. А тот вставил штепсель в розетку. Держа щипцы в правой руке, повернулся к Мбвато.
  — С кого нам следует начать, сэр?
  Мбвато вроде бы задумался.
  — Даже не знаю, мистер Уладо. Как по-вашему, мистер Сент-Ив, с джентльмена или с дамы?
  Я пожал плечами.
  — Думаю, с женщины.
  — Очень хорошо. Мистер Уладо, с этой юной леди.
  Мистер Уладо кивнул, плюнул на палец, коснулся щипцов. Слюна зашипела.
  — Подержите, пожалуйста, щипцы, сэр, пока я подготовлю женщину, — он протянул щипцы Мбвато и шагнул к ней.
  — Вы не посмеете вставить в меня эту штуку! — взвизгнула она.
  — В этом не будет нужды, если вы скажете, где щит, — заверил ее Мбвато. — В противном случае... — он выразительно покачал щипцами.
  Женщина глянула на мужчину.
  — Я ему все скажу.
  — Заткнись, — рявкнул тот. — Ничего они тебе не сделают. Просто блефуют. — Я заметил, что на его лбу выступила испарина.
  — Продолжайте, мистер Уладо, — скомандовал Мбвато.
  — Первым делом я должен снять с нее брюки.
  — Так снимайте.
  — Жаль, что у нас нет стола.
  — А вы импровизируйте, импровизируйте, — посоветовал Мбвато.
  — Сначала брюки, — он протянул руку к «молнии».
  — Не трогай меня, проклятый ниггер! — взвизгнула женщина. — Не прикасайся ко мне! — Тут она разрыдалась. — У нас его нет. Нет у нас этого проклятого щита.
  Мбвато вытащил штепсель из розетки, осторожно положил щипцы на пол.
  — А где же щит? — спросил он, отчетливо выговаривая каждое слово.
  — Не знаем, — простонала женщина. — У нас его нет.
  — Но вы украли его из музея? — настаивал Мбвато.
  — Да, тот ниггер отдал его нам. Но пробыл он у нас лишь несколько минут.
  Мбвато повернулся к мужчине. Испарина на его лбу собралась в капли пота, которые падали ему на глаза. Он тряс головой, чтобы смахнуть их.
  — С самого начала, Джек, — попросил Мбвато. — С самого начала.
  Вновь мужчина ответил ругательством.
  И тогда Мбвато отвесил ему сочную затрещину. Лицо мужчины скривилось, только тут я понял, что он плачет.
  — Хорошо, хорошо, — он хлюпнул носом, бросил на женщину злой взгляд. — Дубина. Ну почему я всегда связываюсь с полными идиотками?
  — С самого начала, — напомнил Мбвато.
  — Спиллейси, — выдохнул Джек. — Он втянул меня в эту историю. Он знал парня из Вашингтона, который предлагал выгодное дельце. Подойти к задней двери, взять кое-что и за это получить десять тысяч баксов.
  — Десять тысяч? — переспросил я.
  — Такова была наша первоначальная доля. Спиллейси связался с этим парнем из Вашингтона. Уинго. Законченный наркоман. Он выложил нам все детали. С охранником он договорился раньше, и мы вчетвером встретились в Вашингтоне. Эти двое уже прочно сидели на игле. Вот тогда-то Уинго упомянул про двести пятьдесят тысяч. Сумму выкупа. Я перезвонил Спиллейси и сказал, что негоже предлагать нам всего десять тысяч из двухсот пятидесяти. Мы все обговорили и решили избавиться от Уинго. Вкололи лишнюю долю героина как-то вечером, посадили в машину и скинули ее под откос. Вот тут мы столкнулись с трудностями. Уинго поставлял этому ниггеру героин, так что после его смерти наркотик пришлось добывать нам. Спиллейси покупал героин в Нью-Йорке, а мы возили его в Вашингтон и отдавали охраннику.
  — Где Уинго брал героин? — спросил я. — Насколько мне известно, ему ежедневно требовались пятьсот баксов, чтобы он сам, Сэкетт и его жена могли наслаждаться жизнью.
  — Не знаю, — ответил Джек. — Однажды я спросил его, но он лишь рассмеялся и сказал, что у него надежный источник.
  — Продолжайте, пожалуйста, — вставил Мбвато.
  — А остальное вы знаете. Мы получили щит и избавились от охранника. То есть деньги предстояло разделить на троих. Я, Спиллейси и эта дура. А что сделал Спиллейси? Ничего.
  — Поэтому-то вы и зарезали его, — кивнул я.
  — Где щит? — спросил Мбвато.
  — Не знаю.
  — А что вы с ним сделали?
  — Как и договаривался Уинго, мы проехали шесть кварталов и положили щит на заднее сиденье припаркованной там машины. Больше я его не видел.
  — Щит Компорена, — женщина хихикнула.
  — Какой машины? — не отставал Мбвато.
  — Мой Бог, откуда мне знать? Обычной машины, которой надлежало стоять в определенном месте, где она и стояла. И я положил щит на заднее сиденье.
  — Понятно. — Мбвато вздохнул и посмотрел на меня. — Кажется, мы раскрыли несколько убийств и кражу, мистер Сент-Ив, но ни на йоту не приблизились к щиту.
  — Я в этом не уверен. А пока он настроен говорить, давайте выясним все до конца. Что насчет лейтенанта Огдена, Джек? Как он вышел на вас?
  — Спиллейси, — мрачно ответил Джек. — Огден пронюхал, что вы интересуетесь Спиллейси, и догадался, что тот замешан в этом деле. А от него потянулась ниточка ко мне. Мы со Спиллейси часто работали вместе. И Огден знал об этом. Он и меня знал. Еще бы ему не знать меня. Сколько раз я платил ему за таких дурех, как эта, — он качнул головой в сторону женщины.
  — Он с тобой говорил?
  — Пытался. Мне сказали, что он меня ищет. Да ну его к черту. Он мертв, — тут он посмотрел на меня и осклабился. — А мы заставили тебя побегать, не так ли, парень?
  — Это точно, — подтвердил я. — Заставили.
  — И все из-за какого-то паршивого щита.
  — Щита Компорена, — и женщина вновь порадовала нас хихиканьем.
  Глава 19
  Мбвато и я оставили мистера Уладо приглядывать за пленниками, а сами спустились вниз, продегустировать шотландское, которому отдавал предпочтение хозяин дома. В правой руке я нес чемодан. Вроде бы он весил поменьше, чем раньше, и я подумал, а не пересчитать ли мне деньги, но потом отказался от этой мысли. Действительно, что я мог предпринять, если бы обнаружил недостачу? Уж наверняка не стал бы докладывать свои.
  Мбвато наполнил два бокала, и мы уселись в уютной гостиной, с множеством картин и книжных полок. Я — на диван, Мбвато — в самое большое кресло.
  — Итак, мистер Сент-Ив, как нам поступить с нашими юными друзьями, что сейчас наверху?
  — Передать их полиции.
  — Вы думаете, они в своем уме?
  — Мужчина — да. Насчет женщины — не знаю. Возможно, она с причудами, а может, действительно дебилка.
  — Однако раскололась она не сразу, — пробормотал Мбвато.
  — Щипцы для завивки оказались весьма убедительным доводом. Скажите мне, неужели ваш Уладо действительно специалист по пыткам?
  Мбвато хохотнул.
  — Разумеется, нет. Разве вы не видели, в каком он был ужасе? Идею-то он почерпнул из одного из ваших многокрасочных журналов. Но сработала она преотлично, не так ли?
  — А если б они не заговорили? Если в продолжали упрямиться? Вы использовали бы щипцы?
  Мбвато задумчиво посмотрел на меня.
  — Позвольте мне ответить вопросом на вопрос: вы попытались бы остановить меня?
  Я кивнул.
  — Пожалуй, что да.
  — И достигли бы успеха, — он шумно вздохнул. — Однако и угрозы хватило с лихвой. Жизнь, которую они ведут, подготовила их к мысли, что два африканских дикаря будут пытать их часами, пока не добьются своего. Это элементы американской культуры, впитанные с молоком матери.
  — Они видели слишком много фильмов, где негры из Африки, не задумываясь, поступают так, как вы обещали поступить с ними.
  — Не только это. Если в поменялись местами, они бы не колеблясь воспользовались раскаленными щипцами, чтобы получить интересующие их сведения от меня или мистера Уладо. Так что они не сомневались относительно наших намерений, — он вновь вздохнул. — Но что нам с ними делать?
  — Полиция, — подсказал я.
  — Да перестаньте, мистер Сент-Ив.
  — Почему нет?
  — Мы сможем это сделать... анонимно?
  — Ну, едва ли нам удастся запаковать их в ящик и отправить по почте.
  — А может быть, вы...
  — Может быть.
  — Я был бы вам крайне признателен.
  — Я у вас куда в большем долгу. Вы же вернули мне деньги.
  Мбвато поставил бокал на столик, наклонился вперед, уперся локтями в колени, начал изучать рисунок ковра.
  — Деньги для вас гораздо важнее щита?
  — Пожалуй, да. Если я верну деньги музею, мы окажемся в исходной точке. И я смогу откланяться, пожелав им дальнейших успехов.
  — Именно это вы и намерены сделать завтра?
  — Отнюдь.
  Вот тут он посмотрел на меня.
  — То есть как?
  — Сначала я намерен вернуть щит.
  Его глаза широко раскрылись.
  — Вы знаете, где он?
  Я ответил не сразу.
  — Кажется, знаю.
  — Кажется?
  — Да.
  — Мое предложение остается в силе, мистер Сент-Ив.
  — Забудьте о нем.
  — Вы получили более выгодное?
  — Нет.
  Мбвато встал, прошелся по гостиной.
  — Подобными намеками и недомолвками можно довести до белого каления кого угодно, мистер Сент-Ив. Впрочем, вы, наверное, и сами об этом знаете.
  — Я не подумал об этом. Извините.
  Он остановился передо мной, чернокожий гигант, на широком лице которого надежда боролась с отчаянием. Отчаяние, похоже, брало верх.
  — Вы понимаете, сколь велика значимость щита, не для меня лично, но для моей страны?
  — Вы говорили мне об этом. Дважды. Если не трижды.
  — Тогда нет нужды повторяться.
  — Нет.
  — А теперь вы намерены вернуть щит?
  — Совершенно верно.
  — Как?
  — Вас больше интересует — кому?
  — Да, разумеется. Кому?
  — Я еще не решил. Думаю. Но уже знаю наверняка, что мне потребуется помощь.
  — Это просьба?
  Я кивнул. Навалилась усталость. Хотелось лечь в постель. Вновь заболела голова.
  — Можно сказать, да.
  — Когда?
  — Самое позднее, завтра.
  — А потом вы передадите щит в музей?
  — Не знаю. Возможно, я его не получу. Я лишь могу догадываться, где сейчас щит. Но уверен в том, что меня обвели вокруг пальца, хотя и не знаю наверняка, кто именно. Может, и вы. А может, мой адвокат, или музей, или лейтенант Деметер с сержантом Фастнотом. Может, все это гигантский заговор, о котором известно всем, кроме меня. А может, причиной всему — полученное мною сотрясение мозга, из-за которого я все толкую превратно. И я постепенно превращаюсь в параноика.
  Голова у меня уже разламывалась от боли.
  — Не надо больше вопросов, мистер Мбвато, — продолжил я. — Не надо вопросов, ответов на которые у меня нет. Сейчас я хочу вернуться в отель и лечь спать. Но даже этого я не могу сделать, потому что сначала мне надо позвонить в полицию и сообщить о ваших друзьях, что сидят наверху. Вы найдете другое место для ночлега?
  — Да, конечно, — кивнул Мбвато.
  — Как я смогу связаться с вами завтра? — Я закрыл глаза, но боль от этого не утихла.
  — По этому номеру, — он достал одну из своих визиток и нацарапал несколько цифр. Протянул визитку мне, а я сунул ее в карман. — В какое время ждать вашего...
  — Не знаю. Я уже сказал вам, ничего не знаю. Кроме догадок, у меня ничего нет. Может, я совсем не позвоню. Потому что моя версия лопнет как мыльный пузырь.
  — Вы плохо себя чувствуете, мистер Сент-Ив? — В голосе Мбвато слышалась искренняя забота. К тревоге за щит прибавились опасения, что я могу умереть у него на руках.
  — Да, плохо. Где телефон?
  — У вас под рукой.
  — Понятно, — слово мне понравилось, и я повторил его вновь. — Понятно. Мне кажется, еще один глоток спиртного мне не повредит, мистер Мбвато. Глоток прекрасного шотландского, которое пьет хозяин этого дома. А после того как вы принесете мне полный бокал, зовите вашего мистера Уладо и растворяйтесь в ночи. Но поначалу убедитесь, что ваши юные друзья привязаны надежно.
  — Хорошо, — он протянул мне бокал. — Я прослежу. Чем еще я могу вам помочь, мистер Сент-Ив? Мне кажется, вы сильно побледнели, хотя я не слишком разбираюсь в оттенках кожи белых.
  — Со мной все в порядке, — ответил я. — Только голова разваливается на части.
  — Я пойду за мистером Уладо, — и он направился к лестнице.
  Я же набрал номер лейтенанта Деметера. Он ответил как обычно:
  — Отдел ограблений, лейтенант Деметер.
  — Как подвигается отчет, лейтенант?
  — Что вы хотите, Сент-Ив?
  — Перекинуться с вами парой слов, всего лишь парой слов.
  — Вы пьяны?
  — Возможно, возможно. Голова у меня вот-вот оторвется и начнет плавать по комнате.
  — Вы пьяны, — констатировал Деметер.
  — Воровская парочка, лейтенант. Я их связал и заткнул рты кляпом. Ну, пусть обошелся без кляпов, но связал. Да, связал прочной веревкой. И деньги. Четверть миллиона долларов. Они опять у меня. Вам это интересно?
  Деметер не сразу обрел дар речи.
  — Это шутка, Сент-Ив?
  — Едва ли такую шутку могли бы признать удачной, не так ли? Никаких шуток. Воры и деньги. Они здесь. Я решил позвонить вам, прежде чем вы закончите отчет о сегодняшних событиях.
  — Где вы?
  Я отхлебнул из бокала. Боль в голове сконцентрировалась в районе глаз, пытаясь вытолкнуть их из орбит. Я закрыл глаза.
  — В очаровательном доме на Коркорэн-Плейс.
  — Адрес, черт побери?
  — О, да. — Я назвал номер дома.
  — Если это шутка...
  — Никаких шуток, лейтенант. Абсолютно никаких, — и я положил трубку.
  Мбвато и Уладо тем временем спустились в гостиную. Оба в пиджаках и при галстуках. Уладо приблизился ко мне и выложил на столик какие-то предметы.
  — Это мы взяли у них. Наверное, полиции они потребуются как вещественные доказательства. — На столе лежали два ножа с выскакивающими лезвиями, револьвер тридцать восьмого калибра и дубинка.
  — Мы уходим, мистер Сент-Ив, — обратился ко мне Мбвато. — Вам больше ничего не нужно?
  Я протянул ему пустой бокал.
  — Наполните еще раз, пожалуйста.
  Уладо взял бокал из моих рук, посмотрел на Мбвато, тот кивнул.
  — Вам нужно поспать, мистер Сент-Ив.
  — Я знаю, — ответил я. — Минут шестьсот, а то и поболе.
  Уладо принес мне полный бокал.
  — Я буду ждать вашего звонка, — напомнил Мбвато.
  — Посадите у телефона дежурного, — предупредил я. — Я позвоню.
  У двери мистер Мбвато обернулся и пристально посмотрел на меня.
  — Надеюсь, вы знаете, что делаете, мистер Сент-Ив.
  — Я тоже надеюсь, мистер Мбвато. Очень надеюсь.
  Глава 20
  К приезду Деметера и Фастнота боль немного отступила. Наверное, сказалось благотворное действие шотландского. А может, я просто перестал думать о том, что мне предстоит на следующий день. Голова уже не кружилась, и, когда начали барабанить в дверь, я поднялся без посторонней помощи, пересек гостиную и холл и открыл ее.
  — Есть же звонок. Или вы думаете, что он испорчен? — спросил я Деметера.
  — Вы пьяны, Сент-Ив, от вас разит виски.
  — Заходите, господа, — я отступил в сторону. — Вижу, вы в полном составе.
  — Если это шутка, Сент-Ив, вы о ней пожалеете, — он прошел в холл, сопровождаемый Фастнотом, челюсти которого мерно пережевывали резинку.
  — Вы ужасно выглядите, — сообщил мне Фастнот.
  — Болела голова, но сейчас стало лучше.
  — Перейдем к делу, — набычился Деметер. — Зачем мы приехали?
  — Джек и Джилл на третьем этаже, — ответил я. — Джек и Джилл — воры. Они также убийцы, отвратительный продукт нашего отвратительного общества.
  Деметер подозрительно глянул на меня.
  — Сидят наверху и ждут нас, так?
  — Они связаны, — напомнил я. — Крепкой веревкой.
  — Ладно, проверим, — Деметер достал из кобуры пистолет и махнул им в сторону лестницы. — Вы пойдете, Сент-Ив?
  — Слишком далеко. И высоко. У меня трещит голова.
  Достал пистолет и Фастнот. Вдвоем они, крадучись, поднялись по лестнице. Я же вернулся в гостиную и опять налил себе виски, рассчитывая, что очередная порция окончательно вылечит меня. Сел на диван и прикрыл глаза. Наверху что-то загремело. Наверно, дверь на третьем этаже вышибли ударом ноги и она упала на пол. А может, стукнулась о стенку. Мне не оставалось ничего другого, как пить виски мелкими глоточками. Наконец заскрипели ступени. Фастнот спустился первым, с пистолетом на изготовку. За ним женщина, руки ее сковывали наручники. Мужчина — тоже в наручниках, и последним — Деметер, с пистолетом в руке.
  — А, вы поймали их, лейтенант, — я отсалютовал ему полупустым бокалом. — Отличная работа.
  — Заткнитесь, — рявкнул Деметер.
  Фастнот повернулся и указал пистолетом на два стула.
  — Сядьте там, — приказал он мужчине и женщине. Те пошли к стульям и сели.
  — Чемодан с деньгами у того стула, — добавил я. — Вы пересчитывали деньги?
  — Нет. А с какой стати?
  — Даже не открывали чемодан?
  — Нет.
  — Посмотрите, что там, Фастнот.
  Фастнот склонился над чемоданом, положил его на пол, щелкнул замками, откинул крышку. Аккуратные пачки десяти— и двадцатидолларовых купюр никуда не делись.
  — О Господи!
  По возгласу я понял, что такого количества денег видеть Фастноту еще не приходилось.
  — Ладно, закройте чемодан, — Деметер повернулся ко мне. — А теперь рассказывайте обо всем, Сент-Ив.
  — Мне в отель позвонил человек, не пожелавший представиться. Сказал, что воры и деньги находятся по этому адресу, в целости и сохранности. Я взял такси, приехал сюда, убедился, что меня не обманули, и перезвонил вам.
  — Он лжет! — воскликнул мужчина, называвший себя Джеком. — Нас схватили два здоровенных ниггера. Со странным выговором, как у англичан. Они грозились вставить мне в задницу, а ей в соответствующее переднее место раскаленные щипцы для завивки волос, если мы не ответим на их вопросы, а этот гад собирался им помогать.
  — Какие вопросы? — рявкнул Деметер.
  Джек отвернулся.
  — Никакие. Не о чем нам разговаривать. Но он лжет.
  — Странно, — я пожал плечами. — А лишь несколько минут назад они трещали без умолку. О том, как украли щит и убили четверых. Сэкетта, Уинго, Спиллейси и вашего бывшего однокашника, лейтенант.
  Деметер огляделся, нашел подходящее кресло, сел. Достал из внутреннего кармана сигару в металлическом футляре, вытащил ее, неторопливо раскурил. Затем посмотрел на меня.
  — Нет ничего лучше хорошей сигары.
  — Этот чемодан может обеспечить вас ими до конца жизни, — ответил я.
  — А что вы об этом думаете, Фастнот? — Деметер обратился к сержанту, также убравшему оружие в кобуру и облокотившемуся на каминную доску.
  — Насчет чего?
  — Да я вот о чемодане, который может купить мне великое множество сигар.
  — Это точно, — согласился Фастнот.
  — Сигары мне, девочек — вам, да и Сент-Иву кое-что перепадет.
  — А как насчет этих двоих, Джека и Джилл? — поинтересовался я.
  — Их же зовут иначе, не Джек и не Джилл. Что сказал вам Огден перед смертью? Фредди и его шлюха, не так ли? — Деметер повернулся к мужчине и женщине. — Ты же Фредди, а это твоя шлюха? — осведомился он.
  Джек-Фредди послал лейтенанта куда подальше. Фастнот вздохнул, оторвался от каменной доски, подошел к мужчине и дважды ударил по лицу открытой ладонью. А затем неспешно вернулся на прежнее место. Из глаз мужчины опять покатились слезы. Кому понравится, когда бьют.
  — Я задал тебе вопрос, сынок, — напомнил Деметер. — Тебя зовут Фредди?
  Мужчина кивнул. Женщина посмотрела на него и хихикнула.
  — Фред.
  — А дальше?
  — Фред Симпсон.
  — Ладно, Фред Симпсон, а эта мадам? Она тебе жена?
  — Нет.
  — Он — мой сутенер, — подала голос Джилл. — Мой маленький сутенер. Фредди Сутенер.
  — А как зовут вас? — спросил женщину Деметер.
  — Ванда.
  — Ванда...
  — Ванда Лу Весолоски.
  — Полька, — процедил Фред. — Польская дебилка.
  — Расскажи нам обо всем, Фредди, — попросил Деметер.
  — Мне нужен адвокат. Я имею право ничего не говорить.
  — Совершенно верно, Фредди, имеешь, — Деметер покосился на меня. — Так вы говорите, этот Фредди чуть раньше пел как соловей?
  — Именно так, — подтвердил я.
  — Раз уж вы все слышали, Сент-Ив, может, введете нас в курс дела?
  — Нет возражений. — И я повторил все то, что сказал Джек-Фредди, пока Мбвато искал место, куда бы положить щипцы для завивки волос. Не упоминая, правда, самого Мбвато и мистера Уладо. По какой-то неведомой мне причине я и про себя называл высокого молодого африканца не иначе, как «мистер Уладо».
  Когда я закончил, Деметер довольно хмыкнул, огляделся в поисках пепельницы, нашел искомое на одном из столиков, стряхнул столбик пепла с сигары.
  — И все это вам рассказал Фредди? Должно быть, в свое время вы были хорошим репортером, Сент-Ив.
  — Неплохим, — признал я без ложной скромности. — Люди делились со мной самым сокровенным.
  — Он — лжец, — пробубнил Фредди. — Тут были два ниггера. С электрическими щипцами для завивки волос. Он собирался помочь им засунуть щипцы мне в задницу. А Ванде... Спросите Ванду!
  — Он говорит правду, Ванда?
  Та ответила непонимающим взглядом.
  — Что?
  — Насчет щипцов для завивки волос и двух ниггеров.
  — Ага, — она хихикнула. — И щита Компорена, — она хихикнула вновь.
  Деметер вздохнул.
  — Действительно, с таким чемоданом можно купить много сигар. Сколько приходится на треть от двухсот пятидесяти тысяч?
  — Я уже подсчитал, — ответил Фастнот. — Восемьдесят три тысячи триста тридцать три доллара и тридцать три цента.
  — Кругленькая сумма. Как вам кажется, Сент-Ив?
  — Что будет с этой парочкой?
  — Наверное, они могут попытаться сбежать. Но речь не об этом. Достаточно ли вам восьмидесяти трех тысяч трехсот тридцати трех долларов, не говоря о тридцати трех центах?
  — Нет.
  — Я так и думал, — кивнул Деметер. — Нью-йоркскому посреднику этого, конечно, мало. Впрочем, вашингтонский коп тоже смог бы распорядиться и большей суммой, — он повернулся к Фредду Симпсону. — Так в какую машину ты положил щит, Фредди?
  — В обычную машину, которая стояла... — он осекся. — Я не буду отвечать на ваши вопросы. Я имею право на адвоката.
  Деметер поднялся.
  — Имеешь. Тебе понадобится адвокат. Хороший адвокат. Вставайте, нам предстоит небольшая поездка. Возьмите чемодан, Фастнот.
  — Не следует ли вернуть его в музей? — спросил я.
  — В чем дело, Сент-Ив? Вы беспокоитесь, что двум вашингтонским копам не хватит по сто двадцать пять тысяч на брата?
  — Ни о чем я не беспокоюсь.
  — Держу пари. Но давайте проясним все до конца. Деньги — наше единственное, вещественное доказательство. Без них у нас нет ничего, кроме ваших показаний. А в суде они ничего не значат, поскольку вы получили эту информацию из вторых рук. А когда мы вернемся в участок, я позвоню этой Уинго и скажу, что деньги и подозреваемые у нас. Вас это устроит?
  — Вполне.
  — Тогда в путь, — подвел черту Деметер.
  Фастнот подошел к парочке в наручниках и указал на дверь. Поднялся и я. Фредди шагнул к двери, остановился передо мной.
  — Почему ты не скажешь им о двух ниггерах, парень? Зачем тебе это вранье?
  — Я понятия не имею, о чем ты говоришь, Фредди. Его лицо исказила гримаса.
  — Ты лжешь, парень! — воскликнул он. — Ты лжешь.
  — Заткнись, Фредди! — встряла женщина.
  — Пошли, — рявкнул Фастнот и подтолкнул их к двери.
  Замыкавший колонну Деметер у порога оглянулся.
  — Может, вас подвезти, Сент-Ив?
  — Спасибо, не надо, — покачал головой я.
  — Вы помните, в десять утра вас ждут в управлении?
  — Помню.
  — Сначала вы побеседуете в отделе убийств, а потом загляните в мой кабинет. Мне тоже нужны ваши письменные показания.
  — Хорошо.
  — Позвольте задать вам один вопрос.
  — Валяйте.
  — Вы и два ниггера действительно хотели вставить раскаленные щипцы ей по влагалище, а Фредди в задницу?
  — Ничего не знаю ни о щипцах, ни о ниггерах, лейтенант.
  Деметер кивнул и дважды затянулся сигарой.
  — Насколько велика должна быть сумма, чтобы вам хватило одной трети? Я имею в виду нью-йоркского посредника.
  — Не знаю, — ответил я. — А сколько хватит лейтенанту отдела ограблений?
  — Тоже не знаю, — ухмыльнулся Деметер. — Честное слово. И надеюсь, что не узнаю никогда.
  Глава 21
  Влажность заметно повысилась, когда следующим утром я вышел из здания полицейского управления, расположенного в доме 300 по Индиана-авеню. Серые низкие облака медленно плыли на восток. Часы показывали четверть двенадцатого, и в горле у меня пересохло, потому что я отвечал на вопросы не меньше часа и некоторые из моих ответов с небольшой натяжкой можно было назвать правдивыми.
  Я остановил такси и в одиннадцать двадцать семь вылез из кабины у входа в музей Култера. Ровно в половине двенадцатого негритянка, секретарь Фрэнсис Уинго, открыла мне дверь в ее кабинет. На этот раз Фрэнсис встретила меня без улыбки. Мало того, что я не вернул щит, я еще и опоздал на полчаса.
  В четыре утра, когда я ворочался в постели, а сон все не шел, ситуация казалась предельно ясной и простой. Теперь же, когда я входил в кабинет Уинго, в душу мою закрались сомнения: а правильно ли я все рассчитал?
  Фрэнсис Уинго и Уинфилд Спенсер сидели в дальнем конце кабинета у камина. Я заметил, что со стены исчезла картина Клее. Ее место заняло абстракционистское полотно с многочисленными ярко-синими кубиками. Фрэнсис Уинго на этот раз надела белое платье. Спенсер был в том же сером костюме-тройке, правда, сменил рубашку и галстук, надев синюю «бабочку» в белый горошек. Они оба недовольно глянули на меня — деловые люди, вынужденные ждать бездельника.
  — Извините, что опоздал. Пришлось давать показания в двух отделах полиции, и на это ушло больше времени, чем я предполагал.
  — Пока мы вас ждали, — первой из них заговорила Фрэнсис Уинго, — я рассказала мистеру Спенсеру о телефонном звонке лейтенанта Деметера. Он позвонил в час ночи и сообщил об аресте двух подозреваемых. Их взяли с деньгами. При нашем последнем разговоре вы могли хотя бы намекнуть, что деньги пропали, мистер Сент-Ив.
  — Я бы все вам сказал, но вы бросили трубку.
  Спенсер опять уставился в мой лоб.
  — Если я понял правильно, деньги возвращены, воры пойманы, но щита по-прежнему нет. Таков сегодняшний итог, не так ли, мистер Сент-Ив?
  — Да, — кивнул я.
  — А вы, судя по всему, сделали то, чего делать не собирались.
  — Простите?
  — Помогли поймать воров.
  — Получается, что так.
  Спенсер кивнул, и взгляд его переместился на кофейный столик между креслами, на которых они сидели, и диваном, где расположился я.
  — Мы, разумеется, крайне разочарованы.
  — Я вас понимаю.
  — Щит для нас куда важнее, чем воры или деньги.
  — Естественно.
  У меня вновь разболелась голова.
  — У нас появляются новые проблемы, — подала голос Фрэнсис Уинго. — Мы больше не можем скрывать кражу от прессы. После того как утром я связалась с посольством Жандолы, они потребовали, чтобы музей Култера подготовил соответствующее сообщение для прессы.
  — Это довольно-таки необычно, — заметил я.
  — Согласна с вами, но и национальные сокровища крадут не каждый день.
  Я огляделся в поисках пепельницы, но не обнаружил ничего подходящего. Фрэнсис Уинго, прочитав мои мысли, прошла к столу, принесла пепельницу и поставила передо мной. Я закурил, не обращая внимания на недовольную гримасу Спенсера.
  — В этом деле все необычно, — начал я. — Началось с кражи, а кончилось убийством четырех человек, и я не уверен, что под этим списком подведена черта. Но самое-то странное состоит в том, что щит и не собирались возвращать. Во всяком случае, музею.
  Спенсер засмеялся. Я даже ни разу не видел, как он улыбается, так что этот смешок несказанно изумил меня.
  — Извините, но мне вспомнилась лекция, которую вы прочитали нам при нашей первой встрече, когда мы собрались, чтобы назначить вас нашим посредником. В тот раз вы всячески открещивались от того, чтобы принять участие в разгадке совершенного преступления или высказать какие-либо предположения насчет личности воров. Теперь же, лично передав воров, если я правильно понял, мужчину и женщину, полиции, вы решили сыграть Шерлока Холмса, чтобы определить мотив преступления. Еще раз извините, мистер Сент-Ив, но это весьма забавно. Может, вы доиграете эту роль до конца и скажете нам, где сейчас щит?
  — Кражу спланировал безвременно ушедший от нас муж миссис Уинго.
  — Это ложь, — голосу Фрэнсис Уинго не хватало убедительности.
  — А я думаю, правда, — возразил я. — Того же мнения придерживается и полиция, и воры. Они сказали мне об этом прошлой ночью. Ваш муж и не собирался возвращать щит музею. Он лишь хотел получить выкуп. Его доли хватило бы на героин, а потом всегда оставалась возможность шантажа.
  — И кого он намеревался шантажировать, мистер Сент-Ив? — поинтересовался Спенсер.
  — Человека, для которого он украл щит.
  — И, если следовать вашей логике, щит сейчас у него?
  — Да.
  — Потрясающе. Значит, сейчас нам осталось установить, кто этот человек, и затем передать его полиции.
  — Совершенно верно.
  — И вы, несомненно, знаете, кто он?
  — Думаю, да.
  — Думаю, но не уверены?
  — Уверен, но не на все сто процентов.
  — Вы нам его назовете?
  — Нет. Я назову его имя и фамилию только вам, мистер Спенсер, а уж затем вы, как представитель исполнительного комитета музея, решите, что необходимо предпринять. А миссис Уинго была замужем за организатором кражи. В такой ситуации ей угрожает обвинение в соучастии.
  — Это нелепо! — воскликнула Фрэнсис Уинго.
  — Отнюдь, — покачал головой я. — Скорее более чем логично. Ваш муж тратил на героин много денег. Он потратил все сбережения, свои и ваши, и в дальнейшем у него остался лишь один путь добывания денег. Причем больших денег. Как директор музея, вы могли познакомить его с кем-то из охранников, к примеру с Сэкеттом. Потом он все делал сам, но, возможно, именно от вас узнал о единственной двери, которую можно открыть изнутри, не поднимая тревоги. Полиция уверена, что в подготовке ограбления принимали участие сотрудники музея. Правда, они не подозревали, сколь высокое положение занимали эти люди.
  Взгляд ее переполнился отвращением вкупе с презрением. Я же ответил легкой улыбкой.
  — Вы должны признать, одно сходится с другим.
  — Вы упомянули, что можете предположить, у кого сейчас щит, — Спенсер попытался повернуть разговор в другое русло.
  — Я также упомянул, что назову его имя только вам, но не миссис Уинго. Если она — соучастница преступления и если я действительно укажу на человека, в настоящий момент владеющего щитом, она сможет предупредить его.
  — Но вы же не думаете, что щит у нее? — спросил Спенсер. — Спрятанный где-то на чердаке, чтобы она могла восхищаться им в полном одиночестве долгими зимними вечерами, — Спенсер засмеялся вновь. Наверное, второй раз за этот год.
  — Нет. Я уверен, что у нее щита нет.
  Фрэнсис Уинго поднялась, не посмотрев на меня, и, ничего не сказав, направилась к двери, открыла ее и вышла из кабинета. Спенсер проследил за ней взглядом. Когда же дверь закрылась, повернулся ко мне, и впервые наши взгляды встретились.
  — Итак, мистер Сент-Ив, кто же он?
  Я глубоко вздохнул, но голос у меня все равно дрогнул:
  — Вы. Щит у вас.
  Глава 22
  В 4.36 утра, когда я лежал в кровати в номере «Мэдисона», эта сцена выглядела получше. Спенсер застывал, прижатый к стене безупречной логикой моих обвинений. Капельки пота появлялись на его верхней губе. На виске начинала пульсировать жилка. Руки он засовывал в карманы, чтобы я не мог видеть, как они дрожат. Он сжимался, придавленный тяжестью вины. Но то было в 4.36. А в 11.47 Спенсер не повел и бровью. Лишь на мгновение на его лице отразилось легкое разочарование. И разочаровался он не в себе, а во мне.
  — Понятно, — он отвел глаза, как будто пытался найти тему разговора, которая поможет нам забыть, что чуть раньше я выказал себя круглым идиотом.
  Вот тогда-то я и подумал, что хорошего копа из меня не выйдет. У меня сместились понятия преступления и наказания. Возмездие не являлось моей целью. Я восхвалял преступников и становился циником, когда речь заходила о законе и порядке. Еще немного, и я начал бы извиняться перед миллиардером за то, что обозвал его вором.
  — Все сходится, — промямлил я.
  — Действительно, — Спенсер остановил свой взгляд на Капитолии, как бы раздумывая, не нуждается ли он в покраске.
  — Во-первых, — продолжил я, — вы входили в число тех немногих, кто знал, что Джордж Уинго — наркоман. Вы также знали, что денег на покупку героина ему постоянно не хватает.
  — М-м-м-м, — кажется, в глазах Спенсера мелькнула искорка интереса.
  — Во-вторых, вам хватало денег, чтобы удовлетворить все его потребности. Я не ведаю, кто предложил посадить на иглу охранника. Едва ли это имеет какое-то значение. По крайней мере, не для меня. Но в Уинго вы нашли организатора кражи, а в Сэкетте — лазутчика в стане врага. А через некоего Спиллейси из Нью-Йорка подобрали еще двух сообщников и посредника. То есть меня. В-третьих, мотив.
  На этот раз Спенсер чуть улыбнулся.
  — Ах да, мистер Сент-Ив. Мотив. Не мог же я действовать без мотива, не так ли?
  — Не могли.
  — Позвольте высказать предположение. Внезапно щит зачаровал меня, это грубый, нелепый кусок бронзы. Я решил, что должен завладеть им любой ценой. Меня обуяла навязчивая идея. Похоже, эта версия в русле ваших рассуждений.
  — Нет, — я покачал головой. — Мотив — «Эльдорадо».
  — А-а, — протянул он, — «Эльдорадо».
  — "Эльдорадо Ойл энд Гес". Одна из ваших компаний.
  — Ясно.
  — До того как в Жандоле произошла революция, эта компания вела переговоры о покупке прав на добычу полезных ископаемых. Точнее, нефти. А находится месторождение на территории Компорена. Мне очень помогла библиотека конгресса.
  — Понятно.
  — И тут на сцене появился злодей. Голландско-британский концерн. Он тоже желал качать нефть и предложил жандольскому правительству куда лучшие условия. Вы тоже изменили свои условия, чтобы ни в чем не уступать конкуренту, но голландцы вкупе с англичанами пошли еще дальше. Так что правительство Жандолы начало склоняться к тому, чтобы уступить права на разработку нефтяного месторождения им. Побить ставку концерна помешала революция. И переговоры застопорились, потому что нефть осталась в Компорене. Пока я прав?
  — В общем и целом, — признал Спенсер.
  — Поначалу казалось, что жандольцы расправятся с мятежниками за неделю. Но вышло по-иному. Компоренцы сражались лучше, чем ожидалось. Какая-то помощь стала поступать из Франции и Германии. Если Компорен продержится еще месяца два, он, возможно, даже добьется независимости. Или по меньшей мере признания Францией и Германией, что поможет ему вести борьбу с Жандолой долгие годы. И тогда вам придется пойти на переговоры с правительством Компорена. Если же Компорен потерпит поражение, все вернется на круги своя. И вам будет противостоять голландско-британский концерн. Вам нужен сильный козырь, каковым и является щит. Он исключительно важен как для Компорена, так и для Жандолы. И вы это знаете. Поэтому и организовали кражу, чтобы затем, в удобное для вас время, предложить его в качестве взятки победителю, тем самым обеспечив себе доступ к нефти.
  — А как бы я объяснил, каким образом щит оказался у меня? — спросил Спенсер.
  — Просто. Сказали бы, что выкупили его у воров на собственные деньги.
  — Понятно, — вновь повторил Спенсер и уставился в окно.
  — Полагаю, к четырем смертям вы не имеете никакого отношения, — добавил я.
  — Благодарю.
  — Парочка, найденная Спиллейси, пожадничала и после того, как узнала о всех этапах операции, начала действовать, ничего не меняя. Да им бы и не хватило воображения на какие-либо перемены. Украденный щит они положили на заднее сиденье автомобиля, стоявшего в условленном месте, и его привезли к вам. Они и понятия не имели о вашем участии в этом деле. Об этом знала только Уинго.
  — А теперь и вы?
  — Я уверен, что щит сейчас у вас.
  — И что вы намерены предпринять?
  — Есть несколько вариантов. Первый — сказать полицейским. Меня поднимут на смех, но начнут проверку. Им потребуется время, но, даже если они ничего не докажут, вам это расследование доставит немало хлопот. Второй — обратиться в посольство Жандолы. Вот уж кто рассердится на вас по-настоящему. И вам не удастся подкупить их щитом, после того как они узнают, что вы его украли или организовали кражу.
  Спенсер поднялся и прошествовал к окну. Постоял, глядя на Капитолий.
  — Сколько вы хотите, Сент-Ив?
  — Не сколько, а что.
  — Хорошо. Что?
  — Щит. Он нужен мне сегодня.
  Пауза длилась секунд пятнадцать. Полагаю, он прикидывал уже понесенные убытки, дальнейшие потери, возможные доходы, отыскивал слабину в моей аргументации. Наконец он отвернулся от окна.
  — И что вы намерены с ним делать?
  — Это вас уже не касается.
  — Я могу перебить любую цену.
  — В это я не сомневаюсь.
  — Значит, продажи не будет?
  — Нет.
  — Тогда я ничего не понимаю.
  — Правильно, — кивнул я. — И не поймете.
  — Где гарантии того, что вы будете молчать?
  — Их нет.
  — Да, этого следовало ожидать, — он вновь помолчал. — Сегодня вечером, в восемь часов.
  — Хорошо. Где?
  — В моем поместье в Виргинии. Недалеко от Уэррингтона. — Тридцать секунд ушло на то, чтобы он продиктовал, а я записал как туда добраться. — Вы, разумеется, приедете один?
  — Нет.
  Спенсеру это не понравилось. Он нахмурился.
  — Все-таки нам ни к чему лишние свидетели, мистер Сент-Ив.
  — Четверо, а может, пятеро умерло из-за двухсот пятидесяти тысяч долларов, выкупа за щит, мистер Спенсер. Судя по тем газетам и журналам, что я пролистал в библиотеке конгресса, запасы нефти в Компорене оцениваются в двести, а то и больше миллиардов долларов. Я гарантирую, что человек, которого я приведу с собой, никому ничего не расскажет. Но в его присутствии я буду чувствовать себя в большей безопасности.
  — Надеюсь, он не из полиции?
  — Нет, он не полицейский. Для меня он будет страховым полисом.
  — И вы действительно думаете, что вам нужен... страховой полис?
  — Да, — честно ответил я. — Я действительно так думаю.
  * * *
  В мой номер в «Мэдисоне» я вошел в четверть первого и сразу же позвонил по телефону. После первого же гудка в трубке раздался знакомый бас.
  — Мбвато?
  — Мистер Сент-Ив? Как хорошо, что вы позвонили.
  — Щит вы получите сегодня, в восемь вечера.
  Последовало долгое молчание.
  — Вы уверены?
  — Я не уверен даже в том, что Земля круглая.
  Он рассмеялся.
  — Согласно нашим верованиям она кубическая.
  — Не отступайте от них ни на шаг.
  — Да, конечно. — Он вновь помолчал. — В вашей стране есть поговорка насчет дареного коня.
  — Приходите в «Мэдисон». В семь часов.
  — Что-нибудь еще? — спросил Мбвато.
  — Нет.
  — Тогда позвольте мне заняться подготовкой.
  — Нет возражений.
  Он, однако, не попрощался и не положил трубку.
  — Извините, мистер Сент-Ив, но меня снедает любопытство. Почему вы все это делаете, если совсем недавно мы слышали от вас лишь железное «нет»?
  — Я передумал.
  — Но почему?
  — Сахарная вата.
  — Не понял.
  — Я сладкоежка. Меня хлебом не корми, а дай что-нибудь сладенькое. Или расскажи историю о голодных детях, потерянных щенках или больных котятах. А если история выдается особенно трогательная, у меня возникает непреодолимое желание помочь слабым и сирым. — И я положил трубку, прежде чем он успел сказать что-то еще.
  Глава 23
  На выезде из Вашингтона лишь однажды мы сбились с пути. Заблудиться в столице можно без труда, что мы и сделали неподалеку от мемориала Линкольна, повернув к Балтиморе. Мбвато, штурман нашего экипажа, скоро в этом сознался: «Кажется, мы едем не туда, старик».
  Увидев перед собой указатель: «Балтимора — прямо», я с ним согласился, развернулся в неположенном месте и вновь взял курс на мемориал Линкольна. На этот раз мы переехали в Виргинию по Мемориальному мосту, нашли Вашингтон Мемориал Маркуэй, проскочили мимо поворота к комплексу ЦРУ и наконец свернули на шоссе 495, кольцевую дорогу, огибающую Вашингтон. Кондиционер во взятом напрокат «форде» не работал, и настроение у меня было ниже среднего. Такое случалось со мной всегда, стоило поехать не в ту сторону.
  Мбвато, наоборот, что-то напевал себе под нос, оглядывая окрестности. На коленях у него лежал черный «дипломат».
  — Мы должны свернуть с шоссе 495 на автостраду 66, которая выведет нас на дорогу 29. А за пять миль до Уэррингтона съедем с нее, — напомнил он мне.
  — В ящичке на приборном щитке бутылка виски, — сообщил я Мбвато.
  Он открыл ящичек, посмотрел, закрыл крышку.
  — Есть бутылка.
  — Вас не затруднит отвинтить пробку и передать бутылку мне? Надеюсь, этой просьбой я не потревожу ваш покой?
  — Разумеется, нет. — Он достал виски, отвинтил пробку, передал мне бутылку. Я сделал глоток и вернул бутылку Мбвато.
  — Но в то же время я полагаю, что за рулем пить не следует.
  — Вы абсолютно правы. И я полностью с вами согласен. — Между нами царило полное взаимопонимание.
  — Однако возникают ситуации, — продолжил он, — особенно если едешь навстречу опасности, когда не грех и выпить.
  — Даже штурману, — поддакнул я.
  — Именно это я имел в виду, — и он поднес бутылку ко рту. А после трех глотков убрал обратно в ящичек.
  И вновь начал любоваться окрестностями. Я же не нашел ничего примечательного: поля, рощи, редкие дома, принадлежащие людям, готовым на ежедневные сорокапятиминутные поездки в Вашингтон ради того, чтобы жить среди белых соседей.
  — Как я понимаю, они не забрались так далеко, — прервал молчание Мбвато.
  — Кто, негры?
  — Какие негры?
  — Наверное, я вас не понял. О ком вы?
  — Я говорил о конфедератах.
  — Они дошли до Дрансвилля. А потом повернули на сквер, к Пенсильвании. Дрансвилль в пятнадцати милях или около того от Вашингтона.
  — Как жаль, что у меня мало времени. С каким удовольствием я провел бы несколько дней на полях былых сражений. Меня очень интересует ваша гражданская война, знаете ли.
  — Я бывал в Геттисберге. Но, честно говоря, толком ничего не понял.
  — Вы воевали, мистер Сент-Ив? — полюбопытствовал Мбвато.
  — Давным-давно. И едва ли показал себя молодцом.
  — Изучая вашу гражданскую войну в Сэндхерсте[14], я проникся глубокой симпатией к конфедератам. Жаль, что они не нашли более подходящей идеи.
  — Другой тогда просто не существовало.
  — Однако я нахожу много параллелей между конфедерацией и моей страной. И Юг, и Компорен можно характеризовать как слаборазвитый сельскохозяйственный регион, жителей которого отличает невероятная гордость. И почтение к традициям.
  — И всеобщее благоденствие. Настоящий южанин может часами рассуждать о прежней жизни. О заботе, о неграх и кружащихся на балах платьях. На Юге мифы умирают с большим трудом, и, похоже, тем же самым отличается и Компорен.
  — Да, вы можете судить об этом хотя бы по нашему отношению к щиту. Но когда не остается ничего иного, мифы приобретают особую важность. Становятся жизненно необходимыми.
  — Когда вы учились в Сэндхерсте?
  — Еще в шестидесятых годах. Наверное, я забыл упомянуть об этом, но в нашей армии я ношу звание подполковника.
  — Забыли, — кивнул я. — А сколько у вас генералов?
  — Ни одного. Есть только полковник Алоко, он сейчас глава государства, и еще три подполковника.
  — А кто вы, руководитель Джи-2?[15]
  На лице Мбвато отразилось изумление.
  — Да. А как вы узнали?
  Я сместился в правую полосу, чтобы повернуть на автостраду 66.
  — Просто догадался.
  — Мистер Уладо — мой заместитель. Вернее, капитан Уладо.
  — Специалист по организации отступления, — покивал я. — Надеюсь, в этом он разбирается лучше, чем в пытках.
  — Будьте уверены, — заверил меня Мбвато. — Он все делает как надо.
  Далее разговор прервался. После указателя «Уэрринггон, 5 миль» я повернул направо.
  — Вы знаете, как зовут человека, к которому мы едем? — спросил Мбвато.
  — Да.
  — Это тайна?
  — Нет. Мы едем к Уинфидду Спенсеру.
  — А, я понимаю.
  — Неужели?
  — Пожалуй, что не совсем. Но мистер Спенсер, если я не ошибаюсь, возглавляет исполнительный комитет музея Култера, и одна из его фирм стремилась получить права на добычу нефти в Компорене. Я прав?
  — Да.
  — Потрясающе. И щит у мистера Спенсера?
  — Да.
  — И он вот так запросто собирается отдать его вам?
  — Угу.
  — Чудеса, да и только. Как-нибудь вы должны рассказать мне всю историю.
  — Расскажу, — пообещал я. — Как-нибудь.
  Мы ехали по узкой полоске асфальта, огороженной с обеих сторон барьерами из рельсов. Затем слева от дороги поднялся восьмифутовый проволочный забор, по верху которого бежали три ряда колючей проволоки. За забором виднелись луга и леса. Там не выращивали ни пшеницы, ни ржи, и я предположил, что правительство платит Спенсеру за «гуляющую» землю. Проволочный забор тянулся две мили — такое я видел раньше лишь на военных базах. А затем уперся в каменную сторожку, из одного окна которой торчал задний торец кондиционера. Дорога кончалась небольшой площадкой перед воротами, на которой наш «форд» мог бы разъехаться с мотоциклистом. Я остановил машину, и к нам неторопливо направились двое мужчин в серой форме, вышедших из сторожки. Один из них, лет тридцати пяти, положил руку на крышу «форда» над окном моей дверцы и пристально вгляделся в меня. Второй так же внимательно смотрел на Мбвато, который ответил лучезарной улыбкой.
  — Мистер Сент-Ив? — спросил охранник, стоящий с моей стороны.
  Его правая рука при этом легла на выглядывающую из кобуры рукоять револьвера.
  — Да.
  — У вас есть какое-нибудь удостоверение?
  Я вытащил бумажник и протянул ему водительские права, выданные мне в Нью-Йорке. Он просмотрел права, вернул их мне.
  — Другой джентльмен? — По его голосу чувствовалось, что джентльмен и негр для него — понятия несовместимые.
  — Ему нужно какое-нибудь удостоверение?
  — Ну конечно.
  Из внутреннего нагрудного кармана темно-синего пиджака Мбвато извлек паспорт.
  Охранник раскрыл его, глянул на фотографию, потом — на Мбвато, убедился, что имеет дело с тем самым человеком, который на ней изображен.
  — Как вы произносите ваши имя и фамилию?
  — Консепшн Мбвато, — ответил подполковник компоренской армии на безупречном английском.
  — Одну минуту, — охранник вернулся в сторожку и снял телефонную трубку. Второй так и держался рядом с Мбвато.
  — Вы у нас мужчина крупный, — прокомментировал он очевидное, и Мбвато опять широко улыбнулся.
  Первый охранник положил трубку на рычаг и подошел к нам.
  — Поезжайте прямо. Никуда не сворачивайте. Скорость не должна превышать двадцать миль в час. Не останавливаться. В миле от ворот увидите синий джип. Далее следуйте за ним.
  — Благодарю.
  Он кивнул, скрылся в сторожке и, наверное, нажал кнопку, включающую привод, потому что железные ворота распахнулись. Меж лугов и рощ мы проехали примерно милю. Я следил, чтобы стрелка спидометра не заходила за цифру двадцать.
  — Мистер Спенсер уделяет немало внимания охране поместья, — прокомментировал Мбвато.
  — Его коллекция произведений искусства оценивается Бог знает во сколько миллионов долларов, — ответил я. — Наверное, он не хочет, чтобы ее растаскивали по ночам.
  — И сколь велика его ферма?
  — Плантация, — поправил я Мбвато.
  — Извините.
  — Кажется, четыре тысячи акров. То есть примерно одиннадцать квадратных миль.
  — Однако.
  Синий джип действительно ждал с указателем над задними колесами: «Следуйте за мной». Водитель был в такой же серой форме, и ехал он меж лугов и рощ, кустов и клумб со скоростью двадцать миль в час. Еще через три мили мы взобрались на холм и на его вершине увидели-таки особняк, в котором жил человек с состоянием в миллиард долларов.
  Дом возвышался на склоне холма, сбегавшего к искусственному озеру. В бетонном доке покачивался на волне шестиместный «бичкрафт», модифицированный для взлета и посадки на воду. Размеры озера позволяли осуществить и то и другое. Дом — особняк, вилла или шатер — тянулся ярдов на сто, сложенный из массивных, длиной в десять и высотой в два фута, серых гранитных блоков. Толстые печные трубы выступали над черной черепичной крышей. Окна на фут утопали в стенах. Архитектор блестяще использовал ландшафт, так что окна и двери фасада размещались чуть ли не на двенадцати уровнях. А к воде сбегал ярко-зеленый кожух, украшенный клумбами и декоративными рощицами кустов.
  В пятидесяти ярдах от особняка находилось еще одно сооружение, без единого окна, заглубленное в холм, — строителям, вероятно, пришлось переместить не одну тысячу кубических ярдов земли. Я догадался, что там хранится коллекция Спенсера.
  Джип с табличкой «Следуйте за мной» подкатил к большим позеленевшим бронзовым дверям и остановился. Я последовал его примеру. Водитель-охранник подошел к нашему «форду», подозрительно оглядел нас.
  — В дом нельзя вносить ни свертков, ни «дипломатов», ни чемоданов, — предупредил он. — Пожалуйста, выходите из машины.
  Я вылез из кабины.
  — Пожалуйста, поднимите руки. — Он тщательно обыскал меня. — Благодарю. — Обошел машину и повторил то же самое с Мбвато. Большой черный «диплома!» Мбвато остался на сиденье.
  Охранник поднялся по трем ступеням, ведущим к дверям, нажал на кнопку, наклонился к переговорному устройству.
  — Проверка закончена. Возвращаюсь на пост один. Гендерсон.
  Переговорное устройство что-то прокрякало в ответ. Бронзовые двери раскрылись, и из них вышел высокий мужчина лет тридцати с небольшим, широкоплечий, узкобедрый, с коротко стриженными каштановыми волосами и лицом, которое я бы даже назвал красивым, если бы не нос, сломанный каким-то злодеем.
  — Мистер Сент-Ив и мистер Мбвато, — он смотрел на меня. Я кивнул. — Я секретарь мистера Спенсера. Пожалуйста, следуйте за мной.
  По широкому, застеленному ковром холлу мы прошли к закрытой двери. Мужчина постучал, открыл дверь и отступил в сторону, знаком приглашая нас пройти. Я вошел первым, Мбвато — за мной. Мы оказались в просторной комнате, богато обставленной, с роскошным ковром на полу. Через стеклянную стену напротив двери мы могли полюбоваться озером. В правом углу стоял большой, резного дерева, письменный стол. За столом сидел Спенсер, а за его спиной на полу, прислоненный к стене, виднелся щит Компорена. Вероятно, Спенсер не успел найти щиту более достойного места.
  Мбвато шумно выдохнул, пока мы шли к столу. Спенсер встал, глянул на щит, потом — на меня.
  — Раньше вы его не видели, не так ли, мистер Сент-Ив?
  — Нет.
  — Но мистер Мбвато... вернее, подполковник Мбвато видел.
  — И не один раз, — подтвердил тот.
  — Вы обещали не приводить с собой полицейских, мистер Сент-Ив. — Спенсер вертел в руках нож для резки бумаги. — Вы меня обманули.
  — Неужели?
  — Да. Подполковник Консепшн Мбвато — полицейский. Правда, служит он в полиции Компорена.
  — Я думал, вы служите в армии, — повернулся я к Мбвато.
  Тот лучезарно улыбнулся и пожал плечами.
  — В такой маленькой стране, как моя, мистер Сент-Ив, трудно разделить обязанности полицейского и солдата.
  — У подполковника Мбвато в его стране есть прозвище, — добавил Спенсер. — Там его зовут Вешатель.
  — Неужели? — осведомился я у Мбвато.
  — Только враги нашей страны, заверяю вас, мистер Сент-Ив.
  — И их число в последние месяцы составило по меньшей мере две тысячи, — гнул свое Спенсер. — И все они болтались в петлях веревок.
  — История показывает, что у каждой революции есть свои предатели и патриоты, — не уступал Мбвато. — Было время, когда мне поручали заниматься предателями.
  Я шагнул к щиту, присел, оглядел его. Его покрывал густой слой зелени. Еще бы, эту бронзу отливали добрых девятьсот лет назад. В центре круг изображал солнце. Фигурки в концентрических кругах изображали людей, занятых самыми различными делами: они бежали, убирали урожай, пахали землю, любили друг друга или убивали острыми ножами и дротиками. Особенно удались неизвестному мастеру фигурки животных, ставших добычей охотников. Возможно, вся композиция была объединена какой-то общей идеей, но ее суть ускользала от меня.
  Я поднялся, повернулся к Спенсеру.
  — Что-нибудь еще?
  — Вы, похоже, обходитесь мне в кругленькую сумму, Сент-Ив.
  — Я как-то об этом не подумал.
  — Еще успеете. — Рот его превратился в тоненькую полоску.
  Я пожал плечами и посмотрел на Мбвато.
  — Вы хотите, чтобы я вам помог, или справитесь сами?
  — Больше к вам никто не обратится. Я позабочусь об этом.
  Мбвато склонился над щитом, правой рукой наклонил его, левую всунул в две скобы на тыльной стороне щита, легко оторвал от пола все шестьдесят фунтов бронзы, и я подумал, что щит отливали именно для такого воина, как Мбвато.
  — Других угроз не будет? — спросил я Спенсера.
  Тот облизал губы, не отрывая горящих глаз от щита.
  — Он никогда не попадет в Африку. Мбвато продаст его в Лондоне или Роттердаме. Он обманул вас, Сент-Ив, но меня ему не обмануть. Он продаст щит.
  — Вы намерены продать его в Лондоне или Роттердаме? — полюбопытствовал я.
  — Сколько, мистер Спенсер? — спросил Мбвато. — Сколько он будет стоить, скажем, в Роттердаме?
  — Сколько вы хотите? — прошептал Спенсер, вновь облизав губы. Мбвато смотрел на него, прижав щит к груди, лицо его напоминало маску. — Сколько? Сколько вы хотите? — последнее слово Спенсер выдохнул.
  Мбвато молча смотрел на него, а затем улыбнулся своей ослепительной улыбкой. И направился к двери. Я — следом за ним.
  — Сколько, Мбвато? Сколько вы хотите? — крикнул вслед Спенсер.
  Мы даже не обернулись, чтобы ответить. Пересекли холл, оставили за спиной бронзовые двери, спустились по трем ступеням. Мбвато положил щит на заднее сиденье. Я уже завел мотор, когда он сел рядом со мной.
  — Между прочим, сколько сейчас времени?
  Я не взглянул на часы. А посильнее нажал на педаль газа. Из-под задних колес веером брызнули камешки.
  — Время бежать отсюда!
  Глава 24
  По пути к воротам скорость «форда» не превышала заданных двадцати миль. Мы проехали мимо синего джипа, и охранник лишь мельком глянул на нас.
  — Вы думаете, он так легко сдастся? — спросил Мбвато.
  — Спенсер? Не знаю.
  — Может, у ворот?
  — Что у ворот?
  — Они попытаются нас остановить.
  — Он мог бы сделать это и в доме. Народу у него хватило бы.
  — Нет, — покачал головой Мбвато. — Только не в доме. Зачем ему лишние сложности? Я думаю, такую попытку они предпримут у ворот, поэтому следует подготовиться к возможным неожиданностям.
  Он достал из кармана ключик, вставил в замок «дипломата», повернул. Поднял крышку, и я невольно заглянул в «дипломат».
  — Это еще что такое?
  — Часть плана отступления для Виргинии. Пистолет-пулемет. «Карл Густав М45», если говорить точнее, изготовленный в Швеции. — Он торопливо собрал пистолет-пулемет. — Скорострельность — шестьсот выстрелов в минуту. В магазине тридцать шесть патронов.
  С металлическим прикладом «Карл Густав» выглядел достаточно внушительно.
  — Весит чуть больше девяти фунтов. — Мбвато столь ловко управлялся с пистолетом-пулеметом, что мне начало казаться, будто тот стал продолжением его руки.
  — Если вас задержат с этой штукой, вы получите тридцать лет тюрьмы, — предупредил я.
  — Правда? У меня есть кое-что и для вас.
  — Я понятия не имею, как с ним обращаться.
  — И не надо, вам я захватил пистолет. Держите.
  Мне пришлось снять правую руку с руля, чтобы взять его подарок. Я удивился его легкости. Посмотрел, что мне досталось, прочитал выгравированное название фирмы-изготовителя. «Кольт».
  — Отличная вещь. «Кольт 45 Коммандер» из алюминиевого сплава. Весит всего 26 унций. Огромная убойная сила.
  — Даже не знаю, стоит ли мне вас благодарить. — Я положил пистолет на сиденье рядом с собой.
  — Это лишь меры предосторожности.
  — Он заряжен?
  — Естественно.
  Охранники в сторожке увидели нас загодя, потому что ворота открылись до того, как мы подъехали к ним. Тот охранник, что ранее проверял наши документы, помахал нам шляпой, предлагая проезжать без остановки. Мбвато улыбнулся ему, когда мы поравнялись, но ответной улыбки я не заметил. Я вдавил в пол педаль газа, и стрелка спидометра метнулась к цифре 60. Пожалуй, для такой дороги я развил слишком большую скорость.
  — Куда теперь?
  — На дороге 29 мы повернем налево. Который теперь час?
  Я посмотрел на часы.
  — Двадцать минут девятого.
  — Начинает темнеть.
  — Сумерки не противоречат вашему плану?
  — Наоборот, очень способствуют.
  — Это хорошо, потому что ваш план, похоже, придется реализовать.
  — Вы уверены?
  — За нами две машины.
  — Они преследуют нас?
  — Совершенно верно.
  — О Господи! Мы сможем оторваться от них?
  — Едва ли.
  Мбвато обернулся.
  — В каждой по два человека, и их одежда очень напоминает форму охранников Спенсера. Он, должно быть, передумал.
  — Похоже на то.
  — Эта машина рассчитана на большую скорость?
  — Думаю, что да.
  — Тогда, полагаю, мы должны выжать из нее все, что возможно.
  — Именно этим я сейчас и занят. Но мне хотелось бы знать, куда мы едем.
  — Булл Ран, — ответил Мбвато и мечтательно добавил: — «Смотрите! Вот стоит Джексон, словно каменная стена». Слова генерала Барнарда Эллиота Би. Он дал Джексону это прозвище.
  — В Булл Ран, — уточнил я.
  — Точнее, в Манассасе. В первую битву при Манассасе. Джексон был непреклонный человек. Очень суровый.
  — И куда мы едем? В Манассас?
  — Не в город, но на поле битвы.
  — Сражение шло на большом пространстве. Какое конкретное место вы имеете в виду?
  — Холм Генри.
  — И где именно на холме Генри?
  — Там, где стоял Джексон. Кстати, на холме сооружен памятник. Исход битвы мог быть совсем иным. Но войска северян, возглавляемые Макдоуэллом, состояли почти сплошь из новобранцев. Если бы Макдоуэлл удержал плато, победа осталась бы за ним. Об этом до сих пор вдут споры. Но в результате победу праздновали южане. Свою первую победу. Собственно, при Манассасе состоялось первое настоящее сражение Гражданской войны.
  — Сожалею, что приходится прервать вашу лекцию, подполковник, но что мы собираемся делать, добравшись до холма Генри?
  Мбвато обернулся, чтобы посмотреть в заднее стекло.
  — Они приближаются, не так ли?
  — На холме Генри мы встретимся с капитаном Уладо.
  — Как я понимаю, место встречи выбирал он.
  — Да. Холм Генри расположен в двенадцати милях от международного аэропорта имени Даллеса.
  — Это напрямую, а сколько ехать по шоссе?
  — Это не имеет значения, мистер Сент-Ив. Капитан Уладо будет ждать нас с вертолетом.
  Я кивнул, никак не выказав удивления, и посмотрел в зеркало заднего обзора. Две преследовавшие нас машины заметно приблизились. Первая из них находилась в сотне футов от «форда». Поворачивая на дорогу 29, ж чуть притормозил, а затем резко прибавил газ. Стрелка спидометра закачалась у цифры 95.
  — Больше из нее не выжмешь, — прокричал я Мбвато, перекрывая рев мотора и ветра. Тот кивнул, сел вполоборота, положив ствол пистолета-пулемета на спинку переднего сиденья.
  По мере удаления от Уэррингтона машин становилось все меньше: водители предпочитали более быструю автостраду 66. И вскоре наши преследователи решили, что пора переходить к активным действиям. Первая машина, черный «олдсмобиль», легко достала нас и пристроилась рядом. Второй, его близнец, — в десяти футах позади. Мы оказались в ловушке, «олдсмобиль», идущий слева, сблизился с «фордом», и мне пришлось выехать на обочину, чтобы избежать столкновения. Потом я вывернул руль, чтобы вернуться на асфальт. Вырваться вперед я не мог: не хватало мощности мотора. Притормозить — тоже: сзади поджимал второй «олдсмобиль». Оставалось только пойти на столкновение с первым, что я и попытался сделать, но водитель нажал на педаль тормоза и чуть отстал.
  — Больше этого не делайте! — проорал Мбвато. — Дайте ему встать параллельно с нами.
  Он перебрался на заднее сиденье, захватив с собой пистолет-пулемет. «Олдсмобиль» пристроился рядом с «фордом», и тут же ударила автоматная очередь.
  — Что вы делаете? — вырвалось у меня.
  — Стреляю по ним. Кажется, в одного попал.
  Я глянул в зеркало заднего обзора. Оба «олдсмобиля» чуть отстали. Мужчина, сидящий рядом с водителем первого, что-то говорил в микрофон, наверное, консультировался с сидящим во второй машине, выбирая лучший способ спихнуть нас с дороги.
  — Ни в кого вы не попали! — уведомил я Мбвато.
  — Сколько времени? — прокричал он в ответ.
  Я глянул на часы.
  — Восемь сорок.
  — Можем мы ехать быстрее?
  — Нет. Нам еще далеко?
  — Пять минут.
  Мбвато перебрался на переднее сиденье, достал из ящичка на приборном щитке карту. Сгущались сумерки, но света еще хватало. Я решил, что попытка организовать автокатастрофу не лишена смысла. По крайней мере, для Спенсера. Когда автомобиль слетает с дороги при скорости девяносто пять миль в час, редко кто из пассажиров остается в живых. Мы гибнем, охранники Спенсера забирают щит, пусть даже с небольшими повреждениями, а уж затем Спенсер обменяет его на право добывать нефть в Компорене. Автокатастрофа куда привлекательнее и безопаснее, чем стрельба в доме. Нет нужды избавляться от тел, затыкать рот слугам. И никто не будет гадать, что случилось с посредником из Нью-Йорка и негром-подполковником со странным именем. Мало ли народу гибнет в автокатастрофах.
  — Вон тот каменный дом впереди! — воскликнул Мбвато. — Поворачивайте направо.
  Я повернул направо, едва разминувшись с каменной колонной. Асфальтированная дорога поднималась на холм.
  — Куда теперь?
  Мбвато всматривался в карту.
  — Налево. Следующий поворот налево.
  Я свернул на более узкую дорогу. Поворот был сделан на слишком большой скорости, и шины протестующе скрипнули. Скосил глаза на зеркало заднего обзора. Нас преследовал только один «олдсмобиль».
  Дорога оборвалась перед сборным домиком с белыми стенами.
  — Не там свернули, — пробормотал Мбвато. — Не там свернули. Виноваты не вы. Я так и не научился читать карты.
  Черный «олдсмобиль» застыл в пятидесяти футах от нас, сидящие в нем охранники Спенсера не хотели подставляться под пули пистолета-пулемета Мбвато.
  — Что будем делать? — осведомился я. — Вступим в последний бой?
  — Доберемся пешком. — Мбвато распахнул дверцу.
  — Куда?
  — Туда, — он махнул рукой в сторону вершины холма. Я смог различить возвышающуюся там конную статую. — На холм Генри.
  Нас разделяло триста ярдов. Мбвато открыл заднюю дверцу и вытащил из кабины щит. Сунул его под левую руку и махнул мне пистолетом-пулеметом.
  — Бежим.
  Раздался выстрел, и в заднем стекле «форда» появилась дырка. Я схватил с сиденья «кольт» и вывалился из машины. Мбвато ответил короткими очередями. Из «олдсмобиля» выстрелили дважды.
  — Вперед, — и мы двинулись по уходящему вверх склону.
  Мы одолели треть пути, когда услышали шум подлетающего вертолета. Летел он низко, над самыми вершинами деревьев, подходящих к холму слева, и опустился рядом с конной статуей, увековечившей, как я понял, подвиги генерала Томаса Джонатана Джексона, прозванного Каменной Стеной.
  Сзади раздались еще два выстрела. Мбвато остановился, обернулся. Положил шестидесятивосьмифунтовый щит на траву, дал две очереди. Длинную и короткую. Я обернулся и увидел, как у одного из охранников подогнулись колени, а затем он рухнул на землю. Второй, как мне казалось, с ружьем в руках, наоборот, лег сам, чтобы получше прицелиться. Он выстрелил раз, второй. Пистолет-пулемет Мбвато выплюнул короткую очередь, и я посмотрел на подполковника, здоровяка негра, в темно-синем костюме, с африканским щитом в одной руке и шведским пистолетом-пулеметом в другой. Жуткий крик исторгся у него из груди. А мгновением позже он рухнул на зеленый склон, полого поднимающийся к вершине холма Генри, где чернокожего подполковника, питающего симпатии к конфедератам, поджидали вертолет и статуя генерала Джексона Каменная Стена.
  Я повернулся к охраннику с ружьем. Он приподнялся на одно колено. Я направил на него «кольт» и нажал на спусковой крючок. Один раз, два, три, четыре. Мне, конечно, повезло. На таком расстоянии из пистолета никуда не попадешь, но третья или четвертая пуля угодила в него, он отбросил ружье, схватился за живот и начал медленно клониться к земле.
  Я подбежал к лежащему на спине Мбвато. На его белой рубашке краснели два пятнышка размером с девятицентовик. Воздух с трудом вырывался у него из груди.
  — Возьмите его, — прохрипел Мбвато.
  — Взять что? — не понял я.
  — Щит, идиот вы этакий.
  — Рана тяжелая? — спросил я.
  — Щит, черт побери, — он приподнял щит, все шестьдесят восемь фунтов бронзы, левой рукой.
  Я взял его и положил на траву.
  — Передайте щит Уладо. Он знает, что с ним делать.
  — Хорошо.
  Мне ответил взгляд его удивительно нежных черных глаз, глаз человека, которого прозвали Вешатель. Потом он улыбнулся, как всегда, ослепительно.
  — Вы очень помогли нам, мистер Сент-Ив. — И умер.
  Я так и стоял рядом с ним на коленях, когда мне что-то крикнули с вертолета. Я сунул пистолет в карман, поднял щит обеими руками и зашагал к вершине. Ничего не видя перед собой, загораживаясь щитом. Услышал выстрел, второй. Что-то с силой ударило о щит, отбросило меня назад. Я выронил щит. Двое мужчин в серой форме приближались ко мне справа, спускаясь по склону. Оба с ружьями. Я выхватил «кольт» и начал лихорадочно нажимать на спусковой крючок. Нас разделяло пятьдесят футов, чуда на этот раз не произошло, и мои пули пролетели мимо. Мужчины не торопясь приблизились еще на несколько шагов, остановились, одновременно подняли ружья к плечам, чтобы выстрелить наверняка. Я швырнул в них уже бесполезный «кольт», наклонился над щитом. И в этот момент с вертолета загремела автоматная очередь. Оба охранника в сером повалились на траву. Я не стал разбираться, ранило их или убило. И побежал к вертолету. Едва ли я мог похвалиться скоростью. Тащить на себе шестьдесят восемь фунтов лишнего веса — удовольствие маленькое. Наверное, меня обогнал бы и ребенок. Уже совсем стемнело, и я шел на звук вращающихся лопастей вертолета и свет фонаря в его стеклянной кабине.
  Чьи-то руки приняли у меня щит.
  — Залезайте в кабину, мистер Сент-Ив, — голос принадлежал капитану Уладо. Он уложил щит на одно из четырех сидений, затем поднял с земли пистолет-пулемет, точно такой же, как у Мбвато, и выпустил еще очередь по двум охранникам, лежащим на траве.
  — Должно быть, они объехали холм Генри с другой стороны. — Я мог похвалиться безупречной логикой своих рассуждений.
  — Залезайте, — повторил Уладо. — Где мистер Мбвато?
  — Мертв. Его убили на склоне холма Генри.
  — Вы уверены?
  — Да.
  — Залезайте.
  Я влез в кабину. Уладо занял место рядом с пилотом, стройным молодым негром в зеленой велюровой рубашке и соломенной шляпе с черной лентой.
  — Даллес, — рявкнул он, негр кивнул, и вертолет рванулся ввысь.
  Уладо повернулся ко мне.
  — Пилот проходил практику во Вьетнаме, — крикнул он.
  Я кивнул, отвечать не было сил. Полет занял чуть меньше десяти минут. По рации пилот связался с наземными службами аэропорта, посадил вертолет неподалеку от главного здания. Уладо и я спустились на бетон. Затем Уладо вновь всунулся в кабину и получил щит из рук пилота.
  — Мбвато сказал, вы знаете, что с ним делать.
  Капитан Уладо кивнул.
  — Знаю, мистер Сент-Ив. Позвольте поблагодарить вас за ваше содействие. Давайте попрощаемся здесь. Мой самолет уже на взлетной полосе. — Он опустил щит, прислонил его к левой ноге, протянул правую руку. Я ее пожал. — Даже не представляю, что бы мы без вас делали. — И он растворился в темноте, унося с собой щит.
  Я уже открыл рот, чтобы напомнить, что он забыл в кабине пистолет-пулемет, но передумал. Возможно, оружие ему больше не требовалось.
  В главном здании аэропорта я достаточно быстро нашел человека, который ответил на интересующие меня вопросы.
  — Через несколько минут мой друг улетает на взятом напрокат самолете, рассчитанном на нескольких пассажиров.
  Клерк в синей униформе нажал несколько кнопок на консоли дисплея.
  — Совершенно верно. «Констеллейшн». Взят напрокат неким мистером Мбвато. — Он посмотрел на настенные часы. — Он уже должен быть на взлетной полосе.
  — Вас не затруднит назвать мне пункт назначения?
  — Нет проблем, — улыбнулся он. — Роттердам.
  Глава 25
  В восемь утра я лежал в своей комнате в номере отеля «Мэдисон» и разглядывал потолок, гадая, когда же за мной явится полиция. Но зазвонил телефон.
  Мисс Шулт из агентства Хертца уведомила меня, что украденная у меня машина найдена в Силвер-Спрингс. В Мэриленде. В целости и сохранности, если не считать дырки от пули в заднем стекле.
  — Как же она туда попала? — изумился я.
  Мисс Шулт этого не знала, но заверила, что ремонт будет оплачен за счет страховки. Спросила, заплачу ли я за аренду или прислать мне счет по домашнему адресу. Я попросил прислать счет, и ее это вполне устроило.
  — Если вам вновь понадобится машина, непременно обращайтесь в агентство Хертца, — и она положила трубку.
  Я никуда не заявлял о краже машины, но резонно предположил, что об этом позаботились громилы Спенсера. Собрав покойников, они, должно быть, подобрали не только гильзы, но и окурки, после чего отогнали взятый мною напрокат «форд» в Силвер-Спрингс, где и оставили на боковой улочке. Конечно, меня интересовало, что они сделали с Мбвато, на случай, что кто-то начнет его разыскивать, но я правильно рассудил, что, имея миллиард долларов, можно найти удачный вариант решения и этой проблемы. Задался я и вопросом, сколько заплатит британско-голландский концерн капитану Уладо, когда тот привезет щит в Роттердам, потратит ли он эти деньги на Капри или в Акапулько, и будет ли при этом вспоминать детей с раздувшимися животами, которые едят грязь, солому и мел. И пришел к выводу, что едва ли эти мысли, если они таки появятся, разбудят его совесть, как не разбудили бы они и совести подполковника Мбвато.
  По телефону я заказал завтрак и «Вашингтон пост», а когда принесли и то и другое, прочитал короткую заметку о том, что в национальном парке битвы при Манассасе прошлой ночью слышались выстрелы неподалеку от статуи Джексона Каменная Стена. Полиция, однако, не нашла ничего подозрительного. Я наливал третью чашку кофе, когда в дверь постучали. Меня навестил лейтенант Деметер, в зеленой рубашке и светло-серых брюках.
  — Кофе? — предложил я.
  — С удовольствием. Черный.
  Я налил ему чашку и вернулся к креслу.
  — Мы его еще не нашли, — Деметер отпил кофе.
  — Что?
  — Щит.
  — А-а.
  — Откуда такое безразличие, Сент-Ив?
  — Я уже вышел из игры. Музей Култера отказался от моих услуг.
  Деметер кивнул и поставил чашку и блюдце на стол.
  — Именно это сказала мне миссис Уинго вчера вечером. Я позвонил ей, потому что разыскивал вас. Она была не в духе, сказала, что вы сурово обошлись с ней, чуть ли не обвинили в соучастии.
  — Пустые разговоры, — вздохнул я.
  — Не более того?
  — Не более.
  — Ясно, — Деметер кивнул. — Я, собственно, так и думал. А разыскивал я вас вчера, чтобы поговорить о двух ваших приятелях.
  — Каких приятелях?
  — Сутенере и его шлюхе. Ворах.
  — Так что с ними?
  — Они нашли себе адвоката.
  — Эка невидаль.
  — Не просто адвоката, но самого лучшего, которого можно купить за деньги. Естественно, за большие деньги.
  — Кто же он?
  — Уилфред Коули.
  — Да, он стоит недешево.
  — Вот я и задумался, кто оплатит счет?
  — Спросите Коули.
  — Он не скажет.
  — И вы спрашиваете меня?
  — Совершенно верно, Сент-Ив. Я спрашиваю вас.
  — Я не знаю, — солгал я. Платил, разумеется, Спенсер, заметая следы.
  — А я думаю, знаете, — настаивал Деметер.
  — Я вышел из игры, лейтенант. Полностью и бесповоротно.
  Деметер откинулся на спинку кресла, заложил руки за голову. Умиротворенный, отдохнувший, никуда не торопящийся. Наверное, он горько бы сожалел, если в использовал свой выходной по-иному, не заглянув ко мне.
  — Веселенькое будет зрелище.
  — О чем вы?
  — Я с удовольствием посмотрю, как Коули будет обрабатывать вас.
  — Меня?
  — На суде. Вы будете главным свидетелем обвинения.
  — Я как-то не подумал об этом.
  — Он разорвет вас на куски. Маленькие такие кусочки.
  — Как я слышал, он действительно большой специалист в этом деле.
  — Он вывернет вас наизнанку. Но и у вас достаточно ума. Вы не скажете ему ничего, кроме правды. Как и говорите мне. О, некоторые мелкие подробности вы, наверное, опустите. К примеру, двух ниггеров и электрические щипцы для завивки волос.
  — Все это выдумки.
  — Естественно. Поэтому вы их и опустите. Наверное, не упомянете и о местонахождении щита.
  — О чем?
  — О том, что знаете, где щит.
  — Я этого не знаю.
  — А вот Фрэнсис Уинго утверждает, что вы сказали ей и Спенсеру, будто вам известно, где находится щит, но поделиться этой тайной вы можете только со Спенсером. Было такое?
  — Спросите его. Я не знаю, где щит.
  Деметер расцепил руки и помахал правой.
  — Не волнуйтесь. Пока дело дойдет до суда, о щите давно забудут. Речь идет об убийстве, и этот бронзовый щит всем до лампочки. Всем, кроме меня, но я не могу ничего доказать. Есть догадки, но они так и остаются догадками. И, пожалуй, я не стал бы ничего доказывать, даже имея улики. Знаете почему?
  — Почему?
  — Потому что вы на этом ничего не заработали. Так?
  — Да.
  Он покивал, довольная улыбка заиграла на его губах.
  — А те, кого, как вы заявляете, не было с вами, кое-что да получат.
  — Я не понимаю, о чем идет речь.
  Он продолжал улыбаться.
  — Так я и думал. Разве может вести себя иначе нью-йоркский посредник. Держу пари, щит был у вас в руках, вы могли бы разбогатеть, но не заработали ни цента, не правда ли? Ни единого цента.
  — Ни единого, — подтвердил я.
  Он покивал, лицо его светилось тихой радостью.
  — Как я и говорил, — продолжил Деметер, — мне представляется, что я составил более-менее полную картину. С помощью этих ниггеров с щипцами для завивки и какого-то денежного мешка, которого интересует судьба щита, вы наняли Коули для защиты этой парочки, убедили всех, что муж миссис Уинго тратил много денег на героин, и таким образом связали все свободные концы. Не намертво, но связали.
  — Я рад, что и вы пришли к такому выводу.
  — Держу пари. Разумеется, черные дыры еще остались, но они не так уж велики, и их можно обогнуть. Вы хотите знать, до чего я додумался?
  — Кет, — ответил я. — Пожалуй, что нет. А если честно, совсем не хочу.
  Он опять покивал, взял чашку, допил кофе, поставил ее на блюдце, встал. Двигался он легко, как человек, хорошо выспавшийся ночью. Скорее всего, даже без сновидений.
  — Еще несколько вопросов, Сент-Ив. Неофициально. Все останется между нами. Я ничего не могу доказать, да и не хочу ничего доказывать. Кому охота переть на миллиард долларов?
  — Каких вопросов? — полюбопытствовал я.
  — Последняя часть операции, за которую вы не получили ни цента, закончилась не так, как вы предполагали, не правда ли?
  — Да.
  Медленным шагом он направился к двери, с опущенной головой, погруженный в раздумья. Затем повернулся и посмотрел на меня.
  — Но вы же могли заработать уйму денег. Они же валялись под ногами, и вам не составило бы труда нагнуться и подобрать их.
  — Пожалуй, не составило бы.
  Вновь он остановился у самой двери.
  — Раз вы все сделали не за деньги, так за что же?
  Я ответил не сразу, а Деметер, собственно, никуда и не торопился.
  — Из-за сладких карамелек и голодных детей. А может, больных котят и потерявшихся щенков.
  Деметер чуть кивнул, словно показывал, что вроде бы понял.
  — Что ж, это тоже ответ. Как раз то, что можно было ожидать от вас.
  — Другого у меня нет, — признался я.
  И действительно, другого ответа я найти не смог, даже после ухода Деметера, когда я долго стоял у стола, положив руки на телефонную трубку, пытаясь решить, кому я должен позвонить в Роттердам. И следует ли мне вообще звонить туда?
  Оливер Блик (Росс Томас)
  Честный вор
  Глава 1
  Без пяти три. В сером, взятом напрокат «форде» я проехал мимо прачечной-автомата на Девятой авеню, неподалеку от Двадцать Первой улицы. Ехал я достаточно медленно, чтобы заметить двенадцать стиральных машин, шесть сушилок и полное отсутствие посетителей. Никто не хотел стирать белье в три часа ночи с субботы на воскресенье.
  Проехав квартал, я развернулся, поставил «форд» во втором ряду напротив прачечной и вышел из кабины. Штраф меня не волновал. Сейчас я бы с удовольствием встретился с полицейским. Обойдя машину, я открыл багажник, достал голубую сумку с эмблемой «Пан-Ам», повесил ее на плечо и, захлопнув багажник, взглянул на часы. Ровно три. Я мог гордиться своей пунктуальностью.
  Перейдя улицу, я открыл дверь и под мелодичную трель звонка вошел в прачечную. Сушилки стояли слева от двери, стиральные машины — справа. Интерьер дополняли две деревянные скамьи без спинок. Тишину нарушало лишь слабое жужжание люминесцентных ламп. Я бы предпочел услышать другой звук: мерное гудение работающей сушилки, в барабан которой вор обещал положить добычу, аккуратно завернутую в одеяло. Я приник к стеклу первой сушилки. Ничто не шевелилось в ее серых внутренностях. Я подошел ко второй, третьей, четвертой… Все сушилки были пусты.
  Между стеной и сушилками имелся небольшой зазор, который, при необходимости, можно было использовать в качестве тайника.
  Они поработали над стариком, прежде чем втиснуть его туда. Его ноги притянули изоляционной лентой к груди так, что подбородок покоился на коленях. Руки закрутили назад и, вероятно, связали той же лентой; лоб и щеки покрывали темные кровоподтеки. Нос был сломан по меньшей мере в одном месте, губы превратились в оладьи. Ярко-голубые глаза старика смотрели прямо на меня, но уже ничего не видели.
  Я, конечно, сразу узнал Бобби Бойкинса, энергичного коротышку лет шестидесяти, из которых тридцать он обчищал карманы многочисленных туристов, круглый год наводняющих Нью-Йорк.
  Я не верил, что искаженный голос, передавший мне инструкции вчера в одиннадцать утра, принадлежал Бобби. Скорее всего, со мной говорил сам вор, опытный взломщик сейфов. Бойкинс не обучался этому искусству. Ему не хватило бы духу влезть в чужой дом, не то чтобы вскрыть сейф.
  Я начал подниматься на ноги, когда звякнул звонок и раздался громкий голос: «Полиция, парень. Не шевелиться!»
  Я застыл, стараясь даже не дышать. Голос принадлежал юноше, а от молодого и неопытного полицейского можно ждать чего угодно.
  — О'кей, повернись к стене и подними руки. Расставь ноги пошире.
  Я беспрекословно выполнил его указания. Он направился ко мне.
  — Это твой серый «форд»… — он шумно глотнул, так и не закончив вопроса.
  — О господи! — вероятно, он принял Бобби Бойкинса за нашего создателя. А может, он всегда обращался к покойникам с этими словами.
  — Он мертв?
  — Да.
  — Ты его убил?
  — Нет.
  — Ладно, парень, стой тихо, — он быстро обыскал меня. — А теперь — руки назад.
  Тут же на моих запястьях замкнулись наручники. Со мной такое случилось впервые и, надо отметить, ощущение не доставило мне большого удовольствия.
  — Повернись, — приказал голос.
  Я повернулся, чтобы увидеть высокого ирландца, весом под двести фунтов, в защитном шлеме и высоких, до колен шнурованных кожаных ботинках нью-йоркской моторизованной полиции.
  — Как тебя зовут, парень? — он достал из кармана записную книжку и карандаш и записал мои имя и фамилию, продиктованные мной по буквам.
  — Где ты живешь?
  — «Аделфи», восточная часть Сорок Шестой улицы.
  — Что ты тут делаешь?
  — Кое-что ищу.
  — В прачечной? В три часа утра? — скептицизм голоса юноши прекрасно гармонировал с изумленным выражением, появившимся на его лице.
  — Совершенно верно.
  — Чем ты зарабатываешь на жизнь?
  Мне пришлось подумать, прежде чем ответить на этот вопрос.
  — Я посредник.
  — Посредник?
  — Да. Я помогаю улаживать различные конфликты.
  — Между профсоюзами и предпринимателями?
  — Нет, в основном между частными лицами.
  Взгляд его темно-карих глаз упал на сумку.
  — Что у тебя там? Грязное белье?
  Сумка все еще висела у меня на плече, и он не мог взять ее, не сняв наручники. Подумав, он приказал мне повернуться к нему спиной, отомкнул левый наручник, сдернул сумку и вновь защелкнул его на моем запястье. Обернувшись, я наблюдал, как он отнес сумку к стиральной машине, положил ее на крышку и расстегнул молнию. Выражение его лица подсказало мне, что он никогда не видел девяносто тысяч долларов. Во всяком случае, наличными.
  Сначала он покраснел, затем пробормотал: «Черт побери!» Он хотел сказать что-то еще, но звякнул звонок, и в прачечную ворвались двое мужчин с пистолетами наготове.
  По внешнему виду им едва перевалило за тридцать, но один уже совершенно облысел. Второй, правда, сохранил светлые, чуть волнистые волосы.
  — Что тут происходит? — спросил блондин.
  Молодой полицейский круто обернулся на звук звонка, и его рука метнулась к нерасстегнутой кобуре. Но, разглядев вошедших, он вытянулся по стойке смирно.
  — Я как раз собирался отвести его в участок.
  — Кого его? — пистолет блондина по-прежнему смотрел мне в живот.
  Полицейский махнул рукой в мою сторону:
  — Этот крутился здесь, когда я проезжал мимо. Я зашел и увидел, что он разглядывает мертвеца. Тогда я заглянул в его сумку, а она набита деньгами.
  Блондин убрал пистолет в кобуру. Лысый последовал его примеру.
  — Ты говоришь, тут есть труп? — спросил блондин.
  — Да, сэр.
  — Ты знаешь, что надо делать при обнаружении тела?
  — Да, сэр.
  — Так чего же ты стоишь, как столб?
  Полицейский кивнул и поспешил к выходу.
  — Сейчас мы отведем тебя в участок, — сказал блондин, когда за юношей закрылась дверь. — Меня зовут Дил. Детектив Дил. Это детектив Оллер. Мы из отдела убийств южного сектора. Понятно?
  Я кивнул.
  — Загляни в его сумку, Оллер, — добавил Дил и прошел мимо меня к сушилке, за которой лежало тело Бобби Бойкинса. Постояв несколько секунд, он присел на корточки и правой рукой коснулся лба Бобби, будто хотел убедиться, что у того нет лихорадки. — Что в сумке, Олли? — спросил он, не сводя глаз с трупа.
  — Деньги.
  Дил встал и повернулся к своему напарнику.
  — Сколько?
  — Я их не считал, но, похоже, тысяч пятьдесят, — ответил Оллер. — А то и больше.
  — Пересчитай, — Дил посмотрел на меня.
  — Девяносто тысяч, — я попытался облегчить его труд. Я уже начал опасаться, что серые глаза Дила пробуравят меня насквозь, когда Оллер оторвался от сумки.
  — Ровно девяносто тысяч, как он и говорил.
  — Взгляни-ка за эту сушилку, — предложил Дил. — Ты не знаешь, кто это?
  Оллер оставил сумку на стиральной машине и прошел мимо меня к сушилке.
  — Запаковали его неплохо. Как новогоднюю индейку.
  — Ты его знаешь?
  — Первый раз вижу, — он подошел к Дилу и они принялись разглядывать меня.
  При одинаковом росте, футов под шесть, Оллер был тяжелее фунтов на двадцать, большая часть которых приходилась на жир. Над его черными бегающими глазками нависали густые брови.
  — Кто он такой? — Оллер кивнул в мою сторону.
  — Не знаю, — пожал плечами Дил. — Наверное, он специально зашел в прачечную, чтобы найти тут труп и девяносто тысяч долларов.
  — О'кей, мистер, — продолжил Оллер. — Как вас зовут?
  — Филип Сент-Айвес.
  — Где вы живете?
  — Отель «Аделфи», восточная часть Сорок Шестой.
  — Вы знаете этого человека?
  — Я знал его раньше. Не слишком хорошо.
  — Его имя?
  — Бобби Бойкинс.
  — Что он делал?
  — Насколько мне известно, ушел на заслуженный отдых.
  — Чем он занимался раньше?
  — Кажется, обчищал карманы туристов.
  — А что делаешь ты?
  — В некотором смысле, я тоже удалился от дел.
  — То есть ты хотел жить на эти девяносто тысяч? — вмешался Дил.
  — Нет.
  — Это твои деньги?
  — Нет.
  — Тогда чьи?
  — Одного приятеля.
  — Кто он?
  Я покачал головой.
  — На этот вопрос так же, как и на все последующие, я могу ответить лишь в присутствии адвоката.
  Дил безразлично кивнул.
  — Прочитай ему его права, Олли.
  Оллер раскрыл записную книжку и нудным голосом зачитал постановление Верховного суда, касающееся прав гражданина Соединенных Штатов, оказавшегося в подобном положении.
  — Вы арестованы, мистер Сент-Айвес, — сказал детектив Дил.
  — За что?
  — По подозрению в убийстве и грабеже.
  — Хорошо.
  — Вижу, вы не слишком огорчены, — заметил Оллер.
  — Я огорчен, — сухо ответил я.
  — На вашем месте я бы дрожал, как осиновый лист.
  — Вы арестованы впервые? — спросил Дил.
  — Да.
  — Боюсь, вам это не понравится.
  — Полностью с вами согласен.
  Глава 2
  Вместе с вернувшимся патрульным, Френсисом X. Франном, они отвели меня в Десятый полицейский участок на Двадцатой улице.
  — Вы можете позвонить, — сказал Дил, когда пожилой сержант записал мою краткую биографию и снял отпечатки пальцев.
  Я назвал номер в городе Дариене, штат Коннектикут.
  — Кого позвать?
  — Майрона Грина.
  — Он — ваш адвокат?
  — Даже больше. Он втянул меня в эту неприглядную историю.
  Все началось в пятницу, когда мне привезли большую тыкву, а пятнадцать минут спустя появился Майрон Грин. Я уже срезал верхушку и как раз выбрасывал в мусоропровод семечки и мякоть, когда раздался стук в дверь. Закрыв крышку, я отнес тыкву на восьмигранный столик для покера, загодя накрытый вчерашним номером «Таймс», и пошел открывать дверь.
  — Что ты знаешь о фонарях из тыквы? — спросил я, когда он вошел в комнату.
  — Все, — ответил Майрон, оценивающе оглядывая тыкву.
  — И что ты скажешь?
  — Крупный экземпляр, — он снял верхушку.
  — Ты ее отлично вычистил. Сколько она стоит?
  — Десять долларов.
  Грин печально покачал головой.
  — Когда ты в последний раз покупал тыкву?
  — Довольно давно.
  — Она стоит три доллара. Максимум три с половиной. В Дариане я бы купил ее за два.
  — Такую большую?
  — Почти.
  Он снял пальто, вытащил из-под стола табуретку и сел.
  — О ком ты не мог говорить со мной по телефону? — спросил я, повесив его пальто в шкаф.
  — Я не сказал, что не мог. Просто не хотел.
  — Он очень богат?
  — С чего ты взял, что он богат?
  — Потому что он — твой клиент, а ты не связываешься с бедняками. Если не считать меня.
  — Но ты тоже не умираешь с голода.
  — Тем не менее, я — безработный.
  — Ты не работаешь всего девять месяцев.
  — Это не так уж мало.
  — И у тебя были возможности найти работу.
  — Я бы этого не сказал, — я нарисовал на тыкве глаза, нос и рот с оскаленными зубами и достал из ящика острый нож.
  — Эта нефтяная компания пользуется заслуженной репутацией, — Грин встал, обошел стол и остановился сзади, чтобы следить за моими успехами.
  — Не знаю, какова ее репутация, но не так уж много фирм готовы платить выкуп за похищенного южноамериканского генерала.
  Грин снова сел.
  — Я по-прежнему убежден, что, получив выкуп, похитители вернули бы генерала живым.
  Я посмотрел на него и покачал головой.
  — А я уверен, что у посредника, в конце концов нанятого фирмой, хватило ума сбежать вместе с деньгами. Иначе похитители шлепнули бы его так же, как и генерала.
  — Ну, на этот раз я предложу тебе совсем другое.
  — Будем надеяться.
  Я был клиентом Майрона Грина почти шесть лет. До этого я работал в газете и писал о нью-йоркцах, зарабатывающих на жизнь не совсем законными способами, — ворах, вымогателях, сутенерах, игроках на скачках.
  Один из моих постоянных читателей, специализирующийся на квартирных кражах, как-то раз обчистил квартиру клиента Майрона Грина, а потом предложил ему купить украденные драгоценности при условии, что я буду посредником в этой сделке. Грин связался со мной, и я согласился. Вскоре после того, как я принес драгоценности, газета закрылась и я оказался на улице. Но Грин не забыл меня и пару недель спустя предложил мне передать деньги похитителям ребенка его другого клиента.
  Так как существовала большая вероятность того, что моя миссия закончится пулей и затылок или купанием в Ист-Ривер с камнем на шее, мне заплатили десять тысяч, десять процентов суммы выкупа. Я и представить не мог, что моя жизнь стоит так дорого.
  После этого я стал клиентом Майрона Грина, вернее, он взял на себя заботу о моих делах. Он оплачивал счета, улаживал конфликты с налоговым управлением, представлял меня в бракоразводном процессе и получал десять центов с каждого заработанного мной доллара. Нельзя сказать, что я был перегружен работой, но чувствовалось, что я еще долго смогу заниматься этим делом, во всяком случае до тех пор, пока продолжались кражи вещей и людей.
  Три или четыре раза в год я выступил в роли посредника. Полученных гонораров хватало на аренду приличного номера на девятом этаже отеля «Аделфи», позволяло посещать лучшие рестораны Нью-Йорка и путешествовать по Америке и даже Европе…
  И вот, покончив с тыквой, я взглянул на Майрона Грина.
  — Расскажи мне о своем клиенте.
  Грин, склонив голову набок, внимательно разглядывал будущий фонарь.
  — У него есть небольшие сбережения.
  — Что значит небольшие?
  Грин наконец оторвался от тыквы.
  — Полагаю, миллиона два. Может быть, три.
  — Ну, с такими деньгами можно перебиться с хлеба на воду.
  — Хорошо, черт побери, он не бедняк. Если б не было богачей, тебе пришлось бы искать другую работу.
  — Ты ошибаешься, Майрон. Мне бы пришлось искать работу, если бы не было воров.
  Грин взял нож, пододвинул к себе тыкву и начал что-то делать с нарисованным ртом.
  — Будем считать, что на жизнь ему хватает. Тебя это устраивает?
  — Вполне.
  Он повернул тыкву ко мне. Не знаю, что он сделал со ртом, но тыква стала куда мрачнее.
  — Ну как? — спросил Грин.
  — Гораздо лучше.
  Он откинулся назад, наслаждаясь своей работой.
  — Он стал моим клиентом три недели назад, по рекомендации его биржевого маклера, моего давнего друга. Вчера он позвонил мне, чтобы узнать, нельзя ли воспользоваться твоими услугами. Я обещал поговорить с тобой.
  — Что ему нужно?
  — Видишь ли, когда он уехал на уик-энд, кто-то влез в его дом и украл некие важные документы. Два дня назад вор позвонил ему и предложил продать их за кругленькую сумму.
  — Какую именно?
  — Сто тысяч долларов.
  — Что это за документы?
  — Мой клиент предпочел бы не говорить об этом.
  — Перестань, Майрон, ты же понимаешь, что я должен знать, о чем идет речь.
  — Ну, скажем, это дневник, который он вел последние двадцать пять лет.
  — Должно быть, в нем содержатся сведения, компрометирующие твоего клиента. Вряд ли он стал бы тратить столько денег, чтобы удостовериться, болел ли он ангиной в шестидесятом году или шестьдесят первом.
  Майрон нахмурился.
  — Человек может оберегать свое прошлое от посторонних глаз, даже если он не сделал ничего предосудительного.
  Я не стал возражать, хотя и чувствовал, что утверждение Грина довольно спорно.
  — Хорошо, а кто предложил меня?
  — Вор. Или воры.
  — И твой клиент согласился?
  — Да. Поэтому он и позвонил мне.
  — И что ты думаешь по этому поводу?
  — Мне кажется, тут все чисто. Да и тебе не помешают десять тысяч. Кстати, они входят в сумму выкупа.
  — Ну хорошо, — ответил я после недолгого раздумья. — Я согласен. Как зовут твоего клиента?
  — Абнер Прокейн.
  От неожиданности я поперхнулся и закашлялся.
  — Что с тобой? — обеспокоенно спросил Грин.
  — Ничего, — я достал носовой платок и вытер рот. — Просто твой новый клиент, вероятно, лучший вор Нью-Йорка.
  Глава 3
  Детектив Дил набрал номер и передал мне трубку. После десятого звонка на другом конце провода раздался сонный голос Грина: «Слушаю».
  — Это Сент-Айвес, — представился я. — Меня арестовали.
  — О боже, сейчас же четыре утра.
  — Если ты не проснешься, то будет пять, а я по-прежнему останусь за решеткой.
  Последовало короткое молчание.
  — Хорошо, я проснулся, — бодро продолжал Грин. Вероятно, жена окатила его ведром холодной воды. — Где ты?
  — Десятый полицейский участок на Двадцатой улице.
  — В чем тебя обвиняют?
  — В убийстве и грабеже.
  — О господи, — простонал Грин. — Что случилось?
  Я коротко обрисовал ситуацию.
  — Что ты им сказал?
  — Мои имя и адрес.
  — Ну ладно. Мне надо кое-кому позвонить, и на это уйдет время. Я не хочу, чтобы имя моего клиента связывалось с этой историей. Так что тебе придется побыть в участке еще пару часов.
  — Мне тут не нравится, — ответил я.
  — Я постараюсь приехать как можно быстрее.
  — Постарайся, — и я повесил трубку.
  — Вы хотите позвонить кому-то еще? — спросил детектив Дил.
  — Нет, — я отрицательно покачал головой.
  Меня отвели в какую-то маленькую комнатку с двумя столами и четырьмя стульями, закрыли дверь и, казалось, забыли обо мне. К счастью, мне оставили сигареты и, закурив, я задумался об Абнере Прокейне, воре, ведущем дневник.
  Не так уж много людей подозревало, что Абнер Прокейн — вор. Несколько детективов, но они не смогли ничего доказать и махнули на него рукой. Воры, с которыми я сталкивался, работая в газете, но их слова никто не воспринимал всерьез.
  Когда я объяснил Грину, почему считаю Прокейна лучшим вором Нью-Йорка, тот пожал плечами.
  — Слухи. Это все, чем ты располагаешь. Только слухи.
  — Иногда репортеру достаточно и этого.
  — Сейчас ты не репортер.
  — Но я узнал о его существовании, когда работал в газете.
  — Тем не менее, ты не написал о нем, не так ли?
  Я оставил его шпильку без ответа.
  — А если он вор, ты бы все равно представлял его интересы?
  — Я знаю его финансовое положение. Этот человек не может быть вором.
  — Но все-таки?
  — Каждый гражданин имеет право на юридическую защиту, — ответил Грин, поджав губы. — Разумеется, я стал бы его адвокатом.
  — Тогда я стану его посредником…
  Впервые я услышал об Абнере Прокейне лет семь назад, когда Билли Фоулер решил тряхнуть стариной и попробовать свои силы на новейшем стенном сейфе. Там лежали двадцать пять тысяч долларов, о которых хозяин кабинета, врач-отоларинголог, «забыл» сообщить налоговому управлению, Билли без труда открыл сейф, но не успел налюбоваться добычей, как у него начался сердечный приступ. Рано утром доктор нашел его лежащим на полу у открытого сейфа. Он предпочел не обращаться в полицию, а отвез Билли в ближайшую больницу. А Билли, в свою очередь, обещал никому не говорить о содержимом сейфа.
  Это была одна из тех историй, которые не публикуются в газетах, и Билли, чувствуя мое разочарование, спросил, запахнув больничный халат: «А почему бы тебе не написать об Абнере Прокейне?»
  — Кто это?
  — Я тебе ничего не говорил, понятно?
  — Разумеется. Так кто он такой?
  — Лучший вор города, вот кто. А может, и всего мира. И знаешь, почему?
  — Почему?
  — Потому что крадет только деньги и никогда не попадается. Но я тебе ничего не говорил, хорошо?
  — Хорошо.
  Потихоньку я начал наводить справки, и вскоре старик Крайвен, до сих пор гордящийся тем, что помогал Френку Норфлиту в знаменитом ограблении универмага в Денвере в тридцатых годах, заявил, что, по его мнению, Прокейн украл больше пяти миллионов.
  — Ты представляешь, сколько это денег? — заключил он, но пропустив еще по паре стопочек, мы оба пришли к выводу, что сумма несколько преувеличена.
  — Один бывший вор, ударившийся в религию, подтвердил, что слышал об этом несчастном грешнике и даже молился за спасение его души.
  — Но если слухи, касающиеся Прокейна, поражали многообразием красок, то факты оказались удивительно бесцветными и сухими.
  — Он родился в Нью-Канаане, штат Коннектикут, в 1920 году, в 1941 получил диплом инженера, в 1943 был призван на военную службу и послан в Европу, в 1945 демобилизовался в Марселе и прожил там больше года. В конце 1946 он вернулся в Нью-Йорк и женился на Вилметте Фоулкс, которая пять лет спустя погибла в авиационной катастрофе. В связи с этим печальным событием имя Прокейна первый и последний раз попало на страницы нью-йоркских газет.
  Его ни разу не арестовывали, он никогда не работал. Жил Прокейн в собственном доме, в восточной части Семьдесят Четвертой улицы. За порядком следила приходящая домработница-негритянка. Уик-энды Прокейн проводил на принадлежащей ему ферме в Коннектикуте. Номер его городского телефона не значился в справочнике, на ферме телефона не было совсем.
  Как-то днем, спустя шесть месяцев после разговора с Билли, я пил пиво с Сеймуром Райнсом, вышедшим на пенсию манхаттанским детективом, и Говардом Кэллоу, старшим инспектором крупной страховой компании. Когда мы исчерпали все темы, я упомянул Абнера Прокейна.
  — Я слышал, что он — вор.
  — От кого? — хмыкнул Райнс.
  — От других воров.
  — Они ничего не знают. Держу пари, они не смогут назвать ни одного его дела.
  — Я смогу, — вмешался Кэллоу.
  Райнс пристально посмотрел на него и кивнул.
  — Ты, наверное, сможешь.
  — О чем вы говорите? — спросил я.
  — Примерно пять лет назад один сенатор заключил договор с нашей компанией, — ответил Кэллоу. — Так вот, каким-то образом у сенатора оказалось сто тысяч долларов наличными. Он хранил их в чемодане в своей квартире в Вашингтоне. И как-то раз Прокейн стучится к нему в дверь, под дулом пистолета ведет к стене, защелкивает наручники на руке сенатора и батарее, вставляет ему в рот кляп, открывает шкаф, достает чемодан с деньгами и уходит.
  Через пару часов служанка находит сенатора и вызывает полицию. Сенатор звонит нам, чтобы узнать, покроет ли страховка сто тысяч наличными. Мы интересуемся, упомянуты ли эти деньги в договоре. Он отвечает, что нет, потом начинает что-то мямлить и говорит, что, возможно, у него украли меньшую сумму. Короче, в полицейском протоколе записано, что грабитель унес двести долларов и чемодан.
  — А как вы узнали, что это дело рук Прокейна?
  Кэллоу пожал плечами.
  — Случайно. Один из наших агентов летел из Вашингтона в Нью-Йорк вместе с Прокейном. Тот нес красивый чемодан, как две капли воды похожий на тот, в котором сенатор хранил деньги.
  — И что дальше?
  Кэллоу задумчиво посмотрел на полупустую кружку.
  — Мы возместили сенатору двести долларов, украденных у него, а также стоимость чемодана.
  — А Прокейн?
  — А что Прокейн? Мы ничего не могли сделать.
  — Разве сенатор не мог опознать его?
  — Мог, — кивнул Кэллоу, — но не захотел. Раз Прокейн знал о существовании этих ста тысяч, ему было известно, как они попали к сенатору. Вероятно, сенатор понимал, что ему не поздоровится, если об этом узнают и другие.
  Райнс взял кувшин и разлил пиво по кружкам.
  — Говорят, в шестьдесят четвертом он обчистил сейф психоаналитика с Парк-авеню, а прошлой осенью перехватил взятку в семьдесят тысяч, предназначенную члену городского совета. Тот, во всяком случае, не получил ни цента.
  — О взятке я слышал, — кивнул Кэллоу, — а о психоаналитике — нет.
  — Разумеется, официально эти случаи нигде не зарегистрированы: так же, как и ограбление сенатора.
  — И никто не обращался в полицию? — я удивленно взглянул на Райнса.
  Тот покачал головой.
  — В полицию? А кто мог обратиться в полицию? Член городского совета, не получивший взятки? Или психоаналитик, увиливающий от уплаты налогов.
  — А почему вы решили, что их ограбил Прокейн?
  — Что бы вы сказали о показаниях очевидца? — спросил Райнс.
  — Мне кажется, это весомое доказательство.
  — Так вот, тот парень, что нес семьдесят тысяч члену городского совета, пришел к нам. Он полагал, что человек, давший ему эти деньги, примет его довольно сурово. А чем мы могли ему помочь? Мы показали ему несколько фотографий, и он сразу указал на Прокейна. Но что из этого следовало? Если бы мы вызвали его в полицию, он бы рассмеялся нам в лицо. В общем, мы отпустили этого парня.
  — И что с ним стало?
  — Он отправился в дальние страны.
  — Должен отметить, что этот Прокейн — образец вора, — добавил Кэллоу. — Во-первых, он ничего не крадет, кроме денег. Во-вторых, он крадет только у тех, кто не рискнет обратиться в полицию. И в-третьих, его никогда не поймают.
  Глава 4
  В шесть утра за мной пришли и, не говоря ни слова, отвели к дежурному. Молоденький полицейский выложил на стол содержимое моих карманов.
  — Что теперь? — спросил я.
  — Проверьте, все ли тут есть, и распишитесь, — он протянул мне стандартный бланк.
  Я пересчитал деньги в бумажнике и расписался.
  — Все в порядке? — спросил полицейский.
  — Не хватает девяносто тысяч, — спокойно ответил я.
  — Странно, — полицейский встал и вышел за дверь. Меня провели в другую комнату, всю обстановку которой составляли обшарпанный стол и два стула. Пятнадцать минут спустя открылась дверь и вошли детективы Дил и Оллер. Дил нес голубую сумку.
  — У вас прекрасные связи, Сент-Айвес, — сказал он, положив сумку на стол. — Нам приказано отпустить вас.
  — Когда?
  — Как только вы пересчитаете деньги, — ответил Оллер. — Можете начинать.
  Я дошел до двадцать первой тысячи, когда Дил сказал:
  — Бедный юноша не сомкнул глаз из-за этих денег.
  — Какой юноша? — спросил я, чуть не сбившись со счета.
  — Патрульный Франн. Вы помните Франна? Он надел на вас наручники.
  Я кивнул.
  — Он всю ночь переписывал номера банкнот, — продолжал Дил. — Пока нам не сказали, чем вы зарабатываете на жизнь. У вас в этом городе солидная репутация. Надеюсь, вам об этом известно?
  — Нет, — я закончил двадцать третью тысячу и перешел к двадцать четвертой.
  — Мы с Дилом работаем в отделе убийств и поэтому никогда не слышали о вас, — добавил Оллер. — Пока еще никто не требовал выкупа за труп.
  — Это точно, — протянул Дил.
  В молчании я пересчитал оставшиеся деньги и застегнул сумку на молнию.
  — Ровно девяносто тысяч, — я подписал другой бланк, поданный мне Оллером.
  — Если деньги все-таки будут переданы, вы скажете, что мы переписали номера банкнот? — спросил Дил. — В протоколе вашего ответа не будет. Я задаю этот вопрос из чистого любопытства.
  — Нет, — ответил я. — Я ничего не скажу, но передам совсем другие банкноты.
  — То есть станете сообщником воров?
  — В некотором смысле, да.
  Дил кивнул.
  — Вы не будете возражать, если мы с Оллером как-нибудь заглянем к вам и зададим несколько вопросов? Естественно, как свидетелю, а не подозреваемому в убийстве.
  — В любое время, — я попытался улыбнуться.
  — Мы можем заехать не один раз, — заметил Оллер.
  — А может, вы захотите повидаться с нами? Например, завтра в десять утра?
  — Вам нужны мои письменные показания?
  — Совершенно верно.
  — Где вас найти?
  — Вы знаете, где находится отдел убийств южного сектора?
  — Да.
  — Приезжайте туда и спросите кого-нибудь из нас.
  — Оллера или Дила?
  — Карла Оллера или Френка Дила, — поправил меня Дил.
  — Теперь я могу идти?
  — Несомненно.
  Майрон Грин ждал меня у дверей Десятого участка.
  — Кому тебе пришлось звонить? — спросил я, когда мы сели в машину и отъехали от тротуара.
  — Помощнику окружного прокурора и одному парню из муниципалитета, с которым я учился в школе.
  Иногда мне казалось, что Майрон Грин сидел за партой с половиной американских чиновников. С другой половиной он общался в Йельском университете.
  — Кому-нибудь еще?
  — Да, — кивнул Грин. — Прокейну.
  — И что он сказал?
  — Он озабочен случившимся.
  — Я тоже.
  — Он хочет тебя видеть.
  — Когда?
  — Немедленно, если это возможно.
  — Вообще-то, я чертовски устал.
  — Он считает, что это очень важно, и я с ним полностью согласен.
  — Почему?
  — Потому что сегодня утром ему звонил человек, который хочет продать его дневники.
  * * *
  Впервые с Абнером Прокейном я встретился днем раньше, в субботу, тринадцатого октября, в десять утра.
  — Вы моложе, чем я ожидал, — сказал он, крепко пожав мне руку. Зеленоватые глаза, широко посаженные по обе стороны крупного носа и с интересом разглядывающие меня, хорошо гармонировали с рыжеватыми, чуть тронутыми сединой, начавшими редеть волосами, узкой полоской усов над подвижным ртом и круглым подбородком.
  Он провел меня в просторный холл и открыл одну из дверей.
  — Я думаю, нам тут будет удобно.
  Мы прошли в небольшую комнату, то ли кабинет, то ли библиотеку. Два окна выходили на Семьдесят Четвертую улицу. Одну из стен занимали полки с книгами. На других висели картины, изображающие сельские пейзажи. У камина, в котором потрескивали горящие поленья, стояли два кожаных кресла. Обстановку дополняли письменный стол, заваленный книгами и бумагами, и большой глобус, стоящий на полу у окна, Прокейн подошел к электрической кофеварке и наполнил две чашечки.
  — Сливки и сахар? — спросил он.
  — Только сахар.
  — Пожалуйста, присядьте.
  Я выбрал одно из кресел у камина, он передал мне чашку и сел напротив.
  — Я полагаю, мистер Грин ввел вас в курс дела.
  — Он рассказал мне то, что знал, — ответил я. — Но не упомянул об одном важном обстоятельстве.
  — Каком именно?
  — Он не сказал о том, что вы по всей видимости лучший вор этого города.
  Прокейн холодно улыбнулся.
  — Шесть или семь лет назад, работая в газете, вы интересовались моей особой, не так ли?
  — Да.
  — Но, к удивлению, не написали обо мне ни строчки.
  — Потому что я не нашел ничего, кроме слухов.
  — А теперь вы хотели бы узнать некоторые конкретные факты?
  — Да.
  Прокейн повернулся к огню и задумался.
  — Ну что ж, мистер Сент-Айвес, — он широко улыбнулся, — будем откровенны. Я — вор.
  Глава 5
  Первый раз Абнер Прокейн преступил закон в двадцать пять лет. Он служил в армии и украл грузовик с американскими сигаретами, чтобы продать их на черном рынке Марселя. Сигареты он продал некоему Кожемесу и, если бы не Кожемес, сейчас сидел бы в тюремной камере, а не в мягком кресле у камина. Так, во всяком случае, думал сам Прокейн, Кожемес научил Прокейна красть только деньги, причем у тех, кто не мог сообщить об этом в полицию. Каждой краже предшествовала тщательная подготовка. Информация о будущей жертве стоила недешево, но Прокейн никогда не скупился, так как выручка с лихвой окупала вложенный капитал.
  — Воровство ассоциируется у меня с живописью, — говорил он, глядя на один из пейзажей: обветшалый амбар, окруженный раскидистыми деревьями. — Оно вызывает у меня ощущение… завершенности.
  — Это ваши картины? — спросил я.
  Он кивнул. Я более внимательно всмотрелся в пейзаж. Прокейн рисовал летом, и ему очень точно удалось передать игру света и тени.
  — Должно быть, эти дневники вам очень дороги, — сказал я.
  — Скорее, это журнал, а не дневник, — заметил Прокейн. — Дневники ведут лишь девочки-подростки, и то до тех пор, пока реальность жизни не разрушит их розовые мечты.
  — И как выглядит ваш журнал?
  — Это пять тетрадей по сто страниц каждая в черных коленкоровых переплетах. Такие можно купить в любом писчебумажном магазине.
  — Как это произошло?
  По лицу Прокейна пробежала легкая улыбка.
  — Вероятно, я оказался в положении сапожника, дети которого бегают без сапог. У меня есть маленькая ферма в Коннектикуте, — он указал на картины. — Эти пейзажи я рисовал там. Прошлый уик-энд я провел на ферме, а вернувшись, обнаружил, что меня обокрали.
  — Где вы держали тетради?
  — В старом сейфе. Его установил еще прежний владелец дома. Я уже давно собирался заменить его, но… — он пожал плечами.
  — Сейф взломали или открыли замок?
  — Они открыли замок и через дверь вошли в дом без всяких трудностей.
  — Разве у вас нет системы сигнализации?
  — Есть, но вор сумел отключить ее. Или воры.
  — Когда они позвонили вам? Почему-то мне кажется, что вор был не один.
  — Мне тоже, — кивнул Прокейн. — В среду утром мужской голос известил меня о том, что я могу получить мой журнал в обмен на сто тысяч долларов. В качестве посредника он предложил вас и особо указал, что ваши услуги будут оплачены из этих ста тысяч и составят десять процентов от общей суммы. И добавил, что с вами я могу связаться через Майрона Грина. Меня это насторожило, так как я только что стал его клиентом, Дело в том, что я с большим недоверием отношусь к подобным совпадениям.
  — Полностью с вами согласен. А что он обещал сделать с тетрадями в случае вашего отказа?
  — Он сказал, что передаст их в полицию.
  — Вы бы этого не хотели?
  — Нет, мистер Сент-Айвес, я этого не хочу, — он встал, взял мою пустую чашку и вновь наполнил ее ароматным напитком, не забыв положить кусочек сахара. — Я первый раз вижу профессионального посредника, — сказал он, передавая мне полную чашку.
  — Возможно, и в последний, — ответил я. — Мне еще не приходилось дважды встречаться с одним и тем же клиентом.
  — Я хотел бы знать, существует ли в вашей профессии определенный моральный кодекс?
  — Так же, как и в вашей. Правила я устанавливаю сам и не требую их неукоснительного выполнения. В противном случае никто не стал бы прибегать к моим услугам. Но, если бы эти правила не охраняли интересы человека, который нанял меня, я бы тоже остался без работы. Пока на меня никто не жаловался.
  — Я плачу сто тысяч долларов, чтобы уберечь от посторонних глаз подробности моей личной жизни.
  Я покачал головой.
  — Вы платите эти сто тысяч, чтобы не попасть в тюрьму. О том, что вы — вор, знают многие, но не могут этого доказать. А вот тетради это докажут. Я не могу дать вам обещание не заглядывать в них после того, как они окажутся у меня. Для этого я слишком любопытен. Но уверяю вас, что никому не расскажу о том, что я их прочту. Не знаю, удастся ли мне убедить вас поверить мне на слово, но другого выхода нет.
  — Я понимаю, — вздохнул Прокейн и взглянул на часы. — Уже десять сорок пять. Он сказал, что позвонит в одиннадцать, чтобы передать вам инструкции, — он помолчал. — Вы всегда работаете один?
  — Теперь, да, — ответил я. — Дважды я пытался работать с напарниками, и оба раза неудачно.
  — Кожемес, француз, о котором я вам рассказывал, учил меня действовать в одиночку. Но предупреждал, что возникнут некоторые заманчивые проекты, от которых придется отказываться потому, что они непосильны для одного. Я помню, как он говорил: «Найди кого-нибудь и подготовь его к делу, как я нашел и подготовил тебя». Два года назад я последовал его совету. Теперь у меня есть помощники, мужчина и женщина. Они прекрасно знают свое дело. При необходимости вы можете рассчитывать на них.
  — Буду иметь это в виду.
  В молчании мы дождались телефонного звонка. Прокейн снял трубку, сказал: «Слушаю», — и тут же передал ее мне. Неизвестный на другом конце провода первым делом поинтересовался, есть ли у меня требуемая сумма.
  — Я ее достану, — ответил я.
  — Тогда слушай внимательно, а еще лучше запиши, что я тебе скажу.
  — Говорите.
  — На Девятой авеню, между Двадцатой и Двадцать Первой улицами есть прачечная-автомат, работающая круглосуточно. Ясно?
  — Да.
  — Ты возьмешь одну из дорожных сумок с эмблемами авиакомпании и положишь в нее деньги.
  — Девяносто тысяч.
  — Да, девяносто тысяч. Я даю тебе десять процентов от всей суммы. Это значит, что ты работаешь и на меня. Так?
  — Так.
  — Ты положишь деньги в сумку.
  — В каких банкнотах? По пятьдесят, двадцать или десять долларов?
  — По сто и пятьдесят, — ответил незнакомец. — Главное, чтобы они не были новыми. Ровно в три часа ты войдешь в прачечную. В пять минут четвертого положишь сумку в барабан одной из сушилок. Все равно, в какую. Там их шесть. Понятно?
  — Да.
  — В шесть минут четвертого ты бросишь в нее десятицентовик. Она будет крутиться двенадцать минут. Еще через минуту остановится единственная работающая сушилка. В ней ты найдешь пять тетрадей, завернутых в одеяло. Ты успеваешь за мной?
  — Конечно.
  — Тебе даются четыре минуты, чтобы убедиться, что тетради подлинные. Еще через минуту ты должен уйти. Тебя это устраивает?
  — Вполне.
  — И не вздумай класть в сумку нарезанную бумагу или ждать, пока остановится сушилка с деньгами.
  — Я не пользуюсь такими методами.
  — Да, я знаю. Поэтому я и выбрал тебя. Но хочу предупредить, что я снял ксерокопии, они читаются ничуть не хуже оригиналов.
  — И что вы собираетесь делать с копиями?
  — Если получу деньги, то сожгу, если же нет — перешлю в полицию.
  — А где гарантия, что копии не окажутся в полиции, даже если вы и получите деньги.
  — Тебе придется поверить мне на слово, Сент-Айвес, — ответил незнакомец, и в трубке раздались короткие гудки. Я пересказал Прокейну полученные инструкции.
  — А как насчет денег? Сегодня же суббота.
  — Да, — кивнул Прокейн, — тут могут возникнуть некоторые сложности, но я все улажу.
  Я не спросил, как он собирается это сделать. Вероятно люди имеющие на своем счету несколько миллионов, могут достать сто тысяч в любое удобное для них время. Лично мне в эти дни, субботу и воскресенье, с большим трудом удавалось превратить в наличные чек в двадцать долларов. Возможно, Прокейн собирался их украсть.
  Глава 6
  — Я передумал, — сказал я, когда мы пересекли Сорок Пятую улицу. — Я не могу ехать к Прокейну. От меня пахнет тюрьмой.
  Грин недовольно хмыкнул.
  — Но ты же не был в тюрьме.
  — Ты понимаешь, о чем я говорю.
  — Но он ждет.
  — Майрон, не будем спорить.
  Грин надулся, но остановил машину у «Аделфи».
  — Спасибо за помощь, — я открыл дверцу и вылез из кабины.
  — Не забудь позвонить Прокейну, — напомнил Грин.
  — Первым делом я должен принять душ.
  В отеле я подошел к портье и попросил его положить сумку в сейф. Затем поднялся к себе, открыл воду, разделся и залез в ванну, вспоминая события вчерашнего вечера, когда мужчина и женщина (которых, будь они моложе на два-три года, я бы назвал юношей и девушкой) принесли мне сто тысяч долларов…
  Я дремал в своем любимом кресле перед включенным телевизором, когда в половине десятого в дверь постучали. На левом плече мужчины висела голубая сумка с эмблемой «Пан-Ам». Правую руку он держал в кармане пальто. Женщина стояла чуть сзади, слева от него.
  — Вы всегда открываете дверь, не спросив, кто к вам пришел, мистер Сент-Айвес? — поинтересовался мужчина.
  — Если только я не принимаю душ, — ответил я. — Тогда я вообще не открываю дверь.
  — Я — Майлс Уайдстейн, — представился он. — Это Джанет Вистлер. Нас послал мистер Прокейн.
  — Заходите, — я отступил в сторону.
  Уайдстейн снял сумку и поставил ее на столик для покера.
  — Мы бы хотели, чтобы вы пересчитали деньги.
  Нельзя сказать, что они стояли у меня над душой, но не спускали глаз с моих рук. Среди сотенных банкнот оказалось несколько новых, но я решил не обращать на это внимания.
  — Вам нужна расписка? — спросил я, убедившись, что они принесли ровно сто тысяч.
  — Если вас это не затруднит, — ответила Джанет. Мне всегда нравились высокие стройные женщины, особенно с большими карими глазами и длинными, ниже плеч, распущенными волосами. Я вставил в пишущую машинку лист чистой бумаги и напечатал: «Получено от Майлса Уайдстейна и Джанет Вистлер сто тысяч долларов». Затем фамилию и дату, вытащил лист, расписался и отдал его Уайдстейну.
  Тот внимательно прочел написанное, кивнул и передал лист Джанет. Я решил, что ему двадцать четыре года, а ей — двадцать три.
  — Мистер Прокейн просил узнать, не потребуется ли вам наша помощь, — сказал Уайдстейн.
  — Как я понимаю, вы — те самые ученики, о которых он упоминал в разговоре со мной.
  Уайдстейн улыбнулся.
  — Он настаивал на том, чтобы мы спросили вас об этом, — добавила Джанет, передавая расписку Уайдстейну. Тот сложил ее вчетверо и сунул в левый карман пальто.
  — Передайте ему мою благодарность за столь любезное предложение, но справлюсь один.
  Уайдстейн оглядел груду денег, лежащих на покерном столике.
  — Ваша доля — десять процентов, не так ли?
  — Да.
  — Если у вас откроется вакансия, имейте меня в виду.
  — Вы недовольны своим местом?
  Он покачал головой.
  — Конечно, доволен. Но ваше занятие выглядит весьма привлекательным. Никакого риска и высокий заработок.
  — Если вы будете прилежно учиться у Прокейна, возможно, мы еще вернемся к этому разговору.
  — Возможно, — повторил Уайдстейн и повернулся к Джанет. — Пошли.
  Она улыбнулась мне, и они направились к двери. На пороге Уайдстейн обернулся.
  — На вашем месте, мистер Сент-Айвес, я бы вел себя более осторожно, открывая дверь. С другой стороны может оказаться кто угодно.
  — Вы имеете в виду воров?
  На этот раз они улыбнулись вместе.
  — Совершенно верно. Именно воров.
  Глава 7
  В три часа дня мы собрались в кабинете Прокейна. Сам он сидел за столом, Джанет Вистлер, в темно-зеленом брючном костюме, в кресле перед ним, мы с Майлсом Уайдстейном расположились у камина.
  Телефон зазвонил в половине пятого. Прокейн снял трубку, послушал и передал мне.
  — Сент-Айвес? — произнес приглушенный мужской голос.
  — Да.
  — Как я сказал Прокейну сегодня утром, условия остаются прежними, меняются только время и место.
  — Где и когда?
  — Завтра, в десять утра…
  — Десять утра мне не подходит.
  — Почему?
  — Как раз в это время два детектива из отдела убийств собираются поговорить со мной о Бобби Бойкинсе и его смерти. Вы знали Бобби, не так ли?
  — Хорошо, если понедельник тебя не устраивает, — ответил голос после короткого молчания, — встретимся во вторник, тоже в десять.
  — Где?
  — Ты знаешь, где находится Вестсайдский аэровокзал?
  — На углу Десятой авеню и Сорок Второй улицы.
  — Точно. В десять часов ты поднимешься на второй этаж, в мужской туалет. Войдешь в крайнюю левую кабинку. Если она будет занята, подождешь, пока не освободится. Зайди в нее, сядь на стульчик и жди. Деньги принеси в той же сумке с эмблемой «Пан-Ам». Из соседней кабинки тебе под перегородкой просунут другую сумку. Одновременно и точно таким же способом ты передашь свою.
  — Не одновременно, — возразил я. — Сначала я должен посмотреть, что в вашей сумке.
  — Ладно, можешь посмотреть. А затем отдавай деньги и быстро выметайся из туалета и из аэровокзала. И не вздумай сшиваться поблизости и ждать человека, который выйдет с твоей сумкой. Ты это понял?
  — Да.
  — Деньги принесешь банкнотами по пятьдесят и двадцать долларов.
  — Хорошо.
  — И не говори детективам, что ты собираешься делать во вторник утром.
  — Вы знали Бобби Бойкинса, не так ли? — вновь спросил я.
  Мне ответило молчание, секунд через десять сменившееся короткими гудками. Я положил трубку и передал присутствующим содержание нашего разговора.
  — Что он сказал насчет Бойкинса? — спросил Прокейн.
  — Ничего.
  — Вы думаете, что он убил старика?
  — Возможно.
  — Но вы не собираетесь говорить об этом полиции?
  — Пока мне нечего им сказать. Я даже не знаю, замешан ли Бойкинс в этом деле. Но его тело оказалось в прачечной-автомате, когда я зашел туда в три часа утра.
  — Тут должна быть какая-то связь, — заметил Уайдстейн.
  — Возможно. Но Бобби Бойкинс — мелкий карманник. Он понятия не имеет, как влезть в чужой дом, не то что вскрыть сейф. А вот среди его знакомых есть неплохие специалисты.
  — Вы предполагаете, что он мог быть посредником вора? — спросил Прокейн.
  Я покачал головой.
  — Я ничего не предполагаю. Но до встречи в аэровокзале я собираюсь кое-что выяснить. Я знаком с людьми, которые знали Бойкинса. Возможно, им что-то известно. Перед смертью Бобби долго били. Он — старик. А в старости отказываются говорить, так как уже знают, что это ни к чему не приведет. Есть только одна причина, по которой Бойкинс мог молчать: он понял, что его убьют, как только он удовлетворит любопытство тех, кто задавал вопросы.
  Прокейн перевел взгляд на один из пейзажей, изображавший оленя, стоящего в нерешительности на залитой солнцем опушке. Судя по всему, Прокейн любил рисовать солнечный свет.
  — Я вижу, что этот довольно простой обмен становится все более сложным, мистер Сент-Айвес, — сказал он.
  — Сложным до предела, — ответил я. — Но убийство никогда ничего не упрощало, хотя большинство из них совершается именно с этой целью.
  Прокейн задумался.
  — Но вы по-прежнему настаиваете на том, что будете работать в одиночку?
  — А что?
  — Вы сказали, что собираетесь выяснить, участвовал ли Бойкинс в краже моих журналов. Надеюсь, вы не станете возражать, если мисс Вистлер и мистер Уайдстейн займутся тем же самым, разумеется, используя свои каналы.
  — Конечно, нет. Я бы даже хотел, чтобы во вторник утром они оказались неподалеку от мужского туалета Вестсайдского аэровокзала. И, если через двадцать-двадцать пять минут я не выйду оттуда, мистер Уайдстейн мог бы заглянуть в туалет, чтобы убедиться, не лежит ли мой труп на полу крайней кабинки слева.
  — Да, я как раз собирался предложить вам этот вариант.
  — Может быть, вам следовало упомянуть и о временном факторе, мистер Прокейн, — заметила Джанет Вистлер. Он взглянул на Уайдстейна, который согласно кивнул.
  — Мистер Сент-Айвес, журналы должны быть возвращены мне не позднее среды.
  — Я не могу этого гарантировать.
  — Да, я знаю. Но если человек, только что говоривший с вами, позвонит еще раз, чтобы перенести встречу на более поздний срок, вы должны настоять на уже достигнутой договоренности.
  — А если он будет тянуть время и я не смогу получить их до среды?
  Они обменялись многозначительными взглядами, которые мне ровным счетом ничего не говорили.
  — Тогда, мистер Сент-Айвес, нам придется принять определенные меры и, возможно, обойтись без вашей помощи.
  — Что-то я вас не понимаю, — ответил я.
  — Будем надеяться, что до этого не дойдет.
  * * *
  На Сорок Второй улице, сразу после пересечения с Девятой авеню, есть бар под названием «Нитти Гритти». Несколько лет назад он назывался «Козырной Туз», еще раньше — «Гинг Хо». Кто-то говорил мне, что во время второй мировой войны на вывеске было написано «Хабба-Хабба», но я в это не верю. Хотя название бара постоянно менялось, хозяин и клиентура оставались прежними. Бар принадлежал Френку Свеллу, а в основном контингент посетителей составляли сутенеры и проститутки, воры и фальшивомонетчики.
  Френк Свелл не любил своих клиентов и менял название бара в надежде, что они перестанут приходить к нему. Иногда, когда на душе скребли кошки, я появлялся у Свелла, чтобы уйти от него в значительно лучшем настроении. Потому что я видел, что мне еще очень далеко до самого дна.
  В воскресенье, в шесть часов вечера, я сидел у стойки и слушал Френка, который зачитывал мне список новых предполагаемых названий, которые могли бы отпугнуть завсегдатаев.
  — Послушай вот эти, Фил.
  — Сначала налей мне шотландского с содовой.
  — Конечно, — он пододвинул мне полный бокал и продолжил чтение.
  — «Третий Джордж», «Водолей», мне кажется, вполне уместные названия.
  — Это точно.
  — «Голубое Яблоко», «Зеленая Борода», «Третий Орел», а вот это мне очень нравится: «Синий Блейзер».
  — Высший класс.
  — Да, то, что мне нужно. Чтобы выгнать отсюда этих подонков. Ты только посмотри на них.
  Я посмотрел. За дальним столиком сидели две проститутки. За другими — три пары, и только одна из них не ссорилась. У стойки примостились двое. Один, бледный и худой, казалось, только что вышел из тюрьмы и не увидел в свободе ничего хорошего. Другой, лет тридцати восьми, с круглым добродушным лицом, в темно-сером драповом пальто с меховым воротником и почти белой фетровой шляпе, напомнил мне бостонских политиканов моей молодости. Его звали Финли Камминс. На жизнь он зарабатывал воровством и встретил мое появление в баре дружеским кивком и улыбкой.
  Я повернулся к Свеллу.
  — Все те же лица.
  — Ты знаешь, кто они? — фыркнул Свелл. — Отбросы общества, вот кто, — ему нравилась эта фраза, и я слышал ее уже раз десять.
  — Мне казалось, что Бобби Бойкинс заходит к тебе в это время. Он все еще при деле?
  Свелл покачал головой.
  — Он слишком стар и может выронить бумажник, который только что достал из чужого кармана, на мостовую, прямо у ног хозяина.
  — Когда ты видел его в последний раз?
  — В пятницу. Он о чем-то долго говорил с Камминсом. Если ты хочешь что-то узнать о Бобби, спроси у Камминса. Еще один подонок.
  — Я так и сделаю, — я взял бокал и пересел к круглолицему подонку.
  — Как дела, Финли?
  — Нормально. Что занесло тебя в эту дыру, Сент-Айвес?
  — Я думал, что смогу встретить тут Бобби Бойкинса.
  — Ты так не думал, — возразил Камминс.
  — Не… думал?
  — Рано утром Бобби нашли мертвым где-то на Девятой авеню. Ты должен знать об этом. Ты там был.
  — Новости распространяются быстро.
  — Об этом тебе тоже хорошо известно.
  — О'кей, — я кивнул, — я там был.
  — А как попал туда Бойкинс?
  — Откуда мне знать.
  — Свелл сказал, что ты говорил с ним в пятницу.
  — Эй, Свелл, — позвал Камминс.
  Я взглянул на Френка. Тот с интересом разглядывал книжку комиксов.
  — Что?
  — У тебя слишком длинный язык, — проревел Камминс. Никто не прореагировал, даже Свелл.
  — Если тебе тут не нравится, — процедил тот, переворачивая страницу, — можешь катиться на все четыре стороны.
  Камминс подозрительно взглянул на меня.
  — А что ты там делал?
  — Работал.
  — Что-то выкупал?
  Я кивнул.
  — И сколько это стоило?
  — Девяносто тысяч.
  — Черт побери! Значит, старик не врал.
  — О чем?
  Камминс нахмурился и покачал головой.
  — Я не хочу впутываться в это дело.
  — Не волнуйся, — ответил я. — Во всяком случае, я тебя никуда не впутаю.
  Камминс задумчиво смотрел на пустую кружку. Если я хотел что-то услышать, сначала следовало заплатить, хотя бы за кружку пива. Я заказал виски для себя и пиво для Камминса.
  — В пятницу вечером он намекнул, что обтяпал выгодное дельце, — сказал Камминс, когда Свелл обслужил нас и вернулся к комиксам. — Он предлагал вступить с ним в долю.
  — А что он от тебя хотел?
  — Отнести что-то в прачечную-автомат. В районе Двадцать Первой улицы и Девятой авеню.
  — Он не сказал, что именно?
  — Нет. Но я понял, что краденое, — Камминс щелкнул пальцами. — Бойкинс сказал, что отдал шесть тысяч, но рассчитывает получить тридцать. Он не говорил о девяноста. У тебя правда было столько денег?
  Я кивнул.
  — А где Бойкинс взял шесть тысяч?
  — Он получил наследство. В августе у него умер дядя. В Калифорнии.
  — Бойкинс не говорил, что он купил?
  Камминс покачал головой.
  — После того, как я отказался ему помочь, он не стал вдаваться в подробности. Но назвал продавца.
  — Кого же?
  Камминс вновь взглянул на пустую кружку. Я раскрыл рот, чтобы позвать Свелла, но он остановил меня.
  — Я не хочу пить.
  Я вздохнул.
  — Ну ладно. Сколько?
  — О боже, раз ты нес девяносто тысяч, значит, твои дела идут неплохо.
  — Ты же знаешь, Финли, это не мои деньги.
  — Сто долларов.
  Я покачал головой.
  — Семьдесят пять.
  — Пятьдесят.
  — Дай мне взглянуть на них.
  Я достал из бумажника две двадцати- и одну десятидолларовую купюры и положил их перед Камминсом — тот сунул их во внутренний карман пальто.
  — Ты слышал о Джимми Пескоу?
  — Кажется, да. Он медвежатник?
  Камминс кивнул.
  — Один из лучших. Иначе не получил бы десять лет. Он только что вышел из тюрьмы. Каким-то образом он прослышал об одном сейфе и вскрыл его. Денег там не оказалось, и он схватил то, что было. А когда понял, что взял, то занервничал. Я слышал, ему очень не понравилось в тюрьме и не хотелось попадать туда снова. И он продал добычу Бойкинсу за шесть тысяч. По крайней мере, так сказал Бойкинс. Но он любил приврать.
  — Где мне найти Пескоу?
  — Я не справочное бюро.
  — Вот еще десять долларов за адрес Пескоу.
  С видимой неохотой Камминс назвал отель на Тридцать Четвертой улице.
  — Краденое действительно стоило девяносто тысяч? — спросил он, когда я записал адрес.
  — Так думали по меньшей мере три человека.
  Камминс на мгновение задумался.
  — Пока я знаю только двоих, Бойкинса и того парня, что дал тебе девяносто тысяч. А кто третий?
  — Тот, кто убил Бойкинса.
  * * *
  Когда я вышел из такси, перед дешевым отелем на Тридцать Четвертой улице уже собралась небольшая толпа. Они смотрели на распростертое на асфальте тело. Один из стоящих мужчин, лет пятидесяти, даже без пиджака, как я понял, портье, непрерывно повторял: «Это мистер Пескоу из восемьсот девятнадцатого».
  Я повернулся к высокому старику, пристально разглядывающему мертвеца сквозь толстые линзы очков.
  — Что случилось?
  Тот презрительно скривил губы.
  — Самоубийство, вот что. Какой-нибудь пьяница. Их теперь полно. И в правительстве тоже. В Вашингтоне. В Олбани. Везде, — он подозрительно взглянул на меня, будто проверяя, не отношусь ли я к указанному множеству.
  Если бы я не отвернулся от него, то не заметил бы мужчину и женщину, спешащих по Тридцать Четвертой улице. Я без труда узнал в них Майлса Уайдстейна и Джанет Вистлер.
  Глава 8
  Два часа спустя, когда я вошел в холл моего отеля, Джанет, в темно-зеленом кожаном пальто и том же брючном костюме, бросила в пепельницу недокуренную сигарету и поднялась мне навстречу.
  — Нам надо поговорить, — сказала она.
  — У меня или в баре? Нам не помешают ни тут, ни там.
  — В баре, — твердо ответила она.
  Мы без труда нашли свободный столик, потому что в зале не было ни души. Мы сели около двери, она заказала бурбон с содовой, я остановился на шотландском.
  — Где Уайдстейн? — спросил я, когда бармен обслужил нас и удалился за стойку.
  — Он заедет за мной чуть позднее.
  — И на что это похоже?
  — Что?
  — Работать с Прокейном.
  — Мне нравится.
  — Ваш ответ не объясняет мне, на что это похоже.
  Джанет сняла пальто.
  — Во всяком случае, это совсем не то, чем я занималась раньше.
  — Вы учились в колледже?
  — Три курса.
  — Хотите, отгадаю в каком?
  — Не надо. В Холиоуке.
  — А потом?
  — Ездила по свету. Была манекенщицей. В Париже, в Лос-Анжелесе.
  — А как вы оказались у Прокейна? По объявлению в газете?
  — Меня рекомендовал его психоаналитик. Я встречалась с ним. Он сказал Прокейну, что я обладаю задатками первоклассного вора. Мы познакомились, поговорили и стали работать вместе.
  — И какие у него проблемы?
  — Разве к психоаналитику обращаются только те, у кого возникли какие-то проблемы? У вас удивительно старомодные взгляды.
  — Мне говорили, что я отстал от жизни.
  — Разве вы никогда не ощущаете потребности просто поговорить? У такого человека, как Прокейн, может появиться подобное желание. А может, он просто боится высоты. Неужели вы никогда не испытывали сомнений или страхов, причины возникновения которых вам не ясны?
  — Вероятно, вы правы. Ничто человеческое мне не чуждо.
  — И это совсем не означает, что вы чокнулись и нуждаетесь в психиатрической помощи.
  Я улыбнулся.
  — Мне кажется, вы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать различные аспекты деятельности психоаналитиков.
  — Нет, — она отпила из бокала. — Я хочу поговорить с вами о Джимми Пескоу, — Джанет взглянула мне прямо в глаза.
  — А чем он вас заинтересовал?
  — Вы его знали?
  — Я слышал о нем.
  — Он мертв.
  — И?
  — Мы думаем, что именно он украл журналы Прокейна.
  — Мы?
  — Майлс и я.
  — Почему вы пришли к такому выводу?
  — Майлс нашел человека, которому Пескоу пытался продать эти журналы.
  — Кто он?
  Джанет пожала плечами.
  — Это не важно. Он — надежный человек. Пескоу предлагал журналы за десять тысяч.
  — Но он не купил?
  — Нет.
  — Он знал, что в них написано?
  — Нет, но Пескоу сказал, что хозяин журналов с радостью выложит за них сто тысяч.
  — А почему Пескоу сам не предложил их владельцу?
  — Он слишком нервничал.
  — Однако ему хватило смелости вломиться в чужой дом.
  — Тут требовалось совсем другое.
  — А почему этот парень не купил журналы у Пескоу?
  — Потому что у него не было десяти тысяч.
  — И вы говорите, что Пескоу мертв?
  — Да.
  — Когда это случилось?
  Джанет взглянула на часы.
  — Часа два назад. Он выпрыгнул, выпал или его выкинули из окна отеля. Комната восемьсот девятнадцать в отеле «Джоплин». На тридцать четвертой улице.
  — Вы были там?
  — Сразу же после того, как он выпрыгнул. Или его выкинули, или…
  — Он выпал, — закончил я фразу Джанет. — И что вы сделали? Смогли ли вы ему помочь?
  — Мы не знали, кто это, и подошли взглянуть на тело. Несколько секунд спустя на улицу выскочил портье и воскликнул: «Это мистер Пескоу из восемьсот девятнадцатого». Он повторял это снова и снова. Мы вошли в отель, взяли ключ от восемьсот девятнадцатого, поднялись на лифте на десятый этаж, спустились по лестнице на восьмой и осмотрели его комнату. Журналов там не было.
  — Вы нашли что-нибудь еще?
  Ее глаза сияли, когда она рассказывала об обыске номера Пескоу. Тут действительно требовалось немалое самообладание.
  — Мы ничего не нашли. А что там могло быть?
  — Шесть тысяч долларов, — ответил я, довольно улыбнувшись.
  — Какие шесть тысяч?
  — Которые Бобби Бойкинс заплатил Пескоу за украденные журналы.
  Она взглянула на меня с нескрываемым уважением. Во всяком случае, я именно так истолковал выражение ее глаз.
  — Однако вы не такая уж соня, как кажется с первого взгляда. Как вы узнали об этом?
  Я рассказал ей о встрече с Финли Камминсом и о визите на Тридцать Четвертую улицу.
  — Однако вы не теряли время даром.
  — Просто я знал, у кого спрашивать. Впрочем, и вы довольно быстро вышли на Пескоу. Но нам по-прежнему неизвестно, у кого сейчас эти журналы. Скорее всего, именно этот человек убил Бойкинса и Пескоу. Вы выяснили, что, кроме Бойкинса, Пескоу пытался продать журналы кому-то еще. Я узнал, что Бойкинс предлагал Камминсу войти с ним в долю. И одному богу известно, к кому еще обращались Бойкинс и Пескоу. Вероятно, один из них решил получить всю добычу. Он убил Бойкинса и взял журналы. Пескоу знал имя убийцы или догадался, кто это мог быть. И он выпрыгнул из окна или выпал, или его выкинули.
  — Мистеру Прокейну это не понравится, — заметила Джанет.
  — А где сейчас Уайдстейн? Рассказывает ему о ваших находках?
  — Да.
  — Ему не следовало торопиться.
  — Почему?
  — Тогда он мог бы сообщить мистеру Прокейну, что я тоже не в восторге от создавшейся ситуации.
  Глава 9
  Детективы Оллер и Дил без энтузиазма восприняли мой отказ сообщить им имя человека, давшего мне девяносто тысяч.
  — Похоже, вы разработали кодекс чести посредника, — фыркнул Карл Оллер.
  — Честь тут ни при чем, — возразил я. — Это моя работа. Если я буду много говорить, ко мне перестанут обращаться, а я слишком стар, чтобы ходить на биржу труда.
  — Вам еще нет сорока, — заметил Френк Дил.
  — Я говорю не о теле, а о душе.
  Мы сидели в маленькой душной комнатушке уже больше часа. Дил напечатал, а я подписал протокол допроса, и теперь мы вели светскую беседу.
  — Вы же понимаете, что мы можем обвинить вас в сокрытии тяжелого уголовного преступления, — его голос звучал не слишком убедительно, будто он сам не верил в то, что говорил.
  — Вам это не удастся, потому что вы не знаете наверняка, совершено ли преступление. Вам известно, что я принес в прачечную девяносто тысяч и нашел там тело Бойкинса. Я не должен рассказывать вам, где я взял эти деньги. Я даже не знаю, нес ли я их Бойкинсу, а не кому-то еще.
  Дил неторопливо достал пачку сигарет, спички и закурил.
  — Бобби Бойкинс проворачивал какое-то крупное дело. Во всяком случае, крупное для него. Ходят такие слухи.
  — Не понимаю, какое отношение они имеют ко мне.
  — Если вы скажете нам, кто ваш клиент и что у него украли, мы сможем понять, кто убил Бойкинса и почему.
  Я покачал головой.
  — Вы ведь не рассчитываете на то, что я скажу вам его имя.
  — Мы не знаем, что вы можете сказать, — ответил Оллер. — Поэтому мы задаем так много вопросов. Вдруг вы ответите на один из них.
  Оллер стоял справа от меня, прислонившись к стене. Засалившиеся на локтях рукава и узкие лацканы его темно-синего костюма указывали на то, что детектив купил его лет пять назад. Чуть ниже узла на его красно-голубом галстуке темнело какое-то пятно. Вероятно, у Оллера было много детей и мало денег.
  Я встал.
  — Если у вас будут доказательства того, что эти девяносто тысяч предназначались Бойкинсу, я, возможно, помогу вам.
  — Возможно, — хмыкнул Оллер. Ему явно не нравилось это слово. Он взглянул на Дила, — Френк, мне пришла в голову одна мысль.
  — Какая?
  — Когда-нибудь нам позвонят и скажут, что кого-то застрелили или зарезали и засунули в багажник автомобиля. Мы откроем багажник и знаешь, кого мы там найдем?
  — Его, — ответил Дил.
  — Меня это не удивит. Сент-Айвес понесет кому-то деньги, например, в обмен на драгоценности, а вор решит, что ему нужно и то, и другое. Поэтому Сент-Айвес и окажется в багажнике.
  — Ты забыл упомянуть еще кое о чем, — сказал Дил, обращаясь к Оллеру, но глядя на меня. — О чем же?
  — Я надеюсь, что на наши вопросы, касающиеся личности убийцы, мы получим такие же исчерпывающие ответы, как и сегодня.
  Оллер улыбнулся.
  — Это было бы неплохо, не правда ли, Френк?
  На улице я поймал такси и попросил отвезти меня в уютный ресторанчик на Лексингтон-авеню, между Пятьдесят Пятой и Пятьдесят Шестой улицами. После двух виски я успокоился, съел сэндвич, выпил кофе и поехал в «Джоплин».
  В просторном холле стояло несколько обшарпанных кресел, продавленный диван и сломанный телевизор.
  — Вам не нужна комната, — сказал портье, когда я подошел к конторке.
  — Нет.
  — Вы хотите задать несколько вопросов о парне, что выпрыгнул из окна восемьсот девятнадцатого номера? О Пескоу?
  — Я мог бы представиться вам как его брат.
  — Могли бы.
  — Но вы бы мне не поверили?
  Бледно-голубые глаза портье скользнули по моему пальто, за которое я не так давно заплатил сто пятьдесят долларов.
  — Нет, не поверил бы.
  — Тогда считайте, что я из полиции.
  Портье нахмурился.
  — Вы — не полицейский, — твердо заявил он. — Вы могли бы сойти за репортера. Вы выглядите, как репортер.
  — Когда-то я работал в газете.
  — А теперь?
  — Теперь нет.
  — Сколько сейчас платят репортерам? Сотни три в неделю?
  — Примерно. Кому больше, большинству — меньше.
  — Значит, вы не репортер. Человека, получающего три сотни в неделю, не пошлют собирать сведения о таком, как Пескоу.
  — Давно он тут жил?
  — Вы знаете, как я получил эту работу? — неожиданно спросил портье.
  — Как?
  — Меня выгнала жена, и я переехал сюда. Потом меня выгнали с работы, я задолжал за номер, и меня взяли ночным портье. Я пытался найти что-то другое, но кому нужен работник, которому уже пятьдесят три года.
  — А чем занимался Пескоу?
  Но портье, казалось не слышал моего вопроса, погруженный в собственные проблемы.
  — Я получаю шестьдесят шесть долларов в неделю и жилье. Двадцать пять идут на алименты, еще шесть на страховку. Остается тридцать пять. Разве можно прожить на тридцать пять долларов в неделю?
  — Это довольно сложно, — я достал из бумажника двадцать долларов и положил их на конторку. Две секунды спустя деньги исчезли в кармане портье.
  — Пескоу жил тут месяц. Он ничего не делал. Я хочу сказать, не ходил на работу. К нему никто не приходил, не звонил, не писал писем. Из номера он выходил, чтобы поесть. Несколько раз он не ночевал в отеле.
  Я достал пачку сигарет и предложил одну портье. Мы закурили.
  — И что сказала полиция?
  Портье пожал плечами.
  — Выпрыгнул из окна или выпал.
  — Но его не выкинули?
  Портье прищурился.
  — Да кто будет о него мараться?
  — Может, он задолжал кому-то немного денег и не хотел платить.
  — Но зачем его убивать? Пока он был жив, оставался шанс на то, что он когда-нибудь отдаст долг.
  — И немалый шанс. Пескоу был взломщиком сейфов. Одним из лучших. Перед тем, как Пескоу выпрыгнул из окна или выпал, к нему никто не заходил?
  Портье опустил глаза.
  — Как я уже говорил, тридцать пять долларов…
  Я положил на конторку еще десятку. Он убрал деньги в карман и оглядел пустой холл.
  — Я не говорю вам ничего из того, что не сказал полиции.
  — Конечно.
  — Двое мужчин поднялись наверх как раз перед тем как Пескоу вывалился из окна.
  — Куда они пошли?
  Он покачал головой.
  — Не знаю. Они могли подняться и на восьмой этаж, и на пятый, и на двенадцатый. Я не знаю.
  — Они поднялись вместе?
  — Да.
  — Как они выглядели?
  — Не знаю. Клянусь богом, я их не запомнил. Я не приглядывался к ним. И упомянул о них только потому, что не видел, как они спустились вниз.
  Глава 10
  Во вторник, в восемь утра, Майлс Уайдстейн принес мне девяносто тысяч в банкнотах по пятьдесят и двадцать долларов. Он выпил чашечку кофе, пока я считал деньги, и получил от меня новую расписку. В десять часов я входил в мужской туалет на втором этаже Вестсайдского аэровокзала. На моем плече висела сумка с эмблемой «Пан-Ам».
  Первая кабина слева оказалась свободной. Я закрыл за собой дверь, сел на унитаз, положив сумку на колени, и стал ждать.
  Через восемь минут соседняя кабина поменяла посетителя. Спустя еще тридцать пять секунд под перегородкой показалась дорожная сумка с эмблемой «Юнайтед Эйрлайнз». Я наклонился, поставил свою сумку на пол, поднял чужую, расстегнул молнию и заглянул внутрь. В ней лежали пять толстых тетрадей. Я вытащил крайнюю, раскрыл ее и получил полную информацию о том, как украсть семьдесят пять тысяч долларов у скупщика краденого из Питтсбурга, который слишком откровенно беседовал с некоей девицей с Манхаттана. Запись, сделанная четким, напоминающим детский, почерком, датировалась девятнадцатым марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. В конце указывались причины, по которым питтсбургский скупщик не мог пожаловаться на то, что его ограбили. Будь сегодня девятнадцатое марта указанного года, я бы не устоял перед искушением.
  Я положил тетрадь в сумку, достал вторую и пролистал ее. В ней содержались сведения, охватывающие деятельность Прокейна за пять лет, начиная с шестидесятого года. Я потянулся за третьей, когда в перегородку постучали. Я все-таки достал ее. Эта тетрадь помогла бы мне разбогатеть, попади я сейчас в пятьдесят пятый год. Я клал тетрадь в сумку, когда повторился нетерпеливый стук в перегородку. Застегнув сумку с тетрадями, я ногой вытолкнул другую, с деньгами, в соседнюю кабину, встал, открыл дверь и вышел из туалета.
  Майлс Уайдстен стоял метрах в десяти, засунув руки в карманы пальто. Он взглянул на меня, и я коротко кивнул. Джанет находилась чуть левее.
  — Пошли, — бросил я Уайдстейну.
  — Они у вас? — спросил он, пристроившись рядом.
  — Да.
  — Вы уверены?
  — Я не прочел всего, что там написано, но несколько страниц убедили меня, что эти тетради стоят девяносто тысяч, если Прокейн не хочет попасть за решетку.
  Нас догнала Джанет.
  — Не надо ли нам подождать и посмотреть, кто вынесет деньги из туалета?
  Не сбавляя шага, я покачал головой.
  — Оставайтесь, если хотите, но я должен уйти. Увидев меня, человек, получивший деньги, может открыть стрельбу.
  — Вы уверены, что журналы у вас? — вновь повторил Уайдстейн.
  — Все пять, — ответил я.
  Джанет коснулась моего локтя.
  — У нас машина.
  Мы вышли на Сорок Вторую улицу и сели на заднее сиденье ждущего лимузина. Уайдстейн назвал шоферу адрес Прокейна и нажал кнопку, приводящую в действие стеклянную перегородку. Сумка с журналами лежала у меня на коленях.
  — Можно мне взглянуть? — попросил Уайдстейн.
  Я вежливо улыбнулся и покачал головой.
  — Сначала я хотел бы отдать их Прокейну.
  Уайдстейн задумчиво посмотрел на меня.
  — Значит, вы берете на себя всю ответственность?
  — Это входит в мои обязанности.
  — Он не доверяет нам. Майлс, — вмешалась Джанет.
  — Это плохо, — пробурчал Уайдстейн, и больше мы не обмолвились ни словом, пока не вошли в кабинет Прокейна и я не передал ему сумку с журналами, полученную двадцать шесть минут назад.
  Когда он брал сумку, его руки слегка дрожали. Прокейн положил ее на стол, расстегнул молнию, достал журналы и взглянул на меня.
  — Вы просмотрели их?
  — Да.
  — Достаточно тщательно?
  — Во всяком случае, я понял, почему вы хотите их вернуть.
  Прокейн кивнул и, выбрав один из журналов, раскрыл на середине и пролистал несколько страниц. На его щеках выступили пятна нездорового румянца. Он повернулся к Уайдстейну и покачал головой.
  — Черт побери, — пробормотал тот.
  — Вы уверены? — спросила Джанет, подходя к Прокейну.
  Он протянул ей журнал.
  Джанет взглянула на раскрытую страницу, бросила журнал на стол и выругалась.
  Прокейн медленно обошел стол, осторожно опустился в кресло, вытащил из кармана пузырек, достал таблетку и положил ее в рот. Затем взглянул на меня.
  — Это не ваша вина, мистер Сент-Айвес.
  Джанет Вистлер и Уайдстейн также смотрели на меня. Судя по выражению их лиц, они не разделяли мнения Прокейна.
  — Это не его вина, — повторил Прокейн, перехватив их взгляды. — Определенно, не его, — казалось, он хотел убедить самого себя.
  — Ну хорошо, — заметил я, — тогда чья же?
  Они обменялись многозначительными взглядами. Впрочем, содержащаяся в них информация предназначалась не для меня.
  — Мне кажется, вам лучше присесть, мистер Сент-Айвес, — предложил Прокейн. — Нам надо поговорить. Хотите что-нибудь выпить?
  — С удовольствием.
  — Джанет, налейте что-нибудь мистеру Сент-Айвесу.
  — Шотландское с содовой? — спросила она.
  Я кивнул.
  Джанет принесла мне бокал и села рядом. Уайдстейн остался стоять, прислонившись к стене около пейзажа, на котором Прокейн изобразил свою коннектикутскую ферму в солнечный зимний день.
  — Мне следовало довериться вам, мистер Сент-Айвес, — пятна румянца на щеках Прокейна существенно поблекли. — Я этого не сделал и теперь оказался в крайне сложном положении.
  — Журналы подлинные, не так ли?
  — Да, они подлинные. Вы прочли, что в них написано?
  — Я прочел о скупщике краденого из Питтсбурга. Что-то еще. Это учебное пособие для вора. Но я не понимаю, как вы могли, с такой тщательностью подготовив кражу, оставлять столь неопровержимые улики.
  Лицо Прокейна порозовело.
  — Излагая на бумаге план операции, я еще раз проверял каждый шаг, находил слабые места, вносил необходимые коррективы, — он провел рукой по лежащему перед ним журналу. — Потом я не открывал его несколько недель, затем вновь просматривал план операции. Как говорится, свежим взглядом.
  — Это стоило вам сто тысяч долларов, — сказал я. — Но сейчас вас волнует совсем другое?
  — Тут не хватает четырех страниц, — вмешался Уайдстейн.
  — Где?
  — В этом журнале, — Прокейн указал на черную тетрадь, лежащую на столе. — Я записываю в нее текущие дела.
  — Я обратил внимание, что план каждой операции занимает четыре страницы.
  Он кивнул.
  — Как я понимаю, украден план вашего следующего ограбления. Когда вы собирались провести его? Через неделю? Месяц?
  Прокейн покачал головой.
  — Мы готовили ее почти полгода.
  Я не спеша отпил из бокала.
  — Так когда?
  — Завтра. Завтра ночью мы хотим украсть миллион долларов.
  Глава 11
  — До свидания, — я встал и направился к двери. Но не сделал и двух шагов, как Уайдстейн оказался передо мной. Я не мог выйти из комнаты без его разрешения. А он, судя по всему, полагал, что мне не следует торопиться с уходом. Он протянул руку и взял у меня пустой бокал, который я забыл поставить на стол.
  — Позвольте мне наполнить ваш бокал, мистер Сент-Айвес.
  Мне предстояло выбрать между дверью и виски. Но и я, и Уайдстейн понимали, что выбор заключался совсем в другом. Мы улыбнулись друг другу, и я отметил, что он чуть выше меня, чуть тяжелее и гораздо моложе. Он вопросительно поднял бокал, казалось, читая мои мысли.
  — Шотландское с содовой, — вздохнул я и вернулся в кресло, чтобы услышать, как кто-то скажет мне, почему я должен делать то, что мне совсем не хотелось делать. Эту миссию взял на себя Прокейн.
  — Миллион долларов — большие деньги, мистер Сент-Айвес.
  Я молча наблюдал, как он откинулся назад, заложив руки за голову, и уставился в потолок, собираясь с мыслями.
  — Миллион долларов в этой стране являются символом успеха. Имея миллион, человек может уверенно смотреть в будущее. Только проценты составят сорок-шестьдесят тысяч в год, а на такую сумму можно прожить даже в Нью-Йорке, — он улыбнулся. — Мечта любого вора — украсть миллион. Наличными. За один раз. Такое случалось. Мне вспоминается бостонское ограбление в тысяча девятьсот пятидесятом, нападение на почтовый грузовик в Плимуте, Массачусетс, в шестьдесят втором. И, конечно, великое английское ограбление в следующем году. Тогда добыча составила семь миллионов долларов.
  Промолчав, Прокейн печально покачал головой.
  — Большинство участников этих ограблений за решеткой, причем до того, как успели потратить свою долю. Психиатры, разумеется, скажут нам, что они сами хотели, чтобы их поймали, наказали и так далее. Должен признать, я никогда не испытывал подобного желания. Это не только мое мнение, я консультировался с опытным специалистом.
  Я кивнул.
  — То есть вы обращались к психоаналитику, чтобы выяснить, не движет ли вами подсознательное желание быть пойманным и понести наказание.
  — И вас это удивляет?
  — Да, именно удивляет.
  Взгляд Прокейна остановился на одном из пейзажей, одиноком старом дубе, растущем в некотором отдалении от леса. Судя по всему, Прокейн рисовал весной и вновь очень удачно уловил игру света. Солнечные зайчики, казалось, плясали на темной коре.
  — Во всяком случае, теперь я уверен, что ворую не для того, чтобы быть пойманным. Так же, как мистер Уайдстейн и мисс Вистлер.
  — Этот парень проверил и меня, — улыбнулся Уайдстейн. — А Джанет он знал раньше.
  — Вы сказали, что крадете только у тех, кто не может обратиться за помощью к закону. Но где вы найдете преступника, у которого можно украсть миллион?
  Прокейн усмехнулся.
  — Кого бы вы предложили?
  — Я еще думаю над этим.
  — Если поставить цель просто украсть миллион, логичнее всего обратить внимание на бронированные грузовики, которые перевозят деньги из банков. Просто удивительно, где они берут таких некомпетентных охранников. Возьмем, для примера, прошлую осень. Преступники захватили бронированный грузовик и уехали вместе с деньгами. Вот тогда-то я начал думать о том, как можно украсть миллион.
  — Как мне кажется, это произошло в Нью-Йорке?
  — Совершенно верно. Три охранника везли недельную зарплату сотрудникам четырех крупных фирм. В шесть утра они остановились у закусочной, и двое пошли выпить чашечку кофе. Когда один из них вернулся, чтобы сменить третьего, налетчики, застав их врасплох, захватили грузовик и четыреста шесть тысяч долларов.
  — Кажется, они бросили грузовик где-то на пустыре, перенесли деньги в две другие машины, и больше о них не слышали.
  — И не услышат, если они будут держать язык за зубами.
  — Или не захотят, чтобы их поймали, — добавила Джанет.
  Прокейн согласно кивнул.
  — Во всяком случае, им не придется опасаться полиции или ФБР. Согласно последним данным, эти организации раскрывают лишь одно преступление из двадцати.
  — Просто удивительно, что воров не так уж и много.
  Прокейн выдвинул ящик стола и достал газетную вырезку.
  — «Таймс» пишет, что только в четырех случаях из ста, официально зарегистрированных в полиции, производится арест предполагаемого преступника.
  — Значит, для среднего вора вероятность успеха составляет девяносто шесть процентов, — заметил я. — Очень неплохое соотношение.
  — К сожалению, шансы на успех резко падают, когда речь заходит о миллионе. Я бы сказал, украсть миллион сложнее, чем заработать честным трудом. Особенно, если его надо украсть у тех, кто не имеет возможности пожаловаться в полицию.
  — Действительно, — усмехнулся я, — тут могут возникнуть некоторые сложности.
  — Как вы догадались, меня интересовали незаконные сделки, при которых миллион долларов наличными мог перейти из рук в руки. Я нашел два возможных варианта. Первый — торговля оружием, второй — наркотиками. Я остановился на последнем.
  — Вы собираетесь украсть миллион у торговцев наркотиками? — я покачал головой, показывая, что не желаю участвовать в этой безумной затее.
  — Пусть он договорит, Сент-Айвес, — процедил Уайдстейн. — Сначала я почувствовал то же самое.
  — Я не хочу ничего слушать. Я общался с оптовыми торговцами героином. Не слишком близко, но общался. И кое-что слышал об их методах. В них нет ничего человеческого. У них в голове чего-то не хватает. Я говорю не о том, чем они занимаются, а какие они есть. Как они воспринимают окружающий мир. Лучше обокрасть ФБР. Тут больше шансов остаться в живых.
  Слушая меня, Прокейн сухо улыбался. Вероятно, он уже задавал себе эти вопросы и нашел приемлемые ответы.
  — Подготовка, мистер Сент-Айвес, — он поднял указательный палец. — Не забывайте о подготовке. Мы учли все самые мельчайшие детали. Только на информацию потрачено семьдесят тысяч долларов.
  — Забудьте о них и отправляйтесь путешествовать. Во Флориде сейчас просто рай. И не так много народа. Я с удовольствием поеду туда сам.
  — Боюсь, это невозможно, — ответил Прокейн.
  — Но почему? Вам же нужны деньги. Вы же украли миллион. Пусть не сразу, но по частям. А теперь вы хотите схлестнуться с торговцами героином. И вам известно, что они из себя представляют. Они найдут вас, даже если им потребуется на это десять лет. Даже в кошмарном сне я не могу представить, что они с вами сделают, когда это произойдет.
  Прокейн кивнул.
  — Если бы журналы вернулись ко мне в полном объеме, я, возможно, согласился бы с вами. А теперь мне не остается ничего другого, как действовать согласно первоначальному плану.
  Я встал и, опершись руками о стол, наклонился вперед. Начал я спокойно, но потом сорвался и перешел на крик.
  — По меньшей мере три человека держали в руках ваши журналы. Вор, укравший их, упал с восьмого этажа. Старик, который купил их у вора, найден мертвым. Одному богу известно, с кем еще они говорили о содержимом журналов перед тем как умереть. Вполне возможно, что человек двадцать знают о том, как вы собираетесь украсть миллион. Я понимаю, что вы потратили много времени и денег на подготовку операции, но теперь весь Нью-Йорк и половина Чикаго в курсе ваших планов.
  — Замолчите, Сент-Айвес, и послушайте, что вам скажут, — рявкнул Уайдстейн. — Может быть, тогда вы что-нибудь поймете.
  — Хорошо, — я сел. — Я послушаю. Не знаю, должен ли я слушать то, что не хочу слышать, но я послушаю.
  — Ну и отлично, — продолжил Прокейн. — Узнав о краже журналов, мистер Сент-Айвес, я понял, что их можно использовать не только для шантажа. Мои подозрения усиливались по мере того, как стало известно о смерти Бойкинса и Пескоу. А четыре страницы, вырванные из последнего журнала, подтвердили мои самые худшие опасения.
  — О том, что написано на этих страницах, Бойкинс и Пескоу могли рассказать кому угодно.
  — Я придерживаюсь иного мнения, — возразил Прокейн.
  — Почему?
  — Именно потому, что эти четыре страницы вырваны из журнала. Это означает, Бойкинс и Пескоу ничего никому не говорили. Человек, вырвавший страницы, убедился в этом и позаботился о том, чтобы они молчали и в будущем. Поэтому они и умерли.
  — Вы в этом уверены?
  — Я уверен только в одном. Эти страницы будут использованы.
  — Чтобы шантажировать вас?
  — Это одна из трех возможностей. Но дальнейший шантаж возможен, если только ограбление пройдет успешно. Вы со мной согласны, не так ли?
  Я кивнул.
  — А в чем заключаются другие возможности?
  — Теперешний владелец страниц может переслать их торговцам наркотиками. Они могут щедро заплатить за них.
  — Заплатят наверняка.
  — И, наконец, он может сам воспользоваться моим планом. В этом случае при минимальном риске он получит максимальную прибыль. Я убежден, что тот, кто вырвал страницы, попытается украсть миллион у торговцев наркотиками. Вернее, те, потому что для выполнения моего плана необходимы, как минимум, два человека.
  — А зачем вырывать их из журнала? — спросил я. — Не проще ли снять ксерокопию?
  — Они хотели, чтобы я знал о том, что эти страницы у них.
  — И отказались от ограбления?
  — Это одна причина. Но, как вы заметили, все записи в журналах сделаны моим почерком.
  Я кивнул, понимая, к чему он клонит.
  — Чуть раньше вы совершенно справедливо отметили, что торговцы наркотиками очень расстроятся, узнав о пропаже миллиона. Предположим, вы — тот самый торговец, у которого украли миллион. И тут вы получаете по почте четыре страницы, на которых детально расписана операция по похищению этого миллиона. А вместе с ними записку с предложением поинтересоваться почерком некоего Абнера Прокейна и сравнить его с записями на этих страницах. Как бы вы поступили, Сент-Айвес?
  — На месте торговца?
  — Да.
  — Вы бы не увидели следующего рассвета, мистер Прокейн.
  Глава 12
  Прокейн еще минут пятнадцать объяснял мне, почему он уверен в том, что шантажисты, уже получившие девяносто тысяч, обязательно предпримут попытку украсть миллион, а потом постараются убедить потерпевших, что виноват он.
  — О'кей, мне все ясно, — устав слушать, я прервал его на полуслове. — Так почему бы вам не обратиться в полицию, и пусть они отловят и торговцев наркотиками, и этих шантажистов.
  Прокейн упрямо покачал головой.
  — Не забывайте, что в эту операцию вложены большие деньги.
  — Мне кажется, дело не в этом.
  — Не в этом?
  — Нет. Просто вас обуревает желание стать вором, укравшим миллион. Я слушал вас почти час и понял, что это желание превратилось в навязчивую идею. Вы мечтаете о том, чтобы ваш бюст стоял в воровском зале славы. Вы так стремитесь к признанию, что потеряли связь с реальным миром.
  В комнате повисла тяжелая тишина. Прокейн внимательно разглядывал свою правую руку. Уайдстейн изучал что-то на ковре. Джанет не отрывала взгляда от любимого пейзажа.
  — Разумеется в ваших словах есть доля правды, — наконец прервал молчание Прокейн.
  — Расскажите ему все до конца и покончим с этим, — пробурчал Уайдстейн.
  Прокейн глубоко вздохнул.
  — Мы бы хотели, чтобы вы присоединились к нам, мистер Сент-Айвес.
  — Никогда, — не колеблясь ответил я.
  — Не в качестве участника.
  — Все равно, нет.
  — Как стороннего наблюдателя.
  — Это противозаконно.
  — Вы получите соответствующую компенсацию.
  — После смерти мне вряд ли понадобятся деньги.
  — Что вы скажете о двадцати пяти тысячах?
  — Пожалуй, я вас выслушаю.
  — Это все, о чем я вас прошу.
  И все-таки мной руководила не жадность, а любопытство. Я только что заработал десять тысяч, на моем банковском счету лежали триста двадцать пять долларов; акции, купленные мной полгода назад за пять тысяч, все еще стоили, согласно финансовой странице «Таймс», не меньше девятисот. Так что я мог спокойно смотреть, во всяком случае, в ближайшее будущее.
  Определив цель — торговцев наркотиками, Прокейну предстояло найти конкретную жертву. Это оказалось не так просто и стоило немалых денег. Прежде всего, Джанет Вистлер и Майлс Уайдстейн стали наркоманами, естественно, только номинально. Они нашли себе продавца и обеспечили ему надежный источник доходов. Через три месяца они объявили себя банкротами и сами стали продавать героин в одном из кварталов Истсайда.
  Товар они получали от пуэрториканца, которого они знали, как Альфредо. За пару месяцев они передали ему сорок шесть тысяч долларов. Героин, будто бы проданный за эти деньги, они приносили к Прокейну и выбрасывали в канализацию.
  Наконец, Джанет нашла ниточку, ведущую к источнику героина. Ею оказался южноамериканский дипломат, который любил развлекаться в Нью-Йорке, подальше от жены и официального Вашингтона. Джанет познакомилась с ним через Альфредо. Дипломат любил похвастаться близкой дружбой с сотрудником посольства, зарабатывающим большие деньги на торговле героином. Как-то дипломат намекнул, что намечается крупная сделка, и Прокейн решил, что пора переходить к активным действиям.
  Уайдстейн ворвался в номер отеля, который занимали дипломат с Джанет и сфотографировал их нагишом в постели. И пригрозил, что отправит фотографии послу, который, кстати, являлся братом жены дипломата, если тот не сообщит им подробности процедуры обмена партии героина на шуршащие банкноты, выпущенные казначейством Соединенных Штатов.
  Дипломат ошалел от страха, но предоставил им требуемую информацию. Он получил ее, установив подслушивающее устройство на телефон своего коллеги. Он чуть не плакал от радости, когда Уайдстейн отдал ему негативы фотографий вместе с десятью тысячами долларов в качестве вознаграждения за оказанные услуги.
  — Итак, мистер Сент-Айвес, — закончил Прокейн, — потратив семьдесят три тысячи долларов и почти шесть месяцев, мы знаем, где и когда можно украсть миллиону неких лиц, причастных к международной торговле наркотиками.
  — Я хотел бы знать, в чем будет заключаться моя роль. Вы сказали что-то насчет наблюдателя. Я должен стоять рядом и аплодировать?
  Прокейн вновь откинулся в кресле и заложил руки за голову. Вероятно, это была его любимая поза.
  — Я полагаю, что каждый человек, достигнув моего возраста, неожиданно осознает, что он тоже смертей, — заметив поскучневшие лица Джанет и Майлса, я понял, что они слышали эту фразу не один раз. — А вот кража миллиона войдет в историю. Во всяком случае, в «Мировой Альманах».
  — Эту заметку вы сможете прочитать в тюрьме.
  — Я никогда не прочту ее.
  — Почему?
  — Об ограблении узнают только после моей смерти.
  — А, — я, кажется, начал понимать, чего он хотел от меня. — Вы хотите, чтобы я описал ваш подвиг?
  — Да.
  — А потом?
  — Отдали бы рукопись мне.
  — Чтобы ее нашли в вашем архиве?
  Прокейн кивнул.
  — В кожаном переплете, если вы не возражаете.
  — А ваши друзья? — я кивнул в сторону Джанет и Майлса.
  — Вы можете изменить наши имена, — ответил Уайдстейн.
  Идея казалась мне все более привлекательной.
  — И я получу двадцать пять тысяч долларов?
  — Совершенно верно, — кивнул Прокейн.
  — За полную историю ограбления с упоминанием вашего подлинного имени? Только фактический материал, никакого вымысла?
  — Да.
  — А почему вы не напишите ее сами?
  — Мне хотелось, чтобы это сделал профессионал, причем лицо незаинтересованное.
  — И давно вам пришла в голову такая идея?
  — В общем-то, да, — ответил Прокейн. — Но я не мог найти повод обратиться к кому-нибудь из писателей.
  — Если бы вы шепнули хотя бы одному о двадцати пяти тысячах, через час у вашего дома стояла бы очередь в полквартала.
  — Я не хочу огласки.
  — Двадцать пять тысяч купят и гробовое молчание.
  — Так вы отклоняете мое предложение?
  — Конечно, нет. Если вы останетесь живы, позвоните мне. Вы расскажете мне об ограблении, я все запишу и даже куплю кожаный переплет.
  — Мне очень нравилась ваша колонка в газете. Я уверен, что вы прекрасно справитесь с заданием. Но я хочу, чтобы ваша статья базировались не на моем рассказе, а на свидетельстве очевидца.
  — И что я должен делать? Смотреть, как вы тычете кому-то пистолетом в ребра?
  — Это не слишком занятная история.
  — Пусть ее напишет кто-то еще.
  — Я бы хотел, чтобы вы выслушали меня до конца.
  — Вы и так рассказали больше чем достаточно.
  Прокейн улыбнулся.
  — Это моя последняя операция.
  — Назовите ее «Последний шаг».
  — Самое интересное в том, куда пойдут эти деньги.
  — Куда? — я не мог не задать этот вопрос.
  — Мне, естественно, они не нужны, — продолжил Прокейн. — Половину получат мисс Вистлер и мистер Уайдстейн. После этой операции они начнут работать самостоятельно.
  — А вторая половина?
  — Я не знаю, поверите ли вы мне, но я могу попросить мистера Грина подтвердить мои слова. Я думаю, он уже подготовил необходимые документы.
  — Документы?
  — В Гарлеме есть клиника, в которой лечат наркоманов.
  — И?
  — На следующей неделе она получит полмиллиона долларов от анонимного дарителя, — Прокейн помолчал и, улыбнувшись, добавил: — От меня.
  Глава 13
  Конечно, я согласился. Сначала я сказал себе, что мне нужны деньги. Потом попытался возложить вину за свою слабость на наркоманов Гарлема, которым следовало протянуть руку помощи. Но мне пришлось признать, что даже пара миллионов оказалась бы каплей в море, не говоря уже о пятистах тысячах. И тогда я смирился с истинной причиной моего согласия. Я хотел присутствовать при краже миллиона долларов.
  Вероятно, у нас с Прокейном было немало общего. Он хотел украсть миллион, я — наблюдать за кражей. Все репортеры излишне любопытны, даже те, кто ушел из газеты и занялся более серьезными делами. Никто не грозил мне пистолетом, не запугивал разоблачением. Меня поманили пальцем и, поупиравшись для приличия, я с живостью схватился за предоставленную возможность.
  Короче, сочетания нормальной человеческой жадности, все-таки двадцать пять тысяч на дороге не валяются, и чрезмерного любопытства оказалось достаточно для того, чтобы я согласился стать вором. Прокейн выглядел удивленным, когда я сказал «да». Похоже, он полагал, что ему потребуется еще минут пять, чтобы убедить меня, и расстроился из-за того, что я не позволил ему выложить все аргументы.
  — Значит, вы согласны? — переспросил он.
  — Мне казалось, что слово «да» имеет именно это значение.
  — И условия вас устраивают?
  — Не совсем. Вы упомянули двадцать пять тысяч. Половину я бы хотел получить сейчас.
  Прокейн выдвинул ящик стола, достал жестяную коробочку и отсчитал двенадцать с половиной тысяч банкнотами по сто и пятьдесят долларов. Получилась маленькая стопка высотой не более дюйма. Я наклонился вперед, взял деньги, положил их в карман и снова сел.
  — Теперь вы с нами, Сент-Айвес, — сказал Уайдстейн. — До конца.
  — Я в этом не уверен, — ответил я.
  Они вновь переглянулись. Рот Прокейна превратился в узкую полоску, глаза сузились, и что-то случилось с его подбородком. Он стал куда тяжелее. Впервые я увидел в Прокейне вора. Причем совершенно безжалостного.
  — Не сочтите за труд объяснить ваши слова, — процедил он.
  — С удовольствием. Я с вами, как и говорил Уайдстейн, но согласен делать лишь то, за что мне платят. Если кого-то застрелят, не надейтесь, что я заменю шофера или помогу нести деньги, или буду прикрывать ваш отход, Я — просто наблюдатель. А если мне покажется, что меня могут убить, я тут же сбегу. Другими словами, не рассчитывайте на мою помощь.
  На губах Прокейна вновь заиграла улыбка.
  — Мы и хотим, чтобы вы внимательно следили за ходом событий, но ни во что не вмешивались.
  — А иначе вы можете нам помешать, — добавил Уайдстейн.
  — Ну и отлично. Где вы намерены взять деньги и когда?
  — Как я упоминал ранее, операция назначена на завтра, — ответил Прокейн. — Надеюсь, вы понимаете, почему мне не хочется вдаваться в подробности?
  — Чтобы я не продал их за кругленькую сумму.
  — Я уверен, что вы этого не сделаете.
  — Но не хотите и рисковать.
  Он улыбнулся.
  — Разумеется, нет.
  Я тоже улыбнулся. Мы понимали друг друга с полуслова.
  — Тогда скажите, куда мне завтра прийти и в какое время?
  На мгновение он задумался.
  — Приходите сюда. Что-нибудь около полудня.
  — Прекрасно. Что-нибудь еще?
  Он взглянул на Джанет Вистлер. Та покачала головой. Прокейн встал и протянул мне руку.
  — Я рад, что вы с нами, мистер Сент-Айвес. Очень рад.
  Мы обменялись рукопожатием.
  — До завтра, — сказал я.
  — Мистер Уайдстейн отвезет вас домой. Ему все равно ехать в ту сторону.
  — Отлично.
  Попрощавшись с Джанет и Прокейном, я вместе с Уайдстейном вышел на Семьдесят Четвертую улицу.
  — Я думаю, что вы псих, — сказал он, когда мы отъехали от тротуара.
  — Потому что согласился?
  — Потому что согласились выслушать его.
  — Но почему?
  — Вполне возможно, что завяжется перестрелка и кого-то убьют. Значит, вы станете соучастником убийства.
  — Разве стрельба входит в планы Прокейна?
  — Нет. Он никогда не стрелял. Во всяком случае, в человека.
  — Так почему он должен изменить своей привычке?
  — Потому что ему не оставят другого выхода.
  — Он должен предусмотреть и такую возможность.
  — Он предусмотрел все.
  — Создается впечатление, что вы хотите отговорить меня.
  — Нет, я стараюсь показать, что вы должны быть готовы ко всему, — он помолчал. — К любым неожиданностям.
  — А как насчет тех, кто собирается украсть миллион и возложить вину на Прокейна? Чем они будут заниматься все это время?
  — Следовать плану Прокейна.
  — Каким же образом?
  — Их вероятные действия — часть общего плана.
  — И вы не можете рассказать мне о них?
  — Совершенно верно.
  — Тогда скажите мне, как он составляет свои планы? С помощью компьютера?
  — Он пользуется более совершенными методами.
  — Какими?
  — Своей головой.
  Прошло несколько минут, прежде чем я прервал затянувшееся молчание.
  — А что вы собираетесь делать со своей долей? Уйти на заслуженный отдых в двадцать четыре года?
  — В двадцать шесть, — поправил меня Уайдстейн.
  — Вы не ответили на мой вопрос.
  — Рано думать об отдыхе, имея всего двести пятьдесят тысяч.
  — Где он нашел вас?
  — Прокейн?
  — Да.
  — В канаве, — Уайдстейн усмехнулся. — В девятнадцать лет я закончил Стэндфордский колледж. В двадцать три оказался в канаве.
  — Наркотики?
  — Нет.
  — Женщина?
  — Вы слишком романтичны. Спиртное.
  — И куда оно завело вас?
  — Очень далеко. Чуть ли не до белой горячки. Прокейн подобрал меня где-то в Грин Виллидж и привез к себе.
  Я недоуменно покачал головой.
  — Вы не верите?
  — На Прокейна это не похоже.
  — Он искал меня. Или такого, как я. Эту идею ему подкинул психоаналитик.
  — Когда-нибудь я с удовольствием побеседую с ним.
  — Он сказал Прокейну, что из смышленого, бросившего пить алкоголика может получиться превосходный вор. Прокейн хотел, чтобы он, к тому же, был и молодым. Так он нашел меня.
  — Но как я понимаю, в канаве вы валялись мертвецки пьяным?
  — Да, но я чувствовал, что пора завязывать. Или мне казалось, что я это чувствую. Я жил у Прокейна полгода. Он начал учить меня своим методам. Еще через три месяца я напился.
  — И что произошло потом?
  Уайдстейн свернул на стоянку у моего отеля.
  — Прокейн дал мне еще один шанс. Иначе, сказал он, мы расстанемся навсегда. Еще через месяц он взял меня на дело, и я вылечился. Меня больше не тянуло к рюмке. И знаете, почему?
  — Почему?
  — Одна страсть заменила другую. По мне, воровать лучше, чем пить.
  Глава 14
  Майрон Грин не обмолвился ни словом о полумиллионе долларов, предназначавшемся для гарлемской клиники, пока не узнал у Прокейна, следует ли ввести меня в курс дела.
  — Мистер Прокейн действительно хочет пожертвовать эти деньги клинике и попросил меня оформить необходимые документы. Все это несложно, но существуют некоторые тонкости, связанные с уплатой подоходного налога.
  — То есть государству он заплатит на полмиллиона меньше?
  — Не совсем. Все зависит оттого, откуда мы решим взять эти деньги. Это может быть прибыль с капитала или другие источники, но я не буду утомлять тебя этими скучными подробностями.
  — Наоборот, мне очень интересно.
  — Не понимаю, что могло заинтересовать тебя, Филип.
  — Я хочу знать, можно ли заработать деньги, пожертвовав полмиллиона.
  — Заработать не заработаешь, но сохранишь приличную сумму за счет уменьшения подоходного налога.
  — Каким образом?
  — Доходы мистера Прокейна таковы, что каждый год он должен отдавать половину в качестве подоходного налога.
  — Хотел бы я иметь такие доходы.
  — У тебя ничего не получится. Так вот, возможно, мы решим подарить клинике ценные бумаги, стоимость которых не увеличилась со дня их покупки.
  — Вроде тех акций, что лежат у меня?
  — Да. Между прочим, я отговаривал тебя от той покупки. Итак, в этом году мистер Прокейн пожертвует полмиллиона долларов. Тогда он, согласно соответствующему постановлению, получит право на пятилетнюю скидку. Это значит, что в последующие пять лет он будет списывать половину суммы годового дохода на благотворительность.
  — И каков его годовой доход? Тысяч двести?
  — Я не уверен, что тебе следует знать об этом.
  — Учитывая образ жизни Прокейна, я ошибся не на много. Отдав в этом году полмиллиона, в следующие пять лет он не будет платить подоходный налог. То есть, этот подарок не стоит ему ни цента.
  — Ты все упрощаешь.
  — Но в общем я прав?
  — Да.
  — Он очень великодушен, этот Прокейн, не так ли?
  — Я думаю, что немногие способны на такую щедрость.
  — Прокейн придерживается того же мнения. До свидания, Майрон.
  Я понял, что мне еще долго придется искать честного, если хотите, бескорыстного, вора. Пятьсот тысяч, которые Прокейн собирался пожертвовать гарлемской клинике, ему все равно пришлось бы отдать в виде подоходного налога. Половину же украденного миллиона он, вероятно, намеревался вывезти в Швейцарию или Панаму. Кража миллиона вряд ли могла считаться законным способом обогащения, но, учитывая, что в роли жертвы выступали торговцы наркотиками, я не мог подобрать закон, который нарушал Прокейн. Проконсультироваться по этому поводу у Майрона Грина я не решился.
  После разговора с Грином я почувствовал, что страшно голоден, и вспомнил, что не ел с самого утра. Я отрезал два куска ржаного хлеба, открыл банку сардин, нарезал лук и только начал сооружать сэндвич, как раздался стук в дверь.
  Я узнал его не сразу. В сером двубортном костюме в мелкую полоску, голубой рубашке, темно-коричневом галстуке и сверкающих ботинках, он мог сойти за агента компании по торговле недвижимостью. В прошлый раз, однако, я видел его в полицейской форме, с парой наручников в руках. Я решил, что Френсиса Х. Франна, а передо мной стоял именно он, повысили, переведя из патрульных в детективы. И причиной столь быстрого продвижения по служебной лестнице послужила его оперативность при аресте некоего мистера Сент-Айвеса.
  — Здравствуйте, мистер Сент-Айвес, — сказал он.
  Я молча кивнул.
  — Я бы хотел поговорить с вами.
  Я отступил в сторону, он прошел в комнату и огляделся, присматриваясь к обстановке, вероятно, подозревая, что большая ее часть где-то украдена.
  Заперев дверь, я последовал за ним.
  — О чем вы хотите со мной поговорить?
  — Сегодня у меня выходной.
  — Жаль.
  — Почему?
  — Увидев вас в штатском, я подумал, что вас повысили и перевели в детективы.
  — Поэтому я и пришел к вам. Мне надоел мой мотоцикл.
  — Вас интересует убийство Бобби Бойкинса?
  Он кивнул.
  — Вы решили расследовать его самостоятельно?
  Он снова кивнул.
  — Ну что ж, хочу пожелать вам удачи.
  Его темно-карие глаза вновь обежали мою комнату.
  — У меня есть друзья в отделе убийств южного сектора.
  — Друзья — это прекрасно. Я хочу выпить пива. Вам можно пить пиво по выходным?
  После короткого колебания он согласно кивнул. Я достал из холодильника две бутылки, открыл их, разлил пиво по стаканам и пододвинул один Франну.
  — Благодарю, — сказал он.
  — Садитесь, пожалуйста.
  Он отодвинул стул, сел и одним глотком выпил полстакана.
  — Хорошее пиво.
  — Филиппинское.
  Он подозрительно взглянул на стакан, но пиво допил.
  — Как я уже говорил, в отделе убийств у меня есть друзья.
  — И что из этого следует?
  — Они разрешили мне взглянуть на протокол вашего допроса детективами Оллером и Дилом.
  — И?
  — Мне показалось, что вы сказали им далеко не все, что знали.
  — Они пришли точно к такому же выводу.
  — Да, я прочел их докладную записку. Они отметили, что вы отказались помочь следствию.
  — Мне остается только сожалеть, что я произвел на них такое впечатление.
  Франн покачал головой.
  — Ни о чем вы не сожалеете.
  — Возможно, вы правы, — улыбнулся я.
  — Вы не сказали им, на кого вы работаете.
  — Вы пытаетесь расследовать дело Бойкинса в одиночку?
  — Да. Мне никогда не приходилось иметь дело с убийством. Драки были, но убийство — первый раз.
  — Меня радует рост вашей квалификации.
  — У меня появился шанс показать, на что я способен.
  — Насколько я понимаю, вы хотите стать детективом?
  — Мне надоело ездить на мотоцикле.
  — И вы рассчитываете на мою помощь?
  Франн кивнул.
  — Вы можете мне помочь, но не испытываете такого желания.
  — И, тем не менее, вы решили обратиться ко мне.
  — Я хочу задать вам несколько вопросов.
  — На которые я не обязан отвечать.
  Он пожал плечами и вытянул вперед ноги. Похоже, он готовился к долгому разговору.
  — Я вижу, быть посредником совсем неплохо. Судя по всему, вы прилично зарабатываете.
  — Не очень.
  — Ну, не скажите, — его левая рука описала широкую дугу.
  — Номер в приличном отеле, импортное пиво, столик для покера. Вы, как мне кажется, любите играть по-крупному и редко проигрываете.
  — У вас хорошее воображение.
  — Не жалуюсь. Я прикинул, что в ночь с субботы на воскресенье вы заработали тысяч девять-десять. Я считал деньги, лежащие в сумке.
  — Мне об этом говорили.
  — Деньги заставляют меня думать.
  — О чем же?
  — О деньгах.
  Я начал догадываться, что меня собираются шантажировать.
  — Я решил, что смогу найти ниточку, ведущую к убийце Бойкинса, выяснив имя человека, давшего вам эти девяносто тысяч.
  — Это интересная мысль.
  — Поэтому сегодня я следил за вами.
  — О?
  Франн достал из кармана записную книжку.
  — В девять тридцать три вы вышли из отеля, поймали такси и поехали в Вестсайдский аэровокзал. Вы прибыли туда в девять пятьдесят одну и некоторое время прохаживались по улице. На вашем плече висела голубая дорожная сумка с эмблемой «Пан-Ам».
  — Я ждал моих друзей.
  — Как бы не так. Ровно в десять вы вошли в здание и прямиком направились к мужскому туалету на втором этаже. Оттуда вы вышли в десять тринадцать, с голубой дорожной сумкой. Только вместо «Пан-Ам» эмблема принадлежала «Юнайтед Эйрлайнз».
  — В полиции вас ждет блестящее будущее.
  — В туалете вы отдали деньги и получили то, что интересовало вашего клиента, не так ли?
  — Вы, разумеется, имеете право на собственное мнение.
  — Выйдя из туалета, — продолжал Франн, не отвечая на мою колкость, — вы встретились с мужчиной и женщиной. Втроем вы сели в «кадиллак», который доставил вас на Семьдесят Четвертую улицу. Вас интересует номер дома?
  — Нет.
  — Я без особого труда выяснил, что дом принадлежит Абнеру Прокейну. О нем я, правда, еще ничего не узнал. Но держу пари, вы работаете на него.
  — В каком смысле?
  — Сегодня утром вы отдали его деньги, получив что-то взамен.
  — Что?
  — О господи, откуда мне знать.
  — Вы даже не знаете, работаю ли я на Прокейна. Он может быть моим старым другом. Сегодня утром я действительно встретился в аэропорту с мужчиной и женщиной. Возможно, они только что прилетели из другого города.
  — У них не было багажа.
  — Вероятно, его украли.
  — А как же голубые сумки? Вы вошли в туалет с «Пан-Ам», а вышли с «Юнайтед».
  — Помыв руки, я случайно взял чужую сумку. И обнаружил это, только приехав на Семьдесят Четвертую улицу. Вы ошиблись, Франн, и напрасно потеряли выходной.
  Его розовое лицо порозовело еще больше. Он встал и поставил на стол пустой стакан.
  — Я проверю, кто этот Прокейн, и тогда мы посмотрим, кто из нас ошибся.
  — Хотите совет?
  — От вас?
  — Не спешите с проверкой Прокейна. У него есть несколько миллионов, и вы можете представить, что произойдет, если он рассердится на вас.
  — Деньги меня не пугают.
  — Значит, с нервами у вас все в порядке.
  Франн покачал головой и холодно улыбнулся.
  — Я сказал вам еще не все, Сент-Айвес.
  — И что же вы упустили?
  — Пока я ждал у туалета, туда вошел человек с голубой дорожной сумкой с эмблемой «Юнайтед».
  — И?
  — Так уж получилось, что я его узнал.
  — Но вы не собираетесь назвать мне его имя.
  Он покачал головой.
  — Нет. Я думаю, что для мистера Прокейна оно представляет несколько больший интерес.
  Как только он ушел, я позвонил Прокейну и рассказал о встрече с Франном.
  — И что вы думаете? — спросил он.
  — Мне кажется, он попытается шантажировать вас, но я в этом не уверен. Я постараюсь, чтобы он не докучал вам хотя бы несколько последующих дней. Но за это мне придется кое-что пообещать.
  — Что?
  — Назвать имя моего клиента. То есть ваше.
  — Когда?
  — Не раньше пятницы или субботы.
  — Хорошо, — ответил Прокейн. — Поступайте так, как считаете нужным.
  Я позвонил в полицию.
  — Детектив Дил слушает, — рявкнули на другом конце провода.
  — Это Сент-Айвес.
  — Что вы хотите?
  — В вашем лесу появился браконьер.
  — Кто?
  — Вы помните молодого полицейского, который оказался в прачечной-автомате в ту ночь? Его зовут Франн.
  — И чем он вас заинтересовал?
  — Он тратит свое свободное время на расследование убийства Бобби Бойкинса.
  — Ага, — в голосе Дила мелькнула искорка интереса. — Он приходил ко мне.
  — Я не люблю, когда ко мне приходят полицейские.
  — Мне остается только посочувствовать вам.
  — Я-то ладно. Это может не понравиться моему клиенту.
  — Если хотите, я пожалею и его. Кто бы он ни был.
  — Остудите пыл Франна и я назову вам его имя.
  — Вы меня удивляете, Сент-Айвес. Чем насолил вам этот Франн?
  — Во-первых, он следил за мной.
  — Когда?
  — Сегодня утром… и днем.
  Последовало короткое молчание.
  — Когда вы хотите заглянуть к нам?
  — Не раньше пятницы.
  — Хорошо, пятница нам подходит.
  — А как насчет Франна?
  — Мы с Оллером позаботимся о нем.
  Глава 15
  Я, конечно, рисковал, обращаясь к Дилу, но человек, который принес сумку «Юнайтед», наверняка имел отношение к тем, кто убил Бобби Бойкинса, выбросил Джимми Пескоу из окна и теперь намеревался украсть миллион долларов у торговцев наркотиками, возложив вину на Прокейна. И я полагал, что, встретившись с Франном, Оллер и Дил узнают имя этого человека. Патрульный Франн не мог не назвать его детективам, расследующим убийство, если, конечно, не хотел нажить серьезные неприятности.
  Узнав, кто принес сумку, Оллер и Дил могли бы перехватить его и помешать украсть миллион у торговцев наркотиками, освободив дорогу Прокейну.
  Настроение у меня значительно улучшилось. Я похвалил себя за ловкость, с которой мне удалось помочь Прокейну. И даже набросал несколько строчек, которые могли бы войти в заказанный мне репортаж о краже миллиона.
  Часов в семь зазвонил телефон.
  — Вы заняты? — спросила Джанет Вистлер.
  — Нет.
  — Я внизу. В холле. И хочу есть.
  — Поднимайтесь ко мне и мы что-нибудь придумаем.
  — Я полагал, что вы готовите завтрашнюю операцию, — я помог Джанет снять пальто.
  — Подготовка закончена, — ответила Джанет. — Прокейн считает, что в последний вечер надо расслабиться.
  — И как он это делает?
  — Беседует с доктором Констэблом, — заметив мой вопросительный взгляд, она добавила: — Доктор Джон Констэбл — психоаналитик мистера Прокейна.
  Я прошел на кухню.
  — Хотите что-нибудь выпить?
  — Если можно, мартини.
  Она опустилась на стул, где не так давно сидел Франн.
  — И о чем они говорят? — спросил я, передав ей полный бокал.
  — О завтрашнем деле. Прокейну необходимо кому-то выговориться. Сейчас психоаналитик во многом заменяет духовника. Как говорится, тайна исповеди гарантируется.
  — А где Уайдстейн?
  — С женой и детьми.
  — Я не знал, что у него есть семья.
  — У него трое детей. Девочки-близнецы и мальчик. И жена — итальянка, которая считает его самым энергичным коммивояжером Нью-Йорка. Поэтому ему удается уходить из дома по вечерам.
  Она оглядела мою комнату, будто попала сюда впервые.
  — Вы тут неплохо устроились.
  — Я получил этот номер благодаря алиментам.
  — А что случилось?
  — С алиментами? Я перестал их платить. Моя бывшая жена нашла себе богатого мужа.
  — У вас есть дети?
  — Мальчик. Ему шесть лет.
  — И что ей не понравилось?
  — Смена профессии. Быть женой журналиста — это одно, посредника — совсем другое. Она думала, что это шаг вниз.
  — А как по-вашему?
  — Я с ней полностью согласен.
  — Но вы, тем не менее, сделали этот шаг?
  — Я не страдаю избытком честолюбия.
  — Я вам не верю. Мне кажется, что честолюбия у вас хватает.
  — Может, мне пора обсудить этот вопрос с психоаналитиком Прокейна?
  Она искоса взглянула на меня.
  — Нет, для него вы слишком нормальны.
  — Хотите еще выпить? — спросил я, заметив пустой бокал Джанет.
  — Нет, — она покачала головой. — Я умираю от голода.
  * * *
  Мы вышли из отеля и повернули налево. Джанет предложила пойти в маленький ресторанчик на Четырнадцатой улице, и мы решили прогуляться.
  Я заметил его за рулем машины желтого «камаро», стоящей под знаком «Остановка запрещена». Он не посмотрел на меня, вероятно, полагая, что, будучи неподвижным, он станет невидимым. Я помахал ему рукой, но он не прореагировал на мое приветствие.
  — Подождите, пожалуйста, — сказал я Джанет и попытался открыть дверцу «камаро», обращенную к тротуару. Она оказалась запертой, так же, как и дверца водителя. Ключ зажигания торчал из гнезда, ремень безопасности прижимал Франна к сиденью. Его открытые глаза уже ничего не видели.
  — Он мертв? — прошептала Джанет.
  — Да.
  — Кто это?
  — Полицейский по имени Френсис Х. Франн.
  — Вы его знаете?
  — Да, и боюсь, что нам придется обойтись без обеда.
  Джанет кивнула.
  — Он имеет отношение к нашему делу?
  — Да. Я попрошу вас найти Прокейна и рассказать ему об этом.
  — О чем?
  — Скажите ему, что мы нашли Франна мертвым в машине, рядом с моим отелем. И теперь я должен позвонить в полицию, и Прокейну, возможно, придется объяснять, чем он занимался сегодня вечером.
  — Что-нибудь еще?
  — Хватит и этого.
  Она вновь кивнула и быстро пошла вдоль Сорок Шестой улицы. Я обошел машину Франна и записал ее номер. Затем поднялся к себе и нашел в справочнике телефонный номер Дила. Трубку сняла женщина.
  — Френк, это тебя — крикнула она, когда я осведомился, дома ли мистер Дил.
  — Слушаю, — послышался знакомый голос.
  — Это Сент-Айвес.
  — Что там еще?
  — Опять патрульный Франн.
  — Мы с Оллером не смогли его найти. Оллер сейчас у меня. Франн все еще крутится вокруг вас?
  — В некотором роде.
  — Где он?
  — В машине, напротив моего отеля.
  — Ну ничего, он подождет до завтра.
  — Он может ждать вечно.
  — Что вы хотите этим сказать?
  — Я хочу сказать, что он мертв, — ответил я и положил трубку.
  Глава 16
  Полицейский тягач увез желтый «камаро», машина «скорой помощи» — тело патрульного Франна, а детективы Оллер и Дил поднялись ко мне.
  — Его закололи, — сказал Дил. — Прямо в сердце, — они сидели за столиком для покера, а я бродил по комнате, поправляя картины, перекладывая книги, задергивая занавески.
  — Почему бы вам не сесть, Сент-Айвес? — пробурчал Оллер. — От вашего бесконечного хождения у меня рябит в глазах.
  — Выпейте что-нибудь, — предложил Дил. — Вам сразу полегчает.
  — Пожалуй, вы правы, — я прошел на кухню и плеснул себе виски. — Вам налить?
  — Мне не надо, — ответил Оллер.
  — Мне тоже, — поддержал его Дил.
  Я вернулся в комнату, поставил бокал на столик для покера и сел.
  — О патрульном Франне я рассказал вам все, что знал.
  — Похоже, он собирался шантажировать вашего клиента, — заметил Оллер.
  — А вы так и не назвали нам его имя, — добавил Дил.
  — И не сказали, что же вы выкупили для него.
  — Личные бумаги, — ответил я.
  — Мы хотим поговорить с ним.
  Я кивнул.
  — Я сказал ему об этом.
  — И что он ответил? — спросил Дил.
  — Ему это не понравилось.
  — Но он согласился встретиться с нами?
  — Да.
  — Когда?
  — Сегодня.
  Дил взглянул на Оллера. Тот кивнул.
  — Нам это подходит. Кто он?
  Я неторопливо отпил виски.
  — Прокейн, Абнер Прокейн.
  Детективы переглянулись, и Дил картинно пожал плечами.
  — Никогда о нем не слышал.
  — Он богат? — спросил Оллер.
  — Пара-тройка миллионов у него найдется.
  — Если бы Франн попытался вытрясти из него несколько тысяч, мог бы он расстроиться до такой степени, чтобы ткнуть того ножом?
  — Нет, — я покачал головой. — Подозревая его, вы только потеряете время.
  — С вашего разрешения, мы сами решим, кого следует подозревать в убийстве, а кого — нет, — сухо улыбнулся Оллер.
  — Разумеется, — согласился я.
  — Вы, вероятно, сможете сказать нам, где вы были после двух часов дня?
  — Здесь.
  — Один?
  — В основном, да.
  — Кто еще был с вами?
  — Во-первых, Франн.
  — А во-вторых?
  — Во-вторых, женщина.
  — Мы хотели бы знать ее имя, — сказал Оллер.
  — Я думаю, оно вам не потребуется.
  — Примите к сведению, Сент-Айвес, нам наплевать на то, что вы думаете.
  — Я рассказал вам все, что знал. Даже назвал имя моего клиента. И больше никого не буду впутывать в это дело. Даже если вы официально предъявите мне обвинение в убийстве.
  — Он у нас настоящий джентльмен, не так ли, Френ, — хмыкнул Оллер. — Вам известен телефон Прокейна?
  Я продиктовал номер.
  — Он дома?
  — Скорее всего, да.
  Дил подошел к телефону.
  — Инспектор Дил из отдела убийств, — представился он, когда на другом конце провода сняли трубку. — Мы хотим поговорить с вами, мистер Прокейн. Наверное, Сент-Айвес сказал вам, по какому поводу, — несколько секунд он внимательно слушал. — Мы будем у вас ровно в десять, — он положил трубку и повернулся ко мне.
  — Мы занялись этим делом, Сент-Айвес, так как уверены в том, что оно связано с убийством Бойкинса. Но Франн не просто какой-то воришка. Он — полицейский. На этот раз у нас будет много помощников, потому что полицейские не любят, когда убивают кого-то из них. Вы понимаете, что я имею в виду?
  — Конечно.
  — Так вот, если вам известно что-нибудь о Франне или его возможном убийце и вы забыли упомянуть об этом, а потом выяснится, что вы рассказали нам не все, вас ждут неприятности. Серьезные неприятности.
  На мгновение я задумался.
  — Я рассказал вам все.
  — Но вы по-прежнему не уверены в том, что он собирался шантажировать Прокейна?
  — Он не говорил мне об этом. Но сказал, что Прокейн, по его мнению, хотел бы знать, кто принес дорожную сумку с эмблемой «Юнайтед» в мужской туалет аэровокзала. Мне показалось, что он намеревался содрать пару тысяч с этого парня. Но, может быть, он расследовал убийство Бойкинса совсем по другой причине.
  Оллер и Дил остановились на полпути к двери и оглянулись.
  — По какой же? — спросил Дил.
  — Ему надоело ездить на мотоцикле.
  
  Прокейн позвонил около полуночи.
  — Как прошла встреча? — спросил я.
  — Неплохо. Они вели себя очень тактично.
  — Они спрашивали вас о Франне?
  — Да. Знаю ли я его и говорил ли я с ним.
  — И что вы ответили?
  — Я сказал, что никогда о нем не слышал.
  — Они вам поверили?
  — Вроде бы, да.
  — Вы рассказали им о журналах?
  — Я сказал, что это личные документы, и я не хотел, чтобы они попали в чужие руки. Поэтому и выкупил их у вора.
  — Они не просили разрешения взглянуть на них?
  — Нет, но упрекнули меня в том, что я сразу не обратился в полицию. Тогда я бы смог сэкономить эти сто тысяч.
  — Долго они были у вас?
  — Почти два часа. Они только что ушли. Они осмотрели дом и сейф.
  — Они собираются встретиться с вами еще раз?
  — Да. Я предупредил их, что завтра меня не будет, но они не возражали, потому что завтра у них выходной. Или уже сегодня? В среду.
  — И ваши планы остаются без изменений?
  — У меня нет другого выхода, мистер Сент-Айвес, — в голосе Прокейна слышались стальные нотки.
  — Вероятно, вы правы.
  — Надеюсь, вы не передумали? — спросил он после короткой паузы.
  — Мы должны встретиться у вас?
  — Да, сегодня в полдень. Вы придете?
  Я ответил не сразу, потому что мне пришлось перебрать три дюжины причин моего отказа, чтобы выбрать наиболее убедительную.
  — Я буду у вас ровно в двенадцать, — услышал я голос, который, казалось, принадлежал не мне, а кому-то еще.
  Глава 17
  Я думал о том, чтобы завести себе кота и назвать его Осберг, когда серый рассвет прокрался в мою комнату. Часы показывали четверть восьмого, и самая длинная ночь в моей жизни подошла к концу. Самая длинная, потому что каждую ее секунду я пересчитал, как минимум, дважды.
  Давно уже я не встречал зарю и, встав с кровати, подошел к окну. Тяжелые облака затянули небо, готовые разразиться холодным дождем, и я решил, что ничего не терял, просыпаясь не раньше десяти утра.
  Выпив натощак чашечку кофе, я принял душ, побрился и плотно позавтракал. Затем надел темно-синий костюм, голубую рубашку, черный галстук и туфли того же цвета. Такой наряд выглядел пристойно и на похоронах, и при краже миллиона долларов.
  В половине девятого я мог бы пойти куда угодно, даже на работу. Вместо этого я включил телевизор. Подремав на программе новостей, я с удовольствием посмотрел мультфильмы. Особенно мне понравился фильм с двумя тиграми и медведем, говорящим с бруклинским акцентом. Тигры, несомненно, приехали из южных штатов.
  В одиннадцать часов я спустился в холл отеля. Увидев меня, Эдди удивленно поднял брови.
  — О боже, вы сегодня рано.
  — Уже одиннадцать, — возразил я.
  — Для вас это рано. Или вы нашли себе работу?
  — Еще нет.
  — Ну, я думаю, что-нибудь подвернется.
  — Будем надеяться, — ответил я и вышел на улицу.
  К Прокейну я решил прогуляться пешком. Долгая прогулка, двадцать восемь кварталов, должна была, по всем литературным источникам, пойти мне на пользу.
  На полпути я свернул в небольшой бар выпить шотландского с содовой. Я просидел там минут двадцать, потому что не хотел являться к Прокейну раньше условленного срока.
  Пять минут первого я подошел к знакомому дому. Прокейн встретил меня у дверей и провел в кабинет. В камине весело потрескивали дрова.
  — Вы пришли первым, — заметил он, когда я сел в кресло. Он стоял у окна, в сером костюме, белоснежной рубашке и полосатом, черно-белом галстуке. Казалось, он собрался идти на совет директоров крупной фирмы, чтобы сообщить коллегам приятные новости. Его глаза ярко блестели, а с лица не сходила улыбка. — Я как раз собирался что-нибудь выпить, мистер Сент-Айвес. Надеюсь, вы составите мне компанию?
  — Не откажусь, — ответил я.
  Он принес мне бокал и сел во второе кресло.
  — Сегодня для вас большой день, — заметил я.
  — Это точно, — он сиял, как начищенный самовар. — Я встал в шесть утра. А вы, я вижу, прекрасно выспались.
  — Да, неплохо, — пробормотал я.
  — Ну, — Прокейн поднял бокал, — выпьем за удачу. Разумеется, удача — далеко не самое главное в нашем деле, — добавил он, когда мы выпили.
  — Подготовка, — кивнул я.
  — Тщательная, всесторонняя подготовка, — подтвердил он. — Когда действия каждого расписаны по минутам.
  — А что, если ваши… жертвы где-то задержатся или в чем-то поспешат?
  — Мы учли и такую возможность, — Прокейн просто лучился счастьем. Его планы вот-вот должны были стать реальностью.
  — Что вам больше нравится, подготовка операции или ее исполнение? — спросил я.
  На мгновение он задумался.
  — Пожалуй, что исполнение, но, право, мне трудно отдать предпочтение чему-то одному. Мне не хотелось бы сравнивать кражу с написанием картины, но это единственное, в чем я хоть немного понимаю. Я получаю огромное наслаждение, выбирая сюжет, всматриваясь в форму, цвет, игру света и тени, но все это ничто по сравнению с тем ощущением, которое я испытываю, когда моя кисть касается девственно чистого холста. Остальное уже пустяки. Я рисую очень быстро, мистер Сент-Айвес, — он улыбнулся. — Так же, как и ворую.
  — А потом?
  — Потом? — задумчиво повторил Прокейн. — Да, в обоих случаях потом приходит покой, этакая меланхолия.
  — А вина?
  — Только сожаление. После того, как картина завершена. После кражи — никогда.
  — И о чем же вы сожалеете?
  — Мне всегда кажется, что я мог бы нарисовать ее лучше. Хотя я и не знаю, что мне следовало для этого сделать. После кражи я не испытываю ничего похожего.
  — И никаких угрызений совести?
  — Я не представляю, что это такое, — ответил Прокейн. — Угрызения совести подразумевают чувство вины, а я не знаком с этим чувством.
  — А вас не интересовало, почему? Почти каждый из нас чувствует себя виноватым в том или другом.
  — Я думал об этом и пришел к вполне определенному выводу. Дело в том, что я доволен тем, кто я есть, — превосходный вор и терпимый художник. Я не стремлюсь быть кем-то другим. Мне кажется, что чувство вины свойственно людям, которые ставят перед собой недостижимые цели. Они не могут стать кем-то еще, но думают, что это им по силам, и в результате возникает комплекс вины перед самим собой.
  — Что вы ощущаете при краже? — спросил я. — Какие у вас возникают эмоции и возникают ли они?
  — Вам это нужно для репортажа, мистер Сент-Айвес? — Прокейну явно нравилось, что разговор в основном шел о нем. А это немаловажно.
  — Возможно.
  — Мое внимание целиком приковано к операции. Все остальное как бы отсечено. Мне кажется, что я держу все нити и в каждый момент знаю, за какую надо дернуть. Иногда мне хочется по памяти нарисовать картину ограбления. Там было бы на что посмотреть, особенно на лицо, как вы говорите, жертвы.
  — Например, вашингтонского сенатора.
  Брови Прокейна удивленно поползли вверх.
  — О, разве они знают об этом?
  — Во всяком случае, догадываются.
  — Это был совершенно продажный человек. Он уже умер. Но, прикованный к батарее, он поневоле вызывал жалость.
  — Я успел прочесть только несколько страниц, — заметил я, — но от ваших журналов невозможно оторваться.
  — Вы думаете, они могут заинтересовать широкого читателя?
  — Несомненно.
  Прокейн оживился.
  — Пожалуй, их стоит опубликовать. К сожалению, это возможно лишь после моей смерти.
  — Не раньше, — согласился я.
  — Вы действительно думаете, что их опубликуют?
  — Майрон Грин знаком с некоторыми издателями. Он все устроит.
  — Если их опубликуют, — Прокейн скромно потупил глаза, — то книгу могут экранизировать?
  — Конечно, — я с трудом удержался от улыбки.
  Он помолчал.
  — Главную роль мог бы сыграть Стив Макквин, или Брандо…
  Открывшаяся дверь прервала рассуждения Прокейна. В кабинет вошли Джанет Вистлер и Майлс Уайдстейн. К моему разочарованию, Уайдстейн совершенно безответственно отнесся к такому важному событию, как кража миллиона долларов, надев твидовое пальто спортивного покроя, серый шерстяной костюм и рубашку с открытым воротом. Правда, его башмаки белели каучуковыми подошвами. В руке он держал черный плоский «дипломат». Поздоровавшись с нами, Уадстейн поставил его на пол.
  Джанет Вистлер пришла в темном брючном костюме и невыразительных черных туфлях. По внешнему виду они напоминали молодую пару, направляющуюся в ближайший магазин за продуктами.
  Они сели, и Джанет ответила отказом на предложение Прокейна что-нибудь выпить. Уадстейну он ничего не предлагал.
  — Я звонил вам вчера ночью, чтобы рассказать о встрече с детективами, — сказал Прокейн. — Я пришел к выводу, что их интерес к моей особе не должен помешать нам в выполнении наших планов.
  — Это дело начинает обрастать трупами, — заметил Уайдстейн.
  — Прошлой ночью мы уже обсудили этот аспект, — ответил Прокейн.
  Я упомянул об этом только потому, что у Сент-Айвеса могли возникнуть какие-нибудь идеи.
  — Только одна, — ответил я. — Те, кто убил Бойкинса и Пескоу, могли зарезать и Франна.
  — Да, это логичное предположение, — кивнул Прокейн. — Они же намереваются украсть миллион долларов и возложить вину на нас.
  — Я не понимаю, как вы собираетесь удержать их от контактов с торговцами наркотиками, даже если вам и удастся опередить их в краже миллиона.
  Они переглянулись.
  — Я думаю, мистер Сент-Айвес, — сказал Прокейн, — что о каждой последующей стадии нашего плана вы будете узнавать в самый последний момент. Я уверен, вы понимаете, почему. Но, позвольте вас уверить, что нами приняты все меры предосторожности, — он повернулся к Джанет. — Вы звонили в аэропорт?
  — Да. Самолеты вылетают точно по расписанию.
  Прокейн взглянул на часы.
  — Лимузин у дома?
  — Мы в нем приехали, — ответил Уайдстейн.
  — Думаю, нам пора. Прошу вас, Майлс.
  Уайдстейн поднял черный «дипломат» и открыл его. На черном бархате, каждый в отдельной выемке, лежали четыре пистолета, длина ствола каждого из которых не превышала и шести дюймов.
  Право первого выбора получила Джанет Вистлер. Она взяла пистолет, убедилась, что он заряжен, и бросила его в сумочку.
  — Это семизарядные «вальтеры», мистер Сент-Айвес, — пояснил Прокейн. — Модель тридцать первого года, хотя эти пистолеты изготовлены совсем недавно, — он сунул пистолет во внутренний карман пиджака. Вероятно, Прокейн шил костюм у опытного портного, потому что на пиджаке не появилось никаких выпуклостей.
  Уайдстейн повернулся ко мне.
  — Сент-Айвес, — он протянул «дипломат».
  — Благодарю, — ответил я. — Я этим не пользуюсь.
  Глава 18
  Черный «кадиллак», двойник нью-йоркского собрата, встретил нас в Национальном аэропорту Вашингтона. Над Потомаком плыли низкие облака, предвещая мокрый снег. В Вашингтоне мне вечно не везло с погодой. Я попадал сюда или в пронизывающий холод, или в нестерпимый зной.
  Прокейн посмотрел на облака и повернулся к Джанет.
  — К пяти вечера должно проясниться, — сказала она.
  Я спросил у Прокейна, почему он интересуется осадками.
  — Если пойдет снег, все отменяется, — ответил тот.
  — Снега не будет, — вмешался в наш разговор словоохотливый водитель. — Мой нос чувствует снег за три дня. Снега не будет.
  Мы ехали на восток по авеню Независимости. Справа, в леске, показалось какое-то здание, отдаленно напоминающее греческий храм.
  — Что это? — спросил Прокейн у водителя.
  — Мемориал погибшим во Второй мировой войне. Их имена выбиты в камне. Всех убитых американцев.
  — Красивое здание, — кивнул Прокейн.
  — А это мемориальный комплекс Линкольна, — продолжал водитель. — Очень знаменитый.
  Мы мчались по широкому шоссе, отделявшему Центр искусств имени Кеннеди от Потомака. Рядом с Центром располагался жилой комплекс Уотергейт, самая дешевая однокомнатная квартира которого стоила сорок четыре тысячи долларов, а цена за трехкомнатную, с камином и видом на реку, достигла ста пятидесяти тысяч.
  Вскоре «кадиллак» свернул направо и, увидев знакомый ресторан «Райв Гоше», я понял, что мы въехали в Джорджтаун. Минут десять мы петляли по узким улочкам, обсаженным аккуратно подстриженными деревьями. Последний поворот на Эн-стрит и, проехав два или три квартала, водитель остановил «кадиллак» у трехэтажного кирпичного особняка, выкрашенного белой краской.
  — Если я не ошибаюсь, Джон Кеннеди жил на этой улице, когда был сенатором? — спросил я.
  — Да, в следующем квартале, — ответил Прокейн и велел водителю приехать ровно в десять вечера. Он поднялся по ступенькам, достал ключ, вставил его в замок и открыл дверь.
  — Это вы, мистер Прокейн? — послышался из глубины дома женский голос.
  — Да, — ответил он и повернулся ко мне. — Это моя домоуправительница, миссис Вильямс. Она прилетела вчера, чтобы подготовить дом к нашему приезду.
  В холл спустилась негритянка лет пятидесяти пяти в строгом темном платье и белоснежном фартуке. Прокейн представил ее мне и, взяв наши пальто, она повесила их в стенной шкаф.
  — Кого вы ждете к обеду? — спросила она.
  — Кроме нас никого не будет, — ответил Прокейн и пригласил пройти в гостиную, освещенную старинным канделябром со свечами. Пол покрывал восточный ковер, чей почтенный возраст, как минимум, не уступал канделябру. По стенам висели портреты давно умерших людей, потемневшие от времени, над каминной доской — большое зеркало в золоченой раме. Домоуправительница последовала за нами.
  — Я думаю, вы хотели бы выпить кофе.
  — Да, с удовольствием, — согласился Прокейн. Она кивнула и через столовую, отделенную от гостиной высокими резными дверями, прошла на кухню. Я заметил длинный, узкий стол черного дерева, несколько стульев с высокими спинками, еще один канделябр, также со свечами.
  — Ну, мистер Сент-Айвес, как вам это нравится? — спросил Прокейн.
  — Дом принадлежит вам?
  Он покачал головой.
  — Нет, я снял его на шесть месяцев. Четыре уже прошло. Я приезжаю сюда раз в неделю и обычно приглашаю на обед кого-нибудь из влиятельных конгрессменов или сенаторов. Видите ли, на время я стал лоббистом.
  — И какой же законопроект вы проталкиваете?
  — Мне надо было найти предлог для аренды этого дома и пребывания в Вашингтоне. И я выбрал законопроект о защите диких животных. Оказывается, мы просто варварски уничтожаем их.
  — Я слышал об этом.
  — Вот я и решил им помочь.
  — А в остальное время вы занимались подготовкой операции?
  — Да, стараясь не упустить ни одной мелочи.
  — Это довольно сложно.
  — Но необходимо.
  — А почему вам не подошел мотель? — спросил я, положив ногу на ногу и вызвав негодующий скрип кресла, в котором сидел.
  — Если что-нибудь случится и в это дело вмешается полиция, проверят все мотели, но не частные дома на Эн-стрит.
  — Вы приказали водителю вернуться в десять часов. Значит, ограбление назначено на более ранний срок. Могу я узнать точное время?
  — Девять вечера.
  — И где это произойдет?
  Прокейн на мгновение задумался.
  — Полагаю, уже можно сказать вам об этом. В открытом кинотеатре для автомобилистов.
  — Там, где миллион долларов обменяют на партию героина?
  — Да.
  — Открытые кинотеатры очень удобны для такого вот обмена, — кивнул я. — Я сам пользовался ими три раза.
  — В вашем деле они просто незаменимы, — согласился Прокейн. — В открытом кинотеатре постоянное движение. Ходят люди, ездят машины, темно и достаточно многолюдно, чтобы гарантировать хоть некоторую безопасность.
  Домоуправительница внесла поднос с кофейником, кувшинчиком сливок, сахарницей и четырьмя фарфоровыми чашечками. Прокейн поблагодарил ее и взглянул на Джанет. Та разлила кофе.
  Наступило неловкое молчание. Казалось, мы обговорили все, кроме одного, ради чего мы и собрались в особняке на Эн-стрит, но никто не решался упомянуть о цели нашей встречи.
  — А что случится с нашими конкурентами? — спросил я.
  — Конкурентами?
  — Он имеет в виду тех, кто попытается украсть миллион и подставить нас под удар, — пояснил Уайдстейн.
  — Это зависит от них самих.
  — В каком смысле?
  — Последуют ли они украденному у меня плану или нет.
  — А если последуют?
  — Тогда я им не завидую.
  Глава 19
  На обед нам подали свиные отбивные с косточками, украшенные бумажными розетками, чтобы не испачкать руки, картофельное пюре, салат и яблочный пирог. Я съел все, не забыв поблагодарить миссис Вильямс за вкусную еду и попросить добавки пирога.
  После обеда мы вернулись в гостиную. Майлс Уайдстейн поднялся на второй этаж и принес переносной телевизор. Шла программа новостей, и Уолтер Кронкайт рассказал нам, что делалось в мире.
  — Таково положение на сегодня, семнадцатое октября тысяча девятьсот… — Уайдстейн выключил телевизор, не дав Кронкайту договорить, какого года.
  — Ну что ж, — Прокейн встал, — я вижу, что сегодняшний день ничуть не лучше предыдущего. Пожалуй, нам пора собираться.
  Миссис Вильямс достала наши пальто, и мы неторопливо оделись.
  — Машина придет за вами в десять часов, миссис Вильямс, — сказал Прокейн.
  — Да, сэр.
  — Я вернусь в Нью-Йорк завтра.
  — К ленчу или обеду?
  — Скорее всего, к обеду.
  — Да, сэр.
  — Спасибо за обед, миссис Вильямс, — он повернулся к нам. — Мы выйдем через черный ход.
  По бетонной дорожке, петляющей между клумбами и кустами, мы подошли к гаражу. Прокейн достал из кармана ключ, открыл дверь и, подняв правую руку, щелкнул выключателем. В гараже стояли две «шевроле-импалы», одна — темно-зеленая, другая — черная. Прокейн нажал кнопку в стене, и дверь гаража плавно поднялась вверх.
  — Мы поедем на зеленой, мистер Сент-Айвес, — сказал он. Джанет Вистлер и Майлс Уайдстейн уже садились в черную «импалу».
  Прокейн подождал, пока Уайдстейн выедет из гаража и завел мотор.
  С Эн-стрит мы свернули на Висконтин-авеню и далее на Эм-стрит. Уайдстейн ехал в крайнем левом ряду, мы за ним. При выезде на Кей-бридж нам пришлось остановиться перед светофором.
  — Куда мы едем? — спросил я. — В Мэриленд или Виргинию?
  — Виргинию, — ответил Прокейн. — Вы там бывали?
  — Один раз.
  Зажегся зеленый свет, мы пересекли Потомак и повернули направо, к мемориалу Джорджа Вашингтона. Прокейн держался метрах в двадцати от «импалы» Уайдстейна.
  — Мне показалось, что они нервничали, — заметил я.
  — Разумеется. А разве вы совершенно спокойны?
  — Нет, я просто боюсь.
  Прокейн довольно хмыкнул.
  — А мне все это очень нравится.
  — Вероятно, вы — прирожденный вор.
  Он снова хмыкнул.
  — Возможно, вы правы.
  Пятнадцать минут спустя мы подъехали к развилке и повернули налево, к Виргинии, затем вновь налево и оказались на кольцевой дороге Вашингтона.
  — Вы меня очень удивили, Сент-Айвес, — сказал Прокейн через несколько минут.
  — Чем же?
  — Тем, что не нашли причины отказаться от участия в нашем мероприятии.
  — Я нашел три дюжины причин.
  — Но, тем не менее, вы здесь.
  — Да, я здесь.
  — Своими действиями вы нарушаете закон.
  — Полагаю, что да.
  — И вас это не беспокоит?
  — Не слишком.
  — Вам кажется, что кража миллиона долларов у торговцев наркотиками и ограбление банка на ту же сумму — две большие разницы?
  — Я старался убедить себя в этом.
  — И вам это удалось?
  — Частично.
  — Как это?
  — Меня радует, что вы хотите помешать торговцам наркотиками. Я ненавижу героин. Он загубил слишком много жизней.
  — И этим вы оправдываете свое участие?
  — Не оправдываю, но нахожу какой-то смысл в том, что делаю.
  — После этой кражи цена героина, несомненно, подскочит. Это означает, что наркоманам придется красть больше, чем теперь, чтобы заплатить за эту отраву. Уровень преступности повысится. Если кто-то из них решится на вооруженный разбой, погибнут невинные люди. Вы думали об этом?
  — Нет.
  — И не надо.
  — А вы?
  — Я принимаю себя таким, какой я есть. Я — вор. Но я краду только у тех, кто нарушил закон. Этим я успокаиваю свою совесть, — он помолчал. — Если она у меня есть.
  Глава 20
  Проехав шесть или семь миль по кольцевой дороге, мы свернули на шоссе 27. Уайдстейн по-прежнему держался метрах в двадцати впереди. Наступившая ночь не позволяла разглядеть окрестности. Изредка мелькали освещенные дома, мы пересекли три речушки, проехали мимо двух бензоколонок.
  Я думал о том, каким же образом я оказался рядом с вором, готовящимся украсть миллион. Вряд ли он рассчитывал получить деньги, приставив пистолет к чьему-то виску. Дело обстояло гораздо сложнее, поскольку на этот миллион нацеливался кто-то еще. И не только нацеливался, но и знал, что для этого надо сделать. Прокейн предоставил своим конкурентам подробнейший план ограбления.
  Меня подмывало спросить Прокейна, что ждет этих людей, но, не надеясь получить ответ, я вспомнил Бобби Бойкинса, избитого до смерти за то, что он захотел жить несколько лучше, чем уготовила ему судьба. Я вспомнил Джимми Пескоу, выброшенного из окна из-за того, что он слишком внимательно читал дневники Прокейна. И гордость моторизованной полиции Нью-Йорка, Френсиса X. Франна, жаждущего сменить форму патрульного на штатский костюм детектива. Или собравшегося шантажировать Прокейна и кого-то еще, принесшего дневники в туалет аэровокзала.
  Слежка за мной обошлась Франну слишком дорого. Те, кто принес журналы, скорее всего, разделались с ним так же, как с Бойкинсом и Пескоу.
  А убив троих, они, я не сомневался, что это они, а не он, не остановились бы перед тем, чтобы отправить на тот свет еще двоих, троих или шестерых. Гораздо больше людей нередко гибло за куда меньшую сумму, чем один миллион долларов.
  И тут мне показалось, что я нащупал ниточку, связывающую смерть Бойкинса, Пескоу и Франна, но мои размышления прервал возглас Прокейна: «Мы почти на месте».
  Кинотеатр располагался слева от шоссе. Красная неоновая вывеска гласила: «Биг Бен Драйв-Ин». Чуть ниже следовали названия фильмов, демонстрировавшихся в тот вечер: «Раздень меня», «Венок из незабудок» и «Ненасытный».
  Мои часы показывали восемь пятьдесят.
  — Мы приехали чуть раньше, — сказал Прокейн.
  — Тем лучше. Я бы не хотел пропустить начало.
  — Не волнуйтесь, вы все увидите.
  Он сбавил скорость и свернул к открытому кинотеатру. Уайдстейн уже брал билеты, передавая кассирше деньги через окно автомобиля. Прокейн притормозил, ожидая, пока он отъедет от будки.
  — Сколько? — спросил он у кассирши, женщины средних лет.
  — Три доллара с человека, — ответила она. — Если вы поторопитесь, то успеете к началу «Венка из незабудок».
  Подъездную дорогу к кинотеатру с двух сторон ограждал высокий забор. Слева он оканчивался в пятнадцати ярдах, а справа шел вокруг всей площадки, ограждая экран от взоров безбилетников.
  Посреди кинотеатра шла широкая дорога, по обе стороны которой располагались ряды стоянок с индивидуальными динамиками и обогревателями. В приземистом квадратном здании находились киноаппаратура и буфет.
  Пока Прокейн, потушив огни, медленно ехал вдоль забора, я насчитал три дюжины машин. Судя по всему, популярность кинотеатра среди вашингтонцев оставляла желать много лучшего.
  Прокейн въехал на стоянку последнего ряда и заглушил двигатель.
  — А где Уайдстейн и Джанет? — спросил я.
  — В следующем ряду, справа от вас.
  — В машине их нет.
  — Они пошли в буфет.
  — Куда я должен смотреть, чтобы не упустить самого главного?
  — Третий ряд от нас, левая часть.
  — Но там нет ни одной машины.
  — Они приедут.
  — Когда?
  Прокейн взглянул на часы.
  — У вас есть еще пять минут. Расслабьтесь и посмотрите фильм.
  Я взглянул на экран. Одна женщина помогала другой снять бюстгальтер. Когда его, наконец, сняли, в комнату вошел мужчина. Женщина без бюстгальтера застеснялась и закрыла грудь руками. Ее подруга улыбалась. Так же, как и мужчина. Они начали говорить друг с другом, и я отвернулся.
  — Если вам не трудно, возьмите динамик в машину, — попросил Прокейн.
  — Хорошо, — ответил я, открыл окно, поднял динамик с подставки и перенес его в кабину.
  — Вы хотите, чтобы я включил звук?
  — Только, если вы будете слушать.
  — Мне больше нравится тишина, — ответил я. Прокейн вновь взглянул на часы.
  — Через тридцать секунд в третий от нас ряд въедет голубой «додж».
  — И кто в нем приедет?
  — Южноамериканец.
  Тридцать секунд спустя третий ряд по-прежнему оставался пустым.
  — Он опаздывает, — пробормотал я.
  — Вы нервничаете, — усмехнулся Прокейн.
  — Это точно.
  Прошло еще пятнадцать секунд, и голубой «додж» с белым верхом вполз в третий от нас ряд. Вероятно, водитель тоже предпочитал тишину, потому что динамик остался на подставке.
  Я увидел Уайдстейна и Джанет Вистлер, идущих к своей «импале». Уайдстейн нес картонную коробку, как мне показалось, с пакетом воздушной кукурузы и двумя бутылочками «кока-колы». Они залезли в кабину и приникли друг к другу.
  — Изображают влюбленных? — спросил я.
  — Да.
  — Кого мы теперь ждем?
  — Автомобиль с четырьмя пассажирами.
  — Какой марки?
  — Не знаю.
  Несколько секунд спустя «олдсмобиль», черный или темно-синий, остановился рядом с «доджем». Их разделяла лишь подставка с двумя динамиками. Четырех пассажиров «олдсмобиля» также не интересовали экранные разговоры.
  — Посмотрите налево, — сказал Прокейн. — Видите двух мужчин?
  — Они что-то несут.
  — Да. Они только что вышли из буфета.
  — А чем они вас заинтересовали?
  — Именно они собираются украсть миллион долларов.
  Я не спросил, откуда ему это известно. Я не спускал глаз с этих мужчин. Они были в пальто и низко надвинутых шляпах. Каждый нес в руках по подносу. Подойдя к «доджу», они, как по команде, поднесли к лицу правую руку.
  — Маски, — прошептал Прокейн. — Они в точности следуют плану.
  Резким движением мужчины отбросили подносы. Один, более высокий, метнулся вперед и, схватившись за ручку, рванул на себя дверцу «доджа». Второй нырнул в кабину и через три секунды выскочил обратно. К моему удивлению, выстрела я не услышал.
  — Шелуха мускатного ореха, — пояснил Прокейн. — Попадая в глаза, она вызывает дикую боль.
  Оставив дверцу «доджа» открытой, мужчины обогнули его сзади и бросились к «олдсмобилю», один — справа, другой — слева. Все четыре дверцы большого автомобиля открылись одновременно. Кто-то выскочил с заднего сиденья и тут же повалился на землю, прижав руки к лицу.
  — Снова мускатный орех? — спросила я.
  — Да.
  Один из мужчин вытащил с заднего сиденья «олдсмобиля» небольшой чемодан. Вернувшись к «доджу», они достали оттуда еще два, судя по виду, более тяжелых, бросились бежать. От «олдсмобиля» доносились крики и стоны. Кто-то сполз на землю с переднего сиденья и стоял на коленях, качаясь из стороны в сторону. Издалека казалось, что он молится.
  Двое похитителей бежали к буфету. Тяжелые чемоданы не давали им набрать скорость.
  — Они взяли героин, — в голосе Прокейна слышалось недоумение.
  — Похоже, фунтов сто десять, — кивнул я. — Разве это не входило в ваши планы?
  — Нет, — он завел двигатель, — в мои планы это не входило.
  — А что теперь?
  — Поставьте динамик на место и следите за Уайдстейном.
  Тот уже не обнимал Джанет, а, вырулив со стоянки, мчался к выезду из кинотеатра. Несколько мгновений спустя его «импала» исчезла меж высоких заборов.
  — Теперь наша очередь, — Прокейн выехал со стоянки. — Правда, придется немного подождать.
  Маленький зеленый «мустанг» показался из-за здания буфета. Я не заметил, чтобы его пассажиры куда-то спешили.
  — Надо сказать, сработали неплохо, — заметил Прокейн.
  — Как профессионалы.
  — Правда, они затратили несколько больше времени.
  Я взглянул на «додж» и «олдсмобиль». Там все осталось без изменений.
  — И сколько это будет продолжаться? — спросил я.
  — Еще несколько минут. Или чуть дольше. Потом они придут в себя. Мускатный орех — штука очень капризная.
  — Я слышал об этом. А чем в это время займемся мы?
  — Мы? Мы украдем миллион долларов у двух воров.
  Глава 21
  «Мустанг» угодил в ловушку. Я понял это, как только Прокейн выехал за ворота. В тридцати метрах впереди, там, где оканчивались заборы, Уайдстейн перегородил дорогу, поставив машину поперек узкой полоски асфальта.
  Сердито вспыхнули тормозные огни «мустанга», и он остановился метрах в пяти от «импалы» Уайдстейна. Дверцы «мустанга» раскрылись, и справа из кабины выскочил мужчина. Я увидел блестящий нейлоновый чулок, натянутый на его голову. Он что-то кричал.
  Уайдстейн выглянул из-за капота, освещенный фарами «мустанга», и беспомощно развел руками, как бы говоря, что не в силах завести мотор. Мужчина в маске нырнул в кабину и через мгновение появился вновь. В руке он держал автоматический карабин с обрезанным стволом.
  Прокейн включил фары. Мужчина взглянул в нашу сторону, крикнул что-то водителю «мустанга» и пошел к машине Уайдстейна. Водитель «мустанга» вылез из кабины. Дуло его пистолета смотрело прямо на нас.
  — Держитесь крепче! — рявкнул Прокейн, вдавливая в пол педаль газа. Я схватился руками за ремень безопасности, и мы врезались в «мустанг» на скорости пятнадцать миль в час. Раздался треск и скрежет металла, «мустанг» прополз вперед сантиметров двадцать. Вероятно, водитель поставил его на ручной тормоз. Тут же раздался выстрел и в лобовом стекле нашего автомобиля появилась большая дыра.
  — На вашу сторону! — крикнул Прокейн. Я открыл дверь и вывалился на асфальт, больно ударившись коленом. Прокейн последовал за мной.
  — Закройте дверь! — приказал он.
  — Мне ничего не видно, — пожаловался я, захлопывая дверцу «импалы».
  — Напрягите ваше воображение, — огрызнулся Прокейн. Он уже достал «вальтер» из внутреннего кармана.
  Раздалось три выстрела. Мужчина с автоматическим карабином появился из-за «мустанга» и, низко согнувшись, побежал к машине Уайдстейна, обходя ее справа. Я решил, что стрелял его напарник, отвлекая внимание.
  — Стой! — властно крикнул Прокейн.
  Мужчина с карабином мгновенно обернулся. Если бы он нажал на спусковой крючок секундой раньше, то разорвал бы нас пополам.
  От него нас отделяло метров девять. Прокейн выстрелил, но промахнулся. Я начал пятиться к багажнику «импалы». Прокейн снова выстрелил и вновь неудачно. Я понял, что стрелять он не умеет.
  Как мне показалось, мужчина с карабином улыбался. Во всяком случае, сквозь его маску проглядывало что-то белое. Он поднял карабин к плечу. Я продолжал пятиться. Прокейн выстрелил в третий раз, но я уже не надеялся на успех. Мужчина прицелился в Прокейна. Следующая пуля досталась бы мне.
  Джанет Вистлер выступила из-за поднятого капота машины Уайдстейна и тремя выстрелами в спину уложила мужчину с карабином.
  При первом выстреле тот дернулся назад и его руки взлетели, как птицы. Карабин отлетел куда-то в сторону. Мужчина шагнул вперед, но тут его настигла вторая пуля. Он уже начал падать, когда третья пригвоздила его к земле.
  — Я плохо стреляю, — попытался оправдаться Прокейн.
  — Это заметно, — ответил я.
  Джанет Вистлер на мгновение застыла, глядя на свою жертву, а затем повернулась и скрылась за поднятым капотом.
  — За мной, — прошептал Прокейн и на четвереньках заковылял к багажнику нашей машины.
  С левой стороны, освещенной уцелевшей при столкновении фарой «импалы», никого не было. Дверца «мустанга» оставалась открытой.
  Мы добрались до передних колес, когда Прокейн крикнул: «Нас четверо и мы вооружены. Ваш напарник мертв. Вам лучше сдаться».
  Ответа не последовало. Прокейн поднялся на ноги. Я — за ним, но гораздо медленнее.
  — Положите руки на голову и выйдите вперед, чтобы я мог вас видеть, — продолжил Прокейн. Я искоса взглянул на него. Глаза Прокейна сверкали, а усы воинственно топорщились.
  Мужчина выступил из-за открытой дверцы «мустанга», но его руки не лежали на голове. Наоборот, правая сжимала пистолет, а левая служила ей опорой. Для устойчивости он чуть присел, как делают профессиональные стрелки, когда хотят попасть наверняка. Целился он в меня.
  И тут мне все стало ясно, включая тот факт, что мне предстояло умереть. Интуитивная догадка нашла подтверждение в некоторых мелочах, на которые я сначала не обратил внимания. Если бы не близкая смерть, я мог похвалиться своей превосходной памятью и блестящим анализом, который мне удалось провести, чтобы найти тех, кто убил Бобби Бойкинса и выбросил из окна восьмого этажа Джимми Пескоу.
  Прокейн попытался меня спасти. Он нажал на курок «вальтера», но вместо выстрела раздался сухой щелчок. Мне оставалось лишь смотреть на дуло пистолета, направленного мне в грудь.
  — Эй, приятель! — раздался голос за спиной мужчины в маске.
  Тот круто обернулся, и тут же его ударила первая пуля. Ответный выстрел, естественно, не мог попасть в цель. Уайдстейн шел к мужчине, продолжая стрелять. Тот повалился на землю, перевернулся на спину и застыл, раскинув руки. Пиджак и пальто расстегнулись, на белой рубашке темнели три красных пятна. Прокейн повернулся ко мне, протягивая «вальтер».
  — Осечка, — виновато пробормотал он.
  — Я знаю.
  — Наверное, мне следовало швырнуть в него пистолет.
  — Теперь это уже не имеет значения.
  Он взглянул на мертвого мужчину.
  — Да, разумеется.
  Уайдстейн подошел к нам в сопровождении Джанет. Мне показалось, что с нашей последней встречи они здорово побледнели.
  — Он молодец, — Уайдстейн коснулся носком плеча мертвеца.
  — И его напарник ничуть не хуже, — добавил Прокейн.
  — Я не ожидал от них такой прыти, — продолжал Уайдстейн. — Давайте посмотрим, кто они.
  Прокейн присел, чтобы снять маску с лица убитого. Джанет Вистлер отвернулась. Уайдстейн поднял голову, вероятно, чтобы убедиться, что осадков не ожидается.
  — Снимать маску совсем не обязательно, — сказал я.
  Прокейн взглянул на меня.
  — Почему?
  — Я знаю, кто они.
  Я старался, чтобы в моем голосе не слышалось самодовольства. Кажется, мне это удалось.
  — Кто же?
  — Это Френк Дил. А тот, с карабином, Карл Оллер.
  — Детективы, — кивнул Прокейн. — Они беседовали со мной вчера, — в его голосе звучало недоверие.
  — Если вы мне не верите, снимите маску.
  Прокейн осторожно стянул нейлоновый чулок. Холодные глаза Френка Дила, казалось, смотрели прямо на меня.
  — Вы хотите взглянуть на второго? — спросил я.
  — Нет, — Прокейн встал. — Почему они это сделали?
  — По двум причинам, — ответил я.
  — Как именно?
  — Во-первых, миллион долларов.
  — А во-вторых?
  — Сегодня среда.
  — И что?
  — Это их выходной день.
  Глава 22
  Я помог вытащить три чемодана с заднего сиденья «мустанга». Мы положили их в багажник машины Уайдстейна. Я нес самый легкий, весом не больше тридцати фунтов. Миллион долларов наличными весил куда меньше, чем купленный на него героин.
  — И что вы собираетесь с ним делать? — спросил я, залезая на заднее сиденье рядом с Джанет.
  — С чем? — Прокейн повернулся ко мне.
  — С героином.
  — Разумеется, уничтожим его. Но я никак не пойму…
  Он не успел закончить фразу, потому что Уайдстейн взглянул назад и крикнул: «Ложись!»
  Вместо этого я обернулся и увидел темный «олдсмобиль», подкативший к «импале» Прокейна. Из него выскочило четверо мужчин, и я спрятался на заднее сиденье.
  Наша машина рванулась с места одновременно с первыми выстрелами. Джанет полулежала на сиденье, с закрытыми глазами. Несколько мгновений спустя, когда мы выехали на шоссе 27, она открыла глаза и подмигнула мне. Мы сели.
  — Они попытаются использовать въезд в кинотеатр, — сказал Прокейн.
  — Я знаю, — кивнул Уайдстейн. — Мне казалось, что мускатный орех действует дольше.
  — Если его правильно использовать.
  — Они выглядели очень расстроенными.
  — Что же им прыгать от радости? Мы сможем оторваться от них?
  Уайдстейн покачал головой.
  — Вряд ли.
  Въезд в кинотеатр мы проскочили на скорости восемьдесят миль в час. Прокейн снова оглянулся.
  — Я их вижу. Может, мы все-таки сумеем замести следы?
  — Я не знаю этих дорог, — ответил Уайдстейн. — И могу заехать в тупик.
  Прокейн кивнул.
  — Тогда воспользуемся альтернативным вариантом.
  — Да, — согласился Уайдстейн. — Другого выхода нет.
  Я хотел спросить, что это за альтернативный вариант, сколько жизней он должен унести, и не окажусь ли я в числе тех, кому не повезет, но у Прокейна тоже накопились вопросы. Ему пришлось кричать, перекрикивая шум воздушного потока, потому что стрелка спидометра приблизилась к девяноста. Шоссе 27 давно не знало таких гонок. Даже днем по нему ездили со значительно меньшей скоростью. Я следил за дорогой, механически отвечая на вопросы Прокейна. Особенно меня волновали приближающиеся фары «олдсмобиля».
  — Как вы узнали, что эти двое — Оллер и Дил?
  — Это могли быть только они.
  — Почему?
  — Я догадался, вспомнив некоторые подробности.
  — Подробности чего?
  — Например, прачечную-автомат.
  — Причем тут прачечная?
  — Они появились, как только я нашел тело Бойкинса.
  — Возможно, это совпадение. Такое случается.
  — Это еще не все. Они знали, где находится тело.
  — С чего вы это взяли?
  — Бойкинса засунули за последнюю сушилку. Его не было видно. И, тем не менее, Дил пошел прямо к нему.
  — Тогда вас это не взволновало.
  Я покачал головой.
  — Тогда я об этом не думал.
  — Это все?
  — Нет.
  — А что же еще?
  — Вспомните второй телефонный звонок к вам. Когда мы договорились о встрече в аэровокзале.
  — И что вас насторожило?
  Прежде чем я успел ответить, Уайдстейн крикнул: «Пристегните ремни!»
  Мы с Джанет тут же выполнили его приказ. Я оглянулся. Расстояние между нами и «олдсмобилем» неуклонно таяло.
  — Так что вас насторожило? — повторил Прокейн. Ремень безопасности не давал ему повернуться, и ему приходилось кричать в ветровое стекло.
  — Он сказал: «Принесите деньги в той же сумке с эмблемой „Пан-Ам“».
  — И?
  — Значит, он знал, с какой сумкой я пришел в прачечную. А кто видел сумку? Два детектива, Дил и Оллер. И юноша-патрульный, Франн.
  — И все?
  — Еще несколько полицейских в участке, но они не в счет. Также, как и Майрон Грин. Он тоже видел сумку.
  — А патрульный Франн опознал кого-то из них в Вестсайдском аэровокзале.
  — Совершенно верно.
  — И когда вы рассказали об этом детективам, они убили Франна.
  — Нет.
  Чтобы обернуться, Прокейну пришлось отстегнуть ремень.
  — Они не убивали Франна?
  — Они не могли этого сделать, — ответил я.
  — Почему?
  — Его убили незадолго до того, как я вышел из отеля. Когда я позвонил Дилу, он был дома. Вместе с Оллером. Жил он в Бруклине. Они не успели бы убить Франна и добраться до Бруклина.
  — У них был мотив для убийства.
  — Возможно, но я думаю, они предпочли бы взять его в долю, а не убивать.
  — Так кто же убил Франна?
  — Этого я не знаю.
  — Вы?
  Брови Прокейна удивленно поползли вверх.
  — Нет, я его не убивал, — ответил он после короткого молчания.
  — Тогда я не знаю, кто это сделал.
  — А кто убил взломщика сейфов?
  — Пескоу?
  — Да.
  — Они.
  — Оллер и Дил?
  — Да.
  — Опять догадка?
  — Не совсем.
  — Объясните.
  — Портье в отеле, где жил Пескоу, сказал мне, что перед тем как тот выпал из окна, он видел двух мужчин, поднявшихся на лифте.
  — Оллера и Дила?
  Я покачал головой.
  — Он не запомнил, как они выглядели. Но обратил внимание на одно обстоятельство.
  — Какое же?
  — Он не видел, как они спустились вниз.
  — И?
  — После смерти Пескоу отель наводнила полиция. Они смешались с другими детективами. Трудно было найти лучшее прикрытие. Никому бы и в голову не пришло спросить, что они тут делают. Расследование убийства — их работа. Поэтому портье их и не видел. Наверх они поднялись обыкновенными людьми, которые не заслуживают внимания. Вниз они спустились полицейскими.
  — Пристегните ремень, — напомнил Уайдстейн Прокейну.
  — Да, конечно, — Прокейн пристегнул ремень. — Ваша версия не лишена смысла, мистер Сент-Айвес.
  Я взглянул на спидометр.
  — Сколько? — спросила Джанет.
  — Девяносто пять, — ответил я и оглянулся. Фары «олдсмобиля» по-прежнему приближались.
  — Скоро? — спросил Прокейн Уайдстейна. Тот кивнул.
  — Сейчас пойдет извилистая дорога, а потом будет подходящее место. На поворотах мы немного оторвемся от них.
  Несмотря на резкое торможение, Уайдстейн вписался в первый поворот на слишком большой скорости. Я почувствовал, что задние колеса начало заносить, но Уайдстейн вдавил педаль газа, и мы рванулись вперед.
  Я до сих пор не понимаю, чем он руководствовался, проходя эти повороты. Их было четыре, и перед каждым висел знак, предупреждающий о том, что скорость не должна превышать сорока пяти миль. Днем. Уайдстейн входил в поворот при восьмидесяти. Ночью. Затем тормозил до шестидесяти пяти. А на прямом участке вновь разгонялся до восьмидесяти пяти миль. Тем не менее, я думаю, что он рассчитывал не на удачу, а на мастерство.
  Проскочив последний поворот, Уайдстейн выключил фары.
  — Зачем он это сделал? — спросил я.
  — Сейчас некогда объяснять, — ответил Прокейн. — Вы все увидите сами.
  Некоторое время мои глаза привыкли к темноте. Облака рассеялись, и на небе появился молодой месяц. В его бледном свете я увидел уходящее вдаль, прямое, как стрела, шоссе.
  Я оглянулся. «Олдсмобиль» все еще боролся с поворотами. Мы выскочили на перекресток, и тут Уайдстейн нажал на тормоз и одновременно выжал до отказа педаль газа. Вывернув руль налево, он отпустил тормоз, и наша машина, в одно мгновение совершив классический поворот, который так часто показывают в гангстерских фильмах, помчался навстречу «олдсмобилю».
  Я уверен, что его водитель, справившись с последним поворотом, не увидел нас, пока Уайдстейн не включил фары. Мы находились в двухстах футах от «олдсмобиля», на его полосе движения, и сближались с ним с суммарной скоростью сто семьдесят миль в час.
  У водителя была лишь доля секунды, чтобы выбрать между мгновенной смертью в лобовом столкновении и более определенными шансами остаться в живых, нырнув в кювет. Он предпочел кювет. Сбив ограждающий шоссе рельс, «олдсмобиль», кувыркаясь покатился по пологому склону канавы и застыл на дне, каким-то чудом встав на колеса. На этот раз двери остались закрытыми.
  — Он загорелся? — спросил Уайдстейн.
  — Кажется, нет, — ответил я.
  — Мы вернемся в Вашингтон другой дорогой…
  Никто не произнес ни слова, пока мы не добрались до Джорджтауна.
  — Десять минут одиннадцатого, — сказал Прокейн, взглянув на часы. — Все идет точно по плану.
  Он отстегнул ремень безопасности и повернулся ко мне.
  — Ну, мистер Сент-Айвес, как вам понравилась кража миллиона долларов?
  Глава 23
  Уайдстейн остановил «импалу» перед особняком на Эн-стрит. Мы вылезли из кабины, Уайдстейн открыл багажник и достал чемоданы. Прокейн поднял два и повернулся ко мне.
  — Вы мне поможете, мистер Сент-Айвес?
  — Разумеется, — я подхватил оставшийся чемодан.
  Прокейн взглянул на Уайдстейна.
  — Избавьтесь от машины.
  — Я оставлю ее вместе с ключами, — ответил тот. — Ее кто-нибудь украдет.
  — Я вернусь в Нью-Йорк завтра, около полудня.
  — Мы к вам заедем, — пообещала Джанет.
  — Ну хорошо, до завтра.
  Уайдстейн и Джанет сели в «импалу» и поехали по Эн-стрит. Мы с Прокейном поднялись по ступенькам к двери особняка.
  — Если хотите, можете переночевать здесь, мистер Сент-Айвес, — сказал Прокейн, доставая ключи.
  — Я подумаю. Возможно, я вернусь сегодня в Нью-Йорк.
  — Как вам будет угодно.
  Прокейн открыл дверь, прошел в холл и зажег свет. Сняв пальто, мы взяли чемоданы и вошли в гостиную. Прокейн щелкнул выключателем. Комната выглядела так же, как и два часа назад, если не считать длинноногого мужчины, сидевшего в кресле с пистолетом в руке, дуло которого смотрело прямо на нас, на вид ему было лет сорок шесть.
  — Убери пистолет, Джон, — улыбнулся Прокейн. — Он нам уже не потребуется.
  — Поставь чемоданы на пол, Абнер, — ответил Джон. — Вы тоже, Сент-Айвес.
  Я все еще не понимал, кто это, но чемодан поставил.
  — А теперь положите руки на голову.
  Я выполнил его приказ, Прокейн — нет.
  — Это же нелепо, — сказал он.
  — Положи руки на голову, Абнер, — повторил мужчина.
  На этот раз Прокейн подчинился.
  — Кто это? — спросил я, повернувшись к нему.
  — Джон Констэбл.
  — А, психоаналитик.
  — Правильно, Сент-Айвес, — кивнул Констэбл. — Психоаналитик.
  — Тот, с которым вы обсуждали свои проблемы, — я не сводил глаз с Прокейна. — Насчет того, движет ли вами желание быть пойманным и понести наказание.
  Прокейн молча кивнул. Его лицо порозовело.
  — Вы рассказали ему о сегодняшнем вечере?
  — Да.
  — Надеюсь, с этим все ясно, Сент-Айвес? — спросил Констэбл, поднимаясь с кресла.
  Для столь длинных ног у него оказалось очень короткое туловище, он пытался скрыть этот недостаток удлиненным пиджаком, но все равно напоминал журавля. Костюм, сшитый из дорогого материала, французская рубашка и туфли крокодильей кожи стоимостью не меньше ста пятидесяти долларов указывали на то, что гонорары, полученные от благодарных пациентов, позволяли доктору Констэблу спокойно смотреть в будущее.
  На клинообразном лице выделялись густые брови, под которыми прятались глубоко посаженные темно-карие маленькие глазки, из-под вьющихся, тронутых сединой волос торчали большие оттопыренные уши с длинными прозрачно-розовыми мочками. Крупный мясистый нос нависал над широким тонкогубым ртом.
  — Я задал вам вопрос, Сент-Айвес.
  — Я помню. Вы спросили, все ли мне ясно.
  — Я жду ответа.
  — Мне ясно, что вы собираетесь нас убить. И не испытываете при этом угрызений совести.
  — Неужели? А почему?
  — Говорят, что совершить убийство во второй раз легче, чем в первый, а в третий — сущие пустяки.
  — И вы полагаете, что я уже кого-то убил?
  — Не полагаю, а знаю наверняка. Вы убили полицейского по имени Френсис Х. Франн.
  Констэбл искоса взглянул на Прокейна, не упуская меня из виду.
  — Ты говорил мне, что он очень умен, не так ли, Абнер?
  — Я вообще говорил тебе слишком много, — пробурчал Прокейн.
  — Ты любил говорить, а я — слушать. До поры, до времени.
  В гостиной повисла тяжелая тишина.
  — Почему? — спросил наконец Прокейн.
  Констэбл ответил не сразу. Сначала он поднялся на носки и вновь встал на пятки. Поправил волосы над левым ухом. Погладил подбородок.
  — А почему вы думаете, что я убил молодого полицейского, Сент-Айвес? Франна, как вы его назвали.
  Я с радостью пересказал бы ему цепь умозаключений, приведших меня к такому выводу. Я мог бы говорить всю ночь, если бы он согласился слушать. Я рассказал бы ему о переделках, в которые мне приходилось попадать. О моем детстве в Колумбусе, штат Огайо. О том, как мои родители решили, что я заболел полиомиелитом летом 1942 года, и как оказалось, что это всего лишь грипп.
  В третий раз за ночь на меня наставляли пистолет, но теперь ни Джанет Вистлер, ни Майлс Уайдстейн не могли прийти мне на помощь. Рядом со мной был лишь Прокейн, сразу постаревший на десять лет, а напротив, с нацеленным на нас пистолетом, его психоаналитик, который пожелал узнать, прежде чем застрелить меня, почему я решил, что именно он убил Френсиса X. Франна.
  — Кроме нас четверых, Оллера и Дила, только вы знали о его причастности к этому делу.
  Констэбл покачал головой.
  — Этого недостаточно.
  — Почему же? Джанет была со мной, Уайдстейн — дома, с женой и детьми, детективы — в Бруклине. Остаетесь вы и Прокейн. Прокейн сказал, что не убивал Франна. Значит это вы. В тот вечер вы обедали с Прокейном. Он, должно быть, рассказал вам все довольно подробно о Франне по телефону.
  — Да, я говорил ему, — глухо пробормотал Прокейн.
  — Когда в восемь вечера я вышел из отеля, Франн был мертв. Его убили не позже половины восьмого, — я взглянул на Прокейна. — Когда ваш приятель появился у вас?
  — Около восьми.
  — А когда вы рассказали ему о Франне?
  — Как только вы сообщили мне о визите. Примерно в два часа дня.
  Я повернулся к Констэблу.
  — Значит, у вас было шесть часов. Сначала вы нашли Франна, затем договорились с ним о встрече, убили его и отвезли к моему отелю. Очень ловкий ход.
  Констэбл усмехнулся.
  — Я полагал, что сумею всех запутать.
  — Почему? — повторил Прокейн.
  Во взгляде доктора сквозило презрение к своему пациенту.
  — Потому что ты мог все испортить. Если бы Франн вышел на тебя, ты бы отказался от операции. Я знаю тебя, Абнер. О боже, как хорошо я тебя знаю! И я позаботился о том, чтобы Франн умер, а ты узнал о его смерти.
  — Он спрашивал не об этом, — заметил я.
  — Не об этом?
  — Его не интересуют причины, по которым вы избавились от Франна.
  — О, — усмехнулся Констэбл. — Я понимаю.
  — Ну? Вы собираетесь ответить на его вопрос?
  — Мы и так говорим слишком долго.
  — Тогда позвольте ответить мне.
  — Не знаю, будет ли у вас время.
  — Я вас не задержу.
  Констэбл на мгновение задумался.
  — Хорошо. Говорите.
  — Миллион долларов, — сказал я Прокейну и повернулся к Констэблу. — Видите? Я вас не задержал.
  Мой вывод разочаровал Констэбла. Он нахмурился и покачал головой.
  — Нет, это не так. Деньги всего лишь повод, но не причина.
  — Ну хорошо. Скажите ему сами.
  — Сколько лет мы знаем друг друга, Абнер? — спросил Констэбл. — Пять, шесть?
  — Примерно так.
  — И все это время ты говорил о том, как ты бесконечно счастлив, будучи тем, кто ты есть. И как прекрасно выбранная тобой профессия. Целыми часами ты приводил доказательства того, что быть вором — высшее счастье на земле. И раз в год, максимум два, ты вылезал из своей норы и крал больше денег, чем я зарабатывал за целый год, шесть дней в неделю беседуя с такими, как ты. А потом ты возвращался ко мне, чтобы рассказывать, как это просто, и спрашивать меня, почему другим умным людям не пришло в голову заняться этим прибыльным делом. Поверишь ты мне, Абнер, или нет, но я тоже человек. Особенно остро я это почувствовал, когда речь зашла о миллионе долларов. И я задал себе старый как мир вопрос: «Почему он, а не я?» Я не нашел удовлетворительного ответа и оказался здесь. И еще, если говорить откровенно, ты мне сразу не понравился, Абнер. И мое мнение о тебе не изменилось.
  В подтверждение своих слов он дважды выстрелил в Прокейна. Тот зашатался и отступил на шаг. Я не видел, как он упал, потому что прыгнул в ноги Констэбла. Мое левое плечо ударило по его коленям, он взмахнул руками и рухнул на пол. Пистолет отлетел к дверям столовой.
  В следующий момент я бросился к телу Прокейна, Констэбл — к пистолету. Открытые глаза и рот Прокейна указывали на то, что он — мертв. Сунув руку во внутренний карман, я достал «вальтер». Моя рука была в крови. Все еще на коленях, я повернулся к Констэблу и наставил на него «вальтер». Он как раз подобрал с пола свой пистолет и начал поворачиваться ко мне.
  — Не шевелиться, — крикнул я.
  Он увидел «вальтер» и на мгновение застыл.
  — В вашей рубашке появятся три дырки, прежде чем вы сделаете хоть один выстрел.
  Рука с пистолетом пошла было вниз, но тут же начала подниматься в мою сторону. Мне не оставалось ничего другого, как нажать на курок. Я ожидал услышать лишь сухой щелчок, как у Прокейна на выезде из открытого кинотеатра. Я даже не целился. Грохот выстрела удивил меня.
  Еще больше удивила меня большая красная дыра, появившаяся на месте верхней губы Констэбла.
  Глава 24
  Прошло еще две секунды, прежде чем Констэбл упал на пол. На восточном ковре под его подбородком быстро увеличивалось темно-красное пятно.
  Я взглянул на Прокейна, потом на «вальтер». Вероятно, он перезарядил пистолет в машине. Он не любил неисправностей.
  Я прошел в ванную, оторвал полоску туалетной бумаги и размазал кровь по рукоятке и дулу «вальтера». Бумагу я спустил в унитаз, оставив лишь маленький клочок, обернутый вокруг рычажка предохранителя. Держась за этот рычажок, я отнес «вальтер» в гостиную.
  Наклонившись к Прокейну, я взял его правую руку, сунул ее под пиджак и вытянул обратно. Окровавленная рука упала на ковер. Рядом я положил «вальтер».
  На руке они бы нашли следы пороха, следствие выстрелов в кинотеатре. Что же касалось отпечатков пальцев, то размазанная кровь не позволяла определить, кто держал в руках этот пистолет. А на патронах остались лишь отпечатки пальцев Прокейна.
  Я отступил назад, чтобы лучше оценить свою работу. Репортерам понравилась бы эта история. Не так уж часто в особняках на Эн-стрит устраивались дуэли. Да и полиция приняла бы ее на веру.
  Я взглянул на три чемодана, положил самый маленький на стол и попытался его открыть. Запертые замки не смутили меня. Шестнадцатилетний воришка из Гарлема однажды провел со мной полдня, показывая, как надо открывать простые замки.
  Я откинул крышку. В чемодане лежали ровные пачки банкнот по пятьдесят и сто долларов, аккуратно перевязанные полосками коричневой бумаги. На каждой полоске чья-то шариковая ручка нарисовала единичку с четырьмя нулями. Я закрыл чемодан и отнес два других на кухню. В них лежали полиэтиленовые мешочки, заполненные белым порошком. Я поднял один из них. Он весил чуть больше фунта. Открыв воду, я разорвал мешочек и высыпал его содержимое в раковину. Вода подхватила порошок и унесла его в канализацию. Мне потребовалось почти полчаса, чтобы освободить сто полукилограммовых мешочков от ядовитого содержимого. Пустые мешочки я сложил в один из чемоданов, затем нашел губку и протер раковину, стол и пол. Выключив воду, я вернулся в гостиную.
  Мешочки я отправил в унитаз. Покончив с ними, я подхватил пустые чемоданы и поднялся на чердак, заваленный, как и во всех старых особняках, старой рухлядью. Отодвинув пыльную кушетку, я поставил чемоданы у самой стены и навалил сверху несколько стопок прошлогодних журналов.
  Спустившись вниз, я оглядел гостиную. Мои часы показывали четверть двенадцатого. Все было в полном порядке, если не считать двух мертвецов, которым я уже ничем не мог помочь. Я поднял чемодан, в котором лежал миллион долларов. Он весил примерно тридцать фунтов. Десять тысяч пятидесятидолларовых банкнот. Пять тысяч стодолларовых. Четыреста девяносто банкнот на фунт. Тридцать фунтов денег. Один миллион долларов.
  С чемоданом в руке я спустился в сад, прошел по бетонной дорожке к гаражу и вышел на улицу.
  На Висконтин-авеню я поставил чемодан на тротуар и стал ловить такси. Скоро я начал махать любому проезжающему автомобилю. Какой-то юноша лет двадцати с пышной шевелюрой и усами некоторое время наблюдал за мной. Он стоял, подпирая стену дома и кутаясь в старую шинель. Наконец он отлепился от стены и подошел ко мне?
  — Извините, сэр, не найдется ли у вас несколько лишних центов?
  Я выудил из кармана брюк сорок два цента и протянул их юноше. Я никогда не отказываю молодым. Они — будущее страны.
  Он взглянул на монеты.
  — Благодарю, сэр. Теперь я смогу купить галлон бензина.
  — У тебя есть машина? — заинтересовался я.
  — В общем-то, да.
  — Я дам тебе десять долларов, если ты отвезешь меня в Национальный аэропорт.
  При упоминании десяти долларов он просиял.
  — Считайте, что вы уже там. Я сейчас вернусь.
  Он вернулся. Пятнадцать лет тому назад на его машине, вероятно, развозили молоко. Теперь фургон сиял всеми цветами радуги и пестрел яркими надписями, вроде «Спасите пиранью» и «Нам не нужна бомба». Юноша помог мне занести чемодан.
  — Вы коммивояжер? — спросил он, когда мы подъезжали к аэропорту.
  — Да.
  — Я так и подумал.
  — Почему?
  — Этот чемодан очень тяжелый.
  Я согласно кивнул.
  В одиннадцать сорок пять мы подъехали к восточному входу. Я дал юноше десять долларов и вытащил чемодан.
  — А не смогу я получить образец продукции вашей фирмы? — спросил он, не сводя глаз с чемодана. Я покачал головой.
  — Тебе это не понравится.
  — Почему?
  — Некоторые люди заболевают от этой штуки.
  Мои слова заинтересовали его. Вероятно, он подумал о наркотиках.
  — И болезнь тяжелая?
  — В большинстве случаев со смертельным исходом, — ответил я и вошел в здание аэропорта.
  Мне удалось купить билет на ближайший самолет, вылетающий через полчаса. Затем я вошел в телефонную будку и позвонил в полицию.
  — Дежурный Велч слушает, — ответил мужской голос.
  — На Эн-стрит двое убитых, — я назвал номер дома.
  — В северо-восточной части? — спросил он.
  — Нет, в северо-западной. В Джорджтауне.
  Глава 25
  Майлс Уайдстейн и Джанет Вистлер молча выслушали мой рассказ о встрече Прокейна и Констэбла о том, что я сделал с героином.
  — Полицейские узнают, что мы там были, — сказала Джанет. — Это подтвердит и миссис Вильямс.
  — Мы обедали с Прокейном. Это все, что ей известно. Потом мы уехали. В восемь двадцать.
  — И ездили по городу, — добавил Уайдстейн. — Осматривали достопримечательности.
  Я кивнул.
  — Совершенно верно.
  — А если нас заметили соседи? — не унималась Джанет.
  — Это не имеет значения, — ответил Уайдстейн. — Они видели только четверых. Двое мужчин вошли в дом. Это были Прокейн и Констэбл, а не Прокейн и Сент-Айвес.
  — После обеда я решил погулять один. Посмотрел кинофильм. Потом улетел в Нью-Йорк.
  Джанет взглянула на Уайдстейна.
  — Каким образом Констэбл попал в наше общество?
  — Приехал к Прокейну, — ответил тот. — Мы встретили его в аэропорту после того, как расстались с Сент-Айвесом.
  Мы помолчали, обдумывая наши хлипкие алиби. Но, если бы полиции не улыбнулась удача, нам бы не пришлось доказывать свою невиновность. А в случае удачи нас не спасли бы никакие алиби.
  Уайдстейн встал и прошелся по комнате.
  — Какой должна быть ваша доля, мистер Сент-Айвес?
  — От миллиона долларов мне не нужно ни цента.
  — Ни цента!
  Он удивился.
  — Угрызения совести? Сейчас поздно вспоминать о них, не так ли?
  — Совесть тут ни при чем, — ответил я.
  — Как насчет одной трети? Вы убили Констэбла. Такое стоит трети миллиона.
  — С вашей точки зрения?
  Он кивнул.
  — Да. Разве нет?
  Я покачал головой, Уайдстейн повернулся к Джанет.
  — Ну?
  — Что ну?
  — Как бы ты хотела их разделить?
  — Мне все равно, — ответила Джанет. — Только не будем ссориться. Иначе кто-то из нас окажется на полу с простреленной головой. Деньги этого не стоят. Дели их как хочешь.
  — Значит, ты не станешь возражать, если я назову твою долю?
  — Нет.
  — Четверть миллиона.
  — Четверть, — кивнула Джанет. — Прекрасно. Двести пятьдесят тысяч. Просто чудесно.
  — Отсчитай их.
  Джанет встала, подошла к столику для покера и повернулась к Уайдстейну.
  — Ты возьмешь остальное?
  — Если ты не возражаешь.
  Она покачала головой.
  — Нет, не возражаю.
  Джанет протянула руку к чемодану, но тут же отпустила ее и взглянула на меня.
  — Мне их некуда положить.
  — Я что-нибудь найду, — я прошел в кладовку и, перерыв ее сверху донизу, принес сумочку, закрывающуюся на молнию.
  Джанет откинула крышку чемодана и почти минуту стояла неподвижно, глядя на деньги.
  — Отсчитай свою долю, — повторил Уайдстейн. Она кивнула и начала перекладывать десятитысячные пачки из чемодана в сумочку. С двадцать пятой пачки она сорвала полоску коричневой бумаги, положила половину пятидесятидолларовых банкнот в кошелек, остальные бросила в сумочку и застегнула молнию.
  — Вот и все, — сказала Джанет.
  — Не совсем, — ответил Уайдстейн.
  — А что еще?
  — Страховая премия.
  Он выложил на столик пятьдесят пачек, закрыл чемодан и взглянул на меня.
  — Вы тоже участвовали в этом деле, Сент-Айвес.
  — И заработал полмиллиона?
  — Это доля Прокейна.
  — Мне они не нужны, — возразил я. — Что с ними делать?
  Уайдстейн остановился на пороге, обернулся.
  — С полумиллионом долларов?
  — Да.
  — Вы что-нибудь придумаете.
  Глава 26
  Большой стол Майрона Грина, казалось, сжался, когда я вывалил на него полмиллиона.
  Грин пересчитал деньги.
  — Ровно пятьсот тысяч. Как ты и говорил.
  — Ну?
  Он нахмурился и покачал головой.
  — Это краденые деньги.
  — По-моему, они ничем не отличаются от других, выпущенных казначейством Соединенных Штатов.
  — Видишь ли, они появились неизвестно откуда. Во всяком случае, не из законного источника.
  — Пусть это будет анонимное пожертвование.
  Он вновь покачал головой.
  — Ты когда-нибудь слышал о человеке, который отдал бы полмиллиона и остался неизвестным?
  — Я как-то раз отдал пять долларов.
  — А налоговое управление… я не хочу даже думать об этом.
  — Мы можем разделить их между собой.
  Он взглянул на меня.
  — Ты, конечно, шутишь?
  — Отнюдь. Если нет возможности их отдать, придется оставить их у себя.
  — Но это деньги Прокейна.
  — Прокейн мертв, и это его деньги. Они принадлежат торговцам наркотиками. Я помогал ему их украсть. Получены они от наркоманов. Прокейн хотел передать их гарлемской клинике, где лечат этих несчастных. Его забавляла ирония ситуации, когда наркоманов будут лечить на деньги тех, кто снабжает их этой отравой. Но ты говоришь, что это невозможно.
  Майрон Грин нахмурился.
  — Я этого не говорил. Я сказал, что это сложно.
  Я встал и пошел к двери.
  — Не забудь рассказать мне, как тебе это удалось.
  — Подожди, — он обошел стол, взял пачку денег, пристально посмотрел на нее, потом на меня. — Ты мог бы оставить их у себя, не так ли?
  — Да.
  — И никто не смог бы проследить их путь от вашингтонского кинотеатра?
  — Скорее всего, нет.
  — Но ты не хочешь оставлять их у себя?
  — Нет, не хочу.
  — Я собираюсь спросить у тебя, почему.
  — Спрашивай.
  — Ну хорошо, почему ты не хочешь оставить у себя эти деньги?
  — Ты мне не поверишь.
  Он кивнул.
  — Я знаю, — адвокаты никогда не ждут правды от своих клиентов.
  — Но ты все равно хочешь услышать ответ?
  — Да.
  — Отдавая деньги, я, возможно, пытаюсь кое-что доказать.
  — Что именно?
  — Существование одного понятия.
  — Какого же?
  — Честный вор.
  Майрон Грин задумался.
  — И тебе это удалось?
  — Не знаю.
  Грин улыбнулся.
  — Кажется, я тебя понимаю.
  Росс Томас
  Выборы
  Глава 1
  Погоня за Клинтоном Шартеллем завершилась в Денвере, где я нашел его играющим в бейсбол за «Шоферов Квиквея» на песчаной площадке, что на углу 29-й улицы и Чэмпа. Шартелль играл босиком.
  «Шоферы» выигрывали 6:5 у «Кузнецов Пуэбло». На скамейках вдоль поля сидели семьи игроков, их друзья и те, кто решил, что в теплый июльский вечер нет лучшего занятия, чем бесплатно посмотреть бейсбол.
  Я устроился рядом с толстым мексиканцем, уплетавшим тамали[16] из газетного кулька и успевающим при этом еще давать указания игрокам.
  — Дави! — орал мексиканец, приложив свободную руку ко рту.
  То ли из-за аденоидов, то ли по какой-то другой причине, его голос как громом разрывал вечерний воздух.
  — Где вы взяли тамали? — спросил я.
  — Там вон лоток, — мексиканец показал вниз и направо.
  Я подошел к старику с тележкой на велосипедном ходу и купил у него три тамали. Кулек был свернут из «Денвер пост», а каждый тамаль лежал в нем в обертке из кукурузного початка.
  Я вернулся на трибуну.
  — Почему тот парень без формы? — спросил я мексиканца.
  — Одну минуту, — вопль мексиканца вновь подбодрил играющих. — Тот парень сидел и наблюдал за игрой. А когда Коннорс подвернул ногу, он подошел к тренеру, переговорил с ним, ему дали перчатку Коннорса и он вышел на поле. Игры он не портит.
  — А обычно играет Коннорс?
  — Да, но он подвернул ногу.
  — И этот высокий парень заменил его?
  Мексиканец дожевал последний тамаль, облизал пальцы и кивнул.
  — Совершенно верно.
  Игра шла с переменным успехом, и Шартелль ничуть не уступал своим куда более молодым партнерам и соперникам.
  — Для старика он играет отлично, — заметил мексиканец после финального свистка.
  — Это точно, — согласился я.
  — Ему, должно быть, под сорок?
  — Может и больше, — я встал и пошел к скамейке «Шоферов Квиквея».
  Я никогда не встречался с Клинтоном Шартеллем, но видел его многочисленные фотографии в подробном досье, заведенном на него в агентстве. В основном это были газетные вырезки. Почти на всех фотографиях Шартелль держался на заднем плане, стоя справа от главных действующих лиц. Выражение озабоченности не покидало его лица, словно он постоянно вспоминал, выключена ли плита. На остальных снимках Шартелль стоял рядом с ликующими мужчинами, молодыми, старыми, средних лет, которые широко улыбались и знаками сообщали о своей победе, то ли сложив большой и указательный пальцы буквой "о", то ли сцепив руки над головой в боксерском приветствии.
  На фотографиях лицо Шартелля напоминало разбитое сердце. Подбородок сходился в одну точку, над ним изгибался широкий рот. Нос в нижней части чуть отклонялся влево. Нос Шартелля мне нравился, мощный, хороший нос. Глаза смотрели прямо в объектив, левая бровь изгибалась аркой, придавая лицу вопросительное выражение. Никаких чувств не отражалось на этом лице, за исключением разве что рассеянного веселья, сильно смахивающего на цинизм.
  Когда я подошел, Шартелль вытирал полотенцем коротко стриженые волосы. Треугольный выступ, которым они вдавались в лоб, поседел, когда Шартеллю было еще девятнадцать лет.
  — Отличная игра, мистер Шартелль.
  Он повернулся ко мне.
  — Вы слишком молоды для селекционера «Питтсбургских пиратов»[17], но в моем возрасте приятно услышать такие слова.
  — Я Питер Апшоу.
  Он положил полотенце на скамью, и мы обменялись рукопожатием.
  — Рад познакомиться, мистер Апшоу.
  — Я ищу вас пять дней. Вы постоянно в дороге.
  — По собственной инициативе ищете?
  — Нет. Я работаю у Падрейка Даффи. В Лондоне.
  — Того самого?
  — Совершенно верно.
  Шартелль кивнул, взглянул на зажегшиеся фонари.
  — И как поживает бедный ирландский мальчуган из Чикаго, мечтающий стать знатнейшим английским лордом? — как мне показалось, ответ его вовсе не интересовал.
  — Недавно он провел месяц в Нью-Йорке. Мы все надеялись, что его приняли с той же радостью, с какой мы расстались с ним в Англии.
  — Как я понимаю, он не изменился?
  — Ничуть.
  Шартелль одобрительно взглянул на меня и вновь кивнул.
  — И название все то же?
  — Да, «Даффи, Даунер и Тимз». Де-Де-Те.
  — Как я слышал, процветающая организация.
  — Грех жаловаться.
  — Падрейк Френсис Даффи… или Поросенок, как мы его звали.
  — Теперь он выращивает их, если вас это интересует.
  — На него это похоже. Он стал бы выращивать поросят, чтобы доказать, что свинарник, естественно, ирландский свинарник, может стать произведением искусства.
  Шартелль достал пачку «Пикийунс» и предложил мне закурить.
  — Не знал, что их еще производят, — удивился я.
  — Их можно купить только в табачных магазинах, где не продается ничего, кроме табака. В других они бывают крайне редко.
  — Слишком крепкие.
  — Я что-то замерз. Почему бы нам не пойти ко мне в отель? Я приму душ, а потом выслушаю вас, — Шартелль оглядел покинутое всеми бейсбольное поле. — Мне представляется, предложение Поросенка Даффи требует более деловой обстановки.
  Шартелль занимал маленький номер в старой части «Браун Пэлис» на углу 16-й улицы и Бродвея. Окна, из которых открывался вид на горы, две дюжины книг на полке, приличный запас спиртного в баре. Создавалось впечатление, что Шартелль обосновался здесь надолго.
  — Вы женаты, мистер Апшоу?
  — Уже нет.
  — Я как раз подумал, что такой образ жизни едва ли покажется привлекательным женатому человеку.
  — Все, вероятно, зависит от того, как долго он женат.
  Шартелль ухмыльнулся.
  — Тут вы правы. Налейте себе что-нибудь, а я — в душ. Ведерко со льдом в холодильнике.
  Я налил в бокал «Джентльмена Виргинии», бросил два кубика льда, добавил воды и отошел к окну, чтобы посмотреть, смогу ли разглядеть горы. Кое-где горели огни, но ночью Денвер выглядел точно так же, как Бирмингем, Новый Орлеан и Оклахома Сити, в которых я побывал, прежде чем нашел Клинтона Шартелля.
  Он вышел из спальни в белой рубашке, галстуке в желто-зелено-черную полоску — цветах «Фузитеров Ланкашира» — темно-серых брюках и черных туфлях.
  — В Денвере, как отметил кто-то из первых поселенцев, на каждый квадратный фут больше солнечного света и мерзавцев, чем в любом другом месте Соединенных Штатов. Возможно, он не ошибся. Я думаю, что Поросенок Даффи пришелся бы здесь ко двору, — Шартелль осторожно опустил в бокал ледяной кубик. — Я вижу, у вас уже налито, мистер Апшоу?
  — Да, благодарю.
  Он сел в кресло, пригубил виски. Издалека он выглядел на шестьдесят, пока не начинал двигаться. В досье указывалось, что ему сорок три. Вблизи, если не принимать во внимание седину, он не тянул больше чем на тридцать два — тридцать три, несмотря на широкий рот и кривой нос. Я решил, что все дело в глазах. О детских взглядах написано много чуши, но Шартелль смотрел на мир серыми глазами десятилетнего подростка, которому только что сказали, что он должен положить в банк десятидолларовую купюру, найденную им под скамейкой в парке. И хотя он знает, что другой ему не найти, он уже твердо уяснил, что больше никому и никогда не скажет о такой же находке.
  — А какова ваша роль в шараде Даффи, мистер Апшоу?
  — Я — один из ведущих специалистов.
  — По какой части?
  — Служба информации.
  — Обитаете в Лондоне?
  — Да.
  — Стоя под душем, я думал о вашей фамилии. Вы написали серию статей о Венгрии, — он назвал газету, в которой я когда-то работал.
  — Вы правы. Но это было давно.
  — А теперь вы строчите для Поросенка Даффи?
  — Это точно.
  — Как вы меня нашли?
  — Связался с национальным комитетом демократической партии в Вашингтоне. Они подсказали, где вы можете быть. Но я никак не поспевал за вами. Мне дано указание поговорить с вами лично, никаких телефонных звонков.
  Шартелль поднялся и перешел к окну, из которого открывался вид на ночной Денвер.
  — Так что предлагает мне Поросенок?
  — Первым делом он велел назвать сумму вознаграждения.
  — Естественно.
  — Тридцать тысяч.
  — О?
  — Фунтов, не долларов.
  — Я повторяю "о" с чуть большим интересом.
  — Не могу винить вас за это.
  — Кампания?
  — Да.
  Шартелль повернулся ко мне.
  — Где?
  — Африка.
  Он улыбнулся, затем улыбка перешла в веселый смех.
  — Будь я проклят, — он поперхнулся, засмеялся вновь. — Будь я проклят. Только у этого ирландского сукиного сына могло хватить наглости обратиться ко мне.
  — Этого у него предостаточно.
  — Да, мистер Апшоу, нахалов на свете много, но едва ли кто сравнится с Падрейком Даффи.
  — Он отзывается о вас хорошо, — вступился я за своего работодателя.
  Шартелль подтащил стул поближе к моему, наклонился, хлопнул меня по колену.
  — Так и должно быть, мистер Апшоу! Так и только так. Вы ничего не знаете обо мне и Поросенке Даффи, а история эта слишком длинная, чтобы пересказывать ее прямо сейчас, но он просто обязан говорить обо мне только хорошее.
  — Он упомянул, что вы раз или два работали вместе.
  — Он рассказывал о нашей последней встрече?
  — Нет.
  — Полагаю, об этом знает не так уж много людей, но после того как все закончилось, я предупредил, что сотру его в порошок, если он произнесет мое имя рядом со своим, — Шартелль вновь хлопнул меня по колену. — Так и сказал, как и должен был сказать один южный джентльмен другому.
  — Даффи — из Чикаго.
  — Появляясь в Новом Орлеане, он становится другим человеком. В Новом Орлеане он уверяет всех, что родился в Брю Бридж. А вы сами откуда, Апшоу?
  — Из Фарго. Северная Дакота.
  — Ну, окажись Поросенок в Фарго, он представлялся бы уроженцем Мэндена. Или Вэлли Сити.
  — Вы знаете Северную Дакоту?
  — Юноша, в этой стране чертовски мало мест, которых я не знаю. И если я называю вас «юноша», то лишь с тем, чтобы сознательно перейти на более простой язык, располагающий людей к откровенности и показывающий им, что я не слишком умен, а последнее, возможно, и соответствует действительности.
  — Зовите меня Пит.
  — Буду стараться.
  — Пожалуй, налью себе еще виски.
  — Как вам угодно. Так что там насчет Африки?
  Я вновь отдал предпочтение «Джентльмену Виргинии».
  — Даффи попросили организовать предвыборную кампанию вождя Санди Акомоло, желающего стать премьер-министром Альбертии, которая получит независимость в День труда[18].
  — Кто такой вождь Акомоло?
  — Он возглавляет вторую по численности партию Альбертии — национальную прогрессивную.
  — Кто участвует в гонках?
  — Четырнадцать партий, но считаться нужно только с двумя.
  — Каким образом Поросенок впутался в это дело?
  — Какао. «Какао Маркетинг Боард» стала его клиентом, и он провел обычную рекламную кампанию.
  Шартелль кивнул.
  — Слышал. В результате какао стали покупать больше.
  — Это очень полезный продукт, — назидательно заметил я. — Так вот, вождь Акомоло входит в совет директоров «Какао Боард». На каком-то совещании он встретился с Даффи и обратился к нему за помощью.
  Шартелль встал и снова подошел к окну.
  — Ладно, начнем сначала. Каковы ставки?
  — Очень высокие. В стране двадцать миллионов жителей, плюс-минус один или два миллиона. Одна из лучших на Западном побережье Африки. Есть нефть, добыча которой еще не началась, полезные ископаемые, крепкое сельское хозяйство, государственная машина, которая будет крутиться еще сотню лет без доильного завода. Англичане позаботились об этом.
  — Кто будет считать голоса?
  — Представитель королевы.
  — Значит, тот, кто победит на этот раз, будет подсчитывать голоса на следующих выборах?
  — Вероятно.
  — То есть настоящими будут только первые выборы, потому что потом все будет предопределено.
  — Вы, похоже, хорошо знакомы с африканской политикой.
  — Нет, я знаком с политикой вообще. Эту науку я изучаю всю жизнь. В определенных кругах меня считают непререкаемым авторитетом, говорю об этом без ложной скромности.
  — Я слышал, вы добились впечатляющих результатов.
  — Сколько получит Даффи?
  — Не так много, как вы думаете. На все отпущено пятьсот тысяч фунтов. Ваша доля, как я уже говорил, тридцать тысяч.
  — А если вождь победит?
  Я посмотрел в, потолок.
  — Точно я не знаю. Скажем так, имеется молчаливое согласие на то, что ДДТ загребет под себя все: деловые консультации, рекламу, маркетинг, экономическое прогнозирование.
  — А результат?
  — Я пожал плечами.
  — Полагаю, ежегодная прибыль составит двадцать миллионов.
  — Долларов?
  — Фунтов.
  Шартелль хохотнул и покачал головой.
  — Ну и ну! Поросенок подобрал себе кандидата-ниггера, который будет приносить ему двадцать миллионов в год, и просит о помощи.
  — Он предупреждал, что вы так и скажете.
  — Что именно?
  — Кандидат-ниггер.
  — Вас это нервирует?
  — Не слишком, мистер Шартелль.
  — Позвольте мне внести ясность.
  — В смысле?
  — Поросенку на это глубоко наплевать.
  Тишина становилась все гуще. Я закурил привычную «Лаки Страйк», но дым пах прелой соломой, а Шартелль разглядывал меня с легкой улыбкой, как смотрят на пятнадцатилетнего подростка. И был прав: я сам не дал бы себе больше тринадцати.
  — Послушайте, мы можем сидеть тут всю ночь и вы будете подкалывать Даффи, но я у него на жаловании, так что не обижайтесь, если я не буду вам подпевать.
  Шартелль усмехнулся.
  — Знаете, Пит, не стоит кипятиться из-за того, что я сказал ниггер.
  — Я и не кипячусь.
  — Знаете, юноша, я могу показать вам членские билеты Эн-Эй-Эй-Си-Пи и Си-Эр-И. Или благодарственные письма моих цветных друзей, активно участвующих в борьбе за гражданские права. Или, как южный джентльмен, могу сказать, что лучше других понимаю цветных, потому что вырос вместе с ними, как, собственно, оно и было, а свою старую цветную няньку я любил больше, чем кого бы то ни было. Я могу прямо сейчас представить вам доказательства, реальные доказательства того, что моя любовь к неграм безгранична, а закончить рассказом о том, как чуть было не женился на стройной азиатке, которую обхаживал в Чикаго, но она убежала с коммивояжером фирмы, продающей пожарные машины. Наверное, он нашел более веские аргументы, раз увел ее от меня. И я говорю «ниггер» только потому, что не могу слышать тех, кто пытается произнести ни-и-гро, а это слово застревает в горле, как рыбья кость. Говоря ниггер, я не вкладываю в это слово ничего обидного, потому что придерживаюсь теории расовых отношений Шартелля, созданной на основе многолетних взаимоотношений черных и белых и долгих часов учебы и раздумий. Как вы заметили, я по натуре человек общительный.
  — Заметил.
  — Так вот, теория Шартелля о гармоничных расовых отношениях простая и честная. Или мы должны дать ниггерам их права, причем не на словах, а действительное право на все, от голосования до прелюбодеяния, должны заставить их иметь эти права, подкрепить и поддержать их законом, суровым законом, следить за исполнением которого ФБР будет до тех пор, пока самый последний из ниггеров не станет равным протестанту англо-саксонского происхождения. Я не зря сказал «или». Или мы даем им право жениться на наших дочерях, если они у нас есть, и заботимся не только о том, чтобы они могли занять равное с нами положение в обществе и получить такое же образование, но и об их экономических правах, то есть предоставить им те же возможности и средства, которыми обладают белые в погоне за счастьем, дать возможность жить не в лачугах, а на респектабельных городских окраинах. Вот тогда они будут такими же, как вы, белокожие, с вашими крепкими моральными устоями, вашей христианской добродетелью и вашим драгоценным единством. Разумеется, они, пройдя этот путь, могут что-то потерять. К примеру, свою самобытную культуру, а это не пустяк. И я говорю: или мы делаем все это для них и они становятся такими же, как все, или, клянусь богом, мы должны загнать их в свинарники! — и кулак Шартелля с силой опустился на стол.
  — Что значит «ваша» христианская добродетель, Шартелль? Вы такой же, как я.
  — Нет, юноша, отнюдь. Моя пра-пра-пра-прабабушка была очень милой негритянкой из Нового Орлеана. Так, во всяком случае, говорил мне отец. То есть я на одну шестьдесят четвертую — цветной, а в большинстве южных штатов это уже очень много. Так кто имеет больше прав сказать ниггер, чем мы, ниггеры?
  — Вы смеетесь надо мной, Шартелль.
  — Возможно, юноша, но как знать наверняка? — он усмехнулся. — Но вы не собираетесь убеждать меня, что это имеет какое-то значение?
  Глава 2
  Следующим утром мы завтракали вместе. Поздним вечером накануне Шартелль взял тайм-аут, сказав, что ночью хорошенько обдумает предложение Даффи. «Я хочу уделить вашему предложению самое серьезное внимание, — как писал один конгрессмен своему избирателю, пожелавшему построить мост над Большим Каньоном».
  На завтрак он пришел в темном костюме, синей рубашке и галстуке в сине-черную полоску, который, должно быть, позаимствовал у другой английской военной части.
  — Ночью я кое-кому позвоню, Пит, — он намазал гренок маслом.
  — Кому же?
  — Двум приятелям в Нью-Йорк. Поросенок хвастался там своими успехами. Этого, впрочем, следовало ожидать. Но более интересно другое — у вас объявился соперник.
  — Кто же?
  — Другое рекламное агентство.
  Наверное, такое же выражение, как и у меня, появилось на лице Эйзенхауэра, когда ему сказали, что Макартур уволен.
  — Какое?
  — «Ренесслейр».
  — О. Или лучше: о, о, о.
  — Я отреагировал точно также. Одно упоминание «Ренесслейра» действует на нервы. Как скрежет ножа по тарелке.
  Я на мгновение задумался.
  — Отделения в Лондоне, Стокгольме, Копенгагене, Брюсселе, Париже, Мадриде, Франкфурте, Цюрихе, Риме, в дюжине городов США, Гонконге, Бомбее, Токио и Маниле. Что я упустил?
  — Торонто, Сидней, Сеул и Йоханнесбург.
  Существует несколько типов рекламных агентств. Состоящие из одного-двух сотрудников и существующие на подачки таких же крохотных радиостанций и газет. Быстрорастущие, хватающиеся за все и вся, ракетой рвущиеся к успеху, чтобы затем раствориться в общем рисунке делового мира. Есть агентства вроде «Даффи, Даунер и Тимз», концерны с многомиллионными оборотами, движимые прелестями, гением, излишествами и нравами карнавала денег. И, наконец, есть десяток агентств, размеры, финансовая мощь и безжалостность которых сравнимы разве что с их чудовищной посредственностью. Именно они ответственны перед нацией за нынешний уровень телевидения, радио, значительной доли американской субкультуры, которая столь прибыльно эксплуатируется за рубежом.
  В этом десятке «Ренесслейр» по своему могуществу занимал третью или четвертую позицию. Если остальные делали деньги на плохом вкусе американской публики, то «Ренесслейр» решил стать совестью мира.
  — Они организовали у себя управление международных дел, — задумчиво заметил Шартелль. — Оно сочетает в себе худшие черты Морального перевооружения, Корпуса мира и Международного общества ротарианцев. У них есть лекторское бюро и они готовы доставить оратора в любое место в течение двенадцати часов, при условии, что слушателей будет не меньше пятисот. И он произнесет речь на языке аудитории. У них есть отделы Океании, Юго-Западной Африки, Италии, Исландии. Насколько я знаю, даже Антарктиды.
  — Нам об этом известно, — кивнул я. — Они рассылают тексты речей. Их переводят и дают оратору для выступления. Они наводнили этими речами весь мир.
  — Помнится, в прошлом году они проводили предвыборную кампанию в Калифорнии.
  — Кого они поддерживали?
  — Их клиент играл в кино злодеев. Тот, кто играл героев, отстал на полмиллиона голосов.
  — Вы в ней участвовали?
  — Собирался, но разузнал, что к чему, и решил, что связываться не стоит. Я не смог рассчитать, каким будет расклад голосов. Но, похоже, под влиянием «Ренесслейра» многие избиратели в последний момент передумали.
  Ложкой я выводил на скатерти замысловатые узоры.
  — За кем стоит «Ренесслейр»?
  Шартелль выудил из кармана полоску бумаги.
  — Имя я записал. Как раз хотел спросить вас о нем. Клиент «Ренесслейра» — мусульманин. Что вы о нем знаете?
  — Образование получил в Аги, говорит с чистейшим оксфордским акцентом, если таковой существует. Богат, личный самолет, конюшня «роллс-ройсов». Наследный правитель нескольких миллионов альбертийцев, живет во дворце к югу от Сахары, подробное описание которого можно найти на страницах «Тысячи и одной ночи». Англичане его любят, потому что у него не забалуешь.
  — И Поросенок Даффи хочет, чтобы я поехал в Альбертию и провел предвыборную кампанию вождя… как его там… вождя Акомоло. Санди Акомоло сэра Алакада Меджара Фулава? О, его имена просто скатывались с языка.
  — Насколько я слышал, он их укоротил.
  — Вот что я скажу вам, Пити: это и иностранная политика, и Мэдисон Авеню, и Торговая палата, и Африка, связанные воедино голубой ленточкой. А Поросенок Даффи плюхнулся в самую гущу, нахлебался и завопил о помощи. Словно старина Клинт Шартелль, в пробковом шлеме и шортах, только и ждал, когда же придет пора его спасать. Ха-ха-ха!
  — Зовите меня Питер, — огрызнулся я. — Или Пит, или мистер Апшоу, но, ради бога, обойдемся без Пити!
  — Почему, юноша? Или вам не нравится мое произношение?
  — О, черт с вами, обращайтесь ко мне, как вам угодно.
  — Из этого следует, что и вы намерены участвовать в кампании вождя Акомоло?
  Я кивнул:
  — Да, я вытащил короткую соломинку.
  — И каковы ваши будущие обязанности?
  — Я буду писать. Если найдется хоть один читатель.
  — Это прекрасно. И какой из вас писатель, Пит?
  — Я пишу быстро. Не очень хорошо, но быстро. В свободное от основного занятия время могу очинивать карандаши и смешивать коктейли.
  — Так что конкретно хочет от меня Даффи?
  Я взглянул на него и улыбнулся. Впервые за все утро:
  — Мистер Даффи хотел бы, чтобы вы, я цитирую, «привнесли в предвыборную кампанию немного американской пошлятины».
  Шартелль откинулся на спинку стула, изучая потолок.
  — Интересно. И что, по-вашему, я буду делать?
  — У вас репутация лучшего организатора политических кампаний в Соединенных Штатах. Шесть мэров крупнейших городов, пять губернаторов, три сенатора и девять членов палаты представителей конгресса США вы можете смело занести на свой счет. Благодаря вам в четырех штатах прокатили закон о налогообложении, в пяти — проголосовали за его принятие. Другими словами, лучше вас никого нет, и Падрейк Даффи просил сказать вам об этом. Вы должны сделать все необходимое, чтобы вождь Акомоло стал премьер-министром.
  — Видите ли, Пит, я как раз заканчивал мое, так сказать, сентиментальное путешествие.
  — О чем вы?
  Шартелль потянулся за чеком, подписал его и встал.
  — Давайте-ка пройдемся, — мы вышли из отеля и направились по Бродвею к Колфаксу. Шартелль закурил.
  — Я попал на бейсбол после того, как купил дом. Для старика я выглядел совсем неплохо.
  — Вам сорок три. Кеннеди в вашем возрасте играл в американский футбол с больной спиной.
  — Признаю, я очень подвижен, в детстве не утруждал себя чтением.
  — Вы упомянули о сентиментальном путешествии, — напомнил я. — Кварталом раньше.
  — Сентиментальное путешествие напрямую связано с моей юностью. Я жил в этом городе, знаете ли.
  Мы свернули на Колфакс и направились к золотому куполу Капитолия, рядом с которым имелась географическая отметка, сообщающая, что город Денвер расположен на высоте 5280 футов над уровнем моря.
  — Я жил здесь с отцом и его подругой в 1938 и 1939 годах. Неподалеку от бейсбольного поля. Район и тогда был так себе. Отец и я, шестнадцатилетний подросток, приехали из Оклахома Сити. Остановились в «Браун Пэлис», и отец взял в аренду участок земли близ Уолзенбурга, поставил там вышку, нанял людей и пробурил три самых глубоких сухих скважины.
  Шартелль коснулся моей руки, и мы вошли в маленький бар, сели за столик, заказали кофе.
  — Отец, естественно, разорился. Он кричал на всех углах, что в Колорадо должна быть нефть, и в конце концов оказался прав. Просто он поставил вышку не на том месте.
  Официантка принесла кофе.
  — Мы съехали из «Браун Пэлис» и сняли дом, который я вчера купил. Жили мы там втроем: я, отец и его подруга, Голда Мей. Времена настали трудные, но я продолжал заниматься, оставив папаше заботы о деньгах.
  — Заниматься чем?
  — Атлетической гимнастикой. Так это теперь называется. По самоучителю. Увидел его рекламу в каком-то журнале и заказал. Еще в Оклахома Сити, когда отец был при деньгах. Я следовал разделам самоучителя, как Святому Писанию. Поэтому сегодня я такой подвижный.
  — И что вы собираетесь делать с домом?
  — Не торопите меня, — притворно рассердился Шартелль. — Вскоре после того, как деньги кончились, Голда Мей исчезла, и мы с отцом остались вдвоем. Я сожалел о ее уходе, с ней было хорошо. А как-то раз папаша зовет меня и говорит: «Сынок, моего заработка не хватает, чтобы прокормить нас обоих, так что какое-то время тебе придется жить одному. Но ты можешь взять нашу машину». Предложение было щедрым, хотя и бесполезным. Стояла зима, а у нас не хватало денег на технический спирт, вода замерзла и разорвала радиатор. Но он мог предложить мне только машину, что и сделал в конце концов, и мы не стали упоминать о том, что она не стоит ни гроша. Я лишь поблагодарил его и отказался, как он меня учил, — Шартелль помешал кофе. — Вчера я купил дом в Денвере, а до этого — три дома в Новом Орлеане, Бирмингеме и Оклахома Сити. В этих домах мы с отцом жили дольше всего. Теперь они мои, и я в любой момент могу войти в них, пройтись по комнатам, вспоминая прошлое… или не вспоминая.
  — Вы собираетесь в них жить?
  — Нет, я буду их сдавать. Беднякам-неграм за один доллар в год. При условии, что смогу прийти и походить по дому, когда мне этого захочется. Я требую не слишком многого, не так ли?
  — Думаю, что нет.
  Мы встали. Я расплатился, и мы вернулись на Кол-факс. Пошли обратно к Бродвею. Я оглядывался вокруг, стараясь представить, как все тут было двадцать семь лет назад, когда семнадцатилетнему подростку предложили уехать из дому на машине с лопнувшим радиатором.
  — А как ваш отец? — спросил я.
  — Не знаю. Наши пути разошлись. Я не видел его лет двадцать пять.
  — Не пытались его найти?
  Шартелль взглянул на меня и улыбнулся.
  — Честно говоря, нет. А как по-вашему, стоило?
  — Затрудняюсь ответить.
  Полквартала мы отшагали молча.
  — Когда Поросенок Даффи ждет меня в Лондоне?
  — Как можно раньше.
  Шартелль кивнул.
  — Значит, вылетаем сегодня.
  Глава 3
  В десять утра я заехал за Шартеллем. Мы летели всю ночь, с пересадкой в Нью-Йорке. Шартелль вышел в светло-сером костюме, белой рубашке и черном вязаном галстуке. Его брови чуть изогнулись при виде моего котелка и аккуратно сложенного зонта.
  — «Стетсон» у нас носит Даффи, — пояснил я. — Я же стараюсь ассимилироваться.
  За завтраком мы говорили о пустяках, затем прошли пешком несколько кварталов до конторы. Джимми, наш швейцар, тепло поздоровался со мной. Я представил Шартелля. «Всегда рад познакомиться с американским джентльменом», — просиял Джимми.
  — Мистер Даффи уже здесь? — спросил я.
  — Только что пришел. Не больше чем за четверть часа до вас.
  Вслед за мной Шартелль поднялся в мой кабинет. Я представил его секретарше. Она обрадовалась моему возвращению. На столе лежали две записки от Даффи. Тот просил немедленно позвонить ему. Шартелль огляделся.
  — Или ваше агентство на грани банкротства, или вы зарабатываете слишком много денег.
  — Вы еще не видели апартаментов Даффи.
  — Единственное, что не соответствует общему стилю, вот эта машинка, — Шартелль указал на мою пишущую машинку фирмы «Эл. Си. Смит», сработанную тридцать пять лет тому назад.
  — Даффи видит в этом особый шик. Агентство выложило десять фунтов, чтобы восстановить эту рухлядь. Показывая клиентам мой кабинет, Даффи говорит им, что я напечатал на ней мой первый заголовок и не могу напечатать ни слова ни на какой другой машинке.
  — Вы когда-нибудь пользуетесь ею?
  Я сел за свой подковообразный стол и выдвинул портативную электронную «смит-корону».
  — Я работаю на этой машинке. Она печатает быстрее. Я же говорил, что пишу быстро.
  Шартелль опустился в одно из трех обитых черной кожей кресел, выстроившихся перед моим столом. Рядом с каждым стоял куб полированного тика с яркими керамическими пепельницами.
  — У вас ковер на полу и картины на стенах. Не хватает только музыки.
  Я нажал кнопку. Мелодия блюза заполнила кабинет. Еще одно нажатие кнопки — и музыка стихла.
  Шартелль усмехнулся и закурил.
  — Я только что заметил, что в кабинете нет двери.
  — Дверей у нас мало, — подтвердил я. — Парадная, запасные выходы, те, что ведут в туалеты, и четыре — в женских кабинках. Все остальные Даффи приказал снять. Он говорит, если кто-то хочет кого-то найти, он или она может заглянуть в любой кабинет. В «Даффи, Даунер и Тимз» секретов нет. Это сумасшедший дом.
  А мгновение спустя появился и хозяин сумасшедшего дома.
  — Шартелль, черт бы тебя подрал, как поживаешь? — Даффи, похоже, собрался за город. Зеленый твидовый костюм, светло-светло-зеленая, чуть ли не белая рубашка, черный с зеленым галстук. Даже не глянув на ноги, я догадался, что ботинки будут бежевые.
  Шартелль не спеша выбрался из кресла, переложил сигарету в левую руку, медленно протянул правую Даффи. Его лицо расплылось в широкой улыбке, голова чуть склонилась набок. Про меня забыли. Для него существовал только Даффи. Шартелль давал показательный урок. Его взгляд светился неподдельной любовью и дружбой, более того, искренним интересом к человеку, руку которого он пожимал в этот момент.
  — Поросенок Даффи, — проворковал Шартелль. — Как я рад видеть тебя в полном здравии.
  Поросенок Даффи пропустил это мимо ушей. Даже не мигнул.
  — Девять лет, Клинт. Сегодня утром, по пути на работу, я вспомнил, где это было. Чикаго, «Стокъярдс Инн».
  — Двадцать второго июля.
  — В четыре утра.
  — В номере 570.
  — Клянусь богом, ты прав! — Даффи отцепился от руки Шартелля. — Ты ни на йоту не изменился, Клинт. Долетел хорошо? Мой парень заботился о тебе?
  — Мистер Апшоу — сама вежливость. И прирожденный коммивояжер. Так что я здесь.
  Синие глаза Даффи зыркнули на меня.
  — Как ты, Пит?
  — Отлично.
  — Ты сообщил Клинту все подробности?
  — Только основные моменты.
  — Он упомянул тридцать тысяч фунтов, — улыбка не сходила с лица Шартелля. — Самый существенный момент. Как тебя занесло в Африку, Поросенок? Это же не твоя территория.
  Даффи расхохотался.
  — Ты словно прочитал мои мысли, Клинт. Падрейк, говорил я себе, у тебя же полно дел. И нет времени, чтобы как следует оценить ситуацию. Но потом я подумал, а кто сможет провернуть такую кампанию? — его голос потеплел. — И пришел к выводу, что на это способен только один человек, не в Англии, не в Штатах, но во всем мире. Клинт Шартелль, — он взглянул Шартеллю в глаза. — Поэтому я попросил Клинта Шартелля помочь мне. — Даффи выдержал паузу. — Более того, помочь Африке.
  Шартелль покачал головой, словно по достоинству оценивая мастерство виртуоза. Голос его был столь же сладок, как и Даффи.
  — В таком случае, Падрейк, я просто не имею права отказаться.
  Даффи просиял, схватил Шартелля за руку, увлек к несуществующей двери.
  — Я освободил для тебя все утро, Клинт. Сейчас мы обсудим наши дальнейшие действия, потом повидаемся с кандидатом. Он прилетел два дня назад и отбывает сегодня вечером, но вы познакомитесь за ленчем, — Даффи обернулся. — Пошли, Пит, — в последний момент он-таки вспомнил про меня.
  По холлу мы прошли мимо двух секретарей Даффи и «Вешалки для шляп», охранявшей вход в его кабинет, естественно, без двери. «Вешалкой для шляп» называлась скульптура из сваренных обрезков металла. Высотой в семь футов, установленная на пьедестале из оникса, она олицетворяла распятие. Так, по крайней мере, полагал ее создатель. Поперечина креста более всего напоминала покореженный автомобильный бампер. Как-то раз, после отменного ленча с изрядной дозой спиртного, я повесил на нее свой котелок. Даффи не разговаривал со мной неделю, но с тех пор скульптуру не называли иначе как «Вешалка для шляп». Шартелль одобрительно кивнул, взглянув на нее, и мы зашли в кабинет Даффи.
  Собственно, это была просторная гостиная, пахнущая кожей, шестигранные куски которой толщиной в четверть дюйма покрывали стены вместо обоев. В камине пылал огонь, удобные кресла стояли вокруг кофейного столика, сделанного, как утверждал Даффи, из дубового дна огромной винной бочки. Тут и там на маленьких, развешанных по стенам палочках, красовалась продукция основных клиентов агентства: банка растворимого чая, пачка бумажных салфеток, бутылка пива, модель реактивного самолета, миниатюрное здание банка, модель автомобиля, пачка какао, сигарет. Каждая такая полочка обходилась клиенту в три миллиона фунтов в год. Письменный стол заменял единственный телефонный аппарат у кресла Даффи, также стоящего у кофейного столика.
  Даффи сел и знаком предложил нам последовать его примеру. Шартелль оценивающе оглядел кабинет.
  — Похоже, с англичанами у тебя все получается, — повернулся он к Даффи.
  — Мы растем, Клинт, понемногу расширяемся с каждым годом.
  Нас прервал Уилсон Дэвис, художественный редактор. Он не стучался. Просто вошел и сунул эскиз под нос Даффи.
  — Привет, Пит, — кивнул мне Дэвис.
  — Как дела, Уилсон? — отозвался я.
  — Если он когда-нибудь поймет, что ему нужно, все будет хорошо.
  — Прижимает тебя?
  — Это четвертый вариант. Представляешь, четвертый!
  — Вот это мне нравится, — вмешался в нашу беседу Даффи. — Чувствуется стиль ДДТ.
  Уилсон подхватил эскиз и ушел.
  — И так весь день, — пояснил я Шартеллю. — Политика открытых дверей.
  — Экономится время, — Даффи оседлал любимого конька. — Улучшается моральный климат. Этот молодой человек — талантливый художник, лучший в Лондоне, да и в Нью-Йорке был бы одним из первых. Я ему нужен, поэтому он идет в кабинет. Ему не приходится объясняться с полудюжиной секретарей и помощников. Он не должен ждать у закрытой двери, гадая, а не идет ли речь о нем. Он просто входит, излагает свое дело и через минуту уходит. Его время стоит пять гиней в час. Я считаю, что мой метод экономит полчаса ожидания в приемной плюс полчаса, в течение которых он приходил бы в себя от визита к руководству.
  — Разумно, — согласился Шартелль, — и раз уж мы заговорили о деньгах, я думаю, стоит напомнить тебе о моих обычных условиях.
  — Треть сейчас, треть по ходу работы и треть за неделю до дня выборов. Так?
  — Плюс расходы.
  Даффи поднял телефонную трубку и нажал одну кнопку.
  — Не могли бы вы выяснить, заверил ли мистер Тимз чек для мистера Шартелля? Отлично, давайте его сюда.
  Одна из секретарей принесла чек Даффи. Тот внимательно просмотрел его и передал Шартеллю.
  — Десять тысяч фунтов.
  Шартелль глянул на цифры и сунул чек во внутренний карман пиджака. Достал пачку сигарет, закурил.
  — Поросенок, дружище, и что я должен сделать, чтобы заработать эти деньги?
  Даффи чуть подался вперед.
  — Это крупнейшая кампания в твоей карьере, Клинт. И самая важная. На нее положил глаз Уайтхолл, да и Штаты не останутся в стороне. Я побывал в Альбертии, Клинт — это фантастика. Нам предоставляется отличная возможность возвести в Африке бастион демократии. А ты, Клинт, приобретешь репутацию ведущего политического стратега. Но самое главное для меня, да и для тебя тоже — мы добьемся избрания достойного человека.
  — Твоего клиента? — переспросил Шартелль.
  — Вождя Акомоло.
  — Полагаю, ты слышал о «Ренесслейре»? — улыбнулся Шартелль. — Они тоже хотят избрать достойного человека. Альхейджи сэра Алакада Меджара Фулаву. О, господи, чуть не сломал язык.
  Синие глаза Даффи затуманились.
  — «Ренесслейр» поддерживает Фулаву? Кто тебе сказал?
  — Нью-Йорские приятели. Неужели ты об этом не слышал?
  Даффи повернулся ко мне.
  — Ты в курсе?
  — Мне сказал Шартелль.
  — Даффи поднял трубку.
  — Принесите блокнот, — рявкнул он.
  Вошла секретарь. Я понятия не имею, где брал их Даффи, но они менялись каждую неделю. На второй день работы в агентстве они уже знали, кто есть кто. А потом исчезали, чтобы уступить место не менее компетентным коллегам.
  — Телеграмма Трукейну, Нью-Йорк:
  «ГОВОРЯТ ПРОПИСНОЕ Р. УЧАСТВУЕТ В ОПЕРАЦИИ НЕБЕСНЫЙ ДУХ В ПАУ ПАУ. ПОЧЕМУ МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕМ? ЧТО ИЗВЕСТНО О ТАТУИРОВАННОМ ЛИЦЕ? ПРИШЛИТЕ ПОЛНЫЙ ОТЧЕТ. КАК МОЖНО БЫСТРЕЕ. ДАФФИ.» 
  — А где же «с наилучшими пожеланиями»? — спросил секретарь.
  — Обойдутся! — фыркнул Даффи.
  — Интересный ребус, — улыбнулся Шартелль. — Прописное Р. — это «Ренесслейр». Небесный дух — Альхейджи и все остальное. Пау-Пау — Альбертия. А кто у нас Татуированное лицо?
  — Вождь Акомоло.
  Шартелль хохотнул.
  — Какая кличка у вас Пити?
  — Нам нужен псевдоним для Клинта, — заметил Даффи.
  — Как насчет Пирожка? — предложил Шартелль.
  — Отлично. Внесите в список, — кивнул Даффи секретарю.
  — Как числитесь вы, Пит? — не отставал Шартелль.
  — Скарамуш, — я пожал плечами.
  — А ты, Поросенок?
  — Наемник.
  — Нужен ли этот маскарад?
  — Да и нет. Профессионалов этим не обманешь, но просто любопытные не узнают ничего лишнего. Обычная мера предосторожности.
  — Но уж «Ренесслейр» мы на этом не проведем.
  Даффи улыбнулся.
  — Надо провести, Клинт. Это твоя работа.
  — Раз уж мы утрясаем все детали, Даффи, я надеюсь, ты разъяснил кандидату основные правила игры? Первое, кампанию веду только я, от значков до банкетов. Второе, деньгами я не занимаюсь.
  — Я знаю об этом, кандидат — тоже. О деньгах позаботится. Ты лишь должен найти способы их потратить.
  — Обычно я неплохо с этим справляюсь.
  — Вот о чем я хочу спросить. Конкуренты тебе по силам?
  — «Ренесслейр»?
  — Хотя бы.
  Шартелль поднялся, отошел к окну. Полюбовался открывающимся видом, затем двинулся к полочке с миниатюрной копией банка.
  — Ребята там способные. Я не стал бы их недооценивать. Но раз мы играем на чужой территории, у меня есть несколько козырей. У тебя хорошая служба информации?
  Даффи кивнул.
  — Одна из лучших.
  — Можешь не сомневаться, самая лучшая у «Ренесслейра», так что у тебя только вторая из лучших. Но ты можешь привлечь ее, если возникнет такая необходимость?
  — Она в полном распоряжении вождя… и в твоем тоже.
  — Как я понимаю, в гонке участвуют трое: вождь Акомоло, Альхейджи и так далее и кто-то еще. Кто этот третий и в чем его сила?
  — Доктор Кенсингтон Колого. Выходец из восточной части Альбертии. Настоящий доктор — защитил диссертацию в университете Пенсильвании.
  — Кто его поддерживает?
  — В восточном регионе живет примерно треть населения страны. Там добывается железная руда и олово, так что за ним стоят профсоюзы и радикальные молодежные организации.
  — Неплохая база. Как конкурент он опасен для вождя Акомоло?
  — Не столь как Фулава.
  — Ты проверял, не ведет ли его кампанию еще одно агентство? Мне не хотелось бы приехать в Альбертию и узнать, что, кроме «Ренесслейра», мне противостоит и «Дойл Дейн».
  — С рекламным агентством он не связан, — Даффи не сводил глаз с лица Шартелля.
  — Тогда с кем же?
  — С ЦРУ.
  Глава 4
  Шартелль вернулся к креслу, положил ногу на ногу, уставился в потолок. Даффи наблюдал за ним. Я — за Даффи.
  — Что ж, старина, круг замкнулся. Для тебя и для меня. Прошло не так уж много времени с той поры, как ты, я и Даунер взяли и потеряли ту французскую радиостанцию для дядюшки из этой самой конторы.
  — Тогда шла война, Клинт.
  Шартелль взглянул на Даффи, нахмурился.
  — Знаешь, Поросенок, меня всегда удивляло, как же гладко пошли у тебя здесь дела. Я хочу сказать, что агентство растет с того момента, как ты ступил на английскую землю.
  — Во время войны я завязал много контактов. Тебе известно об этом, Клинт.
  Шартелль еще раз оглядел кабинет.
  — Да, известно. И полагаю, ты не утратил эти связи и сейчас, иначе как ты мог узнать, что ЦРУ желает принять участие в наших забавах.
  Даффи бросил на меня короткий взгляд.
  — Кроме вас двоих, об этом никто не знает. И разговор этот должен остаться между нами. Информация получена мною от человека, которому я оказал серьезную услугу. Я рассчитывал вернуть этот долг иначе. Куда с большей прибылью. Но теперь он расплатился со мной сполна.
  Шартелль подмигнул мне.
  — А что скажет по этому поводу вождь Акомоло?
  — Черт побери, Клинт, ты прекрасно понимаешь, что не следует посвящать его во все секреты.
  — Я просто хотел убедиться, что и ты того же мнения.
  — Никто не должен знать об этом. Не можем же мы выпустить пресс-бюллетень, объяснив во всеуслышание, что ЦРУ вмешивается во внутреннюю политику африканской страны? Чушь. А что, по-твоему, делаем мы… или «Ренесслейр»?
  — Пока я вижу, что три американских учреждения пытаются получить преимущество в скачках с участием трех лошадей, — ответил Шартелль. — Странно, что ни один из кандидатов не обратился к твоим английским конкурентам. Среди них есть толковые ребята.
  Даффи тяжело вздохнул. Посмотрел на дверной проем и впервые, как мне показалось, пожалел о том, что не может закрыть дверь.
  — Вождь Акомоло ненавидит англичан. Не спрашивай, почему, это у него в крови. Они колонизаторы. Империалисты. Фулава клюнул на теорию крепкого кулака «Ренесслейра». Хотя и циник, он поверил, что в жизни все пойдет, как они и расписывают. Что же касается доктора Колого, то ЦРУ предложило ему крепкую основу для его предвыборной кампании, и имя ей — деньги. Таким представляется мне расклад сил.
  Шартелль наклонился к столику.
  — А теперь, Падрейк, поправь меня, если я где-нибудь ошибусь. Допустим, все обстоит так, как ты говоришь, и доктор Колого опирается на профсоюзы и молодых радикалов.
  — Молодыми они считаются до сорока пяти лет.
  — На кого тогда рассчитывает старина Альхейджи?
  — За него мусульмане и эмиры. Ситуация там запутанная, но вожжи он держит крепко. По политическим убеждениям он правый, если только его можно назвать правым.
  — Кто же правее его?
  — Возможно, социал-демократы Западной Германии. Или здешние лейбористы. Но не намного.
  — А вождь Акомоло?
  — С ним социалисты и его племя, самое многочисленное в Альбертии, если не считать, что кое-кто из его соплеменников — мусульмане.
  Шартелль кивнул.
  — С этим мы разобрались. А далеко ли влево зашли профсоюзы, поддерживающие доктора Колого? Догоняют Китай?
  — О боже, нет!
  — Россию?
  — Нет. Профсоюзные деятели и молодежь всего лишь левее остальных. В Альбертии тридцать один коммунист. Тридцать два, если считать миссис Прайс-Смит, переехавшую туда на старости лет. Но она англичанка, так что ее можно не учитывать. Там нет крайне левых и крайне правых. Если кто и левее центра, то на самую малость.
  — Что ж, кое-что начинает проясняться, — Шартелль встал, прошелся по кабинету. — Черт побери, Пит, все складывается как нельзя лучше. Африка, племенные вожди, шейхи и агенты секретной службы, шастающие по тропическим лесам. Крушение остатков Империи. Дикие нравы и совсем рядом с Тимбукту! — он повернулся к нам. — Не удивительно, что ЦРУ влезло в это дело, и знаете, почему? Потому что их склоняют на всех углах за поддержку леваков, военных, правых экстремистов. Нет бы им вступиться за убежденных либералов, выражающих интересы народа. В докторе Колого они нашли прекрасного кандидата — достойного человека, как только что назвал его Пит. По убеждениям он не правый, не связан с армией, опирается на профсоюзы, и в случае его победы ЦРУ позаботится о том, чтобы все узнали, кто ему помогал. Если он проиграет, то и черт с ним. Они поставили на лучшего из кандидатов, но избиратели рассудили иначе. По крайней мере на этот раз никто не обвинит их в связях со зловещим военно-промышленным комплексом, если таковой в Альбертии имеется.
  — Не совсем так, Клинт, — покачал головой Даффи. — Во многом ты прав, но не во всем. Выборы будут проводиться так же, как и в Англии, по округам. Если ни одна из партий не получит простого большинства, будет сформировано коалиционное правительство. Вероятность такого исхода весьма велика. Если это произойдет, вождь Акомоло и Фулава будут обхаживать доктора Колого, потому что не переносят друг друга. И вот тут последнее слово может оказаться за ЦРУ.
  Я вполуха слушал дискуссию о будущем крупной африканской страны на ближайшие пятьдесят лет или около того. Возможно, такие же разговоры велись за закрытыми дверями все те годы, которые я провел в коридорах отелей или государственных учреждений, ожидая, пока кто-то выйдет к журналистам и солжет о происходящем внутри. И никто не знал наверняка, то ли там обсуждаются серьезные проблемы, то ли высокие договаривающиеся стороны зевали, ковыряли в носу или судачили о женщинах, пока пресс-секретарь печатал коммюнике.
  Я думал о том, каким образом Даффи удалось узнать, что ЦРУ интересуется Альбертией. И, глядя на Даффи и Шартелля, представлял номер в отеле или кабинете где-то в Париже, Лондоне, Лагосе или Виргинии и двух неслышно беседующих мужчин. «И что ты думаешь насчет Альбертии? — вопрошал первый. — Не послать ли нам туда Джонсона? Хватит ему слоняться по коридорам». «Неплохая мысль, Стенли (или Билл, или Джон, или Рекс, или Брайн), — ответствовал второй. — Изложи все на бумаге, а я протолкну ее через руководство.»
  Резкие нотки, появившиеся в голосе Даффи и Шартелля, вернули меня к реальности.
  — Но я предлагаю тебе помочь, Клинт. Даунер сейчас там и может задержаться на пару месяцев, чтобы содействовать тебе и Питу.
  — Даунер мне не нужен, потому что я знаю Даунера и работал с ним раньше. Вспомни, как ты, я и Даунер оказались в Льеже и хотели добраться до Аахена, а этот бестолковый…
  — Можешь не продолжать. Я помню. Хорошо, Даунер отпадает. Скажи, кого бы хотел иметь под рукой?
  Секретарь принесла стопку писем, положила их на кофейный столик и сунула Даффи ручку.
  — Подпишите их. Прямо сейчас.
  Даффи подписывал, продолжая говорить:
  — Если хочешь, привезем кого-нибудь из Штатов. У меня есть пара приличных канадцев, для вождя они сойдут за американцев.
  Шартелль молча шагнул по комнате. Заговорил он лишь после того, как секретарь собрала письма, вытащила ручку из нагрудного кармана пиджака Даффи и вышла из кабинета.
  — Я знал одного человека, который обсуждал важные дела в присутствии секретаря. Однажды он пришел на работу, чтобы увидеть, как выносят мебель и снимают с двери табличку с его фамилией.
  — Я же не сказал ничего такого, что могла бы понять.
  — Ты просто не замолчал. Слово здесь, два — там, у кого-то из твоих красавиц хватит ума сложить их вместе — и ты оглянуться не успеешь, как перед тобой развернется земля. Что же касается помощи, я думаю, что мы со стариной Питом управимся сами. Он едет со мной?
  — Да, на всю кампанию, — кивнул Даффи. — Разумеется, командовать парадом будешь ты, Клинт.
  — О, я буду лишь думать, говорить и оценивать обстановку. А Пит может писать и разрешать организационные неувязки.
  — Клерков вы подберете на месте.
  — Когда нам отправляться?
  Даффи взглянул на меня.
  — Как насчет завтрашнего дня? Если вы дадите мне паспорта, визы в них проставят еще сегодня. Ты не возражаешь, Пит?
  — Отнюдь. Я же проведу здесь целый день. Могу лететь и завтра.
  Послушай, Пит, опыт, который ты приобретешь в этой кампании, обеспечен. Ты и так котируешься у нас очень высоко, а вернешься, — стремительно пойдешь в гору. И Даунер, и Тимз придерживаются того же мнения.
  — По части посулов он мастак, не так ли, Пит? — ухмыльнулся Шартелль.
  Даффи поднялся, подошел к моему креслу, положил руку мне на плечо.
  — Он хороший парень, Клинт. У него врожденный талант. И богатое воображение. В его возрасте я уступал ему, а ведь я был один из лучших.
  Шартелль кивнул, на этот раз без улыбки.
  — Готов это подтвердить, Поросенок. Ты был один из лучших.
  — Да и сейчас стараюсь не отставать, знаешь ли.
  — В чем же?
  — Если требуется несколько слов, подбираю их обычно я. А теперь, ваши паспорта, — Даффи взял их у меня и Шартелля, вызвал секретаря, отдал ей паспорта, предупредил, что вернуть их нужно до конца дня. — В четыре часа заедем к моему личному доктору, он сделает вам необходимые прививки.
  — Какие? — поинтересовался Шартелль.
  — От ветряной оспы, желтой лихорадки, тифа и столбняка. Если только тебе их не делали в последнее время.
  — Нет, не делали.
  Вошла секретарь, наклонилась к Даффи, что-то шепнула ему на ухо. Тот кивнул.
  — Он здесь.
  — Кто? — спросил Шартелль.
  — Вождь Акомоло. Мы же договорились встретиться за ленчем. Тебе понравятся земляные орехи, Клинт? Мы нашли альбертийского повара, который прекрасно разбирается в национальной кухне.
  — Что это за земляные орехи, Пит?
  — Похожи на арахис.
  — Я не предполагал, что мы будем разрабатывать стратегию над тарелкой супа, Поросенок.
  — Попробуем, Клинт. Думаю, у нас все получится.
  — Хотите, я угадаю, что у нас в меню? — вмешался я.
  — Что же?
  — Жаркое из кур.
  — Ты прав. Лидер его любит.
  — Кто? — переспросил Шартелль.
  — Лидер. Так мы его зовем. Более точно, чем премьер, и не так фамильярно, как босс.
  — Я намерен называть его вождем, — твердо заявил Шартелль. — Впервые мне довелось иметь дело с настоящим вождем, и я не собираюсь обращаться к нему как-то иначе.
  Даффи скривился.
  — Надо бы повежливее, Клинт. Эти люди очень чувствительны. Англичане так и не поняли, как держать себя с ними. Откровенно говоря, они презирали африканцев.
  — Знаешь, Поросенок, не тебе учить меня, как общаться с ниггерами, не так ли, старина? Не ты, а я вырос среди них, — голос Шартелля стал жестким, как наждак. Точно так же говорил он со мной в Денвере, когда я предложил ему ехать в Африку.
  — Побойся бога, Клинт, я не собираюсь тебя учить. Я лишь подчеркиваю, что альбертийцы тонко чувствуют, как относятся к ним белые. Особенно англичане. Вот и все.
  Шартелль подошел к картине какого-то модерниста, повешенной Даффи на кожаной стене, холодным синим пятном выделяющейся на светло-коричневом фоне.
  — Тебе известно, что у меня нет желания объяснять кому-либо мое отношение к цветным, Поросенок. Если же ты считаешь, что воспитание, полученное мною в южных штатах, и мои деревенские манеры покажутся оскорбительными для твоего клиента, давай разбежимся прямо сейчас. Я поброжу по Лондону пару недель и вернусь в Штаты, не держа на тебя зла.
  — Черт побери, Шартелль, прекрати ребячиться. Эти люди очень чувствительны, я не имел в виду ничего другого.
  — Отличная картина, — Шартелль повернулся и долго смотрел на Даффи. — Неужели ты никогда не научишься вести себя, Поросенок!
  — Ладно, забудем об этом, — лицо Даффи порозовело сильнее, чем обычно, маленькие капельки пота выступили у него на лбу у границы зачесанных назад редеющих черных волос. — Пойдемте в столовую. Нехорошо заставлять его ждать.
  Мы прошли сквозь дверной проем, мимо железного чудища, свернули налево, по лестнице спустились на один этаж. Даффи шел первым, мы с Шартеллем следовали за ним.
  Вождь ждал нас в небольшом зале. Сидел он на стуле с низкой спинкой и поднялся, едва мы вошли. Раньше мне доводилось видеть его лишь издали.
  — Падрейк, — пророкотал вождь, — рад тебя видеть, — говорил он чисто, но с заметным акцентом.
  Рядом с ним стоял высокий молодой африканец. Он не улыбался и не хмурился. Его коричневое лицо напоминало маску, но глаза обежали меня и Шартелля, затем вернулись к вождю. Кроме роста, молодой человек выделялся шириной плеч. Одетый в синий в белую полоску костюм и черные туфли, он держался чуть позади вождя. Его цепкий взгляд прошелся по комнате, на мгновение задержался на Даффи, на Шартелле, на мне и окончательно остановился на вожде Акомоло. Очень наблюдательный молодой человек, отметил я.
  Вождь прибыл в агентство в национальном наряде своей страны. Развевающаяся ordana, верхняя роба, надеваемая через голову, широкими складками спадала к коленям. Из-под нее виднелись брюки из того же материала. В V-образном вырезе на груди блестела золотым шитьем рубашка с воротником под горло. Сдвинутая чуть набок красная феска придавала вождю игривый вид.
  Лицо Акомоло расплылось в улыбке, когда он здоровался с Даффи. Они обменялись рукопожатием, и глаза африканца блеснули за стеклами очков в золотой оправе. Шесть глубоких шрамов параллельными линиями рассекли каждую из его пухлых коричневых щек. Ритуальные надрезы, символ принадлежности к его племени, делались мальчикам в возрасте шести лет и оставались на всю жизнь.
  Даффи представил меня как бывшего знаменитого иностранного корреспондента из великого штата Северная Дакота. Я пожал руку вождю, но он уже смотрел на Шартелля. Высокому африканцу я представился сам. Тот ответил, что его зовут Декко.
  — Я — персональный помощник Лидера, — густым баритоном пояснил он. Я, естественно, выразил радость по поводу нашей встречи.
  — А вы, должно быть, мистер Шартелль, — вождь взял инициативу на себя. — Падрейк столько рассказывал мне о вас, — он вытянул руку, и Шартелль крепко пожал ее, глядя вождю прямо в глаза.
  — Знакомство с вами для меня большая честь, сэр, — ответил Шартелль, и тут же до меня донесся облегченный выдох Даффи.
  Ordana Альбертии более всего напоминала тент. Сквозь дыру просовывалась голова, а чтобы освободить руки, приходилось собрать материал в складки и забросить его на левое или правое плечо. Так как вождь предпочитал левое, я решил, что тем же приемом пользовались и римские сенаторы, облачаясь в тогу.
  — У вас солидная репутация в вашей стране, — продолжал вождь. — Мой персональный помощник, вождь Декко, подготовил целое исследование по вашей деятельности. Остается только завидовать некоторым вашим достоинствам.
  Шартелль, как заправский придворный, ответил полупоклоном.
  — Я рад, что вы предприняли определенные усилия, чтобы удостовериться в моей компетенции, сэр.
  Вождь улыбнулся.
  — Уверяю вас, не потому что не поверил моему хорошему другу Падрейку. Он высоко отзывался о вас и о ваших способностях. Но, ставя перед собой задачу такой важности, я должен знать как можно больше о моих помощниках. Видите ли, я считаю себя не столько государственным деятелем, сколько политиком. Как государственный деятель я могу допускать ошибки, как политик — нет.
  — Тонкое различие, понимание которого приходит только с опытом, — Шартелль перешел к Декко и протянул руку.
  — Я Клинт Шартелль, вождь.
  Лицо чернокожего гиганта осталось таким же бесстрастным. Он пожал руку Шартеллю и чуть поклонился.
  — Рад познакомиться.
  — А не выпить ли нам перед ленчем, — подвел итог церемонии представления Даффи.
  Вождь Акомоло улыбнулся.
  — Вы знаете мой вкус, Падрейк.
  — Лимонный сок с газированной водой. Так?
  Акомоло кивнул.
  — А вам, вождь Декко?
  — Шерри «Бристоль крим», если оно у вас есть.
  Даффи раздумчиво посмотрел на него.
  — «Бристоль крим». Очень хорошо, — ровный голос Даффи никого не обманул. Молодой человек допустил бестактность. Он это понял, и маска бесстрастности едва не слетела с его лица.
  — А ты, Шартелль? Мартини?
  — Шерри «Бристоль крим», — невозмутимо ответил Шартелль.
  Я еще не успел прийти в себя, поэтому попросил двойной мартини со льдом.
  Даффи нажал кнопку, и мгновенно появившийся официант принял заказ. Мы стояли кучкой, обсуждая английский дождь и альбертийскую погоду. Даффи рассказал о своих успехах в выращивании поросят. Вождя Акомоло заинтересовала возможность разведения в Альбертии хорошо переносящих жару пород крупного рогатого скота.
  — Мы гоняем стада на четыре сотни миль с севера к скотобойням юга. Многие животные умирают в пути. Все теряют в весе.
  — Сколько голов в стаде? — спросил Шартелль.
  — От пятисот до тысячи.
  — Они идут сами?
  — Да, вдоль дорог. Нарушается движение транспорта, скот болеет, пастухи надолго оторваны от дома. У нас непродуманный подход к животноводству. Нужны новые идеи.
  Они говорили, а я слушал. Вождь посетовал на экономические трудности Альбертии, особенно в сбыте какао. Даффи повеселил всех эксцентричностью клиента одного из конкурирующих агентств. Шартелль ограничивался лишь короткими фразами и ненавязчиво приглядывался к вождю Акомоло.
  Получив лимонный сок, шерри и мартини, мы уселись за круглый стол. Даффи — по правую руку от вождя, Шартелль — слева. Акомоло удовлетворенно кивнул, когда перед нами поставили тарелки с супом из земляного ореха.
  — Ваша предусмотрительность иногда поражает, Падрик.
  Даффи улыбнулся.
  — Я думал, что вам надоела английская кухня.
  — Не только их кухня, но и они сами, — ответствовал вождь. — Сердцем я стараюсь не питать к ним ненависти. Я стараюсь жить, как учил нас создатель и мои баптистские наставники. Но они холодные люди, Падрейк, холодные, бесчувственные и мстительные. Три дня я пытался решить вопрос с экспортом какао и три дня я хожу от одного бюрократа к другому.
  — Если я могу помочь… — взмах руки вождя прервал Даффи на полуслове.
  — Вы и так сделали очень много. Нет, им пора понять, что я не маленький мальчик. Когда мы ведем дело с руководством, никаких проблем нет. Но стоит спуститься на более низкие этажи чиновничьей иерархии, как я упираюсь в стену их скрытого презрения и бюрократической неэффективности. «Разумеется, вождь Акомоло, — передразнил он такого чиновника, — но требуется время, чтобы решить этот вопрос.» Не могут они понять, что времени-то у меня и нет. Время сейчас — самый дорогой для меня товар.
  Официант собрал тарелки из-под супа, поставил на стол большую серебряную кастрюлю, снял крышку. Аромат пряностей разнесся по столовой.
  — Падрейк! Жаркое из цыплят! — наложив полную тарелку, вождь набросился на жаркое. Капли жира падали на синюю ordana. Я положил себе одну ложку и не спешил приступать к еде, отдавая предпочтение мартини. Шартелль отрезал кусочек мяса, пожевал и проглотил. Его рот приоткрылся и он потянулся к бокалу с водой. Я не мог поручиться, что мяса в любимом блюде альбертийцев было больше, чем пряностей и специй. Даффи, однако, поглощал его с той же скоростью, что и вождь Акомоло и Декко. Я решил, что у него отсутствуют вкусовые рецепторы. Шартеллю, как я заметил, с лихвой хватило первого кусочка.
  Вождь закончил трапезу и вытер пальцы о скатерть. Чистая салфетка так и осталась лежать у его тарелки. Вождь потянулся, сладко зевнул.
  — Чудесно, Падрейк. Кто готовил жаркое?
  — Студент лондонского университета. Уроженец Альбертии, естественно.
  Вождь кивнул.
  — Молодец. И перца он положил как раз в меру. Вам понравилось жаркое, мистер Шартелль?
  — Удивительный вкус, — Шартелль улыбнулся.
  Даффи предложил сигары, но альбертийцы отказались, а мы с Шартеллем последовали их примеру. Официант принес кофе.
  — Скажите мне, мистер Шартелль, вы знали президента Кеннеди?
  — Да, конечно.
  — Достаточно хорошо?
  Шартель вновь улыбнулся.
  — Я обращался к нему: «Джон», когда его избрали в палату представителей конгресса, когда он стал сенатором, и «мистер Президент», когда он вошел в Белый Дом.
  — Он уже умер, не так ли?
  — Да.
  — Я был его горячим поклонником. Он представлял все лучшее, что могла предложить ваша страна. Он принадлежал к тем немногим политикам, кто мог честно сказать, что он — настоящий лидер. Его смерть очень опечалила меня.
  — Не только нас. Мы любили нашего президента.
  — Так как вы были сторонником Кеннеди и знали его лично, я хотел бы, чтобы вы помогли мне найти ответ на вопрос, который давно мучает меня.
  — Могу попытаться.
  — Почему не арестовали Джонсона?
  Шартелль чуть не поперхнулся. Но ему удалось поставить на стол чашечку кофе, не расплескав ни капли.
  — Простите, вождь?
  — Я спрашиваю, почему Джонсона не арестовали сразу же после убийства Кеннеди? Ведь от смерти президента более всего выиграл он. Мне казалось, что в такой ситуации следовало ожидать его ареста.
  — И кто должен был арестовать его?
  — ФБР и ваш мистер Гувер, — ответил вождь Акомоло. — Возможно, объединившись с армией.
  — Вы хотите сказать, что смерть Кеннеди являлась результатом заговора Джонсона, не так ли? (Я мог поклясться, что взгляд Шартелля лучился восхищением.)
  — Разумеется, нет. Но на месте Гувера я отправил бы кое-кого в тюрьму, Джонсона, вашего мистера Макнамару, Раска, а то и все правительство. Я бы заподозрил существование заговора и определенно не сидел бы сложа руки.
  — Но вице-президент автоматически становится главой государства после смерти президента.
  — Именно так, и кто поручится, что Джонсон не нанял этого Освальда? В конце концов, Кеннеди убили в Техасе, родном штате Джонсона. Такого совпадения достаточно, чтобы у самого наивного человека зародились подозрения, мистер Шартелль.
  Лицо Шартелля расплылось в широкой улыбке.
  — Вождь, мы с вами отлично поладим. Да, сэр, — он покивал, продолжая улыбаться. — Отлично поладим.
  Глава 5
  По форме Альбертия напоминает воронку, носик которой — Барканду, столица страны. Морская столица страны. Морская граница Альбертии — тридцать три мили превосходных песчаных пляжей. Посередине песчаную полосу рассекает глубокая бухта, делящая столицу надвое географически и экономически. На севере, ближе к материковой части Альбертии, пятьдесят квадратных миль трущоб, где средний доход на душу населения не превосходит ста долларов в год. Южный берег бухты — широкие бульвары, ухоженные лужайки, консульства иностранных государств, административные здания, отели, ночные увеселительные заведения, магазины с богатым выбором товаров и Яхт-клуб.
  Последний расположен на месте пристани, с которой в начале девятнадцатого века отваливали корабли с грузом рабов-негров. В 1842 году англичане положили конец работорговле. Пристань потихонечку разрушалась, пока в 1923 году не началось строительство Яхт-клуба. Яхт вначале не было, но чиновники могли выпить там холодного пива и поговорить о делах в непринужденной обстановке. Первого альбертийца, врача, окончившего Эдинбургский университет, приняли в клуб лишь в 1953 году.
  Пол Даунер, чья фамилия значилась в названии агентства «Даффи, Даунер и Тимз, лимитед», встречал нас в аэропорту. Несмотря на кондиционированную прохладу здания, его лицо блестело от пота, а под рукавами белого пиджака выступили темные полукружия.
  Мы обменялись рукопожатиями.
  — Вы знаете друг друга, не так ли? — я взглянул на Шартелля.
  — Конечно, мы с Полом знакомы. Мы вместе воевали, правда, Пол?
  — Рад тебя видеть, Клинт, — ответил Даунер.
  — Ты остаешься надолго? — спросил Шартелль.
  — Возвращаюсь вечерним рейсом. Звонил Падрейк. В Лондоне полно дел. Ему нужна помощь. А здесь от меня немного пользы. Политика — не по моей части. Ты это знаешь, Шартелль.
  — Угу.
  — Я забронировал вам номера в отеле «Принц Альберт». Сейчас мы поедем туда, за ленчем я введу вас в курс дел, потом заглянем в консульство и я представлю вас Крамеру.
  — Кто это?
  — Генеральный консул, — ответил я. — Феликс Крамер. Он в Африке еще с тех времен, когда Даллес был государственным секретарем. Его направили сюда в начале пятидесятых годов, потому что он свободно владел китайским, японским и еще несколькими восточными языками.
  — Логично. Но я не уверен в том, что хочу встретиться с Крамером, Пол.
  Даунер улыбнулся.
  — Но он хочет тебя видеть. Не забывай, что Белый Дом и Уайт-холл заинтересованы в исходе выборов.
  — Пол, старина, пойми меня правильно. Меня не волнуют заботы администрации. Я приехал проводить предвыборную кампанию и не думаю, что у мистера Крамера много голосов.
  Даунер покраснел.
  — Черт побери, Клинт, я столько сделал для тебя за эти две недели. Государственному департаменту не нравится вмешательство американцев во внутренние дела других стран, особенно африканских.
  Шартелль достал пачку «Пикийунс», выудил из нее последнюю сигарету, с сожалением взглянул на пустую пачку, смял ее и бросил в урну.
  — Мне их будет недоставать.
  — Перейдите на местные, — посоветовал я. — Рекомендую «Свит ариелз». Говорят, они такие же крепкие.
  Шартелль повернулся к Даунеру.
  — Так ты летишь вечерним самолетом?
  — Совершенно верно.
  — Вот что я тебе скажу, Пол. Ты подбрось нас к отелю, я позвоню мистеру Крамеру — и мы с Питом заглянем к нему и засвидетельствуем наше почтение. До отлета у тебя, должно быть, масса дел, так что не беспокойся о ленче и нашем визите к мистеру Крамеру. Я думаю, он тебя поймет, если мы прийдем одни. А вернувшись в Лондон можешь сказать Поросенку, что своими действиями я не нанесу урона ни агентству, ни ему лично, ни правительству Соединенных Штатов.
  — А может, мне лучше поехать с тобой, Клинт? Я знаю Крамера и его привычки.
  — Я ценю твое предложение, Пол, но, повторяю, тебе наверняка есть чем заняться и без нас. Думаю, мы сами сможем объясниться с мистером Крамером, чтобы он не очень расстраивался из-за того, что его соотечественники решили повлиять на политическую обстановку в Альбертии.
  — Я, пожалуй, позвоню Пардейку и…
  — Пардейку звонить не нужно. Если ты ему позвонишь, в Лондон мы полетим на одном самолете.
  Даунер пробурчал что-то невразумительное, покраснел еще больше и повел нас к таможне. После досмотра высокий негр отнес наши чемоданы к машине и поставил их в багажник.
  — В «Принц Альберт», — приказал Даунер водителю.
  Шартелль не отрывался от окна, пока мы петляли по северной части Барканду.
  — Шартелль не отрывался от окна, пока мы петляли по северной части Барканду.
  — Посмотри, Пит, какие платья у этих женщин, что сидят у своих коробок и торгуют друг с другом. Зеленые, синие, оранжевые, даже лиловые. А шум, словно поутру в свинарнике. И не затихает ни на секунду.
  — Эти торговки пользуются значительным политическим влиянием, — вставил Даунер.
  — Так ли это? — хмыкнул Шартелль.
  Шум накатывался со всех сторон. Визгливые крики спорящих женщин, резкая восточная музыка, обрушивающаяся из висящего на столбе динамика «Радио Альберти», непрерывные гудки автомобилей. Машины шли сплошным потоком. На тротуарах, отделенных от мостовой глубокими канавами, люди сновали меж коз и цыплят. Коричневые, обмазанные глиной дома в один, два, три этажа, стояли один к одному. Нищие тянули руки, которые мало кто замечал. Мальчишки играли в футбол. Какой-то мужчина выскочил на мостовую перед нашим автомобилем. Водитель нажал на гудок, резко затормозил, выругался. Мужчина убежал, смеясь во все горло.
  — Он хотел умереть, — водитель обернулся и взглянул на Шартелля. Автомобилем он управлял легко и уверенно.
  — Между прочим, машина ваша, — подал голос Даунер. — Вместе с водителем.
  — Как тебя зовут? — спросил Шартелль.
  — Уильям, са[19].
  — Ты хороший водитель, Уильям.
  — Благодарю вас, са.
  — Если он ночует вне дома, то получает в день на два шиллинга больше.
  Шартелль подтолкнул меня локтем.
  — Уильям, так как теперь ты будешь возить меня и мистера Апшоу, мы будем платить на четыре шиллинга больше, если задержим тебя на ночь. Если мы попадем в аварию, ты получишь только два шиллинга. Согласен?
  — Аварий не будет, са, — широко улыбнулся Уильям.
  — Ты их испортишь, — пробурчал Даунер.
  — Если мне это будет стоить два шиллинга в день, я готов.
  Бетонный мост с четырьмя полосами движения широкой дугой изгибался над оконечностью вдающейся в материк бухты. Большие сухогрузы спокойно проплывали под ним к пристаням и обратно. Пешеходы и велосипедисты пользовались специальной дорожкой с левой стороны моста. Мы проехали мимо женщины с привязанным на спине ребенком. Она несла на голове три деревянных бруса длиной по десять футов каждый. Ребенок спал. Во всяком случае, не плакал.
  — Она может носить их часами, — пояснил Даунер. — На расстояния в десять, а то и пятнадцать миль. Выходит из дома на рассвете. Ее муж рубит лес и обтесывает брусья. Они доставляют их в город и получают несколько шиллингов.
  С моста мы съехали на бульвар Королевы — широкую магистраль с двухсторонним движением и разделительной зоной посередине в виде полоски ухоженной зеленой травы. Вдоль бульвара выстроились особняки, отделенные от дороги просторными лужайками с цветочными клумбами и декоративными кустарниками. Двое мужчин подстригали мачете одну из лужаек.
  — Что они делают? — спросил Шартелль.
  — Подстригают лужок.
  — Мачете?
  — Косилка стоит десять фунтов. А они работают целый день за четыре шиллинга.
  — Лужайка ведь не меньше акра.
  Даунер пожал плечами.
  — Зато снижается уровень безработицы.
  Жилые кварталы уступили место деловому району. Белые кубы из стекла и бетона в десять, двенадцать, а то и в пятнадцать этажей тянулись к африканскому небу. Мелькнула вывеска «Бэнк оф Америка».
  — Эти ребята своего не упустят, — пробурчал Шартелль.
  — Деньги есть деньги, — философски заметил Даунер.
  Уильям свернул на подъездную дорожку к отелю «Принц Альберт». Сложенный из бетонных панелей, он едва ли получил бы приз на архитектурном конкурсе.
  Уильям остался в машине. Улыбающийся ливанец записал наши фамилии в книгу и протянул ключи от номера. По его знаку коридорные подхватили наши чемоданы и понесли к лифту. Наличие автоматической системы управления не мешало присутствию лифтера в кабине каждого лифта. Я решил, что эта мера также способствовала снижению безработицы. Агентство сняло для меня и Шартелля по двухкомнатному номеру. Даунер последовал за мной.
  Кондиционер работал на полную мощь, и Даунер, похоже, замерз в пропитанном потом костюме.
  — Ты присматривай за Шартеллем, Пит, — посоветовал он.
  — С какой стати? Парадом командует он. Я у него на побегушках.
  — Он не понимает этих людей. Не то, что ты или я.
  — Я их тоже не понимаю.
  — В консульстве он все испортит.
  — Крамер — американец, не так ли?
  — Разумеется, американец.
  — Шартелль знает, как держать себя с американцами. Возможно, он не понимает альбертийцев, но с американцами у него все в порядке. Я уверен, что с Крамером они поладят.
  Я вытащил из чемодана рубашки, белье, носки и положил их в комод. Четыре костюма повесил в шкаф. Восемь галстуков легли в отдельный ящик. Зубную пасту, щетку, кисточку и бритву отнес в ванную. Волосы я стриг коротко, так что расческа или гребень мне не требовались. Пижамой, дезодорантом или лосьоном после бритья я не пользовался.
  Даунер сидел на кровати и дрожал.
  — Вам холодно или у вас малярия?
  — Чертов кондиционер, — пробормотал он. — Я принимаю «Арелан». А ты?
  — Нет.
  — Напрасно. Заболеешь малярией. Вот, бери, — он кинул мне флакон с таблетками.
  — Действует, как «Атабрайн»?
  — Нет, от него кожа не желтеет.
  Я положил в рот таблетку, проглотил, запил водой.
  — По одной в день?
  — Лучше по две. Они тебе не повредят.
  — Не влияют на потенцию, а?
  — Это не должно тебя волновать, во всяком случае здесь.
  — Интересная мысль.
  — Главное, присматривай за Шартеллем.
  — Но кампанию ведет он.
  — Я был против. Я говорил Даффи, что я против. В Штатах, возможно, Клинту нет равных, но Африка — не Штаты, — Даунер закурил. — Знаешь, какая опасность подстерегает Шартелля?
  — Нет.
  — Культурный шок.
  — Вы думаете, он может отуземиться?
  — Нет-нет. Он не Гоген. Я хочу сказать, что он постоянно жил в Штатах, за исключением того времени, что провел в Европе со мной и Даффи, а тогда мы водили его буквально за руку. Африка — это даже не Европа. Такой человек, как Шартелль, может не приспособиться к местным условиям. Ты и я пожили в разных странах, Пит. Мы принимаем их как должное. Жара, грязь, болезни, странные законы — все это не производит на нас того впечатления, какое может произвести на Шартелля.
  — Мы в некотором смысле космополиты, — подсказал я.
  — Совершенно верно, ты угадал прямо в десятку. Я живу в Лондоне уже двадцать лет. Часто бываю на континенте. Париж для меня, что Нью-Йорк. Лондон не отличается от Чикаго.
  — Если не брать во внимание языковый барьер, — заметил я.
  — В Париже?
  — Нет, в Чикаго.
  Даунер хохотнул.
  — Неплохо, Пит.
  Я не считал его дураком. Он старался докопаться до сути, работал без устали, мог при случае быстро выдать неплохую идею, этому он научился от Херста, у которого он пахал до 1952 года, пока Даффи не перетащил его в ДДТ. Но его педантизм и манера говорить могли вывести из себя святого. Он верил в непогрешимость «Даффи, Даунер и Тимз, лимитед». Он покупал все товары, которые рекламировало агентство, и рекомендовал их друзьям и знакомым. Продукция фирм, счета которых он вел, не могла иметь изъянов. Если б таковые существовали, ДДТ никогда не стало бы сотрудничать с этими фирмами.
  — И вот что, Пит, — продолжал Даунер. — Если у тебя возникнут трудности и тебе понадобится помощь, немедленно звони. Я постараюсь быть поближе к телефону.
  — Благодарю.
  — Далее, дом в Убондо полностью готов к вашему приему. Вот ключи, — он бросил мне связку. — Счет в «Барклей» открыт на твое имя. На нем примерно пятьсот фунтов. Если деньги подойдут к концу, пошли телеграмму, и мы тут же переведем требуемую сумму. Платить слугам будешь ты, в этом списке указано, кто сколько получает, — Даунер положил на стол лист бумаги. — Расплачивайся с ними раз в месяц и, мой тебе совет, не одалживай им денег. Назад ты их не вернешь. Еду покупай в супермаркете в Убондо. За покупками тебе придется ходить самому, слугам доверять нельзя. Счет оплачивай ежемесячно.
  — Сколько у вас слуг?
  — Пять… плюс ночной сторож. Шесть.
  — Зачем двум мужчинам шесть слуг?
  Даунер вздохнул.
  — Смотри сам, Пит. Вам нужен повар. Стюард. Мальчик, который помогает стюарду и повару. Шофер, это Уильямс. Вы с ним знакомы. Садовник — у вас там участок в полтора акра. И ночной сторож.
  — Кто?
  — Ночной сторож. Он отпугивает воров. Мне кажется, это налог, который взимают с домовладельцев местные гангстеры. Если кто-то увольняет ночного сторожа, в течение недели дом обкрадывают.
  — Ясно. Когда Акомоло возвращается из Лондона?
  — Он уже вернулся. Вчера вечером. Но он сейчас занят, и у вас есть возможность осмотреть Барканду, завязать знакомства, а уж потом ехать в Убондо.
  — Что-нибудь еще?
  Даунер задумался.
  — Тебе стоит заглянуть в государственные учреждения. Репутация ДДТ среди англичан довольно высока. Они знают, кто мы такие.
  — Какао, — кивнул я.
  — Кстати, очень полезный продукт. Я пью его на завтрак каждое утро.
  — И я, Пол. А также чашечку на ночь, перед тем как лечь в постель.
  В дверь постучали. Открыв ее, я увидел Шартелля. Должно быть, тут я впервые полностью осознал значение слова блистательный. Таким предстал передо мной Шартелль. В костюме из легкой ткани в белую и черную полоску, который сидел на нем как влитой. В жилетке. Я никогда не видел костюма-тройки из такого материала. В белой рубашке и вязаном галстуке. В шляпе, лихо сдвинутой на ухо. Черной. Черной фетровой шляпе с широкими мягкими опущенными полями. Я не представлял, что такие все еще существуют. Шартель прислонился к дверному косяку и выпустил струю дыма.
  — Вы великолепны, — выдохнул я.
  Он вошел и повернулся, чтобы мы могли оглядеть его со всех сторон.
  — У меня их шесть. На каждый день недели, за исключением воскресенья. По воскресеньям я буду надевать выходной костюм.
  — Тоже с жилеткой?
  — Так вы никогда не видели костюма-тройки в полоску? Они как раз входят в моду. Как вам шляпа? Клянусь богом, ей добрых сорок лет. Сейчас я выгляжу, как процветающий торговец хлопком из Нового Орлеана, не так ли?
  — Истинно так.
  — Так уж получилось, но я покупал эти костюмы для Денвера. А жилетку собирался надевать в прохладные вечера. Думаю, что в таком наряде я буду выделяться среди альбертийцев. Как по-твоему, Пол?
  Даунер уже устремился к двери.
  — Своеобразный костюм, очень своеобразный, Клинт. Я ввел Питера в курс дел. До отлета мне нужно кое-что уладить, так что я пойду. Рад, что мы повидались, — он схватил руку Шартелля и пожал ее.
  — Я тоже, Пол.
  — Пит, ты не мог бы проводить меня до лифта?
  — С удовольствием.
  В коридоре Даунер взял меня под руку.
  — Теперь ты понимаешь, что я имел в виду. Ты должен приглядывать за Шартеллем.
  — Костюм?
  — Именно так, костюм.
  — Ну, костюм потрясающий.
  — Да, да, об этом я тебе уже говорил. Культурный шок неизбежен, — он нажал кнопку, двери кабины раскрылись. Культурный шок, — повторил он, входя в лифт. — Помни об этом, Пит.
  — Только чья культура подвергнется этому шоку? — спросил я, но двери сомкнулись, и он не услышал меня.
  Глава 6
  Я вернулся в номер. Шартелль стоял у окна, любуясь открывающимся видом.
  — Какая бухта! И сколько кораблей.
  — Они много импортируют. К сожалению, больше, чем идет на экспорт, так что торговый баланс у них не блестящий.
  Шартелль отвернулся от окна и уселся в кресло.
  — Быстро вы отделались от Даунера.
  — Да, он уехал. Он волнуется из-за нас. Боится, как бы мы не свалились от малярии или культурного шока или от обоих напастей сразу.
  — Волноваться — это по его части.
  — Вы познакомились с ним во время войны?
  — Да.
  — Вы его не любите?
  Шартелль зевнул.
  — Дело не в том, Пит, люблю я его или нет. Просто мне от него никакого проку. Забудем о нем. Когда мы должны встретиться с Крамером?
  — Мы должны ему позвонить. Доверяете мне?
  — Я позвоню сам, — Шартелль снял трубку и попросил соединить его с американским консулом. Он выслушал ответ, оторвал трубку от уха, удивленно посмотрел на нее, вернул к уху. — Тогда попробуйте консульство Соединенных Штатов… Я знаю, что просил американское консульство… А теперь я хочу поговорить с кем-нибудь в консульстве Соединенных Штатов… Нет, не в Соединенных Штатах, а в консульстве Соединенных Штатов, — он уже расхаживал по комнате, насколько позволял телефонный шнур. Затем прикрыл микрофон рукой и повернулся ко мне. — Он хочет, чтобы я поговорил с его начальником.
  — По имеющимся у меня сведениям, на соединение с нужным абонентом обычно уходит четверть часа.
  Три или четыре минуты объяснений с начальником телефониста — и Шартелля соединили с консульством. Тот назвался, попросил Крамера, ему ответили, что генеральный консул открывает школу в Восточной Альбертии. Брови Шартелля подскочили вверх — вероятно, собеседник чем-то удивил его.
  — Конечно, мы с удовольствием встретимся с ним… Да, это удобно. Через полчаса. Отлично. — Шартелль положил трубку, отошел к окну.
  — Крамера сегодня не будет.
  — Я понял.
  — Но нам назначена другая встреча.
  — Через полчаса, — я уже надевал самый легкий из моих костюмов.
  — С секретарем консульства.
  — Кто же он?
  — Кларенс Койт.
  — Кто такой Кларенс Койт?
  — В недалеком прошлом его фамилия гремела в Южной Америке.
  — В связи с чем?
  — Он крупный специалист по организации переворотов, одобренных ЦРУ.
  * * *
  Мы спустились в бар и нашли за стойкой бармена-австралийца, заявившего, что умеет смешивать мартини. И надо признать, слова у него не разошлись с делом. Мы осушили по два бокала и через вестибюль, как две капли воды похожий на вестибюль любого нового отеля от Майами до Бейрута, направились к выходу. Клерки-ливанцы по-прежнему восседали за конторками, а альбертийцы таскали чемоданы приезжих.
  Уильям отвел наш «хамбер» в тень высокого дерева. Завидев нас, он завел двигатель и подкатил к парадному подъезду. Шартелль открыл переднюю дверцу, чтобы сесть рядом с ним.
  — Господа ездят на заднем сиденье, — неожиданно остановил его Уильям.
  — Почему?
  — Так принято, са. Господа ездят сзади.
  Вслед за мной Шартелль сел на заднее сиденье.
  — Ты знаешь, где находится консульство Соединенных Штатов?
  — Американское консульство? Да, са, недалеко.
  — Едем туда.
  Мы проехали от силы полмили. Построенное перед второй мировой войной, консульство утопало в цветах и зарослях кустарника, защищенное от альбертийцев высокой чугунной оградой, а от дождей и ливней — красной шиферной крышей. Мы въехали в открытые ворота. Охраны не было: морские пехотинцы могли появиться лишь после обретения Альбертией независимости, когда консульство перешло бы в ранг посольства.
  Нас встретила брюнетка с ярко накрашенными губами, не слишком обремененная работой. Она вызвала альбертийца, предложила ему показать нам кабинет министра Койта, а сама вновь занялась маникюром. Альбертиец подвел нас к нужной двери.
  — Входите, господа.
  Мы вошли и попали в приемную, где царствовала миниатюрная блондинка с зелеными глазами и сухой улыбкой.
  — Мистер Шартелль и мистер Апшоу? — спросила она.
  Мы подтвердили ее правоту, она сняла телефонную трубку, с кем-то коротко поговорила.
  — Мистер Койт примет вас через несколько минут. Присядьте, пожалуйста.
  Мы сели, Шартелль достал пачку «Свит Ариелз», закурил. Блондинка сосредоточенно печатала на пишущей машинке. Тихонько жужжал кондиционер. Сидели мы молча. Словно коммивояжер и его ученик, ожидающие приема у опытного покупателя, который ничего не заказывал уже семь месяцев и сегодня не собирался менять установившегося порядка.
  Десять минут спустя открылась дверь и из кабинета вышел мужчина. С подозрением оглядел нас и поспешил в коридор.
  На столике блондинки зазвенел телефон. Она сняла трубку, сказала «да», положила ее обратно и посмотрела на нас.
  — Мистер Койт вас ждет. Пожалуйста, пройдите сюда, — и она указала на дверь.
  Мы вошли в просторный кабинет, чтобы увидеть там письменный стол, несколько шкафов-сейфов с наборными замками, пять или шесть стульев, кофейный столик, диван, мужчину и календарь на стене. По английскому обычаю, недели на календаре начинались с воскресенья. Каждый прошлый день аккуратно зачеркивался. Рабочий — красным цветом, праздничный — зеленым.
  Сидящий за столом мужчина поднялся нам навстречу. Быстро пожал руки, любезно усадил, пододвинул пепельницы. Кларенс Койт хотел понравиться нам. Возможно, он вообще стремился оставлять хорошее впечатление, поэтому и ублажал гостей.
  Мы обменялись улыбками. Ростом Койт не уступал Шартеллю — те же шесть футов и пара дюймов. Гладкие черные волосы он зачесывал назад, открывая широкий лоб. Правильные черты лица, ровные белые зубы, улыбка по любому поводу. Волевой подбородок, темно-синие, не знающие покоя глаза под густыми бровями. Костюм Шартелля, несомненно, понравился хозяину кабинета.
  — К сожалению, Крамера нет, но я чертовски рад, что вы смогли заглянуть ко мне, и надеюсь, что не помешал вашим планам, — бархатным баритоном проворковал Койт.
  Ответная речь выпала на долю Шартелля. «Раз Койт работает на ЦРУ, — подумал я, — пусть он и меряется силами с профессионалом предвыборных баталий, и да победит лучший лжец». Лично я отдавал предпочтение Шартеллю.
  Одернув элегантную жилетку, тот заверил мистера Койта, что визит в консульство ни в коей мере не нарушил наших планов и, учитывая цель нашего приезда в Альбертию, мы очень рады, что он смог уделить нам несколько минут. Будучи секретарем по политическим делам, он мог дать нам ценные советы, которые освободят нас от лишней черновой работы и бесконечных расспросов, лишенных всякого смысла.
  Койт сидел, не сводя глаз с Шартелля и изредка кивал, как бы поощряя говорящего. Он являл собой профессионального слушателя. На месте Шартелля я говорил бы целый день, начав с того времени, когда мне было три года и у меня украли велосипед. Синий, со звонком, блестящий никелем.
  Но Шартелль даже не рассказал Койту о своем отце и автомобиле с лопнувшим на морозе радиатором. Он вдруг перестал говорить и начал улыбаться.
  Наступившая тишина, казалось, подсказывала, что сейчас самое время прокашляться, подвинуть неудобно стоящий стул или обсудить прогноз погоды. Но я не нашел наиболее подходящей реплики и еще раз осмотрел кабинет. На одной из стен я заметил фотографию сияющего президента с его автографом. Должно быть, госдепартамент рассылал их тысячами по всем посольствам и консульствам. По размерам кабинета и по обстановке складывалось впечатление о годовом заработке Койта, но не о нем самом. Я не нашел ни картины, ни статуэтки, ни даже вазы с цветами, ничего личного.
  Наконец, Койт встал и прошествовал к окну.
  — Я ценю ваше доверие, мистер Шартелль. Должен признать, я не завидую тому, что ждет вас впереди.
  — Мистер Койт, если бы я не мог довериться сотруднику посольства или консульства Соединенных Штатов, я подумал бы, что живу в бесчестном мире.
  Койт степенно кивнул и занял место за столом.
  — Я здесь лишь несколько недель, но работа потребовала детального изучения политической обстановки в Альбертии. Чем дольше я изучаю ее, тем больше убеждаюсь, что среди развивающихся стран, расположенных к югу от Сахары, это единственное государство, готовое и способное взять на себя бремя самоуправления.
  Койт достал из внутреннего кармана пиджака серебряный портсигар, открыл его, предложил Шартеллю, затем, когда тот отрицательно покачал головой, — и мне. Я взял сигарету в надежде, что она окажется американской, а также с тем, чтобы доставить ему удовольствие: хотя бы один из гостей доверился вкусу хозяина по части табака. Фильтр я оторвал и бросил в пепельницу. Койт, похоже, не возражал.
  Мы закурили, и Койт продолжил лекцию.
  — Как политолог, — тут он улыбнулся, — во всяком случае, так написано в моем дипломе, выданном институтом Гопкинса, я интересуюсь моими коллегами. И мне знакома ваша фамилия, мистер Шартелль. Я также помню серию ваших превосходных репортажей из Европы, мистер Апшоу. Я думаю, что между собой мы можем говорить как профессионалы, хотя я считаю себя наблюдателем, если позволите, исследователем, а не активно действующим лицом.
  Эту длинную речь Шартелль выслушал, заложив большие пальцы обеих рук за жилетку, чуть склонив голову и не отрывая глаз от той точки в дальнем углу, где потолок сходится со стенами. Он энергично кивнул, когда Койт замолчал, чтобы перевести дыхание.
  — Как вы сами видите, господа, перед вами открывается возможность дать альбертийским изобретателям шанс самим решать будущее своей страны. Вы можете убедительно показать им, какая ответственность выпала на их долю. Если вам это удастся, вы окажете нации неоценимую услугу.
  Шартелль не вынимал пальцев из-за жилетки. Стул его опирался лишь на задние ножки, а глаза все еще изучали верхнюю часть дальнего угла.
  — Благодарим вас за добрые слова, мистер Койт, и я тронут тем, что вы так высоко оценили нашу обычную работу по сбору необходимого числа голосов. Я горжусь этим, но, надеюсь, не возгоржусь, потому что гордыня — грех, о чем мы всегда помним. А если нам таки удастся достаточно убедительно растолковать альбертийцам важность предстоящего события, я хотел бы разделить заслуги, или, если угодно, вину с тем, кто будет помогать соперникам вождя Акомоло… доктору Колого и сэру Алакада.
  Шартелль по-прежнему смотрел в угол и, возможно, не заметил микроскопических трещинок, которыми пошло бесстрастное лицо-маска Койта. А может, и заметил, потому что нанес еще один удар.
  — Вы знаете, что в предвыборную кампанию вовлечены и другие внешние силы. Одна из них — могущественная организация, во всяком случае, в политическом смысле. В сферу ее деятельности вовлечены Дальний Восток, Европа, Балканы, Средний Восток… — Шартелль выдержал паузу. — Южная Америка.
  Я наблюдал за Койтом. Рот его чуть приоткрылся. Пальцы нервно крутили шариковую ручку.
  — Не так-то легко соперничать с такой организацией, — Шартелль качался на задних ножках, еще не закончив осмотра потолка. — Вам известно… — вновь пауза, Койт сжался в комок. — Вам известно… рекламное агентство «Ренесслейр»? — произнося название агентства, Шартелль чуть сместился, и передние ножки стула с металлическими подковками с гулким стуком опустились на покрытый ленолиумом пол. Койт подскочил. Не высоко, но подскочил. Трудно сказать, то ли от удара ножек стула об пол, то ли от упоминания «Ренесслейра». Подскочил и уставился на Шартелля.
  — «Ренесслейр»?
  — Совершенно верно. Агентство, про которое я говорю. Их знают во всем мире и они намерены вести предвыборную кампанию старины Альхейджи сэра Алакада и так далее.
  — Я слышал о них, — проскрипел Койт. Похоже, его уже не волновало, нравится ли он нам или нет. — Вы в этом уверены?
  — Абсолютно. Мне сказали, что все бумаги уже подписаны и скреплены печатями. Их мальчики появятся здесь со дня на день и тогда вы сможете напомнить им о высокой ответственности перед нацией. Такие беседы им по нутру.
  — Койт промолчал. На его шее вздулись вены. Глаза горели неприязнью. Он понял, что Шартеллю все известно. Более того, он видел, что Шартелль играет с ним, как кошка с мышкой. Я, правда, не мог разгадать смысла этой игры.
  Шартелль встал, протянул руку.
  — Мистер Койт, позвольте выразить искреннюю благодарность за теплый прием. Мы постараемся оправдать ваши надежды.
  — Обязательно постараемся, — любезно добавил я и также пожал руку Койту.
  Но тот был профессионалом. Минутное замешательство кануло в небытие. Он вновь улыбался, проводил нас до двери, открыл ее.
  — Господа, надеюсь, мы скоро увидимся. Вы сообщили мне столько интересного. Буду следить за вашими успехами, да и за действиями «Ренесслейра», — мы уже двинулись в приемную, когда Койт задал последний вопрос.
  — Между прочим, вы не слышали, какое агентство взялось помогать доктору Колого?
  Шартелль остановился, взглянул Койту в глаза. Их лица разделяло не более восьми дюймов.
  — Нет, мистер Койт. А вы?
  — Я, признаться, тоже.
  — Если вы что-нибудь услышите, то дадите нам знать?
  — Всенепременно.
  Шартелль не сразу оторвал взгляд от лица Койта, затем кивнул.
  — Вот и договорились.
  Мы вышли из консульства, и приятная прохлада кондиционированного помещения сменилась полуденной африканской жарой. Мы торопливо надели солнцезащитные очки. Шартелль закурил.
  — Вы его поддели, — заметил я.
  — Чуть-чуть. Хладнокровия ему не занимать.
  — Это точно.
  — Мы его согреем. К Дню труда он у нас закипит.
  Глава 7
  Возвращаясь в отель, мы попали в полуденный «час пик» и ползли по бульвару Бейли со скоростью четыре мили в час. Густой горячий воздух, без единого дуновения ветерка, с трудом проникал в легкие. Шартелль даже расстегнул жилетку и начал обмахиваться широкополой шляпой.
  — Веера, — неожиданно произнес он.
  — Что? — переспросил я.
  — Веера, они нам пригодятся. Возьмите на заметку, Пит.
  Я достал записную книжку и написал «веера».
  — Сколько?
  — Пару миллионов. Лучше три.
  Я написал «3000000» после вееров.
  — Думаете, они дадут нам голоса, а?
  — Во всяком случае не отнимут. Три миллиона вееров не причинят нам вреда.
  — А может, выпустить еще рекламный ролик?
  — Вы же у нас писатель, Пит. Давайте сценарий.
  — Сегодня же займусь этим.
  — Господину я нужен? — спросил Уильям, искусно объехав козу.
  — Когда? — спросил я.
  — Сейчас, господин.
  — Нет.
  — Тогда я поеду в дом моего брата, — объявил Уильям.
  — У тебя есть брат в Барканду? — поинтересовался Шартелль.
  — Много братьев, господин, — Уильям улыбнулся всеми тридцатью двумя зубами. Они дают мне приработок.
  — Ладно, поезжай к своему брату, — кивнул Шартелль. — Вернешся к отелю в шесть часов. Ясно?
  — Да, са.
  — Какие у вас планы на сегодня, сахиб? — спросил Шартелль, через окно автомобиля оглядывая бухту.
  — Ну, я намерен раздобыть орешки гикари, вымазать лицо, надеть бурнус и махнуть на базар, пособирать местных сплетен. Затем я собираюсь составить план дальнейших действий, а самые лучшие планы получаются у меня, когда я составляю их в одиночестве.
  — Вы хотите вежливо пояснить, не обижая меня, что не придерживаетесь восхваляемого ДДТ метода мозгового штурма, когда каждый предлагает все, что только взбредет ему в голову, в надежде, что среди шелухи заблистает жемчужина.
  Шартелль уставился на меня.
  — Не можете же вы этим заниматься, вы и Поросенок… и другие взрослые дяди? — с ужасом воскликнул он.
  — Клянусь богом!
  — И получается?
  — У меня — нет. Я из тех, кто крадется сквозь тропический лес и швыряет камни в уютно устроившихся у костра.
  — Вы хотите, чтобы я пригласил вас с собой, а?
  — Тогда я смог бы сказать нет.
  — У вас серьезные трудности, юноша.
  — Пожалуй, я поплаваю.
  — Очень полезно для здоровья. Давай-ка встретимся перед обедом, около семи.
  — В баре?
  — Отлично.
  В отеле Шартелль поднялся в свой номер, а я узнал у клерка-ливанца, что микроавтобус возит гостей отеля на пляж и обратно. Душа на пляже не было, из удобств предлагалась лишь кабинка для переодевания. В номере я взял плавки, надел белую шляпу с мягкими полями, самое большое полотенце из висящих в ванной и успел к отходу микроавтобуса. И оказался единственным пассажиром.
  На пляже в полуразвалившемся киоске продавали «Пепси-Колу» и баварское пиво. Я купил высокую зеленую бутылку пива, зашел с ней в другую лачугу, предназначенную для переодевания, разделся, натянул плавки и понес пиво и одежду к воде. Пляж был пуст, если не считать трех или четырех юных альбертийцев, гонявшихся за маленькой коричневой собачкой с длиннющим хвостом. Поймать собаку им никак не удавалось, да они особенно и не стремились к этому. Я поставил ботинки на песок, аккуратно положил на них брюки, рубашку, белье. Расстелил полотенце, надвинул шляпу на лоб, глотнул пива, сел, закурил и оглядел океан.
  Как и у большинства уроженцев Дакоты, у меня водное пространство площадью более двух акров будоражило кровь. А необъятный океан обещал просто фантастические приключения. Я затушил сигарету, вдавил бутылку в песок, чтобы она не упала, и бросился в воду. Волна подхватила меня и потащила в океан. Но я решил, что до Америки мне не доплыть, и скоро повернул назад.
  Сигареты, мартини и английская пища серьезно подорвали мое здоровье, поэтому из воды я выбрался, тяжело дыша, нетвердой походкой доплелся до стопки одежды, стряхнул песок с полотенца, обтерся.
  Подкатил синий джип, девушка-водитель спрыгнула на землю и направилась к раздевалке с дорожной сумкой в руке. Постучала в дверь, не получила ответа, вошла. На капоте джипа белела какая-то надпись, но стоял он далеко, и я не мог разглядеть букв.
  Я закурил новую сигарету, взял бутылку, глотнул пива. Теплого, но мокрого. Искоса я поглядывал на раздевалку. Несколько минут спустя дверь открылась. Девушка, уже в белом отдельном купальнике, почти бикини, решила составить мне компанию. Несла она ту же сумку и большое, в черную и красную полоску, полотенце.
  Светлые, выгоревшие чуть ли не до бела длинные волосы, загорелое лицо, не привыкшее скрывать чувства. Широкий рот, ослепительно белая улыбка на фоне сильного загара. Добрые темно-карие глаза, которым нельзя не доверять.
  А фигура! Грудь загорелыми полусферами дыбилась над чашечками купальника. Плоский живот, округлые бедра. Длинные ноги, рост не меньше пяти футов семи дюймов на каблуках. Нас разделяли двадцать футов, когда улыбка стала еще шире.
  — Привет.
  — Привет, — улыбнулся я в ответ.
  — Не смогли бы вы посмотреть за моими вещами, пока я искупаюсь? В прошлый раз их утащили какие-то мальчишки, и мне пришлось возвращаться в купальном костюме, — она расстелила на песке красно-черное полотенце и поставила рядом сумку.
  — Я Анна Кидд, — она протянула руку, которую я с удовольствием пожал.
  — Питер Апшоу.
  — Вы американец?
  — Да.
  — По произношению этого не скажешь, хотя я не дала вам вымолвить и пары слов, не так ли? Но шляпа выдает вас с головой. Я не видела такой с тех пор, как уехала из Дейтона.
  — Это семейная реликвия.
  Она вновь улыбнулась.
  — Я быстро. Пожалуйста, не уходите.
  — Не сдвинусь с места.
  По песку она бежала красиво, прыгнула в воду, легко поплыла кролем. Плавала она превосходно. Пятнадцать минут спустя девушка вновь стояла рядом со мной. Выбеленные солнцем волосы намокли и висели отдельными прядями. Очарование Анны от этого нисколько не пострадало.
  — Вы напоминаете мне одну знакомую рыбку.
  Она рассмеялась, подняла полотенце, стряхнула песок, начала вытираться. Я не отрывал от нее глаз.
  — В трехлетнем возрасте дома меня бросили в бассейн. На вечеринке. Родители решили, что это всех позабавит. Меня научил плавать инстинкт самосохранения.
  — Вы не испугались?
  — Наверное, не успела. Папа прыгнул следом, затем мама. В вечерних туалетах. Потом все гости и они передавали меня друг другу, как надувной шар. Все славно повеселились. Но я этого не помню.
  Когда Анна расстелила полотенце и села на него, подтянув колени к подбородку, я предложил ей сигарету. Она отказалась.
  — Позвольте мне глотнуть пива. Ужасно хочется пить.
  — Оно теплое. Хотите, я принесу вам бутылку?
  — К теплому я привыкла. Мне хватит одного глотка.
  Я протянул ей бутылку, она выпила, отдала бутылку назад.
  — Где вы привыкли к теплому пиву?
  — В Убондо.
  — Вы там живете?
  — Учу студентов. Я из Корпуса мира.
  — Никогда не встречался с Корпусом мира. Вам там нравится?
  — По прошествии какого-то времени уже не задумываешься, нравится тебе или нет. Просто выполняешь порученную работу.
  — И давно вы здесь?
  — В Альберти?
  — Да.
  — Пятнадцать месяцев. Я приехала в Барканду, чтобы проверить зубы. У здешних баптистов хорошая стоматологическая клиника. А как ваши зубы?
  — Пока обхожусь без вставных.
  — Кто-то сказал мне, что о себе нельзя думать больше, чем о собственных зубах. С тех пор у меня на уме одни зубы. Вы часто думаете о своих?
  — Каждое утро. И каждый вечер.
  — Я люблю мои зубы. Похоже, они единственное, что во мне не меняется.
  — Какова численность Корпуса мира в Альбертии?
  — Человек семьдесят. Несколько на севере, двадцать в Убондо, примерно сорок пять на востоке. Вы тут недавно? Это сразу видно по вашей светлой коже.
  — Только прилетел.
  — Из Штатов?
  — Из Лондона.
  — В консульство? Вы не похожи на миссионера.
  — Я, конечно, не проповедник. Хотя приехал сюда, чтобы пробудить интерес к предвыборной кампании.
  — О. Так вы один из тех американцев? Вас двое, да?
  — Совершенно верно.
  — О вас говорили в университете Убондо. Студенты.
  — Надеюсь, только хорошее?
  — Не совсем.
  — Тогда что?
  — Видите ли, насчет методов Мэдисон-Авеню…
  — Этого следовало ожидать.
  — Американский империализм, рядящийся в наряд политического советника. Прошел слух, что вы связаны с ЦРУ. Это правда?
  — Нет.
  — Я рада. Честное слово. Это странно?
  — Не знаю.
  — Так почему вы здесь?
  — Это моя работа. Я получаю жалованье за организацию таких кампаний.
  — Разве вас это не смущает?
  — А вас?
  — При чем тут я?
  — Вы же вступили в Корпус мира. Вас это не смущает?
  — Я одна из тех, кто считает, что мы делаем нужное дело. А если что-то идет не так, пусть все люди знают об этом. Нет, меня не смущает то, чем я занимаюсь.
  — Почему вы вступили в Корпус мира?
  — Из-за Кеннеди.
  — Вы имеете в виду его мысль о том, что «не нужно ждать, пока страна что-нибудь сделает для тебя»?
  — Отчасти. Я была в Вашингтоне, когда его приводили к присяге. Папу пригласили, потому что он пожертвовал крупную сумму.
  — Тот же папа, что бросил вас в бассейн?
  — Тот самый.
  — Кеннеди произнес тогда прекрасную речь.
  — Поэтому я и присоединилась к Корпусу мира. Подумала, что могу помочь.
  — Помогли?
  Она посмотрела на меня, потом на океан. Подул легкий ветерок, холодя потную кожу.
  — Не знаю. Во всяком случае, я увлеклась, впервые в жизни. Возможно, я хотела помочь себе. Возможно, с этого следовало начать.
  — Но потом что-то изменилось?
  — Да, после смерти Кеннеди. Я вступила в Корпус мира через два года после того, как его убили, чтобы доказать, что он выражал и мои чувства. Но теперь все по-другому.
  — Он был молодым президентом. В этом вся разница.
  — Не только, — покачала головой Анна. — Сейчас много говорят и пишут о его такте и манерах. Все это было при нем, да еще красавица-жена и двое милых ребятишек. Вся семья — словно с плохого рекламного плаката. И в то же время он не задумывался над тем, как выглядит, я хочу сказать, он не позволял себе много думать о собственной персоне…
  — Как о зубах, — вставил я.
  — Да. Он знал, что у него есть все, о чем мечтают многие и многие, но на нем это никак не отражалось. Я несу чушь, да?
  — Говорите, говорите.
  — Они убили его, потому что плевать он хотел на то, что заботило их, потому что не могли его терпеть. Они убили его не потому, что он был хорошим, но потому, что он был лучше любого из них, и этого они не могли перенести.
  — Кто, они?
  — О, Освальд, все эти Освальды. Их миллионы, и в душе все они обрадовались его смерти. Я знаю, что обрадовались. И дело не в том, были они демократами, республиканцами или кем-то еще. Им было не по себе рядом с Кеннеди, а теперь они совершенно спокойны. Они выбрали старика, техасского деревенщину, и могут похихикивать над ним сколько влезет, в уверенности, что они лучше его или, по крайней мере, равны ему, чего не позволили бы себе с Кеннеди.
  — Это теория, — задумчиво заметил я.
  Она взглянула на меня, на этот раз от улыбки повеяло арктическим холодом.
  — Вы не из тех, кто прыгает за борт, не так ли, Питер Апшоу?
  — Я лишь сказал, что это теория.
  — А я имела в виду другое. То, что чувствую. И мне все равно, согласны вы с моими чувствами или нет, потому что отказываться от них я не собираюсь. Я просто говорю, что вы не прыгнете за борт ради чего бы то ни было, так? Вы осторожны. И, если навсегда останетесь таким, вас никогда не поймают, а если вас не поймают, вы ничего не почувствуете.
  Я промолчал, наблюдая за накатывающимися на берег волнами.
  — Вы женаты, не так ли? — кротким голосом спросила Анна.
  — Нет. Разведен.
  — Вы сильно любили свою жену?
  Я посмотрел на нее. В вопросе не было подвоха, лишь любопытство, искреннее любопытство.
  — Нет. Сильно я ее не любил. Я ее вообще не любил. Почему вы спрашиваете?
  — Вы выглядите одиноким. Я подумала, что вам одиноко без жены. Но дело не в этом, так?
  — Нет.
  Мы молча сидели на полотенцах, расстеленных на африканском песке, и обозревали океан. Над водой кружили чайки. Трое мальчишек бежали за собакой с огромным хвостом, затем развернулись — и уже собака мчалась за ними. Они кричали и смеялись, а собака радостно тявкала.
  — Не хотите еще раз окунуться? — спросила Анна.
  — А вы?
  — Хочу.
  — Кто будет стеречь вещи?
  — Мы сможем присматривать за ними из воды и закричим, если кто-то к ним подойдет. А если они попытаются что-нибудь утащить, вы их догоните.
  — Хорошо.
  Мы подбежали к воде и прыгнули в одну и ту же волну. Вынырнув, мы оказались совсем рядом и я поцеловал ее. Поцелуй получился коротким, мокрым, соленым, Анна рассмеялась и выдохнула: «О боже», — но я понял, что она имела в виду. Поэтому мы стояли в альбертийском море, целовались и обнимались. А потом детский смех и собачье тявканье стали громче. Мы обернулись, улыбнулись и помахали ребятишкам, указывавшим на нас пальцами. Те посмеялись еще и побежали за собакой. Взявшись за руки, мы вернулись на берег. Я помог Анне вытереться, и мы не обмолвились ни словом, пока не оделись, не сели в джип, не выехали на шоссе, ведущее к моему отелю. Потом я спросил, не пообедает ли она со мной в семь часов, а она улыбнулась и кивнула. Оставшуюся дорогу мы молчали. Лишь однажды Анна взглянула на меня и подмигнула.
  — Я полагаю, такое бывает. Со мной это произошло впервые.
  Глава 8
  Приняв душ и переодевшись, я вышел в коридор и постучал в дверь соседнего номера.
  — Открыто, — крикнул Шартелль.
  Его номер походил на мой, как две капли воды. Шартелль сидел на краю кровати. Покрывало и пол белели листами бумаги.
  — Это начало нашей кампании, Пити.
  — Выглядит впечатляюще. Во всяком случае, создана деловая обстановка.
  — Как вода?
  — Я выловил женщину и пригласил ее на обед.
  — Белую женщину? — он переложил несколько листов.
  — Да.
  — Я-то рассчитывал, что вас подцепит дочь одного из соперников Акомоло, чтобы шпионить за нами, но удача отвернулась от меня.
  — В следующий раз я постараюсь оправдать ваши надежды.
  Шартелль собрал бумагу с покрывала и стопкой уложил листы на столе.
  — Тяжелое дело.
  — Какое?
  — Кампания.
  — У нас есть шанс? — Я подобрал с пола лист бумаги и положил его на кровать. Шартелль тут же вернул его на прежнее место.
  — Небольшой.
  — Может, подкупить избирателей?
  Он покачал головой.
  — Придется заплатить слишком много. Если мы выиграем, то лишь потому, что используем их ошибки. У нас просто нет голосов.
  — Следовательно?
  — Мы должны спланировать их ошибки.
  — Заманчивая перспектива.
  Шартелль перешел к окну, взглянул на бухту.
  — Какая бухта! Вы знаете, где я побывал сегодня днем?
  — Нет.
  — В Управлении переписи населения. Встретился там с маленьким старичком-англичанином, лет на семь старше Сатаны, который показал мне распределение голосов, от провинции к провинции, от округа к округу, от деревни к деревне. Он дошел бы и до избирательных участков, будь они в Альбертии.
  — И что?
  — Как я уже сказал, у нас нет голосов.
  — Вы думаете, Акомоло знает об этом?
  Шартелль посмотрел на меня и ухмыльнулся.
  — Если бы у него были голоса, даже если б ему казалось, что у него есть голоса, едва ли он пригласил бы нас сюда, не так ли?
  — Логично.
  Шартелль вернулся к кровати и улегся на ней заложив руки за голову.
  — Я думаю, Пит, нам придется одним выстрелом убивать двух зайцев. Давненько мне не приходилось этого делать.
  — Одним выстрелом?
  — Совершенно верно.
  — Стратегию намечаете вы. Только скажите, что вам нужно, и когда.
  Шартелль долго изучал потолок, затем закрыл глаза и нахмурился.
  — Вы идите. Я пообедаю в номере. У меня есть идея, но ее следует подработать. Вам понадобится машина?
  — Думаю, что нет.
  — Скажите Уильяму, чтобы он заехал за нами в восемь утра. В полдень у нас совещание в Убондо.
  — Звонил Акомоло?
  — Один из его помощников.
  — Я зайду к вам утром.
  — Думаю, это единственный путь.
  — Какой?
  — Убить двух зайцев одним выстрелом.
  Я пожал плечами.
  — Давайте попробуем.
  Шартелль вздохнул и потянулся.
  — Надо подумать.
  * * *
  Выйдя из отеля, я кивнул Уильяму и сказал, что в восемь утра машина должна быть готова к отъезду в Убондо. Затем прошел в бар отеля и заказал австралийский мартини.
  В бокале осталось чуть больше двух третей, когда я вдруг понял, что проскочил очередную веху. Я называю их вехами. Это обычные, сами по себе ничего не значащие события, но для меня они становились временными рубежами. По ним я мерил прошлое. Первая имела место, когда мне было шесть лет и я качался в парке на качелях. Я до сих пор ощущаю ладонями шероховатость серого металла цепей, помню деревянное сидение с зеленой краской, оставшейся по краям, но стертой посередине тысячами детских штанишек и платьев. Вторая — пятнадцать лет спустя, в студенческом городке в Новом Орлеане. Насыщенный влагой воздух, низкие облака, дорожка, вдавленный в ней фирменный знак, указывающий, что бетон укладывали «А.Пассини и сыновья» в 1931 году.
  И вот третья, в баре отеля «Принц Альберт», и я знал, что и десять, и двадцать лет спустя в точности вспомню и этот бар, и бокал с коктейлем. И Анну Кидд, какой увидел ее в то мгновение: в светло-желтом прямом платье чуть выше колен и без рукавов. В коротких белых перчатках, с маленькой белой сумочкой и в белых туфельках без каблука. С ниткой жемчуга на шее. Она грациозно вспорхнула на стул у стойки и вехи остались позади.
  — Вы какой-то странный, — заметила она.
  — Восхищен вашим платьем.
  — Благодарю.
  — Что будете пить?
  — Если можно, мартини.
  Я подозвал бармена.
  — Сегодня что-то случилось, — промолвила Анна. — Во всяком случае, со мной.
  — Я знаю.
  — Никогда не ощущала ничего похожего. Мне понравилось. Я боялась, что вы не придете.
  — Обычно такое случается, когда тебе четырнадцать или пятнадцать лет.
  Она улыбнулась альбертийцу, поставившему перед ней полный бокал, и ответила широкой улыбкой.
  — Он одобряет, — прокомментировал я. — В его глазах я — настоящий мужчина. После обеда мы пройдемся мимо местной бензоколонки, чтобы парни по достоинству оценили мой выбор.
  — Вы это делали? Выгуливали ваших девушек перед парнями, собиравшимися на углу у гаража или аптеки?
  Я покачал головой.
  — Когда я начал приглашать девушек на свидания, на углах уже не собирались. Все перекочевали в открытые кинотеатры, куда приезжали в десять вечера в семейном седане, а отпрыски богатых родителей — в собственных автомобилях.
  — А вы?
  — Был ли богат мой папаша?
  — Да.
  — Конечно. Он нажил состояние на зерне.
  — Он фермер?
  — Нет. У него элеватор.
  — Где?
  — В Северной Дакоте.
  — Вы его любите?
  — Он у меня молодец. Северная Дакота его вполне устраивает. Живет там со второй женой. Моей мачехой.
  — А ее вы любите?
  — Да. Чудесная женщина.
  — Теперь я знаю о вас все.
  — Если осталось что-то еще, то самая малость.
  — А где вы учились?
  — В Миннесоте.
  — Английская литература… я угадала?
  — Нет. Просто литература.
  — Литература?
  — Почти что классическое образование, как его понимали в Миннесоте. Немного латыни, еще меньше древних греков. Цель — всесторонне образованный человек. Кажется, после того, как я получил диплом, они переключились на человека коммуникабельного.
  — Интересная биография, — кивнула Анна.
  Она рассказала о себе. Состоятельная семья, достаточно молодые родители, к тому же ладящие друг с другом. Никакие стрессы не омрачали ее детство, она закончила школу и колледж и присоединилась к Корпусу мира, отработав восемнадцать месяцев в агентстве социального обеспечения в Чикаго.
  — Ничего запоминающегося, правда?
  Я улыбнулся.
  — Впереди еще немало времени.
  — Добрый вечер, мисс Кидд, — раздался за спиной густой, обволакивающий, словно растопленный жир, баритон. Обернувшись, я увидел широкоплечего, ростом за шесть футов альбертийца, как я понял, в армейской форме, перетянутого кожаным поясом и в шнурованных башмаках до колен. Короны на плечах указывали, что он — майор.
  Анна посмотрела на него, улыбнулась. Я позавидовал, что эта улыбка предназначена не мне.
  — Майор Чуку. Рада вас видеть.
  — Я не знал, что вы в Барканду.
  — Приехала два дня назад… К дантисту. Майор Чуку, познакомьтесь с Питером Апшоу.
  — Добрый день, — улыбнулся я, и мы пожали друг другу руки. Рука у него была крепкая и широкая.
  — Вы из Лондона, мистер Апшоу?
  — Да.
  — По делам или на отдых?
  — По делам, к сожалению.
  — Надеюсь, поездка будет удачной.
  — Благодарю.
  — Майор Чуку командует батальоном в Убондо, — пояснила Анна. — Там вы будете видеться чаще. Мистер Апшоу приехал, чтобы вести предвыборную кампанию.
  — Вы — один из тех американцев, что будут учить нас, как добывать голоса, мистер Апшоу?
  — Да.
  — Тогда вы, должно быть, знакомы с моим другом Падрейком Даффи?
  — Я у него работаю.
  — Значит, мы должны выпить. Вы позволите угостить вас?
  — Нет возражений.
  Мы перешли за столик. Майор усадил Анну, затем сел сам. У него было круглое лицо с маленьким острым носом и маленькими ушами. Курчавые волосы, словно шапочка, облегали голову. Широкий, всегда готовый улыбнуться друзьям, рот превращался в узкую щелочку, когда он говорил с официантом. Свойственные ему командирский вид встречался только у опытных воспитательниц детского сада, да у старших офицеров.
  Когда официант принес бокалы, майор настоял на том, что заплатит за всех. Я согласился.
  — Скажите мне, мистер Апшоу, как поживает мой друг Падрейк Даффи? Когда мы виделись с ним в последний раз, он убеждал меня вкладывать деньги в какао. Иногда я думаю, что напрасно не последовал его совету.
  — Вы познакомились с ним здесь?
  — Да, когда он прилетал сюда, готовя рекламную компанию какао. Вождь Акомоло показывал ему Альбертию. Вы знакомы с премьером?
  — Мы виделись лишь однажды.
  — Интересный человек. И очень честолюбивый. Мисс Кидд и я познакомились в его доме. Он принял первых посланцев Корпуса мира, прибывших в его провинцию.
  — Вы следите за предвыборной кампанией, майор? — спросил я.
  Он рассмеялся, словно услышал от меня что-то забавное.
  — У меня достаточно хлопот с внутриармейскими проблемами. Нет, политикой я не интересуюсь, разве что политиками.
  — Есть разница?
  — Разумеется. Допустим, что мистер X — политик, возглавляющий одну партию, а сэр У опирается на другую. Меня не очень волнует, что говорят, делают или обещают мистер X или сэр У. Но мне важно, что происходит с ними. Другими словами, мне все равно, привстал ли жокей на стременах или нет. Главное, чтобы его лошадь пришла первой.
  — Вы можете назвать победителя?
  Майор улыбнулся обезоруживающей улыбкой человека, которому нечего скрывать.
  — Иногда победителя зовут «Колокол свободы». В другой раз он может бежать под кличкой «Моя Африка». В последнее время становится популярным «Армейская сила».
  — Я бы поставил два фунта на последнего.
  — Я не поклонник азартных игр, мистер Апшоу. Предпочитаю определенность. Поэтому, вероятно, я не пользуюсь успехом у женщин.
  — По-моему, вы лукавите, майор, — вмешалась Анна. — Ваше имя часто упоминают на девичниках в Убондо. Обычно, советуют вас остерегаться.
  — При первой возможности я постараюсь доказать, что это выдумки. Чего только не наговорят о человеке, особенно, в таких местах, как Убондо. Уверяю вас, мисс Кидд, я ни в чем не повинен.
  Я пытался вспомнить, откуда мне знаком такой разговор. Нет, не голос майора, но несколько архаичное построение фраз, маннеризм. Словно ожил диалог одного из бесчисленных романов об Индии и Малайе, в котором наивный адвокат пьет чай с очаровательной девушкой, только что приплывшей из Англии, шокируя тем самым остальных членов клуба.
  Майор, похоже, читал эти романы. Но его вид не оставлял сомнений в том, что он стремится к чему-то гораздо большему, чем чашка чая и шоколадное пирожное. Лично я читал на его лице: «Давай потрахаемся, милашка».
  Он вновь повернулся ко мне.
  — Скажите, мистер Апшоу, вы и впрямь думаете, что моя страна готова к демократическому правлению?
  — Я не уверен, готова ли к этому любая другая страна, за исключением Швейцарии.
  — Мне действительно любопытно, знаете ли. Вы не похожи на человека, который стал бы рекламировать кандидата, продавать его, как автомобиль или определенную марку сигарет. Насколько я знаю Даффи, столь топорные методы не в его духе. Чем занимается организатор предвыборной кампании? Честное слово я спрашиваю вас об этом из чистого любопытства.
  — Вам нужно спросить об этом у мистера Шартелля, — ответил я. — Политика по его части. Я лишь писатель… бумагомарака.
  — Я уверен, что вы себя недооцениваете. Но я обязательно задам ему этот вопрос. Может быть, вы пообедаете со мной в Убондо на этой неделе… В пятницу?
  — Будем рады. Я передам Шартеллю ваше приглашение.
  — Хорошо. И вы, разумеется, составите нам компанию, мисс Кидд?
  — С удовольствием, — без малейшего промедления ответила Анна.
  — Прекрасно. — Майор поднялся. — Тогда, до пятницы.
  — До пятницы, — я чуть привстал.
  Он коротко поклонился и ушел. Высокий и стройный.
  — Он не настоящий, — я покачал головой. — Его вырезали из старого номера «Космополита» и перенесли в Африку.
  — Еще какой настоящий, — возразила Анна. — И чем скорее вы убедитесь в этом, тем лучше.
  * * *
  Обед в отеле «Принц Альберт» не удался. Мясо принесли жилистое, жареный картофель подгорел, в салат перелили растительного масла. Я почти ничего не съел, отдав предпочтение кофе, сигаретам и бренди.
  Анна, наоборот, ела жадно. Вероятно, в Убондо кормили куда как хуже. Она слупила бифштекс, картофель, салат и даже отвратительную на вид брюссельскую капусту, которую я заказал только для нее.
  — Чем вас кормят в Корпусе мира? — спросил я. — Присылают концентраты?
  — Мы готовим сами. Покупаем мясо и консервы в местном супермаркете. Он там один. Ничего особенного. Простая британская пища.
  — Проще не придумаешь.
  — Я неплохо готовлю. Если вы будете хорошо себя вести, я приглашу вас на обед. Но продукты приносите с собой. У меня нет лишних денег.
  Постепенно мы втянулись в спор о мартини. Анна утверждала, что самый хороший коктейль получается из джина «Бифитер» и калифорнийского вермута «Трибуно». Я склонялся к мысли, что в сочетании с вермутом марка джина не имеет никакого значения. Мы сошлись во мнении, что американцы почти догнали немцев в гонке за звание самых непопулярных туристов, да и англичане отстают совсем ненамного. Выяснилось, что мы оба не любим кокосовые орехи, но по части анчоусов наши вкусы разошлись. Мы оба считали, что установка подслушивающих устройств недопустима, а в Джимми Хоффе не распознали прирожденного юмориста. По отношению к Богарту[20] нам не удалось прийти к единому выводу. Я сказал, что его вклад в искусство заключается в нескольких незабываемых сценах «Мальтийского сокола» и «Победы над дьяволом». Она спросила, а как же «Африканская королева», и я ответил, что перед съемками ему следовало подновить коронки на зубах и хотя бы в одном или двух эпизодах вытаскивать большие пальцы из-за пояса. Перебрали мы многих других: Дина Раска, Уолтера Кронкайта, Сонни Листона и так далее, но добрые слова нашлись далеко не для всех. Со знаменитостей разговор перекинулся на войну.
  — Вы служили в армии? — спросила Анна.
  — Недолго. В Корее. 45-ая дивизия.
  — Вас ранило?
  — Легко.
  — Давно вы живете в Лондоне?
  — Давно. Уже десять лет.
  — Вы не выглядите таким старым.
  — А я и не чувствую себя стариком. Родился я в тридцать втором, в год, когда мой папаша с большой прибылью продал соевые бобы. Первый и второй классы я осилил за один год, в шестнадцать поступил в университет, в восемнадцать, в 1950, попал в армию. Получил диплом в 1953 и сразу же начал работать в газете. Мне сказали, что я очень умный, и отправили в Европу. Я стал их первым зарубежным корреспондентом. В 1955 году.
  — А что потом?
  — Пришел октябрь 1956, выборы в Штатах, Суэц и Венгрия. Я выбрал Венгрию, редакция же хотела знать, как реагирует Европа на ход предвыборной кампании. Мы расстались. Я поехал в Англию, поступил к Даффи, женился, развелся семь лет спустя.
  — Почему?
  — Наверное, я был плохим мужем.
  — А она — хорошей женой?
  — Мы оба поняли, что не подходим друг другу.
  Анна выводила кофейной ложечкой какие-то узоры на скатерти.
  — Я уже сказала, что не испытывала ничего подобного. По отношению к мужчине.
  — Я помню.
  — Мне даже страшно. Знаете, что мы с вами делали?
  — Когда?
  — Когда говорили о всякой всячине, что нам нравится, а что — нет. Мы ухаживали друг за другом.
  — Пожалуй, что так.
  Она посмотрела на меня.
  — Я влюбилась в вас, Питер.
  — Я знаю.
  — Это хорошо?
  — Думаю, что да.
  — И что мы будем делать?
  — Не знаю. Попытаемся любить друг друга. Для меня это внове. Ни разу не пробовал.
  — Правда?
  — Правда.
  — Я собираюсь любить тебя сильно-сильно.
  — Хорошо.
  — Я хочу остаться с тобой на эту ночь.
  — Отлично.
  — Ты тоже хочешь этого, так?
  — Да, но мне казалось, что предложение должно исходить от меня.
  — У нас мало времени. Я — Испорченная девица?
  — Отнюдь.
  — Нам могут принести шампанское в номер?
  — Конечно, — я подозвал официанта и достаточно быстро втолковал ему, чего нам хочется. Кроме шампанского я заказал бутылку «Мартеля».
  — Посидим здесь, пока они выполнят заказ. Я не хочу, чтобы нам мешали.
  — Мне придется уехать рано, около пяти утра, — Анна прикусила губу и покачала головой. — Все произошло так быстро, — она наклонилась ко мне, ее глаза переполняла мольба. — Я не ошиблась, Питер?
  — Нет.
  — Мы поступаем правильно, мы оба?
  — Да, правильно, но как и почему это произошло с нами, сейчас я объяснить не могу. Пока я не собираюсь думать об этом. Я хочу насладиться случившимся. Я рад, что влюбился в тебя. Я чувствую себя рыцарем-романтиком. Я рад, что мы поднимемся наверх и будем пить шампанское и любить друг друга. Полагаю, я чертовски счастлив и это очень необычайное чувство.
  Анна улыбнулась.
  — Это хорошо. Мне нравится. Теперь я знаю, что все правильно.
  — Вот и отлично.
  Мы встали из-за стола, и я взял ее за руку. Мы прошли к лифту, поднялись в мой номер. Шампанское и бренди уже принесли. Шампанское оказалось не слишком хорошим, но холодным, и мы пили его, не отрывая глаз друг от друга.
  Осушив бокал, Анна вновь улыбнулась.
  — Питер, пожалуйста, будь нежен со мной.
  Мы легли на прохладные простыни, и я был нежен, и случилось то, что должно было случиться, и мы унеслись туда, где плюшевые медвежата справляют свои праздники, а затем неспешно вернулись назад, и я поцеловал ее и легонько провел рукой по ее лицу, коснувшись бровей, глаз, носа, губ и подбородка.
  — Как я? — спросила она.
  — Ты — само совершенство.
  — И ты тоже.
  Я закурил и какое-то время лежал, глядя в потолок отеля, построенного в сердце Африки, а головка девушки, в которую я так внезапно влюбился, покоилась на моем плече.
  Жизнь сразу стала не такой уж плохой. Я задумался было, почему мне так повезло, но моя любимая повернулась ко мне, и поэтому я затушил сигарету…
  Глава 9
  От Барканду до Убондо девяносто девять миль петляющего, забитого транспортом шоссе. Асфальт с многочисленными заплатами плавился под жарким солнцем. На открытых участках, там, где вырубили тропические леса, вдали мерцали миражи. Вдоль обочин ржавели остовы грузовиков и легковушек, водители которых не вписались в последней поворот. Металлолом, похоже, в Альбертии не собирали.
  Дорога из Барканду ведет на север, к Сахаре, и если ехать по ней достаточно долго, пока асфальт не уступит место красному латериту, а затем латерит не сменится пылью и песком, то можно добраться до Тимбукту. Но это длинный путь, и редко кто проходит его до конца.
  Путешествуют по местным шоссе главным образом в фургонах-грузовиках. Правая дверца кабины всегда полуоткрыта, чтобы водитель, высунувшись, мог лучше видеть дорогу, а при случае быстрее спрыгнуть в кювет. Водители гоняют фургоны из Барканду в Убонго и обратно, иногда покрывая по шестьсот миль в день, перевозя людей, кур, коз, яростно торгуясь из-за платы за проезд. Ездят они быстро, правила движения если и знают, то смутно. Обгон воспринимают как личное оскорбление.
  Шартелль развалился на заднем сиденье, надвинув черную шляпу на лоб, с длинной сигарой, заменившей крепкие дешевые сигареты. В свежевыглаженном костюме, в застегнутой на все пуговицы, кроме верхней, жилетке, красно-черном галстуке и белой рубашке. Ноги его, в черных туфлях, лежали на деревянном столике, откидывающемся со спинки переднего сиденья.
  В вестибюле отеля он оглядел меня с головы до ног, выразил надежду, что день будет хорошим, и спросил, не хочу ли я кофе. Мы выпили кофе в ресторане, за столиком с видом на бухту.
  — Какая бухта, — в очередной раз повторил Шартелль, после того как заказал яичницу с ветчиной.
  Анна уехала в пять утра. Я смотрел, как она одевалась. Потом сидела перед зеркалом и причесывалась. Мы оба улыбались. И молчали, понимая, что время для разговоров прийдет позже. Я чувствовал, что времени нам хватит на все.
  Она подошла к кровати и села рядом. Положила руку мне на голову, потрепала волосы.
  — Я должна идти.
  — Я знаю.
  — Ты позвонишь?
  — Я позвоню сегодня вечером.
  Я поцеловал ее, она встала, пересекла комнату, открыла дверь и скрылась за ней, не оглянувшись. А я лежал, курил и прислушивался к незнакомым чувствам, бурлящим внутри. А когда взошло солнце, я поднялся, принял душ, и спустился в вестибюль на встречу с Шартеллем.
  — Знаете, где я вчера побывал? — Шартелль выпустил струю дыма.
  — Нет.
  — Я засвидетельствовал свое почтение генеральному консулу.
  — Я же ездил с вами. Его не оказалось на месте.
  — Нет, после этого. Даже после беседы со старичком-англичанином в Управлении переписи.
  — То есть вы вновь поехали туда?
  — В Барканду несколько консульств.
  — И какое же вы выбрали?
  — Естественно израильское.
  — Клинт, я не собираюсь вытягивать из вас каждое слово. Итак, вы решили пообщаться с генеральным консулом Израиля. Почему?
  — Я рассуждал так: если я попадаю в незнакомый город в чужой стране и хочу разобраться в том, что происходит, к кому мне обратиться? Разумеется, к послу Израиля, а если посла нет, то к генеральному консулу.
  — И о чем вы говорили?
  — О родственниках, юноша, о родственниках.
  — Чьих?
  — Его и моих. У меня есть родственники в Израиле, а у этого старикана из консульства — в Кливленде, и я с ними, кажется, знаком. Горячие сторонники демократической партии. То есть я сразу стал его земляком.
  — Откуда у вас родственники в Израиле?
  — Троюродные братья по линии отца. Во мне одна шестнадцатая еврейской крови.
  — Я думал, что фамилия Шартелль французского происхождения.
  — Совершенно верно, но чуть-чуть еврейско-французского. Так, во всяком случае, говорил мне отец.
  — Ясно. И что поведал вам израильский генеральный консул?
  — Ну, он уже слышал о «Ренесслейре». Он сказал, что четверо бравых молодцов прилетели в Барканду три дня назад и тут же самолетом отбыли на север.
  — Фамилий он не упоминал?
  — Нет. Но отметил, что они открыли счет в филиале банка «Барклей» на шестизначную сумму в фунтах. Двое из них — негры, естественно, американские, двое — белые.
  — Через Лондон мы можем установить, кто они?
  Шартелль кивнул.
  — Полагаю, Поросенку это по силам.
  — Он сказал что-нибудь еще?
  — Ну, он поклялся, что откажется от своих слов, но его правительство опасается, что англичане уходят слишком быстро. Он считает, что начнутся беспорядки, особенно если выборы окончатся «базаром» без явного победителя или хотя бы сильной коалиции. Он также не предполагал дожить до таких дней, когда ему придется признать, что англичане слишком быстро уходят из колонии. Но в Альбертии это произошло.
  — Любопытное признание, — кивнул я.
  — Вы, часом, не встречались здесь с Мартином Борманом?
  — С кем?
  — Мартином Борманом. Ну как же, сподвижник Гитлера, который удрал из бункера буквально перед тем, как русские вошли в Берлин.
  — Нет, я его не встречал. Во всяком случае в последнее время.
  — Если встретите, дайте знать генеральному консулу Израиля, хорошо? Он здесь уже три года и полагает, что сможет вернуться в Тель-Авив, если поймает Бормана или какого-то другого нациста, все еще находящегося на свободе. Он просил нас поглядывать вокруг.
  — Обязательно.
  — Знаете, где я еще побывал?
  — Нет, но уверен, что не останусь в неведении.
  — Выпив чашку чая с израильским консулом, я забрел на базар, где сидят эти толстые кумушки в разноцветных одеяниях.
  — И что вы там выяснили?
  — Я купил несколько бритвенных лезвий у одной, пару сигар — у другой. Немного поторговался, рассказал пару анекдотов. Словом, повеселил их. Очень милые тетушки. Чуть полноватые, но приветливые.
  — Понятно, — кивнул я.
  — Потом мы коснулись выборов. Как они заспорили! Одна была за вождя Акомоло, другая за старика Альхейджи, третья за того, что с востока… э…
  — Доктора Колого, — подсказал я.
  — Доктор, адвокат, вождь-торговец, — Шартелль покачал головой. — Как бы не запутаться.
  — И каково общее впечатление?
  — Общее впечатление, юноша, состоит в том, что им абсолютно безразлично, кто победит. Они, эти толстые кумушки, уверены в продажности кандидатов и считают, что те хотят лишь побыстрее набить карман.
  — Мы должны обратить это обстоятельство в нашу пользу.
  — Вчера, как вы помните, я высказал мысль о том, что мы должны убить одним выстрелом двух зайцев, хотя и не смог предложить конкретного плана действий.
  — Припоминаю.
  — Так вот, прошлой ночью меня осенило. Идея недурна, но ее реализация обойдется в кругленькую сумму, а успех будет зависеть от продажности одних и преданности других. Как, впрочем, и любая другая политическая компания. И мне понадобится писатель с богатым воображением.
  — В смысле?
  — Помнится, был репортер, который писал для двух газет, утренней и вечерней, вроде бы враждовавших друг с другом, но принадлежащих одному издателю.
  — И что?
  — Так вот, этот парень встает рано утром, садится за машинку и отстукивает передовицу, разносящую в пух и прах ФДР[21] и Гарри Гопкинса и всех сторонников «Нового курса». Это для дневной газеты. Потом он идет в бар, пропускает пару стопочек, возвращается и отстукивает другую передовицу, на этот раз превозносящую миссис Рузвельт, Джимми, Джона, ФДР младшего и обрушивающую громы и молнии на их врагов. Вот это качество я называю универсальностью.
  — Интересно, какую же передовицу он писал от души?
  — Шартелль сбил шляпу на затылок, изумленно уставился на меня.
  — Обе, юноша, обе. Разве могло быть иначе?
  Я вздохнул.
  — Вы правы, Клинт. Не могло.
  — Так вот, полагаю, вам придется писать в том же духе.
  — Я в полном вашем распоряжении. Осталось только вставить в машинку чистый лист. Как скажете, так и напечатаю. И за тех, и за других.
  Уильям сбавил скорость и повернулся к нам.
  — Господин хочет пива?
  — Пива? — переспросил я.
  — Да, са, мы всегда останавливаемся на полпути к Убондо.
  — Я никогда не возражал против утренней кружки пива, — заметил Шартелль. — Давай остановимся.
  — Чудесно, — кивнул я.
  Мы подъехали к обмазанному белой глиной одноэтажному сараю. Тут же была и бензозаправка. В зале вокруг низких столиков стояли кресла с широкими подлокотниками. Над стойкой бара лениво кружились лопасти вентилятора. Судя по вывеске над входной дверью, заведение называлось «Колония». Мы сели за один из столиков. Подошел мужчина и спросил, что мы будем пить. По акценту чувствовалось, что он не из англичан.
  — Три пива, — ответил Шартелль. — Хорошего и холодного.
  — Хорошего и холодного, — кивнул мужчина, вернулся к стойке, откупорил три бутылки баварского пива, поставил их на поднос вместе со стаканами, которые достал из холодильника, и принес нам.
  — Хорошее и холодное, господа, — бутылки и стаканы перекочевали с подноса на стол. — С вас двенадцать шиллингов и шесть пенсов.
  Я дал ему фунт.
  — Вы американец, не так ли? — спросил Шартелль.
  Мужчина посмотрел на него.
  — Я жил там какое-то время.
  — Где именно?
  — В разных местах.
  — В Питтсбурге?
  — В том числе.
  — Вы тут хозяин?
  Мужчина огляделся, чуть улыбнулся.
  — Нет. Я не хозяин. Просто помогаю приятелю, — он ждал следующих вопросов, не очень высокий, в пять футов семь дюймов роста, худощавый, гибкий, с загорелым лицом, коротко стрижеными волосами, уже тронутыми сединой на висках. Походкой он очень напоминал Шартелля.
  — Моя фамилия — Шартелль, а это — Апшоу.
  — Меня зовут Майк.
  — Вы здесь давно?
  — Нет. Я тут проездом.
  — И помогаете приятелю.
  — Совершенно верно. Приятелю.
  Шартелль налил себе пива. Майк терпеливо стоял рядом, с подносом в руках.
  — Мы не встречались раньше, Майк? — спросил Шартелль, обращаясь к стакану с пивом. — Лет двадцать назад?
  — В жизни доводится встречаться со многими, но вас я не помню, — он положил купюру в карман и отсчитал мне сдачу. — Что-нибудь еще?
  Я покачал головой, и мужчина, которого звали Майк, вновь занял место за стойкой и углубился в лондонскую «Таймс».
  Уильям выпил пиво прямо из бутылки, удовлетворенно рыгнул и ушел к двум альбертийцам, обслуживающим бензозаправку. Шартелль и я неспеша допили пиво. Когда мы встали, Майк не попрощался с нами. Даже не оторвал глаз от газеты.
  — Знаете, Пити, я думаю, что встречался с этим парнем, — Шартелль расположился на заднем сиденье в своей излюбленной позе. — И, похоже, он тоже узнал меня.
  — Мне так не показалось.
  — Во Франции, во время войны… Он был помоложе.
  — Как и вы.
  — Тот парень говорил по-французски. Хорошо говорил, словно родился там.
  — Вы уверены, что это один и тот же человек?
  — Я-то уверен, но раз он это отрицает, значит, на то есть чертовски серьезная причина. В чем она состоит, не мое дело, поэтому я отстал от него.
  Машина вырулила на шоссе. Грузовиков стало поменьше. Я поглядывал на тропический лес и удивлялся отсутствию животных.
  — А где животные, Уильям?
  — Животные, са?
  — Мартышки, слоны, львы, бабуины.
  — Животных нет, са. Только козы.
  — Я имею в виду диких животных.
  — Нет диких животных, господин. Их давно съели. Мы их съели! — и он засмеялся.
  — Никогда не думал, что попаду в Африку и не увижу никакой живности, — подал голос Шартелль. — Черт, да в Канзасе ее куда больше.
  — Может, в Канзасе меньше голодных. Кстати, раз уж мы вспомнили о голоде, нас пригласили к вождю Акомоло на ленч или просто на деловое совещание?
  — Как я понял, на ленч. Будут наиболее влиятельные его стороны. Так сказать генеральный штаб. Я собираюсь главным образом слушать, но если уж мне придется выступать, прошу ничему не удивляться. И будьте готовы в любой момент поддержать меня, если понадобится, цифрами.
  — Цифрами?
  — По ходу вы сообразите, что к чему. Я буду поправлять вас, на фунт здесь, на шиллинг там, чтобы ваши расчеты казались более убедительными. В какой-то момент мы с вами можем даже поспорить.
  — Другими словами, вы хотите, чтобы я возражал вам?
  Шартелль вновь надвинул шляпу на глаза, устроился поудобнее.
  — Пити, вот это мне в вас и нравится. Вы не задаете глупых вопросов и самостоятельно не хотите принимать никаких решений. Продолжайте в том же духе, и мы станем близкими друзьями.
  — Между прочим, вчера вечером я познакомился с одним армейским майором. Он пригласил нас на обед. В пятницу. Я обещал, что мы оба прийдем.
  — Правильно сделали. Принимайте все приглашения. Возможно, и нам придется принимать гостей. Устроим пару вечеринок. К сожалению, это входит в наши обязанности.
  Шартелль заснул под своей шляпой, а я откинулся на сиденье и, закрыв глаза, думал об Анне.
  Глава 10
  Чтобы попасть в Убондо, нужно свернуть с шоссе на четырехполосную бетонку, называемую Джеллико Драйв. Дорога все время поднимается в гору, а с гребня открывается панорама одного из самых больших городов черной Африки. Миллион людей населяет море маленьких, крытых железом домишек, и лишь один небоскреб, белый, как соляная колонна, вздымается в небо среди ржавых крыш — двадцатитрехэтажное здание «Какао Маркетинг Боард».
  Убондо расположен в долине, и река Земровин рассекает его надвое, катя свои воды на запад, к океану.
  Земровин не служит границей, отделяющей богатые кварталы от бедных. Бедняки живут на обоих берегах, и лачуги мирно соседствуют с добротными домами на кривых улочках. Тридцать лет назад Убондо получил прямую как стрела главную улицу. Пьяный ирландец по фамилии Диггинс, усевшись за руль бульдозера, прорезал город насквозь, сметая все на своем пути. Восстанавливать разрушенное не стали, но построили дорогу там, где прошел бульдозер. В честь ирландца улицу назвали Диггинс Роуд. Он оставался в Африке до самой смерти, народив бесчисленное количество детей от пяти жен.
  На гребне горы я разбудил Шартелля, и тот восхищенно покачал головой.
  — Да, юноша, вот это я называю Африкой. Посмотри-ка на всю эту нищету. Незабываемое зрелище.
  — Я никогда не считал нищету чем-то незабываемым.
  — Караваны доходили сюда?
  — Нет. Они останавливались миль на пятьсот севернее.
  — А я представляю себе такой вот караван, переваливающий через холм, жующие верблюды, колокольчики, позвякивающие на их шеях, сидящие между горбами арабы с длинноствольными ружьями.
  — Ну и ассоциации у вас, Шартелль.
  — Пити, это же Африка. Я увлекаюсь Африкой с шести лет. Я читал Манго Парка и Стэнли, и Ливингстона, и Ричарда Халлебуртона, и Хемингуэя, и Озу Джонсон и ее мужа. Как же его… а, Мартина. Помните рассказ, который они написали о жирафах? Они назвали его «Существо, о котором позабыл Бог». Потрясающий рассказ. Будь я писателем, я бы писал только такие рассказы.
  Мимо широкой протоки, где женщины стирали белье, мы въехали в город. Стало больше коз и кур. Торопливо шагали люди. Уильям окликал некоторых, махал им рукой. Владельцы лавочек выкладывали товар вдоль узкой проезжей части: одежду, сигареты, нюхательный табак, гвозди, молотки, кастрюли, сковородки. Каждая лавочка занимала не более шести футов, ставни, закрывающиеся на ночь, служили витриной.
  Мы проехали банк, парикмахерскую, химическую чистку, находящуюся, как мне показалось, на грани банкротства. В читальне не было ни души, зато соседний бар не жаловался на недостаток посетителей. Далее расположился ресторан «Вест Энд» и одинокая лачуга с вывеской на закрытой двери: «Королевское общество охраны животных от жестокого обращения».
  Мы затормозили у знака «стоп». Регулировщица в белой блузке, синей фуражке, черной юбке, туфлях того же цвета и белоснежных перчатках с грацией танцовщицы руководила движением транспорта. Размеренному ритму плавных взмахов ее рук не хватало только барабанного сопровождения.
  Чуть ли не над каждой лавочкой висел динамик «Радио Альбертии». Льющаяся из них музыка перемежалась криками, смехом. Шум стоял невообразимый.
  Едва ли кто мог назвать Убондо спящей африканской глубинкой. Составляющие его тридцать квадратных миль лачуг кипели жизнью, не испытывая ни малейшего желания улучшить условия своего существования.
  Шартелль наклонялся вперед, выглядывал из окон, оглядывался назад. Новая сигара торчала у него изо рта, шляпу он сдвинул на затылок.
  — Клянусь Богом, Пити, я чувствую, мне здесь понравится. Да, красиво и отвратительно.
  Уильям повернул налево. Вдоль одной стороны улицы тянулись железнодорожные рельсы, с другой находился ипподром.
  — Это ипподром, са, — пояснил Уильям. — По субботам здесь скачки.
  Около деревянных трибун выстроились маленькие будочки, вероятно, в них принимались ставки. Небольшая, чуть поднятая над землей площадка под железной крышей очень напоминала эстраду, где по воскресеньям мог бы играть оркестр.
  Еще один поворот налево — и мы въехали в более состоятельный район Убондо. Дома отгородились от дороги лужайками, некоторые заросли сорняками, большинство зеленело свежескошенной травой. На подъездной дорожке к двухэтажному особняку сидела старуха, разложив товар на деревянном ящике.
  Уильям помахал ей рукой, и та улыбнулась в ответ беззубым ртом.
  — Это мадам Кринку. Ее сын — министр транспорта.
  — Ее сын?
  — Да, са. Это его дом. Очень хороший.
  — Похоже, она зарабатывает много денег? — спросил Шартелль.
  — Она зарабатывает очень много, — Уильям хихикнул. — Она продает сигареты и орехи колы. Ее доход — два-три шиллинга в день.
  — Это много, — согласился Шартелль.
  Дорога — двухполосная лента асфальта — извивалась среди широких лужков с цветочными клумбами. За каждым из домов с раскрытыми настежь по случаю жары окнами и дверями виднелись бетонные кабинки. Шартелль поинтересовался у Уильяма об их назначении.
  — Жилье, са.
  — Для слуг?
  — Да, са.
  — Чертовы бараки, — пробурчал Шартелль.
  После очередного изгиба дороги Уильям помахал рукой нескольким альбертийцам, и те опрометью бросились к дому. Уильям снова хихикнул и свернул на подъездную дорожку, похожую на вывернутый вопросительный знак, выложенный на лужайке площадью в добрый акр, и мы подкатили к штаб-квартире «Даффи, Даунер и Тимз, лтд».
  Пятеро альбертийцев ждали нас на парадном крыльце. Как только Уильям затормозил и машина остановилась, они бросились к нам с криками: «Добро пожаловать, добро пожаловать, господа». Когда мы с Шартеллем вышли из машины, Уильям представил нам слуг.
  — Это Самоэль, повар. Чарльз, стюарт, — он указал на подростка лет четырнадцати-пятнадцати. — Это Маленький Мальчик.
  — Привет, Маленький Мальчик, — поздоровался с ним Шартелль. Тот просиял.
  — Это Оджо, садовник. Он не понимает по-английски. За него говорит Самоэль, — Оджо улыбался. В рваных рубашке и шортах цвета хаки, низкорослый, широкоплечий, с кривыми ногами и татуировкой на лице. Мы улыбнулись в ответ.
  — А это Сайлекс, ночной сторож, — во всяком случае, мне послышалось «Сайлекс».
  — Рад с вами познакомиться, господа, — Сайлекс чуть поклонился.
  — Днем он учится в университете, — пояснил Уильям.
  — А ночами повторяет пройденное, — добавил Шартелль.
  Повар, стюард и Маленький Мальчик вынимали из багажника наши чемоданы. Уильям руководил.
  Мы с Шартеллем осмотрели дом. Нам он понравился. С крыльца складывающиеся двери открывались в гостиную. Кладовка и кухня примыкали к столовой. Правый коридорчик вел к спальне и ванной. В доме было еще две спальни, поменьше, тоже с ванной, побольше — с отдельным входом.
  — Где вы расположитесь? — спросил я Шартелля.
  — Мне без разницы.
  — Тогда я возьму ту, что с отдельным входом.
  Шартелль усмехнулся, но промолчал. Я объяснил Маленькому Мальчику и Чарльзу, куда отнести чемоданы.
  — Господа хотят кушать? — спросил Самоэль.
  — Нет, — ответил я. — Мы поедим у вождя Акомоло. После Даунера остался джин?
  — Да, са. Джин и тоник, са?
  Я взглянул на Шартеля. Тот кивнул.
  — Джин и тоник, — повторил я.
  По безликости гостиная могла соперничать с номером второразрядного мотеля где-нибудь в Арканзасе. Книжные полки без книг отделяли ее от столовой. Квадратные подушки на кушетке служили и сиденьями, и спинкой. Четыре стула, письменный стол с еще одним стулом, шестигранные низкие столики, встроенная в стену книжная полка, также пустая. Пол, застеленный светло-коричневым ковром.
  Сайлекс исчез из виду, но Оджо, садовник, подстригал лужок мачете.
  — Вот с этим надо кончать, — процедил Шартелль и позвал Уильяма.
  — Са? — спросил тот.
  — В Убондо есть скобяной магазин?
  — Скобяной, са?
  — Магазин, где продают, ну, ты знаешь, сенокосилки?
  Радостная улыбка понимания осветила лицо Уильяма.
  — Да, са.
  — Сколько они стоят?
  — Очень дорого, са. Десять, одиннадцать, двенадцать фунтов.
  — Дайте ему деньги, Пит.
  Я уже достал бумажник. И отсчитал Уильяму три купюры по пять фунтов.
  — А теперь поезжай в Убондо и привези сюда эту чертову сенокосилку.
  — Какую хочет господин?
  — Спроси главного садовника, Оджо. Я не разбираюсь в сенокосилках.
  Из кухни появился Самоэль с подносом в руках. Он принес джин, две бутылки тоника, ведерко со льдом, щипцы и бокалы. Сначала он подошел ко мне и стоял, низко согнувшись, пока я наполнял бокал. Затем отнес поднос Шартеллю.
  — Мы покупаем сенокосилку для Оджо, — просветил я Самоэля.
  — Очень хорошо, са, — улыбнулся тот.
  Я отпил джина с тоником.
  — Вы приняли очень правильное решение, Шартелль, — добавил я, когда Самоэль ушел.
  — Еще бы, — хмыкнул тот, развалившись в кресле, с сигарой в одной руке и полным бокалом в другой.
  Маленький Мальчик выскочил из спальни с охапкой грязных рубашек, носков, белья. Пробегая мимо нас, он хихикнул.
  — У вас когда-нибудь было шесть слуг, Пити? — спросил Шартелль.
  — Нет.
  — Можно, конечно, привыкнуть и к такому окружению. Слуги будут приносить виски и джин, готовить обед, водить машину, следить за детьми, косить траву на лужайке, убирать дом, подавать чай ровно в половине шестого пополудни. Всю взрослую жизнь я переезжаю из отеля в отель, где полно обслуги, но впервые, юноша, шесть человек готовы исполнить любое мое желание.
  — Мы начинаем понимать, что такое роскошь.
  — По правде говоря, мне как-то не по себе. Вы-то, наверное, думаете, что благодаря моему превосходному южному образованию я привык к работящим и покорным неграм, приходяшим в большой дом на холме за рождественским подарком.
  — Нет, Шартелль. С этой шляпой, сигарой, в этом костюме я скорее представляю вас верхом на жеребце, объезжающим хлопковые поля и прислушивающимся к счастливым голосам сборщиков урожая, поющих веселые песни.
  — Юноша, вы несете чушь.
  — А потом, когда работа закончена и негр-дворецкий с посеребреными сединой волосами подал вам обед в старинном особняке с белыми колоннами, вы садитесь в «ХК-Е» и мчитесь в Шартелль-Сити, выпить виски и перекинуться в карты с друзьями. Весь Шартелль-Сити, разумеется, — лишь два магазина, бордель, да хлопкоочистительный заводик, но его назвали в честь вашего прапрадедушки…
  — Уважения, юноша, вам недостает уважения к порядочным людям. Я только хотел сказать, что могу понять человека, который прельщается этим тропическим раем и остается здесь, тем более что на родине его ждет квартира с одной спальней или домик в Билейр Хейтс или в Эджемер Парк.
  — Но, — продолжал Шартелль, — должен признать, что мне в таком окружении крайне неуютно, поэтому я намерен возложить на вас руководство этим дружным коллективом. Я уверен, что вы не только справитесь с составлением меню, но и не откажете этим прекрасным людям в дельном совете, если они прийдут к вам со своими горестями, будете ухаживать за ними в час болезни — словом, сделаете все, чтобы обитатели этого дома жили душа в душу.
  — Нет, Шартелль, так не пойдет. Я буду носить ваш портфель, смешивать вам коктейли, точить карандаши. Я готов смеяться над вашими шутками и повторять как попугай: «Совершенно верно, Клинт», — но домоуправительница из меня не получится.
  Шартелль вздохнул и потянулся.
  — Я не люблю пить до полудня, Пити, но сегодня джин и тоник творят чудеса. Не хотите ли выпить еще по бокалу?
  — Почему бы и нет?
  — Как нам кого-нибудь позвать? Просто крикнуть?
  — Звонков, похоже, тут нет.
  — Как зовут этого костлявого парня, стюарда?
  — Самоэль.
  — Это повар. Другого?
  — Чарльз.
  — Почему бы вам не кликнуть его, и мы посмотрим, прибежит ли он?
  — Я чувствую себя круглым идиотом.
  — Пожалуй, я попробую, — решился Шартелль. — Чарльз.
  — Вы зовете меня или стюарда? Думаю, надо бы погромче.
  — Чарльз! — проревел Шартелль.
  — Са! — тут же донеслось в ответ, и несколькими мгновениями спустя в гостиную влетел стюард.
  — Еще джин с тоником для доброго господина, Чарльз.
  — Да, са!
  Вновь каждый из нас смешал джин с тоником на подносе, который держал перед нами Чарльз.
  — Сколько мы платим этим людям? — спросил Шартелль.
  — Я выудил из кармана бумажник.
  — Не помню. Даунер оставил мне список. Мы платим им раз в месяц, — я достал листок Даунера и развернул его. — Давайте посмотрим… Сорок фунтов в месяц.
  — Как они делятся?
  — Самоэль получает двенадцать фунтов, Уильям — одиннадцать, Чарльз, стюард — десять. Маленький Мальчик — четыре, Оджо и Сайлекс — по шесть каждый.
  — Боже милосердный.
  — Ежемесячные четыре фунта Маленького Мальчика дают сорок восемь фунтов в год, примерно на двадцать фунтов больше годового дохода средней альбертийской семьи.
  — Хватит. Оставьте эти печальные цифры при себе. Думаю, до отъезда им перепадет от нас несколько лишних фунтов.
  — Просто беда с этими американцами, — я довольно удачно воспроизвел интонации Даффи. — Приезжают и первым делом начинают портить туземцев.
  — Мы испортим их за деньги Даффи, — усмехнулся Шартелль. — Скажем, что потратили их на прием гостей. Только от мысли об этом у меня поднимается настроение.
  Зазвонил телефон. Я подошел к письменному столу и снял трубку.
  — Мистера Шартелля или мистера Апшоу, — мужчина говорил с английским акцентом.
  — Мистер Апшоу слушает.
  — Мистер Апшоу, это Йан Дункан. Я личный адъютант его превосходительства, сэра Чарльза Блэкуэлдера. Его превосходительство с удовольствием приняли бы вас в своей резиденции завтра утром. Вам это удобно?
  — Нет возражений.
  — Прекрасно. Тогда в десять часов.
  — Хорошо.
  — Мы пришлем за вами машину.
  — Благодарю.
  — Ждем вас завтра. До свидания.
  Я попрощался и положил трубку.
  — Звонил адъютант его превосходительства сэра Чарльза Блэкуэлдера, губернатора Западной Альбертии, представителя ее величества королевы.
  — И?
  — Он хотел бы встретиться с нами в десять утра. Я согласился. Вы сами слышали.
  — Что вам известно о сэре Чарльзе?
  — Он уже семь лет губернатор провинции. Может, и больше. Его карьера в Альбертии началась в тридцатых годах. Пользуется репутацией хорошего администратора. Альбертийцы ничего против него не имеют, за исключением цвета кожи.
  — Но он в курсе события?
  — Думаю, что да.
  «Хамбер» с Уильямом за рулем и Оджо на заднем сиденье подкатил к крыльцу. Они вылезли и направились к багажнику, из которого торчали желтые рукояти косилки. Когда мы вышли на крыльцо, они уже поставили ее на гравий.
  — Очень хорошая косилка, са, — крикнул Уильям. — Мы выторговали ее за одиннадцать фунтов, четыре шиллинга и шесть пенсов.
  Я спустился с крыльца и оглядел косилку. Она ничем не отличалась от тех, что мне приходилось видеть раньше. Сам я уже давненько не подстригал газон. Звалась косилка «Биг Бой» и, судя по ярлыку, сработали ее в Толедо, штат Огайо.
  — Оджо просто счастлив, — Уильям достал кожаный кошелек и отдал мне сдачу. К тому времени все слуги, кроме Сайлекса, ночного сторожа, сгрудились вокруг косилки. «Очень хорошо, са», — прокомментировал Самюэль. Маленький Мальчик дотронулся до рукояти и тут же получил подзатыльник от Оджо. Оджо что-то спросил у Самюэля на незнакомом языке.
  — Оджо хочет знать, желаете вы или другой господин опробовать косилку, — перевел Самюэль.
  — Скажи ему, что мы благодарны за предложение, но отказываемся в его пользу, — ответил Шартелль.
  Самюэль на мгновение задумался, затем объяснил Оджо, что к чему. Тот просиял и переставил косилку на траву. Слуги последовали за ним, мы с Шартеллем наблюдали со ступенек. Оджо вытер ладони о шорты, взялся за рукояти, толкнул косилку вперед, примерно на фут. Траву она косила. Зрители одобрительно загудели. Оджо взглянул на Шартелля, и тот поощряюще махнул сигарой. На этот раз Оджо выкосил полосу в шесть футов, затем еще в шесть. Слуги разошлись, а Оджо продолжал самозабвенно косить траву: впервые в жизни он столкнулся с механизацией ручного труда.
  — Пожалуй, нам пора к Акомоло, — заметил Шартелль.
  Мы сели в машину, я еще раз взглянул на Оджо.
  — Может, купить ему корзину для сбора скошенной травы?
  Шартелль выпустил струю дыма.
  — Просто беда с вами, американцами. Вы хотите окончательно испортить туземцев.
  Глава 11
  Подворье Акомоло находилось в самом центре Убондо. Глиняная стена высотой в десять и длиной в 75 футов, явно нуждавшаяся в покраске, отделяла его от улицы. У кованых ворот стояли двое дюжих полицейских. По верху стены блестели в солнечных лучах разбитые пивные бутылки.
  Дом Акомоло возвышался над стеной, с флагштоком на крыше. С него свисал не национальный английский флаг, но сине-белое полотнище.
  — Что это за флаг, Уильям? — спросил я.
  — Партийный флаг, са. Национальные прогрессисты.
  — Ага.
  Уильям остановил машину у ворот. Полицейские подошли, заглянули в кабину.
  — Мистер Шартелль? Мистер Апшоу? — спросил один из них.
  — Совершенно верно, — кивнул Шартелль.
  Полицейские еще пристальнее вгляделись в нас, затем разрешили проехать. За воротами начинался большой, залитый бетоном двор. Мужчины, женщины и дети сидели, лежали, группами и поодиночке. Кое-кто продавал сигареты и орехи колы, разложенные на деревянных ящиках. Другие болтали с соседями. Матери кормили младенцев. Старик, свернувшись в клубок, лежал у стены. То ли он спал, то ли уже умер.
  — Друзья вождя Акомоло, — заметил Уильям. Всего во дворе толпилось человек семьдесят-семьдесят пять. — Он кормит их по вечерам.
  Трехэтажный подковообразный особняк расположился в глубине, с узкими окнами-бойницами в толстых стенах. Подъездная дорожка заворачивала за левое крыло дома. Там оказался еще один двор, огороженный той же высокой стеной и домиками слуг. У стены выстроились автомобили «кадиллак», «мерседес 300», «роллс-ройс», два совершенно одинаковых «олдсмобиля», «ягуар Марк А», «ягуар ХК-Е» с откинутым верхом и помятым слева передним бампером, «шевроле», «форды», «плимуты», «роверы» и даже один «фольксвагген».
  Уильям вклинился между «роллсом» и «вегой». Шартелль и я вылезли из кабины. К нам поспешил мужчина в развевающейся синей ordana. Уильям дернул меня за рукав.
  — У меня нет еды, господин.
  — Ты найдешь, где перекусить?
  — Меня могут накормить на кухне. Недорого.
  — Хорошо. Через два часа будь на месте. Я думаю, раньше мы не освободимся.
  Шартелль уже пожимал руку мужчине в ordana.
  — Пит, это доктор Диокаду. Он секретарь национальной прогрессивной партии.
  Доктор Диокаду, высокий, худощавый, чуть старше тридцати лет, с блестящими черными глазами и высоким лбом, нервно улыбался.
  — Я с нетерпением ждал встречи с вами, Шартелль.
  — Благодарю, — вежливо улыбнулся тот. — Мы не опоздали?
  — Нет-нет, Лидер хотел бы принять вас до…
  Он не договорил. Его прервал пронзительный, фальшивый звук, словно кто-то неумело дунул в трубу или корнет. Затем ударили барабаны. Доктор Диокаду нервно улыбнулся.
  — Прошу меня извинить. Едет Иль. Я должен приветствовать его. Возможно, вы захотите посмотреть. Традиция, знаете ли, и многие европейцы находят ее… занимательной.
  Шартелль и я согласно кивнули. Вновь протрубили в трубу или корнет и из-за угла появился человек, одетый в львиные шкуры, с маской на голове. Он размахивал палкой, с мотающимися на конце, как мне показалось, хвостами енота. Жуткая с виду маска была выдержана в красно-черно-зеленых тонах, с отвратительным ртом, без носа, с горящими красными глазами. Сверху к ней крепилась модель то ли эскадренного миноносца, то ли крейсера. Издали я не разобрал. Человек в маске махнул палкой в сторону находящихся во дворе альбертийцев, и те попятились назад, без тени улыбки на лице. А тот двинулся к нам. Теперь я видел, что на маске у него модель эскадренного миноносца, и даже прочел его имя: «Стоящий».
  — Кто это? — спросил я сжавшегося в комок Уильяма.
  — Колдун, — прошептал тот.
  Доктор Диокаду так и остался посреди двора, а колдун кричал и прыгал вокруг него, размахивая мохнатой палкой.
  — Он изгоняет злых духов перед приходом Иля, — пояснил Уильям.
  — Надо ж такое придумать, — Шартелль улыбался во весь рот.
  Снова взревела труба — на этот раз из-за угла выступили четверо мужчин в белом. Каждый нес по подносу с единственным орехом колы. Мужчины не обратили на доктора Диокаду ни малейшего внимания, а он, казалось, и не заметил их.
  — Они несут орехи колы от Иля — возможно Акомоло, — прошептал Уильям.
  Рев трубы на этот раз перешел в барабанный бой.
  — Говорящие барабаны, — добавил Уильям.
  — И о чем они говорят? — спросил Шартелль.
  — Они говорят о прибытии Иля.
  Из-за угла появился старик в ярко-синей ordana. Он нес золотой посох, длиной в восемь футов, украшенный на конце фигуркой птицы. При ходьбе он опирался на посох и что-то декламировал нараспев на незнакомом языке.
  — Он говорит, что идет Иль из Обахмы. Он говорит, что Иль велик и могущ, и все, кто увидит его…
  — Это лишь грубый перевод, — донеслось из-за моей спины. Я обернулся и увидел улыбающегося альбертийца в солнцезащитных очках. — Я Джимми Дженаро. Казначей партии.
  Шепотом я назвался и представил Шартелля.
  — Сейчас я вам все разъясню, — продолжал Дженаро. — Этот попрыгунчик — мелкая сошка, нечто среднее между колдуном и домашним шутом. Не спрашивайте меня, где он взял этот наряд или модель «Стоящего». Это атрибуты его колдовства. Четверо мужчин с орехами кола — из свиты Иля. Орехи, естественно, символ дружбы и верности. Пожилой гражданин с посохом — придворный герольд. Посох, между прочим, из чистого золота. Свидетельство власти Иля. Он — традиционный правитель, или король Обахмы. Герольд его славит. Если вы заметили, в каждой фразе барабаны подхватывают его интонацию, ритм, модуляцию голоса. Поэтому их называют говорящие барабаны. Я буду переводить фразу за фразой.
  — Люди этой земли, поклонитесь… Ибо тот, кто могуче всех, идет сюда… Падите ниц, ибо сын молнии, брат луны уже близко…
  Старик с посохом едва передвигал ноги. Нараспев произносил одно предложение и замолкал, давая выговориться барабанам. Вступала труба. Затем следовала новая фраза. Дженаро переводил.
  — Величественнее тех, кто вышел из земли Каш… Идет Арондо, сын Арондо и сын всех Арондо испокон веков… Он идет… Он близко… Падайте ниц, ибо велик его гнев, несравненна его мудрость… Он не знает равных… Доблесть его в бою никем не забыта… Числу его детей завидует весь мир.
  Старик остановился у дверей дома. Он ударил посохом о бетон и вознес хвалу своему господину. Из-за угла появился мальчик лет шести или семи, таща на плече раструб медного горна. Следом за ним — горнист. Старик все говорил. Показались двое мужчин с длинными барабанами, обтянутыми кожей, висящими на кожаных лямках на шее. Они шли медленно, прислушиваясь к голосу герольда. Едва тот заканчивал фразу, их руки начинали отбивать ритм.
  Люди молча внимали герольду. Доктор Диокаду так и застыл посреди двора. Четверка с подносами стояла рядом с герольдом.
  — Сейчас он появится, — прошептал Дженаро мне и Шартеллю.
  Из-за угла выползал автомобиль. Я услышал, как хмыкнул Шартелль. Автомобиль был удивительный. Сделанный по заказу «ласалль» модели 1939 года с откинутым верхом, белый как снег, с белыми же запасными колесами, закрепленными на передних крыльях.
  То был семиместный лимузин, но на заднем сиденье расположился лишь один мужчина в канотье. Глаза его прикрывали солнцезащитные очки, но смотрел он, похоже, прямо перед собой. Большое страусиное перо, воткнутое в канотье, чуть колыхалось от легкого ветерка.
  Как только машина и ее пассажир выкатились во двор, Уильям упал, прижавшись лицом к бетонному покрытию. Доктор Диокаду не столь поспешно, но тоже опустился на колени и прижался лбом к бетону.
  — Это входит в правила игры, друзья, — и Дженаро последовал примеру доктора Диокаду. Остальные давно уже распростерлись на бетоне. Шартелль помахал Илю сигарой и приподнял шляпу, как картежник в вестерне, повстречавший свою школьную учительницу. Я просто стоял.
  Машина остановилась, водитель выскочил из-за руля, с привычной быстротой распростерся на земле, поднялся, открыл дверцу. Иль снял очки, сунул их в складки просторного одеяния, позволил помочь ему выйти из машины. Доктор Диокаду встал и поспешил к Илю. Поднялся и Дженаро, но прочие альбертийцы, в том числе и Уильям, лежали не шевелясь.
  — Только рвешь штаны, — проворчал Дженаро, отряхивая пыль с колен светло-коричневых брюк. Одет он был в белую рубашку с желто-черным шарфом на шее, черный кашемировый пиджак и черные же замшевые туфли. Из нагрудного кармана пиджака выглядывал желто-черный платочек, сшитый из того же материала, что и шарф. Я заметил, что Шартелль и Дженаро ревниво приглядывались к нарядам друг друга.
  Иль пересекал двор. Обращался к одному альбертийцу, второму, третьему. Тот, с кем разговаривал Иль, приподнимался на руках, обратив к нему лицо, словно к солнцу. Ко лбу каждого Иль прикладывал шиллинг. Монеты прилипали к вспотевшей коже. Затем облагодетельствованный вновь приникал к бетону. Доктор Диокаду следовал за Илем, все с той же нервной улыбкой.
  Иль подошел к Уильяму, что-то сказал. Наш водитель приподнялся на руках, посмотрел на всемогущего, ответил. Иль вдавил шиллинг в лоб Уильяма и взглянул на нас. Он был невысок ростом, с круглой головой, в белоснежной, расшитой золотом ordana. Канотье с пером скрывало редеющие волосы. Он улыбнулся, продемонстрировал великолепные зубы. Не отрывая от нас глаз, что-то сказал доктору Диокаду, кивнул поклонившемуся Дженаро. Проходя мимо Шартелля, бросил взгляд направо, налево… и подмигнул. Затем направился к дому и исчез в дверях. Доктор Диокаду и свита не отставали от него ни на шаг.
  — Прошу меня извинить, но я не успел вас встретить, — подал голос Дженаро. — Меня задержал Лидер. Он хотел, чтобы мы поговорили до прихода Иля или после его отъезда. Теперь остается только второй вариант. Церемониал встречи занимает немало времени, так что не выпить ли нам пива?
  — Показывайте дорогу, мистер Дженаро, — согласился Шартелль.
  — Для вас просто Джимми. Я окончил университет Огайо.
  Шартелль улыбнулся.
  — Я заметил, что вы говорите, как уроженец этого штата.
  — Получил диплом организатора производства и научился играть в гольф, поверите мне или нет.
  — Мы вам верим.
  — Я лишь хочу оттенить свои достоинства.
  — Они впечатляющи, — поддакнул я.
  — Лидер держит пиво среди банок лимонного сока, — продолжил Дженаро. — Думаю, мы можем рассчитывать на три бутылки.
  По наружной лестнице мы поднялись на балкон и прошли в комнату, очень похожую на кабинет.
  — Кабинет Лидера, — пояснил Дженаро, доставая из холодильника три бутылки пива. Открыл их, подал нам и знаком предложил садиться. Сам он примостился на краешке стола.
  — Я видел Даунера пару дней назад. Он говорил, что ждет вашего приезда.
  — Мы прилетели вчера утром, — ответил я.
  — Без приключений?
  — Как видите.
  — Вы казначей партии, так? — спросил Шартелль.
  — Совершенно верно. Добытчик денег, — Дженаро поставил бутылку на стол, прошелся по комнате. — Мы трое должны войти в федеральный парламент. Лидер — я, потому что у меня самый надежный округ в стране, и Диокаду. Вы с ним уже познакомились. Наш теоретик. Очень умен.
  — Вы знаете какой-нибудь пост в провинциальном правительстве?
  — Министр информации.
  — Это нам пригодится, — кивнул я.
  Шартелль вытянул ноги и выпил пива прямо из горлышка: Дженаро не предложил нам стаканы.
  — У вас красивый костюм, — заметил Дженаро.
  — Ткань я специально заказывал на одной маленькой фабрике в Алабаме. Если хотите, могу достать вам несколько ярдов. Дженаро подошел и пощупал лацкан пиджака Шартелля.
  — Правда?
  — Я свяжусь с Даффи, и он пришлет материал сюда, — вставил я.
  — Лучше доставьте его в Лондон. Я шью костюмы там.
  — Как представляется вам политическая ситуация, Джимми? — спросил Шартелль.
  Дженаро нахмурился.
  — Приятного мало. У нас есть деньги, но нет голосов.
  Шартелль кивнул.
  — Вы не пытались провести опрос избирателей?
  — Этим я занимался сам. Настоящий опрос нам не под силу. Нет специалистов. Кроме того, люди говорят у нас чуть ли не на ста диалектах. Мы можем провести выборочный опрос, на базаре или на шоссе, но это мало что даст. Далее, на западе и на востоке сильны племенные отношения. А на севере мусульмане объединяются под знаменем Аллаха.
  — И чем, на ваш взгляд, закончатся выборы?
  Дженаро прошел за стол, сел на вращающийся стул, положил ноги на полированную поверхность стола.
  — Не знаю. Если мы что-нибудь не придумаем, боюсь, что Лидеру, мне и Диокаду уготована роль верной оппозиции. Я могу до пенни подсчитать наши наличные средства и сказать, сколько стоит каждый из политиков. Я знаю их всех, потому что играю в политику с шестнадцати лет. И в штаты я попал только потому, что они очень хотели избавиться от меня. А вернувшись, я заработал кругленькую сумму на импорте и познакомился с деловыми людьми. Должен признать, они у нас точно такие же, как и в любой другой стране.
  — Я часто бываю в глубинке. Еду на «ягуаре» в какую-нибудь государственную усадьбу, оставляю там машину, переодеваюсь, сажусь на велосипед и объезжаю окрестные деревни. Разговариваю с крестьянами. В лицо меня никто не знает, и языки мне даются легко, тем более диалекты. Я говорю с ними, они — со мной. Я выясняю, что им мешает жить, затем возвращаюсь в Убондо и пытаюсь им помочь, но так, чтобы они знали, что позаботился о них Лидер. Иногда мне кажется, что именно этим должны заниматься министры, а не разъезжать в «мерседесах».
  — На этом спотыкаются и многие политики, — кивнул Шартелль. — Скажите мне, Джимми, вы хорошо знаете руководство профсоюзов?
  — Пожалуй, что да.
  — И их позиция?
  Дженаро пожал плечами.
  — Трудно сказать. Зависит от того, к кому они прислушиваются.
  — Кто у них главный?
  — Генеральный секретарь конгресса тред-юнионов.
  — Что-то вроде нашего АФТ-КПП[22].
  — Примерно, но с тем отличием, что генеральный секретарь не должен переизбираться каждые два или четыре года. Его должность пожизненная.
  — Честный человек?
  Дженаро посмотрел в потолок.
  — В определенном смысле. У нас были общие дела. Он не против того, чтобы получить прибыль, хотя в его речах это слово звучит как ругательство.
  — Власть действительно принадлежит ему?
  — Несомненно.
  — С ним можно договориться?
  — За деньги? Деньги ему не нужны.
  — Но что-то нужно?
  Дженаро поднялся из-за стола, отошел к окну.
  — Ему нужны письменные гарантии.
  — Какие у него отношения с вождем?
  — Нормальные. Не слишком теплые. Но и не холодные. Они знают о существовании друг друга.
  — У меня появилась идея. Она может сослужить неплохую службу.
  — Обговорите ее с Лидером.
  — Видите ли, Джимми, вождь, как мне кажется, благородный человек, и, возможно, ему захочется участвовать в том, что я имею в виду. Мне нужен эмиссар для переговоров с профсоюзами. Не публичных, естественно. Главное, чтобы он сказал решающее слово в самый ответственный момент.
  Дженаро вновь уселся на краешек стола.
  — В университете Огайо учились парни с юга, которые говорили, как вы. Они говорили и говорили, а потом выяснилось, что я проигрываю в покер уже пятьдесят зелененьких.[23] Не в обиду будет сказано. Подождите, пока вы встретитесь с альбертийцами. У нас любят ходить кругами, прежде чем перейти к сути. Начинают с гипербол, затем в ход идут поговорки, наконец, метафоры. А уж потом, если вам повезет, кто-нибудь заговорит о деле.
  Шартелль сбросил крупицу золы с лацкана пиджака.
  — Это мое южное воспитание, сэр. Мы придаем большое значение вежливой беседе.
  Дженаро ухмыльнулся.
  — Ерунда. Вы хотите, чтобы я договорился с профсоюзами, так?
  — Похожие мысли приходили мне в голову. Но я могу найти вам и другую роль в этой предвыборной кампании.
  Дженаро вновь прошелся по комнате.
  — Клинт, мы можем поладить.
  — Я в этом не сомневаюсь. Нисколько не сомневаюсь.
  В дверь заглянул альбертиец в белом пиджаке.
  — Время ленча, са.
  — Сейчас вы встретитесь со всей братией, включая Иля. У него не только голоса, но и деньги. Кроме того, он традиционный правитель.
  — Я думаю, он мне подмигнул, — заметил Шартелль.
  — Старик — своеобразная личность. Он сохраняет этот ритуал, потому что людям это нравится.
  — Еще бы! — воскликнул Шартелль. — Прыгающий колдун с моделью эсминца на голове. Распростертые на земле тела. Старик с золотым посохом, восхваляющий Иля. Здоровенный горн, барабаны и, наконец, сам Иль, в соломенной шляпе, восседающий в лимузине, сработанном в 1939 году. Кстати, такой же был у моего папаши. А как он припечатывал монеты к потным лбам! Я не пропустил бы этого зрелища ни за какие коврижки.
  — У Шартелля весьма оригинальное представление об Африке, — пояснил я Дженаро.
  — Тарзан и Тимбукту?
  — Что-то в этом роде.
  Дженаро улыбнулся и повернулся к Шартеллю.
  — Держитесь со мной, старина. Не пропадете.
  Глава 12
  Мы познакомились со всеми, от министра внутренних дел до административного помощника премьера. В большом зале с длинным столом их собралось не меньше сорока, все в ярких праздничных одеждах. Только негры, кроме нас с Шартеллем.
  Вождь Акомоло тепло приветствовал нас.
  — Когда все закончится, я надеюсь, что мы посидим вместе. Вы сможете задержаться? — Мы заверили вождя, что никуда не спешим. Он попросил Джимми Дженаро во всем содействовать нам.
  — Стойте на месте, — посоветовал тот. — Они разойдутся до того, как мы сядем за стол.
  Каждый из присутствующих прошествовал в дальний конец зала, где на небольшом возвышении, на троне, напоминающем рог какого-то животного, сидел Иль. Подойдя к возвышению, они распластывались на полу, бормотали несколько слов и отходили. Иль пил апельсиновый сок с мякотью и улыбался. Судя по всему, он скучал.
  Затем они направлялись к вождю Акомоло, пожимали тому руку, приветствовали и переходили к столику для напитков. Несколько стюардов сновали в толпе с подносами, уставленными бутылками шотландского виски, и раздавали их всем, кто протягивал руку. Я заметил, как кое-кто из гостей засовывал бутылки в складки одежды.
  — Хотите выпить? — спросил Дженаро.
  — Шотландское с водой, если нетрудно, — попросил Шартелль.
  Его выбор полностью совпал с моим. Дженаро остановил проходящего официанта и попросил принести три шотландского с водой. Тот приволок три бутылки виски и три стакана воды. Дженаро вздохнул, поставил две бутылки на комод, открыл третью и разлил виски по стаканам.
  — Для непьющего человека Лидер ежемесячно расходует на спиртное невероятные суммы, — заметил он. — Но именно этого от него и ждут — подношений, чаевых, взятки. Они оскорбятся, ничего не получив.
  Сначала нам представили министра сельского хозяйства, затем — министра общественных работ. За министром транспорта последовал министр торговли и коммерции, которого сменили министр внутренних дел и министр здравоохранения. У каждого из них находилась колкая шпилька для Дженаро и теплое слово приветствия для нас с Шартеллем. В их вежливости чувствовалась некоторая робость, а может, и подозрительность. Затем они отходили, чтобы поговорить между собой.
  — Некоторые руководят своими министерствами, некоторые — нет, — пояснил Дженаро. — Все мы, даже я, зависим от постоянных секретарей. Эти посты, за редким исключением, занимают англичане. Они чертовски хорошо знают свое дело, но должны уехать после того, как мы обретем независимость. Кто-то уедет сразу, другие — через пару месяцев, пока будет идти альбертизация государственного аппарата.
  Нам представили и менее важных вождей и чиновников. Шартелль лучился доброжелательностью. Я вежливо улыбался. Были тут и прихлебатели, и лизоблюды, и «шестерки», роящиеся вокруг любого политического лидера и иногда, что самое удивительное, оказывающиеся весьма полезными. В Штатах, естественно, они слонялись бы у здания окружного суда.
  — Что произойдет после ухода англичан? — спросил Шартелль.
  — Они готовят себе замену и готовят с душой. Разумеется, англичане получат компенсацию.
  — Как это? — спросил я.
  — Им выплатят компенсационные суммы за то, что их карьера будет прервана, — Дженаро представил нам еще двух альбертийцев. — К примеру, вы — умный молодой человек двадцати одного или двадцати двух лет, демобилизовавшийся из армии после окончания Второй мировой войны, вы успели получить образование и желаете поехать в Альбертию, чтобы поступить там на службу. Вас оставляют в министерстве на очень низкой должности или отправляют в отдаленный район, где вы оседаете, как вам кажется, навсегда. Но вы продвигаетесь по ступенькам карьеры и к тридцати пяти или тридцати шести годам становитесь уже заместителем постоянного секретаря, но тут вам заявляют, что дальнейший путь закрыт. А может, вам сорок или сорок пять, или даже пятьдесят, во всяком случае до пенсии еще далеко. Так что же вам делать, возвращаться в Лондон и регистрироваться на бирже труда?
  — Малоприятная перспектива, — согласился я.
  — Именно так. Поэтому мы решили этот вопрос полюбовно. Они уезжают отсюда и в зависимости от срока службы получают компенсацию. Если человек проработал здесь пятнадцать лет, ему причитаются три тысячи фунтов. Кроме того, до конца жизни он будет получать тысячу фунтов в год.
  — Вы очень хотите, чтобы они ушли, так? — спросил Шартелль.
  Дженаро кивнул.
  — Очень. Естественно, они могут брать деньги прямо сейчас и сразу же выкатываться отсюда, что многие и делают. Но большинство тянет до последнего. Странно, я не могу представить себе американца, остающегося в чужой стране в аналогичной ситуации.
  — Стоит нам только заподозрить, что нас не любят, как мы садимся в самолет и улетаем, — кивнул я.
  Дженаро представил нас старику, который нахмурился, обругал его на местном диалекте и поспешил к Илю.
  — И кто только его пригласил, — вздохнул Дженаро. — Возможно, Лидер.
  Тут в зал вошел высокий, широкоплечий альбертиец, с которым мы познакомились в конторе Даффи при встрече с вождем Акомоло. В Лондоне он носил костюм. В Альбертии сменил его на национальный наряд. Он прямиком направился к Илю, круглое лицо которого расплылось в широкой улыбке, опустился перед ним на колени. Мое романтическое воображение подсказало мне, что точно так же удачливый Роланд приветствовал своего повелителя.
  Обменявшись несколькими словами с Илем, здоровяк двинулся к Акомоло. То же выражение искренней радости появилось и на лице вождя, когда они пожали друг другу руки. Он указал на нас, и мужчина в белой ordana повернулся в нашу сторону.
  — Если вы забыли, его зовут Декко, — напомнил мне Шартелль.
  — Вождь Декко, — поправил его Дженаро.
  — Мистер Шартелль, как приятно вновь свидеться с вами, — они обменялись крепким рукопожатием.
  — И я с нетерпением ждал нашей новой встречи, вождь Декко.
  — Правда? — удивился тот. — А почему?
  Такой вопрос многих выбивает из колеи. Меня например. Даже Даффи. Но не Шартелля.
  — Потому что я хотел, чтобы мы лучше узнали друг друга, а в Лондоне нам не дали толком поговорить.
  — Это точно. Почему бы нам не сесть рядом за столом?
  — Я был бы рад, сэр, — ответил Шартелль.
  — И мистер Апшоу составит нам компанию, так? — Он протянул руку, и я ее пожал.
  — Добрый день, вождь Декко.
  — Привет, Джимми, — кивнул он Дженаро. — Я очень сердит на тебя.
  — Почему?
  — Ты обещал научить меня играть в гольф, еще в прошлом месяце. Но не позвонил, не заехал.
  — Вы были в Лондоне.
  — Неделю, но не месяц. Обещания надо выполнять.
  — Я позвоню завтра.
  — В какое время?
  — В девять… нет, в половине десятого.
  — Только не забудь, Джимми. Рад видеть вас, господа. Я с нетерпением ждал этой встречи. Сейчас мне нужно поздороваться с остальными, но, мистер Шартелль, вы и мистер Апшоу должны сесть за стол рядом со мной.
  — Благодарим, — улыбнулся Шартелль.
  — Так я не прощаюсь.
  Мы наблюдали, как он кружит по залу, на голову выше большинства присутствующих, на сотню фунтов тяжелее многих. Широкоплечий, мускулистый, с мягкой походкой пантеры.
  Дженаро покачал головой.
  — Да, настоящий мужчина.
  Шартель кивнул.
  — У него потрясающая улыбка. Политики мечтают о такой улыбке.
  — Вы правы. Когда Лидер уедет в столицу, Декко станет премьером Западной провинции.
  — Он слишком молод, — усомнился я.
  — Тридцать один год. У него есть все необходимое: ум, внешность, способности, обходительность.
  — Он наверняка находит контакт с простым людом, — заметил Шартелль. — Это сразу видно.
  — Находит, находит, — подтвердил Дженаро. — Помнит все имена, все лица. Взять хотя бы гольф. Он как-то упомянул, что ему нужно больше двигаться, и я предложил научить его играть в гольф. Когда-нибудь. Но он запомнил, и теперь у вас может сложиться впечатление, что я не держу слова.
  — Думаю, в политике он пойдет далеко, — промурлыкал Шартелль. — Если, конечно, его не сманит какой-нибудь профессиональный футбольный клуб.
  — Американскому футболу он предпочитает обычный, — усмехнулся Дженаро. — Еще он играет в крикет.
  Вождь Акомоло прошел во главу длинного стола, где, образуя с ним букву Т, стоял столик поменьше, на пять персон. Акомоло взял нож и постучал им по возвышению, где сидел Иль. Улыбаясь, тот оглядел зал и кивнул. Дженаро схватил меня и Шартелля за руки.
  — Это политическая встреча, поэтому Лидер, Декко, Диокаду и я занимаем маленький столик. Вы садитесь друг напротив друга на первые стулья у длинного стола.
  Вождь Декко уже показывал Шартеллю его стул. Мы сели. Декко — справа от Акомоло, Диокаду — слева, Дженаро — рядом с Декко.
  Затем один из одетых в белое мужчин, что шли перед Илем, с орехами кола на подносах, принес столик и установил его перед троном. Второй поставил на столик тарелку, как мне показалось, с вареным цыпленком и рисом. Старик с золотым посохом приблизился к трону, достал замызганную ложку, зачерпнул еды, пожевал, проглотил и трижды стукнул посохом об пол. Нам разрешили приступить к трапезе.
  В свое время мне приходилось есть в армейских столовых с обезьянами, которые ели масло с лезвия ножа. Я делил краюху хлеба с бродягами и пьяницами Харбор Лайтс и Ласт Хоуп Хевен. И не испытывал ничего особенного. Я не привередлив. Но обед у вождя Акомоло стал для меня незабываемым событием.
  Официанты внесли главное блюдо — по цыпленку, сваренному или зажаренному, для каждого гостя. На столе лежали ножи и вилки, но их не замечали. Жаркое перекладывали на тарелки прямо руками. Я последовал примеру соседей и огляделся в поисках салфеток. Их не было. Пришлось вытереть руки о скатерть. Я попробовал жаркое, пальмовую водку, французское вино. Пили прямо из горла и передавали бутылку соседу. Обглоданные кости бросали за спину, совсем как Чарльз Лаутон в «Личной жизни Генри VIII».
  Из рук в руки передавались блюда с сардинами. Я обглодал ножку цыпленка и бросил кость через плечо. Никто не покачал головой. Никто не возражал. Я проглотил еще кусочек жаркого — не знаю, чего в нем было больше, мяса или перца — и тут же потянулся за бутылкой «мозельского». Вино было теплым, но загасило пожар во рту.
  Шартелль уплетал жаркое за обе щеки. Его лицо блестело от жира. Он вытирал его тыльной стороной ладони, а затем вытирал руки о скатерть. Он подмигнул мне. Джимми Дженаро это заметил и ухмыльнулся.
  Вождь Акомоло сидел за столом, переговариваясь с доктором Диокаду, единственным за столом, кто пользовался ножом и вилкой, и вождем Декко, который ел за троих. Во всяком случае, от трех цыплят он оставил только кости да клювы.
  Говорили все одновременно. Шартелль наклонился ко мне.
  — Давненько мне не приходилось участвовать в такой трапезе.
  — Обычный деловой ленч, — откликнулся Дженаро. — Подождите, пока мы устроим пир, — я кивнул и принялся за вторую ножку.
  — Вам нравится наша альбертийская еда? — перекрывая шум, прокричал вождь Декко.
  — Очень вкусно, вождь, — Шартелль оторвал кусок мяса с грудки цыпленка, обмакнул в соус, состоящий, как мне показалось, из перца и воды, и отправил его в рот. — И пряностей в самую меру.
  — Я подумал, что наша кухня, возможно, слишком острая, — продолжал Декко. — Если…
  Отнюдь, сэр. Как раз то, что надо, — но глаза у него наполнились слезами.
  А Иль в одиночестве восседал на троне, откусывал от плитки шоколада и запивал его апельсиновым соком. Затем улыбнулся и пару раз зевнул. Тут же все перестали есть. Зевок Иля означал окончание ленча. Он продолжался чуть больше часа. Кое-кто из гостей удовлетворенно рыгнул под одобрительные смешки соседей. Старший официант торопливо унес обертку от шоколада и пустую бутылку из-под сока. Иль встал, кивнул, и процессия двинулась в обратный путь: герольд, возносящий хвалу Илю, барабанщики, задающие ритм, огромный горн, возвещающий ожидающим, что близок миг встречи.
  Все словно окаменели, пока процессия покидала зал. Иль смотрел прямо перед собой, лишь подойдя к Акомоло, произнес несколько слов на местном диалекте, указав рукой на меня и Шартелля. Вождь кивнул, но ничего не ответил.
  Когда за Илем закрылась дверь, Акомоло наклонился к Шартеллю:
  — Иль приглашает вас во дворец в следующую среду. Я думаю, вам следует побывать у него.
  — Разумеется, сэр, — ответил Шартелль.
  — Хорошо. Вождь Дженаро заедет за вами.
  Акомоло встал, постучал бутылкой из-под сока по столу, требуя внимания. Шум стих, стулья отодвинулись, некоторые закурили. Подошло время выступлений в ротарианском клубе после ленча в четверг или ежеквартального заседания вице-президентов, региональных координаторов и центрального аппарата международного профсоюза разнорабочих. Начались речи. Первым взял слово вождь Акомоло. Говорил он степенно, с минимумом жестов. Его взгляд искал лица присутствующих и он обращался непосредственно к ним, для убедительности мягко ударяя кулаком в раскрытую ладонь. Президент профсоюза докладывал о достигнутых успехах, но также намечал новые задачи, которые предстояло решать, определял необходимые пути и средства.
  Вторым выступил вождь Декко, исполнительный вице-президент, разрабатывающий долговременную стратегию. Начал он тихим голосом, уставившись в стол. Затем уперся руками в бедра, несколько раз качнулся взад-вперед, глядя над головами сидящих в какую-то далекую точку, источник внешней энергии. Он втягивал в себя эту энергию. Она прогревала его, и голос становился громче, едва не переходя в крик. Вот тут он завладел вниманием слушателей и играл с ним, как кошка с мышкой. Дразнил голосом, лицом, выражением глаз и одновременно хвалил их. Ближе к концу речи его голос вновь достиг пика, но, не переходя в крик, стих, голова упала, и он, как и в самом начале, уткнулся взглядом в стол. Последняя, едва слышная фраза — и он сел.
  Робкие аплодисменты быстро перешли в овацию, одобрительные топот ног и крики. Молодой вождь поник головой, словно сокрушенный верой в только что произнесенные им слова.
  Затем поднялся доктор Диокаду, статистик, знаток фактов, и начал читать по бумажке. За столом ерзали на стульях, курили, пили, кашляли. Никто не слушал, да и доктора Диокаду не слишком интересовал его доклад. На вежливые аплодисменты он ответил саркастической улыбкой.
  И наконец, пришла очередь Дженаро, специалиста по контактам с общественностью, добытчика денег, организатора встреч и приемов, шустрого молодого человека, который мог пару-тройку хороших анекдотов, пусть и без похабщины. С них он и начал, а они смеялись, хлопали по спинам и подмигивали друг другу. Закончил он еще одной нескромной шуткой и сорвал шквал аплодисментов.
  Потом вставал каждый из них, оценивал ситуацию и высказывал соображения о том, как реализация новых идей и предложений скажется в его вотчине. Некоторые бубнили себе под нос, другие говорили ясно и четко, третьи изображали комиков, четвертые слишком смущались.
  Совещание затянулось на два часа. Мы с Шартеллем просидели на нем от начала до конца. Не знаю, показалось бы оно нам более интересным, если бы хоть кто-нибудь говорил по-английски.
  Глава 13
  В кабинете вождя Акомоло нас осталось шестеро. Гости торопливо отбыли, едва закончил говорить последний из выступающих. Я предположил, что они разъехались по домам. Вернуться в конторы они не могли, секретарши не ждали их с подготовленными на подпись документами. Все государственные учреждения закрывались в два часа дня. Много лет тому назад англичане решили, что работать позже слишком жарко, поэтому присутственными стали часы с восьми утра до двух пополудни в обычные дни недели и с восьми до двенадцати по субботам. Никто из альбертийских министров не стал менять заведенного порядка.
  Акомоло сел за стол, остальные расположились в глубоких креслах и на кушетках, осоловевшие от жары, обильной пищи и бесконечной болтовни. Альбертийцы сняли тоги, Шартелль, Дженаро и я — пиджаки. Рубашки промокли от пота. Под потолком, поскрипывая, вращались лопасти вентилятора. Еще два стояли на полу. Свисающие с люстры ленты липкой бумаги потемнели от мух.
  Вождь Акомоло складывал лежащие перед ним бумаги в аккуратные стопки, затем убирал их в ящики стола, открывая и закрывая их.
  — Мы собрались здесь господа, — начал он, продолжая возиться с бумагами, — чтобы обсудить с мистером Шартеллем и мистером Апшоу основную стратегию предвыборной кампании. Должен отметить, слово «основную» я употребил потому, что сегодня мы сможем затронуть лишь важнейшие положения моей программы.
  Он перестал открывать и закрывать ящики, снял очки в золотой оправе, протер их носовым платком. Посмотрел на свет, убедился, что они чистые. Надел вновь.
  — Доктор Диокаду, не могли бы вы назвать нашим гостям основополагающие направления нашей программы?
  Диокаду сидел рядом с вождем Декко, который, положив могучие руки на колени, не открывал глаз от пола. Диокаду на секунду задумался.
  — Безработица, это первое. Цены на сельскохозяйственную продукцию и расширение ее производства, это второе. Образование, третье, и четвертое, медицинское обслуживание. Пятым может стать индустриализация, но едва ли на нее можно делать упор. Никто не возражает против нее.
  — Транспорт, — добавил вождь Декко, не поднимая головы. — Альбертийцы — очень мобильный народ, а транспортная система в зачаточном состоянии.
  — Транспорт, — согласился Диокаду.
  Наступила тишина. Вождь Акомоло внимательно разглядывал поверхность стола. Затем перевел взгляд на потолок, где медленно вращался вентилятор.
  — И мир, — молвил он. — Мир между нашими провинциями и разрешение межплеменных конфликтов без применения силы. Также мир во всем мире. Мы должны неустанно твердить об этом.
  Декко посмотрел на него и улыбнулся.
  — Война на другом конце света не слишком заботит крестьянина, который не может прокормить семью, потому что у него нет работы.
  — Мы не можем игнорировать ту ответственность, которая ложится на нас с приходом независимости, — твердо заявил Акомоло. — Мы не можем повернуться к миру спиной и уйти в себя. Нам открыли дверь и пригласили войти. Отказаться мы не в праве.
  — Голосов это не принесет, — вставил Джемми Дженаро. — Все выступают за мир.
  — Вы действительно думаете, что мы можем содействовать наступлению всеобщего мира? — улыбнулся Декко. — Так ли мы мудры… и сильны? Слабому редко удается утихомирить рыночную драку.
  — Тот, кто пренебрегает соседями, не должен жаловаться на одиночество, — возразил Акомоло.
  Словесная перепалка только разгоралась, но Шартелль внезапно поднялся, пересек кабинет и прислонился к стене, сложив руки на груди, улыбнулся. Лица присутствующих поневоле повернулись к нему. Я прикинул, сколько раз и в скольких комнатах он проделывал этот трюк.
  — Господа, я полагаю, что вы достаточно четко определили внутренние проблемы: безработица, сельское хозяйство, образование, здравоохранение и транспорт. Остается неясной лишь степень участия Альбертии в делах мирового сообщества, — он достал из кармана жилетки длинную черную сигарету, раскурил ее, несколько раз затянулся и продолжал: — Я думаю, что ход предвыборной кампании даст нам ответ на этот вопрос. Если потребуется сделать упор на международные дела, нам это не составит труда. По крайней мере внутри партии по этому поводу разногласий нет, и это главное. Что же касается внутренних аспектов, то у меня создалось впечатление, что один из них вы упустили, — Шартелль выдержал паузу, глубоко затянувшись. — Налоги. Я убедился на своем опыте, что легче всего споткнуться на налогах.
  Оживленные дебаты о налогах продолжались минут пятнадцать. Я не следил за дискуссией. Что значило для меня увеличение или уменьшение налогов с мелких торговцев? Впрочем, я бы только приветствовал налог на прибыль нефтяных компаний. Могли бы они подоить и богачей. Но, к сожалению, именно богачи голосовали за введение того или иного налога, так что едва ли они захотели бы расстаться с лишним центом. И за поездки на сессии ООН, марши мира и обеды в губернаторском дворце после провозглашения независимости пришлось бы расплачиваться фермерам, рабочим, торговцам — словом, простому люду, вроде Оджо, нашего садовника, Оджо не понравилась бы система налогообложения, какой бы она ни была.
  Покончив с налогами, они говорили еще с полчаса. Доктор Диокаду более детально изложил все пункты программы. Ему помогали Акомоло и Декко. Изредка бросал реплику Джимми Дженаро. Шартелль и я задавали короткие вопросы. Едва разговор грозил перекинуться на международные темы, Шартелль точной фразой возвращал его в нужное русло. Я восхищался его мастерством. Наконец, Акомоло подвел черту.
  — Я решил, что доктор Диокаду и вождь Дженаро будут работать в тесном контакте с вами, мистер Шартелль. На сегодня, пожалуй, все. Я думаю, наша беседа оказалась весьма плодотворной.
  — Для нас, несомненно, сэр, — кивнул Шартелль. — День, конечно, выдался трудным, но я, тем не менее, хотел бы пригласить доктора Диокаду и вождя Дженаро к нам домой, чтобы обсудить некоторые детали. До выборов остается только шесть недель, и мы не можем терять ни часа.
  — Конечно, — Акомоло повернулся к Диокаду и Дженаро. — Вы свободны? — те кивнули. — Вождь Декко и я с удовольствием присоединились бы к вам, но нам нужно обсудить внутрипартийные дела.
  Мы поднялись. Альбертийцы, за исключением Дженаро, облачились в ordana. Остальные надели пиджаки. В кабинете стало еще жарче и пахло, как в раздевалке спортивного зала. Вождь Декко потянулся.
  — Мистер Шартелль, завтра я хотел бы увидеться с вами и мистером Апшоу. Это возможно?
  — Нас пригласили во дворец губернатора к десяти часам, — ответил Шартелль.
  — Тогда в половине двенадцатого. Я подъеду к вам.
  У Диокаду и Дженаро были свои машины, поэтому мы договорились встретиться у нас через полчаса. Попрощавшись с вождем Акомоло и Декко, мы вышли во двор, залитый все еще жаркими лучами послеполуденного солнца. Уильям спал за рулем. Шартелль потряс его за плечо.
  — Ты можешь отвезти нас домой, Уильям.
  — Да, са, — он завел двигатель, и мы выехали из ворот, охраняемых двумя полицейскими. Если государственные учреждения Западной Альбертии и закрывались в два часа дня, то город продолжал жить обычной жизнью. На одном из перекрестков мы простояли пять минут, ожидая, пока пройдет стадо скота.
  — Какие длинные рога, — заметил я. — Как у техасских быков.
  — Это точно, — согласился Шартелль. — Интересно-интересно, отметят ли погонщики нынешний день в местном салуне? Все-таки они прошагали пятьсот миль, как говорил старина Акомоло. У них, наверное, все горло в песке.
  Стадо прошло, и Уильям доставил нас к дому. Едва войдя в дверь, мы скинули пиджаки. Самюэль, повар, и Чарльз, стюард подхватили их и повесили в шкаф.
  — Сейчас я принесу чай, маста, — возвестил Самюэль.
  — Вы хотите чаю, Пит?
  — Я думаю, это обычай.
  — Хорошо. Чаю!
  В доме было прохладнее. Из дверей, ведущих на веранду, дул ветерок. Под потолком вращался вентилятор. Я обратил внимание, что скорость его вращения можно даже увеличивать. Мы сели, ожидая чай.
  — Как вам Дженаро? — спросил Шартелль.
  — Похоже, он знает, кто есть кто. Мы этим воспользуемся уже сегодня.
  — А Диокаду?
  — Он тоже нам подойдет. Все цифры у него в голове или в ворохе бумаг, которые он повсюду таскает с собой. Он настоящий профессор, да?
  — Вроде бы так.
  — Ну, это мы еще увидим. Я хочу предложить им план, и если они не ухватятся за него, как курица за червяка, мы можем заказывать билеты на следующий самолет.
  — Все так плохо?
  — Вы же видели эту толпу на ленче.
  — Видел и слышал.
  — Толку от них никакого. Эти ребята так долго черпали мед из улья, что забыли о существовании пчел. Но Декко — другое дело. Таких людей встречаешь несколько раз в жизни.
  — Каких?
  — Победителей, — коротко ответил Шартелль.
  Самюэль принес поднос с чайными принадлежностями и поставил его на маленький круглый столик.
  — Благодарю, — я знаком отослал Самюэля. — Вам один кусок сахара или два?
  — Два, — ответил Шартелль. Я положил два куска сахара и передал ему чашку. — Вы любите чай? — спросил он.
  — Привык.
  — Как вы думаете, мы сможем уговорить старину Самюэля бросить в чай пару кубиков льда? Если уж мы должны пить чай, я бы хотел, чтобы он был со льдом.
  — Посмотрим, что мне удастся завтра. Это дело тонкое.
  У крыльца взвизгнули тормоза «ягуара». Дженаро, в больших черных очках и легкой клетчатой шапочке с козырьком, выпрыгнул из кабины и взбежал по ступенькам.
  — Какая радость, я поспел к чаю.
  — Пить его не обязательно.
  — Тогда я воздержусь, — он плюхнулся в кресло, снял очки и шапочку, положил их на пол. — Диокаду будет с минуты на минуту. Он заехал в министерство за какими-то бумагами.
  До приезда Диокаду мы болтали о пустяках. Он появился с кипой документов, как обычно, спешащий и озабоченный. Принял от меня чашку чая, и едва сел, как Шартелль начал говорить. Почтительное отношение к слушателям исчезло из его голоса. Он планировал предвыборную кампанию, как генерал готовит сражение. Идея принадлежала ему, на нем лежала и ответственность.
  — Первое. Сколько выступлений вы наметили для Акомоло? Вы или док.
  Возможно, доктора Диокаду впервые назвали доком, но тот и бровью не повел. Из груды бумаг он выудил записную книжку.
  — Три в день, с понедельника и до дня выборов.
  — Он сможет выступать чаще? — спросил Шартелль. — То есть, можно найти больше слушателей?
  — Можно, если только он к ним доберется, — ответил Дженаро.
  — Начинайте готовить его выступления на каждом перекрестке и около всех магазинов, независимо от того, сколько будет слушателей, пять или пять тысяч. Как его здоровье? Он сможет выступать двенадцать, пятнадцать раз в день? Речи не будут длинными.
  — Он в полном здравии, — подал голос доктор Диокаду. — Он заботится о себе.
  — Отлично. Джимми, мне нужны два вертолета. Где нам их взять и побыстрее? Только не рассчитывайте на Лондон.
  Дженаро на мгновение задумался. Затем щелкнул пальцами.
  — Они есть у нефтяной компании.
  — Вы знаете, с кем нужно поговорить?
  — Да.
  — Доставайте вертолеты. Пообещайте права на добычу нефти на шельфе. Но вертолеты должны быть у нас к понедельнику. Справитесь?
  — Я их достану.
  — Док, — Шартелль повернулся к Диокаду, — у вас есть цифровые данные по основным пунктам программы? Сельское хозяйство, безработица и так далее?
  — У меня все с собой. Я подумал, что вы захотите их обсудить.
  — Хотите верьте, док, хотите нет, но наша последняя политическая дискуссия завершилась около часа тому назад. Это ваша политика и ваша страна. Отдайте все материалы Питу, — доктор Диокаду передал мне толстую пачку отпечатанных на машинке листов бумаги. Я их быстренько просмотрел.
  — Пит, сколько времени потребуется вам, чтобы написать Речь?
  Я вновь пробежался по документам.
  — Часа четыре. Может, пять, если будут досаждать мухи.
  — Она нужна мне завтра.
  — Вы ее получите.
  — А как с остальными?
  — Я напишу речи по сельскому хозяйству, безработице, здравоохранению и так далее. Всего пять или шесть. Завтра я отпечатаю Речь и, возможно, еще две на отдельные темы. Послезавтра они все будут на вашем столе.
  — Вы теряете форму, — заметил Шартелль.
  — Это тропики, — заступился за меня Дженаро. — Вытягивают последние соки из белого человека.
  — Док, кто будет ответственным за перевод, вы или Джимми?
  — Я.
  — Хорошо. Как только Пит заканчивает речь и передает нам, ее необходимо перевести и размножить на всех языках и диалектах.
  Доктор Диокаду улыбнулся.
  — Сделаем. Такие люди у меня есть.
  — Договариваясь о выступлениях Акомоло, убедитесь, что вам известен наиболее распространенный диалект местности, где ему предстоит выступать. А когда он будет говорить, позаботьтесь, чтобы рядом был переводчик. Если вождя не поймут, нет смысла сажать вертолет.
  — Вы говорили о двух вертолетах, — напомнил Дженаро.
  — Мне и нужны два. Один для Акомоло, второй для Декко. Вместе им путешествовать ни к чему. Так что, док, вы должны организовать выступления и для Декко. Возможно, где-то выступят и тот и другой, но в политической кампании от этого только польза.
  — Переводчики и копии речей нужны и для Декко?
  — Совершенно верно.
  Доктор Диокаду встал, извинился, снял через голову верхнее одеяние и положил на стул. Планы Шартелля захватили его. Дженаро сбросил пиджак на пол, рядом с очками и шапочкой. Оба что-то лихорадочно записывали. Шартелль поднялся, заходил по комнате.
  — Пит, ты уловил их ритмику?
  — Конечно. Придется писать разные речи. Декко уведет их в горы и покажет лежащую далеко внизу плодородную долину. Акомоло объяснит, чего можно добиться трудолюбием, решительностью и временными жертвами. С их выступлений люди будут уходить в хорошем настроении, потому что оба пути, указанные ораторами, приведут их в землю обетованную.
  Доктор Диокаду оторвался от бумаги посмотрел на меня.
  — Откуда вы знаете, что они говорили? Вы же не понимаете диалекта.
  Шартелль остановился перед Диокаду.
  — Док, когда вы прослушаете столько же речей, как Пит или я, вы будете понимать смысл сказанного на любом языке. Далее. Нам нужна газета. Еженедельное издание, со следующей недели и до выборов. Много фотографий и карикатур. Политических карикатур, не требующих подписи. На английском языке. У нас нет времени для выпуска газет на диалектах. Джимми?
  — У меня есть такой человек. Издавать газету он сможет. Учился в Штатах и работал в «Нью Мексикэн» в Санта Фе.
  — Свяжитесь с ним. Хорошо заплатите. Док, как я понимаю, вы вхожи в интеллектуальные круги?
  Диокаду кивнул.
  — Отлично. Организуйте комитет. «Писатели и художники Альбертии — за Акомоло». Когда он будет создан, я полагаю, в самом начале следующей недели, мы обратимся к ним за статьями, только маленькими, и карикатурами. Джимми, позвоните редактору сегодня же и пусть он подбирает сотрудников. Журналисты у вас найдутся?
  — В Альбертии больше журналистов, чем фермеров, — ответил Диокаду.
  — Пит. Не знаю, будет ли в этом толк, но мне нужно сообщение для прессы дважды в день: утром и в два пополудни.
  — Хорошо. Дайте мне график выступлений Акомоло с указанием речи, которую он должен произнести. Я буду также следить за оппозицией, и если она вырвется вперед, мы всегда сможем осадить ее.
  — Ясно. Теперь веера.
  — Я уже записал.
  — Значки.
  — Большие, — добавил я.
  — Один парень проиграл выборы из-за того, что у него были маленькие значки, — заметил Шартелль. — Джимми, мне нужны пять миллионов значков к середине следующей недели. Если они у нас будут, вы сможете их распространить?
  — Конечно.
  — Прекрасно. Мы сегодня же позвоним Даффи.
  — Значки? — переспросил доктор Диокаду.
  — Большие металлические кружки с броской фразой, — пояснил Дженаро. — К примеру, «Я за Ако».
  — Так и запишем, Пит?
  — Я не возражаю, хотя что-то такое уже было, но на другом материке.
  — Та же подпись и на веерах?
  — Естественно.
  — Джимми, мы сможем изготовить в Альбертии веера с надписью «Я за Ако». Вот о чем я думаю. Разместив заказы в небольших мастерских по всей стране, мы практически купим голоса.
  Дженаро писал не отрываясь.
  — Я знаю парня… — начал он.
  — Свяжитесь с ним. Организуйте это дело. И возьмите на себя распространение готовой продукции, — Шартелль продолжал мерять комнату шагами. — Барабаны. Мне нужны барабаны.
  — Говорящие барабаны? — спросил Дженаро.
  — А как они говорят? Они смогут передать простую фразу? Вроде «Я за Ако».
  Доктор Диокаду встал и подошел к круглому столику. Ладонями он отбил несколько тактов.
  — Это «Я за Ако». Что-нибудь еще?
  — Берегитесь или остерегайтесь дьявола с неба. Может, злого духа с неба. Или колдовских чар.
  — Остерегайтесь колдовских чар с неба, — решил Диокаду. — Получится вот так, — вновь он отбил ритм.
  — Как далеко их слышно? — поинтересовался Шартелль.
  Диокаду пожал плечами.
  — На милю, не больше.
  — Люди их понимают?
  — Не все, но они найдут, у кого спросить. Из любопытства.
  — Вы можете их купить?
  — Барабаны?
  — Барабанщиков?
  — А! — широкая улыбка осветила лицо Диокаду. — Я понял. Да, — он посмотрел на Дженаро. — Как по-твоему?
  — Это несложно. Барабанщиков мы найдем.
  — Каждый вечер они должны передавать короткую фразу, — продолжал Шартелль. — Иногда что-то загадочное, иногда просто «Я за Ако», но барабаны должны говорить каждый день.
  — Мы с Диокаду возьмем это на себя. Я только не знаю, как далеко удастся продвинуться на север.
  — Думаю, что далеко, — ответил Диокаду. — В последние годы они получили более широкое распространение.
  — Займитесь этим, — Шартелль сел, вытянув длинные ноги. Откинул голову назад, крикнул: — Самюэль!
  — Са! — донеслось в ответ, и в гостиную влетел Самюэль.
  — Нам пора что-нибудь выпить, Самюэль.
  Тот унес чайный поднос и вскоре вернулся с другим, уставленным бутылками шотландского, джина, тоника и содовой, бокалами и ведерком со льдом. Сначала он обслужил гостей, Шартелля — в последнюю очередь. Этикет соблюдался неукоснительно.
  — Джимми, — обратился Шартелль к Дженаро, — мне нужны еще три телефона, столы в пустой комнате, пара картотечных шкафов, в крайнем случае сойдет один, стулья и пишущая машинка. Копировальная техника есть в штаб-квартире партии, так?
  Дженаро поставил бокал и склонился над записной книжкой. Затем заверил Шартелля, что в штаб-квартире есть все необходимое.
  — Я понимаю, что задал вам много работы, — Шартелль отпил из бокала. — Мы сделаем все, что в наших силах, но вы знаете страну и людей. Я хочу, чтобы мы связывались друг с другом по несколько раз в день. Не вижу смысла назначать регулярные встречи — возможно, нам будет нечего сказать друг другу и мы только потеряем время. Но я могу позвонить и днем и ночью. Того же жду и от вас.
  Доктор Диокаду рассмеялся.
  — Я смеюсь над собой, — пояснил он. — Я ожидал довольно длительной и весьма интересной дискуссии о достоинствах и недостатках отдельных пунктов нашей программы. Как специалист в области политики должен признать, что сегодняшняя наша беседа еще более интересна и познавательна.
  — Док, мы только начинаем. Это наша профессия. То, ради чего нас пригласили сюда. Обычная политическая практика. Реклама кандидата. А скоро мы перейдем к еще более захватывающему этапу.
  — Какому же? — спросил Дженаро.
  — Мы начнем планировать предвыборную кампанию для оппозиции, — мечтательно ответил Шартелль. — Одним выстрелом убьем двух зайцев.
  Глава 14
  В тот вечер Шартелль не стал вникать в подробности, пояснив, что ему нужно «еще кое в чем разобраться». Диокаду и Дженаро уехали, первый то и дело поглядывал на список неотложных дел, намеченный на вечер и завтрашний день. Дженаро ничем не проявлял озабоченности.
  — Хорошие ребята, — Шартелль проводил взглядом отъезжающие машины. — Они ухватили суть.
  — Речь я напишу завтра.
  — Времени хватит, Пити. Сегодня мы и так переработали.
  — Но отдохнуть нам, похоже, не удастся, — заметил я. — К нам гости.
  Среднего роста мужчина, в белой рубашке, белых шортах и носках, в черных полуботинках повернул на подъездную дорожку и неторопливо подошел к нашему дому. В руке он держал тросточку из черного дерева, которой отбрасывал камешки, выступающие над слоем гравия. Шартелль и я вышли на крыльцо.
  Он оценивающе оглядел нас, щурясь на солнце. Глазами цвета холодной зелени.
  — Добрый вечер, — поздоровался он.
  — Добрый вечер, — ответил Шартелль.
  — Я ваш сосед. Живу сразу за поворотом. Подумал, что надо бы познакомиться. Даунер предупреждал о вашем приезде.
  — Я — Клинт Шартелль, а это Пит Апшоу.
  — Джон Читвуд.
  — Позвольте пригласить вас в дом, мистер Читвуд.
  — Премного благодарен.
  Сев на стул в гостиной, он положил трость на голые колени. Лет сорока пяти, подтянутый, с волевым лицом, судя по всему, много повидавший.
  — Мистер Апшоу и я как раз собирались что-нибудь выпить, мистер Читвуд. Я надеюсь, вы составите нам компанию.
  — С удовольствием.
  Шартелль позвал стюарда, и после того, как каждый из нас получил запотевший бокал, мы откинулись на спинки, ожидая, что наш сосед начнет светскую беседу, ради которой он, собственно, и пришел.
  — Ваша первая поездка в Африку? — спросил он.
  — Совершенно верно.
  — Даунер говорил, что вы будете вести предвыборную кампанию Акомоло.
  — Мы всего лишь советники.
  Читвуд отпил из бокала.
  — У нас прибавилось забот.
  — Почему?
  — Много суеты. Выборы, похоже, расшевелили людей, и кое-где эмоции вышли из-под контроля. Но я думаю, что мы не допустим эксцессов.
  — Кто это мы? — спросил я.
  — Простите, пожалуйста, — Читвуд виновато улыбнулся. — Упустил из виду. Я капитан, начальник полиции Западной Альбертии.
  Шартелль с интересом оглядел нашего гостя.
  — Выборы будут проходить под вашем контролем, капитан?
  — Не совсем так. Наша работа будет состоять в том, чтобы собрать урны для голосования, убедиться, что пломбы не повреждены, и перевезти в безопасное место для подсчета голосов. Место мы держим в секрете. В избирательные участки допускаются представители заинтересованных сторон.
  — Вы ожидаете беспорядков?
  Читвуд кивнул.
  — И немалых. Выборы здесь всегда вызывали волнения. Местный люд вспыхивает, как порох. А тут еще хулиганы.
  — Хулиганы?
  — Именно. У каждой партии есть банды наемных громил. Избивают оппозицию, срывают собрания, запугивают избирателей. Иногда нам приходится разбить пару-тройку носов, а кое-кого посадить за решетку. Такие банды есть и у партии вождя Акомоло. Я думаю, они становятся неотъемлемой частью предвыборной кампании. Традиции, наверное.
  — Как же вы с ними справляетесь? — спросил я.
  Читвуд улыбнулся. Профессионал, он любил говорить о своих делах.
  — У нас организованы летучие отряды. Мы непрерывно поддерживаем с ними связь по радио. Они прошли специальную подготовку. Оснащены индивидуальными щитами и крепкими дубинками. Знают, как разогнать толпу. Я думаю, что с десяток таких отрядов могут подавить любой бунт. Попасть в отряд непросто. Там нет никого ниже шести футов ростом. И работа им по душе.
  — Где вы ожидаете самых серьезных беспорядков? — осведомился Шартелль.
  — Здесь, в Убондо, это самая взрывоопасная точка. Еще в Барканду, но столица вне моей юрисдикции. Отдельные вспышки могут возникнуть в небольших городках. Впрочем, беспокоиться не о чем. Мы справимся.
  — Каким представляется вам исход выборов, мистер Читвуд?
  Прежде чем ответить, он вновь поднес бокал ко рту.
  — Этот же вопрос задавал мне и Даунер. Я — полицейский, а не политик, но должен сказать, господа, что вы лишь выполняете порученное вам задание.
  — То есть делаем то, что нам говорят.
  Читвуд поставил бокал на стол.
  — Я здесь уже пятнадцать лет. Приехал из Ганы, а до этого служил в Восточной Африке. Начал в Палестине во время того конфликта, совсем мальчишкой. Побывал в нескольких странах, получающих независимость. И каждый раз этот процесс сопровождался насилием. Свою задачу я вижу не в том, чтобы предотвратить насилие, это невозможно, но свести его к минимуму. Если нам это удастся, значит мы честно выполнили свой долг.
  — Вы вот заметили, что мы лишь выполняем порученное нам задание. Наверное, вы можете что-то добавить?
  — Да. Полицейскому приходится быть в курсе слухов. Если верить самому свежему, Акомоло черпает деньги из казны провинции, чтобы купить выборы, и в этом ему помогает ваше ЦРУ. Об этом говорят в университете. Да и прочие слухи на том же уровне.
  — Но это ложь, — бросил Шартелль.
  Читвуд кивнул.
  — Разумеется. Во-первых, если б сторонники премьера захотели воспользоваться казенными деньгами, они не стали бы получать их через министерство финансов. Слишком много чеков. Они действовали бы через корпорацию регионального развития: основали бы собственную компанию, дали бы ей контракт на возведение школы или больницы, вдвое завысив затраты. Для интеллектуальных снобов в университете денежные отношения — еще темный лес.
  — А Национальная прогрессивная партия в них разбирается?
  Читвуд улыбнулся.
  — Я уверен, что альбертийские политики давным-давно овладели всеми способами добывания денег. Но это не моя епархия. У меня другие заботы.
  — Какие же? — Шартелль поднялся, подошел к столу, взял бокал Читвуда.
  — Побольше виски, пожалуйста, — он подождал, пока Шартелль не принес ему полный бокал. — Видите ли, я не люблю сюрпризов. Сюрпризы хороши на рождество или на день рождения, но для полицейского они просто беда, — он пригубил виски. — Для политика тоже, смею заметить.
  — Случается, они весьма нежелательны.
  — Боюсь, я не очень силен в пустопорожней беседе.
  — Капитан Читвуд, как я понял, вы пришли с каким-то предложением. Я тоже не люблю говорить попусту, так что, если вы действительно хотите что-то нам предложить, мы готовы вас выслушать.
  Читвуд поставил бокал на стол, наклонился вперед.
  — Мистер Шартелль, как я понял со слов вашего коллеги, мистера Даунера, ваша работа состоит в том, чтобы внести в предвыборную кампанию некоторые новшества. Он не знал, в чем они будут состоять, хотя прикидывался, будто в курсе всех ваших замыслов. Должен отметить, он слишком много говорил. Меня не волнует стратегия вашей кампании. Но если уж она будет с новшествами, я бы очень хотел знать о них, хотя бы в общих чертах. Уверяю вас, что сказанное здесь останется между нами. Я не намерен в чем-либо ограничивать вас. Но если ваши действия могут спровоцировать беспорядки, я хотел бы знать об этом заранее, чтобы подготовить моих людей.
  — Мы не революционеры, капитан, — вмешался я.
  Он покачал головой.
  — Я не собираюсь читать лекцию о характере альбертийцев, мистер Апшоу. Хотя мне кажется, что после пятнадцати лет, проведенных в этой стране, я начал понимать ее жителей. Поверите вы мне или нет, но они мне нравятся. И я хочу, чтобы ближайшие шесть недель прошли относительно спокойно. Повторю, что ни полицейские, ни политики не в восторге от сюрпризов. Если вы согласитесь наперед информировать меня о ваших планах, я, в свою очередь, готов сообщить вам о том, что мы слышим. А слышим мы немало.
  — Только один вопрос, капитан. Вы обращались с подобным предложением и к двум другим кандидатам?
  — Нет, мистер Шартелль. Нет. Мне платит жалованье правительство Западной Альбертии, и меня волнуют дела только этого региона. Едва ли я задержусь здесь после провозглашения независимости, но я намерен уехать с незапятнанной репутацией. Если это звучит несколько старомодно, простите меня. Я всего лишь полицейский.
  Шартелль кивнул.
  — Вот что я вам скажу. Мы будем сообщать, что мы собираемся делать и где. Вы будете информировать нас о местных настроениях. И мы будем уважать доверие друг друга. Так как вы — гость, позвольте мне начать.
  В пять минут Шартелль изложил Читвуду наши соображения насчет вертолетов, значков, барабанов, газеты, выступлений Акомоло и Декко. О планировании предвыборной кампании наших соперников он не упомянул.
  Читвуд слушал внимательно, не отрывая взгляда от лица Шартелля, не шевелясь.
  — Теперь, когда вам открыты семейные тайны, капитан, возможно, и вы поделитесь с нами сведениями, которые сочтете полезными для нас.
  Читвуд откинулся на спинку, положил ногу на ногу. Поднял черную трость и начал ее разглядывать.
  — Армия. У меня есть несколько осведомителей среди солдат, но ни одного среди офицеров. Раньше были, но только белые. Последний белый офицер отправлен в отставку семь недель тому назад. Весьма неожиданно для многих. Не упускайте этого из виду, мистер Шартелль.
  — Вы говорите о военном перевороте?
  — Не обязательно. Армия приобрела немалый политический вес благодаря тому, что стала первой государственной организацией, в которой не осталось белых. Она может стать на сторону победителя, а может поддержать того, кто в противном случае неизбежно потерпит поражение. Тому, разумеется, придется заплатить высокую цену.
  — Интересно, — протянул Шартелль.
  — Еще бы. Как только я узнаю что-нибудь определенное, я обязательно свяжусь с вами, — Читвуд поднялся, встали и мы с Шартеллем. — Между прочим, вам ничего не известно об участии ЦРУ в этой кампании?
  — Они не доверяют нам своих секретов, — ответил Шартелль.
  — Наверное нет. Но очень уж упорные эти слухи. Придется навести справки в восточной и северной провинциях.
  Шартелль улыбнулся.
  — Мне еще не приходилось вести предвыборную кампанию рука об руку с полицией. Это весьма любопытно.
  Читвуд дошел до двери, обернулся, оперся на трость.
  — Знаете, о чем я сейчас подумал?
  — О чем же?
  — Я — последний белый в полиции и армии.
  — Вы полагаете, что задержитесь тут надолго?
  — Не слишком, но, как я уже сказал, моя репутация должна остаться чистой.
  — Незапятнанной, — поправил его Шартелль.
  Читвуд добродушно хохотнул.
  — Я уникальный человек, знаете ли.
  — В каком смысле?
  — Я — последний белый в Альбертии, который может застрелить альбертийца по долгу службы, — он вновь хохотнул, но довольно невесело. — Мой бог, кто мог предположить, что все так закончится.
  Глава 15
  Я заехал за Анной Кидд в половине девятого вечера, дав Уильяму взятку в пять шиллингов, чтобы тот отвез меня к ней. Она жила неподалеку от школы, где вела занятия с двумя другими девушками из Корпуса мира. Мебель была самая обыкновенная, но они оживили квартиру статуэтками, масками, ковриками ручной работы, чеканкой.
  Она чмокнула меня в щечку в присутствии соседок. Одна приехала из Лос-Анджелеса, другая — из Беркли. Хохотушка из Беркли мне понравилась, я подумал, что познакомлю ее с Шартеллем, если тот вдруг вспомнит о существовании женщин. Вторая дама, из Лос-Анджелеса, наоборот, слегка надулась из-за того, что у Анны появился кавалер.
  Я помог Анне сесть на заднее сиденье.
  — Уильям, это мисс Кидд.
  — Привет, Уильям.
  — Мадам, — Уильям широко улыбнулся и с уважением взглянул на меня. Один день в городе — и уже нашел себе подругу. Ранее он явно недооценивал меня и теперь признавал свою ошибку.
  — Куда мы едем, маста? — спросил Уильям.
  Я повернулся к Анне.
  — Есть ли в Убондо хороший, тихий бар с кондиционером?
  — Конечно. В здании «Какао Маркетинг Боард». Температура там не поднимается выше двадцати градусов.
  — Отлично. Поехали, Уильям.
  Я держал ее за руку, пока Уильям вез нас по плохо освещенным улицам. Мелкие торговцы еще не оставили надежду сбыть свой товар, и их ларьки освещали газовые фонари, отбрасывающие желто-оранжевые блики.
  — Как твои зубы? — спросил я.
  — Прекрасно. Дантист просто снял камень. Смотри, — она улыбнулась. Зубы у нее были белые и очень ровные.
  — Ты много о них думаешь?
  — Не столько, как о тебе. Мне нравится думать о тебе.
  Я поцеловал ее на заднем сиденье «хамбера», петляющего по улицам Убондо. Уильям смотрел прямо перед собой.
  Оставив Уильяма и машину на стоянке, мы на лифте поднялись на третий этаж. Заведение называлось «Южная Сахара», и управлял им ливанский гангстер. Состояло оно из бара и ресторана. Кондиционер обеспечивал относительную прохладу. Мы расположились в баре.
  — Ты часто бываешь здесь? — спросил я Анну.
  — Я не могу этого позволить на восемьдесят два доллара пятьдесят центов, которые получаю каждый месяц. Не забывай, что я живу на эти деньги плюс мой запас обязанностей и преданности идее.
  — Тогда плачу я.
  Мы заказали джин с тоником. Анна чуть дрожала в легком элегантном белом платье с темно-синим кантом.
  — Ты не могла купить это платье на свои восемьдесят два доллара в месяц, даже с пятьюдесятью центами.
  — Оно тебе нравится?
  — Очень.
  — Папа подарил мне его при вступлении в Корпус мира, чтобы у меня был праздничный наряд. Он возражал против всей этой затеи.
  — Твоего вступления?
  — Нет, Корпуса мира.
  — Почему?
  — Он понимал, что развивающимся странам нужно помогать. Но считал, что американцам надо платить больше. Он не видел смысла рассылать по всему свету зеленых юнцов, платя им жалкие гроши. Он у меня забавный. Говорил, что если уж нужна помощь, Америка должна нанять настоящих профессионалов — учителей, врачей, плотников, каменщиков.
  — С ним можно согласиться.
  — Когда Корпус мира приступил к работе, он не изменил своей точки зрения. Если они хотят изображать мучеников, говорил он, вероятно, это пойдет им на пользу. Но мы все равно должны направлять профессионалов. Он продолжал убеждать в этом вашингтонских политиков, но ничего не добился.
  — Чем он занимается? Возможно, ты говорила мне, но я позабыл.
  — Кажется, строит торговые центры. Как-то я спросила его, но он ответил, что все это очень сложно. Он сам не все понимает. Продает землю, потом берет ее в аренду и все такое.
  Какое-то время мы слушали льющуюся из динамиков музыку и разглядывали посетителей. Половина — альбертийцы, в национальной одежде и европейских костюмах. Остальные — белые и азиаты. Бизнесмены, владельцы автомобильных магазинов, страховые агенты, авантюристы, приехавшие в Африку, чтобы быстро разбогатеть. В бар вошел высокий молодой человек с короткой стрижкой. Улыбнулся, увидев Анну, направился к нам.
  — Привет, Анна.
  Она представила его мне. Джек Вудринг, глава Информационной службы США в Убондо. Я предложил ему выпить с нами, и он не отказался.
  — Я слышал о вашем приезде. Вчера нам позвонили из консульства, а может, даже сегодня. Загляните к нам как-нибудь. В два часа дня контора закрывается, и у меня есть холодильник. А в нем кувшин с мартини.
  — Обязательно заедем.
  — Как идут дела в Корпусе мира?
  — Отлично. А как Бетти?
  Джек покачал головой.
  — Она приболела, и я ездил к Карлу один.
  Анна повернулась ко мне.
  — Карл Хайнхорст — натуралировавшийся немец, изучающий альбертийскую культуру. Иногда он устраивает званые вечера. Я была на одном четыре месяца тому назад.
  — А я — ходяче-говорящий образчик американской культуры в Убондо, поэтому должен бывать на каждом, — добавил Джек. — Кстати, позвольте подать вам официальную жалобу.
  — Я весь внимание.
  — Крамер прислал мне телеграмму. Он спрашивает, не могли бы вы поменять программу телевидения.
  — А причем здесь Пит? — удивилась Анна.
  — Он представляет в Альбертии ДДТ, а ДДТ построила в Западной провинции вторую во всей Африке частную телевизионную станцию. Или третью?
  — Кажется, вторую.
  — То есть вы принесли в Альбертию американские телефильмы?
  — Не я — Даффи. Он нашел европейский синдикат, согласившийся финансировать строительство.
  — Но во всей Альбертии семьдесят пять телевизоров! — воскликнула Анна.
  — Страна развивается, недавно их было только двадцать пять.
  — В Барканду беспокоятся, — продолжал Вудринг. — В фильмах слишком много насилия. Я считаю, что следует добавить общеобразовательных программ. А у вас только стрельба да мордобой…
  — Даффи купил их чохом, — прервал я Вудринга. — По дешевке. Может, в следующем году передачи станут лучше.
  — Я слышал, что заказано две тысячи портативных телевизоров.
  — Интересно, где они собираются их ремонтировать? — спросил я.
  — Мне до этого нет дела. Надеюсь, через год-другой они создадут местное телевидение и будут использовать его с большим толком. Ну, мне, пожалуй, пора. Я доложу Крамеру, что выполнил его указание.
  — А я сообщу о вашей просьбе в Лондон.
  — Обязательно заезжайте ко мне с вашим коллегой. Мне называли его фамилию, но я…
  — Шартелль.
  — Именно так. Заезжайте. Если в нас как раз будут швырять камни, пригнитесь.
  — Обязательно, — мы пожали друг другу руки, он попрощался с Анной и ушел.
  — Хороший парень. Его здесь любят, — заметила Анна.
  — Кто?
  — Как ни странно, и англичане, и альбертийцы. Он выступает по всей стране, показывает кинофильмы, а если в США что-то случается, устраивает брифинги для журналистов.
  — Значит, работы ему хватает.
  — А на кого похож твой мистер Шартелль?
  Я покачал головой.
  — Словами этого не выразить. Его надо видеть. Если хочешь, я вас познакомлю.
  — Конечно, — она улыбнулась. — Я хочу посмотреть, где ты живешь.
  Я расплатился, на лифте мы спустились вниз и прошли на автомобильную стоянку. Уильям спал за рулем.
  — Поехали домой, а потом ты свободен, — сказал я ему.
  — Мадам отвозить не нужно? — спросил он.
  — Я отвезу ее сам.
  — Хорошо, са! — он широко улыбнулся.
  Уильям остановил «хамбер» у крыльца, отдал мне ключи, пожелал доброй ночи и отправился спать. Я помог Анне выйти из машины. В комнате гремел телевизор.
  Я постучал. Шартелль лежал на кушетке, подложив подушку под голову. Увидев нас, он тут же вскочил.
  — Добрый вечер, Пит… мадам. Я увлекся и не слышал, как вы подъехали.
  — Анна, это Клинт Шартелль. Анна Кидд.
  — Рад с вами познакомиться, мисс Анна, — Шартелль поклонился, прошел к телевизору и выключил его. — Я рад, что вы решили заглянуть к нам. По телевизору показывали одно старье.
  Анна села в кресло, я — на кушетку.
  — Позвольте предложить вам что-нибудь выпить. Мисс Анна?
  — Джин с тоником, — попросила она.
  — Мне помочь? — я привстал.
  — Нет. Старина Самюэль показал мне, где что стоит, прежде чем отправиться на покой. Сидите и развлекайте вашу даму, юноша.
  Шартелль вернулся с тремя бокалами и сел на кушетку. Его глаза пробежались по Анне, и он повернулся ко мне.
  — Пит, вы сказали, что встретились на пляже в Барканду с симпатичной девушкой. Почему-то вы не упомянули о том, что мне в свои сорок три года не приходилось видеть более красивой девушки.
  — Моя вина, — я поник головой.
  — Мисс Анна, Пит говорил, что вы приехали с Корпусом мира.
  — Да.
  И тут Шартелль разговорил ее. Он спрашивал о Корпусе мира и Альбертии, что ей нравится и что — нет, что нужно сделать и каким путем, что ждет Альбертию в будущем. Слушал он внимательно, умело направлял Анну точными, короткими фразами.
  А потом Анна замолчала и уставилась на него.
  — Мистер Шартелль, вы выкачиваете из меня информацию. Я думала, что умею найти подход к людям, чтобы те рассказали о себе, но теперь вижу, что мне есть чему поучиться.
  Шартелль рассмеялся и встал, одернул жилетку, разгладил лацканы пиджака. Взял наши бокалы и отнес к обеденному столу, на котором стояли бутылки.
  — Мисс Анна, вы не только самая красивая юная дама, которую мне довелось повстречать, но еще и самая умная. И если б старина Пит не был таким хорошим парнем, я мог бы приударить за вами.
  Он протянул нам полные бокалы.
  — Мистер Шартелль… — начала Анна.
  — Для вас просто Клинт, мисс Анна.
  — На чем основывается ваша уверенность в том, что вы и Пит сможете выиграть выборы для Акомоло?
  Шартелль поднял руку.
  — Нет-нет, вам это не удастся, несмотря на ум и красоту. Вы не разговорите меня. Старина Пит должен встать завтра пораньше и написать нам Речь, а если взгляд ваших больших карих глаз упадет на меня и вы чуть приоткроете ваш очаровательный ротик, словно пробуя на вкус каждое мое слово, я буду говорить до утра. Если уж вам хочется послушать, обратите свой взор на Пита. Такая аудитория его вполне устроит.
  — Благодарю, — хмыкнул я.
  — Ну, Пит, если вы настаиваете, я начну.
  — Нет-нет, в этом нет необходимости. Мне тоже нравятся внимательные слушательницы.
  — А что такое Речь? — спросила Анна.
  — Объясните ей, Пит.
  — Речь, то есть речь с большой буквы, являет собой основной текст, на котором строится вся предвыборная кампания. Она определяет настроение, темп, стиль. Выступая в разных местах, кандидат повторяет ее всю или по частям с некоторыми вариациями. Но это Речь. Она есть у всех кандидатов, и после того, как они произнесут ее несколько раз, она становится частью их личности. Она подходит кандидату, потому что написана для него. Речь необходима, ибо они выступают от пяти до десяти раз в день, и каждый раз сказать что-нибудь новое невозможно.
  — И вы собираетесь написать такую Речь?
  — Да.
  — А откуда вы знаете, что они должны говорить?
  — Это основное занятие Пита, мисс Анна, — вмешался Шартелль. — Это божий дар, как умение играть на пианино по слуху. Пит, я полагаю, слышит Речь, когда водит ручкой по бумаге. Но одновременно он и выстраивает ее, помня, как говорит кандидат, каковы основные пункты его программы, когда перейти к заключительной части и какими словами завершить выступление, чтобы слушателям захотелось еще раз прийти на избирательный митинг. Завершающие фразы — самое важное, не так ли, Пит?
  — Это — божий дар. Как игра на пианино по слуху, — повторил я. — В публичном доме.
  — Я думаю, это прекрасно, — воскликнула Анна.
  Мы немного поболтали. Шартелль пересказал Анне последние политические сплетни Америки. Добавил, что, по всей видимости, встречался с ее отцом на одном из национальных партийных съездов. Когда бокалы опустели, он встал.
  — Беседа с вами — истинное наслаждение, мисс Анна, но я думаю, что мне пора на покой. Уж больно длинным выдался день. Я бы не ушел, если б не рассчитывал, что еще увижу вас за завтраком, — он поклонился, мы пожелали друг другу спокойной ночи и остались с Анной вдвоем.
  — Ты получила официальное приглашение, — улыбнулся я.
  Она рассмеялась и покачала головой.
  — Никогда я не получала столь вежливого предложения остаться на ночь.
  — Так ты остаешься?
  — А ты этого хочешь?
  — О боже, конечно.
  Я крикнул Сайлексу, чтобы он запирал все двери, мы спустились с крыльца, обошли дом и через отдельный вход попали в мою комнату. А когда я проснулся, Анна лежала рядом, и я не могу вспомнить другого дня, который оказался таким же радужным, как его начало.
  Глава 16
  После завтрака Уильям отвез Анну домой. Шартелль склонился над блокнотом, делая какие-то записи, а я углубился в документы, привезенные Диокаду прошлым днем. Мы работали до тех пор, пока к нашему крыльцу не подкатил «роллс-ройс». Шофер, альбертиец, вышел из кабины, поднялся по ступенькам, пересек веранду и вытянулся в струнку у дверей. В нем чувствовалась армейская выучка.
  — Мистер Шартелль, мистер Апшоу?
  — Да, сэр, — ответил Шартелль.
  — Мистер Дункан шлет вам наилучшие пожелания и приглашает в резиденцию его превосходительства.
  — Почтем за честь, — Шартелль надел новый пиджак, черную шляпу, зажал в зубах сигарету, мы вышли из дома и залезли на заднее сиденье «роллс-ройса» губернатора Западной провинции.
  Шофер закрыл за нами дверцу, сел за руль, аккуратно развернул автомобиль, и мы выкатили на улицу.
  — Ну разве это не чудо, Пити? Два деревенских парня восседают на заднем сиденье лимузина его превосходительства, — он покачал головой, словно не веря выпавшему на его долю счастью, пару раз затянулся, стряхнул пепел. — Вы когда-нибудь ездили в «роллс-ройсе», Пити?
  — Только в «бентли» Даффи. Вроде бы такая же машина, но не совсем.
  — Как вы думаете, зачем мы понадобились его превосходительству? Вы запомнили его имя?
  — Сэр Чарльз Блэкуэлдер. Обращайтесь к нему сэр Чарльз.
  — С радостью. С преогромным удовольствием. Я думаю, он хочет поговорить с нами о выборах, возможно, дать несколько советов. Мы внимательно выслушаем его. От человека, пробывшего здесь столько лет, можно позаимствовать одну-две идеи.
  Шофер умело вел лимузин по запруженным транспортом улицам Убондо, не поворачивая головы направо или налево, изредка пугая гудком козу или курицу, не узнавших машину губернатора. Женщина-регулировщица, завидев «роллс», остановила поток транспорта на перекрестке. Шофер словно и не заметил ее. Шартелль широко улыбнулся.
  Губернаторский дворец построили в самой высокой точке Убондо, на вершине одного из холмов, окружающих город. «Роллс» скользил по асфальтированной дороге, обсаженной ухоженными цветами и кустарником. Под нами лежал Убондо. Красивым назвать его мы не могли, но зрелище нам открылось впечатляющее.
  «Роллс» затормозил у дворца, трехэтажного особняка с белыми стенами и красной черепичной крышей. Шофер выскочил из кабины, обежал лимузин, чтобы открыть нам дверцу. Едва мы ступили на землю, к нам направился мужчина одних с Шартеллем лет. Улыбаясь, с прямой, как доска, спиной, он опустился по лестнице — или он носил корсет, или прослужил двадцать лет в британской армии.
  — Я Йан Дункан. Личный адъютант его превосходительства. Вы, должно быть, мистер Шартелль… — они пожали друг другу руки. — И мистер Апшоу, — и мы обменялись рукопожатием. — Если вы пройдете со мной, я попрошу вас расписаться в книге для гостей, а затем представлю вас его превосходительству.
  Через двери высотой в пятнадцать футов мы вошли в холл с еще более высоким потолком. Клерк-альбертиец дремал за столом секретаря. У стены стояла подставка с большой книгой для почетных гостей. Мы с Шартеллем расписались и поставили дату.
  — Нам через холл и направо, — возвестил Дункан и пошел первым, откинув голову и выпятив грудь. По стенам висели фотографии бывших губернаторов в парадной форме и при всех регалиях. Под фотографиями стояли стулья с высокими спинками, на которых, похоже, не сидели с 1935 года. Дункан подвел нас к двойным дверям высотой в те же пятнадцать и шириной в четыре фута. Взявшись за полированные медные ручки, он резко толкнул их. Двери распахнулись одновременно. Он шагнул влево, смотря прямо перед собой. Голос его слышали бы в дальнем конце приличных размеров плаца.
  — Мистер! Клинтт! Шартелль! и Мистер! Питер! Апшоу! из Соединенных! Штатов! Америки!
  Позднее мы с Шартелем согласились, что не хватало музыки. Может, «Дикси» или «Америка, ты прекрасна». От седого джентельмена, спокойно сидевшего за большим столом, нас отделяло добрых шестьдесят футов. «Каков стиль», — прошептал Шартелль. На лице сэра Чарльза застыло вопросительное выражение, словно он видел в нас новых соседей, правда, не очень уважаемых соседей, пришедших познакомиться. Он поднялся, когда нам осталось преодолеть пятнадцать футов. Перед столом полукругом стояли три удобных кресла.
  Представив нас, Дункан сел слева. Шартелль занял центральное кресло, мне, соответственно, досталось стоящее справа. Сэр Чарльз восседал на стуле с высокой спинкой и улыбался нам. Его лицо, особенно у глаз и краешков рта, испещряли морщинки. Седые волосы он зачесывал на одну сторону, чтобы прикрыть уже заметную плешь.
  Он был в белом костюме и белой же рубашке с зеленым галстуком. На левой руке сверкал перстень с печаткой.
  — Как я понимаю, господа, в Альбертию вас привела политика.
  — Совершенно верно, сэр, — ответил Шартелль.
  — Сначала мне показалось странным, что вождь Акомоло выбрал американское агентство. Но, обдумав его решение, я пришел к выводу, что иного быть не могло. Ни при каких обстоятельствах. Он ненавидит нас, знаете ли. О, не отдельных индивидуумов, но нацию в целом. Этот человек на дух не переносит ничего английского. Как вы с ним поладили?
  — Пока у нас все хорошо, — ответил Шартелль. Я решил не раскрывать рта без надобности.
  — Вы специалист по предвыборным кампаниям, мистер Шартелль, не так ли?
  — Этим я зарабатываю на жизнь.
  — А вы сотрудник рекламного агентства, мистер Апшоу?
  — Да.
  — Значит, в ближайшие шесть недель у вас будет много забот. Я, конечно, не могу предсказать, кто победит, да мне кажется, что это и не важно.
  — Для победителя и проигравших это очень важно, — возразил Шартелль.
  — Для них, несомненно, но не для Альбертии, страны, получающей независимость. Само провозглашение независимости пройдет без особой помпы. С минимумом церемоний. Страна станет свободной через три дня после завершения подсчета голосов и объявления победителя или победившей коалиции. Затем ему передадут бразды правления государством. Я уеду домой раньше. И сомневаюсь, что вернусь, чтобы увидеть, как это будет происходить. Хотя и хотел бы.
  — Давно вы в Альбертии, сэр Чарльз? — спросил Шартелль.
  — Я приехал в 1934 году. Меня отправили на север помощником резидента. Тогда все было по-другому. Я не говорю, что лучше, но по-другому. Мне кажется, возможно, память подводит меня, что мои альбертийские друзья и я неплохо проводили время. Мы много смеялись, развлекались, иногда вместе выпивали, бывало, я сажал их в тюрьму на день или два. Иной раз и они подкладывали мне свинью, но в целом мы ладили. Скажите мне, мистер Шартелль, на чем основана ваша уверенность в том, что особые американские приемы политической борьбы сгодятся и в Альбертии?
  — Ничего особого в них нет. Это обычная политика.
  — То есть она подходит и к Альбертии, и к Америке, и, допустим, к Англии?
  — Это теория, которая через шесть недель будет проверена на практике. Тогда, возможно, я смогу дать вам более компетентный ответ.
  Блэкуэлдер улыбнулся. Улыбнулся его личный адъютант. Улыбнулся и я. Сэр Чарльз сложил подушечки пальцев, посмотрел в потолок.
  — Мистер Шартелль, я пробыл здесь более тридцати лет. Я говорю на двух диалектах, могу объясняться на арабском. Вот что я хочу сказать. Я провел с этими людьми всю мою взрослую жизнь и все-таки не уверен, что знаю их. Я даже не могу утверждать, что понял их образ мыслей.
  — Сэр, — Шартелль обожал рассуждать о взаимоотношениях между людьми, — вы себя недооцениваете. Я не сомневаюсь, что вы весьма проницательны и сможете судить о человеке, поговорив с ним пятнадцать минут. Я не прав?
  Блэкуэлдер рассмеялся.
  — Я падок на лесть, мистер Шартелль.
  — Я не льщу вам, сэр Чарльз. Отнюдь. Но хочу отметить, что вы очень сблизились с альбертийцами. Прожив среди них более тридцати лет, вы поневоле смотрите на мир их глазами. Окажись я на вашем месте и задаваясь вопросом, а что думают альбертийцы, я бы спросил себя, что думаю я и что я бы подумал, будучи альбертийцем. И одно переплетается с другим.
  — Я, возможно, не смогу думать так же, как они.
  — Но едва ли вы думаете так же, как большинство англичан. Во всяком случае те, с кем я встречался, мыслят иначе.
  — Ни рыба ни мясо, да? — сэр Чарльз в который уж раз улыбнулся. — Я рассмотрю ваш тезис с точки зрения и альбертийца, и англичанина. Однако, мистер Шартелль, ваша работа состоит в том, чтобы получить голоса для вождя Акомоло. Чем вы заинтересуете среднего альбертийского избирателя? Откуда вам известно, чего он хочет, как среагирует, какое влияние окажут на него племенные узы и местные царьки?
  Шартелль задумался.
  — Я знаю только одно, сэр Чарльз: реакцию людей. Мне кажется, я знаю, чего они хотят, так как верю, что каждый из нас жаждет одного или того же — чтобы жизнь строилась на здравом смысле. Я готов поспорить на свою репутацию, а создать ее мне стоило немалых трудов, что люди, поставленные перед выбором, пойдут тем путем, который обещает им меньше страданий. Большинство никогда не проголосует за личные ограничения. Возможно, этим все и кончится, но голосовать за это не будут. Нет, они отдадут голоса тому кандидату, который потребует от них меньших жертв — экономических, социальных или моральных.
  Блэкуэлдер кивнул.
  — Интересно, — пробормотал он. — Прагматизм в чистом виде, — он встал. Аудиенция окончилась. — Если в моих силах сделать ваше пребывание в Альбертии более приятным, дайте мне знать, — он обошел стол, чтобы пожать нам руки. — Я могу дать вам только один совет, господа. Не оставайтесь в Альбертии надолго. Западная Африка, особенно Альбертия, проникает в кровь человека. Климат здесь неважный, хотя на севере и получше, если дует гарматан[24]. Прохладнее, знаете ли. Но что-то берет за душу и не отпускает. Может, колдовские чары, а, Йан? — Дункан почтительно улыбнулся. — До свидания, господа.
  — До свидания, — ответили мы.
  Сэр Чарльз Блэкуэлдер вернулся за стол и сел. У двери я оглянулся. Мне показалось, что дел у него было немного.
  В холле Дункан предложил нам сигареты. Мы закурили.
  — Давно я не видел его таким разговорчивым. Я рад, что вы смогли заглянуть к нам, хотя мистер Апшоу все время молчал.
  — Он уважает старших, — вступился за меня Шартелль.
  — Вы хотите поехать домой или позволите пригласить вас на чашку чая?
  Шартелль посмотрел на часы.
  — У нас назначена встреча на половину двенадцатого. Мы выпьем чай в другой раз.
  Дункан проводил нас к «роллс-ройсу», шофер ждал у открытой дверцы. Мы попрощались и пожали Дункану руку. Залезли в кабину, шофер захлопнул дверцу, обежал машину, сел за руль. На обратном пути Шартелль, как обычно, пристально наблюдал за уличной жизнью.
  — Мне нужно прогуляться по городу, Пити, принюхаться. В доме многое выглядит не так. Надо пообщаться с ними поближе, понять, чем они дышат.
  — Так пообщайтесь после ленча. Я все равно буду писать.
  — Наверное, так я и сделаю.
  — Интересно, почему Декко решил заехать к нам?
  — Может, он хочет, чтобы мы его подбодрили. Убедили, что вся борьба еще впереди.
  — Не останется ли он на ленч?
  Шартелль хмыкнул.
  — Едва ли.
  — Пожалуй, вы правы.
  Хотя мы вернулись в четверть двенадцатого, вождь Декко уже ждал нас, удобно устроившись в кресле с бокалом сока в руке. Он приехал в новом наряде. На этот раз ordana была оранжевая, с белой вышивкой.
  Шартелль, как мне показалось, с сожалением проводил «роллс» глазами.
  — Как хорошо они все обставили, а, Пити? Вы и я идем по длинной-длинной комнате к милому старичку за роскошным столом. А этот личный адъютант, выкрикивающий наши имена, словно мы — сенаторы. Небось, его слышали в соседнем округе. Мне это понравилось. Клянусь Богом, понравилось.
  — Не хватало только музыки.
  — Да, небольшого духового оркестра, играющего бравурный марш.
  Декко встал, когда мы вошли в гостиную, тепло улыбнулся.
  — Я приехал раньше, а вы — вовремя. Это хорошо. Как сэр Чарльз?
  — Он хорошо выглядел, вождь, — ответил Шартелль.
  — Как, по его мнению, завершатся выборы? Он не сказал, кто победит?
  — Он спрашивал нас больше, чем мы его. Кажется, он никому не отдает предпочтения.
  Декко кивнул.
  — Я говорил с вождем Дженаро после того, как он уехал от вас. Как я понял, вам нужны два вертолета, чтобы Лидер и я могли чаще выступать в городах и деревнях.
  — И порознь, — добавил Шартелль. — Вы боретесь за кресло премьера Западной провинции. Если вождь Акомоло отправится в столицу и станет премьером Альбертии, он должен иметь на западе крепкий тыл.
  Декко вопросительно посмотрел на Шартелля.
  — Так вы полагаете, что мне не стоит выезжать за пределы Западной провинции?
  — Нет. Я не хочу льстить вам, вождь, и ничем не умаляю достоинство вождя Акомоло, но у вас чертовски выигрышная внешность, которая послужит всей кампании. Я хочу, чтобы вы выступали как можно чаще. Двенадцать, пятнадцать раз в день, — он улыбнулся альбертийцу. — Я думаю, вы выдержите такую нагрузку в течение шести недель?
  — Вот насчет речей… — начал Декко.
  — Пит?
  — Завтра вы получите основную речь. Она будет написана специально для вас, в соответствии с вашей манерой говорить и держаться перед аудиторией. Если читать ее целиком, у вас уйдет час. Но она будет состоять из отдельных блоков, на пять, пятнадцать или тридцать минут. Чаще всего вам придется выступать с пяти — и пятнадцатиминутными блоками.
  — Пожалуй, что так.
  — После того, как вы прочитаете речь несколько раз, она станет вашей речью. Вы запомните ее подсознательно, не замечая этого, но скоро у вас отпадет необходимость заглядывать в текст. Вы также обнаружите фразы, которые особенно близки не только вам, но и слушателям. После этого вы начнете вносить в нее коррективы в соответствии с особенностями аудитории, перед которой будете выступать. Мне кажется, вы тонко чувствуете настроение слушателей, поэтому вы будете постоянно видоизменять ее. Однако, речь всегда будет с вами, если вы вдруг окажетесь на чужой территории или вам придется выступать на официальном приеме.
  — Он профессионал, вождь, — подал голос Шартелль.
  — Получается, что вы долго работали над ней, мистер Апшоу?
  — Разумеется, вождь, — солгал я.
  — Предвыборная кампания начинается в понедельник, — продолжил Декко. — Я хотел бы поговорить с вами о ней. Как вы понимаете, ее исход имеет первостепенное значение.
  — Мы ни на секунду не забываем об этом, — заверил его Шартелль. — Я думаю, что вы и вождь Акомоло должны все свое внимание уделить выступлениям. Детали, механику предвыборной кампании следует оставить нам. Для этого нас и наняли. А в лице вождя Дженаро и доктора мы приобрели незаменимых помощников.
  Вождь Декко ответил долгим взглядом.
  — Вы умеете убеждать, мистер Шартелль. Редко кому я могу доверять полностью. А вам я верю. И мистеру Апшоу, — вежливо добавил он.
  — Я не сомневаюсь, что мы оправдаем ваше доверие, вождь Декко. Мы приехали сюда, чтобы помочь вам победить на выборах. Я думаю, шансы у нас неплохие.
  — Правда? А почему?
  — Потому что мы принимаем определенные меры. Это элементы предвыборной борьбы, и я бы хотел, чтобы вы почаще встречались с избирателями, давая им возможность полюбоваться вами, а не волновались из-за того, что поручено нам.
  Декко кивнул. Он принял решение.
  — Вы совершенно правы, — вождь встал. Я предложил ему остаться на ленч. Он отказался, на мой взгляд, с излишней поспешностью.
  — Утром мы передадим вам основную речь, — пообещал я ему. — Вы также получите десяти — и пятнадцатиминутные речи по каждому из главных пунктов программы. Я думаю, они будут готовы к субботе.
  Декко попрощался с нами и направился к машине. Шартелль вздохнул и откинулся на спинку.
  — Возможно, Пити, я становлюсь алкоголиком, но сейчас мне более всего хочется джина с тоником. Вы крикнете?
  Я крикнул, и из глубины кухни до нас донеслось «Са!» Самюэля. Затем возник и он сам, получил заказ, скрылся на кухне, принес нам запотевшие бокалы.
  — Я думаю, надо пригласить к чаю Джимми Дженаро и дока Диокаду, — Шартелль пригубил бокал. — Пора начинать.
  — Трудиться за наших соперников?
  — Да.
  — Мы еще не позвонили Даффи насчет значков, — напомнил я.
  — Изготовить такое количество не так-то легко.
  — Это его заботы. В Лондоне попрохладнее.
  — Пожалуй, я позвоню сам. У меня есть идея.
  Он снял трубку, подождал, пока ему ответит телефонист.
  — Добрый вечер, сэр, говорит мистер Шартелль… Это хорошо… А как ваша семья?.. Прекрасно… Да, и в моей семье все в порядке… А теперь я хотел бы поговорить с Лондоном, в Англии… Как по-вашему, вы сможете мне помочь?.. О, да вы просто мастер своего дела… Держу пари, вам не одну сотню раз приходилось соединять местных абонентов с другими странами… Я хочу позвонить мистеру Падрейку Даффи вот по этому номеру, — Шартелль продиктовал номер. — Как вас зовут?.. Хорошо, мистер Оджара. Вы сразу же соедините нас? Прекрасно. А до того я хотел бы поговорить с местным абонентом… Хорошо? Изумительно, — он дал телефонисту номер Дженаро и договорился с тем о встрече в пять вечера. Дженаро пообещал, что сам найдет Диокаду. Шартелль положил трубку, повернулся ко мне, усмехнулся. — Когда я познакомлюсь со всеми телефонистами Альбертии, нас будут обслуживать по высшему разряду.
  — Я вам верю. Но прежде чем Даффи выйдет на связь, я хочу подбросить вам одну идейку.
  — Хорошую?
  — Значков, пожалуй, недостаточно. Нужно что-то еще, полезное, но дешевое.
  Шартелль кивнул.
  — Расчески не пойдут, у них короткие волосы. Так что вы придумали?
  — Пластиковые бумажники с посланием кандидата на лицевой стороне, тисненым золотом.
  — Неплохо… но зачем?
  — Самюэль показывал мне сегодня свои рекомендательные письма. Но ему негде их хранить, кроме как в жестяной коробке. А ведь документы есть у всех — водительское удостоверение, расписка в уплате налогов, те же рекомендательные письма. Бумажники наши будут весьма кстати.
  — Сколько, Пит?
  — Наверное, не так много, как значков.
  — Точно. Вроде премии за хорошую работу.
  — Именно.
  — Так сколько?
  — Миллион? Они стоят два-три цента.
  — А сколько они весят?
  — Унцию[25].
  — Миллион унций, — Шартелль на мгновение взглянул в потолок. — Хорошо. Пойдет.
  — Телефон зазвонил минут через пять. Шартелль подождал, пока телефонисты наговорятся между собой.
  — Большое вам спасибо, — поблагодарил он мистера Оджару, прежде чем обратиться к Даффи. — Это ты, Поросенок… Да, слышу тебя прекрасно… Да, все нормально… Теперь слушай, Поросенок, нам нужны кое-какие товары. Ты взял карандаш? Чудесно. Десять ярдов тонкой шерстяной ткани в полоску нужно отправить портному Дженаро в Лондоне. Закажи эту ткань на фабрике в Алабаме, — он продиктовал адрес. — Нет, еще не все, Поросенок. Мне нужны девяносто четыре тонны значков и тридцать одна тонна пластиковых бумажников с золотым тиснением, — он одернул трубку от уха. Даже в другом конце комнаты я услышал возмущенное кудахтанье.
  — Поросенок, я полагаю, ты достанешь их в Штатах… И пусть твой художник придумает, как разрисовать значки. Молодежная расцветка, от которой рябит в глазах, мне не нужна. Значки должны быть агрессивными, готовыми прыгнуть на противника… Фраза — «Я за Ако»… Ему не нравится, Пит.
  — Скажите, что ее придумал сам Лидер.
  — Старина Акомоло сам придумал ее. Послушай, Поросенок, мне она нравится, вождю Акомоло — нравится, Питу — нравится. Я хочу, чтобы на значке нашлось место и символике партии. Да, лопата и мотыга… Ну, если ты не сможешь добыть их в Англии, я скажу тебе, что надо делать. Сажай своего художника в самолет до Нью-Йорка. Два миллиона он закажет в Рочестере, один — в Питтсбурге, еще два — в Лос-Анджелесе. Вывозить начнем из Лос-Анджелеса. Полиграфисты там порасторопнее. Значки мне нужны в конце следующей недели. И пусть твой художник всем говорит, что Клинт Шартелль не купит у них ни одного значка, если они задержат отправку хотя бы на день. Слышишь, Поросенок? Теперь насчет пластиковых бумажников… Ладно. Разберись с ними сам… Все идет как по маслу, Поросенок. Мы ходим в гости, Пит пишет речи, и все счастливы… Ты узнал, кого прислал «Ренесслейр»? Хорошо, значит, мы получим его сегодня… Да, все отлично. Мы свяжемся с тобой, если возникнет необходимость. До свидания, Поросенок, — не успел он положить трубку, как вновь зазвонил телефон. — Все прекрасно, мистер Оджара. Я оценил ваше мастерство… Я бы сказал, что вы — лучший телефонист, с кем мне приходилось иметь дело… Еще раз благодарю вас.
  Глава 17
  После ленча нам подали жареную печень с картофелем, брюссельскую капусту и пудинг, от которого мы с Шартеллем отказались, я собрал бумаги доктора Диокаду, взял портативную пишущую машинку и ушел в спальню с отдельным входом. Вновь перечитал все документы, прошелся по пунктам программы, выискивая наиважнейший, наиболее интересный, привлекательный для избирателей, с которого журналист начал бы свою статью. Сделав выбор, я напечатал две странички квитэссенции речи, сухо, сжато, в стиле АП[26]. Эти странички составляли скелет речи, а также могли послужить сообщением для прессы после первого публичного выступления вождя Акомоло.
  Я представил себе, как говорит вождь, как строит фразы, что выделяет, его любимые согласные звуки. Очень хорошо он произносит букву "п", и я решил почаще использовать слова, в которые она входит: партия, перспектива, прогресс, перестройка, пламенный, практически, первостепенный.
  Ему также нравились короткие предложения. Я подумал, что и мне следует придерживаться того же правила. От пяти до одиннадцати слов в каждом предложении, не больше. Так как излагал Акомоло свои мысли в несколько педантичной манере, ему приходилось пользоваться словами, которые могли сказать больше, чем говоривший.
  Сосредоточившись на образе вождя Акомоло, я сел за пишущую машинку. Поработал два часа, затем встал, пошел на кухню за кофе. По пути назад я заметил записку Шартелля: «Я в городе. Вернусь в 4.30 или 5».
  Я вновь сел за машинку. Речь писалась легко, и у меня в ушах звучал голос Акомоло. Это помогало. Я напечатал двадцать страниц за пять часов. Еще полчаса я редактировал текст. С готовой речью я вернулся в гостиную. Шартелль сидел, вытянув ноги, с высоким бокалом в руке.
  — Как город? — спросил я.
  — Стоит.
  — Что вы пьете?
  — Чай со льдом. Я заглянул в наш единственный супермаркет и купил пачку растворимого чая, — он поднял руку, предупреждая мой вопрос. — Не волнуйтесь, юноша, я сохранил верность фирме. Я купил марку, которую она рекламирует. Затем приобрел у уличной торговки свежей мяты, проскользнул на кухню, пока Самюэль почивал после ленча, и налил полный кувшин. Хотите бокал?
  — Я налью сам. Куда вы его поставили?
  — Присядьте, юноша, отдохните. Я слышал стук машинки и не стал вас отрывать, — Шартелль прошел на кухню и принес бокал чая. — С мятой.
  Я попробовал.
  — Неплохо. Вы хотите прочесть? — Я протянул ему сообщение для прессы и Речь.
  Я не встречал человека, читающего так же быстро, как Шартелль, хотя некоторые мои знакомые осиливали три, а то и четыре страницы в минуту. Я написал двадцать страниц. На их чтение вслух в нормальном темпе ушло бы пятьдесят минут. Вождь Акомоло с его размеренной манерой прочитал бы ее за час с небольшим. Шартелль уложился в три минуты. Отложив последний лист, он восхищенно покачал головой.
  — Вы прекрасный писатель, Пит. Я таки слышал "п" нашего дорогого вождя. И начало очень хорошее.
  — А что вы скажете о сельскохозяйственном разделе?
  — План прямых дотаций изложен у вас гораздо четче, чем в бумагах дока Диокаду. Вы написали столь ясно и просто, что его может понять каждый, кто знает английский язык. Чертовски хорошая Речь, Пит. Одна из лучших, что мне приходилось читать.
  — Благодарю. А где вы научились так быстро читать?
  — Когда я жил еще с отцом, он довольно пристально следил за биржей. Подписывался на все газеты и журналы с финансовыми страницами: «Уолл-стрит Джорнэл», «Джорнэл оф Коммерс», «Баррон'с», «Нью-Йорк таймс», «Чикаго трибюн» и так далее. Моя работа состояла в том, чтобы прочитать эти страницы и вырезать то, что могло представить интерес. Но я не успевал их прочесть. И тут мне попалось на глаза объявление: «Как научиться читать быстрее и лучше за десять уроков». Я подписался на полный курс и в результате мог одолеть «Таймс» за десять минут. На ней я практиковался, прочитывая практически каждое слово.
  — И понимали смысл?
  — Сначала не очень, но постепенно дело шло все лучше и лучше. А теперь никаких проблем.
  — Как же вы это делаете?
  — Все очень просто. Вы начинаете читать вниз по диагонали, слева направо, и скоро вам удается охватить взглядом всю страницу. Иногда это весьма удобно, если, к примеру, нужно познакомиться с планом предвыборной кампании соперника, пока их везут в лифте из штаб-квартиры на пятнадцатом этаже к копировальным машинам на четвертом.
  — Могу представить.
  С привычным визгом тормозов у крыльца остановился «ягуар ХК-Е». На левом сиденье стояла сумка с клюшками для гольфа. Дженаро, в ветровке с глубокими вырезами под рукавами, чтобы не мешала замаху, в тонкой зеленой водолазке и брюках из плотной хлопчатобумажной ткани, взлетел по ступенькам, скинул на крыльце ботинки с шипами и вошел в гостиную. Его лицо сияло.
  — Тридцать два удара на девять лунок!
  — Неплохой результат, — похвалил я его.
  — Тридцать один — рекорд клуба. На днях я его побью.
  — По-моему, вам жарко, Дженаро, — заметил Шартелль. — Снимите ветровку и дайте ее мне.
  — Благодарю, — Дженаро отдал ветровку Шартеллю, тот прошел в столовую и повесил ее на спинку стула.
  — Я опять к чаю?
  — Да, Самюэль уже возится на кухне, — ответил Шартелль.
  — Если вы сможете уговорить его принести мне холодного пива, я дам вам полный отчет о проделанной работе.
  Самюэль принес чай. Шартелль, с извиняющейся ноткой в голосе, попросил бутылку холодного пива для вождя Дженаро.
  — Да, са, — без энтузиазма ответил Самюэль.
  Отхлебнув пива, Дженаро удовлетворенно выдохнул, рыгнул и вытер рот тыльной стороной ладони.
  — Диокаду приедет с минуты на минуту. Как обычно, ему нужно захватить с собой какие-то бумаги. Но я могу начать и без него, — он достал из кармана брюк маленькую записную книжицу.
  — Первое, веера. Я провел час с министром экономического развития и его постоянным секретарем. Пятнадцать минут ушло на то, чтобы они прониклись идеей. Еще сорок пять я убеждал министра, что в его родной деревне невозможно изготовить столько вееров. Заказы уже распределены и будут готовы в конце следующей недели.
  — Хорошо, — кивнул Шартелль.
  — Второе — распространение. Я весь вечер просидел в штаб-квартире партии и набросал планы распространения вееров и значков. Это довольно сложно, и мне не хотелось бы вдаваться в подробности. Но я гарантирую, что готовые изделия залеживаться не будут. В некоторые места мы будем возить их на грузовиках, в другие — доставлять самолетом. У нас есть «дакота», один из старых «С-47». Он может приземлиться где угодно, да еще перевезти группу активистов.
  — Третье — вертолеты. Оба будут у нас в воскресенье вечером. Эта чертова нефтяная компания воображает, что получит права на разведку полезных ископаемых по всей стране, если Лидер уедет в столицу. Я обещал им все, кроме денег, а последнего им и не надо. Два пилота, один из Южной Африки, второй из Америки. Я думаю, с южноафриканцем полетит Декко, чтобы тот дважды подумал, прежде чем проехаться по поводу черных.
  — Правильно. Какие вертолеты?
  — Большие. «Сикорски С-55». Рассчитаны на восемь человек, не считая пилота. Должно быть по два пилота, но новых нам не найти. У меня есть список заправочных станций компании. Мы можем ими пользоваться, но за горючее придется платить. Я согласился.
  — Просто отлично, — улыбка Шартелля становилась все шире.
  — А что, по-вашему, я делал? Упражнялся на поле для гольфа?
  — Продолжайте, Джимми, вы просто молодец.
  — Газета. Я поговорил с парнем, который работал в «Нью-Мексикэн» в Санта Фе. Он загорелся, но требует денег. Мы сошлись на пятидесяти фунтах в неделю, хотя могу поклясться, что он никогда не получал больше десяти.
  — Он чувствует, что деваться нам некуда.
  — Возможно, но он рад помочь. Он сам наберет сотрудников, договорится с типографией, а распространять газету мы будем через штаб-квартиру. Бесплатно, да?
  — Совершенно верно, — кивнул Шартелль.
  — Может, он еще и пишет? — спросил я.
  — Он утверждает, что да. Рвется дать разоблачительные материалы о севере и старике Алхейджи, как называет его Клинт.
  Шартелль встал и заходил по комнате.
  — Кто будет давать ему материалы по программе партии? — спросил он Дженаро.
  — Я. Все, что будет касаться выступлений Лидера и Декко, а также сообщения для прессы пойдут в набор в первую очередь.
  — И вы решили вопрос с распространением газеты?
  — Да.
  — Как вы собираетесь назвать газету?
  — «Голос народа». Это его идея, — ответил Дженаро.
  — Наверное, он все-таки не умеет писать, — вздохнул я.
  — Пойдет, — вынес решение Шартелль.
  — И последнее, барабаны. Их взял на себя Диокаду. Он будет с минуты на минуту.
  Диокаду появился пять минут спустя, как всегда с ворохом бумаг.
  — Чаю? — предложил Шартелль.
  — С удовольствием.
  Я налил ему чашку чаю.
  — Джимми рассказал нам о том, что сделано, док, и я чувствую, что мы взяли нужный темп, — Шартелль раскурил сигару.
  Диокаду выпил чай, поставил блюдце с чашкой на стол, вытащил из-под бумаг блокнот, нашел нужную страницу и посмотрел на нас.
  — Мне начать с барабанов или с деятелей искусства?
  — С деятелей.
  — Хорошо. Вчера вечером в Барканду образован комитет «Писатели и художники Альберти — за Акомоло». Его учредителями стали актер, поэт, два писателя и два художника. Все они хорошо известны в Альбертии, слышали о них и в Англии.
  — Во сколько вам это обошлось?
  — По сто фунтов каждому, но они обещали, что вовлекут в комитет по пять новых членов.
  — На этой неделе? — уточнил Шартелль.
  — Да.
  — Хорошо. Теперь барабаны.
  — С ними все решено. Правда, на это ушел весь день. Я сидел на телефоне с девяти утра и только несколько минут назад повесил трубку. Я разделил страну на пятнадцать зон и потом выбрал главного барабанщика в каждой зоне. Ключевая фраза будет передаваться ему лично, каждый вечер или с установленной нами периодичностью. Он будет связываться с барабанщиками своей зоны, главные из них получат по двести пятьдесят фунтов. Из этих денег они будут расплачиваться с барабанщиками своей зоны.
  — Когда они смогут начать?
  — Хоть сегодня. Но я сказал, что в понедельник или во вторник.
  — Хорошо, — Шартелль вновь сел, положив ногу на ногу. — Джимми, вы знаете, кто шпионит за вами, не так ли?
  — Конечно. Парламентский секретарь министерства сельского хозяйства. Он сказал мне, что на самом деле работает на нас, но должен поддерживать связи с севером, чтобы приносить пользу. Я думаю, что они платят ему больше.
  — Несносный молодой человек, — фыркнул Диокаду.
  — А как насчет востока? Кто передает им информацию?
  — Клерк из моего министерства, — ответил Дженаро. — Он у меня под присмотром.
  — Ясно. Если я хочу послать Даффи две телеграммы в Лондон, вы можете устроить так, чтобы копии попали в руки этих молодцов, возможно, за день-два до того, как их получит Даффи?
  Дженаро ухмыльнулся.
  — Мы постараемся.
  Шартелль повернулся ко мне.
  — Пит, принесите сюда пишущую машинку и код сиротки Анны. Мы должны сочинить секретное послание для Наемника.
  Я принес машинку и бумагу.
  — Я хочу, чтобы вы закодировали нам текст с просьбой к Даффи найти фирму, которая будет вычерчивать в небе Альбертии разные слова со следующей недели и до самых выборов.
  — Вычерчивать в небе слова? Что-то я вас не понимаю, Шартелль.
  — От вас этого и не требуется, юноша. Вы кодируйте, кодируйте.
  Я пожал плечами, вставил в машинку чистый лист бумаги, на мгновение задумался. Напечатал текст, вытащил лист, передал его Шартеллю. Диокаду и Дженаро с недоумением смотрели на него. Я, кажется, начал догадываться о замысле Шартелля. Телеграмма гласила:
  «НАЕМНИКУ: НАМ АБСОЛЮТНО НЕОБХОДИМА СЛУЖБА НАПИСАНИЯ КАРАКУЛЕЙ НАД АЛЬБЕРТИЕЙ. ТАТУИРОВАННОЕ ЛИЦО В ВОСТОРГЕ. ПИРОЖОК УБЕЖДЕН ИСХОД МЕСТНОЙ ЗАВАРУХИ ЗАВИСИТ ОТ ЕЕ НАЛИЧИЯ. ПОДТВЕРДИТЕ ПОЛУЧЕНИЕ. ТОЧКА СКАРАМУШ».
  Шартелль прочитал и улыбнулся.
  — Я не думаю, что это кого-нибудь обманет, но поломать голову заставит, — он передал лист Дженаро, тот — Диокаду.
  — Я не совсем уверен… — Диокаду не договорил, потому что Шартелль поднял руку.
  — Одну минуту, док, и я все объясню. Я хочу, чтобы Пит отбарабанил еще одну телеграмму, пока коды у него в голове.
  — Чем вы хотите порадовать Даффи на этот раз?
  — Мне нужен дирижабль вроде тех, что изготавливает «Гудйир»[27]. 
  — Святой боже, — простонал я, вставил в машинку чистый лист, глянул в потолок и напечатал вторую секретную телеграмму. Шартелль отдал ее Дженаро, и тот прочитал:
  «НАЕМНИКУ: НАМ АБСОЛЮТНО НЕОБХОДИМА ПОЛАЯ СИГАРА ДЛЯ ПОЛЕТОВ НАД АЛЬБЕРТИЕЙ. ТАТУИРОВАННОЕ ЛИЦО ЗА. ПИРОЖОК УБЕЖДЕН В НЕОБХОДИМОСТИ ДОСТАВКИ. ПРЕДЛАГАЮ НЬЮ-ЙОРК. СООБЩИТЕ ДАТУ ОТПРАВКИ. ДЕНЬГИ НЕ ПРОБЛЕМА. ТОЧКА. СКАРАМУШ».
  — Юноша, да вы прирожденный конспиратор, — воскликнул Шартелль. — Едва ли кто сможет написать секретную телеграмму хуже этих, — он повернулся к Дженаро. — Первая из них, насчет каракулей, должна попасть в руки мальчиков из «Ренесслейра». Вторая — к организатору кампании доктора Колого. Постарайтесь обставить все так, чтобы ознакомиться с содержанием телеграмм они смогли, затратив немало усилий, но они должны понять суть текстов. Успеваете за мной?
  Дженаро усмехнулся.
  — Не нужно мне все разжевывать, Клинт.
  — Я и не собираюсь.
  — Диокаду печально покачал головой.
  — Я безнадежно отстал и заблудился. Еще на первой телеграмме.
  Шартелль улыбнулся, откинув голову, кликнул Самюэля. Тот возник на пороге после неизбежного «Са!».
  — Чай мы уже выпили, так что принеси чего-нибудь покрепче.
  Дженаро остановился на пиве, Диокаду попросил джин с апельсиновым соком, мы с Шартеллем остались верны джину с тоником.
  — Все очень просто, док, — пустился в объяснения Шартелль, когда Самюэль скрылся на кухне. — Я хочу, чтобы оппозиция прознала о нашем секретном оружии — вычерчивании лозунгов в небе и использовании наполненного гелием дирижабля для прославления нашего кандидата. Теперь, если я правильно понимаю психологию «Ренесслейра», они расшибутся в лепешку, чтобы начать выписывать лозунги раньше нас. В этом корень их успехов. Они всегда берутся за апробированное. Если на телевидении в моде комедии положений — выступают спонсорами комедии положений. Если наибольшим успехом пользуются неброские рекламные объявления, они не дадут никаких других. Они — имитаторы. Новации не в их духе. Я сомневаюсь, что они выродили хоть одну собственную идею, но чужие используют превосходно. Так что они наверняка решат, что вычерчивание нужных слов в небе — верное дело, и притащат в Альбертию дюжину самолетов, чтобы в ее небе сияло имя страны Алхейджи. Как оно звучит в сокращенном виде, вроде Ако?
  — Его зовут Хей, — ответил доктор Диокаду.
  — То, что надо, — кивнул Шартелль. — Вычертить его в небе — сущий пустяк. А какой символ у его партии?
  — Пирамида.
  — Прекрасно. Дайте мне лист бумаги, Пит.
  Он что-то нарисовал на листе и отдал его доктору Диокаду, тот — Дженаро, а уж потом лист оказался у меня. Рисунок выглядел так:
  ХЕЙ
  — Моя не голосует за человека в небе, господин, — скопировал я Уильяма.
  — Совершенно верно, Пит, я рассчитываю именно на такую реакцию. Но нам надо действовать наверняка. Вот тут нам поможет Джимми.
  — Как? — спросил Дженаро.
  Шартелль откинулся на спинку стула и мечтательно посмотрел в потолок. На его лице играла легкая улыбка. Я уже знал, что она означает. И пожалел тех, о ком он думал в этот момент.
  — Джимми, мне нужны распространители слухов.
  — Кто?
  — У вас в штаб-квартирах партии есть славные ребята, напоминающие американских странствующих коммивояжеров. Тех, знаете ли, что ездят из города в город, из деревни в деревню, заговаривают с местными жителями, приносят последние новости.
  Дженаро кивнул.
  — Я знаю, о ком вы говорите.
  — Они будут путешествовать парами. Никоим образом не афишируя связи с партией. Если же беседа перекинется на политику, а это, как мне представляется, неизбежно, они ввернут пару-тройку нужных фраз. Вы меня понимаете?
  Дженаро снова кивнул.
  — Допустим, «Ренесслейр» притащит сюда самолеты, вычерчивающие в небе слова специальными дымами. У вас есть люди, которые выяснят заранее, где те будут летать?
  — Такие люди у меня есть.
  — Прекрасно. За день-два до того, как появятся самолеты, мы зашлем в этот город или деревню парочку говорливых юношей. И они как бы невзначай упомянут о вычерчивании слов в небе.
  На этот раз кивнули мы все.
  — Причем один повернется к другому и скажет: «Знаешь, Оджо, я не верю, что дым, который вылетает из самолета, отбирает у тех, кто смотрит на него, мужскую силу».
  А Оджо — возможно, его звать иначе, ответит: «Я слышал, что странный дым, который тянется за ними, не что иное, как смертоносный газ, и в этой деревне, где они летали накануне, все женщины стали вдовами, хотя их мужья живы». Что-нибудь этакое. Возможно, я нахожусь под сильным влиянием Райдера Хаггарда. А потом один, все равно кто, добавит: «Я не верю, что в домах, над которыми появилось имя ХЕЙ, уже не раздается детский крик». И этот диалог они будут вести вновь и вновь, переходя из одного места в другое, на один шаг опережая самолеты. Я думаю, Джимми, для выполнения этого задания нам понадобится человек сто.
  Дженаро восхищенно покачал головой.
  — Из этого может выйти толк, Клинт. Есть же у нас сексуальные табу. Конечно, мы найдем нужных людей, собственно, они уже есть, верные сторонники партии, которым ваше предложение очень понравится. От них же не потребуется ничего другого, кроме как пить пиво да молоть языком, в этом они доки. Так уж получилось, но двумя месяцами раньше я заказал сотню «фольксвагенов». Похоже, он будут весьма кстати.
  Доктор Диокаду показал на свой опустевший бокал.
  — Как вы думаете, я могу попросить джина с соком? Очень освежающий напиток.
  Я кликнул Самюэля, и тот наполнил наши бокалы.
  — Это, разумеется, ложь, — Диокаду повернулся к Шартеллю. — Самолетный дым совершенно безвреден.
  — Безвреден, док. В выхлопные газы добавляют химикалии или сырую нефть. Именно об этом и будут говорить наши посланцы: они, мол, не верят слухам о том, что дым вызывает импотенцию и бесплодие. Но вы правы. Это ложь. Заведомая, сознательная ложь. Вы думаете, нам не следует прибегать к таким приемам?
  Диокаду вздохнул.
  — Лидеру это не понравится. Декко будет против.
  — Я не собираюсь посвящать их в наши планы. Они не должны знать об этом. Их дело — выступать перед народом. А в грязной канаве работать будем мы.
  — Этого мало, Клинт, — заметил я. — Нельзя рассчитывать только на секретные телеграммы.
  Шартелль кивнул, вновь зашагал по комнате.
  — Нам нужны два человека, — он взглянул на Дженаро. — Занимающие довольно высокое положение в партии. С безупречной репутацией. И готовые на жертвы.
  Он замолчал. Дженаро и Диокаду переглянулись.
  — Продолжайте, — сказал Дженаро.
  — Я хочу, чтобы они стали предателями. Перебежали к оппозиции. Один — к сэру Алакаду, второй — в лагерь доктора Колого. Естественно, не с пустыми руками. Они принесут с собой информацию, главным образом правдивую, которую можно проверить, а также, и это самое важное, подтверждение того, что мы делаем ставку на небесные письмена и гудйировский дирижабль. Они должны быть хорошими актерами. У вас есть такая пара?
  — Перестаньте смотреть на меня, — не выдержал Дженаро. — Я ни за что не стану предателем.
  — О вас и речи нет. Нам нужны молодые, честолюбивые, умные парни. Вам придется воззвать к их патриотизму, верности партии, жажде приключений.
  — Скорее, к их кошелькам, — бросил Диокаду. — Я подумал о двоих, — он назвал ничего не говорящие мне фамилии, посмотрел на Дженаро. Помедлив, тот кивнул.
  — Один — адвокат, другой — чиновник. Оба связаны с партией и выдвигаются на все более заметные роли. Говорить они умеют… могут создать впечатление, что вхожи во все кабинеты, — Дженаро вновь кивнул. — Они нам подойдут.
  — Кто с ними свяжется? — спросил Шартелль.
  — Диокаду. Он теоретик партии. Они подумают, что я хочу их надуть.
  Шартелль взглянул на Диокаду.
  — Хорошо, — в его голосе не слышалось радости. — Я поговорю с ними сегодня вечером. Они оба в Убондо.
  — Обычные поводы для предательства… — начал Шартелль, но Диокаду оставил его.
  — В прошлом у нас хватало предателей, мистер Шартелль. Поводы мне известны.
  Джимми Дженаро встал, взмахнул воображаемой клюшкой для гольфа.
  — А что они должны говорить о дирижабле? Если-таки будет дирижабль?
  — Это просто. Они не могут поверить, что в дирижабле спрятана американская атомная бомба.
  — Бум-бомба, как говорят в глубинке, — вставил Дженаро.
  — А барабаны будут нагнетать страхи перед импотенцией и смертью, — добавил Диокаду. Два самых сильных страха, мистер Шартелль. Но, допустим, оппозиция будет все отрицать?
  — Спросите эксперта по общественным отношениям, — Шартелль махнул сигарой в мою сторону.
  — Они не смогут отрицать слух, иначе они подтвердят, что он соответствует действительности. И не смогут перестать славить в небе старину Алхейджи. Ибо, если самолеты перестанут летать, наши мальчики будут утверждать, что спасли мужчин Альбертии от импотенции. Они проигрывают в любом случае, если только клюнут на приманку. То же с дирижаблем. Прекращение его полетов будет трактоваться как результат протестов общественности. Допустим, они будут отрицать наличие бомбы. Но почему они должны отрицать то, чего нет? Представьте себе такое заявление для прессы: «Джонни X. Джонс назвал сегодня лживыми широко распространившиеся слухи о том, что он — мошенник».
  Диокаду покачал головой.
  — Но мы не можем рассчитывать, что выиграем на этом предвыборную кампанию. Это лишь хитрость, обман, ложь, в конце концов.
  Шартелль кивнул.
  — Если люди проголосуют за вождя Акомоло, значит, они поддержат его программу. Если они захотят проголосовать против двух других партий, у них не останется иного выхода, как примкнуть к лагерю Акомоло. Вы знаете, док, что у него нет голосов, и я не уверен, что они появятся, даже если он будет выступать по двадцать четыре часа в сутки до самых выборов. Но я хочу направить оппозицию по ложному пути, запрограммировать их ошибки. Пусть они тратят время попусту. Занимаются ненужным делом. Я хочу посеять разногласия в их штаб-квартирах и панику в их сердцах. А когда создается стрессовая ситуация, паника вспыхивает мгновенно.
  — Я готов вам помогать, Клинт, — Дженаро повернулся к Диокаду и произнес короткую фразу на диалекте. — Диокаду согласно кивнул. — Я сказал, что руки наших врагов в крови. В прошлом они не раз обделывали свои делишки за наш счет. Идея Клинта не кажется мне предосудительной. Хитрость и коварство нам не помеха. Если его замысел удастся, у нас будут голоса, много голосов.
  — Я согласен, но Лидер не должен знать подробности, Диокаду печально улыбнулся. — Мистер Шартелль, я узнаю много нового об оборотной стороне политики. Похоже, именно там приобретаются и теряются голоса.
  Шартелль улыбнулся в ответ.
  — Голоса приобретаются и теряются на обеих сторонах, док. Я лишь хочу предусмотреть все, что возможно. Кстати, Джимми, как там наши профсоюзы?
  — Я поговорил с этим типом. Он готов на сделку, но не согласен на всеобщую забастовку. Все, кроме этого.
  — И что он нам обещает?
  — Один профсоюз, очень дисциплинированный. Они не приступят к работе без его прямого указания.
  — Какой же?
  — Тот, что вызывает наибольшую вонь, — Дженаро хохотнул. — «Объединенная федерация альбертийских золотарей».
  Глава 18
  Диокаду ушел с теми же бумагами, зажатыми под левой рукой.
  — Вы заняты сегодня вечером? — спросил Дженаро, не поднимаясь со стула.
  Шартелль взглянул на меня.
  — Я свободен.
  — Нам не хватает двух партнеров для покера. Не хотите составить компанию? Играть будем у меня.
  — Не знаю, как Пит, но я с удовольствием перекинулся бы бы в картишки.
  — И я не против, Клинт.
  — Вот и отлично. Когда начало?
  — В девять.
  — Пит?
  — Я готов.
  — Вы берете чеки?
  — Конечно.
  — Кто еще будет играть?
  — Я. Два постоянных секретаря, англичане. И Йан Дункан, личный секретарь губернатора. Вы с ним знакомы. Между прочим, он женился на деньгах, поэтому играет азартно.
  Двухэтажный особняк Дженаро, с просторным гаражом, где свободно разместились его «ягуар», новый фургон «форд» и «ровер», находился в миле от нашего дома. Он встретил нас у дверей и представил жене, симпатичной негритянке со светло-шоколадной кожей и безупречным английским выговором. Она была в слаксах и свитере. Дженаро называл ее «Мама». Затем познакомил нас с пятью или шестью детьми.
  Следующим прибыл Йан Дункан, затем тощий рыжеволосый Уильям Хардкастл, постоянный секретарь министерства экономического развития, и последним Брайан Карпентер, постоянный секретарь министерства внутренних дел. Миссис Дженаро проследила, чтобы каждому из нас принесли бокал с каким-либо напитком, извинилась и пошла укладывать детей спать.
  — Кто хочет сыграть в покер? — задал Дженаро риторический вопрос.
  Он пригласил нас в комнату, предназначенную только для этой цели. В центре стоял семигранный стол, затянутый зеленым сукном с небольшими выемками, куда игроки могли складывать фишки. С потолка свисала 300-ваттная лампа под зеленым абажуром. Удобные стулья с подлокотниками ждали игроков. На буфете стояли бокалы, бутылки с виски, джином, содовой, тоником, пивом и ведерко со льдом. Кондиционер обеспечивал приемлемые двадцать один градус по Цельсию. Создавалось впечатление, что в этой комнате выигрывались и, соответственно, спускались крупные суммы.
  Дженаро принес фишки и шесть запечатанных карточных колод. Мы сели. Я оказался между Хардкастлом и Карпентером. Шартелль — между Дженаро и Дунканом.
  — Я повторяю некоторые правила для наших американских гостей. Каждый может поднять ставку не более четырех раз. Играем без джокера. С напитками — полное самообслуживание.
  Он снял обертку с одной из колод, перетасовал карты и бросил их на зеленое сукно.
  — Разыграем, кто сдает, — пока мы тянули карты, он раздал нам синие, красные и белые фишки. — Каждый начинает с пятидесяти фунтов. Белая фишка — шиллинг, красная — десять шиллингов, синяя — фунт, — он взял карту и перевернул. Девятка червей.
  Сдавать выпало Дункану. Он вытащил даму бубен.
  Неспешная игра продолжалась два часа. Я пять раз снял банк и остался при своих. Шартелль был в большом плюсе. Играл он превосходно. Выросла кучка фишек и перед Дженаро. Дункан полагался на наитие, и почти все его фишки перекочевали к более удачливым партнерам. Хардкастлу и Карпентеру частенько везло. Я решил, что когда-нибудь они крепко пролетят.
  В одиннадцать часов Дженаро объявил перерыв, и стюард принес нам блюдо с сэндвичами. Я запил мой пивом.
  — Каким представляется вам исход выборов, мистер Шартелль? — спросил Карпентер, прожевав кусок ростбифа.
  — Наши шансы растут. Но вы знаете об этом лучше меня, работая в министерстве внутренних дел.
  — В нашем ведении полиция, пожарная охрана, почтовая служба, да еще разная мелочевка. А политику мы оставляем таким, как вы.
  — Вы уедете до или после провозглашения независимости? — спросил Шартелль Карпентера.
  — Я пробуду здесь еще шесть месяцев. Министр потребовал, чтобы я задержался как минимум на такой срок. Он говорит, что только я понимаю, как функционирует почтовая служба. Он, разумеется, ошибается. Молодой Обаджи прогрессирует с каждым днем. Ему надо больше доверять. Интеллигентный молодой человек.
  — Они руководят министерствами гораздо лучше, чем играют в покер, Клинт, — заметил Дженаро.
  — Сколько лет мы играем вместе? — спросил Карпентер.
  — Уже пять, — ответил Дженаро. — И мне они обошлись в кругленькую сумму, хотя я не имею ничего против.
  — Апшоу, — обратился ко мне Хардкастл, — не находите ли вы, что у вас довольно странное занятие? Приехать в незнакомую страну, оценить политическую ситуацию, а затем попытаться, образно говоря, за одну ночь изменить настроение избирателей?
  — Я бы назвал его не странным, но отличным от многих, — ответил я. — Причем в это дело вовлекается все больше людей. В Англии или США кандидат не позволит себе высморкаться на публике, не проконсультировавшись со своим советником по общественным отношениям.
  — И вы действительно верите, что обеспечение контакта с публикой стало одной из разновидностей коммерческой деятельности?
  — Конечно. Я знаю, что это так.
  — Но это и профессия?
  — Как доктор или адвокат, или бухгалтер?
  — Совершенно верно.
  — Нет. Это призвание. Все равно, что услышать глас божий. Вам не нужно ни специальной подготовки, ни обучения. Вы просто слышите зов, объявляете, что вы — эксперт по общественным отношениям, и с этого момента вы в деле. Но, чтобы добиться больших успехов, нужно быть наполовину шарлатаном, наполовину мессией. Эти же качества необходимы хорошему учителю или хорошему члену парламента, или хорошему американскому сенатору. А вообще с таким набором можно продвинуться очень далеко в любой области. К примеру, возьмите Шартелля.
  — Отношения с публикой не по вашей части, не так ли, Шартелль? — спросил Карпентер.
  — Нет, сэр. Упаси бог. Я занимаюсь политикой, потому что это приятный способ зарабатывать на жизнь, не таская по вечерам домой тяжелый портфель с бумагами. И мне не нужно спешить по утрам к электричке, чтобы попасть в контору к назначенному часу. Я мог стать профессиональным картежником, разведчиком нефтяных месторождений или организатором предвыборных кампаний. Один человек предложил мне три этих вида деятельности. Я выбрал политику, и знаете, что он мне сказал?
  — Что же? — спросил его верный помощник, Питер Апшоу.
  — Он сказал: «Юноша, вы, вероятно, сделали правильный выбор. Но только не пытайтесь убедить себя, что вы лучше или умнее ваших кандидатов, потому что у них хватило ума и нашлись деньги, чтобы нанять вас, а вы недостаточно богаты, чтобы нанимать их. И никогда не пытайтесь баллотироваться куда-либо сами, потому что как кандидата вас рано или поздно поймают на лжи». Я последовал его совету и не могу сказать, что сожалею об этом.
  Хардкастл раскурил сигару.
  — Более всего меня беспокоит то обстоятельство, что американцы не дают простому человеку занять выборную должность, и не только у себя дома. Вот и на выборы в Альбертии будут затрачены немалые средства. Взять хотя бы веера, которые вы, Джимми, заказали через наше министерство. На какие деньги? Хотя я не думаю, что вы дадите мне честный ответ.
  Лицо Дженаро расплылось в улыбке.
  — Но я отвечу, господин постоянный секретарь. Это народные деньги.
  Хардкастл хмыкнул.
  — Неплохая идея, между прочим. Использовать местную рабочую силу для изготовления вееров. Я ее сразу поддержал, хотя пришлось убеждать министра, что его деревня не сможет выполнить такой большой заказ. Если придумаете что-то похожее, милости просим к нам.
  Минут через десять или пятнадцать мы вновь сели за стол. Хардкастл раздал карты, мы сделали первые ставки, но внезапно распахнулась дверь, стюард подбежал к Дженаро и что-то сказал на диалекте.
  Дженаро вскочил, бросил «извините меня» и исчез за дверью. Карты он унес с собой. Мы сидели и ждали. Он вернулся три минуты спустя и подозвал Карпентера, постоянного секретаря министерства внутренних дел.
  — Это по вашей части.
  Карпентер, не задавая вопросов, вышел из комнаты.
  — Что случилось? — спросил Дункан. — Ваш стюард говорил так быстро, что я не разобрал ни слова.
  Дженаро положил карты на стол.
  — Игра закончена. Убит капитан полиции, — он посмотрел на Шартелля, затем на меня. — Около вашего дома.
  Появился Карпентер.
  — К сожалению, это Читвуд. Я только что говорил с двумя полицейскими, которые опознали его, — он повернулся к Шартеллю. — Его нашел ваш ночной сторож. Множество ножевых ран.
  Трое англичан смотрели на Дженаро.
  — Приказывайте, министр, — в голосе Дункана слышалась поддержка, но и почтение. Они — чиновники, он — министр. Они воспитали его, выучили искусству управлять и теперь от него ждали действий. Он был их лучшим учеником, и они хотели, чтобы он в полной мере проявил свои достоинства. Дженаро не заставил просить себя дважды.
  — Кто заместитель Читвуда? — спросил он Карпентера.
  — Лейтенант Ослако.
  — Позвоните министру и скажите, чтобы он назначил Ослако исполняющим обязанности капитана полиции. Разъясните Бернардо, что капитаном тот должен стать сегодня вечером, а не завтра. То есть Бернардо придется поехать в министерство. Если он будет возражать, попросите его перезвонить мне. А вы пока подготовьте бумаги, Брайан.
  — Хорошо. Я только позвоню Ослако, чтобы он возглавил расследование.
  — Йан, — Дженаро повернулся к Дункану, — я понимаю, что это не входит в ваши обязанности, но не могли бы вы позвонить моему постоянному секретарю? Скажите, что я прошу его поехать в министерство и подготовить сообщение о смерти Читвуда. За подписью премьера.
  — Конечно, позвоню, — кивнул Дункан. — Что-нибудь еще?
  — Нет. Я скоро подъеду сам. Он знает, что делать, — Дженаро взглянул на Хардкастла. — Вы хорошо знали Читвуда? — Хардкастл кивнул. — Вы сможете позаботиться о семье… миссис Читвуд, детях? Привезти доктора, если потребуется… сообщить о смерти? Я прошу вас о самом трудном.
  — Ничего, Джимми. Я все сделаю.
  — Благодарю, — англичане ушли, и Дженаро повернулся к нам. — А мы поедем туда. Я — первым, вы — следом, чтобы я мог предупредить о вас до того как они начнут стрелять.
  Милю, разделявшую наши дома, мы преодолели за минуту с небольшим. Нас уже ждали три полицейские машины. Дженаро подозвал сержанта. Тот подошел, вытянулся в струнку, отдал честь.
  — Са!
  — Давно вы здесь?
  — Пять минут, са. Не больше.
  — На вас возлагается руководство операцией до прибытия лейтенанта Ослако. Обеспечьте порядок. Не подпускайте любопытных. Ничего не трогайте.
  — Са! — рявкнул сержант, вновь отдал честь. У дороги собирались слуги из соседних домов. Сайлекс, наш ночной сторож, отчаянно жестикулируя, уже в который раз рассказывал о том, как обнаружил тело и тут же позвонил в полицию и вождю Дженаро.
  Фары полицейской машины освещали тело Читвуда, распростертое на грязи и гравии подъездной дорожки. В левой руке он сжимал половину трости, вторая валялась в нескольких футах. Я подумал, что он ударил ею одного из нападавших. Рубашка на спине потемнела от крови, кровь темным пятном выделялась на гравии. Шартелль и я подошли к телу.
  — Полагаю, он хотел что-то сказать нам?
  Я пожал плечами.
  — Взгляните, — продолжил Шартелль. — Около его правой руки, — указательный палец правой руки Читвуда вычертил в грязи какую-то букву. То ли "Ц" то ли "Ч".
  — Похоже на "Ц", — заметил я.
  — Уж не ЦРУ ли его убило?
  — Возможно. Но хорошо бы знать наверняка.
  К нам присоединился Дженаро.
  — У вас есть виски?
  — Конечно.
  — Пару глотков мне не повредят. Лейтенант приедет через десять минут. Мне нет смысла изображать инспектора Дженаро.
  В доме Шартелль разлил виски по бокалам, дал один Дженаро. Тот жадно выпил.
  — Мы, знаете ли, унаследовали некоторые британские традиции. В частности, убийство полицейского воспринимается у нас крайне неодобрительно. Читвуд жил здесь давно. Знал многих людей.
  — Много врагов? — спросил я.
  — Как у всякого полицейского. Он был честен. Даже безупречно честен. Вы с ним знакомы, не так ли?
  — Он заходил к нам. Хотел познакомиться с новыми соседями.
  — Мы похороним его завтра.
  — Мне представляется, что мы не настолько близкие друзья, чтобы присутствовать на похоронах, — заметил я.
  В дверь постучал среднего роста альбертиец, в полицейской форме, с лейтенантскими знаками различия.
  — Вождь Дженаро, извините, что я так поздно.
  Дженаро представил нам лейтенанта Ослако.
  — Вам сообщили, что теперь вы исполняете обязанности капитана полиции?
  — Да, сэр.
  — Убийцу или убийц надо найти, лейтенант.
  — Да, сэр. Я считал капитана Читвуда моим другом.
  — Приступайте к расследованию.
  — Позвольте задать вопрос, сэр.
  — Я слушаю.
  — Могу я спросить мистера Шартелля и мистера Апшоу о том, что им известно…
  — Они были у меня, — прервал Дженаро. — Допросите их ночного сторожа и остальных слуг.
  — Есть, сэр, — лейтенант отдал честь, повернулся кругом и вышел в ночь, чтобы найти убийцу его босса.
  — Мне не хотелось бы думать, что они убили Читвуда ради того, чтобы затруднить подсчет голосов, — заметил Шартелль.
  — Подсчет голосов тут не причем, — возразил Дженаро. — Процедура обговаривалась и утверждена в Барканду и министерством внутренних дел, — он допил содержимое бокала и встал. — Спасибо за виски. Мне пора в мое министерство.
  — Кто, по-вашему, его убил, Джимми?
  Дженаро сухо улыбнулся.
  — Он был белым. Неплохой повод для убийства. Может, у него в карманах лежало несколько фунтов. А может, просто пришла пора кого-то убить.
  — Зуд независимости? — спросил Шартелль.
  — Что-нибудь этакое. А может, «Африка теперь!». Сомневаюсь, что мы найдем убийцу. Но кто-то хотел, чтобы он умер. Его искололи ножами.
  Дженаро уехал, полиция обследовала каждый дюйм нашей лужайки в поисках орудия убийства, но ничего не нашла. Тело Читвуда увезли, в том месте, где оно лежало, гравий посыпали песком.
  Перед тем как лечь спать, мы с Шартеллем вышли на крыльцо.
  — Кто же его убил? — спросил я Шартелля.
  — Не вы, не я, не Дженаро, не три никудышно играющих в покер англичанина, хотя все они очень милые люди. Полагаю, остается порядка двадцати миллионов подозреваемых.
  — Он слишком опытный полицейский, чтобы стать жертвой случайного грабителя.
  Шартелль кивнул.
  — Я все думаю, какой же надо обладать силой духа, чтобы, умирая, собрать последние остатки энергии и попытаться написать в грязи какое-то слово. Должно быть, очень важное слово.
  — Для него, да. А вот для кого-то еще? Не знаю…
  Глава 19
  Ее звали мадам Клод Дюкесн и она стояла рядом с майором Чуку, когда Анна, Шартелль и я приехали в пятницу на его вечеринку. Ранее мы заезжали за Анной. Шартелль безо всякого интереса оглядел ее соседок по квартире, даже хохотушка из Беркли не произвела на него никакого впечатления. Мы выпили по коктейлю в «Южной Сахаре» и оттуда отправились в дом майора.
  Жил майор, как мне показалось, не по средствам, в большом двухэтажном доме с колоннами. Китайские фонарики освещали ухоженные лужайки, цветочные клумбы, аккуратно подстриженные декоративные кусты и деревья. Майор, в белоснежной парадной форме, встречал гостей у стола, уставленного бутылками ледяного шампанского. Мадам Дюкесн стояла по его левую руку.
  Шартелль увидел ее, когда мы обошли угол дома, следуя тропинке, ведущей в сад. Он словно остолбенел и не менее тридцати секунд не мог сдвинуться с места.
  — Пити, — благоговейно прошептал он, — это самая красивая креолка, какую мне довелось повстречать, в том числе в Новом Орлеане и Батон Руж.
  — Откуда вы знаете, что она креолка?
  — Юноша, мы, креолы, за милю чуем друг друга.
  — А какое у нее платье. Мое по сравнению с ним — домашний халат.
  — Зато вы красивее, — одобрил я Анну, но без должной убедительности.
  Коротко стриженые черные волосы мадам Дюкесн обрамляли идеальный овал ее лица. Кожа цвета слоновой кости. Очаровательный ротик, чуть вздернутый нос, ноздри, дрожащие от страсти. А взгляд ее черных глаз обещал тысячу ночей, каждая из которых не походила бы на другую. Таким я увидел лицо мадам Дюкесн после того как сумел оторвать взгляд от ее ног, длинных, стройных, с идеальными коленями и округлыми бедрами. Платье облегало ее стан, как вторая кожа, и едва прикрывало грудь.
  — Негодяй, — фыркнула Анна.
  — Не обижайтесь на него, мисс Анна, — заступился за меня Шартелль. — Такая женщина заставляет забыть обо всем, — быстрым шагом он направился к майору Чуку.
  — Майор, я Клинт Шартелль.
  Тот улыбнулся и протянул руку.
  — Мистер Шартелль, я так рад, что вы смогли приехать. Позвольте представить мадам Дюкесн. Она оказала мне честь стать хозяйкой моего маленького приема, — майор перешел на французский, обращаясь к мадам Дюкесн. — Позволь мне представить сеньора Клинта Шартелля. Он американский политический эксперт, о котором я тебе говорил.
  Мадам Дюкесн улыбнулась Шартеллю и протянула руку.
  — Я с нетерпением ждала встречи с вами, монсеньор, — по-английский она говорила с легким акцентом.
  Шартелль галантно склонился над ее рукой и ответил на безукоризненном французском.
  — Мадам, это мне выпало счастье познакомиться с вами. Теперь я знаю, зачем приехал в Африку. Надеюсь, чуть позже вы сможете выпить со мной бокал шампанского.
  Она кивнула, вновь улыбнулась.
  — С удовольствием.
  Лицо майора закаменело, когда Шартелль затараторил по-французски, но он быстро взял себя в руки и тепло поприветствовал Анну. Мадам Дюкесн он представил ее на французском. — У вас потрясающее платье, — ответила Анна на том же языке. — Париж, не так ли?
  Глаза мадам пробежались по наряду Анны.
  — Да, благодарю вас, дорогая. Майор Чуку говорил мне, что вы прибыли с американским Корпусом мира. Я восхищаюсь вашей смелостью и, должна отметить, вы сегодня очаровательны.
  Высшее образование дает определенные преимущества, даже если оно получено в университете Миннесоты. Вот тут-то сказались шесть месяцев, на которые меня посылали в университет Квебека на языковую практику. Майор и меня представил на языке Вольтера. Мадам Дюкесн легонько пожала мне руку. Я ответил тем же. Не сомневаюсь, так же поступил и Шартелль.
  — Майор рассказывал мне о вас. Я ждала встречи с вами.
  — К сожалению, мадам, майор скрыл от нас, кто будет хозяйкой бала. Не могу его винить, но я рад, что его тайна раскрыта, — говорил я с сильным северо-дакотским акцентом, но по-французски.
  Я отошел к Шартеллю и Анне, которые ждали у стола, где одетые в белое официанты наливали желающим шампанское, виски, коньяк.
  — Что ты там делал? — спросила Анна. — Считал ей пульс?
  — Удивительная женщина, не так ли, Пити? Я очень рад, юноша, что вы уже сделали выбор, открыв путь старине Шартеллю.
  — Где вы научились говорить по-французски, Шартелль?
  — В Новом Орлеане, юноша. До семи лет я говорил только на этом языке. Я заметил, что вы и мисс Анна также его знаете. Откуда?
  — Я начала в восьмом классе и продолжала учить его в колледже, — ответила Анна. — А Пит получал языковую практику в марсельском борделе.
  — В университете Квебека, — поправил я ее. — По специальной программе.
  — Мисс Анна, не ревнуйте старину Пита. Я сам займусь этой маленькой креолкой. Изумительные у нее глаза, не так ли?
  — Он не смотрел на ее глаза, — бросила Анна.
  Я допил шампанское, и официант вновь наполнил мой бокал.
  — Если вы хотите устроиться под бочком мадам Дюкесн, сначала вам придется выгнать оттуда майора. Едва ли он уйдет добровольно.
  Шартелль взял у Анны пустой бокал и вместе со своим протянул официанту.
  — Юноша, настоящая любовь сметет все преграды. Так было и будет.
  — Так вы влюбились?
  — По уши, должен признаться. Какая женщина!
  Анна взглянула на Шартелля и улыбнулась.
  — Очень хорошая, Клинт. Она мне нравится, хотя вижу ее впервые.
  — Мне представляется, что в ближайшем будущем мы будем видеться чаще, — он допил шампанское, поставил бокал на стол, поправил галстук. — Пойду пообщаюсь с гостями.
  — Решили узнать, кто она такая?
  — Шартель ухмыльнулся.
  — Не исключено, что в разговоре я упомяну ее имя.
  Мы наблюдали, как он лавирует между гостями, высокий, гибкий, с короткой стрижкой и походкой пантеры. К тем, кто его интересовал, он подходил и представлялся: «Я Клинт Шартелль из Соединенных Штатов. Мне кажется, мы не знакомы».
  — Половина гостей примет его за хозяина, — заметила Анна.
  Внезапно рядом с нами возник Дженаро, и я познакомил его с Анной.
  — Зовите меня просто Джимми, — попросил он. — Я окончил университет Огайо. Выпуск пятьдесят пятого года. Как вам нравится вышивка, Пит?
  — Красивая, но сможете ли вы играть в гольф в таком наряде?
  Дженаро, в белой ordana, прошитой золотой нитью, с маленькой синей шапочкой на голове, в неизменных черных очках, рассмеялся.
  Я обвел рукой сад.
  — Похоже, альбертийская армия неплохо платит майорам, Джимми.
  Дженаро покачал головой.
  — У него столько денег, что он не может их сосчитать. Его бабка была некоронованной королевой торговцев-негров. Нажила состояние на импорте цемента. Целых десять лет лицензия на ввоз цемента была только у нее. Мать послала его в Сорбонну. А армия дает ему возможность быть при деле и устраивать банкеты.
  — Вы хорошо его знаете?
  — Знаю. Мы вместе росли.
  — А мадам Дюкесн?
  Дженаро улыбнулся.
  — Не так хорошо, как хотелось бы.
  — Шартелль, похоже, увлекся ею.
  — Не будь я христианином, то мог бы подумать о том, чтобы взять вторую жену. Как вождь, я имею право на трех, знаете ли.
  — Я этого не знал.
  — Ну, я могу представить ее и Маму под одной крышей. Пожалуй, большего мне и не нужно. Но боюсь, что Мама этого не потерпит.
  — А где Мама? — спросила Анна.
  — Дома с детьми. Где же ей быть? Пойдемте, я познакомлю вас с гостями.
  Большинство из них уже прибыли. Половина — англичане или европейцы, остальные — альбертийцы. Только Дженаро явился без жены. Я вновь встретился с несколькими политическими деятелями, с которыми познакомился на ленче у вождя Акомоло. Их жены стояли рядом, завернутые в отрезы ярких тканей, спадающими к ногам каскадами складок.
  Весь цвет Убондо пожаловал к майору Чуку. Член Верховного суда, три адвоката, два доктора, белый и негр, владелец автомобильного магазина, подполковник альбертийской армии, пилот «Альбертия Эйрлайнс», четыре постоянных секретаря различных министерств, включая Уильяма Хардкастла, итальянский подрядчик, четверо или пятеро ливанских бизнесменов, в том числе и гангстер, хозяин «Южной Сахары». Джек Вудринг из Информационной службы США и его супруга, два представителя Британского совета, английского аналога Информационной службы, один из которых настаивал, что он — наполовину американец, владелец еще одного автомобильного магазина, четыре университетских профессора, армейский лейтенант, еще один юный лейтенант, но полиции, двое юношей из Корпуса мира, представитель «Форд фаунденейшнл» и много других гостей, имена которых я не запомнил, но у них загорались глаза, когда они узнавали, что я — помощник мистера Шартелля.
  Ведомые Дженаро, мы замкнули круг и вернулись к столу, за которым разливали спиртное. Тут же стоял Шартелль, не отрывая глаз от мадам Дюкесн, что-то втолковывающей альбертийцу, как я догадался, старшему стюарду майора.
  — Она присоединится к нам, как только даст ему последние указания, — пояснил Шартелль. — привет, Джимми.
  — Добрый вечер, Клинт.
  — Как телеграммы?
  — Отправлены.
  — А наши предатели?
  — Диокаду переговорил с ними. Каждому нужно заявление для прессы с обоснованием их поступка.
  Шартелль кивнул.
  — Пит?
  — Это разумно. Они не могут без шума выйти из партии. Их значимость для оппозиции будет потеряна.
  — Вы можете снабдить их такими заявлениями?
  — Я напишу их сегодня вечером.
  — Джимми, подъезжайте поутру и заберите их.
  — Хорошо. Между прочим, и Декко, и Лидер в восторге от речей, которые вы им написали. Декко говорит, что Пит, должно быть, читает мысли. Лидер заявил, что его речь не что иное, как могучее слово истины.
  — Они получили действительно хорошие речи, — кивнул Шартелль. — Диокаду приступил к переводу?
  — Конечно.
  — А как насчет коротких речей? По основным пунктам программы?
  — Их тоже переводят.
  — Хорошо. Когда эти двое выходят из партии?
  — В воскресенье вечером. Или днем. В понедельник сообщение об этом в газетах. Мы сошлись на тысяче фунтов для каждого.
  — Предательство — последнее прибежище патриотов, — изрек Шартелль.
  — Вы это сами придумали? — спросил я.
  — Полагаю, что да, юноша. Такое со мной случается.
  Дженаро допил шампанское.
  — Пойду по второму кругу. Если узнаю что-то интересное, сообщу. Между прочим, по убийству Читвуда пока ничего нового.
  Шартелль кивнул. Его взгляд вернулся к мадам Дюкесн.
  — Как я понял, она вдова. Муж являлся единственным импортером дорогих французских вин и коньяков в Дагомею. Умер от сердечного приступа два года назад. Она унаследовала лицензию и переехала в Альбертию, чтобы вести дела отсюда. Вот о чем мечтает каждый мужчина.
  — О чем же?
  — О богатой вдове с винным магазином, юноша. К тому же француженке.
  Вдова подошла к нам и сказала, что майор Чуку просит нас сесть за его стол. Мы приняли приглашение, и Шартелль тут же перешел в наступление. В тот вечер он был неотразим. Защитные бастионы вдовы сразу же затрещали по всем швам. Шартелль острил по-английски и говорил комплименты по-французски. Сыпал пикантными анекдотами и историями о различных предвыборных кампаниях, в которых ему довелось участвовать. Заодно он разговорил мадам Дюкесн, и она рассказала нам о себе. Он слушал, не сводя с нее глаз, а потом, под его нажимом, она согласилась выпить с нами после окончания приема.
  Еду каждый накладывал сам. Чего тут только не было. Тушеная свинина, индейка, жареное мясо, устрицы, овощные салаты, цветная капуста под сырным соусом, все превосходно приготовленное. И французские батоны, только что из печи, еще теплые. Я наложил полную тарелку.
  — Тебя морили голодом? — спросила Анна.
  — Десять лет меня лишали любви и пищи, — ответил я. — Не знаю, чего я жаждал больше.
  — Теперь у тебя есть любовь и ты решил еще и наесться. И все в один вечер.
  Шартелль следовал за мадам Дюкесн. Он, как и я, ни в чем себе не отказывал.
  — Пит, вы только посмотрите, что наша французская красавица сотворила для майора. Меню составляла она. У меня прямо слюнки текут.
  — Я смотрю, что и у тебя сегодня не разгрузочный день, — шепнул я Анне.
  — Естественно, — улыбнулась та. — Сколько можно есть бутерброды с ореховым маслом.
  Майор ждал нас за одним из круглых, накрытых белой скатертью, столиков. На каждом стояло ведерко с несколькими бутылками вина, обложенными льдом. У ведерка застыл стюард.
  Майор хотел, чтобы мадам Дюкесн села справа от него, а Анна — слева. Шартелль нарушил его планы и уселся справа от майора, между ним и мадам Дюкесн. Я позволил Анне сесть слева от Чуку, чтобы вконец не испортить тому вечер. Стюард налил майору вина, тот пригубил и кивком одобрил его качество.
  Я съел все. Свинину, индейку, жареное мясо. Устрицы и салаты. Половину французского батона. Расправился с цветной капустой, а потом спросил Анну, не хочет ли она добавки.
  — Я бы съела немного салата, — ответила она, и я поблагодарил ее взглядом. Положил себе рыбу, которую проглядел в первый раз, жареного мяса, индейку, тушеную свинину, а салат — Анне. На этот раз я запивал еду вином, которое мне очень понравилось, о чем я не преминул сказать майору.
  — Это все мадам Дюкесн, — ответил тот. — Холостяку не под силу организовать такой прием. Она меня спасла.
  На десерт подали печенье и кофе с коньяком, вероятно, той марки, что поставляла в Дагомею вдова Клод. Коньяк был отменный.
  Шартелль отказался от сигары, предложенной майором, и раскурил свою. Пальцы мадам то и дело как бы невзначай касались его руки.
  — Как представляется вам здешняя политическая ситуация, мистер Шартелль? — спросил майор.
  Шартелль затянулся и выпустил струю дыма.
  — Такой же, как и везде, майор. Кто-то хочет сесть в кресло, другой старается его выпихнуть, потому что присмотрел его для себя.
  — Жаль, что убили Читвуда.
  — Конечно. К тому же около нашего дома.
  — Меня очень занимает один аспект вашей деятельности. Ничего, что я задаю столько вопросов?
  — Ну что вы, сэр. Я с удовольствием отвечу на них.
  — Так вот, проводя подобную кампанию, вы преследуете личные цели? Вовлечены в нее, так сказать, эмоционально? Другими словами, поражение огорчит вас так же, как кандидата?
  — Прекрасный вопрос, майор. Пожалуй, я отвечу, что нет. Кампанией руководит мой рассудок, но не сердце. Эмоции затуманивают перспективу, а кандидат, нанимая меня, рассчитывает и на то, чтобы я ясно видел, что у нас впереди. Но, должен признать, разочарование будет велико, если мой кандидат потерпит поражение… Пока я проиграл только одну кампанию, но я знаю, что когда-либо мне предстоит проиграть и вторую. Об этом я никогда не забываю.
  — И вы занимаетесь этим ради денег? То есть это ваша профессия?
  — Я зарабатываю этим на жизнь и мне нравится моя работа. Нравится подготовка кампании и реализация задуманного. Нравится борьба идей. Во всяком случае, это гораздо интереснее, чем руководить страховой кампанией.
  — Ваша профессия, ее необходимость и полезность, основывается на существовании народной демократии?
  — Не обязательно народной, — Шартелль пристально смотрел на майора. — Но демократии, при которой люди имеют право проголосовать за того, кому они хотят платить налоги.
  — Вы, должно быть, убежденный сторонник демократической формы правления государством.
  Шартелль улыбнулся.
  — Нет, сэр, совсем нет. Я часто думаю, что Соединенным Штатам пошел бы на пользу великодушный диктатор. Беда в том, что достаточно великодушного человека, кроме меня, нет, а у меня нет голосов. Вам в голову не приходили такие мысли, майор?
  — Возможно, и приходили, мистер Шартелль, но только под самое утро. Я все-таки думаю, что армия не должна вмешиваться в политику.
  — Вот это правильно.
  На этом политическая дискуссия закончилась. Майор повернулся к Анне, Шартелль — к мадам Дюкесн. А я отдал должное коньяку.
  Мадам Дюкесн наклонилась к майору, коснулась его руки.
  — У меня ужасно разболелась голова. Монсеньор Шартелль любезно согласился проводить меня домой. Наверное, тебе придется самому попрощаться с гостями.
  Лгала она хорошо, подумал я. Майор словно ни о чем и не догадался. Казалось, его заботило лишь самочувствие мадам.
  — Вы очень добры, мистер Шартелль. Не знаю, как и отблагодарить тебя, Клод, за те чудеса, что ты сотворила для меня. Прием прошел великолепно. В Убондо о нем будут говорить не одну неделю, — я решил, что он-таки сошел со страниц «Космополита».
  Мадам Дюкесн приложила руку к голове.
  — Голова просто разламывается. Я рада, что тебе понравилось. Стюардам я все объяснила. Они знают, что нужно делать.
  Майор встал. Помог подняться мадам Дюкесн. У меня создалось впечатление, что она не нуждалась в помощи.
  — Мистер Шартелль, я ваш должник за столь любезное предложение проводить мадам Дюкесн.
  — Я сделаю это с большим удовольствием.
  Майор сухо улыбнулся.
  — Я в этом не сомневаюсь.
  Анна подала мне знак, и мы тоже встали. Поблагодарили майора за прекрасный вечер, похвалили еду и пошли к машине. Шартелль и мадам Дюкесн следовали за нами. Она приехала на своей машине, старой ТР-3 с открытым верхом. Шартелль, естественно, предложил сесть за руль. Мадам Дюкесн надела на голову легкую сеточку, чтобы ветер не растрепал волосы. Шартелль завел мотор, улыбнулся нам, и они унеслись в ночь.
  Я помог Анне сесть в «хамбер», и мы не спеша покатили домой. «ТР-3» стояла у крыльца, радиостанция Информационной службы США в Конровии передавала блюз, а Шартелль и мадам Дюкесн танцевали на веранде, прижавшись друг к другу. Ее головная боль, похоже, прошла.
  — Пити, — посмотрел на меня Шартелль, — не смогли бы вы, после того как закончите те два заявления для прессы, оставить записку Самюэлю? Я подумал, его надо предупредить, что завтракать мы будем вчетвером.
  Глава 20
  Следующим утром Анна одолжила мадам Дюкесн юбку из джинсовой ткани и одну из моих рубашек. Юбка, вместе с бермудскими шортами, тапочками и блузкой попали в комод двумя днями раньше.
  — Если мне приходится возвращаться домой в восемь утра, я не хочу выглядеть так, словно вечеринка затянулась на всю ночь, — объяснила мне Анна, укладывая одежду в нижний ящик.
  Шартелль ходил гоголем, а вдова Клод лучилась от удовольствия, только что не мурлыкала. Когда я появился в гостиной, они пили кофе, а Анна — вторую чашку чая. Шартелль также читал заявления, которые я отстучал перед тем, как лечь спать.
  — Интересно вы пишете, Пит. Адвокат, оказывается, покидает вождя Акомоло, потому что тот представляет собой угрозу для… демократии. А второй парень выходит из партии, потому что вождь — «символ неофашизма, который стремится поглотить Африку».
  — Разве это неправда, Клинт? — спросила вдова Клод.
  — Что именно?
  — Фашисты сейчас снова на подъеме.
  — Возможно, дорогая, но едва ли они прячутся за Акомоло. Вам не кажется, юноша, что вы даете оппозиции слишком мощное оружие? Читая эти заявления, я сам рассердился на вождя.
  — По ходу кампании его обвиняют в куда более тяжких грехах.
  — Вы уже навесили на него все ярлыки, разве что не назвав белым.
  — Даже я не мог зайти так далеко, Шартелль.
  За завтраком, когда нас по очереди обслуживали Самюэль, Чарльз и Маленький Мальчик, последний немного нервничал. Зазвонил телефон. Приятель Шартелля, мистер Оджара, сообщил, что нам звонят из Лондона, и он, мистер Оджара, лично соединит нас с лондонским абонентом, как только тот возьмет трубку.
  — Премного вам благодарен, мистер Оджара, — ответил Шартелль. — Как ваша семья? Младшенький уже поправился? Отлично. Да, у меня тоже все в порядке. Хорошо, жду вашего звонка.
  Лондон дали через десять минут. Даффи кипел от гнева. Шартеллю пришлось отставить трубку на добрый фут, чтобы не оглохнуть от доносившихся из нее воплей.
  — А теперь успокойся, Поросенок, и повтори все сначала, только медленнее. Совершенно верно… Мы просили у тебя самолеты, вычерчивающие слова в небе… Ты пытался… Подожди, Поросенок… Он пытался достать нам эти самолеты, Пит.
  — Значит, он-таки расшифровал код.
  — Ну, и когда они будут у нас, Поросенок? Не будут? Это ужасно… Да, сэр. Я хотел бы знать, кто их перехватил… Подожди, Поросенок, я скажу Питу. Он говорит, что в Англии нет ни одного свободного самолета для Альбертии. Их все зафрахтовали, и он собирается сообщить нам, кто это сделал.
  — Передайте ему, что это позор для ДДТ.
  — Пит считает, что это позор, Поросенок. Кто же их зафрахтовал? Не может быть! Подожди, я скажу Питу. Он утверждает, что их зафрахтовал «Ренесслейр».
  — Это позор для нас, так и скажи ему.
  — Пит говорит, что для нас это позор, — трубка возмущенно закудахтала. Шартелль вздохнул и отнес ее еще на шесть дюймов. — Ну, я не знаю, где задержались телеграммы. Ими занимался Джимми Дженаро. Жаль, конечно. Придется возложить все надежды на полную сигару. О, это кошмар. Подожди, я скажу Питу. Он говорит, что «Гудйир» водит его за нос, ссылается на нехватку гелия и заявляет, что все дирижабли заняты под местные карнавалы.
  — Вы знаете, что ему сказать, — я притворно нахмурился.
  — Пит повторяет, что это позор для нас. Что ж, придется обойтись и без дирижабля. А как дела со значками и пластиковыми бумажниками? — на этот раз кудахтанье Даффи вызвало улыбку на лице Шартелля. — Я знаю, что непросто, но это твой участок работы, — знаком он показал вдове Клод, что хочет кофе, и та мгновенно выполнила его просьбу. Он легонько шлепнул ее по попке. — Мы тоже пашем, не поднимая головы, Поросенок. Старина Пит барабанит на машинке, а я занимаюсь политикой. Беда в том, что нам очень одиноко.
  Анна хихикнула.
  — Я согласен, Поросенок. Лозунги в небе и дирижабль — хорошие идеи. Жаль, что мы не успели ими воспользоваться. Но придумал их Пит. Его просто распирает от идей.
  — Лжец, — бросил я.
  — Да, придумаем что-нибудь еще, Поросенок. Пока все идет неплохо. Обязательно… До свидания, — Шартелль положил трубку и широко улыбнулся.
  — Они клюнули на телеграммы, Пит. И, должно быть, перепугались до смерти. «Ренесслейр» зафрахтовал все специальные самолеты в Англии и на континенте. Поросенок пытался найти их в Штатах, но тамошние пилоты не хотят повторять подвиг Линдберга[28]. Что же касается «Гудйира», я думаю, на корпорацию надавили по государственным каналам. Интересно, как они собираются доставить сюда дирижабль?
  — ЦРУ постарается, — ответил я.
  — А эти два молодца, что порвут с партией, лишь подкрепляет их убежденность в том, что они на правильном пути. Да, день сегодня начался весьма удачно.
  — Клинт, — вдова Клод погладила его по руке, — Анна и я посовещались между собой, пока ты беседовал по телефону, и решили приехать к вам вечером, чтобы приготовить обед.
  — Я уже переговорила с Самюэлем, — добавила Анна. — Он согласен. Он хочет научиться готовить американскую еду, чтобы ублажить добрых господ.
  — Ну и ну, — покачал головой Шартелль. — Все складывается как нельзя лучше, Пит. Мы сидим на границе Сахары, по уши в политике и интригах, потеем, как свиньи, наливаемся джином с тоником, и тут прямо из душа приходят они, две самые красивые женщины в мире и предлагают приготовить обед и все такое, да еще у одной из них винный магазин.
  — Это не Африка, — попытался возразить я. — Совсем не Африка. Мы не видим Африку.
  — Наоборот, юноша. Вы считаете, что этот сладкоголосый майор, у которого мы славно поужинали вчера вечером, не Африка? А эти люди на ленче у Акомоло, старый колдун и Иль в соломенной шляпе? Тоже не Африка? А его превосходительство и двухмильная прогулка от дверей до его стола с выкрикиванием наших имен… О, это было прекрасно! Вы говорите мне, что доктор Диокаду и Джимми Дженаро — не Африка? Ну, это лучше, чем Манго Парк и полное собрание сочинений Роберта Руарка. Конечно, животных тут нет, но я чувствую Африку, чувствую ее, когда, придя на рынок, разговариваю с бакалейщиками. Я чувствую ее, и то, что я чувствую, мне по душе, так что можно считать, что нам просто повезло.
  — Хорошо, Шартелль. Это ваша Африка. Такая, какой вы ее себе представляете.
  Шартелль кивком головы принял мою капитуляцию.
  — Так что мы с радостью принимаем предложение наших очаровательных дам приготовить нам обед, но я думаю, Пит, что мы должны дать им денег, чтобы они купили продукты. У вас есть деньги?
  — Есть, — я достал бумажник и дал Анне четыре пятифунтовые купюры.
  — Это же сорок два доллара.
  Шартелль великодушно махнул рукой. Это были мои деньги.
  — Не беспокойтесь, мисс Анна. Просто покупайте все, что вам нужно. А если вы научите старину Самюэля готовить новые блюда, я, возможно, поделюсь с вами рецептом орлеанского плова.
  — Каким рецептом? — переспросила Анна.
  — Вы хотите сказать, что никогда не слышали об орлеанском плове?
  — Нет, Клинт, не слышала.
  — Значит, в воскресенье устраиваем пир. Пит говорил, что он специалист по жареным курам. Так почему бы вам не купить три или четыре откормленных цыпленка. Пит нам их зажарит, а я приготовлю котел плова, только дайте мне три фунта куриных потрошков, а вы, юные дамы, будете отдыхать в тени, попивая чай со льдом.
  Анна посмотрела на меня.
  — Ты был прав. Его нужно видеть. Клод, вы подвезете меня? Мне пора на урок.
  — Конечно. Но за покупками мы поедем вместе?
  — Я вам позвоню.
  Мы с Шартеллем получили на прощание по нежному поцелую, вдова Клод надела сеточку на голову. Волосы Анны развевались по ветру. Шартелль смотрел, как они уезжают.
  — Красавицы, не так ли, Пит?
  — Я вынужден согласиться.
  Красноватого цвета фургон едва не снес бампер «ТР-3», когда наши женщины поворачивали на шоссе. Мадам Дюкесн обругала водителя по-французски, и они умчались. Фургон дал задний ход, в окне показалась чья-то физиономия. Шартелль и я все еще стояли на крыльце.
  — Где живет Пит Апшоу? — в голосе слышался американский акцент.
  — Здесь, — крикнул я в ответ.
  Фургон еще подал назад и свернул на нашу подъездную дорожку. Тут я понял, кого к нам принесло.
  — О боже, это Дидди, Дампс и Тот.
  — Кто?
  — АП, ЮПИ и Рейтер.
  — О!
  — Считайте, полдня как не бывало.
  — Может, они что-то знают.
  — Они знают, что хотят пить. И отнюдь не воду.
  С представителем АП я познакомился еще в Европе, когда был там единственным корреспондентом моей газеты. Теперь ему было за шестьдесят лет, сорок из которых он посвятил добыванию новостей. Репортер ЮПИ, высокий худющий австралиец, какое-то время работал в лондонском отделении агентства, и мне приходилось иметь с ним дело уже после того как я перешел к Даффи. Рейтер представлял здоровяк-альбертиец. Он освещал все события, происходящие на западном побережье Африки до границы Анголы. Дальше его не пускали.
  — Как вы их назвали? — переспросил Шартелль.
  — Дидди, Дампс и Тот. Три персонажа из книжки, которую я когда-то прочел. Они никогда не разлучались.
  — Я читал эту книжку. Мне тогда было восемь лет.
  — А мне — шесть.
  Корреспондента АП звали Фостер Мамашед. Никто, естественно, не обращался к нему иначе, как Мамуля. Родился он в Омахе, но давным-давно не бывал в тех краях. Чарльз Кроуэлл, корреспондент ЮПИ, родился в Аделаиде, но говорил всем, что он из Сиднея. Я не помню, как я узнал об Аделаиде. Наверное, мне сказала его лондонская подружка. Альбертиец из Рейтера, уроженец Баркунду, окончил экономическую школу в Лондоне и стажировался в «Обсервере». Там мы и познакомились. Звали его Джером Окпори. Он трижды женился и столько же раз разводился.
  Предвыборную кампанию они вещали вместе. Прежде всего из экономических соображений. Мамашед старел и уже не мог бегать, как молодой, а Рейтер и ЮПИ все еще платили своим корреспондентам, если те не были американцами, нищенское жалованье. К тому же лондонские отделения этих агентств весьма скрупулезно просматривали их расходы. Ассошейтед Пресс, наоборот, выплачивало Мамашеду от 17 до 19 тысяч долларов в год, а его расчетный счет проверялся разве что раз в пять лет. Поэтому оплачивал машину Мамашед, но эту сумму каждый из них вносил в графу расходов, получая в салоне проката автомобилей соответствующую квитанцию.
  — Кто это сидит на переднем сиденье? Неужели Мамуля? — спросил Шартелль, когда фургон остановился у нашего крыльца.
  — Он самый.
  — Я думал, он умер. Не видел его лет пятнадцать.
  Мамашед вылез из машины первым. Рубашка цвета хаки обтягивала его толстый живот. Соломенная шляпа с красно-бело-синей лентой едва держалась на затылке.
  — Пит, мне сказали, что ты готовишь лучший мартини к югу от Сахары.
  — Вам сообщили наидостовернейшую информацию, Мамуля. Как поживаете?
  Он поднялся по ступенькам и пожал руки мне и Шартеллю.
  — Шартелль, мне говорили, что вы здесь, но я решил, что это ложь. Чертовски рад. Когда мы виделись в последний раз?
  — Лет пятнадцать назад, Мамуля.
  — В Чикаго, да? Помнится, шлюшка с Кларк-стрит нагрела меня на шестьдесят семь долларов.
  — Но она того стоила, Мамуля. Я ее помню.
  — Конечно, стоила. У вас есть кондиционер?
  — К сожалению, нет, — ответил я.
  — Ладно, тогда пусть принесут что-нибудь выпить. И похолоднее.
  — Питер Апшоу, дар «ДДТ» Черному континенту, — с заднего сиденья вылез двухметровый Кроуэлл из ЮПИ.
  — Привет, Чарли.
  — Еще девять часов, а я вспотел, как паршивый негр. Только не обижайся, Джерри.
  — И пахнет от тебя, как от негра, — ответил Окпори и улыбнулся всеми тридцатью двумя зубами.
  После рукопожатий я представил им Шартелля. Затем мы прошли в гостиную и они повалились на стулья и кушетку.
  Я кликнул Самюэля и тот возник из глубины кухни, явно недовольный тем, что гости заявились в столь ранний час.
  — Принеси нам кофе, джин, тоник, чай, виски, сок и пиво, — попросил я.
  — Мне джин с тоником, — добавил Кроуэлл.
  — Мне тоже, — кивнул Мамашед.
  — А мне — сок со льдом, — Окпори не поддержал компанию.
  Самюэль ждал нашего слова. Я взглянул на Шартелля. Тот пожал плечами.
  — Нам джин с тоником, Самюэль.
  — Са, — сухо ответил он, не одобрив наш выбор.
  После того как Самюэль раздал полные бокалы, я велел ему оставить поднос с бутылками на кофейном столике, чтобы каждый, кто хотел добавки, мог обслуживать себя сам.
  Мамашед потянулся.
  — Мы только что с севера, Клинт. На Фулаву работает целая толпа. Из «Ренесслейра».
  — Они задумали что-то очень интересное, — добавил Кроуэлл. — Что именно, не говорят, но ходят с таинственными ухмылками.
  — А чем еще они занимаются?
  — Все машины облеплены наклейками с именем кандидата.
  — Это хорошая идея, — заметил я.
  — И вот что забавно, — вмешался Мамашед. — Два дня назад мы побывали на востоке. У доктора Колого. Такие же ухмылки были у тех парней, что ведут его кампанию.
  Шартелль зевнул и вытянул ноги, положив одну на другую.
  — Я знаю, что «Ренесслейр» направил группу поддержки на север, но впервые слышу, что своя команда есть и у доктора Колого.
  — У него пять или шесть человек. Их прислала «Коммуникейшн Инк». Из Филадельфии.
  — Что-то я не слышал о таком агентстве, — заметил Шартелль. — А вы, Пит?
  Я покачал головой.
  — Похоже, американцы прибрали к рукам всю добычу, — хмыкнул Окпори. — Пожалуй, эту мысль я использую. Сколько они платят вам, мистер Шартелль?
  Тот усмехнулся.
  — Меньше, чем мне хотелось бы, мистер Окпори. Но пусть это останется маленькой тайной, моей и финансового управления.
  — Десять тысяч долларов? — предположил Кроуэлл.
  — Чарли, за десять тысяч Шартелль не стал бы устраивать и праздничный банкет.
  — Вы стоите дорого, мистер Шартелль?
  — Кандидаты, которые побеждают, так не думают, — ответил Шартелль. — К счастью, с проигравшим мне приходилось говорить лишь однажды.
  — Когда это было? — спросил Окпори.
  — В тысяча девятьсот пятьдесят втором.
  — Плохой год для партии, — вставил Мамашед.
  — Чрезвычайно плохой, — согласился Шартелль.
  — А что у тебя тут творится, Клинт? — продолжил Мамашед. — Мы были на севере и востоке, и эти молодые обезьяны молотят на пишущих машинках, рассылают сообщения для прессы, обсуждают многоцветные плакаты, пользы от которых, я им это сказал, нуль. А вы с Питом потягиваете джин в девять утра. Не звонят телефоны. Никакой суеты. Вы уже купили выборы?
  — Мы с Шартеллем всего лишь консультанты, Мамуля, — ответил я. — Мы много думаем.
  — Мамуля, мы приехали сюда, чтобы помочь вождю Акомоло отковать новую демократию в горниле политической борьбы. Как тебе, Пит?
  — Эта фраза войдет в историю, — корреспонденты ничего не записали.
  — Как, по-твоему, закончатся выборы, Клинт? — спросил Мамашед. — Только серьезно.
  — Думаю, мы прорвемся, Фостер. Сейчас я бы поставил шесть к пяти на нас.
  — Готов внести пятьсот.
  — Фунтов?
  — Долларов.
  — Заметано.
  — Шесть к пяти немного лучше, чем пять за пять, Клинт.
  — Наши шансы могут и возрасти. Приезжай к нам за неделю до выборов. Возможно, они поднимутся до девяти к пяти.
  — Ты так уверен в себе?
  — Перестань, Мамуля. Я же не тренер-новичок, проливающий слезы из-за того, что его лучший защитник подхватил триппер перед началом сезона. Мне платят за уверенность. Это мое естественное состояние.
  — А как ты, Пит?
  — Думаю, я переполнен уверенностью. Я предсказываю, что Акомоло победит с подавляющим преимуществом. Можете процитировать меня. Даффи с удовольствием прочтет об этом в Лондоне.
  — А есть ли возможность взять интервью у Акомоло? — спросил Кроуэлл. — С американизацией нам все ясно. Мэдисон Авеню[29] осваивает новую прибыльную территорию, беря под контроль политическую борьбу в Западной Африке.
  — Я не с Мэдисон Авеню, — возразил Шартелль.
  Высокий австралиец сухо улыбнулся.
  — Вы там будете завтра.
  — Я думаю, такая возможность есть, — вмешался я. — Я позвоню и выясню, что можно сделать.
  Я быстро дозвонился до Дженаро, воспользовавшись тактикой Шартелля и узнав о самочувствии телефониста и членов его семьи. Он назначил встречу на половину одиннадцатого.
  — Вы с Шартеллем тоже придете? — спросил Дженаро.
  — Нет. Я думаю, вы обойдетесь без нас.
  — Хорошо. Скажите им, пусть подъезжают к дому Лидера в половине одиннадцатого.
  — Отлично, — я повернулся к корреспондентам. — Десять тридцать вас устраивает?
  Мамашед ухмыльнулся.
  — Слишком уж у тебя все гладко, Пит. Неужели ты можешь так запросто пробиться к Акомоло? «Ренесслейр» и эти парни из Филадельфии не имеют такой возможности.
  — Прежде всего, Мамуля, я стараюсь завоевать доверие клиента. А потом мы оба бьемся за победу на выборах, помогая друг другу.
  Мамашед осушил бокал и встал.
  — Я хочу повидаться с руководителем Информационной службы, а потом уж ехать к Акомоло. Благодарю за выпивку и организацию встречи с вождем. От вас, парни, новостей не дождешься.
  — Как и сказал Пит, Мамуля, мы всего лишь консультанты.
  Мы пожали друг другу руки. Они пообещали приехать еще раз. Мы ответили, что всегда рады их видеть. На крыльце Мамашед чуть задержался.
  — Я бы мог дать большую статью, Клинт. На полном серьезе.
  — Если у меня будет материал, ты его получишь.
  Мамашед кивнул и спустился по ступенькам. Они забрались в кабину, фургон развернулся, выехал на шоссе и исчез за поворотом.
  — Первая волна, — заметил я.
  Шартелль кивнул.
  — Позвоните Дженаро. Пусть он свяжется с Диокаду и попросит его приехать сюда. Пора планировать кампанию. Нам кое-что понадобится.
  — Что именно?
  — Маленькие красные, желтые и зеленые указательные флажки. В отделах сбыта такие обычно втыкают в карту, чтобы знать, где находятся коммивояжеры или должны находиться.
  — Что-нибудь еще?
  — Карта. Самая большая карта Альбертии.
  Глава 21
  В среду мы поехали в Обахму на встречу с Илем, следуя за «ХК-Е» Джимми Дженаро. На прямых участках покрытого асфальтом шоссе Джимми разгонялся до восьмидесяти миль в час, повороты проходил на шестидесяти. Уильям лишь старался не терять его из виду. Шартелль, как обычно, полулежал, надвинув шляпу на лоб. Изо рта торчала потухшая сигара.
  — Вы заметили, что Джимми взял с собой складной велосипед?
  — Да.
  — Он собирается оставить «ягуар» в государственном поместье, переодеться и поездить по округу.
  — Он не боится?
  — Нет. Говорит, что это самый спокойный округ.
  — На карте слишком много красных и желтых флажков.
  — Я думаю, мы начнем менять их на зеленые через неделю или две. Кампания только началась, юноша.
  Дженаро привез карту и флажки-указатели в субботу. Художник из министерства информации синей краской обозначил границы избирательных округов и, следуя иногда противоположным указаниям Дженаро и Диокаду, воткнул зеленые флажки в округа, поддерживающие Акомоло, красные — в оппозицию, а желтыми отметил округа, где предстояла борьба за голоса.
  Зелени на карте оказалось немного. Шартелль размышлял над ней чуть ли не всю субботу, расспрашивая Диокаду и Дженаро, чем заняты местные политические деятели. Потом я сочинил для них письмо за подписью вождя Акомоло, который призвал своих верных сторонников оторвать задницы от стульев и начать ходить из дома в дом, агитируя за своего кандидата. Диокаду позаботился о том, чтобы письмо перевели на соответствующие диалекты и разослали адресатам.
  В воскресенье нам пришлось отказаться от жареных цыплят и орлеанского плова. Весь день мы провели на телефоне. Анна и вдова Клод готовили сэндвичи, которые мы ели, пока доктор Диокаду и Дженаро убеждали партийных боссов на местах не волноваться, втолковывали им, что предатели — мелкая сошка, что они не знали никаких секретов и без них будет даже лучше. Шартелль послал Уильяма на телефонную станцию с конвертом для телефониста Оджара, вложив в него пятифунтовую купюру.
  Положив трубку после последнего звонка, Дженаро повернулся к Шартеллю.
  — Они уже нервничают, а ведь кампания официально начинается только завтра.
  — Хорошо бы подкинуть им что-нибудь вещественное, к примеру значки, — добавил Диокаду.
  Шартелль кивнул.
  — Их уже везут к нам.
  — И у них не чувствуется энтузиазма, — мрачно заметил Дженаро. — Апатичные бездельники.
  — Декко и вождь Акомоло их расшевелят.
  После очередного поворота я повернулся к Шартеллю.
  — У меня идея.
  — Хорошо.
  — О двух предателях, как мы продолжаем их называть, написали все газеты, даже те, что поддерживают Акомоло. Так?
  — Так.
  — Свою роль они сыграли, подтвердили, что мы хотели заполучить специальные самолеты для вычерчивания слов в небе и дирижабль. Так?
  — Продолжайте.
  — Они публично покаются.
  Шартелль резко сел, сдвинув шляпу на затылок, широко улыбнулся.
  — Осознают свои ошибки. Вернутся на путь истинный. Возвращение блудных сыновей. Что ж, Пити, это неплохо. Когда они это сделают?
  Я на мгновение задумался.
  — Через две недели. Пусть остаются на стороне оппозиции достаточно долго, чтобы отработать полученные деньги и почерпнуть кое-какую информацию. Она нам не помешает. Я напишу им покаянные речи. А потом мы пошлем их с выступлениями по стране.
  — Потрясающе! Кающиеся грешники! Да мы устроим целую серию встреч. Возвращение, пусть не в объятья Христа, но в лоно партии Акомоло. Вы делаете успехи, юноша.
  — Я же учусь у мастера. Он меня вдохновляет.
  — Грешники, услышавшие слово господне, — Шартелль надвинул шляпу на лоб. — Лучше не придумаешь!
  В воскресенье вертолеты припозднились, и вождю Акомоло и Декко пришлось ждать в зале для гостей в аэропорту Убондо, где было жарче, чем под прямыми лучами солнца. Наконец они приземлились, но у одного барахлил двигатель. Представившись, пилоты заверили нас, что быстро починят его, и провозились три часа. Вождь Акомоло кипел от негодования. Декко сохранял спокойствие.
  — Не слишком благоприятное начало, мистер Шартелль, — недовольно бросил вождь Акомоло.
  — Несомненно, вождь. Но я не думаю, что мы должны просто стоять и сетовать на судьбу. Раз у нас есть время, давайте используем его с толком.
  — Как обычно, вы правы, мистер Шартелль, — пророкотал Декко.
  И пока пилоты возились с двигателем, мы обсуждали намеченные планы. Декко легко схватывал основные принципы ведения кампании. Ему предстояло выступать по десять раз в день и он повторял снова и снова, как нравится ему написанная для него речь. Вождь Акомоло называл переданный ему текст не речью, но «документом истины». Тут он, конечно, перегибал палку, но ненамного. Речь ему досталась преотличная.
  А потом к нам подошел американский пилот, сорокачетырехлетний ветеран в фуражке времен Второй мировой войны. Звали его Билл Виатт.
  — Кто летит с Виаттом? — спросил он.
  Вождь Акомоло, его переводчик, личный помощник и один из сотрудников Дженаро последовали за пилотом, предварительно пожав нам руки. Мы расставались с вождем на три недели, но договорились, что он будет звонить каждый вечер.
  Появился южноафриканец, высокий, тощий, с аккуратно подстриженными усиками, черноволосый, по фамилии Вейл. Декко со своей командой направился ко второму вертолету. У лесенки он повернулся и помахал нам рукой. Мы помахали в ответ. Вождь Акомоло, перед тем как подняться в вертолет, также обернулся и помахал нам. Золотая оправа его очков блеснула на солнце. Мы подняли руки, прощаясь с ним, а Дженаро озабоченно взглянул на часы.
  — Они едва успели.
  Доктор Диокаду заметно нервничал.
  — Должен признаться, я не уверен, что они смогут справиться сами.
  — Ну что вы, док, они же кандидаты, — ответил Шартелль. — Эти ребята должны рассчитывать только на себя. Мы можем планировать их выступления, писать им речи, обеспечивать транспорт и слушателей, но не подниматься на трибуну и произносить за них речи. Это они должны делать сами.
  — Они справятся, — уверенно заявил Дженаро.
  Специальная посылка с тысячью значков с надписью «Я ЗА АКО» прибыла в среду утром из Нью-Йорка авиапочтой первого класса. Пятьсот штук мы пересыпали в пустую жестянку из-под бисквита, поехали в магазин вдовы Клод, завернули жестянку в бумагу и перевязали красивой лентой. Мы также упросили вдову продать нам ящик коньяка для Иля по оптовой цене.
  — С такой торговлей я не смогу содержать тебя, дорогой, — улыбнулась вдова.
  — Но, дорогая, ты же знаешь, что теперь я буду заботиться о тебе.
  — Авантюрист, — последовало в ответ.
  Шартелль нежно поцеловал ее, прижал к груди. Вдова просияла.
  Коньяк мы купили по совету Дженаро: "В здешних местах, приезжая в гости, принято привозить подарок, как бы бедны вы ни были. Обычно это орех кола, но вы должны привезти что-то особенное. К примеру значки, а коньяк укажет на вашу высокую оценку его вкуса. Бог знает, что он даст вам взамен, может, пару девочек лет тринадцати. Или мальчиков. По традиции, ответный подарок будет в три-четыре раза дороже. Скорее всего, он завалит «хамбер» пивом.
  Обахма мне не приглянулась. Дома и хижины, покрытые ржавым железом. Шоссе петляло между ними, поворачивая направо и налево без всякой на то причины, если не считать, что кто-то нарочно строил дома на проезжей части, чтобы добавить лишний поворот. В обе стороны уходили пыльные, немощеные переулки. На крышах магазинов надрывались динамики «Радио Альбертии». Люди, одетые более небрежно, чем в Барканду или Убондо, занимались своими делами. Некоторые сидели на солнце и глазели по сторонам. Другие спали в тени, свернувшись калачиком. Дженаро сбавил скорость. Несколько молодых парней приветствовали его криком, он что-то прокричал в ответ и бросил им пачку сигарет.
  Дворец Иля Обахмы находился на окраине города и тоже не представлял собой ничего особенного, если не считать, что его окружала высокая красная стена, протянувшаяся вдоль дороги на добрых два квартала. Ее построили еще до прибытия португальцев. «Ягуар» въехал в открытые ворота, охраняемые альбертийцами, одетыми в подобие военной формы. Они встретили Дженаро улыбками и приветственными взмахами рук. По большому двору бродили люди, козы, куры. Дворец, одноэтажное здание с множеством пристроек, находился в глубине. Вокруг дворца тянулась веранда. Крыша над ней покоилась на резных столбах. Правда, кое-где вместо резных столбов стояли гладкие, а в некоторых местах отсутствовали и таковые. Уильям поставил машину рядом с «ягуаром» Дженаро. Тот кликнул какого-то парнишку, что-то ему сказал. Паренек поднял с земли палку и прыгнул в «ягуар», свирепо оглядываясь в поисках врага. Дженаро дал ему шиллинг и подошел к нам.
  — Если повезет, к моему возвращению колеса будут на месте. Вы обратили внимание на снятые столбы?
  — Да.
  — Сыновья Иля. Продают их туристам. Народное творчество. Выручают до трехсот фунтов за каждый. А теперь крыша грозит рухнуть. Иль предупредил, что отрубит руку тому, кто посмеет украсть еще один столб.
  Уильям вытащил из багажника ящик коньяка и коробку со значками. Уговорил одного из праздношатающихся помочь ему с коробкой. Коньяк он нес сам. Собравшаяся толпа ожидала, что же будет дальше. Все это напоминало мне маленький город, в котором наиболее знаменательным событием являлось прохождение грузового поезда в четыре часа шестнадцать минут пополудни. Каждый день он проскакивал город, не останавливаясь, но всегда был шанс, что такое случится.
  Дженаро проталкивался сквозь толпу, не обращая внимания на просьбы мальчишек поделиться с ними одной-двумя монетками. Шартелль, однако, раздал всю мелочь. Дженаро вел нас сквозь лабиринт открытых дверей, окон, скучающих рук, лиц, тел. Толпа следовала на почтительном расстоянии, все еще предвкушая что-то удивительное. Затем заговорили барабаны. Дженаро остановился, огляделся, подозвал к себе одного из бездельников. Что-то спросил, внимательно выслушал ответ. Барабаны не смолкали. Дженаро дал бездельнику шиллинг и повернулся к нам.
  — Я спросил его о барабанах. Я же не получил такого музыкального образования, как Диокаду. Барабаны говорят: «Они прибыли из Убондо, вождь Слова и два его Белых друга. Они прибыли, чтобы засвидетельствовать почтение Илю Обахмы, могущественнейшему из правителей», и так далее. Реклама Илю и приказ оставить в покое наши машины.
  Дженаро двинулся дальше под взглядом Шартелля «Ого-го!» и «Однако, Пит», и вскоре мы оказались у двери, рядом с которой за маленьким столом сидел высокий юноша. Дженаро приветствовал его по-английски.
  — Привет, принц.
  — Привет, Джимми.
  — Старик нас ждет?
  — Проходите. У него два просителя, но он с ними скоро закончит.
  — Принц Арондо… Мистер Шартелль и мистер Апшоу.
  Мы пожали руку принцу, одетому в белую рубашку, брюки из легкой ткани и сандалии на босу ногу. Создавалось впечатление, что ему совсем и не жарко. Он оглядел нас и сказал, что рад познакомиться. Мы прошли в комнату за дверью. Уильям и носильщик коробки — следом за нами. Носильщик поставил коробку на пол и улизнул. Уильям распростерся на полу, выставив перед собой ящик коньяка. Дженаро вздохнул, расстелил носовой платок, опустился на него коленями, одновременно коснувшись лбом пола. Шартелль снял шляпу. Я улыбнулся.
  Иль сидел на стуле с высокой спинкой за письменным столом на небольшом возвышении, таком же, как и в банкетном зале Акомоло. Важно кивнув нам, он вновь обратил внимание на двух мужчин, лежащих на полу у стола. Он был в той же соломенной шляпе, что и в Убондо, но, похоже, сменил перо. Дженаро встал, сложил платок, вытер лицо.
  — Они спорят из-за скота. Кто-то украл пару коров.
  Иль вынес решение. Говорил он тихо, мне показалось, скучал. Двое быстро поднялись, попятились от стола, едва не столкнувшись с нами. Дженаро ногой толкнул Уильяма. Наш шофер вскочил и вслед за двумя просителями вылетел за дверь. Старик, что шел в Убондо с золотым посохом, клевал носом на стуле справа от стола. Позади Иля, на скамье, сидели мальчишки в белых одеяниях. Они молчали, но ерзали и переглядывались, совсем как посыльные в американском сенате в скучный августовский день.
  Комната была больше, чем показалось мне с первого взгляда. Но до Иля мы дошли быстрее, чем до сэра Чарльза Блэкуэлдера. Вдоль стен сидели старики-альбертийцы и смотрели на нас в надежде, что кто-нибудь споткнется и упадет, и им будет о чем посудачить.
  Иль указал нам на три стула перед столом. Рукопожатий протокол встречи не предусматривал.
  — Добро пожаловать, вождь Дженаро. Надеюсь, вы в полном здравии. Желаю того же мистеру Шартеллю и мистеру Апшоу.
  — Я уверен, что Иль Обахмы не может пожаловаться на здоровье, так же, как и мои друзья, — ответил Дженаро.
  — Так что вы мне принесли? — Иль говорил с сильным акцентом, медленно, словно переводил с диалекта на английский.
  — Сущие пустяки, Иль Обахмы. Нам стыдно предлагать их, но они в двух коробках на полу.
  Иль поднял руку и указал на коробки. Мальчишки сорвались со скамьи, бросились к коробкам, перенесли их на стол.
  — Откройте их. — приказал Иль.
  Первым делом они занялись ящиком коньяка. Разорвали бумагу. Ящик оказался деревянным, поэтому им пришлось искать молоток, чтобы вскрыть его. Наконец, они достали одну бутылку и передали Илю. Тот надел очки и внимательно изучил этикетку.
  — Вы очень добры, — кивнул он.
  Вскрыли жестянку. Иль взял значок, осмотрел его. Снова улыбнулся. В тот день он был в синей ordana. Он закрепил значок на груди. «Оооох, аааах», — вздохнули мальчишки. Иль дал по значку каждому, и они умчались, чтобы похвастаться перед остальными. Иль что-то сказал старику с золотым посохом. Тот на мгновение проснулся, стукнул посохом об пол, прокричал какие-то слова сидящим у стен. Те потянулись к Илю, один за другим падали перед ним ниц, получали значок из его рук. Кто-то перевел надпись «Я ЗА АКО». Улыбаясь, они вновь расселись вдоль стен, ожидая продолжения спектакля.
  Иль поднял руку и рядом возник мальчишка. Получил короткое указание и выбежал из зала.
  — Мистер Шартелль, вы намерены поселиться в Альбертии навсегда? — спросил Иль.
  — Я думал об этом, Иль, — солгал старый лис. — Альбертия — притягательная страна.
  — Притягательная, как Америка?
  — Некоторые районы Альбертии, в которых я побывал, куда лучше многих мест в Америке.
  — Но другие?
  — Я полагаю, нет двух одинаковых городов или деревень.
  Иль кивнул, довольный ответом. Мальчишка принес три бутылки пива. Иль дал ему открывалку, приваренную к железному пруту длиной в три фута. — Странно, не правда ли? — он указал на открывалку.
  — Я часто угощаю пивом. Но мои гости постоянно уносили с собой открывалки. На них уходило столько денег, что один из моих сыновей предложил приварить ее к железному пруту. А в прошлом году мы лишились только двух.
  Пиво мы пили из бутылок. Иль наблюдал за нами.
  — Мистер Апшоу, мне сказали, что вы живете в Англии. Но вы же американец.
  — Иногда приходится работать там, где больше платят, — ответил я.
  — Англичане платят больше американцев? Мне кажется, это не так.
  — Я работаю у американца.
  — А у кого работает он?
  — Он возглавляет всю фирму.
  — В Англии?
  — Да.
  — Он мог бы заработать на жизнь в Америке?
  — Он получает больше денег, применяя в Англии опыт, накопленный в Америке.
  Иль вздохнул.
  — Мне это непонятно. В этом доме я родился, прожил больше шестидесяти пяти лет и никогда не уезжал дальше Барканду. Это было четыре года назад. Во время визита королевы, — он помолчал. Мы также не раскрывали рта.
  — Эти американцы работают хорошо, вождь Дженаро?
  — Великолепно, Иль Обахмы.
  — Несколько ночей звучат барабаны. Они повторяют фразу с этого медальона. Люди начинают говорить об этом. Барабаны предложили американцы?
  — Да.
  — Одна и та же фраза надоедает.
  — Они будут часто меняться.
  — А Акомоло, он в добром здравии?
  — Очень добром.
  — А Декко, он здоров? — уже с большим интересом спросил старик.
  — Он тоже прекрасно себя чувствует.
  — Это хорошо, — Иль на мгновение задумался. — Ты у нас самый хитрый, Джим-Джим. Кто победит на выборах?
  — Наши шансы растут с каждым днем, Иль Обахмы.
  — То есть у нас есть шанс?
  — Есть.
  — Хороший шанс или так себе?
  — Хороший.
  — Вы согласны, мистер Шартелль?
  — Абсолютно согласен, сэр.
  Иль вновь задумался. Веки прикрыли глаза. Голос звучал глухо.
  — Ты не слышал о возможных неприятностях, Джим-Джим?
  — Нет.
  — Никакой скрытой опасности?
  — Мне ничего неизвестно.
  — Никакой угрозы?
  — Нет, Иль Обахмы. Новости достигают ваших ушей гораздо быстрее, чем приходят к мудрейшему из нас. Вы что-то слышали и хотите, чтобы мы знали об этом?
  Глаза Иля закрылись. Он откинулся на спину стула.
  — Смерть полицейского пришлась некстати. Я не знаю, связана ли она с выборами. Но я хочу сказать не о том, что слышал, вождь Дженаро, а о том, что чувствую. Ближайшие недели не обойдутся без жертв. Так было всегда, когда людям разрешали голосовать. Но я чувствую что-то еще. И пока не могу определить, что именно. Очень похожее на замирание воздуха перед грозой, — Иль открыл глаза, по очереди посмотрел на каждого из нас. — Если возникает опасность, приезжайте сюда. Никто не решится ворваться в этот дворец. Я с радостью приму вас.
  Он встал. Аудиенция подошла к концу. Поднялись и мы.
  — В вашей машине, господа, вы найдете маленький знак внимания. Но он не равен вашему дару. Мистер Шартелль, я слышал, что вы восхищались автомобилем, на котором я приезжал к вождю Акомоло на прошлой неделе. Он ваш. Его доставят к вашему дому сегодня вечером.
  Мне уже доводилось видеть, как Шартелль с легкостью выходил из щекотливых ситуаций, но щедрость Иля потрясла и его.
  — Я не могу…
  — Не спорьте, — прошипел Дженаро.
  — Это великий дар. Я недостоин, — Шартелль пришел в себя.
  — Он старый. У меня есть несколько других. Однако он мне нравился. Скажите, смогу я купить другой «ласалль» в Соединенных Штатах?
  — Боюсь, их там уже не изготовляют.
  — Жаль, — Иль коротко кивнул, повернулся и вышел из комнаты.
  Шартелль надел шляпу, сунул в рот сигарету, изумленно покачал головой. Мы направились к двери, попрощались с принцем, сидевшим за тем же столом, и пошли к машинам.
  — Ну, друзья, я еду в буш, — напомнил нам Дженаро.
  — Джимми, этот милый старичок действительно хочет подарить мне такой красивый автомобиль?
  — Он ваш. Едва ли на нем проехали больше девяти тысяч миль.
  — Он бы оскорбился, откажись я от подарка?
  — До глубины души.
  Шартелль кивнул.
  — У вас есть еще минута? По пути сюда Питу пришла в голову идея, — он рассказал о моем предложении. Глаза Дженаро сверкнули.
  — Они будут ездить из города в город и публично каяться?
  — Совершенно верно.
  — Этакие странствующие проповедники?
  — Именно.
  — Предоставьте это мне. Я позвоню в министерство и обо всем договорюсь. Нам нужен переносной навес, грузовики с громкоговорителями и все такое. У меня это есть.
  — В министерстве информации? А как же с оплатой?
  Дженаро пожал плечами.
  — Если мы победим, беспокоиться будет не о чем. Если нет, мы окажемся очень-очень далеко. Мне не нравятся наши тюрьмы. Я их инспектировал.
  — Ясно.
  — Возьмите, — Дженаро передал Шартеллю листок бумаги. — Это мой телефон на ближайшие несколько дней. В правительственном охотничьем домике. Я буду связываться с ними дважды в день.
  Он дал сторожу еще один шиллинг, убедился, что складной велосипед на месте, и покатил в свой округ, среднего роста негр в европейском костюме и солнцезащитных очках из Майами.
  — Тарзан и Тимбукту, — пробурчал Шартелль. На заднем сиденье нашей машины лежали два ящика джина «Гордон». Уильям тут же убрал их в багажник. Мы залезли в кабину. Уильям завел мотор.
  — Знаете, о чем я подумал, Клинт?
  — О чем же?
  — Вы можете не беспокоиться о том, что в вашем новом «ласалле» замерзнет вода и разорвет радиатор.
  Глава 22
  Мы медленно ехали по асфальтовому шоссе, петляющему по городу Обахма, в 70 милях от Убондо, в 169 милях севернее Барканду. Шартелль, как обычно, полулежал, надвинув шляпу на глаза. На конце его сигары образовался столбик серого пепла.
  — Уильям, с такой скоростью мы никогда не доберемся до дома.
  Уильям обернулся, его рот растянулся в улыбке, но мне показалось, что он нервничает.
  — Мадам попросила меня попросить вас, маста.
  — Какая мадам?
  — Мадам Анна, са.
  — О чем же она попросила тебя попросить нас?
  — Не могли бы мы сейчас заехать в мою деревню. Это недалеко.
  — Как недалеко? — спросил я.
  — Сорок, может, пятьдесят миль.
  — Когда ты в последний раз был дома, Уильям?
  — Два года назад, са. Я получил письмо от дяди. Он пишет, что мой брат готов идти в школу. В хорошую школу, са. Мадам сказала, что она возьмет его в школу, где она работает учительницей.
  Я повернулся к Шартеллю.
  — Как я понимаю, мадам высказала свое желание.
  — Вы правы. Уильям, мы едем в твою деревню.
  — Благодарю вас, са! — он вывернул руль, и мы, едва не столкнувшись с грузовиком, по борту которого тянулась надпись «Бедность — не преступление», помчались в противоположном направлении.
  — Как называется твоя деревня, Уильям?
  — Она очень маленькая. Корийду. Очень хорошее название.
  — Очень хорошее, — согласился я.
  По мере движения на север тропический лес редел, появлялись большие поляны, кое-где деревья росли отдельными рощами. На повороте стадо бабуинов внезапно перебежало нам дорогу. Последний остановился на обочине и отчитал нас, махая передними лапами и строя зверские рожи.
  Шартелль толкнул меня в бок.
  — Смотрите, Пит. Разве это не Африка? Как он стоит и кроет нас почем зря. Ну не душка ли он?
  — Бабуины, са. Очень хорошее мясо.
  Шартелль обернулся, посмотрел на обезьян через заднее стекло.
  — Вы же не едите их, Уильям?
  — Очень вкусные, са.
  — Черт побери, Пит, это же первые дикие животные, которых я увидел в Африке. Бабуины.
  — Где-то здесь должны водиться слоны. И носороги. Так, во всяком случае, написано на карте.
  — С удовольствием посмотрел бы на них.
  — Может, нам повезет.
  Нам не повезло. Мы не увидели никакой живности, кроме коз и кур. Машин становилось все меньше. Отъехав миль на пятьдесят от Обахмы, мы свернули на проселочную дорогу. Машину болтало из стороны в сторону, за нами тянулся шлейф красной пыли. Затем от дороги остались две колеи, между которыми росла трава.
  — Ты знаешь, куда мы едем? — спросил Шартелль.
  — Конечно знаю, са. Уже недалеко.
  — Если не считать тех шестидесяти миль, что мы уже проехали, — пробурчал я.
  Домов или хижин я, однако не заметил. Начали появляться люди. Они махали нам руками. Уильям в ответ нажимал на клаксон. Первым зданием, которое мы увидели, был магазин, построенный у самой колеи. Уильям заглушил мотор.
  — Я куплю подарок для деревни.
  — Это обычай?
  — Да, са.
  — Мы тоже купим подарки. У вас есть деньги, Пит?
  Я дал Уильяму два фунта. Он вернулся с пачками печенья, сигарет и нюхательного табака, банками консервов, конфетами и маленькой бутылкой виски.
  — Зачем виски? — спросил Шартелль.
  — Для старосты деревни, са.
  — Он любит джин?
  — Очень любит.
  — Отнеси виски назад и поменяй на сладости. Мы пожертвуем пару бутылок джина из тех, что подарил нам Иль.
  От магазина до деревни Корийду мы добрались быстро. Там уже знали, что Уильям едет за рулем красивой машины и везет двух белых. Они вышли нам навстречу, все семьдесят, считая детей и собак. За квадратными, крытыми дранкой, с обмазанными глиной стенами, домами виднелись постройки, похожие на амбары. Вероятно, там хранили зерно, если только его сеяли и убирали. Улицу покрывал толстый слой пыли. Уильям остановил «хамбер» и вылез из кабины. Его обнял старик, затем один за другим несколько мужчин помоложе. Он отвечал на вопросы, задавал их, улыбался, смеялся, махал руками. То же делали его родственники и друзья. Шартелль и я стояли у машины и наблюдали. Когда стало слишком жарко, мы перешли в тень пальм. Уильям подбежал к нам и попросил пройти с ним. Он ввел нас в самый большой дом. Внутри было прохладнее. Остальные жители деревни последовали за нами.
  Три стула стояли на возвышении, и старик, который первым обнял Уильяма, предложил мне и Шартеллю занять два из них. Сам он сел посередине. Уильям сбегал к машине и принес подарки, не забыв прихватить две бутылки джина. Произнес короткую речь на диалекте и вручил старику обе бутылки. Восторги, вызванные дорогим подарком, не утихали с четверть часа. Затем старик протянул нам две бутылки без этикеток. Шартелль встал и в ответном пятиминутном слове поблагодарил хозяев от имени Соединенных Штатов, Линдона Джонсона, вождя Акомоло, партии, Падрейка Даффи, Анны Кидд, вдовы Клод, себя и меня. Коснулся он также важных обязанностей, выполнение которых возложено в Убондо на Уильяма. Он сел под громовые овации.
  Старик настоял, чтобы мы отведали прозрачной жидкости из подаренных нам бутылок. Я спросил Уильяма, что в них.
  — Джин, са. Местный джин.
  — О боже.
  — Очень хороший, са.
  Шартелль отвернул пробку и глотнул. Я подождал, не упадет ли Шартелль без чувств. Он не упал, так что и я отхлебнул из своей бутылки. Джин оказался ничего. Мне приходилось пить и похуже. Но редко. Уильям раздал сигареты молодым мужчинам, нюхательный табак тем, кто постарше, сладости и печенье — детям. Из толпы вынырнула женщина и начала в чем-то убеждать Уильяма. Тот отмахнулся. Женщина настаивала, и Уильям сдался. Мы с Шартеллем решились еще на один глоток местного джина.
  — Маста, женщина хочет, чтобы вы осмотрели ее ребенка.
  — Зачем?
  — Она говорит, что он болеет.
  — Что с ним?
  — Он болеет уже три-четыре дня. Все время кричит.
  — Она хочет, чтобы я пошел с ней?
  — Ребенок на улице. Она принесет его сюда.
  Шартелль вздохнул.
  — Хорошо, я его посмотрю.
  Уильям что-то резко сказал женщине. Возможно, он собирался стать старостой и готовился к будущей работе. Женщина пробралась к двери. Жители деревни стояли, сидели, курили, ели печенье и сосали конфеты, взрослые передавали друг другу привезенные нами бутылки. Женщина вернулась с голым ребенком, завернутым в кусок синей материи. Мальчиком. Он орал, закрыв глаза, животик надулся и закаменел. Она положила ребенка у ног Шартелля, отступила в толпу. Шартелль присел на корточки. Ребенок кричал от боли. Шартелль погладил его по головке, нажал на живот, посмотрел в рот, пощупал за локти и колени.
  — Уильям, мне нужен кипяток.
  — Зачем? Ребенок уже родился, — напомнил я.
  — С ним все в порядке, не считая рахита, раз ему не дают витаминов, и колик в желудке. Я знаю, чем его вылечить.
  — Чем же?
  — Диким мясом. Растереть в кашицу и скормить ребенку. Желудок очистится и все пройдет.
  — Так зачем нужен кипяток?
  — Ребенка нужно успокоить. Он не будет есть в таком состоянии.
  — И где вы возьмете успокоительное?
  Шартелль улыбнулся.
  — Юноша, смотрите и учитесь. Сейчас вы увидите самое древнее в истории человечества успокоительное средство.
  Уильям принес маленький примус с котелком кипящей воды.
  — Мне нужен сахар, Уильям. Примерно с фунт. Песка или кускового.
  Уильям перевел просьбу Шартелля толпе. Три женщины выбежали из хижины, остальные сгрудились теснее, чтобы лучше видеть представление, которое давал доктор Шартелль. Женщины принесли сахар-песок в кульках из газеты. Шартелль глянул в котелок и попросил Уильяма вылить половину воды на пол. Уильям вылил, и толпа отпрянула назад. Затем поставил котелок на примус.
  — Дай мне чистую маленькую палочку, Уильям, — не унимался Шартелль.
  Получив требуемое, он высыпал в котелок содержимое одного кулька, одновременно помешивая варево. Ребенок орал, не переставая.
  — Уильям, пусть мне принесут самого большого петуха.
  — Да, са! — Уильям перевел просьбу.
  — Ах-х-х! — ответила толпа.
  Наконец-то белый идиот перестал валять дурака. Он решил принести петуха в жертву богам. Появился петух. Кто-то предложил свой нож.
  — Просто держите его, — пояснил Шартелль.
  Он уже высыпал в котелок весь песок, но продолжал помешивать густой сироп. Затем плеснул в котелок немного привезенного нами джина. Встал.
  — Поверните петуха ко мне хвостом и держите покрепче, — сказал он Уильяму, а тот — владельцу петуха.
  Шартелль внимательно обследовал хвост, выбрал самое длинное, самое пышное перо и выдернул его. Петух возмущенно заквохтал, ребенок заорал с новой силой. А Шартелль опустил перо в сироп и покрутил его в тягучей сладкой жидкости. Затем помахал в воздухе, чтобы остудить. И дал ребенку, который потащил перо, точнее, кончик пера, в рот. Он перестал вопить и принялся сосать перо. Теперь он только изредка всхлипывал. Чем дольше он сосал перо, тем более липким оно становилось. Ему это нравилось. Он загукал от удовольствия и провел по лицу сладким липким пером. Затем по животу. Вновь сунул перо в рот.
  — Вернее средства нет, — заверил меня Шартелль. — Теперь он уже не заплачет. А все дело в том, что я добавил в сироп спиртного. Дети это любят. На всех континентах.
  Он повернулся к Уильяму и объяснил ему, как использовать кашицу дикого мяса, чтобы вылечить колику. Уильям перевел его слова матери ребенка и зачарованным зрителям… Та подняла ребенка, не вынимавшего перо изо рта, застенчиво улыбнулась Шартеллю и метнулась к толпе, расступившейся перед ней.
  Шартелль и я глотнули местного джина и вышли на улицу.
  — Забирай брата, Уильям, — сказал я. — Нам пора ехать.
  — Он здесь, са, — Уильям указал на маленького мальчика в шортах цвета хаки и белой майке, выглядывавшего из-за юбки толстой женщины, очевидно, его матери. После короткой фразы Уильяма мальчик взял его за руку.
  — Это Кобо, са. Мой брат.
  — Привет, юный друг, — улыбнулся Шартелль. Мальчик ткнул носом в бок Уильяма.
  — Это твой настоящий брат? — поинтересовался я.
  — Очень близкий, са, — ответил Уильям, и у меня не хватило духа спросить, что он имел в виду.
  Старик, преподнесший нам джин, принес еще один подарок — живую курицу. Он протянул ее Шартеллю, который, с обычным для него шармом, взял курицу и произнес благодарственную речь, уложившись в две минуты. Селяне окружили машину, Уильям важно сел за руль, Кобо с курицей устроился рядом. Шартелль раздал пару горстей значков «Я ЗА АКО». Мы пожали руку старосте и всем желающим и залезли на заднее сиденье. Уильям развернулся, и мы уехали. Мне показалось, что женщина, за юбку которой держался Кобо, всплакнула. Какое-то время она бежала за машиной, вместе с мальчишками. Кобо смотрел прямо перед собой, поглаживая курицу. Он связал ей лапки.
  Не менее получаса в машине стояла тишина. Затем курица закудахтала, но скоро успокоилась. Кобо обернулся, смущенно улыбаясь. Поднял руку. На ладони лежало яйцо. Кобо протянул его Шартеллю.
  Тот улыбнулся и взял яйцо.
  — Спасибо, сынок. Большое тебе спасибо.
  Глава 23
  Сейчас уже трудно вспомнить, когда началась эта история с хулиганами, то ли через три, то ли через четыре недели после убийства капитана Читвуда на подъездной дорожке к нашему дому. В Западной Африке притупляется чувство времени. Дни начинаются с чашки чая, и каждое утро такое же, как и предыдущее. Распускаются и увядают цветы, чтобы распуститься вновь, вне зависимости от сезона. В Западной Африке всегда июль. Жаркий июль.
  С какого-то момента банды, нанятые политическими партиями, решили расширить сферу своей деятельности. Их нанимали за несколько шиллингов в день для того, чтобы срывать митинги оппозиции и мешать выступлениям ораторов, затем банды переместились на дороги, устраивали засады, грабили пассажиров личных автомобилей и автобусов.
  Первым сдался вождь Акомоло. И приказал исполняющему обязанности капитана полиции Ослако покончить с разбоем на дорогах. Ослако прибавилось хлопот. Нехватка людей и быстрые машины грабителей ограничивали его возможности. Они могли перегородить шоссе в шесть утра в Западной провинции, а семью часами позже орудовали уже на востоке или на севере, куда не распространялась власть капитана. Но Ослако удалось арестовать нескольких хулиганов, а кое-кого и убить. А после того, как наведением порядка на дорогах занялись и в других провинциях, грабежи прекратились.
  В конце четвертой или начале пятой недели предвыборной кампании, как раз после завершения дорожной эпопеи, Ослако заглянул ко мне. Я сидел на крыльце и пил чай со льдом. Шартелль и Дженаро отправились в инспекционную поездку, а я просматривал материалы следующего номера нашего еженедельника, выходящего, по причуде владельца типографии, то по четвергам, то по пятницам. Кроме того, каждое утро и вечер я готовил сообщение для прессы, следил, чтобы значки, веера и пластиковые бумажники попадали по назначению. Кампания шла довольно гладко. Гладко для Альбертии. Правда, одну партию значков задержали в Аккре. Правящие там военные решили, что значки будут способствовать возвращению к власти режима Нкрумы. Наверное, они до сих пор ржавеют в Аккре.
  Значками обзавелись все партии. Белые, с синей надписью «ХЕЙ», украшали грудь сторонников Алхейджи сэра Алакада Меджара Фулавы, на востоке выбрали надпись «КОК», по инициалам доктора Кенсингтона О. Колого. Наши были самыми большими, диаметром в два с половиной дюйма, с красным круговым лозунгом «Я ЗА АКО» и символом партии, перекрещенными лопатой и мотыгой посередине. Шартелль полагал, что это «чертовски агрессивные значки». Мне они казались просто большими.
  — Вы словно на отдыхе, мистер Апшоу, — заметил капитан Ослако после того, как сел передо мной и принял принесенную Самюэлем бутылку холодного пива.
  — Это ненадолго.
  — Наверное, нет. Эти хулиганы доставили нам немало хлопот. Но теперь, я думаю, с ними покончено.
  — После того, как нескольких убили, остальные поняли, что вы не шутите.
  — Как любил говорить капитан Читвуд: «Мои люди любят свою работу».
  — Он был профессионалом.
  — Вы хорошо его знали?
  — Нет. Я видел его лишь однажды. Он заходил к нам по-соседски, познакомиться.
  — Неординарный человек. У него были фантастические источники информации.
  — Он говорил, что прожил здесь много лет.
  Капитан Ослако положил ногу на ногу. Я решил, что ему жарко в брюках и белых носках из тонкой шерсти.
  — Вы не знаете, почему он пришел к вам в тот вечер… когда его убили?
  — Нет. А вы уверены, что он шел к нам?
  — Его убили на вашей подъездной дорожке.
  — Возможно, его перетащили туда с шоссе.
  — Но тело могли спрятать и в более укромном месте.
  — Возможно.
  — Его вдова говорит, что он вышел прогуляться, — произнесенное им слово «вдова» заставило меня вспомнить комментарий моего первого редактора по поводу написанного мною некролога: «Мистер Апшоу, мистер Джонс умер лишь несколько часов назад. Миссис Джонс все оставшиеся годы, возможно, будет вдовой. Проявим великодушие и назовем ее женой, а не вдовой».
  — Значит, так оно и было. Он вышел погулять.
  — Кое-кто полагает, что его убийство поощрило хулиганов к дорожным грабежам. Смерть капитана полиции дала им право творить беззаконие.
  — А что вы об этом думаете?
  — Откровенно говоря, не знаю. Я не верю в обычное ограбление. Капитан Читвуд был слишком хорошим полицейским, чтобы подпустить к себе вора.
  — И я того же мнения.
  — Возможно, с ним решили поквитаться за личную обиду. А может, он узнал то, чего знать ему не следовало.
  — И его убили, чтобы он замолчал навсегда.
  — Именно.
  — Версий у вас в избытке, капитан.
  Ослако вздохнул.
  — Много версий, но мало фактов. Я даже подумал, что его убили из-за некоей информации, которая могла бы повлиять на исход выборов, если б дошла до ваших ушей. Но вы это не подтверждаете.
  — Насколько мне известно, никакой информации у него не было.
  — Вы обсуждали предвыборную кампанию?
  — Да. Мы говорили о подсчете голосов, о контроле за избирательными участками и тому подобном. Только о технических деталях.
  Ослако встал.
  — Спасибо за пиво, мистер Апшоу. Как я понимаю, мистера Шартелля в городе нет?
  — Да, он уехал с вождем Дженаро.
  Мы попрощались, и капитан Ослако ушел. Его бывший босс подготовил достойную замену. Я подумал, а не стоило ли сказать ему о букве, которую успел написать в грязи Читвуд. И решил обсудить это с Шартеллем.
  Одной из целей поездки Шартелля и Дженаро являлась инспекция публичных покаяний, которые шли полным ходом, а в главных ролях выступали оба предателя, благополучно вернувшиеся под крылышко вождя Акомоло. Я написал каждому цветистую речь, изобилующую грязными подробностями сманивания их в лагерь оппозиции, с обещанием денег и плотских удовольствий. Как следовало из этих речей, тот, кто отправился на север, получил больше денег и принимали его как особу королевской крови. Пиршества длились три дня и три ночи, и я не скупился на детали, от которых рты слушателей переполнялись слюной. Возмутилась даже моя совесть, и я спросил Шартелля, не стоит ли мне поменьше фантазировать? Мой вопрос вызвал у него ухмылку, и он ответил: «Нас же не просят нести в народ слово правды, Пити».
  Предатель, отправившийся на восток, адвокат, оказался плохим актером. Мы решили, что он будет выступать последним. Ровным, спокойным голосом, строго придерживаясь полученного от меня текста, он рассказал об удовольствиях, выпавших на его долю.
  Их возвращение в стан Акомоло вызвало интерес избирателей. Нам начали докладывать, что их покаянные митинги собирают больше народу, чем выступления Декко или Акомоло. Шартелль и Дженаро захотели побывать на одном из них.
  В тот день, когда ко мне зашел капитан Ослако, Анна была занята в школе, и я обедал один. Затем вновь вернулся на веранду, попросил принести мне кофе и бренди. Вскоре заговорили барабаны. Я узнал выводимую ими фразу: «Я ЗА АКО». Днем позже барабаны должны были помянуть несущие беду дымы в небе. Мы слышали, что одного из пилотов, летающих на самолетах «Ренесслейра», забросали камнями в аэропорту, где он приземлился, чтобы заправиться.
  От него требовалось написать лишь одно сообщение для прессы, восхваляющее усилия вождя Акомоло в переговорах с Ассоциацией золотарей Альбертии, забастовка которых продолжалась уже неделю.
  Дженаро удалось договориться с генеральным секретарем альбертийских тред-юнионов. Во что это ему обошлось, я не спрашивал. В качестве премии генеральный секретарь обещал нам поддержку Национального профсоюза безработных, число членов которого быстро увеличивалось. Она могла прийтись весьма кстати, если требовалось увеличить аудиторию, выставить пикеты или просто пошуметь на улицах.
  Недельная забастовка золотарей оказалась весьма чувствительной для населения Убондо, Барканду и других больших городов на севере и востоке страны. В некоторых районах Убондо так воняло, что осталось только искренне пожалеть тамошних жителей.
  Сборщики нечистот требовали повышения жалованья на шиллинг в день, шоферы машин, на которых вывозились нечистоты, просили шиллинг и шесть пенсов, в силу их более высокого профессионального статуса. Когда вонь стала совершенно непереносимой, вождь Акомоло предложил свои услуги в разрешении конфликта. После двенадцатичасовых переговоров (они начались в шесть вечера и закончились в шесть утра, я, естественно, выпятил эту тонкость), вождь вышел из традиционно закрытых дверей, чтобы объявить о достигнутом компромиссе. Сборщики получили прибавку в девять пенсов, водители — в шиллинг. Плата за вывоз нечистот возрастала на 8,3 процента. Я предложил неровную цифру, чтобы у обывателей создалось впечатление, что она родилась в результате жарких споров и тщательных расчетов.
  — Вождь вышел из борьбы с нечистотами благоухающий, как утренняя роза, — прокомментировал Шартелль исход переговоров. Он вернулся на другой день после визита Ослако. Ночевал он теперь у вдовы Клод, а днем мы совещались с вождями Акомоло и Декко по телефону. Вертолеты перекрасили в серебристый цвет. Один украшала синяя надпись «АКО», второй — красная «ДЕККО».
  * * *
  Оба пилота не знали страха и усталости. Если они видели группу в пять человек, то бросали машины вниз, чтобы кандидаты могли выйти и пожать руки избирателям. Декко произносил по двадцать пять речей в день. Он начинал в пять утра и заканчивал в полночь. Когда из-за темноты Вейл отказывался подниматься в воздух, он пересаживался на автомобиль и даже на велосипед.
  Вождь Акомоло, старше по возрасту и не такой выносливый, ограничивался двенадцатью выступлениями, не считая бесчисленных обедов, банкетов и ленчей. Основное внимание он уделял северному и восточному регионам, оставив запад Декко. К Дженаро и Диокаду приходили радостные, даже оптимистичные рапорты. Содержавшиеся в них сведения о числе сторонников Акомоло Дженаро делил пополам, но зеленых флажков на карте заметно прибавилось.
  За день до массового митинга на ипподроме Убондо, где намечались выступления всех трех кандидатов, нам позвонил Джек Вудринг из Информационной службы США.
  — Это короткостриженый молодой человек из Информационной службы.
  — У нас нет вакансий.
  — К вам едут гости.
  — Кто?
  — Многоуважаемый Феликс Крамер, генеральный консул США, и на йоту менее уважаемый Кларнс Койт, его советник по политическим вопросам. Вы с ним встречались.
  — Я помню.
  — Они приедут днем, но не останутся на обед. Кормить их буду я. Вы с Клинтом сможете прийти? У нас есть гашиш.
  — Ну…
  — Будем считать, что вы заняты. Пообедаем в другой раз.
  — Благодарю, Джек.
  Мы попрощались, я положил трубку и повернулся к Шартеллю.
  — Феликс Крамер заедет к нам сегодня с Койтом.
  — Приехали на митинг?
  — Похоже, что да.
  Шартелль и я то утро провели вдвоем, пытаясь понять, достигла ли пика предвыборная кампания. И решили, что нет, она еще набирает ход, но и оппозиция не собирается сдаваться без боя. Мы пришли к выводу, что наши шансы на победу не хуже, чем у других кандидатов, и продолжают расти. Ленч мы также съели вдвоем: Анна учила детей, Клод управляла винным магазином. Нам подали гамбургеры с репчатым луком, салатом и майонезом с жареным картофелем. Пили мы немецкое вино.
  — Очень хороший ленч, — похвалил Шартелль Самюэля.
  — Мадам научили меня. — Они — очень хороший учитель, — и наш повар скрылся на кухне, которую Анна и вдова Клод отмыли добела. Самюэль ворчал, но качество пищи улучшилось. Он быстро научился готовить основные блюда американской кухни. И смешивать вполне сносный мартини.
  — Мы испортили бедняге карьеру, — заметил я.
  — Почему?
  — Ни один англичанин не наймет его, узнав, что он работал у американцев. Мы их балуем.
  — Скоро здесь будет куда больше американцев, чем англичан. Старина Самюэль не останется без работы. Вы заплатили им за этот месяц?
  — Да.
  — Знаете, Пит, я дал по паре лишних фунтов. Тем более, что за все платит Поросенок.
  — Тем более, а? Прекрасно. Я и так поднял им жалованье на два фунта.
  — То есть мы оба поняли, что слугам Альбертии недоплачивают.
  Мы пили кофе, когда к крыльцу подкатил «кадиллак» Крамера с развевающимся американским флажком на крыле. Крамер вылез из кабины первым. Лет сорока восьми, а может и пятидесяти, с наметившимся брюшком. Темно-карие глаза, загорелая лысина, короткие волосы по сторонам, щедро усыпанные сединой. Следом показался Койт.
  Шартелль и я сидели на веранде.
  — Если вы еще не успели поесть, друзья, я могу предложить вам по паре гамбургеров и бутылке пива. Я Клинт Шартелль, мистер Крамер, а это Пит Апшоу. Привет, мистер Койт.
  Крамер в легком синем костюме и черных полуботинках поднялся по ступенькам и пожал нам руки.
  — Я презираю себя за это, мистер Шартелль, но мы еще не ели, и я не могу устоять перед гамбургером, — мы обменялись рукопожатиями и с Койтом, и он сказал, что тоже не откажется от гамбургера. Я кликнул Самюэля. Пока жарились гамбургеры, он принес нам с Шартеллем кофе, а Койту и Крамеру — по бутылке холодного пива.
  — Сожалею, что не смог повидаться с вами в Барканду, господа, — Крамер отпил пива, — но рад, что вы переговорили с Кларенсом.
  — Мы мило побеседовали, — кивнул Шартелль. — Вы приехали на митинг, мистер Крамер?
  — В общем-то, да. Позвольте спросить, кто победит?
  — Акомоло с подавляющим преимуществом.
  — Это ваше частное или профессиональное мнение? — спросил Койт.
  — Я не отделяю одно от другого.
  — Я слышал, что шансы Колого растут, — добавил Койт.
  — Наверное, вы говорили с теми молодыми людьми из Штатов, которые ведут его кампанию. Они из нового агентства в Филадельфии. Вы помните, как оно называется, Пит?
  — «Коммуникейшн. Инк.». Никогда не слыхал о нем раньше.
  — А вы слышали о нем, мистер Койт?
  — Да, — ответил резидент ЦРУ. — Похоже, его репутация очень высока, несмотря на то что образовалось оно недавно.
  — Странно, что я понятия не имел о его существовании, — не унимался Шартелль.
  — Какой эффект, по-вашему, мистер Шартелль, дают самолеты, пишущие лозунги в небе? — спросил Крамер.
  — Ну, я думаю, они приносят оппозиции много пользы. Нам, конечно, от них только хлопоты. Я сожалею, что не додумался до этого первым.
  — Я слышал, что их использование привело к неожиданным и малоприятным последствиям.
  — Неужели?
  — В народе прошли разговоры, что дым, которым пишут слова, вызывает бездетность и импотенцию.
  — Не может быть, — изумился Шартелль.
  — А у доктора Колого дирижабль? — спросил я.
  Крамер кивнул.
  — Гудйировский дирижабль?
  Вновь кивок.
  — Они просто неистощимы на идеи, не правда ли, Клинт?
  — Похоже, что так.
  Самюэль принес гамбургеры и поставил тарелки перед Крамером и Койтом. Они жадно набросились на еду, а я попросил Самюэля принести им еще по бутылке пива.
  — Интересно, как перевезли сюда этот дирижабль?
  — Как я понимаю, — ответил мне Крамер, — его разобрали на секции, доставили в Альбертию самолетом и вновь собрали.
  Тут я задумался, а знает ли генеральный консул, кого представляет мистер Койт.
  — Должно быть, транспортировка обошлась Колого в кругленькую сумму.
  Койт отпил пива.
  — «Гудйир» намерен использовать дирижабль для миссии доброй воли по странам Африки и Европы.
  — Мне казалось, что правительство США ввело эмбарго на экспорт гелия.
  — Его сняли.
  — Вообще или только для этого случая?
  Койт и бровью не повел.
  — Для этого случая.
  — Прекрасная идея, — вмешался Шартелль. — Парящий в небе дирижабль с именем «Колого», сверкающим по бокам, и развевающееся позади полотнище длиной в сотню метров с тем же именем. Хотел бы я взглянуть на это зрелище. Такой дирижабль принес бы множество голосов.
  — Не знаю, мистер Шартелль, — Крамер подавил отрыжку. — Должен сказать, что ваши более традиционные методы дают лучшие результаты. Из-за дирижабля консульство получает много протестов. Кто-то пустил слух, что в нем атомная бомба. Я не знаю, откуда это идет, но даже французы обратились к нам с неофициальным запросом.
  Койт сменил тему разговора.
  — Так вы убеждены, что Акомоло победит? Он много ездит по стране. Он и Декко.
  — Давайте скажем, что мы уверены в его победе. Между прочим, мистер Крамер, полагаю, вы слышали об убийстве капитана Читвуда?
  — Да, к сожалению. Я с ним встречался, и он произвел на меня самое благоприятное впечатление.
  — Его искололи ножами прямо на нашей подъездной дорожке, — Шартелль взглянул на Койта.
  — Убийцу нашли? — спросил Койт.
  — Пока еще нет.
  — Ограбление?
  — Это одна из версий, — ответил я.
  — Вы хотите сказать, что есть и другие?
  — Предполагают, что он узнал какие-то сведения, и кто-то не хотел, чтобы они стали достоянием гласности. Когда не осталось сомнений, что Читвуд заговорит, его убили. Некоторые думают, что это дело рук дорожных банд.
  — А ваша версия? — поинтересовался Койт.
  — У нас ее нет, — ответил Шартелль. — Мы виделись с ним лишь однажды, а в тот вечер играли в покер.
  — Вас никто не беспокоил? — спросил Крамер.
  — Нет.
  — Странно, что его убили у вашего дома, — изрек Койт.
  — Еще бы, — согласился с ним Шартелль.
  Разговор вновь вернулся к избирательной кампании, и мы показали им карту с зелеными, желтыми и красными флажками. Крамер с интересом оглядел ее, а Койт буквально впился взглядом, словно хотел сфотографировать.
  — Передайте мои наилучшие пожелания вождю Акомоло, — Крамер улыбнулся Шартеллю. — Я внимательно слежу за вашей деятельностью, мистер Шартелль. Каким бы ни был исход голосования, вы, как мне кажется, сделали для своего кандидата все, что в ваших силах.
  — Благодарю вас, сэр.
  Мы пожали друг другу руки, они загрузились в «кадиллак» и отбыли.
  — Им, несомненно, понравились гамбургеры, — заметил Шартелль.
  — Койт не клюнул на Читвуда?
  — Тут вы правы. Или он хороший актер, или действительно не имеет никакого отношения к его смерти.
  Глава 24
  Анна, вдова Клод, Шартелль и я отправились на предвыборный митинг в большом белом «ласалле». Мы купили Уильяму новую рубашку и брюки. Он вел машину, а мы расположились сзади, Шартелль и Клод на заднем, Анна и я — на откидных сиденьях.
  Альбертийцы узнавали автомобиль, и кое-кто из них падал ниц, думая, что в нем едет Иль. Их более глазастые друзья поднимали лежащих смехом и пинками. Всех, кто кланялся, Шартелль благословлял дымящейся сигарой. На ипподроме собралось не меньше двухсот пятидесяти тысяч. Специальный пропуск, полученный от вождя Акомоло, позволил нам въехать на поле. Уильям заглушил двигатель, и мы решили остаться в машине. Да и куда мы могли пойти, если вокруг колыхалось бесконечное людское море. В толпе сновали лотошники, разнося еду, прохладительные напитки, сладости. Грудь некоторых из присутствующих украшали значки всех кандидатов. Тут были правительственные чиновники в аккуратных белых костюмах и крестьяне в шортах и майках. Северяне в развевающихся бурнусах и бизнесмены из Барканду. Мы сидели в тени зонтиков, предусмотрительно захваченных мадам Клод, ожидая начала представления.
  Наконец, в небе появились два низко летящих вертолета. Зависнув над ипподромом, они опустились в сотне ярдов от нас. Первым вышел вождь Акомоло, к нему присоединился вождь Декко, и вдвоем они направились к трибуне.
  Алхейджи сэр Алакада Меджара Фулава прибыл на «мерседесе 600» в сопровождении экскорта из четырех мотоциклистов. «Мерседес» доставил сэра Алакада прямо к подножию трибуны.
  Доктор Кенсингтон Колого приехал в «кадиллаке». Когда он выходил из машины, его очки сверкали на солнце. Фулаву и Колого сопровождала свита из нескольких помощников. Вождя Акомоло — только Декко.
  — Важные шишки, Сэм, это видно по их большим автомобилям, — Джимми Дженаро, в спортивного покроя пиджаке, желтой рубашке с отложным воротничком, светло-бежевых брюках, неизменных солнцезащитных очках и коричневой соломенной шляпе пожал нам руки и сел рядом с Уильямом.
  — Что нового? — спросил он.
  — Вроде бы ничего, Джимми. Ждем выступлений кандидатов.
  — Они поменяли планы. Решили притащить сюда и самолеты, и дирижабль.
  — Когда вы узнали об этом?
  — Вчера ночью. Поздно. Но успел связаться со своими людьми. Все они здесь, в толпе.
  — Так это прекрасно.
  — У меня возникла еще одна идея.
  — Какая же?
  — Увидите сами. Если ничего не получится, будем считать, что я ничего вам не говорил.
  — Когда они должны начать? — спросила мадам Клод.
  Джимми взглянул на часы.
  — Скоро. Каждому дан ровно час.
  — Тогда пора и перекусить, — решила Клод. — Джимми, вы составите нам компанию?
  — Конечно.
  Ленч состоял из маленьких сэндвичей, очень холодного шампанского и фаршированных яиц.
  — Не представляю, когда она все это успела, — удивлялась Анна. — Я встала рано, поехала к ней, чтобы помочь, но она уже все приготовила, а сама выглядела так, словно только что проснулась и приняла душ. И еще извинилась, что кофе будет готов через две минуты и мне придется подождать.
  — Не говори глупостей, Анна, — возражала Клод, — ты мне очень помогла.
  Мы сидели в «ласалле», ели сэндвичи и запивали их шампанским. Уильям от шампанского отказался, но съел полдюжины яиц.
  Тем временем Иба[30] Убондо предоставил слово вождю Акомоло. Ему хлопали восемь минут и сорок пять секунд. Я не удивился столь теплому приему: он выступал в родных стенах. Вождь произнес Речь. Она чуть изменилась, но в целом осталась такой же, как я ее написал. Говорил он хорошо, и некоторые фразы слушались лучше, чем читались. Речь заняла пятьдесят одну минуту. Овация длилась еще одиннадцать с половиной минут. 
  * * *
  После музыкальной паузы выступил Фулава. Мне понравился и его бас, и оксфордский акцент. Шестьдесят три минуты описывал он счастливые будни, которые ждали нацию после получения независимости. Хлопали ему семь минут и пятнадцать секунд.
  Доктор Колого понял, что слушатели устали, и уложился в двадцать девять минут.
  Пока ему аплодировали, в небе появился самолет и прочертил первую полосу буквы "X" слова ХЕЙ. Толпа взволнованно загудела. Стоящий у нашей машины хорошо одетый альбертиец, в белом костюме, рубашке и галстуке, повернулся к Джимми Дженаро.
  — Сэр, это правда, что дымы с самолета уничтожают мужскую силу? — он непроизвольно коснулся ширинки.
  — Напрасно ты тратишь на нас время, Джек, — резко ответил Дженаро.
  — Простите? Я из Барканду и специально приехал на митинг, чтобы послушать кандидатов. Но эти слухи беспокоят меня.
  — Так вы не из Убондо? — сразу смягчился Джимми.
  — Нет. Из Барканду. У вас говорят о самолетных дымах?
  — Да, — кивнул Дженаро. — Я слышал об этом и меня это очень тревожит.
  — Этого нельзя было допускать.
  — Вы совершенно правы, мой друг. Ответственность, естественно, ложится на кандидата.
  — Может, он не знает?
  — Тогда избиратели должны сказать ему на голосовании.
  Мужчина задумался.
  — Благодарю вас. Вы говорите дело.
  — Не твой человек? — спросил Шартелль.
  — Доброволец, — радостно ответил Дженаро. — И он действительно обеспокоен.
  Буквы в небе выписывал «АТ-6» производства «Норт Америкэн». Он закончил букву "X", когда оба вертолета оторвались от земли. Вождь Акомоло и Декко по-прежнему стояли на трибуне. Споры об опасности дыма становились все жарче. В двадцати футах от нас дело дошло до драки. А вертолеты поднимались все выше.
  — Он пишет на девяти тысячах футов, — заметил Дженаро.
  Шартелль ухмыльнулся.
  — Они разгонят злой дым, не так ли, Джимми.
  — Совершенно верно.
  Американец добрался до буквы первым и прошел винтами по белой полосе. Толпа одобрительно заревела. Пилот «АТ-6» увидел, что происходит, и начал выписывать "X" в другом месте. Но южноафриканец свел его потуги на нет. Собравшиеся на ипподроме ревели от восторга. Уильям выскочил из машины и прыгал, хлопая в ладоши.
  Пилот самолета вышел из себя и спикировал на нашего американца, пытаясь отогнать его в сторону. Но не на того напал. Американец словно и не заметил его, а винты вертолета продолжали разгонять белый дым.
  Слева показался дирижабль. Южноафриканец решил, что его американский коллега справится с буквами сам и бросил свой вертолет навстречу дирижаблю. Вновь облегченно вздохнула толпа. К нашей машине протиснулся молодой высокий негр. В американском костюме, кипящий от ярости.
  — Вы — Клинт Шартелль? — осведомился он.
  — Да, сэр, это я.
  — Отзовите их, Шартелль, — негр говорил с массачусеттским акцентом.
  — Кого, сэр?
  — Ваши проклятые вертолеты.
  — Как зовут вас, юноша?
  — Не называйте меня юношей, белый мерзавец! Я — Колхун из «Ренесслейра». Отзовите их.
  Шартелль хохотнул.
  — Рад с вами познакомиться. Позвольте представить вам мадам Дюкесн. Анна Кидд. Мой помощник, мистер Апшоу. И вождь Дженаро, министр информации Западной провинции, которому, собственно, вам и следует изложить вашу просьбу. — Шартелль откинулся на кожаное сиденье и плотоядно улыбнулся.
  Дженаро поймал Колхуна за руку и развернул к себе лицом. На этот раз под солнцезащитными очками не было и тени улыбки.
  — Ну, юноша, что я могу для вас сделать? — с чистым кливлендским произношением спросил он.
  Колхун вырвал руку.
  — Отзовите эти вертолеты. Мы имеем право использовать небо.
  — Не могу. Они не радиофицированы.
  Тело Колхуна сотрясалось от злобы. Он сжимал и разжимал кулаки. А затем повернулся и исчез в толпе.
  К тому времени южноафриканцу уже удалось развернуть дирижабль и погнать его прочь. Когда пилот дирижабля пытался сманеврировать, чтобы приблизиться к ипподрому, южноафриканец под одобрительные крики сближался с ним вплотную. Лопасти винтов разве что не касались оболочки дирижабля.
  — А если он порвет оболочку, Пит? — спросила Анна.
  — Я думаю, ничего не случится. Дирижабли разделены на секции. Похоже, нашему южноафриканцу очень хочется посмотреть, что находится внутри одной из них.
  Пилот «АТ-6» сдался, покачал крыльями, признавая свое поражение, и улетел. И дирижабль прекратил попытки прорваться к ипподрому и вскоре скрылся из виду.
  Оба вертолета прошлись над полем под крики: «Ако! Ако!» Перед посадкой пилоты показали несколько фигур пилотажа, синхронно поднимаясь, опускаясь, перемещаясь вправо-влево.
  Улыбка уже не сходила с лица Дженаро.
  — Слово о том, как машины Ако очистили небо от злых духов, достигнет самых далеких уголков, Пит.
  — Как я понимаю, эти ребята получают премию, — заметил Шартелль.
  — Какую премию! Они потребовали по двести пятьдесят долларов вперед. Ну, пойду собирать своих людей. Нельзя терять времени, — он попрощался с нами и растворился в толпе.
  Шартелль восхищенно покачал головой.
  — Ну до чего умный ниггер, — в его устах эти слова прозвучали, как высочайшая похвала.
  Глава 25
  Количество зеленых флажков на карте Альбертии в нашем доме все увеличивалось. В четверг, за три дня до выборов, назначенных на понедельник, нам стало ясно, что после подсчета голосов вождю Акомоло поручат формирование правительства.
  Шартеллю нравилось стоять перед картой, попыхивая сигарой, с довольной улыбкой на лице. Изредка один из телефонистов, проданный нам Дженаро, подходил к карте и менял очередной желтый флажок на зеленый. Бывали случаи, когда красный флажок уступал место желтому, указывая на то, что округ, ранее поддерживающий Фулаву или Колого, засомневался в своем выборе.
  — Должен признать, что нанести большего вреда мы бы им не смогли, — в четверг днем мы с Шартеллем сидели в гостиной, пили чай со льдом и ели маленькие сэндвичи, приготовленные Самюэлем. Под руководством Клод и Анны он продолжал овладевать секретами американской и европейской кухни.
  — Что ж, будем сидеть на веранде и пить джин с тоником. Или у вас есть какая-то идея?
  — Я тут переговорил с вдовой Клод. Она знает одно местечко в соседней стране, там правят французы и все такое. Ее знакомый — владелец курорта на берегу лагуны… В Африке есть лагуны?
  — Понятия не имею.
  — Вдова говорит, что там хороший пляж и маленькие коттеджи, а еда, по ее словам, просто восхитительная, то есть по меньшей мере съедобная. Если мисс Анна сможет уговорить Корпус мира обойтись без ее услуг пару дней, почему бы нам не поехать туда и не расслабиться? Я даже напьюсь, если буду в таком же хорошем расположении духа, как сейчас. Что вы на это скажете?
  — Я в восторге.
  Шартелль отпил чаю.
  — Иногда срабатывает шестое чувство, Пит. Победа близка, и я ее чувствую. И мне это нравится. У вас нет такого чувства?
  — Не знаю. У меня не столь обостренный нюх. Но будь я проклят, если мы можем сделать что-то еще.
  Шартелль поставил бокал на стол и потянулся.
  — Вы хорошо поработали, Пит. Лучше, чем кто бы то ни было, с кем мне приходилось иметь дело. Возможно, мы проведем вместе еще не одну кампанию.
  — Возможно, — кивнул я.
  Анна и я приехали на курорт в соседнюю страну следующим днем. Он называется «Ле Холидей Инн». Нас встретил хозяин и администратор курорта, низенький толстячок-француз Жан Арсеню. Как предупреждала нас вдова Клод, он любил поесть и особенно выпить, причем начинал с самого утра.
  «Ле Холидей Инн» состоял из шести кабинок на берегу маленькой бухты с песчаным пляжем. Кабинки стояли в тени кокосовых пальм, а пляж начинался у дверей. Небольшой павильон служил столовой. Месье Арсеню жил в домике, часть которого занимала кухня курорта. Когда мы приехали, все кабинки были свободны.
  Шартелль и Клод задержались на несколько часов, потому что Шартелль решил еще раз пройтись по центру Убондо.
  — Хочу убедиться, что все в порядке, Пит. Я и вдова Клод приедем на «ласалле».
  Едва мы занесли вещи в кабинку, месье Арсеню предложил нам распить бутылочку вина. Мы не отказались. Как выяснилось, наш хозяин любил не только выпить, но и поговорить. С Де Голля мы перешли на печень месье Арсеню, который уверял нас, что причина его болезни — плохая местная вода. Из-за этого ему приходится ограничиваться только вином. Я обратил его внимание, что вина осталось на донышке. Официант тут же принес вторую бутылку. Мы распили ее, обсуждая достоинства французских вин, и пришли к общему мнению, что они лучше в мире. Анна, правда, добавила, что и калифорнийские вина становятся все лучше, но месье Арсеню оспорил ее утверждение и разразился пятнадцатиминутным монологом об истории, технологии и будущем французского виноделия. Мы слушали, раскрыв рты, и Анна признала, что калифорнийским виноградарям пора искать другое занятие. По этому поводу мы решили попробовать редкого вина, которое месье Арсеню берег для особых случаев. Выпив его, мы согласились, что вино отменное. Потом мы поели. Такого вкусного бифштекса, как в «Ле Холидей Инн», мне не приходилось есть ни до ни после. К мясу мы заказали еще бутылку редкого вина. После ленча месье Арсеню поставил перед нами бутылку коньяка и два стакана. Сообщил, что намерен, как обычно в этот час, вздремнуть, и направился к своему домику, лишь слегка покачиваясь.
  Мы с Анной решили переместиться под пальму и пить коньяк, любуясь бухтой. Я взял бутылку, Анна — стаканы. Казалось, в мире нет никого, кроме нас. Я снял рубашку, Анна — блузку. Плеснул коньяка в стаканы, и мы пили его маленькими глоточками и смотрели на лениво плещущуюся воду. Я положил руку ей на грудь, и Анна растегнула бюстгальтер. Ее рука прошлась по моему телу и она захихикала.
  — Тебе это не мешает ходить?
  — Ну, в таком виде ходить целый день трудно. К счастью, существует способ лечения.
  — Один или много?
  — Немало.
  — А есть такие, что мы еще не пробовали?
  — Думаю, не меньше двух десятков.
  — А может, попробовать их сегодня днем, прямо сейчас?
  — Все двадцать?
  — Сколько сможем. Я хочу перепробовать с тобой все.
  — Мы можем начать.
  — Мы можем начать с французского способа?
  — Французы называют его немецким. Или испанским.
  — Так мы можем?
  — Если ты хочешь.
  Она вновь хихикнула.
  — Давай попробуем и французский способ, и немецкий, и испанский, и английский, и американский. А русские? У них есть свой способ?
  — Я не знаю.
  — Они его еще не изобрели?
  — Нет. Но мы сами изобретем русский способ. Нам это по плечу.
  Анна повернулась ко мне и я поцеловал ее в губы, поднял на руки и отнес в нашу кабинку.
  Потом я сидел под пальмой со стаканом коньяка и смотрел, как Анна плавает в бухте. Я пришел к выводу, что проведу остаток дней в «Ле Холидей Инн», буду любить Анну, пить прекрасное вино месье Арсеню, есть его великолепную еду. Попав в рай, я решил остаться в нем навсегда.
  Анна выбежала на берег, ее волосы чуть потемнели от воды.
  — Так будет всегда, Пит? Мы не перестанем любить друг друга?
  — Нет, не перестанем. Мы будем жить на берегу. Я буду пить коньяк и смотреть, как ты плаваешь. Мы будем разрисовывать ракушки и продавать их туристам. Несколько штук мы продадим Шартеллю.
  Анна наклонилась ко мне, отпила коньяка из моего стакана. Взглянула на меня.
  — А мы не будем ссориться?
  — Никогда.
  — И всегда будем любить друг друга?
  — Обязательно.
  Она села, обхватив колени руками.
  — Я так счастлива, Питер.
  — Мы будем счастливы. Весь мир лежит перед нами. Он — наш.
  Двойной автомобильный гудок возвестил о прибытии Шартелля. Мы поднялись. Я — с некоторым трудом. В сотне ярдов от нас остановился «ласалль». Шартелль сидел за рулем, Клод — рядом с ним. Шартелль встал, затем уселся на спинку переднего сиденья. Махнул мне бутылкой. Я поднял стакан, расплескав коньяк. Анна подняла с песка бутылку и возместила пролитое.
  — Как вы, Пит, мисс Анна? — прокричал Шартелль и отхлебнул прямо из горлышка. Ждать ответа он не стал. — А мне хорошо, очень хорошо, просто отлично, — Клод вышла из машины и направилась к нам. Шартелль встал, отбросил бутылку и спрыгнул на землю через закрытую дверцу.
  — О, для мужчины моих лет я еще очень прыткий!
  — Он выпил почти целую бутылку коньяка, — пояснила Клод.
  Шартелль был в одном из своих костюмов-тройке, белой рубашке, ярко-красном галстуке. Черной шляпе набекрень. Он постоял, вытащил из кармана сигару, сунул в рот, раскурил. Посмотрел на бухту, небо, потянулся, подпрыгнул и стукнул в воздухе каблуками. И, пританцовывая, двинулся к нам. Я слышал, как он напевает что-то себе под нос, высокий, стройный мужчина в широкополой шляпе, танцующий кэкуок на африканской тропе. То был веселый, насмешливый танец с короткими остановками, оборотами, шарканьем ног и забавными поклонами. Как-то мне довелось видеть похоронную процессию, возвращающуюся с кладбища в Новом Орлеане, и некоторые танцевали точно так же, как Шартелль. А он кружился и принимал важные позы. Полагаю, это был танец победы.
  Я допил коньяк, отдал стакан Анне, подошел к мусорному баку, снял крышку. И принял бить по ней палкой. Крышка гремела, как барабан. Затем я начал восхвалять своего босса.
  — Люди этой земли, поклонитесь, — теперь я стучал по крышке в такт словам. — Идет могущественный из всех… Величественна его походка… — Шартелль махнул сигарой, показывая, что слышит мою литанию. — Владыка душ избирателей… Сын света, дружбы с которым жаждут короли… — шаги Шартелля становились все сложнее. Он продолжал напевать, а я — восхвалять его. — Люди Земли знают его, как Шартелля… Имя его известно от страны Ог до Каша… Вот он идет, сын грома… Поклонитесь ему… Закройте глаза, чтобы его сияние не ослепило вас… Быстрее, ибо он уже здесь… Величайший из рыцарей предвыборных кампаний… Убивающий двух зайцев одним выстрелом пришел к нам!
  Шартелль вынул изо рта сигару и важно кивнул воображаемой аудитории, сначала той, что слева, затем — справа.
  — Это я! — радостно крикнул он, благословив всех своей сигарой. — Это я!
  Он высоко подпрыгнул, едва не свалился, но успел схватиться за пальму, посмотрел на нас и широко улыбнулся. Снял шляпу, перевернул ее и пошел обходить воображаемых зрителей. Анна и Клод зааплодировали.
  — Шартелль, вы пьяны, — вынес я приговор. Анна протянула мне бутылку и стакан. Я наполнил его до половины и передал Шартеллю. Тот принял стакан с вежливым поклоном.
  — Я не пьян, Пит, но собираюсь напиться.
  — Он пел всю дорогу, — пояснила Клод. — Очень неприличные песни.
  Шартелль огляделся.
  — Как вам здесь, мисс Анна? Должен признать, в таком костюме от вас не оторвать глаз.
  — Благодарю вас, мистер Клинт, — она сделала реверанс. Выглядело это забавно, потому что весь ее наряд состоял из бикини. — Тут прекрасно. Пит и я решили остаться здесь до конца наших дней.
  — А как месье Арсеню? — спросила Клод. — Слегка навеселе?
  — Чуть-чуть. Но это никак не сказывается на его кулинарных способностях.
  Шартелль вернулся к машине и достал чемоданы.
  — Юноша, на заднем сиденье ящик самого лучшего коньяка. Вас не затруднит взять его?
  Я перенес коньяк в нашу кабинку, Шартелль и Клод удалились в свою и через несколько минут вышли в купальных костюмах. Шартелль шлепнул Клод пониже спины.
  — Потрясающая у нее фигура, не правда ли, Пит?
  Я и не собирался оспаривать очевидное. Она чмокнула Шартелля в щеку и побежала к воде. Анна последовала за ней. Они плавали, а мы с Шартеллем сидели под пальмой и пили коньяк.
  — Похоже, я собираюсь жениться на этой старушке, Пити.
  — Вы сделали ей предложение?
  — В некотором роде. Мужчины в моем возрасте становятся очень осторожными.
  — Вы, конечно, немолоды.
  — Полагаю, я просто влюбился.
  — Такой старик, как вы. Она согласилась?
  — Кажется, да.
  — Не слишком ли страстная для старика?
  — Ну, я не так уж и стар, юноша.
  Я отпил коньяка, и какое-то время мы наблюдали за нашими женщинами.
  — А как у вас с мисс Анной?
  — Я просто влюбился, — повторил я слова Шартелля.
  — Собираетесь жениться на ней?
  — Возможно.
  — Возможно?
  — Женюсь.
  — Это, конечно, не мое дело, но мисс Анна — достойнейший кандидат в подруги жизни.
  Шартелль глотнул коньяка и прислонился спиной к стволу пальмы.
  До чего же хорошо, Пит. Сижу на песке, смотрю, как две красавицы плещутся в воде, пью коньяк, знаю, что помог выиграть еще одну кампанию. Лучше не придумаешь.
  — В Убондо все спокойно?
  — Когда я уезжал, все шло прекрасно.
  Мы пили, ели, плавали, предавались любовным утехам остаток пятницы, всю субботу и часть воскресенья. Потом мы привели в чувство месье Арсеню, чтобы расплатиться с ним, распили на прощание бутылку вина и поехали в Убондо. Я следовал за большим белым «ласаллем». Анна сидела рядом, положив голову мне на плечо.
  — Это было чудесно, — сонно прошептала она.
  — Изумительно.
  — И мы действительно сможем жить в домике на берегу?
  — До конца наших дней, — ответил я.
  Глава 26
  Охранники у ворот огражденного стеной Подворья Акомоло узнали белый «ласалль» и приветствовали нас, когда в понедельник вечером Шартелль, я и Анна приехали поздравить первого премьер-министра независимой Альбертии. Весь день мы перезванивались с Дженаро и доктором Диокаду. Партия Акомоло уверенно лидировала в масштабах всей страны, Декко значительно опережал своих соперников в Западной провинции.
  Уильяма и остальных слуг мы отпустили, чтобы они смогли проголосовать сами и привести с собой всех друзей к урнам, украшенным символом партии, скрещенными лопатой и мотыгой, понятным даже неграмотным. Не менее ясные символы имели и другие партии. После официального визита к Акомоло мы собирались пообедать у Клод, а затем поехать к Джимми Дженаро и ждать окончательных результатов.
  У дома сгрудились машины, толпились люди. Тут собрались чуть ли не все базарные торговки, надевшие наряды. Они стояли или сидели, хихикали, сплетничали, громкими криками приветствуя каждого известного альбертийца, входящего в дом, чтобы поздравить Акомоло. Они приветствовали даже нас. Шартелль помахал им сигарой. В большом зале преобладали мужчины. Они пили виски и джин вождя и говорили друг другу, что с самого начала не сомневались в победе Лидера. Будущий премьер стоял в левом углу, окруженный доброжелателями, которые хором поздравляли его с победой. Он слушал вполуха, время от времени вежливо кивая. Выглядел он уставшим, и ритуальные шрамы на щеках выделялись резче, чем обычно.
  Вождь улыбнулся, заметив Шартелля. Двинулся к нам, протягивая обе руки.
  — Я так рад, что вы смогли заехать. Сведения очень обнадеживающие.
  — Все хорошо, вождь, — кивнул Шартелль. — Лучше не бывает. Я вижу, придворные блюдолизы уже тут как тут.
  Акомоло понизил голос.
  — Шакалы.
  — Держу пари, они знали с самого начала, что вы не можете проиграть.
  Акомоло кивнул.
  — Все до единого. Но торговки во дворе — самый верный признак. Они чуют победителя и собираются в его доме. Это традиция. И я жалею, что они здесь.
  По мере поглощения спиртного шум в зале нарастал.
  — Давайте поднимемся в мой кабинет, — предложил вождь. — Здесь нам не поговорить.
  Он повернулся к одному из своих помощников и сказал, что будет наверху. Мы поднялись на второй этаж и устроились на низких кушетках. Акомоло сел за стол и тут же начал перекладывать бумаги. Под потолком медленно вращался вентилятор.
  — Я хочу воспользоваться представившейся возможностью и поблагодарить вас, мистер Шартелль и мистер Апшоу, за то, что вы сделали. Я не так наивен, чтобы не понимать, что вы использовали некоторые… скажем, тактические приемы, которые я мог бы не одобрить, если бы вы обратились ко мне.
  Шартелль широко улыбнулся.
  — Вождь, мы с Питом просто не хотели обременять вас мелкими подробностями. Вам и так хватало забот.
  Акомоло кивнул.
  — Я думал, что разбираюсь в политике, мистер Шартелль, но эта кампания позволила мне узнать много нового. Я собираюсь написать о ней статью, возможно, для одного из ваших журналов. Как вы думаете, такая статья их заинтересует?
  — Спросите лучше у Пита, вождь.
  — Ее оторвут у вас с руками, — ответил я.
  — Конечно, несколько месяцев со статьей придется повременить, но думаю, если хорошо ее написать, она станет классическим примером использования американских методов политической борьбы в обретающей независимость африканской стране. Возможно, доктор Диокаду поможет мне подготовить такую статью.
  — Чего только нам не хватало, так это радио и телевидения.
  Вождь улыбнулся.
  — В следующий раз, дорогой Шартелль, у нас скорее всего будет и то и другое.
  Он еще улыбался, когда они вошли в кабинет. Капрал альбертийской армии и шесть рядовых. Рядовые держали в руках ружья, капрал — «кольт» сорок пятого калибра. Дуло пистолета смотрело на Акомоло.
  — Вы арестованы, — голосу капрала недоставало уверенности. Костлявый, с впалыми щеками, плоским лбом, он был староват для столь низкого звания. Его очки стальной оправой запотели в духоте кабинета.
  — Что это значит? — Акомоло все еще перекладывал бумаги на столе.
  — Вы арестованы. Армия взяла власть в свои руки.
  — Дурак.
  — Вы арестованы! — выкрикнул капрал.
  Акомоло открыл правый верхний ящик стола, осторожно опустил в него пачку бумаг, словно хотел, чтобы с ними ничего не случилось до вторника, когда они вновь понадобятся.
  Они выпустили в него шесть пуль, прежде чем тот успел вытащить из ящика пистолет.
  Вождя отбросило на спинку кресла. Капрал выстрелил трижды, трое рядовых — по разу. Остальные держали нас на прицеле.
  Открытые глаза Акомоло еще удивленно смотрели на нас, но он уже умер. Медленно, очень медленно его тело сползло на пол. Анна ахнула. Мы с Шартеллем не издали ни звука.
  Капрал подал знак одному из рядовых, стрелявших в вождя. Тот выхватил кинжал, обошел стол, поставил ружье к стене, присел. Несколько раз поднялся и упал нож. Рядовой встал, широко улыбаясь. В руке он держал отрезанную голову Акомоло. Снаружи доносились возбужденные крики торговок. Они хотели знать, почему стреляли.
  — На улицу, — подал знак капрал. — Все.
  Нас вытолкали на балкон, идущий вдоль дома. Торговки внизу орали, толкали друг друга. Капрал взял у рядового голову Акомоло и высоко поднял ее, покачивая из стороны в сторону. Капли крови падали на его форму, одна попала на стекло очков.
  — Тиран мертв! — прокричал он. Женщины его не слышали. У них хватало своих дел. Капрал вновь прокричал ту же фразу. Двое рядовых подошли к нему и стали по бокам, с идиотскими улыбками на лицах. Я обнял Анну и почувствовал, что она дрожит.
  Гости Акомоло также высыпали во двор. Самые догадливые уже успели завести двигатели, и машины одна за другой выезжали из ворот.
  Шум внизу немного поутих.
  — Тиран мертв! — проревел капрал, и на этот раз его услышали. Капрал бросил голову вниз. Торговки передавали ее из рук в руки, затем она упала и ее пинали ногами. Минут через пять-шесть это занятие им надоело и они снова уставились на капрала, все также стоящего на балконе, уперевшись руками в парапет. Они ждали продолжения. Капрал что-то сказал двум рядовым, застывшим справа и слева от него. Ухмыляясь, те двинулись к Анне, схватили ее за руки и потащили к капралу. Я бросился на них, но двое других пригвоздили меня к стене, дуло ружья уперлось мне в подбородок. Я попытался вырваться и получил прикладом в ухо. Шартелль уложил одного из солдат ударом кулака, но другие набросились на него, повалили на пол, избили ногами и прикладами.
  Анна боролась изо всех сил. Кусалась, пинала их, ругалась. Торговки молча смотрели, как двое солдат поднимали Анну на парапет.
  — Белая сука Акомоло! — прокричал капрал и указал на нее. Анна закричала. Женщины смеялись и тянули к ней руки. Их лица слились в черное море ненависти, ярости и похоти.
  В этот момент в ворота въехал джип, следом за ним — «лэндровер». Сурового вида сержант-майор, сидевший за рулем джипа, трижды выстрелил в воздух. Рядом с ним сидел майор Чуку. Рядовые отпустили Анну, и она, пошатываясь, подошла ко мне. Державшие меня солдаты отошли в сторону. Шартелль застонал, поднялся на колени, ухватился за парапет, прилег на него.
  Майор Чуку, в полевой форме, держал в руке стэк. Солдаты в полной боевой выкладке спрыгнули с «лэндровера» и выстроились полукругом за спиной майора, с ружьями наизготовку. Майор стэком прокладывал себе путь через толпу женщин. Сержант — ногами и кулаками. Они поднялись на балкон, где сбились в кучу капрал и его шестеро рядовых. Ружья и «кольт», из которых убили Акомоло, валялись на полу. Я обнимал Анну, ее всю трясло. Сам я прислонился к стене. Шартелль все еще полулежал на парапете, рукой потирал спину, по которой прошлись приклады.
  Майор Чуку мельком глянул на капрала и его солдат.
  — С мисс Кидд все в порядке, мистер Апшоу?
  — У нас все нормально, нам очень хорошо.
  — У мистера Шартелля что-то болит?
  — Я думаю, ему отбили почки.
  — Где Акомоло?
  — В своем кабинете.
  Майор нырнул в маленькую комнату и тут же вернулся. Он покачивал головой, постукивая стэком по ладони левой руки. Этот жест, вероятно, означал, что он расстроен.
  — Позже я принесу вам официальные извинения, мистер Апшоу. А сейчас прошу ответить на вопрос. Это сделали они? — он махнул стэком в сторону капрала и его шестерых рядовых.
  — Они.
  Майор повернулся к сержанту.
  — Поставьте их у стены, — он показал где. — И расстреляйте. Пусть женщины смотрят.
  — Са! — рявкнул сержант-майор и отдал честь. Тощий капрал упал на колени, затем с громкими воплями распростерся на полу. Сержант пинками заставил его встать и погнал вниз. Капрал снова упал, но башмаки сержанта быстро подняли его с земли. Солдаты с «лэндровера» отвели капрала и его людей к стене. Женщины наблюдали.
  Капрал и рядовые сбились в кучку. Капрал рыдал. Сержант махнул рукой. Прогремели выстрелы. Затем сержант пустил по пуле в голову каждому из семерых, хотя мне показалось, что они и так умерли.
  Торговки радостно загомонили. Они находились на стороне победителя.
  — Дерьмо, — пробормотал Шартелль.
  Майор повернулся ко мне.
  — Произошла небольшая накладка.
  Анну по-прежнему трясло. Она судорожно всхлипывала, и я все сильнее прижимал ее к себе, повторяя, как автомат: «Все хорошо, все хорошо».
  Шартеллю удалось оторваться от парапета. Его перекошенное от боли лицо побледнело, как полотно.
  — Произошла небольшая накладка, — повторил майор Чуку.
  — Какая накладка? — просипел Шартелль.
  — Мы хотели обойтись без жертв, без выстрелов.
  — Дерьмо, — вновь выругался Шартелль. Он шагнул к майору, покачнулся, чуть не упал. — Без жертв, а? Никакого насилия. А как же капитан Читвуд?
  Майор Чуку мигнул.
  — Причем здесь Читвуд?
  — Вы убили его. Или приказали убить. У нашего дома.
  — Вы сошли с ума.
  Шартелль достал из кармана черную сигару, сунул в рот, раскурил. Глубоко затянулся и выдыхнул дым в лицо майору.
  — Нет. Я не сошел с ума. Вы убили Читвуда, потому что он узнал о готовящемся перевороте.
  — Я очень сожалею о том, что произошло, мистер Шартелль. Неудачное стечение обстоятельств. Но это наше внутреннее дело.
  — Акомоло был моим кандидатом. И вы его убили. А как остальные, старина Алхейджи и доктор Колого? Они тоже убиты?
  — Они арестованы ради их же собственной безопасности.
  — Но вы не могли арестовать Читвуда, не так ли? И приказали зарезать его. Вы, майор, потому что Читвуд пытался сказать нам об этом. Он написал первую букву вашей фамилии в грязи на нашей подъездной дорожке, но на большее у него не хватило времени. Ему еще бы две минуты — и он вывел бы вас на чистую воду.
  — С той же буквы начинается и его фамилия, — невозмутимо ответил майор. — А может, он написал букву "Ц", имея в виду ваше небезызвестное ЦРУ.
  — Он имел в виду совсем другое, и вы прекрасно об этом знаете. Значит, вы взяли проигравших под свою защиту, а победителя убили? Мертв только победитель, так? Мой победитель.
  — Это несчастный случай. Этим людям приказали охранять въезд в подворье Акомоло, чтобы предотвратить побег вождя. Они превысили свои полномочия.
  — Они убили моего кандидата, майор, моего! И вы — их командир, то есть ответственность ложится на вас.
  — Я думаю, вы согласитесь, что они понесли заслуженное наказание.
  — А как насчет тех, кто убил Читвуда? Их тоже наказали? Не вешайте мне лапшу на уши, майор. Читвуд узнал о готовящемся перевороте, и вы его убили. Кто вас поддерживал? ЦРУ или M16[31]? 
  — Вы недооцениваете нас, мистер Шартелль. Даже африканцы иногда могут решать свои дела без иностранной помощи. Пусть это послужит вам уроком.
  — Значит, вы все подготовили сами, только армия? И под каким предлогом вы выгоняете англичан?
  — Сейчас идет подготовка официального заявления. Вы сможете услышать его по радио или прочитать в утренней газете.
  — Что-нибудь насчет коррупции и необходимости поддержания правопорядка и стабильности в первый, самый трудный период после обретения независимости.
  Майор позволил себе улыбнуться.
  — Что-то в этом роде.
  Тем временем солдаты уже очистили двор от торговок. Шартелль повернулся ко мне.
  — С мисс Анной все в порядке?
  — Я хотел бы увести ее отсюда.
  Он кивнул и взглянул на майора.
  — Я хочу вам кое-что сказать, сынок. Вы допустили ошибку. Вы совершили самый непопулярный переворот в истории, а если переворот непопулярен, вас ждут серьезные неприятности. Если бы вы подождали пару месяцев, все было бы нормально. Но люди только что проголосовали и хотят знать, кто победил, и как они будут жить после выборов. Поэтому, юноша, я думаю, что народ вас не одобрит, а если у вас неприятности с народом, то и банкиры повернутся к вам спиной. А они могут уморить вас голодом. Если же народ достаточно наголодается, то скорее всего как-нибудь после полуночи в вашу дверь постучится другой майор или подполковник и вам повезет, если на вашей могиле поставят надгробный камень.
  — Вы нарисовали мрачную картину, мистер Шартелль. Я подумать не мог, что вы способны на столь театральную ненависть, — он вновь чуть улыбнулся. — Возможно, она спадет после того, как вы покинете Альбертию. А уехать вы должны, разумеется, это касается и мистера Апшоу, в ближайшие двадцать четыре часа. Свою ненависть вы можете забрать с собой.
  — Майор, вы убили моего клиента, моего победителя, — Шартелль стукнул кулаком себя в грудь. — Моего. Вы не знаете, что такое ненависть, потому что я только теперь возненавидел вас.
  Майор позволил себе еще раз улыбнуться. Вероятно, последний в этот день.
  — Возможно, в Африке вы найдете достойную пару вашей ненависти.
  Шартелль медленно покачал головой, не сводя глаз с майора.
  — Не найду, майор. Не только в Африке, но во всем мире.
  Глава 27
  Мы приехали в наш дом к семи вечера. Шартелль вел машину, и повсюду мы видели солдатские патрули. Остановили нас лишь однажды и достаточно вежливо посоветовали не показываться на улицах. Двери были на замке, слуги еще не вернулись.
  По пути домой мы молчали. Едва мы вошли в гостиную, Шартелль сразу же позвонил Клод. Анна сидела на кушетке со стаканом коньяка в руке, уставившись в пол. Я прислонился к дверному косяку, всматривался в ночь и пил коньяк. Я пытался разобраться, какие же чувства обуревают меня, но никак не мог определиться. Болело ухо.
  Шартелль закончил разговор с Клод и набрал другой номер. Я не слушал. Мне в Альбертии говорить было не с кем. Я прошел в столовую и налил себе новую порцию коньяка. Затем вернулся к Анне.
  — Как ты?
  Анна посмотрела на меня и улыбнулась.
  — Нормально. Прихожу в себя. Бренди помогает.
  — Как только Шартелль положит трубку, я закажу нам билеты.
  — Куда?
  — Куда полетит первый самолет. На север, юг, запад, это не важно.
  — Я не понимаю.
  — Все просто. Мы уезжаем.
  — Я не могу. Я знаю, ты должен, но я не могу. Мне завтра в школу. Я не могу уехать. Мне нужно учить детей.
  Я присел рядом с ней.
  — Что ты несешь? Все кончено, Анна. Раз и навсегда. Хороших парней перестреляли. К власти пришли плохие люди. Все кончено.
  — Нет, — она покачала головой, — это не так. Завтра откроется школа. Как обычно. Завтра она обязательно должна открыться. Ты понимаешь, не так ли? — Анна провела рукой по той стороне моего лица, на которую пришелся удар прикладом. Больно?
  Я покачал головой.
  — Завтра дети придут в школу. Они будут ждать меня, надеяться, что я их встречу, потому что они многого не понимают и испуганы. Я — какая-то опора в их жизни. Не они проиграли выборы, только кандидаты. Возможно, что-то потеряла и страна, но нельзя же наказывать за это детей.
  — Ты можешь подать заявление. Ты не подписывала контракта. Ты можешь уехать, и мы поженимся в Риме или Париже, или Лондоне, в любом городе, где приземлится самолет.
  — Я хочу выйти за тебя замуж, Пит. Ты не представляешь, как я этого хочу. Но я не могу уехать. И, похоже, не могу тебе этого объяснить или заставить тебя понять.
  — Ну не знаю. Возможно, я действительно не понимаю таких слов, как моральные обязательства или святой долг. Для меня это пустой звук. Едва ли меня потерпят здесь. Не думаю, что новое правительство позволит мне остаться еще на шесть или семь месяцев, чтобы я мог носить твои учебники из школы домой.
  Она смотрела на меня, и я видел слезы в ее глазах.
  — Я знаю. Я знаю, что ты не можешь остаться, но я-то должна. Я просто должна.
  Шартелль положил трубку и подошел к нам. Взял стакан коньяка, который я налил ему, и осушил одним глотком.
  — Я говорил с Дженаро. Его разыскивают, и он едет во дворец Иля на одном из «фольксвагенов». Но сначала должен позаботиться о Маме и детях. Декко и док Диокаду уже уехали к Илю. Полагаю, вы и я отправимся туда же около полуночи в «хамбере».
  — Вы и кто?
  — Вы и я, юноша. Мы едем к Илю.
  — Вы серьезно, Шартелль?
  Он склонил голову набок и всмотрелся в меня.
  — Полагаю, что да, Пит. Дженаро сказал, что у них есть план на случай чрезвычайных обстоятельств. Вплоть до партизанской войны. Им нужна помощь. Мозговой центр, знаете ли.
  — Что вы собрались делать, Шартелль? Консультировать убежавших в буш недоучек-политиков? Руководить партизанскими операциями? О боже, вы не Фидель Кастро. Даже не Че Гевара.
  — Значит, вы не едете?
  — Во дворец Иля?
  — Именно.
  — Нет. Я не еду. У меня есть двадцать четыре часа, чтобы убраться из страны. Если я задержусь на более длительный срок, то, возможно, сам окажусь на подъездной дорожке, пытаясь вывести в грязи фамилию того, кто зарезал меня. Нет, я не поеду, а кроме того, я не специалист по ведению партизанской войны. Думаю, я им не нужен. На этот раз вы проиграли, Шартелль, как ни горько это осознавать.
  Шартелль подошел к креслу и осторожно опустился в него. Вытянул длинные ноги, закинул голову, долго разглядывал потолок.
  — Я не собираюсь обижаться на ваши оскорбления, Пит, потому что вы расстроены. А может, вы и правы. Возможно, я проиграл, рассердился и веду себя как дурак. Но я прикипел к Альбертии и для меня уехать сейчас, как приказал майор, все равно что оставить здесь руку или ногу. Я не могу этого сделать. Что-то они отняли у меня, этот майор и его банда. А жить дальше без этого что-то я не могу. Не знаю, поймете ли вы меня, юноша, но я намерен попытаться вернуть отнятое. Я не могу уехать, не предприняв такой попытки, и, возможно, одна попытка удовлетворит мое честолюбие. А отдать все майору без боя я не могу.
  — Что вы здесь потеряли, Шартелль? Вашу репутацию? Вы же не проиграли выборов, их результаты украли у вас силой оружия. На вас напали, вас ограбили, называйте это как хотите. Вы просто сошли с ума.
  — Он не позволяет себе понять, Клинт, — вмешалась Анна. — Если он позволит, то останется, а он не хочет быть обязанным кому-либо до такой степени.
  — Вы остаетесь?
  — Да, — кивнула она. — Я должна остаться. Вы знаете.
  — Знаю.
  И я знал. Не только о чем они говорят, но и о том, что слишком поздно. В тридцать четыре года не участвуют в чьей-то революции. Я встал и ушел в свою спальню. Достал чемодан и побросал в него одежду. В нижнем ящике я нашел юбку из джинсовой ткани и белую блузу. Положил их в чемодан, затем достал и сунул обратно в ящик. Я не нуждался в сувенирах. Собрав чемодан, я отнес его в гостиную. Анна говорила по телефону.
  — Благодарю вас, — услышал я, и она положила трубку. — Звонили из консульства. Им уже сообщили, что вы объявлены persona non grata. Тебя отправят первым же рейсом. Если ты хочешь улететь.
  — Мне не нравятся альбертийские тюрьмы.
  Шартелль все также сидел в кресле, вытянув ноги.
  — А может, вы передумаете, Пит. Возможно, мы неплохо позабавимся.
  — Мне хватило сегодняшних забав.
  Шартелль подтянул ноги, оторвался от спинки, достал ручку и блокнот, начал что-то писать. Затем вырвал листок и протянул его мне.
  — Уильям вернулся. Заглянул в гостиную, пока вы собирали вещи. Он отвезет вас в Барканду в «ласалле». Я возьму «хамбер» и позабочусь о том, чтобы Анна добралась до дому в целости и сохранности.
  — Благодарю. Что это за записка?
  — Помните маленький бар на пути в Барканду… «Колония»? Там нас обслуживал американец, Майк.
  Я кивнул.
  — Отдайте записку ему. Посмотрите, что там.
  Я прочел: «Майк, если вы продаете то, что, я думаю, вы продаете, мне понадобится ваш товар. Свяжитесь с мадам Клод Дюкесн в Убондо. Шартелль».
  Я сложил листок и убрал в карман.
  — Вы подставляете ее под удар.
  Шартелль выпустил струю дыма и задумчиво посмотрел на меня.
  — Полагаю, это мое дело, юноша, и ее.
  Уильям подогнал «ласалль» к крыльцу. Верх он поднял. Вошел в гостиную, взглянул на меня, начал что-то говорить, передумал, подхватил мой чемодан и отнес к машине.
  — Пожалуй, мне тоже пора собираться, — Шартелль шагнул к своей спальне. — Если вы передумаете, Пит, дайте мне знать. Вы где-то третий в мире по качеству вашей работы. Мы нашли бы применение вашему таланту.
  Я кивнул.
  — Прощайте, Шартелль.
  Он задержался у двери, глубоко затянулся, выдохнул дым, подмигнул мне в последний раз.
  — Прощайте, юноша.
  Анна сидела на кушетке со стаканом коньяка. Я присел рядом.
  — Это не конец, ты знаешь.
  В ее глазах стояла боль.
  — Для меня это не кончится никогда, дорогой. Мне просто плохо, вот и все. Мне плохо, потому что ты должен уехать, а я — остаться. Мне плохо, потому что я не могу быть с тобой.
  — Это ненадолго.
  — Я буду писать каждый день.
  — Я много езжу по свету.
  — Но возвращаешься в Лондон?
  — На два-три дня.
  — Я люблю тебя, Пит.
  — Домик на берегу. Помни о нем.
  Я обнял и поцеловал ее. Почувствовал, а не услышал сотрясающие Анну рыдания, вновь поцеловал, встал, прошел на крыльцо по ступенькам и сел на переднее сиденье, рядом с Уильямом. Тот не возражал.
  — Поехали.
  — Барканду, са?
  — Аэропорт.
  Я оглянулся. В проеме двери я видел Анну, сидящую на кушетке с недопитым стаканом коньяка в руке. Она не пошевельнулась, не подняла головы. Похоже, она плакала.
  Мы ехали быстро, старый автомобиль легко вписывался в повороты. Солдаты остановили нас лишь однажды, и мы добрались до «Колонии» за сорок пять минут. Оставив Уильяма за рулем, я зашел в бар. Майк стоял за стойкой, слушая «Радио Альбертии», объясняющее необходимость военного переворота, и наблюдая за вращающимися под потолком лопастями вентилятора. В зале не было ни души.
  — Что будете пить?
  — Двойное шотландское.
  Он кивнул, наполнил бокал, поставил передо мной.
  — Как я понял, небольшая заварушка.
  — Еще какая, — я протянул ему записку. — От Шартелля.
  Он прочитал, порвал записку, кивнул.
  — Вы остаетесь?
  — Нет. А вы?
  — Побуду немного. Может, дела пойдут лучше.
  — Оружие?
  Он ответил лишь взглядом.
  — Выпьем за счет заведения, — он налил нам обоим двойное виски. Я выпил, поблагодарил его и направился к двери. Но остановился у порога и обернулся.
  — Вы раньше знали Шартелля?
  Он кивнул.
  — Мы встречались. Давным-давно. Во Франции. Он думал, что я француз, пока не наступил мне на руку и я не обозвал его сукиным сыном.
  — Он сказал, что знаком с вами.
  — У него хорошая память.
  Я сел в машину, и Уильям довез меня до аэропорта за пятьдесят минут. Народу было полно, но представитель консульства достал мне билет. До посадки оставалось двадцать минут. Я пригласил Уильяма в бар. Взял себе виски, ему — пива.
  — Как твой брат?
  — Он в школе, са. Очень хорошей школе, где мадам Анна — учительница.
  — Он пойдет в школу завтра?
  На лице Уильяма отразилось недоумение.
  — Да, са. Он ходит каждый день.
  Я кивнул.
  — Уильям, чего ты хочешь больше всего?
  Он застенчиво улыбнулся.
  — Я хочу такси, са.
  — Одну из этих «моррис майнор»?
  — Да, са.
  — Сколько тебе нужно денег?
  — Очень много, са. Триста фунтов.
  Я достал бумажник. У меня осталось 132 альбертийских фунта. Я отдал их Уильяму.
  — Вот тебе на первый взнос. От Шартелля и меня.
  Прежде чем он успел поблагодарить меня, объявили посадку на мой самолет. Я пожал ему руку, и он проводил меня до пункта проверки паспортов. Я поднялся в самолет, а он поехал в Убондо. Полет проходил как обычно. Мы развернулись над океаном и пролетели над Барканду, взяв курс на Сахару и Рим. Я посмотрел вниз.
  — Роскошная бухта.
  Мой сосед сделал вид, что не слышит.
  Глава 28
  Два месяца спустя я сидел в новеньком кабинете новенького редакционного здания в одном из новеньких городов, выросших на восточном побережье Флориды. Новенькая табличка на двери гласила: «Главный редактор». Положив ноги на стол, я читал ежедневное письмо Анны Кидд: "Они умолили меня остаться еще на шесть месяцев, в должности директора школы. Я буду уже не добровольцем К.м., но обычной школьной мымрой. За шесть месяцев я смогу подготовить себе замену, а потом уеду. Не могу объяснить, почему я согласилась. Я лишь надеюсь, что ты меня поймешь. Правда?
  Вчера я виделась с Клод, и она дала мне записку от Шартелля, чтобы я переслала ее тебе. Я переписала ее слово в слово: «Маленькому, но растущему движению сопротивления в Западной Африке требуется компетентный, энергичный специалист по общественным отношениям. Возможно быстрое продвижение по службе. Наши работодатели в курсе».
  Я дочитал письмо, сложил и убрал в карман. Я прочел его уже в четвертый раз. Еще один — и я выучил его наизусть.
  Джордж Секстон, телеграфный редактор, вошел в кабинет и положил передо мной статью АП и снимок, полученный по фототелеграфу. Первым делом я взглянул на снимок.
  — Вы знаете этих парней? — спросил Секстон.
  Я их знал. Всех четырех. Декко стоял в центре, суровый и решительный. Дженаро, в неизменных солнцезащитных очках, широко улыбался слева от него. Доктор Диокаду стоял справа, с обычным ворохом бумаг под мышкой. Шартелль попал в объектив случайно, слева и сзади Дженаро. Он выглядел так же, как и на других фотографиях: словно старался вспомнить, выключил ли он плиту, на которой жарилось мясо.
  — Я их знаю, — ответил я и потянулся за статьей. Ее написал Фостер Мамашед и отправил из Барканду. В редакторском предисловии указывалось, что это первое после переворота интервью вождя Декко. Статья включала две тысячи слов и мне понравилось. Похоже, Шартелль сдержал слово, данное ветерану АП.
  Декко, базируясь в буше, причинял военному режиму немало хлопот и намеревался расширить сферу своих действий. Мамашед мельком упомянул Шартелля и последние пятьсот слов посвятил прогнозированию политического будущего Альбертии. Прогноз получился весьма и весьма мрачный.
  — Сократите статью до восьмисот слов и давайте на девятой полосе, — решил я. — Заголовок оставьте.
  — А как насчет фотографии? — спросил Секстон.
  — Уберите парня слева, белого в черной шляпе.
  — Разве это не ваш приятель?
  — Он не любит рекламы.
  — Жалеете, что вас там нет, не так ли, Пит?
  Я посмотрел на него. Ему было лишь двадцать три года.
  — Нет. Не жалею.
  Он вернулся за стол, а я достал из нижнего ящика пинту виски. Развернулся на вращающемся стуле к стеклянной панели, занимающей всю стену и выходящей на улицу. На другой стороне находился одноэтажный мотель, а за ним — океан. Я отвернул пробку и глотнул виски. Два ребенка, мальчик и девочка, проходившие мимо, прильнули носами к стеклу, решив посмотреть, как работает главный редактор. Я приветствовал их еще одним глотком виски и убрал бутылку в нижний ящик. Мальчишка показал мне язык.
  Повернувшись к пишущей машинке, я вставил в каретку лист бумаги, на мгновение задумался и напечатал:
  «ЗАПАДНАЯ АФРИКА АЛЬБЕРТИЯ, УБОНДО ИНФОРМАЦИОННАЯ СЛУЖБА США ДЛЯ АННЫ КИДД ПЕРЕДАЙТЕ ПИРОЖКУ В ГЛУБИНКУ ТРЕТИЙ В МИРЕ ПИСАКА СПЕШИТ НА ПОМОЩЬ ПРИБУДЕТ В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ ТОЧКА СКАРАМУШ».
  Я позвал курьера, дал ему десять долларов и велел как можно быстрее отправить телеграмму. Боялся, что передумаю. Еще несколько минут полюбовался океаном, снял телефонную трубку и набрал номер. Мне ответил женский голос.
  — Я хотел бы заказать билет на ближайший рейс до Нью-Йорка. А затем из Нью-Йорка в Барканду. Барканду — в Альбертии. Альбертия — в Африке.
  Ей пришлось по другому телефону связаться с Нью-Йорком. Затем она сообщила мне, что я могу вылететь в Барканду завтра из аэропорта имени Кеннеди в четыре часа пятнадцать минут пополудни по местному времени. Она задала еще один вопрос и ей пришлось повторить его дважды, потому что я думал.
  — Нет, — наконец ответил я, — обратного билета не надо, только туда.
  Я положил трубку, немного посидел, затем встал, сказал Секстону, что иду на ленч, пересек улицу, обогнул мотель и зашагал вдоль берега. Стоял поздний октябрь, и сезон еще не начался.
  На пляже никто не загорал. Я сел на песок и всмотрелся в океан. Трое ребят бежали за большой собакой у самой кромки воды. Собака радостно гавкала и виляла хвостом. Потом ребятишки побежали в другую сторону, и собака помчалась за ними. Бегали они долго, но никто так никого и не поймал. Я сидел, наблюдая за ними, стараясь не думать. Но мысли все равно лезли в голову.
  В конце концов я поднялся, отряхнул песок с брюк. Дети и собака все еще гонялись друг за другом. Я наклонился, поднял камешек и бросил в них. А может, в Африку.
  Естественно, не попал.
  Росс Томас
  Если не сможешь быть умничкой
  Об авторе: Росс Томас родился в Оклахома-Сити, во время Второй Мировой войны служил в частях Армии США на Филиппинах. Закончил Университет Оклахомы. Работал репортером, редактором, директором по общественным связям в различных печатных изданиях, на радиостанциях и в государственных организациях. Помогал политическим деятелям в США, Европе и Африке. В настоящее время живет в Вашингтоне.
  
  Росса часто сравнивают с Раймондом Чандлером. Среди других книг Росса Томаса — «Сделка времен Холодной войны», «След от желтой тени», «Городские дураки за нас!», «Дублер».
  
  (Впервые опубликовано в Великобритании в 1974 г.)
  
  Перевод — Рощин А.В.
  История странного перевода
  Английского я, должен признать, не знаю. Учился в обычной школе, без репетиторов, да и то — даже в обычной окраинной московской школе не повезло: за время обучения сменилось ровно 8 преподавателей английского!
  В общем, когда уже после поступления в МГУ меня на распределении по языковым группам «англичанка» спросила «What was your mark in English in school?» я только каким-то невероятным напряжением ума догадался, что она интересуется моей оценкой по английскому в аттестате. К сожалению, английская цифра на тот момент вылетела у меня из головы; поэтому только после некоторого раздумья я, наконец, вспомнил и произнес: «Five!» «Англичанка», видимо, введенная в заблуждение моей паузой, опешила; не иначе, она ожидала услышать что-то другое. Поэтому она от удивления даже перешла на русский: «Вы шутите?!» Тут у меня очень кстати всплыло из глубин сознания еще одно английское слово, и я гордо ответил: «No!»
  В общем, хорошо, что на вступительных не было экзамена по иностранному языку — а то б не видать мне психфака; с другой стороны, во многом по этой причине я на него и пошел… Но речь не об этом. Речь о том, что где-то в середине 90-х занесла меня нелегкая в Ростов-на-Дону — по делам, не имевшим ни малейшего отношения ни к психологии, ни к иностранным языкам. Бродя в свободное время по городу, я наткнулся на оборванного дедка, который прямо на тротуаре продавал несколько потрепанных книжек карманного формата. Книжки при этом были все «не по-нашему» написаны — то бишь по-английски.
  Язык я к тому времени знал почти так же плохо — разве что имел в активе выученный еще на первом курсе наизусть «To be or not to be». Гамлет мне пригодился; сначала я в армии, стоя зимними ночами в карауле, декламировал его вслух белым медведям; а потом, уже попав на работу во всякие международные консалтинговые агентства, периодически «срезал» им коллег-америкосов, которые «Быть иль не быть» не знали и своей серости, как правило, стыдились…
  Однако одну книжку решил прикупить — типа для тренировки. Была она уже изрядно потрепанной. На обложке красовалась, как положено, некая полуобнаженная красотка с ужасом на лице, а называлась она дивно: If you can’t be good. Мужичок, тем более, был готов ее уступить то ли за 3, то ли за 5 рублей.
  На внутренней стороне обложки оказалось также написанное кем-то карандашом, по-русски: «Тегеран, 75». Я так и представил, что книжку купил какой-нибудь наш нефтяник или дипломат — тогда блестящий, а ныне опустившийся, коротающий свои дни вдали от аятоллы Хомейни в богом забытом Ростове… Ну как тут не дать 5 рублей?
  Книжка сначала долго валялась где-то в глубине моих книжных шкафов, периодически всплывая и пробуждая во мне укоры совести — мол, когда ж английским то займемся? Потом я ее извлек и решил читать в метро. Читал я ее года полтора-два. Можно было бы и быстрее — но я ведь любил все делать обстоятельно: со словариком, стараясь не упустить ни одного слова…
  То есть к началу нового века я детектив Росса Томаса с божьей помощью одолел. Уж и работ сменил штук 6, и Ельцин сменил Путина, и сферы своей деятельности я поменял, и развелся — женился! И на общение перешел почти исключительно с отечественными деятелями, для которых «TO BE OR NOT TO BE» в подлиннике — вообще тарабарщина какая-то…
  И душа запросила новых рубежей. Почему бы, думаю, мне б не перевести книжку ПО-НАСТОЯЩЕМУ? То есть — письменно? Идея мне больше всего понравилась своей прагматичностью: для себя читать — только самообразованием заниматься, а за перевод, глядишь, и денег еще можно получить! Не напрасно, так сказать, дурака-то валяешь!
  Так и стал переводить. Детектив-то недурной, право слово!
  Еще год переводил, если не больше.
  А когда сделал уже — тут и решил в издательства податься. И — что вы думаете? Облом!
  Оказывается, подстерег меня маленький нюанс: книжка в неудачном году вышла! Если б хоть на полгодика пораньше — успела бы ДО подписания СССР-ом Бернской конвенции об авторских правах. И тогда ее вполне можно было бы издать забесплатно. А у нее копирайт 1973 года. Все, кранты. Это надо нашим издательствам с Америкой связываться, права выкупать… А книжка-то старая, почитай, американские реалии 30-летней давности описываются. Плюс — вообще американские детективы, даже свежие, у нас публика не так чтобы очень охотно берет. Не «отобьется», в общем.
  Так мне все издатели разобъяснили. Сорвался мой план круто озолотиться за счет американского детектива.
  Но — чего ж горевать-то? Не пропадать же добру, раз уж оно УЖЕ на русском! И откровенно говорю — детектив крепкий. Не шедевр, конечно, но очень даже ничего. Плюс некоторые реалии Америки 70-х, по-моему, весьма любопытные…
  Короче — решил я рОман здесь, в ЖЖ выложить. Надеюсь, старина Томас на меня не будет в обиде. В своем переводе, понятно.
  Будет как настоящий в журнал — в том еще, «старом» смысле слова. Обещаю выкладывать по главе ежедневно. Это ж добрая традиция — в журналах детективы с продолжением печатать!
  
  Название я перевел как «Если не сможешь быть умничкой». Почему так? Это станет ясно только в предпоследней главе. Итак…
  
  Глава первая
  Конец света начнется так же, как эта история: телефонным звонком в три часа утра (или ночи?). Звонил Ларри Каллан — тот самый Каллан, который вечно мучается бессонницей и, наверно, считает, что все прочие страдают от того же. Я подозреваю, что именно Ларри будет первым, кто сообщит мне, как обстоят дела в момент пришествия Армагеддона.
  Вместо приветствия, вопроса «Как жизнь?» или хотя бы легкого сожаления по поводу близости конца он спросил: «Слушай, как ты насчет того, чтобы пойти поработать на парня, которого боится весь Вашингтон?»
  — Мистер Гувер уже умер и похоронен, — сказал я.
  — Я имею в виду Френка Сайза.
  — О! — сказал я. — Вот кого!
  — Что означает твое «вот кого»?
  — Ты знаешь Френка Сайза? — ответил я вопросом на вопрос.
  — Еще бы мне его не знать! Он — один из моих клиентов. А что — с ним что-то не в порядке?
  — Ну… — сказал я, — Ничего, кроме одного: врет он много.
  — Пожалуй. Но ведь он всегда приносит извинения, если что. Печатает, знаешь, такие миленькие маленькие опроверженьица…
  — «И никому еще от этого не было вреда», — процитировал я. В три ночи язык еле ворочался — я все еще был в отключке.
  — Что это? Ты о чем? Что ты там бубнишь? Я не понимаю!
  — Да так, кусочек песенки. Ничего больше.
  — Какой такой песенки?
  — Тема Боба Хоупа, «Благодарю за то, что помнишь…». Он пел ее Ширли Росс в «Большой трансляции» 1938 года. Да, думаю, это был 38-й. Должно быть, нынче он уж сыт ею по горло.
  — А это ведь был год твоего рождения! Тридцать восьмой.
  — Ну да.
  — И ты не становишься моложе…
  — О Господи, Ларри! Ты и мертвого заколебёшь!
  — А тебе того и надо бы: начать колебаться, шевелиться, подумать, черт возьми, о своем будущем! Если ты не начнешь это прямо сейчас… Ну что ж! Тогда у тебя, приятель, будет бездна времени поразмышлять об этом. Позже — когда уже стукнет полсотни и ты обнаружишь себя где-нибудь под забором, с двумя грошами в кармане и без малейшего понятия, куда бы кинуть кости!
  Самому Ларри было как раз 50. И он был, пожалуй, самым успешным инвестиционным консультантом в Вашингтоне. Казалось, к нему стекались все слухи, сплетни и все те, кто так или иначе имел к ним отношение…и, очевидно, большая часть последних становилась его клиентами. При этом он был истинным «порождением Великой Депрессии». Она все еще преследовала его, и он любил, не жалея красок, живописать страдания и муки несчастных оборванцев, оставшихся в преклонные годы посреди улицы с жалкими медяками в кармане (одна монетка в четверть доллара, три пятака и один гривенник). Иногда он добавлял немного пронизывающего ветра или снега.
  — И кого же ищет твой Сайз? — спросил я.
  — Журналиста, способного собирать конфиденциальную информацию самого деликатного свойства — как раз такого, как ты, — ответил он.
  — Но я не проныра-репортер, — сказал я. — Я, скорее, проныра-историк!
  — Ты — человек-ищейка! — заявил Каллан. — Федеральная ищейка! А они даже не дали тебе постоянного статуса госслужащего. Ты — простой консультант!
  — Консультант, между прочим, на ставке 108 баксов в день! — ответил я. — И, если говорить с точки зрения службы, я самый долгоиграющий консультант в городе. И все время возвращаюсь и возвращаюсь к Камелоту…
  — И Билли Сол Эстесу…
  — И к аферам Корпуса Мира в Нигерии. Тогда, помнится, мы очень аккуратно запрятали концы в воду.
  — И в итоге за 12 лет ты сменил двадцать одно место службы, — тоном резонера завершил Каллан.
  — Должностей, Ларри! Служба у меня всегда была одна — во благо моего Президента.
  — Никаких социальных гарантий, — забубнил Каллан. — Никакой тебе пенсии. Никакой медицинской страховки! И, кроме всего прочего, твои политики тебя всегда подставляют. Я вообще не понимаю, как ты умудрился выжить в последние четыре года!
  — Очень просто! — ответил я. — Я всего лишь откопал несколько мертвяков, в закапывании которых мне приходилось принимать участие. Подобные услуги я могу предложить и следующей администрации… Если она когда-нибудь появится.
  — Я думаю, что ты просто обязан поговорить с Френком Сайзом.
  — А Сайз упоминал о чем-нибудь интересном — к примеру, о деньгах?
  Возникла некоторая пауза.
  — Э-э… На самом деле я еще не говорил с Френком.
  — А с кем же ты тогда говорил «на самом деле»? — передразнил я.
  — Я говорил с Мейбл Зингер. Она — личный секретарь Френка. Ты знаешь Мейбл?
  — Да, что-то слышал, — сказал я. — А Мейбл упоминала о чем-нибудь интересном — к примеру, о деньгах?
  — По правде говоря, нет. Но она упомянула кое-что еще, — что тебя уж точно должно заинтересовать!
  — Что же?
  — Ты сможешь работать на дому.
  — Ты имеешь в виду — никаких «с 9 до 5»?
  — Вот именно.
  — Ты уверен?
  — Именно потому я тебе и звоню! — заявил Каллан. — Это даст тебе возможность спокойно отслеживать приключения того француза… ну, того, о ком ты постоянно пишешь свои статьи. Как там его имя — Бон- и что-то…
  — Бонневиль, — подсказал я.
  — Да, Бонневиль! Он ведь, кажется, давненько уж помер, не так ли?
  — Да уж около ста лет назад, — ответил я.
  Глава вторая
  В конце 1959 года, когда я был кандидатом на получение ученой степени по истории в Университете Колорадо, Бобби Кеннеди вихрем пронесся по Западу в поисках тех, кто хотел бы видеть его братца кандидатом в Президенты. Мне был тогда всего 21 год от роду, и я числился социалистом — но тем не менее я взял и организовал что-то типа кружка под названием «Студенты-республиканцы за Кеннеди». Это произвело много шума,[32] но все же недостаточно, чтобы предотвратить потерю Джоном Кеннеди штата Колорадо на выборах 1960 года. Не хватило около 62 тысяч голосов.
  Теперь я не социалист. После 12 лет работы на Правительство я — скорее анархист.
  Однако братья Кеннеди оказались истовыми приверженцами принципа «дележа добычи».[33] Полные благодарности за мои старания, они пригласили меня в Вашингтон. Прибыл я туда в начале февраля 1961 года, и поначалу никто не имел понятия, что же со мной делать. Поэтому меня сделали консультантом — на ставку в полсотни баксов в день — а затем приписали к чему-то загадочному под названием «Продовольствие за мирное существование!».
  Сей эпохальный проект был запущен из маленького, но роскошного кабинета в старом Административном Здании, по соседству с Белым Домом, неким молодым экс-конгрессменом по имени Джордж Мак-Говерн.[34] Бедняга уже просто не знал, как иначе от меня отделаться.
  В итоге было решено, что мне, как без пяти минут историку, сам бог велел заняться историческим описанием первого путешествия «Пищи за Мир» — от момента, когда суда с провиантом под соответствующие фанфары покинут Балтимор, до того светлого дня, когда вышеуказанная Пища наполнит желудки борцов, чьи сердца и умы день и ночь добывают победу во имя Демократии.
  Полагаю, что в том далеком 1961-м чрезмерная наивность была распространена значительно шире, чем сегодня…
  Первые 300 тонн пшеницы благополучно достигли западного побережья Африки. Зерно предназначалось гражданам одного из тамошних государств — из тех, что изнывали под британским гнетом пару сотен ужасных колониальных лет. Треть груза испарилась на черном рынке буквально в первый день после выгрузки. Остальное исчезло чуть позже — с тем только, чтобы несколько недель спустя вновь материализоваться на борту голландского грузового судна, бросившего якорь в Марселе под удобным во всех отношениях либерийским флагом.
  Еще 6 недель спустя элитные части Новой Африканской Народной армии щеголяли 49 новыми девятимиллиметровыми пистолетами-пулеметами французского производства. Мне удалось запечатлеть сей факт несколькими чертовски удачными снимками, которые я приобщил к своему 129-страничному отчету. Назывался он так: «Куда ушла пшеница, или Сколько калибров 9 мм в одном бушеле?»
  После этого я как-то вдруг превратился в неофициального Специалиста по Алчности и Коррупции, всегда то временно приписанного, то навязанного тому или иному попавшему в беду правительственному агентству. Обычно я с мрачным и загадочным видом два-три месяца рыскал то там, то сям, копаясь в записях и приставая с вопросами к окружающим. Затем я писал длинные отчеты, неизменно содержащие весьма мерзкие истории все о том же: жадность и подкуп со стороны тех, кто хотел что-то продать правительству, алчность и лихоимство со стороны тех, кто покупал это от имени правительства…
  И почти всегда кто-то придерживал мои отчеты, пока другие суетились и поспешно заметали следы. Когда что-то все же выплывало на поверхность, вспыхивали грандиозные скандалы. Пузыри шли с такой силой, что буквально срывало крышку. На ум приходит, к примеру, Дело Короля Арахисового Масла. Это когда мошенники с Мэдисон Авеню нагрели Управление Экономического Благоприятствования… Тот отчет я озаглавил «Нищета — это там, где деньги».
  Подозреваю, что Республиканцы, придя к власти, оставили меня чисто «для блезиру». В 1969-м меня вызвали в старое здание Правительства, опять в тот же кабинет. Туда, где все началось восемь странных лет назад… Там уже другой экс-конгрессмен (его имя я сейчас не в силах припомнить) сообщил мне, что я волен остаться в своем прежнем качестве, как бы оно ни обозначалось, «хотя, конечно же, в Ваших услугах не будет особой необходимости, поскольку новая администрация намерена быть чиста… чиста как…э-э…»
  — Платье невесты, — предположил я.
  — Точно! — согласился экс-конгрессмен.
  И я остался, опять переключаясь с одного агентства или департамента на другое и находя на всех этажах власти — как верхних, так и самых нижних — коррупцию и махинации ровно в тех же масштабах, что и прежде, при демократах.
  Но путешествовал я теперь уже реже, гораздо реже, и это позволило мне проводить большую часть суббот в Библиотеке Конгресса в компании капитана Бенжамена Луиса Элуаль де Бонневиль, бывшего офицера Седьмого пехотного полка Армии США, выпускника Вест-Пойнта, протеже Тома Пейна, монтаньяра, друга Вашингтона Ирвинга, банкрота, и — подозреваю — временами секретного агента Генштаба.
  Капитан (позже генерал) Бонневиль был предметом моей кандидатской диссертации, которой я занимался в Университете до того, как был призван на «Новые Рубежи».[35] Тогда я пытался отыскать следы его дневника, одно время принадлежавшего Вашингтону Ирвингу. Теперь, 12 лет спустя, я считал, что подобрался к нему поближе. Хотя это не имело большого значения… По крайней мере, для Бонневиля.
  У него уже все было: и плотина, и соляная низина, названные в его честь. Он был живее всех живых!
  Одна безумная мыслишка продолжала меня согревать: что вот, завершу я свою диссертацию, получу ученую степень, да и поступлю в какой-нибудь захолустный колледж, например, с названием «Парамаунт Ю» — из тех, где время остановилось, а Рональд Колман — все еще Президент, и короткостриженные студенты, свежевыбритые и сияющие, все как один водят авто с откидным верхом, и единственное, что их волнует — это поставит ли старый Проф Моррисон зачет по химии Бумеру, чтобы он смог-таки сыграть против штата на Дне встречи выпускников?
  Да, я лелеял в душе эти киношные фантазии — как безопасное противоядие против преследовавших меня миазмов Великого Болота тотального мошенничества, через которое я пробирался всю последнюю дюжину лет. Мне нужно было еще немного свободного времени, чтобы закончить диссертацию. Если Френк Сайз настолько любезен, что готов позволить мне работать дома, я бы отплатил ему за доброту… стянув у него еще немного ЕГО времени. 12 лет работы в правительстве сделали мои нравственные устои немного… растяжимыми.
  За ланчем в ресторанчике Пола Янга на Коннектикут Авеню я рассказал Френку Сайзу много занимательного о себе — кроме, конечно, своего тайного замысла использовать часть оплаченных им рабочих часов по своему усмотрению. Обедали мы втроем — он, я и его секретарша Мейбл Зингер. Платил, само собой, Френк.
  Сайзу этой весной должно было стукнуть 46 лет. Он был единоличным собственником и автором ежедневной новостной колонки, которую приобретали более чем 850 ежедневных и еженедельных газет по всей Америке, Канаде и, насколько мне известно, в мире.
  Колонка славилась фирменным сайзовским стилем — в духе «это что ж такое творится-то!» Сайз, безусловно, свято верил, что звон от его колонок разносится из Вашингтона подобно громовым раскатам… На самом деле они, пожалуй, больше напоминали кудлыкание старого индюка, который только что почуял поблизости лису. Тем не менее он мог одним абзацем разрушать репутации, и были люди, которые видели в них причину по крайней мере 2 самоубийств.
  Но вообще-то во внешности «человека, которого боится весь Вашингтон» не было ничего особо примечательного. Вполне рядовое лицо — если не считать глаз; не было в нем ничего такого, что отличало бы его от любого другого лица во главе вторничного стола за полуденным ланчем. Широкий, ухмыляющийся рот; большая челюсть, над которой алели толстые щеки; удивительно тонкий нос и изящные маленькие ушки, обрамленные тем немногим, что осталось от его шевелюры.
  Прочие части его тела и подавно не впечатляли. Все выглядело мягким и дряблым — особенно брюхо, которое перекатывалось туда-сюда над ремнем и свешивалось вниз, словно выглядывало местечко, куда бы упасть.
  Но глаза его ясно говорили, что им нет дела до того, какое впечатление производит его живот. Его лысина. Его узкие плечи и сутулая спина. Если бы презрение имело цвет, оно имело бы такой вот оттенок седины, как его глаза — тусклые, холодные, отдающие серым блеском полированного гранита под зимним дождем. Эти глаза как будто уже оценили мир и нашли его дешевым и низкопробным местечком, заполненным весьма непрезентабельными жильцами… которые к тому же постоянно запаздывают с арендной платой.
  «Что ж, вам пришлось чертовски много пережить за эти 12 лет, не так ли?» — спросил Сайз, ловко подцепив вилкой кусок картофеля и отправив его в рот. Это пробудило во мне голод. Уже три года я не ел жареную картошку. В отличие от Сайза, во мне еще оставалась толика тщеславия.
  — Ну, все было не так уж плохо, — ответил я. — Вдоволь попутешествовал по свету.
  Я сделал третий глоток от собственного ланча, который состоял из шеф-салата и неразбавленного мартини. «Заказать, что ли, еще бокальчик? — подумал я. — Или это будет слишком для собеседования с будущим работодателем?» Френк Сайз казался человеком непьющим, но, по счастью, Мейбл меня поддержала.
  — Я бы хотела заказать еще выпивки, — сказала она. — Как ты?
  — Конечно, он не откажется, — сказал Сайз. — Вы, так сказать, не прочь иной раз пропустить стаканчик, не так ли, мистер Лукас?
  — Ну да… Иной раз.
  — Закажите еще выпить, Мейбл, и дайте мне материалы, что вы принесли с собой.
  Если вы ведете колонку, которую половина нации ежеутренне читает сразу вслед за спортивной страничкой, вы можете не беспокоиться насчет качества обслуживания в ресторанах. Мейбл Зингер только приподняла голову, как официант со взглядом спаниеля уже изогнулся у ее локтя в готовности услужить. Она заказала «Манхеттен» для себя и мартини для меня. Потом нагнулась и достала изящный кожаный кейс на молнии, извлекла оттуда овсяного цвета папку и передала Сайзу.
  — Как вас зовут, мистер Лукас? — спросил он.
  — Мистер Лукас.
  — Я не о том. Разве вас зовут не Декатур?
  — Так звала меня моя мама. Почти для всех прочих я — просто Дик.
  — Это так по-студенчески, — вставила Мейбл Зингер. — И я как-то ездила с Диком в Огайо. Меня тогда звали Фитой; Фита Гем. Спору нет, конечно — ничего уж не осталось от тех времен! Бог мой, как давно это было…
  Я прикинул — это должно было быть лет 16 назад. Мейбл — рослая, сильная женщина; студенткой, значит, была такая же — здоровая, «кровь с молоком»… Этакая сообразительная, дерзкая девица, затейница, вот только до свиданий с мальчиками все как-то дело не доходит… пока, наконец, сестрички по Университетскому женскому клубу не дают денег одному малому из баскетбольной команды, чтоб поработал с недотрогой как следует.
  В свои 37–38 Мейбл все еще оставалась «мисс», незамужней. У нее была репутация лучшего и самого высокооплачиваемого личного секретаря в Вашингтоне. Я знал, что Правительство Соединенных Штатов периодически предпринимало попытки нанять ее на работу — но, увы, каждый раз убеждалось, что пока не может себе этого позволить.
  — Так вы, стало быть, могли бы поработать и для нас, да? — спросил Сайз, листая папку, которую ему вручила Мейбл.
  — Да как сказать? — ответил я. — Мы ведь еще не говорили о жаловании.
  — Мы подойдем к этому, — сказал он. — Вот здесь сказано, что вам — 35 лет, и вы разведены. Ваша бывшая жена вышла замуж вторично. Общих детей у вас не было. У вас неплохой кредитный рейтинг; кое-кто из ваших соседей считает, что вы слишком много пьете, а ваша нравственность оставляет желать лучшего; и еще, вы принадлежите к таким весьма занятным организациям, как «Флейта Сакко и Ванцетти» и «Общество походных горнистов».
  — Откуда вы все это взяли? — спросил я.
  — Вот отсюда, — ответил Сайз, шлепая на стол овсяного цвета папку.
  — И что ж это, черт возьми, такое?
  — Ваше досье из ФБР.
  — Ни фига себе!
  — Удивлены, что у меня есть такое?
  Я покачал головой.
  — Нет. При вашей работе у вас там должно быть чертовски много ушей.
  — Но вам это тем не менее не по душе, не так ли?
  — Я вообще не люблю все это, — сказал я. — ФБР собирает разный мусор. Причем не сортирует его, а только подгребает к себе — а потом сидит на нем, пока он не начинает совсем уж откровенно смердеть.
  — Согласен, — сказал Сайз. — То же самое я уже писал в своей колонке. Множество раз. Но когда мне надо кого-то нанять, я пользуюсь их данными. Это экономит массу времени и денег. Рекомендации и гроша ломаного не стоят! Вы ведь не внесете в список рекомендателей человека, если не уверены, что он скажет о вас что-то хорошее?
  — Пожалуй, нет.
  — Вот поэтому я и использую данные ФБР.
  — Вы можете получить досье на любого?
  — Да, практически на кого угодно.
  — Это, должно быть, удобно.
  — Я не держу их дома у изголовья кровати, чтобы читать на ночь, как, говорят, делал Линдон Джонсон.[36] Просто использую, когда мой интеллектуальный нюх подсказывает: история того стоит.
  — Хм… Интеллектуальный нюх?
  — Вы не считаете его непогрешимым? Я имею в виду — мой нюх?
  — Не думаю, что такой вообще бывает.
  — А что скажете о своем собственном?
  — То же самое.
  — Но поступаете вы так, как он вам подсказывает.
  — Несомненно.
  — Ну, вот видите, — заключил Сайз. — Так и я строю свою жизнь. По мере того, что ему удается учуять.
  Официант принес выпивку, и я, готовясь нырнуть дальше в глубь этических рассуждений, сделал хороший глоток. Не думаю, что Френк Сайз был бы в состоянии понять, о чем я собирался потолковать. По правде говоря, не уверен, что мне и самому это удалось бы…
  — Почему бы вам не поговорить о работе? — вмешалась Мейбл. — Френк, ведь Вы для этого и пригласили его на ланч.
  Френк Сайз усмехнулся, и это была славная усмешка девятилетнего озорника, наклеенная поверх обвисшего лица пожилого мужчины. Она была бы очаровательна, если бы не глаза. В глазах не было и грамма веселья.
  — О’кей! — сказал он. — Давайте вначале о деньгах. Вы ведь не возражаете против разговора о деньгах, Дик?
  — Это моя любимая тема, — ответил я, гадая, сколько баксов сулит мне столь дружеское обращение по имени.
  — Работа будет стоить 22 тысячи долларов в год. Это примерно соответствует тому, сколько в этом городке реально зарабатывает самый высокооплачиваемый репортер.
  — Я в этом городке — самый высокооплачиваемый историк, и я сейчас зарабатываю 28 тысяч в год.
  — Я знаю, сколько вы зарабатываете, — сказал он. — Я не могу платить 28 тысяч. Но я подкину кое-что сверху — из того, что вы сегодня не получаете. Я могу предложить не требующий взносов пенсионный план. Настанет ведь и такой день, когда вам понадобится пенсия.
  — Вы говорите точь-в-точь как Ларри Каллан…
  — Наш общий друг, — подтвердил Сайз. — Он и помог мне все это устроить. Он сказал, что для вас это будет аналогично дополнительным двум тысячам в год.
  — И что еще вы кладете на бочку?
  — Участие в прибылях.
  Он повернулся к Мейбл.
  — Сколько тебе это принесло в прошлом году?
  — Порядка двух тысяч. Может, чуть больше.
  — Чудесно! — сказал Сайз. — Это уже около четырех. Больничная страховка. Раз уж мне все равно приходится за это платить, я выбираю самый лучший вариант. Будет выходить что-то типа плюс тридцатки-сороковника в месяц. Вот вам и еще порядка четырех сотен на бочку.
  — Продолжайте, я весь внимание!
  — Бонусы. Ежегодных бонусов типа «за хорошую работу» я не плачу. Я, черт возьми, ничего другого и не жду. Но я выплачиваю премии за дьявольски хорошую работу, за работу высочайшего класса! И это, смею уверить, жирный кусок.
  — И сколько калорий в этом жирном куске?
  — Достаточно для того, чтобы глупая улыбка неделю не сходила с лица.
  — Мы все — одна дружная семья, — вставила Мейбл Зингер.
  — Счастливые как слоны, — продолжил Сайз. — Людей у меня немного. Шесть репортеров, вот, Мейбл и я. Бухгалтеров и юристов я не считаю, это так, обслуга. У меня есть только парочка правил, но вам стоит их выслушать внимательно. Во-первых, я не принимаю извинений. Причины — да! А от извинений у меня страшная изжога. Второе: когда я говорю «вы уволены», это означает, что через минуту вы у меня уже не работаете. Не через месяц, не через неделю, не через день — через минуту! И вы вправе уйти таким же образом. По этому поводу некоторые склонны поднимать вой насчет охраны труда, трудового законодательства и так далее, но я это так не воспринимаю. Если вы чертовски классный работник, я буду дурак, если выгоню вас. Но я буду еще большим дураком, если стану держать того, кто гонит полную лажу. Что касается посредственностей, то о них я вообще не беспокоюсь: такие ко мне не приходят.
  — И что же я должен буду делать, если пойду к вам работать?
  — Да, это вопрос, над которым я раздумывал довольно долго, — ответил Сайз. — Понимаете… Время от времени бывает так, что новость не кончается. Вот я услышал какую-то историю, дал ее в одной-двух колонках… Ну, или, допустим, в трех-четырех колонках — и все. Но ведь то, что я использовал при этом — это только верхушка айсберга! Осталось еще много всякого, чертовски много — но тут уже на подходе другая новость, и приходится переключаться на нее. Я кручусь в этом чертовом бизнесе с бешеной конкуренцией, как белка в колесе, семь дней в неделю, 365 дней в году. Снимаю сливки, скачу по верхам. А я бы хотел добираться до сути! Но это требует копания, солидного, основательного копания. Вы понимаете, о чем я.
  — Немного приходилось заниматься чем-то подобным, — сказал я.
  — Угу! Я видел некоторые ваши отчеты.
  — Я помню один, который вы ухитрились раздобыть. Он был весь покрыт штампами «совершенно секретно», и министерству юстиции было чертовски любопытно узнать, как же он к вам попал?
  Сайз ухмыльнулся:
  — Пожалуй, в тот раз мне не стоило вам верить.
  — Пожалуй, не стоило бы.
  — Бывает, мы раскапываем какую-нибудь сложную историю, а она требует много времени и усилий — гораздо больше, чем можно себе позволить при таком штатном составе и при необходимости заполнять Рубрику семь дней в неделю! Думаю, вам понятно теперь, что это не дает мне покоя?
  Он произнес «Рубрику» так, что это прозвучало как «бездонную бочку». Думаю, так оно и было.
  — Интересно вам это? — спросил он.
  Я допил свой мартини. «Да знаю я, о чем ты на самом деле спрашиваешь! — подумал я. — Интересно ли мне помогать тебе гнаться за Пулитцеровской премией?» Сайза три раза номинировали на Пулитцеровскую премию, и три раза он пролетал мимо кассы. То жюри считало, что в писаниях Сайза слишком много хитрости и недостаточно мастерства. То — что в них избыток полуночных «стрелок» и похищенных досье — вместо систематического, солидного, степенного репортажа. А один раз, что было для Сайза совсем уж невыносимо, они сочли, что при сборе материалов для своих историй Сайз пользуется … гм! гм!.. весьма сомнительными методами. Попросту говоря, если не удается никак иначе, бодро ворует новости. Или пользуется украденным.
  — Мне это интересно, — сказал я.
  — И когда вы можете выйти на работу?
  Я немного подумал.
  — На следующей неделе. Они будут рады от меня избавиться.
  — Мы даже можем слегка отрекламировать это в колонке!
  — Можете дать рекламку и мне — в письменном виде, — сказал я.
  — Видала, Мейбл? — спросил Сайз. — Этот парень — наш человек!
  Мейбл кивнула.
  — Думаю, он получит от Вас официальное приглашение на работу сегодня ближе к вечеру.
  — А может, прогуляетесь вместе с нами в контору? — предложил Сайз. — Заодно дадите Мейбл всю эту лабуду типа вашего номера социального страхования… А я посвящу вас в перипетии той истории, которой вам предстоит заняться.
  — Перипетии относительно кого?
  — Экс-сенатора Эймса.
  — Боже!
  — В чем дело?
  — Пустяки! — ответил я. — Просто я не думал, что можно распять кого-то дважды.
  Сайз ухмыльнулся.
  — О! Еще как!
  Глава третья
  Путь на Голгофу Роберта Эймса, бывшего сенатора от штата Индиана, члена Демократической партии, начался примерно семь месяцев назад, в пасмурный ноябрьский день. В тот день он поднялся на сенатскую трибуну и полчаса смертельно утомлял четырех присутствовавших при сем сенаторов отменно занудными и скучными рассуждениями по поводу того, как хорошо будет для всех, если некий небольшой конгломерат под названием «Анакостия Корпорейшн» осуществит свое намерение поглотить очередную жертву под названием «Канадо-Американские горные месторождения».
  На следующий день некая лоббистская фирма из Вашингтона авиапочтой разослала вырезки из «Журнала Конгресса» с речью сенатора по всем заинтересованным акционерам. Пару недель спустя «Анакостия Корпорейшн» проглотила-таки «Канадско-Американские горные месторождения», даже не поперхнувшись.
  На Рождество в колонке Френка Сайза появилось сообщение о том, что имеются неопровержимые доказательства получения сенатором от штата Индиана 50 тыс. долларов от Вашингтонской лоббистской фирмы — за «нужное» выступление. Сайз назвал это взяткой и заявил, что у него есть серийные номера некоторой части использованных при ее передаче стодолларовых аккредитивов. Он писал, что 20 из них проследовали со счета в Риггз-банке, где держит счета лоббистская фирма, на личный счет сенатора в Первом Национальном Банке Вашингтона. Судьбу остальных денег из 50 тыс. отследить не удалось.
  Прочие газеты и телеграфные агентства подхватили новость, и целая свора репортеров с заливистым лаем бросилась по следу. Они заинтересовались обстоятельствами захвата «Кан. — Ам. Горных месторождений» и выяснили, что имел место тот самый случай, когда компания с множеством ликвидных активов сама платит за их передачу в чужие руки — от чего страдают все, за исключением пары-тройки ключевых акционеров.
  История начала набирать обороты и обрастать всякими подробностями. В итоге в январе, когда обе палаты Конгресса вновь собрались на сессию, Сенат с большой неохотой решил провести слушания по вопросу нарушения этических норм одним из своих членов. Была определена дата, но Роберт Эймс, не дожидаясь их начала, сложил с себя полномочия сенатора. Так, после 5 лет и 4 дней службы он досрочно покинул то, что некоторые называют «самым элитарным клубом в мире». Министерство Юстиции две недели прокашливалось, а потом объявило, что для возбуждения уголовного дела недостаточно оснований. Еще два дня спустя Эймс ушел от своей жены-миллионерши и обосновался в уютном домике вместе с 27-летней блондинкой. Блондинка до того работала по найму в той самой лоббистской конторе, которой и приписывали дачу взятки. Самому сенатору Эймсу как раз недавно стукнуло 52.
  — Это труп, — сказал я. — Его только почему-то забыли похоронить.
  Сайз покачал головой.
  — В этом деле скрыто гораздо больше.
  — Что же?
  — Первое: зачем ему эта взятка в 50 тысяч? У него хватает своих денег. Жена вручила ему миллион долларов как подарок к сорокалетию.
  — Возможно, он уже все потратил?
  — Нет, у него еще много чего остается. Таким образом, если ему были не нужны деньги — зачем он брал взятку?
  — Возможно, он не брал.
  — Чепуха! Он взял ее.
  Я огляделся в офисе. Он не поражал размерами, подходящими для национальной знаменитости стоимостью 3000 баксов за одно выступление, — и то, если его удается втиснуть в жесткий график. Это были апартаменты по адресу 1700, Пенсильвания Авеню, буквально в квартале от Белого дома. Шестой этаж сравнительно нового здания, некогда имевшего на крыше зеленую лужайку — до тех пор, пока она не стала протекать на жильцов снизу. Мэйбл Зингер сторожила вход в Сайзов кабинет. Слева от нее располагался крошечный загончик, в котором трудились шестеро репортеров. Кабинет Сайза был сразу за нею. На полу — зеленое нейлоновое покрытие, на нем — коричневый письменный стол, обитый, похоже, шпоном орехового дерева. Шесть стульев с прямыми спинками, покрытые зеленым же пластиком. На одном из них сижу я. Еще в комнате — несколько портьер цвета бутылочного стекла и пишущая машинка на металлической подставке.
  Это все. Никаких портретов хозяина с Президентами, которых он знал, по стенам. Никаких бумажек с напоминаниями на столе.
  Я встал.
  — Чудно, — сказал я. — Вам, значит, нужна полная история.
  — Именно, полная история.
  — Каким временем я могу располагать?
  Сайз пожал плечами.
  — Столько, сколько будет необходимо.
  — А что, если никакой истории на самом деле не окажется?
  — Она будет. Вы забываете о моем безошибочном интеллектуальном чутье.
  — Вы правы, — сказал я. — Забываю. Я работаю дома, идет?
  — Если только вам не понадобится письменный стол вот здесь, — ответил Сайз, кивая на загончик для репортеров.
  — Нет уж, спасибо.
  — Что-нибудь еще?
  — Только одно. Когда у нас принято платить зарплату?
  — Каждые две недели.
  — Превосходно, — сказал я. — До встречи в день выплаты!
  
  Три недели спустя телефонный звонок прозвенел как раз тогда, когда Мартин Рутерфорд Хилл сузил глаза, слегка исказил в суровой усмешке алые влажные губы и точным движением руки опрокинул свою миску молочной каши на кота по имени Глупыш. Глупыш, кот пяти лет от роду и семи кило весу, немного полизал кашу и заключил, что она ему не по вкусу. Потом он запрыгнул на высокое кресло и шлепнул двухлетнего Мартина Рутерфорда по носу лапой со втянутыми внутрь когтями. Ребенок заверещал; Глупыш ухмыльнулся, спрыгнул с кресла и понесся в гостиную, его когти яростно клацали по кухонному линолеуму. Это была очередная незначительная стычка в непрекращающейся войне, в которой никому не удавалось одержать окончательный верх.
  Я отложил свой «Вашингтон Пост», поднял глаза к потолку и воззвал к кому-то невидимому: «Да заберешь ты когда-нибудь этого чертового ребенка!» И добавил, обернувшись к Мартину Рутерфорду Хиллу: «Заткнись! Он тебя не поранил». Дитё взвыло и кинуло в меня пластмассовую ложку — как раз в тот момент, когда я поднимал трубку настенного телефона — на четвертом звонке.
  После моего «Алло!» женский голос произнес: — Мистер Лукас?
  — Да.
  — Ваш номер дали мне в офисе Френка Сайза.
  Голос был юный. Я подумал, что это, вероятно, девушка лет 25, возможно, даже ближе к 20.
  — Чем я могу помочь вам?
  — Меня зовут Каролина Эймс. Я — дочь Роберта Эймса.
  — Я слушаю, мисс Эймс.
  — Вы расспрашивали по городу о моем отце.
  В том, как она это сказала, не было обвинения, скорее, печальная констатация факта. Возможно, точно таким же тоном она бы объявила о том, что ее папочка скончался прошлой ночью.
  — Да, я задавал некоторые вопросы, — подтвердил я. — По правде говоря, я и вас хотел бы расспросить кое о чем.
  Короткое молчание, и затем она спросила:
  — Вы — порядочный человек, мистер Лукас?
  — В некотором роде, — ответил я после паузы. Мне пришлось взять тайм-аут на обдумывание ответа, поскольку таким образом вопрос ставили передо мной впервые.
  — Если вы получите настоящую историю моего отца — сможете вы ее записать?
  — Да, — ответил я, на этот раз без колебаний. — Я запишу ее.
  — А Френк Сайз ее опубликует?
  — Да, я практически уверен в этом.
  — Даже если она доказывает, что он лгал?
  — Вы имеете в виду — Сайз?
  — Да.
  — Обычно он признает, если ошибся. По правде говоря, он делает это бодро и весело.
  — Ничего веселого в этом нет.
  — Пожалуй, — согласился я. — Веселого мало.
  Перед тем, как она заговорила опять, возникла еще одна пауза. Теперь ее речь звучала так, как будто она ее зачитывала или старательно отрепетировала, не будучи при этом хорошей актрисой.
  — Я имею определенную информацию, которая доказывает, что мой отец стал жертвой обстоятельств. Доказательства тщательно документально подтверждены магнитофонными записями и письменными материалами, включающими 50-страничное заключение, которое я написала сама. Я подготовила все это, чтобы очистить имя моего отца и переложить бремя позора на тех, кто этого действительно заслужил. Я готова передать вам материалы сегодня в три часа дня.
  «Она это напечатала, — подумал я, — и решила быть настолько же осторожной, насколько официальной».
  — Я готов принять информацию, которую вы описали. Где мы встретимся?
  Она назвала одну из кафешек на Коннектикут Авеню поблизости от Шорхэма, из тех, что выставляют столики на тротуар.
  — Снаружи?
  — Да, снаружи. Я предпочитаю совершенно публичное место.
  — Как я вас узнаю?
  Она кратко описала себя, потом добавила:
  — У меня в руках будет зеленый «дипломат».
  И повесила трубку.
  К этому моменту прибыла материализовавшаяся в ответ на мои мольбы мама малыша, сразу занявшаяся собиранием с пола каши, разлитой по милости Мартина Рутерфорда Хилла. Дите внимательно наблюдало за тем, как Сара Хилл устраняла беспорядок. Когда она закончила, малыш улыбнулся и сказал «Клек».
  — Поклекаем потом, — сказала мама, выпрямившись. И, уже мне:
  — Ну, кто победил на этот раз — чертов котяра или чертово чадо?
  — Была ничья.
  — Ну ладно, он съел почти все.
  — Он бы не стал делиться, если бы все еще чувствовал голод.
  — Налить тебе еще кофейку?
  — Пожалуй.
  Сара Хилл приготовила мне чашку. Потом сделала еще одну для себя и уселась за круглый кленовый столик, за которым мы обычно завтракали. Поставив локти на стол, она взяла чашку обеими руками и принялась пристально глядеть поверх нее в сад, который начинался за застекленной дверью.
  Садик был ее владениями. Достаточно узкий и глубокий, весь заросший кизилом и цветущими азалиями, он взывал об уходе. Розы должны были появиться попозже, в июне, но пара поздноцветных клумб с нарциссами все еще следовала за солнцем. Травы в саду не было никакой, только деревья, кусты да выложенная кирпичом дорожка, которая извивалась из одного конца в другой, явно не особо торопясь достичь цели. Трио из старых высоких вязов не только обеспечивало тень, но и смотрелось не без некоторой величавости. Все вместе выглядело чуть запущенно, слегка беспорядочно и даже как бы случайно. Сара Хилл трудилась не покладая рук, чтобы впечатление было именно таким.
  — Шотландские розы, — сказала она.
  Я повернулся, чтобы взглянуть.
  — Где?
  — В том углу, около маленького кизильчика с розовыми цветочками.
  — Ты хорошо придумала! Там они будут на месте.
  — Ты сможешь собирать с них жуков.
  — С шотладских роз?
  Она кивнула.
  — Сможешь зажимать жуков в кулаке и слушать, как они жужжат.
  — А что с ними делать потом?
  — Отпускать их, я думаю. Мой брат обычно давил их ногой.
  — Я всегда думал, что он был порядочной скотиной.
  Мы с Сарой жили вместе уже без малого год, познакомившись как-то субботним днем в Библиотеке Конгресса. Я пригласил ее к себе домой выпить, и она не стала долго раздумывать, а уже на следующей неделе вовсе переехала ко мне, притащив с собой книги, младенца и свои фотокамеры. Обязанности по ведению домашнего хозяйства распределились между нами как-то сами собой, даже без специального обсуждения. На ней был сад и поддержание чистоты в доме, а на мне — приготовление ужина, после того как она дала понять, что это поприще ее совершенно не привлекает. Походы по магазинам тоже были на мне — до тех пор, пока Сара не обнаружила, что мне нет в мире равных по способности сначала купить, а потом подумать…
  Она работала вольным художником-фотографом, специализируясь на портретировании. Ее таланты были в большой цене. Многие организации, имеющие штаб-квартиры в Вашингтоне, очень хотели в рекламных целях иметь снимки своих официальных лиц и членов правления, сделанные свежо и в хорошем стиле. Работая чаще всего при помощи одной старой «Лейки» и самой обычной пленки, Сара делала снимки живые и запоминающиеся. На них ее по большей части пожилые клиенты представали теплыми, мудрыми, остроумными и неправдоподобно человечными.
  Она также настояла, что в качестве своей доли расходов на оплату жилья и ведение хозяйства будет выплачивать мне по 200 долларов ежемесячно. Эти деньги я складывал на особый сберегательный счет, открытый на имя Мартина Рутерфорда Хилла.
  В общем, мы жили вместе очень хорошо и были друг к другу искренне привязаны. Можно даже сказать, что мы любили друг друга, по крайней мере, старались. После пары кисловатых браков с обеих сторон мы понимали, что любовь — такое чувство, которое требует труда и терпения.
  — Кто звонил? — спросила Сара.
  — Дочь сенатора.
  — Нам светит еще немного к субботе?
  — Немного чего?
  — Шотландских роз.
  — Да, вполне.
  — А я все еще думаю, что он не делал этого.
  — Кто?
  — Сенатор Эймс.
  — Ты имеешь в виду взятку?
  — Ну да.
  — Почему?
  Сара облизала кончик салфетки языком и стала вытирать ею остатки каши, присохшие к губам ее сына. Дитя счастливо улыбнулось и сказало «Хряп!» Мама состроила ему рожицу. Дитё захихикало и сказало «хруу!» Сара сделала другую гримаску и продолжила:
  — Он не похож на человека, который берет взятки. По мне, он производит впечатление слишком непрактичного — с этой его волнистой седой гривой, печальными карими глазами и таким загадочным выражением лица, как будто он говорит: «Об этом знаем только ты да я». Нет, я не думаю, что это он.
  — И все из-за его печальных карих глаз? — уточнил я.
  — Из-за того, что у его жены денег куры не клюют, остроумный ты мой! У нее восемьдесят миллионов долларов!
  — По-моему, не больше восемнадцати, — сказал я и взглянул часы. — Ладно, мне нужно идти.
  — В библиотеку?
  — Именно.
  — Машину собираешься взять?
  — Я еще вернусь — тогда и возьму.
  Дом, в котором жили мы с Сарой, представлял собой узкое двухэтажное здание красного кирпича с плоским фасадом, выходящим на Четвертую Юго-Восточную улицу. Построили его лет 80 назад, на расстоянии легкой пешей прогулки до Библиотеки Конгресса и совсем невдалеке от того места, где в свое время появился на свет Эдгар Гувер.
  Пять лет назад один молодой и богатый свежеизбранный конгрессмен из Сан-Франциско купил его, полностью выпотрошил и, не жалея денег, перестроил. Он считал, что сделает приятное своим избирателям, поселившись в таком районе Вашингтона, где смешанно жили и черные, и белые.
  Но избиратели конгрессмена, преимущественно негры, очевидно, не прониклись этим обстоятельством — поскольку на второй срок они его в столицу не отправили. В итоге экс-конгрессмен весьма дешево сдал особнячок в аренду мне, оговорив одно условие: я должен съехать оттуда в течение месяца в случае, если его переизберут. К настоящему моменту я жил в особнячке уже четвертый год. Судя по тому, как он провел свою последнюю кампанию, я вполне мог при желании остаться там навсегда.
  — К обеду-то вернешься? — спросила Сара. Она встала и принялась убирать со стола кофейные чашки.
  Я тоже встал.
  — Нет. Надеюсь, поем где-нибудь в городе. А ты что сегодня собираешься делать?
  Повернувшись, она взглянула на меня и улыбнулась. Улыбка была опасная, ее типичная улыбка, означавшая «Как мне все это надоело!»
  — О, — сказала она с сарказмом, — мой день просто забит огромным количеством волнующих событий! Причем они словно нарочно придуманы для того, чтобы и ум обогащать, и дух укреплять! Вот, к примеру, нам надо купить продукты, чтобы ты мог приготовить вечером ужин. Мы с сыном собираемся зайти к нашим «друзьям» в черное гетто, в сетевой магазинчик, где нас обсчитают процентов на 5 минимум.
  — А что у нас есть сейчас?
  — Говяжьи ребра.
  — Так хорошо же?
  — Да, конечно! — продолжила Сара, — А общаться мне с кем? С младенцем двух лет, который знай лопочет на непонятном языке? Или с соседкой, миссис Хетчер, когда она по обыкновению поинтересуется, могу ли я одолжить ей стаканчик джина? Эх!.. Но, конечно, главный пункт моей программы — заменить кошачий туалетный ящик, чтоб Глупыш мог гадить с комфортом. В общем, если ничего в ближайшее время не изменится к лучшему, я собираюсь найти себе какого-нибудь красавчика, чтоб он внес в мою жизнь что-то волнующее! Ну, хоть съездил бы со мной в воскресенье в Балтимор…
  Я кивнул, думая о своем.
  — Хотел бы я знать, с чем она пожалует?
  — Кто?
  — Да дочь сенатора Эймса.
  — О!
  Я ростом под метр 85, но мне не приходится сильно наклоняться, чтобы поцеловать Сару. В ней метр 77, она стройная, даже худенькая. У нее поразительное лицо (если б не интересные неровности, его можно было бы назвать прекрасным), широко расставленные зеленые глаза и длинные, до пояса, иссиня-черные волосы. «Индейские волосы», как она их называет. Всем рассказывает, что на четверть принадлежит племени сиу, тогда как на самом деле — от силы на одну тридцатую.
  — Умм, — сказал я, обнимая ее на прощанье, — до скорого, болтушка моя!
  — Ты расслышал хоть что-то из того, о чем я тут распиналась, или нет?
  — Конечно, я все слышал! — ответил я. — Ты хочешь найти себе красавчика, чтобы он заменил, наконец, кошачью уборную.
  Глава четвертая
  Дочь сенатора опаздывала. Опаздывала уже на 24 минуты. Есть во мне что-то от школьного учителя, не терпящего вечно опаздывающих копуш. Сам я никогда не мог позволить себе быть копушей! Я медленно закипал, восседая на тяжелом зеленом металлическом стуле в этой придорожной забегаловке, и уже начал вовсю перебирать в уме свою коллекцию самых уничтожающих замечаний, хотя и прекрасно знал, что не воспользуюсь ни одним из них. По крайней мере, по отношению к ней.
  Я увидел ее в 3.25, больше чем в полквартале отсюда, на восточной стороне Коннектикут Авеню в направлении Шератон-Парка. Она торопилась — так, как это делают некоторые женщины, когда чувствуют, что их опоздание уже превосходит всякие извинения: глаза уставлены строго в одну точку перед собой, подбородок вверх, грудь вперед, рот чуть изогнут в наполовину проступившем «простите», ноги двигаются короткими быстрыми шажками, которые того и гляди перейдут в семенящий бег.
  Когда она приблизилась на расстояние около 50 шагов, я убедился, что ее самоописание почти полностью соответствует оригиналу. Это была блондинка чуть выше среднего роста, что-то порядка метра 82, одетая в темно-бежевый брючный костюм с поясом на медной пряжке — вполне декоративным, из тех, что свободно свисают чуть пониже пупка. Кроме того, на левом плече она несла коричневую кожаную сумочку, а в правой руке держала также кожаный атташе-кейс.
  Она не предупредила, что будет столь хороша собой! Или это просто солнечные лучи почти безукоризненного майского денька сыграли шутку с ее волосами, слегка просвечивая сквозь них и создавая полное впечатление, что на голове у нее — корона из вспененного золота? Она сказала мне, что будет в очках, больших круглых очках в металлической оправе с пурпурными линзами — но их не было. Осмотрев ее всю, я бросил копаться в своей коллекции сарказмов и начал гадать по поводу ее глаз: какие они — карие? Или, может быть, даже зеленые?
  Этого я так никогда и не узнал. Когда она была уже почти в 40 шагах от меня, раздался резкий, трескучий звук, чуть глуше, чем ружейный выстрел, и зеленый атташе-кейс исчез. Только что был — и нет! А волосы девушки были уже не золотые — они стали огненными, и пламя взметнулось почти на полметра над ее головой — и снова опало вниз, облив ее жарко-оранжевым.
  Мгновение она плясала на месте — дикая, страшная джига! А потом вскрикнула — только один раз — но до сих пор этот вскрик как будто стоит у меня в ушах. Закричав, она попыталась рвануться на проезжую часть — так, как будто дорожный поток мог омыть ее — и действительно сделала пару быстрых, шатких шажков… прежде чем рухнула на тротуар, где умерла. Она лежала, вывернувшись немыслимым образом, и стала похожа на черный, обугленный бант, над которым уже начал виться легкий дымок.
  Послышались громкие крики, завывания, восклицания «Ох ты, боже мой!», пока наконец какой-то седой мужчина с брюшком, из тех, что быстро соображают, не сорвал с себя пальто и не начал сбивать пламя, которое, впрочем, уже и так затухало. Толстяк бил и бил по нему, и продолжал даже тогда, когда горение полностью прекратилось, и все размахивал своим одеянием, хотя тушить было уже нечего. Обугленное, скрученное тело изогнулось на асфальте и слегка дымилось посреди майского полдня.
  Усилия мужчины с брюшком ослабели, стали неуверенными, и затем прекратились. Теперь он плакал, уставившись в пальто, которое держал в руках. Затем, встав на колени, он прикрыл им голову и плечи девушки. Едва поднявшись, наклонился опять — чтобы забрать из пальто свой бумажник. Постоял еще немного, плача и глядя вниз, на нее. Потом поднял голову и вопросил громким, отчетливым голосом: «Ну и куда же, вашу мать, мы все катимся?!»
  Никто ему не ответил. Он повернулся, пробрался сквозь толпу и медленно побрел вниз по улице.
  Я осторожно поднялся со своего места за столиком в придорожном кафе. Я достал из кармана брюк доллар и положил его под свой стакан чая со льдом. Заметил, что руки мои мелко трясутся, и поэтому засунул их поглубже в карманы плаща. Сделав все это, я стал медленно пробираться по кромке толпы, которая уже собралась вокруг тела мертвой девушки. Не знаю почему, но я старался не спешить на всем пути до парковки.
  — Что у вас? — спросил работник автостоянки, изучая мой корешок квитанции.
  — Коричневый Пинто, — ответил я.
  — С вас доллар. А там что стряслось — несчастный случай какой-то?
  — Не знаю, — сказал я.
  Мне пришлось ждать, прежде чем я смог повернуть на север по Коннектикут Авеню. Движение почти застопорилось, так как зеваки на проезжающих автомобилях резко замедлялись или вообще останавливались, чтобы хорошенько разглядеть то, что лежало на тротуаре. Прочь они отъезжали с какой-то видимой неохотой. В отдалении послышались нетерпеливые завывания запоздалой полицейской сирены.
  Дожидаясь «окна» в дорожной пробке, я размышлял о зеленом «дипломате». Предполагалось, что в него были уложены магнитофонные записи, документы, 50-страничный отчет, написанный самой Каролиной Эймс, дочерью сенатора… Интересно, отчет был написан ею от руки — или напечатан на машинке? Интересно также, что еще было УЛОЖЕНО. Было что-то еще… Похоже, напалм. Ничто другое не вспыхивает так ярко.
  Пристроившись, наконец, в дорожный поток, я задумался о самой Каролине Эймс, о том, что же ее задержало на 25 минут. Наверно, это было что-то незначительное и совсем непредсказуемое — что-то вроде звонка болтливой подружки, неисправных часов, ушедшего из-под носа автобуса…
  Так я ехал почти 4 мили до Чейви-Чейз Сёкл, и только после этого в голове у меня наконец прояснилось до такой степени, что я смог задать себе вопрос: а что было бы, если бы дочь сенатора НЕ опоздала? Мысль об этом заставила меня остановить машину. Я наклонился к правой дверце, раскрыл ее — и меня вырвало прямо на заботливо взлелеянный кем-то газон.
  Глава пятая
  Даже прожив в Вашингтоне много лет, вы можете не догадываться о том, что менее чем в 2 милях от Белого Дома, почти сразу за отелем «Шорхем», начинается дикая сырая рощица, где между деревьями едва вьется узкая полоска асфальта. Это — Норманстоун Драйв. Поначалу кажется, что там множество опоссумов, кроликов, енотов. Даже лосей ожидаешь увидеть — одного или даже парочку. Не может быть, чтоб их там не было. Мне, правда, так никто и не повстречался — хотя бывал я в тех краях не раз и не два.
  Норманстоун Драйв — адрес Френка Сайза. Там возвышается его огромный, даже размашистый трехэтажный особняк, чья линия кровли кажется немного диковатой — как будто в душе архитектора, трудившегося над зданием, боролись пристрастия сразу и к романскому стилю, и к стилю английских Тюдоров — и ни один не смог одержать победу.
  Дом взгромоздился на крутом склоне лесистого холма. Сайз жил в нем с женой, пятью детьми и тремя слугами. Один из них — высокий молодой человек с плотно сжатым небольшим ртом и невозмутимым взглядом — открыл мне тяжелые железные ворота и сопровождал меня на всем пути от них до кабинета Сайза. Ворота были единственным путем внутрь здания, так как оно по периметру было ограждено почти трехметровым забором, поверх которого в три ряда лежала колючая проволока. Так основательно укрепиться пришлось после того, как кто-то попытался похитить младшую дочь Сайза.
  Кабинет Сайза был запрятан под то, что я бы назвал крестовым сводом в романском крыле здания. Пять глубоко утопленных окошек были обращены в сторону рощи. Почти все убранство комнаты, за исключением пишущей машинки «Ремингтон» на металлической подставке, составляли книги. Много книг. Они занимали три стены комнаты от пола до потолка. Они же громоздились в шесть или семь слоев на длинном библиотечном столе. Его поверхность они закрывали почти полностью, а сам стол производил впечатление немного потрепанного и вообще «видавшего виды» — хотя он вполне мог быть просто антикварным. Еще больше книг, раскрытых и закрытых, лежало вокруг на превосходном восточном ковре. Чтобы сесть, мне пришлось сначала освободить кресло от груды книг.
  — Вот так я работаю.
  Говоря это, Сайз не то чтобы извинялся — просто объяснял.
  — Смотрится эффектно, — заметил я.
  Я позвонил Сайзу из аптеки возле Чейви Чейз Сёкл и рассказал ему, как умерла дочка сенатора. Рассказ получился подробным, поскольку он начал расспрашивать. В этом он был мастак; после того как он выспросил все, что только смог придумать, мы решили, что нам было бы неплохо встретиться и обсудить, что мне теперь делать дальше.
  — Вам придется побеседовать с легавыми, — сказал он, откидываясь в кресле.
  — Знаю. Они, пожалуй, захотят выяснить, почему меня не оказалось поблизости.
  — Скажите им, что запаниковали.
  — Не уверен, что в этом будет хоть капля лжи.
  — Ну, даже если так, вы пришли в себя достаточно быстро.
  — Да… Есть одна вещь, которую я очень хотел бы прояснить.
  — Что же? — спросил Сайз.
  — Напалм предназначался для меня или для Каролины Эймс?
  Сайз поднял желтый карандаш и задумчиво вставил его в рот, упершись ластиком на его конце себе в зубы. Я предположил, что таким образом он облегчал себе мыслительный процесс.
  — Для нее, — произнес он наконец.
  — Почему?
  — Да если бы, допустим, она знала, ЧТО она несет и когда оно должно сработать — разве ж, черт побери, она бы позволила себе опоздать?
  — Нет.
  — Следовательно, нам остается предполагать только одно: она не знала о том, что у нее в кейсе…
  — А кто-то включил устройство. Как раз тогда, когда я был еще далеко…
  — Пожалуй, — сказал Сайз. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Это должно было бы означать, что убивали все же ее, а не вас. Все факты были у нее в голове; там же, надо полагать, и оригинал того отчета или итогового обзора, который она, по ее словам, написала.
  — А копии магнитофонных записей? — сказал я.
  Сайз просиял.
  — Да, плёнки! Если копии плёнок существуют, я, клянусь богом, хочу наложить на них лапу!
  — Убийца, уверен, хочет того же.
  — Нда-а… А что если у взрывного устройства был таймер? Оно сработало в 3.25, а вы с Каролиной условились о встрече на 3 ровно. Меня это тревожит.
  — Не так сильно, как меня! — воскликнул я. — Если они-таки хотели убить только ее, а никак не меня… то как это можно объяснить? Мне только одно приходит в голову — может, там часовой механизм был не в порядке?
  — В общем, тогда выходит, что убийца, кто бы он ни был, хотел достать вас обоих.
  — Это и мне пришло в голову.
  Сайз ухмыльнулся ничего не значащей ухмылкой.
  — Вы испугались?
  — Тогда или сейчас?
  — Вообще.
  — Тогда я дьявольски испугался, но сейчас страх поутих. Немного.
  Сайз снова постучал по своим зубам карандашным ластиком.
  — Это искушение. Дьявольское искушение — дать все это в Колонке.
  Повисла пауза, во время которой он обдумывал свое намерение.
  — Но не буду, — сказал он. В его голосе звучало больше чем сожаление. — Тут настоящая сенсация, а у меня нечем продолжить. Нечем подкрепить!
  — Вы все еще хотите получить полную историю, куда бы она ни привела?
  — Вот именно. Я хочу ее всю. Если сохранились копии тех записей — дайте мне их! Дайте мне ее письменный отчет — или что там у нее было — если он все еще существует. И даже если он просто когда-то существовал! И я хочу выяснить, кто ее убил.
  — За 24 часа до того, как до этого докопаются легавые, правильно?
  Сайз улыбнулся опять, на этот раз чуточку мрачновато.
  — Я просто хочу получить это первым. Как вы считаете — вы сможете сделать это — или хотя бы приблизиться к решению?
  Я пожал плечами.
  — Не знаю. Прежде я никогда не проявлял свои навыки ищейки рядом с убийством. Я даже не уверен, что знаю, как подступиться… Но, полагаю, у меня есть одно преимущество.
  — Какое же?
  — Я видел, как все произошло.
  Он кивнул.
  — Точно. Может, нужна какая-то помощь? Я мог бы прислать вам крепкого паренька, если есть необходимость…
  — Нет, пока не надо.
  — Что ж… Как теперь думаете работать над историей — с этого момента, я имею в виду?
  — Потормошу лоббистскую контору, — ту самую, на которой, как считается, висит передача 50 тысяч долларов взятки.
  — «Организация Баггера», — сказал он. — В офисе у меня есть их досье. Я попрошу Мейбл прислать его вам на дом курьером.
  — Отлично.
  — По-вашему, есть зацепка?
  Я кивнул.
  — Возможно. По крайней мере, я попробую что-то вытянуть завтра в 10 часов утра.
  — Из кого?
  — Из Уэйда Маури Баггера.
  — О! Самого полковника?
  — Угу.
  — Это весьма скользкий тип.
  — Он из тех, с кем я уже привык иметь дело.
  — Хорошо. После того как вы покинете этот дом, вам бы следовало навестить полицейских. У меня есть один приятель в отделе убийств, лейтенант Синкфилд. Я ему позвоню и скажу, что вы уже на пути к нему. Синкфилд обязан мне за парочку услуг, одна из которых довольна значительна. Будет с вами любезен — кое-что отработает…
  Я поднялся.
  — Окей! Если не случится больше ничего волнительного, увидимся в следующий день выплаты жалованья.
  — С вашей стороны будет очень любезно оставаться на связи, — сказал Сайз на прощанье.
  
  Лейтенант Девид Синкфилд из отдела убийств столичного департамента полиции оказался парнем моих лет и заядлым курильщиком. По его словам, он выкуривал до четырех пачек в день! У меня — человека, который уже два года как сумел вообще отказаться от этой дурной привычки — такое признание не могло не вызвать чувства превосходства.
  Я рассказал о гибели Каролины Эймс все что мог. Слушателей в мрачной комнате на третьем этаже здания окружного управления (Индиана Авеню, 300), у меня было двое — сам Синкфилд и его диктофон. Потом мы некоторое время сидели в молчании. Лейтенант, по-видимому, тщетно силился придумать еще какой-нибудь вопрос, а я с тем же успехом пытался убедить себя, что совершенно не хочу сигарету.
  — Так сколько ей было, — спросил я, — 23?
  — 22. Едва стукнуло. У нее день рождения был в прошлом месяце.
  — И что, есть какие-то идеи?
  Синкфилд уставил на меня пару голубых глаз, в которых не сквозило ничего, кроме подозрения. У него был крючковатый тонкий нос и крупная челюсть курильщика трубок. Его волосы уже приобрели оловянно-седоватый оттенок, и, похоже, он кичился ими — поскольку носил достаточно длинными и тщательно расчесывал. Его тонкие губы были обычно слегка поджаты, и даже улыбка (за час, что я провел там, он улыбнулся только раз), выходила у него полной подозрительности.
  — Есть ли у меня идеи относительно чего? — спросил он.
  — Относительно того, кто убийца.
  — А что, черт возьми, нам известно? Пока у нас есть вы и все, что вы наболтали.
  — Это немного.
  Он, похоже, согласился с этим. Еще некоторое время мы посидели молча. Затем он потушил свою сигарету и сообщил:
  — Кто-то побывал в ее квартире.
  — Что?!
  — Да. Там все перевернуто вверх дном. Наверно, искали те записи, о которых вы говорили. Это не ограбление. У нее стоял портативный цветной телевизор. Они к нему не притронулись — только сняли заднюю крышку и покопались внутри. У нее также было два магнитофона. Один из них такой, знаете, который можно присоединить к телефонной трубке…
  — Где она жила?
  — В Джорджтауне, — сказал он. — На Р-стрит. Квартирка с чертовой уймой всяких таких миленьких вещиц — типа натурального камина, который топят дровами, с этим… как он называется? Атриумом. Кухня здоровенная. Должно быть, отдавала за квартиру столько же, сколько я за две недели зарабатываю.
  — Ну, полагаю, что она могла себе это позволить.
  — Что сие означает?
  — Это означает, что у нее была богатая мамочка.
  — Да и папочка тоже, — добавил Синкфилд. — Я так понимаю, что по поводу денег ему беспокоиться нечего. Могу себе представить, чтоб моя благоверная отвалила мне миллион баксов! Да-а, представить-то могу… Вы-то ведь не женаты?
  — Да пока нет.
  — Так и держитесь!
  Тут лейтенант, похоже, на миг предался печальным размышлениям о своей личной жизни.
  — Угадайте, что мать Каролины Эймс подарила дочери на ее 22-летие?
  — Миллион баксов? — ляпнул я наудачу.
  Как мне показалось, Синкфилд впал в легкое раздражение от моего всезнайства.
  — Вы что, в самом деле все вынюхиваете вокруг?
  — Я просто в теме, как я это называю.
  — Гм!.. Ну да, миллион в доверительное управление. Она должна была жить на доходы с него вплоть до 30-летия — чего она, кстати, делать не собиралась. Как вы думаете, сколько б у нее выходило годовых?
  — Ну, я не знаю. Тысяч шестьдесят в год как минимум. Все зависит от процентной ставки. Может быть, даже и 75 тысяч.
  — Не хило, а? Попробуй-ка тратить по 60 штук в год! И, заметь, в одиночку!
  — Задачка, об которую так и хочется обломать зубы.
  Синкфилд нахмурился.
  — У старины Френка денег под завязку. Тебе он, надо полагать, платит очень даже немало.
  — Но уж, извини, никак не 60 кусков.
  — Половину?
  — Да и половины не выходит.
  Синкфилд перестал хмуриться. Мое сообщение явно улучшило его самочувствие. Видимо, он даже решил, что может позволить себе быть чуточку великодушным, раз уж оказалось, что уровень моих доходов почти соответствует его собственному. Поэтому он сказал:
  — Мы все-таки отыскали в ее квартире одну занятную вещицу.
  — Какую?
  — Завещание. Много вам приходилось встречать девиц 22 лет от роду, которые составляют завещание? Обычно в 22 года думаешь, что будешь жить целую вечность — ну и еще пару недель в придачу.
  — А вы много встречали 22-летних особ, которым приходится беспокоиться о доверительном управлении фондом в миллион долларов?
  — Немного, — признал он. — По правде говоря, нисколько.
  — Когда она его составила? Дата? — спросил я.
  Лейтенант кивнул.
  — Да, в этом, возможно, что-то есть. Она написала его три недели назад.
  — И кому ж она все завещает?
  — Бывшему сенатору. Дорогому старенькому папочке.
  — Что ж, вот у вас и подозреваемый наконец появился…
  — Знаете что, уважаемый? Убирайтесь-ка домой, спать! — рявкнул Синкфилд.
  Глава шестая
  Разразившейся буре я бы дал баллов шесть по Шкале Лукаса (т. е. моей собственной), применяемой для измерения интенсивности домашних перебранок. А может быть, и все семь.
  Добравшись, наконец, до родного очага, я тут же проявил неосторожность, посвятив Сару в интересные подробности моих приключений минувшим днем на Коннектикут Авеню. Поначалу бедняжка переполошилась — переполошилась до такой степени, что по ее настоянию мы немедленно отправились в постель. Наверно, она хотела спеть мне колыбельную песенку — способом, в котором она лучше всего знала толк. В итоге эту песнь мы исполняли друг другу — во всем ее эротическом великолепии — три четверти часа без перерыва.
  А потом грянуло! Буря разгорелась после мартини и новостей от Уолтера Кронкайта, а к обеду (тушеные говяжьи ребрышки, салат из латука и моркови с маслом) достигла своей ревущей вершины. После этого она пошла на спад, и весь остаток вечера проявлялась лишь в редкой снайперской перестрелке колкими и холодными фразами. К завтраку (подгоревшая яичница, пережаренный бекон, сырые тосты) мы окончательно перерезали все линии коммуникации между собой, оставив только шуршание газеты да громкий стук чашек об стол.
  — Ну хорошо, — сказал я наконец. — Я очень виноват, что меня чуть не убили. Приношу свои извинения!
  — Пошел ты, умник чертов! — ответила она, продолжая старательно вглядываться через окно в сад.
  Заслышав наш первый за долгое время обмен репликами, Мартин Рутерфорд Хилл тут же решил присоединиться к беседе, сказав что-то вроде «Бара-Зара-Так!» или, может быть, «Таг!»
  — Но ты же мог по крайней мере позвонить и рассказать мне, что с тобой все в порядке!
  Я чуть было не поддался — к счастью, это длилось лишь мгновенье — искушению поискать логику в этой фразе.
  — Виноват, — повторил я. — В следующий раз буду помнить.
  — В следующий раз?! Какой еще следующий раз? Что, твоя работа на Френка Сайза — это вот так теперь и будет? Когда ты за нее брался, ты говорил, что теперь сможешь работать дома. А сам за последние три недели был дома два дня! Последнее время ты вообще постоянно торчишь то в Джорджии, то в Пентагоне с этим сумасшедшим майором!..
  Сумасшедший майор — это Карл Соммерс, историк Армии Соединенных Штатов. Тема его диссертации (армия об этом не догадывается) — «Действия американских джи-ай на черном рынке в Европе в ходе Второй мировой войны и в разгаре войны во Вьетнаме — сравнительное исследование». Трудяга-майор раскопал множество весьма и весьма сочных подробностей. По завершении работы он намеревается издать ее отдельной книгой, уйти на пенсию с военной службы и присоединиться ко мне на факультете в отдаленном провинциальном университете. Сара записала его в сумасшедшие, поскольку он каждый день проходит десять миль пешком по дороге на службу и обратно, не ест ничего, кроме постного мяса и прессованного творога с проросшими пшеничными зернами, а каждую субботу по вечерам надевает рыжий парик и отправляется шататься по Джорджтауну, стараясь подцепить кого-нибудь моложе 16-ти. Майор Соммерс способен делать ЭТО только с 14- или 15-летними девицами. Он говорит, что испытывает определенное беспокойство по данному поводу, но не до такой степени, чтобы начать как-то с этим бороться. Самому майору 36 лет.
  Я улыбнулся Саре, надеясь, что улыбка вышла ободряющей.
  — В Пентагоне я уже собрал все, что мне надо. Теперь я буду проводить дома значительно больше времени.
  — Не хочу производить впечатление тупой бабищи, которая тебя пилит, — сказала она. — Но когда ты говоришь, что тебя чуть не убили, я тут же теряю голову от волнения. Ужасно волнуюсь, потому что я очень переживаю за тебя! А потом я начинаю беситься. Ничего не могу с собой поделать. Черт, просто с ума схожу, бешеная становлюсь!
  — Ну хорошо! — ответил я. — Давай забудем об этом.
  Сара вперила в меня тяжелый, пристальный взгляд.
  — Слушай, неужели ты действительно тащишься от этого?
  — От чего?
  — От своего ковыряния в дерьме! Чем оно гнуснее, тем больше оно тебе по душе. Чем подлее человек, чем больше он извращен, лжив — тем он тебе милей! И ты умеешь и любишь со всем этим обращаться. Вот что порой меня тревожит.
  — Я — всего лишь историк.
  Она кивнула.
  — Знаешь, я догадываюсь, где бы тебе лучше всего работалось.
  — И где же?
  — В аду! Ты был бы счастлив, как последний ублюдок, если б мог быть историком у дьявола.
  * * *
  Здание, занимаемое штаб-квартирой лоббистской конторы, называющей себя «Организация Баггера, Инкорпорейтед», находилась в старом городе, на Кью Стрит к западу от Коннектикут Авеню, через пару-тройку домов от головного офиса «Детей Кришны» и неподалеку от приемной знаменитого «квартета докторов от белой горячки» — группы медиков, которые пачками собирали деньги с наиболее состоятельных алкоголиков города за излечение от похмельной лихорадки.
  Это был узкий трехэтажный дом из красного кирпича с полуподвалом. Что-то с ним было связано историческое — но недостаточное для того, чтобы вздуть на него цену. Даже окружное общество Охраны памятников вряд ли проявило бы беспокойство, если бы кому-то вздумалось объявить о намерении снести здание с лица земли и сделать на его месте, к примеру, платную автостоянку. Вроде бы президент Хардинг когда-то поселил в нем свою любовницу — и то ненадолго, до тех пор, пока не подыскал ей менее вызывающее жилье — чуть подальше, на 2311 по Коннектикут Авеню.
  Я расплатился с таксистом и вошел в крошечное фойе. Нажал на черную кнопку с надписью «Звонок» и некоторое время ждал, что из этого выйдет. Вскоре голос с явственными металлическими нотками сказал «Да», на что я ответил: «Декатур Лукас».
  «Хорошо», — сказал голос, и в следующую секунду зазвенел зуммер. На двери не было никакой ручки, поэтому я надавил на нее. Ничего не произошло, и я снова позвонил в звонок. Металлический голос сказал: «Толкайте сильней!» От более сильного толчка дверь неожиданно легко распахнулась — как если бы была оборудована противовесом. Постучав по ней, я убедился, что она-таки действительно насквозь стальная.
  Я вошел в широкий холл, стены которого были обшиты старыми, хорошо отполированными, светлыми дубовыми панелями. Справа выгибался ряд ступеней на второй этаж. Слева за коричневым столом сидела юная и хорошенькая девушка — секретарь по приему посетителей.
  — Мистер Лукас? — спросила она с обворожительной улыбкой.
  — Да.
  — Пройдите направо через эту дверь в офис мистера Каттера.
  Дверь, на которую она указала, находилась за ней слева. Пройдя, я очутился в большом офисе маленького человечка, большими шагами спешащего мне навстречу. Руку он заранее держал вытянутой вперед.
  — Я — Джонни Каттер, мистер Лукас, — проговорил он. Я пожал его ладонь — она оказалась толстой, широкой и тяжелой.
  — Мистер Каттер? — повторил я.
  — Не угодно ли присесть? — сказал он. — Полковник на секунду вышел, чтобы ответить на телефонный звонок. Если вы не возражаете, я тоже пока закончу — осталось подписать несколько писем…
  Я сказал, что не возражаю, и уселся в кожаное кресло. Каттер вернулся за свой резной письменный стол. Изогнувшись над ним, он стал напоминать огромную поджарую жабу из сказки, которой было поручено охранять спящего принца. Я понаблюдал за тем, как он выводит свою подпись: аккуратно, даже кропотливо, с легкой улыбкой на лице — словно получая удовольствие от самого вида собственного имени.
  Я оглядел комнату. Несмотря на стол красного дерева с витиеватым орнаментом, клубную кожаную мебель, толстые восточные ковры и затянутые тканью стены, все в ней дышало теплотой и уютом самой натуральной казармы — что впрочем, было неудивительно, если учесть, что Каттер отдал армии 12 лет, последние десять из них — в чине старшего сержанта.
  Закончив подписывать, Каттер поднял на меня глаза и медленно моргнул два раза — в точности как жаба. Затем встал и большими шагами направился к двери. Видимо, двигаться иначе как широкими шагами он просто не мог. Подойдя к двери, верный оруженосец резко постучал два раза. «Где уж только не раздавался этот условный стук! — подумал я. — Сколько разных мест, сколько стран… Два стука — и к полковнику Уэйду Маури Баггеру приходят вести о победах, о провалах… ну и простые сообщения типа того, что уже пять часов и пора отправляться домой».
  После того как прозвучало «Войдите!», Каттер распахнул дверь и пролаял: «Мистер Лукас прибыл!» Голос у него был низкий, грубый и при этом весьма властный и внушающий трепет — в общем, мечта всех агентств по выбиванию долгов.
  Фигурой Каттер был в точности как треугольник острием вниз. Когда он встал у двери, показалось, что его плечи прибили гвоздями к ее деревянной поверхности. Кивок головой, который в его исполнении скорее напомнил конвульсивное подергивание, означал, что я могу войти.
  Изысканность, с какой был обставлен кабинет полковника, не шла ни в какое сравнение с изысканностью его хозяина, поднявшегося мне навстречу из-за персидского стола орехового дерева с протянутой для рукопожатия ладонью и сверкающей улыбкой. Это и был Уэйд Маури Баггер, полковник армии США в отставке собственной персоной, и я потратил два дня в местечке под названием Оцилла, штат Джорджия, чтобы узнать о нем все, что только возможно. Уэйда Маури в Оцилле помнили, о да, конечно же — хотя он ни разу не появлялся в родных краях с тех пор, как в 1942 году ушел в армию. Он происходил из хорошей семьи — по крайней мере, со стороны мамы. Линия ее родословной восходит аж ко временам Революционной войны, к Уэйдам из Вирджинии. Да и фамилия Маури тоже дает повод для гордости: во время войны между Севером и Югом ее носили целых два генерала-южанина. Оцилловские старожилы даже припомнили, как будущий полковник клялся, будто он является прямым потомком обоих.
  А вот Баггеры… Об этих, право, и не стоит говорить. Да, именно парень по имени Лион Баггер был, должно быть, чертовски сладкоречив в беседе с хорошенькой маленькой учительницей из Мейкона, которая состоялась на заднем сиденье его двухдверного «лунохода» теплой весенней ночью 1922 года… И он даже женился на ней три месяца спустя — лишь затем, чтобы уже через две недели после свадьбы испариться навеки, вероятно, куда-то в сторону Севера. В наследство от папаши Уэйд Маури Баггер получил только широкую кость, внушительные — под метр 90 — габариты, пару зеленых глаз навыкате, мягкий глубокий баритон и ослепительную, белозубую, широченную ухмылку. Народ в Оцилле говорил, что у всех Баггеров такая.
  После того как мы пожали руки и поздоровались, полковник еще оставался стоять, пока не убедился, что я сел и мне удобно. Тогда и он уселся в свое кожаное кресло с высокой спинкой. Я уже видел точно такие — они особенно нравятся судьям Верховного Суда.
  Полковник закинул ноги на стол и предоставил мне полную возможность насладиться блеском своих лакированных черных штиблет — каковой, впрочем, я мог бы обеспечить и самому себе, если б был готов выложить 85 долларов за пару… Я не был готов. Мои ноги, как и ноги Каттера, сидящего напротив меня, утопали толстом, табачного цвета ковре. Мы сидели в глубоких, мягких креслах из светлой кожи. Напротив стены была еще соответствующая кушетка, перед которой стоял длинный низкий столик с деревянной инкрустацией. У него были изящно выгнутые ножки, и он выглядел очень древним и очень дорогим.
  По стенам, обшитым панелями их орехового дерева, висели четыре картины, которые на первый взгляд производили впечатление лучших достижений кого-то из малых французских импрессионистов. На второй взгляд становилось ясно, что это так и есть. Позже я выяснил, что «Организация Баггера» застраховала их на 95 тысяч долларов.
  Баггер снова улыбнулся мне и повернулся к окну, за которым бушевала забитая машинами, бурлящая Кью Стрит. Строительство нового метро сильно затрудняло движение и создавало постоянные заторы, некоторые водители то и дело сигналили, но до Баггера в его звуконепроницаемом офисе ничего не долетало. Наверно, он бы не услышал ни громовых раскатов, ни рева низколетящих самолетов, ни даже, если уж на то пошло, приближения конца света.
  Не отрываясь от окна, Баггер сказал:
  — Надеюсь, у мистера Сайза все в порядке.
  — Вполне, — ответил я.
  — Я попросил мистера Каттера посидеть с нами, если вы не возражаете.
  Я сказал, что нисколько.
  Баггер повернул голову, чтобы взглянуть на меня еще раз. Голова у него была ничего себе — длинная и узкая, с густой и волнистой, совершенно седой шевелюрой. Над зелеными глазами нависали тяжелые черные брови. Нос хороший, прямой, под ним — заботливо ухоженные, черные как смоль усики. На волевом подбородке виднелась изящная расщелина — назвать ее ямочкой у вас не повернется язык. Это было лицо гордого, даже надменного человека — из той породы людей, что вполне могут носить монокль, и никто не посмеет сказать хоть слово по этому поводу.
  — Вы — новое пополнение в штате у мистера Сайза, не так ли? — спросил Баггер.
  — Да.
  — Думаю, что я знаю большинство из них с той поры, как прошлым Рождеством они набросились на нас, словно саранча. Могу я употребить такое слово — «саранча», Джонни?
  — Да, — подтвердил Каттер, — именно: саранча.
  — Так что же привело вас сюда, мистер Лукас? Что вы хотели бы узнать от меня?
  — «Анакостия Корпорейшн», один вопрос связан с ней…
  — А второй?
  — Ну и еще парочка вопросов, или, возможно, чуть больше, чем парочка…
  — Кто конкретно вас интересует?
  — Френк Хайсмит, президент «Анакостия Корпорейшн», и сенатор Эймс.
  — Ужасная история приключилась с дочкой сенатора, не правда ли? — спросил Баггер так, словно и впрямь придавал ей большое значение. — Мне говорили, что сенатор жутко переживает. Жутко!
  — У сенатора вообще плохой год, — сказал я. — Но давайте все же вначале поговорим о Френке Хайсмите и его «Анакостии».
  — Хорошо, — согласился Баггер. — Давайте.
  — Этот парень сделал поразительную карьеру, не так ли?
  Баггер кивнул.
  — Метко сказано, мистер Лукас. Именно «поразительную». Да у нас, кажется, тут где-то есть брошюра с его краткой биографией. Если она может быть для вас как-то полезна…
  — Я ее прочитал. Бесполезна. Так вот, когда я еще малышом жил в Денвере, я сам покупал у него мороженое в вафельных рожках. В первый раз он стартовал в 1949 — на пару с женой у них была парочка грузовиков. К 1953-му у него было уже 40 грузовиков для перевозки мороженого. Профсоюз водителей потребовал прибавки. Старина Хайсмит подкупил одного профсоюзного деятеля, чтоб от него отвязались, но его схватили и засадили в тюрьму во Флориде.
  — Все, о чем вы говорите, мистер Лукас, — не вполне новость, — заметил Баггер. — Мистер Хайсмит заплатил за свои ошибки.
  — Безусловно, — ответил я. — Грузовиками с мороженым и всем предприятием рулила его жена, пока он отдыхал на нарах. Затем, выйдя на волю, он продал весь бизнес, что принесло ему примерно сто тысяч долларов наличными. Деньги он направил на покупку акций Денверской аллюминиевой компании, под названием «Денсайд Инк». Он получил над ней контроль — никто точно не знает как — и после этого, буквально во всем себе отказывая, у всех одалживаясь, подсобрал денег и вложился в акции некой косметической фирмы из Чикаго под названием «Мирофейр». Было время, когда она приносила до четырех миллионов долларов в год… Правда, ко времени, когда Хайсмит ее купил, ее чистая стоимость несколько упала — до 9,524 долларов, если память мне не изменяет…
  — Должен признать, что у вас чертовски хорошая память, — сказал Каттер.
  — Благодарю. Итак, Хайсмит путем таких вот слияний и поглощений образовал целую цепочку из связанных между собой малых компаний-неудачников. А в 61-м он сделал свой «прорыв к процветанию». Он нашел и вставил в свою коллекцию настоящего «белого слона» — керамическую компанию «Бойсдарк» из Тулсы, которая в 1960-61 годах потеряла более миллиона долларов, а сумма ее задолженности составила порядка семи миллионов. Этакая, как я бы сказал, «совсем пропащая» компания…
  — И последние могут стать первыми, мистер Лукас, — наставительно сказал Баггер.
  — Несомненно, могут! И вот ваш клиент соединил всю цепочку в мини-конгломерат, который назвал «Корпорация Анакостия». Понятия не имею, почему так. Может, ему просто понравилось имя. А потом он стал искать реально прибыльную компанию — чтобы слиться с ней. Благо, у него было что предложить ей взамен благодаря закону о «Компенсации при поглощении». Ведь если прибыльная компания сливается с «совсем пропащей», она может очень серьезно съэкономить на налогах… Да что я вам рассказываю — вы же, наверно, это прекрасно знаете, не так ли?
  — Мы обращали внимание на данное обстоятельство, — сухо ответил Баггер.
  — Итак, ваш клиент Хайсмит огляделся вокруг и нашел то, что нужно — компания «Южные равнины» из Далласа. Они как раз недавно распродали значительную часть основных активов — пару нефтеналивных танкеров, к примеру… ну и получили за все про все жирный кусок. У них набралось ликвидов почти на 45 миллионов, и примерно половина из них — наличными. Недурной годовой доход выходит! Хайсмит заключил с их председателем правления и некоторыми основными членами совета директоров сделку: он, со своей стороны, покупает их доли акций с большой премией. Текущий курс у них был 22 доллара за акцию, а он предложил 31 доллар. Все, что требовалось с их стороны — тихо уйти в отставку и позволить занять свои места самому Хайсмиту и его людям. Дельце провернули. Хайсмит планировал занять деньги в одном из своих «ручных» банков в Бостоне. А когда слияние даст эффект в виде выигрыша по налоговым платежам, вновь образованная компания взяла бы на себя погашение банковской ссуды. Другими словами, «Южные равнины» заплатили бы за свое собственное поглощение.
  — Такие вещи делаются постоянно, — заявил Каттер.
  — Безусловно, так, — согласился я. — Но в это время некоторые акционеры «Южных равнин» что-то заподозрили и устроили скандал. А это плохо. Хайсмит заметался в поисках помощи. Он пришел к вам. Ему нужно было что-то, чтобы утихомирить акционеров перед тем как он выйдет на тех, кто затеял скандал. А что может быть лучше, чем сенатор Соединенных Штатов, который с высокой трибуны, публично выразит одобрение в адрес близящегося поглотителя?
  Я сделал паузу. Это была долгая декламация. Никто не сказал ни слова. Баггер уставился на меня, его губы кривились в легкой усмешке. Каттер два раза сморгнул.
  — А вот теперь — вопрос, — сказал я.
  — Да-да? — сказал Баггер.
  — Что вы и Каттер сделали с двумя сотнями тысяч наличными и двумя саквояжами золотых слитков, которые вы украли с соляных шахт в местечке под названием Меркерс, Германия, в апреле 1945 года?
  Глава седьмая
  Это была особая техника расспрашивания, которую я нарабатывал годами. Я долго и нудно убалтываю собеседников, талдыча о давно известном и задавая скучные вопросы, на которые они давно уже выучили ответы. А затем внезапно забрасываю «живчика»… и смотрю, что произойдет.
  Иногда они впадают в бешенство. Иногда расползаются на глазах, как мокрая салфетка. А иногда принимают все за блеф и решаются держать масть. Именно так поступил Баггер.
  Ни одна жилка в его лице не дрогнула. Монокль, если бы он-таки его носил, остался бы на своем месте как влитой. Одновременно я ощутил, как напрягся сидящий по соседству со мной Каттер. Я бросил на него взгляд — он был подобен готовой к броску жабе. Жабе, от которой ничего хорошего ждать не приходилось. Стоило полковнику кивнуть — и он бы сломал мне руку. Вероятно, правую.
  Но полковник кивать не стал. Вместо этого он улыбнулся. Так, чуть-чуть — лишь для того, чтобы дать мне понять: он оценил мою маленькую шутку, но, увы, не может счесть ее образцом хорошего вкуса.
  — Что-то подсказывает мне, мистер Лукас, — сказал он, — что какое-то — вероятно, весьма продолжительное — время вы были чрезвычайно заняты.
  — Да, порядка трех недель, — ответил я.
  — Меркерс… — проговорил он тоном человека, который мучительно, в безнадежном стремлении быть полезным, ковыряется у себя в памяти.
  — Германия, — сказал я. — Четвертое апреля 1945 года. Вы были старшим лейтенантом, Каттер — младшим сержантом. Записи указывают, что вы возглавляли специальное моторизованное разведывательное подразделение силою одного взвода, которое было послано вперед вашей дивизии. Девятой. Вы были на джипе. Пока все верно?
  Баггер посмотрел на Каттера, тот пожал плечами и сказал.
  — Мы были за линией фронта, это я помню. Но я не помню никакого такого Меркерса.
  — Его нет на большинстве карт, — сказал я. — Это слишком маленькое местечко. Но, согласно показаниям трех немецких гражданских лиц, которые были взяты позднее, армейский джип с двумя американскими солдатами прибыл в Меркерс в 13.00, и солдаты пытались о чем-то расспрашивать. Немцы не говорили по-английски, американцы не знали по-немецки. Немцы решили, что вы ищете соляные шахты, так как это единственное, что там вообще есть. Все это я взял из отчета Си-Ай-Ди — Криминального отдела Армейской полиции. Но Си-Ай-Ди так и не смогла выяснить, кто были те два американских солдата. Я смог.
  — Неужели? — спросил Баггер. — И каким же образом?
  — Путем перекрестного наложения слухов и догадок. По слухам, вы и Каттер сделали очень хорошие деньги путем операций на черном рынке в Германии и позже в Корее. Слухи, не более. Но раскопав сведения о передвижениях специальной моторизованной группы военной разведки, я с почти военной точностью могу утверждать, что вы и Каттер были в Меркерсе в час дня 4 апреля 1945 года. Это должны были быть вы. Больше там никого не было на джипе, никто больше не отходил так далеко от передовых позиций Девятой дивизии.
  — Понимаю, — сказал Баггер.
  — Угодно вам узнать, что было дальше?
  Полковник пожал плечами.
  — Почему бы и нет?
  — На страже соляных шахт оставался только один человек. Он был старик. Обыкновенный немец, штатский. Звали его Вильгельм Вессер. Ему было 62. Он также управлялся с двухэтажным подъемником на 15 человек, который позволял спуститься внутрь шахты, на глубину порядка 600 метров. Именно там все и хранилось.
  — Хранилось что? — спросил Каттер.
  Я напряг память.
  — Именно там хранились четыре тысячи полотняных мешков, запечатанных печатью Рейхсбанка. В каждом мешке — 25 фунтов золота, уложенных в небольшие слитки. Вдобавок к этому там были запечатанные ящики с иностранной валютой. В них хранились 12 миллионов американских долларов, один миллион французских франков, 110 тысяч английских фунтов, а также 4 миллиона норвежских крон. Вы знаете, как немцы ведут учет.
  Ни Баггер, ни Каттер не проронили ни слова. Они только не отрываясь смотрели на меня. Я выдал им остаток того, чем располагал.
  — Два американских солдата взяли сто тысяч долларов и по два мешка с золотом каждый. Это было практически все, что они могли комфортно нести на себе. Возможно, старик помогал им. По крайней мере, это обстоятельство так и осталось до конца не проясненным. Подъемник пошел вверх. Он скрипел. Наверно, он прошел уже полпути наверх, когда это произошло. Возможно, только треть… Как вдруг один из солдат достал из кобуры свой револьвер калибра 45 миллиметров, приставил его к спине старика и выстрелил два раза. Потом из стенки подъемника выковыряли сплющенные пули. В старика стреляли дважды.
  Вот так. Это было все, что мы с сумасшедшим майором смогли собрать воедино. Здесь были интуитивные озарения, логические домысливания и совсем мало собственно фактов. Верны ли они — зависело от того, что сейчас скажет Баггер.
  Он смотрел на меня, как мне показалось, довольно долго, прежде чем произнес:
  — Чего вы добиваетесь, Лукас?
  — Мне нужны факты о сенаторе Эймсе.
  — Какие факты?
  — Что вы имеете на него?
  — Что значит — «мы что-то имеем на него»?
  — Что-то должно быть, — сказал я. — Что-то же должно заставить человека одним выступлением перед Сенатом фактически поломать свою карьеру? Уж никак не 50 тысяч долларов. Они ему были не нужны. Он сам стоит по меньшей мере миллион. И значит, его принудили к этому при помощи шантажа. В любом другом случае это не имеет ни малейшего смысла.
  Баггер снова улыбнулся.
  — Вот поэтому вы — не в моем бизнесе, — сказал он.
  — Каком-таком бизнесе? По купле-продаже сенаторов Соединенных Штатов?
  — Позвольте мне рассказать вам небольшую историю, — начал Баггер. — Она не из тех, что вы можете использовать для публикации, поскольку нет никаких доказательств. Да и не нужно, по правде говоря — человек-то уже умер.
  Он взглянул на Каттера.
  — Я хочу рассказать ему о судье Остине, — сказал он.
  Каттер кивнул.
  — Да, байка неплохая.
  Баггер откинулся в своем кресле назад, сцепил руки за головой и уставился в потолок.
  — Можете отнестись к этому, как вам будет угодно. Так вот, слушайте: как-то раз кое-кто из наших друзей получил заказ подкупить судью федерального окружного апелляционного суда. Судью по имени Теодор Остин. Слышали когда-нибудь?
  — Думаю, да, — сказал я.
  — Ну, этот самый судья Остин был человек выдающейся по части образованности. Он получил бакалавра, а потом магистра в Рутгере, затем бакалавра богословия в Бейлор-Университете в Вако, где потом оставался еще 2 года, занимаясь преподаванием санскрита, греческого, латыни, а также классического иврита. После этого он на год уехал учиться в Нортвестерн. Затем — в Боннский Университет, где учился еще 2 года. После всех этих штудий он получил сан баптистского священника и паству маленькой церкви в Грув-сити, Пенсильвания. Но его любопытство все еще не было удовлетворено, поэтому он взялся за изучение права в Пенсильванском Университете, а когда получил диплом юриста, начал практику в Филадельфии. Заинтересовался политикой и был избран в Сенат штата Пенсильвания. Еще через несколько лет Гарри Трумен сделал его федеральным окружным прокурором Пенсильвании. Ну а еще немного погодя открылось место в Федеральном окружном апелляционном суде, третий округ… вы понимаете, что и оно без проблем перешло к нашему другу — знатоку санскрита. Он ушел в отставку несколько лет назад, со всеми почестями и привилегиями, с незапятнанной репутацией. Задачка подкупить этакого крепкого орешка — не из легких, как вы думаете?
  — Я бы сказал, вообще невозможная.
  — Вот-вот, так же думали и наши друзья. Но при этом они полагали, что попытаться все же стоит, как-нибудь так — очень осторожно, деликатно… ну, вы понимаете. Они назначили с Остином встречу и начали прощупывать… как они надеялись, очень-очень издалека. Судья оборвал их потуги через 5 минут. Угадайте, что он сказал?
  — Не имею ни малейшего понятия.
  Баггер улыбнулся.
  — Он сказал: «Так о какой сумме идет речь, джентльмены?»
  Баггер засмеялся.
  — «Говорите прямо — о какой сумме речь, джентльмены?» — он повторил это, словно желая убедиться, что до меня дошло. — После этого наши друзья купили судью по цене 25 тысяч за нужное решение — а потом продали за 50. Как они горевали, когда он ушел на пенсию!
  — В эту историю трудно поверить, — сказал я.
  — Почему? — ответил Баггер. — Потому что «Дворец, где вершится Правосудие, есть священное место, и не только судейская скамья, но и все прочее в нем должно оставаться незапятнанным скандалами и коррупцией»? Это цитата такая, или часть ее…
  — Да, из Введения в каноны юридической этики Американской Ассоциации Адвокатов, — сказал я. — Но к чему вы клоните?
  — Боже, но это же очевидно! — сказал Каттер. — Я за всю жизнь и девяти классов не окончил, но мне все понятно. Просто до того никто не спрашивал судью о коррупции… в практической плоскости.
  — Именно! — подтвердил Баггер.
  — Вы имеете в виду, что просто прежде никто не предлагал взятку сенатору Эймсу?
  Вместо ответа Баггер встал и подошел к окну, чтобы получше рассмотреть, как идет движение по Кью Стрит. Через некоторое время он повернулся ко мне.
  — Та фантастическая сказка, которую вы рассказывали чуть раньше…Ну там… этот… Меркерс, Германия…так вроде бы?
  — Точно так, — сказал я. — Меркерс.
  — Ничего подобного, конечно же, не было.
  — Совсем?
  — Да! Но вы это приволокли с собой, чтобы поторговаться, не так ли?
  — Может быть.
  — Если Франк Сайз это напечатает, он никогда не сумеет этого доказать.
  — Он может это напечатать и предоставить армии беспокоиться о доказательствах, — заметил я. — По делам об убийстве нет срока давности. Они смогут раскопать те же старые записи, которые уже нарыл я. Могут подключить к делу армейских криминалистов из Си-Ай-Ди в Германии. По сути, им ведь и не надо будет как-то уж чрезмерно выпрыгивать из штанов. Может, новых свидетелей, очевидцев отыщут… Я-то ведь даже и не пытался. У меня не так уж много материала, но для Сайза будет вполне достаточно. Он вообще никогда особенно не беспокоится по поводу фактов. А вы, конечно же, сможете потом подать на него в суд. Только учтите, что для этого придется занять очередь.
  — Что вы хотите, Лукас? — прошипел Каттер.
  — Вы меня уже спрашивали, — сказал я. — Мне нужна подлинная история Эймса.
  Каттер кивнул.
  — И если мы предоставим ее вам, вы отстанете от нас со своей… со всей этой белибердой насчет Германии.
  — Вполне вероятно, — сказал я. — Это будет зависеть от того, насколько правдивы вы окажетесь. На мой взгляд.
  — Расскажи ему, — сказал Каттер.
  — Джонни, он же блефует, — ответил Баггер.
  — Так-то оно так, но как-то не хочется, чтобы парни из Си-Ай-Ди начали шарить по мою душу в старых отчетах и рапортах. Насчет этого Меркерса, или как его там… все дерьмо собачье, но была еще парочка других моментов, на которые они могли бы наткнуться…
  Он осклабился, глядя на меня. Взгляд над оскалом был напряженный, тяжелый.
  — Все мы не без греха, — медленно проговорил он.
  — Бесспорно.
  — Замечательно, мистер Лукас, — сказал Баггер, вновь расслабляясь в своем кресле. — Я расскажу вам о сенаторе Эймсе, но боюсь, что мой рассказ вас разочарует.
  — Что ж делать — переживу как-нибудь.
  Полковник откинулся на спинку кресла и сложил пальцы домиком под подбородком. Теперь он даже стал немного похож на провинциального ректора из захолустного университета моей заветной мечты.
  — Никакой взятки в размере 50 тысяч не было, — начал он.
  — Я сказал, что мне нужна правда.
  — Она у вас будет, если вы будете слушать, — прошипел Каттер.
  — Это правда, что мы сняли со своего банковского счета 50 тысяч, чтобы купить себе ручного сенатора, — сказал Баггер. — Но мы не были столь наивны, чтобы вручить вот эту же самую сумму, в этих же купюрах, нашему… э-э… назовем его «нашему корыстолюбцу».
  — Прекрасное прозвище, — заметил я.
  — Если бы он настаивал на наличных, мы могли обставить все через передачу неотслеживаемых аккредитивов. Или мы могли бы организовать для него банковскую ссуду. Ссуду, разумеется, без всякого обеспечения, от погашения которой он через пару лет выплаты процентов мог бы совершенно спокойно отказаться. Причем без какого-либо ущерба для своего кредитного рейтинга, должен я добавить… Или же мы могли бы организовать вклад в размере 50 тысяч на его любимую благотворительность… или в фонд его избирательной кампании. Он же в нашем деле был совершенно зеленый новичок… ну, вы понимаете, о чем я?
  — Думаю, да, — сказал я. — Но все это пока не никак не объясняет две тысячи долларов в 100-долларовых аккредитивах, которые перетекли с вашего счета на его счет. После того как Сайз предал историю огласке, сенатор твердил, что он взял эти деньги взаймы, на личные нужды… Ему, естественно, никто не поверил. Все решили, что он этими двумя тысячами закруглил свой счет в банке, а остаток от 50 штук заховал где-нибудь в депозитном сейфе или вообще у себя под матрасом.
  Баггер вздохнул. Это был долгий, терпеливый вздох.
  — Он-таки взял их взаймы, — сказал он. — Мы встретились в его офисе утром в субботу. На тот вечер у него было назначено выступление в Лос-Анджелесе. Тут он обнаружил, что забыл дома свой бумажник и свой авиабилет — это случилось уже после того, как он согласился произнести нужную нам речь в Сенате.
  По крайней мере, он так сказал, что забыл бумажник и билет. Он спросил, нет ли у нас какой-нибудь наличности с собой — одолжить ему, чтоб хватило на билет и на дорожные расходы. У меня с собой наличности было 50 тысяч, вот я и одолжил ему две из них…
  — Отчего ж он не съездил домой за билетом и кошельком? — спросил я.
  — А вы знаете, где он тогда жил?
  — В Мериленде, залив Чизпик.
  — А вылет был из аэропорта имени Даллеса. Ему пришлось бы сначала тащиться к себе в Мериленд, а потом мчаться обратно через весь город до Вирджинии, чтобы поймать свой рейс. У него уже не было времени.
  — Да… Но ведь он не тратил эти две тысячи! Он положил их на свой банковский счет!
  — Да он и Калифорнии ни с какими речами не выступал, — вставил Каттер. — В последний момент все отменил.
  Я поймал себя на том, что в недоумении качаю головой.
  — Все это звучит как-то уж очень по-дурацки, — сказал я.
  — Или так, как будто он хотел быть схваченным за руку, — сказал Баггер.
  — Может, и так, — ответил я. — Но не будем на этом зацикливаться. В Соединенных Штатах сотня сенаторов. Почему вы решили подцепить именно его?
  — Мы не собирались, — ответил Баггер. — Без упоминания имен: есть по меньшей мере четверо американских сенаторов, которые всегда готовы подставить ладошки для 50 тысяч. По крайней мере один из них и пришел в Сенат исключительно для того, чтобы делать бабки, и уже наварил чертову уйму деньжищ! Мы планировали обратиться к кому-то из них, только еще не выбрали, к кому именно, — и тут вдруг услышали про сенатора Эймса.
  — Что вы про него услышали?
  — Что он… гм!.. можем мы употребить слово «вызрел»?
  — От кого вы об этом услышали?
  — От одного из наших служащих, чьей обязанностью является работа с Сенатом.
  — И где ж он об этом услышал?
  Каттер бросил взгляд на Баггера. Оба осклабились.
  — Я бы сказал, она услышала это в постели, не так ли, Джонни?
  — Да, лежа лицом в подушку, — сказал Каттер.
  — Это вы о той блондинке, с которой он крутит по сей день?
  — Да, о той самой, — подтвердил полковник.
  — Как ее зовут?
  — Конни Мизелль.
  — И как долго она уже работает на вас?
  — Ну, с нами она уже не работает, — сказал Баггер.
  — Вы ее уволили?
  Каттер фыркнул.
  — Она успела уйти чуть-чуть раньше.
  — Сколько времени она работала на вас?
  — Сколько, Джонни? — спросил полковник. — С год?
  — Около того.
  — Что вы о ней знаете?
  Полковник Баггер пожал плечами.
  — Она из Калифорнии. Школу заканчивала в Лос-Анджелесе, где-то в районе Голливуда, я полагаю. Была принята без оплаты в колледж Миллз, в Окленде. После колледжа работала то там, то сям вдоль побережья. Сначала в маленьком рекламном агентстве в Лос-Анджелесе, потом на одной из популярных радиостанций в Бурбанке, после этого поработала в Сакраменто на одного местного лоббиста. Мы ее потому и взяли — все ж у нее уже был кое-какой опыт законотворчества…
  — А как же она очутилась в Вашингтоне?
  — Занималась продвижением и рекламой для менеджера одной самодеятельной рок-группы. Двигала она их, старалась, трудилась не покладая рук… Но, видать, поспешила. В общем, они десантировались сюда, в ДАР-Холл, в ожидании шумного успеха, а в зале оказалось 80 % свободных мест. Ну и красотка наша села на мель. Стала искать работу, пришла сюда… Мы ее взяли.
  — А лет ей сколько?
  — Сколько ей, Джонни — 25, 26?
  — Двадцать семь, — ответил Каттер.
  — Она и сейчас с сенатором?
  — Ну да, — сказал Каттер. — Свили себе небольшое любовное гнездышко в Уотергейте.
  — Как ей удалось добиться от него этого?
  — Сказать речь, вы имеете в виду? — спросил Баггер.
  Я кивнул.
  — Нам она сказала, что просто попросила его сделать это. К тому времени они уже стали весьма близкими… хм!.. приятелями. Поэтому, когда она его попросила, он согласился. С ее слов выходит, что она сказала ему и про деньги — мол, за это дельце тебе причитается 50 тысяч — а он отказался — нет, мол, я не хочу их.
  — И вы ей поверили?
  — А почему ж нет — если появляется возможность съэкономить 50 штук?
  — Когда она сказала вам, что он не хочет получить деньги?
  — Когда мы вместе шли к его офису.
  — И после этого вы все же сняли деньги со счета?
  — Мы забрали деньги из банка еще в пятницу. Это были те деньги, которые мы собирались использовать — а не те деньги, которые мы на самом деле хотели дать ему. Просто иногда людям нравится посмотреть на них. Даже потрогать. Мы предполагали, что сенатор окажется одним из таких.
  — Но он оказался не из таких, — сказал я.
  — Да, — сказал Баггер. — Не из таких.
  — Как долго уже они с Конни Мизелль сожительствуют?
  — Сколько, Джонни? — спросил Баггер.
  Каттер, казалось, на мгновенье задумался.
  — Должно быть, сейчас уже месяцев 5–6. С тех пор, как он ушел в отставку.
  — А как же жена сенатора?
  — А что жена? — сказал Баггер. — Это уж не наша забота. Если вы хотите знать мнение жены сенатора, почему бы вам у нее самой и не спросить? Наверно, придется все же подождать до окончания похорон ее дочери… Хотя, не знаю. Вы, может, и не будете ждать.
  — Безутешные родители — моя специальность, — сказал я.
  Полковник взглянул на часы.
  — Что-нибудь еще? Если нет… — он не закончил фразу.
  — Не прямо сейчас, — сказал я. — Может, что-то еще понадобится позже.
  Каттер встал со своего кресла позади меня и положил руку на мое левое плечо. Я поднял на него глаза.
  — Знаете кое-что? — спросил он.
  — Что?
  — По поводу той чуши — о Меркерсе или чем там еще — в Германии. Я бы не распространялся об этом на твоем месте, приятель.
  Его пальцы глубоко впились мне в плечо, и я, сопротивляясь, издал короткий стон или даже вскрик.
  — Так ты понял, о чем я? — Он еще сильнее сжал мое плечо, и еще один заряд боли прошил насквозь все предплечье.
  — На твоем месте я бы не делал этого снова, — сказал я.
  — На моем месте? — переспросил Каттер.
  — Да, — сказал я. — Кое-кому может быть больно.
  — Именно, именно, — сказал он. — Кое-кому — очень может быть.
  Глава восьмая
  На следующее утро я стоял на ступенях Епископальной Церкви Св. Маргариты — 1800 по Коннектикут Авеню — и помогал Девиду Синкфилду из отдела убийств подсчитывать присутствующих на похоронах Каролины Эймс, дочери сенатора. Похоронная служба проходила в восьми кварталах к югу от того места, где ее настигла смерть. Пришли семьдесят два человека, не считая меня, лейтенанта Синкфилда, его партнера Джека Проктора, и еще одного человека, который выглядел как преуспевающий банкир, но на самом деле являлся преуспевающим частным сыщиком по имени Артур Дейн.
  Я смотрел, как Синкфилд его обрабатывал. Наблюдать за работой Синкфилда — одно удовольствие!
  — Ну, здорово, это… мистер Дейн! — сказал он, как бы случайно двигаясь так, чтобы находящийся рядом старался изо всех сил держаться подальше. — Помните меня? Дейва Синкфилда?
  Я почти что увидел, как у Дейна зашевелились извилины.
  — Э-э… Да. Как поживаете, лейтенант?
  — Превосходно. Просто превосходно. А это мой партнер, Джек Проктор.
  Дейн кивнул. Проктор хмыкнул что-то приветственное и вернулся к учету присутствующих на скорбной церемонии.
  — У девчонки было множество друзей, ага? — спросил Синкфилд.
  — Кажется, что-то в этом роде.
  — А вы — тоже ее друг, мистер Дейн?
  — Не совсем.
  — Тогда вы, господь не даст соврать, на работе?
  — В некотором роде.
  — Это, должно быть, чертовски важный клиент! Надо же — вытащить из собственного офиса такого занятого человека, как вы?
  — Все мои клиенты важны для меня.
  Синкфилд кивнул.
  — Готов поспорить, они ценят такое отношение. Мы, знаете ли, работаем по этому делу буквально пару дней, но одно уже точно выяснили: оказывается, у дочки Эймса была ну просто куча друзей!
  — Да что вы?
  — О, да! Куча! Я удивлен, что большинство так и не появились на ее похоронах… Но знаете что?
  — Что?
  — Не думаю, что людям вообще нравится бывать на похоронах. Ни в каком, прямо скажем, качестве…
  — Полагаю, вы правы, — сказал Дейн.
  Я подумал, что ему на вид лет 45, и с годами его фигура все больше напоминает бочонок на ножках. Его похожий на яблоко подбородок при любых обстоятельствах направлен строго вперед и вверх — так он лучше скрывает из виду своего второго собрата.
  У Дейна были умные, холодные зеленые глаза, выглядывающие из-под бифокальных очков в металлической оправе. Рот — широкий и тонкий, но верхняя губа налезала на нижнюю, что придавало ему вид нетерпеливый или брюзгливый — не могу сказать точно, какой. Нос — ничего особенного, а вот густая шевелюра уже ощутимо начала редеть. Лишь на висках виднелись пушистые седые баки, выглядящие не более как дань прошлому.
  В остальном он был весь из 1955 года — застегнутая на все пуговицы белая рубашка, умеренный и аккуратный галстук в тон к темно-синему костюму и черным оксфордским полуботинкам с надраенными носами. Впрочем, не исключено, что это был его обычный наряд для посещения похорон.
  — Мы всяких похорон уже столько навидались… то есть я да Проктор, — не закрывал рта Синкфилд. — Это у нас, знаете, часть работы, да, у нас же отдел убийств, приходится ходить, а как же? Вот ходим — и этак, знаете ли, смотрим, сортируем — кто пришел, кто не пришел. Но, черт побери, что я вам все это рассказываю, мистер Дейн? Вы ж тоже по нашей части, в некотором роде?
  — Да, — сказал Дейн, чуть подаваясь назад, словно норовя бочком-бочком ускользнуть. Синкфилд зажал его снова, на этот раз будто бы случайным движением плеча.
  — Вот, к примеру, — сказал он, — на эти похороны девицы Эймс и мы заявились, и вы — тут как тут. Это любопытно! Вот вы зачем здесь — тоже следите, кто пришел, а кто отсутствует?
  — Я только представляю моего клиента, — сказал Дейн.
  — И у вас, конечно, нет желания рассказать мне, кто бы это мог быть, а?
  — Не думаю, что в этом есть необходимость.
  — Не возражаете, если я угадаю?
  Дейн вздохнул.
  — Нет, не возражаю.
  — Я представляю дело так: если уж такой человек, как вы, САМ вышел из конторы, чтобы постоять тут на часах— к гадалке не ходи: клиент у него — чертовски важная шишка! А иначе б он послал сюда кого-нибудь из своих деревенских вахлаков, в пиджаке от одного костюма и в штанах от другого — что первое под руку попалось. Не так ли? Нет, уж если с нами сам мистер Дейн — стало быть, у клиента водятся деньжата, и ого-го какие деньжата! И отсюда делаем вывод, что клиент-то — не кто иной, как жена сенатора, госпожа Эймс! У старушки на счету чуть не двадцать миллионов…
  — Так вы с ней уже говорили, — утвердительно сказал Дейн.
  — Она — ваш клиент?
  — Да. Она — мой клиент.
  — Ну да, мы с ней поговорили кое о чем, — сказал Синкфилд. — Сразу после того, как убили ее дочь. Она, впрочем, никак о вас не упоминала. Вас наняли, чтобы расследовать гибель ее дочери?
  — Вы знаете, что это конфиденциальная информация, лейтенант.
  — Знать не знаю ни о чем подобном. Если вы нароете для нее что-то, чтоб она могла подать на развод — о да, вот это будет конфиденциально! Конфиденциальней некуда. Так над чем вы работаете — над делом о разводе?
  — Считайте, как вам будет угодно.
  Синкфилд расплылся в улыбке. Улыбка была крайне подозрительная, и, насколько я его знал, единственная из улыбок, которой он владел.
  — Чудно, мистер Дейн. Очень приятно было побеседовать с вами.
  Синкфилд повернулся ко мне.
  — Ну как, все удалось подслушать?
  — Сколько смог.
  — Врубиться удалось?
  — Думаю, да.
  — Недурно работает малый — для бывшего-то счетовода?
  — По-моему, его бухгалтерия была как-то связана с ЦРУ…
  — Он начал с работы на ФБР, потом переключился на ЦРУ. А ты в курсе, что у него теперь?
  — «Служба безопасности Дейна, Инкорпорейтед», — сказал я.
  — У него сейчас сотни две молодчиков, — сказал Синкфилд. — И знаешь, откуда он их понабрал? У большей части просто не хватало на автобусный билет по пути в Детройт из Южной Каролины. А Дейн им дал униформу и положил 2 бакса 20 центов в час — знай прогуливайся туда-сюда по ночам за трехметровым стальным забором. На рукаве — нашивка «Дейн Секьюрити», на бедре 38 калибр… А сам Дейн берет с заказчика за услуги четыре пятьдесят в час. Какой навар-то набегает, а?
  — Недурной, — сказал я.
  — А знаешь, с чего он начинал? Это было всего-то пять лет назад. Ему тогда уже было 40, он все еще в ЦРУ, перспектив никаких… Парочка его тамошних начальников подружилась с парой других парней, которых он знал еще по работе в ФБР, и они пригласили его на ланч. Ну, тут я точно не могу сказать — может, там была целая серия ланчей…
  — Да ладно, это не важно, — сказал я.
  — Ну да. Ну, как бы то ни было, эти парни ему говорят: так мол и так, дорогой Артур, мы тут вот что выяснили: оказывается, вокруг нас есть разные весьма преуспевающие люди, компании, организации всякие… И что ж их объединяет? Все они, как без вины виноватые, мучаются с разными серьезными проблемами. Им, понимаешь, позарез нужен настоящий квалифицированный сыщик. И такой, знаешь… честный — в правильном смысле, и чтоб грамотный, и чтоб манерами своими не раздражал…
  Синкфилд прервался, чтобы закурить новую сигарету от предыдущей.
  — А проблемы у них — очень деликатные, специфические… Такие деликатные, что к юристу или, к примеру, в полицию не пойдешь. Деликатные проблемы, которые требуют деликатного подхода. И, что интересно, хорошие люди страдают от проблем уже прямо сейчас. Такая жалость, что в городе нет никого, кого можно было бы рекомендовать для избавления от них! А вот если б вы, дорогой Дейн, организовали бы свою фирму, это было бы другое дело! Мы бы гарантировали вам постоянный поток клиентов, с настоящими деликатными проблемами… А может, говорят ему эти парни, ты ощущаешь определенную нехватку капитала? Не беда! Разве твои бывшие товарищи по службе не почтут за честь вложить в такое важное дело по несколько тысяч каждый — просто для того, чтобы дать ему первый толчок?
  — Я слышал, что дела у него пошли отлично, — сказал я.
  — Он в порядке, — сказал Синкфилд. — Он в полном порядке, ужасно разбогател. Эти его деревенские парни-охранники палят со всей дури во все, что движется, если оно черное. У нас с ними полно хлопот.
  Джек Проктор, напарник Синкфилда, тронул его за плечо.
  — Госпожа Эймс на подходе, — сказал он.
  Мы обернулись и увидели длинный черный Кадиллак, медленно останавливающийся напротив ступеней церкви. Подвижный, гибкий юноша с оливковым лицом, одетый в темно-серый костюм, который все же казался не вполне униформой, выскочил с места водителя и поспешил вокруг к задней дверце.
  Из машины показалась женщина — вся в черном; когда молодой человек предложил ей опереться на свою руку, она покачала головой, как бы говоря «нет». На ней была небольшая вуаль — тоже черная. Поднимаясь по ступеням, она не смотрела ни вправо, ни влево, а голову держала высоко поднятой. Сквозь вуаль я смог разглядеть красивое скуластое лицо, которое, вероятно, некогда было очень и очень хорошеньким. Я прикинул ее возраст: наверно, между 43 и 44 годами, хотя по виду столько и не дашь.
  — Где ж сенатор? — спросил я.
  — Вот в этом, наверно, — ответил Синкфилд, кивнув на еще один Кадиллак, остановившийся позади первого — того, что привез миссис Эймс.
  Сенатор вышел из машины первым. Вышел и огляделся вокруг — так, словно не вполне понимал, где он и что здесь делает. Я подумал, что он все же выглядит в точности так, как и должен выглядеть сенатор — пусть даже и коррумпированный. Высокий, подтянутый, с волевым подбородком. Глаз его я видеть не мог — мешали темные очки. Но я знал, что они — густого чайного цвета, и некоторые называют их печальными, а некоторые — теплыми. Волосы у него стали длиннее, чем тогда, когда я видел его последний раз по телевизору. Сейчас в их русых волнах, пожалуй, появилось больше седины… Да, намного больше.
  Так он постоял немного, а затем посмотрел вниз — с видом человека, который в затруднении пытается вспомнить, что же он собирался делать дальше. Затем повернулся назад к машине и протянул руку — левую, кажется… С его помощью она вышла из машины.
  Я услышал непонятное шипение или свист и на миг задумался — что же это может быть? Тут до меня дошло, что я слышу свое собственное сбившееся и внезапно участившееся дыхание. Да, именно этот звук сопровождал первые мгновения, когда я увидел Конни Мизелль.
  Дальше, наверно, надо было бы сказать, что я увидел блондинку, очень красивую, с карими глазами… и продолжать в этом духе. Это, конечно, дало бы вам некоторое представление о том, какой она была. Точно так же вы бы в целом представили, о чем идет речь, если б вам сказали, что Тадж-Махал — это такое симпатичное белое строение, а Мона Лиза — миленький рисунок, на котором какая-то женщина этак, знаете, забавно улыбается.
  Главное, что было во внешности Конни Мизелль, — это то, чего в ней не было. В ней не было изъянов. Ни единого. От головы до пят, с любого ракурса.
  Сказанное не означает, что каждая черточка в ней была совершенна. Если бы это было так, она бы не была прекрасна. Сейчас, когда я думаю о ней, я нахожу, что, пожалуй, ее лоб мог бы быть чуточку более высоким. Носу не помешало бы быть самую малость длинней, а губам — немного посочней. А глаза? Глаза с тайным огнем, мерцающим на самой глубине? Пожалуй, они занимали на лице слишком много места, были какими-то слишком уж бархатисто-карими… Кто-то, может быть, стал бы доказывать, что и ноги у нее чересчур длинны и стройны, и бедра слишком округлы. А грудь — не слишком ли горделива?
  Но сложите все эти «ошибки природы» воедино, и сумма предстанет перед вами как волнующая, трепетно-сексуальная красота, граничащая с ходячим вожделением… И в довершение ко всему, в ее внешности светился ум. Возможно, слишком острый ум.
  — Рот закрой, — сказал Синкфилд, — муху проглотишь, чего доброго.
  — Я не голоден, — сказал я. — Я влюблен.
  — В первый раз ее увидел, приятель?
  — Да. В первый.
  — После того как я увидел ее в первый раз, мне пришлось уйти с работы, отправиться прямиком домой и трахнуть свою старуху-жену. В самом разгаре рабочего дня, господи помилуй!
  — Я бы сказал, вполне нормальная реакция.
  — Хм, — сказал Синкфилд. — Ты не видел мою жену.
  Проходя мимо нас к церкви под руку с сенатором, Конни Мизелль кивнула. Сенатор не отрываясь смотрел строго перед собой. Выглядел он или как после легкого апоплексического удара, или как мертвецки пьяный. У них обоих был одинаково остекленевший, невидящий взгляд и замедленная, чересчур осторожная походка.
  Синкфилд не стал кивать Конни Мизелль в ответ. Вместо этого он уставился на нее с видом самого откровенного и однозначного вожделения. Когда она скрылась внутри, он покачал головой.
  — Мне бы не следовало думать о таких вещах здесь, — сказал он. — Как-никак, церковь, похороны!
  — Как я уже говорил, реакции у тебя абсолютно в норме.
  — Я, наверно, слишком много думаю о сексе, — вздохнул лейтенант. — Угораздило мне родиться настолько озабоченным и жениться при этом так, как я женился! Ты знаешь, как выглядит моя жена?
  — Как?
  — Как мальчик… средних лет. — Он снова покачал головой. — А я ж этим совсем не увлекаюсь.
  Напротив церкви остановилось такси. Из него вышел высокий и тощий молодой человек. На нем был темный костюм, синяя рубашка и черный галстук в белый горошек. Волосы у него блистали темной бронзой и цеплялись к голове завитыми волнами. Вообще это был замечательный красавец с резкими и яркими чертами, выглядевший так, словно его только что отчеканили. Кожа у него была светлая, золотисто-коричневая, цвета кофе, наполовину разбавленного сливками.
  — Если б мне нравились мальчики, — пробормотал Синкфилд, — я б увлекался такими, как этот. Симпатичный, да?
  — Кто он?
  — Друг души и тела покойной. Игнатиус Олтигбе, вождь.
  — Вождь?!
  — В Нигерии он — верховный вождь, черт знает, что это должно означать. Кроме того, он еще и гражданин Америки, поскольку мама у него — американка. А папа — нигериец. Не знаю. Тут как-то все перемешалось.
  Игнатиус Олтигбе выглядел лет на 28–29. Легко и изящно перешагивая через несколько ступеней сразу, он поднялся и одарил лейтенанта сверкающей белозубой улыбкой.
  — Привет, лейтенант! — сказал он. — Я не опоздал?
  Синкфилд посмотрел на часы.
  — У тебя еще есть несколько минут.
  — Тогда — время немного затянуться! — сказал он, вытаскивая тусклый серебряный портсигар. Он предложил сигарету Синкфилду, но тот отказался, показав, что у него уже зажата и дымится такая же в правой руке. Олтигбе обратился ко мне.
  — Не желаете штучку, сэр?
  У него был прекрасный британский акцент — без сомнения, плод длительного и упорного обучения правильному произношению. Американцам кажется, что говорить таким образом можно без особого труда — до тех пор, пока они сами не попробуют.
  — Я не курю, — ответил я.
  — Хорошо вам! — сказал Олтигбе. Поскольку он не двигался с места и продолжал смотреть на меня, Синкфилд в конце концов встряхнулся и проговорил:
  — Это — Декатур Лукас. Игнатиус Олтигбе.
  — Как поживаете? — сказал Олтигбе, не предлагая мне руку. Отлично. Я тоже терпеть не могу рукопожатий.
  — Вы из числа друзей Каролины? — спросил он.
  — Нет.
  — Он — репортер, — сказал Синкфилд.
  — О, неужели, — сказал он и бросил свою сигарету прямо на ступени, а потом затушил ботинком. — Это должно быть занятно.
  — Увлекательно, — добавил я.
  — Вполне, — согласился он, совсем уж по-британски, снова улыбнулся Синкфилду и прошмыгнул мимо нас в церковь.
  — Как я понимаю, вы с ним уже встречались прежде, — сказал я.
  — Угу, — сказал Синкфилд. — Он тоже ничего не знает. Или говорит, что не знает. Ну да что ж еще ждать от человека, который утверждает, будто он — африканский вождь, родился при этом в Лос-Анджелесе, а по выговору — что твой английский мажордом? Бьюсь об заклад, у него баб больше, чем у петуха кур!
  Напарник Синкфилда Джек Проктор закончил бродить вокруг и сказал:
  — Я, пожалуй, зайду внутрь, а, Дейв?
  Это был высокий, объемистый мужчина со странно добрым лицом. Все в нем, казалось, загибалось кверху, даже брови.
  — Да и мы тоже, — сказал Синкфилд.
  — Ты зайдешь?
  — Да, через минуту.
  Пока он докуривал последнюю сигарету, мы стояли на ступенях церкви. Едва мы вознамерились войти, какая-то женщина в простом коричневом платье поднялась по ступеням и чуть задержалась позади нас. Спереди на платье было восемь больших пуговиц, торчавших как-то криво — она их неправильно застегнула. У нее были длинные темно-каштановые волосы, на правой стороне оставшиеся нерасчесанными. Она пользовалась какой-то бледной губной помадой, и явно перестаралась, намазывая нижнюю губу. Глаза у нее были скрыты за большими и круглыми темными очками, а Дирол, который она жевала, не мог отбить запах виски изо рта. Запах был дорогой.
  — Здесь проходят похороны Каролины Эймс? — спросила она.
  — Да, мэм, — ответил Синкфилд.
  Женщина кивнула. Я подумал, что она чуть помоложе меня — тридцать два или тридцать три года, и что она даже миленькая — в мягком, домашнем смысле слова. Она не была похожа на выпивоху, которая уже с утра пребывает в поисках стакана. Скорее ее можно было представить у домашнего очага, выпекающей сахарные печенья.
  — Я опоздала? — спросила она.
  — Вы как раз вовремя, — ответил Синкфилд. — А кто вы — подруга мисс Эймс?
  — Угу. Я — подруга Каролины. Я ее знаю долгое время. Ну, не такое долгое… Наверно, шесть лет. Я была секретарем сенатора. Его личным секретарем. Так я и с Каролиной познакомилась. Меня зовут Глория Пиплз. А вас?
  Она становилась все более словоохотливой, и Синкфилд поспешно ответил:
  — Мое имя — Синкфилд, мэм, и вам наверно лучше бы скорее войти и поискать себе место. Они вот-вот начнут.
  — А он там? — спросила она.
  — Кто?
  — Сенатор.
  — Да, он там.
  Она твердо кивнула: «Хорошо!», и пошла вперед достаточно прямо — во всяком случае, достаточно для утренней выпивохи. Синкфилд вздохнул.
  — На любых похоронах бывает хотя бы кто-то…
  — То есть?
  — Пьяный в стельку.
  Войдя, мы уселись на боковую скамью, рядом с Джеком Проктором и частным сыщиком Артуром Дейном. Две передние скамьи по обе стороны прохода не занимал никто, кроме скорбящих родителей — и Конни Мизелль. Она сидела рядом с сенатором по левую сторону. Мать сидела одна по правую сторону.
  Служба обещала быть похвально короткой, однако на середине ее прервала женщина в коричневом, утверждавшая, что она была некогда личным секретарем сенатора. Она вскочила с места и выбежала в центральный проход, выкрикивая по пути:
  — Бобби! Будь ты проклят, Бобби, посмотри на меня!
  Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что Бобби — это сенатор Роберт Ф. Эймс. Служба остановилась, и все головы повернулись. Все, кроме головы Роберта Эймса. Или Бобби.
  — Почему они не позволяют мне видеться с тобой, Бобби? — кричала женщина, сказавшая, что ее зовут Глория Пиплз. — Я хочу только минутку, чтобы поговорить с тобой! Одну проклятую минуту!
  Тем временем Синкфилд вскочил с места и пробирался к проходу. Все же Конни Мизелль оказалась проворней. Она подхватила женщину под локоть как раз тогда, когда она вопила:
  — Я только хочу минутку поговорить с ним. Почему мне не дают с ним поговорить!
  Конни Мизелль склонилась к правому уху Глории Пиплз и что-то прошептала. Даже с моего места не составило труда разглядеть, как побледнела несчастная Пиплз. Она разом сгорбилась и мгновение дико озиралась вокруг. Потом она уставилась вперед, на первый ряд, где сидел бывший сенатор. Ей был хорошо виден его затылок.
  Конни Мизелль произнесла что-то еще, не больше нескольких слов. Девица Пиплз неистово кивнула, развернулась и почти побежала по проходу, слегка задев Синкфилда, который, обернувшись, смотрел ей вслед. Когда она пробегала мимо меня, все лицо у нее уже было в слезах.
  Конни Мизелль вернулась на свое место возле сенатора. Синкфилд вернулся и сел рядом со мной. Служба возобновилась.
  — Ну и что ты думаешь по поводу всего этого? — спросил Синкфилд.
  — Не знаю, — сказал я. — Почему б тебе не спросить у Бобби?
  Глава девятая
  Скорбящие по большей части уже разошлись. Я опять стоял на ступенях церкви. Надо было делать очередной блестящий ход — и я очень хотел бы знать, какой. И тут я увидел Игнатиуса. Он остановился рядом, извлек из портсигара очередную сигарету и постучал ею по запястью левой руки.
  Закурив, он выпустил несколько клубов дыма и сказал:
  — Вы — от Френка Сайза, как я понимаю?
  — Именно так.
  — Каролина мне рассказывала.
  — Хм…
  — Да, я был там, когда она вам звонила… за день до…
  — Это интересно.
  Он улыбнулся.
  — Смею надеяться, что вы так действительно думаете. По правде говоря, я рассчитываю, что вы найдете это больше чем просто интересным.
  Я посмотрел на него более внимательно. Призрак улыбки таился в уголках его губ, но не достигал глаз. Наверно, для этого потребовался бы слишком долгий переход.
  — Я так понимаю, что разговор о деньгах?
  — Ну, в общем, да, раз уж вы об этом…
  — Мне нужно переговорить с Сайзом. И что мне ему сказать — в смысле, о какой сумме идет речь?
  — О — скажите «пять тысяч долларов»!
  — Да это ж целая куча денег!
  — Не так уж много. Не много в сравнении с тем, что можно предложить в обмен.
  — Да? И что же?
  — Все то, о чем Каролина вам рассказывала.
  — У вас это есть?
  — Скажем так: я знаю, где это можно получить.
  Я кивнул.
  — И какова ваша минимальная цена?
  Он щелчком сбил пепел с сигареты.
  — Я уже сказал — пять тысяч долларов.
  — А я уже сказал, что мне нужно согласие Сайза. Деньги — его.
  Олтигбе улыбнулся.
  — Хорошо. Может, мы встретимся позднее? Выпьем вместе?
  — Чудно. Где?
  — В каком-нибудь местечке поспокойней. К примеру, в «Пятерочке». Знаете, такой бар в отеле «Вашингтон»?
  — «Пятерочка», — повторил я. — Но я не смогу прийти уже с деньгами.
  — Вы имеете в виду, что Френк Сайз захочет сначала взглянуть на товар?
  — Вроде того.
  Олтигбе улыбнулся опять. Казалось, его зубы становятся все белее и белее.
  — Я прихвачу с собой образец, и если ваш интерес сохранится, мы могли бы завершить транзакцию сегодня вечером.
  — Отлично.
  — Но только, мистер Лукас, приходите один! Не надо ни Френка Сайза, ни — боже упаси — полиции!
  — Прекрасно понимаю. Неровен час, кто-то решит, что вы что-то дурное задумали; улики, к примеру, укрываете…
  — А я ведь — ни сном ни духом… Я передаю их мистеру Сайзу только потому, что убежден: он всего лишь первым увидит то, что в конечном итоге все равно окажется в руках полиции.
  — Окажется-окажется! Но будет им кое-что стоить…
  — Что, в самом деле?
  Он явно заинтересовался. Похоже, тема денег всегда вызывала в нем вспышку интереса.
  — Сайз продаст материал полицейским? Вы действительно это имеете в виду?
  — Именно это.
  — И за сколько?
  — Десять центов. Ровно во столько им встанет купить газету и прочесть колонку.
  Френк Сайз выглядел раздраженным. Ему явно не нравилось обсуждать вопрос платы за информацию, которую, по его расчетам, можно было бы просто украсть.
  — Ну, в конце концов, я всегда могу просто хорошенько врезать ему по башке и взять то, что нам нужно, — сказал я.
  Сайз на мгновенье просиял, но тут же снова помрачнел.
  — Не годится, — сказал он. — Вы не тот типаж.
  — Вы правы. Не тот.
  — Неужели нельзя как-то исхитриться, сбить цену? Надуть его, наконец?
  — Пока мы будем его надувать, все дело лопнет.
  — Эх… Что нам известно об этом парне?
  — Немного. Он наполовину нигериец, но родился здесь, так что у него американское гражданство. Думаю, что воспитывался в Англии. По крайней мере, произношение у него оттуда. Ах да! Еще он — верховный вождь.
  — Кто?! Это что еще за бред?
  — Не бред, а что-то вроде почетного наследственного титула.
  — И это что-нибудь означает?
  — Ну, наверно, это дает ему ранг чуть повыше полковника из Кентукки. Но ненамного.
  — И дочка Эймса была его пассией, да?
  — Так мне сказали.
  Сайз пошлепал нижней губой.
  — Вот черт! Пять штук — это ж не баран начхал!
  — Именно так я ему и сказал.
  — И если б еще оно того стоило!
  — Я не буду платить, если что не так.
  — По-Вашему, вы сумеете понять, стоит оно того или нет?
  — Более чем, — сказал я. — За это вы мне, собственно, и платите.
  Сайз еще немного пожевал губами. Затем вздохнул и крикнул: «Мейбл!»
  — Чего? — прокричала она в ответ.
  — Зайди на минуту.
  Зайдя, Мейбл спросила:
  — Ну что еще?
  — Сходи в банк и забери оттуда пять тысяч долларов.
  — Из ячейки?
  — Черт! Ну да, из ячейки.
  Она взглянула на меня.
  — Какая муха его укусила, Дик?
  — Деньги тратит, не видишь?
  Она кивнула.
  — Угу. От этого его всегда корежит.
  — В каком виде Олтигбе хочет их получить? — продолжил Сайз.
  — Он не сказал. Наверно, двадцатками и десятками. Подержанными.
  Сайз посмотрел на Мейбл.
  — Можем мы получить так много десятками и двадцатками?
  — Ну, наверно, придется подбросить несколько полусотен.
  — Ладно. — Он посмотрел на меня. — Вы встречаетесь в пять?
  Я кивнул.
  — В это время он представит мне образец.
  — Замечательно. Если товар будет что надо, заходите ко мне — заберете деньги.
  — О-кей. Полагаю, будет порядок.
  — Куда собираетесь сейчас?
  — Думаю проведать экс-секретаршу экс-сенатора.
  — Так, говорите, это она устроила цирк на похоронах?
  — Ну, типа того.
  — И что ж вы рассчитываете от нее получить?
  — Не знаю, — сказал я. — Может, немного молока с печеньем.
  
  Выйдя из офиса Френка Сайза, я отыскал винный магазин и запасся пинтой виски «J & B Scotch». Моя мама с детских лет пыталась вбить мне в голову, что в гости нехорошо ходить без хотя бы маленького подарка. «Он не должен быть особо дорогим, говорила она, — но должен быть хорошо обдуманным». Я подозревал, что на взгляд Глории Пиплз пинта Скотча — самый обдуманный подарок на свете.
  По телефонной книге я выяснил, что она живет в Вирджинии и ее апартаменты — как раз в тех высотках, что сразу за Клубом Армии и Флота по Ширли Хайвей. Коридор охраняла пожилая вахтерша, которая на своем седьмом десятке так и не смогла оторваться от «Космополитена», когда я толкнул вперед простую стеклянную дверь и прошел в лифтовый холл. Как сообщал список жильцов, Глория Пиплз занимала квартиру № 914.
  Лифт пошел вверх, пропев какой-то мотивчик, «Любовь и женитьба», вроде бы. На девятом этаже я повернул направо и пошел по покрытому ковром коридору, пока не остановился перед № 914. Нажал пластмассовую кнопку звонка цвета слоновой кости и услышал, как внутри на два тона пропел колокольчик. Обождав полминуты или около того, на протяжении которых ничего не произошло, я надавил на кнопку еще раз. Мне пришлось ждать еще секунд 50, прежде чем я услышал, как Глория Пиплз спрашивает из-за двери:
  — Кто там?
  — Декатур Лукас.
  — Я вас не знаю. Кто вы?
  — Я только что говорил с вами, мисс Пиплз.
  — Я — МИССИС Пиплз, и я ни с кем говорить не собираюсь. Убирайтесь!
  — Я бы хотел поговорить с вами о сенаторе Эймсе.
  — Проваливайте, я сказала. Я не желаю ни с кем разговаривать. Я больна.
  Я вздохнул.
  — Ладно. А я думал, вам будет интересно узнать, что МЫ ГОРИМ! Здание в огне!
  Загремела дверная цепочка, затем поехал засов. Дверь открылась, и Глория высунула голову наружу.
  — Эй, что значит — здание в огне?!
  Я толкнул дверь ногой, повернулся боком и вскоре протиснулся мимо хозяйки.
  — Спасибо за то, что пригласили войти, — сказал я.
  Она захлопнула дверь.
  — Ну и пускай, — сказала она. — Почему ж, черт возьми, нет? Располагайтесь как дома. Выпейте что-нибудь.
  — А что вы пьете? — спросил я, окидывая взглядом апартаменты.
  — Водку.
  — А я люблю виски. Скотч.
  — И я тоже, но у меня ничего уже не осталось.
  Я достал из-за пазухи свою бутыль и вручил ей.
  — Вот. Принес для вас подарок.
  Она взяла и посмотрела на меня более настороженно.
  — Я вас где-то видела. Сегодня утром. Вы были на похоронах.
  — Совершенно верно.
  — Как ваше имя?
  — Декатур Лукас.
  — Ох, да. Вы мне уже говорили. Какое забавное имя. А чем вы занимаетесь?
  — Я историк.
  — Чепуха.
  — Я работаю на Френка Сайза.
  — Ах вот как! На него… — Я заметил, что многие люди реагируют на имя Френка именно так. Однажды я и сам не удержался.
  — Угу, — сказал я. — На него.
  — Воды?
  — Вода — это замечательно.
  Она кивнула, пересекла гостиную и исчезла на кухне, после чего показалась в столовой, сделанной в виде слегка приподнятой встроенной беседки. Я предположил, что столовая-беседка на возвышении дает возможность владельцам дома рекламировать гостиную как слегка притопленную.
  Как бы то ни было, о чистоте в доме она заботилась. А вот мебель в квартире производила впечатление предназначенной для комнат помасштабней. Твидовая кушетка была чуть великовата, а диаметр низенького черного стеклянного столика для кофе был слишком широк. В комнате стояла еще парочка легких кресел. Явно много. Из-за них стол-секретер вишневого дерева едва в нее помещался. На его стеклянные полки были кое-как втиснуты книги.
  Я прошёлся вдоль них и прочел некоторые заглавия: «Психология и Вы», «Что имел в виду Фрейд», «Я — ОК, Ты — ОК», «Паранормальная психология», «Игры, в которые играют люди» и «Радуйтесь, вы — невротик!». Остальные книги были по большей части романы, за исключением экземпляра «Настольной книги исполнительного секретаря» и нескольких поэтических антологий. Я решил, что передо мной — типовой набор книг женщины, которая часто остается одна и совсем не в восторге от этого.
  На стенах висели убранные в рамочку фотоснимки — в основном парижские сценки, за исключением большой черно-белой фотокопии «Дон Кихот и Санчо Панса» Пикассо. Я подумал, что если б ей избавиться от пары кресел, купить другой кофейный столик да и передвинуть оставшуюся мебель по кругу — у нее получилась бы очень даже симпатичная гостиная. Я люблю мысленно переставлять мебель. Это позволяет коротать время в ожидании других людей, особенно когда именно меня им видеть совершенно не хочется. За последнюю дюжину лет таких ожиданий набралось порядочно, и мне пришлось мысленно перелопатить просто гору столов, шкафов, кресел и прочих предметов домашнего обихода.
  Глория вернулась с двумя стаканами, один из которых вручила мне.
  — Право, вы могли бы сесть куда-нибудь, — сказала она.
  Я выбрал кушетку. Она подхватила одно из кресел и плюхнулась в него, подвернув при этом под себя правую ногу. Многие женщины усаживаются таким образом, и я никогда не мог понять, зачем. На ней уже не было коричневого платья. Вместо него красовался зеленый домашний халат, застегнутый по самое горлышко. Она, должно быть, умылась, так как следы помады исчезли. Глаза, прежде скрытые за темными очками, оказались карими, огромными и слегка печальными — словом, такими, какими кажутся большинство карих глаз. В глазных белках виднелись легкие кровяные прожилки. Кончик ее носа блестел. Губы, лишенные помады, выглядели как-то по-детски и всегда готовыми «надуться».
  — Ну так о чем же вы хотели поговорить со мной? — спросила Глория.
  — Как я сказал — о сенаторе Эймсе.
  — Я не хочу о нем говорить.
  — Ладно, — сказал я. — Давайте поговорим о чем-нибудь еще.
  Это ее удивило.
  — Я думала, что вы хотите говорить о нем.
  — Нет, если вы не хотите. Давайте немного поговорим о вас.
  Это было лучше. Это была ее любимая тема. Да она почти у каждого любимая.
  — Вы работали на него, не так ли? — спросил я. — Вы же были у него личным секретарем?
  — Да, раньше я была у него личным секретарем.
  — И как долго?
  — Я не знаю. Но довольно долго.
  — Чуть больше пяти лет, не так ли?
  — Да, полагаю, что-то вроде того. Пять лет.
  — То есть с тех самых пор, как он переехал в Вашингтон?
  — Совершенно верно. Он нанял меня в Индианаполисе. Это было как раз после того, как мой муж ушел… — Она прервалась на секунду. — Умер, — сказала она твердо. — Это случилось сразу после того, как умер мой муж.
  Хотел бы я знать, какая из психологических книг научила ее представлять дело именно таким образом.
  — Когда вы перестали быть его личным секретарем? После того как он подал в отставку?
  — Это было раньше.
  — Когда?
  Она посмотрела куда-то мимо меня и улыбнулась. Улыбка была удивительно кроткая и мягкая, и она совсем не соответствовала тому напряжению, с каким давалось ей общение. Я решил, что это улыбка Глории, выпекающей сахарные печенья.
  — А вы ж еще не видели моего нахлебника, звезду мою пушистую? — спросила она, и я проследил за ее взглядом. Здоровенный абиссинский кот темно-синего оттенка появился в дверном проеме. Присев на задние лапы и энергично облизав себе морду языком, он начал обследовать комнату, желая обнаружить кого-нибудь, кого следовало бы выставить вон.
  — Угадай, как его зовут? — спросила она.
  — Хитклифф.
  — Глупый! С чего б я его так обозвала?
  — Ты просила меня угадать.
  — Нет, я зову его Счастливчик.
  — Надо же — какое милое имя.
  — Но он не очень-то… Счастливчик, я имею в виду. Он мне достался оскопленный.
  — Возможно, он стал только счастливее.
  — И у него вовсе нет когтей. На передних лапах. Поэтому он совсем не царапает мебель.
  — Ну хоть глаза у него есть.
  — А ведь на самом деле когти ему совсем не нужны. Единственное, для чего они могли бы понадобиться — на дерево забраться, если собаки нападут. Но я никогда не выпускала его за дверь…
  — Уверен, что он относится к этому с пониманием.
  — Не знаю… Возможно, мне не следовало удалять ему когти. Может, мне вообще надо было дать ему пользоваться всей мебелью как одним большим средством для заточки когтей… У меня же это был первый кот, первый за всю жизнь. Он подарил его мне. Если когда-нибудь у меня будет другой кот, я оставлю его таким, каким его создал Господь.
  — Этот кот… ты его получила в подарок, когда еще была личным секретарем у Сайза?
  — Да. Тогда я еще была у него секретарем.
  — Так почему ж вдруг перестала?
  — Наверно, я ему надоела. Кому нужна в секретаршах кошелка тридцати двух лет от роду? Однажды он вызвал меня и сказал, что отныне я уже не его секретарь, а секретарь Кьюка.
  — Кого?
  — Кьюка, мистера Кьюмберса. Билл Кьюмберс. Он был на должности старшего администратора. Все звали его Кьюк. Просто, знаете, Кьюк Кьюмберс. Хотя ему это не очень-то нравилось.
  — Сенатор объяснил, почему ты больше не можешь быть его секретарем?
  — Он сказал, что Кьюку нужна секретарша. Та, которая у него была, вышла замуж и уволилась.
  — Когда все случилось?
  — Я не знаю. Примерно полгода назад, по-моему. Может, месяцев семь…
  — Это было примерно тогда, когда он уже начал трахать Конни Мизелль?
  Так, подумал я, вот тебе первый «живчик», дорогуша. Пошловатый, конечно. Посмотрим, как ты с этим справишься.
  Глория Пиплз опустила глаза.
  — Я не знаю, о чем вы говорите. Мне не нравятся разговоры в подобном тоне.
  — Он бросил тебя из-за нее, это правда?
  — Я не хочу об этом говорить!
  — Почему ты закатила сегодня сцену на похоронах — потому что Конни Мизелль не дает вам видеться?
  Кот по кличке Счастливчик добрался до своей хозяйки. Она наклонилась и взяла его на руки. Кот устроился на ее коленях, положив свои лишенные когтей лапы ей на грудь. Его урчание теперь разносилось по всей комнате.
  — Я не хотела его тревожить, — сказала она, как бы обращаясь к коту. — Я не хотела причинять ему никаких неприятностей. Но когда Каролина умерла, я подумала, что нужна ему. Он обычно всегда приходил ко мне, когда у него случались неприятности. Я могла позаботиться о нем. Обычно он приходил сюда вечером, часов в семь или восемь, если мог освободиться пораньше. Я готовила ему ужин, и мы иногда выпивали вместе, иногда нет. И он усаживался вот в это кресло напротив, и мы смотрели телевизор или, например, он рассказывал мне о чем-нибудь, что случилось за день. Иногда мы ели попкорн. Он мог съесть его целиком, большую упаковку попкорна, всю один. Очень любил его с маслом. Он говорил здесь о своих проблемах. Ему это нравилось — говорить здесь о них. И все происходило только здесь. Мы никогда никуда не ходили. Он никогда меня никуда не брал с собой. Вот так сидели тут и разговаривали, или смотрели телевизор. Мы делали так на протяжении пяти с половиной лет, и никогда в жизни я не чувствовала себя до такой степени замужней, будь оно все проклято!
  — Как это закончилось?
  Она пожала плечами.
  — А как все заканчивается? Просто обрывается, вот и все. Это случилось сразу после того, как он встретил ее. Я это знаю.
  — Конни Мизелль?
  Она кивнула.
  — Сразу после этого. Он тут же пригласил меня и сказал, что Кьюку нужна секретарша, а я — самая подходящая кандидатура. Я спросила почему, а он сказал, потому что теперь будет вот так. Я сказала, что, по-моему, это несправедливо, а он сказал, что если я считаю это несправедливым, то могу уволиться. Но я не стала. Я оставалась до тех пор, пока он не подал в отставку.
  — А где ж ты работаешь теперь?
  — В сельхоздепартаменте. Когда работаю. Они собирались уволить меня, если я перестану показываться на работе.
  — А что его жена?
  — Луиза? А что жена?
  — Она знала о вас?
  Она снова пожала плечами.
  — Теперь знает, надо полагать. Она же была на похоронах. Видела, как я делала из себя полную дуру. Но тогда она ничего не знала о нем… и обо мне. Обо мне и о нем. По-моему, она даже ни о чем не подозревала. Он никогда не брал меня с собой никуда — только в постель. Я была кем-то, к кому он мог прийти и целый день валяться на сене и вместе кушать попкорн. А потом он шел домой. Знаешь, как он обычно называл меня?
  — Как?
  — «Моё прибежище». Не слишком ласковое прозвище, да?
  — Не знаю. Может, для него оно было ласковое.
  Она еще раз хорошенько глотнула своей выпивки.
  — Да нет, он был не мастер придумывать ласковые имена, вообще как-то выражать чувства… На него это не похоже. Во всяком случае, со мной. Может, он так делает с ней, с этой сучкой Мизелль… Но не со мной. Он, по-моему, и «милой» меня назвал раза два за пять с половиной лет. Иногда я хотела, чтобы он обхватил меня руками, сжал, обнял… И больше ничего. Просто обнял. Я бы сделала для него все, все что угодно, если бы он это сделал. Вот все, чего я хотела…
  «Не горюй, милая моя, — подумал я. — Твое «все» — это все, что хочет любой из нас, сознает он это или нет. Ты, по крайней мере, теперь это знаешь».
  — Каким он стал после встречи с Конни Мизелль?
  — Как это? Что значит «каким стал»?
  — Он изменился? Начал как-то по-другому общаться? Может, стал прикладываться к бутылке?
  Она покачала головой.
  — Он скорее успокоился. Да я с ним не так уж много виделась — только в офисе. Начал по-другому одеваться. Обычно он одевался по-настоящему консервативно, а тут пошел и полностью обновил весь свой гардероб. Яркие цвета. Большие широкие отвороты. Ну, ты знаешь.
  — Что еще?
  — Всего только месяц после их встречи — и он ушел в отставку, а Френк Сайз напечатал эту историю. А ее он с самого начала стал всюду брать с собой. Он ее из виду не выпускал — не то что меня. Брал ее с собой везде — в ресторан Пола Янга, в «Монокль», в бар «У Камиллы». Взял моду и меня иногда заставлять бронировать им места. Все было так, как будто он старался выставить ее напоказ.
  — Ты когда-нибудь видела его в обществе полковника Баггера или человека по имени Каттер?
  — Каттер и Баггер, — повторила она. — Это те, кто втравил его во все эти напасти. Я их видела один раз. Это было в субботу. Я должна была забрать его билет на самолет. Он вроде собирался сказать речь в Калифорнии… Я должна была захватить его билет, а потом зайти в винный магазин на Пенсильвания Авеню, чтобы обналичить для него чек. Поэтому мне пришлось в ту субботу выйти на работу.
  — И на какую сумму был чек?
  Она еще раз глотнула из стакана и почти осушила его.
  — Я не знаю, — ответила она. — Долларов сто, наверно. Как раз, чтоб заплатить за такси, дать на чай ну и так далее.
  — А как ты заплатила за авиабилет?
  — По кредитке. Бланки есть у нас в офисе. Он их подписывает, я спускаюсь в «Юнайтед Эйрлайнс», они это принимают.
  — То есть он свой билет не забывал? — спросил я.
  — Я его отдала ему лично в руки. Что вообще у тебя за вопросы?
  — Не знаю, — сказал я. — Дурацкие вопросы, наверно.
  — Вы с Сайзом собираетесь все это напечатать — про меня и про него?
  — Да нет, не думаю.
  — А, ладно, мне все равно, будете или нет.
  — Ты все еще влюблена в него, ведь так?
  Она мне не ответила. Вместо этого она покончила с остатками в своем стакане.
  — А ты ничего не записываешь, не делаешь никаких пометок. Просто сидишь и слушаешь. Ты очень хороший слушатель, знаешь об этом?
  — Стараюсь.
  — Могу подтвердить. Я ведь тоже хорошая слушательница. Привыкла все время сидеть и слушать его… Хочешь кое-что знать?
  — Что?
  — Этот слабак и сукин сын любил помечтать, что он в один прекрасный день мог бы стать Президентом. Любил мне об этом рассказывать.
  Она помолчала.
  — Да, по правде говоря, я не думаю, что он на самом деле разговаривал со мной. Скорее, он говорил сам с собой.
  — И когда это началось?
  — О, много лет назад. Когда мы начали в первый раз… Да с тех самых пор, как мы вместе.
  — С тех пор, как он впервые был избран сенатором?
  — Сразу после этого. Он ведь все точно рассчитал. Использовал деньги жены. У нее миллионы, вы знаете, и он это использовал. А еще свою внешность, что он от демократов, в хорошем крупном штате на Среднем Западе… Да он действительно думал, что к тому времени, как ему стукнет 56, он этого добьется. И знаешь, о чем я его спросила?
  — О чем?
  — Спросила, как он собирается поступить со мной, когда станет Президентом.
  Она засмеялась, но в голосе у нее не чувствовалось юмора.
  — Он ответил, что что-нибудь придумает. А я с той поры повадилась сидеть тут и фантазировать: вот, однажды вечером сюда приедет большой черный лимузин и отвезет меня в Белый Дом, а я буду вся в мехах, и…
  Она остановилась, рот ее слегка приоткрылся. Затем он открылся шире, и изогнулся на кончиках, и это сделало ее лицо немного похожим на трагическую маску в изображении древних греков. Ее плечи затряслись. Она выронила стакан, и первый вскрик пришел откуда-то глубоко изнутри, и слезы побежали по ее щекам, заливая лицо и затекая в открытый рот. Она столкнула кота на пол. Рыдание пошло всерьез.
  Я счел, что этот момент не хуже любого другого, и потому задал следующий вопрос:
  — Что такое сказала тебе сегодня Конни Мизелль на похоронах?
  В ответ раздались новые громкие рыдания, и она произнесла, всхлипывая:
  — Она… она сказала мне, что если… если я только попыта-аюсь… увидеть его снова… она запрет меня в тюрьму… и отдаст лесбиянкам! Она… она пугала меня… Она плоха-аа-я!
  — О, господи! — сказал я, подошел к ней и попытался утешить. Я обхватил ее руками и начал гладить по затылку. Она все еще дико дрожала, но рыдания прекратились. Она теперь только всхлипывала.
  — Яййаанневжуууугоонова-аа! — сказала она, по крайней мере из-за всхлипываний получилось что-то вроде этого.
  — Что-что?
  — Я… Я его больше никогда не увввижуу!
  Я еще немного погладил ее, поласкал волосы. Всхлипывания окончательно пошли на убыль. Она подняла лицо и потянулась ко мне. Я подумал: «Она хочет, чтобы я ее поцеловал». Да кто-нибудь, не обязательно я. Почти что кто угодно — ну, повыше, пошире в плечах — и чтоб только убедил ее, что все в этом мире правильно и идет как нельзя лучше.
  Я поцеловал ее. Первое мгновенье это было похоже на то, что я поцеловал сестру. Младшую.
  Но затем ее губы разошлись, появился и начал энергично работать язык, и я то ли укусил, то ли поцеловал ее в ответ. Да, я поцеловал ее в ответ и вынырнул на поверхность, потом еще немного погладил и сказал незначащую фразу утешения.
  — Давай-ка сядем сюда, — сказал я, взял ее за руку и отвел на кушетку. — Где тут у тебя ванная?
  Она указала.
  — Зачем ты меня обо всем этом расспрашивал?
  — Я пытаюсь установить, что же с ним произошло.
  — Он не брал никакой взятки в 50 тысяч, как это писал ваш Сайз.
  — Не брал?
  — Нет.
  — Почему ты так уверена?
  — Я просто знаю, что он не брал. Он бы никогда не сделал ничего подобного.
  — Тогда что же с ним произошло?
  — Не знаю. Все шло замечательно до тех пор, пока не появилась она.
  — Конни Мизелль?
  — Это всё из-за нее. Всё без исключения.
  Она взглянула на меня. На лице проступили трудноуловимые признаки серьезного недовольства.
  — А ты хотел бы переспать со мной? — спросила она. — Это можно — если ты хочешь…
  — Давай подумаем об этом, — сказал я и похлопал ее по колену. — Потом, когда ты будешь себя получше чувствовать.
  Она уже забыла, о чем спрашивала.
  — А когда ты разузнаешь о том, что действительно случилось, это же будет что-то плохое, да? Это, наверно, будет что-то ужасное, и они его арестуют и посадят в тюрьму, очень надолго, да?
  — Я не знаю, — ответил я. — Но сама посуди: много ты вспомнишь я бывших сенаторов Соединенных Штатов, надолго попадавших за решетку?
  Глава десятая
  Еще лет десять, и в центре Вашингтона, наверное, вовсе не останется гостиниц. «Уиллард» давно закрылся. AFL–CIO купила отель, который располагался по соседству с их штаб-квартирой, да и снесла его. «Аннаполис» бездействует. «Армия Спасения» заграбастала «Гамильтон». С Капитолия ушел «Додж», а теперь и «Конгрессссионал», и «Континентал». Вот уже и про отель «Вашингтон» пошли разговоры, что, мол, надо бы и его снести и соорудить на его месте что-нибудь полезное, к примеру, платную парковку. «Вашингтон» располагается как раз напротив здания Казначейства США. Впрочем, когда я сейчас думаю об этом, мне сдается, что и та земля, что под Казначейством, тоже очень бы подошла для обустройства парковки.
  Однако отель «Вашингтон» старается изо всех сил. Он заново отремонтировал свои комнаты. Запустил новые лифты и обустроил новый французский ресторан, который, право, недурен. При нем и бар имеется. В пять часов пополудни там тихо — или мертво — в зависимости от того, что вы ждете от бара.
  Игнатиус Олтигбе опоздал всего на несколько минут. Я пришел вовремя, как всегда. Во мне идея пунктуальности давно превратилась в пунктик. Из-за этого я постоянно теряю массу времени, дожидаясь других.
  — Ужасно извиняюсь, — сказал Олтигбе, скользнув на стул за выбранным мною низеньким столиком.
  — Я сам только что пришел, — ответил я так, как всегда отвечаю опоздавшим на встречу, даже если они пришли на 29 минут позже назначенного. Если они появляются позже на 30 минут, меня там уже нет.
  — Что мы пьем? — спросил Олтигбе.
  — Виски с водой.
  — Хорошо, — сказал он.
  Когда официант принес наши напитки, Олтигбе поднял черный дипломат, который он принес с собой, и поставил на стул. Я решил до поры до времени не обращать на него внимания.
  Мы чокнулись, сделали по глотку, после чего я спросил:
  — А как вы познакомились с дочерью сенатора?
  — С Каролиной? Встретились на вечеринке. Я тогда был вместе с некоторыми товарищами, мы очень много делали для облегчения страданий народа Биафры — вы ж помните Биафру, да?
  — А я думал, что она теперь снова называется Западная Нигерия.
  — Ну да. Каролина была активисткой движения в поддержку народа Биафры — то ли от своего колледжа, то ли от какого-то другого… В общем, те ребята пригласили ее, и вот так мы познакомились.
  — И вы начали встречаться сразу после этого?
  — Ну, немного больше, чем просто встречаться.
  — Чудно-чудно, — сказал я. — Жить вместе.
  Олтигбе кивнул.
  — Ее очень впечатляло, что я сражался за народ Биафры.
  — А вы сражались?
  — А то! Я, знаете ли, Ибо.[37] Или уж, если на то пошло, наполовину Ибо. У всех Ибо потрясающе умные мозги.
  — Я тоже слышал об этом.
  — Конечно, я не так уж долго сражался. Ровно столько времени, сколько они мне платили. А они, надо признаться, очень даже неплохо платили, пока деньги были!
  — Сколько?
  — Тысячу в неделю. Долларов, разумеется.
  — За что ж они столько выкладывали?
  Олтигбе ухмыльнулся.
  — Зарплата лейтенанта 82-го Воздушно-десантного. Полк, в котором я служил с 1963 по 1965. Слава богу, во Вьетнам не попал.
  — А чем же вы жили потом, когда уже покинули ряды доблестной армии?
  Олтигбе одарил меня широкой, белозубой ухмылкой.
  — Женщины, женщины!.. Я ведь, знаете ли, довольно привлекательный малый.
  — Угу.
  — Нет, в самом деле. Знаете, одно время представляться ветераном Биафранской кампании было очень приятно! Люди наперебой приглашали меня пожить у них. Что здесь, что в Англии. Ну, знаете, это примерно так же, как в Испании быть ветераном Гражданской войны. Сам не заметишь, как превратишься в этакого профессионального «почетного гостя». Жаль только, что вечно на этом не продержишься. Люди ведь в какой-то момент просто забывают о причине твоей популярности. Все вроде идет отлично, а потом хозяева вдруг задумываются: «А, собственно, с какой стати мы все приглашаем этого парня?»
  — И это однажды случилось с тобой?
  Он кивнул.
  — Та вечеринка, на которой мы встретились, была уже, можно сказать, на излете моей славы. Поэтому я к ней и переехал — примерно полгода назад. Она могла себе позволить меня, и у нас бывали очень славные денечки!
  — А какие у тебя планы сейчас?
  — Думаю на некоторое время вернуться в Лондон. У меня в Лондоне друзья.
  — Но родился ты в Лос-Анджелесе, не так ли?
  — Мой папа был студентом в UCLA. В 39-ом он был одним из немногих студентов из Нигерии, которых война застала в Штатах. Я родился в 1944. И мать свою никогда не знал.
  — Она умерла?
  — При родах, вы имеете в виду?
  — Да.
  — Нет, мне рассказывали, что она была здоровая девчонка. Я, знаете ли, отчасти ублюдок. Но американский ублюдок.
  — А воспитывались вы в Англии.
  — О, да. Отец отправил меня туда сразу после войны, как только наладился транспорт. В школу я пошел там. Школа так себе, но это была «паблик скул», если вы понимаете, что это значит.
  — Думаю, да.
  — А в 18 я получил гражданство Соединенных Штатов. Мог бы подождать, пока не исполнится 21, но я хотел быстрее приехать в Америку. Пойти в армию — это казалось самым легким путем. Посольство в Лондоне до сих пор иногда вспоминаю с содроганием.
  — А теперь возвращаетесь обратно. В Лондон.
  Олтигбе допил свой стакан до дна.
  — При условии, что у меня что-то будет на кармане.
  — Пять тысяч баксов.
  — Чудно.
  — Ну ладно. Что у вас есть на продажу?
  Олтигбе оглядел бар. В нем тусовалась буквально горстка людей, и никто из них не обращал на нас ни малейшего внимания. Он открыл «дипломат» и достал маленький магнитофончик. Подключил к нему пластмассовый наушник и протянул его мне. Я вставил его себе в левое ухо.
  — Это только пробный вариант, старина, но, уверяю, товар в высшей степени аутентичный и стоит каждого пенни из пяти тысяч. По правде говоря, если б у меня было…
  Он остановился.
  — Просто послушайте.
  Он нажал клавишу. Сначала ничего не было слышно, затем раздался звук телефонного звонка — не сам по себе звук, а то, что вы слышите, когда сами звоните кому-нибудь. Он прозвенел четыре раза. Потом мужской голос на другом конце сказал «Алло!» Голос звучал знакомо. Так и должно было быть. Голос был мой.
  «Мистер Лукас?» — голос Каролины Эймс.
  «Да». Мой голос.
  «Ваш номер дали мне в офисе Френка Сайза».
  «Чем я могу помочь вам?»
  Я послушал еще немного, пока не стало окончательно ясно, что на пленке полностью записан мой разговор с Каролиной Эймс. Я вынул наушник и отдал его Олтигбе. Олтигбе выключил магнитофон.
  — Но тут нет ничего, что бы мне уже не было известно, — сказал я.
  — Так, — сказал он. — Но вся информация, о которой она упоминала в разговоре с вами… У меня есть дубликаты.
  — Не подлинники?
  — Боюсь, нет. Только дубликаты. Копии магнитофонных записей и ксероксы.
  — И вам известно, что это?
  — Само собой разумеется, я знаю, что это, и я также знаю, что они стоят намного, намного больше, чем пять тысяч долларов.
  — Тогда что ж так дешево?
  — Мне не понравилось, как умерла Каролина. По тому, что я слышал… Это было ужасно. Ведь так?
  — Да, — сказал я. — Это было ужасно.
  — Она доверила этот материал мне ради собственной безопасности. Отдала его мне сразу после того, как позвонила вам. Она сама записала свой разговор с вами. Мы действительно были очень близки, правда.
  — Что ты сделал со всем этим?
  — С пленками и прочим?
  — Да.
  — Сложил вот в этот кейс и запер на дне моей машины.
  — Когда ты в последний раз видел Каролину?
  — Будет, командир, я ведь уже все рассказал полиции. У меня было приглашение на ланч в тот день, когда вы условились встретиться. Так что я оставил ее примерно в полдень. Тогда же я и видел ее в последний раз.
  — Все ж одну вещь я не понимаю, — сказал я. — Ты очень хочешь продать эти материалы мне — или Сайзу — за пять тысяч, хотя сам же говоришь, что они стоят больше. Тут я что-то не схватываю.
  — Вы хотите сказать, что я не похож на дурачка, который упустит возможность срубить бабки?
  — Вот именно, — сказал я. — Ты — точно совсем не дурачок.
  Олтигбе вздохнул.
  — Наденьте наушник обратно.
  Я сделал, как он сказал. Он снова запустил магнитофон, бобина начала крутиться. Некоторое время опять было тихо, потом мужской голос сказал «Алло». Это было похоже на голос Олтигбе.
  «Мистер Олтигбе?» Это был голос мужчины в телефонной трубке. Но он был какой-то скрежещущий, механический. Тот, кто говорил, использовал преобразователь голоса, и хорошего качества.
  «У телефона», — ответил Олтигбе.
  «Слушай внимательно. Это не шутка. Если ты не желаешь, чтобы с тобой случилось то же, что и с Каролиной Эймс, принеси все материалы, которые она тебе передала, в телефонную будку на углу улиц Висконсин и Кью в двенадцать часов сегодня вечером. Угол Висконсин и Кью-стрит сегодня в полночь! Оставь это там и уезжай. Ничего не сообщай полиции. Это не шутка. Не ставь на кон свою жизнь — проиграешь».
  Послышался щелчок, и затем зуммер. Я вынул наушник и вернул его Олтигбе. Он убрал его вместе с магнитофоном обратно в кейс.
  — Вы что, записываете все свои телефонные переговоры? — спросил я.
  — Делаю это с тех пор, как умерла Каролина.
  — Почему?
  — У меня очень подозрительная натура, мистер Лукас. Я решил продать эту информацию, но не вполне был уверен, кто станет моим покупателем. Другие тоже могли бы проявить интерес, но переговоры грозили бы затянуться. А я не думаю, что у меня так уж много времени.
  — Как мне удостовериться, что последняя запись — не подделка?
  — Никак.
  — Когда вы собираетесь в Лондон?
  — Завтра утром. У меня билет на восемь из Нью-Йорка. Поеду туда сегодня в ночь.
  — На некоторое время повисло молчание, затем я сказал:
  — ОК. Где бы вы хотели получить свои деньги?
  — Может, у вас дома?
  — Идет. В какое время?
  Он улыбнулся.
  — Почему бы нам не назначить встречу на полночь?
  — Отчего ж нет? — сказал я.
  Глава одиннадцатая
  Игнатиус Олтигбе опять опаздывал. Уже на 15 минут. Я расхаживал взад и вперед по своей гостиной, время от времени выглядывая в окошко, выходящее на Четвертую улицу. За компанию со мной был кот Глупыш. Сара ушла спать.
  Сайз устроил мне почти часовой допрос с пристрастием, прежде чем выдать наконец пять тысяч наличными. Они были упакованы в коробку из-под обуви и аккуратно перевязаны веревкой, причем так, чтобы сверху получилась петля в виде ручки, очень удобной. Я понял, что тут не обошлось без Мейбл Зингер. Сайзу бы и в голову не пришло беспокоиться о таких мелочах.
  Когда он передавал мне деньги, я испугался, что он сейчас заплачет. Он сдержался. Хотя у него в голосе и зазвенели слезы, когда он сказал: «Только ради всего святого, не потеряйте их где-нибудь».
  — Еще никогда в жизни я не терял пять тысяч долларов, — успокоил я его и отправился домой.
  Как оказалось, на мясной рулет я уже опоздал, и пришлось удовлетвориться гамбургерами, которые Сара презирала. Затем мы слегка поругались непонятно из-за чего, и в районе пол-одиннадцатого она ушла наверх. Мы часто ссоримся вот так, без повода.
  В 0.18 я еще раз выглянул в окно. На другой стороне улицы большинство соседей уже погасили огонь и отправились спать. Только уличный фонарь напротив моего дома расточал свой холодный ярко-желтый свет над немногими припаркованными машинами. Цветы под названием «Утренняя краса», заботливо взращиваемые Сарой, решили, что пора вставать, и раскрыли лепестки навстречу свету. Сара очень переживает за свои цветочки. Считает, что они могут стать невротиками.
  В 0.21 на Четвертой улице показался автомобиль. Он двигался вниз по направлению к моему дому (движение по Четвертой одностороннее). Двигался медленно, как будто выискивал местечко для парковки. Я подумал, что он смахивает на Датцун 240-Z — японский ответ «Порше».
  Припарковаться можно было, проехав чуть дальше по улице за мой дом, на другой стороне, как раз под уличным фонарем. Немного поерзав туда-сюда, Датцун устроился-таки на место стоянки. Открылась левая дверца, кто-то вышел. Из-за темноты я не мог разглядеть, кто именно, но предположительно это был Игнатиус. Датцун — машинка в его вкусе.
  Серый Фольксваген проехал мимо моего дома, притормозил, а потом остановился почти параллельно припаркованному Датцуну. Олтигбе вошел в основной круг света. Он был одет в спортивную куртку, рубашку с расстегнутым верхом и широкие штаны. В правой руке он нес дипломат. Шел он не слишком уверенно, словно вглядываясь в номера домов. Я включил лампочку над крыльцом. Игнатиус решительно направился к нему.
  Он был уже на полпути, посреди улицы, почти в центре светового круга, когда вдруг остановился и обернулся — как будто кто-то позвал его по имени. Он сделал пару шагов по направлению к стоящему Фольксвагену. Потом бросился в обратную сторону — но было уже поздно. Первая пуля, чмокнув, вошла в него — видимо, в правое плечо, и он выронил свой дипломат. Следующая, должно быть, вспахала живот, поскольку он переломился надвое, зажав живот руками. Был и третий выстрел — он настиг его уже в падении. Попало то ли в голову, то ли в шею, не могу сказать точно — но его будто вколотило в асфальт. Он упал и лежал не двигаясь.
  Согнутая фигура выскочила из Фольксвагена, схватила дипломат и снова запрыгнула в машину. Мотор дико взвыл и задребезжал, но автомобиль не двигался с места. Наконец кто-то, сидевший за рулем, догадался отпустить сцепление. Вой поутих, мотор заработал в ночи с поскуливанием, характерным для Фольксвагена — много шума и не так много проку. Все-таки удалялся он достаточно быстро, не оставив мне возможности выбежать и запомнить номер. Я, впрочем, в любом случае не собирался этого делать.
  «Кого ж мне напоминает та согнутая фигура?» — мучительно пытался я сообразить. Какая она была — высокой или низкой? Или даже средней? Возможен любой вариант. Кто бы то ни был, он был весь в черном — черные штаны, черный свитер, какая-то черная шапочка или что-то вроде того. И было что-то такое поверх лица, не могу сказать что, кроме того, что оно было черное. Или темно-синее.
  Там мог быть и мужчина, и женщина, и довольно крупный гном. Я не мог сказать. Кто бы то ни был, он — классный стрелок. Или очень везучий.
  Я не бросился сломя голову на улицу. Я переждал немного. При звуке первого выстрела я притаился за рамой у окна, выходящего на улицу, высунув голову ровно настолько, чтобы не терять из виду происходящее. Только убедившись, что Фольксваген не вернется, я встал в полный рост.
  Выстрелы отчетливо бабахнули посреди тихой ночи. Во многих домах вдоль улицы уже горел свет. Я приподнял правую руку и посмотрел на нее: она дрожала.
  — Что там происходит?
  Я обернулся. Сара стояла на лестничной площадке с сонным Мартином Рутерфордом Хиллом на руках.
  — Подстрелили кого-то, — ответил я.
  — Мужчину, которого ты дожидался?
  — Похоже на то. Положи-ка малыша обратно в кровать и позвони 9-1-1.
  — И что им сказать?
  — То, что я тебе только что сказал.
  Сара кивнула и начала подниматься по ступенькам. Вдруг она остановилась и повернулась ко мне:
  — Ты туда не пойдешь?
  — Я думаю, все уже кончено.
  — Не волнуйся; я все сделаю.
  Я еще раз выглянул в окно. В соседних домах появилось еще больше огней. Подойдя к парадной двери, я осторожно приоткрыл ее. Бросилось в глаза какое-то движение вдоль улицы. Соседи делали то же самое — боязливо приотворяли двери.
  Кот Глупыш прошмыгнул у моих ног и метнулся наружу. «Вперед, бери след!» — крикнул я ему. Кот растворился во мраке.
  Я прошел через дверь, затем семь шагов до тротуара, вокруг машины — и на улицу, где лежал Игнатиус Олтигбе. Мертвый. Я знал, что он мертв, ибо только смерть может заставить человека неподвижно лежать в такой неестественной позе. Свет от уличного фонаря бил ему прямо в лицо. Еще один кружок света, даже более яркий, неожиданно упал на него. Его глаза были открыты, взгляд был остекленевший и чуть-чуть хмурый.
  Я обернулся. Новый луч света исходил из фонарика моего чернокожего соседа через улицу.
  — Господь всемогущий! — сказал он. — Парню продырявили задницу? Насмерть?
  — Не только задницу, — ответил я. — Вы позвонили в полицию?
  — Не я — моя старуха.
  — Моя тоже.
  Сосед посветил фонариком вокруг. Кремовая рубашка Олтигбе вся была залита кровью. Его волосы темной бронзы тоже, казалось, насквозь пропитались ею.
  — Вы знали его? — спросил сосед.
  — Думаю, да.
  — Он встал прямо напротив вашего дома.
  — И прямо напротив вашего тоже.
  — Хм. Звук был, как из дробовика.
  — Да?
  — Говорю, стреляли, как из обреза.
  — А вы знаете, как звучит выстрел из обреза?
  Казалось, сосед немного поразмыслил над ответом.
  — Ну да, — сказал он. — Я знаю, как звучит выстрел из обреза.
  Появились еще несколько соседей. Миссис Хэтчер из соседнего дома вышла в фланелевом банном халате зеленого цвета и в шлепанцах, держа в руке кофейную чашку. Перед тем как взглянуть на тело, она сделала огромный глоток. Я почувствовал запах джина. «Господи! — воскликнула она. — Он мертвый?»
  — Он мертв, — ответил сосед с фонариком. — Из обреза достали. Вон, почти пополам разорвало.
  Он посветил фонариком туда-сюда по телу Олтигбе, чтобы дать нам все получше рассмотреть.
  — Ох, мне дурно, я сейчас упаду! — воскликнула миссис Хетчер, но вместо этого осушила свою чашку с джином.
  Меж тем послышались сирены. Первый патрульный автомобиль Столичного Департамента Полиции промахнулся, не в том месте свернув на нашу Четвертую улицу. Вторая машина зашла с другого конца и в итоге, чуть-чуть не доехав, уперлась в здание Первой окружной электроподстанции. Полицейские в форме высыпались из машины и начали пробираться сквозь толпу. Для осмотра тела они воспользовались собственными фонариками.
  Самый старший полицейский взял на себя командование. Он был высокий, худой и выглядел весьма толковым — на все свои 25 лет.
  — Отлично, парни, только чуть-чуть раздвинемся. Есть тут кто-нибудь, кто видел, как все произошло?
  — Я все слышал, — сказал мой сосед, — но почти что ничего не видел.
  Высокий молодой коп вздохнул.
  — Хорошо. Как вас зовут?
  — Генри. Чарльз Генри. Я тут живу напротив.
  Он показал на свой дом.
  — Хорошо, мистер Генри — и что же вы слышали?
  — Я слышал несколько выстрелов. Как будто из дробовика. Или из обреза.
  Высокий молодой коп оторвал глаза от блокнота и с интересом посмотрел на мистера Генри.
  — А откуда вы знаете, как звучит выстрел из обреза?
  Генри посмотрел на него так, словно вдруг захотел проглотить свой язык.
  — По т-телевизору, — проговорил он, запинаясь. — Я слыхал его… по т-телевизору.
  Молодой полицейский вернулся к блокноту. Он уже не выглядел заинтересованным.
  — А, ну да, — сказал он. — И сколько ж выстрелов из обреза вы услышали?
  — Два, — сказал Генри и затравленно посмотрел вокруг. — Как раз два.
  — Их было три, — сказал кто-то еще. — Я слышал три.
  — И я, — сказал еще один сосед.
  Я решил, что настал и мой черед.
  — Было три выстрела, — сказал я.
  — Почему вы так уверены? — спросил меня юноша.
  — Потому что все происходило на моих глазах.
  Глава двенадцатая
  Я не стал рассказывать лейтенанту Синкфилду насчет 5 тысяч и пакета важной информации, которую Игнатиус якобы припас на продажу. Вместо этого я немного соврал, сказав ему, что мы с мистером Олтигбе в день трагедии по моей инициативе вместе выпили и поговорили о Каролине Эймс и ее отце. Олтигбе будто бы сообщил, что у него есть кое-какие сведения, которые меня то ли заинтересуют, то ли нет, и что он может забросить их мне домой по пути в Нью-Йорк.
  Мы снова сидели в кабинете Синкфилда. Он делил его с партнером, Джеком Проктором.
  Кабинет представлял собой то, что и следовало ожидать. Не более. Несколько побитых столов, продавленные стулья, желчно-зеленые стены и поцарапанный потолок. Имелась также доска объявлений, где висели несколько старых извещений о розыске и предложения награды — для тех, кому придет охота полюбопытствовать.
  И еще в кабинете воняло. Воняло застарелым потом, табачным дымом и застарелым страхом.
  — Ты мог бы и позвонить мне, — говорил Синкфилд, и в его тоне сквозила изрядная доля упрека. — Мог бы позвонить, мы бы поговорили; глядишь, я бы подумал — а не заскочить ли и мне к старине Лукасу, повидать вместе с ним этого Олтигбе? Может быть, тогда все и обернулось бы по-другому.
  — Ты б ему просто позвонил, — сказал Проктор. — С чего он решил валить из города? Мы с ним еще не закончили. Ни черта еще не прояснили!
  — Ты уверен, что он собирался в Лондон? — спросил Синкфилд.
  — Он так мне сказал.
  — Да похоже… Мы тут кое-что проверили. Он забронировал себе билет на «ЭйрИндия», все правильно. Но не оплатил его.
  Я пожал плечами.
  — Надо полагать, он бы купил билет на месте. В аэропорту Кеннеди.
  — На какие шиши? На 32 доллара, которые нашли у него в кармане?
  — Кредитка, — сказал я. — Кто ж платит наличными?
  — У него не было никаких кредитных карт.
  — Ну, машину бы свою продал. Такие «Датцуны» идут по сорок пять сотен. Он бы легко выручил за свою пару тысяч минимум.
  — Если б она была его, — сказал Проктор.
  — А чья ж она? — изумился я.
  — Каролины Эймс, — ответил Проктор. — Записана на ее имя. Он управлял ею по доверенности. Но ключи от нее передать никому не мог, ни-ко-му.
  — Ты знаешь, как я это себе представляю? — встрял Синкфилд.
  — Как? — спросил я.
  — А вот как. Олтигбе выходит на контакт с тобой. Он говорит, что у него есть кое-какая информация на продажу, но у него не хватает на билет до Лондона. Сколько он там стоит? Двести пятьдесят, триста долларов?
  — Около того, — сказал Проктор.
  — Я не держу у себя в доме такие суммы наличности, — сказал я. — Станешь держать в доме такие деньги — точно ограбят! Но вы можете проверить, походить по соседям…
  — Ага, — сказал Синкфилд. — Не беспокойся, проверили.
  — Что вы проверили?
  — Твой банковский счет. Последний раз ты обналичил чек на 75 долларов три дня назад. Но это ничего не значит. Ты мог получить бабки от Френка Сайза. Что для него две или три сотни баксов? Два раза сходить в ресторан «Сан Суси».
  — Он зависает обычно у Пола Янга, — заметил я. — И не любит платить по счету.
  — Знаешь что, Лукас? — сказал Синкфилд.
  — Что? — спросил я.
  — Ты теперь стал свидетелем двух убийств, но так и не можешь рассказать нам ничего путного ни об одном из них.
  — Я рассказал все, что видел.
  — Я говорю о мотиве.
  — А я не вижу никакого мотива.
  — Ха! Девчонка Эймс звонит тебе и говорит, что у нее есть целая кипа бумаг, обеляющих ее папочку. Она хочет передать ее тебе, но не успевает, потому что ее взрывают. Затем ее любовник заявляет, что у него тоже есть для тебя пара лакомых кусочков, хотя и не говорит каких, и тоже не успевает забросить их к тебе, поскольку кто-то проделывает в нем три дырки из 38-го калибра. Три раза без промаха с 25 шагов, сидя в машине темной ночью! Ай да стрельба!
  — Найдите специалиста по стрельбе из пистолета, который к тому же дока в устройстве взрывающихся кейсов — и вот вам убийца! — сказал я.
  — А ты сам разбираешься в стрельбе из пистолета?
  — Да не так чтоб очень.
  — А я знаю в этом городе раздолбаев, которые бежали за парнем в трех футах с 45-м калибром в руке, опустошили начисто всю обойму и не попали, будь я проклят, ни разу! Не то что там «всего лишь» ранили его в ногу, руку или там пятку, а вообще все промазали! И еще я знаю одну деваху, которая решила, что хахаль ее дурит. Так она взяла 38-й — с барабаном в 1 дюйм — и погнала за ним по улице. Первый раз вообще держала оружие в руках, но ей было наплевать. Она всадила ему в спину пять пуль по меньшей мере с 30 шагов, хотя он бежал, скакал, приседал и вилял, как заяц! А шестым залпом просто снесла ему напрочь верхнюю половину башки. Так что оставь эту затею насчет поиска стрелков из пистолета!
  — А как насчет специалистов-взрывников? — спросил я.
  — Дерьмо, — сказал Проктор.
  — Согласен, — сказал Синкфилд. — Бог мой, все, что тебе надо — отдать четвертак за экземпляр «Домашнего хозяйства», или что там сейчас чудаки издают — а потом залезть на страничку рецептов. И пожалуйста, читай все необходимое про то, как изготовить свою собственную бомбочку в домашних условиях.
  — Словом, вы исключаете спецов, так? — спросил я.
  Синкфилд вздохнул.
  — Да не исключаю я их! Я все рассматриваю в перспективе.
  — Ты уже держишь кого-то в уме?
  — Знаешь что, Лукас?
  — Что?
  — Я не прочь работать во взаимодействии с тобой и Френком. Я это и делаю на самом деле. Черт, я совершенно не против, если обо мне напишут что-то по-настоящему хорошее в газетах восьми сотен наименований! Какой полицейский от этого откажется? Но сказки мне не нужны.
  — Я тебе не рассказывал никаких сказок.
  — Никаких, да?
  — Да.
  Он опять вздохнул.
  — Ты продолжаешь повсюду совать свой нос. Никто тебя не может остановить. Горбатого могила исправит. Я слышал, что ты хорошая ищейка. Но не рассказывай мне ничего о том, что ты нароешь. Или, если все-таки решишься рассказать, обкарнай историю до пристойного вида, чтоб не воняло. Обкарнай ее, как ты это сделал в случае с Олтигбе. И продолжай везде рыскать и вынюхивать — может и наткнешься на что-нибудь. Но не дай бог кто подумает, что ты мне что-то рассказал! Пусть для всех всё знаешь только ты — ну и еще одна персона — вокруг которой ты копаешь. Тогда в одно прекрасное утро ты выйдешь, заведешь мотор — и вдруг бах! — все взлетает к чертям вместе с тобой и автомобилем. А на мне всего-навсего повиснет еще одно убийство.
  Я поднялся.
  — Я все это помню, спасибо. Что-нибудь еще?
  Синкфилд пожал плечами.
  — На кого следующего падет твой выбор?
  — Вот подумываю о самом сенаторе.
  — Удачи. Тебе она понадобится.
  — Почему?
  — Чтоб выйти на сенатора, придется прорваться через Конни Мизелль.
  — А ты как же сумел?
  — Я — полицейский, а не репортер.
  — Ах, да! — сказал я. — У меня все время вылетает это из головы.
  
  Об отеле «Уотергейт» должны были бы слышать все. Сначала жена генерального прокурора страны прославилась там ну очень длительными разговорами по телефону. Затем там располагалась штаб-квартира Демократической партии США. Потом ее, как вы помните, ограбили. И беднягам пришлось переехать в более дешевые кварталы — хотя разница, в сущности, оказалась невелика.
  Это — богатый район. Там живут очень богатые, богатые наполовину и некоторые совсем небогатые. Например, знал я одного жулика из числа тамошних обитателей — так он был вовсе не так уж богат. По сути, ему только-только хватало на обслуживание своего автомобиля. Правда, им был «Мерседес»-купе за $12,000,[38] и он объезжал на нем лучшие салоны, не считаясь со счетами. Все просто наперебой пытались дать ему кредит — а ведь расплачивался он крайне медленно. Как же — человек живет в Уотергейте!
  В полуподвальном этаже. Он таким образом скостил плату до $17,000 в год — и что с того, что окошки оказались примерно 20 см высотой и из них видны только лодыжки и тротуар? Все ж это Уотергейт! А на своих именных бланках (за которые он до сих пор должен изготовителю) этот жук выгравировал: свое имя, Уотергейт, Вашингтон. И никакого почтового индекса. Индекс — это для «простых».
  Бывший сенатор Роберт Эймс и Конни Мизелль жили в апартаментах, расположенных на четвертом этаже четырехэтажного дома в Западном Уотергейте. Пентхаус, наверно. Оттуда открывался вид на Потомак и на Центр Кеннеди по другую сторону реки. Даже в самом неторопливом такси оттуда минут семь с половиной до Белого Дома. Я позже навел справки в центре и узнал, что сенатор выложил за апартаменты 135 тысяч. И это не так уж плохо. К примеру, за те же деньги он мог бы приобрести миленький небольшой домик на шесть комнат — с кусочком Истории при нем — в Джорджтауне, с покоробленными полами и протекающей крышей.
  Проникнуть к сенатору действительно оказалось не так-то просто — Синкфилд был прав. Пришлось прорываться через Конни Мизелль — и она совсем не проявила горячего желания допустить меня к нему. Я привык к такому отношению еще в годы своей работы на правительство. Очень мало кто из тех, к кому я тогда обращался, действительно испытывал желание разговаривать со мной. Но они это делали — чтобы в противном случае не угодить на «беседу» с Комитетом Сената.
  Теперь, когда я больше не имел никакого отношения к Правительству, мне приходилось полагаться только на магию имени Френка Сайза. Эффект был почти тот же, что и от повестки сенатского Комитета. Люди общались. Люди шли со мной контакт и отвечали на вопросы, надеясь, что в этом случае Френк Сайз опубликует о них то, что они сами о себе сказали, а не невесть какую чушь, которую он иначе нароет бог знает где.
  Мысленно я отмечал особенности гостиной, в которой сидели мы с Конни Мизелль. Френк Сайз ценил детали. Но в особенности он ценил раскрученные торговые марки. Вот, к примеру, надо рассказать о человеке, подозреваемом в том, что он запустил руки в кассу. По его рабочей теории, тебе поверят в 100 раз больше, если ты при этом укажешь: подозреваемый совершил ограбление, будучи в Оксфордском пиджаке на четырех пуговицах, бледно-серой рубашке от Гуччи без нагрудных карманов, темно-бордовом галстуке «Контесс Мара» и зеленых брюках «Джоки».
  Если подумать, с ним нельзя не согласиться. Достоверные детали всегда будут использоваться, чтобы подкрепить не слишком доказательную теорию. Я помню, как неделю ходил сам не свой, когда совершенно случайно выяснил: капитан Бонневилль был левша. С таких маленьких открытий начинаются историки.
  Гостиная была большая, примерно 5 на 20 м. Одна стена была полностью остеклена и выходила на балкон, где стояли несколько шезлонгов и хрустальный, окованный мягкой сталью столик. Если надоест смотреть с балкона на реку и Кеннеди-Центр, можно развлечься подсчетом самолетов, садящихся в Национальном Аэропорте.
  Напротив стеклянной стены был камин, отделанный до потолка серым камнем. У камина стояли сдвоенные диваны-кушетки. Между ними помещалась сучковатая и искривленная, но при этом отполированная коряга, служившая подставкой для куска стекла толщиной в дюйм, довольно грубо обработанного под нечто, отдаленно напоминающее почку. Я решил, что так дизайнер по интерьеру представлял себе «идею кофейного стола».
  Там и сям горели большие торшеры, стояли плетеные кресла, а у одной из стен притулился шахматный столик с гнутыми ножками. Столешница представляла собой шахматную доску из полированного дерева. Шахматные фигурки, выполненные в восточном стиле, были вырезаны из слоновой кости и выглядели очень старинными.
  По стенам были также развешаны картины маслом, которые, как я понимаю, по мысли того же дизайнера должны были символизировать «современную европейскую живопись». В основном это были уличные сценки в городах, которые я не смог опознать. Все ж это было подлинное масло на настоящих холстах; возможно, именно это дизайнер и имел в виду.
  В одной из стен была дверь, ведущая, надо полагать, в столовую и на кухню. Напротив нее стояло большое детское пианино «Стейнвей». Крышка была поднята, и на подставке для нот стояла нотная тетрадь. Я прищурился и сумел прочитать название: «Музыкальные напевы из шоу 30х годов».
  — Сенатор Эймс играет на пианино?
  Я спросил это у Конни Мизелль, сидевшей на диване напротив меня.
  — Он поет, а играю я, — ответила она.
  — У вас, должно быть, очень уютно по вечерам.
  — У нас по вечерам спокойно, мистер Лукас. Мы рассчитываем поддерживать это состояние и дальше.
  Я не мог удержаться, чтобы не глазеть на нее. Наверно, выискивал изъяны — но так и мог найти ни единого. Не скажу, что для встречи со мной она как-то особенно нарядилась. На ней были вылинявшие синие джинсы, белая блузка и синие тапочки. Это была удобная, практичная униформа на все случаи жизни, которую носят миллионы женщин — но не так, как это делала Конни Мизелль. На большинстве это бы выглядело просто как джинсы с рубашкой. На ней это смотрелось как пара миллионов баксов.[39] При этом джинсы, видимо, часто надевали под пиджак, а блузка казалась немного слишком обтягивающей и тонкой. Она не носила лифчик. Не то что бы он был ей нужен, просто… Я чувствовал, что при взгляде на нее у меня слегка кружится голова.
  Вообще я считал свою сексуальную жизнь вполне сносной. Мы с Сарой любили друг друга почти каждый день. И фантазии у меня, смею надеяться, ничуть не более причудливы, чем у большинства людей. Порнография, как правило, оставляет меня равнодушным — потому что мне обязательно нужна в основе какая-то история. А бывали и такие дни, когда я в течение целого часа и даже больше вовсе не думал о сексе. Вы знаете, что в наше время это ого-го как непросто! Но стоило мне просто у оказаться в одной комнате с Конни Мизелль — и у меня наступила эрекция.
  — Сенатор согласился встретиться с вами, мистер Лукас, по одной единственной причине, — сказала она. — Он просто не хочет, чтобы Френк Сайз опубликовал еще какую-нибудь ложь о нем. Или о его семье.
  — Сайз печатает факты в том виде, в каком они у него есть, — ответил я.
  — Факты можно использовать в форме лжи.
  — У Френка Сайза нет никакого интереса в публикации лживых фактов, — возразил я. — Если бы он только этим и занимался, разве было бы его имя в восьмистах пятидесяти с лишним газетах? Поймите — он в гонке семь дней в неделю, и если он не будет возглавлять ее хотя бы дважды за каждые из этих 7 дней — его не будет в этих газетах! А ему нравится жить в своей усадьбе в Норманстоун Драйв, нравится управлять своим «Бентли», летать первым классом и всякие прочие приятные мелочи… Ну, иногда он перегибает палку.
  — Или, другими словами, лжет.
  Я покачал головой.
  — Намеренно — никогда! И никогда по злобе. Если он когда и публикует ложь — это потому, что кто-то солгал ему, а он не смог проверить достоверность истории — выяснить все до самого конца. Понимаете, ему все время приходится делать выбор — а выбор предполагает риск. Или он рванется с тем, что у него есть — и будет первым! — или станет проверять глубже — и будет вторым или третьим. Новостному бизнесу нет дела до чинов и стараний напоказ. А Сайз в нем уже очень долгое время, практически с 17 лет! Он у себя развил что-то вроде интуиции, шестого чувства в отношении новостей. Он любит называть его «интеллектуальный нюх», но дело тут не в уме. В наибольшей степени это — именно нюх, чутье. Оно есть у большинства великих репортеров. И у некоторых историков. И, возможно, у некоторых сыщиков. Уж не знаю, почему.
  — А у вас оно есть, мистер Лукас? — спросила она.
  — В некоторой степени, — ответил я. — Но недостаточно, чтобы сделать меня великим. Вот почему я не могу в полной мере полагаться на него. Я не могу полагаться на свой нюх так же, как Сайз полагается на свой. Он может доверять своему, так как он прав 99 процентов времени.
  — А ваша — интуиция или там нюх? Сколько процентов времени оно бывает право?
  — Никогда не думал об этом. Наверно, 97 или даже 98 процентов. Как раз столько, чтобы сделать меня успешным… но недостаточно, чтобы сделать великим.
  — А вы бы хотели стать великим в том… ну, чем бы ни было то, чем вы занимаетесь?
  — Уже нет, — сказал я. — Величие требует амбиций, а амбиции предполагают тяжкий труд. А к тяжкому труду я всю жизнь не особо расположен.
  Если б она продолжила слушать меня так, как в этот момент — чуть склонив голову набок и слегка приоткрыв губы, словно пробуя каждое мое слово на вкус и находя его восхитительным!.. Я бы продолжал говорить еще пару часов, рассказывал бы ей истории о своем детстве и даже открыл бы парочку весьма темных секретов, о которых прежде не рассказывал ни единой живой душе…
  Но она не стала. Вместо этого она закурила сигарету и сказала:
  — Прошу прощения, что сенатор немного задерживается, но он связан необходимостью ответить на междугородний звонок своей матери. Она уже стара, и смерть Каролины очень сильно на нее подействовала.
  — Сколько ж ей лет?
  — 75. Она живет в Индианополисе.
  — Там же, откуда он сам родом, не так ли?
  — Сенатор? Да.
  — А вы родились в Лос-Анджелесе, не так ли?
  Она улыбнулась.
  — В Голливуде. 21 мая 1946 года.
  — С днем рождения! — сказал я.
  Она выглядела слегка удивленной. Затем сказала:
  — Да что вы, в самом деле? А я и не подумала об этом! Спасибо!
  — В школу вы ходили в Лос-Анджелесе?
  — Вы интервьюируете меня, мистер Лукас?
  Я пожал плечами.
  — Вы — часть этой истории. Может быть, самая важная часть.
  — Ну хорошо!
  Сказав так, она свела колени вместе и положила на них сцепленные руки, откинула голову и заговорила речитативом, нараспев, как ребенок:
  — Я родилась в Лос-Анджелесе в семье из очень, очень среднего класса, и мой папочка умер, когда мне было десять лет, а моей мамочке пришлось пойти работать секретарем, а я ходила в школу в Голливуде, очень старалась и получила право учиться в колледже Миллз, а там уже не очень старалась, зато много развлекалась, а потом пошла работать и сменила несколько работ, одна из них забросила меня в Вашингтон, где я сейчас и живу в верхней точке Уотергейта.
  — На вершине мира, так сказать, — добавил я.
  Она бросила позировать.
  — Мне это нравится, — сказала она жестко, в тоне, который я прежде от нее не слышал. — Это моя жизненная история, мистер Лукас. Она не слишком завлекательная и не такая уж гламурная, но это был долгий путь с Гувер-Стрит.
  — Улицы в Голливуде?
  — Правильно. В Голливуде.
  — А кем был ваш отец?
  — Он был инженер. Работал в фирме инженерного консалтинга. Насколько я понимаю, их услуги пользовались большим спросом — особенно когда они занялись мостами. Помогли спроектировать множество мостов по всему миру.
  — И он умер, когда вам было десять?
  — От инфаркта. Мама моя до замужества была секретарем, поэтому она снова вышла на ту же фирму. Она много знала про мосты. Как она мне говорила, потому, что папа любил про них рассказывать. Я не очень хорошо помню.
  — А как называлась фирма?
  — «Коллинзон и Керни». На Беверли Бульваре. Номер телефона — СR — 4-8905. Или был такой когда-то. Я должна была звонить по нему каждый день в 3.45, чтобы сообщить маме, что я в порядке и вернулась из школы.
  — А почему вы сказали Глории Пиплз, что вы запрете ее в тюрьму и отдадите на растерзание лесбиянкам?
  Это был очень слабенький «живчик», но единственный, бывший у меня в распоряжении. Конни Мизелль отбила его с легкостью. Она рассмеялась. Это был ярко-золотистый смех, под стать ее волосам.
  — Вы о той нализавшейся мышке?
  — Я говорю о Глории Пиплз, бывшем секретаре сенатора. Вы так ее называете, «нализавшаяся мышь»?
  — А вы с ней говорили, не так ли?
  — Да. У нас была беседа.
  — И она была трезвой?
  — Вполне.
  — Удивительно! Он взяла моду названивать сюда в любое время дня и ночи — подавай ей сенатора, и все тут! Нам даже пришлось сменить номер, но она его все равно откуда-то снова узнала.
  — Это не так трудно в этом городе, — сказал я.
  — Да, пожалуй. Я так сказала малышке Пиплз тогда, на похоронах, по одной причине: хотела, чтобы она заткнулась! Подумала, что так будет лучше всего — так оно и вышло.
  — А о лесбиянках — у нее что-то не так с этим?
  — Похоже на то. У нее был какой-то очень неприятный опыт, когда ей было тринадцать лет. Подружка матери, по-моему.
  — Это она вам рассказала?
  Конни Мизелль снова рассмеялась.
  — Ну что вы! Она рассказывала сенатору. Постельное воркование, надо полагать. Он пересказал мне.
  — Вы, значит, в курсе его интрижки с нею?
  — Конечно, — сказала она, гася окурок. — У него от меня нет секретов.
  Она посмотрела мне в глаза. — Ни единого.
  — А как у вас проходило общение с его дочерью — с Каролиной?
  — Подругами мы не были, но общались. После того как она осознала, какие чувства мы с сенатором испытываем друг к другу, она, как я думаю, даже попыталась полюбить меня. Но не уверена, что она очень преуспела в этом. Хотя старалась. Она была очень взрослая для своего возраста.
  — А какие чувства вы с сенатором испытываете в отношении друг друга?
  — Полно, мистер Лукас! Вам не кажется, что вы задаете весьма нелепый вопрос?
  — Возможно, — сказал я. — Но тем не менее вопрос остается.
  Она смотрела мимо меня, над моим плечом. Слабая улыбка играла на ее лице.
  — Ну хорошо, — сказала она. — Я отвечу. Мы любим друг друга. Мы любим друг друга глубоко и всей душой.
  — Это так, — сказал мужской голос за моей спиной. — Мы любим.
  Я обернулся. Там стоял сенатор Эймс, который, казалось, постарел лет на десять с тех пор, как я видел его три дня назад.
  Глава тринадцатая
  Мне также показалось, что двигался он чуть замедленно, а стоял не вполне прямо. Вроде бы и морщин на его лице прибавилось — или это я уже фантазировал? Но уж точно не фантазией были проступившие у него под глазами темные круги, из-за чего создавалось впечатление, будто глаза смотрят откуда-то из глубины черепа. И если раньше они едва мерцали, то теперь горели. Или казались такими.
  — Дорогой, это мистер Лукас, — сказала Конни Мизелль.
  — Вы ведь от Френка Сайза?
  — Да, — ответил я.
  Он протянул мне руку, и я ее пожал. Не думаю, он действительно хотел это сделать. Просто сила привычки. Это было рукопожатие политика, и оно ровным счетом ничего не означало.
  — Садись сюда, со мной, — сказала Мизелль, похлопав по месту на диванчике возле себя.
  Эймс кивнул и сел — осторожно, так, как садятся старики, — словно боясь, что сиденье подломится под ними.
  — А мы как раз говорим о бедняжке Глории, — сказала она.
  Я уловил как будто какой-то блик, трепетанье в глазах Эймса. Интерес, наверно. Или даже боль. Но, что бы то ни было, оно быстро угасло…
  — С ней все в порядке? — спросил он. — На похоронах она… э-э…
  — Она опять пьет, — вставила Мизелль. — Во всяком случае, мистер Лукас так говорит. Он был у нее вчера.
  Эймс обернулся к ней и проговорил неуверенным и просительным тоном:
  — А не могли бы мы как-то помочь, что-то сделать для нее? Я не вполне понимаю, что тут можно сделать, но…
  — Я позабочусь о ней, — сказала она, снова похлопав его по руке.
  Он кивнул.
  — Да. Сделай для нее что-нибудь, если сможешь.
  — Мистер Лукас хочет задать несколько вопросов, — сказала она. — Он большой мастер этого дела.
  — Вы и вправду большой мастер задавать вопросы, мистер Лукас? — спросил он.
  — Это моя работа.
  — А я думал, что уже ответил на все, которые только можно вообразить. По-моему, ничего нового уже и придумать нельзя.
  — Перед смертью, сенатор, ваша дочь позвонила мне. Она сообщила, что имеет сведения, которые могли бы… э-э… реабилитировать ваше имя. Может быть, у вас есть представление о том, какого рода сведения она имела в виду?
  — Реабилитировать меня? — спросил он. — Я не думаю, что нуждаюсь в какой бы то ни было реабилитации. А что, разве против меня было выдвинуто какое-то официальное обвинение? — он посмотрел на Конни Мизелль. — В самом деле? — спросил он опять.
  — Ну конечно нет, дорогой.
  — Вы сложили с себя полномочия сенатора, — сказал я. — Ушли из-за того, что обычно называют пятном грязи. Некоторые говорили, что вы взяли взятку в 50 тысяч долларов. Вы утверждали, что не брали. Если вы не брали — это новость, и Френк Сайз это тотчас опубликует.
  — Странно, — сказал он. — В первый раз была новость, что я якобы взял взятку. Никто и никогда этого не доказал. Этого не было. Но это не играет роли. Новость сожрала сама себя. Теперь вы говорите, что будет новостью, если я не брал взятку. Порой ваша профессия кажется мне какой-то непостижимой, мистер Лукас.
  — И мне тоже. Так вы брали взятку?
  — Нет.
  — А как же две тысячи долларов, которые были перечислены на ваш счет?
  — Я занял деньги у полковника Баггера. Это была глупейшая ошибка с моей стороны.
  — Почему вы заняли деньги?
  — Я нечаянно оставил мой бумажник и авиабилет дома в Мериленде. Мне надо было тем вечером выступать в Лос-Анджелесе. Была суббота, банки закрыты. Я и одолжил две тысячи на билет и непредвиденные расходы.
  — Но вы же отменили поездку?
  — Да. В самый последний момент. Я должен был выступать на ежегодном съезде профсоюза, а у них начались какие-то внутренние стычки, и один из их представителей позвонил и посоветовал не приезжать. Делегаты были не в том настроении, чтобы слушать речи.
  — Ваш прежний секретарь рассказала другую историю, — сказал я. — По ее словам, вы не забывали билет. Она сказала, что отдала его вам в руки сама в тот день. А еще она сказала, что обналичила для вас чек на 100 долларов в винном магазине. А еще, по ее мнению, у вас есть кредитная карта и вам, по сути, не было никакой нужды брать взаймы две тысячи долларов.
  Эймс посмотрел на Конни, которая слегка, едва различимо кивнула головой. Может быть, чтобы подбодрить. Или позволить. Не уверен.
  Сенатор вздохнул.
  — Вы, как я понял, были на похоронах моей дочери.
  — Да.
  — И вы видели, как вела себя моя бывшая секретарша. Я считаю, что она, должно быть, очень больной человек. Очень сожалею, но это так. И я не думаю, что в ее нынешнем состоянии она способна отвечать за свои слова… Нет. Ни за слова, ни за действия.
  — То есть, по-вашему, она лжет?
  — Да.
  Я покачал головой.
  — Она не лжет, сенатор. В отличие от вас. Я проверил в «Юнайтед Эйрлайнз». В их книге учета указано, что в ту субботу вы получили билет до Лос-Анджелеса, оплатив его кредитной картой. Я попросил Френка Сайза проверить ваш банковский счет. Возможно, вам это неприятно слышать, но у Сайза есть такие возможности. Проверка показала, что вы обналичили чек на 100 долларов в винном магазине «Апекс» на Пенсильвания Авеню в ту же субботу. Таковы факты. Также установленный факт, что вы взяли у полковника Уэйда Маури Баггера по меньшей мере две тысячи долларов. Вы положили их на свой счет. У Баггера в тот день было с собой пятьдесят тысяч. Столько он приготовил, чтобы заплатить вам за выступление в Сенате. Но Баггер сам сказал мне, что вы попросили только лишь ссуду в две тысячи долларов. Он сказал, что деньги вам были нужны для покрытия расходов на поездку в Лос-Анджелес. Но мы-то с вами знаем, что нет! Так зачем же вы взяли их, да еще и положили на свой счет? Это просто полная бессмыслица!
  Эймс еще раз взглянул на Конни Мизелль. На лице его, казалось, отразилось выражение самой полной беспомощности. Она опять похлопала его по руке.
  — Ты не обязан на это отвечать, дорогой, — сказала она. Она посмотрела на меня. — Возможно, это была просто ошибка, мистер Лукас. Мысленный сбой. Можете вы принять такое объяснение?
  — Нет, — сказал я. — Я не могу его принять. Что ж это за ошибка, если она напрочь ломает его карьеру? Если ему приходится в результате покинуть Сенат с клеймом человека, которого купили за пятьдесят тысяч долларов? Я этого не принимаю.
  — Боюсь, вам придется это сделать, — сказал Эймс, не отрывая взгляд от ковра. Голос у него совсем сел, превратился почти в шепот. — Это была ошибка, непредумышленная глупость. Полагаю, я заплатил за свою ошибку.
  Он поднял глаза на меня. — Вы так не думаете?
  — Послушайте, сенатор, — сказал я. — Я вовсе не хочу во второй раз волочить вас на казнь. Честно, совсем не хочу. Но вы в тот раз выступили перед Сенатом с речью, которую вам не следовало произносить. За нее вам предлагали 50 тысяч — вы их отвергли. Но ведь все равно потом выступили! Выходит, что вы сделали это буквально за здорово живешь — за какие-то две тысячи долларов. Почему? — вот все, о чем я спрашиваю. Должна же быть какая-то причина — может быть, даже вполне достойная — у всего этого! Если она есть, Сайз это опубликует.
  Он снова посмотрел на Конни Мизелль. На этот раз почти неощутимым движением ее головы было легкое отрицательное покачивание. Он перевел взгляд на меня, и теперь его голос обрел твердость, стал уверенным и глубоким.
  — Я отказываюсь дальше обсуждать эту тему, — сказал он.
  Мне был знаком этот тон, прежде мне часто приходилось его слышать. Это случалось, когда собеседники обнаруживали себя загнанными в угол и вдруг осознавали, что все их запасы вранья иссякли, во всяком случае, осмысленного вранья. И тогда они принимали решение вернуться в первоначальную позицию — то есть заткнуться.
  — Что ж, вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Но все ж кажется немного странным, что вы храните молчание, хотя ваши ответы могли бы помочь полиции найти убийц вашей дочери.
  Он снова уставился в ковер, а голос опять почти перешел в шепот.
  — Я рассказал полиции обо всем, что было в моих силах.
  — Ваша дочь сказала, что у нее есть информация, способная обелить ваше имя. Она собиралась передать ее мне. Прежде чем ей это удалось, она была убита. Единственный вероятный мотив — то, что кто-то очень не хотел, чтобы информация всплыла на поверхность. Так кем же мог быть этот «кто-то», сенатор?
  — Не представляю, кто бы это мог быть, — прошептал он ковру.
  — Обо всем этом он уже рассказывал полиции, мистер Лукас, — вмешалась Конни Мизелль. — Неужели вы не видите, что ваши разговоры о Каролине причиняют ему боль?
  — Хорошо, — сказал я. — Давайте поговорим о чем-нибудь не настолько болезненном. Давайте поговорим об Игнатиусе Олтигбе.
  Сенатор поднял голову. Казалось, последние 10 минут нашего разговора добавили ему еще пять лет. Я подумал, что этак он дойдет до сотни, если я вскорости не покину этот дом.
  — Игнатиус… — прошептал он. — И он мертв, тоже…
  — Он был застрелен прямо перед моим домом — по той же причине, что и ваша дочь.
  — Перед вашим домом? — спросил он. — А нам ведь этого не сказали, да?
  Он теперь смотрел на Конни Мизелль. Она кивнула.
  — Да. Об этом не сказали.
  — А с кем вы говорили — с лейтенантом Синкфилдом?
  — Да, с Синкфилдом. Он позвонил прошлой ночью довольно поздно. Фактически, часа в два ночи. Но мы были еще на ногах — играли в бридж с Кьюком и его женой. У нас в последнее время не так часто бывают гости, и было очень приятно. Мы как раз заканчивали, когда он позвонил. Мне было очень жаль услышать такое про Игнатиуса. На самом деле я никогда не одобрял его кандидатуру, но он был такой забавный … И Каролина ведь его любила, да?
  — Очень, — сказала Конни Мизелль.
  — Может быть, Кьюк и сегодня зайдет, опять поиграем в бридж? — спросил Эймс.
  — Не думаю, дорогой, — сказала она, и, посмотрев на меня, добавила:
  — Кьюк — это Билл Кьюмберс. Он был административным помощником у сенатора.
  — Хотите еще что-нибудь спросить у меня по поводу Игнатиуса? — сказал сенатор.
  — Нет, — сказал я и поднялся. — Похоже, мои вопросы иссякли.
  Сенатор не встал. Он смотрел куда-то в сторону. На пианино, наверно.
  — Когда я ушел из Сената, у меня осталось, откровенно говоря, не так уж много занятий. Прежние друзья как-то уже и не хотели иметь со мной никаких дел… Вы не думайте, я их за это не виню. Но Игнатиус, бывало, заскакивал сюда, и мы с ним выпивали по рюмочке… или по две… Он мне рассказывал всякие истории про Биафру. Врал много, без сомнения, но все ж занятно… Такой, знаете, был человек — вроде и мерзавец самый настоящий — но ужасно обаятельный, и Каролина его очень любила…
  По щеке сенатора побежала слеза. По правой. Не думаю, что он знал об этом. Он посмотрел на меня и сказал:
  — У бедного парнишки совсем не было денег. Я позаботился о расходах на его похороны. Хочу, чтобы он лежал рядышком с Каролиной… Я думаю, это же будет хорошо, ведь так, мистер Лукас?
  — По-моему, это будет просто замечательно, сенатор, — ответил я.
  Глава четырнадцатая
  Чем ниже опускался лифт, тем глубже я погружался в уныние. Терпеть не могу убивать время зря — а экс-сенатор Роберт Эймс убил мое время абсолютно впустую. Сломать всю свою жизнь ради стройной фигурки и хорошенького личика… Ну и что? Разве он первый? Правда, надо еще умудриться сделать это настолько тупо. Как можно быть таким болваном? — я никак не мог понять…
  И конечно, никаких такси на горизонте не наблюдалось. Все в полном соответствии с моим поганым настроением. Машину сегодня взяла Сара. Я пробормотал несколько грязных ругательств в ее адрес — и решил, что ничего не остается, кроме как выпить пару капель… Или уж как пойдет.
  Однако, взглянув на часы, я обнаружил, что еще нет 11. Конечно, в Уотергейте найдутся и ресторан, и бар. Но кто даст гарантию, что в такое время они не окажутся закрытыми (назло мне, конечно же)?
  — Желате прокатиться, мистер Лукас?
  Голос мужской, откуда-то из-за спины. Я обернулся. Это был Артур Дейн, личный сыщик для высших слоев общества. «Расследования с соблюдением всех требований осторожности и конфиденциальности. Поиск мужей, сошедших с пути истинного. Улики, запечатленные на фотопленку. Консультация — бесплатно! Заходите, мы ждем вас». Что ж, по крайней мере кто-то, с кем можно «выпустить пар».
  — Кататься нет желания. Есть желание немного выпить.
  Он озарился улыбкой, словно в полной мере понимал мое состояние.
  — Я знаю одно тихое местечко. Не возражаете, если я вам составлю компанию?
  — Какое удачное совпадение! — сказал я. — А вы что, держите здешнее любовное гнездышко под круглосуточным наблюдением?
  Он снова улыбнулся.
  — Моя машина совсем рядом, — сказал он. — А совпадения никакого нет. Я вас искал.
  — Откуда ж вы узнали, где надо искать?
  — Мне сказал лейтенант Синкфилд.
  — Замечательно, — сказал я. — Ладно, поехали в вашу забегаловку.
  У Дейна оказался «Кадиллак». Из небольших, но смотрелся он вполне приятно — как раз настолько, чтобы не смущать его клиентов, если им приходилось парковаться под одним "порт-кошером".[40] С машиной Дейн управлялся не очень хорошо. Он вел ее как человек, никогда особо не интересовавшийся автомобилями.
  Бар, в который он меня привез, стоял на Пенсильвания Авеню, в восьми или девяти кварталах к западу от Белого Дома. Располагался он в в типичном здании "старого города" и слыл "пристанищем для одиночек". «Прибрежная полоса» — чем не название для бара? По-моему, не хуже любого другого.
  Мы заняли кабинку и сделали заказ длинноволосому официанту. Я заказал мартини. Дейн — импортное пиво. Во всем заведении мы были единственными посетителями.
  Первым делом я хорошо отхлебнул из своего стакана, нимало не побеспокоившись о том, чтобы сказать Дейну «Ваше здоровье!» или что-нибудь в этом духе. Вкус был какой-то не такой, и поэтому я сделал еще глоток. Дейн к своему пиву пока не притронулся. Он наблюдал за мной.
  Я сделал знак официанту. Когда он подошел, я сказал:
  — Принесите мне еще раз того же, и еще: есть ли у вас «Лаки Страйк»?
  — Да, в торговом автомате, — сказал он.
  — Отлично. Принесите мне, пожалуйста, пачку, ладно?
  В ожидании я допил мартини. Дейн по-прежнему не притрагивался к своему пиву. Он спросил:
  — Вы в самом деле хотите выпить еще?
  — Именно так.
  — Вы, похоже, чем-то расстроены.
  — Это заметно?
  — Увы, — сказал он. — Заметно.
  — Даром убил время, — сказал я. — Меня нервирует, когда я убиваю время ни за что.
  Официант принес мне второй бокал и сигареты. Я распечатал пачку и закурил одну, не давая себе времени передумать. Это была моя первая сигарета за более чем два года, и после первой затяжки я уже не понимал, зачем вообще когда-то бросал.
  — Вы говорите о сенаторе, как я понял, — сказал он.
  — Да. О сенаторе.
  — Как он вам показался?
  — Плох, — ответил я. — Очень плох. Он даже немного плакал, когда я уходил.
  — О! По какому поводу?
  — По поводу парня, которого убили перед моим домом прошлой ночью.
  — Олтигбе?
  — Был кто-то еще? Я знаю только о нем.
  — Он был весьма расположен к Олтигбе.
  — А когда вы с ним общались?
  — С сенатором? Никогда. Я просто приглядываю за ним.
  — Для его жены?
  Дейн решил наконец выяснить, каково его пиво на вкус. Он сделал глоток. Ма-аленький. Я протянул ему пачку «Лаки Страйк». Он покачал головой.
  — Я не курю.
  — Как и я еще две минуты назад.
  Дейн оживился.
  — И сколько же времени вы продержались?
  — Два года.
  — Это большой срок. Что ж вдруг?
  — Настроение паршивое, — сказал я. — Всегда, когда у меня паршивое настроение, я делаю себе какую-нибудь поблажку. К примеру, съедаю целую коробку конфет. Или напиваюсь без меры. Я слаб.
  — Ха! — сказал Дейн, должно быть, решив, что я шучу. Хотя не думаю, что он был в этом уверен. Он вообще-то не производил впечатления человека с большим чувством юмора. Скорее, он походил на зануду, для которого жизнь — чертовски серьезное мероприятие.
  — Когда она собирается подать на развод? — спросил я.
  — Кто?
  — Ваш клиент. Госпожа Эймс. Жена сенатора.
  Дейн еще раз отхлебнул свое пиво. Похоже, второй глоток пошел у него лучше первого.
  — Она не собирается, — сказал он.
  — Как нет? Ей что, нравится, когда ее унижают?
  — Да нет, что тут может нравиться? По правде говоря, ее это бесит.
  — Тогда что ж она не избавится от муженька? Он, право, совсем немногого стоит в своем нынешнем состоянии.
  — Сейчас он стоит пару миллионов. Может быть, конечно, для вас это немного…
  — Я говорю совсем не об этом, — ответил я.
  — Я знаю, — сказал он. — Так как он вам показался?
  — Вы меня уже об этом спрашивали.
  — Вы ответили, что он выглядит плохо. Что он немного поплакал. Что еще?
  Вопрос заставил меня малость поразмыслить.
  — Выглядит как человек, летящий в пропасть с огромной высоты. Причем сам он это давно осознал и уже даже не боится. Понимаете? Не осталось уже ни надежд, ничего. И он держится за жизнь просто в силу привычки — но может и растаться с ней в любой момент без особых возражений.
  — Суицид?
  — Вероятно, но я не слишком большой дока в области самоубийств. По-моему, эти ребята обычно испытывают горечь или депрессию. Это не про него. Он как будто все время в состоянии легкого шока — то всплывает, то будто снова проваливается каждые пять минут или около того. Похоже, Конни Мизелль держит его под полным контролем. Не удивлюсь, если она командует ему, когда идти в ванну.
  — А что вы скажете про нее? — спросил он. Дейн явно заинтересовался.
  — У меня от нее встает.
  — А кроме этого?
  — Жесткая, умная и опасная.
  — Что значит «опасная»?
  — Видел своими глазами, что она способна заставить человека делать практически все, что она пожелает.
  — Звучит так, словно вы ее малость побаиваетесь.
  — Может быть, — сказал я. — Вы когда-нибудь говорили с ней?
  — Пару раз, — ответил он. — Она не подпустила меня близко к сенатору.
  — Как же вы тогда за ним «приглядываете»?
  — Через беседы с людьми вроде вас — с теми, кто с ним встречался. Утром я потратил полчаса на разговор с его бывшим административным помощником. Человек по имени Кьюмберс.
  — Что он сказал?
  — Что партия с сенатором в бридж не удалась. Еще он рассказал почти то же, что и вы. Разве что акценты расставил несколько иначе. Сказал, что сенатор, по-видимому, совсем утратил способность к принятию решений. Не может ни о чем сформулировать мнение, не сверившись сначала с нею.
  Я пожал плечами.
  — Так может, ему еще повезло, что она с ним рядом, — сказал я.
  — Его жена так не думает.
  — А что она думает?
  — Она думает, что его приворожили.
  Я уставился на него. Он смотрел вниз в свой бокал, как будто слегка смущался.
  — Что, натурально приворожили? — спросил я. — С ведьмами, колдунами и прочим?
  — Что вы, ничего подобного. Она просто считает, что Конни Мизелль приобрела над ним какую-то странную власть.
  — Спросите, слышала ли она когда-нибудь о сексе, — сказал я.
  — Так, на ваш взгляд, этим все исчерпывается?
  — Не знаю, — сказал я. — Мне не 52 года, и я не испытывал ряд серьезных жизненных кризисов и потрясений. Не знаю, что бы было, если б я прошел через них и обнаружил рядом с собой Конни Мизелль, на которую вполне можно опереться. Может быть, мне б это понравилось. Не думаю, что это было бы слишком сложно. Множество парней пожертвовали гораздо большим, чем наш сенатор, за чертовски меньшее.
  — А что вы про нее знаете? — сказал он.
  — А вы сделками интересуетесь?
  — Возможно.
  — Я расскажу вам все, что знаю, в обмен на встречу с вашим клиентом.
  Дейн нахмурился. Почему-то это сделало его на вид еще большим осколком 1950-х, чем когда-либо прежде.
  — А как я проверю, располагаете ли вы чем-то, что я могу использовать?
  — Никак.
  Он немного подумал над этим — наверно, целую минуту. Затем сказал:
  — Когда вы хотите встретиться с миссис Эймс?
  — Как насчет сегодня днем?
  — Ей нет никакой нужды видеть свое имя в газетах.
  — А это и не входит в сделку. Я готовлю отчет о ее муже. Если она хочет, чтобы мой отчет был полным, она должна меня увидеть. В противном случае мне все равно придется — и я буду! — писать о ней, но в обход нее. Не думаю, что для нее это будет лучшим вариантом.
  Дейн кивнул.
  — Я вернусь через минуту, — сказал он, поднялся и пошел ко входу в бар, где был установлен таксофон. Он говорил по нему минут пять. Должно быть, ему пришлось приложить усилия, чтобы убедить собеседника. Вернувшись, он сообщил:
  — Она будет ждать вас в 3.30 сегодня днем. Знаете, где это?
  — Нет.
  — Я нарисую вам схему. Вы пока рассказывайте мне, что знаете, а я буду рисовать.
  И я рассказал ему все, что мне было известно. Или почти все. Пока я говорил, он рисовал шариковой ручкой на салфетке. Временами он поднимал на меня свои холодные зеленые глаза и смотрел, словно хотел показать, что все еще слушает, хотя и не вполне понимает, зачем. Это побуждало меня рассказывать больше. Наверно, это была особая техника слушания, разработанная в ФБР. Или в ЦРУ. Он все еще походил на банкира — весьма осмотрительного банкира — а я чувствовал себя как физическое лицо, пришедшее просить ссуду, не собрав всех необходимых справок. Говорю много, а бумаги-то у меня не в порядке…
  Когда я наконец замолчал, Дейн еще продолжал рисовать карту. На ней присутствовали все виды линий и стрелок и наличествовал даже аккуратно прорисованный маленький компас, указывавший на север. Затем он поджал губы — как делает банкир, решивший сказать «нет» — и произнес:
  — Негусто, мистер Лукас.
  — Но ведь больше, чем вы знали до этого.
  — Больше? — сказал он и приподнял седеющую бровь.
  — А вам известно что-то, о чем я не сказал?
  Он покачал головой — так, как бы это сделал сожалеющий банкир.
  — Мы завершили нашу сделку, — сказал он. — Если у вас будет что-то еще, заходите, поторгуемся.
  — А у вас есть что-то, что могло бы меня заинтересовать?
  — Возможно, — ответил он. — Вполне возможно.
  Я достал из кармана пять баксов и положил на столик.
  — Ну тогда разрешите мне хотя бы заплатить за вас, — сказал я.
  С Дейном, впрочем, сарказм был пустой тратой времени. Он ответил «Ну, если вы настаиваете», и вручил мне схему. Я посмотрел на нее — она, пожалуй, действительно была очень хорошо нарисована. Она также была единственной вещью, которую он отдал в тот день.
  
  Когда я пришел домой, Сара втянула носом воздух и сказала:
  — Боже, мы, как я погляжу, пили сегодня с утра?
  — А еще и курили, — сказал я.
  — Что случилось?
  — У меня было плохое утро.
  — Вот как?
  — Пришлось выслушать слишком много вранья.
  Она положила свою руку мне на плечо.
  — Ребенок уснул. Мы можем пойти наверх, забраться в постель, и ты мне все обо всем расскажешь.
  — А ты, похоже, считаешь ЭТО лекарством от всех скорбей, да?
  — А ты?
  — Черт побери, близко к тому! — сказал я и ухмыльнулся ей во весь рот.
  Ответом была ее шаловливая улыбка.
  — У нас есть время?
  — Не сейчас, но будет ближе к ночи. Или даже вечером пораньше.
  — Ну ладно, если мысль о постели тебя сейчас не греет — что скажешь о ланче?
  — А что ты предлагаешь?
  — А что ты пил сегодня?
  — Мартини.
  Она кивнула.
  — Ореховое масло и сандвичи с холодцом. Они впитают джин.
  После сандвичей, которые были очень даже недурны, я подошел к телефону на стене, взял трубку и посмотрел на часы. Было 12.30. Значит, в Лос-Анджелесе пол-десятого. Я набрал код Лос-Анджелеса, 213, а затем тот номер, который упомянула в разговоре Конни Мизелль нынче утром. Я был уверен, что помню точно — не зря ведь я сегодня так часто повторял его про себя? СR4-8905. Она сказала, что звонила по этому номеру каждый день в 3.45, чтобы сообщить своей матери о благополучном возвращении из школы.
  Сначала были обычные шорохи и писки, потом начались гудки. Трубку сняли на четвертом, и мужской голос сказал:
  — Стейси слушает.
  — Какой Стейси? — спросил я.
  — Стейси-бар, приятель, и если тебя мучает жажда, мы не откроемся до десяти.
  — А как долго у вас этот номер?
  — Да с самого открытия, уж двадцать лет. Ты дурью маешься, приятель, или тебе на самом деле что-нибудь нужно?
  — А вы — Стейси?
  — Я — Стейси.
  — Да, дурью маюсь, — сказал я и повесил трубку.
  Глава пятнадцатая
  Следуя карте, составленной Артуром Дейном, я проехал по скоростному шоссе мимо Аннаполиса, пересек по мосту Залив Чизпик и свернул к югу на Истон. От Истона я повернул к западу на 33-е шоссе. Оно идет по центру длинного выступа, глубоко уходящего в тело залива. Таким образом, я оказался в округе Талбот, том самом округе Талбот, где на душу населения приходится больше миллионеров, чем в любом другом округе штата Мэриленд. Это о чем-то говорит, поскольку в Мэриленде миллионеры просто роятся. И большинство все же — в районе залива Чизпик.
  Я свернул с 33-го шоссе и поехал по узкой извилистой дороге, ведшей прямо к воде. Усадьбы, мимо которых я проезжал, как оказалось, все имели названия. Некоторые были довольно остроумны, например «Причуда старой леди» или «А почему нет?» Я стал высматривать название «Приют налогового инспектора», но так его и не обнаружил.
  Вилла госпожи Эймс называлась «Французский Ручей». Об этом извещала гравированная стальная табличка с выпуклыми буквами, вделанная в одну из двух одинаковых каменных колонн при въезде на территорию усадьбы. На них держались большие железные ворота, распахнутые настежь. По-видимому, они были открыты всегда.
  Я проехал через ворота и двинулся дальше по длинной извилистой дорожке из голубоватого гравия. Дорожка переходила в аллею между двумя рядами английских вязов с побеленными стволами. На гребне небольшой возвышенности стоял дом. Я его одобрил. Да почти любой бы одобрил. Он был сделан из длинных и узких плит серого камня. На крыше было медное кровельное покрытие, которое соленый воздух превратил в темную, тусклую зелень — и оно, уж будьте уверены, прослужит века. Дом был хоть и одноэтажный, но большой, размашистый, стоящий слегка под углом, вероятно с целью обеспечить для каждой своей комнаты прекрасный вид из окна на залив.
  При доме был гараж на четыре машины. Отдельно от него стояла каменная конюшня и обнесенный белым забором загон для лошадей. По соседству с конюшней располагался длинный низкий ряд клеток собачьего питомника. Лужайка перед домом представляла собой пару акров великолепно подстриженного газона. Еще там была парочка каких-то старых сосен — видимо, для тени, несколько кустарников — для обрамления, а за пределами всего этого, уже за домом, было пастбище, которое сбегало вниз к болотистой земле у самой кромки залива.
  Я припарковал свой «Пинто» и подошел к тускло-красному бетонному крыльцу перед парадной дверью. Это была старая дверь, высокая и широченная, и ее изборожденные веками резные панели явно хранили историю. Времен Крестовых Походов, не иначе.
  Я нажал звонок и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Дверь открыл гибкий молодой человек с лицом оливкового цвета — тот самый, что помогал миссис Эймс выйти из машины на похоронах дочери. Он был все в том же сером костюме — походившем на униформу, но не являвшимся ею в действительности.
  Впрочем, откуда мне знать, были ли это тот самый костюм? Может, у него таких было семь. Сам юноша, видимо, являлся этаким гибридом дворецкого, личного шофера и камердинера. Мастер на все руки — и машиной рулить, и лошадь седлать, и бокал налить, — а надо, так и магазин зарядить. В наше время в Штатах осталось не так уж много личных слуг. Этот был из их числа. Многих его собратьев все еще можно встретить в зажиточных, тихих усадьбах, расположенных по берегам залива Чизпик.
  У него было вежливое неподвижное лицо, — не сказать, чтоб очень симпатичное. Он позволил себе поднять свои черные глаза и некоторое время изучающе в меня вглядываться. Не похоже, чтоб увиденное произвело на него большое впечатление. Поэтому я, не дожидаясь вопроса типа что мне угодно, заявил:
  — Госпожа Эймс меня ждет.
  — Мистер Лукас?
  — Совершенно верно.
  — Сюда, пожалуйста.
  Я вошел вслед за ним в широкую залу. Ее обстановка — панели орехового дерева, толстый коричневый ковер, тяжелая мебель, угрюмые краски — быстро заслужили мое одобрение. Это было как раз то, на что, по-моему, надо тратить деньги — при условии, что у вас их действительно много. Все было из хорошего, солидного материала, из разряда «прослужит вечно».
  Молодой человек в темно-сером костюме открыл дверь, отошел в сторону и провозгласил:
  — Прибыл мистер Лукас, госпожа Эймс!
  Я вошел в большую прямоугольную комнату. Одна из стен у нее практически отсутствовала. Ее заменяло огромное, от пола до потолка термостекло. Через него открывался прямо-таки сногсшибательный вид на залив, где посреди майской синевы под порывами ветра вспыхивали редкие белые барашки волн. В такой комнате неизбежны трудности с обстановкой — ибо что, казалось бы, выдержит конкуренцию с таким роскошным видом моря и ветра? Однако огромный камин, доминирующий у другой стены, делал это с легкостью. Приподнятый сантиметров на 30 над уровнем пола, он был достаточно высок для того, чтобы человек баскетбольного роста мог не сутулясь войти в него, а его глубины и ширины вполне хватило бы на устройство в нем стойла для небольшого пони.
  А еще он выглядел древним, очень древним. Оставалось предположить, что хозяйка выломала его из стены в том самом рыцарском замке, откуда она сняла свою входную дверь.
  И ведь в нем горел огонь! Три полена под два с половиной метра длиной, толщиной почти что с телефонный справочник, мирно, этак по-рождественски потрескивали на каминной подставке из потемневшей бронзы, отгоняя прочь холодный воздух, которым даже в этот майский день ощутимо веяло с голубой глади залива.
  Обстановку самой комнаты составляли низкие кресла и кушетки, обитые тканью в теплых осенних тонах. Расположены они были с таким расчетом, чтобы хозяева в зависимости от настроения могли или охватывать взором безбрежную даль залива, или мечтательно дремать, поглядывая на мерцающее пламя в камине. Фортепиано «Кнабе» в углу стояло как раз так, чтобы можно было собираться вокруг него пронизывающими зимними ночами — с бокалами в одной руке, с песней у кого-то на устах, отгородясь от целого мира, оставленного далеко-далеко за плотно закрытыми дверями…
  Она стояла напротив камина и смотрела на меня через комнату. Когда я был уже полпути по направлению к ней, она сказала:
  — Здравствуйте, мистер Лукас. Я — Луиза Эймс.
  По виду ей едва ли можно было дать сорок пять лет — разве только зная, о том, что у нее была дочь 22 лет от роду. Выглядела она моложе: достаточно молодо и элегантно, чтобы носить обтягивающие желтовато-коричневые слаксы, подчеркивающие плотные, с приятными округлостями ягодицы, а также плоский живот — незаметно, чтобы она его специально втягивала. Еще на ней был желтый свитер, по-видимому, кашемировый, и в нужных местах он тоже очень даже соблазнительно натягивался.
  В общем, передо мной была статная женщина, можно даже сказать хорошенькая. Волосы короткие, вьющиеся, золотисто-рыжие, седеющие на кончиках. Лицо в форме сердечка, с нежным подбородком; темные карие глаза, обрамленные тенями или печалью; кожа с прекрасным загаром, и совсем не огрубевшая; хороший прямой нос — и губы, по-видимому, забывшие, как делается улыбка.
  — Благодарю вас за разрешение прийти при таком коротком предуведомлении, — сказал я.
  Она слегка склонила голову на бок и некоторое время смотрела на меня изучающе — подольше, чем она разглядывала бы неуклюжую мазню своего хорошего друга.
  — Ну хорошо, вы, по крайней мере, не кажетесь совсем уж отъявленным лгуном, — сказала она после долгой паузы.
  — Это именно то, что вы предполагали увидеть?
  — Ну, вы же работаете на Френка Сайза.
  — Совершенно верно.
  — Я как-то всегда думала, что для работы ему нужны именно лгуны — первостатейные, разумеется. Но вы почему-то не производите впечатления человека такого сорта.
  — Я пока еще только учусь, — ответил я.
  Она почти улыбнулась, но, очевидно, передумала.
  — Садитесь, мистер Лукас. По-моему, вот в этом кресле вам будет вполне комфортно.
  Я послушно сел туда, куда она указала. Сама она осталась стоять напротив камина.
  — Не хотите ли немного выпить? Я как раз собиралась освежить горло.
  — Выпивка — это было бы замечательно, — сказал я.
  — Скотч?
  — И скотч — очень даже неплохо.
  Она сдвинулась на шаг-другой влево. Я было подумал, что она идет к кнопке или звонку, но буквально секундой спустя юноша с оливковым лицом вошел в комнату, держа в руках серебряный поднос, на котором стояли: графин, сифон с содовой, серебряный же кувшин с водой, серебряное ведерко со льдом и два стакана. Должно быть, это у них было отрепетировано.
  Меня обслужили первым. Я смешал свою выпивку, Эймс смешала свою, и юноша испарился — обратно на свой пост в буфетной, надо полагать. Жена сенатора Эймса слегка приподняла свой стакан и сказала:
  — За счастливые браки, мистер Лукас. Вы женаты?
  — Уже нет.
  — Много ссорились?
  — Да нет в общем-то.
  Она кивнула.
  — Знаете, по-моему, есть верный признак, когда брак летит к чертям. Это когда понимаешь, что уже нет смысла собачиться ни по какому поводу.
  — Да, — согласился я, подумав о Саре. У нас был не вполне брак, но собачиться мы пока продолжали с большим энтузиазмом.
  — Вы ведь пришли поговорить со мной о моем муже, не так ли?
  — О нем и о других вещах… и людях.
  — О ком, например?
  — Об Артуре Дейне, — сказал я. — Зачем вы его наняли?
  Она сделала глоток из своего стакана.
  — Чтобы присматривать за моими капиталовложениями.
  — Какими капиталовложениями?
  — Вы знаете, чем занимался мой муж до того, как я за него вышла?
  — Он преподавал.
  — Он был инструктором в ректорате Университета Индианы, и с его манерами и везением он бы, пожалуй, добрался до места ассоциированного профессора годам к пятидесяти. Вместо этого, он стал к сорока шести годам сенатором Соединенных Штатов. Я покупала ему все это шаг за шагом, от госпредставителя до сенатора штата, оттуда до заместителя губернатора — потому что он говорил, что он этого хочет! Это стоило мне более двух миллионов долларов, считая и то, что я потратила на оплату его пути в Сенат. Значительные вложения, мистер Лукас, и что вышло? Какая-то тухлятина. Вот поэтому я наняла Артура Дейна. Хочу выяснить, почему?
  — И это все?
  — «И это все» что?
  — И это все, ради чего вы его наняли?
  — А вы с ней уже поговорили, как я понимаю.
  — С кем?
  — С этой чертовой Мизелль.
  Я кивнул.
  — Да, я с ней говорил.
  — Это все из-за нее! Если б не она, мой муж и сейчас был бы сенатором Соединенных Штатов, а моя дочь была бы жива! Она наложила на него свое заклятье.
  Она посмотрела мне в лицо.
  — Именно, мистер Лукас, я сказала «заклятье». Тут никакое другое слово не подходит.
  — Я предложил Дейну иной вариант, — сказал я.
  — Какой?
  — Слово «секс».
  Раздался смех. Она так и не начала улыбаться, но при этом умудрялась издавать смех. Откинув назад голову, она выпускала его из себя. В нем звенели насмешка, презрение, но не было и капли юмора. Уродливый звук. Даже жестокий.
  — Секс, вы сказали?
  — Совершенно верно.
  — Она ведь просто сочится им, не так ли?
  — Это свойство некоторых женщин, — сказал я. — Но у нее оно проявляется как-то совсем по-особому.
  Она вглядывалась в меня еще несколько долгих мгновений.
  — Вы были бы способны на это, — наконец произнесла она.
  — Способен на что?
  — Бросить все ради такой, как она — дом, семью, детей, карьеру — все, что у вас есть. Вы могли бы сказать: «А, черт со всем этим — вот то, что я хочу, к чему я стремлюсь!» Вот то, с чем мне придется остаться… Вы могли бы это сделать. Да любой нормальный мужчина на это способен. Но не Бобби.
  — Сенатор?
  — Абсолютно верно. Сенатор Бобби.
  — Почему же?
  — А знаете что?
  — Что?
  — Я думаю, что я скажу вам, почему.
  — Замечательно.
  — Но только вы это не напечатаете. Ни вы, ни даже этот ваш Френк Сайз.
  — Почему нет?
  — Потому что это информация о сексуальной жизни сенатора Бобби. Или, возможно, об отсутствии таковой. Вам все еще интересно?
  — Мне интересно.
  Она засмеялась снова. Смех был такой же жестокий, как и раньше, может быть, даже еще более.
  — Еще б вам не было интересно! Вы делаете себе какие-нибудь пометки?
  — Нет, я не делаю никаких пометок.
  — И тем не менее помните почти все, что вам рассказывают?
  Я кивнул.
  — Похоже на трюк, — сказал я. — Но довольно простой.
  — Ну хорошо, тогда давайте пойдем с самого начала. Не возражаете против начала?
  — Прекрасная отправная точка.
  — Ладно. Поначалу у нас была нормальная сексуальная жизнь. Вполне нормальная. Я бы даже сказала, чересчур нормальная. Не думаю, что до брака у него был большой опыт. Что-то было, конечно, но немного. Ну, и после рождения Каролины все вроде продолжалось по-старому. Два или три раза в неделю, а постепенно все реже и реже. Наконец, к его сорока годам и моим тридцати трем мы занимались любовью по большей части раза два в месяц.
  — И что произошло тогда?
  — Наши дни рождения приходятся на один день. Тринадцатое октября. Вы знаете, что я подарила ему на сорокалетие?
  — Миллион долларов, — ответил я.
  — Совершенно верно. Миллион долларов. Он уже был тогда сенатором штата. Уже решил, что будет делать политическую карьеру. Я была согласна. Университетская жизнь никогда меня особенно не привлекала. Так что поначалу мы планировали это вместе. Что, куда, какие шаги ему следует предпринимать — словом, все-все. А вы знаете, о чем мечтал этот слабак и сукин сын?
  — О чем?
  — Что когда-нибудь он еще станет Президентом! И знаете, что хуже всего?
  — Нет.
  — Я ему верила. Мои деньги и его внешность. Выигрывающая комбинация, разве нет?
  Она сделала еще один глоток, на этот раз большой. Пожалуй, за сегодняшний день это у нее не первый стакан, подумал я. Да, впрочем, и у меня тоже. А вообще, если уж хочется сидеть весь день и лакать виски, то лучше этого места не придумать.
  — Где мы остановились?
  — На праздновании его сорокалетия.
  — Прекрасно. Я подарила ему миллион долларов. Угадайте, что он подарил мне?
  — Ни имею ни малейшего понятия.
  — Фартук. Клетчатый передник с маленькими кружевными оборками. И знаете, где он попросил меня надевать это?
  — В постели, — сказал я.
  — Вот именно. В постели! Сказал, что его это возбуждает. Ну как, Френк Сайз будет такое печатать?
  — Так вы его надевали?
  — Надевать?! Будь я проклята, нет, ЭТО я не надевала!
  — Тогда я не думаю, что Френку Сайзу захочется это напечатать. Тут маловато сюжета. Я вот слышал об одном конгрессмене, так у него был целый гардероб белья. Одна беда, что белье все было женское. Но его. Ему надо было его надеть, чтобы возбудиться. А жена его в этом вполне поддерживала. Я так понимаю, что они были вполне счастливой парой.
  Она смотрела в свой стакан.
  — Сайз бы не стал это публиковать, даже если бы я это надевала, разве нет?
  — Нет.
  — Но дело не в этом.
  — А в чем же?
  — Мы вообще перестали заниматься сексом. По крайней мере вместе. Он находил себе проституток, которые соглашались ходить в его переднике, а я себе нашла… ну, вы видели, кого я себе нашла.
  — Как его зовут?
  — Этого? Этого зовут Джонас. Джонас Джоунс, и он умеет все штучки, какие надо.
  — А знаете, что я вам скажу, миссис Эймс?
  — Что же?
  — Вы слишком много болтаете. Я не против послушать, но вы действительно слишком много болтаете.
  Она пожала плечами.
  — Может и так, — сказала она, взбалтывая свой стакан. — Я еще и пью слишком много. Но главного я еще не сказала. Вы хотите, чтобы я вам рассказала главное, или нет?
  — Продолжайте.
  — Так вот, якшался он со всякими потаскухами, готовыми для него ходить в передничке, а потом нашел то, что хотел с самого начала: этакий миленький пуховый клубочек, ту, которая всегда была готова нянькаться с ним, носилась с ним, как курица с яйцом, обращалась с ним как с ребенком — ну и конечно, не имела ничего против ношения передничка для постели. Бог знает, какие еще прелестные игрушки были у них в ходу! Халатик медсестры, наверно.
  — Вы говорите о его экс-секретаре, не так ли? О Глории Пиплз?
  Она кивнула.
  — Вы ведь были на похоронах моей дочери? Артур Дейн сказал, что вы там были. Тогда вы должны были видеть малышку Глорию. А также слышать. Миленькая скромная мышка, уютная малышка Глория. Это продолжалось пять лет. На самом деле еще дольше — и он даже не догадывался о моих подозрениях. Ну, не о ней речь… она просто доказывает главное.
  — Что же именно?
  — Что секс — это не то, чем Конни Мизелль держит моего мужа. Трудно точно определить… Понимаете, в каком-то смысле я имею гораздо больше общего с этой Мизелль, чем с бедняжкой Глорией. Однако он предпочел Глорию. А когда она ему надоела, он должен был бы запасть еще на кого-то, кто был бы еще больше похож на… да черт, почему не сказать прямо?! На мамочку, конечно же!
  — Вы думаете, в этом суть?
  Она осушила свой стакан.
  — Я это знаю. Артур Дейн — не первый частный детектив, которого я наняла. У меня есть несколько любопытных пленок. Может быть, заглянете сюда как-нибудь ненастным днем — послушаете. Как вы думаете — они могли бы… как это говорится… завести вас?
  — Не думаю.
  — Давайте еще выпьем по стаканчику?
  — Прекрасная идея.
  На этот раз ей не сразу удалось нащупать ногой кнопку под ковром, но все ж она ее нашла, и снова возник Джонас Джоунс с подносом. Склонившись ко мне, он оказался спиной к Луизе Эймс — и использовал момент, чтобы одними губами — так, чтобы один я мог слышать — произнести:
  — Это чужая территория, приятель.
  — Твоя? — шепнул я.
  Он подождал, пока я смешаю себе выпивку. Затем он выпрямился и нормальным голосом сказал:
  — Совершенно верно, сэр. Премного благодарен.
  Когда Джоунс ушел, она сказала:
  — Вообще-то он был неплохим сенатором. Он даже мог бы стать великим… Голова у него хорошая… Или, по крайней мере, была.
  — А что ж, на ваш взгляд, случилось?
  — Она. Вот что случилось.
  — Я имею в виду — до того?
  Она поставила свой стакан на каминную полку, достала пачку сигарет, выбила одну, закурила.
  — Хотите одну? — спросила она, протягивая мне пачку. Я уже почти забыл, что снова курю.
  — Нет, спасибо, — сказал я. — У меня свои пристрастия.
  И закурил «Лаки Страйк» — седьмую за день.
  — До того, — повторила она. — Что ж, до того у нас был небольшой разговор. Примерно четыре года назад. Это еще тогда, когда у него еще оставались намерения стать президентом, а у меня фантазии насчет того, как я буду Первой леди. Они мне грели душу, знаете ли.
  — Еще бы!
  — Да, и у нас случился тот небольшой разговор. Мы еще не общались прежде настолько вежливо и настолько официально. Мы решили, что хотя развод и не сможет сломать его карьеру — он, конечно же, и не поможет ей. Поэтому лучше, если я куплю для себя апартаменты в достаточном удалении от Вашингтона — таком, чтобы ему было крайне неудобно регулярно ездить туда-сюда. Это позволило бы ему спокойно приобрести квартиру в городе, не вызывая лишних пересудов. Он так и сделал. Купил квартиру в Шорхеме, а я купила «Французский ручей». После этого мы пошли каждый по своей дорожке — он со своей малюткой Глорией, и я с… ну, и я со своими собаками, лошадьми… и личными жеребцами. У нас тут, знаете ли, минимум развлечений, а на всякие мероприятия в Вашингтоне мы приезжали вместе, когда уж этого никак нельзя было избежать. Да таких там бывает на самом деле немного. Политика — мужской мир.
  — А как к такому положению дел относилась Каролина?
  Луиза Эймс швырнула сигарету в огонь. Ко мне она повернулась спиной.
  — Каролина сочувствовала отцу. Не думаю, что она вообще когда-нибудь меня любила.
  Она повернулась и теперь снова смотрела мне в лицо.
  — Отец любил ее до безумия. Может, дело в том, что мы просто ревновали с ней друг к другу?
  Она улыбнулась мне в первый раз за все время. Горькая и печальная вышла улыбка.
  — Профукаешь жизнь ни за что… Так ведь всегда бывает, да, мистер Лукас?
  — Некоторые прилагают специальные усилия, — сказал я. — Речи произносят занятные… Не так ли?
  Она кивнула.
  — Ах да, эта речь… Выступление, за которое он якобы получил пятьдесят тысяч долларов. Потом они превратились в две тысячи, потом пошли разговоры о специальном сенатском расследовании, а потом он ушел в отставку.
  Она помолчала, а потом добавила, как будто самой себе:
  — Она заставила его сделать это. Конни Мизелль.
  — Зачем?
  — Это ж ее работа.
  — Вы имеете в виду — на Организацию Баггера?
  — Это ее место работы. Но у нее вполне мог бы быть и еще один работодатель.
  — Кто?
  — В Индиане есть по меньшей мере дюжина таких, кто не прочь стать сенатором Соединенных Штатов.
  — Вы подозреваете, что все это организовал кто-то из них?
  Она была слишком напряжена, чтобы стараться изображать коварство и хитроумие. Она и не старалась.
  — У меня есть свои собственные теории.
  — Напрасно вы за них держитесь.
  — Они вам не нравятся?
  — По-моему, они весьма вшивенькие. Сами же говорите, что муж у вас умен — почти что интеллектуал. Тем не менее он выступает с этой речью и губит карьеру. У политических соперников не было никакого мыслимого способа принудить его к этому — будь он даже вполовину так умен, как вы сказали. Некоторое время я полагал, что здесь мог быть замешан секс. Или, возможно, даже любовь. Я видел Конни Мизелль. Такая может любого заставить выйти в парадную дверь и навсегда забыть дорогу назад. Она и меня могла бы подвигнуть на это, если б ей в этом был бы какой-то интерес. Но я ей без интереса, поскольку я человек маленький.
  А из вашего рассказа выходит, что вашего мужа этим не проймешь. Это не его опера. Секс для него — это кружевной передник, мягкое воркование и горячий попкорн с маслом перед телевизором. Вы говорите, что это все связано с мамочкой, но я в этом совсем не так убежден. Может быть, он просто искал чего-то, что нельзя купить даже за восемнадцать миллионов долларов. К примеру — счастливую семейную жизнь, которая если подразумевает один или даже два кружевных передника — то вы весело повязываете оба и прыгаете к нему в постель! Возможно, он бы и сейчас оставался сенатором на расстоянии прыжка от Белого Дома.
  Но все это уничтожено теперь до основания, и все сделал он сам, своими руками. А я пытаюсь понять, почему… и так пока ни к чему и не пришел.
  — А знаете, вы очень даже привлекательно смотритесь, когда говорите вот так вот, совершенно свободно, — сказала она. — И глаза ваши становятся просто опасными…
  — О боже, сударыня, — сказал я и встал. Она подошла очень близко — гораздо ближе, чем нужно. Ее левая рука, не занятая стаканом, потянула вниз ворот свитера — который вовсе не нуждался в этом.
  — Все эта маленькая сучка Мизелль, — проговорила она сладким голосом. — Она его заставила.
  — Это говорит Артур Дейн?
  — Артур Дейн очень дорог, — сказала она. — Вы знаете, сколько он стоит?
  — Пятьсот в день, как я слышал.
  — Выходит, его сведения по ней очень ценны, не так ли?
  — И вы не собираетесь рассказать мне, что это за сведения, даже если есть что рассказывать.
  — Я могла бы, — сказала она. Пальцы ее уже подбирались к волосам над моим воротником, ее лицо было не более чем в 15 см. — Я могла бы — когда мы узнаем друг друга получше.
  Я вовсе не настолько привлекательный. Я ростом под метр 85, вес — 82 кг, потому что если я не буду весить ровно столько, все, что сверх, будет делать мое брюхо отвисшим. Осанка у меня странная, поскольку я кренюсь немного влево, но не сильно, и Сара однажды сказала мне, что я похож лицом на недружелюбного спаниеля. Умный, недружелюбный спаниель, добавила она. Поэтому обычно женщины на меня не бросаются, не шлют маленьких безделушек от «Камалье и Бакли» и не цепляют в темных уютных барах.
  Но время от времени это случалось. Была, к примеру, некая одинокая домохозяйка, которая могла знать, а могла и не знать кое-что о проделках своего муженька в части выпекания правительственных отчетов. Так она однажды как «забыла» запахнуть свой халат, так и оставила его зиять у меня на виду как ни в чем не бывало… Сам муж против этого никак не возражал, поскольку был где-то далеко, предположительно в Буэнос-Айресе.
  В общем, все эти бесхитростные сигналы были мне прекрасно знакомы, и я отчетливо осознал, что один решительный натиск — и вся она — отчасти страдающая от тоски, отчасти перебравшая спиртного домохозяйка ценой в 18 миллионов падет к моим ногам. Секунду я решал про себя, стоит ли выяснять, что она знает, если она что-нибудь знает. Решил, что не стоит. И сейчас мне неясно, изменилось бы что-нибудь, если б я тогда решил иначе. Возможно, пара человек осталась бы в живых. А если еще пораскинуть — так может и нет…
  Впрочем, мне не пришлось откровенно отвергать ее. Кое-кто облегчил мне задачу. Голос, который произнес: «Что-нибудь еще, миссис Эймс?» Это был Джонас Джоунс, вставший у двери, которая, по-моему предположению, вела в буфетную. Я посмотрел на него через ее плечо. Его черные глаза буквально вцепились в меня. Лицо его слегка вытянулось и побелело, но в его тоне ничего этого не проступило. Он все еще был вежливым. Может, немножко ледяным, но вежливым.
  Она не стала ни отпрыгивать, ни подаваться назад. Она позволила своей руке проскользить по моей груди, медленно, и лишь затем обернулась:
  — Мистер Лукас как раз собирается уходить. Вы проводите его?
  — Да, миссис Эймс.
  Он пересек комнату и встал у другой двери, которая выводила в залу.
  — Мы могли бы поговорить еще когда-нибудь, — сказала она. — Когда-нибудь очень скоро.
  — Хорошо, — сказал я. — Давайте.
  — Как знать — может быть, это избавит вас от многих беспокойств, — сказала она. — И еще это может быть очень даже интересно. Для нас обоих.
  — Вполне возможно, — сказал я.
  — Я позвоню вам.
  — Вы будете очень любезны, — сказал я, повернулся и отправился к двери, которую Джонас держал открытой.
  Он последовал за мной в залу, обежал меня слева и распахнул для меня большую резную дверь.
  Я остановился и некоторое время смотрел на него.
  — Тебе нравится твоя работа? — спросил я.
  — Тут получше, чем в Майами Бич, приятель, — ответил он. — Нет такой большой конкуренции.
  — Ты хочешь сохранить место?
  Он кивнул.
  — Планирую.
  — Тогда тебе надо бы поусерднее выполнять работу внутри дома, — сказал я.
  Глава шестнадцатая
  В международном аэропорту Лос-Анджелеса я арендовал в конторе Хертца зеленый «Шевроле Импала». Остановился я в мотеле на Западном Авеню — не так далеко от Вилшира. Там я повесил свой костюм, повалялся на кровати, потом смешал себе выпить из бутылки Скотча, которую предусмотрительно захватил с собой из Вашингтона. Сделав все это, я снял трубку и набрал номер Сайза.
  В Вашингтоне было около часу дня, и Сайз восседал во главе обеденного стола.
  — Я в мотеле «Жемини», — сказал я.
  Он спросил, какой у меня номер, я сказал. После этого он сообщил:
  — Я вывернул этот город наизнанку, но найти удалось не так уж много. Он выезжал отсюда множество раз — а кто нет? В первый раз в 1929, когда ему было 9. В том же году он посетил Большой Каньон, наряду с Йеллоустоунским парком, Йосмитом, Сан-Франциско и озером «Плоская голова». Это в Монтане.
  — Похоже на обычный туризм, — сказал я.
  — На машине, — сказал Сайз. — На «Эссексе супер 6» 1928 года, если это представляет какой-то интерес.
  — Всей семьей?
  — С матерью, отцом и сестренкой семи лет. Звали Марта. Умерла от полиомиелита в 1935 году.
  — Не поможет, — сказал я. — Когда еще он срывался с места?
  — С тех пор еще примерно две или три дюжины раз, — сказал Сайз. — Боже, да все ездят в Калифорнию! Я не смог много собрать о его поездках до того, как он стал сенатором, но в бытность им он выезжал 15 раз. Примерно три раза в год.
  — В Лос-Анджелес?
  — Да повсюду. Иногда в Лос-Анджелес. Иногда в Сан-Франциско. Пару раз в Сакраменто. Однажды в Сан-Диего. В Ла-Джолла у него был вроде бы "друг сердечный". Останавливался у него пару раз.
  — Может, любовница? — спросил я с надеждой.
  — Бывший сосед по комнате, в колледже.
  — Это может быть что-то, — сказал я. — Как его имя?
  — Его имя — Джон Свендон, но едва ли он тебе чем-то поможет. Он умер четыре года назад. Эймс приезжал на его похороны.
  — Ладно, — сказал я. — Что о тех временах, когда он еще не стал сенатором?
  — Мейбл застала его мать по телефону сегодня утром. Она живет в Индианополисе. Это через нее мы узнали насчет «Эссекс супер 6». Она старенькая уже, Мейбл проговорила с ней почти час — по большей части о той турпоездке за рулем. Она не помнит никакого другого времени, когда б он туда ездил, за исключением войны. Он призвался на флот из Сан-Франциско.
  — Он ведь был летчик?
  — Да, морская авиация. Или военно-морская? Горячий парень. Дослужился до капитана, так и демобилизовался.
  — Когда?
  — Если верить Пентагону, 14 августа 1945 года.
  — Это ж День Победы над Японией, если не ошибаюсь?
  — Совершенно верно.
  — А где он демобилизовался?
  — Его мать сказала, что в Лос-Анджелесе. Он два дня не мог выбраться домой, потому что ему никак не отдавали билет. Пирог, который она ему испекла, успел зачерстветь.
  — Ну ладно. Если он был во флоте, значит, отпустили его на гражданку из лагеря Пендлтон, а не из Лос-Анджелеса. Есть что-то еще?
  — Мы убили целое утро, собирая для тебя все это.
  — Но это немного.
  — Чем богаты, как говорится.
  — Ладно, придется, как видно, собрать остальное здесь, — сказал я.
  — Откуда собрать? — спросил Сайз.
  — Не знаю еще.
  — Вот это меня и беспокоит, — сказал Сайз и отключился.
  
  Фирма «Коллинзон и Керни», специализирующаяся на инженерном консалтинге, располагалась на втором этаже трехэтажного здания по Беверли-бульвару. Я поднялся по ступенькам и попал в открытый коридор. Никакого звонка не обнаружилось, и я вошел без стука. За простой стойкой из серого металла сидела женщина. Она трудилась над решением кроссворда из «Таймс». Еще там были по виду совершенно неудобные стулья, вроде тех, что часто встречаются перед кабинетами дантистов. На стенах висело несколько фотографий каких-то подозрительных мостов, ни один из которых я так и не смог опознать, а на полу лежал плетеный пеньковый коврик.
  Женщине, видимо, было чуть-чуть за шестьдесят. У нее были хрупкие оранжевые волосы и хрупкий оранжевый рот. Также на каждой щеке было нарисовано два четких оранжевых пятна. Она взглянула на меня через бифокальные очки. Такие были весьма популярны пятнадцать или двадцать лет назад.
  — Если вы пришли что-то продать, вы зря тратите время, — сказала она ледяным тоном. — Мистер Керни бывает только по вторникам и четвергам.
  — А как же быть, если я захочу построить мост в пятницу? — сказал я.
  — Ха. Ха. Ха. — сказала она, как будто читая вслух.
  — Бизнес не особо процветает? — спросил я.
  Она вернулась к кроссворду.
  — Бизнес ни к черту, — сказала она.
  — Возможно, если б мистер Коллинзон и мистер Керни бывали в офисе почаще, и дела бы пошли веселей.
  Она отложила шариковую ручку и положила руки на стол. Оранжевые ногти вполне гармонировали с ее макияжем. А вот глаза у нее, как я заметил, были голубые, как яйца дрозда. Оранжевый цвет всего остального с ними гармонировал слабо.
  — Мистер Коллинзон, — сказала она, — умер 15 лет назад. Мистеру Керни уже 77 лет, и единственная причина, по какой он еще ходит сюда — это чтобы скрыться от жены. А жена у него, могу я добавить, та еще стерва. Что до постройки мостов, так мы мосты не строим. Мы их проектируем. Или, если быть построже в определениях — рассказываем людям, как их надо проектировать. Но за последние девять лет мы не помогли спроектировать ни одного моста.
  — Да, похоже, в делах у вас определенный застой, — сказал я.
  — А что вам нужно — скажите прямо?
  Спрашивая, она сложила руки домиком и водрузила на них свой подбородок.
  — Можете соврать мне что-нибудь. Я не возражаю. Я тут уже ошалела от скуки.
  — А вы давно тут работаете?
  — В июне будет тридцать один год.
  — Я интересуюсь некоторыми людьми, которые здесь некогда работали.
  Она улыбнулась.
  — О, красота какая! Сплетни! Кто же? Я знала всех.
  — Мужчина по фамилии Мизелль. А потом его жена. Мизелль был, насколько я понимаю, инженером.
  — Вы из кредитного бюро?
  Я покачал головой.
  — Легавый?
  Я покачал головой снова.
  — Прошу прощения, — сказал я. — Я что-то типа репортера.
  — Но ведь не с телевидения? — она казалась несколько разочарованной.
  — Нет. Я работаю для Френка Сайза.
  Как обычно, взвыли трубы, ударили тамтамы, и лед, что называется, тронулся. Это происходило почти всегда, когда я упоминал имя Френка Сайза в присутствии людей, изнывающих от отсутствия внимания. Похоже, оно для них много значит. Они не только рвутся к общению, они еще и жаждут рассказывать больше, чем они в действительности знают. Порой они берутся рассказывать даже о том, о чем в ином случае не стали бы говорить никому другому — то ли из стыда, то ли из опасения. Но и стыд, и страх куда-то отступают, если только возникает малейший шанс увидеть свою фамилию на страницах газет — или свое лицо на экране телевизора. Порой мне кажется, что я понимаю, в чем причина: они видят в этом свой последний шанс обрести бессмертие. Впрочем, не уверен…
  Женщина с оранжевыми волосами сказала:
  — Меня зовут Фиби Мейз.
  — А меня — Декатур Лукас.
  — А вы не хотите его записать?
  — Что?
  — Мое имя.
  Нравится некоторым, когда вы при разговоре пишете в блокноте. Вероятно, это дает им время лучше продумывать ложь.
  — Мы так больше не делаем, — сказал я. — Это вышло из моды.
  — Но как же тогда вы умудряетесь все запоминать и держать в голове? — сказала она. — Вот я ничего не запомню, пока не запишу.
  — А у меня в боковом кармане есть маленький магнитофон, — сказал я. Я на мгновенье оттянул левый рукав и мельком продемонстрировал свои наручные часы. — В часы встроен 33-фазный циклический микрофон с направленными сенсорами. Вы знаете такие — как у астронавтов.
  Она важно кивнула.
  — Припоминаю, я что-то слышала об этом. По телевизору.
  «Еще б ты не слышала!» — подумал я.
  Не знаю, почему я вдруг стал ей врать. Может быть, оттого, что она казалась такой безрадостной. И одинокой. Захотелось дать ей хотя бы что-то, о чем можно было бы говорить целую неделю… Если ей есть с кем говорить.
  — Так как насчет человека по фамилии Мизелль? — спросил я бодро. — Работал тут такой в 56-м или в 57-м?
  — Может быть, — сказала она. — А что он сделал?
  — Я не знаю, делал ли он вообще что-нибудь, — ответил я. — Умер, наверно, — вот все, что я знаю.
  Она захихикала.
  — Наверно, допился до смерти.
  — Хотя здесь он все ж работал — как инженер.
  — Инженер! — она произнесла это слово как легкое ругательство. — Он был всего лишь чертежник, да и продержался только четыре недели. Мистер Коллинзон уволил его самолично. Это было одно из последних его дел, перед тем как он слег.
  Я кивнул.
  — А как насчет его жены, тоже Мизелль? Такая здесь работала когда-нибудь?
  Она снова захихикала.
  — Какой еще жены? У Билли Мизелля никогда не было жены. Он пропадал каждый вечер, гулял напропалую, а утром появлялся с опозданием, и от него несло, как от открытой бутылки с джином. И такие чудовищные враки рассказывал!.. Но с ним невозможно было удержаться от смеха, такой он был… ну, счастливый какой-то, просто счастливый. Ни с чего и от всего сразу.
  — Когда он здесь работал? — спросил я.
  — С 15 мая по 15 июня 1956 года.
  — Как же вы так хорошо запомнили?
  Она воспользовалась правой рукой, чтобы водрузить на место непослушный оранжевый локон.
  — Билли Мизелль не из тех, кого забудешь, — сказала она, чуть улыбнувшись.
  — А вы так и не были замужем, я прав? — спросил я.
  — Совершенно верно. Я — мисс Мейз, если вы об этом.
  — Так вы сказали — пил он много?
  — Тогда все много пили. Хотя Билли еще больше остальных. Он был не пьяница, просто любил хорошо повеселиться.
  — А чертежником-то он был толковым?
  — Днем так очень хороший. Очень хороший и очень быстрый. Хотя с утра гроша ломаного не стоил.
  — А как вы сами насчет выпить?
  Она подняла свои выщипанные брови. Они были темно-коричневого цвета.
  — Вы имеете в виду — в общем?
  — В частности, — сказал я. — Я, в частности, думаю о пинте «J&B», которая лежит у меня в левом боковом кармане.
  — Хм… прямо по соседству с магнитофоном?
  Я ухмыльнулся.
  — Именно так.
  — Подождите, я возьму стаканы.
  Она вытащила два зеленых пластмассовых стакана из ящика стола и поставила перед нами. Я хорошенько встряхнул бутыль и разлил в оба.
  — А что если добавим немного газировки? — спросила она.
  — Прекрасно.
  В углу стояло сооружение с перевернутой горлышком вниз большой бутылью — весьма старомодный холодильник. Вода в бутыли забулькала, когда она наполняла наши стаканы. Вручив мне мой, она подняла свой и провозгласила:
  — За старых перечниц!
  — Ну что вы, вы еще совсем не старая, — сказал я.
  Она выпила и еще раз пригладила волосы. Я подумал, что на ощупь они, должно быть, как ржавое железо.
  — Пока держусь, — сказала она.
  Я снова ухмыльнулся.
  — Рядом с ухажером?
  Она в самом деле покраснела.
  — Да есть один старый дуралей, крутится рядом… Стоит одной ногой в могиле, но все хорохорится, в его-то годы. У него есть такой автомобильчик — багги для езды по песку. Нет, конечно, у него и нормальный есть, но заезжать за мной покататься он любит на своем дюнном багги.
  — Звучит как анекдот.
  — Знаю я, как это звучит, — сказала она. — Звучит чертовски смешно и наивно, но все ж лучше, чем шашки по доске передвигать! Вы их видели когда-нибудь?
  — Кого?
  — Наших старичков-боровичков? Должны бы видеть, как они собираются в Парке Мак-Артура и сидят, ждут, пока помрут. Старый Фред, по крайней мере, не такой.
  — Фред — это ваш поклонник, да?
  Она кивнула.
  — Вы знаете, где он будет сегодня днем?
  Я покачал головой.
  — Пойдет учиться летать! Конечно, одного его не пустят, но ему нравится подниматься туда с инструктором и болтаться в воздухе, как дураку.
  — А знаете что? — спросил я.
  — Что?
  — Готов поспорить, я знаю, почему вы так хорошо помните Билли Мизелля.
  — И почему?
  — Спорим, он заигрывал с вами, разве нет? Может быть, его потому и выгнали. Боссу не нравились такие штуки. Мистеру Коллинзону, я имею в виду.
  Ее лицо немного смягчилось. Возможно, под действием спиртного, но хотелось думать, что под влиянием памяти.
  — Я была слишком стара для Билли.
  — Вы не были для него слишком старой! Вам тогда не могло быть больше 32–33, - сказал я, сбросив со своей реальной оценки восемь или девять лет.
  — Мне было 38, - сказала она, вероятно, тоже подправив реальность на пару лет. — А ему тогда было всего тридцать. Дикарь! Настоящий дикарь!
  — Что с ним произошло?
  Она пожала плечами.
  — Что происходит с такими вот Билли в мире? Они, я полагаю, стареют, но так и не взрослеют. Сейчас ему должно быть сорок семь, не так ли? — Она покачала головой. — Не могу себе представить Билли сорокасемилетним.
  — А он так и не женился?
  — Он? Молоко слишком дешево, слышали? Старая шутка.
  — В смысле, зачем покупать корову?
  Она кивнула.
  — Зачем покупать корову, если молоко и так дешевое? Он, бывало, частенько это повторял.
  — А когда-нибудь он упоминал о семье? Брат там или сестра?
  — Брат у него был, Френки, — сказала она. — На год или два постарше. Однажды зашел сюда, чтобы занять двадцатник у Билли. У Билли, понятно, его не было, поэтому он занял у меня и отдал брату. Назад я так ничего не получила. Да и не думаю, что я на это рассчитывала.
  — А чем занимался Френки?
  — Он был музыкант. Играл на рояле по городу. Пел немного. Ну, вы знаете. Хорошенький, как шелк, с настоящими кудрями и обворожительной улыбкой, на вечеринках, бывало, свет приглушат, а он начинает мурлыкать «Звездную пыль» прямо для старых матрон, которых уже развезло после четвертого мартини, и они все начинают прям на него бросаться и тащить к себе домой. Ну а там сами выясняли про него, о чем их и так уже бармен предупреждал.
  — Что выясняли?
  — О Френки-то?
  — Угу.
  — Голубой он был, по-моему. Не для баб, в общем. А виски у нас еще немного осталось?
  — Сколько угодно, — сказал я.
  Она поднесла стакан, и я снова наполнил его самой щедрой мерой. Немного плеснул и в свой стакан. Она добавила себе воды из холодильника, потом снова села и посмотрела на меня своими голубыми глазами. Они, пожалуй, блестели чуть больше, чем прежде.
  — У Билли ведь нет никаких неприятностей?
  Я покачал головой.
  — Нет. Не думаю.
  — Зачем же тогда кому-то вроде Френка Сайза его искать?
  — Это долгая история, мисс Мейз. На самом деле я ищу кого-нибудь, кто мог бы что-то знать о маленькой девочке по имени Конни Мизелль. Или, может быть, Констанции. В 57-58-м ей должно было быть лет десять-одиннадцать. Я думал, что Билли мог бы быть ее отцом.
  Фиби Мейз улыбнулась и покачала головой.
  — Невозможно, — сказала она. — И Френки тоже никак не мог бы быть ей папой.
  — Почему?
  — Назад в 50-е — это теперь как назад в каменный век. Пилюли для женщин тогда еще не придумали! А у Френки и Билли было кое-что, что делало их чрезвычайно популярными среди дам.
  — Что такое?
  — Когда им было по 13 и 14 лет, они оба переболели свинкой.[41]
  Глава семнадцатая
  Фиби Мейз предложила мне немного послоняться поблизости, чтобы дождаться встречи с ее ухажером Фредди — он, мол, должен явиться со своих полетных уроков с минуты на минуту. Она заявила, что мы все поедем кататься на его «дюнном багги». Пришлось сослаться на якобы уже имеющуюся договоренность о другой встрече, которую теперь, увы, я не в силах отменить.
  — Если вы все ж его отыщете, передавайте от меня привет, хорошо? — сказала она.
  — Вы о Билли Мизелле?
  — Угу. О Билли.
  — Хотите, чтоб я попросил его заскочить сюда и навестить вас, если я его встречу?
  Она подумала над этим некоторое время.
  — Ему сейчас примерно 47, так ведь? — сказала она.
  — Да, что-то около того, — ответил я.
  Она покачала головой.
  — Облысел уже, наверно. Или даже разжирел.
  — Может, и нет, — сказал я.
  — Нет, просто передайте ему привет. И все. Просто привет.
  — «Фиби передает привет», — сказал я.
  Она улыбнулась, — возможно, чуточку печально.
  — Правильно. Фиби передает привет.
  Я вышел и уже как раз спускался по ступеням к своей машине, когда у стоянки вдруг с визгом и скрежетом затормозил дюнный багги марки «Фольксваген» — с легким полосатым верхом и толстенными задними шинами. Веселый старикан, сидевший за рулем, сначала выбросил наружу свои голые загорелые ноги, а потом вылез и сам. На нем были клетчатые шорты, рубашка с коротким рукавом и белые подстриженные усики, и все это в странном соответствии с его элегантной короткой стрижкой. Вверх по лестнице он отправился широкими и легкими шагами. Когда он проходил мимо меня, я сказал:
  — Как дела, Фредди?
  Он остановился и ослепил меня белозубой улыбкой.
  — Как нельзя лучше, сынок. Мы знакомы?
  — Просто у нас, по-моему, есть общий друг.
  — Фиби?
  Я кивнул.
  — Девочка что надо, а? — спросил он, что есть силы подмигнув мне.
  — Море женственности, — ответил я.
  Он ухмыльнулся во весь рот, снова подмигнул, повернулся и побежал дальше вверх, перепрыгивая через две ступеньки. Посмотрев ему вслед, я уже почувствовал себя усталым.
  Я выехал со двора и по пути к Голливудскому шоссе сумел сделать всего лишь пару неверных поворотов. По нему я добрался до центра. Там я отыскал парковку в максимальной близости от Темпла и Бродвея.[42] То, что осталось от пинты Скотча, я решил оставить в отделении для перчаток. Служащий стоянки увидел это и сказал, цокая языком:
  — Ай-яй-яй! Тут есть закон против этого.
  — Я слегка простыл, — сказал я.
  — Боже, это уж совсем нехорошо. И я тоже.
  — Угощайтесь.
  — Смеетесь?
  — Ни капли! Только присмотрите, чтоб не стукнули, ладно? Она арендована.
  — Ну, спасибо, приятель. Я только глоточек…
  — Для вашей простуды.
  — Вот-вот, — сказал он. — Только для простуды.
  Я взял у него квитанцию и направился прямиком в новое хранилище Статистического Управления Лос-Анджелеса, которому в этом году едва исполнилось пять лет. Оно располагалось в самом центре, в здании Гражданского Центра на Северном Бродвее, 227.
  В самом здании я нашел указатель, по которому выяснил, что мне нужна комната № 10. Комната находилась на первом этаже, а в ней за длинной стойкой я обнаружил миловидную маленькую блондинку, которую, казалось, вовсе не тяготило ее звание простого конторского служащего. Наоборот, она как будто даже гордилась этим обстоятельством и тем, что она знает о своей работе все, что необходимо знать. А работала она со свидетельствами о рождении.
  Выслушав мои пространные объяснения того, насколько я важная персона, она сказала:
  — Я, знаете ли, иногда читаю его колонку.
  — Хорошо.
  — Он как будто все время на что-то сердится, от чего-то досадует… Да?
  — Обычно так.
  — А я вот терпеть не могу быть сердитой все время.
  — И я тоже.
  — Чем я могу вам помочь?
  — Я бы хотел посмотреть сведения о девушке по имени Конни Мизелль. Или, может быть, Констанции. Я скажу для вас «Мизелль» по буквам.
  Я сделал это, и она спросила:
  — Родилась в Лос-Анджелесе?
  — Да.
  — А вы знаете когда? Если вы скажете дату, будет быстрее.
  — 21 мая 1946 года, — сказал я.
  — Это займет минуту.
  В действительности это заняло не меньше трех. Она вернулась с формуляром размером с письмо.
  — Свидетельства о рождении относятся к записям публичного характера, — сказала она речитативом, так, как говорят, когда одно и то же приходится повторять раз за разом. — Я не могу дать вам копию этого, но я могу рассказать вам, какая информация здесь содержится.
  — Замечательно, — сказал я. — Каково полное имя у ребенка?
  Она заглянула в формуляр.
  — Констанция Джин Мизелль.
  — Отец?
  — Френкис Б.С.И. Мизелль.
  — Б.С.И. — это «без среднего имени»?
  — Правильно.
  — А кто он по профессии?
  — Это номер тринадцать… — проговорила она. — Так, обычная профессия. Музыкант.
  — А какова профессия его матери? — спросил я.
  — Это номер восьмой. Написано «Горничная».
  — А что там еще написано?
  — Ну, тут 27 пунктов! Период проживания, место рождения матери, раса отца, обычное местопребывание отца, девичья фамилия матери, название роддома, адрес, сколько всего детей рождалось у матери…
  — Вот это, — сказал я.
  — Номер 21, - сказала она. — Детей, рожденных матерью — 2. Сколько живых — 2. Сколько умерло — 0. Сколько выкидышей — 0.
  — А другой ребенок — это мальчик или девочка?
  — Мальчик.
  — А девичья фамилия матери?..
  — Гвендолин Рут Симмз, — ответила маленькая блондинка. — Редко теперь встретишь девушек с именем Гвендолин. А оно такое приятное и старомодное, правда?
  — Пожалуй, — сказал я. — А может ваша система хранения сведений мне помочь, если я захочу выяснить имя этого брата?
  — Отец и мать те же?
  — Не знаю, — сказал я. — Впрочем, не думаю.
  — А имя брата вы знаете?
  — Нет.
  — Его дату рождения?
  Я покачал головой.
  — А как насчет имени матери? Я имею в виду не ее девичью, а ее имя в супружестве?
  — Нету, нету!
  Она с сожалением покачала головой. Это ей не нравилось. Она не любила проигрывать в своем деле.
  — У нас система не так устроена, чтоб можно было найти, имея только девичью фамилию матери. Ужасно, мне очень жаль.
  — Не беспокойтесь об этом, — сказал я. — Можем мы сделать еще попытку?
  — А как же, — сказала она, весело улыбнувшись.
  — По этому я знаю только год и имя.
  — Это пойдет.
  — Год 1944-й, а имя я вам скажу по буквам.
  И я сказал ей по буквам имя Игнатиуса Олтигбе. На этот раз, из-за того что я не знал точной даты рождения, ей понадобилось побольше времени. Около пяти минут. До сих пор не понимаю, почему вдруг я решил спросить свидетельство о рождении Олтигбе. Может быть оттого, что он был убит возле моего дома, и я счел, что кто-то должен одолжить ему немного бессмертия — хотя бы в форме признания того, что он был рожден? Или, возможно, это было просто любопытство относительно того, как нигерийский вождь умудрился родиться в Лос-Анджелесе посреди Второй Мировой войны. Иногда я посмеиваюсь над собой и пытаюсь убедить сам себя, что это было свидетельством блестящей интуиции — вроде той, которую проявляют величайшие историки, когда делают свои самые важные открытия. Беда только в том, все эти открытия так бы и не случились, если б кому-то в одно тоскливое воскресенье в Лондоне, Бостоне или в Сан-Франциско не взбрело в голову со скуки разобраться на своем чердаке.
  Когда маленькая блондинка вернулась, улыбка у нее была напряженная и осуждающая.
  — Так вы это знали с самого начала, не так ли? — сказала она.
  — Что знал?
  — Ладно! — сказала она. — Тогда продолжаем наши игры дальше.
  Она заглянула в формуляр, лежащий перед ней на стойке. Я попытался прочесть его вверх ногами, но ее голос сбивал меня с толку.
  — Игнатиус Олтигбе, родился 19 декабря 1944 года. Имя отца: Обафеми Олтигбе. Раса: негр. Национальность: эфиоп.
  — Ну, не совсем…
  — Он что, не эфиоп?
  — Нигериец, — сказал я.
  — Ох. Так они ж все равно из Африки, разве нет? Я думаю, тогда, в 1944, всех африканцев так называли — эфиопами то есть.
  — Пожалуй…
  — Обычное занятие отца: студент.
  — А о матери-то что?
  — Да вы уже знаете, — сказала она.
  — Знаю что?
  — Она та же, что и в предыдущем случае.
  — Вы уверены?!
  — А как иначе? — сказала она. — Разве только две девушки с одинаковым девичьим именем Гвендолин Рут Симмс вместе жили по одному и тому же адресу на Гувер Стрит.
  Глава восемнадцатая
  Когда на автостоянке я вручил уже знакомому парковщику квитанцию и плату за парковку, он посмотрел на меня как-то странно. Наверно, по причине моей улыбки, которая выходила малость глуповатой. Это была «улыбка историка» — она у меня появляется только тогда, когда мне удается выяснить что-то жизненно важное — например, тот факт, что глаза капитана Бонневиля были серые, а вовсе не голубые, как полагало прежде большинство моих коллег. Вот уж было величайшее открытие!
  И так же я чувствовал себя сейчас, выяснив с непреложностью, что у Конни Мизелль и Игнатиуса Олтигбе была одна и та же мать. Если бы я был просто великим сыщиком, я мог бы назвать найденное «ключевой уликой». Но с данного момента я уже считал себя великим историком, и потому остановился на «блестящем исследовании». Так называют исследования, не просто восстанавливающие утерянный фрагмент факта, но позволяющие в результате совершенно по-новому взглянуть на целую ушедшую эпоху. «Конни Мизелль — сводная сестра Игнатиуса Олтигбе. Ну конечно! Теперь все сходится!»
  Только вот нет. Дойдя до машины, я уже ясно понимал, что всего лишь получил очередной кусочек информации. Чуть более кучерявый, чем что-либо из того, что я собрал прежде… Но ничуть не более полезный.
  Мне угораздило выбрать такую стоянку, с которой можно было выехать только в порядке живой очереди. Ничего не оставалось, кроме как сидеть за рулем и в очередной раз прокручивать в голове все факты. «Я так и не выяснил ничего принципиально нового; разве только знаю теперь о любопытном совпадении в жизни сенатора Роберта Эймса: и Конни Мизелль, и ее сводный брат возникли в ней почти одновременно — шесть или семь месяцев назад. Конни намертво прилепилась к сенатору. Сводный брат склеил его дочь. В настоящее время и дочь мертва, и Игнатиус тоже. Это должно что-то означать. Возможно, что-то до чрезвычайности дурно пахнущее».
  Слово «компаньон» с легким поклоном пришло и запало мне в голову. Оно французского происхождения. Капитан Бонневиль использовал его в письме к министру обороны: «Мой компаньон теперь — Нет Фишер». Тогда оно обозначало партнерство; теперь сгодится и для преступного сговора. «Может быть, Конни Мизелль со своим сводным братом — такие вот «компаньоны»? Это лишь теория; надо будет спросить ее об этом при следующей встрече». Я обнаружил, что предвкушаю встречу с ней. Я безумно хотел ее увидеть. Томился в ожидании — если тут уместен этот затертый оборот.
  Выехав с парковки, я через пару кварталов наконец почувствовал причину непонятного поведения парковщика. Теперь уже его взгляд казался мне не столько странным, сколько напряженным.
  А причиной был холодный кусок металла, который коснулся меня прямо под мочкой уха. Я слегка подпрыгнул. Сантиметров на тридцать вверх.
  — Просто веди машину, господин хороший. Без паники.
  Голос был — то ли высокий баритон, то ли низкий тенор. По идее, он должен был принадлежать мужчине, но нет. Он принадлежал женщине.
  — Это был пистолет — то, что вы держали у меня под ухом? — спросил я.
  — Это был пистолет.
  Я медленно подался вперед и повернул зеркало заднего вида.
  — Хочешь глянуть, на кого я похожа?
  — Есть такая мысль, — сказал я.
  — Ну вглядись, вглядись, сынок, — сказала она. Я так и сделал.
  У нее было широкое, почти квадратное лицо. Никакого макияжа. Волосы были короткие — даже короче, чем мои, и рыжие с морковным оттенком. На вид ей было лет 35–40, нос курносый, рот тяжелый. Пожалуй, в детстве она была тот еще сорванец.
  — Симпатичной не назовешь, а? — сказала она.
  — Хочешь, чтобы я тебе соврал?
  — Девушкам это нравится, — сказала она. — Большей части.
  — А имя у тебя есть, мистер? — спросил я.
  — Ты, парень, шутник, да?
  — Я только рулю, — сказал я. — Только не знаю куда.
  — Езжай пока прямо несколько кварталов. Потом будет поворот направо на Вилшир. Приедем в Вилшир — там все и покончим.
  — Где это «там»?
  — Я знаю одно приятное тихое местечко.
  — И что потом?
  — Потом посмотрим.
  — Это что — последний писк лос-анджелесской моды в организации ограблений?
  — Неужто это не то, чего б ты хотел?
  — Я был бы рад отдать тебе свой бумажник и высадить на ближайшем углу.
  — А ты веди, веди машину-то.
  Я поехал дальше. Было уже почти 3.30. Движение было не сказать чтоб очень интенсивное. Я еще раз взглянул в зеркало заднего вида. Пистолет я видеть не мог. Все, что я видел — ее глаза. Они смотрели на меня в упор. Глаза у нее были зеленые, и в них не было и капли хладнокровия. Они выглядели горячими и злыми.
  — На кого ты работаешь? — спросил я.
  — Не знаю, Джек, и не страдаю от этого.
  — Раньше у тебя было уже много подобных заказов?
  — Не нервируй меня. Скоро все кончится.
  — Сколько? — спросил я.
  — Сколько что?
  — Сколько они тебе платят?
  — За тебя?
  — Да.
  — За тебя — три куска. Ты идешь для меня по специальному тарифу.
  — Я могу дать пять тысяч, если тебя интересуют предложения получше.
  — Где ж ты тут возьмешь пять тысяч — между шоссе и пляжем? Ты ведь дешевка, приятель? У меня были парни, которые предлагали двадцать тысяч, только б их отпустили. Одна беда — надо было куда-то ехать, чтобы их взять. Выгодно, да?
  — Мы могли бы подумать, как это все организовать, — сказал я.
  Я видел в зеркальце, как она покачала головой.
  — Невозможно. Кроме того, мне надо думать об отчете.
  — Где ты меня подцепила?
  — В аэропорту. У меня было хорошее описание, да и тебя трудно не заметить. Походка у тебя забавная.
  — Я слегка простыл, — сказал я.
  — А! Ну пускай, больше тебе не придется обо всем этом беспокоиться. Только не начинай тут умолять и плакать, а? Парни вроде тебя все время начинают стонать и плакать, меня это просто выводит из себя. Ты ж не хочешь меня взбесить, а, парень?
  — Нет, — сказал я, — я не хочу тебя взбесить.
  — Вот и славно, — сказала она. — Теперь на углу направо.
  Мы двигались на запад по Бульвару Пико. На следующем углу стоял светофор. Улица, на которую она хотела, чтобы я свернул, называлась Уилтон Плейс. Я еще раз прикинул интенсивность движения. Она все еще оставалась средней. Наверно, в Лос-Анджелесе всегда такое. Я перестроился в правый ряд и убрал ногу с газа. На светофоре зажегся красный. Впереди меня было две машины, они встали на светофоре. Я взглянул в зеркальце наружного заднего вида. Сзади было по меньшей мере три или четыре машины. Автомобили также двигались слева от меня. Я нажал на педаль газа — резкое ускорение вдавило в сиденье. В последний момент я так же резко ударил по тормозам, чуть-чуть не врезавшись в машину впереди. Бросило вперед, но я был к этому готов: успел быстро вытащить ключи зажигания и выбросил их в окошко. Затем тут же открыл дверь и рванулся к выходу.
  — А ну на месте, назад! — рявкнула она.
  Я медленно повернулся на сиденье, уже наполовину вылезший — задницей вперед. Наконец я смог увидеть пистолет. Она держала его в правой руке. Рука не дрожала. Похоже, это был револьвер 38-го калибра с маленьким барабаном. Я покачал головой.
  — Если ты собираешься сделать это, малышка, делай это сейчас, — сказал я и продолжил медленно выползать с переднего сиденья, оставаясь в скрюченном положении. Позади меня некоторые машины принялись сигналить. Она оглянулась. Потом снова посмотрела на меня. По-моему, я разглядел, как ее палец на курке напрягся. Но я не уверен. Возможно, это просто было то, что я ожидал увидеть.
  — Ты, хрен чертов… — сказала она. Потом задрала свой свитер и заткнула револьвер за пояс своих джинсов.
  Я был уже вне машины и встал во весь рост. Она быстро переползла к правой задней дверце и выскочила с той стороны. Еще несколько клаксонов присоединились к общему вою. На светофоре загорелся зеленый. Она перешла на бег трусцой вдоль тротуара. Я заметил на ней теннисные туфли. Она не оглядывалась. Бежала себе прочь по тротуару — легко, ровно — словно она каждый день тут бегает в районе пол-четвертого. Может, так оно и было.
  Из машины позади меня вылез мужчина и подошел ко мне. Ему было лет сорок на вид. Нос и щеки вишневого цвета, как у завзятого пьяницы.
  — Нда-а, только так и можно от них избавиться, — сказал он.
  — Да уж, — сказал я. — Пожалуй, только так.
  — Поссорились?
  — Да что-то вроде того.
  — Я видел, как вы выбросили ключи. Если б я был женат на мегере вроде вашей, я бы тоже так сделал не раздумывая.
  — Не видели, куда они упали? — спросил я.
  — Туда, на соседний ряд, по-моему, — сказал он. — Я тут поизображаю регулировщика, а вы можете сходить посмотреть.
  Он выбросил вперед ладонь правой руки, как это делают регулировщики, и движение остановилось. В этом особенность Лос-Анджелеса. Пешеходам здесь дают шанс в борьбе.
  Я пошел икать ключи и нашел их буквально за 45 секунд. Он кивнул и начал плавно махать руками, вновь разрешая движение. Казалось, он был очень доволен собой.
  Когда я был уже возле своей машины, он подошел и сказал:
  — Теперь, когда вы от нее избавились, может, следует подумать о том, чтоб и дальше держаться от нее подальше?
  — Думаю, вы правы, — сказал я.
  — Она ведь гораздо старше, да?
  — Намного, — сказал я. — Мы как раз поэтому все время ссоримся.
  Он постучал ладонью по краю дверцы.
  — Лучше бы тебе, приятель, обзавестись такой, чтоб была чуточку младше. И знаешь — может, это не мое дело, конечно — чтоб девичьего в ней было побольше, а?
  Я поднял на него глаза и завел мотор.
  — Может, мне вообще на школьниц переключиться?
  Он покачал головой и начал говорить что-то еще — возможно, весьма мудрое — но я отъехал прежде, чем смог что-то расслышать.
  Глава девятнадцатая
  Я не уехал далеко. Не уехал далеко — потому что моя правая нога все время стучала и попадала мимо акселератора, и я ничего не мог с этим поделать. С левой было все в порядке — поскольку я держал ее скрюченной и упертой в пол возле педали тормоза. Она не дрожала — хотя и очень хотела. С руками тоже было все прекрасно — я держал их максимально вытянутыми и вцепившимися в руль, насколько хватало его окружности. Миновав пару кварталов, я нашел место для парковки и влепился туда. Однако, потянувшись выключить зажигание, я дважды промахнулся мимо ключа…
  Мне понадобилась еще целая минута, чтобы открыть замок на отделении для перчаток и открыть его. Моя пинта Скотча была уже на две трети пуста. Я откупорил ее и сделал большой глоток. Клянусь Всевышним, для меня он был сейчас как вода, не более и не менее. После нескольких попыток я сумел-таки зажечь сигарету. Вкус был великолепен — такой, какой бывает, когда выходишь после длинного фильма. Я сидел, курил, потягивал виски из горла и думал, насколько же я был близок к смерти.
  Она могла бы пару раз спустить курок, выпрыгнуть в заднюю дверь и потрусить прочь — никто бы не попытался ее остановить. Только не в Лос-Анджелесе. Да и ни в каком другом городе. Но девица была профессионалом — или говорила, что была — и потому у меня был определенный перевес. Ее могли легко опознать — а на нее, возможно, уже есть досье, и немаленькое. Счет оказался в мою пользу — примерно шесть-пять, наверно. Но если бы я доехал туда, куда она сказала, я бы, вероятно, был уже мертв.
  Вот так я сидел в машине и успокаивал свой потревоженный дух рассуждениями, попутно ублажая плоть остатками Скотча. Теперь все казалось чрезвычайно логичным. Но тогда, когда я выхватывал из замка зажигания ключи и бросал их на дорогу, я руководствовался никакой не логикой, но исключительно страхом — страхом смерти. Уж если мне суждено умереть, то я хочу умереть дома в своей постели, а не упасть простреленной башкой на руль какого-то арендованного автомобиля.
  Я протянул вперед свою правую руку с растопыренными пальцами. Она все еще немного дрожала, но теперь уже это был легкий тремор, а не неконтролируемая вибрация парализованных конечностей. «Пожалуй, надо еще глотнуть, — решил я. — Вреда точно не будет». Я поднял бутылку, высасывая последние капли. На тротуаре показалась дама, катящая за собой двухколесную сумку-тележку — видимо, со всем необходимым набором бакалеи для настоящей домохозяйки. Она увидела меня и быстро отвела глаза, как будто я делал что-то крайне неприличное.
  — Исключительно в медицинских целях, барышня! — сказал я сам себе и тут же слегка удивился, обнаружив, что на самом деле произнес это вслух и громко. Я убрал Скотч, включил мотор и отправился обратно в центр, на автостоянку близ Гражданского Центра.
  Я не стал вылезать из машины, когда подошел парковщик. Не думаю, что он горел желанием поговорить со мной.
  — Сколько она тебе заплатила? — спросил я.
  — Вы говорите о вашей жене?
  — Да! — сказал я. — О жене.
  — Десять баксов. Она сказала, что хочет сделать для вас сюрприз.
  — Ты мне вот что скажи, приятель…
  — Что такое? — спросил он. Он явно занервничал.
  — Она что, похожа на мою жену?!
  — Откуда ж я, разрази меня гром, могу знать, на кого похожа ваша жена?
  — Она вообще похожа на чью бы то ни было жену?! А?
  Он пожал плечами.
  — Парни, бывает, женятся на таких бабах… В голову не придет! Откуда ж я могу знать-то…
  — А на кого она была похожа, по-твоему?
  — Тише, тише, мистер!.. по мне, так на корову некрашеную была похожа!
  Я постарался придать своему голосу максимум твердости и угрозы.
  — Но-но, приятель, полегче! Ты говоришь о моей жене!
  
  Было уже начало пятого к тому времени, как я нашел его. Он стоял на Нормандия Авеню, к северу от Вилшира, и был низкий, длинный и сложен из чего-то, по виду казавшегося битым кирпичом. Крыша у него была покрыта щелястой кровельной дранкой, с покатыми карнизами и какими-то бесчисленными окошками с непрозрачными цветными стеклами — синими, зелеными и темно-бордовыми.
  Над входом, почти под самой крышей, светились красным неоном маленькие знаки — настолько маленькие, что были едва различимы. При определенном усилии они складывались в слово «Коктейли». Ниже по дереву, покрашенному в черный цвет, шли выгравированные буквы сантиметров тридцать высотой, сделанные в староанглийском стиле. Они образовывали название заведения — СТЕЙСИ-БАР.
  Рядом была маленькая заасфальтированная парковка. Я поставил машину и вошел. Там было темно, прохладно и тихо. Справа — резная барная стойка. Стулья с высокими спинками, сиденья удобные, мягкие. Обтянуты чем-то, напоминающим замшу. Расставлены вокруг небольших низеньких столиков. В одном из углов установлено маленькое пианино на кронштейне, там же микрофон с гибким шнуром. Вглубь за пианино — обеденная зона примерно с дюжиной столиков. В общем, полное впечатление приятного и спокойного места, где за вполне терпимые деньги можно получить недурную выпивку и приличный бифштекс.
  В баре не было никого из посетителей, но за стойкой кто-то стоял и казался странно знакомым. Это был высокий, загорелый мужчина с густой шевелюрой темных волнистых волос, без признаков облысения. В ней уже пробивалась приятная седина. Лицо у него было не то чтобы красивое, но интересное — с ясными и четкими чертами и неожиданно изящным ртом, благодаря которому оно не производило впечатления грубого. В уголках его серых глаз и вокруг них виднелись морщинки от прищуривания и частого смеха. На нем была белая рубашка спортивного покроя, расстегнутая так, что была видна грудь, довольно волосатая, причем эти волосы тоже начинали седеть. Он поднял на меня взгляд, пока я подходил к стойке, кивнул и вернулся к своим делам — я не видел, что он там делал, лимон, наверно, нарезал.
  Я вспомнил, почему я его знаю. Это было по меньшей мере лет десять назад. В ту пору он одевался в стиле, отдаленно напоминающем Дикий Запад, и всегда имел при себе какое-нибудь животное — теленка, олененка или даже медвежонка. Он возникал то ли из леса, то ли откуда-то из-под глыб, и звереныш его на первый взгляд смотрелся каким-то больным или покалеченным. Потом он его отпускал, а камера следовала за ним все время, пока он несся к своей маме, и становилось ясно, что не был он никаким больным или калекой, а просто потерялся. Затем камера снова брала крупным планом это обветренное, но не огрубевшее лицо со странно мягкой улыбкой, он зажимал между губ сигарету и зажигал ее кухонной спичкой, а голос за кадром начинал рассказывать, насколько же у этой сигареты великолепный, мягкий и насыщенный вкус…
  Я скользнул на один из стульев у барной стойки. Он отложил ножик, которым нарезал лимон, вытер руки полотенцем и придвинул ко мне маленькую салфетку, на которой стояла чашка с арахисом.
  — Чем сегодня днем будем облегчать страдания? — сказал он. Голос соответствовал его габаритам. Он был низкий и сочный. В телерекламе он никогда не звучал, но все ж был мне знаком. Я ведь слышал его в телефонной трубке, когда звонил по номеру, так хорошо затверженному особой по имени Конни Мизелль.
  — Скотч, — сказал я. — С водой. Сделайте в высоком стакане.
  — Какой сорт Скотча?
  — Девар.
  Он проворно смешал напиток, подал и вернулся к своим лимонам.
  — Я ищу Стейси, — сказал я.
  Он не поднял глаз.
  — Зачем?
  — Хочу задать ему пару вопросов.
  Он отложил нож, снова вытер руки и выпрямился над стойкой, обхватив себя за плечи крест-накрест. На левом запястье у него был ремешок с тремя небольшими пряжками.
  — Стейси — это я, — сказал он. — А вы кто?
  — Мое имя Лукас, — сказал я. — Я работаю на Френка Сайза.
  Он кивнул понимающе.
  — Это тот парень с газетной колонкой.
  — Угу.
  — Вы довольно далеко от дома забрались.
  — Есть немного.
  — И что ж такому человеку, как Сайз, нужно от простого парня вроде меня?
  — Вы, может быть, знаете кое-кого из тех, кем он интересуется. Могу я заказать для вас выпивку?
  Он немного подумал над этим, кинул взгляд через плечо на небольшие электронные часы. Затем сказал:
  — Почему ж нет? Вы платите или Сайз платит?
  — Сайз.
  — Тогда я, пожалуй, попробую глоток Чиваса.
  Смешав себе коктейль и сняв пробу, он опять обхватил себя руками, и я снова мог восхищаться мускулами его обнаженных массивных предплечий. Они тоже были покрыты зарослями волос, но без признаков седины.
  — Итак? — спросил он.
  — Гвендолин Рут Симмс, — сказал я. — Известная также как Гвен Мизелль.
  На время установилась тишина, потом он сказал:
  — О, так это давние дела.
  — Насколько давние?
  Он подумал над этим.
  — Да лет двадцать будет, не меньше.
  Правой рукой он легонько вращал, умудряясь этим жестом охватывать все вокруг, включая парковку у входа. Жест хорошего актера.
  — Она бывала здесь, когда я только купил заведение — двадцать лет назад.
  — Она работала на вас?
  Он кивнул.
  — У меня. Закупала кое-что на продажу. Когда-то она была довольно смазливая лисичка.
  — И как долго она проработала на вас?
  — Десять, может быть, одиннадцать лет.
  — А что потом?
  — Она переехала.
  — Почему?
  — Когда я это купил, тут была дыра. И народец здесь ошивался тоже не бог весть какой. Какие-то жулики, любители легкой наживы — все тут как тут. Приедет какой-нибудь простофиля из города в наши края, спросит коридорного — где у вас тут, брат, веселье? Ему говорят, иди в Стейси-бар. Такое вот было местечко… вы понимаете, о чем я?
  — Разумеется, — сказал я.
  — Ну вот, а я снимался немного, так, не то чтобы очень… Вся отрасль катилась к чертям. Да. Я тогда попал во все эти телевизионные дела. Реклама сигарет.
  — Я помню, — вставил я.
  — Дрянные сигареты, но реклама классная. Я на этом кое-что наварил — и вложил все сюда. Все целиком перепроектировал, переделал. Торговлю тут завел небольшую — в новинку было для нашей окраины. Народ повалил. Вы знаете, людям же любопытно было: они посещают заведение и видят меня работающим за стойкой, а потом приходят домой, включают телевизор — а там опять я, звереныша отпускаю или еще что. Ну, я цены приподнял, взял приличного повара. Прощелыги и жулики слиняли. Они тут перестали себя уютно чувствовать. И Гвен ушла с ними.
  — Когда ж это, получается, девять или десять лет назад? — спросил я.
  Он кивнул.
  — Около того.
  — А ребенка Гвен вы знали?
  — Конни? — спросил он. — Ну конечно, я знал Конни. Она обычно звонила сюда каждый день после школы, в районе четырех дня, чтоб узнать, готова уже мамаша или нет. Гвен напоследок стала очень уж прикладываться к бутылке. Конни все еще в Вашингтоне?
  — Она в Вашингтоне, — сказал я.
  — И она — часть той истории, над которой вы работаете?
  — Похоже на то.
  Стейси еще раз приложился к своему Чивас Регал.
  — Она заглядывала сюда пару раз с того времени, как закончила этот свой колледж в Окленде.
  — Миллз?
  — Точно, Миллз. Она только зашла сюда, и все парни уже были у нее в кармане. Включая меня.
  — Да, с этим у нее все в порядке, — сказал я.
  — Я вам скажу, какой она была, — сказал он. — У нее была самая замечательная красивая головка, какую я только когда-нибудь видел в этом городе, и никто в городе не хотел замечать в ней ничего дурного.
  — Здесь вы совершенно правы, — сказал я.
  — И умница, кстати, — сказал он. — И в книжках разбиралась, и в отбросах. Такую комбинацию трудно чем-то покрыть. У нее ведь сейчас все идет как надо?
  — Кажется, вполне, — сказал я. — А как насчет её отца? Его звали вроде бы Френк Мизелль, если не ошибаюсь?
  — Старина Френк, — вздохнул Стейси. — Я уже много лет его не видел. Вроде должен был быть на похоронах Гвен, но нет, не показался. Может, он и не знал о них.
  — Она умерла примерно месяцев семь назад, не так ли?
  — Дайте подумать… Да, примерно так. Это было в конце октября. Парень, с которым она жила, околачивался поблизости и зашел перекусить. Я, черт подери, по такому случаю дал ему поесть на халяву.
  — Вы ходили на похороны?
  Он кивнул.
  — Да, я пошел. Я и тот парень, который заходил перекусить. Совершенно бесполезный лодырь. И еще, наверно, три человека. Но этих я не знаю, впрочем.
  — От чего она умерла?
  — Да от пьянства главным образом, надо полагать. Сказали, что пневмония, но, черт, они ж врут много.
  — А Френк Мизелль так и не появлялся?
  — Угу. Представляете, они с Гвен терлись друг с другом, наверно, лет двадцать. Начали через несколько лет после конца Второй Мировой — и разошлись семь или восемь лет назад. Черт, я думаю, что старина Френк Конни и вырастил — или уж никто. Он учил ее играть на пианино и выколачивал из нее дерьмо, когда она пропускала школу. Только строго между нами: мне кажется, он ее немного… того…
  — Вы о Конни?
  — Да. Он был дьявольски строг с ней.
  — Я слышал, он вроде бы мужчин предпочитал…
  Стейси посмотрел на меня с отвращением.
  — А вы считаете это чем-то криминальным?
  — По мне так нет.
  — Ну, старина Френк вроде бы был голубой, хотя и с бабами у него тоже все получалось. Вы знаете, как раз по этому поводу они с Гвен никогда не ссорились. Он делал так, она — по-своему. Бывало, в воскресенье с утра они скандалили как бешеные, но никогда из-за того, кто кому что вставляет.
  — А из-за чего они ссорились?
  — Из-за Конни по большей части. По тому, что я слышал — якобы старина Френк о ней недостаточно заботится. Как я сказал, он, по-моему, обратил на нее особое внимание после того, как ей исполнилось двенадцать или тринадцать. Заставлял ее правильно одеваться, тыкал ей под нос книжки и деньги давал— достаточно, чтобы она не страдала от всяких колкостей и насмешек у нас в Голливуде. Повторю: по-моему, он ее и поставил на ноги, больше некому. Самой Гвен, смею уверить, до девчонки и дела не было.
  — Вы думаете, что Френк на самом деле был ее отец?
  Стейси пожал своими широкими плечами.
  — Кто ж, черт возьми, может такое знать? Гвен перетрахалась со всей округой. Это мог бы быть Френк, а может, кто-то из еще более чем дюжины парней. Френк, конечно, рассказывал направо и налево, любому, кто желал слушать, будто бы он болел в детстве свинкой и от него потому забеременеть невозможно. Под него через это многие ложились, да только врал он, по-моему.
  — Так вы не знаете — он, может быть, где-то здесь сейчас?
  Здоровяк несколько раз отрицательно покачал головой.
  — Не думаю, что он где-то в городе. На похоронах-то его не было. Играет, небось, на пианино где-нибудь во Фриско. Он же на самом деле оттуда родом.
  — Скажите мне еще кое-что…
  — Да, конечно. Что?
  — Откуда вы знаете, что Конни в Вашингтоне?
  Все еще охватывая себя руками, Стейси посмотрел вперед, на дверь, ведущую на улицу.
  — Ну, это, знаете ли, забавная история.
  — Почему бы нам не соорудить себе еще по стаканчику, прежде чем вы мне ее расскажете?
  Стейси покосился на меня.
  — Френк Сайз по-прежнему платит?
  — По-прежнему.
  Стейси приготовил нам обоим еще выпивки, попробовал свою и затем снова выпрямился за стойкой.
  — Ну, как я сказал, история забавная. Хотя забавного в ней мало, скорее даже печальная.
  — Угу, — сказал я, только чтоб продемонстрировать ему свою заинтересованность.
  — Итак, недели за две до смерти Гвен зашла сюда старуха, совершенно кошмарная на вид. Время дня было примерно такое, как сейчас. Не слишком активное. Зашла — ну беда какая-то, а не баба. Жирная вся, космы торчат, губную помаду не умеет наносить — по всему лицу размазала, все щеки в ней! В общем, право слово, краше в гроб кладут. И тем не менее видится мне в ней что-то знакомое. Еще раз приглядываюсь… И кто ж, вы думаете, черт меня возьми, это был?
  — Не знаю, — сказал я, не желая портить рассказ.
  — Гвен собственной персоной! Но выглядит просто ужасно. Ну, черт побери, мы ж некогда были довольно хорошими приятелями, она никогда меня не подводила, я заказываю ей выпить — двойное виски, потому как видно, что ей только это и нужно. Она слегка просветлела после этого, но все еще выглядела — не дай бог. То есть по-настоящему плохо. Но мне-то уже больше ничего не оставалось делать. Мы поговорили немного о старых временах… А в конце она спрашивает — могу ли я, дескать, оказать ей небольшую услугу. Я вообразил, что она хочет поесть у меня на халяву, долларов на двадцать — ну и отвечаю, — да, мол, окажу, если смогу.
  Стейси наклонил голову и слегка потряс ею, словно не в силах поверить.
  — А ведь знаете, Гвен-то примерно моего возраста. Сорок семь, от силы сорок восемь. Я вот стараюсь держать себя в форме. Каждое утро около полудня пробегаю пару миль, дома немного работаю над собой. А Гвен я едва-едва смог узнать! То есть она выглядела почти что на все шестьдесят. И одета была в какое-то рванье, и сумку несла какую-то здоровую, хозяйственную — знаете, какие пожилые бабки таскают? Вот так и несла, и нескольких зубов не хватало. В общем, беда просто. Ну, я спрашиваю — Гвен, что я могу для тебя сделать? Так она лезет в эту свою сумку и достает посылку и письмо. Отдает это все мне и говорит: отправь по почте, если со мной что-то случится. Я спрашиваю «а что с тобой может случиться-то?», а она говорит — в случае моей смерти, тупица! Ну, черт, никто не любит говорить о смерти, так что я пошутил что-то и взял ей еще выпить, а потом она встала и собралась уходить. Но остановилась и говорит: «Знаешь что, Стейси?» Я говорю — что? А она говорит: «Знаешь, я не думаю, что была очень хорошим человеком». Тут она повернулась и вышла, и это был последний раз, когда я ее видел — за исключением похорон, но тогда я на самом деле ее не видел, потому что гроб не открывали.
  — Хм, — сказал я. — А кому было письмо?
  — Письмо было какому-то парню в Лондоне, Англия. Имя у него было забавное…
  — Олтигбе? — спросил я. — Игнатиус Олтигбе?
  — Да-да, по-моему, так. Это откуда — французское?
  — Африканское, — сказал я.
  — Шутите! — сказал он. — Хотя… Гвен точно перепробовала всех.
  — А что в посылке?
  — Та была для Конни. Был указан ее вашингтонский адрес. Так я и понял, что она в Вашингтоне.
  — Что представляла собой посылка?
  Он руками показал мне размер.
  — Вот такая большая. Да вы знаете. Как коробка из-под сигар.
  — И вы их отправили?
  — А как же. Сразу после того, как этот шпендель, с которым Гвен жила, пришел и рассказал о ее смерти. Я сходил на почту и все отправил. Там уже они наклеили марки и все такое.
  — А сколько весила посылка? Не помните?
  Он снова пожал плечами.
  — Не знаю. Да примерно столько, сколько весит коробка сигар.
  — Или книга? — спросил я.
  — Да, возможно. Да порядка фунта, пожалуй.
  Он посмотрел мне в лицо.
  — Что ж теперь за история с Конни? С чего вдруг Сайз ею заинтересовался?
  — Он считает ее новостью.
  — Большая новость?
  — Возможно.
  — Насколько большая?
  — Похоже, так или иначе дотягивается до Сената.
  — Звучит действительно крупно. У нее неприятности?
  — Пока нет.
  — Деньги замешаны?
  — Может быть и так.
  — Сколько? Я имею в виду — хотя бы предположительно?
  — Боюсь, миллионы, не меньше.
  Стейси удовлетворенно кивнул головой.
  — Я это всегда говорил, — пробормотал он едва слышно, скорее сам себе.
  — Говорили что?
  — Я всегда говорил, что Конни, с ее-то умом и внешностью, когда-нибудь по-настоящему выйдет в дамки!
  Глава двадцатая
  Лос-Анджелес я покинул стремительно. В мотель за пальто и своими бритвенными принадлежностями заезжать не стал — Френк Сайз купит мне новые. Прямо от Стейси я отправился в Лос-Анджелесский международный аэропорт, вручил ключи от машины парням из конторы Хертца и убыл первым же рейсом на восток. Он оказался в Чикаго, и мне пришлось провести целый час в тамошнем аэропорту им. О’Хары, прежде чем я дождался самолета, который следовал бы куда-нибудь поближе к Вашингтону. Им стал рейс на Френдшип, который находится буквально на полпути между Балтимором и Вашингтоном. Конечно, мне хотелось бы в конечном итоге сесть в Национальном аэропорту Вашингтона, но оказалось, что после полуночи там посадка запрещена — якобы от нее слишком много шума. В полночь все в Вашингтоне уже час как в постели — по крайней мере все те, в чьей власти решать, когда садиться и взлетать самолетам.
  Я позволил себе роскошь взять прямо из Френдшипа такси и был дома уже к четырем часам утра. Сара проснулась, когда я прокрадывался в спальню. С ней так всегда, какие бы усилия я ни прикладывал, чтобы оставаться тихим и незаметным.
  — Как все прошло? — спросила она.
  — Неплохо.
  — Много всяких новостей. Рассказать сейчас?
  — А давай. Мне звонили?
  — Еще как!
  — И кто?
  — Ты намерен перезвонить им прямо сейчас?
  — Да нет. Просто любопытно.
  — Ну, лейтенант Синкфилд звонил. Дважды. Мистер Артур Дейн — один раз. Голос у него… вкрадчивый. Разок звонили эти твои… из клуба. Еще жена сенатора, миссис Эймс. Потом еще какая-то, говорила этак плаксиво, назвалась Глорией Пиплз. Еще Конни Мизелль, девица с таким бархатным голосом.
  — А ты б видела ее тело… — сказал я.
  — Если оно соответствует голосу, ты, поди, опять влюбился.
  — Я с этим справлюсь. А что ты им говорила?
  — Что ты в Лос-Анджелесе, где именно я не в курсе, и что если у них что-то особо важное, они могут, наверно, попытаться достать тебя через офис Френка Сайза. А теперь марш в постель!
  — Я вот думаю, не надеть ли мне пижаму?..
  — Сейчас тебе будет не до нее, — пообещала она.
  
  Это было смутное чувство, что здесь есть кто-то еще. Я открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть руку. Пальцы ее были напряжены и вытянуты, и она стремительно приближалась к моей переносице. Я резко откатил голову влево, и пальцы цапнули меня чуть повыше правого уха. «Уанг!» — крикнул Мартин Рутерфорд Хилл вместо «Доброе утро!».
  — Да ты у нас киллер, да, малыш? — спросил я.
  Затем прислушался к себе, стараясь оценить, насколько тяжелое похмелье я заработал в результате вчерашнего бесконтрольного потребления внутрь горячительных напитков. По ощущениям, была не крайняя степень, но почти.
  — Дик! — сказал Мартин Рутерфорд Хилл.
  — Эй, Сара! — закричал я.
  — Что? — донесся ее крик с первого этажа.
  — Ребенок произнес слово!
  — Сейчас несу! — крикнула она.
  Некоторое время спустя она появилась, неся с собой чашку кофе. Я с кряхтением сел на кровати и благодарно принял ее.
  — Дать тебе сигарету? Или ты собираешься опять бросать?
  — Я брошу на следующей неделе. Они в кармане пиджака.
  Она нашла пачку, вложила сигарету мне в рот и зажгла ее для меня.
  — Спасибо, — сказал я. — А ребенок сказал слово.
  — Правда?!
  — Он сказал мое имя. Дик. Скажи опять «Дик», Мартин Рутерфорд!
  — Дик, — тут же сказал Мартин Рутерфорд.
  — Видишь?
  Она покачала головой.
  — Ну, такое он говорит целыми днями.
  — Ступай, чадо, — сказал я. — Придешь, когда сможешь сказать «Декатур».
  — Примерно в пять лет, — сказала Сара.
  — Сколько сейчас времени?
  — Начало одиннадцатого.
  — Ты сегодня работаешь?
  Она опять покачала головой.
  — Не сегодня.
  — Возьми няньку для ребенка, сходим куда-нибудь вечером вместе.
  — Боже, мистер Лукас, я вся трепещу! По какому случаю?
  — Просто так, никакого особого случая.
  — Здорово, — сказала Сара. — Это лучше всего.
  
  К 10.30 я уже принял душ, побрился, оделся и сидел за столом в нашей второй спальне, которая некогда была моим кабинетом, а теперь я делил ее с Мартином Рутерфордом. Окно комнаты выходило на восток, и теперь солнце заливало светом мой письменный стол, расположенный прямо напротив окна. Третий обитатель комнаты, кот Глупыш, развалился возле телефона. Стараясь его не побеспокоить, я набрал номер лейтенанта Синкфилда, записанный Сарой.
  Он тут же возник в трубке со своим резким «Лейтенант Синкфилд слушает!» — весь по горло в делах, не терпящий пустопорожней болтовни, — словно именно ему сегодня утром выпало встать во главе непрекращающейся войны с преступностью.
  Назвавшись, кто я есть, я продолжил:
  — Ты мне звонил дважды. Я подумал, что у вас, должно быть, что-то важное.
  — Важным оно казалось вчера, — сказал он. — Сегодня это так — не более чем интересно.
  — А вы, парни, обедаете когда-нибудь?
  — Обедаем, не сомневайся. Наедаемся до отвала в кафетерии «Шолль», потому что там дешево и они обходятся без всех этих религиозных штучек. По нашей работе ничего лучше не найдешь.
  — А я вот думаю о чем-то покучерявее.
  — Да уж надеюсь, — сказал он.
  — Как насчет «Герцог Зиберт»?
  — Что ж, достаточно кучеряво.
  — А когда вам было бы лучше поесть? — спросил я.
  — Я люблю обедать в районе полудня, не сочти только меня деревней.
  — Полдень — отлично, — сказал я. — Кстати, а ты знаешь кого-нибудь в Лос-Анджелесе, в убойном отделе?
  — Да знаю там кое-кого, — сказал он осторожным тоном, словно боясь сболтнуть лишнего.
  — Да тут такое дело… По-моему, вчера там кто-то хотел меня убить. Я подумал, может, твои друзья смогут выяснить кто?
  — Ты шутишь?
  — Нет, какие шутки.
  — Ты запомнил его внешность?
  — Это была она. Я хорошо запомнил.
  — Начинай описывать, — приказал Синкфилд. — Я буду сразу печатать… если с тобой все в порядке.
  — Со мной все о-кей, — сказал я.
  В 11.30 утра я подтолкнул свой отчет о расходах, и он скользнул через стол Френка Сайза. «Первоочередное первым!» — сказал я. Отчет я ему сунул вверх ногами. Он нахмурился, глядя на него, и потом стал разворачивать к себе при помощи ластика на другом конце желтого карандаша. По-моему, он не хотел к нему прикасаться.
  Закончив читать, он стал медленно поднимать на меня глаза. Недоверие прямо-таки нарисовалось у него на лице. Недоверие читалось также и в его глазах — но их оно никогда и не покидало. «Один костюм? — спрашивал он. — Одна электробритва? Одна зубная щетка? Один тюбик зубной пасты «Крест»? Одна пара жокейских шорт? Одна голубая рубашка? 183 доллара и 45 центов?!» К тому моменту, когда он дошел до 45 центов, его голос поднялся до верхнего регистра полнейшего недоверия.
  — Вы хотите, чтобы я рассказал вам об этом, — сказал я, — или хотите проверить, сможете ли петь сопрано?
  — Расскажите мне об этом, — сказал он. — Что-то с утра я еще не слышал ничего занимательного.
  И я рассказал ему, а он слушал как всегда — полностью погрузившись в процесс, только временами помечая для себя вопросы, которые надо задать по окончании рассказа.
  Когда я закончил, Френк воспользовался своим желтым карандашом, чтобы поставить «ОК!» и свои инициалы на отчете. Он подтолкнул его через стол ко мне.
  — Честно говоря, — сказал он, — я б, наверно, и не подумал заворачивать ни к какому Стейси. Или первым же самолетом отбыл бы куда подальше, или пошел бы к легавым.
  — У меня с собой было много Скотча, — сказал я.
  Он кивнул.
  — Что вы расскажете Синкфилду?
  — Да, думаю, практически все.
  Он снова кивнул.
  — Я тоже так считаю. Затем?
  — Затем я позвоню или навещу всех тех, кто мне звонил в мое отсутствие. Может быть, у них что-нибудь есть.
  — Мы уже набрали материала для целой грозди колонок, — сказал он. — Как лихо Конни Мизелль и этот ее наполовину брат подъехали к сенатору и к его дочери! Просто красота!
  — По-моему, недельку с тем, что у вас есть, вы продержитесь, — сказал я.
  — За исключением одной вещи, — сказал Сайз.
  Тут кивнул я.
  — Вместе ничего не стыкуется.
  — Да, — сказал он. — Не сходится.
  — Колонка-другая — может, тогда и остальное проявится?
  — Так-то оно так… Но пока ведь не скажешь, что они у меня в руках?
  — Для себя — нет, не скажешь.
  — А я хочу всю историю, — сказал он.
  — Вот и я того же мнения.
  — Вы хотите довести все до конца самостоятельно или вам потребуется помощь?
  — От кого? — спросил я.
  — От меня.
  — Давайте поглядим, что случится в ближайшую пару дней. У меня чувство, что что-то должно вот-вот произойти.
  Сайз кивнул.
  — У меня тоже. Потому-то я и хочу вмешаться.
  — Ну, черт возьми, хозяин-барин. Босс — вы!
  — Но то, что я хочу, не всегда оказывается самым разумным.
  — Наверно, потому вы и босс, раз это знаете, — сказал я.
  — Да уж, — сказал он. — Может и поэтому.
  
  Я вручил Мейбл Зингер подписанный командировочный отчет и попросил ее позвонить в «Герцог Зиберт», чтобы зарезервировать для меня столик — не прямо возле кухни, и в достаточном отдалении от других столиков, чтоб никому не удалось «поставить ухо» под наш с лейтенантом Синкфилдом разговор. А то в «Герцоге» трудно бывает сесть так, чтобы не касаться плечом какого-нибудь спортивного типа из числа его завсегдатаев. Это нам ни к чему.
  Но имя Френка Сайза опять произвело волшебное действие, и мне, явившемуся парой минут раньше (как всегда), предоставили зарезервированный столик почти в полуметре от ближайшего соседа. Для «Герцога» это почти полная изоляция.
  Синкфилд прибыл вовремя, или, на худой конец, минутой или двумя позже назначенного. На свой стул он опустился с глубоким вздохом.
  — Неудачное утро? — спросил я.
  — Да все плохо, — ответил он. — Давайте выпьем!
  Подошел официант, и мы заказали себе выпить. И обед тоже. Синкфилд попросил бифштекс, я выбрал форель. Дождавшись выпивки, Синкфилд хорошо приложился к своему бокалу и сказал:
  — Да, вчера ты вел себя как порядочный идиот. Или, может быть, как чертовский умник. Все еще не могу точно определить.
  — Ты о чем?
  — Да о том, как ты выпрыгнул из машины.
  — Что ж тут идиотского? — возразил я. — Жив остался, между прочим.
  — Это и удивительно.
  — Так лос-анджелесские сыскари ее знают?
  Он кивнул.
  — Они считают, что твои дорожки пересеклись с Громилой Би.
  — Что еще за Громила Би?
  — Громила Би — это Беатрис Анна Уитт. Они никогда не слышали, чтоб она кого-нибудь раньше убивала, но однажды она уже отсидела два года за то, что ухайдакала одного парня пивной бутылкой. Тот был на волосок от смерти. Мои друзья в Эл-Эй говорят, что она вообще хороший боец, любит драки, избиения, во всяком случае, они это слышали. Берет заказы на избиения, хотя, как они считают, может разукрасить кого хочешь и просто так, «из любви к искусству». Под настроение. Там они, впрочем, заинтересовались тем фактом, что она тыкала в тебя пистолетом. Спрашивали меня, может, ты приедешь и напишешь заявление? Я им сказал, что едва ли.
  — Правильно, — сказал я.
  — У них там три или четыре нераскрытых убийства, которые, на их взгляд, можно привязать к ней. Каким, говоришь, она в тебя тыкала? 38 калибр?
  — Выглядел как 38-й.
  — Я им так и сказал. Они считают, вот если б взять ее, да так, чтоб пистолет был на ней… Они б тогда сделали баллистическую экспертизу и, может, нарыли бы что-то. Я их попросил — если возьмут ее, пусть сделают мне услугу и заодно попробуют выяснить у нее, на кого она работала.
  — Это могло бы быть интересно, — сказал я.
  — У тебя есть какие-то идеи?
  Я задумчиво покачал головой.
  — Ау! Живей, Лукас! — подбодрил Синкфилд.
  — Ну хорошо, — сказал я. — У меня есть идея. Это должен быть кто-то, кому я нужен или мертвым, или смертельно напуганным. Значит, это вполне может быть тот, кто взорвал Каролину Эймс и застрелил Игнатиуса Олтигбе. Это должен быть дока в разных областях, раз он может просто снять трубку и позвонить такой особе, как Громила Би.
  — Да нанять можно кого угодно, — сказал Синкфилд. — Но почему ты им нужен мертвый? У тебя есть что-то, о чем ты мне не рассказывал?
  — Не знаю, — сказал я. — Разве об одном единственном факте, который я раскопал в Лос-Анджелесе, насчет матери Конни Мизелль…
  — Гвендолин Рут Симмс, — подхватил Синкфилд. — Известная также как Гвен Мизелль, гражданская жена некоего Френкиса без-среднего-имени Мизелля. Она умерла 21 октября.
  — Хм… Ты уже проверил?
  — Это моя работа.
  — Так вот, у нее был еще один ребенок. Я имею в виду — у Гвен Мизелль.
  — Да ну?
  — Угу. И звали его Игнатиус Олтигбе.
  Синкфилд не донес до рта кусок бифштекса, вернув его с полпути обратно на тарелку. Достал сигарету и закурил. Взгляд его устремился куда-то в пространство. После очередной затяжки он смял окурок, снова взял вилку, подцепил кусок мяса и отправил-таки его по назначению. Сделав несколько жевательных движений, он сказал:
  — Это должно бы быть совпадением — но это не так.
  — Я знаю, что ты имеешь в виду, — сказал я.
  — Они оба выплыли из тумана примерно в одно время, так ведь? Я говорю об этой девице Мизелль и ее полубрате-полукровке.
  — После смерти мамаша послала деткам кое-что, — сказал я. — Это кое-что переправил им по почте один местный парень, владелец бара. Олтигбе в Лондон ушло письмо, а Конни Мизелль — посылка в ящике размером с сигарную коробку.
  Синкфилд кивнул, отрезал себе очередной кусок бифштекса и положил его в рот. Говорить он начал, еще не закончив пережевывать:
  — Так что ж ты там, в Лос-Анджелесе, на самом деле вынюхивал?
  — Что-нибудь, что связывало бы сенатора Эймса и Конни Мизелль.
  — И что ж это, по-твоему? Какая-нибудь мерзость типа поляроидных фоток, на которых он, она и, может, еще какая-нибудь девка?
  — Может быть, — сказал я. — Она мне пару раз откровенно солгала. В принципе, достаточно безобидно — вроде как хотела уверить, что родители у нее были уважаемыми представителями среднего класса. А они не были. Но это ж не преступление, когда человек хочет малость приукрасить свое прошлое.
  — Она действительно завоевала стипендию и прямо со школы пошла в колледж, — сказал Синкфилд. — Я проверил.
  — Во многом она и есть то, что сама о себе рассказывает, — сказал я и отведал, наконец, кусочек своей форели. До этого я трудился в поте лица, пытаясь выбрать из нее кости. — Она ходила в школу в Голливуде, заработала там достаточно приличный аттестат, чтобы получить стипендию в колледже Миллз, а потом перепробовала много всяких занятий, прежде чем закончила поход в этой лоббистской конторе в Вашингтоне. Но вот что она никому не рассказывала — это то, что она росла в Голливуде, будучи во многом предоставлена сама себе, как сорная трава, и жила вместе с пианистом — который то ли был, то ли не был ей отцом — который обучал ее игре на пианино… и еще некоторым штучкам, когда ей перевалило за 12 или 13 лет.
  — И это пока все, значит? — хмыкнул Синкфилд.
  — Из того, что мне удалось собрать, вроде пока все. Что ни говори, а и это собрать было нелегко. И в этом, пожалуй, есть откровенная грязь.
  — Так тебе удалось найти что-то, связывающее сенатора с ней?
  — С Конни?
  — Угу.
  — Нет. Ничего.
  — А что мать?
  — Мать, судя по тому, что я слышал, трахалась со всеми в городе. Может быть, она и с сенатором трахалась, и, как ты сказал, сохранились фотоснимки…
  — Хм… И он оставил ее на произвол судьбы с двумя детьми?
  — Ну да, — сказал я. — Вот только, судя по тому, что я слышал, если б снимки имели какую-то цену, она бы давно сама ими воспользовалась. Если еще были какие-то снимки, которых, наверно, и не было.
  — Давай все же попробуем начать с грязных фото, а? — сказал он.
  — Это ты поднял тему.
  — Да, пожалуй, я.
  — Теория, откровенно говоря, слабенькая, — сказал я.
  — Это точно, будь я проклят.
  — Десерт какой-нибудь хочешь?
  — Нет, не надо мне никакого десерта.
  — Может, кофейку?
  — И кофе я тоже никакого не хочу.
  — Что же ты хочешь?
  — Я хочу видеть Конни Мизелль, — сказал он.
  — И что ж тебя останавливает?
  — Да ни черта! — сказал он. — Пошли!
  Глава двадцать первая
  До Уотергейта мы добрались на машине Синкфилда. У него был ничем не примечательный черный Форд-седан, примерно двухлетний, явно нуждающийся в срочной замене амортизаторов. Синкфилд вел машину в мягкой, неторопливой манере, но ухитрялся проскакивать большинство светофоров «на зеленый».
  — Ты говорил, что у тебя для меня что-то было, — напомнил я.
  — Ах, да! Было. Такая, знаешь, по всему — большая, жирная улика. Как раз то, с чем мы, детективы, любим работать — с большими, жирными уликами.
  — Так что это была за большая, жирная улика? — спросил я.
  — Я дополнительно проверил еще кое-что по Олтигбе — насчет его пребывания в армии, в 82-м воздушно-десантном. Угадай, что он обычно преподавал в классе в Форт-Беннинг?
  — Что?
  — Взрывное дело. Он был эксперт. Мог взорвать, черт подери, все что хочешь.
  — Хм… Особенно в дипломате?
  — Да, особенно в дипломате.
  — Ну что ж, улика в некотором роде что надо, — сказал я.
  — Тебе не нравится?
  — А тебе?
  — Не-а, — сказал он. — Мне не нравится. Чего ради ему было взрывать дочку сенатора? Он же с этого ничего не получает. Если б он еще покрутился вокруг нее, она бы, глядишь, вышла за него замуж — а он бы женился на миллионе долларов.
  — А может быть, это сводная сестра заставила его взорвать ее.
  Синкфилд недоверчиво хмыкнул.
  — Да, это последняя теория Лукаса, — заявил я. — После многих лет разлуки сводная сестра снова — или, возможно, впервые — соединяется со своим сводным братом. По телефонной книге они определяют себе жертвенных агнцев — сенатора Эймса и его дочь Каролину. Конни Мизелль переезжает к сенатору. Игнатиус переезжает к Каролине, которая раскрывает заговор и грозится нашу сладкую парочку разоблачить. Они ее взрывают, вероятно, вместе со всей ее информацией. Затем Конни Мизелль начинает мучить жадность. Поэтому она просит прощения у игроков в бридж и сматывается из-за стола — под предлогом, к примеру, того, что хочет пи-пи. Вместо этого она бросается к моему дому, стреляет в сводного братца, — и потом стрелой обратно к столу, где как раз успевает поддержать партнера — говорит «пять червей» на его «четыре без козыря». Заказывает «малый шлем», берет его, а потом подает всем гостям кофе — только на минутку задерживается над чашкой сенатора, осторожно подсыпав туда мышьяку…
  — Ты совсем охренел, Лукас, — сказал Синкфилд.
  — У тебя есть что-то получше?
  — Нет, кроме одного.
  — Чего же?
  — Такой чушью я себе голову не забиваю.
  
  Синкфилд воспользовался своим значком, и мы легко миновали охранников Уотергейта. Пришлось подождать лифт, но недолго. В таких дорогих кооперативных домах, как Уотергейт, платят не для того, чтоб потом экономить — особенно на лифтах. Кабина лифта остановилась с легким звоном колокольчика. Двери открылись, и оттуда степенно вышел частный сыщик (100 баксов за час), мистер Артур Дейн, весь, как всегда, в своем костюме эпохи Эйзенхауэра.
  — О, судьба постоянно сталкивает нас друг с другом лбами, не так ли, лейтенант? — сказал он, потом кивнул мне и добавил: — Мистер Лукас! — чтобы я не почувствовал себя обойденным.
  — Вы поднимались к сенатору? — спросил Синкфилд.
  — Совершенно верно.
  — Довольно странное место для вашего визита, не так ли?
  — В действительности совсем нет, лейтенант. Я порой выполняю функции своего рода дипломатического курьера между миссис Эймс и ее мужем — хотя обычно мне не удается пройти дальше мисс Мизелль. Сегодня мне пришлось принести дурные вести.
  — О! — сказал Синкфилд. — И что ж за дурные вести?
  — Вы помните секретаря сенатора, Глорию Пиплз?
  — Маленькая пьянчужка на похоронах?
  — Да, она плоха, — сказал Дейн. — Она каким-то образом достала номер телефона миссис Эймс и начала ей названивать, не разбирая дня и ночи. Несет на самом деле бог знает что, допилась уже, очевидно, до полной потери разума. Тут госпожа Эймс заволновалась, что так она и вред себе какой-нибудь причинит; и попросила меня выяснить, не сможет ли сенатор взять на себя заботу поместить бедняжку Пиплз куда-нибудь.
  — «Куда-нибудь» — это куда? — спросил я.
  — В Вашингтонский Больничный центр — пока не просохнет от пьянства, — сказал Дейн.
  — А после? — спросил Синкфилд.
  Дейн пожал плечами.
  — В какой-нибудь частный санаторий.
  — Есть такие частные санатории, откуда уже не выберешься, — сказал Синкфилд.
  — Женщине необходима помощь, — сказал Дейн.
  — И сенатор дает согласие?
  — Его там нет, но мисс Мизелль сказала, чтоб я брал инициативу в свои руки и делал все, что необходимо.
  — Хм… Она уже взяла в свои руки все полномочия?
  — Мы целый час ждали прихода сенатора, но когда он так и не пришел, мисс Мизелль сказала, что она берет на себя всю полноту ответственности за несчастную Пиплз.
  — А где ж сенатор? — спросил я.
  Дейн взглянул на часы.
  — Он пошел прогуляться уже часа два назад. И до сих не возвращался.
  — Я бы и сам не возражал провести часок в ее обществе, — сказал Синкфилд. — Но мне всегда надо иметь кого-то при себе, вроде Лукаса.
  — В качестве дуэньи, — вставил я.
  Артур Дейн чуть-чуть улыбнулся, показывая, что в состоянии, едва услышав шутку, оценить ее. Это была слабая, болезненная улыбка, и она быстро исчезла. — Миссис Эймс хотела бы увидеться с вами, мистер Лукас, — сказал он.
  — Так из-за этого она мне вчера звонила? — спросил я.
  — Да.
  — И вы тоже звонили по этому поводу?
  — Точно так.
  — Ну хорошо, я, наверно, навещу ее. Когда?
  — Вы долго намереваетесь пробыть там, наверху? — спросил Дейн.
  Я взглянул на Синкфилда, он покачал головой. Я ответил:
  — Нет, недолго.
  — Ну, если вам угодно, я мог бы подбросить вас до «Французского ручья» и отвезти обратно. Мне все равно туда надо в любом случае.
  — О-кей, — сказал я. — Где встречаемся?
  — Здесь, в холле. Мне в этом холле уж не впервой коротать досуг.
  Синкфилд посмотрел кругом.
  — Не такое уж плохое местечко для ожидания. Особенно, если кто-то вам платит за него по пятьсот баксов в день.
  Прежде чем Дейн успел ответить, я спросил его:
  — А зачем миссис Эймс хочет меня видеть?
  — Не знаю, — сказал он.
  — Вы спрашивали?
  — Спрашивал.
  — И что она сказала?
  — Ответила, что это важно, — сказал он. — Если уж быть точным, она сказала, что это жизненно важно.
  — Тогда, я полагаю, мне лучше навестить ее.
  — Да, — сказал Дейн, — я думаю, надо бы.
  
  И я, и Синкфилд дружно уставились на Конни Мизелль, едва только она нам открыла. Не знаю, сколько точно времени мы на нее глазели, но, наверно, несколько секунд. На ней было белое платье из какого-то материала двойной вязки, но не думаю, что мы пялились бы менее напряженно, если б она открыла нам дверь голой. Она как-то так, таким вот странным образом, воздействовала на меня. Примерно таким же образом она воздействовала и на Синкфилда. Должно быть, такое действие она оказывала на большинство мужчин.
  — Ого, — сказала она, — оба-двое! Как мило. Ну, входите.
  Мы вошли и смотрели, как Конни усаживается на одну из кушеток-близнецов, расположенных по бокам от камина. Садилась она грациозно, как бы невзначай продемонстрировав при этом свои ноги. Затем она плавно взмахнула правой рукой и сказала:
  — Думаю, вам обоим будет удобно на другой кушетке.
  Мы оба уселись на вторую кушетку. Я ждал, что Синкфилд начнет, но он медлил. Он пожирал глазами Мизелль.
  — Лейтенант? — сказала она.
  — Да.
  — Вы всегда берете с собой на задание репортера?
  Синкфилд взглянул на меня. Во взгляде явственно читалось желание, чтоб я немедленно испарился.
  — Ох, ну я не думаю, что Лукас здесь в качестве репортера, — сказал он.
  — Неужели? — спросила она.
  — Ну… по-моему… мне кажется, он тут вроде как историк.
  — А не биограф ли — что-то вроде приснопамятного Джимми Босуэлла?
  — Кто это — Джимми Босуэлл? — спросил у меня Синкфилд.
  — Был такой много лет назад, повсюду следовал за парнем по имени Джонсон и записывал все, что тот ни скажет. Джонсон имел обыкновение изрекать по любому поводу разные остроумные фразы.
  Синкфилд покачал головой.
  — Не, я думаю, что Лукас все ж историк. Этакий любитель копаться в прошлом. Как вчера, когда он ездил в Лос-Анджелес, чтобы порыться в прошлом. В вашем прошлом, мисс Мизелль.
  Она взглянула на меня.
  — И что ж вы нашли, мистер Лукас? Надеюсь, ничего отвратительного?
  — Нет, только обнаружил кое-какую ложь в том, что вы мне рассказывали.
  Она рассмеялась.
  — О, вы насчет того, что я говорила о своем происхождении из «вот такого вот среднего класса»? Да, при рассмотрении не очень-то похоже на средний класс, не так ли? А как бы вы обозначили мое происхождение? Ну, ведь не «из низших слоев», правда? Только не в этой стране. У нас, как мне порой кажется, можно быть или из совсем обнищавшего, бывшего среднего класса, или из богатых.
  — А что плохого в том, чтобы быть из среднего класса? — спросил Синкфилд.
  — Ничего, лейтенант, — сказала она. — Просто тоска.
  — Вы бы назвали свою мать представителем среднего класса? — спросил он.
  — Мою мать?
  — Угу. Вашу мать.
  — И что бы моя мама с этим делала?
  — Ну, я всего лишь интересуюсь, что вы по ее поводу думаете, — сказал он.
  — Я думаю, что она была моей матерью. И она делала это, насколько это было в ее силах, — ответила Конни.
  — А ваш отец?
  — Он учил меня играть на пианино, — сказала она. — И еще кое-каким вещам.
  — Вам известно, где сейчас мистер Мизелль?
  — Нет, — сказала она. — Они с мамой расстались много лет назад. Я не знаю, где он сейчас.
  — А братья или сестры?
  — Нет, — сказал она без колебаний. — У меня их нет. Что это у вас вопросы все о моей семье, лейтенант?
  — Вы разве не знаете, что Игнатиус Олтигбе был ваш сводный брат? — сказал Синкфилд, и я не мог не отдать должное искусству, с каким он подвел к этому разговор. Конни Мизелль выглядела изумленной. Рот ее открылся, брови поползли вверх. Затем она нахмурилась. Так выглядят большинство людей, когда они чем-то поражены.
  - Игнатиус? — спросила она с большой долей недоверия. — Мой сводный брат?!
  — Именно об этом говорится в его свидетельстве о рождении, — сказал Синкфилд.
  Какое-то время она обдумывала это, а потом засмеялась. Откинув голову назад, она смеялась, будто обнаружила что-то действительно забавное. Отсмеявшись, она быстро вытерла глаза — так что я не заметил, были ли там настоящие слезы — и сказала:
  — Вы имеете в виду, что моя мать пошла в постель с черным мужчиной, когда-то давно, еще в начале сороковых?
  — Очевидно, так, — сказал Синкфилд.
  — Моя мама терпеть не могла черных, — сказала Конни Мизелль.
  — Должно быть, на отца Олтигбе это не распространялось.
  — Он ее, наверно, изнасиловал, — сказала она.
  — И околачивался поблизости, чтобы сообщить ей свою фамилию, — Синкфилд покачал головой. — Как я сказал, едва ли она не переносила всех черных.
  — Да уж, переносила она «вертунов», как же! — сказала Мизелль. — Так она их и называла — «вертуны». А еще она терпеть не могла «латиносов», и «узкоглазых», и «пархатых». У моей мамы была тьма предубеждений. — Она снова рассмеялась. — Никак не могу освоиться с мыслью: Игнатиус — мой сводный брат! Если б я знала, я б тогда сходила на его похороны.
  — А мать никогда при вас о нем не упоминала? — спросил Синкфилд.
  Она решительно покачала головой — и тут же захихикала глубоким грудным смехом.
  — Никогда. Так и вижу свою мать говорящей: «И кстати, Конни, у тебя есть сводный братец-«вертун», он где-то в Англии сейчас». Да она б умерла прежде!
  — Помните парня по имени Стейси? — спросил Синкфилд.
  — Джим Стейси. Ну конечно, я помню Джима. Моя мама одно время на него работала. — Она посмотрела на меня. — У вас хорошая память, мистер Лукас? Помните тот телефон, который я упомянула тогда — тот, по которому я звонила маме, чтобы сказать, что я благополучно добралась домой из школы? Это как раз номер Стейси.
  — Я это уже выяснил.
  — Вы виделись со Стейси?
  Я кивнул.
  — Да, я его видел.
  — Все такой же клёвый, как всегда?
  — Песня, а не человек, — сказал я.
  — Так вот этот Стейси, — встрял Синкфилд. — Он знал, что вы в Вашингтоне. А знал он это потому, что ваша мать, прежде чем умереть, поручила отправить вам кое-что по почте. Вам — сюда, и Олтигбе — в Лондон. Мне в некотором роде интересно, что ж такое было в том послании от вашей мамы.
  Она улыбнулась Синкфилду. Это была сладкая улыбка.
  — Семейная Библия, лейтенант.
  — Хм!.. Семейная Библия?
  — Совершенно верно.
  — А в настоящее время вы не храните ее где-нибудь тут, с собой?
  — Я не так уж увлекаюсь Библиями, лейтенант. Особенно фамильными Библиями, принадлежавшими моей семье. Я свою семью никогда особенно не любила, и та Библия мне не понравилась. Я ее выкинула.
  — И это было все, что ваша мать вам послала? — спросил Синкфилд.
  — Нет, там еще было письмо. Куча упреков самой себе. Дескать, Гвен просит прощения, она могла бы быть лучшей матерью. Ну, я тоже сожалею, что Гвен не была лучшей матерью. Тогда мне было бы намного больше пользы.
  — Но она никак не упоминала об Олтигбе?
  — Нет.
  — Ну-ну, мы подходим к месту, где все становится немного забавным, — сказал Синкфилд.
  — Что становится забавным?
  — Что вы с Олтигбе вместе свалились на семейство Эймсов примерно в одно и то же время.
  Она обдумывала сказанное некоторое время. Затем снова улыбнулась.
  — Могу себе представить, что люди вашего склада способны вообразить по этому поводу. «Что это — просто совпадение или заговор?» Да, лейтенант? Но я вам могу сказать одно: я понятия не имела о том, что Игнатиус — мой сводный брат (если он еще действительно таковым является) еще пять минут назад.
  Она посмеялась еще.
  — Прошу прощения, — сказала она. — Я полагаю, что это уже становится немного утомительным.
  — Да, — сказал Синкфилд. — Могу себе представить.
  Он повернулся ко мне.
  — У тебя есть что-нибудь еще, Лукас?
  — Только одно, — сказал я и посмотрел прямо на Конни Мизелль. — Вы случайно не знаете никого в Лос-Анджелесе по имени Беатрис Анна Уитт? Известная также как Громила Би?
  — Она медленно повторила кличку:
  — Громила? Би? Нет. Нет, мистер Лукас, я не знаю никого по имени Громила Би. А должна?
  — Да нет, — ответил я. — Я и не предполагал, что вы знаете.
  Глава двадцать вторая
  Артур Дейн по-прежнему вел машину так, словно он на дороге один. Часто менял полосы, не подавал никаких сигналов. Дистанцию тоже не соблюдал, прижимаясь к впереди идущему автомобилю чуть не вплотную. Порой решался идти на обгон, но так же внезапно менял решение, оставаясь по-прежнему в левом ряду и не давая таким образом совершить обгон и никому другому. Он прыгал на красный и пытался проскакивать на желтый. Словом, это был тот тип водителя, который я не могу определить иначе как «тупой сукин сын».
  После съезда со скоростного шоссе дела пошли получше, но ненамного. Он ехал то слишком медленно, то слишком быстро. Я пристегнулся ремнем безопасности, что, в общем-то, делаю крайне редко. Застегнул ремень и на груди.
  — Ну как у вас дела, мистер Лукас? Продвижение есть? — спросил Дейн.
  — Так себе. А у вас?
  — Делаем понемногу свою работу, — сказал он. — Вы ведь только из Лос-Анджелеса, да?
  — Верно.
  — Надо полагать, выяснили, что Игнатиус Олтигбе приходится Конни Мизелль сводным братом?
  — И как давно вы об этом знаете?
  — Несколько недель.
  — Если б вы мне сказали раньше, вы б мне съэкономили поездку, — сказал я. — Еще что-нибудь остренькое у вас есть?
  Дейн сунул руку в свой нагрудный карман.
  — Миссис Эймс просила меня передать вам это, — сказал он. — Это памятная записка, которую я для нее приготовил. В ней все, что мне удалось свести воедино.
  Он вручил мне какие-то скрепленные листочки цвета луковой кожуры.
  — Мы опять о чем-то торгуемся? — спросил я.
  — Это решение миссис Эймс, а не мое.
  Я открыл эти луковичные листы. Их было два. По верху каждого маленькими черными буковками шло: «Служба безопасности Дейна, Инк.» Поперек листа, по диагонали, буквы величиной с дюйм, сделанные как по трафарету, образовывали слово «СЕКРЕТ». Они были напечатаны красным.
  — Приятный штрих, — сказал я.
  — Какой?
  — Слово «секрет».
  — Клиентам такое нравится, — сказал Дейн.
  — Я могу это взять?
  — Да, сказал он. — Вы можете это взять.
  Заголовок памятной записки гласил: «Девица Мизелль». Прочее начиналось так, как обычно начинаются правительственные документы такого рода — со слов «как вам уже известно…». Текст был следующий:
  «Как вам уже известно, выяснив, что Конни Мизелль и Игнатиус Олтигбе имеют одну мать, Гвендолин Рут Симмс, мы в дальнейшем сосредоточили усилия на установлении соединительного звена, доказывающего, что пара действовала сообща начиная со времени смерти матери. Этого установить не удалось. Следовательно, мы должны заключить, что оба действовали независимо.
  Факты таковы: Гвендолин Рут Симмс Мизелль, мать как Конни Мизелль, так и Игнатиуса Олтигбе, умерла 21 октября прошлого года. Ей было 48 лет. Она скончалась в результате острой алкогольной интоксикации. На момент смерти она проживала в Лос-Анджелесе совместно с Джоном Паулем Кернсом, 54 года, безработным.
  На момент смерти матери Конни Мизелль уже являлась сотрудником «Организации Баггера» здесь в Вашингтоне. Она работала там уже примерно год. До своего поступления на работу к Баггеру она была менеджером музыкального ансамбля, чье турне в Вашингтон закончилось полным крахом. Девица Мизелль оказалась на мели, в отеле Хилтон без средств и с неоплаченным счетом за проживание в размере $264. В течение четырех дней она существенно пополнила свои средства, что позволило ей расплатиться по счету и переехать в меблированную квартиру. Наш информатор в отеле сообщает, что для обеспечения себя средствами она прибегла к проституции. Проведенное нашей организацией расследование показало, что еще в период пребывания в женском колледже Миллз девица Мизелль неоднократно подвергалась документально неподтвержденным обвинениям в занятиях проституцией. Посещая колледж по будням, в уикенды она работала в Сан-Франциско в качестве «девушки по вызову», чтобы иметь дополнительный доход к своей стипендии. При этом она, насколько удалось выяснить, никогда не имела приводов в полицию.
  Через пять дней после смерти матери девица Мизелль предложила полковнику Баггеру войти в контакт с сенатором Эймсом по поводу его возможного выступления относительно поглощения «Южных равнин». Полковник Баггер, по его словам, сообщил девице Мизелль, что такой ход был бы неразумным, поскольку сенатор Эймс никогда не пойдет на это. Девица Мизелль настаивала, что она все устроит, сенатор выступит с нужной речью, причем это не будет стоить Организации Баггера никаких денег или, максимум, несколько тысяч долларов. По словам Баггера, встреча состоялась в офисе сенатора Эймса. Сенатор настоял на получении платы за выступление в размере $2000. Однако сенатор, опять-таки по словам Баггера, попросил, чтобы деньги были выплачены в форме займа для финансирования его поездки в Калифорнию. Последующее расследование, предпринятое нами, показало, что сенатор в тот день не нуждался в средствах для обеспечения этой поездки.
  Через 10 дней после смерти своей матери Игнатиус Олтигбе прибывает в Вашингтон из Лондона, остановившись в доме мистера и миссис Эдвард Б. Гистов в Бетесде. Гисты являлись ярыми сторонниками независимости Биафры. Как вам известно, Олтигбе короткое время служил в армии Биафры. Именно через семью Гистов Олтигбе познакомился с вашей дочерью Каролиной. Через неделю после знакомства он переезжает в ее апартаменты в Джорджтауне. Он уже жил с ней, когда сенатор произносил свою речь по поводу поглощения «Южных равнин».
  У нас сложилось ощущение, что речь по поводу поглощения «Южных равнин» вполне могла бы остаться фактически незамеченной, если бы некто не поставил в известность колумниста Френка Сайза о возможности взятки в размере 50 тысяч долларов. Сайз не проявлял охоты как-то обозначить личность своего источника, однако в обмен на сведения по делу, не имеющему абсолютно никакого касательства к данному, он согласился признать, что его информатором была женщина. Из всего, что нам уже известно, следует, что существуют только две женщины, которые могли знать о том, что сенатор получил или 2, или приписываемые ему 50 тысяч долларов. Одна из них, разумеется, — девица Мизелль. Вторая — это личный секретарь сенатора, миссис Глория Пиплз. Миссис Пиплз неистово отрицала то, что она является информатором Френка Сайза, и мы склоняемся к тому, чтобы поверить ей. Следовательно, мы должны заключить, что это была девица Мизелль. Мы также должны заключить, что и сенатор должен быть совершенно уверен в этом.
  Нам не удалось установить никакой связи между девицей Мизелль и Игнатиусом Олтигбе, за исключением обстоятельств их рождения. Они встретились уже после того, как сенатор и девица Мизелль начали совместное проживание в одном жилище в Уотергейте. Ваша дочь и Олтигбе стали частыми гостями в апартаментах сенатора. Мы должны предположить, что именно в ходе этих визитов ваша дочь Каролина раскрыла ту информацию, которую она потом приготовила для передачи сотруднику Френка Сайза, Декатуру Лукасу. Также надо предположить, что она была убита именно в результате того, что она раскрыла эту информацию.
  Способ, которым она была убита, достаточно сложен, и он требует специальных познаний во взрывном деле. Нам также следует предположить, что только некто, очень хорошо знакомый Каролине, мог бы установить взрыватель в атташе-кейсе. С этой точки зрения следует указать на Игнатиуса Олтигбе, который, прослужив в 82-м воздушно-десантном дивизионе, стал экспертом в области взрывчатых веществ.
  В течение определенного времени мы разрабатывали предположение, что он мог бы действовать во взаимодействии со своей сводной сестрой. Однако, последующее убийство, похоже, ставит крест на этом предположении. Мы должны сделать вывод, что Игнатиус Олтигбе, каковы бы ни были его цели, действовал совершенно независимо от девицы Мизелль. Мы также должны заключить, что некто, убивший Вашу дочь, является также и убийцей Олтигбе.
  Мы безуспешно пытались установить связь между прошлым сенатора и девицей Мизелль, ее матерью, ее сводным братом Олтигбе, а также ее отцом, Френкисом Мизеллем, 50 лет, который был нами обнаружен в Сан-Франциско. Мизелль, однако, отрицал, что является отцом Конни Мизелль. По его утверждению, в подростковом возрасте он переболел свинкой, и это сделало его навсегда бесплодным. При себе он имеет подтверждающее данный факт письмо от врача из Лос-Анджелеса, написанное по его просьбе 21 год назад. Френкис Мизелль говорит, что он ни разу не видел и не слышал Конни Мизелль на протяжении последних 10 лет.
  Мы глубоко сожалеем, что оказались не в силах определить природу той власти, которую Мизелль имеет над сенатором. Отвлекаясь от наших собственных чувств, мы должны повторить, что сексуальная природа девицы Мизелль такова, что некоторые мужчины могут находить ее чрезвычайно привлекательной. Также следует отметить, что пять дней назад сенатор изменил свое завещание, сделав девицу Мизелль своей единственной наследницей.
  Если вы настаиваете, мы продолжим наше расследование по девице Мизелль, а также по двум убийствам. Но мы должны повторить то, что мы уже сообщали вам устно: в настоящее время, по нашему твердому убеждению, природа власти девицы Мизелль над вашим мужем, какой бы она не была, не может быть раскрыта, если только она или сенатор сами не захотят сделать это.
  Следовательно, с учетом всех обстоятельств мы рекомендуем вам разрешить нашей организации отойти от дальнейшего расследования данного дела».
  — Ну что ж, документ что надо, — сказал я, складывая листы и пряча их в свой нагрудный карман. — У вас приятный стиль.
  Дейн пропустил автомобиль слева, и я закрыл глаза. Я уж почти забыл, насколько он плохой водитель.
  — Вас в этом что-нибудь поразило?
  — Ну, я вот, к примеру, не знал, что она была шлюхой.
  — Она позволила себе десять или двенадцать шалостей в Хилтоне, чтоб выкупиться «на волю», — сказал он. — Брала по 100 долларов.
  — Кто вам сказал?
  — Гостиничный детектив.
  — А он откуда знал?
  — Как я полагаю, он был номер первый. Бесплатный.
  — Ох!
  — А в Сан-Франциско, в период колледжа Миллз, она работала от своего «святого Френкиса».
  — Может быть, там сенатор ее и повстречал? — предположил я.
  Дейн покачал головой.
  — Нет, не срабатывает. Временные графики не совпадают.
  — Вы в самом деле думаете, что это она стоит за всем этим?
  — Девица Мизелль?
  — Ну да.
  — Конечно, она, — сказал он. — Беда только в том, что никто, похоже, не будет в состоянии это доказать.
  — Почему нет?
  — Потому что никому не удастся выяснить, что она имеет на сенатора.
  — А что бы это могло быть, как вы думаете?
  Он снова покачал головой.
  — Не имею ни малейшего представления. Но что-то ужасно гнусное и чрезвычайно грязное. Что-то, что могло бы сломать его жизнь еще в большей степени, чем она сломана сейчас. Посмотрите, что с ним уже произошло: его обвинили во взяточничестве и вынудили покинуть Сенат. Его дочь убита. Он разошелся с женой. Он потерял свою подружку — малютку Пиплз. Любовник его дочери также убит. И все из-за того, что он однажды что-то сделал, или с ним что-то сделали, а он не может допустить, чтобы это стало известно.
  — Меня волнует дочь, — сказал я.
  — Почему?
  — Могу допустить, что ему стало безразлично, куда катится все остальное, но как он мог позволить убить свою дочь?!
  — А он ничего ей и не позволял. Она сама ее убила.
  — Так все равно ведь из-за него, — сказал я.
  — Правильно.
  Я покачал головой.
  — Это у меня в голове не укладывается.
  Дейн перевел взгляд на меня. Он смотрел на меня чертовски долго для водителя машины, идущей со скоростью более 100 километров в час.
  — Вам сколько лет, Лукас? — спросил он.
  — Тридцать пять.
  — А мне 46. Я в этом бизнесе с тех пор, как мне исполнилось 23. Полжизни. И если есть одно, что я твердо усвоил за 23 года, так это то, что у меня нет ни малейшего представления о том, на что может пойти человек под давлением. Можно сказать, одно только я твердо уяснил: под давлением человек способен пойти практически на что угодно, лишь бы спасти свою собственную шкуру. Всем нам приходилось слышать массу историй про то, как кто-то якобы готов положить свою жизнь за друга. Но если б я хотел сохранить свои иллюзии, я бы ни за что не стал вглядываться ни в одну из этих историй более пристально.
  — Хм… Сохранить, как я погляжу, не удалось?
  — Не особо, — ответил Дейн.
  — А сколько времени вы уже работаете над этим делом? — спросил я.
  — Пару месяцев.
  — И вам так и не удалось отследить, с кем она работает — если она вообще с кем-то работает?
  Он медленно подвигал головой из стороны в сторону.
  — Она ни с кем не встречается. Слишком хитра для этого. Никаких полуночных встреч в Мемориале Линкольна,[43] если вы это имеете в виду.
  — А как насчет телефона? — спросил я. — Вы ведь наверняка уже поставили там микрофончики.
  — У нее хватает монеток в кошельке, — сказал он. — Когда бы ей ни приспичило позвонить, она всегда пользуется автоматом. А есть еще и почта Соединенных Штатов. Однажды она написала письмо, так потом проехала полгорода, чтобы сдать его на почтамте.
  — То есть вы откланиваетесь? — сказал я.
  — Совершенно верно.
  — А по какому поводу миссис Эймс хочет меня видеть?
  — Она сказала, что хочет видеть нас обоих.
  — По какому поводу?
  — Какая-то информация, которую она обнаружила.
  — Ну вам-то она хоть намекнула?
  — Намекнула. Сказала, что это очарует Френка Сайза и подвигнет меня продолжить работу.
  — Должно быть, какая-то горячая штучка, — сказал я.
  — Ну, чтоб побудить меня заниматься этим дальше, должно быть что-то по-настоящему жаркое.
  Глава двадцать третья
  Было самое начало четвертого, когда Дейн направил свой «Кадиллак» по дорожке, ведущей к большому растянутому дому с темно-зеленой крышей. При всей своей беспорядочной манере езды он показал хорошее время: нам понадобилось чуть меньше двух часов, чтобы добраться от Уотергейта до «Французского ручья».
  Мы вышли из машины, и Дейн нажал дверной звонок. Мы ждали, и я пока с восхищением рассматривал резные панели на большой старой двери. Вырезанные на них фигурки собирающихся в поход крестоносцев выглядели счастливыми.
  Фигурки возвращающихся назад вид имели понурый.
  Дейну надоело ждать, и он позвонил еще раз. Еще две или три минуты опять ничего не происходило, и он попытался покрутить большую медную ручку. Он выглядел удивленным, когда она подалась.
  — Подождите минутку, — сказал он и отступил на шаг от двери.
  — Какая-то проблема? — спросил я.
  — Давайте проверим, есть ли кто-нибудь дома. — Он повернулся и двинулся направо. Я последовал за ним. У гаража на четыре машины он остановился. Передняя дверь была поднята, в гараже стояли черный четырехдверный «Кадиллак», довольно новая «Камаро» и джип-фургон.
  — Есть место для еще одной, — сказал я.
  Дейн покачал головой.
  — Сенатор забрал свою. У него был «Олдсмобиль».
  Дейн повернулся и пошел обратно по красной бетонной дорожке к парадной двери. Он снова покрутил медную ручку и распахнул дверь. Затем вошел, и я за ним.
  — Миссис Эймс! — позвал он. Никто не ответил, и он спросил:
  — Кто-нибудь дома?
  Нельзя сказать, что он это выкрикнул.
  — Может быть, они снаружи, со своими собаками или лошадьми, — сказал я.
  — Возможно. Все равно нам, наверно, придется подождать в гостиной.
  Мы прошли через широкую, прекрасно обставленную переднюю залу и вошли гостиную с ее великолепным камином и не менее великолепным видом на залив Чизпик. Примерно в полумиле от берега по голубой глади лениво скользил пассажирский катер.
  Поднос для напитков стоял на кофейном столике. На нем помещались бутылка с ликером, немного льда, сифон и стакан. Бутылка была наполовину пуста. Кофейный столик находился перед низкой и длинной кушеткой. На кушетке сидела Луиза Эймс. На ней были бледно-голубые трусики, а прямо над ее обнаженной левой грудью виднелись две красные дыры. Рот открыт — как и глаза. Голова повернута под каким-то неестественным углом. Она была мертва. И выглядела немного удивленной этим.
  — Господи боже, — произнес я.
  Дейн ничего не сказал. Он подошел к Джонасу Джоунсу, изящному молодому человеку, который подавал напитки, седлал лошадей, водил машину и обслуживал хозяйку. На Джоунсе не было вообще никакой одежды. Он лежал на полу, лицом вверх, и оно было искажено гримасой боли, словно он был смертельно ранен. На его груди тоже виднелись две небольшие красные дырочки. Револьвер лежал рядом с его правой рукой. Похоже, 38 калибр, из тех, которые коротки, как бы обрубленны. Я наконец заметил кровь. Похоже, ее тут было много.
  — Пойдемте, — сказал Дейн.
  — Куда? — спросил я.
  — Туда, где это, судя по всему, началось. В спальню.
  Мы снова вышли в переднюю залу, повернули направо и, пройдя несколько дверей, нашли то, что, по всей видимости, являлось хозяйской спальней.
  Там стояла огромная кровать, что называется, «королевского размера». Все постельное белье на ней было в полном беспорядке и сползало до пола. Еще в спальне были бюро, дамский столик для косметики, шезлонг и пара картинок на стене, обе довольно живенькие. Или жизненные. На полу лежали две груды одежды — мужской и женской. Из окна спальни тоже был вид на залив. Я заметил, что катерок все еще пыхтит, плывет себе куда-то помаленьку — к дьяволу, наверно.
  — Тьфу, черт, — сказал Дейн, развернулся и пошел обратно в залу. Я потрусил за ним, как хорошо выдрессированный пудель.
  В гостиной Дейн подошел к кушетке и склонился над ней, не жалея своей толстой талии, видимо, чтобы получше разглядеть то, что некогда было супругой сенатора Роберта Эймса. Постояв так некоторое время, он перешел к телу Джонаса Джоунса, бывшего жиголо из Майами, встал на колени и тщательно осмотрел его. Затем он выпрямился и подошел к телефону. Подняв трубку, он набрал 0 и дождался ответа оператора.
  — Это крайне срочно! — сказал он в трубку. — Меня зовут Артур Дейн. Я занимаюсь частными расследованиями. Хочу сообщить об убийстве и самоубийстве.
  Он продолжал говорить что-то еще, но я перестал слушать. Вместо этого я подошел и еще раз посмотрел на Луизу Эймс. Она все еще выглядела удивленной собственной смертью. В ее левом кулаке было что-то зажато. Через плечо я бросил взгляд на Дейна. Он все еще разговаривал по телефону, стоя спиной ко мне. Я разжал пальцы левой руки Луизы Эймс. В кулаке оказались два ключа. Ключи были, похоже, от дверного замка. Маленький кусочек клейкой ленты прилип к широкому концу одного из ключей, как раз под ушком. На обратной стороне клейкой ленты оказался клочок бумаги, впрочем, достаточно большой, чтобы прочесть отпечатанный на нем номер. Это был номер 712. Я спрятал оба ключа в карман пиджака.
  Дейн оставался у телефона. Я пошел туда, где мертвый Джонас лежал, уставив невидящий взгляд прямо на частного сыщика. Он выглядел так, как будто все еще испытывал сильную боль. Одну руку он растопырил над тем, что я снова определил как пулевые отверстия в груди. Их было по-прежнему два.
  Артур Дейн наконец оторвался от телефона, на котором он было совсем повис, и сказал:
  — Я дозвонился в контору шерифа. Заместитель уже на пути сюда.
  — Что вы имеете в виду под самоубийством? — спросил я. — Он выстрелил в себя дважды?
  Дейн пожал плечами.
  — Это все скользкие дела. Многие самоубийства такие. Я вот некоторое время назад читал про одну женщину. Она подъехала к погребальной конторе, припарковала машину, зашла, оплатила свои похороны вперед, потом вышла, села в машину и выстрелила в себя пять раз. Жива до сих пор.
  — Вы его знали?
  — Кого? Этого Джоунса?
  — Ну да.
  — Мы встречались.
  — Но вы с ним когда-нибудь говорили?
  — Нет.
  — Он был мальчик по вызову, жиголо, и ему нравилось то, что он видел в зеркале. Можно даже сказать, что он был страстно влюблен в самого себя. Для таких это, знаете ли, обычное дело. Допускаю, что он мог пристрелить Луизу Эймс. Но если б это был он, он был бы уже за четыре штата отсюда, а не лежал бы здесь, заливая своей кровью ковер.
  Дейн снова пожал плечами.
  — Можете все это рассказать заместителю шерифа, — сказал он. — Им нравятся любительские теории.
  — Вас на это не купишь?
  — Я покупаю то, что вижу, — сказал Дейн. — А вижу я то, что все началось, похоже, в полдень или около того. Может, чуть раньше полудня. Все разбросано. Вижу наполовину опустошенную бутылку спиртного. Вижу мертвую женщину с двумя дырками над левой грудью, но в трусиках; значит, они или уже все закончили перед ссорой, или, может быть, как раз собирались начать, или она сама с ним работала ртом. Снимут пробы, проведут тесты, они все покажут. Я вижу парня, лежащего на полу, а в трех с половиной дюймах от его руки валяется пистолет. Это револьвер, так что парафиновый тест сработает как нельзя лучше. Есть одна неправильность — то, что он стрелял в себя дважды. Но самоубийства — это сумасшедшие дела, иначе это бы не были самоубийства. Я знаю одно. Шериф округа Тальбот не станет заниматься психоанализом этого хорошенького мальчика. Для шерифа он — всего лишь очередной труп. Если он хочет, чтобы все было действительно чисто и аккуратно, он обозначит это как убийство и самоубийство — и дело с концом.
  — Вы действительно считаете это убийством и самоубийством?
  — Это то, что я вижу, — сказал Дейн. — Но надо посмотреть, что покажет экспертиза. Они высчитают угол вхождения пуль, проверят, прикасался ли он к курку подушечкой своего указательного пальца… Возьмут пробы пороховых газов вокруг ран, чтобы прикинуть дисперсию. При помощи определенных замеров посмотрят, сколько спиртного они реально потребили. Если они окажутся достаточно пьяными, это даст шерифу дополнительные резоны быстренько покончить с делом.
  — И все-таки есть и чертовски много оснований поддержать мою теорию двойного убийства.
  — Да есть… — сказал Дейн. — Кому-то очень не хотелось, чтобы она рассказала нам то, что она собиралась рассказать.
  — Во-первых, это могла бы быть Конни Мизелль.
  — Да, хотя у нее есть довольно хорошее алиби, — сказал Дейн.
  — Какое?
  — Она была со мной.
  — Да уж, недурное, — признал я.
  — Вы упустили кое-кого еще, кто мог бы быть хорошим подозреваемым, — сказал Дейн.
  — Нет, не упустил, — сказал я. — Я как раз направляюсь к нему.
  — Хм… К сенатору?
  — Верно. Как вы сами сказали, в его прошлом, видимо, есть что-то настолько мерзкое, что он может быть готов на все, даже смириться с гибелью дочери, лишь бы все оставалось шито-крыто. Что ж. Похоже, его жена каким-то образом прознала про эту мерзость.
  — Как? — спросил Дейн.
  — Господи! Не знаю как, давайте просто скажем, что ей это удалось. Может быть, она позвонила своему не вполне еще бывшему мужу и дала ему знать, что готова все выложить. Он прыгает в свой Олдсмобиль, рулит сюда, застает их вместе в постели и, ссылаясь на неписанный закон, пристреливает обоих.
  — Ох, побойтесь бога, Лукас!
  Я пожал плечами.
  — Ну, это пока лишь теория, но не хуже любой другой. Вы уцепились за свое «убийство и самоубийство», я придерживаюсь другого.
  — Может быть, — сказал Дейн. — Тогда уж присовокупите, что у сенатора есть довольно неплохой мотив.
  — Какой?
  — Восемнадцать миллионов долларов. После смерти дочери он является единственным наследником своей жены.
  Глава двадцать четвёртая
  Первым прибыл заместитель шерифа. Им оказался долговязый малый с тощей челюстью и парой бледно-голубых глаз, которые смотрели не слишком весело. Он спросил у нас имена и аккуратно занес их в блокнотик, а потом пошел осматривать мертвые тела. «А наш старик где-то застрял, да?» — спросил он, и в дальнейшем не произносил почти ни слова вплоть до прибытия шерифа.
  Шерифу на вид было около пятидесяти, и это у него было явно не первое убийство. Он был крупный мужчина, повыше меня и почти в полтора раза шире, с простым квадратным лицом и маленькими умными карими глазками, которые подмечали все или почти все. С ним прибыла группа экспертов-криминалистов. Они вместе вдоль и поперек осмотрели место происшествия и весь дом, после чего шериф пригласил нас с Дейном на кухню.
  Я предоставил Дейну право солировать, и он выступил как профессиональный свидетель. Несомненно, говорил он гораздо лучше, чем писал. Шериф выслушал сначала Дейна, потом меня. Он слушал терпеливо и вместе с тем с достаточным интересом на лице, побуждающим нас продолжать. После того как мы закончили, он посмотрел на Дейна и сказал:
  — Хм… так вы, значит, видите это как «убийство-самоубийство»?
  — Похоже на то, — сказал Дейн.
  — Что ж, хорошо, если так.
  — Вы так не считаете?
  — Не могу сказать, мистер Дейн. Но ведь у этого семейства нынче чертовски много неприятностей, не так ли?
  Он не ждал ответа.
  — Я удивлен, что вы до сих пор не у телефона с горячей новостью для Френка Сайза, мистер Лукас!
  — Этот тип новости не для него, — сказал я.
  — Может и не для него, — сказал шериф, — но уж точно чей-то. Чуть только прознают, жди здесь и из «Балтимор Сан», и из «Вашингтон Пост». С телевидения, радио. Я удивлюсь, если об этом не скажут уже в вечерних новостных шоу — у Уолтера Кронкайта и тому подобных. Жена бывшего сенатора и ее… ну, кто бы он там ни был — найдены убитыми! Очень даже сенсационные репортажи теперь получатся.
  — Вполне возможно, — сказал я, поскольку шериф смотрел прямо на меня, будто ожидая подтверждения.
  — Конечно, если тут «убийство-самоубийство», как выходит по словам мистера Дейна, это будет не такая уж громкая история, да? То есть, я хочу сказать, все равно сенсация останется, но продлится максимум день-два.
  — И все же не похоже на «убийство-самоубийство»? — спросил я.
  — Ну, не совсем, мистер Лукас. Не могу сказать до тех пор, пока я не провел полное расследование, не изучил отчет коронера, не увидел результаты работы экспертов-криминалистов. Я имею в виду — не стоит спешить с выводами, когда богатых граждан находят убитыми. Другим богатым гражданам такая поспешность может не понравится.
  — Но ведь нынешний год — не год выборов, не так ли? — спросил я.
  Шериф ухмыльнулся.
  — Ну уж нет! То был прошлый год. А выиграл я красиво, если можно так выразиться. С огромным перевесом. Получил, так сказать, мандат доверия от избирателей. Вот и блюду, как люди рассчитывают, «Закон и порядок». Справляюсь пока.
  — Дай-то бог, — сказал я.
  — Вам от нас сегодня еще что-нибудь понадобится? — спросил Дейн.
  Шериф немного подумал над этим вопросом.
  — Да нет. Не думаю. Я бы хотел, чтобы вы пришли завтра — или, впрочем, в какой-нибудь последующий день — и дали официальные показания… К тому времени и у меня, может быть, появятся к вам дополнительные вопросы.
  Он помолчал, и его умные карие глазки коротко вспыхнули, глядя на нас.
  — А вы к тому времени обдумайте, про что вы мне сегодня забыли рассказать.
  — Увидимся, шериф, — сказал Дейн.
  — И еще только одно, — сказал шериф. — Кто-нибудь из вас знает, кто в Вашингтоне расследует дело об убийстве девушки Эймс и ее любовника?
  — Вы про отдел убийств? — сказал я.
  — Ну да.
  — Парень по имени Синкфилд, — сказал я. — Девид Синкфилд. Он лейтенант.
  — А любовник девушки Эймс был негр, да?
  — Мать белая, отец черный, — ответил я.
  — Думаете, лейтенанту Синкфилду будет интересно, если я ему позвоню и расскажу, что мы тут обнаружим?
  — Думаю, что вы заслужите его вечную признательность, — сказал я.
  Поездка обратно в Вашингтон с Дейном за рулем была не хуже и не лучше, чем поездка туда. По пути мы почти не разговаривали. Но в этот раз я готов был едва ли не приветствовать его гнилую манеру вождения. Ведь благодаря ней я хоть в какой-то степени мог отвлечься, не видеть постоянно перед собой чуть удивленное выражение, застывшее на мертвом лице Луизы Эймс.
  Я бросил взгляд на Артура Дейна. Сейчас он походил на банкира больше, чем когда-либо прежде. Весь он, сидя за рулем, как-то опал и расплылся,
  расстегнул пуговицы пиджака, и его живот свободно вываливался из него. Правую руку он свободно забросил куда-то за сиденье. Кадиллак на скорости 105 км/ч он вел двумя пальцами левой руки. Я знал, что лопни сейчас шина, Дейн ударит по своим мощным тормозам и крутанет не туда свой гидроусиленный руль, после чего нас подбросит и раз семь перевернет, а если кто-то в результате и останется жив, то он не сможет выбраться из машины, поскольку двери заклинит, а электрические стеклоподъемники не будут работать.
  — Вам доводилось когда-нибудь убивать? — спросил я.
  Он посмотрел на меня. Опять он слишком надолго отвел свой взгляд от дороги.
  — Что вы имеете в виду под «убивать»?
  — Машиной, в процессе вождения, — пояснил я.
  — У меня никогда не было даже аварии, — сказал он.
  — В это трудно поверить.
  — Вам не нравится, как я еду?
  — По-моему, отвратительно.
  Некоторое время Дейн ничего не отвечал. Я было подумал, что он сейчас надуется. Он положил на руль обе руки.
  — Я не учился вождению до 25 лет. Большинство людей обучаются этому раньше.
  — А почему так поздно?
  — Потому, — произнес он размеренным тоном, — что я не мог позволить себе иметь машину вплоть до того, как мне исполнилось 25.
  — Зато теперь вы за рулем «Кадиллака», — сказал я.
  — Маленького, — сказал он.
  — Не возражаете, если я задам вам личный вопрос? Френк Сайз любит, когда я задаю личные вопросы.
  — Мне, видит бог, совершенно плевать на то, что там любит Френк Сайз. Однако спрашивайте. Я, правда, не гарантирую, что стану отвечать.
  — Сколько вы взяли с Эймс за услуги по расследованию ее дела?
  Некоторое время Дейн молчал. Но все же ответил:
  — Что ж, я вам скажу. Я взялся за это по плоской ежемесячной ставке. За месяц двадцать тысяч вперед — как аванс.
  — Всего — что-то около 40 тысяч долларов, так?
  — Так.
  — Вы думаете, для миссис Эймс это окупилось?
  Он снова посмотрел на меня долгим взглядом. Я смотрел на дорогу, готовый в любую минуту схватить руль.
  — Окупится, — сказал он. — К тому времени, когда я закончу.
  — Так вы вроде бы уже завершили?
  Он покачал головой.
  — Я передумал.
  — Почему?
  — Две причины: первая — я хочу-таки выяснить, что ж такого страшного таится в прошлом сенатора.
  — И какова вторая причина?
  — Другая причина в том, что я не люблю возвращать деньги, а мне было уплачено до конца месяца.
  
  Мы въехали в Вашингтон по Нью-Йорк Авеню, и я попросил Дейна высадить меня на Седьмой улице. Было около шести вечера. На углу Седьмой и Нью-Йоркской есть винный магазин, я зашел туда и купил пинту Скотча — на этот раз «Блек энд Уайт». Спрятав бутылку в боковой карман, я поймал такси и объяснил шоферу, что мне нужно в Вашингтонский Больничный Центр на Ирвинг Стрит.
  В больничной регистратуре мне выдали небольшую карту, и по ней я без большого труда смог отыскать Отделение Ф-1. Вход, однако, преграждала запертая двойная дверь. В двери было проделано окошко из толстого стекла, покрытого с обеих сторон стальной сеткой. Через стекло и сетку виднелась длинная комната. Там были несколько человек, кто в уличной одежде, кто — в халатах и пижамах. У двери был звонок, так что я позвонил.
  После небольшой паузы появилась сестра, подошла к двери и чуть-чуть ее приоткрыла. Это была тонкая черная женщина в очках с золотой оправой. — Да, — сказала она.
  — Я бы хотел видеть Глорию Пиплз, — сказал я.
  — Кто вы?
  — Я — ее адвокат. Меня зовут Декатур Лукас.
  Она покачала головой.
  — Я не знаю, — сказала она. — Миссис Пиплз чувствует себя не очень хорошо. Доктор сказал, что ей не следует принимать посетителей.
  — У меня для нее есть кое-какие хорошие новости, — сказал я. — Может быть, это улучшит ее самочувствие.
  Медсестра все еще колебалась.
  — Но ведь уже неприемное время.
  — Я не буду надолго задерживаться, и очень важно ее увидеть…
  — Так вы ее адвокат, говорите?
  — Совершенно верно.
  — Ну хорошо, только если ненадолго.
  Она открыла дверь, и я вошел. Тут же к медсестре подошел высокий светловолосый юноша лет 24, чье левое предплечье и большая часть руки были в гипсе. Он сказал:
  — Я сейчас ухожу!
  — Ты никуда не пойдешь, Фредди! — сказала сестра. — Ты сейчас же вернешься в свою комнату!
  — Нет, — сказал он. — Я иду сейчас. Ко мне брат пришел!
  — Ну, если ты сможешь пройти сквозь эту дверь — давай!
  Юноша покачал головой.
  — Нет, — сказал он вполне разумным тоном. — Дверь же закрыта. Ты должна открыть ее мне.
  — Я тебе сказала: я не собираюсь открывать эту дверь!
  — Открой дверь! — заорал юноша.
  Медсестра вздохнула.
  — Чего ты хочешь добиться таким ужасным поведением? Пойдем!
  Она взяла его за правое плечо и повернула кругом. — Пойдем посмотрим телевизор.
  — Мой брат пришел ко мне, — сказал он. — Я должен пройти через эту дверь.
  — Я дам тебе это сделать попозже, — сказала она. — Сейчас ты идешь смотреть телевизор.
  Юноша некоторое время обдумывал сказанное, потом кивнул и направился прочь из зала.
  — Что с ним случилось? — спросил я.
  — Пытался вены себе резать на запястье. Взрезал хорошо, но как большинство из этих — очень серьезно взялся. Уж вся рука алым окрасилась, а ему все мало казалось. Ну и достал до сухожилия. Сколько потом было мороки это сухожилие вылавливать и связывать!..
  — И это все?
  — Ох, вы про то, что он всё выступает? Да отходит он только-только после шоковой терапии. Они все так, когда от шоковой отходят. И не помнят временами многое.
  Она покачала головой.
  — Боже мой, вот собрали мы дурачков в этом отделении! Каких только нет!
  Она показала на одну из ряда дверей, шедших вдоль коридора.
  — Миссис Пиплз в той палате. Но вы лучше постучите сначала, убедитесь, чтоб она в приличном виде была.
  Я постучал, и голос пригласил войти. Войдя, я увидел Глорию Пиплз, сидящую на стуле. Она была в розовом купальном халате и какой-то странного рода голубой пелерине. На ногах были надеты белые пушистые шлепанцы. В комнате была еще больничная кровать, шкафчик, еще один стул, с прямой спинкой и без ручек.
  Она сидела сгорбившись, со склоненной головой. Потом медленно подняла голову, чтобы посмотреть на меня. Глаза у нее были красные от рыданий. Таким же был и кончик носа. На голове — полный беспорядок.
  — Привет, Глория, — сказал я. — Как ты себя чувствуешь?
  — Я не должна быть здесь, — сказала она. — Это психическое отделение. Я не сумасшедшая!
  — Кто тебя сюда привез?
  Она покачала головой.
  — Двое мужчин. Я не знаю, кто это. Пришли ко мне в квартиру сегодня днем и сказали, что они от Луизы Эймс.
  — В какое время дня?
  — Около двух. Они пришли около двух и сказали, — Луиза хочет, чтобы ты немного отдохнула. Я не знаю, о чем они говорили. Мне не нужен никакой отдых. Я позвонила Луизе, но ее телефон не отвечал. Они сказали, что все уже устроено и я могу поехать в больницу и отдохнуть. Ну да, я была расстроена. Я устала. Поэтому и согласилась пойти с ними, и вот теперь меня тут замуровали!
  — Они думают, что ты слишком много пьешь, — сказал я.
  — Кто так говорит?
  — Миссис Эймс говорила. Она сказала, что ты ей беспрерывно звонила по телефону и болтала всякую чушь.
  Глория Пиплз яростно затрясла головой.
  — Я ей не звонила! Это она мне звонила!
  — И по какому поводу она звонила?
  Глория опять покачала головой.
  — Не думаю, что хочу говорить об этом.
  — Сколько ты уже сегодня выпила, Глория? И не вздумай врать!
  — Я выпила пива, когда обедала. И все.
  — А как насчет вчера?
  Она подумала над этим.
  — Прямо перед обедом — два мартини. И все! В последнее время я пью немного. С тех самых пор, как мы встречались. Ты тогда приносил мне какой-то Скотч, правильно?
  — Правильно.
  — А здорово, если б ты и в этот раз что-нибудь принес с собой. Я хочу!
  — Быть может, так и есть, — сказал я.
  Ее лицо стало светлеть. Надежда медленно проступала на нем, постепенно добравшись до губ, кончики которых тоже поползли вверх.
  — А ты не шутишь, нет?
  — Нет.
  Она осмотрела комнату.
  — Нужны какие-нибудь стаканы. А не можешь сходить и принести стаканы? Да, и еще что-нибудь, чтоб смешивать, тоже захвати.
  — Где же мне в таком месте раздобыть стаканы?
  — Спустись в кабинет медсестры. Там есть и стаканы, и всякие разные соки. Возьми какой-нибудь фруктовый.
  — С виски?!
  — Яблочный сок, — сказала она. — Я помню, что там должен быть яблочный. Со Скотчем это не может быть плохо.
  Я посмотрел на нее и покачал головой.
  — Ну не знаю, Глория. Положено, чтоб ты тут сидела в полном воздержании и трезвела.
  — Я ведь тебе сказала, мне совсем не нужно воздерживаться и трезветь! Все, что мне нужно прямо сейчас — это выпивка.
  — Что, жажда уже сильно замучила?
  Она отвела от меня взгляд в сторону.
  — Есть малость…
  — Расскажи мне, о чем вы говорили с миссис Эймс, и ты получишь свою выпивку.
  Я чувствовал себя ужасно великодушным, произнося последнюю фразу. И не просто великодушным, но еще и беззаветно готовым облегчить муки страждущего. Кто, как не я, пронес в больничные палаты живительную влагу для маленькой печальной женщины, с тем чтобы она могла испить ее и почувствовать себя лучше.
  Однако Глория Пиплз не собиралась принимать мои великодушные предложения. Она покачала головой и слегка надулась. Затем сказала:
  — СНАЧАЛА ты принесешь мне выпить. Тогда, быть может, и потолкуем.
  Я кивнул.
  — Гм… Значит, яблочный сок?
  — Яблочный сок, — сказала она.
  Я вышел в коридор и двинулся к кабинету медсестры. Там на пластиковом столике для посуды я нашел лед, а также бутылки и упаковки с разными соками. Тонкая медсестра в очках с золотой оправой смотрела, как я наливаю яблочный сок в пару пластиковых стаканчиков.
  — Она сказала, что хочет чего-нибудь попить, — пояснил я.
  — Медсестра одобрительно кивнула.
  — Да, ей надо пить побольше жидкости.
  — По мне, она довольно неплохо выглядит, — сказал я. — Лучше, чем я ожидал.
  Медсестра хмыкнула.
  — Видели бы вы ее в районе двух часов, когда ее сюда только доставили. Лыка не вязала. С тех пор она хорошо вздремнула.
  — Что, действительно нализалась до чертиков?
  — Да уж напилась до бровей, и явно не яблочного сока.
  Я принес стаканчики в палату Глории. Увидев их, она зачмокала губами и потянулась к ним. Руки у нее дрожали.
  — Стойте там, у двери, — сказала она.
  Я остался стоять рядом с наполовину приоткрытой дверью.
  — Смотрите, чтоб кто-нибудь не зашел.
  Она взяла стаканы и вылила две трети их содержимого в раковину. Потом она протянула их мне, сказав:
  — Наполни оба.
  Я достал из кармана пинту, откупорил и долил в оба стаканчика Скотча доверху. Один из них Глория протянула мне, расплескав самую малость. Чтобы донести свой стаканчик до рта, ей пришлось зажать его обеими руками. Сделав два глубоких глотка, она вздохнула, села на место и стала шарить в кармане своего халата. Она вытащила оттуда пачку «Кента», вытрясла из нее сигарету и подхватила ее губами.
  — Спичка есть? — спросила она. — Мне не разрешают иметь никаких спичек. Там у них есть электрическая зажигалка, приходится пользоваться ею.
  Я зажег ей сигарету, а потом еще одну для себя.
  — Расскажи мне об этом, Глория, — сказал я.
  Спиртное уже начало действовать. На щеках у нее постепенно проявился небольшой румянец. Сигарету и стакан она уже держала поуверенней. Она даже переложила и сигарету, и стакан в одну руку, а другой потом попыталась пригладить волосы — впрочем, безуспешно.
  — Это Луиза говорит, что я ей звонила? — спросила она.
  Я кивнул.
  — Я понял именно так.
  — Так вот, я ей не звонила. Никогда я ей не звонила. Это она позвонила мне.
  — Так по какому поводу она звонила, Глория?
  — Она хотела кое-что.
  Я сохранял терпение. Добрые самаритяне во всем мире всегда сохраняют терпение.
  — Что она хотела?
  — Она думала, что если б он забрался туда, они б выяснили, что именно.
  Да, работа есть работа. Она, видно, решила боем разведать границы моего терпения. Что ж, они близки.
  — «Он» — это кто?
  — Ну, этот… ее ручной кобелек. Мускулистый мужчина. Слизняк, которому она платила, чтоб он ее трахал.
  — Джонас Джоунс, — сказал я.
  Она сделала еще один хороший глоток и затем кивнула.
  — Вот-вот. Он. Джонас Джоунс.
  — «Если б он забрался…» Куда?
  — К ним!
  — Куда к ним?
  — К ним в квартиру, к Бобби и этой суке Мизелль.
  — А ключи были у тебя, правильно?
  Прошло некоторое время, прежде чем до нее наконец дошло — возможно, оттого, что алкоголь и транквилизаторы в ее крови вступили в сложное химическое взаимодействие.
  — Откуда ты знаешь? — сказала она. — Никто не знал, что у меня были ключи!
  — Луиза Эймс знала, — сказал я.
  — Ну, это другое. Она знала, что у меня всегда был набор-дубликат от всех его ключей. Он же их постоянно терял.
  — А ты разве еще работала на сенатора, когда он купил себе эти апартаменты в Уотергейте?
  Она покачала головой.
  — Тогда уже нет. Я работала на Кьюка. Но все равно сделала набор дубликатов, когда он купил квартиру в Уотергейте. Хотела быть уверенной, что у него есть пара дополнительных наборов. Я глупая… все пыталась заботиться о нем — даже тогда, когда ему уже больше не нужны были никакие мои заботы.
  — И что ж ты сделала, послала Луизе ключи почтой?
  Она опять покачала головой.
  — Нет, Джонас приехал и забрал их с собой.
  — А потом?
  Она допила свой стакан до капли.
  — По-моему, мне надо пойти и налить себе еще яблочного сока…
  — Вот, — сказал я, протягивая ей стакан. — Бери мой. Я к нему не притрагивался.
  Это ее приободрило. Она благодарно мне улыбнулась. Я был тот самый Доктор Айболит, который прописывает лучшие лекарства в мире.
  Она сделала еще один неслабый глоток.
  — Не беспокойся, — сказала она. — Я вовсе не собираюсь ударить лицом в грязь.
  — Знаю, что нет, — ответил я. — Так что же произошло после того, как Джонас забрал ключи?
  Она пожала плечами.
  — Надо полагать, он забрался туда и нашел то, что она хотела. По крайней мере, она так сказала.
  — Когда?
  Она подумала.
  — Вчера.
  И кивнула, оживившись.
  — Угу, точно вчера. Как раз когда Луиза позвонила мне и рассказала все те ужасные вещи.
  — Что за ужасные вещи?
  — Про Бобби и меня. Она сказала, что всегда все про нас знала, с самого начала. И что ей было наплевать, что мы вместе спали — вроде как, подумаешь, у него это хобби такое было. А вот Мизелль — это совсем другое. Она сказала, что Конни Мизелль пустила прахом жизнь Бобби, а теперь она собирается пустить прахом Конни Мизелль.
  — Как? — спросил я.
  — Вот и я ее об этом спросила. Как?
  — И что ж она сказала?
  — Она только рассмеялась и сказала, что я смогу все прочитать в колонке у Френка Сайза.
  — И что потом?
  — Потом ничего. Потом она повесила трубку, а я выпила пару порций мартини. Ну, может быть, три… Я вроде как расстроилась.
  Она начала плакать. Слезы так и потекли у нее по щекам. Я испугался, что она начнет по обыкновению завывать, поэтому встал, подошел к ней и неуклюже похлопал по плечу.
  — Ну будет, будет… — говорил славный, грубоватый Доктор Лукас. — Все в конечном итоге будет хорошо, — сказал я. Я подумал, что надо бы сказать «будет, будет» еще раз, но так и не смог заставить себя это сделать. — Ну в чем дело-то?
  Она подняла свое лицо ко мне. Глаза у нее были полны слез. Нос стал ярко-красным.
  — Счастливчик, — сказала она.
  — Счастливчик?
  — Кот мой. Я уехала и оставила его, и теперь не знаю, что же он будет кушать. А он раньше никогда не оставался один.
  Я отыскал свой носовой платок и вытер некоторые ее особо крупные слезинки.
  — Но-но! — сказал я. — Выпей-ка еще. Насчет Счастливчика не беспокойся. Я о нем позабочусь.
  — Ты… Ты сможешь? — сказала она и затем погребла свой нос в стакане.
  — Я знаю одно местечко в Силвер Спринге. Действительно чудесное место, специально оборудованное для кошек. Я туда своего иногда отдаю. Ему нравится. Там для котов собственное ТВ… и всякое такое. Я съезжу к тебе, заберу кота и заброшу его туда.
  Слезы у нее прекратились, зато началась икота.
  — Он… Он любит человека с погодой.
  — Человека с погодой?
  — По ТВ — ему нравится, когда погода. Человек рассказывает. Девятый канал. Он всегда это смотрит.
  — Я расскажу об этом хозяйке того места.
  Она осушила свой стакан. По моим прикидкам, она потребила внутрь больше 150 граммов виски за 15–20 минут.
  — А почему бы тебе немного не подремать сейчас?
  — Ты же оставишь мне остальное?
  — Скотч?
  — Угу.
  — Если они найдут, они отберут это у тебя.
  — А мы спрячем, — сказала она. — Дай мне мою сумочку. Все равно мне ведь надо отдать тебе мои ключи. Мы спрячем это в сумочке.
  — Замечательное место! — сказал я. — Им никогда в голову не придет искать там. Никогда — до тех пор, пока они не осмотрят все у тебя под подушкой.
  — Ох, ну где же тогда мы это спрячем?
  — Под матрас.
  Она закрыла глаза и нахмурилась.
  — Под матрас, — повторила она. — Под матрас. Под матрас.
  Она открыла глаза и посмотрела на меня сияющим взглядом.
  — Вот так я все вспомню, когда проснусь!
  Я передал ей сумочку и засунул пинту под матрас. Я гордился собой. В тот день я совершил кучу благих деяний: украл у трупа, ублаготворил больную крепкой выпивкой… Я был настоящий славный малый.
  — Думаю, я немного вздремну, — сказала Глория Пиплз.
  — Вот это — прекрасная мысль.
  Она встала, подошла довольно твердыми шагами к кровати и села.
  — По матрасом, — сказала она и кивнула головой, как бы подтверждая свои слова.
  — Под матрасом, — повторил я.
  — Сегодня утром я просматривала колонку Френка Сайза, — сказала она. — Но ничего там не нашла по поводу Бобби. Это, наверно, будет завтра?
  — Я так не думаю.
  — А когда же оно появится? — спросила она, укладываясь на постели.
  — Не знаю, Глория, — ответил я. — Может быть, никогда.
  Глава двадцать пятая
  Как оказалось, долгие поездки в автомобиле не доставляли коту Глории Пиплз ни малейшего удовольствия. Всю дорогу от Вирджинии до Силвер-Спринг, Мериленд, он орал благим матом, невзирая ни на какие ласковые увещевания Сары. По пути я излагал Саре всю собранную мной фактографию по истории убийств внутри семейства Эймсов, обильно уснащая ее также и своими умозаключениями. Временами мне приходилось почти кричать, чтобы просто слышать себя и заглушать кота Счастливчика. Надо отдать ему должное — на всем протяжении моего довольно пакостного повествования он так и не проявил к нему ни малейшего интереса.
  А теперь мы с Сарой сидим в Джорджтауне, в одном из тех французских ресторанов, что открылись уже после погромов 1968 года. В центр Вашингтона после наступления темноты почти никто не ездит. В 10 или 11 часов вечера вы можете ехать по улицам и не увидеть никого, кроме одного-двух прохожих на квартал, да и те, похоже, спешат как можно скорее укрыться в безопасном месте.
  Кормили в том ресторане неплохо, вот только сервис — при всей ненавязчивости — отличался определенной экстравагантностью: официанты бодро рассекали по залу на роликовых коньках. Мы сделали заказ, и я как раз успел закончить рассказ к моменту, когда нам принесли выпивку.
  Сара некоторое время молча смотрела на меня, а потом спросила:
  — А как у нас дела с капитаном Бонневилем?
  — С ним пока небольшая заминка.
  Она покачала головой.
  — Если ты останешься с Френком Сайзом, с Бонневилем будет не просто заминка. Он вообще навсегда уйдет в сторону. Допустим, ты успешно покончишь с этим случаем, и тебя даже никто не убьет. Тогда Сайз наткнется на другую незаконченную историю, и опять подпишет на нее тебя. Вокруг не так уж много трупов, но ты будешь нырять в эти ямы дерьма еще и еще, все глубже и глубже… А однажды уже не отмоешься.
  — Хм… А ты думаешь, что мне приятно нырять туда? В ямы с дерьмом, по твоему изящному выражению.
  — Нет, тебе это не нравится, — сказала она. — Но тебя зачаровывают люди, которые в нем плавают. Ты от них без ума, потому что думаешь, что они не такие, как ты. Хотя они точно такие.
  — По-твоему, я — как они?
  По ее лицу скользнула легкая улыбка. Я безумно любил, когда она так улыбалась.
  — Мы все такие, как они, Дик. Просто они оказались поставлены перед выбором, который нам никогда не выпадал. Собственно, вот поэтому-то большинство людей остаются честными. Беднягам просто не предоставляется шанс быть какими-нибудь еще.
  — Да ты, никак, записалась в циники? — сказал я.
  — Нет, у тебя научилась. Наблюдая за тобой. Скажи — когда ты работал в правительстве, тебе когда-нибудь предлагали взятки?
  Я кивнул.
  — Несколько раз. Не знаю, может больше, чем несколько. Никогда нельзя быть уверенным, что кто-то предлагает тебе взятку.
  — Но ты их отвергал, правда?
  — Никогда не взял ни одной. Хотя не сказал бы, что всегда их отвергал. Иногда просто прикидывался, что не понимаю, о чем речь.
  — А почему ты их не брал?
  Я глотнул своего мартини. Это, кажется, самое то. Лучше, чем скотч с яблочным соком.
  — Почему я их не брал? Нравственная чистополотность. Глубоко оскорбленное чувство приличия. Плюс еще сильный страх, что поймают.
  — И еще пунктик, — сказала она.
  — Да? Что за "пунктик"?
  — Еще одна причина.
  — Пусть так. И какая же?
  — У тебя не было настоящей, нестерпимой нужды в деньгах. Представь, что у тебя был бы ребенок, которому бы срочно нужна была операция на почке, стоимостью как твоя годовая зарплата? А ты бы уже был по уши в долгах? И тут кто-то говорит: «Эй, Лукас, как насчет того, чтобы поиметь шальные десять штук баксов — только за то, что ты кое на что закроешь глаза?» Что бы ты ответил, как ты думаешь? И помни: если скажешь нет, твой ребенок, вероятно, умрет.
  Я одарил Сару ухмылкой.
  — Вот что я в тебе люблю, Сара. Ты изобретаешь свои собственные правила.
  — А ты попусту болтаешь.
  — Ну ладно, в данных обстоятельствах я не знаю, как бы я поступил. Может быть, взял бы деньги. Может быть, нет. Но я знаю одно. Если бы я не взял их и ребенок умер, моя чистоплотность не принесла бы мне ни малейшего успокоения.
  — Ну вот, о чем я и говорю, — сказала она. — Люди, которых можно втравить в коррупцию, всегда нуждаются в деньгах. В твоем случае это нужда в деньгах для спасения умирающего ребенка. А кому-то другому срочно нужна новая яхта. И кто скажет, чья потребность больше? Парня, который жаждет яхту, или твоя — в спасении жизни ребенка?
  — Слушай, брось, а? — попросил я.
  — Я подняла тему, я и брошу, — сказала Сара. — А подняла потому, что ты меняешься.
  — Что значит — «я меняюсь»?
  — Ты стал гнуть правила под себя, — сказала она. — Раньше ты так не делал. Два месяца назад ты бы не стал тайком забирать ключи из руки той мертвой женщины. Ты бы не пронес спиртное в больницу для этой бедняжки Пиплз. По-моему, ты… да. По-моему, ты зачарован.
  — Чем?
  — Да этой девицей Мизелль.
  — Я ее едва знаю, — сказал я. — Ешь свой салат. Он вкусный.
  Сара попробовала ложку и кивнула.
  — Ты прав, вкусный.
  И она снова переключилась на прайм-тему сегодняшнего вечера — «Что же не так с Декатуром Лукасом?».
  — Пускай будет, как ты сказал, — продолжала она. — Вы с ней встречались только пару раз. Но ты ее знаешь. Ты ее действительно знаешь. Я могу так сказать. Ты знаешь ее так же, как этого своего Бонневиля, хотя с ним ты вообще никогда не встречался. По-моему, ты знаешь Конни Мизелль лучше, чем меня.
  — Не понимаю, чего ты хочешь, — пробормотал я.
  Сара засмеялась, и этот смех был не из разряда приятных.
  — А я вот вовсе не знаю эту женщину, но по тому, что ты мне рассказал, я могу сказать, что она хочет.
  — Чего?
  — Мести, — сказала Сара.
  — Какое забавное слово.
  — Отчего ж? — спросила Сара. — Оно из того же океана дерьма, откуда жадность, ненависть, алчность и все прочее. Все твои старые друзья. Или знакомцы.
  — Нынче вечером ты выдаешь весьма занятные теории, — сказал я.
  Сара взяла еще одну ложку салата и запила ее глотком заказанного мною вина. Затем она взглянула на меня, и, по-моему, я что-то заметил в ее глазах. Что-то мягкое. Может быть, даже нежность.
  — Ты ведь намерен довести все это до конца, да? — спросила она. — До страшного, горького, кровавого конца?
  — Верно, — сказал я.
  — Зачем?
  — Предположим, потому что я так хочу.
  — Потому что хочешь или приходится?
  Я пожал плечами.
  — А что, есть какая-то разница?
  — И эти ключи, которые ты украл. Что ты намерен делать с этими ключами?
  — Намерен ими воспользоваться, — сказал я.
  Она ничего не ответила на это. Фактически до конца вечера она так больше и не проронила ни слова. Мы заканчивали трапезу в молчании. Холодном, мрачном.
  
  Два тридцать утра, по моему мнению, были самым подходящим временем для взлома. К этому времени уже почти все спят. Охранники тоже на грани отключки, даже в Уотергейте. Успех моего блестящего предприятия зависел от кооперации с заместителем помощника министра сельского хозяйства, которому я однажды оказал незначительную услугу — то есть решил не включать его имя в отчет, тогда как имел полную возможность включить его туда. Я также дал ему возможность узнать, благодаря кому его имени не оказалось в отчете. И с той поры он оставался мне предан — в разумных пределах, конечно. Как и большинство других таких же заместителей помощников.
  Жил он двумя этажами ниже пентхауса, занимаемого экс-сенатором Робертом Эймсом и его большим и хорошим другом, а также постоянным партнером Конни Мизелль. Я стоял в телефонной будке на Вирджиния Авеню, через улицу от нужного дома. Опустил монетку и набрал номер. Трубку подняли после пятого гудка, и сонный голос пробормотал «Алло!»
  — Привет, Хойт! — крикнул я. — Это Декатур Лукас. Прости, что беспокою.
  — Кто?
  — Дик Лукас.
  Потребовалось еще время, чтобы информация дошла до адресата. Затем он сказал:
  — Ты знаешь, который сейчас час?
  — Два тридцать, — сказал я. — Ужасно извиняюсь, но я в беде. Все из-за этой вечеринки, чтоб ее… В общем, я потерял свой кошелек, у меня с собой нет машины, и я очень хочу знать — ты мне не одолжишь пять баксов, чтоб я мог добраться до дома?
  — Ты хочешь занять пять долларов?
  — Совершенно верно.
  — А ты где?
  — Тут внизу, через улицу.
  — Ну, поднимайся. У меня квартира 519.
  — Ох, Хойт, ну спасибо!
  
  Охранник, сидевший за столом при входе, откровенно зевая, позвонил наверх, чтобы узнать, действительно ли меня ожидают. Выяснив, что это так, он кивком головы указал мне в направлении лифтов.
  В лифте я нажал кнопку 7. На седьмом этаже я вышел и подождал, пока лифт двинется обратно вниз. Затем я открыл дверь, закрывающую выход с этажа на лестницу, нажав на кнопку под большим красным знаком «ВЫХОД». Я вдавил язычок замка обратно в щель и замотал его там скотчем, предусмотрительно купленным мною в круглосуточной аптеке на углу 17-й и Кей стрит. Затем я мягко прикрыл дверь и снова пошел к лифтам. На лифте я спустился на 5-й этаж, вышел и пошел по коридору, пока не отыскал № 519. Я позвонил. Дверь открылась почти немедленно, и мужчина в банном халате и пижаме протянул мне бумажку в 5 долларов.
  — Я бы пригласил тебя, Дик, — сказал он, — но моя жена не очень хорошо себя чувствует.
  — Огромное спасибо, Хойт. Я верну их тебе завтра же.
  — Перешли просто почтой, да?
  — Само собой.
  Дверь закрылась, и я подождал несколько секунд — не откроется ли она снова. Затем я перешел к двери, выводящей с этажа на лестницу, поднялся на два лестничных пролета, снял клейкую ленту с замка двери на 7-й этаж и прошел по коридору до номера 712.
  Достав ключи, взятые мной из мертвой руки Луизы Эймс, я вставил оба одновременно в замки квартиры сенатора. По поводу наличия дверной цепочки я не волновался. На этот случай у меня с собой были тяжелые кусачки для проволоки — жутко, впрочем, неудобные.
  Я осторожно повернул ключи и толкнул дверь. Она открылась. Я толкнул ее еще на 5 дюймов, подождал. Опять ничего не случилось, тогда я приоткрыл ее настолько, чтобы пролезть самому, и вошел. Я был в прихожей. На маленьком столике горел ночник. Дверь удалось бесшумно закрыть.
  Я надел специально заготовленные тапочки для взлома — на крепдешиновой подошве, но все же из прихожей до гостиной перебрался на цыпочках. Там я остановился и прислушался, дыша при этом через рот. Все хорошие грабители дышат именно так. Где-то я об этом читал. Или видел по телевизору. Из телевизионного ящика можно многое почерпнуть по части того, как правильно нарушать законы.
  Я прислушивался, должно быть, не меньше минуты, но так ничего и не услышал, и потому достал из кармана последнюю деталь моего грабительского снаряжения — маленький фонарик. Его я приобрел в той же аптеке, где купил и клейкую ленту. А кусачки одолжил у соседа — того самого, который утверждал, будто знает, как звучит выстрел из обреза. По моему скромному разумению, если б он действительно это знал, то имел бы кусачки поудобнее. Да.
  Гостиную я пересек медленно, пользуясь фонариком, чтобы не налететь на какую-нибудь мебель. Я полагал, что знаю, какую дверь я ищу. Она была у дальнего конца комнаты, около пианино. Я открыл ее и посветил вокруг фонариком. Это была именно та комната, которая нужна. То ли кабинет, то ли библиотека, то ли берлога хозяина — название зависит от того, что он посчитает наиболее модным.
  Я зашел в нее, оставив дверь в гостиную открытой. Чтобы искать, надо иметь хоть какое-то представление о том, что именно ищешь… Я полагал, что знаю. Моя уверенность базировалась на убеждении, что Конни Мизелль — очень хорошая лгунья. И как все хорошие лжецы, она для своей лжи использовала большое количество правды. Правда ведь не только добавляет байке достоверности, но и придает ей ту толику неуклюжести, которую все мы в душе считаем свойством жизненного факта. Увы, она сделала ошибку, позволив себе упражняться во лжи с человеком, обладающим настолько цирковой памятью — то есть со мной. Если бы она не протараторила тот телефонный номер в Лос-Анджелесе, я бы никогда не позвонил в Стейси-бар. Если б она не упомянула в разговоре о том, что мама послала ей по почте Библию, я бы не имел никакого представления о том, что мне сейчас искать.
  А именно за ней я сюда и пришел. За Библией. Я предполагал, что именно Библию нашел здесь Джонас Джоунс, когда он проник сюда передо мной. Но это не была уверенность. Это было только чутье — чутье историка. Я зажег настольную лампу, и увидел большой стол, огромный глобус, несколько стульев и книжный шкаф во всю стену. Где же сподручнее спрятать Библию, как не в книжном шкафу? Я напрягся, пытаясь заставить себя думать как Конни Мизелль. Стал бы я прятать Библию здесь, будь я на ее месте? Да… А с другой стороны, нет. Полно — я не смогу думать так, как она. Да и, откровенно говоря, никто не сможет.
  Я посветил на книги. Все они выглядели новыми, хотя уже покрытыми солидным слоем пыли. Казалось, что их не меньше полугода бездумно выбирали по спискам Клуба «Книга месяца» и Литературной Гильдии. Они также выглядели так, как будто их никогда не читали.
  На самой верхней полке, между двумя романами, которые я дал себе слово прочитать, словно начинка сандвича была втиснута цель моих поисков. Библия. Она была черная, порядка 30 см в высоту и 5–6 см толщины. По мягкому кожаному корешку, отливающему черным, шли мерцающие буквы — Святая Библия. Она была настолько близко к потолку, что мне пришлось встать на цыпочки, чтобы достать ее. Я все еще не знал, что же, собственно, я намереваюсь там найти. Быть может, подлинную историю фамильного древа Конни Мизелль? Я вытащил Библию и пошел с нею к столу.
  Положив Библию на стол, я погасил настольную лампу и стал светить на книгу фонариком, держа его в правой руке. И открыл ее. Она оказалась полая. Полая и пустая внутри — не считая пистолета и газетной вырезки.
  Я только собрался прочитать вырезку, как вдруг услышал шум. Это был звук закрываемой двери. Отдаленный звук. Похоже, от двери в коридоре. Затем я услышал женский голос. Он звучал на низких, приглушенных тонах, но я все равно его узнал. Это был голос Конни Мизелль. Мне показалось, что она даже засмеялась.
  Затем послышался и мужской голос, звучавший как низкое рычание. Затем снова ее: «Ну… неужели нельзя чуть-чуть подождать?» И затем снова ее смех, не очень громкий. Затем тишина, потом вздох, и она сказала: «Не здесь, милый. Давай пойдем отсюда в кроватку». Затем мужской голос что-то пробормотал, что-то, чего я не мог разобрать. После этого раздалось какое-то пыхтенье, новые вздохи, и мужской голос сказал: «О, проклятье, как это прекрасно, как потрясающе!»
  К описанию моего состояния в этот момент не подходит выражение «слегка удивлен»: голос принадлежал лейтенанту Девиду Синкфилду.
  Глава двадцать шестая
  Домой я пришел около четырех. Именно так, потому что Синкфилд и Конни Мизелль закончили скрипеть диваном только к половине четвертого. Я водрузил Библию на ее место на полке, а затем прополз под большим столом, пугливо прислушиваясь к их любовным шорохам. Я, пожалуй, ощущал легкую ревность к Синкфилду. Легкую ревность и ужасное удивление.
  Наутро Сара дала мне поспать — однако Мартин Рутерфорд Хилл не дал. В 9.30 он дал мне по носу своим одноглазым игрушечным медведем. Один глаз он у него выковырял и съел шесть месяцев назад.
  Через некоторое время я спустился вниз, и Сара налила мне молчаливую чашку кофе. Я сидел, пил кофе и думал. Покончив с первой чашкой, я встал и налил себе вторую.
  — А мы разве так и не посадили шотландскую розу? — спросил я.
  — Нет, — сказала она. — Вообще мы много чего не сделали в последнее время.
  — А почему б тебе не взять сегодня ребенка и не сходить с ним в зоопарк?
  Она посмотрела на меня.
  — Не хочу я идти в зоопарк. И он тоже. Он терпеть не может зоопарки.
  — Возьми его куда-нибудь еще, — сказал я.
  — Почему?
  — Я тут собрался немного посекретничать с одним парнем, — сказал я. — Будет лучше, если тебя не будет в это время поблизости.
  — Что за парень? — спросила она.
  — Артур Дейн.
  — Тот частный сыщик?
  — Вот-вот.
  — Ты что-то обнаружил прошлой ночью, да?
  — Полагаю, что так.
  — Почему б вам с Дейном не пойти сразу в полицию? — спросила она.
  Я прикрыл глаза и попытался вспомнить любовные шорохи, которые я слышал в это утро раньше. Гораздо раньше. Я потряс головой и сказал:
  — Просто возьми ребенка и сходи куда-нибудь, а завтра мы купим шотландские розы.
  — Почему завтра.
  — Потому что, — сказал я, — завтра все будет кончено.
  
  Я позвонил лейтенанту Синкфилду. Голос у него был сонный. Затем я позвонил Дейну. Вот его голос принадлежал человеку, который лег в постель когда положено. Бодрый, веселый. Я сказал ему то же, что и Синкфилду: «По-моему, у меня есть кое-что, что позволяет расставить точки над i». Оба согласились приехать, но я постарался сделать так, чтобы они не приехали одновременно.
  Сара взяла Мартина Рутерфорда, погрузила его в машину и отчалила. Когда я ее спросил, куда ж в итоге она направилась, она ответила:
  — К цыганам.
  — Куда?!
  — К цыганам. Не решила еще — то ли сама к ним присоединюсь, то ли ребенка продам.
  Я пошел пешком в Библиотеку Конгресса. Чудесный денек случился в Вашингтоне. Выглянуло солнце. Несколько молодых людей, из тех, что слоняются возле Библиотеки, расположились прямо на лужайке со своим ланчем в бумажных коричневых пакетах. Пели какие-то птицы.
  На вырезке из газеты, найденной мною в полой Библии из библиотеки экс-сенатора Эймса, не была проставлена дата. Также не было и названия газеты, откуда она была выдрана. Я полагал, что знаю и то и другое. Но мне нужно было убедиться.
  В секции газет и периодики я спросил подшивку «Лос-Анджелес Таймс» за август 1945 года. Не в пример «Нью-Йорк Таймс», «Лос-Анджелес Таймс» содержалась не на микрофильмах, а на бумаге. Подшивка за август была зажата деревянной скобой. Я обратился к экземпляру за 15-е число. На первой полосе заголовок кричал: «ЯПОНИЯ СДАЛАСЬ!» К моей истории это не имело никакого отношения, но я все равно прочитал. Интересно все-таки.
  Не спеша листал я страницы. Там были очерки и фотографии того, как разгульно праздновал Лос-Анджелес День победы над Японией. Лишь на странице 31 я нашел то, что искал. Заголовок гласил:
  
  ОГРАБЛЕН ВИННЫЙ МАГАЗИН;
  владелец убит неизвестной парочкой
  
  По правде говоря, история была так себе. 14 августа 1945 года, около 11 часов вечера, к некоему Эммануэлю Перлмуттеру, 41 год, владельцу магазина «Качественная выпивка» на Ван Несс Авеню в Голливуде, ворвались с целью грабежа. Вместо того чтобы вывалить деньги, Перлмуттер схватился за пистолет, который находился у него под стойкой. Это была ошибка. В него выстрелили дважды. В очерке не сообщалось, первый или второй выстрел оказался смертельным. Прикончив Перлмуттера, грабители обчистили кассу. Свидетели показали, что видели, как мужчина и женщина выбежали из магазина. На мужчине было что-то типа военной формы, но свидетель затруднился определить, какого именно рода войск. И это было практически все, что сообщалось, за исключением того, что грабители поживились примерно 75 долларами. По показаниям своей жены, Перлмуттер никогда не хранил в кассе большую сумму. Как сообщила полиция, за последние 2 года его уже грабили четыре раза.
  Не могу точно сказать, сколько времени я просидел там за столом, держа перед собой экземпляр Лос-Анджелес Таймс почти 30-летней давности. Я сидел и задавался вопросом, насколько же пьян был капитан ВМФ Роберт Эймс, когда он вместе с матерью Конни Мизелль стрелял в Эммануэля Перлмуттера, 41 год. А затем я пытался придумать, на что же они потратили те деньги.
  Артур Дейн действовал проворно. Он прибыл в мой дом на 4-й Юго-Восточной улице без одной минуты два. На нем был темно-синий костюм с легкими красными полосками, белая рубашка с накрахмаленным воротником и красно-синий галстук-бабочка. Я первый раз видел его в бабочке, и подумал, что он придает его облику некоторую эксцентричность.
  Он осмотрел мою гостиную и легонько кивнул — так, словно это было примерно то, что он и ожидал, не более. Затем он уселся в то, что я привык считать своим креслом, и вытянул ноги. Его тупорылые черные ботинки сияли.
  — Вы сказали, будто кое-что обнаружили, — сказал он. — Что-то большое.
  Я кивнул.
  — Не желаете кофе?
  Он покачал головой.
  — Принести выпить?
  — Нет, я не хочу пить. Что же вы нашли?
  — Я знаю, что Конни Мизелль имеет на сенатора Эймса.
  Это его взбудоражило. Он поджал ноги.
  — Что? — спросил Дейн.
  — 14 августа 1945 года, в день победы над Японией, Роберт Эймс, тогда только-только демобилизованный капитан Морского Корпуса, и мать Конни Мизелль, Гвендолин Рут Симмс, ограбили винную лавку и застрелили ее хозяина, некоего Эммануэля Перлмуттера. У матери Конни Мизелль был в Лос-Анджелесе старый приятель, который почтой отправил пистолет ее дочери после ее смерти. То есть после смерти матери. Вероятно, там было также письмо, в котором мама все объясняла по поводу пистолета. Письма я не видел; пистолет видел.
  — Когда? — спросил Дейн.
  — Прошлой ночью. Или ранним утром. Я залез в апартаменты сенатора.
  Дейн кивнул. Мне почему-то показалось, что это был кивок недоверия.
  — Там такое место, куда не так просто проникнуть.
  — У меня были ключи, — сказал я.
  — Откуда вы их взяли?
  — Из руки Луизы Эймс. Вчера. Незаметно для вас.
  — Значит, Конни Мизелль шантажировала его, — сказал Дейн после паузы.
  — Шантажирует, — сказал я. — И сейчас.
  — И живет с ним, — сказал Дейн.
  — И еще не пресытилась этим.
  — Вы имеете в виду, что ей мало его просто шантажировать?
  — Вот именно. Теперь, после смерти жены, сенатор стал ужасно богат. И как вы мне сказали, в случае его смерти Конни Мизелль получит все. Все — это что-то около двадцати миллионов, если я правильно считаю.
  — Да, что-то вроде этого, — сказал Дейн. — Двадцать миллионов.
  Он помолчал немного. Затем сказал:
  — Тот пистолет, что вы видели. Как вы узнали, что он тот же самый, которым был убит владелец винной лавки?
  — Я не узнавал, — сказал я. — Это просто догадка. По правде говоря, все в целом — только догадка. Но все сходится. Все сходится очень хорошо.
  — Вы уже рассказали полиции? Синкфилду?
  Я вздохнул и покачал головой.
  — Нет, с этим небольшая закавыка.
  — Что такое?
  — Пока я изображал грабителя, Конни Мизелль пришла домой.
  — Она вас видела?
  Я покачал головой.
  — Нет. Она была слишком занята, трахаясь на диване в гостиной с Синкфилдом.
  Дейн ухмыльнулся.
  — Ого, будь я проклят!
  — Ну вот я и подумал…
  — Что возникла проблема, не так ли? — спросил Дейн.
  — Может, лучше будет обратиться к его партнеру? — сказал я.
  — То есть к партнеру Синкфилда?
  — Ну да.
  — Что ж, человек он хороший.
  — А давайте-ка позвоним ему сейчас и пригласим сюда ко мне, а? — спросил я.
  Движение не было таким уж быстрым. Дейн просто запустил руку внутрь пиджака и достал пистолет — так, словно доставал сигару.
  — Надеюсь, твоей подруги нет дома, — сказал он. — И ребенка.
  Я не двигался.
  — Но-но! — сказал я. — Зачем же пистолет?
  — Чтобы убивать людей, — сказал он. Он кинул быстрый взгляд по углам комнаты. — А эта дверь куда ведет, в клозет?
  — В ванную, — сказал я. — В половинку ванной.
  — Туда, — приказал он.
  — Только не пытайся опять изобразить самоубийство, — сказал я. — Это не сработает.
  Дейн оскалил зубы в усмешке.
  — Хм…Думаешь, что все просчитал?
  — Это было нетрудно. Особенно после того, как я узнал от Глории, что Джонас Джоунс уже проникал к сенатору с тем же ключом, что и я. Он должен был обнаружить ту же вырезку. Рассказал Луизе Эймс, и она сложила два и два. Затем она все выложила вам, вероятно по телефону, и вы приехали туда, убили их обоих и попытались изобразить убийство-самоубийство. Затем вы вернулись в Вашингтон и поднялись повидаться с Конни Мизелль. Она должна была обеспечить вам алиби — в случае необходимости. А вы бы обеспечили алиби ей.
  На лице у Дейна появилось легкое любопытство.
  — Как это тебе в башку ударило?
  — Пулей из пистолета в твоей руке, — сказал я. — Хочешь, чтобы я рассказал тебе остальное?
  — Нет, — сказал Дейн. — Просто иди туда, в ванную. Я хочу немного приглушить звук.
  Я старался поддерживать разговор.
  — И ты же, кстати, убил дочь сенатора и Игнатиуса Олтигбе.
  — Я?
  — Несомненно. Ты убил и Каролину Эймс, поскольку она, должно быть, подслушала разговор Конни с сенатором. Девчонка везде совала свой нос. Должно быть, она даже записала что-то на магнитофон. А может статься, что записала и какие-то телефонные переговоры между тобой и Конни. Во всяком случае, у нее было достаточно данных, чтобы понять: ты и Конни на пару шантажируете ее папу. Вот ты ее и убил своим чудесным заминированным дипломатом. Кто подложил взрыватель — Конни?
  — Я сказал — в ванную, Лукас!
  Я не двигался с места. Сидел себе на диване.
  — Вы ж должно быть, спец во взрывном деле, а, Дейн? Я имею в виду, что любой, кто столько времени провел в ФБР и ЦРУ, должен уметь на время собрать-разобрать взрывающийся дипломат. И стрельбе из пистолета вы тоже хорошо обучены. Пристрелить человека более чем за тридцать метров на темной улице — браво, Дейн! Бедный старина Игнатиус! Мамаша прислала ему письмо, в котором рассказала все о сенаторе Соединенных Штатов, вместе с которым они некогда грабанули винную лавку и убили владельца. И это было наименьшее, что она могла для него сделать. Он не мог поиметь с этого и пары баксов! Доказательств-то она ему никаких не дала. Может, оттого, что он был наполовину черный, а его мать всю жизнь терпеть не могла черных, хотя он все-таки был ее сыном. Письмо было ее наследством.
  Ну, Игнатиус, наверно, на последние фунты купил билет сюда, и мог бы повстречать кого угодно — но встретил дочь сенатора. Может, это и было совпадение, но не такое уж сильное. Он бы все равно с ней повстречался рано или поздно. Но бедняга никак не мог придумать, как бы ему воспользоваться своей информацией на сенатора. Он еще работал над этим, когда Каролину убили. Игнатиусу это не понравилось. Он-то знал, почему она убита, так как Каролина дала ему дубликаты всех своих материалов. Он просмотрел их и благоразумно счел, что этакое богатство ему не по чину. Вот и решил без лишних заморочек продать все мне, получить по-быстрому пять тысяч и свалить отсюда. Вы выследили его у моего дома, тут недалеко, и застрелили.
  — Если ты упорно хочешь умереть непременно на этом диване, что ж, я не возражаю, — сказал Дейн.
  На лестнице послышался шум. Это был звук, как будто кто-то спускался по ступеням. Дейн посмотрел. Это был кот Глупыш. Он степенно шел вниз — то ли по направлению к миске с «Пуриной», то ли в свой кошачий туалет. Я швырнул в Дейна большую пепельницу. Она ударила его в левое плечо.
  Тут же я, используя кофейный столик как трамплин, прыгнул на него через всю комнату. Дейн уловил мое приближение и быстро отступил назад, даже чересчур быстро для человека в 45 и с солидным брюшком. Я был еще в воздухе, когда он с силой махнул мне по лицу рукояткой пистолета, и я рухнул на пол, даже не коснувшись противника.
  Я упал на руки и колени. Глупыш слегка коснулся моей левой ноги. Я взглянул вверх. На лице Дейна играла слабая улыбка. Пистолет был нацелен мне в голову. Я уперся глазами в ствол и тут понял, что всей силы моего огромного желания жить недостаточно, и я просто абсолютно ничего не могу сделать.
  И тогда раздался низкий и жесткий окрик. Прозвучало:
  — Дейн, полиция! Не двигаться!
  Дейн не послушал совета. Он резко развернулся и успел сделать один выстрел до того, как первая пуля схватила его где-то в районе живота, а вторая почти снесла правую часть лица. Но и тут он не выронил пистолет. Он упал на колени и посмотрел вверх на лестницу. Он попытался поднять пистолет, и тут же третий выстрел со ступенек поразил его в горло, точно поверх красно-синего галстука-бабочки. Он свалился на левый бок и остался лежать без движения.
  Лейтенант Синкфилд медленно спускался по лестнице, за ним следовал его партнер, Джек Проктор. В руке у Синкфилда все еще был пистолет. Как и у Проктора. На лице у Синкфилда читалось отвращение.
  — Проклятье, он так и не представил признания по всей форме! — сказал он.
  — А вот и представил, — сказал я.
  — Какое?
  — Он признал, что собирался убить меня.
  Глава двадцать седьмая
  Синкфилд подошел к охраннику, стоящему на страже Уотергейта, со словами:
  — Мы идем наверх к сенатору Эймсу, и нам вроде как совсем ни к чему, чтоб об этом знали.
  Охранник кивнул.
  — Понял, лейтенант, — сказал он. — Все понял.
  В лифте Синкфилд проворчал:
  — Я знал, что делаю ошибку, когда брал тебя вместо Проктора.
  — Так она ж твоя подруга, — сказал я.
  — И совсем не нужно трещать об этом в присутствии Проктора.
  — Ну не знаю, — сказал я. — По-моему, от этого он только больше будет тобой восхищаться.
  — Слушай, тебе совершенно не обязательно об этом трезвонить, хорошо?
  — Пожалуй, да.
  Мы оставили Проктора позаботиться о теле Артура Дейна. Отбыли как раз в тот момент, когда к дому уже подъезжали, завывая сиренами, две полицейские машины, внося, таким образом, очередную толику разнообразия в вялое благолепие соседской жизни. Проктор, видимо, хотел последовать с нами, но не стал возражать. Он только ухмыльнулся, глядя на Синкфилда, и сказал:
  — Знаешь, в этот раз тебе, пожалуй, лучше бы держать его застегнутым в штанах, Дейв.
  — Угм… — сказал Синкфилд. — Пожалуй, что и лучше.
  По пути от моего дома до Уотергейта Синкфилд спросил:
  — Знаешь что?
  — Что?
  — Я вот все думаю, кто на кого первым вышел?
  — Она на Дейна, — сказал я.
  — Откуда ты знаешь?
  — Ниоткуда. То есть я не смогу это доказать, но знаю.
  — Точно так же, как ты знал, что именно Дейн был ее сообщником?
  — Должен же был кто-нибудь.
  — И все-таки, как же ты о нем догадался? Что он такого сделал, какие раскидал вокруг тебя жирные большие улики?
  — Он слишком хитер для этого, — сказал я. — Единственная зацепка, которую он нам оставил — это его собственная глубокие познания и навыки. Кто бы мог, ради того чтоб меня ухайдакать, оперативно нанять в Лос-Анджелесе киллера? Дейн мог. Кто обладал соответствующими познаниями, чтобы снарядить взрывающийся атташе-кейс? Дейн обладал. Кто мог бы со знанием дела так обставить двойное убийство, чтобы оно выглядело как «убийство и самоубийство»? Опять-таки Дейн. Ты, кстати, общался с шерифом из округа Талбот?
  — Этим утром, — сказал Синкфилд. — Он сказал, что все тесты прошли великолепно — ну, настолько, насколько они вообще такими бывают. Сказал, что близок к квалификации данного случая как «убийство-самоубийство». Ну я-то с ним говорил уже после разговора с тобой, так что попросил его не спешить с выводами.
  — А мне интересно, что Дейн собирался делать дальше? — сказал я.
  — Ты имеешь в виду, до или после того, как они бы избавились от сенатора?
  — По-твоему, он был следующий в очереди?
  Синкфилд кивнул.
  — А куда б он делся?
  — Возможно, Дейн действовал наудачу, — сказал я. — А может быть, он и не собирался получать свой кусок, пока все двадцать миллионов не попадут им в лапы.
  — Что-то говорит мне, что мы никогда не будем знать этого наверняка, — сказал Синкфилд. — А от нее, гори она в аду, по доброй воле ничего не получишь.
  — Как же тогда тебе удалось затащить ее в постель? — сказал я. — То есть мне просто интересно.
  Синкфилд оторвался от дороги ради того, чтобы весьма долго смотреть на меня соболезнующим взглядом.
  — Слушай, ты вообще в состоянии когда-нибудь оценить меня по достоинству? — сказал он.
  — Ну, знаешь… Я уже оценил тебя по достоинству.
  — А ее ты в состоянии оценить по достоинству?
  — О, это я тоже давно уже сделал.
  — Ну! И кто ж кого в таком случае затащил в постель?!
  Он закурил новую сигарету от окурка старой и окурок выкинул в окно.
  — Теперь я мог бы тебе сообщить, что вошел, черт, в ее лоно с целью войти к ней в доверие и совершить прорыв в уголовном деле, что мне и удалось, ведь так? То есть вполне мог бы.
  — Мог-мог, кто ж спорит.
  — Но ты мне не поверишь.
  — Нет, пожалуй, не поверю.
  — Я тебя не виню, — сказал он. — И вот тебе настоящая причина. Настоящая причина, из-за чего я стал ее трахать, — то, что она мне это позволила, и я знал, что у меня больше никогда не будет возможности оттрахать ничего даже отдаленно похожего, доживи я хоть до ста лет. А если б ты видел мою жену, ты бы, может быть, понял, о чем я толкую.
  — А ведь, знаешь, девица Мизелль это использует, — сказал я.
  — Как она сможет это использовать?
  — На суде.
  Синкфилд одарил меня еще одним соболезнующим взглядом.
  — Ты что ж, на самом деле думаешь, что это дело дойдет до суда? Правда?
  — А ты нет?
  Он покачал головой.
  — Нет, даже через миллион лет, — сказал он.
  
  Конни Мизелль впустила нас в квартиру. Она открыла дверь, улыбнулась Синкфилду, кивнула мне, и затем пригласила нас следовать за ней в гостиную.
  — Сенатор совершенно разбит известием о своей жене, — сказала она. — Это для него настоящий удар.
  — Когда состоятся похороны? — спросил я.
  — Завтра. Но все будет абсолютно приватно.
  — Было бы лучше, если бы вы пригласили его сюда, — сказал Синкфилд.
  — Но он ужасно расстроен.
  — Он, пожалуй, расстроится еще больше, когда услышит то, что я намереваюсь сообщить.
  На Конни Мизелль был черный свитер и черные обтягивающие брюки, возможно, в знак скорби по умершей жене сенатора. В черном она смотрелась сексуально. Хотя сексуально она смотрелась в любом цвете. По мне, Конни Мизелль была сексуальным объектом — абсолютно законченным, до предела совершенным сексуальным объектом. Мне она не нравилась, ее разум беспокоил меня — потому что был умнее моего — но я мог понять чувства Синкфилда по отношению к ней. Мог понять и испытывал ревность.
  Она взглянула на Синкфилда с любопытством.
  — Что же такое вы имеете сообщить ему, лейтенант?
  — Ну, для начала, о смерти Дейна. Я застрелил его этим утром.
  Она могла бы стать блестящей актрисой. Ни одна жилка не дрогнула в ее лице, за исключением глаз. Они сверкнули.
  — Вы говорите об Артуре Дейне?
  Синкфилд кивнул.
  — Правильно. Артур Дейн, частный детектив. Лучше б вам привести сенатора.
  Конни Мизелль пристально посмотрела на Синкфилда.
  — Да, наверно, это лучше.
  Я спросил, пока ее не было:
  — Что ты собираешься делать?
  Синкфилд коротко усмехнулся. Это была тяжелая, холодная усмешка.
  — Просто наблюдай, — сказал он.
  — Хорошо. Я наблюдаю.
  Сенатор вполз в комнату, как старик. На нем был твидовый жакет, рубашка без галстука, серые брюки. На ногах — домашние шлепанцы. Он шаркал ногами при ходьбе. Конни Мизелль шла с ни бок о бок, придерживая его под локоть.
  — Здравствуйте, сенатор, — сказал Синкфилд.
  Эймс кивнул Синкфилду.
  — Вы хотели меня видеть? — спросил он.
  — Я очень сожалею о кончине вашей жены, — сказал Синкфилд. — Мы поймали человека, который ее убил. Я застрелил его сегодня утром. Он мертв.
  Бывший сенатор вяло обвел взглядом комнату.
  — Я… я думал, что он покончил самоубийством. Мне сказали, что он застрелил Луизу, а потом покончил с собой.
  — Нет, — сказал Синкфилд. — Вашу жену убил другой человек. Его имя — Дейн. Артур Дейн. Он был частный сыщик, работавший на вашу жену. Он убил их обоих.
  Эймс нащупал кресло и тяжело погрузился в него.
  — Но ведь она по-прежнему мертва, да? Я говорю о Луизе. Она по-прежнему мертва.
  — Сенатор? — сказал Синкфилд.
  — Да.
  — Все кончено. Я говорю все, то есть абсолютно все. Вам больше не нужно притворяться. Нам все известно о Лос-Анджелесе 1945 года. Мы знаем, как звали человека, которого вы убили. Перлмуттер.
  Сенатор слегка сдвинул взгляд, переведя его с Синкфилда на Конни Мизелль.
  — Я не думал, что все выйдет именно так, — сказал он. — Никогда не думал, что так выйдет.
  — На твоем месте я бы больше не произнесла ни слова, дорогой, — сказала она.
  Сенатор покачал головой.
  — Они знают. Но какая теперь разница?
  Он посмотрел на меня.
  — Это будет недурная история для Френка Сайза, а, мистер Лукас? Я нажрался пьяный, когда был молодой, и убил человека. Чудная история, разве нет?
  — История так себе, — сказал я. — Такое случается каждый день. Настоящая история — это то, что произошло позже. Настоящая история — это как вы молчали, когда вашу дочь убили за то, что она знала, чем и как вас шантажируют. История стала еще лучше, когда вы по-прежнему ничего не сказали на то, что посреди улицы был убит Игнатиус Олтигбе. Ваше молчание стоило жизни вашей жене и ее занятному приживалу, который отправился за своей хозяйкой. Но самая захватывающая часть истории — это как мисс Мизелль умудрялась продолжать шантажировать вас, находясь здесь, да еще после всего что случилось? Мне просто интересно, сенатор! Каково это — жить в одной квартире с собственным шантажистом?
  Эймс поднял взгляд на Коннни Мизелль.
  — Я люблю ее, — сказал он. — Вот таково, мистер Лукас.
  Она улыбнулась Эймсу и затем перевела эту улыбку на Синкфилда.
  — Вы берете сенатора под арест, лейтенант?
  — Совершенно верно, — сказал Синкфилд. — Я беру его под арест.
  — Что ж вы тогда не рассказываете ему о его правах? Разве вам не положено это сделать — рассказать арестованному о его правах?
  — Он знает свои права. Вы ведь знаете свои права, не правда ли, сенатор?
  — У меня есть право хранить молчание, — сказал Эймс. — У меня есть право… — Он посмотрел на Синкфилда и вздохнул. — Да, я знаю свои права.
  — Мне потребуется еще немного времени, — сказал Синкфилд. — Вы, по-моему, так еще и не поняли всего.
  Он кивнул на Конни Мизелль.
  — Она замешана в этом вместе с Дейном. Она осуществляла давление на вас, а он совершал убийства. Сначала вашу дочь, потом ее приятеля-любовника, затем вашу жену и этого парня Джоунса. Дейн убил их всех. Вы изменили свое завещание, сделав ее своей единственной наследницей. Как ей удалось заставить вас это сделать?
  Сенатор покачал головой.
  — Вы ошибаетесь. Изменить завещание — это была моя идея.
  — А то как же! — сказал Синкфилд. — И даже, чем черт не шутит, вы, может быть, оставались бы живым еще месяц, а то и год или два. Когда на кону двадцать миллионов долларов, спешить незачем. Можно позволить себе быть терпеливым.
  Эймс еще раз посмотрел на Конни Мизелль.
  — Он ведь неправду говорит, да?
  — Да, он говорит неправду, — сказала она.
  Эймс просиял.
  — Ну, конечно! Я убил человека, лейтенант. Много лет назад. Теперь я готов отвечать по всей строгости.
  — Это чудесно, — сказал Синкфилд. — Это в самом деле чудесно!
  — Оставим его одного, — сказала Конни Мизелль.
  — Непременно, — сказал Синкфилд, отворачиваясь.
  Я наблюдал, как Конни Мизелль подошла к креслу сенатора и стала перед ним на колени. Он улыбался, глядя на нее. Она провела рукой по его щеке. Он похлопал по ее руке. Она откинула голову назад, так что его ухо оказалось совсем рядом с ее губами. Я разглядел, как она шептала что-то ему на ухо. Лицо Эймса посерело, став почти цвета мокрой простыни. Потом оно побелело. Его рот приоткрылся, а глаза уставились на Конни Мизелль.
  — Нет, — сказал он. — Этого не может быть. Этого просто не может быть.
  — Но это так, — сказала она.
  — Ты должна была сказать мне, — сказал он, с усилием поднимаясь в кресле. — Ты не должна была скрывать это от меня.
  — Так получилось, — сказала она.
  — Господи Иисусе, — сказал он. — Господь милосердный. — Он повернулся к Синкфилду. — Лейтенант, вы простите, я ненадолго отлучусь? — сказал он. — Мне нужно кое-что забрать в моем кабинете.
  — Пожалуйста, — сказал Синкфилд. — Но потом, сенатор, нам вместе придется спуститься вниз.
  Эймс кивнул.
  — Да. Я знаю.
  Он оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на Конни Мизелль. Он долго не отрывал от нее взгляда, а затем повернулся и медленно пошел через гостиную к своему кабинету. Закрылась дверь. Выстрел раздался мгновением позже. Я смотрел на Конни Мизелль. При звуке выстрела она улыбнулась.
  Глава двадцать восьмая
  Синкфилд первым ворвался в кабинет. За ним последовал я, следом за мной — Конни Мизелль. Эймс сидел за столом. Голова была откинута назад под странным углом. Он стрелял в себя через рот. Какое-то месиво…
  Библия лежала на столе, та самая полая Библия. Она была открыта, но пистолета в ней больше не было. Я обошел стол. Пистолет лежал на ковре, недалеко от безжизненной правой руки Эймса. Он был 32 калибра, с коротким барабаном. Кольт с перламутровой рукояткой. «Подделка под перламутр», — машинально отметил я.
  Синкфилд подошел к Конни Мизелль и начал склоняться к ней, и наклонялся до тех пор, пока его лицо не оказалось в считанных сантиметрах от ее.
  — Что ты ему сказала?! — прокричал он. Он явно с трудом владел собой. Я видел, как желваки ходили на его лице ходуном. Он понизил голос до грубого, терзающего слух скрежета:
  - Что ты ему сказала такого, что он пошел сюда и сделал это над собой? Что ты ему сказала?!
  Конни Мизелль улыбнулась ему в лицо. Вытянув руку, она прикоснулась к его лицу возле левого уха. Провела пальцем вниз по его челюстям и легонько похлопала по подбородку.
  — Аккуратнее в выборе тона, милок-лейтенант! Ты сейчас говоришь с двадцатью миллионами долларов. Двадцать миллионов долларов не любят, когда на них кричат.
  — Что ты ему сказала? — сказал Синкфилд. Точнее, почти прошептал слова.
  — А ты неужели не знаешь? — спросил я.
  Он взглянул на меня.
  — Нет, не знаю. Я не знаю, что такое она могла ему сказать, чтобы он вошел сюда, засунул себе в рот дуло и нажал на курок! Нет, я этого не понимаю. Он уже всё, был готов ехать с нами в отдел по обвинению в убийстве. Он признался, что убил того парня в Лос-Анджелесе. Вот тут вот сидел и признался, когда ты ему рассказал, что из-за него убили его жену и дочь. Но его это не особо взволновало. Так, может, чуть-чуть, но не сильно. А она шепнула ему на ухо два слова, и он вскинулся, пришел сюда и застрелился! И ты спрашиваешь меня, знаю ли я, почему! А я признаю, что не знаю, почему!!
  — Он мог бы принять все остальное, — сказал я. — Мог все принять, потому что те люди умерли, чтобы он оставался на свободе, а не в тюрьме. Его дочь, его жена. Они умерли из-за него, наверно, это его волновало, но не настолько, чтобы он из-за этого что-то предпринимал. Он ведь даже мог жить с женщиной, которая его шантажировала. Почему нет? С ее внешностью это было не так уж тяжело. Во всяком случае, для меня это было бы не так уж тяжко. Да и для тебя тоже, не так ли, Синкфилд?
  Он медленно покачал головой.
  — Да, — сказал он, вдруг охрипнув. — Для меня это было бы не слишком тяжело.
  — А что, ты думаешь, я ему сказала? — спросила Конни Мизелль. Она мне улыбалась. Это была та самая улыбка, которая была на ее совершенном лице в момент выстрела.
  — Вы сказали ему правду, — сказал я. — А он не смог ее принять и убил себя. Вы сказали ему, что вы — его дочь.
  — Господи! — воскликнул Синкфилд.
  — Видишь, — сказал я. — Даже тебя проняло!
  — Я — не его дочь, — сказала Конни Мизелль.
  — Несомненно, вы! — сказал я. — Вы родились в мае 1946 года. Это как раз спустя девять месяцев после его веселого времяпрепровождения вместе с вашей матушкой в августе 1945-го.
  — Моя мама, — произнесла Конни Мизелль с расстановкой, — могла перетрахаться с шестью десятками парней в августе того года.
  — Могла бы, но нет.
  — Откуда вы знаете?
  Я пожал плечами.
  — Ниоткуда.
  — Моим отцом был Френк Мизелль.
  — Не-а, — сказал я. — Френк был стерилен. У него даже письмо было с подтверждением сего факта. И, кроме того, он, видимо, не встречался твоей мамой до той поры, как тебе уже исполнилось три или четыре года от роду.
  Синкфилд уставился на Конни Мизелль.
  — Ты приберегала это напоследок, верно? — спросил он. — То есть вы это откладывали на черный день. Ты и Дейн. А так — ты бы продолжала шантажировать его, спать с ним, убивать его семью. А уже под занавес вручается ЭТО — последний тычок, когда он уже на самом-самом краю… Тот факт, что он трахал свою дочь.
  — Вы арестуете меня, лейтенант? — сказала она и опять улыбнулась.
  Он покачал головой.
  — Нет, — сказал он. — Я ВАС не арестую. Как вы сказали, вы теперь — двадцать миллионов баксов, а я не дурак, чтобы арестовывать двадцать миллионов. От этого не будет никакого прока. У нас нет никаких улик. У нас, черт подери, не осталось никаких свидетелей. Все мертвы. Так что не собираюсь я тебя арестовывать.
  — Ого! По-моему, я что-то чую, — сказала она. — По-моему, я чую что-то очень большое — что-то, похожее на сделку?
  Синкфилд кивнул.
  — Да, у них есть свой особый запах, так ведь?
  Конни Мизелль снова улыбнулась.
  — Сколько, милый? Сколько у тебя на уме?
  — Половина, — сказал он. — Что скажешь насчет половины?
  Она пожала плечами.
  — Это будет около пяти миллионов. После всех налогов и адвокатов, останется порядка десяти миллионов. Половина — это по пять миллионов на каждого.
  — И еще кое-что, что тебе надо бросить на бочку, — сказал он.
  — Что же?
  — Ты, — сказал Синкфилд. — Я… это… хочу иметь тебя… под рукой, потому что ты, знаешь, наверное, лучшая б…, которую я когда-либо знал в своей жизни.
  Она опять улыбнулась.
  — Когда мы заключим сделку, дорогой. Все, что ты хочешь! Но есть одна маленькая проблема…
  — Какая?
  — Мистер Лукас здесь. Что мы будем делать с мистером Лукасом?
  Синкфилд тоже оказался не мастер по-ковбойски лихо выхватывать оружие. Но тем не менее вдруг и в его руке оказался револьвер.
  — Лукас… — протянул он. — Ну, я думаю, мы избавимся от Лукаса.
  Он направил револьвер на меня.
  — А может, сделаем по-умному, придумаем что-нибудь, как Дейн? Как насчет еще одного убийства-самоубийства? Самоубийство у нас уже есть.
  Он посмотрел на Конни Мизелль.
  — А мы будем чем-то вроде свидетелей, а, как тебе?
  — Да, — сказала она. — Да, я предполагала, что мы будем свидетели… что-то в этом роде.
  — Иди и подними пистолет, вон, на полу, — сказал он. — Подцепи его карандашом и подай мне.
  Конни взяла, как было велено, со стола карандаш, нагнулась и достала из-под стола валявшийся там 32-й калибр, после чего передала его Синкфилду. Он взял его в левую руку, которая оказалась замотана в носовой платок. Свою собственную пушку он засунул за ремень, потом переложил 32-й калибр в правую руку. Пистолет оставался обмотанным носовым платком.
  — Ничего личного, Лукас, — сказал он. — Никакой неприязни!
  — С твоей стороны — может быть, — сказал я.
  — Никогда не думал, что я стану настолько богат и так легко, — сказал он.
  Рот Конни Мизелль приоткрылся, дыхание стало более частым. Она почти задыхалась.
  — Прикончи его, дорогой, — шептала она. — Убей его. Убей его сейчас!
  — Хорошо, — сказал Синкфилд и нажал на спуск.
  
  Он выстрелил в Конни Мизелль три раза. Он был очень хороший стрелок. Один выстрел пришелся в сердце, два других — в лицо. Когда она падала на пол, она уже больше не была хорошенькой.
  Синкфилд подошел к тому месту, где она лежала, и посмотрел вниз, на нее.
  — Знаешь что? — спросил он.
  — Что?
  — Пожалуй, я ее действительно любил.
  Я нашел стул и сел. Меня била дрожь. Руки, ноги, голова — все ходило ходуном. Синкфилд посмотрел на меня.
  — Ты трясешься, — сказал он.
  — Я знаю. Ничего не могу с этим поделать.
  Он обошел вокруг стола, стал на колени, взял при помощи платка 32-й калибр и прижал мертвую правую руку Эймса к его рукоятке, а затем дал ему упасть на ковер.
  — Да они все равно не будут очень уж беспокоиться по поводу отпечатков, — сказал он.
  — А что ты собираешься делать сейчас? — спросил я.
  — Это от тебя зависит, — сказал он. — Ты со мной или нет? Знаешь, она ведь в самом деле хотела, чтоб я тебя убил.
  — Я знаю.
  — И она ведь уже почувствовала себя миллионершей, — сказал он. — С двадцатью-то миллионами! А?
  — Наверно, — сказал я.
  — Хм… Тебе это не понравилось?
  — Нет, — сказал я. — Совсем не понравилось.
  — Чтобы быть со мной заодно, тебе не обязательно должно все нравится.
  — Я знаю, — сказал я.
  — Ну?
  — Хорошо, — сказал я. — Я буду заодно.
  Глава двадцать девятая
  Следующее письмо с непроставленной датой было обнаружено лейтенантом Девидом Синкфилдом среди вещей Констанции Джин Мизелль. Он нашел его свернутым в трубочку внутри полой трубки, на которой висела занавеска для душа.
  
  «Дорогая Конни:
  
  К тому времени, как ты получишь это письмо, я уже умру и меня похоронят, и я только хочу, чтоб ты знала, что я люблю тебя и хотела бы, чтобы я могла больше сделать для тебя, но я сделала только то, что смогла в силу обстоятельств.
  Ты, должно быть, удивишься, найдя в этой посылке пистолет. Ну, этот пистолет у меня уже долгое время, он появился еще до твоего рождения. Я всегда хранила его в этой полой Библии. Я однажды увидела полую Библию в комиксе, и мне показалось, что это очень хорошее место для того, чтобы хранить что-нибудь.
  Да, этим пистолетом пользовались я и еще один мужчина, о котором ты никогда не слышала, чтобы он сделал что-нибудь ужасное или дурное. 14 августа 1945 года мы ограбили винную лавку и убили ее хозяина. Или, точнее, тот мужчина, с кем я была. Мы оба были ужасно пьяные, потому что мы праздновали конец войны, а у нас кончились деньги и спиртное, поэтому мы и решили пойти и взять что-нибудь, а в итоге произошло то, о чем я тебе уже рассказала. Вот в этой старой вырезке вся история.
  А теперь у меня для тебя сюрприз! Имя того мужчины — сенатор Роберт Ф. Эймс. Он в Вашингтоне сенатор Соединенных Штатов от Индианы. Еще он из Демократов, но это уже ерунда. А еще он очень богатый!!! Или его жена. Я о нем и его жене читала в газетах и журналах, а несколько раз я даже видела его по телевизору.
  А вот тебе мой настоящий сюрприз. Роберт Эймс — это твой настоящий папа. Разве это не кое-что? Ты наверняка сможешь придумать способ использовать этот маленький клочок правды. Я знаю, что я бы смогла, будь я на твоем месте. Бог знает, сколько раз я сама пыталась придумать какой-нибудь способ, как бы, к примеру, заставить его дать мне немного денег, но никогда не могла сообразить, как можно было бы сделать это так, чтобы при этом самой не нарваться на неприятности.
  Вот, лапочка, и все об этом. Это все, что я могу тебе оставить, но я не хотела уходить, не оставив тебе хоть что-нибудь. Будь умницей и хорошей девочкой. А если все ж не сможешь быть умницей — будь по крайней мере осторожной.
  
  Люблю тебя и целую!
  
  Гвен».
  Глава тридцатая
  Пять дней спустя Френк Сайз подтолкнул ко мне через стол 53-страничный отчет, как обычно, используя ластик на конце карандаша.
  — Для меня здесь ничего нет, — сказал он, хмурясь и качая головой.
  — Там то, что реально произошло, — сказал я.
  — Я и не говорю, что ваша работа чем-то плоха. Вы весьма красочно описали эту девицу Мизелль. А сенатор, убивающий сначала ее, а потом себя, да еще из того же пистолета, которым он некогда убил того парня в Лос-Анджелесе!.. Это у вас вышло просто дивно! Но в этом, увы, нет ничего такого, что бы уже не раззвонили всякие телеграфные агентства. Ради всего святого — это читается просто как какая-то мистерия убийств!
  — Я полагаю, что так и есть. Мистерия убийств.
  Он опять покачал головой. Разочарование большими буквами было написано на его лице.
  — Это просто не мой тип материала.
  — Что есть, то есть, — сказал я.
  Он немного пожевал свою нижнюю губу, затем сказал:
  — Но как же он жил с ней, на что это было похоже? В самом деле, как так могло быть?
  — Не знаю, — сказал я.
  — Но, черт, думаете-то вы как? Как это могло быть?
  — Я думаю, что ему это нравилось, — сказал я. — Думаю, ему нравилось, что в конце концов нашелся кто-то, кто знал, что случилось тогда, давно, в 45-м. Это было что-то вроде облегчения. Ему, наверно, нравилось, как она отдает ему приказы, что делать, что не делать… Была у него еще пара сексуальных заморочек; могу себе представить, что она позаботилась об их реализации самым расчудесным образом. И я предполагаю, что она часто заводила его в библиотеку, доставала с полки Библию, открывала и давала ему смотреть на пистолет — как на знак своей власти и авторитета. Или, может быть, в качестве наказания, когда он плохо себя вел — если такое бывало. Я не знаю. Все, что мне известно — он знал, что пистолет существует.
  Сайз продолжал хмуриться.
  — А вы уверены, что там не было чего-то еще — чего-то, что никто еще не обнаружил? Может быть, что-то о девице Мизелль?
  — Нет, больше ничего нет. Вы сделаете три хороших колонки. Вероятно, это и есть красная цена всему этому.
  Он покачал головой.
  — Но эта девица Мизелль — что это было такое? Я имею в виду — что она в действительности из себя представляла?
  Думаю, тут я пожал плечами.
  — По-моему, просто девушка, которая захотела выйти в дамки, но промахнулась. Хотя и ненамного.
  — Это не дает мне представления о ней, — сказал он.
  — Это лучшее, что я мог сделать, — сказал я.
  — Вы уверены, что ничего не упустили? — спросил он. — Какой-нибудь такой мусор, но чтобы я мог воспользоваться?
  — Нет, я ничего не упустил.
  — И ничего не забыли?
  — Разве что это, — сказал я. — Право, чуть не забыл. — Я вручил ему один сложенный лист бумаги.
  — Что это? — спросил он, разворачивая его.
  — Моя отставка.
  — О, черт, Дик, вам совсем не нужно уходить! Я не имел в виду ничего подобного!
  — Я знаю, — сказал я.
  — Я предложу вам следующую историю, — сказал он.
  — Нет, — сказал я. — Не думаю.
  — Чем же вы собираетесь заняться?
  — Не знаю, — сказал я. — Думаю, что я могу преподавать историю. Я в ней много чего знаю.
  — Кроме шуток? — спросил он. — И где же вы собираетесь преподавать?
  — Университет городка Парамаунт, — сказал я.
  Френк Сайз покачал головой.
  — Не думаю, что мне приходилось слышать о таком.
  — Да, — ответил я. — О нем мало кто слышал.
  
  КОНЕЦ
  
  Росс Томас
  Желтая тень
  Глава 1
  Мне позвонили в тот самый момент, когда я убеждал конгрессмена, проигравшего накануне очередные выборы, заплатить по счету, а уж потом сжигать кредитную карточку «Америкэн экспресс». Конгрессмен задолжал нам 18 долларов 35 центов, крепко набрался и уже спалил кредитные карточки, полученные от «Карт бланш», «Стандард ойл» и «Диннерз клаб». Он сидел за стойкой, пил шотландское и чиркал спичку за спичкой, поджаривая кредитные карточки в пепельнице.
  — Два голоса на избирательный округ, — наверное, в двенадцатый раз повторил он. — Два паршивых голоса на избирательный округ.
  — Если вас назначат послом, вам не удастся обойтись без кредита, — говорил я ему, когда Карл протянул мне телефонную трубку.
  Конгрессмен задумался над моими словами, нахмурился и покачал головой. Вновь помянул два голоса, стоившие ему победы, и поджег карточку «Америкэн экспресс».
  — Слушаю, — бросил я в трубку.
  — Маккоркл? — мужской голос.
  — Да.
  — Это Хардман, — голос басистый, с бульдожьим рокотом.
  — Чем я могу вам помочь?
  — Вас не затруднит оставить мне столик на ленч? Что-нибудь на час, минут пятнадцать второго.
  — Вам заказ не обязателен.
  — Я лишь хотел в этом убедиться.
  — Лошади меня больше не интересуют. Я уже два дня не делал ставок.
  — Мне передали. Вам что, не нужны деньги?
  — Пока я больше проигрываю. Так чего вы звоните?
  — Так вот, я ездил по делам в Балтимору, — он замолчал, и я приготовился ждать. Ждать и ждать. Детство и юность Хардмана прошли то ли в Алабаме, то ли в Миссисипи или Джорджии. Короче, в одном из тех южных штатов, где не привыкли спешить, так что до сути нам еще предстояло добраться.
  — Вы ездили по делам в Балтимору, и вы хотите заказать столик на завтра, в час или четверть второго. Вас также интересует, почему я более не ставлю на лошадей. Что-нибудь еще?
  — Мы собирались забрать кое-что с корабля, там, в Балтиморе, но приключилась небольшая заварушка и этого белого парня порезали. Как и Маша... вы знаете Маша?
  Я ответил утвердительно.
  — Маш сцепился с парой громил, и те крепко прижали его, но этот белый парень неожиданно помог ему выкрутиться... вы понимаете, что я имею в виду?
  — Естественно.
  — Что, что?
  — Продолжайте, я слушаю.
  — Так вот, один из этих громил достал перо и порезал белого, но лишь после того, как тот вступился за Маша.
  — А почему вы звоните мне?
  — Так ведь Маш привез его в Вашингтон. Он ударился головой, потерял много крови и отключился.
  — И вам срочно потребовалась донорская кровь?
  Хардман хохотнул, по достоинству оценив мою шутку.
  — Ну вы и даете.
  — Так почему вы позвонили мне?
  — У этого белого парня ничего не было. Ни денег...
  — Я не сомневаюсь, что Маш первым делом это проверил.
  — Ни золота, ни удостоверения личности, ни бумажника. Ничего. Лишь смятый клочок бумаги с вашим адресом.
  — Вы можете описать его, или все белые для вас на одно лицо?
  — Ростом пять футов одиннадцать дюймов[44]. Может, даже все шесть. Коротко стриженные волосы. С сединой. Загорелый дочерна. Наверное, много времени провел на солнце. Примерно вашего возраста, только более тощий.
  Я постарался ничем не выдать волнения.
  — И куда вы засунули его?
  — Сюда, к нам, на Фэамонт, — он назвал мне номер дома. — Я решил, что вы его знаете. Он все еще без сознания.
  — Может, и знаю. Сейчас приеду. Вы вызвали доктора?
  — Он уже перевязал его.
  — Я поймаю такси — и сразу к вам.
  — Так не забудьте насчет столика на завтра.
  — Будет вам столик, не волнуйтесь, — и я положил трубку.
  Карл, бармен, которого я привез из Германии, беседовал с конгрессменом. Знаком я подозвал его к другому концу стойки.
  — Позаботься о нашем уважаемом госте. Вызови такси, позвони в ту компанию, что специализируется на пьяных. Если у него не будет денег, пусть подпишет счет, а мы отправим его почтой.
  — Завтра в девять утра у него заседание комитета в Рейберн-Билдинг, — просветил меня Карл, — Насчет восстановления лесов. Речь пойдет о секвойях. Я собирался послушать, так что завтра заеду за ним и доставлю на заседание в целости и сохранности.
  Некоторым нравится тереться у коридоров власти. Карл терся у конгресса. В Штатах он прожил меньше года, но уже мог перечислить по памяти фамилии ста сенаторов и четырехсот тридцати пяти конгрессменов в алфавитном порядке. Он знал, как они голосовали по любому вопросу. Знал, где и когда и по какому поводу заседают те или иные комитеты и будут ли слушания открытыми или закрытыми. Мог сказать, в какой стадии находится любой законопроект, как в сенате, так и в палате представителей, и с вероятностью от девяноста до девяноста пяти процентов определял его шансы на прохождение через конгресс. Он работал и в моем салуне в Бонне, но бундестаг не вызывал у него ни малейшего интереса. Конгресс же притягивал Карла, как магнит — железную стружку.
  — Главное, чтобы он попал домой. Мне представляется, что он вот-вот свалится со стула, — конгрессмен уже уткнулся носом в бокал.
  Карл оценивающе глянул на конгрессмена.
  — Он примет еще пару стопок, а потом я сварю ему кофе. Не волнуйтесь, ночевать он будет дома, а не в канаве.
  Я оставил его за старшего, попрощался с несколькими завсегдатаями и двумя официантами, вышел из бара, а попав на Коннектикут-авеню, повернул направо, к отелю «Мэйфлауэр». У отеля поймал такси, сел за заднее сиденье и назвал водителю адрес. Тот повернулся ко мне.
  — Я не поеду туда ночью.
  — Об этом вам лучше говорить не мне, а муниципальному инспектору, который ведает вашей братией.
  — Моя жизнь стоит дороже восьмидесяти центов.
  — Я готов заплатить целый доллар.
  По пути к Фэамонт-стрит меня практически убедили, что следующим президентом должен стать Джордж Уоллес. Наконец такси остановилось у нужного мне дома, относительно нового, если сравнивать с соседними, построенными никак не меньше пятидесяти лет тому назад. Я расплатился с водителем и сказал, что ждать меня не надо. Он кивнул, быстро заблокировал двери и рванул с места. Я же зашел в подъезд, поднялся по лестнице, нажал кнопку звонка указанной мне квартиры. Дверь открыл Хардман.
  — Заходите. Будьте как дома.
  Не успел я переступить порог, как из глубины квартиры донесся женский голос: «Скажи ему, пусть снимет ботинки».
  Я посмотрел под ноги. Пол устилал белоснежный ковер с длинным ворсом.
  — Она не хочет, чтобы пачкали ее ковер, — Хардман стоял в носках.
  Я присел и снял ботинки. А когда поднялся, Хардман протянул мне полный бокал.
  — Шотландское с водой. Сойдет?
  — Спасибо, — я оглядел гостиную.
  L-образной формы диван, обитый оранжевой материей, кожаные кресла, обеденный стол из тика, разбросанные тут и там яркие подушки, призванные создать атмосферу уюта. Яркие эстампы по стенам. Чувствовалась рука опытного дизайнера.
  В комнату вошла высокая темнокожая девушка в красных слаксах, на ходу стряхивая термометр.
  — Вы знакомы с Бетти? — спросил меня Хардман.
  — Нет, — я мотнул головой. — Добрый вечер, Бетти.
  — Вы — Маккоркл, — она кивнула. — Тот парень болен, и сейчас говорить с ним смысла нет. Он придет в себя только через час. Так сказал доктор Ламберт. Еще он сказал, что его можно увозить отсюда, когда он очнется. А раз уж он — ваш друг, пожалуйста, увезите его, когда он очнется. Он лежит в моей кровати, а я не собиралась спать на кушетке. Там будет спать Хардман.
  — Но, дорогая...
  — Я тебе не дорогая, поганец ты этакий, — произнося эту тираду, она даже не повысила голоса. — Приводишь какого-то пьяницу с порезанным боком и укладываешь в мою постель. Почему ты не повез его в больницу? Или домой? Знал ведь, что твоя жена этого не потерпит, — Бетти повернулась ко мне, театральным жестом указывая на Хардмана. — Вы только посмотрите на него. Шесть футов четыре дюйма роста, одевается с иголочки, представляется всем «Хард-ман»[45], но слова не скажет поперек этой карлице, не выросшей и на пять футов. Налей мне что-нибудь, — Бетти плюхнулась на диван, а Хардман торопливо смешал ей коктейль.
  — Как насчет мужчины в вашей кровати, Бетти? — спросил я. — Можно мне взглянуть на него?
  Она пожала плечами и махнула рукой в сторону двери.
  — Идите туда. Но он еще не очухался.
  Я кивнул, поставил бокал на серебряный поднос на столике, прошел в спальню и посмотрел на человека, лежащего на большой овальной кровати. Я не видел его больше года, на лице появились новые морщины, в волосах добавилось седины. Звали его Майкл Падильо, он говорил без малейшего акцента на шести или семи языках, мастерски владел пистолетом и ножом и смешивал едва ли не лучшие «мартини» в Европе.
  Многие полагали его мертвым. Или хотя бы надеялись, что так оно и есть.
  Глава 2
  Последний раз я видел Майкла Падильо, когда он падал с баржи в Рейн. Дрались тогда не на шутку. В ход шли пистолеты, кулаки, даже разбитые бутылки.
  Падильо и китаец, звали его Джимми Ку, перевалились за борт. В тот момент в меня целились из дробовика, а потом еще выстрелили, так что я не знал, утонул Падильо или нет, пока не получил от него открытку.
  Отправил он ее из Дагомеи, то есть из Западной Африки. Написал на ней одно слово: «Порядок», и подписался одной буквой — "П". Писать он никогда не любил.
  Получив открытку, я ни один вечер провел за бутылкой виски, раздумывая, каким образом Падильо удалось перебраться с Рейна в Западную Африку и нравится ли ему тамошний климат. Вообще-то он любил перелетать с места на место. И в Бонне, где мы держали салун, он частенько разъезжал по Европе, выполняя поручения некоего государственного агентства, предпочитавшего не афишировать себя. Бывал он и в Лодзи, и в Лейпциге, и еще бог знает где. Я не спрашивал, что он там делал. Сам он мне ничего не рассказывал.
  Когда же агентство решило обменять Падильо на двух предателей, удравших на Восток, Падильо предпринял попытку разорвать связывающий его контракт. И ему это удалось в ту весеннюю ночь, когда он свалился с баржи в Рейн, в полумиле от американского посольства в Бонне. Агентство вычеркнуло его из своих списков, и никто из сотрудников посольства не поинтересовался, а что же случилось с человеком, которому принадлежала половина салуна «У Мака» в Бад-Годесберге.
  Попытка Падильо вырваться из-под пяты агентства вылилась в нашу поездку в Восточный Берлин и обратно. Во время нашего отсутствия неизвестные взорвали салун в отместку за наши то ли действительные, то ли воображаемые прегрешения. Я получил страховку, женился и открыл новый салун «У Мака» уже в Вашингтоне, в нескольких кварталах от Кей-стрит, в западной части Коннектикут-авеню. В зале всегда полумрак, тихо, а высокие цены отпугивают выпускников средних школ и студентов первых курсов.
  Я стоял в спальне и смотрел на Падильо. Раны его я не видел: над покрывалом виднелась лишь голова. Он лежал спокойно, дыша через нос. Так что мне не оставалось ничего другого, как повернуться и выйти в гостиную, застланную белым ковром.
  — Сильно его порезали? — спросил я Хардмана.
  — Лезвие скользнуло по ребрам. Маш говорит, что он едва не приложил их обоих. Двигался легко, быстро, словно всю жизнь только этим и занимался.
  — В таких делах он не новичок.
  — Ваш друг?
  — Мой партнер.
  — И что вы намерены с ним делать? — спросила Бетти.
  — У него маленький номер в «Мэйфлауэр». Отвезу его туда, когда он придет в себя, и найду кого-нибудь, чтобы посидел с ним.
  — Маш посидит, — предложил Хардман. — Он у вашего друга в долгу.
  — Доктор Ламберт полагает, что рана пустяковая, но он совсем вымотался, — вмешалась Бетти. Взглянула на часы, усыпанные бриллиантами. — Он проснется примерно через полчаса.
  — Как я понимаю, доктор Ламберт ничего не сообщал в полицию? — на всякий случай спросил я.
  Хардман фыркнул.
  — Что за дурацкий вопрос?
  — Действительно, дурацкий. Могу я воспользоваться вашим телефоном?
  Бетти кивнула.
  Я набрал номер, подождал, но трубку на другом конце все не снимали. Телефон был кнопочный, поэтому я попробовал еще раз, на случай, что нажал с непривычки не на ту кнопку. Звонил я жене, и, естественно, меня не радовало, что в столь поздний час, без четверти два ночи, ее нет дома. После девяти гудков кряду я положил трубку.
  Моя жена работала корреспондентом одной франкфуртской газеты, той самой, что часто печатала обстоятельные передовицы. В Штаты она приехала во второй раз. Я познакомился с ней в Бонне, и она знала, что Падильо раз от разу выполняет поручения не слишком удачливого конкурента ЦРУ. Звали ее Фредль, и до замужества она носила фамилию Арндт. Фрейлейн доктор Фредль Арндт. Докторскую диссертацию по политологии она защитила в университете Бонна, и некоторые из ее нынешних знакомых обращались ко мне «герр доктор Маккоркл», на что я, в общем-то, и не обижался. И после года семейной жизни я очень любил свою жену.
  Я набрал номер салуна. Трубку взял Карл.
  — Моя жена не звонила?
  — Сегодня — нет.
  — Как конгрессмен?
  — Закрывает заведение кофе и бренди. Выпил уже на двадцать четыре доллара и восемьдесят пять центов и по-прежнему ищет два голоса.
  — Может, тебе помочь ему в поисках? Если позвонит моя жена, скажи ей, что я скоро приеду.
  — А где вы?
  — У приятеля. Не забудь передать Фредль, если она позвонит, что я скоро буду.
  — Обязательно передам. До завтра.
  — До завтра.
  Хардман поднялся, шесть футов и четыре дюйма крепких костей и могучих мышц, на почтительном расстоянии обошел Бетти, словно опасался, что та его укусит, и скрылся на кухне, чтобы вновь наполнить бокалы. Полагаю, в иерархии преступного мира Вашингтона он занимал не последнее место. Командовал покрывшей Вашингтон сетью букмекеров, приносящих немалый доход, имел под рукой многочисленных специалистов, всегда готовых утащить требуемое из лучших магазинов города. Костюмы он носил по триста-четыреста долларов, туфли — за восемьдесят пять и разъезжал по Вашингтону в «кадиллаке» бронзового цвета с откидным верхом, беседуя с друзьями и знакомыми по радиотелефону. Негритянская молодежь смотрела на него, как на Господа Бога, а полиция не очень донимала, ибо он не жадничал и щедро делился добычей с кем положено.
  Как это ни странно, я познакомился с ним через Фредль, написавшую большую статью о негритянском обществе Вашингтона, в которой и отметила высокий статус Хардмана. А после того, как статью опубликовали, послала ему экземпляр. Газета была на немецком, но Хардман распорядился перевести ее, а потом прислал в салун пару дюжин роз для моей жены. С той поры он стал завсегдатаем, а в вестибюле расположился один из его букмекеров. Хардману нравилось показывать друзьям перевод статьи, подчеркивая тем самым, что он — знаменитость международного масштаба.
  С тремя бокалами в огромной руке он направился сначала к Бетти, обслужил ее, затем принес бокал мне.
  — Мой партнер сошел с корабля? — спросил я.
  — Так точно.
  — С какого именно?
  — Приплыл под либерийским флагом из Монровии. «Френсис Джейн». С грузом какао.
  — Едва ли Маш приехал в Балтимору за фунтом какао.
  — Ну, побольше, чем за фунтом.
  — И что произошло?
  — Маш поджидал кого-то из пассажиров и прохаживался по тротуару, когда те двое набросились на него. Он и охнуть не успел, как оказался на асфальте, но тут на сцене появился ваш приятель и отвлек их на себя. И дела у него шли неплохо, пока они не достали ножи. Один из них нанес точный удар, но Маш уже вскочил на ноги, врезал ему, и они оба дали деру. Ваш приятель упал, Маш вывернул его карманы и нашел лишь клочок бумаги с вашим адресом. Позвонил мне. Я велел ему поболтаться у пристани еще минут десять, а потом возвращаться в Вашингтон, захватив с собой этого белого парня. Кровь текла из раны и в машине Маша.
  — Попросите его прислать мне счет.
  — Ерунда, какой еще счет.
  — Я понял.
  — Маш сейчас приедет. И отвезет вас и вашего приятеля в отель.
  — Отлично.
  Я встал и вновь прогулялся в спальню. Падильо лежал в той же позе. Я постоял, глядя на него, с дымящейся сигаретой, полупустым бокалом в руке. Он шевельнулся и открыл глаза. Увидел меня, чуть кивнул, обвел взглядом комнату.
  — Удобная кровать.
  — Хорошо выспался?
  — Нормально. Я живой или не совсем?
  — Все будет в порядке. Где тебя носило?
  Он улыбнулся, облизал губы, вздохнул.
  — По странам и континентам.
  Хардман и я помогли Падильо одеться. Белую рубашку выстирали, но не погладили. Как и брюки цвета хаки. За ними последовали белые носки, черные ботинки и пиджак из грубого твида.
  — Кто твой новый портной? — поинтересовался я.
  Падильо оглядел свой наряд.
  — Пожалуй, на дипломатический прием в таком виде не пустят.
  — Бетти постирала рубашку и брюки в машине, — пояснил Хардман. — Кровь еще не засохла, поэтому легко отошла. Погладить не успела.
  — Кто такая Бетти?
  — Ты спал в ее постели.
  — Поблагодари ее за меня.
  — Она в соседней комнате. Ты сделаешь это сам.
  — Вы сможете идти? — спросил Хардман.
  — В соседней комнате, кроме Бетти, найдется что-нибудь выпить?
  — Обязательно.
  — Я смогу идти.
  И действительно смог, осторожно переставляя ноги. Ботинки я нес следом. В дверях он остановился, оперся о косяк. Затем прошел в гостиную.
  — Позвольте поблагодарить вас за то, что уложили в свою постель, Бетти, — улыбнулся он высокой негритянке.
  — Всегда рада помочь. Как вы себя чувствуете?
  — В голове еще туман, но, я думаю, это от лекарств. Кто меня перевязывал?
  — Доктор.
  — Он сделал мне укол?
  — Да.
  — Человек хочет выпить, — вмешался Хардман. — Что вам налить?
  — Шотландского, если оно у вас есть.
  Хардман щедро плеснул в бокал виски и передал его Падильо.
  — Вам, Мак?
  — У меня еще есть.
  — Маш будет с минуты на минуту. Он отвезет вас в отель.
  — Где я остановился? — спросил Падильо.
  — В своем «люксе» в «Мэйфлауэр».
  — Моем «люксе»?
  — Я снял его на твое имя и оплачиваю ежемесячно из твоей доли прибыли. «Люкс» маленький, но уютный. Деньги, пошедшие на оплату, ты сможешь вычесть из суммы, облагаемой подоходным налогом, если тебе придется заполнять налоговую декларацию.
  — Как Фредль?
  — Мы поженились.
  — Тебе повезло.
  Хардман посмотрел на часы.
  — Маш будет с минуты на минуту, — повторил он.
  — Благодарю за помощь вас и Бетти, — Падильо глянул на него, потом на девушку.
  Хардман махнул рукой.
  — Вы избавили нас от многих хлопот в Балтиморе. С чего вы вступились за Маша?
  Падильо покачал головой.
  — Вашего приятеля я не заметил. Обошел угол и сразу наткнулся на них. Решил, что они поджидают меня. Тот, кто ткнул меня ножом, знал, как им пользоваться.
  — Вы сошли с корабля?
  — Какой вас интересует?
  — "Френсис Джейн".
  — Да, плыл на нем пассажиром.
  — Вам не попадался на глаза старичок англичанин, фамилия Лендид, лет пятидесяти — пятидесяти пяти, косоглазый?
  — Я его помню.
  — Он тоже сошел с корабля?
  — Не в Балтиморе. Через четыре дня после выхода из Монровии у него лопнул аппендикс. Его положили в корабельный морозильник.
  Хардман нахмурился, потом выругался. От души. Звякнул звонок, и Бетти пошла открывать дверь. В гостиную вошел высокий негр в черном костюме, белой рубашке, темно-бордовом галстуке и солнцезащитных очках, хотя часы показывали половину третьего ночи.
  — Привет, Маш, — кивнул я.
  Он кивнул в ответ одновременно мне, Бетти и Хардману, направился к Падильо.
  — Как вы себя чувствуете? — голос мягкий, произношение четкое.
  — Нормально, — ответил Падильо.
  — Это Мустафа Али, — Хардман представил вошедшего Падильо. — Он привез вас из Балтиморы. Он — «черный мусульманин», но вы можете звать его Маш. Мы все так его зовем.
  — Вы действительно мусульманин? — Падильо пристально смотрел на Маша.
  — Да, — с достоинством ответил негр.
  Падильо сказал что-то на арабском. Брови Маша удивленно взлетели вверх, но он ответил на том же языке. И на его губах заиграла довольная улыбка.
  — На каком языке ты говоришь, Маш? — спросил Хардман.
  — На арабском.
  — Где это ты выучил арабский?
  — А для чего, по-твоему, существуют пластинки? Разве я смогу поехать в Мекку, не зная языка?
  — Такого я от тебя не ожидал, — в изумлении покачал головой Хардман.
  — А где вы выучили арабский? — спросил Маш Падильо.
  — Помог один приятель.
  — Вы говорите очень хорошо.
  — В последнее время часто им пользовался.
  — Нам пора в отель, — напомнил я Падильо.
  Тот кивнул и с трудом поднялся.
  — Еще раз спасибо за помощь, — поблагодарил он Бетти.
  Та промолчала, а Хардман сказал, что заедет завтра на ленч. Поблагодарил Бетти и я, после чего последовал за Падильо к машине Маша. «Бьюику» последней модели с телефоном между передними сиденьями и телевизором «Сони» с экраном в пять дюймов, дабы пассажиры на заднем сиденье не отвлекали водителя.
  — По пути в отель я хотел бы заглянуть в свою квартиру. Буквально на минуту.
  Маш кивнул, и мы тронулись с места. Падильо долго молчал, глядя в окно.
  — Вашингтон изменился, — наконец он разлепил губы. — Куда подевались троллейбусы?
  — Их сняли с линии еще в шестьдесят первом, — ответил Маш.
  Мы с Фредль жили в одном из новых кирпичных домов, что выросли, как грибы после дождя, к югу от площади Дюпон в том районе, где когда-то стояли трех— и четырехэтажные пансионаты, облюбованные студентами, официантами, мойщиками машин, пенсионерами. Спекулянты недвижимостью сносили эти пансионаты, асфальтировали освободившееся пространство и обзывали его автостоянкой. Когда автостоянок набиралось достаточно много, спекулянты обращались в муниципалитет за займом и строили многоквартирный дом, называли его «Мелани» или «Дафни», в честь жены или любовницы. Ежемесячную плату за квартиру с двумя спальнями в таких домах исчисляли исходя из того, что муж и жена не только занимают высокооплачиваемые должности, но и с успехом играют на бирже.
  И никто не задумывался, куда подевались студенты, официанты, мойщики машин и пенсионеры.
  Маш поставил машину на полукруглой подъездной дорожке под знаком «Стоянка запрещена», и на лифте мы поднялись на восьмой этаж.
  — Фредль обрадуется, увидев тебя, — сказал я Падильо. — Возможно, даже пригласит к обеду.
  Я открыл дверь. Гостиную освещал большой торшер, только кто-то свалил его на пол. Я наклонился и поднял его. Заглянул в спальню, хотя и так понимал, что никого там не найду. Когда я вернулся в гостиную, Падильо стоял у музыкального центра с какой-то бумажкой в руке. Маш так и остался у двери.
  — Записка, — предположил я.
  — Она самая.
  — Но не от Фредль.
  — Нет. От тех, кто увез ее отсюда.
  — Насчет выкупа, — читать записку мне не хотелось.
  — В некотором роде.
  — И сколько они просят?
  Падильо понял, что читать записку я не буду. Положил ее на кофейный столик.
  — Деньги их не интересуют. Им нужен я.
  Глава 3
  Я опустился в свое любимое кресло и уставился на ковер.
  Падильо тем временем повернулся к Машу.
  — Вы можете ехать. Похоже, мы тут задержимся.
  Посмотрел на Маша и я.
  — Может, я вам понадоблюсь? — спросил он. Уезжать ему не хотелось.
  — Сейчас едва ли, — ответил Падильо.
  Маш кивнул.
  — Вы знаете, где меня найти.
  — Знаю, — заверил его Падильо.
  Маш повернулся и вышел из квартиры. Закрыл дверь, замок едва слышно щелкнул. Я оглядел гостиную. Картины по-прежнему висели по стенам. Некоторые Фредль привезла из Германии, другие купил я, были и такие, что мы выбирали вместе в Нью-Йорке и Вашингтоне. Книги стояли на полках, полностью занимавших одну стену. Не сдвинулась с места и мебель. Лишь торшер оказался на полу. Я встал и направился к маленькому бару в углу.
  — Шотландского? — спросил я Падильо.
  — Шотландского, — согласился тот.
  — Что в записке?
  — Тебе бы лучше прочесть ее самому.
  — Хорошо. Прочту.
  Я передал ему бокал с виски. Он взял записку и протянул ее мне. Отпечатанный на машинке текст, в один интервал, без даты и подписи.
  "Миссис Маккоркл мы увезли с собой. К этому часу вы уже переговорите с вашим коллегой, мистером Майклом Падильо, который этим вечером должен прибыть в Балтимору на борту «Френсис Джейн». После того, как мистер Падильо выполнит наше поручение, мы освободим миссис Маккоркл целой и невредимой.
  Мы, однако, должны предостеречь вас от контактов с полицией. Федеральным бюро расследований или иным правоохранительным учреждением. Если вы это сделаете или мистер Падильо потерпит неудачу, нам не останется ничего другого, как избавиться от миссис Маккоркл.
  Суть нашего поручения вам расскажет мистер Падильо. Жизнь миссис Маккоркл полностью зависит от его желания содействовать нам. До сих пор такого желания он не выказывал. Мы сожалеем, что вынуждены прибегнуть к этому методу убеждения, но все прочие не привели к требуемому результату".
  Я прочел записку дважды и положил на кофейный столик.
  — Почему Фредль?
  — Потому что я не пошел бы на это за деньги, а ничем другим прижать меня они не могли. Хотя и пытались.
  — Они ее убьют?
  Он пристально посмотрел на меня.
  — Убьют в любом случае, соглашусь я на их предложение или нет.
  — Она уже мертва? Они уже убили ее?
  Падильо покачал головой.
  — Нет. Пока не убили. Она им еще нужна, чтобы держать меня на коротком поводке.
  Я подошел к книжным полкам, рассеянно провел рукой по корешкам книг.
  — Наверное, я должен кричать. Кричать, голосить, биться головой о стену.
  — Может, и должен, — не стал спорить Падильо.
  — Я читал, что в подобных случаях лучше всего заявить в полицию. Просто позвонить им или в ФБР, и пусть они берут поиски на себя. Они накопили немалый опыт и знают, что нужно делать.
  — Если ты позвонишь, ее убьют незамедлительно. Они будут следить за тобой. Скорее всего поставили «жучок» на твой телефон. Тебе придется где-то встретиться то ли с копами, то ли с агентами ФБР. Стоит тебе это сделать, она умрет. И у тебя не останется ничего, кроме этого письма, отпечатанного на взятой напрокат пишущей машинке, да мертвой жены.
  Я вытащил книгу, посмотрел на нее. Поставил на место и две секунды спустя уже не мог вспомнить названия.
  — Ты лучше расскажи, в чем, собственно, дело. А потом я решу, звонить в полицию или нет.
  Падильо кивнул, прогулялся к бару, вновь наполнил свой бокал.
  — Я готов на все, лишь бы вернуть ее тебе. На все. Могу сделать то, о чем они меня просят, или пойти с тобой в полицию или в ФБР, если ты примешь такое решение. А может, мы придумаем что-нибудь еще. Налить тебе?
  Я кивнул.
  — Но решение должен принять ты. А потом мы прикинем, как осуществить задуманное.
  Бокалы он поставил на кофейный столик, а сам осторожно опустился в кресло. Скривился от боли. Ножевая рана давала о себе знать.
  — Ты, конечно, помнишь ту ночь на Рейне, когда я и Джимми Ку перевалились через борт. Джимми плавать не умел. Он утонул. Мне прострелили левую руку, но я добрался до берега. Я слышал, как тебя вытаскивали из воды. Неподалеку от меня. Вам удалось поймать грузовик, так?
  Я кивнул.
  — Так вот, лежа в кустах, я и решил, что некоторое время мне следует почислиться в мертвых. А мертвым лучше всего быть в Швейцарии. И я отправился в Цюрих. Как я туда добирался, расскажу в другой раз.
  — Во всяком случае, не вплавь.
  — Вот именно. Сначала я нашел доктора в Ремагене, а уж потом, подлечившись, уехал в Цюрих. Кое-какую информацию я все-таки получал. Узнал, что наш салун взорвали, и предположил, что ты получишь страховку, после чего вернешься в Штаты. В Цюрихе я просидел два месяца, не ударяя пальцем о палец. Остановился я у приятеля, который и обратился ко мне с интересным предложением.
  — Насчет поездки в Африку?
  — Совершенно верно. В Африку. Западную Африку. Мы сидели в его кабинете перед огромной, во всю стену, картой. Кабинет тоже был не из маленьких. Так вот, мой приятель предположил, что вскорости в некоторых странах Западной Африки появится спрос на стрелковое оружие, от которого у него ломились несколько складов. Страны он мне перечислил: Гана, Нигерия, Того, Дагомея, Камерун и еще пара-тройка других. И ему требовался легкий на подъем коммивояжер. Перед ним лежал список потенциальных клиентов, и оставалось лишь наладить с ними связь. Если они покупали, отлично. Если нет, следовало продолжить поиск. Жалованье он мне положил очень высокое.
  — И ты поехал.
  Падильо кивнул.
  — Я прилетел в Гвинею и начал колесить по побережью. Товар у меня был превосходный, а время мой цюрихский приятель выбрал очень удачное. Я продавал карабины и автоматы калибра 7,62. Мой приятель твердо стоял за стандартизацию. С покупателями проблем не возникало. Кому и что я продал, ты мог узнать, читая газеты.
  — Теперь я кое-что припоминаю.
  — В одну из стран я попал аккурат перед провозглашением независимости[46]. Там царили тишина и покой, но мой приятель предложил пожить там месяца три-четыре и предоставил в мое распоряжение салун, принадлежащий одному из его деловых партнеров. Располагался он у шоссе, вдали от человеческого жилья, так что я порядком заскучал, но цюрихский приятель раз за разом твердил мне, что все окупится.
  — И что, окупилось?
  Вновь Падильо кивнул.
  — Да. Военные совершили переворот, а те, кому удалось избежать расстрела, увезли с собой чуть ли не всю казну. И я получил самый крупный заказ. Последним в моем списке значилось Того. После убийства Олимпио в шестьдесят третьем там тоже было спокойно, но мой приятель полагал, что спокойствие это обманчивое.
  Он помолчал, отпил из бокала.
  — В Того я ехал через Дагомею. И послал тебе открытку.
  — Похоже, в тот день тебе свело правую руку.
  Падильо улыбнулся.
  — Наверное, тут ты прав. В Ломе, это столица Того, они меня и нашли, в отеле, где я остановился.
  — Те самые, что написали записку?
  — Возможно. По каким-то причинам они выдавали себя за немцев. Во всяком случае, предложение я услышал на немецком. Получили отрицательный ответ на английском и более про немецкий не вспоминали. Потом они подняли цену с пятидесяти тысяч долларов до семидесяти пяти, но ответ остался прежним.
  Тогда они поделились со мной имеющейся у них информацией. Рассказали обо мне много чего, даже то, о чем я уже начал забывать. Знали они практически все обо мне, салуне, тебе, моих прежних работодателях. Даже о двух перебежчиках, из-за которых я оказался в Рейне.
  — Где они это добыли?
  — Вероятно, кто-то из сотрудников Вольгемута решил отойти от дел и удрал, захватив с собой кое-какие досье. В том числе и наше.
  Они заговорили о шантаже, но я рассмеялся им в лицо. Сказал, что мне проще вернуться в Швейцарию и вновь прикинуться мертвым. Шантажу поддается лишь тот, кто боится что-то потерять, так что в моем случае этот номер не проходил. Поэтому они решились на крайнее средство, полагая, что тут я не устою. Или я выполню их поручение, или проживу не более сорока восьми часов.
  — И кого ты должен убить?
  — Их премьер-министра. Время и место они выбрали сами. Пенсильвания-авеню, в полутора кварталах к западу от Белого дома. Какой сегодня день?
  — Четверг.
  — Покушение намечено на следующую пятницу.
  Я даже не удивился. Падильо я знал достаточно давно, и его умение убивать не составляло для меня тайны. Одним покойником больше, пусть даже это и премьер-министр, одним меньше, и смерть эта не шла ни в какое сравнение с тем, что мог потерять я. Я очень боялся за Фредль, более того, из головы не выходила мысль о том, что я ее уже не увижу и до конца дней останусь в одиночестве. И с ее уходом все прожитые годы пошли бы прахом. Но я не поддался панике, не забегал по комнате в бессильной ярости, не застыл, как изваяние. Просто сидел и слушал рассказ Падильо о человеке, которого он должен убить ради спасения моей жены. Сидел и гадал, как там сейчас Фредль, есть ли у нее сигареты, спит ли она, не мерзнет ли, покормили ее или нет.
  — На следующую пятницу, — тупо повторил я.
  — Вот именно.
  — И что ты им ответил?
  — Пообещал связаться с ними и удрал из Того. Улетел с одним пятидесятилетним летчиком, из немцев, который полагал, что все еще сидит за штурвалом истребителя. За полет в Монровию он взял с меня тысячу долларов. Я сел на первый же корабль и на нем приплыл в Балтимору.
  — И они все это знали, — продолжил я. — Знали и о Монровии, и о Балтиморе, и обо мне с Фредль.
  — Знали, — подтвердил Падильо. — Мне следовало вернуться в Швейцарию. А так за мной тянется шлейф неприятностей.
  — Кого ты должен убить?
  — Его зовут Ван Зандт. Премьер-министр одной маленькой страны на юге Африки, одной из тех, что последовала за Родезией и провозгласила независимость. Англичанам это не понравилось. Они заговорили о предательстве и ввели экономические санкции.
  — Я помню. Сейчас этот вопрос как раз рассматривается в ООН. Страна с населением в два миллиона человек, из которых сто тысяч белых. Чем еще она знаменита?
  — Там полно хрома. Штаты получают оттуда треть импорта.
  — Тогда мы не можем упустить ее.
  — В Детройте полагают, что нет.
  — Кому понадобилось убивать Ван Зандта? Он же старик.
  — Со мной вели переговоры двое из его кабинета министров. Он прибывает сюда через пару дней, чтобы выступить в ООН. Но сначала остановится в Вашингтоне.
  Торжественного приема не будет. Его встретит заместитель государственного секретаря и по авеню Конституции отвезет в отель. В Белом доме принимать его не собираются.
  — А что требуется от тебя?
  — Застрелить его из ружья. Всю подготовку они обеспечивают сами.
  — А не возникнет ли у старика подозрений?
  — Вряд ли. Идея принадлежит ему. Собственно, он ничего не теряет, потому что умрет от рака в ближайшие два месяца.
  В газетах не упускали случая упомянуть о том, что восьмидесятидвухлетний Хеннинг Ван Зандт, премьер-министр маленькой африканской страны, там и родился, в числе первых детей белых переселенцев. На его глазах территория, на которой хозяйничала Южно-африканская компания, превратилась сначала в колонию, а затем — в самоуправляемое государство. И, наконец, провозгласила независимость, впрочем, не признанную метрополией. Хром послужил причиной того, что Соединенные Штаты не присоединились к экономическим санкциях, но и не спешили с признанием независимости.
  — Излагая мне свое предложение, они не скрывали, чего ждут от моего выстрела. Я не уверен, что они добьются желаемого результата. Но шум поднимется наверняка.
  В Соединенные Штаты Ван Зандт ехал, чтобы с трибуны ООН просить поддержки для своей страны. В Вашингтоне он намеревался провести переговоры, касающиеся межгосударственной торговли.
  — Они в курсе того, что происходит в Штатах, — продолжил Падильо. — Вину за убийство Ван Зандта возложат на неопознанного негра, и общественное мнение заставит Белый дом и государственный департамент поддержать режим Ван Зандта.
  — Ловко они это придумали, — прокомментировал я.
  — Распланировано все четко. Охранять Ван Зандта не будут, это не де Голль или Вильсон. Машину ему подадут открытую. Когда его застрелят, в Америке он станет мучеником, сложившим голову в борьбе за белую идею. Неплохой конец для человека, прожившего восемьдесят два года, желудок которого на три четверти съеден раком.
  — Почему они обратились к тебе?
  — Они искали профессионала, который не попадется полиции, потому что у них есть свидетели, готовые показать под присягой, что видели негра с ружьем. А профессионал всегда найдет способ остаться незамеченным. Вот они и остановили свой выбор на мне.
  — Ты можешь это сделать?
  Падильо поднял бокал и несколько мгновений разглядывал его содержимое, словно обнаружил в виски таракана.
  — Наверное, да. Застрелю его и ничего не почувствую. Этого-то я и страшусь. Внутри у меня словно пустота. Но ты только кивни, и все будет сделано в лучшем виде. Меня не поймают, а ты, возможно, получишь свою жену.
  — Возможно?
  — Разумеется, мертвую, но ты проживешь достаточно долго, чтобы похоронить ее.
  — То есть я буду знать слишком много, чтобы ходить по этой земле.
  — Они прикончат и Фредль, и тебя, и меня. Те двое, что обратились ко мне, и будут свидетелями, видевшими негра с ружьем. Если добавить к ним Ван Зандта, получается заговор троих, а это уже чертовски много для такого тонкого дела.
  — С нами получается шесть.
  — Потому-то они и отделаются от нас.
  Я посмотрел на часы. Почти три утра. Падильо сидел в кресле, обхватив голову руками, уставившись в ковер. Бокал стоял на кофейном столике.
  — Мне следовало вернуться в Швейцарию, — повторил он.
  — Но ты не вернулся.
  — Да, сглупил, должно быть, старею.
  — Ты на два месяца моложе меня.
  — Так чего ты от меня хочешь? Пойти с тобой в ФБР или взять ружье с оптическим прицелом и уложить старика?
  — Если я обращусь в полицию, они ее убьют.
  — Это точно.
  — Я не хочу, чтобы ее убили. Я не хочу, чтобы убили и тебя. Но они убьют нас всех, если ты застрелишь его.
  — Я могу гарантировать, что они убьют Фредль и тебя. Со мной им придется повозиться подольше, но и спешить им нужды нет, потому что я не из тех, кто сам сдастся полиции, взяв на себя вину за убийство заезжего премьер-министра. Терпения им не занимать, а наемный убийца улучит момент, когда я потеряю бдительность.
  — Они же знали, что я разгадаю их замысел, — медленно, словно думая вслух, произнес я. — Должно же до меня дойти, пусть и не сразу, что после убийства Зандта мы с Фредль живыми им не нужны. У меня, конечно, не семь пядей во лбу, но я же и не дурак. И им это известно.
  Падильо поднял голову и посмотрел на меня.
  — Теперь твоя очередь наливать. У меня болит бок.
  Я встал, прошел к бару, наполнил бокалы.
  — Им известно, что ты не дурак. Просто они думают, что ты будешь цепляться за надежду. Будешь надеяться, что они не убьют Фредль после того, как я застрелю Ван Зандта, надеяться, что не убьют тебя, надеяться, что ты сможешь их перехитрить. Надеяться даже на то, что в последний момент они передумают и откажутся от своего плана из-за сильного дождя, который обрушится на Вашингтон в следующую пятницу. Но главная твоя надежда, и они делают на это основную ставку, состоит в том, что я его убью.
  — А ты убьешь?
  — Если ты попросишь об этом.
  — Но есть ли другой выход?
  Падильо вновь принялся изучать содержимое бокала.
  — Пожалуй, что да.
  — Просвети меня.
  — Мы должны освободить Фредль до того, как ее убьют.
  — Вашингтон — большой город, — я покачал головой. — Да надо прибавить половину Вирджинии и Мэриленда. Где начинать поиски, в соседнем квартале или в пятидесяти милях отсюда? А может, позвонить в их посольство или торговое представительство и попросить разрешения поговорить с моей женой до того, как ее отправят в мир иной?
  — Люди Ван Зандта далеко не глупы. И постараются спрятать Фредль там, где мы не будем ее искать. К примеру, в негритянском квартале.
  — Что ж, нам придется заглянуть всего лишь в сотню, может, две тысяч квартир, не считая частных домов.
  — Мы можем искать Фредль, а можем сидеть здесь и пить виски.
  — Так что ты предлагаешь?
  — Этот Хардман. Ты хорошо его знаешь?
  — Неплохо. Он — мой постоянный клиент, а я — его.
  — В каком смысле?
  — Трачу деньги на лошадей, которые никогда не приходят первыми.
  — Он знаком с Фредль?
  — Да. Очень уважает ее. Она написала о нем статью.
  — Ты увидишься с ним завтра?
  — В четверть второго.
  — Тогда утром мы успеем заехать в другое место.
  — К кому?
  — К человеку, который сведет меня с моими тремя должниками.
  Я уставился на Падильо.
  — И что они тебе задолжали?
  Он усмехнулся.
  — Свои жизни. И завтра я попрошу их рассчитаться.
  Глава 4
  Я проснулся в семь утра. В нашей большой двухспальной кровати, с лампами по обе стороны. Проснулся с ощущением, что на этот день у меня намечено какое-то важное дело, подумал о том, чтобы спросить у Фредль, какое именно, но вспомнил, что ее нет рядом со мной. Один человек терялся на нашей кровати. Заказывая ее, мы преследовали три цели: любовные утехи, сон и чтение. Кровать оправдала наши ожидания во всем, за исключением последнего: лампы перегорали в самый неподходящий момент.
  Одна перегорела буквально накануне, и я дал себе зарок купить сразу несколько штук, про запас, тем более что оптовая партия могла обойтись дешевле.
  Потом мысли мои переключились на Вьетнам, но ненадолго, ибо скоро я уже лежал, глядя в потолок, и думал о Фредль. Легко горевать, когда кто-то умер. Когда же смерть только нависла над человеком, словно дамоклов меч, остается маленький, но шанс, что принятое тобой верное решение позволит избежать неизбежного. Я нащупал на столике пачку сигарет, вытащил одну, закурил. Оставался самый пустяк — найти это решение. Я решил, что обращусь в ФБР. Минуту спустя передумал, полагая, что лучший выход — позволить Падильо застрелить премьер-министра. Затем начал обдумывать свой визит в Белый дом, в ходе которого намеревался поделиться своими трудностями с президентом. На том я и остановился, встал и направился в ванную.
  Посмотрел на свое отражение в зеркале, выпустил в него струю дыма. Но дым вернулся ко мне, и я закашлялся. Надсадно, с хрипами, как при раке или эмфиземе. Наконец приступ кашля прошел, и я вновь глянул в зеркало. Отражение сказало мне: «Ты совсем раскис, Маккоркл». Я кивнул и включил душ.
  Одевшись, прошествовал на кухню. По пути постучал в дверь спальни для гостей, где я уложил Падильо. Я уже вскипятил воду и доканчивал первую чашку растворимого кофе, когда он появился на кухне. В том самом костюме, в котором прибыл в Америку. Я указал на чайник и банку растворимого кофе. Он кивнул, насыпал в чашку ложечку, залил кипятком, сел за стол, пригубил кофе.
  — В своем номере в «Мэйфлауэр» тебя дожидается полный гардероб.
  — Фредль? — спросил Падильо.
  — Она собрала все, что нашла в твоей квартире в Бонне, и переправила сюда. Большая часть лежит в камере хранения, но кое-что висит в шкафу и разложено по полкам. Фредль говорит, что у тебя вкус лучше моего.
  — У нее острый глаз.
  — Тебе также принадлежит половина салуна, расположенного неподалеку отсюда. Если выберешь время, можешь заглянуть туда.
  Падильо тщательно размешал кофе, затем закурил.
  — Я ни на что не претендую, Мак.
  — Возможно, некоторые придерживаются другого мнения, но ты два года управлял нашим боннским салуном, когда не гонялся за каким-нибудь шпионом. И где в твоем возрасте ты найдешь другую работу?
  — Тут ты прав. И что у нас за салун?
  — Зал на сто двадцать посадочных мест, не считая бара. Я привез с собой Карла, он старший бармен, и герра Хорста, он метрдотель. Я поднял его долю прибыли до шести процентов и не жалею об этом. Он того стоит. У нас двенадцать официантов, две разносчицы коктейлей, мальчики на побегушках и повара. Шеф-повара я выписал из Нью-Йорка. Если он трезвый, равных ему нет, а пьет он редко. Официанты работают посменно. Открываемся мы в половине двенадцатого, закрываемся в два часа ночи, за исключением пятницы, когда мы открыты только до полуночи.
  — Салун приносит прибыль?
  — И неплохую. Потом я покажу тебе все цифры.
  — Кто к нам ходит?
  — Цены я заложил высокие, но они готовы платить за качественное обслуживание и еду. Туристов почти не бывает, только во время каких-то конгрессов. Журналисты, чиновники с Капитолия, члены палаты представителей, заглядывают и сенаторы, военные, высокопоставленные сотрудники рекламных агентств, юридических контор, корпораций, скучающие жены Завсегдатаи — немецкие дипломаты и посольская братия. У нас они чувствуют себя как в Германии.
  — Без тебя салун обойдется?
  — Если у руля встанет Хорст, то да.
  Падильо кивнул.
  — А зачем понадобился номер в «Мэйфлауэр»?
  — Для тебя. Он записан на твое имя. Это идея Фредль. Она с самого начала не верила, что тебя слопали рейнские угри, а когда пришла открытка из Африки, предложила снять тебе номер в отеле. Он пришелся весьма кстати. Иной раз мы могли поселить там наших друзей, если те не могли устроиться. И потом, с этих денег не берется подоходный налог. Обычные деловые расходы. Не возражает даже департамент налогов и сборов. И потом, должен же ты иметь вашингтонский адрес.
  Наверное, мы говорили о салуне, потому что не хотели говорить о Фредль и о ее возможной участи. Мы выпили еще по чашечке.
  — Ты всегда встаешь так рано?
  — Я вообще сплю мало.
  — Волнуешься?
  — Просто в панике.
  Падильо кивнул.
  — Не удивительно. Даже хорошо, что мы рано поднялись. Дел у нас хватает.
  — С чего мы начнем?
  — С отеля. Сегодня утром мы должны посетить одну даму, а она придает большое значение внешнему виду.
  — Как твой бок?
  — Болит. Но рана неглубокая. Днем сделаем перевязку.
  Я поставил чашки в раковину, выключил плиту, и на лифте мы спустились в вестибюль.
  — Я вижу, лифт идет в подвал, — заметил Падильо. — Что там?
  — Гараж.
  — Со служителем?
  — Нет, машину ставишь сам.
  — Наверное, они пришли и ушли этим путем. С Фредль.
  — Вероятно, да.
  — Какая у тебя машина? Что-нибудь модное?
  — "Стингрей". Фредль, из патриотических чувств, остановилась на «фольксвагене».
  — Вообще-то автомобиль тебе нужен?
  — Нет. Но в Америке принято иметь машину.
  — А как ты добираешься до работы?
  — Пешком.
  — Далеко ли отсюда до «Мэйфлауэр»?
  — Минут десять-пятнадцать прогулочным шагом, но, учитывая твой бок, мы возьмем такси.
  Мы остановили машину и проползли шесть кварталов до «Мэйфлауэр» под ворчание водителя, честящего едущих на работу государственных служащих, автомобили которых запрудили улицу.
  — Из-за этих мерзавцев я опоздаю на работу, — закончил он гневную тираду, затормозив у отеля.
  — А где вы работаете? — поинтересовался я.
  — В министерстве сельского хозяйства.
  И, получив деньги, рванул с места, воспользовавшись разрывом в транспортном потоке.
  Я представил Падильо заместителю управляющего отеля, не извинившись за его мятую одежду и трехдневную щетину, резонно рассудив, что мы без труда найдем другой отель, если их оскорбит появление в вестибюле бродяги. Но помощник управляющего ничем не выразил не только неудовольствия, но даже удивления и радушно приветствовал Падильо. Я попросил прислать нам завтрак на двоих, мы прошли в кабину лифта и поднялись наверх.
  Я снял Падильо двухкомнатный «люкс». Первым делом он открыл стенной шкаф. Там висели несколько костюмов, два пиджака, три пары брюк, свитер и легкое пальто.
  — Она выбрала мои любимые, — прокомментировал он вкус Фредль.
  — Рубашки, носки и все остальное в ящиках. Там же и бритвенные принадлежности.
  Он нашел все необходимое и скрылся в ванной. В гостиную вернулся в белой рубашке с черным галстуком, однобортном сером костюме и черных туфлях.
  — С таким загаром обычно приезжают из Майами, — отметил я.
  — Я поначалу оставил усы, но потом решил, что это перебор.
  — Наши юные матроны будут от тебя в восторге.
  Падильо оглядел гостиную. Ничего особенного. Диван, кофейный столик, три кресла, телевизор, письменный стол, накрытый стеклом, два-три стула, лампы, ковер на полу, деревенские пейзажи по стенам. Я также насчитал восемь пепельниц.
  — Дома, — вырвалось у него.
  — Когда ты уехал?
  — Более десяти лет тому назад.
  — И тебя пырнули ножом, едва ты сошел с корабля.
  — Только тогда я и понял, что действительно вернулся домой.
  В дверь постучали, и я не преминул сказать Падильо, что службы отеля работают как часы. Он открыл дверь, но на пороге возник отнюдь не официант со столиком на колесах, а двое дружелюбного вида мужчин. Один даже улыбнулся и спросил, может ли он поговорить с мистером Падильо.
  — Я — мистер Падильо.
  — Я — Чарльз Уинрайтер, а это — Ли Айкер, — говоривший возвышался на голову над своим спутником. — Мы из Федерального бюро расследований, — оба они извлекли из карманов бумажники с удостоверениями и протянули их Падильо, точно следуя должностной инструкции.
  Падильо взглянул на часы. Должно быть, Фредль положила их вместе с бритвенными принадлежностями. Ранее он их не носил.
  — Вам потребовалось двадцать минут, чтобы добраться сюда после звонка из отеля. Отличный результат, учитывая транспортные пробки.
  — Мы хотели бы поговорить с вами, мистер Падильо, — продолжил Уинрайтер.
  — В этом я не сомневаюсь.
  — Могли бы сделать это наедине.
  — Нет, — Падильо улыбнулся. — Абсолютно невозможно. Кроме того, вы должны радоваться, что будете говорить со мной при свидетеле. Его зовут мистер Маккоркл, и он — мой деловой партнер.
  Я сидел в кресле, закинув ногу на подлокотник. И помахал им рукой.
  — Рад с вами познакомиться.
  Они кивнули мне от двери, но на их лицах уже не читалось дружелюбия.
  — У вас есть какие-нибудь документы, удостоверяющие вашу личность, мистер Падильо? — спросил Айкер.
  — Нет, — качнул головой Падильо. — Но вы заходите. Если вы будете задавать правильные вопросы, все прояснится и без документов.
  Они вошли. Падильо указал им на диван, а сам осторожно опустился в кресло. Бок, похоже, еще болел.
  — Мы послали за кофе, — он вновь улыбнулся. — Его сейчас принесут.
  — Так у вас нет документов? — переспросил Айкер.
  — Нет. Разве вы находите в этом что-то необычное? Разумеется, мой партнер может удостоверить мою личность. Если вы поверите, что он тот, за кого себя выдает.
  — Я уж наверняка знаю, кто я такой, — подтвердил я.
  — Есть и другой вариант. Я сейчас вернусь, — Падильо встал, скрылся в ванной и вышел из нее с пустым стаканом из-под воды. — Держите, — и бросил стакан Айкеру.
  Тот поймал стакан, проявив завидную реакцию.
  — Не смажьте отпечатки пальцев, — предостерег его Падильо. — Если вы прогоните их через ваш центральный компьютер, то найдете мое досье. Кстати, отпечаток большого пальца я совершенно случайно оставил на донышке. Компьютерная проверка не займет много времени, а уж в досье вы найдете исчерпывающую информацию.
  Айкер поставил стакан на кофейный столик.
  — Вы, похоже, не слишком высокого мнения о ФБР, мистер Падильо.
  — Это один из вопросов, которые вы намеревались задать мне?
  — Нет. Просто комментарий.
  — Вы покинули страну довольно давно, — Уинрайтер взял инициативу на себя.
  — Более десяти лет тому назад.
  — А вернулись только вчера?
  — Да.
  — Где вы ступили на территорию Соединенных Штатов?
  — В Балтиморе.
  — Вы прибыли на корабле или самолете?
  — На корабле.
  — Каком именно?
  В дверь вновь постучали. На этот раз открыл ее я, чтобы впустить в номер официанта. Тот споро вкатил столик и весело поздоровался со всей честной компанией.
  — Мне сказали, завтрак на двоих. Только на двоих. Но я захватил четыре чашки. Я всегда так делаю. Одну минуту.
  Он тут же разложил столик, расставил чашки, взялся за кофейник.
  — Как я понимаю, все хотят кофе. Если хочешь, чтобы день выдался удачным, именно с этого надо начинать. Это вам, сэр, — первая чашечка досталась Айкеру. Тот взял ее с таким видом, словно его поступок оставлял несмываемое пятно на безупречной репутации Бюро. Вторым получил кофе Уинрайтер, а последними — мы с Падильо. Официант предложил сливки и сахар. Падильо согласился на первое, я — на второе. Айкер и Уинрайтер предпочли кофе без разбавителей.
  Непрерывно тараторя, официант разложил по тарелкам яйца и ветчину, убедился, что масло, обложенное льдом, не растаяло, а гренок достаточно охладился и не обжигает рот. После чего протянул чек Уинрайтеру, который отпрянул от него, как от змеи. Мне пришлось прийти к нему на помощь.
  — Чек подпишет этот господин, — я указал на Падильо, и официант весело затрусил к нему.
  Падильо подписал чек и протянул его официанту.
  — Если вам что-нибудь понадобится, позвоните мне. Номер сорок два.
  — А имя у вас есть? — полюбопытствовал Падильо.
  — Эл, сэр.
  — Если нам что-нибудь понадобится, мы вам позвоним, Эл.
  — Благодарю вас, сэр.
  После его ухода я направился к столику на колесах.
  — Вы не возражаете, если мы перекусим? — спросил я Айкера и Уинрайтера.
  Те покачали головами, показывая, что возражений у них нет. Падильо присоединился ко мне. Намазал масло на гренок. Я принялся за яйца. Они мне понравились.
  — На каком корабле, мистер Падильо?
  — "Френсис Джейн".
  — Вы плыли пассажиром?
  — Да.
  — В списке пассажиров вас нет.
  — Я путешествовал инкогнито. Как Билли Джо Томпсон.
  — Могу я взглянуть на ваш паспорт?
  Падильо взял с тарелки кусок ветчины, откусил, пожевал. Запил ветчину глотком кофе.
  — Паспорта у меня нет.
  — Как вы попали на борт корабля без паспорта?
  — Паспорта у меня не спрашивали. «Френсис Джейн» — не пассажирский лайнер, приятель. Это сухогруз.
  — А что случилось с вашим паспортом, мистер Падильо?
  — Я его потерял.
  — Вы заявили о потере в государственный департамент?
  — Нет. Подумал, что их это не заинтересует.
  — А мне кажется, что государственный департамент заинтересовала бы потеря вашего паспорта, мистер Падильо, — голос Уинрайтера сочился сарказмом. Я заранее пожалел его.
  Падильо же взял у меня сигарету, закурил, откинулся на спинку стула и посмотрел на Айкера и Уинрайтера. Как должно хорошему актеру, выдержал паузу.
  — Если вы хотите известить государственный департамент об утере паспорта, выданного Майклу Падильо, попутного вам ветра. Только такой паспорт никогда не выдавался. А если б мне требовался паспорт, я бы обратился в некое заведение в Детройте и в двадцать четыре часа получил бы его вкупе с новеньким водительским удостоверением, регистрационной карточкой и номером службы социального обеспечения, который совпадет с тем, что заложен в большой компьютер в Балтиморе. Но вы скорее всего знаете все это и без моей маленькой лекции, а если это так, то вам известно, что мои адвокаты в Бонне ежегодно заполняли за меня налоговую декларацию. По этим вопросам вам лучше обратиться к ним. Или вас интересует что-то еще?
  — На кого вы работаете, мистер Падильо? — спросил Уинрайтер.
  — На себя. Помогаю управлять баром и рестораном.
  — Я имел в виду другое.
  — Что именно?
  — Кто посылал вас в Африку?
  — Ездил туда в отпуск. Потратил чуть ли не все свои сбережения, но поездка того стоила.
  — У нас имеется иная информация.
  — Любопытно.
  — В Африке вы торговали оружием.
  — Тут какая-то ошибка.
  — Это серьезное обвинение, мистер Падильо. А вы, похоже, воспринимаете его как шутку.
  — Едва ли оно серьезное, или вы не сидели бы здесь и не мямлили, как школьник, плохо выучивший урок. Вы бы принесли с собой ордер на мой арест, и в это время мы уже ехали бы в тюрьму. Ордера у вас нет, и я подозреваю, что вы браконьерствуете на чужой территории, а если хозяева узнают об этом, может разразиться крупный скандал.
  — Ты имеешь в виду... — начал я, но Падильо не дал мне договорить.
  — Именно, инспектор. Знаменитое ЦРУ[47].
  — Так это в корне меняет дело, — ухмыльнулся я.
  — Вы, я вижу, большие шутники, — пробурчал Айкер. — И нам нет нужды более терять на вас время. Мы все знаем и о вас, Падильо, и о вашем деловом партнере. Вы правы. У нас есть досье на вас обоих. И довольно обширное, — он встал. Уинрайтер последовал его примеру. — И у меня такое ощущение, что вскоре оно станет еще толще.
  Они двинулись к двери. Открыли ее, но тут их остановил голос Падильо.
  — Вы забыли вещественное доказательство, — и он бросил стакан с отпечатками пальцев. Реакция вновь не подвела Айкера. Стакан он поймал. Посмотрел на него, на Падильо, покачал головой. Поставил стакан на стол.
  — Большие шутники, — повторил Айкер.
  После чего они вышли в коридор, бесшумно притворив за собой дверь.
  Глава 5
  — Что это все значит? — спросил я.
  — Вероятно, администрация отеля получила указание незамедлительно сообщить о моем прибытии. Они заглянули сюда, чтобы убедиться, что это действительно я. И время от времени будут возвращаться.
  — Такой вот визит может убить Фредль.
  — Я в этом сомневаюсь. Их учат не привлекать внимания, но в дальнейшем мы постараемся обойтись без нежелательных встреч. А потому не будем терять времени.
  Он подошел к телефону, набрал номер. Когда ему ответили, быстро заговорил по-испански. Разобрать слова я не успевал, но определил, что говорит он на чистейшем кастильском. Разговор длился ровно три минуты. Падильо положил трубку и повернулся ко мне.
  — Нас ждут через полчаса.
  — Та самая женщина, которая любит хорошо одетых гостей?
  Он кивнул.
  — Она стареет, но по-прежнему отдает предпочтение красивым вещам. А краше денег для нее ничего нет.
  — То есть она обойдется нам в энную сумму?
  Падильо покачал головой.
  — Едва ли. Думаю, она поможет нам из сентиментальности. Давным-давно она любила моего старика.
  — В Испании?
  Вновь он кивнул.
  — Когда его убили в Мадриде, она переправила мою мать и меня сначала в Португалию, а потом в Мексику.
  Мать Падильо, эстонская красавица, вышла замуж за испанского адвоката, которого победители расстреляли в 1937-м. Мать и сын эмигрировали в Мексику. Мать давала уроки музыки и иностранных языков. Знала она их шесть или семь и всем научила Падильо. Умерла она в начале сороковых от туберкулеза. А вот на пианино он играть так и не научился. Рассказал он мне все это еще в Бонне, при нашей первой встрече. Именно уникальное владение иностранными языками и привлекло к нему внимание разведывательных ведомств.
  — И что сейчас поделывает бывшая пассия твоего отца?
  — Приглядывает за моими коллегами, которые все еще при деле.
  — Ты хорошо ее знаешь?
  — Отлично. За эти годы мы виделись несколько раз.
  — Она не делилась с другими тем, что узнала от тебя?
  — А мы не будем рассказывать ей то, что знаем.
  Такси доставило нас в Чеви Чейз, тихий, спокойный район, где и проживала сеньора Маделена де Романонес. В двухэтажном кирпичном особняке, выкрашенном белой краской. Построили его в тридцатых годах, так что краска немного облупилась. Терраса находилась слева, в тени высоких елей, и в жаркий день на ней, несомненно, царила прохлада. Я заплатил водителю, и мы подошли к парадной двери. Падильо нажал кнопку звонка. Изнутри донеслась переливчатая трель, залаяла собака. Как мне подумалось, маленькая. Дверь приоткрыла чернокожая служанка.
  — Мы хотели бы увидеться с сеньорой де Романонес. Я мистер Падильо. А это — мистер Маккоркл.
  — Миз Романонес ждет вас, — она сняла цепочку и распахнула дверь.
  Вслед за ней мы пересекли холл и остановились перед сдвижными дверьми. Служанка раздвинула их и отошла в сторону. Падильо вошел первым.
  К моему удивлению, нас встретила далеко не старуха. Должно быть, ей едва перевалило за двадцать, когда она полюбила отца Падильо, а теперь не исполнилось и шестидесяти, причем в полумраке гостиной она легко сходила за пятидесятилетнюю. Выпрямившись, она сидела в кресле и улыбалась, пока Падильо шел через комнату, чтобы поцеловать ей руку.
  — Позвольте представить вам моего коллегу, мистера Маккоркла.
  Я поклонился, также поцеловал ей руку, выслушал вежливые слова о том, что она рада нашей встрече. По руке бежали голубые вены. Кольца стоили никак не меньше десяти тысяч долларов.
  — Полагаю, ты, Майкл, и вы, мистер Маккоркл, выпьете со мной кофе?
  — С удовольствием, — в унисон ответили мы.
  — Можете подавать кофе, Люсиль, — приказала она стоящей у порога служанке.
  — Да, мадам.
  Служанка отбыла на кухню, а мы с Падильо заняли два стула по другую сторону уже накрытого скатертью столика на изогнутых ножках, оканчивающихся головами льва со стеклянным шаром в пасти. Остальная мебель принадлежала к тому же историческому периоду, правда, я затруднялся определить, к какому именно. Полированное темное дерево тускло блестело. Пол покрывали восточные ковры. На стенах висели написанные маслом фамильные портреты. Так мне, во всяком случае, показалось, хотя изображенные на них люди могли и не иметь ни малейшего отношения к предкам сеньоры де Романонес. В углу стоял кабинетный рояль с поднятой крышкой и нотами на подставке. Создавалось впечатление, что хозяйка закончила играть только перед нашим приходом. От внешнего мира гостиную отгораживали плотные темно-бордовые портьеры. Вероятно, солнечный свет никогда не падал как на восточные ковры, так и на покрытые паутиной морщинок лицо и шею сеньоры де Романонес.
  — Как давно мы не виделись, Майкл, — продолжала улыбаться она. — Я уже начала терять надежду, — голос у нее был удивительно мелодичный, не громкий, но повелительный.
  — Три года тому назад, в Валенсии, — уточнил он.
  — Вы говорите по-испански, мистер Маккоркл?
  — К сожалению, недостаточно хорошо.
  — Зато он прекрасно владеет немецким, — пришел мне на помощь Падильо. — Если вы отдаете предпочтение...
  Улыбка стала шире.
  — Я по-прежнему осторожна, Майкл. Мы будем говорить на немецком. Обычно, Майкл, ты заглядываешь ко мне, когда у тебя возникают серьезные осложнения.
  — Я благодарю за них Бога, ибо они дают мне возможность увидеться с вами.
  Она рассмеялась.
  — Дай мне сигарету. Комплиментами ты напоминаешь мне отца. Он всегда был такой обходительный, хотя и абсолютно не разбирался в политике.
  — Однако вы часто помогали ему, Маделена. И моей матери.
  Она помахала рукой с сигаретой, которую дал ей Падильо.
  — Помогала, потому что без памяти влюбилась в него, хотя он уже был женат. А твоей матери я помогала ради тебя. Она мне, откровенно говоря, не нравилась. Слишком красивая, слишком интеллигентная, слишком добрая, — она помолчала, заулыбалась. — Опасная конкурентка, знаете ли.
  Вошедшая служанка поставила поднос перед сеньорой Романонес. Из серебряного кофейника та разливала кофе в чашечки из тончайшего фарфора, которые затем служанка передавала нам.
  — Пока все, Люсиль.
  — Да, мадам, — служанка вышла, закрыв за собой сдвижные двери.
  — Так как вам нравится мое гнездышко на окраине?
  — Признаться, я удивился, узнав, что вы покинули Мадрид. И удивление мое еще более возросло, когда мне сказали, что вы поселились в Вашингтоне. Я могу представить вас в Нью-Йорке, Маделена, но не в Вашингтоне.
  Опять она помахала рукой с сигаретой. Очень грациозно.
  — Мой милый юноша, именно здесь вершатся сейчас судьбы мира. Когда-то это был Берлин, потом Мадрид, Лондон. Сегодня это Вашингтон или Гонконг. Я отдала предпочтение Вашингтону.
  — Как я понимаю, дела ваши идут хорошо?
  — Превосходно. Я встретила тут много давних друзей и нашла новых. Кстати, среди них немало наших общих знакомых, так что нам есть о чем поговорить.
  — Я бы с удовольствием, но времени у нас в обрез, а мне вновь необходима ваша помощь.
  Она вздохнула, аккуратно положила сигарету в пепельницу.
  — На этот раз тебе придется заплатить, Майкл. Раньше я помогала тебе из сентиментальных воспоминаний, но теперь ты так легко не отделаешься. Цена такова: в самом скором времени ты проведешь у меня час и послушаешь мои воспоминания.
  — Это не плата, а награда, — возразил Падильо. — Для нас это большая честь, и мы непременно воспользуемся этим поводом, чтобы вновь заглянуть к вам.
  Она улыбнулась.
  — Ты даже лжешь в точности, как твой отец. Ты еще не женился?
  — Нет.
  — Тогда я поработаю свахой. Ты — знатная добыча, и я берусь найти тебе богатую невесту.
  — Я буду у вас в неоплатном долгу и полностью доверяю вашему вкусу.
  — А что тебя интересует сейчас?
  — Я бы хотел найти, если это возможно, трех человек.
  — Они в Штатах?
  — Так мне говорили.
  — Их имена?
  — Филип Прайс, Ян Димек и Магда Шадид.
  — Странная компания, Майкл, — она перешла на английский. — Англичанин, поляк и Магда, полувенгерка, полусирийка. Я не подозревала, что ты ее знаешь.
  — Мы встречались. Они в городе?
  — Двое, Магда и Прайс. Димек временно в Нью-Йорке.
  — Вы можете связаться с ними?
  — Могу.
  — Сегодня?
  — Нет проблем.
  — Тогда скажите им, что я в «Мэйфлауэр» и прошу вернуть долг.
  — Вы знакомы с этими людьми, герр Маккоркл?
  — Нет. Они — друзья Майка.
  — Мой вам совет, и в будущем держитесь от них подальше, — она повернулась к Падильо. — Ты знаешь, Майкл, что по натуре я любопытна и со временем все узнаю.
  Падильо ответил улыбкой, которую приберегал для дам и змей.
  — Чем меньше людей в курсе подобных дел, тем лучше, Маделена. Во-первых, можно избежать нежелательных последствий, во-вторых, сохранить дружбу. Я обещаю вам, при первой возможности...
  — Ах, Майкл, ты уже столько раз обещал мне то же самое, но подробности я узнавала из «Ди Вельт», «Таймс» или «Ле Монд». Когда ты появишься вновь, новости эти уже устареют. Ты же знаешь, как меня интересуют подробности, для которых не находится места на газетных страницах.
  — Я клянусь, на этот раз...
  — Пусть будет по-твоему. Я свяжусь с Прайсом, Димеком и Шадид. Так как ты знаешь, кто они такие, тебе известно, чего от них ждать. Так что не буду предостерегать тебя. Комбинация получается исключительная. Они-то друг с другом знакомы?
  — Понятия не имею.
  — То есть ты — связующее звено?
  — Да.
  — И мне не нужно говорить, кому еще я звонила или должна позвонить?
  — Не нужно.
  — Все будет сделано в лучшем виде, — Маделена встала. — Я вас провожу, — она остановилась возле Падильо, положила руку ему на плечо, повернулась ко мне. — Мистер Маккоркл, люди, с которыми просит связаться меня Майкл, опасны. И более того, им нельзя доверять.
  Падильо усмехнулся.
  — Она пытается сказать тебе, что все они — подонки и без зазрения совести продадут собственную тетушку. У Мака нет подобных знакомых, Маделена. Он живет среди честных и добропорядочных граждан.
  — По его лицу этого не скажешь, Майкл, — она смотрела на меня ясными, черными глазами. — На нем написано, что его обладателю довелось многое повидать.
  Я вновь склонился над ее рукой.
  — Я у вас в долгу, — напомнил Падильо.
  — А я — у тебя, мой юный друг. Не забудь о своем обещании.
  — Никогда, — заверил ее Падильо.
  Служанка открыла нам дверь, и я попросил ее вызвать такси.
  — До свидания, мистер Маккоркл, — попрощалась со мной сеньора Романонес. — Мне понравился ваш костюм.
  Мы постояли на тротуаре, ожидая такси.
  — Она стареет, — вздохнул Падильо. — А ведь раньше мне казалось, что она единственная, кто не подвластен возрасту.
  — Она знает тех людей, которых ты попросил найти?
  — Она знает всех.
  — Потому-то и стареет.
  Глава 6
  Я попросил водителя такси отвезти нас в салун «У Мака», и он тронул машину с места, не спросив адреса. Настроение у меня несколько улучшилось. Мы проехали чуть ли не всю Коннектикут-авеню, и Падильо то и дело поворачивался к окну, надеясь увидеть что-то знакомое. Но улица изменилась до неузнаваемости.
  — Тут же стояла церковь! — воскликнул он, когда мы миновали пересечение Коннектикут-авеню с Эн-стрит. — Страшная, как смертный грех, но запоминающаяся.
  — Первая пресвитерианская, — подтвердил я. — Шли разговоры о том, чтобы причислить ее к памятникам национальной культуры, но ничего из этого не вышло. Святым отцам предложили слишком крупную сумму, и они не устояли. Наверное, Господь Бог хотел, чтобы на этом месте располагалась автостоянка.
  По моему указанию водитель высадил нас на противоположной стороне улицы.
  — Я хочу, чтобы ты глянул на наш салун, — пояснил я.
  Мы вышли из машины. Падильо постоял, наслаждаясь предложенным зрелищем.
  — Мило, очень мило.
  Двухэтажное здание построили сотню лет назад. Из кирпича. Я очистил его от многочисленных слоев краски. Каждое окно с обоих боков охраняли черные ставни. Серо-черный навес вел от двери до мостовой. По торцу навеса белела надпись «У Мака».
  Мы пересекли улицу, вошли в зал, отворив толстую, в два дюйма, дубовую дверь.
  — Вижу, мы по-прежнему экономим на электричестве, — первым делом отметил Падильо.
  Действительно, в зале царил полумрак, но света вполне хватало для того, чтобы жаждущий нашел путь к стойке бара, занимающего левую стену. Пол устилал ковер, а столы со стульями стояли достаточно свободно, чтобы обедающие не задевали друг друга локтями и могли разговаривать достаточно громко, не опасаясь, что их услышат соседи.
  — А что наверху? — спросил Падильо.
  — Отдельные кабинеты. От шести до двадцати человек.
  — Толковая идея.
  — К тому же и выгодная.
  — И каков наш недельный доход?
  Я назвал цифру.
  — А сколько ты заработал на прошлой неделе?
  — На полторы тысячи долларов больше, но это скорее исключение, чем правило.
  — А Хорст сейчас здесь?
  Мы подошли к дневному бармену, я представил его Падильо, а затем попросил позвать Хорста. Тот появился из кухни, где, вероятно, проводил очередную инспекцию. Завидев Падильо, он сбился с шага, но быстро пришел в себя.
  — Герр Падильо, как приятно видеть вас вновь, — заговорил Хорст по-немецки.
  — И я рад тому, что вернулся, герр Хорст. Как вы поживаете?
  — Очень хорошо, благодарю вас. А вы?
  — И у меня все в порядке.
  — Герр Хорст, я попрошу вас напомнить персоналу, что герр Падильо — мой партнер и полноправный владелец нашего салуна.
  — Разумеется, герр Маккоркл. Позвольте сказать, герр Падильо, что я очень рад вашему приезду.
  Падильо улыбнулся.
  — Хорошо вновь оказаться среди друзей, герр Хорст.
  Хорст просиял, и я уже молил бога, чтобы он не отсалютовал нам, как было принято в нацистской Германии. Но он ограничился тем, что поклонился и щелкнул каблуками. В вермахте Хорст носил звание капитана. Родился он в Пруссии и, по моему разумению, состоял в нацистской партии, но ни я, ни Падильо никогда не спрашивали его об этом. А метрдотелем он был замечательным, с феноменальной памятью на имена. И подчиненных держал в строгости.
  — А где Карл? — спросил меня Падильо.
  — На Капитолийском холме. Он зачарован конгрессом. Приходит около пяти и постоянно прикидывает, как закончится то или иное голосование.
  Падильо взглянул на часы.
  — Уже половина двенадцатого...
  — Я как раз собирался предложить тебе выпить. Надеюсь, ты не сочтешь за труд наполнить наши бокалы?
  Падильо обошел стойку бара.
  — Что будете пить, приятель?
  — "Мартини".
  — Сухой?
  — Так точно.
  — Сколько мы берем за «мартини»?
  — Девяносто пять центов, девяносто восемь с налогом.
  — А чаевые?
  — Редко у кого в кармане находятся десяти— или пятнадцатицентовики. Так что обычно они оставляют четверть доллара. Совесть не позволяет им ограничиться двумя центами.
  Падильо смешал «мартини», разлил по бокалам, пододвинул ко мне мой.
  Я пригубил.
  — Мастерство осталось при тебе.
  Падильо вновь обошел стойку, и мы сели с краю, наблюдая за прибытием первых посетителей. Они приглашали кого-то на ленч к двенадцати часам, но появлялись на четверть часа раньше, чтобы пропустить рюмку-другую.
  К половине первого мы уже ограничивали пропускную способность бара, а потому я увел Падильо на кухню и представил его шеф-повару, после чего мы прошли в маленькую комнату, которую я приспособил под кабинет. Всю обстановку составляли письменный стол, три стула и бюро. А также диван, на котором я любил прикорнуть часа в три пополудни.
  Я сел за стол.
  — Я собираюсь позвонить в корпункт газеты Фредль и сказать, что она будет отсутствовать несколько дней. Не посоветуешь, какой мне назвать предлог?
  — Грипп? Простуда?
  — Отлично, — я позвонил, переговорил с шефом Фредль, заверив его, что все обойдется, и пообещав передать ей его пожелания скорейшего выздоровления.
  — Что теперь? — спросил я, положив трубку.
  — Самое трудное. Ожидание.
  Я подошел к бюро и выдвинул ящик.
  — Тогда тебе пора узнать, где я покупаю гамбургеры.
  Следующий час мы провели за документацией. Поставщики, меню, сотрудники и их личностные особенности. Я показал Падильо, кому мы должны и сколько, отметил тех, кто делает двухпроцентную скидку, если мы платим до установленного срока, то есть перед десятым или пятым числом следующего месяца.
  — О скидке я стараюсь договориться сразу, максимум через три месяца. Если поставщик на это не идет, я начинаю искать нового.
  Еще проходя через кухню, я велел герру Хорсту провести Хардмана в кабинет, едва он покажется в салуне.
  Двадцать минут второго в дверь постучали.
  — Пришел мистер Хардман, — возвестил Хорст.
  Хардман переступил порог, и без того маленькая комната разом уменьшилась вдвое.
  — Привет, Мак. А как ваше самочувствие? — обратился он к Падильо.
  — Отлично.
  — Вы выглядите куда лучше, чем вчера. И у вас хороший портной, — последнее означало, что Хардману, который знал толк в одежде, понравился костюм Падильо. Он сел на диван и водрузил свое черные, за восемьдесят пять долларов, башмаки на один из стульев.
  — Не желаете ли выпить? — спросил Падильо.
  — С удовольствием. Шотландского с водой.
  — Как мы его раздобудем? — Падильо повернулся ко мне.
  — Нет ничего проще, — я снял телефонную трубку и один раз повернул диск. — Два «мартини» и шотландское с водой. Хорошее шотландское.
  Мы поболтали о пустяках, пока официант не принес бокалы.
  — Вы совсем осунулись, Мак, — Хардман одним глотком ополовинил бокал и посмотрел на меня. — Должно быть, что-то произошло, когда вы вернулись домой. Вероятно, с Фредль.
  — Совершенно верно.
  — Она убежала от вас с другим?
  — Нет. Кто-то увел ее. Она не хотела уходить.
  Здоровяк-негр медленно покачал головой.
  — Это плохо. Могу я чем-нибудь помочь?
  — Пока мы не знаем. Наверное, сейчас нас интересует другое — хотите ли вы помочь?
  — А вы догадайтесь, хочу или нет? Черт, Фредль я почитаю за друга. Посмотрите, — обратился он к Падильо, — что она написала обо мне во франкфуртской, это в Германии, газете.
  — Покажите ему оригинал, — предложил я. — Он читает по-немецки.
  — Ясно, — Хардман достал из внутреннего кармана пиджака ксерокопию статьи. — Вот здесь.
  Падильо то ли быстро прочел статью, то ли притворялся, что читает.
  — Отлично написано. Отлично.
  — Вот и я того же мнения.
  До появления Хардмана мы обсудили с Падильо, что нам следует сказать ему, а что — опустить. И решили, что любые недомолвки только повредят делу. И рассказали ему все, от первой встречи Падильо с людьми Ван Зандта в Ломе до записки, которая ждала нас в моей квартире. Не упомянули мы лишь о сеньоре де Рома-нонес.
  — Так вам не кажется, что лучше всего не перечить им и пристрелить этого старикашку?
  — Нет.
  — И вы не можете пойти на угол Девятой и Пенсильвания-авеню, чтобы рассказать все ФБР?
  — Нет.
  — А почему не пойти мне? Меня эти африканцы не знают.
  — Я в этом не уверен.
  — Так я могу позвонить, благо есть откуда. Раз мы платим на содержание ФБР немалые деньги, то можем ожидать от них и хорошей работы. Я никогда не возражаю, если закон работает на меня.
  — Допустим, вы звоните в ФБР из телефонной будки, или я, или Маккоркл. И говорим примерно следующее: премьер-министр Ван Зандт приезжает в Вашингтон, а члены его кабинета хотят, чтобы я застрелил его, дабы вызвать симпатию к их независимости. С этого придется начать. Но подобные ситуации для них не редкость. «С этим все ясно, мистер Падильо, но хотелось бы знать некоторые подробности». Да, разумеется, продолжу я, при этом они похитили жену моего партнера, мистера Маккоркла, и обещают разделаться с ней, если я не застрелю премьер-министра. Вот и все, господа, за исключением последнего. Премьер-министр должен умереть в следующую пятницу, между двумя и тремя часами пополудни, на углу Восемнадцатой улицы и Пенсильвания-авеню, совсем рядом с Информационным агентством Соединенных Штатов.
  — Из этого ничего не выйдет, Хардман, — добавил я. — Если позвонить в ФБР, они усилят охрану Ван Зандта, и окружение последнего догадается, чем это вызвано. Ван Зандт останется в живых, но Фредль наверняка погибнет.
  — Вы скажете им время и место, а они ничего не смогут сделать?
  — Отнюдь, — покачал я головой. — Смогут они многое. Премьер-министра уберегут, а вот мою жену — нет. Меня такая сделка не устраивает.
  — Так вы хотите найти их сами?
  — Во всяком случае, попытаемся.
  — Как насчет того, чтобы еще выпить и перекусить? — Хардман, похоже, вспомнил, что заглянул в наш салун на ленч.
  — Я приберег для вас хороший бифштекс, — я снял трубку и попросил принести еду и выпивку.
  Виски и «мартини» прибыли первыми.
  — Что требуется от меня? — спросил Хардман после того, как за официантом закрылась дверь.
  — Вы знаете город, — ответил я. — У вас есть друзья, которые знают его еще лучше. Нам представляется, хотя, возможно, это не так, что они прячут Фредль в негритянском квартале. Исходя из того, что уж там-то мы ее искать не будем. Это только догадка, но у вас есть контакты со служанками, посыльными винных магазинов, различными ремонтниками, то есть людьми, которые ежедневно бывают в десятках домов. Может, они заметят что-то необычное, а то и увидят Фредль.
  — Тут мы можем задействовать Маша.
  — Но вам придется ввести его в курс дела?
  — Только частично. И лишь потому, что вчера вечером он заезжал к вам домой.
  — Так что вы об этом думаете? — спросил Падильо.
  Хардман наклонился вперед, какое-то время смотрел в пол.
  — Я сомневаюсь, что ее прячут в негритянском квартале. Но проверить это несложно. Куда труднее искать ее в белых районах. Но, как вы правильно заметили, мы сможем наводить справки через обслугу. У этой компании есть какое-нибудь пристанище? Посольство или консульстве?
  — Только торговая миссия.
  — Что ж, придется их пощупать. Что-то они должны знать.
  — И мы того же мнения.
  Официант принес ленч, и за едой мы практически не говорили. После второй чашки кофе Хардман откинулся на спинку дивана и удовлетворенно вздохнул.
  — Мак, у вас едва ли не лучшие в городе бифштексы. Наверное, за такое мясо приходится дорого платить.
  — Зато к нам не заходит всякая рвань.
  Здоровяк встал, потянулся.
  — Мне пора. Вечером я свяжусь с вами. Где я вас найду?
  Падильо написал ему телефон своего «люкса».
  — У нас, возможно, возникнет необходимость встретиться с друзьями. В каком-нибудь тихом, неприметном месте. Вы нам ничего не посоветуете?
  — Как насчет квартиры Бетти? Вы там вчера были.
  — А она не станет возражать?
  — Какие могут быть возражения, если квартиру оплачиваю я?
  — Отлично.
  — Я вам позвоню... Вы думаете, они прослушивают ваш телефон в «Мэйфлауэр»?
  Падильо пожал плечами.
  — Лишнего я не скажу. А может, даже пришлю к вам Маша, — и Хардман отбыл, помахав на прощание рукой.
  — Начало положено, — подвел я итог ленча.
  — Похоже, что так.
  — Какие будут предложения?
  — Вернуться в отель и ждать звонка.
  — Самое трудное.
  — Совершенно верно, — подтвердил Падильо. — Ожидание. Труднее не придумаешь.
  До «Мэйфлауэр» мы дошли пешком, поднялись на лифте. Падильо вставил ключ в замочную скважину, повернул, открыл дверь, и мы вошли в гостиную. На диване сидел человек, руки его лежали на коленях, дабы мы видели, что в них не зажаты ни нож, ни пистолет.
  — Я — Ивлин Андерхилл, — представился он. — Я не причиню вам вреда, оружия у меня нет. Я лишь хочу поговорить с вами.
  Падильо положил ключ на кофейный столик.
  — Вы открыли замок.
  — Замки — мое хобби. А этот совсем простой.
  — Кто вы, мистер Андерхилл?
  — Соотечественник Хеннинга Ван Занята.
  Я быстро подошел к нему.
  — Вы знаете, где моя жена?
  — Вы — мистер Маккоркл?
  — Да. Кто вы?
  — Ивлин Андерхилл. Был членом парламента, пока премьер-министр Ван Зандт не распустил его. Полагаю, вы можете назвать меня голосом разума. Нас совсем мало. Меньшинство меньшинства.
  — Не могли бы выразиться яснее? — подал голос Падильо.
  — Вы — мистер Падильо, не так ли? Я видел вас в Ломе, издалека.
  — Я — Падильо, вы — Андерхилл, он — Маккоркл. Мы знаем, почему мы здесь. А почему вы — нет.
  Он чуть улыбнулся.
  — Обычно я изъясняюсь достаточно связно, но путешествие донельзя вымотало меня, — роста он был невысокого, телосложения хрупкого. Длинные, зачесанные назад седые волосы. Твидовый, поношенный костюм. Он выудил из кармана трубку и кисет с табаком. — Вы не будете возражать, если я закурю? — Светло-синие глаза за очками в золотой оправе повернулись сначала ко мне, потом — к Падильо.
  — Нет, конечно, — я понял, что поторопить его не удастся. И говорить он будет так, как привык, никуда не спеша.
  Чтобы раскурить трубку, ему хватило трех спичек.
  — Пожалуй, поначалу я изложу суть проблемы, а потом перейду к деталям. Несколько моих соотечественников финансировали мою поездку в Штаты. Мы полагаем себя партией здравого смысла, — он выдохнул струю ароматного дыма. — А поручено мне следующее: удержать мистера Падильо от убийства премьер-министра.
  Глава 7
  Я повернулся к Падильо, не скрывая раздражения.
  — Ты говорил, что это заговор трех, Ван Зандт и два его дружка. С нами число посвященных расширилось до шести. А теперь, похоже, о намеченном убийстве знает весь избирательный округ Андерхилла. О Господи, это не заговор, а конгресс.
  — Чего ты разбушевался? — осадил меня Падильо.
  — Я нервничаю.
  — Это заметно.
  Он подтянул стул, сел напротив Андерхилла, закурил.
  — Вы видели меня в Ломе?
  Тот кивнул.
  — В отеле, после того, как те двое поговорили с вами.
  — Вы их знаете?
  — Мы вместе выросли.
  — И вы думаете, что они предлагали мне убить вашего премьер-министра?
  — Это я знаю наверняка, — вновь его окутали клубы дыма. — Видите ли, мистер Падильо, белых в нашей стране немного, сто тысяч, не более. А государственные чиновники — еще более тесный мирок. Мы не сильны в шпионаже, знаете ли. Нет опыта. Но информация, касающаяся вас, поступила от очень надежного источника.
  — Что же это за источник?
  Вновь Андерхилл улыбнулся.
  — Вы помните того мужчину из беседовавших с вами в Ломе, что назвался Краусом? Повыше ростом, который сначала прикидывался немцем, а потом признал, что он — министр транспорта?
  — Помню, — кивнул Падильо.
  — Бедняга не умеет хранить секреты. Вернувшись, он рассказал обо всем жене, разумеется, заставив ее поклясться, что она никому ничего не скажет.
  — Но она сказала.
  — Естественно.
  — Кому?
  — Своей сестре... моей жене.
  Падильо встал, прошелся по комнате.
  — Можем мы заказать выпивку в номер?
  — Сними трубку и попроси бюро обслуживания принести сюда бутылку и лед.
  Падильо последовал моему совету, а положив трубку, вновь повернулся к Андерхиллу.
  — Вы сказали, что видели меня в Ломе... издалека. Как вы там оказались?
  — Я приглядывал за парочкой, что заявилась к вам. Еще раз хочу подчеркнуть, что белых в нашей стране совсем немного. И среди них есть группа людей, которые не хотят, чтобы упрямство, ненависть и жестокость других белых привели к социальному и экономическому хаосу. Мы собрали некую сумму денег, кто внес свои сбережения, кто заложил дом, и намерены использовать эти средства, чтобы воспрепятствовать этому старому дураку Ван Зандту умереть смертью мученика. Если вы убьете его, в стране устроят кровавую баню. Я — профессор романских языков в нашем университете и не силен в подобных переговорах, но готов предложить вам семнадцать тысяч фунтов за отказ от убийства Ван Зандта. Возможно, противоположная сторона предложила вам больше, но это все деньги, которые нам удалось собрать. Если вы отвергнете наше предложение и согласитесь убить премьер-министра, мне придется изыскать возможность убить вас.
  — А почему вы не обратились в полицию? — спросил я. — Или в ФБР? Неужели к их помощи уже никто не прибегает?
  — Сказать по чести, я не обратился к ним лишь потому, что мы не хотим вмешивать их, да и любое другое государственное учреждение в это дело. Если ваше правительство узнает о подробностях этого заговора, они первым делом обратятся за разъяснениями к Ван Зандту. Тот, естественно, будет все отрицать, и на этом будет поставлена точка.
  Но, господа, дело в том, что мы за покушение. Но закончиться оно должно неудачно. Более того, нам необходимо получить доказательства того, что покушение это подготовлено и осуществлено на деньги Ван Зандта и его приспешников. Вот за это мы и готовы предложить семнадцать тысяч долларов вам, мистер Падильо, и, разумеется, вам, мистер Маккоркл.
  — Ваши друзья в Ломе действовали точно так же. Они пообещали убить меня, если я не убью премьер-министра. И обещание их последовало за моим отказом убить Ван Зандта за деньги, причем названная ими цифра значительно превышала вашу.
  Андерхилл покивал.
  — Да, человеческая жизнь для них не стоит и пенни. Должен признать, пока я и представить себе не могу, как это сделать. В смысле, убить вас. А какова их последняя цена?
  — Они пообещали убить мою жену, если Падильо не убьет Ван Зандта, — вмешался я. — Они ее похитили.
  — О Господи. Вы оказались в щекотливом положении, не так ли?
  В дверь постучали, и Эл, официант бюро обслуживания, внес в номер бутылку шотландского, лед и бокалы. Справился, не нужно ли нам чего еще, и мы заверили его, что теперь у нас есть все необходимое. Падильо подписал чек, и Эл ретировался, рассыпаясь в благодарностях. Я разлил виски и спросил Андерхилла, добавить ли ему льда. Он отрицательно покачал головой.
  — Мистер Андерхилл, — прервал затянувшуюся паузу Падильо, — у меня нет ни малейшего желания убивать вашего премьер-министра.
  — Рад это слышать. Хотя должен отметить, что в подобных делах ваша репутация чрезвычайно высока.
  — С чего вы это взяли?
  — Один тип из Берлина предложил продать нам информацию, которую уже торганул людям Ван Зандта. Взял с нас двести фунтов. Ван Зандт, похоже, заплатил куда больше. Информация касалась вас, мистер Падильо. Досье у него подобралось обширнейшее. Упоминались в нем и вы, мистер Маккоркл. Если я не ошибаюсь, вам принадлежал ресторан в Бонне.
  Далее разговор перескакивал с темы на тему. То ли Андерхилл умело вел его, то ли у него разбегались мысли. И я предпринял попытку вернуться к интересующему меня вопросу.
  — Мистер Андерхилл, не знаете ли вы, кто похитил мою жену и где ее сейчас держат?
  — Кто, я знаю почти наверняка. И скорее всего могу сказать, где ее держат. Но, судя по всему, за эти сведения я могу получить высокую цену, не так ли?
  — Полагаю, вам не следует торговаться с мистером Маккорклом, когда дело касается его жены, — заметил Падильо.
  — Наверное, не стоит. Это так жестоко.
  — Если вы не скажете мистеру Маккорклу, где его жена, боюсь, он выбьет из вас эти сведения.
  — Кто ее похитил? — повторил я.
  — Вероятнее всего, Уэнделл Боггз и Льюис Дарраф.
  — Кто они?
  — Один — министр транспорта, второй — внутренних дел. Те самые, кто встречался с мистером Падильо в Ломе.
  — Вы хотите сказать, что два члена вашего кабинета министров похитили мою жену?
  — Скорее всего. Они довольно-таки молодые. Вашего возраста. И способны на все. Я знаю, что сейчас они в Соединенных Штатах.
  — Вам известно, где они остановились?
  — У них дом в Вашингтоне. Адрес у меня есть, но я оставил его в отеле. К сожалению, назвать по памяти не могу. Цифры и названия в голове не держатся.
  — Как вы узнали об этом доме?
  — Мне сказала жена. Мы с Боггзом женаты на родных сестрах, его жена поняла, что задуманное им к добру не приведет, и решила посоветоваться с сестрой. Уэнделл, похоже, делится с женой всем. А адрес я записал, потому что знал наверняка, что забуду его, а он может и пригодиться.
  — Где вы остановились?
  — В «Ласалле». Через дорогу.
  — Так давайте перейдем на другую сторону улицы, поднимемся в ваш номер и взглянем на адрес, — голос мой звучал сурово и решительно.
  — И тогда мы могли бы обсудить, как предотвратить убийство Ван Зандта?
  — Мы поговорим и об этом, — кивнул Падильо.
  — Я не знаю, сколько вы обычно получаете за такую работу, мистер Падильо, но семнадцать тысяч фунтов в моей стране — большие деньги.
  — И в других тоже, — Падильо открыл дверь.
  Коннектикут-авеню мы пересекали по «зебре». Андерхилл шел чуть впереди, попыхивая трубкой, его тонкие руки болтались из стороны в сторону. Падильо чуть кривился, словно от боли.
  — Бок все еще беспокоит? — спросил я его.
  Ответить он не успел. Стоявшая у аптеки машина резко рванула с места и разогналась уже до тридцати пяти миль, когда ее бампер ударил по коленям Андерхилла, капот — по груди, распластав его по мостовой. Падильо, отставший на полшага, схватил меня за руку и потащил назад. Нужды в этом не было. Зеленый «форд» и я разминулись как минимум на два фута. Колеса его размазали по мостовой худого седовласого мужчину, который преподавал романские языки и понятия не имел, что надо делать, если возникает необходимость убить человека. Автомобиль же, не снижая скорости, свернул на Эль-стрит и скрылся из виду. Мужчина, сидевший рядом с водителем, один раз оглянулся.
  Падильо тут же забыл про боль в боку и склонился над Андерхиллом. Вокруг уже собралась толпа, и все повторяли одну фразу: "Надо вызвать «Скорую». Никто, однако, не спешил к телефонной будке. Трубка, которую курил Андерхилл, еще дымилась в футе от его головы, по которой проехалось заднее левое колесо.
  Руки Падильо быстро пробежались по карманам Андерхилла. Он поднял голову, оглядел лица уставившихся на него людей, выбрал одного.
  — Вызовите «Скорую помощь», — обратился он к приглянувшемуся ему молодому человеку. — Он еще жив.
  Мужчина повернулся и побежал к аптеке. Падильо встал и попятился в толпу. Я пристроился к нему. Несколько секунд спустя мы уже шли по направлению к Кей-стрит.
  — Его ключ у меня, — сообщил Падильо.
  — Давай посмотрим, что у него в номере.
  Треть «Ласалля» занимали конторы различных фирм, вторую — постоянные жильцы, и лишь остальное отводилось приезжим. В вестибюле не стояли удобные кресла и никто не следил, кто поднимается в кабинах автоматических лифтов. Мы вышли на седьмом этаже и нашли нужную дверь. Андерхилла поселили в однокомнатном номере, который обходился ему в девять долларов в сутки, с двухспальной кроватью, кондиционером и телевизором. Чемодан, довольно потрепанный, стоял в стенном шкафу под еще одним твидовым костюмом и плащом. В карманах адреса мы не обнаружили, так же, как и в чемодане.
  Падильо заглянул в ящики комода, я обследовал шкафчик в ванной. Помазок, мыло, зубная щетка, паста, расческа. Все аккуратно разложено. Мысли у Андерхилла, возможно, и путались, но вещи свои он держал в полном порядке.
  Адрес нашел Падильо, в одном из ящиков. В маленькой записной книжке. Я переписал адрес, а потом Падильо пролистал книжку.
  — Более ничего интересного, — он бросил ее в ящик. — А вот и деньги, — он протянул мне папку с замочком. Внутри лежали пачки пятифунтовых банкнот. Каждая с бумажкой, свидетельствующей о том, что в пачке ровно пятьсот фунтов.
  — Семнадцать тысяч, — предположил я.
  — Вероятно.
  — Мы их возьмем?
  — Лучше мы, чем люди Ван Зандта. При случае отправим их его жене, которая поймет, что это за деньги.
  — Еще бы, ей же все известно.
  — В том числе и адрес их тайной резиденции. Кстати, где она располагается?
  — Квартал 2900 по Кэмбридж-плейс, Северо-Запад.
  — Ты знаешь, где это?
  — Приблизительно. В Джорджтауне.
  — Какой же это негритянский район?
  — Да, негров там нет уже лет тридцать пять.
  — Давай-ка вернемся ко мне. Мне нужно кое-куда позвонить.
  Вниз мы спустились на том же лифте и пересекли Коннектикут-авеню. У тротуара, почти напротив «Мэйфлауэр», стояли две патрульные машины с включенными маячками. Трое полицейских задавали вопросы каким-то людям, которые качали головами, показывая, что ничего не знают. Четвертый полицейский что-то измерял рулеткой. Еще один посыпал то ли песком, то ли опилками влажное пятно на мостовой. Ивлина Андерхилла уже увезли. Впервые ли он приехал в Соединенные Штаты, почему-то подумалось мне.
  Падильо только поворачивал ключ в замке, когда зазвонил телефон. Он быстро подошел к столу, взял трубку.
  — Слушаю, — и тут же передал ее мне. — Это тебя.
  Я поздоровался и услышал:
  — Вас, похоже, не очень заботит благополучие вашей жены, мистер Маккоркл?
  — Наоборот, еще как заботит. Она у вас?
  — Да. Пока она в полном здравии. Но вы не следуете полученным инструкциям. Мы не потерпим никаких отклонений.
  — Дайте мне поговорить с моей женой.
  — Вас же просили никому не говорить о задании мистера Падильо.
  — Мы никому не говорили. Передайте трубку моей жене.
  — Вы разговаривали с Андерхиллом.
  — В номер отеля может зайти кто угодно.
  — Чего хотел от вас Андерхилл, мистер Маккоркл?
  — Прежде всего он хотел остаться в живых. Передайте трубку моей жене.
  — Вы рассказали ему о задании мистера Падильо?
  — В этом не было необходимости. Он и так все знал. Чья-то жена ввела его в курс дела. Возможно, ваша. Теперь я могу поговорить с моей?
  — Мистер Падильо собирается выполнять наше задание? Вновь хочу вас предупредить, мы настроены серьезно.
  — Да, собирается. Но лишь при условии, что вы передадите трубку моей жене. Я должен убедиться, что она жива.
  — Очень хорошо, мистер Маккоркл. Вы можете перекинуться парой слов с миссис Маккоркл.
  — Фредль... как ты?
  — Все нормально, дорогой. Только ужасно устала, — голос ровный, смирившийся с неизбежным.
  — Я сделаю все, что смогу. Майк со мной.
  — Я знаю. Мне сказали.
  — Они обращаются с тобой хорошо?
  — Да, дорогой, но... — она вскрикнула и тут же раздался мужской голос:
  — До сих пор мы обращались с ней хорошо, мистер Маккоркл. Сами видите, мы шутить не намерены.
  И в трубке послышались гудки отбоя.
  Глава 8
  Я стоял посреди комнаты, уставившись на зажатую в руке трубку. Потом положил ее на рычаг и посмотрел на Падильо.
  — Они заставили ее закричать. Причинили ей боль, и она закричала.
  Он кивнул и отвернулся к окну.
  — Более они не будут мучить ее. Они лишь демонстрировали тебе серьезность своих намерений.
  — Фредль не из крикливых. Она не стала бы кричать, если в увидела бегающую по полу мышь.
  — Я знаю. Ей причинили боль. Возможно, заломили руку. Но не более. Нет смысла мучить ее. Она не знает, где спрятаны изумруды.
  — Не знаю, долго ли я смогу тут высидеть.
  — Мы должны ждать, — возразил Падильо.
  — Я хотел бы ждать, одновременно что-то делая.
  — Так не бывает, — он подошел ко мне. — Одно ты должен уяснить раз и навсегда: или они ее убьют, или мы ее выцарапаем. Но для этого нужны ясный ум и твердая рука. А если ты будешь все время думать о том, как ей плохо, у тебя поедет крыша.
  — Возможно, и поедет, потому что я им верю. Они меня убедили. Крики моей жены действуют на меня. Я бы поверил им, если в они сказали, что намерены выбрать ее мисс министерства торговли.
  — Мы подождем, — говорил Падильо отрывисто, словно рубил. — Ожидание — один из методов их воздействия на нас. Они знают, как это тяжело, и рассчитывают, что крик жены заставит тебя дрогнуть, а потому ты будешь хвататься за соломинки, вместо того чтобы методично готовиться к ее спасению. А готовиться нужно, иначе ты не увидишь ее живой. Мы вдвоем уже не такая большая сила. Несколько лет тому назад, возможно, но не теперь. Нам нужна помощь. И мы должны ждать, пока она прибудет.
  — Мы подождем, — откликнулся я.
  — Вот и отлично. Подождем.
  Я заставил себя разлить по бокалам виски и включил телевизор. Показывали викторину для домохозяек. Им предлагалось определить общую стоимость глиссера без мотора, настольного трехцветного ксерокса, ящика крема для загара и кетчупа, потребляемого среднестатистической семьей за год. Я предположил, что все это стоит двадцать девять тысяч четыреста пятьдесят восемь долларов и сорок два цента, но победила домохозяйка из Мемфиса, положившая на все тридцать шесть тысяч долларов. От многоцветного ксерокса я бы не отказался.
  — Ты часто смотришь телевизор? — спросил Падильо.
  — Случается. Телевидение, как Китай. Если его не замечать, оно только становится хуже.
  Падильо попытался оценить следующую группу товаров, но оказался лишь третьим, пропустив вперед блондинку из Галвестона и бабулю из Сент-Пола. Бабуля выиграла доску для серфинга, ходули любопытной конструкции, годовое обучение в школе фотографии, глобус диаметром в четыре фута и японскую спортивную машину. Падильо отметил, что с удовольствием взял бы себе глобус.
  Зазвонил телефон. Падильо потянулся к трубке, а я выключил телевизор. Звонили по межгороду, и, когда телефонистка убедилась, что говорит с Падильо, он смог поздороваться с абонентом на другом конце провода. А послушав какое-то время, добавил: «Я звоню насчет должка. Хотел бы получить его сегодня, — и после паузы: — Хорошо. Жду тебя по такому адресу», — и назвал номер дома и квартиры на Фэамонт-стрит, где жила подружка Хардмана. Затем попрощался и положил трубку.
  — Ян Димек звонил из Нью-Йорка. Он в Ла Гардия[48]. Чуть опоздал на самолет, так что прилетит следующим.
  В течение получаса телефон звонил дважды, и каждый раз разговор продолжался лишь две-три минуты. Падильо не приходилось ни объяснять, ни уговаривать. Он лишь напоминал про должок и называл место встречи.
  — Твои друзья? — поинтересовался я.
  — Нет, конечно.
  — Так кто же?
  — Агенты, с которыми мне приходилось иметь дело. Димек — поляк и работает на польскую разведку. Он приписан к польской миссии в ООН, но большую часть времени проводит в Вашингтоне. Магда Шадид работает и на Венгрию, и на Сирию, обе стороны это знают, но продолжают сотрудничать с ней, потому что обходятся ее услуги недорого, да и секретов что у Венгрии, что у Сирии немного. Последний, Филип Прайс, англичанин, и его прикрытие — компания по производству прохладительных напитков.
  — А чем они обязаны тебе?
  — Все они — двойные агенты. Я их завербовал, и они работают на Дядю Сэма.
  — И, если они взбрыкнут, ты шепнешь пару слов их основным работодателям.
  — Совершенно верно, только шептать мне не придется. Для этого есть письма, которые отправит при необходимости наш адвокат в Бонне. Прием старый, но действует безотказно.
  — Но он же полагает, что ты умер? Он так сокрушался о твоей смерти.
  — По моей просьбе. Я звонил ему из Швейцарии.
  — Но он же и мой адвокат.
  — Сам видишь, интересы клиентов для него превыше всего.
  — Англичане не убьют Прайса за то, что он — двойной агент?
  — Не убьют, но он потеряет полторы тысячи долларов, которые мы платим ему из месяца в месяц. А деньги он будет получать, лишь находясь на службе у Англии.
  — Они знакомы друг с другом?
  — Если не лично, то понаслышке. Они же не любители, а профессионалы и в любом деле должны знать, кто есть кто.
  — Должно быть, они питают к тебе самые теплые чувства.
  Падильо пожал плечами и усмехнулся.
  — Они не перебегут на другую сторону только потому, что этого захотела их левая нога. Двойными агентами они стали из-за денег. Работа эта непыльная, и они не хотели бы терять ее. Так что я могу обратиться к ним с просьбой. Один раз. Второго уже не будет.
  В дверь постучали. Падильо впустил в гостиную Мустафу Али, и они приветствовали друг друга на арабском.
  — Вы отлично знаете язык, — перешел Маш на английский. — Как поживаете, Мак?
  — Все нормально.
  — Хард просил привезти вас к Бетти. Вы готовы?
  — Готовы, — кивнул Падильо. — Я только положу вот это в сейф, — и он взял со стола папку с семнадцатью тысячами фунтов, которые мог бы заработать, не убив Ван Зандта.
  Мы спустились в вестибюль, нашли помощника управляющего, убедились, что папка оставлена в надежном месте, и проследовали к «бьюику». Он стоял под знаком «Стоянка запрещена», но на ветровом стекле мы не обнаружили штрафной квитанции.
  — Телевизор и телефон в кабине наводят их на мысль, что владелец машины достаточно влиятелен, чтобы отмазаться от штрафа, — пояснил Маш. — Они ничем не хуже дипломатических номеров.
  С Семнадцатой улицы мы свернули на Массачусетс-авеню, объехали площадь Скотта, взяли курс на Джорджия-авеню. В половине пятого дня машины еще не запрудили улицы, а потому ехали мы достаточно быстро.
  — Если возникает необходимость защищаться, каким пистолетом вы посоветовали бы воспользоваться? — неожиданно спросил Падильо.
  Маш искоса глянул на него.
  — Для ближнего боя или на дальнюю цель?
  — Для ближнего боя.
  — Лучше «смит-вессона» калибра 38 с укороченным стволом не найти.
  — Вы можете достать пару штук?
  — Нет проблем.
  — Сколько с нас?
  — По сотне за каждый.
  — Заметано. А к кому мне обратиться, если я захочу приобрести нож?
  — Раскладной или финку?
  — Раскладной.
  — Будете бросать?
  — Нет.
  — Я его достану. Пятнадцать долларов.
  — Тебе нужен нож, Мак? — повернулся ко мне Падильо.
  — Только с перламутровой рукояткой. Я всегда мечтал о таком.
  — А если перламутр будет искусственный? — спросил Маш.
  — Ничего страшного, — заверил его Падильо.
  Маш высадил нас перед домом Бетти и умчался, вероятно, на поиски нашего арсенала. Мы поднялись по лестнице, Падильо постучал, а я присел, развязывая шнурки.
  — Белый ковер, — напомнил я Падильо.
  Дверь открыл Хардман, в носках. Развязал шнурки и Падильо.
  — Маш приехал не слишком рано? — осведомился Хардман.
  — В самое время, — заверил его я.
  — Есть хороший вариант в четвертом забеге на Шенандоу Даунз[49]. На Верную Сью ставят девять к двум.
  — На таких условиях я готов расстаться с десятью долларами.
  — Вы их приумножите, — и Хардман что-то черкнул в маленькой записной книжке.
  — Ты когда-нибудь выигрывал? — поинтересовался Падильо.
  — Прошлой весной... или зимой?
  — Вы же часто выигрываете, Мак, — укорил меня Хардман.
  — Он хочет сказать, что долгов за мной нет.
  Из спальни появилась Бетти, поздоровалась, глянула на наши ноги, дабы убедиться, что ее белому ковру ничего не грозит, и уплыла на кухню.
  — Я отправляю ее в кино, — пояснил Хардман. — Вы хотите, чтобы я остался или пошел с ней?
  — Мы бы предпочли, чтобы вы остались, — ответил Падильо.
  — А кто должен прийти?
  — Трое моих друзей — поляк, полувенгерка-полусирийка и англичанин.
  — Сборная солянка.
  — Они могут помочь, да и кой-чего мне задолжали.
  Бетти вновь продефилировала через гостиную, на этот раз в спальню. И тут же вернулась в великолепной норковой накидке. Остановилась перед Хардманом, вытянула правую руку. В левой она держала туфли.
  — Мне нужны пятьдесят долларов.
  — Женщина, ты же идешь в кино!
  — Я могу заглянуть и в магазин.
  — Понятно, — Хардман вытащил из кармана пачку денег. — Только не заходи в тот, где продавались эти вот накидки. А то хозяева захотят ее вернуть.
  — Так она краденая?
  — Как будто ты этого не знала.
  Бетти повела плечами.
  — Все равно я пойду в ней.
  — Вот тебе пятьдесят долларов. Ты можешь вернуться к девяти.
  Бетти взяла деньги, привычным жестом сунула их в сумочку. Направилась к двери, открыла ее, обернулась.
  — Ты будешь здесь? — в голосе послышались просительные нотки.
  — Еще не знаю.
  — Мне бы этого хотелось, — вновь те же нотки.
  Хардмана буквально расперло от гордости.
  — Поживем — увидим. А теперь иди.
  — Кофейник на плите, — и она отбыла.
  Мы решили выпить кофе, и Хардман умело обслужил нас.
  — Наверное, вы не знаете, что в свое время я работал в вагоне-ресторане?
  Но о своей работе на железной дороге он рассказать не успел, потому что в дверь позвонили. Хардман пошел открывать, и мужской голос осведомился, здесь ли Падильо. Хардман ответил «да», и мужчина переступил порог.
  — Привет, Димек, — руки Падильо не протянул.
  — Привет, Падильо.
  — Это Хардман. Маккоркл.
  Димек поочередно кивнул нам и огляделся.
  — Вас не затруднит разуться? — спросил его Хардман.
  Мужчина посмотрел на него. Лет тридцати четырех или пяти, с грубым, словно вырубленным из бетона лицом, серой кожей, за исключением двух пятнышек румянца на скулах. То ли от ветра, то ли от туберкулеза. Я бы поставил на ветер. Димек не производил впечатления больного.
  — Зачем? — спросил он Хардмана.
  — Ковер, дорогой. Хозяйка дома не хочет, чтобы его пачкали.
  Димек глянул на наши ноги, сел на стул, снял туфли.
  — Как поживаешь, Димек?
  — Я слышал, вы умерли.
  — Хочешь кофе?
  Димек кивнул. Светлые, коротко стриженные волосы, большие уши, маленькие серые глаза.
  — Со сливками, — говорил он, едва разлепляя губы.
  Хардман принес ему чашку кофе, и Димек поставил ее на подлокотник кресла.
  — А что поделываете вы, Падильо?
  — Мы подождем двух других. Чтобы мне не повторяться.
  — Здесь и так двое лишних.
  — Ты, я вижу, в совершенстве освоил английский.
  — Вы имели право позвонить мне в этот раз, — продолжил Димек. — Но более я бы этого не делал.
  Падильо пожал плечами, откинулся на спинку кресла, приложил руку к боку. Повязку следовало бы переменить.
  Опять звякнул звонок. Хардман открыл дверь.
  — Если не ошибаюсь, меня ждет мистер Падильо, — другой мужской голос.
  — Проходите.
  — Это Филип Прайс, — представил его Падильо. — У двери Хардман, в этом кресле — Димек, в том — Маккоркл. Как идут дела. Прайс?
  — Нормально, — ответил мужчина. — Полный порядок.
  — Вас не затруднит разуться? — повторил Хардман. — Нам влетит, если мы попачкаем ковер.
  — Привет, Димек, — Прайс кивнул поляку. — Не ожидал увидеть вас здесь.
  — Туфли, дорогой, — настаивал Хардман.
  — Я свои снял, — Димек пошевелил пальцами ног. — Как и говорит этот господин, мы стараемся сохранить ковер в чистоте.
  Прайс присел, разулся, аккуратно поставил туфли у стула.
  — Где же мы встречались последний раз? — он вопросительно посмотрел на Димека. — В Париже, не так ли? Если не ошибаюсь, что-то связанное с НАТО? Но тогда вы представлялись не Димеком?
  — И вы были не Прайсом.
  — Совершенно верно. Ну, Падильо, раз вы воскресли из мертвых, позвольте узнать, как вам жилось все это время?
  — Отлично. Хотите кофе?
  — Не откажусь. Где мне сесть?
  — Выбирайте сами.
  Англичанину приглянулось кресло напротив двери, сидя в котором он мог видеть нас всех. Хардман принес из кухни чашку кофе.
  — Вам со сливками или с сахаром?
  — Благодарю, предпочитаю черный.
  Мы молча пили кофе, изредка поглядывая друг на друга. Англичанин, похоже, процветал. Дорогой, синевато-серый твидовый костюм, белая рубашка, галстук в сине-черную полоску. Черные туфли, черные же носки. Хрупкого, казалось, телосложения, но могучие плечи говорили о том, что силы ему не занимать. Карие глаза, полуприкрытые веками. Я прикинул, что ему никак не меньше сорока пяти, но седина еще не тронула его каштановые волосы. А может, он их красил.
  — Мне действительно говорили, что вы пропали без вести, а может, и погибли, — прервал затянувшуюся паузу Прайс. — Не могу сказать, что я сильно горевал.
  — Устроил себе небольшой отпуск, — ответил Падильо.
  — Судя по загару, побывали в южных странах.
  — Побывал, — не стал отрицать Падильо.
  — В Африке?
  Губы Падильо разошлись в улыбке.
  — Не вы ли...
  — В Западной Африке, — вмешался Димек. — Я слышал об этом. Кто-то продал там гору оружия. Автоматы и карабины калибра 7,62.
  — Тебе легко даются языки, Димек. Сейчас ты говоришь как американец. А когда мы впервые встретились, ты более напоминал уроженца Манчестера.
  — Он говорит не хуже меня, — внес свою лепту в беседу и Хардман.
  Прайс демонстративно посмотрел на золотые наручные часы.
  — Мы кого-то ждем или...
  — Ждем, — подтвердил Падильо.
  Так мы и сидели, разутые, в уютной квартире в северо-западной части Вашингтона, округ Колумбия, негр, сын испанца и эстонки, поляк, англичанин и ресторатор шотландско-ирландского происхождения, ожидая прибытия полувенгерки-полусирийки. Прошло пятнадцать минут, прежде чем в дверь вновь позвонили.
  — Я сам, — Падильо встал, направился к двери, открыл.
  — Привет, Мэгги, заходи.
  Она вошла, и мне сразу стало ясно, что ждали мы не напрасно. Лет двадцати шести, с длинными темными волосами, окаймляющими овал лица, огромными черными глазами, разом окинувшими всех присутствующих. Идеально прямой нос, рот, растянутый ослепительной улыбкой, ради которой многие продали бы душу дьяволу. Вязаное шерстяное" пальто свободного покроя, в крупную черную, коричневую и белую клетку. Она поздоровалась с Падильо и повернулась, чтобы он помог ей снять пальто. Оказавшееся под ним белое облегающее платье только подчеркивало совершенство фигуры Мэгги. Она знала, как стоять, как ходить, как показать себя в лучшем виде. Падильо положил пальто на стул.
  — Позвольте представить вам мисс Магду Шадид, — при этих словах Падильо мы все встали. — Мистер Маккоркл, мистер Хардман, мистер Димек и мистер Прайс.
  Она кивнула каждому и повернулась к Падильо.
  — Я кое-что припасла для тебя, Майкл.
  — Что же?
  — Вот это.
  Никогда ранее я не видел, чтобы женщина била мужчину по лицу левой рукой после того, как имитировала удар правой.
  Глава 9
  Ей следовало бы знать, к чему это приведет. Возможно, она и знала. Падильо отвесил ей затрещину, после которой на ее щеке загорелось красное пятно. Магда отбросила голову назад и рассмеялась, дав нам возможность убедиться, что в ее коренных нет ни единой пломбы.
  — Я мечтала об этом два года. Может, теперь ты крепко подумаешь, прежде чем опять продинамить меня. Я прождала тебя два дня в том вонючем амстердамском отеле.
  — Извини, что не смог явиться на назначенную встречу. А вот за затрещину я извиняться не собираюсь.
  — Я знала, что ты меня ударишь, — она потерла щеку. — Даже удивилась бы, если в ты этого не сделал. Но к чему бить со всей силы? Кто эти люди?
  — Деловые партнеры.
  — И среди них есть очень интересные, не так ли? — теперь она улыбалась Хардману. Тот, естественно, улыбнулся в ответ. И я порадовался, что Бетти ушла в кино.
  — Вроде бы ты должна помнить меня, Магда, — Димек по-прежнему говорил, едва шевеля губами.
  Она посмотрела на него и фыркнула.
  — Помню, но безо всякого удовольствия. Если в мне понадобилось вспоминать кого-либо с шаловливыми ручонками, я бы остановила свой выбор на твоем грустнолицем соседе, — теперь она улыбнулась мне. Я ответил ей тем же.
  — Отключай свои чары, Магда, — вставил Падильо. — Мы уже поняли, что ты неотразима.
  — Тогда ты можешь предложить мне выпить, Майкл. Я не откажусь от шотландского со льдом, — она повертела головой, словно выбирая, кто достоин чести сидеть рядом, и отдала предпочтение Прайсу. Тот холодно ей кивнул.
  — Шотландское я принесу, — пообещал Хардман. — Может, кто-то хочет что-либо еще? У меня есть еще бурбон и джин.
  Все, однако, пожелали шотландского.
  — Пока нам не принесли выпить, не могли бы вы, Падильо, выйти на сцену и ввести нас в курс дела, дабы мы не гадали зазря, а ради чего нас сюда позвали. Мы ведь здесь по делу, не так ли? — и Прайс холодно улыбнулся.
  — Вы здесь, потому что я попросил вас приехать, — сухо ответил Падильо.
  Хардман вернулся с тремя бокалами в каждой руке. Первой обслужил женщину, получив в награду еще одну улыбку.
  Падильо отпил виски и наклонился вперед. Заговорил, обращаясь к Прайсу.
  — Будь у меня такая возможность, я никогда в жизни не привлек бы вас к этой операции. Я вам не доверяю. Вы мне не нравитесь.
  — Но я-то чуть-чуть да нравлюсь, не так ли, Майкл? — проворковала Магда.
  — Особенно мне понравилось, как ты три года назад подставила меня в Будапеште. Меня до сих пор мучают ночные кошмары, когда я вспоминаю об этом.
  Магда пожала плечами и положила ногу на ногу, чтобы мы могли в полной мере насладиться их видом.
  — Я позвал вас лишь потому, что держу вас в кулаке, а вы так жадны, что готовы на все, лишь бы сохранить статус двойного агента.
  Трое знакомцев Падильо переглянулись.
  — Мне представляется, — процедил Прайс, — что вы сболтнули лишнее.
  — Неужели? Что ж, я предоставляю вам возможность организовать Ассоциацию взаимной защиты от посягательств Майкла Падильо. Другими словами, вам дается шанс сорваться с крючка и продолжать получать каждый месяц по полторы тысячи долларов от «Кроссхэтч корпорейшн». Чек подписывает именно эта организация, не правда ли, Димек?
  — Мой — да, — кивнул поляк, — но не на полторы тысячи, а на тысячу триста.
  — А мне пересылают только тысячу, — поддакнула Магда.
  Лишь Прайс промолчал.
  Падильо усмехнулся, глянул на меня.
  — Жадности им не занимать.
  — Что мы должны сделать, чтобы сорваться с крючка, Падильо? — поинтересовался Прайс. — И как мы узнаем, что мы свободны не на словах, но на деле?
  — По завершении нашей операции вы столько узнаете обо мне, да и о моих друзьях, что я более не смогу чего-то требовать от вас. Если мне захочется выдать вас, вы с головой выдадите меня. Поэтому мне поневоле придется помалкивать.
  Димек медленно покачал головой.
  — Мне бы хотелось, как вы говорите, сорваться с крючка. Я не знаю, зачем вы позвали этих двух, Падильо, но ко мне вы бы не обратились, если в вам не требовался исполнитель на грязную работу, выполнение которой гарантирует кратчайший путь на тот свет.
  — Ты опять заговорил, как манчестерец, Димек. Вероятно, я выразился недостаточно ясно. Поэтому повторю для непонятливых. Если вы трое в точности не сделаете то, что мне нужно, я доложу о вас кому следует. И не пройдет недели, как двоих из вашей троицы убьют, а Прайс окажется за решеткой.
  — Чертовски убедительный довод, — пробурчал Прайс.
  — Я рассчитывал на ваше понимание.
  — Переходи к делу, Майкл! — воскликнула Магда. — Ты знаешь, что держишь нас за горло, иначе мы не собрались бы здесь. И нет нужды долдонить об одном и том же.
  — Димек?
  — Я согласен.
  — Прайс?
  — Нет возражений.
  Падильо удовлетворенно кивнул.
  — К делу так к делу. Ты прав, Димек. Я побывал в Западной Африке. Объездил ее вдоль и поперек. А когда оказался в Ломе, два типа предложили мне кругленькую сумму за убийство их премьер-министра.
  — В Того нет премьер-министра, — удивился Прайс. — Там же президент, или я ошибаюсь?
  — Ты действительно отстал от жизни. Теперь там верховодит генерал. Но речь идет не о Того. Они лишь обратились ко мне в Того, — и далее Падильо назвал маленькую южноафриканскую страну, правительство которой возглавлял Ван Зандт.
  — Черт побери, — вырвалось у Прайса.
  — И сколько они вам предложили? — осведомился Димек.
  — Семьдесят пять тысяч, а получив отказ, пообещали убить меня, если я не пристрелю Ван Зандта, когда в следующую пятницу он будет проезжать по Пенсильвания-авеню.
  — Значит, ты взял деньги и удрал? — предположила Магда.
  — Нет, просто удрал. Но они выследили меня и похитили жену Маккоркла. Если я не пристрелю Ван Зандта, они убьют ее. Если я обращусь в полицию или ФБР, результат будет тот же.
  — Ее убьют в любом случае, — уверенно заявил Димек.
  — Это точно, — поддакнул Прайс.
  — А кто тебе этот Маккоркл? — в лоб спросила Магда.
  — Мой деловой партнер. Мы оба владельцы одного салуна.
  — Он был с тобой и в Бонне?
  — Да.
  — Через Бонн они и вышли на его жену. Я рада, что не нравлюсь тебе, Падильо. Мне не хотелось бы входить в круг твоих друзей.
  Падильо не отреагировал на ее шпильку.
  — Димек прав. Они убьют ее, застрелю я Ван Зандта или нет. Потому-то я и подумал о вас. О вас всех. Мы попытаемся вызволить ее.
  — Вы знаете, где ее прячут? — спросил Прайс.
  — Нет. Ее держали в одном доме в Джорджтауне, но теперь наверняка перевезли в другое место.
  — Вам известно, кто ее похитил? — снова вопрос Прайса.
  — Нет. Конкретных исполнителей мы не знаем. Но есть основания подозревать, что ее похитили министры Ван Зандта.
  — Ради чего? Чтобы взять власть после убийства главы правительства? — теперь пришел черед спрашивать Димеку.
  — Нет. Идея принадлежит самому Ван Зандту. Он хочет возложить вину за убийство на американского негра и таким образом склонить общественное мнение Америки на свою сторону. Цель же их ясна — независимость только для белых.
  — Цветных нигде не считают за людей, — буркнул Хардман.
  — В Польше к ним относятся очень хорошо, — возразил Димек.
  — Правда? — Хардман сразу оживился.
  — Вы говорите, что идея принадлежит Ван Зандту, — Прайс вернул разговор в нужное русло. — Он что, жаждет умереть насильственной смертью?
  — Ему восемьдесят два года, и он умирает от рака. Более шести недель он все равно не протянет, а потому желает мученического конца, ибо уверен, что его дело — правое.
  — Какова наша роль? — спросил Прайс.
  — Во-первых, вы поможете вызволить жену Маккоркла.
  — А во-вторых?
  — Мы займемся подготовкой покушения.
  — Разумеется, за прежнюю цену, — уточнила Магда. — То есть за семьдесят пять тысяч, не так ли, дорогой?
  — Совершенно верно, Мэгги. За семьдесят пять кусков.
  — А наше вознаграждение? Полагаю, помимо этих глупых угроз, ты припас для нас что-нибудь более существенное?
  — Каждый из вас получит по пять тысяч фунтов. Или по четырнадцать тысяч долларов.
  — То есть вы останетесь с неплохой прибылью, — покивал Прайс. — Но не с максимально достижимой. Вы мягчеете, Падильо.
  — Вы слышали еще не все, Прайс.
  — Позвольте уточнить, правильно ли я все понял, — вмешался Димек. — Мы... я полагаю, речь идет о нас шестерых, спасаем эту женщину, жену Маккоркла. А затем вы соглашаетесь убить Ван Зандта за оговоренную ранее сумму, — он помолчал, изучая содержимое бокала. — Что-то здесь не сходится. Почему просто не связаться с этими африканцами и не сказать им, что вы передумали? Мол, вы готовы выполнить их требование при условии освобождения женщины и выплаты вознаграждения.
  — Они не выпустят женщину, пока я не убью Ван Зандта, — возразил Падильо, — а потом расправятся с ней. Они также отделаются от Маккоркла и любого другого, посвященного в их первоначальные планы.
  — То есть и от вас?
  — Естественно. Но, если их премьер-министра убью я, без особой спешки.
  — Вы не из тех, кто сознается в содеянном, — кивнул Прайс.
  — Вы, похоже, затеваете одну из своих сатанинских игр, Майкл, — вступила в дискуссию и Магда. — В итоге кто-то остается калекой. А то и умирает.
  — За возможный риск вам хорошо заплатят, — напомнил Падильо. — Но сложности действительно есть.
  Премьер-министр прибывает уже на следующей неделе. И за оставшееся время мы должны не только освободить миссис Маккоркл, но и подвести африканцев к тому, чтобы они заменили меня Димеком.
  — Почему мною?
  — У тебя репутация классного специалиста.
  — Раз уж исполнитель получает большую долю, — Прайс откашлялся, — позвольте заметить, что и у меня есть определенный опыт в подобных делах.
  — На англичанина они не согласятся.
  — Американец-то их устроил, — гнул свое Прайс.
  — Американец, который продавал оружие и скрывался от прежних работодателей. Так, во всяком случае, они полагали.
  — Я получу большую долю? — Димека более интересовали практические аспекты.
  — Ты оставишь себе половину полученного от них. Остальное поделят Магда и Прайс.
  — Ваша доля?
  — Скажем так, нам уже заплачено.
  — Ты все еще не работаешь, не так ли, дорогой? — проворковала Магда.
  — Нет, не работаю.
  — Вознаграждение по-прежнему составит семьдесят пять тысяч долларов? — Димек желал полной ясности.
  — Вероятно, да.
  — И эти деньги приплюсуются к тем четырнадцати тысячам, что вы уже обещали заплатить нам? — вставил Прайс.
  — Да. Надеюсь, теперь все довольны? Есть еще вопросы?
  Вопросы иссякли. Они посидели, не переглядываясь, уйдя в себя. Возможно, уже тратили еще не отработанные деньги.
  — Когда я должен это сделать? — нарушил тишину Димек.
  — В пятницу. На следующей неделе.
  — Где?
  — Угол Пенсильвания-авеню и Восемнадцатой улицы. В полутора кварталах от Белого дома.
  — Ружье поставят они? Я, знаете ли, отдаю предпочтение фирме...
  — Какое будет ружье, тебе без разницы, Димек. Потому что ты его не убьешь. Наоборот, промахнешься, чтобы потом всем стало ясно, что покушение придумал сам Ван Зандт.
  — Святой Боже! — воскликнул Прайс.
  Магда ослепительно улыбнулась.
  — Дорогой, не зря ты говорил, что нас ждут некоторые сложности.
  — И вы продолжаете утверждать, что не работаете, Падильо? — подозрительно глянул на него Димек.
  — Продолжаю.
  — А у меня такое впечатление, что это типичная операция американской разведки. Только многое может пойти наперекосяк, и скорее всего пойдет.
  — Вы все равно будете в плюсе, даже если что-то и пойдет не так. Я заранее заплачу вам по четырнадцать тысяч, и вы будете свободны от обязательств передо мной. Разве этого мало?
  Прайс облизал губы.
  — Честно говоря, я бы хотел получить и мою долю от семидесяти пяти тысяч.
  — Когда мы получим деньги, Майкл? — спросила женщина.
  — Завтра.
  — Где?
  — Надо подобрать место встречи. Я буду все знать в одиннадцать утра. Позвоните мне в салун. Какой номер? — он повернулся ко мне, и я назвал номер.
  — Кто платит нам по четырнадцать тысяч, если вы не работаете? — полюбопытствовал Прайс.
  — Вы его не знаете.
  — Мы с ним встретимся?
  — Нет. Он умер.
  Глава 10
  — Мне нравятся твои друзья, — после их ухода мы вновь остались втроем. Бетти еще не вернулась. — А более всего меня радует, что вскорости мы отделаемся от них.
  — Да и они не прочь побыстрее заработать денежки.
  — По крайней мере, они не привередливы. Димек правда, огорчился, узнав, что убивать ему не придется.
  — За доллар эти люди готовы на все, не так ли? — спросил Хардман.
  — Вы их недооцениваете. Они готовы содействовать нам за четырнадцать тысяч долларов. И до поры до времени мы можем рассчитывать на них.
  — До поры... — начал я, но Падильо ответил, предвосхищая мой вопрос:
  — До той самой секунды, пока кто-то не предложит им более крупную сумму.
  — А не выпить ли нам? — Хардман встал.
  Мы согласились, что мысль дельная, и он отправился на кухню, чтобы наполнить наши бокалы. Вернувшись, роздал их нам.
  — Вы можете найти другое место для встречи? — спросил Падильо.
  — Я как раз думаю над этим. Есть одно местечко на Седьмой улице, неподалеку от главной публичной библиотеки.
  — Это же район баров и увеселительных заведений, — заметил я. — А нам нужно безопасное место.
  Падильо пожал плечами.
  — Если есть черный ход, проблем не будет.
  Хардман задумался, рисуя в уме план дома. Затем кивнул.
  — Комната на втором этаже, лестница ведет в холл, а оттуда можно попасть и на улицу, и, через черный ход, в проулок.
  — Телефон есть?
  — Да, не указанный в справочнике. Раньше мы считали там деньги.
  — Что-то помешало?
  — Нет. Нам нравится перебираться с места на место.
  Падильо приложил руку к боку, поморщился.
  — Надо бы сменить повязку. Мы можем снова вызвать доктора?
  — Конечно. Он живет наверху. Должен уже вернуться с работы, — Хардман потянулся к телефону, семь раз нажал на кнопки, коротко переговорил. — Сейчас придет.
  — Он что, у вас на жалованье?
  — В общем-то, да.
  Пять минут спустя в дверь позвонили, и Хардман ввел в гостиную негра лет пятидесяти, небольшого росточка и очень черного. Растянутый в улыбке широкогубый рот обнажал крепкие, большие зубы. Рубашка спортивного покроя и джинсы ни в коей мере не гармонировали с домашними шлепанцами и черным докторским чемоданчиком.
  — Привет, док. Это мистер Маккоркл, а мистера Падильо вы видели вчера. Доктор Ламберт. Он вас перевязывал.
  — Добрый день, добрый день, — улыбка стала шире. — Должен отметить, сегодня вы выглядите получше. Как ваш бок?
  — Случается, что беспокоит. Позвольте поблагодарить за заботу.
  — Пустяки. А беспокоить бок будет. Но не слишком долго, если не начнется воспаление. А пройди нож в нескольких дюймах правее, все было бы куда хуже. Где Бетти?
  — Пошла в кино, — ответил Хардман.
  — Так давайте взглянем, что тут у нас.
  Падильо снял пиджак и рубашку. На его левом боку, в шести дюймах ниже подмышки, белела накладка, закрепленная на теле лейкопластырем. Доктор прошел в ванную, помыл руки, вернулся и снял повязку. Рана шириной не превышала дюйма, но выглядела ужасно. Доктор почистил ее, чем-то смазал, наложил новую повязку.
  — Недурно, — покивал он. — Очень даже недурно.
  — Подживает? — спросил Падильо.
  — Несомненно. С этой повязкой походите два дня. Дать вам что-нибудь обезболивающее?
  Падильо покачал головой.
  — Таблеток стараюсь не употреблять.
  Доктор вздохнул.
  — Побольше бы мне таких пациентов, — он повернулся к Хардману. — А ты, я вижу, все толстеешь, — и похлопал здоровяка по животу. Я инстинктивно подобрал свой. Доктор Ламберт вновь прогулялся в ванную и обратно, пристально посмотрел на Падильо.
  — В подобных случаях я не посылаю счета.
  Падильо кивнул.
  — Нет вопросов. Сколько с меня?
  — Двести долларов. По сотне за визит.
  — Цена приемлемая. Мак?
  — Слушай, у меня нет наличных, — я повернулся к Хардману. — Вас не затруднит заплатить ему, а сумму внести в мой счет?
  Здоровяк кивнул, достал уже знакомую нам пачку денег, вытянул изнутри две стодолларовые купюры. Сверху и снизу у него лежали десятки и двадцатки, указывая на то, что Хардман не кичится своим богатством.
  Доктор сунул деньги в карман, подхватил чемоданчик, посмотрел на Падильо.
  — Через два дня жду вас на перевязку.
  — Обязательно приеду. Между прочим, а на дом вы выезжаете?
  Доктор кивнул.
  — Иногда. В экстренных случаях.
  — Вы не хотите дать мне номер вашего телефона?
  — Сейчас запишу.
  — Достаточно и сказать.
  Доктор продиктовал номер.
  — Вы сможете запомнить?
  — Будьте уверены.
  — У вас превосходная память.
  — Не жалуюсь. Возможно, мы позвоним через несколько дней. Вам придется срочно приехать. Вознаграждение в этом случае, естественно, повысится.
  — Я понимаю.
  — Так вы согласны приехать?
  Доктор Ламберт кивнул.
  — Да. Согласен.
  — На сборы у вас будет лишь несколько минут.
  — Я понимаю.
  — Отлично.
  Доктор ушел, Падильо оделся. Мы допили виски и обсуждали, не повторить ли нам, когда опять зазвенел звонок. Вошел Маш, в светло-коричневом плаще, черных очках и коричневой замшевой шляпе, украшенной тесьмой и заткнутым за нее перышком.
  — Пожалуй, обойдемся без виски, — решил я. — Нам лучше вернуться в салун.
  — Маш вас отвезет, — пообещал Хардман.
  — Отлично.
  — Я выполнил ваш заказ, — вставил Маш.
  — Какой заказ? — спросил Хардман.
  — По паре ножей и пистолетов, — Маш извлек из карманов плаща два короткоствольных пистолета и протянул их нам, рукоятью вперед. — Они не новые, но и не рухлядь.
  Мы тут же проверили, заряжены ли они. Оказалось, что нет. Мне достался «смит-вессон» тридцать восьмого калибра, полицейская модель. Ствол аккуратно отпилили, и теперь его длина не превышала дюйма. Рукоять закруглили, и она буквально прилипала к ладони. Мушку срезали, чтобы пистолет не цеплялся за материю, если возникала необходимость быстро достать его из кармана. Короче, если я хотел подстрелить кого-то с четырех дюймов, то наверняка не сыскал бы лучшего оружия.
  Падильо быстро осмотрел пистолет и засунул его за пояс. Мне подумалось, что он нашел не самое удобное место, а потому бросил свой в карман пиджака. Когда-то давно меня учили пользоваться пистолетом, карабином и автоматом. Я научился и пользовался ими, но после окончания войны потерял к ним всякий интерес. Еще менее интересовали меня ножи, хотя в курс обучения входил и такой предмет.
  А Маш тем временем снова сунул руки в карманы плаща и выудил из них два ножа. Мне он дал нож с рукояткой, отделанной перламутром. Я раскрыл его и провел пальцем по лезвию, словно подросток в скобяной лавке. Убедившись, что кромка острая, я закрыл нож и положил его в другой карман.
  Маш и Хардман наблюдали, как Падильо изучает свой нож с простой черной рукояткой. Он раскрыл и соответственно сложил его раз шесть.
  — Пружину надо бы подтянуть. Немного разболталась, — вынес он вердикт, а затем протянул нож, рукояткой вперед, Машу. — Я хочу понять, где я вчера ошибся. Попробуйте ударить меня справа под ребро. Бейте наверняка.
  Маш посмотрел на Падильо, потом на Хардмана, словно прося совета в столь щекотливом деле. Хардман откашлялся.
  — Вы хотите, чтобы Маш ударил вас ножом?
  — Совершенно верно. И пусть целит мне под ребра.
  — Гм... в этом Маш мастер... — Хардман не договорил и повернулся ко мне.
  — Они говорят, что он знает, как это делается, — растолковал я Падильо смысл слов Хардмана.
  — Если не знает, то я сломаю ему руку.
  Маш покачал головой.
  — Вы хотите, чтобы я бил по-настоящему?
  — Именно так.
  — Но, начав, я уже не смогу остановиться.
  — Я знаю.
  — Хорошо. Вы готовы?
  — Готов.
  Маш обошелся без прелюдии. Не начал кружить вокруг, отвлекая внимание Падильо ложными замахами. Нет, низко пригнулся и пошел вперед, с ножом, параллельно полу. Двигался он невероятно быстро. Но Падильо оказался проворнее. Повернулся к Машу левым боком, ухватил руку с ножом и заломил ее вверх и назад. Маш завопил и рухнул на белый ковер. Тут я заметил, что он забыл разуться.
  Падильо наклонился, поднял нож левой рукой, а правую протянул Машу. Помог ему встать.
  — Вы молодец.
  — Что это за прием? Дзюдо?
  — Дзюдо Хуареса, если существует такая разновидность.
  — Вы могли бы вышибить из меня мозги.
  — Не без этого.
  — Как же тот хмырь в Балтиморе сумел вас пырнуть?
  Падильо сложил нож и сунул его в карман брюк.
  — Вам повезло, что пырнул. Ножом он владеет лучше.
  Хардман пообещал выяснить, не узнал ли кто чего насчет Фредль. Впрочем, без особого энтузиазма, ибо ему сразу бы позвонили, если б что-то стало известно. По дороге в салун Маш не произнес ни слова. И лишь остановив машину, повернулся к Падильо.
  — Вы меня этому научите?
  — Чему?
  — Этому боковому уходу.
  — Разумеется, научу, — он добавил что-то по-арабски, и Маш просиял.
  Мы вышли из машины, и Маш укатил.
  — Что ты ему сказал? — полюбопытствовал я.
  — Процитировал строку из четвертой суры Корана: «Борись за религию Бога».
  — А к чему этот балет с ножами? Ты же и так знал, что справишься с ним.
  — Я — да, а вот он — нет. Как, впрочем, и Хардман. А теперь им ясно, с кем они имеют дело. Кстати, о Хардмане. В разговоре с моими друзьями упоминались крупные суммы. Хардман пока не получил ничего. Я не знаю, сколь крепки узы вашей дружбы, но полагаю, что его стоит взять в долю.
  — Мы тратим на это трио деньги Андерхилла?
  — Мы дадим им по пять тысяч фунтов. Собственно говоря, они будут потрачены в соответствии с желанием Андерхилла, чтобы предотвратить убийство Ван Зандта. Остается еще две тысячи для Хардмана. Этого хватит?
  — Можно бы и добавить.
  — Хорошо. Я все равно собираюсь переводить деньги из Швейцарии.
  Мы миновали тяжелую дубовую дверь и вошли в зал. Столики не пустовали, в баре просто не было свободных мест. Падильо поздоровался с Карлом, нашим старшим барменом.
  — Вы хорошо выглядите, Майкл, — Карл улыбался во весь рот. — Хорст сказал мне, что вы вернулись.
  — И с тобой, вижу, все в порядке. Какой у тебя сейчас автомобиль?
  — "Линкольн-континенталь" довоенной модели. Его нашел мне Мак.
  — Красивая машина. Я слышал, у тебя новое хобби. Конгресс.
  — Да, захватывающее действо, знаете ли.
  — Конгрессмен вчера добрался до дому? — спросил я.
  Карл кивнул.
  — Утром я отвез его на заседание комитета, а потом этот сукин сын подвел меня, проголосовав не так, как я предполагал.
  — И что теперь ждет секвойи?
  — Боюсь, перспективы не радужные.
  Подошел герр Хорст.
  — Вам звонили, герр Маккоркл. Не оставили ни номера, ни фамилии. Просили передать, что это африканский знакомый и он позвонит снова.
  — Распорядитесь, чтобы нам с Падильо принесли поесть в кабинет, — попросил я.
  — Что-нибудь особенное?
  — Решите сами. И бутылку хорошего вина. Не возражаешь? — посмотрел я на Падильо.
  — Отнюдь.
  Герр Хорст пообещал лично проследить за нашим заказом, и мы с Падильо направились в кабинет, чтобы я смог поговорить по телефону с моим африканским знакомым и, возможно, вновь услышать крик моей жены.
  Глава 11
  Телефон зазвонил четверть часа спустя, и я взял трубку.
  — Маккоркл слушает.
  — Добрый день, мистер Маккоркл. Ваша жена прекрасно себя чувствует, и вы сможете поговорить с ней через несколько минут. Но сначала я должен сообщить вам об изменениях в наших планах. Проект, выполнение которого поручено мистеру Падильо, переносится на более ранний срок — с будущей пятницу на вторник.
  — Хорошо.
  — Далее, джентльмен, так же задействованный в этом проекте, выразил желание встретиться с мистером Падильо. А также и с вами.
  — Он в Вашингтоне?
  — Прилетел сегодня, раньше, чем ожидалось. Его выступление в Нью-Йорке также перенесено на четверг, потому и возникла необходимость сдвинуть сроки.
  — Я бы хотел поговорить с моей женой.
  — С временными изменениями вам все понятно?
  — Да. Когда он хочет встретиться с нами?
  — Завтра.
  — Где?
  — В нашей торговой миссии. На Массачусетс-авеню, — он назвал адрес.
  — В какое время?
  — В три пополудни. Пожалуйста, не опаздывайте.
  — Дайте мне поговорить с женой.
  — Да, разумеется.
  — Фредль?
  — Да, дорогой.
  — Как ты?
  — Все нормально. Только немного устала.
  — Они тебя не мучают?
  — Нет, дорогой. Только раз заломили руку. Она уже не болит.
  — Так у тебя все в порядке?
  — Да, я...
  На том наш разговор и закончился. Я положил трубку на рычаг, посидел, потом вновь снял трубку, один раз повернул диск.
  — Принесите «мартини» с двойной водкой, — я посмотрел на Падильо. Он кивнул. — Два «мартини».
  — Как Фредль?
  — Нормально. Сегодня она не кричала, но говорит, что устала. Немного устала.
  — С тобой говорил тот же тип?
  — Да.
  — Чего он хотел?
  — Они перенесли дату покушения. С пятницы на вторник. А завтра мы должны встретиться с Ван Зандтом.
  — Когда?
  — В три часа дня в их торговой миссии на Массачусетс.
  — Ты знаешь, где это?
  — Адрес у меня есть. Наверное, я проезжал мимо не один десяток раз, но не могу вспомнить, что это за дом.
  — И что надобно Ван Зандту?
  — Он хочет встретиться со своим убийцей.
  Падильо поднялся с дивана, прошелся по маленькому кабинету. Пять шагов в одну сторону, пять — в другую. Более места не было.
  — Тут не разбежишься, — посетовал я.
  — Способствует мыслительному процессу.
  — Я бы присоединился к тебе, но двоим здесь не разойтись.
  В дверь постучали, я крикнул: «Войдите», — и официант внес два бокала «мартини». Поставил их на стол. Я поблагодарил его, и он отбыл.
  — Может, водка поможет, — я поднес ко рту бокал.
  — Самые светлые идеи приходят посте двух-трех «мартини».
  — Меня осеняло и после четырех.
  Падильо закурил, вдохнул дым, закашлялся.
  — Как ты думаешь, есть от фильтра хоть какая-то польза?
  — Понятия не имею.
  — Я бросал курить в Африке.
  — И надолго тебя хватило?
  — На два дня. Даже чуть больше. На два дня плюс три с половиной часа, если быть точным.
  — Что последовало за этим?
  — Я признал, что у меня нет силы воли. Испытав при этом безмерную удовлетворенность.
  Падильо вновь сел, рассеянно перекатывая пальцами сигарету. Я посмотрел на мой бокал, на полированную поверхность стола, на бюро. Более интересных объектов для созерцания в кабинете не нашлось.
  — Как там Фредль?
  — По голосу определить трудно. Звучал устало, как она и говорила.
  — Ты, похоже, расстроен.
  — Я нервничаю. Это новое ощущение. Раньше я никогда так не нервничал из-за другого человека. Может, причина в том, что я поздно женился. Может, такое чувство возникает, когда матери рожают детей, а мужчины становятся отцами. Кажется, что я втянут в гигантский заговор. Весь мир против Маккоркла.
  — Если ты еще скажешь, что весь мир против Падильо, я, пожалуй, соглашусь с тобой. Не все так просто, знаешь ли.
  — Что? Ты о мире? Естественно, не просто.
  — Нет. Я о том, что нам предстоит завтра.
  — Не понял.
  — Я дам задний ход и предложу им Димека.
  — Ты нашел вескую причину?
  — Причина есть. А уж какой она им покажется, роли не играет.
  — И что это за причина?
  — ФБР.
  Вновь в дверь постучали. На этот раз герр Хорст и официант принесли ужин. Герр Хорст уже собрался налить мне марочного вина, оно шло у нас по тридцать долларов за бутылку, но я остановил его.
  — Пусть пробует герр Падильо. Я после «мартини» ничего не различаю.
  Падильо пригубил вино, одобрительно кивнул, и герр Хорст наполнил наши бокалы. Официант положил еду на тарелки. Что мы ели, я не помню, за исключением того, что пища была горячей, а масло — твердым, как камень.
  — При случае скажи герру Хорсту, что он перемораживает масло, — попросил я Падильо.
  — Мы продаем много вина? — он указал на бокал.
  — Не слишком. Бутылка обходится клиенту в тридцать долларов.
  — А нам?
  — Девятнадцать долларов и семьдесят пять центов, но мы покупаем ящиками.
  — Хорошее вино.
  — Так чем нам поможет ФБР?
  — Мы прикроемся их вниманием к нам, чтобы подсунуть Ван Зандту Димека.
  — Откуда ты черпаешь свои идеи?
  — Адреса нет. Только абонентный ящик в почтовом отделении.
  Я кивнул, допил вино, отодвинул тарелку и закурил. Пятьдесят седьмую сигарету за день. В рот мне словно сунули клок гнилой соломы.
  — Мы говорили о ФБР... мистере Гувере и его молодых, обходительных сотрудниках. Теперь они на нашей стороне?
  — Да. Во всяком случае, на несколько ближайших дней. Я намерен попросить у них защиты.
  — Защиты от кого?
  — Мне есть кого назвать.
  — Мне тоже, но на ком ты остановишься?
  — На торговцах оружием.
  — Это ребята шустрые. Естественно, из Африки?
  — Ты абсолютно прав.
  — А из-за чего они окрысились на тебя? Карабины со спиленным бойком или песок в космолине?[50]
  — Космолин уже не применяют. Его заменили какой-то графитовой пастой. Она легче сходит.
  — Любопытно. Но ФБР надо бы предложить что-то более весомое.
  — Я собираюсь рассказать им об Анголе.
  — Ага.
  Падильо откинулся на спинку дивана, уставился в потолок.
  — Что тебе известно об Анголе?
  — Португальское владение в Западной Африке. В Южном полушарии. Не слишком ладит с Конго.
  — Потому-то я и переадресовал партию оружия. Уже оплаченную партию.
  — Понятно.
  — Оружие предназначалось для наемников, которых готовили в Анголе для боевых действий в Конго.
  — Не следовало их вооружать.
  — Я подумал о том же. Кроме того, мне не хотелось создавать лишние трудности для дипломатов Португалии и Конго.
  — Тем более что отношения между странами и так напряженные.
  — Вот именно.
  — И надолго ФБР поверит тебе?
  — По меньшей мере, на несколько дней.
  — И кто же нацелился на тебя?
  — Португалец, заплативший за оружие и подготовку наемников. Он действительно существует. Я даже имел с ним дело.
  — И ФБР защитит тебя от него?
  — От его агента... или агентов.
  — С какой стати?
  — Потому что в обмен на защиту я расскажу им о моих сделках с оружием. Тех, что я довел до конца.
  — И если Ван Зандт спросит, почему ты не можешь убить его, ты ответишь, что попал «под колпак» ФБР.
  — А чтобы найти доказательства, им потребуется лишь оглянуться. Мальчиков Гувера не заметит только слепой.
  — Но мы предложим им замену.
  — Димека. И выйти на него они смогут лишь через меня, гарантировав жизнь Фредль.
  — Чего стоят их гарантии.
  — Ничего лучшего я придумать не могу. Мы потребуем, чтобы тебе предоставили возможность говорить с Фредль каждый вечер, вплоть до вторника. Или они соглашаются, или на сделке ставится крест.
  — Торговаться-то нам не с руки.
  — Я это знаю.
  — Если ФБР сядет нам на хвост, они попытаются возложить на нас вину за покушение. В этом деле они — лишние.
  — Я думаю, мы сможем избавиться от них, как только африканцы убедятся, что ФБР опекает нас, как наседка — цыплят. Большего нам от них и не нужно.
  — Ты возьмешь семьдесят пять тысяч?
  — Конечно. Нам же расплачиваться с этой троицей.
  — А как ты задействуешь оставшуюся пару — Прайса и Шадид?
  — Один будет работать с Димеком, второй — с нами, когда мы поедем за Фредль.
  — Если выясним, где они ее прячут.
  — Об этом можешь не беспокоиться.
  Я покачал головой.
  — Мне бы твою уверенность.
  Мы договорились встретиться в десять утра. Падильо решил остался в салуне, а я отправился домой. Благо пошел уже двенадцатый час ночи. На Коннектикут-авеню повернул налево. Пешеходы встречались редко, погода стояла сухая и прохладная. Октябрь — не лето. Легкий ветерок гнал по асфальту мусор. Мужчина в солдатской шинели времен второй мировой войны пожаловался, что голоден, и я дал ему четверть доллара. Он поблагодарил и зашагал прочь. Я же думал о том, что скажу Фредль при встрече, чтобы она посмеялась и побыстрее забыла о случившемся.
  Но в голову полезли совсем другие мысли, ибо в тот момент я ничем не мог помочь Фредль, да и благополучный исход казался весьма и весьма проблематичным. А потому мне не оставалось ничего другого, как переставлять ноги да прислушиваться к звукам вечернего города и скрежету собственных зубов. Идти я мог только домой. Слушать — только себя. И ждать, мучаясь неизвестностью.
  Они выступили из-под арки административного здания. Трое. Молодые, лет двадцати двух, не более. В свете уличного фонаря я различил их длинные волосы. В куртках со множеством молний и в джинсах. Руки они держали в карманах. Один заступил мне дорогу. Двое держались по бокам.
  — Да здесь человек, — заговорил тот, что стоял передо мной. Ростом повыше остальных, пошире в плечах.
  — И правда, человек, Джилли.
  Джилли воспринял последнюю фразу как шутку и громко рассмеялся, продемонстрировав мне свои зубы. Похоже, чистил он их не слишком часто. И без особого усердия.
  — Извините, — пробормотал я и попытался обойти Джилли.
  Он вытащил руку из кармана, ухватил меня за левое плечо и толкнул назад. Несильно.
  — Вы торопитесь?
  — Совершенно верно.
  — Отделай его, Джилли. Вы с ним в одной весовой категории, — послышалось слева от меня.
  — Вы припозднились, — заметил Джилли.
  — Я работаю допоздна.
  — И где же вы работаете?
  — Поговорили, парень, и хватит. Дайте мне пройти.
  — Вам придется подраться со мной, приятель, — процедил Джилли.
  — Я не хочу с вами драться.
  — И тем не менее придется.
  Я решил начать с того, что стоял слева от меня. Возникло предчувствие, что у него в кармане нож. Изо всей силы ударил его в солнечное сплетение. Он отшатнулся, сел на асфальт, его вырвало. Я же повернулся к двум оставшимся. Джилли ударил меня левой. Я нырнул, но его кулак задел мое левое плечо. Второй парень тоже бросился ко мне, но я пнул его в колено, и он запрыгал на одной ноге, безучастный к исходу сражения. Я же достал из кармана нож, раскрыл его и двинулся на Джилли. Тот попятился. И пятился до тех пор, пока не уперся в стену. Одной рукой я взял его за грудки, а второй поднял нож, чтобы он видел, как блестит лезвие.
  — Так какой глаз тебе менее дорог, приятель?
  Он закрыл глаза и замотал головой.
  — Не надо, мистер! Ради бога, не надо!
  Потом он заплакал. Хорошо еще, что не наложил в штаны. Я его отпустил. По стенке он добрался до угла, затем бросился бежать. Остальные двое последовали за ним. Похоже, они напали на меня от скуки. Один из способов поразвлечься в пятницу вечером. Наверное, не только в Вашингтоне.
  Футах в двадцати от меня стояли трое мужчин и две женщины. Затормозила пара машин: драка интересует всех. Один из мужчин подошел ко мне.
  — Их же было трое.
  — Вроде бы.
  — Вы всегда носите с собой нож?
  — Конечно. А вы — нет?
  — Клянусь Богом, отличная идея. Он спас вам жизнь, не правда ли?
  Я глянул на нож, который все еще держал в руке, сложил его, сунул в карман.
  — Вижу, вы на моей стороне. Благодарю.
  И пошел к своему дому. Поднялся на лифте, открыл ключом дверь, снял пальто, налил виски, добавил воды, включил телевизор. Понаблюдал, как один гангстер мутузит другого, гадая, когда же утихнет бьющая меня дрожь.
  Глава 12
  Заснуть мне удалось только в шесть утра, и глаза я открыл без пятнадцати десять. Постель по-прежнему была велика для одного. Я встал, прошел на кухню, поставил на плиту воду. Когда я оделся, она уже закипела. Налил чашку кофе, закурил. Сходил за газетой, позвонил в салун, предупредил Падильо, что задержусь. Он заверил меня, что торопиться некуда. А потому я не спеша выпил вторую чашку и пролистал газету. Выходить из дома не хотелось.
  На первой странице сообщалось о более раннем, чем ожидалось, прибытии Ван Зандта в Вашингтон, вызванном изменением даты его выступления в ООН. В статье говорилось о его переговорах с какой-то сошкой из государственного департамента, беседе с членами консульства и торговой миссии, а также пресс-конференции, намеченной на четыре дня, через час после обсуждения с нами подробностей покушения на его жизнь. Чувствовалось, что Ван Зандт приехал в Штаты не отдыхать, но работать. Впрочем, и времени у него совсем не осталось.
  Короткая заметка на двенадцатой странице информировала внимательного читателя об Ивлине Андерхилле, пятидесяти одного года, днем ранее погибшем под колесами автомобиля на Коннектикут-авеню. Других подробностей об убитом в заметке не содержалось.
  Я подумал об идее Падильо посадить себе на «хвост» ФБР, дабы африканцы решили, что брать его в исполнители опасно, и согласились обратиться к Димеку. Репутация Падильо могла убедить ФБР, что португалец — не плод фантазии, по крайней мере, на короткое время. А примут ли эту версию Ван Зандт и его братия? Вот тут у меня возникали сомнения. Народ это тертый, решительный. Они похитили мою жену, убили Андерхилла, вложили столько сил в подготовку покушения. И предсказать их реакцию едва ли представлялось возможным.
  Я сидел над чашкой холодного кофе, стараясь не думать о Фредль, но без особого успеха. А потому встал, спустился на лифте вниз и пешком направился к салуну. Когда я переступал порог, Падильо как раз прощался с кем-то по телефону.
  — Магда, — пояснил он. — Она позвонила последней. Мы встречаемся в одиннадцать на Седьмой улице.
  — Ты намерен раздать им семнадцать тысяч фунтов?
  — Пятнадцать. Они получат по пять.
  — Хардман там будет?
  — Нет. Нас впустит Маш. Уходя, мы сами закроем дверь. И оставим ключ у себя, — он посмотрел на часы. — Нам пора.
  — Хорошо.
  — Что ты делал вечером? Улегся в кровать с бутылкой?
  — Нет. А что?
  Падильо критически оглядел меня.
  — У тебя ужасный вид. Еще хуже, чем вчера.
  — Ко мне пристали какие-то пьяные подонки. Трое.
  — Где?
  — В трех кварталах отсюда.
  — И что потом?
  — Ничего. Я помахал перед ними ножом с перламутровой рукояткой, и они дали мне пройти.
  — Хорошенький райончик.
  — Один из лучших. Никакого сравнения с Седьмой улицей.
  Если в Вашингтоне и есть район притонов, то это территория между Седьмой и Девятой улицами. На север она тянется до Эн-стрит, на юг — до Эйч. Публичная библиотека Карнеги, занимающая там пару кварталов, служит прибежищем обитателям этого вашингтонского дна. Они могут посидеть на скамьях, поставленных Эндрю Карнеги в 1809 году, читая выбитый на стене лозунг, объясняющий всем и каждому, что призвание библиотеки — стать «Университетом для народа». Но сидящий народ обычно или уже выпивши, или только и думает, где раздобыть бутылку.
  Библиотека находится посреди парка с деревянными скамейками, травой, деревьями и парой воробьев. Есть там и общественный туалет. Зимой любой может зайти в библиотеку погреться, кемаря над газетой или журналом. С севера библиотека граничит с пустующим семиэтажным зданием. Когда-то его занимала штаб-квартира одного из вашингтонских профсоюзов, но потом она переместилась поближе к Белому дому. К западу от библиотеки высится церковь, с юга подпирают бары и лавчонки, где торгуют подержанными вещами, с востока — винные магазины.
  Наверное, в скором времени этот район включат в городской план реконструкции, но пока бродяги греются в парке на солнышке, гадают, где бы выпить, да глазеют на другой лозунг, уже на фасаде библиотеки, указывающий, что существует она для «распространения знаний».
  Контору, которую предоставил в наше распоряжение Хардман, отделял от библиотеки один квартал. Мы поднялись на второй этаж и там натолкнулись на Маша, прислонившегося спиной к двери. Он и Падильо обменялись несколькими фразами на арабском. Затем Маш открыл дверь и передал мне ключ.
  — Хард велел передать, что вы можете держать его у себя сколько захотите.
  — Благодарю.
  — Если что-нибудь понадобится, звоните. Номер телефона в его машине у вас есть.
  — Есть, — подтвердил я.
  — Он сегодня ездит по городу.
  — Скажите ему, что мы заглянем к нему попозже.
  Маш кивнул и поспешил вниз. Мы вошли в единственную комнатку. Окна выходили на Седьмую улицу. Их, похоже, не открывали и не мыли с тех пор, как Рузвельта второй раз выбрали президентом. Обстановка не радовала глаз. Обшарпанный письменный стол с телефонным аппаратом на нем, шесть складных металлических стульев. Пол из крашеных досок, без ковра. Безликое конторское помещение, годящееся как для продажи дешевых акций, так и для создания общественных организаций. Успехом тут и не пахло, скорее многими и многими неудачами да крушением мечты. Хардман пересчитывал в нем деньги, полученные от любителей острых ощущений, да иногда сдавал его друзьям, которым требовалось укромное местечко, чтобы поделить сорок две тысячи долларов меж трех шпионов.
  Филип Прайс прибыл первым. Поздоровался, огляделся, выбрал стул, стер с него пыль и сел.
  — Я не рано?
  — Вовремя, — успокоил его Падильо.
  — Хорошо.
  Димек появился пять минут спустя. Сел, даже не поглядев, есть на стуле пыль или нет. Обстановка ни в малой степени не заинтересовала его.
  Магда пришла через три минуты после Димека. В белом, свободного покроя пальто и туфлях из крокодиловой кожи.
  Скорчила гримаску.
  — Как тут грязно.
  Падильо протянул ей носовой платок.
  — Пыль можно и стереть.
  — Я испачкаю пальто.
  — Больше мы никого не ждем? — осведомился Прайс.
  — Нет.
  — А где ниггер?
  — Он занят.
  — Нашими делами?
  — Или чем-то еще.
  — Деньги мы получим сегодня, так? — в лоб спросил Димек.
  — Деньги вы получите сегодня, — подтвердил Падильо. — Но сначала я вам кое-что скажу. Сумеете подождать?
  — Если только это необходимо, — вставил Прайс.
  — На три часа у нас с Маккорклом назначена встреча с Ван Зандтом и его командой.
  — В газете написано, что он прибыл раньше, чем намечалось, — добавил Прайс.
  — А с чего он пожелал встречаться с тобой? — полюбопытствовала Магда. — Ты же должен его убить?
  — Мы не спрашивали, — ответил ей я. — Ситуация такова, что мы не вправе задавать вопросы. Если он хочет нас видеть, мы не возражаем против того, чтобы увидеться с ним. Пока наше общение ограничилось запиской и парой телефонных звонков.
  — На нашей встрече я намерен предложить вместо себя Димека, — пояснил Падильо.
  — И чем вы объясните необходимость замены? — спросил Димек.
  — Должен ли я разъяснять тебе свои мотивы?
  Димек задумался.
  — Обычно вы этого не делаете. Предлагаете деньги, и все.
  — Тогда причину тебе знать не обязательно?
  — Согласен.
  — Скорее всего они захотят проверить, кого им предлагают. Это возможно?
  — У меня солидная репутация, правда, под другой фамилией.
  — Я назову им именно ее.
  Димек кивнул.
  — Захотят они и встретиться с тобой. То ли сегодня, то ли завтра. Будь у телефона, чтобы я или они могли связаться с тобой в любой момент.
  — Хорошо.
  — Что вы приготовили для нас? — вмешался Прайс.
  — Вы будете работать с Димеком, после того как африканцы наймут его. Не забывайте главного — покушение должно провалиться. Подробности вы узнаете позже.
  — А я? — подала голос Магда.
  — Ты будешь со мной и Маккорклом. Поможешь освободить миссис Маккоркл. Женщина в такой ситуации может прийтись весьма кстати.
  — Но моя доля будет такой же, как и у остальных, не так ли, Майкл?
  — Естественно.
  — То есть до вашего звонка нам делать нечего. Разве что сидеть у телефона да пересчитывать наши денежки? — спросил Прайс.
  — Совершенно верно.
  — Когда мы встретимся вновь?
  — Завтра. Здесь, в это же время.
  — Завтра воскресенье.
  — И что?
  На этом Падильо открыл папку, в недалеком прошлом принадлежавшую Андерхиллу, и выложил на пыльный стол три стопки банкнот.
  — Пятнадцать тысяч фунтов, по пять каждому. Вы не будете возражать, если мы покинем вас в ответственный момент пересчета денег?
  Магда уже схватила свою стопку и развязывала бечевку.
  — Позвони мне в салун в половине шестого, Димек, — обратился Падильо к поляку. Тот молча кивнул, губы его шевелились в такт пальцам.
  — Уходя, закройте дверь, — на этот раз кивнул Прайс, не отрываясь от денег.
  — Пошли.
  Мы с Падильо спустились в проулок, вышли на Седьмую улицу, прогулялись до Девятой, там поймали такси и доехали до салуна.
  — Теперь будем ждать нового гостя, — Падильо открыл дверь.
  — Кого?
  — Кто-то должен приехать, чтобы выяснить, что случилось с Андерхиллом и его семнадцатью тысячами фунтов.
  Мы прямиком направились в кабинет. Провели короткое совещание с герром Хорстом, высказали несколько предложений по улучшению работы его подчиненных, одобрили пять оптовых заказов, подсчитали доход за пятницу.
  — Похоже, в нашем квартале богаче нас нет.
  — Выручка выше средней, — кивнул я. — Да и средняя цифра постоянно повышается.
  — Тебе уже звонили насчет Андерхилла? — спросил я после ухода Хорста.
  — Нет, но теперь они знают, что он мертв, и должны прислать замену.
  — Если ты окажешься прав, первым делом они навестят нас.
  — И что мы им скажем?
  — Ты думаешь, они объявятся во множественном числе? — уточнил я.
  — Не знаю. Скорее всего нет. Едва ли они наскребут денег на два билета.
  — Возможно, прилетит его жена.
  — Только этого нам и не хватало.
  Падильо снял трубку и набрал номер.
  — Мистер Айкер?
  В трубке что-то заверещало, но слов я не разобрал.
  — Это Майкл Падильо. Я бы хотел поговорить с вами, — снова верещание. — Касательно того дела, что мы обсуждали в моем номере, — Падильо выслушал ответ Айкера. — После покушения на мою жизнь мне случается менять точку зрения, — верещание усилилось. — Я не блефую, Айкер. Жду вас в вестибюле моего отеля в шесть часов. Мы поднимемся ко мне, и я покажу вам ножевую рану, — и он положил трубку.
  — Интересно, жива ли еще та Мудрая Леди из Филадельфии? — задумчиво протянул я.
  — Кто?
  — Случилось так, что в одной семье вместо сахара в чай положили соль. Кажется, фамилия их была Петеркин. Так они пошли к доктору, аптекарю, бакалейщику и еще бог знает к кому, спрашивая, как сделать так, чтобы соль по вкусу не отличалась от сахара. В конце концов они добрались до Мудрой Леди из Филадельфии.
  — И?
  — Она сказала им, что нужно сделать.
  — Что же?
  — Налить новую чашку чая.
  Падильо откинулся на диванные подушки, положил ноги на стол, уставился в потолок.
  — Жаль, что ты не помнишь ее фамилии. Мы бы обязательно ей позвонили.
  Глава 13
  Примерно в четверть третьего мы подошли к моему дому, спустились в гараж, сели в мою машину. Падильо глянул на счетчик километража на спидометре.
  — Похоже, ты ее бережешь.
  — По воскресеньям мы ездим по окрестностям.
  — Тогда тебе нужен другой автомобиль, для которого сто пятьдесят миль в час — сущий пустяк.
  — Я уже подумывал над этим.
  Двенадцатая улица вывела нас на Массачусетс-авеню. Там мы свернули налево, проехали мимо клуба «Космос», обогнули площадь Шеридана, оставили позади иранское посольство. Торговая миссия располагалась в четырехэтажном доме, ранее жилом, теперь перестроенном в административное здание. С ним соседствовали два точно таких же дома, в которых находились посольства двух небольших южноафриканских стран. У тротуара под знаком «Стоянка запрещена» застыли несколько «кадиллаков», и нам понадобилось пятнадцать минут, чтобы найти свободное место для моего «корветта».
  Квартал до торговой миссии мы прошли пешком. Дом строился в двадцатых годах скорее всего удачливым бизнесменом. Добротный красный кирпич, цементный раствор, выступающий из швов. Черепичная крыша. Такая тогда была мода. В доме должно чувствоваться что-то деревенское. Но покажите мне хоть одну деревню с четырехэтажными домами.
  Надпись на бронзовой табличке указывала, что тут действительно расположена торговая миссия, а потому я смело нажал на кнопку звонка. Мы подождали, пока дверь открыл тощий мужчина в черном костюме и пригласил нас войти.
  — Вы мистер Падильо и мистер Маккоркл?
  — Да.
  Мужчина кивнул.
  — Пожалуйста, присядьте. Вас ждут.
  Длинный холл уходил в глубь дома, вероятно, в ту часть, которую в свое время занимала кухня. Двери в левой и правой стенах, закрытые, вели в комнаты. Примерно посередине располагалась витая лестница. Пол устилал коричневый ковер. У стен стояли диваны и стулья. Мужчина скрылся за сдвижными дверями в левой стене. Пять минут спустя он широко раздвинул их.
  — Премьер-министр вас ждет.
  Падильо прошел первым, я — следом за ним. Бизнесмен, построивший дом, вероятно, принимал здесь гостей. Торговая миссия использовала зал для переговоров. Большой, черного дерева, письменный стол важно стоял напротив двери. К нему узким торцом примыкал второй стол, за который усаживали членов делегаций. Сейчас за ним сидело двое мужчин. Третий, по виду усталый и очень больной, невообразимо старый, восседал за письменным столом.
  — Садитесь, пожалуйста, — старик указал на два стула у свободного торца второго стола. Голос низкий, безо всякой дрожи.
  Мы сели. От двух мужчин, сидевших у самого письменного стола, лет тридцати пяти — сорока, блондина и брюнета, нас отделяли два пустых стула. Чувствовалось, что роста они высокого, да и ширина плеч внушала уважение.
  — Вы — Ван Зандт, — констатировал я.
  — Верно. Кто из вас будет стрелять? Я надеялся, что смогу угадать, но сейчас вы оба, что два охотника.
  — Где моя жена? — напирал я.
  Старик ответил долгим взглядом глубоко посаженных глаз, затем кивнул и повернулся к Падильо.
  — Значит, вы.
  — Где его жена? — разлепил губы Падильо.
  Ответил блондин:
  — Она в полной безопасности.
  — Я не спрашивал, в безопасности ли она, — процедил я. — Меня интересует, где она сейчас.
  — Этого мы вам сказать не можем.
  Ван Зандт посмотрел на блондина.
  — Достаточно, Уэнделл, — и взгляд его вернулся к Падильо. — Редко кому, мистер Падильо, выпадала возможность детально изучить биографию человека, который должен его убить. Надеюсь, вы простите мое любопытство, но вы заинтриговали меня.
  — Раз уж никто не собирается представить нас друг другу, я возьму это на себя. Справа от тебя Уэнделл Боггз. Министр транспорта. Слева — Льюис Дарраф, министр внутренних дел. Мы встречались в Ломе.
  — Ваша жена слишком много говорит, — сообщил я Боггзу.
  Тот покраснел и посмотрел на Ван Зандта. Старик уперся ладонями в стол, приподнял локти, так, что они оказались вровень с плечами, наклонился вперед. Он напоминал рассерженного индюка, приготовившегося взлететь.
  — Мы собрались не для того, чтобы препираться, — проревел он. — Мы собрались, чтобы подготовить мою смерть, и я приложу все силы, чтобы осуществить задуманное.
  — Извините, сэр, — потупился Боггз.
  Дарраф, второй министр, повернулся к Падильо.
  — Вы готовы начать?
  — Что именно?
  — Обсуждение нашего плана.
  Падильо откинулся на спинку стула, достал сигарету, закурил, выпустил струю дыма.
  — Конечно. Обсуждать так обсуждать. Если не ошибаюсь, покушение намечено на вторник.
  — Совершенно верно, — старик опустился на стул. — То есть мне осталось меньше трех дней, — мысль эта, похоже, безмерно радовала его. Боггз и Дарраф, наоборот, заерзали на стульях. — Какие чувства возникают у вас, мистер Падильо, при подготовке такого вот убийства? — продолжил Ван Зандт. — В цивилизованной обстановке, за кофе и сигарами, которые я прикажу подать чуть позднее. Как я понимаю, такого рода работа вам не в диковинку?
  — Говорят, что да.
  — У вас это написано на лице. Вы — прирожденный охотник. Мне восемьдесят два года, и я нисколечко не жалею, что меня ждет такой конец. Скажите, каким оружием вы намерены воспользоваться?
  — Как-то не думал об этом. Наверное, вполне подойдет «гаранд М-1», испытанный карабин второй мировой войны.
  — То есть обойдетесь без спортивной винтовки?
  — Все зависит от того, что удастся достать. Я не отдаю предпочтения какой-либо марке.
  — А я вот помню мою первую боевую винтовку, — старик откинулся на спинку стула. — «Ли Метфорд» модель II. С десятьюзарядным магазином и шомполом длиной в полствола. Весом больше десяти фунтов, длиной — более четырех футов.
  Тут Ван Зандт закашлялся. Кашлял он долго, с надрывом. Лицо покраснело, на лбу выступил пот. Наконец приступ кончился, и старик печально покачал головой.
  — Давайте продолжим. Во-первых, позвольте сказать, что дело это грязное. И я, и вы это знаете. Похищение чужой жены... мне бы не хотелось иметь с этим ничего общего. Но сделанного не вернешь. Причина моего убийства — политика, но такие убийства не редкость, не так ли? А моя смерть принесет немалую пользу. Мне ведь все равно крышка, не через месяц, так через два. Рак желудка. Чертовски неприятная штука, — старик уставился в противоположную стену. В комнате повисла тишина. — Главное, помнить, — Ван Зандт пригладил рукой седые волосы. — Помнить, какая это была страна шестьдесят лет тому назад, до того, как построили дороги, по которым мчатся эти вонючие автомобили, до того, как города начали наползать на природу. Страна все еще хороша, и ради этого стоит отдать жизнь. Чтобы сохранить хорошую страну.
  Он посмотрел на меня.
  — Черные живут здесь, и из-за них у вас полно проблем, не так ли, мистер Маккоркл?
  — Проблемы у нас разные, — пробурчал я. — Страна-то большая.
  — Вы нашли решение проблемы цветных? Нашли? Разумеется, нет. И не найдете. Черные и белые не могут ужиться вместе. Не уживались ранее и не уживутся в будущем. Потому-то я и умираю. Моя смерть замедлит продвижение черных. Не остановит, я это понимаю. Но замедлит. Она потрясет людей.
  Моя страна желает получить независимость и самостоятельно вести свое хозяйство. Выбирать правительство, заключать союзы с другими странами, торговать с выгодными партнерами. Черные не смогут этого сделать. Они — не нация.
  Он помолчал.
  — Моя смерть послужит только одному — придержит проникновение черных в государственную машину. Она вызовет сочувствие. Соединенные Штаты, поскольку меня убьют именно здесь, уже не будут возражать против нашей независимости. Моя смерть от руки черного даст нашей стране двадцать лет, чтобы окрепнуть. А потом мы уже сможем говорить с черными с позиции силы. Мы, Родезия, Южная Африка, никому не позволим вмешиваться в наши внутренние дела. Так что моя смерть не напрасная жертва, — вновь пауза. — Отдельное развитие для белых и черных. Это единственное решение. И вам давно следовало бы остановиться на нем.
  Падильо пододвинулся ближе к столу.
  — Я не знаю, повлияет ваша смерть на будущее вашей страны или нет. Мне представляется, что вы преувеличиваете эффект ее воздействия. Возможно, она изменит политический климат и заставит Британию признать вашу независимость. И тогда сто тысяч белых смогут удерживать два миллиона черных на положенном им месте. Вероятно, у двери черного хода. Возможно, все получится, как вы и задумали, возможно, и нет. Но, прежде чем мы пойдем дальше, позвольте заметить, что не я нажму на спусковой крючок.
  Старик коротко глянул на Падильо, потом — на Боггза и Даррафа. Заговорил Дарраф.
  — Мне бы не хотелось упоминать миссис Маккоркл, но...
  — Упоминать ее нет нужды, — прервал его Падильо. — Я лишь сказал, что не смогу этого сделать. Но мои слова отнюдь не означают, что покушение не состоится.
  — Почему вы не можете этого сделать? — спросил Ван Зандт.
  — Потому что мною заинтересовалось ФБР. Их внимание привлекли мои африканские забавы с оружием. За мной следят с той минуты, как я ступил на американскую землю.
  — Мы тоже следили за вами, Падильо, — вставил Боггз. — И не заметили конкурентов.
  — Потому что не подозревали об их существовании. Перед тем, как прийти сюда, мы оторвались от «хвоста». Тем самым только разожгли их интерес к нашим особам. И, будьте уверены, в следующий раз они нас не упустят.
  — Очевидно, вы не сможете выполнить порученное вам дело, находясь под наблюдением, — признал Ван Зандт. — Но где гарантии, что за вами действительно следят?
  — Я вернусь в отель в шесть часов, — ответил Падильо. — Посадите кого-нибудь в вестибюле. Он наверняка увидит двух агентов ФБР, может, и больше. Отличить их не составит труда.
  — Мы кого-нибудь пошлем, — заверил его Дарраф. — Будьте уверены.
  — Вы можете заглянуть в отель и в шесть утра. Они никуда не денутся.
  Ван Зандт покачал головой.
  — Мне это не нравится, Уэнделл. Мне не нравится, когда рушатся намеченные планы.
  — Не так уж они и порушены, — возразил Падильо. — Пусть не я, но вас убьют.
  — Кто?
  — Профессионал.
  Ван Зандт вновь закашлялся.
  — Но сможем ли мы довериться ему? — наконец спросил он.
  — Контракт вы заключите со мной. Я лишь переадресую его. Разница в том, что вам придется отдать мне семьдесят пять тысяч долларов, упомянутых в Ломе. Человек, о котором я веду речь, стоит недешево.
  — А ваша заинтересованность в успехе по-прежнему гарантируется жизнью миссис Маккоркл?
  — Да, но опять же с условием. Вы предоставите Маккорклу возможность поговорить с ней в понедельник вечером. И непосредственно перед покушением.
  — Вы, похоже, не доверяете нам, мистер Падильо, — процедил Ван Зандт.
  — Не доверяю. Я думаю, что вы в отчаянном положении и к тому же напуганы. Убийство Андерхилла тому доказательство. И вы оставляете следы. Боггз рассказывает все жене, которая, в свою очередь, делится полученными сведениями с сестрой, женой Андерхилла. И это называется у вас заговором. Я согласен с Маккорклом. У вас не заговор, а конгресс.
  — Мы приняли меры, дабы воспрепятствовать миссис Боггз говорить с кем-либо еще, — вмешался Боггз.
  — Естественно, — покивал Падильо. — Но уже после того, как она рассказала все, что знала. А после покушения останутся Маккоркл, его жена и я. Мы будем знать подоплеку случившегося. Как вы намерены поступить с нами?
  Дарраф развел руками.
  — Но вы же замешаны в этом деле, мистер Падильо. По существу, вы — соучастник убийства. Так же, как и мистер Маккоркл.
  — А его жена?
  — Я сомневаюсь, что она подставит под удар своего мужа.
  — Этот человек, которого вы упомянули, — Ван Зандт вернул разговор к главной теме. — Кто он?
  — Профессионал.
  — У него есть фамилия?
  — Несколько.
  Ван Зандт посмотрел на Даррафа.
  — Я не люблю, когда приходится ломать планы. А именно так и случилось. Теперь мы должны вовлекать еще одного человека. Вся операция под угрозой срыва.
  — Может, и нет, — попытался успокоить старика Дарраф. — Мы хотели бы встретиться с этим профессионалом, мистер Падильо. Это возможно?
  — Да.
  — Сегодня?
  — Пожалуй.
  — И вы могли бы назвать нам одну из его фамилий, чтобы мы убедились, что вы нашли себе достойную замену?
  — Фамилия будет зависеть от того, в какой стране вы намерены наводить справки.
  — Как насчет Испании? Мадрида?
  — Спросите о человеке, который в 1961 году представлялся как Владислав Смолкски.
  Дарраф попросил Падильо произнести имя и фамилию по буквам и записал их на листке.
  — Мы дадим телеграмму нашему представителю. С просьбой ответить незамедлительно. Если ответ нас устроит, мы захотим встретиться с этим человеком.
  — Он будет наготове.
  — Как нам с вами связаться?
  — Позвоните Маккорклу или мне. Встретимся на Седьмой улице, — Падильо продиктовал адрес, и Дарраф записал его рядом с другой фамилией Димека.
  — Полагаю, вам пора собирать деньги, — добавил Падильо.
  — Нам бы не хотелось платить все сразу, — заупрямился Боггз.
  — Только половину. И заплатите их мне, а не человеку, с которым встретитесь.
  Ван Зандт хохотнул.
  — Вы собираетесь нажиться на моей смерти, мистер Падильо.
  — Лишь покрыть текущие расходы. Возможно, после покушения мне придется отправиться в длительное путешествие.
  — Вы считаете, что все пройдет нормально? — деловито спросил Ван Зандт.
  — А что может помешать? Охранять вас не собираются. Правительство Соединенных Штатов не считает вас важной персоной.
  — Мир содрогнется от моей смерти, — при этих словах Дарраф и Боггз вновь заерзали на стульях. Похоже, их раздражала патетика Ван Зандта.
  — Вечером мы уточним наши планы, — вставил Боггз.
  — Место, время и все остальное, — кивнул Падильо. — И еще.
  — Что еще? — вскинулся Дарраф.
  — Миссис Маккоркл. Вы должны позаботиться о том, чтобы после покушения она вернулась к мужу целой и невредимой.
  — Мы сдержим слово, — заверил нас Боггз.
  Падильо поднялся.
  — И правильно. Потому что в противном случае вы не успеете пожалеть о том, что не сдержали его.
  Глава 14
  Боггз и Дарраф проводили нас в холл. Ван Зандт так и остался сидеть за большим, черного дерева, письменным столом. И его светло-зеленые глаза под кустистыми седыми бровями видели не нас, но свою страну, какой она была шестьдесят лет тому назад, до появления автомобилей, самолетов и кока-колы. А может, раздумывал, принимать ему обезболивающую таблетку или нет.
  — Не угрожайте нам, Падильо, — прошипел Боггз, когда за нами сошлись сдвижные двери.
  — Я не угрожаю. Лишь описываю, что произойдет, если Фредль Маккоркл после покушения не вернется домой. Вы пытались подкупить меня, потом запугать, но ничего не сработало. Поэтому вы решили прижать меня, применив силу к другому человеку. Тут вы допустили ошибку.
  — И теперь вам придется брать в расчет разъяренного мужа, — добавил я. — Вы убедили меня, что можете ее убить, если я обращусь в полицию или вам не удастся организовать покушение на Ван Зандта. Я согласен терпеть вас еще какое-то время, ради ее благополучия. Но недолго. Особенно если вы будете заставлять меня слушать по телефону ее крики. Это ваша вторая ошибка.
  Боггз оглядел холл. И заговорил, удостоверившись, что посторонних нет.
  — Кого вы вздумали учить? — голос звучал хрипло, лицо налилось кровью. — Речь идет о будущем нашей страны, и смерть старика в Штатах — козырной туз. Если его не убьют во вторник, ни мне, ни Даррафу, ни еще пяти-шести парням нет нужды возвращаться домой, — он говорил так быстро, что в уголках рта запузырилась слюна. Дарраф согласно кивал. — И нам плевать на ваши чувства, мысли или угрозы. Вы для нас — ничто, как и ваша женщина. Вы — лишь палец, который нажмет на спусковой крючок, и всем будет лучше, если произойдет это в нужный момент.
  Мы стояли в холле, друг против друга. Дарраф набычился, подался вперед.
  — Вы для нас — что пара ниггеров, а с ними у нас разговор короткий.
  Падильо глянул сначала на Боггза, потом на Даррафа.
  — Это все?
  Боггз достал из кармана носовой платок, вытер уголки рта. Его щеки все еще пламенели. Он кивнул.
  — По-моему, я выразился достаточно ясно.
  — Несомненно, — согласился Падильо и повернулся ко мне. — Ты понял, что имели в виду эти господа?
  — С такими, как мы, разговор у них короткий.
  — Вот-вот, — и Падильо широко улыбнулся африканцам. — Приятно было с вами познакомиться.
  Боггз вновь начал свирепеть.
  — Держите этого человека наготове, Падильо.
  — Будьте уверены, — Падильо вновь улыбнулся. — Пошли.
  Мы покинули четырехэтажный дом и зашагали к нашему автомобилю.
  — Нам не слишком удалась роль крутых парней.
  — Мы держались на равных, — возразил Падильо. — Но текст у них был получше.
  Я развернулся на Массачусетс-авеню, и мы поехали к центру. Машину я гнал быстро, переходя с одной полосы на другую, пару раз обругал женщин-водителей, полагавших, что скорость двадцать миль в час — признак хорошего тона. Падильо оглянулся, посмотрел в заднее стекло.
  — Зеленый «шевроле»?
  — Ага.
  — За рулем девушка.
  — Она отъехала вслед за нами от торговой миссии.
  — Не отрывайся от нее.
  — Я лишь хотел убедиться, что ее интересуем именно мы.
  — Давай поговорим с ней.
  — Где?
  — Твои предложения?
  Я задумался.
  — Парк Рок-Грик. Деревья как раз сбрасывают листву.
  — Самый сезон для прогулок.
  Я повернул направо на Уотерсайд Драйв. Зеленый «шевроле» повторил мой маневр. Въехав в парк Рок-Грик, я затормозил у первой же площадки со столиками для пикника, свернул на нее и выключил мотор. «Шевроле» проскочил мимо, затормозил, дал задний ход. Мы с Падильо вышли из машины. «Шевроле» тем временем подъехал к нам, скрипнули тормоза, затих двигатель. Девушка смотрела на нас, оставаясь за рулем. Наконец открыла дверцу и ступила на землю.
  Блондинка. Карие глаза. Волосы, подстриженные так коротко, что казались шлемом, надетым на голову. Медленным шагом она направилась к нам, не вынимая руки из кожаной сумки, что висела у нее на правом плече. В коричневом твидовом пальто и бежевой юбке. Высокие сапоги подчеркивали стройность ее длинных ног. Карие глаза задержались на моем лице, потом на лице Падильо, вновь вернулись ко мне. Широко раскрытые и немного испуганные. Я бы не дал ей больше двадцати двух лет.
  — Кто из вас Майкл Падильо? — спросила она.
  Нижняя губа ее заметно дрожала. Нежный мелодичный голос напоминал другой, который мне уже доводилось слышать.
  — Если вы собираетесь застрелить этого типа из пистолета, что лежит в вашей сумочке, — ответил Падильо, — то его здесь нет, — с этими словами он шагнул вправо, а я — влево. Девушка попыталась удержать нас обоих в поле зрения, но мы разошлись слишком широко.
  — Черт, черт, черт! — она топнула ножкой, достала руку из сумки. — Хорошо. Стрельба отменяется.
  — На самом деле вы и не собирались стрелять в меня, не так ли? Я — Майкл Падильо.
  — Что случилось с моим отцом?
  — А я имел честь знать вашего отца?
  — Он приезжал сюда, чтобы свидеться с вами, и теперь он мертв.
  — Так ваша фамилия Андерхилл?
  — Сильвия Андерхилл.
  — Ваш отец попал под машину.
  — Мне это сказали. И, сбив его, машина не остановилась.
  — Совершенно верно. Не остановилась.
  — Почему?
  — Это мистер Маккоркл. Мисс Андерхилл.
  Она посмотрела на меня.
  — Он упоминал и вашу фамилию.
  — Мы с ним встречались.
  — Я летела день и ночь. Можно я сяду?
  Мы присели на деревянные скамьи у столика для пикника, и девушка огляделась с таким видом, будто пыталась оценить, видит ли она именно то, что и обещали ей в туристическом бюро, отправляя на экскурсию за двенадцать тысяч миль от дома.
  — Тут очень мило. Прекрасный парк.
  — Не хотите ли выпить? — поинтересовался Падильо.
  — Выпить?
  — Что у нас есть? — он повернулся ко мне.
  — Неприкосновенный запас на случай чрезвычайных обстоятельств. Бутылка бренди в багажнике.
  — Бренди? — спросил он девушку.
  — С удовольствием.
  Я достал из багажника бутылку и три пластмассовых стаканчика. В тени деревьев пробирало от холода, октябрь все-таки, и бренди пришлось весьма кстати. Оно согревало и вселяло уверенность.
  — Как вы узнали, что это мы? — спросил Падильо.
  — Догадалась. Я прилетела утром, пошла в полицию, а потом в ваш ресторан. Они сказали, что вы уехали, и я спросила, на какой машине. Не зная, что делать дальше, я поехала к торговой миссии. И увидела «корветт», который, судя по описанию, мог быть вашим. Я подождала. Когда вы вышли из миссии и сели в машину, поехала следом.
  — Вам известно, по какому поводу ваш отец хотел встретиться со мной? — спросил Падильо.
  Сильвия кивнула.
  — Да. Он успел переговорить с вами?
  — Успел.
  Она помолчала, вновь огляделась, потом уставилась в пластмассовый стаканчик.
  — Вы согласились?
  Падильо посмотрел на меня. Я чуть кивнул.
  — Да. Мы согласились.
  Сильвия облегченно вздохнула.
  — Дело в том, что у меня нет денег. В полиции мне сказали, что их не было в его вещах.
  — Деньги у нас.
  Она допила бренди.
  — Честно говоря, я и не знала, что же мне делать. Я была в отчаянии, когда нам сообщили о смерти папы, но они собрали совещание и решили, что я должна лететь в Вашингтон.
  — Кто собрал совещание?
  — Единомышленники папы. Несколько фермеров, два-три профессора, адвокаты, врачи... обычные люди. Некоторые заседали с отцом в парламенте, пока их не разогнали. Организации у них нет. Все они не согласны с задуманным Ван Зандтом и не могут смириться с тем, что он реализует свой замысел.
  — Почему они решили, что именно вы должны заменить отца? — спросил Падильо.
  — Не было выбора. Никто из них не мог быстро получить визу. Кроме меня и мамы. Папа погиб. Кто-то из нас имел право приехать.
  — Сколько вам лет?
  Она посмотрела на Падильо.
  — Двадцать один.
  — И что бы вы сделали, узнав, что я не отклонил предложение вашего отца?
  — Все, что угодно, лишь бы заставить вас передумать, мистер Падильо. Все, что угодно.
  — Вы слишком молоды для всего, что угодно.
  — Может, в этом мое преимущество.
  Он кивнул.
  — Похоже, вы не так молоды, как мне показалось.
  Она достала из сумки сигарету, и я щелкнул зажигалкой. С сигаретой она не стала старше.
  — Вы можете ввести меня в курс дела?
  — Что вам уже известно?
  — Я знаю, что папа поехал на встречу с вами. Он и его друзья собрали семнадцать тысяч фунтов. Все, что сумели. Их точка зрения не пользуется широкой поддержкой, да и дела в нашей стране идут не так хорошо, как хотелось бы. Папа собирался предложить вам эти деньги в обмен на раскрытие заговора. Он хотел, чтобы Ван Зандт остался жив и все узнали, что он сам руководил подготовкой покушения.
  — Они похитили жену мистера Маккоркла, — вставил Падильо. — И сказали, что убьют ее, если покушение провалится.
  Девушка повернулась ко мне. Ее глаза широко раскрылись.
  — Это же ужасно. В это невозможно поверить.
  Я взглянул на часы. Двадцать минут шестого.
  — Где вы остановились?
  — Нигде. Я пошла в полицию, потом в ресторан, взяла напрокат машину и поехала за вами.
  — Мы должны найти ей безопасное место.
  — Твоя квартира подойдет?
  Я кивнул.
  — Но я не могу... — начала Сильвия.
  — Бояться вам нечего. Он влюблен в свою жену, — успокоил ее Падильо.
  — Но я не пущу вас на порог, если вы свистите за завтраком, — предупредил я девушку.
  Она улыбнулась. И помолодела лет на пятнадцать.
  — Извините. Я просто... Обещаю не свистеть за завтраком.
  Теперь на часы посмотрел Падильо.
  — У меня в шесть часов встреча.
  — Возьми мою машину, — предложил я. — А мы поедем на ее, — я снял с кольца ключ зажигания и протянул Падильо. — Сколько тебе понадобится времени?
  — Час, может, два. Все будет зависеть от того, как хорошо я умею врать.
  — Позвони мне домой.
  — Пообедаем вместе.
  — Хорошо.
  Падильо сел в «корветт» и уехал. Я собрал стаканчики, бутылку бренди.
  — Вы не могли бы положить все это в сумку, рядом с вашим пистолетом?
  — Это очень маленький пистолет.
  — Более всего я боюсь маленьких пистолетов, разумеется, заряженных.
  Она попросила меня сесть за руль, и я не отказался. Мы выехали на Пи-стрит и повернули на восток.
  — Пожалуйста, расскажите мне все, как есть, — прервала Сильвия затянувшееся молчание. — Ничего не скрывая. Я должна знать, что делал мой отец, почему он умер. Я ничего не могу понять.
  — Откровенно говоря, мы тоже, — ответил я, сворачивая в подземный гараж.
  Я взял с заднего сиденья ее чемодан, и на лифте мы поднялись в мою квартиру. Я показал ей комнату для гостей, ванную и сказал, что подожду в гостиной. Она появилась довольно быстро и выглядела уже не такой уставшей. А может, просто подкрасилась. Пальто она сняла в прихожей, и я убедился, что длинные стройные ноги не единственное ее достоинство. Я спросил, не хочет ли она выпить. От спиртного Сильвия отказалась, но попросила кофе. Я прошел на кухню и выкурил сигарету, ожидая, пока закипит вода. Кофейник у нас был, но мы им никогда не пользовались. Фредль выросла на американском растворимом кофе и не признавала никакого другого. Я придерживался иного мнения, но ради такого пустяка, естественно, не стоило нарушать семейный покой.
  После того, как Сильвия Андерхилл выпила первую чашку кофе, я рассказал ей, как умер ее отец и что он хотел от нас.
  — И вы согласились?
  — Да.
  — Но после его смерти вы могли более ничего не делать.
  — Совершенно верно.
  — Вы могли бы просто взять деньги и умыть руки.
  — Мы могли бы взять деньги, — уточнил я.
  — Мой отец не годился для таких дел, — она печально покачала головой.
  — Тех, кто годится, буквально единицы.
  — И вы в их числе?
  — Отнюдь.
  — А мистер Падильо?
  — Ему приходилось заниматься и этим.
  — Странный он человек. Я прочитала досье, которое где-то раздобыл мой отец. Неужели он сделал все, о чем там написано?
  — Я не видел досье, но Падильо с юных лет жил полнокровной жизнью.
  — Вы знакомы с ним давно, не так ли?
  — Да.
  — Наверное, мне никогда не догадаться, что у него на уме. Он делал все это сознательно, по убеждению, или подобное просто доставляло ему наслаждение?
  Я посмотрел на часы. Половина седьмого. Самое время для коктейля.
  — Так вы по-прежнему не хотите выпить?
  — Нет, благодарю.
  — А я, пожалуй, выпью.
  — Конечно.
  Я подошел к бару и смешал себе «мартини» с водкой.
  — С шестнадцати лет у Падильо было одно желание — хозяйничать в небольшом, уютном салуне. В этом мы одинаковы. Но, как владелец салуна, он обладал тремя серьезными недостатками: удивительно быстрым умом, потрясающей способностью к языкам и превосходным контролем над телом, куда более эффективным, чем у большинства спортсменов. Он не развивал ни первого, ни второго, ни третьего. Родился со всем этим букетом, который даровала ему природа, точно так же, как вы получили от нее ослепительную красоту.
  Такое сочетание не прошло незамеченным для некоторых, и Падильо использовали там, где от него могли получить наивысшую отдачу, как используют хирурга или адвоката. Когда выяснялось, что где-то что-то идет не так, туда посылали Падильо, дабы привести все в норму. И он выполнял порученное не потому, что было на то его желание. Причина заключалась в другом: в награду, в промежуткам между заданиями, ему дозволялось заниматься любимым делом, то есть хозяйничать в салуне. Он хотел бы держать его в Лос-Анджелесе, но из этого пока ничего не вышло.
  — Под некоторыми вы подразумеваете правительство.
  — Нет. Я говорю о конкретных людях. Они работают в государственных учреждениях и не чужды честолюбию, жажде власти, страсти командовать. Они-то и использовали Падильо в своих целях.
  — В досье сказано, что он убивал людей.
  — Вполне возможно.
  — Потому что ему приказывали?
  — Да.
  — Эти люди, что посылали Падильо, они всегда были правы?
  — Едва ли.
  — Тогда он убивал невиновных?
  — Он убивал тех, кто занимался такими же делами, что и он сам. На них ставился крест, потому что кто-то из наших чиновников делал вывод, что их уход в мир иной сделает нашу жизнь лучше. Возможно, они так думали, и вполне вероятно, что для них жизнь становилась лучше, потому что после устранения того или иного агента противника они получали повышение или хотя бы одобрительный кивок начальства. Но для большинства из нас ничего не менялось.
  — И кто-то из чиновников в моей стране решил, что мой отец должен умереть?
  — Скорее всего. Наверное, он руководствовался патриотизмом, как он его понимает, замешанным на стремлении удержаться на вершине, и вашего отца убили. Убийцы полагали случившееся прогрессом. Для вас же это бессмысленная трагедия, потому что смерть вашего отца никому не принесет пользы. Как и практически любая смерть.
  — Но смерть Ван Зандта может многое изменить.
  — Так думает он и те, кто его поддерживает. Он убежден, что его смерть повернет ход истории и обессмертит для потомков. Те же, кто поддерживают его, полагают, что после его смерти жизнь станет лучше... для них.
  — Одного я никак не пойму. Почему вы намерены сделать то, о чем просил вас мой отец? Почему просто не выполнить их задание, получить назад жену и забыть обо всем? По-моему, смерть вас не смущает.
  — Сколь долго проживет моя жена после удачного покушения на Ван Зандта?
  — Не знаю. Они ее убьют?
  — Думаю, да.
  — И что вы собираетесь делать?
  — Попытаемся вызволить ее.
  — А если вам это не удастся?
  — Не знаю. Я еще не думал об этом. И не хочу думать.
  Глава 15
  Карл не моргнул и глазом, когда мы с Сильвией Андерхилл под руку вошли в бар. Такой уж у нас был порядок. Ничему не удивляться.
  — Падильо уже здесь?
  — Он в кабинете.
  — Позвони ему и скажи, что я пришел. Какой столик?
  — Тридцать второй, в углу, — ответил Карл. — Будете что-нибудь пить?
  — Мы подождем Падильо.
  Один из официантов проводил нас к столику, который я распорядился оставить для нас после того, как Падильо позвонил мне из отеля. Официант подержал Сильвии стул, дожидаясь, пока она сядет, и вообще суетился больше обычного. Присутствие хозяина обязывало. Появился Падильо и быстро пересек зал, на ходу считая посетителей. Все столики были заняты, а те, кто не позаботился заказать место, толпились в баре. Бар наш пользовался популярностью. Карл не только смешивал отличные коктейли, но и мог поделиться последними новостями с Капитолийского холма. Умением вести светскую беседу он разительно отличался от герра Хорста, который держался с клиентами подчеркнуто формально.
  — Как дела? — поинтересовался я после того, как Падильо сел.
  — Я и не подозревал, что способен на столь виртуозное вранье.
  — Ты их убедил?
  — Посмотри на стойку бара. Третий и четвертый стул от края.
  Пару минут спустя я оглянулся, вроде бы в поисках официанта. Двое мужчин лет тридцати с небольшим сидели вполоборота к залу. Перед каждым стояла бутылка пива и заполненный наполовину высокий стакан. От жажды они, похоже, не страдали. Не волновала их и осевшая пена.
  — Которые мучают бутылку пива?
  — Они следуют за мной от самого отеля.
  — Кто? — спросила Сильвия.
  — Агенты ФБР.
  — Они следят за вами?
  — Да.
  — Почему?
  — Думают, что мне грозит опасность.
  — А что было в отеле? — я попытался вернуться к главному.
  — А не выпить ли нам? — ответил вопросом на вопрос Падильо.
  Я вскинул руку. Тут же у столика возник официант. Мы заказали три «мартини» с водкой.
  — Ты помнишь круговую скамью у фонтана в середине вестибюля? — спросил Падильо.
  — Да.
  — Я пришел в шесть, и Айкер с Уинрайтером уже поджидали меня на этой скамье. Отличить их от праздношатающихся не составляло труда. С другой стороны фонтана сидел Дарраф. Он поднялся вместе с нами в лифте.
  — Тебе следовало пригласить его в номер.
  — Выглядел он, как побитая собака.
  — Вы говорите о Льюисе Даррафе? — встряла Сильвия.
  — Да.
  — А при чем тут Дарраф?
  — Расскажи ей, — попросил я Падильо. — Весь вечер я расписывал, какой же ты умница.
  И Падильо несколькими фразами объяснил, что слежка ФБР — та самая причина, что может заставить Ван Зандта принять услуги Димека.
  — Ты рассказал Уинрайтеру и Айкеру насчет Анголы?
  — Даже нарисовал им карту. И достаточно точную.
  — Они осмотрели твой бок?
  — Айкер хотел взглянуть. Интересовала их и фамилия доктора.
  — Но наживку они заглотнули?
  — С неохотой. Но им хочется узнать, куда ушло оружие и в каком количестве.
  — Как я понимаю, ты удовлетворишь их любопытство на следующей неделе?
  — Или неделей позже.
  Официант принес «мартини». Я велел ему подойти за заказом через десять минут.
  — Значит, ты обзавелся федеральными телохранителями. И что ты будешь с ними делать?
  — Еще не знаю. Они будут держать меня под наблюдением круглосуточно.
  — Но не бесконечно.
  — Наверное, я рассказал им слишком захватывающую историю. Завтра придумаю другую, чтобы отделаться от них.
  Подошел герр Хорст, и Падильо представил его Сильвии. Мы как раз решали, что заказать на обед, когда официант принес телефонный аппарат и воткнул штекер в розетку у столика.
  — Вас к телефону, мистер Маккоркл.
  Я снял трубку.
  — Слушаю.
  — Мы согласны на замену, — голос Боггза. — Но хотим с ним встретиться.
  — Когда?
  — Лучше бы сегодня вечером.
  — Я не уверен, что мы сможем так быстро найти его. Я хочу поговорить с моей женой.
  — Поговорите. Но встретиться мы должны сегодня, это ясно?
  — Одну минуту, — я зажал микрофон рукой и повернулся к Падильо. — Это Боггз. Димек их устраивает, но они хотят встретиться с ним. Судя по его тону, сегодня или никогда.
  — В полночь, на Седьмой улице. Димека я найду.
  — Мы ждем вас в полночь, на Седьмой улице, — я назвал Боггзу адрес.
  — Скажи ему, чтобы готовил деньги, — напомнил Падильо.
  — И не забудьте про деньги, — добавил я. — Если он не убедится, что они есть, то развернется и уйдет.
  — Деньги будут, — пообещал Боггз. — Но мы отдадим их Падильо, так?
  — Так.
  — Он получит их завтра.
  — Передайте трубку моей жене.
  — Увидимся в полночь, Маккоркл. Передаю трубку.
  — Фредль?
  — Да, дорогой. У меня все хорошо. Только немного устала и скучаю по тебе.
  — Осталось недолго. Конец уже близок.
  — Я надеюсь... — и в трубке раздались гудки отбоя.
  Я дал знак официанту унести телефонный аппарат, но Падильо попросил оставить его еще на пару минут.
  — Как Фредль? — спросил он.
  — Не знаю. Голос какой-то странный. Но она не кричала.
  — А раньше кричала? — глаза Сильвии широко раскрылись.
  — Один раз. Они причинили ей боль, чтобы произвести на меня должное впечатление. Им это удалось.
  — Подонки! — воскликнула Сильвия. — Убивают и мучают, а потом смеются над страданиями других. Я слышала, как они смеялись, когда с кем-то приключилась беда.
  — Может, они смеются от страха, — предположил Падильо. — Бывают случаи, когда испуганные люди смеются.
  — Вы пытаетесь их оправдать? — взвилась Сильвия.
  — Я никого не собираюсь оправдывать, — покачал головой Падильо. — Оправдаться бы самому.
  Он снял трубку и набрал номер. Прошло немало времени, прежде чем ему ответили на другом конце провода.
  — Это Падильо. Встреча с твоими будущими работодателями на Седьмой улице в полночь. Придет также Маккоркл. Я не смогу, — он послушал несколько секунд. — Только ты и Маккоркл. Я поговорю с тобой завтра.
  Он положил трубку, и официант отнес телефонный аппарат к другому столику. Вероятно, кто-то из сидящих за ним хотел позвонить в Гонолулу. Если кто действительно звонил в другой город, мы увеличивали счет на двадцать процентов. Принесли еду, по виду отлично приготовленную, но мне есть не хотелось. Герр Хорст остановился у нашего столика, чтобы спросить, что мне не нравится, но я заверил его, что все в полном порядке, лишь у меня нет аппетита.
  — Ты можешь пропустить обед, — заметил Падильо. — А еще лучше два или три.
  — Ты полагаешь, я слегка растолстел.
  — Лишний вес не украшает мужчину. Даже если он владелец салуна.
  — Хотите кофе? — спросил я Сильвию.
  — Не откажусь, — кивнула она.
  — Закажи ты, — посмотрел я на Падильо. — Я хочу знать, достаточно ли четко проинструктировал герр Хорст персонал.
  Падильо поднял голову, чуть кивнул, и, как по мановению волшебной палочки, рядом с ним оказался официант. Сработали то ли инструкции герра Хорста, то ли магнетизм взгляда Падильо. Даже если он заходил в ресторан впервые, официанты повиновались малейшему его знаку. У меня, во всяком случае, так не получалось.
  Он заказал только кофе, от сладкого мы дружно отказались.
  — Когда ваша встреча закончится, постарайся сделать так, чтобы Боггз ушел первым, — напутствовал меня Падильо. — А Димека отпусти минут через десять. Мне бы не хотелось предоставлять им возможность пообщаться наедине.
  — Вы никому не доверяете? — спросила Сильвия.
  — Я осторожен.
  — Осторожничая, наверное, чувствуешь себя очень одиноким.
  — Обычно находится кто-нибудь с большими карими глазами и желанием хоть чем-то мне помочь.
  — На меня можете не рассчитывать.
  — Тогда придется на какое-то время смириться с одиночеством.
  Сильвия повернулась ко мне.
  — Ваш деловой партнер всегда такой дружелюбный?
  — Вы меня удивляете, — улыбнулся я. — Обычно такой подход сразу приносил успех. И использовался довольно часто.
  — Сказывается отсутствие практики, — Падильо посмотрел на часы. — Ровно одиннадцать. Не желаете совершить экскурсию по близлежащим барам?
  — В вашей компании? — спросила Сильвия.
  — Я такой же безвредный, как и Маккоркл.
  — Я отнюдь не покойник, просто у меня есть жена, — напомнил я Падильо.
  — Я думаю, вы очень милы, — улыбнулась мне Сильвия.
  — Мы сравним, где лучше обслуживают, у нас или в других местах, — с улыбкой пояснил Падильо.
  Сильвия смотрела на меня.
  — Мы можем пойти?
  — Конечно. Только не забудьте дать ему в час ночи стакан теплого молока.
  Падильо поднялся, отодвинул стул Сильвии. Я снял с кольца один из ключей и протянул ей.
  — От моей квартиры.
  — Позвони мне, когда вернешься, — попросил Падильо.
  — Хорошо.
  — Куда ты советуешь нам пойти?
  — Попробуйте Эм-стрит в Джорджтауне. Там несколько баров, по крайней мере они работали на прошлой неделе. У них забавные названия, которые меняются чуть ли не ежедневно.
  Я смотрел им вслед, стройной девушке со шлемом белокурых волос, ангельская внешность которой растопила бы и сердце палача, и моему партнеру, мужчине в годах, с загорелым, решительным лицом и легкой походкой, более свойственной кошкам, чем людям.
  Как написал бы обозреватель светской хроники, они составляли запоминающуюся пару, а потому многие из наших гостей оторвались от бифштексов, чтобы проводить их взглядом. Двух агентов ФБР, шедших следом, они, похоже, не заметили. Я заказал еще кофе и бренди, а оставшееся время понаблюдал за посетителями нашего салуна. Никто из них не испытывал недостатка в средствах. Многие из мужчин отъели порядочные животы, женщины предпочитали туалеты, выставляющие напоказ их прелести. Смеялись они слишком громко и долго, с надрывом. Впрочем, счастливый смех слышался в нашем салуне редко.
  В тот вечер мне не нравились наши гости, да и о себе я был не слишком высокого мнения. Я гадал, где сейчас Фредль, что делает, о чем думает. Занимали меня и мысли о том, куда отправятся сидящие за соседними столиками после того, как все съедят и выпьют. Есть ли у них дома, и способны ли они на что-либо еще, кроме как говорить, жевать, глотать? Ибо в салуне челюсти их пребывали в постоянном движении.
  В половине двенадцатого я решил, что пора ловить такси, чтобы не опоздать на Седьмую улицу, на встречу с теми, кто собрался убить премьер-министра.
  Я попросил водителя остановить машину в двух кварталах от нужного мне дома. До полуночи оставалось еще десять минут, и, шагая по Седьмой улице, я встретил лишь пару пьяниц, бредущих по противоположной стороне. Я вошел в знакомую мне комнату, включил свет, опустил зеленые жалюзи. Сел за стол, ожидая гостей. Боггз прибыл первым. Огляделся. То, что он увидел, ему не понравилось. Но у меня не возникло желания извиниться за убогость обстановки.
  — Вы связались с вашим человеком? — спросил он.
  — Связались.
  — Его здесь нет.
  — Он не из тех, кто приходит на три минуты раньше.
  Боггз что-то пробурчал, смахнул пыль с одного из железных стульев, сел. Я же курил, положив ноги на стол и стряхивая пепел на пол.
  — Ваш человек знает, что от него потребуется?
  — Знает.
  — Что я должен ему сказать?
  — Скажите ему все, начиная с где и когда. Ему же придется все проверять. Если вы знаете и как, не держите этого в секрете. Он у нас — кто, а деньги — почему. А вот читать лекцию о том, сколь важную услугу оказывает он человечеству, не нужно. Он не поймет, о чем вы говорите.
  — Вы о нас невысокого мнения, Маккоркл? И не только из-за вашей жены.
  — Я думаю, вы говнюки, — и я выпустил к потолку несколько колец дыма.
  Вошел Димек и одновременно кивнул нам обоим. Сел. На тот же стул, что и утром.
  — Все в сборе, — я опустил ноги на пол. — Итак, я — связующее звено. Это Ян, а то — Уэнделл. Обойдемся без фамилий. Ян знает, чего от него ждут. Вы можете уточнить задание.
  — А не начать ли нам с денег? — предложил Димек.
  — О деньгах будете говорить с Падильо, — осадил я его.
  Димек засопел, но смирился.
  — Ладно, — пробурчал он.
  — У меня с собой карта Вашингтона, — Боггз достал из кармана карту и расстелил на столе. — Вы знакомы с городом?
  — С северо-западной частью и районом Капитолийского холма, — ответил Димек.
  — Хорошо. Во вторник мы будем осматривать достопримечательности. Начнем от государственного департамента, потом памятник Вашингтону, мемориал Джефферсона, Капитолий, авеню Независимости, Рейберн-Билдинг, поворот налево на Седьмую улицу, мы находимся как раз на ней, не так ли? — далее авеню Конституции. По ней мы доедем до Семнадцатой улицы, свернем на нее и доберемся до Пенсильвания-авеню. На углу Пенсильвания-авеню и Восемнадцатой улицы, как раз у здания Информационного агентства, мы свернем на Восемнадцатую, держа путь к Коннектикут-авеню и площади Дюпона, — тут он запнулся и посмотрел на Димека. — Мы не должны свернуть на Восемнадцатую.
  Димек кивнул. Упер палец в квартал между Семнадцатой и Восемнадцатой улицами.
  — Я должен находиться здесь?
  — Да.
  — В какое время?
  — От здания государственного департамента мы отъедем в два часа. То есть на Пенсильвания-авеню окажемся где-нибудь без десяти три, плюс-минус пять минут.
  — Сколько машин будет в кортеже?
  — Четыре.
  — Ваш человек будет в автомобиле с открытым верхом?
  — Именно так.
  — А если пойдет дождь?
  — Синоптики обещают солнечную погоду.
  — А если все-таки пойдет? — настаивал Димек.
  Боггз пожал плечами.
  — Тогда все отменяется.
  — Какая охрана?
  — По минимуму.
  — И все-таки. Вам это известно?
  — Четверо полицейских на мотоциклах. Двое впереди, двое сзади.
  — На его жизнь раньше покушались? Есть ли повод для усиления охраны?
  — Если и есть, то мы ничего об этом не знаем. Ваши соотечественники, Маккоркл, безразличны к тому, что происходит в Африке.
  — Большинству наплевать и на происходящее здесь, если их отделяет от случившегося более одного квартала.
  — На северо-восточном углу Пенсильвания-авеню и Восемнадцатой улицы расположен отель «Роджер Смит», так? — подал голос Димек.
  — Так, — подтвердил Боггз.
  — Почему вы выбрали именно это здание?
  — Из-за сада на крыше. В это время года он пустует. И вам не потребуется снимать номер.
  — Я хотел бы взглянуть на него.
  — Нет проблем.
  — Где будет сидеть ваш человек?
  — Сзади сядут трое. Он — посередине.
  — Кто поведет машину?
  — Мой коллега.
  — Он снизит скорость?
  — Он даже объедет квартал, если вы не попадете с первого раза, — съязвил я.
  Боггз, впрочем, не оценил шутки. Как и Димек.
  — Каким ружьем вы намерены воспользоваться? — спросил Боггз.
  — Я еще не решил.
  — У премьер-министра есть одно пожелание.
  — Какое же?
  — Он не хочет, чтобы его застрелили из ружья, изготовленного на английской фабрике.
  Глава 16
  У двери Боггз обернулся.
  — Я свяжусь с вами завтра.
  — Хорошо.
  — Вы продолжите подготовку?
  — Естественно.
  — Ошибок быть не должно.
  — Нам неподвластна погода.
  Он медленно кивнул.
  — Справедливо. Если вы верующий, я советую вам молиться. Если нет, вам остается только надежда на ясный день.
  — Будем надеяться на лучшее.
  Тут он посмотрел на Димека.
  — Возможно, мы больше не встретимся.
  Поляк молча кивнул.
  — Ваша репутация впечатляет. Я бы советовал вам не опускаться ниже достигнутого уровня.
  — Свое дело я знаю, — разлепил губы Димек. — Если в остальном будет полный порядок, с завершающей фазой я справлюсь.
  Вроде бы Боггз намеревался сказать что-то еще, но в последний момент передумал и открыл дверь.
  — Спокойной ночи, — попрощался он с нами и отчалил.
  Я подождал, пока на лестнице не заглохли его шаги.
  — Какое вам нужно ружье?
  Димек пожал плечами.
  — Раз стрелять наверняка мне не придется, какая разница.
  — Допустим, придется. Что бы вы предпочли иметь на руках?
  — "Винчестер", модель 70 с оптическим прицелом четырехкратного увеличения и два патрона.
  — Два патрона?
  — В действительности мне достаточно одного. Но возможна осечка.
  — Мы постараемся достать то, что вы просите. Если не получится, придется довольствоваться чем-нибудь попроще.
  Димек зевнул, потянулся. Вся эта история навевала на него скуку.
  — Как долго будет продолжаться этот фарс?
  — Пока в этом будет необходимость.
  — Вы выяснили, где они держат вашу жену?
  — Нет.
  — Мне представляется, что от этого зависит весь ваш замысел. Если вы не найдете ее, вам не останется ничего иного, как просить меня подстрелить старикашку. Я с удовольствием, но стоить это будет дороже.
  — Мы постараемся этого избежать.
  Димек вновь зевнул. То ли от скуки, то ли ложился спать раньше.
  — Разумеется. Но, если вы передумаете, я всегда готов, за дополнительную плату.
  — Из чистого любопытства позвольте узнать, что вы подразумеваете под дополнительной платой?
  — Десять тысяч долларов.
  — Однако!
  — Причем те двое не получат из них ни цента.
  — Я это учту. Когда вы собираетесь осмотреть отель?
  — Завтра. Рано утром. Там будет тихо и спокойно.
  — Завтра вы встречаетесь с Падильо.
  — Он знает, где меня найти, — Димек встал и направился к двери. — Ваш африканский друг заметно нервничает.
  — Наверное, такими делами он занимается не каждый день.
  — Пожалуй, вы правы, — он опять зевнул, но на этот раз прикрыл рот рукой. — Спокойной ночи.
  — Спокойной ночи, — ответил я. — И приятных снов.
  После ухода Димека я подошел к окну и выглянул в щель между жалюзи и стеной дома. Черный или темно-синий автомобиль стоял у противоположного тротуара, футах в семидесяти пяти от подъезда. Едва Димек вышел на улицу, зажглись и погасли фары. Димек коротко глянул на окно, а затем поспешил к автомобилю. Он тут же тронулся с места и пронесся мимо, быстро набрав скорость. Номерного знака я не разглядел. Да особо и не старался. Хватало и того, что за рулем сидел Боггз. Из этого я заключил, что более Димек зевать не будет.
  Вернувшись к столу, я набрал номер Падильо. Трубки он не взял. А потому я погасил свет, вышел из комнаты, подергал дверь, дабы убедиться, что она закрыта, и спустился вниз. Огляделся в поисках такси. Но увидел лишь мужчину, который, волоча ноги, приближался ко мне.
  — Друг, не буду врать, очень хочется выпить, — признался он.
  — Мне тоже, — ответил я и протянул ему полдоллара.
  Благословляя меня, он двинулся дальше, как мне показалось, более уверенной походкой. Интересно, подумал я, где же он добудет желанную стопку? Бары-то уже закрылись. Но долго рассуждать мне не пришлось, потому что я замахал рукой подъезжающему такси. Водитель пристально оглядел меня, прежде чем остановил машину.
  — Осторожность не помешает, — поделился он со мной своими тревогами. — Тут полно разных психов.
  На этом его рассказ о тяготах водительской жизни не окончился, но слушал я невнимательно, поскольку мне хватало своих забот. Он подвез меня прямо к подъезду, и я притворился, что не заметил двух мужчин, сидевших в автомобиле, припаркованном напротив дома.
  Я поднялся на лифте и открыл дверь. Падильо и Сильвия Андерхилл сидели на диване. Сильвия — пунцовая, Падильо, как обычно, спокойный, хотя и стирал помаду.
  — В следующий раз я постучу, — пообещал я, направляясь к бару. Плеснул себе виски, добавил воды, плюхнулся в любимое кресло. — Хорошо провели вечер? Ваши провожатые ждут у подъезда.
  — В барах на Эм-стрит полно шумных подростков. Как тебе удается не пускать их на порог?
  — Едва они появляются, я поднимаю цены. Они называют меня эксплуататором и ищут другое место.
  — А как прошла ваша встреча? — спросил Падильо.
  — Отлично. Великолепно. Димек перебежал к противнику. Боггз ушел первым. Димека я задержал на пять-десять минут. А после его ухода подсмотрел, как он садился в машину Боггза.
  Падильо кивнул.
  — Я так и думал. Теперь вопрос в том, кого он возьмет к себе в компанию, Прайса или Магду.
  — Ты предполагал, что он снюхается со сворой Ван Зандта?
  — Он висел на телефоне уже через пять минут после того, как я предложил ему заменить меня.
  — И с кем же он говорил?
  — С польским резидентом, разумеется.
  — Я-то полагал, что он никому ничего не скажет, раз ты перевербовал его.
  Падильо улыбнулся.
  — Перевербовал, это точно. Но слишком уж удобный случай. Он не мог упустить его. Тем более что они не возражали против того, чтобы он пришил старичка. Пропагандистская ценность этого покушения для них ничуть не меньше, чем для Боггза и Даррафа. Разумеется, он не сказал резиденту обо мне. Не мог, ибо иначе выдал бы свою связь с разведывательными службами США. Вероятно, сообщил, что африканцы прямо вышли на него, и потребовал инструкций. Одна лишь эта информация на многие недели поднимет настроение варшавскому начальству резидента. А если Димек убьет Ван Зандта, так тех просто разопрет от осознания собственной значимости.
  Я вздохнул.
  — Иногда, пусть не каждый день, но хоть изредка, ты мог бы делиться со мной своими идеями.
  — Я и поделился, когда попросил задержать Димека на десять минут. Если б ты позволил им уйти вместе, они могли бы подумать, что ты сознательно сводишь их друг с другом. А так они уверены, что мысль эта родилась в их головах.
  — А если бы я не подсматривал за ними из окна?
  — Ты бы меня разочаровал.
  — То есть особого значения это не имело?
  — В общем-то, нет. Я предполагал, что Димек переметнется к африканцам, хотя и Магда не менее подходящий кандидат. Скорее всего он скооперируется с ней, тем самым гарантируя, что мы не доберемся до Фредль.
  Я поставил бокал на столик и закурил.
  — Значит, из тех троих, что ты привлек к спасению Фредль, двое намерены предать нас.
  — Я говорил тебе, что одним нам не справиться. А если бы я не рассчитывал, что хотя бы один из них предаст, то не стал бы и обращаться к ним.
  — Может, вам лучше рассказать ему? — Сильвия повернулась к Падильо.
  Он улыбнулся в ответ.
  — Вы так думаете?
  — В этом нет нужды, — я помахал сигаретой. — Неведение успокаивает.
  — Мы разработали план, — пояснил Падильо. — Как и большинство моих планов, он строится на том, что кому-то придется рискнуть головой.
  — Кому же на этот раз?
  — Сильвии.
  — Ради чего?
  — Благодаря ей мы сможем узнать, где они прячут Фредль.
  — Это прекрасный план, — Сильвия сияла, как медный таз. Большая часть помады перекочевала на лицо и воротник Падильо, так что теперь она выглядела не старше пятнадцати лет.
  — Ты заманил ее, — покачал я головой.
  Падильо кивнул.
  — Совершенно верно.
  — А почему она должна рисковать головой? Жизнь у нее только начинается, — я посмотрел на девушку. — Не принимайте его обещания на веру. Не поддавайтесь его обаянию. Если он говорит, что опасность невелика, можно спорить наверняка, что вам предстоит войти в клетку со львом. А если уж заявляет, что вы рискуете головой, означает это одно: вас суют в петлю, вышибают из-под ног табуретку и остается надеяться лишь на то, что вас кто-то поймает на лету, пока петля не затянулась. Других планов он предложить не может. Он полагает, что все остальные подготовлены к встрече с неожиданным не хуже, чем он.
  — Я знаю, — тихо ответила Сильвия. — Но план хороший.
  — Не просто хороший, — поправил ее Падильо. — Единственный. Другого у нас нет.
  — И благодаря ему мы найдем Фредль?
  — Должны.
  — Хорошо, — кивнул я. — Давайте послушаем, что вы там напридумывали.
  — Сильвия пойдет в торговую миссию и скажет, что ей известна подноготная покушения на Ван Зандта.
  — И тогда они ее убьют. Для начала неплохо.
  — Они ее не убьют.
  — Убили же они ее отца.
  — Я не говорю, что их остановит ее юный возраст. Им не хватит ума.
  — А если кого-то осенит?
  — Она готова рискнуть.
  — Сильвия, это та самая петля, о которой я только что упоминал.
  — Я хорошо их знаю, — ответила девушка. — Но они не убьют меня в присутствии Ван Зандта.
  — С моей женой они не слишком церемонятся и в его присутствии.
  — Во всяком случае, меня не убьют в торговой миссии. Они не закалывают свиней в собственном доме.
  — Значит, они отвезут вас куда-то еще. Туда, где они держат Фредль.
  — Истинно так! — воскликнул Падильо.
  — А мы последуем за ними?
  — Хардман.
  Я пробежался руками по волосам, еще раз убедившись, сколь они поредели.
  — Лучшего варианта я предложить не могу. Когда все это произойдет?
  — Во вторник утром.
  — Один Хардман не справится.
  — Нет, конечно.
  — Кто ему поможет? Маш?
  — Маш нам понадобится.
  — Я бы хотел побеседовать с теми, кто будет с Хардманом.
  — Я тоже, — кивнул Падильо.
  — Сколько ему нужно помощников?
  — Он их найдет, но за деньги.
  — Я заплачу. Если это так важно.
  — Нет, конечно.
  — Но почему во вторник утром?
  — Во-первых, у них не будет времени, чтобы убить Сильвию. А вот изолировать ее им придется, и скорее всего они отвезут ее туда, где держат Фредль. А во-вторых, ты должен найти способ намекнуть Фредль о наших планах, когда будешь говорить с ней в следующий раз.
  — Я что-нибудь придумаю.
  Падильо поднялся, подошел к бару.
  — Шотландское?
  — Не возражаю.
  — Сильвия?
  — Не надо, благодарю. Могу я сварить кофе?
  — У меня только растворимый.
  — Ничего страшного.
  Она прошла на кухню, налила воду в кастрюльку, поставила на плиту. Падильо пересек гостиную и дал мне полный бокал.
  — Ты можешь предложить что-то еще? — он понизил голос.
  Я покачал головой.
  — Как тебе удалось очаровать ее?
  — Она — милая девчушка. Я бы не хотел, чтобы с ней что-то случилось. Или с Фредль.
  — Но вероятность чертовски велика.
  — Да.
  — А что ты хотел предпринять до того, как появилась она?
  Падильо улыбнулся, но улыбка его не светилась теплотой или весельем.
  — Магда.
  — То есть схема та же?
  — Да, но с одним отличием.
  — Каким же?
  — Магду скорее всего убили бы.
  — Наверное, мне не обязательно знать подробности.
  — Полностью с тобой согласен.
  Вернулась Сильвия с чашечкой кофе. Села на диван рядом с Падильо.
  — Если кто-то из вас полагает, что меня используют, забудьте об этом и думать. Я знаю этих людей с детства, и меня воспитывали в презрении к ним, но не учили недооценивать их злобы и коварства. Я видела, как измывались они над жителями нашей страны, а рассказывали мне такое, что невозможно и представить, — она повернулась к Падильо, взгляды их встретились. — В чем-то я, возможно, наивна, скажем, в отношении вас, но когда дело касается этих людей, я отдаю себе отчет, чего мне от них ждать и чем я рискую. У моей страны только одна надежда — на тех, кто послал меня, а потому я должна сделать все, что в моих силах. Поэтому не надо волноваться за меня.
  — Хорошо, будем считать, что план принят, — подвел черту Падильо. — Теперь нам нужен Хардман. Где он сейчас может быть?
  — Кто его знает. Давай попробуем связаться с его «кадиллаком», — я взял трубку, позвонил телефонистке, обслуживающей беспроволочные телефоны, и продиктовал номер. После нескольких гудков в трубке послышался голос здоровяка-негра.
  — Хард-ман слушает.
  — Это Маккоркл.
  — Как дела, дружище?
  — Нормально.
  — Что слышно о Фредль?
  — Потому-то я и звоню. Где вы?
  — На Четырнадцатой. А вы дома?
  — Да.
  — Хотите, чтобы я заехал?
  — Дельная мысль.
  — Буду через пятнадцать-двадцать минут.
  — Вы одни?
  — Со мной Бетти. Ничего? Она будет держать язык за зубами.
  — Мы вас ждем.
  Я положил трубку, повернулся к Падильо и Сильвии.
  — Он приедет минут через пятнадцать-двадцать. Вместе с Бетти.
  Падильо кивнул.
  — Похоже, она и без того в курсе.
  — Да есть ли в городе хоть один человек, не знающий о наших делах? — пробурчал я.
  Глава 17
  Хардман прибыл к нам в двубортном пальто из верблюжьей шерсти и ботинках из крокодиловой кожи. Сняв пальто, он позволил нам полюбоваться его темно-зеленым кашемировым пиджаком, светло-коричневыми брюками и желтым шейным платком в разрезе светло-зеленой велюровой рубашки. Так, наверное, одевались все процветающие букмекеры, а потому я поинтересовался, как пробежала моя Сью в четвертом заезде на ипподроме Шенандоу.
  — Надежд она не оправдала, — ответил он. — Жаль, конечно, но такое случается.
  Я представил Хардмана и Бетти Сильвии Андерхилл. Взял норковую накидку Бетти и аккуратно повесил к стенной шкаф. Падильо смешал им коктейли, и они расселись по креслам. Бетти была в брючном костюме в черно-белую широкую полосу.
  — Так что у вас делается? — спросил Хардман.
  — Кажется, мы нашли способ вызволить Фредль, — ответил я, — но нам понадобится помощь.
  — Продолжайте.
  Но объяснения я оставил Падильо. Он быстро и четко изложил наш план. Хардман слушал внимательно, не перебивая. И заговорил, лишь когда тот закончил.
  — Думаю, с этим справятся четверо. Я и еще трое. Мы сядем к ним на хвост у торговой миссии на Массачусетс-авеню и не отстанем, пока они не приведут нас к тайнику. Связь будем поддерживать по радиотелефонам. Но вы не знаете, куда они могут поехать?
  — Нет.
  — Нам потребуется еще и автофургон. В каком обычно перевозят вещи.
  — Зачем? — удивился я.
  — Если четверо цветных вылезут из легковушек перед домом в белом районе, да еще направятся к двери, полиция появится буквально в ту же минуту. И уж конечно, нам не дадут вывести из дома двух белых женщин. Другое дело автофургон и четверо грузчиков-негров в белых комбинезонах. Может, еще и пикап с бригадиром за рулем. Тут никаких вопросов не возникнет: люди приехали по работе.
  — Вы найдете нужную вам троицу? — спросил Падильо.
  Хардман уставился на носок левого ботинка.
  — Они обойдутся недешево.
  — Мы заплатим, — успокоил его я.
  — Тысяч в десять-пятнадцать, с учетом возможных инцидентов.
  — Остановимся на пятнадцати, — вмешался Падильо, — а если расходы превысят эту сумму, мы доплатим.
  Хардман посмотрел на Бетти.
  — Как по-твоему, дорогая?
  — Возьми Маша, Тюльпана и Найнболла.
  — О них-то я и думаю.
  — Маш нам понадобится для другого, — вставил Падильо.
  — Тогда позовем Веселого Джонни, — не стал спорить Хардман.
  — Мы хотим поддерживать с вами постоянный контакт с того момента, как Сильвию усадят в машину. Радиотелефоны сгодятся.
  — Мы организуем селекторную связь и будем сохранять ее до конца.
  — То есть нас будут слушать и телефонистки? — задал я резонный вопрос.
  — О телефонистках можете не беспокоиться. Эти радиотелефоны рассчитаны на семьдесят пять каналов. Час разговоров обходится в месяц в шесть долларов. Превышение на десять минут обходится в тридцать центов за каждую, потом минута стоит десять центов.
  — А селекторную связь вы организуете?
  — Будьте уверены.
  — И время ее работы не ограничено?
  — Сколько мы заплатим, столько она и будет работать.
  — Но говорить все-таки придется иносказательно, чтобы нас не поняли.
  — Это не составит особого труда.
  — Но радиотелефоны еще нужно установить?
  Хардман вздохнул.
  — В моей машине он уже есть, так что вы можете взять ее. У Маша тоже. Значит, потребуются только два — в фургоне и пикапе. Обойдется это недорого. У меня есть человек в телефонной компании, который все сделает в лучшем виде, — он помолчал, вновь разглядывая свои ботинки. — Фургон и пикап мы перекрасим, придумаем название для фирмы, занимающейся перевозкой мебели. Что-нибудь вроде «Высшей точки». Как насчет «Четыре квадрата»?
  — Отлично, — кивнул я.
  — Как по-вашему, сколько человек будут охранять Фредль и эту девушку? — Хардман глянул на Сильвию.
  — Двое, максимум трое, — ответил Падильо.
  — Они могут поднять шум?
  — Скорее всего.
  — Когда мы должны попасть в дом?
  — Как только уедут те, кто привезет Сильвию.
  — Куда мы должны их отвезти?
  — Ко мне, Хард, — вмешалась Бетти. — Доктор Ламберт сразу же осмотрит его жену.
  — Вы хотите встретиться с парнями, что будут работать на вас?
  — А надо? — ответил вопросом Падильо.
  — Возможно, они захотят получить задаток.
  — Хорошо. Давайте встретимся завтра на Седьмой улице. Годится?
  — В два часа дня? — уточнил Хардман.
  — Договорились.
  — И еще, — повернулся я к Хардману. — Никаких краденых машин.
  — Нет проблем.
  — И обойдемся без услуг полиции.
  — Возможно, у меня что-то со зрением, но мне показалось, что парочка копов обосновалась у вашего подъезда, — усмехнулся Хардман. — Они дожидаются вас или кого-то еще?
  — Они лишь следят за тем, чтобы Падильо благополучно добрался до дому.
  — На патрульных они не похожи.
  — Это агенты ФБР, — пояснил я.
  — Но они в нашем деле не участвуют, не так ли?
  — Нет, конечно. К понедельнику их и след простынет.
  — С фэбээрами связываться охоты нет, — пробурчал Хардман. — От них одни неприятности.
  — Их не будет, можете не беспокоиться.
  Хардман повернулся к Сильвии.
  — Мисс, вы что-то очень уж тихая.
  Сильвия улыбнулась.
  — Я не привыкла к такому темпу.
  — Все будет в порядке, — здоровяк расправил плечи. — Хард-ман о вас позаботится.
  — И еще, Хардман, — привлек внимание негра Падильо.
  — Да?
  — Сильвия подъедет к торговой миссии на Массачусетс-авеню, выйдет из машины, войдет в дом. Если ее не выведут через тридцать минут, я хочу, чтобы вы пошли за ней.
  — Понятно, — покивал Хардман. — Главная угроза исходит оттуда?
  — Совершенно верно.
  — Там будут и эти африканцы?
  — Да.
  — Тогда цена возрастет, — он поднял руку. — Речь не обо мне. Я и так пойду за ней. Но вот остальные могут упереться, если не пообещать им дополнительного вознаграждения.
  — Если придется врываться в миссию, вы его получите.
  — У них есть второй выход? — спросил Хардман. — Может, в переулок?
  — Я не знаю, — признался я. — Надо бы это проверить.
  — Завтра я этим займусь, — пообещал Хардман.
  — Налить вам еще? — спросил я.
  Хардман посмотрел на часы.
  — Половина третьего. Нам, пожалуй, пора.
  Он и Бетти встали. Поднялся и я, чтобы принести им пальто.
  — Был рад познакомиться с вами, — улыбнулся Хардман Сильвии.
  — Я тоже.
  — Ни о чем не волнуйтесь.
  — Я постараюсь.
  У двери здоровяк-негр обернулся.
  — А для чего вам понадобится Маш? — спросил он Падильо.
  — Еще не знаю.
  — Он хотел бы освоить тот прием, что вы показали ему.
  — Я его научу.
  — А как ведут себя трое ваших друзей?
  — Как ожидалось.
  — Вы хотите, чтобы Маш приглядывал за ними?
  — Вероятно, так оно и будет.
  — Он в этом мастак.
  — Я так и думал, — кивнул Падильо.
  Хардман посмотрел на меня.
  — Фредль мы вызволим, Мак.
  — Иначе и быть не может.
  — До встречи в воскресенье, — он взялся за ручку. — Черт, воскресенье уже началось, — и они скрылись за дверью.
  Я подошел к бару и плеснул себе виски.
  — Выпьете на посошок?
  — Раз ты намекаешь, что мне пора домой, не откажусь, — ответил Падильо.
  Я налил ему виски.
  — А вы, Сильвия?
  — Нет, благодарю.
  Я принес Падильо полный бокал.
  — Не слишком ли ты торопишься?
  — В смысле тридцати минут?
  — Да.
  — Думаю, что нет. Им придется действовать быстро. Я думаю, Сильвия не пробудет в миссии и четверти часа. Если она задержится дольше, боюсь, они найдут другой способ отделаться от нее.
  — Я все удивляюсь двум твоим приятелям, что ждут внизу. Если в Хардмана послал этот несуществующий португалец, он бы мог подняться на лифте, разделаться с тобой, пропустить пару стопок, а затем преспокойно уйти. Они не проявляют должного рвения, защищая тебя.
  — Ты приглядывался к ним? — спросил Падильо.
  — Нет.
  — Это не та пара, что сидела в нашем салуне. От них мы удрали в Джорджтауне.
  — Ушли черным ходом, — вставила Сильвия.
  — Так кто же они?
  — Мне это тоже интересно, — он допил виски и встал. — Составишь мне компанию?
  — Особого желания у меня нет, но отказать тебе не могу.
  Мы вышли в коридор, я нажал кнопку вызова кабины лифта.
  — Так они не из ФБР?
  Падильо покачал головой.
  — Мы скрылись от них в четвертом баре. Сюда приехали без «хвоста». Я сомневаюсь, что они вот так бы сидели внизу, дожидаясь меня. Они бы убедились, что я в твоей квартире. Они обязаны защищать меня, а не следить за моими передвижениями. Полагаю, агенты ФБР, та самая пара или их сменщики, дожидаются меня в вестибюле «Мэйфлауэр».
  — Так кто же сидит в машине?
  Двери раскрылись, мы вошли в кабину. Падильо достал пистолет из кармана пальто и сунул за пояс.
  — Сейчас мы все выясним.
  Кабина лифта выпустила нас в холл, мы не торопясь зашагали к дверям из толстого стекла. Машина стояла слева от подъезда, примерно в тридцати футах. Мужчины по-прежнему сидели в кабине, тень, падающая от их шляп, не позволяла разглядеть лица. Когда они увидели нас, тот, что сидел ближе, опустил стекло.
  — Когда мы дойдем до конца дорожки, — процедил Падильо, — пожми мне руку и возвращайся к дому. Я пойду налево. У дверей обернись.
  Там, где дорожка влилась в тротуар, мы пожали друг другу руки.
  — До завтра, — попрощался со мной Падильо, громче, чем обычно, и двинулся налево.
  Я быстро вернулся к дверям, оглянулся. Падильо уже поравнялся с автохмобилем. Ожив, заурчал мотор. Падильо отпрыгнул на лужайку, отделявшую дом от тротуара. Он уже летел в воздухе, когда грохнул выстрел. Упал на траву, перекатился, выхватил пистолет. Мужчина, сидевший у открытого окна, выстрелил вновь, но машина уже двигалась, так что и вторая пуля прошла мимо цели. Автомобиль, серый «форд гэлакси», быстро набрал скорость. Задние фонари мигнули, когда перед поворотом водитель нажал на тормоза. Машину занесло, но водитель справился с управлением, и «форд» скрылся за углом. В некоторых окнах вспыхнул свет. Падильо подбежал к дверям, мы вошли в холл, потом в кабину лифта, благо после нас ею никто не пользовался, и я нажал кнопку моего этажа. Падильо держался за левый бок и кусал нижнюю губу.
  — Болит? — посочувствовал я.
  — Ужасно.
  — Быстро же ты сориентировался. Как ты догадался, что они будут стрелять?
  — Тебе удалось их разглядеть?
  — Нет.
  — А я разглядел, когда поравнялся с автомобилем.
  — Узнал кого-нибудь?
  — Только того, что сидел рядом с шофером.
  Кабина остановилась, двери разошлись, мы быстрым шагом пересекли коридор. Я вставил ключ в замок, повернул, открыл дверь.
  — Кто же это был?
  — Наш английский приятель. Филип Прайс.
  Глава 18
  Я наблюдал, как Сильвия Андерхилл накладывает на рану Падильо новую повязку, когда зазвонил телефон. Я взял трубку, и мужской голос поинтересовался, не может ли он поговорить с мистером Майклом Падильо. Я передал тому трубку. Разговор длился недолго. Падильо отвечал односложно, сам вопросов не задавал, затем попрощался и положил трубку на рычаг.
  — Один из наших друзей из ФБР. Им надоело сидеть в вестибюле, и они позвонили Айкеру и спросили, что делать дальше. Он посоветовал им поискать меня здесь. Я отпустил их по домам.
  — Как вы себя чувствуете? — спросила Сильвия.
  Падильо посмотрел на повязку. Чувствовалось, что Сильвия знала, как это делается.
  — Гораздо лучше, благодарю.
  Он подхватил лежащую на стуле рубашку, начал надевать ее. Лишь раз поморщился от боли, просовывая левую руку в рукав.
  — Ты тоже можешь остаться у меня, — заметил я. — Если Прайс охотится за тобой... — я не договорил.
  — Второй раз за ночь подстерегать меня он не станет.
  — Ты полагаешь, он знает, что ты разглядел его?
  — Я в этом сомневаюсь. Он ставил на внезапность и не подозревал, что меня интересуют сидящие в кабине. Завтра он придет как ни в чем не бывало, когда мы будем делить деньги... если, конечно, получим их от Боггза.
  — Он обещал.
  — Я позвоню этой троице завтра и назначу встречу на Седьмой улице, в одиннадцать утра.
  — И еще...
  — Почему он стрелял в меня? — предугадал мой вопрос Падильо.
  — Вот-вот.
  — Кто-то, должно быть, попросил его об этом.
  — Кто же?
  — Список может получиться довольно длинный.
  — То есть кто конкретно, ты не знаешь?
  Падильо покачал головой.
  — Нет.
  Я поднялся, посмотрел на часы.
  — Уже половина четвертого утра. В шкафчике в ванной есть новые зубные щетки. Договаривайтесь сами, кто будет спать на диване в гостиной, а кто — в спальне для гостей. Я — не джентльмен. И ложусь в собственную постель.
  — Мы договоримся, — успокоил меня Падильо.
  Сильвия выбрала как раз этот момент, чтобы запихивать бинт и пластырь в аптечку.
  Я подошел к бару, вновь наполнил свой бокал.
  — Спокойной ночи. Будильник я заведу на восемь часов. Остается только надеяться, что я не услышу, как он звонит.
  Я удалился в спальню, разделся, сел на край кровати, выкурил сигарету, выпил шотландское. Потом завел будильник. День выдался долгим. Я лег и закрыл глаза. Открыть их заставил меня звон будильника, давая понять, что пора вставать и начинать все сначала.
  Но очень уж не хотелось подниматься.
  Я постоял под горячей струей десять минут, затем выключил воду. Чередовать горячую воду с холодной я не стал, хотя не раз слышал, что это бодрит. Потом побрился, почистил зубы, поздравил себя с тем, что до сих пор обхожусь без вставных. Расчесал волосы, с годами порядком поредевшие, оделся, приготовившись встретить новый день, который, я подозревал, будет хуже предыдущего, но наверняка лучше последующего.
  Когда я появился в гостиной, держа курс на кухню, Падильо уже сидел на диване с чашечкой кофе в одной руке и сигаретой в другой.
  — Воду я вскипятил, — обрадовал он меня.
  — Угу, — пробурчал я в ответ.
  Я насыпал в чашку ложку растворимого кофе, залил кипятком, размешал сахар. Затем поставил чашку на блюдце и переместился в гостиную. Сел на диван. Пригубил кофе.
  — Она еще спит?
  — Думаю, да.
  — Как твой бок?
  — Немного саднит.
  — Как спалось на диване?
  — Попробуй сам, тогда и узнаешь.
  Больше вопросов у меня не было.
  Падильо ушел на кухню, за второй чашкой кофе. И едва вернулся в гостиную, как звякнул дверной звонок. Открывать пошел я. На пороге стоял тощий мужчина, который встретил нас в торговой миссии, все в том же строгом черном костюме.
  — Мистер Боггз попросил меня передать вам этот пакет, — и он протянул мне пакет из плотной бумаги, в каком обычно носят продукты.
  Я взял его, раскрыл, заглянул внутрь. Деньги.
  — Вы хотите, чтобы я написал расписку.
  Тощий мужчина улыбнулся.
  — Нет, конечно. Мистер Боггз также сказал, что остальное он принесет сам.
  — Поблагодарите за меня мистера Боггза.
  — Обязательно, сэр, — тощий мужчина повернулся и двинулся к лифту.
  Я закрыл дверь.
  — Что там? — спросил Падильо.
  — Деньги. Много денег.
  Я подошел к дивану и отдал ему пакет.
  — У них не хватило времени, чтобы завернуть их. Падильо взял пакет и вывалил его содержимое на кофейный столик. Горка из пачек пятидесяти— и стодолларовых банкнот радовала глаз.
  — Ты не хочешь пересчитать их? — спросил Падильо.
  — В столь ранний час арифметика мне не по зубам. Дальше девятнадцати мне не продвинуться.
  Падильо откинулся на диванные подушки, закрыл глаза, приложил руку к левому боку.
  — О-ох.
  — Убедительности недостает.
  — Тут должно быть тридцать семь тысяч пятьсот долларов.
  — Хорошо. Я их пересчитаю.
  Пятидесятидолларовые банкноты лежали в пачках по тысяче долларов каждая. Я насчитал их пятнадцать. Стодолларовые — в пачках по две тысячи. Таких оказалось одиннадцать. Две стодолларовые банкноты и шесть по пятьдесят долларов в сумме составили оставшиеся пятьсот.
  — Все сходится. Ты хочешь, чтобы я разделил их на три части?
  Падильо сидел, не шевелясь. Бледность проступила даже сквозь сильный загар.
  — Половину — в одну часть, оставшиеся деньги — пополам. Ты помнишь.
  Я произвел в уме необходимые вычисления.
  — Деньги слишком крупные. Одна четверть — девять тысяч триста семьдесят пять долларов.
  Падильо по-прежнему не открывал глаз.
  — Раздели приблизительно.
  Я прогулялся на кухню за кофе, а Падильо тем временем подтянул к себе телефон. Набрав номер, он произносил несколько слов и вновь начинал крутить диск. И когда я вернулся, он уже заканчивал последний разговор. Положив трубку, посмотрел на меня.
  — Поговорил с Прайсом.
  — Какой у него голос?
  — Сонный и жадный.
  — А как остальные?
  — Придут в одиннадцать.
  — А в чем мы их понесем? — я мотнул головой в сторону кофейного столика.
  — У тебя есть какой-нибудь портфель?
  — Скорее всего найдется.
  В спальне я открыл стенной шкаф и вытащил «дипломат». Кто-то когда-то подарил мне его, но я так и не нашел повода воспользоваться им, а потому убрал с глаз долой. «Дипломат» внушал уважение. Черная кожа, хромированные замки. Работай я в какой-нибудь конторе, обязательно носил бы в нем ленч.
  Вернувшись с добычей в гостиную, я поставил «дипломат» на кофейный столик, рядом с пачками денег.
  — А резинки у тебя есть?
  — Фредль их сохраняет. На дверной ручке на кухне.
  Я принес три резинки, отдал Падильо, тот обтянул ими разложенные мной по стопкам деньги, сложил их в «дипломат», опустил крышку и защелкнул замки.
  — Ключ я потерял, — предупредил я.
  — Это неважно.
  Опять прозвенел дверной звонок, и я вопросительно посмотрел на Падильо.
  — Дом твой, — ответил он на мой немой вопрос.
  — Но приходят-то к тебе.
  Я пересек гостиную, открыл дверь. Увидел мужчину в пиджаке спортивного покроя, синей рубашке с отложным воротником, серых брюках и с тремя вертикальными морщинами на лбу. Морщины свидетельствовали о том, что мужчина думал. Звали его Стэн Бурмсер, и в свое время он мог послать Падильо в Европу и указать, что должен тот делать по прибытии. Я не видел его больше года. Последняя наша встреча произошла в Бонне, и три вертикальные морщины присутствовали на его челе и в тот раз. Похоже, процесс мышления поглощал у Бурмсера немало времени.
  — Привет, Бурмсер.
  Он улыбнулся, и морщины исчезли. Правда, дружелюбия в улыбке было не больше, чем в пятом по счету письме банка, напоминающем о просрочке платежей.
  — Я ищу Падильо.
  — Вы у цели, — я отступил назад, держа дверь открытой. — К тебе некий мистер Бурмсер, — предупредил я Падильо.
  Он не поднялся с дивана, не произнес ни слова. С непроницаемым лицом наблюдал за приближающимся Бурмсером. Тот остановился перед Падильо, засунув руки в карманы. Покачался на каблуках, сверля Падильо взглядом.
  — Два дня тому назад нам сообщили о вашем возвращении.
  Падильо кивнул.
  — По-прежнему дружите с ФБР.
  — Вот-вот. И вы решили заглянуть ко мне с утра пораньше, чтобы лицезреть меня лично. Вы опоздаете в воскресную школу.
  — Я католик.
  — Странно, по вам этого не скажешь.
  — Все те же старые шуточки.
  — Привычка — вторая натура, знаете ли.
  — А я припас для вас новую. Такую хорошую, что мне не терпелось поделиться ею с вами. Потому-то я и заявился к вам.
  — Я слушаю.
  — Вас внесли в черный список, Падильо.
  — Что тут нового. По-моему, я числюсь не в одном списке и не один год.
  — Но в этот вы попали впервые. Англичане приговорили вас к смерти.
  — Если в они это сделали, то не стали бы ставить меня в известность.
  — Вы не единственный, кто перевербовывал агентов.
  — Разумеется, нет.
  — В этом-то самое забавное.
  — Держу пари, сейчас вы поделитесь с нами самым смешным.
  Ухмылка Бурмсера стала шире.
  — Совершенно верно. Поделюсь. Они поручили пристрелить вас агенту, которого вы перевербовали. Филипу Прайсу.
  — А чего они так обиделись на меня? — спросил Падильо. Волнения в его голосе не чувствовалось. С той же интонацией он мог спросить, почему автобус останавливается здесь, а не кварталом дальше.
  — Не знаю. Да и какое мне, собственно, дело.
  — Тогда почему же вы приехали в такую рань из Маклина?
  — Я живу в Кливленд-Парк.
  — Осенью там, должно быть, чудесно.
  — Прайс — профессионал. Вы с ним работали. И знаете, что он способен на многое.
  — Он также работает и на вас.
  — Правильно, работает.
  — Вы можете зажечь перед ним красный свет.
  — Могу, но тогда англичане засыпят его вопросами, интересуясь, почему он не выполнил поручение. То есть велика вероятность его разоблачения. А он приносит немало пользы. И нам бы не хотелось что-либо менять.
  — А от меня толку нет, — покивал Падильо.
  Бурмсер перестал улыбаться.
  — Для нас вы не существуете, Падильо. В архивах нет ни единого упоминания о нашем сотрудничестве. Мы об этом позаботились.
  — Неужели ни одного?
  — Будьте уверены.
  Теперь заулыбался Падильо.
  — Вам пришлось перелопатить кучу бумаг. За те годы я много чего понаделал под вашим чутким руководством. А зачем вы мне все это говорите?
  — Выполняю указание.
  — Должно быть, в вашем заведении у меня еще остались друзья.
  — Максимум один.
  Падильо пожал плечами.
  — Хорошо, Бурмсер, сегодня вам поручили сыграть роль старого слепого Пью и вручить мне черную метку. Что-нибудь еще?
  — Только одно: мы никогда о вас не слышали. Если вы попадете в беду, выпутывайтесь сами. Не будет ни телефонных звонков, ни подмоги. Никто нигде никогда не замолвит за вас и словечка. Вы давно этого хотели, Падильо, и вот добились своего. Для нас вы — мексиканец или испанец, незаконно проникший в страну, хотя мы не уверены и в этом, ибо, повторюсь, мы вас знать не знаем, — на том Бурмсер и закончил, тяжело дыша.
  Падильо повернулся ко мне.
  — Нет ли у тебя вопросов к посыльному?
  — Надо бы узнать, что произошло с твоими взносами в пенсионный фонд.
  Бурмсер одарил нас прощальной улыбкой.
  — Я восхищен вашим самообладанием, господа. На этом позвольте откланяться, — у двери он обернулся. — В одно время, Падильо, вы знали свое дело. И вам еще и везло. Теперь вам потребуются и мастерство, и везение.
  — Всем нашим глубокий поклон, — напутствовал его Падильо.
  Брови Бурмсера взлетели вверх.
  — Они никогда о вас не слышали.
  С тем за ним и закрылась дверь.
  — Роль эта ему понравилась, — прокомментировал я.
  — Но он раскрыл Прайса.
  — Получается, Прайс сказал англичанам, что ты собираешься застрелить Ван Зандта, а они поручили ему прикончить тебя.
  — Вроде бы да.
  — Неужели Прайс хотел, чтобы его похвалили и погладили по головке?
  — Скорее он хотел получить денежки.
  — От кого?
  — От англичан. Он говорит им, что я готовлю покушение на Ван Зандта, они требуют, чтобы он меня остановил, что он и делает. Сверхплановая работа влечет за собой и дополнительное вознаграждение.
  — А что потом?
  — Он войдет в долю с Димеком, и они прикончат старика.
  — А теперь скажи мне, как это все сочетается с нашим планом? Тем самым, что ты начертал на обратной стороне спичечного коробка.
  — Более-менее, — Падильо отнес на кухню пустую чашку с блюдцем.
  — В каком смысле менее? — спросил я его, когда он вернулся.
  — Я не собирался делать из Прайса героя. Теперь придется.
  Глава 19
  Сильвия Андерхилл вышла из спальни для гостей до того, как Падильо успел познакомить меня с коррективами, которые следовало внести в наш план. Он замолк на полуслове, и мы оба поздоровались с ней.
  — Я услышала, что вы с кем-то говорите, и решила, что проспала.
  В то утро она надела голубой костюм из тонкой шерсти, глаза сияли, лицо дышало умиротворенностью, и едва ли причиной тому был всего лишь шестичасовой сон.
  — Заходил наш давний знакомый, — пояснил Падильо. — Как видите, ненадолго.
  — Давайте я приготовлю завтрак, — предложила Сильвия.
  — Мне только гренок, — определил я свое меню.
  — Мне тоже, — поддержал меня Падильо.
  — Вы не будете возражать, если я сварю яйцо или два? — Сильвия улыбнулась. — Умираю от голода.
  — Яйца в холодильнике.
  Падильо последовал за ней на кухню, и вернулись они с гренками, яйцами, ветчиной и кофе. Мы уселись вокруг кофейного столика. И Падильо первым делом познакомил Сильвию с распорядком дня.
  — В одиннадцать часов у нас встреча. Вы останетесь здесь. Закроетесь на все замки. Дверь никому не открывать, кроме меня и Маккоркла. Если зазвонит телефон, трубку не снимайте.
  — Когда мне вас ждать?
  — Примерно в три... после того, как мы переговорим с Хардманом и его парнями, — он посмотрел на часы и повернулся ко мне. — Пожалуй, нам пора. Я оставил твою машину в подземном гараже. Поедем на ней?
  — Почему бы и нет.
  — Закройтесь и на цепочку, — потребовал Падильо от Сильвии.
  Подхватил «дипломат», и мы вышли в коридор. Подождали, пока скрипнули все замки и Сильвия закрыла дверь на цепочку.
  — Тех, кто захочет войти, мои замки не остановят, — заметил я.
  — Не остановят, — согласился Падильо, — но задержат, и она успеет выхватить из сумочки тот маленький пистолетик.
  Мы выехали из гаража и повернули налево. Путь наш лежал мимо церкви святого Матфея, в которой служили панихиду по Кеннеди. Затем последовали площадь Скотта, тоннель под площадью Томаса, Массачусетс-авеню и наконец Седьмая улица. Многие вашингтонцы в этот час ехали в церковь, а потому дорога заняла у нас довольно много времени. Машину мы смогли оставить лишь в паре кварталов от нужного нам дома и вернулись к нему пешком.
  По лестнице мы поднялись к обшарпанной комнатенке, открыли дверь, вошли.
  — Рекомендую стул, что за столом, — предложил я. — Тогда ты сможешь положить на него ноги.
  Падильо положил «дипломат» на стол и последовал моему совету. Я тоже выбрал себе стул и сел лицом к двери. В нее постучали через три минуты.
  — Войдите, — крикнул Падильо, и перед нами предстала Магда Шадид.
  В легком шерстяном пальто, которое она тут же сняла, чтобы продемонстрировать нам вязаное платье цвета ржавчины.
  — Ты очаровательна, — выразил наше общее впечатление Падильо.
  Магда улыбнулась. Сначала ему, потом — мне.
  — Вам нравится? Я надела его специально для вас.
  — Оно подчеркивает достоинства твоей фигуры, — уточнил Падильо.
  — Они открыты для более пристального осмотра.
  — Буду иметь это в виду.
  — А вы, мистер Грустнолицый, ну почему вы так печальны? Взбодритесь.
  — Он не печальный, а грозный, — поправил Магду Падильо.
  Она подошла, пробежалась рукой по моим волосам.
  — Я бы могла поднять вам настроение.
  — Осторожно. Я кусаюсь, когда грозен.
  Глаза у нее были черные-пречерные, и подкрашивала она их так, чтобы они казались веселыми и порочными.
  — Как интересно. С условием, что кусаться вы будете не слишком сильно.
  — Мне представляется, намек ты поняла, — вмешался Падильо. — Почему бы тебе не сесть и не положить ногу на ногу, чтобы мы могли полюбоваться ими.
  — Тут так грязно. Почему мы всегда должны встречаться на каких-то помойках?
  — Получая такие деньги, тебе грех жаловаться.
  — А за что я их получаю, Майкл?
  — До этого мы еще доберемся. Лучше скажи, что ты делаешь со своими деньгами?
  — Вкладываю их в государственные облигации Израиля.
  Она раскрыла сумочку, достала сигарету. Мы не шевельнулись, а потому ей пришлось прикуривать от собственной зажигалки.
  Затем прибыл Димек. Поздоровался и сел рядом с Магдой, положив большие, сильные руки на колени. Сидел он, выпрямив спину, уставившись в никуда. Похоже, ждать он привык и не стремился ускорить бег времени.
  Прайс заявился последним, отстав от Димека на несколько минут. В строгом костюме в серо-черную полоску, с широким муаровым галстуком и в коричневых ботинках на толстой подошве. Шляпу он положил на один из пустых стульев.
  — Для вас двоих, — Падильо коротко глянул на Магду и Прайса, — сообщаю, что наши африканцы согласились заменить меня Димеком. Они встречались с ним и готовы заплатить прежнюю цену — семьдесят пять тысяч долларов.
  — Часть из которых мы должны получить сегодня, — уточнил Прайс.
  — Совершенно верно.
  Магда бросила окурок на пол и растоптала его каблуком. Я с интересом следил за движениями ее щиколотки.
  — Я полагаю, что причитающаяся мне доля, составляющая восемнадцать тысяч семьсот пятьдесят долларов, куда как щедро оплачивает мои услуги, до сих пор состоящие лишь в том, что мне приходится болтаться в грязных комнатах да выслушивать твои угрозы, Майкл. Раньше ты не отличался подобной расточительностью. Похоже, мне еще предстоит отработать эти деньги. Так что я должна такого сделать, дабы заслужить столь крупное вознаграждение?
  — Ты поможешь нам вызволить миссис Маккоркл из того места, где ее прячут.
  — Понятно. И что от меня потребуется?
  — Ты подойдешь к двери и постучишь. Когда же кто-то подойдет, а подойдут обязательно, потому что ты — женщина, достанешь пистолет и скажешь, что хочешь видеть миссис Маккоркл. Твоя задача — заставить их открыть дверь.
  — А ты знаешь, где ее держат?
  — Нет.
  — Так я буду вашей ширмой?
  — Что-то в этом роде, но, возможно, с более широким диапазоном действий.
  — К примеру, не исключена стрельба.
  — Убивать их не обязательно.
  Магда покивала.
  — Достаточно и ранить.
  — Совершенно верно.
  — За те же восемнадцать тысяч семьсот пятьдесят долларов.
  — Нет. Ты забыла про уже полученные четырнадцать «кусков». А в этой стране многие согласятся выстрелить в человека за тридцать две тысячи семьсот пятьдесят долларов.
  — Как вы узнаете, где они держат его жену? — спросил Димек.
  — Мы этим занимаемся.
  — Что-нибудь выяснили? — полюбопытствовал Прайс.
  — Пока еще нет.
  — Допустим, вы не найдете ее. Что тогда? — спросила Магда.
  — Ты не получишь второй половины от восемнадцати тысяч семисот пятидесяти долларов. Первая останется у тебя, как задаток.
  — Хорошо, — кивнула она. — Я согласна.
  Падильо повернулся к ней.
  — Что-то у тебя плохо с памятью, Магда. Твоего согласия и не требуется. Ты будешь исполнять мои указания только потому, что выбора у тебя нет. Я мог бы не платить тебе ни цента, но я согласен вознаградить тебя за труды, ожидая взамен должной отдачи. Забесплатно ты работаешь без энтузиазма.
  Он окинул взглядом Прайса и Димека.
  — Прежде чем вы начнете говорить о вашем согласии или несогласии, учтите, что все, сказанное Магде, в полной мере относится и к вам. Вы здесь, потому что я этого захотел. Деньги лишь повышают вашу заинтересованность в успехе и удерживают от перехода на сторону противника.
  Прайс махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху.
  — Пока все так неопределенно. Поневоле в голову лезут разные мысли.
  — Хорошо, перейдем к деталям, чтобы вам понапрасну не ломать голову. Общая схема такова: Магда, Маккоркл и я поедем за женой Маккоркла, когда вы двое будете готовить покушение. Куда мы поедем, пока неясно, потому что мы не знаем, где ее держат. Это единственная неопределенность. К сожалению, пока мы ничего не можем изменить. А вот с вами все ясно, — Падильо не спеша достал сигарету, закурил. — Главная наша цель — спасти миссис Маккоркл. Побочная — выставить банду Ван Зандта на всеобщее посмешище, рассказать всем, что они заплатили семьдесят пять тысяч долларов за убийство своего премьер-министра, причем заплатили мошенникам.
  — Это уж перебор, — пробурчал Прайс.
  — Чего вы ждете от них в случае провала покушения? — спросил Димек. — Они побегут в Общество потребителей и напишут жалобу?
  — Нет, все гораздо проще. Ты, Димек, задергаешься.
  — В каком смысле?
  — Представим себе, что Ван Зандт убит. Где гарантии того, что ты получишь оставшиеся деньги? Их нет. А почему африканцам просто не намекнуть властям, чтобы те поискали некоего Димека и задали ему пару-тройку вопросов? Если ты скажешь, что тебя наняли те самые африканцы, кто тебе поверит? Надеюсь, всем понятно, что за этим последует?
  Падильо вновь помолчал.
  — И вот что ты, Димек, сделаешь. Попросишь у них письмо, содержащее все подробности вашего соглашения. На их официальном бланке, с подписью Ван Зандта, засвидетельствованной Боггзом и Даррафом, с печатью.
  — Мой Бог! — ахнул Прайс.
  На лице Димека отразился скепсис. Те же сомнения посетили и меня.
  — А зачем нужно такое письмо?
  — Страховка, — пояснил Прайс. — Если они укажут в письме, что наняли тебя убить их премьер-министра, ему цены не будет. Разумеется, после покушения они выкупят письмо.
  — Не так уж они глупы, — покачал головой Димек.
  — Есть ли у них основания сомневаться в том, что ты убьешь Ван Зандта? — спросил Падильо.
  Димек посмотрел на него. Лицо его, как у хорошего игрока в покер, не выражало никаких чувств.
  — Нет.
  — Вот и отлично. Пока весь риск ты берешь на себя. И хочешь разделить его с ними. Тебе нужно знать наверняка, что они заплатят. Письмо ты вернешь после того, как убьешь премьер-министра и получишь остаток причитающегося тебе вознаграждения.
  — Я же могу скопировать его, благо ксероксов хватает, — упирался Димек.
  — С официальной сургучной печатью — нет.
  — У кого будет храниться письмо? — спросил Димек.
  — У тебя, до той поры, пока мы не вызволим миссис Маккоркл.
  — Ну и выдумщик вы, Падильо, — покачал головой Димек. — А что случится с письмом потом?
  — Оно попадет в руки Прайса.
  — Так вот для чего я понадобился, — протянул англичанин.
  — Совершенно верно.
  — Я отдам письмо моим работодателям, а уж те познакомят с его содержимым весь мир.
  — Именно так. Англичане выигрывают на этом больше всех. Вы отдаете письмо им, а они поднимают скандал.
  — Кто обращается с этим предложением к африканцам? — спросил Димек.
  — Ты.
  — Что я должен им сказать?
  — Мы, мол, не верим, что они освободят Фредль Маккоркл после покушения, и нам нужны четкие гарантии, что будет так, а не иначе. Письмо служит такой гарантией. Они получат его назад, когда освободят миссис Маккоркл. И второе, ты скажешь, что нервничаешь и тоже нуждаешься в гарантиях оплаты. Письмо годится и для этого.
  — Письмо они вручат мне? — уточнил Димек.
  — Да.
  — А потом я отдам его Прайсу, который использует его с наибольшей выгодой?
  — Ты все понял правильно.
  — Фантастика! — воскликнула Магда. — Настоящая фантастика. И ты еще будешь утверждать, что более не работаешь, Майкл?
  — Если б я работал, то отдал бы письмо не англичанам.
  — Это так. Но остается одно слабое звено, не так ли?
  — Остается.
  — И состоит оно в том, что миссис Маккоркл необходимо вызволить до покушения.
  — Потому-то нам и нужно письмо. Если мы не найдем ее, они ничего не смогут с ней сделать. Им придется обменять ее на письмо.
  Прайс поднялся, заходил по комнате.
  — Позвольте мне просуммировать сказанное ранее. Но прежде вот о чем. Если я не ошибаюсь, эта операция при благоприятном исходе будет поставлена мне в заслугу, так?
  — Естественно, — невозмутимо ответил Падильо. Ноток иронии в его голосе я не заметил.
  — Значит, получается следующее. Димек заявляется к людям Ван Зандта. Говорит, что ему нужно письмо, с подписью и печатью, в котором будет указано, что его наняли убить премьер-министра, время и место покушения, а также причитающееся ему вознаграждение — семьдесят пять тысяч долларов. Я правильно все понял?
  — Правильно, — подтвердил Падильо.
  — А необходимость написания вышеупомянутого письма заключается в том, что Димек тревожится. Не только о тех деньгах, что африканцы должны ему выплатить после покушения, но и за свое будущее. А вдруг они в последний момент передумают и натравят на него полицию. Волнуетесь и вы с Маккорклом, так как у вас нет уверенности, что африканцы вернут миссис Маккоркл живой и невредимой. При наличии письма ситуация значительно упрощается. Тем более что для вас, Падильо, после убийства премьер-министра письмо станет ненужным клочком бумаги, ибо вы участвовали в подготовке покушения.
  — Совершенно справедливо, — кивнул Падильо. — Если Ван Зандта убьют, а письмо окажется у меня, они не станут церемониться со мной.
  — Кто — они? — спросил я.
  — Мои прежние работодатели... или нынешние Прайса.
  Прайс довольно хмыкнул.
  — Истинно так. Но если покушение провалится, а вы каким-то образом выцарапаете миссис Маккоркл, вот тогда я передам письмо моему правительству, которое и разоблачит Ван Зандта и его дружков перед прессой, ООН и всем миром.
  — Именно это нам и нужно.
  — Осталось только добыть это письмо, — вставил Димек.
  — Да. Но тебе придется соблюсти весь ритуал. Подняться на крышу отеля, потому что они могут следить за тобой. Если что-то пойдет не так и мы не сможем вызволить Фредль до того момента, как покажется машина Ван Зандта, ты будешь стрелять. Ибо в этом случае другого способа спасти миссис Маккоркл я не нахожу.
  — А если вы ее вызволите? — спросил Димек.
  — Тогда ты отдашь письмо Прайсу.
  — Значит, я буду ждать его в отеле?
  — Вы подниметесь с ним на крышу.
  — Одно маленькое уточнение, Майкл, — подала голос Магда.
  — Да, дорогая?
  — Вероятно, если все пройдет, как ты задумал, африканцы не выплатят нам второй половины вознаграждения. Откуда же возьмутся деньги?
  — Из моего кармана.
  — Должно быть, ты преуспел в торговле оружием.
  — Она приносит неплохую прибыль.
  — Раз уж заговорили о деньгах...
  Не дав Прайсу закончить фразу, Падильо похлопал по «дипломату».
  — Они здесь.
  Он щелкнул замками, откинул крышку и протянул каждому из троицы по пачке денег. Затем закрыл «дипломат», встал и направился к двери. Я присоединился к нему. Взявшись за ручку, Падильо обернулся.
  — Держитесь поближе к телефону. Вечером я вам позвоню.
  Они лишь молча кивнули, сосредоточенно пересчитывая банкноты.
  Глава 20
  Мы спустились по лестнице, вышли на Седьмую улицу, зашагали к нашей машине. Падильо посмотрел на часы.
  — Для завтрака уже поздно, для ленча — рановато. Какие будут предложения?
  — Неплохо бы выпить, но сегодня воскресенье.
  — А где найти бар, где не слишком чтут законы?
  — Лучше нашего салуна не придумаешь.
  — Туда мы и поедем.
  Воскресная служба еще продолжалась, а потому машин существенно поубавилось. По Эйч-стрит мы доехали до Семнадцатой улицы, когда Падильо предложил взглянуть на отель «Роджер Смит».
  Я повернул налево, к Пенсильвания-авеню, затем направо.
  — Кортеж Ван Зандта поедет этим же путем.
  Падильо придвинулся к окну и посмотрел на сад, расположенный на крыше отеля.
  — В это время года он закрыт, не так ли?
  — Конечно.
  Мы повернули направо, на Восемнадцатую улицу, и доехали по ней по пересечения с Коннектикут-авеню. Каким-то чудом свободное место у тротуара нашлось напротив нашего салуна. В зале я включил один ряд ламп, но если стало светлее, то ненамного. К бару мы продвигались, то и дело натыкаясь на стулья. Падильо прошел за стойку и зажег подсветку бутылок и раковин.
  — Что будем пить?
  — Даже не знаю.
  — "Мартини"?
  — Почему бы и нет.
  — С водкой?
  — С джином.
  — Льда добавить?
  — Не надо.
  Он быстро смешал коктейли и поставил передо мной полный бокал.
  — Этот нектар поможет тебе избавиться от той печали, что хотела излечить Магда.
  — Держу пари, повеселиться с ней можно.
  — Она еще и прекрасно танцует.
  — Ты вот говорил, что с пистолетом она на «ты».
  — Можешь не сомневаться.
  — То есть ее мастерство сослужит нам хорошую службу, когда мы поедем за Фредль?
  — При условии, что и на следующей неделе она будет играть в нашей команде.
  — А будет?
  — Не знаю. Поэтому тебе лучше поехать с ней.
  Я кивнул.
  — Собственно, я и хотел это предложить.
  Падильо пригубил свой бокал.
  — После того, как ты вызволишь свою жену и отвезешь ее в безопасное место, я бы хотел, чтобы ты подъехал к «Роджер Смит».
  — Возможны сюрпризы?
  — Не исключено.
  Я попробовал «мартини». Смешивать коктейли Падильо не разучился.
  — Ты думаешь, они напишут письмо?
  — Если Димек как следует их прижмет. Сядет напротив с привычным для него видом — «я не сдвинусь с места, пока вы это не сделаете», и едва ли они устоят. Да и особого выбора у них нет.
  — Для него это письмо — страховка.
  — Хорошо бы и ему держаться того же мнения. Потому что он может просто рассказать африканцам, как мы хотим использовать их письмо.
  — Я уже думал об этом. Но в этом случае он ничего не выгадывает.
  — Будем надеяться. Я также надеюсь, что и Прайс теперь не будет охотиться за мной.
  — Скорее всего нет, но ты что-то уж очень заботишься о нем, хотя не прошло и двенадцати часов, как он в тебя стрелял.
  Падильо потянулся за шейкером, заглянул в него.
  — Забочусь я все-таки не о Прайсе. Давай выпьем еще по бокалу, а потом пойдем и где-нибудь перекусим.
  — Не возражаю.
  Вновь он смешал «мартини» и разлил по бокалам.
  — С Прайсом все куда забавнее, чем кажется на первый взгляд.
  — Не понял.
  — Письмо — письмом, но только из-за него он бы от меня не отстал.
  — А что же еще удержит его?
  — Сколько раз стрелял он в меня?
  — Дважды.
  — Он дважды промахнулся. Пять лет тому назад обе пули сидели бы во мне. Три года тому назад он бы умер до того, как нажал на спусковой крючок. Ты заметил, что я в него не выстрелил.
  — Я подумал, что ты решил изобразить джентльмена.
  Падильо усмехнулся.
  — Дело в другом. Я не мог унять дрожь в руке.
  По Коннектикут-авеню мы дошли до ресторана «Харви», где и перекусили. Затем вновь поехали на Седьмую улицу, нашли место для стоянки и поднялись в знакомую комнатенку с металлическими стульями и пыльным столом. Я спросил Падильо, не беспокоит ли его рана. Он ответил, что бок побаливает, а потому я вновь предложил ему место за столом. Сам поставил стул рядом, второй — так, чтобы положить на него ноги, и сел. И не было у нас другого занятия, кроме как ожидать прибытия гангстеров.
  Появились они ровно в два, Хардман и трое негров, в строгих темных костюмах, белых рубашках, при галстуках и в начищенных ботинках. Он представил их нам и сказал им, кто мы такие.
  — Это Веселый Джонни, — указал Хардман на высокого тощего негра и большим ртом и толстыми губами. Я бы дал ему года тридцать два — тридцать три. Негр кивнул нам, вытащил из кармана носовой платок, протер сиденье одного из стульев и сел.
  — Это Тюльпан. — В Тюльпане, широкоплечем, коренастом, со сморщенным личиком, более всего привлекали внимание руки с длинными, нервными пальцами. Они не знали ни секунды покоя, летая от лацканов к карманам, а затем к волосам и, наконец, к узлу галстука.
  Последним Хардман представил нам симпатичного мулата, которого звали Найнболл. Из всех четверых только он носил усы. Найнболл дружелюбно улыбнулся, когда Хардман назвал его имя.
  — Вы будете работать с этими людьми, — подвел черту под вступительной частью Хардман. — Им же вы должны уплатить по две тысячи долларов, и я хотел бы обойтись без лишних приключений.
  — Деньги будут у вас утром, — пообещал я. — Как только откроется банк.
  Хардман вытащил бумажник из крокодиловой кожи, раскрыл его, достал листок бумаги.
  — Работа будет стоить вам десять тысяч двести сорок семь долларов. Шесть «кусков» моим друзьям, по одному — за фургон и пикап, тысячу — моему человеку в телефонной компании, еще одну — на покраску двух автомобилей и двести сорок семь долларов — за комбинезоны и прочие мелочи.
  — Придется ли нам пускать в ход ножи? — спросил Найнболл.
  — Будем надеяться, что нет, — ответил Падильо.
  Найнболл покивал.
  — Но может возникнуть такая необходимость?
  — Может, — не стал отрицать Падильо.
  — Вы уже все распланировали? — спросил Хардман.
  — В этих цифрах не хватает одной малости, — вставил я.
  — Какой? — повернулся ко мне Хардман.
  — Отсутствует ваша доля.
  — Об этом мы еще поговорим, — ответил здоровяк-негр.
  Падильо наклонился вперед, положил руки на стол, который заранее протер.
  — Диспозиция предлагается следующая. Во вторник к половине двенадцатого утра вы располагаетесь на Массачусетс-авеню около торговой миссии. Ваши машины должны стоять так, чтобы ничего не мешало наблюдать за домом. Если там есть черный ход, поставьте в проулке фургон. Ровно в половине двенадцатого в здание войдет белая девушка. Она приедет на новом «шевроле» зеленого цвета с номерными знаками округа Колумбия. Также в половине двенадцатого вы включите селекторную связь. Насколько я понимаю, в пикапе будет Хардман, так что вы замкнетесь на него. Если девушка не выйдет из здания торговой миссии в двенадцать часов, вы войдете внутрь и выведите ее.
  Падильо замолчал, но вопросов не последовало. Хардман откашлялся и добавил:
  — Об этом я им уже говорил. Упомянул и о дополнительном вознаграждении, положенном в том случае, если придется идти в торговую миссию.
  — Вознаграждение будет, — подтвердил Падильо.
  — Кто поведет мою машину? — спросил Хардман.
  — Маккоркл. С ним будет женщина, которую вы видели у Бетти.
  — Понятно.
  — Маккоркл припаркуется в паре кварталов от торговой миссии на боковой улице. Когда девушку выведут из миссии, пикап и фургон последуют за тем автомобилем, в котором ее повезут. Маккоркл будет держаться на квартал позади. По селекторной связи вы будете говорить ему, куда ехать.
  Падильо закурил, предложил сигареты нашим гостям. Те отрицательно покачали головами.
  — Когда девушку привезут к их тайному убежищу, вы подождете, пока они, а я думаю, их будет двое, не заведут ее в дом и не уедут. После этого Маккоркл и женщина подойдут к двери...
  — Вы еще не знаете, какая это дверь? — спросил Тюльпан.
  — Мы даже не представляем себе, в какой части города она находится, — ответил Падильо. — Но Маккоркл и женщина все равно подойдут к двери. Они постараются изобразить новых владельцев дома по соседству, которые приехали с мебелью и грузчиками, то есть с вами, но заблудились в незнакомом для них районе.
  — Дельная мысль, — покивал Хардман.
  — Женщина позвонит в звонок или постучит в дверь. Когда она откроется, вы быстро подтянетесь к Маккорклу и женщине. Очень быстро, потому что это ваша единственная возможность войти в дом.
  — Вы думаете, они так просто нас впустят? — удивился Найнболл. — Только потому, что она их попросит?
  — Она не будет ни о чем их просить, — пояснил Хардман. — Просто тот парень, что откроет дверь, неожиданно для себя обнаружит, что ему в живот нацелен пистолет. Так, Мак?
  — Так, — подтвердил я.
  — Внутри у вас будет одна забота, — продолжил Падильо. — Как можно скорее вывести из дома миссис Маккоркл и девушку.
  — Вы имеете в виду ту крошку, что привезут из торговой миссии? — уточнил Хардман. — А как же женщина с пистолетом?
  — Повторяю, вы должны увести из дома миссис Маккоркл и Сильвию Андерхилл. Магда сама позаботится о себе.
  — А в доме, о котором мы ничего не знаем, может начаться заварушка? — спросил Веселый Джонни.
  — Совершенно верно. Может.
  — Куда нам отвезти женщин? — полюбопытствовал Найнболл.
  Ответил ему Хардман:
  — К Бетти. А потом поболтаетесь поблизости, чтобы убедиться, что за ними нет погони.
  Хардман оглядел свою гвардию.
  — Если у вас есть вопросы, задайте их сейчас, — черные лица остались бесстрастными. Хардман встал. — Хорошо, я найду вас ближе к вечеру. Вам есть чем заняться, так что не будем терять времена.
  Они поднялись, кивнули нам на прощание и один за другим скрылись за дверью. Хардман проводил их взглядом, потом повернулся ко мне и Падильо.
  — Как они вам?
  — По-моему, крепкие ребята, — ответил я.
  Падильо молча кивнул.
  — А где будете вы? — спросил его Хардман.
  — В отеле.
  — А Маш?
  — Со мной... если вы не возражаете.
  — Нет, конечно. Я говорил ему, что он не останется без работы. Но вы пока не знаете, что именно от него потребуется?
  — Не знаю.
  — Понятно. Маш обходится дорого.
  — Если он хорош в деле, я заплачу сколько потребуется.
  Хардман уставился в пол.
  — Округлим ваши расходы до пятнадцати тысяч. Я расплачусь за все, а что останется, возьму себе.
  — Тогда с Машем я договорюсь сам. Я бы хотел повидаться с ним вечером.
  — Где?
  — В моем отеле. Он у меня уже был.
  — В какое время?
  — В девять часов.
  — Он приедет.
  Хардман встал, шагнул к двери.
  — Полагаю, пока все?
  Падильо кивнул.
  — Утром деньги будут, — напомнил я.
  Хардман махнул рукой, показывая, что он в этом не сомневается.
  — Я заеду где-нибудь в полдень и останусь на ленч.
  — Вас накормят за счет заведения.
  Хардман хохотнул.
  — На это я и рассчитываю.
  Попрощался с нами и последовал за своими приятелями, здоровяк весом в двести сорок фунтов[51], под тяжестью которого прогибались ступени.
  Шаги Хардмана уже затихли внизу, а Падильо все смотрел в стол.
  — Ты ему доверяешь?
  — Что я должен ответить? Как самому себе?
  — Не знаю. Мы ведем речь о крупных суммах, а он получает крохи.
  — Может, на уме у него что-то еще.
  Падильо поднял голову.
  — Может. И если это так, во вторник тебя ждет много интересного, когда придется решать, нравятся ли тебе его идеи или нет.
  Глава 21
  Не торопясь мы доехали до моего дома, загнали машину в подземный гараж, поднялись на лифте. Я позвонил в звонок, но никто не подошел к двери, чтобы поинтересоваться, желанные ли прибыли гости. Поэтому я вставил ключ в замок, повернул, повторил ту же процедуру со вторым замком и приоткрыл дверь, насколько позволяла цепочка.
  — Это мы, Сильвия. Впусти нас, — и закрыл дверь. Она сняла цепочку. Мы вошли. В наше отсутствие Сильвия прибралась в квартире. Взбила подушки, очистила пепельницы, убрала чашки и тарелки. В спальни я не заглядывал, но, не боясь ошибиться, предположил, что постели застелены. Похоже, она ни в чем не терпела беспорядка.
  — Как ваши успехи? — спросила Сильвия.
  — Все нормально. Мы сказали все, что хотели, и нас поняли, — ответил Падильо. — Теперь все знают, кому что делать.
  — Вы встречались с теми людьми, о которых мы говорили?
  — Да.
  — Хотите кофе?
  — С удовольствием, — ответил я.
  Не отказался и Падильо.
  Сильвия принесла две чашечки, а потом мы сидели в гостиной и пили горячий кофе. Как частенько по воскресеньям с Фредль. Мне нравился этот день недели, заполненный неспешным перелистыванием «Нью-Йорк тайме», «Вашингтон пост» и «Вашингтон стар», обильным завтраком и бесконечными чашечками кофе. Если мы поднимались достаточно рано, я настраивал радио на церковную волну и мы целый час слушали псалмы. Фредль иной раз подпевала. Потом я переключался на городские новости, и комментатор цитировал содержание колонок светской хроники, добавляя собственный анализ поведения тех, кто, судя по газетным полосам, вызывал наибольший интерес публики. Днем Фредль частенько выводила меня на прогулку, а если лил дождь, мы шли в кино и смотрели какой-нибудь старый двухсерийный фильм, уминая при этом пакет воздушной кукурузы. Иной раз мы проводили воскресенье и по-другому, но неизменно в тишине и покое. К примеру, мы могли весь день посвятить Национальной галерее, а то сесть в самолет и улететь в Нью-Йорк, погулять по Манхэттену, выпить пару коктейлей, а вечером вернуться домой. Воскресенья принадлежали только нам, и мы уже привыкли ни с кем их не делить. А потому мне очень недоставало моей жены, и я нервничал, гадая, что она делает и как себя чувствует. Еще более нервировало меня собственное бессилие, невозможность хоть чем-то помочь Фредль.
  — Когда же я наконец доберусь до них? — задал я риторический вопрос.
  Падильо повернулся ко мне.
  — Нервничаешь?
  — еще как. Может, мне начать кусать губы?
  — Лекарства все равно нет.
  — И что бы ты посоветовал?
  — Чтобы удержаться от криков?
  — Да.
  — Я кричал бы молча.
  — А это поможет?
  — Едва ли.
  — Так есть ли смысл пробовать?
  — Во всяком случае, ты можешь подумать, а как же этого добиться.
  — У нас есть дела на вторую половину дня или это время отдыха?
  — Никаких дел у нас нет.
  Я встал.
  — Тогда пойду вздремнуть. Лучше кошмарный сон, чем такое бодрствование.
  Падильо нахмурился.
  — Ты еще можешь обратиться в ФБР.
  — Я уже думал об этом, но решил, что мы зашли слишком далеко. Я даже не уверен, поверят ли они нам.
  — Завтра — крайний срок. Потом будет поздно.
  — Если в я сразу позвонил в полицию, Фредль уже убили. А так она жива. С другой стороны, ситуация меняется, и я не уверен, что в нашу пользу. Задействовано уже много людей. Почему не привлечь еще нескольких? Почему не позвонить в ФБР, чтобы их агенты установили слежку за Боггзом и Даррафом, выяснили, где прячут Фредль, проникли в тот таинственный дом и спасли ее? Казалось бы, так просто, так легко. Всего один телефонный звонок. Но видимая простота чревата большой вероятностью ошибки в расчетах.
  — Возможно, не очень большой, — возразил Падильо. — Во-первых, они побеседуют с тобой, и тебе придется ответить на несколько вопросов. Ты можешь сказать им о Боггзе, Даррафе и Ван Зандте. Они все проверят, несмотря на их дипломатическую неприкосновенность. На это у них уйдет порядка двадцати четырех часов. Ты можешь сказать им о Димеке, Магде и Прайсе, это они тоже проверят. Мои бывшие работодатели с радостью поделятся всей имеющейся в их распоряжении информацией. Пусть не завтра, но через неделю наверняка. Есть еще Маш, Хардман и его команда. Ты можешь сказать копам и о Хардмане. Они и так знают предостаточно, но кое-что будет для них внове. Хардман и Маш возражать не будут, разве что немного обидятся на тебя. После чего тебе придется частенько оглядываться, чтобы избежать всяческих неприятностей. А все это время Фредль будет сидеть под дулом пистолета. И роковой выстрел обязательно прозвучит днем во вторник, в уже назначенный час. Но ты прав. Возможно, ФБР и сумеет выцарапать ее из рук африканцев. А потом примерно с неделю вы сможете провести в компании друг друга.
  — И кто нам помешает?
  — Выбор тут богатый. На первое место я бы поставил африканцев, следом — Димека и Прайса. Да не сбрасывай со счетов людей Хардмана. Ты слишком много знаешь, Мак.
  — Они запомнят, — вставила Сильвия. — И Дарраф, и Боггз. Я знаю, какие они злопамятные.
  Я вздохнул.
  — Я же сказал, все слишком просто. Все мои идеи просты, потому что я старался жить просто и спокойно в этом идиотском мире. Я полагал, что нет более безобидного занятия, чем продавать еду и питье, а вышло все наоборот, — я встал и направился к спальне. — Постучите в дверь часов в шесть. Может, к тому времени я устану от кошмаров.
  Кровать и на этот раз показалась мне слишком большой для одного, но, к моему изумлению, я быстро уснул. Снилась мне Фредль, как я и ожидал, но насчет кошмара я крепко ошибся. Наоборот, мы плыли на каноэ по кристально чистой реке в теплый июньский день, и особенно радовало меня то, что я не должен часто шевелить веслом. Мы прекрасно проводили время, и я огорчился, когда меня разбудил стук в дверь.
  Я умылся, почистил зубы и вернулся в гостиную. Часы показывали восемь, и в гостиной я нашел только Сильвию. Она сидела на диване, поджав под себя ноги.
  — Где Падильо?
  — Ушел в отель. Он с кем-то встречается в девять вечера.
  — С Машем, — кивнул я.
  — Вы голодны?
  — Кажется, нет.
  — Может, мне что-нибудь приготовить?
  — Нет, благодарю. Почему вы не разбудили меня раньше?
  — Падильо сказал, что сон позволит вам скоротать время.
  Мы посидели, болтая о пустяках, потом Сильвия приготовила сэндвичи. Только мы их съели, зазвонил телефон. В половине десятого.
  Я взял трубку и услышал голос Боггза.
  — Мы дадим Димеку это письмо. Решение не было единогласным. Я возражал.
  — Я рад, что вы оказались в меньшинстве. Моя жена здесь?
  — Да. Но не пытайтесь ставить новых условий, Маккоркл.
  — Их ставил не я. Димек. Он нервничает. Полагаю, он вам не доверяет, и я ни в коей мере не старался убедить его в обратном, потому что не доверяю вам сам. Передайте трубку моей жене.
  — Если что-нибудь случится с письмом...
  — Я знаю. Можете не повторять своих угроз.
  — А я повторю. Письмо должно вернуться к нам.
  — Скажите это Димеку. Письмо будет у него.
  — Я ему говорил.
  — Когда он получит письмо?
  — Во вторник.
  — Хорошо. Дайте мне поговорить с женой.
  — Вы поговорите с ней, когда я закончу. Человек, у которого окажется это письмо, сможет продать его за большие деньги. Если у Димека возникнет такая идея, я бы хотел, чтобы вы убедили его отказаться от нее.
  — Он просит это письмо, потому что не доверяет вам. Вы не хотите, чтобы письмо оказалось у нас, потому что не доверяете нам. В этих делах я новичок, но даже мне представляется, что в обстановке всеобщего недоверия каждому нужны хоть какие-то гарантии. Это письмо — гарантия для Димека. И для нас тоже.
  — С ним ничего не должно случиться, — отчеканил Боггз. — Вот ваша жена.
  — Фредль?
  — Да, дорогой. Со мной все в порядке, и, пожалуйста, не пытайся...
  В трубке раздались гудки отбоя. Падильо хотел, чтобы я предупредил ее о наших планах на вторник. Но наш разговор закончился слишком быстро. Я положил трубку, потом взял ее вновь, набрал номер Падильо.
  — Звонил Боггз. Они дадут письмо Димеку.
  — Ты говорил с женой?
  — Да.
  — С ней все в порядке?
  — Да, но я не успел ни о чем ее предупредить. У нее вырвали трубку.
  — Что еще сказал Боггз?
  — Обменялись любезностями насчет взаимного доверия. Димек, похоже, блестяще сыграл свою роль.
  — Я в этом не сомневался. Письмо действительно необходимо, если он хочет получить вторую половину вознаграждения.
  — И что теперь? — спросил я.
  — Маш только что ушел. Отправился добывать «винчестер» для Димека.
  — Ты уже знаешь, что нам делать дальше?
  — В основном да. Многое зависит от Прайса, Димека и Магды. На чью сторону они решат встать. Но, думаю, мы справимся.
  — Так на вечер особых дел тоже нет?
  — Нет. Я позвонил троице и велел быть наготове во вторник, как мы и уговаривались. То есть им дается сегодняшняя ночь и завтрашний день, чтобы решить, чье же они будут резать горло.
  — Сильвии лучше остаться у меня.
  — Конечно. Пожелай ей спокойной ночи.
  — Обязательно. Я буду в салуне к десяти. Не поздно?
  — В самый раз. До завтра.
  Я положил трубку и повернулся к Сильвии.
  — Падильо просил пожелать вам спокойной ночи.
  — Что-нибудь еще?
  — Мы решили, что этим вечером вам лучше никуда не выходить.
  Потом я налил себе шотландского с водой. Сильвия меня не поддержала, но забросала вопросами.
  — Вы его хорошо знаете, не так ли?
  — Падильо?
  — Да.
  — Достаточно хорошо.
  — Ему никогда никто не нужен?
  — Вы имеете в виду себя?
  — Да.
  — Не знаю. Этот вопрос вам надо бы задать ему.
  — Я задавала.
  — И что он ответил?
  Сильвия уставилась на свои руки, лежащие на коленях.
  — Сказал, что он с давних пор не знает чувства одиночества.
  — Более он ничего не говорил?
  — Говорил, но, боюсь, я его не поняла.
  — Что же?
  — Он сказал, что отбрасывает желтую тень. Что это значит?
  — Кажется, такая присказка есть у арабов. Желтую тень отбрасывает человек, приносящий много горя своим близким.
  — Это так?
  — Похоже, что да.
  — Я в это не верю.
  — Падильо тоже. Забавное совпадение, не правда ли?
  Глава 22
  С Падильо мы встретились в десять утра и провели час, решая проблемы, знакомые тем, кто взялся продавать еду и питье людям, особо не нуждающимся ни в первом, ни во втором. Мы прошлись по списку заказов, и Падильо высказал пару-тройку предложений, которые могли сэкономить нам тысячу, а то и более долларов в год. Мы вызвали герра Хорста и обсудили поведение официанта, который уже несколько раз забывал, когда он должен приходить на работу.
  — Думаю, он пьет, — предположил герр Хорст, добавив: — Втихую.
  — Какой уж это секрет, если вам об этом известно, — покачал головой Падильо.
  — Он — хороший официант, — вступился я за своего работника. — Дадим ему еще один шанс, предупредив, чтобы более он не ждал поблажки.
  — Толку от этого не будет, — уперся Падильо.
  — Зато чувствуешь себя таким благородным.
  — Я поговорю с ним, — пообещал герр Хорст. — В последний раз.
  Мы обсудили меню на неделю, решили воспользоваться услугами нового оптового торговца, поговорили о достоинствах и недостатках двух схем медицинского страхования наших сотрудников и остановили свой выбор на одной и согласились с предложением герра Хорста включить в программу ежевечернего эстрадного концерта короткие рекламные объявления. Я один не управился бы с такой работой и за неделю.
  Герр Хорст откланялся и прислал нам кофе. Падильо сидел за столом, я — на диване.
  — Как твой бок? — спросил я.
  — Лучше, но сегодня нужно сменить повязку.
  — Поедем к доктору?
  — Нет. Сильвия справится сама.
  — И с удовольствием. Ей нравится ухаживать за тобой.
  — Кому-то она станет отличной женой.
  — Я думаю, она уже написала на листочке «Миссис Майкл Падильо», чтобы посмотреть, как это выглядит.
  — Для этого я слишком стар, а она — молода.
  — Она полагает, что ты в расцвете сил.
  — Расцвет миновал десять лет назад. Еще чуть-чуть, и мне понадобится сиделка.
  — Она — милая девушка. Едва ли ты найдешь лучше. Падильо закурил.
  — Я-то нет. А вот она может найти. Он встал, подошел к бюро, выдвинул ящик. Заглянул в него, но, не найдя ничего интересного, задвинул. Выдвинул второй. Думал он, похоже, совсем о другом.
  — Давай прогуляемся, — и он резко задвинул второй ящик.
  — Тебе надо куда-то пойти или не хочется в такой день сидеть в помещении?
  — Мы осмотрим сад на крыше «Роджер Смит».
  — Хорошо.
  Мы предупредили герра Хорста, что вернемся, и пешком дошагали до одиннадцатиэтажного отеля «Роджер Смит», возвышающегося на углу Восемнадцатой улицы и Пенсильвания-авеню. Напротив, в здании с историческим номером 1776[52], располагалось Информационное агентство Соединенных Штатов.
  Отели компании «Роджер Смит» есть и в других городах. К примеру, в Стэнфорде, Уайте Плейнс и Нью-Брансуике. Рассчитаны они на туристов и коммивояжеров со средним доходом. В Вашингтоне «Роджер Смит» особенно популярен, потому что находится в полутора кварталах от Белого дома, а стоимость номера не так уж и велика даже во время Фестиваля цветущих вишен.
  На лифте мы поднялись на десятый этаж, а затем — по ступенькам — к стеклянной двери, закрытой на задвижку. Отодвинули ее, открыли дверь и вышли в сад на крыше.
  Со стороны Пенсильвания-авеню темнел полукруглый навес для музыкантов, которые играли в летние вечера для тех, кто хочет потанцевать или просто поднялся на крышу, чтобы полюбоваться ночным Вашингтоном. Танцплощадку устилали мраморные плиты, у бетонного куба с лифтовыми механизмами стояли сдвинутые в одно место стулья. На уровне груди крышу обегал бетонный же парапет. Дальше по Пенсильвания-авеню серела громада Экзекьютив Офис Билдинг, в котором когда-то хватало места не только государственному департаменту, но и министерству обороны, со временем перекочевавшему в Пентагон.
  В раскраске крыши преобладали красный, желтый и синий цвета, создающие атмосферу нескончаемого праздника. Падильо и я облокотились на парапет и посмотрели вниз.
  — Димек справится без труда, — изрек Падильо.
  Действительно, перекресток Семнадцатой улицы и Пенсильвания-авеню лежал как на ладони. А парапет служил отличной опорой для ружья.
  — Он уже побывал здесь?
  — Димек?
  — Да.
  — Приезжал вчера. Я говорил с ним поздно вечером, после того, как Маш привез ему ружье.
  — Какое?
  — Как он и хотел. «Винчестер», модель 70.
  — А почему оно потребовалось ему так рано?
  — Истинная причина в том, что он хочет пристрелять его. Но предлог он назвал другой. Вроде бы ему нужно определиться, как спрятать ружье, когда понадобится принести его сюда.
  — А ты уже решил, как остановить его?
  Падильо вновь посмотрел на авеню.
  — Думаю, да. Все будет зависеть от того, как пойдут дела у тебя. Сможете ли вы освободить Фредль.
  — Ты уже определил наши исходные позиции?
  Падильо кивнул.
  — Хардман заедет за тобой и Магдой в одиннадцать. Затем вы, пикап и фургон поедете следом за Сильвией от торговой миссии. Маш и я будем кружить по городу в его машине. Прайс остается в холле с двух часов до тех пор, пока Димек не поднимется на крышу.
  — То есть в половине третьего или чуть позже.
  — Осмотр достопримечательностей начнется ровно в два. Машины отъедут от торговой миссии. Сильвия и Фредль должны быть в ваших руках примерно в половине второго. То есть ты успеешь приехать сюда.
  — Ты хочешь, чтобы я взял кого-нибудь с собой? Хардмана?
  — Нет.
  Я взглянул на часы.
  — Мне пора в банк. Хардман приедет на ленч... и за деньгами.
  — Хорошо. Я дал телеграмму в Цюрих. Деньги должны прибыть завтра. Так что твои затраты я возмещу.
  По лестнице мы спустились на десятый этаж, а затем — на лифте в вестибюль. На такси доехали до моего банка. Я выписал чек на пятнадцать тысяч долларов и зашел подписать его к вице-президенту, чтобы получить наличные без лишней суеты. Ему, конечно, не хотелось выдавать такую сумму, но он не подал и виду, сложил деньги в большой конверт и вручил мне.
  — Покупаете недвижимость, мистер Маккоркл? — спросил он.
  — Проигрался в карты, — ответил я и отбыл под его укоризненным взглядом.
  Когда мы пришли в салун, Хардман уже ждал в моем кабинете.
  Со словами: «Извините, что опоздал», — я протянул ему конверт.
  Он заглянул внутрь, довольно кивнул и засунул его в просторный накладной карман пальто.
  — На ленч остаться не могу. Слишком много дел.
  — Но стаканчик-то пропустите?
  — Только если один.
  Я снял трубку и попросил принести три «мартини».
  — Или вам шотландского? — спросил я Хардмана. Тот мотнул головой.
  — "Мартини" даже лучше.
  — Телефоны готовы? — спросил Падильо.
  — Их как раз устанавливают.
  — Когда закончат?
  Хардман взглянул на часы.
  — Минут через сорок.
  — Селекторная связь не подведет?
  — С какой стати? Мы должны задействовать четыре телефона, в моей машине, Маша, в фургоне и пикапе, так?
  — Так.
  — Маш и я приедем за вами сюда?
  Падильо посмотрел на меня. Я пожал плечами.
  — На квартиру Мака.
  — Как скажете, — Хардман не возражал.
  Принесли «мартини», и Хардман рассказал нам о своих успехах. Пикап и фургон перекрасили, белые комбинезоны он достал, телефоны устанавливались. Тюльпан, Веселый Джонни и Найнболл держались подальше от бутылки. Мы обговорили время, когда он должен заехать за мной и Магдой, и он заверил нас, что все понял.
  Допив «мартини», мы последовали за Хардманом в зал, где посетители избавлялись от похмелья, нажитого за уик-энд. Я здоровался с завсегдатаями и представлял им Падильо. В салуне мы оставались до половины четвертого, а затем поехали ко мне. Я открыл дверь ключом и подождал, пока Сильвия снимет цепочку.
  — Все тихо? — спросил я.
  — Так точно.
  — Нервничаете? — добавил Падильо.
  — Есть немного.
  — Мы ненадолго отъедем, но вечером составим вам компанию, — пообещал он.
  Ровно в четыре мы с Падильо спустились вниз и подождали Хардмана и Маша. Я сел в «кадиллак» Хардмана, Падильо — в «бьюик» Маша. На углу «бьюик» повернул направо, а Хардман налево, Он снял трубку и послал сигнал телефонистке. Машину он вел левой рукой, правой прижимая трубку к уху.
  — Говорит Уай-эр 4-7896. Мне нужна селекторная связь со следующими номерами, — он назвал еще три номера с теми же буквами. — Да, да, побыстрее.
  Трубку положил, и мы продолжили путь к Джорджтауну.
  — Мы куда-нибудь едем? — спросил я.
  — Нет, просто кружим по городу. Или вам нужно в какое-то место?
  Я отрицательно покачал головой.
  Мы выехали на Висконсин-авеню, когда зажужжал телефон. Хардман взял трубку.
  — Говорит Уай-эр 4-7896. Благодарю, — он протянул трубку мне. — Готово. Назовитесь и скажите им, где находитесь.
  — Говорит Маккоркл. Мы на Висконсин-авеню у перекрестка с Ти-стрит, едем на север.
  — Говорит Падильо. Мы на Коннектикут-авеню и Эс-стрит, едем на север.
  — Говорит Тюльпан. Мы на Джорджия-авеню и Кеннеди-стрит и едем на юг.
  — Говорит Веселый Джонни. Я на перекрестке Четырнадцатой улицы и Колумбия-роуд. Поворачиваю на Четырнадцатую и еду на юг.
  — Не выключайте связь, — я повернулся к Хардма-ну. — Все нормально.
  — Пусть продолжают говорить. Встретимся через двадцать минут на пересечении Небраска-авеню и Милитэри-роуд.
  — Так им очень далеко ехать.
  — Ничего. За это им и платят.
  — Встречаемся на пересечении Небраска и Милитэри-роуд через двадцать минут. В четыре сорок ровно. Как меня поняли?
  — Говорит Падильо. Поняли и поворачиваем.
  — Говорит Веселый Джонни. Мама миа! Летать я еще не научился!
  — Это Тюльпан. Я подъеду.
  — Они все поняли, — сообщил я Хардману.
  — Пусть не кладут трубки.
  — Не кладите трубки. Продолжайте говорить.
  Мы повернули направо, держа курс на Небраска-авеню. Долго стояли на перекрестке с Коннектикут-авеню, потом добрались до Небраска и неспешно поехали по ней к Милитэри-роуд. Мимо нас проскочил белый фургон, вслед за ним — пикап того же цвета. Обе машины с надписью "Транспортная компания «Четыре квадрата» на дверцах. «Бьюик» Маша вырулил из боковой улицы. Он помахал нам рукой, я ответил ему тем же.
  Хардман взял у меня трубку.
  — На сегодня все, — и дал команду телефонистке отключить телефоны.
  — Отработали они отлично, — заметил я.
  — Завтра будет не хуже, — заверил меня Хардман.
  Он отвез меня домой.
  — Есть еще какие-нибудь дела?
  — Думаю, что нет.
  — Тогда до завтра.
  — Где вас искать, если возникнет такая необходимость?
  — По этому телефону или у Бетти.
  Подъехал Маш. Падильо вылез из кабины, и мы вместе поднялись на лифте. Затем Сильвия наложила на рану Падильо свежую повязку, я смешал коктейли, и мы включили телевизор, ожидая выпуска новостей, выходящего в эфир в половине седьмого. О прибытии Ван Зандта комментатор не упомянул.
  В семь Падильо позвонил Магде Шадид, Филипу Прайсу и Димеку. Несколькими короткими фразами дал им последние инструкции.
  Потом вернулся к дивану и сел рядом с Сильвией.
  — Вы звонили сегодня в полицию?
  — Да.
  — Они что-нибудь нашли?
  — Нет. Не могут определить, какая машина сбила папу.
  — От вас им что-либо нужно?
  — Нет. Я уже договорилась об отправке тела домой, — голос ее ни в малой степени не дрожал.
  — Вы должны сообщить близким, как у вас дела?
  — Я дала телеграмму маме с этого телефона, — Сильвия повернулась ко мне. — Счет я оплачу.
  — Забудьте об этом, — замахал я руками.
  — Пистолет все еще при вас? — спросил Падильо.
  — Да.
  — Завтра возьмите его с собой. Вы сможете его спрятать? В бюстгальтере или где-то еще?
  Сильвия чуть покраснела.
  — Смогу. Он мне понадобится?
  — Не знаю, — ответил Падильо. — Но пусть будет при вас.
  Зазвонил телефон. Я взял трубку.
  — Можете поговорить с женой, — порадовал меня Боггз.
  — Фредль?
  — Да, дорогой.
  — С тобой все в порядке?
  — Да, только немного устала и...
  Трубку у нее отобрали, и вновь заговорил Боггз:
  — Падильо у вас?
  — Да.
  — На завтра все готово? Время вы не перепутаете?
  — Нет.
  — Хорошо, — он запнулся, вероятно, не зная, что сказать. — Наверное, мы не в таких отношениях, чтобы мне желать вам удачи.
  — Наверное, нет.
  — Тогда спокойной ночи.
  Я положил трубку.
  — Звонил Боггз.
  — Как Фредль?
  — Говорит, что все нормально. Жалуется на усталость.
  — А чего хотел Боггз?
  — Никак не мог решить, желать нам удачи или нет.
  Глава 23
  Будильник зазвонил в восемь утра. Я его выключил и положил окурок в большую керамическую пепельницу на столике у кровати. За ночь их набралось тридцать семь штук. Окурки я пересчитал двадцать минут тому назад. Проснулся я в три часа и, глядя в потолок, понял, что сна более не будет и мне предстоят пять часов бодрствования в постели. Моя компания не доставила мне особого удовольствия. Я был известной занудой. Много говорил и мало слушал, жалость к себе постоянно переполняла меня, а вину за собственные ошибки я старался переложить на других. Я старел. И слишком много пил.
  Под такие рассуждения я взял новую сигарету, чиркнул зажигалкой, поднялся и пошел в ванную, почистил зубы, выпил стакан воды и долго смотрел в зеркало. Личность, которую я увидел там, мне не понравилась, а потому я вернулся в спальню, раскрыл второй том воспоминаний мистера Папюса и попытался увлечься его рассказом о соблазнении служанки. Но четверть часа спустя отложил книгу, поскольку прочитанное сразу же улетучивалось у меня из головы. Полежал, уставясь в потолок. Выключил свет, снова зажег, но все мои старания ускорить бег времени пошли прахом. Минуты тянулись и тянулись, а мне не оставалось ничего иного, как коротать часы, не прибегая к рецепту мистера Синатры, рекомендовавшего таблетки, молитву или бутылку виски.
  После звонка будильника мне с трудом удалось одеться, ибо прошедшая ночь состарила меня на десять, а то и на двадцать лет. А потом я прошел в гостиную, где уже сидел Падильо с чашечкой кофе и сигаретой, которая, похоже, не доставляла ему ни малейшего удовольствия.
  — Привет, — поздоровался я.
  Он что-то пробурчал в ответ, и я проследовал на кухню, насыпал в чашку ложку растворимого кофе и залил его водой.
  Выпив первую чашку, я незамедлительно наполнил ее.
  — Пистолет у тебя? — спросил Падильо.
  — Угу.
  — А патроны?
  — Патронов нет.
  — Держи, — он вытащил из кармана коробку с патронами для пистолета тридцать восьмого калибра и выложил на кофейный столик шесть штук.
  Я прогулялся в спальню, принес пистолет, зарядил его.
  — А ты не думаешь, что мне понадобится больше шести патронов?
  — Если тебе вообще придется стрелять, считай, что дело дохлое.
  В гостиную выпорхнула Сильвия Андерхилл, поздоровалась, спросила, не приготовить ли ей завтрак. Мы дружно отказались. В то утро она надела туфли-лодочки цвета слоновой кости и вязаный костюм из синей шерсти. Улыбнулась она нам обоим, Падильо — с большей нежностью, и я поневоле подумал, настанет ли миг, когда и меня наградят такой улыбкой. Выглядела она юной и беспечной, словно и не предстояла ей смертельная схватка со злодеями из торговой миссии.
  После того как Сильвия позавтракала, а я и Падильо выпили еще по чашке кофе, мы вновь обсудили предстоящую нам операцию. Я с каждой минутой нервничал все больше, Сильвия же и Падильо сохраняли абсолютное спокойствие, будто готовили какую-то забавную игру на рождественские праздники. В конце концов на меня напал неудержимый приступ зевоты, и на том обсуждение закончилось.
  — Бессонная ночь? — спросил Падильо.
  — Можно считать, что да.
  Он посмотрел на часы.
  — Сейчас приедет Магда.
  Следующие двадцать минут прошли в блаженной тишине. Сильвия сидела на диване, держа в руках чашку с блюдцем. Падильо устроился там же, но в другом углу. Он откинулся на подушки, вытянул ноги, курил и пускал в потолок кольца дыма. В промежутках между сигаретами рот его превращался в столь тонкую полоску, что у меня возникали сомнения, а есть ли у него губы. Я же развалился в моем любимом кресле и, коротая время, грыз ногти, ибо не смог найти себе более дельного занятия.
  Без четверти одиннадцать звякнул дверной звонок, и я пошел открывать дверь. Магда Шадид пришла в строгом темно-сером пальто из кашемира. А сняв его, осталась в платье в бело-серую полосу.
  — Мистер Маккоркл, да на вас лица нет, — посочувствовала она.
  — Сам знаю, — пробурчал я в ответ.
  — Привет, Майкл. Как поживаешь? Как обычно, суров и недоступен? А это... как я понимаю, не миссис Маккоркл?
  — Нет, — подтвердил Падильо и представил женщин друг другу. — Магда Шадид, Сильвия Андерхилл.
  — Доброе утро, — поздоровалась Сильвия.
  — А что, интересно, вы делаете для моего давнего друга Майкла?
  — Она приказывает, мы — исполняем, — ответил я.
  Магда грациозно опустилась на стул, положила ногу на ногу, начала снимать перчатки. Делала она это очень аккуратно, освобождая палец за пальцем.
  — Вы узнали, где они держат миссис Маккоркл?
  — Пока нет, но узнаем наверняка. Мак все объяснит тебе по дороге.
  — Не хотите ли кофе? — спросила Сильвия.
  — С удовольствием. Черный, пожалуйста, и побольше сахара.
  Сильвия встала и скрылась на кухне.
  — Тебе всегда нравились молоденькие, Майкл, но до детей ты еще не опускался.
  — Ей двадцать один год. В этом возрасте ты, помнится, раскрыла в Мюнхене трех агентов и выдала их Гелену[53].
  — То была голодная зима. Кроме того, дорогой мой, я европейка. Это большая разница.
  — Большая, — не стал спорить Падильо.
  Сильвия принесла кофе.
  — У вас потрясающий костюм, — похвалила Магда ее наряд. — Вы давно знакомы с Майклом?
  — Не очень. А костюм стоит десять фунтов без шести шиллингов. Примерно тридцать долларов.
  — Скорее двадцать девять, — поправила ее Магда. — Я должна предупредить вас, что Майкл частенько использует друзей, особенно давних друзей, в своекорыстных целях. Вы еще с этим не столкнулись, мисс Андерхилл?
  — Нет, я еще слишком молода, чтобы считаться давним другом, не правда ли?
  Я счел, что Сильвия выиграла этот раунд по очкам, и изменил тему разговора.
  — Когда должен приехать Хардман?
  — С минуты на минуту.
  — Я беру его «кадиллак», и Магда едет со мной, так? — спрашивал я ради Магды. Мы обговорили это не единожды.
  — Так.
  Зазвонил телефон, и я снял трубку. Хардман.
  — Я в десяти минутах езды от вашего дома, Мак, и даю команду включить селекторную связь.
  — Где Маш?
  — Едет следом.
  — А фургон и пикап?
  — Фургон уже едет к торговой миссии. Пикап с нами.
  — Мы спустимся через пять минут.
  — До встречи.
  Я положил трубку и предложил всем собираться. Прошел в спальню, достал из стенного шкафа пальто. Положил пистолет в правый карман, достал из комода нож, открыл, убедился, что лезвие не затупилось, закрыл и бросил в левый карман. Нож, полагал я, придется весьма кстати, если понадобится перерезать веревку на чьей-либо посылке. На лифте мы спускались вместе. Магда, Падильо и я вышли в вестибюль. Сильвия осталась в кабине: она ехала в подземный гараж, где ее ждала машина. Выходя, Падильо повернулся и посмотрел на девушку. Она улыбнулась, во всяком случае, попыталась изобразить улыбку. Падильо кивнул. Со спины я не мог видеть, улыбается он или нет.
  — Будь осторожна, девочка.
  — И вы тоже.
  Двери кабины захлопнулись, и мы вышли на подъездную дорожку. Две или три минуты спустя к дому подкатил «кадиллак» Хардмана. Он вылез из машины. В белом комбинезоне с красной надписью «Четыре квадрата. Перевозка мебели» на спине Хардман стал еще огромнее. Тут же подъехали «бьюик» Маша и белый пикап. За рулем последнего сидел Тюльпан.
  — Ключи в замке зажигания, — Хардман оглядел нашу троицу. — Селекторная связь налажена.
  — Отлично, — кивнул я. — Вы следуете за «шевроле» Сильвии. Она сейчас выедет из гаража.
  — Мы ее не упустим. Фургон встанет в переулке у торговой миссии.
  Я открыл дверцу Магде, подождал, пока она усядется, захлопнул дверцу. Обошел «кадиллак» и сел за руль. Падильо уже занял место рядом с Машем.
  — Оставайся на связи, — напутствовал он меня.
  — Не волнуйся.
  Я завел мотор, тронул машину с места, проверил тормоза, убедился, что проблем с ними не будет, и покатил к выезду на улицу. Тут же из подземного гаража появился зеленый «шевроле» Сильвии. Пикап с Тюльпаном за рулем и Хардманом на пассажирском сиденье пристроился следом. Я взглянул на часы. Четверть двенадцатого. Я взял телефонную трубку и поздоровался со всеми, кто меня слушает.
  — Всем выйти на связь, — потребовал голос Падильо.
  — Следую за пикапом, — я откликнулся первым. — По Двенадцатой улице к Массачусетс.
  — Хардман. Держимся за «шеви». Направляемся к Массачусетс по Двенадцатой.
  — Говорит Веселый Джонни. Найнболл за рулем, и мы на Массачусетс, в пяти минутах от места назначения.
  — Отлично, — прокомментировал наши успехи Падильо. — Далее командует Хардман. Что он говорит, то мы и делаем. Приступайте.
  В трубке загремел бас здоровяка-негра.
  — Едем за «шевроле».... поворачиваем налево, на Массачусетс... огибаем площадь Шеридана... снова выезжаем на Масс... сейчас мы в двух кварталах от площади и в шести от того места, куда едем...
  Я вел машину левой рукой, а правой прижимал трубку к уху. Магда привалилась к дверце и смотрела прямо перед собой.
  — Три квартала от цели.
  Миновав квартал, я свернул направо, затем налево, на подъездную дорожку, вернулся к углу и поставил «кадиллак» у самого знака «Стоянка запрещена». Заглушил двигатель, закурил, не отрывая трубки от уха.
  — Девушка ищет место для стоянки, — Хардман продолжал держать нас в курсе событий. — Нашла, но в следующем квартале... Поставила машину... Возвращается... Веселый Джонни, ты где?
  — Стоим там, где должны. Все тихо.
  — Понятно, — вновь Хардман. — Уже половина двенадцатого... Девушка подходит к двери... Звонит... Я и Тюльпан на противоположной стороне, там, где стоянка запрещена... Мужчина открывает дверь... Белый... Она входит... Остается только ждать... Как только что-то изменится, я дам вам знать.
  Я положил трубку на плечо, опустил стекло, выкинул окурок. Чтобы опустить стекло, мне пришлось повернуть ключ зажигания. Куда деваться, электрический привод.
  В углу зашевелилась Магда.
  — Наверное, пора просветить и меня?
  — Пора, — согласился я. — Эта юная блондинка из той же страны, что и Ван Зандт. На прошлой неделе ее отца раздавило машиной в Вашингтоне. Ее отец знал о планах Ван Зандта. Откуда, сейчас не важно. Блондинка войдет в торговую миссию и пригрозит, что раскроет их заговор. Мы ставим на то, что они не убьют ее сразу, но отвезут в какое-нибудь укромное место, где ее никто не увидит и не услышит. Скорее всего, мы, во всяком случае, на это надеемся, там же они держат и мою жену.
  — Падильо верен себе, — покивала она. — Все, как обычно. Шкурой рискует не он, но кто-то еще.
  — Если она не выйдет из миссии в течение получаса, мы войдем и вызволим ее.
  — Мы?
  — Четверо наших друзей и я. Вы можете оставаться в машине.
  — А если ее выведут, то мы последуем за ними. Так?
  — Так.
  — Затем я подойду к двери, вежливо постучу, а когда дверь приоткроется, наставлю на хозяина дома пистолет и предложу уйти с дороги.
  — Я буду с вами. А четверо наших друзей прикроют нам спину.
  — Мы войдем в дом, вызволим вашу жену и блондинку Майкла, и на этом все кончится. Мне останется лишь пересчитать оставшуюся часть вознаграждения.
  — Вы все правильно поняли.
  — Просто, как апельсин. Все его операции одинаковы. Только кто-то может сломать себе шею.
  — Возможно и такое.
  — Мы будем смотреться у той двери. А если им приказано стрелять без предупреждения в любого, кто постучится?
  — Этого я не знаю. И потом, всегда можно успеть выстрелить первым.
  — Уж больно вы решительны.
  — Речь идет о моей первой жене.
  Магда улыбнулась.
  — Я бы не отказалась от такого мужа.
  — Вы захватили с собой что-нибудь стреляющее, не так ли?
  — Захватила.
  На том наша беседа оборвалась. Я закурил очередную сигарету и уставился на пробегающие по Массачусетс-авеню машины. Магда вновь привалилась к дверце и барабанила пальцами по сумочке. Потом открыла ее, достала пудреницу, занялась макияжем. Раз уж ей предстояло идти в гости, она хотела произвести наилучшее впечатление.
  — Хардман, — ожила телефонная трубка. — Без четверти двенадцать. Они вышли... Девушка и двое белых. Она между ними... Садятся в машину... темно-синий «линкольн-континенталь»... все трое на переднее сиденье... «Континенталь» подает назад, выруливает на Массачусетс...
  — В какую сторону? — голос Падильо.
  — На восток... мы едем за ними... Веселый Джонни, ты понял?
  — Следую за вами.
  — Поначалу я держусь рядом, — Хардман. — Потом поменяемся.
  — Годится, — Веселый Джонни. — Мы уже на Массачусетс.
  — Они направляются к вам, Мак.
  — Ясно, — я завел мотор, выкатился к самому повороту на Массачусетс.
  Синий «континенталь» промчался мимо. За рулем сидел Боггз, рядом с ним — Сильвия, за ней — Дарраф. Все трое молчали. Белый пикап отставал на пятьдесят футов. Машину вел Тюльпан. Я пристроился ему в затылок.
  — Где ты, Веселый Джонни? — спросил Хардман.
  — В шести кварталах от площади Дюпона.
  — Мы в четырех кварталах. На площади меняемся местами.
  На площади Дюпона «континенталь» повернул на Девятнадцатую улицу.
  — Веселый Джонни, он поворачивает на Девятнадцатую. Я еду по Коннектикут.
  — Я его вижу.
  — Теперь ведешь его ты.
  Следом за пикапом я повернул на Коннектикут-авеню.
  — Пересекаем Эм-стрит, — сообщил Веселый Джонни. — Теперь мы на Кей-стрит... Повернули налево на Кей. Красный свет на перекрестке с Восемнадцатой... Снова поехали... Семнадцатая... Еле успел проскочить перекресток... Пенсильвания-авеню... Пока едем прямо...
  Маршрут, выбранный Боггзом, привел нас в юго-восточную часть города.
  — Я не знаю, куда он едет, но похоже, бывает он тут часто, — вставил Веселый Джонни перед тем, как сказать, что они у пересечения Эм-стрит и улицы Вэна.
  — Он поедет мимо Нэйви-ярд? — спросил Хардман.
  — Похоже, что да.
  — Тогда он сможет повернуть только на Седьмой улице. Я его перехвачу. Отставай.
  — Отстаю, — откликнулся Джонни.
  Мы ехали по Эн-стрит. Повернули налево, затем направо, уже на Эм-стрит. Я держался за пикапом и видел идущий впереди синий «континенталь».
  У Одиннадцатой улицы он перешел на правую полосу, повернул направо.
  — Он едет в Анакостию! — воскликнул Хардман. — Черт, туда же никто не ездит.
  Анакостию от остального Вашингтона отделяла река, а потому этот район вроде бы и не считался частью города. Туристы туда никогда не заглядывали, да и многие вашингтонцы, жившие в респектабельных северо-западных районах, не знали, где находится этот забытый богом уголок, если, конечно, судьба не приводила их туда по каким-то делам. Анакостия постепенно превращалась в гетто. А пока в тихих улочках соседствовали белые и черные. Последние составляли семьдесят процентов населения, и число их медленно, но неуклонно росло.
  — Держитесь ближе, господа, — воскликнул Хардман. — Я этого района не знаю.
  — А кто знает? — откликнулся Веселый Джонни.
  Мы пересекли мост и повернули направо. И сопровождали «континенталь», пока тот не свернул в одну из тихих улочек, по обе стороны которой выстроились коттеджи. Я обогнул угол и сразу остановил машину. Пикап проехал еще полквартала. Фургон, с Найнболлом за рулем и Веселым Джонни с трубкой у уха, объехал меня и затормозил в двух десятках ярдов. Я потерял «континенталь» из виду, но тут в трубке раздался голос Хардмана:
  — Они остановились у двухэтажного дома, кирпичного, вылезли из кабины. Вместе с девушкой. Подошли к двери. Стучат. Кто-то им открывает, не вижу кто, они входят.
  — Дадим им десять минут, — распорядился я.
  — Ты видишь их, Мак? — спросил Падильо.
  — Нет. Фургон все загородил.
  Мы ждали. Магда раскрыла сумочку, заглянула в нее.
  — Те же двое выходят, — сообщил Хардман. — Садятся в машину. Отъезжают.
  — Отлично, — я открыл дверцу. — Мы двое идем к двери. Вы ждите на тротуаре.
  — Пора? — спросила Магда.
  — Да. Начинайте отрабатывать ваши денежки.
  Она оглядела растрескавшийся асфальт, дома, давно ждущие покраски, деревья с облетевшими листьями.
  — Знаете, — она взялась за ручку, — у меня такое ощущение, что я отработаю каждый цент.
  Глава 24
  Ширина фасада не превышала пятнадцати футов. Дверь и окно на первом этаже, два окна — на втором. Крыльцо под навесом. Опущенные жалюзи на всех окнах.
  Шагая рядом с Магдой, я смотрел на окна соседних домов. Наглухо закрытые, без жалюзи или занавесей. В домах этих никто не жил. Лишь на крылечках лежали старые газеты. Во дворе одного из них ржавел брошенный трехколесный велосипед.
  По бетонным ступеням мы поднялись к двери. Магда шла впереди, сжимая в руках сумочку. Я оглянулся. Найнболл и Веселый Джонни шли по другой стороне улицы, всем своим видом показывая, что ищут нужный им номер дома. Хардман и Тюльпан занимались тем же, только на нашей стороне.
  Преодолев четыре ступени, я огляделся в поисках кнопки звонка. Не обнаружив таковой, постучал в дверь, стоя справа от Магды. Внутри царила мертвая тишина, поэтому я постучал вновь. Громче. Дверь приоткрылась на три дюйма.
  — Извините, — улыбнулась Магда, — я привезла мебель, да вот не могу найти дом 1537.
  Дверь открылась шире.
  — Это номер 1523, — ответил мужчина.
  В мгновение ока в руке Магды оказался пистолет.
  — Откройте дверь и отойдите в сторону.
  Мужчина не шевельнулся, а потому, выхватив из кармана пистолет, я наподдал дверь плечом, вырвав цепочку с корнем. Мужчина, шатен, в рубашке с короткими рукавами, подался назад, рука его потянулась к правому карману.
  — Еще один шаг, и вы покойник, — предупредил я.
  Он замер. Холл уходил в глубь дома. Дверь в левой стене, должно быть, вела в гостиную. Она распахнулась, и на пороге появились двое мужчин с пистолетами в руках.
  — Следите за шатеном, — бросила Магда и выстрелила одному из них в живот.
  На его лице отразилось изумление, он выронил пистолет. И опустился на пол, зажимая руками рану. Второй мужчина, забыв про пистолет в руке, уставился на бедолагу.
  — Вы его застрелили, — он, похоже, отказывался верить своим глазам.
  Тут меня отбросило в сторону, и, повернувшись, я увидел широкую спину Хардмана с красной надписью «Четыре квадрата. Перевозка мебели». Мужчина в рубашке с короткими рукавами уже достал из кармана пистолет, но воспользоваться им не успел, ибо нож Хардмана вонзился ему в бок. А потому, вместо того чтобы стрелять, шатен вскрикнул от боли и выронил оружие.
  Хардман посмотрел на нож, покачал головой, огляделся, гадая, обо что бы его вытереть. Не нашел ничего подходящего, а потому присел и вытер нож о брюки шатена, свалившегося на пол рядом с пистолетом. Тот стонал, закрыв глаза.
  Я повернулся к единственному оставшемуся на ногах охраннику, который все еще держал в руке пистолет, пусть и дулом вниз.
  — Где женщины?
  — Вы застрелили его, — теперь он смотрел на Магду. — Он был моим другом, — говорил охранник с тем же акцентом, что Боггз и Дарраф.
  Мужчина, которого ранила Магда, уже не сидел, но лежал. По его телу пробегала дрожь.
  — Тюльпан и Веселый Джонни, возвращайтесь на крыльцо и крикните нам, если заметите что-то подозрительное, — распорядился Хардман.
  Те тут же вышли за дверь.
  — Где женщины? — повторил я.
  — Наверху.
  Найнболл протянул руку и взял у него пистолет. Охранник этого словно и не заметил.
  — Есть кто-нибудь наверху?
  — Нет.
  — Я пойду с вами, — вызвалась Магда.
  Я кивнул, и мы направились к лестнице, ведущей на второй этаж, устланной серым, вытертым ковром.
  В правой руке я по-прежнему сжимал пистолет. Наверху я повернул направо. Увидел перед собой три двери. Одна, открытая, вела в ванную. Я толкнул вторую: пустая спальня. Третья была закрыта, но ключ торчал в замочной скважине. Я повернул его и быстро вошел.
  Сильвия Андерхилл сидела на стуле между кроватями. В руке она держала влажную тряпку. Подняла голову, в ее глазах я увидел страх и. похоже, ярость. Фредль лежала на кровати, полностью одетая, не считая туфель. С закрытыми глазами. Она, похоже, спала.
  — С ней все нормально? — спросил я.
  — Ей вкололи какую-то гадость. Это было ужасно. Я перепугалась до смерти, — она нервно вертела тряпку в руках.
  Я подошел к кровати, посмотрел на Фредль, положил руку ей на лоб. Горячий.
  — Мне кажется, у нее температура, — добавила Сильвия.
  Я убрал пистолет в карман, сел на кровать, взял Фредль за руку, пощупал пульс. Слабый, но ровный. На лице ее не осталось ни кровинки, белокурые волосы разметало по подушке.
  — А как вы? — спросил я Сильвию.
  — В полном порядке, — но голосу ее недоставало убедительности.
  — Слава Богу, все кончилось, — выдохнул я.
  — Не совсем, Маккоркл, — возразил мне голос Магды.
  Я повернулся. Она стояла у двери с пистолетом в руке. Кажется, с «береттой».
  — Нам придется провести здесь еще два часа, вашей жене, мисс Андерхилл, мне и вам. Остальных вы отошлете.
  Я по-прежнему сидел на кровати.
  — Вы заметили, что мой пистолет нацелен не на вас, а на вашу жену? Один неверный шаг, и я ее застрелю. А если вы и тогда не угомонитесь, прострелю вам коленную чашечку. Очень болезненное ранение, знаете ли.
  — А через два часа Ван Зандт будет мертв, так?
  — Совершенно верно.
  — Вы объединились с Димеком, — констатировал я.
  — Речь идет о слишком больших деньгах.
  — Зачем вы стреляли в того парня внизу?
  — Он все равно меня не знает. А другого варианта вы не предложили.
  — Что теперь?
  — Не спеша подойдите к двери. Откройте ее и позовите ваших друзей. Скажите им, что сами позаботитесь о своей жене и мисс Андерхилл. Пусть уезжают и возьмут с собой охранника, который остался цел. Прикажите подержать его под замком.
  Я не шевельнулся.
  — Поднимайтесь, — она по-прежнему целилась во Фредль.
  Я встал, подошел к двери, открыл ее. Магда подалась назад, чтобы держать в поле зрения и меня, и Фредль. Сильвия оказалась у нее за спиной.
  — Хардман!
  — Да!
  — Они одевают Фредль.
  — С ней полный порядок?
  — Да. Вы можете ехать. Возьмите с собой того парня, что остался цел. Других не трогайте. Встретимся у Бетти. Договорились?
  — А что мне с ним делать?
  — Посадите куда-нибудь под замок.
  — С Фредль вы управитесь сами?
  — Да.
  — Тогда мы уезжаем.
  Магда кивнула.
  — Дверь оставьте открытой. Я хочу слышать, как они уходят.
  Дверь оставалась открытой, пока она не услышала, как захлопнулась входная дверь.
  — А теперь идите в угол, сядьте там и будьте паинькой, Маккоркл.
  — В какой угол?
  — Который позади вас. Но сначала выньте из кармана пистолет. Делайте это очень медленно и положите пистолет на пол.
  — Вы, Магда, ничего не упустите.
  Я вытащил пистолет и положил на пол.
  — Подтолкните его ногой ко мне.
  Я подтолкнул.
  — А что произойдет через два часа? Вы спуститесь вниз и возьмете такси?
  — Что-то в этом роде.
  — Я придерживаюсь иного мнения. Через два часа вы уйдете, оставив в этой комнате три трупа. Таков ваш уговор с Димеком, не так ли?
  — У вас есть два часа, чтобы подумать об этом.
  — И сколько вы за это получите?
  — Много, Маккоркл. Очень много.
  — Достаточно для того, чтобы удалиться от дел?
  — Более чем.
  — Я всегда мечтал уйти на пенсию молодым, особенно после бурной деятельности.
  — Вы слишком много говорите.
  — Я нервничаю.
  Сильвия Андерхилл, за спиной Магды, подняла юбку, словно хотела подтянуть колготы. А когда опустила, в ее руках блестел маленький пистолет. В ее глазах застыл вопрос. Я чуть заметно кивнул, и Сильвия Андерхилл дважды выстрелила Магде Шадид в спину. Первый раз — с закрытыми глазами, второй — с открытыми.
  Магду бросило вперед, но она устояла на ногах и повернулась.
  — Маленькая сучка.
  Она попыталась поднять пистолет и выстрелить то ли в Сильвию Андерхилл, то ли во Фредль Маккоркл, но я уже метнулся к ней с раскрытым ножом и со всего размаха вогнал лезвие ей в спину.
  Так она и упала, лицом вниз, с ножом в спине. Я наклонился, вытащил нож, вытер лезвие о покрывало. Сильвия плюхнулась на стул, с пистолетом в руках. По ее щекам катились слезы.
  — Пора ехать.
  Она посмотрела на меня. Лицо перекосила гримаса отвращения.
  — Я ее убила.
  — Я тоже приложил руку.
  — Я никого не убивала раньше, даже животных. Даже птиц.
  Я поднял Фредль. Весила она совсем ничего.
  — Пошли.
  Сильвия встала, ее руки, одна с пистолетом, повисли, как плети.
  — Положите пистолет в мой карман, — попросил я. — И тот, что на полу.
  Сильвия обошла кровать, подобрала пистолет, который чуть ранее я ногой подтолкнул к Магде, и сунула в мой правый карман. Свой положила в левый, где он звякнул о нож. Я подошел к двери и повернулся. Сильвия застыла посереди комнаты, глядя на безжизненное тело.
  — Дверь открывать вам. У меня заняты руки.
  — Я не хотела убивать вас, — сказала она телу.
  Глава 25
  К Бетти я мчался, не разбирая дороги, не думая об ограничении скорости. Сильвия держала Фредль в своих объятьях. По пути мы не перемолвились ни словом. Не работала и селекторная связь. Машину я остановил у подъезда Бетти, чуть ли не под знаком «Остановка запрещена», вылез из кабины, подошел к дверце Сильвии, открыл ее. Помог Сильвии выйти. Ее била крупная дрожь.
  — Еще несколько минут, и все кончится, — попытался успокоить я девушку.
  С Фредль на руках вошел в подъезд, поднялся по лестнице. Сильвия позвонила. Бетти тут же открыла дверь.
  — Несите ее в спальню. Я позову доктора Ламберта. Он ждет звонка.
  Не снимая ботинок, я прошел по белому ковру в спальню. Осторожно опустил Фредль на овальную кровать.
  — Она очень красивая, — раздался за спиной голос Сильвии.
  — Это точно, — даже не знаю, кого она имела в виду, Бетти или Фредль.
  Тут зашла в спальню и Бетти.
  — Она больна или ранена?
  — Ей вкололи какой-то наркотик, — ответил я.
  Бетти кивнула, словно в ее доме такое случалось каждодневно. Может, так оно и было.
  — Доктор уже идет, — она повернулась к Сильвии. — Это кто?
  — Сильвия. Она помогала мне спасать жену.
  Бетти вгляделась в девушку.
  — Похоже, ей нужно что-нибудь выпить. Она вся дрожит.
  — Я тоже.
  Бетти уперла руки в боки. Была она без туфель, в лимонно-зеленых брюках и белой блузке.
  — Где выпивка, вы знаете. Идите в гостиную, а я раздену вашу жену и уложу в постель. Проснется она не скоро.
  — Спасибо вам.
  — И снимите обувь.
  Оставшись в носках, я наполнил два бокала и протянул один Сильвии.
  — Выпейте. Дрожь сразу уймется.
  Она кивнула и выпила. Мы молча сидели в гостиной, пока в дверь не постучал доктор Ламберт. Кивнул мне.
  — Кто мой пациент на этот раз?
  — Моя жена. Она в спальне.
  Он прошествовал через гостиную и скрылся за дверью. Прошло еще четверть часа, прежде чем он вновь появился в гостиной. Вместе с Бетти.
  — Не могу определить, что они ей дали. Наркотик введен внутривенно, на правой руке след укола. Жизнь ее вне опасности, а потому лучше всего дать ей проспаться. Полагаю, она очнется через четыре-пять часов.
  — Вы уверены, что с ней все в порядке?
  — Да.
  — Тогда помогите ей, — я посмотрел на Сильвию.
  — Она ранена?
  — Нет, но сильно напугана. Никак не может прийти в себя.
  Темное лицо доктора осталось бесстрастным.
  — Идите к своей жене. А я попробую помочь вашей подруге.
  Я подчинился и долго стоял у кровати, глядя на Фредль. Из-под покрывала виднелась только ее голова. Помимо воли губы мои разошлись в улыбке. Я улыбался и улыбался, пока не свело челюсти. Потом поставил бокал на туалетный столик, наклонился и поцеловал ее в лоб. Фредль не пошевелилась. Взяв бокал, все с той же улыбкой на лице, я вернулся в гостиную.
  Доктор Ламберт как раз протягивал Сильвии таблетку и стакан с водой.
  — Некоторые думают, что спиртное — панацея от всех болезней, — недовольно пробурчал он, глянув на меня.
  Я отпил из бокала.
  — Мне известно, что оно помогает в тяжелую минуту.
  — Это депрессант, — рявкнул он. — А не стимулятор.
  — Едва ли ей нужно что-то возбуждающее.
  — Ей нужно спать, а не думать о том, что произошло, — отрезал доктор Ламберт. — Эта таблетка поможет ей уснуть.
  — Она может лечь на кушетке, — подала голос Бетти. — Вы тоже хотите отдохнуть?
  — Мне нужно идти, — я покачал головой.
  — Вид у вас неважнецкий, — заметил доктор. — Такое впечатление, что вам крепко намяли бока.
  — Пока еще нет. А домашнее средство поможет восстановить силы, — и я отпил из бокала.
  — Печень, — пробормотал доктор Ламберт. — Все начинается с печени.
  — Сколько я вам должен? — подвел я черту под обсуждением собственного здоровья.
  — Триста.
  Я достал бумажник, расплатился.
  — Я зайду через пару часов, — пообещал доктор Ламберт.
  — Благодарю.
  Он подхватил черный саквояж и направился к двери. Остановился. Оглянулся.
  — Когда вы в последний раз проходили полное медицинское освидетельствование?
  — Пять или шесть лет тому назад.
  Он покачал головой.
  — Надо бы повторить.
  — Благодарю.
  Он открыл дверь.
  — За советы я денег не беру, — и отбыл.
  Бетти прогулялась в спальню и вернулась с двумя подушками, простынями и одеялом. Начала стелить постель на кушетке, что-то бормоча себе под нос.
  Я подошел к Сильвии, опустился на одно колено. Она смотрела на свои руки, лежащие на коленях.
  — Вам надо поспать.
  Сильвия подняла голову.
  — Вы уходите?
  — Да.
  — Я бы хотела повидаться с ним... хотя бы один раз.
  — Я ему скажу.
  — Боюсь, я не усну.
  — А вы попробуйте.
  Она кивнула. Я встал, шагнул к Бетти.
  — Спасибо за помощь.
  Она посмотрела на меня, усмехнулась.
  — Когда увидите Хардмана, передайте ему, что мне нужна служанка.
  Улыбнулся и я.
  — Обязательно передам.
  — Идите сюда, Сильвия, — позвала она девушку. — Пора бай-бай.
  Открыв дверь, я оглянулся.
  — Все будет в порядке, — заверила меня Бетти. — Я пригляжу за ними обеими.
  — Благодарю.
  Я закрыл дверь и спустился по лестнице.
  «Кадиллак» Хардмана я поставил на Ай-стрит. От отеля «Роджер Смит» меня отделяли два квартала, которые я собирался пройти пешком. Я взглянул на часы. Два ровно. До выезда кортежа Ван Зандта на Пенсильвания-авеню оставалось как минимум сорок пять минут. Интересно, подумал я, сможет ли старик любоваться достопримечательностями Вашингтона, зная, что жить ему осталось меньше часа.
  Я подходил к перекрестку Эйч-стрит и Восемнадцатой улицы, когда из арки выступил человек.
  — Ты припозднился.
  Падильо.
  — Дела, знаешь ли. Они требуют времени.
  — За углом бар. Там ты мне все и расскажешь.
  Мы обогнули угол, зашли в уютный, отделанный дубом зал. Официантка усадила нас в отдельную кабинку. Я заказал шотландское с водой, Падильо — «мартини». Мы молчали, пока она не поставила перед нами полные бокалы и не отошла.
  — Мы отключили селекторную связь, как только Хардман сказал, что ты везешь Фредль и Сильвию к Бетти, — сообщил мне Падильо.
  — Вы поторопились.
  — В каком смысле?
  — Сильвии пришлось помочь мне убить Магду.
  Я рассказал ему о том, что произошло после ухода Хардмана. Слушал он, как обычно, с бесстрастным лицом, словно речь шла о купленных мною акциях, стоимость которых по каким-либо причинам покатилась вниз.
  — Куда Хардман отвез этого охранника?
  — Не знаю.
  — Как Фредль?
  — Вроде бы нормально.
  — Сильвия?
  — В шоке. Она хочет тебя видеть. Хотя бы один раз. Он кивнул, посмотрел на часы.
  — Если мы хотим выйти из игры, сейчас самое время.
  — Другого случая не представится, так?
  — Последующее нас, в общем-то, не касается.
  — Это точно. Фредль на свободе. Сильвия цела и невредима.
  — До салуна мы можем пройтись пешком. Или взять такси.
  — С этим проблем не будет.
  — Поедим, выпьем бутылку хорошего вина.
  — А обо всем узнаем из завтрашних газет.
  Падильо взглянул на меня.
  — Но тебя это не устроит.
  — Нет.
  — Почему? Из-за того, что девчушка с большими глазами спасла тебе жизнь?
  — Какая разница, в чем причина? Главное, что она есть.
  Падильо положил на стол пару купюр.
  — Пошли. Маш ждет в вестибюле.
  — На чью сторону встанет Филип Прайс?
  — Понятия не имею.
  — Что нам предстоит?
  — Постараемся удержать Димека от убийства Ван Зандта.
  — Каким образом?
  — Начнем с уговоров.
  — А получится?
  — Поживем — увидим.
  К отелю «Роджер Смит» мы подошли в двадцать минут третьего. Маш сидел в вестибюле и читал «Уолл-стрит джорнэл». В черных очках. Он дважды кивнул, пока мы пересекали вестибюль, держа курс на лифт. На нас он даже не посмотрел.
  Я оглядел вестибюль. Ни одного знакомого лица. Вместе с нами в кабину вошел мужчина. Нажал кнопку с цифрой 3 и вышел на третьем этаже. На десятый этаж мы поднялись вдвоем.
  — Я описал Машу и Димека, и Прайса, — пояснил Падильо. — Двойной кивок означает, что Димек уже наверху. Прайс еще не показался.
  На десятом этаже мы вышли из кабины лифта и направились к двери с надписью «Сад на крыше». Золотые буквы сияли на красном фоне. Открыли дверь, переступили порог и остановились, ибо увидели нацеленные на нас два пистолета.
  Один, как мне показалось, «кольт», сжимал в огромном кулаке Хардман. Второй, размером поменьше, Прайс. Дверь за нами закрылась.
  — Сад на крыше не работает, — нарушил затянувшееся молчание Хардман. — Сезон кончился.
  Падильо посмотрел на меня.
  — Твой протеже.
  — Утром он был на нашей стороне, — ответил я.
  Мы стояли на небольшой площадке перед лестницей, что вела на крышу. Хардман и Прайс — на пятой или шестой ступени, занимая, как говорится, господствующие высоты.
  — Расслабьтесь, — посоветовал нам Прайс. — Держите руки перед собой и не спрашивайте, можно ли вам закурить.
  — Я этого не понимаю, Хардман, — я смотрел на здоровяка-негра.
  — Деньги, дорогой. Пятьдесят тысяч на дороге не валяются.
  — Мы решили объединить наши усилия, — пояснил Прайс. — А наши африканские друзья согласились существенно увеличить положенное нам вознаграждение.
  — И очень существенно, — добавил Хардман. — Я не смог устоять, — в голосе его звучали извинительные нотки.
  Прайс глянул на часы.
  — Ждать осталось недолго.
  — Мы рассчитывали, что эта маленькая брюнетка задержит вас, Мак, — продолжил Хардман. — Почему вы здесь?
  — Я ее убил.
  Он понимающе кивнул, посмотрел на Прайса.
  — Значит, наша доля увеличится.
  — Похоже, что да.
  — А как ваша жена? — спросил Хардман.
  — С ней все в порядке.
  — Фредль мне нравится. Я бы не хотел, чтобы с ней что-нибудь случилось.
  — Можете не волноваться.
  — А что случилось с вами, Прайс? — подал голос Падильо. — Я-то думал, что вариант с письмом вас полностью устроил.
  — Письмо мне ни к чему.
  — Хватает одних денег?
  Прайс улыбнулся.
  — Когда их много, то да.
  Падильо отступил к стене, привалился к ней спиной. Руки он держал перед собой.
  — Твой приятель Хардман никогда не попадал под суд за убийство?
  — Тебе придется спросить об этом его самого.
  — Так как насчет обвинения в убийстве, Хардман?
  — Меня ни в чем не заподозрят, уверяю вас.
  — Значит, с Машем вы все уладили?
  — Маш работает на меня, не забывайте об этом.
  Падильо хмыкнул, всмотрелся в Хардмана.
  — Что должен был привезти Маш из Балтиморы? Героин?
  — С героином я не балуюсь. Маш ездил за ЛСД. Пятьсот граммов.
  — Крупная партия. Но зачем тащить ЛСД из Африки? Я-то думал, что эту отраву можно приготовить даже дома.
  — Не все так просто. Полиция не дает проходу. А готовый товар расходится быстро. Пятьсот граммов вполне достаточно для приготовления пяти миллионов доз. При оптовой продаже за каждую можно взять тридцать центов.
  — ЛСД вез англичанин?
  — Вроде бы да.
  — Но его положили в морозильник. Наверное, вместе с ЛСД.
  — Я этого не знаю.
  — Позвольте еще один вопрос, Хардман. Как Маш узнал, кто я такой?
  — Он этого не знал. Лишь нашел в вашем кармане адрес Мака.
  — Вы слишком много говорите, Падильо, — вставил Прайс.
  — Вы — профессионал, Прайс. Как по-вашему, можно ли найти в моем кармане клочок бумаги с адресом?
  — Разумеется, нет. Но все равно, замолчите.
  — Если бумажки с адресом в моем кармане не было, скажите мне, Хардман, откуда Маш узнал обо мне и Маккоркле?
  — Понятия не имею, — ответил негр.
  — Вы не так глупы, чтобы не понять, в чем тут дело, — внес в разговор свою лепту и я. — Даже мне по силам сообразить, что к чему.
  — Как давно работает на вас Маш? — добавил Падильо.
  Хардман спустился на одну ступеньку.
  — Вы хотите сказать, что Маша ко мне заслали?
  — ЛСД вы не получили, не так ли? — Падильо пожал плечами. — Вместо наркотика к вам попал я. Почему?
  — ЛСД у Маша?
  — Замолчите вы наконец, — разозлился Прайс. — Мы уйдем отсюда через несколько минут, тогда и займетесь розысками вашего ЛСД.
  — Товар стоит миллион, — возразил Хардман. — Я хочу знать, что с ним произошло. ЛСД у Маша? — спросил он Падильо.
  — Нет.
  — Тогда у кого?
  — В казначействе Соединенных Штатов[54].
  Глава 26
  Красная дверь за нашей спиной распахнулась, и на площадку перед лестницей влетел Маш. Падильо, судя по всему, только этого и ждал, потому что метнулся на ступени и сшиб Прайса с ног. Хардман взмахнул ногой, целя Машу в голову, но промахнулся, и Маш проскочил мимо него. Я схватил здоровяка-негра за вторую ногу и дернул изо всех сил. Он упал, выпавший из руки пистолет загремел по ступеням. Прайс уже бежал наверх, Падильо — следом за ним. На спине Хардман пролежал не более секунды. Для своих габаритов он обладал завидной подвижностью. Я и в подметки ему не годился, хотя и весил на пятнадцать фунтов меньше.
  В итоге я так и остался на площадке, а Хардман на шестой ступеньке. Он достал из кармана нож, раскрыл его. Прайс, Падильо и Маш уже преодолели лестницу и скрылись из виду.
  — Вам туда не пройти, Мак. Вы останетесь со мной.
  — Мне нужно на крышу.
  — Я вас не пропущу.
  — Хардман, у вас еще есть возможность выйти сухим из воды. Уходите. Я вас не задержу.
  Негр рассмеялся.
  — Вы джентльмен, не так ли? Он меня не задержит. Дерьмо собачье.
  — Уходите, Хардман. У вас еще есть время.
  — Никуда я не уйду, да и вы тоже.
  — Мне нужно на крышу.
  — По этой лестнице вы не пройдете.
  Я сунул руки в карманы пальто, левой достал нож, правой — пистолет.
  — Вы ошибаетесь, Хардман. Я — не джентльмен. Будь я джентльменом, я бы пошел на вас с ножом. Но я отдаю предпочтение пистолету, а потому — прочь с дороги.
  — Стрелять вы не решитесь, Мак. На выстрел сбежится полиция.
  — Стены и дверь звуконепроницаемы, — возразил я. — Громкая музыка не должна нарушать покой постояльцев.
  — Вам не хватит духа выстрелить в меня.
  — Довольно болтать.
  Хардман спустился на одну ступеньку, чуть отставив правую руку. Нож он держал параллельно полу. Наверное, для того, чтобы лезвие без помех вошло между ребер.
  — Дайте мне ваш пистолет, Мак, — теперь нас разделяли только две ступени.
  — Вам придется меня пропустить, Хардман.
  — Нет, — с улыбкой он поставил ногу на следующую ступеньку.
  И все еще улыбался, когда я выстрелил в него. Только вторая пуля стерла улыбку с его лица.
  — Дерьмо, — пробормотал он, сполз с последней ступеньки на площадку и затих.
  Я бросился наверх. Падильо и Прайс сошлись друг с другом у раздевалки. Пистолет Прайс где-то потерял, но нож сберег, и теперь он блестел в правой руке англичанина. Падильо стоял ко мне спиной, а Прайс медленно надвигался на него, не сводя глаз с правой руки противника. Я догадался, что в ней зажат нож. Похоже, в этот день холодное оружие было в чести.
  — Если ты отойдешь, я его застрелю, — предложил я.
  — Я упаду на пол, а ты сможешь его застрелить, — уточнил мой план Падильо.
  Я нацелил пистолет на Прайса.
  — Как только он упадет на пол, я вас застрелю. У меня еще четыре патрона. Скорее всего мне хватит и одного.
  — Едва ли он хочет, чтобы его застрелили, — Падильо убрал нож в карман.
  Прайс посмотрел на свой, пожал плечами и бросил его на пол.
  Падильо мотнул головой в сторону стеклянных дверей, ведущих в сад.
  — Идите туда, Прайс.
  — Хорошо, — не стал спорить тот.
  — Держи его на мушке, — предупредил меня Падильо и двинулся к стеклянным дверям.
  Пистолетом я указал Прайсу направление движения. Сквозь стекло дверей мы могли видеть смертельный танец Димека и Маша. Сцепившись, они кружили по мраморному полу. Ружье лежало у края танцплощадки. Наконец Машу удалось вырваться, он выхватил пистолет, нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало: осечка. В следующее мгновение ударом ноги Димек выбил пистолет из руки Маша, а затем выхватил нож.
  — Подпусти его к себе, — пробормотал Падильо.
  — Кому ты даешь советы? — полюбопытствовал я.
  — Машу.
  Димек двинулся на негра. Тот отпрянул назад. Поляк имитировал удар, Маш попытался схватить его за правую руку, но дело кончилось тем, что нож поляка пронзил пальто и бок Маша. Тот опустился на колено, распахнул пальто, видать, хотел понять, почему ему так больно.
  Димек же подхватил ружье и побежал к парапету, выходящему на Пенсильвания-авеню, на ходу поглядывая на часы.
  — Я думал, Маш его прикончит, — вздохнул Падильо. Посмотрел на часы и я. Без двадцати три.
  — Мы еще успеем остановить его.
  — Я справлюсь один, — ответил Падильо.
  Димек проверил, заряжено ли ружье, положил его на парапет, прицелился. Падильо, как заправский спринтер, помчался через танцплощадку. Димек услышал шум, обернулся, но не успел снять ружье с парапета, как Падильо в прыжке ударил его в бок обеими ногами. Ружье упало на пол, Димек оказался на четвереньках. Посмотрел на Падильо, что-то сказал и, поднимаясь, выбросил вперед левую руку. Падильо поймал ее, попытался вывернуть, но Димек предугадал его намерения и правой рукой ударил Падильо по левому боку. Тот побледнел, как полотно, начал складываться вдвое, и Димек взмахнул ногой, целя ему в голову. Падильо, однако, перехватил ногу и рывком дернул ее вверх. Димек упал, ударившись головой о бетонный парапет. И застыл. Падильо наклонился над ним, достал из кармана пальто конверт кремового цвета. Выпрямился, дал мне знак подойти.
  Маш все еще стоял на коленях посреди танцплощадки. Я повел к нему Прайса. Падильо, естественно, нас опередил.
  — Как вы себя чувствуете? — озабоченно спросил он Маша.
  — Могло быть и хуже. Вы остановили его?
  — Да. Вы — сотрудник государственного учреждения? Маш кивнул, его лицо перекосило от боли.
  — Бюро по борьбе с распространением наркотиков.
  — Каким образом вы вышли на меня в Балтиморе?
  — На борту судна вас было двое. Мне дали ваши приметы. Один был ростом в пять футов три дюйма[55] и пятидесяти пяти лет от роду.
  — Вам сказали, что я могу перевозить ЛСД?
  — Один из вас.
  — Что вы собираетесь делать с товаром? — спросил Падильо.
  Маша вновь перекосило.
  — Вы его видели?
  Падильо кивнул.
  — Один из набросившейся на вас парочки что-то нес. И уронил это что-то перед тем, как ввязаться в драку. Должно быть, тот самый пакет, за которым вы приехали в Балтимору.
  — Вам надо дать мне еще один урок дзюдо Хуареса. Пока ученье не пошло мне на пользу.
  — Вы не сдали добычу, не так ли?
  — ЛСД?
  — Совершенно верно.
  Маш всмотрелся в Падильо.
  — Еще нет. Вы хотите войти в долю?
  — Хардман говорил, что вся партия может принести миллион долларов.
  — Пожалуй, что больше.
  — Потому-то тут и нет копов?
  — Истинно так.
  — Ладно, теперь вы богач и герой. ЛСД оставьте себе.
  Маш закрыл глаза. Должно быть, рана сильно болела.
  — Не оставлю. Я думал об этом, но...
  — Понятно, — кивнул Падильо. — Маш, вы действительно мусульманин?
  — Да. Эта партия ЛСД могла бы субсидировать множество поездок.
  — Куда?
  — В Мекку.
  — Но вы сдадите ее в казначейство?
  — Сдам.
  — Пусть так. Вы — не богач, но все-таки герой. Ваша «легенда» такова: в последний момент вы узнали о покушении от Хардмана. Застрелили его и остановили Димека. Маккорклом и мной тут и не пахло. Вам помогал Прайс. Запомнили?
  Маш попытался подняться, и с помощью Падильо ему это удалось.
  — Если я скажу что-то другое, начнутся вопросы. Других вариантов у меня нет, не так ли?
  — Если и есть, то больно хлопотные, — подтвердил Падильо.
  — А как насчет него? — Маш глянул на Прайса.
  — Он тоже походит в героях, хотя втайне от общественности.
  Я вытащил из кармана пистолет и вложил в руку Маша.
  — Из него вы застрелили Хардмана.
  Маш посмотрел на пистолет.
  — Хардман мне нравился, — он перевел взгляд на часы. — Он уже подъезжает.
  — Вам хватит сил дойти до парапета? — спросил Падильо.
  — Думаю, что да.
  Я помог Машу добраться до края крыши. Мы посмотрели вниз, на угол Пенсильвания-авеню и Семнадцатой улицы. В ярком октябрьском солнце редкие машины пробегали мимо Экзекьютив Офис Билдинг. Кортеж Ван Зандта показался буквально через три минуты. Два полисмена на мотоциклах вывернули с Семнадцатой улицы на Пенсильвания-авеню. За ними — черный лимузин и машина с откидным верхом, с тремя мужчинами на заднем сиденье. На тротуаре не стояли восторженные толпы горожан. Лишь несколько прохожих с любопытством окидывали кортеж взглядом. За машиной с Ван Зандтом следовали еще два черных автомобиля и пара мотоциклистов.
  — Отменный получился бы выстрел, — прокомментировал Падильо.
  — И ветра нет, — поддакнул Прайс.
  Ван Зандта я видел как на ладони, хотя нас разделяло одиннадцать этажей. Рядом с ним сидел Дарраф. Второго мужчину я не узнал. Боггз вел машину. Ван Зандт был без шляпы, и ветер ерошил его седые волосы. Он поднял голову, чтобы посмотреть на крышу отеля «Роджер Смит». Машина сбавила ход. Я помахал ему рукой. Взглянул вверх и Дарраф. Я поприветствовал его, как доброго знакомого, Он, однако, не ответил мне тем же.
  Глава 27
  Мы оставили Маша пожинать лавры за предотвращение покушения и вместе с Прайсом спустились на автостоянку. Сели в «кадиллак» Хардмана.
  — Куда едем? — спросил я.
  — Где живет английский резидент, Прайс? — поинтересовался Падильо.
  — Он не имеет к этому делу никакого отношения.
  — Теперь имеет.
  — Вы все испортите.
  — Отнюдь. Письмо поможет наладить взаимопонимание.
  — Я доставлю ему письмо.
  — Мне представляется, что с ролью почтальона я справлюсь лучше.
  — Ты, похоже, не доверяешь Прайсу? — усмехнулся я.
  — А ты?
  — Ни в коем разе.
  — Так где живет резидент?
  Прайс вздохнул.
  — Около Американского университета, — и назвал адрес.
  — Он будет дома?
  — Он всегда дома. Пишет книгу. Он — историк.
  Мы приехали на тихую, обсаженную деревьями улицу. Большие, комфортабельные особняки стояли далеко от дороги. По тротуару две мамаши катили коляски с упитанными младенцами. Мы остановились напротив двухэтажного дома, без труда найдя место для парковки. Прошли к крыльцу между ухоженных клумб и аккуратно подстриженных кустов. Преодолев четыре ступени, поднялись на крыльцо. Я позвонил в дверь. Нам открыл мужчина.
  — Однако, — молвил он, увидев Прайса. — Однако, — последнее, похоже, относилось к нам.
  — Я ничего не мог поделать, — объяснил неурочный визит Прайс.
  Мужчина кивнул. Лет пятидесяти, в серых свитере и брюках, больших очках в роговой оправе, чуть полноватый, он более всего напоминал университетского профессора.
  — Однако, — в третий раз повторил он. — Не пройти ли нам в дом?
  Первым прошел Прайс, за ним — Падильо и я. Оглянувшись, мы увидели в его руке пистолет. Он не целился в нас. Просто держал на виду.
  — Полагаю, он нам не понадобится? — мужчина чуть поднял руку с пистолетом.
  — Нет, — подтвердил Прайс.
  — Тогда я его уберу, — он шагнул к маленькому столику, на котором стояла лампа, выдвинул ящик, положил пистолет, задвинул ящик на место. Вновь повернулся к нам.
  — Может, вы представите нам ваших друзей?
  — Падильо и Маккоркл, — фамилию резидента Прайс опустил.
  Глаза за очками в роговой оправе при упоминании фамилии Падильо широко раскрылись.
  — Пожалуйста, присядьте.
  В гостиной, куда он нас привел, хватало кресел и кушеток. В камине пылал яркий огонь. Падильо и я выбрали кресла, Прайс и его работодатель устроились на диване.
  — Майкл Падильо, — повторил мужчина в свитере.
  — Я числюсь в вашем черном списке. И хочу, чтобы вы вычеркнули меня оттуда.
  — Понятно, — мужчина достал из нагрудного кармана трубку. Пожалуй, он мог обойтись и без нее. Вполне хватало уютного дома, потрепанного свитера и горящего камина. Завершающий штрих, вроде трубки, не требовался. Мы подождали, пока он набьет трубку и раскурит ее.
  — Говорите, в моем списке.
  — Мне сказал об этом Стэн Бурмсер. Вы знаете Стэна?
  — Гм-м.
  — Стэн сказал, что вы поручили это Прайсу, и я знаю, что так оно и есть, потому что Прайс стрелял в меня, но промахнулся. Не так ли, Прайс?
  Прайс смотрел в ковер и молчал.
  — Откуда об этом известно Бурмсеру?
  — Он завербовал одного из ваших агентов. Какого, не знаю.
  — Интересно.
  — Я предлагаю вам сделку. Вы вычеркиваете меня из списка, а я даю вам письмо, — Падильо достал кремовый конверт и протянул его мне. — Я хочу, чтобы Маккоркл зачитал его вам.
  Я прочитал письмо. Подписанное Ван Зандтом и заверенное Боггзом и Даррафом. Скрепленное красной сургучной печатью. В нем указывалось, что некие личности наняты для «организации моего убийства», цель которого — «создать благоприятный климат для понимания проблем, стоящих перед моей страной». В письме было еще много чего, но именно эти две фразы являлись ключевыми. Я протянул письмо мужчине в свитере.
  Он перечел его сам, и интеллигентные, профессорские манеры исчезли бесследно. Перед нами сидел разведчик.
  — Письмо подлинное?
  — Подлинное, — кивнул Падильо.
  — Когда на него покушались?
  Падильо взглянул на часы.
  — Полчаса тому назад или около этого.
  Падильо рассказал обо всем, что произошло.
  — В газетах, однако, будет написано иначе, — добавил он. — Заговор закончился провалом благодаря героическим усилиям британской Секретной службы, или отдела Ми-шесть, или какого-то другого заведения, выбор остается за вами, и Мустафы Али, члена организации «Черные мусульмане».
  — Перестаньте, Падильо, — вмешался Прайс.
  — Остального пресса знать не должна, — уперся Падильо.
  Мужчина в свитере положил кремовый конверт на кофейный столик и посмотрел на Падильо.
  — Хорошо. Пусть будет по-вашему.
  — Что теперь?
  — Нашему послу в ООН хватит времени на подготовку обличительной речи. Когда старик должен выступить в Нью-Йорке?
  — Завтра, — ответил Прайс.
  — Он поедет?
  — Он знает, что письмо в чьих-то руках.
  — Но у кого именно, ему не известно?
  — Нет.
  Мужчина в свитере снял очки, потер стекла о рукав.
  — Надо еще многое сделать, — он встал. Поднялись и мы. — Я думаю, вам лучше остаться, Прайс.
  Он проводил нас до дверей.
  — Вы более не работаете на Бурмсера, мистер Падильо?
  — Нет.
  — А вы не хотели бы поработать в другой «конторе»?
  — Нет. Я удалился от дел.
  — Если вы передумаете, пожалуйста, дайте мне знать. Возможно, мы платим поменьше, но...
  — Буду помнить о вашем предложении.
  — Пожалуйста.
  Мужчина в свитере не закрывал дверь, пока мы не сели в машину.
  — Мне пора на встречу с женой, — сказал я Падильо.
  Он посмотрел на меня и широко улыбнулся.
  — Думаешь, она не опоздает?
  В следующий раз я увидел Падильо три дня спустя. Он беседовал в баре с конгрессменом. Перед последним громоздилась стопка купюр.
  — Теперь я расплачиваюсь исключительно наличными. Кредитные карточки таят в себе опасность инфляции.
  — Они грозят развалить экономику, — Падильо увидел меня, извинился и поспешил навстречу.
  — Фредль пообедает с нами.
  — Отлично. Как она себя чувствует?
  — Полный порядок.
  — Все еще злится?
  — Ничего, перегорит.
  — Для журналиста такая ситуация — сущая мука.
  Неудачная попытка покушения на Ван Зандта стала сенсацией. Посол Великобритании в ООН произнес пламенную речь, потрясая письмом, извлеченным из кремового конверта. Ван Зандт улетел домой, и его кабинет ушел в отставку. Противников экономических санкций заметно поуменьшилось. Пресса всерьез заинтересовалась Машем, и его сотрудничество с Бюро по борьбе с распространением наркотиков перестало быть тайной. Еще через несколько дней он ушел оттуда, чтобы, как написали газеты, "посвятить все свое время проблемам «Черных мусульман». Британская Секретная служба удостоилась скромных похвал, и в некоторых передовицах задавался вопрос, а чем, собственно, в это время занималось ФБР. Но к концу третьего дня история эта не разгоралась все более, но медленно угасала.
  Падильо и я вернулись к стойке, но расположились подальше от конгрессмена. К нам тут же подошел Карл.
  — Конгрессмен, я вижу, нас не забывает, — заметил я.
  — Он намеревается выставить свою кандидатуру на следующих выборах, — Карл покачал головой. — Я его отговариваю.
  Мы с Падильо остановились на «мартини» с водкой. Карл быстро смешал коктейли, поставил перед нами полные бокалы и отошел, чтобы обслужить другого клиента.
  Падильо водил бокалом по стойке.
  — Они объявились вновь. Не Бурмсер. Новая пара. Во всяком случае, я их видел впервые.
  Я смотрел в зеркало за стойкой. И молчал.
  — Сильвия просила попрощаться за нее.
  — Я думал, она задержится.
  Падильо поднял бокал, всмотрелся в его содержимое.
  — Об этом упоминалось.
  — Но ты убедил ее, что делать этого не следует.
  — Да.
  — Когда они объявились? Эта новая парочка.
  — Сегодня. Прошлое забыто, я снова хожу в любимчиках.
  — Как насчет тебя и Сильвии?
  — Мы поговорили.
  — Интересно, о чем же? О твоей желтой тени?
  — И о ней тоже.
  — Иногда ты говоришь слишком много.
  Падильо вздохнул, пригубил свой бокал.
  — Иногда мне кажется, что ты прав, — он помолчал, уставившись в зеркало. — Я, возможно, уеду на пару недель.
  Я кивнул.
  — И где тебя искать на этот раз?
  Тут он заулыбался.
  — Мне кажется, кто-то ищет собственного мужа.
  Я обернулся. В дверь вошла Фредль. Остановилась, огляделась и ослепительно улыбнулась, увидев меня. Ради такой улыбки стоило жить.
  — Так где тебя искать? — повторил я.
  — Во всяком случае, не в Вашингтоне.
  Я оставил Падильо у стойки и быстрым шагом направился к Фредль. Ни в малой степени не волнуясь, какого цвета у него тень.
  Росс Томас
  Желтый билет
  Глава 1
  Сущий Злодей заставил их притормозить. По реву двигателя я понял, что они ехали слишком быстро, но не оглянулся, так как сидел на дереве и мастерил качели. Дерево, огромный старый тополь высотой не меньше пятидесяти футов, росло с другой стороны дома, у самого пруда.
  Качели представляли собой длинный пеньковый канат диаметром в три четверти дюйма, к свободному концу которого я уже привязал джутовый мешок, набитый тряпками, и старое армейское одеяло. Смысл моей затеи заключался в том, что, оттолкнувшись от ограждения веранды, я взлетал над самым глубоким местом и, отпустив мешок, мог плюхнуться в прохладную воду.
  Я оторвался от каната, когда они проехали Сущего Злодея, вернее, его могилу. Как обычно, до меня донеслись лязг, скрежет, противный скрип резины о металл. Если б они ехали на пять миль быстрее, машина могла лишиться одного-двух амортизаторов, а то и поломать ось.
  Именно для этого и предназначалась могила Сущего Злодея: машины тормозили, и наши пять собак, восемь кошек, две козы, шесть уток и пара самых задиристых петухов в трех штатах и, возможно, в округе Колумбия не попадали под их колеса.
  Сущим Злодеем звали девятилетнего рыжего кота, родившегося и выросшего на задворках Вашингтона. Я нашел его в темном переулке рядом с Салгрейв-клаб на Массачусетс-авеню, чуть не наступив на него. Он зашипел и царапнул мою лодыжку. Сопровождавшая меня дама, приехавшая из Лондона, хихикнула и сказала: «Сущий злодей, не правда ли?» Тогда ему было шесть недель. Или семь.
  Сущий Злодей прожил пять лет в моем доме в Вашингтоне и еще четыре на ферме около Харперс-Ферри до того, как грузовик торговой фирмы «Сирс» не впечатал его в грязную проселочную дорогу, ведущую от шоссе к нашему дому. С той поры я ничего не покупаю у «Сирса».
  Я похоронил кота на месте гибели, посреди дороги, и, чтобы отметить его могилу, насыпал курган из камней, земли и старых железнодорожных шпал, которые подобрал в Чарльзтауне. Вершина кургана, перегородившего дорогу, обманчиво закруглялась, и, если машина переползала его со скоростью, превышавшей десять миль в час, приходилось выправлять бампер и капот.
  Позднее, по-прежнему в трауре по Сущему Злодею, я построил еще двадцать курганов, через каждые пятьдесят футов, и поставил щиты с надписями: «ПЯТЬ МИЛЬ В ЧАС — ЭТО ОТНОСИТСЯ К ВАМ», «ОХОТА ВОСПРЕЩЕНА», «ДЕРЖИТЕСЬ ПОДАЛЬШЕ — НАРУШЕНИЕ ПРАВА СОБСТВЕННОСТИ КАРАЕТСЯ ПО ЗАКОНУ», «ОСТОРОЖНО, ЗЛЫЕ СОБАКИ». Никто, естественно, не обращал внимания на щиты, но после Сущего Злодея машины буквально подползали к дому.
  Из-за поворота показался новенький «Мерседес 450 SEL», скорее всего, взятый напрокат. Водитель не пытался увеличить скорость, но лучи полуденного солнца, отражавшиеся от ветрового стекла, не давали разглядеть его лица. Я провожал «мерседес» взглядом, пока он не скрылся за растущими перед домом соснами.
  Я завязал еще один узел, когда на веранду вышла Рут и посмотрела наверх.
  — К тебе гости.
  — Ко мне или к нам?
  — К тебе, мистер Мурфин и мистер Квейн.
  — Ага.
  — Да, — кивнула она. — Ага.
  — Ну, может быть, тебе стоит сказать, что меня нет?
  — Я уже сказала им, что ты дома.
  На мгновение я задумался.
  — Хорошо, зови их на веранду. Мы поговорим здесь.
  — Вам что-нибудь принести?
  Я вновь задумался, пытаясь вспомнить вкусы мистера Мурфина и мистера Квейна.
  — Принеси пшеничное виски. Они оба пьют пшеничное виски.
  — Хорошее виски или другое?
  — Другое.
  — Я так и думала. — Рут повернулась и ушла в дом.
  На веранде появились Мурфин и Квейн, посмотрели направо, налево, на пруд, только не вверх. Я разглядывал их несколько секунд, может быть, не меньше десяти, думая, что они постарели, погрузнели, даже поседели, но выглядят очень неплохо.
  — Эй! — крикнул я, и они вздрогнули от неожиданности.
  — Харви, — сказал Мурфин, и Квейн добавил: — Как поживаешь, черт побери?
  — Нормально, — ответил я. — А вы?
  — Не жалуюсь, — улыбнулся Мурфин, и Квейн признал, что у него все в порядке.
  Мы все еще смотрели друг на друга. Я видел двух мужчин, которых знал уже больше десяти лет, но последние три-четыре года нам не приходилось встречаться, то есть Уэрду Мурфину было сейчас лет тридцать восемь — тридцать девять, а Максу Квейну, более молодому, — тридцать семь. Середина августа выдалась жаркой, они приехали без пиджаков, но при галстуках, хотя и с чуть ослабленными узлами. На Мурфине была светло-зеленая рубашка, на Квейне — белая в черную полоску, с петлицами на воротнике. Я помнил, что он всегда носил рубашки с петлицами, в которые вставлял изящные золотые булавки.
  — Качели, да? — спросил Мурфин.
  — Ага, — ответил я.
  — Прямо с веранды, — Мурфин сразу понял мой замысел. — С ограждения и в пруд. Черт, я бы хотел попробовать.
  — Почему бы и нет? — Я начал спускаться с дерева. Схватившись за последнюю ветку, я повис в трех футах над ограждающим веранду барьером, отпустил руки, мягко приземлился на барьер и спрыгнул на пол. Мурфин и Квейн пристально наблюдали за мной, вероятно надеясь, что я шлепнусь на задницу, а может, стараясь понять, каких высот можно достичь благодаря упорным тренировкам. Я решил не говорить им, сколько раз залезал на тополь и спускался обратно.
  Мы пожали друг другу руки, их рукопожатие так и осталось быстрым, крепким, я бы сказал, профессиональным, свойственным священникам, политикам и большинству профсоюзных функционеров. Потом я предложил им сесть, и они остановили свой выбор на парусиновых стульях, что зовутся режиссерскими в Голливуде и охотничьими в Америке. Как они называются в Виргинии, я не знаю.
  Я предпочел качающуюся скамью, подвешенную на тонких металлических цепочках к потолку. Какое-то время мы сидели молча, привыкая друг к другу.
  — Мне нравятся твои усы, — сказал наконец Мурфин.
  — Я отрастил их пару лет назад. Рут они тоже нравятся.
  — С ними ты похож на одного киноактера, — заметил Квейн. — Черт, он давно умер, и я даже забыл, как его звали. Но раньше он часто снимался с… э… Мирной Лой.
  — Вильям Пауэлл, — вмешалась Рут, входя на веранду с подносом в руках. Она поставила поднос на большую деревянную катушку из-под кабеля, которой мы пользовались как столиком. — Он очень похож на мистера Пауэлла в фильме «Мой милый Годфрей», хотя я не помню, играла ли в нем мисс Лой.
  Так моя жена говорила почти обо всех, с этакой степенной, спокойной педантичностью, которую я находил убедительной, а другие странной, но привлекательной. Она была среди тех немногих, кто, несмотря на глубокое личное отвращение, называл президента не иначе как мистер Никсон. Иногда меня спрашивали, всегда ли она такая, имея в виду те комнаты, когда мы оставались одни, и я уверял, что не замечал никаких изменений, хотя мог добавить, что на людях мы меньше смеялись.
  Поставив поднос на стол, Рут очень естественно солгала, сказав, что ей надо поехать в Харперс-Ферри за какой-то мелочью, которую она забыла купить. Я бы и сам поверил ей, если б не знал, что она никогда ни о чем не забывает. От слов Рут Мурфин и Квейн сразу приосанилась, так как в них слышалось глубокое сожаление о том, что ей приходится отказываться от, быть может, самой увлекательной беседы в ее жизни.
  На оставленном Рут подносе стояли три бокала, ведерко со льдом, кувшин воды, вазочка с мятой и кварта «Джентльмена Виргинии», пшеничного виски местного производства.
  Мурфин и Квейн отказались от мяты, и я положил ее только в свой бокал. После того как мы пригубили приготовленные мной напитки, Мурфин вновь огляделся и одобрительно кивнул:
  — Вижу, ты неплохо устроился. Никогда бы не подумал, что все так изменится. — Он повернулся к Квейну: — Я был с ним, когда он покупал эту ферму. Я говорил тебе?
  — Раз пять, — ответил Квейн. — Может, и шесть.
  — Когда это было? — спросил меня Мурфин. — Лет одиннадцать назад?
  — Двенадцать.
  — Да, в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом. Мы тогда пронеслись по югу, постоянно опережая на полшага Коротышку Троупа. Он догнал нас лишь в Новом Орлеане, и, о боже, как же он бушевал! Все эти четыре фута и одиннадцать дюймов буквально взлетали до потолка, он был крепко пьян и кричал, что разделается с нами раз и навсегда, — Мурфин печально покачал головой. — Коротышка умер. Ты знаешь об этом?
  — Нет, — ответил я.
  — Пару лет назад в доме для престарелых в Саванне. Каким-то образом ему удавалось раздобыть виски. Он заплатил то ли двадцать, то ли двадцать пять долларов. Так, во всяком случае, говорили. Из-за слабого сердца Коротышке запретили пить, а тут он дорвался до бутылки, высосал ее часа за два и умер пьяный и, вероятно, счастливый.
  — Вероятно, — кивнул я.
  — Сколько ему было лет? — спросил Квейн. — Шестьдесят?
  — Шестьдесят три, — Мурфин обожал подробности.
  Он продолжал свой рассказ. Квейн слушал вполуха. По его собственным словам, эту историю он знал чуть ли не наизусть. А Мурфин вещал о том, как он и я, крепко выпивши, вылетели из Нового Орлеана в два часа утра, около шести, ничуть не протрезвев, приземлились в аэропорту Даллеса, как я купил «Вашингтон пост», прочел объявление и настоял, чтобы он отвез меня на эту ферму, в получасе езды от аэропорта. До Вашингтона я добирался за час. Если не попадал в пробку.
  — Смотреть тут было не на что, не так ли, Харви?
  — Пожалуй, что да, — согласился я.
  — А потом мы обошли ферму, все восемьдесят акров, вместе со стариком, ее владельцем. Как же его звали? Кажется, фамилия начинается с буквы П.
  — Пейзик, — подсказал я. — Эмиль Пейзик.
  — Да, Пейзик. Так вот, старик говорит, что хочет три с половиной сотни за акр. Харви начинает торговаться, потом идет к машине и возвращается с бутылкой джина «Красотка Дикси». Они продолжают торговаться, бутылка постепенно пустеет, старик соглашается на триста долларов за акр, Лонгмайр достает двадцать четыре тысячи долларов. Сколько у тебя было тогда в банке, Харви?
  — Примерно столько же, что и теперь, — ответил я. — Три сотни. Или три с половиной.
  — Сейчас эта земля стоит намного больше, — заметил Квейн.
  — Еще бы, — хмыкнул Мурфин. — Ты небось можешь получить две с половиной тысячи за акр, не так ли, Харви?
  — Похоже, что да, — кивнул я.
  Квейн отпил виски и повернулся к пруду.
  — У нас есть идея, которая может тебя заинтересовать, — сказал он, не глядя на меня.
  — Понятно, — мне хотелось, чтобы мой голос звучал совершенно бесстрастно, но Мурфин уловил в нем то ли подозрение, то ли недовольство.
  — Клянусь, все будет не так, как в последний раз, — быстро добавил он.
  — Последний раз, — мечтательно повторил я. — Я помню последний раз. Не идея, а жемчужина. Как знать, возможно, ей не было цены. Я и теперь не могу сказать наверняка. Мне пришлось надеть костюм и галстук, поехать в Вашингтон, съесть ленч и выпить четыре мартини в Жокей-клаб, пока я слушал ваше предложение принять участие в предвыборной кампании за двенадцать с половиной тысяч в неделю плюс расходы. Тринадцатого января семьдесят второго года. И как вы смогли до этого додуматься? Уилбур Миллс — кандидат в президенты. О господи.
  Квейн ухмыльнулся:
  — Да, с кандидатом нам не повезло, но деньги платили неплохие.
  — И сколько это продолжалось?
  Квейн взглянул на Мурфина:
  — Пару месяцев?
  — Пожалуй, — подтвердил Мурфин. — А потом все поняли, что у нас на руках мыльный пузырь.
  — И теперь вы нашли что-то еще, — сказал я Мурфину. — И благодаря этому ездите на взятом напрокат «мерседесе», а Квейн носит ботинки по сто долларов за пару.
  Квейн положил ногу на стол, чтобы мы все полюбовались его ботинком. Правым.
  — Отличные башмаки, — сказал он.
  — Можно сказать, мы набрели на горшок с медом, я и Квейн, — добавил Мурфин.
  — И как зовется ваш горшок?
  Мурфин довольно улыбнулся:
  — Роджер Валло.
  — Ага.
  — Валло Фармацевтикс.
  — Я знаю. Сколько ему сейчас лет?
  — Двадцать девять? — Мурфин взглянул на Квейна.
  — Примерно, — кивнул Квейн.
  — И что ему теперь хочется? — спросил я. — Последний раз я слышал, что он пытался закупить весь Конгресс.
  — И довольно успешно, — заметил Мурфин. — Он потратил миллион или около этого, и девяносто шесть процентов из тех, кого он поддерживал, победили на выборах. Правда, потом их помощь оказалась не столь активна, как рассчитывал Валло, и он несколько охладел к политике.
  — Очень печально, — вздохнул я. — Разумеется, это мое личное мнение.
  — А теперь у Валло возникла новая идея, — сказал Квейн.
  Я кивнул:
  — Конечно. Не может же он сидеть сложа руки.
  — И мы проводим ее в жизнь.
  Я снова кивнул:
  — Он нашел хороших помощников.
  — Мы — его адвокаты и специалисты по компьютерам.
  — Вижу, он играет по-крупному.
  — Это точно, — согласился Мурфин.
  — И чем занимается ваша компания, включая специалистов по компьютерам?
  — Это можно назвать фондом, — осторожно ответил Квейн.
  — Наверное, основанным ради добрых дел. И, естественно, чтобы не платить налоги. Добрые дела и налоги теперь часто шагают рука об руку. И как он называется?
  — Фонд Арнольда Валло, — ответил Мурфин.
  — Как трогательно, — я усмехнулся. — В память его почившего папаши.
  — И деда, — добавил Квейн. — Его деда также звали Арнольд.
  — Как и старшего брата, если мне не изменяет память. Я говорю о старшем брате Роджере. Арнольде Валло Третьем. Все трое, если я не ошибаюсь, и его мать, жена Арнольда Второго, погибли в авиакатастрофе, оставив беднягу Роджера, которому едва исполнилось двадцать один год, единственным наследником двухсот миллионов.
  — Примерно, — поправил меня Квейн.
  — И власти так и не выяснили, кто подложил бомбу в частный самолет?
  — Нет, — ответил Мурфин.
  — Помнится, юный Роджер очень расстроился. Газеты пестрели его заявлениями о дрянной работе полиции.
  — Среди друзей он выражался еще резче, — сказал Мурфин. — Дрянная работа предназначалась для прессы. В узком кругу она становилась дерьмовой. Как раз для этого и создан фонд.
  — Разгребать дерьмовую работу полиции? — усмехнулся я. — Ну что ж, это очень кстати.
  — Валло преследует более скромную цель.
  — Какую же?
  — Заговоры.
  — О господи, кто же его надоумил? Вы двое? Я не утверждаю, что вы не имеете об этом ни малейшего понятия. Наоборот, если б мне захотелось организовать заговор, причем первоклассный, я бы обратился только к вам.
  — Забавно, — улыбнулся Квейн. — По дороге сюда мы пришли точно к такому же выводу. Только имея в виду тебя.
  Какое-то мгновение мы молчали. Затем, словно по команде, отпили из бокалов. Квейн закурил. В соседних кустах раздалась трель пересмешника. Где-то лениво гавкнула одна из наших собак. Честный Туан, сиамский кот, вышел на веранду и посмотрел на кусты, где заливался пересмешник. Но потом решил, что время охоты еще не подошло, потянулся, зевнул и улегся у ног Мурфина.
  Я достал сигарету из пачки Квейна. Он по-прежнему отдавал предпочтение «Кэмелу».
  — Братья Кеннеди, — закурив, сказал я. — Он хочет вновь разворошить это осиное гнездо, не так ли?
  — Он его уже разворошил, — ответил Мурфин. — Возможно, ты это заметил.
  — Заметил, — согласился я. — Кто еще? Кинг? Уоллес?
  Мурфин вновь кивнул.
  — Итак, четверо и все остальное, что всплыло после выстрелов. Или Валло этим не ограничился?
  — Хоффа, — сказал Квейн.
  — Как? — удивился я. — Джимми же жив и здоров.
  — Валло полагает, что он первый на очереди, — заметил Мурфин. — Это же очевидно, не правда ли?
  — В некотором смысле, — признался я.
  — Есть и еще один, — добавил Квейн. — Твой приятель.
  — Мой?
  — Да, твой. Арч Микс.
  Пересмешник внезапно смолк. На мгновение над верандой повисла мертвая тишина, затем в пруду плеснулась рыба. В моем бокале задребезжал лед.
  — Никогда, — сказал я.
  — Десять тысяч, — Мурфин наклонился вперед. — Десять тысяч за два месяца. Если ты найдешь его, еще десять тысяч.
  — Нет.
  — Ты понимаешь, почему мы обращаемся к тебе, не так ли? — продолжал Мурфин. — Ты знаешь Микса лучше, чем кто бы то ни было. Господи, ведь ты изучал его жизнь пять месяцев.
  — Шесть, — поправил я. — Я состарился, изучая его. А когда закончил, свалился с мононуклеозом. Глупо, не правда ли? В тридцать два года заболеть мононуклеозом.
  — Харви, поговори с Валло, а? — попросил Мурфин. — Это все. Только поговори с ним. Мы сказали ему, что вряд ли тебе удастся выяснить, кто похитил Микса, но, возможно, ты сможешь узнать, почему это случилось. А исходя из мотивов похищения, мы с Квейном с помощью фонда раскопаем, кто приложил к этому руку.
  — Вы думаете, этот «кто» существует?
  — А как же иначе? — Мурфин взглянул на Квейна, и тот кивнул. — Смотри сам. У парня прекрасная работа. Он ладит с женой. Гордится отменным здоровьем. Ему сорок пять, его дети не в тюрьме и не балуются наркотиками. И вот однажды утром он встает, съедает завтрак, пролистывает газету, садится в машину и уезжает на службу. В кабинете он не появился. Его не могут найти. Нет даже машины. Он попросту исчезает.
  — А что тут особенного? Такое происходит каждую неделю, если не ежедневно. Придумано даже название. Синдром «дорогая, я поехал на угол за сигаретами».
  — Микс не курит, — напомнил Мурфин.
  — Ты прав. Я забыл.
  — Харви, — вмешался Квейн.
  — Что?
  — Пятьсот долларов. За разговор с Роджером Валло.
  Я встал и подошел к ограждающему веранду барьеру. Снял рубашку и джинсы, оставшись в одних плавках. Поднял с пола длинный бамбуковый шест с крюком на конце, подтянул джутовый мешок с одеялом и влез на барьер. Потом обернулся. Мурфин и Квейн смотрели на меня, как и Честный Туан.
  — Тысяча, — сказал я. — Я поговорю с ним за тысячу долларов.
  Оттолкнувшись от барьера, я воспарил над прудом, в самой высокой точке отпустил мешок и камнем полетел вниз. В воду я упал с громким плеском, получив, как и ожидал, огромное удовольствие.
  Глава 2
  Молодые годы, как мне иногда кажется, я провел довольно неразумно, пытаясь все успеть. Возможно, я просто спешил определиться с призванием в жизни. К тридцати двум годам я уже был студентом, полицейским репортером, членом законодательного собрания штата, иностранным корреспондентом. Некоторые ошибочно видели во мне и секретного агента. В сорок три я остался лишь рифмоплетом и пастухом, если две нубийские козы могли считаться стадом.
  Начальную школу политики я прошел во Французском квартале Нового Орлеана, где родился и вырос, а совершенные там преступления стали темой моих статей в «Айтеме», газете, где я работал с семнадцати лет, одновременно учась в университете Тулейна. На занятиях я не отличался особым усердием, так как выбрал в качестве основных предметов французский и немецкий, два языка, на которых выучился говорить, не достигнув пяти лет, потому что моя мать родилась в Дижоне, а отец — в Дюссельдорфе.
  В 1954 году, когда мне стукнуло двадцать один и я только получил диплом, жители нашего квартала решили, что они должны иметь своего представителя в законодательном собрании штата. Их выбор пал на меня. Я победил на выборах без всяких затруднений, но, к сожалению, моя карьера закончилась очень быстро, ибо, как объяснил мне один из старейших законодателей, штат еще не дорос до предложенных мной нововведений. Однако законодательное собрание является идеальным местом для получения политического образования в части софистики, плутовства, нечестности и обмана. Если же говорить о штате Луизиана, то указанные дисциплины достигли там своего совершенства. И избрания на один срок вполне хватило для того, чтобы никакое политическое мошенничество уже не могло ни поразить, ни удивить. Иногда оно навевало грусть, чаще веселило, но не более того.
  Стоя перед зеркалом в ванной, без всякой на то причины вспоминая тусклое прошлое, я пытался решить, стоит ли мне сбрить усы. Рут проходила мимо и остановилась, прислонившись плечом к дверному косяку.
  — Если ты сбреешь усы, — сказала она, — то утратишь сходство с мистером Пауэллом.
  Я поднял палец и закрыл один ус.
  — Не стану ли я похож на Виктора Маклэглена?
  Она критически оглядела меня:
  — Пожалуй, особенно если ты научишься вертеть в руках парусиновую кепку. Никто не умел делать это лучше его.
  — Черт, — вздохнул я. — Лучше я их оставлю.
  — Когда ты должен встретиться с мистером Валло?
  — В одиннадцать часов. Тебе что-нибудь нужно?
  — Джин, — ответила Рут. — Наши запасы подошли к концу. Кроме того, три дня рождения, десятая и двадцатая годовщины свадьбы, два пожелания доброго здоровья, поздравления пятилетнему мальчику и пару весточек издалека, «как мне тебя не хватает».
  Половина наших доходов, достигших в прошлом году головокружительной суммы в одиннадцать тысяч семьсот шестьдесят три доллара, приходилась на продажу акварелей Рут одной лос-анджелесской фирме поздравительных открыток. Она рисовала очень милых, добродушных животных, главным образом из нашего зверинца, да еще бобров, живших в ручье, впадающем в пруд, и занимавшихся только своими делами. Лос-анджелесская фирма брала все, что она успевала нарисовать.
  Совершенно случайно я открыл в себе способность к сочинению коротеньких поздравительных стихотворений. Фирма платила мне по два доллара за строчку и иногда присылала доброжелательные письма, отмечая высокое качество моих стихов по сравнению с виршами Рода Маккьюна. Сочинял я их, когда доил коз. Особенно удачными выходили у меня поздравления с днем рождения.
  Я обещал Рут, что напишу стихи по дороге в Вашингтон. Я уже заметил, что могу сочинять по строчке каждую милю. В спальне я открыл дверцы стенного шкафа и осмотрел остатки когда-то роскошного гардероба. Время, мода и полное безразличие хозяина, то есть меня, сократили его до одного сшитого в Лондоне костюма (сначала их было шесть), двух твидовых пиджаков, нескольких пар джинсов и костюма из легкой полосатой ткани. В конце концов я выбрал галстук. Посмотрев на себя в зеркало, я решил, что выгляжу вполне прилично, во всяком случае, по меркам 1965 года.
  В Вашингтон я поехал на «форде» выпуска шестьдесят девятого года — пикапе с четырьмя ведущими колесами, незаменимом в снег или слякоть. Вторую машину, «фольксваген» пяти лет от роду, я оставил Рут.
  Сочинение тридцати шести строчек скверных стишков не заняло много времени, и я успел наговорить их в портативный диктофон до того, как подъехал к пересечению Коннектикут-авеню и М-стрит. Стихи получились складными, липкими, как мед, и в два раза слаще.
  Машину я остановил на одной из платных стоянок (доллар с четвертью в час) и быстро нашел нужный мне дом, довольно новое здание, расположенное к востоку от Коннектикут-авеню, на южной стороне улицы. На лифте я поднялся на шестой этаж, пересек холл и вошел в дверь с надписью: «ФОНД АРНОЛЬДА ВАЛЛО».
  С другой стороны двери сидела симпатичная девушка, за спиной которой открывалось обширное пространство, заставленное металлическими столами. Тонкие перегородки высотой в пять футов, окрашенные в пастельные тона, отделяли столы друг от друга. За ними сидело десятка два мужчин и женщин, в большинстве моложе тридцати лет, хотя некоторые были и постарше. Они печатали на машинках, читали, разговаривали по телефону и просто сидели, уставившись в никуда. Все это очень напоминало отдел городских новостей в преуспевающей дневной газете средней руки.
  Я представился девушке и сказал, что у меня назначена встреча с мистером Мурфином. Она кивнула, сняла трубку, несколько раз повернула диск, что-то сказала и улыбнулась мне, одновременно положив трубку на рычаг.
  — Присядьте, мистер Лонгмайр. Сейчас кто-нибудь выйдет и проводит вас к кабинету мистера Мурфина.
  Я сел и осмотрелся. Приемная производила впечатление. От солидной, добротной мебели веяло спокойной уверенностью. Взглянув на часы, я понял, что пришел на десять минут раньше, поэтому достал жестяную коробочку и скатал себе сигарету. Раньше я выкуривал по три пачки в день, но, с тех пор как начал делать сигареты сам, снизил норму до одной пачки, что благотворно сказалось на моих легких. Кроме того, я экономил на этом сто двадцать четыре доллара в год.
  Я чувствовал, что девушка наблюдает за мной, и, чтобы доставить ей удовольствие, свернул сигарету одной рукой. Затем посмотрел на нее и улыбнулся.
  — Жаль, что я так не умею, — сказала она.
  — Вы не курите, не так ли?
  Она улыбнулась в ответ:
  — Во всяком случае, не табак. А это как раз он?
  — Боюсь, что да, — ответил я.
  Девушка занялась своими делами, а я сидел и курил. Когда сигарета укоротилась больше чем наполовину, открылась дверь, и вошла высокая блондинка с вьющимися волосами.
  — Мистер Лонгмайр! — позвала она.
  Я встал. Она назвалась секретаршей мистера Мурфина, предложила отвести меня в его кабинет, если я последую за ней, и даже обещала принести мне кофе, узнав предварительно, как я его пью. Я ответил, что предпочитаю кофе с сахаром.
  Вслед за женщиной с вьющимися волосами я прошел в устланный ковром холл с пятью или шестью закрытыми дверями. Остановившись перед одной из них, женщина открыла дверь, предлагая мне войти. Я вошел. Мурфин сидел за большим столом, Квейн — на кушетке, положив ноги на кофейный столик.
  На этот раз мы обошлись без рукопожатий. Квейн лениво помахал мне рукой, а Мурфин кивнул и улыбнулся:
  — Ты, как всегда, точен.
  — Привычка, — сказал я. — Единственная хорошая привычка.
  — Джингер принесет нам кофе.
  — Та блондинка?
  — Моя секретарша, — кивнул Мурфин.
  Я оглядел кабинет Мурфина.
  — Похоже, тебя здесь уважают.
  Мурфин также огляделся и довольно кивнул. Ему нравилось чувствовать себя хозяином в этой большой комнате с темно-коричневым ковром на полу, затянутыми материей стенами, длинной кушеткой, четырьмя креслами, кофейным столиком и стоящим в углу баром, хотя это могло быть искусно замаскированное бюро. Стены украшали со вкусом подобранные картины, но я не сомневался, что выбирал их не Мурфин, отличавшийся полным отсутствием вкуса.
  — Бывало и хуже, — согласился Мурфин. — Гораздо хуже.
  — Я знаю.
  — Валло будет занят еще минут десять, так что сначала мы выпьем кофе, а потом я представлю тебя.
  — А как насчет денег? — поинтересовался я.
  — Никаких проблем.
  — Он хочет получить их сейчас, — пояснил Квейн. — Так?
  — Так, — кивнул я.
  — О боже, Харви, — вздохнул Мурфин, — ты все такой же.
  — В нашем переменчивом мире постоянство — большое достоинство.
  Джингер, секретарша, принесла поднос, на котором стояли три чашечки кофе на блюдцах и с чайными ложечками. Сначала она обслужила меня, затем — Квейна и последним — Мурфина.
  — Джингер, принесите, пожалуйста, чек Лонгмайра, — сказал Мурфин, помешивая кофе.
  Она вышла из кабинета, тут же вернулась с чеком и положила его перед Мурфином. Тот поблагодарил Джингер и, когда она вновь ушла, достал шариковую ручку. Подписав чек, Мурфин передал его Квейну. Квейн расписался той же ручкой и протянул чек мне. Мельком взглянув на чек, я сложил его вдвое и сунул во внутренний карман пиджака.
  — Значит, вы тут подписываете чеки?
  — Некоторые, — ответил Мурфин. — Я их подписываю, а Квейн ставит вторую подпись.
  — Это правильно, — усмехнулся я. — Лиса следит за лаской. Задумано мудро.
  Мы попробовали принесенный Джингер кофе, и я заметил, что Мурфин все так же дует на него, прежде чем сделать первый глоток. Я решил, что он не слишком изменился за двенадцать лет, прошедшие с нашей первой встречи. Он набрал несколько фунтов, его темно-каштановые волосы слегка поседели. Но осталось круглое розовое лицо, практически без морщин, короткий, будто обрубленный, нос, круглый подбородок, широкий тонкогубый рот с неприятной улыбкой и голубые, без тени жалости, глаза.
  Я уже забыл, как ужасно он одевался, но зеленовато-коричневый пиджак, розовая рубашка и красно-бело-желтый мятый галстук живо напомнили о прошлом.
  Зато Квейн стал совсем другим человеком. Почти такого же роста, что и я, около шести футов, он выглядел стройнее, а его лицо потеряло юношескую округлость, уступившую место углам и глубоким морщинам. Две из них сбегали от крючковатого носа к уголкам рта, который по-прежнему выглядел так, будто Квейн на кого-то дуется или хочет на что-то пожаловаться.
  Впервые увидев Квейна, я обратил внимание на его глаза, большие и серые, до краев наполненные чем-то влажным, возможно, невинностью. Цвет глаз, естественно, остался прежним, но сами они как-то сузились, а влажная невинность высохла и исчезла. Я не смог определить, что заняло ее место. Быть может, пустота.
  — Так что же произошло? — поинтересовался я. — Вы мне ничего не рассказали.
  — Произошло когда? — спросил Квейн.
  — После Уилбура Миллса.
  Мурфин покачал головой:
  — Какой это был ужасный год! Мы работали на Маски, потом на Хэмфри, а после съезда стали помогать Инглтону.
  — Ты прав, — согласился я. — Год выдался отвратительный.
  — А после Инглтона я… ну, просто сидел дома и мозолил глаза Марджери и детям.
  — Как, кстати, поживает Марджери? — спросил я ради приличия. Марджери, скорее всего, осталась такой же чокнутой.
  — Даже не знаю, что мне с ней делать, — вздохнул Мурфин. — Теперь она дважды в неделю ходит в какую-то группу самоанализа. Мне просто не хочется идти домой.
  — Да, значит, у тебя ничего не изменилось. Тут невольно вспомнишь Уотергейт. Я слышал, вы оба входили в комитет, разбиравший это дело.
  — Первым оказался там я, — сказал Мурфин. — А потом затащил и Квейна.
  — А где ты был? — я повернулся к Квейну.
  — В Мексике, — сухо ответил Квейн.
  — Расскажи ему о Мексике, — попросил Мурфин.
  — Нечего тут рассказывать, — отрезал Квейн.
  Мурфин облизал губы и плотоядно улыбнулся:
  — Они достали Б-26. Квейн, пара его дружков и шестидесятилетний пилот времен второй мировой войны, который клялся, что сможет поднять с земли эту развалюху. Возможно, он смог бы взлететь в трезвом виде, но такое случалось редко. Короче, у них было шесть тонн марихуаны. Представляешь, шесть тонн! Они собирались переправить их в пустыню где-то в Аризоне и разбогатеть. В общем, они заставили ветерана протрезветь, он нашел летные очки, надел их, они загрузили самолет, и все шло по плану, кроме одного. Эти чертовы двигатели не запустились.
  — Почему? — спросил я.
  Квейн пожал плечами:
  — Когда я оглянулся, они все еще пытались запустить двигатели. Второй раз я уже не оглядывался.
  — А что вы делали в Уотергейтском комитете?
  — Были консультантами, — ответил Мурфин. — Мы получали по сто двадцать восемь долларов в день, сидели в отдельном кабинете с разложенными на столе отточенными карандашами и блокнотами и придумывали вопросы. Несколько оказались очень удачными.
  — Пленки, — кивнул я. — Я где-то слышал, что именно вы предложили спросить о пленках.
  Мурфин взглянул на Квейна, который ничего не сказал, но ухмыльнулся.
  — Это был отличный вопрос, — продолжал я.
  — Неплохой, — согласился Квейн.
  — Но эта благодать продолжалась лишь до октября, — вздохнул Мурфин.
  — Семьдесят третьего?
  — Да.
  — А потом?
  — Потом нам перестали платить, и я стал искать чем бы заняться, но получил лишь одно предложение от профсоюза металлистов. Они интересовались, не поеду ли я в Калифорнию. Я, естественно, отказался.
  — Понятно, — кивнул я. — Работа там тяжелая.
  — Совершенно верно. А затем совершенно случайно я столкнулся с одним малым из Огайо, который думал, что очень хочет стать конгрессменом. Его жена придерживалась того же мнения, денег у них было предостаточно, и на пути к Конгрессу оставалось единственное препятствие: они не знали, как туда попасть.
  — Мусакко, — вспомнил я. — Вы вышибли Ника Мусакко.
  Вновь сверкнула отвратительная улыбка Мурфина. Появилась и исчезла, как вспышка фонаря.
  — Да. Ник слишком долго сидел там, не так ли?
  Я пожал плечами:
  — Десять лет назад, даже пять, Ник освежевал бы вас и повесил сушиться еще до завтрака. В крайнем случае, до ленча.
  — Он постарел, — согласился Мурфин, — потерял бдительность, утратил прежнюю хватку. Я привлек Квейна, и наш новый конгрессмен и его жена были счастливы, особенно жена, потому что я регулярно ублажал ее в номере «Холидей Инн», тут, на Род-Айленде, — он мотнул головой в сторону мотеля. — А конгрессмен умолял меня стать его административным помощником.
  — Но ты отказался?
  — Еще бы! Неужели я похож на помощника новоиспеченного конгрессмена?
  — Нет, — без раздумья ответил я. — Полагаю, что нет.
  — Во всяком случае, я набрал ему штат и показал, где находится Капитолий, на случай, если ему захочется голосовать. Он был в таком восторге, что в качестве премии выложил пять тысяч из собственного кармана, заставив, правда, дать слово, что я ничего не скажу его жене. Она, кстати, не рассчитывала на щедрость мужа и уже успела сунуть мне две тысячи. В крупных купюрах.
  Я взглянул на Квейна.
  — Он их поделил?
  — Да. На одну треть и две трети. Кто, по-твоему, получил одну треть?
  Мурфин вновь улыбнулся, и опять я не успел отвести взгляда.
  — Тебе не пришлось работать с его женой. Так что все справедливо.
  — А чем вы занялись после этого?
  Мурфин посмотрел на Квейна. Тот молча усмехнулся.
  — Так, по мелочам, — ответил Мурфин.
  Я решил не интересоваться этими мелочами, понимая, что лучше о них ничего не знать.
  — И как раз в это время вас нашел Валло?
  — Да. Он искал людей, которые могли бы организовать этот фонд и руководить им. Нам с Квейном это как раз по плечу.
  Я согласно кивнул.
  — А что делает вся эта толпа за цветными перегородками?
  — Это наши сотрудники, большинство из них, исключая бухгалтера и его людей, программисты, адвокаты. Кое-кто раньше работал в «Пост» и «Стар», трое или четверо — у Надера. У нас полдюжины юристов, три бывших сотрудника полиции. Детективы. Есть даже один вышедший в отставку агент ФБР.
  — И они должны выявлять заговоры?
  — Если они существуют. Или существовали.
  — А если вы что-то раскопаете?
  — Ну, мы намерены издавать ежемесячный журнал. Сейчас мы как раз занимаемся макетом первого номера. Когда все будет готово, журнал будет продаваться за двадцать или двадцать пять долларов в год, а подписчики станут членами фонда. Годовую подписку можно будет оплачивать не сразу, а в рассрочку.
  — Мы украли эту идею у «Нэшнл Джиэграфик», — добавил Квейн.
  — А как вы назовете свой журнал? — спросил я. — «Обозрение параноиков»?
  — Нет, — ответил Мурфин. — Название, кстати, придумал я. Мы назовем его «Валло Рипот».
  — Интригующее название.
  — Валло оно понравилось, — сказал Квейн.
  — Еще бы.
  Наступила короткая пауза. Мурфин откашлялся:
  — Харви.
  — Что?
  — Валло очень ценит меня и Квейна.
  — Я тоже.
  — Я хочу сказать… ну, он знает о нас далеко не все.
  Я вежливо улыбнулся, но промолчал.
  — Вот что я хочу сказать, — продолжил Мурфин. — Мы тут неплохо устроились и не хотели бы никаких изменений.
  — Мы достаточно давно знакомы, и вы должны знать, что я вас не подведу.
  В который уже раз сверкнула улыбка Мурфина.
  — Конечно, мы знаем. Наверное, мне не стоило говорить об этом.
  — А что известно Валло обо мне?
  На этот раз Мурфин нахмурился, и его лицо сразу стало серьезным, важным и почти невинным. Но не до конца.
  — Ну, ты понимаешь, что нам пришлось кое-что рассказать ему о тебе.
  — Кое-что или все?
  — Практически все, — произнес Квейн.
  — И что сказал Валло?
  Мурфин перестал хмуриться и улыбнулся.
  — Он сказал, что, по его мнению, ты очень занятная личность.
  — Ну, тут он прав, — кивнул я. — Так оно и есть.
  Глава 3
  Роджер Валло грыз ногти. Он грыз их так часто и основательно, что срез ногтей опустился по меньшей мере на четверть дюйма от кончика каждого пальца. Точнее говоря, от ногтей у него остались лишь узенькие полоски, и я пришел к выводу, что он грыз их с самого детства.
  Кажется, я где-то читал о причинах, побуждающих людей грызть ногти, но никак не мог вспомнить, что это за причины, и решил в ближайшем будущем разобраться с этим. Попутно я вспомнил и о другой плохой привычке, свойственной Мэри Джейн Винн, ученице четвертого класса, хотя она могла оказаться и уникальной.
  Мэри Джейн на уроках ковыряла в носу и складывала добычу в спичечный коробок. После школы она приходила домой, посыпала содержимое коробка сахаром и съедала. Мэри Джейн не делала из этого секрета, наоборот, хвастала перед всеми, и мы, остальные ученики четвертого класса, смотрели на нее с обожанием.
  Мурфин привел меня в кабинет Валло, представил нас, и я тут же сел в кресло, хотя никто мне этого не предложил. Мурфин говорил с Валло стоя, а я восхищался его ногтями и вспоминал Мэри Джейн.
  Я разглядывал ногти Валло, думал о Мэри Джейн и не обращал особого внимания на разговор Валло и Мурфина, решавших какой-то организационный вопрос. Я встрепенулся, лишь услышав слова Валло: «Все, Мурфин. Вон!»
  Теперь Мурфина выгоняли, и мне показалось, что у него напряглась спина. Но, повернувшись, чтобы уйти, он подмигнул мне и ухмыльнулся, и я понял, что Валло всегда разговаривал с подчиненными подобным образом, вероятно, с тех пор, как ему исполнилось пять лет.
  Я решил, что кабинет Валло один из самых больших в Вашингтоне. Создавалось впечатление, что декоратор задался целью наполнить его атмосферой богатства и великолепия, и это ему удалось. Валло руководил из-за огромного сверкающего стола, сделанного не меньше двух столетий назад. Все эти годы его полировали каждый день. Возможно, даже по два раза в день. С торца к нему примыкал узкий трапезный стол, за которым, наверное, лет пятьсот назад обедало не меньше двадцати испанских монахов. Теперь, скорее всего, он использовался для совещаний.
  Массивная, натуральной кожи мягкая мебель, в том числе и кресло, в котором я сидел, диван вдоль одной стены, шестнадцать стульев у трапезного стола, еще три не менее удобных кресла. От кожи исходил приятный, чуть резковатый запах, свойственный обувной мастерской.
  Пол устилал толстый бежевый ковер. Стены затягивала ткань, издали напоминающая джутовую мешковину, но только по виду, так как для Валло мешковина была слишком дешева. Одну стену занимали книжные полки, уставленные толстыми, с золотым тиснением, томами. Напротив висели рисунки Домье, судя по всему, оригиналы. Валло мог позволить себе такой пустячок. Я уже начал приходить к выводу, что он мог позволить себе практически все.
  Единственной деталью, выпадающей из интерьера, если не говорить обо мне, был сам Валло. После ухода Мурфина он сгорбился над гигантским столом и холодно смотрел на меня сузившимися карими глазами, казавшимися проницательными и умными. Он смотрел на меня, пока не вспомнил, что пора грызть ногти.
  Покончив с большим пальцем правой руки, он сказал:
  — Сейчас вы живете на ферме, — явно обвиняя меня в чем-то предосудительном.
  Я решил, что лучше сознаться сразу.
  — Совершенно верно.
  — Около Харперс-Ферри.
  — Да.
  — Джон Браун?
  — И Ли.
  — Ли?
  — Роберт Е. Ли, — пояснил я. — Полковник армии Соединенных Штатов, командовавший отрядом моряков, ранивших Брауна и взявших его в плен.
  — Я не помню, что это был Ли.
  — И не только вы.
  — Они повесили его, не так ли?
  — Брауна? Конечно, повесили. Его схватили восемнадцатого октября и повесили второго декабря.
  — Какого года?
  — Тысяча восемьсот пятьдесят девятого.
  — Он был сумасшедшим, не так ли? Браун.
  Я ответил не сразу.
  — Все так говорят, но я придерживаюсь другого мнения. Был ли он беззаветно храбр или нет, его все равно повесили.
  Валло сразу потерял интерес к Брауну.
  — Что вы выращиваете на ферме?
  — Овощи, клевер, рождественские елочки. Еще у нас есть козы и пчелы.
  Валло кивнул, словно и не ожидал услышать ничего другого. Но ему требовались подробности. Вероятно, он не мог жить без подробностей, поэтому и нанял Мурфина. Две родственных души нашли друг друга.
  Внезапно Валло нахмурился, будто уличил меня во лжи. У него было длинное, с заваленными щеками лицо, с костистым подбородком и острым, узким носом. Скулы резко выдавались вперед, а рот заменяла бледная полоска длиной не больше дюйма.
  — Вы не продаете мед? — спросил он.
  — Нет, но пчелы у нас есть. Четыре улья.
  — И какой у вас мед?
  — Клеверный мед с легкой примесью золотарника. Светлый и мягкий, хотя золотарник придает ему характерный привкус.
  — Они кусают вас?
  — Иногда.
  — Меня никогда не кусала пчела. Это больно?
  — Мы привыкли, — я пожал плечами. — Вырабатывается иммунитет, и через некоторое время укусы уже не чувствуются. Главное, не надевать синие джинсы. Пчелы ненавидят синие джинсы.
  Это ему понравилось. Настолько понравилось, что он сделал пометку в блокноте.
  — Сколько у вас коз?
  — Две.
  — Много они дают молока?
  — Около четырехсот галлонов в год. Чуть больше галлона в день.
  — Вы не можете выпить все молоко, не так ли?
  — Нет. Но мы сами делаем масло и сыр. Масло получается хорошее, сыр — так себе. Вероятно, потому, что я не могу поддерживать в подвале постоянную температуру.
  — А остальное молоко?
  — Мы даем его нашим кошкам и собакам. Они его очень любят.
  — Вы доите коз?
  — Конечно.
  — Как часто?
  — Дважды в день. В восемь утра и в семь или половину восьмого вечером.
  — Цыплята? Вы не разводите цыплят?
  — Нет.
  — Почему?
  — Моя жена считает, что цыплята глупы. К тому же их разводит наш сосед. Он дает нам потрошенных кур и яйца в обмен на мед, масло и рыбу, которую, правда, он должен ловить сам.
  — Давно вы живете на ферме?
  — Четыре года. С семьдесят второго.
  — С тех пор, как вы вышли из игры?
  — Я не выходил из игры.
  — Ушли на заслуженный отдых?
  — При чем тут отдых?
  — А как вы можете классифицировать свои действия?
  — Неужели это необходимо?
  Валло наклонился вперед, опершись локтями о стол. На нем был дешевый серый костюм из синтетической ткани с засаленными рукавами, плохо сшитый. Кончики воротника белой рубашки Валло смотрели один вверх, а другой — вниз. На узком желто-зеленом галстуке темнели пятна. Скорее всего от кетчупа.
  Валло разглядывал меня еще добрую минуту, а потом пробежал пальцами по каштановым волосам. Такие прически мужчины носили лет пятнадцать назад. Затем он откинулся в кресло и жестом капризного ребенка бросил карандаш на стол.
  — Расскажите мне о себе и ЦРУ.
  Я сунул руку во внутренний карман пиджака, коснулся чека на тысячу долларов и решил рассказать ему о моем дяде Ловкаче.
  Естественно, его звали не Ловкач, а Жан-Жак Ле Гуи, и он был младшим братом моей матери. Семейство Ле Гуи перебралось в Штаты из Дижона в 1929 году, когда моей матери было восемнадцать, а дяде — девять лет. В сорок первом, когда ему исполнился двадцать один год, он заканчивал Йельский университет. Мой отец, кстати, никак не мог поверить, что дядя учился в столь престижном заведении. Именно он прозвал Жан-Жака Ловкачом, и прозвище прилипло к дяде, как вторая кожа, так как подходило к нему как ни к кому. Ловкач. Некоторые наши родственники говорили, что я очень похож на него, и я так и не смог понять, комплимент это или оскорбление.
  Во время войны мой дядя служил в контрразведке в Англии и Франции, а потом остался в ЦРУ. В 1964 году он неожиданно появился в Берлине, где я работал корреспондентом некой организации, называвшейся «Морнингсайд нетуорк». Мы делали подборку ночных радионовостей и продавали их независимым станциям в Штатах. Я перешел к ним из «Айтема» в 1959 году, и иногда мне приходилось бывать в Берлине и Бонне.
  В 1961 году на короткое время меня послали в Конго, как раз накануне убийства Патриса Лумумбы. Там я в последний раз виделся с дядей, причем он попал туда далеко не случайно. Я не знал, что делал Ловкач для ЦРУ. Скорее всего что-нибудь скверное.
  В Берлине он пригласил меня на обед в роскошный ресторан неподалеку от Курфюрстендамм. Как выяснилось, моя мать написала ему о том, что я хотел бы вернуться в Штаты. Я действительно подумывал об этом, так как пять лет, проведенные за океаном, казались мне довольно долгим сроком. Но меня сдерживало отсутствие работы. В Штатах меня не ждали, хотя я и тешил себя мыслью, что без труда найду хорошее место, стоит мне только захотеть.
  А дядя как раз узнал, во всяком случае, он так сказал, что ищут человека на работу в Вашингтон сроком на шесть месяцев, а возможно, и дольше. Платить обещали восемнадцать тысяч в год, на треть больше, чем я получал в «Морнингсайд». Предложение меня заинтересовало, и я спросил, что нужно делать. Дядя сказал, что я должен написать письмо с перечнем моих прошлых заслуг, а он попросил друзей замолвить за меня словечко. Так все устраиваются, заверил он меня.
  Я ответил, что и сам знаю об этом. Но меня интересовало, что я буду делать и для кого. Тогда дядя произнес короткую, но впечатляющую речь о том, что я буду помогать известному профсоюзному деятелю.
  Деятеля звали Стейси Хандермарк, и он был президентом профсоюза государственных работников, входящего в АФТ-КПП. Хандермарк участвовал в организации профсоюза в 1932 году, а сейчас число его членов приближалось к четверти миллиона. Но какой-то молодой выскочка захотел отобрать у заслуженного человека его должность. Выскочку звали Арч Микс.
  — Хандермарк, — кивнул Валло. — Он умер, не так ли?
  — Он умер через год после избрания Микса.
  — Когда это было?
  — Микс побил его в шестьдесят четвертом.
  — Когда вы перешли к Хандермарку?
  — В том же году. В самом начале.
  — И что произошло?
  — На съезде Микс получил на восемь голосов больше. Я мог бы купить эти голоса, если б знал, что они продаются. Но не удосужился поинтересоваться.
  — У вас было достаточно денег?
  — Больше чем достаточно.
  — А вас не удивляло, что они всегда под рукой?
  Я пожал плечами.
  — Их поставляло ЦРУ, — Валло решил ответить сам.
  — Очень возможно, — согласился я.
  — Ходили слухи, что вы связаны с ЦРУ, — продолжал Валло. — Так говорил Микс.
  — Он ошибался.
  — Получается, что вас провели на мякине?
  — Да, — ответил я. — Именно так.
  На лице Валло отразилось сомнение, словно он хотел показать, что не верит моим словам. В утешение я вновь коснулся чека, достал мою жестяную коробочку и свернул сигарету. Затем поднял голову и взглянул на Валло. Тот наблюдал за мной с явным неодобрением. Я так и не понял, что ему не понравилось, курение вообще или только моя самокрутка. Когда я закурил, он сунул руку в ящик, достал маленькую стеклянную пепельницу, из тех, что продают в магазинах по двадцать девять центов, и пододвинул ее ко мне.
  — ЦРУ поддерживало Хандермарка из-за созданной им международной организации… как она называлась?
  — ИГР, — ответил я. — Интернационал государственных работников.
  — Что-то вроде объединения профсоюзов государственных работников всего мира, не так ли?
  — Свободного мира, — поправил я. — Кажется, в шестидесятых годах западные страны еще назывались свободным миром.
  — И это объединение финансировалось ЦРУ, — продолжил Валло. — Я имею в виду ИГР.
  — В основном да. Они же подбирали и штат, — я положил сигарету в пепельницу. — Там было два директора. Один — отличный парень из Килгара, что в Техасе. Другой, с шестью детьми, из Гарварда. Они постоянно мотались то в Лагос, то в Сингапур, то на Маврикий.
  — Поэтому ЦРУ и стремилось к переизданию Хандермарка, — заметил Валло. — Они хотели и дальше прикрываться ИГР.
  — Совершенно верно.
  — Они полагали, что Микс не станет плясать под их дудку.
  — И не ошиблись. Вторым шагом Микса после его избрания стал роспуск ИГР, если говорить точнее, возглавляемый им профсоюз разорвал все связи с этой организацией.
  — А каким был его первый шаг?
  — Он уволил меня, правда, к тому моменту я уже ушел по собственному желанию. Но Микс все равно уволил меня, по крайней мере, позаботился, чтобы об этом написали в газетах. Потом он уволил Мурфина и Квейна.
  — Микса не беспокоило ваше будущее, не так ли?
  — Конечно, нет.
  — Вы хорошо его знали?
  — Вероятно, лучше других, за исключением разве что его жены. Я хочу сказать, что изучал Микса так, как вы могли бы изучать насекомое или какую-нибудь живность из лужи.
  — Вам он не нравился?
  — Это не имело никакого значения. Я изучал Микса и поэтому мог предугадать его действия и ответные реакции на мои действия.
  — Все это похоже на игру в шахматы.
  — То была не игра. Скорее борьба. Или битва.
  — И вы руководили предвыборной кампанией Хандермарка?
  — С помощью Мурфина и Квейна. Кроме них, мне помогали лишь прихлебатели Хандермарка, кормившиеся за счет его долгие годы. Они то и дело впадали в панику.
  — Но не Мурфин и Квейн?
  — Нет, этих не так-то легко испугать.
  — Разве Хандермарк не помогал вам?
  Я чуть не начал рассказывать ему о Хандермарке, но вовремя остановился. Хандермарк умер, и Валло платил мне не за него, а за Микса. Но прошлое вновь ожило передо мной, особенно тот вечер, когда я пришел в кабинет Хандермарка, чтобы сказать, что шансы равны и его могут сбросить с престола.
  Он сидел за столом, погрузневший, приятного вида, с мягким характером, в очках со стеклами без оправы, так и не вставший в один ряд с профсоюзными боссами. В АФТ-КПП его никогда не принимали всерьез. Мини презирал Хандермарка, Ритер его жалел, и я не знаю, что было хуже.
  — Я только что говорил с Мурфином и Квейном, — сообщил я. — Еще не все ясно, но, похоже, нам не хватает двух или трех голосов. Возможно, даже четырех.
  Хандермарк, помню, задумчиво кивнул и улыбнулся:
  — О, я думаю, что все будет в порядке. — Он полез во внутренний карман пиджака, достал письмо, развернул его, не спеша прочел, иногда кивая, будто соглашаясь с написанным. — Это письмо от моего собрата по вере. — Хандермарк принадлежал к религиозному течению «Христианская наука». — Он уверяет меня, что силы добра победят силы зла.
  — А не лучше ли, — заметил я, — позаботиться о том, чтобы силы добра наскребли еще десять тысяч долларов?
  Силами добра, хотя я этого и не знал, в той ситуации являлось ЦРУ, и мне незамедлительно доставили эти десять тысяч. Наличными. Я их тут же потратил, как считал нужным и полезным. Но силы зла все равно набрали на четыре голоса больше, Хандермарк лишился работы, и потом я не раз задавался вопросом, обсуждал ли он загадку исхода голосования со своим собратом по вере…
  Валло уже не хотел говорить о Хандермарке. Куда больше его интересовала моя персона.
  — Что произошло с вами после того, как вас уволили?
  — Я ушел сам.
  — Да, разумеется.
  — Я свалился с мононуклеозом, затем получил предложение включиться в избирательную кампанию одного сенатора. От меня требовалось изменить ее ход за последние четыре недели. А может, и три. Мне это удалось, наш кандидат победил, я получил много денег, заплатил за ферму и уехал в Англию.
  — А что вы делали в Англии?
  — Выздоравливал после мононуклеоза.
  — А потом?
  — Встретил свою жену.
  Валло ждал, что я расскажу ему о Рут, но я молчал.
  — Когда вы вернулись из Англии? — не выдержал он.
  — В шестьдесят шестом.
  — И организовали пару избирательных кампаний. Одну — в сенат, другую — в палату представителей.
  — Да. Оба кандидата считались явными неудачниками.
  — Но они не проиграли.
  — Нет.
  — И с вами начали считаться.
  Я не уловил вопроса в словах Валло и ничего не ответил.
  — Между шестьдесят шестым и семьдесят вторым годами вы провели тринадцать избирательных кампаний в палату представителей и сенат и выиграли двенадцать, причем каждый раз никто не сомневался, что вашему кандидату ничего не светит. Меня интересует, как вам это удалось.
  — Я знал, где искать.
  — Что?
  — Грязное белье.
  — «Тайм» назвал вас политической катапультой.
  — Пожалуй, у «Тайма» слишком богатое воображение.
  — Иногда вы нанимали Мурфина и Квейна.
  — Совершенно верно.
  — И какого вы о них мнения?
  Я задумался.
  — Если б возникла необходимость, я бы нанял их снова, но этого не предвидится.
  Валло вновь занялся ногтями.
  — У меня к вам предложение, — сказал он, оторвавшись от них.
  Я кивнул. Что я мог сказать?
  — Две недели, — продолжил Валло. — И все. Я хочу, чтобы вы потратили две недели на Арча Микса. Меня интересуют ваши соображения по поводу его исчезновения. Не причина, а ваши соображения. — Валло пристально разглядывал меня, чтобы увидеть мою реакцию. Мне оставалось лишь надеяться, что мое лицо подобно каменной маске. — За две недели работы я заплачу вам… — Он замолчал. Я подумал, что в Валло погиб актерский талант. — Десять тысяч долларов.
  Меня давно занимал вопрос о том, сколько я стою. Вероятно, «десять тысяч долларов за две недели работы», потому что я ответил: «Хорошо», — тут же начал думать о том, как мы с Рут потратили бы эти деньги в Дубровнике. Я слышал, что осенью там изумительная погода.
  Глава 4
  Валло позвал в кабинет Мурфина и Квейна, объявил о заключенном между нами соглашении и велел им оказывать мне всестороннюю помощь. Когда он упомянул о сумме, которую я должен был получить за двухнедельную работу, уголки рта Мурфина резко поползли вниз, и на его лице появилось восхищение. Словно я ловко обделал скользкое дельце, и Мурфин по достоинству оценил мою удачу.
  Я вежливо предложил Валло позвать секретаршу и продиктовать ей заключенное нами соглашение.
  — Ему нужны письменные гарантии, — заметил Квейн.
  Валло нахмурился, подумал, пожевал указательный палец и вызвал секретаршу. Когда она пришла, он быстро продиктовал текст договора и не стал возражать, когда я предложил добавить пару фраз.
  — Вы, вероятно, подождете, пока его напечатают, — сказал Валло.
  Я кивнул и улыбнулся.
  — Ну, вы же знаете, как в наши дни работает почта.
  — Тогда, если вас это не затруднит, подождите в кабинете Мурфина. Он даст вам копию нашего досье на Микса.
  С этими словами Валло взял со стола какие-то документы и погрузился в их изучение. Меня отпустили. Не только отпустили, забыли о моем существовании.
  Мурфин ухмыльнулся, пожал плечами и мотнул головой в сторону двери. Я встал и последовал за Мурфином и Квейном. В своем кабинете Мурфин протянул мне конверт из плотной бумаги.
  — Тут все, что нам известно о Миксе, — сказал он. — Как ты поладил с Валло?
  — Нормально, — ответил я. — Правда, он держится несколько отчужденно. Возможно, просто стесняется.
  — Он не верит в социальные приличия, — пояснил Квейн. — И не желает терять на них время. Поэтому он обходится без «здравствуйте», «до свидания», «пожалуйста», «благодарю» и тому подобного. Вероятно, он сберегает на этом две минуты в год. Или чуть больше.
  Мурфин вновь улыбнулся. С каждым разом его улыбка становилась все отвратительней.
  — Кого он тебе напомнил?
  На мгновение я задумался.
  — Микса. Почему-то он очень напоминает мне Арча Микса.
  — Да, — кивнул Мурфин. — Иного ответа я и не ждал.
  
  Дом находился в одном из самых оживленных кварталов М-стрит в Джорджтауне, и я трижды проехал взад-вперед, прежде чем смог поставить машину. Трехэтажное здание, сложенное из красного кирпича, было полностью отреставрировано, так что остались лишь стены, а парадную дверь, окна и деревянную отделку заменили, изготовив в полном соответствии со старыми. Реставрация обошлась в кругленькую сумму, но владелец дома не испытывал недостатка в деньгах.
  Я поднялся по шести металлическим ступеням, ведущим к двери, и позвонил. Прошла минута или две, дверь медленно приоткрылась. За ней стояла абсолютно голая молодая женщина.
  — О, помещик, проходи.
  Я вошел, бросил на ходу:
  — Оденься.
  — Кондиционер при последнем издыхании.
  — Оденься и попотей.
  — О господи, ну ты и ханжа.
  Она подхватила висевший на стуле почти прозрачный зеленый халат и накинула его на себя. Впрочем, меня не особо смущал ее внешний вид, потому что женщину звали Одри Данлэп — тридцатидвухлетняя вдова, моя сестра, миллионерша, пристрастившаяся к наркотикам.
  Однажды, в шестнадцать лет, я узнал, что такое героин, и он мне понравился. Настолько понравился, что с тех пор я обходил его за милю, следуя теории, что слишком хорошее должно таить в себе что-то очень плохое. Подобный образ мыслей я мог унаследовать только от немецкой половины моей семьи, то есть от отца. Французы думали иначе.
  За долгие годы из любопытства я пробовал и другие наркотики, но от большинства из них лишь дурел. Марихуана совершенно не действовала на меня, если не считать того, что я много кашлял и смеялся. К ЛСД я не прикасался, чувствуя, что это не для меня. А для успокоения нервов обычно прибегал к помощи джина.
  Моя сестра, наоборот, никогда не баловалась героином, приберегая его, как она говорила, напоследок. Я не спрашивал, что она под этим подразумевала, так как ее ответ мог мне не понравиться. Когда мы виделись в последний раз, она обходилась гашишем и марихуаной, модными в то время, а моя сестра всегда шагала в ногу с модой.
  — Ну, — сказала она, — полагаю, ты хочешь выпить?
  — У тебя есть что-нибудь поесть?
  — Ты сам знаешь, где что лежит.
  — Где Салли? — спросил я. Для моей сестры Салли Рейнс, негритянка, была подругой, духовником, секретарем и поставщиком наркотиков.
  — Она повела детей в парк.
  — Сколько им?
  — Шесть и пять, — ответила она. — Ты помнишь меня в шесть лет?
  — Слишком хорошо.
  — Они точно такие же.
  — С ними нет сладу?
  — Никакого.
  — А почему бы вам не приехать в субботу на ферму? — предложил я. — Я соорудил качели над прудом.
  — Как в Опилаусе?
  Я взглянул на сестру. Она улыбалась.
  — Неужели ты помнишь?
  — Я помню все, — ответила она. — Лето сорок восьмого. Тебе было пятнадцать, а мне — пять, и качели летели над рекой, или ручьем, или озером, или чем-то еще, и ты держал меня, и мы падали, падали в воду. Чудное было лето, не правда ли?
  — Чудное, — согласился я. — Так почему бы тебе не привезти детей в субботу?
  — Рут не будет возражать?
  — Ты знаешь Рут.
  — Рут хорошая женщина. Правда, в ее присутствии у меня все время возникает ощущение, что во мне чего-то не хватает. По сравнению с ней, естественно. Мне она нравится, очень нравится. Я говорила тебе об этом?
  — Я и так знаю.
  Мы все еще сидели в гостиной, обставленной с безупречным вкусом. Сочетание антикварной и современной мебели давало неожиданный эффект, и фотографии как гостиной, так и всего дома не раз появлялись в воскресных приложениях полдюжины газет. Частенько фотографировали и Одри, одну или с детьми.
  Я последовал за ней на кухню.
  — Ты будешь что-нибудь есть? — спросил я, открывая холодильник, достаточно вместительный, чтобы прокормить постояльцев небольшого отеля.
  — Я недавно встала, — ответила она. — Разве что чашечку чая.
  Я поставил чайник на плиту и вернулся к холодильнику. Выбор оказался довольно широким. Ростбиф, жареная курица, окорок, чуть ли не десяток сортов сыра. Я остановился на куриной ножке и сандвиче с ростбифом. Моя сестра наблюдала, как я режу мясо.
  — Догадайся, кто на днях мне звонил?
  — Кто же?
  — Ловкач.
  Чайник засвистел. Я положил в чашку пакетик чая, залил его кипятком и накрыл чашку блюдцем, чтобы он лучше заварился. Затем достал из холодильника банку пива.
  — Понятно. И как он?
  — Шустрик, — ответила Одри. — Веселый. Можно сказать, энергия бьет ключом.
  — И, как всегда, набит дерьмом.
  — Не знаю. Я только говорила с ним по телефону. Он спрашивал о тебе.
  — И что же он спрашивал? — Я перенес сандвич и пиво на кухонный стол у окна, выходящего на сад с фонтаном. Сад также фигурировал в воскресных приложениях. Моя сестра села напротив с чашечкой чая.
  — Он хотел знать, по-прежнему ли ты скрываешься от всех.
  — И что ты ему сказала?
  — Я ответила, что, по имеющимся у меня сведениям, в твоем образе жизни ничего не изменилось.
  Я покачал головой.
  — Я не скрываюсь. Теперь у нас есть телефон и все прочее. Номер тебе известен. Так же, как и Ловкачу.
  — И он когда-нибудь звонит?
  — На прошлой неделе, — ответил я. — Он звонил на прошлой неделе.
  — Ты снял трубку?
  — Я был в саду, и, пока подошел, им надоело ждать.
  — У тебя есть сигареты?
  — Могу свернуть тебе одну.
  — Вечно ты со своими причудами. — Она встала, нашла в буфете блок сигарет, открыла пачку, зажгла от спички длинную коричневую сигарету и глубоко затянулась. — Что у тебя за костюм? Ты собрался на маскарад?
  Я оглядел свой костюм.
  — А что тебе не нравится?
  — Ему десять лет. По меньшей мере.
  — Одиннадцать.
  — Так по какому случаю ты его нацепил? — спросила Одри. — В прошлый раз ты заявился в комбинезоне и сапогах.
  — Мне собираются заплатить кучу денег за две недели работы. Я подумал, что должен принарядиться.
  — Комбинезон мне понравился больше. Кто же платит тебе кучу денег?
  — Роджер Валло.
  Одри скорчила гримасу, показывая, что она не слишком высокого мнения о Валло.
  — Ты его знаешь? — спросил я.
  — Мы встречались. Странный тип. И что ты должен для него сделать?
  — Высказать свои соображения о том, что произошло с Арчем Миксом.
  Она выдержала этот удар. Лишь слегка задрожала левая рука, когда она подносила сигарету ко рту. И то я бы не заметил дрожи, будь менее внимательным.
  — Ты все-таки сукин сын, не так ли?
  — Возможно.
  Одри встала, подошла к раковине, затушила сигарету под струей воды и бросила окурок в мусорное ведро. Затем обернулась.
  — Однако это забавно.
  — Что именно?
  — Вы с Ловкачом очень схожи.
  — Мне это говорили.
  — Когда Ловкач позвонил на прошлой неделе, его интересовали только дети и я. Он расспрашивал меня не меньше пятнадцати минут. Я думала, он никогда не замолчит. Он даже предложил повести детей в зоопарк. Но я сказала, что они терпеть не могут это заведение. Тогда он переключился на меня. Как я себя чувствую? Что он может для меня сделать? Не пообедать ли нам в ближайшие дни? А затем, ненавязчиво, даже перейдя на французский, он спросил, что, по-моему, могло случиться с Миксом? Именно таким будет твой следующий вопрос, не правда ли, Харви?
  — Ты совершенно права.
  — Ну, я могу сказать тебе только то, что сказала Ловкачу перед тем, как положила трубку. Я не знаю, что произошло с Миксом. Мы порвали все отношения шесть недель назад. Он исчез, или его похитили месяц назад. Полагаю, сейчас он уже мертв. Иначе и быть не может.
  — Это длилось довольно долго, не так ли?
  Одри отвернулась от меня и начала открывать и закрывать дверцы буфета. Наконец она нашла бутылку шотландского виски. Плеснула немного в стакан, выпила, шумно выдохнула. Пила она редко. Снова налила виски в стакан, добавила воды и села за стол напротив меня.
  — Ты знаешь, сколько это длилось, — сказала она. — Год. А когда он ушел, я побежала к моему старшему брату за… за чем? Утешением? Поддержкой? Поглаживанием по голове? Ну, пожалуй, я получила все, что ты мог мне дать. Но благодаря Рут поездка не пропала зря. Она позволила мне выговориться.
  — Я тоже не мешал тебе говорить.
  — Ты слушал меня пятнадцать минут, а потом заерзал.
  — Я допустил ошибку. Я не представлял, насколько это серьезно. Ты же не впервые встречалась с женатым мужчиной.
  — Я все время забываю, что являюсь главной проституткой восточного побережья.
  — Я же сказал, что ошибся. Серьезно ошибся.
  — Полагаю, другого извинения я от тебя не услышу.
  Она отпила из стакана и вновь шумно выдохнула.
  — И как только люди пьют эту гадость?
  — Привыкают, — я пожал плечами. — И потом, лучше не начинать до завтрака.
  — Они приходили ко мне.
  — Кто?
  — Полицейские.
  — И как они себя вели?
  — Были вежливы. Решительны. Дотошны. И в то же время чувствовалось, что они зашли в тупик. А может, они хотели, чтобы я видела их именно такими. Мне нечасто приходилось сталкиваться с полицией.
  — А Микс?
  — Что Микс?
  — Каким показался он тебе при вашей последней встрече?
  Одри зажгла следующую длинную коричневую сигарету.
  — Честным. Честным, грустным и нервным.
  — То есть сказал, что возвращается к жене и детям.
  Она медленно кивнула.
  — Странные вещи происходят с некоторыми мужчинами, когда им переваливает за сорок, иногда за пятьдесят, особенно если они рано женились. Они находят кого-нибудь помоложе и посимпатичнее, думают, что это их последний шанс, и хватаются за него. А потом у них возникает чувство вины или страха или того и другого, и они возвращаются туда, где безопаснее. Скучнее, но безопаснее.
  — Ты сказала, он нервничал. Из-за ваших отношений или чего-то еще?
  — Если что-то и было, мы об этом не говорили. Разговор шел о нас, искусстве, литературе, жизни, в конце концов, — она помолчала. — Он несколько раз упоминал и тебя.
  — О? Надеюсь, он хорошо отзывался обо мне?
  — Не очень.
  — И что же он сказал?
  — Он сказал, что ты человек с принципами, но без цели в жизни и ему тебя жаль.
  — Ты, естественно, защищала меня.
  — Я сказала, что не совсем уверена насчет принципов.
  Глава 5
  Черный седан, «плимут», все еще стоял на другой стороне улицы, неподалеку от дома моей сестры. Я видел его, когда час назад трижды проехал вдоль квартала в поисках свободного места. Хотя машина осталась прежней, за рулем сидел другой человек.
  Я пересек мостовую и пошел к «плимуту». У переднего бампера я остановился, достал жестяную коробочку и начал сворачивать сигарету. Мужчина за рулем наблюдал за мной. Я кивнул и улыбнулся. Ответного кивка я не заметил. Так же, как и улыбки. Свернув сигарету, я сошел на мостовую и, обойдя «плимут» спереди, подошел к дверце водителя. Тот встретил меня холодным взглядом.
  — У вас есть спички, мистер? — дружелюбно спросил я.
  — Я не курю.
  С широкой улыбкой, казалось, приклеившейся к моему лицу, я похлопал себя по карманам, достал спички, закурил. Затем оглядев «плимут» взглядом человека, разбирающегося в автомобилях.
  — Отличная машина «плимут», — сказал я. — Это модель «фьюри», не так ли?
  Мужчина коротко кивнул. Ему было лет двадцать восемь — двадцать девять. Круглое пухлое лицо с голубыми глазами и маленьким носиком не вязалось с жестким, бесчувственным ртом. Светлые волосы закрывали воротник рубашки.
  — Держу пари, тут мощный двигатель, — продолжал я тоном всезнайки. — Наверное, жрет прорву бензина.
  На лице мужчины отразилось легкое раздражение.
  Я огляделся и наклонился к окну.
  — Надеюсь, вы не похититель? — доверительно спросил я.
  — Кто?
  — Моя сестра живет в доме напротив, — я указал на ее дом. — Через десять минут ее дети придут домой из парка. У моей сестры есть немного денег, поэтому я подумал, а вдруг вы и ваш приятель, тот, что сидел в этой машине час назад, ну, я подумал, что, если вы решили их похитить, не следует ли мне вызвать полицию.
  — Ну неужели тебе нечем заняться? — пробурчал мужчина, вытащил из нагрудного кармана бумажник и показал мне бляху и удостоверение.
  — Вы не будете возражать, не так ли? — сказал я, протягивая руку. Удостоверение говорило, что я имею дело с детективом полиции Вашингтона Джеймсом Нестером. Там также указывалось, что ему тридцать лет. Внимательно изучив удостоверение, я вернул бумажник владельцу.
  — Наблюдаете за ее домом? — я понимающе кивнул.
  — Как тебя зовут, приятель?
  — Лонгмайр, Харви Эй. Лонгмайр.
  — Почему бы тебе не пойти своей дорогой, Лонгмайр?
  — Вы сердитесь? — удивился я и, прежде чем он успел открыть рот, продолжил: — Вы знаете, что делает моя сестра, не так ли? Она сидит в модном халате, который просвечивает насквозь, и пьет шотландское, хотя до обеда еще далеко.
  — Послушай, приятель…
  — Полагаю, мне надо пойти к ней и рассказать, как вы разглядываете ее прелести. Слава богу, наши отец и мать не дожили до такого позора, — я печально покачал головой и похлопал по дверце. — Ну, детектив Нестер, благодарю вас за увлекательную беседу.
  Я повернулся и пошел к дому Одри. Позади заурчал мотор «плимута». Я обернулся. «Плимут» медленно отъехал от тротуара и влился в поток машин. Нестер даже не взглянул на меня. Но я все равно помахал ему на прощание.
  
  Как и Джорджтаун, вашингтонский район Фогги Боттом (Туманная долина) когда-то славился лишь трущобами, и жили там преимущественно негры. Потом туда перебрался Государственный департамент, и совсем не стало туманов, хотя все еще есть люди, утверждающие, что с появлением этого уважаемого учреждения туман над Фогги Боттом значительно сгустился.
  Фогги Боттом теперь считается престижным районом, то есть земля там стоит дорого, и Жан-Жак Ле Гуи, мой дядя Ловкач, естественно, не мог поселиться в менее фешенебельной округе. Его дом находился на Квин Эннс Лейн, и найти место для машины там было еще сложнее, чем в Джорджтауне. Однако спустя пятнадцать минут мне удалось прибиться к тротуару.
  Двухэтажный, пастельной голубизны дом отделял от улицы дворик размерами с ковер в гостиной. Хозяин дома приложил немало сил, чтобы превратить дворик в японский сад. Там был даже крохотный пруд с маленьким мостиком, который охранял миниатюрный каменный тролль.
  Я дважды позвонил, с восхищением разглядывая толстую старинную деревянную дверь, вырезанную из той, что закрывала построенную в прошлом веке пресвитерианскую церковь. Ее снесли, чтобы построить закусочную «Макдональд». Мой дядя всегда осматривал подлежащие сносу дома в поисках изделий из дерева, витражей цветного стекла, мрамора, других интересных элементов отделки, которые он мог бы использовать у себя. Так у него появилась мраморная ванная комната с витражом, изображающим Моисея, выходящего из зарослей тростника.
  Я уже собрался звонить в третий раз, когда услышал голос дяди: «Кто там?» Он не открывал дверь кому попадя. Жители Вашингтона вообще опасались сразу открывать дверь, за исключением разве что моей сестры. Но Ловкач стал особенно осмотрительным после того, как впустил в дом сладкоголосую молодую пару. Они назвались свидетелями Иеговы, тюкнули дядю по голове и смылись, унеся с собой денег и ценностей на две тысячи долларов.
  — Кто там? — повторил он, и я ответил:
  — Твой бедный племянник, дядя. Пришел к тебе с миром.
  Тогда он открыл дверь.
  — Дорогой мальчик.
  — Мне уже сорок три, дядя.
  — Все еще ребенок. Мне пятьдесят шесть.
  — Не прикидывайся стариком, Харви.
  В общем-то, я не погрешил против истины. Он сохранил густые волосы, поседевшие лишь на висках. Соблюдал диету и не толстел. А по загорелому лицу с чуть крючковатым носом никто не дал бы ему больше пятидесяти, а то и сорока девяти. А если б я не знал, что он ничего не видит в трех футах перед собой, то никогда бы не догадался о контактных линзах в его зеленых глазах.
  Дядя обставил гостиную антикварной мебелью, которую подбирал годами, поэтому я осторожно опустился на кушетку, показавшуюся мне наиболее прочной.
  — Ты уже поел? — спросил он.
  — Одри покормила меня.
  — Понятно. Как Одри?
  — Нормально.
  — Я как раз смешал себе «мартини», но ты-то поел, и я могу принести тебе что-нибудь другое.
  — Если можно, пиво.
  Дядя кивнул, прошел через столовую в кухню и вернулся с подносом, на котором стояли высокая пивная кружка, бутылка импортного пива, бокал и маленький серебряный шейкер, как я догадался, с уже приготовленным мартини. Он поставил поднос, налил мне пива, пару раз тряхнул шейкер, наполнил бокал и пригубил его содержимое.
  Ритуал закончился довольным кивком, и я спросил:
  — Почему ты заинтересовался тем, что произошло с Миксом?
  — Мне нравятся твои усы. Когда ты их отрастил?
  — Два года назад.
  — С ними ты похож на Фредрика Марча. Разумеется, молодого Фредрика Марча.
  Дядя сунул руку во внутренний карман синего блейзера, достал серебряный портсигар, предложил мне сигарету, от которой я отказался, закурил сам и улыбнулся.
  — Одри, естественно, рассказала тебе о нашем разговоре.
  — Совершенно верно.
  — Ну, можешь считать, что у меня чисто профессиональный интерес.
  — Я думал, что ты на заслуженном отдыхе.
  — Я ушел из управления, милый мальчик, но не из жизни. Около года назад я открыл частную консультационную фирму. Да, ты не мог знать об этом, потому что мы не виделись почти два года, не так ли?
  — Примерно.
  — Я получил твою рождественскую открытку. Ты тоже? Она мне очень понравилась.
  — Ее нарисовала Рут.
  — Как поживает эта очаровательная женщина?
  — Прекрасно.
  — Удивительная женщина.
  — Это точно.
  — А как она переносит одиночество?
  — У нее есть я.
  — Да, у нее есть ты и, конечно, козы, — можно было подумать, что ее спасали именно козы.
  — Давай вернемся к Миксу, — предложил я.
  — Но, дорогой племянник, полагаю, я должен спросить, почему ты обратил внимание на мою заинтересованность в том, что случилось с мистером Миксом?
  — Роджер Валло намерен заплатить мне кучу денег, чтобы услышать, что я думаю об этом происшествии.
  — Только за твои мысли по этому поводу? — он сразу вникал в суть проблемы, так что Ловкачом его прозвали не зря.
  — Только за мои мысли, — кивнул я.
  — Маленький Роджер, — промурлыкал Ловкач. — Кстати, я хорошо знал его папочку. Мы вместе служили в Англии. Разумеется, маленького Роджера тогда не было на свете.
  — Конечно.
  — Как я понимаю, он учредил фонд, чтобы разобраться в разнообразных проблемах нашего времени.
  — Он увлечен заговорами, — ответил я. — Они видятся ему во всем.
  — Такое впечатление, что они лезут, как грибы.
  — Заговоры?
  — Нет, милый мальчик, ассоциации, или фонды, или комитеты, или что-то еще, лишь бы покопаться в грязном белье. Чаще всего они видят корень зла в моих бывших работодателях.
  — Разумеется, репутация управления всегда была безупречной.
  Ловкач улыбнулся:
  — Я предпочел бы думать, что иногда мы становились излишне беспечны.
  — Микс, — повторил я. — Давай вернемся к Миксу.
  — Да. Давай. Видишь ли, уйдя из управления, я не знал, чем заняться. Поэтому я поговорил с друзьями, и они посоветовали мне открыть консультационную фирму. Что я и сделал.
  Я оглядел гостиную.
  — И где она находится?
  — Прямо здесь. Я переделал одну из свободных спален в очень уютный кабинет. В Лисбурге я нашел потрясающий письменный стол-бюро с крышкой на роликах и купил его практически даром. Теперь, входя в кабинет, я как бы переношусь в 1904 год.
  Я выпил пива, достал жестяную коробочку и начал сворачивать сигарету.
  — Только не просыпь табак, милый мальчик! — воскликнул Ловкач. — Я только что пылесосил.
  Я постарался выполнить его просьбу.
  — И кого ты консультируешь, дядя?
  — Может, мне лучше промолчать?
  — Даже не пытайся.
  — Ну, за годы работы в управлении я приобрел определенный опыт и завоевал авторитет у моих коллег. Они рекомендуют меня корпорациям, организациям и даже частным лицам, у которых возникли трудности.
  — Приведи какой-нибудь пример.
  — Я приведу два. Оба относятся к промышленному шпионажу. В первом, касающемся фармакологии, виновными оказались немцы. В другом — японцы. Электроника. В Далласе. Мне это напомнило старые добрые времена.
  — И какая фармакологическая корпорация обратилась к тебе за помощью?
  — Валло Фармацевтикс. Забавное совпадение, не правда ли?
  — Это точно.
  — Молодой Роджер, разумеется, не имеет никакого отношения к деятельности корпорации.
  — Это мне ясно.
  Мы помолчали, не сводя глаз друг с друга, ожидая, кто первым скажет что-нибудь о зигзагах судьбы. Но желанная фраза так и оставалась невысказанной, и я спросил:
  — Кто предложил тебе заняться Миксом?
  — Ну, дело в том, что я заключил договор с профсоюзом.
  Я покачал головой.
  — Я в это не верю. Просто не могу поверить.
  — Видишь ли, мой мальчик, они никак не могли связать меня с тем печальным делом в 1964 году. Кроме того, мое участие было не столь уж значительным.
  — Ты завяз в нем по самые уши.
  — Это не так, — сухо возразил Ловкач. — И я все время держался в тени.
  — Каким образом профсоюз вышел на тебя?
  — Они обратились к известному адвокату. После исчезновения Микса им требовался совет знающего человека. Адвокат предложил «Пинкертонов», но, когда выяснилось, что это сыскное бюро не жалует профсоюзы, всплыло мое имя, — Ловкач помахал рукой. — Общие друзья, знаешь ли.
  — И когда это произошло?
  — Четыре недели назад.
  — Кто представлял профсоюз?
  — Вице-президент. Уорнер Би Гэллопс. Черный джентльмен. Ты с ним знаком?
  — Естественно.
  — Интересно, что означает Би?
  — Бакстер.
  — Однако. Ну, мне показалось, что он довольно хитер. Или мне следовало сказать — умен?
  — Ему не чужды оба эти достоинства.
  — Как хорошо ты его знаешь? — спросил Ловкач.
  — Одно время мы были друзьями, но потом он решил, что лучше дружить с Миксом, а не со мной, и наши пути разошлись.
  — Вероятно, ты говоришь мне не все.
  — Много лет назад он надул меня. Но если ты его спросишь, он скорее всего ответит, что это я надул его. Внутренняя профсоюзная политика. В конце концов, такова одна из причин, по которым Гэллопс стал вице-президентом.
  — Оппортунист?
  — Такой же, как и мы все.
  — Я ни о чем не спрашивал, но мне принесли копию устава профсоюза, и там написано, что вице-президент выполняет обязанности президента, если тот умер, отсутствует или болеет.
  — Мне нравится твой образ мыслей, дядя.
  — Нужно же найти мотив.
  — Наверное, тебя наняли именно для этого.
  — Да, конечно. Мистер Гэллопс выразился предельно ясно. Кажется, я в точности запомнил его слова. Он сказал: «Вы должны сделать два дела. Во-первых, выяснить, что случилось с Арчем. Во-вторых, доказать, что я не имею к этому никакого отношения».
  Я не мог не восхититься мимикой Ловкача.
  — И что ты выяснил? — спросил я.
  — Практически ничего.
  — А полиция?
  — Еще меньше.
  — ФБР?
  — Как всегда, ноль.
  — Если я не ошибаюсь, у тебя связи и там, и там.
  — Да, конечно, у меня есть несколько источников информации, и я могу позвонить старым друзьям, если возникнет такая необходимость.
  — Дядя!
  — Что?
  — Сколько у тебя старых друзей?
  Он задумался, поднес ко рту бокал с мартини.
  — Даже не знаю, что тебе и ответить. Каждый год я посылаю около восьмисот рождественских открыток и получаю примерно столько же. Но я пишу не только близким друзьям.
  — Восемь сотен?
  — Да, а что? Сколько посылаешь ты?
  — В прошлом году мы послали девять.
  — Девять сотен?
  — Нет, девять открыток. А получили десять.
  — Твои открытки самые лучшие.
  — Рут сама расписала каждую из них.
  — Удивительная женщина.
  — Ты сказал, что не нашел практически ничего. Что ты подразумеваешь под словом «практически»?
  — Ну, в первую очередь надо учитывать возможность похищения. У профсоюза теперь полно денег. Не то что в давние времена. Но выкупа никто не потребовал. Тогда я пробежался по врагам Микса и должен отметить, что имя им — легион. Создается впечатление, что Микс — исключительно неприятная личность.
  — А кто конкретно мог считаться его врагом? Как ты говоришь, их было немало.
  Ловкач пожал плечами и допил мартини.
  — По меньшей мере, дюжина губернаторов, пятнадцать или двадцать мэров и минимум три десятка высокопоставленных сотрудников муниципалитетов, для которых он был сущим проклятьем, не считая окружных властей. Сюда надо добавить пару сотен недовольных в самом профсоюзе. Я имею в виду не рядовых членов, а руководителей местных и региональных отделений, которые ненавидели Микса. И, наконец, нельзя забывать о покинутой Одри.
  — Как ты узнал о ней? — спросил я. — Их отношения считались секретом.
  — Дорогой мальчик, слухи об их связи поползли по городу шесть месяцев назад. Некоторые мои друзья с радостью и достаточно подробно информировали меня о том, как складываются их отношения. Об этом чуть было не написали в газетах, особенно после того, как Микс бросил ее.
  — Да, Одри не привыкла прятаться.
  — Разумеется нет. Но для меня осталось загадкой, как они смогли познакомиться.
  — Я представил их друг другу.
  — Ты?
  Ловкач нечасто искренне удивлялся, и я улыбнулся, довольный эффектом моих слов.
  — Это было на одной вечеринке. По поводу сбора средств я уж не помню для чего. Рут приехала в город к зубному врачу, мы для приличия заглянули на пару минут к Одри, и она утащила нас с собой.
  — Рут и ты на вечеринке? — Ловкач недоверчиво покачал головой. Воистину, для него это был день сюрпризов.
  — Наш первый выход в свет за три года, — пояснил я. — Может, и больше. Там оказался Арч Микс, он подошел ко мне, вероятно, чтобы обменяться оскорблениями, и я представил его Одри, которая в тот вечер была в ударе. Ты понимаешь, остроумие, очарование, внешний лоск.
  Ловкач кивнул.
  — Когда Одри хочет, она становится неотразимой.
  — Ты видел жену Микса?
  Он вновь кивнул.
  — Я несколько раз говорил с ней.
  — Полагаю, Одри в тот вечер вышла на охоту. Такое с ней случается. У Микса не было ни единого шанса. Да и кто из мужчин мог устоять. Вот так все и началось.
  — И продолжалось год?
  — Примерно.
  — И как Одри? Я помню, что задавал этот вопрос, но меня интересуют твои впечатления от встречи с ней.
  Я пожал плечами.
  — Все нормально. Кто-то держит ее под наблюдением.
  — В чем причина? Наркотики или Микс?
  — Не знаю, — я покачал головой. — Я прогнал одного из них, прикинувшись простачком. Он показал мне бляху и удостоверение, в котором говорилось, что его фамилия Нестер. Джеймс Нестер. Детектив. Тридцать лет.
  Ловкач пристально посмотрел на меня, затем снял трубку, набрал номер и попросил позвать Кларенса. Я не понял, имелось в виду имя или фамилия, но Кларенс взял трубку, они поболтали о пустяках, как и полагается старым друзьям, а потом Ловкач спросил: «Послушай, помоги мне с одним молодым человеком, который работает у вас. Его фамилия Нестер. Джеймс Нестер». Он подождал, послушал, поблагодарил и опустил трубку на рычаг.
  Коротко взглянул на меня и принялся рассматривать ногти правой руки. Все еще восхищаясь безупречным маникюром, он сказал:
  — У них нет детектива по фамилии Нестер. И никогда не было.
  Глава 6
  Некоторое время Ловкач и я рассуждали о причинах, побудивших человека, ведущего наблюдение за домом моей сестры, иметь при себе поддельное полицейское удостоверение. Было высказано несколько идей, не слишком оригинальных и довольно неправдоподобных, а когда наше воображение начало иссякать, зазвонил телефон.
  — Слушаю, — сказал Ловкач, взяв трубку, и после короткой паузы добавил: — Разумеется, — и передал трубку мне.
  Звонил Макс Квейн.
  — Как ты меня нашел? — спросил я.
  — Я позвонил твоей жене, та сказала, что ты скорее всего у сестры, а твоя сестра дала мне этот номер. Я сказал, что у меня важное дело.
  — Так говори.
  Что-то закралось в голос Квейна, и он затараторил так, что некоторые слова слились между собой.
  — Я должен увидеть тебя, Харви.
  — Зачем?
  — Это необходимо, черт побери.
  — Хорошо. Когда?
  — Немедленно, — ответил Квейн. — Сейчас.
  — Ну, пожалуй, я смогу приехать через пятнадцать минут.
  — Нет, — вырвалось у него. — Я не на работе. У меня есть квартира в Минтвуд Плейс. Ты знаешь, где это?
  — Давай адрес.
  Он продиктовал адрес, ручки, как всегда, у меня не было, и мне пришлось повторить его вслух, чтобы получше запомнить. Потом я сказал:
  — Макс.
  — Что? — едва слышно ответил он.
  — Хотя бы намекни, а?
  Трубка молчала. Мне показалось, что я слышу тяжелое дыхание Квейна.
  — Я… — У него перехватило горло, но затем ему удалось выговориться, причем слова вновь налезли друг на друга. — Мне кажется, я знаю, что произошло с Арчем Миксом.
  Раздались гудки. Квейн положил трубку. Слова его прозвучали загадочно, драматично и даже глупо, что совсем не соответствовало характеру Квейна. За эти годы он превратился, и я не мог представить его другим, в сухаря в костюме-тройке, воротничке с петлицами, с холодными серыми глазами, знающими, что почем, и находящими, что все слишком дешево.
  Поворачиваясь к Ловкачу, я надеялся, что мои мысли и, возможно, чувства не отражались на лице.
  — Я предлагаю тебе сделку.
  — Какую именно?
  — Обмен.
  — Да, — кивнул он. — Понятно. Скорее, ты предлагаешь не обмен, а общий фонд.
  — Хорошо. Пусть общий фонд.
  — И каков твой взнос?
  — Я уже сделал его. Нестер. Этого достаточно, не так ли?
  — Возможно, при условии, что Нестер имеет отношение к Миксу или хотя бы к Одри.
  — Другого у меня нет.
  — А теперь моя очередь?
  — Да.
  — Хорошо, Харви, что тебе нужно?
  — Встретиться с твоим клиентом.
  — Гэллопсом?
  — Да.
  — Когда?
  — Сегодня. Чем раньше, тем лучше.
  Мне нравилось, что Ловкач не нуждался в нудных объяснениях и сразу понимал, что к чему. На мгновение он задумался, вероятно прикидывая за и против, снял трубку, набрал номер и через три или четыре секунды добрался до Гэллопса. Я слушал Ловкача с нескрываемым восхищением. Его мелодичный голос обволакивал собеседника, а лгал он настолько убедительно, что я сам едва не поверил тому, что он говорил. Особенно когда речь зашла о том значительном вкладе, который я мог привнести в расследование.
  — Ну? — спросил я, когда Ловкач положил трубку.
  — Завтра в одиннадцать.
  — Не сегодня?
  — Нет. Не сегодня.
  — Ладно. Пусть будет завтра. Как Гэллопс назвал меня, когда ты впервые упомянул мое имя?
  — Кажется, говнюком, — ответил Ловкач. — Затем он произнес что-то еще более неудобоваримое.
  
  Макс Квейн с женой и двумя сыновьями жил рядом с бульваром Вильсона, недалеко от старого канала. В этой части города преобладали люди обеспеченные, с опаской относящиеся к винограду, не признающие салата, которых в последнее время особенно беспокоило истребление китов японцами.
  Минтвуд Плейс, наоборот, представлял из себя квартал обшарпанных кирпичных домов, граничащий с Колумбиа-роуд, населенный выходцами из Латинской Америки, неграми и частично белыми. Найти нужный дом там мог лишь тот, кто знал, где искать, а поставить машину просто не представлялось возможным. И я решил, что трудно найти лучшее место для квартиры, о которой не должна знать жена.
  Время подходило к двум часам, когда мне удалось приткнуться к тротуару на Девятнадцатой улице. Я снял пиджак, ослабил узел галстука и пошел к перекрестку с Минтвуд-стрит, где повернул налево. Было жарко, жарко для Вашингтона, жарко для Нового Орлеана, жарко даже для Африки, и я вспотел, пройдя полквартала. Когда же квартал остался позади, я просто взмок. Двое пуэрториканцев, загорелых, без рубашек, сидели в тени дома и передавали друг другу бутылку в бумажном пакете. Они проводили меня взглядом, вероятно, потому, что кроме меня на улице никого не было.
  По адресу, сообщенному Квейном, я нашел трехэтажный кирпичный дом с крытым крыльцом. Там играли дети, мальчик и девочка с черными испанскими глазами. Они пытались ввернуть лампочку в пустую винную бутылку. Успеха не предвиделось, но их занимал сам процесс.
  Я прошел в маленький вестибюль, всю обстановку которого составляла тележка из магазина самообслуживания с отвалившимся колесом. На стене висели шесть почтовых ящиков с табличками для имен проживающих в квартирах. На четырех были написаны фамилии, на двух — нет. На ящике нужной мне квартиры номер шесть кто-то написал не Квейн, а Джонсон.
  Я начал подниматься по ступеням и никого не встретил, пока не добрался до второго этажа и не подошел к лестнице, ведущей на третий. Навстречу бежал мужчина. Даже несся. Он очень спешил, потому что перепрыгивал через две ступеньки. Я отступил в сторону. Он не заметил меня, так как смотрел под ноги, чтобы не упасть. Затем поднял голову, увидел меня, заколебался, но вновь побежал вниз. Как мне показалось, чуть быстрее.
  Роста он был небольшого, широкоплечий, с короткими ногами. На смуглом лице выделялись тяжелые черные брови. Ему было лет тридцать пять. По случаю жары он надел светло-голубой костюм. Я повернулся, чтобы получше разглядеть его, так как подумал, что уже встречал эти тяжелые брови, но успел увидеть лишь его затылок с круглой белой лысиной на макушке диаметром в дюйм-полтора.
  Я поднялся на третий этаж, стараясь вспомнить, где я видел этого человека. Квартира Квейна, номер шесть, оказалась справа от лестницы. На площадке пахло скисшим молоком и испанскими пряностями. Дверь была приоткрыта. На палец, не больше. Я постучал, не получил ответа и вошел.
  Квартира ничем не напоминала любовное гнездышко. Комната начиналась сразу за входной дверью, справа находилась кухня, слева — ванная. Под стать была и мебель: обеденный стол с пластиковым верхом, четыре табуретки, софа, на полу дешевый зеленый ковер. Пара стульев, бра на стене, перед софой кофейный столик, на нем черный кнопочный телефон. Рядом на блюдце полная чашка кофе и ложечка.
  — Макс? — позвал я и тут же добавил: — Есть тут кто-нибудь?
  Я повернулся к кухне, полагая, что Квейн пошел за сливками или сахаром. Слева раздался какой-то звук. Я оглянулся. Из ванной выполз Макс Квейн.
  Он полз медленно, на руках и коленях. По направлению к телефону. Между ними было восемь или девять футов. Ему удалось одолеть один. Затем он рухнул на ковер, его серые глаза смотрели на меня, но уже ничего не видели.
  От уха до уха — так в книжке режут горло. «Его горло было перерезано от уха до уха». Эта фраза встречалась мне много раз, хотя я и не помню, где именно. Максу Квейну перерезали шею, но тот, кто это сделал, вероятно, не читал книг. Он полоснул Квейна дважды, по обе стороны гортани. Перерезав основные артерии. Квейн был весь в крови, из ванной за ним по зеленому ковру тянулся красный след.
  Остальная кровь осталась в ванной, и я подумал, что отмыть ее там будет гораздо легче, чем на ковре. Не слишком уместная мысль, но в тот момент я не мог похвастаться ясностью мышления. Я стоял, не в силах пошевельнуться, и смотрел на Квейна. А он смотрел на меня, но его глаза не двигались и не моргали. Потом я присел на корточки и попытался нащупать пульс. Сердце Квейна не билось. Впрочем, другого я и не ожидал.
  Я встал и прошел на кухню. Там никого не было. Только чайник, банка растворимого кофе и коробочка с кусковым сахаром. Я прикоснулся к чайнику. Он был теплый, даже горячий. Я заставил себя заглянуть в ванную. Говорят, что в человеке пять литров крови, но мне показалось, что в ванной ее вылилось гораздо больше. Она была везде — на ванне, на унитазе, раковине, на полу, даже на стенах.
  К горлу подкатила тошнота, и я бросился к кухонной раковине. Затем пустил холодную воду, умылся и вытерся бумажным полотенцем.
  Я вернулся в комнату и обошел тело Квейна, безуспешно пытаясь отвести от него взгляд. Я шел к телефону, стоящему на кофейном столике рядом с чашкой кофе, блюдцем и ложечкой. Я собирался позвонить в полицию и сказать, что Макс Квейн мертв.
  Именно тогда я разглядел, что это за ложечка. Затем взял ее и поднес к глазам. Я смотрел на нее не меньше минуты. Она напомнила мне о многом и поставила еще больше вопросов. Я положил ее в карман.
  Я повернулся, чтобы покинуть квартиру, где лежал Макс Квейн с перерезанным горлом. Я уходил, решив не звонить в полицию и не смотреть на Квейна. В полицию я не позвонил, но удержаться от того, чтобы не взглянуть на Квейна, мне не удалось. Помимо воли в поле зрения моих глаз попала его шея с глубокими разрезами. Под ними был воротничок с петлицами и аккуратной золотой булавкой. Чистой, без единого пятнышка крови.
  Глава 7
  Не знаю, почему я поехал через Джорджтаун? Даже не помню, как туда попал. Но когда понял, где нахожусь, свернул к бензозаправке на М-стрит и из телефона-автомата позвонил в полицию. Кто-то мне ответил, и я сообщил, что они могут найти убитого мужчину на квартире в Минтвуд Плейс. Я не стал говорить, кто этот мужчина и как меня зовут, но сказал, что ему перерезали горло. А потом заставил себя повесить трубку, так как боялся, что не удержусь и добавлю, что мужчине перерезали горло от уха до уха, а это уже не соответствовало действительности.
  После телефонного разговора мне стало легче. Ненамного, но легче. Я даже вспомнил, что должен что-то сделать. Когда я подъезжал к Кей-Бридж, в голове у меня окончательно прояснилось. Ну конечно, Рут просила купить джин. И была совершенно права. Мы просто не могли обойтись без джина. Нам требовалось море джина. Поэтому я зашел в винный магазин и купил две бутылки «Джилби». А может, «Гордон». Точно я не помню.
  Одну бутылку я открыл прямо в машине и глотнул теплого неразбавленного джина. С трудом мне удалось удержать его в желудке, и несколько минут спустя мои нервы успокоились настолько, что правая нога перестала сползать с педали газа.
  Только после второго глотка я понял, что выбрал более долгий путь, через Джордж Вашингтон Парквей, Лисбург и дорогу номер 9, ведущую к Харперс-Ферри. Долгий не по расстоянию, а по времени. Быстрее я мог добраться до дома по шоссе 340.
  Я достал жестяную коробочку и одной рукой свернул три сигареты, чтобы их хватило на весь путь. Мне пришлось поднять стекла, чтобы табак не разлетался, и, когда я свернул сигареты, в кабине было нечем дышать, а я весь вспотел. Мне показалось, что я чувствовал, как джин испарялся из всех пор моего тела. Я закурил, опустил стекло и вновь приложился к бутылке.
  К сожалению, джин не отвлек меня от мыслей о Максе Квейне. Я думал о Квейне и его шее, и как ее перерезали, и никак не мог отогнать навязчивое «от уха до уха». Задавшись вопросом, когда это произошло, я сам и ответил на него. В тот момент, когда я проходил мимо раздетых по пояс пуэрториканцев, передававших друг другу бутылку в бумажном пакете. То есть за минуту или две до того, как я подошел к трехэтажному дому, прошел мимо мальчика и девочки, играющих на крыльце, и начал подниматься по лестнице, где встретил широкоплечего мужчину с короткими ногами и густыми черными бровями, которого я видел раньше, но так и не вспомнил, где именно.
  Гораздо проще для меня было вспомнить, как я познакомился с Максом Квейном. Двенадцать лет назад. К тому времени он уже успел закончить какой-то колледж в Колорадо, защитив диплом по такой полезной науке, как психология. Он начал работать в отделении профсоюза государственных работников в Денвере. Энергия, с которой он взялся за дело, и природный ум не остались незамеченными, его перевели в Вашингтон, и к моменту нашей встречи Квейн занимал должность международного представителя.
  Двадцатисемилетний Уэрд Мурфин был к тому времени организационным директором профсоюза. Стейси Хандермарк, мягкий и добрый президент ПГР, пусть нехотя, но признавал, что ему необходим сильный и безжалостный помощник, на которого он мог полностью положиться. Поэтому Мурфин и стал организационным директором в двадцать семь лет.
  Мурфин и Квейн хорошо дополняли друг друга, и, помня об этом, с 1966 по 1972 год я привлекал их обоих к организации четырех избирательных кампаний. За эти годы Уэрд Мурфин практически не изменился. Он остался таким же сильным и безжалостным, хотя его страсть к подробностям росла прямо на глазах.
  Квейн стал другим. Энергия и ум остались при нем, но иллюзии уходили, а замены им Квейн так и не нашел. Их место могло бы занять честолюбие, но для этого требовалась убежденность в том, что от человека что-то зависит, а Квейн слишком хорошо знал подноготную нашей выборной системы.
  В итоге его помыслы устремились к деньгам, причем Квейна не слишком волновало, каким образом они попадали к нему в руки. Он частенько участвовал в различных махинациях, дурно пахнущих, но сулящих быстрое обогащение. Иногда они удавались, и тогда у Квейна появлялись деньги, которые он быстро тратил, не испытывая при этом особой радости.
  Но большинство его прожектов заканчивались так же, как и попытка вывезти из Мексики марихуану при помощи пилота времен второй мировой войны. Я было подумал, а не участвовал ли в подобном мероприятии тот коротконогий широкоплечий мужчина с густыми бровями, так стремительно пронесшийся вниз по лестнице? Но решил, что это маловероятно, так как нисколько не сомневался, что видел его раньше. Но пока не мог вспомнить, где и когда.
  Поэтому я начал перебирать в памяти события дня час за часом, стараясь припомнить всех и вся. Денек выдался на редкость насыщенным, и, доехав до Лисбурга, я успел вспомнить лишь то, что происходило до моего прихода в трехэтажный кирпичный дом.
  Хотя мне этого и не хотелось, но перед глазами вновь встали залитая кровью ванная, тело Квейна, горячий чайник, чашка кофе, блюдце и ложка на кофейном столике. Я пощупал карман, чтобы убедиться, что ложка на месте. Она никуда не делась, и тут я внезапно вспомнил, где видел мужчину с густыми бровями.
  Он сидел в черном «плимуте», когда я входил в дом моей сестры в Джорджтауне. Когда я вышел из ее дома, его заменил другой, выдававший себя за детектива Нестера. Я вспомнил широкоплечего мужчину не только из-за густых, похожих на гусеницы бровей, но также и по ложке, напомнившей мне о сестре. Я снова потрогал ложку. Я мог порассуждать о ней и о том, как она попала к Квейну, прямо сейчас или отложить это на завтра. Я выбрал завтра. Я часто прибегал к этому средству, когда предстояло заняться неприятным делом.
  Когда я добрался до дома, собаки и кошки встретили меня с большой радостью. Петухи и утки не обратили на мое прибытие ни малейшего внимания. Было почти четыре часа, и Рут сидела на веранде со стаканом ледяного чая в руке. Когда я наклонился и поцеловал ее, она улыбнулась и сказала:
  — Вы благоухаете джином, сэр.
  — Вероятно.
  — Ты пьян?
  — Нет, но подумываю, не напиться ли мне.
  Она пристально посмотрела на меня.
  — Плохие новости?
  — Очень.
  — Присядь, а я приготовлю что-нибудь, чтобы помочь тебе напиться.
  Я сел, Рут ушла в дом и вернулась с большим бокалом джина с тоником. Я свернул сигарету, закурил, отпил из бокала и оглядел свои владения.
  Нельзя сказать, что это была настоящая ферма, потому что сразу за прудом находился поросший лесом довольно крутой холм. Пейзаж скучнейший. Правда, бывший владелец утверждал, что его отец и брат почти сто лет жили на доходы с этих восьмидесяти акров, но мне с трудом в это верилось.
  Дом, построенный в 1821 году, достался мне жалкой развалюхой. Было бы дешевле и куда практичнее снести его и построить новый. Вместо этого я потратил кучу денег, чтобы привести его в божеский вид, так как раньше удобства были во дворе, а электропроводка — в одной комнате.
  После того как в доме появился подземный бункер для сбора отходов, две ванные и современная электрическая кухня, водопроводчик смог послать старшего сына в Йельский университет, а электрик — отправить жену в кругосветный круиз.
  Я думал о ферме, потому что мне не хотелось думать о чем-то еще, особенно о прошедшем дне.
  — Тебе дважды звонили, — прервала мои мысли Рут.
  — Кто?
  — Во-первых, сенатор Корсинг. Вернее, кто-то из его сотрудников. Сенатор хочет, чтобы ты завтра позвонил ему.
  — Зачем?
  — Молодая дама, говорившая со мной, не сообщила мне никаких подробностей.
  — А кто еще?
  — Мистер Квейн. Я дала ему телефон Одри. Он дозвонился до тебя?
  — Квейн?
  — Да.
  — Квейн мертв. Может, мне лучше рассказать тебе обо всем.
  — Да, пожалуй, так будет лучше, — кивнула Рут, не сводя с меня глаз.
  И я рассказал ей обо всем, о всех событиях этого дня, не упомянув лишь о ложке. Я умолчал о ней, потому что сам не разобрался, в чем тут дело.
  Когда я наконец закончил, часы показывали половину седьмого и оказалось, к моему полному удивлению, что мой бокал опустел лишь наполовину. Лед давно растаял, но бокал все еще холодил руку, и я одним глотком допил оставшийся джин с тоником.
  — У нас такое случается, не так ли? — прервала молчание Рут.
  — Да. Постоянно.
  — Это глупо.
  — Да.
  — Я вот о чем. Если мистер Квейн знал или хотя бы предполагал, что случилось с мистером Миксом, почему он позвонил тебе? Почему он не позвонил в полицию?
  — Не представляю, — я пожал плечами. — Возможно, он решил, что сможет заработать на этом деньги.
  — И ты думаешь, что Квейна убил именно тот мужчина, что утром наблюдал за домом твоей сестры?
  — Да, один из них. Их было двое.
  — А почему они наблюдали за домом Одри?
  — Не знаю.
  — Это как-то связано с мистером Миксом?
  — Я думаю, тут все связано с мистером Миксом.
  — Каким образом?
  — Не знаю.
  Несколько секунд она смотрела на меня, а потом улыбнулась.
  — Ты нашла что-то забавное? — поинтересовался я.
  — В некотором смысле.
  — Что именно?
  — Вообще-то, забавные мысли сейчас неуместны.
  — Из-за Квейна?
  — Да.
  — На похоронах частенько шутят. Ничего не могут с собой поделать.
  — Легкая форма истерии?
  — Возможно, — кивнул я.
  — Мне всегда казалось, что мистеру Квейну грустно жить на свете. И он ужасно несчастный.
  — Боюсь, так и было на самом деле.
  — У него было много друзей?
  Я на мгновение задумался.
  — Нет. Вряд ли. Пожалуй, только Мурфин. И я. Полагаю, я был его другом. У него было много знакомых, но катастрофически не хватало друзей.
  — Некоторым людям необходимо иметь много друзей, — заметила Рут.
  — Твои рассуждения о друзьях имеют отношение к тому, что ты нашла забавным?
  — Наверное, — вновь улыбнулась она. — Мне кажется, что происходящее несколько напоминает вестерн.
  — Вестерн?
  — Фильм.
  — Ага, — кивнул я. — Чем же?
  — У нас были причины приехать сюда четыре года назад, не так ли?
  — Разумеется.
  — Я думаю, эти причины весьма схожи с теми, что побуждают героя вестерна, седовласого ковбоя, засунуть пистолет в кобуру, остепениться и заняться чем-то, отличным от стрельбы.
  — Потому что он испугался?
  Она покачала головой.
  — Нет, потому что ему надоело быть благородным ковбоем, или наскучило, или то и другое вместе.
  — О боже, да ты у меня романтическая личность.
  — Я еще не закончила. Итак, он выращивает горох, или пасет скот, или занят каким-то другим делом, которое, как он решил для себя, доставляет ему большее удовольствие, чем стрельба из пистолета, в крайнем случае винтовки. Именно тогда они и приходят к нему.
  — Кто?
  — Жители городка.
  — Ага.
  — Они обеспокоены.
  — Из-за нечестного шерифа.
  — Который силой и угрозами держит в страхе весь город.
  — И метко стреляет.
  — Очень метко, — поправила меня Рут.
  — Они предлагают ему деньги? — спросил я. — Это неплохая завязка.
  — Может, и предлагают, но не слишком большую сумму. И не деньги побуждают его согласиться помочь горожанам.
  — Какова же истинная причина?
  — Ему интересно узнать, появился ли человек, который стреляет лучше, чем он.
  — Подобное любопытство может привести к тому, что его убьют.
  — Только не в вестерне, — возразила Рут, и беспечность исчезла из ее голоса.
  Я ответил не сразу.
  — Я понимаю, что ты хочешь мне сказать. Ты бы предпочла, чтобы я остался дома и выращивал горох.
  — Естественно, — кивнула она. — Но это не все.
  — А что еще?
  — Я также пыталась сказать тебе, что понимаю, почему ты не можешь остаться.
  Я встал, подошел к Рут и положил руку ей на плечо. Она накрыла мою руку своей, но не подняла на меня глаз, продолжая смотреть на пруд, где плавали утки.
  — Ну, раз уж ковбой решил помочь городу, не стоит откладывать это дело в долгий ящик.
  — Да, — Рут сжала мою руку, — но сначала тебе надо переодеться.
  Я переоделся и пошел доить коз, которых обрадовал мой приход.
  Глава 8
  Следующим утром в девять часов я стучал в дверь дома моей сестры в Джорджтауне. На этот раз она открыла дверь в белых брюках и голубой блузе, с шарфом на голове. В руке она держала щетку.
  — Послушай, — сказал я, — ты выглядишь, как домохозяйка в рекламном ролике.
  — Не болтай ерунды, — фыркнула она.
  Я вошел, и тут же в комнату влетели мои племянник и племянница.
  — Харви, Харви, — завопил мой племянник, — мама говорит, что в субботу мы поедем к тебе и Рут, что ты повесил новые качели.
  — En Francais, черт побери! — рявкнула Одри, прежде чем я успел открыть рот. — En Francais.
  Мой шестилетний племянник, его звали Нельсон, насупился и сказал:
  — Французский язык чертовски труден.
  Моя племянница, пятилетняя Элизабет, самодовольно улыбнулась и произнесла на быстром, совершенном французском:
  — Добрый день, дядя, я надеюсь, что вы здоровы, и тетя Рут здорова, и ваши собаки, и ваши кошки, и утки, и козы тоже здоровы, — а затем показала язык брату.
  Я подхватил ее на руки, прежде чем Нельсон дал ей тумака.
  — Козы только вчера спрашивали, приедете ли вы в субботу, — сказал я по-французски.
  — Козы не умеют говорить, — возразил Нельсон. На французском. — Они могут сказать только бе-е-е-е.
  — А ты пробовал говорить с козой по-французски? — поинтересовался я.
  Он подозрительно посмотрел на меня.
  — Нет.
  — Видишь ли, козы говорят только на чистом французском языке. Пока ты не выучишь его как следует, они не будут разговаривать с тобой.
  Возможно, племянник мне и не поверил, но, когда я опустил Элизабет на пол, он взял ее за руку и сказал по-французски:
  — Пойдем на улицу и поиграем.
  Элизабет повернулась ко мне и мило улыбнулась.
  — До свидания, дядя, — сказала она на безупречном французском. — Я с нетерпением жду встречи с вами, и тетей Рут, и собаками, и кошками, и утками, и козами в субботу.
  — Ты забыла про петухов, — улыбнулся я и повторил слово «петухи» по-английски.
  Для Элизабет это было новое слово, она дважды произнесла его по слогам и добавила:
  — И, конечно, с петухами.
  Нельсон дернул ее за руку, и они побежали к черному ходу, ведущему в сад.
  — Ты права, — я взглянул на Одри. — Им шесть и пять.
  Она покачала головой:
  — Думаю, я слишком поздно начала учить их французскому. Надо было начинать в два или три года, а не в четыре.
  — Они способные, — возразил я.
  — Пойдем на кухню, — в руке Одри по-прежнему держала щетку. — Мне надо замести кукурузные хлопья. Служанка не смогла прийти сегодня.
  — А где Салли? — спросил я.
  — Ее тоже нет.
  На кухне она налила мне чашечку кофе, которую я выпил, сев за стол и наблюдая, как она сметает рассыпанные кукурузные хлопья. Мне показалось, что подметать она разучилась, но я решил не высказывать вслух свои мысли. Покончив с хлопьями, Одри села напротив с чашкой чая.
  — Ну, на этой неделе ты вошел в роль старшего брата, — сказала она. — Второй визит за два дня.
  — Я был неподалеку и решил заехать.
  — Да, конечно.
  — Вы будете у нас в субботу? Рут ждет вас с нетерпением.
  — Харви.
  — Да?
  — Что у тебя на уме?
  Я вздохнул, достал из кармана ложку и положил ее на стол. Одри посмотрела на нее, взяла в руки, затем перевела взгляд на меня.
  — Где ты ее взял?
  — Ты узнала ее?
  — Еще бы. Конечно, я узнала ее. Это мамина ложка.
  — Ты уверена?
  — Разумеется, уверена. Так же, как и ты. Мы пользовались ими по воскресеньям, на Рождество, Пасху и другие праздники. Это ложка из фамильного сервиза. Маминого фамильного серебра. На ней есть буква Л. Посмотри.
  Я уже видел букву Л, начальную букву фамилии Лонгмайр, но все равно посмотрел.
  — Если я не ошибаюсь, после смерти мамы серебро взяла ты?
  — Конечно, взяла. Серебро не выбрасывают. Ты же не хотел его брать.
  — Нет, не хотел. Оно все еще у тебя? Где?
  Одри задумалась. Затем встала и начала открывать нижние ящики шкафов.
  — Вот! — с триумфом воскликнула она. — Я помню, пару месяцев назад сказала Салли, чтобы она попросила служанку отполировать серебро. Что ты от меня хочешь, сосчитать ложки?
  — Да.
  Она сосчитала.
  — Их должно быть двенадцать, а здесь только десять.
  — А как насчет вилок?
  — Двух не хватает, — ответила Одри, пересчитав вилки.
  — Может, ты посчитаешь и ножи?
  Покончив с этим, она посмотрела на меня.
  — Двух нет. Что теперь?
  — Пожалуй, что все. Вероятно, им больше ничего не требовалось.
  — Кому?
  Я достал жестяную коробочку и начал сворачивать сигарету.
  — О господи! — Одри достала из ящика и швырнула мне пачку «Лакис», сигарет без фильтра. — Я поклялась, что ты больше не будешь крутить передо мной сигареты, даже если придется купить тебе годовой запас.
  — Я не знал, что тебе это не нравится, — я убрал коробочку, открыл пачку сигарет, закурил. Одри злилась или притворялась, что злится.
  — Ладно, Харви, — она вновь села за стол. — Кто залез в фамильное серебро?
  — Что ты думаешь о Максе Квейне? — спросил я. Несмотря на то что она была моей сестрой, я пристально следил за ее реакцией.
  Но никакой реакции не последовало.
  — А что я должна о нем думать?
  — Разве ты не знаешь об этом? Из газет. Из телевизионного выпуска новостей.
  — Харви!
  — Что?
  — Я два года не читаю газет. А телевизор не смотрела шесть месяцев. Если не считать передач для малышей.
  — Ты не была знакома с Максом?
  — Я не была знакома с Максом, если ты имеешь в виду Квейна, но я знаю, что вчера мне звонил мужчина, назвавшийся Максом Квейном, и спрашивал тебя. Он сказал, что у него важное дело, мне показалось, что он очень нервничает, и я дала ему телефон Ловкача. Он застал тебя там?
  — Да.
  — И какое отношение имеет все это к маминому серебру?
  Я взял ложку, повертел ее в руках.
  — Вчера я увидел ее на столе в квартире Квейна после того, как нашел его самого с перерезанным горлом.
  — Господи!
  — Так вы не были знакомы?
  — Я уже сказала, что нет.
  Я встал, подошел к плите, налил еще кофе.
  — Где у тебя сахар?
  — В сахарнице.
  Я нашел сахарницу, насыпал в чашку ложку сахара, размешал.
  — Салли все еще живет здесь, не так ли?
  — Салли — член семьи, — ответила Одри. — Ее комнаты на третьем этаже. Там есть отдельный вход.
  — Но дома ее нет?
  — Нет.
  — Почему?
  Моя сестра вздохнула:
  — Салли и Квейн, так?
  — Похоже, что да.
  — Ей позвонили в восемь вечера. Она очень расстроилась и сказала, что должна уйти. Я не стала спрашивать, куда и зачем.
  — Вы с ней все так же близки?
  Одри кивнула.
  — Я думаю, она спасла мне жизнь после смерти Джека.
  Джек Данлэп, муж Одри, был одним из тех финансовых гениев, которые иногда рождаются в Техасе. К тридцати годам он стал миллионером. К тридцати пяти, когда он женился на Одри, число принадлежащих ему миллионов значительно возросло, он был владельцем профессиональной футбольной команды, имел значительное влияние в демократической партии, состоял в совете директоров дюжины крупнейших корпораций и души не чаял в спорте и охоте. В 1972 году, охотясь на куропаток в Северной Дакоте, он перелезал через изгородь из колючей проволоки, его дробовик выстрелил, и Джека Данлэпа не стало. Мне кажется, что мой племянник очень похож на него. А моя племянница — вылитая мать, и в этом ей повезло, потому что внешне Джек был, мягко говоря, некрасив.
  — Сколько она живет у тебя?
  — Шесть лет, с рождения Нельсона. Я наняла ее как личного секретаря, потому что Джек настаивал, что без него мне не обойтись. Когда я спросила, что должен делать личный секретарь, он сказал, что не знает, но читал про них в книгах. И я наняла Салли, она только что закончила с отличием университет. Для девочки, родившейся в этом городе между Девятой улицей и У-стрит, это считалось большим успехом.
  — Это точно, — согласился я.
  Одри помолчала, о чем-то задумавшись.
  — Четыре недели назад, — наконец сказала она. — Это началось четыре недели назад.
  — Между Салли и Квейном?
  Одри кивнула.
  — Да, через пару недель после того, как я порвала с Арчем, вернее, он порвал со мной. Я места себе не находила, и Салли вновь пришла на помощь. Она убедила меня, что надо побольше говорить о нем. Что я и делала.
  — Как ты узнала о ней и Квейне?
  — Я не знала, что это Квейн. Но поняла, что у нее появился мужчина. Она уходила в разное время, обычно днем. Раз или два я спросила о нем, Салли сказала, что он белый и женат и она знает, что ведет себя как дура, но предпочла бы говорить о моих глупостях, а не о своих. Поэтому мы говорили об Арче Миксе и обо мне.
  Я встал в шесть, позавтракал в половине седьмого и уже успел проголодаться.
  — Где хлеб? — спросил я.
  — В хлебнице.
  Найдя хлебницу, я кинул два ломтика в тостер.
  — Ты будешь есть? — спросил я Одри.
  — Нет.
  Я вытащил из холодильника масло и клубничный джем, намазал то и другое на подрумянившиеся ломтики и вновь сел за стол.
  — Вы с Арчем говорили о профсоюзе? — спросил я, принявшись за еду.
  — Конечно. Мы говорили обо всем. Я же рассказывала тебе.
  — Перед тем как вы расстались, не возникло ли в профсоюзе каких-нибудь проблем? Я имею в виду что-то необычное?
  Одри как-то странно посмотрела на меня.
  — Он много говорил о тебе. Не просто о тебе, о твоем участии в кампании по выборам президента профсоюза в шестьдесят четвертом году.
  — И что он сказал?
  — Я слушала, Харви, но ничего не записывала. Наверное, напрасно, потому что недавно Салли спрашивала меня о том же.
  — Когда именно?
  Она задумалась.
  — Не больше месяца назад. После исчезновения Арча.
  — Что же ее интересовало?
  — Видишь ли, мне хотелось говорить о том, какой он отвратительный, мерзкий сукин сын, но Салли искусно меняла тему, и оказывалось, что я пересказываю ей наши с Арчем разговоры. Салли далеко не дура, и я думала, что этим она хочет мне помочь, — Одри посмотрела, на меня и печально улыбнулась. — Она выкачивала из меня информацию для этого Квейна, так?
  Я кивнул.
  — Я не виню ее. Квейн умел манипулировать людьми. Это его профессия. Одна из нескольких.
  Одри взглянула в окно на играющих в саду детей.
  — Интересно, сказала ли я ей то, что хотел знать твой приятель Квейн?
  — Я думаю, ты сказала ему именно то, что он хотел знать.
  — С чего ты так решил?
  — Макс позвонил мне вчера. Он, как ты говоришь, нервничал, что совсем не похоже на Макса Квейна. Он сказал, что должен встретиться со мной. Я спросил зачем, и он ответил. Повод оказался серьезным. Он узнал, что случилось с Арчем Миксом.
  Одри встала, подошла к буфету, достала жестяную банку с надписью «Перец», вынула из нее сигарету. По кухне поплыл сладковатый запах марихуаны.
  — Черт. То есть Квейна убили из-за того, что я сказала Салли?
  — Квейн сам виноват в своей смерти. Если он действительно узнал, что случилось с Миксом, то попытался поживиться на этом и связался не с тем, с кем следовало.
  — Что же я ей сказала?
  — Может, Салли чем-то интересовалась с особой настойчивостью?
  Одри еще раз затянулась, пододвинула ко мне банку с сигаретами, в которых не было табака. Я покачал головой.
  — Салли очень умна. Она не стала бы спрашивать в лоб.
  — Но что-то ее интересовало.
  Одри задумалась.
  — Постель.
  — Ее интересовало, что вы делали в постели?
  — Не совсем. Но однажды я сказала, что после… ну, ты понимаешь, он любил лежать и рассуждать вслух. Он расслаблялся и чувствовал себя так уверенно, что мог говорить о чем вздумается.
  — И о чем он говорил?
  — Об этом и спрашивала Салли, и продолжала спрашивать, хотя тогда я не обращала на это внимания.
  — Но она хотела узнать что-то определенное.
  — Да, теперь я понимаю. Особенно ее волновало, о чем говорил Арч перед тем, как мы расстались. Она возвращалась к этому снова и снова, как бы в поисках истинного мотива нашего разрыва. Поэтому я сказала все, что смогла вспомнить.
  — А затем ей потребовалось что-то совсем конкретное.
  — Откуда ты знаешь?
  — На месте Квейна я поступил бы точно так же.
  — Какое ты дерьмо.
  — Перестань, Одри. Так что ты ей сказала?
  — Она постоянно переводила разговор на две последние ночи, когда Арч говорил о тебе и профсоюзе. Он не ругал тебя. Просто он узнал что-то, побудившее его вспомнить о тебе и твоей роли в предвыборной кампании шестьдесят четвертого года.
  — Что же он узнал?
  — Я сказала тебе, что не вела записей. И потом, я уже засыпала.
  — Повтори мне то, что ты сказала Салли.
  — Я сказала ей, что Арч сказал мне, что они собираются использовать профсоюз точно так же, как использовали его в шестьдесят четвертом году, но теперь, слава богу, есть он и он этого не позволит. Или что-то в этом роде.
  Я наклонился вперед.
  — Когда ты сказала ей об этом?
  — Несколько дней назад. Может, неделю, как бы между прочим. В обычном разговоре. Так мне тогда казалось. В этом есть какой-нибудь смысл?
  — Будь уверена, для Макса Квейна эти сведения означали очень многое.
  — А для тебя?
  Я подумал о Максе, лежащем на зеленом ковре с перерезанным горлом.
  — Надеюсь, что нет.
  Глава 9
  Я воспользовался телефоном Одри и позвонил сенатору Вильяму Корсингу. Сенатор был на совещании, но просил передать, что хотел бы встретиться со мной в десять утра, если мне это удобно. Если нет, он готов увидеть меня в одиннадцать.
  Голос молодой женщины, с которой я говорил, обволакивал, как мягкая ириска, а когда я сказал, что приеду в десять, ее благодарность не знала границ, и я положил трубку в полной уверенности, что теперь с моей помощью республика все-таки будет спасена.
  Потом я позвонил Мурфину, и вместо приветствия он сказал:
  — Макс не оставил страховки.
  — Жаль, — ответил я.
  Мурфин вздохнул.
  — Я и Марджери провели с ней почти всю ночь. Она все время повторяла, что покончит жизнь самоубийством. Ты же знаешь Дороти.
  Я действительно знал Дороти. Двенадцать лет назад мы с Дороти встречались короткое, исключительно печальное время, за давностью сжавшееся до одного долгого дождливого воскресенья. Потом я познакомил ее с Максом Квейном, и тот увел от меня Дороти. За что я очень благодарен Максу. Макс никогда не говорил, рад ли он тому, что я познакомил его с Дороти, а мне как-то не пришлось спросить его об этом.
  — Так чем я могу помочь?
  — Ты бы мог нести гроб, — ответил Мурфин. — Я никого не могу найти. Человеку тридцать семь лет, и я не могу найти шестерых мужчин, которые понесут его гроб.
  — Я не хожу на похороны.
  — Ты не ходишь на похороны, — эхом отозвался Мурфин таким тоном, будто я сказал, что не ложусь по ночам в постель, а сплю, повиснув на стропилах.
  — Я не хожу на похороны, поминки, свадьбы, крестины, церковные базары, политические митинги и рождественские вечеринки в учреждениях. Я сожалею о том, что Макс умер, потому что он мне нравился. Я даже готов заехать к Дороти и предложить ей и детям пожить немного на ферме. Но гроб я не понесу.
  — Вчера вечером, — вздохнул Мурфин, — они сообщили о Максе в шестичасовом выпуске новостей. Мы с Марджери приехали к ней в половине седьмого, возможно, в семь, а она уже билась в истерике. Ну, ты понимаешь, мы решили остаться на пару часов, максимум на три-четыре, а потом, думали мы, придут соседи и возьмут все на себя. Не пришел никто.
  — Никто?
  — Кроме полицейских. Не было даже телефонных звонков, если не считать газетчиков. Такое трудно представить, не правда ли?
  — Действительно, трудно, — тут же согласился я. — У Макса было много знакомых.
  — Знаешь, что я тебе скажу? — продолжал Мурфин. — Я думаю, кроме меня у Макса не было друзей. Возможно, и кроме тебя, но в этом я не уверен, так как ты не хочешь нести гроб.
  Я повторил, что заеду к Дороти, и спросил:
  — А что сказал Валло?
  — Ну, он, похоже, решил, что Макс специально устроил так, чтобы его убили. Он сказал, что сожалеет и все такое, но как бы походя. В основном его интересовало, кем мы заменим Макса. Я обещал подумать над этим, и он попросил связаться с тобой и узнать, нет ли у тебя каких-нибудь предложений.
  — Нет, — ответил я.
  — Ты сам и скажи ему об этом. Он хочет встретиться с тобой сегодня.
  — Когда?
  — После двенадцати.
  — В какое время?
  — Половина третьего тебя устроит?
  Я на мгновение задумался.
  — Я приеду в два, и мы подумаем, как помочь Дороти.
  — Да, возможно, ты придумаешь, как объяснить Дороти, откуда у Макса взялась эта подруга.
  — Кто?
  — Согласно данным полиции, очень милая негритянка.
  — Они сказали Дороти?
  — Пока еще нет.
  — Полиции известно, кто она?
  — Она снимала квартиру на имя Мэри Джонсон, но в полиции полагают, что имя не настоящее. Платила сто тридцать долларов в месяц, включая коммунальные услуги. — Мурфин, как всегда, не мог обойтись без подробностей.
  — И что думают в полиции?
  — Они думают, что у нее был поклонник, а возможно, и муж, который выследил ее и Макса и набросился на него с ножом. Перерезал ему горло. Ты представляешь, что это такое?
  — К сожалению, — ответил я.
  — Я ездил в морг и опознал его, потому что Дороти к тому времени уже тринадцать или четырнадцать раз сказала, что наложит на себя руки. Знаешь, что я тебе скажу?
  — Что?
  — Макс выглядел совсем неплохо. Для человека, которому перерезали горло.
  Я сказал Мурфину, что приеду к нему в два часа, набрал номер Ловкача и пригласил его на ленч. Когда я объяснил, где и когда я намерен перекусить, у него вырвалось:
  — Ты, конечно, шутишь?
  — Теперь это семейное дело, дядя, — возразил я, — и мне не хотелось бы говорить там, где нас могут услышать.
  — Ну, тогда мы сможем выпить немного вина.
  — Если ты привезешь его с собой, — ответил я и положил трубку.
  После Ловкача я позвонил адвокату. Его звали Эрл Инч, я знал его много лет. Он брал приличные деньги, но честно отрабатывал каждый цент, а я чувствовал, что мне необходим хороший адвокат. Когда я сказал, что у меня неприятности, он ответил: «Отлично», — и мы договорились встретиться в половине четвертого. Денек выдался почище вчерашнего.
  — И какие у тебя неприятности? — спросила Одри, когда я положил трубку.
  — Достаточно серьезные, чтобы прибегнуть к услугам адвоката. И Ловкача. Он может замолвить за меня словечко там, где это нужно.
  — Тебе нужны деньги?
  — Нет, но все равно спасибо.
  — Салли, — сказала она. — Тебе придется сообщить полиции о Салли, не так ли?
  — Да.
  — Ей это чем-нибудь грозит?
  — По-моему, нет.
  — Скорее бы она пришла домой.
  — Она придет, как только оправится от этого потрясения.
  — Харви.
  — Да?
  — Если я могу чем-то помочь… ты только скажи.
  — От тебя требуется только одно.
  — Что?
  — Приехать в субботу на ферму.
  
  Канцелярия сенатора Вильяма Корсинга находилась в Дирксен Сенат Офис Билдинг. Как и другие служебные помещения Конгресса, канцелярия сенатора, казалось, страдала от тесноты. Столы сотрудников теснили друг друга, погребенные под кипами документов, коробками с конвертами, фирменными бланками и невообразимым количеством старых выпусков «Конгрешенл Рекорд».
  Но сотрудники показались мне веселыми, деловитыми, уверенными в важности выполняемой ими работы. Возможно, так оно и было. Мне пришлось подождать несколько минут, прежде чем молодая женщина провела меня в кабинет сенатора. Я почему-то думал, что это будет взбалмошная блондинка, но она оказалась высокой стройной брюнеткой лет тридцати, с умными, даже мудрыми глазами и сухой улыбкой, дающей понять, что она знает, как звучит ее голос, но ничего не может с этим поделать, и к тому же, чего уж притворяться, голос этот иногда оказывается очень полезен.
  В отличие от своих сотрудников сенатор не мог пожаловаться на тесноту. Государство предоставило ему просторный, залитый светом кабинет с кожаными креслами и широким письменным столом. На стенах висели фотографии сенатора в компании с людьми, знакомством с которыми он мог гордиться. Большинство из них были богаты, знамениты, облечены властью. Решительный вид остальных указывал на то, что они преисполнены желания подравняться с теми, кто вырвался вперед.
  На других фотографиях я увидел берега Миссисипи, обувную фабрику, сельские просторы, знаменитый мост через великую реку в Сент-Луисе. В дополнение к фотографиям кабинет украшал большой, написанный маслом портрет сенатора. Серьезное выражение лица придавало ему озабоченный вид, подобающий государственному деятелю.
  Тридцатилетний Вильям Корсинг был одним из самых молодых мэров Сент-Луиса, когда я впервые встретился с ним в 1966 году. Он очень хотел стать самым молодым сенатором от штата Миссури, но никто не принимал его всерьез. Практически никто, если сказать точнее. Поэтому он и обратился ко мне. Окончательные подсчеты показали, что он победил с преимуществом в 126 голосов. В 1972 году его соперника поддерживал сам Никсон, но Корсинг набрал на пятьдесят тысяч голосов больше. В сорок два года он все еще считался молодым сенатором, но его уже не принимали за мальчика.
  Он располнел, но не настолько, чтобы не вскочить из-за стола при моем появлении. Волосы все так же падали ему на лоб, и он по-прежнему отбрасывал их резким движением руки. Из темно-русых они стали седыми, но улыбка не потеряла своего очарования, хотя, возможно, появлялась на лице уже машинально.
  Я увидел новые морщины, естественное следствие прошедших лет. Широко посаженные серые глаза все так же светились умом, и я почувствовал, как они прошлись по мне с головы до ног, чтобы понять, как отразились на моей внешности эти годы. Я с достоинством разгладил усы.
  — Мне они нравятся, — сказал сенатор. — С ними ты похож на Дэвида Найвена, разумеется, молодого.
  — Рут они тоже нравятся.
  — Как она?
  — Все такая же.
  — Такая очаровательная, да?
  — Совершенно верно.
  — Тебе повезло.
  — Я знаю.
  — Садись, Харви, садись, — улыбнулся сенатор, — где тебе удобнее, а я попрошу Дженни принести нам кофе.
  Я сел в одно из кожаных кресел, а он, вместо того чтобы обойти стол и сесть на свое место, опустился в соседнее. Подобная любезность била без промаха, и он прекрасно знал об этом, а я не возражал.
  Дженни, та самая высокая брюнетка с мудрыми глазами, судя по всему, общалась с сенатором телепатически, потому что не успели мы сесть, как она внесла поднос с двумя чашечками кофе.
  — Вам одну ложечку сахара, не так ли, мистер Лонгмайр? — спросила она, одарив меня сухой улыбкой.
  Я взглянул на Корсинга.
  — Ты сам учил меня этому, — ухмыльнулся тот. — Всегда помни, что они пьют и чем сдабривают кофе.
  — Как я понимаю, вы были с сенатором во время первой предвыборной кампании, — сказала Дженни, подавая мне кофе.
  — Да.
  — Представляю, какой она была захватывающей.
  — И столь же сладостной оказалась победа, — улыбнулся я в ответ.
  — А в этом году вы ведете чью-нибудь предвыборную кампанию?
  — Нет, — ответил я. — Больше я этим не занимаюсь.
  — Как жаль, — она вновь улыбнулась и вышла из кабинета.
  Я посмотрел на Корсинга, тот кивнул, вздохнул без особой печали и сказал:
  — Это она. Уже четыре года. Умна, как черт.
  — Я это заметил.
  — Ты говорил с ней по телефону?
  — Да.
  — Каково впечатление?
  — Думаю, я выполнил бы любое ее желание.
  Мы помолчали.
  — Аннетт ничуть не лучше, — прервал молчание Корсинг. — Даже наоборот, врачи считают, что ее состояние несколько ухудшилось.
  — Это печально.
  Аннетт, жене сенатора, выставили диагноз паранойяльная шизофрения, но без особой уверенности, так как за последние пять или шесть лет она не произнесла ни слова. Аннетт спокойно сидела в отдельном номере в частном санатории неподалеку от Джоплина. Возможно, ей предстояло просидеть там до конца своих дней.
  — Я не могу развестись, — добавил Корсинг.
  — Я понимаю.
  — Моя сумасшедшая жена в сумасшедшем доме, и никого это не беспокоит. Даже приносит пару дюжин голосов. Но я не имею права развестись и вести нормальную жизнь, потому что такой поступок равносилен предательству, а сенаторы не предают своих сумасшедших жен. Пока не предают.
  — Подожди пять лет.
  — Я не хочу ждать пять лет.
  — Да, наверное, нет, — согласился я.
  — Ладно, а что случилось с тобой? — сенатор изменил тему разговора.
  — Я живу на ферме.
  — Харви.
  — Да?
  — Я был на твоей ферме. Мы нализались до чертиков на твоей ферме. Твоя ферма — очень милое местечко, но там одни холмы да овраги и выращенного тобой зерна не хватит даже для оплаты счета за электричество.
  — В прошлом году наши доходы составили без малого двенадцать тысяч долларов.
  — С фермы?
  — Ну, в основном с поздравительных открыток, нарисованных Рут. И с моих стихов. Я теперь пишу поздравления в стихах. По два доллара за строчку.
  — О господи.
  — У нас две козы.
  — А как насчет талонов на еду?
  — Еда для нас не проблема. И вообще у нас мало проблем.
  — Сколько ты получал, когда занимался выборами?
  Я задумался.
  — Это был семьдесят второй год. Я заработал семьдесят пять тысяч, возможно, даже восемьдесят.
  Корсинг кивнул.
  — Но дело не в деньгах. Я хочу сказать, ты занимался этим не ради денег.
  — Нет, пожалуй, причина была в другом.
  — Поэтому я опять задам тот же вопрос. Что случилось?
  Я взглянул на сенатора и понял, что того не интересуют подробности моей личной жизни. Он просто нуждался в помощи. В глазах Корсинга засветилась искорка надежды. А вдруг, подумалось ему, благодаря моему ответу он сможет развестись с женой, жениться на Дженни, уехать на заросшую лесом ферму подальше от Сент-Луиса и послать избирателей ко всем чертям. Если я это сделал, возможно, оставался шанс, пусть совсем крошечный, что и он мог бы поступить точно так же.
  Такого шанса, естественно, не было, и он, реалист и человек достаточно честный, особенно по отношению к себе, прекрасно это понимал. Поэтому я и решил сказать ему правду. Вернее, сказать то, что я принимал за правду после четырех лет размышлений о своей жизни.
  — Ты действительно хочешь знать, что случилось?
  Он кивнул.
  — Ну, скажем так, я перестал получать от всего этого всякое удовольствие.
  Он тяжело вздохнул, ссутулился, чуть повернулся, чтобы видеть окно.
  — Да, какое уж тут удовольствие.
  — Я, конечно, могу говорить только за себя.
  Он повернулся ко мне, интеллигентный, озадаченный человек, мечущийся в поисках ответа.
  — Позволь спросить, почему?
  — Даже не знаю, что и сказать, — ответил я и вряд ли мог дать более определенный ответ, хотя он все еще смотрел на меня, ожидая чего-то еще, мудрого и, возможно, даже абсолютного. Но вся мудрость вышла из меня четыре года назад, и я спросил:
  — Ты собираешься участвовать в выборах, не так ли? В семьдесят восьмом?
  Корсинг оглядел просторный, залитый солнцем кабинет.
  — Я собираюсь, если только кто-нибудь не предложит мне высокооплачиваемую работу с приличной пенсией, большим кабинетом, многочисленными подчиненными, чтобы я не перетруждался, и возможностью выступать по любому поводу, видеть свое имя в газетах, а физиономию — на экране телевизора. Тебе ничего не известно о такой работе?
  — Нет.
  — Знаешь, кем я хотел стать в детстве? Когда мне было лет семь или восемь?
  — Президентом?
  — Я хотел стать поваром в ресторане. И думал, что лучше ничего быть не может. До тебя я никому об этом не говорил.
  — Может, тебе стоит сказать Дженни?
  Он подумал над моими словами и кивнул:
  — Возможно, ты и прав.
  Вновь наступила тишина.
  — Каким образом ты связался с заведением Валло? — неожиданно спросил Корсинг и, прежде чем я успел ответить, поднял правую руку. — Не волнуйся, я никого не просил следить за тобой. Подруга Дженни работает у Валло. Они много болтают. Иногда это оказывается полезным.
  — Арч Микс, — ответил я. — Валло намерен заплатить мне десять тысяч долларов, если я скажу, что, по моему мнению, произошло с Арчем Миксом.
  — И как ты потратишь эти десять тысяч? Купишь еще коз?
  — Я поеду в Дубровник.
  — Зачем?
  — Я никогда там не был.
  — Я думал, ты побывал везде.
  — Только не в Дубровнике.
  — Арч Микс мертв, не так ли?
  Я кивнул.
  — Есть какие-нибудь идеи? Почему или как?
  — Нет.
  — Человек он был необычный, — сказал сенатор. — По роду деятельности ему приходилось слишком много говорить, но голова у него была хорошая, он соображал что к чему.
  — С этим не поспоришь, — кивнул я.
  — Чего только стоят его теории о реорганизации общественных служб и использовании забастовок в качестве основного аргумента при заключении выгодного контракта.
  — Теория сборщиков мусора.
  — Теория чего?
  — Когда двенадцать лет назад Микса избрали президентом профсоюза государственных работников, с этой организацией никто не считался. Профсоюз всем говорил «да», а слово «забастовка» считалось чуть ли не ругательством. Но если вы называетесь рабочим союзом, если вы хотите заключить с муниципалитетом честный контракт, нельзя обойтись без столь грозного оружия. Если городские власти, с которыми идут переговоры, не верят, что вы будете бастовать, потому что есть закон, запрещающий забастовки государственных работников, можно не сомневаться, что вас никто не примет всерьез. Словно вы блефуете в покере, не имея денег. Поэтому Микс поехал на юг.
  — Почему на юг?
  — Это был точно рассчитанный шаг. Он хотел организовать забастовку государственных работников, успешный исход которой изменил бы отношение к забастовкам большинства членов профсоюза. И убедил мэров, губернаторов и членов законодательных собраний штатов, что ПГР перестал быть благотворительной организацией, согласной на любые условия.
  — Теперь я вспомнил, — улыбнулся Корсинг. — Он выбрал Атланту.
  — Летнюю Атланту. И еще выбрал тех, кому нечего терять. Сборщиков мусора.
  — Сколько длилась забастовка? Четыре месяца?
  — Да, четыре. Микс снял их с работы в мае и продержал до сентября. Профсоюз едва не обанкротился. То было самое жаркое лето в Атланте за пятьдесят лет, горы мусора громоздились повсюду, а вонь чувствовалась даже в Саванне.
  — Там работали в основном негры, не так ли?
  — Сборщиками мусора? — переспросил я. — Да, девяносто восемь процентов. В то время, насколько я помню, они получали доллар с четвертью в час без всяких сверхурочных. Микс оставался с ними все лето. Он спал в их домах, ел то, что ели они, стоял с ними в пикетах. Он ненавидел всю эту грязь, потому что привык к лучшим отелям и лучшим ресторанам, а стоять в пикете, когда столбик термометра переполз через сорок градусов, удовольствие не из приятных. Но о нем написали «Ньюсуик» и «Тайм» и показали по телевидению.
  — А потом он попал в больницу.
  Я покачал головой.
  — Только на три дня. Зато повязка на его голове очень хорошо смотрелась с экрана телевизора. Штрейкбрехерам тоже надо платить. В Атланте муниципалитет платил им по пять долларов в час, на два с половиной доллара больше, чем хотели бы получать сборщики мусора. Ну, все это выяснилось после того, как в стычке с ними погибли четыре члена профсоюза, а Микс оказался в больнице. К тому времени мусор представлял уже серьезную угрозу здоровью жителей Атланты, город наводнили крысы, было зарегистрировано три случая холеры. Это решило дело. Муниципалитет согласился на все требования Микса, и его фотография появилась на обложке «Тайм». После этого профсоюз твердо стал на ноги. Число его членов увеличилось с двухсот пятидесяти до восьмисот тысяч, Джордж Мини ввел Микса в совет АФТ-КПП, его стали приглашать на приемы в Белый дом, когда администрация хотела показать представителя американских рабочих, изъясняющегося на чистом английском языке и умеющего вести себя за столом. Миксу все это очень нравилось.
  — На прошлой неделе я побывал дома, — после короткой паузы сказал сенатор. Дома — означало Сент-Луис. — У профсоюза там очень сильные позиции.
  — Да, — я кивнул. — Двадцать первый комитет.
  — Ко мне пришел один человек. Раньше он был исполнительным директором двадцать первого комитета.
  — Фредди Кунц? — спросил я.
  — Ты с ним знаком?
  — Конечно, знаком. Он с самого начала поддерживал Микса. Я не думал, что он уже на пенсии. Черт, ему не может быть больше пятидесяти.
  — Он не на пенсии, — ответил сенатор. — Его вышибли.
  — Как же это произошло?
  — Прежде чем ответить тебе, следует упомянуть о том, что первого сентября истекает срок контракта между профсоюзом и городом.
  — И что из этого?
  — Когда Микс исчез, переговоры по новому контракту только начались. Через неделю после его исчезновения из вашингтонской штаб-квартиры профсоюза приехали шесть человек, чтобы оказать посильную помощь в переговорах с городом.
  — В этом нет ничего необычного, — заметил я. — Иногда ПГР присылает экономиста, адвоката, просто специалиста по ведению переговоров.
  — Фредди знал бы большинство из них, не так ли?
  — Наверняка.
  — Всех шестерых он видел впервые.
  — Кто же приехал в Сент-Луис?
  — Фредди так и не понял. Но они оказались очень деловыми, не испытывали недостатка в деньгах и не стеснялись пускать в ход кулаки.
  — И что произошло?
  — Фредди рассказал, что через неделю после их приезда было созвано экстренное заседание совета директоров двадцать первого комитета. Переговоры с муниципалитетом уже шли полным ходом. Первым вопросом повестки дня был Фредди. Кто-то внес предложение уволить его, кто-то еще поддержал это предложение, без всякого обсуждения приступили к голосованию, шестеро были «за», пятеро — «против», и Фредди стал безработным. Затем назначили нового исполнительного директора. Никому не известного типа, который понимал в переговорах не больше, чем свинья в апельсинах. Полагаю, ты помнишь, как выражается Фредди.
  — Я помню. Очень образно.
  — Затем комитет прервал переговоры, которые, по словам Фредди, шли очень неплохо, и через два дня выставил совершенно новые условия контракта. Фредди считает, что в них не было разве что требования о передаче профсоюзу здания муниципалитета.
  — А вашингтонская шестерка?
  — Они все еще в Сент-Луисе. И правят бал. Если среди членов профсоюза возникает оппозиция, они покупают недовольных. Тысяча долларов, две, даже пять. Наличными, так, во всяком случае, говорит Фредди. Он также говорит, что там, где деньги не помогают, действуют силой.
  — И к чему все идет?
  Сенатор достал трубку, набил ее табаком, раскурил.
  — Похоже, что переговоры закончатся забастовкой, — ответил он, выпустив струю ароматного дыма.
  — Всех городских служб?
  — Всех, кроме полиции и пожарных. Учителя также примут участие, потому что школьные уборщики входят в ПГР.
  — Да, это интересно.
  — Я еще не закончил.
  — А что еще?
  — Мой уважаемый коллега, второй сенатор от штата Миссури, перепуган до смерти. Если он не получит большинства в Сент-Луисе, его шансы на переизбрание равны нулю. А теперь представь, что ты — средний избиратель и из-за забастовки тех, чья работа оплачивается из кармана налогоплательщиков, закрывают школы и больницы, нарушается автобусное сообщение, прекращается вывоз мусора, ломаются светофоры, не убираются улицы, в муниципалитете нельзя получить ни одной справки. А ты — средний избиратель и обычно голосуешь за кандидата демократической партии, но за кого ты отдашь свой голос второго ноября?
  — Естественно, за кандидата республиканцев, — ответил я.
  — Именно поэтому мой уважаемый коллега, второй сенатор от штата Миссури, и дрожит, как лист на ветру.
  — Я думаю, бояться следует не только ему. Не получив большинства в Сент-Луисе, демократы потеряют весь штат. Такого они позволить себе не могут.
  — Правильно, не могут, — сенатор вновь выпустил струю дыма. — И мне представляется странным, что профсоюз, в прошлом публично заявлявший о поддержке демократической партии, намерен начать забастовку, из-за которой партия потеряет место в сенате и два или три в палате представителей, не говоря уже о президентских выборах. Мне это непонятно. Совершенно непонятно.
  — Поэтому ты и просил меня приехать?
  — Да.
  — Микс никогда бы этого не сделал, не так ли?
  — Нет.
  — Но Арча Микса уже нет среди нас?
  — Нет.
  — Похоже на повод для похищения, а?
  — Я этого не говорил.
  — Ты ни с кем не делился своими подозрениями? Например, с ФБР?
  Сенатор посмотрел в потолок.
  — Представь, что агенты ФБР появляются в Сент-Луисе и профсоюз узнает, что они приехали по просьбе сенатора Корсинга. А через два года сенатора Корсинга ждет избирательная кампания, и ему очень хочется остаться в сенате еще на четыре года. Если его идея не более чем игра воображения, сенатор Корсинг предпочел бы, чтобы никто не узнал, что она исходила от него, в особенности чудесные работники городских служб великого Сент-Луиса, составляющие немалую долю избирателей.
  — И ты бы хотел, чтобы я разузнал, что к чему?
  — Это логично, Харви. Ты был знаком с Арчем Миксом, тебя знают в профсоюзе. К тому же ты умен, скромен, начисто лишен честолюбия, да и платит тебе другой, так что твоя поездка в Сент-Луис не будет стоить мне ни цента. В общем, Харви, я считаю, что лучшей кандидатуры мне не найти.
  Я встал.
  — Ты помнишь Макса Квейна, не так ли?
  Сенатор кивнул.
  — Мне очень жаль Макса. Я прочел о его смерти в утренней газете.
  — Макс позвонил мне перед тем, как кто-то перерезал ему горло.
  — И что он хотел?
  — Примерно то же, что и ты. Его осенило, и он понял, во всяком случае, так сказал, что в действительности произошло с Арчем Миксом.
  Глава 10
  Штаб-квартира профсоюза государственных работников, новое здание из стекла и бетона, построенное пять лет назад, находилась на Джи-стрит, между Восемнадцатой и Девятнадцатой улицами, недалеко от Белого дома и совсем рядом с рестораном Сэнс Сауси, куда Арч Микс ходил на ленч, обычно в компании с мыслителями из государственных учреждений или из редакций крупнейших газет, а то и с теми и другими вместе.
  При посредничестве Ловкача Уорнер Б. Гэллопс назначил мне встречу на одиннадцать часов, я по привычке приехал на пять минут раньше, но в приемной меня продержали до двадцати минут двенадцатого. Приемная, обставленная красивой удобной мебелью, мне понравилась, хотя меня и удивило отношение Гэллопса к подбору секретарей.
  Секретарю было лет тридцать, и он сидел за почти пустым столом, если не считать телефонного аппарата, блокнота и карандаша. Если раздавалось мягкое жужжание телефона, секретарь брал трубку, слушал, говорил «да» или «нет», делал пометку в блокноте и клал трубку на место. Для мужчин ростом в шесть футов два дюйма и весом 175 фунтов, крепкого и мускулистого, такая работа казалась чересчур спокойной.
  Когда он не отвечал «да» или «нет», то терпеливо сидел за столом с видом человека, привыкшего ждать. Изредка он бросал на меня короткий взгляд, хотя я не слишком интересовал его. Моя единственная попытка завязать разговор закончилась неудачей. Я спросил: «Давно ли вы в профсоюзе?» Он ответил: «Нет, не очень». Я замолчал до очередного жужжания телефона.
  Я достал жестяную коробочку, свернул сигарету, закурил и предался воспоминаниям. С Уорнером Бастером Гэллопсом я познакомился на автобусной станции Бирмингема в 1964 году. Он, Мурфин и я встретились там, чтобы обсудить за ленчем интересующие нас проблемы, а в шестьдесят четвертом году, несмотря на решение Верховного суда, в Бирмингеме нашлось бы немного ресторанов и баров, где двое белых и негр могли поесть вместе, не вызывая возмущения окружающих. Мурфин и я приехали в Бирмингем не для того, чтобы бороться с сегрегацией в системе общественного питания. Мы приехали за восемью голосами.
  Уорнеру Б. Гэллопсу было тогда чуть больше двадцати четырех лет, то есть теперь ему шел тридцать седьмой год. Высокий, очень черный, немного застенчивый, с неторопливой речью, тщательным выговором каждого слова, он словно опасался допустить в разговоре грамматическую ошибку. Особых ошибок я не заметил, а если б они и были, то не стал бы его поправлять, потому что хотел получить контролируемые Гэллопсом и нужные мне восемь голосов.
  Он, Мурфин и я двигались вдоль линии самообслуживания кафетерия автобусной станции. Гэллопс шел первым. Я помню, как посмотрел на кассиршу, белую женщину средних лет с лживыми глазами и жестоким ртом. Ее взгляд не отрывался от Гэллопса, источая жаркую, выжигающую душу ненависть.
  Не сводя глаз с Гэллопса, она начала пробивать стоимость взятой нами еды на кассовом аппарате. Она ни разу не взглянула на наши подносы, ни разу не взглянула на кнопки кассового аппарата. Она шевелилась, она пыталась убить Гэллопса своим взглядом.
  Когда он и Мурфин прошли мимо кассирши, ее смертоносный взгляд упал на меня. К этому моменту ненависть стала столь горяча, что от нее плавились мозги.
  — Хороший сегодня денек, — сказал я.
  Она вырвала из кассы чек и швырнула его мне. Три наших довольно паршивых ленча на автобусной станции в Бирмингеме стоили тридцать два доллара и сорок один цент, кругленькую сумму, которую мне не забыть до конца дней.
  Я мог избрать два пути. Устроить скандал или заплатить. Но я приехал в Бирмингем не ради скандала, а за восемью голосами. Поэтому я заплатил молча и, возможно, стыдливо, потому что кассирша злобно ухмыльнулась и процедила сквозь зубы: «Быть может, после этого вы перестанете приглашать ниггеров на ленч».
  Кажется, в ответ у меня вырвалось что-то нецензурное. Она ахнула, все-таки дело происходило двенадцать лет назад, но вновь заулыбалась, потому что победила, а я струсил.
  — Я с удовольствием заплатил бы за этот ленч с вами и братом Мурфином, — сказал Гэллопс, когда я сел за стол. Мы были для него братом Мурфином и братом Лонгмайром. А сами называли его брат Гэллопс, потому что ему казалось, что именно так должны обращаться друг к другу члены рабочих союзов. Дорогой сэр и брат.
  — Спасибо, — ответил я, — но он не стоит даже того, чтобы говорить об этом.
  — И во сколько обошелся наш ленч, брат Лонгмайр? — мягко спросил он.
  — Четыре с половиной доллара, — ответил я, но, взглянув на Гэллопса, увидел, что тот все знает. Не только то, что я лгу, но и почему. Тогда я не придал этому особого значения.
  За ленчем Мурфин и я объяснили Гэллопсу, какой он чудесный парень и какое радужное будущее ждет его в профсоюзе, если Хандермарк останется президентом. Три предыдущих года Гэллопс в одиночку, без всякой помощи и поддержки сколачивал местную ячейку профсоюза государственных работников. В Бирмингеме, естественно, ими могли быть только негры, а в муниципалитете над Гэллопсом лишь смеялись или попросту не замечали его. Но эта ячейка имела на съезде восемь голосов, которыми распоряжался Гэллопс.
  Поэтому мы внимательно выслушали его рассказ о трудностях, мечтах и надеждах и уверили Гэллопса, что после переизбрания Хандермарка профсоюз поддержит его в переговорах с муниципалитетом, поможет деньгами и предоставит в его распоряжение «шевроле-импалу», так что больше ему не придется трястись в автобусах, разъезжая по городу. Но, разумеется, все блага могли излиться на него только в случае переизбрания Хандермарка.
  В общем, шла обычная торговля, но, вероятно, сказалась усталость, и мы не заметили искорки, блеснувшей в глазах Гэллопса, когда он торжественно уверял нас, что всем сердцем желает процветания ПГР в целом и Бирмингемского комитета в частности, преисполнен уважения к президенту Хандермарку и восхищен этим выдающимся профсоюзным деятелем. А потом он сказал: «О, о! „Шевроле-импала“! Подумать только!» И вновь из-за усталости мы не уловили нотки презрения в голосе Гэллопса, но, справедливости ради, надо отметить, что у него было лишь восемь голосов, и казалось, что они уже наши, а кроме того, нам предстояло объехать еще Монтгомери, Мобил, Мемфис, Литл-Рок, Батон-Руж и Новый Орлеан.
  А на съезде перед самым голосованием Арч Микс подсчитал обещанные ему голоса, понял, что ему не хватает четырех, и подошел к Уорнеру Б. Гэллопсу. Микс не стал обещать ему «шевроле-импалу». Он поступил умнее, предложив Гэллопсу место вице-президента. Тогда Хандермарк и проиграл. Но иногда мне казалось, что его поражение предопределила наша беседа с Гэллопсом на автобусной станции Бирмингема.
  Мои воспоминания прервала открывшаяся дверь кабинета Гэллопса. Появившийся из-за нее мужчина задумчиво оглядел меня и сказал: «Президент Гэллопс ждет вас, мистер Лонгмайр».
  Он стоял спиной к двери, и мне пришлось буквально протиснуться мимо него, чтобы попасть в кабинет. Ему тоже было не больше тридцати лет, и от него пахло дорогим одеколоном. Он улыбнулся, когда я входил в кабинет, одними губами, даже не показав зубов, и в его улыбке я не заметил теплоты.
  — Президент Гэллопс, — сказал он, — насколько мне известно, вы знакомы с мистером Лонгмайром.
  Гэллопс сидел за широченным столом, который не так давно принадлежал Арчу Миксу. Он не поднялся мне навстречу, а лишь смотрел на меня, всем видом показывая, что мое появление отнюдь не обрадовало его.
  — Да, мы знакомы, — сухо признался он.
  — Почему бы вам не присесть сюда, мистер Лонгмайр, — молодой человек указал на одно из четырех или пяти кресел, стоящих перед столом Гэллопса. — А я сяду здесь, — он выбрал ближайшее к столу кресло.
  Я сел, взглянул на Гэллопса и кивнул в сторону молодого человека.
  — Кто это?
  — Извините, мистер Лонгмайр, я забыл представиться. Я — Ральф Тьютер, административный помощник президента Гэллопса.
  — Он тут недавно? — спросил я Гэллопса.
  — Совершенно верно, — ответил тот. — Недавно.
  — Где вы его нашли?
  Молодой человек, назвавшийся Ральфом Тьютером, вновь улыбнулся, и на этот раз мне удалось полюбоваться его зубами. Очень белыми, ровными и блестящими.
  — Раньше я работал в государственных учреждениях, но это было довольно давно. В самое последнее время я связан с одной вашингтонской консультативной фирмой по проблемам управления.
  — Это очень интересно, — кивнул я и обратился к Гэллопсу: — Как вы думаете, Уорнер, Микс мертв?
  Гэллопс встал, подошел к окну, посмотрел вниз. Он остался таким же высоким, как я его помнил, таким же черным, но от былой застенчивости не осталось и следа.
  — Да, я думаю, он мертв, — ответил он. — Я думаю, кто-то убил его.
  — Почему?
  Он повернулся ко мне.
  — За это я плачу твоему дяде. Полиция ничего не смогла выяснить, так же, как и ФБР. Поэтому я и нанял твоего дядю, хотя, можешь не сомневаться, я даже не подозревал, что он — твой родственник, когда нанимал его.
  — Мы также объявили о награде в сто тысяч долларов за информацию, которая послужит ключом к происшедшему с президентом Миксом, — добавил Тьютер. — Пока нам звонили только психи.
  Гэллопс вернулся к столу, сел в крутящееся кресло, покрутился на нем, его взгляд не отрывался от моего лица.
  — Многие из этих психов уверены, что я приложил руку к исчезновению Микса. Мы передали полиции все документы, которые только могли найти. Каких только вопросов они мне не задавали.
  — Могу представить, — кивнул я.
  — Мне пришлось вспомнить каждый шаг, сделанный мной за последние шесть месяцев. Вот почему я нанял твоего дядю. Не только выяснить, что произошло с Миксом, но и доказать, что я не имею к этому никакого отношения, чего бы там ни было.
  — Значит, пока вам ничего не известно?
  — Нет.
  — Позвольте узнать, почему вас заинтересовало исчезновение президента Микса, мистер Лонгмайр?
  Я повернулся к Тьютеру. Глубоко посаженные темные глаза блестели по обе стороны чуть крючковатого носа, нависающего над широким тонкогубым ртом, который я нашел слишком розовым, хотя, возможно, и привередничал. Рот покоился на волевом подбородке. Его живое подвижное лицо большинство людей назвало бы интеллигентным. Мне оно показалось лукавым.
  — Фонд Валло, — ответил я. — Фонд Валло интересуется заговорами, и там полагают, что исчезновение Арча Микса является результатом одного из них. Они платят мне, чтобы я разобрался, что к чему, и сказал им, что я обо всем этом думаю.
  — И что вы об этом думаете, мистер Лонгмайр? — спросил Тьютер. — Это заговор?
  — Я еще не решил, — ответил я. — Но когда я приду к какому-то выводу, то не стану держать его в тайне.
  — Исчезновение президента Микса в некотором роде оказалось для вас семейным делом, не так ли, мистер Лонгмайр? — продолжал Тьютер. — С ним связаны ваш дядя, разумеется, вы и еще ваша сестра, — он улыбнулся. — Вам, конечно, известно о вашей сестре и президенте Миксе?
  — Да, то был страшный семейный скандал. С разбиванием сердец, — я взглянул на Гэллопса. — Каково сейчас положение профсоюза?
  — Ужасно, — ответил тот.
  — Почему?
  — Года три назад он решил, что нужно изменить сроки действия наших основных контрактов. С Чикаго, Лос-Анджелесом, Нью-Йорком и остальными большими городами.
  — С Сент-Луисом? — спросил я.
  — Да, в том числе и с Сент-Луисом. Идея Арча заключалась в следующем. Если сроки действия контрактов истекут одновременно, профсоюз сможет получить признание в масштабах всей страны, а не только на местах. Ты понимаешь, что я имею в виду?
  — И как идет реализация его идеи?
  Гэллопс покачал головой.
  — Хуже некуда. Впервые нам приходится одновременно вести переговоры с десятью, а то и с двадцатью крупнейшими городами, и первым делом обнаруживается, что у нас нет людей, которым это под силу.
  — И что же вы сделали? Наняли новых людей?
  — Ничего другого не оставалось.
  — Где же вы их нашли?
  — Где только смог, — Гэллопс кивнул на Тьютера. — Консультационная фирма, в которой он работал, оказала нам неоценимую помощь. Да и он попал ко мне оттуда. Ты же понимаешь, я не могу подойти на улице к первому встречному, хлопнуть его по плечу и сказать: «Послушай, приятель, почему бы тебе не поехать в Питтсбург и не помочь нам заключить контракт с муниципалитетом».
  Я улыбнулся Тьютеру и постарался, чтобы мой голос звучал предельно искренне.
  — Похоже, фирма, в которой вы работали, не так уж мала?
  — Да, конечно, но должен признать, что сотрудничество с президентом Гэллопсом оказалось для меня исключительно интересным и полезным.
  — Могу представить, — ответил я. — По-моему, вы не упомянули названия этой консультационной фирмы.
  — Неужели не упомянул?
  — Нет.
  — А вы хотели бы его услышать?
  — Из чистого любопытства.
  — Она называется «Дуглас Чэнсон Ассошиитс».
  Я вновь повернулся к Гэллопсу.
  — С консультантами вам повезло.
  Гэллопс хмыкнул:
  — Это не благотворительная организация.
  — И сколько человек наняли они для вас?
  Гэллопс взглянул на Тьютера.
  — Сотни две, не так ли?
  Тьютер кивнул.
  — О боже, — выдохнул я. — И кто им платит?
  — Мы, мистер Лонгмайр, — ответил Тьютер, — хотя такие расходы и великоваты для нас.
  — Вы нанимаете двести человек и должны платить им не меньше пятнадцати тысяч в год, — сказал я. — То есть общая сумма их годового жалованья — три миллиона долларов, да плюс расходы на деловые нужды, счета которых они еще не представили, но обязательно представят.
  — Все окупится, — буркнул Гэллопс.
  — Каким образом?
  — Послушайте, мистер Лонгмайр, — вмешался Тьютер, — согласившись встретиться с вами, президент Гэллопс не предполагал, что вы намерены критиковать методы его руководства профсоюзом. Как нам казалось, вас волновало исключительно исчезновение президента Микса. К сожалению, я не понимаю, какое отношение имеет это печальное событие к текущим делам профсоюза.
  — Он всегда говорит так складно? — спросил я Гэллопса.
  — Вероятно, мне следует перевести его слова, — Гэллопс наклонился вперед, положив руки на стол. — Он говорит, Харви, есть Арч или нет Арча, кто-то должен руководить профсоюзом, и этот кто-то — я. Не Арч. Я. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
  — Разумеется, — я встал. — Господа, благодарю вас за то, что вы смогли уделить мне несколько минут, и от всей души желаю вам удачи. У меня есть предчувствие, что она вам очень понадобится.
  — Мистер Лонгмайр, — обратился ко мне Тьютер.
  — Да?
  — Если у вас появятся доказательства существования заговора, надеюсь, вы дадите нам знать.
  — Вы будете одними из первых, — пообещал я и направился к двери.
  — Харви, — остановил меня Гэллопс.
  Я обернулся:
  — Что?
  — Раньше у тебя не было усов?
  — Нет.
  — Вот и мне так показалось. Знаешь, на кого ты с ними похож?
  — На кого?
  — На одного киноактера. Правда, он снимался довольно давно. Его фамилия начиналась с буквы Х.
  — Хольт, — подсказал Тьютер. — Он похож на Джека Хольта.
  Я взглянул на Тьютера.
  — Вы слишком молоды, чтобы помнить Джека Хольта.
  Тьютер мило улыбнулся. Или лукаво.
  — Совершенно верно, мистер Лонгмайр. Я его не помню.
  Глава 11
  Ловкач пребывал в легком замешательстве, потому что забыл соль. Мы встретились с ним на скамейке под сенью деревьев, окаймляющих северную границу Дюпон Секл. Ленч он принес в плетеной корзинке, накрытой красно-белой салфеткой. Я обошелся простым бумажным пакетом, откуда и достал маленький кулек с солью. Ловкач поблагодарил меня и, взяв щепотку, посолил вареного цыпленка.
  — Иногда, Харви, — сказал он, — тебе в голову приходят замечательные идеи. Я уже не помню, когда последний раз выбирался на пикник.
  — Не хочешь ли сыра?
  Ловкач подозрительно посмотрел на меня.
  — Это твой козий сыр?
  — В общем-то да.
  — Знаешь, дорогой мальчик, я, пожалуй, воздержусь.
  Мой ленч состоял из сыра, двух сваренных вкрутую яиц, помидора и оставшихся от вчерашнего обеда галет. Ловкач подготовился основательнее. Он принес цыпленка, собственноручно приготовленный паштет, он настоял, чтобы я его попробовал, салат, половину французского батона и термос охлажденного мозельского вина, которое, как он сказал, особенно хорошо в этом году. И нам не пришлось пить вино из бумажных стаканчиков. Мы пили его, как и полагалось, из бокалов на высоких ножках, также оказавшихся в плетеной корзинке.
  Пока мы ели, я рассказал об увиденном в квартире Квейна и объяснил, почему не стал дожидаться полиции. Случившееся не произвело особого впечатления на Ловкача, во всяком случае, не испортило ему аппетита.
  — И это действительно была одна из старых ложек Николь? — так звали мою мать.
  — Да.
  — И девушка… э… Салли. Я не запомнил ее фамилию.
  — Салли Рейнс.
  — Да, Рейнс. Она ушла после телефонного звонка и до сих пор не вернулась к Одри?
  — Нет.
  — Получается, покойный мистер Квейн специально обхаживал мисс Рейнс, чтобы с ее помощью выкачать из Одри информацию об Арче Миксе. Постельную информацию, я бы назвал ее так. Похоже, этот тип приличный негодяй.
  — Похоже, что да.
  — Что же выяснил мистер Квейн, если кто-то счел необходимым перерезать ему горло?
  — Не знаю. Но тех двоих, что вчера следили за домом Одри, судя по всему, интересовала Салли, а не моя сестра.
  — Да. Выходит, что так.
  — И теперь тебе ясно, почему я решил, что мне следует обратиться к адвокату?
  Ловкач задумчиво отпил вина.
  — Да, мне кажется, что на твоем месте я поступил бы точно так же. Разумеется, я могу кое с кем переговорить, чтобы облегчить тебе жизнь, когда ты будешь объяснять в полиции свое не совсем правильное поведение.
  — Я буду тебе очень признателен.
  — Ты понимаешь, что они не встретят тебя с распростертыми объятиями?
  — Еще бы.
  — С другой стороны, они не засадят тебя за решетку.
  — Вот и хорошо. Рут будет очень рада. И козы тоже.
  — У вас есть что-нибудь еще?
  — Я виделся сегодня с твоим клиентом.
  — И как поживает мистер Гэллопс?
  — Он возглавил профсоюз, не так ли?
  — Да, конечно. Я думаю, не прошло и двух дней после исчезновения Микса, как он взял руководство на себя. Но, в конце концов, кто-то должен был это сделать.
  — Какой у Микса совет директоров?
  — Мягко говоря, очень тихий. Микс тщательно подбирал каждого члена.
  — Значит, Гэллопсу они не помеха?
  — Нет, а в чем дело?
  — Он тратит много денег.
  — На что?
  Я рассказал Ловкачу о двух сотнях сотрудников, нанятых Гэллопсом, и тот удивился не меньше меня.
  — Однако, Харви, — заметил он, — по-моему, твоя оценка годовых затрат несколько занижена. Я думаю, им придется заплатить не три, а четыре миллиона.
  — Большие деньги.
  — Огромные, — кивнул Ловкач. — Где же можно сразу найти двести человек? Я имею в виду, что они должны обладать определенным опытом такой работы или хотя бы чувством ответственности перед профсоюзом.
  — Не обязательно, — возразил я. — Если исходить из того, что я слышал, они должны убедить человека сделать то, о чем его просят. Члены профессиональных союзов ничем не отличаются от остальных людей. Их можно заставить сделать то, что нужно, обещаниями или посулами. Если это не помогает, в ход идут принуждение, подкуп, а то и прямое насилие, к которому, как я понял, не стесняются прибегать новые сотрудники Гэллопса.
  — Понятно. Гэллопс говорил, где он их нашел?
  — Он сказал, что их подобрала для него консультационная фирма «Дуглас Чэнсон Ассошиитс». Ты о ней слышал?
  — О Дугласе Чэнсоне? Разумеется. Его деятельность на этом поприще началась десять лет назад, и сейчас он процветает.
  — Ты с ним знаком?
  — Мы встречались несколько раз.
  — Дядя!
  — Да, дорогой мальчик?
  — Он раньше не работал в управлении?
  — Чэнсон? Никогда. Десять лет назад, когда он организовал свою фирму, потребность в них была очень велика. Он поставлял государственным учреждениям и частным предприятиям умелых административных работников среднего звена. Помнится, он специализировался на администраторах с черным цветом кожи. И достиг в этом больших успехов. Позднее, когда набрало силу женское движение, он стал поставлять своим многочисленным клиентам администраторов-женщин, а в последнее время, во всяком случае, так говорят, его администраторы — и негры и женщины одновременно.
  — Но круг его интересов этим не ограничивается?
  — Ни в коем разе. С его помощью решаются различные проблемы, постоянно возникающие как в государственных, так и в частных учреждениях. Он тесно связан и с профсоюзами.
  — И ты уверен, что он никогда не работал в управлении?
  — Абсолютно уверен. Дуглас Чэнсон пятнадцать лет был агентом ФБР по особым поручениям.
  Ловкач допил вино и убрал пустые бокалы в плетеную корзинку. Затем стряхнул крошки с красно-белой салфетки, аккуратно сложил ее и положил на бокалы.
  — Это все, что ты можешь мне сказать? — спросил я.
  — Дорогой мальчик, я как раз занимаюсь частным вопросом этого дела, но, к сожалению, не могу сообщить тебе никаких подробностей, чтобы мои усилия не пошли насмарку.
  — Какие усилия?
  — Этого я тоже не могу сказать.
  — Мы договаривались об общем фонде, дядя. Но пока наши отношения напоминают одностороннее движение. Я даю, а ты берешь.
  — Ну, хорошо, я могу намекнуть, о чем идет речь, но ты должен поклясться, что сказанное здесь останется между нами. Согласен?
  — Конечно.
  — И больше я тебе ничего не скажу, так что дальнейшие расспросы бесполезны.
  — Я понял.
  Он посмотрел на горячее августовское небо, вероятно, обдумывая, как лучше построить фразу.
  — Так вот, остается небольшая вероятность того, что Арч Микс еще жив.
  
  Взглянув на Уэрда Мурфина, я сразу понял, что выспаться ему не удалось. Когда Джингер, его секретарша, ввела меня в кабинет, Мурфин лежал на кушетке, но не спал. Он курил и смотрел в потолок. Его глаза покраснели и опухли, и на мгновение мне в голову пришла мысль о том, что Мурфин плакал, но, подумав, я решил, что в последний раз он плакал в пять лет, а то и раньше.
  Он приветственно махнул мне сигаретой и сказал Джингер:
  — Дорогая, вас не затруднит принести нам кофе?
  — Нисколько, — ответила она, с такой нежностью взглянув на Мурфина, что я подумал, а не спит ли он с ней. Впрочем, меня больше бы удивило обратное, потому что Мурфин всегда спал со своими секретаршами или стремился к этому. Он полагал, что это дополнительная привилегия наряду с двухчасовым ленчем, отчислениями в пенсионный фонд, четырехнедельным отпуском, служебным автомобилем и страховкой на случай болезни.
  Мурфин потянулся, зевнул, спустил ноги на пол и сел. Зажав сигарету в зубах, потер глаза. Когда он убрал руки, они покраснели еще больше.
  — Ты знаешь, когда мы сегодня добрались до дома? — сказал он.
  — Когда?
  — В половине пятого. После того, как мне и Марджери удалось уложить Дороти в постель. Она буквально валилась с ног, но все еще твердила о самоубийстве. О господи, я думаю, ей доставляло удовольствие говорить об этом.
  — Некоторых поддерживает мысль о самоубийстве, — заметил я. — Она помогает преодолевать трудности, успокаивает, потому что предлагает окончательное разрешение всех их проблем.
  Мурфин недоверчиво посмотрел на меня.
  — Ты сам это придумал?
  — Не я, Дороти. Раньше мы частенько говорили о самоубийстве. Обычно по воскресеньям. Когда на улице шел дождь. Ее это подбадривало. Я имею в виду рассуждения о самоубийстве.
  — Черт, а я никогда об этом не думал, — сказал Мурфин, и я ему верил. Он, без сомнения, ставил самоубийство на одну доску с поклонением дьяволу, колдовством, скотоложеством, групповой терапией и прочими безнравственными занятиями, являющимися, по его убеждению, преступлениями против природы и человека.
  Джингер принесла кофе, обслужила нас и ушла. Мурфин шумно отхлебнул из чашки.
  — А когда мы приехали домой, думаешь, я лег спать? Дудки. Марджери говорила до шести утра. Ее волновало, почему умер Макс? Нет. Она анализировала отношения Макса с Дороти, которые, как она утверждала, служили истинной причиной того, что Дороти хотела наложить на себя руки. Бедняга Макс лежит мертвый с перерезанным горлом, я не могу найти шестерых мужчин, которые понесут его гроб, Марджери держит меня до шести утра на кухне, обвиняя Макса в том, что он поощрял Дороти в ее стремлении к смерти, а теперь оказывается, что разговоры о самоубийстве придают ей силы. О боже.
  — Я заеду к ней сегодня днем, — пообещал я. — После того как поговорю с полицией и расскажу, как я нашел Макса.
  — Ты его нашел? — Усталость как по мановению волшебной палочки исчезла из глаз Мурфина.
  — Думаю, будет лучше, если и ты узнаешь об этом, — сказал я. — Пожалуй, я расскажу тебе обо всем.
  Рассказ получился долгим, а когда я закончил, Мурфину потребовались подробности. Наконец я полностью удовлетворил его любопытство, а мамина серебряная ложка просто зачаровала Мурфина. Мне пришлось несколько раз сказать, каким образом я определил, что это одна из ее ложек. В конце концов он принял мое объяснение, сказав:
  — Я, конечно, не знаю, но, возможно, ты прав. Когда я был мальчиком, у нас в доме не было серебряных ложек.
  — Я мог определить, что это ее ложка, — ответил я. — Можешь мне поверить.
  — Ну, ладно, ты мог это определить. И что ты об этом думаешь?
  — Я думаю, что хотел бы получить половину вперед. Пять тысяч долларов.
  — Зачем?
  — Потому что, как и у Макса, у меня нет страховки, и если я буду и дальше выяснять, что к чему, то, как и Макс, могу узнать, что действительно произошло с Миксом. А потом кто-то решит перерезать мне горло, и моя жена останется очень бедной вдовой.
  — Перестань, Харви.
  — Я говорю серьезно.
  — Хорошо, я посоветуюсь с Валло.
  — Отлично.
  Мурфин вновь отхлебнул кофе, поставил чашку на стол, зажег еще одну сигарету, почесался, вновь уставился в потолок.
  — Ты говоришь, Гэллопс нанял двести человек, — сказал он. — И что из этого следует?
  — Из этого следует, что нам пора прогуляться в Сент-Луис.
  Мурфин перевел взгляд на меня. И довольно кивнул, одарив меня одной из своих отвратительных улыбок.
  — Знаешь, я подумал о том же.
  
  Роджер Валло слушал меня с неослабным вниманием. Он даже забыл о ногтях. Однако, когда я закончил, вернее, решил, что закончил, ему понадобилось даже больше подробностей, чем Мурфину, хотя Валло и не удивился тому, что я смог узнать серебряную ложку моей матери. Но Роджер Валло с детства привык пользоваться серебряными ложками.
  Особенно интересовало его, как выглядел Макс Квейн, когда выполз из ванной в гостиную, чтобы умереть на дешевом зеленом ковре.
  — Он ничего не сказал перед тем, как умер? — спросил Валло.
  — Нет. Он уже не мог говорить.
  — Ни единого слова?
  — Нет.
  — Бедный Квейн, — вздохнул Валло, и я подумал, что это первое слово симпатии или сожаления, сказанное о Максе Квейне.
  Тут же Мурфин сообщил о моем желании получить вперед половину десятитысячного гонорара. Валло внимательно выслушал мои соображения, хотя и начал покусывать ногти. Особенно его донимал мизинец левой руки. Когда я замолчал, Валло снял трубку, сказал несколько слов, положил трубку и посмотрел на меня.
  — Чек скоро принесут, мистер Лонгмайр.
  — Спасибо.
  — Вы действительно чувствуете, что вам грозит опасность?
  — Надеюсь, что нет, но нельзя исключать такую возможность.
  — И в чем выражается это чувство? — спросил он. Вопрос показался мне странным, но, взглянув на Валло, я не увидел ничего, кроме неподдельного интереса.
  — Я нервничаю, — ответил я. — Проявляю большую осмотрительность. Живу в тревоге. Возможно, даже боюсь.
  Валло задумчиво кивнул.
  — Видите ли, мне никогда не грозила реальная опасность. Должно быть, это интересно.
  — Да, — ответил я. — Чрезвычайно.
  — А теперь о вашей поездке в Сент-Луис, — Валло резко перешел к делу. — Когда вы сможете поехать туда?
  Я взглянул на Мурфина.
  — Завтра?
  — Да, завтра. Старину Макса будут хоронить не раньше послезавтра. Мы должны успеть вернуться, — Мурфин повернулся к Валло и добавил тоном человека, которого осенила потрясающая идея: — Не хотите ли вы нести на похоронах гроб Макса?
  От этого вопроса Валло яростно набросился на ноготь большого пальца правой руки. Покончив с ним, он посмотрел на Мурфина и сказал без тени сожаления:
  — Мне очень жаль, но мои отношения с Квейном не были настолько близки.
  — В этом-то вся загвоздка, — Мурфин печально вздохнул. — Я не могу найти ни одного человека, который назвал бы себя другом Макса.
  — А мистер Лонгмайр?
  — Харви? — переспросил Мурфин. — Харви не ходит на похороны.
  Валло впервые услышал об этом и, как всегда в таких случаях, потребовал дополнительной информации.
  — Почему?
  — Я уже не делаю того, что мне не хочется, если могу этого избежать. Я могу не ходить на похороны. И не хожу.
  Валло обдумывал мои слова и, помогая ходу мыслей, глодал ноготь правого указательного пальца.
  — Мне кажется, это довольно безответственная позиция.
  — Мне тоже, — согласился я, — но теперь я как раз и избегаю ответственности перед кем-либо, кроме себя самого и своей семьи, тем более что и раньше такое бремя не доставляло мне особой радости.
  — Вы очень откровенны.
  — У меня нет причин скрывать свои взгляды.
  — Вероятно, вы правы. Все это очень интересно, но у нас возникли определенные трудности, и я рассчитываю на вашу помощь. Я полагаю, вы не откажетесь поделиться с нами своими мыслями?
  — Отнюдь.
  — Мы должны найти замену Квейну. Я думаю, вы согласитесь со мной, что он обладал некоторыми достоинствами, не свойственными многим и многим.
  Если Валло и не скорбел по Квейну, ему недоставало такого сотрудника или, по меньшей мере, некоторых его достоинств, таких, как быстрый, цепкий ум, умение манипулировать людьми, абсолютная безжалостность и безошибочное чутье на человеческие слабости. Стоило Максу захотеть, он наверняка стал бы преуспевающим бизнесменом или, если бы это занятие показалось ему чересчур пресным, агентом голливудских кинозвезд.
  Я задумался над тем, где Валло может найти другого Макса Квейна, и память услужливо подсказала нужный ответ. Но прежде чем я открыл рот, секретарша принесла чек. Она отдала его Валло, который нацарапал свое имя и передал чек Мурфину. Тот расписался и передал его мне. Я посмотрел на чек, убедился, что смогу получить по нему пять тысяч долларов, и сунул его в карман.
  Валло отпустил секретаршу коротким кивком, и, как только она ушла, я сказал:
  — Я знаю человека, который сможет найти замену Квейну. Его специальность — подбирать достойных кандидатов на должности, где требуются особые достоинства. Кстати, именно он нашел профсоюзу двести новых сотрудников. Его зовут Дуглас Чэнсон, хотя он называет себя Дуглас Чэнсон Ассошиитс.
  Валло кусанул большой палец правой руки.
  — Однако это весьма забавно. Я имею в виду ваше предложение обратиться к Чэнсону.
  — Почему?
  — Он — мой друг, и, приступая к созданию фонда, я не раз консультировался с ним. Именно он рекомендовал мне Мурфина, — он взглянул на Мурфина. — Кажется, я не говорил тебе об этом.
  — Нет, — ответил Мурфин. — Не говорил.
  — Пожалуй, я воспользуюсь советом мистера Лонгмайра и свяжусь с Дугласом. Твое мнение, Мурфин?
  — Поступайте, как сочтете нужным, — ответил тот.
  Я почувствовал, что наша беседа подошла к концу, и начал подниматься из кресла, чтобы Валло не пришлось выгонять нас, когда зазвонил телефон.
  Валло нахмурился, снял трубку, послушал, сказал:
  — Понятно, — все еще хмурясь, посмотрел на меня. — Это вас. Если вам не трудно, поговорите из кабинета Мурфина.
  — Хорошо, — кивнул я и направился к выходу. Мурфин шел следом за мной. В его кабинете я взял трубку. Звонила моя сестра, и по ее голосу я понял, что она на грани истерики.
  — Спокойнее, — сказал я. — В чем дело?
  — Звонила Салли.
  — И?
  — Она хочет приехать домой.
  — Пусть едет.
  — У нее был ужасный голос.
  — Что значит ужасный голос?
  — Откуда мне знать, что это значит? Она страшно напугана, просто в панике. Она хотела, чтобы я приехала за ней.
  — Почему бы ей не взять такси?
  — Черт побери, Харви, говорю тебе, что она напугана до смерти. Она просила меня приехать за ней, но я не могу оставить детей и мне не хотелось брать их с собой, поэтому я сказала, что за ней приедешь ты.
  — Где она сейчас?
  — В юго-восточной части Двенадцатой улицы, — Одри назвала номер дома. Этот район Вашингтона не считался респектабельным. Скорее наоборот. — Я не хотела везти туда детей.
  — Детям там делать нечего, — согласился я. — Когда она звонила?
  — Минут десять назад. Может, пятнадцать. Я перезвонила Ловкачу, и он сказал, что я, возможно, застану тебя у Валло.
  — Салли сказала что-нибудь еще?
  — О чем?
  — Не знаю. Просто что-нибудь.
  — Она сказала, что хочет домой. Разве этого недостаточно?
  — Достаточно, достаточно. Я съезжу за ней.
  — Прямо сейчас?
  — Прямо сейчас.
  Я попрощался с сестрой, положил трубку и повернулся к Мурфину.
  — Не хочешь ли прогуляться со мной?
  — Куда? — спросил он.
  — На Двенадцатую улицу, там подружка Макса. Она хочет вернуться домой к моей сестре, но боится сесть в такси.
  Мурфин посмотрел на меня.
  — Та самая негритянка?
  — Совершенно верно.
  — Думаешь, она скажет нам что-нибудь о Максе?
  — Мы можем спросить.
  — Да, мы можем, почему бы и нет. Хорошо, поехали, — он двинулся к двери, потом остановился и оглянулся: — У меня идея.
  — Какая?
  — Не стоит ли нам после возвращения из Сент-Луиса навестить этого типа из «Дуглас Чэнсон Ассошиитс»? Как ты на это смотришь?
  — Положительно, — ответил я.
  Глава 12
  Мы поехали в служебной машине Мурфина, большом коричневом «Мерседесе 450 SEL». Машину Мурфин вел спокойно, даже беззаботно, уверенный в том, что не ему придется платить за ободранную краску или помятый бампер.
  — Знаешь, что я тебе скажу?
  — Что? — поинтересовался я.
  — Эта машина нравится мне больше, чем те, что были у меня раньше, за исключением одной. Знаешь, какой именно?
  — «Кадиллака» с открытым верхом модели пятьдесят седьмого года, который ты купил в девятнадцать лет, — ответил я. — Желтого цвета.
  — Я уже говорил тебе о нем? — разочарованно протянул Мурфин.
  — Да, говорил.
  Но он все равно рассказал мне о «кадиллаке». После окончания школы в 1956 году Мурфин не стал поступать в колледж. Во-первых, у него не было денег на обучение. Во-вторых, он не видел смысла в дальнейшей учебе. Вместо этого он начал работать в питтсбургской «Экм Новелти Компани», строившей кегельбаны и снабжавшей город игральными автоматами, любовно прозванными «однорукими бандитами».
  Владелец «Экм Новелти Компани», некто Франциско Саллео, которого в питтсбургских газетах называли не иначе как Грязный Френки, поддерживал обширные связи с востоком (Нью-Йорк) и с дальним западом (Лас-Вегас). Грязный Френки быстро оценил деловые качества Мурфина, и тот буквально запрыгал по ступенькам иерархической лестницы «Экм Новелти Компани». Вскоре он руководил установкой и обслуживанием игральных автоматов в многочисленных танцевальных залах, загородных и ночных клубах и публичных домах Питтсбурга.
  В награду за трудолюбие, способности и абсолютную преданность интересам фирмы Грязный Френки назначил Мурфину жалованье 500 долларов в неделю, немалую сумму для девятнадцатилетнего юноши не только в 1957 году, но и в наши дни.
  И Мурфин купил новенький желтый «кадиллак» модели пятьдесят седьмого года, знаменитой огромными задними крыльями. Тогда же он начал ухаживать за мисс Марджери Бзоуски, дочерью Большого Майка Бзоуски, функционера двенадцатого комитета объединенного профсоюза сталелитейщиков (АФТ-КПП).
  В свидетели на свадьбу с Марджери Мурфин пригласил Грязного Френки, но в день свадьбы того выловили из Мононгахела-ривер с пулей в затылке.
  Коллеги Френки с востока (Нью-Йорк) и с дальнего запада (Лас-Вегас) не поделили прибылей, в результате чего в Питтсбурге разразилась маленькая война, кое для кого закончившаяся весьма плачевно. Мурфин, вынужденный примкнуть к одному из враждующих лагерей, ошибся в выборе и оказался на скамье подсудимых. И хотя с помощью хорошего адвоката ему удалось избежать тюрьмы, он лишился работы, накоплений и любимого желтого «кадиллака» модели пятьдесят седьмого года.
  Марджери ждала ребенка, и Мурфину не оставалось ничего другого, как соглашаться на любую работу. Тесть устроил его на сталеплавильный завод. Работа была тяжелой и грязной, к тому же Мурфину приходилось рано вставать. Но вскоре он обратил внимание, что профсоюзные чиновники не перетруждают себя и ходят с чистыми руками. Не прошло и года, как Мурфин стал секретарем-казначеем местного отделения профсоюза.
  Его способности и тут не остались незамеченными. В двадцать два года Мурфина переманит профсоюз государственных работников, а к двадцати шести он стал организационным директором ПГР.
  — Но больше всего, — закончил он, — мне нравилось работать у Френки.
  — Ты должен радоваться, что тебя не убили, — заметил я.
  — Если бы Френки остался в живых, — мечтательно сказал Мурфин, — кто знает, кем бы я был сегодня.
  — Боссом преступного мира Питтсбурга? — предположил я.
  Он искоса посмотрел на меня.
  — А что в этом плохого?
  — Разумеется, ничего.
  На перекрестке Пенсильвания-авеню и Двенадцатой улицы мы повернули направо и начали искать свободное место у тротуара. Дом с номером, названным мне Одри, находился посреди квартала, не желающего участвовать в возрождении Капитолийского холма и его превращении во второй Джорджтаун. Возрождение означало, что спекулянт, купивший тут дом в семидесятом году за пятнадцать тысяч долларов, теперь мог требовать за него, после незначительного косметического ремонта, не меньше восьмидесяти.
  Квартал состоял из обшарпанных кирпичных домов, в основном трехэтажных. Большинство из них нуждалось в покраске. Жили в них главным образом негры. Мы с трудом втиснулись между двумя старыми машинами. Среди других машин, стоящих вдоль тротуара, некоторые были без колес, другие без дверей, и почти во всех, лишившихся колеса или двери, не было стекол. В двух или трех машинах играли дети.
  Мы вылезли из кабины, и Мурфин проверил, закрыты ли двери. На нас сразу же обрушилась жара августовского вашингтонского полдня. Мурфин ослабил узел галстука, и я решил, что сегодня утром он одевался, еще не проснувшись. Иначе я не мог объяснить сочетания этой крикливой широкой оранжево-зеленой тряпки с голубой рубашкой, рыжеватым твидовым пиджаком и лиловыми брюками. Мне даже пришла в голову мысль о том, что Мурфин не различает цветов. Впрочем, я и раньше не раз задумывался над этим.
  Нужный нам дом выглядел чуть лучше своих соседей. Его трехэтажный фасад белел свежей краской, и кто-то позаботился о том, чтобы заменить на окнах сетки от насекомых. Дом кичился также крытой верандой с деревянным ограждением. На веранде в шезлонге сидел негр лет шестидесяти с седыми, коротко стриженными курчавыми волосами, в пижамных штанах и футболке, с банкой пива в руке. Его ноги покоились на деревянном ограждении. За спиной висел щит с объявлениями о сдаче квартир.
  Мурфин и я направились к бетонной дорожке, рассекавшей лужайку перед домом и ведущей к двери. От травы на лужайке осталось лишь несколько желто-бурых островков, изнывающих под августовским солнцем. Островки окружала твердая как камень земля, на которой уже ничего не могло расти. Украшали лужайку несколько пустых бутылок, которые еще не успели собрать.
  Мы услышали вопль, когда до дорожки осталось двадцать футов. Обратил на него внимание и мужчина на веранде. Он опустил ноги на пол и повернулся к двери, словно мог заглянуть за нее и узнать, кто кричит.
  Дверь распахнулась, и она выскочила на веранду, светло-шоколадная и темно-красная от крови, льющейся из ее носа и рта на подбородок, шею и грудь. Она помчалась по ступенькам на дорожку и остановилась. Посмотрела на себя и потрогала кровь на голой груди. Какое-то мгновение она смотрела на кровь, а потом рассеянно вытерла руку о бедро. Бедро также было голым. Салли Рейнс выбежала из дому в чем мать родила.
  — Салли! — закричал я, и она взглянула в мою сторону, но, как мне показалось, не увидела меня. Ее глаза метнулись к дому. Она откинула голову, и вновь раздался тот же пронзительный вопль, полный страха и ужаса.
  Он еще не затих, когда открылась дверь и на веранду вышли двое мужчин с пистолетами в руках. В лыжных масках. Голубой и красной. Помнится, я подумал, что в августе в лыжной маске душно и потеет голова.
  Мужчина в красной маске небрежно махнул пистолетом в сторону седоволосого негра, сжимавшего банку с пивом. Тот попятился и вжался в стену.
  Мужчина в голубой маске спустился со ступенек, чуть согнул ноги, сжал левой рукой запястье правой для большей устойчивости и прицелился. Дуло его пистолета смотрело на Салли.
  Она перестала кричать, повернулась и побежала по бетонной дорожке. Я подхватил пустую бутылку, в которой когда-то было отличное виски «Олд Оверхоудд», и изо всей силы бросил ее. Она летела, сверкая в солнечных лучах, приближаясь к мужчине в голубой маске, целящемуся в Салли Рейнс. Бутылка попала ему в предплечье левой руки. Бросок оказался весьма удачным. Он не выронил пистолета, но посмотрел на меня. И тут же прыжком изменил позицию, вновь полуприсел, но теперь его пистолет нацелился то ли мне в сердце, то ли в голову. Точно я сказать не мог. Но застыл на месте.
  Второй мужчина, в красной маске, нехотя посмотрел на нас и медленно поднял пистолет. Никто не мог помешать ему прицелиться. Он выстрелил дважды в спину Салли и один раз в голову. Первая пуля попала в поясницу, и она вскинула руки, словно хотела схватиться за небо. Вторая угодила в левое плечо, как в пируэте развернув Салли на сто восемьдесят градусов. Третья ударила в лицо, чуть ниже левого глаза, и Салли умерла еще до того, как рухнула на землю.
  Мужчина, застреливший Салли Рейнс, вновь взглянул на нас с Мурфином. Затем спустился по ступенькам и тронул за плечо своего сообщника. Тот кивнул и начал отступать к дому, не сводя с меня пистолета. Наконец они скрылись за дверью, закрыв ее за собой.
  Не сразу обрел я способность двигаться. Так же, как и Мурфин. Негр на веранде поднес ко рту банку с пивом. Хлопнула какая-то дверь. Вероятно, в доме был черный ход. Заурчал двигатель. Послышался звук отъезжающей машины.
  Из домов начали выходить люди. По одному, по двое, по трое, чтобы поглазеть на мертвую молодую женщину, лежавшую на бетонной дорожке. Сначала они что-то бормотали, затем голоса зазвучали громче. Они рассказывали друг другу, как это случилось. Одна женщина лет пятидесяти зарыдала.
  Я повернулся к Мурфину.
  — Мне надо позвонить.
  Тот кивнул.
  — Это она?
  — Да, — ответил я. — Салли Рейнс.
  Я направился к веранде, на которой все еще стоял седой негр с банкой пива.
  — У вас есть телефон? — повторил я.
  — Этот чуть не застрелил вас, — сказал негр. — Когда вы бросили в него бутылку.
  — У вас есть телефон? — повторил я.
  — Да, у меня есть телефон, — он глотнул пива и прошел в дом. Я и Мурфин последовали за ним. — Надо быть сумасшедшим, чтобы бросать бутылку в человека с пистолетом, — он остановился, оглянулся и пристально посмотрел на меня. — Бросок, однако, у вас очень точный.
  В гостиной переливался красками экран цветного телевизора. Звук был выключен.
  — Телефон там, — показал негр.
  Первым делом я позвонил сестре.
  — У меня плохие новости. Очень плохие. Салли застрелили. Она мертва.
  После долгого молчания она прошептала:
  — О, мой бог, нет.
  — Ты ей уже ничем не поможешь.
  — Когда это произошло?
  — Несколько минут назад.
  — О господи, это моя вина. Только моя.
  — Одри! — рявкнул я.
  — Да, — едва слышно ответила она.
  — Ты ни в чем не виновата. Абсолютно ни в чем. Послушай, я хочу, чтобы ты кое-что сделала. И немедленно.
  — Что?
  — Собери одежду себе и детям, садись в машину и поезжай на ферму. Там тебя встретит Рут.
  — Рут меня встретит? — тупо повторила она, еще не отойдя от шока.
  — Она будет ждать тебя и детей, — сказал я.
  — Ты хочешь, чтобы мы поехали на ферму?
  — Да.
  — И ты приедешь туда?
  — Приеду, но попозже.
  — Хорошо.
  — Рут тебя встретит.
  И вновь последовало молчание.
  — О боже, Харви, почему это произошло?
  — Мы еще поговорим об этом. На ферме.
  — На ферме, — эхом отозвалась Одри и, не попрощавшись, повесила трубку.
  Я положил трубку на рычаг и оглядел гостиную. Негр стоял перед телевизором.
  — Я не слушаю, что там говорят. Но мне нравится смотреть, как меняются цвета. Будто в камине.
  — А где мой приятель? — спросил я.
  — Ваш приятель? Он пошел наверх. Сказал, что ему нужно в туалет и он хочет взглянуть на ее комнату. Я бы туда не пошел. А вы?
  — Я тоже, — я снял трубку, позвонил Рут, рассказал о Салли Рейнс и предупредил, что Одри и дети были с Салли так близки.
  — Как Одри?
  — Возможно, ее придется немного успокоить.
  — Разумеется, — она помолчала, а потом добавила: — Ты видел, как это случилось?
  — Да. Я и Мурфин. Теперь нам придется объясняться с полицией.
  — Харви!
  — Да.
  — Не лезь на рожон. Не забывай, толку от этого не будет.
  — Хорошо, — ответил я.
  Мы попрощались, и я позвонил Эрлу Инчу.
  — У меня более серьезные неприятности, чем я предполагал, — сказал я, когда он взял трубку.
  — Прекрасно, — ответил он, выслушал мой рассказ о том, где я нахожусь и почему, и обещал немедленно приехать. — Ты вызвал полицию? — напоследок спросил он.
  Издалека донесся вой сирены. Он приближался с каждой секундой.
  — Нет, — ответил я. — Ее вызвал кто-то другой.
  Мурфин зашел в гостиную, едва я закончил разговор с Инчем. Седоволосый негр достал другую банку пива и стоял перед телевизором, наблюдая за пляской цветов. Мурфин взглянул на негра, на меня и мотнул головой в сторону двери, показывая, что нам пора на улицу. Я кивнул, поблагодарил негра за то, что он разрешил воспользоваться его телефоном, и вместе с Мурфином вышел на веранду.
  — Черт, у меня чуть не лопнул мочевой пузырь.
  — Что у нее в комнате?
  — Везде валяются вещи. Похоже, с нее сдирали одежду. Что такое Чад?
  — Страна в Африке. Иногда так называют мужчин, но имя это встречается довольно редко. У тебя есть знакомые по имени Чад?
  — Нет.
  — Откуда такой интерес?
  — У нее в комнате старый письменный стол. На нем я нашел пару смятых клочков бумаги. Один чистый. На другом написано Чад. Как мне показалось, женским почерком.
  — О боже, а вдруг в этом все и дело.
  — Да, — радостно ответил Мурфин. — А вдруг.
  Глава 13
  Детектив Арон Оксли из отдела убийств полицейского управления Вашингтона не мог придумать ничего другого, кроме как предъявить мне обвинение в совершении уголовного преступления, за которое, как он сказал, мне суждено провести от пяти до десяти лет в одной из тюрем округа Колумбия. Преступление, которое имел в виду Оксли, заключалось в том, что я не сообщил в полицию о совершенном преступлении, убийстве Макса Квейна. Эрл Инч отреагировал на слова детектива, как и положено адвокату, получающему сто долларов в час, с откровенной насмешкой и холодным презрением. Детектив Оксли не рассердился, потому что в действительности не стремился к тому, чтобы засадить меня за решетку. Куда в большей степени его интересовало, почему я бросил пустую бутылку из-под «Олд Оверхоулд». И Мурфин. Его очень интересовал Мурфин.
  — Эти двое в лыжных масках. У обоих были пистолеты, так?
  — Так.
  — И один из них…
  — В голубой маске, — уточнил я.
  — Да, в голубой маске. Значит, он принял позу, как вы говорите, фебеэровского полуприседа…
  — Да, — кивнул я. — Как в телевизоре.
  — Понятно, — вздохнул Оксли и, возможно, чуть пожал плечами. — Как в телевизоре. Значит, у мужчины в голубой маске был пистолет, так же, как и у мужчины в красной маске, но вас это нисколько не обеспокоило. Вы подняли с земли пустую бутылку, бросили ее, и она угодила в руку мужчины в голубой маске. Как раз в тот момент, когда он собирался застрелить эту женщину.
  — Очевидно, мистер Лонгмайр пытался предотвратить преднамеренное убийство, — Инч честно отрабатывал свой гонорар. — Думаю, его следует похвалить.
  — Примите мои поздравления, — сказал мне детектив. — Вы были великолепны.
  — Благодарю.
  — А теперь еще раз скажите мне, почему вы бросили бутылку?
  — Не знаю, — ответил я. — Мне хотелось помешать ему.
  — А вам не приходило в голову, что эти парни с пистолетами могут обидеться? Рассердиться, знаете ли, решить, что пяток пуль можно выпустить и в вашу сторону?
  — Очевидно, мистер Лонгмайр сознательно рисковал своей жизнью ради спасения этой женщины, — Инч произнес эту фразу столь убедительно, что я сам едва не поверил ему.
  — Мистер Инч, — повернулся к адвокату Оксли, — я понимаю, что вы представляете здесь интересы вашего клиента, и все мы можем по достоинству оценивать ваши усилия. И ценим их. Можете не сомневаться. Но я задаю вопросы мистеру Лонгмайру и буду очень признателен вам, если вы позволите ему ответить на них. Если же вам не понравятся его ответы, потом вы сможете объяснить мне, что в действительности хотел сказать ваш клиент. Договорились?
  Инч улыбнулся. Холодно и самоуверенно.
  — Посмотрим, что из этого выйдет, — ответил он, не связывая себя никакими обязательствами.
  Улыбнулся и Оксли:
  — Итак, мистер Лонгмайр, расскажите мне, о чем вы подумали, когда подняли и бросили бутылку.
  — Ни о чем.
  — Ни о чем?
  — Если бы я о чем-нибудь подумал, я бы не бросил бутылку. И тем более не бросил бы ее, если б мне в голову пришла мысль о том, что меня могут застрелить.
  — Отчего же вам в голову не пришла такая мысль? — спросил Оксли.
  — Повторяю, я вообще ни о чем не думал. Я просто бросил бутылку, а когда мужчина в голубой маске наставил на меня пистолет, пожалел об этом.
  Оксли откинулся назад, буравя меня взглядом ледяных голубых глаз, привыкших ко лжи. И ему и Инчу было чуть больше тридцати. Оксли не вышел ростом и набрал вес, так что выглядел полноватым. На шестифутовой фигуре Инча, наоборот, не было ни грамма лишнего жира. Упругой походкой и плавными движениями он мог сойти за спортсмена, точнее, теннисиста-профессионала. Надо отметить, одно время он серьезно задумывался над тем, чтобы оставить юриспруденцию ради тенниса.
  Мы помолчали: Оксли задумчиво, даже угрюмо, Инч радостно, хотя я не определил причины его веселья. Оксли пробежал рукой по редеющим, излишне длинным волосам, поправил кобуру с пистолетом, затем достал из ящика стопку исписанных листов, положил их перед собой и постучал по ним указательным пальцем.
  — Вы рассказали нам весьма занимательную историю, мистер Лонгмайр. О том, как вы оказались втянутым в загадочное исчезновение Арча Микса, о вашей сестре и прочем.
  — Я рассказал вам все, что знал.
  — Мы все зафиксировали на пленку, — подтвердил Оксли. — А вот запись допроса мистера Мурфина. Вы случайно не знаете, чем занимался мистер Мурфин, прежде чем попал в Фонд Валло?
  — Он принимал участие в нескольких предвыборных кампаниях.
  — А еще раньше?
  — Работал в одном или двух профсоюзах.
  — А до того?
  — Кажется, он начинал на фирме, строившей кегельбаны.
  — Он никогда не служил в полиции?
  — Насколько мне известно, нет.
  — Еще раз опишите мне этих мужчин в лыжных масках.
  — Ну, роста они оба чуть выше среднего, среднего веса, двигались очень легко, то есть находились в хорошей спортивной форме. Поэтому можно сказать, что они далеко не старики.
  — Во что они были одеты?
  — На них были лыжные маски. Голубая и красная.
  — А кроме масок?
  Я покачал головой.
  — Не помню.
  — Позвольте мне зачитать вам показания мистера Мурфина, — сказал Оксли и перевел взгляд на лежащие перед ним листы бумаги. — Свидетель показал, что преступник в красной маске — мужчина, белый, ростом в пять футов десять дюймов или десять с половиной, весом сто шестьдесят пять или сто семьдесят фунтов, одетый в голубую, спортивного покроя рубашку с длинными рукавами, застегнутую на все пуговицы, и вылинявшие синие джинсы, расклешенные кверху. На ногах у него были белые теннисные туфли с тремя наклонными красными полосками. Свидетель не уверен в цвете носков. То ли они черные, то ли темно-синие. Свидетель склоняется к тому, что они черные. Преступник, согласно показаниям свидетеля, был вооружен пистолетом тридцать восьмого калибра с шестидюймовым стволом. Свидетель полагает, что марка пистолета «С и В», — Оксли посмотрел на меня. — То есть «смит-вессон».
  — Понятно, — кивнул я.
  — Дальше больше, — продолжал Оксли. — Свидетель показал, что преступник в голубой лыжной маске также мужчина, белый, ростом в шесть футов или на полдюйма выше, весом сто пятьдесят — сто пятьдесят пять фунтов, очень гибкий. Одет в темно-зеленую спортивного покроя рубашку с длинными рукавами, застегнутую на все пуговицы, и светлые, желто-коричневые вельветовые брюки, расклешенные книзу, изготовленные фирмой «Леви».
  Оксли вкось посмотрел на меня.
  — Вы хотите узнать, как свидетель определил фирму-изготовителя?
  — Как?
  — Когда преступник повернулся к вам спиной, мистер Мурфин заметил маленькую красную нашивку, которая есть на всех брюках фирмы «Леви».
  Оксли восхищенно покачал головой и вернулся к показаниям Мурфина.
  — На нем были полусапожки с подошвами из натурального каучука, вероятно, фирмы «Кларк». Высокие голенища не позволяли свидетелю определить цвет носков преступника.
  Оксли перестал читать и поднял голову.
  — Дальше упомянуты еще некоторые подробности, но, пожалуй, вам и так уже все ясно.
  — Похоже, у мистера Мурфина очень острый глаз, — заметил Инч.
  Оксли вновь покачал головой, на этот раз несколько устало.
  — Я в полиции двенадцать лет и еще не слышал о свидетеле, который извинялся за то, что не смог разглядеть цвета носков у того парня, что наставил на него пистолет.
  — Их было всего двое, — я пожал плечами. — Мурфин справился бы и с дюжиной.
  — Неужели?
  — Можете не сомневаться, — заверил я Оксли.
  — И вы уверены, что он не служил в полиции? — все еще недоверчиво спросил Оксли.
  — Я, во всяком случае, об этом не знаю.
  — Он очень помог нам.
  — Рад слышать об этом.
  — Он даже нашел важную улику. По крайней мере, он сказал, что она важна. Возможно, так оно и есть.
  — Важную улику?
  — Откуда мне знать, важная она или нет? Чтобы убедиться, что мы ничего не упустим, Мурфин поднялся в комнату, которую снимала Рейнс, и осмотрел ее до нашего прихода. На всякий случай, знаете ли. Там он и нашел эту улику, — Оксли опять посмотрел на меня. — Что может означать для вас слово «Чад», кроме названия страны в Африке и мужского имени?
  — Ничего.
  — Совсем ничего?
  — Совершенно верно, — ответил я. — Совсем ничего.
  Они отпустили нас с Мурфином после того, как я в очередной раз рассказал о мужчине с густыми бровями, которого я видел спускавшимся по лестнице из квартиры Квейна. Я видел его только вчера, но когда рассказывал о нашей встрече, мне казалось, что все произошло в прошлом году. Даже в начале прошлого года.
  Потом Инч, Мурфин и я зашли в маленький бар неподалеку от полицейского управления. Я позволил Инчу заказать виски, исходя из того, что он все равно брал с меня сто долларов в час. На этот раз за удовольствие выпить в его компании. Когда официант, получив заказ, отошел от нашего столика, я извинился и направился к телефону-автомату, висевшему около входной двери.
  Ловкач снял трубку после третьего звонка.
  — Сегодня днем застрелили Салли Рейнс, — сказал я. — Я это видел.
  — Понятно, — после долгой паузы сказал Ловкач. — Очень жаль, — весьма сухо добавил он. — А как Одри? — тут в его голосе послышалась искренняя озабоченность.
  — Она и дети поехали на ферму.
  — Хорошо. Ты можешь рассказать мне об этой Рейнс… как это произошло?
  Я рассказал, а когда закончил, добавил:
  — Дядя?
  — Что?
  — Это дело становится семейным. Меня беспокоит Одри. Похоже, она сказала Салли Рейнс что-то из услышанного от Арча Микса. Салли все передала Максу Квейну. Теперь Макс мертв, как и Салли.
  — Но Одри не знает, что именно она сказала Салли?
  — Пока нет. Но она может вспомнить. Салли тоже не могла знать намерений Макса, но, должно быть, разобралась, что к чему. Салли была умна. Очень умна. Но и Одри далеко не глупа. И тот, кто убил Макса и Салли, может решить, что нужно убрать и остальных свидетелей.
  — Да, — ответил Ловкач, — я понимаю, что ты имеешь в виду. Это вполне логично.
  — Давай продолжим наши логические размышления. Как ты сам говорил, остается вероятность, пусть и совсем крошечная, что Арч Микс еще жив.
  — Да.
  — Если Микс вернется из небытия, он сможет вывести всех на чистую воду, не так ли?
  — Думаю, что да.
  — Хорошо, дядя, когда?
  Я явственно услышал его вздох.
  — Мне не следовало говорить тебе об этом.
  — Но ты сказал.
  — Да, сказал, — вновь последовала долгая пауза. — Сорок восемь часов, Харви. В течение следующих сорока восьми часов мы узнаем, жив он или нет. Но должен тебя предупредить, нет, я просто предупреждаю тебя, если ты скажешь об этом кому-нибудь, жизнь Микса окажется в серьезной опасности.
  — То есть, если он жив, ему действительно придется нехорошо? Или, как ты только что выразился, его жизнь окажется в серьезной опасности?
  — Это все, что я могу тебе сказать.
  — Хорошо, дядя. Сорок восемь часов. Если за это время ничего не произойдет, я пойду в полицейское управление и скажу некоему детективу Арону Оксли из отдела убийств, что имеющаяся у тебя информация может вывести его на убийц Макса Квейна и Салли Рейнс. Детектив Оксли тебе понравится.
  — Дорогой мальчик, если за сорок восемь часов ничего не произойдет, я сам позвоню детективу Оксли.
  Глава 14
  Макс Квейн жил в Бетесде, штат Мэриленд, в небольшом двухэтажном домике из красного кирпича с широкими карнизами и крытой гонтом крышей, неподалеку от бульвара Вильсона. На аккуратно постриженной лужайке перед домом высились четыре или пять вязов.
  Большую часть гаража на две машины, поднятая дверь которого не мешала прохожим обозревать его внутренности, занимал «форд»-фургон, сошедший с конвейера два или три года назад. Рядом громоздилась всякая рухлядь, которую люди несут в гараж, потому что не могут найти для нее другого места.
  Автомобиль Макса, зеленый «датсан 280», стоял на подъездной аллее.
  Я оставил машину на улице и пошел к парадной двери, обойдя по пути два детских велосипеда. Один опирался на откидную подставку, другой лежал поперек дорожки. Я поднял его и поставил рядом с первым. Затем подошел к двери и позвонил.
  Дверь открыла Дороти Квейн. В одной руке она держала наполовину пустой бокал, в другой — сигарету, под глазами темнели круги.
  — А, это ты, — сказала она, выдержав должную паузу. — Еще один его друг. Ты был его другом, не так ли, Харви?
  — Конечно, — ответил я. — Я был его другом.
  — Значит, у него все-таки было двое друзей. А то я уже начала сомневаться.
  — Мне войти или уехать?
  — Не знаю. Я как раз думаю об этом. Пожалуй, тебе лучше войти.
  Я вошел и последовал за Дороти в гостиную. Она повернулась и махнула сигаретой, предлагая сесть там, где мне хочется. Я выбрал кушетку. Она стояла, разглядывая меня, в синих джинсах и белой рубашке Макса с закатанными рукавами. То, что рубашка принадлежала Максу, я понял по петличкам воротника.
  — Хочешь выпить? — спросила Дороти.
  — Если тебя это не затруднит.
  — Отнюдь, если ты обслужишь себя сам. Виски на кухне. Пшеничное. «Дикая индюшка». Десять долларов за бутылку. Дешевого Макс не признавал.
  — Я знаю, — ответил я и прошел на кухню, плеснул в бокал виски, добавил воды и льда. Я не заметил грязных тарелок, испачканных стаканов или пластиковых мешков с мусором. Как и гостиная, кухня вся блестела. Я вспомнил фанатичную аккуратность Дороти. Она терпеть не могла беспорядка.
  Я вернулся в гостиную и вновь сел на кушетку.
  — Где мальчики?
  — Там, — она мотнула головой в сторону окна, потом взглянула на часы. — Уже около шести, так что они скоро придут. Бегают где-то с друзьями. У детей всегда полно друзей, не так ли?
  — Почти всегда, — уточнил я. — А твои друзья, Дороти? Куда подевались твои друзья? Раньше у тебя было много друзей.
  Она присела на зеленое кресло, одно из двух, стоящих у камина. И пристально посмотрела на меня. В тридцать пять лет Дороти Квейн все еще оставалась потрясающей женщиной, с прекрасным, словно высеченным из мрамора, лицом, неподвластным времени. Никакой косметики и ясные серые глаза. И если б не нос, я бы не догадался, что она плакала. Нос покраснел и блестел на конце, как бывало всегда, когда она плакала, а такое частенько случалось по воскресеньям, которые мы давным-давно проводили вместе. Особенно, когда в окна стучали капли дождя.
  Круги под глазами ни о чем не говорили, потому что они никогда не исчезали с лица Дороти Квейн. Наоборот, они, среди прочего, превращали Дороти в потрясающую женщину. Круги казались нарисованными для того, чтобы произвести впечатление на окружающих, и действительно, взгляд, случайно брошенный на Дороти, обязательно задерживался на ее лице. Но нос выдавал ее полностью.
  В конце концов она устала смотреть на меня, отпила из бокала, затянулась сигаретой, выпустила струю дыма.
  — Ты прав, когда-то у меня были друзья.
  — Много друзей.
  — Они терпеть не могли Макса. Мои друзья терпеть не могли Макса, и наши пути разошлись. Макса могли терпеть только ты и Мурфин, но вы совсем не походили на остальных моих друзей, не так ли?
  — Я, во всяком случае, старался отличаться от них, — ответил я. Насколько я помню, остальные друзья Дороти были довольно надменными личностями, которые редко одобряли поступки Макса и не хотели иметь с ним ничего общего. Мне кажется, они считали его подлецом.
  Дороти снова отпила из бокала, еще раз затянулась и повернулась к камину.
  — Знаешь, я собираюсь покончить с собой.
  — О, — удивился я. — Когда?
  — Ты мне не веришь?
  — Разумеется, верю. Меня лишь интересует, какой момент ты считаешь наиболее подходящим.
  — Еще не знаю. Вероятно, после похорон. Да что это за похороны! Кто понесет гроб? Мурфин не может никого найти. Забавно, не правда ли? Умирает тридцативосьмилетний мужчина, и у него не находится шестерых друзей или хотя бы знакомых, которые понесут его гроб. Мне кажется, это чертовски забавно.
  — После похорон, — сказал я, — и до того, как ты покончишь с собой, почему бы тебе и детям не приехать на ферму и не пожить там? Рут будет вам рада. Да и тебе всегда нравилась Рут.
  Дороти как-то странно взглянула на меня.
  — Ты это серьезно?
  — Конечно.
  — Тебя надоумила Рут?
  — Нет.
  — Даже не знаю, что и ответить. И сколько мы сможем там жить?
  — Сколько захотите, — вырвалось у меня, хотя я и надеялся, что они останутся дня три, максимум неделю. — Я повесил над прудом новые качели. Мальчикам они очень понравятся.
  Дороти Квейн затушила сигарету в пепельнице.
  — Даже не знаю, — повторила она. — Мне надо подумать.
  — А чего тут думать. Приезжай в субботу, сразу после похорон.
  — Я могу покончить с собой на ферме? — она заставила себя улыбнуться.
  — Конечно, — ответил я. — Почему бы и нет?
  Дороти встала, подошла, взяла мой бокал.
  — Давай, я наполню его. С водой, да?
  — С водой, — кивнул я.
  Вернувшись, она села в зеленое кресло и уставилась на холодный, пустой, как мне показалось, недавно вычищенный камин.
  — Ты ее знал?
  — Кого?
  — Не прикидывайся дурачком, Харви. Ты понимаешь, о ком я говорю. О девке, с которой спал Макс. Черномазой.
  — Это была хорошая, умная девушка, — ответил я.
  Дороти заметила, как дрогнул мой голос, и тут же повернулась ко мне.
  — Была? Ты сказал — была?
  — Она мертва, — ответил я. — Ее застрелили сегодня днем. Мы с Мурфином видели, как это произошло.
  Какое-то время Дороти молчала.
  — Извини, — наконец сказала она. — Я пыталась разобраться с тем, что должна чувствовать, и теперь думаю, что не права. Кажется, я назвала ее черномазой. На меня это не похоже, не так ли? На Дороти Квейн, борца за гражданские права из Бэннокбурна, шагавшую рядом с Мартином в Селме.
  — Забудем об этом.
  — Ее убили за то же, что и Макса?
  — Думаю, что да.
  — Ты знаешь, сколько денег оставил Макс?
  — Нет.
  — Он оставил шестьсот пятьдесят три доллара и тридцать два цента. Это на банковском счету. В бумажнике у него было девяносто шесть долларов. С мелочью. В полиции сказали, что со временем отдадут их мне. А я ответила, что они нужны мне сейчас. Когда он умер, у меня было восемьдесят шесть долларов. Я их уже потратила на продукты. Мурфин обещал, что я получу чек от Фонда Валло. Последнюю получку Макса. Тысячу двести долларов после вычета налогов. Или чуть больше. Макс зарабатывал тридцать шесть тысяч в год плюс машина и расходный счет. Он нигде не получал больше. Но он все тратил. Или мы все тратили. И он не оставил страховки. Я думала, он застрахован, но оказалось, что нет. Я не знаю, что мне теперь делать. Наверное, я покончу с собой.
  И на мгновение мне показалось, что я перенесся на много лет назад, в дождливый воскресный день на Массачусетс-авеню. Я даже вздрогнул от неожиданности. А Дороти продолжала свой монолог:
  — Я не понимаю, что произошло с Максом. Когда я встретилась с ним, он был милым, большеглазым ребенком, который хотел изменить жизнь к лучшему. Ты познакомил нас. Мы даже собирались присоединиться к Корпусу мира. Смех, да и только. Если Максу и удалось что-то изменить, так это себя. Из милого большеглазого ребенка он превратился в грубого, жестокого, циничного мужика. Он понял, что ему нравится манипулировать людьми. В этом ему не было равных. Он манипулировал мною. Я не возражала. Я знала, что он делает. Но других это не устраивало, и вскоре они начинали относиться к Максу с подозрением. Возможно, даже боялись его. Максу было все равно. Политика как нельзя лучше подходила ему. Она давала возможность манипулировать людьми. А все остальное для него не имело значения. Он даже говорил, что согласен помогать Уоллесу, но того застрелили, и услуги Макса не потребовались. А потом пошли какие-то темные дела. Я о них ничего не знала. Макс мне ничего не рассказывал. Но однажды принес в бумажном пакете десять тысяч долларов. Где он их взял, Макс не сказал. И постоянно повторял, что хочет провернуть большое дело. Он продолжал говорить об этом перед тем, как его убили. Называл самым большим делом. Говорил, что после него сможет в тридцать восемь лет уйти на заслуженный отдых и увезти нас всех в Европу. Из него так и била энергия. Мы даже стали спать в одной постели, чего не случалось бог знает сколько времени. Дело обещало быть большим, очень большим. Он надеялся получить тысяч двести, не меньше. Потом его убили, и дело лопнуло. И теперь Макс мертв, а на его банковском счету шестьсот пятьдесят три доллара и тридцать два цента. Я собираюсь покончить с собой, действительно собираюсь.
  Дороти заплакала, очень тихо, и я вспомнил, что и раньше она плакала так же бесшумно. Я встал, подошел к ней и положил руку на плечо. Оно чуть подрагивало.
  — Приезжай на ферму в субботу, — повторил я. — Привези детей, приезжай сама, и мы обсудим, как тебе покончить с собой. Возможно, мы сможем найти что-нибудь более-менее приятное.
  — Ты мне не веришь, — всхлипнула она.
  — Я тебе верю.
  — Нет, не веришь.
  — Возьми, — я протянул ей носовой платок. Дороти вытерла глаза и посмотрела на меня.
  — Когда ты их отрастил?
  Я пригладил усы.
  — Года два назад.
  — Знаешь, на кого ты с ними похож?
  — На кого? — вздохнул я.
  — На Дона Амеха. Ты помнишь Дона Амеха?
  — Конечно, — ответил я. — Дон Амех и Алиса Фей.
  — Усы у тебя, как у него, но вот одежда… Кого ты в ней изображаешь?
  Я оглядел себя. Старые вылинявшие джинсы, которые я считал модными, выцветшая рубашка, купленная у «Сирса» до того, как я перестал пользоваться услугами этой фирмы.
  — Никого я не изображаю.
  — Раньше ты носил костюмы. Я помню, ты не надевал ничего, кроме костюмов и жилеток. Ты даже заказывал их в Лондоне. Кстати, ты знаешь, что Макс старался одеваться так же, как ты?
  — Первый раз слышу.
  — У него тридцать или сорок костюмов и пиджаков. Вы практически одного роста и веса. Если они тебе нужны, можешь их взять.
  Я обдумал ее предложение.
  — Вот что я тебе скажу, Дороти. Я куплю пару костюмов.
  — Ты можешь взять их и так.
  — Лучше я их куплю.
  — Пожертвование вдове Квейн, да?
  — Почему бы и нет?
  — Ну, деньги мне не помешают. Пошли.
  Она поднялась, не выпуская из руки бокала, и пошла в спальню. Уже не плача. Я шел следом. Спальня была такой же чистой и аккуратной, как и весь дом. Дороти раздвинула двери встроенного шкафа, занимающего чуть ли не всю стену.
  — Выбирай, — сказала она.
  На деревянных плечиках висело двадцать пять или тридцать костюмов и не меньше пятнадцати пиджаков. Костюмы главным образом серые и синие, из шерстяных тканей, несколько твидовых очень симпатичных расцветок и два летних, из светлого габардина. Макс, похоже, не жаловал синтетику. Пиджаки он предпочитал из твида и ткани «в елочку». Нравилась ему и шотландка приглушенных тонов. Я выбрал серый летний костюм и еще один, коричневый, из твида, видимо, ни разу не надеванный. Я подумал, что твидовый костюм необходим мне для прогулок по ферме. Грубый на ощупь, ворсистый, к нему, решил я, очень подойдет трость из терна. Взял я и два пиджака, один опять же летний, другой — из темно-серого кашемира. Макс определенно не ограничивал себя в одежде.
  — Хочешь их померить? — спросила Дороти, когда я отошел от шкафа.
  — Нет, — ответил я. — И так видно, что они мне подойдут.
  — Раз мы уже здесь, не хочешь ли ты утешить меня, как в старые времена? — спросила она вскользь, как бы экспромтом, но совершенно серьезно.
  — Я бы с удовольствием, Дороти, но думаю, не стоит этого делать.
  — Почему?
  Это был хороший вопрос, и мне с трудом удалось найти ответ, не вызвавший потока слез и мыслей о самоубийстве.
  — Могут прийти мальчики. Ты же не хочешь, чтобы они застали нас в постели?
  — Нет, пожалуй, что нет.
  — Может, в другой раз, — улыбнулся я.
  В гостиной она настояла, что костюмы и пиджаки стоят не больше двухсот долларов, хотя Макс заплатил за них все восемьсот. Он всегда покупал самое лучшее.
  Я выписал чек и протянул его Дороти.
  — Если тебе потребуются деньги, дай мне знать.
  Она посмотрела на меня.
  — Тебе действительно нравился Макс? Хотя его никто не любил, за исключением разве что Мурфина.
  — Он был моим другом.
  — И ты все еще любишь меня?
  Я подавил вздох.
  — Я очень люблю тебя, Дороти. Так же, как и Рут. Мы ждем тебя на ферме в субботу. Тебя и мальчиков.
  — Может быть, — ответила она.
  — Мы правда хотим, чтобы ты приехала.
  — Возможно, я и приеду, если раньше не покончу с собой.
  Глава 15
  В половине восьмого я свернул на проселочную дорогу, ведущую от шоссе к нашему дому. Я остановил машину, заглушил мотор, потянулся к бардачку и достал бинокль. Я смотрел, как они спускаются к полю. Насчитал трех и узнал того, который шел впереди. Большого, с развесистыми рогами оленя, старого и доброго знакомого, о котором техасец сказал бы: «Мы поздоровались, но не пожали друг другу руки». За ним следовали два других. Олени шли на мое поле, чтобы полакомиться посаженной мной кукурузой. Я не возражал.
  Вокруг фермы всегда шастало много оленей. Казалось, они чувствовали, что тут в них никто не будет стрелять. Иногда они приходили сюда умирать, если пули охотников только ранили их. Рут старалась залатать их, если они подпускали ее к себе. Четыре или пять раз ей это удавалось, но обычно мне приходилось добивать их из автоматической винтовки М-1, которую я специально купил для таких случаев.
  Не только олени полагали, что они могут пообедать за наш счет. Помимо бобров, к нам приходили еноты, дикие норки, белки, бесчисленные кролики, ондатры, на которых мне советовали ставить капканы, но до сих пор я обходился без них. Если не считать раненых оленей, я убил только лесную гремучую змею. Я мог бы потратить пару патронов на водяных мокассиновых змей, если б они не плавали так быстро. Поэтому я оставил их полозам-удавам, друзьям любого фермера, живущим в подвале нашего дома. В комнатах слышно, как они ползают там по ночам. Нас с Рут этот звук успокаивает, но наши редкие гости жалуются, что не могут заснуть.
  Я сидел в кабинете, сворачивал сигарету и наблюдал, как солнце закатывается за Белую Скалу в горах Шот-Хилл. По утрам оно вставало из-за гор Блу-Ридж. Ферма находилась на северо-западной оконечности Виргинии, в округе Лаундаун, в миле от Западной Виргинии и в двух милях от Харперс-Ферри, расположенного на другом берегу реки Шенандоа. Прямо передо мной, на западе, за горами, текла река Потомак, за которой начинался Мэриленд. Если бы мне надоел один штат, я мог бы пешком уйти в другой.
  Иногда, подъезжая к ферме, я останавливал машину, смотрел на поля и леса и гадал, почему же я купил их двенадцать лет назад. Я родился в городе, вырос в городе, любил город и спустя двенадцать лет все еще подходил к ферме с городскими мерками, два квартала в ширину и около двенадцати в длину, в основном на горном склоне.
  Методом проб и ошибок я научился выращивать некоторые сельскохозяйственные культуры и ухаживать за козами. Но лучше всего у меня росли рождественские деревца. Пользуясь советами Службы охраны земли, восемь лет назад я посадил одиннадцать тысяч сосенок. Сентиментальные родители из Вашингтона и даже из Балтимора привозили сюда детей, чтобы выбрать и срубить деревце на Рождество. Топор они получали у меня. Если они не умели рубить, то могли воспользоваться моей пилой. Я брал по пять долларов за сосну, независимо от размеров. Но подумал, что с этого года следует брать десять. В конце концов, мне приходилось наблюдать, как они растут.
  Я следил за заходящим солнцем, и с рождественских деревьев мои мысли перекочевали на Фонд Валло и таинственный заговор против Арча Микса. Местность вокруг Харперс-Ферри способствовала размышлениям о заговорах. Именно здесь 16 октября 1859 года Джон Браун захватил правительственный арсенал и ждал, когда к нему присоединятся восемнадцать тысяч рабов, проживавших в соседних поместьях. К сожалению, Браун забыл сообщить рабам о своих намерениях, и ни один из них не присоединился к его маленькому отряду.
  В захвате арсенала участвовало восемнадцать человек, белых и черных, в основном не старше тридцати лет, а троим еще не было и двадцати одного. Посланный из Вашингтона полковник Ли захватил тяжело раненного Брауна. Во время суда он с закрытыми глазами лежал на матраце, брошенном на пол. Судьи не возражали, потому что мало кто мог выдержать его неистовый взгляд. А потом Брауна повесили в окружении полутора тысяч солдат и офицеров, среди которых был Джон Уилкес Бут, тогда всего лишь кадет, который со временем стал большим специалистом по заговорам.
  Но меня занимал не Браун, не Бут, не их попытки изменить ход истории, а таинственный заговор против Арча Микса. Микс исчез, и пока никто не знал, что с ним произошло. Два человека, которые, возможно, думали, что знают, отошли в мир иной, причем не по своей воле. Далее, профсоюз, который возглавлял Микс, затеял какую-то странную возню в Сент-Луисе. Завтра мне предстояло отправиться туда и выяснить, какое отношение имеют происходящие там события к исчезновению Арча Микса. И могло оказаться, что заговор действительно существует. А значит, оставалась вероятность того, что Арч Микс еще жив.
  Я вмял сигарету в пепельницу, завел двигатель, и машина медленно двинулась к могиле Сущего Злодея, вдалеке послышался крик, потом другой. Наш петух, Веселый Роджер, оповещал мир о том, что он наконец разрешил солнцу скрыться за горизонтом.
  Я подъехал к дому и поставил машину в гараж уже в сумерках, хотя до наступления темноты оставалось еще не меньше часа. Я вынул из кабины аккуратно сложенные костюмы и пиджаки, купленные у вдовы убитого, обошел дом и поднялся на веранду.
  Одри и Рут сидели у катушки из-под кабеля, заменявшей нам стол, и пили ледяной чай. С нашей последней встречи Одри побледнела и осунулась. Ее глаза покраснели, должно быть, она плакала по Салли. Поздоровавшись и выразив Одри мои сожаления по поводу случившегося, я плюхнулся на один из парусиновых стульев, посмотрел на Рут и сказал:
  — Принеси мне выпить, женщина.
  — Скажи ему, что он знает, где стоит виски, — пробурчала Одри.
  Рут улыбнулась, и я тихо порадовался, что женат на ней, а не на Одри, хотя отношусь к моей сестре с большой теплотой.
  — Он просто шутит, — Рут встала, подошла ко мне и поцеловала в темечко. Затем испытующе посмотрела на меня. — Все действительно так плохо?
  — Ужасно, — ответил я.
  — Где ты их взял? — она указала на костюмы и пиджаки, лежащие у меня на коленях.
  — Я купил их у вдовы Квейна, которая может приехать, а может и не приехать к нам в субботу, если до этого не решит покончить с собой.
  — Дороти никак не придет в себя?
  — Пока еще нет.
  — Я говорила с полицией, — вмешалась Одри. — Приехав сюда, я позвонила детективу Оксли. Мы долго беседовали о Салли. Он рассказал мне, что произошло. Сказал, что вы были в полицейском управлении, ты и Мурфин.
  Я кивнул.
  — Мы провели там немало времени. Их интересовало, что мы видели. Мои показания не произвели на Оксли особого впечатления, но Мурфин поразил его до глубины души.
  — Салли не пришлось… Салли не пришлось долго мучиться? — дрогнувшим голосом спросила Одри.
  — Нет, она даже не почувствовала боли. Смерть была мгновенной, — я счел нецелесообразным упоминание о сигаретных ожогах, обнаруженных детективом Оксли на теле Салли. И о кляпе, найденном в ее комнате. Мне вообще не хотелось говорить ни о Салли Рейнс, ни об Арче Миксе, ни о Максе Квейн.
  Рут, видимо, поняла мое состояние.
  — Что тебе принести?
  Я вздохнул, встал и положил на катушку-стол костюмы и пиджаки.
  — Спасибо, ничего, мне пора доить коз.
  — Они уже подоены, — успокоила меня Рут.
  — Ты удивительная женщина, — я вновь плюхнулся на парусиновый стул.
  — Мне помогли.
  — Кто?
  — Твои говорящие по-французски племянница и племянник. Их французский безупречен, особенно у Элизабет, хотя и у Нельсона большие успехи.
  — И где они сейчас?
  — Все еще с козами.
  — Как дети восприняли известие о смерти Салли? — спросил я у Одри.
  — Без особых эмоций, — ответила она. — Дети есть дети. Элизабет молчала, Нельсон хмурился. Плакала только я. Я потом поговорила с Рут, и мне полегчало. Мне кажется, дети больше волновались из-за меня.
  — И они никак не уйдут от коз?
  — Я думаю, они пытаются заставить их говорить по-французски.
  Я улыбнулся:
  — Возможно, они своего добьются.
  — Раз уж козы подоены, ты хочешь что-нибудь выпить? — спросила Рут.
  — Я бы выпил немного джина. Да, я бы выпил джина и сидел на веранде, наблюдая за мотыльками и слушая лягушек. А потом пообедал бы и пошел спать, если моя жена не возражает против такой программы.
  — Все, что ты пожелаешь, — Рут пощекотала мне щеку ресницами и ушла в дом.
  Одри и я молчали, пока она зажигала спичку и прикуривала. Легкий ветерок донес до меня запах марихуаны.
  — Вы действительно любите друг друга, да? — спросила она.
  — Да.
  — Ты понимаешь, как тебе повезло?
  — Да, — ответил я и тут же добавил: — По-моему, понимаю.
  — У нас с Арчем было то же самое. То есть я думала, что мы любим друг друга.
  — Он говорил тебе о человеке по имени Чад? — спросил я.
  Одри задумалась, а потом покачала головой.
  — Нет, но он говорил мне о Чадди. Помнится, я сказала об этом Салли, а на следующий день она снова вернулась к этой теме.
  — Речь идет о Чадди Джуго?
  — Совершенно верно. Кажется, он был президентом одной из маленьких латиноамериканских стран.
  — Был.
  — Салли хотела знать, что говорил о нем Арч.
  — И что же он говорил?
  — Он только сказал, что они собираются провернуть то же самое, что и с Чадди Джуго, но он их остановит. И все. Я запомнила эту фразу, потому что меня удивила фамилия. Я спросила Арча, испанец ли Чадди Джуго, и он ответил, что нет. Во всяком случае, родился он в Штатах. Ты в этом что-нибудь понимаешь?
  — Возможно, но один наш общий знакомый понимает в этом гораздо больше.
  — Кто?
  — Ловкач, — ответил я. — Для Ловкача это имя означает очень многое.
  Глава 16
  В полдень следующего дня я сидел в номере Уэрда Мурфина в отеле «Хилтон» в Сент-Луисе и слушал, как тот пытался убедить Фредди Кунца, что мы не мерзавцы, а отличные ребята. Из-за того, что разговор шел по телефону, доводы Мурфина не казались Фредди достаточно весомыми.
  Фредди с незапамятных времен возглавлял сент-луисский комитет профсоюза государственных работников и внезапно, буквально в один миг, стал безработным. Комитет объединял их на переговорах с муниципалитетом, решал организационные вопросы, издавал профсоюзную газету, иногда помогал рядовым членам, поставлял консультантов-юристов местным отделениям и, самое главное, чуть ли не двадцать лет выплачивал Фредди Кунцу приличное жалованье.
  — Фредди, — ворковал Мурфин, — Фредди, черт побери, можешь ты помолчать и послушать меня хоть секунду? Во-первых, Лонгмайр и я приехали сюда только для того, чтобы выяснить, что произошло с Арчем Миксом. Во-вторых, мы не работаем на Гэллопса. — Мурфин замолчал и стал слушать. Его терпения хватило почти на минуту, а потом он заговорил вновь: — Фредди, ты слушаешь меня или нет? Лонгмайр не дружит с Гэллопсом. Он любит его не больше, чем ты. Лонгмайр сидит рядом и согласно кивает каждому моему слову, — тут ему снова пришлось замолчать, но ненадолго. — Я знаю, что тебе не нравились методы Лонгмайра. Но он изменился. Господи, да он теперь живет на ферме. Ты можешь представить такое? Лонгмайр на ферме. Подожди, я еще не все сказал. Если ты согласишься встретиться с нами и поможешь разобраться в том, что произошло с Миксом, нам, возможно, удастся вернуть тебе прежнюю работу. Подумай об этом. — Последовала пауза, и наконец Мурфин довольно кивнул. — Хорошо, хорошо. Нас это вполне устроит. Ровно в два часа.
  Он положил трубку и посмотрел на меня.
  — У Фредди длинная память. Он нас терпеть не может. Особенно тебя.
  — Я его не виню.
  — Но он встретится с нами в баре у здания муниципалитета в два часа. Он говорит, что согласен на все, лишь бы уйти из дома.
  Мурфин встал, подошел к чемодану и начал разбирать вещи. Первым делом он достал бутылку пшеничного виски и поставил ее на тумбочку у кровати. Я сходил в ванную и принес два стакана. Плеснул в каждый виски, вновь прогулялся в ванную и добавил холодной воды. Этого ритуала мы с Мурфином придерживались во всех совместных поездках. Он покупал виски, а я готовил напитки.
  Я вернулся в комнату как раз в тот момент, когда Мурфин окончательно разобрал чемодан. Последним он достал пистолет тридцать восьмого калибра с обрезанным стволом.
  — Что ты собираешься с ним делать? — спросил я.
  — Положу в шкаф под рубашки, — ответил он.
  — Хорошее место, — кивнул я. — Никто не станет его там искать.
  — Прошлой ночью, — сказал Мурфин, засовывая пистолет под рубашки, — я лежал и думал. Два человека пытались узнать, что произошло с Арчем Миксом, и их убили. Макса и эту Рейнс. И я пришел к такому выводу: будь у них оружие, возможно, их не смогли бы убить. Поэтому я решил взять с собой пистолет.
  — И положить его под рубашки. Боюсь, он тебе не понадобится, даже если ты и успеешь добраться до него.
  — Возможно, на ночь я оставлю его под подушкой.
  — Это правильно.
  — Думаешь, он мне не нужен?
  — Не знаю, возможно, ты и прав. Мне, во всяком случае, ясна причина смерти Макса и Салли. Они поняли, что скрывается за словом «Чад», и умерли. Исходя из этого, мне, вероятно, тоже следует обзавестись пистолетом.
  — То есть тебе известно, что оно означает?
  — Кажется, да.
  — Что же?
  — Ты нашел листок со словом «Чад», потому что Салли не хватило времени дописать его до конца. Я думаю, что хотела написать — Чадди Джуго.
  Я наблюдал за Мурфином. Его глаза сверкнули, и он одарил меня одной из самых отвратительных улыбок. Я буквально видел, как работают его мозги, расставляя все по местам. Наконец по выражению лица Мурфина я понял, что в цепи событий для него не осталось белых пятен.
  — О господи, — его физиономия сияла, как медный таз, — все сходится, не так ли?
  — Да, — кивнул я. — Все сходится.
  
  Фредди Кунц согласился встретиться с нами в баре «Тихий уголок». Обычно там собирались те, у которых были причины болтаться около муниципалитета. Трое из посетителей показались мне полицейскими, у которых выдался выходной день, двое — адвокатами, еще один, юноша с бледным лицом, — репортером. Две молодые симпатичные женщины, похоже, ждали, кто же купит им что-нибудь выпить. Я не сомневался, что их надежды не пойдут прахом.
  В баре царил полумрак. Одну стену занимала длинная стойка, другую, напротив, — отдельные кабинки с высокими деревянными стенками. Посреди зала стояли столы со скатертями в красно-белую клетку. Фартуки пожилых, важного вида официантов чуть ли не закрывали их башмаки.
  Один из них подошел к дальней кабинке, куда сели мы с Мурфином, махнул по столу салфеткой и сказал:
  — У нас сегодня рагу из барашка.
  — Это плохо, — ответил Мурфин. — Нам два пива.
  Официант отошел, что-то недовольно бурча. Я сидел спиной к входной двери и не увидел, как вошел Фредди Кунц. Но Мурфин заметил его и помахал рукой.
  Подойдя к нашей кабинке, Кунц несколько секунд постоял, разглядывая Мурфина, потом меня, потом снова Мурфина. Кажется, ему не понравилось то, что он увидел.
  — Ты толстеешь, — сказал он Мурфину. — Лонгмайр, правда, все такой же. Его по-прежнему можно принять за сент-луисского сутенера, попавшего в полосу неудач. И эти тараканьи усы ничего не меняют.
  — Я тоже рад тебя видеть, — ответил Мурфин.
  — Подвинься, — сказал Кунц. — Я не хочу сидеть рядом с Лонгмайром. От него можно что-нибудь подцепить.
  — Твоя мамаша все еще держит бордель, Фредди? — спросил я.
  — Нет, она продала его после того, как твой старик наградил ее триппером.
  Оскорбления звучали обыденно, даже механически. Фредди почему-то полагал, что именно так должны разговаривать настоящие мужчины. Если же собеседник не отвечал оскорблением на оскорбление, Фредди мог принять его за гомосексуалиста или того хуже, хотя я и не знал, мог ли он представить что-нибудь более отвратительное.
  Кунц родился на ферме где-то в Арканзасе почти полвека назад, и, несмотря на тридцать пять лет, прожитых в Сент-Луисе, в его облике сохранялось что-то деревенское. Копна седеющих волос падала в круглые голубые глаза, казавшиеся чистыми и невинными, как вечерняя молитва, пока Кунц не начинал щуриться, и тогда его взгляд становился хитрым, скрытным и даже злобным. Большой римский нос нависал над широким тонкогубым ртом, а тяжелый раздвоенный подбородок говорил об упрямстве, действительно являющемся главной чертой характера Кунца. Природа не обделила его ростом и шириной плеч, а из рукавов дорогого серого костюма высовывались большие и тяжелые волосатые кулаки.
  Официант принес наше пиво, принял заказ у Кунца и, недовольно ворча, принес кружку и ему. Кунц отхлебнул пива, вытер рот тыльной стороной ладони и повернулся к Мурфину.
  — Может, ты еще раз скажешь, зачем вы приехали в Сент-Луис?
  Мурфин рассказал, и Кунц посмотрел на меня.
  — А почему они обратились к тебе?
  — Они посчитали, что я знаю Арча лучше, чем кто-то еще.
  Он обдумал мои слова и кивнул.
  — Ты поселился на ферме не в шестьдесят четвертом году?
  — Нет.
  — Лонгмайр стал крупным специалистом по предвыборным кампаниям, — заметил Мурфин. — Странно, что ты этого не знаешь.
  — Ну, я не следил за его карьерой. А если бы в шестьдесят четвертом меня спросили о будущем Лонгмайра, я бы сказал, что из него получится отменный воришка. Или что-то вроде этого.
  Мурфин попробовал пива.
  — Как ты допустил, что тебя вышвырнули вон?
  — Как? — Кунц задумался и, чтобы помочь своим мыслям, уставился в потолок. — Полагаю, я потерял бдительность. После исчезновения Арча прошло дня два, не больше, как мне звонит Гэллопс, этот ниггер, играющий в большого босса, и говорит, что посылает мне помощь из Вашингтона. Я ответил, что помощь мне не нужна. Но он сказал, что я ничего не понимаю. Мы как раз вели переговоры по новому контракту. Мы выставили вполне разумные требования, и переговоры близились к успешному завершению.
  — Понятно, — кивнул Мурфин.
  — А потом из Вашингтона прилетают шесть парней, которых я никогда не видел. Ко мне они даже не подходят. Но внезапно назначается экстренное заседание совета директоров, и все шестеро сидят там, не за центральным столом, а у стены. Похожие, как близнецы. Лет тридцати-тридцати трех, розовые херувимчики в новых костюмах и начищенных башмаках. И, насколько я слышал, с набитыми деньгами карманами.
  — Так что голоса они купили на корню. Вносится предложение отказаться от моих услуг, его поддерживают, шестеро голосуют «за», пятеро — «против», и я вылетаю с работы. А через два месяца я получил бы право на пенсию. Ну, я начинаю разнюхивать, что к чему, и вычисляю, что эти мальчики потратили почти двадцать тысяч долларов, чтобы обеспечить нужный им исход голосования. Доказать это я, естественно, не могу, но думаю, что так оно и есть, потому что Сэмми Нулан, вы помните Сэмми, у него никогда не было и собственного ночного горшка, разъезжает теперь на новеньком «понтиаке». Раньше он мог позволить себе лишь подержанный «форд».
  Кунц допил пиво.
  — Итак, я безработный, но по-прежнему пытаюсь быть в курсе событий. И узнаю, что профсоюз прерывает переговоры с городом. Без всякого предупреждения. Шестерка, присланная Гэллопсом, предлагает совершенно новые условия контракта. Один из директоров, возможно, ты его помнишь, Тед Гринлиф…
  Мурфин кивнул, показывая, что он помнит Гринлифа.
  — Так вот, Тед Гринлиф просматривает эти условия и говорит, что эти парни сошли с ума. С ним никто не спорит. Они вежливо улыбаются и дают ему выговориться. А потом кто-то его избил до полусмерти. На следующий день совет директоров получил из больницы письменное заявление Теда об отставке. Письменное, потому что со сломанной челюстью много не наговоришь. Чувствуете, какая тут обстановка?
  — Кажется, да, — ответил Мурфин.
  — Какие они выставили условия? — спросил я.
  — Ну что ж, сейчас я их перечислю. Там много пунктов, но достаточно остановиться на самых главных. Они требуют увеличить жалованье на двадцать процентов и четырехдневную рабочую неделю. Муниципалитет поднимает новые условия на смех. Шестерка Гэллопса, что ведет переговоры от лица профсоюза, не присоединяется к общему веселью. Они лишь улыбаются, но не отступают ни на шаг.
  — А рядовые члены? — спросил Мурфин.
  Кунц пожал плечами.
  — Ну, ты же знаешь, что такое рядовые члены. Скажи им, что они могут отдыхать не только субботу и воскресенье, но и пятницу, а то и понедельник и получать за это на двадцать процентов больше, и они вряд ли ответят отказом.
  — Это понятно, но согласятся ли они бастовать ради этих условий? — продолжал Мурфин.
  — Раньше мы выпускали газету раз в месяц, так?
  — Так, — вновь кивнул Мурфин.
  — Теперь она выходит еженедельно и стала совсем другой. Там полно цифр и статистических выкладок, которые показывают, что город без труда может принять новые условия контракта. Кроме того, каждый член профсоюза получил личное письмо, размноженное на ксероксе, объясняющее, на сколько больше денег заплатят ему за пять следующих лет, если муниципалитет подпишет контракт. Сумма, надо прямо сказать, внушительная. А чтобы прижать город, нужна забастовка. На месяц или два. Так что прибыль с лихвой компенсирует временную потерю заработка.
  Мурфин покачал головой.
  — Город никогда не пойдет на это. Черт, да большие города и так едва сводят концы с концами. Они просто не могут согласиться на четырехдневную рабочую неделю и двадцатипроцентное повышение заработка.
  — Для меня это не новость. Но они хотят бастовать. После того как меня выгнали, они нашли этого горлопана и выбрали его исполнительным директором. И тут же совет директоров постановил, что он должен ездить в «кадиллаке». Большом черном «кадиллаке». И теперь его физиономия красуется во всех газетах, он выступает по телевидению, получает мою зарплату и пользуется моим расходным счетом. Естественно, он готов выполнить любой их приказ.
  Мурфин выпил пива и пристально посмотрел на Кунца.
  — Но и ты не все время просидел дома, не правда ли, Фредди?
  Кунц оглядел пустые кабинки, наклонился вперед и заговорщически прошептал:
  — Я поговорил кое с кем, и сегодня вечером у нас собрание.
  — Где?
  — Представляете, мне пришлось снять «Олд Феллоу Холл». Десять лет назад я поставил на голосование вопрос о том, что нам необходима своя штаб-квартира. Мое предложение приняли, и я построил настоящий дворец. Два этажа, большой зал заседаний, даже комната отдыха. А у себя в кабинете оборудовал настоящий бар. Так вот, позавчера я сказал, что мне нужен зал заседаний, а они соврали, что зал уже занят. Поэтому я снял «Олд Феллоу Холл» за пятьдесят долларов. Черт, денег мне не жалко. Тут дело принципа.
  — И когда вы собираетесь?
  — В восемь вечера. Придут те, у кого в голове мозги, а не солома или дерьмо. Им тоже не нравятся эти разговоры о забастовке. Черт, если уж забастовка неизбежна, сначала нужно обратиться в арбитражную комиссию. Об этом всегда говорил Арч, и я с ним полностью согласен. Никому не известно, как закончится забастовка. Ее можно и проиграть, и тогда, чтобы получить работу, каждому из нас придется подписать желтый билет. Ну, вы сами знаете, — расписаться там, где написано, что ты согласен выйти из профсоюза, если состоишь в нем, и не вступать в него, если не состоишь. И профсоюзу придет конец.
  — Ты думаешь, такая возможность существует? — спросил я.
  Кунц пожал плечами.
  — Кто знает? Если забастовка окажется достаточно продолжительной, кто, по-вашему, начнет злиться больше всего? Паршивые избиратели, вот кто, а они уже орут, что город содержит слишком много бездельников. Если из-за забастовки два месяца не будут убирать улицы и вывозить мусор, можно представить, какая вонь будет в Сент-Луисе в день выборов. А голоса в этом случае уйдут к тем, кто не намерен заигрывать с профсоюзами. И не думайте, что наши политики не знают об этом.
  — Ты говорил с кем-нибудь из них? — спросил Мурфин.
  Кунц мрачно кивнул.
  — Да, говорил. Вернее, они говорили со мной. Правда, тайком, потому что я теперь безработный. Они опасаются, что из-за забастовки демократы потеряют Сент-Луис, а с ним и весь штат. И эти встречи заставили меня задуматься.
  — О чем? — спросил я.
  — Я удивился, что Гэллопс выбрал именно меня. Я же не единственная лягушка в пруду. И заказал пару междугородных разговоров. Как я уже сказал, у меня было много свободного времени. Я позвонил Джимми Хорсели в Филадельфию и Баку Маккрейгу в Бостон. Я рассчитывал, что они смогут подобрать мне местечко. И представляете, они как раз собирались звонить мне, потому что оказались в таком же положении. Их вышибли, и они ищут работу. Они предупредили, что не стоит звонить Филу Леонарду в Нью-Йорк, или Сиду Гершману в Лос-Анджелес, или Джеку Чайдлерсу в Чикаго, потому что их тоже уволили, только Гэллопсу пришлось послать туда побольше людей и потратить значительно больше денег. Ну, что вы на это скажете?
  Мурфин многозначительно посмотрел на меня, затем повернулся к Кунцу.
  — Как насчет Детройта? — спросил он.
  — То же самое. И в Балтиморе, и в Кливленде.
  — А Милуоки? — поинтересовался я.
  — Та же история. Как в Миннеаполисе и Сан-Пауло.
  — И везде говорят о забастовке? — спросил Мурфин.
  — Только об этом и говорят.
  — Да, это очень занятно.
  — Еще бы, — хмыкнул Кунц.
  — Ты знаешь, что ты нам назвал, не так ли? — я посмотрел на Кунца.
  — Естественно, знаю, — ответил тот. — Я перечислил названия десяти или двенадцати самых больших городов этой чертовой страны.
  Глава 17
  Мурфин висел на телефоне почти два часа, прежде чем окончательно положил трубку, повернулся ко мне и протянул пустой стакан. Я взял его, налил виски, сходил в ванную, добавил воды из-под крана. Когда я вернулся в комнату, Мурфин оторвался от лежащих перед ним записей, схватил стакан и жадно глотнул.
  — Все сходится, — сказал он.
  — Я знаю, — ответил я. — Я все слышал.
  — Думаю, нам не помешают некоторые подробности. Вечером мы пойдем на это собрание, а завтра вернемся домой кружным путем.
  — Чикаго?
  — Чикаго, Филадельфия, Нью-Йорк и, возможно, Балтимор. Нам это не повредит, — он вновь уткнулся в записи. — Почему никто не связал все это воедино?
  — Ты имеешь в виду газеты?
  — Да, газеты или телевидение.
  — Ну, во-первых, такого у нас еще не случалось, поэтому никто этого не ждет, а во-вторых, им не напомнили о Чадди Джуго.
  Мурфин кивнул.
  — Все это тянется к Хандермарку, не так ли?
  — К нему и ЦРУ.
  — Они втянули тебя в это дело, да? В шестьдесят четвертом?
  — Если не считать того, что тогда я ничего не знал. Они хотели переизбрать Хандермарка, потому что в противном случае потеряли бы выход на Интернационал государственных работников. Так, кстати, оно и вышло.
  — Помнится, был крупный скандал. По поводу того, что ЦРУ финансировало ИГР. Любимое детище Хандермарка. Он поездил по свету за счет этой организации. Лондон, Гонконг, Токио. А потом Микс уволил тебя, разорвал отношения с ИГР и, наконец, выгнал меня.
  — Я успел уйти сам, — напомнил я.
  — Да, конечно. Кого они посылали туда? Этого парня из Техаса?
  Я кивнул.
  — Джо Доукинса. Из Килгара.
  — Мне он очень нравился. Что с ним потом стало?
  — После того, как он свалил Чадди Джуго?
  — Да.
  — Насколько мне известно, он успешно выполнял задания ЦРУ во Вьетнаме.
  — Понятно. Ты когда-нибудь говорил с ним об этом? О Чадди Джуго?
  — Один раз. Он слегка выпил и приехал ко мне. Я жил тогда на Массачусетс-авеню.
  — У тебя там было очень уютно.
  — Так вот, один раз мы говорили об этом. Я думаю, Доукинс пытался оправдать свои действия. Чадди Джуго, как ты помнишь, придерживался марксистских взглядов, и в шестьдесят втором году его выбрали президентом бывшей английской колонии на восточном побережье Латинской Америки.
  — ЦРУ, вероятно, не устраивало такое положение, — заметил Мурфин.
  — Чадди был не просто марксистом, он к тому же родился в Чикаго. Но по каким-то причинам попал в ту страну, занялся политикой, сменил гражданство, и после провозглашения независимости его избрали первым президентом на двухгодичный срок.
  — Да, помнится, англичане были очень недовольны.
  — То же самое сказал мне и Доукинс. Они не хотели видеть чикагского марксиста в президентском дворце их бывшей колонии и быстро нашли общий язык с ЦРУ. Объединившись, они приняли все меры, чтобы не допустить переизбрания Чадди на следующий срок. ЦРУ действовало через ИГР. Впрочем, свою деятельность оно осуществляло и под другими вывесками — Национальная ассоциация студентов, два-три журнала, даже одна издательская фирма.
  — Плюс газетная гильдия, — добавил Мурфин.
  — Ты прав, о ней я забыл. Короче, ЦРУ договорилось с АФТ-КПП и направило в бывшую колонию старину Доукинса, щедро снабдив его деньгами, чтобы он скинул Чадди Джуго.
  — И Доукинс организовал забастовку, — кивнул Мурфин. — Довольно продолжительную, хотя я и не помню, сколько она длилась.
  — Два месяца, — ответил я. — Она продолжалась два месяца перед самыми выборами. Доукинс не жалел денег ЦРУ, прикрываясь вывеской ИГР. Ему удалось парализовать всю страну: автобусное сообщение, железные дороги, порты, пожарную охрану, полицию, больницы, государственные учреждения, бастовали даже золотари. Но главный успех Доукинса заключался в том, что вину за забастовку он смог взвалить на Чадди Джуго. И после этого Чадди канул в небытие.
  — А что с ним случилось? — спросил Мурфин.
  — Новым президентом стал кандидат оппозиции.
  — А Чадди?
  — Не знаю. Наверное, уехал обратно в Чикаго.
  — Знаешь, что я тебе скажу?
  — Что?
  — Макс, скорее всего, знал не больше нашего…
  — И посмотри, что с ним стало, — закончил я фразу Мурфина. — Он начал действовать, едва Салли Рейнс упомянула Чадди Джуго, о котором ей сказала моя сестра. Он позвонил в те же города, что и ты, и понял, почему исчез Арч. А потом попытался обратить имеющуюся у него информацию в наличные, и это его решение оказалось ошибочным.
  — С кого он хотел получить деньги?
  — Не знаю, но он говорил Дороти, что затеял большое дело, которое может принести ему двести тысяч.
  — Для Макса многовато, — заметил Мурфин.
  — Полностью с тобой согласен. И те, к кому обратился Макс, вероятно, решили, что сумма слишком велика, или не доверяли ему, а в итоге Макса зарезали. Я думаю, что и Салли Рейнс застрелили по той же причине. Не знаю, попыталась она выудить из них деньги или нет, да это и не имело никакого значения. В любом случае они не могли оставить ее в живых.
  Мурфин отпил виски.
  — Похоже, с Арчем Миксом произошло то же самое. Он начал кое о чем догадываться, и его пришлось убрать.
  — Возможно. Я уверен, он не стал бы им потакать.
  — Нет, не стал бы, — Мурфин помолчал, а затем улыбнулся. — Интересное выходит дельце. За два месяца до выборов профсоюз государственных работников готовит забастовку в десяти или двенадцати крупнейших городах страны. И кому это на руку?
  — Только не демократам.
  — Это точно. Если они не получат большинства в основных штатах, если Нью-Йорк, Иллинойс, Калифорния, Пенсильвания и еще пара других не пойдут за ними, исход ноябрьских выборов будет предельно ясен, не так ли?
  — Еще бы.
  Мурфин восхищенно поцокал языком.
  — Потрясающе, не правда ли? — внезапно его посетила какая-то мысль, потому что уголки рта поползли вниз, а на лбу появились складки морщин. — Но я не представляю, кто мог это все придумать? Уорнеру Бакстеру Гэллопсу такое не по зубам.
  — Нет, это не он, — кивнул я.
  — И мне кажется, это не ЦРУ.
  — Да, — я вновь кивнул, — для них это слишком большой кусок, особенно сейчас.
  — И республиканцы не пойдут на такое. Над ними все еще витает тень Уотергейта.
  — Я думаю, они тут ни при чем, хотя именно они и окажутся в выигрыше.
  — Есть другие идеи? — спросил Мурфин.
  — У меня нет, но, кажется, я знаю человека, у которого их предостаточно.
  — Кто это?
  — Мой дядя Ловкач. Мне, разумеется, неизвестно, какова его роль в этой истории, но полагаю, что у него должны быть интересные мысли. Особенно, если учесть, что организовать забастовку и тем самым предопределить поражение Чадди Джуго предложил именно он.
  Глава 18
  «Олд Феллоу Холл», двухэтажное кирпичное здание, находился в шести кварталах от «Тихого уголка». На первом этаже был бар и комната для настольных игр, второй занимал зал, рассчитанный на пятьсот человек. Но сегодня перед сценой в несколько рядов стояли пятьдесят или шестьдесят складных стульев. На сцене одиноко возвышался длинный стол.
  К нашему приходу в зале собралось не больше тридцати членов профсоюза, в основном мужчин. Мы сели в последний ряд. Фредди Кунц, все в том же сером костюме, что-то объяснял окружавшим его мужчинам. Слышались энергичные шлепки рукопожатий и приветственные возгласы.
  Большинство из присутствующих по пути заглянули в бар и принесли с собой бутылки с пивом, которое и потягивали, ожидая начала собрания. Мурфин спросил, не хочу ли я пива. Я согласно кивнул, он спустился вниз и принес две бутылки.
  Мы пили пиво, наблюдая, как заполняется зал, когда в дверях появилась знакомая нам женщина. Мурфин локтем толкнул меня в бок.
  — Помнишь ее? — спросил он.
  — Конечно, — ответил я. — Она изменилась.
  — Да, постарела.
  Женщине было лет сорок шесть, и она выглядела на свой возраст, хотя двенадцать лет назад, впервые встретившись с ней, я не мог дать ей больше двадцати пяти, максимум двадцати восьми. Женщину звали Хейзи Гаррисон. В 1964 году ее голос мог повлиять на исход предстоящих выборов, поэтому я специально летал в Сент-Луис, чтобы заручиться поддержкой Хейзи.
  Если что-то осталось в ней неизменным, так это светлые волосы. В 1964 году она была стройной и гибкой, но теперь погрузнела, даже располнела, щеки когда-то милого лица обвисли, появился второй подбородок, глаза окружила сетка морщин.
  Она стояла в дверях, держа в руке бокал с напитком, который по цвету мог сойти за ледяной чай, но я мог поспорить, что в бокале не чай, а почти чистое пшеничное виски. Я вспомнил, что Хейзи и раньше отдавала ему предпочтение. Она оглядела зал, как бы раздумывая, с кем ей сесть. Ее взгляд скользнул по мне и Мурфину, остановился, вернулся назад. Хейзи выудила из сумочки очки, нацепила их на нос, вновь посмотрела на нас. Улыбнулась, убрала очки в сумочку и пошла к нам.
  — Она тебя увидела, — процедил Мурфин, не раскрывая рта.
  — Тебя она запомнила гораздо лучше, — ответил я.
  — Так, так, так, — сказала Хейзи, подойдя к нам. — Харви Лонгмайр и Уэрд Мурфин.
  К этому времени мы уже успели встать.
  — Добрый вечер, Хейзи. Ты прекрасно выглядишь, — солгал Мурфин.
  — Я выгляжу ужасно, — возразила она. — Я думала, что вы уже умерли, но, похоже, ошиблась.
  — Ты не изменилась, Хейзи, — заметил я.
  — А разве это необходимо?
  — Конечно, нет.
  Она прищурилась и оглядела меня.
  — Ты слегка постарел, Харви, но в общем все такой же, за исключением усов. Я нахожу, что они очень милы.
  — Благодарю.
  — Они не колются в постели?
  — Моя жена не жалуется.
  — Так ты женился?
  — Совершенно верно.
  — Ты знаешь, сколько раз я выходила замуж?
  — Мне помнится, два.
  — Теперь уже пять и собираюсь в шестой.
  Я улыбнулся.
  — А помнишь, как ты прилетел из Вашингтона, чтобы обворожить меня, поссорить с Фредди и Арчем Миксом и склонить на сторону Хандермарка?
  — Конечно.
  — Это было в шестьдесят четвертом, так?
  — Так.
  — Кажется, мы не спали всю ночь.
  — Это точно.
  — А утром позвонили Мурфину в Вашингтон и вытащили его из постели.
  — Моей жене это очень понравилось, — хмыкнул Мурфин. — Чрезвычайно.
  — А в Вашингтоне, — она повернулась к Мурфину, — ты следил за тем, чтобы я не соскочила с повозки.
  — Мне просто повезло, — улыбнулся Мурфин.
  — И я не соскочила, — продолжала Хейзи. — Я сказала, что буду голосовать за Хандермарка, и голосовала за него, потому что я всегда выполняю свои обещания. Я никогда не отказываюсь от данного слова. Никогда.
  — Ты молодчина, Хейзи, — сказал Мурфин.
  — Вы снова с профсоюзом? — спросила Хейзи и покачнулась.
  — Не совсем.
  — Они говорят о забастовке. Бастовать глупо.
  — Полностью с тобой согласен, — кивнул Мурфин.
  — Я работаю двадцать три года, и мы ни разу не бастовали. Но сейчас все только об этом и говорят.
  — Может, забастовки не будет? — предположил я.
  — Ну, мне она не нужна. Вот поразвлечься я с удовольствием, — она подмигнула мне, потом Мурфину. — Как насчет того, чтобы закатиться куда-нибудь после собрания?
  — Мы должны успеть на самолет, — ответил я.
  — Жаль. Но если вы передумаете, дайте мне знать. У меня есть одна подруга — чистый огонь.
  — Мы дадим тебе знать, Хейзи, — улыбнулся Мурфин.
  — Ну, ладно, пойду-ка я сяду.
  — Мы рады, что встретились с тобой, Хейзи, — сказал я.
  — Да? — в ее голосе слышалось удивление. — Неужели рады?
  
  Фредди Кунцу нравилось выступать, вероятно, поэтому он и мог увлечь слушателей. Вот и теперь сорок или сорок пять членов профсоюза государственных работников ловили каждое его слово. И Фредди красочно расписывал, к каким тяжелым последствиям может привести намечающаяся забастовка.
  — Послушайте, что я вам скажу, — загремел Фредди. — Я не против забастовки государственных работников. Я стоял в пикетах не меньше любого из присутствующих здесь. Мне разбили голову, но я не жалею об этом, потому что наша борьба позволила организовать профсоюз. Но забастовка, о которой сейчас говорят, не послужит укреплению позиций профсоюза, наоборот, уничтожит его.
  — Скажи им, Фредди! — громко воскликнула женщина.
  По заплетающемуся языку я сразу понял, что это Хейзи.
  На профсоюзные собрания кто-нибудь всегда приходил изрядно выпивши, не стал исключением и сегодняшний день.
  — Город в ужасном состоянии, — продолжал Кунц, не обращая внимания на Хейзи, — и все потому, что стоящие у власти политики понятия не имеют, как им управлять. Вы это знаете, я это знаю, и если кто не догадывается об этом, так это избиратели. Но некоторые из политиков не так уж глупы, чтобы не встретить забастовку с распростертыми объятиями. Хотите знать, почему? Сейчас я все объясню. Потому что им нужен козел отпущения, на которого можно свалить ответственность за городские проблемы, и этим козлом станете вы — члены двадцать первого комитета профсоюза государственных работников.
  Раздались жидкие аплодисменты.
  — Скажи им, что это такое! — выкрикнула Хейзи.
  И Кунц рассказал, к чему, по его мнению, приведет забастовка. Предупредив, что она отразится на результатах ноябрьских выборов и может свести на нет все то, что отвоевано у города за последние тридцать лет. Не забыл он сказать и о том, что временные и постоянные увольнения приведут к увеличению продолжительности рабочей недели. И убедительно доказал, что переговоры являются лучшим способом достижения цели, а если уж они не увенчались успехом, то следует обратиться в арбитражную комиссию, но не бастовать.
  — Вот что я вам скажу об арбитражной комиссии. Если возникли противоречия с городом, можете не сомневаться, что муниципалитет будет бояться решения комиссии не меньше нашего. Еще бы, кто знает, какое она вынесет решение. Вдруг им придется платить больше, чем в случае подписания контракта. И мы должны учитывать их страх перед неизвестным. Потому что этот страх погонит город к столу переговоров и заставит выработать взаимоприемлемое соглашение. Если же не обращаться в арбитражную комиссию и бастовать, то многие из сидящих здесь останутся без работы после окончания забастовки. А тем, кто все-таки получит работу, придется подписать желтый билет.
  Кунц еще не успел выговориться, когда в зал вошли шестеро мужчин, крепких, наглых, уверенных в себе. Все они были молоды, самому старшему едва перевалило за тридцать, и походили друг на друга, как близнецы, возможно, из-за одинаковых темных костюмов.
  Они расселись среди слушателей. Кунц продолжал говорить, пока один из них не крикнул:
  — Эй, Фредди, из тебя так и прет дерьмо!
  Кунц замолк на полуслове и взглянул на крикуна, сидящего в третьем ряду. Впрочем, ему не раз приходилось сталкиваться с подобными выходками.
  — Кому же знать об этом, как не тебе, приятель. Похоже, твой рот набит дерьмом.
  — Эй, Фредди! — крикнул другой близнец. — Правда ли, что ты и мэр все еще спите вместе?
  Кунц повернулся к нему.
  — Если б я отдавал предпочтение мальчикам, то выбрал бы такого, как ты, с круглой аппетитной задницей.
  — Почему бы вам не замолчать и не мешать Фредди говорить? — Хейзи уже вскочила на ноги и, слегка покачиваясь, злобно смотрела на третьего близнеца, усевшегося позади нее. Близнец ногой перевернул незанятый стул. Стул упал перед Хейзи. Она споткнулась, потеряла равновесие и рухнула на пол. Сидевшие недовольно загудели.
  — Почему бы вам не уйти отсюда? — не слишком уверенно предложил кто-то из мужчин.
  Близнецы начали переворачивать стул за стулом. Наконец один из членов профсоюза, молодой стройный негр, подошел к близнецу, судя по всему, заправляющему действиями остальных.
  — Послушайте, у нас тихое, мирное собрание, — сказал негр. — Если вы хотите остаться, ведите себя как полагается.
  Главарь близнецов, коротко стриженный блондин с холодными голубыми глазами, ростом под шесть футов, крепкий и мускулистый, улыбнулся, и даже со своего места я заметил, какие у него ровные белые зубы. Ответа я не расслышал, но, вероятно, он сказал что-то обидное, потому что негр попытался ударить главаря. Тот легко увернулся, вновь на его лице сверкнула улыбка, а кулак врезался в живот негра. Сначала левый, потом правый. Негр охнул, упал на колени и согнулся вдвое, обхватив руками живот.
  Блондин оглядел зал.
  — Полагаю, собрание окончено, не так ли?
  Мурфин вопросительно взглянул на меня, и я кивнул. Он встал и, не вынимая правой руки из кармана брюк, направился к блондину.
  — Извините меня, сэр, — сказал Мурфин, — но мне кажется, что эти люди хотели бы продолжить собрание.
  — А кто тебя спрашивал? — сквозь зубы процедил блондин.
  — Ну, я как-то сам подумал о том, что вы должны уйти, — и Мурфин вежливо улыбнулся. Я тоже встал и пошел к Мурфину, с пустой пивной бутылкой в руке.
  — Ты думаешь, мы должны уйти, да? — переспросил блондин.
  — Да, сэр, я так думаю, — и Мурфин снова вежливо улыбнулся.
  — А вот что думаю я, — ответил блондин и выбросил вперед левую руку, целясь Мурфину в шею. Тот отступил назад, чуть отклонился, и левая рука Мурфина вырвалась из кармана с зажатой в кулаке короткой дубинкой. Дубинка опустилась на левое предплечье блондина. Тот вскрикнул от боли и схватился за руку.
  Пять остальных близнецов двинулись к Мурфину, который, пригнувшись, размахивал перед собой дубинкой. Я ударил бутылкой по спинке металлического складного стула. Она разбилась, в руке у меня осталась верхняя часть с зазубренными краями. Очень опасное оружие. Я подошел к Мурфину, чтобы близнецы увидели, какие у нее острые зубцы.
  — Их двое, — сказал блондин паре близнецов. — Вы займетесь тем, что с дубинкой, — он все еще держался за левую руку. — А вы, — обратился он к оставшейся троице, — тем, что с бутылкой.
  Близнецы пошли на нас осторожно, но уверенно. Чувствовалось, что они знают, как вести себя в подобной ситуации. Их остановил звук другой бутылки, разбитой о спинку стула. Рядом со мной возник Фредди Кунц, вооруженный так же, как и я.
  — Подходите поближе, сосунки, — пробурчал Фредди.
  Близнецы заколебались, но блондин попытался вернуть им былую уверенность.
  — Их только трое, — напомнил он.
  Уголком глаза я заметил, как широкоплечий мужчина поднялся со стула, подтянул штаны и подошел к Мурфину.
  — Нас уже четверо, — сказал он.
  Другой мужчина, хрупкого сложения и в очках, достал из кармана очешник, убрал очки и молча встал плечом к плечу с первым.
  Один за другим члены профсоюза поднимались со стульев и подходили к нам. Скоро близнецам противостоял полукруг, численно превосходивший их по меньшей мере вдвое.
  — Как я и говорил, — обратился Мурфин к блондину, — эти люди хотят продолжить собрание. Поэтому я думаю, что вам следует убраться отсюда.
  Блондин ничего не ответил. Вместо этого он оглядел стоящий перед ним полукруг, затем, по-прежнему держась за левую руку, мотнул головой в сторону двери. Пятеро близнецов начали отступать, не сводя глаз со стоявшего перед ними полукруга. У самой двери блондин остановился, пристально посмотрел на Мурфина, затем на меня.
  — Думаю, я запомню вас, парни, — сказал он.
  — Мы в этом не сомневаемся, — ответил Мурфин.
  Блондин кивнул, повернулся и вслед за пятеркой близнецов вышел из зала.
  
  После собрания я, Мурфин и Фредди Кунц долго сидели в «Тихом уголке». Кунц даже не пытался продолжить речь. Вместо этого он дал всем выговориться, чтобы члены профсоюза поняли, какие они герои. Когда им надоело хвалить себя, они разошлись. И теперь Кунц сидел, уставившись в полупустой бокал.
  — Эта стычка подстегнет их, — сказал он, посмотрев на нас, — но ненадолго. Они придут домой и задумаются над тем, что может произойти в следующий раз, когда они вновь высунутся из своих нор. Или о том, что случится, если кто-нибудь из этих подонков встретит их в темном переулке, — Кунц покачал головой. — Ну, по крайней мере, вы все видели сами.
  — Ага, — кивнул Мурфин. — Видели.
  — И что вы думаете?
  Мурфин пожал плечами.
  — Шести человек вполне достаточно, если у них много денег.
  — Денег им хватает.
  — Тогда я думаю, что забастовка начнется, если они добиваются именно этого.
  — Еще как добиваются, — Кунц вновь перевел взгляд на бокал. — А вы не сможете задержаться в Сент-Луисе? — обреченно спросил он, заранее зная ответ.
  — Думаю, что нет, не так ли, Харви? — Мурфин повернулся ко мне.
  — Нет, — ответил я. — Это невозможно.
  — Я так и думал, — лицо Кунца скривилось, словно он хотел сказать что-то, вызывающее у него болезненные ощущения. Но он пересилил себя. — Я хочу, чтобы вы знали, что я очень благодарен вам за сегодняшнее. Я у вас в долгу.
  — Пустяки, Фредди, — отмахнулся Мурфин. — Черт, я и Харви отлично повеселились. Почти как в старые времена, не правда ли, Харви?
  — Почти, — сухо ответил я.
  Глава 19
  Следующим утром я позвонил Рут прямо из аэропорта.
  — Все скучают по тебе, — сказала она после того, как мы поздоровались.
  — Я же улетел только вчера.
  — Мы все равно скучали.
  — Кто?
  — Во-первых, я, и собаки, и кошки, особенно Честный Туан. Он просто безутешен.
  — Он переживет.
  — И козы. Им не хватает твоих крепких, но нежных рук. И мне тоже.
  — Мы что-нибудь придумаем, когда я приеду домой. Как Одри?
  — Думаю, что лучше. Она уже не такая замкнутая. Хотя и очень печальная.
  — Вероятно, она перешла на другой наркотик.
  — Кажется, нет. По-моему, она занялась самоанализом.
  — Из-за Арча Микса?
  — Его и Салли Рейнс. Она мне кое-что рассказала, из чего я сделала вывод, что она, возможно, на пороге открытия и вот-вот поймет, что Одри не так уж плоха, как думала сама о себе.
  — Признает себя такой, какая она есть.
  — Не спугни ее.
  — Ни в коем случае. Еще десять лет, и мне, вероятно, придется заняться тем же самым. Кто-нибудь звонил?
  — Трое. Во-первых, сенатор Корсинг. Сам. Просил передать, что ждет твоего звонка.
  — Хорошо.
  — Потом Ловкач.
  — Ясно.
  — И мистер Валло. Вернее, его секретарша. Он тоже хочет, чтобы ты позвонил ему. Тебе нужны номера?
  — Кажется, они у меня есть. Скорее всего, мне придется встретиться с ними, так что не могу сказать, когда я доберусь до дому.
  — Постарайся приехать пораньше.
  Поговорив с Рут, я позвонил Ловкачу, но его не было дома. Телефонная служба ответила, что он вернется к двенадцати часам. Тогда я позвонил в канцелярию сенатора, и сладкоголосая Дженни соединила меня с ним.
  — Ты вернулся, — сказал Корсинг, взяв трубку. — Отлично. Он хочет тебя видеть.
  — Кто он? — переспросил я.
  — Я все время забываю, Харви, что ты отошел от активной политики.
  — Тем не менее это так.
  — Но он все равно хочет тебя видеть. Я говорю о нашем знаменосце. Следующем президенте Соединенных Штатов.
  — А, ты о нем.
  — Да, да, о нем.
  — И зачем я ему понадобился?
  — До него начали доходить кое-какие слухи. Он позвонил мне, и я сказал, что ты уехал в Сент-Луис по моей просьбе и, вернувшись, возможно, сможешь рассказать ему о том, что видел. Расскажешь?
  — За бесплатно?
  — Харви!
  — Что?
  — Мне не нужно напоминать тебе, не правда ли, что настало время, когда все честные люди должны прийти на помощь партии?
  — Напоминать не нужно, но сказанное тобой не означает, что я должен голосовать за него, не так ли?
  — Ты все еще голосуешь? Вот уж не ожидал.
  — Я голосую против. Я дважды голосовал против Никсона. Кажется, я голосовал «за» только один раз, лет двадцать назад в Новом Орлеане. Я голосовал за себя, и, естественно, меня выбрали в законодательное собрание.
  — Ты мне говорил. Так ты встретишься с ним?
  — У меня плохие новости.
  — Значит, ты не расскажешь ему ничего необычного.
  — Хорошо, — согласился я. — Когда?
  — Прямо сейчас.
  — Идет. Где?
  — Почему бы тебе не заехать за мной? Он снял дом рядом с Кливленд-парк, думая, что об этом никто не знает. Никто бы и не знал, если б не орда агентов Секретной службы и журналистов, которые должны его сопровождать.
  Я взглянул на часы.
  — Я в аэропорту. Жди меня минут через тридцать.
  — Отлично. Я скажу ему, что мы приедем через полтора часа.
  После Корсинга я позвонил Роджеру Валло и поговорил с его секретаршей. Она сказала, что Роджера нет, но он настоятельно просил меня приехать в два часа дня.
  — Именно настоятельно? — переспросил я.
  — Да, сэр. Он выразился вполне определенно, — ответила секретарша.
  — Передайте ему, что я приеду в половине третьего.
  
  Корсинг ждал меня на ступеньках Дирксен Сенат Офис Билдинг, но я четырежды посигналил и даже махнул рукой, прежде чем до него дошло, что придется ехать в пикапе.
  — А что ты ожидал, «бентли»? — спросил я, когда Корсинг уселся рядом со мной.
  — Нет, но я думал, что у тебя нормальная машина с задним сиденьем. — Он оглянулся и спросил: — А где подставка для ружей? Мне казалось, что в Западной Виргинии не принято ездить в пикапе, где нет подставки для ружей.
  — Я живу в Виргинии, а не в Западной Виргинии. Люди там поспокойнее. И более цивилизованные.
  — А с чего я взял, что твоя ферма в Западной Виргинии?
  — Вероятно, из-за моих деревенских манер.
  — Вероятно, — кивнул сенатор. — Ты виделся с Фредди Кунцем?
  — Конечно.
  — И как он?
  — Сердит. Озлоблен. Обескуражен. И обижен судьбой. Его вышвырнули за несколько месяцев до получения права на пенсию.
  — Ну, мы попытаемся найти что-нибудь для него.
  — Вряд ли он согласится на что-нибудь. Ему нужна прежняя работа.
  — Ты думаешь, у него есть шанс?
  Я покачал головой.
  — Скорее всего, что нет.
  Дом, в котором нас ждал человек, желающий стать следующим президентом Соединенных Штатов, находился на Крик-Драйв, неподалеку от отеля «Шехэм», напротив Рок-Крик-парк. Корсинг показал удостоверение сенатора одному из агентов Секретной службы, слоняющихся по тротуару, и тот, изумленно оглядев мой пикап, показал место для стоянки.
  Нас встретила толпа журналистов, в основном мужчин, хотя среди них были и две женщины с ледяными глазами. Все они хорошо знали сенатора, а некоторые помнили и меня, и мы поняли, что легче поговорить с ними, чем продираться сквозь их ряды.
  Три репортера телекомпаний выставили микрофоны под нос в надежде услышать что-нибудь достойное газетной полосы.
  Первым заговорил представитель Эй-би-си.
  — Сенатор, ходят слухи, что предвыборная кампания идет ко дну. У вас репутация одного из самых хитрых политиков нашей страны. Вы пришли сюда, чтобы помочь направить ее по верному пути?
  Корсинг улыбнулся и отбросил назад прядь седеющих волос. Этот жест стал уже его фирменным знаком. Затем улыбка исчезла, как и пристало политическому деятелю, брови насупились, лоб прорезали морщины, хотя в глазах по-прежнему играли смешинки.
  — Во-первых, я считаю нужным отметить, что не признаю путаных метафор. Если бы предвыборная кампания шла ко дну, а это абсолютно не соответствует действительности, следовало бы включить помпы или выбросить буксирный трос, но только не пытаться направлять ее по верному пути. Мы с мистером Лонгмайром приехали сюда не для того, чтобы давать нашему кандидату какие-либо советы, но по другой, не менее важной причине.
  — Что это за причина, сенатор? — поинтересовалась Си-би-эс.
  — Нас пригласили на ленч.
  — Вам бы только шутить, — обиделись журналисты.
  Но предприняли еще одну попытку.
  — Послушай, Харви, — спросил корреспондент «Балтимор Сан», — тебя попросили заняться этим делом?
  — Я об этом не слышал.
  — Если б к тебе обратились, ты бы согласился?
  — Думаю, что нет.
  — А почему?
  — Я пытаюсь уйти на заслуженный отдых.
  — Кто это? — услышал я вопрос, заданный молодой женщиной-репортером седоволосому ветерану.
  — Лонгмайр. Харви. Он раньше занимался организацией предвыборных кампаний.
  — По-моему, симпатичный малый.
  — Он женат.
  — Какое это имеет значение!
  В доме нас встретил бледный молодой человек с озабоченным выражением лица и несколько остекленелым взглядом, какой бывает у тех, кто пытается одновременно обдумывать три дюжины разных проблем.
  — Пожалуйста, сюда, сенатор и мистер… Лонгмайр, не так ли?
  — Лонгмайр, — кивнул я.
  — Я сразу проведу вас к нему, — он повел нас в глубь дома, мимо старинной полированной мебели и развешанных по стенам дорогих картин.
  — Чей это дом? — спросил я у Корсинга, пока мы шли за молодым человеком.
  — Дом принадлежит нашему бывшему послу в Италии, который хочет стать нашим будущим послом в Англии.
  — А его жена очень богата, так?
  — Так.
  Мужчина, который намеревался следующие четыре года провести в Белом доме, сидел за небольшим столом в комнате, уставленной полками с книгами, судя по всему, в библиотеке.
  — Привет, Билл, — сказал он, вставая, и протянул руку.
  Сенатор пожал ее и повернулся ко мне.
  — Вы, конечно, знакомы с Харви.
  — Харви, — улыбнулся кандидат в президенты. — Рад тебя видеть.
  — Я тоже, — ответил я.
  — Сколько прошло лет? Шесть?
  — По-моему, восемь. С Чикаго.
  — Да, — кивнул он. — С Чикаго. Мы там едва не сели в лужу.
  — Им не хватило самой малости, — согласился я.
  Кандидат в президенты посмотрел на молодого человека, что-то лихорадочно записывающего в блокнот. Вероятно, он боялся забыть, что ему надо записать.
  — Джек, нам привезли заказанный ленч?
  — Да, сэр. Только что.
  — Попроси кого-нибудь принести еду сюда.
  — Хорошо, — молодой человек повернулся и направился к двери.
  — Одну минуту, — кандидат взглянул на меня и Корсинга. — Вообще-то, у нас тут сухой закон, но мне кажется, мы можем позволить пару бутылок пива, учитывая, что сейчас август и вы, джентльмены, изнываете от жажды.
  — Пиво не помешает… учитывая, что сейчас август, — ответил Корсинг.
  — Харви? — спросил кандидат.
  — Не откажусь, — ответил я.
  — Ты понял, Джек? — кандидат посмотрел на молодого человека.
  — Разумеется, сэр, — ответил тот. — Два пива и бутылку минеральной, — и вышел из библиотеки.
  Кандидат шлепнул себя по животу.
  — Приходится держаться в форме, — он подошел к овальному столику. — Давайте сядем здесь. Закусим, а заодно и поговорим.
  Я сел слева от кандидата, Корсинг — справа. Затем я достал из кармана жестяную коробочку и начал сворачивать сигарету. Кандидат поднялся, прошел к письменному столу и вернулся с пепельницей, которую поставил передо мной. Я поблагодарил его.
  — Итак, — начал кандидат, — давайте я расскажу, что известно мне, и посмотрим, насколько эти сведения соответствуют тому, что знаете вы.
  Мы с Корсингом согласно кивнули.
  — Среди моих сотрудников есть один очень умный мальчик, который помогает налаживать контакты с профсоюзами. Две или три недели назад он начал получать с мест странные известия. Впрочем, они перестали казаться странными, как только он произвел общий анализ. Тогда он написал докладную записку и попытался ознакомить меня с ней, но вы хорошо знаете, что такое предвыборная кампания.
  — Кто-то притормозил ее, — сказал я.
  — Да. Не специально, но докладная записка оказалась в чьем-то дальнем ящике. Но крики и вопли из разных городов донеслись и до меня, поэтому я спросил у человека, отвечающего за связи с рабочим движением, что, в конце концов, происходит. Он выудил эту докладную записку, выбил из нее пыль и попытался выдать за только что составленную. Она выглядела довольно мрачно, как, впрочем, и вся избирательная кампания. Но докладная записка обеспокоила меня, и я пригласил к себе этого умного мальчика.
  Кандидат провел рукой по волосам, которые за прошедшие восемь лет заметно поседели.
  — Он пришел, и тут выяснилось, что он проанализировал ситуацию за период с момента написания докладной записки по сегодняшний день, хотя никто и не просил его об этом. И этот дополнительный анализ выглядел не просто мрачным. Он предвещал катастрофу. Если он соответствует действительности, то в первую неделю сентября начнется забастовка государственных работников десяти крупнейших городов страны. И мне нет нужды напоминать вам, что через два месяца после этого наступит второе ноября, день, на который намечено довольно важное мероприятие, это подтверждает то, что известно тебе, Харви?
  — Практически полностью, только мне кажется, что забастовка начнется не в десяти городах, а в двенадцати.
  — Господи, — вздохнул кандидат. — Почему ты так решил?
  — Я только что прилетел из Сент-Луиса. Забастовка там неизбежна. Переговоры зашли в тупик, и профсоюз не отступает ни на шаг. Во всяком случае, мне так сказали.
  — А чего они хотят?
  — Для начала — четырехдневную рабочую неделю. На десерт — двадцатипроцентное повышение жалованья.
  Кандидат взглянул на Корсинга.
  — Ты об этом знал?
  — Частично, — кивнул Корсинг.
  — А как в других городах? — спросил меня кандидат.
  — Действие развивается по единому плану. После исчезновения Арча Микса профсоюз нанял двести новых сотрудников.
  — Двести?
  — Да. Они разъехались по всей стране и первым делом вышибли с работы местное профсоюзное руководство в дюжине крупнейших городов. У них полно денег. Они покупают тех, кого нужно, дают взятки, а если это не помогает, прибегают к силе. Исходя из того, что я видел в Сент-Луисе, настроены они очень решительно. После того как профсоюзное руководство куплено на корню или заменено более сговорчивыми личностями, они берут переговоры с муниципалитетом под свой контроль. А раз они выставляют заранее неприемлемые требования, значит, им нужна забастовка.
  Кандидат кивнул.
  — Ты уверен насчет взяток и насилия?
  — В Сент-Луисе да. Мой напарник выясняет, что делается в Чикаго, Филадельфии, Нью-Йорке. Возможно, он заглянет и в Балтимор. Завтра он должен вернуться в Вашингтон.
  — Я его знаю?
  — Конечно. Это Уэрд Мурфин.
  Кандидат хотел что-то сказать, но открылась дверь, и женщина лет двадцати двух внесла большой поднос, прикрытый белой скатертью. Джек, молодой человек с остекленелым взглядом, следовал за ней по пятам.
  Она опустила поднос на столик, затем расстелила скатерть.
  — Как самочувствие, Джун? — спросил кандидат, заботясь о каждом лишнем голосе.
  — Отлично, сэр, — улыбнулась женщина.
  Она поставила пиво передо мной и Корсингом и бутылку минеральной перед кандидатом. На подносе остались три тарелки с гамбургерами и хрустящим картофелем.
  Кандидат передал нам тарелки и откусил кусок своего гамбургера. Как только он начал жевать, Джун и Джек повернулись и направились к двери. Я отпил пива.
  — Я говорил с Мини, — сказал кандидат, прежде чем отправить в рот второй кусок.
  — И что он об этом думает? — спросил Корсинг.
  — Он подтвердил, что каждый профсоюз имеет право действовать самостоятельно. Это записано в уставе. И добавил, не для печати, что отношения АФТ-КПП с ПГР и при Миксе были достаточно напряженными, а после его исчезновения вконец испортились. Он сказал, что ничего не сможет предпринять, не получив официальной жалобы, а если таковая и поступит, он, скорее всего, не даст ей хода.
  — Если б он что-нибудь сделал, ПГР тут же вышел бы из объединения, — заметил я. — И АФТ-КПП потеряло бы наиболее быстро растущий профсоюз. Как я слышал, в год число его членов увеличивается на девяносто тысяч.
  — Этого не случится, — кивнул кандидат. — Так вот, после разговора с Мини я обратился к одному моему сотруднику, который раньше поддерживал тесные связи с ПГР. С Миксом у него были прекрасные отношения. Он пошел к их новому президенту, чернокожему господину… э…
  — Гэллопсу, — подсказал я.
  — Да, Гэллопсу. Уорнеру Би Гэллопсу. Мой сотрудник спросил, что происходит, и попытался объяснить, что в случае забастовки государственных работников в десяти крупнейших городах страны мои шансы на избрание в президенты будут равны нулю.
  — И что ответил Гэллопс? — спросил я, откусывая гамбургер. Он оказался совсем холодным.
  — Ну, сначала он кое-что сказал, а затем кое-что сделал. Во-первых, он предложил моему сотруднику не совать нос в чужие дела, а во-вторых, выбросил его из своего кабинета.
  — Буквально? — удивился Корсинг.
  — Близко к этому.
  Я положил в рот горстку хрустящего картофеля. Его тоже не удосужились подогреть.
  — Ситуация критическая, — сказал я.
  Кандидат кивнул, доел гамбургер, вытер пальцы о бумажную салфетку и достал из нагрудного кармана рубашки сложенный лист бумаги. Развернул его и надел очки.
  — Вот результаты последнего опроса общественного мнения. Сорок шесть против сорока четырех, двенадцать еще не определились. Сорок четыре процента за меня. На один больше, чем неделю назад. То есть моя популярность растет и достигнет максимума в последнюю неделю октября. Так, как и должно быть, не правда ли, Харви?
  — Идеальный случай, — кивнул я.
  — Но если Гэллопс начнет эти забастовки, можно не волноваться о популярности, не так ли?
  — Какие уж тут волнения, — ответил я. — В этом случае можно готовить речь о признании своего поражения. Я бы рекомендовал что-нибудь остроумное и колкое, как у Стивенсона в пятьдесят втором году.
  Кандидат бросил в рот горсть хрустящего картофеля и начал жевать. Казалось, что он голоден. Возможно, он находил в еде покой и утешение. Еще не прожевав, он посмотрел на Корсинга, потом на меня.
  — Вы сами знаете, какой будет реакция избирателей на эти забастовки. Мне не нужно объяснять вам, что чувствуют избиратели, когда бастуют учителя, полицейские, сборщики мусора, медицинский персонал и так далее. Вам понятно, не так ли, в каком настроении придут они второго ноября на избирательные участки, если два месяца никто не будет вывозить мусор или, того хуже, если у кого-то из них знакомый или родственник умрет, потому что его не взяли в больницу. Или их ребенок или ребенок соседей попадет под машину, переходя улицу по дороге из школы, потому что государственный работник, призванный следить за безопасностью движения, участвовал в забастовке. Вам, должно быть, ясно, кому отдадут голоса избиратели в случае забастовки?
  — Естественно, — ответил я.
  — Но я все-таки скажу. В больших городах мы окажемся не у дел, а они придут к власти.
  — В этом можно не сомневаться, — добавил Корсинг.
  — Хорошо, — кивнул кандидат. — Кто организует забастовки?
  — Это просто, — заметил я. — Узнайте, что случилось с Арчем Миксом, и вы, возможно, выясните имена истинных организаторов забастовки.
  — От ФБР толку мало, не так ли?
  — Мало, — кивнул я. — Просто никакого толку.
  — Ты будешь есть картофель?
  — Нет.
  — Хорошо, — он наклонился, взял три или четыре ломтика и положил их в рот. — Гэллопс должен все знать.
  — Совсем не обязательно, — ответил я. — Его могут использовать как инструмент.
  — Что же он, не понимает, что говорит?
  Я пожал плечами.
  — Возможно, ему кто-то платит. А может, его снедает честолюбие. Представьте, первого сентября Гэллопс приходит к вам и говорит: «Забастовки не будет, если вы сделаете меня министром труда».
  Кандидат не сразу отметил этот вариант. Подумав, он потянулся за оставшимся на моей тарелке картофелем.
  — Если о нашем разговоре узнают за пределами этой комнаты, я от всего откажусь, но, назови он такую цену, я бы мог согласиться.
  — Думаю, вас за это никто не упрекнет, — заметил я. — Но мне кажется, что он к вам не придет. Я думаю, кто-то направляет Гэллопса.
  — Они? — спросил кандидат.
  — Нет, — ответил Корсинг. — Они на такое не пойдут. Они хотят, чтобы все забыли об Уотергейте.
  — Если б я не знал, что это невозможно, — сказал кандидат, — то предположил бы, что некоторые психи из ЦРУ взялись за старое.
  — А как насчет мафии или как там ее теперь называют? — спросил я.
  Кандидат задумался.
  — А какая им выгода?
  — Грабеж среди бела дня. Муниципалитеты оставят их в покое и позволят действовать не таясь в обмен на гарантию нормальной работы городских служб.
  — Доказательства?
  — Никаких.
  Кандидат покачал головой.
  — Если хотите, называйте это навязчивой идеей, но я думаю, что ставки гораздо выше. На карту поставлено президентское кресло.
  — Как, по-вашему, кто это может быть? — спросил я.
  Кандидат вновь покачал головой.
  — Понятия не имею. А ты?
  — У них много денег, — ответил я, — хотя, возможно, не все они знают, на что идут эти деньги. Или не хотят знать.
  — Похоже на заговор, — сказал кандидат.
  — Кажется, да.
  — Ты представляешь, кто это может быть?
  — Возможно, — ответил я, — но это все, что я могу сказать.
  — То есть заговор может существовать?
  — Я не уверен даже в этом.
  — Ну хоть намекни.
  — Не могу.
  — Харви!
  — Да?
  — Если ты поможешь предотвратить эти забастовки, я буду тебе очень признателен.
  — Хотелось бы надеяться.
  — Ты согласился бы стать пресс-секретарем Белого дома?
  — Даже не знаю, — ответил я. — Скорее всего нет.
  Глава 20
  Высадив сенатора Корсинга около Дирксен Билдинг, я нашел телефон-автомат и позвонил Ловкачу. На этот раз мне сказали, что он должен вернуться к четырем. Я посмотрел на часы. Без двадцати два. Подумав, я раскрыл телефонную книгу и нашел нужный мне номер. А затем позвонил Дугласу Чэнсону. С явной неохотой он согласился уделить мне десять минут, при условии, что я приеду к нему ровно в два.
  Если б мне пришлось каждый день являться на службу, а такое я могу представить лишь в кошмарном сне, который вижу два или три раза в месяц, я предпочел бы работать в конторе, похожей на ту, что принадлежала Дугласу Чэнсону на Джефферсон Плейс, улице длиной в один квартал, между Восемнадцатой и Девятнадцатой, к северу от М-стрит.
  В этом тихом квартале преобладали трехэтажные, прячущиеся в тени деревьев, ярко окрашенные дома с множеством отполированных медных табличек, скромно сообщавших всем желающим фамилии работающих здесь специалистов. Среди них было немало юристов, но на некоторых табличках профессия не указывалась, и мне нравилось думать, что эти люди занимаются какими-то таинственными и, быть может, даже нечестными делами.
  Такая табличка принадлежала «Дуглас Чэнсон Ассошиитс», и висела она над кнопкой звонка на стене трехэтажного, выкрашенного в густой кремовый цвет дома. Я толкнул дверь, она не поддалась, поэтому пришлось позвонить. Послышалось жужжание ответного звонка, я вошел и оказался в просторном холле перед молодой стройной зеленоглазой женщиной с каштановыми волосами.
  Она посмотрела на меня, затем на часы.
  — Вы, должно быть, мистер Лонгмайр?
  — Совершенно верно.
  — Вы пришли рано.
  — Прийти рано — значит прийти вовремя, — назидательно сказал я.
  — Прийти рано означает, что вам придется подождать, — ответила женщина. — Вот. Заполните это, — она пододвинула ко мне пустой бланк.
  Я взял его со стола. От меня требовалось написать свое имя, имя моей супруги, род занятий, место работы, домашний адрес, домашний и служебный телефоны и номер страховки.
  Я положил бланк перед женщиной.
  — Меня зовут Харви Лонгмайр. И я не ищу работы.
  — Неважно. Мистеру Чэнсону могут потребоваться эти сведения.
  — Мой адрес — почтовый ящик, до востребования, номер моего телефона не внесен в телефонную книгу, я не помню номера страховки, и на этой неделе я числюсь пасечником.
  Она улыбнулась:
  — К нам нечасто заглядывают пасечники. А чем вы действительно занимаетесь?
  — Вас это интересует?
  — Очень.
  — Стараюсь ничего не делать.
  — И это приносит доход?
  — Не слишком большой.
  — Но достаточный для того, чтобы угостить меня коктейлем в «Эмберсе», скажем, в половине шестого?
  — А почему бы не в шесть у меня дома? Вам понравится моя жена. Ее зовут Гекуба.
  Она вновь улыбнулась.
  — Ну, я сделала все, что могла, — она сняла трубку и нажала кнопку. — Пришел мистер Лонгмайр, пасечник. — Послушав, она добавила: — Он назвал себя пасечником, а не я, — опять последовала пауза. — Хорошо, — и она положила трубку. — Проходите, — она указала на двойные раздвигающиеся двери.
  Я направился к ним, когда женщина спросила:
  — Вы пошутили насчет Гекубы, не так ли?
  — Отнюдь, — ответил я. — Ей дали это имя в честь первой жены ее дяди Приама.
  Когда я входил в дверь, она записывала мои слова на чистом бланке. К моему удивлению, я оказался не в кабинете, а в некоем подобии холла английского клуба начала столетия. Несмотря на август, в камине потрескивали поленья, и я не сразу понял, почему мне хочется подойти и погреть руки. Но потом вспомнил, что с помощью кондиционера не сложно поддерживать комнатную температуру на уровне пятнадцати-семнадцати градусов.
  Письменного стола я не заметил, лишь библиотечная конторка стояла у стены, обшитой темными панелями. Портьеры темно-фиолетового бархата, толстый розовато-лиловый ковер на полу. Перед выходящими на улицу окнами пара удобных, с подушечкой для головы, кожаных кресел, между ними маленький столик. В таких креслах приятно посидеть после плотного ленча, наблюдая за бегущими под дождем прохожими. Кушетка, на которую так и тянуло прилечь. У камина — небольшой диван с плетеной спинкой и глубокое кожаное кресло. В нем сидел мужчина с раскрытой серой папкой на коленях. Он посмотрел на меня, положил папку на стол рядом со старинным телефоном и встал. Руки он мне не подал, лишь кивнул и знаком предложил сесть на диван.
  Мне показалось, что ему лет сорок пять — пятьдесят, хотя я мог и ошибиться, потому что его усы узкими каштановыми полосками на щеках переходили в длинные бачки, оставляя подбородок чисто выбритым. Я не мог вспомнить, как назывался этот стиль, но, исходя из фотографий, которые я когда-то видел, он считался модным при королеве Виктории.
  — Пожалуйста, присядьте, мистер Лонгмайр.
  Я сел на диван и посмотрел на Дугласа Чэнсона. На нем был темный, почти черный костюм с сизой жилеткой и широким густо-бордовым галстуком. Белая накрахмаленная рубашка, жесткий воротничок, над ним чопорное лицо, забывшее, что такое улыбка. Костистый узкий подбородок, выступающий из бакенбард, маленький рот, тонкий нос, пара блестящих карих глаз с вертикальными морщинами между ними, рассекающими бледный лоб. Щедро тронутые сединой, аккуратно уложенные каштановые волосы спускались на лоб и выглядели более густыми, чем на самом деле. Я решил, что Дуглас Чэнсон весьма тщеславен.
  Несколько секунд он молча разглядывал меня.
  — Обычно я никого не принимаю, но вы сказали, что работаете у Роджера Валло, поэтому я сделал для вас исключение.
  — Как я понимаю, вы проверили мои слова.
  — Естественно.
  — Я бы хотел задать несколько вопросов, касающихся одного вашего клиента.
  — Я не уверен, что смогу ответить на них. Думаю, будет лучше, если мы договоримся об этом с самого начала.
  — Я все равно хочу их задать.
  — Хорошо.
  — Ваш клиент — профсоюз государственных работников.
  — Да.
  — Недавно вы наняли для них двести новых сотрудников.
  — Точнее, двести трех.
  — Меня интересует, по каким особым качествам вы их отбирали. С шестью из них я на днях столкнулся в Сент-Луисе.
  — В Сент-Луисе? Если я не ошибаюсь, там Расс Мэари и его команда. Да, Мэари.
  — Довольно высокий блондин с этакими завитушками.
  — Мистер Мэари довольно высок, блондин, но завитушек я не помню.
  — Чем он занимался раньше?
  — Это один из вопросов, на которые я предпочел бы не отвечать.
  — Давайте я сформулирую его иначе.
  — Если желаете.
  — Раньше Мэари не работал в профсоюзных организациях, не так ли? То есть ПГР — первый профсоюз, которому понадобились его услуги?
  — Да.
  — Он работал в государственном учреждении?
  — Да, хотя я и не скажу вам, в каком именно. Вы курите?
  — Да.
  — Хорошо, возможно, вам понравятся мои сигареты, — он взял со стола маленькую полированную деревянную коробочку, открыл ее и протянул мне. Внутри лежали длинные коричневые сигареты. Я взял одну, Чэнсон последовал моему примеру, достал из жилетного кармана золотую зажигалку и наклонился вперед, чтобы я мог прикурить. Затем закурил сам, откинулся в кресле, глубоко затянулся и выдохнул ароматный дым. Затянулся и я. Сигареты мне понравились. — Я заказываю их в Нью-Йорке, — сказал Чэнсон. — Они не содержат химических добавок. Никакой селитры и тому подобного. Я предпочитаю натуральные продукты.
  — Я сам верчу себе сигареты, — заметил я.
  — Неужели? Это интересно.
  Я вновь затянулся.
  — Встретившись с Мэари и его помощниками, я захотел узнать, похожи ли на них остальные сто девяносто семь человек, нанятые вами для профсоюза.
  — В каком смысле?
  — Мне показалось, что Мэари уверен в себе, не боится принимать ответственных решений, даже агрессивен.
  — Вы хотите сказать, что он жесткий, как подошва.
  — Именно это я и имел в виду.
  — Командиры команд, подобранные мною, сходны с Мэари. Что же касается помощников, как вы их только что назвали… Скажем так, они мастера своего дела, но кто-то должен их направлять.
  — Должно быть, это сложное задание. Не так-то легко найти две сотни компетентных специалистов.
  Чэнсон задумчиво кивнул.
  — Но и не так тяжело, как кажется со стороны, если знать, куда обратиться, и имея в своем распоряжении достаточно времени.
  — Но времени у вас как раз и не было.
  — Наоборот, времени нам вполне хватило, хотя вам и могло показаться, что предоставленный срок довольно мал.
  — Сколько вам дали дней?
  — Почти неделю.
  — Всего-то?
  — Иногда в нашем распоряжении только день или два.
  — Кто обратился к вам?
  — От профсоюза?
  — Да.
  — Я не хотел бы отвечать и на этот вопрос, мистер Лонгмайр. Единственное, что я могу сказать, представитель профсоюза постарался не афишировать свой визит. Позвольте мне объяснить мое желание сохранить в секрете его имя, чтобы вы не подумали, что я специально напускаю некую таинственность. Видите ли, ко мне часто обращаются корпорации, различные организации, даже государственные учреждения, перед которыми возникает необходимость заменить все руководство снизу доверху. Быстрая смена руководящего состава — дело трудное, порой очень деликатное. Моя задача, за выполнение которой я беру весьма скромную плату, состоит в том, чтобы в абсолютной тайне подобрать квалифицированных специалистов, которые могут немедленно занять освободившиеся должности в высшем, среднем и нижнем звеньях управления. Поэтому меня не удивили действия профсоюза. Как я уже сказал, для нас это обычное явление.
  — Набранных вами людей наняли временно или на постоянную работу?
  Чэнсон ответил не сразу.
  — Пожалуй, я могу сказать вам об этом. Их наняли временно, не больше чем на шесть месяцев.
  — И когда профсоюз обратился к вам?
  — Чуть больше месяца назад.
  — Не могли бы вы выразиться более определенно?
  — В каком смысле?
  — До или после исчезновения Арча Микса?
  — После.
  — Когда именно?
  — Насколько я помню, ко мне обратились через два дня после того, как он исчез. Возможно, через три, но не больше.
  — Вы никак не связали эти события?
  — Какие именно?
  — Исчезновение Арча Микса и внезапное желание профсоюза прибегнуть к вашим услугам.
  Чэнсон изучающе посмотрел на меня.
  — Пожалуй, будет лучше, если я не отвечу на этот вопрос, мистер Лонгмайр. Однако справедливости ради скажу, что в тот же день я изложил свое мнение сотрудникам ФБР и полиции округа Колумбия, — он взглянул на часы, толстые золотые часы на тяжелой цепочке, которые он держал в жилетном кармане. — Прошу меня извинить, но ко мне должны прийти.
  — Еще один вопрос.
  — Да?
  — Как получилось, что вы порекомендовали Уэрда Мурфина Роджеру Валло?
  Чэнсон взял со стола серую папку, пролистал лежащие в ней бумаги. Найдя ту, что требовалась, он посмотрел на меня.
  — Мурфин — интересная личность. Я веду подробные досье на таких людей, потому что их услуги могут внезапно потребоваться некоторым моим клиентам. Я думаю, мои досье удивили бы вас, мистер Лонгмайр. Например, вот это, — он постучал пальцем по серой папке, лежащей у него на коленях. — Тут написано, что вы действительно держите пчел. Это правда, не так ли?
  — Да, — ответил я. — У нас есть пчелы.
  Глава 21
  До Фонда Валло, находившегося неподалеку от Джефферсон Плейс, я дошел пешком, не обращая внимания на жару. Гораздо больше меня занимала разработанная мною версия исчезновения Арча Микса. Логичная версия, подкрепленная вескими доказательствами и малой толикой фантазии. Я собирался изложить ее Валло, получить вторую половину десятитысячного гонорара, по пути домой заглянуть в туристическое бюро и заказать билеты в Дубровник. Но, войдя в кабинет Валло, я понял, что время отдыха еще не подошло.
  Валло грыз указательный палец правой руки.
  — Вы опоздали, — сказал он, подняв голову. И, прежде чем вернуться к любимому занятию, указал на двух мужчин, сидящих в креслах. — Думаю, что вы всех знаете.
  Я подумал о том же. Одним из них был Уорнер Би Гэллопс. Другим — мой дядя Ловкач.
  Гэллопс что-то пробурчал, а Ловкач сказал:
  — Мой дорогой мальчик, я все утро пытался связаться с тобой.
  — Я знаю, — кивнул я и сел.
  — В нашей истории произошли чрезвычайно интересные изменения, — добавил Ловкач. Он взял со стола «Вашингтон пост» и протянул ее мне. Я посмотрел на газету, но не заметил ничего необычного.
  — Какая страница? — спросил я.
  — Первая, — ответил Ловкач и повернулся к Валло: — Мне кажется, сначала следует прокрутить пленку.
  — Да, это сбережет нам время, — ответил Валло. Перед ним стоял кассетный магнитофон. Он нажал кнопку.
  Зашуршала пленка, затем раздался громкий голос:
  «Это Арч Микс».
  Последовала короткая пауза, затем что-то зашуршало, словно перед микрофоном разворачивали газету.
  «Чтобы доказать, что запись сделана сегодня,
  — продолжил голос Микса, —
  я прочту три верхних заголовка утреннего выпуска „Вашингтон пост“».
  Пока записанный голос читал заголовки, я не отрывал глаз от газеты. Вновь последовала пауза, зашуршала газета, затем зазвучал голос Микса.
  «Я совершенно здоров, обращаются со мной вполне прилично. Мое освобождение зависит от того, насколько точно вы выполните мои инструкции. При этом вы должны полностью исключить вмешательство полиции и ФБР. Полностью. Ни в коем случае не ставьте их в известность. Иначе меня убьют. Можете не сомневаться. Захватившие меня люди настроены серьезно.
  — добавил Микс после минутного молчания. —
  Они шутить не станут. За мое освобождение они требуют два миллиона долларов. Повторяю. Два миллиона. Я скажу, когда и куда вы должны их доставить. Купюры должны быть старые, по крайней мере, бывшие в употреблении. Никаких меченых денег. Не пытайтесь хитрить. Если что-нибудь обнаружится, меня убьют».
  Скрипучий голос Микса оставался властным и решительным до последнего предложения, когда он слегка дрогнул. Я не винил Микса. Мой голос дрогнул бы гораздо раньше. Снова наступила пауза, зашуршала бумага, и теперь голос Микса звучал так, словно он что-то считывал.
  «От вас требуется следующее. Получив деньги, положите их в два чемодана. Возьмите напрокат черный „форд LTD“, седан. Положите чемоданы в багажник и убедитесь, что он заперт. Сегодня в четыре часа дня оставьте „форд“ на автостоянке у магазина „Сейфуэй“ около Чеви Чейз Сэкл. Не запирайте двери кабины. Ключи положите на пол, под педаль газа, а под одну из щеток на ветровом стекле подсуньте лист чистой белой бумаги. Обычной писчей бумаги. Не тратьте время, чтобы посмотреть, кто уедет на „форде“. Он ничего не знает. Выполните в точности эти инструкции, и они отпустят меня. В противном случае меня убьют. Они не шутят».
  Лента крутилась еще несколько секунд, прежде чем Валло нажал на другую кнопку.
  — Значит, он все-таки жив, — прервал я наступившую тишину.
  — По крайней мере, сегодня утром он был жив, — сказал Ловкач.
  — Или вчера вечером в половине двенадцатого, когда «Пост» сходила с печатных машин, — уточнил я. — Кому они послали пленку?
  — Мне, — ответил Гэллопс. — Сегодня утром я нашел ее в почтовом ящике.
  — Вы говорили с женой Микса? — спросил я.
  — Первым делом я позвонил ей, — сказал Гэллопс. — Она согласилась со мной. Мы должны точно следовать инструкциям Арча. Никакой полиции. Никакого ФБР. Но у меня возникли трудности, поэтому я связался с ним.
  — С кем? — спросил я.
  — Со мной, дорогой мальчик, — ответил Ловкач. — Проблема, естественно, заключалась в деньгах. Профсоюз не мог достать такую сумму, не вызвав подозрений ФБР и, возможно, полиции округа Колумбия. Но я предложил приемлемое решение. Мистер Валло согласился предоставить в распоряжение профсоюза требуемые два миллиона.
  Я посмотрел на Валло.
  — Вы хотите заплатить выкуп?
  — Фонд намерен одолжить профсоюзу эти деньги.
  Я взглянул на часы. Без четверти три.
  — У вас не хватит времени.
  — К счастью, мы занялись этим еще утром, — заметил Ловкач. — К десяти часам мистер Валло обо всем договорился. Деньги мы решили взять в Нью-Йорке и Филадельфии.
  — Вы связались с несколькими банками? — догадался я.
  — С семью. Три — в Нью-Йорке, три — в Филадельфии, один — в Вашингтоне. Последние триста тысяч поступили около часа назад. Их уже сосчитали и уложили в чемоданы.
  Я обдумал то, что услышал за последние несколько минут.
  — Похоже, с этим все ясно.
  — Не совсем, — возразил Валло.
  — Что значит «не совсем»?
  — Нам нужен человек, который отвезет деньги, — ответил Валло. — Я бы предпочел, чтобы это был кто-нибудь из моих сотрудников.
  — Я?
  — Лучше бы — вы и Мурфин. К сожалению, Мурфин еще не вернулся.
  — Мне бы не хотелось брать на себя ответственность за два миллиона.
  — Тебе не придется отвечать за них в одиночку, — вмешался Ловкач. — Я хотел бы поехать с тобой.
  — Он будет представлять мои интересы, — пояснил Гэллопс. — Как только деньги покинут это здание, они станут собственностью профсоюза. Я должен быть уверен в том, что их доставят по назначению.
  — Что ж, я польщен, но мне придется отклонить ваше предложение.
  — Мистер Лонгмайр, — обратился ко мне Валло.
  — Да?
  — Насколько я помню, вы получили только половину причитающегося вам гонорара.
  — Совершенно верно. Половину.
  Валло открыл ящик, достал чек, положил его на полированную поверхность стола и карандашом подвинул ко мне.
  — Вот вторая половина.
  — При условии, что я отвезу деньги, так?
  — Да.
  Я посмотрел на чек. Потом на Валло.
  — Вы не хотите пропустить развязки, не так ли?
  — Если это развязка, — ответил Валло. — Если нет, первый номер нашего журнала вызовет определенный интерес.
  — О чем он говорит? — спросил Гэллопс.
  — О заговоре, — пояснил Ловкач.
  — Черт, конечно, тут заговор. Арча похитили, и тот, кто это сделал, хочет получить за его освобождение два миллиона. Это заговор.
  — Вы правы, — кивнул я, — но, по моему убеждению, мистер Валло рассчитывает на что-нибудь более пикантное.
  Гэллопс повернулся к Ловкачу.
  — А о чем говорит он?
  — Точно не знаю, — ответил Ловкач, — но могу предположить, что Харви и мистер Валло ожидали иного развития событий.
  Я тоже решил внести свою лепту.
  — Мне кажется, многое изменится, если они отпустят Микса и он узнает, какую вы заварили кашу.
  Гэллопс некоторое время изучал мою физиономию.
  — Мне позвонили вчера вечером, — наконец выдавил он. — Поздно вечером. Из Сент-Луиса. И сказали, что ты и Мурфин суете нос в чужие дела.
  Я кивнул.
  — Мы узнали немало интересного.
  — Так позволь сообщить тебе нечто еще более интересное, Лонгмайр. Когда Арч исчез, я стал президентом и теперь руковожу профсоюзом так, как считаю нужным. Если Арч вернется и ему не понравятся мои методы, что ж, мы выясним это между собой. Арч и я, понятно? И никого это не касается. Только меня и Арча, — он взглянул на Ловкача. — Напрасно мы это затеяли. Мне не нужны их поганые деньги. Мы достанем их где-нибудь еще.
  Ловкач попытался охладить страсти.
  — Мы должны учитывать фактор времени.
  — Но мне все равно не хочется иметь с ними дело. Я не люблю людей, которые суют нос в чужие дела.
  — Мистер Гэллопс, — вмешался Валло, — я уже согласился, что фонд даст вам взаймы требуемый выкуп. Я пошел на это, исходя из того, что возвращение мистера Микса и его рассказ о случившемся позволят ответить на вопрос, является ли его похищение результатом заговора или нет? Однако, если вам кажется, что мы занимались не тем, чем следовало, я могу забрать свое предложение назад.
  — То есть вы хотите поговорить с Арчем, когда его отпустят, так?
  — Совершенно верно.
  Гэллопс пожал плечами.
  — Мне наплевать, будете ли вы с ним разговаривать или нет. Это решит Арч. Захочет он говорить с вами — отлично. Не захочет, черт, это ваши заботы.
  Ловкач решил, что пришло время действовать. Он взглянул на часы.
  — А теперь, когда мы поняли друг друга, я думаю, что нам с Харви пора трогаться, — он встал и посмотрел на меня.
  — К сожалению, я пас, — ответил я.
  — Дерьмо, — пробурчал Гэллопс.
  Во взгляде Роджера Валло читались любопытство и интерес.
  — Могу я спросить почему?
  — Разумеется. Я считаю, что кто-то должен поставить в известность полицию или ФБР. Они справятся с этим лучше, чем мы.
  — Ты же слышал Арча, — взорвался Гэллопс. — Его убьют, если вмешается полиция.
  — Так говорят все похитители.
  — И многих действительно убивают, — напомнил Ловкач.
  — Мистер Лонгмайр, — сказал Валло, — мы договорились о том, что вы потратите две недели, выясняя, что произошло с мистером Миксом, а затем представите мне отчет. Мне кажется, что выводы вашего отчета будут зависеть от того, выпустят похитители мистера Микса или нет. От вас не требуют освобождать мистера Микса. Вас просят лишь отвезти выкуп в назначенное место. В обмен на эту услугу я готов выплатить вам остаток гонорара, — он наклонился вперед и постучал карандашом по чеку.
  Я посмотрел на чек. И не сразу оторвал от него взгляд. А затем взял чек и сунул в карман.
  — И все-таки кто-нибудь должен позвонить в полицию, — сказал я.
  Глава 22
  Я не стал пересчитывать деньги. Даже не взглянул на них. Просто взял один из чемоданов и поставил его в багажник черного «форда», стоящего в подвальном гараже здания, где размещался Фонд Валло. Чемодан оказался тяжелым. Он весил не меньше сорока фунтов. Ловкач поставил рядом с ним второй чемодан и захлопнул крышку багажника.
  — Ты сядешь за руль? — спросил он.
  — Конечно.
  На углу М-стрит и Коннектикут-авеню мы остановились перед красным светом. Я воспользовался этим, чтобы свернуть сигарету. Зажегся зеленый свет, я повернул за угол, закурил и сказал:
  — Я думал, он мертв.
  — Микс?
  — Да.
  — Я тоже, дорогой мальчик, до сегодняшнего утра.
  — Но оставалась вероятность того, что его не убили. Ты сам говорил мне об этом. Кажется, ты сказал, крошечный шанс. Что произошло, тебе намекнули об этом?
  — Больше чем намекнули.
  — Ты расскажешь сам или хочешь, чтобы я попросил тебя?
  — Мне позвонили по телефону. Мне показалось, что звонила негритянка. Во всяком случае, она старалась говорить как негритянка.
  — Что она сказала?
  — Ее интересовало, сколько заплатит профсоюз, чтобы узнать, что произошло с Арчем Миксом. Ну, я не стал скрывать от нее, что профсоюз назначил награду в сто тысяч долларов, но она заявила, что этого недостаточно.
  — Сколько она хотела?
  — Двести тысяч долларов. Я сказал, что это большая сумма и я должен согласовать ее с профсоюзом. Она спросила, сколько мне потребуется времени. Я ответил: четыре или пять часов. Но оказалось, что она спрашивает, когда сможет получить деньги. Я сказал, что через двадцать четыре, возможно, через сорок восемь часов. Я точно повторю тебе ее ответ: «К тому времени он уже умрет». Потом она пообещала, что позвонит мне еще раз, и повесила трубку. Второго звонка не последовало.
  — Когда это было?
  Ловкач задумался, словно вспоминая точное время.
  — Утром того дня, когда мы устроили пикник на Дюпон Сэкл. Примерно в половине одиннадцатого.
  — В этот день застрелили Салли Рейнс.
  — Да.
  — Это и был тот крохотный шанс, о котором ты мне говорил?
  — Совершенно верно.
  — Полиция знает об этом телефонном разговоре?
  — Да. Вчера я им все рассказал.
  — И каково их мнение?
  — Они полагают, что звонила какая-нибудь сумасшедшая. Их сейчас полным-полно.
  — Это занятно.
  — Что именно?
  — Они упоминали одну и ту же сумму.
  — Кто?
  — Звонившая тебе женщина и Макс Квейн. Макс сказал жене, что проворачивает большое дело, которое принесет ему двести тысяч. Макс черпал информацию от Салли Рейнс. Перед тем как его зарезали, он позвонил мне, напуганный до полусмерти. По его словам, он узнал, что произошло с Арчем Миксом. Тебе позвонила женщина и сказала то же самое, за исключением известия о том, что Микс еще жив. Ей тоже требовались двести тысяч. Но второй раз женщина не позвонила. Скорее всего потому, что это была Салли, которую застрелили в тот же день. Но она успела написать половину слова, которая всем показалась важной уликой.
  — Чем? — переспросил Ловкач.
  — Важной уликой. Обычно ее находит кто-то из полицейских, но тут их опередил Уэрд Мурфин. Улика эта согласуется с тем, что я называл «версией желтого билета Лонгмайра», хотя, возможно, это уже и не версия.
  — Может быть, ты сначала скажешь мне об этой важной улике, дорогой мальчик?
  — Это смятый листок бумаги, найденный в комнате Салли сразу после того, как ее убили. На нем было написано одно слово. Чад. Я думаю, что оно означало Чадди Джуго.
  — О! — воскликнул Ловкач.
  — Ты помнишь Чадди?
  — Еще бы.
  — Ведь это ты свалил Чадди, не так ли?
  — Дорогой мальчик, ты, как всегда, преувеличиваешь.
  — Но идея принадлежала тебе.
  — Я лишь участвовал в начальной стадии планирования операции.
  — Поэтому ты и предложил мне работу у Хандермарка.
  — Которая стала первым шагом твоей блестящей карьеры.
  — Несомненно. Так вот, Арч Микс однажды обмолвился при Одри, что он не позволит им повторить фокус с Чадди Джуго или что-то в этом роде. Одри помнит, что сказала об этом Салли, а та, соответственно, Максу Квейну. Я и подумал, что Макс, а возможно, и Салли догадались, кто убил Арча Микса и почему.
  — На этом основывалась твоя версия желтого билета? — спросил Ловкач.
  — Да.
  — Мне казалось, что по закону работодатель не имеет права запрещать своим работникам вступать в профсоюз.
  — Если бы моя версия соответствовала действительности, в закон в ближайшем будущем внесли бы необходимые поправки. Согласно моей версии Арча Микса убили, чтобы ПГР мог провести забастовки в десяти или двенадцати крупнейших городах страны. Забастовки вызвали бы такое недовольство избирателей, что республиканцам еще на четыре года будет гарантировано пребывание в Белом доме.
  Ловкач обдумал мои слова.
  — Не могу сказать, что стал бы возражать против такого исхода президентских выборов, но очень уж велик риск.
  — Они даже могут получить большинство в палате представителей.
  — Я бы это только приветствовал.
  — Ты всегда отличался несколько странными политическими взглядами, дядя.
  — Я убежденный консерватор. И нас не так уж мало, дорогой мальчик.
  — Разумеется, моя версия и теперь остается достаточно правдоподобной.
  — В каком смысле?
  — Если похитители не выпустят Микса живым, забастовки неизбежны.
  — Если только… — Ловкач, казалось, погрузился в глубокое раздумье, так и не закончив фразы.
  — Что, если только? — спросил я.
  — Если только, дорогой мальчик, Арч Микс сам не придумал эти забастовки.
  
  Мы въехали на стоянку у «Сейфуэя» без пяти минут четыре. Я заглушил мотор, отдал ключи Ловкачу, тот открыл бардачок, достал стандартный лист белой бумаги двести двадцать два на двести семьдесят пять миллиметров. Затем передал мне ключи, и я подсунул их под педаль газа.
  Мы вылезли из кабины, Ловкач положил белый лист под одну из щеток ветрового стекла и посмотрел на меня.
  — Мы возьмем такси? — спросил он.
  — Давай немного подождем, — предложил я.
  — Я думаю, это неразумно, Харви.
  — Микс не сказал, что нам нельзя наблюдать за человеком, который на «форде». Он лишь предупредил, что нам не стоит терять времени, так как он ничего не будет знать. Мне просто любопытно.
  Ловкач огляделся.
  — Я по-прежнему считаю, что нам лучше уехать, но, раз уж ты настаиваешь, давай, по крайней мере, отойдем в сторонку, чтобы наше присутствие не бросалось в глаза.
  — Что ты предлагаешь? — спросил я. — В конце концов, раньше ты этим зарабатывал на жизнь.
  — Ты представляешь мое прежнее занятие в искаженном свете.
  — Вероятно, излишне романтично.
  — Я бы предложил встать среди тех людей у магазина.
  Несколько женщин с нагруженными доверху тележками стояли на тротуаре и ждали, пока подъедут их мужья и перегрузят покупки с тележек в багажники автомобилей. Ловкач и я направились к ним.
  В одну минуту пятого у автостоянки остановилось такси. Пассажир заплатил водителю и двинулся вдоль стоящих автомобилей, вертя головой из стороны в сторону. Ему не потребовалось много времени, чтобы найти черный «форд». Он открыл дверцу и сунул руку под педаль газа. Затем убрал с ветрового стекла лист белой бумаги. Он не стал отпирать багажник, открывать чемоданы, пересчитывать деньги. Вместо этого он сел за руль, завел мотор, дал задний ход и проехал мимо нас на Коннектикут-авеню.
  Я хорошо разглядел его, когда он вылезал из такси. Ростом в шесть футов, худой, с темной кожей, не старше восемнадцати лет.
  — Они нашли его прямо на улице, — сказал Ловкач.
  — Ты так думаешь?
  — Ему дали денег на проезд в такси плюс двадцать долларов за то, что он заберет машину со стоянки. Кто-то должен наблюдать за ним, чтобы убедиться, что за машиной не следят.
  — А потом?
  — Он, вероятно, остановится у одного телефона-автомата и наберет номер другого. Ему скажут, что делать дальше. И так будет продолжаться, пока они окончательно не убедятся, что хвоста нет.
  — Умно, — заметил я.
  — Скорее, грубо, но эффективно.
  — А что они предпримут дальше?
  Ловкач покачал головой.
  — Я чувствую, что больше мы о них не услышим. Вероятно, они подождут до вечера, прежде чем отпустить Микса.
  — Если сначала они не убьют его.
  — Совершенно верно, — кивнул Ловкач. — Если сначала они не убьют его.
  Глава 23
  В пять минут девятого следующего утра Арча Микса с тремя пулями в затылке выловили из реки Анакостия к югу от моста Фредерика Дугласа. Жена Микса опознала его.
  Я узнал об этом из специального выпуска новостей, переданного по радио в четверть десятого. Подробности мне сообщил Ловкач, позвонивший двадцатью минутами позже.
  — Ты сказал Одри? — спросил он.
  — Она слышала выпуск новостей.
  — Как она отреагировала?
  — Можно было ожидать худшего. Какое-то время она молчала, а потом сказала, что пойдет погулять. Ее до сих пор нет. Где ты сейчас?
  — В полицейском управлении, вместе с Валло и Гэллопсом. Видишь ли, мы рассказали о твоем, пусть и минимальном, участии в передаче выкупа, и им нужны твои показания.
  — Сегодня?
  — Не думаю, что это так срочно. Ты можешь приехать и завтра.
  — Хорошо. Я приеду завтра.
  — Кроме того, дорогой мальчик, я обдумал твою замечательную версию. После смерти Микса она представляется весьма убедительной, не правда ли?
  — Даже не знаю, — ответил я. — Я как-то не думал об этом.
  — За последние несколько недель у меня тоже собрались кое-какие отрывочные сведения, и в сочетании с известными тебе получается прелюбопытнейшая картина.
  — К чему ты клонишь, дядя?
  — Вот что я хочу сказать, Харви. Если мы подумаем вместе, то сможем не только доказать, что твоя версия соответствует действительности, но и, возможно, найдем похитителей Микса.
  — Ты хочешь приехать сюда? — спросил я после короткого молчания.
  — Мне кажется, это лучший вариант.
  — Пожалуй, ты прав.
  — Когда у вас ленч?
  — Как только ты приедешь.
  — Я привезу вина.
  — Отлично.
  После разговора с Ловкачом я сразу позвонил в Фонд Валло и спросил Уэрда Мурфина. Джингер, его секретарша, сказала, что Мурфина еще нет и она не знает, когда он появится.
  В записной книжке я нашел домашний телефон Мурфина и позвонил туда. После третьего звонка трубку взяла Марджери. Ей очень хотелось поговорить об убийстве Микса, о котором она только что узнала. На этот счет у нее были интересные теории, главными действующими лицами которых выступали террористы. Когда мы детально их обсудили, я спросил, дома ли Мурфин.
  — Его нет, — ответила Марджери.
  — Ты не знаешь, где он?
  — Ночью он приехал из Балтимора. Около двух часов. Мы легли не раньше трех, а утром он убежал после телефонного звонка.
  — Какого звонка?
  — Кто ему звонил, я не знаю. Телефон разбудил нас в семь утра, а в четверть восьмого он уже вылетел из дома. Даже не побрившись, хотя я и сказала ему, что надо побриться, потому что мы идем на похороны Микса.
  — Когда похороны?
  — Разве ты не идешь?
  — Нет. Я еще не пришел в себя.
  — Ерунда.
  — Когда похороны, Марджери?
  — В два часа.
  — Если Уэрд придет, попроси его позвонить мне.
  — Ты должен прийти на похороны Микса.
  — Я подумаю об этом, — пообещал я и попрощался.
  Я нашел Рут в ее студии — комнате с большим окном, выходящим на север. На этот раз моделью служил Честный Туан. Мои племянник и племянница как зачарованные следили за рукой Рут. Я подошел поближе, чтобы посмотреть, что она рисует. Судя по всему, бобры, живущие на ручье, собирались на день рожденья к Честному Туану. Рут как раз одевала бобров.
  Она опустила кисточку в банку с водой и посмотрела на меня. Она уже успела испачкать нос синей краской.
  — Ловкач приедет на ленч.
  — Очень хорошо. Надеюсь, он любит арахисовое масло и студень.
  — Он привезет вино.
  — Под студень и арахисовое масло хорошо красное вино.
  — Ты, как всегда, права.
  — Раз это Ловкач, я могу приготовить омлет.
  — Мне нравятся твои бобры, — сказал я.
  Она окинула акварель критическим взглядом.
  — Не слишком ли они манерны? — заметила она, а потом повернулась к Нельсону и Элизабет. — Почему вы не скажете дяде Харви, что́ мы тут решили. En Francais.
  — Говори ты, — Нельсон подтолкнул сестру.
  Элизабет мило улыбнулась.
  — Мы будем хорошо себя вести и не беспокоить маму весь день, — сказала она на беглом французском. — А раз мы будем хорошо себя вести, наш дорогой дядя разрешит нам покачаться на качелях, а потом отведет нас в гости к бобрам.
  — С удовольствием, — кивнул я.
  — По-моему, отдых Одри не повредит, — сказала Рут.
  — Вероятно, нет.
  — Что ты собираешься делать?
  — Пойду на веранду, сяду в шезлонг, задеру ноги и буду смотреть, как растут рождественские сосенки.
  — Когда я все нарисую, я, пожалуй, приду и составлю тебе компанию.
  
  Я сидел в шезлонге и смотрел на сосенки, перебирая в памяти события последних дней, от разговора с Мурфином и Квейном на этой самой веранде до выпуска новостей, сообщившего о смерти Арча Микса. К приезду Ловкача в половине двенадцатого я уже пришел к выводу, что заговор наверняка существовал, и почти догадался, кто является его вдохновителем.
  Ловкач поднялся по ступенькам на веранду. Чувствовалось, что ему жарко и он чем-то взволнован. Он огляделся, словно кого-то искал.
  — Где Одри? — спросил он.
  — Еще не вернулась.
  — А Рут и дети здесь?
  — Там, — показал я. Они как раз кормили уток.
  — Я думаю, что за мной следили, — сказал Ловкач.
  — Когда?
  — От самого Вашингтона.
  — Всю дорогу?
  — Я в этом не уверен, но мне так кажется.
  — Пойдем посмотрим.
  Ловкач ослабил узел галстука, но пиджак не снял. Ослабленный узел означал крайнюю степень озабоченности. Он последовал за мной вниз по ступенькам и вокруг дома. В четверти мили, там, где проселочная дорога показывалась из лесу, на обочине стояла машина. Мужчина на ее крыше поднял руки. В одной он держал что-то блестящее.
  — Похоже, дорогой мальчик, что он перерезает твой телефонный провод.
  — Ты совершенно прав.
  Мы быстро обошли дом. Я позвал Рут. Она уловила нотку тревоги в моем голосе, потому что схватила детей на руки и чуть ли не бегом направилась к нам.
  — Что случилось? — спросила она.
  — Еще не знаю, но хочу, чтобы ты с детьми ушла к Пейзику. Обойдите пруд и идите лесом. Если у Пейзика работает телефон, позвони шерифу. Если нет, поезжай в город, найди его и скажи, чтобы он немедленно приезжал сюда.
  — Ты не можешь уйти с нами?
  — Сначала я попытаюсь найти Одри.
  — Куда мы идем? — спросил Нельсон.
  Рут заставила себя улыбнуться мальчику.
  — En Francais. Мы договорились.
  — Хорошо, — кивнул Нельсон и добавил уже по-французски: — Куда мы идем?
  — Мы идем к мистеру Пейзику, который угостит нас пирожными и лимонадом, а потом съездим в город.
  — Вам пора, — напомнил я.
  Рут кивнула и пошла к пруду. Но остановилась и обернулась ко мне.
  — Харви!
  — Что?
  Она покачала головой и нервно улыбнулась.
  — Ничего.
  Мы с Ловкачом наблюдали, как они скрылись в соснах.
  — Я, конечно, не паникер, — сказал Ловкач, — но есть ли у тебя в доме оружие?
  — Винтовка М-1.
  — Мне кажется, тебе лучше взять ее.
  — Полностью с тобой согласен.
  Я прошел в гостиную и открыл створки стенного шкафа. Винтовка висела на задней стене, но сейчас ее там не оказалось.
  — Я ошибся, — сказал я Ловкачу, выйдя из дома. — У меня нет оружия.
  — А куда делась винтовка?
  — Я не знаю.
  Мы слышали, как машина преодолевает завалы на дороге. Они ехали чуть быстрее, чем следовало, и до нас доносился визг тормозов и скрежет металла о металл.
  — Стоит ли их ждать? — спросил я.
  — Не испытываю ни малейшего желания, — ответил Ловкач.
  — Так пойдем в лес.
  Мы спустились с веранды, обошли пруд и притаились в соснах. Оттянув несколько веток, мы, оставаясь незамеченными, могли видеть, как машина, черный «плимут», остановилась у дома, меньше чем в сотне футов от нас.
  Передние дверцы открылись, и из них вышли двое мужчин. Третий появился из задней дверцы. В правой руке каждый из них сжимал пистолет. Я узнал первых двух. Один, со светлыми волосами, сидя в машине у дома моей сестры, показывал мне поддельное удостоверение детектива Нестера. Второго, с густыми бровями, я встретил на лестнице, по ступенькам которой он сбегал после того, как перерезал горло Максу Квейну.
  Узнал я и третьего мужчину. Это был Уэрд Мурфин.
  Глава 24
  Мурфин двинулся к дому. Двое других последовали за ним, но остановились, не пройдя и пяти шагов. Блондин чуть присел и поднял пистолет, подпирая правую руку левой. Я уже видел этот полуприсед, хотя в тот раз голову блондина закрывала лыжная маска. Красного цвета. Мужчина с густыми бровями принял ту же позу, и я понял, что под голубой маской скрывался именно он.
  Блондин целился не торопясь, точно так же, как и в Салли.
  — Мурфин! — заорал я во всю мочь. — Сзади!
  Вероятно, Мурфин многому научился у Грязного Френки из Питтсбурга, потому что в следующее мгновение он нырнул вперед и вправо и покатился по земле. Блондин выстрелил, но промахнулся.
  Катясь по земле, Мурфин успел выстрелить дважды. Блондин пошатнулся, выронил пистолет, схватился за живот повыше пояса, затем медленно опустился на колени. И повалился на левый бок.
  Мужчина с густыми бровями дважды выстрелил в Мурфина, но не попал и метнулся за «плимут». Мурфин вскочил на ноги и бросился к дому. Прежде чем он скрылся за углом, густобровый выстрелил еще раз. Мне показалось, что он не попал в Мурфина, но полной уверенности у меня не было.
  — Мы представляли сегодняшний день несколько иначе, дорогой мальчик, — сказал Ловкач.
  Я обернулся и увидел пистолет, который Ловкач держал в правой руке. Дуло пистолета смотрело мне в живот. Я решил, что это «вальтер» модели РРК. Много лет назад я выиграл такой же в карты.
  — Мне остается только поблагодарить тебя за то, что ты позволил уйти Рут и детям.
  — Мне очень жаль, Харви. Очень.
  — Разумеется.
  — Будет лучше, если мы немного поднимемся по склону.
  — Пожалуйста.
  — Ты иди первым.
  — Чья это идея, дядя, твоя или Гэллопса? — спросил я, когда мы начали подниматься в гору. — Наверное, это глупый вопрос. Идея твоя, не так ли?
  — К сожалению, воображение мистера Гэллопса несколько ограничено.
  — Двухмиллионный выкуп. Вы разделили его?
  — Харви, ты же не думаешь, что мне нужны деньги, не так ли?
  — Нет. Конечно, нет. Полагаю, тебе нужна власть.
  — И молчаливое признание моих скромных заслуг.
  — Мне остановиться?
  — Давай пройдем чуть вперед.
  — Кто поддержал тебя, дядя?
  — Несколько старых друзей, которые финансировали мой проект, хотя я, естественно, не мог рассказать им обо всем.
  — Что же ты им рассказал?
  — Я обрисовал в общих чертах политические последствия твоей так называемой версии желтого билета. Они были в восторге. Разумеется, я не вдавался в детали.
  — Разговор, вероятно, шел на поле для гольфа? — спросил я. — Именно там зарождается большинство таких проектов, не так ли?
  — Да, иногда мы действительно обсуждали наши проблемы на поле для гольфа. Идеальное место, скажу я тебе. Помнится, на шестнадцатой лунке мы нашли возможность передать мне деньги так, чтобы никто не узнал, откуда они поступили.
  — И как вам это удалось?
  — К сожалению, у нас очень мало времени.
  Впереди я уловил какое-то движение. Дрогнула одна из сосновых веток, за ней, как мне показалось, мелькнуло что-то коричневое. Я подумал, что это не олень. И пошел дальше.
  Мы прошли еще футов двадцать пять или тридцать, прежде чем Ловкач сказал:
  — Я думаю, достаточно, Харви.
  Я остановился.
  — Может, мы сможем договориться? — сказал я чуть громче.
  — По-моему, мы уже обо всем договорились.
  Но я решил продолжить разговор, чтобы продлить свою жизнь еще на пару-тройку минут.
  — Ты допустил несколько оплошностей. Пусть и незначительных.
  — Неужели?
  — Я обнаружил их сегодня утром, — я говорил все громче. — Только один человек знал, где находились Макс Квейн и Салли Рейнс перед тем, как их убили.
  — И этот человек — я. Дорогой мальчик, ты просто умница.
  — Я говорил с Максом Квейном из твоего дома и повторил его адрес вслух, чтобы получше запомнить. Думаю, ты тоже не забыл его. Когда же Салли позвонила Одри, а Одри — тебе, чтобы найти меня, ты, должно быть, вытянул из нее адрес Салли. А потом твои наемные убийцы опередили меня и разделались и с Максом, и с Салли.
  — Харви!
  — Что?
  — Ты не мог бы повернуться ко мне лицом?
  — Сейчас! — крикнул я и прыгнул вперед и в сторону.
  Футах в тридцати от нас, вверх по склону, из-за сосны выступила Одри. На ней была коричневая рубашка и желтоватые вельветовые джинсы. В руках она держала исчезнувшую из стенного шкафа винтовку М-1. Ее дуло смотрело на нашего дядю.
  Я взглянул на Ловкача. Тот переводил взгляд с меня на Одри. Наконец он решил, что Одри более опасна, поэтому поднял «вальтер» и прицелился в нее.
  — Не делай этого, дядя, — сказала Одри. — Пожалуйста.
  Ловкач тщательно целился. С тридцати футов он мог и промахнуться. Его губы чуть дернулись. Одри плавным движением вскинула винтовку к плечу, раздался выстрел, и под левым глазом Ловкача появилась черная дыра. Пока он падал, вторая пуля угодила ему в шею, а еще две вонзились в грудь, когда он уже лежал на земле.
  Я вскочил на ноги, бросился к Одри и обнял ее. Она вся дрожала.
  — Я… я еще умею стрелять, не так ли, Харви?
  — Да.
  — Джек научил меня, — под Джеком подразумевался Джек Данлэп, ее погибший муж.
  — Я знаю. Я рассчитывал на это.
  — Джек говорил, что я хорошо стреляю. Чертовски хорошо. Он всегда так говорил.
  Она посмотрела на лежащего Ловкача.
  — Будь ты проклят, Ловкач. Ну почему он был таким, Харви?
  — Откуда мне знать?
  — Сначала я не могла ничего разобрать, но потом ты заговорил громче, и я слышала каждое слово. Я не жалею, что убила его. Но мне жаль, что он оказался таким мерзавцем.
  — Одри!
  — Что?
  — Зачем ты взяла винтовку?
  — Мне пришла в голову безумная мысль.
  — Какая?
  — Что мне надо прийти сюда, проглотить горсть таблеток, приставить дуло ко рту и нажать на курок. Но я не смогла этого сделать. А может, и не хотела.
  Я наклонился, подхватил с земли брошенную Одри винтовку и протянул ее сестре.
  — Оставайся здесь, пока я не позову тебя.
  — Куда ты идешь?
  — Около дома остался еще один тип.
  — И что, ты собираешься бросать в него камнями?
  — Я возьму пистолет Ловкача.
  Я спустился к телу Ловкача, поднял лежащий рядом пистолет, еще раз взглянул на Одри и пошел к дому.
  В пятнадцати или двадцати футах от «плимута» деревья поредели. Сквозь ветки я видел мужчину с густыми бровями, прижавшегося к заднему бамперу и настороженно наблюдавшего за домом. Мурфин по-прежнему скрывался за углом.
  Я глубоко вздохнул, поймал густобрового на мушку «вальтера» и крикнул:
  — Не шевелиться!
  Густобровый пошевелился. Он круто обернулся на крик. Не знаю, заметил он меня или нет, но я прострелил его левую ногу, хотя целился в грудь. Он упал на колени, но вскинул пистолет и дважды выстрелил. Вторая моя пуля попала в левое плечо, но он не пожелал признать свое поражение и попытался вновь выстрелить в меня. Я опередил его, и третья пуля, угодившая чуть пониже переносицы, уложила густобрового на землю, лицом вниз, и больше он не шевелился.
  Я вышел из-за деревьев и направился к распростертому телу. Густобровый, похоже, умер, но я не смог заставить себя прикоснуться к нему, чтобы убедиться наверняка. Вместо этого я обошел «плимут» и позвал Мурфина.
  Тот появился из-за угла, сжимая в руке пистолет. Посмотрел на тело лежащего между нами блондина, затем на меня.
  — Где второй?
  — За машиной. Я думаю, он мертв.
  — Ты застрелил его?
  — Да.
  — Я слышал еще какие-то выстрелы.
  — То моя сестра.
  — О господи. В кого она стреляла?
  — В моего дядю. Он тоже мертв.
  — Они позвонили мне сегодня утром, — сказал Мурфин. — Они позвонили, а когда я приехал, скормили мне очень занятную историю.
  — Какую историю?
  — О тебе и твоем дяде. Они утверждали, что Микса похитили вы. История получилась что надо.
  — Ты им поверил?
  — Частично. Поэтому я вернулся домой, взял пистолет и приехал с ним сюда.
  — Только и всего?
  — Давай я тебе кое-что покажу. Я покажу тебе того человека, что скормил мне эту историю, и тогда ты, возможно, поймешь, почему я поехал с ними.
  Он подвел меня к «плимуту».
  — Смотри, — Мурфин открыл заднюю дверцу. На сиденье лежал Роджер Валло с прижатыми к груди коленями и кулаком во рту. Его широко открытые глаза смотрели в пустоту. Пахло мочой. Роджер Валло надул в штаны.
  — Эй, Валло, — позвал Мурфин.
  Валло не ответил. Лишь мигнул, но мне показалось, что он ничего не услышал.
  Секунду или две мы смотрели на него, а потом Мурфин захлопнул дверцу.
  — По крайней мере, он не кусает ногти, — пробурчал Мурфин.
  — Их теперь крепко потрясут, — сказал я.
  — Фонд?
  — Мой дядя сказал, что они нашли способ передать ему деньги. Через фонд. Дядя и Валло организовали его специально для этой цели.
  Издалека донесся вой полицейских сирен. Он приближался с каждым мгновением. Когда машины шерифа свернули с шоссе на проселочную дорогу, ведущую к нашему дому, я понял, что они едут слишком быстро. Но Сущий Злодей, как всегда, заставил их сбросить скорость.
  Глава 25
  В первую субботу сентября сенатор Корсинг и я сидели на веранде, пили джин и наблюдали за Дженни, стоящей на барьере, ухватившись за канат.
  — Так? — спросила она, оглянувшись на нас.
  — Так, — ответил сенатор.
  Дженни оттолкнулась от барьера, взмыла над прудом, вскрикнула, отпустив канат, полетела вниз, и ее желтое бикини сверкнуло, как солнце. Она вынырнула, рассмеялась и поплыла к новому, построенному мной плотику, на котором загорала Рут.
  Сенатор отпил из запотевшего бокала.
  — Они встречались, — сказал он.
  — Кто?
  — Кандидаты.
  — Оба?
  — Да, я свел их вместе.
  — О чем они говорили?
  — Решали, как замять это дело.
  — Совсем?
  — Практически да.
  — Мне представляется, что больше никто не пойдет на такое.
  — Ты все шутишь?
  — Чуть-чуть.
  — Основная сложность заключается в деньгах, которые использовал твой дядя.
  — А при чем тут деньги?
  — Полиции и ФБР удалось кое-что выяснить насчет того, откуда взялись деньги. Их направляли в фонд, а потом переправляли в профсоюз. Этими деньгами и оплачивались услуги двухсот новых сотрудников. Если бы широкой публике стало известно, кто дал деньги, пришлось бы многое объяснять, поэтому кандидаты решили, что лучше промолчать. Каждый из них посчитал, что разоблачения не пойдут ему на пользу, и они согласились закрыть на все глаза.
  — Полагаю, в этом есть резон.
  — Для политика да.
  — Откуда шли деньги?
  Сенатор посмотрел на меня.
  — Откуда берутся большие деньги? — он вновь поднес ко рту бокал. — У твоего дяди было много богатых друзей.
  — Восемьсот.
  — Он их считал?
  — Он посылал восемьсот поздравительных рождественских открыток.
  — Он вовлек Валло.
  — Ловкач?
  — Да. Он предложил ему создать фонд. Сейчас трудно сказать, знал ли он, что Валло слегка тронулся умом, или нет. Но с фондом он придумал неплохо. Деньги крупных корпораций передаются в фонд, который учрежден для расследования убийства Джона Кеннеди или чего-то в этом роде. Отличная идея.
  — Это похоже на Ловкача. Должно быть, именно он предложил Валло нанять меня.
  — Зачем?
  — Зачем я им понадобился?
  — Да.
  — Полагаю, чтобы выявить прорехи.
  — Которые при необходимости они могли бы залатать?
  — Да.
  — Что ж, ты выявил, не так ли?
  — И они их залатали. Почти все.
  — Это точно, — сенатор допил джин. — Они рассчитали каждый шаг. Сначала твой дядя и Валло создали фонд. Затем похитили Микса. После этого пошли к Гэллопсу.
  — Что они ему предложили?
  — Два миллиона выкупа. Это был пряник. А в качестве кнута пригрозили, что поступят с ним так же, как и с Миксом, если он не согласится на забастовки. А то и хуже. Он им поверил. И я его не виню.
  — Ты думаешь, его найдут?
  — Гэллопса?
  Я кивнул.
  — Я даже не уверен в том, что его будут искать. Кандидат сказал, что он, по слухам, где-то в Карибском море. То ли на Барбадосе, то ли на Ямайке. Тратит денежки. Двух миллионов ему хватит надолго.
  — Какой диагноз выставили Валло?
  Сенатор пожал плечами.
  — Он в психиатрической больнице около Нью-Йорка. Не говорит ни слова, как и моя жена. Я говорил тебе, что собираюсь развестись с ней?
  Я покачал головой.
  — Я подал документы в суд два дня назад, когда был в Сент-Луисе. Если избирателям это не понравится, тем хуже для них. Я всегда смогу открыть ресторан. Кстати, я виделся с Фредди Кунцем. Он получил прежнюю работу.
  — Это хорошо.
  — Он рассказал мне о том собрании. Мурфин всегда носит с собой дубинку?
  — Я не знаю.
  — Кандидат взял его в свою команду, как ты и предлагал. И будет неплохо, если кто-то скажет ему, что дубинку лучше оставить дома.
  — Почему? — удивился я. — До выборов еще два месяца. Дубинка может прийтись очень кстати.
  — Возможно, ты и прав. Кандидат просил узнать, чего ты хочешь сам. Я обещал, что спрошу тебя.
  Я глотнул джина и встал.
  — Ничего.
  — Совсем ничего?
  — Ничего из того, что кто-то может мне дать, — ответил я и бамбуковым шестом подтянул канат к веранде.
  Сенатор поставил бокал на стол и поднялся, не забыв втянуть живот, чтобы он не слишком нависал над плавками. Затем залез на барьер, ухватился за канат и оттолкнулся. Наблюдая за летящим над прудом сенатором, я думал о том, какая погода будет этой осенью в Дубровнике.
  Росс Томас
  Каскадер из Сингапура
  Глава 1
  В тот день во всем Лос-Анджелесе, наверное, только он носил короткие, выглядывающие из-под брючин темно-темно-серого, едва ли не черного костюма перламутрово-серые гетры. Добавьте к этому белую рубашку, светло-серый, ныряющий под жилетку, вязаный галстук, и шляпу. Шляпа, правда, ничем не выделялась.
  Из двух мужчин, которые, вынырнув из пелены дождя, вошли в магазин, покупателем мог быть только один – крупный, с коротко стриженными седыми волосами и неестественно согнутой (словно он не мог до конца распрямить ее) левой рукой. Он медленно обошел машину, открыл и закрыл дверцу, довольно улыбнулся и что-то сказал своему спутнику, небольшого роста, в гетрах, который нахмурился и покачал головой.
  Смотрел он на «кадиллак» нежно-кремового цвета (выпуска 1932 года, модель V-16, кузов типа «родстер»), который стал моим после того, как его прежний владелец, занимавшийся куплей-продажей оптовых партий продовольствия, крепко ошибся, вложив немалые деньги в сорго, а цена на него вдруг неожиданно резко пошла вниз. Восстановление «кадиллака» обошлось в 4300 долларов, и оптовый торговец битый час извинялся за то, что не может оплатить счет. Три дня спустя он позвонил мне вновь, голос его звучал более оптимистично, даже весело, когда он уверял меня, что дела вот-вот пойдут на лад. Но утром следующего дня он сунул в рот дуло пистолета и нажал на курок.
  «Кадиллак», продающийся, как следовало из установленной на нем таблички, за 6500 долларов, занимал середину торгового зала. По его флангам застыли «форд» выпуска 1936 года, кабриолет с откидным верхом и «ягуар» SS 100, сошедший с конвейера в 1938 году. За «форд» я просил 4500 долларов, «ягуар» отдавал за 7000, но любой аккуратно одетый покупатель, в чистой рубашке, с чековой книжкой и водительским удостоверением мог уговорить меня снизить цену долларов на 500.
  Крупный мужчина, действительно крупный – ростом под метр девяносто, крепкого телосложения, все еще кружил у «кадиллака», словно не замечая растущего нетерпения своего спутника. Я решил, что ему уже не по возрасту двубортный синий блейзер с золотыми пуговицами, серые фланелевые брюки и белая водолазка.
  Мужчина в гетрах нахмурился, что-то сказал, и здоровяк бросил последний взгляд на «кадиллак», после чего они двинулись к моему, расположенному в углу, кабинету со стеклянными стенами, всю обстановку которого составляли стол, сейф, три стула и картотечный шкафчик.
  – Сколько вы хотите за «кэдди»? – тонкий, писклявый голос никак не соответствовал его солидной наружности.
  Видя в нем потенциального покупателя, я убрал нога со стола.
  – Шесть с половиной.
  Его спутник в гетрах нас не слушал. Бросив на меня короткий взгляд, он оглядел кабинет. Смотреть, в общем-то, было не на что, он, собственно, и не ожидал ничего сверхъестественного.
  – Раньше здесь был супермаркет – один из «Эй Энд Пи».
  – Был, – подтвердил я.
  – А что означает эта вывеска снаружи «Ла Вуатюр Ансьен»? – по-французски он говорил лучше многих.
  – Старые машины. Старые подержанные машины.
  – Так почему вы так и не напишете?
  – Тогда никто не стал бы спрашивать, не правда ли?
  – Класс, – здоровяк смотрел на «кадиллак» через стеклянную стену. – Настоящий класс. Сколько вы действительно хотите за «кэдди», если без дураков?
  – Он полностью восстановлен, все детали изготовлены точно по чертежам, и цена ему все те же шесть с половиной тысяч.
  – Вы владелец? – спросил мужчина поменьше. По произношению я, наконец, понял, что он – с Восточного побережья, из Нью-Джерси или из Нью-Йорка, но уже давно жил в Калифорнии.
  – Один из, – ответил я. – У меня есть партнер, который отвечает за производство. Сейчас он в мастерской при магазине.
  – И вы их продаете?
  – Случается.
  Здоровяк оторвался от «кадиллака».
  – Когда-то у меня был такой же, – воскликнул он. – Только зеленого цвета. Темно-зеленого. Помнишь, Солли? Мы поехали в нем в Хот-Спрингс, с Мэй и твоей девушкой, и наткнулись на Оуни.
  – Это было тридцать шесть лет назад, – откликнулся мужчина в гетрах.
  – Господи, неужели так давно!
  Мужчина, названный Солли, повернулся к одному из стульев, достал из кармана белый носовой платок, протер им сидение, убрал платок и сел. В его руках возник тонкий золотой портсигар. Раскрыв его, он вынул овальную сигарету. Возможно, из-за малой толщины портсигара круглые сигареты сминались в нем в овал. Прикурил от золотой зажигалки.
  – Я – Сальваторе Коллизи, – представился он, и тут я заметил, что на его пиджаке нет боковых карманов. – Это – мой помощник, мистер Полмисано.
  Он не протянул руки, поэтому я только кивнул.
  – Вас интересует какая-то конкретная машина, мистер Коллизи?
  Он нахмурился, не сводя с меня темно-карих глаз, и я обратил внимание, что они совсем не блестят. Сухие, мертвые, они разве что не хрустели, когда двигались.
  – Нет, меня не интересуют подержанные машины. Вот Полмисано думает, что они его интересуют, но это не так. На самом деле его интересует, что было тридцать пять лет назад, когда он мог ублажить женщину, и, возможно, думает, что «кэдди» вернет ему то, чего у него уже нет. Но едва ли тут поможешь автомобилем, которому тридцать шесть лет от роду, хотя, смею предположить, многие ваши покупатели убеждены в обратном.
  – Некоторые. По существу, я продаю ностальгию.
  – Ностальгию, – кивнул он. – Продавец подержанной ностальгии.
  – Мне просто понравилась эта машина, Солли, – подал голос Полмисано. – Неужели мне не может понравиться машина?
  Коллизи словно и не слышал его.
  – Вы – Которн, – обратился он ко мне. – Эдвард Которн. Красивое имя. Английское?
  Я пожал плечами.
  – Мы не увлекались изучением нашей родословной. Наверное, среди моих предков были и англичане.
  – А я – итальянец. Как и Полмисано. Мой отец был чернорабочим, не мог даже говорить по-английски. Его – тоже, – он кивнул в сторону Полмисано.
  Я бы дал им обоим лет по шестьдесят, плюс-минус два года, и Полмисано, несмотря на его странно изогнутую левую руку, не показался мне немощным стариком. Скорее наоборот, он был силен, как вол. Длинное лицо, рот с широкими губами, тонкий голос совершенно не вязался с ними, крючковатый нос над волевым подбородком, черные, часто мигающие глаза.
  – Вы что-то продаете, – спросил я, – или просто зашли, чтобы укрыться от дождя?
  Коллизи бросил окурок на пол и растер его в пыль начищенным черным ботинком.
  – Как я упомянул, мистер Которн, я – итальянец, а итальянцы придают большое значение семье. Дяди, тети, племянники, даже двоюродные и троюродные братья. Мы стараемся держаться друг друга.
  – Поддерживаете тесные отношения.
  – Вот именно. Тесные отношения.
  – Может, вы из страховой компании? Это только предположение.
  – Эй, Полмисано, ты слышал? Из страховой компании.
  – Я слышал, – Полмисано широко улыбнулся.
  – Нет, мы не имеем никакого отношения к страховым компаниям, мистер Которн. Мы лишь оказываем услугу одному моему другу.
  – И вы думаете, что я могу помочь?
  – Совершенно верно. Видите ли, мой друг живет в Вашингтоне и с годами не молодеет. Не то, чтобы он старик, но возраст уже солидный. А из всех родственников у него остался только крестник.
  – Только он один, – подтвердил Полмисано.
  – Вот-вот. Только он один, – продолжил Коллизи. – У моего друга процветающее дело, и естественно, что он хочет оставить его близкому человеку, раз уж родственников нет, а из близких у него только крестник, которого он никак не может найти.
  Коллизи замолчал, разглядывая меня сухими глазами. Когда он говорил, уголки его тонкогубого рта резко опускались. На правой щеке белел шрам.
  – А я, по-вашему, знаком с этим крестником? – спросил я.
  Коллизи улыбнулся, во всяком случае, я предположил, что это была улыбка. Уголки его рта поползли вверх, а не вниз, но губы он не разжал, полагая, что вид его зубов не доставит мне удовольствия.
  – Вы с ним знакомы.
  – У него есть имя?
  – Анджело Сачетти.
  – А-а-а.
  – Значит, вы его знаете?
  – Я его знал.
  – Вам известно, где он?
  Я положил ноги на стол, закурил и бросил спичку на пол. Она упала рядом с ботинком Коллизи, тем самым, что раздавил окурок.
  – Вы узнали обо мне много интересного, мистер Коллизи?
  Мужчина в гетрах выразительно пожал плечами.
  – Мы наводили справки. Кое-что выяснили.
  – Тогда вам, несомненно, известно, что я убил Анджело Сачетти два года назад в Сингапурской бухте.
  Глава 2
  Моя последняя фраза не произвела эффекта разорвавшейся бомбы. Коллизи вновь достал золотой портсигар и закурил вторую овальную сигарету. Полмисано зевнул, почесал ногу и повернулся к «кадиллаку». Я взглянул на часы, ожидая, что кто-то из них скажет что-нибудь, заслуживающее внимания. Наконец, Коллизи вздохнул, выпустив струю дыма.
  – Значит, два года назад?
  Я кивнул.
  – Два года.
  Коллизи решил, что пора посчитать трещины на потолке.
  – И как это произошло?
  – Вы и так все знаете, – ответил я. – Раз уж наводили обо мне справки.
  Он помахал левой рукой, показывая, что не может согласиться с моим выводом.
  – Газетные статьи. Информация из вторых рук, подержанная, как ваши автомобили. Меня это не устраивает, мистер Которн.
  – Тогда просто скажите вашему крестному отцу, что Сачетти мертв, – предложил я. – Пусть он оставит свое состояние «Сыновьям Италии».
  – Может, вы недолюбливаете итальянцев? – встрепенулся Полмисано.
  – Отнюдь.
  – Так-так, мистер Которн? – не отступался Коллизи. – Как это произошло?
  – Картина была про пиратов, – казалось, говорю не я, а кто-то другой. – Мы снимали вторую часть. Я руководил группой каскадеров, в которую входил и Сачетти. Мы рубились на абордажных саблях на палубе китайской джонки, Она стояла на якоре в бухте, известной сильными подводными течениями. По сценарию от меня требовалось оттеснить его на корму. Там Сачетти должен был вспрыгнуть на ограждающий палубу поручень, схватиться за линь и, отражая удар, откинуться назад. Удара он не отразил, моя сабля перерезала линь, он упал за борт и исчез под водой. На поверхность он больше не выплыл. Утонул.
  Коллизи внимательно меня слушал и, когда я закончил, кивнул.
  – Вы хорошо знали Анджело?
  – Я его знал. Мы работали в нескольких картинах. Он владел всеми видами холодного оружия. Рапирой и шпагой, правда, лучше, чем саблей. Помнится, отлично ездил верхом.
  – Умел ли он плавать? – продолжил допрос Коллизи.
  – Умел.
  – Но, когда вы перерезали линь, он не вынырнул из воды, – вопроса я не уловил.
  – Нет. Не вынырнул.
  – Анджело плавал отлично, – подал голос Полмисано. – Я сам учил его.
  Под его настороженным взглядом я убрал ноги со стола, встал и хотел сунуть руку во внутренней карман пиджака, чтобы достать бумажник. Сделать это мне не удалось. Внезапно Полмисано оказался рядом со мной, схватил меня за правую руку и завернул ее за спину. При желании он мог тут же переломить ее пополам.
  – Скажите, чтобы он отпустил меня, – в моем голосе не слышалось ни возмущения, ни испуга.
  – Отпусти его, – рявкнул Коллизи. Полмисано пожал плечами и выполнил приказ.
  – А если он полез за пистолетом? – попытался он объяснить свою активность.
  Я же смотрел на Коллизи.
  – Где вы его нашли?
  – Он некоторое время отсутствовал. Теперь приглядывает за мной. Это его первая работа за долгое время, и он хочет произвести хорошее впечатление. Что вы хотели достать из кармана, мистер Которн, бумажник?
  – Именно. В нем визитная карточка.
  – Какая карточка?
  – С фамилией человека, который может показать вам пленку, на которой засняты последние минуты жизни Сачетти. Если хотите, можете посмотреть, как он умер. В цвете.
  – Едва ли нас это заинтересует, – Коллизи помолчал. – А что… что произошло с вами, мистер Которн, после того, как Сачетти утонул?
  – Что-то я вас не понимаю.
  – Полиция проводила расследование?
  – Да. Сингапурская полиция. Они согласились, что Сачетти погиб в результате несчастного случая.
  – Кто-нибудь еще проявил интерес к его смерти?
  – Один из сотрудников посольства. Он задал несколько вопросов. А потом, в Штатах, кредиторы Сачетти. Их оказалось более чем достаточно.
  Коллизи кивнул, удовлетворенный ответом. Вновь пристально посмотрел на меня.
  – А что произошло с вами?
  – Мне как-то неясен смысл ваших вопросов. Коллизи оглядел торговый зал и пожал плечами.
  – Я хочу сказать, что вы перестали работать в кино. – Ушел на заслуженный отдых.
  – Из-за гибели Сачетти?
  – В определенном смысле, да.
  В какой уж раз Коллизи пожал плечами.
  – И теперь вы продаете подержанные машины, – по голосу чувствовалось, что с переходом в продавцы мой социальный статус резко упал, и теперь в его глазах я котировался не выше врача, специализирующегося на криминальных абортах.
  На какое-то время в моем кабинете воцарилась тишина. Я взял со стола скрепку, разогнул, согнул вновь. Полмисано и Коллизи следили за движениями моих пальцев. Потом Коллизи прокашлялся.
  – Крестный отец.
  – Какой крестный отец?
  – Сачетти. Он хочет видеть вас. В Вашингтоне.
  – По какому поводу?
  – Чтобы заплатить вам двадцать пять тысяч долларов.
  Скрепка сломалась в моих руках.
  – За что?
  – Он хочет, чтобы вы нашли его крестника.
  – Его давно съели рыбы. Искать там нечего.
  Коллизи вытащил из внутреннего кармана пиджака белый конверт и бросил его на мой стол. Я раскрыл его и достал три фотографии. Одна, уже начавшая желтеть, снималась «Поляроидом», вторая – фотоаппаратом с 35-миллиметровой пленкой, третья, квадратная по форме, скорее всего, «Роллифлексом». Человек, изображенный на всех трех фотографиях, носил черные очки, волосы его стали длиннее, появились усы, но профиль узнавался безошибочно, особенно на «Поляроиде». Он принадлежал Анджело Сачетти, который всегда гордился своим профилем. Я сложил фотографии в конверт и протянул его Коллизи.
  – Ну? – спросил тот.
  – Это Сачетти.
  – Он жив.
  – Похоже, что так.
  – Крестный отец хочет, чтобы вы его нашли.
  – Кто его фотографировал?
  – Разные люди. У крестного отца широкий круг знакомых.
  – Так пусть они и найдут его крестника.
  – Так не пойдет.
  – Почему?
  – Дело очень уж деликатное.
  – Предложите ему обратиться к людям, которые занимаются деликатными делами.
  Коллизи вздохнул и закурил третью сигарету.
  – Послушайте, мистер Которн. Я могу сказать вам следующее. Во-первых, Анджело Сачетти жив. Во-вторых, вы получите двадцать пять тысяч долларов, когда найдете его. В-третьих, крестный отец хочет поговорить с вами в Вашингтоне.
  – То есть у этой истории есть продолжение?
  – Есть. Но крестный отец расскажет вам об этом сам. Давайте представим ситуацию следующим образом: вы найдете Анджело и смоете пятно со своего имени.
  – Какое пятно?
  – Тот самый несчастный случай.
  – Я могу пожить и с ним.
  – Почему вы не хотите поговорить с крестным отцом?
  – В Вашингтоне.
  – Совершенно верно. В Вашингтоне.
  – Он расскажет мне обо всем?
  – Обо всем, – Коллизи встал, полагая, что все уже решено. – Значит, вы едете, – в его голосе вновь не слышалось вопроса.
  – Нет, – возразил я.
  – Подумайте.
  – Хорошо. Я подумаю, но потом отвечу вам точно так же.
  – Я позвоню вам завтра. В это же время, – он направился к двери, оглянулся, прежде чем открыть ее. – Вы прекрасно организовали дело, мистер Которн. Надеюсь, оно приносит вам немалую прибыль, – открыв дверь, он вышел в торговый зал и направился к выходу из магазина. Полмисано последовал было за ним, но остановился и посмотрел на меня.
  – Назовите вашу окончательную цену за «кэдди».
  – Вам уступлю за шесть тысяч.
  Он улыбнулся, посчитав мое предложение выгодной сделкой.
  – Раньше у меня был такой же, но зеленый. Темно-зеленый. А на чем ездите вы?
  – На «фольксвагене», – ответил я, но он уже шагал по торговому залу и, думаю, что не услышал меня. Впрочем, едва ли его действительно интересовала марка моего автомобиля.
  Глава 3
  Когда «Грей Этлентик энд Пасифик Ти Компани» решила, что супермаркет, расположенный между Ла-Бреа и Санта-Моника приносит одни убытки, то ли из-за обнищания района, то ли из-за воровства, она очистила полки от разнообразных продуктов, погрузила в фургоны холодильные прилавки и кассовые аппараты и перевезла все в один из торговых центров, с более честными покупателями и свободным местом для стоянки автомобилей.
  Здание нам сдали в аренду на пять лет, достаточно дешево, при условии, что мы не будем торговать продуктами в розницу или оптом. Не знаю, по какой причине владелец выставил это требование, но мы, естественно, согласились, потому что торговля продуктами не входила в наши планы. Против открытия «Ла Вуатюр Ансьен» не возражали и соседи: хозяева похоронного бюро, мойки автомашин, маленького заводика, изготовляющего узлы полиграфического оборудования, и трех баров.
  Перестройку зала мы свели к минимуму, и нам удалось сохранить атмосферу кошачьих консервов, венских сосисок и дезинфицирующих средств. Внутреннюю стену мы передвинули ближе к стеклянной стене, вокруг сейфа, который «Эй энд Пи» не стали выкорчевывать из фундамента, соорудили стеклянный кабинет, так что четыре пятых полезной площади заняли механический, красильный и отделочный цехи. В торговом зале мы держали три, иногда четыре машины на продажу, показывая случайному прохожему основное направление деятельности нашей фирмы – восстановление любого автомобиля, сошедшего с конвейера ранее 1942 года.
  Несмотря на довольно странное название, предложенное моим партнером в редкий для него момент помрачения ума, наша фирма начала процветать едва ли не с первого дня существования. Моим партнером был Ричард К. Е. Триппет, который в 1936 году участвовал в Берлинской олимпиаде в составе команды Великобритании. Он занял третье место в фехтовании на рапирах, уступив джентльмену из Коста-Рики. После того, как Гитлер и Геринг пожали ему руку, Триппет возвратился в Оксфорд, поразмышлять над положением в мире. Годом позже он присоединился к республиканцам Испании, потому что его увлекли идеи анархистов, и теперь заявлял, что является главой всех анархо-синдикалистов одиннадцати западных штатов. Не считая самого Триппета, в его организации насчитывалось семь членов. Кроме того, он являлся председателем окружной организации демократической партии в Беверли-Хиллз и, кажется, обижался, когда я иногда упрекал его в политическом дуализме.
  Я встретился с Триплетом и его женой Барбарой двумя годами раньше на вечеринке, устроенной одной из самых пренеприятных супружеских пар в Лос-Анджелесе, чье поместье занимало немалую территорию. Речь идет о Джеке и Луизе Конклин. Джек – один из лучших кинорежиссеров, Луиза – из актрис, снимающихся в телевизионных рекламных роликах, которые впадают в сексуальный экстаз при виде новых марок стирального порошка или пасты для полировки мебели. В свободное от работы время они обожали объезжать в своем «ягуаре» окрестные супермаркеты в поисках молодых, нагруженных покупками дам, которые желали бы, чтобы их отвезли домой, и не возражали по пути заехать к Конклинам, пропустить рюмочку-другую. Приехав домой, Джек и Луиза намекали даме, что неплохо бы трахнуться, и в трех случаях из четырех, по словам Джека, находили полное взаимопонимание, после чего проделывали желаемое в кровати, на обеденном столе или в ином месте. Но Джек частенько любил приврать, так что указанный им результат я бы уменьшил, по меньшей мере, процентов на тридцать. Был он также криклив, зануден, да еще жульничал, играя в карты. На его вечеринку в то воскресенье я пришел только потому, что больше идти мне было некуда. Подозреваю, что та же причина привела туда и многих других гостей.
  Конклин, должно быть, обожал наставлять рога другим мужчинам. Если ему и Луизе удавалось поладить с молодой дамой, она и ее муж оказывались в списке приглашенных на следующую вечеринку. Конклину нравилось беседовать с мужьями, Луизе – обсасывать происшедшее с женами. В то воскресенье, с третьим бокалом в руке, я случайно стал участником разговора, который вели мой будущий партнер Ричард Триппет, его жена, Барбара, и изрядно выпивший врач-педиатр, подозреваю, один из тех мужей, с которыми нравилось беседовать Конклину. Педиатр, низенький толстячок лет пятидесяти, сияя розовой лысиной, рассказывал Триплету подробности покупки за 250 долларов «плимута» выпуска 1937 года, который он собирался реставрировать в Нью-Йорке всего лишь за две тысячи долларов.
  – Знаете, как я его нашел? – его правая рука взлетела вверх, левая, с бокалом, осталась на уровне груди. – По объявлению в «Нью-Йорк таймс». Я снял трубку, позвонил этому парню в Делавер и в тот же день отправил ему чек.
  – Как интересно, – вежливо прокомментировала Барбара Триппет.
  Триппет, похоже, действительно заинтересовался рассказом доктора. Он положил руку ему на плечо, наклонился к нему и сообщил следующее: «После долгих размышлений я пришел к выводу, что ни одна из многочисленных моделей, изготовленных в Соединенных Штатах в тридцатых годах, не может сравниться с „плимутом“ выпуска 1937 года в вульгарности и низком качестве».
  Педиатр не сразу переварил его слова. Затем отпил из бокала и бросился защищать свое приобретение.
  – Вы так думаете? В вульгарности, значит? А скажите-ка мне, приятель, на какой машине ездите вы?
  – Я не езжу, – ответил Триппет. – У меня нет машины.
  В глазах педиатра отразилось искреннее сострадание.
  – У вас нет машины… в Лос-Анджелесе?
  – Иногда нас подвозят, – заметила Барбара.
  Педиатр печально покачал головой и обратился ко мне.
  – А как насчет вас, мистер? У вас есть машина, не так ли? – он буквально молил меня дать положительный ответ. – Вот у вашего приятеля машины нет. Ни одной.
  – У меня мотороллер, – ответил я. – «Кашмэн» выпуска 1947 года.
  Мой ответ тронул доктора до глубины души.
  – Вы должны купить автомобиль. Скопите деньги на первый взнос и сразу покупайте. У меня «линкольн-континенталь», у жены – «понтиак», у двух моих детей – по «мустангу», и теперь я собираюсь отреставрировать «плимут» и буду любить его больше всех остальных машин, вместе взятых. Вы знаете, почему?
  – Почему? – спросил Триппет, и по тону я понял, что он действительно хочет знать ответ.
  – Почему? Я вам скажу. Потому что в 1937 году я поступал в колледж и был беден. Вы, должно быть, знаете, каково быть бедным?
  – В общем-то, нет, – ответил Триппет. – Я никогда не был беден.
  Не могу сказать, почему, но я сразу ему поверил.
  – Вам повезло, приятель, – доктор-то, похоже, полагал, что человек, не имеющий автомобиля в Лос-Анджелесе, не просто беден, но нищ. – А я вот был тогда беден, как церковная мышь. Так беден, что меня однажды выгнали из моей комнаты, потому что я не мог уплатить ренту. Я бродил по кампусу и увидел эту машину, «плимут» тридцать седьмого года, принадлежащий моему богатому сокурснику. Мы встречались на лекциях по биологии. Я забрался в кабину и устроился там на ночь. Должен же я был где-то спать. Но этот подонок, простите меня за грубое слово, заявился в одиннадцать вечера, чтобы запереть дверцы, и обнаружил меня в кабине. И вы думаете, этот сукин сын позволил мне провести ночь в его машине? Черта с два. Он меня выгнал. Он, видите ли, боялся, что я испачкаю ему сидение. И знаете, что я пообещал себе в ту ночь?
  – Что придет день, – подала голос Барбара Триппет, – когда вы накопите достаточно денег, чтобы купить точно такой же, как у вашего друга, автомобиль, – она широко улыбнулась. – У богатого подонка, с которым вы изучали биологию.
  Доктор радостно покивал.
  – Верно. Именно это я и пообещал себе.
  – Почему? – спросил Триппет.
  – Что почему?
  – Почему вы пообещали себе именно это?
  – О господи! Мистер, я же вам только что все объяснил.
  – Но что вы собираетесь с ним делать? Я говорю о «плимуте».
  – Делать? А что я должен с ним делать? Это будет мой «плимут».
  – Но у вас уже есть четыре машины, – не унимался Триппет. – В чем заключается практическая польза вашего нового приобретения?
  Лысина доктора порозовела еще больше.
  – Не нужно мне никакой пользы, черт побери! Он просто должен стоять у моего дома, чтобы я мог смотреть на него. О господи, как же трудно с вами говорить. Пойду-ка лучше выпью.
  Триппет наблюдал за доктором, пока тот не исчез в толпе гостей.
  – Восхитительно, – пробормотал он, взглянув на жену, – Просто восхитительно, – потом повернулся ко мне. – У вас действительно есть мотороллер?
  Ответить я не успел, потому что на мое плечо опустилась мясистая рука Джека Конклина, первого лос-анджелесского соблазнителя.
  – Эдди, дружище! Рад тебя видеть. Как дела?
  Прежде чем я раскрыл рот, он уже говорил с Триппетами.
  – Кажется, мы не знакомы. Я – Джек Конклин, тот самый, что платит за все, съеденное и выпитое сегодня.
  – Я – Ричард Триппет, а это моя жена, Барбара. Мы пришли с нашими друзьями, Рэмси, но, боюсь, не успели представиться. Надеюсь, вы не в обиде?
  Правая рука Конклина легла на плечо Триппета, левая ухватила Барбару за талию. Та попыталась вырваться, но Конклии словно этого и не заметил.
  – Друзья Билли и Ширли Рэмси – мои друзья, Особенно Ширли, а? – и он двинул локтем в ребра Триплету.
  – Разумеется, – сухо ответил Триппет.
  – Если вы хотите с кем-то познакомиться, только скажите Эдди. Он знает тут всех и вся, не так ли, Эдди?
  Я начал было говорить, что Эдди всех не знает, да и не хочет знать, но Конклин уже отошел, чтобы полапать других гостей.
  – Мне кажется, – Триппет вновь повернулся ко мне, – мы говорили о вашем мотороллере. Вы действительно ездите на нем?
  – Нет, – признался я. – Езжу я на «фольксвагене», но у меня есть еще двадцать одна машина. Не хотите ли купить одну из них?
  – Нет, благодарю, – ответил Триппет.
  – Все изготовлены до 1932 года. В отличном состоянии, – как я уже упомянул ранее, в руке у меня был уже третий бокал, в котором оставалось меньше половины.
  – Зачем они вам? – удивился Триппет.
  – Я получил их по наследству.
  – И что вы с ними делаете? – спросила Барбара Триппет. – Ездите на каждой по очереди?
  – Сдаю их в аренду. Киностудиям, бизнесменам, агентствам.
  – Разумно, – кивнул Триппет. – Но возьмем джентльмена, с которым мы только что разговаривали… О «плимуте» 1937 года выпуска. Это же просто болезнь, знаете ли.
  – Если это болезнь, то ей поражены тысячи других.
  – Неужели?
  – Будьте уверены. К примеру, эти двадцать одна развалюхи, что я держу в гараже в восточной части Лос-Анджелеса. Никто их не видит, я не рекламирую их в газетах или на телевидении, моего телефонного номера нет в справочнике. Но раз или два на день мне звонят какие-то психи, которые хотят купить определенную марку машины или все сразу.
  – Почему вы их не продаете?
  Я пожал плечами.
  – Они дают постоянный доход, а деньги нужны всем, в том числе и мне.
  Триппет взглянул на часы с золотым корпусом.
  – Скажите, пожалуйста, вы любите машины?
  – Не особенно.
  – Вот и прекрасно. Почему бы вам не пообедать с нами? Я думаю, мне в голову пришла потрясающая идея.
  Барбара Триппет вздохнула.
  – Вы знаете, – обратилась она ко мне, – после того, как он произнес эти слова в прошлый раз, мы стали владельцами зимней гостиницы в Аспене, Колорадо.
  Покинув вечеринку Конклинов, мы отправились в один из маленьких ресторанчиков, владельцы которых, похоже, меняются каждые несколько месяцев. Я, Барбара Триппет, миниатюрная брюнетка моего возраста, лет тридцати трех, с зелеными глазами и приятной улыбкой, и Ричард Триппет, подтянутый и стройный, несмотря на его пятьдесят пять лет, с длинными седыми волосами. Говорил он откровенно, и многое из того, что я услышал в тот вечер, оказалось правдой. Возможно, все. Специально я не выяснял, но потом ни разу не поймал его на лжи.
  Помимо его политических пристрастий, анархо-синдикализма в теории и демократии – на практике, он получил американское гражданство, прекрасно фехтовал, прилично играл на саксофоне, считался специалистом по средневековой Франции, а кроме того, в свое время был капитаном в одном из «пристойных воинских подразделений», автогонщиком и механиком гоночных автомобилей, лыжным инструктором и владельцем гостиницы в Аспене, обладая при этом независимым состоянием.
  – Дедушка сколотил его в Малайзии, знаете ли, – рассказал он. – В основном, на олове. Уйдя на покой, он приехал в Лондон, но изменение климата за месяц свело его в могилу. Мой отец ничего не знал о бизнесе деда, да и не хотел вникать в его тонкости. Поэтому он нашел в Сити самый консервативный банк и передал ему управление компанией. Так продолжается и по сей день. Барбара тоже богата.
  – Пшеница, – пояснила Барбара. – Тысячи акров канзасской пшеницы.
  – В вашей компании я чувствую себя бедным родственником, – отшутился я.
  – Я рассказал вам об этом не потому, что хотел похвалиться нашим богатством, – успокоил меня Триппет. – Я лишь дал вам понять, что у нас есть возможности финансировать мою прекрасную идею, если она приглянется и вам.
  Но до сути мы добрались лишь после того, как нам принесли кофе и бренди.
  – Я хочу вернуться к нашему доктору с «гогамутом».
  – Зачем?
  – Трогательный случай, знаете ли. Но типичный.
  – В каком смысле?
  – Как я заметил, большинство американцев среднего возраста проникнуты сентиментальными чувствами к своему первому автомобилю. Они могут забыть дни рождения детей, но всегда назовут вам год изготовления своей первой машины, модель, цвет, дату покупки и ее стоимость, с точностью до цента.
  – Возможно, – согласился я.
  Триппет пригубил бренди.
  – Я хочу сказать, что на жизнь едва ли не каждого американца старше тридцати лет в той или иной степени повлияла марка или модель автомобиля, даже если он лишь потерял в нем девственность, несмотря на неудачно расположенную ручку переключения скоростей.
  – Это был «форд» с откидывающимся верхом выпуска 1950 года, и ручка переключения скоростей никому не мешала, – улыбнулась Барбара Триппет. – В Топеке.
  Триппет словно и не услышал ее.
  – Важную роль играют также снобизм, жадность и социальный статус. Я знаком с одним адвокатом в Анахейме, у которого восемь «эдзельсов» 1958 года. Он держит их в гараже, ожидая, пока цены поднимутся достаточно высоко. Еще один мой знакомый удалился от дел, похоже, приносящих немалый доход, в тридцать пять лет и начал скупать «роллс-ройсы». Почему? Потому что ему нравилось все большое – большие дома, большие собаки, большие автомобили. Такие особенности характера американцев можно и должно использовать в своих интересах.
  – Начинается, – предупредила меня Барбара.
  – Я весь внимание.
  – Я предлагаю, – Триппет и не заметил нашей иронии, – заняться самым ненужным, бесполезным для страны делом. Для молодых мы будем продавать снобизм и социальный статус, старикам и людям среднего возраста поможем утолить ностальгию по прошлому. Мы обеспечим им осязаемую связь с вчерашним днем, с тем временем, когда были проще и понятнее не только их машины, но и окружающий мир.
  – Красиво говорит, – заметил я, посмотрев на Барбару.
  – Он еще не разошелся, – ответила та.
  – Как вам нравится мое предложение? – спросил Триппет.
  – Полагаю, небезынтересное. Но почему вы высказали его мне?
  – Потому что вам, мистер Которн, как и мне, плевать на эти машины. У вас представительная внешность, и вы – владелец двадцати одного драндулета, которые мы можем использовать как приманку.
  – Кого же будем приманивать?
  – Простаков, – ответила Барбара.
  – Будущих клиентов, – поправил ее Триппет. – Моя идея состоит в том, что мы организуем мастерскую… нет, не мастерскую. Слишком плебейское слово. Мы организуем клинику. Да! Мы организуем клинику, специализацией которой станет восстановление развалюх до их исконного, первоначального состояния. Подчеркну еще раз, исконного! К примеру, если в «роллсе» 1931 года для переговорного устройства с шофером необходим микрофон, мы не будем ставить микрофон, который использовался в «роллсе» выпуска 1933 года. Нет, мы обыщем всю страну, если понадобится, весь мир, но найдем нужный узел. Будет установлен микрофон именно 1931 года. Нашим девизом будет гарантия подлинности.
  – К сожалению, – заметил я, – у меня нет независимого состояния.
  Триплета это не смутило.
  – Мы начнем с ваших двадцати одного автомобиля. Необходимый капитал вложу я.
  – Хорошо. Теперь понятно, почему вы обратились ко мне. Но вам-то это зачем?
  – Ему хочется пореже бывать дома, – пояснила Барбара.
  Триппет улыбнулся и откинул упавшую на глаза прядь, наверное, в двадцать третий раз за вечер.
  – Можете ли вы предложить лучший способ для изучения разложения всей системы, чем создание бесполезного предприятия, которое за баснословную плату предлагает глупцам услуги и товары, абсолютно никому не нужные?
  – С налету, наверное, нет, – ответил я. – Но мне все же не верится, что вы настроены серьезно.
  – Он настроен, – подтвердила Барбара. – Серьезным он бывает только в одном случае – когда предлагает что-то неудобоваримое.
  – Разумеется, я говорю серьезно, – продолжил Триппет. – Играя на сентиментальности и снобизме, я наношу еще один удар по основам системы и одновременно получаю немалую прибыль. Не могу сказать, что я не подниму доллар, лежащий под ногами. Это фамильная черта, которую я унаследовал от дедушки.
  – Предположим, мы войдем в долю, – я уже начал понимать, что разговором дело не кончится. – А кто будет делать всю грязную работу?
  На лице Триппета отразилось изумление, затем обида.
  – Я, разумеется. Я неплохо разбираюсь в автомобилях, хотя их больше и не люблю. Предпочитаю лошадей, знаете ли. Конечно, я найму пару помощников для самых простых работ. Между прочим, а чем занимаетесь вы, когда не сдаете в аренду ваши автомобили?
  – Я – безработный каскадер.
  – Правда? Как интересно. Вы фехтуете?
  – Да.
  – Чудесно. Мы сможем продемонстрировать друг другу свое мастерство. Но, скажите, почему вы безработный?
  – Потому что у меня был нервный срыв.
  
  В последующие два года все получилось, как и предсказал Триппет в тот вечер за ресторанным столиком. Он нашел пустующий супермаркет «Эй энд Пи» между Ла-Бреа и Санта-Моника, провел реконструкцию здания, закупил необходимое оборудование, обеспечил подготовку документов, посоветовал, чтобы мой адвокат просмотрел их, прежде чем я поставлю свою подпись. После окончания подготовительного периода Триппет взялся за восстановление «паккарда» выпуска 1930 года, одного из двадцати одного автомобиля, которые стали моим взносом в нашу фирму. Эта спортивная модель при желании владельца могла разгоняться на прямых участках до ста миль в час. Триппет покрыл корпус четырнадцатью слоями лака, обтянул сидения мягкой кожей, снабдил автомобиль новым откидывающимся верхом и колесами с выкрашенными белым боковыми поверхностями шин, включая и те, что устанавливались на крылья, а затем предложил мне продать его за восемь тысяч долларов.
  – И ни цента меньше, – предупредил он.
  В первый же день на «паккард» пришли посмотреть двадцать три человека. Двадцать третьим оказался семидесятилетний старичок, когда-то известный исполнитель ковбойских песен. Теперь он жил в Палм-Спрингс. Старичок дважды обошел «паккард» и направился в мой кабинет.
  – На нем можно ездить?
  – Естественно.
  – Сколько вы за него просите?
  – Восемь тысяч.
  Старичок хитро прищурился.
  – Даю семь. Наличными.
  Я самодовольно улыбнулся.
  – Извините, сэр, но мы не торгуемся.
  Бывший певец кивнул и вышел из кабинета, чтобы еще раз взглянуть на «паккард». Пять минут спустя он положил на мой стол подписанный чек на восемь тысяч долларов.
  Я размышлял об этом после того, как мужчина в гетрах и его спутник покинули магазин. А потом снял телефонную трубку и набрал номер. После третьего звонка мне ответил мужской голос, и я договорился о встрече тем же вечером. Мне хотелось задать несколько вопросов о мужчине в гетрах, а тот, с кем я разговаривал по телефону, возможно, мог на них ответить. Не исключал я и того, что ответов не получу.
  Глава 4
  Дождь лил как из ведра, машины сплошным потоком еле-еле ползли по бульвару Уилшира, а водители скрежетали зубами, кляня на все лады идиота, который ехал впереди. Я успел нырнуть в просвет на крайней к тротуару полосе и достаточно быстро проехал два или три квартала. Затем повернул раз, другой и припарковался рядом с пожарным гидрантом, полагая, что с чистой совестью оплачу штраф, если полицейский покинет сухое нутро патрульной машины ради того, чтобы выписать квитанцию и прилепить ее на ветровое стекло моего «фольксвагена».
  Я остановился около относительно нового двухэтажного дома, выстроенного подковой вокруг бассейна и выкрашенного в желтый цвет, изрядно потемневший от дождя. Я посидел в «фольксвагене», выкурил сигарету, наблюдая, как запотевают стекла. Ровно в половине седьмого я накинул на плечи дождевик, выскочил из машины и метнулся к дому. Пробежал мимо кустов роз, растущих у лестницы, ведущей на второй этаж. Струи дождя сбили с цветков едва ли не все лепестки. Я практически не вымок, поднялся по ступеням, повернул направо и нажал на кнопку звонка над табличкой с надписью «Кристофер Смолл». Что-то скрипнуло, наверное, кто-то повернул закрылку глазка, чтобы взглянуть, кого принесло в такую погоду, и дверь распахнулась.
  – Заходи, Эдди. Промок?
  – Не очень. Как ты, Марси?
  – Отлично.
  Марси Холлоуэй, высокая, стройная брюнетка с синими глазами, большим ртом и чуть вздернутым носиком держала в одной руке сигарету, а в другой – наполовину опустевший бокал. Узкие брюки обтягивали ноги, белая блуза подчеркивала высокую грудь. Она жила с Кристофером Смоллом почти три года, что по меркам Лос-Анджелеса тянуло на рекорд.
  Я посетовал на погоду, она спросила, не хочу ли я выпить, и я не стал отказываться.
  – Крис будет с минуты на минуту. Шотландское с содовой пойдет?
  – Лучше с водой.
  Марси удалилась в другую комнату с моим дождевиком, а я сел на зеленый диван и начал разглядывать фотографии на противоположной стене. Они покрывали ее от потолка до пола. Каждая под особым, не отбрасывающим блики стеклом, в узкой черной рамке. Кристофер Смолл и кто-то из его друзей, которых у него было великое множество. В встроенном в стену книжном шкафу я насчитал шесть книг. Полки занимали керамика и коллекция фарфоровых кошечек и котят. В одном углу стоял цветной телевизор, в другом – стереокомбайн, под потолком висели два динамика.
  Те, кто обладал достаточно острым зрением, чтобы читать в титрах фамилии актеров, занятых «в эпизодах», наверняка запомнили Кристофера Смолла. Более тридцати лет он прожил в Голливуде, играя водителей такси, репортеров, сержантов, барменов, полицейских, гангстеров и многих других, появляющихся и тут же исчезающих с экрана.
  По грубым оценкам самого Смолла, он снялся более чем в пятистах полнометражных фильмах и телепостановках, но наибольшую славу принес ему фильм, снятый во время Второй мировой войны. Замысел фильма состоял в том, что члены некоей нью-йоркской банды решили, неизвестно по какой причине, что немцы представляют для них большую угрозу, чем фараоны. Гангстеры скопом записались добровольцами в армию, отправились за океан и, похоже, выиграли войну. В конце фильма все они дружно глотали слезы, окружив смертельно раненного главаря, который спешно умирал на руках Смолла, бормоча что-то о братстве, демократии и мире.
  Но звездным мигом Смолла стала более ранняя сцена, когда с автоматом наизготовку он ворвался в амбар, где засел немецкий штаб, с криком: «Не дергаться, фрицы!». Немцы, разумеется, тут же сдались в плен, а фразу подхватил радиокомментатор, и вскоре она стала крылатой, завоевав популярность в школах и колледжах. В середине шестидесятых Восточный университет решил организовать фестиваль Кристофера Смолла, но спонсоров не нашлось, и все закончилось пресс-релизом.
  Смолл вышел из спальни, пожал мне руку, поинтересовался, как идут дела. Я ответил, что все нормально.
  – Марси принесет тебе выпить? – он опустился в зеленое, в тон дивану, кресло.
  – Да.
  Он повернулся к кухне.
  – Марси, принеси и мне.
  Марси что-то крикнула в ответ, наверное, давала понять, что просьба Смолла не останется без внимания.
  – Что-нибудь делаешь? – спросил он, имея в виду работу в кино.
  – Ничего.
  – И не собираешься.
  – Не собираюсь.
  – Если бы ты предложил свои услуги, от них бы не отказались.
  – Спрос не так уж велик.
  – Черта с два.
  – Мне нравится то, чем я сейчас занимаюсь. Вернулась Марси с бокалами на алюминиевом подносе, обслужила нас и устроилась в уголке дивана, положив одну ногу под себя.
  – Вкушаешь обычную лекцию, Эдди? – спросила она.
  – Крис все еще полагает, что я оставил многообещающую карьеру.
  Смолл вытянул ноги, положил одну на другую. Был он в светло-коричневых брюках, желтой рубашке и коричневых туфлях. Волосы давно поседели, появился животик, но лицо осталось тем же: длинное, с выступающим подбородком, запавшими щеками, тонким носом и глубоко посаженными черными глазами, которые, в соответствии со сценарием, могли выражать хитрость, испуг или жестокость.
  – Но ты же не можешь не признать, что вложил немало сил и ума, чтобы выйти на достигнутый тобой уровень. Теперь получается, что все зазря. Твоему старику это не понравилось бы.
  – Он умер, – напомнил я.
  – Тем не менее. Я помню тебя мальчишкой, лет пяти или шести. Он частенько говорил мне, что придет день, когда ты станешь первоклассным каскадером.
  – Разумеется, – кивнул я. – А в десять лет я уже учился фехтовать. Как и хотел с самого детства.
  Мой отец был летчиком-каскадером, одним из первых, появившихся в Голливуде в двадцатых годах, готовых воплотить в жизнь любую причуду сценаристов, взамен требуя лишь десять долларов да место для ночлега. Всю жизнь он гордился тем, что в 1927 году участвовал в съемках «Ангелов ада» и принимал участие в воздушных боях над бухтой Сан-Франциско. Погиб он в возрасте шестидесяти одного года, врезавшись в пассажирский состав, над которым его просили пролететь на предельно малой высоте. От него мне достались двадцать одна машина, изготовленные до 1932 года, дом, заставленный мебелью, и воспоминания. Но, как и сказал Смолл, отец всегда хотел, чтобы я стал каскадером. В двенадцать он научил меня управлять автомобилем, в четырнадцать – самолетом, и к поступлению в университет я был уже признанным гонщиком, фехтовальщиком, гимнастом, боксером, членом Ассоциации каскадеров и Гильдии актеров кино и регулярно снимался в фильмах.
  – Я могу замолвить за тебя словечко в двух-трех местах, – добавил Смолл.
  – Нет, благодарю. Ничего не получится.
  – Ты должен попробовать еще раз, – настаивал он. – Нельзя же взять все и выбросить… все годы, которые ты провел в университете.
  – Только три. Меня вышибли.
  – Все равно надо попробовать.
  – Может, ему нравится его нынешнее занятие, – вступилась за меня Марси.
  – Может, он больше не хочет падать с лошадей.
  – Во всяком случае, я об этом подумаю, – я решил успокоить Смолла и, тем самым, положить конец лекции.
  – Дай мне знать, если я смогу помочь, – кивнул он.
  – Помочь ты можешь даже сейчас.
  – Я к твоим услугам, дружище.
  – Мне нужно кое-что выяснить.
  – О чем?
  Скорее, о ком. Меня интересуют два парня.
  – Кто именно?
  – Сальваторе Коллизи и некий Полмисано.
  Лицо Смолла стало бесстрастным. Он посмотрел на Марси.
  – Пойди куда-нибудь.
  – Куда?
  – О боже, какая разница. Куда угодно. Хоть на кухню. Приготовь что-нибудь.
  Марси быстро поднялась и направилась к кухне. Она явно рассердилась. И вскоре из кухни донеслось громыхание кастрюль.
  В действительности его звали не Кристофер Смолл, но Фиоре Смолдоре, родился он в Восточном Гарлеме на 108-й улице и к четырнадцати годам стал в школе букмекером. Его старший брат Винсент Смолдоре быстро поднимался в гангстерской иерархии, и ему прочили блестящее будущее, но одним октябрьским утром 1931 года его изрешеченное пулями тело нашли на углу 106-й улицы и Лексингтон-авеню. Винсент Смолдоре стал еще одной жертвой в жестокой битве за власть между Джо Массериа и Сальваторе Маранзано. Старший брат Фиоре Смолдоре (вскоре ставшего Кристофером Смоллом) настаивал, чтобы тот закончил школу, но семь пуль в теле Винсента убедили Фиоре, что счастья надо искать в другом месте. К Рождеству 1931 года он оказался в Лос-Анджелесе. Снимался в массовках, в эпизодах, затем выяснилось, что у него хороший голос. Так он нашел себя, а в Нью-Йорке его друзья и враги, завсегдатаи кинотеатров, подталкивали друг друга локтями, когда видели его на экране. Кроме того, им нравилось иметь знакомого, который при необходимости мог показать им Голливуд, даже если он и не был кинозвездой. И Смоллу не оставалось ничего другого, как водить по Голливуду тех, кто нажил в обход закона немалые состояния в Нью-Йорке, Кливленде, Чикаго, Детройте и Канзас-Сити.
  – В сороковых и пятидесятых не было никаких проблем, – как-то рассказывал мне Смолл. – Я водил их по самым фешенебельным ресторанам, и мы фотографировались, где только можно. Но знаешь, куда они хотят ехать теперь? В Диснейленд, вот куда. О господи! Я побывал в Диснейленде уже раз пятьдесят, – каждую фотографию приходится украшать подписью, вроде «Крису, отличному парню, от его друга, Ника» или «С благодарностью за чудесное время, Вито».
  Смолл наклонился ко мне, уперевшись локтями в колени, на его лице отразилась искренняя озабоченность.
  – Чего хотят Коллизи и Полмисано?
  – Ты их знаешь?
  – Знаю. Чего они хотят от тебя?
  – Чтобы я повидался в Вашингтоне с одним человеком.
  – Каким человеком?
  – Крестным отцом Анджело Сачетти. Они утверждают, что Сачетти не умер и что его крестный отец хочет, чтобы я его нашел.
  – Где?
  – Крис, этого я не знаю.
  – Почему ты?
  – Понятия не имею.
  Смолл поднялся, подошел к книжным полкам и взял одного из фарфоровых котят.
  – Знаешь ли, Марси собирает их.
  – Знаю. Я подарил ей пару штук.
  – Сальваторе Коллизи, – обратился Смолл к котенку. – Когда-то давно, в Ньюарке его звали Желтые Гетры.
  – Он все еще носит их, – вставил я.
  – Что?
  – Гетры. Только теперь они перламутрово-серые.
  – Он всегда будет их носить. Хочешь знать, почему?
  – Ладно, почему?
  – Потому что у него мерзнут ноги. А тебя интересует, почему у него мерзнут ноги даже в теплый день в Лос-Анджелесе? – он вернулся к зеленому креслу, сел и уставился на меня.
  – Так почему у него мерзнут ноги даже в теплый день в Лос-Анджелесе?
  – Потому что тридцать семь лет назад, когда он был обычной шпаной на 116-й улице, один парнишка с приятелями прихватил Сальваторе, когда тот трахал его сестру. Знаешь, что они сделали? Устроили небольшое торжество. Наполнили ванну льдом, добавили соли, поставили в нее бутылки с пивом, а потом сняли с Коллизи ботинки и носки и опустили его ноги в ледяную воду, чтобы охладить его любовный пыл. И так продержали его три часа, пока не выпили все пиво, а затем отвезли в Ньюарк и выбросили из машины. Он чудом не потерял ноги, но с тех пор они у него постоянно мерзнут, вот почему он всегда носит гетры, за что и получил соответствующее прозвище.
  – Что произошло потом?
  – Он выждал. Выждал, пока снова смог ходить. А потом начал действовать. Расправился со всеми. Одни угодили под автомобиль, других зарезали, третьих застрелили. Он потрудился на славу. Основательный парень, этот Коллизи, если уж что-то делает, то на совесть. Его труды не остались без внимания, Коллизи перебросили на Манхэттен, а затем сюда. С тех пор он здесь и живет.
  – А Полмисано?
  – Этот-то, – пренебрежительно фыркнул Смолл. – Джузеппе Полмисано, он же Джо Домино. Только что вышел из тюрьмы в Атланте, где отсидел шесть лет за торговлю наркотиками. Обычный солдат и не слишком умен. Хочешь знать, почему его иногда зовут Джо Домино?
  – Почему?
  – Ты заметил, как странно торчит у него левая рука, словно он не может ее разогнуть?
  – Заметил.
  – Так вот, его поймали как-то ночью, четверо, и сломали ему руку в четырех местах. Каждый по разу. А потом перерезали шею и оставили умирать. Только он не умер, хотя они повредили ему голосовые связки. Поэтому у него такой писклявый голос и он всегда носит свитера с закрытым горлом. На нем была водолазка, не так ли?
  – Я подумал, что он просто хочет следовать моде. Смолл покачал головой.
  – Нет, он носит их с тех пор, как ему перерезали горло.
  Я отпил из бокала, ожидая продолжения. Смолл разглядывал пол, держа свой бокал обеими руками. Мне показалось, что он уже забыл о моем присутствии.
  – Почему его прозвали Джо Домино? – я решил напомнить о себе.
  Смолл даже вздрогнул от неожиданности.
  – Почему? Видишь ли, все это происходило как раз после того, как Уоллес Бири [56] снялся в «Да здравствует Вилья!» Ты его видел?
  – Видел.
  – Помнишь сцену, когда Бири решает сэкономить патроны и выстраивает своих пленников по три или четыре в затылок друг другу? А затем убивает их всех одной пулей. Так вот, Полмисано, когда поправился, увидел этот фильм, и идея ему понравилась. Он поймал этих четверых, заставил их встать в затылок друг другу и убил всех одним выстрелом из армейского ружья. Они попадали в стороны, как кости домино. Так, во всяком случае, говорили, и его прозвали Джо Домино.
  – Интересные у тебя знакомые.
  – Тебе известно, откуда я их знаю.
  – Да, ты мне рассказывал. А крестный отец Сачетти? Ты его знаешь?
  Смол помолчал, уставившись в пол.
  – Пожалуй, налью себе еще виски. Тебе добавить?
  – Нет, благодарю.
  Он поднялся и скрылся на кухне. Вскоре вернулся с полным бокалом, причем виски в нем на этот раз было больше, чем воды. Выпил не меньше половины, закурил.
  – Крестный отец, – повторил я.
  – В Вашингтоне.
  – Совершенно верно. В Вашингтоне.
  – Ты помнишь, как-то я рассказывал тебе о моем брате и о том, что он хотел, чтобы я закончил школу и так далее.
  – Помню.
  – Но я не говорил тебе, почему он этого хотел.
  – Нет.
  Смолл вздохнул.
  – Хочешь верь, хочешь – нет, но я готовился к поступлению в колледж. И поступил бы. Можешь представить себе такое… в Восточном Гарлеме! – он невесело рассмеялся. – Только двое из нас готовились в колледж, я и другой парень – он и есть крестный отец Анджело Сачетти.
  – Что-то я упустил нить твоих рассуждений.
  – Давным-давно, за семь или восемь лет до твоего рождения, они провели совещание в Атлантик-Сити.
  – Они?
  Он недовольно посмотрел на меня.
  – Ты хочешь, чтобы я назвал их?
  – А разве у них есть название?
  – Почему бы тебе не спросить у Эдгара Гувера [57]?
  – А чего его спрашивать. Он называет их «Коза Ностра».
  Смолл улыбнулся.
  – Давай и мы придерживаться этого названия, хотя оно и не соответствует действительности. Но вернемся к совещанию.
  – В Атлантик-Сити.
  – Именно. Там собрались все. Костелло, Лучиано, Вито Геновезе, даже Капоне и его братья. Все, кто играл сколько-нибудь заметную роль. Они собрались вместе и решили, что должны реорганизовать свою деятельность. Поделить страну на районы, прекратить междоусобные войны, улучшить свой образ в глазах общественности. Они захотели стать респектабельными и пришли к выводу, что для этого, среди всего прочего, им нужны ученые люди. Речь зашла о том, кого направить в колледж. Мой брат был там и предложил мою кандидатуру, пообещав, что сломает мне шею, если я вздумаю бросить учиться. Костелло сказал, что и у него есть на примете подходящий парень, с которым он поступит точно так же. Были еще предложения, но в результате они остановили свой выбор на мне и парне, предложенном Костелло.
  Смолл помолчал, вновь отпил из бокала.
  – Тот парень прошел путь до конца. Что случилось со мной, ты знаешь. Он же закончил школу, Гарвард, а затем и юридический факультет университета Виргинии.
  – Он-то и хочет видеть меня в Вашингтоне? – спросил я.
  – Он самый.
  – Как он стал крестным отцом Сачетти?
  – Анджело Сачетти – сын Сонни из Чикаго, а Сонни однажды спас жизнь этому парню.
  – Я опять потерял нить.
  Смолл тяжело вздохнул.
  – Не следует мне рассказывать тебе все это. Не накликать бы на тебя беду.
  – Из сказанного тобой следует, что беда уже постучалась мне в дверь.
  Он подумал и, похоже, принял решение. А может, просто делал вид, что думал. Точно я сказать не мог.
  – Хорошо. Сонни из Чикаго, никто так и не узнал его настоящего имени, появился в Нью-Йорке с годовалым ребенком на одной руке и футляром для скрипки в другой, – он замолчал, скептически взглянул на меня. – Наверное, ты думаешь, что футляр для скрипки – это шутка?
  – Я тебе верю.
  – Тогда не ухмыляйся.
  – Продолжай, Крис.
  – Вроде бы жена Сонни, проститутка, не поладила с одной из чикагских банд, и ее выловили из озера Мичиган.
  Я не знаю, в чем состоял конфликт. Но Сонни взял свой футляр для скрипки и уложил семерых парней, виновных, по его мнению, в смерти жены. А потом привез сына и «томпсон» [58] в Нью-Йорк. В это же время парень, с которым я ходил в школу, окончил юридический факультет и вернулся в Нью-Йорк, где выполнял мелкие поручения Костелло. Он встретился с Сонни из Чикаго, который также работал на Костелло, и они подружились. Знаешь, почему?
  – Не могу даже догадаться, – ответил я.
  – Потому что Сонни из Чикаго, всегда аккуратный, ухоженный, выглядел, как студент колледжа. Говорил на правильном английском, строго одевался, а парень, с которым я ходил в школу, получив образование, зазнался, стал снобом. Тебе все понятно?
  – Пока да.
  – Так вот, парень, который учился в университете, попал в передрягу. У него возникли серьезные осложнения, не с Костелло, но с другим человеком, с кем, неважно. Короче, этого парня едва не отправили в мир иной, но Сонни из Чикаго спас ему жизнь, и он пообещал Сонни, что заплатит долг сторицей.
  Смолл в какой уж раз надолго замолчал.
  – Ну? – не выдержал я.
  – Две недели спустя Сонни поймали на том, что он шельмовал в карточной игре, буквально пригвоздили ножом к стене, да и оставили там. Спасенный Сонни парень узнал об этом и забрал годовалого ребенка к себе. И стал его крестным отцом.
  – И этим ребенком был Анджело Сачетти.
  – Совершенно верно.
  – А почему Сачетти?
  – Не знаю, но кто-то однажды сказал мне, что так назывался сорт лапши.
  – А что случилось с этим парнем из университета… крестным отцом?
  – Его послали в Вашингтон.
  – Зачем?
  – Зачем кто-то посылает кого-то в Вашингтон? В качестве лоббиста.
  – Я должен отметить, что он забыл зарегистрироваться.
  – Напрасно ты шутишь.
  – А что он там делает?
  Смолл скривился, как от зубной боли.
  – Скажем, присматривает за их интересами.
  – И этот парень воспитывал Анджело Сачетти?
  – Во всяком случае, пытался. Может, тебе это не известно, но у него было девять гувернанток и столько же частных учителей. Его выгоняли из четырех школ и трех колледжей. Анджело увлекал только спорт, поэтому он и оказался в Голливуде.
  – Его крестный отец замолвил словечко?
  – Точно, – ответил Смолл.
  – А у крестного отца есть имя и фамилия?
  – Раньше его звали Карло Коланеро. Теперь – Чарльз Коул. В определенных кругах он – Чарли Мастак.
  – Ты, похоже, в курсе всего.
  Смолл махнул рукой в сторону фотографий.
  – После нескольких стаканчиков они тарахтят, не переставая. Знают же, что говорят со своим.
  – Почему Коул хочет, чтобы я нашел Анджело?
  – Понятия не имею. Анджело не принимал в его делах никакого участия. Два года назад поступило известие, что он умер, но я не заметил, чтобы кто-то сильно горевал. А сейчас ты говоришь, что он жив.
  – И они хотят, чтобы я его нашел.
  – Не они. Чарльз Коул, и при встрече с ним я советую тебе поставить свои условия.
  – Ты думаешь, я с ним встречусь?
  Смолл замолчал, но ненадолго.
  – Коул всегда добивается выполнения своих пожеланий.
  – У тебя есть предложения?
  – Конечно. Измени фамилию и исчезни. Поиски пропавшего наследника – лишь предлог. Похоже, заварилась серьезная каша, иначе они не прислали бы Коллизи, да и он сам не стал бы заниматься пустяками. Если же ты не исчезнешь, они найдут способ переправить тебя в Вашингтон.
  Я задумался. Смолл пристально смотрел на меня.
  – Пожалуй, я отвечу «нет».
  – Они не понимают, что это означает.
  – Да что они могут сделать?
  – Только одно.
  – Что же?
  – Что конкретно, не знаю, но ты будешь просто мечтать о том, чтобы сказать «да».
  Глава 5
  Кто-то постарался на славу. Изрезали все покрышки «форда» и «ягуара», разодрали в клочья брезентовый откидывающийся верх, у заднего бампера обеих машин на полу стояли пустые канистры из-под сиропа. Тут же лежали крышки от заправочных горловин. «Кадиллак» остался нетронутым.
  Когда я приехал следующим утром, Триппет ходил вокруг «форда», засунув руки в карманы брюк, и отдавал распоряжения Сиднею Дюрану, одному из наших молодых длинноволосых механиков, который разве что не плакал от отчаяния. Я видел, что расстроен и Триппет, иначе он никогда не сунул бы руки в карманы.
  – У нас побывали ночные гости, – приветствовал он меня.
  – Я знаю. Каков урон?
  – Шины и верх уничтожены, но это не беда, их легко заменить. Я надеюсь, что мы сможем очистить баки, но они включили двигатели, чтобы сироп попал в топливную систему. Сироп еще хуже, чем сахар.
  – Мерзавцы, – прокомментировал Сидней.
  – Загляни в салон, – предложил Триппет.
  – Сидения?
  – Именно.
  Я заглянул. Да, они не спешили. Мягкую кожу резали бритвой или острым ножом. Аккуратные вертикальные разрезы через каждые два дюйма. Затем не менее аккуратные горизонтальные. Профессиональный вандализм.
  – А мой кабинет?
  – Ничего не тронуто, так же, как и «кадиллак».
  – «Кадиллак» тронуть они не могли.
  Триппет изумленно воззрился на меня, затем повернулся к Сиднею.
  – Будь другом, приведи Джека и Рамона, и откатите эти машины в мастерскую.
  Сидней откинул со лба прядь белокурых волос, бросил на улицу сердитый взгляд, словно надеялся, что вандалы стоят у витрины, наблюдая за нашей реакцией, и пробормотал пару фраз о том, что бы он сделал с этими сволочами, попадись они ему в руки.
  – Мы бы тебе помогли, – заверил его я. – Но сначала давай уберем эти две машины. Они – не слишком хорошая реклама нашей фирмы.
  – Вы, похоже, не удивлены, – констатировал Триппет, когда Сидней скрылся за дверью.
  – Я думаю, кто-то хочет мне кое-что сказать. Учитывая, с кем мы имеем дело, они оказались более вежливыми, чем можно было ожидать.
  – Кто?
  – Я не знаю, кто это сделал, но, возможно, могу сказать, кто отдал такой приказ.
  – Ваши друзья?
  – Новые знакомые. Давайте выпьем чашечку кофе, и я вам все расскажу.
  Мы пошли в кафе быстрого обслуживания, расположенное за углом, где варили сносный кофе, и после того, как официантка обслужила нас, я рассказал Триппету о Коллизи и Полмисано, о том, кто они такие и чего от меня хотят.
  – То, что они сделали с «фордом» и «ягуаром», всего лишь дружеский намек, – заключил я. – Если я буду упорствовать, они все сломают или сожгут.
  – А если вы не измените решения?
  – Возможно, сломают руку или ногу.
  – Но тогда вы не сможете сделать то, что они хотят.
  – Я говорю не о своих руке или ноге, но о ваших.
  – Честно говоря, не могу себе этого представить.
  – Я вас понимаю.
  – Мне кажется, мы должны позвонить в полицию.
  – Мне тоже.
  Триппет потянулся к маленькому кувшинчику молока и вылил его содержимое в свою чашку. Сделал то же самое и с моим кувшинчиком. Добавил три ложки сахара, помешал.
  – А что они сделают, снимут отпечатки пальцев? – спросил он.
  – Не знаю. Возможно, начнут расспрашивать в округе, не видел ли кто-нибудь что-либо необычное в три часа ночи. К примеру, как кто-то режет шины острым ножом.
  – Да, толку от них не будет, – согласился Триппет. – Но мы все равно должны позвонить им, чтобы ублажить страховую компанию.
  – Это точно, – я пригубил кофе. Сегодня его сварили даже лучше, чем обычно. – Коллизи скорее всего зайдет ко мне в три часа или позвонит. Ему захочется узнать о моем решении.
  – И что вы собираетесь сказать ему?
  – Нет. Или есть другие предложения?
  Триппет внимательно разглядывал кофейную ложечку.
  – Я не так уж огорчен уничтожением моей личной собственности, Эдвард. Это риск, на который решается каждый предприниматель, ступивший в джунгли бизнеса, – он положил ложечку на стол и посмотрел на меня. – Мне это не нравится, но я не разъярен, как Сидней. Однако принуждением от меня ничего не добиться.
  – Значит, вы согласны с моим «нет»?
  – Абсолютно.
  – Отлично. Когда мы вернемся, надо сразу позвонить в полицию и страховую компанию.
  – Я это сделаю, – кивнул Триппет.
  – Тогда у вас будет еще одно дело.
  – Какое же?
  – Проверьте, уплачены ли взносы по противопожарной страховке.
  Коллизи позвонил в пять минут четвертого. Помнится, я записал время, полагая, что это может мне понадобиться. Во время разговора я делал короткие пометки. И напрасно. Коллизи не сказал ничего такого, что я не смог бы запомнить.
  – Вы можете взять билет на стойке «Юнайтед» [59] в аэропорту, мистер Которн, – услышал я вместо приветствия. – Самолет вылетает завтра утром, в десять пятнадцать. У вас, разумеется, первый класс. Там же получите конверт с дальнейшими инструкциями и деньги на расходы.
  – Мне они не нужны.
  Последовала короткая пауза, затем я услышал, как мне показалось, короткий вздох. А может, Коллизи просто выдохнул дым от своей овальной сигареты.
  – Моя задача – отправить вас в Вашингтон, чтобы вы повидались с этим человеком. Вашингтону не отвечают «нет».
  – Другого ответа не будет.
  – Должно быть, мои доводы не показались вам убедительными.
  – Наоборот. Утром я нашел ваше послание. Прекрасная работа.
  Вновь последовала пауза.
  – Полагаю, придется придумать что-то еще, чтобы убедить-таки вас.
  – И не пытайтесь, – и я бросил трубку.
  Я нажал кнопку под столом, и в мастерской загудел клаксон. Вошел Триппет в белом комбинезоне с надписью «Les Voitures Anciennes» на спине. Такие же комбинезоны были у всех наших сотрудников. Я думаю, они ходили в них даже на свидание.
  – Он позвонил.
  – И?
  – Сказал, что постарается что-нибудь придумать, чтобы убедить меня.
  – Намекнул хоть, что это может быть?
  – Нет.
  Триппет вытащил из кармана пачку сигарет и предложил мне. Он всегда предлагал мне сигареты, а я всегда отказывался. Но из вежливости он не мог просто достать пачку сигарет и закурить.
  – Я сомневаюсь, что они рискнут появиться здесь вечером или ночью.
  – Почему?
  – Полиция. Следующие несколько дней за нами будут приглядывать.
  – Что еще сказали в полиции?
  – Поинтересовались, кто мог это сделать… может, недовольный покупатель. Я заверил их, что недовольных покупателей у нас нет.
  Когда приезжала полиция, я был на ленче с перспективным клиентом, владельцем сети закусочных, где посетителей кормили главным образом гамбургерами за двадцать центов. Он хотел, чтобы мы восстановили для него «стац DV-32 беакэт» выпуска 1933 года, который он нашел в чьем-то гараже в Сан-Франциско. Мы подъезжали к одной из его закусочных, он притормозил, и я было испугался, не собирается ли он покормить меня здесь, но оказалось, он хотел посмотреть, как там идет дело. Ели мы в «Скандии» на бульваре Заходящего солнца, и за столом он показал мне фотографии автомобиля. Я посмотрел на них, покивал и вернул назад.
  – Вы сможете это сделать? – с надеждой спросил он.
  – Возможно, – ответил я. – Но сначала надо взглянуть на автомобиль.
  – Его привезут на следующей неделе.
  – Если хотите, мы сразу осмотрим его. Он радостно кивнул.
  – Сколько времени потребуется вам на восстановление?
  Звали его Фред Купер, а свои гамбургеры он называл купербургерами. Я еще ни разу не пробовал их, но несколько миллионов человек, похоже, отдавали им предпочтение, иначе он не мог бы пригласить меня на ленч в «Скандию» и увлекаться старыми автомобилями.
  – У этой модели восьмицилиндровый двигатель с тридцатью двумя клапанами, – ответил я. – Одна из лучших тормозных систем и автоматическая система смазки. Стоила она около пяти тысяч долларов и появилась на рынке в тот год, когда редко кто мог потратить на автомобиль такие деньги. Компания разорилась в 1935 году. Найти запасные части сложно. Очень сложно.
  – А если вы не сможете их найти?
  – Тогда мы изготовим их по первоначальным чертежам… но это стоит дорого.
  Купер вновь кивнул, не столь радостно, и допил мартини.
  – Как дорого? За весь автомобиль?
  – Не могу назвать даже приблизительной цифры. Как я и говорил вам по телефону, мы берем за каждый час фактической работы. Цены у нас высокие, но мы гарантируем подлинность. Одну машину «испаносуизу» выпуска 1934 года мы реставрировали восемнадцать месяцев. Счет составил почти двенадцать тысяч долларов, но она попала к нам в крайне плачевном состоянии.
  Купер чуть скривился, а затем кивнул. Кивать, похоже, ему нравилось.
  – Говорят, что лучше вас на побережье никого нет. Может, вы сможете назвать приблизительную цифру после того, как осмотрите автомобиль.
  – Скорее всего, мы назовем вам минимальную сумму. Максимальная же будет зависеть от многих факторов.
  – Это была превосходная машина, – вздохнул Купер.
  – Немногие помнят ее, – заметил я. – Потому что путают с моделями «стац беакэт» двадцатых годов.
  – Я помню, – Купер махнул рукой официанту, показывая, что пора принести новый мартини. – На ней ездил мой отец. А иногда возил меня.
  – У вашего отца был хороший вкус.
  – В 1933 году мой отец был шофером и получал семнадцать долларов пятьдесят центов в неделю, – сухо пояснил Купер. – Я ездил только до заправки или гаража. Отец обслуживал шесть машин. А потом его уволили.
  Наверное, на этом история не кончилась, но я не стал задавать наводящие вопросы. Мне за это не платили.
  – Шесть месяцев назад я прочитал в газете, что скончался последний представитель этой семьи.
  – Той самой, что владела шестью автомобилями в 1933 году?
  – Именно. Я решил рискнуть, позвонил адвокату в Сан-Франциско и попросил его выяснить, не сохранился ли у покойника тот самый «стац». Газеты писали, что он долгие годы жил один, а соседи считали его чокнутым. Адвокат разузнал, что машина так и стоит в гараже, и купил ее для меня.
  – Должно быть, она многое для вас значит.
  – Вы правы, мистер Которн, многое, – и он уставился в какую-то далекую точку над моим левым плечом, а перед его мысленным взором, я в этом не сомневался, возникла самая роскошная машина его детства.
  После того, как я рассказал Триппету о звонке Коллизи, он вернулся в мастерскую, а я остаток дня провел в кабинете. Готовил ответы на поступившую ранее корреспонденцию, успешно выдержал натиск коммивояжера, желавшего продать нам новую упрощенную систему бухгалтерского учета, которую оказался не в состоянии понять, побеседовал с тремя шестнадцатилетними подростками о достоинствах «кадиллака», обсудил с семидесятидвухлетним стариком модели машин, когда-то принадлежавших ему, провел полчаса с владельцем процветающего завода сантехники, разрабатывая кампанию, в результате которой его жена могла бы придти к выводу, что покупка «кадиллака» – наиболее удачное вложение денег. И шесть раз отвечал на телефонные звонки.
  В пять часов я вновь нажал на кнопку под столом, на этот раз, чтобы сообщить Триппету и трем нашим сотрудникам об окончании рабочего дня. Подождал, пока Триппет снимет комбинезон, помоется и присоединится ко мне, чтобы пропустить по рюмочке в ближайшем баре.
  – Мы с женой обедаем сегодня в гостях, – сообщил он мне, когда мы уселись за столик. – Потом я намерен заехать сюда, посмотреть, все ли на месте.
  – Если вы найдете груду головешек, позвоните мне.
  – Обязательно.
  Мы поговорили о короле гамбургеров и его «стаце», выпили содержимое наших бокалов, а потом я спросил Триппета, не подвезти ли его домой.
  – Нет, – он покачал головой. – Я лучше пройдусь.
  Наш супермаркет и его дом в Беверли-Хиллз разделяли четыре с половиной мили, и я каждый вечер спрашивал, не подвезти ли его, но он всегда отказывался, говоря, что предпочитает пройтись.
  Расставшись с Триплетом, я поехал к Голливудскому бульвару, повернул налево. По бульвару я ехал до пересечения с Лоурел-Каньоном. Там я и жил, в доме моего отца, расположенном в тупичке, выходящем на Лоурел-Каньон. Дом, построенный перед Второй мировой войной, стоял на склоне холма, и из окон открывался прекрасный вид. Я жил в нем, потому что отец полностью оплатил его, а на налоги уходило меньше денег, чем на аренду квартиры. Да и переезд требовал бы больших хлопот. Я поставил «фольксваген» на маленькой автостоянке, вынул из ящика почту и вошел в дом. Этот вечер проводить в одиночестве не хотелось, и я прикинул в уме список молодых женщин, которые не отказались бы разделить со мной бифштекс и бутылку вина. Набрав два номера и не получив ответа, я отказался от дальнейших попыток, прошел на кухню, достал из морозилки бифштекс, намазал маслом несколько чищеных картофелин, завернул их в фольгу и поставил в духовку, приготовил овощной салат. В другие дни, когда делать салат не хотелось, я обходился сыром. Поджарил бифштекс, тут же подоспела и картошка, я вновь открыл холодильник, достал бутылку мексиканского пива, поставил ее и тарелку на поднос и отправился ужинать в гостиную. Компанию мне составил вестерн. За первые полчаса убили четверых, не считая индейцев и мексиканцев. Драка в баре, центральная сцена вестерна, мне не понравилась. Кулак героя, отметил я, мог бы приблизиться к челюсти злодея ближе, чем на шесть дюймов.
  Поставив тарелки в посудомоечную машину и выбросив мусор в контейнер у дома, я сел в кресло у окна, из которого открывался вид на огни Лос-Анджелеса. И все вернулось ко мне, как и возвращалось каждый вечер почти два года. Вновь я оказался на корме китайской джонки в Сингапурской бухте, и Анджело Сачетти завис над водой, держась за линь одной рукой и с абордажной саблей в другой. Я нанес удар, многократно отрепетированный ранее, но Сачетти не парировал его, и я почувствовал, как моя сабля режет линь. А потом Сачетти полетел в воду, лицом вверх, и я увидел, как он подмигнул мне левым глазом.
  Галлюцинация, или что-то иное, возникала каждый вечер, когда спускались сумерки, и сопровождалась судорогами и холодным потом, который пропитывал всю одежду. Этого никогда не случалось, когда я вел машину или шел пешком, только когда я спокойно сидел и лежал. И продолжалось от сорока пяти секунд до минуты.
  В тот вечер я прошел через все это, наверное, в семисотый раз. Впервые такое случилось после возвращения в Штаты, когда я начал работать в другом фильме. В критический момент я окаменел, и передо мной появился Анджело Сачетти, падающий и падающий, как в замедленной съемке, заговорщически подмигивая мне. Я попытался сняться еще в двух фильмах, но видение повторялось, и я прекратил новые попытки. Впрочем, известие о том, что я застывал в ходе съемок, быстренько распространилось по студиям, и вскоре мой телефон перестал звонить, а мой агент, если я хотел поговорить с ним, постоянно оказывался на совещании. Потом я вообще перестал звонить ему, а он, похоже, и не возражал.
  Я сорок раз просмотрел пленку, запечатлевшую падение Сачетти. Девять месяцев ходил к психоаналитику. Ничего не помогло. Сачетти падал и подмигивал мне каждый вечер.
  Моего психоаналитика, доктора Мелвина Фишера, не слишком удивили мои, как он их называл, повторяющиеся галлюцинации.
  – Они встречаются достаточно редко, но не представляют собой чего-то исключительного. Они исчезают, когда пациент больше не нуждается в них как в адаптационном механизме для обеспечения собственного благополучия.
  – То есть они ничуть не опаснее сильной простуды? – спросил я.
  – Ну, не совсем. У человека, который галлюцинирует так же, как вы, нарушена самая обычная схема восприятия. Фрейд как-то сказал, что галлюцинация – результат непосредственной передачи информации от подсознания к органам восприятия. То, что происходит с вами. Когда вы решите, что вам это не нужно, они прекратятся.
  – Они мне не нужны.
  Доктор посмотрел на меня грустными черными глазами и улыбнулся.
  – Вы уверены?
  – Абсолютно.
  Он покачал головой.
  – Сейчас идите и возвращайтесь только тогда, когда действительно будете готовы избавиться от них.
  Я к нему не вернулся, и галлюцинации продолжались. Судороги не усиливались, но и не ослаблялись, поэтому в этот вечер, когда все закончилось, я налил себе бренди и открыл роман о тридцативосьмилетнем сотруднике рекламного агентства, который внезапно решил оставить жену и троих детей и отправился в Мексику, чтобы найти свое истинное «я». К полуночи он еще продолжал розыски, но я уже потерял к ним всякий интерес. И лег спать.
  Часы на столике у кровати показывали три утра, когда меня разбудил телефонный звонок. Звонил Триппет, и по его отрывистому тону я понял, что он очень расстроен.
  – Извините, что разбудил, но я в «Маунт Синай».
  – С вами что-то случилось? – спросил я.
  – Нет. Несчастье с Сиднеем. С ним сейчас врач.
  – Что с ним?
  – Ваши друзья. Они сломали ему руки.
  – Как?
  – Раздробили их, захлопнув дверцу автомобиля.
  – О боже!
  – Каждую руку в двух местах.
  – Я сейчас приеду. Как он?
  – Они надеются, что руки удастся спасти.
  Глава 6
  Сиднею Дюрану только-только исполнилось двадцать лет, когда машина, полная студентов Лос-Анджелесского университета едва не сшибла его на бульваре Заходящего солнца, по которому он шел в половине третьего ночи, держа перед собой изувеченные руки. Сначала они подумали, что он пьян, но потом увидели, что у него с руками, усадили в машину и домчали до больницы. Там Сидней назвал себя, упомянул Триппета и потерял сознание.
  Триппет рассказал мне все это, когда мы стояли у операционной и ждали, чтобы кто-нибудь вышел из нее и сказал, останется ли у Сиднея одна рука или две.
  – Я смог найти доктора Ноуфера, – пояснил Триппет.
  – Хорошо, – кивнул я.
  – Он – специалист по таким операциям, знаете ли.
  – Я помню.
  – Он знает Сиднея. Когда мы реставрировали ему «эстон мартин», он частенько приезжал и смотрел, как работает Сидней. В некотором смысле они даже подружились.
  – Что он говорит?
  – Пока ничего. Кости не просто сломаны, но раздроблены, повреждены нервы, вены, сухожилия. Оптимизма я не заметил.
  Сиднея Дюрана не ждали дома. И сообщать о случившемся несчастье было некому. Восемнадцать месяцев назад он просто пришел к нам в поисках работы, заявив, что он «лучший жестянщик в городе, особенно по работе с алюминием». Никаких рекомендаций или сведений о его прежней жизни он не предоставил, за исключением того, что приехал с востока. Учитывая местоположение Лос-Анджелеса, это могли быть как Сиракузы, так и Солт-Лейк-Сити. Триппет считал себя знатоком людей, поэтому Сиднея тут же взяли в «Ла Вуатюр Ансьен».
  Он действительно оказался превосходным жестянщиком, а когда наше дело стало расширяться, порекомендовал Района Суареса, «лучшего обшивщика города». Рамон в девятнадцать лет едва говорил по-английски, но творил чудеса с брезентом и кожей. Привел Сидней и нашего третьего сотрудника, Джека Дуферти, негра, двадцати двух лет от роду. Дуферти Сидней охарактеризовал одной фразой: «Он разбирается в двигателях почти так хорошо, как вы», – последнее, разумеется, относилось к Триппету.
  Доктор Бенджамин Ноуфер выглядел смертельно уставшим, когда вошел в комнату ожидания в половине шестого утра. Он плюхнулся в кресло, получил сигарету от Триппета, глубоко затянулся, выставил перед собой руки и долго смотрел на них.
  – Черт побери, ты молодец, Ноуфер, – промурлыкал он. – Ты действительно молодец.
  Лет тридцати пяти, длинный, худой, он постоянно пересыпал речь ругательствами.
  – Ну и дерьмецо же подсунули вы мне. Настоящее дерьмецо. Руки я ему спас, хотя ему еще долго не придется самому подтирать задницу. Что там произошло? Групповая драка?
  – Этого мы не знаем, – ответил Триппет. – Нам лишь известно, что руки ему сломали автомобильной дверцей.
  – Кому-то он крепко насолил, – покачал головой доктор Ноуфер. – Вы сообщили в полицию?
  – Еще нет, – ответил я.
  – Больница с ними свяжется. Завтра они, скорее всего, заявятся к вам, – он зевнул и посмотрел на часы. – О боже, половина шестого, а в десять у меня опять операция. Кто оплатит этот чертов счет?
  – Мы, – ответил я.
  – За все?
  – Да.
  – Я договорюсь в приемном покое. А то у дежурной сестры свербит в заднице, потому что она не знает, кому направить счет, – он снова вытянул перед собой руки и уставился на них. – Чертовская операция, но ты, Ноуфер, молодец.
  – Когда мы сможем повидаться с ним? – спросил Триппет.
  – Завтра. Около двух часов. Подбодрите его, ладно? Скажите ему, что с руками все будет в порядке. Он – отличный парень.
  После ухода доктора я повернулся к Триппету.
  – Я решил встретиться с этим человеком в Вашингтоне.
  Он кивнул, словно и не ожидал услышать от меня ничего другого.
  – Ваши друзья умеют убеждать.
  – Не в этом дело, – возразил я. – Совсем не в этом. Анджело Сачетти не дает мне покоя уже два года. Вам об этом известно. Вы же видели, как меня начинает трясти. Теперь они говорят, что он жив. Думаю, я должен найти его, если не хочу видеть его каждый день до конца жизни.
  Триппет молчал целую минуту.
  – Я думаю, теперь все закрутится помимо нас. Этим должна заняться полиция.
  – Она и займется, но к моей поездке в Вашингтон это не имеет ни малейшего отношения. Если они смогут найти бандюг, что изувечили Сиднея, я буду только рад. Но я-то знаю, кто отдал приказ, а этот человек в Вашингтоне, и едва ли его свяжут с этим преступлением. Но я нужен Чарльзу Коулу, он, во всяком случае, так думает, а он нужен мне, потому что через него я узнаю, где сейчас Анджело Сачетти. А в итоге, возможно, они все заплатят за руки Сиднея.
  – Если не победа, то месть, – пробормотал Триппет.
  – Сам придумал? Он покачал головой.
  – Милтон.
  – Тогда вы оба неправы. Я не жажду мести. Но они у меня в долгу. Во-первых, за Сиднея, а во-вторых – за два года холодного пота и судорог. Я хотел бы получить с них сполна.
  – Как?
  – Еще не знаю. И не узнаю, пока не встречусь с Коулом в Вашингтоне.
  Триппет пожевал нижнюю губу.
  – Они просто не могут обойтись без вас.
  – Судя по тому, что они сделали с Сиднеем, да. Если я снова откажусь, они повторят представление. Я не люблю больниц. Мне не нравится сидеть в палате и спрашивать, не давит ли гипс, когда его снимут, будет ли разгибаться полностью рука или нога?
  В комнату ожидания вошла сестра, с любопытством глянула на нас и скрылась за другой дверью. Триппет уселся поудобнее.
  – Вы действительно думаете, что в одиночку сможете справиться с этим Коулом из Вашингтона и его бандой? Вы, конечно, крепкий парень, Эдвард, но, поймите меня правильно… – он не закончил фразы, но я все понял без слов.
  – Что же, по-вашему, я задумал? Драку в вестибюле вашингтонского «Хилтона»?
  – Мне пришла в голову такая мысль – я же неисправимый романтик.
  – Я не сторонник насилия, хотя знаю, что насилие бывает настоящим и мнимым, и не так уж легко отличить одно от другого. Можно включить телевизор и в выпуске новостей увидеть, как южновьетнамский полицейский прикладывает пистолет к голове вьетконговца и нажимает на спусковой крючок. А полчаса спустя в вестерне шериф пристреливает заезжего громилу. Кто реальнее для зрителя? Полицейский или шериф? Я бы поставил на шерифа.
  – Но ваши новые знакомые реальны, – заметил Триппет.
  – Это точно.
  – И вы думаете, я могу оказаться их следующей жертвой, если они получат отказ… а может, Рамон или Джек?
  – Может, и кто-то еще.
  – Кто?
  – Ваша жена.
  Впервые со дня нашего знакомства хладнокровие изменило ему. Он нервно пробежался рукой по длинным, седым волосам.
  – Да, пожалуй, они способны и на это. Я как-то не подумал, – и помолчав, добавил почти извиняющимся тоном: – Слушайте, вас не очень затруднит подбросить меня домой?
  Глава 7
  Для моей встречи в международном аэропорту Даллеса был организован специальный комитет. Он состоял из одного человека, который представился как Джон Раффо. Он настоял на том, чтобы нести мой чемодан, и мы вместе прошествовали к самому черному и длинному шестидверному «кадиллаку», который мне доводилось видеть, за исключением того, что принадлежал владельцу одного из похоронных бюро Лос-Анджелеса. Шофер буквально вырвал мой чемодан из руки Раффо, открыл одну из задних дверец, убедился, что мы уселись, закрыл дверцу и отправил чемодан в бездонную пещеру багажника.
  – Мистер Коул рад, что вы смогли приехать, – сообщил мне Раффо. – Вы остались довольны полетом?
  – Особенно мне понравилось шотландское виски.
  – Понятно, – кивнул Раффо. – Мы взяли на себя смелость снять вам номер в «Шератон-Карлтон». Конечно, это не «Сенчури-Плаза», но, уверяю вас, там очень удобно.
  – Я тоже отдаю предпочтение старым отелям. Служащие в них старше возрастом и обслуживание лучше.
  Как и обещал Сальваторе Коллизи, конверт ждал меня на стойке «Юнайтед» в международном аэропорту Лос-Анджелеса. Я получил билеты в Вашингтон и обратно, первым классом, десять стодолларовых банкнотов и напечатанную на машинке записку без подписи: «Машина мистера Чарльза Коула будет ждать вас в международном аэропорту Даллеса».
  И вот мы мчались по четырехполосной автостраде, практически одни, и мой сопровождающий, мистер Раффо, отличающийся безупречными манерами, объяснил мне, что это самый короткий путь в Вашингтон, но для обычного транспорта проезд по автостраде запрещен.
  – К сожалению, – вздохнул он, – аэропорт загружен не на полную мощность, как рассчитывали его проектировщики, но есть надежда, что со временем положение выправится.
  – Все это очень интересно, – вежливости мне, конечно, следовало поучиться у Раффо, – но я хотел бы знать, когда я увижусь с мистером Коулом? Это машина мистера Чарльза Коула, не так ли?
  – Да, – подтвердил Раффо. – Мистер Коул надеется, что вы сможете пообедать с ним сегодня у него дома.
  – Я с удовольствием, но не могли бы вы сказать заранее, о чем пойдет речь?
  Раффо добродушно рассмеялся.
  – Боюсь, об этом вы можете узнать только от мистера Коула.
  – На вас же возложены только встреча и доставка по назначению?
  – Похоже, что так, мистер Которн. – Раффо вновь рассмеялся. – Наверное, именно этим я сегодня и занимаюсь.
  Через тридцать пять минут после отъезда из аэропорта огромный «кадиллак» вкатился на полукруговую подъездную дорожку перед отелем «Шератон-Карлтон», возвышающимся на углу 16-й и К-стрит. Завидев машину, швейцар поспешил к ней.
  – Добрый вечер, мистер Раффо, – поздоровался он, открывая дверцу, и я заметил, что Раффо не дал ему чаевых. Скорее всего, швейцар получал к Рождеству стодолларовый банкнот, чтобы двенадцать или около этого раз в году не забывать сказать при встрече: «Добрый вечер, мистер Раффо».
  Шофер передал чемодан швейцару, тот – коридорному, который принял чемодан, как награду. Раффо, чуть обогнав меня, потребовал ключ от моего номера от сразу засуетившегося портье. Тот передал ключ коридорному, наказав обслужить мистера Которна по высшему разряду.
  Потом Раффо повернулся ко мне и одарил широкой белозубой улыбкой.
  – Думаю, вам хватит часа, чтобы устроиться и отдохнуть. Я позвоню вам, – он взглянул на часы. – Скажем, в половине восьмого. Вы не возражаете?
  – Отнюдь.
  – Я распорядился послать в ваш номер шотландское виски и содовую. Если вам потребуется что-то еще, позвоните в бюро обслуживания.
  – Вы очень предусмотрительны.
  – Пустяки. Все это входит в протокол встречи и доставки по назначению, – он улыбнулся вновь, милой белозубой улыбкой, но на мгновение потерял бдительность, и его смуглая кожа, аккуратно уложенные волосы, ямочка на подбородке и шесть футов мускулистой фигуры впервые не смогли скрыть презрения, промелькнувшего в брошенном на меня взгляде темно-карих глаз. Для вежливого мистера Раффо мой социальный статус равнялся нулю. А может, и отрицательному числу.
  Коридорный последовал за мной в лифт с чемоданом в руке, лифтер нажал на кнопку, и мы поднялись на шестой этаж.
  – Шесть-девятнадцать, – объявил коридорный, по возрасту уже почтенный дедушка. – Сюда, сэр, – он открыл дверь и ввел меня в двухкомнатный номер.
  – Номер вам понравится, – коридорный поставил чемодан и раздвинул портьеры. – Очень красивый вид, – я послушно подошел и выглянул из окна. Сбоку виднелся Лафайет-Парк, за ним – Белый Дом.
  – Действительно красиво, – согласился я и протянул коридорному доллар.
  Поблагодарив, он ушел, а я заглянул в ванную, сантехника показалась мне более новой, чем отель, расстегнул замки чемодана, откинул крышку, достал костюм и повесил его в шкаф. Покончив с этим, я мог выпить или кому-нибудь позвонить. Убежденный, что в Белом Доме никого не волнует, в Вашингтоне я или в Лос-Анджелесе, я решил выпить и отправился на поиски шотландского виски, о котором упоминал мистер Раффо.
  Виски я нашел в гостиной, на кофейном столике, рядом с бутылкой содовой, ведерком со льдом и шестью бокалами, на случай, что мне не захочется пить одному. Марка «Чивас Регал» указывала на отменный вкус мистера Раффо, пусть даже он не ценил меня слишком высоко. Помимо кофейного столика в гостиной стояли два дивана, три кресла и письменный стол, за которым виднелась высокая спинка стула.
  Я положил в бокал три кубика льда, плеснул виски и прогулялся в ванную, чтобы добавить воды. Возвращаясь в гостиную, я начал потеть, но успел поставить бокал на кофейный столик, прежде чем меня затрясло. Все происходило как обычно. Анджело Сачетти медленно падал вниз, сжимая саблю, с обращенным ко мне лицом, а затем подмигивал, словно хотел мне что-то сказать. Потом я сел на диван, осушил бокал и с облегчением подумал о том, что в ближайшие двадцать четыре часа больше не увижу перекошенную физиономию Анджело. Я принял душ, бриться не стал, но ради мистера Коула почистил зубы и надел свежую рубашку. И выпил уже половину второго бокала, когда зазвонил телефон и вежливый мистер Раффо сообщил, что ожидает меня внизу.
  Путь в резиденцию мистера Коула на Фоксхолл-Роуд занял двадцать минут, и мистер Раффо назвал мне несколько вашингтонских достопримечательностей, мимо которых проносился наш лимузин. Меня они ни в коей мере не интересовали, но он, вероятно, полагал, что просто обязан познакомить меня с Вашингтоном.
  Фоксхолл-Роуд находилась в северо-западной части Вашингтона, где селились богатые люди. Они жили и в других местах. В Джорджтауне, Виргинии, Мэриленде. А один вице-президент – в кооперативной квартире стоимостью 89 тысяч долларов на юго-западе Вашингтона, потому что ему нравилось иногда ходить на работу пешком. Он переехал в квартиру после того, как президент решил, что стране накладно предоставлять вице-президенту отдельный особняк. Вице-президент не был богачом, и я сомневаюсь, что он мог позволить себе Фоксхолл-Роуд. И уж наверняка он не смог бы купить дом, в котором жил Чарльз Коул.
  Наверное, поместье Коула занимало не менее десяти акров, но я всегда жил в городе, и акр для меня – понятие неопределенное. По меркам же Лос-Анджелеса поместье это по площади равнялось доброму городскому кварталу. Ровный травяной газон подступал вплотную к стволам сосен, дубов, кленов, и моих знаний в садоводстве вполне хватало на то, чтобы понять, что за поместьем следила целая команда умелых садовников. Усыпанная ракушечником подъездная дорога вывела нас к дому, словно сошедшему со страниц «Унесенных ветром» [60]. Восемь белых колонн гордо вздымались на трехэтажную высоту. Два двухэтажных крыла, достаточно больших, чтобы в каждом свободно разместился персонал португальского посольства. Окна, обрамленные белыми деревянными ставнями, которые, несомненно, при необходимости закрывались. Красный кирпич стен, всем своим видом показывающий, что ему никак не меньше ста лет. Гаража я не заметил, но догадался, что вместе с бассейном и домиками для слуг он расположен в укромном месте, недоступном взгляду гостя.
  «Кадиллак» остановился перед парадной дверью, над которой на толстой металлической цепи висел огромный кованый фонарь. Шофер выскользнул из машины и открыл дверцу с моей стороны. Я ступил на землю и только тут обратил внимание, что Раффо не шевельнулся.
  – Вас не пригласили? – удивился я.
  – Дальше мне хода нет, мистер Которн, – ослепительно улыбнулся он. – Как вы сами сказали, я отвечаю за встречу и доставку по назначению.
  Мне не пришлось звонить в звонок у большой двухстворчатой двери. Одна из створок распахнулась, едва я поднялся по тринадцати ступенькам и ступил на выложенную кирпичом веранду. Я, конечно, ожидал увидеть седоволосого негра-дворецкого в белой ливрее, но меня ждало Разочарование. Дверь открыл молодой загорелый мужчина в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке. Он пристально посмотрел на меня, прежде чем сказать: «Мистер Которн».
  – Да.
  Он кивнул и отступил назад, одновременно распахивая обе створки.
  – Мистер Коул ждет вас в библиотеке, – за спиной мягко заурчал двигатель «кадиллака», унося вежливого мистера Раффо.
  Я последовал за мужчиной в холл, выложенный квадратами белого и черного мрамора. С потолка свисала громадная хрустальная люстра, блики света играли на полировке мебели, старинной, хорошо ухоженной, несомненно, очень дорогой. Лестница, справа от люстры, вела на второй этаж, но до нее мы не дошли. Мужчина остановился у сдвижной двери, нажал на кнопку, и дверь послушно скользнула в стену. Мужчина прошел первым, я – следом за ним. Он отступил в сторону.
  – Мистер Коул, прибыл мистер Которн, – возвестил он.
  В большой прямоугольной комнате пахло кожей и горящим деревом. В огромном камине, с первого взгляда мне показалось, что в нем без труда разместился бы вертел со средних размеров бычком, весело потрескивали поленья. Из одного из обтянутых черной кожей кресел, стоящих перед камином, поднялся мужчина, уронил газету на пол и направился ко мне, вытянув правую руку. Я не двинулся с места, и прошло какое-то время, прежде чем он преодолел тридцать футов толстого коричневого ковра, разделяющие кресла и дверь.
  – Мистер Которн, я рад, что вы смогли приехать.
  – Рады все, кроме меня, – сухо ответил я и пожал протянутую руку. Другого просто не оставалось.
  Чарльз Коул повернулся к мужчине в черном костюме.
  – Мы будем обедать здесь, Джо, – не Джонатан, не Джейм, даже не Малькольм. Всего лишь Джо. – Но сначала, я полагаю, мы что-нибудь выпьем.
  – Да, мистер Коул, – Джо вышел через сдвижную дверь, которая беззвучно закрылась за ним. Только тут я заметил, что у двери нет ручки.
  – Сегодня довольно прохладно, – Коул взял меня под руку и увлек к камину. – Вот я и подумал, что у огня нам будет приятнее.
  Он указал, что я могу сесть в кресло, а сам опустился в другое. Положил руки на подлокотники и одарил меня добродушным взглядом умудренного опытом профессора, желающего помочь оказавшемуся на распутье школяру. Как я успел заметить, роста Чарльз Коул был среднего, волосы закрывали уши, возможно, чуть оттопыренные, розовая лысина блестела в свете камина и двух ламп, стоящих с каждой стороны кресла. Волосы его, так же как и брови, заметно тронула седина, а аккуратно подстриженные усики стали белоснежными. Под острым подбородком начал формироваться второй, тонкие губы чуть изогнулись в улыбке. Он носил большие, в черной оправе очки.
  – Говорят, некоторые называют вас Чарли Мастак, – прервал я затянувшееся молчание.
  Он рассмеялся, словно услышал от меня забавный анекдот.
  – Неужели? И кто, позволю спросить, это говорит? Наверное, мой давний друг Кристофер Смолл. Я подумал, что он мог упомянуть меня в разговоре.
  – Он сказал, что вы вместе ходили в школу… давным-давно.
  – Совершенно верно, ходили, – кивнул Коул. – Действительно, давным-давно. И я взял за правило смотреть все его фильмы. Некоторые были ужасными, но он всегда играл неплохо.
  Я оглядел комнату. Еще кресла, удобные диваны, все обитые кожей. Две стены уставлены полками с книгами и, похоже, время от времени их даже читали. В дальнем конце два стола и стеклянные двери, ведущие в сад.
  – Вы оба неплохо устроились, – я имел в виду его и Криса.
  – Внешний лоск бывает необходим, чтобы произвести впечатление, – философски заметил Коул. – Я разочаруюсь в вас, мистер Которн, если это впечатление окажется слишком глубоким.
  – Тогда зачем такой прием?
  – Прием? – одна из бровей чуть поднялась.
  – Ну конечно. Длиннющий «кадиллак», мальчик на побегушках с высшим образованием, номер в старом, но в комфортабельном отеле, телохранитель у парадной двери, обед в библиотеке у горящего камина. Я называю все это приемом.
  Коул хохотнул.
  – Кто мог вам сказать, что Джо – телохранитель? Насчет Раффо вы, разумеется, правы. Йельский юридический факультет скрыть трудно, но я думаю, что основное занятие Джо не бросается в глаза.
  – Вы упустили одну мелочь, – ответил я. – Одно время я работал каскадером и изучал жесты, телодвижения, манеру держаться. По Джо можно сказать, что он придется очень кстати в уличной ссоре. Хотя я сомневаюсь, что на вашей улице возможны ссоры.
  Коул вновь хохотнул.
  – Вы очень наблюдательны. Мне это нравится, мистер Которн.
  Дверь ушла в стену, и Джо вкатил заставленный бутылками и бокалами бар. Подвез его к нам, вопросительно посмотрел на Коула.
  – Вам как обычно, мистер Коул?
  – Как обычно означает очень сухой мартини, мистер Которн, – пояснил Коул. – Составите мне компанию?
  – Мартини так мартини, – ответил я.
  – Отдаете предпочтение какой-нибудь марке джина, мистер Которн? – спросил Джо.
  – Мне все равно.
  – Со льдом или без?
  – Не имеет значения.
  Джо кивнул и быстро смешал напитки. Думаю, он без труда нашел бы себе место бармена. Сначала он подал бокал мне, потом – Коулу.
  – Обед через двадцать минут, Джо, – распорядился тот.
  – Да, мистер Коул, – и Джо покатил бар по толстому ковру за сдвижную дверь, которая снова закрылась за ним.
  – Ну, мистер Которн, за что же мы выпьем?
  – Как насчет преступности?
  Коул в очередной раз хохотнул.
  – Очень хорошо, сэр. За преступность.
  Мы выпили, и я закурил, ожидая, когда же Коул перейдет к делу, если только он вызвал меня не для того, чтобы познакомиться. Ждать мне пришлось недолго.
  – Знаете ли, мистер Которн, я почти шесть недель не мог решить, приглашать ли вас в Вашингтон.
  – Если и другие ваши гости получают такие же приглашения, что и я, вам, должно быть, довольно одиноко.
  Коул нахмурился и покачал головой.
  – Да, я слышал об этом – ваши молодые сотрудники и вандализм. Я уже принял меры, чтобы вы получили соответствующую компенсацию. Как-то неудачно все вышло.
  – А если бы мальчик остался без руки? Во сколько у вас оценивается рука?
  Коул разгладил усы.
  – Старые методы очень живучи, особенно среди представителей старшего поколения. Но прогресс, уверяю вас, налицо, и еще раз прошу принять мои извинения за доставленные вам излишние волнения.
  – Однако эти методы весьма эффективны, – заметил я. – Они заставили меня приехать.
  Коул отпил из бокала.
  – Неужели, мистер Которн? Что в действительности заставило вас приехать, насилие и угроза дальнейшего насилия или известие о том, что Анджело Сачетти жив?
  – Я все гадал, когда же вы упомянете о нем. И решил, что после обеда, за бренди.
  – Я потратил на вас немало времени, мистер Которн. В моем столе лежит толстая папка, если предпочитаете, досье. Ваше досье. Как я понял, вы страдаете от легкого психопатического расстройства, истоки которого связаны с исчезновением Анджело в Сингапуре.
  – Об этом известно многим.
  – Разумеется. В этой папке, или досье, лежат также копии записей психоаналитика, которого вы посещали девять месяцев. Некоего доктора Фишера.
  – Фишер не мог дать их вам.
  – Не мог, – чуть улыбнулся Коул. – И не давал. Он даже не знает, что они у меня. Я же сказал, это копии.
  – Тогда вам известно обо мне все, что только можно.
  – Возможно, даже больше, чем вы знаете сами.
  – Понятно.
  – Должен отметить, мистер Которн, что вы восприняли сказанное мною весьма достойно.
  – Вам что-то нужно от меня, мистер Коул. Мне не терпится узнать, что именно, чтобы я мог тут же ответить «нет».
  – Знаете, мистер Которн, не надо забегать вперед. Будем идти шаг за шагом. Из записей вашего психоаналитика я понял, что вы страдаете периодическими припадками, в ходе которых вы испытываете судороги, обильное потоотделение и галлюцинации. Перед вами возникает падающий в воду Анджело, подмигивающий вам левым глазом. Доктор Фишер записал все это несколько иначе, но суть, я надеюсь, передал точно.
  – Вы совершенно правы.
  – В записях доктора Фишера отмечено, что вы взвалили на себя вину за смерть Анджело, и именно в этом кроется причина возникающих у вас галлюцинаций. Я взял на себя смелость, мистер Которн, показать записи доктора Фишера еще двум специалистам. Естественно, без упоминания вашей фамилии. По их мнению, вы избавитесь от этих припадков, если лично найдете живого Анджело Сачетти. В противном случае они могут усилиться. Я допил коктейль и поставил бокал на стол.
  – Итак мне предлагается найти для вас Анджело в обмен на собственное излечение. Но это лишь внешняя сторона, не так ли? Есть еще и подводные течения.
  – Несомненно.
  – Почему вы не попросите своих людей найти Анджело?
  – К сожалению, это невозможно.
  – Почему?
  – Потому что мой дорогой крестник шантажирует меня.
  – Мне кажется, ваши парни без труда могут это исправить.
  Коул поставил бокал на стол, посмотрел в потолок.
  – Боюсь, что нет, мистер Которн. Видите ли, если люди, к которым я обращаюсь в подобных случаях, выяснят, чем шантажирует меня Анджело, я едва ли проживу более двадцати четырех часов.
  Глава 8
  Прежде чем Коул продолжил, открылась сдвижная дверь, и Джо, телохранитель, вкатил наш обед и быстренько сервировал маленький столик. Не телохранитель, а кладезь достоинств, решил я. Обед состоял из куска нежнейшего мяса, превосходного салата и запеченного в фольге картофеля. А также бутылки отменного бургундского.
  – Это ваш обычный домашний обед, не так ли, мистер Которн? – спросил Коул после ухода Джо.
  – Ваш шеф-повар лучше моего.
  – Давайте-ка покушаем, а потом продолжим нашу беседу, за бренди, как вы и предложили ранее.
  – Она становится все интереснее.
  – Мы еще не дошли до самого главного, – и Коул начал резать бифштекс.
  Ели мы молча, а когда наши тарелки опустели, вновь появился Джо, убрал посуду и поставил на стол бутылку бренди, чашечки для кофе, кофейник, кувшинчик со сливками, сахарницу. Затем мы опять остались вдвоем. Коул предложил мне сигару, а когда я отказался, неторопливо раскурил свою, пригубил бренди и посмотрел на меня.
  – Так на чем мы остановились?
  – Анджело Сачетти шантажировал вас.
  – Да.
  – Как я понимаю, вы платили.
  – Платил, мистер Которн. За последние восемнадцать месяцев я выплатил чуть меньше миллиона долларов.
  Я улыбнулся, наверное, впервые за вечер.
  – Вы действительно попали в передрягу.
  – Вас, похоже, это радует.
  – А какие чувства возникли бы у вас, окажись вы на моем месте?
  – Да, честно говоря, я бы, наверное, порадовался. Беды моих врагов – мое благо и так далее. Вы считаете меня своим врагом?
  – Во всяком случае я позволю себе усомниться, что мы станем близкими друзьями.
  Коул глубоко затянулся, выпустил струю голубоватого дыма.
  – Вы ведь слышали, что меня прозвали Чарли Мастак. Как по-вашему, откуда взялось это прозвище?
  – Может я и ошибаюсь, но связано оно с подкупом должностных лиц. Взятки, пожертвования на предвыборную кампанию, вот вы и стали специалистом по улаживанию Щекотливых дел.
  Коул чуть улыбнулся.
  – Понятно, – он помолчал, как бы отмеряя ту дозу информации, которую мог, без опаски, сообщить мне. – Я приехал в Вашингтон в 1936 году, в тот самый год, когда вы родились, если я не ошибаюсь. И, несмотря на мое блестящее образование, показал себя зеленым сосунком. Мне требовался учитель, поводырь в лабиринте бюрократии и политики. Я сказал об этом тем, кто послал меня, и они быстро подыскали нужного человека.
  – Вы говорите, «тем, кто послал меня», «они». Я уже задавал вопрос, кто же эти «они», но не получил четкого ответа. Кто это? Организация, банда, мафия, Коза Ностра. Есть у нее или у них название?
  Коул вновь улыбнулся, одними губами.
  – Это типичная американская черта, всему давать названия. Бедолага Джо Валачи назвал их Коза Ностра, потому что следствие настаивало на том, чтобы хоть как-то обозвать их. Вот один из агентов Бюро по борьбе с распространением наркотиков и произнес слово «cosa», а Валачи добавил «nostra», откуда все и пошло. Разумеется, если два человека итальянского происхождения обсуждают совместное дело, они могут сказать: «Questa e'una cosa nostra», что в действительности означает: «Это наше дело». Но они никогда не скажут: «Я – член нашего дела».
  – А как насчет мафии? – спросил я. – Или и это выдумка?
  – Под мафией подразумевается сицилийская организация, и хотя кое-кто поддерживал с ней связь, в частности, Лучиано во время Второй мировой войны, мафии, как таковой, в Соединенных Штатах нет.
  – А что же есть?
  – Группа абсолютно беспринципных бизнесменов итальянского и сицилийского происхождения, которые контролируют самые разнообразные сферы преступной деятельности в этой стране. Общего названия они себе не придумали.
  – И именно к ним вы обратились в 1936 году, когда вам понадобился учитель или поводырь?
  Коул стряхнул пепел с сигары на поднос.
  – Да. Именно они послали меня в колледж и университет. Когда я сказал, что мне нужен поводырь, они сделали меня партнером в одной из наиболее респектабельных юридических контор Вашингтона, той самой, в которой я теперь являюсь старшим партнером, «Харрингтон, Меклин и Коул».
  – О Меклине я слышал, – вставил я.
  – Он едва не стал членом Верховного Суда.
  – Что помешало?
  – Харрингтон умер до моего приезда в Вашингтон в 1936 году. Меклин, к его несчастью, питал слабость к азартным играм. Бриджу, покеру, особенно к покеру. Так вот, в одном известном вашингтонском клубе мои спонсоры, назовем их так, посадили за карточный стол шулера, и в тот вечер он обыграл мистера Меклина на пятьдесят тысяч долларов. Неделей позже проигрыш за вечер составил еще семьдесят пять тысяч. Шулер, который, естественно, держался очень уверенно, как принято среди них, и не вызывал ни малейших подозрений, согласился дать Меклину еще один шанс отыграться. Меклин воспользовался этим шансом неудачно, просадив девяносто тысяч и, разумеется, не смог их заплатить. Шулер начал проявлять нетерпение, грозил разоблачением, и мои спонсоры поспешили на выручку с заемом, который помог Меклину полностью выплатить долг. Когда же пришло время возвращать заем, денег у Меклина не оказалось, и они предложили ему взять нового партнера.
  – То есть за ваше вхождение в респектабельную юридическую контору они выложили двести пятнадцать тысяч долларов.
  Коул добродушно хохотнул.
  – Отнюдь. Им это обошлось в тысячу или чуть больше, которые заплатили шулеру. Они одалживали Меклину те самые деньги, что он отдавал шулеру.
  – А что было потом?
  – Как обычно, пошли разговоры, и Рузвельт изменил свое отношение к Меклину. И тот озлобился. С какой радостью использовал он любые юридические зацепки, чтобы досадить администрации. И во многих случаях достигал успеха. А я всегда был рядом. Он научил меня договариваться с казалось бы непримиримым противником, показал, когда и как нужно идти на компромисс, и, поверьте мне, мистер Которн, это целая наука.
  – Что-то я не понимаю, к чему вы клоните.
  – Довольно часто на вашингтонском горизонте возникает крестоносец, обнажающий меч против неверного, имя которому – организованная преступность. В начале пятидесятых годов такой поход организовал сенатор Кефовер. В шестидесятых ему на смену пришел сенатор Макклелленд, а еще через десять лет – Специальная группа по борьбе с организованной преступностью, назначаемая президентом.
  – Я помню, – кивнул я. – Я также помню, что особых Результатов не было.
  – Каждое расследование знаменовалось кричащими Разоблачениями, газеты выходили с огромными заголовками, публика вопила: «Мой бог, почему не предпринимается никаких мер! Положение же катастрофическое!» И так далее, в таком же духе.
  – На этом все и заканчивалось.
  – Практически, да, и не без причины. Видите ли, все правоохранительные организации, как местные, так и на уровне штата и государства, прекрасно понимают, что происходит и кто от этого выгадывает. За долгие годы кои спонсоры выработали неписанные договоренности относительно раздела территорий и масштаба проводимых операций. Они в целом придерживаются их, и правоохранительные органы, в свою очередь, идут на компромисс по второстепенным, но достаточно важным вопросам, поскольку знают, на кого ложится ответственность. Одна из основных задач, возложенных на меня, – поддерживать это хлипкое равновесие.
  – А несколько сот тысяч долларов могут сотворить чудеса, – ввернул я.
  – Я бы сказал, несколько миллионов.
  – И вы можете их предложить?
  – Да, могу, но не совсем так, как вы, возможно, себе это представляете. Допустим, моему клиенту нужно, чтобы некий сенатор повлиял на кого-то еще. Я никогда не буду обращаться к сенатору напрямую. К нему обратится его банк, или сборщик фондов на предвыборную кампанию, или даже другой сенатор, которого чуть прижал его банк. Как вы видите, мы стараемся выбрать кружной путь.
  – Но все-таки кто-то где-то получает взятку.
  – Взятки дают, потому что их берут, и за тридцать три года, проведенных в Вашингтоне, я видел немало уважаемых людей, даже членов кабинета, которые жадно тянулись к деньгам.
  – Вы прочитали интересную лекцию о моральных принципах Вашингтона, но я так и не понял, каким же образом Анджело Сачетти шантажирует вас? И почему вы поделились со мной всеми этими секретами? Я же не исповедальня.
  Коул помолчал. Прикрыл глаза, словно вновь размышлял, что еще можно мне доверить.
  – Я посвящаю вас в эти подробности, мистер Которн, потому что это единственный способ показать вам, сколь серьезно и важно то, о чем я хочу вас попросить. Я обещаю быть предельно кратким, но надеюсь, что выслушав меня до конца, вы осознаете, что мне необходима ваша помощь. И убедить вас в этом может только моя откровенность.
  – Хорошо, – кивнул я. – Я вас выслушаю.
  – Вот и отлично. Мой бывший партнер, ныне покойный мистер Меклин, быстро сообразил, что с ним произошло. Он был далеко не дурак, но из ненависти к администрации начал активно заниматься делами моих спонсоров. Его привлекло их всесилие во многих, если не во всех областях. А власть интересовала Меклина даже больше, чем азартные игры. И он посоветовал им вкладывать капитал в различные легальные предприятия.
  – Что они и сделали?
  – Поначалу, нет. Им не хотелось воспользоваться советом постороннего. После смерти Меклина я порекомендовал им то же самое, и на этот раз они оказались сговорчивее. Вложили свой капитал в акции, банки, заводы, некоторые другие сферы предпринимательства.
  Коул помолчал. Я также молча ожидал продолжения. Когда же он заговорил вновь, голос его переполняла задумчивость, словно он обращался к самому себе.
  – Меклин очень благоволил ко мне и едва ли не в первый год нашей совместной работы сказал: «Оберегай свои фланги, сынок. Веди записи. Записывай все. Вещественные доказательства, Чарли, станут твоей единственной защитой, когда они, наконец, решат покончить с тобой, а этот день (клянусь богом!) обязательно придет».
  – Как я понимаю, вы последовали его совету.
  – Да, мистер Которн, последовал. Я был советником, или, если вы предпочитаете более романтический титул, consigliere моих спонсоров почти тридцать лет. Разумеется, наши отношения не всегда развивались гармонично. Некоторые выступали против меня.
  – И что с ними стало?
  Коул улыбнулся, и я даже пожалел тех, о ком он подумал в этот момент.
  – Кое-кого выслали из страны, когда власти неожиданно выяснили, что эти люди родились совсем не в Соединенных Штатах, как они ранее утверждали. Других арестовали, судили и приговорили к довольно длительным срокам на основе улик, загадочным образом оказавшихся в распоряжении правоохранительных органов.
  – Под уликами вы подразумеваете подлинные документы.
  – Ну разумеется. В каждом случае обвинительный приговор не вызывал сомнений.
  – Приятно осознавать, что иногда вы сотрудничаете с защитниками правопорядка, – я позволил себе улыбнуться.
  – Они учились жить со мной, а я – с ними. Все-таки мы стремились к одной цели – создать рациональную структуру противозаконной деятельности.
  – Вот тут на сцену выходит Анджело Сачетти?
  – Именно так, мистер Которн. Вы, возможно, не знаете, что Анджело и я не были близки, несмотря на то, что я являлся его крестным отцом. Для моих спонсоров это означало очень многое. Я пытался дать ему образование, но потерпел жестокую неудачу. Его выгоняли из трех колледжей, и каждый раз он объявлялся в Нью-Йорке, где мои спонсоры баловали его деньгами и женщинами. Они восторгались им, я же – терпеть не мог, даже когда он был ребенком. У меня гора свалилась с плеч, когда он решил попробовать свои силы в кино. Стать актером. Внешностью его бог не обделил, а вот таланта не дал.
  – Это я слышал, – подтвердил я. – Актером он оказался никудышным. Поэтому, наверное, он и подмигнул мне, падая в воду. Не выдержал и показал, что все продумано заранее и помирать он не собирается.
  – Скорее всего, вы правы, – продолжал Коул. – Во всяком случае, перебравшись в Лос-Анджелес, он изредка прилетал в Вашингтон, обычно, чтобы занять денег, в которых я ему, из сентиментальности, никогда не отказывал. Но чуть больше двух лет назад между нами произошел конфликт.
  – Вы не дали ему денег?
  Коул пожал плечами.
  – Видите ли, я просто спросил, когда он намерен вернуть мне те суммы, что занял ранее. Он пришел в дикую ярость и выскочил из комнаты. Той самой, где мы сейчас находимся.
  – А потом?
  – Он улетел той же ночью, неожиданно для меня, но не с пустыми руками.
  – Он увез с собой то, что принадлежало вам?
  – Да.
  – И вы хотели бы, чтобы он вам это вернул?
  – Да.
  – Что именно?
  – В этой комнате стоял сейф. Анджело легко открыл его, вероятно, в поисках денег. Но нашел нечто лучшее. Мои микрофильмированные записи, которые я вел много лет. Очень подробные, как я уже отмечал.
  – Как он открыл сейф? Пилкой для ногтей?
  Коул вздохнул и покачал головой.
  – Анджело далеко не глуп. Он мог учиться, если хотел, и мои спонсоры и их помощники с удовольствием делились с ним своим мастерством, когда он бывал в Нью-Йорке. Он многое позаимствовал от них, в том числе и умение вскрывать сейфы. Меня внезапно вызвали в другой город, слуги спали, так что Анджело никто не мешал.
  Я поднялся, прошел к столику, на котором стояла бутылка бренди, плеснул из нее в свой бокал. Затем направился к камину, полюбовался горящими поленьями и, наконец, повернулся к Коулу. Тот не спускал с меня глаз.
  – В основном мне все понятно, – начал я. – Анджело узнал, что вы постоянно передавали информацию полиции, ФБР и еще бог знает кому. Если вашим коллегам или спонсорам, или как там вы их называете, станет известно об этом, вы проживете день, максимум, два. Поэтому Анджело шантажом выудил у вас чуть ли не миллион долларов. Но мне не ясно, почему Анджело решил убедить всех, что он умер? И почему вы пришли к выводу, что именно я могу снять вас с крючка?
  – Дело довольно запутанное, мистер Которн.
  – Когда речь заходит о миллионе долларов, простотой обычно и не пахнет.
  – Тут вы, конечно, правы. Но сначала давайте поговорим о вас. Я хочу, чтобы вы нашли Анджело Сачетти, взяли у него мои записи и вернули мне. За это я готов заплатить вам пятьдесят тысяч долларов.
  – В Лос-Анджелесе упоминалось двадцать пять тысяч.
  – Ситуация несколько изменилась.
  – И потребовала удвоения моего вознаграждения?
  – Да. Разумеется, плюс расходы.
  – Хорошо. Будем считать, что я готов принять ваше предложение.
  – Я надеялся, что так и будет.
  – Я еще не принял, но готов принять. Где я найду Анджело?
  – В Сингапуре.
  Я уставился на Коула.
  – То есть он так и оставался в Сингапуре?
  Коул покачал головой.
  – После того, как он исчез, и все решили, что он умер, Анджело объявился в Себу-Сити на Филиппинах. Оттуда отправился в Гонконг, а восемнадцать месяцев назад развернул активную деятельность в Сингапуре.
  – Какую деятельность?
  – Азартные игры, заключение пари, ссуда денег под грабительские проценты, в последнее время – страховка мелкого бизнеса.
  – По-простому – защита от предполагаемых налетчиков?
  – Если хотите, да, – Коул поднялся и тоже подошел к камину. Посмотрел на огонь. – В моих отношениях с государственными учреждениями, мистер Которн, как я и упоминал ранее, имеют место взаимные услуги. Государству известно, что Анджело не умер, что он побывал на Себу и в Гонконге и чем он занимается в Сингапуре.
  – Так вы и получили его фотографии. От государственных учреждений.
  – От государственных учреждений, – подтвердил Коул.
  – Хорошо, с этим все ясно. Но почему он решил прикинуться мертвым?
  – Потому что не хотел жениться.
  Кто-то глубоко вздохнул, и к моему крайнему удивлению я понял, что вздыхал я.
  – Вы сказали, что дело довольно запутанное.
  – Да, говорил.
  – Может, попробуем распутать этот клубок?
  – Все, возможно, не так уж и сложно, но требует разъяснений.
  – Я узнал уже довольно много. Так что еще какие-то подробности мне не повредят.
  Коул кивнул.
  – Я уверен, что нет, мистер Которн.
  Он вернулся к кожаному креслу, сел. Впервые за вечер сковывающее его напряжение прорвалось наружу. Его руки не находили себе места, он то и дело перекрещивал ноги.
  – Среди моих спонсоров и их помощников бракосочетанию придается очень важное значение. Практически все они католики, хотя бы номинально, и разводов не признают. Если женятся, то на всю жизнь, и в силу специфики их занятий стремятся к тому, чтобы дети одной группы моих спонсоров женились или выходили замуж за детей другой группы.
  – Я слышал, что их называют семьями, а не группами.
  – Хорошо. Давайте пользоваться этим термином. Анджело очень приглянулся членам одной нью-йоркской семьи, возглавляемой Джо Лозупоне. Вы, несомненно, слышали о нем?
  Я кивнул.
  – Сам Лозупоне даже прилетел в Вашингтон, чтобы повидаться со мной. Он предложил выдать свою дочь, Карлу, за Анджело.
  – А почему он не обратился к Анджело?
  – Потому что такие вопросы решаются родителями. За Карлу давали солидное приданое, а Анджело, будь на то его желание, мог бы занять достойное место в семейной фирме.
  – И что вы предприняли?
  – Когда Анджело приехал в Вашингтон, передал ему предложение Лозупоне. Он согласился и тут же вытянул у меня пятнадцать тысяч. Я думаю, он сильно проигрался, то ли в карты, то ли на бегах. Я сообщил о его согласии Лозупоне, а тот – дочери, она тогда училась на втором курсе, кажется, в Уэллсли [61]. Сам Лозупоне не закончил и восьми классов.
  – И что потом?
  – Помолвка состоялась в Нью-Йорке. Лозупоне устроил званый обед. Девушка, которую Анджело не видел много лет, приехала из Массачусетса, Анджело прилетел из Лос-Анджелеса или Лас-Вегаса. Они невзлюбили друг друга с первого взгляда. Анджело сказал мне, что отказывается жениться, и в тот же вечер вернулся в Лос-Анджелес. Я тут же связался с Лозупоне и тактично предложил ему отложить свадьбу на какое-то время, чтобы дать девушке возможность получить диплом и, быть может, поездить по Европе. Лозупоне тут же согласился. Я позвонил Анджело, и хоть один раз он поблагодарил меня от души. Он даже позвонил Лозупоне и занял у него пять тысяч долларов, уже в качестве будущего зятя. Так вот, два года назад Карла заканчивала колледж, и семья Лозупоне начала подготовку к свадьбе.
  – Тогда-то Анджело и решил умереть.
  – Да. Но ему требовались деньги, поэтому он приехал в Вашингтон и вскрыл мой сейф. Затем исчез в Сингапуре, а несколько месяцев спустя начал шантажировать меня. У Лозупоне были свои источники информации, и он также выяснил, что Анджело не умер. Он пришел в ярость и обратил свой гнев на меня. Наши отношения резко ухудшились, а в конце концов дело дошло до полного разрыва. Лозупоне объявил своей семье и четырем другим семьям Нью-Йорка, что считает меня личным врагом, а ссориться с Джо Лозупоне я бы не посоветовал никому.
  Я пожал плечами.
  – Почему же вы не избавились от него, как от остальных?
  – Я еще отвечу на этот вопрос. Когда стало известно о смерти Анджело, Карла надела траур. Когда выяснилось, что он жив, Лозупоне поклялся, что он женится на Карле. Для него это вопрос чести, и тут он не пойдет ни на какие компромиссы. Одновременно предпринимались попытки погасить костер вражды между мною и Лозупоне. Ко мне приезжал представитель другой нью-йоркской семьи. Он предложил, что я подберу Карле сопровождающего, с которым та поедет в Сингапур, найдет Анджело и выйдет за него замуж. Я согласился. Согласился найти вас, мистер Которн.
  – Тогда вы допустили ошибку. Но вы все еще не сказали мне, почему не отправили Лозупоне за решетку, передав ФБР или кому-то еще соответствующие сведения.
  – Потому что, мистер Которн, у меня их нет. Анджело прихватил с собой единственный экземпляр. И мне необходим этот микрофильм. Он нужен мне позарез, и эта история с Карлой позволяет лишь выиграть время.
  – Но он по-прежнему будет шантажировать вас. Ему наверняка хватит ума снять копию.
  – Шантаж меня не волнует, мистер Которн. Я тревожусь из-за Лозупоне. Анджело можно купить, Лозупоне – нет. И не дай бог, чтобы что-то случилось с Анджело. Я не хочу, чтобы микрофильм попал в чьи-то руки. Если же он вернется в этот дом, никакой Лозупоне мне не страшен.
  – Вы в незавидном положении, мистер Коул, – подвел я итог. – Я уже чуть ли не жалею о том, что не могу вам помочь.
  Коул наклонился вперед, а когда он заговорил, в голосе его не осталось тепла, но зато появился акцент человека, выросшего в Восточном Гарлеме, где выживали сильнейшие.
  – Не болтайте ерунды, Которн. Видите вон тот телефон на моем столе? Стоит мне позвонить, и к завтрашнему утру жена вашего партнера окажется в больнице с кислотными ожогами, а они плохо поддаются лечению.
  – Не вздумайте!
  – Мне терять нечего, – бесстрастно ответил он.
  – Вы так и не выбрались оттуда, не так ли?
  – Откуда?
  – Из канавы.
  – Это не игра, дружочек. И ради вашего физического, а также умственного здоровья вы сделаете то, о чем я вас прошу. Отвезете Карлу в Сингапур и заберете документы у Анджело.
  – Как?
  – Мне все равно, как. Это ваше дело. Действуйте через Карлу. Очаруйте ее. Скажите Анджело, что в обмен на документы вы добьетесь, чтобы она и ее семья, самое главное, семья, отстали от него. Решите сами, что нужно делать. За это вы и получите пятьдесят тысяч долларов.
  Вот тут я принял решение, то самое решение, которое, я давно это знал, принять мне придется. Я встал и направился к двери.
  – Кислота, Которн, – крикнул вслед Коул. – Вы забываете про кислоту.
  Я остановился и повернулся к нему.
  – Я ничего не забываю. Я поеду, но не из-за того, что вы мне только что рассказали. Я еду сам по себе и не собираюсь брать с собой никаких женщин.
  – Это обязательное условие, – возразил он. – Мне необходимо выиграть время.
  – В этом я вам не помощник.
  – Она поедет.
  – Почему ей не поехать одной? Она сможет уговорить Анджело жениться на ней, и они проведут медовый месяц в Паго-Паго.
  – Я в этом сильно сомневаюсь.
  – Почему же?
  – Полтора года назад в Сингапуре Анджело женился на китаянке.
  Глава 9
  Потом мы поговорили еще минут пятнадцать-двадцать, но, скорее, о пустяках, после чего Джо, телохранитель и мастер на все руки, проводил меня к длиннющему «кадиллаку», в котором, к моему удивлению, не оказалось вежливого мистера Раффо. Вероятно, и выпускники Йеля не могли обойтись без ночного отдыха.
  В отеле я разделся, сел у окна и долго смотрел на огни Вашингтона. Я думал о Чарльзе Коуле, оставшемся в гигантском особняке с белыми колоннами, и гадал, почему у него нет семьи и жена не ждет в уютной спальне главу дома, размышляющего в библиотеке над тем, как бы сохранить себе жизнь. Думал я и о том, что хотел от меня Коул, об Анджело Сачетти. Почему-то в голову полезли мысли насчет того, как он потратил полученные от Коула деньги. Я решил, что, скорее всего, просто прокутил их. На этом мои раздумья закончились, я лег в постель и тут же заснул. Спал я хорошо, до восьми утра, когда меня разбудил стук в дверь номера. Я поднялся, накинул халат и пошел на шум.
  – Кто там?
  – ФБР. Откройте.
  – О боже, – выдохнул я и открыл дверь.
  Ему давно следовало побриться, а пиджак его синего костюма, мятый и в пятнах, едва сходился на животе. Он протиснулся мимо меня в номер, спросив попутно: «Как дела, Которн?» Я закрыл дверь.
  – Вы не из ФБР. Вы даже не детектив отеля.
  – Неужели вы принимаете меня за обманщика? – и он бросил на один из стульев бесформенную шляпу.
  Его высокий лоб переходил в бледную обширную лысину, к которой прилепилось несколько прядей черных волос. На висках и над ушами волосы изрядно поседели. Большое круглое лицо, двойной подбородок. Полопавшиеся сосуды на щеках и белках глаз. Проницательный, расчетливый взгляд.
  – Я – Сэм Дэнджефилд.
  – Тот самый Дэнджефилд из ФБР?
  – Вот именно.
  – Никогда не слышал о вас. Чем вы можете подтвердить ваши слова?
  Дэнджефилд посмотрел в потолок.
  – Ну это же надо, буквально все смотрят эти паршивые телесериалы, – его синие глаза уставились на меня, и на этот раз я отметил в них живость и глубокий ум. – У меня есть чем их подтвердить. Хотите взглянуть?
  – Даже тогда я вам не поверю.
  Дэнджефилд начал рыться в карманах, наконец, нашел черный бумажник и протянул его мне. В нем находилось удостоверение, подтверждающее, что меня посетил Сэмюель К. Дэнджефилд, агент Федерального бюро расследований. Я вернул бумажник хозяину.
  – Так чем я могу вам помочь?
  – Во-первых, можете предложить мне выпить, – и Дэнджефилд направился к бутылке виски, все еще стоящей на кофейном столике. – Хочется выпить, – в один бокал он налил виски, в другой – воды из ведерка, в котором вечером был лед, выпил виски, затем – воду, вновь плеснул в бокал виски, вернулся к столу, на котором отдыхала его шляпа, сбросил ее на пол и сел, удовлетворенно вздохнув. – Так-то лучше. Гораздо лучше.
  Я придвинулся к телефону.
  – Я как раз собирался заказать завтрак. Составите мне компанию или ограничитесь только виски?
  – Вы платите?
  – Я.
  – Яичницу из четырех яиц, с двойной порцией ветчины, жареный картофель, побольше тостов и кофе. Пусть принесут еще одну бутылку.
  – В восемь утра?
  – Ладно, попытаюсь уговорить коридорного, когда он заявится сюда, – он оценивающе глянул на бутылку. – Из этой не напьется и воробей.
  – Как насчет льда?
  – Привык обходиться без него.
  Пока я заказывал завтрак, Дэнджефилд отыскал в карманах смятую пачку сигарет, но она оказалась пустой.
  – У вас есть сигареты? – спросил он, когда я положил трубку.
  Я взял пачку с кофейного столика и бросил ему.
  – Что-нибудь еще?
  – Если у вас есть электрическая бритва, я ей воспользуюсь после завтрака, – он провел пальцем по щетине на подбородке.
  – Вы действительно хотели меня видеть или вам не хватило денег на завтрак? – поинтересовался я.
  – Я к вам по делу, – пробурчал Дэнджефилд.
  – Какому же?
  – Об этом мы еще успеем поговорить. А пока примите душ и оденьтесь. В этом глупом халате вы напоминаете мне альфонса.
  – Идите вы к черту, – я направился к спальне, но на пороге обернулся. – Если принесут завтрак, подделайте на чеке мою подпись. В этом вы, должно быть, мастер. И добавьте двадцать процентов чаевых.
  Дэнджефилд помахал мне рукой.
  – Пятнадцати процентов более чем достаточно.
  Гордость ведомства мистера Гувера поглощал завтрак, когда я вышел из спальни. Я придвинул стул, снял металлическую крышку с моей тарелки, без энтузиазма посмотрел на яйцо всмятку. Дэнджефилд налил виски в кофе и пил, шумно прихлебывая.
  – Давайте ешьте. Если не хотите, могу вам помочь.
  – Надо поесть, – ответил я и принялся за яйцо.
  Дэнджефилд расправился с яичницей, ветчиной, картошкой и тремя чашками щедро сдобренного виски кофе до того, как я покончил с одним яйцом и выпил одну чашку. Он откинулся на спинку стула и похлопал себя по животу.
  – Ну, теперь можно жить.
  Я положил вилку на стол и посмотрел на него.
  – Так что вам от меня нужно?
  – Информация, братец Которн, информация. Этим я зарабатываю на жизнь. Вы знаете, чего я достиг после двадцати семи лет службы в Бюро? Я – паршивый-13-й, вот кто я такой. А как вы думаете, почему? Потому что у меня нет, как они выражаются, задатков руководителя. Знаете, сколько зарабатывает 13-й? Мне пять раз повышали жалование и теперь дают аж 16809 долларов в год. О боже, столько же получают сопляки, только что закончившие юридический факультет! А что у меня есть, кроме этих жалких грошей? Домишко в Боувье, за который я еще не расплатился, двое детей в колледже, четыре костюма, машина, купленная пять лет назад, и толстая жена.
  – Вы забыли про жажду, – напомнил я.
  – Да, и жажда.
  – И жаждете вы не только виски.
  Дэнджефилд ухмыльнулся.
  – А вы не так глупы, как мне поначалу показалось, братец Которн.
  – Я прилежно учился в вечерней школе. Но одного я никак не возьму в толк. Зачем изображать пьянчужку? Вы – не алкоголик, даже не можете прикинуться алкоголиком. У вас отменный аппетит, а алкоголик едва притрагивается к еде.
  – А я думал, что у меня неплохо получается, – вновь ухмыльнулся Дэнджефилд. – Делаю я это для того, чтобы собеседник расслабился, подумал, что я слушаю невнимательно, да и едва ли понимаю то, что он говорит. Обычно этот прием срабатывает.
  – Только не со мной.
  – Ладно, – Дэнджефилд ногтем мизинца выковырял из зубов кусочек ветчины, оглядел со всех сторон, а затем бросил на ковер. – У вас неприятности, Которн.
  – У кого их нет.
  – Такие, как у вас, бывают не у всякого.
  – Может, вы выразитесь конкретнее.
  – Конечно. Ваша жизнь висит на волоске.
  – Какое счастье, что рядом со мной агент ФБР, готовый придти на помощь!
  Дэнджефилд зло посмотрел на меня.
  – Вам не нравится, да?
  – Кто?
  – Толстяк в дешевом костюме, который врывается к вам в восемь утра и пьет ваше виски.
  – Давайте обойдемся без этого. Будь вы пьяницей, вас бы в пять минут вышибли с работы.
  Дэнджефилд улыбнулся.
  – Тогда пропущу еще рюмочку, чтобы успокоить нервы, – он прошел к кофейному столику, налил себе виски и вернулся к стулу, на котором сидел, с бокалом и бутылкой. – Не хотите составить мне компанию? Коридорный принесет вторую бутылку в десять часов.
  – В десять у меня самолет.
  – Есть другой, в двенадцать. Полетите на нем. Нам надо поговорить.
  – О чем?
  – Не валяйте дурака, – Дэнджефилд поднял бокал и улыбнулся. – Мне редко удается выпить «Чивас Регал». Слишком дорогое удовольствие.
  – Для меня тоже.
  – Но Чарли Коул может себе это позволить, а?
  – Похоже, что да.
  Я встал из-за стола и перебрался на один из диванов. Дэнджефилд подождал, пока я сяду, одним глотком осушил бокал, вытер рот тыльной стороной ладони.
  – Пока хватит. Теперь давайте поговорим.
  – О чем? – повторил я.
  – О вас, Чарльзе Коуле и Анджело Сачетти. Для начала хватит?
  – Вполне.
  Дэнджефилд откинулся на спинку стула и вновь начал изучать потолок.
  – Вчера вы прилетели рейсом «Юнайтед», и в аэропорту Даллеса вас встретил Джонни Раффо с катафалком, на котором обычно разъезжает по Вашингтону Коул. В половине седьмого Раффо оставил вас в отеле, а часом позже увез оттуда. Без десяти восемь вы приехали в дом Коула и пробыли там до одиннадцати, а потом катафалк доставил вас обратно в отель. Вы никому не звонили. Я лег спать в два часа ночи, а встал в шесть утра, чтобы добраться сюда к восьми. Я живу в Боувье, знаете ли.
  – Вы мне говорили.
  – А вот кое-чего я вам не сказал.
  – Что именно?
  – Я не хочу, чтобы с Чарльзом Коулом что-то случилось.
  – Он тоже. Дэнджефилд фыркнул.
  – Можете поспорить на последний доллар, что не хочет. Положение у Чарльза Коула незавидное. Мало того, что Анджело сосет из него деньги, так он еще поссорился с Джо Лозупоне, а ссоры с ним я бы не пожелал и своему врагу. Чарли говорил вам об этом?
  – В самых общих чертах.
  – Я знал одного парня, с которым Джо Лозупоне поссорился в начале пятидесятых годов. Так Лозупоне прикинулся овечкой, обещал все забыть и пригласил этого парня на обед. Когда все наелись и напились, друзья Лозупоне достали ножи и разрезали этого парня на мелкие кусочки. А их жены, в роскошных туалетах, ползали по полу на руках и коленях, убирая то, что от него осталось.
  – И что вы после этого сделали?
  – Я? Ничего. Во-первых, не мог ничего доказать, а во-вторых, Джо не нарушил ни одного федерального закона.
  Я встал.
  – Пожалуй, все-таки выпью.
  – Прекрасная идея.
  Я взял два чистых бокала и прогулялся в ванную за водой. Вернувшись, спросил Дэнджефилда, разбавить ли ему виски. Он отказался. Я налил ему на три пальца чистого виски, себе – поменьше и добавил воды.
  – Вы не похожи на человека, который привык пить виски в восемь утра, – прокомментировал Дэнджефилд, когда я протянул ему бокал.
  – Только не говорите тренеру, – усмехнулся я.
  – У вас цветущий вид. Вот я и подумал, долго ли вы сможете сохранить его.
  – Я думал, вас заботит Коул, а не я.
  – Меня не заботит старина Коул. Я лишь хочу, чтобы с ним ничего не случилось до того, как он все принесет.
  – Что все?
  – Некую информацию, которую он уже два года обещает передать нам.
  – О ком?
  – О Джо Лозупоне, о ком же еще.
  – У него ее больше нет, – и я откинулся назад, готовый насладиться изумлением Дэнджефилда.
  Он, однако, отреагировал не так, как я ожидал. На мгновение оцепенел, затем поставил бокал на стол, оглядел гостиную, наклонился вперед, оперся локтями на колени и уставился в ковер.
  – Что значит, у него ее больше нет? – едва слышно спросил Дэнджефилд.
  – Информация у Анджело. В Сингапуре.
  – У Коула должны быть копии, – он не отрывал взгляда от ковра.
  – Как видите, нет.
  – Он сам сказал вам об этом, не так ли?
  – А как иначе я мог это узнать?
  – Вы не лжете, – сообщил он ковру. – Нет, вы не лжете. Вы не так умны, чтобы лгать.
  Он поднял голову, и мне показалось, что его глаза переполняла острая тоска. Но выражение глаз тут же изменилось, так что, возможно, я и ошибся.
  – Я никогда не был в том доме, знаете ли, – выдохнул он.
  – В каком доме?
  – Коула. Мы работаем вместе уже двадцать три года, и я ни разу не был в его доме. Я слушал его болтовню насчет взаимодействия и компромиссов в десятках баров самых захудалых городков Мэриленда, и слушал, не перебивая, потому что он всегда поставлял нам нужную информацию. Я сидел в этих паршивых барах, пил дрянное виски, а он трепался и трепался об «общих целях» и «саморегулировании преступного мира». Можно выслушать что угодно, если в итоге получаешь то, за чем приехал. И все это время я умасливал его ради одного. Только одного.
  – Джо Лозупоне, – вставил я. Дэнджефилд с упреком посмотрел на меня.
  – Вы думаете, это забавно, да? Вы думаете, я должен впасть в отчаяние, потому что кто-то украл сведения, за которыми я охотился двадцать пять лет? У вас отменное чувство юмора, Которн.
  – Двадцать пять лет – большой срок, и я не говорил, что это смешно.
  Дэнджефилд вновь продолжил беседу с ковром, обхватив руками свою большую голову.
  – Все началось во время Второй мировой войны. С талонов на бензин, которые циркулировали на черном рынке. Но вы, наверное, слишком молоды, чтобы помнить их.
  – Я помню. Моему отцу приходилось их добывать.
  – Тогда я вышел на Лозупоне. Талонов у него было на сто миллионов галлонов, и он потихоньку торговал ими, но успел сбыть всю партию какой-то мелкотне, прежде чем мы поймали его с поличным. Талоны, конечно, мы забрали, но Лозупоне вышел сухим из воды.
  – Выпейте еще, – предложил я. – У вас поднимется настроение.
  Но Дэнджефилд исповедовался ковру.
  – После войны он расширил сферу своей деятельности. Бюро поручило мне следить за ним. Мне одному. Я наладил отношения с Коулом, и на основе получаемой от него информации посадил за решетку многих и многих, но не мог и близко подступиться к Лозупоне, состояние которого росло как на дрожжах. Чем он только теперь ни занимается! Грузовые перевозки, фабрики по изготовлению одежды, банки, профсоюзы, даже инвестиционные фирмы, а деньги туда поступают от азартных игр, приема ставок, проституции и прочей преступной деятельности. Сейчас у него миллионы. Знаете ли, мы с Лозупоне практически одного возраста. Он послал свою дочь в Уэллсли, а я, с превеликим трудом, в университет Мэриленда. Он не окончил и восьми классов, а у меня диплом юриста. У него в заначке по меньшей мере тридцать пять миллионов, а у меня на банковском счету 473 доллара 89 центов, да еще на две тысячи облигаций, которые я никак не переведу в наличные.
  – Вы взяли не ту сторону.
  Тут он посмотрел на меня и покачал головой.
  – Может вы и правы, Которн, но уже поздно менять союзников. Приглядитесь ко мне. Двадцать пять лет я ловил жуликов, бандитов, мошенников. Я сам стал таким же, как они. Говорю на их языке. Иногда мне даже кажется, что я их люблю. О боже, вы наверняка представляли себе, кто окажется за дверью, когда я крикнул: «ФБР». Вы ожидали увидеть молодого супермена в строгом костюме, с безупречными манерами. А что получили. Старика пятидесяти одного года от роду, одетого в рванье, с манерами свиньи, не так ли?
  – Мне кажется, вам надо выпить.
  – Знаете, почему я так выгляжу?
  – Почему?
  – Потому что им это не нравится.
  – Кому?
  – Всем этим эстетам в Бюро. Ну и черт с ними. Я прослужил двадцать семь лет, осталось еще три года, и я знаю больше, чем все они, вместе взятые, поэтому попрекать меня они не станут. Я работаю с Чарли Коулом, и только поэтому им придется гладить меня по шерстке.
  Я подошел к нему, взял пустой бокал, налил виски и протянул ему.
  – Вот, выпейте, а потом можете поплакать у меня на плече.
  Дэнджефилд принял у меня бокал.
  – Я слышал, вы чуток свихнулись, Которн. Что-то у вас с головой?
  – Правда?
  – Парни с побережья говорят, что вы тронулись умом, потому что взяли на себя вину за смерть старины Анджело.
  – Что еще сказали вам эти парни?
  – Что Коллизи и Полмисано начали выкручивать вам руки.
  Я сел на диван, положил ногу на ногу.
  – Можете сказать парням, что они правы.
  – Так что хочет от вас Чарли Коул?
  – Во-первых, чтобы я освободил его от шантажа Анджело.
  – Анджело в Сингапуре. Я слышал, процветает.
  – Это вы передали Коулу его фотографии?
  Дэнджефилд кивнул.
  – Да. Мне стало известно, что Чарли переводит крупные суммы из Швейцарии в Сингапур. И предположил, что деньги идут к Анджело. Я оказался прав?
  – Безусловно.
  – Чем же Анджело прижал его?
  – Утащил всю информацию, которую Коул скармливал вам двадцать лет. И пообещал, что передаст все его друзьям в Нью-Йорке, если не будет регулярно получать деньги.
  Дэнджефилд почесал нос, нахмурился.
  – И компрометирующие материалы на Лозупоне тоже у Анджело?
  – Единственная копия, хотя, теперь уже копии.
  – А какова ваша роль?
  – Если я не привезу этих материалов, он намерен плеснуть кислотой в лицо жены моего партнера.
  – И что вы ему ответили?
  – Обещал побывать в Сингапуре. Но я полетел бы и так, узнав, что Сачетти жив. Если б он объявился в другом месте, полетел бы и туда.
  Дэнджефилд медленно кивнул.
  – Парни говорили, что вы чуток свихнулись. Они не ошиблись.
  – Почему?
  – Потому что вы не знаете, чем вам все это грозит.
  Я встал и вылил остатки шотландского в свой бокал.
  – Мне кажется, вы об этом уже упоминали.
  – Я не вдавался в подробности.
  – Пора перейти к ним?
  – Еще нет. Сначала нам надо спланировать операцию.
  – Какую?
  Дэнджефилд улыбнулся, раскованно, даже радостно.
  – Операция будет состоять в следующем: вы должны взять у Анджело компрометирующие материалы на Джо Лозупоне и передать их мне.
  Глава 10
  В международном аэропорту Лос-Анджелеса я взял такси, которое доставило меня к старому супермаркету между Ла-Бреа и Санта-Моника. На ленч с Триплетом я опоздал, но у меня оставалось немало времени, прежде чем отправиться в «Беверли-Уилшир», где Карла Лозупоне хотела бы встретиться со мной в шесть вечера.
  – Кто-то позвонил час назад, – сообщил мне Триппет. – Голос звучал довольно враждебно.
  – Другого от них ждать не приходится.
  Триплет пожелал узнать обо всем, что произошло со мной, и я рассказал, опустив только угрозу Коула в отношении его жены. Рассказал я Триплету и о плане Дэнджефилда, посредством которого я мог заполучить у Сачетти необходимую тому информацию. В самолете полтора часа я обдумывал его план и пришел к выводу, что в результате скорее всего окажусь в одном из двух мест: то ли в больнице, то ли на кладбище.
  – Разумеется, вы на это не пойдете? – Триппет отбросил со лба прядь седых волос.
  – Другого мне просто не остается. Так что полечу в Сингапур и отыщу там Анджело Сачетти.
  – А компрометирующие материалы?
  – Не знаю. Если он отдаст их мне, прекрасно. Но я не думаю, что попытаюсь отнять их у него силой.
  Триппет оглядел письменный стол.
  – Где мы храним наши бланки?
  – В нижнем левом ящике.
  Он достал чистый бланк, вынул из кармана перьевую ручку и начал писать.
  – В Сингапуре вы никого не знаете, не так ли?
  – Только Анджело Сачетти.
  – Я дам вам рекомендательное письмо к Сэмми Лиму. Очень милый человек. Мы вместе учились в школе.
  – Первый раз слышу о нем.
  – Возможно. – Триппет продолжал писать, – Его дедушка вместе с моим основали одну из первых китайско-британских экспортно-импортных компаний в Сингапуре. «Триппет и Лим, лимитед». Тогда это произвело фурор. Полное имя Сэмми Лима – Лим Панг Сэм. Теперь он исполнительный директор, и ему принадлежит основной пакет акций, хотя часть их осталась и у меня. Мы не виделись уже много лет, но переписываемся регулярно.
  Триппет лихо расписался, спросил, есть ли у меня промокательная бумага, на что я ответил отрицательно, потому что не пользовался ею, так же как и перьевыми ручками. Триппет ответил на это, что терпеть не может шариковых, а я заявил, что он – враг прогресса. Пока мы препирались, чернила высохли, и он протянул мне письмо. Четким, разборчивым почерком он написал следующее:
  «Дорогой Сэмми!
  Письмо передаст тебе Эдвард Которн, мой добрый друг и деловой партнер. Он в Сингапуре по весьма конфиденциальному делу, и я буду очень признателен тебе, если ты сможешь оказать ему содействие.
  Ты задолжал мне письмо и все откладываешь и откладываешь давно обещанный визит в Штаты. Барбара жаждет увидеть тебя вновь.
  Твой Дикки».
  – Дикки? – переспросил я, возвращая письмо.
  Триппет нашел на столе конверт.
  – Мы же вместе ходили в школу, – он сложил письмо, положил его в конверт и протянул мне.
  – Премного благодарен, – и я сунул конверт во внутренний карман пиджака.
  – Пустяки. Когда вы отправляетесь?
  – Не знаю. Сначала мне надо сделать прививку от ветряной оспы, а остальное будет зависеть от благородной Карлы и ее желаний.
  Триппет покачал головой.
  – Я никак не пойму, Эдвард, почему вы согласились выступить в роли ее сопровождающего, или кавалера, или как это у них называется.
  – Потому что, как выяснилось, легче согласиться, чем отказаться. А может, мне просто нравится, когда о меня вытирают ноги.
  Триппет нахмурился.
  – Похоже на жалость к себе.
  – После поездки в Сингапур я от нее избавлюсь.
  – Вы многое ставите на эту поездку, не так ли?
  – Да, – кивнул я. – Многое. А вы не поставили бы?
  – Не знаю, – ответил он. – В моей, довольно бессистемной жизни я иногда пытался лечиться географией. Но у этого лекарства всегда оказывался негативный побочный эффект.
  – Какой же?
  – Мне приходилось брать с собой себя.
  Мы прогулялись в бар на углу, выпили, и Триппет рассказал мне, как идут дела у Сиднея Дюрана. Он навестил Сиднея утром, и наш главный специалист по жестяным работам сказал, что их было четверо. Они встретили его около пансиона, где он жил, и отвезли на тихую улочку рядом с бульваром Заходящего солнца. Двое держали его, третий зажимал рот, а четвертый захлопывал дверцу. Затем они попрыгали в машину и умчались, а Сидней, с переломанными руками, вышел на бульвар, где его и подобрали студенты. В темноте он не разглядел лиц бандитов и не мог описать их ни Триппету, ни полиции.
  – Я заверил его, что с руками все будет в порядке, – добавил Триппет. – Когда он выпишется из больницы, я возьму его к себе домой, чтобы Барбара приглядывала за ним.
  – Я, возможно, не сумею заглянуть к Сиднею, но вы скажите ему, что мы используем его в торговом зале, пока руки окончательно не заживут. Скажите, что мы будем готовить его на должность управляющего.
  – Знаете, Эдвард, иногда меня просто поражает переполняющий вас гуманизм.
  – Иногда, Дикки, он поражает и меня самого.
  Триппет не спеша зашагал домой, а я постоял на углу пятнадцать минут, прежде чем поймал такси, доставившее меня к «Беверли-Уилшир» в пять минут седьмого. Я спросил у портье, в каком номере остановилась мисс Лозупоне, но мне ответили, что в этом отеле таких справок не дают, и, если мне нужна мисс Лозупоне, я могу связаться с ней по внутреннему телефону. Я осведомился у портье, где эти телефоны, он показал, я снял трубку одного из них и попросил телефонистку коммутатора отеля соединить меня с мисс Карлой Лозупоне. Мне ответил мужской голос.
  – Мисс Лозупоне, пожалуйста.
  – Это Которн?
  – Да.
  – Поднимайтесь. Она вас ждет.
  Я спросил у голоса, в каком номере, получил ответ, поднялся на седьмой этаж, прошел по коридору и постучал в дверь. Ее приоткрыл высокий мужчина лет тридцати с длинными волнистыми черными волосами.
  – Вы Которн?
  – Я – Которн.
  – Заходите.
  Он приоткрыл дверь чуть шире, чтобы можно было протиснуться бочком.
  Я оказался в номере, обставленном в испанском стиле. Черное полированное дерево, красный бархат обивки, блестящие медные головки обойных гвоздей. Столики, то ли мавританские, то ли сработанные в Мексике, картины с крестьянами в сомбреро, подпирающими белые стены домов в ярко-желтом солнечном свете.
  Она сидела на длинном низком диване. В синем платье, оканчивающемся гораздо выше колен. Черные, коротко стриженные волосы обрамляли пару темных глаз, классический нос с чуть раздувающимися ноздрями и рот с полными, надутыми губками. Если б не надутые губки и очень маленький подбородок, ее при желании можно было бы считать красавицей. Но вот в ее чувственности никаких сомнений не было. И у меня создалось впечатление, что эту свою особенность она сознательно выпячивала.
  – Значит, вы – та самая сиделка, которую решил приставить ко мне дядя Чарли, – похоже, для нее желания дяди Чарли не являлись законом.
  – Дядя Чарли – это Чарльз Коул? – переспросил я.
  – Совершенно верно.
  – Тогда я – та самая сиделка, которую он решил приставить к вам.
  Она наклонилась вперед, чтобы взять с низкого, длинного столика, стоящего перед диваном, высокий бокал. Синее платье чуть распахнулось, чтобы показать мне, что Карла обходится без бюстгальтера. Она отпила из бокала и вновь посмотрела на меня.
  – Присядьте. Хотите что-нибудь выпить? Если да, Тони вам нальет. Это – Тони.
  Я сел на стул с высокой спинкой, придвинув его к столу перед диваном, и уже хотел поздороваться с Тони, но начались судороги, потом меня прошиб холодный пот, и Анджело Сачетти начал медленно падать в воду, заговорщически подмигивая мне. Потом все закончилось, и Карла Лозупоне с любопытством взглянула на склонившегося надо мной Тони.
  – Теперь я выпью, – я достал из кармана платок и вытер пот с лица.
  – Дай ему выпить, – приказала Карла. Тони с сомнением посмотрел на меня.
  – Что это с вами?
  – Спиртное – лучшее лекарство, – отшутился я.
  Он прошел к столику, заставленному бутылками, налил что-то в бокал, вернулся ко мне.
  – Бербон [62] пойдет? – он протянул мне полный бокал.
  – Спасибо.
  – Что это у вас, какая-то форма эпилепсии? – спросила Карла.
  – Нет, у меня не эпилепсия.
  – А я думала, эпилепсия. Вы отключились на пять минут.
  – Нет, не на пять. На сорок секунд, максимум на минуту. Я засекал время.
  – Такое случается часто?
  – Каждый день. Только сегодня чуть раньше, чем всегда.
  Карла выпятила нижнюю губу.
  – Зачем же мне сиделка, которая ежедневно в шесть вечера бьется в судорогах?
  – Придется вам приноравливаться.
  – Как? Совать в рот деревяшку, чтобы вы не прикусили язык? Кажется, вы должны приглядывать за мной, мистер Которн или как вас там?
  – По-прежнему, Которн. Эдвард Которн.
  – Вы хотите, чтобы я вышвырнул его вон? – осведомился Тони, направляясь к моему стулу.
  – Скажите ему, что этого делать не следует, – предупредил я.
  Карла Лозупоне глянула на меня, потом – на Тони. Облизнула нижнюю губу розовым язычком.
  – Вышвырни его, Тони.
  Высокий мужчина с вьющимися черными волосами положил руку на мое левое плечо.
  – Вы слышали, что сказала дама.
  Я вздохнул и выплеснул содержимое моего бокала ему в лицо. Затем встал. Руки Тони взметнулись к лицу, и я ударил его дважды, чуть ниже пояса. Он согнулся пополам, навстречу моему поднимающемуся колену, которое угодило ему в подбородок, а пока он падал, я ударил его, не слишком сильно, ребром ладони по шее. И Тони распластался на полу. Я поднял с толстого ковра упавший бокал, прогулялся к столику с бутылками и налил себе шотландского виски. Вернулся к стулу, перешагнув через лежащего Тони, и сел.
  Карла Лозупоне следила за мной, раскрыв от изумления рот.
  Я поднял бокал, показывая, что пью за ее здоровье, пригубил виски.
  – Мне надоело, что мной все время помыкают. Меня уже тошнит от всех Лозупоне, Коулов, Коллизи. Но особенно меня тошнит от Анджело Сачетти, потому я и собираюсь в Сингапур. Возможно, наша встреча позволит мне избавиться от припадков. Если хотите поехать со мной, воля ваша. Если нет, Тони всегда составит вам компанию. Будет следить, чтобы в паспорт поставили визу и не украли багаж. С этим он вполне справится.
  Карла Лозупоне задумчиво смотрела на меня.
  – Как по-вашему, почему я лечу в Сингапур?
  – Как я понимаю, чтобы создать крепкую семью.
  – С Анджело? – она рассмеялась, как мне показалось, невесело. – Не болтайте ерунды. Я терпеть его не могу, а он – меня. У нас с детства взаимное отвращение.
  – Какого детства? Анджело старше вас минимум на десять лет.
  – На девять. Но он болтался в Нью-Йорке, когда мне было двенадцать, а ему – двадцать один. Вот тогда-то я и провела с Анджело один малоприятный день.
  – Могу себе представить.
  – Едва ли.
  – Но почему вы согласились на помолвку и все прочее? 
  Она осушила бокал.
  – Налейте мне еще, – я не шевельнулся, и она добавила. – Пожалуйста.
  Я встал и взял у нее бокал.
  – В Уэллсли должны были хоть чему-то научить вас. Что вы пьете?
  – Водку с тоником.
  Я налил водки, добавил тоника, принес Карле полный бокал.
  – Вы не ответили на мой вопрос.
  – Тут продают «Нью-Йорк таимс»?
  – Уже нет, – ответил я. – Обходимся местными газетами.
  – Тогда вам не доводилось читать, что пишут о моем отце.
  – Я знаю, кто он такой.
  – А мне приходится читать о нем постоянно. Как его только ни называют! Если верить репортерам, в Соединенных Штатах он – гангстер номер один. Как вы думаете, приятно читать такое о собственном отце?
  – Не знаю. Мой отец умер.
  Она помолчала, закурила, выпустила струю дыма в свой бокал.
  – Наверное, он и есть.
  – Что?
  – Гангстер номер один Америки. Но он еще мой отец, и я его люблю. Знаете, почему?
  – Почему?
  – Потому что он любит меня, и я видела от него только добро.
  – Веская причина.
  – А теперь он попал в беду.
  – Ваш отец? – спросил я.
  – Да, и во всем виноват Чарльз Коул.
  – Как я слышал, заварил кашу ваш отец.
  – Вас ввели в заблуждение. Его заставили, а Анджело используют, как предлог.
  – Вы всегда так рассказываете?
  – Как?
  – Урывками. Что-то отсюда, что-то – оттуда. А не попробовать ли вам начать сначала? Хорошая идея, знаете ли. Потом перейдете к середине, а в конце поставите точку. При удаче я смогу не потерять ход ваших мыслей.
  Она глубоко вздохнула.
  – Ладно. Давайте попробуем. Все началось несколько лет тому назад. Я училась на втором курсе в Уэллсли и приехала домой на уик-энд. Дело было в субботу, и они сидели в кабинете отца.
  – Кто?
  – Мой отец и его друзья. Или партнеры. Четверо или пятеро.
  – Ясно.
  – Я подслушивала. Из любопытства.
  – Ясно, – повторил я.
  – Дверь из кабинета в гостиную была открыта, и они не знали, что я там. Иногда они говорили по-итальянски, иногда переходили на английский.
  – О чем шел разговор?
  – О Чарльзе Коуле, или дяде Чарли. Они убеждали отца, что от него надо избавиться. Точнее, убить.
  Карла прервалась и отпила из бокала.
  – Я читала об этом. Я читала все, что могла найти, о моем отце, но никогда не слышала, чтобы они так говорили. И не смогла заставить себя уйти из гостиной.
  – И что вы услышали?
  Она снова глубоко вздохнула.
  – Те, кто хотел убрать Коула, говорили, что он приобрел слишком большую власть, обходится чересчур дорого, а толку от него – пшик. Мой отец возражал, спор разгорался, они даже перешли на крик. Я даже не представляла себе, что мой отец может так говорить. В тот день они не смогли найти общего решения, но я видела, что мой отец обеспокоен. Он убеждал их, что Чарльз Коул знает слишком много, что у него полным-полно компрометирующих документов. И после смерти Коула они могут попасть не в те руки. Его партнеры не хотели его слушать.
  – Но им пришлось? – вставил я. Карла кивнула.
  – Он же номер один, так его называют. Им пришлось согласиться с ним, хотя бы на какое-то время. А шесть месяцев спустя, в родительский день, мой старик приехал в Уэллсли, – она уставилась в бокал. – Забавно, не правда ли?
  – Что именно?
  – Мой отец, въезжающий в Уэллсли на «мерседесе 600» в сопровождении Тони. Они все, разумеется, знали, кто он такой.
  – Кто?
  – Мои однокурсницы.
  – И как они реагировали?
  – А чего вы от них ожидали?
  – Вас унижали?
  Карла улыбнулась и покачала головой.
  – Наоборот. Я купалась в лучах его славы. У них отцами были биржевые маклеры, юристы, президенты корпораций. И только у меня – живой, всамделишный гангстер, за рулем машины которого сидел настоящий бандит. То был мой отец, низенький толстячок, лысый, с восемью классами образования, говорящий с заметным акцентом. А мои сокурсницы вились вокруг него, словно он был знаменитым поэтом или политиком. Ему это понравилось. Очень понравилось.
  – Но он приезжал не для того, чтобы повидаться с вами? – спросил я.
  – Нет. Он приехал, чтобы попросить меня обручиться с Анджело. Раньше он не обращался ко мне ни с какими просьбами. Не просил ничего для себя. Я пожелала узнать причину, и он все мне объяснил. Впервые он говорил со мной серьезно. Как с взрослой.
  – Чем же он аргументировал свою просьбу?
  Карла ответила долгим взглядом.
  – Что вы об этом знаете?
  – Больше, чем мне следовало бы, но в изложении другой стороны.
  Она кивнула.
  – Тогда вы должны знать правду.
  Правда состояла в следующем: Джо Лозупоне попросил свою дочь обручиться с крестником Чарльза Коула совсем не потому, что благоволил к Анджело Сачетти, как утверждал Чарльз Коул. Пять нью-йоркских семей разделились: три выступили против Коула, две остались на его стороне. Лозупоне полагал, что помолвка его дочери с Сачетти станет формальным предлогом, если он возьмет сторону Коула. Карла Лозупоне согласилась. О помолвке было объявлено, и дальнейшее в целом совпало с тем, что рассказал мне Коул, за исключением одного. После того как стало известно, что Анджело Сачетти жив, но не собирается возвращаться и жениться на Карле, Лозупоне уже не мог выступить против трех семей, выразивших недоверие Коулу. Ему пришлось встать на их сторону.
  – Я делала все, что он просил. Даже надела траур, когда пришло сообщение о смерти Анджело. А потом, когда выяснилось, что он жив, я сказала, что поеду в Сингапур и выйду за него замуж. Насчет поездки я с отцом не советовалась. Но знаю, что мое решение позволит ему выиграть время. Пока они будут думать, что я еще могу выйти за Анджело, мой отец сможет сдержать их, и Чарльз Коул останется жив.
  – А если он не женится на вас?
  Карла пожала плечами.
  – Моему отцу придется согласиться с убийством Чарльза Коула, смерть которого погубит и его самого. В архивах дядюшки Чарли достаточно документов, которые упекут моего отца в тюрьму на долгий-долгий срок. У него больное сердце, тюремное заключение быстро доконает его, – в ее бокале звякнули кубики льда. – У него, разумеется, есть и другой вариант.
  – Какой же?
  – Он может начать войну. Это просто, и пока она будет продолжаться, о Коуле забудут. Если он победит, Коул будет в безопасности. Если проиграет, вопрос станет несущественным. Потому что отцу едва ли удастся остаться в живых.
  – Значит, поездкой в Сингапур вы выигрываете отцу время.
  – Получается, что да. Две недели, максимум три. Может, он сумеет что-то придумать. В этом он мастер.
  – Вы, должно быть, очень любите его.
  Карла вновь пожала плечами.
  – Он – мой отец, и, как уже говорилось, я видела от него только добро. Единственное, что я не смогу сделать для него – выйти замуж за Анджело Сачетти. Просто не смогу.
  – Я бы на вашем месте об этом не беспокоился, – тут на полу зашевелился Тони. – Думаю, что выходить замуж вам не придется.
  Глава 11
  Сингапур отделяло от Лос-Анджелеса 9500 миль. Туда летали самолеты разных авиакомпаний, но мы с Карлой смогли заказать билеты первого класса только на рейс 811 «Пан-Америкэн», с вылетом в 9.45 вечера.
  Большую часть субботы я ухлопал на то, чтобы заказать билеты, сделать прививку от ветряной оспы и получить заверения туристического бюро, что в отеле «Раффлз» в Сингапуре нам забронированы два номера.
  Карла Лозупоне, сопровождаемая Тони, встретила меня в вестибюле «Беверли-Уилшир». Путешествовать она решила в брючном костюме в черно-белую клетку. Не удивили меня и ее капризно надутые губки.
  – Мы, что, будем лететь всю ночь? – спросила она, не поздоровавшись.
  – Всю ночь и часть послезавтрашнего дня, – ответил я. «Пан-Америкэн» явно не торопилась с доставкой пассажиров к пункту назначения.
  – Лучше б полетели из Сан-Франциско. Оттуда прямой рейс в Сингапур.
  – В следующий раз мы так и сделаем.
  Тони присоединился к нам после того, как заплатил по счету, передал багаж Карлы коридорному и распорядился, чтобы арендованную им машину подали к парадному входу.
  – Припадок уже прошел? – спросил он.
  Я взглянул на часы.
  – Примерно два часа назад. Благодарю.
  – Этот фокус с выплескиванием виски в лицо – я видел такое по телевизору сотню раз.
  – Там я этому и научился.
  Он кивнул, в голосе не чувствовалось злобы.
  – Вы не причинили мне особого вреда. Бывало и хуже.
  – Я не старался бить в полную силу. Иначе вы оказались бы в больнице с переломами челюсти, а то и основания черепа.
  Он на мгновение задумался.
  – Спасибо и на этом.
  – Пустяки, не стоит об этом и говорить.
  – Но живот у меня все еще болит.
  – Потому что кулаком я бил от души.
  – Да, – снова кивнул он. – Похоже, что так.
  Мы сели в новенький «крайслер» и отправились в аэропорт. По пути разговор не клеился, наконец, мы приехали, Тони подкатил к входу в секцию «Пан-Америкэн» и повернулся к нам.
  – Наверное, я могу не идти туда, Карла?
  – Можешь, – она достала из сумочки пудреницу.
  – Что мне сказать боссу? Я лечу домой завтра.
  – Что хочешь, то и скажи.
  – То есть вы хотите, чтобы я сказал ему, что с вами все в порядке?
  – Да, – кивнула она. – Именно это.
  Тони посмотрел на меня.
  – Я бы не хотел выглядеть в глазах босса лжецом. Позаботьтесь о ней.
  – Будьте спокойны, – ответил я.
  Мы приземлились в Гонолулу сразу после полуночи, опоздав на четверть часа, пересели на рейс 841, вылетевший в 1.45 ночи, опять же на четверть часа позже, и прошла, кажется, целая вечность прежде, чем достигли острова Гуам. Затем, в сплошных облаках, долетели до Манилы, оттуда направились в Тан-Со-Нат, в четырех с половиной милях от Сайгона, а уж оттуда попали в международный аэропорт Пайа-Лебар. Самолет коснулся колесами посадочной полосы в 1.10 пополудни, в понедельник, в семи с половиной милях от центра Сингапура, опоздав лишь на сорок минут.
  Карла Лозупоне не стала ломать голову, чем занять себя в самолете. После взлета в Гонолулу она выпила подряд три мартини, закусила двумя красными таблетками и заснула. Пробудилась она в Маниле, спросила, где мы находимся, заказала двойной мартини, осушила бокал и снова заснула. Вьетнам не заинтересовал ее, но за тридцать минут до посадки в Сингапуре она удалилась в женский туалет, взяв с собой «косметичку».
  Этот долгий-долгий полет позволил мне хорошенько обдумать создавшуюся ситуацию. Поначалу мысли мои вернулись к Чарльзу Коулу, и я пришел к выводу, что мой вызов в Вашингтон наглядно показал, сколь перепуган Коул. Он хватался за меня, как утопающий – за соломинку, в отчаянном желании прожить чуть дольше, на год, на месяц, даже на день. Он, похоже, убедил себя, что только я могу забрать у Сачетти похищенные из его сейфа материалы. И я действительно мог их забрать, реализовав план, предложенный Сэмом Дэнджефилдом, агентом ФБР. О плане Дэнджефилда я думал недолго, в основном вспоминал, есть ли у меня шесть друзей, которые понесут мой гроб. К сожалению, требуемого количества не набралось. И Коул, и Дэнджефилд желали получить информацию, находящуюся в данный момент в руках Анджело, или в его сейфе, или под подушкой, информацию, на основе которой Джо Лозупоне отправили бы в Ливенуорт или Атланту [63] на многие годы. Но если девушка с надутыми губками, спавшая сейчас рядом со мной в самолете, несущемся над Тихим океаном, говорила правду, только Джо Лозупоне стоял между Чарльзом Коулом и пулей, ножом или купанием в океане с камнем на шее.
  Так или иначе, цепочки моих рассуждений каждый раз замыкались на Анджело Сачетти и, где-то за Гуамом, я заснул, думая о нем. Приснилось мне что-то ужасное – что, точно не помню, но проснулся я в холодном поту, когда мы приземлились в Маниле, городе, когда-то называемом Жемчужиной Востока.
  В Сингапуре к самолету подогнали автобус, на котором нас доставили к залу для прибывших пассажиров. Было жарко, обычная для Сингапура погода. Мы предъявили паспорта, сертификаты с перечнем сделанных нам прививок, получили багаж и нашли улыбающегося носильщика-малайца. Он поймал нам такси, пока я менял чеки «Америкэн Экспресс» на сингапурские доллары.
  Такси, старый «мерседес» с желтым верхом и водителем-китайцем, вырулил на Серангун-Роуд, свернул налево, на Лавандовую улицу, затем направо, на Бич-Роуд, и наконец остановился перед отелем «Раффлз», белоснежный фасад которого слепил глаза в ярком солнечном свете. Я заплатил по счетчику три сингапурских доллара, добавил еще пятьдесят центов, показывая, что я – не скряга, и вслед за Карлой вошел в прохладный, полутемный вестибюль отеля. Сияющий портье-китаец радостно известил нас, что мы можем подняться в забронированные нам номера. По пути из аэропорта Карла Лозупоне произнесла только одно слово: «Жарко».
  В вестибюле она огляделась.
  – Я слышала об этом отеле еще в детстве.
  – Мне нравятся старые отели, – заметил я.
  Она еще раз оглядела столетний вестибюль.
  – Думаю, этот вас не разочарует.
  Наши номера находились на втором этаже, напротив друг друга. У двери Карла повернулась ко мне.
  – Сейчас я намерена принять ванну. Потом оденусь, а потом вам придется угостить меня коктейлем. Особым коктейлем.
  – Каким же?
  – Не зря же я пролетела чуть ли не девять тысяч миль. Вы угостите меня «сингапурским слингом» [64] в баре этого отеля. После этого займемся делами. Но начнем с бара.
  – Отличная мысль, – кивнул я.
  Коридорный-малаец ввел меня в номер – большую комнату с высоким потолком, обставленную старомодной, но, по первому взгляду, удобной мебелью. Я дал ему сингапурский доллар, на что он широко улыбнулся и горячо поблагодарил меня. Распаковав чемоданы, побрившись и приняв духа, я надел костюм из легкой ткани, раскрыл телефонный справочник, нашел нужный номер и позвонил мистеру Лим Панг Сэму, единственному человеку, помимо Анджело Сачетти, которого я знал в Сингапуре. Я полагал, что телефона Анджело в справочнике не будет, но, тем не менее, попытался его найти. Мои предположения оправдалась. Прежде чем Лим взял трубку, я поговорил с двумя его секретаршами, не после того, как я представился партнером Ричарда Триплета, он оживился и спросил, как поживает Дикки. Я заверил его, что у Дикки все в порядке, и мы договорились встретиться в десять утра следующего дня в кабинете Лима, Уже положив трубку, я начал сомневаться, а уместно ля спрашивать респектабельного сингапурского бизнесмена об американском шантажисте. С тем же успехом я мог обратиться и к швейцару-сикху у дверей отеля. Но другого выхода у меня не было.
  Сингапур, изо всех сил стремящийся к статусу Нью-Йорка Юго-Восточной Азии, основан в 1819 году сэром Томасом Стэмфордом Бингли Раффлзом. Если не считать того факта, что в 1877 году рейд яванцев уничтожил поселение, находящееся на месте нынешнего города, Сингапур моложе Нью-Йорка и Вашингтона, но старше Далласа или Денвера. Город хвалится, что предлагает туристам, приезжающим, к примеру, из Рэпид-Сити, что в штате Южная Дакота, увидеть «настоящую Азию». В действительности Сингапур представляет собой «Азию без слез», потому что вода подается из водопроводного крана, улицы довольно чистые, нищих нет, но много миллионеров, и практически каждый, с кем общаются туристы, понимает по-английски.
  Все это я рассказал Карле Лозупоне, пока мы потягивали «сингапурский слинг» в маленьком, уютном баре.
  – А что тут еще есть? – спросила она.
  – Один из крупнейших портов мира и гигантская военно-морская база, от которой англичане намерены отказаться, потому что не могут ее содержать.
  – Та самая, пушки которой во время Второй мировой войны смотрели не в ту сторону?
  – На море, – подтвердил я. – Японцы же прошли через малайские джунгли, считавшиеся непроходимыми, и захватили Сингапур почти без единого выстрела.
  – Что здесь теперь?
  – Где?
  – В Сингапуре.
  – Теперь здесь республика. Восемь или девять лет назад Сингапур был британской колонией, затем превратился в протекторат, после этого вошел в Федерацию Малайзии, из которой его вышибли в 1965 году. Теперь Сингапур – республика.
  – Довольно маленькая, не так ли?
  – Совершенно верно.
  Карла отпила из бокала, закурила, оглядела бар, практически пустой в три часа дня пополудни.
  – Как вы думаете, он приходил сюда?
  – Сачетти?
  – Да.
  – Не знаю. Я лишь четыре дня назад узнал, что он жив. Если он может появляться в городе, не опасаясь, что окажется за решеткой, то наверняка приходил. Этот бар пользуется популярностью, а, насколько я помню, Анджело любил бывать в людных местах.
  – Я узнала, что он жив, шесть или семь недель назад.
  – Как вам это удалось?
  – Один из деловых партнеров отца услышал об этом. Вместо «деловых партнеров» вы можете использовать любое другое слово.
  – Вы не выбирали родителей.
  – Нет, но один из них пытался выбрать мне мужа.
  – На то были причины.
  – Причины, – кивнула она. – Но мне от этого не легче.
  В бар она пришла в простеньком, без рукавов, желтом платье, по всей видимости, стоившем немалых денег. Когда она повернулась ко мне, платье плотно обтянуло грудь, и я заметил, что Карла вновь обошлась без бюстгальтера.
  – Что произойдет после того, как вы найдете Анджело? – спросила она. – Вы собираетесь избить его в кровь?
  – А какой от этого толк?
  – Не знаю, – она пожала плечами. – Может, вам это поможет. Избавит вас от пляски святого Витта, или вы называете свою болезнь иначе?
  – Сначала его надо найти.
  – Когда вы начнете его искать?
  – Завтра.
  – Отлично, – она осушила бокал. – Тогда у нас есть время выпить еще.
  Я вновь заказал нам по бокалу «сингапурского слинга». Когда их принесли, Карла пригубила коктейль и зажгла очередную сигарету. В пепельнице лежало уже шесть окурков, а мы не провели в баре и сорока пяти минут.
  – Вы слишком много курите, – заметил я.
  – Я нервничаю.
  – По какому поводу?
  – Из-за Анджело.
  – А стоит ли? Если исходить из того, что вы мне рассказали, вы приехали сюда просто за компанию.
  – Анджело может придерживаться другого мнения.
  – И что?
  – Сколь хорошо вы его знаете?
  – В последнее время буквально все задают мне этот вопрос.
  – Пусть так. Но я прошу мне ответить.
  – Плохо. Совсем не знаю. Мы работали в нескольких картинах. Кажется, один раз он угостил меня виски, другой раз – я его.
  Она обнаружила на языке табачную крошку, сняла ее и положила в пепельницу.
  – Значит, вы его не знаете.
  – Нет.
  – А я знаю.
  – Ладно, не буду с вами спорить.
  – Насколько я понимаю, он не сидит сложа руки в Сингапуре, так?
  – Вы, безусловно, правы.
  – И хорошо зарабатывает. Иначе он бы тут не остался.
  – Я слышал и об этом.
  – Так вот, исходя из того, что мне известно об Анджело, зарабатывает он их незаконным путем. Это первое.
  – А второе?
  – Если кто-то встанет у него на пути, он переступит через любого.
  – Только не говорите мне, что намерены встать у него на пути.
  Карла ответила не сразу. Посмотрела на меня, лицо ее моментально потеряло девичью прелесть. Она словно натянула бледную маску, отображавшую лишь одно чувство – ненависть.
  – Пока я не знаю, встану ли у него на пути. Это зависит от ряда обстоятельств.
  – Например?
  – Например от того, что он скажет мне при нашей встрече.
  – Когда вы собираетесь встретиться с ним?
  – Как можно скорее.
  – И о чем вы будете говорить? Делиться воспоминаниями о Нью-Йорке?
  Она покачала головой.
  – Нет. Я хочу задать ему несколько вопросов.
  – Только несколько?
  – Три. Может, даже четыре.
  – А если он ответит правильно?
  Она посмотрела на меня, как на незнакомца, обратившегося к ней с непристойным предложением.
  – Вы не понимаете, Которн?
  – Не понимаю чего?
  – На мои вопросы ответить правильно нельзя. Невозможно.
  Глава 12
  В тот вечер мы, как пара богатых американских туристов, решивших открыть для себя настоящий Сингапур, пообедали на Буджис-стрит, в одном из китайских районов рода. В каждом из двух-и трехэтажных домов жили, по крайней мере, спали, человек по пятьдесят, пищу они готовили прямо на тротуаре. На лотках выставлялись блюда, на которых специализировался тот или иной дом. Подавали их тут же, на маленькие столики, накрытые чистыми белыми скатертями.
  После обеда улица превращалась в рынок, где с тех же лотков продавали рубашки спортивного покроя, бритвенные лезвия и прочую мелочь.
  Мы быстро нашли пустой столик, сели. Тут же рядом с нами появился молодой китаец, держа в деревянных щипцах два горячих надушенных полотенца.
  – Это еще зачем? – спросила Карла.
  – Вам жарко, вы вспотели, – пояснил я. – Полотенцем вы можете вытереть лицо и руки.
  Я спросил китайца, принесшего полотенце, какое у него фирменное блюдо. Он ответил, что прекрасно готовит жареную утку. Мы решили попробовать утку, а также пау – тефтели из риса и мяса и креветки под острым соусом. Начали мы с супа, приготовленного неизвестно из чего, но восхитительно вкусного. Суп и пау нам принесли от других домов, специализировавшихся именно на этих блюдах. Не хуже оказалась и утка. Обслуживали нас быстро, денег взяли всего ничего, мешали разве что треск мотоциклов да рев доброй сотни транзисторных приемников, настроенных на разные станции.
  После обеда я спросил Карлу, не хочет ли она прокатиться в отель на велорикше.
  – То есть мы будем сидеть, а он – крутить педали?
  – Да.
  Она покачала головой.
  – Всему есть предел, Которн. У меня, возможно, много грехов, но я не хочу, чтобы кто-либо получил инфаркт, потому что вез меня на себе.
  – Вы имеете в виду рикш, – улыбнулся я. – В Сингапуре их давно нет. Я думаю, рикши выдерживали максимум пять лет, прежде чем умирали от туберкулеза.
  – А сколько протягивают они, крутя педали велосипедов?
  – Не знаю.
  – Неужели? Какой приятный сюрприз.
  Прежде чем я нашелся с ответом, показалось такси; я замахал рукой. Таксист едва не сшиб старушку, «подрезал» длинноволосого юношу-китайца на «хонде» и в визге тормозов остановился рядом с нами.
  Я придерживаюсь мнения, возможно и безосновательно, что в странах с левосторонним движением процент аварий выше, чем там, где движение правостороннее. Короткая поездка до «Раффлза» убедила меня в этом еще больше, ибо расстояние между бамперами нашего такси и идущей впереди машины никогда не превышало четырех дюймов, а пару раз мы проехали там, где места для проезда просто не было. Несмотря на мою прежнюю профессию, я закрывал глаза в критические моменты, повторявшиеся через каждые пятьдесят футов. Карла Лозупоне спокойно воспринимала лихачество нашего водителя.
  У отеля я расплатился с ним, добавив щедрые чаевые, в благодарность за то, что остался жив, и предложил Карле выпить бренди на свежем воздухе. Она согласилась, мы сели за столик под пальмой, восхищаясь зелененькой травкой под ногами.
  – Что у нас завтра? – спросила она. – Опять местные достопримечательности?
  – Мне надо встретиться с одним человеком.
  – Зачем?
  – Он, возможно, скажет мне, где найти Анджело Сачетти.
  – А если нет?
  – Тогда не знаю. Наверное, дам объявление в местной газете.
  – Когда у вас встреча?
  – В десять утра.
  Она посмотрела на часы.
  – Пожалуй, пора и на покой. Я что-то устала, – я начал подниматься, но она остановила меня, – Допейте бренди. Постучитесь ко мне, когда вернетесь от этого человека.
  Она пересекла лужайку и вошла в отель. Трудно сказать, по какой причине я оставил на столе несколько купюр и последовал за ней. В вестибюле Карла Лозупоне направилась к парадному входу, поговорила с бородатым сикхом-швейцаром, тот остановил такси, и Карла села в машину. Посмотрел на часы и я. Половина одиннадцатого. Оставалось только гадать, куда в столь поздний час могла поехать девушка, не знающая в городе ни единой души. Я все еще размышлял об этом, когда заснул вскоре после полуночи.
  Кабинет Лим Панг Сэма находился на девятом этаже Эйше-Билдинг на набережной Раффлза. Из окон приемной открывался прекрасный вид на бухту. Секретарь распахнула дверь. Лим поднялся из-за стола и пошел мне навстречу. Он крепко пожал мою руку, сказав, что рад моему приезду в Сингапур; причем чувствовалось, что говорит он искренне.
  – У меня для вас письмо от Триппета, – я передал ему конверт. Письмо он прочел стоя, потом улыбнулся.
  – Никак не могу понять, почему Дикки занялся торговлей машинами.
  – Как утверждает его жена, чтобы почаще бывать вне дома.
  Лим перечитал письмо и вновь улыбнулся.
  – Я как раз собрался выпить чая. Составите мне компанию или предпочитаете кофе?
  – Лучше чай.
  Он снял телефонную трубку, нажал на кнопку и что-то сказал по-китайски. Небольшого роста, с круглым лицом, уже наметившимся животиком, он был одного возраста с Триплетом. Ему удалось сохранить свои волосы, которые оставались такими же черными, как и в детстве. Очки, в золотой оправе, съехали на середину его широкого носа, а одеждой он ничем не отличался от любого сингапурского бизнесмена: те же белая рубашка, галстук, брюки. По-английски он говорил с тем же акцентом и интонациями, что и Триппет, не зря же они учились в одной школе, а когда улыбался, что случалось довольно часто, я не мог отделаться от мысли, что он с удовольствием делает то, чем ему приходится заниматься.
  Секретарь принесла чай, Лим разлил его по чашкам, отпил из своей, затем предложил мне сигарету, от которой я не отказался, дал прикурить от настольной серебряной зажигалки.
  – Американские сигареты – одна из моих слабостей, – признался он, любовно глядя на пачку «Лаки страйк». – На душе сразу становится легче, когда я вижу, что есть курящие люди. Многие мои друзья и знакомые бросили курить.
  – Они поступили мудро.
  – Несомненно, – он вновь улыбнулся. – Но так приятно уступать собственным слабостям.
  Тут улыбнулся и я, пригубил чай.
  – Дикки пишет, что вы прибыли по сугубо личному делу.
  – Да, – кивнул я. – Ищу одного человека. Американца.
  – Могу я спросить, кого именно?
  – Его зовут Анджело Сачетти.
  – Понятно, – бесстрастно произнес Лим, его пальцы забарабанили по столу.
  – Как я понимаю, вы его знаете.
  – Нет, я его не знаю. Давайте считать, что я слышал о нем. Он… – Лим не закончил фразы и повернулся к окну, чтобы посмотреть, все ли в порядке в бухте. Убедившись, что ничего сверхъестественного не произошло, он вновь взглянул на меня. – Мистер Которн, не сочтите мой вопрос за грубость, но позвольте спросить, не связаны ли вы с ЦРУ или с какой-либо другой разведывательной организацией, которые так любят создавать американцы и англичане?
  – Нет, с ЦРУ я не связан, – честно признался я.
  В наступившей паузе Лим решил пересчитать стоящие на рейде корабли.
  – Я убежден, что Дикки не дал бы вам рекомендательного письма, если бы вы поддерживали связь с ЦРУ, но хотел знать наверняка.
  – Может, письмо поддельное.
  Лим повернулся ко мне и улыбнулся.
  – Нет. После того, как вы позвонили вчера, я перезвонил Дикки в Лос-Анджелес. Вы тот, за кого себя выдаете. Еще чая?
  – Благодарю. Странно, конечно, что бизнесмен взваливает на себя лишние хлопоты, но судя по вышесказанному, вы не просто бизнесмен.
  – Да, похоже, что так, – подтвердил Лим, наливая мне чай.
  Лим, решил я, скажет мне все, что сочтет нужным, и без наводящих вопросов, поэтому приступил ко второй чашке чая, ожидая, пока он заговорит.
  – Мы – маленькая страна, мистер Которн. Нас всего два миллиона, и семьдесят пять процентов из них – китайцы. Среди нас есть очень богатые и очень бедные, хотя нищета здесь не так бросается в глаза, как в других азиатских странах. Полагаю, после Японии, у нас самый высокий в Азии жизненный уровень. Мы – ворота Юго-Восточной Азии, по крайней мере нам хочется так думать, и наша экономика основывается, главным образом, на международной торговле, хотя мы и движемся по пути индустриализации. Однако у нас нет ни времени, ни денег, чтобы активно включиться в разведывательную деятельность. Но мы проявляем определенное любопытство в отношении тех, кто приезжает в Сингапур и остается здесь жить. Не то что мы не приветствуем иностранный капитал, но, скажем так, пытаемся выяснить, каково его происхождение.
  Лим замолчал и вновь улыбнулся.
  – Остается только признать, что я – Секретная служба Сингапура.
  – Похоже, это не такой уж секрет.
  – О нет. Разумеется, нет. Все об этом знают и иногда подтрунивают надо мной. Но кто-то должен этим заниматься, и премьер-министр остановил свой выбор на мне.
  – Почему на вас?
  – Потому, что я могу себе это позволить. Я глубоко вздохнул.
  – Извините, мистер Лим, но связано ли сказанное вами с Анджело Сачетти?
  Лим кивнул.
  – Разумеется, связано. Я заинтересовался мистером Сачетти, когда он появился в Сингапуре через полтора года после того, как утонул в нашей бухте, – Лим потянулся к лежащей на столе папке и пролистнул лежащие в ней бумаги. – Вы, кажется, тоже приняли участие в том так называемом инциденте, мистер Которн.
  – Вам же это известно.
  – Да. Тут есть рапорт полиции, да и Дикки освежил мою память в ходе нашего вчерашнего разговора. Освежил мою память! Мой бог, я заговорил, как полицейский или шпион.
  – Так что насчет Сачетти? – мне не хотелось уклоняться от главной темы.
  – Он объявился здесь, воскреснув из мертвых, полтора года назад. Прилетел из Гонконга, а отметки в его паспорте указывали, что какое-то время он провел на Филиппинах. В Себу-Сити, по-моему. Да, тут так и записано, – палец Лима спустился еще на несколько строк. – Он открыл счет на крупную сумму, деньги поступили из швейцарского банка, снял роскошную квартиру и начал вести светский образ жизни.
  – А потом?
  – Потом стало твориться что-то непонятное. Чуть ли не все жители Сингапура начали выбирать комбинацию из трех цифр и ставить на нее небольшие суммы денег в расчете на то, что именно эти цифры окажутся последними в тотализаторах, то ли в Сингапурском скаковом клубе, то ли на ипподромах Малайи и Гонконга.
  – Тотализаторах? – переспросил я.
  – Да. Видите ли, до тех пор азартные игры, а мы, китайцы, пылаем к ним неистребимой страстью, контролировались нашими так называемыми тайными сообществами. По последним подсчетам их число не превышало трехсот пятидесяти. Помимо азартных игр они получали доходы от проституции, остатков торговли опиумом, контрабанды и прочих сфер преступной деятельности, не исключая и пиратства.
  – Вы сказали, до тех пор.
  – Да, – кивнул Лим. – Но маленькие ставки на комбинации цифр в тотализаторе принимались безработными подростками, которые сбиваются в группы, называя себя «Банда Билли», или «Янки-Бойз», или «Ангелы Ада».
  – Мы стараемся распространить нашу культуру на весь мир.
  Лим улыбнулся.
  – Этому способствуют фильмы. И телевидение. Во всяком случае, этим делом заинтересовался Отдел по расследованию уголовных преступлений, и там подсчитали, какие огромные суммы собираются ежедневно этими подростками.
  – Есть конкретные цифры?
  – Порядка ста тысяч долларов в день.
  – То есть тридцать три тысячи американских долларов.
  – Да.
  – А выплаты были?
  – Простите? – не сразу понял меня Лим.
  – Кто-нибудь выигрывал?
  – Да, конечно. Люди выигрывают каждый день.
  – Каков процент?
  Лим вновь склонился над папкой.
  – Сейчас посмотрю. Ага. Выигравшие получают четыреста процентов.
  – Мало.
  – Как?
  – Действительное соотношение – шестьсот к одному. Те, кто организуют прием ставок, снимают по двести долларов с каждого выигравшего доллара.
  – Интересно, – пробормотал Лим. – Я это запишу, – и сделал соответствующую пометку.
  – Позвольте мне высказать одну догадку. Вы выяснили, что организовал эту новую лотерею Анджело Сачетти.
  Лим кивнул.
  – Да, и организовал основательно. Однако этим его деятельность не ограничивается. К примеру, если торговец не хочет еженедельно платить определенную сумму, в один прекрасный день он обнаруживает, что в его лавочке все разбито и покорежено.
  – А как же ваши тайные общества? Их не возмутило появление нового человека?
  Лим вновь предложил мне «Лаки страйк», и я взял сигарету, чтобы доставить ему удовольствие.
  – Почему вы не вышвырнули его отсюда? – спросил я.
  – Сачетти?
  – Да.
  Лим затянулся, выпустил тонкую струю дыма.
  – К сожалению, мистер Которн, сделать это не так-то легко.
  – Почему? Он – иностранец. Вы можете просто не продлить его визу.
  – Да, он иностранец. Но мистер Сачетти женился сразу после прибытия в Сингапур.
  – Об этом я слышал.
  – И вы знаете, на ком он женился?
  – Нет.
  – Его жена – дочь одного из наших известных политических деятелей. И он использует свое немалое влияние, чтобы предотвратить любую попытку воздействия на его зятя.
  – Как это произошло, любовь с первого взгляда? Лим покачал головой.
  – Нет, в это я не верю. Насколько мне известно, мистер Сачетти заплатил чуть больше трехсот тысяч американских долларов за руку своей невесты.
  Глава 13
  Лим рассказал мне обо всем. Вернувшись из царства мертвых, через Себу-Сити и Гонконг, Анджело Сачетти закатил марафонский пир, продолжавшийся чуть ли не месяц. Он не прекращался ни днем, ни ночью, и двери его роскошной квартиры были открыты для друзей, которые приводили своих друзей. В итоге Сачетти встретился с теми кого хотел повидать, мелкими политиками, не возражавшими против того, чтобы их купили, и преступниками, не отказывающимися от лишнего доллара. Сачетти лишь показал им, что надо делать, чтобы этих долларов стало больше, и как можно быстрее.
  Разумеется, он приобрел и врагов, но оппозиция быстро пошла на попятную после того, как двух наиболее упрямых соперников Анджело выловили из реки Сингапур. Тайные общества поддержали Сачетти, потому что он не вмешивался в их дела и согласился выплачивать им часть прибыли. По-настоящему противостояли Сачетти лишь правительственные учреждения, но он обошел и эту преграду, женившись на младшей дочери То Кин Пу, политика левых взглядов, имевшего многочисленных последователей. Так уж вышло, что в тот момент от То Кин Пу отвернулась удача, и он сидел на мели.
  – Теперь же мистер То выражает свои политические взгляды с заднего сидения «роллс-ройса», подаренного зятем на день рождения, – продолжал Лим.
  – И мы подозреваем, хотя и не можем этого доказать, что часть прибыли мистера Сачетти перетекает в партийную кассу, контролируемую его тестем. Я склонен думать, что на текущий момент эта касса набита битком.
  – А куда он направит эти деньги? Будет покупать голоса избирателей?
  Лим покачал головой.
  – Нет, до выборов еще четыре года, и партия премьер-министра контролирует в парламенте все места, пятьдесят одно из пятидесяти одного. О чем можно только сожалеть.
  – Почему?
  – Оппозиция необходима, знаете ли. Иначе политикам будет некого поносить. Представьте себе, что демократы завоевали все места в конгрессе.
  – Они сцепятся друг с другом.
  – Вот именно. Поэтому То и полезен для правительства. На него всегда можно вылить ушат помоев.
  – Но реальной власти у него нет?
  Есть, мистер Которн, власть у него есть. Имея в своем Распоряжении большие деньги, он в любой момент может организовать расовый бунт. Это тот камень, который тесть Анджело Сачетти держит за пазухой, и уверяю вас, камень этот очень увесистый. Мы просто не можем позволить себе еще одного расового бунта.
  – Один, припоминаю, у вас уже произошел.
  – Да. В 1964 году, – Лим покачал головой и вновь обратил взор к бухте.
  – Мы в Сингапуре гордимся нашими гармоничными межнациональными отношениями. Нам нравится думать, что мы прежде всего сингапурцы, а потом уже китайцы, которых подавляющее большинство, малайцы, индусы, пакистанцы и европейцы, и можем жить в мире и согласии. Так мы думали и в 1964 году, когда произошли жестокие столкновения на межнациональной почве. Первый раз в июле, второй – в сентябре. Тридцать пять человек погибло, многие сотни получили ранения, материальный ущерб исчислялся десятками миллионов долларов. Первый бунт начался из-за пустяка: во время малайской религиозной церемонии кто-то из зрителей-малайцев затеял драку с полицейским-китайцем. В сентябре началу столкновений положило убийстве рикши-китайца. Но, полагаю, мне нет нужды объяснять вам, с чего начинаются расовые бунты, мистер Которн. В вашей стране они не редкость.
  – Полностью с вами согласен.
  Лим повернулся ко мне.
  – Тогда вы, несомненно, понимаете, что угроза расового бунта – очень мощное оружие.
  – Разновидность шантажа, не так ли?
  – Я думаю, вы недалеки от истины. Но цена, которую мы платим, неизмеримо меньше урона, вызванного столкновениями на расовой почве.
  – А не могли бы вы забрать его паспорт через посольство США?
  – Сачетти?
  – Да.
  Лим опять покачал головой и закрыл папку.
  – Для таких людей, как Анджело Сачетти, паспорт или гражданство ничего не значат. Если ваше государство отберет его, Сачетти на следующий день получит новый у другого государства, которое торгует своим гражданством. Таких я могу назвать вам четыре или пять. Видите ли, мистер Которн, гражданство важно для тех, у кого нет денег. Если же человек обладает практически неограниченными средствами, если он привык жить вне, вернее, над законом, одна страна ничем не отличается для него от другой. Хотя доказательств у меня нет, я сомневаюсь в том, что мистер Сачетти намерен в обозримом будущем возвращаться в Соединенные Штаты. Но я что-то слишком много говорю. Теперь вы скажите мне, почему вас заинтересовал Сачетти?
  – Я думал, что убил его. Меня это тревожило. Тревожит и по сей день.
  Лим пристально посмотрел на меня и улыбнулся. Сухо, а не так, как обычно, во весь рот.
  – Жаль, что вы его не убили. Вы избавили бы многих от лишних забот.
  – Многих, но не себя.
  – Когда вы узнали, что он живехонек?
  – Несколько дней назад.
  – Правда? – удивился Лим. – Странно, что ваш Государственный департамент не известил вас об этом.
  – Не вижу ничего странного, от нашего Государственного департамента ничего другого ждать не приходится.
  На этот раз Лим просиял.
  – Признаюсь вам, что я придерживаюсь того же мнения. Судя по всему, вы намерены найти Сачетти и лично убедиться, что он жив и здоров.
  – Только в том, что он жив, – ответил я. – Вы представляете, где можно его найти?
  Лим сунул руку в ящик стола и достал большой бинокль.
  – Я даже могу показать вам, где он живет.
  Он поднялся, подошел к окну, поднес бинокль к глазам, оглядел бухту. Я присоединился к нему, и он указал на одну из яхт.
  – Вон та большая, белая, с радаром.
  Лим передал мне бинокль. Я увидел белую яхту футов в сто пятьдесят длиной, стоимостью под миллион долларов. Впрочем, я давно не приценивался к таким яхтам. Она мерно покачивалась на якоре, по главной палубе ходили какие-то люди, но бинокль не позволял разглядеть, пассажиры ли это или команда. Я отдал бинокль Лиму.
  – Отличная яхта.
  – Я не сомневался, что она вам понравится. Раньше яхта принадлежала султану Брунея. Сачетти купил ее за бесценок.
  – И сколько стоит бесценок на Северном Борнео?
  – Примерно два миллиона сингапурских долларов. Я слышал, что ее первоначальная стоимость составляла четыре миллиона.
  – У султана возникли денежные затруднения?
  – Да, нефтяные запасы иссякают, а ему потребовались наличные.
  – Мистер Лим, – я протянул руку, – вы мне очень помогли. Премного вам благодарен.
  – Пустяки, мистер Которн, – он пожал мою руку. – И еще. Как глава сингапурской Секретной службы… – он хохотнул. – Я хотел бы знать, каковы ваши планы в отношении мистера Сачетти. Вы понимаете, я не могу не спросить об этом.
  Я оглянулся на яхту.
  – Полагаю, я его навещу.
  – Не хотите ли, чтобы один из моих сотрудников сопровождал вас? Пожалуйста, не думайте, что у меня большой штат. Их всего трое, и, если они не занимаются контршпионажем, простите меня за этот расхожий термин, а такое случается более чем часто, то работают в моей конторе. Один из них управляющий, двое других – бухгалтеры.
  – Думаю, что я обойдусь. Но за предложение – спасибо.
  – Дело в том, что Сачетти давно отказался от политики «открытых дверей». Он больше не устраивает приемов, а незваным гостям тут же указывают на дверь. С другой стороны, более-менее официальный визит… – Лим не закончил фразы.
  – Я понимаю, что вы хотите сказать. Но я уверен, что Сачетти захочет повидаться с давним другом, особенно с давним другом, который помог ему умереть на некоторое время.
  
  Я ловил такси на площади Раффлза, неподалеку от Чейндж-Элли, когда к тротуару свернул «шевроле»-седан. Я решил, что это такси, тем более, что водитель затормозил до трех-четырех миль в час, а пассажир на заднем сидении опустил стекло. Поднятые стекла указывали на то, что машина снабжена системой кондиционирования, и я уже приготовился высказать пассажиру благодарность за то, что он решил разделить со мной прохладу салона, когда увидел направленный на меня револьвер. За моей спиной раздался голос: «Поберегись, приятель!» – но я и так все понял. И уже складывался вдвое, чтобы прыгнуть в сторону. При падении я сильно ударился правым плечом, но мне и раньше приходилось ударяться об асфальт, когда главный герой не желал рисковать своим драгоценным здоровьем, и на съемочную площадку вызывали каскадера. Прогремел выстрел, мне показалось, что пуля впилась в асфальт рядом со мной, но, возможно, у меня просто разыгралось воображение. Второго выстрела не последовало. Я еще катился по мостовой, когда стекло поднялось и «шевроле», набирая скорость, влился в транспортный поток. Я встал, отряхнулся под любопытными взглядами пешеходов. Никто не произнес ни слова, не позвал полицию, не поинтересовался, не порвал ли я брюки. Но, возможно, они приняли выстрел за взрыв шутихи. Шутихи рвались в Сингапуре днем и ночью. Сингапурцы любили устраивать фейерверки.
  – Чисто сработано, – прокомментировал тот же самый голос, что предложил мне поберечься.
  Обернувшись, я увидел крепенького, дочерна загоревшего мужчину неопределенного возраста, от тридцати пяти до пятидесяти с гаком, в выцветшей рубашке цвета хаки, брюках, перетянутых широким кожаным поясом с медной бляхой, и теннисных туфлях, когда-то бывших белыми, но заметно посеревших от времени и грязи.
  – Да, повезло. Отклонись пуля на пару ярдов, и никакая реакция мне бы не помогла.
  Он стоял, засунув руки в карманы, щуря зеленые глаза от яркого солнца.
  – Я как раз шел на ту сторону площади выпить пива. У меня такое впечатление, что и вам не вредно промочить горло.
  – Скорее всего, вы правы.
  Мы устроились за столиком в баре, плохо освещенном, почти пустом, но с кондиционером. Официант принес нам две бутылки пива и вновь уткнулся в газету. Мужчина в хаки, не обращая внимания на стакан, поднял бутылку ко рту и начал пить прямо из горлышка. Утолив первую жажду, он поставил бутылку на стол, достал из кармана плоскую оловянную коробочку с табаком, папиросную бумагу и свернул себе сигарету. По его автоматическим движениям чувствовалось, что это дело для него привычное. Закурив, он пристально посмотрел на меня, и я заметил, что морщинки в уголках глаз не исчезают, даже когда он не щурится. Тут я решил, что ему скорее пятьдесят с гаком, чем тридцать пять.
  – Я – полковник Нэш, – представился он.
  – Полковник чего? – переспросил я и назвался сам.
  – Филиппинской партизанской армии.
  – Но она распалась несколько лет назад.
  Он пожал плечами.
  – Если вам не нравится полковник, можете звать меня капитан Нэш.
  – Капитан филиппинского партизанского флота?
  – Нет, «Вилфреды Марии».
  – Что это такое?
  – Кампит.
  – Что?
  – Корабль водоизмещением восемь тонн. Я купил его у пирата с Моро. Я – контрабандист.
  – Всем нам приходится так или иначе зарабатывать на жизнь, – ответил я, – но мне кажется, совсем не обязательно рассказывать кому-либо, как мы это делаем.
  Полковник Нэш вновь глотнул пива.
  – А что такого, мы оба – американцы, не так ли?
  – Я, во всяком случае, да.
  – В Сингапур я контрабанду не привожу. Тут я продаю обычный груз.
  – Какой же?
  – Лес, главным образом с Борнео, из Тауа. Загружаю корабль копрой на Филиппинах, продаю ее в Тауа, где мне дают хорошую цену в американских долларах, покупаю лес и везу его сюда. Тут из него изготавливают фанеру.
  – А когда же находите время для контрабанды?
  – Когда плыву отсюда на Филиппины. Я загружаюсь часами, фотокамерами, швейными машинками, английскими велосипедами, сигаретами и виски и сбываю их на Лейте или на Себу.
  – Вас никогда не ловили?
  – В последнее время нет. На «Вилфреде Марии» четыре двигателя, и тридцать узлов для нее не скорость. А если уж запахнет жареным, я могу укрыться на островах Сулу.
  – Где вы живете на Филиппинах?
  – Себу-Сити.
  – Давно?
  – Двадцать пять лет. С сорок второго года я воевал в партизанах, потом поддерживал связь между партизанами и американцами, да так и остался на островах.
  – Я знаю человека, который был в Себу-Сити примерно два года назад. Американца.
  – Как его звать?
  – Анджело Сачетти.
  Нэш как раз собирался поднести бутылку ко рту, когда я произнес имя и фамилию. Его рука застыла в воздухе, глаза сразу насторожились.
  – Ваш друг?
  – Знакомый.
  Нэш поднес-таки бутылку ко рту и осушил ее до дна.
  – Вы его ищете?
  – В некотором роде.
  – Или вы его ищете, или нет.
  – Ладно, ищу.
  – Зачем?
  – По личному делу.
  – Не думаю, что он захочет встретиться с вами, – Нэш махнул официанту рукой, требуя вторую бутылку.
  – Почему вы так думаете?
  Нэш подождал, пока официант принес бутылку, и вновь уткнулся в газету.
  – Сачетти появился в Себу-Сити примерно два года назад без гроша в кармане. Ну, возможно, пара долларов у него завалялась, но он не ел в ресторанах, и звали его совсем не Анджело Сачетти.
  – А как?
  – Джерри Колдуэлл.
  – Сколько он пробыл в Себу-Сити?
  – Три или четыре месяца. Он пришел ко мне с предложением. Ссужать деньги под большие проценты. Вы знаете, взял пять песо, отдай шесть. Меня это не заинтересовало, но он занял у меня пару тысяч.
  – Почему у вас?
  – Черт, я же – американец, как и он.
  – Извините. Забыл.
  – Я дал ему пару тысяч, а он ссудил их двум азартным игрокам на неделю. Ему они должны были заплатить уже две с половиной, но денег не отдали. Колдуэлл, или Сачетти особо и не настаивал, по крайней мере, две последующие недели. А потом купил бейсбольную биту. Знаете, что он с ней сделал?
  – Нет, но могу догадаться.
  – Он переломал этим парням ноги, вот что. И они немедленно расплатились, а потом я не знал ни одного человека, занявшего у Сачетти деньги, кто медлил бы с их возвратом.
  – Почему он уехал?
  – С Себу? Не знаю. Он крутился главным образом у ипподрома. Завсегдатаи и составляли, в основном, его клиентуру. А в один прекрасный день он пришел ко мне. Меня не было дома, но жена была, и она рассказала мне следующее. Он достал из кармана толстенную пачку денег и вернул две тысячи, которые когда-то одолжил у меня. А потом покинул город. Исчез. Вновь я увидел его лишь через два или три месяца. Здесь, в «Хилтоне», с симпатичной китаянкой. Я поджидал одного парня, тот все не показывался, поэтому я подошел к Колдуэллу и сказал: «Привет, Джерри». Он смерил меня холодным взглядом и ответил: «Извините, мистер, но вы ошиблись. Меня зовут Сачетти. Анджело Сачетти». Я не стал спорить: «Хорошо, Джерри, если тебе так больше нравится». И мы разошлись. Потом я узнал от парня, которого в тот вечер так и не дождался, что Сачетти в Сингапуре стал большим человеком. Поэтому я стараюсь быть в курсе его дел.
  – Зачем?
  – А почему бы и нет? В конце концов, я помог ему сделать карьеру. Все началось с моих двух тысяч. Нынче же он женат на дочери местного политика и живет на яхте, которую назвал «Чикагская красавица». Ничего себе название для яхты, а?
  – Может, он просто сентиментален.
  – Я-то думал, он из Лос-Анджелеса. Во всяком случае, так он мне сказал. Говорил, что снимался в фильмах, но я не видел его ни в одном.
  – В фильмах он снимался, – подтвердил я.
  – Так вы знаете его по Лос-Анджелесу?
  – Совершенно верно.
  – И вы – его друг.
  – Давайте считать, что мы знакомы.
  Нэш отпил из второй бутылки.
  – Полагаю, едва ли ему захочется повидаться с вами.
  – Почему вы так думаете?
  – Парень на заднем сидении такси, который стрелял в вас.
  – При чем тут он?
  – Он работает на Сачетти.
  Слов от меня не потребовалось. Все, должно быть, отразилось на моем лице, и мне пришлось приложить определенное усилие, чтобы закрыть рот. Нэш усмехнулся.
  – Не привыкли к тому, что в вас стреляют?
  – В жизни, нет.
  – Если вы хорошенько все обдумаете и решите, что по-прежнему желаете повидаться с ним, я подброшу вас к его яхте на своей лодке. Вы найдете меня по этому телефону, – шариковой ручкой он написал несколько цифр на клочке бумаги и протянул его мне.
  – Зачем вам впутываться в это дело? – спросил я. Нэш пожал плечами.
  – Черт, мы же оба американцы, не так ли?
  – Извините. Я снова забыл об этом.
  Глава 14
  Я только разделся и манипулировал с кранами холодной и горячей воды в огромной ванной комнате, смежной со спальней, когда услышал стук в дверь. Завернувшись в полотенце, я подошел к двери и спросил: «Кто там?» – Карла.
  Я открыл дверь.
  – Заходите. Я как раз собирался принять душ. Можете составить мне компанию, если хотите.
  Она вошла. В платье, которого я еще не видел, из светло-коричневого шелка, подчеркивающего достоинства ее фигуры. Села в кресло, положила ногу на ногу так, чтобы я не упустил ничего интересного, неторопливо оглядела меня с головы до ног, словно картину, заслуживающую большего внимания, чем показалось с первого взгляда.
  У вас красивые плечи. И плоский живот. Мне нравятся плоские животы. У большинства знакомых мне мужчин толстое брюхо, даже у молодых. Нависает над поясом, как арбуз.
  – Им нужно нанять нового портного, чтобы он сшил брюки по фигуре.
  – Я думала, вы постучитесь ко мне, когда придете.
  – Я не хотел, чтобы от меня плохо пахло, и решил помыться, прежде чем придти к вам.
  – Как мило. У вас есть что-нибудь выпить?
  – Нет, но вы можете заказать бутылку. Нажмите вот эту кнопку, и коридорный принесет ее, – я повернулся и направился в ванную.
  – Можете не спешить, – донеслось мне вслед.
  Я стоял под душем, направив горячую струю на плечо, которое ушиб, падая на тротуар, когда чья-то рука коснулась моей спины. Карла Лозупоне отдернула занавеску и ступила в ванну.
  – Я решила принять ваше приглашение.
  Причин возражать у меня не нашлось, поэтому я просто обнял ее и поцеловал в приоткрывшиеся губы. Мы не стали выключать воду и, не отрываясь друг от друга, добрались до кровати, где она посмотрела на меня, облизнула губы розовым язычком и прошептала: «Скажи мне их».
  – Что?
  – Слова.
  И я сказал те слова, которые, полагал, она хотела услышать, в большинстве своем, из четырех букв [65], даже изобрел несколько новых. Ее глаза заблестели, руки стали неистовыми, рот – требовательным…
  Потом она лежала на спине, всматриваясь в потолок.
  – Ты мужик что надо. Даже лучше. Так мне нравится.
  – Как?
  – В отеле, как бы случайно. Это очень возбуждает. Но не питай никаких иллюзий, Которн.
  – Каких?
  – В отношении меня.
  – Я только хотел сказать, что в постели вы на высоте. Даже не знаю, может ли кто сравниться с вами.
  – Мы же попробовали не все.
  – Нет, пожалуй, что нет.
  Она приподнялась на локте, и ее правая рука легла мне на бедро. Я заметил, что губки она уже не надувала, а меж белоснежных зубов вновь показался розовый язычок.
  – А ты хотел бы попробовать все?
  – Почему бы и нет?
  И мы попробовали. Если не все, то многое, о чем смогли подумать.
  Воображение у Карлы оказалось богатое.
  Потом мы оделись, коридорный принес бутылку «Баллэнтайна» и сэндвичи, мы выпили по бокалу, налили по второму, и тут Карла посмотрела на меня.
  – Ну?
  – Что ну?
  – Что вы узнали?
  – Вы хотите сказать, что с сексом покончено, и пора переходить к делу?
  – Сексом я занимаюсь, когда и где хочу, Эдди.
  – Все равно что принять горячую ванну?
  – А для тебя все по-другому?
  – Пожалуй, что нет.
  – Так что ты узнал?
  – Выяснил, где живет Анджело. Особых усилий от меня не потребовалось. Я мог бы спросить у портье, и сэкономил бы себе массу времени. Здесь Анджело – заметная личность. Он, к тому же, женат, но вы знали об этом еще до отлета из Соединенных Штатов, не правда ли? И лгали мне, говоря о том, что цель вашей поездки в Сингапур – выигрыш двух-трех недель для вашего отца.
  – Пусть так. Да, я знала, что он женился. Но все равно должна повидаться с ним.
  – Перестаньте, Карла. Вы уже виделись. Встречались вчера вечером, после того как оставили меня допивать бренди. Вы сказали ему, что я здесь, разыскиваю его, и на десять утра у меня назначена какая-то встреча. Вы подставили меня, дорогая, потому что едва я вышел из здания, где проходила встреча, какой-то человек, посланный Анджело, выстрелил в меня. Выстрел этот следует расценивать, как предупреждение, намек. Он и не старался попасть в цель.
  Мои слова не вызвали у нее нервного потрясения. Она даже не расплескала бокал. Но внимательно изучала ногти на левой руке. Потом подняла голову и улыбнулась, словно я только что похвалил ее новую прическу.
  – Знаешь, как повел себя Анджело, узнав о твоем приезде в Сингапур? Рассмеялся. Он полагает, что это шутка. Пусть и не слишком забавная. Мне кажется, он не хочет, чтобы ты здесь крутился.
  – Я в этом уверен.
  – Так зачем оставаться?
  – Потому что я хочу повидаться с ним.
  – И это все?
  – Этого достаточно.
  Карла покачала головой.
  – Ты не хочешь раскрывать карт, не так ли? Анджело смеялся, пока я не сказала ему, что ты связан с его крестным отцом. Вот тут ему стало не до смеха. Почему дядя Чарли выбрал тебя, Которн? Наверное, дело не только в том, что ему нравится ямочка на твоей щеке, появляющаяся при улыбке, хотя я слышала, что в свое время он отдавал предпочтение мальчикам.
  – Я мог поехать и хотел встретиться с Анджело.
  – Нет, – Карла покачала головой, – дело в другом. Наш дядя Чарли не стал бы высовываться наружу, не будь иной причины.
  – Высовываться откуда?
  – А как ты думаешь?
  – Я думаю, что вы преданы своей семье.
  – Я делаю то, что должна.
  – В том числе и подставлять меня под пулю?
  – Это твои трудности.
  – Но и вы, похоже, не обходитесь без своих.
  – Хорошо, – вздохнула она. – Давай сыграем в открытую. У Анджело оказались бумаги, принадлежащие моему отцу. Я прилетела сюда, чтобы выкупить их.
  И все встало на свои места. Анджело шантажировал не только Чарльза Коула, много лет доносящего на своих друзей и знакомых. Заполучив микрофильм, украденный из сейфа Коула, он шантажировал и Джо Лозупоне. Анджело Сачетти, решил я, захотелось грести деньги лопатой.
  – Почему вы? – спросил я.
  – Потому что больше послать было некого.
  – То есть нет человека, которому ваш отец мог бы доверить обмен денег на компрометирующие его документы?
  – Совершенно верно.
  – Сколько?
  – Миллион.
  – Где вы его держите, в косметичке?
  – Это не смешно, Которн. Деньги в панамском банке. Теперь Панама предпочтительнее Швейцарии. Там задают меньше вопросов. Мне достаточно передать Анджело письмо, и он станет на миллион долларов богаче.
  – Очень уж все просто. Вы могли отдать письмо вчера вечером, получить то, что вам нужно, и улететь сегодня первым же самолетом.
  – Так и намечалось.
  – Но что-то помешало?
  – Именно.
  – Анджело захотел что-то еще. Наверное, больше денег.
  – Нет. Он согласился на миллион.
  – Сегодня да, а в следующий раз?
  – Следующего раза не будет, – твердо заявила Карла.
  – Если это шантаж, то будет. Ваш отец, похоже, оказался легкой добычей.
  – С моим отцом этот номер не пройдет. Анджело об этом знает. Он готов рискнуть один раз, но не более того.
  – Шантажисты – люди особенные, – возразил я. – Их жертвы во многом помогают им, а жадность у них патологическая, иначе они не были бы шантажистами.
  Карла пронзила меня взглядом.
  – Мой отец попросил меня передать Анджело несколько слов. Я их заучила. И вчера вечером передала Анджело.
  – Что это за слова?
  – «Один раз плачу я, во второй – ты мертв».
  – Действительно, предельно просто.
  – Анджело меня понял.
  – Значит, все счастливы.
  – Все, кроме Анджело. Как я и упомянула, ему нужно кое-что еще.
  – Что же?
  – Он хочет, чтобы ты покинул Сингапур.
  – Почему? Я же ни для кого не представляю опасности.
  – Анджело так не думает.
  – А что он думает?
  – Он считает, что Чарльз Коул держит тебя на коротком поводке.
  – И это его беспокоит?
  – Он нервничает.
  – Мне представляется, Анджело никогда в жизни не нервничал.
  Карла нетерпеливо махнула рукой.
  – Ладно, Которн, мы можем сидеть здесь и обмениваться колкостями или любезностями, но дело от этого не сдвинется с места. Анджело не даст мне то, зачем я приехала, пока ты не покинешь Сингапура. Я не знаю, чем в действительности обусловлена необходимость твоей встречи с Анджело, да меня это и не волнует. Подозреваю, что он прав, и ты в самом деле работаешь на Чарльза Коула, то ли за деньги, то ли за что-то еще. Мне наплевать. Но если ты взаправду хочешь рассчитаться с Анджело, то ли по своим личным причинам, то ли по поручению дорогого дяди Чарли, который держит тебя за горло, я советую тебе забыть об этом. Видишь ли, если что-то случится с Анджело, если его застрелят, утопят в бухте или раздавят автомобилем, копия имеющихся у него документов полетит в Вашингтон, а мой отец отправится в тюрьму, вернее, в могилу, потому что тюрьма доконает его, – она помолчала и вновь посмотрела на меня. – Но ты умрешь раньше, чем он.
  – Знаете, Карла, у вас это неплохо получается.
  – Что?
  – Передавать угрозы третьих лиц. Более того, вам это нравится. Но я не придаю значения тому, что, по вашим словам, обещает сделать со мной кто-то еще. Во-первых, потому, что вы – лгунья, хорошенькая, но все же лгунья. А во-вторых, я прилетел в Сингапур по одной причине – найти Анджело Сачетти.
  – Зачем он тебе?
  – Потому что я ему кое-что должен.
  – Что именно?
  – Я не узнаю, пока не расплачусь с ним.
  – Анджело не хочет тебя видеть.
  – Я не спутаю его планы на уик-энд.
  Она встала, направилась к двери, но обернулась, не дойдя до нее пары шагов.
  – Анджело попросил передать тебе несколько слов.
  – Я весь внимание.
  – Он дает тебе три дня.
  – А что будет потом?
  Она задумчиво посмотрела на меня.
  – Он не сказал. Я спросила, но он не произнес ни слова.
  – Что же он сделал?
  – Подмигнул. И все. Просто подмигнул.
  Глава 15
  Несмотря на все разговоры о интернационализме, Сингапур остается китайским городом. Старшее поколение еще, возможно, мечтает о том, чтобы, выйдя на пенсию, уехать в Шанхай, Кантон или Квантунг. Но большую половину населения Сингапура составляет молодежь, забывшая или никогда не знавшая уз, связывающих стариков с материком, будь то Китай, Малайя или Индия.
  Однако и молодые, и старые помнят, как плакал их премьер-министр, мистер Ли, частенько поднимавший тему третьего Китая, когда ему пришлось объявить, что Сингапур, вследствие политического и межнационального конфликта, более не является частью Малазийской Федерации. Именно тогда родилась новая республика, неуверенная в своих силах, робкая, балансирующая на тонкой струне политики, протянувшейся с востока на запад.
  Как я понял со слов Лим Панг Сэма, тесть Анджело Сачетти мог вызвать весьма опасные вибрации этой струны, контролируя воинственные ультралевые группировки, готовые в любой момент спровоцировать межнациональные столкновения. Затяжной конфликт между китайцами, малайцами и индусами мог нанести серьезный ущерб экономике Сингапура и свергнуть правительство, Анджело Сачетти, отец которого умер молодым, оставив после себя лишь надпись на надгробном камне – «Сонни из Чикаго», держал Сингапур за горло. И мне пришлось согласиться с Лим Панг Сэмом: в обозримом будущем Сачетти не собирался возвращаться в Соединенные Штаты.
  Конечно, у Сингапура оставалась надежда на спасение. С холмов Голливуда в город прибыл могучий рыцарь, страдающий судорогами и галлюцинациями. Более того, на его сторону встала Секретная служба республики, состоящая из четырех человек, готовых помочь ему в свободное от основной работы время. Да еще дружелюбно настроенный контрабандист, предложивший свои услуги, поскольку он, как и рыцарь, был американцем.
  Но я перечислил не все вовлеченные в конфликт силы. Был еще нервничающий советник мафии, или как она там называлась, меряющий шагами бесчисленные комнаты особняка на Фоксхолл-Роуд и гадающий, предадут ли гласности его многолетние доносы. Был и Джо Лозупоне, одинокий, лишившийся друзей, испуганный, который мог доверить контакт с шантажистом только своей дочери. И Сэм Дэнджефилд, прослуживший двадцать семь лет в ФБР, который все еще удивлялся, что можно зарабатывать на жизнь, и зарабатывать неплохо, преступлениями. Я задумался, чем он занят в этот вечер, и решил, что, скорее всего, пьет чье-то виски.
  Что поражало меня более всего, так это отпущенный Сачетти срок – три дня, по прошествии которых мне надлежало покинуть Сингапур. Почему три дня, а не четыре или два, а то и вообще двадцать четыре часа? Ответ на эту загадку я мог получить только в одном месте, поэтому достал из кармана клочок бумаги и позвонил по записанному на нем номеру.
  Мне ответила женщина, и ей пришлось кричать, чтобы я мог разобрать произнесенные ею слова на фоне гремящей музыки. Она проорала: «Слушаю», и я попросил капитана Нэша.
  – Кого?
  – Нэша. Капитана Нэша.
  – Минуту.
  – Нэш слушает.
  – Это Которн.
  – Привет. Я чувствовал, что вы позвоните.
  – Вы, кажется, говорили, что у вас есть лодка.
  – Ну, не такая уж большая, но на воде держится.
  – Она доплывает до «Чикагской красавицы»?
  – Конечно. Сегодня вечером?
  – Я бы не стал откладывать наше путешествие на завтра.
  – Вы получили приглашение?
  – Нет.
  – Понятно.
  – Что это должно означать?
  – Ничего особенного. Мы, конечно, оба американцы, но придется пойти на определенные…
  – Сто долларов вас устроят? – я сразу понял, к чему он клонит.
  – Американских?
  – Американских.
  – Тогда слушайте. Я – в Чайнатауне. На такси вы доберетесь до угла Саутбридж-Роуд и Гросс-стрит. Там пересядьте на велорикшу и попросите отвезти вас к Толстухе Анни. Вас доставят по назначению.
  – Хорошо. Когда?
  – Приезжайте к восьми часам, и мы сможем перекусить перед дорогой.
  – А что у Толстухи Анни, ресторан?
  Нэш хохотнул.
  – У нее публичный дом, приятель, или вы ожидали чего-то другого?
  – Публичный дом, – повторил я и положил трубку.
  
  Сингапур не засыпает круглые сутки, а в Чайнатауне, квадратной миле земли, застроенной домами под черепицей, жизнь бьет ключом и днем, и ночью. На этой квадратной миле теснилось более ста тысяч человек, и один из старожилов, родившийся в Шанхае в 1898 году, как-то сказал мне, что Чайнатаун более всего похож на Китай, каким тот был до падения императорской династии в 1912 году. Я думаю, что в Чайнатауне можно найти все, что душе угодно, от опия до бродячего музыканта, который споет за десятицентовик древнюю песню. Лишь уединению в Чайнатауне места нет – постоянно используется каждый квадратный фут, и койка, бывает, арендуется на несколько часов, если кто-то хочет отдохнуть. Краски слепят, и маленькие китайчата, в красном, золотом, фиолетовом, на все лады расхваливают достоинства молодой собачатины и прошлогодних яиц.
  Велорикша вез меня по улице Чин-Чу, криками разгоняя пешеходов, которые весело кричали что-то в ответ. Выстиранное белье, развешанное на длинных бамбуковых шестах, образовывало навес над мостовой, а уличные торговцы совали мне в лицо свои товары.
  На лотках продавали и пирожные, и наживку для ловли рыбы, и рис, и обезьянок. Мастера по изготовлению ключей и кузнецы били молотками по металлу, иногда в такт музыке, китайской, американской или английской, льющейся из никогда не умолкающих транзисторных приемников. Запахи грязи и пота смешивались с ароматами благовоний, сандалового дерева, жарящегося мяса, а над всем стоял гул человеческих голосов.
  Заведение Толстухи Анни меня не впечатлило, и я даже спросил велорикшу, китайца среднего роста, потерявшего почти все зубы, туда ли он меня привез. Китаец закатил лаза, как бы описывая тысячу и одно удовольствие, ожидающие меня внутри, поэтому я заплатил ему доллар, хотя моя пятнадцатиминутная поездка стоила раза в три меньше, толкнул красную дверь и оказался в маленькой клетушке, где старуха сидела на низкой скамье и курила трубку с длинным-предлинным чубуком.
  – Капитан Нэш, – назвал я пароль.
  Она кивнула и указала трубкой на другую дверь. Вторая комната превосходила размерами первую, там были столы, стулья, посетителей, правда, я не заметил, и бар в одном углу, за которым на полке красовались бутылки. Левую часть бара занимал новенький блестящий кассовый аппарат. Рядом с ним на низком стуле сидела женщина, весом никак не меньше трехсот фунтов.
  Пока я пересекал комнату, она не сводила с меня черных, прячущихся в жирных складках, глаз.
  – Я ищу капитана Нэша.
  – Он в гостиной, – она чуть шевельнула головой, указывая на дверь слева от бара. Затем голова вернулась в прежнее положение. Меня удивил ее голос, не только американским акцентом, но мягкостью, даже мелодичностью.
  – Вы из Штатов? – спросила она.
  – Лос-Анджелес.
  Она кивнула.
  – Я так и думала. Потому-то Нэш и приходит сюда. Я сама из Штатов.
  – Сан-Франциско? – предположил я.
  Она засмеялась, и все триста фунтов ее тела колыхались, как ванильный пудинг.
  – И близко не бывала. Из Гонолулу. Вы хотите девочку? Они еще не пришли, но я могу пообещать вам молоденькую красотку.
  – Вы, должно быть, Анни.
  – Не Анни, Толстуха Анни, – она вновь засмеялась. – Так как насчет девочки?
  – Может, позже. А сейчас мне нужен капитан Нэш.
  – Так идите, он за дверью.
  Толстуха Анни не ошиблась, называя третью комнату гостиной. Мебель темного дерева, мягкий свет настольных ламп, восточный ковер на полу, светло-зеленые стены с вызывающими ностальгию английскими пейзажами. В центре гостиной Нэш и юная, очень красивая китаянка в мини-юбке склонились над шахматной доской. Чувствовалось, что ход Нэша, и он не может выбрать лучший.
  – Привет, Которн, – поздоровался Нэш, не поднимая головы. – Я сейчас.
  Наконец, он решился и двинул слона. Королева девушки метнулась через всю доску.
  – Шах и мат в два хода.
  Нэш несколько мгновений не отрывал взгляда от доски, затем вздохнул и откинулся на спинку стула.
  – Три раза подряд, – вздохнул он.
  Девушка показала ему четыре пальца.
  – Четыре. Ты должен мне четыре доллара.
  – Хорошо, четыре, – согласился Нэш, достал деньги из нагрудного кармана и расплатился с китаянкой. – А теперь иди, Бетти Лу.
  Девушка грациозно поднялась, улыбнулась мне и исчезла за дверью, через которую я только что вошел.
  – Бетти Лу? – переспросил я.
  – Именно, – подтвердил Нэш.
  – Когда мы отплываем?
  – Давайте сначала поедим, – он крикнул что-то по-китайски, и в гостиную, волоча ноги, вошел старик в черной блузе и в черных же брюках. Нэш сказал что-то еще, дал старику деньги, тот задал вопрос, Кэш ответил, и старик поплелся прочь.
  – Сейчас он принесет нам что-нибудь с улицы.
  – Где вы учили китайский? – спросил я.
  – У меня жена – китаянка. Самые лучшие жены, не считая, быть может, японок, но я до сих пор недолюбливаю японцев, потому что близко познакомился с ними во время войны. Жестокие мерзавцы. Давайте-ка выпьем, – он встал и направился к столику, на котором стояли бутылка виски и несколько бокалов. Я качал говорить «отлично», но не успел произнести этого слова, потому что начались судороги, и передо мной появился Анджело Сачетти, медленно падающий в Сингапурскую бухту. Когда я пришел в себя, Нэш стоял надо мной с двумя бокалами в Руках.
  – Малярия? – спросил он. – Никогда не видел таких тяжелых приступов.
  Я вытащил из кармана носовой платок, вытер лицо и руки. Моя рубашка насквозь промокла от пота.
  – Это не малярия.
  – Случается часто?
  – Достаточно часто.
  Он покачал головой, как я понял, выражая сочувствие, и протянул мне бокал.
  – Все-таки поплывем?
  – Больше этого не случится. Во всяком случае, сегодня.
  Мы выпили, а десять минут спустя появился старик с подносом еды. Он принес рис, лапшу в густом коричневом соусе, гигантских креветок, жареную свинину. На двух тарелках блюда показались мне незнакомыми. Ели мы палочками, и я, несмотря на недостаток практики, управлялся с ними довольно ловко.
  – Что это? – я взял кусочек мяса незнакомого мне блюда и тщательно прожевал его. – Телятина?
  Нэш попробовал, нахмурился, покачал головой, взял еще кусок.
  – Молодая собачатина, – объяснил он. – Вкусно, не правда ли?
  – Объеденье, – согласился я.
  Лодка Нэша, вернее, относительно новый скоростной катер длиной пятнадцать футов, с фиберглассовым корпусом и подвесным мотором, покачивалась на волнах у набережной реки Сингапур меж двух самоходных барж с нарисованным на корме огромным глазом, как объяснил Нэш, отгоняющим злых духов. Мы спустились к воде, и Нэш ногой разбудил спящего индуса, от большого пальца ноги которого тянулась веревка к носу катера.
  – Мой сторож, – пояснил он.
  – Где вы держите ваш кампит? – спросил я.
  – Подальше от лишних глаз. Одна из этих барж завтра или днем позже привезет груз в Сингапур.
  Сторож придерживал катер, пока мы поднимались на борт. Затем улегся поудобнее на нижней ступени у самой воды и вновь заснул. Нэш завел мотор, задним ходом вывел катер на чистую воду и взял курс на бухту и «Чикагскую красавицу».
  – Что вы собираетесь делать, когда мы доберемся туда? – прокричал он, перекрывая рев мотора.
  – Попрошу провести меня к Сачетти.
  Он покачал головой и пожал плечами, словно показывая, что ему и раньше приходилось иметь дело с дураками. По мере приближения к яхте она росла прямо на глазах.
  – Красавица, не так ли? – прокричал Нэш.
  – Я плохо разбираюсь в яхтах.
  – Построена в Гонконге, в 1959 году.
  Я мог лишь сказать, что по виду яхта большая, быстроходная и дорогая. Мы подошли к забортному трапу, его нижняя ступень зависла в футе от воды. Я завязал за нее конец, брошенный мне Нэшем, и уже начал подниматься по трапу, когда мне в лицо с палубы ударил ослепляющий луч сильного фонаря.
  – Что вам угодно? – спросил мужской голос.
  – Меня зовут Которн. Я хочу увидеться с мистером Сачетти.
  – Я же говорил, что ничего не получится, – проворчал сзади Нэш.
  Я отвернул голову и прикрылся рукой от слепящего света.
  – Мистера Сачетти здесь нет, – сообщил мне голос. – Пожалуйста, уходите.
  – Я поднимаюсь на борт, – ответил я.
  Луч фонаря ушел в сторону, я поднял голову. Высокий, стройный китаец стоял над трапом, освещенный огнями яхты. Вид его показался мне знакомым, и этому я ничуть не удивился: последний раз мы виделись совсем недавно, когда он целился в меня с заднего сидения такси на площади Раффлза. Он опять держал в руке нацеленный на меня пистолет, похоже, тот же самый, что и раньше.
  Глава 16
  В создавшейся ситуации возможности для маневра у меня не было, поэтому я принял единственное оставшееся мне решение. И поднялся еще на одну ступеньку.
  – Вы сумасшедший, – пробасил снизу Нэш.
  – Я знаю.
  – Ни с места, – предупредил китаец.
  – Скажите Сачетти, что я хочу его видеть.
  Мужчина с пистолетом что-то крикнул по-китайски, не отрывая от меня взгляда. Ему ответил другой мужской голос, на том же языке, и мужчина чуть кивнул.
  – Подождите здесь, – сказал он мне и чуть шевельнул пистолетом, как бы подчеркивая весомость своего нового предложения.
  – Что он сказал? – спросил я Нэша.
  – Он за кем-то послал.
  – Сачетти?
  – Я не расслышал. Но на вашем месте дальше бы не поднимался.
  Мы ждали две минуты. Я стоял на третьей ступени трапа, схватившись за поручень и глядя на китайца; его пистолет смотрел в четвертую пуговицу моей рубашки. На этот раз он бы не промахнулся.
  Вновь послышался мужской голос, который я уже слышал, мужчина с пистолетом ответил. Разговор, естественно, шел на китайском. Затем мужчина махнул мне пистолетом.
  – Вы можете подниматься. И он тоже, – последнее относилось к Нэшу.
  – Я лучше останусь и присмотрю за катером, – ответил Нэш.
  – Поднимайтесь, – дуло пистолета переместилось с меня на Нэша.
  – Хорошо, – пожал тот плечами.
  – Он умеет убеждать, не так ли? – вскользь заметил я, ставя ногу на следующую ступень.
  – Я взял с вас сто долларов не за то, чтобы в меня стреляли, – пробурчал Нэш.
  Когда я достиг последней ступени, мужчина с пистолетом отступил в сторону.
  – Следуйте за ним, – и указал на коренастого китайца со шрамом на левой щеке, также вооруженного пистолетом.
  Поднялся на палубу и Нэш, после чего мы подошли к другому трапу, ведущему вниз, спустились и оказались в длинном коридоре, его стены были отделаны панелями из тика, пол выстлан серым ковром. Мужчина со шрамом и пистолетом постучал в одну из дверей. Затем открыл ее и обернулся к нам.
  – Заходите.
  Я вошел, следом за мной – Нэш и оба китайца. Темно-красный ковер на полу или палубе большой каюты, вернее салона, занавеси того же цвета, скрывающие иллюминаторы. Мебель из черного резного дерева, ножки и подлокотники оканчивались пастью дракона или его когтями. В дальнем конце – низкий столик с серебряным чайным сервизом. За столом, в одном из двух одинаковых кресел, которые вполне могли послужить тронами в небольших королевствах, сидела женщина, чуть наклонившись вперед, положив руки на подлокотники. В темно-синем платье с высоким воротом, подчеркивающим белизну ее грациозной шеи, и подолом, оканчивающимся на несколько дюймов выше колен. Грудь украшали две нитки жемчуга. Черные волосы она забрала наверх, возможно, для того, чтобы казаться выше ростом и чуть удлинить круглое лицо. Но суровый взгляд никак не гармонировал с ее утонченной внешностью. На мгновение она перевела его на Нэша, затем ее глаза вернулись ко мне.
  – Кто ваш друг, мистер Которн? – спросила она.
  – Он говорит по-английски.
  – Я – капитан Джек Нэш.
  – Капитан чего?
  – «Вилфреды Марии».
  – Теперь я вспомнила, – судя по голосу, она уже сожалела об этом. – Мой муж однажды говорил с вами. Вы, кажется, контрабандист.
  – Вы – миссис Сачетти? – спросил я.
  – Да, мистер Которн.
  – Где ваш муж?
  – Его здесь нет.
  – Где же он?
  Роста она была маленького, но с прекрасной фигурой. А по произношению чувствовалось, что она или получила образование в Англии, или жила там не один год.
  – Сегодня утром мой муж достаточно ясно дал вам понять, что не хочет вас видеть. Он надеялся, что вы не пойдете против его воли.
  – Намек я понял, но все равно должен увидеть Анджело.
  – Это невозможно, мистер Которн. Мой муж не желает встречаться с вами, и его решение окончательное.
  – По-моему, все ясно, приятель. Пошли отсюда, – подал голос Нэш.
  – Почему бы вам не последовать совету вашего друга, мистер Которн?
  – Я здесь по двум причинам. Одна – личная, вторая – крестный отец Анджело попросил меня передать ему несколько слов.
  – Вы можете передать их мне. Я обо всем расскажу моему мужу.
  – Хорошо, – кивнул я. – Анджело дал мне три дня, чтобы уехать из Сингапура. Вы можете сказать вашему мужу, что его крестный отец отпустил ему тот же срок, чтобы тот возвратил украденное.
  – Что?
  – То, что Анджело украл у своего крестного отца.
  Китаянка мелодично рассмеялась.
  – Забавная вы личность, мистер Которн. Силой врываетесь на борт яхты, угрожаете. Я надеюсь, что ваши слова подкреплены чем-то более существенным.
  – Несомненно. Анджело не поздоровится, если он не выполнит требование его крестного отца.
  – А что с ним может случиться?
  – В номере одного из отелей Лос-Анджелеса три человека ждут телеграмму. Если в течение трех дней ваш муж не возвратит то, что принадлежит его крестному отцу, они не получат телеграммы и первым же рейсом вылетят в Сингапур.
  – Эти трое – ваши друзья? – поинтересовалась китаянка.
  – Нет. Их нанял крестный отец.
  – Зачем?
  – Чтобы убить Анджело Сачетти.
  Это был первый этап плана Дэнджефилда, и она рассмеялась. На ее месте я поступил бы точно также. Чего ей бояться, если на того, кто грозит ее Анджело, направлены два пистолета.
  – Остается только сожалеть, что Анджело не видит вас сейчас. Он бы вдоволь повеселился.
  – Не вижу ничего смешного. Я лишь передаю то, что сказал его крестный отец.
  – Вы закончили?
  – Да.
  Она забарабанила пальчиками по подлокотнику.
  – Мой муж предположил, что в отношении вас одного намека окажется недостаточно.
  – Вы имеете в виду ту пулю, что попала в асфальт, а не в меня?
  – Совершенно верно. На этот случай он дал мне четкие инструкции. Как видите, мистер Которн, мы оба получили по поручению.
  – Пошли, – повернулся я к Нэшу.
  Она что-то сказала по-китайски, и оба мужчины с пистолетами шагнули ко мне. Я отступил назад.
  – Мой муж сказал, что вас необходимо убедить в истинности его намерений. Надеюсь, эти два джентльмена сумеют внушить вам, что он действительно не хочет встречаться с вами.
  – Вы шутите.
  Она встала и направилась к двери.
  – Нет, не шучу, мистер Которн. Честно говоря, я даже не знаю, что они будут делать, чтобы убедить вас. Да и не хочу знать, – она открыла дверь, обернулась, дала какое-то указание мужчинам с пистолетами и ушла.
  – О чем речь? – спросил я Нэша.
  – Что она им сказала?
  – Да.
  – Попросила не ломать мебель, – и он попятился в угол.
  Высокий стройный китаец посмотрел на Нэша.
  – Сядь туда, – и Нэш быстренько опустился в одно из резных тяжелых кресел.
  – Что вы собираетесь делать, просто смотреть? – спросил я.
  – Дружище, ничего другого мне не остается.
  Коренастый китаец со шрамом на щеке засунул пистолет за пояс брюк. Второй, высокий, стройный, убрал свой в карман. Я пятился, пока не уперся спиной в стену. А оба китайца двинулись на меня.
  Первый ход сделал коренастый, попытавшись разбить мне кадык ударом левой руки. Но я успел перехватить руку, повернул, дернул, он вскрикнул от боли, а я ударил его в голову, но промахнулся и попал в шею. Высокий китаец оказался сноровистей, куда как сноровистей. Ребро его правой ладони угодило мне в челюсть чуть ниже правого уха. Я махнул левой рукой, целя в основание носа, но он пригнулся, и удар пришелся в лоб. Он отшатнулся и наступил на сломанную руку коренастого, который лежал к тому времени на полу. Тот вновь вскрикнул и, похоже, лишился чувств. А высокий китаец выхватил пистолет. Рукоятка опустилась на мое правое плечо, и рука онемела. Удар левой он блокировал, а затем рукоятка опустилась вновь, на этот раз на мою шею. Потом, наверное, она опускалась еще и еще, но я этого уже не чувствовал, потеряв сознание.
  Индус в грязном, когда-то белом тюрбане сидел на пятой от воды ступеньке и щерился на меня желтыми зубами.
  – А-а-а-х! – вырвалось из него, когда он увидел, что я открыл глаза.
  Я попытался сесть, и к горлу подкатила тошнота. Меня вырвало молодой собачатиной и остатками обеда, съеденного у Толстухи Анни. Когда приступ прошел, я в изнеможении откинулся на спину. До моих ушей донесся чей-то жалобный стон, и я, несомненно, мог бы и пожалеть этого человека, если б сам чувствовал себя чуть лучше. Потом понял, что стонал-то я, и порадовался, что еще могу жалеть себя.
  Кто-то протер мне лицо влажной тряпкой. Я вновь открыл глаза и увидел склонившегося надо мной Нэша.
  – Как вы себя чувствуете? – озабоченно спросил он.
  – Ужасно.
  – Вы были без сознания больше получаса.
  – Что произошло?
  – Вас избили.
  – Сильно?
  – Он знал, что делает. После удара рукояткой пистолета вы повалились на палубу, и он несколько раз ударил вас ногой. Дважды в живот. Болит?
  – Болит.
  – Вы едва не убили второго – Коренастого?
  – Вы сломали ему руку.
  – Хорошо.
  – Но высокий-то озверел, и вы получили пару лишних пинков.
  – А что потом?
  – Потом он помог мне вынести вас на палубу. По трапу мне пришлось спускать вас одному, поэтому вы несколько раз ударились головой.
  – Ничего не сломано?
  – Я думаю, нет. Я осмотрел вас и ничего не заметил. По голове он вас не бил, поэтому вы, скорее всего, обошлись без сотрясения мозга, если только не получили его, стукнувшись о трап, когда я стаскивал вас в катер.
  Я медленно сел и потер руками глаза. Правая рука болела, но слушалась. Острая боль в животе едва не складывала меня пополам, когда я хотел глубоко вздохнуть. Он, должно быть, бил меня по ногам, потому что я их не чувствовал.
  – Как же мне плохо, – признался я.
  – Хотите выпить? – спросил Нэш.
  – А у вас есть?
  – Немного шотландского. Но смешивать не с чем.
  – Давайте сюда, – я глотнул виски, но оно тут же вышло обратно.
  – Со спиртным придется подождать, – вздохнул я, вновь вытерев лицо влажным полотенцем.
  – Может, вам обратиться к доктору?
  – Я вызову его в отеле.
  Нэш послал сторожа за велорикшей. Тот вернулся через десять минут, и вдвоем они помогли мне подняться на набережную. Сторож на прощание улыбнулся мне, спустился вниз, обмотал веревку вокруг большого пальца ноги и свернулся калачиком, отходя ко сну. С помощью Нэша я забрался на сидение. Нэш сел рядом.
  – Я сойду у Толстухи Анни. Если только вы не хотите, чтобы я проводил вас до отеля.
  – Нет, доберусь сам. Я и так доставил вам немало хлопот, – сунув руку в карман, я нащупал бумажник. Достал его, раскрыл, вытащил пять двадцатидолларовых купюр, подумав, добавил шестую. – Возьмите. Вы их отработали.
  Нэш взял купюры, сложил, убрал в нагрудный карман.
  – Сачетти и вправду что-то украл у своего крестного? А что это за три человека, которые должны прилететь из Лос-Анджелеса?
  – Вы действительно хотите знать об этом? – спросил я.
  Он посмотрел на меня.
  – При здравом размышлении, я прихожу к выводу, что нет. Какое мне до этого дело. Но вот что я хочу вам сказать. Вы – счастливчик.
  – Почему?
  – Ну, вам же ничего не сломали.
  – Поэтому меня можно считать счастливчиком?
  – Это, во-первых, а во-вторых, вам повезло, что Сачетти не было дома.
  – А если б он был?
  – Тогда, будьте уверены, вы бы не отделались так легко.
  Глава 17
  Я уже проснулся, когда в мою дверь постучали. Я проснулся так рано, часы показывали только восемь, потому что болела голова, живот отзывался на каждый вдох, а по ногам словно проехал грузовик.
  Молодой доктор-китаец, перебинтовав мне ребра, мимоходом заметил: «У вас очень низкая чувствительность к боли, мистер Которн. Чем вы зарабатываете на жизнь?»
  – Я – поэт.
  – А, тогда все понятно.
  Стук не прекращался, поэтому я прокричал: «Одну минуту», – и стал выбираться из постели. По наивности я не предполагал, что для этого требовалась тщательная подготовка. Не помешали бы и умудренные опытом консультанты. Предстояло найти способ наиболее безболезненного отбрасывания простыни. Разработать методику касания ногой пола. А уж последняя задача: пересечь комнату и открыть дверь и вовсе казалась неразрешимой.
  На этот раз он явился в другом костюме, темно-зеленом. В соломенной шляпе с выцветшей синей лентой, белых туфлях и с широкой улыбкой на лице, как обычно, небритом.
  – Вы когда-нибудь спите? – пробурчал я.
  – А вы до сих пор в Сингапуре, Которн? – и Дэнджефилд протиснулся мимо меня в номер.
  – Как видите.
  – Где выпивка?
  Я двинулся в долгое путешествие к кровати.
  – Там.
  Дэнджефилд направился к комоду, на котором стояла бутылка шотландского виски, налил полстакана, выпил, и меня чуть не вывернуло наизнанку.
  – Чертовски длинный перелет, – и он вновь наполнил стакан.
  – Вам не кажется, что вы сбились с привычного маршрута? – спросил я, осторожно укладываясь на кровать.
  Дэнджефилд снял шляпу и небрежно бросил ее на софу. Шляпа приземлилась на пол, но поднимать ее он не стал.
  – Сигареты есть?
  Я глянул на комод, он нашел пачку, достал сигарету, закурил и сел в кресло.
  – У вас отличный номер.
  – Вы остановились здесь?
  – Я плачу за себя сам, Которн. И остановился в «Стрэнде» на Бенсулен-стрит. Шесть долларов в сутки, американских.
  – А почему Бюро не оплачивает ваши расходы?
  Дэнджефилд презрительно фыркнул.
  – Я даже не просил об этом. Взял отпуск на две недели, обратил облигации в наличные и мотанул в Сингапур. Вы плохо выглядите.
  – А чувствую себя того хуже.
  – Что случилось?
  – Выполнял план Дэнджефилда. Блестящая идея, знаете ли.
  – Так что все-таки произошло?
  – Вчера утром человек Сачетти стрелял в меня. А вечером его люди избили меня, когда я заглянул к нему на яхту.
  – Куда?
  – К нему на яхту. «Чикагскую красавицу». Только его там не оказалось.
  – Кого же вы застали?
  – Его жену и двух приятелей. Но не волнуйтесь, я передал ей все, что требовалось. Насчет трех парней в Лос-Анджелесе.
  – Что еще? – не отставал Дэнджефилд.
  – Еще Карла Лозупоне.
  – Где она?
  – В номере напротив.
  – Почему вы ее вспомнили?
  – Она говорит, что виделась с Анджело. Но она постоянно лжет.
  – Когда?
  – Позавчера. Хотела уплатить ему миллион долларов.
  – Черт побери, Которн, переходите, наконец, к делу.
  – Хорошо. Сачетти шантажировал не только Чарльза Коула, но и Джо Лозупоне. Его дочь прилетела сюда только по одной причине: заплатить Сачетти за имеющиеся у него компрометирующие документы и предупредить, что вторая попытка шантажа закончится его смертью. Она сказала, что Сачетти согласился, но при одном условии. Условие это следующее: я должен покинуть Сингапур через семьдесят два часа… полагаю, теперь уже через сорок семь. И она просветила меня в одном вопросе. Ее отцу, видите ли, не понравится, если из-за меня с Сачетти что-то приключится.
  – Что еще вы выяснили?
  – Сачетти пустил здесь глубокие корни.
  – Каким образом?
  – Он удачно женился.
  – И его тесть – важная шишка.
  – Вот именно.
  В хронологическом порядке я изложил ему весь ход событий, с отлета из Лос-Анджелеса до того, как он постучался в дверь моего номера. Я говорил почти полчаса, а потом Дэнджефилд поднялся и зашагал по комнате. Шагал он минут пять, но, видимо, устал, и остановился у кровати.
  – Вы не собираетесь одеваться?
  – Знаете, Дэнджефилд, мы только прошли первую часть вашего плана, а в меня уже стреляли и избили до потери сознания. Я, пожалуй, пропущу вторую. У меня такое ощущение, что она закончится водяной пыткой и бамбуком, прорастающим через задницу.
  – Где мы можем поесть?
  – Вот с этим здесь никаких проблем. Позвоните вон в тот звонок и скажите коридорному о ваших желаниях, когда он войдет в номер.
  – Вам что-нибудь заказать?
  – Кофе. Много кофе. Но сейчас я намерен одеться. После того, как выберусь из постели. Затем приму душ и, если смогу, почищу зубы, даже, возможно, побреюсь. Как видите, я не собираюсь сидеть сложа руки. Я распланировал себе все утро.
  Дэнджефилд нажал кнопку звонка.
  – Вы уверены, что вас не били по голове?
  – Я уверен лишь в том, что главные события еще впереди.
  – Что вы имеете в виду?
  – Вторую часть плана Дэнджефилда, к которой мы должны перейти. Кстати, как мы это сделаем?
  – Просто, – Дэнджефилд выудил из моей пачки вторую сигарету. – Мы скажем Анджело то, что должны были сказать ему вы.
  – Мы?
  – Вы попали в передрягу, Которн. Вам нужен напарник.
  – С этим я не спорю. Но где мы найдем Сачетти, если он не хочет, чтобы его нашли?
  – Он живет на яхте, не так ли?
  К этому времени я уже сидел на краю кровати. Еще час, и я смог бы добраться до ванной.
  – Хорошо. Мы отправимся на яхту. Там не любят гостей, но мы все равно отправимся туда. С чего вы взяли, что нас пустят на борт?
  Дэнджефилд зевнул, потянулся.
  – Иногда, Которн, мне кажется, что у вас вместо мозгов дерьмо. Он знает о трех парнях и телеграмме. Вы сказали об этом его жене, так?
  – Сказал.
  – Он в это не поверит. Но захочет выяснить, почему мы хотим, чтобы он вам поверил.
  – То есть он все-таки встретится с нами?
  Дэнджефилд даже поднял глаза к потолку.
  – Клянусь богом, прошлой ночью они-таки ударили вас по голове.
  В ванной комнате я задержался. Струйки воды из душа иглами впивались в мою спину, а бритва весила не меньше десяти фунтов. Когда же я, наконец, вышел из ванной, Дэнджефилд добивал остатки непомерного завтрака.
  – Теперь вы совсем другой человек. Чистенький, свеженький. Я расписался за вас на счете.
  – Еще немного практики, и вы сможете подписывать мои банковские чеки. Кофе остался?
  – Сколько хотите.
  Зазвонил телефон, я снял трубку.
  – Мистер Которн? – голос я узнал сразу же. Миссис Сачетти, хотя она и не назвалась. – Я передала мужу ваши слова.
  – А я после вашего ухода получил то, что он обещал передать мне. С лихвой.
  Извиняться она не стала.
  – Мой муж передумал, мистер Которн. Он хотел бы встретиться с вами как можно быстрее.
  – Сегодня утром?
  – Если вы не возражаете.
  – Хорошо. Где?
  – В доме моего отца. Там удобнее, чем на яхте.
  – Договорились. Давайте адрес.
  Она продиктовала мне адрес, и мы назначили встречу на одиннадцать часов. Положив трубку, я повернулся к Дэнджефилду. Тот как раз наливал себе виски.
  – Жена Сачетти, – пояснил я.
  – Он хочет видеть нас, так?
  – Так.
  – План Дэнджефилда, – удовлетворенно улыбнулся он. – Похоже, все идет как надо.
  После того как Дэнджефилд побрился моей бритвой и выпил еще стакан виски, мы взяли у отеля такси и выехали на Садовую улицу. Путь наш лежал мимо Инстана Негара Сингапура.
  – Кто же там живет? – спросил Дэнджефилд, оглядываясь на роскошный дворец.
  – Раньше это была резиденция английских губернаторов. Теперь это дом президента Сингапура.
  – Этого Ли?
  – Нет. Ли – премьер-министр. Президент здесь Инж Юсеф бин Исхак.
  – Как вы можете запоминать такое?
  – Мне нравятся иностранные имена.
  Проехав еще с милю, водитель повернулся к нам.
  – А это дом короля Тигрового бальзама, – пояснил он.
  Такого смешения архитектурных стилей видеть мне еще не доводилось. Круглые мавританские башенки по углам, коринфские колонны, поддерживающие крышу. Всего два этажа, но каждый в добрых пятнадцать футов. Белые стены и огромные буквы на крыше: «Музей нефрита».
  – Что это за тигровый бальзам? – переспросил Дэнджефилд.
  – Лекарство от всех болезней, которое изготовлял О Бун Хо, – водитель резко вывернул руль, чтобы избежать столкновения с «хондой». – Заработал на нем миллионы долларов. Покупал газеты, а когда умер, в его доме открыли музей.
  – Музей нефрита?
  – Да. На основе его коллекции. Более тысячи экспонатов. Некоторые очень древние. И дорогие.
  Еще через полторы мили мы оказались в районе Танглин, где, по словам водителя, на квадратную милю приходилось больше миллионеров, чем в любом другом месте земного шара. Водитель, возможно, преувеличивал, но чувствовалось, что люди вокруг живут состоятельные. Дом тестя Сачетти, То Кин Пу, внушительное двухэтажное сооружение под красной черепичной крышей, отделял от шоссе ухоженную зеленую лужайку с многочисленными цветочными клумбами. Асфальтированная подъездная дорожка привела нас к крытой веранде и небольшому фонтанчику, окруженному прудом. Шофер усердно полировал тряпкой коричневые бока «роллс-ройса».
  Я расплатился с водителем. Вместе с Дэнджефилдом поднялся на веранду. Нажал кнопку. Где-то вдалеке послышалась трель звонка, но дверь открылась немедленно. Китаец в белом смокинге вопросительно посмотрел на меня.
  – Я – мистер Которн, – представился я.
  – Миссис Сачетти ждет вас.
  Вслед за китайцем мы вошли в холл. Несмотря на систему кондиционирования, ладони моих рук вспотели, и я почувствовал, как капельки пота под мышками сбиваются в струйки и текут вниз. Боль пронзала тело при каждом шаге и вздохе, но не она вызвала дрожь в руках и обильное потовыделение. Их вызвала захватившая меня навязчивая идея – во что бы то ни стало найти Анджело Сачетти. До нашей встречи оставалось, возможно, лишь несколько секунд, потому что мужчина в белом смокинге уже открывал дверь.
  Я вошел первым, Дэнджефилд – за мной, наступая на пятки.
  – Спокойнее, приятель, – прошептал он. – Никуда он не денется.
  Мы оказались в гостиной, обставленной безликой мебелью: две софы, несколько кресел, ковер на полу, картины на стенах, вазы с цветами на столах. Жена Анджело Сачетти сидела в одном из кресел, точно так же, как и вчера, чуть наклонившись вперед, положив руки на подлокотники, плотно сжав колени и скрестив ноги в лодыжках. Китаец средних лет, в белой рубашке и темных брюках, Униформе сингапурских бизнесменов, поднялся нам навстречу.
  – Мистер Которн, это мой отец, мистер То.
  Он чуть поклонился, но не протянул руки.
  – Мой коллега, мистер Дэнджефилд, – откликнулся я. – Миссис Сачетти и мистер То.
  Дэнджефилд формальностей не признавал и сразу взял быка за рога.
  – Где ваш муж, миссис Сачетти?
  Она словно и не услышала его, вновь обратившись ко мне.
  – Вы не говорили, что приведете с собой коллегу, мистер Которн.
  – Нет, не говорил. Но мистер Дэнджефилд не менее меня заинтересован в скорейшем завершении этого дела.
  – Какого?
  – Речь идет о краже, совершенной Анджело. Я говорил вам об этом вчера вечером. Как только появится Анджело, мы все обсудим в деталях.
  – Боюсь, мне придется вас разочаровать, – вмешался мистер То.
  – Почему?
  – Потому что, мистер Которн, его ищет полиция, – ответила миссис Сачетти.
  – Почему? – повторил я.
  – Вчера ночью убили женщину. Полиция утверждает, что убийца – мой муж. Разумеется, это абсурд, – голос ее оставался совершенно бесстрастным.
  – И Анджело сбежал? – спросил Дэнджефилд.
  – Не сбежал, мистер Дэнджефилд, – поправил его мистер То. – Просто решил, что до выяснения обстоятельств убийства ему лучше не встречаться с полицией.
  – Кого убили? – я, впрочем, мог и не задавать этого вопроса.
  – Кажется, американку, – ответила жена Анджело Сачетти. – Ее звали Карла Лозупоне.
  Глава 18
  Тело Карлы Лозупоне нашли вдали от отеля «Раффлз», в придорожной канаве на восточном побережье, в сотне ярдов от малайской деревни. Ее задушили веревкой или проводом, а в правой руке она держала бумажник с американским паспортом, просроченным водительским удостоверением, выданным в Калифорнии, карточкой службы социального обеспечения и 176 сингапурскими долларами. Пальцы Карлы сжали бумажник мертвой хваткой, и полиции пришлось потрудиться, чтобы высвободить его. В паспорте, водительском удостоверении и на карточке службы социального обеспечения стояло имя Анджело Сачетти.
  На тело наткнулся поднявшийся поутру рыбак-малаец. Он тут же переполошил всю деревню, и вскоре у тела собралась большая толпа мужчин, женщин и детей, долго решавших, что же делать дальше. Наконец, они посадили одного из подростков на велосипед и отправили за полицейским. На поиски последнего ушло немало времени, так что сотрудники отдела уголовного розыска Сингапура прибыли на место происшествия лишь в десятом часу утра. Еще час ушел и у них, чтобы связаться с большими отелями и выяснить, не без помощи портье «Раффлза», что убитая – Карла Лозупоне.
  Дэнджефилд споро взялся за дело после того, как жена Сачетти рассказала нам о смерти Карлы. По его коротким, но точным и логичным вопросам я сразу понял, что специалист он отличный. С подробностями мы ознакомились позднее: миссис Сачетти и ее отец знали лишь о том, что Карла Лозупоне убита, а полиция разыскивает Анджело Сачетти. У То были в полиции осведомители, и они предупредили его, что подозрение в убийстве падает прежде всего на его зятя. То сообщили об этом за двадцать минут до прибытия полиции, то есть Сачетти хватило времени, чтобы скрыться.
  – Где он сейчас? – спросил Дэнджефилд.
  – Не знаю, – ответила миссис Сачетти. – Но полагаю, что он вскоре даст о себе знать.
  – Когда, по мнению полиции, убили девушку?
  – И это мне не известно.
  – Они спрашивали, где был ваш муж прошлой ночью?
  – Да.
  – Что вы ответили?
  – Что он был со мной на яхте.
  – Они вам поверили?
  – Нет.
  – Почему?
  – Потому что они уже побывали на яхте и допросили команду.
  – И матросы сказали, что Сачетти на яхте не было?
  – Да.
  – Всю ночь?
  – Да.
  – Где же он был?
  – Не знаю, Вечером у него было назначено деловое свидание. Если он задерживался допоздна, то обычно оставался в городе. У нас есть небольшая квартира, которой он часто пользуется.
  – Где вы виделись сегодня с Анджело?
  – Здесь.
  – Как он с вами связался?
  – По радиотелефону, рано утром. На яхте.
  – О чем вы говорили?
  – О мистере Которне. О том, что сказал мистер Которн вчера вечером.
  – Он не упомянул, что у него пропал бумажник?
  – Нет.
  – Почему?
  – Не знаю.
  – Что он сказал о Которне?
  – Сказал, что хочет увидеться с ним. Я предложила встретиться здесь, и он согласился.
  – Карла Лозупоне виделась с вашим мужем позавчера. Она говорила об этом Которну. Вы знали, что они виделись, не так ли?
  То заерзал в кресле.
  – Моя дочь достаточно долго отвечала на ваши вопросы. Больше она отвечать не будет.
  – Еще как будет, – Дэнджефилд повернулся ко мне. – У вас есть сигареты? – я дал ему пачку, он вытряс из нее сигарету, закурил.
  То поднялся.
  – Раз моего зятя здесь нет, я полагаю, что продолжение нашей беседы бессмысленно. Это полицейское дело, а вы, мистер Дэнджефилд – не из полиции. Во всяком случае, не из сингапурской полиции.
  – Сядьте, – предложил ему Дэнджефилд. – Мы еще не закончили.
  – Мне не остается ничего иного, как уйти. Извините, но вы не оставляете мне другого выхода, – и он направился к двери.
  – Я сказал, сядьте, – такой резкости в голосе Дэнджефилда я еще не слышал.
  То обернулся, задумчиво посмотрел на Дэнджефилда.
  – Почему я должен сесть? – вкрадчиво осведомился он, показывая, что рассчитывает услышать вескую причину.
  – Потому что у вашего зятя есть нечто, нужное мне, и я расскажу полиции, по какому поводу Карла Лозупоне вчера виделась с Анджело, если не получу это нечто.
  То вернулся к креслу, осторожно сел.
  – Так что это за повод?
  – Анджело шантажировал отца Карлы Лозупоне, при ней было письмо, позволяющее Анджело или кому-либо еще получить миллион американских долларов в одном панамском банке, где не задают лишних вопросов. Я думаю, полицию очень заинтересует это письмо.
  Миссис Сачетти и ее отец переглянулись. То едва заметно кивнул. Похоже, миссис Сачетти сразу поняла, куда поворачивать разговор.
  – Что значит кому-либо еще, мистер Дэнджефилд?
  – То и значит, – сухо ответил тот. – Это письмо – все равно, что облигации на предъявителя. Кто его приносит, тот и получает деньги. Панамские банки уже несколько лет пользовались такой системой. Она позволяет без труда осуществлять анонимный перевод крупных сумм. К тому же, это письмо – отличный мотив для убийства Карлы Лозупоне.
  – Но для чего моему мужу…
  Дэнджефилд перебил ее нетерпеливым взмахом руки с сигаретой. Пепел посыпался на ковер.
  – Вы хотите спросить, с какой стати было ему убивать Карлу, если он все равно получил бы письмо после отъезда Которна из Сингапура?
  Жена Анджело Сачетти опять посмотрела на отца, и тот вновь кивнул.
  – Такой вопрос представляется мне весьма уместным.
  – Значит, вы знали о письме?
  – Я не знала, что оно на предъявителя.
  – Об этом, однако, знал убийца.
  – Вы хотите сказать, мистер Дэнджефилд, – вмешался То, – что убийца этой молодой женщины взял письмо и подстроил все так, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что ее убил мой зять?
  – Совершенно верно. Именно об этом я и говорю. Но Анджело этим не поможешь, не так ли? Он же не сможет прийти в полицию и заявить: «Послушайте, я шантажировал одного типа в Соединенных Штатах, а кто-то еще убил его дочь и подставил меня». Он же не пойдет с этим в полицию?
  То и его дочь молча смотрели на Дэнджефилда. А он оглядывался в поисках пепельницы. Наконец, увидел на столе какое-то блюдо, поднялся и вдавил в него окурок. Затем повернулся к миссис Сачетти.
  – Готов поспорить, я знаю, чем занимается сейчас Сачетти, – продолжил Дэнджефилд. – Держу пари, он ищет сейчас двух-трех свидетелей, которые поручатся за каждую минуту, проведенную им вчера вечером и ночью. А потом ему придется найти еще двух, которые присягнут, что бумажник украли или он потерял его неделей раньше, может, даже двумя. Вполне возможно, что так оно и было. Так что он еще может снять с себя подозрение в убийстве. Впрочем, мне до этого нет никакого дела. Меня интересует только одно – документы, которыми он шантажировал Джо Лозупоне, и у меня есть основания полагать, что они будут лежать у меня в кармане, когда я выйду из этого дома.
  – У вас очень богатое воображение, мистер Дэнджефилд, – пророкотал То.
  – А ваши угрозы нам не страшны.
  Дэнджефилд рассмеялся, но веселья в его смехе я не заметил.
  – Вам нравится этот дом, не так ли, приятель, и вам нравится «роллс», что стоит на подъездной дорожке, и деньги, которые, по словам Которна, вы получаете ежемесячно от вашего зятя. Я слышал, до появления Анджело вы жили несколько иначе. Не было ни дома, ни машины, ни денег, ни яхты. Вы, конечно, пользовались политическим влиянием, но лишь Анджело показал вам, как обратить это влияние в звонкую монету. А для операций, что ведет здесь Анджело, нужны деньги, большие деньги, – он помолчал и взглянул на меня. – Дайте мне сигарету.
  Я дал ему сигарету.
  – А теперь у Анджело неприятности, и серьезные, – закурив, Дэнджефилд вновь заговорил. – Потребуется время, чтобы выпутаться из них, если это ему вообще удастся. А пока ему нужно много денег. Если он хочет снять с себя обвинение в убийстве. И еще больше, если он не сможет оправдаться. Добыть их он может только в одном месте – у своего крестного отца, Чарльза Коула. Вам известно, что у Анджело есть крестный отец, не так ли?
  В какой уж раз отец и дочь переглянулись.
  – Мы знаем, чем занимается в Сингапуре мой муж, мистер Дэнджефилд, – ответила миссис Сачетти. – От нас у него секретов нет.
  – Вот и отлично, – кивнул Дэнджефилд. – Потому что в ближайшие две минуты вам придется принять решение. Посоветоваться с Анджело вы не сумеете, так что мне остается лишь надеяться, что присущий вам здравый смысл подскажет вам правильный выход.
  – Какое решение? – спросил То.
  – Если я не получу компрометирующих материалов на Джо Лозупоне, Анджело не сможет припасть к единственному для него денежному источнику.
  – Я вам не верю! – воскликнула женщина.
  Я смотрел, как ведет Дэнджефилд свою партию, и радовался, что воюет он с ними, а не со мной. Он провел рукой по лысине и ухмыльнулся.
  – Что ж, я скажу вам, какие действия придется мне предпринять, если я не получу то, что мне нужно, а уж поверите вы мне или нет – дело ваше. Если компромат на Лозупоне не попадет мне в руки, я сообщу ему, что Чарльз Коул долгие годы был осведомителем ФБР. После того, как Лозупоне узнает об этом, Чарльз Коул проживет максимум два дня, а шантажировать мертвеца едва ли удастся даже Анджело.
  В этом и заключалась сердцевина плана Дэнджефилда, простого, как апельсин. Так что меня не удивило, что тесть Анджело быстро пришел к решению.
  – Принеси, – приказал он дочери.
  – Но как мы узнаем… – большего ей сказать не удалось.
  – Принеси, – повторил мистер То.
  Женщина поднялась и подошла к безликой картине Сингапурской бухты, со слишком синим небом и чересчур зеленой водой. За картиной оказался маленький сейф. Она несколько раз повернула диск, набирая нужную комбинацию цифр, открыла сейф, достала желтую коробочку размером с пачку сигарет. Закрыла дверцу, вновь повернула диск, вернула картину на прежнее место. Желтую коробочку она отдала отцу.
  – Микрофильм, – в голосе Дэнджефилда не слышалось вопроса.
  – Микрофильм, – подтвердил То.
  – Полагаю, есть и другие копии.
  – Но так ли это важно? – спросил То.
  – Пожалуй, что нет. Во всяком случае, мне на это наплевать.
  – Как я понимаю, мистер Дэнджефилд, вы в некотором роде полицейский.
  – Это заметно, да?
  – Сразу бросается в глаза. А на основе этой информации, – мистер То чуть приподнял желтую коробочку, – вы намерены отправить в тюрьму отца убитой девушки?
  – Вам-то что до этого?
  Впервые после нашего прихода мистер То улыбнулся.
  – Вы – умный человек, мистер Дэнджефилд. И без труда найдете другие способы использования подобной информации.
  – Вы хотите сказать, что я могу сам начать шантажировать Лозупоне? Или потребовать свою долю в том миллионе, о котором только что шла речь?
  – Такая мысль приходила мне в голову.
  – Какая вам разница?
  – Пожалуй, что никакой, при условии, что мистер Коул останется на своем месте. Часть средств, которые он перевел моему зятю, помогли борьбе за светлые идеи.
  – Я не хочу, чтобы с Коулом что-то случилось, – ответил Дэнджефилд.
  – Но вы хотите, чтобы этот Лозупоне оказался за решеткой. Вы так этого хотите, что готовы пожертвовать Коулом, если сочтете это необходимым.
  – Совершенно верно, – кивнул Дэнджефилд. – А теперь можете отдать мне коробочку.
  Я встал, пересек комнату, взял коробочку из руки То и положил в карман брюк.
  – Я оставлю ее у себя, Сэм.
  Дэнджефилд вскочил.
  – Что значит у себя?
  – То, что я сказал. Она останется у меня. Мне нужны гарантии.
  – Послушайте, приятель, отдайте ее…
  – Замолчите! – прервал я Дэнджефилда. – Я уже полчаса слушал вас троих. Вы обо всем договорились и всем довольны. Сачетти будет по-прежнему получать деньги от Коула, То – расплачиваться ими за дом и покупать бензин для «роллса» и пиво для сингапурского варианта Красной гвардии. А вы тоже довольны, Дэнджефилд, не так ли? Вы получили то, что хотели, за чем посылали меня. План Дэнджефилда сработал! Короче, у всех все в порядке, кроме меня.
  – Ладно, парень, чего ты хочешь? – пробурчал Дэнджефилд. – Пятьдесят тысяч от Коула?
  – Я хочу увидеть Анджело. Ради этого я и прилетел в Сингапур.
  – Зачем это вам нужно? – взревел Дэнджефилд. – Только потому, что вас трясет каждый вечер, когда Анджело падает за борт и подмигивает вам? Вы думаете, что излечитесь, увидев его? Да вы просто псих, Которн.
  – Вы упускаете одну мелочь, – добавил я.
  Дэнджефилд лишь качал головой.
  – Угораздило же меня связаться с психом.
  – Вы забываете, что мне поручили приглядывать за Карлой, а теперь она мертва, и едва ли ее отец встретит меня с распростертыми объятиями.
  – Отдайте мне коробочку, и я упрячу его за решетку до того, как он узнает о смерти дочери.
  То поднялся и посмотрел на Дэнджефилда.
  – Я полагаю, эта дискуссия не касается ни меня, ни моей дочери. Если позволите, господа, я попрошу моего шофера отвезти вас в отель.
  – Извините, но вас она касается, – возразил я. – Коробочка останется у меня, пока я не увижу Анджело. Таково мое условие. Дэнджефилд как-то забыл упомянуть об этом, не так ли, Сэм?
  Дэнджефилд сверлил меня взглядом.
  – Я могу забрать ее у вас, Которн, так или иначе.
  – Лучше и не пытайтесь. Проще предложить им устроить нашу встречу.
  – Вы допускаете ошибку.
  – Пусть это будет моей ошибкой.
  Дэнджефилд повернулся к То.
  – Организуйте им встречу.
  – Я не думаю, что…
  – Думайте, что хотите. Сделайте так, чтобы этот парень увиделся с Анджело. Это его условие.
  То и его дочь снова переглянулись. Теперь заговорила младшая по возрасту.
  – Хорошо, мистер Дэнджефилд. Я все устрою. К вам придет человек, который скажет, где и когда.
  – И еще, – вставил я.
  – Да?
  – Не затягивайте с нашей встречей.
  Мы уже проехали полпути к отелю, прежде чем Дэнджефилд заговорил со мной.
  – Клянусь богом, из-за вас все могло пойти насмарку.
  – Анджело у меня в долгу.
  Дэнджефилд хмыкнул.
  – Вы же не думаете, что Анджело действительно убил Карлу Лозупоне?
  – Этого я не знаю.
  – Этого я не знаю, – передразнил меня Дэнджефилд, – До чего же вы тупы, Которн.
  – Ладно, будем считать, что я тупой.
  – Как я и говорил, все подстроено. Это же ясно, как божий день. А знаете, кто его подставил?
  – Я знаю, какой ответ вы хотели бы услышать.
  – Какой же?
  – Его тесть и жена, так?
  Дэнджефилд посмотрел на меня и улыбнулся, Потом откинулся на мягкую спинку заднего сидения «роллса» и повернулся к окну.
  – Вы правы, приятель, – только сказал он это, похоже, себе, а не мне.
  Глава 19
  Портье-китаец «Раффлза» не улыбнулся мне, как обычно, когда я попросил у него ключ и большой конверт из плотной бумаги.
  – Вас ждут, мистер Которн.
  – Где?
  – В вашем номере.
  – Разве вы пускаете кого-то в номер в отсутствие хозяина?
  Тут он выдавил из себя улыбку.
  – Полиции не принято отказывать.
  – Понятно. Вы дадите мне конверт?
  Получив конверт, я вложил в него желтую коробочку, заклеил его, написал свою фамилию и протянул портье.
  – У вас есть сейф, не так ли?
  – Разумеется.
  – Вас не затруднит положить туда этот конверт?
  Он кивнул, а помолчав, добавил:
  – Я очень расстроился, узнав, что мисс Лозупоне…
  – Понимаю, – прервал я его, прежде чем он успел выразить мне соболезнование. – Благодарю вас. Это ужасно.
  – Ужасно, – подтвердил он и направился к сейфу, чтобы запереть в него микрофильм, с помощью которого Дэнджефилд собирался отправить в тюрьму отца Карлы Лозупоне.
  Я думал о Карле, пока шел к номеру, где ожидала меня полиция, чтобы спросить, кто такая Карла и почему она умерла. Наверное, они не стали бы спрашивать, кто будет скорбеть о ней, хотя и на этот вопрос я не смог бы дать им исчерпывающего ответа. Ее отец будет скорбеть, решил я. Джо Лозупоне, по ее словам, низенький лысый толстячок. Он, однако, не ограничился бы посыпанием головы пеплом, но сделал бы все возможное, чтобы отомстить. Наверное, какое-то время будут скорбеть ее любовники, к ним я отнес и себя, мужчины, которые помнили, как она говорила, как выглядели ее волосы на подушке, как она ходила по комнате.
  Меня ждали двое. Один стоял у окна, второй сидел в кресле. Стоявший у окна повернулся, когда я открыл дверь. Худощавый, с высоким лбом, шапкой черных волос с пробором посередине, в очках с черной пластмассовой оправой и пиджаке, предназначенном для того, чтобы скрыть кобуру с пистолетом на поясе.
  – Мистер Которн? – спросил он.
  – Да.
  – Я – детектив-сержант Хуанг из Отдела уголовного розыска. Это детектив-сержант Тан, – представил он своего напарника.
  Я положил ключ на комод.
  – Портье сказал, что вы ждете меня.
  Сержант Тан выглядел помоложе, но едва ли кому-либо из них было больше тридцати. Он тоже носил пиджак, хотя в Сингапуре редко кто надевал его даже по вечерам. При моем появлении Тан встал. Ростом под шесть футов, высокий для китайца. Губы его разошлись в вежливой улыбке, но глаза остались суровыми.
  – Мы хотели бы задать вам несколько вопросов в связи со смертью Карлы Лозупоне, – объяснил свое присутствие сержант Хуанг. – Я правильно произнес фамилию?
  – Да, – коротко ответил я.
  – Вы знаете, что она мертва, – добавил сержант Тан.
  – Я слышал об этом по радио, – так оно, собственно, и было. По пути в отель Дэнджефилд попросил водителя включить радио. «Полицейские обязательно наведаются к вам, – заметил он. – Если вы услышите по радио, что она убита, вам не придется разыгрывать изумление, когда они скажут вам, что с ней произошло».
  Хуанг кивнул.
  – Да, об убийстве сообщили в одиннадцать часов.
  – Я услышал об этом в двенадцатичасовом выпуске новостей. Вы не возражаете, если я сяду? Я также хотел бы выпить кофе. А что предпочитаете вы, чай или кофе?
  – Чай, пожалуйста, – ответил сержант Хуанг.
  Я нажал кнопку звонка, и в дверях мгновенно возник коридорный. Я попросил его принести чай и кофе, сержант Тан опустился в кресло, сержант Хуанг остался у окна, а я сел на софу слева от Хуанга.
  – Вы сопровождали мисс Лозупоне из Соединенных Штатов, мистер Которн? – спросил Хуанг.
  – Да.
  – Вы были близкими друзьями?
  – Нет, мы познакомились в день отлета.
  – В самолете?
  – Нет. Ее отец хотел, чтобы кто-нибудь приглядывал за ней в Сингапуре, и наш общий знакомый предложил меня. Впервые мы встретились в Лос-Анджелесе, в номере отеля, где она остановилась.
  – Когда вы в последний раз видели мисс Лозупоне? – подключился Тан.
  – Вчера. Сразу же после полудня. Она заглянула ко мне, мы вместе пошли на ленч и выпили по паре коктейлей.
  – Больше вы ее не видели? – продолжил допрос Хуанг.
  – Нет.
  – Мистер Которн, – обратился ко мне Тан, – вчера вечером вы послали за доктором. Согласно его записям, вас жестоко избили.
  – Да. Это произошло в Чайнатауне. Не могу точно сказать, на какой улице.
  – Вас ограбили?
  – На несколько долларов. Если я гуляю по незнакомому городу, то не ношу с собой больших денег и даже бумажника.
  – Вы поступаете мудро, – кивнул Хуанг. – Но почему вы не сообщили об ограблении в полицию?
  – Стоило ли поднимать шум из-за нескольких долларов?
  – Сколько их было? – спросил Хуанг. – Разумеется, я имею в виду грабителей, а не доллары.
  Мы все улыбнулись шутке и они, как мне показалось, сразу поняли, что я лгу. Однако не стали уличать меня во лжи.
  – Их было трое, – на всякий случай я добавил одного.
  – Вы, должно быть, сопротивлялись?
  – Только для вида. Им это не помешало.
  – Вы были выпивши? – спросил Хуанг и тут же добавил: – Извините, мистер Которн, что мы задаем личные вопросы, но, надеюсь, вы понимаете, что это наш долг.
  – Разумеется, – кивнул я. – Я выпил несколько бокалов и, возможно, почувствовал себя слишком храбрым.
  – Вы пили в одном месте?
  – Да. У Толстухи Анни.
  – Это заведение вам рекомендовали друзья?
  – Нет. Велорикша.
  – Когда вы вернулись в отель?
  – В начале двенадцатого ночи.
  – Вы не заглянули к мисс Лозупоне?
  – Нет.
  – Почему?
  – Мне требовался доктор, а не сочувствие.
  В дверь постучали, я пересек комнату, открыл дверь, и коридорный внес заказанные мною чай и кофе. Мы получили полные чашки на блюдечках, перекинулись парой Фраз о погоде, потому что за окном внезапно зарядил дождь, а затем вернулись к вопросам и ответам.
  – Вы знакомы с мистером Анджело Сачетти, не так ли, мистер Которн? – спросил Тан.
  – Знаком.
  – Вы были непосредственным участником несчастного случая, происшедшего с ним почти два года назад?
  – Я думаю, в ваших архивах хранится исчерпывающая информация по этому делу.
  – Мисс Лозупоне знала его?
  – Да. Одно время они были помолвлены и собирались пожениться.
  – Вы виделись с мистером Сачетти? – спросил Хуанг.
  – Нет.
  – Вы разыскивали его?
  – Да.
  – Почему?
  – Ранее я думал, что он умер по моей вине, а потом узнал, что он жив. Его смерть не давала мне покоя, поэтому я решил убедиться, что он действительно остался в живых.
  – И вы прилетели в Сингапур только ради этого? – осведомился Тан.
  – Совершенно верно.
  – Вы виделись с Сачетти? – повторил Хуанг, опустив «мистера».
  – Нет.
  – Мисс Лозупоне тоже искала его? – добавил Тан.
  – Да.
  – Почему?
  Я пожал плечами.
  – Как я говорил, они были помолвлены.
  – Но Сачетти женат.
  – Я слышал об этом.
  – Так зачем же молодой женщине…
  Тут я прервал Тана.
  – Как вы правильно заметили, она была молода. Трудно, знаете ли, предугадать, что может сделать молодая женщина с темпераментом Карлы Лозупоне после того, как ее бросили ради другой.
  – Вы полагаете, что она оскорбилась?
  – Она не говорила со мной на эту тему.
  Хуанг отлепился от окна и поставил пустую чашку и блюдце на кофейный столик.
  – Позвольте сказать, как я понимаю ваши отношения с мисс Лозупоне, – он вернулся к окну. – Вы оба, благодаря случайному стечению обстоятельств, прибыли в Сингапур одновременно, чтобы найти Анджело Сачетти. Вы, мистер Которн, чтобы увериться, что он жив и невредим. Мисс Лозупоне, возможно, чтобы отомстить. Но вы не обсуждали друг с другом причины, побудившие вас отправиться в столь далекое путешествие. Но уж об Анджело Сачетти вы говорили?
  – Да.
  – Если можно, поконкретнее.
  – Мы сошлись в том, что он – сукин сын.
  – Как по-вашему, могла мисс Лозупоне ненавидеть Сачетти до такой степени, чтобы решиться на какую-нибудь глупость? – спросил Хуанг.
  – Что еще за глупость?
  – К примеру, попытаться убить его, – подсказал Тан.
  – Нет, – я покачал головой. – Думаю, что нет.
  – Вы знали, что мы разыскиваем Анджело Сачетти в связи с ее убийством?
  – Нет, – по радио об этом не сообщили.
  – Когда мы нашли мисс Лозупоне, она держала в руке бумажник Сачетти.
  – Если б он убил ее, едва ли он оказался бы столь беззаботным, чтобы оставить в ее руке свой бумажник, – заметил я.
  – Мы тоже подумали об этом, мистер Которн, – не без сарказма ответил Хуанг.
  – Но вы все равно разыскиваете его?
  – Да, – кивнул Хуанг. – Разыскиваем.
  Они рассказали мне все остальное, во всяком случае, о том, что, по их мнению, мне следовало узнать. Карлу Лозупоне убили около полуночи, часом раньше или часом позже, затем отвезли к малайской деревне и бросили в придорожную канаву. Как отметил Тан, ее не изнасиловали. Установив личность Карлы, они сразу же послали телеграмму ее отцу.
  – Ее сумочка и паспорт исчезли, – добавил Тан. – Она носила с собой крупные суммы?
  – Я думаю, только туристские чеки. Как вы узнали адрес ее отца?
  – Из регистрационной книги отеля и документов иммиграционной службы в аэропорту.
  Наступившая пауза затянулась минуты на две. Хуанг смотрел в окно, Тан разглядывал пуговицу на пиджаке. Ни один из них не вел записей, и я чувствовал, что услышанная от меня ложь не представляет для них особого интереса.
  Первым заговорил Хуанг.
  – Вы знаете, чем занимается в Сингапуре Сачетти, мистер Которн?
  – Да.
  – Лим Панг Сэм рассказал нам сегодня утром, что он ввел вас в курс текущих событий.
  – Так вы говорили с ним?
  – Конечно. В противном случае мы беседовали бы не здесь, а в полицейском управлении, – Хуанг отвернулся от окна и посмотрел на меня. – Сингапурская полиция, мистер Которн, подчиняется Министерству обороны и безопасности, – он помолчал. – Главная задача министерства – противостоять угрозам безопасности Сингапура, угрозам внешним и внутренним, хотя не так-то просто отличить первые от вторых. Поэтому, собственно, ему предоставили определенную степень свободы. Хотя его деятельность классифицируется как угроза нашей внутренней безопасности. Однако ее прекращение могло вылиться в еще большую угрозу извне.
  – Из-за его тестя?
  Хуанг кивнул.
  – Да, из-за его тестя. Я вижу, мистер Лим дал вам полную информацию.
  – Он сказал, что этот То может организовать межнациональные столкновения.
  – Совершенно верно. И такие столкновения могут привести к катастрофическим последствиям. В частности, к вмешательству других стран.
  – Малайзии?
  – Или Индонезии, хотя наши отношения в последнее время значительно улучшились.
  – Значит, вы оставили Сачетти в покое, ради мира в своем доме? Логичное решение. Точно так же поступают и в других местах.
  – Логичное, мистер Которн, но унизительное. Особенно для полицейского.
  – Я вас понимаю.
  – Но убийство – совсем иное дело, – продолжал Хуанг. – Мы не можем пройти мимо убийства.
  – Или замять его?
  – Или замять его, – кивнул детектив-сержант.
  – А если Сачетти не убивал?
  – Улики не оставляют ни малейшего сомнения в том, что убийца – Сачетти.
  – Только не для полицейского.
  – Не для полицейского, – согласился Хуанг. – Для общественности.
  – Значит, вы намерены повесить на него это убийство.
  – Обязательно.
  – Даже если он невиновен?
  – Он виновен, мистер Которн. По нашему отделу проходят шесть убийств, напрямую связанных с деятельностью Сачетти.
  – Но убивал не он?
  – Нет. Мы ни разу не допрашивали его.
  – Но вы уверены, что ответственность лежит на нем?
  – Да, уверены.
  – Разве вы не следите за ним?
  – Мы следим за его яхтой, – ответил Тан. – Наблюдение ведется круглые сутки, – он помолчал, посмотрел на меня и улыбнулся, демонстрируя идеально ровные белоснежные зубы. – У него бывают интересные гости.
  – Разве он не покидает яхты?
  – В последнее время нет. Во всяком случае, открыто. Но это ничего не значит. К яхте может подойти весельная лодка ночью, без огней, и увезти его вверх по реке Сингапур.
  – Раньше он часто принимал гостей.
  – Купив яхту, Сачетти стал затворником. Предпочитает находиться в кругу семьи.
  – За исключением прошлой ночи, – и я тут же пожалел, что произнес эти слова.
  – Почему вы решили, что прошлой ночью его не было на яхте? – спросил Тан.
  Теперь пришла моя очередь улыбаться.
  – Он не мог убить Карлу Лозупоне, отвезти ее на восточное побережье и бросить в придорожную канаву, не покидая яхты, не так ли?
  – Скажите мне, мистер Которн, будете ли вы протестовать, если Сачетти признают виновным в убийстве Карлы Лозупоне? – спросил Тан.
  – Даже если он не убивал ее?
  – Даже в этом случае.
  На мгновение я задумался.
  – Нет, протестовать я не буду.
  – Я так и думал, – кивнул Тан, встал и направился к Двери. Сержант Хуанг последовал за ним.
  – Как долго вы намерены оставаться в Сингапуре, мистер Которн? – спросил он.
  – Пока не увижусь с Анджело Сачетти.
  – Не подумайте, что мы отказываем вам в гостеприимстве, но я надеюсь, что ваше пребывание в Сингапуре не затянется.
  Тан открыл дверь, кивнул мне и вышел в коридор. Хуанг задержался на пороге.
  – Спасибо за чай, мистер Которн.
  – Какие пустяки.
  – И за ваши ответы, – добавил он. – В том числе чистосердечные.
  Глава 20
  Я уже было собрался выпить, чтобы скоротать время и заглушить боль, когда зазвонил телефон. Лим Панг Сэм, глава сингапурской Секретной службы, интересовался, как я себя чувствую.
  – Отвратительно, – ответил я.
  – Детектив Хуанг придерживается того же мнения. Он позвонил мне несколько минут назад.
  – Они удовлетворены?
  – Чем?
  – Моими ответами на их вопросы.
  Лим хохотнул.
  – По-моему, они не поверили не единому вашему слову, но вы уже не подозреваетесь в совершении убийства.
  – Они полагали, что Карлу убил я?
  – Поначалу да, но оказалось, что вчера ночью вас видело много людей.
  – Да, я кое с кем встречался.
  – Но не с тем, кого искали.
  – Нет, с ним я не виделся.
  Лим продолжил после короткой паузы:
  – Я думаю, вам следовало бы заглянуть ко мне в контору, Скажем, в половине третьего? Это время вам подойдет?
  – Годится.
  – У меня для вас будут новости. А может, и что-то еще.
  – Тогда до встречи.
  Положив трубку, я налил себе виски, добавил воды и постоял у окна, наблюдая за тугими струями тропического ливня.
  Думал я о Карле Лозупоне, о том, кто мог убить ее и почему. Где-то в глубине сознания начала формироваться интересная идея, но заметила, что я пытаюсь глянуть на нее хоть одним глазком, покраснела, испугалась и исчезла, Так что мне оставалось лишь смотреть на дождь да перебирать всех моих новых знакомых, от Коллизи и Полмисано до Хуанга и Тана. Но откровение не посетило меня, истина мне не открылась, хотя я и чувствовал, что разгадка где-то рядом.
  Наконец я сдался и вызвал коридорного. Он согласился принести тарелку сэндвичей, полный кофейник, и я отметил про себя, что надо будет увеличить размер его чаевых, если мне посчастливится выписаться из этого отеля. Я неторопливо ел сэндвичи, жевать я мог только левой половиной рта, правая еще болела после удара ребром ладони высокого китайца, запивая их кофе. Перед моим мысленным взором вновь прокрутилось вчерашнее сражение, и мне вспомнились времена, когда я дрался с тремя, четырьмя и даже пятью противниками, легко побеждая их на глазах восхищенных операторов, актеров, помощников режиссера, гримеров и просто зевак, толкущихся на съемочной площадке. Тогда, правда, каждая драка предварялась парой репетиций, и сценарий требовал моей победы, вчерашний же эпизод не имел сценария и прошел без репетиций, отсюда и противоположный результат.
  В два часа дождь еще не кончился. Я отправился на поиски швейцара, чтобы узнать, сможет ли он поймать мне такси. Пять минут спустя такси стояло у парадного входа, швейцар, раскрыв большой зонт, проводил меня до машины и подождал, пока я усядусь на заднее сидение. Я назвал водителю адрес конторы Лима, и он рванул с места сквозь дождь, очевидно, не зная, для чего предназначены щетки на ветровом стекле.
  Лим Панг Сэм широко улыбался, обходя стол и протягивая мне руку, которую я искренне пожал.
  – Если не считать правой челюсти, выглядите вы неплохо. Но синяк отвратительный.
  – Он еще и болит, – пожаловался я.
  Лим вернулся за стол и снял телефонную трубку.
  – Принесите, пожалуйста, чай, – затем посмотрел на меня. – Чай – целебный напиток. Не зря же англичане говорят: «Нет ничего лучше чашки чая».
  – Это точно, – согласился я.
  После того как нас обслужили, Лим откинулся на спинку стула, держа блюдце и полную чашку над кругленьким животиком.
  – Расскажите мне, что произошло.
  Я рассказал, начиная с того момента, как покинул его кабинет, и до визита детективов. Опустил я лишь те минуты, что мы с Карлой провели в моей постели, но едва ли кто связал бы их со смертью Карлы.
  Когда я закончил, Лим поставил чашку и блюдце на стол и развернулся к окну, чтобы убедиться, что корабли, несмотря на дождь, по-прежнему в бухте.
  – Получается, кто-то предпринял неуклюжую попытку представить дело так, будто убийца – Сачетти. Подтасовка фактов, как вы сказали.
  – У меня сложилось такое впечатление, но я не специалист.
  – В отличие от вашего мистера Дэнджефилда.
  – Он – агент ФБР. И его компетенция в подобных делах не вызывает сомнений.
  – Но в Сингапуре он неофициально?
  – Да.
  – Не могу сказать, что мне нравится ситуация, когда агент ФБР шныряет по Сингапуру, официально или нет, но еще меньше мне нравится его версия о причастности То и его дочери к смерти Карлы Лозупоне.
  – Не думаю, что и он от нее в восторге. Скорее всего, ему хочется ее придерживаться.
  – Почему?
  – Не знаю. Возможно, он не любит, когда остаются свободные концы.
  Лим вытащил пачку своих любимых «Лаки страйк» и предложил сигарету мне. Мы закурили.
  – Очень неприятная история, мистер Которн, – он покачал головой. – Побои, шантаж, убийство. Однако, как говорится, нет худа без добра.
  – Под добром вы подразумеваете возможность избавиться от Сачетти и от То?
  Лим кивнул.
  – Думаю, мы сможем это сделать, если проведем операцию без особых ошибок.
  – И вам не помешают дилетанты вроде меня.
  Лим улыбнулся.
  – Напрасно вы так, мистер Которн. Наоборот, благодаря вам мы получили этот шанс. Кстати, у меня есть к вам предложение. Но сначала я должен задать вам один вопрос. Согласны?
  – Я слушаю.
  – Вы по-прежнему не отказываетесь от намерения найти Анджело Сачетти?
  – Нет.
  – Хорошо. Тогда, если не возражаете, мы используем вас как ширму.
  – Не могу сказать, возражаю я или нет. Но от меня, похоже, ничего не зависит.
  Лим снова улыбнулся, вероятно, ему понравился мой ответ.
  – Мое предложение состоит в следующем: мы хотим, чтобы вы продолжали вести себя так, будто действуете в одиночку, – он выдвинул ящик стола, достал пистолет и положил его перед собой. – Мы хотим, чтобы вы вооружились.
  – Зачем?
  – Для защиты.
  Я наклонился вперед и взял пистолет. Он оказался на удивление легким.
  – Корпус из алюминиевого сплава, – пояснил Лим. – В Азии он становится очень популярным.
  Это был полицейский «смит и вессон», стреляющий специальными патронами 38-го калибра, и весил он не более полуфунта. Я положил пистолет на стол.
  – Что произойдет, если я нажму на курок и подстрелю кого-либо?
  – Это зависит от ряда факторов.
  – Например?
  – В кого вы попадете.
  – Предположим, я застрелю Анджело Сачетти.
  – Тогда ваши действия будут считаться самообороной.
  – И меня не потащат в суд?
  – Нет. Я, правда, не смогу убедить премьер-министра наградить вас медалью, но, надеюсь, вы не будете на этом настаивать.
  – Не буду, – кивнул я. – Значит, вы не против того, чтобы я убил Анджело Сачетти и избавил вас от лишних хлопот.
  – Разумеется, не выходя за пределы самообороны.
  – Разумеется.
  Я покачал головой и пододвинул пистолет к Лиму. Он же вернул его на прежнее место.
  – Мистер Которн, прошу вас учесть, что в Сингапуре не раздают оружие кому попадя. Я надеюсь, вы мне поверите. Оружие вам необходимо. Один раз в вас уже стреляли.
  – Тот выстрел расценивался как предупреждение.
  – Возможно, – Лим нахмурился. – Но потом вас избили до потери сознания. Если вы будете продолжать поиски Сачетти, с вами может случиться что-то еще, уже с фатальным исходом.
  – То есть предупреждений больше не будет?
  – Нет.
  – Ладно, я его возьму, но что я с ним буду делать?
  – Простите?
  – Пиджака у меня нет, как же я понесу его – за ствол?
  – О-о-о, – Лим поцокал языком. – Кажется, у меня есть бумажный пакет, – он порылся в ящиках стола и нашел пакет. Я положил в него «смит и вессон».
  – Очень удобно.
  – Думаю, вам все-таки придется надеть пиджак, – с сомнением заметил он.
  – Я как-нибудь выкручусь. По телефону вы сказали, что у вас есть новости для меня.
  Лим снял очки и начал протирать стекла носовым платком.
  – Речь пойдет о Дикки. Я разговаривал с ним сегодня.
  – С Триплетом?
  – Да. Он позвонил из Лос-Анджелеса. Он волнуется из-за вас.
  – Почему?
  Лим надел очки, и они привычно сползли на середину его широкого носа.
  – Кажется, я упомянул, что на вас напали.
  – О чем еще вы упомянули?
  – Об убийстве Карлы Лозупоне.
  – И что он сказал?
  – Я пытался отговорить его.
  – От чего?
  – Боюсь, он собрался в Сингапур.
  – О боже, – простонал я. – Можно мне воспользоваться вашим телефоном?
  – Телефон в вашем полном распоряжении, мой дорогой друг, но звонить бесполезно.
  – Я смогу убедить его остаться в Лос-Анджелесе. Лим глянул на часы.
  – Едва ли вам это удастся. Сейчас он как раз вылетает из Гонолулу и прибудет завтра в половине первого.
  – Что же мне делать с Триплетом?
  – Вы можете встретить его в аэропорту и перепроводить ко мне. Я давненько его не видел, знаете ли.
  Я встал и обошел стол Лима, чтобы взглянуть на бухту. Прижался лбом к прохладному стеклу.
  – Мистер Лим, вы дали мне пистолет в бумажном пакете и объяснили, что я волен расправиться с Анджело Сачетти. Вы расстроили моего партнера до такой степени, что он сорвался с места и полетел сюда, за десять тысяч миль от Лос-Анджелеса, хотя я предпочел бы, чтобы он оставался дома и руководил фирмой, от процветания которой зависит мое благополучие. Мы закончили с сегодняшней порцией сюрпризов или вы приберегли еще один напоследок?
  – К сожалению, приберег, мистер Которн.
  – Какой же?
  – Посмотрите налево и вниз.
  – Я ничего не вижу.
  – Это не удивительно. Три часа назад «Чикагская красавица» снялась с якоря.
  Я круто повернулся к Лиму.
  – С Сачетти на борту?
  Лим покачал головой.
  – Нет. Как только мы заметили, что якорь поднят, к яхте был послан полицейский катер. Полиция тщательно осмотрела все помещение. На борту только команда.
  – Куда она направляется?
  – Капитан не знает. Он следует указаниям.
  – Кто же указывает?
  – Миссис Сачетти.
  Я вернулся к своему стулу и сел.
  – Что-нибудь еще?
  – Могу только предложить выпить.
  – Вот с этим я спорить не буду.
  Лим вытащил из стола бутылку джина и два стакана, и мы выпили за здоровье друг друга. Потом еще несколько минут поговорили ни о чем, обменялись рукопожатием, и я двинулся к двери.
  – Мистер Которн, – остановил меня голос Лима.
  Я обернулся.
  – Да?
  – Кажется, вы что-то забыли.
  – Действительно, – я вернулся к столу, подхватил бумажный пакет с пистолетом марки «смит и вессон», стреляющим специальными патронами 38-го калибра, и унес его с собой в лифт, на улицу, в такси и, наконец, в номер отеля «Раффлз».
  Глава 21
  Я разговаривал сам с собой, когда зазвонил телефон. В молчании я прождал с половины четвертого до семи, когда начался ставший уже привычным ежевечерний припадок, ничем не отличавшийся от вчерашнего или позавчерашнего. К половине восьмого я уже разошелся вовсю, проводя безжалостный анализ собственного характера, доминантой которого несомненно являлось слабоволие. В начале девятого, когда раздался звонок, я просто сорвал трубку с телефонного аппарата. Я поговорил бы и с дьяволом, но такой чести меня не удостоили, поэтому пришлось удовольствоваться Дэнджефилдом.
  – Как дела, Которн? Вы получили сигнал?
  – Нет.
  – Я так и думал. Сачетти, похоже, хочет, чтобы вы изрядно попотели.
  – Он этого добился.
  – Я тут разведывал обстановку.
  – И?
  – Думаю, нашел кое-что интересное.
  – Что же?
  – Я промок.
  – Должно быть, попали под дождь.
  – Поэтому зашел в портняжную мастерскую, чтобы мне высушили и прогладили костюм. Сидя там, я заметил парня, который принимал ставки.
  – И что?
  – Когда мне принесли костюм, пришел другой парень, скорее всего, курьер, и унес с собой собранные первым деньги. Я последовал за ним.
  – Куда?
  – В Чайнатаун. В забегаловку на Рыбной улице.
  – Вы и сейчас там?
  – Именно.
  – Зачем вам это нужно?
  – Потому что, если я не ошибаюсь, забегаловка на Рыбной улице – промежуточная станция. Когда они все подсчитают, деньги перекочуют в штаб-квартиру.
  – То есть туда, где должен быть Сачетти?
  – Точно, Которн.
  – А если он-таки там?
  Я услышал, как тяжело вздохнул Дэнджефилд.
  – Иногда, Которн, мне приходит в голову мысль о том, что у вас вместо мозгов опилки. Сачетти не жаждет вас видеть, не так ли?
  – Вроде бы нет.
  – Когда жена свяжется с ним, он, конечно, вас примет, но как вы собираетесь выбираться от него?
  – А в чем проблема?
  – В чем проблема? – передразнил меня Дэнджефилд. – Анджело в розыске, Которн. В розыске… Он может решить лечь на дно и утащит вас с собой. Поэтому, когда вы пойдете к нему, кто-то должен поджидать вас у дверей.
  – И это будете вы.
  – Совершенно верно.
  – С чего такое благородство, Дэнджефилд?
  – Мне нужен микрофильм.
  – Вы его получите.
  – Лишь после того, как вы увидитесь с Анджело. Если во время встречи с вами что-то случится, его у меня не будет.
  Я уже собрался сказать, что он может придти в отель и забрать микрофильм, но он не дал мне открыть рта.
  – Этот парень уходит. Мне пора, – и в трубке раздались гудки отбоя.
  Мне не оставалось ничего другого, как ждать, пока телефон зазвонит вновь или кто-то постучит в дверь. Ожидать – так с комфортом, решил я. Послал коридорного за обедом, потом долго лежал в постели, глядя в потолок, прежде чем заснуть. Следующим утром я просидел в номере чуть ли не до полудня, но мне так и не позвонили. Поэтому я поймал такси и поехал в аэропорт встречать моего партнера, который неизвестно по какой причине пришел к выводу, что я должен ждать телефонного звонка непременно в его компании.
  Иммиграционный контроль Триппет прошел четвертым. Следом за ним появился знакомый мне мужчина с Длинными вьющимися волосами, которого Карла Лозупоне называла Тони. Он глянул на меня, нахмурился и повернулся к своему спутнику, худому, среднего роста, с близко посаженными глазами, острыми носом и подбородком чем-то похожему на лиса.
  Триппет заметил меня и помахал рукой. Я поспешил к нему.
  – Эдвард, – улыбнулся он, – я очень рад, что вам удалось выкроить время и встретить меня.
  Мы обменялись рукопожатием.
  – Почему вы прилетели, Дик?
  – Разве Сэмми не сказал вам?
  – Он сказал, что вас обеспокоило мое здоровье или что-то в этом роде.
  На лице Триппета отразилось удивление.
  – Так и сказал?
  – Именно так, – подтвердил я.
  – Я ни о чем не волновался. Он поднял меня с постели телефонным звонком в четыре часа утра, чтобы сказать, что вы влипли в какую-то историю, и мне следует поспешить вам на помощь.
  – И в чем же, по его мнению, вы могли бы мне помочь?
  Ответить Триппет не успел.
  – Что случилось, Которн? – голос я узнал. В последний раз я слышал его в аэропорту Лос-Анджелеса, когда мне рекомендовали позаботиться о Карле Лозупоне. Теперь голос желал знать, почему я не исполнил поручение.
  Я повернулся.
  – Привет, Тони.
  В отличие от Триппета в его строгом, хотя и из легкой ткани, синем костюме, Тони оделся для тропиков: желто-оранжевый двубортный пиджак из льняного полотна с белыми пуговицами, темно-зеленые брюки, желтая рубашка с зелеными, шириной в дюйм, полосками и коричневые туфли. Я решил, что одевался он в Майами-Бич. Его приятель с лисьим лицом отдал предпочтение черному костюму, а на жару отреагировал лишь тем, что чуть ослабил узел галстука.
  – Это он, – пояснил Тони своему спутнику. – Которн. О котором я тебе говорил.
  Мужчина с лисьим лицом кивнул и надел черные очки, наверное, чтобы лучше рассмотреть меня.
  – Это Терлицци, – продолжил Тони. – Он тоже хочет знать, что произошло. Поэтому босс и послал его.
  – Это мой деловой партнер, мистер Триппет, – ответил я. – Мистер Терлицци и… по-моему, я так и не знаю вашей фамилии.
  – Чиа, – пробурчал он. До рукопожатий дело как-то не дошло. – Что случилось с Карлой, Которн? Босс хочет знать все.
  – Ее задушили.
  Терлицци снял очки и сунул их в нагрудный карман. Чуть кивнул, словно предлагая мне продолжать. А потом я впервые встретился с ним взглядом и тут же пожалел, что он снял очки. Глаза у него были цвета мороженых устриц, теплом они могли бы соперничать с полярной ночью, и у меня возникло ощущение, что я могу углядеть в них, чего не следовало бы, если тут же не отведу взгляд.
  – Где были вы? – спросил Тони Чиа.
  – Меня как раз били.
  – Кто это сделал?
  – Бил меня или душил Карлу?
  – Плевать мне, кто вас бил. Кто душил Карлу?
  – Полиция ищет Сачетти.
  – Сачетти, а? – Чиа вытащил из кармана пачку сигарет, достал одну, закурил. – Его работа?
  – Откуда мне знать?
  – Кое-что, Которн, вам знать все-таки нужно. К примеру, почему я и Терлицци прилетели в Сингапур. Мы здесь, потому что нам поручено найти убийцу Карлы, а потом я отдам его Терлицци, который немного не в себе. Совсем немного. Надеюсь, вы меня понимаете?
  – Стараюсь, – ответил я.
  – Действительно, чего тут не понять, – вставил Триппет.
  – Кто, вы сказали, он такой? – Чиа указал кулаком на Триппета.
  – Мой деловой партнер, или, если угодно, компаньон.
  – Скажите ему, чтобы он заткнулся.
  – Скажите сами.
  Чиа посмотрел на Триппета и одарил его вежливой, даже дружеской улыбкой.
  – Если мы или фараоны в течение сорока восьми часов не найдем убийцу Карлы, знаете, что мне поручено сделать?
  – Наверное, что-то ужасное, – предположил Триппет.
  – Ты, – произнес Терлицци, сопровождая возглас резким взмахом левой руки.
  – Так он может говорить? – искренне удивился я.
  – Естественно, может, – подтвердил Чиа. – Он, конечно, слегка тронулся умом, но говорить может. Но я все-таки намерен сказать вам, что я сделаю, если убийцу Карлы не поймают.
  – Хорошо, – вздохнул я. – Что же?
  – Нам придется заменить его другим. И более всего для этого подойдет человек, которому было предложено приглядывать за Карлой. Это вы, Которн.
  – Ты, – отозвался Терлицци.
  – А он у нас мастер. Изрежет вас на мелкие кусочки, – Чиа рассмеялся, а на губах Терлицци заиграла довольная ухмылка, и он пристально оглядел меня, словно примериваясь, с чего начать.
  – Ты, – в третий раз повторил он.
  – Боюсь, вы упускаете некоторые мелочи, мистер Чиа, – вмешался Триппет.
  – Угомонится он или нет? – спросил у меня Тони.
  – Мне кажется, вам лучше послушать, – посоветовал ему я.
  – Видите ли, мы не в Нью-Йорке и не в Нью-Джерси, даже не в Лос-Анджелесе, – ровным голосом продолжал Триппет. – Одно слово мистера Которна или мое, и вы оба окажетесь в местной тюрьме. Надо отметить, что сингапурские чиновники, ведающие тюрьмами, крайне забывчивы, и вы можете просидеть там год, а то и два, прежде чем о вас вспомнят. Такое уже случалось.
  – Кто он такой? – поинтересовался у меня Чиа.
  – Его отцу когда-то принадлежала половина Сингапура, – ответил я. – Теперь по наследству она досталась ему.
  Мой компаньон скромно улыбнулся.
  – Только треть, Эдвард.
  – Плевать мне, что тут ему принадлежит. Волноваться надо вам, а не ему, потому что теперь я с вас не слезу. Я и Терлицци.
  Я пожал плечами.
  – Вы всегда сможете найти меня в «Раффлзе».
  – Мне говорили, что это старая развалюха.
  – Насчет старой ошибки нет.
  – Вы забронировали мне номер? – спросил Триппет.
  – Вы будете жить в номере Карлы.
  – Отлично.
  – Вы остановитесь в этом номере? – Чиа, похоже, шокировали слова Триппета.
  – Я не имел чести знать эту женщину, не правда ли?
  – Да. Пожалуй. Мы с Терлицци будем в «Хилтоне».
  – Где же еще? – риторически заметил я.
  – Это что, шутка?
  – Конечно. Если вы хотите пообщаться с полицией, обратитесь к детективам-сержантам Хуангу и Тану.
  – Запишите их, ладно?
  Я написал фамилии детективов на авиационном билете Чиа.
  – Благодарю. Я с ними поговорю. И помните, Которн, каким бы влиянием ни пользовался тут ваш компаньон, мы с Терлицци от вас не отстанем. Боссу не понравилось известие о смерти Карлы. Он просто слег, получив телеграмму. Он плохо себя чувствует, и мы надеемся, что его настроение улучшится, если мы найдем убийцу.
  – Еще как улучшится, – ввернул Триппет.
  Чиа злобно глянул на него.
  – Помните о том, что я сказал вам, Которн.
  – Не забуду до конца жизни, – успокоил его я.
  – Ты, – выкрикнул Терлицци.
  – Отнеситесь к моим словам серьезно, – Чиа повернулся и направился за своим багажом.
  – Напыщенный мерзавец, а? – пробурчал Триппет.
  – Знаете, что я вам скажу?
  – Что?
  – Должно быть, его впервые охарактеризовали таким эпитетом.
  Мы взяли чемодан Триппета, нашли носильщика, который рассмеялся, когда Триппет сказал ему что-то по-малайски, а затем проследовали к такси, водитель которого, бородатый сикх, пообещал в мгновение ока доставить вас в «Раффлз».
  – Так что сказал вам Лим? – спросил я, когда такси тронулось с места.
  – Во-первых, что вас сильно побили, и, судя по синяку На челюсти, сказал правду… собственно, он обычно не лжет.
  – Что еще?
  – Что убили Карлу Лозупоне, а вы отвергаете всякое предложение о сотрудничестве. Поэтому он настоятельно советовал мне приехать и помочь вам.
  – В чем же?
  – Должен признать, что он не сказал ничего конкретного.
  – Дэнджефилд в Сингапуре.
  – Тот самый агент ФБР?
  – Да.
  – А что он здесь делает?
  – Помогает мне.
  – О, – Триппет повернулся к окну, разглядывая индийский квартал, мимо которого мы как раз проезжали. – Тут ничего не изменилось.
  Мы помолчали, а такси тем временем свернуло на Балестьер-Роуд. Машин поубавилось, и наш водитель разогнался чуть быстрее. Неожиданно с нами поравнялся четырехдверный «шевель». Наш водитель притормозил, но «шевель» и не думал обгонять нас, продолжая ехать рядом. Когда стекло в задней двери «шевеля» начало опускаться, я схватил Триппета за плечо и столкнул его на пол, а сам упал на заднее сидение. Одна из пуль угодила в заднюю дверцу примерно в восьми дюймах над моей головой, вторая разбила заднее стекло. Осколки посыпались мне на голову.
  Наш водитель что-то прокричал и резко нажал на педаль тормоза. Я скатился с сидения на Триппета. Тот заворочался подо мной, но мне удалось быстро сесть. Вокруг машины уже собиралась толпа.
  – Народ здесь любопытный, – заметил я.
  – Это точно, – согласился Триппет. – Каков урон?
  – Разбитое заднее стекло и мои потраченные впустую нервные клетки.
  – У вас есть деньги?
  – Конечно.
  – Дайте мне пятьдесят долларов.
  Водитель уже давно выскочил из кабины и объяснял зевакам, что произошло, отчаянно размахивая руками. Триппет открыл левую дверцу, подошел к водителю и прошептал что-то на ухо, одновременно отдавая ему деньги. Водитель взглянул на их номинал, улыбнулся и поспешил открыть Триппету заднюю дверцу. Толпа проводила нас взглядами. Какой-то четырех-или пятилетний мальчик помахал нам рукой, и я ответил ему тем же.
  – Это произошло случайно, сэр, – сказал водитель.
  – Я в этом не сомневался, – ответил Триппет.
  – Но заднее стекло…
  – Печально, конечно, но его можно легко заменить.
  – Может, все-таки следует уведомить полицию.
  – Стоит ли доставлять им лишние хлопоты.
  – Если бы я знал наверняка, что это случайность…
  Триппет протянул ко мне руку, ладонью вверх, и я положил на нее две купюры по двадцать сингапурских долларов. Триппет сложил их и похлопал водителя по плечу.
  – Я надеюсь, теперь у вас не останется сомнений.
  Правая рука водителя оторвалась от руля, его пальцы сомкнулись на купюрах. К нам он даже не повернулся. Лишь взглянул на деньги, засовывая их в нагрудный карман.
  – Вы, разумеется, совершенно правы.
  Глава 22
  Триппет постучал в дверь моего номера после того, как распаковал вещи, принял душ и переоделся. Температура на улице перевалила за тридцать градусов, не говоря уже о влажности. Наши рубашки промокли от пота, когда мы подъехали к отелю.
  – Джин и тоник? – спросил я. – Коридорный принес и пару лимонов.
  – Мне все равно.
  Я смешал напитки и протянул ему бокал.
  – Выпьем за первую пулю, выпущенную в вас в Сингапуре, – произнес я тост.
  – Я все жду, когда же придет осознание того, что произошло. А вы, однако, даже не испугались. Наверное, уже привыкли к тому, что в вас стреляют.
  – Наоборот, перепугался до смерти. Это вы проявили выдержку и хладнокровие.
  – Я просто ошалел от ужаса. И едва, извините, не обделался. Кто это мог быть?
  – Кажется, на площади Раффлза в меня стреляли из того же автомобиля. Но полной уверенности у меня нет.
  – Может, мне позвонить Сэмми? – предложил Трип- Лиму?
  – Да. Вы возражаете?
  – Что-то я в нем сомневаюсь.
  – Вы засомневались, потому что Сэмми сказал вам, что я позвонил ему, а я говорю, что он звонил мне. Я бы не придавал этому особого значения.
  – Почему?
  – Он лишь сказал вам то, что вы хотели бы услышать, Эдвард. Это же вопрос престижа. Ему не хотелось говорить, что, по его мнению, вам необходима поддержка.
  – Извините. Забыл, какой я обидчивый.
  – Расскажите мне об этом.
  – О чем?
  – Начните с самого начала.
  – О женщине-драконе и всем остальном?
  – Святой боже, еще одна женщина?
  – Китаянка – жена Сачетти. А кто, кстати, присматривает за магазином?
  – Сиднея и мою жену я отправил к ее родителям в Топеку. Их самолет улетел за несколько минут до моего. А управление фирмой взяли на себя Джек и Рамон.
  – Кто сидит в моем кабинете?
  – Они оба, по очереди.
  – Рамон может принести немалую пользу, особенно, если покупатель говорит по-испански.
  – Именно на это я и рассчитывал.
  – Где вы выучили малайский язык? – спросил я.
  – Здесь и в Малайе. Я прожил в Сингапуре год в тридцать восьмом и служил здесь после войны.
  – И что вы тут делали?
  Триппет улыбнулся.
  – Так, по мелочам.
  – Лим говорил, что в войну вы работали в британской разведке.
  – Какое-то время.
  – После войны тоже?
  – Да.
  – Впрочем, меня это не касается.
  – Вы правы, Эдвард, не касается. Лучше расскажите мне о женщине-драконе. Она куда интереснее моего прошлого.
  И я рассказал ему ту же самую историю, что Дэнджефилду и Лиму, но так как рассказывал я уже в третий раз, мне стало казаться, что случилось все это давным-давно, с другими людьми и в другом месте. Триппет слушал внимательно, ни разу не перебив, лишь кивая, чтобы показать, что он понимает все перипетии сюжета. Слушатель он был прекрасный, и я подумал, не выучился ли он этому искусству в британской разведке.
  Когда я закончил, Триппет посмотрел в потолок, затем пробежался по длинным седым волосам.
  – Пистолет. Пистолет мне не нравится.
  – Почему?
  – На Сэмми это не похоже.
  – Он так и сказал.
  – Что…
  – В Сингапуре, мол, оружием, не разбрасываются.
  – Где вы его держите?
  – В бумажном пакете. А пакет – в чемодане.
  – Этот Нэш. Опишите его поподробнее.
  – Среднего роста, лет пятидесяти-пятидесяти пяти, крепко сбитый, загорелый дочерна, светлые волосы, тронутые сединой, сам сворачивает себе сигареты.
  – Зеленые глаза? Именно зеленые?
  – Да. Вы его знаете?
  – Точно сказать не могу, но возможно. Это было так давно.
  – Он весьма кстати оказался под рукой.
  – Похоже, что так.
  – Но, в конце концов, Нэш и я – американцы.
  – Узы крови, – кивнул Триппет.
  Я зевнул и потянулся.
  – Как насчет ленча?
  – Мне кажется, дельное предложение.
  Поели мы в моем номере, и Триппет составил мне компанию в ожидании телефонного звонка. Мы ждали до четырех, но никто не позвонил, не постучал, не сунул записку под дверь. Я нажал кнопку звонка, коридорный пришел, чтобы убрать грязную посуду, мы встретили его лучезарными улыбками, а Триппет даже поинтересовался, здоровы ли его родные и близкие.
  По ходу нашего ожидания Триппет делился со мной последними новостями. Вновь звонил король гамбургеров и пообещал доставить купленную им в Сан-Франциско развалюху на следующей неделе или неделей позже. Владелец завода сантехники приводил жену, чтобы та взглянула на «кадиллак». Жена взглянула, но не запрыгала от удовольствия. Мне звонили две, судя по голосу, молодые женщины. Одна назвалась Джуди, вторая не представилась и не пожелала оставить свой номер телефона. Пару минут я пытался угадать, кто же это мог быть, но потом сдался. Кто такая Джуди, я знал.
  Телефон зазвонил без четверти пять. И столь сладостен показался мне этот звук, что я снял трубку лишь на четвертом звонке.
  – Слушаю.
  – В семь вечера в ваш номер зайдет мужчина, мистер Которн, – жена Сачетти, как обычно, решила, что она может не представляться.
  – Кто говорит? – изобразил я неведение.
  – Убедитесь, что за вами нет слежки, – она словно не расслышала.
  – Что за мужчина?
  – Вы его узнаете, – и повесила трубку.
  Положил трубку и я, вернулся на диван.
  – Женщина-дракон. В семь вечера за нами придет мужчина.
  – За нами?
  – А разве вы не составите мне компанию?
  – Я хотел бы знать, сказала она «за вами» или «за тобой».
  – Она сказала «за тобой», но я перефразировал это – «за нами». Кстати, позвоню-ка я Дэнджефилду.
  Я вновь подошел к телефонному аппарату, набрал номер отеля «Стрэнд», попросил телефонистку коммутатора соединить меня с мистером Дэнджефилдом. Она попыталась, но никто не снимал трубку. Она спросила, не хочу ли я что-нибудь передать. Я попросил передать ему, что Которн ждет его звонка.
  – Нет дома?
  – Нет.
  – Как вам понравилась его теория относительно штаб-квартиры, куда стекаются все ставки?
  – Я от нее не в восторге.
  – Я тоже, но лучше искать эту штаб-квартиру, чем сидеть в номере отеля.
  – Но нам-то иного не оставалось.
  Триппет ушел в свой номер, как он сказал, написать письмо жене и позвонить Лим Панг Сэму. Я же остался лежать на диване и считать трещины в потолке. Конечно, это время я мог бы использовать с большей пользой для себя, читая газету или изучая китайский, но я лежал и считал трещины, пятнадцать больших и шесть едва заметных, только намечающихся. Я жду, говорил я себе, мужчину, который должен отвести меня к Анджело Сачетти. И сам этому не верил. В действительности я ждал, когда Сачетти начнет падать в воду с китайской джонки, подмигивая мне левым глазом. Он упал в четверть седьмого, с присущими его падению судорогами и обильным потоотделением. Когда приступ прошел, я направился в ванную и принял душ, в третий раз за день. Одевался я медленно, чтобы убить побольше времени. Надел белую рубашку из египетского хлопка, полосатый галстук, темно-синий поплиновый костюм, черные носки и туфли. Довершил мой наряд «смит и вессон» 38-го калибра, который я засунул за пояс брюк с левой стороны. Без четверти семь я уже сидел на стуле, ожидая мужчину, от которого требовалось отвести меня к человеку, в настоящий момент подозреваемому полицией Сингапура в убийстве Карлы Лозупоне.
  Триппет постучался ко мне без десяти семь, и мы налили себе по бокалу джина с тоником.
  – Вы говорили с Лимом? – спросил я.
  – Несколько минут.
  – И что он сказал?
  – Ничего. Практически ничего.
  Стук раздался ровно в семь, но я не подпрыгнул, как ожидал сам. Поставил бокал на стол, прошел к двери, открыл ее. Миссис Сачетти пообещала, что я узнаю мужчину. Она не ошиблась. На пороге стоял капитан Джек Нэш.
  – У меня не было выбора, Которн, – Нэш проскользнул в комнату, быстро глянул на Триппета.
  – Что вы имеете в виду?
  – То, что сказал.
  – Сколько она предложила вам, учитывая, что вы с Анджело – американцы и все такое?
  – Кто это? – Нэш мотнул головой в сторону Триппета.
  – Я не слишком уж изменился, не правда ли, Джек? – подал голос Триппет.
  Нэш всмотрелся в него.
  – Эй, да я вас знаю!
  – Должны знать.
  – Конечно, знаю. Северное Борнео. Джесселтон. Вы… постойте-ка, сейчас вспомню, хотя виделись-то мы давным-давно… Вы – Триппет. Точно, майор Триппет, – он повернулся ко мне. – При чем здесь британская разведка, Которн?
  – Абсолютно ни при чем, – ответил Триппет.
  – Я рад, что вы знакомы друг с другом, – я даже не пытался улыбнуться.
  – Ваш приятель, капитан Нэш, был полковником Нэшем, когда мы впервые встретились. Вернее, подполковником филиппинской партизанской армии, до тех пор, как он попал под трибунал.
  – Обвинительного приговора мне не вынесли, – напомнил Нэш.
  – Он продавал оружие на Северное Борнео.
  – Доказать это не удалось.
  – Оружие он добывал на Филиппинах. По его словам, покупал на черном рынке, но, скорее всего, выкрадывал с многочисленных американских складов. Дело было в 1946 году, сразу же после войны.
  – Давняя история, – пробурчал Нэш.
  – Во время войны, – невозмутимо продолжал Триппет, – Нэш захватил в плен японского вице-адмирала, а затем освободил его. Это произошло на Себу, не так ли, Джек?
  – Вы знаете, почему я освободил его.
  – Потому, если исходить из моей информации, что вы получили от него сто тысяч долларов.
  – Вранье, – отрезал Нэш. – Я освободил его, потому что японцы грозились истребить на острове всех филиппинцев.
  – Изящная выдумка. В нее поверили даже многие филиппинцы. Джек стал тогда чуть ли не национальным героем. Так уж получилось, что из-за неисправности двигателя гидроплану адмирала пришлось совершить вынужденную посадку, и он аккурат угодил в руки Джека, вместе с девятью старшими офицерами и схемой оборонительных укреплений островов. Джек и адмирал быстро нашли общий язык. Адмирал получил свободу в обмен на схему обороны и сто тысяч долларов, при условии, что широкой общественности станет известно о ложной угрозе массовой резни.
  – Угроза была не ложной и никто не говорил о ста тысячах долларов, – Нэш достал металлическую коробочку с табаком и свернул себе сигарету. – Да и какая разница, с тех пор прошло уже двадцать пять лет.
  – Продолжайте, – посмотрел я на Триплета.
  – Хорошо. Американское командование в Австралии каким-то образом прознало, что Джек собирается освободить адмирала, и ему приказали не обращать внимания ни на какие угрозы. Но Джек не подчинился прямому приказу, переправил схему оборонительных сооружений в Австралию, исхитрился получить сто тысяч долларов, освободил адмирала, филиппинское правительство объявило ему благодарность, а американцы отдали под суд.
  – Хотите выпить? – спросил я Нэша.
  – Конечно.
  – Джин пойдет?
  – Только со льдом. Это все выдумки, – он взял у меня полный бокал. – Филиппинцы дали мне медаль, а не объявили благодарность.
  – Почему вы рассказали все это? – спросил я Триплета.
  – Потому что не доверяю бывшему полковнику, – ответил тот.
  – Меня даже не разжаловали, – пояснил Нэш. – Правда, понизили в звании до майора.
  – Вернемся к моему первому вопросу, Нэш, – предложил я. – Сколько она вам платит?
  Он посмотрел в бокал, словно рассчитывал, что сумма написана на одном из ледяных кубиков.
  – Пять тысяч долларов. Американских.
  – За что?
  – Я укрываю Сачетти от полиции.
  – Где?
  – На моем кампите. Куда я собираюсь отвезти вас.
  – Сачетти сейчас там? – спросил я.
  – Час назад был там.
  – А где ваш кампит?
  – К югу от военно-морской базы, в проливе, недалеко от Селетара.
  – Почему там? – спросил Триппет.
  – Послушайте, я надеюсь, этот лайми [66] с нами не едет? – спросил Нэш.
  – Он теперь стопроцентный американец, – возразил я. – И едет с нами.
  – Сэмми был прав, – заметил Триппет. – Я рад, что он вызвал меня.
  – О чем это он? – переспросил Нэш.
  Я предложил ему не обращать внимания на слова Триппета, а он объяснил, что «Вилфреда Мария» стоит в проливе, потому что они скоро снимаются с якоря.
  – Где она вас нашла? – осведомился я.
  – Жена Сачетти?
  – Да.
  – У Толстухи Анни.
  – Когда?
  – Вчера утром.
  – И вам платят пять тысяч долларов только за то, что вы приютили его на несколько дней?
  Нэш вдавил окурок в пепельницу и взглянул на часы.
  – Не только. Сразу после вашей встречи я должен доставить его на яхту.
  – Где назначена встреча?
  – Они платят мне пять тысяч, чтобы я доставил его туда. Заплатите мне столько же, и вы узнаете, куда именно.
  – И лишь потому, что мы оба американцы и все такое, – добавил я.
  – Да, – кивнул Нэш. – Только поэтому.
  Глава 23
  Группа американских туристов, все среднего возраста, потные, увешанные фото-и кинокамерами, получали ключи у портье. Их руководитель, суетливый мужчина в ярко-синей рубашке, сурово выговаривал что-то одному из туристов, пожелавшему узнать, почему они остановились здесь, а не в «Сингапуре», как его сестра Ванда, в прошлом году.
  Триппет и я следом за Нэшем протиснулись сквозь толпу, вышли на улицу и направились к стоянке велорикш.
  – Я думал, мы едем на другую сторону Острова, – сказал я Нэшу.
  – Всему свое время, – ответил тот. – Вы берете второго рикшу и прикажите ему следовать за первым.
  – Куда?
  – К Толстухе Анни.
  Я сказал «К Толстухе Анни» нашему рикше-китайцу, и он понимающе улыбнулся.
  Сотню ярдов спустя я высунул голову из-под брезентового полога и оглянулся. Третий велорикша отставал от нас не более, чем на пятьдесят футов, но я не смог разглядеть его пассажиров.
  – Я думаю, за нами следят, – поделился я своими наблюдениями с Триплетом.
  – Кто?
  – Не могу узнать.
  – В данной ситуации трудно предложить прибавить ходу.
  – Тогда удовольствуемся тем, что нас везут и не нужно идти самим.
  Заведение Толстухи Анни не произвело впечатления на Триппета, о чем он и сказал, когда мы остановились у тротуара.
  – Там хорошая гостиная, – вступился я за соотечественницу и расплатился с рикшей.
  Нэш поджидал нас у двери.
  – Пошли.
  Старуха с длинной трубкой все так же сидела на низкой скамье. Нас она словно и не заметила. Мы прошли в следующую комнату, с баром, новеньким кассовым аппаратом и Толстухой Анни, все триста фунтов которой затряслись от радости при виде Нэша.
  – Привет, капитан!
  – Он готов? – спросил Нэш.
  – Ждет, – она посмотрела на меня. – Вы недавно были у нас. Может, успеете перепихнуться? По-быстрому?
  – Не сегодня, – ответил я.
  – А как ваш симпатичный приятель?
  – Благодарю, нет времени, – и Триппет вежливо улыбнулся.
  Нэш двинулся к двери в задней стене, мы – за ним.
  – Мальчики, приходите еще, – крикнула вслед Толстуха Анни.
  Мы оказались в тускло освещенном коридоре. Следующая дверь вывела нас в узенький проулок, по которому мог проехать лишь один велорикша. Китаец с заостренными чертами лица поджидал нас, жадно затягиваясь сигаретой.
  – Кому-то придется ехать на чьих-то коленях, – заметил Нэш. – Я не знал, что нас будет трое.
  – Я сяду на ваши, – сказал мне Триппет.
  – Кто следил за нами, Нэш? – спросил я.
  – Наверное, фараоны.
  – Думаете, мы оставим их с носом?
  – Анни их задержит.
  Я сел рядом с Нэшем, а Триппет плюхнулся мне на колени, и я чуть не взвыл от боли, потому что «смит и вессон» надавил как раз на то место, куда пришелся один из ударов высокого китайца. Наш рикша что-то сказал Нэшу, тот рявкнул в ответ, и мы тронулись с места.
  Выехав из проулка, мы повернули налево. Некоторые прохожие хихикали, видя, что рикша везет трех человек, и Нэш начал бубнить насчет того, что Триппету ехать не стоило. Десять минут спустя рикша свернул на улицу, как я помнил, ведущую к реке Сингапур. На набережной рикша перестал крутить педали, и Нэш спрыгнул на землю.
  – Приехали, – сказал я Триппету.
  – Извините, – улыбнулся он и слез с моих коленей.
  После короткого спора Нэш расплатился с рикшей, спустился по лестнице, ведущей к воде, и дал пинка индусу с желтыми зубами. Тот улыбнулся, просыпаясь, начал развязывать веревку, тянущуюся от его большого пальца к катеру.
  – На борт, – приказал Нэш.
  Мы перелезли на катер, в том числе и сторож-индус, Нэш завел мотор, вывел катер на чистую воду и взял курс к истокам реки. Когда я оглянулся, двое мужчин стояли на той ступеньке, где совсем недавно спал индус, и смотрели на нас. В сумерках я не мог разглядеть их лиц.
  Мы проплыли с милю, и Нэш направил катер к правому берегу. Индус спрыгнул на землю, привязал одну веревку к металлическому кольцу, вторую – к большому пальцу ноги, сверкнул в улыбке желтыми зубами, свернулся калачиком и заснул.
  Мы поднялись на набережную, прошли мимо складов и свернули в какую-то узкую аллею. Нэш остановился то ли у сарая, то ли у гаража, достал ключ, нащупал в темноте замок, отомкнул его, убрал ключ обратно в карман и открыл ворота. Ни я, ни Триппет не вызвались ему помочь.
  В гараже стоял относительно новый «ягуар-240».
  – Ваш? – спросил я.
  – Мой.
  – Контрабанда, похоже, приносит неплохой доход.
  – Я не жалуюсь, – Нэш протянул мне ключ от гаража. – Когда я выеду, закройте ворота и заприте на замок.
  Заурчал двигатель, и «ягуар» медленно выкатился из гаража. Я закрыл ворота, повернул ключ в замке и влез на заднее сидение. Триппет устроился на переднем. Нэш включил фары, выехал на улицу с односторонним движением, через три квартала свернул направо. Чувствовалось, что водитель он никудышный.
  Мы пересекли торговый район Сингапура, выехали на Апэ-Томпсон-Роуд. Поворачивая налево, Нэш едва не столкнулся с «фольксвагеном», а потом чересчур долго ехал на второй передаче.
  – Нам далеко? – спросил я.
  – Одиннадцать, может, двенадцать миль.
  Последующие пятнадцать или двадцать минут мы молчали, Нэш же то и дело ругался, когда мотоциклисты обходили его справа. Оглянувшись в четвертый раз, я заметил, что фары идущей за нами машины не приблизились ни на ярд.
  На Ю-Чу-Канг-Роуд черный «шевель» чуть подрезал нас, но на этот раз Нэш не выругался.
  – Ваш приятель? – спросил я.
  – Не мой.
  – А как насчет того, что едет позади?
  – Кто?
  – Последние двадцать минут за нами едет какая-то машина. Миссис Сачетти просила не привозить хвоста.
  Нэш глянул в зеркало заднего обзора, наверное, впервые за всю поездку, и «ягуар» бросило влево. Триппет схватился за руль и выровнял автомобиль.
  – Я от него оторвусь.
  – Сначала дайте мне выйти из машины, – попросил Триппет.
  – Думаете, у вас получится лучше?
  – Я в этом не сомневаюсь.
  Нэш вдавил в пол педаль газа. Когда нас отделяло от «шевеля» тридцать или сорок ярдов, он трижды мигнул Фарами. В ответ дважды мигнули задние фонари «шевеля». Нэш полностью выключил освещение «ягуара», нажал на тормоза, и машину вынесло на левую обочину шоссе. Затем он заглушил мотор.
  – От этого мы не станем невидимыми, – хмыкнул Триппет.
  – Смотрите.
  Впереди светились задние фонари двух машин, проехавших мимо. Огни первой машины сверкнули, водитель нажал на тормоза, метнулись вправо, пересекая разделительную полосу, затем сместились влево. Потом тормозные фонари погасли, и задние внезапно поднялись вверх, перевернулись три раза и исчезли. Вторая машина подалась вправо, притормозила, затем вновь набрала скорость. Четырехдверного черного «шевеля» давно уже не было видно.
  Мы почти подъехали к машине, слетевшей с дороги. Она перевернулась три раза и лежала на крыше, привалившись к пальме. Около нее начала собираться толпа.
  – Остановитесь, – сказал я Нэшу.
  – Не могу. Мы уже опаздываем. Хотите вы видеть Сачетти или нет?
  – Остановитесь, а не то я сломаю вам шею.
  – Не командуйте мною, Которн.
  Я наклонился вперед, вытянул правую руку и нажал ребром ладони на адамово яблоко Нэша.
  – Остановитесь, – в третий раз повторил я.
  Нэш нажал на педаль тормоза, сбросил скорость, свернул на обочину. Я выскочил из кабины и поспешил к месту аварии. Триппет следовал за мной. Пока мы преодолели пятьдесят ярдов, отделявшие нас от разбитого автомобиля, его пассажиров уже вытащили из-под обломков. Из бака сочился бензин, стекла разлетелись вдребезги, корпус покорежило. Луч фонаря упал на лица пассажиров. В одном я признал детектива-сержанта Хуанга, правда, он лишился одного глаза. В другом – детектива-сержанта Тана. Оба были мертвы.
  – Знаете, кто они? – спросил Триппет.
  – Сингапурская полиция. Те, что допрашивали меня.
  – Представляете, как это произошло?
  – Нет. А вы?
  – Я не уверен, но, скорее всего, «шевель» заставил их резко взять вправо. Он внезапно возник на левой полосе. А потом, должно быть, лопнула шина.
  – Или ее прострелили.
  – Я ничего не слышал, да и выстрел чертовски сложный.
  – Когда сегодня днем в нас стреляли, я тоже не слышал выстрелов.
  – Похоже, Нэш дал сигнал «шевелю», когда мигнул фарами, – заметил Триппет.
  – Я в этом не сомневаюсь.
  – Значит, они все подстроили заранее.
  – Они не могли не принять меры предосторожности, чтобы отсечь хвост.
  – Теперь Сачетти обвинят и в смерти двух полицейских.
  – Едва ли. Мне кажется, тут ничего не удастся доказать.
  Помочь Хуангу и Тану мы ничем не могли, поэтому вернулись к «ягуару» и залезли в кабину.
  – Оба убиты, – информировал Нэша Триппет.
  – Плохо. Можно ехать?
  – Поехали, – разрешил я.
  Еще через две мили Нэш свернул на проселок, который уперся в болото.
  – Дальше пойдем пешком, – обрадовал нас Нэш. Тропа вывела к маленькой, сколоченной из досок пристани.
  – Что теперь? – спросил я.
  – Подождем. Кто-нибудь объявится.
  Мы ждали пять минут, а потом послышался скрип уключин. Кто-то плыл к нам на весельной лодке. Нэш сказал что-то по-китайски, и ему ответили. Голос показался мне знакомым.
  – Сюда, – показал Нэш и направился к дальнему краю пристани. Мы с Триппетом двинулись следом. Лодка уже стояла бортом к пристани. – Вы двое садитесь на корму.
  Мужчина, сидевший на веслах, включил фонарь, и мы с Триппетом слезли на корму.
  – Пусть они мне посветят, – попросил Нэш.
  Мужчина передал фонарь Триппету, и тот осветил нос лодки. Когда Нэш перебрался на лодку, Триппет перевел луч на мужчину, и я понял, почему голос показался мне знакомым. Он принадлежал высокому китайцу, который сначала стрелял в меня на площади Раффлза, а затем избил рукояткой пистолета до потери сознания в каюте «Чикагской красавицы». Без пистолета он выглядел чуть ли не голым.
  Китаец оттолкнулся от пристани и опустил весла на воду. Греб он пятнадцать минут. Наконец, мы оказались борт о борт с кораблем.
  – Теперь вверх по трапу. Зажгите фонарь, – скомандовал Нэш.
  Триплет включил фонарь и поводил лучом по борту, пока не нашел веревочную лестницу с деревянными перекладинами.
  – Вы, парни, поднимаетесь первыми, – продолжил Нэш.
  – Это ваш кампит? – спросил я.
  – Так точно, – ответил Нэш.
  Я поднялся первым, затем помог Триппету перелезть с лестницы на палубу «Вилфреды Марии». Нэш управился сам. Палубу освещали пять или шесть ламп. Длиной «Вилфреда Мария» была футов под семьдесят. Светились также окна каюты в палубной надстройке. Туда и направился Нэш. Мы пошли следом, а китаец, поднявшийся последним, замыкал шествие.
  – Вы уверены, что Сачетти здесь? – голос у меня сломался, как у тринадцатилетнего подростка.
  Нэш ухмыльнулся.
  – Вам действительно не терпится его увидеть, Которн?
  – Я ждал достаточно долго.
  – Его величество в каюте. За этой дверью.
  Я взялся за ручку, замер, на мгновение мне показалось, что сейчас начнется припадок, но все обошлось, и я открыл дверь. Внутри я увидел две койки, несколько стульев, карточный столик, на котором стояли бутылка джина и стакан. Мужчина в синей рубашке, сидевший за столом, долго и пристально смотрел на меня.
  – Привет, Которн, – наконец, поздоровался он, но ни голос, ни лицо не имели никакого отношения к Анджело Сачетти.
  За столом сидел Сэм Дэнджефилд.
  Глава 24
  Триппет, Нэш и высокий китаец вошли вслед за мной в каюту, провонявшую запахами пота, гниющей копры, грязного белья и заношенных носков.
  – Привет, Сэм, – ответил я.
  – Присаживайтесь, – предложил Дэнджефилд. – Хотите выпить? Кажется, я еще ни разу не угощал вас.
  – Своей выпивкой нет.
  – Так как?
  – Спасибо, не хочу.
  – Это ваш компаньон? – он кивнул в сторону Триппета.
  – Совершенно верно.
  – Триппет, не так ли?
  – Да.
  – Присаживайтесь, мистер Триппет.
  Сели все, кроме высокого китайца, который привалился к переборке, сложив руки на груди.
  – Вы слишком глубоко копнули, Которн, – синие глаза Дэнджефилда уставились на меня. – Вы туповаты, но копнули слишком глубоко.
  – Мне и сейчас не все ясно, – ответил я.
  – Вы – Дэнджефилд? – вставил Триппет.
  Мужчина за столом кивнул большой лысой головой.
  – Именно так, мистер Триппет. Сэм Дэнджефилд из ФБР. Двадцать семь лет безупречной службы.
  – Это большие деньги, не правда ли, Сэм? Хватит с лихвой, чтобы заплатить по закладной за домик в Боувье.
  – Вы даже не представляете, какие большие, – он посмотрел на Нэша. – Все в порядке?
  Прежде чем ответить, Нэш закончил сворачивать сигарету.
  – Да. Двое полицейский попали в аварию.
  – Погибли?
  – Погибли.
  – Значит, покойников уже трое, – заметил я.
  Дэнджефилд хищно улыбнулся.
  – Вы догадались насчет дочери Лозупоне, так?
  – Две минуты назад. Но вы правы, Сэм, я действительно туповат. Мне следовало раскусить вас в доме То, когда вы с подробностями рассказывали о письме в панамский банк. Я не знал того, что знали вы, а почерпнуть эти подробности вы могли, лишь прочитав это письмо. Следовательно, вы виделись с Карлой. Более того, вы, должно быть, были последним человеком, кто виделся с ней.
  – Одним из последних, Которн, – поправил меня Дэнджефилд. – Одним из последних.
  – Ладно, – кивнул я, – а теперь ближе к делу. Где Сачетти?
  – Скажи ему, кузен Джек.
  Я повернулся к Нэшу.
  – Сачетти на Себу.
  – И что он там делает?
  – Лежит в могиле.
  – Лежит в могиле почти двадцать месяцев, не так ли, кузен Джек? – вмешался Дэнджефилд.
  Нэш поднял глаза к потолку, словно подсчитывая месяцы.
  – Примерно.
  Дэнджефилд налил себе джина.
  – Я намерен рассказать вам обо всем, Которн. Рассказать вам, потому что вы впутались в это дело случайно, да и приглянулись мне. Действительно, приглянулись. Просто вы не так уж умны.
  – Еще я не умею хранить секреты.
  Дэнджефилд отхлебнул джина, посмотрел на меня, поставил стакан на стол, рыгнул и потянулся за сигаретами.
  – Этот вы сохраните. Сколько у нас еще времени? – спросил он Нэша.
  Нэш глянул на часы.
  – Минут сорок.
  – Больше нам и не нужно, – Дэнджефилд посмотрел на китайца. – Открой дверь, тут чертовски жарко.
  Китаец открыл дверь и вновь застыл у переборки.
  – Вы собирались рассказать мне, что случилось с Сачетти, – напомнил я Дэнджефилду. – Я сгораю от любопытства.
  Дэнджефилд хмыкнул.
  – Я знаю, Которн. Знаю, что сгораете. Так вот, прыгнув за борт, Сачетти проплыл под водой к поджидающему его сампану и отправился на Филиппины. Там он никого не знал, но полагал, что все устроится само по себе.
  – Благодаря микрофильму Коула.
  – Совершенно верно. С помощью микрофильма Чарли. Но так уж получилось, что у него кончились деньги. Наведя справки, он узнал, что кузен Джек ссужает жаждущих, правда, под большие проценты, и обратился к нему. Кузен Джек одолжил ему… сколько? Пять тысяч?
  – Шесть, – поправил его Нэш.
  – Шесть. Джек одолжил ему шесть тысяч в расчете получить назад семь, но Анджело просадил все деньги на скачках и не смог заплатить. Джек, естественно, потерял терпение, взял Анджело за руку и отвел его к двум своим бывшим клиентам, которые также не хотели отдавать долг. Они передвигались по Себу на инвалидных колясках, потому что уже не могли ходить на собственных ногах.
  – Нэш рассказывал мне о бейсбольных битах. Только использовал их сам Анджело.
  – Джек – большой выдумщик.
  – Это точно, – согласился я.
  – Заплатить Анджело не мог, поэтому решил взять Джека в долю. Анджело всегда хотелось быть боссом. Вы знаете, в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе его и близко не подпускали к руководству, оставляя ему мелочевку. Деньги он собирался получить от крестного, а основную деятельность вести в Сингапуре. Он уже понял, что одному не справиться, и взял в долю Джека, который чувствовал себя на востоке, как рыба – в воде. Короче, Анджело рассказал Джеку, как он намерен шантажировать Чарли Коула, а Джек сказал ему, что нужно для того, чтобы открыть сингапурский филиал. Потом Джек получил возможность внимательно изучить микрофильм и понял, что в руках у него золотая жила. И вот тут Джека обуяла жадность.
  – Не очень-то я и пожадничал, – подал голос Нэш. – Я же взял тебя в долю.
  – Я – твой кузен, – возразил Дэнджефилд. – Так что вся прибыль осталась в семье.
  – Что случилось с Сачетти? – спросил я.
  – Попал под автомобиль, когда переходил улицу. Его задавило насмерть. Ужасно, конечно, но такое может случиться с каждым.
  – Вы с Нэшем действительно двоюродные братья?
  – Да, и росли вместе.
  – В Балтиморе, – добавил Нэш.
  – Сколько осталось времени? – спросил Дэнджефилд Нэша.
  – Двадцать минут.
  – Придется закругляться, Которн. Мы должны поймать прилив.
  – Вы куда-то плывете?
  – Все мы. Путешествие будет коротким.
  – Я вас не задержу.
  – Вы слишком часто шутите, Которн.
  – Вы уверены, что Сачетти мертв?
  – Абсолютно.
  – Кто же тогда женился на дочери То?
  – Мой двоюродный племянник, – ответил Дэнджефилд. – Сын Джека. Отрастил усы, длинные волосы, и кто мог сказать, что он – не Сачетти. Особенно в Сингапуре, где Сачетти никто и не знал.
  – Где он сейчас?
  – Сын Джека? В Панаме.
  – Забирает из банка миллион Лозупоне?
  – Вижу, вы все поняли, Которн.
  – А я, к сожалению, нет, – подал голос Триппет.
  Дэнджефилд одарил нас еще одной малоприятной улыбкой.
  – Сейчас я вам все объясню. Мы с Джеком выросли вместе, как он и сказал, в Балтиморе. В тридцать девятом он не поладил с полицией, но сумел завербоваться в матросы и удрать в Манилу. Перебивался с хлеба на воду, пока не осел на Себу. Я же поступил на юридический факультет. Всегда считался паинькой. Вы в этом не сомневаетесь, Которн, не так ли?
  – Разумеется, – ответил я.
  – Мы постоянно переписывались, а после войны я ему кое в чем помог. В Бюро стекается всякая информация, и я этим воспользовался.
  – А заработанное вы делили пополам?
  – Прибыль была невелика. Но когда Джек заполучил микрофильм Коула, а Анджело угодил под автомобиль, Джек связался со мной. Он не мог обойтись без помощника в Штатах, который знал, как работают Коул, Лозупоне и им подобные, и сколько из них можно выжать. То есть без меня он бы не получил ни цента. Кроме того, только я мог сказать ему, как организовать сеть букмекеров и все остальное. А Джек взял на себя защиту наших интересов в Сингапуре и решил эту проблему, заплатив То триста тысяч долларов.
  – То и его дочь знали, что это сын Нэша, а не Сачетти?
  – Знали, – кивнул Дэнджефилд, – но особо не возражали. Женитьба, к тому же, была чисто номинальной. Сын Джека не жаловал женщин.
  – Он предпочитает мальчиков, – вставил Нэш. – Чертова мамаша слишком его баловала.
  – Это он о своей первой жене, – пояснил Дэнджефилд. – Сейчас он женат на китаянке.
  – Я слышал.
  – Так что в Сингапуре все шло как по маслу. Деньги лились рекой, а То держал правительство за горло угрозой межнациональных распрей. Сачетти и пальцем не трогали, никто не выказывал неудовольствия, как вдруг Чарли Коул взбрыкнул и, не посоветовавшись со мной, позвонил Коллизи в Лос-Анджелес.
  – Вот тут на сцену вывели и меня.
  – Коул запаниковал и не нашел никого другого, к кому он мог бы обратиться.
  – И довериться.
  – Совершенно верно. И довериться.
  – А Коллизи был всего лишь посыльным.
  – Высокооплачиваемым, но посыльным, – подтвердил Дэнджефилд. – Я продумал все детали, но Коул испортил мне игру. Я собирался выжать миллион из Лозупоне, а затем упрятать его за решетку. Если б его перепроводили в Атланту, остальные отстали бы от Коула, и тот продолжал бы платить.
  – А что случилось с Карлой? – спросил я. – Зачем понадобилось убивать ее?
  – Я ее не убивал, – ответил Дэнджефилд. – Я вообще никого не убивал.
  – Тогда ваш приятель у двери.
  – Полицейские утверждают, что ее убил Анджело Сачетти, – ввернул Нэш.
  – Хорошо, – кивнул я. – Это ловкий ход, но зачем потребовалось убивать ее?
  – Карла разбушевалась, узнав, что всем заправляем я и Нэш, а Анджело Сачетти давно в могиле. Она угрожала рассказать обо всем своему старику, спутать нам все планы. Она питала к вам слабость, Которн.
  – Карлу мне жаль, – пожалуй, тут я мог бы добавить что-то еще.
  – Так что мы договорились с ней еще об одной встрече, она принесла письмо, мы взяли его, а затем передали ее тому господину, что стоит у вас за спиной. Мы также позаботились о том, чтобы в ее руке оказался бумажник Сачетти.
  – Все выглядело так, будто полицию сознательно выводили на ложную цель.
  – Мы к этому и стремились. Пусть теперь гадают. Анджело Сачетти исчез той же ночью. Сын Джека подстриг волосы, сбрил усы и улетел в Панаму под своей настоящей фамилией.
  – Потрясающе, – прокомментировал Триппет.
  – Раньше он служил в британской разведке, – пояснил Кэш своему кузену.
  – И теперь работаете на то же ведомство, мистер Триппет? – осведомился Дэнджефилд.
  – Нет. Я продаю старые автомобили.
  – Как Которн, да?
  – Кое-что для меня по-прежнему неясно, – заметил я.
  – С дальнейшими разъяснениями придется подождать, – ответил Дэнджефилд.
  – Нам пора сниматься с якоря. Возьми у этих джентльменов пиджаки, – обратился он к китайцу. – Им, похоже, очень жарко.
  – Мне пиджак не мешает, – возразил я.
  Дэнджефилд покачал головой.
  – Удивляюсь вам, Которн. Пиджак у вас сшит отлично, но пистолет больно уж выпирает из-за пояса. Если вы взглянете под стол, то увидите, что я держу вас на мушке с той секунды, как вы вошли в каюту.
  Китаец подошел, и я позволил ему взять мой пиджак. Захватил он с собой и пистолет.
  – Что теперь?
  – Теперь? Мы совершим небольшую прогулку и встретимся с яхтой. То и его дочь, должно быть, уже на борту, и я сожалею, что вам не удастся повидаться с ними.
  – Вы хотите сказать, что обратно нам придется идти пешком?
  – Всему хорошему приходит конец. То получит яхту и кое-какие деньги, а нам придется свернуть нашу деятельность в Сингапуре. Вы даже представить себе не можете, как хорошо все шло. А когда закрываешь дело, приходится принимать определенные меры предосторожности, вы меня понимаете, не так ли?
  – Чего уж тут не понять. Но при этом… – фразы я не закончил. Тот же трюк я выполнял в трех картинах, так что репетиции мне не потребовалось. – «Триппет!» – взревел я и опрокинул карточный столик Дэнджефилду на колени. Он действительно держал под столом пистолет, раздался выстрел, пуля впилась в палубу, но к тому времени я уже летел через стол, ногами вперед, и ударил ими в грудь Дэнджефилда. Он завопил от боли, снова выстрелил, но, похоже, ни в кого не попал. Я двинул ему по руке, он выронил пистолет, я его поднял, успел заметить, что это точно такой же «смит и вессон», стреляющий специальными патронами 38-го калибра. Триппет уже схватился с Нэшем, а китаец у двери целился в меня, поэтому мне не оставалось ничего иного, как пристрелить его. Он схватился за живот, и на его лице отразилось изумление. Ранее при всех наших встречах оно являло собой бесстрастную маску. Он все еще силился нажать на спусковой крючок пистолета, который отобрал у меня, поэтому я выстрелил в него второй раз, но патрон заклинило. Тогда я швырнул в него пистолет, но не попал, потому что он сложился вдвое, колени его подогнулись, голова склонилась к животу, словно он хотел повнимательнее рассмотреть рану. Наконец, он свернулся калачиком на полу и начал стонать.
  Дэнджефилд в это время ударил меня по плечу бутылкой из-под джина и метнулся к двери каюты. Я устремился за ним, попытался на ходу поднять «смит и вессон», оброненный китайцем, но Нэш вырвался из рук Триплета и пинком зашвырнул его под койку. Оба они нырнули за пистолетом, а я побежал за Дэнджефилдом.
  Что-то крича, он отступал к корме. Остановился у кипы копры, вытащил из-под нее устрашающего вида мачете и повернулся ко мне с красным, потным лицом.
  – Не приближайся ко мне, – прохрипел он, – а не то я перережу тебе горло.
  Я огляделся в поисках чего-нибудь тяжелого, чтобы бросить в Дэнджефилда. Вроде бутылки или булыжника. Но увидел только короткую палку с крюком на конце, лежащую на палубе неподалеку от кипы копры. Я медленно наклонился, не отрывая глаз от Дэнджефилда, и подхватил ее.
  – Вы слишком старый для этого, Сэм. Старый и толстый.
  Палку с крюком, должно быть, оставил кто-то из докеров, разгружавших лес, который Нэш привозил в Сингапур.
  Дэнджефилд двинулся на меня, тяжело дыша, подняв мачете в правой руке. Я не стал объяснять ему, что в фехтовании не рекомендуется высоко поднимать оружие. Имитировал удар, он махнул мачете, пытаясь перерубить палку, не попал, и я легонько ткнул его в живот. Он сказал: «Уф» или что-то вроде этого и отпрянул назад.
  Сначала он пятился, но затем передумал и бросился на меня, размахивая мачете. Как и в обычном «бою» на съемочной площадке, я потерял чувство времени и пространства. Я видел перед собой только мачете, и палка поднималась, чтобы встретить его в нужный момент, причем руководили моими движениями доведенные до автоматизма рефлексы, а не мысль. Думал я о другом. О том, как сильно ненавижу я Дэнджефилда, и понял, к собственному изумлению, что степень ненависти уже достигла критической отметки.
  В спортивных боях, что проводятся на белой полосе шириной в шесть и длиной в сорок футов, фехтовали иначе. Ничем не походили мы на участников театрализованного поединка на шпагах, которые прыгают с лестницы на балкон и качаются на портьерах. Нет, мужчина с мачете в руке хотел меня убить, и инстинкт самосохранения тут же взял верх. А ненависть к Дэнджефилду заглушила последние угрызения совести.
  Дэнджефилд начал-таки уставать, и я шаг за шагом теснил его на корму. Он беспорядочно махал мачете, каждым ударом стремясь снести мне голову. Уже на корме после очередного удара его правая рука опустилась на дюйм, и я с силой ткнул его в живот закруглением крюка. Руки Дэнджефилда взлетели вверх, он замахал ими, пытаясь удержать равновесие. Отступать дальше он не мог, низкий поручень ограждения уперся ему под колени. Он махал руками, и, наверное, устоял бы, но я вновь толкнул его крюком в живот. Тут он уже понял, что падения в воду не избежать. Наши взгляды встретились, он пробурчал: «Черт побери», – и перед тем, как он упал, его левый глаз закрылся, теперь уж не знаю, показалось ли мне это или произошло на самом деле, а уголок рта пошел вверх, то есть он заговорщически подмигнул мне, точь-в-точь, как Сачетти.
  Глава 25
  Я склонился над низким поручнем и уставился на черную воду, но ничего не увидел, даже пузырей на поверхности.
  – Дэнджефилд, где вы? – крикнул я пять или шесть раз, но ответа не получил. Наверное, мои крики отражались от поверхности воды и не достигали дна.
  Два выстрела прогремели в каюте, и я обернулся, держа наготове палку с крюком. В освещенном дверном проеме возник Триппет, с пистолетом в правой руке. Я двинулся к нему, и он поднял пистолет, так что его ствол оказался на уровне пряжки моего поясного ремня.
  – Насколько мне помнится, вы получили его у Сэмми, – и он отдал мне пистолет.
  – Что произошло? – спросил я.
  Он искоса глянул на освещенный дверной проем.
  – Мы залезли под койку. Я нашел пистолет, Нэш попытался отобрать его у меня, так что мне пришлось выстрелить в него. Дважды. Полагаю, он мертв.
  – Как и Дэнджефилд.
  – О?
  – Утонул.
  – Я слышал, как вы кричали ему, но не понял, что именно.
  – Уговаривал его не тонуть.
  Весельная лодка ударилась о борт кампита, и до нас донесся приглушенный мужской голос. Слов я не разобрал. Протянул пистолет Триплету, знаком предложил ему встать с другой стороны веревочной лестницы. И сам присел у борта. Кто-то поднимался по лестнице, тяжело дыша. Ахнул, наверное, соскользнула рука или нога, выругался, вновь обретя опору, и наконец над бортом показалась голова с шапкой длинных вьющихся черных волос, принадлежащая Тони Чиа. Я встал.
  – Вы припозднились.
  Тони посмотрел на меня, затем на нацеленный на него пистолет в руке Триппета.
  – Раньше не могли, Которн, – он перелез через борт. За ним последовал Терлицци, глаза которого, даже в тусклом свете ламп, оставались безумными.
  – Как вы нашли нас? – спросил я.
  – Мы следили за фараонами до тех пор, пока «шевель» не спихнул их с шоссе, – ответил Чиа. – Затем следили за «шевелем». Потом пришлось подождать, пока не появились вы с каким-то человеком и не уплыли на лодке. Остальное время мы искали лодку для себя. Где Сачетти?
  – Мертв.
  – Дайте мне взглянуть на него. Я должен знать наверняка.
  – Он мертв уже два года, – ответил Триппет. – Но в каюте два других трупа, на них вы можете смотреть, сколько угодно.
  – Кто?
  – Те, кого вы искали. Убийцы Карлы.
  – Вы уверены?
  – Мы уверены, – кивнул я.
  – Пошли, Терлицци, – повернулся к тому Чиа. – Поглядим.
  Они вошли в каюту и оставались там две или три минуты. Потом вновь появились на палубе, Чиа – первым, Терлицци – следом за ним, что-то заворачивая в большой носовой платок.
  – Вы точно знаете, что именно эти двое убили Карлу? – спросил Чиа.
  – Да, – заверил его я.
  – Терлицци отрезал им уши, чтобы показать боссу. Мы должны что-то показать, когда вернемся, понимаете? Терлицци хотел отрезать им что-нибудь еще, но я его отговорил, потому что они уже покойники.
  – Похоже, им повезло, – пробормотал Триппет.
  – Уши, во всяком случае, порадуют босса, – добавил Чиа.
  – Подбодрят его.
  – Совершенно верно. Подбодрят, – Чиа оглядел палубу кампита и чуть скривился. Наверное, ему не понравился запах гниющей копры. – Жарко, не правда ли?
  – Довольно-таки, – согласился с ним Триппет.
  – Полагаю, что больше нам тут делать нечего. Спасибо, Которн, что поработали за нас.
  – Не стоит благодарностей, – отмахнулся я.
  – Ладно, – Чиа кивнул нам обоим, – рад был пообщаться с вами. Пошли, Терлицци.
  Терлицци глянул на меня и резко взмахнул рукой, словно вспарывал мне живот.
  – Ты! – он хихикнул и похлопал рукой по карману, в котором, завернутые в носовой платок, лежали отрезанные уши. Сумасшедший, что с него возьмешь.
  На следующий день, в два часа пополудни Триппет и я вошли в кабинет Лим Панг Сэма. Я вытащил из бумажного пакета «смит и вессон» и положил его на стол.
  – Все-таки он оказался весьма кстати.
  Лим улыбнулся.
  – Я в этом не сомневался.
  – Что-нибудь новенькое с прошлой ночи? – спросил я.
  – Утром состоялось экстренное заседание кабинета министров. Принято решение посадить То в тюрьму.
  – И ради этого стоило собирать министров?
  – Откровенно говоря, речь шла не о том, сажать То в тюрьму или нет. Куда больше их занимал вопрос, кого выпускать.
  – Что-то я вас не понял.
  – Правящей партии нужна оппозиция, мистер Которн, а за исключением То, все ее лидеры сидели в тюрьме. Теперь посадили его, но выпустили двух других.
  Секретарь-китаянка внесла поднос с чайными принадлежностями, и на некоторое время наша беседа прервалась. Наконец все мы получили по полной чашке, и Лим откинулся на высокую спинку стула, держа блюдце и чашку над пухлым животиком.
  – Дело они организовали блестяще. Продумали все до мелочей.
  – Другого и быть не могло, – ответил Триппет. – Они же профессионалы, особенно Дэнджефилд и Нэш. И не забывай, Сэмми, сколь велики были ставки. А требовалось от них совсем немного – никому не давать повода усомниться, что Анджело Сачетти жив и здоров. Почувствовав же, что обман вот-вот раскроется, они решили, что он должен исчезнуть, взяв на себя ответственность за все большие и малые преступления, совершенные в Сингапуре за последние полтора года. Едва ли кто смог бы сыскать лучшего козла отпущения, и не представлялось возможным связать его с Нэшем и Дэнджефилдом.
  Лим поставил блюдце с чашкой на стол, рядом с пистолетом. Взял в руки несколько квадратиков из плотной бумаги и просмотрел их.
  – После того, как сегодня утром мы арестовали То и его дочь, возникли некоторые вопросы, которые хотелось бы разрешить. Во-первых, я не знал, что делать с сыном Нэша, улетевшим в Панаму, поэтому связался с англичанами, и они направили туда агента из Мексики.
  – С англичанами? – переспросил я.
  – Кажется, я говорил вам, мистер Которн, что наши отношения с ЦРУ оставляют желать много лучшего.
  – И что там произошло?
  – Он нашел молодого Нэша и отобрал у него миллион долларов наличными. Теперь надо понять, что с ними делать. Английский агент очень встревожен, – Лим поглядел на меня поверх очков. – Едва ли мы сможем вернуть деньги мистеру Лозупоне.
  – Пожалуй, что нет.
  – Ваши предложения?
  Я пожал плечами.
  – У вас есть благотворительная организация, которую вы предпочитаете остальным?
  – Даже несколько, все очень достойные.
  – Поделите миллион между ними.
  – Ясно, – и он подсунул верхнюю карточку под низ стопки. – Далее. Мы, вернее, друзья-коллеги детективов-сержантов Хуанга и Тана поговорили с То. Он с готовностью ответил на все их вопросы.
  – Могу себе представить, – хмыкнул Триппет.
  – Вас интересовала некая информация, мистер Которн. Микрофильм?
  – Да. Я заглянул в коробочку, которую дал мне То. Там была лишь засвеченная пленка.
  – Меня это не удивляет. Сам микрофильм мы нашли в сейфе. То клянется, что дубликатов не было, только оригинал, украденный Сачетти у своего крестного отца. Они собирались сделать копии, но как-то не дошли руки. Учитывая сложившуюся ситуацию, я склонен верить, что То не лжет.
  – Где он?
  – Микрофильм?
  – Да.
  – Как я и говорил, он лежал в сейфе То, – Лим выдвинул ящик стола и вытащил перевязанный сверток, размером с коробку из-под сигар.
  – Он даже назвал нам шифр замка. Еще чаю?
  – Нет, благодарю.
  – Я думаю, эта информация будет более полезна вам, мистер Которн, чем правительству Сингапура, – и Лим пододвинул сверток ко мне. Я взял его и положил на колени.
  – Благодарю.
  – Пустяки, – Лим вновь откинулся на спинку стула, на его лице заиграла довольная улыбка. – Рискованная была операция, не правда ли, Дикки? Но успех полный.
  – Мне открылась истина, – ответил Триппет, – и состоит она в том, что я староват для подобных приключений. И продавать старые автомобили мне куда приятнее.
  – Чепуха, – возразил Лим. – Ты же в расцвете сил. А я так горд и доволен собой, что не могу отпустить вас, не выпив за нашу удачу.
  Возражений не последовало, и мы выпили, не только за удачу, но и за здоровье всех присутствующих.
  Глава 26
  Когда наш самолет приземлился в Лос-Анджелесе, мы с Триплетом отправились на поиски автомата, торгующего почтовыми марками. И скормили ему разменной монеты почти на три доллара. Потом Триппет помогал мне облизывать марки и клеить их на перевязанный сверток, полученный от Лима.
  Я взял у Триплета его перьевую ручку и написал печатными буквами адрес: «Мистеру Дж. Эдгару Гуверу. Федеральное Бюро Расследований, Вашингтон, округ Колумбия».
  – Вы знаете почтовый индекс? – спросил Триппет.
  – Нет.
  – А как насчет обратного адреса?
  – Ну, с этим все просто.
  И в верхнем левом углу я аккуратно вывел: «Сэмюель С. Дэнджефилд, Боувье, Мэриленд».
  Глава 27
  Спустя десять дней я сидел в своем стеклянном кабинете, положив ноги на стол, и пытался вспомнить, как же выглядел Анджело Сачетти. Но память в которой уж раз выдавала мне чистый лист бумаги.
  Они вошли вдвоем, и здоровяк вновь замер у «кадиллака» выпуска 1932 года, чтобы окинуть его восхищенным взглядом. Правда, на этот раз у машины они задержались ненадолго. Коллизи прошествовал в мой кабинет и вопросительно посмотрел на меня.
  – Что случилось, Которн?
  – Анджело Сачетти в конце концов умер. Только и всего.
  – Этим дело не кончилось.
  – Как так?
  – Арестовали Чарли Коула.
  – Кто?
  – ФБР. Вчера.
  Полмисано любовался «кадиллаком» через стеклянную стену моего кабинета.
  – Они взяли и Джо. Скажи ему о Джо.
  – Они арестовали Лозупоне. В Нью-Джерси.
  – Это ваши трудности, – ответил я.
  – И еще шестерых, – добавил Полмисано. – А может, и семерых.
  – Я думаю, эти аресты связаны с вами, – продолжил Коллизи.
  – Вы ошибаетесь, – ответил я.
  – Если я ошибаюсь, считайте, что вам повезло.
  – Я обдумаю ваши слова. В свое время.
  Уголки его рта чуть поднялись вверх. Должно быть, это означало улыбку. Он достал из кармана золотой портсигар, закурил одну из своих овальных сигарет. Затем сел и положил ногу на ногу, чтобы я мог посмотреть на его перламутрово-серые гетры.
  – Сейчас мы это проверяем, Которн. Я лишь хотел, чтобы вы были в курсе.
  – Что будет после того, как вы закончите проверку?
  – Мы можем вновь заглянуть к вам.
  – Вы найдете меня на этом самом месте.
  Полмисано все еще смотрел на «кадиллак», когда открылась дверь, и в магазин вошли двое мужчин. Лет по тридцать с гаком, в простых темных костюмах. Они равнодушно взглянули на «кадиллак» и, не останавливаясь, направились к моему кабинету.
  – Выгоните их, – приказал Коллизи.
  – Это мои первые покупатели за весь день.
  – Выгоните их, – повторил он. – Мы еще не закончили.
  – А мне кажется, говорить больше не о чем.
  Мужчины вошли в кабинет, посмотрели на Коллизи, затем на Полмисано.
  – ФБР, – представился один из них, и они раскрыли свои удостоверения, чтобы Коллизи и Полмисано убедились, что так оно и есть. Те не удосужились даже взглянуть на документы.
  – Что это значит? – спросил Коллизи.
  – Вам придется проехаться с нами, мистер Коллизи, – разъяснили ему.
  Коллизи пожал плечами, бросил окурок на пол и растер его в пыль черной сверкающей туфлей. Встал и глянул на меня.
  – Я вернусь.
  – Буду ждать, – ответил я.
  У двери Полмисано обернулся.
  – Этот ваш «кэдди». Сколько вы за него просите?
  – По-прежнему шесть тысяч.
  Он кивнул и улыбнулся, словно вспомнив что-то приятное, хотя и происшедшее давным-давно.
  – Когда-то у меня был такой же. Знаете, какого цвета?
  – Зеленого, – ответил я. – Темно-зеленого, как бутылочное стекло.
  Росс Томас
  Обмен времен «Холодной войны»
  Вступительная глава
  Таких кафе, вернее салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать тысячи две. В них царят полумрак и тишина, мебель не новая, но и не разваливающаяся, первоначальный цвет ковра указать уже сложно из-за сигаретного пепла и бессчетного количества пролитых бокалов, бармен настроен дружелюбно, обслуживает быстро и не обращает внимания, если вы пришли с чужой женой. Льда не экономит, спиртного тоже, но напитки стоят недешево. Выбор блюд небогат, обычно курица и бифштексы, но и первое, и второе вам приготовят по высшему разряду.
  В Вашингтоне, чтобы найти салун «У Мака», достаточно пройти пару кварталов вверх по Коннектикут-авеню от Кей-стрит и повернуть налево. В зале стоит легкий запах копченой колбасы, а старший бармен говорит на безупречном английском и разъезжает по городу на «линкольн-континентале». Метрдотель принадлежит к старой школе и руководит подчиненными, будто те солдаты вермахта.
  Владелец салуна, изрядно поседевший, с наметившимся брюшком, появляется в половине одиннадцатого, бывает и в одиннадцать, первым делом бросает взгляд на бар, и на его лице, как ему не раз говорили, появляется легкое разочарование, ибо человека, которого он хотел бы там увидеть, нет. Иногда в дождливые дни садится за стойку и пропускает пару стопок виски. Ленч он обычно проводит в компании блондинки, похожей на молодую Марлен Дитрих, которую всем представляет как свою жену. Но для семейной пары они слишком любят друг друга.
  От других подобных заведений салун «У Мака» отличается разве что одной достопримечательностью: рядом с баром на специальном возвышении, выполненном в виде подноса, подпираемого тремя колоннами коринфского стиля, покоится здоровенный бесформенный кусок бетона, обычного серого бетона с рваными краями и торчащими из них кусками арматуры, словом, такого, какой встретишь на любой строительной свалке. Случайный посетитель равнодушно скользнет взглядом по этой странной конструкции и пожмет плечами. Завсегдатай, возможно, пояснит вам, что это не просто кусок бетона, а часть (пусть и весьма несущественная) известной в свое время Берлинской стены, и вы, удовлетворившись ответом, допьете что-нибудь вроде сухого мартини и выйдете вон, тут же забыв сказанное.
  И лишь один человек из тысячи, возможно, попытается увязать воедино эти разрозненные детали: прожженный и залитый напитками ковер, ленивые и умиротворенные движения хозяина салуна, ничуть не вяжущиеся с его мимолетным, но достаточно внимательным взглядом, которым он одарит очередного входящего, тут же, впрочем, отвернувшись к блондинке, сидящей рядом с ним за столиком, кусок бетона на возвышении подле бара — и станет ясно, что о сочетании этих разрозненных деталей хозяин салуна может рассказать очень много занятного. Особенно для тех, кто вырос в мире, где уже, слава Богу, нет ни Берлинской стены, ни Восточной Германии, ни ее штази и полиции...
  Глава 1
  В самолет, вылетающий из Темпельхофа[67] в Кельн — Бонн, он поднялся последним. Да еще долго не мог найти билет, оказавшийся во внутреннем кармане пиджака. Он весь вспотел, лицо раскраснелось, а англичанка-стюардесса терпеливо ждала окончания поисков.
  Наконец, бормоча извинения, он протянул ей билет, и стюардесса одарила его ослепительной улыбкой. Сиденье рядом со мной пустовало, и он направился ко мне, задевая пухлым «бриф-кейсом» локти пассажиров, сидевших вдоль прохода. На сиденье он буквально рухнул, невысокого роста, приземистый, пожалуй, даже толстый, в коричневом, ужасно сшитом костюме из толстой шерсти и темно-коричневой бесформенной шляпе, надвинутой на уши.
  «Бриф-кейс» засунул между ног, застегнул ремень безопасности, шляпу не снял. Наклонившись вперед, уставился в окно. Как раз в этот момент тягач потянул самолет к началу взлетной полосы. При разгоне он так крепко сжимал подлокотники, что побелели костяшки пальцев. Когда же он понял, что пилот не впервые поднимает машину в воздух, откинулся на спинку сиденья, достал пачку сигарет, сунул одну в рот и прикурил от деревянной спички. Выпустил струю дыма и оценивающе взглянул на меня, как бы прикидывая, расположен ли сосед к светской беседе.
  Я провел в Берлине три дня, уик-энд плюс пятница, потратил много денег и возвращался с больной головой. Останавливался я в отеле «Зоопарк», где смешивали точно такие же мартини, как и по всей Европе, за исключением разве что бара «У Гарри» в Венеции. Теперь меня мучило похмелье, и я надеялся подремать час или около того, пока самолет, взлетев в Берлине, не приземлится в Бонне.
  Но мужчина, плюхнувшийся на соседнее сиденье, настроился на разговор. Даже с закрытыми глазами, чуть ли не кожей, я ощущал его стремление подобрать подходящий предлог. Надо отметить, ничего оригинального он не придумал.
  — Вы летите в Кельн?
  — Нет. — Глаз я не открывал. — Я лечу в Бонн.
  — Как хорошо! Мне тоже в Бонн, — то есть мы тут же оказались в одной лодке.
  — Моя фамилия Маас, — он схватил и крепко пожал мою руку.
  Пришлось открыть глаза.
  — Я — Маккоркл. Рад познакомиться.
  — Ага! Так вы не немец?
  — Американец.
  — Но вы так хорошо говорите по-немецки.
  — Я прожил здесь довольно долго.
  — Лучший способ выучить язык, — одобрительно покивал Маас. — Надо пожить в стране, где на нем говорят.
  Самолет летел заданным курсом, а мы с Маасом неспешно беседовали о Бонне и Берлине, об оценке некоторыми американцами ситуации в Германии. Голова у меня по-прежнему болела. Чувствовал я себя ужасно.
  Маас, похоже, понял, в чем дело. Порылся в пухлом «бриф-кейсе» и выудил пол-литровую бутылку «Стейнхаузера»[68]. Предусмотрительный мне попался сосед. «Стейнхаузер» лучше пить охлажденным и запивать пивом. Мы пили его теплым из двух серебряных стаканчиков, также оказавшихся в «бриф-кейсе». И когда внизу показались шпили кафедрального собора Кельна, между нами уже установились дружеские отношения. Во всяком случае, я предложил Маасу подвезти его в Бонн.
  — Вы очень добры. Я, конечно, обременяю вас. Но премного благодарен. Не будем останавливаться на полпути. Раз уж открыли бутылку, надо ее добить.
  За этим дело не стало, и вскорости Маас засунул в «бриф-кейс» уже ненужные серебряные стаканчики. При посадке самолет несколько раз тряхнуло, и мы затрусили к трапу под осуждающими взглядами двух стюардесс. Моя головная боль бесследно исчезла.
  У Мааса был только «бриф-кейс», и, дождавшись, когда выгрузят мой чемодан, мы направились к автостоянке. К моему удивлению, машину свою я нашел в целости и сохранности. Немецкие малолетние преступники умеют, как никто, вскрывать оставленные без присмотра машины и в этом деле дадут сто очков форы своим американским одногодкам. В тот год я ездил на «порше», и Маас рассыпался в комплиментах: «Какая чудесная машина... Какой мощный двигатель... Такая быстрая...» Он продолжал нахваливать мой автомобиль, пока я открывал дверцу и засовывал чемодан на так называемое заднее сиденье. По некоторым характеристикам «порше» превосходит прочие марки автомобилей, но доктор Фердинанд Порше создавал машины не для толстяков. Если кто и будет в них ездить, полагал он, так это худощавые джентльмены, вроде таких автогонщиков, как Мосс и Хилл. Герр Маас сунулся в кабину головой, хотя следовало — задницей. Его коричневый двубортный пиджак распахнулся, открыв на мгновение «люгер» в наплечной кобуре.
  В Бонн мы поехали по автобану. Дорога эта чуть длиннее и не столь живописна, как та, что выбирают президенты и премьер-министры разных стран, коих по каким-то причинам заносит в столицу Западной Германии. Двигатель едва слышно мурлыкал, и скорость наша не превышала скромных ста сорока километров в час. Герр Маас что-то напевал себе под нос, когда мы обгоняли «фольксвагены», «капитаны», а иногда и «мерседесы».
  Наличие у него пистолета меня не встревожило. Закон, разумеется, запрещал ношение оружия, но ведь другие законы запрещали убийство, прелюбодеяние, поджог и даже плевки на тротуаре. Законы писаны на все случаи жизни, и я решил — похоже, «Стейнхаузер» помогал примиряться с человеческими слабостями, — что толстячок немец носит с собой пистолет не просто так, а имея на то веские причины.
  Я как раз поздравлял себя с этим выводом, от коего за версту веяло здравым смыслом, когда лопнуло заднее левое колесо. Отреагировал я автоматически. Не снял ноги с педали газа, даже нажал чуть сильнее, и выровнял машину. Нас вынесло на встречную полосу движения, к счастью, на этом участке автобана не было разделительного барьера, но мы не перевернулись и не слетели под откос. Да и из Бонна в это время никто не ехал.
  Маас переживал случившееся молча. Я же ругался секунд пять, гадая при этом, заменят ли мне колесо по гарантийному талону.
  — Мой друг, вы — прекрасный водитель, — разлепил наконец губы Маас.
  — Благодарю. — Я дернул за ручку, открывающую капот, где лежала запаска.
  — Если вы скажете мне, где инструменты, я сам заменю колесо.
  — Это моя забота.
  — Нет! Когда-то я был первоклассным механиком. Если вы не возражаете, я хочу таким способом расплатиться за проезд.
  Через три минуты он снял спустившее колесо. На его месте оказалась запаска, поддомкраченный «порше» снова встал на четыре колеса. Маас завернул гайки и удовлетворенно шлепнул ладонью по шине, как бы показывая, что доволен результатами своего труда. Эти операции заняли у него не более двух минут. Он даже не снимал пиджака.
  Маас повесил снятое колесо на крюк под капотом, уложил на место инструменты, захлопнул капот, вновь залез в кабину, на этот раз задницей вперед. Когда мы выехали на автобан, я поблагодарил его за помощь.
  — Пустяки, герр Маккоркл. Я рад, что смог хоть чем-то помочь. И я останусь у вас в долгу, если по приезде в Бонн вы высадите меня у вокзала. Там я без труда найду такси.
  — Бонн не так уж велик. Я могу отвезти вас куда нужно.
  — Но я еду в Бад-Годесберг. Это далеко от центра.
  — Отлично. И мне туда же.
  Через мост Виктории мы выехали на Ройтерштрассе и далее на Кобленцштрассе, бульвар, прозванный местными острословами дипломатическим ипподромом. По утрам по нему в «Мерседесе-300», в сопровождении двух полицейских на мотоциклах и «белой мыши», специально построенного для этого дела фирмой «Порше» автомобиля, проезжал канцлер ФРГ, направляясь во дворец Шомбург.
  — Где вас высадить в Годесберге? — спросил я.
  Из кармана пиджака он достал синюю записную книжку. Нашел нужную страницу и ответил:
  — Возле кафе. Оно называется «У Мака». Вы знаете, где это?
  — Конечно, — я затормозил перед светофором. — Я — хозяин этого кафе.
  Глава 2
  Таких кафе, вернее салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать около двух тысяч. А вот в Бонне и Бад-Годесберге в тот год нашлось бы лишь несколько заведений, где могли приготовить сносный коктейль. Скажем, клуб американского посольства, где обслуживали только членов клуба да их гостей, или бар на Шаумбергер-Хоф, но цены там были аховые.
  Я открыл салун годом раньше, когда Эйзенхауэра впервые избрали президентом. В самый разгар предвыборной кампании, полной обещаний одержать безоговорочную победу в Корее, армейское руководство решило, что безопасность Соединенных Штатов не пострадает, если группе анализа военной информации, расположившейся в быстро разрастающемся американском посольстве на берегу Рейна, придется обходиться без моих услуг. В общем-то, я и сам уже гадал, когда же меня выставят за дверь, потому что за двадцать месяцев довольно-таки приятного пребывания в посольстве никто не обратился ко мне с просьбой о проведении какого-либо анализа той или иной военной проблемы.
  Через месяц после демобилизации я вновь оказался в Бад-Годесберге, сидя на ящике пива в зальчике с низким потолком, когда-то служившем Caststatte[69]. Зальчик сильно пострадал от пожара, и я подписал с его владельцем долгосрочный договор об аренде исходя из того, что он обеспечивает лишь общий ремонт. Все же изменения в планировке и мебель идут за мой счет. Вот я и сидел на ящике с пивом, окруженный коробками и контейнерами с консервами, выпивкой, столами, стульями, посудой, и на портативной машинке печатал шесть экземпляров заявления с просьбой разрешить мне продавать еду и напитки. При свете керосиновой лампы. На пользование электричеством требовалось отдельное заявление.
  Я не заметил, как он вошел. Он мог находиться в зальчике минуту, а может — и десять. Во всяком случае, я подпрыгнул от неожиданности, когда он заговорил.
  — Вы — Маккоркл?
  — Я — Маккоркл, — ответил я, продолжая печатать.
  — Неплохое у вас тут гнездышко.
  Я повернулся, чтобы посмотреть на него.
  — О Боже! Нью-Хэвен. Выпускник Йеля. — Судил я, разумеется, по выговору.
  Роста в нем было пять футов одиннадцать дюймов, веса — сто шестьдесят фунтов[70]. Он подтянул к себе ящик пива, чтобы сесть, и своими движениями очень напомнил мне сиамского кота, который когда-то жил у меня.
  — Нью-Джерси, не Нью-Хэвен, — поправил он меня.
  Я пригляделся к нему повнимательнее. Коротко стриженные черные волосы, юное, загорелое, дружелюбное лицо, пиджак из мягкого твида на трех пуговицах, рубашка, полосатый галстук. Дорогие ботинки из кордовской кожи, только что начищенные, блестевшие в свете керосиновой лампы. Носков я не увидел, но предположил, что они — не белые.
  — Может, Принстона?
  Он улыбнулся. Одними губами.
  — Уже теплее, приятель. В действительности я получил образование в «Синей иве», баре в Джерси-Сити. По субботам у нас собирался высший свет.
  — Так что я могу вам предложить, кроме как присесть на ящик пива и выпить за счет заведения? — Я протянул ему бутылку шотландского, стоявшую рядом с пишущей машинкой, и он дважды глотнул из нее, не протерев горлышка перед тем, как поднести ко рту. Мне это понравилось.
  Бутылку он отдал мне, теперь уже я глотнул виски. Он молчал, пока я не закурил. Похоже, недостатка времени он не испытывал.
  — Я бы хотел войти в долю.
  Я оглядел обгорелый зал.
  — Доля нуля равняется нулю.
  — Я хочу войти в долю. Пятьдесят процентов меня устроят.
  — Именно пятьдесят?
  — Ни больше ни меньше.
  Я взялся за бутылку, протянул ему, он выпил, я последовал его примеру.
  — Может, вы не откажетесь от задатка?
  — Разве я уже согласился на ваше предложение?
  — Во всяком случае, пока вы мне не отказали. — Он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал листок бумаги, очень похожий на чек. Протянул его мне. Действительно чек, сумма в долларах. С указанием моей фамилии. Выданный уважаемым нью-йоркским банком. По нему я мог получить ровно половину тех денег, что требовались мне для открытия лучшего гриль-бара Бонна.
  — Компаньон мне не нужен. По крайней мере, я его не ищу.
  Он взял чек, оторвался от ящика с пивом, подошел к столу, на котором стояла пишущая машинка, положил на нее чек. Повернулся и посмотрел на меня. Лицо его оставалось бесстрастным.
  — А не выпить ли нам еще?
  Я отдал ему бутылку. Он выпил, возвратил ее мне.
  — Благодарю. А теперь я расскажу вам одну историю. Не слишком длинную, но, когда я закончу, вы поймете, почему вам необходим новый компаньон.
  Я глотнул виски.
  — Валяйте. Если кончится эта бутылка, я открою другую.
  Его звали Майкл Падильо. Наполовину эстонец, наполовину испанец. Отец, адвокат из Мадрида, в гражданскую войну оказался в стане проигравших, и его расстреляли в 1937 году. Мать была дочерью доктора из Эстонии. С Падильо-старшим она встретилась в 1925 году в Париже, куда приезжала на каникулы. Они поженились, и годом позже родился он, их сын. Мать его была не только красивой, но и исключительно образованной женщиной.
  После смерти мужа благодаря эстонскому паспорту ей удалось добраться до Лиссабона, а потом — до Мехико. Там она зарабатывала на жизнь, давая уроки музыки, а также французского, немецкого, английского, а иногда и русского языков.
  — Если человек говорит на эстонском, он может говорить на любом языке, — пояснил Падильо. — Мама говорила на восьми без малейшего акцента. Как-то она сказала мне, что труднее всего даются первые три языка. Один месяц мы, бывало, говорили только на английском, другой — на французском. Потом на немецком, или русском, или эстонском, или польском, переходили на испанский или итальянский, а затем все повторялось сначала. По молодости мне казалось это забавным.
  Мать Падильо умерла от туберкулеза весной 1941 года.
  — Мне стукнуло пятнадцать, я свободно владел шестью языками, поэтому послал Мехико к черту и отправился в Штаты. Добрался я лишь до Эль-Пасо[71], работал коридорным, гидом, не брезговал контрабандой. Овладевал основами барменского искусства.
  К середине 1942 года я решил: с Эль-Пасо больше мне взять нечего. Я получил карточку социального страхования, водительское удостоверение и зарегистрировался на призывном пункте, хотя мне было всего шестнадцать. Украл в двух лучших отелях фирменные бланки и написал на них рекомендации, в которых подчеркивались мои достоинства как бармена. И подделал подписи обоих управляющих.
  На попутках и по железной дороге через Техас он добрался до Лос-Анджелеса.
  — Сумасшедший город, — Падильо покачал головой. — Кишащий мошенниками, проститутками, солдатами, психами. Я получил работу в маленьком баре. Место мне понравилось, приняли меня хорошо, но идиллия продолжалась недолго, потому что за мной пришли.
  — Кто же?
  — ФБР. Случилось это в августе 1942 года. Я только открыл бар, как появились два джентльмена. Вежливые, как проповедники. Они показали мне удостоверения, из которых однозначно следовало, что их обладатели — агенты ФБР, и предложили мне проехать с ними, потому что призывной пункт уже давно посылает мне повестки, а они возвращаются назад со штемпелем «адрес неизвестен». Они уверены, что тут какая-то ошибка, но им понадобился не один месяц, чтобы найти меня... И мы отправились в их контору. Я дал показания и подписал их. Меня сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Прочитали мне лекцию на патриотическую тему и предложили на выбор: пойти в армию или сесть в тюрьму.
  Падильо выбрал первое и попросил отправить его в училище поваров и пекарей. И к концу 1942 года хозяйничал в офицерском баре в небольшом Центре подготовки пехоты на севере Техаса, неподалеку от Далласа и Форт-Уорта. А потом кто-то из кадровиков, просматривая личные дела, обнаружил, что он может говорить и писать на шести языках.
  — Они заявились ко мне ночью. Старший сержант, дежурный офицер и какой-то тип в штатском. Далее все было, как в плохом фильме. Защитного цвета «паккард», зловещая тишина в кабине мчащегося в аэропорт автомобиля, сурового вида пилоты, то и дело поглядывающие на часы, вышагивающие взад-вперед под крылом С-47. Смех, да и только.
  Самолет приземлился в Вашингтоне, и Падильо начали гонять из кабинета в кабинет.
  Они проверяли его языковые знания.
  — Я мог говорить по-английски с миссисипским или оксфордским акцентом. Я мог говорить, как берлинец и марсельский сутенер.
  Они послали меня в Мэриленд, где научили кой-каким приемам. Я же научил их другим, которые были в ходу в Хуаресе. Каждый из нас пользовался «легендой». Я заявил, что разносил чистые полотенца в одном из борделей Мехико. Всех живо интересовал круг моих тогдашних обязанностей.
  По завершении тренировочного цикла в Мэриленде Падильо вернули в Вашингтон. Привели в неприметный особняк на Эр-стрит, к западу от Коннектикут-авеню. Его желал видеть полковник.
  — Выглядел он совсем как актер, играющий полковника в голливудских фильмах. Его, похоже, это раздражало. Он сказал, что я могу внести значительный вклад в «борьбу за национальную безопасность». Если я соглашусь, меня демобилизуют, дадут американское гражданство и даже будут ежемесячно вносить определенную сумму на мой счет в «Америкэн секьюрити энд траст компани». Деньги я смогу получить по возвращении. Я, естественно, спросил, откуда мне придется возвращаться. «Из Парижа». Он пососал нераскуренную трубку, посмотрел в окно. Как я потом узнал, до войны он преподавал французский в университете Огайо.
  Падильо провел во Франции два года, главным образом в Париже, обеспечивая связь маки с американцами. После окончания войны его вернули в Штаты. В банке он получил деньги, ему выдали регистрационную карточку, в которой значилось, что он не годен к строевой службе, а генерал одобрительно похлопал его по плечу.
  — Я отправился в Лос-Анджелес. За время моего отсутствия город изменился, но ненамного. Люди по-прежнему жили там так, будто играли роль на съемочной площадке. Меня это вполне устраивало. На реальную жизнь я уже насмотрелся.
  Денег мне хватало, но я все равно начал искать работу и вскоре устроился барменом в маленьком клубе в Санта-Монике. Я уже подумывал, а не стать ли мне совладельцем клуба, когда за мной вновь пришли. Опять два молодых человека, в однобортных костюмах, в шляпах.
  Для меня есть небольшая работа, сказали они. На две, максимум на три недели. В Варшаве. Никто знать не будет, куда я уехал, зато по возвращении меня будут ждать две тысячи.
  Падильо бросил окурок на пол и закурил новую сигарету.
  — Я поехал. В Варшаву, а потом еще в дюжину мест, а может, и две дюжины, но в последний раз, когда они заявились ко мне в темных костюмах и с приклеенными улыбками на физиономиях, я ответил отказом. Улыбки стали шире, они приводили все новые доводы, но я стоял на своем. Тогда они намекнули, что в Вашингтоне задаются вопросом, а стоило ли давать мне американское гражданство, поэтому я должен выполнить и это задание, чтобы рассеять недовольство властей предержащих.
  Я забрал из банка все деньги и двинулся на восток. Работал в Денвере, Колфаксе, но они нашли меня и там. Я удрал в Чикаго, оттуда перебрался в Питтсбург, потом в Нью-Йорк. Там я прослышал об этом баре в Джерси. Тишина и покой. Студенты, жители близлежащих городков, более никого. Я внес задаток.
  За окном уже стемнело. Керосиновый фонарь светился мягким желтоватым светом. Виски в бутылке оставалось все меньше. Тишина густела.
  — Но они пришли снова, и вежливые нотки исчезли из их голосов. Я, мол, обязан делать то, что мне прикажут. Мне требовалось прикрытие в Бонне, а вы, не зная о том, подготовили его для меня.
  — Я могу и отказаться.
  Падильо цинично усмехнулся.
  — Здесь не так-то легко получить необходимые разрешения и лицензии, не правда ли?
  — Полностью с вами согласен.
  — Вы и представить себе не можете, как все упрощается, если обращаться к нужным людям. Но, если вы будете упрямиться, даю полную гарантию, что в Бонне вам не удастся продать ни одного мартини.
  — Вы, значит, так ставите вопрос?
  Падильо вздохнул.
  — Да. Именно так.
  Я глотнул виски и обреченно пожал плечами.
  — Хорошо. Похоже, без компаньона мне не обойтись.
  Падильо уставился в пол.
  — Не уверен, что я хотел услышать от вас эти слова, ну да ладно. Вы воевали в Бирме?
  — Да, — кивнул я.
  — За линией фронта?
  Я подтвердил и это.
  — Может пригодиться.
  — Для чего?
  Он широко улыбнулся.
  — Чтобы смешивать коктейли по субботам. — Он встал, подошел к столу, взял чек и вновь протянул его мне. — Пойдемте-ка в клуб и напьемся как следует. Им это, конечно, не понравится, но поделать-то они ничего не смогут.
  — Могу я спросить, кто эти «они»?
  — Нет. Просто помните, что вы — плащ, а я кинжал[72].
  — Не забуду, будьте уверены.
  — Тогда в путь.
  В тот вечер мы нализались до чертиков, но перед тем как войти в бар, Падильо снял телефонную трубку и набрал номер.
  — Все в порядке. — Он положил трубку на рычаг и задумчиво посмотрел на меня. — Бедняга. Наверное, вы этого не заслужили.
  Глава 3
  В последующие десять лет мы процветали, обрастая символами успеха, сединой на висках, дорогими автомобилями, которые меняли чуть ли не ежегодно, обувью, изготовленной по индивидуальному заказу, костюмами и пиджаками, сшитыми в Лондоне, жирком по талии.
  Бывали дни, когда, приходя на работу к десяти утра, я заставал Падильо за стойкой бара. С бутылкой в руке, он сидел, уставившись в зеркало.
  — Получил задание, — говорил он.
  — Надолго? — спрашивал я.
  В ответ следовало: «две недели», или «десять дней», или «месяц», и я кивал: «Хорошо». Короткие, скупые фразы — мы напоминали Бэзила Рэтбона и Дэвида Найвена из «Ночного патруля». Потом я наливал себе из бутылки, и мы сидели рядом, разглядывая зеркало. У меня сложилось впечатление, что в такие дни всегда лил дождь.
  Как компаньоны, мы отлично дополняли друг друга, особенно после того, как Падильо научил меня основам салунного дела. Он показал себя радушным хозяином, благодаря его знанию языков наше заведение стало любимым местом отдыха иностранных дипломатов в Бонне, включая и русских, которые иногда заглядывали к нам по двое или по трое. Я же больше преуспевал по хозяйству, и наш счет в Дойче Банк в Бад-Годесберге постоянно пополнялся.
  В промежутках между «деловыми поездками» Падильо я иногда летал в Лондон или Штаты, как считалось, в поисках новых идей. Возвращался нагруженный каталогами кухонного оборудования, ресторанной мебели, каких-то хитроумных приспособлений. Но в нашем заведении мы ничего не меняли. Оно становилось все более обшарпанным и более уютным. Нашим клиентам, похоже, нравилось и то, и другое.
  * * *
  В Берлин я тоже летал по делу. На переговоры с барменом, который умел смешивать коктейли по-американски. Работал он в берлинском «Хилтоне» и отказался от моего предложения, как только узнал, что придется переехать в Бонн.
  — Все рейнцы — пройдохи, — пояснил он, продолжая резать апельсины.
  Мило беседуя с герром Маасом, я кружил по узким улочкам Годесберга, пока не поставил машину у тротуара перед нашим салуном: Падильо выбил у отцов города два стояночных места, на которых могли парковаться только его и моя машины. Когда мы вылезли из кабины, герр Маас все еще рассыпался в благодарностях, и я придержал дверь, приглашая его войти первым. Часы показывали половину четвертого, так что время первого коктейля еще не подошло. Внутри, как всегда, царил полумрак, и герр Маас несколько раз мигнул, приспосабливаясь к недостатку освещения. За столиком номер шесть в дальнем углу сидел одинокий мужчина. Герр Маас еще раз поблагодарил меня и направился к нему. Я же двинулся к бару, где Падильо наблюдал, как Карл, наш бармен, протирает и без того чистые бокалы.
  — Как Берлин?
  — Сплошной дождь, и он не любит рейнцев.
  — Из родного города ни на шаг, да?
  — Совершенно верно.
  — Выпьешь?
  — Только кофе.
  Подошла Хильда, наша официантка, и заказала по бокалу «Стейнхаузера» и кока-колы для герра Мааса и мужчины, на встречу с которым он прилетел из Бонна. Других посетителей в этот час не было.
  — Кого это ты привел? — Падильо мотнул головой в сторону Мааса.
  — Маленький толстячок с большим пистолетом. Говорит, что его фамилия — Маас.
  — Оружие — это его личное дело, но мне не нравится, с кем он водит компанию.
  — Знаешь этого типа?
  — Знаю, кто он. Как-то связан с посольством Иордании.
  — От него только лишние неприятности?
  — Именно.
  Карл поставил передо мной чашечку кофе.
  — Вы когда-нибудь слышали о семислойном мятном фрапэ[73]?
  — Только в Новом Орлеане.
  — Может, та девчушка приехала оттуда. Зашла намедни и заказала такой коктейль. А Майк не учил меня смешивать семислойный мятный фрапэ.
  Осиротевший в войну, Карл учился английскому рядом с большой армейской базой около Франкфурта, где, будучи подростком, зарабатывал на жизнь, покупая сигареты у солдат, а затем продавая их на черном рынке. Говорил он практически без немецкого акцента и отлично знал свое дело.
  Далее наша дискуссия неожиданно оборвалась. Падильо схватил меня за левое плечо, сбил с ног и шмякнул о пол. Падая, я повернулся и увидел двух парней, с лицами, закрытыми носовыми платками, бегущих к столику, за которым сидели Маас и его приятель. Раздались четыре выстрела, от грохота которых у меня едва не лопнули барабанные перепонки. Падильо рухнул на меня. Мы, однако, успели встать и увидеть герра Мааса, метнувшегося к выходу. Пухлый «бриф-кейс» бился о его толстые ноги. Хильда, наша официантка, замерла в углу, держа в руках поднос. Затем она заорала как резаная, а Падильо велел Карлу подойти к ней и успокоить. Карл, сразу побледневший, обошел стойку и начал что-то говорить девушке, наверное, пытался успокоить. Но его слова, похоже, еще больше расстроили Хильду, хотя орать она и перестала.
  Падильо и я приблизились к столу, за которым сидели герр Маас и иорданец. Тот откинулся на спинку стула, его невидящие глаза смотрели в потолок, рот раскрылся. В темноте крови мы не заметили. Я пригляделся к нему. Гладкие черные волосы, зачесанные назад, мелкие черты лица, безвольный подбородок.
  — Наверное, все четыре пули вошли в сердце, — бесстрастно заметил Падильо. — Стреляли профессионалы.
  В воздухе пахло порохом.
  — Мне позвонить в полицию?
  Падильо пожевал нижнюю губу.
  — Меня здесь не было, Мак. Я отправился в Бонн выпить кружечку пива. Или в Петерсберг, узнать, как идут дела у конкурентов. Так что все произошло в мое отсутствие. Им бы не хотелось, чтобы я оказался свидетелем убийства, да к тому же вечером у меня самолет.
  — С Карлом и Хильдой я все улажу. А поваров еще нет, не так ли?
  Падильо кивнул.
  — У нас есть время пропустить по стопочке, а потом ты позвонишь. — Мы вернулись к бару, Падильо прошел за стойку, взял початую бутылку виски, плеснул в два бокала. Карл все еще успокаивал Хильду, и я заметил, что его руки поглаживали ее в нужных местах.
  — Я вернусь через десять дней, максимум через две недели, — пообещал Падильо.
  — Почему бы тебе не сказать им, что свалился с высокой температурой?
  Падильо глотнул виски, улыбнулся.
  — Нет нужды артачиться. Обычная поездка, ничего сверхъестественного.
  — Ты хочешь сказать мне что-то еще?
  Похоже, он хотел, но лишь пожал плечами.
  — Нет. Ничего. Главное, не впутывай меня в это дело. Дай мне еще две минуты, а потом звони. Идет?
  Он допил виски и вышел из-за стойки.
  — Удачи тебе.
  — И тебе тоже, — кивнул Падильо.
  Мы не обменялись рукопожатием. Всегда обходились без этого. Я проводил его взглядом. Шел он не так быстро, как когда-то. И чуть горбился, чего я не замечал ранее.
  Допил виски и я, поставил бокал на стойку, подошел к Хильде, вдвоем с Карлом мы окончательно успокоили ее. Я предупредил их, что Падильо не довелось увидеть, как маленький черноволосый иорданец выпил свой последний бокал кока-колы. Затем снял трубку и позвонил в полицию.
  Дожидаясь их приезда, я думал о Падильо и его очередном задании, герре Маасе и его знакомце, двух профессионалах в масках...
  Глава 4
  Они прибыли во всем блеске, с мерцанием маячков и воем сирен. Первыми в зал влетели двое полицейских в зеленой форме, в сапогах. Какое-то время они привыкали к полумраку, а затем один из них прошагал к бару и спросил меня, я ли звонил в полицию. Получив утвердительный ответ, он сообщил об этом второму полицейскому и мужчинам в штатском, вошедшим следом. Один из штатских кивнул мне, а затем все они обступили тело.
  Я глянул на часы. Маленького иорданца застрелили семнадцать минут назад. Пока полицейские осматривали тело, я закурил. Карл уже стоял за стойкой, а Хильда у двери комкала в руках фартук.
  — С Хильдой ты все уладил? — тихо спросил я.
  Карл кивнул.
  — Сегодня она его не видела.
  Детектив в штатском отделился от группы и двинулся к стойке.
  — Вы герр Маккоркл? — спросил он.
  — Совершенно верно. Я позвонил, как только это произошло.
  — Я — лейтенант Венцель.
  Мы пожали друг другу руки. Я спросил, не хочет ли он чего-нибудь выпить. Он ответил, что не отказался бы от бренди. Карл налил ему рюмку, которую лейтенант и выпил за наше здоровье.
  — Вы видели, как это случилось? — спросил Венцель.
  — Что-то видел. Но не все.
  Лейтенант кивнул, его синие глаза не отрывались от моего лица. В них не читалось ни симпатии, ни подозрения. С тем же успехом он мог спрашивать, видел ли я, как погнули бампер моего или чужого автомобиля.
  — Пожалуйста, расскажите мне, что вы видели. Ничего не опускайте, даже самых тривиальных подробностей.
  Я изложил ему всю цепочку событий, начав с отлета из Берлина, не упомянув лишь о присутствии в баре Падильо, хотя и не считал эту подробность тривиальной. Пока я говорил, появились эксперты. Убитого фотографировали, с пальцев снимали отпечатки, тело уложили на носилки, набросили на него одеяло и унесли. Скорее всего отправили в морг.
  Венцель слушал внимательно, но ничего не записывал. Вероятно, полностью доверял памяти. Не пытался перебивать меня вопросами. Просто слушал, изредка поглядывая на свои ногти. Идеально чистые, как к белоснежная рубашка под темно-синим костюмом. Похоже, он недавно побрился, и от него пахло лосьоном.
  Наконец поток моих слов иссяк, но он продолжал слушать. Тишина сгустилась, и я не выдержал. Предложил ему сигарету.
  Венцель не отказался.
  — Гм... этот мужчина... Маас...
  — Да?
  — Раньше вы никогда его не видели?
  — Никогда.
  — И тем не менее ему удалось попасть на тот же самолет в Темпельхофе, наладить дружеские отношения и даже доехать на вашем автомобиле до Годесберга. Более того, до вашего салуна, откуда он сбежал после того, как его собеседника застрелили. Не удивительно ли это?
  — Все произошло, как я вам рассказал.
  — Разумеется, — промурлыкал Венцель. — Разумеется. Но не кажутся ли вам, герр Маккоркл, не кажутся ли вам странными все эти совпадения? Незнакомый мужчина садится рядом с вами в самолете, вы предлагаете отвезти его до Годесберга, он, оказывается, едет туда же, куда и вы, то есть в ваше заведение, где должен встретиться с человеком, которого убивают.
  — У меня тоже сложилось впечатление, что он подсел ко мне не случайно.
  — Вашего компаньона, герра Падильо, в баре не было?
  — Нет. Он уехал по делам.
  — Понятно. Если этот Маас попытается связаться с вами, вас не затруднит незамедлительно уведомить нас?
  — Уведомлю, можете не беспокоиться.
  — А завтра вы сможете подъехать в участок и подписать ваши показания? Хотелось бы, чтобы приехали и ваши сотрудники. Одиннадцать часов вас устроит?
  — Хорошо. Вас интересует что-либо еще?
  Он пристально посмотрел на меня. Наверное, хотел запомнить мое лицо на ближайшие десять лет.
  — Нет. На сегодня достаточно.
  Я предложил выпить и остальным полицейским, двоим в форме, одному — в штатском. Они повернулись к Венцелю. Тот кивнул. Заказали они бренди и выпили одним глотком. Правда, Карл и налил им что подешевле. После многочисленных рукопожатий Венцель увел свою команду на улицу. Я посмотрел на угловой столик, за котором сидели Маас и его ныне покойный собеседник. Ничто не напоминало о трагедии. Наоборот, за этот столик так и хотелось сесть.
  Если бы не деньги, сказал я себе, продать бы все да уехать куда-нибудь в Санта-Фе или Калиспелл, открыть там маленький бар да жить не тужить. Уж там-то не будет никаких проблем, кроме как в субботу вечером доставить домой перепившего фермера. Не то что здесь, на семи холмах, где когда-то жили Белоснежка и семь гномов, а еще раньше Зигфрид победил страшного дракона. Но здесь я неплохо зарабатывал и, возможно, уже, к сорока пяти годам мог бы отойти от дел, обеспечив безбедную старость. К тому же мне льстило, что мой компаньон выполняет какие-то задания секретной службы, возможно, добывает чертежи русского космического корабля для полета на Сатурн. И мне нравилось, что в наш салун заглядывают шпионы всех мастей, едят бифштексы, пьют коктейли, а по ходу обмениваются своими секретами.
  И само появление двух убийц в масках, посланных в салун, чтобы убить маленького иорданца, на встречу с которым я привел толстяка незнакомца, лишь добавляло известности нашему заведению.
  Оно приносило хорошие деньги, на которые покупались отличные машины. И дорогие костюмы, толстые бифштексы, марочные вина из Мозеля, Ара, долины Рейна. И женщины, я отогнал от себя мысль о продаже, велел Карлу следить за кассой, убедился, что шеф-повар трезв, вышел на улицу и поехал на квартиру к одной интересной даме. Звали ее Фредль Арндт.
  Глава 5
  Примерно в половине седьмого я прибыл в квартиру фрейлейн Арндт, на верхнем этаже десятиэтажного дома, из окон которой открывался прекрасный вид на Рейн, семь холмов и красный кирпич развалин замка Драженфельс.
  Вдавил кнопку звонка домофона, прокричал в микрофон свое имя и толкнул дверь после того, как щелкнул замок, который она открыла соответствующей кнопкой в прихожей. Она ждала меня у двери, когда я вышел из лифта, который в этот день, на мое счастье, работал.
  — Добрый день, фрейлейн доктор, — прошептал я, галантно склоняясь над ее рукой. Мой поклон и поцелуй отличались особой элегантностью, ибо учила меня светским манерам одна пожилая венгерская графиня, любившая заходить в наш салун в дождливые дни. Я не возражал, потому что она исправно платила по счету.
  Фредль улыбнулась.
  — Каким ветром тебя занесло сюда, Мак? Да еще трезвого.
  — От этого есть лекарство! — Я протянул ей бутылку «Чивас Регал»[74].
  — Ты как раз успел на раннее представление. Я собираюсь вымыть голову. А потом лечь в кровать.
  — То есть на сегодня у тебя вечер занят?
  — Этот вечер я рассчитывала провести в одиночестве. Обычное дело в этом городе для девушки, разменявшей четвертый десяток.
  Действительно, в тот год женское население Бонна числом значительно превосходило мужское. И многие дамы, как и Фредль, сидели у телефона в надежде, что он зазвонит и вытащит их из квартиры в более многочисленную и шумную компанию. Следует сразу отметить, что Фредль отличала не только красота, но и ум. Она действительно защитила докторскую диссертацию и вела раздел политики в одной из влиятельных газет Франкфурта, а до того год провела в Вашингтоне, работая в пресс-центре Белого дома.
  — Налей нам по бокалу. Виски помогает забыть о возрасте. Ты почувствуешь себя шестнадцатилетней.
  — Шестнадцать мне было в сорок девятом, и в подростковой банде я промышляла сигаретами на черном рынке, чтобы платить за учебу.
  — По крайней мере, в те дни ты не могла пожаловаться на одиночество.
  С бутылкой в руках она удалилась на кухню. Квартира состояла из большой комнаты с балкончиком, выполнявшим роль солярия. Одну стену от пола до потолка занимали полки с книгами. Перед ними возвышался огромный антикварный письменный стол. Я мог бы жениться на Фредль только ради него. Пол устилал светло-бежевый ковер. Обстановку дополняли две кровати, хорошие шведские стулья и обеденный стол. Вдоль балкона тянулась стена из стекла, а две другие, по бокам, украшали весьма недурные репродукции и картины. Чувствовалось, что в этой квартире не просто ночуют, но живут.
  Фредль поставила бокалы на низкий эбонитовый столик для коктейлей, который, казалось, плыл в воздухе, потому что ножек не было видно. Она села рядом со мной на диван и поцеловала в висок.
  — Седины все прибавляется, Мак. Ты стареешь.
  — И скоро у меня не останется ничего, кроме воспоминаний. Через несколько лет мы, старая гвардия, будем собираться в каком-нибудь баре, чихать, кашлять и рассказывать друг другу о тех женщинах, с которыми когда-то спали. И я, с навернувшимися на глаза слезами, буду шептать: «Бонн, о милый, милый Бонн».
  — Кого ты знаешь в Штатах, Мак?
  Я задумался.
  — Пожалуй, что никого. Во всяком случае, ни с кем не хочу увидеться вновь. Двоих-троих репортеров, сотрудников посольства, но с ними я познакомился в Германии. У меня была тетушка, которую я очень любил, но она давно умерла. От нее мне достались деньги, на которые я смог открыть салун. Вернее, часть денег.
  — А где сейчас твой дом?
  Я пожал плечами.
  — Я родился в Сан-Франциско, но не могу сказать, что это мой родной город. Мне нравятся Нью-Йорк и Чикаго. Нравится Денвер. И Вашингтон, а также Лондон и Париж. Падильо полагает, что нет города лучше Лос-Анджелеса. Будь его воля, он продолжил бы автомагистраль через центр Бонна и обсадил бы ее пальмами.
  — Как Майк?
  — Отлично. Уехал по делам.
  — А что новенького в Берлине? Ты же знал, что у меня два свободных дня.
  — Съездил я неудачно, выпил слишком много мартини, а к возвращению мне припасли убийство.
  Фредль сидела, положив головку мне на плечо. Ее светлые волосы щекотали мое ухо. Пахло от них чистотой, женственностью, свежестью. Я никак не мог взять в толк, почему их снова нужно мыть. От моей последней фразы она дернулась, убрала голову. Я чуть не расплескал виски на ковер.
  — Ты опять шутишь.
  — На этот раз нет. Двое мужчин зашли в салун и застрелили третьего. Он умер.
  Я достал сигарету, закурил. А Фредль в мгновение ока обратилась в репортера, она засыпала меня вопросами, так же ничего не записывая, и я уже не мог решить, кто лучше разбирается в убийствах, фрейлейн доктор Арндт или лейтенант Венцель.
  — Майк знает? — спросила она напоследок.
  — Я его не видел сегодня, — солгал я. — Он, наверное, скажет, что это хорошая реклама. Представляешь, сколько корреспондентов заявится к нам завтра на ленч. А уйдут они с дюжиной версий, от политического убийства до разногласий между бывшими эсэсовцами.
  — Все зависит от того, для какой газеты они пишут, — подтвердила Фредль.
  — И от количества выпитого, — добавил я.
  — Как интересно. Пригласи меня завтра на ленч.
  — Буду рад, если ты приедешь.
  — А теперь ты можешь снова поцеловать меня.
  — Сегодня я еще ни разу не целовал тебя.
  — Я слишком горда, чтобы сознаться в этом.
  Я поцеловал ее, и, как всегда, у меня возникло ощущение, что это наш первый поцелуй, и мы очень-очень молоды, и у нас все-все впереди.
  — Погаси свет, дорогой, — прошептала Фредль.
  — Обе лампы?
  — Только одну. Ты знаешь, мне нравится видеть, что я делаю.
  В четыре утра я с неохотой покинул Фредль. Она спала с легкой улыбкой на губах, с чуть раскрасневшимся, умиротворенным лицом. Теплая постель манила к себе. Но я устоял перед искушением вновь нырнуть в нее и босиком потопал на кухню. Глотнул виски, вернулся в гостиную-спальню, быстро оделся. Наклонился над Фредль и поцеловал ее в лоб. Она не пошевельнулась. Мне это не понравилось, и я поцеловал ее снова, на этот раз в губы. Она открыла глаза и улыбнулась.
  — Ты уходишь, дорогой?
  — Я должен.
  — Ложись ко мне. Пожалуйста.
  — Не могу. Утром у меня встреча с полицией. Не забудь про ленч.
  Она ответила улыбкой, и я вновь поцеловал ее.
  — Досыпай.
  Она продолжала улыбаться, сонная и удовлетворенная, я же вышел из квартиры, спустился на лифте вниз, сел в машину.
  В четыре утра Бонн выглядит как покинутая съемочная площадка в Голливуде. Подавляющее большинство добропорядочных бюргеров запирают двери на засов еще в десять вечера, словно и не зная о том, что их город — столица мирового уровня. Собственно, в этом Бонн очень напоминает Вашингтон. До своего дома я добрался всего за десять минут, достаточно быстро, если учесть, что мы живем в добрых шести милях друг от друга. Поставил машину в гараж, опустил и запер дверь, по лестнице поднялся в квартиру.
  За восемь лет я переезжал пять раз, пока не нашел то, что полностью меня устроило. Двухэтажный дом, построенный на холме близ Маффендорфа владельцем велосипедной фабрики в Эссене, разбогатевшим в начале пятидесятых годов, когда велосипеды являлись основным средством передвижения для жителей послевоенной Германии. Овдовев, большую часть времени он проводил с девушками под жарким солнцем. Вот и теперь уехал то ли во Флориду, то ли в Мексику. Его частые и длительные отлучки только радовали меня, да и находясь в Германии, большую часть времени он проводил в Дюссельдорфе, вспоминая былые дни с давними приятелями или просто глазея на девушек. Он был социал-демократом, и иной раз мы сидели за пивом, прикидывая, когда же Вилли Брандт станет канцлером.
  Дом был построен из красного кирпича, под черепичной крышей. Вдоль двух стен тянулась крытая веранда. Квартира владельца дома находилась на первом этаже, моя — на втором. Состояла она из спальни, маленького кабинета, кухни и просторной гостиной с камином. К входной двери вели двенадцать ступеней. Я преодолел их, вставил ключ в замок и повернулся на голос, раздавшийся из тени слева от меня.
  — Доброе утро, герр Маккоркл. Я давно дожидаюсь вас.
  Маас.
  Я толкнул дверь.
  — Вас разыскивает полиция.
  Он выступил из тени. Со знакомым «бриф-кейсом» в одной руке, «люгером» — в другой. Пистолет не был направлен мне в грудь. Маас просто держал его в руке.
  — Я знаю. Печальная история. К сожалению, мне придется напроситься к вам в гости.
  — Пустяки. Ванная справа. Чистые полотенца в шкафчике. Завтрак в десять. Если хотите заказать что-нибудь особенное, предупредите служанку.
  Маас вздохнул.
  — Вы очень быстро говорите по-английски, мистер Маккоркл, но, кажется, вы шутите. Это шутка, да?
  — Вы совершенно правы.
  Маас вновь вздохнул.
  — Давайте пройдем в дом. Вы первый, если не возражаете.
  — Не возражаю.
  Мы вошли, я — первым. Направился к бару, налил себе виски. Маас смотрел на меня с неодобрением. Возможно, потому, что я не предложил ему выпить. Ну и черт с ним, подумал я. Мое виски, что хочу, то и делаю.
  За первой стопкой я налил вторую, сел в кресло, забросил ногу на подлокотник, закурил. Я буквально любовался собой. Само спокойствие, хладнокровие. Образец мужского достоинства. Маас застыл посреди комнаты, сжимая в одной руке ручку «бриф-кейса», в другой — «люгер». Толстый, средних лет, усталый. Коричневый костюм изрядно помялся, шляпа исчезла.
  — О черт, — выдохнул я. — Уберите пистолет и налейте себе что-нибудь.
  Он глянул на «люгер», будто только сейчас вспомнил о его существовании, и засунул в наплечную кобуру. Налил себе виски.
  — Можно мне сесть?
  — Пожалуйста. Располагайтесь как дома.
  — У вас отличная квартира, мистер Маккоркл.
  — Спасибо за комплимент. Я выбрал ее потому, что здесь не докучают соседи.
  Он отпил из бокала. Огляделся.
  — Наверное, вас интересует, чем вызван мой столь поздний визит.
  Вопросительной интонации я не заметил, поэтому промолчал.
  — Полиция разыскивает меня, знаете ли.
  — Знаю.
  — Это неприятное происшествие...
  — Оно особенно неприятно, потому что имело место в моем салуне. Позвольте полюбопытствовать, кто выбрал место встречи: вы или ваш почивший в бозе приятель?
  Маас задумчиво посмотрел на меня.
  — У вас отличное виски, мистер Маккоркл.
  Я заметил, что его бокал опустел.
  — Если есть на то желание, повторите.
  Он подошел к бару и, наливая виски, встал спиной ко мне. Я смотрел на его спину и думал, какая отличная цель для ножа, если б у меня был нож и я помнил, как его бросать. Конечно, я мог огреть его кочергой. Или уложить на землю хамерлоком[75]. Но все агрессивные мысли так и не материализовались. Я не сдвинулся с места, лишь отпил виски да глубоко затянулся сигаретой. Классический пример бездействия, помноженного на нерешительность. Маас повернулся, с полным бокалом пересек комнату, чтобы плюхнуться в кресло. Глотнул виски, одобрительно кивнул. В который уж раз тяжело вздохнул.
  — Трудный выдался день.
  — Раз уж вы затронули эту тему, не могу с вами не согласиться. Очень сожалею, но должен признаться, что чертовски устал. Завтра утром меня ждут в полиции, чтобы задать несколько вопросов. Кроме того, у меня много дел в салуне. Мое благосостояние целиком зависит от дохода, который он приносит. Так что, если вы не возражаете, я буду вам премного благодарен, если вы окажете мне любезность и выкатитесь отсюда.
  Маас чуть улыбнулся.
  — К сожалению, не могу. Во всяком случае, в ближайшие часы. Мне нужно поспать, а ваша кушетка так и манит к себе. К полудню меня здесь не будет.
  — Отлично. К одиннадцати часам я вернусь с полицией. Я не из молчунов. Люблю поболтать. И не откажу себе в удовольствии сообщить им, что вы свернулись калачиком на моей кушетке.
  Маас всплеснул руками.
  — Но это невозможно. Мне очень жаль, что приходится стеснять вас, но я должен задержаться здесь до полудня. На этот час у меня назначена встреча. У вас я в полной безопасности.
  — До тех пор, как я не заявлю в полицию.
  — Вы этого не сделаете, герр Маккоркл, — мягко заметил Маас. — Я в этом уверен.
  Я уставился на него.
  — На чем основывается ваша уверенность?
  — У меня есть источники информации, герр Маккоркл. В том числе и в полиции. И мне известно содержание донесения некоего лейтенанта, расследовавшего убийство в вашем салуне. Вы все указали правильно, за исключением одной детали. Запамятовали упомянуть о присутствии вашего компаньона... герра Падильо, не так ли? Это, мистер Маккоркл, серьезное упущение.
  — Серьезное, но недостаточное для того, чтобы я предоставил вам постель и крышу над головой. Я просто скажу, что забыл об этом. Даже признаюсь, что солгал.
  Маас вновь вздохнул.
  — Позвольте мне предпринять еще одну попытку уговорить вас. Но сначала можно мне выпить еще капельку вашего чудесного виски?
  Я кивнул. Он оторвался от кресла, проковылял к бару, снова повернулся ко мне спиной, вызвав те же мысли о ноже, кочерге и хамерлоке. А может, об обычном пинке под зад. Но и на этот раз я остался в кресле, наблюдая, как толстый немец пьет мое виски, оправдывая бездействие нарастающим любопытством.
  Маас прошествовал к креслу.
  — Так вот, вы не удосужились сообщить полиции о том, что ваш компаньон присутствовал при этом печальном событии. И теперь мне достаточно позвонить в полицию, даже не меняя голоса. Всего-то нужно сказать три-четыре слова. Это, по шахматной терминологии, шах. — Маас чуть наклонился вперед. Его лицо лоснилось и покраснело от виски и усталости. — Но мне известно и другое, герр Маккоркл. Я знаю, куда отправился герр Падильо и почему. А вот это, и вы, я думаю, согласитесь со мной, уже мат.
  Глава 6
  Если он и блефовал, я не стал выводить его на чистую воду. Дал одеяло, предложил катиться к чертовой матери и пошел спать. И выспался, как никогда, хорошо.
  Следующим утром я прибыл в кабинет Венцеля. Лейтенант сидел за столом с телефоном и двумя одинаково пустыми папками для входящих и исходящих документов. В том же костюме, чистой белой рубашке и зеленом галстуке. Ногти его сверкали чистотой, и утром он вновь побрился.
  Знаком он предложил мне сесть на стул перед столом. Другой мужчина, я видел его впервые, расположился на стуле у окна. На меня он не взглянул, поскольку неотрывно всматривался в окно. Из окна открывался дивный вид на кирпичную стену то ли фабрики, то ли склада. Возможно, он пересчитывал кирпичи.
  Я продиктовал показания стенографистке, которую тут же пригласил Венцель. В подробности не вдавался, говорил коротко, только по существу. Когда я выговорился, Венцель, извинившись, вместе со стенографисткой вышел из кабинета. Я остался сидеть с дымящей сигаретой, стряхивая пепел на пол, поскольку пепельницы не обнаружил. Стены кабинета выкрасили зеленой краской, того оттенка, что очень любят картографы. Пол цвета темного дерева, грязно-белый потолок. Комната, предоставляемая государством для работы тем, кого оно нанимает. Чувствовалось, что это обитель временщиков, людей, или поднимающихся вверх по служебной лестнице, или спускающихся вниз, отдающих себе отчет, что их пребывание здесь ограничено пусть и не четкими, но рамками. Поэтому не было в кабинете ни фотографии жены и детей, ни других свидетельств того, что его хозяин обосновался всерьез и надолго.
  Венцель вернулся с секретарем, когда от сигареты остался крошечный окурок. Прочитал мне мои показания, записанные по-немецки. Как выяснилось, наговорил я довольно много.
  — Все правильно, герр Маккоркл?
  — Да.
  — Ваши сотрудники, бармен и официантка, уже приезжали к нам и дали показания. Желаете ознакомиться с ними?
  — Нет, если они не отличаются от моих по существу.
  — Не отличаются.
  Я взял предложенную ручку и подписал все три экземпляра. Перо чуть царапало бумагу. Отдал ручку Венцелю.
  — Как я понимаю, Маас не дал о себе знать.
  — Нет.
  Венцель кивнул. Другого он, похоже, и не ожидал.
  — Ваш коллега, герр Падильо. Его встревожил вчерашний инцидент?
  Не имело смысла попадаться в расставленную ловушку.
  — Я еще не говорил с ним. Но думаю, ему не понравится происшедшее в нашем салуне.
  — Понятно. — Венцель встал. Поднялся и я. Мужчина на стуле у окна остался сидеть, лицезрея кирпичную стену.
  — С вашего разрешения, герр Маккоркл, мы свяжемся с вами, если потребуется что-нибудь уточнить.
  — Разумеется, — кивнул я.
  — А если этот Маас попытается выйти на вас, вы не забудете известить нас об этом?
  — Обязательно извещу, — пообещал я.
  — Хорошо. На сегодня, пожалуй, все. Благодарю вас. — Мы обменялись рукопожатием. — До свидания.
  — До свидания, — ответил я.
  — До свидания, — попрощался со мной мужчина у окна.
  * * *
  Маас спал на диване, когда я выходил из квартиры. Скорее всего он и теперь пребывал там, потому что полдень еще не наступил. Выйдя из полицейского участка в центре Бонна, я направился в ближайшую пивную, благо для этого мне пришлось лишь обогнуть угол.
  Я сел к стойке среди других любителей утренней выпивки, заказал кружку пива и рюмку коньяка. Взглянул на часы. Одиннадцать двадцать пять. В кабинете Венцеля я пробыл менее двадцати минут, рюмка опустела, кружка стояла почти полная. Я решил, что вторая порция коньяка мне не повредит.
  — Noch ein Weinbrand, bitte[76].
  — Ein Weinbrand[77], — эхом откликнулся бармен и поставил передо мной вторую рюмку. — Zum Wohlsein[78].
  Пришло время трезво оценить ситуацию, обдумать дальнейшие ходы. Маккоркл, доброжелательный владелец салуна, против одного из исчадий европейского ада, Мааса. Дьявольски хитрого Мааса. Но, как ни старался, я не мог вызвать в себе злобу, не то что ненависть, к этому низкорослому толстяку. Продвигаясь в этом направлении, я, должно быть, нашел бы достаточно доводов в его оправдание. И Падильо, уехавший Бог знает куда. Хорошо ли я знал Падильо? Ничуть не лучше родного брата, которого у меня не было. Вопрос громоздился на вопрос, и едва ли я мог отыскать ответы на них на дне пивной кружки. Поэтому я вышел на улицу, сел в машину и поехал в Годесберг.
  Следующие полчаса ушли на подготовку салуна к открытию, просмотр счетов, заказ недостающих продуктов. Карл уже стоял за стойкой, более мрачный, чем обычно.
  — Я никогда не лгал фараонам.
  — Ты получишь премию.
  — Какой с нее прок, если меня упекут за решетку.
  — Не упекут. Не такая ты важная птица.
  Карл прошелся расческой по длинным светлым волосам.
  — Я вот обдумал случившееся и никак не могу понять, почему мы должны лгать насчет Майка.
  — Что значит «мы»? — спросил я. — Ты опять болтаешь с прислугой?
  — Вчера вечером я провожал Хильду домой. Она была расстроена, начала задавать вопросы.
  — До и после того, как ты ее трахнул? Я говорил тебе, держись подальше от прислуги. Ты же, по существу, входишь в правление. — Я знал, что ему это нравится. — Если она опять раскроет рот, скажи ей, что у Падильо неприятности из-за женщины.
  — Это похоже на правду.
  — Скажи, что он уехал из-за ревнивого мужа. Скажи ей что угодно, лишь бы она угомонилась. И держись подальше от ее юбки.
  — О Боже! Чего я ей только не говорил, но она все еще тревожится.
  — Найди чем успокоить ее. Послушай, в Берлине я встретил одного парня, который знает, где находится «линкольн-континенталь» выпуска 1940 года. В Копенгагене. Его привезли туда до войны, и владелец спрятал его от наци. Разберись с Хильдой, и я прослежу, чтобы автомобиль стал твоим.
  Карл обожал старые машины. Подписывался на все журналы, пишущие на эту тему. Ездил он на двухместном «форде» модели 1936 года, который купил у американского солдата за тысячу пятьсот марок. На нем стоял двигатель «олдсмобиля», и, я думаю, «форд» Карла мог легко обогнать мой «порше». Предложи я ему золотую жилу, едва ли он обрадовался бы больше.
  — Вы шутите?
  — Отнюдь. Мне говорил об этом один капитан ВВС. Владелец готов продать «линкольн» за тысячу баксов[79]. Когда закончится эта история, я дам тебе эту сумму, ты сможешь съездить туда и пригнать «линкольн» в Бонн. Вроде бы он на ходу.
  — Вы одолжите мне тысячу долларов?
  — Если ты успокоишь Хильду.
  — Будьте уверены. Какого он цвета?
  — Займись лучше «манхэттэнами»[80].
  Карл сиял от счастья, а я сел за столик, закурил. Прикинул, не выпить ли мне, но решил воздержаться. Посетителей еще не было — кто пойдет в салун в первом часу дня, — поэтому мне не оставалось ничего иного, как считать, в скольких местах прожжен ковер слева от моего стула. Как оказалось, в шестнадцати, на четырех квадратных футах. Я подумал, сколько будет стоить новый ковер, и пришел к выводу, что игра не стоит свеч. Тем более что в городе была фирма, специализирующаяся на ремонте ковров. На прожженные места они ставили аккуратные заплаты из материи того же цвета. Созрело решение незамедлительно позвонить им.
  Открылась дверь, в салун вошли двое мужчин. Одного, сотрудника посольства США, я знал, второго видел впервые. Из-за темноты меня они, естественно, не заметили. И прямиком направились к бару, отпуская обычные реплики насчет катакомб.
  Они заказали по кружке пива. Когда Карл обслужил их, сотрудник посольства спросил:
  — Мистер Маккоркл здесь?
  — Он сидит по вашу правую руку, сэр, — ответил Карл.
  Я повернулся на стуле.
  — Я могу вам чем-то помочь?
  С кружками они подошли к моему столику.
  — Привет, Маккоркл. Я — Стэн Бурмсер. Мы встречались у генерала Хартселла.
  — Я помню. — Мы обменялись рукопожатием.
  — Это Джим Хэтчер.
  Я пожал руку и второму мужчине.
  Предложил им сесть и попросил Карла принести мне кофе.
  — Отличное у вас заведение, мистер Маккоркл, — говорил Хэтчер, чеканя каждое слово, как в верхнем Мичигане.
  — Благодарю.
  — Мы с мистером Хэтчером хотели бы поговорить с вами. — А вот Бурмсер, похоже, рос в Сент-Луисе. Он огляделся, словно подозревал, что его подслушивает дюжина посторонних.
  — Всегда к вашим услугам. У меня есть отдельный кабинет. Пиво возьмите с собой.
  Гуськом, со мной во главе, мы прошли в кабинет, комнатушку с письменным столом, тремя бюро, пишущей машинкой и тремя стульями. На стене висел календарь, подаренный мне одним дортмундским пивоваром.
  — Присаживайтесь, господа. — Я занял место за столом. — Сигарету?
  Бурмсер взял одну, Хэтчер покачал головой. Какое-то время они пили пиво, я — кофе. Бурмсер еще и обкуривал Хэтчера. Последний, впрочем, не возражал.
  — Давненько не видел вас в посольстве, — прервал молчание Бурмсер.
  — Салун превращает человека в отшельника.
  Хэтчер, похоже, посчитал, что светские приличия соблюдены и пора переходить к делу.
  — Мы заглянули к вам, мистер Маккоркл, чтобы обсудить вчерашнее происшествие.
  — Понятно.
  — Возможно, для начала нам следует представиться, — они протянули мне забранные в черную кожу удостоверения, и я внимательно их прочел. Служили они не в ЦРУ, но в аналогичном учреждении. Я вернул удостоверения владельцам.
  — Так чем я могу вам помочь? — вежливо поинтересовался я.
  — Так уж получилось, но нам известно, что во время перестрелки ваш компаньон, мистер Падильо, находился в салуне.
  — Да?
  — Я думаю, с нами вы можете говорить откровенно, — вставил Бурмсер.
  — Я стараюсь.
  — Нас не интересует убитый. Мелкая сошка, что с него взять. Нам важен человек, с которым он встречался. Некий герр Маас.
  — Вы встретили его в самолете, возвращаясь из Берлина, — напомнил Бурмсер. — Он разговорил вас, а затем вы предложили подвезти его до вашего ресторана.
  — Все это я рассказал полиции, лейтенанту Венцелю.
  — Но вы не сказали Венцелю, что Падильо был здесь.
  — Нет. Майк попросил не впутывать его.
  — Полагаю, вам известно, что Падильо иногда выполняет наши поручения?
  Я глотнул кофе.
  — Давно вы в Бонне, мистер Бурмсер?
  — Два с половиной — три года.
  — А я — тридцать, не считая службы в ГАВИ. Загляните в ваши архивы. Вам следует знать, как открывалось это заведение. Меня заставили взять компаньоном Падильо. Я не сожалею об этом. Он — отличный парень, пока не берет в руки расписание авиа полетов. Я знаю, что он работает на одно из ваших агентств, правда, никогда не спрашивал, на какое именно. Не хотел этого знать. Не хотел вешать на грудь табличку: «Я — шпион».
  Кажется, Хэтчер чуть покраснел, но Бурмсер никоим образом не смутился.
  — Мы тревожимся из-за Падильо. Вчера он должен был вылететь самолетом во Франкфурт. Оттуда — в Берлин. Но во Франкфурт он поехал поездом. И не улетел в Берлин.
  — Возможно, опоздал к рейсу.
  — Он не имел права опаздывать, мистер Маккоркл.
  — Послушайте, если исходить из того, что мне известно, он мог лететь рейсом 487 в Москву, чтобы оттуда отправиться в Пекин. А получив секретные документы, за которыми ехал, собирался переодеться кули и на сампане добраться до Гонконга. Не исключаю я и вариант, что он встретил во Франкфурте смазливую бабенку, отдал должное «мартелю» и свил с ней уютное гнездышко в «Савиньи». Я не знаю, где он. Хотя хотел бы знать. Он — мой компаньон, и мне нравится, когда он на месте и помогает вести дела. Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что мой компаньон летает на самолетах чаще, чем любой коммивояжер. И я не могу пожелать ему ничего иного, как бросить эти шпионские игры и заняться составлением меню и закупками спиртного.
  — Конечно, конечно, — покивал Бурмсер, — мы вас понимаем. Но у нас есть веские основания полагать, что этот Маас причастен к опозданию Падильо на рейс в Берлин.
  — Мне представляется, что основания ваши не такие уж веские. В четыре утра Маас сидел у меня в квартире, с «бриф-кейсом» и «люгером», и пил мое виски. Когда я уходил в одиннадцатом часу, он все еще храпел на моем диване в гостиной.
  Возможно, их посылали в особую школу, где учат никоим образом не выражать удивление, да, пожалуй, и иные чувства. Может, они кололи друг друга иголками, и тот, кто вскрикивал от боли, оставался без ужина. Во всяком случае, лица их остались бесстрастными.
  — И что сказал вам Маас, Маккоркл? — из голоса Хэтчера исчезли дружелюбные нотки.
  — Сначала я сказал ему, что побуждает меня дать ему пинка и вышвырнуть из моей квартиры, а уж потом он объяснил, почему делать этого не следует. Заявил, что знает, куда и почему отправился Майк, и готов сообщить об этом боннской полиции, присовокупив, что Майк находился в салуне, когда там началась стрельба, если я не разрешу ему переночевать у меня. Я принял его условия.
  — Он говорил о чем-нибудь еще? — спросил Бурмсер.
  — В полдень у него была назначена встреча. Где, он не сказал. А я не спрашивал.
  — И больше вы ни о чем не говорили?
  — Он похвалил мое виски, а я предложил ему катиться к чертовой матери. Теперь все. Абсолютно все.
  — После того как Падильо прибыл на вокзал Франкфурта, — заговорил Хэтчер, — он выпил кружку пива. Позвонил по телефону. Поехал в отель «Савиньи» и снял номер. Поднялся в него, пробыл там восемь минут, затем спустился в бар. Подсел за столик к двум американским туристам. Было это в восемь пятнадцать. В половине девятого он извинился и отправился в мужской туалет, оставив на столе портсигар и зажигалку. Из туалета он не выходил, и больше его не видели.
  — Значит, он исчез, — констатировал я. — Так что я должен делать? Чего вы от меня хотите?
  Бурмсер затушил окурок в пепельнице. Нахмурился, его загорелый лоб прорезали четыре глубокие морщины.
  — Маас играет в этом деле ключевую роль, — пояснил он. — Во-первых, потому, что только он, за исключением нас, знал, что Падильо должен улететь тем рейсом. Во-вторых, потому, что Падильо не улетел. — Помолчав, он продолжил: — Если Маас знает, что поручили Падильо на этот раз, мы должны отозвать его назад. Все равно выполнить задание Падильо не удастся. Он раскрыт.
  — Как я понимаю, вы хотите, чтобы он вернулся.
  — Да, мистер Маккоркл. Мы очень хотим, чтобы он вернулся.
  — И вы думаете, Маас знает, что произошло?
  — Мы думаем, что ему известно куда больше, чем нам.
  — Хорошо, если Маас объявится, я попрошу его сначала позвонить вам, а уж потом лейтенанту Венцелю. А если Падильо даст о себе знать, я скажу ему, что вы интересуетесь его самочувствием.
  Их физиономии вытянулись.
  — Если кто-то из них свяжется с вами, пожалуйста, сообщите об этом нам, — выдавил из себя Хэтчер.
  — Я позвоню вам в посольство.
  Теперь на их лицах проступило нескрываемое раздражение.
  — В посольство не надо, мистер Маккоркл, — отчеканил Хэтчер. — Позвоните вот по этому номеру, — он вырвал из записной книжки листок, написал несколько цифр, протянул листок мне.
  — Я выучу номер, а листок сожгу, — пообещал я.
  Бурмсер чуть улыбнулся. Они поднялись и вышли из кабинета.
  Я допил кофе, закурил, размышляя над причинами, побудившими двух высокопоставленных агентов столь внезапно открыться мне. За долгие годы существования нашего заведения никто из них не удосужился даже представиться. А вот теперь они ввели меня в свой круг, я вошел в состав команды, задача которой — раскрыть загадку исчезновения американского агента. Маккоркл, с виду невинный владелец гриль-бара, а на самом деле — резидент шпионской сети, щупальца которой протянулись от Антверпена до Стамбула.
  А более всего мне не нравилось, что меня держат за дурака. Маас видел во мне шофера да квартиросъемщика, у которого можно переночевать. Бурмсер и Хэтчер не считали нужным поделиться какой-либо информацией. Хорошенькая история. Да еще это загадочное исчезновение компаньона, отправившегося в Берлин, с капсулой цианистого калия, замурованной в коренном зубе, и гибким метательным ножом, вшитым в ширинку.
  Я выдвинул ящик, достал банковскую ведомость за прошлый месяц. В сумме, значившейся на нашем счету, недоставало одного, пожалуй, даже двух нулей, и я убрал ведомость обратно. С такими деньгами я не мог вернуться в Штаты, не мог отойти от дел. Конечно, их хватило бы на два-три года в Париже, Нью-Йорке или Майами. Номер в хорошем отеле, обеды в дорогих ресторанах, одежда из лучших магазинов, выпивки хоть залейся. Но не более того. Я вдавил окурок в пепельницу и вернулся в бар.
  Глава 7
  Зал уже заполнялся народом. Репортеры оккупировали стойку, изгоняя похмелье пивом, виски, джином. В основном англичане, разбавленные редкими американцами, немцами, французами. На ленч они обычно собирались в клубе американского посольства, где цены были пониже, но иногда радовали своим присутствием и нас. Ежедневно, к полудню, они все сбивались вместе и отсутствующего тут же обзывали сукиным сыном, поскольку он задумал раскопать что-то особенное.
  Никто из них не перетруждал себя. Во-первых, все они состояли в штате и не умирали с голоду. Во-вторых, самое тривиальное убийство в Чикаго или, для Англии, в Манчестере превращало обстоятельный отчет о шансах социал-демократов на ближайших выборах в ФРГ в три абзаца колонки «Новости мира». Они многое знали, но в статьях не чурались вымысла и догадок и не делились с коллегами полученной информацией, предварительно не заслав ее в номер.
  Я дал сигнал Карлу угостить всех за счет заведения. Поздоровался с некоторыми, ответил на несколько вопросов, касающихся вчерашней стрельбы, сказал, что понятия не имею, политическое это убийство или нет. Спрашивали они и о Падильо. В деловой поездке, коротко отвечал я.
  От стойки я прошел к столикам, перекинулся парой слов с Хорстом, нашим метрдотелем, строгим, но справедливым предводителем официантов и поваров. Пожал еще несколько рук. Замкнув круг, вернулся к стойке.
  Я заметил Фредль, едва она вошла в дверь, и поспешил ей навстречу.
  — Привет, Мак. Извини, что задержалась.
  — Хочешь присоединиться к своим друзьям за стойкой?
  Она глянула на репортеров и покачала головой.
  — Не сегодня. Благодарю.
  — Я оставил для нас столик в углу.
  Мы сели, заказали коктейли и еду, после чего Фредль одарила меня холодным взглядом.
  — Что ты затеял?
  — О чем ты? — искренне удивился я.
  — Утром мне позвонили от лица Майка. Из Берлина. Некий Уитерби.
  Я отпил из бокала, всмотрелся в кончик сигареты.
  — И что?
  — Попросил передать тебе, что дело — швах. Это первое. Во-вторых, сказал, что один Майк не справится и ему нужна рождественская помощь, причем как можно скорее. В-третьих, он хочет, чтобы ты остановился в берлинском «Хилтоне». Там он сам тебя найдет. Если не в номере, то в баре.
  — Это все?
  — Все. Мне показалось, что он очень спешил. О, и еще. Он полагает, что в салуне и в твоей квартире установлены подслушивающие устройства. И Кук Бейкер знает, кому тебе следует позвонить, чтобы избавиться от них.
  Я кивнул.
  — Займусь этим после ленча. Как насчет коньяка? — Я дал сигнал Хорсту. Хорошо все-таки иметь собственный ресторан. Обслуживают на высшем уровне.
  — Что все это значит, черт побери? — пожелала знать Фредль.
  Я пожал плечами.
  — Полагаю, это уже не секрет. Падильо и я подумываем о том, чтобы открыть еще один салун в Берлине. Много туристов. Еще больше военных. В последнюю поездку туда я нашел подходящее местечко. Но, похоже, у Майка что-то не сложилось. Поэтому он и просит меня приехать.
  — При чем тогда Рождество? На дворе апрель.
  — Падильо тревожится, как бы нас не опередили конкуренты.
  — Ты лжешь.
  Я улыбнулся.
  — Потом я тебе все расскажу.
  — Ты, разумеется, едешь.
  — Ну почему «разумеется»? Скорее всего я позвоню Майку или напишу ему письмо. Я же обо всем договорился. Раз он смог все испортить за один день, пусть сам и поправляет.
  — Ты опять лжешь.
  — Послушай, один из нас должен оставаться здесь, вести дела. Я не так люблю путешествия, как Падильо. Я — домосед. Не страдаю избытком энергии или честолюбия. Поэтому я — управляющий и владелец салуна. Работа не пыльная, а на хлеб и воду хватает.
  Фредль встала.
  — Ты слишком много говоришь, Мак, и не умеешь врать. Лгун из тебя никудышный. — Она открыла сумочку и бросила на стол конверт. — Твой билет. Счет я пришлю после твоего возвращения. Самолет вылетает из Дюссельдорфа в восемнадцать ноль-ноль. Времени тебе хватит. — Она наклонилась и потрепала меня по щеке. — Будь осторожен, дорогой. Поговорим, когда вернешься.
  Поднялся и я.
  — Спасибо тебе.
  Взгляд ее карих нежных глаз встретился с моим.
  — Я знаю, что ты мне все расскажешь. Скорее всего в три часа утра, когда полностью расслабишься и у тебя возникнет потребность выговориться. Я подожду. Мне спешить некуда. — Она повернулась и медленно пошла к выходу. Хорст обогнал ее, чтобы открыть дверь.
  Я сел, глотнул коньяка. Фредль не допила рюмку, поэтому я перелил ее коньяк в свою — не пропадать же добру. В тех редких случаях, когда Падильо касался своего, как он его называл, «другого занятия», он сетовал, что одним из недостатков этого рода деятельности является необходимость работать с рождественскими помощниками. Кого он подразумевал, я не знаю, но, вероятно, под этим термином фигурировал широкий круг лиц, от сотрудников армейской разведки до туристов, обожающих фотографировать чехословацкие оружейные заводы. Почему-то их всегда ловила бдительная охрана, а на допросах все они, как один, прикидывались бедными студентами. Так что под «рождественской помощью» Падильо подразумевал тех, кого Бог пошлет, то есть дилетантов.
  Однако сложившаяся ситуация требовала немедленного решения. Я мог плюнуть на авиабилет и на SOS Падильо, остаться в моем уютном салуне и как следует набраться. Или позвать Хорста, передать ему ключи от сейфа и всех дверей, поехать домой, собрать чемодан на столе и отправиться в Дюссельдорф. Коньяк я оставил на столе и подошел к бару. Репортеры уже смотались, и Карл преспокойно читал «Тайм». Он полагал, что это развлекательный журнал. Я склонялся к тому, чтобы согласиться с ним.
  — Где Хорст?
  — На кухне.
  — Позови его.
  Карл всунулся в кухню и позвал Хорста. Тощий, невысокий мужчина обошел стойку и вытянулся передо мной. Я даже подумал, что он щелкнет каблуками. За те пять лет, что он работал в салуне, наши отношения оставались строго официальными.
  — Да, герр Маккоркл?
  — На несколько дней вы останетесь за старшего. Мне надо уехать.
  — Хорошо, герр Маккоркл.
  — Куда это? — встрял Карл.
  — Не твоего ума дело, — отрезал я.
  Хорст неодобрительно глянул на него. Он получал пять процентов прибыли и соответственно куда с большим почтением воспринимал решения руководства.
  — Что-нибудь еще, герр Маккоркл? — спросил Хорст.
  — Позвоните в фирму, что реставрирует ковры, и узнайте, сколько они возьмут, чтобы заштопать все дыры, прожженные окурками. Если не слишком много, наймите их. Решение примите сами.
  Хорст просиял.
  — Будет исполнено, герр Маккоркл. Позвольте спросить, надолго ли вы отбываете?
  — На несколько дней, возможно, на неделю. Падильо тоже не будет, так что командовать придется вам.
  Хорст едва не отдал мне честь.
  — О Господи, да разве так ведут дела? — не унимался Карл. — А как же мой «континенталь»?
  — Подождет моего возвращения.
  Я повернулся к Хорсту.
  — К вам придет человек, может, двое, чтобы проверить телефоны. Думаю, завтра. Обеспечьте им все условия для работы.
  — Разумеется, герр Маккоркл.
  — Раз с этим все ясно, до свидания.
  — До свидания, герр Маккоркл, — вытянулся в струнку Хорст.
  — С нетерпением ждем вашего возвращения, — добавил Карл.
  Выйдя из салуна, я сел в машину и проехал шесть кварталов до многоэтажного дома, точь-в-точь такого же, как у Фредль. Оставил машину у тротуара и поднялся на шестой этаж. Постучал в квартиру 614. Через несколько мгновений дверь приоткрылась на дюйм. На меня глянуло бледное лицо.
  — Заходи, — дверь распахнулась. — Выпей, если хочется.
  Я вошел в квартиру Кука Джи Бейкера, боннского корреспондента международной радиослужбы новостей, называвшейся «Глоубол рипортс, Инк.». Кроме того, Бейкер был единственным представителем «Анонимных алкоголиков»[81] в стане журналистов, да и то с каждым днем сдавал свои позиции.
  — Привет, Куки. Как идет борьба с зеленым змием?
  — Я только что проснулся. Не желаешь пропустить по стопочке?
  — Спасибо, я — пас.
  В квартире чувствовалось отсутствие женской руки. Неубранная постель. Два заваленных книгами стола. Огромное кресло со встроенным в один из подлокотников телефоном. У второго подлокотника — портативная пишущая машинка на вращающейся подставке. И бутылки виски, расставленные по всей комнате. Некоторые наполовину пустые, другие — на четверть. Куки придерживался теории, что бутылка должна находиться на расстоянии вытянутой руки, когда бы у него ни возникло желание выпить.
  — Иной раз, когда я уже на полу, чертовски долго ползти на кухню, — однажды объяснил он мне.
  В тот год Куки исполнилось тридцать три, и Фредль утверждала: более красивого мужчину видеть ей не доводилось. На пару дюймов выше шести футов, гибкий, как тростинка, с открытым лбом, классическим носом, губами, на которых, казалось, вот-вот заиграет улыбка. И безупречный вкус. Встретил он меня в темно-синей рубашке спортивного покроя, галстуке в сине-желтую полоску, с широкими, как у шарфа, концами, серых брюках, стоивших не меньше шестидесяти баксов, и черных мягких кожаных ботинках типа мокасин.
  — Присядь, Мак. Кофе?
  — Не откажусь.
  — С сахаром?
  — Если он у тебя есть.
  Он поднял с пола бутылку и направился на кухню. Несколько минут спустя протянул мне полную чашку и сел сам. Поднял одной рукой рюмку виски, другой — бокал молока.
  — Пора позавтракать. Твое здоровье.
  — Твое тоже, — отозвался я.
  Он опрокинул рюмку, тут же запил спиртное молоком.
  — Неделю назад опять начал пить, — сообщил он.
  — Скоро бросишь.
  Он покачал головой и грустно улыбнулся.
  — Может, и так.
  — Что слышно из Нью-Йорка? — спросил я.
  — За прошлый год прибыль составила тридцать семь миллионов, и денежки сыплются на мой счет.
  Семь лет назад Бейкер прослыл гением Мэдисон-авеню среди руководства рекламных компаний и информационных агентств, основав новую фирму — «Бейкер, Брикхилл и Хилсман».
  — Я переезжал с места на место и никак не мог оторваться от бутылки, — рассказывал он мне одним дождливым вечером. — Они хотели выкупить мою долю, но каким-то чудом адвокатам удалось застать меня трезвым, и продавать я отказался. Мне принадлежит треть акций. И упрямство мое росло по мере того, как росла их цена. Однако мы пришли к соглашению. Я не принимаю участия в работе фирмы, а они переводят треть прибыли на мой счет. Мои адвокаты подготовили необходимые бумаги. Теперь я очень богат и очень пьян и знаю, что никогда не брошу пить, потому что мне не нужно писать книгу, которую я собирался написать, чтобы заработать кучу денег.
  Куки пробыл в Бонне три года. Несмотря на частные уроки, выучить язык он так и не смог.
  — Психологический блок, — говорил он. — Не люблю я этот проклятый язык и не хочу его учить.
  Требовалось от него ежедневно заполнять одну минуту новостей и иногда выходить в прямой эфир. Информацию он черпал у личных секретарей тех, кто мог знать что-то интересное. Секретарш помоложе соблазнял, постарше — просто очаровывал. Однажды я попал к нему как раз в момент, когда он собирал новости. Он сидел в кресле, заранее улыбаясь.
  — Сейчас зазвонит телефон, — объявил он.
  И не ошибся. Первой вышла на связь девчушка из боннского бюро лондонской «Дейли экспресс». Если ее боссу попадало что-либо интересное, она сообщала об этом и Куки... Телефон звонил и звонил. И каждый раз Куки рассыпался в комплиментах и благодарил, благодарил, благодарил.
  К восьми часам звонки прекратились. За это время мы успели раздавить бутылочку. Куки осмотрелся, убедился, что рядом с креслом стоит еще одна, полная, протянул ее мне.
  — Разливай, Мак, а я пока запишу эту муть.
  Развернул к себе пишущую машинку и начал печатать, изредка сверяясь с записями, произнося вслух каждое слово.
  — «Канцлер Людвиг Эрхард сказал сегодня, что...» — В тот день ему дали две минуты эфира, а текст он печатал пять.
  — Поедешь со мной на студию? — спросил Куки.
  Уже изрядно набравшись, я согласился. Куки сунул початую бутылку в карман макинтоша, и мы помчались на радиостанцию. Инженер ждал нас у дверей.
  — У вас десять минут, герр Бейкер. Уже звонили из Нью-Йорка.
  — Еще успеем. — Бейкер достал из кармана бутылку. Инженер поднес ее ко рту первым, за ним — я, потом Куки. Я уже едва стоял на ногах, Куки же лучился обаянием. Мы прошли в студию, и Куки по телефону соединился с редактором в Нью-Йорке. Редактор начал перечислять материалы, уже полученные по каналам АП и ЮПИ.
  — Это у меня есть... и это... это тоже. Об этом у меня поболе. Плевать я хотел, что АП это не сообщило. Обязательно сообщит после десяти.
  Бутылка еще раз прошлась по кругу. Куки нацепил наушники и спросил у инженера в Нью-Йорке:
  — Как слышимость, Френк? Нормально? Это хорошо. Тогда поехали.
  И Куки зачитал текст. Прекрасно поставленным голосом. Будто неделю не брал в рот спиртного. Язык не заплетался, фразы строились четко, без лишних слов. Лишь однажды он глянул на часы, чуть сбавил темп и закончил ровно через две минуты.
  Мы добили бутылку и отправились в салун, где Куки и я назначили встречу двум секретаршам из министерства обороны.
  — Только этим я и держусь, — говорил мне Куки по пути в Годесберг. — Если б не ежедневный выход в эфир и не возможность спать допоздна каждое утро, мне бы давно мерещились черти. Знаешь, Мак, тебе нужно бросить пить. Иначе жизнь в роскоши тебя погубит.
  — Меня зовут Мак, и я — алкоголик, — механически ответил я.
  — Это первый этап. Ко второму перейдем, когда я протрезвею. Нам будет о чем поговорить.
  — Я подожду.
  Через перепелочек, как Куки называл секретарш, он знал Бонн как никто другой. К нему поступала информация и о проблемах с обслуживающим персоналом в посольстве Аргентины, и о внутренних трениях в христианско-демократическом союзе. Он ничего не забывал. Однажды даже сказал мне: «Иногда мне кажется, что в этом причина моего пьянства. Я хочу узнать, смогу ли отключиться. Пока мне этого не удавалось. Я помню все, что делалось или говорилось при мне».
  — Сегодня у тебя совсем не дрожат руки, — заметил я.
  — Добрый доктор каждый день делает мне витаминную инъекцию. Новый метод лечения. Он полагает, что я могу пить сколько душе угодно при условии, что буду получать витамины. Он составил мне компанию и перед тем, как уйти, решил, что такой же укол необходим и ему.
  Я пригубил кофе.
  — Майк полагает, что наш салун необходимо проверить. И мою квартиру. Нет ли подслушивающих устройств. Он считает, что ты можешь помочь.
  — Где Майк?
  — В Берлине.
  — Как скоро это нужно?
  — Чем быстрее, тем лучше.
  Куки снял телефонную трубку и набрал десятизначный номер.
  — Этот парень живет в Дюссельдорфе.
  Он подождал, пока на другом конце провода возьмут трубку.
  — Конард, это Куки... Отлично... В двух местечках Бонна требуется твой талант... «У Мака» в Годесберге... Ты знаешь, где это? Хорошо. И квартира. Адрес... — он глянул на меня. Я продиктовал адрес, а он повторил его в телефонную трубку. — Что именно, не знаю. Наверное, телефоны и все остальное. Подожди. — Он опять обратился ко мне: — А если они что-то найдут?
  Я на мгновение задумался.
  — Пусть оставят все на месте, но скажут тебе, где что находится.
  — Оставь все на месте, Конрад. Ничего не трогать. Позвони мне, когда закончишь, и расскажи что к чему. Теперь, сколько это будет стоить? — Он послушал, спросил меня: — На тысячу марок согласен? — Я кивнул. — Хорошо. Тысяча. Получишь их у меня. И ключ от квартиры. Договорились. Завтра я тебя жду.
  Куки положил трубку и ухватился за бутылку.
  — Он проверяет мою квартиру раз в неделю. Однажды, когда позвонила какая-то перепелочка, мне показалось, что в трубке посторонний звук.
  — Он что-нибудь обнаружил?
  Куки кивнул.
  — Перепелочка потеряла работу. Мне пришлось найти ей другую.
  Он глотнул шотландского, запил молоком.
  — Мак угодил в передрягу?
  — Не знаю.
  Куки посмотрел на потолок.
  — Помнишь девчушку, которую звали Мэри Ли Харпер? Из Нешвилля.
  — Смутно.
  — Раньше она работала у одного типа по фамилии Бурмсер.
  — И что?
  — Ну, Мэри и я подружились. Стали просто не разлей вода. И как-то ночью, после энного числа мартини, прямо здесь, Мэри Ли начала «петь». И «пела» главным образом об одном милом человеке, мистере Падильо. Я споил ей еще несколько мартини. И утром она уже не помнила, что «пела». Я, естественно, заверил ее, что ночью было не до разговоров. Потом она скоренько уехала.
  — Значит, ты знаешь.
  — Знаю, и немало. Я сказал Майку, что мне многое известно, и предложил без всякого стеснения обращаться ко мне, если возникнет необходимость. — Куки помолчал. — Похоже, она и возникла.
  — Что можно сказать о Бурмсере, помимо написанного в удостоверении, которое он показывает тем, кто хочет его видеть?
  Куки задумчиво уставился на бутылку.
  — Твердый орешек. Продаст собственного ребенка, если сочтет, что предложена стоящая цена. Очень честолюбивый. А честолюбие — штука коварная, особенно в тех делах, какими он занимается.
  Куки вздохнул, поднялся.
  — За те годы, что я здесь, Мак, перепелочки мне много чего нарассказали. И если сложить одно с другим, получится солидная куча дерьма. Одна перепелочка из команды Гелена[82] как-то «пела» здесь едва ли не всю ночь. Она... ну да ладно... — Он ушел на кухню и вернулся со стаканом молока и рюмкой шотландского. — Если ты увидишь Майка... за этим ты и едешь, так? — Я кивнул. — Если ты увидишь его, предупреди, что от него требуется предельная осторожность. Совсем недавно до меня дошли кой-какие слухи. Пока я не могу сказать ничего определенного и не хочу, чтобы у тебя создалось впечатление, будто я чего-то недоговариваю. Просто скажи Майку, что идет грязная игра.
  — Обязательно, — пообещал я.
  — Еще кофе?
  — Нет, не хочу. Спасибо, что нашел того парня. Вот ключ от квартиры. Я скажу Хорсту, чтобы он прислал тебе тысячу марок.
  Куки улыбнулся.
  — Не спеши. Отдашь ее сам, когда вернешься.
  — Благодарю.
  — Не волнуйся, все образуется, — успокоил он меня на прощание.
  Я приехал домой. На этот раз меня не ждали с «люгером» наготове. Не было там ни толстяков с пухлыми «бриф-кейсами», ни каменнолицых полицейских в накрахмаленных рубашках и с чистыми ногтями. Я достал из шкафа чемодан, поставил на кровать, откинул крышку, уложил вещи, оставив место для двух бутылок шотландского, выбрал их из моей более чем богатой коллекции, уложил, а затем достал из потайного места, на полке шкафа под рубашками, кольт тридцать восьмого калибра и тоже сунул в чемодан. Защелкнул замки, спустился к машине и поехал в Дюссельдорф, чувствуя себя круглым идиотом.
  К девяти часам того же вечера я уже сидел в номере берлинского «Хилтона», ожидая телефонного звонка или стука в дверь. Включил радио, послушал, как комментатор на все лады честит русских. Еще через пятнадцать минут я понял, что пора уходить: рука невольно тянулась к Библии, заботливо положенной на ночной столик.
  На такси я доехал до Курфюрстендамм и сел за столик в одном из кафе, наблюдая за снующими взад и вперед берлинцами. Когда за мой столик присел незнакомый мужчина, я лишь вежливо поздоровался: «Добрый вечер». Среднего роста, с длинными черными волосами, синий костюм в мелкую полоску, сильно приталенный пиджак, галстук-бабочка. Подошла официантка, и он заказал бутылку пива. Когда принесли пива, выпил не спеша, маленькими глотками, его черные глаза перебегали от одного прохожего к другому.
  — Вы так поспешно покинули Бонн, мистер Маккоркл. — Выговор как в Висконсине, автоматически отметил я.
  — Я забыл снять с зажженной конфорки молоко?
  Он улыбнулся, блеснули белоснежные зубы.
  — Мы могли бы поговорить и здесь, но инструкция это запрещает. Лучше следовать инструкции.
  — Я еще не допил пиво. Что предусмотрено инструкцией на этот случай?
  Опять белозубая улыбка. Давненько мне не доводилось видеть таких отменных зубов. Должно быть, подумал я, он имеет успех у девушек.
  — Вам нет нужды подначивать меня. Я лишь выполняю указания, поступающие из Бонна. Там полагают, что это важно. Возможно, вы с ними согласитесь, выслушав, что я вам скажу.
  — У вас есть имя?
  — Можете звать меня Билл. Хотя обычно я отзываюсь на Вильгельма.
  — Так о чем вы хотите поговорить, Билл? О том, как идут дела на Востоке и насколько они пойдут лучше, если там созреет хороший урожай?
  Блеснули зубы.
  — Насчет мистера Падильо, мистер Маккоркл.
  Он пододвинул ко мне бумажную подставку под бутылку, которыми снабжали кафе немецкие пивоваренные фирмы. На ней значился адрес. Не могу сказать, что он мне понравился.
  — Высший класс, — прокомментировал я.
  — Там безопасно. Жду вас через полчаса. Вам хватит времени, чтобы допить пиво, — он оторвался от стула и растворился в толпе.
  На подставке значился адрес кафе «Сальто». Там собирались проститутки и гомосексуалисты обоих полов. Как-то я попал туда с приятелями, которые полагали, что тамошние завсегдатаи их развлекут.
  Я посидел еще пятнадцать минут, потом поймал такси. Шофер красноречиво пожал плечами, когда я сказал ему, куда ехать. «Сальто» ничем не отличалось от аналогичных заведений Гамбурга, Лондона, Парижа или Нью-Йорка. Располагалось оно в подвале. Восемь ступеней вели к желтой двери, открывающейся в зал с низким потолком, освещенный розовыми лампами, с уютными кабинками. По стенам и с потолков свисали рыбачьи сети, раскрашенные в разные цвета. Билл Сверкающие Зубы сидел у стойки бара, занимавшего две трети левой стены. Он беседовал с барменом. Тот изредка кивал, глядя на него грустными фиолетовыми глазами. А роскошным вьющимся волосам бармена могли бы позавидовать многие женщины. Две или три девицы у стойки цепким взглядом пересчитали мелочь в моем кармане. Из кабинок долетал шепоток разговоров и редкие смешки. Негромко играла музыка.
  Я прошел к бару. Молодой человек, назвавшийся Биллом, спросил по-немецки, не хочу ли я выпить. Я заказал пива, и грустноглазый бармен тут же обслужил меня. Билл расплатился, подхватил бокал и бутылку и мотнул головой в сторону кабинок. Я последовал за ним в глубь зала. Сели мы у самого автоматического проигрывателя. За музыкой нашего разговора никто бы не услышал, а мы могли разобрать слова друг друга, не переходя на крик.
  — Насколько мне известно, в инструкции сказано, что в эти машины ставят подслушивающие устройства, — я указал на автоматический проигрыватель.
  Он недоуменно посмотрел на меня, а затем его губы разошлись в широкой улыбке, в какой уж раз демонстрируя мне великолепные зубы.
  — Ну и шутник вы, мистер Маккоркл.
  — Так зачем я сюда пришел?
  — Мне предложили приглядывать за вами, пока вы будете в Берлине.
  — Кто?
  — Мистер Бурмсер.
  — Где вы меня нашли?
  — В «Хилтоне». Вы и не пытались спрятаться.
  Я поводил по влажной поверхности стола бокалом.
  — Не сочтите меня грубияном, но откуда мне знать, что вы тот, за кого себя выдаете? Из чистого любопытства — есть ли у вас та черная книжечка, что подтверждает ваши полномочия?
  Опять сверкающая улыбка.
  — Если и есть, то я мог бы предъявить ее в Бонне, Вашингтоне или Мюнхене. Бурмсер попросил назвать вам телефонный номер... — Он назвал. Тот самый, что Бурмсер утром написал на листке.
  — Этого достаточно, — признал я.
  — Как вам это нравится?
  — Что?
  — Образ. Костюм, прическа.
  — Убедительно.
  — Так и должно быть. Как сказали бы наши английские друзья, я — темная личность. Провокатор, сутенер, распространитель марихуаны.
  — Где вы учили немецкий?
  — Лейпциг. Я там родился. А рос в Ошкоше.
  — И как давно вы этим занимаетесь? — Я чувствовал себя второкурсником, расспрашивающим проститутку, когда она познала грех.
  — С восемнадцати. Более десяти лет.
  — Нравится?
  — Конечно! Мы боремся за правое дело! — Такого я не ожидал даже от него.
  — Так что вы хотели мне рассказать? Насчет Падильо?
  — Мистер Падильо получил задание прибыть в Восточный Берлин. Еще вчера. Там он не появился. А вот вы прилетели в Западный Берлин. И мы решили, что вы поддерживаете с ним связь. Логично?
  — В ваши рассуждения могла закрасться ошибка.
  — Более я ничего не могу сказать, мистер Маккоркл. Действия мистера Падильо совершенно бессмысленны и не укладываются в какую-то схему. Вчера ушел из-за стола, за которым сидел с двумя туристами, оставив портсигар и зажигалку. Этим маневром он нас озадачил, готов в этом сознаться. Далее, мистер Бурмсер не понимает, есть ли у вас иная причина для прибытия в Берлин, кроме как встреча с Падильо. То есть ключ к разгадке у вас, поэтому мы всегда рядом.
  — Вы думаете, Падильо затеял с вами игру? Стал двойным агентом, или как это у вас называется?
  Билл пожал плечами.
  — Едва ли. Для этого он ведет себя слишком вызывающе. Мистер Бурмсер смог уделить мне лишь несколько минут, чтобы объяснить что к чему. Из сказанного им следует, что он просто не понимает, что в настоящий момент движет Падильо. Может, у него есть на то веские причины, может, и нет. Мне поручено не спускать с вас глаз. Мы не хотим, чтобы с вами что-либо произошло до того, как мы найдем мистера Падильо.
  Я встал, наклонился над столом, долго смотрел на него.
  — Когда вы будете вновь говорить с мистером Бурмсером, скажите ему следующее. Я в Берлине по личному делу и не потерплю слежки. Мне не нужна его забота, и мне не нравится он сам. И если кто-то из его подручных окажется у меня на пути, я могу переступить через них.
  Я повернулся и прошагал к двери мимо бармена с фиолетовыми глазами. Поймал такси и попросил шофера отвезти меня в «Хилтон». По пути я дважды оборачивался. Слежки я не заметил.
  Глава 8
  Наутро, когда я проснулся, шел дождь. Нудный, обложной немецкий дождь, от которого одиноким становится еще более одиноко, а число самоубийц растет стремительными темпами. Я посмотрел на Берлин через окно. От веселого, остроумного города не осталось и следа. Сплошной дождь. Я снял телефонную трубку и заказал завтрак. После третьей чашки кофе, проглядев «Геральд трибюн», оделся.
  Сел в кресло-качалку, закурил уже седьмую сигарету с утра и стал ждать. Ждал я все утро. Пришла горничная, застелила постель, очистила пепельницы, попросила меня поднять ноги, когда пылесосила ковер. В одиннадцать я решил, что пора и выпить. Первую порцию виски я растянул на двадцать минут. К полудню приступил ко второй. Так что утро выдалось скучным.
  Телефон зазвонил в четверть первого.
  — Мистер Маккоркл? — спросил мужской голос.
  — Слушаю.
  — Мистер Маккоркл, это Джон Уитерби. Я звоню по просьбе мистера Падильо. — В том, что со мной говорит англичанин, я не сомневался. Он глотал согласные и смаковал гласные.
  — Понятно.
  — Позвольте узнать, свободны ли вы в ближайшие полчаса? Я хотел бы подскочить к вам и перекинуться парой слов.
  — Валяйте, — ответил я. — Я никуда не уйду.
  Я тоже попрощался и положил трубку.
  Уитерби постучал в дверь двадцать минут спустя. Я предложил ему войти и указал на кресло. На вопрос, что он будет пить, Уитерби ответил, что не отказался бы от виски с содовой. Я посетовал, что содовой у меня нет, а он предложил заменить ее водой. Я налил нам по бокалу и сел в другое кресло, напротив него. Мы пожелали друг другу всего наилучшего и пригубили виски. Затем он достал из кармана пачку сигарет, протянул ее мне. Я взял сигарету, он тут же чиркнул зажигалкой.
  — «Хилтон» — хороший отель.
  Я согласился.
  — Видите ли, мистер Маккоркл, иной раз попадаешь в такие места, что потом и вспомнить страшно. Но такова уж доля связного... — Не договорив, он пожал плечами. Одежду он покупал в Англии. Коричневый твидовый пиджак, темные брюки. Удобные ботинки. Черный шелковый галстук. Его плащ я положил на стул. Он был моего возраста, может, года на два старше. Длинное лицо, орлиный нос, волевой подбородок. Тонкая полоска усов, длинные темно-русые волосы, влажные от дождя.
  — Вы знаете, где Падильо?
  — О да. Точнее, я знаю, где он провел прошлую ночь. Он не сидит на месте по известным вам причинам.
  — Как раз причины эти мне неизвестны, — возразил я.
  Он пристально посмотрел на меня, задержавшись с ответом.
  — Пожалуй, тут вы правы. Наверное, лучше начать с преамбулы. В недалеком прошлом я находился на службе у государства. Поэтому сблизился с Падильо. Мы занимались одним и тем же делом, участвовали в нескольких совместных проектах. У меня и сейчас есть доверенные люди на Востоке, несколько очень хороших друзей. Падильо связался со мной, я связал его с моими друзьями. Он и сейчас находится у них, правда, переезжает с места на место, как я уже и говорил. Насколько я понял, вы получили его послание, переданное через мисс Арндт?
  — Да.
  — Отлично. Мне поручено встретиться с вами в «Хилтоне» сегодня днем, а в десять вечера мы должны быть в кафе «Будапешт».
  — В Восточном Берлине?
  — Совершенно верно. Да это не беда. Машину я раздобуду, и мы съездим туда. Паспорт при вас, не так ли?
  — При мне.
  — Хорошо.
  — И что потом?
  — Потом, я полагаю, мы будем дожидаться мистера Падильо.
  Я встал и потянулся к бокалу Уитерби. Он допил остатки виски, отдал мне бокал. Я налил по новой порции спиртного, добавил воды.
  — Большое спасибо, — с этими словами он принял у меня полный бокал.
  — Буду с вами откровенен, мистер Уитерби. Мне вся эта возня до лампочки. Скорее всего потому, что я ничего в этом не понимаю. Вы знаете, почему Падильо в Восточном Берлине и не может приехать сюда через контрольно-пропускной пункт «Чарли»? У него тоже есть паспорт.
  Уитерби поставил бокал, закурил.
  — Я знаю только одно, мистер Маккоркл: мистер Падильо платит мне долларами за то, что я делаю или делал. Я не интересуюсь его мотивами, целями или планами. Любопытства у меня, по сравнению с прежними временами, поубавилось. Я лишь исполняю порученную мне работу... ту, с которой я еще справляюсь достаточно умело.
  — Что произойдет сегодня вечером в том кафе?
  — Как я уже упомянул, мы должны встретиться там с мистером Падильо. И он скажет вам все, что сочтет нужным. Если скажет. — Уитерби поднялся. — Я позвоню в девять. Премного благодарен за виски.
  — Спасибо, что заглянули ко мне.
  Уитерби перекинул плащ через руку и откланялся. А я уселся в кресло, гадая, голоден я или нет. Решил, что поесть-таки стоит, достал из шкафа плащ и спустился вниз. Поймал такси и назвал ресторан, в котором бывал не раз. С его хозяином мы дружили с давних пор, но оказалось, что он болен, и его отсутствие сказывалось на качестве еды. После ленча я решил прогуляться по городу. Такое случалось со мной редко, я не любитель пешеходных прогулок, но другого способа убить время я не нашел. Неторопливо шагая по незнакомой улице, разглядывая товары, выставленные в витринах маленьких магазинчиков, совершенно неожиданно для себя, периферийным зрением, я заметил Мааса. Ускорил шаг, свернул за угол и остановился. Несколько секунд спустя появился и он, чуть ли не бегом.
  — Куда вы спешите? — вежливо осведомился я.
  Коротконогий, в том же, только еще более смявшемся коричневом костюме, с тем же пухлым «бриф-кейсом», запыхавшийся от быстрой ходьбы, Маас попытался улыбнуться.
  — А, герр Маккоркл, я пытался связаться с вами.
  — А, герр Маас. Держу пари, пытались.
  На лице его отразилась обида. А большие спаниеличьи глаза разве что не наполнились слезами.
  — Мой друг, нам нужно о многом поговорить. Тут неподалеку кафе, которое я хорошо знаю. Может, вы позволите пригласить вас на чашечку кофе?
  — Лучше на рюмку коньяка. Кофе я уже пил.
  — Конечно-конечно.
  Мы обогнули еще один угол и вошли в кафе. Кроме владельца, там никого не было, и он молча обслужил нас. Мне показалось, что Мааса он видит впервые.
  — Полиция так и не нашла вас? — осведомился я.
  — О, вы об этом. Пустяки. Мы просто не поняли друг друга! — Он стряхнул с рукава невидимую глазом пылинку.
  — Что привело вас в Берлин? — не унимался я.
  Он шумно отпил из чашки.
  — Дела, как обычно, дела.
  Я выпил коньяк и знаком попросил принести еще рюмку.
  — Знаете, герр Маас, вы доставили мне массу хлопот и неприятностей.
  — Знаю-знаю и искренне сожалею об этом. Все получилось так неудачно. Пожалуйста, извините меня. Но скажите мне, как поживает ваш коллега герр Падильо?
  — Я-то думал — вам это известно. Мне сказали, что вся ключевая информация в ваших руках.
  Маас задумчиво уставился в пустую чашку.
  — Я слышал, что он в Восточном Берлине.
  — Об этом не слышал только глухой.
  Маас слабо улыбнулся.
  — Я также слышал, что он... как бы это сказать... у него возникли трения с работодателями.
  — Что еще вы слышали?
  Маас посмотрел на меня, глаза стали жесткими, суровыми.
  — Вы принимаете меня за простака, герр Маккоркл? Может, думаете, что я шут? Толстяк немец, который ест слишком много картошки и пьет слишком много пива?
  Я усмехнулся.
  — Если я и думаю о вас, герр Маас, то лишь как о человеке, который приносит мне одни неприятности с того самого момента, как мы познакомились в самолете. Вы вломились в мою жизнь только потому, что мой компаньон подрабатывает на стороне. В итоге в моем салуне застрелили человека. Я думаю, герр Маас, что от вас можно ждать только новых неприятностей, а мое кредо — избегать их поелику возможно.
  Маас заказал еще кофе.
  — Неприятности — моя работа, герр Маккоркл. Этим я зарабатываю на жизнь. Вы, американцы, живете словно на острове. Да, насилие вам не в диковинку, У вас есть воры, убийцы, даже предатели. Но вы шляетесь по свету, стараясь доказать всем, что вы — хорошие парни, и вас презирают за вашу неуклюжесть, ненавидят за ваше богатство, хихикают над вашим позерством. Ваше ЦРУ было бы всеобщим посмешищем, если б не располагало суммами, достаточными для того, чтобы купить правительство, финансировать революцию, отстранить от власти правящую партию. Вы не глупцы и не упрямцы, герр Маккоркл, но вы как бы отстранены от того, что делаете, кровно не заинтересованы в исходе того или иного начинания.
  Все это я уже слышал от англичан, французов, немцев, всех остальных. В чем-то ими двигала зависть, где-то они говорили правду, но их слова ничего не меняли. Давным-давно я перестал гордиться или чувствовать вину за американский народ, хотя имел достаточно поводов и для первого, и для второго. Жизнь у меня была одна, и я старался прожить ее, сохраняя веру в несколько понятий, которые полагал для себя важными, хотя со временем они, похоже, выхолащивались и затирались.
  — Герр Маас, сегодня я не нуждаюсь в лекции по гражданственности. Если у вас есть что сказать, говорите.
  Маас привычно вздохнул.
  — Меня уже не удивляет, что делают люди в отношении себе подобных. Предательство не вызывает у меня отвращения, измену я воспринимаю как правило, а не исключение. Однако из всего этого можно извлечь и прибыль. Собственно, именно этим я и занимаюсь.
  Смотрите, — он подтянул вверх левый рукав, расстегнул пуговицу рубашки, обнажил руку выше локтя. — Видите? — Он указал на несколько вытатуированных цифр.
  — Номер концентрационного лагеря, — предположил я.
  Маас натянул обратно рукав сначала рубашки, потом пиджака. Невесело улыбнулся.
  — Нет, это не номер, который давали в концентрационном лагере, хотя и похож на него. Эту татуировку я получил в апреле 1945 года. Она несколько раз спасала мне жизнь. Я был в концентрационных лагерях, герр Маккоркл, но не узником. Вы меня понимаете?
  — Естественно.
  — Я был наци, когда это приносило прибыль. Когда же принадлежность к национал-социалистической партии перестала расцениваться как достоинство, превратился в жертву фашистского режима. Вы шокированы?
  — Нет.
  — Хорошо. Тогда нам, быть может, пора перейти к делу?
  — А оно у нас есть?
  — Нас обоих заботит герр Падильо. Видите ли, я отправился в Бонн главным образом ради него.
  — А кто сидел с вами за столиком?
  Маас пренебрежительно махнул рукой.
  — Мелкая сошка. Хотел купить оружие. По мелочам, денег у него было негусто. Но, повторю, приехал я, чтобы поговорить с герром Падильо. И тут начинается самое забавное, если б не трагический финал. Ваше заведение плохо освещено, не так ли? Там царит чуть ли не ночь?
  — Совершенно верно.
  — Как я и говорил, тот человек ничего из себя не представлял, поэтому я могу предположить, что произошла ошибка. Два джентльмена, ворвавшиеся в зал, застрелили не того человека. Им поручали убить меня. — Маас рассмеялся.
  — Ваша история не так уж и забавна, — сухо отметил я, — хотя и не без изюминки.
  Маас вытащил длинную сигару.
  — Кубинская. Хотите?
  — Я не могу предать родину[83].
  Маас раскурил сигару, несколько раз затянулся.
  — Я располагал информацией, касающейся очередного поручения герра Падильо, которую и хотел продать ему. Видите ли, герр Маккоркл, герр Падильо — человек редкого таланта. Таких людей трудно найти, обычно их оберегают как зеницу ока. Своими действиями они наживают массу врагов, потому что их основная задача — срывать тщательно подготовленные операции противной стороны. Герр Падильо благодаря знанию языков и необычайным способностям чрезвычайно успешно выполнял поручавшиеся ему задания. Он говорил вам о них?
  — Мы никогда их не обсуждали.
  Маас кивнул.
  — Он отличался и скромностью. Но его успехи не остались незамеченными. По ходу деятельности он счел необходимым убрать несколько довольно заметных политических фигур. О, не тех, кто фигурирует на страницах газет. Других, которые, как и герр Падильо, действуют за кулисами международной политики. А он, как я слышал от надежных людей, в своей области один из лучших специалистов.
  — Он так же отлично готовит ромовый пунш, — ввернул я.
  — Да, конечно. Его прикрытие — кафе в Бонне. Лучше и не придумаешь. А вот вы, герр Маккоркл, не представляетесь мне человеком, связанным с миром тайных политических интриг.
  — Вы правы. Я не имею к ним ни малейшего отношения. Меня взяли за компанию.
  — Понятно. Вы знаете, сколько могут заплатить наши друзья с Востока за первоклассного американского агента, который является краеугольным камнем всего здания разведки?
  — Не знаю.
  — Речь, разумеется, идет не о деньгах.
  — Почему?
  — Честолюбец в разведывательном агентстве США, для которого герр Падильо выполняет отдельные задания, никогда не клюнет на деньги. Ему нужно другое. Операция, которая упрочит его репутацию, поднимет на следующую ступеньку служебной лестницы. Об этом я и собирался рассказать герру Падильо. Разумеется, за определенную цену.
  — Но вас прервали.
  — К сожалению, да. Как я уже упоминал, у меня превосходные источники информации. Естественно, обходятся они в копеечку, но я ручаюсь за их надежность. Я узнал, что работодатели герра Падильо и наши русские друзья из КГБ пришли к взаимовыгодному соглашению.
  — Какому соглашению?
  Маас глубоко затянулся. На кончике сигары уже образовалась горка пепла.
  — Вы помните Уильяма Мартина и Вернона Митчелла?
  — Смутно. Они перебежали к русским четыре или пять лет назад.
  — Пять, — уточнил Маас. — Математики-аналитики из вашего Управления национальной безопасности. Уехали в Мехико, перелетели на Кубу, а оттуда на траулере добрались до России. В Москве они «пели» как соловьи, к великому неудовольствию Управления национальной безопасности. В результате все крупные державы поменяли коды, которыми пользовались, а управлению пришлось заказывать новые компьютеры со всем программным обеспечением.
  — Что-то такое припоминаю.
  — Возможно, вы вспомните, что они оба были гомосексуалистами. Эта пикантная подробность произвела фурор. А в итоге начальник отдела кадров подал в отставку. Даже некоторые члены конгресса склонялись к мысли, что именно гомосексуализм стал причиной измены этой парочки, а не ужас, вызванный у них методами шпионажа, используемыми вашей страной.
  — Наши конгрессмены зачастую отстают от сегодняшнего дня.
  — Возможно. Но дело в том, что в прошлом году к русским перебежали еще два математика из УНБ. Вроде бы ситуация ничем не отличалась от побега Мартина и Митчелла. Но на этот раз ваша страна и Советский Союз заключили негласное соглашение, и перебежчиков не выставили в Москве на всеобщее обозрение, несмотря на всю пользу, которую они могли бы принести для антиамериканской пропаганды. Кстати, этих математиков зовут Джеральд Симмс и Расселл Бурчвуд.
  — Если вы сможете это доказать, герр Маас, газеты за такую историю озолотят вас.
  — Смогу, можете не сомневаться. Но я с большим удовлетворением продал бы эту информацию герру Падильо. Вернее, обменял бы на те сведения, которыми, возможно, он располагает. Новая пара изменников, Симмс и Бурчвуд, тоже гомосексуалисты, в Америке, похоже, что-то странное творится с институтом семьи, герр Маккоркл, но в отличие от Мартина и Митчелла они не пожелали чудесным образом избавиться от вредной привычки и взять себе по достойной русской жене. Во всяком случае, Мартин убеждал журналистов, что в Москве холостяков просто раздирают на части красотки, мечтающие о брачном ложе. Симмс и Бурчвуд продолжали жить вместе, у них, можно сказать, продолжался медовый месяц, одновременно рассказывая КГБ о деятельности УНБ. По мнению моих информаторов, их задевало отсутствие той славы, что окружила Мартина и Митчелла. Но они выложили все, что знали сами. А знали они немало.
  — Мы хотели поговорить о Падильо, — напомнил я.
  Маас сбросил пепел с сигары в пепельницу.
  — Как я и сказал вам, когда у вас возникло желание сдать меня боннской полиции, я знал, в чем заключается задание герра Падильо и где он должен его выполнить. Кажется, наши русские друзья решили отправить двух непослушных мальчиков домой, но за определенную мзду. Падильо предложил встретить их в Берлине, вернее в Восточном Берлине. Затем он должен был доставить их в Бонн на самолете ВВС Соединенных Штатов.
  — Я не эксперт, но задание представляется мне довольно-таки простым.
  — Возможно. Но, как вы уже поняли из моих слов, герр Падильо за долгие годы работы провернул десятки операций в разных странах, находящихся под властью коммунистов. И провернул блестяще. Так вот, за двух изменников русские запросили активно работающего против них агента американской разведки. Ваше правительство согласилось. Русским предложили Майкла Падильо.
  Глава 9
  Произнося последнюю фразу, Маас не отрывал глаз от моего лица. Затем дал знак хозяину кафе, который принес рюмку коньяка мне и чашку кофе Маасу. Он добавил сливок, три кусочка сахара, начал пить, шумно прихлебывая.
  — Друг мой, вы, похоже, лишились дара речи.
  — Да нет, обдумываю подходящий ответ.
  Маас пожал плечами.
  — Мою маленькую лекцию о том, что вам, американцам, не чуждо предательство, я прочел, чтобы подготовить вас. И вам нет нужды отвечать мне целой речью. Их я наслушался в достатке, как с одной, так и с другой стороны. Герр Падильо работает в той сфере, где нет устоявшегося свода законов. Это тяжелый, грязный бизнес, развивающийся по собственным канонам, питаемый честолюбием, жадностью, интригами. И никто не любит признаваться в совершенной ошибке. Наоборот, тут прут напролом, громоздят одну на другую новые ошибки, лишь бы затушевать первую, ключевую.
  Попробуйте оценить создавшуюся ситуацию с позиции логики. Забудьте о том, что Падильо — ваш компаньон. Итак, есть два человека, которые могут нанести немалый урок престижу Соединенных Штатов, если их измена станет достоянием общественности. Более того, если они вернутся, соответствующие ведомства вашей страны узнают, что они рассказали русским. И примут надлежащие меры, чтобы защитить безопасность США. Сколько вы тратите на ваше Управление национальной безопасности? Никак не меньше полумиллиарда долларов в год. Управление занимается кодированием и дешифровкой. Штаб-квартира в Форт-Мид, численность персонала составляет десять тысяч человек. Больше народу лишь в Пентагоне.
  — Вы хорошо информированы.
  Маас фыркнул.
  — Это всем известно. Я хочу сказать другое. Эти двое предателей могут разбалансировать гигантский механизм. Выдать принцип составления кодированных донесений. Донесения эти представляют собой огромную ценность, не зря за ними так охотятся. По ним можно определить те военные и экономические акции, которые США могут предпринять в различных странах. А что такое один агент, если считать в долларах и центах? Герр Падильо с лихвой окупил вложенные в него средства. Он — амортизированный агент. Поэтому его начальники жертвуют им, как вы пожертвовали бы слона, чтобы съесть королеву.
  — Расчетливые бизнесмены, — пробормотал я. — Именно благодаря им Америка стала великой страной.
  — Но они еще и обдурили своих коллег с Востока, о чем те и не подозревают, — продолжал Маас. — Предлагая герра Падильо, они всучили русским агента, который всегда действовал на переднем крае борьбы. Он выполнял специальные поручения, знал детали этих операций, людей, с которыми работал, но его сведения о системе разведки в целом крайне ограниченны. Потому что он всегда работал на периферии, а не в центре. Так что, с точки зрения американцев, это превосходная сделка, выгодная во всех отношениях.
  — И вы думаете, что Падильо все это известно?
  — На текущий момент да. Иначе я не стал бы вдаваться в такие подробности. Я бы их продал. В некотором роде я тоже бизнесмен, герр Маккоркл. Но я еще не подошел к моему предложению.
  — Из вас выйдет отличный коммивояжер. Вы напоминаете мне одного торговца подержанными машинами, которого я знавал в Форт-Уорте.
  Вновь Маас вздохнул.
  — Я часто не понимаю ваших шуток, мой друг. Однако давайте продолжим. Я подозреваю, что герр Падильо стремится как можно скорее покинуть Восточный Берлин. К сожалению, пограничная служба сейчас начеку. И Стена, пусть и уродливое сооружение, достаточно эффективно выполняет возложенные на нее функции. А я могу продать способ выезда из Восточного Берлина.
  Рука Мааса нырнула в «бриф-кейс» и вытащила на свет божий конверт.
  — Это карта. Возьмите, — он протянул мне конверт. — Разумеется, это всего лишь клочок бумажки без определенных договоренностей с полицейскими, патрулирующими тот участок. Они нашли проход, но оставили его нетронутым. Находится он под землей. А причина одна — жадность. Берут они недешево.
  — Сколько я должен вам заплатить?
  — Пять тысяч долларов. Половину вперед.
  — Не пойдет.
  — Ваше предложение?
  — Если Падильо действительно хочет выбраться из Восточного Берлина и попал в ту самую передрягу, о которой вы мне рассказали, его эвакуация стоит пяти тысяч долларов. Но без задатка. Только в том случае, если с вашей помощью он переберется в Западный Берлин. И мне нужны гарантии, герр Маас. К примеру, ваше присутствие. Мне бы хотелось идти подземным ходом, если он и существует, вместе с вами.
  — Похоже, вы тоже бизнесмен, герр Маккоркл.
  — Может быть, несколько старомодный по нынешним меркам.
  — Пусть это будут купюры по двадцать и пятьдесят долларов.
  — А чек вас не устроит?
  Маас отечески похлопал меня по плечу.
  — Ох уж ваши шутки! Нет, дорогой друг, обойдемся без чека. А теперь мне пора идти. Надеюсь, что деньги вы достанете. У меня зреет уверенность, что герр Падильо согласится воспользоваться моим предложением.
  — Что он должен сделать, если ему потребуется срочно связаться с вами?
  — Четыре последующих дня он найдет меня по этому номеру в Восточном Берлине. Между одиннадцатью вечера и полуночью. К сожалению, только четыре дня. Начиная с завтрашнего. Это ясно? — Он поднялся с «бриф-кейсом» в руке. — Беседа с вами доставила мне немалое удовольствие, герр Маккоркл.
  — Рад это слышать.
  — Меня очень интересует решение герра Падильо. Разумеется, как бизнесмена.
  — Позвольте еще один вопрос. Почему застрелили того парня?
  Маас поджал губы.
  — Боюсь, КГБ уже знает то, что известно мне. И мне теперь нужно замириться с ними. Неприятно, знаете ли, ощущать себя дичью, на которую охотятся убийцы.
  — Нервирует.
  — Да, герр Маккоркл, нервирует. Auf Wiedersehcn.
  — Auf Wiedersehen[84].
  Я наблюдал, как он вышел из кафе все с тем же пухлым, потрепанным «бриф-кейсом». И решил, что доллары достаются ему нелегко. У столика возник хозяин кафе и спросил, не желаю ли я чего-нибудь еще. Я ответил, что нет, и расплатился по счету. Маас, должно быть, забыл, что в кафе приглашал меня он, а не наоборот. Посидел еще минут десять-пятнадцать, обдумывая услышанное от Мааса. Достал из конверта карту. Восточного Берлина я не знал, поэтому не мог сказать наверняка, достоверна они или нет. С учетом масштаба длина тоннеля составляет шестьдесят метров. Я сложил карту и убрал ее в конверт. Возможно, она и стоила пять тысяч долларов.
  Я встал и покинул пустое кафе. Остановил такси и поехал в «Хилтон». Спросил у портье, нет ли для меня писем или записок. Он глянул в соответствующую ячейку и отрицательно покачал головой. Я купил свежий номер «Шпигеля», чтобы узнать, что более всего волнует немцев, и на лифте поднялся в свой номер, открыл дверь. В креслах сидели двое мужчин. Я бросил журнал на кровать.
  — Кажется, я начинаю понимать, почему в Америке придают такое значение праву человека на уединение. Что вам угодно, Бурмсер?
  Его сопровождал Билл, или Вильгельм, славящийся великолепной улыбкой. Бурмсер положил ногу на ногу, нахмурился. На лбу появились четыре морщины. Наверное, они означали, что Бурмсер думает.
  — Вы нарываетесь на неприятности, Маккоркл.
  Я кивнул.
  — И хорошо. Это мои неприятности, не ваши.
  — Вы виделись с Маасом, — обвинил меня он и назвал кафе.
  — Я передал ему ваши слова. Они не произвели на него никакого впечатления. — Я сел на кровать.
  Бурмсер оторвался от кресла, подошел к окну, глянул на улицу. Пальцы его сжались в кулаки.
  — Чего хочет от вас Падильо?
  — А вот это не ваше дело, — с вежливой улыбкой ответствовал я.
  Он повернулся ко мне.
  — Вы слишком много на себя берете, Маккоркл. Вы ходите по навозной жиже и того гляди поскользнетесь и выкупаетесь в ней. Лучше бы вам первым же самолетом улететь в Бонн и не высовывать носа из салуна. Вы представляете для нас ценность лишь тем, что могли вывести на Падильо, прежде чем он увязнет по уши и не сможет выкарабкаться. Но вы заявляете, что это не мое дело. Тогда позвольте уведомить вас, что у нас нет времени приглядывать за вами. А видит Бог, наша помощь сейчас ой как необходима.
  — Сегодня они следили за ним, — вставил Билл.
  Бурмсер презрительно махнул рукой.
  — О Господи, да они следили за ним с тех пор, как он вылетел из Бонна.
  — Это все? — спросил я.
  — Не совсем. Падильо решил вести свою игру так же, как и вы. Ему, конечно, виднее, он думает, что сможет позаботиться о себе сам. Признаю, специалист он неплохой. Более того, мастер своего дела. Но и он не всесилен. Еще никому не удалось выкрутиться, играя против обеих сторон, — тут Билл-Вильгельм поднялся, а Бурмсер закончил свою мысль: — Когда вы увидите Падильо, скажите ему, что мы его ищем. Скажите, что он увяз слишком глубоко, чтобы выбраться самостоятельно.
  — В навозной жиже, — уточнил я.
  — Совершенно верно, Маккоркл. В навозной жиже.
  Я встал и направился к Бурмсеру. Тут же подскочил Билл-Вильгельм. Я глянул на него.
  — Не беспокойся, сынок. Я не собираюсь бить твоего босса. Я лишь хочу ему кое-что сказать, и я уперся пальцем в грудь Бурмсера. — Если у кого-то возникли трудности, так это у вас. Если кто-то вел свою игру, так это вы. Я скажу вам то же самое, что говорил вашему спутнику, только не так кратко. Я приехал в Берлин по личному делу, касающемуся и моего компаньона. И если он меня о чем-нибудь попросит, отказывать ему я не стану.
  Бурмсер печально покачал головой.
  — Вы болван, Маккоркл. Настоящий болван. Пойдем, Билл.
  Они ушли. А я подошел к телефону и позвонил в Бонн. Трубку сняли после первого звонка.
  — Сидишь в своем любимом кресле и наслаждаешься любимым напитком, Куки?
  — Привет, Мак. Где ты?
  — В берлинском «Хилтоне», и мне нужны пять тысяч баксов купюрами по двадцать и пятьдесят. К восьми вечера.
  Мне ответило молчание.
  — Я думаю, — послышался наконец голос Куки.
  — То есть пьешь прямо из бутылки.
  — Спиртное стимулирует мыслительный процесс. Есть два варианта. Одна перепелочка в «Америкэн экспресс», другая — в Немецком банке. Денег у меня много на каждом из счетов. Я богат, знаешь ли.
  — Знаю. Но банк закрыт, не так ли?
  — Я — крупный вкладчик. Так что деньги я достану.
  — Ты сможешь прилететь сюда к вечеру?
  — Конечно. Сообщу в Нью-Йорк, что свалился с гриппом, и я свободен.
  — Я сниму тебе номер.
  — Лучше «люкс». В Берлине у меня есть знакомые перепелочки. Нам понадобится место, чтобы поразвлечься. Между прочим, мой друг из Дюссельдорфа только что отбыл. Кто-то поставил подслушивающие устройства на телефоны в салуне и в твоей квартире.
  — Меня это не удивляет.
  — Вечером буду у тебя. С деньгами.
  — Жду тебя, Куки.
  — До встречи.
  Я глянул на циферблат. Ровно четыре. До приезда Уитерби еще ровно пять часов. Взгляд упал на бутылку шотландского, но я решил, что пить сейчас не стоит. Вместо этого я спустился вниз, снял «люкс» для Куки и, выписав чек, получил наличными две тысячи марок. Вернулся в номер, выписал второй чек, на пять тысяч долларов для мистера Кука Бейкера, положил в конверт и заклеил его. Достал пистолет из чемодана и сунул в карман пиджака. Затем плеснул в бокал виски, добавил воды и развернул кресло так, чтобы смотреть на город. И долго сидел, наблюдая, как темнеют тени, переходя от серого к черному. Такими же серыми и черными были мои мысли. И день тянулся и тянулся.
  В восемь сорок пять из вестибюля позвонил Куки. Я предложил ему заглянуть ко мне, что он и пообещал сделать после того, как заполнит гостевую карточку и забросит чемодан в «люкс». Через десять минут он уже стучался в дверь. Войдя, он протянул мне туго перевязанный сверток толщиной с дюйм.
  — Мне пришлось взять сотенные, десять штук, — пояснил он. — Десять сотенных, пятьдесят по пятьдесят, семьдесят пять — по двадцать. Всего пять тысяч долларов.
  Я протянул ему конверт с чеком.
  — Вот мой чек.
  Он не стал разрывать конверт, я — пересчитывать деньги.
  — Я причинил тебе много хлопот?
  — Пришлось пригрозить, что закрою счет. Где выпивка?
  — В шкафу.
  Он достал бутылку, как обычно, налил себе полбокала.
  — Хочешь льда?
  — И так сойдет. За весь полет не взял в рот и капли. Со мной рядом сидела перепелочка, которая боялась посадки. Она хотела держаться за мою руку. Причем зажала ее между ног. Секретарша из турецкой торговой миссии. Что у тебя нового и к чему этот оттопыренный карман? Портит силуэт.
  — Я ношу при себе крупные суммы денег.
  — Мака нагрели на пять тысяч баксов? Да, похоже, он влип в историю.
  Я развернул кресло от окна и сел. Куки улегся на кровать, подоткнув под голову обе подушки, бокал покоился у него на груди.
  — Меня навестил мистер Бурмсер, — сообщил я. — Он полагает, что я — болван. Я склоняюсь к тому, чтобы согласиться с ним.
  — Он приводил с собой этого мальчика, сошедшего с рекламного плаката зубной пасты?
  — Ты его знаешь?
  — Встречались. Насколько я помню, он очень ловко управляется с ножом.
  — Что соответствует создаваемому им образу.
  На губах Куки заиграла улыбка.
  — Ты затесался в довольно-таки странную компанию.
  В дверь легонько постучали. Я встал, подошел к ней, открыл. На пороге стоял Уитерби с посеревшим лицом.
  — Наверное, я чуть опоздал, — пробормотал он, шагнул в комнату и рухнул на пол. Попытался встать, по его телу пробежала дрожь, и он затих. Со спины в макинтоше виднелась маленькая дырочка. Я быстро опустился на колени и перевернул Уитерби. Руки его были в крови, расстегнув плащ и пиджак, я увидел, что его белая рубашка стала красной. Он лежал с раскрытыми глазами, перекошенным ртом.
  — Он мертв, не так ли? — спросил Куки.
  — Должно быть.
  Но я попытался прощупать пульс. Сердце, однако, уже не билось. Уитерби не просто выглядел мертвым, он умер.
  Глава 10
  Отступив назад, я наткнулся на кровать. Сел и, глядя на безжизненное тело Уитерби, лихорадочно думал о том, что же делать. Но на ум не шло ничего путного.
  — Кто это? — спросил Куки.
  — Он называл себя Джон Уитерби, говорил, что по национальности англичанин и ранее выполнял задания государственных учреждений в Берлине. Сегодня вечером он собирался отвезти меня в кафе «Будапешт» на встречу с Падильо. Он работал на Падильо. Так, во всяком случае, он говорил.
  — И что теперь?
  Я все еще смотрел на Уитерби.
  — Ничего. Поеду в кафе один. А тебе лучше вернуться в свой номер.
  — Обойдемся без фараонов?
  — Их вызовет горничная, которая придет перестилать постель. Раз вот так походя убивают людей, значит, Падильо сейчас в очень сложном положении. Я не могу ждать, пока полиция решит, что моей вины в смерти Уитерби нет. У меня нет времени.
  — Пожалуй, я поеду с тобой.
  — Зачем тебе лишние хлопоты?
  — Я вложил в это дело пять тысяч долларов, а ты, возможно, сунул мне поддельный чек.
  — Если ты поедешь со мной, тебе, возможно, уже не удастся выяснить, так ли это.
  Куки улыбнулся.
  — Мне только надо заглянуть в свой номер. Жду тебя там через пять минут. — Он переступил через ноги Уитерби и вышел в коридор.
  Поднялся и я. Надел плащ. Сунул пачку денег в один карман, пистолет — в другой. Теперь я уже не жалел, что захватил с собой оружие. Пару минут постоял у окна, глядя на огни города, а потом отправился в «люкс» Куки.
  — Мечта проститутки, — охарактеризовал он свои апартаменты. Подошел к раскрытому чемодану, лежащему на одной из двух кроватей, занимавших большую часть комнаты. Взял длинную серебряную фляжку и опустил ее в карман брюк.
  — Берешь с собой самое необходимое? — спросил я.
  — Это энзэ, — ответил Куки. — Я намерен пользоваться продуктами местного производства.
  Он наклонился над чемоданом, постоял, задумавшись, а потом достал-таки зловещего вида револьвер с коротким стволом. Похоже, предназначался он для стрельбы на поражение в ближнем бою, а не для охоты на кроликов.
  — Что это? — поинтересовался я.
  — Это? — Револьвер он держал за ствол, длина которого не превышала двух дюймов. — Фирма «смит-вессон», модель «357 магнум». Обрати внимание на отсутствие передней части предохранительной скобы спускового крючка. Нет и заостренного наконечника на ударнике затвора. То есть нечему цепляться за материю, если потребуется быстро вытащить оружие, — он осторожно положил револьвер на покрывало, вновь порылся в чемодане и вытащил кожаную кобуру.
  — Придумана отличным малым из Колхауна, что на Миссисипи, Джеком Мартином. Называется она кобура Бернса — Мартина. Не закрывается сверху и снабжена пружиной, охватывающей цилиндр револьвера, точно пригнанной по размеру. — Он вставил револьвер в кобуру. — Вот так. Сейчас я тебе все продемонстрирую.
  Куки снял пиджак, пояс, повесил кобуру на пояс, вдел пояс в брюки. Кобура с пистолетом оказалась на его правом бедре. Он надел пиджак. Револьвер с кобурой исчезли без следа. Нигде ничего не выпирало.
  — Если нужно достать револьвер, требуется лишь чуть подтолкнуть его вперед. Посчитай по тысячам до трех...
  На «одна тысяча» тело Куки расслабилось, словно брошенная на пол резиновая лента. На «две тысячи» правое плечо чуть опустилось. На «три тысячи» он крутанул бедрами влево, а рука откинула полу пиджака. Дуло револьвера смотрело мне в лицо.
  — Ловко это у тебя получается.
  — Полсекунды, может, шесть десятых. Лучшие укладываются в три десятых.
  — Где ты этому научился?
  — В Нью-Йорке, когда отношения с моими партнерами по Мэдисон-авеню вконец разладились. Я даже намеревался вызвать господ Брикуэлла и Хиллсмана из фирмы «Бейкер, Брикуэлл и Хиллсман» на дуэль. А тут мне попалось на глаза объявление, что специалист, славящийся быстрой стрельбой, набирает учеников. Бывало, я запирался в кабинете и часами тренировался перед зеркалом. Достигнув определенных успехов, поехал на свою ферму в Коннектикут и начал стрелять по мишеням. Стрелял и стрелял, не переставая, как автомат. Израсходовал не меньше ста тысяч патронов. Потом нашел себе отличную мишень.
  — Какую же?
  — Консервные банки томатного сока емкостью в одну кварту[85]. Я покупал их ящиками, укладывал в ряд вдоль амбарной стены донышками ко мне и расстреливал. Тебе не приходилось видеть, как пуля «356 магнум» вскрывает банку с томатным соком?
  — Нет, — покачал я головой. — Как ты знаешь, я не любитель томатного сока.
  — Банку разносит в клочья. Чертов сок летит во все стороны. Окрашивает стену, словно кровь.
  — Но дуэли с партнерами не получилось?
  — Нет. Вместо этого я провел пару недель в закрытой клинике, выходил из запоя.
  Куки закрыл чемодан, надел плащ.
  — Не пора ли нам?
  Я посмотрел на часы. Двадцать минут десятого. В кафе «Будапешт» нас ждали к десяти.
  — Куки, тебе ехать совсем не обязательно. Все может плохо кончиться.
  Улыбка мелькнула на его губах.
  — Скажем, я хочу поехать потому, что мне уже тридцать три года, а я еще не сделал ничего такого, с чем стоило бы познакомить моих радиослушателей.
  Я пожал плечами.
  — В тридцать три Христа выключили из игры, но Он сумел вернуться. Не пойму, зачем создавать себе трудности, а затем пытаться их преодолеть.
  На лифте мы спустились вниз, пересекли вестибюль. Никто не смотрел на нас, не тыкал пальцами. Джона Уитерби, должно быть, еще не нашли, и он спокойно лежал в моем номере. Я не мог скорбеть о нем, потому что познакомиться мы, по существу, еще не успели, хотя мне нравилось чувствующееся в нем умение доводить порученное дело до конца. Тем более что смерть его казалась случайной и бессмысленной, как и большинство насильственных смертей. Но, возможно, лучше умирать мгновенно, чем долго и мучительно в темных тихих палатах, с обезболивающими уколами, под присмотром бесшумно шагающих и говорящих только шепотом медицинских сестер. Или в окружении родственников и двоих-троих друзей, гадающих, сколько ты протянешь и успеют ли они к первому коктейлю в половине седьмого.
  — Когда ты в последний раз побывал в Восточном Берлине?
  — Давным-давно. Еще до того, как построили Стену.
  — А как ты переходил границу?
  Я попытался вспомнить.
  — Кажется, я был выпивши. Помнится, связался с двумя какими-то девицами из Миннеаполиса, которые останавливались в «Хилтоне». Они решили составить мне компанию. Мы остановили такси и проехали через Бранденбургские ворота. Никаких проблем.
  Куки оглянулся через плечо.
  — С тех пор ситуация изменилась. Иностранцы могут переходить границу только через контрольно-пропускной пункт «Чарли» на Фридрихштрассе. Проверка занимает час или больше, в зависимости от качества обеда фопо[86]. У тебя есть паспорт?
  Я кивнул.
  — Раньше было восемьдесят законных способов попасть в Восточный Берлин. Теперь их осталось восемь. И нам нужен автомобиль.
  — Есть предложения? — оглянулся и я.
  — Возьмем напрокат. Есть тут одна контора на Бранденбургишештрассе. Называется «День и ночь».
  На такси мы за три минуты добрались до Бранденбургишештрассе. Выбрали новый «Мерседес-220». Я предъявил водительское удостоверение.
  — На какой срок вы берете машину? — спросил клерк.
  — Два-три дня.
  — Пожалуйста, внесите залог двести марок.
  Я отсчитал деньги, подписал договор об аренде, еще какие-то бумаги и сунул их все в ящичек на приборном щитке. Сел за руль, проверил, не проваливается ли педаль тормоза, и завел мотор. Куки уселся рядом со мной, захлопнул дверцу.
  — Шумновато, — заметил он.
  — Да, раньше их машины были получше.
  — Никогда они не умели делать машины, — возразил Куки.
  Выехав из гаража «Tag und Nacht», я свернул налево, к Фридрихштрассе. Обычно в Берлине не обращают внимания на ограничение скорости, но я не переходил рубежа в пятьдесят километров в час. Машина хорошо слушалась руля. Чувствовалось, что основное ее предназначение — доставить сидящих в кабине в нужное место с минимумом неудобств. Еще один поворот налево вывел нас на Фридрихштрассе.
  — Надо заполнять какой-нибудь бланк? — спросил я Куки.
  — Приготовь паспорт, Джи-ай[87] захочет взглянуть на него. — Я подъехал и остановился, когда солдат у выкрашенной белым сторожки махнул мне рукой. Он мельком глянул на наши паспорта и выдал мне листок, на котором указывалось, что я не имею права сажать в машину неамериканцев и должен выполнять все правила дорожного движения.
  — Власти Восточного Берлина ревностно блюдут свои прерогативы, — пояснил солдат и добавил, что нам не следует вступать в разговор с местными жителями без крайней на то необходимости.
  — А если мне потребуется спросить, где туалет? — осведомился Куки.
  — Для меня без разницы, если вы и нальете в штаны, мистер, — ответствовал солдат. — Сначала заполните вот эту графу.
  В графе значилось время возвращения через контрольно-пропускной пункт. Я указал полночь.
  — Что-нибудь еще?
  — Все, приятель. Будьте повежливее с фрицами.
  Восточногерманский полицейский на другой стороне переезда зевнул и взмахом руки пригласил ехать к нему. Зигзагом, через проходы в барьерах, я добрался до него и остановил машину. Фопо предложил заполнить таможенную декларацию. Мы солгали, написав, что у нас лишь сотня долларов да пятьсот марок ФРГ. Затем последовала проверка паспортов. Сзади нас никто не подпирал, так что фопо никуда не спешил.
  — Вы — бизнесмен? — отметил он, пролистывая мой паспорт.
  — Да.
  — И каким же бизнесом вы занимаетесь?
  — Ресторанным.
  — А, ресторанным.
  Наверное, он нашел в паспорте еще что-то интересное, но в конце концов закрыл его и сунул в окошечко за спиной, чтобы кто-то еще узнал, какого я роста и веса, какие у меня глаза и волосы и в скольких странах я побывал за последние несколько лет.
  Затем пришла очередь Бейкера.
  — Герр Куки Бейкер? — спросил фопо.
  — Да.
  — Довольно-таки странное сочетание[88].
  — Вы не первый, кто обратил на это внимание.
  — Вы — сотрудник информационной службы?
  — Да.
  — В чем состоит ваша работа, герр Бейкер?
  — Мы несем людям дозированную истину.
  Фопо нахмурился. Невысокого роста, гибкий, он чем-то напоминал терьера, готового броситься на добычу.
  — Вы пропагандист?
  — Если я и пропагандирую, то самое необходимое — мыло, дезодоранты, лосьоны. Только предметы обихода. На правительство я не работаю.
  Немец просмотрел еще несколько страниц паспорта и решил, что нет нужды отдавать его в окошко. Тут же он получил назад мой паспорт и перешел к священнодействию. Вдавил резиновый штамп в пропитанную чернилами подушечку, внимательно осмотрел его, а затем плотно прижал к каждому из паспортов. Убедился в четкости отпечатков, мельком глянул на мое водительское удостоверение и договор об аренде «мерседеса» и пододвинул к нам все документы. Мы сели в машину и по Фридрихштрассе покатили к Унтер-ден-Линден.
  Ехал я медленно. Восточный Берлин показался мне еще более обшарпанным, чем я его помнил, машин было мало, а пешеходы шли так, будто выполняли чей-то приказ, а не прогуливались перед сном. На лицах лежал отпечаток суровости, никто не улыбался, даже разговаривая друг с другом. Хотя, с другой стороны, я мог бы пересчитать по пальцам столицы, на бульварах которых в те дни гуляли улыбающиеся люди.
  — Что произойдет, если мы не вернемся к полуночи? — спросил я Куки.
  — Ничего. Они лишь пометили наши паспорта, и теперь, если ими захочет воспользоваться кто-то другой, они их задержат. Что же касается нашего письменного обещания вернуться к полуночи, это простая формальность. Никому нет дела, сколько времени мы проведем в Восточном Берлине.
  Мы свернули на Унтер-ден-Линден.
  — Проезжай через площадь Маркса — Энгельса, — Куки взял на себя функции штурмана. — Потом прямо по Сталин-аллее... ах да, они же переименовали ее в Карл-Маркс-аллее, а потом я скажу, где повернуть налево.
  — Похоже, ты тут уже бывал, — заметил я.
  — Нет. Спросил у коридорного в «Хилтоне». Коридорные знают все. Он сказал, что это дыра.
  — Другого я и не жду.
  — Что тебе обо всем этом известно?
  Я закурил.
  — Достоверной информации у меня нет. Я знаю лишь то, что мне говорят. Сегодня я познакомился с Уитерби, и он обещал отвезти меня к Падильо, присовокупив, что тот попал в передрягу. После разговора с Уитерби я столкнулся с Маасом, этой таинственной личностью. Маас утверждал, что работодатели Падильо решили им пожертвовать — обменять его на двух изменников из Управления национальной безопасности. За пять тысяч долларов Маас соглашался вывести Падильо из Восточного Берлина через тоннель. Почему-то он уверен, что Падильо клюнет на это предложение. Он хотел получить половину денег вперед, но я отказал, а потом позвонил тебе, чтобы ты привез требуемую сумму. Вот, пожалуй, и все, если не считать Бурмсера и его помощника с белозубой улыбкой.
  — Хочу уточнить.
  — Валяй.
  — Маас предлагает вам выгодное дело, если тоннель действительно существует.
  — О чем ты?
  — С этой стороны в домах практически нет незаколоченных подъездов, от которых можно быстро добежать до Стены. Но жители Западного Берлина берут две с половиной тысячи баксов за то, что откроют вам подъезд, в который вы и вбежите, преодолев Стену. Иначе вас пристрелят.
  Есть люди, которые готовы заработать на всем, будь то война или голод, пожар или желание ощущать себя человеком.
  Многоквартирные дома, мимо которых мы проезжали, строились в спешном порядке в 1948 году. Штукатурка местами осыпалась, обнажив красные кирпичные раны. Балконы наклонились, а где-то провисли, грозя скорым обвалом.
  — Ты еще можешь вернуться, — предложил я.
  — Только вперед, — возразил Куки. — Ты знаешь, сколько народу переходило в Западный Берлин до того, как возвели Стену?
  — Примерно тысяча в день.
  — То есть тридцать тысяч в месяц. В основном рабочие, но хватало и инженеров, врачей, ученых, различных специалистов. В ГДР зрело недовольство.
  — Естественно.
  — Перебежчики честили республику рабочих и крестьян на все лады. Ульбрихт слетал в Москву и убедил Хрущева закрыть границу. ГДР больше не могла терпеть такого унижения. Запад вел счет перебежчикам, и с каждой новой тысячей в газетах появлялись аршинные заголовки. Так что одним жарким августовским днем Ульбрихт вернулся из Москвы и отдал соответствующий приказ. Поначалу появилась лишь колючая проволока. Затем начали сооружать Стену — из метровых бетонных кубов. Когда этого оказалось недостаточно, высоту нарастили шлакоблоками. Один из моих знакомых, он работает в «Лоун стар цемент», осмотрел Стену и сказал, что сделана она отвратительно, с профессиональной точки зрения.
  — А что мог предпринять Бонн?
  — Поверни налево. Они могли предугадать появление Стены. У них отвратительная разведка, но ведь не хуже, чем у нас или англичан. Все-таки нужно время, чтобы отлить бетонные трубы, подвезти цемент. Кто-то мог и прознать о том, что задумали «красные». Очень уж сложно провести подготовку к возведению двадцатисемимильной стены в центре большого города, не допустив при этом утечки информации. Если б на Западе прознали, что их ждет, они бы открыли огонь из всех пропагандистских орудий. Англичане, американцы и французы могли бы направить русским ноты протеста. В Западном Берлине работали шестьдесят тысяч немцев из Восточного Берлина. Кто-то из них мог бы и остаться. Черт, да многое можно было сделать.
  — То есть Западу не хватило хорошего организатора пропагандистской кампании.
  Куки усмехнулся.
  — Возможно. Во всяком случае, Восток тут не упустил своего. Особенно отличилось гэдээровское Общество дружбы с другими странами. Наступление велось в трех направлениях. Во-первых, много говорилось о тех «изощренных и нечестных методах», которыми завлекают на Запад врачей, инженеров и всех прочих. Хотя метод был один — высокая зарплата.
  Во-вторых, те, кто жил в Восточном Берлине и работал в Западном, получал по четыре марки ГДР за каждую марку ФРГ. То есть любой мог наняться в Западном Берлине на самую неквалифицированную работу и получать при этом больше специалиста с университетским дипломом, пашущего на Востоке. Общество дружбы нещадно ругало подобное неравноправие.
  И в-третьих, много шума вызывала контрабанда. Восточные газеты вещали, что Стена поможет остановить «незаконный экспорт» оптики, фарфора, тканей и тому подобного. Утверждалось, что ГДР теряет от контрабанды тридцать пять миллионов марок в год.
  — Наверное, ты прав в том, что Западу не стоило бравировать тысячами перебежчиков.
  — Я бы и сам не смог устоять перед таким искушением.
  — Конечно, жалко пренебречь таким козырем, особенно если твердить при этом об объединении. Но это уже чисто академический вопрос. И если ты готов выслушать фирменное предсказание Маккоркла, я готов изречь оное.
  — Какое же?
  — Эта Стена не рухнет, по крайней мере, при нашей жизни.
  — Тут я с тобой спорить не стану. Мы почти приехали. Поверни налево.
  Я повернул на темную, мрачную улицу, название которой прочесть мне не удалось, да я и не стремился к этому. Проехав квартал, мы увидели кафе «Будапешт», занимавшее первый этаж трехэтажного углового дома. В неоновой вывеске, тянущейся вдоль фронтона, перегорела половина ламп. Дом явно построили до войны, а потом лишь подновляли, не уделяя особого внимания подбору краски. Место для парковки я нашел без труда. Мы вылезли из кабины и пошли к входу, врезанному в угол здания.
  Куки толкнул тяжелую деревянную дверь, и мы ступили в зал, просторную комнату длиной в шестьдесят и шириной в тридцать пять футов, с высоким потолком и эстрадой в дальнем конце. Джаз-оркестр из четырех человек наигрывал какой-то блюз, кажется, «Счастливые дни вернулись вновь», несколько пар кружились на танцплощадке размером двенадцать на двенадцать футов. Одну из пар составляли две девушки. Вдоль двух стен тянулись кабинки, бар располагался рядом со входом. Наплыва посетителей не чувствовалось, три кабинки из каждых четырех пустовали. Снимать плащи мы не стали.
  — Давай сядем за стол, — предложил я.
  Мы выбрали кабинку неподалеку от двери.
  — Который час?
  — Без пяти десять.
  — Выпьем, пожалуй, водки. Ничего лучше мы тут не найдем.
  Подошла официантка, и мы заказали две рюмки водки. Если мы и привлекали внимание, то не более, чем блоха в собачьей шерсти. Вернулась официантка, поставила перед нами по полной рюмке, подождала, пока мы расплатимся. Куки дал ей западногерманские марки и отказался от сдачи. Она не улыбнулась. Не поблагодарила. Отошла и устало остановилась у свободной кабинки, благо их хватало, разглядывая свои ногти. Потом начала кусать один из них.
  Куки пригубил рюмку и улыбнулся.
  — Могло быть и хуже.
  Я последовал его примеру. В достоинствах водки я не разбирался. Мог оценить только крепость. В этой, похоже, содержался высокий процент спирта.
  — Что нам теперь делать? — поинтересовался Куки.
  — Ждать.
  — А если ничего не произойдет?
  — Вернемся в «Хилтон», вызовем полицию и будем объяснять, каким образом в моем номере оказался покойник. Ты что-нибудь придумаешь.
  Мы даже не успели допить водку. Ровно в десять открылась дверь и в кафе вошла девушка. В темно-зеленом, перетянутом поясом кожаном пальто и черных сапогах на высоком каблуке. С длинными черными волосами, подстриженными «под пажа». Она прямиком направилась к нашему столику и села.
  — Закажите мне бокал вина, — сказала она по-немецки.
  Я подал знак официантке, а когда она дотащилась до нашей кабинки, заказал бокал вина.
  — Где Уитерби? — спросила девушка.
  — Убит. Застрелен.
  На подобное известие люди реагируют по-разному. Одни ахают и начинают повторять «нет» снова и снова, как будто отрицание случившегося может что-либо изменить. Вторые выбирают более театральный вариант. Лица бледнеют, глаза округляются, они начинают кусать костяшки пальцев, прежде чем сорваться на крик или рыдания. Третьи на мгновение умирают сами. К последним относилась и эта девушка. Она замерла, кажется, даже перестала дышать. Какое-то время напоминала статую, а потом закрыла глаза и выдохнула: «Где?»
  В английском языке «где» и «куда» передаются одним словом, поэтому поначалу я неправильно истолковал ее вопрос и чуть не ответил: «В спину». Но вовремя сориентировался и вслух произнес то, что и требовалось: "В Западном Берлине, в «Хилтоне».
  Официантка принесла вино, и девушка решила повременить со следующим вопросом. Вновь расплатился Куки, добавив чаевых, но и на этот раз не услышал ни слова благодарности.
  — Как вас зовут? — я перехватил инициативу.
  — Марта. Он должен был приехать на машине.
  — Кто?
  — Уитерби.
  — У меня есть машина.
  — Вы — Маккоркл?
  Я кивнул.
  — Это Бейкер, Марта. — Куки ослепительно улыбнулся, как и любой другой девушке. Его знания немецкого не позволяли активно участвовать в разговоре.
  — Падильо ничего не говорил о втором мужчине.
  — Он — друг.
  Марта глянула на часы.
  — Уитерби... что-нибудь сказал перед смертью? — Похоже, она уже взяла себя в руки.
  — Нет.
  — Какая у вас машина?
  — Черный новый «мерседес». Стоит у тротуара на другой стороне улицы.
  — Допейте то, что осталось в рюмках, — скомандовала она. — Скажите что-нибудь смешное. Посмейтесь и уходите. Перед тем как уйти, пожмите мне руку. Он не говорит по-немецки?
  — Нет.
  — Передайте ему мои слова.
  Я передал.
  — Сядьте в машину и заведите двигатель. Я последую за вами через минуту-другую.
  Я повернулся к Куки и хлопнул его по плечу.
  — Когда я закончу фразу, давай поглядим, насколько громко ты можешь смеяться. Хорошо? Так что можешь начинать.
  Куки засмеялся. Девушка присоединилась к нему, за ней — я. Мы пожали ей руку, попрощались и двинулись к двери. Девушка осталась за столом.
  Заметно похолодало, и я поднял воротник плаща. Мы поспешили к «мерседесу». Но едва ступили на мостовую, как взревел двигатель другого автомобиля, стоящего у тротуара чуть впереди. Зажглись мощные фары, автомобиль рванул с места, быстро приближаясь к нам. Я дернул Куки за руку. Большой черный автомобиль более всего напоминал послевоенный «паккард». Мы едва успели отскочить обратно на тротуар, чтобы разминуться с ним. Мне показалось, что два человека сидели на переднем сиденье и один — на заднем. Двое, что сидели впереди, даже не взглянули на нас. Задняя дверца распахнулась, из кабины вывалился человек, покатился по мостовой и замер на спине у бордюрного камня.
  Раскрытые глаза, свалявшиеся от грязи длинные черные волосы. Лишь белозубая улыбка осталась прежней. Все зубы были на месте, но самой улыбке недоставало веселья. Билл-Вильгельм лежал у наших ног, автомобиль набирал скорость, а человек на заднем сиденье пытался закрыть дверцу.
  — Пошли, — я потянул Куки к «мерседесу».
  Завел двигатель и трижды нажал на клаксон. Марта, похоже, все поняла, потому что тут же распахнулась дверь кафе и она побежала к «мерседесу». Я включил и погасил фары. Увидев тело, она чуть сбавила ход, но лишь на секунду-две. Заднюю дверцу я открыл заранее, и наша машина уже тронулась с места, когда Марта захлопнула ее.
  — Что случилось?
  — Нам подбросили американского агента. Куда ехать?
  — Пока прямо. На втором перекрестке налево. Мне показалось, он мертв.
  — Так оно и есть. Как Падильо?
  — Час назад был в полном порядке.
  — Для Берлина это большой срок.
  — Куда мы едем? — спросил Куки.
  — Я лишь выполняю команды.
  — За нами следят, — подала голос Марта.
  В зеркале заднего обзора я увидел свет фар.
  — Сейчас мы все уладим, — пообещал я девушке. — Куки, ты, кажется, хвалился меткостью.
  — Стрелять я умею.
  — Сможешь попасть в колесо?
  — С тридцати футов — без труда.
  — Годится. Сейчас я на скорости сверну за угол и тут же резко тормозну. Выпрыгивай из машины и показывай свое мастерство.
  Я резко нажал на педаль газа, «мерседес» буквально прыгнул вперед, а я уже выворачивал руль под протестующий визг шин. Тут же тормознул, Куки распахнул дверцу и метнулся к углу, сжимая в руке револьвер. Прислонился плечом к стене. Наши преследователи попытались завернуть, практически не снижая скорости. Чувствовалось, что водитель знает, как пользоваться тормозами и коробкой передач. Куки тщательно прицелился и выстрелил дважды. Правые задняя и передняя шины взорвались одномоментно. Автомобиль бросило к бордюрному камню. Я видел, как водитель изо всех сил пытается его выровнять. Но чуда не произошло. Они перевалили через бордюрный камень и врезались в дом. К тому времени Куки уже сидел в кабине плавно набиравшего скорость «мерседеса». Я мог и не спешить. Предложил девушке на заднем сиденье составить ему компанию, но та отказалась.
  — Куда теперь? — спросил я.
  — Придется ехать переулками. У них есть рации.
  — Куда теперь? — нетерпеливо повторил я.
  — Налево.
  Я вывернул руль, и «мерседес» по крутой дуге обогнул еще один угол. Я уже понятия не имел, где мы находимся.
  — А сейчас?
  — Через три квартала направо.
  Я придавил педаль тормоза, чтобы проверить, в порядке ли тормоза, на случай, если нам понадобится резко поворачивать.
  — Слушай, а зачем они подбросили его нам? — спросил я Куки.
  — Помощника Бурмсера?
  Я кивнул.
  — Может, они думали, что он — наш друг.
  — Надеюсь, они ошибались.
  Глава 11
  Пока мы петляли по улицам Восточного Берлина, с губ Марты срывалось лишь «направо», «налево», «вперед». Пешеходов и машин становилось все меньше. Жилые дома уступили место промышленным сооружениям.
  — Мы в районе Лихтенберг, — пояснила Марта. — Осталось немного. Направо.
  Я повернул направо и проехал полквартала.
  Проезд разделял два пятиэтажных здания, уцелевших при бомбардировках Берлина во время войны. Две машины в нем не разъехались бы, но для одного «мерседеса» ширины хватило. Я осторожно подал машину вперед, выключив фары, оставив лишь габаритные огни.
  — За домами будет гараж. Вы можете поставить туда машину.
  — Справа или слева?
  — Слева.
  Проезд окончился кирпичной стеной, но между ней и домом притулился гараж со сдвижными воротами. Я нажал на педаль тормоза, и Марта вылезла из кабины.
  — Помоги ей, Куки.
  Девушка протянула Куки ключ, тот открыл замок и откатил створку ворот. Я загнал «мерседес» в гараж, заглушил двигатель, погасил фонари. В гараже стояла еще одна машина — довольно-таки новый «Ситроен 1-19». То ли темно-зеленый, то ли черный, темнота мешала точно определить цвет.
  — Сюда, — прошептала Марта. Открыла дверь, ведущую из гаража в здание. — В войну здесь шили форму, но русские вывезли все оборудование. Потом здесь разместили ночлежку, затем какое-то предприятие. Сейчас дом пустует. Новые хозяева появятся только в следующем месяце. — Она раскрыла сумочку и достала фонарь-карандаш. — Нам наверх. На пятый этаж. — Мы двинулись по ступеням, держась за перила. Когда мы преодолели последний пролет, я уже тяжело дышал. Лестница оканчивалась маленькой площадкой и большой дверью. Марта постучала, и дверь тут же открылась. В проеме стоял Падильо с сигаретой в одной руке и пистолетом — в другой. Девушка протиснулась мимо него.
  — У нас неприятности.
  Падильо словно и не услышал ее.
  — Привет, Мак, — поздоровался он.
  — Уитерби мертв, — пояснил я. — Куки решил сопровождать меня.
  — Привет, Кук. — Падильо никогда не называл его Куки.
  — Майк, не мог бы ты направить эту штуку в другую сторону? — подал голос Куки.
  Падильо улыбнулся и засунул пистолет за пояс брюк.
  Мы вошли в просторное помещение не менее семидесяти пяти футов длиной и никак не уже тридцати пяти футов. Свисавшие на проводах с двенадцатифутового потолка две шестидесятиваттные лампочки едва разгоняли темноту. Окна закрывал рубероид. В одном конце комнаты находились раковина и двухконфорочная электрическая плитка. На низкой скамье у раковины стояли деревянный ящик с консервами, тарелки и чашки. Длинный некрашеный деревянный стол и табуретки благоразумно поставили под одну из ламп. У стены рядом с дверью выстроились рядком шесть кроватей, застеленных серыми одеялами. Один угол занимало странное, похожее на шкаф сооружение.
  — Сортир, — пояснил Падильо. — Давайте присядем. — Мы расположились за столом. — Что ты куришь?
  — «Пэл мэлл», — ответил я.
  — Мои кончились еще вчера. Хотите выпить?
  — Пожалуй, да.
  — Марта, — позвал Падильо.
  Наша проводница уже сняла кожаное зеленое пальто, оставшись в юбке и цветастой блузе. Последняя не скрывала достоинств фигуры девушки. Она принесла бутылку «Столичной». Разлила водку в стаканы для воды.
  Мы выпили. Без тоста.
  — Уитерби, — напомнила Падильо. — Что случилось?
  — Мы сидели в моем номере, в «Хилтоне». Он постучал в дверь, переступил порог, рухнул и умер на ковре. Его застрелили. В спину.
  Губы Падильо превратились в узкую полоску, пальцы барабанили по столу.
  — О Господи.
  Я снова налил себе водки. Спросил:
  — Что привело нас в Восточный Берлин?
  — Среди моих начальников нашелся один умник. Решил обменять меня на двоих изменников из УНБ. Хотя задание я получил другое: вывезти их из Восточного Берлина в Западный. Приказа никто не отменял, так что я намеревался его выполнить. Уитерби мне помогал. Теперь, после его смерти, придется отказаться от первоначального замысла.
  — Сколько тебе нужно людей? — поинтересовался Куки.
  — Четверо.
  — Уитерби, Мак, ты... Получается только трое.
  — Должен подойти еще один парень, Макс.
  — Со мной будет аккурат четверо, — гнул свое Куки.
  — Ты нарываешься на неприятности, Кук.
  Куки улыбнулся.
  — А куда мне деваться? Едва ли мы сможем вернуться через КПП «Чарли». Когда мы вышли из кафе, к нашим ногам из большого черного автомобиля выбросили покойника. Насколько мне известно, он работал твоей конторе. За нами следили, и мне пришлось прострелить шины другого черного автомобиля. Так что, как говаривают наши русские друзья, семь бед — один ответ.
  — Куки ловко управляется с оружием, — вставил я. — Покажи ему.
  Падильо задумчиво посмотрел на Куки.
  — Валяй, Кук.
  Куки встал.
  — Посчитай мне, Мак.
  Вновь я начал считать тысячами.
  Куки опустил плечо, крутанул бедром, и револьвер оказался в его руке.
  — Здорово у тебя получается, — признал Падильо. — Что у тебя за кобура? Бернс — Мартин?
  Куки кивнул и убрал револьвер.
  — То, что я задумал, нужно делать на трезвую голову, — продолжил Падильо. — Или почти трезвую. Для тебя это трудно.
  — Трудно, — кивнул Куки, — но я выдержу.
  — Ты еще не знаешь, что от тебя потребуется.
  — Послушай, или ты берешь меня в команду, или нет. Я понял, что тебе нужны люди, и вызвался добровольцем. А теперь ты, похоже, пытаешься указать мне на дверь.
  — Я лишь хочу дать понять, что ты не сможешь передумать в последнюю минуту, придя к выводу, что связался с дурной компанией. И если что-то произойдет и наша операция плохо кончится, помни, пожалуйста, что тебя никто не тянул за уши. Никак не возьму в толк, зачем тебе это надо. Или тебя уговорил Мак?
  — Никто меня не уговаривал. Я подумал, что у тебя неприятности и тебе, возможно, нужна помощь.
  — Я знавал многих парней, у которых возникали такого рода неприятности, но лишь считанным я вызвался бы помочь, рискуя получить за это пулю. Я не вхожу в чисто твоих близких друзей, Кук. Да и Мак, если что-то не изменилось в самое последнее время, тоже.
  Я махнул рукой.
  — Скажи ему, что ты задумал, Майк. Может, он и откажется.
  Падильо глотнул водки, пристально глядя на Куки.
  — После того как я ему скажу, обратного хода не будет. Так как, Куки?
  — Я уже все сказал, — на его губах мелькнула улыбка. — Считай меня добровольцем.
  — Ладно, — подвел черту Падильо. — Ты в нашей команде.
  — И еще, — я повернулся к Падильо. — Я опять столкнулся с нашим толстобрюхим приятелем Маасом. Он заявил, что приезжал в Бонн ради того, чтобы продать тебе подробности обмена этих изменников из УНБ.
  — Он рассказал много интересного?
  — Более чем достаточно. К тому же он может вывести нас из Восточного Берлина. Знает тоннель под Стеной. За это он желает получить пять тысяч долларов. Поэтому, собственно, Куки и оказался со мной. Привез мне пять тысяч из Бонна.
  — Ты знаешь, как связаться с ним?
  — Он оставил телефонный номер. Но, раз он знает об этом обмене, сколько еще людей в курсе событий... А как ты разгадал этот ребус?
  Падильо закурил новую сигарету.
  — Слишком уж они улыбались, поручая мне это дело. Речь, мол, идет о пустячке. «Почему бы тебе не заглянуть в Восточный Берлин и не подобрать этих двоих, от которых уже устали русские?» Это не мой профиль, поэтому я начал наводить справки через Уитерби и его коллег. Они скоро выяснили, что противник ожидает пополнения своего зоопарка: тайного агента, существование которого отрицают Штаты. И все стало на свои места: парочку из УНБ задумали обменять на меня.
  — Маас назвал тебя амортизированным агентом. Они могут списать тебя, не понеся при этом никакого ущерба.
  Падильо кивнул.
  — После Пауэрса[89] в пасть Советам не попадало ни одного лакомого куска. А тут смогут устроить полномасштабный показательный процесс, разоблачающий происки империалистов. Наши ребята хотели без лишнего шума вернуть эту пару засранцев, вот они и предложили меня, не самую крупную рыбу, но активно действующего агента.
  Падильо рассказал нам, что попал в Восточный Берлин по чужому паспорту после того, как прилетел из Франкфурта в Гамбург, а оттуда в Темпельхоф. Я доложил о встречах с лейтенантом Венцелем и Маасом, о визите в салун Бурмсера и Хэтчера, разговорах с Биллом-Вильгельмом, Маасом, Уитерби. Во рту у меня пересохло, начал урчать живот.
  — Я проголодался, — сказал я.
  Марта поднялась с табуретки.
  — Я что-нибудь приготовлю. Придется обойтись консервами. — Она отошла к плите и начала открывать банки.
  — Не слишком она разговорчива, — отметил я.
  — Думаю, ей сейчас не до разговоров, — ответил Падильо. — С Уитерби ее связывала не только работа. — Он быстро встал и подошел к ней.
  Что-то начал ей говорить, но так тихо, что до нас не долетало ни слова. В ответ на его слова девушка решительно покачала головой. Падильо похлопал ее по плечу и вернулся к нам.
  — Она остается с нами. Это очень кстати. С вами двумя и Максом мы, возможно, сможем выполнить намеченное.
  — А что ты наметил? — спросил Куки.
  — Дневной налет. Похищение двух изменников УНБ, — и поочередно посмотрел на нас. Брови его вопросительно поднялись. Он широко улыбался.
  Я вздохнул.
  — Почему бы и нет.
  Куки облизал губы.
  — Что скажешь, Кук? — полюбопытствовал Падильо.
  — Мне представляется, предложение интересное.
  — А что будет после того, как мы похитим эту парочку? — спросил я.
  — Переправим их через Стену. Тем самым я выполню их задание. Теперь уже последнее. Больше они ко мне не сунутся. И я смогу все свое время уделять салуну.
  Падильо вновь приложился к стакану.
  — Главная причина, по которой Советы не стали рекламировать очередных изменников, — их активный гомосексуализм. По крайней мере, такое объяснение дал мне Бурмсер. Если б их показали по телевидению или выпустили на пресс-конференцию для западных журналистов, Москва могла бы превратиться в мекку для «голубых». Эти парни и не думали скрывать или прекращать свои отношения. Они стали бы всеобщим посмешищем, а заодно смеялись бы и над русскими. Поэтому КГБ и предложил этот обмен: меня на двух перебежчиков. Роль посредника выполняет Бурмсер. От него требовалось подобрать подходящую кандидатуру, и он остановил свой выбор на мне, потому что, если я исчезну одним теплым весенним днем, никто не заплачет, ни один конгрессмен не станет выяснять, куда подевался его драгоценный избиратель. Мак, возможно, напьется, но не более того. И все затихнет до тех пор, пока не заговорят пропагандистские барабаны Москвы. И Советы покажут всему миру тайного американского агента, которого, по утверждению Вашингтона, и быть не может.
  — А каким образом эти перебежчики смогут снять тебя с крючка?
  — Просто. Их измена все еще секрет, который хранят и русские, и американцы. Я перетащу их через Стену, сдам руководству и пригрожу, что эта история станет достоянием общественности, если меня не оставят в покое.
  Марта молча поставила перед каждым из нас по тарелке супа. Принесла нарезанные хлеб и сыр.
  — Ты не поешь с нами? — спросил Падильо.
  — Я не голодна, — ответила она. — Поем потом.
  — Я рассказал им о твоих отношениях с Уитерби.
  Она кивнула.
  Я раскрыл было рот, чтобы выразить сочувствие, но вовремя понял, что слова тут не помогут. И начал есть суп.
  — И где ты собираешься их похитить? — спросил Куки. Его лоб блестел от пота, руки чуть дрожали.
  — Лучше выпей, Куки, — посоветовал я.
  Он кивнул, налил себе стакан водки, отхлебнул.
  — Если их доставят по воздуху, то в Шенефельд, скорее всего на военном Ту-104. Макс пытается это выяснить. Охрана меня не волнует. Если они будут действовать как обычно, те, кто привезет их в аэропорт, тут же улетят в Москву. Так как это совместный проект, ГДР и Советов, нашу парочку повезут в Министерство государственной безопасности на Норменштрассе.
  — Не в советское посольство? — удивился Куки.
  — Нет. Во-первых, посольство под постоянным наблюдением, во-вторых, восточные немцы хотят быть при деле.
  Падильо расстелил на столе карту Берлина.
  — Из аэропорта они поедут на север, вот этим маршрутом. А на этом перекрестке мы их перехватим. Ничего особенного, простенькое дневное нападение в чикагском стиле. Одну машину, твою, — он посмотрел на меня, — мы поставим здесь, — он указал переулок. — Их машина будет ехать на север, то есть вы окажетесь слева от них на улице с односторонним движением. Ваша задача — выехать на магистраль и столкнуться с ними, но не слишком сильно, без жертв. Тут очень важен временной расчет. Я буду следовать за ними в «ситроене». И заблокирую им отступление. После столкновения мы все выскакиваем из машин. Перетаскиваем обоих педиков в «ситроен». Одного сажаем на переднее сиденье, второго — на заднее. И сматываемся. Предварительно лишив их радио. Им потребуется несколько минут, чтобы добраться от этого места к ближайшему телефону. К тому времени, как они поднимут тревогу, мы уже вернемся сюда.
  — Ты говоришь «вы», — отметил я. — Хочешь, чтобы «мерседес» вел я?
  — Ты или Макс.
  — Как я узнаю, что пора перегораживать магистраль?
  — У меня есть две портативные рации. Я подам сигнал. Кук поедет со мной. Макс — с тобой.
  Куки отодвинул тарелку и вновь наполнил стакан.
  — Тебе не кажется, что они уже ищут нас? Не забывай, они засекли нас у кафе.
  — Пусть так. Но они знают, что мы в Восточном Берлине, практически у них в руках, поэтому у них наверняка притупится бдительность. Кроме того, это единственный шанс перехватить этих парней из УНБ в чистом поле. Едва ли будет проще выковыривать их из здания МНБ. Не думаю, что такое нам по силам.
  Мы услышали, как пятью этажами ниже хлопнула дверь.
  — Должно быть, Макс. — Мы подождали, пока шаги приблизятся к двери. Стук. Пауза. Три быстрых удара. Падильо подкрался к стене у двери. — Макс?
  — Ja[90].
  Падильо отпер дверь, открыл, чтобы впустить высокого сутуловатого мужчину, лет под тридцать, в роговых очках на могучем, свернутом на сторону носу. Взгляд синих глаз пробежался по мне, потом по Куки. Он был в плаще цвета морской волны и серой широкополой шляпе. Пожал руку Падильо, который представил его как Макса Фесса. Мы обменялись рукопожатием, и он отошел к Марте, мывшей посуду, обнял ее за плечи.
  — Мне очень жаль, — проговорил он по-немецки. — Действительно, жаль. Хороший был человек.
  Она чуть улыбнулась, кивнула и вновь занялась посудой.
  — Ты уже слышал? — спросил Падильо.
  Макс пожал плечами.
  — По западному радио. Полиция разыскивает некоего герра Маккоркла. В последний раз его видели на КПП на Фридрихштрассе. Вместе с герром Бейкером. Более ничего. Уитерби назвали британским бизнесменом. — Его брови взлетели вверх, он улыбнулся. — Полагаю, они не погрешили против истины.
  — Что ты узнал? — поинтересовался Падильо.
  — Они прилетают завтра в полдень. Их встретит машина — чешская «татра». Их передадут одному сотруднику КГБ и двум — МНБ. Они поедут в министерство на Норменштрассе. Я не упомянул шофера.
  — Во сколько тебе все это обошлось?
  — Дорого. Пятьсот западногерманских марок.
  — Возьми. — Падильо вытащил из кармана толстую пачку, отсчитал пять банкнот по сто марок каждая.
  Макс сунул их в карман.
  — Я отвезу Марту домой. У нее сегодня тяжелый день.
  Падильо кивнул, и Макс помог девушке надеть зеленое кожаное пальто.
  — Я вернусь в девять утра. И привезу Марту. — Он кивнул нам всем, и они отбыли. Девушка с нами не попрощалась.
  Мы обговорили, но не один раз, а, наверное, десять. К двум ночи мы уже валились с ног от усталости. Я лег на кровать и мгновенно заснул. Снились мне замки, которые не отпираются, двери, не желающие открываться, и машины, не двигающиеся с места, как бы сильно я ни давил на педаль газа.
  Глава 12
  Я проснулся от звука воды, льющейся в кастрюльку. Падильо стоял у раковины. Потом поставил полную кастрюльку на конфорку и включил плиту. Я взглянул на часы. Половина седьмого. Оставалось лишь гадать, светит ли солнце или идет дождь, поскольку окна чернели рубероидом. Впрочем, едва ли это имело какое-то значение. Я поднялся, подошел к столу, сел. Куки спал на дальней кровати.
  — На завтрак у нас растворимый кофе. И тушенка, если хочешь, — предложил Падильо.
  — Могу и обойтись. — Я потянулся.
  — Расскажи поподробнее о Маасе и его тоннеле.
  — За пять тысяч баксов он готов провести нас под землей. Куки привез деньги вчера вечером, как я тебе и говорил. Вот карта, — из внутреннего кармана я извлек конверт и бросил на стол.
  Падильо взял конверт, вытащил карту, развернул ее, долго и внимательно изучал.
  — Трудно сказать, где он находится. Телефонный номер у тебя?
  Я кивнул.
  Падильо прогулялся к плите, насыпал в две чашки по ложке растворимого кофе, налил кипятка, помешал, принес обе чашки к столу.
  — Хочешь сахара?
  — Если есть.
  Он передал мне упаковку с двумя кусочками, я сорвал обертку, осторожно опустил сахар в кофе, размешал ложкой.
  — Если днем все пройдет нормально, через Стену будем перебираться вечером.
  — Вечером?
  — В сумерках. Лучшее время, эффективность прожекторов минимальная. Мы используем один из способов, отработанных Уитерби. Марта все подготовит в Западном секторе. Если этот вариант не пройдет, придется скорее всего звонить Маасу. Его цена не слишком высока, знаешь ли.
  — И Куки того же мнения. Ты думаешь, дело выгорит?
  — Не знаю. Клянусь Богом, не знаю. Все это обходится мне слишком дорого. Заменить Уитерби ой как нелегко. Я никак не могу свыкнуться с мыслью, что он мертв.
  — Я знал его недостаточно хорошо, но по всему чувствовалось, что он — мужчина самостоятельный, привыкший принимать решения, ни на кого не оглядываясь. Наверное, в какой-то момент он переступил черту допустимого риска.
  — А ты нет?
  — Не хочу и думать об этом. А если задумаюсь, то вернусь к кровати и улягусь, укрывшись с головой. Даже не знаю, смогу ли я хоть чем-то тебе помочь.
  Падильо взял у меня очередную сигарету.
  — Сможешь. Возможно, я буду использовать тебя и в дальнейшем. У тебя неплохие задатки.
  — Вот уж нет. Это последнее дело Маккоркла. Берлинский лис удаляется на заслуженный отдых.
  Падильо усмехнулся и встал.
  — Пора поднимать Кука. — Он прошел к дальней кровати, потряс Кука за плечо. Тот перекатился на живот и зажал голову руками.
  — Одно утро, — простонал Куки. — Хоть одно утро без похмелья.
  — Выпей кофе, — крикнул я. — Возможно, вторая чашка даже удержится у тебя в животе.
  Куки проследовал в сортир. Вернулся еще более бледным. Наклонился над раковиной, плеснул воды в лицо, затем плюхнулся на табуретку у стола. Падильо поставил перед ним чашку кофе.
  — Сахар?
  — У меня есть свой.
  Он достал фляжку, отвинтил крышку, жадно глотнул виски. По его телу пробежала дрожь. Он запил спиртное кофе. И расцвел прямо на глазах.
  — Составишь мне компанию? — Куки протянул фляжку Падильо.
  — Спасибо, Кук, не хочу. Я редко пью раньше девяти.
  Куки кивнул и добавил в кофе солидную порцию виски.
  — А теперь перейдем к делу, — скомандовал Падильо и расстелил перед нами карту Берлина.
  Детали предстоящей операции мы уточняли до девяти утра, пока не услышали, как внизу хлопнула дверь, Пришли Макс и Марта. Девушка провела ночь, оплакивая Уитерби. Глаза ее покраснели, веки опухли. Они тоже сели за стол.
  — Мы несколько раз прошлись по всем этапам операции. Проведем ее, как ты и предлагал, — Падильо глянул на Макса. — В Западный Берлин попытаемся перейти сегодня же. То есть Марте нужно незамедлительно связаться с Куртом и его командой. Воспользуемся вариантом номер три. В том же месте и в то же время, как и уговаривались с Уитерби. Ты знаешь, о чем речь, Марта?
  — Да.
  — Перейдя в Западный Берлин, оставайся там. Возвращаться нет нужды. Если что-то пойдет не так, мы дадим тебе знать, какой вариант выберем в следующий раз.
  — На Запад вы переберетесь, в этом сомнений нет. Мне пора. — Она посмотрела на нас, на каждом ее взгляд задерживался на несколько мгновений. — Удачи вам. Всем и каждому. — И ушла, высокая, красивая грустная девушка в подпоясанном зеленом кожаном пальто, несущая на своих плечах груз потери. Я подумал, что Уитерби гордился бы ее выдержкой.
  — После столкновения мы не спеша вылезем из машин, — продолжал Падильо. — Бежать не нужно. Кук и я пойдем со стороны тротуара. Вы двое — со стороны водителя. На обратном пути за руль «ситроена» сядет Макс. Нам понадобятся пистолеты. Помашем ими для устрашения. Постарайтесь не выронить их из рук и не жмите зря на спусковой крючок. Понятно?
  Мы дружно кивнули.
  — Кук и я сядем им на хвост в аэропорту. Рации японские. Радиус действия — одна миля. Кук будет говорить по одной, Макс — по второй. Мы сблизимся с ними в квартале, оканчивающемся переулком, в котором вы будете их поджидать. Когда Кук даст вам сигнал, выезжайте на магистраль. По скорости их автомобиля вы сможете рассчитать и свою, гарантирующую столкновение. Ясно?
  Макс и я кивнули.
  — Я думаю, все получится, если у них будет только одна машина, рации будут работать, никто из вас не получит при столкновении тяжелой травмы, и они не перехватят нас по пути сюда. Как видите, есть несколько «если». Но, полагаю, их не слишком много. Уже десять. Кук и я уедем в одиннадцать. Ты с Максом — в четверть первого. В половине первого мы должны вступить в радиоконтакт, если рации работоспособны. Впрочем, мы можем проверить их и сейчас.
  Рации изготовили в Японии, но назвали валлийским именем «Ллойд». Работали они отлично.
  Падильо спустился на первый этаж.
  — Вы меня слышите? — ясно и четко прозвучал из динамика его голос.
  — Все в порядке, — ответил Макс. — А меня слышно?
  Падильо подтвердил, что и у него нет проблем.
  Мы подождали, пока он поднимется, а потом выпили водки. Говорить уже было не о чем, поэтому молчали, курили, занятые своими мыслями, возможно, отгоняя неприятные видения ближайшего будущего.
  В одиннадцать Куки и Падильо уехали. Макс и я перекинулись парой слов о погоде, обсудили новую программу кабаре в Берлине, сравнили стоимость жизни в Берлине и Бонне, обменялись мнениями о фильмах прошлого и текущего репертуаров. Макс оказался большим поклонником кино. О том, что должно произойти в половине первого, мы не упомянули. В двенадцати десять спустились вниз. Я передал Максу ключ от «мерседеса», получив взамен ключ от ворот. Отомкнул замок, сдвинул створку. Макс задом выехал из гаража. Я закрыл ворота, запер на замок. Сел рядом с Максом.
  — Полиция, возможно, разыскивает эту машину, — заметил Макс.
  — Возможно, — согласился я. — Вы думаете, они вернут ее в пункт проката?
  Макс рассмеялся.
  — Только не это.
  — Что ж, придется покупать новый «мерседес».
  Макс вел машину очень осторожно. Мы выехали из промышленного района Лихтенберг и начали петлять по боковым улочкам.
  — Мы почти на месте, — объявил Макс в двенадцать двадцать восемь. — Следующий поворот направо. Скоро мы их услышим.
  Мы повернули направо, на улочку с односторонним движением, на которой едва могли разъехаться две машины. Макс остановил «мерседес» в десяти футах от угла.
  — Они поедут по этой магистрали. — Он снял очки и начал их протирать.
  — Давайте поменяемся местами, — предложил я.
  — Необходимости в этом нет.
  — Все равно, давайте поменяемся. Глаза у меня зорче ваших, да и мне чаще, чем вам, случалось попадать в аварии. В молодости я участвовал в автогонках.
  Макс улыбнулся.
  — Честно говоря, я немного нервничаю. Если что-то пойдет не так...
  — Все будет нормально. — Оставалось лишь надеяться, что моя уверенность не показалась ему наигранной.
  Мы поменялись местами. Макс взял рацию. Полминуты спустя она заговорила:
  — Мы отстаем от них на квартал. До вас четыре минуты ходу. — Точно таким же голосом Куки передавал новости в эфир. — Они в черной «татре». Трое на заднем сиденье, трое — на переднем. Между нами две машины. Их никто не сопровождает. Конец связи.
  — Мы поняли, — ответил Макс. — Конец связи. Мы уедали.
  — Отстаем по-прежнему на квартал. Ходу три минуты. Остальное без изменений. Конец связи.
  — Поняли. Конец связи.
  Я крепко сжимал руль, чтобы прогнать дрожь из рук. Макс вспотел, вытащил из кармана носовой платок, протер очки.
  — Две минуты. Мы сближаемся, — выплюнула рация. — Конец связи.
  Я завел двигатель. Вернее, попытался. Загудел стартер, но на этом все и кончилось.
  Из рации донеслось:
  — Полторы минуты. Мы сближаемся. Конец связи.
  — Мы поняли, — голос Макса дрогнул. — Конец связи. Я вдавил педаль газа и выждал тридцать секунд.
  Они тянулись как тридцать лет.
  — Залило свечи, — пояснил я, изображая старшего механика.
  Повернул ключ зажигания, на этот раз двигатель взревел.
  — Одна минута, и мы идем следом. Конец связи, — услышали мы.
  — Понятно. Конец связи.
  Я выудил пистолет из кармана плаща и положил его на сиденье. Макс последовал моему примеру. Мы переглянулись. Я усмехнулся и подмигнул. Макс выдавил из себя улыбку. Наверное, она была поуверенней моей.
  — Два с половиной квартала от вас, тридцать секунд, едут со скоростью пятьдесят миль. Дело за вами. Удачи.
  Я включил первую передачу и медленно двинулся к углу. По магистрали пробегали редкие машины. Я сосчитал до пяти и выехал из-за дома, чтобы видеть едущие слева автомобили. Мимо проскочил «трабант», «татре» оставалось проехать еще полквартала. Чем-то она напоминала мне «крайслер» тридцать пятого года выпуска, «ситроен» находился от нее в тридцати футах.
  Я начал медленно выдвигаться на магистраль, мимо тротуара. Водитель «татры» предупреждающе просигналил, и я нажал на педаль тормоза. Видя мою реакцию, тормозить он не стал. Я выждал три секунды и решил, что пора. Газанул, и «мерседес» выкатился наперерез «татре». Шофер нажал на клаксон, попытался уйти вправо и врезался в заднюю дверь и крыло «мерседеса». Нас протащило на пару ярдов.
  — Не выставляйте пистолет напоказ и не спешите, — напомнил я Максу.
  Тот кивнул.
  Мы вылезли из машины, огляделись, двинулись к шоферу «татры». Я заметил, как Куки и Падильо идут вдоль тротуара. Шофер, похоже, потерял сознание при ударе. Голова его упала на руль. Один из мужчин на заднем сиденье высунул голову в окно и что-то прокричал. Я подскочил к дверце, распахнул ее и одновременно показал ему пистолет.
  — Сидеть и не двигаться, — приказал я по-немецки. И тут же перешел на английский: — Американец, вылезай!
  Падильо тем временем открыл переднюю дверцу.
  — Вылезай, — рявкнул он.
  Я увидел «смит-вессон» Куки, направленный на второго мужчину на заднем сиденье.
  С переднего сиденья вывалились двое.
  — Отведи его в машину, — Падильо указал Куки на того, что вылез вторым. — А ты полезай обратно, — это уже относилось к первому. — И положи руки на приборный щиток.
  Молодой парень, сидевший посередине на заднем сиденье, ступил на мостовую.
  — Возьми его, — кивнул я Максу.
  Тот схватил парня за рукав и поволок к «ситроену», подгоняя пистолетом.
  Падильо наклонился, дернул за какие-то провода, наверное, выводил из строя рацию, захлопнул дверцу.
  — Поехали, — бросил он мне.
  Мы побежали к «ситроену», залезли в кабину. Я — на заднее сиденье, в компанию к Куки и одному из американцев, Падильо — на переднее, где сидели Макс и второй американец. Мотор «ситроена» уже работал. Машина набрала скорость и свернула за угол. По слишком крутой дуге, потому что два колеса залезли на тротуар. Но Макс справился с управлением, и двадцать футов спустя все четыре колеса катили по мостовой.
  — Спокойнее, Макс, — подал голос Падильо. — Погони пока нет.
  Оба американца молчали, еще не придя в себя после аварии и похищения. Затем один из них, на переднем сиденье, повернулся к Падильо.
  — Могу я спросить, что это вы затеяли?
  — Кто вы, Симмс или Бурчвуд?
  — Симмс.
  — Так вот, мистер Симмс. Мой пистолет в настоящий момент направлен вам в живот. Я хочу, чтобы вы заткнулись на ближайшие десять минут. Ни вопросов, ни реплик. Это относится и к мистеру Бурчвуду на заднем сиденье. Все ясно? Если да, кивните.
  Симмс кивнул.
  — А мистер Бурчвуд кивает? — осведомился Падильо.
  — Кивает, кивает, — подтвердил Куки.
  — Отлично. Раз в этом у нас полное взаимопонимание, насладимся поездкой по городу.
  Глава 13
  Никто вроде бы не обращал внимания на наш «ситроен», мчавшийся по улицам Восточного Берлина. Куки непрерывно ерзал и курил сигарету за сигаретой, но ствол его пистолета упирался в бок Бурчвуда. Я взглянул на часы. Четыре минуты прошло с того мгновения, как «мерседес» перекрыл путь «татре». Почти три из них мы ехали в «ситроене». Столкновение, похищение и все прочее заняло чуть больше минуты.
  Макс все еще крепко сжимал руль, но чувствовалось, что напряжение отпускает его. Падильо сидел вполоборота, чтобы приглядывать за Симмсом, который смотрел прямо перед собой. Я прикинул, что роста в Симмсе поболе шести футов. На нем были темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в сине-черную полоску. Длинные светлые волосы падали на плечи. Черноволосый Бурчвуд, среднего роста, с блестящими черными глазками, в сером костюме, голубой рубашке и при сером галстуке, сидел, сложив руки на коленях, уперевшись взглядом в шею Симмса. Мне показалось, что у него выщипаны брови.
  — Прибавь немного, Макс, — нарушил тишину Падильо.
  Макс придавил педаль газа, «ситроен» увеличил скорость.
  — Мы почти приехали, — заметил Макс.
  Еще два правых поворота, и мы оказались около знакомого здания. Макс свернул в проулок и остановил машину перед гаражом. Я вылез, открыл замок, откатил створку ворот. Макс заехал в гараж.
  — Я беру Симмса, ты — Бурчвуда. — Падильо глянул на Куки.
  Я задвинул ворота, повернул ключ в замке.
  — Вверх по лестнице, господа, — скомандовал Куки. — Всего пять этажей, и мы у цели.
  Мы поднялись по ступеням, вошли в тускло освещенную комнату. Падильо засунул пистолет за пояс брюк. Симмс и Бурчвуд застыли посреди комнаты, прижавшись друг к другу, оглядываясь, не зная, куда сунуть руки.
  — Сядьте на кровать, — предложил Падильо. — Если желаете, можете кричать, вас тут никто не услышит. Несколько часов вам придется провести здесь. Потом мы отправимся в другое место.
  Они сели. Первым заговорил Симмс, высокий блондин с маленькими поросячьими глазками.
  — Вы — американцы, не так ли?
  — В большинстве да, — признал Падильо.
  — Вас не затруднит объяснить нам, что вы... я хочу спросить, почему вы устроили аварию и похитили нас?
  Бурчвуд скорчил гримасу, облизал губы.
  — Наверное, вы из ЦРУ или другого, не менее уважаемого учреждения.
  — Вы не правы, — ответил Падильо.
  — Тогда кто же вы?
  — Думаю, это не важно. Пока вы будете делать все, что вам говорят, с вами ничего не случится.
  Бурчвуд что-то пробурчал себе под нос.
  — Похоже, вы все о нас знаете, — добавил Симмс.
  — Не все. Но многое.
  Падильо сел за стол. Куки, Макс и я присоединились к нему. Мы смотрели на Бурчвуда и Симмса. Они — на нас.
  — Как Москва? — спросил Куки.
  — Нам там очень понравилось, — ответил Бурчвуд. — Нас окружили заботой и вниманием.
  — Только не в прессе, — продолжал Куки. — Ни одной строчки, ни одной фотографии.
  — Мы не гоняемся за рекламой. Не то что некоторые наши знакомцы, — Симмс усмехнулся. — И можете нас не подначивать. Мы придерживаемся определенных убеждений, и я сомневаюсь, что вам хватит ума нас понять.
  — Прекрати, Кук, — поддержал его Падильо.
  — Да ничего страшного, — вставил Бурчвуд. — Мы встречали таких, как он, не правда ли, Джеральд?
  Симмс раздумчиво глянул на Куки.
  — Встречали, и часто, — он улыбнулся Куки. — Со временем мы, возможно, полюбим тебя, Худышка.
  — Мне он уже нравится, — добавил Бурчвуд. — Особенно если перестанет сдерживать себя и даст волю истинным чувствам.
  Мне они напоминали двух котов. Те же плавные движения и немигающие взгляды. И, как кошки, они быстро свыклись с новым жилищем, предварительно обнюхав все углы и заглянув под кровать.
  — Почему бы тебе не подойти и не сесть между нами, — Симмс похлопал по одеялу. — Я уверен, у нас много общего.
  Куки схватил бутылку водки и налил себе полный стакан. Выпил половину одним глотком и уставился на оставшуюся жидкость.
  — Иди сюда, Худышка. Мы такие же, как ты, и... — Симмс не договорил, потому что Куки швырнул в него стакан.
  — Проклятые педеры, — впервые на моей памяти он говорил заплетающимся языком. — Педеры и коммунисты. Если они вцепятся в тебя, то никогда не отстанут. И никуда от них не денешься, никуда, никуда.
  — Мы не коммунисты, сладкий ты наш, — проворковал Симмс.
  Бурчвуд хихикнул. Гримаса отвращения перекосила лицо Макса, он отвернулся.
  Куки вскочил и направился к паре «голубых». Те задрожали в притворном ужасе.
  — О... вот идет настоящий мужчина! — заверещал Бурчвуд. Падильо схватил Куки за руку и отшвырнул к стене.
  — Я сказал, хватит. И просил тебя оставаться трезвым. Ты не выполняешь ни первого, ни второго.
  — Они выводят меня из себя.
  — Пытаются, — поправил его Падильо и подошел к кровати, с которой ему насмешливо улыбались Симмс и Бурчвуд. Они подталкивали друг друга, не сводя глаз с Падильо.
  — А этот тоже ничего, — отметил Бурчвуд.
  Симмс ухмыльнулся.
  — Я увидел его первым. Все-таки он спас меня после аварии.
  Они захихикали.
  Улыбнулся и Падильо.
  — Игры кончились. На закате солнца вы полезете с нами через Стену. Каждого из вас будет подгонять приставленный к ребрам пистолет. Если что-то случится, если вы попытаетесь ослушаться, раздастся выстрел. Как только мы окажемся в Западном секторе, я намерен сдать вас властям. Не знаю, как они с вами поступят, мне это до лампочки. Но если вы не выполните хоть один мой приказ, вас убьют.
  Он резко повернулся и пошел к столу. Симмс и Бурчвуд несколько мгновений сидели не шевелясь, словно их парализовала тирада Падильо, затем начали шептаться.
  — Ты думаешь, все получится? — спросил я.
  — Если нет, я их пристрелю.
  — Как просто, а? — подал голос Куки. — Ну до чего все просто.
  — Для меня — да, — отрезал Падильо.
  — А почему бы тебе не сказать нам, где и когда мы будем перелезать через Стену? Или это тоже просто?
  — Ты сильно пьян, Кук? — спросил Падильо.
  — Мне это не помешает.
  — Помешает, если ты будешь шататься. Я не просил тебя помогать мне. Я, конечно, ценю твое участие, но я тебя ни о чем не просил. И если ты пьян, мы оставим тебя здесь.
  — Его просил я, — заступился я за Куки.
  Падильо повернулся ко мне.
  — Подумай получше. Неужели просил?
  Я подумал.
  — Просил.
  — Тогда позаботься о том, чтобы он протрезвел. Пьяного мы его с собой не возьмем.
  — Я хочу знать, где и когда мы будем перелезать через Стену, — гнул свое Куки. — Я имею на это право.
  — Нет, не имеешь, — жестко возразил Падильо. — У тебя вообще нет здесь никаких прав. Но я обрисую в общих чертах, что мы собираемся делать. Не указывая ни места, ни времени. Лишь основную идею. Итак, перед нами Стена высотой в восемь футов. В сумерках, получив сигнал, мы бежим к ней. Залезаем по одной лестнице и спускаемся по другой. Затем бежим в подъезд многоквартирного дома напротив.
  — А чем в это время будут заниматься полицейские и пограничники? — спросил Куки.
  — Их отвлекут.
  — Как?
  Падильо холодно посмотрел на него.
  — К нам это не имеет никакого отношения. Главное в том, что их отвлекут.
  — Я думаю, мы должны знать и это, — упорствовал Куки, в голосе его слышалось раздражение.
  — Нет, — последовал короткий ответ.
  — Мы уже опробовали этот план, — вмешался Макс. — Вопрос лишь в том, сколько человек нужно одновременно переправить на Запад. Обычно это один или двое.
  — Мы все слышали, — воскликнул Симмс. — И никуда не пойдем. Заставить нас вы не сможете. Или будете тащить на себе? А если мы закричим? Вы не сможете застрелить нас, этим вы выдадите себя.
  Падильо даже не повернулся к ним.
  — Закричать вы не сможете, — назидательно объяснил он, — потому что есть дюжина способов, любым из которых я могу убить вас голыми руками до того, как вы откроете рот. А то и полосну по горлу ножом. Именно так я и сделаю, если вы начнете нам мешать, — вот тут он посмотрел на парочку. — Может, я выразился недостаточно ясно? Если у вас не хватит духу перемахнуть через Стену, вы умрете. И если уж вы решили, что вам со мной не по пути, так и скажите. Я убью вас незамедлительно.
  Говорил он таким тоном, будто советовал добежать до аптеки на углу, чтобы не сильно вымокнуть под дождем.
  Симмс вытаращился на Падильо, шумно глотнул, затем вновь зашептался в Бурчвудом.
  Куки отодвинул стул, поднялся.
  — Я не думаю, что кто-то из нас полезет через Стену.
  — Почему? — поинтересовался Падильо.
  — Потому что мы все сдадимся.
  Встал и Падильо, не спеша, осторожно.
  — Боюсь, я не понял тебя, Кук. Вроде бы ты выразился достаточно ясно, но я тебя не понял.
  — Хватит помыкать мной. Все ты понял.
  — И все-таки разъясни, — попросил Падильо.
  — Ты слышал, что я сказал. Мы сдадимся властям.
  — Конечно, слышал. В этом никаких сомнений нет. Но почему мы должны сдаться? Или ты думаешь, что все будет простенько и без затей? Мы все спустимся вниз, выйдем на ближайший перекресток и кликнем полицейского?
  Я сидел не шевелясь, положив руки на стол. Как, впрочем, и Макс.
  — Меня бы это устроило, — ответил Куки.
  — Ты это сам придумал?
  — Сам.
  — А почему мы не сделали этого утром? Почему мы сразу не вышли на перекресток?
  Куки попытался улыбнуться, но вместо улыбки лицо его перекосила гримаса.
  — Потому что тогда я не знал об этом безумном плане. Мы не сможем перелезть через Стену. Не сможем даже добежать до нее. Это безумие. Я не хочу, чтобы меня убили.
  Падильо не спускал глаз с Куки.
  — Мак, ты говорил Куку, что вечером ждешь Уитерби у себя в номере в «Хилтоне»?
  — Да.
  — А еще кому-нибудь говорил?
  — Нет.
  — Чем они держат тебя за горло, Кук? — продолжил Падильо.
  — Не понял?
  — Чем наши восточные друзья держат тебя за горло? Чем шантажируют? Наверное, ты совершил очень дурной поступок, если решился на убийство Уитерби. А его убил ты, потому что никто, кроме тебя и Мака, не знал о его приходе в «Хилтон».
  — Ты рехнулся. Я просто не хочу, чтобы меня пристрелили у Стены.
  — Я думаю, ты — «замороженный», Кук. Агент, которого приберегают для того, чтобы использовать в критической ситуации, как сейчас.
  — Чушь какая-то, — пробормотал Куки.
  — Отнюдь. Ты делаешь это не за деньги — их у тебя хватает. Не из убеждений — у тебя их нет. Остается шантаж. Чем они шантажируют тебя, Кук? Фотографиями?
  — Мы сдадимся властям, — повторил Куки, но голосу его недоставало убедительности.
  — Сами — нет, — возразил Падильо. — Тебе придется заставить нас.
  Куки вроде бы хотел что-то сказать, но передумал. Мне показалось, что сейчас он пожмет плечами, но вместо этого его правое плечо пошло вниз, он крутанул бедрами, и револьвер уже почти нацелился на Падильо, когда нос Куки внезапно исчез, а в шее образовалась красная дыра. Вот тут грохнул револьвер Куки, но пуля ушла в пол. Два выстрела Падильо бросили Куки на стул. На пол он свалился уже мертвым. В нос ударил запах пороха, заболели барабанные перепонки. Руки мои так и остались на столе, но ладони покрылись липким потом. Я чувствовал, как капли пота выступают и под мышками. Падильо покачал головой, выражая то ли раздражение, то ли отвращение, и засунул пистолет за пояс брюк.
  — Опередил самого быстрого стрелка Восточного Берлина, — прокомментировал он. — Правда, пьяного.
  — Такой темп не по мне, — признался я.
  — Обыщи его, Макс, — приказал Падильо. — Деньги возьми, остальное — сжечь.
  Я оторвался от табуретки, пересек комнату, сдернул одеяло с одной из кроватей, бросил его рядом с телом.
  — Надо его прикрыть.
  Падильо обошел стол, наклонился, поднял револьвер Куки. Плеснул водки себе, мне и Максу. Обхватил свой стакан двумя руками.
  — Если заглянуть подальше в его прошлое, мы, наверное, обнаружим то самое, ужасное-преужасное, не дающее ему жить спокойно, — Падильо вздохнул и глотнул водки. — Наверное, поэтому он слишком много пил, постоянно врал и бегал за девушками. Как-то он пришел ко мне, крепко выпивши. Внешне это никак не проявлялось, он умел держаться так, будто не брал в рот ни капли. Во всяком случае, до сегодняшнего дня. Он сказал, что знает, какое мне выдано задание, и готов помочь по моему первому зову. Впрочем, тебе он все это рассказал. Далее Кук добавил, что у него есть связи и так далее. Короче, я понял, что раскрыт. И начал ему подыгрывать. Он говорил тебе о девчушке, которая рассказала ему обо мне?
  — Да.
  — Девицы могут напиваться и говорить в постели, но обо мне они ничего не знали. На нашей стороне узнать о моем основном задании Кук мог только от троих: Бурмсера, Хэтчера и тебя. Но никто бы из вас не стал трепать языком. Значит, информация поступила к нему с Востока. То есть он работал на них.
  — Но не за деньги, — ввернул я.
  — Нет, потому что они прознали о его ужасном секрете, каким бы он ни был. Впрочем, теперь это неважно. Я попросил тебя обратиться к нему и найти специалиста по подслушивающим устройствам, потому что хотел, чтобы ты по мере возможностей присматривал за ним. Когда он появился здесь вместе с тобой, я уже не сомневался, что это неспроста. Может, хозяев Кука поразило его умение обращаться с револьвером.
  — Он был «голубым», — раздался с кровати голос Симмса. — Вы, возможно, подумаете, что это чушь, но мы-то знаем, как отличить своего.
  — Мы должны принять во внимание мнение специалиста, — признал Падильо.
  — Меня волнует другое. — Я отпил из стакана. — Куки не напрашивался на эту поездку. Я сам позвонил ему.
  — По какому поводу?
  — Чтобы занять пять тысяч.
  — А кто сказал, что тебе нужны пять тысяч?
  — Маас... Ну, теперь все ясно. Маас придумал сказочку о тоннеле, чтобы я позвонил Куки и попросил у того денег.
  — Не торопись вычеркивать толстяка из списка друзей, — остановил меня Падильо. — Скорее всего тоннель существует. Я готов поспорить, что Кук заключил сделку с Маасом. Такую сумму, да еще быстро, ты мог достать только у него. И я ставлю последний доллар, что деньги уже лежали у него в кармане, когда ты позвонил. Каким бы крупным ни был его счет в Немецком банке, получить там деньги в четыре часа дня практически невозможно.
  — Но зачем убивать Уитерби?
  — Во-первых, чтобы получить предлог напроситься к тебе в компанию. А возможно, ему просто поручили убить Уитерби, если возникнет благоприятная ситуация.
  — Что будем с ним делать? — спросил Макс.
  Падильо пожал плечами.
  — Оставим в углу. Кто-нибудь его да найдет.
  Макс быстро осмотрел карманы Куки. Затем накрыл одеялом и оттащил в угол. На полу темнело кровяное пятно. Макс взял швабру и протер пол. Падильо и я наблюдали за его неторопливыми движениями. Симмс и Бурчвуд сидели на кровати, взявшись за руки. Лица их заметно побледнели. Бурчвуд то и дело облизывал губы.
  Макс вернулся к столу, сел. Потянулся к стакану с водкой.
  — Грязная работа, — пробормотал он. — Ему следовало подождать, пока мы не выйдем к Стене. Тогда у него был бы шанс.
  — Похоже, он уже не мог ждать, — возразил Падильо. — Начал сдавать, а спиртное не помогало. А может, он просто искал выхода. Он мог обойтись без всей этой театральности, достав оружие, пока сидел за столом.
  — Есть много способов покончить жизнь самоубийством.
  — Наверное, он уже все перепробовал.
  Макс проглядел бумаги, которые достал из карманов Куки. Передал мне конверт с моим чеком на пять тысяч долларов.
  Я вскрыл конверт, достал чек и протянул Падильо. Тот взял его, мельком взглянул и порвал на мелкие кусочки.
  Глава 14
  Макс встал, надел плащ.
  — Пойду поброжу вокруг.
  Падильо сидел, закрыв глаза, рот его вновь превратился в узкую жесткую полоску. Он лишь кивнул.
  — Вернусь через час, — добавил Макс.
  Падильо снова кивнул. Макс вышел, осторожно притворив за собой дверь.
  Бурчвуд и Симмс растянулись на двух кроватях, Симмс, похоже, спал. Бурчвуд лежал на спине, заложив руки за голову, и разглядывал потолок. Мы ждали.
  Наконец Падильо тяжело вздохнул, потянулся.
  — Вполне вероятно, что сегодня вечером у нас ничего не выгорит.
  На этот раз кивнул я.
  — Если что случится, ты можешь взять мои галстуки. Я их подбирал очень тщательно.
  — А ты — мои золотые запонки, — откликнулся Падильо.
  — С твоими инициалами?
  — Вот-вот.
  — Что ж, мне останется хорошая память.
  Падильо взял со стола водочную бутылку, критически оглядел ее.
  — У нас еще четыре часа. Давай-ка добьем остатки.
  — Почему бы и нет? — Я пододвинул к нему стакан.
  Падильо разлил водку. Каждому досталось по полстакана.
  — Может, Макс догадается прихватить еще бутылку.
  — И сигареты, — добавил я. — Наши скоро кончатся.
  — Сколько у тебя осталось?
  Я достал пачку, сосчитал.
  — Шесть.
  Падильо сосчитал свои.
  — Четыре.
  Мы выпили и закурили.
  — Если мы переберемся на Запад сегодня вечером, мне придется ответить на несколько вопросов. Почему Уитерби умер в моем номере, где взятый мною напрокат «мерседес», что случилось с Куки?
  — Ты забыл еще об одной мелочи.
  — Какой же?
  — Я должен переправить наших новых друзей в Бонн.
  — Ты прав. Я забыл. Но у тебя, естественно, есть план действий.
  — Естественно. Стена — сущий пустяк по сравнению с границей. Во-первых, мы должны вывезти их из Берлина. На окраине нам придется преодолеть трехмильную зону, где спрашивают пропуск. Затем вторую, шириной в тысячу пятьсот футов, засеянную травой, высота которой не превышает фут. Спрятаться в ней невозможно. Следом идут сторожевые вышки. Построены они в так называемой полосе безопасности, где нет ни кустика, ни деревца. Одни вышки. Но мы, разумеется, с этим справимся.
  — Мы же мастера своего дела, — поддакнул я.
  — Не просто мастера — асы. За вышками проходит дорожка постоянного патрулирования. Пограничники ходят с собаками, доберманами. Если мы разминемся с патрулем, то без труда преодолеем забор из колючей проволоки. А после него — минное поле, ширина которого не превышает восьмидесяти футов. Но удача на нашей стороне. Мы не подорвемся. За полем — второй забор, там, насколько я помню, проволока под напряжением. Потом полоса вспаханной земли шириной сто тридцать футов, на которой остается любой отпечаток ноги или лапы. И, наконец, тридцатитрехфутовая полоса смерти, где стреляют по всему, что движется. После сего остается сущий пустяк — перелезть через пятнадцатифутовый забор, на который нельзя дунуть, не подняв тревоги. И все это время нам придется помогать двум нашим новым приятелям.
  — А что дальше?
  — Ничего особенного. Сто десять миль по территории Восточной Германии и та же последовательность операции, но в обратном порядке, на западной границе.
  — Знаешь, что я тебе скажу. У меня есть обратный билет в Дюссельдорф. Пожалуй, я им воспользуюсь.
  — Я не думаю, что нам придется прорываться через границу. Мы, конечно, полетим. Может, зафрахтуем самолет, — размечтался Падильо.
  — У меня такое ощущение, что нас скорее всего будут искать. Я имею в виду твое учреждение.
  Падильо почесал подбородок.
  — Наверное, ты прав. Мы обсудим это позднее.
  Макс, как и обещал, вернулся через час. Принес сигарет, водку, колбасу.
  — Узнал что-нибудь? — спросил Падильо.
  Макс пожал плечами.
  — Полицейские и пограничники подняты по тревоге. Они полагают, что сегодня, завтра или послезавтра кто-то попытается прорваться через Стену. Мой осведомитель оказался не слишком разговорчивым.
  — Едва ли он мог сказать что-нибудь конкретное, — резонно заметил Падильо.
  — Но им надо перекрыть двадцать семь миль. Сегодняшний вечер ничем не хуже завтрашнего. Может, и лучше. Они не ждут от нас такой прыти.
  — У Курта все на мази?
  Макс кивнул.
  — Они готовы. И сообщили об этом по обычным каналам.
  Мы поели, дали бутерброды и кофе Симмсу и Бурчвуду. Они вновь сидели на одной кровати. Жадно съели бутерброды и начали шептаться.
  Мы молчали. Макс разглядывал кофе в своей чашке.
  Падильо заменил табуретку на стул. Откинулся на спинку, положил ноги на стол, уставился в потолок. Я положил на стол руки, на них — голову. От еды и водки меня сморило. Я заснул.
  Падильо разбудил меня, тряхнув за плечо.
  — Уходим через пятнадцать минут.
  Я кивнул, встал, прошел к раковине. Умылся холодной водой. Падильо тем временем разбудил Бурчвуда и Симмса.
  — Идите к столу. Я скажу, что вы будете делать.
  Макс уже расстелил карту.
  — Вы двое спуститесь с нами вниз и тихонько залезете на заднее сиденье. С вами сядет Маккоркл. Макс поведет машину, я сяду рядом с ним. Ехать нам двадцать минут, возможно, двадцать пять. Если нас остановят, молчите. Одно слово, и Мак или я пристрелим вас.
  Они кивнули. Поверили ему. Я, пожалуй, тоже.
  — Мы остановимся здесь, — он ткнул пальцем в карту. — Вы выйдете из машины и пойдете за мной. Мак — за вами. Вчетвером мы войдем в подъезд. По моему сигналу вы побежите (не пойдете!) к Стене. Подниметесь по одной лестнице и спуститесь по другой. Потом побежите вот к тому подъезду. Оба раза будете бежать изо всех сил. Если вы сбавите скорость, вас, возможно, пристрелят немцы. Если вы попытаетесь выкинуть какой-нибудь фортель, я убью вас сам. Надеюсь, вы мне верите.
  — Что будет после того, как мы окажемся по другую сторону Стены? — спросил Симмс.
  — Еще не время говорить об этом. Но с вами не случится ничего плохого, если вы сами не накликаете на себя беду.
  Симмс и Бурчвуд хмуро переглянулись.
  Падильо повернулся к Максу.
  — Ты знаешь, что делать?
  Макс разглядывал ногти на правой руке.
  — Я отъезжаю, ставлю машину и жду три минуты. Если вы не возвращаетесь, сматываюсь.
  Падильо посмотрел на часы.
  — У нас еще есть пять минут. Давайте выпьем.
  Водку он разлил в пять стаканов. Порция получилась приличная. Симмс и Бурчвуд жадно выпили. Не отстал от них и я. Оглядел комнату. То, что лежало в углу под одеялом, напоминало кучу тряпья. Я не испытывал ни жалости, ни ненависти. Все во мне закаменело.
  Макс вывернул обе шестидесятиваттные лампочки, и мы спустились по лестнице в свете его фонаря. В гараже Макс осветил машину.
  — Это «вартбург». В «ситроене» ехать слишком опасно. Его ищут.
  Я сел на заднее сиденье за водителем. Падильо встал у другой задней дверцы, Дожидаясь, пока Симмс и Бурчвуд залезут в кабину. Затем захлопнул дверцу, прошел к воротам, откатил створку. Макс выехал из гаража, развернулся. Падильо закрыл ворота, запер на ключ и сел рядом с Максом. Посмотрел на Симмса и Бурчвуда, показал им пистолет.
  — Это вам напоминание. Такой же есть и у Маккоркла.
  Я тут же вытащил «смит-вессон» и продемонстрировал парочке.
  — Он стреляет настоящими пулями.
  Макс выехал из проулка, и мы направились на запад. До половины восьмого оставалось еще несколько минут. Макс не превышал разрешенной скорости. По мере приближения к району Миттс машин все прибывало.
  Падильо сидел вполоборота, переводя взгляд с Симмса и Бурчвуда то на заднее, то на переднее стекло. Симмс и Бурчвуд обратились в статуи, держа друг друга за руки. Мне тоже хотелось опереться на дружескую руку.
  Макс включил подфарники. Наступило то время суток, для которого эксперты никак не могут дать рекомендаций: предпочтительно ли ездить с освещением или без оного. Через пятнадцать минут после выезда из гаража мы остановились на красный свет. А десять секунд спустя сбоку подкатил патрульный «трабант» с четырьмя фопо. Двое пристально посмотрели в наше заднее стекло. Один что-то сказал водителю. Красный свет сменился зеленым, и Макс тронулся с места. «Трабант» тут же пристроился сзади.
  — Они едут за нами, — процедил Макс.
  — Не оглядывайтесь, — предупредил Симмса и Бурчвуда Падильо. — Поговорите друг с другом. Все равно о чем. Хоть читайте молитвы. Просто говорите, создайте видимость, что увлечены беседой. Дай мне сигарету, Мак, и огонька.
  Симмс и Бурчвуд заговорили. Сейчас мне не вспомнить ни слова из сказанного, но едва ли они сказали что-то дельное. Я достал из пачки последнюю сигарету и похлопал Падильо по плечу. Тот повернулся ко мне, улыбнувшись, взял сигарету.
  — Они все еще за нами.
  — Я знаю. — Макс вцепился в руль так, что побелели костяшки пальцев. — Через квартал нам поворачивать.
  — Как у нас со временем? — спросил Падильо.
  — Три или четыре минуты в запасе.
  — Проезжай три квартала, а потом сворачивай. Если они последуют за нами, придется принимать меры, чтобы отвязаться от них.
  Наша скорость не превышала сорока миль. Макс проехал два светофора на зеленый свет, на третьем подал сигнал правого поворота. Свернул на правую полосу, притормозил, перешел на вторую передачу, наблюдая в зеркало заднего обзора за патрульным «трабантом». Облегченно вздохнул.
  — Они едут прямо.
  Я шумно выдохнул воздух. Только теперь до меня дошло, что все это время я не дышал. Падильо покосился на часы.
  — Мы должны прибыть вовремя.
  Еще два поворота, и Макс доставил нас на боковую улицу, куда мы свернули бы сразу же, если б не полицейские. Остановил машину, заглушил двигатель. Сумерки уже сгустились.
  — Все из кабины, — скомандовал Падильо.
  Я показал Симмсу и Бурчвуду пистолет, прежде чем сунуть его в карман плаща. Предупредил:
  — Буду стрелять через ткань.
  Падильо выскочил первым и уже поджидал их у дверцы. Я вылез следом за ним.
  — Я иду впереди, — напомнил он. — Симмс и Бурчвуд за мной. Ты — последним, Мак.
  Мы нырнули в узкий проход между двумя домами. Левая моя рука временами касалась кирпичной стены, правая, с пистолетом, оставалась в кармане. Ночь еще не наступила, поэтому я легко различал перед собой три силуэта. Падильо свернул направо. Тот же маневр повторили Симмс, Бурчвуд и я. Мы оказались в глухой нише, на месте которой в обычном доме была бы дверь подъезда. Здесь же дверь заложили кирпичной кладкой. Прямо перед нами темнела стена, сложенная понизу из бетонных, метр на метр, кубов, с несколькими рядами шлакоблоков. Поверху тянулись три или четыре ряда колючей проволоки. Увидел я и тусклый блеск бутылочных стекол, вмурованных в верхний слой цемента. Симмс и Бурчвуд жались друг к другу в уголке ниши. Падильо не отрывал глаз от семиэтажного жилого дома напротив нас, уже в Западном Берлине.
  — Третий этаж сверху, — прошептал он. — Четвертое окно слева. Видишь?
  — Да.
  — Когда жалюзи откроются, мы должны быть готовы. Когда закроются, ставим рекорд в беге по пересеченной местности на дистанции шестьдесят футов. Колючая проволока, натянутая между нами и Стеной, перерезана. Просто отведи ее в стороны. На этот раз ты пойдешь первым, потом Симмс и Бурчвуд, — он повернулся к ним. — Вы поняли?
  Они утвердительно кивнули. Мы прождали пятнадцать секунд. Ничего не произошло. Жалюзи не шевелились. Двое фопо прошли перед нами, в пятидесяти футах от нас, в десяти — от Стены. Как часы, проползли еще пять секунд.
  Справа от нас раздались три резких взрыва, сопровождаемые яркими вспышками.
  — Это отвлекающий маневр, — пояснил Падильо. — Теперь слева. — Две секунды спустя взрывы загремели слева. — Бутылки с горючей смесью. Коктейль Молотова. Брошены в ста пятидесяти ярдах справа и слева, чтобы туда сбежались фопо. Их автоматы обеспечивают прицельный огонь не далее ста десяти ярдов. Следи за жалюзи.
  Я уставился на указанное окно в ста пятидесяти футах перед нами. Справа и слева до нас долетали крики полицейских. Где-то завыла сирена. Жалюзи начали подниматься. Медленно, медленно доползли они доверху, а потом резко упали вниз.
  — Пора! — крикнул Падильо.
  Зажглись прожектора, но в сумерках толку от них было чуть. Я вытащил из кармана пистолет и побежал. Слева от меня затрещал автомат. Я бежал, оглядывая Стену.
  — Где эта чертова лестница? — шепнул я Падильо.
  Он обвел взглядом темно-серые шлакоблоки.
  Неожиданно над верхним рядом показалась светловолосая голова.
  — Все нормально, парни. Пришлось перерезать проволоку, только наброшу тюфяк на стекло. — На Стену лег тюфяк, сшитый из двух коричневых одеял и туго набитый соломой. — Еще секунду, — блондин улыбнулся. — Надо оседлать Стену, чтобы перетащить лестницу.
  Лет ему было не больше двадцати. Он перебросил через Стену ногу и уселся на тюфяк, как на седло.
  — На стекле-то сидеть — никакого удовольствия. А вот и лестница, — над Стеной показались первые ступени. — Меня зовут Петер. А вас?
  Он все еще сидел на Стене, когда в сорока футах от нас закричали по-немецки. Юношу осветил луч мощного фонаря. Он хотел сказать что-то еще, но ему помешала рассекшая его автоматная очередь. Лестница свалилась в Западный сектор. Мгновение спустя юноша упал на тюфяк лицом вниз, а затем перекатился вниз, вслед за лестницей.
  Падильо повернулся и трижды выстрелил в направлении фонаря, все еще освещающего верх Стены. И я трижды нажал на спусковой крючок, стреляя в ту же сторону. Фонарь погас, кто-то жалобно застонал. Слева и справа послышались командные крики. Вновь затрещал автомат.
  — Назад, к машине, — сказал Падильо.
  — Я не могу пошевельнуться, — ответил Симмс.
  — Ранен?
  — Нет... просто не могу пошевельнуться.
  Падильо отвесил ему звонкую затрещину.
  — Шевельнешься или получишь пулю в лоб. — Симмс кивнул, и Падильо подтолкнул меня. — Ты первый.
  Я побежал к зданию, шмыгнул в узкий проход. Макс сидел за рулем, бледный как смерть. Я рывком открыл заднюю дверцу, подождал, пока Симмс и Бурчвуд юркнули в кабину. Падильо задержался у прохода между домами, трижды выстрелил. Ему ответили автоматным огнем. Падильо метнулся к машине. Макс уже завел мотор. Падильо еще не успел захлопнуть за собой дверцу, когда «вартбург» тронулся с места.
  — В гараж, Макс, — скомандовал Падильо. — До него лишь полмили.
  — Что случилось?
  — Или им не повезло, или люди Курта стали чересчур беспечными. Бомбы взорвались. Они дали нам сигнал. Мы добрались до Стены, и нас встретил светловолосый парень...
  — Совсем молоденький?
  — Да.
  — Должно быть, Петер Феллер.
  — Он сидел на Стене, перетаскивая через нее вторую лестницу, когда появился патруль. Его застрелили, лестница упала на другую сторону. Мак или я разбили фонарь, и мы умчались, словно за нами гнался дьявол.
  — О Боже, о Боже, — бормотал Макс.
  Симмс обхватил голову руками, уткнул лицо в колени. Тело его сотрясали рыдания.
  — Я больше не выдержу. Мне все равно, что вы со мной сделаете... Я больше не выдержу. Вы мерзкие, мерзкие, мерзкие!
  — Угомони его! — приказал Падильо Бурчвуду.
  Тот развел руками — насколько хватало места в тесной машине.
  — Что я должен делать?
  — Мне все равно, лишь бы он заткнулся, — отрезал Падильо. — Погладь по головке, придумай что-нибудь.
  — Не трогайте меня! — взвизгнул Симмс.
  Падильо протянул руку и забрал в кулак прядь светлых волос. Рывком поднял голову Симмса.
  — Сейчас не серди меня, парень, — прохрипел он, пронзая Симмса взглядом.
  — Пожалуйста, отпустите мои волосы, — неожиданно ровным голосом попросил Симмс.
  Падильо разжал кулак, и Симмс откинулся на спинку, закрыл глаза. Бурчвуд ободряюще похлопал его по колену.
  Полмили Макс промчался за две минуты. Свернул в переулок и нажал на клаксон, остановившись перед большим сараем с вывеской «Авторемонтная мастерская». Ему пришлось еще раз нажать на клаксон, прежде чем открылись замызганные ворота. Макс загнал «вартбург» внутрь, ворота за ним захлопнулись, Макс заглушил двигатель. Его голова бессильно упала на руль.
  — Как и нашему другу на заднем сиденье, мне уже на все наплевать. Очень уж длинным выдался день.
  Толстяк в белом грязном комбинезоне подошел к Максу, вытирая руки ветошью.
  — Ты вернулся, Макс?
  — Вернулся, — пробурчал тот.
  — Тебе что-нибудь нужно?
  Падильо вылез из кабины.
  — Привет, Лангеманн, — поздоровался он с толстяком.
  — Герр Падильо. Я не ожидал вашего приезда.
  — Нам нужно место, чтобы провести ночь. Всем четверым. А также еда, выпивка и телефон.
  Толстяк бросил ветошь в мусорный ящик.
  — Риск возрастает, соответственно поднимается и цена. Как долго вы хотите оставаться у меня?
  — Эту ночь, возможно, и завтрашний день.
  Толстяк поджал губы.
  — Две тысячи западногерманских марок.
  — Где вы нас разместите?
  — Прямо здесь, в подвале. Особых удобств не гарантирую, но там сухо.
  — Телефон?
  Толстяк мотнул головой в глубь мастерской.
  — Там.
  Падильо вытащил пистолет из кармана и сунул его за пояс брюк.
  — Вы — грабитель, Лангеманн.
  Толстяк пожал плечами.
  — С вас все равно две тысячи. Можете обзывать меня как угодно, если вам это нравится.
  — Заплати ему, Макс. — Падильо взглянул на нашего водителя. — Потом отведи этих двоих в подвал. Проследи, чтобы Лангеманн снабдил нас едой и выпивкой. За такую цену он может добавить и сигарет.
  Макс, Лангеманн и двое американцев двинулись к двери в глубине мастерской. Я вылез из кабины, медленно обошел машину. Чувствовал я себя глубоким стариком, уставшим от жизни. Ломило суставы. Болели зубы. Прислонившись к переднему крылу, я закурил.
  — Что теперь?
  — Телефон Мааса у тебя?
  Я осторожно кивнул. Боялся, что от более резкого движения голова отвалится.
  — Давай позвоним ему и спросим, остается ли в силе его предложение.
  — Ты ему доверяешь? — спросил я.
  — Нет, но есть ли у тебя другие варианты?
  — Откуда? — вздохнул я.
  — Он просил пять тысяч баксов, так?
  — Да. Но теперь, насколько я знаю Мааса, цена может возрасти.
  — Мы поторгуемся. Давай-ка взглянем на пять тысяч, что дал тебе Кук.
  Я вытащил перевязанный пакет и протянул Падильо. Вспомнил наш обмен с Куки в моем номере. Он не взглянул на чек, я не пересчитал деньги. Чертово благородство. Я закрыл глаза, когда Падильо разорвал обертку.
  — Чистые листы бумаги?
  — Отнюдь. Разрезанная газета.
  Я успел открыть глаза, чтобы увидеть, как брошенные Падильо газетные листки полетели в мусорный ящик вслед за ветошью Лангеманна.
  — Кук знал тебя как облупленного, Мак. К тому же он полагал, что у тебя нет ни единого шанса потратить эти деньги.
  — Остается утешаться лишь тем, что и мой чек не предъявят к оплате, — ответил я.
  Глава 15
  Мастерская Лангеманна ничем не отличалась от десятков других что в Восточном, что в Западном Берлине. Помещение размером двадцать на сорок пять футов, яма, два ремонтных места с подъемниками, у правой стены верстак с инструментами. И маленькая клетушка у левой стены в глубине, служащая кабинетом. Оттуда и вышел Лангеманн, мусоля в руках стопку западногерманских купюр. За те несколько минут, что мы не виделись, его когда-то белый комбинезон стал еще грязнее. И даже на носу у него появилось какое-то желто-коричневое пятно.
  — Я дал им еду и выпивку, герр Падильо.
  — А как насчет сигарет?
  — И сигарет, — Лангеманн кивнул, и все три его подбородка расползлись по воротнику.
  — Как мы попадем в ваш подвал?
  — Через кабинет. Там люк и лестница. Подвал, конечно, не номер люкс, но в нем сухо. И есть свет. Телефон в кабинете.
  — До одиннадцати вечера он нам не нужен.
  Лангеманн согласно покивал.
  — Как вам будет угодно. Я сейчас ухожу и вернусь в восемь утра. У меня два помощника, они подойдут к этому же часу. Если вам понадобится выйти, я должен предварительно услать их с какими-либо поручениями. Работа тут шумная, поэтому вы можете говорить, не опасаясь, что вас услышат. Если захочется по нужде, воспользуетесь ведром. — Он засунул деньги под комбинезон. — Не ватерклозет, но гигиенично.
  — И дорого, — вставил Падильо.
  — Риск должен оплачиваться.
  — Это понятно. Допустим, нам придется выйти этой ночью. Как это сделать?
  — В моем кабинете есть дверь на улицу. Она закрывается автоматически. Проблема в другом — как вернуться? Вам придется оставить внутри одного человека, чтобы он открыл вам дверь. Но вернуться вы должны до восьми утра, пока не придут мои помощники. — Лангеманн помолчал, потом добавил: — А не опасно ли вам выходить этой ночью?
  Падильо ответил не сразу.
  — Вам платят не за то, чтобы вы волновались о нас.
  Толстяк пожал плечами.
  — Как скажете. Я ухожу. Свет в моем кабинете горит всю ночь. В мастерской я его выключаю.
  Не попрощавшись, Падильо и я двинулись к кабинету. Всю обстановку составляли обшарпанный дубовый стол, вращающийся стул за ним да бюро с бухгалтерскими книгами и каталогами запчастей. Освещался кабинет лампой под зеленым абажуром. Телефон стоял на столе. Окна не было, лишь дверь с автоматическим замком. Прислоненная к стене крышка люка открывала верхние ступени лестницы, ведущей в подвал. Падильо спустился первым, я — за ним.
  Мы оказались в комнатушке двенадцать на двенадцать футов под семифутовым потолком. Сорокаваттная лампочка свисала с потолка. У стены на сером одеяле Симмс и Бурчвуд ели хлеб с колбасой. Напротив, на другом одеяле, с бутылкой в руке сидел Макс.
  — Вот одеяло, вон еда и сигареты. — На расстеленной газете лежали полбатона колбасы, краюха хлеба, четыре пачки сигарет восточногерманского производства.
  Я сел рядом с Максом, взял предложенную бутылку. Этикетки не было.
  — Что это?
  — Дешевый джин. Гонят его из картофеля, — ответил Макс. — Но крепкий.
  Я глотнул. Спиртное ожгло горло, пищевод, желудок, рванулось было обратно, но потом успокоилось, и по телу начала разливаться теплота.
  — О Господи! — Я передал бутылку Падильо.
  Он выпил, закашлялся, сунул бутылку Максу. Макс поставил ее на газету.
  — Вот еда, — напомнил он.
  Я скользнул взглядом по хлебу и колбасе, стараясь решить, рискнуть мне еще на один глоток картофельного джина или нет. Чувство самосохранения победило, и я ограничился тем, что раскрыл пачку сигарет, достал одну, закурил и протянул пачку Падильо. Мы покашляли, привыкая к горлодеру, выпускаемому восточными немцами.
  — И каковы ваши планы? — спросил Бурчвуд. — Этой ночью нас ждут новые приключения?
  — Вполне возможно, — пробурчал Падильо.
  — Вероятно, в нас снова будут стрелять, а вы озвереете и будете вымещать на нас свою злость?
  — Если и на этот раз ничего не получится, то следующей попытки не будет наверняка. Об этом можете не волноваться. Откровенно говоря, еще одна неудача, и волноваться более не придется. Нам всем.
  Он посмотрел на часы.
  — У нас два часа до того, как тебе нужно звонить, Мак. Вы с Максом можете поспать. Я их посторожу.
  Макс что-то пробурчал, завернулся в одеяло, подтянул колени к груди, положил на них руки и тут же заснул. Падильо и я остались сидеть, прислонившись спиной к стене, с дымящимися сигаретами. Бурчвуд и Симмс последовали примеру Макса.
  Время тянулось медленно. Я подумал, какого черта я вообще влез в эту историю, пожалел себя, а потом начал составлять меню салуна, день за днем, на следующие пять лет.
  — Одиннадцать часов, — прервал молчание Падильо.
  — Пошли.
  Мы поднялись по лестнице, и я набрал номер, полученный от Мааса.
  Трубку сняли после первого гудка.
  — Герра Мааса, пожалуйста.
  — А! Герр Маккоркл, — послышался в ответ знакомый голос. — Должен сознаться, я ждал вашего звонка, особенно после происшествия сегодня вечером. Ваша работа, не так ли?
  — Да.
  — Никого не ранили?
  — Нет.
  — Очень хорошо. Герр Падильо с вами?
  — Да.
  — И теперь, как я понимаю, вы готовы заключить соглашение, которое мы обсуждали вчера.
  — Мы хотели бы поговорить об этом.
  — Да-да, нам есть о чем поговорить, учитывая, что с герром Бейкером вас теперь пятеро. Поэтому возникает необходимость пересмотреть мое первоначальное предложение. Вы понимаете, что цена устанавливалась из расчета...
  — Торговаться по телефону нет смысла. Не лучше ли обсудить наши дела при личной встрече?
  — Разумеется, разумеется. Где вы сейчас находитесь?
  Мои пальцы непроизвольно сжали трубку.
  — Я не ожидал услышать от вас столь глупого вопроса.
  Маас хохотнул.
  — Я понимаю, мой друг. Я буду исходить из того, что вы находитесь в радиусе мили от того места, где пытались перелезть через Стену.
  — Хорошо.
  — Могу предложить кафе, где меня знают. Там есть отдельный кабинет. Вы в пять минут доберетесь туда пешком.
  — Подождите. — Я зажал рукой микрофон и пересказал Падильо предложение Мааса.
  Тот кивнул.
  — Узнавай адрес.
  — Какой адрес?
  Слова Мааса я повторял вслух, а Падильо записывал адрес на клочке бумаги, склонившись над столом Лангеманна.
  — Время?
  — Полночь вас устроит?
  — Вполне.
  — Вы придете втроем?
  — Нет, только я и герр Падильо.
  — Конечно, конечно. Герр Бейкер должен остаться с вашими двумя американскими гостями.
  — Увидимся в полночь. — Я положил трубку.
  — Он знает, что Куки был с нами, и полагает, что нас по-прежнему трое.
  — Не будем разубеждать его. Подожди здесь, а я спрошу у Макса, как найти это кафе. — Падильо нырнул в подвал, а несколько минут спустя вернулся с Максом.
  — Макс говорит, что кафе в девяти кварталах. Он подежурит у двери до нашего возвращения. Наши друзья спят.
  До кафе мы добрались за четверть часа, встречая по пути лишь редких прохожих. Перешли на другую сторону улицы, укрылись в нише подъезда какого-то административного здания.
  Маас появился без четверти двенадцать. За то время, что мы стояли в нише, из кафе по одному вышли трое мужчин. Вошел только Маас. За оставшуюся четверть часа состав посетителей кафе не изменился.
  — Пошли, — скомандовал Падильо.
  Мы пересекли улицу и вошли в зал. Бар напротив двери. Три кабинки слева. Справа — столики. За одним сидела парочка. За тремя — одинокие любители пива. Еще один мужчина читал газету, утоляя жажду кофе. Бармен приветливо кивнул, поздоровался.
  — Нас должен ждать приятель, — объяснил Падильо цель нашего прихода. — Герр Маас.
  — Он уже в кабинете... пожалуйста, проходите сюда, — бармен указал на занавешенный дверной проем. — Не хотите ли заказать прямо сейчас?
  — Две водки, — ответил Падильо.
  В кабинете Маас сидел за круглым столом, лицом к двери. Все в том же коричневом костюме. Перед ним стоял бокал белого вина. Рядом лежала новая коричневая шляпа. Увидев нас, он поднялся.
  — А! Герр Маккоркл.
  — Герр Маас, герр Падильо, — представил я их.
  Маас пожал Падильо руку, засуетился, отодвигая стулья.
  — Герр Падильо, как я рад встретиться с вами. Такой известный человек.
  Падильо молча сел.
  — Вы заказали что-нибудь выпить? — спросил Маас. — Я заказал бармену, чтобы он обслужил вас по высшему разряду. Для меня это такой праздник.
  — Мы заказали, — кивнул я.
  — Сегодня у вас выдался очень трудный день. — Маас попытался изобразить сочувствие.
  Теперь помолчали мы оба. Вошел бармен, поставил перед нами по рюмке водки.
  — Проследите, чтобы нас не беспокоили, — приказал Маас.
  Бармен пожал плечами.
  — Через час мы закрываемся.
  После его ухода Маас поднял бокал.
  — Давайте выпьем за успех нашего предприятия, друзья.
  Мы выпили.
  Падильо закурил, выпустил к потолку струю дыма.
  — Я думаю, пора переходить к делу, герр Маас. Мы готовы выслушать ваше предложение.
  — Вы видели карту, которую я передал герру Маккорклу?
  — Видел. Такое место может быть где угодно. Или его нет вовсе.
  Маас улыбнулся.
  — Оно есть, герр Падильо. Можете не сомневаться. Позвольте рассказать историю этого тоннеля. — Он отпил из бокала. — В ней переплелись романтика, предательство, смерть. Захватывающая мелодрама. — Вновь он поднес ко рту бокал, затем вытащил три сигары, не стал настаивать, когда мы отказались, сунул две обратно в карман, раскурил третью. Мы терпеливо ждали.
  — В сентябре 1949 года шестидесятилетняя вдова, назову ее фрау Шмидт, умерла от рака. Свое единственное достояние, трехэтажный дом, практически не поврежденный бомбежками, она оставила любимому сыну Францу, инженеру, в то время работавшему в Западном Берлине на одной из американских военных баз. С жильем тогда было туго и в Восточном, и в Западном Берлине, поэтому Франц вместе с женой и четырехлетним сыном перебрался в дом матери — старое, но выстроенное на совесть здание.
  В те дни между Восточным и Западным секторами не существовало Стены, поэтому Франц продолжал работать на американцев. По выходным он подновлял дом. На это он получал субсидии от магистрата Восточного Берлина. В 1955 году герр Шмидт перешел в частную инженерную фирму, тоже в Западном Берлине. К тому времени закончился и ремонт дома. Он сменил все трубы, всю сантехнику, установил электрическое отопление. Дом стал его хобби. Разумеется, герр Шмидт подумывал над переездом в Западный Берлин, но его удерживал дом. И потом, ничто не мешало ему жить в Восточном Берлине, а работать в Западном.
  У Шмидтов появились друзья. Среди них — семья Лео Бемлера, служившего фельдфебелем на Восточном фронте, попавшего в плен к русским и вернувшегося в Восточный Берлин в 1947 году в чине лейтенанта народной полиции. К тому времени, когда Бемлеры подружились со Шмидтами, Лео уже получил звание капитана. Но и жалованье капитана не шло ни в какое сравнение с тем, сколько получал инженер в процветающей западноберлинской фирме, поэтому у меня есть веские основания подозревать, что капитан Бемлер завидовал отличному дому Шмидтов, их маленькой легковушке и той роскоши, которая встречала их в доме, куда капитан, его жена и очаровательная дочурка часто приходили на кофе с пирожными.
  Шмидт гордился своим домом и показывал капитану все новшества. У Лео, мягко говоря, текли слюнки, поскольку его семейство проживало в маленькой квартирке в одном из торопливо построенных в 1948 году жилых домов. Конечно, многим жителям Восточного Берлина не снились и такие жилищные условия, но по сравнению с апартаментами Шмидтов квартирка Бемлеров тянула разве что на конуру.
  К 1960 году, может, чуть раньше или позже, сын Франца Шмидта, Хорст, подросток лет пятнадцати, начал интересоваться девушками, вернее девушкой, дочерью капитана Бемлера. Ее звали Лиза, и родилась она на шесть месяцев позже Хорста. Родители благосклонно смотрели на их роман, и к 1961 году все свободное время юноша и девушка проводили вместе. Капитан Бемлер не возражал против такой выгодной партии, как сын богатого инженера, пусть этот инженер и не интересовался политикой. Но при всей своей аполитичности Франц Шмидт оставался реалистом и не мог не понимать, что совсем неплохо породниться с офицером народной полиции. В общем, молодые краснели при шутках родителей, но никто не сомневался, что по достижении положенного возраста они пойдут под венец.
  Однако в один прекрасный августовский день 1961 года Западный Берлин отделила Стена, и герр Шмидт остался без работы. Он обговорил сложившуюся ситуацию со своим лучшим другом, капитаном Бемлером, который посоветовал найти подходящее место в Восточном секторе. И действительно, инженер Шмидт быстро нашел работу. Правда, при этом жалованье его составляло четверть того, что ему платили в Западном Берлине. И теперь ему пришлось обходиться без мелочей, к которым он привык, как-то: американских сигарет, настоящего кофе, шоколада.
  Вот тут самое время упомянуть о том, что дом Шмидтов располагался напротив одной из вершинок треугольного парка в западноберлинском районе Кройцберг. Стена прошла буквально по вершине парка, от которого подъезд Шмидта отделили лишь пятьдесят метров. Шмидтов всегда радовал этот зеленый пятачок среди камня городских домов и улиц.
  Маас прервался, чтобы промочить горло глотком вина. Похоже, ему очень нравилась роль рассказчика.
  — Проработав несколько месяцев на низкооплачиваемой должности, герр Шмидт взял в привычку проводить много времени в спальне третьего этажа, глядя на зеленый островок по ту сторону Стены. Потом начал подолгу задерживаться в подвале, постукивая тут и там молотком. Иногда он работал до позднего вечера, вычерчивая за столом какие-то диаграммы. В июне 1962 года он собрал семейный совет. Известил жену и сына, что намерен взять их с собой на Запад, где он сможет получить прежнюю должность. А дом... дом придется оставить. Ни жена, ни сын спорить не стали. Лишь потом юный Хорст улучил момент, оставшись с отцом наедине, и признался, что Лиза беременна, они должны пожениться, и без Лизы на Запад он не пойдет.
  Старший Шмидт воспринял эту новость без особых эмоций. Возобладал инженерский практицизм. Он спросил сына, давно ли та забеременела. Оказалось, два месяца назад. Шмидт посоветовал Хорсту не жениться немедленно, но взять Лизу с собой. Он посвятил Хорста в свои планы — прокопать тоннель из подвала в треугольный парк. По его расчетам, они могли управиться за два месяца, работая по четыре часа в будни и по восемь — в субботу и воскресенье. Он сказал также сыну, что Бемлеры будут постоянно крутиться в доме, если он прямо сейчас женится на Лизе. Хорст спросил, можно ли ему рассказать Лизе об их планах, чтобы она не волновалась о будущем. Старший Шмидт неохотно согласился.
  Следующей ночью Шмидт и его сын начали копать тоннель. Задача оказалась не такой уж сложной, если не считать трудностей с землей. Ее насыпали в мешки, которые фрау Шмидт сшила из простыней, и по выходным вывозили на многочисленные пустыри города.
  Вход в тоннель герр Шмидт замаскировал ящиком для инструментов, который при необходимости легко сдвигался в сторону. Тоннель освещался электрическими лампами. Крыша поддерживалась стойками, которыми герр Шмидт запасся совсем для других целей еще до того, как появилась Стена между Востоком и Западом. На пол он постелил линолеум. К началу августа строительство практически закончилось. И если б не опыт и мастерство герра Шмидта, сегодня я не рассказывал бы вам эту историю.
  По расчетам Шмидта, тоннель должен был выйти на поверхность в крошечной туевой рощице. Лаз закрывал металлический щит. Над ним оставался тонкий слой земли, который разлетелся бы при хорошем толчке снизу. Из-за столь педантичного подхода прокладка тоннеля заняла чуть больше времени, чем намечалось. У Лизы шел четвертый месяц беременности, и она все больше нервничала, допытываясь у Хорста о его намерениях. Наконец он привел ее в дом и показал вход в тоннель. Возможно, сказалась ее беременность, возможно, страх расставания с родителями, но молодые поссорились. Случилось это за сутки до той ночи, на которую герр Шмидт запланировал побег на Запад.
  Короче, Лиза прибежала домой и обо всем рассказала отцу. Наш добрый капитан быстро смекнул, что к чему, и посоветовал Лизе помириться с Хорстом. Во-первых, сказал он, вы любите друг друга, а во-вторых, для нее, может, и лучше родить на Западе, где она сможет жить с мужем.
  Следующим вечером, уладив отношения с Хорстом, Лиза собрала маленький чемодан, попрощалась с родителями и направилась в дом Шмидтов.
  Они выпили по чашечке кофе, а затем спустились в подвал, взяв с собой лишь самое необходимое. Но едва герр Шмидт сдвинул ящик для инструментов, открыв зев тоннеля, в дверном проеме возник капитан Бемлер с пистолетом в руке. Сказал, что он сожалеет, но не может поступить иначе, потому что он — слуга народа и не должен изменять принципам, даже если речь идет о самых близких друзьях. Лизе он велел подняться наверх и идти домой. Перепуганная, она подчинилась. Шмидтам капитан Бемлер приказал повернуться к нему спиной, а затем хладнокровно застрелил всех троих. Вытащил их наверх в гостиную и направился на поиск фопо, охранявших этот участок Стены. Отправил их на выполнение какого-то мифического задания, пообещав, что сам будет патрулировать Стену. А когда фопо ушли, выволок тела на улицу, подтащил ближе к Стене. Между ними разбросал нехитрые пожитки, которые Шмидты хотели взять с собой. Трижды выстрелил в воздух, перезарядил пистолет, выстрелил еще дважды. Прибежавшим на выстрелы фопо капитан заявил, что перестрелял семью Шмидтов, пытавшихся бежать на Запад. Дом он приказал запереть и опечатать, чтобы на следующий день провести обыск.
  Тела увезли. На следующее утро капитан Бемлер осмотрел дом, уделив особое внимание подвалу. В рапорте он указал, что дом находится слишком близко от Стены, чтобы оставлять его незаселенным, но отдать его можно лишь людям, в чьей лояльности нет ни малейших сомнений. Начальник Бемлера использовал свои связи, и капитан вместе с семьей вселился в дом, которым он столь восхищался, получив в придачу тоннель на Запад.
  Маас допил вино.
  — А что случилось с девушкой? — спросил я.
  — Ей не повезло, — вздохнул Маас. — Умерла при родах.
  Он позвал бармена, и минуту спустя тот принес ему бокал вина, а нам — по рюмке водки. Едва он вышел с пустым подносом, Маас продолжал:
  — Не повезло и капитану Бемлеру. Ему не присвоили очередного звания. Более того, магистрат наметил снести квартал, в котором находился дом капитана, и построить там большой склад. Без окон, с глухими стенами. Вот капитан Бемлер и решил получить с тоннеля хоть какую-то прибыль. К счастью, о его намерениях я узнал раньше других.
  — Вы хотите пять тысяч долларов? — спросил Падильо.
  Маас сбросил пепел с кончика гаванской сигары.
  — К сожалению, герр Падильо, цена несколько выше той, что я называл ранее моему хорошему другу, герру Маккорклу. Поднялась она лишь пропорционально активности, с которой вас ищут ваши друзья с Востока... и, должен добавить, с Запада.
  — Сколько?
  — Десять тысяч долларов, — он выставил вперед руку, предупреждая наши возражения. — Не возмущайтесь, пожалуйста, я не требую невозможного. Вы расплатитесь со мной в Бонне после вашего возвращения. Естественно, наличными.
  — Откуда такое великодушие, Маас? В прошлый раз вы требовали, чтобы я принес деньги с собой.
  — Времена меняются, мой друг. Я узнал, что моя популярность в Восточном Берлине, а это мой дом, знаете ли, заметно снизилась. Должен признать, что меня тоже ищут, хотя и не так активно, как вас.
  — Какую они назначили за нас цену? — спросил Падильо. — Естественно, неофициально.
  — Сумма предложена не малая, герр Падильо. Сто тысяч восточногерманских марок. То есть двадцать пять западногерманских или семь с половиной тысяч долларов. Как видите, я отнюдь не жадничаю.
  Я глотнул водки.
  — Где доказательства, что вы не обманываете нас, Маас? Где гарантии того, что мы не попадем в объятия капитана Бемлера и шестнадцати его подручных?
  Маас с готовностью покивал, одобряя мои вопросы.
  — Я не только не виню вас за подозрительность, герр Маккоркл, но восхищаюсь ею. Мою добрую волю я могу продемонстрировать двумя способами. Во-первых, мне нужно выбраться из Восточного Берлина, а сейчас это ой как нелегко, особенно в эту ночь. Поэтому я намереваюсь уйти с вами. Таким образом, я сбегу с Востока и смогу приглядывать за моими капиталовложениями на Западе. То есть за вами. Во-вторых, я могу сообщить вам новость достаточно для вас неприятную, но, надеюсь, вы встретите ее с присущим вам самообладанием.
  — Валяйте, — процедил я.
  — С глубоким сожалением я должен информировать вас, что ваш друг мистер Кук Бейкер не заслуживает ни малейшего доверия.
  Падильо отреагировал, как того и требовала ситуация. Даже чуть приоткрыл рот, а брови изумленно взлетели вверх.
  — Что-то я вас не понял.
  Маас печально покачал головой.
  — Признаюсь, я тоже вложил свою лепту. Если вы помните, герр Маккоркл, вы великодушно разрешили мне переночевать на вашем диване, потому что на следующий день у меня была назначена встреча в Бонне. Встретился я с герром Бейкером. Я расскажу все, как есть. Мне не удалось побеседовать с герром Падильо, а я как бизнесмен не мог упустить прибыль. И продал имеющуюся у меня информацию герру Бейкеру.
  — За сколько? — поинтересовался Падильо.
  — За три тысячи.
  — В тот день я был в хорошем настроении. Возможно, заплатил бы и пять.
  — Действительно, я уступил по дешевке, но, кроме герра Бейкера, других покупателей у меня не было.
  — Почему он купил? — спросил умник Маккоркл.
  — Ему приказали. Видите ли, господа, герр Бейкер — агент Москвы. — Как хороший актер, он выдержал паузу. — Разумеется, до самого последнего времени он «лежал на дне», ничем не проявляя себя. Вероятно, несколько лет назад он совершил что-то позорное. Его сфотографировали. Снимки попали к определенным людям. У герра Бейкера фирма в Нью-Йорке, крупное состояние. Там его не трогали, но в Бонне взяли в оборот. Действовал он не по убеждению, но из страха. Шантаж поставил герра Бейкера на колени.
  Маас вздохнул.
  — Именно герр Бейкер предложил мне подкатиться к герру Маккорклу и придумать предлог для поездки герра Бейкера в Западный Берлин. К счастью, я подумал о тоннеле и предложил ему вариант с пятью тысячами долларов, который и был использован. Но герр Бейкер полагал, что существование тоннеля — миф. Я не пытался разубедить его. А теперь он может доставить нам немало хлопот.
  — Об этом мы позаботимся, — успокоил его Падильо. — Когда мы можем спуститься в тоннель?
  Маас посмотрел на часы.
  — Сейчас без четверти час. Я могу договориться на пять утра. Вас это устроит?
  Падильо взглянул на меня. Я пожал плечами.
  — Чем быстрее, тем лучше.
  — Мне нужно встретиться с капитаном, — продолжал Маас.
  — Заплатить ему, — уточнил Падильо.
  — Конечно. Потом надо найти машину. Будет лучше, если я заеду за вами. Пешком идти далеко и опасно, особенно в такой час. Вы должны дать мне адрес.
  Падильо вытащил из кармана листок, написал адрес мастерской Лангеманна и протянул Маасу.
  — Дверь с черного хода, в переулке.
  Маас спрятал бумажку.
  — Я буду там в четыре сорок пять утра. А за этот промежуток времени, герр Падильо, вы должны решить вопрос с герром Бейкером. Он опасен для нас всех и очень хорошо стреляет.
  Падильо встал.
  — Стрелял, герр Маас.
  — Простите?
  — Он мертв. Сегодня я его убил.
  Глава 16
  Удача отвернулась от нас на обратном пути к мастерской Лангеманна. Вдвоем они вышли из темной ниши и осветили фонарем лицо Падильо.
  — Пожалуйста, ваши документы.
  — Сию минуту, — и Падильо бросил сигарету в лицо тому, кто держал фонарь.
  Руки фопо инстинктивно дернулись вверх, и тогда Падильо сильно ударил его в живот. Вторым полицейским пришлось заниматься мне. Ростом он был с меня, пожалуй, даже шире в плечах, но раздумывать об этом времени у меня не было. Поэтому ногой я ударил его в пах, а когда он вскрикнул и согнулся пополам, выставил правое колено навстречу его челюсти. Что-то хрустнуло, его зубы впились мне в ногу, со стоном он упал на мостовую, я дважды двинул его по голове, и он затих. Второй фопо к тому времени тоже лежал на земле с зажженным фонарем. Падильо наклонился, поднял фонарь, выключил его, сунул в карман плаща. Затем присел, присмотрелся к обоим фопо.
  — Твой тоже мертв, — констатировал он, вставая.
  Потом оглядел пустынную улицу.
  — Давай-ка избавимся от них.
  Зигзагом он несколько раз пересек мостовую, пока не нашел то, что требовалось: люк канализационного колодца с тремя прямоугольными, дюйм на полдюйма, отверстиями для подъема крышки. Падильо вытащил нож, снял галстук, обвязал им нож, просунул его в щель. Когда нож встал поперек щели, начал тянуть за галстук. Едва краешек крышки люка поднялся, я ухватился за него руками и вывернул крышку на мостовую.
  Мы вернулись к фопо и за ноги поволокли их к люку. Без лишних церемоний сбросили вниз. Падильо осветил фонарем место, где они спросили у нас документы. Нашел две фуражки и отправил их вслед за хозяевами. Затем мы быстро установили крышку люка на место. Падильо сунул нож в карман и уже на ходу завязал галстук.
  Я все еще дрожал, когда мы подошли к мастерской Лангеманна. Очень хотелось выпить, и я уже был согласен даже на этот ужасный картофельный джин, которым потчевал нас Лангеманн. Падильо тихонько постучал в дверь, что вела в кабинет. Она чуть приоткрылась, и Макс прошептал имя Падильо. Тот ответил, дверь распахнулась, и мы снова скользнули внутрь.
  — Все в порядке?
  — Да, — кивнул Макс. — Эти все еще спят.
  — Закрой люк. Нам надо кое-что обсудить.
  Макс осторожно опустил крышку люка. Я сел на стол, Падильо — на вращающийся стул. Макс остался стоять.
  — По дороге сюда нарвались на двух фопо, — начал Падильо. — Они спросили наши документы. Мы бросили их в канализационный колодец.
  Макс одобрительно кивнул.
  — Их не найдут до утра. Но начнут искать через час или два, как только они не выйдут на связь с участком.
  — Ну, с этим ничего не поделаешь. Как ты думаешь, тебя по-прежнему ни в чем не подозревают? Ты можешь пройти в Западный сектор?
  — Если я предварительно побываю дома, приму ванну и побреюсь, — ответил Макс. — К моим документам не подкопаешься. Они же не поддельные, настоящие.
  — Это хорошо. Карта у тебя с собой?
  Макс сунул руку во внутренний карман плаща и вытащил карту, на которой мы пометили маршрут Симмса и Бурчвуда из аэропорта. Казалось, мы занимались этим по меньшей мере месяц назад. Макс расстелил карту на полу. Падильо опустился на колени, и палец его уперся в район Кройцберга.
  — Вот. Этот парк. Треугольной формы.
  — Я знаю, где это, — кивнул Макс.
  — Мы вылезем здесь, в центре туевой рощицы. Тоннель идет отсюда, — палец его скользнул к кварталу, закрашенному светло-коричневым цветом, что означало согласно приведенной внизу расшифровке «строительную зону».
  Макс пожевал нижнюю губу.
  — Какие там дома, я не помню. Только парк. Но Стена проходит рядом с парком. Буквально задевает одну из его оконечностей.
  — Совершенно верно, — подтвердил Падильо. — Я хочу, чтобы ты был там в половине шестого с небольшим автофургоном. Нам вполне хватит «фольксвагена». Жди нас здесь. Найди место, где мы можем провести день, и свяжись с парнями Курта. И запиши, что я тебе сейчас скажу.
  Макс достал блокнот и шариковую ручку.
  — Четыре комплекта американской армейской формы. По одной с нашивками сержанта по снабжению техническим имуществом, старшего сержанта, капрала и рядового. Добудь также два нагрудных знака участника боевых действий. И не промахнись с размерами. Сержантами будем мы с Маком, капралом и рядовым — Симмс и Бурчвуд.
  — Форма нужна вам в половине шестого? — спросил Макс. — Боюсь, это невозможно.
  — Нет, попроси заняться этим людей Курта, и пусть они притащат все в ту дыру, где разместят нас. Не забудь про обувь и рубашки.
  — Скорее всего все это у них уже есть, — Макс сделал пометку насчет рубашек и обуви.
  — Как насчет военных билетов?
  — Нет проблем.
  — Увольнительных?
  — Справимся и с этим. На четырнадцать дней?
  — Пойдет. Еще нам нужны четыре билета до Франкфурта и обратно. Фамилии пусть придумают сами, но мудрить не надо. Томпсон, Миллер, Джонсон, ничего вычурного. Чтобы не откладывалось в памяти.
  Макс быстро водил ручкой по листу.
  — Как у вас с деньгами?
  Макс нахмурился, покачал головой.
  — Лангеманн обчистил меня. Осталось не больше двух сотен марок.
  — Сколько у нас денег в Западном Берлине?
  — Двенадцать, максимум четырнадцать тысяч марок да с полтысячи долларов.
  — Годится. Скажи Курту, чтобы забронировал билеты на завтрашний вечер и обеспечил машину, которая встретит нас во Франкфурте. В аэропорту. Машина нужна быстрая. Поедем в Бонн.
  — Это все? — Макс поставил точку.
  — Кажется, да. Тебе пора идти.
  — Я спущусь вниз и возьму бутылку. Если меня остановят, прикинусь пьяным, скажу, что возвращаюсь от подружки. — Он откинул крышку люка, спустился в подвал, тут же вернулся с бутылкой, открутил крышку, глотнул джина, поболтал во рту, проглотил.
  — О Боже, ну и гадость.
  Моя рука уже тянулась к бутылке.
  — Еще одно, — Макс посмотрел на Падильо. — Как долго мне ждать вас у парка?
  — До шести.
  — А если вы не появитесь?
  — Забудь о нашем существовании.
  Макс сквозь очки всмотрелся в Падильо, улыбнулся.
  — Думаю, до этого дело не дойдет.
  Он открыл дверь и скрылся за ней.
  Я уже успел отхлебнуть джина и протянул бутылку Падильо. Тот выпил и на этот раз даже не поморщился.
  — Кто такой Курт? — спросил я.
  — Курт Вольгемут. Честный жулик. Тот блондин, которого застрелили на Стене, работал на него. Он оказывает разнообразные услуги. Быстро, но дорого. Ты еще встретишься с ним. Первые деньги он заработал на черном рынке. Потом умножил их на немецких акциях, которые резко поднялись в цене. Он помогает паспортами, одеждой, оружием, занимается всем, что может принести прибыль. Мне уже доводилось работать с ним.
  — Насчет армейской формы и сержантских нашивок мне все ясно. Для рядовых мы с тобой уже староваты. Но почему Франкфурт? Почему сразу не вернуться в Бонн?
  — Американские солдаты не ездят ни в Бонн, ни даже в Кельн. Их путь лежит в Мюнхен, Франкфурт или Гамбург, где много женщин и выпивки. Много ты видел в Бонне американских солдат?
  — Двоих или троих, — признал я. — Но как мы уговорим наших спящих друзей подняться на борт самолета и сойти на землю?
  — Пистолет все еще у тебя?
  Я кивнул.
  — Держи его в кармане плаща и почаще щекочи одного из них стволом. Они будут как шелковые. Едва они окажутся по другую сторону Стены, идти им будет некуда. Подняв шум, они все равно окажутся в том же месте, куда привезу их я. Весь вопрос лишь в том, в чьей компании они попадут туда. Я постараюсь опередить конкурентов.
  Я взялся за бутылку.
  — Мне кажется, тебе будет этого не хватать.
  — Чего именно?
  — Вояжей в дальние края.
  Падильо усмехнулся.
  — Когда ты последний раз убил человека, Мак?
  Я посмотрел на часы.
  — Не прошло и двадцати минут.
  — А до того?
  — Более двадцати лет назад. В Бирме.
  — Ты испугался?
  — Еще как.
  — И что ты делал последние двадцать лет?
  — Сидел на заднице.
  — Тебе это нравилось?
  — Приятное времяпрепровождение.
  — Допустим, мы вернемся в Бонн, месяца два будем заниматься салуном, а потом тебе позвонят и скажут, что ты должен еще раз сделать то же самое, но в одиночку. А может, и чего похуже. Ты подойдешь ко мне и в двух-трех словах поставишь меня в известность о твоем отъезде на неделю или на десять дней. Выпьешь со мной по рюмочке, выйдешь из салуна, чтобы успеть на поезд или на самолет. Ты будешь один, и никто не встретит тебя в конечном пункте. Никто не будет ждать тебя и по возвращении. Проведешь на этой работе лет двадцать, и как-нибудь в три часа ночи попробуй сосчитать всех покойников, которых ты когда-то знал живыми людьми. Вот когда охватывает паника, ибо ты не можешь вспомнить их фамилии и как они выглядели. А после двадцати лет добросовестной службы тебя не награждают золотыми часами и роскошным обедом. Тебе дают новое поручение, говоря при этом, какой ты молодец и сколь заурядно задание, которое ты должен выполнить. Но к сорока годам тебя пора отправлять на пенсию, и работодатели списывают тебя в тираж, полагая, что ты уже сдаешь, возможно, не без оснований. А ты говоришь, что мне этого будет не хватать.
  — Наверное, я сказал так лишь потому, что ты чертовски хорош в деле. Я тому свидетель.
  Падильо хмыкнул.
  — Проанализируй все еще раз. С самого начала все шло наперекосяк. Я позвонил тебе лишь из-за твоей сентиментальности. Ты все еще думаешь, что дружба — не только поздравительная открытка к Рождеству. Кроме того, ты можешь постоять за себя, если в баре начнут бросаться бутылками. Я использовал тебя, желая вовлечь в это дело Кука и поставить нашего приятеля в такие условия, чтобы я мог контролировать его действия. Тем самым возросли мои шансы на возвращение в Бонн с этими педиками. Я использовал тебя, Мак, и не исключаю того, что тебя могут убить. Убили же Уитерби, далеко не новичка в подобных делах и куда более осторожного и осмотрительного, чем многие. Как ты помнишь, я пообещал тебе мои золотые запонки. Можешь просить меня еще об одной услуге. Какой хочешь.
  — Я что-нибудь придумаю. А сейчас скажи, что ты намерен делать с этой парочкой, что дрыхнет внизу?
  — Они — наш страховой полис. УНБ не сообщала об их измене, и едва ли ребятки, работающие в новом здании в Виргинии, перед поворотом к которому красуется указатель «Бюро общественных дорог», во всеуслышание объявят об их возвращении. Но, если они не утрясут все неувязки, включая труп Уитерби в твоем номере в «Хилтоне» и наши расходы, я соберу пресс-конференцию в нашем салуне и расскажу обо всем.
  — Им это не понравится.
  — Зато репортеры будут в восторге.
  — А что случится с Симмсом и Бурчвудом?
  — Исчезнут без лишнего шума.
  — Их убьют?
  — Возможно, но необязательно. Вдруг кто-то начнет раскапывать эту историю. Тогда придется показывать их живьем.
  — Ты уверен, что все будет, как ты наметил?
  — Нет, но, не имея плана действий и не пытаясь его реализовать, нет смысла выходить отсюда. А раз цель поставлена, к ней надо стремиться.
  Я посмотрел на часы.
  — До прихода нашего спасителя еще есть время. Не хочешь ли поспать? Я-то вздремнул днем.
  Падильо не стал просить себя дважды, соскользнул со стула и вытянулся во весь рост на полу, положив голову на крышку люка.
  — Разбуди меня недели через две, — попросил он.
  Я уселся на стул, откинулся на спинку, положил ноги на стол. Хотелось принять теплый душ, побриться, потом слопать яичницу с ветчиной, ломоть мягкого ржаного хлеба, щедро помазанный маслом, большой красный помидор, запить все галлоном кофе. Но пришлось ограничиться глотком мерзкого джина и сигаретой сомнительного качества. В полной тишине я сидел на стуле и ждал. Не звонил телефон, никто не стучался в дверь...
  В половине пятого я тронул Падильо за плечо. Он быстро сел, сразу же проснувшись. Я сказал ему, сколько времени.
  — Пора поднимать тех, внизу. — Он открыл крышку люка, спустился по лестнице.
  Первым появился Симмс, за ним — Бурчвуд, третьим — Падильо. Я закрыл люк.
  — Через десять минут нам предстоит небольшая прогулка, — начал Падильо. — Вы должны делать лишь то, что вам скажут. Никому ничего не говорите. Раскрывать рот лишь в том случае, если он или я зададим вам прямой вопрос. Это понятно?
  — Мне уже все равно, — пробормотал Симмс. — Я лишь хочу, чтобы все это кончилось. Хватит убийств. Я не желаю, чтобы меня шпыняли, как нашкодившего мальчишку. Покончим с этим раз и навсегда.
  — Хотите что-нибудь добавить, Бурчвуд? — спросил Падильо.
  Черные глаза стрельнули в его сторону, язык нервно облизал губы.
  — Мне на вас наплевать. Я слишком устал, чтобы о чем-то думать.
  — Через два часа у вас будет возможность отдохнуть. А пока делайте то, что вам говорят. Ясно?
  Они стояли бледные, помятые, с бессильно повисшими руками. Симмс закрыл глаза и кивнул.
  — Да, да, да, о Господи, да, — ответил Бурчвуд.
  Падильо глянул на меня и пожал плечами, я прислонился к стене. Он сел на стул. Бурчвуд и Симмс остались стоять посреди комнаты, чуть покачиваясь. Симмс так и не открыл глаз.
  В четыре сорок пять мы услышали шум подъехавшей машины. Падильо выхватил пистолет и приоткрыл дверь. Достал пистолет и я. Мне уже начало казаться, что я не расстаюсь с ним с рождения.
  У двери возник Маас. Выключать двигатель он не стал.
  — А, герр Падильо.
  — Все готово?
  — Да-да, но нужно торопиться. Мы должны быть на месте в пять.
  — Хорошо, — кивнул Падильо. — Идите к машине. Мы за вами, — и он повернулся к нам. — Вы двое — на заднее сиденье вместе с Маком. Быстро.
  Он вышел первым. Я — вслед за Симмсом и Бурчвудом. Падильо уже открыл дверцу коричневого «мерседеса» модели 1953 года. Бурчвуд и Симмс залезли на заднее сиденье. Я последовал за ними. Падильо захлопнул дверцу машины, закрыл дверь, через которую мы вышли из кабинета, сел рядом с Маасом.
  — Поехали.
  Маас медленно тронулся вдоль темного переулка. Фары он погасил, оставив лишь подфарники. У выезда на улицу «мерседес» замер. Не говоря ни слова, Падильо вылез из кабины, вышел за угол, посмотрел в обе стороны. Затем дал сигнал Маасу, «мерседес» подкрался к нему, Падильо сел на переднее сиденье, и мы выкатились на улицу. Маас включил ближний свет.
  — Где вы взяли машину? — спросил Падильо.
  — У приятеля.
  — Приятель забыл дать вам ключ зажигания?
  Маас хохотнул.
  — Вы очень наблюдательны, герр Падильо.
  — За пятьсот марок мы могли бы обойтись без кражи автомобиля.
  — Его не хватятся до утра. Я же не взял первый попавшийся. Кроме того, у этой модели легко соединить провода зажигания.
  Поездка заняла у нас двадцать одну минуту. Восточный Берлин спал. Правда, Маас держался боковых улиц, не выезжая на центральные магистрали. В пять ноль девять мы остановились у какого-то дома.
  — Этот? — спросил Падильо.
  — Нет. Нам нужно за угол. Но машину оставим здесь. Дойдем пешком.
  — Ты берешь Симмса, — скомандовал мне Падильо. — Бурчвуд пойдет со мной. И давайте изобразим группу, а не колонну.
  Вперед мы двинулись кучкой, а не гуськом. Маас подвел нас к трехэтажному дому, поднялся по трем мраморным ступеням и тихонько постучал.
  Дверь приоткрылась.
  — В дом, быстро, — прошептал Маас.
  Мы вошли. В полутьме неясно виднелась высокая фигура. В холле не горела ни одна лампа.
  — Сюда, — раздался мужской голос. — Идите прямо. Осторожнее, за дверью начинается лестница. Пройдите на нее мимо меня. Когда мы все будем на ступенях, я зажгу свет.
  В темноте мы медленно пошли на голос. Я — первым, выставив перед собой руку.
  — Вы у самой двери. — Мужчина стоял рядом со мной. — Перила справа. Держитесь за них, будет легче спускаться.
  Правой рукой я нащупал перила, спустился на шесть ступеней и остановился. Я слышал шаги остальных. Слышал, как закрылась дверь. Тут же зажегся свет. Еще несколько ступеней вели к площадке, за ней лестница уходила под прямым углом вправо. Я посмотрел наверх. Выше всех стоял долговязый мужчина с крючковатым носом и кустистыми бровями, в белой рубашке, расстегнутой на груди, лет пятидесяти — пятидесяти пяти на вид. Его рука еще лежала на выключателе. Маас находился рядом с ним. Ниже — Падильо, Бурчвуд и Симмс.
  — Вниз, — подал команду мужчина.
  Я спустился на лестничную площадку, затем еще на пять ступеней, в подвал с выкрашенными в белый цвет стенами. Пол устилал линолеум в бело-синюю клетку. Вдоль одной стены тянулся верстак. Над ним рядком висели полки. В узком торце подвала, выходящем, как я догадался, к улице, высился целый шкаф с четырьмя открытыми полками наверху и несколькими ящиками внизу. Ящики блестели медными ручками.
  Руку с пистолетом я держал в кармане. Падильо велел Бурчвуду и Симмсу встать к стене. Последовал за ними.
  Долговязый мужчина сошел с последней ступени и посмотрел на нас.
  — Они американцы! — воскликнул он сердито.
  Маас вытащил руки из карманов плаща, который я не видел на нем раньше, взмахнул ими, пытаясь успокоить его.
  — Их деньги ничуть не хуже. Менять сейчас принятое решение неблагоразумно. Пожалуйста, откройте вход в тоннель.
  — Вы говорили, что они немцы, — гнул свое мужчина.
  — Тоннель, — настаивал Маас.
  — Деньги, — потребовал мужчина.
  Маас выудил из кармана плаща конверт, протянул его мужчине.
  Тот отошел к верстаку, разорвал конверт, пересчитал деньги. Засунул деньги и конверт в карман брюк, направился к шкафу, привлекшему мое внимание. Вытащил первый ящик, задвинул его, проделал то же самое с третьим, затем выдвинул нижний ящик. В ящиках ничего не было, так что действия, производимые в такой последовательности, вероятно, отключали какой-то блокировочный механизм. Догадка моя оказалась верной, потому что в следующий момент весь шкаф легко повернулся на хорошо смазанных петлях, открыв вход в тоннель.
  Мужчина наклонился к проему размерами три на два фута, включил свет. Я увидел, что и в тоннеле пол застлан линолеумом, правда, не в клетку, а однотонным, коричневым.
  Наверное, я уделил тоннелю слишком мало внимания, потому что не заметил, как в руке Мааса появился «люгер». Маас наставил пистолет на мужчину. Я было сунул руку в карман, но Падильо остановил меня:
  — Это не наше дело.
  — Пожалуйста, капитан, верните мне деньги.
  — Лжец! — воскликнул мужчина.
  — Пожалуйста, деньги.
  Мужчина вытащил деньги и передал их Маасу. Тот запихнул их в карман.
  — А теперь, капитан, прошу вас заложить руки за голову и отойти к стене. Нет, не поворачивайтесь, встаньте ко мне спиной.
  Мужчина повиновался, и Маас удовлетворенно кивнул.
  — Вы помните, герр Падильо и герр Маккоркл, мой рассказ о некоем Шмидте? — продолжал Маас. — Разумеется, он был таким же Шмидтом, как я — Маас. Но он был моим братом, и я чувствую себя обязанным вернуть должок. Думаю, вы понимаете, капитан.
  Он дважды выстрелил мужчине в спину. Симмс вскрикнул. Мужчина ткнулся лбом в стену, затем медленно осел на пол. Маас убрал «люгер» в карман и повернулся к нам.
  — Вопрос чести, — объяснил он.
  — Вы закончили? — спросил Падильо.
  — Да.
  — Тогда пошли. Вы первый, Маас.
  Толстяк опустился на четвереньки и исчез в тоннеле.
  — Теперь ты, Мак.
  Я последовал за Маасом. Симмс и Бурчвуд ползли за мной. Линолеум на полу. Стойки из горбыля. Сорокаваттные лампы через каждые двадцать футов. Я насчитал их девять. Иногда головой я задевал за деревянную обшивку. Земля сыпалась мне за шиворот.
  — Мой брат строил на совесть, — донесся до меня голос Мааса.
  — Будем надеяться, что он не забыл вывести его на поверхность, — пробормотал я.
  По моим расчетам, тоннель тянулся на шестьдесят метров. Продвигаясь вслед за Маасом, я пытался прикинуть, сколько кубических ярдов земли пришлось перетаскать семье Шмидта в мешках, сшитых из простыней. Но скоро запутался, перемножая большие числа.
  Маас остановился.
  — Тоннель кончился.
  Это радостное известие я передал Симмсу.
  — Есть люк? — крикнул сзади Падильо.
  — Пытаюсь открыть его, — прохрипел Маас.
  Он уже стоял. Передо мной были лишь коротенькие ножки, видневшиеся из-под плаща. Я прополз чуть дальше и сунул голову в небольшое расширение, в котором находился Маас. Его голова, шея, плечи упирались в круг ржавого железа. Пока усилия оставались безрезультатными.
  — Не двигается, — выдохнул Маас.
  — Давайте попробуем поменяться местами, — предложил я. — Я выше ростом. И смогу надавить сильнее.
  С трудом мы протиснулись друг мимо друга. Изо рта Мааса воняло как из помойки. Я глянул вверх. Металлическая плита находилась в пяти футах от пола. Я как можно шире расставил ноги. Разогнулись они только наполовину. Уперся плечами, шеей, головой в крышку, приложил к ней ладони. Начал медленно подниматься, нагружая мышцы ног и рук. В последнее время я не баловал их физическими упражнениями. Оставалось лишь надеяться, что они еще не забыли о своем предназначении.
  Люк стоял мертво. Кровь стучала в висках. На лбу выступили капельки пота, начали собираться в ручейки и скатываться по лицу. Я перестал давить, согнулся, чтобы немного передохнуть. Затем занял прежнюю позицию и удвоил усилия. Что-то подалось, к счастью, не моя шея. Пот уже заливал глаза. Но крышка сдвинулась с места. Самое трудное осталось позади. Ноги начали выпрямляться, плита все быстрее шла вверх. Раздался легкий хлопок, и меня окатило волной холодного воздуха. Уже руками я подтолкнул металлическую крышку, и она отлетела в сторону. Я поднял голову. Но звезд не увидел.
  Глава 17
  Из тоннеля я вылез в гущу податливых веток и жестких листочков. Выбравшись из туевой рощицы, в ста пятидесяти футах от себя различил стену, огибающую парк по одному из его трех углов. Отрицательную, приземистую стену. Рука коснулась моего плеча, и я подпрыгнул от неожиданности. То был Макс Фесс.
  — Где остальные? — спросил он.
  — Сейчас выберутся.
  — Значит, тоннель существует.
  — Да.
  Появился Маас, вытирающий лицо и руки, стряхивающий грязь с плаща. За ним последовали Симмс, Бурчвуд и Падильо.
  — Фургон там, — Макс указал направо.
  Маас повернулся к Падильо.
  — Я с вами прощаюсь, герр Падильо. Уверен, что люди, с которыми вы сотрудничаете, переправят вас и вашу команду в Бонн. Но, если возникнут какие-либо трудности... вы сможете найти меня по этому номеру, — он протянул Падильо листок бумаги. — Но я буду там только сегодня. Завтра я загляну в ваше кафе, и мы рассчитаемся.
  — Наличными.
  — Десять тысяч.
  — Они будут вас ждать, — заверил Мааса мой компаньон.
  Маас кивнул.
  — Разумеется. Я в этом не сомневаюсь. Auf Wiedersehen, — и он растворился в темноте и тумане.
  Как и просил Падильо, Макс подогнал к парку автофургон «фольксваген». Через боковую дверцу мы забрались в грузовой отсек без единого окошка.
  — Вы ничего не увидите по дороге, зато никто не увидит вас, — философски отметил Макс, прежде чем захлопнуть дверцу.
  — Сколько нам ехать? — спросил Падильо.
  — Пятнадцать минут.
  Ехали мы семнадцать минут. Симмс и Бурчвуд сидели по одну сторону, положив головы на поднятые колени. Мы — напротив, докуривая последние восточногерманские сигареты.
  Автофургон остановился, и мы услышали, как Макс вылезает из кабины. Он открыл дверь, я и Падильо спрыгнули на землю. Симмс и Бурчвуд молча последовали за нами. В сумраке рассвета лица их казались мертвенно-бледными, на щеках и подбородке Бурчвуда вылезла черная щетина.
  Я огляделся. Макс привез нас в какой-то двор, с трех сторон огороженный высокой стеной из красного кирпича. Въехали мы через крепкие дубовые ворота. Двор был вымощен брусчаткой, а стена замыкалась четырехэтажным серым зданием с окнами в нишах. На первом этаже ниши были забраны железными решетками.
  Макс повел нас в коридор, перегороженный в десятке шагов стальной плитой без петель и ручки. Над плитой темнела круглая дыра, защищенная сетчатым экраном. Макс остановился перед плитой, мы выстроились ему в затылок. Постояли секунд пятнадцать, а затем плита бесшумно скользнула в стену. Я отметил про себя, что толщиной она около двух дюймов и изготовлена из цельного листа.
  Мы прошли другим коридором, в конце которого нас ждала открытая дверь лифта, рассчитанного как раз на пять человек. Едва мы оказались в кабине, дверь закрылась. Кнопок с указанием этажей я не обнаружил, так что едва ли кто мог выйти там, где пожелал бы. Кабина быстро пошла вверх, как я понял, на последний этаж. После остановки дверь бесшумно открылась, выпустив нас в приемную, выкрашенную в нежно-зеленый цвет. Стены украшали виды Берлина, выполненные как кистью, так и пером. Две софы и три кресла приглашали сесть. На кофейном столике стояла пепельница из литого стекла. Ноги утопали в густом ковре. По обстановке чувствовалось, что наш хозяин не стеснен в средствах.
  Напротив лифта была еще одна дверь. Макс встал перед ней, и она, как и стальная плита внизу, мягко скользнула в стену. И здесь над дверью имелась круглая дыра с проволочным экраном. Я догадался, что экран предназначен для защиты объектива телекамеры. Мы переступили порог, миновали холл и свернули налево, в вытянутый овальный зал с горящим камином в дальнем конце. У камина, спиной к нему, стоял мужчина. С чашкой и блюдцем в руках. Пахло кофе, а на комоде, слева от мужчины, булькала электрическая кофеварка в окружении блюдец, тарелок, чашек.
  С первого взгляда зал более всего напоминал библиотеку. Темное дерево стен, стол с лампой под абажуром, бежевые портьеры, кожаные диваны, кожаные же кресла, два из них с подголовниками, темно-зеленый ковер и, конечно же, полки с книгами.
  Мужчина улыбнулся, увидев Падильо, поставил блюдце и чашку на стол, направился к нам. Пожал руку Падильо.
  — Привет, Майк, — сказал он по-английски. — Рад тебя видеть.
  — Привет, Курт, — и Падильо представил меня Курту Вольгемуту, который тепло пожал мне руку.
  Выглядел он моложе своих пятидесяти с небольшим лет. Тщательно причесанные, чуть тронутые сединой длинные волосы, темно-карие глаза, прямой нос, маленький, но волевой подбородок, открытая улыбка. Встретил он нас в темно-бордовом халате поверх темно-серых, почти черных брюк. Худощавый, подтянутый.
  — Этим двоим нужна еда, постель и душ. — Падильо мотнул головой в сторону Симмса и Бурчвуда.
  Темные глаза Вольгемута пробежались по неразлучной парочке. Он шагнул к камину и нажал на кнопку цвета слоновой кости.
  Мгновением позже открылась дверь и в библиотеку вошли два здоровенных парня. В них чувствовалась спокойная уверенность, присущая тем, кто осознает свою силу.
  — Вот этих двоих джентльменов надобно помыть, накормить и уложить спать. Позаботьтесь об этом, пожалуйста.
  Здоровяки внимательно оглядели Симмса и Бурчвуда. Один кивнул на дверь. Симмс и Бурчвуд исчезли за ней. Следом ушли и люди Вольгемута.
  — Ты процветаешь, Курт. — Падильо огляделся.
  Тот пожал плечами и подошел к комоду.
  — Давайте выпьем кофе, и примите мои извинения в связи со случившимся вчера у Стены. Мы дали маху.
  — С кем не бывает, — великодушно простил его Падильо.
  Вольгемут взял, с комода чистое блюдце и чашку.
  — Я приготовил для тебя полный отчет, Майк. Ты можешь ознакомиться с ним после завтрака.
  Макс объявил, что валится с ног и пойдет спать.
  — Я вернусь к четырем, — пообещал он и покинул нас.
  Падильо и я наложили полные тарелки вареных яиц, ветчины, сыра и колбасы. Ели мы на маленьких столиках, которые Вольгемут пододвинул к креслам с подголовниками, что стояли по сторонам от камина. Уминали за обе щеки, не отвлекаясь на разговоры, и лишь после третьей чашки кофе я с благодарностью принял от Вольгемута американскую сигарету.
  — Ты подобрал все, что нам нужно? — спросил Падильо, тоже взяв сигарету.
  Вольгемут кивнул и рукой отогнал дым.
  — Американская форма, отпускные документы, билеты. Машина, чтобы отвезти вас во второй половине дня в Темпельхоф. Вторая машина, с форсированным двигателем, будет ждать вас во Франкфурте, — он выдержал паузу, улыбнулся. — В связи с тем, что, по моим сведениям, ты на вольных хлебах, Майк, кому я должен послать счет?
  — Мне, — ответил Падильо — Макс может внести задаток.
  Вольгемут вновь улыбнулся.
  — Мне всегда казалось, что ты слишком уж чувствителен для этого дела. Ты можешь послать мне чек, когда, вернешься в Бонн... Если вернешься.
  — Они действительно задергались?
  Вольгемут взял с каминной доски две синие папки. Одну протянул Падильо, вторую — мне.
  — Почитайте на сон грядущий. Здесь собрано все, что нам удалось выяснить, с некоторыми достаточно логичными догадками. Но отвечаю на твой вопрос — да, они задергались. Даже англичане выражают недовольство смертью Уитерби. Ты не задел лишь французов.
  Падильо пролистнул папку.
  — Придется что-нибудь придумать. Но теперь нам нужно поспать.
  Вольгемут вновь нажал на кнопку цвета слоновой кости. Появился один из здоровяков.
  — Герр Падильо и герр Маккоркл — мои личные гости. Проводите их в комнаты. Они приготовлены, как я и просил?
  Здоровяк кивнул. Вольгемут посмотрел на часы.
  — Сейчас четверть седьмого. Я попрошу разбудить вас в полдень.
  Я кивнул и последовал за нашим проводником. Падильо — за мной. Мы прошли холл и повернули направо. Здоровяк открыл дверь, вошел в спальню, проверил, открыты ли окна, включил свет в ванной, указал на бутылку шотландского и две пачки «Пэл мэлл» и протянул мне ключ. Я с трудом подавил желание дать ему на чай. Прошел в ванную, взглянул на сверкающую ванну. Пустил воду, присел на край унитаза и раскрыл отчет. Мне досталась копия, напечатанная на немецком через один интервал. Всего три странички.
  "ВОЛЬГЕМУТУ. КАСАТЕЛЬНО МАЙКЛА ПАДИЛЬО И ЕГО КОМПАНЬОНА.
  Майкл Падильо, сорока лет, под именем Арнольд Уилсон прилетел в среду в 20.30 из Гамбурга рейсом 431 авиакомпании ВЕА. Проследовал в кафе в доме 43 по Кюрфюрстендамм, где, как и договаривался, встретился с Джоном Уитерби. Они говорили тридцать три минуты, после чего Падильо на такси поехал на КПП в Восточный Берлин на Фридрихштрассе. Границу он перешел по английскому паспорту, выданному Арнольду Уилсону.
  Уитерби вернулся в свою квартиру и позвонил в Бонн, фрейлейн Фредль Арндт, попросил ее связаться с деловым партнером Падильо и сообщить о том, что Падильо нужна «рождественская помощь» (мы не нашли немецкого аналога этой идиомы).
  В Восточном Берлине Падильо до темноты оставался в квартире Макса Фесса. Затем на «ситроене» они поехали к дому 117 по Керлерштрассе, промышленному зданию, из которого временно съехала пошивочная фабрика. Падильо и Фесс оставались там всю ночь.
  Герр Маккоркл прибыл в Темпельхоф в 17.30 рейсом 319 ВЕА из Дюссельдорфа. По пути в «Хилтон» за ним следили агенты американской службы безопасности и один агент КГБ. В 18.20 он заполнил регистрационную карточку и получил ключ от номера 843. В номере он оставался два часа, никому не звонил, затем пешком отправился на Кюрфюрстендамм, зашел в кафе и провел там некоторое время. К нему присоединился Вильгельм Бартельс, 29 лет, американский агент, проживающий в доме 128 по Майренштрассе. Они обменялись несколькими фразами, и Бартельс ушел. Маккоркл вернулся в отель.
  Джон Уитерби вошел в номер Маккоркла в 12.00 следующего дня, как и было условлено с Падильо. В номере он провел 37 минут, после чего ушел. Маккоркл на такси поехал в «Штротцельс», где и пообедал. За ним наблюдали Бартельс и неопознанный агент КГБ. В 13.22 Маккоркл вышел из ресторана и решил прогуляться пешком. Пока он ел, агента КГБ сменил Франц Маас, 46 лет, он же Конрад Клайн, Руди Зольтер, Йоханн Виклерманн и Петер Зорринг. Маас работал буквально на всех (в том числе и на нас в 1963 году в Лейпциге) и доказал компетентность, ум и решительность. Свое истинное лицо он искусно скрывает под маской деревенского простака.
  Он свободно говорит на английском, французском и итальянском, владеет диалектом племен Западной Нигерии, где он провел три года, с 1954 по 1957-й. Много путешествовал по Европе, Южной Америке, Африке и Ближнему Востоку. На его левой руке вытатуирован номер концентрационного лагеря (В-2316), но это фальшивка. О Маасе ничего не известно до того дня, как он появился во Франкфурте в 1946 году.
  Маас догнал Маккоркла, и они вместе вошли в кафе.
  Коротко поговорили (21 минуту), и перед тем, как уйти, Маас передал американцу листок бумаги. Содержание записки осталось неизвестным. Маккоркл вернулся в отель, позвонил герру Куку Бейкеру в Бонн и попросил того достать и привезти в Берлин тем же вечером 5 000 долларов. Бейкер согласился.
  Бейкер зарегистрировался в «Хилтоне», позвонил по внутреннему телефону, разговор длился лишь несколько секунд, затем из кабины телефона-автомата (5 минут). После чего уселся в холле.
  Когда приехал Уитерби, Бейкер вошел в тот же лифт. В кабине, кроме них, никого не было. Лифт останавливался на шестом и восьмом этажах. Когда кабина вернулась, наш сотрудник вошел в нее один, представившись остальным пассажирам инспектором службы проверки лифтов.
  В кабине он нашел гильзу двадцать второго калибра. Мы полагаем, что Бейкер застрелил Уитерби в спину и вытолкнул на шестом этаже, а сам поднялся на восьмой к Маккорклу. Пятна крови указывают, что Уитерби по лестнице добрался до номера Маккоркла, где и умер.
  В 21.21 Бейкер и Маккоркл покинули отель, взяли напрокат «мерседес» и поехали к КПП на Фридрихштрассе. В 21.45 они въехали в Восточный Берлин, предъявив подлинные американские паспорта.
  Тут же они попали под наблюдение агента Бартельса. Отчет о его смерти и успешном похищении двух американских перебежчиков, осуществленном Падильо и его компаньонами, вами получен ранее.
  Однако нам удалось узнать от Макса Фесса, что Падильо застрелил Кука Бейкера перед попыткой перебраться в Западный сектор через Стену. Тело Бейкера до сих пор не обнаружено.
  Инцидент у Стены — наша неудача. Мы не предусмотрели возможности появления у Стены случайного патруля. Но бензиновые бомбы отвлекли большую часть полицейских и пограничников, и очень жаль, что схема, которую не использовали уже три года, не привела к успеху. Макс Фесс докладывает, что Падильо и остальные укрылись в мастерской Лангеманна, заплатив за это 2 000 западногерманских марок. Полагаю, с Лангеманном следует переговорить насчет его цен.
  Падильо и Маккоркл встретились с Маасом в восточно-берлинском кафе. За 10 000 долларов Маас предложил вывести всю группу на Запад через тоннель. Падильо и Маккоркл согласились. На обратном пути в мастерскую Лангеманна им пришлось убить двух фопо и сбросить тела в канализационный колодец.
  Макс Фесс должен был встретить Падильо и его компаньонов в шестом часу утра и доставить сюда. Он же устно доложил вам о том, что им потребуется в ближайшем будущем.
  Дополнение: все наши автомобили, участвовавшие в операции, вернулись в гараж. Я послал соответствующую справку в финансовый отдел обо всех дополнительных расходах".
  * * *
  Я выключил воду и вернулся в спальню. Положил папку, взял бутылку виски, раскупорил ее, налил в бокал, жадно выпил, постоял в маленькой чистой комнате с расстеленной постелью и городским пейзажем на стене. Поставил пустой бокал и открыл стенной шкаф. Там висела армейская форма с нашивками сержанта, с нагрудным знаком участника боевых действий и ленточками, свидетельствующими, что их обладатель сражался с японцами на Тихом океане. Я закрыл дверцу, наполнил бокал и с ним прошел в ванную. Поставил бокал на крышку унитаза. Снова прогулялся в спальню, на этот раз за пачкой сигарет и пепельницей, разместил их рядом с бокалом. Затем разделся, лег в горячую, чуть ли не кипяток, воду и уставился в потолок, дожидаясь, пока расслабятся мышцы.
  Я лежал в ванне, потягивая виски, с сигаретой в зубах, пока вода не начала остывать, стараясь ни о чем не думать. Добавил горячей воды, намылился, встал под душ. Побрился, почистил зубы, выкурил последнюю перед сном сигарету и наконец забрался в постель.
  Оказывается, я уже порядком подзабыл, что такое хорошая постель.
  Глава 18
  Я бежал по длинному коридору к ярко освещенной двери, видневшейся в его дальнем конце. Однако дверь все никак не приближалась, и тут я угодил ногой в какую-то петлю. Петля затянулась и начала дергать мою ногу, но вдруг оказалось, что это не петля, а Падильо в форме старшего сержанта, с лентами, знаками отличия, золотыми нашивками. Чувствовалось, что он не из тех сержантов, у кого легко получить трехдневный отпуск. Увидев, что я проснулся, он перестал дергать меня и налил себе виски.
  — Сейчас принесут кофе.
  Я перекинул ноги на пол, взял сигарету.
  — Сон — великое благо. А ты суров в форме.
  — Свою ты нашел?
  — Висит в шкафу.
  — Пора одеваться. Нас ждут в салоне красоты. — Я достал форму из шкафа, начал одеваться.
  — После звания капитана это шаг вниз, знаешь ли.
  — Тебе следовало оставаться на службе. В этом году ты уже мог бы выйти в отставку.
  В дверь постучали, и Падильо крикнул: «Входите!»
  Один из здоровяков внес большой кофейник и две чашки. Поставил их на столик и удалился. Я завязал галстук, подошел и налил себе чашку. Затем надел китель и полюбовался собой в зеркале.
  — Я помню парня, который выглядел точь-в-точь как я двадцать один год назад в Кэмп-Уолтерс. Как же я ненавидел его тогда. Что теперь?
  — Вольгемут беспокоится насчет аэропорта. Он хочет, чтобы нас загримировали. Всех четверых.
  — У этого парня есть мастера на все случаи жизни?
  — Ты прочел отчет?
  — Похоже, с нами все время кто-то был. Хотя мы об этом не знали.
  — Как и Уитерби.
  — Все еще печалишься?
  — И еще долго буду. Хороший был человек.
  Я допил кофе, и мы прошли в отделанную деревом комнату, в которой нас встретил Вольгемут. Он тоже переоделся: синий однобортный костюм, тщательно завязанный черно-синий галстук, белая рубашка, начищенные черные туфли. Из нагрудного кармана выглядывал кончик белоснежного платка.
  Он дружески кивнул мне, спросил, хорошо ли я спал, и явно обрадовался, получив утвердительный ответ.
  — Будьте любезны пройти сюда, — он указал на дверь.
  Коридор привел нас в комнату, заставленную шкафами и туалетными столиками. На одном из них высокая, светловолосая, очень бледная женщина расставляла какие-то баночки, расчески, ножницы. По периметру зеркала матово блестели незажженные лампы.
  — Это фрау Коплер, — представил Вольгемут женщину. Она повернулась к нам, кивнула и продолжила прежнее занятие.
  — Этот участок находится на ее попечении.
  Вольгемут открыл один из шкафов.
  — Здесь у нас формы различных армий и полиций. В этом шкафу — форма всех размеров народной полиции ГДР, вместе с обувью, рубашками, фуражками. — Он закрыл этот шкаф и открыл следующий. — Тут военная форма Америки, Англии, Франции, Западной Германии. А также ГДР. Далее форма полиции Западного Берлина. А вот женские платья, сшитые в Нью-Йорке, Лондоне, Берлине, Чикаго, Гамбурге, Париже, Риме. И ярлыки, и материалы настоящие. Пальто, белье, туфли, полный гардероб. Далее мужская одежда, уже гражданская. Костюмы из Франкфурта, Чикаго, Лос-Анджелеса, Канзас-Сити, Нью-Йорка. А также Парижа, Лондона, Марселя, Восточного Берлина, Лейпцига, Москвы — отовсюду. Шляпы и ботинки, рубашки под галстук и с отложными воротниками. Пиджаки на трех пуговицах, двубортные, фраки и так далее.
  Увиденное произвело на меня немалое впечатление, о чем я незамедлительно уведомил Вольгемута. Тот гордо улыбнулся.
  — Если б у нас было побольше времени, герр Маккоркл, я бы с удовольствием показал вам нашу копировальную технику.
  — Он имеет в виду мастерскую по подделке документов, — вставил Падильо. — Мне довелось ее видеть. Работают они первоклассно. Возможно, лучше всех.
  — Я поверю тебе на слово.
  — Я готова, — возвестила фрау Коплер.
  — Хорошо. Кто идет первым? — спросил Вольгемут.
  — Давай ты, — посмотрел я на Падильо.
  Он сел на стул перед туалетным столиком, фрау Коплер накинула на него простыню, как принято в парикмахерских, зажгла лампы и пристально вгляделась в отражение его лица в зеркале. Надела на волосы резиновую шапочку. Что-то пробормотала себе под нос, покрутила головой, затем взяла на палец мягкий воск.
  — Нос у нас прямой и тонкий. Сейчас мы сделаем его приплюснутым, а ноздри чуть увеличим, — и руки залетали над лицом Падильо. Она хлопала, прижимала, разглаживала. Когда она закончила, у Падильо появился новый нос. Я еще мог узнать моего компаньона, но черты его лица заметно изменились.
  — Глаза у нас карие, волосы черные. Скоро вы станете шатеном, поэтому изменим цвет бровей. — Она взяла какой-то тюбик и выдавила его содержимое на брови Падильо. И они разом посветлели. — Теперь рот. Это очень важная часть лица. Могу я взглянуть на ваши зубы?
  Падильо растянул губы.
  — Они очень белые и выделяются на фоне нашей довольно-таки смуглой кожи. Сейчас мы придадим им желтый оттенок, как у старой лошади. — Она выжала какую-то пасту на зубную щетку, которую вынула из пакетика, и протянула ее Падильо. — Почистите, пожалуйста, зубы. Через два дня налет сойдет бесследно. — Он почистил зубы. — Теперь форма рта и щек, — она всунула ему в рот кусок розового каучука. — Надкусите. Откройте. Так, надкусите еще. Откройте. Теперь у нас чуть выпяченная нижняя губа, более круглые щеки и рот постоянно приоткрыт, как у человека, который не может дышать носом из-за какого-либо респираторного заболевания. Мы также осветлим вашу кожу и добавим расширенные сосуды, характерные для пьяниц.
  Фрау Коплер открыла маленькую белую шкатулку, окунула пальцы в серую пасту и начала втирать ее в щеки Падильо. Кожа приобрела нездоровый оттенок, словно он провел немало времени в госпитале или в баре. На щеки, от висков, она наложила липкий трафарет и потыкала в него палочкой с ваткой на конце, которую она предварительно окунула в жидкость, налитую в пузырек. Дала жидкости высохнуть и сняла трафарет. С таким лицом Падильо могли бы показывать студентам медицинского института. То же самое фрау Коплер проделала с другой щекой, а затем с носом.
  — Теперь каждый скажет, что вы дружили со шнапсом как минимум пятнадцать последних лет. И никак не выпивали меньше, чем полбутылки в день. — Когда она сняла трафарет, нос Падильо заметно покраснел.
  А фрау Коплер сдернула с его головы шапочку, порылась в ящике и достала парик, который осторожно надела, засунув под него все волосы. Падильо стал темным блондином. С правой стороны появился пробор, где сквозь волосы проглядывала розовая кожа. Фрау Коплер осмотрела свою работу.
  — Может, маленький прыщик на подбородке, какие бывают от плохого пищеварения. — Палец ее нырнул в какую-то коробочку и прижался к подбородку Падильо, и он приобрел прыщик в довершение к опухшему, нездорового цвета лицу, редеющим волосам и желтозубому незакрываюшемуся рту. Падильо встал. — Шагайте тяжело. Человек вашей наружности при малейшей возможности старается избегать тягот военной службы.
  Падильо прошелся по комнате, подволакивая ноги.
  — Сразу видно, что ты отдал армии тридцать лет жизни, — прокомментировал я.
  — Думаете, я сойду за старого служаку, сержант? — И голос-то у него изменился.
  — За красавца тебя не примешь, но ты стал другим.
  — Если б у нас было побольше времени... — Фрау Коплер обмахнула стул и вздохнула.
  — Следующий.
  Я сел, и она занялась мною.
  Щеки у меня стали более загорелыми, чем у Падильо, но с такими же венами. Появились аккуратно подстриженные усики, круги под глазами и маленький, но заметный шрам у правой брови.
  — Лицо воспринимается так же, как картина, — пояснила фрау Коплер. — Взгляд автоматически поднимается в верхний левый квадрат. Там мы помещаем шрам. Мозг регистрирует его, взгляд перемещается ниже и утыкается в усы. Вновь неожиданность, потому что разыскиваемый не имеет ни шрама, ни усов. Просто, не так ли?
  — Вы мастер своего дела, — похвалил я фрау Коплер.
  — Лучший из лучших, — добавил Вольгемут. — С двумя другими такая тщательность не нужна, поскольку их знают только по фотографиям. А теперь мы должны сфотографировать вас для удостоверения личности.
  Мы попрощались с фрау Коплер. Когда мы уходили, она сидела за туалетным столиком и задумчиво смотрела на себя в зеркало.
  После того как мы сфотографировались, Вольгемут пригласил нас на ленч. Ели мы осторожно, помня о каучуковых прокладках, которые фрау Коплер поставила в наши рты. Впрочем, проблем с ними было не больше, чем со вставной челюстью. Они не скользили и не елозили, но все равно ощущались инородным телом. Наверное, поэтому мы налегали не так на еду, как на питье, благо Вольгемут угощал нас отменным вином.
  — Знаете, герр Маккоркл, я давно уговариваю Майка остаться и поработать с нами. В его довольно-таки сложной профессии ему практически нет равных.
  — У него есть работа, — ответил я. — Между поездками.
  — Да, кафе в Бонне. Прекрасное прикрытие. Но теперь, боюсь, толку от него — ноль. Майк раскрыт.
  — Это не имеет значения, — вмешался Падильо. — После моего возвращения они не пошлют меня даже за кофе в уличное кафе. Я на этом настою.
  — Ты еще молод, Майк, — улыбнулся Вольгемут. — У тебя богатый опыт, первоклассная подготовка, ты знаешь иностранные языки.
  — У меня недостаток воображения. Иногда мне кажется, что я добился бы немалых успехов, занимаясь контрабандой виски в годы сухого закона. А сейчас мог бы достаточно успешно в одиночку грабить по вторникам банки в «спальных» районах или маленьких городах. Я знаю иностранные языки, но методы мои старомодны, а может, я стал ленивым. Во всяком случае, полые монеты и авторучки, превращающиеся в моторные лодки, уже не по мне.
  Вольгемут разлил по бокалам вино.
  — Хорошо, будем считать, что твои прошлые успехи определялись простотой применяемых тобой методов. А не заинтересуют ли тебя отдельные поручения, разумеется, хорошо оплачиваемые?
  Падильо отпил вина, улыбнулся желтыми зубами.
  — Нет, благодарю. Двадцать, даже двадцать один год — большой срок. Быть может, еще давным-давно, когда я учился в университете, мне следовало предложить свои услуги ЦРУ или государственному департаменту, благо основными курсами у меня были политология и иностранные языки. И теперь бы я сидел в отдельном, достаточно большом кабинете и объяснял бы газетчикам, что происходит во Вьетнаме или Гане. Но не забывай, Курт, если я что-то и умею, так это вести дела в салуне. Языки я знаю лишь потому, что учили меня с детства. Причем хорошо я только говорю, ибо не знаком даже с азами грамматики. Я лишь умею произносить звуки. Я слаб в истории, давно забыл политологию, не слишком разбираюсь в мировом балансе сил. Двадцать лет я вижу во сне кошмары и просыпаюсь в холодном поту. — Он вытянул перед собой руки. Пальцы слегка дрожали. — Нервы у меня ни к черту, я слишком много пью, еще больше курю. Я выработал свой ресурс и ухожу на покой. Решение мое непоколебимо, и ничто в мире не заставит меня изменить его.
  Вольгемут внимательно выслушал монолог Падильо.
  — Разумеется, ты недооцениваешь себя, Майк. Ты обладаешь редким качеством, которое заставляет твоих работодателей раз за разом приходить к тебе с просьбой выполнить еще одно задание. У тебя дар актерского перевоплощения. Ты без труда становишься новым человеком, со всеми его личностными особенностями. В Германии ты ходишь, как немец, ешь, как немец, куришь, как немец. А ведь даже после двадцати лет оккупации европеец может узнать американца по его толстой заднице и походке. У тебя уникальная мимика, а наряду с решительностью и уверенностью в собственном превосходстве тебе свойственны хитрость и цинизм процветающего адвоката по уголовным делам. За такое сочетание я готов заплатить очень высокую цену.
  Падильо поднял бокал.
  — Я принимаю комплимент, но отказываюсь от предложения. Тебе следует поискать кого-нибудь помоложе, Курт.
  — Не поддашься ли ты на искушение отомстить своим бывшим работодателям?
  — Ни в коем случае. Они полагали, что им предложили хорошую сделку. Русским требовался действующий агент, которого они могли бы показать всему миру, клеймя американский империализм. Мои работодатели, благослови их Бог, желали, чтобы им по-тихому вернули Симмса и Бурчвуда. Поэтому они с легкой душой отдали А за В и S, тем более что А, по их мнению, уже выдохся. Кто готовил операцию на Востоке — наш добрый полковник?
  — Насколько я знаю, да, — кивнул Вольгемут. — Он вернулся несколько месяцев назад и теперь вроде бы занимается пропагандой.
  — Он поднаторел в такого рода обменах, а у нас есть парни, которые не упустят своей выгоды. Вот они и подсунули меня.
  В дверь постучали. Вольгемут разрешил войти, и на пороге появился один из здоровяков с большим конвертом из плотной бумаги. Он отдал конверт Вольгемуту и удалился. Немец разорвал конверт и вытащил два потрепанных бумажника.
  — Я знаю, что ты не любишь такого старья, но в данном случае они могут оказаться весьма кстати.
  Я раскрыл свой бумажник. Девяносто два доллара, 250 западногерманских марок, армейское удостоверение личности, подтверждающее, что я — сержант по снабжению техническим имуществом Фрэнк Дж. Бейли, аккуратно сложенные отпускные документы, пара порнографических открыток, армейское водительское удостоверение, письмо на английском языке с грубыми ошибками от девушки по имени Билли из Франкфурта, карточка члена Клуба любителей детектива, упаковка презервативов.
  Вольгемут достал еще два бумажника.
  — Это для ваших подопечных.
  Падильо отодвинул стул и встал.
  — Билеты?
  — У водителя, — ответил Вольгемут.
  Падильо протянул руку.
  — Спасибо за все, Курт.
  Вольгемут отмахнулся от благодарностей.
  — Я пришлю тебе счет.
  Мне он пожал руку, сказав, как он рад тому, что познакомился со мной, и по тону чувствовалось, что он говорит искренне.
  — Ваши подопечные ждут вас внизу.
  Падильо кивнул, и мы направились к лифту.
  В холле у лифта стоял Макс. Он критически оглядел нас и одобрительно кивнул.
  — На днях я подскочу в ваше кафе в Бонне.
  — Скажи Марте... — Падильо запнулся. — Скажи, что я очень ей благодарен.
  Мы обменялись рукопожатиями и вошли в кабину, доставившую нас на первый этаж. Симмс и Бурчвуд поджидали нас, чисто выбритые, в форме рядовых. Рядом подпирал стену один из здоровяков Вольгемута. Падильо протянул Симмсу и Бурчвуду их бумажники.
  — Ваши новые имена и фамилии вы запомните по пути в Темпельхоф. Симмс идет со мной, Бурчвуд — с Маккорклом. Через регистрационную стойку «Пан-Америкэн» проходим без суеты, как и раньше. Полагаю, новая лекция вам не нужна. Вы оба хорошо выглядите. Мне нравится ваша прическа, Симмс.
  — Нам обязательно говорить с вами? — недовольно спросил Симмс.
  — Нет.
  — Тогда обойдемся без слов.
  — Нет возражений. Поехали.
  Во дворе стоял «форд-седан» модели 1963 года. Водитель, высокий негр с нашивками рядового первого класса, протирал лобовое стекло. Завидев нас, он бросился открывать дверцы.
  — Прошу садиться, господа. Уезжаем, как только вы рассядетесь. Все к вашим услугам, господа.
  Падильо включился в игру и на подчеркнутую услужливость слуги-негра ответил голосом хозяина-белого:
  — Кончай лизать нам задницы, парень. Вольгемут сказал, что наши билеты у тебя. Давай-ка взглянем на них.
  Негр улыбнулся.
  — Знаете, я не слышал техасского акцента с тех пор, как уехал из Минерэл-Уэллс.
  Падильо улыбнулся в ответ.
  — Кажется, так разговаривают в Килгоре, — тон его стал обычным. — Ты готов?
  — Да, сэр, — и негр, обойдя машину, сел за руль.
  Я — рядом с ним, Бурчвуд, Симмс и Падильо залезли на заднее сиденье. Негр открыл ящичек на приборном щитке и передал мне четыре билета «Пан-Ам». Я выбрал один, выписанный на сержанта Бейли, а остальные передал Падильо.
  — Что делаем в аэропорту? — спросил он.
  — Я высаживаю вас из машины и быстро отгоняю ее в сторону. Неважно куда, потому что назад меня повезет полиция, гражданская или военная. Во время регистрации ваших билетов произойдет неприятный инцидент на расовой почве. Американский турист из Джорджии заявит, что я оскорбил его жену. Он ударит меня, а я полосну его оружием, с которым, как известно, не расстается ни один негр, — он показал нам бритву. — Если этот тип ударит меня чересчур сильно, я пущу ему кровь.
  — Кто этот турист?
  — Вольгемут завербовал его во Франкфурте года два назад. Стопроцентный американец. После того как полицейские разведут нас и упрячут меня за решетку, он в участок не явится, так что обвинять меня будет некому.
  — А какое у тебя прикрытие? — поинтересовался Падильо.
  — Играю на саксофоне в оркестре одного из ресторанчиков Вольгемута. Выполняю мелкие поручения. Когда необходимо, затеваю драки.
  — Что нас ждет во Франкфурте?
  — Вас встретит человек, даст вам ключ от машины, и вы поедете по своим делам.
  — Как он узнает нас?
  — Никак. Вы узнаете его. Он — мой брат-близнец.
  Глава 19
  Капитан военной полиции в сопровождении штаб-сержанта с ярко-синими глазами и обветренной физиономией подошли к Падильо, едва тот зарегистрировал авиабилет у стойки «Пан-Ам».
  — Позвольте взглянуть на ваши документы, сержант.
  Падильо медленно расстегнул плащ и полез в задний карман брюк за бумажником. Но не успел достать его, как обычный шум аэропорта прорезал пронзительный женский крик. Дама вопила в дюжине ярдов слева от нас. Естественно, все окружающие повернулись к ней. И увидели дородного мужчину в светлом плаще, пытающегося ударить нашего негра-водителя. Тот отпрыгнул назад и выхватил бритву. А затем начал кружить вокруг белого мужчины, показывая, что в любой момент может броситься на него. Белый мужчина не спускал с негра глаз, одновременно снимая плащ. Рядом стояла женщина, прижимая к подбородку черную сумочку. Пухленькая, светловолосая, с неподдельным испугом на лице. Вокруг начала собираться толпа.
  Негр, казалось, изготовился к решающей схватке. Руки широко разошлись, ноги напружинились.
  — Иди сюда, — позвал он. — Иди сюда. Мы сейчас не в Штатах, белая тварь.
  Белый мужчина замер, как бы в нерешительности, а затем быстрым движением швырнул негру плащ в лицо. И тут же, вслед за плащом, бросился негру под ноги. Для своих габаритов он оказался очень подвижным. Они оба рухнули и покатились по полу. Негр что-то выкрикнул. Капитан полиции и штаб-сержант уже пытались их разнять. И тут по системе громкой связи объявили, что до окончания посадки на самолет авиакомпании «Пан-Америкэн», вылетающий во Франкфурт, осталось пять минут. Падильо и я подтолкнули Бурчвуда и Симмса к коридору, ведущему на летное поле.
  Самолет рейса 564 авиакомпании «Пан-Ам» по расписанию вылетал из Темпельхофа в 16.30 с приземлением в аэропорту Франкфурт-Майн в 17.50. Взлетели мы на три минуты позже, а на борт поднялись последними. Я сидел с Бурчвудом, Падильо — с Симмсом. Никто из нас не произнес ни слова.
  Полет прошел без происшествий. Плаща я так и не снял. В кармане лежал пистолет, и я старался вспомнить, сколько раз я выстрелил и сколько пуль осталось в обойме. Потом решил, что все это и не важно, потому что более стрелять мне не придется, во всяком случае, в ближайшее время. Оставалось только смотреть в спинку кресла перед собой, а когда это надоедало, переводить взгляд на стройные ноги стюардесс.
  Во Франкфурте мы приземлились в 17.52 и вышли из самолета вместе с остальными пассажирами. Всех их ждала теплая встреча. Кому-то пожимали руку, других обнимали и хлопали по спине, нам же чуть кивнул негр, как две капли воды похожий на нашего водителя, который привез нас в Темпельхоф полтора часа назад, а потом учинил драку перед стойкой «Пан-Ам».
  Падильо подошел к нему.
  — Нас послал Вольгемут. Мы только что расстались с вашим братом в Берлине.
  Высокий негр не торопясь оглядел нас всех. Чувствовалось, что у него масса свободного времени. Одет он был в белую рубашку, черный толстый кашемировый джемпер, светло-серые брюки без отворотов, черные туфли. В одной руке держал длинную толстую сигару, вставленную в мундштук из слоновой кости. Он задумчиво затянулся, выпустил дым через ноздри.
  — Я только что говорил с Вольгемутом. Вы получите мою машину, быстрее ее вам не найти. Единственная просьба — я бы хотел получить ее обратно в целости.
  — Машина особенная? — спросил я.
  Он кивнул, вновь выпустил дым через ноздри.
  — Для меня — да. Я вбил в нее сто двадцать два часа моего личного времени.
  — Вы ее получите, — ответил Падильо. — Если нет, Вольгемут купит вам новую, точно такую же.
  — Угу. — Он повернулся, и мы последовали за ним.
  Он подвел нас к новенькой двухдверной «шевроле-импале». Черной, с прижавшейся к земле задней частью. Без колпаков на колесах. С большим, похожим на плавник рыбы, воздушным рассекателем на багажнике. Негр достал из кармана ключи и передал Падильо, тот в свою очередь, мне.
  — Вокруг аэропорта все тихо? — спросил Падильо.
  — Военной полиции чуть больше, чем обычно, но такое характерно для этих чисел каждого месяца, сразу после выплаты жалованья. Агентов секретных служб я не заметил. Хотя и пытался их найти.
  Падильо покачал головой, нахмурился.
  — Ладно, Мак, пора в путь. Машину поведешь ты. Вы двое — на заднее сиденье.
  Симмс и Бурчвуд молча выполнили команду. Падильо обошел машину и сел рядом с водителем.
  — Чем отличается эта пташка? — спросил я негра.
  Он широко улыбнулся, словно я спросил, какие у него ощущения после выигрыша 400 000 западногерманских марок в лотерею.
  — Двигатель мощностью четыреста двадцать семь лошадиных сил, коробка передач Хурста, муфта сцепления Шифера. Усиленные рессоры и амортизаторы, гидравлический привод рулевого управления. Двенадцать клапанов.
  — Не машина, а конфетка, — похвалил я, усаживаясь за руль.
  Он наклонился, посмотрел на меня.
  — Вам доводилось водить машины?
  — Пару раз гонялся на Нюрнбергринге. На спортивных моделях.
  Он кивнул, переполненный печалью. Будь его воля, он не подпустил бы меня к «импале» на пушечный выстрел.
  — Да, — с любовью похлопал он по дверце. — Посмотрим, что вы сможете сделать. Будьте осторожны. — Думал он, конечно, только о машине.
  — Вы тоже.
  Я вставил ключ в замок зажигания, повернул, заурчал двигатель, я чуть подал «импалу» назад и вырулил со стоянки, держа курс на автобан.
  — Что мы имеем? — спросил Падильо.
  — Форсированный «шеви» с полицейским радио, который может разогнаться до ста двадцати пяти миль, под горку — даже до ста тридцати. С какой скорости начнем?
  — Ограничься восьмьюдесятью. Если окажется, что мы не одни, решишь сам, что делать дальше.
  — Идет.
  Все внимание я сосредоточил на машине и дороге. Другого выхода не было. Ручка коробки передач ходила туго, массированная педаль газа требовала, чтобы жали на нее от души. Машина эта предназначалась для быстрой езды, во всю мощь урчащего под капотом двигателя. Стрелка спидометра не заходила на цифру 90, но и не отступала за черту, разделявшую сектор между цифрами 80 и 90 пополам. Один за другим мы обгоняли грузовики с прицепами, ползущими из Франкфурта на север.
  В двадцати милях от Франкфурта мы остановились у придорожной закусочной, купили сигарет и бутылку «вайнбранда». Отпустили Симмса и Бурчвуда в туалет.
  — Что-то не так, — сказал мне Падильо, когда мы вновь выехали на автобан.
  Я сбросил скорость до семидесяти миль, потом до шестидесяти.
  — О чем ты?
  — Что-то должно было произойти во Франкфурте. Не знаю что именно, но не по нутру мне все это.
  — Прием показался тебе недостаточно теплым? — Я нажал на педаль газа, и стрелка спидометра качнулась к отметке 85 миль.
  — Странно, что нами до сих пор никто не заинтересовался.
  Я добавил газа. «Импала» мчалась уже со скоростью девяносто пять миль в час.
  — Я думаю, ты признаешь свою неправоту, если обернешься. Большой зеленый «кадиллак» следует за нами после остановки в кафе.
  Падильо оглянулся. Симмс и Бурчвуд последовали его примеру.
  — Их трое. Если они не будут приближаться, держись восьмидесяти миль. Если начнут догонять, придется прибавить. Каковы их предельные возможности?
  В зеркало заднего обзора я глянул на зеленый «кадиллак», державшийся в сотне ярдов от нас.
  — Встать с нами вровень и прижать к обочине они не смогут. А вот преследовать нас, с учетом транспортного потока, им вполне по силам. Если как следует отрегулировать двигатель «кадиллака», он может разогнаться до ста десяти, даже до ста двадцати миль. Но я не знаю, на что способен их автомобиль. Наш шанс оторваться от них — после поворота на Бонн. Дорога там извилистая, да еще с подъемами и спусками. Их рессоры для гонок по такой дороге не годятся. А у нас сойдут. Реку мы пересечем по мосту, вместо того чтобы воспользоваться паромом, а уж в Бонне затеряемся окончательно. Если ты уже наметил, куда ехать, скажи.
  — Поговорим об этом позже. А пока давай посмотрим, на какую скорость они способны.
  — Тут есть ремни безопасности. Пожалуй, нам следует ими воспользоваться.
  — Они могут перерезать нас надвое, — пробурчал Падильо, но ремень застегнул. Повернулся к Симмсу и Бурчвуду. — Пристегните ремни. Нам предстоит небольшая поездка. — Они промолчали, но команду выполнили.
  — Готовы? — спросил я.
  — Приступай.
  Я вдавил педаль газа чуть ли не до упора, и «шевроле» выстрелил мимо двух «фольксвагенов». Машин было немного, поэтому я постоянно шел по левой полосе, изредка переходя на правую, чтобы обогнать плетущиеся грузовики и легковушки. «Кадиллак» тоже прибавил. Мы мчались, как привязанные, сохраняя между собой стоярдовый просвет.
  — Что ты скажешь? — спросил я Падильо.
  — На ста двадцати милях он отстанет.
  Я глянул на таксометр. Стрелка дрожала у красной черты. Я двинул педаль газа на последнюю четверть дюйма. Водитель большого синего «мерседеса» воспринял обгон как личное оскорбление и вывалился на левую полосу, чтобы начать преследование. «Кадиллак» прогнал его обратно клаксоном и фарами.
  Воздух с ревом проносился мимо. «Шевроле» трясло мелкой дрожью, несмотря на усиленные амортизаторы. На холме, в двух сотнях ярдов впереди, «опель» решил обогнать «фольксваген». Его передний бампер едва поравнялся с задним бампером «фольксвагена», когда я нажал на клаксон и сверкнул фарами. «Опель» уже не мог вернуться в правый ряд, не хватало ему и мощности, чтобы быстро обогнать «фольксваген». Водитель принял единственно правильное решение — вывернул на разделительную полосу. «Фольксваген» прижался к обочине. Мы пролетели посередине, и мне показалось, что я чуть-чуть зацепил «опель» левым крылом. «Кадиллак» стлался следом.
  — Я не позволял ничего подобного с шестнадцати лет, — прокричал я Падильо.
  Падильо сунул руку в карман, достал пистолет, проверил, заряжен ли он. Я передал ему свой, из коробки он добавил патронов и вернул пистолет мне. В зеркало заднего обзора я видел, что «кадиллак» сохраняет дистанцию. Симмс и Бурчвуд застыли на заднем сиденье, закрыв глаза. Их рты напоминали узкие щелочки. Наверное, они держали друг друга за руки.
  Нам потребовалось чуть больше сорока минут, чтобы преодолеть шестьдесят миль от придорожного кафе, где мы купили коньяк, до поворота на Бонн. Я переключился на третью скорость, не нажимая на педаль тормоза. Теперь наша «импала» тормозилась двигателем. Так как тормозные огни не зажглись, водитель «кадиллака» понятия не имел о моих намерениях и мгновение спустя едва не врезался в нас.
  Но не успел, потому что я вывернул руль, свернув к Бонну. В поворот я вписался на слишком большой скорости, но на третьей передаче, тормозя двигателем. Шанса последовать за нами у «кадиллака» не было. Он пролетел мимо поворота. Я перешел на вторую скорость, а после поворота — вновь на третью.
  — Они пытаются вернуться задним ходом, — предупредил меня Падильо.
  — Чертовски рискованно на этом автобане.
  Мы уже ехали по шоссе на Венусберг, к парому через Рейн. Извилистая дорога взобралась на холм.
  — Я их не вижу, — сказал Падильо.
  — Мы уже выиграли несколько минут. Еще пять или десять добавим на поворотах.
  «Шевроле» проходил их по самой кромке, в визге шин, протестующем скрипе рессор. Так я ездил когда-то на старенькой MG-TC. Тем временем мы вошли в S-образный поворот. На прямом участке я чуть добавил скорости. Плавно вписался в изгиб, вышел из него и увидел перед собой баррикаду: два «мерседеса» выпуска пятидесятых годов, поставленных поперек дороги.
  Я одновременно вдавил в пол педали газа и тормоза, надеясь развернуть «импалу» на 180 градусов, но свободного участка не хватило, «импала» врезалась в один из «мерседесов», а меня бросило на рулевое колесо.
  Казалось, десятки людей метнулись к нашему «шевроле». Открыли дверцы, вытащили нас наружу. Я еще не пришел в себя, болел живот в том месте, где в него впился ремень безопасности. После того как из моего кармана вытащили пистолет, я соскользнул на землю, меня вырвало. В основном вином. Лежал я долго, потом посмотрел на Падильо. Его поддерживали двое мужчин в серых широкополых шляпах и подпоясанных плащах. Один вытащил из его кармана пистолет. Другой похлопал рукой по всем остальным карманам, нашел нож. Меня снова вырвало.
  Еще двое поставили меня на ноги, помогли доплестись до автомобиля и затолкнули на пол у заднего сиденья. Я лежал там, тяжело дыша, борясь с тошнотой. Мне удалось схватиться за сиденье, подняться на колени. Казалось, на это ушел целый день. Падильо распластался на заднем сиденье, приоткрыв рот. Он глянул на меня, пару раз мигнул и закрыл глаза. Я поднял голову еще выше и посмотрел в заднее стекло. Оба «мерседеса» и «шевроле» стащили на обочину. Один «мерседес» готовились отбуксировать в близлежащую рощу. Трос подцепили к «форду-таурусу». Во всяком случае, мне показалось, что это «форд-таурус». В сумерках я мог и ошибиться. Мужчина плюхнулся на переднее сиденье и наставил на меня пистолет. Его длинный нос покрывали угри с черными головками.
  — Посадите своего приятеля. — Он говорил по-немецки, но с сильным акцентом.
  Я повернулся, спустил ноги Падильо на пол, посадил его, но он сразу повалился вперед. Мне пришлось помочь ему откинуться на спинку сиденья. Его вырвало прямо на форму, а под правым ухом я увидел рваную рану, из которой сочилась кровь. Я сел рядом с Падильо и посмотрел на мужчину с пистолетом и угрями на носу.
  — Пожалуйста, никаких глупостей, — предупредил он. — Не пытайтесь изображать героя.
  — Никаких глупостей, — согласился я и выплюнул кусочек губчатой резины, болтающейся у меня во рту. Затем выковырял воск из носа. Тут уж было не до светских манер. Выплюнул я и другой кусок резины. Сорвал усы.
  Мужчина с пистолетом с любопытством наблюдал за мной, но ничего не сказал. Я уже отметил, что сидели мы в «хамбере», автомобиле английского производства, с деревянными панелями, встроенными в спинки передних сидений, легко трансформирующихся в чайные столики. Или столики для коктейлей, если не хотелось чая. Модель эта изготавливалась на экспорт, потому что руль находился слева. Рядом с рулем я заметил переносную рацию в корпусе из серого металла. И поспорил сам с собой, что точно такой же рацией оснащен и зеленый «кадиллак». Я выглянул в заднее окно. Теперь в рощицу оттаскивали «шевроле». Кто-нибудь найдет его завтра, а может, через неделю. Высокий негр из Франкфурта предчувствовал, что больше не увидит своего железного коня, и нам следовало принять это к сведению. И не рваться в Бонн, а поехать с ним, выпить пива и поговорить о достоинствах автомобилей различных марок.
  Второй мужчина уселся за руль. Повернулся, оглядел нас, хмыкнул и завел мотор. Мы ехали следом за другим «хамбером». В нем тоже сидели четверо. На заднем сиденье — Симмс и Бурчвуд.
  У Рейна мы повернули налево и поехали вдоль берега. Через полмили съехали на автостоянку с несколькими столиками и мусорным баком. Каменные ступени вели к маленькой пристани, у которой покачивался катер длиной в восемнадцать футов. Зеленый «кадиллак» приехал на площадку раньше нас.
  Наш шофер остановил машину, вылез из кабины, о чем-то поговорил с водителем другого «хамбера», на котором привезли Симмса и Бурчвуда. Тот также покинул рабочее место и прогулялся к «кадиллаку», доложиться мужчине, что сидел на заднем сиденье. Неприятный тип с пистолетом и угрями на носу оставался с нами. Еще один мужчина сидел на переднем сиденье второго «хамбера». Наверное, с двумя пистолетами.
  Наш шофер вернулся и что-то произнес на абсолютно незнакомом мне языке. Тип с пистолетом, однако, все понял и велел мне помочь Падильо выйти из машины. Падильо открыл глаза и пробормотал: «Я могу идти сам», — но без должной убедительности. Я обошел «хамбер», открыл дверцу, помог ему сойти на землю.
  Тип с пистолетом дышал мне в шею.
  — Вниз по лестнице. Усаживайтесь в катер.
  Я перекинул руку Падильо себе за шею и полуснес-полусвел его вниз.
  — Ты прибавил несколько фунтов, — заметил я, помогая ему перебраться в катер.
  Он тут же плюхнулся на одно из сидений. Уже совсем стемнело. Симмс и Бурчвуд спустились на пристань, перешли на катер. Посмотрели на Падильо, согнувшегося в три погибели.
  — Он сильно расшибся? — спросил Симмс.
  — Не знаю, — ответил я. — Он почти ничего не говорит. Как вы?
  — С нами все в порядке, — и он сел рядом с Бурчвудом.
  Наш шофер прошел на нос, встал за штурвал. Завел мотор. Он кашлянул и мерно загудел на нейтральных оборотах. Мы просидели пять минут, вероятно, чего-то ожидая. Я проследил за взглядом человека за штурвалом. На другом берегу Рейна трижды зажегся и погас свет. Мужчина взял фонарь, укрепленный на приборном щитке, и трижды включил и выключил его. Это сигнал, решил умник Маккоркл. В кабине зеленого «кадиллака» вспыхнули лампочки. Кто-то открыл заднюю дверцу, вылез из машины и направился к лестнице. Спустился на пристань. Невысокого росточка, толстый, коротконогий. В темноте я не мог разглядеть лица, впрочем, необходимости в этом не было. Мааса я узнал и так.
  Глава 20
  Маас приветственно помахал мне рукой с пристани и залез в катер. Водитель второго «хамбера» отвязал причальный конец, и катер выплыл в Рейн, взяв курс к верховью.
  Я подтолкнул Падильо в бок.
  — Нашего полку прибыло.
  Он поднял голову, глянул на Мааса, весело улыбавшегося ему с сиденья на корме.
  — О Боже! — и Падильо вновь уронил голову на руки, лежащие на коленях.
  Маас о чем-то переговаривался с водителем второго «хамбера». Еще двое мужчин расположились у другого борта катера и курили. У них на коленях лежали пистолеты. Симмс и Бурчвуд сидели рядом и смотрели прямо перед собой.
  Наш рулевой сбросил скорость и подвел катер к какому-то судну гораздо больших размеров. Вниз по течению, в полумиле от нас, светились окна американского посольства. Зовущие, обещающие полную безопасность, но, к сожалению, недоступные для нас. А подплыли мы к самоходной барже, стоящей на якоре в пятидесяти футах от берега и, судя по высоте ватерлинии, тяжело нагруженной. Такие баржи постоянно курсируют по Рейну между Амстердамом и Базелем, с выстиранным бельем, радостно полощущимся на ветру. Они принадлежат семьям. На них рождаются дети и умирают старики. Их обитатели едят, пьют, совокупляются в компактных каютах под палубой на корме, общий размер которых не превышает размера небольшого американского дома на колесах. Длина баржи, к которой мы подплыли, была не более 150 футов. Наш рулевой заглушил двигатель, и течением нас понесло мимо кормы к носу баржи.
  Кто-то осветил нас фонарем и бросил канат. Мужчина на корме, сидевший рядом с Маасом, поймал его и подтянул катер к веревочной лестнице с деревянными перекладинами. Маас поднимался первым. С одной из перекладин нога его соскользнула. Я надеялся, что он упадет, но на барже его подхватили и затащили на борт. Двое мужчин с пистолетами уже встали, и один из них указал на лестницу Симмсу и Бурчвуду. Они сразу все поняли и последовали за Маасом. Падильо поднял голову и смотрел, как Симмс и Бурчвуд карабкаются по лестнице.
  — Сможешь залезть? — спросил я.
  — Нет, но придется, — ответил Падильо.
  Мы встали, и я пропустил Падильо первым. Он схватился за перекладину и начал тянуть себя вверх. Я поддерживал его снизу, а чьи-то руки подхватили его сверху. Я тоже едва ли поднялся бы сам, но те же руки, пусть и не слишком нежные, помогли мне. На барже горели лишь габаритные огни, ручной фонарь отбрасывал на палубу светлое пятно.
  — Вперед, — скомандовал голос над ухом.
  Маленькими шажками, вытянув руки перед собой, я осторожно двинулся в указанном направлении. Внезапно возник светлый прямоугольник — открылась дверь, ведущая в жилые помещения на корме. Я увидел спину Мааса, спускающегося по трапу, держась рукой за перила. За ним последовали сначала Симмс и Бурчвуд, затем — Падильо и я. Катер тем временем отвалил от баржи. Двое мужчин с пистолетами остались на борту. Они замыкали нашу маленькую колонну.
  Трап привел нас в комнатку размером семь на десять футов. Головой я едва не задевал потолка. У переборки притулились две койки, покрытые клетчатыми пледами. Падильо стоял рядом с ними. Я обратил внимание, что он уже избавился от парика и прочих маленьких хитростей фрау Коплер. Лицо его стало таким же, как всегда, если не считать цвета кожи. Бурчвуд и Симмс держались вместе, не отходя далеко от Падильо.
  Маас сидел у торца складного стола, который при необходимости убирался в стену. Он улыбнулся и кивнул мне, а его колени нервно стукались друг о друга, как у толстого мальчика, пришедшего в гости, которому хочется в туалет, но он боится пропустить мороженое и торт. У другого торца стола стоял еще один стул, а за ним виднелась дверь.
  — Привет, Маас, — поздоровался я.
  — Господа, — он хихикнул и вновь покивал. — Похоже, мы встретились вновь.
  — Позвольте задать вам один вопрос?
  — Разумеется, герр Маккоркл, сколько угодно.
  — В «кадиллаке» была такая же рация, как и в «хамбере», да?
  — Совершенно верно. Мы просто загоняли вас с автобана в нашу маленькую западню. Просто, но эффективно, не правда ли?
  Я кивнул.
  — Вы не будете возражать, если я закурю?
  Маас картинно пожал плечами. Я достал пачку сигарет, дал одну Падильо, вторую взял сам, мы прикурили от спички. Маленькая дверь в глубине комнатки открылась, и спиной вперед вошел мужчина в черном пиджаке и серых брюках. Он все еще что-то говорил по-голландски человеку, оставшемуся в другой : комнате. Затылок его покрывали черные блестящие волосы. Он закрыл дверь и обернулся, блеснули роговые очки. По внешнему виду я мог бы дать ему и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет, но в одном сомнений у меня не было: перед нами стоял китаец.
  Он остался у двери, пристально глядя на Падильо.
  — Привет, Майк, — наконец прервал он повисшую в комнатке тишину.
  — Привет, Джимми, — тот едва шевельнул губами.
  Маас сорвался со стула, привлекая внимание китайца.
  — Все прошло как по писаному, мистер Ку, — затараторил он по-английски. — Никаких неожиданностей. Это — Симмс, а это — Бурчвуд. А тот — Маккоркл, деловой партнер Падильо.
  — Сядь и заткнись, Маас, — китаец даже не взглянул на него.
  Маас сел, и его колени начали вновь постукивать друг о друга. Китаец опустился на второй стул, достал пачку «Кента», сунул сигарету в рот, прикурил от золотого «ронсона».
  — Давненько не виделись, Майк.
  — Двадцать три года, — подтвердил Падильо. — Теперь ты называешь себя Ку.
  — Тогда мы встретились в Вашингтоне, кажется, в отеле «Уиллард»?
  — Да, и тебя звали Джимми Ли.
  — Мы еще успеем поговорить о тех временах. Я, конечно, специально не интересовался твоими делами, но знал, что ты все еще работаешь.
  — Последнее не совсем верно, — возразил Падильо. — Я уже давно выполняю лишь отдельные поручения.
  — Как в Будапеште, в марте 1959-го?
  — Что-то не припомню.
  Ку улыбнулся.
  — Ходят слухи, что ты там побывал.
  — Должно быть, тебе пришлось просидеть тут несколько дней, — сменил тему Падильо. — Но в это время года Рейн особенно красив.
  — Скажу честно, полюбоваться природой не удалось. Хватило других забот. И расходов. Могу представить, какой скандал закатят мне в финансовом отделе.
  — Но ты получил то, что хотел.
  — Имеешь в виду этих двоих? — Ку указал на Симмса и Бурчвуда.
  Падильо кивнул.
  — Действительно, не каждый день к нам попадают перебежчики из УНБ.
  — Может, им не нравится пекинский климат.
  — К нему привыкаешь. Со временем.
  — Ты не будешь возражать, если я сяду? — спросил Падильо. — У меня все еще кружится голова.
  — Не стоит, я распорядился, чтобы вам приготовили место для отдыха. — Ку поднялся и прошел к двери у трапа. Повернул ключ в замке и открыл ее. — Тесновато, но спокойно. Вы сможете тут отдохнуть.
  Один из мужчин с пистолетом спустился на несколько ступенек, махнул пистолетом в сторону двери, которую открыл Ку. Я двинулся первым, остальные — за мной. Ку выдвинул ящик комода, достал бутылку и протянул Падильо.
  — Голландский джин. Выпейте за мое здоровье.
  Мы вошли в клетушку с двумя койками, расположенными одна над другой у стены. Дверь за нами закрылась, щелкнул замок. Над головой, забранная проволочным экраном, горела красная лампочка.
  — Опять этот ужасный толстяк! — воскликнул Симмс, не обращаясь ни к кому конкретно. Возможно, он давал понять, что их сторона считала утратившим силу договор о молчании.
  — Возможно, вы в самом начале долгого путешествия в Китай, — пояснил Падильо. — Извините, я не мог ему перечить.
  — Наверное, потому, что этот парень с миндалевидными глазами привел очень убедительные доводы.
  Падильо и я сели на пол, уступив Симмсу и Бурчвуду нижнюю койку. Сделали мы это инстинктивно, словно находились у них в долгу. Падильо поднял бутылку и посмотрел ее на просвет.
  — Эти китайцы очень хитры. Наверное, он подмешал в джин волшебного эликсира, от которого развязывается язык. Но я готов выступить подопытным кроликом. — Он открутил крышку, отхлебнул джина, передал бутылку мне. — Пока никаких подобных эффектов.
  Я глотнул обжигающей жидкости и предложил бутылку Симмсу и Бурчвуду. Они переглянулись, потом Бурчвуд взял бутылку, вытер горлышко рукавом и сделал маленький глоток. Симмс повторил его действия и передал бутылку Падильо.
  — Этот лукавый уроженец Востока во время второй мировой войны вместе со мной проходил курс подготовки на базе в Мэриленде. Потом я слышал, что его послали на какую-то операцию против частей Мао, и он не вернулся. Сейчас, наверное, он один из боссов тамошней разведки.
  — Трудолюбие и приверженность делу всегда приносят плоды, — назидательно отметил я.
  — К тому же он еще и умен. Окончил Стэнфордский университет в девятнадцать лет. А вы двое, — он посмотрел на Симмса и Бурчвуда, — должно быть, гадаете, как он оказался на голландской барже, плывущей по Рейну?
  — Почему? — спросил Симмс.
  Падильо приложился к бутылке, закурил.
  — Мистер Ку — ключ к разгадке того, что происходило с нами на этой неделе. С его появлением все становится на свои места. Операцию он провернул блестяще. Правда, обошлось ему это в кругленькую сумму.
  — Мы тоже потратились, — вставил я.
  — Сейчас речь не об этом. Давай вернемся к самому началу, твоей встрече с Маасом в самолете, вылетевшем из Берлина. Он навязался к тебе в друзья, чтобы таким образом выйти на меня и продать сведения о готовящейся сделке: обмене меня на Бурчвуда и Симмса. Но ему не поручали продавать эту информацию. Ку просто хотел предупредить меня. Маас же пожадничал и решил продать то, что ему сообщили, а перед этим провернуть еще одно дельце с любителем кока-колы, которого застрелили в нашем салуне.
  Падильо помолчал, пару раз затянулся.
  — Ку хотел заполучить Бурчвуда и Симмса. Каким-то образом он прознал о готовящемся обмене между русскими и нами. Возможно, ему дали знать из Москвы, но это и неважно. Когда он выяснил, что обменять их хотят на меня, его осенило: почему бы не ввести меня в курс дела, чтобы я сам нашел способ перекинуть Симмса и Бурчвуда из Восточного Берлина в Бонн. А когда мы окажемся в удобном месте, неподалеку от Бонна, он нас встретит, погрузит на баржу и по Рейну доставит в Амстердам. А уж там перевезти нас на корабль — сущий пустяк. Есть тут, правда, одна тонкость.
  — Какая же? — спросил я.
  — Мне кажется, что мы с тобой проделаем лишь часть пути, а до Китая доберутся только Симмс и Бурчвуд.
  — Мы не коммунисты, — подал голос Бурчвуд. — Сколько раз я могу твердить вам об этом. Уж во всяком случае, не китайские коммунисты.
  — Поэтому-то вы — лакомый кусочек, — продолжал Падильо. — У китайцев не было подобной добычи со времен корейской войны, а тех, кто попал к ним ранее, они уже превратили в идиотов. Они опутали щупальцами весь мир, пытаясь найти перебежчиков. И совсем не для пропагандистских целей. Они нужны, чтобы учить английскому, готовить радиопередачи на Америку, проверять переводы, короче, выполнять те работы, которые под силу только коренным американцам.
  И внезапно им представляется шанс прибрать к рукам двух образованных парней, которые удрали в Россию, о чем, однако, молчат и Москва, и Вашингтон. К тому же, ну не пикантная ли подробность, парни эти работали в отделе кодирования Управления национальной безопасности.
  Можно представить, как они обрадовались. Во-первых, эту парочку можно было показывать всем и вся как настоящих перебежчиков с хваленого Запада. Возможно, потребовалось бы применить некоторые меры принуждения, но уж в этом китайцы проявили себя непревзойденными мастерами еще в незапамятные времена. Во-вторых, они получали всю кодовую информацию, известную Симмсу и Бурчвуду. Пусть она немного устарела, пусть уже не используется, но лучше что-то, чем ничего, а я могу поспорить, что подобными сведениями Москва с Пекином не делилась. В-третьих, появлялась возможность нанести пропагандистский удар не только по Вашингтону, но и по Москве. Двум сотрудникам Управления национальной безопасности опротивели порядки в Соединенных Штатах, и они перебежали в Китай. Если же русские начнут вопить, что захватили их первыми, китайцы скажут, что американцы убежали дважды. Сначала от родного империализма янки, а затем от ревизионистов Москвы. А после того как они полностью выдоят Симмса и Бурчвуда, их отправят преподавать английский в какой-нибудь из привилегированных детских садиков.
  — В целом ты нарисовал довольно ясную картину. Осталось лишь несколько темных пятен. К примеру, каким образом в эту игру втянулся Куки? — спросил я.
  — Куки — подсадная утка КГБ. Работал не за деньги, не по убеждениям, его просто шантажировали. Маас это знал и, не имея более возможности встретиться со мной, пошел к Куки и продал ему сведения о намеченном обмене. Куки связался со своим резидентом в Бонне. Тот приказал Куки выйти на меня. Сразу же встал вопрос, как заставить тебя вызвать Куки в Берлин. КГБ нажал на Мааса, и тот придумал вариант с тоннелем и пятью тысячами долларов. Так что Маас — двойной агент. Китайцы поручили ему уговорить меня переправить Симмса и Бурчвуда через Стену для Джимми Ку. КГБ приказал позаботиться о том, чтобы ты вызвал в Берлин Куки. Где еще ты мог в спешном порядке добыть пять тысяч баксов? Русские полагались на Куки и его славу быстрого стрелка. Если бы все вышло по-ихнему, они получили бы Бурчвуда, Симмса и меня, а моим нынешним работодателям показали бы фигу.
  — Когда ты все это вычислил?
  — Несколько минут назад, увидев входящего Джимми. Большую часть, во всяком случае.
  — Дай-ка бутылку.
  Я выпил джина, предложил бутылку Бурчвуду и Симмсу. Те вежливо отказались.
  — Разве у КГБ не возникло подозрений относительно Мааса, который продал информацию об обмене Куки?
  — Могли бы возникнуть, если б Куки сказал, от кого он ее получил. Но он не сказал. Иначе они уже не обратились бы к Маасу. И как только Куки прилетел в Берлин, я, ты, Маас и бедняга Уитерби стали пешками в чужой игре.
  Я все гадаю, знает ли Ку о Маасе и всех его делишках. Наш толстячок может сдать нас Ку, а затем перейти на другую сторону улицы и рассказать о его проделках русским.
  Впрочем, я сомневаюсь, что Джимми отпустит Мааса с баржи до того, как мы пришвартуемся к какому-нибудь сухогрузу в Амстердаме. Как я уже говорил, Джимми далеко не дурак.
  — А тебе не кажется, что Маас работал еще и на Штаты?
  Падильо нахмурился.
  — Именно это и тревожило меня во Франкфурте. Я думал, нас там встретят. Честно говоря, у меня была идея подъехать к зданию бывшей «И.Г. Фарбен» и сдать нашу парочку в военную комендатуру. Может, их одурачили наши армейская амуниция и грим. Может, они думают, что мы все еще в Восточном Берлине, и ждут, что мы пройдем через КПП «Чарли». Не забывай — мы проползли под Стеной в пять утра. Об этом знают только человек, которому принадлежал дом и тоннель, но он мертв, и еще Маас и люди Вольгемута. Последние никому ничего не скажут, я должен им слишком много денег.
  Я закурил еще одну сигарету, прислонился спиной к стене. Живот все еще болел, но голландский джин помог прийти в себя.
  — Не хотелось бы сдаваться так близко от дома. Если бы мы могли найти такси, то через четверть часа сидели бы за коктейлями, пересчитывая дневную выручку.
  — Мысль интересная.
  — И единственная, что пришла ко мне за последнее время. У тебя, естественно, есть план.
  Падильо потер подбородок. Вытянул перед собой руку, пристально посмотрел на нее. Она дрожала.
  — Я в плохой форме. Думаю, треснуло несколько ребер. Так что ты не прав. Плана у меня нет, может, одна-две идеи. И нам потребуется помощь.
  Он глянул на Симмса и Бурчвуда.
  — Как вы, горите желанием попасть в Китай?
  — Что мы там позабыли? — буркнул Бурчвуд.
  — Они применяют специальные психотропные препараты, — вставил Симмс. — Мы слышали об этом в Москве. Потом человек превращается в дебила.
  — Вам это не грозит, — покачал головой Падильо. — Вы произнесете несколько речей, вас снимут на пленку. Попросят рассказать обо всем, что вам известно о деятельности УНБ, а потом дадут вам работу. Будете где-нибудь преподавать.
  — Нет, нам это не подходит, — отрезал Симмс.
  — Как же вы надеетесь избежать такого исхода?
  — Вы затянули нас в эту историю, вам и вытягивать. Вы за нас отвечаете, — добавил Бурчвуд.
  Взгляд Падильо переходил с одного на другого.
  — Я могу предложить вам сделку.
  — Какую же?
  — Вы помогаете мне и Маккорклу, и, если нам удается выбраться с этой посудины, каждый волен делать то, что ему вздумается. И вы в том числе. Русское посольство в миле отсюда. Вы можете прийти туда и попросить политического убежища. Разумеется, они собирались обменять вас на меня, и ваш приход может поставить их в неловкое положение, но почему бы вам не рискнуть? Или вы можете сдаться нашим спецслужбам, а я попытаюсь вам помочь. Конечно, это шантаж, но я думаю, что наши парни заплатят по всем счетам. Другого выхода у них просто нет.
  — О каком шантаже вы говорите? — спросил его Бурчвуд.
  — Как вы поняли, я уже не живу душа в душу с моими бывшими работодателями. И могу предложить им на выбор: или они оставляют вас в покое, в чем я буду убеждать их каждые шесть месяцев, или я собираю пресс-конференцию, после которой им придется объяснять, каким образом два высокопоставленных сотрудника УНБ побывали у русских.
  — Не были мы высокопоставленными, — возразил Симмс.
  — Значит, станете ими в моем изложении событий, — невозмутимо ответил Падильо.
  Симмс и Бурчвуд переглянулись. Похоже, поняли друг друга без слов, потому что кивнули одновременно.
  — Нам придется кого-то бить? — спросил Бурчвуд.
  — Возможно. И если такое случится, бейте изо всей силы. Если под рукой окажется что-нибудь тяжелое, допустим бутылка, бейте бутылкой. Их на барже четверо — Ку, Маас и два албанца.
  — А я все гадал, кто они такие, — непроизвольно вырвалось у меня.
  — В комнате, откуда вышел Ку, находился кто-то еще, должно быть, голландская супружеская пара — владельцы баржи.
  Падильо поделился с нами своим планом. Как и большинство его предложений, он отличался исключительной простотой. Мы не намеревались затопить баржу или залить Рейн горящей нефтью. Но нам предоставлялся шанс получить пулю в лоб и оказаться на дне реки.
  — Что вы на это скажете? — спросил Падильо Симмса и Бурчвуда.
  — Нет ли какого-нибудь другого варианта? — ответил Симмс вопросом. — Так много насилия.
  — Если вы придумали что-то получше, говорите.
  Вновь Симмс и Бурчвуд переглянулись, затем синхронно кивнули. Я пожал плечами.
  — Тогда начнем, Мак. Вот бутылка.
  — Нет смысла тратить джин попусту, — я отхлебнул из горлышка, вернул бутылку Падильо. — Потом подашь ее мне, — и забрался на верхнюю койку.
  Падильо выпил и передал мне бутылку. Я просунул горлышко в ячею металлического экрана и разбил красную лампочку. Затем вытянулся на койке, от которой до потолка было не больше восемнадцати дюймов. Дверь находилась справа от меня, и бутылку я держал в правой руке.
  — Ну? — прошептал Падильо.
  — Готов, — ответил я.
  — Начинайте, Симмс, — подал команду Падильо. Я слышал, как Симмс подходит к двери. Потом он выкрикнул что-то нечленораздельно, но довольно-таки громко, и забарабанил кулаком в дверь. Я еще крепче сжал горлышко бутылки.
  — Выпустите нас! — завопил Симмс. — Его рвет кровью. Выпустите нас! Ради Бога, выпустите нас отсюда! — Крики перемежались у него стонами и всхлипываниями. Получалось убедительно.
  — Что такое? Что происходит? — спросил через дверь по-немецки один из албанцев.
  — Этот человек... Падильо... он залил все кровью. Он умирает.
  До нас донеслись невнятные голоса. Повернулся ключ в замке, дверь открылась, и свет из другой комнаты осветил затихшего, свернувшегося в углу в комочек Падильо. Албанец шагнул вперед, выставил перед собой руку с пистолетом, взгляд его не отрывался от Падильо. С короткого замаха я ударил его бутылкой по шее. Зазвенели падающие на пол осколки. Падильо одним прыжком оказался рядом с албанцем, ребром ладони врезал по кадыку, выхватил пистолет. Албанец рухнул на пол. Я скатился с верхней полки и заломил Симмсу левую руку за спину, да так, что пальцы едва не касались волос. Он завопил, на этот раз действительно от боли. Правой рукой я приставил к его горлу зазубренный торец бутылочного горлышка. Падильо прижал дуло пистолета албанца к голове Бурчвуда, чуть пониже правого уха.
  — Мы выходим, Джимми, — предупредил он. — Стой спокойно и жди. Если ты мигнешь, я застрелю Бурчвуда, а Мак перережет горло Симмсу.
  Через плечо Симмса я видел Ку и Мааса, стоящих у стола. Рот Мааса чуть приоткрылся, Ку держал руки в карманах пиджака, лицо его напоминало маску.
  — Как ты имитировал кровь. Майк? — спросил Ку.
  Мы медленно вошли в комнату, повернулись и попятились к трапу.
  — Я не имитировал, сунул палец в горло, она и пошла. У меня пара треснувших ребер и внутреннее кровотечение. Позови своего человека с палубы, Джимми.
  Ку позвал, и второй албанец спустился по трапу спиной вперед. Падильо с силой ударил его по шее стволом пистолета. Албанец упал лицом на ступени, сполз и застыл.
  — Это было лишнее, — прокомментировал Ку.
  — Я уравнял шансы, — ответил Падильо.
  — Ты знаешь, что у меня в руке пистолет?
  — В этом я не сомневаюсь. Но стрелять через карман не так-то просто, Джимми. Ты можешь попасть в меня, но скорее всего угодишь в Бурчвуда. Я все равно успею нажать на спусковой крючок, и он останется без уха и без лица. Что касается Мака, то он перережет Симмсу сонную артерию, в крайнем случае — голосовые связки, так что до конца дней Симмс сможет разве что шептать.
  — Стреляйте, — просипел Маас, глаза его чуть не вылезли из орбит. — Стреляйте, идиот вы этакий.
  — На твоем месте, Джимми, я бы пристрелил Мааса, а потом попытался договориться со мной.
  Губы Ку расползлись в широкой улыбке, обнажив золотые коронки.
  — Твое предложение, Майк.
  — Мы оставим этих двоих на палубе после того, как закроем дверь снаружи.
  Ку медленно покачал головой.
  — Ты расскажешь о нас, Майк, едва сойдешь с баржи. Так не годится.
  Я чувствовал, как ходит кадык Симмса над иззубренным стеклом, и чуть дернул его левую руку. Он взвизгнул, как обиженный котенок.
  — Пожалуйста, прошу вас, сделайте, как они говорят. Я знаю, они меня убьют. Я видел, как они уже убили многих людей.
  — Застрелите их, — гнул свое Маас.
  Рука Ку чуть шевельнулась в кармане.
  — Перестань, Ку, тебе надо целиться, мне — нет.
  — Заткнись, толстяк, — бросил Ку Маасу.
  — Пошли, — скомандовал мне Падильо, и мы двинулись к трапу. Он держал пистолет у шеи Бурчвуда, не отрывая взгляда от Ку. Я следил за Маасом.
  Внезапно распахнулась дверь у стола и в комнату ворвался светловолосый мужчина с дробовиком. Повернуться к нам лицом он не успел: Падильо пристрелил его. Я оттолкнул Симмса и бросился к трапу. Заметив, что Маас пытается вытащить «люгер», Падильо выстрелил вновь, но никто не закричал. Раздался еще один выстрел, Падильо у меня за спиной охнул, но продолжал подниматься по ступеням. Я был уже на палубе. Падильо вывалился через дверной проем и растянулся на досках. Я взял его пистолет, переложив бутылочное горлышко в левую руку. Прижался спиной к стене палубной надстройки и, когда Ку вышел на палубу, ударил его по руке с пистолетом рукояткой своего. Он вскрикнул от боли, выронил пистолет, споткнулся о лежащего Падильо и нырнул в темноту. Падильо уже стоял на коленях. Левая рука висела плетью. Он повернулся ко мне.
  — Займись Маасом.
  С трудом он встал, и тут же на него налетел Ку. Выстрелить я не успел. Ребром левой ладони Ку попытался раздробить нос Падильо. Тот блокировал удар правой рукой и выбросил вперед левую ногу. Но угодил Ку не в пах, а в бедро. Ку отскочил в темноту, и Падильо последовал за ним. Я хотел было помочь Падильо, но услышал, как заскрипели ступени. И вновь прижался к стене надстройки. Со ступеней больше не доносилось ни звука. Зато на палубе слышались глухие удары. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я различил силуэты двух человек, схватившихся на корме у низкого ограждения. А потом раздался крик, и оба исчезли за бортом. Последовал всплеск, что-то тяжелое шлепнулось в воду, и наступила тишина. Я побежал на корму, и тут же прогремел дробовик. Сотни раскаленных иголок вонзились мне в левое бедро. Я рухнул на палубу, повернул голову и увидел Мааса, стоящего в дверном проеме. Поднял пистолет, прицелился и нажал на спусковой крючок. Легкий щелчок известил меня об осечке.
  Маас улыбнулся и двинулся ко мне. Я бросил в него пистолет, но он увернулся. Легко и непринужденно. Ствол дробовика был направлен на меня.
  — Итак, герр Маккоркл, мы остались вдвоем.
  Я постарался сесть, прижавшись спиной к ограждению кормы. Левое бедро горело огнем.
  — Вы ранены, — посочувствовал Маас.
  — Пустяки. Беспокоиться не о чем.
  — Уверяю вас, герр Маккоркл, я ни о чем не беспокоюсь. Все обернулось как нельзя лучше.
  — Что случилось с Симмсом и Бурчвудом?
  — Сейчас они мирно спят. Легкий удар в нужное место, знаете ли. Потом, возможно, у них поболит голова, но не более того.
  — Блондин с дробовиком?
  — Владелец баржи? Мертв.
  — И что дальше?
  — Дальше я найду другой способ перевезти герра Бурчвуда и герра Симмса в Амстердам. Там, где Ку потерпел неудачу, я добился успеха и вправе рассчитывать на соответствующее вознаграждение.
  — Вы можете управлять баржей?
  — Разумеется, нет. Я посажу их в автомобиль и отвезу в Амстердам. На границе проблем не будет. Вы снабдили их превосходными документами.
  — То есть вы подумали обо всех, кроме меня.
  — К сожалению, герр Маккоркл, наше сотрудничество подошло к концу.
  — А мы ведь уже стали друзьями.
  Маас чуть улыбнулся.
  — Вечно вы шутите, даже в такой момент.
  — Вы еще не слышали моей лучшей шутки.
  — Неужели?
  — Дробовик однозарядный. И, насколько я помню, вы его не перезаряжали.
  Маас поспешно потянул на себя спусковой крючок, но выстрела, как я и предсказал, не последовало. Он перехватил дробовик за ствол и по широкой дуге опустил на мою голову, но я успел увернуться, и приклад угодил в ограждение. Я же правой ногой врезал ему в живот. Удар у меня получился. И достиг цели. Маас икнул, покачнулся, рухнул на ограждение. Дробовик полетел в воду. Я придвинулся и вновь ударил Мааса правой ногой. Он перевалился через поручень, но успел схватиться за него руками. Теперь он висел над водой.
  — Пожалуйста, герр Маккоркл, я не умею плавать. Вытащите меня. Ради Бога, вытащите меня!
  Я подполз к ограждению и посмотрел на него. Что-то скреблось о металл палубы. Моя левая рука. Я все еще сжимал горлышко разбитой бутылки.
  Я смотрел на Мааса. Он на меня. Он пытался подтянуться на руках, но масса тела тянула вниз. Голова моталась из стороны в сторону. Башмаки скользили по борту баржи. Вылезти на палубу он не мог, но и падать в воду пока не собирался.
  — Чтоб тебе утонуть.
  Я поднял бутылочное горлышко и провел зазубренным краем по пальцам, раз, другой, третий, пока они не обагрились кровью и не отцепились от поручня.
  Глава 21
  Санитары запихивали меня в смирительную рубашку и рассуждали, каким узлом завязать рукава, когда вернулась боль и к горлу подкатила тошнота.
  Симмс и Бурчвуд пытались надеть на меня спасательный жилет.
  — Он истечет кровью, — предположил Симмс.
  — Лодки-то все равно нет, а в этих лагерях меня кой-чему научили, — ответил Бурчвуд.
  — Знаю я, чему тебя там научили, — хохотнул Симмс.
  — В каком мы городе? — спросил я.
  — Он очнулся, — прокомментировал Бурчвуд.
  — Сам вижу, — ответил Симмс.
  — Мы собираемся переправить вас на берег вплавь, мистер Маккоркл, — пояснил Бурчвуд.
  — Это хорошо. — Я не возражал.
  — Поэтому мы и надеваем на вас спасательный жилет, — добавил Симмс. — Расс одно время работал спасателем.
  — Отлично. А вы приготовили еще один для Падильо? Он ранен. — Тут я и сам понял, что сморозил глупость.
  — Мистера Падильо здесь нет, — в голосе Симмса слышались извиняющиеся нотки.
  — Кроме нас, на борту нет ни души, мистер Маккоркл. Все куда-то подевались.
  — Все куда-то подевались, — повторил я. — Уитерби куда-то подевался. Билл-Вильгельм. Блондин на Стене. Он тоже куда-то подевался? Капитан, Маас, Ку. И албанцы подевались. И мой давний компаньон Падильо. Черт побери, это уже кое-что. Давний компаньон Падильо.
  Вода привела меня в чувство. Кто-то придерживал меня за шею и куда-то тянул. Я лежал на спине. Левая нога гудела от боли, кружилась голова. Я не сопротивлялся и смотрел на звезды. Вода, должно быть, была холодной, потому что мои зубы выбивали дробь, но меня это не отвлекало. Я считал звезды, не думая ни о чем другом.
  * * *
  Они вытащили меня на берег Рейна и остановили грузовик, направляющийся на рынок Бонна с грузом битой птицы. С водителем пришлось говорить мне, потому что ни Симмс, ни Бурчвуд немецкого не знали. Я пытался изложить водителю какую-то замысловатую историю насчет того, как мы гуляли вдоль берега и оказались в воде. Наконец сдался и вытащил все деньги из бумажника, которым снабдил меня Вольгемут, передал их водителю и назвал свой адрес. За 154 доллара он позволил нам сесть в кузов меж ящиков с битой птицей.
  Симмс и Бурчвуд сняли меня с грузовика и вознесли на двенадцать ступеней, ведущих к двери моей квартиры.
  — Ключ под ковриком, — пробормотал я. — Лучшего тайника не найти, не так ли?
  Бурчвуд нашел ключ и открыл дверь. Они наполовину внесли, наполовину втолкнули меня в гостиную и усадили в мое любимое кресло, которое я тут же испачкал кровью.
  — Вам нужен доктор, — изрек Симмс.
  — Виски, — прошептал я. — В баре. И сигареты.
  Симмс прогулялся к бару, принес полстакана виски и зажженную сигарету. Я схватился за стакан, даже смог поднести его ко рту. Он начал стучать мне по зубам. Но я сумел-таки глотнуть. Симмс налил мне бурбона[91]. Отказываться я не стал. Бурбон так бурбон. Еще глотнул виски, глубоко затянулся. Очередной глоток, еще одна затяжка.
  — Дайте мне телефон, — попросил я Бурчвуда.
  — Кому вы собираетесь звонить?
  — Доктору.
  Он передал мне телефонный аппарат, и я выронил его. Бурчвуд поднял его с ковра.
  — Какой номер?
  Я назвал, и он должное число раз крутанул диск. Трубку сняли не скоро.
  — Вилли?
  — Ja. — Заспанный голос.
  — Маккоркл.
  — Ты опять пьян, ты и твой ни на что не годный партнер.
  — Нет. Еще не пьян. Только подстрелен. Ты можешь помочь?
  — Уже еду, — и он бросил трубку.
  Я выпил еще виски. Боль не уходила.
  — Наберите еще один номер, — попросил я Бурчвуда.
  Он посмотрел на Симмса, тот кивнул.
  На этот раз довольно долго никто не отвечал.
  — Фредль. Это Мак.
  — Где ты? — спросила она.
  — Дома.
  * * *
  Проснулся я в собственной постели под чистой простыней. В щелочку меж портьерами просачивался дневной свет. Фредль сидела на стуле у кровати с дымящейся сигаретой и чашкой кофе. Я попробовал шевельнуться, и от ноги по телу тут же прокатилась волна боли. Ныл и живот, словно кто-то хряпнул по нему бейсбольной битой.
  — Ты проснулся, — улыбнулась Фредль.
  — Но жив ли я?
  Она наклонилась ко мне и поцеловала в лоб.
  — Еще как. Доктору Клетту потребовался час, чтобы вытащить все дробины. Он сказал, что тебя задело только краем. Живот у тебя будет болеть еще неделю, и ты потерял много крови. И, наконец, скажи, ради Бога, где тебя носило?
  — По городам и весям. Сразу и не вспомнить. Где Симмс и Бурчвуд?
  — Эти двое! — Она пренебрежительно фыркнула.
  — Ты ревнуешь?
  — Нет, они такие усталые, потерянные.
  — Им пришлось многое пережить, но испытание они выдержали. И я не хочу, чтобы с ними что-нибудь случилось.
  — Один спит в кабинете, второй — на диване в гостиной.
  — Который час?
  — Почти полдень.
  — Когда я позвонил тебе?
  — В три утра. И, по их словам, сразу потерял сознание. Затем прибыл доктор и начал вытаскивать дробины. Он полагает, что из-за большой потери крови тебе нужно несколько дней полежать.
  Я провел рукой по лицу.
  — Кто меня побрил?
  — Я... и искупала тебя. С каких это пор ты стал сержантом?
  — Со вчерашнего утра... или дня. Давным-давно.
  — Длинная история?
  — Это точно. Я расскажу тебе, пока буду одеваться.
  — Куда? На свои похороны?
  — Нет. Чтобы выйти из дома. Повидать мир. Заниматься делами. Зарабатывать на жизнь. Взять в свои руки управление салуном.
  Фредль поднялась, подошла к шкафу, выдвинула ящик, достала рубашку. Повернулась, прижала ее к груди и как-то странно посмотрела на меня.
  — Его больше нет.
  — Кого?
  — Твоего салуна. Позавчера его взорвали.
  Я откинул простыню и попытался перекинуть ноги через край кровати. Они отказались подчиниться, и я упал на подушку, весь в липком поту. Закрыл глаза. Мой маленький, уютный комфортабельный мирок разлетелся вдребезги.
  — Преступников еще не нашли. Случилось это рано утром.
  — Когда именно?
  — Около трех часов.
  — Чем они его взорвали? Шутихами?
  — Динамитом. Подложили шашки там, где взрыв причинял наибольший ущерб. Герр Венцель полагает, что мстили за человека, которого застрелили в вашем салуне. Кто-то возложил вину за его смерть на тебя и Падильо. Так сказал Венцель. Он разыскивал вас обоих.
  — Ты говорила с ним?
  — Нет. Я узнала все это из газет.
  — Надо посоветовать ему поискать в реке.
  — Кого?
  — Падильо. Он покоится на дне Рейна.
  Я открыл глаза. Фредль все так же стояла, прижав рубашку к груди. Затем положила ее на кровать, села рядом со мной. Ничего не сказала. Я и не ждал от нее слов. Ее глаза, движения рук, закушенная нижняя губа оказались достаточно красноречивыми.
  — Ты хочешь поговорить о том, что произошло?
  Я на мгновение задумался и понял, что другого случая рассказать все, ничего не упуская и не утаивая, не представится. Я заговорил, и с каждым словом становилось все легче, а когда я дошел до финальной сцены на борту баржи, по щекам моим покатились слезы.
  Потом мы долго молчали в полутемной комнате. Я попросил сигарету, и она раскурила ее для меня. Глубоко затянувшись ароматным дымом, я вслух задал риторический вопрос, а не выпить ли мне кофе с коньяком. И пока Фредль возилась на кухне, думал о том, что предстоит сделать и хватит ли у меня на это сил.
  Фредль вернулась. Я выпил чашку кофе, щедро сдобренного коньяком, затем вторую.
  — Они проснулись? — спросил я.
  — Кажется, да.
  — Почему бы не дать им что-нибудь из моей одежды. Она им не помешает.
  — Уже дала. И выглядят они вполне пристойно.
  — Тогда помоги мне одеться.
  Ценой немалых усилий я заставил себя втиснуться в брюки и рубашку. Фредль, присев на корточки, надела на меня носки и туфли. Я пробежался рукой по ее волосам. Она подняла голову и улыбнулась.
  — Пойдешь за меня замуж?
  — Не вызвано ли твое предложение руки и сердца тем, что ты еще не пришел в себя?
  — Возможно, но ничего другого я не хочу.
  — Хорошо, — Фредль кивнула. — Я согласна.
  Я с трудом поднялся.
  — Пошли расклеивать объявление о свадьбе.
  Какое-то время спустя мы добрались до гостиной.
  Симмс сидел на диване.
  — Позовите, пожалуйста, Бурчвуда, — попросил я. — Нам нужно кое-что обсудить.
  — Как вы себя чувствуете? — справился он.
  — В полном порядке.
  — Выглядите вы ужасно, словно сама смерть.
  Он сходил в кабинет и вернулся с Бурчвудом.
  Вместе они сели на диван. Моя одежда пришлась Симмсу впору, мы были одного роста, я — разве что чуть толще. На Бурчвуде костюм висел как на вешалке. Сидели они близко друг к другу, точь-в-точь как в подвале мастерской в Восточном Берлине.
  — Позвольте поблагодарить вас за то, что сняли меня с баржи. Вы могли этого не делать, особенно после того, что вам пришлось пережить.
  — Мы же договорились с вами и Падильо, помните? — спросил Бурчвуд.
  — Об этом-то мы сейчас и поговорим. В присутствии мисс Арндт. Она станет вашей дополнительной гарантией. Сейчас все зависит от вас.
  — В каком смысле? — не понял Симмс.
  — От того, что вы сделаете. Вы можете уйти в эту дверь с моим благословением и направить ваши стопы, куда вам заблагорассудится. Или можете сдаться, и тогда я попытаюсь выполнить обещание, данное вам Падильо.
  Они помолчали. Фредль внесла поднос с кофейными принадлежностями и поставила на столик перед нами. Сама села на стул рядом со мной.
  — Между собой мы уже все обсудили, — заговорил Симмс. — И решили вернуться. Мы по-прежнему уверены, что были правы, — торопливо добавил он. — Не подумайте, что мы — раскаявшиеся грешники.
  — Как скажете. Я не знаю, как бы поступил, окажись на вашем месте.
  — Видите ли, мистер Маккоркл, больше идти нам просто некуда. Говорим мы только на английском. У нас нет ни денег, ни друзей, а теперь, наверное, и родственников. Сама мысль о новой поездке в Москву, если представить, что для этого потребуется, кажется непереносимой. Но мы не хотим возвращаться в США лишь для того, чтобы нас там убили. За последние дни мы увидели, что цена человеческой жизни — грош в базарный день.
  — То есть вы хотите, чтобы я договорился об этом.
  Они кивнули.
  — Тогда начнем?
  Они переглянулись. Молча решили, что не стоит откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, и Симмс кивнул за обоих. Я снял трубку и набрал номер, который мне дали несколько дней назад.
  — Слушаю, — ответил мужской голос.
  — Мистер Бурмсер? — осведомился я.
  — Он самый.
  — Это Маккоркл. Звоню вам по поручению Падильо.
  Последовало молчание. Должно быть, он подключил диктофон.
  — Где вы, Маккоркл?
  — Падильо просил передать, что он мертв, — и я бросил трубку.
  Им потребовалось лишь четверть часа, чтобы добраться до моего дома. Для Бонна это довольно быстро. На стук дверь открыла Фредль. Я подниматься не собирался.
  Хэтчер вошел первым. Бурмсер следовал за ним. В серых, хорошо сшитых костюмах, со шляпами в руках. Остолбенели, увидев Симмса и Бурчвуда. Те удостоили пришедших лишь мимолетным взглядом.
  — Это Джеральд Р. Симмс и Расселл С. Бурчвуд, а это мистер Бурмсер и мистер Хэтчер, — представил я их друг другу. — Если вы хотите, они покажут вам удостоверения в черных корочках, где написано, в каком управлении они работают.
  Бурмсер шагнул к Симмсу и Бурчвуду.
  — Что вы собираетесь делать? Надеть на них наручники?
  Он остановился и растерянно посмотрел на Хэтчера.
  — Не хотите ли кофе... или чего-нибудь покрепче? — вмешалась Фредль.
  — Это мисс Арндт, моя невеста, мистер Бурмсер и мистер Хэтчер.
  — Я бы чего-нибудь выпил, — ответил Бурмсер.
  Хэтчер согласно кивнул.
  — Пожалуйста, — добавил он.
  — Где Падильо? — перешел к делу Бурмсер.
  — Как я уже говорил, умер. Вы можете его выловить из Рейна. Вместе с неким Ку и Маасом. Они все мертвы, да еще вы найдете двух покойников на голландской барже, что стоит в миле отсюда вверх по течению.
  — Вы сказали — Ку?
  — Да, Ку.
  Хэтчер потянулся к телефону, набрал номер, начал что-то говорить тихим голосом. Я не обращал на его слова ни малейшего внимания.
  — Теперь мы подходим к проблеме, что стоит перед мистером Симмсом и мистером Бурчвудом. Падильо предложил им сделку. Я намерен проследить, чтобы ее условия были выполнены.
  — Мы не играем в эти игры, Маккоркл, — отрезал Бурмсер. — Падильо мне жаль, но он действовал не по нашим указаниям.
  — Вы лжете, Бурмсер, — твердо заявил я. — Вы поручили Падильо перевезти Симмса и Бурчвуда в Западный Берлин. Не так ли? Разве вы не сказали ему, что это обычное задание и он должен показать им дорогу к контрольно-пропускному пункту «Чарли», а все необходимые документы и пропуска лежат в карманах их новехоньких пиджаков? И не вы ли договорились с КГБ об обмене Падильо на Симмса и Бурчвуда? Вы рассчитывали поиметь на этой затее немалые дивиденды. О Господи, Бурмсер, ну и грязную же сделку вы заключили. А Падильо спутал вам все карты и почти добился своего, используя те средства, что оказались под рукой. Ему надоело работать на вас. Больше всего он хотел хозяйничать в баре где-нибудь в Лос-Анджелесе, но согласился бы даже на то, чтобы его просто оставили в покое. Вас это никак не устраивало. Вы решили продать Падильо, а в итоге его убили, и убийцы — вы, хотя и не приставляли лично пистолета к его спине и не нажимали трижды на спусковой крючок, чтобы гарантировать его смерть.
  Фредль принесла два бокала. Бурмсер сидел с каменным лицом. Взял предложенный ему бокал, но не поблагодарил Фредль. Отхлебнул и поставил бокал на стол. Едва ли он заметил бы разницу, будь в бокале чистое виски или пепси-кола.
  — Едва ли вы можете разобраться в этих операциях, Маккоркл. Такое не под силу и Падильо. В Берлине я советовал вам держаться от всего этого подальше. Все этапы операции планировались с точностью до минуты. А вы вломились, как слон в посудную...
  — Я никуда не вламывался. Мой компаньон попросил помочь ему. Между прочим, в последнее время вас не интересовало местонахождение Кука Бейкера? Он мертв, знаете ли. Падильо убил его в Восточном Берлине. Убил, когда узнал, что этот Бейкер застрелил человека по фамилии Уитерби. И еще потому, что Бейкер работал на русских, хотя я не думаю, что последнее было главным мотивом.
  Хэтчер вновь схватился за телефонную трубку. Тяжелый у него выдался денек.
  — И помните вашего берлинского шпика — Билла-Вильгельма? Маас и Бейкер раскрыли его, кто-то всадил в него несколько пуль, а тело бросили мне под ноги у кафе «Будапешт». Все это тоже этапы вашей тщательно продуманной операции?
  Бурмсер глянул на Хэтчера, тот кивком головы показал, что все слышал и сейчас проверит изложенные мною факты.
  — А теперь я предлагаю вам вежливый шантаж.
  — Мы не платим шантажистам, Маккоркл.
  — Вы заплатите, или эта пикантная история будет опубликована во франкфуртской газете за подписью мисс Арндт. Она знает ее досконально, до мельчайших подробностей.
  Лоб Бурмсера покрыла тонкая пленочка пота. Он пожевал верхнюю губу, вспомнил, что в бокале еще есть спиртное, и осушил его до дна.
  — Так что вы можете сказать насчет Симмса и Бурчвуда?
  — Эти молодые люди совершили невозможное, перехитрили похитителей и, проявив чудеса храбрости и решительности, вырвались из коммунистических застенков, пробравшись под Берлинской стеной в свободный мир.
  Симмс хихикнул. Бурмсер заглянул в пустой бокал, сожалея, что поспешил опорожнить его.
  — Вы хотите, чтобы мы превратили их в героев?
  Симмс вновь хихикнул. На этот раз вместе с Бурчвудом.
  — Побег организовали вы. Можете оставить себе все почести.
  Выражение лица Бурмсера изменилось. Напряжение спало.
  — Возможно, нам удастся сделать кое-что в соответствии с вашими предложениями.
  — Перестаньте хитрить, Бурмсер. Я хочу получать от них весточку каждые три месяца. Возможно, буду настаивать на регулярных встречах. Эта история еще долгие годы будет сенсацией. Особенно после вашего заявления о побеге из Москвы доблестных Симмса и Бурчвуда.
  Бурмсер вздохнул. Повернулся к Хэтчеру.
  — Как по-твоему?
  — Вариант выполнимый. Организуем утечку информации.
  — Позвони в контору.
  — Сначала давайте утрясем некоторые мелочи, — вмешался я. — Тогда вам не придется звонить лишний раз. Во-первых, эта берлинская авантюра обошлась мне в кругленькую сумму. Далее, полиция наверняка желает спросить у меня, каким образом в моем номере оказался мертвый Уитерби. Я хочу, чтобы вы уладили это недоразумение. И насчет денег. Кто-то взорвал мой салун, и я мог бы заставить вас заплатить за ущерб, но не стану этого делать. Потому что страховка покроет все убытки. Падильо позаботился об этом. Но я потратил наличными... — цифру пришлось брать с потолка, — пятнадцать тысяч долларов. И хотел бы получить их от вас. В мелких купюрах.
  Бурмсер ахнул.
  — Да где нам взять такие деньги?
  — Это ваша проблема.
  Он задумался.
  — Хорошо. Пятнадцать тысяч. Что еще?
  Я смотрел на него никак не меньше двадцати секунд.
  — Запомните: я собираюсь жить долго и, так или иначе, буду приглядывать за вами. А в какой-то момент могу и передумать, лишь для того, чтобы Падильо порадовался на том свете. Возможно, желание будет импульсивным, или его обусловят какие-то обстоятельства. И я хочу, чтобы вы не забывали об этом, прыгая по ступенькам служебной лестницы. Особенно когда будете принуждать человека сделать то, чего делать ему не хочется. Думайте обо мне, мирном хозяине салуна, и гадайте, как долго я буду держать язык за зубами.
  Бурмсер встал.
  — Это все?
  — Да.
  — Они должны пойти с нами, — он мотнул головой в сторону Симмса и Бурчвуда.
  — Пусть решают сами. Ваше мнение не в счет, как они скажут, так и будет.
  Обдумав мои слова, он повернулся к парочке.
  — Ну?
  Они разом встали. Я тоже сумел оторваться от кресла. Они застенчиво кивнули мне и Фредль. Кивнул и я. Пожимать друг другу руки мы не стали. Выглядели они совсем юными и безмерно уставшими, так что я даже пожалел их.
  Больше мы никогда не виделись.
  Глава 22
  Так вот, таких кафе, вернее салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать не меньше двух тысяч. В них, как уже было сказано, царят полумрак и тишина, мебель не новая, но и не разваливающаяся, первоначальный цвет ковра указать уже сложно из-за сигаретного пепла и бессчетного числа пролитых бокалов, бармен настроен дружелюбно, обслуживает быстро и не обращает внимание, если вы пришли с чужой женой. Льда не экономят, спиртного — тоже, но напитки стоят недешево. Выбор блюд небогат, обычно курица и бифштексы, но и первое, и второе вам приготовят по высшему разряду.
  Ну а если вы не сочтете за труд поинтересоваться лицензией на продажу спиртного, то узнаете, что выдана она владельцу салуна, фамилия которого Маккоркл, и некоему Майклу Падильо, проживающему в номере отеля «Мэйфлауэ». Однако, позвонив в отель, вы услышите в ответ, что в данный момент мистер Падильо в отъезде.
  Будь вы более близки с владельцем салуна, вы бы знали, что однажды он получил открытку, отправленную из Дагомеи, государства в Западной Африке, с единственным словом: «Порядок». И подписью — "П".
  После чего в колонке «РАЗНОЕ» лондонской «Таймс» еженедельно начало появляться одно и то же объявление. Текст его гласил:
  "Майк, все забыто. Возвращайся домой.
  Рождественская помощь".
  Росс Томас
  Прилипалы
  Глава 1
  Купюры были старые, мятые, потертые, где-то засаленные, одна даже надорванная и аккуратно заклеенная скотчем. Изначально их было семьдесят пять, но до Трумена Гоффа дошло только пятьдесят, пятьдесят стодолларовых купюр — пять тысяч долларов — в точности та сумма, которую Трумен Гофф решил брать в этом году за свои услуги.
  Пяти тысячам долларов потребовалось три недели, чтобы попасть в руки Гоффа. И причину задержки не следовало искать лишь в хронической медлительности почтовой службы. Главным образом сказалась недисциплинированность тех пяти человек, через которых прошли деньги. Каждый из них брал себе две, три, а то и десять купюр, прежде чем запечатать оставшиеся и отправить следующему адресату вместе с прямоугольником, три на пять дюймов, из плотной белой бумаги, с именем и фамилией, написанными печатными буквами. Карандашом.
  Первую остановку тогда еще семь с половиной тысяч долларов и белый прямоугольник сделали в агентстве пятидесятидвухлетнего частного детектива, на пятом этаже административного здания в Миннеаполисе. Специализировался детектив, как он говорил клиентам, на электронном наблюдении. Звали его Карл Сифтестад, и приходили к нему главным образом женатые мужчины средних лет, которые думали или даже надеялись, что Сифтестад сможет снабдить их уликами, с помощью которых им удастся развестись с женами.
  В удачный год агентство Сифтестада в Бензер-Билдинг приносило девять тысяч долларов, о которых он, как законопослушный гражданин, сообщал в налоговые управления — штата и федеральное. Еще девять или десять тысяч долларов, остающихся неучтенными, он зарабатывал, организуя деловые встречи.
  За триста долларов он мог свести вас с человеком, который продал бы вам новый «кадиллак» или «Континентал» за три с половиной тысячи долларов, если вы не стали бы слишком дотошно разглядывать документы на автомобиль. За побои Сифтестад брал пятьсот долларов, гарантируя, что потенциальная жертва «получит на орехи». Грязную работу выполнял один миннеаполисский пожарный в свободное от службы время. Деньги Сифтестад и пожарный делили пополам.
  Письмо с семью с половиной тысячами долларов поступило к Сифтестаду четырнадцатого августа, в понедельник, в одиннадцать утра, одновременно с рекламным проспектом, предлагающим купить партию фотоаппаратов у оптового торговца в Сент-Луисе. Сифтестад внимательно прочитал проспект, прежде чем бросить его в мусорную корзину. Он внимательно прочитывал всю получаемую корреспонденцию, поскольку не мог похвастаться ее обилием.
  А вот в продолговатом коричневом конверте ничего читабельного не нашлось, если не считать имени и фамилии на белом прямоугольнике да одинаковых надписей на семидесяти пяти купюрах. Сифтестад узнал фамилию и счел необходимым отдать ей должное, а потому пару раз присвистнул. Затем он пересчитал деньги.
  За последние четыре года он уже в седьмой раз получал письмо, аналогичное тому, что лежало сейчас на его столе. Из первого он достал пять тысяч долларов и белый прямоугольник с именем и фамилией. Оно прибыло через два дня после того, как Сифтестаду позвонил мужчина, представившийся как Билл, вернее Просто-Билл.
  — Вам понравится то, что я сейчас скажу, — прямо заявил этот мужчина, желавший, чтобы его звали Просто-Билл.
  — И что же мне понравится? — полюбопытствовал Сифтестад.
  — С нашей помощью вы время от времени будете зарабатывать пару сотен, ничего не делая.
  — Что значит ничего не делая?
  — То и значит. Вы получите конверт с деньгами. Возьмете пару сотен, найдете другой конверт и отправите оставшуюся сумму по указанному мною адресу. Марки купите сами.
  — И все? — спросил Сифтестад.
  — И все. Ничего более. Как я и сказал, вы заработаете пару сотен, ничего не делая.
  — Ну, я не знаю…
  — Сифтестад.
  — Что?
  — Вы нам нравитесь. Действительно нравитесь. Мы не хотим, чтобы с вами что-либо случилось, и вас мы выбрали потому, что вы знаете, как легко человек может нарваться на неприятности. Вы меня понимаете?
  — Да, — ответил Сифтестад. — В общем-то, да.
  — Вот и отлично. Вы станете нашей почтовой службой. Ничего более.
  — Вы в этом уверены?
  — С чего мне вам лгать?
  — А почему нет? Другие-то лгут.
  Просто-Билл хохотнул, грустно, безо всякого веселья, как бы показывая, что эта особенность человеческой сущности ему хорошо известна.
  — Так вот, мы не в бирюльки играем и рассчитываем, что вы серьезно отнесетесь к нашему предложению. Надеюсь, мы поняли друг друга?
  — Да, конечно.
  — Я рад, что мы со всем разобрались. Есть у вас чем писать?
  — Я что-нибудь найду.
  По телефону Просто-Билл продиктовал адрес в восточном секторе Сент-Луиса, штат Иллинойс. Простой адрес и еще более простую фамилию, но Просто-Билл попросил Сифтестада дважды повторить то, что он записал.
  — И вот что еще, — добавил Просто-Билл.
  — Что?
  — Не потеряйте адрес.
  Больше Просто-Билл ему не звонил, и Сифтестад вспоминал о его существовании, лишь получая письма. Во втором лежали уже шесть тысяч долларов. В следующих трех — шесть с половиной, потом семь, а в последнем, седьмом по счету, семь с половиной.
  Поскольку Сифтестад не интересовался событиями внутренней жизни Соединенных Штатов, написанные карандашом фамилии в предыдущих шести письмах ничего для него не значили. Если бы он повнимательнее читал «Миннеаполис трибюн», то мог бы увидеть, но, скорее всего, не запомнить, одну, две, а то и три фамилии, упомянутые в течение года в коротких заметках от Эй-Пи или Ю-Пи-И.[92] Речь в них шла о не слишком интересных событиях, имевших место в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Чикаго или Вашингтоне.
  Но Сифтестад не читал газеты, лишь изредка проглядывал спортивный раздел. Все новости он узнавал по телевизору, как и большинство его современников, а шесть фамилий, написанные на белых прямоугольниках, что побывали на его столе за прошедшие четыре года, в информационных выпусках не упоминались.
  Короче, Сифтестад предпочитал и далее пребывать в неведении, поскольку ему хватило ума понять, с чего это совершенно незнакомый человек доверяет ему столь большие суммы денег в полной уверенности, что он отправит их по указанному адресу в восточном секторе Сент-Луиса. Я уж, конечно, не хочу увидеть свою фамилию, написанную на таком вот белом прямоугольнике, думал Сифтестад, если он вообще думал о Просто-Билле, что случалось нечасто, потому что мысли эти не приносили денег, а кроме того, вызывали неприятные эмоции. А Сифтестад не любил думать о неприятном без крайней на то необходимости.
  Но фамилия, написанная на белом прямоугольнике, что сейчас лег на стол Сифтестада, вызвала некоторые ассоциации, поскольку человек, носивший ее, нанимал людей, которые содействовали тому, чтобы его фамилия изредка мелькала в телевизионных выпусках новостей. Люди, которых он нанимал, справлялись со своей задачей довольно-таки успешно, ибо человек этот занимал высокий пост и его деятельность вызывала не слишком большой, но общенациональный интерес.
  Сифтестад постучал по белому прямоугольнику указательным пальцем правой руки. Фамилия эта означала большие деньги, если, конечно, подойти к этому вопросу творчески. Какое-то время Сифтестад перебирал возможные варианты. Но энтузиазм его как-то сразу увял, едва Сифтестад вспомнил того, кто представлялся ему по телефону как Просто-Билл. «Ты не так уж умен, чтобы идти против таких, как он», — сказал себе Сифтестад. А потому он вздохнул, взял две стодолларовые купюры из лежащей перед ним стопки, сложил, сунул в карман брюк, нашел чистый конверт, шариковой ручкой написал на нем фамилию и адрес человека, проживающего в восточном секторе Сент-Луиса, которые продиктовали ему по телефону четыре года тому назад.
  Бросив конверт в почтовый ящик, Карл Сифтестад сказал себе, что в ближайшие несколько недель он должен более внимательно читать газеты. Интересно же прочесть о том, к чему имеешь непосредственное отношение.
  Глава 2
  Тремя днями позже, семнадцатого августа, конверт, брошенный в почтовый ящик миннеаполисским частным детективом, прибыл в бар на углу Маргейт-авеню и Уиндер-стрит в восточном секторе Сент-Луиса, штат Иллинойс.
  Бар этот так и назывался «Бар на углу», с легкой руки его владельца Джулиуса Си Имса, здоровяка негра весом в двести четырнадцать фунтов, который восемь лет тому назад выиграл этот бар в карты в Джоплине, что в штате Миссури. С той поры Имс в карты больше не играл, справедливо полагая, что в ту ночь в Джоплине использовал всю долю удачи, отпущенную ему Господом Богом, ибо стал не только владельцем бара, но и получил пять тысяч четыреста шестьдесят девять долларов. Наличными. И теперь утолял свое честолюбие продажей джина «Дикси Белл», водки «Смирнофф», вина «Тандербед» и пива «Фальстафф». Немало продавал он и американского виски, а вот шотландского — чуть-чуть.
  «Бар на углу» приносил доход, но не слишком большой, а потому Имс увеличивал его, ссужая своим клиентам небольшие суммы. К примеру, одалживал пятьдесят баксов в пятницу, чтобы неделей позже получить шестьдесят. Обычно в обороте Имс держал порядка полутора тысяч долларов, и мало кто решался не вернуть долг к назначенному сроку. Во-первых, им нравился уровень обслуживания, а во-вторых, они все знали о том, к чему привела попытка ограбления бара.
  Случилось это четырьмя годами раньше, аккурат после того, как Имсу позвонил мужчина, назвавшийся Просто-Билл, и попросил его о той же услуге, что и Сифтестада из Миннеаполиса. Имс отказался, возможно, излишне резко. Три дня спустя в «Бар на углу» вошел высокий стройный юноша-негр, наставил на Имса револьвер двадцать второго калибра и потребовал денег. Имс кивнул и, обогнув стойку, двинулся на юношу. Тот успел выстрелить три раза, прежде чем Имс отобрал револьвер и коротким ударом ребром ладони левой руки сломал юноше шею.
  Когда девять дней спустя Имс вышел из больницы, завсегдатаи бара встретили его как героя. И ему тут же позвонил Просто-Билл.
  — Нам понравилось, как вы разобрались с этим юношей, которого мы послали к вам. Простенько и без затей.
  — Так это вы послали его?
  — Совершенно верно. Разумеется, он был молокососом. Мы можем послать кого-нибудь постарше. С пистолетом более крупного калибра. Вы понимаете, что я хочу сказать?
  — Да-да. Очень хорошо понимаю. А может, вы еще раз скажете, чего вы от меня хотели?
  Билл сказал, и теперь Имс, сидя в одной из дальних кабинок, в седьмой раз выводил на конверте фамилию и адрес человека, живущего в Буффало, штат Нью-Йорк. Фамилию на белом прямоугольнике Имс даже не прочитал.
  Человек, живущий в Буффало, родился там тридцатью шестью годами раньше и теперь хозяйничал в итальянском ресторанчике, унаследованном от отца, Френка Мартелли, который умер в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, сидя на диване в собственной гостиной. В похоронном бюро ничего не смогли сделать, потому что заряд дроби снес Френку едва ли не всю голову, так что хоронить его пришлось в закрытом гробу. Юный Мартелли, которого все звали Френк-младший, хотя крестили его как Энрико, стал владельцем ресторана. Поскольку он не стал болтать лишнего, прежние деловые партнеры отца оставили его в покое.
  Письмо от Имса пришло к Френку-младшему в понедельник, двадцать первого августа. Он взял себе пять стодолларовых купюр, а остальные шестьдесят шесть положил в конверт, на котором уже надписал номер почтового ящика в городе Джек, в Оклахоме. Френк-младший узнал фамилию на белом прямоугольнике и перекрестился. После смерти отца он стал очень набожным, но тем не менее даже на исповеди не говорил о фамилиях, написанных карандашом на белых прямоугольниках.
  Почтовое отделение в Джеке, штат Оклахома, располагалось в помещении универсального магазина, который уже сорок два года принадлежал старику Уимлу. Письмо из Буффало, штат Нью-Йорк, он опустил в ящик нового парня. Нового парня звали Брайан Симпсон, и уже шесть лет он вместе с женой жил на ферме (сто шестьдесят акров земли) в девяти милях от Джека. Из живности он держал несколько коров, ничего не сажал по весне и не собирал урожай осенью. Соседи полагали, что жена Симпсона женщина богатая, потому что по нему чувствовалось, что он бессребреник и деньги у него не задерживаются. К тому же выглядел Симпсон как вылитый индеец.
  Симпсон вскрыл конверт лишь вернувшись на ферму. Пересчитал деньги, отложил себе шесть сотенных. Взглянул на белый прямоугольник и усмехнулся, узнав фамилию. Да уж, будет что посмотреть по ти-ви, подумал он. Надписав новый конверт и вложив в него шестьдесят стодолларовых купюр и белый прямоугольник, он прошел в кладовую, достал маленький сейф и открыл его.
  Положил шестьсот долларов к тем, что остались от ста двадцати шести тысяч баксов, которые он в одиночку взял шесть лет тому назад в отделении банка «Риггз Нэшнл» на Эл-стрит в Вашингтоне. Сел в «шевроле» и проехал восемьдесят одну милю до Форт-Смит, откуда и отправил письмо.
  Из Форт-Смит, штат Арканзас, деньги и белый прямоугольник полетели в Лос-Анджелес, где двадцать девятого августа, во вторник, их получила мисс Джоан Литтлстоун, проживающая в собственной квартире на Хиллдейт, в квартале от Бульвара заходящего солнца. Умную, приятной наружности, скрупулезно честную мисс Литтлстоун любили как клиенты, так и сотрудницы. Она приглядывала за шестью девушками и пользовалась заслуженным уважением в сфере человеческой деятельности, которой отдала, в том или ином качестве, тридцать семь из своих пятидесяти трех лет. Когда ей позвонил Просто-Билл, она с готовностью согласилась на его предложение, ибо всегда выполняла то, о чем просили мужчины, какими бы странными ни казались ей их желания. Вознаграждение в тысячу долларов показалось ей излишне высоким, но и тут она не стала спорить. С давних пор она поняла, что некоторые мужчины готовы платить больше, чем стоят оказываемые им услуги. Были и такие, кому нравилось, когда их обсчитывают, но так или иначе мисс Литтлстоун не привыкла отказываться от денег, которые сами плыли в руки. При минимальном, во всяком случае, не слишком высоком риске.
  Она взяла десять купюр, а затем аккуратно напечатала на конверте фамилию и адрес мужчины, проживающего в Балтиморе. Мельком глянула на надпись на белом прямоугольнике, но запомнила только имя. В бизнесе, которым она занималась, фамилии ничего не значили, даже мешали.
  Письму потребовалось шесть дней, чтобы попасть из Лос-Анджелеса в Балтимор, поскольку в чикагском аэропорту мешки с почтой загрузили не в тот самолет. И оно уже ждало Трумена Гоффа, когда он приехал в свой дом в западном секторе Балтимора, отработав целый день в супермаркете фирмы «Сэйфуэй», где он служил менеджером отдела продовольственных товаров.
  Ездил он на «олдсмобил торонадо», автомобиле излишне дорогом для менеджера супермаркета, но не настолько, чтобы кто-либо задался вопросом, а где он взял деньги на покупку? Во всяком случае, коллеги и соседи полагали, что Трумен ужался в других расходах, чтобы купить именно этот автомобиль, а не какой-нибудь попроще.
  В тот первый понедельник сентября, когда Гофф вошел в дом, его десятилетняя дочь Миранда, как обычно, смотрела телевизор. Супермаркеты «Сэйфуэй» работали до восьми часов, так что до дома Гофф добрался уже около девяти.
  Он сказал дочери «добрый вечер», услышал в ответ «привет, па» и проследовал на кухню.
  — Что нового? — спросил он у жены, открывая холодильник, чтобы достать банку пива.
  — Ничего особенного. Тебе пришло письмо. Его принесли днем.
  — От кого?
  — Я не вскрываю твои письма.
  — Я просто подумал, что на конверте есть обратный адрес.
  — Я его не заметила.
  — И где оно?
  — Там, где всегда. На обеденном столе. Когда будешь есть?
  — Как только допью пиво. Что ты сегодня приготовила?
  — Свиные отбивные, которые ты принес в пятницу. Я их не замораживала, поэтому их надо съесть сегодня. Свинина долго не лежит.
  — Да, я знаю.
  Из кухни Гофф прошел в столовую, взял со стола конверт из плотной бумаги. Он догадывался, что это за конверт, но полной уверенности у него не было. В нем могли прислать и порнографические фотографии. Их также посылали в конвертах без обратного адреса.
  Конверт Гофф унес в комнату, которую его жена называла спальней для гостей, а он — кабинетом. Обстановка состояла из раскладывающегося дивана, письменного стола, швейной машинки жены, комода и книжного шкафа на четыре полки, заставленные книжками в мягкой обложке, главным образом, вестернами, среди которых выделялись большая Библия и справочник «Кто есть кто» трехлетней давности.
  Поставив банку с пивом на стол, Гофф вскрыл конверт. Не улыбнулся, увидев лежащие внутри деньги. Быстро пересчитал пятьдесят стодолларовых купюр, сложил их в стопку и сунул в левый карман брюк. Посмотрел на белый прямоугольник, а потом поднял глаза к потолку и несколько раз произнес на память имя и фамилию, пока их не запомнил. Затем порвал белый прямоугольник на мелкие кусочки и, прогулявшись в ванную, спустил их в унитаз.
  Он выходил из ванной, когда его позвала жена.
  — Обед на столе.
  — Сейчас приду.
  — Все остынет.
  — Можешь ты подождать одну минуту, черт побери, — прокричал он в сторону кухни и вернулся в кабинет. Достал справочник «Кто есть кто», открыл на нужной странице и прочитал короткую заметку о человеке, которого намеревался убить.
  Глава 3
  Дональд Каббин и выглядел как президент. Пусть не Соединенных Штатов, не мира, но профсоюза промышленных рабочих, штаб-квартира которого располагалась в Вашингтоне, а число членов колебалось в районе девятисот девяноста тысяч, в зависимости от того, кто проводил подсчеты.
  По численности профсоюз Каббина уступал автостроителям и водителям грузовиков, но превосходил работников сталелитейной промышленности и машинистов. Поскольку первые два вышли из АФТ/КПП,[93] это означало, что он возглавлял самый большой профсоюз этого объединения.
  Каббин стал президентом в начале пятидесятых годов, когда его избрали на этот пост после смерти Доброго Старика, первого президента и основателя профсоюза. Исполнительный совет профсоюза на специальном заседании назначил секретаря-казначея исполняющим обязанности президента до следующих выборов, проводимых каждые два года. Должность секретаря-казначея Каббин занимал почти шестнадцать лет, таская портфель за Добрым Стариком. После того как его назначили и.о. президента, он быстро понял, что новая должность ему очень нравится, а вокруг полным-полно желающих таскать за ним портфель. И потому он оставался на этом посту почти девятнадцать лет, пользуясь всеми полагающимися ему привилегиями, как-то: неуклонно повышаемое жалованье, составляющее на данный момент шестьдесят пять тысяч долларов в год, пенсионный взнос, который выплачивался из кассы профсоюза, практически неограниченный расходный счет, «кадиллак» с шофером, такой же большой, как у членов кабинета министров, и «люксы» в вашингтонском «Мэдисон», питтсбургском «Хилтон», нью-йоркском «Уэрвик», чикагском «Шератон-Блэкстоун», лос-анджелесском «Беверли-Уилшир».
  За эти годы лишь дважды Каббину бросали вызов люди, желавшие получить его работу. Первый раз такое случилось в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, когда говорливый, пользующийся популярностью среди рядовых членов профсоюза вице-президент из Янгстоуна, штат Огайо, подумал, что уже созрел для более значительных дел и выставил свою кандидатуру на очередных выборах. Янгстоунский вице-президент получил поддержку и, главное, деньги от президента другого профсоюза, который иной раз совал нос в чужие дела. Вице-президент из Янгстоуна и Каббин схлестнулись в честной схватке, в итоге которой Каббин получил два голоса на каждый голос вице-президента. С тех пор, однако, он затаил зло на президента другого профсоюза.
  В шестьдесят первом, когда он вновь встретился с оппозицией, Каббин был старше и мудрее, ему уже исполнился пятьдесят один год. На этот раз против него решил выступить человек, которого он сам же и нанимал на работу, — директор профсоюза по организационным вопросам, получивший диплом экономиста в университете Брауна, а затем поступивший дворником на завод в Гэри, штат Индиана, о чем он до сих пор вспоминал с ужасом. Экономист полагал себя представителем новой волны профсоюзных деятелей, интеллектом не уступающих администрации предприятий, а потому способных говорить с ней на одном языке.
  Разумеется, Каббин мог уволить его. Но вместо этого позвонил в Белый дом. Неделей позже в половине седьмого утра директора по организационным вопросам разбудил телефонный звонок Бобби Кеннеди, который сказал, что президент хочет видеть его в должности заместителя государственного секретаря по иностранным делам. Немногие могли в тысяча девятьсот шестьдесят первом году отказать братьям Кеннеди, и уж конечно, не директор по организационным вопросам профсоюза Каббина. Тридцатишестилетний экономист чуть не обезумел от радости, услышав, что его призывают под знамена администрации. Позднее, после нескольких стаканчиков виски, Каббин не раз рассказывал своим приятелям, как похоронил оппозицию в Фогги-Боттом.[94] Он превосходно копировал и Бобби Кеннеди, и директора по организационным вопросам.
  Большинство актеров обладает хорошей мимикой, и Дональду Каббину, возможно, следовало стать актером. Тем более, что актерами были и его отец, и мать, до того момента, как их передвижной театр обанкротился в Янгстоуне в тысяча девятьсот десятом году. Отцу Каббина пришлось браться за первую попавшуюся работу. Так он попал на сталеплавильный завод. Предполагалось, что он проработает там до рождения сына, но шесть месяцев спустя, с появлением на свет Дональда, появились и новые долги, так что Брайант Каббин так и остался на сталеплавильном заводе, пока не умер от пневмонии в тридцать втором году, когда администрация временно закрыла завод. Сыну его тогда только исполнился двадцать один год.
  Известие о смерти отца застало Дональда Каббина в Питтсбурге. В тридцать втором году работы не было ни в Питтсбурге, ни где-то еще, поэтому днем Дональд занимался в школе бизнеса, а по вечерам играл в любительских спектаклях. Незадолго до смерти отца Дональд получил главную роль в пьесе Сидни Говарда «Они знали, чего хотят». Он играл Джо, кочующего из города в город активиста профсоюзной организации «Индустриальные рабочие мира».
  За билет любители брали по пятнадцать центов с человека, так что зрителей набиралось немного. Во-первых, в тридцать втором году пятнадцать центов представляли собой немалую сумму, а во-вторых, и это главное, большинство актеров-любителей играли ужасно, хотя им как-то хватало ума отбирать для постановки хорошие пьесы.
  В тот вечер среди зрителей оказался Берни Линг, двадцатисемилетний рекламный агент кинокомпании «Уорнер Бразерз». В Питтсбург он приехал с тем, чтобы подобрать кинотеатр для премьеры нового и неудачного фильма, на котором, полагал он, компания только потеряет деньги. Кинофильмы Линг презирал, отдавая предпочтение театру. Вот где реальные люди произносили реальные слова, и Линг мог с головой уйти в пьесу, наслаждаясь жестами, мимикой, дикцией актеров.
  Когда двадцатиоднолетний Дональд Каббин вышел на сцену, Линг сразу напрягся. И причиной тому была не внешность Каббина. В Голливуде хватало красивых актеров. Хотя и этот парень был хоть куда. Ростом под шесть футов, весом в сто шестьдесят или сто семьдесят фунтов, с прекрасными густыми черными волосами, правильными чертами лица, волевым, решительным подбородком. Но Линг сразу понял, что поразило его что-то еще. Не голос, хотя ему редко доводилось слышать такой густой баритон, волны которого так и накатывались на зрителей. Кто-то учил его говорить, подумал Линг. К концу второго действия он наконец-то понял, что привлекло его в молодом актере. Достоинство. Умение держаться с чувством собственного достоинства, которое обычно приходит к людям лишь в сорок или пятьдесят лет.
  Короче, Линг решил, что из Каббина может выйти толк, а потому ушел из театра до окончания третьего действия, поймал такси и попросил отвезти его на почтамт. Телеграф работал круглосуточно, и он отбил телеграмму своему дяде, продюсеру в «Уорнер Бразерз»:
  «НАШЕЛ ИСПОЛНИТЕЛЯ МУЖСКИХ РОЛЕЙ В ПИТТСБУРГЕ ТОЧКА НАСТОЯТЕЛЬНО РЕКОМЕНДУЮ КИНОПРОБУ БЕРНИ».
  Прочитав телеграмму, почтовый служащий поспорил с Берни насчет того, пишется «кинопроба» вместе или раздельно. В конце концов, после того, как Берни дал служащему два билета на премьеру новой картины, они пришли к выводу, что «кинопроба» — одно слово, а не два.
  Дональд Каббин встретился с Берни Лингом лишь двумя днями позже, когда вернулся из Янгстоуна после похорон отца. С собой он привез и мать, ибо куда еще она могла поехать. На двоих у них осталось двадцать один доллар и тридцать пять центов. Мать Дональд поселил в соседней комнате в том же пансионе, где жил сам, затем на троллейбусе поехал в школу бизнеса, чтобы сказать Айзе Петтигрю, владельцу, директору и основателю оной, что более заниматься не будет.
  — Разве ты не можешь уйти через три недели, получив сертификат об окончании? — спросил Петтигрю.
  — Нет, более у меня нет возможности учиться. Мне надо найти работу.
  — Я не смогу вернуть тебе деньги за обучение.
  — Я знаю.
  Петтигрю заметно успокоился.
  — Слушай, мне тут позвонили.
  — Насчет чего?
  — Насчет работы. Им нужен секретарь-мужчина, который еще и знаком с бухгалтерским учетом. Это не производственная или торговая фирма, так что работа может оказаться временной. А мужчина им нужен потому, что они не привыкли стесняться в выражениях.
  — Мне нужна работа, мистер Петтигрю.
  — Возможно, ты там не задержишься.
  — Лучше что-то, чем ничего.
  — Их, возможно, вышибут из города, и тебе придется удирать с ними.
  — Я готов рискнуть.
  — Они ругаются. Они сами сказали об этом.
  — Мне без разницы.
  — Жалованье двенадцать с половиной долларов в неделю.
  — Хорошо.
  Петтигрю протянул Каббину полоску бумаги.
  — Позвони этому человеку. Скажи, что я тебя рекомендовал.
  — Спасибо вам, мистер Петтигрю.
  Петтигрю пожал плечами.
  — Я им говорил, что за десять баксов они найдут девушку, которая и слова не скажет насчет их ругани, но они твердили, что хотят мужчину, но только не педика. Ты знаешь, кто такие педики, не так ли?
  Каббин кивнул.
  — Могу себе представить.
  Работу Каббин, естественно, получил. Нанял его сам Добрый Старик. Тогда он и его команда занимали одну грязную комнатенку в районе, который позднее назвали Золотой треугольник Питтсбурга.
  — Давай посмотрим, что ты умеешь делать, сынок, — и Добрый Старик предложил Каббину сесть за стол.
  Тот кивнул, сел, достал карандаш и блокнот для стенографирования.
  — Дорогой сэр и брат, — начал Добрый Старик.
  Тогда он был совсем не старым, в тридцать втором ему исполнилось сорок пять, но он уже диктовал письма точно так же, как потом произносил речи перед тысячами слушателей. Голос его звучал все громче, достигая пика на предпоследнем абзаце, чтобы в заключительной фразе: «С братским приветом» — скатиться до едва слышного шепота.
  Скорость стенографирования составила у Каббина восемьдесят слов в минуту, печатания — шестьдесят пять. Прочитав письмо, Добрый Старик посмотрел на Каббина и улыбнулся.
  — В моем образовании немало пробелов, сынок, но я далеко не глуп. Я специально продиктовал письмо с парой грамматических сшибок. Ты их исправил. Почему?
  — Если бы я их и оставил, суть письма не изменилась бы, — ответил Каббин.
  Добрый Старик кивнул.
  — Логичный ответ, — он вновь улыбнулся. — Так ты говоришь, что можешь вести бухгалтерский учет?
  — Да, могу.
  — Хорошо, ты принят на работу. Приходи сюда завтра в восемь. Ты что-нибудь знаешь о профсоюзах?
  — Нет.
  — Хорошо. Я научу тебя всему, что нужно знать.
  Когда Каббин вернулся в пансион, чтобы сказать матери, что у него есть работа, на крыльце его поджидал высокий, худощавый мужчина, представившийся как Берни Линг из «Уорнер Бразерз».
  Каббин где-то слышал название этой фирмы, но она ассоциировалась у него с торговлей.
  — Извините, — он покачал головой, — но сейчас у меня нет денег на покупки.
  — Я ничего не продаю, — ответил Берни. — У меня к вам предложение.
  — Какое же?
  — Я хочу, чтобы вы съездили на кинопробу в Лос-Анджелес.
  — Глупость какая-то, — буркнул Каббин и двинулся к двери.
  — Посмотрите сами, — Линг достал из кармана телеграмму. — Прочитайте.
  Телеграмму прислал продюсер, дядя Линга, уже прославившийся тем, что избегал лишних слов. Она гласила:
  «ПРОЕЗД АВТОБУСОМ ЦЕЛУЮ ФИШЕР».
  — Ничего не понимаю, — пробормотал Каббин.
  — Фишер — это Арнольд Фишер, продюсер. Мой дядя. Из «Уорнер Бразерз». Я работаю у них в рекламном отделе. Я видел вас на сцене пару дней тому назад. Послал дяде телеграмму, и они готовы оплатить ваш проезд на автобусе в Лос-Анджелес, чтобы вы прошли кинопробы. Без всяких шуток.
  — Вы меня видели? — спросил Каббин, мысленно задавая вопрос и отцу: «Ну почему ты выбрал такой момент для того, чтобы умереть?»
  — Я думаю, вы сможете многого достигнуть. Действительно многого.
  Каббин вернул ему телеграмму.
  — Извините, но сейчас это невозможно.
  — О Господи, да всего-то вам надо сесть в автобус.
  На мгновение Каббин заколебался. А почему нет? Сесть в автобус, пройти кинопробы, сняться в фильме, завоевать признание публики. А с ним и соответствующее вознаграждение за свои труды. Но тут он вспомнил мать, только-только ставшую вдовой, сидящую в одиночестве наверху, ожидающую, что единственный человек, которого она знала в Питтсбурге, придет домой и скажет, как ей жить дальше. «Потом я смогу перевезти ее в Лос-Анджелес», — подумал Каббин, но Берни Лингу сказал другое:
  — У меня умер отец, и я не могу бросить мать.
  — О, примите мои соболезнования, мне очень жаль.
  — Может, попозже, когда все образуется.
  — Конечно, — кивнул Линг. — Вот моя визитная карточка. Если сможете, черкните мне пару строк, и мы попробуем что-нибудь придумать.
  — Вы думаете, у меня действительно есть шанс?
  — Не будь я в этом уверен, я бы не послал телеграмму дяде.
  — Даже не знаю, как мне вас отблагодарить…
  — Забудьте об этом. Нет, черт, о нашем разговоре не забывайте. Лучше напишите мне.
  — Разумеется. Обязательно напишу. Как только все образуется.
  Но он не написал, а шестью месяцами позже Линг покинул Голливуд и поступил на работу в только что организовавшееся нью-йоркское рекламное агентство. Со временем он разбогател и стал спонсировать постановки, которые, к сожалению, не задерживались на сцене.
  Что же касается Дональда Каббина, то он едва ли не каждый день вспоминал тот разговор с Берни Лингом на крыльце пансиона и принятое им решение. И всякий раз сожалел о том, что принял его.
  Двухмоторный шестиместный реактивный самолет «Лир-24» с пятью пассажирами на борту (Дональд Каббин и четверо его помощников) вылетел из Гамильтона, Онтарио, и взял курс на международный аэропорт Чикаго. Фред Мур, дождавшись, пока босс ознакомится с разделом развлечений, а Каббин начинал просматривать газеты именно с этого раздела, наклонился вперед, чтобы похлопать его по плечу.
  — Чего?
  — Через час будем в Чикаго. Отлично, не правда ли?
  «Господи, ну какой же он идиот», — подумал Каббин. Но кивнул и ответил:
  — Да, неплохо, — после чего вновь уткнулся в газету. За этот месяц он летел в Чикаго уже второй раз, и, похоже, до конца месяца ему предстояли еще три аналогичные поездки, потому что он знал, что его хотят обдурить и лучшего места, чем Чикаго, им не найти. В Чикаго, думал Каббин, научились дурить голову, как нигде, о чем бы ни шла речь, даже о выборах.
  Глава 4
  Мало кто из сотрудников Уолтера Пенри знал, чем хозяин зарабатывает на жизнь. Жена имела об этом некоторое представление, но она проводила большую часть времени у их бассейна в Бел-Эйре, тогда как Пенри путешествовал или обретался в Вашингтоне, где размещалась штаб-квартира компании «Уолтер Пенри и помощники, инк.»
  Помощников у Пенри насчитывалось десять, но только двое, Питер Мэджари и Тед Лоусон, были в курсе всех его дел, во всяком случае, многих из них. Мэджари, разработчик и исполнитель многих операций, зимой и летом, осенью и весной, ходил в длинной, с поясом шинели, которую он купил на какой-то распродаже армейской одежды. Говорил он чуть громче шепота, с легким акцентом. За этот акцент его частенько принимали за славянина, хотя был он немцем, а его родители, родом из Швабии, в тридцатых годах эмигрировали в Нью-Браунфелс, штат Техас, да так и не удосужились выучить английский. Однако при необходимости Мэджари без труда переходил на техасский гнусавый выговор.
  Тед Лоусон, второй ближайший помощник Пенри, крупный, широкоплечий мужчина с чуть переваливающейся походкой, постоянно улыбался, а если смеялся, то обязательно громко и заразительно. Он полагал, что именно этого ждут от человека его комплекции. Правда, будь у него выбор, Лоусон предпочел бы работать в одиночку, но денег это не приносило, а потому Лоусон делал для других то, что им требовалось. Что именно, не имело значения, потому что Лоусон всегда знал, к кому надобно обратиться.
  Фирма «Уолтер Пенри и помощники, инк.» оперировала на грани закона, впрочем, никогда не переходя ее, поскольку Уолтер Пенри нутром чуял, где кончается закон и начинается беззаконие. Не зря же он защитил диплом по данному предмету в университете Айовы в тысяча девятьсот сорок третьем году. Впрочем, сразу применить полученные знания на практике ему не довелось, поскольку он поступил в ФБР, избежав тем самым тягот армейской жизни и получив возможность честно послужить стране, получая за это приличное вознаграждение.
  В пятьдесят четвертом году Пенри вышел в отставку с безупречным послужным списком. Своим начальникам он заявил, что хочет открыть собственное дело, но истинная причина состояла в другом: он занялся промышленным шпионажем для одной фирмы, производящей косметику, и за два месяца заработал больше, чем получил на службе за два года.
  Используя эти деньги как стартовый капитал, Пенри создал компанию со штаб-квартирой в Вашингтоне и отделением в Лос-Анджелесе. Последнее поначалу располагалось в его квартире и состояло из одной сотрудницы: его жены. Теперь-то его домашний телефон не указывался в городском справочнике, но его жена по-прежнему снимала трубку со словами: «Уолтер Пенри и помощники».
  Пенри с самого начала знал, чем он намерен заниматься. Различным организациям приходилось совершать малоприятные деяния, и Пенри дал понять, что он готов их выполнить, ежели возникнет такая необходимость. К примеру, как-то в феврале он провел целый день в Далласе, увольняя все руководство электронной фирмы, в то время как президент, основатель и владелец контрольного пакета акций этой фирмы сыграл труса, загорая на пляже в Сапфир-Бич.
  Не чурался Пенри и мира политики, работая на обе партии. Тут его сферой являлись расследования, позволяющие получить информацию, которая многим казалась давно утерянной. Его усилиями три потенциальных министра, два демократа и один республиканец, не были приведены к присяге. В другой раз он представил информацию, перекрывшую одному из кандидатов дорогу в Верховный суд.
  Из всех клиентов своим фаворитом Пенри полагал толстого старика, который сейчас сидел перед ним, расправляясь с тарелкой куриного мяса и блюдечком тертого сыра. Причин любить старика у Пенри было несколько, не последняя состояла в том, что старик обеспечивал его едва ли не самым большим объемом работы, исправно оплачивая все счета, но главная заключалась в другом: Пенри полагал, что умом и способностью реально смотреть на вещи старик ни в чем не уступал ему самому. Наверное, Пенри удивился бы, узнав, что старик считает его простоватым, но, с другой стороны, он зачислял в эту категорию едва ли не всех.
  Родился старик первого января тысяча девятисотого года и частенько заявлял, что проводит как текущий век, так и все тысячелетие. Весил он около трехсот фунтов, приходящихся главным образом на жир, при росте пять футов и одиннадцать дюймов. Родился он на зерновой ферме неподалеку от Хатчинсона, штат Канзас, и с детства ему запомнились разговоры о деньгах, вернее, об их отсутствии. Отец его не только выращивал пшеницу и кукурузу, но и все время пытался приумножить свой капитал, участвуя в различных рискованных проектах. А уж экономического пророка из Арканзаса «Монету» Харви, который, кстати, умер совершенно разоренным, он просто боготворил. И даже дал своему сыну прозвище пророка, так что толстый старик прошел по жизни как Койн[95] Кенсингтон.
  Хотя формально его образование оборвалось в восьмом классе, Кенсингтон все еще считал себя студентом, и именно это слово писал в графе «занятие», если этого требовал предлагаемый к заполнению документ. Работать он начал на маленьком кооперативном элеваторе, где меньше чем за неделю овладел двойным счетом, то есть ведением двух бухгалтерских книг. В шестнадцать лет стал кассиром в Торгово-Фермерском банке Хатчинсона. Банку пришлось ждать, пока Койну исполнится двадцать один год, прежде чем его допустили к работе с чеками.
  В тысяча девятьсот двадцать третьем году Койна избрали президентом банка, самым молодым в штате и, возможно, в стране. Не прошло и года, как он решил, что полностью овладел ведением банковских операций на уровне штата, а потому подал прошение об отставке. Двумя месяцами позже он стоял на одной из улиц лондонского Сити, у двери под вывеской с тремя золочеными желудями. Глубоко вдохнув, он открыл дверь и заявил первому человеку, встретившемуся ему в вестибюле:
  — Я Койн Кенсингтон из Канзаса и приехал сюда учиться тому, как делать деньги.
  После часового разговора и внимательного изучения пяти рекомендательных писем, которые Кенсингтон привез от нью-йоркских и чикагских банкиров, которым приходилось вести с ним дела, старший партнер лондонского торгового банка предложил Кенсингтону работу с жалованьем пятнадцать шиллингов в неделю.
  — Но это всего лишь три с половиной доллара, — удивился Кенсингтон.
  — Не только, мистер Кенсингтон, — последовал ответ.
  — А что же еще?
  — Это ваш первый урок.
  Через три года торговый банк послал Кенсингтона в Нью-Йорк приглядывать за своими довольно-таки внушительными инвестициями.
  — За день до отъезда в Нью-Йорк, — любил потом рассказывать Кенсингтон, — три старших партнера пригласили меня к себе. «Вы едете ненадолго», — сказал один. «На два года, — добавил второй. — Возможно, на три». «Да, на три», — подтвердил первый. Потом они помолчали, пристально гладя на меня. «Внимательно следите за ситуацией», — наконец прервал молчание один из них. «М-м-м-м-м», — промычал другой, что означало: иначе хуже будет. На все это я ответил: «Разумеется», — и мы расстались довольные друг другом.
  — Что ж, к тому времени я уже многое знал о деньгах, — обычно продолжал он. — Не хочу хвалиться, но едва ли два десятка человек во всем мире могли потягаться со мной знаниями. И последующие три года я зарабатывал им деньги на нью-йоркской бирже. Много денег. Затем двадцать девятого июля я отправил им зашифрованную телеграмму в три слова: «Выходим из игры». Что ж, они согласились, и их доходы выросли еще больше. В конце августа я послал им еще одну телеграмму, на этот раз из четырех слов: «Рекомендую максимум коротких позиций.»[96] На этот раз они ко мне не прислушались. Ума им, конечно, хватало, но для того, чтобы закрывать контракты, когда на бирже господствуют прямо противоположные настроения, ставить на катастрофу, когда все надеются на светлое будущее, идти против надежд миллионов, для этого требуются шестое чувство и железные нервы. Что ж, и лондонские банкиры таковыми не обладали, хотя, повторяю, они были не глупее других. Поэтому я подал заявление об уходе с работы, а сам потратил все свои деньги, до последнего цента, на закрытие контрактов. Вы знаете, что потом произошло.[97] К декабрю двадцать девятого года я стал миллионером, причем не бумажным. А мне еще не было и тридцати лет.
  И в последующие четыре десятилетия состояние Кенсингтона приумножалось. Он вносил деньги в предвыборные фонды как демократов, так и республиканцев, которые ему нравились, основал благотворительный фонд, чтоб «не мучила совесть», и неофициально выполнял различные поручения полудюжины президентов.
  Вот и теперь он взялся за выполнение очередного президентского поручения не потому, что ему этого хотелось, а чтобы отдать старые долги и, как он говорил, «не дать выйти на поверхность тому, что еще может полежать под землей».
  Толстый старик доел сыр, с печалью во взгляде положил вилку на стол и посмотрел на Уолтера Пенри, которого считал несколько простоватым.
  — Значит, Каббину придется нелегко?
  — Похоже на то.
  — Он слишком много пьет?
  — Вроде бы нет. У них есть два парня, которые следят за тем, чтобы он не перебирал лишнего. Во всяком случае, пытаются следить.
  — Значит, он чересчур долго пробыл на этом посту, так?
  — В определенном смысле да. Ему ставят в упрек потерю связи с низовыми организациями.
  Кенсингтон фыркнул.
  — Это все?
  — Есть кое-что еще, но они приберегают это на потом, по крайней мере, так говорит Питер.
  — Забавный такой парень, да? С акцентом?
  — Он самый.
  — Он знает, что говорит?
  — Думаю, что да.
  Толстый старик посмотрел на вылизанную дочиста тарелку. Резко отодвинул стул, пробормотал «ну и черт с ним», встал и направился в маленькую кухоньку, примыкающую к гостиной. Открыл холодильник, достал коробку с маленьким — шоколад с орехами — тортом, вернулся к столу, снял крышку, пальцами отломил верхнюю часть и с блаженной улыбкой отправил в рот.
  — Торты не входят в вашу диету, не так ли? — полюбопытствовал Пенри.
  — Нет, не входят. Угощайся.
  — Нет, благодарю.
  По лицу Кенсингтона разлилось облегчение.
  — Единственное удовольствие, которое и осталось старику: поесть вволю. Пить не могу — сердце. Курить бросил в двадцать четыре года, потому что это глупая привычка. О женщинах я больше не думаю. Сам понимаешь, годы уже не те.
  За верхней частью торта последовала нижняя. Кенсингтон высыпал в ладонь крошки, съел и их. «Он не протянет и года», — подумал Пенри.
  Разделавшись с тортом, Кенсингтон махнул в сторону окна.
  — Они беспокоятся.
  — Могу себе представить, — кивнул Пенри.
  Подойдя к окну, он бы увидел Лафайет-Парк, а за ним — Белый дом.
  — И не потому, что там очень уж любят Дона Каббина.
  — Это понятно.
  — Их тревожит его соперник, Хэнкс.
  — Сэмюэль Морз Хэнкс. Сэмми Хэнкс.
  — Да, Сэмми Хэнкс. Добрый папашка из Думаса или пытается быть таковым, да? — спросил Кенсингтон.
  — Это имидж, который он создает себе не один год.
  — Вы еще употребляете это слово?
  — Какое?
  — Имидж.
  — Почему нет? Конечно, употребляем.
  — А я-то думал, что им давным-давно не пользуются.
  Пенри мысленно приказал себе более не произносить слово «имидж» в присутствии старика Кенсингтона.
  — Так что там у них с Хэнксом? Они ему недоплачивают?
  — Будучи секретарем-казначеем, он получал пятьдесят пять тысяч в год, чуть меньше, чем Каббин. А расходный счет у него такой же, а то и больше.
  — Значит, дело не в деньгах?
  — Нет.
  — Это плохо, — старик покивал совершенно лысой, за исключением венчика седых волос над ушами и шеей, головой. Он выглядит как новорожденный, в какой уж раз подумал Пенри. Умный, толстый, розовощекий младенец.
  Старик все кивал, не замечая, что делает, погруженный в раздумья. Подумать было о чем. Что за человек Сэмми Хэнкс? Сможет ли Уолтер Пенри справиться с этим поручением? Когда он сможет выпроводить Пенри, чтобы насладиться «Золотым тортом», который дожидался его в холодильнике?
  — Сколько лет этому Хэнксу, сорок три, сорок четыре?
  — Тридцать девять.
  — Ага.
  — Что значит ага?
  — Он еще достаточно молод, чтобы не разделять свою озабоченность за будущее профсоюза и личные честолюбивые планы. Обещает всем радикальные перемены к лучшему?
  — Во всяком случае, пытается.
  — Но ведь Каббин не разучился использовать свой баритон?
  — Разумеется, нет. Голос его никогда не подводил.
  — Как давно Хэнкс стал секретарем-казначеем?
  — Шесть лет тому назад.
  — То есть выдвинул его Каббин?
  — Да.
  Старик кивнул.
  — Как это знакомо. Президент изображает большую шишку и дает интервью прессе, а секретарь-казначей ездит по низовым организациям, раздавая подачки и наживая политический капитал. Потом, бах, и президент в ауте, а секретарь-казначей на его месте. Такое случалось довольно часто.
  — Я знаю.
  — Их контракт заканчивается тридцать первого октября?
  — Да.
  — А выборы пятнадцатого октября?
  — Да.
  — И вновь выбранному президенту придется завершать переговоры. Каббин уже определился?
  — Он уже добился тридцатипроцентной прибавки для обработчиков и сборщиков.
  — Понятно. А как насчет неквалифицированной рабочей силы?
  — Он полагает, что без забастовки прибавка составит двадцать один процент. С забастовкой — двадцать четыре.
  — И бастовать смысла нет.
  — Нет.
  — А Хэнкс хочет получить тридцать процентов для всех?
  — Больше.
  — Этим он надеется привлечь на свою сторону низовые организации?
  — Похоже на то. Почему, говорит он, мы должны отставать от автостроителей?
  Кенсингтон вздохнул.
  — Да, у Хэнкса есть весомый аргумент, да только Белому дому он очень не нравится. Им не нужна забастовка и тем более не нужно более чем тридцатипроцентное увеличение зарплаты. Они полагают, что экономике будет нанесен урон, а следовательно, уменьшатся шансы на переизбрание нынешней администрации.
  — И что?
  — В Белом доме решили, что хотели бы вновь видеть Каббина президентом профсоюза. Сможешь ты это устроить?
  — Потребуются немалые расходы.
  — Да, мы это предполагали и на прошлой неделе провели в Филадельфии небольшое совещание. Приехали люди из Чикаго, Гэри, Лос-Анджелеса, Нью-Йорка и Денвера и решили организовать фонд для переизбрания Каббина. Причем все пришли к выводу, что ему об этом знать не следует.
  — Он ничего не узнает.
  — Так сколько потребуется денег для переизбрания Каббина? Ориентировочно…
  — Три четверти миллиона.
  — Всего-то?
  — Его люди добавят еще двести пятьдесят тысяч.
  — Значит, сегодня выборы президента профсоюза стоят миллион?
  — Около того. Мы слышали, что Хэнкс хочет уложиться в пятьсот тысяч.
  В глазах старика мелькнул интерес.
  — А откуда он берет деньги?
  — От банков, в которых держит деньги профсоюза на низкодоходных депозитных счетах. Банкиры ему за это очень благодарны. От организаций, которым он ссужает деньги из пенсионного фонда. Мы слышали, их он доит на полную катушку.
  — Как он называет свой комитет?
  — Хэнкс?
  — Да.
  — Объединение ради прогресса.
  — И какую сумму он рассчитывает получить от комитета? Другими словами, сколько готовы заплатить члены профсоюза за то, чтобы получить нового президента?
  — Не много. Может, тысяч пятьдесят.
  Кенсингтон медленно покачал головой.
  — Профсоюзная демократия по-прежнему изумляет меня. И, должен добавить, забавляет. Каким будет твое вознаграждение?
  — Сто тысяч.
  — Включая расходы?
  — Предвыборная кампания будет короткой, а расходы невелики. Пусть это будет мой взнос на благое дело.
  — Ты думаешь, что сумеешь справиться с этим поручением?
  Пенри впервые улыбнулся, и Кенсингтон даже подумал, что не следовало ему это говорить. Улыбка была волчья, волка-одиночки, покинувшего стаю и вышедшего на охоту.
  — Я у Каббина в долгу. И просто дам ему знать, что хочу расплатиться.
  — Каковы его шансы?
  — Без нашей помощи?
  — Начни с этого.
  — Четыре к шести.
  — А с ней?
  — Примерно равные, но с перевесом на его стороне.
  Старик поднялся.
  — Ладно, я позабочусь о деньгах, а ты — о выборах.
  — Хорошо.
  — Теперь насчет этого Хэнкса.
  — А что насчет него?
  — Какая у него болячка?
  — Я не уверен…
  Старик остановил его нетерпеливым взмахом руки. Все-таки Пенри простоват, подумал он.
  — Каббин пьяница. А что в этом смысле можно сказать о Хэнксе?
  — Понятно. Практически ничего, за исключением разве что одного.
  — Конкретнее.
  — Говорят, что он немного шизонутый, — вновь улыбнулся Пенри, но старик этой улыбки не увидел, потому что уже шел к холодильнику.
  Глава 5
  В тот же сентябрьский день, в пяти кварталах от того места, где совещались Пенри и Кенсингтон, в другом отеле, пониже классом, на углу Четырнадцатой улицы и Кей-стрит, у Сэмюэля Морза Хэнкса случился припадок.
  И теперь он лежал на полу, лицом вниз, колотя кулаками по ковру и выкрикивая что-то нечленораздельное. Слюна пенилась у него на губах, стекая по подбородку. Четверо мужчин, сидевших за столом, наблюдали за ним разве что с интересом, не выказывая и тени озабоченности.
  Кровать и комод обычного номера отеля заменили длинный стол, похоже, взятый где-то напрокат, диванчик, восемь или девять складных металлических стульев, два телефона, один напрямую связанный с городской сетью, и металлический сейф с ящиками, запирающимися не только на наборный встроенный замок, но и навесной.
  Номер этот, как и еще одиннадцать на третьем этаже отеля, арендовало «Объединение ради прогресса», превратив их в штаб-квартиру предвыборной кампании человека, который сейчас бился в истерике на полу.
  Наконец один из четверых мужчин затушил окурок, поднялся и подошел к Сэмми Хэнксу. Уперся носком ботинка в его плечо.
  — Достаточно, Сэмми. Повеселился, и будя.
  Крики прекратились.
  — Ради Бога, встань и пойди умойся, — продолжил мужчина. — У тебя вся физиономия в слюнях.
  Сэмми Хэнкс сел, икнул, встал. Слюна блестела на его выступающем вперед подбородке. Он злобно глянул на всех четверых, трех белых и черного.
  — Вы же знаете, какие вы мерзавцы?
  Негр, который в отличие от белых не поленился встать и подойти к визжащему на полу Хэнксу, лениво улыбнулся.
  — Кто мы, Сэмми?
  — Очень уж вы жалостливые, вот кто, — и, прежде чем кто-то из четверки успел ответить, метнулся в ванную, с треском захлопнув за собой дверь.
  Четверо мужчин переглянулись. Тот, кто подходил к Хэнксу, вновь сел за стол, закурил.
  Посторонний наблюдатель отметил бы в этой четверке много общего. Все одного возраста, от тридцати пяти до сорока пяти лет, одного роста, за шесть футов, с избытком веса, хитрыми глазками на грубых лицах. Особенно в этом не повезло негру. Его лицо Создатель торопливо вырубил из какого-то черного, пористого камня.
  Жалости в их взглядах не чувствовалось, а вот сомнение присутствовало. Словно они поставили не на ту лошадь, а что-либо изменить уже не могли. Все они входили в руководство профсоюза, инициатива проведения дворцового переворота исходила от них, и, проиграв, они лишались высокооплачиваемой работы. И сейчас они ничего не говорили друг другу лишь потому, что все было сказано раньше, когда они решили поставить на кон свою работу и карьеру, прекрасно зная о припадках Сэмми Хэнкса и его сменах настроения: в течение пятнадцати минут с вершин веселья он мог рухнуть в пучину отчаяния, а потом подняться обратно.
  Негр суммировал их мысли шесть месяцев тому назад, когда они только обсуждали кандидатуру Сэмми Хэнкса.
  — Да, у него маниакально-депрессивный психоз, но это наш человек, а если кто-то может побить Каббина, так это он.
  После этого что еще могли они сказать друг другу, хотя каждый из них, оставаясь наедине с собственными мыслями, не мог не задаться вопросом, а стоило ли идти на такой риск, ставя под удар работу с годовым жалованьем в тридцать тысяч долларов, которое обеспечивало дом с бассейном, дорогие костюмы, яхту, автомобили и все остальное.
  Четверо мужчин не только выглядели, но и думали одинаково, а потому убеждали себя в правильности выбранного пути одними и теми же доводами. Если уж на то пошло, ты всегда сможешь найти другой дом, другую яхту, другой автомобиль и даже другую жену. Но, раз с образованием у тебя прокол, рассчитывать ты можешь только на природный ум. Тебя гложет честолюбие, и ты должен понимать, что тебя приглашают в высшую лигу, а если ты не примешь этого приглашения, то второго можно и не получить.
  Пока четверо мужчин сидели в номере отеля и смотрели в стол, потолок, куда угодно, только не друг на друга, Сэмми Хэнкс держал конец полотенца под струей холодной воды. Потом он использовал мокрый конец, чтобы смыть слюну, а сухим вытер лицо. Посмотрелся в зеркало, и в голову пришла мысль, которая посещала его в такие моменты с той поры, как ему исполнилось шесть или семь лет: «Ты самый уродливый человек на Земле».
  Он действительно мог войти в десятку претендентов на этот титул.
  Когда он и Дональд Каббин появлялись на людях вместе, кто-нибудь обязательно отпускал шутку насчет красавицы и чудовища.
  Во-первых, голова Хэнкса была слишком велика для его короткого, хрупкого тела. Голова эта прекрасно бы смотрелась на плечах здоровяка ростом за шесть футов. Пусть лицо оставалось уродливым, но хотя бы выдерживались пропорции фигуры.
  Щеки Хэнкса покрывали рубцы от язв. Появились язвы, когда Хэнксу еще не исполнилось и шести лет, а со временем их число разве что увеличилось, несмотря на все старания дерматологов. Возможно, их могла бы скрыть окладистая борода, и Хэнкс попытался отрастить ее. Да только волосы на его лице росли кустами, так что с бородой он выглядел еще хуже.
  Массу горестей доставлял ему и нос, огромный розовый огурец, свисающий к подбородку, который словно специально поднимался ему навстречу, особенно когда Хэнкс что-то говорил. Добавьте к этому широко посаженные цвета болотной тины глаза под густыми черными бровями, напоминающими щетки для чистки обуви.
  Спасал Хэнкса рот, вернее улыбка. Улыбка эта вызывала в любом человеке чувство превосходства, потому что ему доставало силы воли полюбить такого урода. Более того, человеку хотелось понравиться этому уроду. Достоинства улыбки не составляли для Хэнкса тайны, и он часто ею пользовался.
  Выйдя из ванной, Хэнкс пересек гостиную и сел за стол, нисколько не стесняясь того скандала, что учинил несколько минут тому назад.
  — Ладно, давайте начнем сначала. Так что мы имеем?
  Один из мужчин достал из внутреннего кармана пиджака лист бумаги. Звали его Арт Олкес, и он занимал должность директора северо-восточного региона, то есть курировал все организации профсоюза к северу от Пенсильвании и Нью-Джерси.
  — Я опять начну с Северо-Востока.
  — Хорошо, — кивнул Хэнкс.
  — За тебя сорок пять процентов, за Каббина — сорок четыре, одиннадцать еще не определились. Поехали дальше?
  — Поехали.
  — Среднеатлантический регион, — речь шла о территории, лежащей к югу от Пенсильвании и Нью-Джерси и простирающейся до Алабамы. — У тебя сорок два процента, у Каббина сорок восемь, десять процентов не определились.
  — Хорошо. Мы отдадим ему Юг.
  — Пенсильвания, Джерси, Огайо и Западная Виргиния, Верхний среднезападный регион.
  — Большой регион.
  — У тебя сорок три процента, у Каббина сорок четыре. Тринадцать не определились.
  — Неплохо, — прокомментировал Хэнкс.
  — Переходим к Западному побережью?
  — Почему нет?
  В этот регион входила территория к западу от Пуэбло, штат Колорадо.
  — Здесь ты лидируешь. Сорок семь процентов против сорока трех при десяти процентах тех, кому еще не хватило мозгов для принятия решения.
  Хэнкс молча кивнул.
  — Теперь Средний Запад (от Огайо на запад до Пуэбло). Тут ты отстаешь. Сорок один процент против сорока восьми. Одиннадцать процентов еще решают, к какому берегу приткнуться.
  Сэмми Хэнкс вновь кивнул и по очереди посмотрел на каждого из сидящих за столом. Улыбнулся, потому что знал, что им это понравится. И заговорил тоном человека, объясняющего очевидное.
  — Картина вырисовывается следующая. За меня Северо-Восток и Западное побережье, у Каббина — Среднеатлантический регион и Верхний Средний Запад. Если он подгребет под себя Средний Запад, победа будет за ним, если я — за мной. Средний Запад — это Чикаго, и, клянусь Богом, я не собираюсь терять Чикаго, это ясно?
  Негр шевельнулся, положил ногу на ногу, откашлялся. Хэнкс посмотрел на него.
  — Ты хочешь что-то сказать или плюнуть?
  — Сказать, — ответил негр.
  Хэнкс вновь кивнул.
  — Мы тебя слушаем.
  Звали негра Марвин Хармс. По возрасту — тридцать семь лет — он был моложе остальных. В профсоюзе он занимал пост директора среднезападного региона, то есть курировал профсоюзные организации Чикаго и близлежащих промышленных городов Индианы.
  В тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году, когда многие думали, что расовые противоречия можно свести на нет, объединив белых и черных в единую нацию, Дональд Каббин решил назначить негра на первую же освободившуюся должность в руководстве профсоюза. Идея настолько понравилась ему, что он заявил о ней в ходе телевизионного интервью. Разумеется, он хотел бы видеть негра во глазе информационного или юридического отделов, но уж не среди региональных директоров.
  К сожалению, через три дня после интервью директор среднезападного региона, седоволосый ирландец, напился пьяным и восемь раз перевернулся в своем «кадиллаке» на полпути между Саут-Бенд и Гэри. Не в меру ретивый репортер из «Чикаго сан-таймс» напомнил Каббину о его обещании, и тому не оставалось ничего другого, как «поискать домашнего ниггера».
  Вот так Каббин и нашел Марвина Хармса и, несомненно, не ошибся с выбором, если б не одна загвоздка: Хармс возненавидел Дональда Каббина и стал одним из самых стойких сторонников Сэмми Хэнкса. Причина же ненависти состояла в том, что Каббин выбрал его из-за цвета кожи. Если бы выбирать пришлось Сэмми Хэнксу, Хармс столь же энергично поддержал бы Дональда Каббина. Хармс не верил в гармоничность сосуществования людей с разным цветом кожи.
  — Как я и говорил, когда ты… — Хармс замолчал и начал вновь: — Как я говорил тебе раньше, Средний Запад выглядит сейчас не слишком обнадеживающе. Сорок восемь процентов за Каббина против твоих сорока одного, если верить результатам этого опроса. Но, черт побери, мы даже не начинали. Стоит мне дать команду, как за дело возьмутся пятьдесят человек, которые знают, кому что надо сказать. А кроме того, у нас еще шесть недель…
  — Пять недель, — поправил его Хэнкс.
  — Хорошо, пять недель. За пять недель я смогу переубедить многих.
  — Думаешь, сможешь?
  Хармс нахмурился.
  — Послушай, Сэмми, я рискую никак не меньше тебя.
  — Я знаю. Поэтому и спрашиваю.
  — Так вот я тебе отвечаю: смогу!
  Хэнкс повернулся к мужчине, который в данный момент снимал целлофановую обертку с сигары. Эмил Лоркс, вице-президент профсоюза, жил в западной части Лос-Анджелеса в доме с бассейном, с двумя русскими волкодавами и женой. Как вице-президент, Лоркс получал десять тысяч долларов в год плюс расходы. Еще двадцать семь тысяч платило ему богатое местное отделение профсоюза, базирующееся на гигантском сборочном заводе в двадцати милях к востоку от Лос-Анджелеса. Лоркс также должен был переизбираться и волновался за исход голосования.
  — Что скажешь, Эмил?
  Лоркс зажал сигару зубами, откинул голову так, что его длинные светлые волосы упали на плечи, уставился в потолок. Он тянул время, пытаясь сформулировать свое предложение так, чтобы согласиться с Сэмми Хэнксом и при этом не разозлить ниггера. Хармс, конечно, хороший ниггер, сказал он себе, но заводится с пол-оборота.
  — Я думаю, мы должны использовать оба варианта. Подумайте об этом. В этом случае мы наверняка не проиграем.
  Лоркс перевел взгляд с потолка на сидящих за столом мужчин. Хэнкс кивал. Хармс бесстрастно смотрел на него. Олкесу, похоже, идея понравилась. Пятый мужчина, также вице-президент, был самым старшим по возрасту. Как и Лоркса, его ждали перевыборы. Он был бизнес-агентом одного из питтсбургских отделений профсоюза, за что получал двадцать семь тысяч долларов в год. Еще десять тысяч приносил ему пост вице-президента. Жил он в семикомнатной квартире с женой и девятнадцатилетним сыном, который учился играть на рояле и не жаловал девушек, что очень тревожило его отца. Когда-то вице-президента звали Збигнев Ковальчевски, но он официально изменил имя и фамилию, став Зигги Ковалем. Он знал больше трехсот польских анекдотов и в каждой речи использовал не меньше двадцати.
  Четверо остальных теперь смотрели на Зигги Коваля. В словах Лоркса он увидел компромисс, который мог устроить всех, осчастливить ниггера и удержать Сэмми от очередного катания по ковру. А ведь недурная мысль, подумал Коваль и решил высказаться на этот счет.
  — Друзья, вы, разумеется, знаете, что нет никого глупее тупого поляка, а самые тупые поляки в мире работают на заводах вокруг Чикаго.
  — Есть там и тупые ниггеры, — вставил Хармс.
  — Они не так тупы, как мы, поляки. Как вам известно, неделю тому назад я побывал на этих заводах, чтобы выяснить, а как они будут голосовать. Не знаю, что написано в твоем опросе, Сэмми, но из того, что они мне сказали, вывод следует однозначный: они будут голосовать за Каббина. Голосов у них много. Возможно, нам удастся их переубедить, а возможно, и нет. Я в этом не уверен, потому что знаю, сколь они упрямы. Но, как говорят Хармс и Лоркс, мы должны попытаться. Но я также думаю, что мы должны подстраховаться, поэтому мне представляется, что надо принять и предложение Сэмми.
  Сэмми Хэнкс выдержал паузу, потом посмотрел на Олкеса.
  — Ну?
  Олкес пожал плечами.
  — Наверное, надо сделать и то и другое, как и говорит Эмил.
  Теперь Хэнксу требовалось согласие Хармса, которому и предстояло выполнять принятое решение.
  — Марвин?
  Пожал плечами и Хармс.
  — Придется платить.
  — Платить приходится за все. Итак, мы пришли к единому мнению. Мы проводим в Чикаго жесткую предвыборную кампанию. И при этом не отбрасываем и запасной вариант. Как говорится, страхуемся от неожиданностей.
  — Что ты все крутишь, Сэмми, — не выдержал Хармс. — Лучше скажи, что я должен сделать в Чикаго.
  Улыбка исчезла с лица Хэнкса.
  — Хорошо, черт побери, я скажу. Ты должен подтасовать результаты выборов.
  — Вот это я и хотел от тебя услышать, — усмехнулся Хармс.
  Глава 6
  Появление Дональда Каббина в вестибюле отеля всегда напоминало небольшой спектакль, зрителями которого становились зеваки и праздношатающиеся. Им ясно давалось понять, что прибыла Важная Персона.
  Впрочем, встречали дорогого гостя не в отеле, а у трапа самолета, в данном случае в международном аэропорту О’Хара в Чикаго. Едва «Лир-24» приземлился и зарулил на временную стоянку, к нему подкатили три автомобиля: большой синий «олдсмобил-98», зеленый «кадиллак флитвуд» и «плимут»-такси. С пропуском, разрешающим свободное передвижение по территории аэропорта, на лобовом стекле.
  В «олдсмобиле» и «кадиллаке» прибыли верные сторонники Каббина, в том числе шестидесятитрехлетний вице-президент округа Чикаго-Гэри Ллойд Гарфилд, который, по выражению Дональда Каббина, не стоил и урны теплой слюны. Тем не менее Гарфилд знал, где раздобыть деньги на предвыборную кампанию, а потому Каббин держался с ним вежливо-пренебрежительно. Впрочем, Гарфилд удивился бы, встретив иное отношение.
  Первым из самолета появился Фред Мур. В профсоюзной ведомости на выплату жалованья он числился инструктором, но на самом деле ни на шаг не отходил от Каббина. Если они путешествовали, Мур поднимал Каббина утром и укладывал в кровать по вечерам. Для Каббина он был слугой, бутлеггером, мальчиком на побегушках, кассиром, иной раз доверенным лицом и, по утверждению некоторых, телохранителем, поскольку всегда носил в кармане револьвер «чифс спешл» тридцать восьмого калибра. Симпатичный тридцатипятилетний парень, не окончивший и школы, с годами нажил себе значительное состояние, используя в биржевой игре советы знающих людей, которые хотели получить что-либо от Каббина и полагали, что Мур может им в этом помочь. Иногда он и помогал.
  Мур буквально боготворил своего босса. Иной раз даже и ревновал, что в немалой степени забавляло Каббина. Глава профсоюза частенько излагал Муру предполагаемые экономические новации. «Если этот тупоголовый сукин сын сможет меня понять, — говаривал Каббин, — значит, поймут и остальные».
  После того как Мур помог Каббину спуститься по трапу, он отступил в сторону, наблюдая, как приветствуют босса Гарфилд и другие чикагские сторонники Каббина. Убедившись, что Каббин более не нуждается в его услугах, Мур поспешил к такси, сел в кабину, протянул водителю две купюры: десятку и двадцатку.
  — Вы сможете оставить их у себя, если мы доедем до «Шератона» за тридцать минут.
  Водитель сунул деньги в карман.
  — Попробуем, приятель.
  А Мур тем временем достал маленький блокнот и шариковой ручкой записал: «Оплата такси, сорок долларов, Чикаго». В его обязанности входил и учет расходов Каббина. Тут требовалась не только педантичность, но и немалая доля воображения.
  Следом за Каббином из салона «лира» вышли еще двое мужчин. Руководитель предвыборной кампании и специалист по контактам с общественностью. Но главная их задача состояла в другом: удерживать Каббина в трезвости до окончания кампании. Этим они занимались уже десять дней, которые дались им нелегко. Вот и теперь, в ходе часового полета из Гамильтона, им пришлось попотеть, дабы не допустить Каббина к бутылке канадского виски, которую тот купил в магазине беспошлинной торговли аэропорта. Им не приходилось рассчитывать на помощь Фреда Мура. Тот полагал, что спиртное идет боссу только на пользу.
  — У него поднимается настроение. Он расслабляется.
  — И напивается, бестолковая твоя голова, — ответствовал ему руководитель предвыборной кампании.
  Советники Каббина хотели было избавиться от Фреда Мура, отправив его в отпуск до окончания предвыборной кампании, в Майами-Бич, а еще лучше на Багамы. Разумеется, за счет профсоюза. Когда с этим пришли к Муру, тот упрямо покачал головой: «Я нужен Дону».
  Отослать Мура мог только сам Каббин, но, когда руководитель предвыборной кампании обратился с таким предложением к Дональду Каббину, тот как-то странно посмотрел на него, прежде чем ответил: «Он остается». Да еще тоном, отсекающим дальнейшие разговоры на эту тему.
  Руководителя предвыборной кампании звали Оскар Имбер. Он защитил докторскую диссертацию по экономике в университете Техаса. Называлась диссертация «Особенности использования пенсионного фонда международным братством водителей грузового транспорта, механиков и складских рабочих Америки». Естественно, ему тут же предложили место в профсоюзе водителей грузовиков, но он отказался, отдав предпочтение профсоюзу Каббина, где жалованье было поменьше, а вот власти существенно побольше. Восемь лет спустя Имбер стал администратором профсоюзного пенсионного фонда, оценивающегося, по последним подсчетам, в шестьсот одиннадцать миллионов долларов. Поскольку федеральный закон Ландрама-Гриффина скрупулезно определял правила проведения выборов в профсоюзах, Имбер покинул свой официальный пост, чтобы возглавить предвыборную кампанию Каббина. Сделал он это не от большой любви к Каббину, а потому, что его должность рассматривалась в профсоюзе как одна из самых лакомых. Если бы Каббин проиграл Хэнксу, Оскара Имбера незамедлительно вышибли бы вон, дав лишь несколько минут, чтобы забрать из стола личные вещи. Поначалу он пытался сохранить нейтралитет, но после разговоров один на один с каждым из кандидатов ему стало ясно, что спрятать голову в песок не удастся. И Каббин, и Хэнкс придерживались правила: кто не с нами, тот против нас.
  Чтобы определиться, Имбер прибег к помощи монетки. Выпал орел, то есть Каббин. Приняв решение, Имбер тут же сообщил Каббину, что берет на себя руководство его предвыборной кампанией. «У вас нет никого, кому хватит мозгов справиться с этим. Те, у кого есть хоть что-то в голове, окромя опилок, уже перебежали к Сэмми».
  Каббин очень обрадовался, что кто-то возьмется за рутинную работу, и даже не стал спорить.
  Наблюдая, как Каббин усаживается в «кадиллак», Имбер спросил своего спутника:
  — Когда у него телеинтервью?
  — В полночь.
  — Значит, сегодня долгий день.
  — Все они одинаковые.
  Мужчина, с которым разговаривал Имбер, всегда сутулился, словно стесняясь своего высокого роста, отчего напоминал вопросительный знак. Его черные волосы уже начали седеть, ярко-синие глаза излучали легкий холодок, а под слегка крючковатым носом красовались густые черные усы.
  Последние десять лет Чарлз Гуэйн занимался тем, что людям, к которым обычно не питал абсолютно никаких чувств, кроме презрения, он помогал получить ту или иную выборную должность. В трех случаях из четырех его помощь определяла успех избирательной кампании, так что работы ему хватало. С учетом инфляции вознаграждение его выросло до пятидесяти тысяч долларов за кампанию плюс расходы. С этих пятидесяти тысяч долларов ему даже не приходилось платить налоги, потому что постоянного адреса у Гуэйна не было. В промежутках между избирательными кампаниями он и его жена жили на тридцатидвухфутовой яхте, построенной фирмой «Крисн-Крафт», курсируя вдоль Атлантического побережья, от Виргинии до Флориды. Гуэйн чувствовал, что работать ему осталось максимум четыре года, а уж потом все возрастающее отвращение к собственной профессии сведет на нет эффективность его работы. Через четыре года ему аккурат исполнилось бы сорок. Он понятия не имел, чем займется на пятом десятке лет своей жизни, и эта неопределенность нервировала его.
  Усевшись на заднее сиденье «олдсмобиля-98», Чарлз Гуэйн и Оскар Имбер выслушали владельца машины, мелкого профсоюзного чиновника из Гэри, изложившего свое видение политической ситуации.
  — Кампания набирает обороты. И вызывает все больше интереса.
  — Это хорошо, — кивнул Имбер. — И каковы наши шансы?
  — Дону нужно держать руку на пульсе.
  — Джон?
  Чиновника звали Джон Хортон, и он обернулся, вместо того чтобы смотреть на дорогу.
  — Что?
  — Хочешь, я тебе кое-что скажу?
  — Конечно, — Хортон вспомнил, что они едут, а не стоят, и голова его вернулась в исходное положение. — Что?
  — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.
  Хортон даже и не обиделся.
  — Подожди, Оскар, и ты все увидишь сам. Старина Дон выиграет выборы, если будет внимательно следить за ходом предвыборной кампании и за самими выборами.
  — Джон утверждает, что обеспечит нам большинство в местном профсоюзном отделении, — пояснил Имбер, посмотрев на Гуэйна. — Я в этом сильно сомневаюсь.
  — За мое отделение не беспокойтесь, — через плечо бросил Хортон. — У меня все будет в порядке. Если уж вам и надо беспокоиться, так за ниггерские отделения. Вот где вас могут подстерегать неприятности.
  — Так в твоем отделении восемьдесят процентов черных, — вставил Имбер.
  — Да, примерно, но это хорошие ниггеры. За них можно не волноваться.
  — А как насчет других, а?
  — Я говорю только за своих ниггеров, насчет других я ничего не гарантирую.
  Имбер откинулся на спинку сиденья. Гуэйн мрачно смотрел в окно. Несколько минут все молчали.
  — Прошло десять дней, — не выдержал Имбер. — Каково твое мнение?
  — Я словно попал в тридцатые годы, — ответил Гуэйн.
  — Как так?
  — Я не могу использовать телевидение и даже радио, потому что у нас всего девятьсот тысяч избирателей, разбросанных более чем по сорока штатам.
  — Ты прав.
  — Так что расходы на телерекламу будут неоправданно высоки. У меня потрясающе фотогеничный кандидат, а я не могу этим воспользоваться. Если бы речь шла об обычных выборах, я бы потратил последний цент на телевидение, но нет, этот путь для нас закрыт. Остается только одно.
  — Что же?
  — Печатное слово.
  — И что из этого следует?
  — Есть проблемы.
  — Подумаешь! Есть они и у Хэнкса.
  Гуэйн вздохнул.
  — Я никогда не вел печатную кампанию. Во всяком случае, не полагался только на плакаты, статьи, проспекты. У меня кандидат, за которого приятно проголосовать, соперник у нас такой, что второй раз смотреть на него не захочется, а я не могу воспользоваться этим на телеэкране. Боже ты мой!
  — А чем тебя смущает печатная реклама?
  — Я в нее не верю.
  — Почему?
  Гуэйн вновь вздохнул.
  — Да кто сейчас что читает?
  За три квартала от отеля «Шератон-Блэкстоун» Фред Мур попросил водителя остановиться у винного магазина. Купил четыре полупинтовых[98] бутылки бербона[99] «Выдержанный», две сунул в карманы пиджака, две — брюк. Вернулся к такси, сел на заднее сиденье.
  — Поехали.
  — Из-за этой остановки мы приедем на минуту позже, — заметил водитель.
  — Пусть тебя это не тревожит, — ответил Фред Мур.
  В блокноте он записал: «ПГ — 12 долларов». ПГ означало прием гостей.
  У «Шератона» Мур выскочил из кабины, миновал вращающуюся дверь. В холле кучкой стояли пять человек. Один из них выступил вперед, но Мур остановил его взмахом руки.
  — Жди, Фил. Он приедет через пять или шесть минут.
  — Мне надо перекинуться с ним парой слов.
  — Ты сможешь поговорить с ним наверху.
  — Спасибо тебе, Фред.
  Но Мур уже спешил к столику бригадира коридорных. Бригадир встал, едва заметив Мура.
  — Как поживаешь, Джимми?
  — Отлично, а ты, Фред?
  — Пожаловаться не могу, но он держит меня в форме.
  — Что тебе нужно?
  Мур взглянул на часы, затем на двери лифтов.
  — Через пять минут приготовь нам номер один и номер два.
  — Хорошо. Сколько чемоданов?
  — Двух парней хватит.
  — Ты их получишь. Надолго остаетесь?
  — На несколько дней. Рассчитаемся позже.
  — Как скажешь, Фред.
  Мур переместился поближе к середине холла, чтобы видеть и лифты, и входную дверь. Взгляд его обежал холл. Вроде бы психов нет, отметил он. Обычные люди.
  Бригадир подозвал четырех коридорных, объяснил, что от них потребуется.
  — Каббин прибывает примерно через три минуты. Вы двое идете к входной двери. А вы вызываете первый и второй лифты и держите их пустыми. Как всегда.
  Коридорные кивнули и заняли исходные позиции у вращающейся двери и лифтов. Пять минут спустя зеленый «кадиллак» доставил Дональда Каббина к отелю. Швейцар бросился открывать дверцу автомобиля. Каббин вышел первым, за ним последовал вице-президент и еще два профсоюзных чиновника. Из «олдсмобиля» вылезли Оскар Имбер, Чарлз Гуэйн и Джон Хортон. Прежде чем Каббин добрался до вращающейся двери, коридорные уже достали чемоданы из багажников.
  Каббин первым появился в вестибюле, в распахнутом двубортном плаще, с сигарой в зубах. Глаза его бегали из стороны в сторону, дабы не упустить тех, кому надо кивнуть или сказать «привет, приятель». Заметив группу из пяти человек, он уставился на лифты и, не сбавляя шага, направился к ним.
  — Номер один, Дон, — прошептал Мур, когда Каббин проходил мимо.
  Праздношатающиеся и зеваки уже глазели на маленькую процессию, пересекающую холл.
  — Кто это? — спросил один праздношатающийся у зеваки.
  — Лорн Грин, — ответил тот, дабы не выказать свое невежество.
  — Кто?
  — Актер. Играет Па Картрайта. Помните этот сериал: «Золотое дно»?
  — О, да. Я уж подумал, что это он.
  Каббин вошел в кабину, Мур последовал за ним, вымуштрованный коридорный тут же закрыл двери.
  — Останови на шестом, Карл, — распорядился Мур.
  — Будет сделано, мистер Мур.
  Кабина остановилась на шестом, но двери не открылись. Коридорный внимательно разглядывал пульт управления, а Мур уже протягивал Каббину открытую бутылку «Выдержанного». Тот поднес бутылку к губам и жадно глотнул, затем вернул ее Муру.
  — Едем дальше, — приказал тот, заворачивая пробку и убирая бутылку в карман.
  Дональд Каббин закрыл глаза и умиротворенно вздохнул. Бербон начал действовать.
  Глава 7
  Трумену Гоффу, который знакомился с биографией человека, которого намеревался убить по справочнику «Кто есть кто», за каждый год работы в супермаркете «Сэйфуэй» в Балтиморе полагался трехнедельный отпуск. Он договорился с управляющим, что одну неделю возьмет в первой половине сентября, а еще две — в октябре, с девятого числа.
  Управляющего супермаркета это не удивило. Он уже привык к тому, что менеджер отдела продовольственных товаров берет отпуск в самое различное время. В общем, управляющему это было только на руку, потому что Гофф никогда не брал отпуска летом, когда многие стремились погреться на пляже.
  Не удивило желание Гоффа отдохнуть осенью и его семью. Последние три года, с тех пор как их дочери исполнилось семь, Гоффы отдыхали отдельно. Вот и в этом году его жена провела в Европе три июльские недели. Гоффу эта поездка обошлась в девятьсот девяносто пять долларов плюс еще триста, выданных жене на мелкие расходы. Их дочь провела шесть недель в летнем лагере в Пенсильвании, как два прошлых года. Ее мать прошлым летом побывала в Мексике, а позапрошлым — на Гавайях. И теперь, когда чета Гоффов смотрела телевизор, а такое случалось нечасто, миссис Гофф, увидев на экране зарубежный город, всенепременно говорила: «Я там была», — даже если это не соответствовало действительности. Гоффа это раздражало, поскольку он никогда не выезжал за пределы Соединенных Штатов, да и не испытывал такого желания. Но женино «Я там была» все равно раздражало его. Потому-то эта фраза так часто и слетала с губ миссис Гофф.
  Жена Трумена Гоффа не знала, откуда муж берет деньги на ее поездки. Он говорил, что играет на скачках по научной системе, но она ему не верила. Однако в последние три или четыре года у него всегда водились денежки, а раз он тратил часть приработка на нее, она не желала задумываться над тем, откуда они взялись.
  Договорившись об отпуске с управляющим, Гофф поделился своими планами и с женой.
  — С понедельника хочу взять неделю отпуска.
  — Куда поедешь?
  — Еще не знаю. Может, во Флориду.
  — Там еще очень жарко.
  — Жара мне нравится. Машину я оставлю тебе.
  — Хорошо бы оставить мне и немного денег.
  — Да, конечно, вот тебе четыре сотни. Купи ребенку новую одежду для школы.
  Гофф протянул жене четыре стодолларовые купюры. Старые, затертые, одну даже надорванную и аккуратно заклеенную скотчем.
  — Желаю тебе хорошего отдыха, — жена убрала деньги в кошелек.
  — Спасибо, — и Гофф уткнулся в «Нью-Йорк таймс».
  — Чего ты купил эту газету? — полюбопытствовала жена.
  — О скачках здесь пишут лучше, чем в «Сан», — ответил Гофф, задержав взгляд на тринадцатой странице.
  Его внимание привлекла небольшая заметка под заголовком:
  «БОРЬБА ЗА ПРЕЗИДЕНТСТВО В ПРОФСОЮЗЕ ОБЕЩАЕТ БЫТЬ ЖЕСТКОЙ».
  * * *
  В четырехкомнатном, с двумя ванными, номере на двенадцатом этаже «Шератон-Блэкстоун» Дональда Каббина ждала жена. Они не виделись три дня, но встретились с такой теплотой, словно разлука длилась три года.
  — Как поживает моя маленькая девочка? — проворковал Каббин, обняв жену и приподняв ее на три или четыре дюйма от пола, прежде чем поставить обратно и сочно чмокнуть в губы.
  — Дорогой, как долго тебя не было, — и жена ослепительно улыбнулась, продемонстрировав коронки, за изготовление которых дантист в Беверли-Хиллз получил тысячу семьсот долларов.
  — Как поживаешь, лапочка? — Каббин снял плащ.
  — Отлично, милый, но тебя мне очень недоставало.
  — Мне тоже, радость моя.
  Обмен любезностями продолжался еще какое-то время. Для каждой фразы у них находилось ласковое словечко. Фред Мур, улыбаясь, смотрел, как муж и жена милуются друг с другом.
  В комнату вошли Оскар Имбер и Чарлз Гуэйн. Поначалу они отводили взгляды от, как метко выразился Имбер, «Шоу Дона и Сэйди», но ничего более достойного внимания не было. Так что им оставалось лишь наблюдать за объятьями и громкими поцелуями.
  Первая жена Каббина умерла семью годами раньше, оставив ему единственного девятнадцатилетнего сына. Скромная, застенчивая женщина, бывшая до замужества скромной, застенчивой девушкой. Замуж она вышла в девятнадцать. Каббину было тогда двадцать четыре.
  Через шесть месяцев после ее смерти Каббин женился на Сэйди Фриер, которая вполне годилась ему в дочери. Работала она в питтсбургском бюро Ю-Пи-И, и впервые встретилась с Каббином, приехав брать у него интервью. Она не отличалась ни скромностью, ни застенчивостью.
  В последний раз они попытались потрахаться семь месяцев тому назад. И ничего не вышло, хотя Сэйди испробовала все ухищрения, что нравились Каббину, да еще придумала пару-тройку новых. Но в итоге потерпела неудачу.
  — Сегодня ты слишком много выпил, дорогой. Не отложить ли нам это дело на завтра?
  Но так уж получилось, что «завтра» не наступало уже семь месяцев. Каббина это только радовало. Он не хотел второй раз сгорать от стыда. А кроме того, он выяснил, что, приняв приличную дозу, напрочь забывает о сексе. Через месяц Сэйди нашла замену Каббину и тоже ни на что не жаловалась. А на людях они по-прежнему изображали влюбленных. И безо всякой наигранности, поскольку действительно питали друг к другу самые нежные чувства.
  Наконец восторги супругов поутихли, и Каббин повернулся к Имберу и Гуэйну.
  — А вот теперь я глотну канадского виски, что купил в аэропорту.
  — Один глоток не повредит, — кивнул Имбер.
  — Тем более что до телевизионного интервью я пить не собираюсь.
  — Виски я налью, Дон, — вставил Фред Мур. — А что вам, Сэйди?
  — Мне без разницы. Бербон с водой, если есть.
  — Вы, господа? — Мур повернулся к Имберу и Гуэйну.
  Они тоже остановились на бербоне с водой.
  Мур уже направился к двери, когда Каббин крикнул вслед:
  — И позови Одри.
  Мур кивнул и вышел из комнаты.
  Каббин плюхнулся в кресло и посмотрел на Гуэйна.
  — Так вы действительно думаете, что этому парню с телевидения в Гамильтоне я сказал все, как надо?
  Гуэйн кивнул и присел на зеленый кожаный диван.
  — Канадцы, я думаю, останутся довольны. Да и сегодня ничего менять не надо. Вам наверняка зададут тот же вопрос.
  — Спросят, почему, по моему мнению, Сэмми выставил свою кандидатуру и не утерял ли я связи с низовыми организациями?
  — Пока они все спрашивали об этом.
  — Вы заметили, как ходил этот телевизионщик из Гамильтона?
  — Ходил? — переспросил Имбер.
  Каббин встал.
  — Вот так, — он расправил плечи, выпятил грудь колесом, чуть отставил от боков руки и павлином пересек комнату.
  — Вы правы, — улыбнулся Имбер. — Гэри Грант.
  Каббин просиял.
  — Если старики копируют Гранта или Уэйна, это нормально. Но молодые должны смотреть на Буртона и…
  Его прервало появление Фреда Мура с полными стаканами. За ним следовала сорокалетняя блондинка с «дипломатом» в руке. Одри Денн уже пятнадцать лет была секретарем Каббина. Она поставила «дипломат» на пол, встала позади кресла Каббина.
  — А теперь, красавчик, расслабься.
  — Что там у нас? — спросил Каббин Одри, протягивая руку за стаканом.
  — Сначала промочи горло.
  Каббин дважды глотнул виски.
  — Все нормально? — осведомилась Одри.
  — Отлично.
  Одри положила руки ему на шею и начала массировать мышцы.
  — Тебе надо подписать несколько писем, прямо сейчас, и ответить на шесть телефонных звонков. С пятью можно подождать до завтра, а вот один не терпит отлагательств.
  — От кого? — спросил Каббин.
  — От Уолтера Пенри. Он звонил из Вашингтона и сказал, что у него срочное дело.
  — Так соедини меня с ним.
  — Расслабься, черт побери, — прикрикнула на Каббина Одри, продолжая массаж.
  Сэйди, улыбаясь, смотрела на них, гадая, когда Дон в последний раз спал с Одри. Наверное, решила она, лет десять тому назад, до того, как Одри вышла замуж. Теперь эта парочка как бы подчеркивала прежнюю близость, благо им не было нужды притворяться. «Как это хорошо, не притворяться», — мысленно вздохнула Сэйди и постаралась подумать о чем-то приятном, о тех днях, когда и ее семейная жизнь войдет в норму. Разумеется, после выборов. После выборов все станет тип-топ. А пока… пока приходилось мириться с тем, что есть. Впрочем, она не жаловалась.
  — Я уже расслабился, — Каббин посмотрел на Одри. — Теперь соединяй меня с Пенри.
  Одри Денн легонько похлопала его по плечу, как бы говоря, что массаж закончен.
  — Ты сможешь поговорить с моего телефона.
  — Хорошо, — Каббин в три глотка опустошил стакан. — Что еще?
  — Делегация из отделения сто двадцать семь ждет в комнате Си.
  — Сто двадцать седьмое отделение, — повторил Каббин. — Это Уиллинг, Западная Виргиния. Я видел их внизу. Того парня звали… — Каббин вскинул глаза к потолку. Он гордился своей памятью. — Фил. Фил Эмери. Так?
  — Так, — подтвердил Мур.
  — Чего они хотят?
  — Их отделение приняло резолюцию поддержать вас. Они хотят передать ее вам вместе с деньгами.
  — Сколько?
  — Не знаю, наверное, долларов двести.
  — Господи, да билеты на самолет обошлись им дороже.
  — Они не прилетели сюда, — ответил Мур. — Приехали на машине.
  — Правда? — в голосе Каббина слышались удивление и удовлетворенность. Еще бы, добровольно проделать такой путь лишь для того, чтобы повидаться с ним. — Надо бы мне уделить им побольше времени.
  — Вам бы уделить время Ллойду Гарфилду и его комитету, — возразил Оскар Имбер. — Они тоже хотят дать вам немного денег. Порядка двадцати пяти тысяч долларов.
  Каббин встал, сердито потряс головой.
  — Я уже говорил с ними. Черт, я ехал с ними из аэропорта и провел со стариной Гарфилдом достаточно времени, чтобы расплатиться за эти двадцать пять тысяч. Господи, какой же он идиот!
  Оскар Имбер лежал на диване, полный стакан покоился у него на груди, глаза изучали потолок.
  — Это самое большое пожертвование из тех, что мы получили, Дон.
  — И что мне теперь делать, упасть перед ним на колени? Я терпеть не могу этого старикашку, — шестидесятитрехлетний Гарфилд был лишь на тринадцать месяцев старше Каббина.
  — Проведите с ним еще пять минут, — попросил Имбер. — Уделите ему столько же времени, что и делегации из Уиллинга. По минуте за каждые пять тысяч долларов.
  — Почему бы и нет, дорогой, — вмешалась Сэйди, чувствуя, что Каббин может заупрямиться. — Оскар и я займем Гарфилда, пока ты будешь принимать делегацию из Уиллинга. И тебе останется разве что поблагодарить Гарфилда.
  — Постарайся взять у него деньги, Оскар. Я не хочу спрашивать его об этом и не желаю марать о них руки. Господи, он спит и видит, как я беру у него деньги.
  — Я позвоню Уолтеру Пенри через десять минут, — предложила Одри Денн. — Тогда ты сможешь оборвать разговор с Гарфилдом.
  — Дельная мысль, — Каббин повернулся к Фреду Муру. — Двинулись, Фред.
  Двое мужчин вышли в коридор двенадцатого этажа.
  — Они в комнате Си, так что вы можете пройти через комнату Ди, по пути заглянув в туалет, — заметил Мур.
  Каббин кивнул и последовал за Муром. В ванной, что разделяла спальни Си и Ди, Каббин «добил» бутылку бербона, початую в лифте.
  — До телевизионного интервью я дам вам только один глоток.
  Каббин оглядел себя в зеркале, пригладил седые волосы.
  — Будь под рукой, когда ты мне понадобишься.
  На лице Мура отразилась обида.
  — А разве бывало иначе, Дон?
  Каббин посмотрел на него.
  — Пока еще нет.
  Глава 8
  С делегацией, что привезла ему двести долларов, Каббин провел куда больше времени, чем со стариной Гарфилдом и его двадцатью пятью тысячами. Делегация из Уиллинга состояла из рабочих, которым пришлось взять отгул, чтобы приехать в Чикаго, а на следующий день им предстояло работать после утомительной ночной поездки. А кроме того, они благоговейно смотрели на Каббина, называли его президент Каббин и говорили, что они все стоят за него, потому что лучшего президента у них не было, нет и не будет.
  Старина Гарфилд и чикагские профсоюзные чиновники никакого благоговения не испытывали. Они называли его Дон, не забывая напомнить, как ему повезло в том, что они на его стороне, и часто повторяли, на какие им пришлось пойти жертвы, чтобы собрать эти двадцать пять тысяч долларов. А перед самым уходом старина Гарфилд увлек Каббина в угол и прочитал небольшую лекцию насчет того, как следует руководить профсоюзом.
  Каббина уже так и подмывало сказать старине Гарфилду, что он может взять свои двадцать пять тысяч и засунуть их в известное место, но тут появилась Одри Денн с известием, что Вашингтон на проводе. Каббин быстренько пожал руку старине Гарфилду.
  — Беседовать с тобой всегда удовольствие, Ллойд, и я знаю, что в любой момент могу обратиться к тебе за советом.
  — Главное, не забывай, что я тебе сказал, ты знаешь о чем, — подмигнул ему Гарфилд.
  — Как можно, — Каббин подмигнул в ответ и скрылся за дверью, оставив Гарфилда Сэйди, Оскару Имберу и Чарлзу Гуэйну.
  Сопровождаемый Муром, Каббин проследовал в комнату Би. Он вошел, когда Одри Денн говорила в телефонную трубку:
  — Соединяю вас с мистером Каббином, мистер Пенри.
  Каббин взял трубку и махнул рукой.
  Одри Денн кивнула и направилась к двери. Устремился за ней и Фред Мур.
  — Останься, Фред, — прошипел Каббин, закрыв микрофон рукой. Затем добавил, уже в трубку: — Добрый день, Уолтер.
  Вероятно, многие дизайнеры сочли бы кабинет Уолтера Пенри в его конторе на Семнадцатой улице образцовым. Диваны и стулья, обтянутые твидом, кофейный столик в форме почки, на стенах репродукции картин, изображающих сцены вашингтонской жизни, огромный стол орехового дерева, который Пенри купил у какого-то министра. Его видение служебного кабинета потрясло воображение прессы, и в итоге ему пришлось расстаться со многими приобретениями, удовлетворившись стандартным набором кабинетной мебели. У него же Пенри купил золотистые портьеры из чистого шелка.
  Пенри сидел в оранжевом кожаном кресле, положив ноги на стол. Перед ним, в креслах, обитых твидом, расположились оба его ведущих помощника, Питер Мэджари и Тед Лоусон. Динамик громкой связи разносил голос Каббина по кабинету. Мэджари насупился, приготовившись ловить каждое слово. Лоусон заранее улыбался, словно рассчитывал услышать что-то забавное. Впрочем, улыбался он всегда.
  После того как Каббин и Пенри обменялись информацией о здоровье ближайших родственников и выяснили, какая погода в Вашингтоне и Чикаго, Пенри перешел к делу.
  — Я слышал, на этот раз у тебя появился конкурент, Дон.
  В Чикаго Каббин многозначительно посмотрел на Фреда Мура.
  — Есть тут один. Я думаю, нам удастся с ним справиться.
  Фред Мур достал из кармана бутылку «Выдержанного», отвернул пробку и протянул виски Каббину, который дважды жадно глотнул. В кабинете Пенри динамик усилил характерный звук и Питер Мэджари что-то чиркнул в блокноте.
  — Дослушай, Дон, завтра ты будешь в Чикаго?
  — С понедельника до четверга.
  — Если можно, я и мои парни подъедем к тебе завтра. У нас тут возникло несколько идей, и мы думаем, что ты сможешь ими воспользоваться.
  — Я всегда рад тебя видеть, Уолтер, ты это знаешь, но я хочу сразу сказать тебе, что денег у нас немного и нам нечем оплатить твои услуги.
  — Дон?
  — Что?
  — Разве я говорил про деньги? Намекал, что потребую оплату?
  — Нет, но…
  — Дон?
  — Слушаю тебя.
  — Мы друзья, не так ли?
  — Конечно. Близкие друзья.
  — Я просто хотел сказать тебе, что звонил именно по этой причине. Друзья ведь и нужны для того, чтобы помогать друг другу. Ты же помогал мне в прошлом, не так ли?
  Положа руку на сердце, Каббин так не думал. Помощь Уолтеру Пенри как раз и состояла в том, что он не ударил пальцем о палец. То есть ему не пришлось принимать решение и что-либо предпринимать.
  — Даже не знаю, Уолтер. Не так уж много я и сделал.
  Тут он говорил чистую правду. Многие годы тому назад профсоюз Каббина хотел организовать свое отделение в одной из крупнейших машиностроительных компаний. Принадлежала она безмерно богатому, очень эксцентричному затворнику, одному из клиентов фирмы «Уолтер Пенри и помощники, инк.», которым фирма очень дорожила. Затворник прямо заявил Пенри, что останется его клиентом до тех пор, пока в его компании не будет создано отделение профсоюза. За время пребывания Каббина на посту президента компания разрослась в концерн. Все эти годы Каббин лишь имитировал стремление создать там отделение профсоюза. Он посылал туда пьяниц, неумех, бездельников, у которых, естественно, ничего не получалось. Когда совет директоров начинал давить на Каббина, он посылал новых недоумков. Как и в любой большой организации, в профсоюзе таких хватало.
  Каббин и Пенри никогда напрямую не договаривались о том, что в компании затворника отделения профсоюза не будет. Пенри даже не мог сказать, что у них на этот счет была молчаливая договоренность, но он видел, что в ответ на его доброе отношение к Каббину последний старается оградить компанию его клиента от профсоюзных объятий. Сам же он неоднократно знакомил Каббина с актерами и актрисами, как в Нью-Йорке, так и в Лос-Анджелесе, внушая последним, что внимание со стороны профсоюзного деятеля может в немалой степени поспособствовать их карьере. А так как Каббина, даже в шестьдесят два года, тянуло к сцене, многие из них без труда очаровывали его и становились близкими знакомыми, а то и друзьями.
  Пенри знал, что возникни у профсоюза Каббина серьезное желание создать отделение на базе компании, на это ушло бы максимум шесть недель. Знал он и то, что после победы Хэнкса такое желание непременно возникнет, а фирме «Уолтер Пенри и помощники, инк.» не хотелось терять богатого клиента.
  Таким образом, переизбрание Дональда Каббина становилось самым важным проектом для фирмы «Уолтер Пенри и помощники, инк.», и Пенри пока не хотел даже думать о том, что произойдет в случае проигрыша Каббина. Хотя знал, что подумать об этом придется. Не только подумать, но и подготовить запасной вариант, аккурат для этого случая. Так следовало действовать реалисту, а Пенри относил себя к таковым, то есть к тем, кому удается заработать доллар даже на поражении.
  — Дон, а почему бы тебе не освободить вторую половину дня? — предложил Пенри. — Я и парни прилетим утром, а потом мы могли бы встретиться и поговорить… у меня.
  «У меня» означало в «Хилтоне». Пенри всегда останавливался в отелях группы «Хилтон», потому что в свое время удачно выполнил поручение группы, и администрация в благодарность, разумеется, помимо заранее оговоренного вознаграждения, подарила Пенри серебряную карточку, владелец которой получал тридцатипроцентную скидку. У группы «Хилтон» имелась и золотая карточка, обеспечившая пятидесятипроцентную скидку, но администрация сочла, что на пятьдесят процентов Пенри не наработал.
  — Что ж, думаю, я смогу подъехать, — ответил Каббин.
  — Как насчет часа дня? Я закажу ленч.
  — Пойдет. Кто ж отказывается от ленча.
  — Тогда до завтра, Дон. С нетерпением жду встречи.
  — Я тоже. До завтра.
  Пенри выключил динамик громкой связи и посмотрел на Питера Мэджари, успевшего исписать целую страницу.
  — Ну?
  — Интересно, но не удивительно.
  — В каком смысле?
  — Он пьет, но помалу. Это значит, что у него есть постоянный источник спиртного. Я думаю, это Мур, который не отходит от него. Бербон «Выдержанный», если не ошибаюсь.
  — Откуда ты знаешь, что это бербон, да еще выдержанный? — полюбопытствовал Тед Лоусон.
  — Знать — это моя работа, Тед. Мур обычно имеет при себе четыре бутылки по полпинты каждая. То есть при необходимости Каббин всегда может глотнуть бербона, а судя по тому, как он произнес слова «после» и «справиться», я полагаю, что он уже употребил порядка трех четвертей пинты.
  — И сколько, по-твоему, он выпивает за день? — спросил Пенри.
  — Должно быть, никак не меньше кварты.[100]
  — Так оно и есть, — подтвердил Лоусон.
  — И при этом сохраняет работоспособность? — удивился Пенри.
  — Все зависит от того, что под этим подразумевается. Выпив пинту, он по-прежнему способен двигаться, хотя его контроль над своим телом ослабевает. После кварты он лежит трупом. Следуя обычному распорядку, утром он пропускает пару граммулечек, чтобы прийти в себя, и до полудня старается покончить со всеми делами, требующими повышенного внимания. Потом он позволяет себе расслабиться, принимая хорошую дозу, но все еще остается на ходу. Может произнести речь, появиться на людях, пожать кому-то руку и тому подобное. К счастью, обязанности у него не такие уж и тяжелые.
  — За десять лет, что я его знаю, он не проработал и дня, — вставил Тед Лоусон.
  — Тут ты не прав, — покачал головой Пенри. — Я видел, как он вел переговоры по трудовому соглашению. Я представлял интересы промышленников, и, должен сказать, выглядел он великолепно.
  — Когда это было? — спросил Питер Мэрджари.
  — Три года тому назад.
  — Во-первых, он полагал, что находится на сцене. Он не был президентом профсоюза. Он играл роль президента, как он ее себе представлял.
  — И все равно партию свою он вел блестяще.
  — Он мог бы стать отличным актером, может быть, выдающимся. Но ты видел его три года тому назад. Боюсь, за это время он здорово сдал. Спиртное берет свое.
  — И он не собирается бросать пить, — заметил Лоусон.
  — Не собирается, — кивнул Пенри.
  — Лично мне кажется, что его ближайшее окружение делает все, что только возможно, — добавил Мэджари. — Если мы примем участие в его избирательной кампании, у меня будет только одно предложение: оберегать его от стрессовых ситуаций.
  — Что же нам, носиться с ним, как с младенцем? — Лоусону предложение Мэджари явно не понравилось.
  — Нет, его люди о нем позаботятся. Тот же Мур, который, как мне представляется, снабжает его спиртным. Я думаю, нам надо оставить Каббина в покое.
  — Как я понимаю, упор ты хочешь сделать на другом? — спросил Пенри.
  — Да.
  — Мы тебя слушаем.
  — Нам следует заняться Сэмми Хэнксом.
  — Понятно. Тут есть за что уцепиться, не так ли?
  — Ты знаешь о припадках Сэмми?
  — Что-то такое слышал.
  — Но не видел?
  — Нет.
  Мэджари разглядывал носки своих туфель.
  — Однажды я провел три часа с женщиной, которая видела его припадок. Она оказалась очень наблюдательной. Она мне все описала. В мельчайших подробностях.
  — И что?
  — Описание, несомненно, интересно, но еще большего внимания заслуживает другое.
  «Он все расскажет, — подумал Пенри, — но в свое время. Когда сочтет нужным. Так что торопить его бесполезно».
  — Что именно?
  — Она сказала мне, как можно вызвать у него припадок. Независимо от его воли.
  — Понятно, — протянул Пенри.
  — Это действительно интересно, — кивнул Лоусон.
  — И что для этого надо сделать? — спросил Пенри.
  Мэджари потребовалось пятнадцать минут, чтобы описать, что и как надо сделать.
  — Когда ты все это придумал? — восхищенно спросил Лоусон, когда Мэджари закончил.
  — Пока Уолтер говорил по телефону с Каббином.
  — Господи, это же отвратительно, — выдохнул Пенри.
  Мэджари улыбнулся и провел рукой по длинным черным волосам.
  — Иначе и не скажешь.
  Глава 9
  Телевизионная передача, в которой намеревался выступить Каббин, предназначалась для тех страдальцев от бессонницы, кто не утолил свою жажду к банальностям, полтора часа слушая Джонни Карсона или Дика Кэйветта.
  Вел передачу бывший криминальный репортер «Чикаго трибюн», который тщательно готовился к передаче или нанимал людей, делающих всю черновую работу. Он обожал задавать гостям глубоко личные вопросы, которые зачастую сбивали с них спесь.
  Звали ведущего Джейкоб Джоббинс, а официально его передача называлась «Ночь с Джеком». Шла она полтора часа, а число приглашенных варьировалось от одного до трех. Зрителей привлекало умение Джоббинса заставить гостя нервно ерзать в кресле к радости всех, кто не мог заснуть и говорил себе или тем, кто тоже не спал и мог их услышать, что уж они-то никогда не усядутся в это кресло и не позволят задавать себе подобные вопросы, хотя на самом деле им очень хотелось поучаствовать в «Ночи с Джеком».
  А потому агенты писателей, актеров, певцов, политиков, пытались протолкнуть своих клиентов в эту передачу. Ибо получасовое унижение приносило немалые денежки в кассы магазинов, торгующих книгами и пластинками, кинотеатров, да и прибавляло голосов.
  Многие из вопросов, которые задавал Джоббинс, подсказывали ему враги приглашенных на передачу. Он постоянно получал письма с советом проверить, «а почему в тысяча девятьсот шестьдесят первом году такого-то поместили в клинику Санта-Барбары». И часто, тщательно все проверив, Джоббинс задавал предложенный вопрос, отчего его гость обращался в статую или начинал лепетать что-то бессвязное. Но настойчивость Джоббинса пробивала слабую оборону, и малоприятная история становилась достоянием тех, кто лежал дома в кровати и смотрел на экран сквозь пальцы ног.
  Джоббинс умел не только задавать вопросы, но и слушать. Слушал он, как никто, блестяще используя длинные паузы, сочувственно кивая, как бы говоря: «Я понимаю, понимаю, как хорошо я вас понимаю». И гости раскрывались, рассказывая перед камерой то, что, возможно, не рассказывали никому.
  Но душевный «стриптиз» окупался, поскольку среди многочисленных зрителей «Ночи с Джеком» преобладали те, кто покупал книги и пластинки, ходил в театры и на концерты, так что писатели, певцы и актеры распинали себя не зазря. Как справедливо отметил агент одного певца: «Господи, увидев, как этот бедолага стоял перед всеми, словно голенький, его становится так жаль, что ноги сами несут тебя в магазин и ты покупаешь его пластинку, чтобы хоть как-то подбодрить несчастного».
  Дональд Каббин уже в третий раз участвовал в передаче «Ночь с Джеком». Впервые это произошло три года тому назад. Тогда Джоббинсу не удалось пробить оборону Каббина и разговор вышел скучным. Во второй передаче Каббин чуть раскрылся, признал, что считал Джимми Хоффу[101] вором и назвал Уолтера Рьютера[102] дураком за то, что он вывел автостроителей из АФТ/КПП. Что же касалось войны во Вьетнаме, то, по его мнению, Джордж Мини[103] мог говорить все, что ему вздумается, но лично он, Каббин, считает эту войну трагической ошибкой, о чем постоянно твердит с шестьдесят четвертого года, и будет и дальше стоять на своем, хотя уменьшение оборонных расходов может оставить некоторых членов его профсоюза без работы. Далее Каббин заявил, что Губерту Хэмфри следовало не идти в вице-президенты к Джонсону, а выступить против войны в шестьдесят шестом, а то и в шестьдесят пятом году, и тогда в наше время он был бы самым популярным, а не вышедшим в тираж политиком. Нет, он, Каббин, не боится, что станет алкоголиком, хотя он, конечно, прикладывается к бутылке, а кто, собственно, нет?
  И во второй передаче Каббин не раскрылся, но многие его весьма едкие реплики привлекли внимание средств массовой информации и попали в различные газеты и сообщения телеграфных агентств. На этот раз Джоббинс нарыл кое-какой компромат на Каббина, а потому бросился в атаку, прежде чем Каббин успел устроиться в кресле.
  — При нашей последней встрече, Дон, вы назвали Губерта Хэмфри вышедшим в тираж политиком. Теперь многие члены профсоюза говорят о вас то же самое. Они утверждают, что вы потеряли связь с массами. Почему?
  — Это говорит только один человек, Джек. Тот самый, кто хочет занять мое место. Рядовые члены профсоюза придерживаются прямо противоположного мнения.
  — Я справился у двух-трех чикагских букмекеров, и они сказали, что готовы принимать ставки в соотношении восемь к пяти на то, что вас не переизберут.
  — Я бы на вашем месте поставил на пять, Джек. Разве вам не нужны лишние деньги?
  — Давайте вернемся к утверждению, что вы теряете связь с массами. Вы состоите в нескольких закрытых клубах, не так ли?
  — Я состою в некоторых клубах. Но не знаю, сколь они закрытые.
  — Но не все могут стать их членами, так?
  — Не все и хотят.
  — Вы принадлежите к вашингтонскому клубу, который называется «Федералист-Клаб», не так ли?
  — Да.
  — Разве его не называют самым закрытым клубом Вашингтона?
  — Я ничего об этом не знаю.
  — Много ли членов вашего профсоюза состоят в нем?
  — Думаю, что нет.
  — Они могут вступить в клуб, если захотят?
  — Если их пригласят и они смогут оплатить вступительный взнос. Я иной раз думаю, что и мне это не по карману.
  — Вы сказали, если их пригласят?
  — Да.
  — А кто состоит в «Федералист-Клаб»?
  — Политики, государственные чиновники, деятели культуры, ученые.
  — И бизнесмены?
  — Да, конечно. И бизнесмены.
  — Крупные бизнесмены, не так ли?
  — Хорошо. Крупные бизнесмены.
  — И каждого должны пригласить?
  — Да.
  — Вас тоже приглашали?
  — Да, приглашали.
  — То есть вы не напрашивались на приглашение?
  — Нет, не напрашивался.
  — Нет?
  — Нет.
  — У меня есть копия вашего письма некоему мистеру Ричарду Гаммеджу. Мистер Гаммедж президент «Гаммедж интернейшнл». Вы слышали о мистере Гаммедже и «Гаммедж интернейшнл»?
  — Да.
  — Разумеется, слышали, поскольку «Гаммедж интернейшнл» принадлежит половина Кливленда и больше тридцати тысяч членов вашего профсоюза работают на заводах этого концерна.
  — Я знаю мистера Гаммеджа.
  — Конечно, знаете. Причем достаточно хорошо, чтобы обращаться к нему по имени.
  — Я ко многим обращаюсь по имени.
  — Естественно, Дон, и не только вы. Так вот, в этом письме вы называете мистера Гаммеджа «Дорогой Дик».
  — И что?
  — Я хочу зачитать один абзац. Только один. Из вашего письма Ричарду Гаммеджу, начинающегося со слов «Дорогой Дик».
  — Зачитывайте.
  — Но прежде я хочу упомянуть о том, что мистер Гаммедж один из ведущих участников ваших переговоров с промышленниками о заключении нового трудового соглашения. Это так?
  — Да, он участвует в переговорах.
  — А может, не просто участвует, а возглавляет представителей промышленников?
  — Я же сказал, он участвует в переговорах.
  — Но разве не он ведет переговоры? Вы — со стороны профсоюза, он — от промышленников? Можно ведь сказать и так?
  — Можно.
  — Попросту говоря, в конце концов вы и мистер Гаммедж решаете, какой будет зарплата членов профсоюза на срок действия очередного соглашения.
  — Вы сильно все упрощаете.
  — Но в чем-то я прав?
  — В самой малости.
  — Так вот что вы пишете в письме, начинающемся со слов «Дорогой Дик»: «Я навел справки и теперь могу гарантировать, что отказа не будет, если ты и Артур вновь предложите мою кандидатуру. У меня нет ни малейшего желания вновь ставить вас в неловкое положение. На этот раз никто не будет возражать против моего приема в клуб, а ты знаешь, сколь много это для меня значит». Это ваши слова, Дон?
  — Я не помню, что писал такое письмо.
  — Не помните? Так вот, третьего сентября тысяча девятьсот шестьдесят пятого года, согласно архивам «Федералист-Клаб», вы стали его членом по рекомендации мистера Ричарда Гаммеджа и мистера Артура Болтона. На общем собрании членов клуба вы получили один черный шар, и четвертого сентября секретарь клуба послал вам приглашение войти в «Федералист-Клаб». Здесь я должен добавить, что мистер Артур Болтон — главный юрист «Гаммедж интернейшнл». И еще. Впервые ваша кандидатура, согласно тем же архивам «Федералист-Клаб», была предложена девятого января теми же господами и не прошла, получив три черных шара при проходных двух. Не хотите ли высказаться по этому поводу?
  — Да о чем тут говорить?
  — Ну, вы представляете себе, почему в первый раз вас прокатили?
  — Наверное, я кому-то не понравился. Не все же меня любят.
  — Но почему вы хотели стать членом клуба, в котором вас не любят?
  — Таких набралось всего трое.
  — И вы попросили мистера Гаммеджа и мистера Болтона вновь предложить вашу кандидатуру?
  — Да, похоже, что попросил.
  — Почему их?
  — Потому что они были членами клуба.
  — Они ваши друзья?
  — Да, полагаю, что да.
  — Другими словами, вы обговаривали условия трудового соглашения, от которых зависит зарплата членов профсоюза, с вашими друзьями? Интересная ситуация, знаете ли.
  — Наша дружба не имеет ни малейшего отношения к переговорам.
  — Ни малейшего?
  — Совершенно верно.
  — Понятно. То есть, когда начнутся переговоры по вашему новому трудовому соглашению, насколько мне известно, они намечены на следующий месяц, и вы сядете за один стол с мистером Гаммеджем и мистером Болтоном, они будут для вас просто промышленниками, а не близкими друзьями, у которых вы в долгу за то, что они рискнули своей репутацией, второй раз предлагая вашу кандидатуру после того, как в первый вас прокатили на вороных?
  — В деловых переговорах дружеские отношения только помогают.
  — Вы все еще член «Федералист-Клаб», не так ли?
  — Да.
  — Вы никогда не думали о том, чтобы выйти из клуба?
  — Нет.
  — Понятно. Скажите, Дон, а какой процент черных в вашем профсоюзе?
  — Понятия не имею. При приеме в профсоюз мы не интересуемся цветом кожи.
  — Но черных в профсоюзе много?
  — Да.
  — Примерно половина?
  — Не знаю. Возможно, и половина.
  — А сколько черных в «Федералист-Клаб»?
  — Не знаю.
  — Вы видели хоть одного черного члена клуба?
  — Видите ли, я там бываю редко. И не приглядывался.
  — Разве клубные правила не запрещают прием в члены клуба потомков африканцев и азиатов?
  — Я никогда не читал клубные правила.
  — Там, между прочим, так и записано. Вы помните Остина Дэйвиза?
  — Нет, не припоминаю.
  — Он черный. Занимал пост заместителя секретаря министерства торговли.
  — Да, теперь вспомнил. Но лично я его не знаю.
  — Тогда, быть может, вы вспомните март шестьдесят шестого. Вы уже пять месяцев состояли в клубе, когда несколько его членов предложили вам поддержать кандидатуру Остина Дэйвиза.
  — Да, теперь вспомнил. Я согласился поддержать его кандидатуру. Иначе и быть не могло.
  — Согласились. И стали двенадцатым из тех, кто пошел на это, так?
  — Вероятно, да.
  — И что произошло потом?
  — Насколько я помню, кандидатуру мистера Дэйвиза забаллотировали.
  — Сколько он получил черных шаров?
  — Точного числа я не знаю.
  — Но много, не правда ли?
  — Вроде бы.
  — Пятнадцать черных шаров, Дон.
  — Я вам верю.
  — Комитет двенадцати, предлагавший кандидатуру мистера Дэйвиза, обсуждал возможность такого исхода голосования, не так ли?
  — Да, мы говорили об этом.
  — И чем вы намеревались ответить?
  — Ничего конкретного не предлагалось, разве что вновь выставить кандидатуру мистера Дэйвиза.
  — Предполагалось, Дон.
  — Я не помню.
  — Вы собирались вместе выйти из клуба, в знак протеста против дискриминационных порядков, царящих в «Федералист-Клаб». Теперь припоминаете, Дон?
  — Возможно, шли такие разговоры.
  — Не просто разговоры, вы приняли решение выйти из клуба, если Дэйвиза забаллотируют. Было такое?
  — Возможно. Раз вы говорите.
  — И одиннадцать из двенадцати действительно вышли из клуба, так?
  — Ну, видите ли, выбор каждый делал сам… Я хочу сказать…
  — Дон?
  — Да.
  — Почему вы остались в клубе?
  — Я решил, что этим смогу принести больше пользы, попытаюсь изменить клубные правила…
  — Дон, правила изменились?
  — Нет, пока еще нет.
  — И вы по-прежнему член клуба?
  — Да.
  — Вы по-прежнему состоите в клубе, члены которого сплошь белые политики и крупные бизнесмены, которые отказываются допустить в свой клуб черных. Правильно я вас понял?
  — Да, но…
  — Это все, Дон. Рекламная пауза.
  В комнате для гостей Оскар Имбер и Чарлз Гуэйн в ужасе смотрели на экран.
  — Слава богу, трансляция идет не на всю страну, — раз за разом повторял Гуэйн. — По крайней мере, не на всю страну.
  Смотрел телевизор и Фред Мур. И не понимал печали Имбера и Гуэйна.
  — Чего вы стонете? Мне кажется, старина Дон смотрится с экрана ничуть не хуже, чем раньше.
  Глава 10
  Каббину не пришлось спрашивать Чарлза Гуэйна или Оскара Имбера, понравилось им его интервью или нет. Ответ читался на их лицах. А вот Фред Мур сиял, как медный таз.
  — Вы отлично смотрелись, Дон.
  — Лучше дай мне что-нибудь выпить, дурачок.
  — Разумеется, Дон, — и Мур протянул Каббину открытую бутылку «Выдержанного».
  Каббин глотнул бербона, но бутылку не отдал.
  — Поехали отсюда, — рявкнул он.
  Мур вел машину. Каббин сидел рядом с ним, изредка прикладываясь к бутылке, стараясь забыть то, что произошло перед камерами.
  Пять минут спустя молчание нарушил Гуэйн.
  — Слава богу, эта передача не транслировалась на всю страну.
  — Ты повторяешь это уже в пятнадцатый раз, — буркнул Имбер.
  — Напрасно я поддался на ваши уговоры. Вы втянули меня в эту историю, — Каббину очень хотелось перевалить вину за случившееся на кого-то еще. — Я не хотел участвовать в этой чертовой передаче. Этот тип — отъявленный мерзавец. Все об этом знают. Все.
  Гуэйн хотел было напомнить Каббину, кто предложил поучаствовать в «Ночи с Джеком», но решил, что пользы от этого не будет, а вот вреда прибавится. Идея-то принадлежала Каббину. «Я знаю, как сладить с Джеком, — говорил он. — Не всем удается набирать очки в его передаче, но мне это вполне по силам. Надо немного сбить ему дыхание, а потом все пойдет как по маслу».
  Но Гуэйн не мог найти новых слов утешения, а потому ограничился своей коронной фразой.
  — Слава богу, эта передача не транслировалась на всю страну.
  — Да что ты долдонишь одно и то же! — взвился Имбер. — Лучше скажи ему, что он натворил. Каким выглядел идиотом!
  Каббин повернулся, посмотрел на Гуэйна. В его синих глазах стояла мольба. «Да он сейчас расплачется», — подумал Гуэйн.
  — Все так плохо? — спросил Каббин, надеясь, что Гуэйн будет утверждать обратное.
  — Плохо, — Гуэйн смотрел в окно. — Я знаю, как бы я использовал эту передачу.
  — Как? — не унимался Имбер. — Скажи нашему боссу, как бы ты использовал эту передачу.
  — Я бы рассказал о ней черным. С черными вам можно подставить подножку. Белым наплевать, ушли вы или нет из клуба, куда не допускают ниггеров. Я даже думаю, что многие белые одобрят ваш поступок. Не думаю, что все они так уж любят черных. А вот черным это не понравится. В этом я уверен.
  — Сэмми Хэнкс завтра же разошлет запись передачи во все местные отделения, — добавил Имбер. — И это только начало. На вашем промахе он и построит свою предвыборную кампанию. Скажет черным, что вы готовы продать их ради членства в клубе для избранных. А белым заявит, что вы водите дружбу с бизнесменами, и может ли тот, кто якшается с бизнесменами, понимать нужды простого рабочего. О Господи, Дон, да вы сами преподнесли ему план предвыборной кампании. На серебряном блюдечке.
  — Клубный профсоюз, — пробормотал Гуэйн.
  — Что? — Каббин в очередной раз приложился к бутылке.
  — Клубный профсоюз. Так бы я это назвал, — как истинный профессионал, Гуэйн похвалил себя за хорошую идею, хотя она рубила под корень надежды его клиента. — Я бы разбился в лепешку, но нашел ваши фотографии с клюшкой для гольфа. «КАКОЕ ТРУДОВОЕ СОГЛАШЕНИЕ МОЖЕТ ПОДПИСАТЬ ЗА ВАС ЭТОТ ЧЕЛОВЕК НА СЕМНАДЦАТОЙ ЛУНКЕ?»
  — Недурственно, — кивнул Имбер.
  — Это городской клуб, — возразил Каббин.
  — Неважно, — отрезал Гуэйн. — Раньше Сэмми ничем не мог подтвердить свое заявление о том, что вы потеряли связь с низовыми организациями. Теперь вы сами снабдили его ворохом доказательств.
  Спиртное начало оказывать свое действие. Каббин побагровел.
  — Знаете, парни, вы работаете на меня, а не на Сэмми Хэнкса. И не надо сыпать идеями, с помощью которых он раздолбает меня. Лучше поищите другие, которые мы могли бы использовать. Я плачу вам именно за это, и меня тошнит от разговоров о том, как вы организовали бы предвыборную кампанию Сэмми Хэнкса.
  — Я лишь пытался предвосхитить его действия.
  — Так почему бы теперь, для разнообразия, вам не попытаться предвосхитить мои действия?
  — Потому что вы защищаетесь, Дон. Вы при должности, и Хэнкс должен атаковать, чтобы сесть на ваше место. Зная, где он будет атаковать, можно не только подготовиться к защите, но и перейти в контратаку.
  — Вы говорите, словно какой-то генерал.
  — Генералом у нас вы, Дон. Я максимум тяну на подполковника.
  — Хорошо, полковник, вот и придумайте, как заставить Сэмми… э… протрубить сигнал к отступлению.
  — Я постараюсь.
  Каббин допил бербон и бросил бутылку на пол.
  — Давай другую, — бросил он Фреду Муру.
  — Больше нет, Дон.
  — Кончай молоть языком и давай сюда бутылку. Я еще могу считать.
  Мур тяжело вздохнул и протянул Каббину последнюю из четырех полпинтовых бутылок. Имбер и Гуэйн мрачно наблюдали, как Каббин отворачивает пробку, подносит бутылку ко рту, пьет.
  — Есть за вами что-нибудь еще? — спросил Имбер.
  — Ты о чем?
  — О ваших грешках.
  — Вот что я тебе скажу, парень, — в голосе Каббина послышались грозные нотки. — Я президент этого паршивого профсоюза и советую тебе, если ты хочешь сохранить свою работу, позаботиться о том, чтобы я президентом и остался. Если же я проиграю, тебя вышибут в два счета.
  — Я только об этом и забочусь, президент Каббин, сэр, — с издевкой ответил Имбер. — Вот меня и заботит, а не ждет нас еще какой-нибудь сюрприз, вроде того, что вы преподнесли нам этим вечером. Потому-то я и спросил о ваших грешках. Что еще может свалиться на нас?
  Глаза Каббина метали молнии.
  — Куда ты клонишь, Оскар? Уж не хочешь ли ты сказать, что я какой-нибудь извращенец или «голубой»?
  — Не знаю я, куда клоню, Дон. Давай забудем об этом. Уже поздно.
  Каббин отвернулся от них, с очередным глотком бербона кровь отлила от его лица.
  — Так вот, у меня все в порядке, ничего дурного за мной нет. Я, конечно, допускал какие-то ошибки, но человека нельзя при всех выворачивать наизнанку только для того, чтобы понять, может ли он быть президентом какого-то говняного профсоюза. Господи, и чего я в свое время не поехал в Калифорнию. Ведь предлагали ли же!
  — Вы стали бы блестящим актером, Дон, — произнося эти слова, Фред Мур нажал на педаль тормоза, остановив машину у парадного входа в «Шератон-Блэкстоун».
  — А тебя кто спрашивает? — огрызнулся Каббин.
  — На этот счет у меня есть собственное мнение. Я уверен, что вы стали бы отличным актером.
  — А чего ты тут расселся? — прорычал Каббин. — Почему бы тебе не пойти в отель и не вызвать лифт?
  — Разумеется, Дон, — кивнул Мур. — Уже иду.
  Мур ушел, а Каббин остался сидеть. Вновь отпил из бутылки, посмотрел на мужчин на заднем сиденье. Подмигнул им. К нему вернулось хорошее настроение.
  — Не знаю, что бы я делал, если бы не мог шпынять этого болвана, — и отвернулся, не ожидая ответа.
  К тому времени, как лифт поднялся на двенадцатый этаж, Каббин добил последнюю из четырех полпинтовых бутылок «Выдержанного». Считая пару бокалов канадского виски, за день он выпил больше двух пинт спиртного.
  Однако все еще держался на ногах, мог говорить и даже потребовал виски, войдя в гостиную.
  — Пойдемте, Дон, — Мур попытался увести его в спальню. — Вы наденете пижаму, а Сэйди в это время нальет вам виски.
  Каббин повернулся к жене.
  — Ты сердишься на меня, дорогая? Эти парни, — он указал на Оскара Имбера и Чарлза Гуэйна, — злые, как черти.
  — Я не сержусь на тебя, милый, — Сэйди подошла к нему, обняла.
  Через плечо жены Каббин посмотрел на Имбера и Гуэйна.
  — Завтра я жду вас в восемь утра. У нас много дел. Ровно в восемь. Вместе и позавтракаем.
  — Конечно, Дон, — ответил Имбер, подумав: «Как же, продерешь ты глаза раньше десяти». Он посмотрел на Фреда Мура, изогнул бровь, и Мур кивнул. — А может, мы дадим вам выспаться, Дон?
  — В восемь часов, — повторил Каббин. — Мы вместе позавтракаем.
  — Хорошо, Дон.
  После ухода Имбера и Гуэйна Мур снова обратился к Каббину:
  — Переоденьтесь в пижаму, Дон, а потом мы все выпьем.
  Каббин смотрел на жену.
  — Ты все видела?
  Сэйди кивнула и улыбнулась.
  — Видела.
  — Я напортачил, не так ли?
  — Переодевайся, а потом мы выпьем и поговорим об этом.
  — Пойдемте, Дон, — позвал Каббина Мур.
  Каббин медленно повернулся и направился к Фреду. Его сильно качало. Однако, когда Фред Мур протянул руку, чтобы поддержать его, Каббин отмахнулся.
  — Я сам.
  — Конечно, Дон.
  Из спальни он вернулся несколько минут спустя, в алом шелковом халате, светло-синей пижаме и черных шлепанцах. Шагал он куда более уверенно. Как догадалась Сэйди, после очередного глотка спиртного. Она протянула ему полный стакан: три унции виски, две — воды, три кубика льда. По ее расчетам, он должен был отключиться, не выпив и половины.
  Каббин взял бокал, жадно отпил.
  — Хорошо-то как, — огляделся, выбирая, куда бы сесть. Плюхнулся в глубокое кресло.
  — Ты смотрела эту дерьмовую программу? — спросил он жену, которая как раз передавала Фреду Муру бокал, в котором виски было поменьше, зато воды побольше.
  — Видела.
  — И что ты можешь сказать?
  — Ты смотрелся великолепно, дорогой, он вот задавал тебе ненужные вопросы.
  — Он просто мерзавец. Знаешь ли, я оказал ему немало услуг. Он не имел права… — его прервал стук в дверь. — Который час?
  — Начало третьего, Дон.
  — Кто же это стучится в мою дверь в третьем часу ночи?
  Он попытался встать, но Сэйди остановила его.
  — Я открою.
  Подошла к двери, приоткрыла, затем распахнула во всю ширь.
  На пороге, с черным кожаным чемоданом в левой руке, стоял высокий мужчина лет двадцати шести или семи, загорелый, словно спасатель в Майами, с грустными светло-синими глазами и белозубой улыбкой.
  — Мамочка? — воскликнул мужчина, поставил чемодан на пол, обнял Сэйди и сочно чмокнул ее в губы. Повернулся к широко улыбающемуся Каббину. — Дорогой папуля, как поживаешь? Я вижу, уже принял дозу?
  Каббин снова отпил из стакана. Улыбка не сходила с его лица. Красивый, однако, парень, подумал он.
  — Уже третий час ночи. Каким ветром тебя сюда занесло?
  Мур подошел к мужчине, протянул руку.
  — О Боже, Келли, как я рад тебя видеть. Позволь мне налить тебе чего-нибудь.
  Келли Каббин, единственный сын Дона, пожал Фреду руку.
  — Скажи, где бутылка, а налью я сам.
  — Никогда. Что ты будешь пить, шотландское?
  — Если оно у тебя есть.
  — Разумеется, есть, — и Мур поспешил в спальню, где держали бутылки и стаканы, дабы они не мозолили глаза гостям. Идея принадлежала Муру.
  — Мало ли что они подумают, увидев бутылки, — объяснил он Каббину свои резоны.
  — Ну, говори, — Каббин посмотрел на сына. Язык у него уже заплетался.
  — О чем говорить, чиф?
  — Твое место в Вашингтоне. Вроде бы ты там работаешь. Какого черта ты здесь? Я не приглашал тебя в Чикаго.
  — Ты не обрадовался, увидев меня? Господи, а я-то думал, что знаю своего отца.
  — Разумеется, я тебе рад, Келли. Ты отлично знаешь, как я рад тебя видеть. Но, ты работаешь в Вашингтоне и…
  Келли повернулся спиной к отцу и посмотрел на Сэйди. Вопросительно приподнял бровь, его мачеха чуть кивнула. Келли вновь посмотрел на отца.
  — Дорогой папуля, пей и не задавай вопросов. Все равно завтра мне придется повторять то, что я скажу тебе сегодня.
  — Что ты несешь?
  — Я о том, что ты крепко набрался и завтра ни о чем не вспомнишь, — он посмотрел на Сэйди. — Найдется мне местечко?
  — Конечно, дорогой. Устраивайся в комнате Е. Она последняя по коридору.
  — Чего это с ним? — Келли коротко глянул на отца.
  Она пожала плечами.
  — Полагаю, предвыборная кампания. Три или четыре дня он выдерживает, а потом срывается. Прячется в бутылке.
  — Вы не имеете права говорить обо мне так, словно меня здесь и нет, только потому, что я пропустил пару стаканчиков, — он начал подниматься.
  Келли быстро подошел к нему и усадил в кресло.
  — Расслабься, чиф, все в порядке.
  Каббин вновь попытался встать, но Келли так же мягко придержал его. Каббин более не сопротивлялся.
  — Я не понимаю, — прошептал он.
  В комнату вернулся Фред Мур, протянул Келли полный стакан.
  — Благодарю, Фред, — улыбнулся Келли, с грустью посмотрел на отца. Не следовало ему участвовать в этой кампании. Ушел бы на пенсию, предоставив другим бороться за президентское кресло. Он же не хочет быть президентом, это дело ему наскучило. И, похоже, давно.
  — Вы хорошо выглядите, сэр.
  Каббин вскинул на него глаза, затем застенчиво потупился.
  — Наверное, сегодня я выпил лишнего.
  — Такое случается.
  — А что случилось с тобой?
  — Меня отправили в административный отпуск. После душещипательной беседы.
  — На предмет чего?
  — Моего отношения.
  — Какого еще отношения?
  — Отношения к работе. Они рассчитывали на иное.
  Каббин всмотрелся в сына, его загорелое лицо.
  — Тебя вышибли, не так ли?
  — Похоже на то.
  — Почему, Келли?
  Тот пожал плечами.
  — Ладно, завтра я все улажу. Один телефонный звонок, и все образуется.
  — У меня такой уверенности нет.
  — Ты хочешь вернуться на ту же работу? — спросил Каббин сына. — Я это организую.
  — Мне кажется, Келли не хочет возвращаться туда, — вмешалась Сэйди.
  — Ты не хочешь возвращаться? — сонно спросил Каббин, слова с трудом сползали с его языка.
  — Не хочу.
  — Почему ты не хочешь возвращаться? — и тут голова Каббина упала, подбородок уперся в грудь.
  Фред Мур тут же подскочил к нему, подхватил полупустой стакан, уже выпадающий из пальцев Каббина.
  Келли Каббин несколько секунд смотрел на отца, допил виски, повернулся к Сэйди.
  — Нужна моя помощь?
  — Нет, он сам дойдет до спальни, — заверил его Мур.
  — Тогда я поговорю с ним утром.
  — Дай Келли ключ от комнаты Е, — распорядилась Сэйди.
  Мур выудил из кармана связку ключей, отцепил один, протянул Келли.
  — Благодарю, — Келли посмотрел на Сэйди. — Каковы его шансы?
  Она вздохнула.
  — Не знаю. Не слишком хорошие.
  — То есть он может выиграть?
  Она кивнула.
  — К сожалению, может.
  — Что ты такое говоришь, Сэйди, — подал голос Мур. — Дон обязательно выиграет, и все образуется.
  Келли и его мачеха переглянулись, затем Келли улыбнулся Муру.
  — Разумеется, выиграет, Фред. Утром увидимся. Спокойной ночи.
  — Спокойной ночи, — в унисон ответили Мур и Сэйди.
  Едва Келли закрыл за собой дверь, Мур наклонился к уху Каббина.
  — Мистер Каббин, президент готов вас принять, — проревел он.
  Каббин подпрыгнул.
  — Что… что… где?
  — Сюда, мистер Каббин, — проорал Мур.
  Каббин легко поднялся, повернулся и, направляемый Муром, двинулся к двери спальни. Решительным шагом, даже не покачиваясь. Мур подвел его к кровати.
  — Ваше пальто, мистер Каббин!
  Каббин позволил Муру снять с него халат.
  — Сюда, мистер Каббин! — Мур по-прежнему орал во весь голос, помогая Каббину сесть на двуспальную кровать. Глаза Каббина закрылись, и он не протестовал, когда Мур закинул его ноги на простыню. Стоя у двери, Сэйди смотрела, как Мур укрывает ее мужа.
  — Лучше поверни его на бок, Фред, — она сняла халатик. — Он иногда заходится в кашле, если лежит на спине.
  Мур повернул Каббина на левый бок, лицом к стене. Затем начал развязывать галстук.
  — Все в порядке, мистер Каббин? — спросил он нормальным голосом.
  Каббин только вздохнул в ответ.
  Мур повернулся к другой двуспальной кровати. Сэйди уже лежала под одеялом.
  — Скорее, дорогой, — улыбнулась она.
  Мур быстренько разделся и юркнул в ее постель. Когда его руки коснулись тела Сэйди, она подумала, как, впрочем, и всегда, что для любовника он не слишком искусен. Зато энергии у него с избытком. А потом мысли уступили место ощущениям.
  Глава 11
  На следующее утро, в пятницу, они дали Дональду Каббину проспаться. И пока Каббин спал, его враги и друзья работали не покладая рук, готовя его победу или поражение.
  В Чикаго, на десятом этаже отеля «Шератон-Блэкстоун», в номере десять-тридцать семь, Чарлз Гуэйн, специалист по работе с общественностью, сидел за письменным столом и смотрел на чистый лист бумаги, вставленный в портативную пишущую машинку «Леттера-32». На лист этот он смотрел уже целый час, по ходу выпив четыре чашки кофе. Первые пятнадцать минут он составлял письмо об отставке. Последние сорок пять — обдумывал основные элементы предвыборной кампании Дональда Каббина. А потом, записав на бумажке несколько цифр, он начал печатать служебную записку:
  «ОТ: ГУЭЙНА
  КОМУ: КАББИНУ
  НА ТЕМУ: КАК ВЫИГРАТЬ ВЫБОРЫ, ПОТРАТИВ ПО 1,01 ДОЛЛАРА НА КАЖДОГО ЧЛЕНА ПРОФСОЮЗА ИЛИ ОДИН МИЛЛИОН ДОЛЛАРОВ».
  С меньшей суммой Гуэйн за работу не брался. А имея миллион, полагал он, что-то да можно сделать. Если же нет, Каббину придется прибавить к своему титулу приставку экс.
  В номере 942 того же отеля Оскар Имбер говорил по телефону с Филадельфией. Его собеседник утверждал, что продает больше всех «фордов» в Пенсильвании. Профсоюз Каббина уже взял в лизинг у этого торговца чуть ли не сотню «форд галакси», возвращая их после пробега в пять тысяч миль. Торговцу эта договоренность приносила немалую прибыль, и Оскар Имбер звонил ему с тем, чтобы дать понять, что поражение Каббина поставит на прежнем соглашении крест, так что неплохо бы и помочь президенту остаться на прежнем месте.
  — Конечно, Оскар, я ничего не понимаю в профсоюзных делах, но Дона считаю своим другом и хочу ему помочь.
  — Ты можешь помочь ему пятью тысячами баксов.
  — О Боже!
  — Вчера я говорил с Доном об этом лизинговом контракте. Он заключается каждый год, так?
  — Да, каждый год.
  — Мы с Доном подумали, что целесообразно перейти к заключению пятилетних контрактов. Но такое возможно лишь после выборов.
  — Понятно. Пятилетний контракт очень меня устроит. Что я должен делать? Послать чек?
  — Мы хотели бы получить наличные, Сэм. Я подошлю к тебе кого-нибудь за деньгами. Если не возражаешь, завтра утром.
  — Хорошо. А ты не хочешь прислать мне письмо насчет пятилетнего контракта?
  — Нет, пока не хочу, Сэм.
  — А расписку я хоть получу?
  — Конечно. Расписку ты получишь.
  Положив трубку, Оскар Имбер добавил пять тысяч к столбцу цифр. За утро он насобирал на предвыборную кампанию девятнадцать тысяч долларов, потому что звонил мелкой рыбешке. Они могли пожертвовать деньги на избирательную кампанию Дональда Каббина, потому что профсоюз был для них крупным заказчиком и остался бы таковым в случае переизбрания Каббина, но на большие суммы рассчитывать не приходилось. К денежным акулам, имеющим дело с активами профсоюза, он обращался раньше и получил от них немалые пожертвования, но всякий раз у него возникало ощущение, что Сэмми Хэнкс побывал здесь до него, напирая на то, что именно он секретарь-казначей профсоюза. И акулы, чувствовал Имбер, давали деньги обоим кандидатам, причем Хэнксу больше, чем Каббину. Запах поражения они улавливали не хуже запаха денег.
  Имбер вздохнул и набрал вашингтонский номер, на этот раз президента фирмы, продающей офисную мебель. Он рассчитывал получить две тысячи долларов. Скорее одну. Столь большую сумму выжать из президента еще не удавалось никому.
  В то же утро, в Вашингтоне, в собственном двухэтажном кирпичном доме в Кливленд-Парк, в трех кварталах от Коннектикут-авеню, Сэмми Хэнкс слушал по телефону вопросы и ответы, которыми обменивались Джейкоб Джоббинс и Дональд Каббин по ходу передачи «Ночь с Джеком».
  — Он так сказал? — время от времени вырывалось у Сэмми, и его лицо озаряла счастливая улыбка.
  Его пятилетняя дочь, Мэрилин, вошла в гостиную и остановилась у двери, глядя на отца.
  — Иди сюда, малышка, — позвал ее Хэнкс.
  Девочка подбежала к нему, взобралась на колени, обняла за шею.
  — Нет, я говорю не с тобой, Джонни, я говорю с моей дочерью. Продолжай. Ты остановился на том месте, где Каббин сказал, что не ушел из клуба, потому что хотел изменить ихние правила. Да. Вот здесь.
  Хэнкс продолжал слушать, одновременно строя дочери гримасы. Мэрилин смеялась, повизгивала, а иногда даже закрывала глаза руками. Мэрилин не считала своего отца страшилой.
  — Это же идеальный вариант! — воскликнул Хэнкс, когда его собеседник на другом конце провода закончил чтение. — С тем же успехом Дон мог бы просто прыгнуть в пропасть. Ты говоришь, что распечатка уже в работе?
  Он послушал, вновь скорчил гримасу дочери.
  — Ладно, я хочу, чтобы в каждое отделение ее доставили с курьером. Я знаю, что быстрее не будет, но в отделениях поймут, что сообщение важное. Это понятно?.. Отлично. Далее, я хочу, чтобы ты или кто-то еще из Чикаго написал сопроводительное письмо. Обставим все так, будто инициатива исходит не от меня… Плевать я хотел на стиль. Главное, чтобы ударить побольнее. Надо с грустью и обидой написать о том, что Каббин не помогает черным, потому что водит компанию с богатеями. Это ясно, не так ли?.. Спасибо, что позвонил, Джонни… Да, я тебе перезвоню.
  Хэнкс положил трубку и опять скорчил дочери гримасу.
  — Какой ты забавный, папочка, — хихикнула Мэрилин.
  — Разве ты этого не знала, детка? Я самый забавный человек в мире.
  
  В девять часов утра по кливлендскому времени Ричард Гаммедж уже сидел за столом в своем кабинете на двадцать седьмом этаже Гаммедж-Билдинг, из которого открывался панорамный вид на озеро Эри и центральную часть Кливленда. И Гаммедж иной раз задавался вопросом, что печальнее — умирающий город или умирающее озеро.
  Он был третьим Ричардом Гаммеджем, возглавлявшим компанию, и, бывало, приходил к мысли, что главным его достижением является переименование компании: с «Гаммедж мануфакторинг компани» в «Гаммедж интернейшнл».
  «Гаммедж интернейшнл» производила как промышленное оборудование, так и бытовую технику. К делам компании Ричард Гаммедж не питал особого интереса. Он полагал, что его продукция не хуже и не лучше, чем у конкурентов, и срок ее службы ничуть не больше. Так что обычно его несколько удивляли те высокие оценки, что получала бытовая техника компании в рейтинге журнала «Голос потребителя».
  Впервые Гаммедж познакомился с Дональдом Каббином на заседании одного из комитетов, которые постоянно формирует вашингтонская администрация. Каббин представлял труд, а Гаммедж, соответственно, капитал. Они быстро нашли общий язык, возможно, потому, что оба слабо представляли себе предназначение их комитета, поскольку его рекомендации никем не принимались во внимание.
  Несколько раз они встретились в Вашингтоне за ленчем. Каббин умел поддержать беседу и мог много чего рассказать о профсоюзах и их лидерах, да и мир театра и кино не был ему чужд. Гаммедж пытался вспомнить, говорили они о соглашении между его компанией и профсоюзом или нет, и пришел к выводу, что эта тема не затрагивалась. Вероятно, потому, что она не особо их волновала. Да и оба находили скучными разговоры о работе.
  И вот после одного из таких ленчей, когда Каббин в своих байках превзошел самого себя, Гаммедж решил, что должен что-то сделать для своего нового друга. Импульсивная щедрость была для него в диковинку и грела душу. Вот он и спросил Каббина, а не хочет ли тот стать членом «Федералист-Клаб». Каббин вроде бы отшутился, и тогда он, Гаммедж, сказал, что внесет его фамилию в список кандидатов. Так он и сделал, неделей или двумя позже, и был неприятно удивлен и даже унижен, когда Каббина прокатили. Еще более удивило его письмо Каббина, это ужасное, заискивающее письмо, которое не вызвало у Гаммеджа ничего, кроме отвращения. С неохотой он вновь включил Каббина в список кандидатов, а после того, как Каббина приняли, старался не появляться в «Федералист-Клаб».
  — Такая вот история, — закончил мужчина, сидящий перед столом Гаммеджа.
  — Письмо Каббина в нашем архиве? — спросил Гаммедж.
  — Да.
  — Как оно попало к Джоббинсу?
  — Не знаю. Наверное, копия хранится в архиве Каббина.
  — Понятно.
  Напротив Гаммеджа сидел Нелсон Хардисти, директор по связям с общественностью. Гаммедж смотрел на него и думал: неужели Хардисти полагает, что пришел к нему по действительно важному делу?
  — Так что же нам делать? — спросил он Хардисти.
  — Все будет зависеть от того, как отреагирует пресса.
  — А она, по-вашему, отреагирует?
  — Это очень интересный материал.
  — Не представляю себе, кого он может заинтересовать.
  — Политика. Профсоюзная политика.
  — И вы думаете, что я должен подготовить заявление?
  — Потому-то я и позвонил вам сегодня утром…
  — В семь часов.
  — Я думал, это важно, мистер Гаммедж.
  — В этом у меня сомнений нет.
  — Если хотите, я набросаю черновик.
  — Нет, я смогу надиктовать его сам.
  — Да, но лучше бы побыстрее.
  — Я продиктую его вам прямо сейчас.
  — Но я могу что-то не запомнить, исказить.
  — Заявление будет состоять из двух слов. «Никаких комментариев». Вы сможете это запомнить?
  Хардисти густо покраснел.
  — Да, смогу.
  — И вот что еще.
  — Слушаю.
  — Завтра, к пяти вечера, на моем столе должна лежать служебная записка с перечнем веских причин, по которым мы должны расформировать отдел по связям с общественностью.
  — Вы серьезно?
  — Да. Абсолютно серьезно.
  — Вы же не думаете, что это я…
  — К пяти часам, Хардисти.
  — Я уволен?
  — Это будет зависеть от того, как вы справитесь с моим поручением.
  — Но…
  — На сегодня все, Хардисти.
  После его ухода Гаммедж развернул кресло и долго смотрел на умирающее озеро. «Почему я это сделал? — спросил он себя. — Наверное, потому, что мне это понравилось».
  * * *
  Тем же утром, в пятницу, четыре человека, сделавших ставку на победу или проигрыш Каббина, волей случая встретились в Национальном аэропорту Вашингтона и благодаря тому же случаю полетели в Чикаго одним рейсом компании «Юнайтед эйр лайнс». Трое белых и один черный. Белые: Уолтер Пенри, Питер Мэджари и Тед Лоусон. Черный — Марвин Хармс. Белые хотели, чтобы Дональд Каббин остался президентом профсоюза, черный жаждал его поражения, но всех их мало заботило, какими средствами будет достигнута победа. Хармс, правда, еще не придумал, как подтасовать результаты выборов.
  Однако, полагал Хармс, подтасовка результатов голосования ни в коей мере не отличалась от любого другого воровства. А потому все следовало обставить так, чтобы тебя не поймали. В Чикаго результаты выборов подтасовывали неоднократно, и Хармс уже позвонил человеку, который набил руку в этом деле. Ему предложили прийти в три часа дня. Индиго Бун мог принять его только в это время.
  Только один из трех белых узнал Марвина Хармса. Питер Мэджари, как всегда, в шинели до пят, слонялся по аэропорту в надежде заметить кого-то из знакомых ему людей. Мэджари проделывал это в каждом аэропорту, стремясь познакомиться то ли с союзниками, то ли с противниками. Тем самым он постоянно держал себя в тонусе. О Марвине Хармсе он и так знал достаточно много (к примеру, Хармс неплохо играл в покер), так что общение с ним Мэджари счел лишним.
  Не вызывало удивления и то обстоятельство, что Марвин летит в Чикаго. Как-никак, он курировал этот регион. Однако, подумал Мэджари, небезынтересно узнать, что поделывал Хармс в Вашингтоне.
  * * *
  В гостиной номера отеля, из окон которого открывался вид на Лафайет-Парк и далее на Белый дом, Койн Кенсингтон наслаждался, как он сказал своему гостю, «стародавним канзасским фермерским завтраком». Состоял завтрак из бифштекса, яичницы и картофеля: бифштекса толщиной в три дюйма, залитого грибным соусом, яичницы на четыре яйца и картофеля, тушенного в сливках и сливочном масле. Гренок, правда, был обычным. Заказал Кенсингтон и кварту кофе. Именно кофе он и предложил гостю, здраво рассудив, что тот откушал до выхода из дома.
  Посетил Кенсингтона мужчина тридцати одного года от роду, одетый в строгий костюм, один из шести, купленных им в магазине «Артур Адлер», с высоким бледным лбом, темными волнистыми волосами, пожалуй, чуть более длинными, чем допускала его должность, острым носом с розовым кончиком, маленьким ротиком и костлявым подбородком. Темные глаза не выдавали чувств, и лишь иногда в них отражалось пренебрежение к тем, кто слишком медленно шевелил мозгами. К последним он отнес и старика Кенсингтона, допустив тем самым серьезную ошибку. Звали тридцатиоднолетнего мужчину Алфред Этридж, и редко кто обращался к нему Ал. Во-первых, он этого не любил, а во-вторых, работал он в Белом доме, где фамильярность не жаловали. Старик Кенсингтон, не признающий заведенный в Белом доме порядок, последние десять минут называл его не иначе как Ал.
  — Так вы не хотите кофе, Ал? — во второй или третий раз спросил Кенсингтон.
  — Нет, благодарю вас, сэр, — «сэром» он называл всякого мужчину старше тридцати пяти лет и стоящего на более высокой ступеньке выстроенной им иерархической лестницы.
  — Я не знал, что вас так заботит переизбрание Дона Каббина, — Кенсингтон отправил в рот кусок бифштекса.
  — Я думал, при вашей последней встрече с нами вам дали ясно понять, сколь это важно.
  — Жаль, что вы не жаждете его поражения.
  — Почему?
  — Меньше забот, вот почему. Для этого нужно только одно: чтобы президент поддержал его. Уж тогда Каббин проиграл бы наверняка, — и Кенсингтон рассмеялся, довольный отпущенной шпилькой.
  — ПРЕЗИДЕНТ, — Этридж сделал упор на слово, которое обычно открывало ему все двери, — лично поручил мне выяснить, как вы оцениваете сложившуюся ситуацию.
  — То есть он пригласил вас в свой кабинет и поручил вам пообщаться со мной?
  — Я говорил с ним по телефону, — лгал Этридж виртуозно.
  — И его интересует мое мнение?
  — Да, сэр, интересует.
  — Черт, да он, выходит, больший дурак, чем я думал.
  — Будем считать, что я этого не слышал, — голос Этриджа дрогнул.
  — Мне без разницы. Кофе хотите?
  — Я хочу знать вашу оценку шансов Дональда Каббина. Ничего более.
  — Ладно. Они невелики.
  — Почему?
  — Во-первых, он пьет. Во-вторых, сильно облажался прошлой ночью в телепередаче. Вы слышали об этом?
  — Нет, сэр.
  — Еще услышите. Скажем так, он снабдил Сэмми Хэнкса тяжелой артиллерией, а уж он-то сумеет этим воспользоваться.
  — Но ваше собственное мнение…
  — Мнение? — в голосе Кенсингтона зазвучало изумление.
  — На встрече, что состоялась на прошлой неделе, вы заверили…
  — Я никого ни в чем не заверял, сынок. Меня ничего не просили делать. Я лишь упомянул, что могу навести справки и узнать, нет ли у кого желания помочь Каббину сохранить за собой пост президента профсоюза. Справки я навел.
  — Я вижу.
  — Ничего-то вы не видите.
  — Тогда, может, вы объясните, что я должен видеть.
  — Я думаю, Ал, вам лучше не знать того, что я сделал.
  — А может, вы предоставите судить об этом мне, сэр.
  — Вам?
  — Да, сэр. Мне.
  — Хм-м, — вырвалось у Кенсингтона.
  — Могу я сказать президенту, что вы отказались сообщить мне вашу оценку…
  — Не старайтесь убедить меня, что вы крупная шишка, Эл. И ваши частые ссылки на президента меня не впечатляют. Я-то пытаюсь донести до вас следующее: я скажу вам, что я сделал, вы скажете президенту, потом какой-нибудь умник-журналист спросит его, а известно ли ему, что я сделал, президент солжет и ответит, что нет, неизвестно, потом они разнюхают, что он все знал, и в итоге президент окажется в неловком положении. А я уверен, что вы не хотите своими действиями поставить в неловкое положение президента Соединенных Штатов Америки?
  — Я все-таки думаю, что сумею разобраться, доводить до президента полученную от вас информацию, мистер Кенсингтон, или нет.
  — Сумеете, значит?
  — Да, сэр, сумею.
  — Потому что вы служите в Белом доме?
  — Да, сэр, я думаю, это входит в мои обязанности.
  — Хорошо, сынок. Предположим, только предположим, я скажу вам, что собрал дюжину высших чиновников компаний, с которыми у профсоюза Каббина заключено трудовое соглашение, срок действия которого истекает в следующем месяце. Эти чиновники не хотят забастовки, но и не хотят в ближайшие три года платить за ту же работу на тридцать с лишним процентов больше, не считая различных дополнительных выплат. Вы следуете за ходом моей мысли?
  — Да, сэр.
  — Тогда, допустим, я говорю вам, что, не желая забастовки и стремясь ограничить повышение зарплаты тридцатью процентами, они решили скинуться в предвыборный фонд Дона Каббина, пожертвовать семьсот пятьдесят тысяч долларов, которые гарантируют перевыборы Дональда Каббина. Тогда забастовки не будет, а прибавка к зарплате не превысит тридцати процентов. Вы адвокат, не так ли, Ал?
  — Да, сэр.
  — Значит, мне нет нужды…
  — Спрашивать, не нарушен ли закон?
  — Вы бы прежде всего заглянули в закон?
  — Да, сэр.
  — Давайте поставим вопрос иначе. Вы думаете, это этично, или вам снова надо куда-то заглядывать?
  — Нет, сэр, я думаю, это неэтично.
  — Что ж, позвольте продолжить. Я хочу сказать вам, как я потратил бы эти семьсот пятьдесят тысяч долларов, которые вроде бы получил.
  — Вы?
  — Совершенно верно, Ал. Я. И никто больше. Допустим, эти чиновники дали мне деньги. И более им до них нет никакого дела. Я могу просто положить их в карман, они не зададут никаких вопросов.
  — Я понимаю.
  — Держу пари, понимаете. Так вот, допустим, я нанял самых способных и беспринципных специалистов и сказал им, сто тысяч долларов ваши, а шестьсот пятьдесят тысяч вы должны потратить на то, чтобы Каббин остался президентом. А как вы будете их тратить и на что, мне без разницы. Допустим, я нанял этих ребят, я даже могу сообщить вам название этой фирмы, раз уж вы хотите знать все. Если бы я этого не сделал, за Каббина проголосовали бы четверо из каждых десяти членов профсоюза. Теперь его шансы оцениваются пятьдесят на пятьдесят. Вот вам мое мнение и отчет о моих действиях, Ал, а теперь позвольте спросить, как вы поступите с полученной информацией?
  Этридж мигнул, лихорадочно просчитывая варианты.
  — Ну, я…
  Кенсингтон решил дать ему еще немного времени.
  — О, да, я же не сообщил вам название фирмы, которую я мог бы привлечь к этому делу. «Уолтер Пенри и помощники, инкорпорейтед». Чувствую, вы знаете, о ком идет речь, вы даже можете сказать, что они работают под «крышей» Белого дома.
  Он же загнал меня в угол, подумал Этридж. Если я скажу им то, что услышал от него, они размажут меня по стенке за мой длинный язык. Они не желают, чтобы им говорили то, что они могут и не знать. А если я ничего не скажу, а потом случится что-то неожиданное для них, к чему они не успеют подготовиться, они потребуют от меня ответа, а почему я ничего им не сказал? Так что в любом случае я окажусь крайним. Пора выметаться отсюда, решил Этридж. Этот толстый старик куда умнее меня, мне тут делать нечего.
  Этридж встал.
  — Позвольте поблагодарить вас, мистер Кенсингтон, за то, что смогли выкроить для меня несколько минут.
  — Так что вы им скажете, сынок? — старик чуть улыбнулся.
  — Я напишу отчет.
  — О чем?
  — Я должен рассмотреть…
  — Вы окажетесь крайним, что бы вы им ни сказали. Это ясно?
  — Да, сэр.
  Кенсингтон кивнул.
  — Это хорошо. То есть хорошо, что вы это понимаете. Но одно мне в вас понравилось, Ал.
  Этридж уже пятился к двери.
  — Что именно?
  — Вы не произнесли речь о том, что Белый дом не может иметь ничего общего с теми интригами, о которых я вам только что рассказал.
  — Не произнес.
  — Знаете, почему мне это понравилось?
  — Почему? — Этридж уже взялся за дверную ручку.
  — Я только что отлично позавтракал, и мне не хотелось бы выблевать всю эту вкуснятину на пол.
  Глава 12
  Если бы Трумена Гоффа призвали в армию, а армия послала его во Вьетнам, где он поубивал бы вьетконговцев, а также северных и даже южных вьетнамцев, он, скорее всего, не стал бы наемным убийцей.
  Но к девятнадцати годам Трумен Гофф уже обзавелся женой и ребенком, так что в призывники не попал. А к двадцати четырем годам уже уехал из юго-западной Виргинии, где родились и он, и его жена, и работал в «Сэйфуэе» в Балтиморе. Не менеджером, а простым контролером, жил в маленьком домике, а по вечерам частенько заглядывал в бар по соседству, называющийся «Кричащий орел».
  Регулярно посещал «Кричащий орел» и Брюс Клоук. Пять лет тому назад, при первой встрече с Гоффом, ему было сорок три. Они угощали друг друга пивом, обсуждали шансы на успех «Иволг» и «Койотов»[104] и говорили об успехе Клоука у женщин. Работал Клоук коммивояжером и продавал все, что угодно, лишь бы его товар вызывал интерес у домохозяек. Он мог продавать пылесосы, алюминиевые жалюзи, энциклопедии и даже подписку на журналы. Высокий, широкоплечий, малообразованный, но симпатичный мужчина, сразу располагающий к себе, он бы давно мог создать собственную фирму, в которой другие коммивояжеры продавали бы его товар. Но Клоук был к тому же страстным охотником и рыболовом, а потому в любой момент мог все бросить и провести десять дней или две недели, ловя форель или выслеживая оленя или лося.
  Как-то в ноябре Трумен Гофф заглянул в «Кричащий орел», чтобы выпить пива. Случилось это в середине дня, и у стойки сидел лишь Брюс Клоук.
  — Чего это ты не на работе? — спросил Клоук, купив Трумену пиво.
  — В отпуске. На неделю.
  — А почему ты не взял отпуск летом?
  Гофф пожал плечами.
  — Не люблю я отпуска. Я взял неделю в июле, но никуда не поехал: не было денег. А вторую — сейчас. Я ее потеряю, если не отгуляю до первого января.
  — Я тоже устроил себе отпуск на этой неделе. Поеду в Виргинию, — Клоук нацелил воображаемое ружье на воображаемую цель и дважды выдохнул: — Пиф-паф.
  — Охотиться на оленя? — полюбопытствовал Трумен Гофф.
  — Совершенно верно, приятель.
  — А куда? Я сам из Виргинии.
  — В окрестности Линчберга.
  — Слушай, я как раз там родился.
  Выпив еще три стакана пива, Трумен Гофф согласился поохотиться на оленей вместе с Брюсом Клоуком. На следующее утро они уехали и к девяти вечера уже обосновались в мотеле «Идлдейт» на окраине Линчберга. А также уговорили половину первой из двух квартовых бутылей «Старой винокурни»,[105] что Клоук захватил с собой.
  — Знаешь, что я тебе скажу, приятель? — спросил Клоук.
  — Что?
  — Рыболовом я был с детства, но догадайся, где я пристрастился к охоте?
  — Где же?
  — В Италии, вот где.
  — А каким ветром тебя занесло в Италию?
  — Я охотился на настоящую дичь, вот что я делал в Италии. Я охотился на краутов.[106]
  — А, в армии.
  — Совершенно верно, в армии. В пехоте. В сорок пятой дивизии.
  — Да, наверное, это запоминается.
  — Думаешь, запоминается?
  — По-моему, да.
  — Позволь тебя кое о чем спросить. Ты был в армии?
  — Нет, ты же знаешь, что меня освободили от призыва.
  — Значит, ты никогда не охотился на настоящую дичь. Ты не охотился на людей.
  — На людей — нет, а вот на оленей, опоссумов, куропаток и рысей — сколько угодно.
  — Но ты никогда не охотился на человека, так?
  — Думаю, мог бы, если б возникло такое желание. Полагаю, выследить рысь ничуть не проще.
  — Ты думаешь, что сможешь убить человека? Поймать в придел и недрогнувшей рукой нажать на спусковой крючок? Ты сможешь это сделать, Трумен?
  — Разумеется, смогу, — и Гофф вновь наполнил свой стакан.
  Клоук, улыбаясь, смотрел на него несколько секунд.
  — А я готов поспорить на пятьдесят баксов, что не сможешь.
  — Нашел, на что спорить.
  — Почему нет?
  — Черт, я не хочу отправляться на электрический стул ради пятидесяти баксов.
  — Об электрическом стуле можешь не волноваться.
  — Ты же готов поставить пятьдесят баксов на то, что я не смогу поймать человека в прицел и нажать на спусковой крючок, а я говорю тебе, что смогу. А если я тебе это докажу, то в придачу к пятидесяти баксам получу электрический стул, — виски уже затуманило голову Гоффа. — Идиотское какое-то пари.
  — Вот что я тебе скажу, Трумен.
  — Что?
  — А если мы все обставим так, что тебе не будет грозить электрический стул?
  — И как же мы это обставим?
  — Это моя забота. Спорим?
  — Черт, я, в общем-то…
  — В чем дело, Трумен? Трусишь?
  — Не думай, Брюс, что сможешь завести меня, обзывая трусом. Можешь называть меня трусом весь вечер, мне это по фигу. Как только меня не обзывали. Я не буду спорить с тобой втемную, не зная, о чем речь.
  Вот тут Брюс Клоук и разобъяснил Трумену Гоффу, каким образом тот может поймать человека в прицел, нажать на спусковой крючок, получить пятьдесят долларов и избежать электрического стула. Когда Клоук закончил, Гофф заулыбался.
  — Что ж ты мне сразу не сказал, что стрелять надо в ниггера.
  — Он тоже человек.
  — Нет, ниггер — совсем другое дело. Пристрелить его — сущий пустяк.
  — Я ставлю пятьдесят долларов, что ты этого не сделаешь.
  — Хорошо, умник, а я ставлю пятьдесят на то, что сделаю. Поехали.
  Семьдесят пять миль до Ричмонда Клоук и Гофф проехали почти за три часа, так что добрались до окраины города где-то после полуночи. Первую бутылку «Старой винокурни» они добили и уже начали вторую. На заднем сиденье «понтиака» Клоука выпуска тысяча девятьсот шестьдесят пятого года лежало охотничье ружье Гоффа, «марлин» тридцатого калибра. С заряженным магазином.
  — А куда ты едешь теперь? — спросил Гофф, так так Клоук продолжал вроде бы бесцельно кружить по улицам Ричмонда.
  — А какая разница. Все равно ты ничего не сделаешь.
  — Ты лучше готовь пятьдесят баксов, умник.
  — Баксы при мне, можешь не волноваться. И вообще, волноваться тебе надо о другом. Шанс у тебя будет только один. Как в охоте на оленя. И я не буду стоять и ждать, решишься ты или нет.
  — Скажи мне, когда стрелять и в кого, — отрезал Гофф. — Большего от тебя не требуется.
  — Сейчас? — Клоук резко затормозил. Они остановились на тихой улочке, застроенной одно- и двухэтажными жилыми домами. Лишь в нескольких окнах горел свет. Вдоль тротуаров стояли машины, в большинстве своем сошедшие с конвейера несколько лет тому назад. Редкие уличные фонари освещали потрескавшийся асфальт мостовой. В маленьких двориках перед домами лишь кое-где виднелись островки пожухлой травы.
  — В кого?
  — Посмотри направо. Вон он вышел из дома, в пятидесяти ярдах от тебя.
  Гофф посмотрел в указанном направлении. Мужчина спускался с крыльца. В темном пальто. Вышел на тротуар и повернул налево, к стоящему во втором ряду с потушенными огнями «понтиаку» Клоука.
  — Заплатишь прямо сейчас, трусишка? — полюбопытствовал Клоук.
  — Ничего я тебе не заплачу, — пробормотал Гофф, повернулся, схватил ружье, открыл дверцу.
  — Не забудь, ты должен на-а-а-жать на спусковой крючок, — прошептал Клоук.
  Трумен Гофф выскользнул из кабины, обогнул машину, стоящую у тротуара, присел у ее правого заднего крыла. Уперся прикладом в плечо, приник к прицелу. От мужчины его отделяло не больше ста двадцати футов. Еще несколько секунд, и он окажется прямо под фонарем. Гофф ждал. Когда мужчина вышел в желтый круг света, Гофф разглядел темно-зеленое пальто, белую рубашку, черный галстук. И темную кожу лица. Гофф нажал на спусковой крючок, хлопнул выстрел, мужчина покачнулся. Дерьмо, подумал Гофф, похоже, не попал. Он передернул затвор и выстрелил вновь. На этот раз мужчина рухнул на тротуар. Лежал он на боку, лицом к Гоффу. Рот мужчины открылся, и Гофф еще подумал, какие же у того белые зубы.
  Гофф бросился к уже тронувшемуся с места «понтиаку» и запрыгнул в кабину.
  — Ты сумасшедший? — крикнул ему Клоук, вдавливая в пол педаль газа.
  Они промчались мимо лежащего под фонарем мужчины, но Гофф успел как следует разглядеть его. На вид ему было лет двадцать с небольшим, а среди белых зубов имелись и золотые.
  — Какой-нибудь гангстер, — сказал он Клоуку.
  — Господи, да ты псих!
  — Где мои пятьдесят баксов?
  — Не хочу иметь с тобой никаких дел! — взвыл Клоук. — Ты псих.
  — За тобой пятьдесят баксов, приятель, — от голоса веяло арктическим холодом.
  — Хорошо, — Клоук вытащил бумажник и начал рыться в нем, продолжая гнать машину по улицам Ричмонда. — Вот твои проклятые пятьдесят баксов, — и бросил купюры Гоффу.
  — А чего ты так завелся? — Гофф пересчитал купюры, потом аккуратно их сложил.
  Клоук на мгновение глянул на Гоффа, и тот заметил, что у его приятеля перекосило лицо. Да он перепугался, подумал Гофф. В разговорах-то был храбрец, а как дошло до дела — наложил в штаны.
  Его это так удивило, что он решил проанализировать свои чувства. И понял, что ему без разницы, в кого стрелять, оленя или человека. А уж охота на рысь в сто раз волнительнее. Господи, да какое удовольствие стрелять в ниггера, который не отстреливается и не убегает. Он, конечно, пожалел ниггера, точно так же, как всегда жалел подстреленного оленя.
  — Я не хочу иметь с тобой ничего общего, — не унимался Клоук. — Не хочу говорить с тобой. Не хочу тебя видеть. Ты же псих. Ты это знаешь? Ты законченный псих.
  — В чем, собственно, дело? — Гофф взял бутылку, глотнул виски. — И сколько ты наговорил ерунды насчет охоты на людей. Дерьмо! Да куда приятнее подстрелить хорошего оленя.
  — Я более не хочу говорить с тобой, понятно? — верещал Клоук. — Не хочу видеть тебя!
  — Как скажешь.
  На следующее утро Трумен Гофф проснулся в линчбергском мотеле один. Заглянул в кафетерий и, не найдя там Клоука, заказал обильный завтрак, чтобы избавиться от легкого похмелья: кофе, яичницу из трех яиц с ветчиной, овсянку, рогалики. Откушав, зашел в регистратуру, чтобы справиться о Клоуке.
  — Он уехал рано утром. Сказал, что счет оплатите вы.
  Гофф расплатился и попросил вызвать ему такси. Вернулся в номер, собрал вещи, сунул ружье в брезентовый чехол. «Почищу дома», — подумал он и зашагал к регистратуре.
  На автобусе Трумен Гофф добрался до Ричмонда, там пересел на другой, доставивший его в Вашингтон, а уж на третьем приехал в Балтимор. В Ричмонде он купил «Таймс-Диспетч» и внимательно просмотрел газету, не найдя упоминания об убийстве черного. Возможно, информация поступила в редакцию после подписания номера в печать, подумал он. И потом, кого заботила смерть какого-то ниггера. Трумен Гофф так и не узнал фамилию человека, убитого им в Ричмонде.
  В Балтиморе супруга Гоффа пожелала узнать, почему он так рано вернулся домой.
  — Парень, с которым я поехал на охоту, заболел, так что пришлось сразу ехать домой.
  — И что же ты будешь делать всю неделю?
  — Не знаю. Наверное, поболтаюсь в городе.
  Следующим днем Трумен Гофф заглянул в «Кричащий орел». Сел к стойке, заказал пиво. Выпил полстакана, прежде чем оглядеться. В дальней кабинке сидели Брюс Клоук и незнакомый Гоффу мужчина. Как отметил Гофф, слишком хорошо одетый для завсегдатаев «Кричащего орла». В строгом темном костюме, темно-синей рубашке, темном полосатом галстуке и черных туфлях. Лет тридцати восьми — сорока, с вытянутым лицом, украшенным усами. Волосы его уже тронула седина, и они волнами падали ему на виски.
  Заметив Клоука, Гофф помахал ему рукой, но Клоук смотрел сквозь него, словно впервые видел. Ну и черт с тобой, подумал Гофф и продолжил осмотр зала. Именно в этот момент Клоук наклонился в седоватому мужчине и что-то ему сказал. Мужчина с интересом вскинул глаза на Гоффа и продолжал смотреть на него, пока их взгляды не встретились. Гофф решил, что не допустит, чтобы какой-то приятель Клоука заставил его отвести взгляд. Не прошло и минуты, как мужчина чуть улыбнулся и продолжил прерванный разговор.
  Гофф же отвернулся к стойке и глубоко задумался. Мысли шли настолько неприятные, что он даже немного испугался, а потому заказал еще пива. Выпил его, поднялся, чтобы уйти, и еще раз посмотрел на Клоука и седовласого мужчину. Клоук уставился в стол, а вот седовласый оценивающе оглядел Гоффа, словно колеблясь, подойдет ему этот товар или нет.
  Придя домой, Трумен Гофф включил телевизор, достал ружье из брезентового чехла и начал его чистить. Когда жена вошла в гостиную, он повернулся к ней:
  — Мне завтра понадобится машина.
  — Куда это ты собрался? — ответ ее не интересовал, но она полагала, что должна задать этот вопрос.
  — Хочу кое с кем повидаться, — ответил Гофф, загоняя шомпол в ствол.
  На следующий день в девять утра Трумен Гофф сидел в машине, дожидаясь, пока Брюс Клоук выйдет из своего дома в восточном секторе Балтимора. Клоук всегда оставлял свой автомобиль у тротуара, и Гофф ехал вдоль улицы, пока не заметил «понтиак». Затем припарковался сам, в сотне метров от него. На заднем сиденье под одеялом лежал «марлин».
  Когда Клоук отвалил от тротуара, Гофф последовал за ним. Направился Клоук в южный сектор и полчаса спустя остановился у новенького дома из желтого кирпича. Вышел из машины, открыл багажник, достал большую коммивояжерскую сумку с образцами товаров, подошел к двери дома и позвонил, чтобы мгновением позже исчезнуть за дверью.
  Трумен Гофф дожидался Клоука сорок девять минут. Небось милуется с очередной домохозяйкой, подумал он. Он не отрывал глаз от двери, разве что изредка поглядывал на часы. Наконец появился Клоук. Остановился у двери, что-то сказал оставшемуся внутри. Гофф взял с заднего сиденья «марлин», вылез из кабины, обошел машину сзади.
  Клоук закончил разговор и двинулся к «понтиаку». Трумен Гофф подождал, а затем ступил на тротуар, поднял ружье, прицелился и с расстояния в двести футов трижды выстрелил в Брюса Клоука, причем две пули попали в него до того, как он упал. Затем Гофф прыгнул в машину, развернулся и помчался в восточный сектор Балтимора.
  Вернувшись домой, включил телевизор и принялся чистить ружье.
  — Что-то ты быстро, — заметила его жена. — Я думала, тебя не будет весь день.
  — Один из парней, с которым я хотел встретиться, не смог прийти.
  — Ты вроде бы почистил ружье вчера, — его жена продемонстрировала отменную наблюдательность.
  — Почистил, но не до конца.
  — Так я могу взять машину? Мне нужно кое-что купить.
  — Конечно, мне она сегодня не понадобится.
  Телефон зазвонил в три часа семнадцать минут пополудни. Жена Гоффа уже уехала за покупками, а он, улегшись на диване, читал вестерн Макса Бранда.
  — Слушаю.
  — Это Билл.
  — Какой Билл?
  — Просто-Билл.
  — Не знаю я никакого Билла.
  — Жаль, конечно, старину Брюса Клоука. Его застрелили этим утром.
  — Да? Действительно, жаль.
  — Полагаю, вы жалеете и того ниггера в Ричмонде.
  Следовало мне убить этого кретина в Виргинии, подумал Гофф, до того, как он начал молоть языком. В ту же ночь, когда я застрелил ниггера.
  — Что вам надо?
  — Знаете, Трумен, у меня есть к вам деловое предложение.
  — У меня нет денег, если вы думаете о шантаже.
  — О, я не собираюсь брать с вас денег. Наоборот, хочу дать их вам.
  — И что я должен сделать?
  — То же самое, что вы сделали на Сарасен-стрит этим утром. И в Ричмонде двумя днями ранее.
  — Меня это не интересует.
  — А вот ричмондские копы наверняка заинтересуются вами. Разумеется, не так, как балтиморские. Все-таки вы застрелили в Ричмонде паршивого ниггера. Но тем не менее заинтересуются.
  — Вы что-то говорили о деньгах.
  — Да, говорил.
  — О какой сумме идет речь?
  — Для начала три с половиной тысячи. Вы заинтересовались?
  — Продолжайте.
  — Это все. Деньги вы получите по почте вместе с фамилией. Об этом человеке вы и должны позаботиться, как позаботились о ниггере и старине Брюсе. Возможно, вам придется немного попутешествовать.
  — И как часто?
  — Ну, не знаю. Может, раз в год. Может, два. Главное, чтобы работа была выполнена не позднее двух месяцев после получения письма с деньгами и фамилией. Если же этого не сделаете, возможны осложнения. Вы понимаете?
  — Да, понимаю.
  — И что?
  — А что вы хотите от меня услышать? Выбора у меня нет, не так ли?
  — Совершенно верно, Трумен, выбора у вас нет. Письмо вы получите через две, может, три недели.
  — Могу я задать один вопрос?
  — Конечно, — великодушно разрешил Просто-Билл.
  — У вас усы и вьющиеся волосы?
  В ответ Просто-Билл повесил трубку.
  Глава 13
  Келли Каббин родился в сорок пятом году, через три месяца после капитуляции Японии. Самым ярким воспоминанием его детства остался съезд КПП в тысяча девятьсот пятьдесят первом году, когда вместе с отцом он зашел в номер отеля, где мужчина с рыжими курчавыми волосами и блестящими глазами угостил его апельсиновым соком. Сок этот Келли запомнил потому, что мужчина отжал его сам из апельсинов, купленных в близлежащем супермаркете. Келли также запомнил, что в левой руке мужчина постоянно сжимал и разжимал черный резиновый шарик. И потом, долгие годы видя рыжеволосого[107] на экране телевизора, Келли вспоминал апельсиновый сок и свое восхищение человеком, у которого были апельсины в номере отеля.
  Родился Келли в Питтсбурге, но вырос в Вашингтоне, поскольку именно туда перебралась в пятьдесят первом штаб-квартира профсоюза отца. Жили Каббины в северо-западном секторе, в доме, который Дональд Каббин купил достаточно дешево у сенатора от штата Вашингтон, потерпевшего поражение на очередных выборах.
  Пока Келли учился, в Лафайет Скул на Броуд-Бранч-Роуд, Элис Дил Дженьор Хай и Вудро Вильсон Сеньор Хай[108] (последнюю закончил в шестнадцать лет), он нечасто видел отца. Мать осталась в его памяти тихой, спокойной женщиной, которая следила за его одеждой, улыбалась при виде хороших оценок сына, дарила книги, немного баловала и готовила отменные обеды, обычно для них двоих, потому что отца дома практически не бывало. Умерла она так же тихо, как и жила, в постели, одна, если не считать компанией сборник поэм Руперта Брука.
  Дональд Каббин не очень-то разбирался в тонкостях общения с ребенком, а потому всегда держал сына за равного себе, вероятно полагая, что Келли обладает здравым смыслом и опытом взрослого человека. В итоге Дональду удалось снять со своих плеч большую часть бремени отцовства, потому что Келли воспринимал его скорее как старшего и часто ошибающегося брата. Такие отношения привели к тому, что Келли взрослел быстрее своих сверстников, а Дональд Каббин не чувствовал, что стареет.
  В шестьдесят пятом, защитив диплом по английской литературе, Келли вышел из стен Висконсинского университета. Не испытывая желания воевать во Вьетнаме, он принял участие в войне с бедностью, присоединившись к Корпусу мира, который на территории Соединенных Штатов имел другое название — Д-эн-эс-а: «Добровольцы на службе Америке». По линии ДНСА он и трое других добровольцев, двое белых юношей и одна черная девушка, отправились в маленькое негритянское поселение на окраине Аннистона, штат Алабама. Поселению требовались специалисты-профессионалы. Три месяца спустя после прибытия добровольцев черные убедились, что молодежь приехала, чтобы действительно им помочь. В итоге Келли стал неофициальным мэром негритянского поселения. Но однажды ночью куклуксклановцы или члены другой организации, придерживающейся тех же взглядов, изрешетили пулями лачугу, в которой он жил.
  К счастью для Келли, ту ночь он провел в постели двадцатишестилетней вдовы, с которой он познакомился в Аннистоне. Тремя днями позже Вашингтон перевел Келли в резервацию навахо в Аризоне. Остаток года в ДНСА он служил Америке тем, что вызволял из тюрьмы индейцев, попавших туда по пьяни. Частенько он ссуживал им доллар, чтобы они могли похмелиться пивом.
  В шестьдесят шестом году, все еще находясь в призывном возрасте, он ушел в армию. Но во Вьетнаме ему повоевать не пришлось. Вместо этого он неплохо провел два года в Хехсте, под Франкфуртом, где его определили диктором радиостанции армии США.[109] В немалой степени благодаря унаследованному от отца баритону.
  В возрасте двадцати двух лет, только что демобилизованный из армии, в феврале тысяча девятьсот шестьдесят восьмого, он прибыл в Нью-Хэмпшир,[110] чтобы оказать посильную помощь поэту-политику из Миннесоты. К апрелю он разочаровался в предвыборной кампании Маккарти. Причина заключалась не в самом сенаторе, но в его окружении. Келли перешел на сторону Бобби Кеннеди. Помощь его, как потом говорил он отцу, заключалась «в одном голосе и умении заставить работать любой ксерокс или другой множительный аппарат».
  Он, разумеется, присутствовал на съезде демократической партии в Чикаго, где его огрели дубинкой и дали понюхать слезоточивого газа. Чикаго он покинул с «фонарем» под глазом и твердой убежденностью в том, что никогда более, один или в компании, он не будет пытаться свернуть страну с пути, ведущего в ад.
  Келли считал себя социал-демократом, политические воззрения которого находились левее «Американцев за демократические действия», но правее троцкистов. Он также пришел к горькому, но небезосновательному выводу, что ему всегда суждено оставаться в меньшинстве.
  Однажды Келли попытался объяснить если не все, то хотя бы часть, своему отцу. Случилось это через два года после съезда демократов в Чикаго. Келли работал тогда диск-жокеем на балтиморской радиостанции. У него был выходной. Так уж получилось, что и Дональд Каббин в тот вечер оказался дома. Сэйди уехала в Лос-Анджелес ставить коронки на зубы, и даже неразлучный с Каббином Фред Мур отбыл по каким-то делам.
  Отец и сын пообедали жареными цыплятами, а потом уселись в гостиной с бутылкой «мартеля».
  — Я хочу сказать тебе, чиф, что я — типичный продукт среднего класса. Мы никогда не голодали. Ни к чему особенно не стремились. Лишь хотели, чтобы нас любили. А это не слишком прочное основание, не так ли?
  Дональд Каббин не жаловал подобные разговоры. Он решил, что у сына эта сентиментальность скорее от матери, которая никогда не отрывалась от книги.
  — Ты уже не ребенок, Келли, — заявил он. — И потом, ты никогда не создавал для нас с матерью, а потом для меня и Сэйди дополнительных проблем.
  — Ты хочешь сказать, что из-за меня вас не тревожила полиция?
  — Я хочу сказать, что ты учился в университете и получил диплом. Я этого не сумел. Ты служил стране в Д-эн-эс-а, а потом в армии за океаном и вернулся домой живым и невредимым. Ты заинтересовался политикой и поварился в этом котле. Ты, насколько мне известно, не пристрастился к наркотикам и не злоупотребляешь спиртным, как я. По моему разумению, ты нормальный парень, и я этому чертовски рад. — Каббин отпил коньяка, потом добавил: — К тому же у тебя хорошая работа, а я считаю это важным. Господи, хорошая работа и есть основа карьеры.
  — Но меня никогда не интересовали профсоюзные дела.
  — Сынок, меня это нисколько не огорчает. Нет, сэр. Иной раз мне скучно до смерти, ты это знаешь, во всяком случае, узнал теперь. Но это моя работа, и я положил на нее немало сил, во всяком случае, иной раз приходилось выкладываться полностью, и чем еще я могу заняться в шестьдесят лет? Поздновато мне ехать в Голливуд. Меня там ждали в тридцать втором году.
  — Тебе бы там понравилось, не так ли?
  Каббин улыбнулся.
  — Да, скорее всего понравилось бы. Я мог бы даже неплохо зарабатывать, играя даже вторые роли. Наверное, напрасно я отказался от того предложения.
  — Наверное, именно это я и стараюсь донести до тебя. Ты знал, чего хотел. А я, похоже, нет.
  — Но я же не поехал в Голливуд.
  — Зато ты сделал другое. Прославился, добился заметного положения в обществе и все такое.
  — Ты этого хочешь?
  — Я так не думаю, но, возможно, лгу самому себе. Но я не хочу платить цену, которую заплатил ты.
  — Ты хочешь сказать, посмотри, до чего ты дошел?
  — Нет, я не об этом. Давай поставим вопрос иначе. Что случится, если ты завтра умрешь?
  — Ничего особенного, ты это переживешь. Погорюешь, а потом поймешь, что жизнь продолжается.
  — Ты кое о чем забываешь, чиф.
  — О чем же?
  — Я стану богатым человеком, получив половину твоей страховки.
  — Тебе нужны деньги? — спросил Каббин. Очень уж ему не хотелось говорить о собственной смерти.
  Келли вздохнул.
  — Нет, мне не нужны деньги. Иной раз я думаю, может, в этом и беда. Я никогда не нуждался в деньгах, потому что в любой момент мог попросить их у тебя.
  — Вот что я тебе скажу, сынок, у нищеты нет абсолютно никаких достоинств.
  — Я жил в нищете, — заметил Келли. — В Алабаме мы жили, как черные, ели ту же пищу, и я знаю, что нищета делает с людьми. Но я и они разнились в одном: я не был черным и жил, как они, лишь по собственному выбору. А потому урок, как говорится, не пошел впрок.
  Каббин долго молчал, прежде чем заговорить вновь.
  — Да, нищета накладывает свой отпечаток. Что-то она оставляет после себя. Может, страх. Да, человек боится опять встретиться с ней.
  — Сколько у тебя было денег, когда умер мой дед?
  — Ты про моего старика?
  — Да.
  Каббин сухо улыбнулся.
  — Когда твоя бабушка и я вернулись в Питтсбург, у нас на двоих было двадцать один доллар и тридцать пять центов. На нынешние деньги это сто долларов, может, двести, не знаю.
  — Деньги тогда многое значили?
  — Конечно.
  — И из-за этого ты не поехал в Голливуд?
  — Да, полагаю, из-за этого… да и по другим причинам.
  — А я вот могу поехать в Голливуд, чиф.
  Каббин просиял, потом помрачнел.
  — Я уж подумал… да, я понял, что ты хочешь сказать. У тебя нет особого желания ехать в Голливуд, но, если тебе чего-то захочется, ты, может, этим и займешься.
  — Совершенно верно.
  — Есть на примете что-нибудь конкретное?
  — Возможно. Думаю, что да.
  — Я всегда готов тебе помочь.
  — Я это знаю, чиф.
  — Видишь ли, боюсь, я не был хорошим отцом, — он рассчитывал на сочувствие, которое находил у своей первой жены, но сын не оправдал его надежд.
  — Да, наверное, не был.
  — Почему ты так думаешь?
  — Ну, не знаю. Может, тебе стоило иной раз обращать на меня внимание и спрашивать: послушай, сынок, ты хочешь стать биохимиком, а ты уверен, что тебе это нравится, или есть смысл поискать другую профессию? Скорее всего, не возражал бы, если б ты завел со мной такой разговор.
  — Но в нужное время у тебя об этом не спросили?
  — Нет.
  — А сейчас задавать такие вопросы поздно?
  — Да, конечно.
  — Но ведь у тебя неплохая работа на радиостанции.
  — Я там работаю.
  — Я слушаю тебя, если выпадает такая возможность. У тебя прекрасный голос.
  — Он достался мне от тебя.
  — Так чем ты намерен заняться?
  — Я знаю, чем я намерен не заниматься. Я не смогу делать деньги. Я, возможно, получу некую сумму после твоей смерти, но сам сколотить себе состояние не смогу.
  Для Каббина это утверждение граничило с экономической ересью, но ввязываться в спор он не стал.
  — Не так уж это и важно.
  — И мне не нужна власть над людьми. Я не хочу сказать, что я откажусь от нее, если мне ее предложат. Да и кто откажется. Но я не хочу рваться к ней.
  Каббин кивнул. Он хорошо знал, что такое власть.
  — Да, если ты к ней не рвешься, тебе ее не получить.
  Келли посмотрел на отца.
  — Возможно, тебе покажется это странным, но я хочу помогать людям, отдельным личностям.
  — Наверное, и это досталось тебе от меня.
  — Это точно, чиф.
  — Помогая людям, денег уж точно не заработаешь. Обычно за это дают по зубам.
  — А мне нравится помогать людям, и я даже знаю, почему. Видишь ли, я умнее многих. Я не хвастаю. Природа наградила меня умом, точно так же, как темными волосами и синими глазами. Поэтому я могу что-то сделать для людей или подсказать, что надо сделать, получая от этого удовольствие. Мне хочется, чтобы люди приходили ко мне со своими проблемами.
  — Может, тебе стать адвокатом? Как ты сам говоришь, ума тебе хватает. Наверное, ум достался тебе от матери, — на этот раз Каббин рассчитывал на похвалу.
  — Ум у меня и от тебя, чиф, но в адвокаты мне не хочется. Знаешь, я бы хотел быть городским мудрецом. Вот это занятие пришлось бы мне по душе.
  Каббин всмотрелся в своего сына, видя перед собой юного незнакомца. «Кажется, я понимаю, что он имеет в виду, — сказал себе Каббин. — Он хочет быть „кем-то“. Возможно, теперь это называется быть мудрецом, но суть остается прежней: он хочет активно вмешиваться в жизнь других людей. Он хочет делать то, чем раньше занимались колдуны да знахари. А попробовав, ему захочется расширить свое влияние, и так будет продолжать до тех пор, пока, однажды проснувшись, он не возжелает подмять под себя все».
  «Он не понимает, — думал Келли, глядя на отца. — Он ищет за моими словами что-то еще, ему кажется, что я не осознаю, чего хочу. Он не понимает, что причина частично в чувстве вины, а частично в желании быть уважаемым, а может, и любимым несколькими людьми. Число их не должно быть велико, потому что с этим мне уже не справиться. Ну ничего, сейчас я скажу ему о своих намерениях».
  — Если у тебя появились такие мысли, сынок, иди в профессиональные помощники. В службу социального обеспечения, в учителя.
  — Нет, детей я не люблю и знаком с некоторыми сотрудниками службы социального обеспечения. Многие из них со временем становятся злыми и желчными, а бьет это по тем, кому они должны помогать.
  — Так какой путь выбрал ты?
  Келли глубоко вздохнул.
  — Я намерен стать копом, чиф.
  Каббин аж подпрыгнул и едва успел схватить качнувшуюся бутылку коньяка.
  — Святой Боже, ты серьезно?
  — Да, — кивнул Келли. — Абсолютно серьезно.
  — Господи! Мой сын — легавый.
  — Твой сын — фараон.
  Каббин прищурился.
  — А может, в тебе заговорило детство, какое-то желание, которое ты решил осуществить, став взрослым?
  Келли покачал головой.
  — Мое отношение к копам типично американское, — он коснулся левого глаза. — Дюймом выше, и я потерял бы его в Чикаго.
  Каббин кивнул.
  — Если твоя цель — стать городским мудрецом, то ты выбрал тяжелый путь.
  — Ты прав, чиф. Возможно, самый тяжелый.
  Двумя месяцами позже Келли Каббин поступил на службу в городскую полицию Вашингтона, округ Колумбия, в тот самый момент, когда туда стремились брать как можно больше выпускников колледжей и университетов. Пару лет спустя этот порыв заметно иссяк: начальство решило, что слишком много умников им не нужно.
  Когда Келли поступил в полицию, его фотоснимок опубликовали в газете, а самого определили в патрульные. Участок ему выделили неподалеку от «Хилтона», практически всю Колумбия-Роуд. В свое время там жили исключительно белые, но к концу шестидесятых многие магазины закрылись, когда-то знаменитый ночной клуб прогорел, один из кинотеатров разрушили, а во втором крутили мексиканские фильмы, и назывался он теперь театро. И все начали вставлять в двери особые замки, а окна забирать крепкими металлическими решетками.
  Келли старался. Даже выучил испанский. Он перебрасывался шутками с молодежью и терпеливо выслушивал стариков.
  С черными контакт не налаживался дольше. И лишь после того, как его напарник выяснил, что Келли не намерен «доить» свой участок, дело сдвинулось с места. Его напарник, рядовой Эр-ви Эмерсон, черный, грустный, отец пяти детей, дал знать кому следует, что в Келли осталось что-то человеческое, а потому не надо ждать от него подвоха.
  Разумеется, местные жители не доверяли Келли на все сто процентов, но постепенно они его приняли, а некоторым он даже нравился, насколько мог нравиться коп. Через какое-то время они начали приходить к нему со своими проблемами, потому что он всегда давал дельный совет и за бесплатно. И, наконец, он действительно стал эдаким деревенским мудрецом, решавшим вопросы, которые ставили местных жителей в тупик.
  Ему это нравилось. Нравилась ему и полицейская служба, да вот его начальники не видели в нем хорошего полицейского. И на годовой аттестации один из членов комиссии прямо спросил:
  — Вы знаете, как вас прозвали, Каббин?
  — Кто?
  — Парни, с которыми вы служите. Они прозвали вас Мамаша Каббин. И что вы об этом думаете?
  — Ничего.
  — Вас это не тревожит?
  — Нет. Абсолютно не тревожит.
  — Вам нравится служба в полиции, Каббин?
  — Очень нравится. А что?
  — Вы не делаете того, чего ждут от копа.
  Тремя днями позже его отправили в административный отпуск. Только несколько местных жителей спросили у рядового Эр-ви Эмерсона, что случилось с его напарником: «Ты понимаешь, с тем белым, что всегда совал нос в чужие дела».
  В одиннадцать утра Келли Каббин пил кофе и смотрел на спящего отца. Он смотрел на него уже четверть часа и думал: «По крайней мере, я не испытываю к нему ненависти. А люблю я его или жалею, не столь уж и важно. Мой отец, мой старший брат, с молодости влюбился в аплодисменты и провел остаток жизни в их поисках, правда, выбирал для этого не слишком подходящие места. Я прилетел сюда не для того, чтобы ты меня утешал, потому что ты знаешь только один способ утешения — с помощью чековой книжки. Я прилетел сюда, потому что деревня вышибла своего мудреца, ибо ему не хватило ума сохранить свою работу. Тебе нужен мудрец, чиф?»
  Дональд Каббин перекатился на спину и застонал. Он уже проснулся и теперь жалел об этом. Надо ведь добраться до унитаза и поблевать, а до ванной целая миля.
  — Ты проснулся, чиф?
  — Келли?
  — Он самый.
  Каббин вновь застонал.
  — Сын, я умираю.
  — Позволь мне помочь тебе встать.
  С помощью Келли Каббин сел на краю кровати.
  — Головка бо-бо?
  Каббин кивнул.
  — Сможешь дойти до ванной?
  Каббин поднялся. Волоча ноги, потащился в ванную. И едва успел дойти до туалета, как из него брызнул фонтан рвоты. Каббину не хотелось смотреть на месиво, извергаемое из собственного желудка, но он смотрел, зная, что тем быстрее выйдет наружу и все остальное, а потом ему сразу станет лучше.
  Из ванной он вышел несколько минут спустя, бледный как полотно.
  — А вот и твое лекарство, чиф, — Келли протянул отцу высокий стакан с густой, белой жидкостью.
  Каббин взял его обеими руками, поднес ко рту. Зубы забарабанили по стеклу, прежде чем он сделал первый глоток.
  Напиток состоял из сливок, бренди, ментолового ликера, двух сырых яиц и капельки водки. Придумал этот коктейль Фред Мур, и Каббин, выпив половину стакана, сел в кресло и откинулся на спинку, дожидаясь, пока алкоголь начнет действовать.
  Посидев, он вновь отпил из стакана. Дело пошло на лад. Руки уже не дрожали. Тошнота исчезла. Каббин посмотрел на сына.
  — А что ты тут делаешь?
  — Я приехал вчера вечером.
  — Я… э…
  — Мы поговорили перед тем, как ты улегся в постель.
  Каббин кивнул.
  — Ничего не помню.
  — Ты немного перебрал.
  — Я помню эту чертову телепередачу.
  — Мне рассказали сегодня утром.
  Каббин опорожнил стакан.
  — Где еще один? Мне нужно два.
  Келли прогулялся к комоду, взял второй стакан, приготовленный Фредом Муром, протянул отцу.
  — Это, конечно, не мое дело, но ты крепко пьешь в последнее время, так?
  — Ты видел меня вчера вечером. И сегодня утром. Так что не буду тебе врать.
  — Я подумал, что должен сказать тебе об этом.
  Каббин пожал плечами. Ему стало лучше. Значительно лучше.
  — Пока я справляюсь. Не каждый день мне так плохо. Еще не каждый.
  — Печень начинает давать сбои.
  — Ты прав, сынок, все дело в печени. Так каким ветром тебя сюда занесло?
  — Меня уволили.
  Каббин посмотрел на сына.
  — Уволили?
  — Да.
  — Ты огорчен?
  — Есть немного.
  — Хочешь вернуться?
  — На прежнюю работу?
  — Да.
  — Это ни к чему.
  — Что случилось?
  — Им не понравилось мое отношение к службе. Я практически никого не арестовывал, и все такое, — Келли улыбнулся. — Это неважно.
  — А ты думаешь, что справлялся со своими обязанностями?
  — Я думаю, что да, а они — нет, и это главное.
  — Ты не прав, парень. Главное, чтобы ты сам знал, что работал на совесть. Можешь мне поверить.
  — Конечно, чиф.
  — Какие планы на будущее?
  — Пока никаких.
  Каббин задумался. В эти двадцать минут алкоголь глушил боль, но еще не туманил мозг. Каббин как-то сказал себе, что больше двадцати минут на раздумья человеку и не нужно. Многие не думают и пяти минут в день. Так что благодаря лишней четверти часа можно оказаться впереди многих.
  — У меня есть идея.
  — Поделись.
  — Предвыборная кампания будет… грязной, ты понимаешь?
  — Думаю, что да.
  — Ты бы мог мне помочь.
  — Чем?
  — Мог бы сопровождать меня, запоминать, что сказано, а что нет.
  — Я думал, этим занимается Фред.
  — Фред не слишком умен. Это первое. И второе, его не всюду пустят. А вот против твоего присутствия никто возражать не будет. Мне может понадобиться свидетель.
  — У тебя неприятности?
  Каббин допил второй стакан.
  — Совершенно верно. У меня неприятности.
  — Я действительно нужен тебе, чиф, или ты пудришь мне мозги?
  — А ты как думаешь?
  — Я думаю, что пудришь, но все равно помогу тебе.
  Глава 14
  Индиго Бун, человек, который знал, как подтасовать результаты голосования, жил на Шестнадцатой улице, недалеко от Чикагского университета, в шестикомнатной квартире на третьем этаже. Располагался дом аккурат напротив Мидуэя, где в тысяча восемьсот девяносто третьем году проводилась выставка, посвященная четырехсотой годовщине открытия Америки Колумбом. Со временем на этом месте разбили парк, где зимой даже заливали катки.
  Но происходило все это давным-давно, когда этот район считался в Чикаго одним из наиболее престижных. Особенно жаловали его интеллектуалы, блаженствующие в университетской среде. Теперь здесь жили главным образом черные, хотя до полного развала дело еще не дошло.
  Вот и Индиго Бун содержал свой дом в образцовом порядке. Во-первых, потому, что дом принадлежал ему, а во-вторых, чтобы показать пример владельцам соседних домов. Дом он купил в сорок шестом году, на деньги, заработанные на черном рынке Манилы. Покупку он оформлял через белого адвоката, потому что прежние владельцы дома не хотели иметь ничего общего с ниггером. Произошло все это четверть века тому назад, а последние пятнадцать лет Бун жил в собственной квартире в своем же доме.
  Он вообще не любил переезды. Родился Бун в двадцать первом году, в Новом Орлеане, вырос во Французском квартале на Дофин-стрит, где ему пришлось учиться воровать, чтобы выжить. Иначе не осталось бы ничего другого, как идти работать. Скорее всего, он и сейчас жил бы в Новом Орлеане, если бы в начале сорок второго года его не забрали в армию. Определили его в интендантскую часть, и войну Бун закончил старшим сержантом.
  Деньги, много денег, он заработал сразу после капитуляции Японии, до того, как армейское имущество взяли под строгий контроль. Сигареты, одеяла, шоколад, яйца, жвачку он продавал грузовиками, иной раз продавал и сами грузовики.
  Вернувшись в Соединенные Штаты, он прямиком поехал в Чикаго, полагая местный экономический, политический и социальный климат наиболее подходящим для таких, как он. Чикаго не разочаровал Индиго Буна, как не разочаровал и многих других авантюристов, смелых, умных, решительных.
  Начинал Бун осторожно. Вложил часть денег в несколько многоквартирных домов, в которых проживали белые, потом купил маленькую строительную фирму. Бун ничего не смыслил в строительстве, зато прекрасно разбирался во взятках, льготах, привилегиях. И бизнес его начал процветать, опекаемый многими городскими чиновниками, которые благодаря щедрости Буна покупали себе новые автомобили или лечили зубы детям.
  Заинтересовался Бун и политикой, сначала в масштабах избирательного участка, затем приобретая все больший вес в Демократической партии. Он брал на себя поручения, от которых отказывались другие, и вскоре наладил отличные связи с партийными боссами.
  К шестидесятому году Буну уже приходилось заниматься подтасовкой результатов выборов, но в основном по мелочам, с тем, чтобы послать несколько лишних демократов в законодательное собрание штата, заседавшее в Спрингфилде. Но в день президентских выборов Буну дали знать, что Кеннеди нужны дополнительные голоса. Бун их нашел, но не так уж много, считая это рутинной работой. Но с приближением вечера ему сообщили, что голосов надо больше, гораздо больше, требовалась целая прорва голосов, потому что за пределами Чикаго ситуация складывалась далеко не в пользу Кеннеди.
  Бун голоса нашел, нашел, сколько требовалось. Он придумывал новые способы уводить целые избирательные участки из-под носа наблюдателей-республиканцев. Он вспомнил старые, испытанные средства, и за Кеннеди проголосовали калеки, больные, убогие и даже мертвые. Некоторые говорили о Буне, что он смог подкупить сами машины для голосования. В тот вечер он носился из участка в участок на патрульной машине, не выключая маячок и сирену, советовал и инструктировал верных сторонников Кеннеди и покупал тех, кто еще не укрепился в своей вере, расплачиваясь на месте пятидесяти- и стодолларовыми купюрами, которые доставал из толстенной, в четыре дюйма, пачки.
  Потом некоторые говорили, что именно Бун спас нацию от Ричарда Никсона, во всяком случае, в тот раз. Иллинойс проголосовал за демократов с перевесом в восемь тысяч восемьсот пятьдесят восемь голосов. Всего же за кандидатов двух ведущих партий проголосовали четыре миллиона семьсот сорок шесть тысяч восемьсот тридцать четыре избирателя… «Что ж, — говорил потом Бун, — когда они мне позвонили и сказали, что Кеннеди нужны голоса, я их поискал и нашел, насколько мне помнится, чуть больше девяти тысяч».
  После выборов Бун стал знаменитостью, а тремя неделями позже он получил письмо от Джона Кеннеди с благодарностью «за оказанные мне помощь и поддержку». Письмо Бун вставил в рамку и повесил на самом видном месте в гостиной. Показывал он письмо каждому гостю, даже тем, кто приходил к нему не один десяток раз.
  Марвин Хармс не видел письма Кеннеди, потому что ранее не бывал в квартире Буна. После того, как гость и хозяин обменялись рукопожатием, Хармс внимательно прочитал письмо, не пропуская ни одного слова. Читая, он чувствовал на себе взгляд Буна, оценивающий его шелковый двубортный костюм цвета слоновой кости с двенадцатью перламутровыми пуговицами, рубашку из стопроцентного хлопка фирмы «Олд айленд» в мелкую черно-белую полоску и начищенные туфли.
  «Написано машиной и подписано машиной, — подумал Хармс, перечитывая письмо в третий раз, — но не мне говорить об этом мистеру Буну». Он медленно повернулся к хозяину дома.
  — Такие письма есть далеко не у всех. Вы можете им гордиться, мистер Бун.
  Бун знал, что письмо написано одной машиной и подписано другой, но оно выполняло свою роль. Увидев письмо на стене гостиной, некоторые приходили к неверному выводу, что мистер Бун немного наивен, даже простоват, а потому проявляли беззаботность в их общих делах, к немалой для него выгоде.
  — Конечно, слоняясь по улицам Нового Орлеана, я и подумать не мог, что получу письмо от президента Соединенных Штатов.
  Хармс понимающе кивнул, подумав при этом: не вешай мне лапшу на уши. Плевать бы ты хотел на письмо, подписанное хоть Иисусом Христом, если б не знал, как заработать на этом доллар-другой.
  — Я несколько раз встречался с его братом, — как бы между прочим заметил Хармс, показывая, что каким-то боком связан с убиенными королевскими особами.
  — Хороший был человек.
  — Хороший, — согласно кивнул Хармс.
  — А не присесть ли нам, — Бун указал Хармсу на кресло, а сам подошел к буфету из красного дерева. — Я бы что-нибудь выпил. А вы?
  И, не дожидаясь ответа Хармса, нажал кнопку. Буфет раздвинулся, открывая бар с раковиной, холодильником, двумя дюжинами бутылок и фужерами, стаканами, рюмками всех размеров.
  Ловко, подумал Хармс. Я, естественно, потрясен, чего от меня и ждут.
  — Шотландское со льдом.
  — Мой любимый напиток, — кивнул Бун, хотя отдавал предпочтение бербону.
  Пока Бун наливал виски, добавлял воду и лед, Хармс оглядел гостиную. Смотреть есть на что, подумал он. Немало сюда вбухано денег и времени, чтобы придать гостиной элегантный, законченный вид. Преобладали черный цвет и все оттенки коричневого, от кофе с молоком до темного янтаря. Бронзовый потолок, стены, затянутые светло-коричневой материей, два черных кожаных дивана у камина, каминная доска из коричневого мрамора. А может, из дерева, подумал Хармс. Он знал итальянцев, деревянные поделки которых внешне не отличались от мрамора.
  Три окна, выходящие на Мидуэй, окаймляли темно-коричневые бархатные портьеры. Над камином висела гравюра: уличная зарисовка во Французском квартале Нового Орлеана. Стулья и кресла были обтянуты табачно-коричневым ситцем. У стены стоял столик орехового дерева, как показалось Хармсу, сработанный пару веков тому назад. На нем — бронзовая ваза с хризантемами.
  А рядом с дверью, ведущей в другие комнаты, на стене белело письмо Кеннеди в простой черной рамке. Единственное светлое пятно во всей гостиной, подумал Хармс. Наверное, по замыслу Буна, это что-то должно да значить.
  Когда Бун направился к нему с полными стаканами, Хармс отметил, что не так уж часто ему доводилось видеть таких черных негров. Черное, как эбеновое дерево, лицо Буна прекрасно гармонировало с заметно тронутыми сединой короткими курчавыми волосами. А начавший расти животик умело скрывала жилетка. Хармс неплохо разбирался в одежде, так что отдал должное прекрасно сшитому костюму из тонкой серой шерсти, стоившему никак не меньше четырехсот долларов. И решил, что обязательно спросит у Буна адрес портного.
  — Вот о чем я думаю, — Бун протянул Хармсу высокий стакан. — Как получилось, что мы никогда не встречались?
  — Мы редко бываем на людях, — ответил Хармс. — Если я не в разъездах, мы с женой предпочитаем сидеть дома.
  Бун понимающе кивнул.
  — Да, чем старше становишься, тем меньше выходишь в свет. Разумеется, в мире политики без общения не обойтись. А вы, как я догадываюсь, хотите поговорить со мной о политике.
  Как ненавязчиво перешел он к делу, отметил Хармс.
  — Вы абсолютно правы, — и отпил виски.
  Хорошее виски, не дешевле двенадцати долларов за кварту.
  Бун широко улыбнулся.
  — Должен признаться, вы меня разочаровали.
  — Почему?
  — Я-то надеялся, что вы пришли ко мне застраховать свою жизнь, все решив и обдумав, так что мне осталось бы лишь дать вам ручку.
  «Да он без мыла в жопу влезет», — подумал Хармс.
  — Раз уж вы упомянули о страховке, должен признать, что она очень меня интересует.
  Бун кивнул, вновь улыбнулся.
  — Знаете ли, в вашем возрасте я тоже начал задумываться о том, чтобы застраховать свою жизнь.
  — Меня больше интересует страховка в политике. Я бы хотел узнать, можно ли застраховаться на случай выборов.
  Бун бесстрастно смотрел на него.
  — Я слышал, что вы в этом деле крупный специалист.
  Бун по-прежнему молчал.
  — Разумеется, мы готовы заплатить за советы и консультации.
  Бун смотрел на молодого человека и думал о том, что он прошел немалый путь, прежде чем смог надеть этот костюм цвета слоновой кости.
  — А откуда вы родом? — спросил он из чистого любопытства.
  — Из Алабамы. Я родился в маленьком городке, который называется Силакауга.
  — Симпатичное название.
  — Название — возможно, но не сам город.
  — Силакауга — это индейское слово?
  — Должно быть.
  — И что оно означает?
  Хармс блеснул белозубой улыбкой.
  — Я забыл поинтересоваться.
  Бун улыбнулся в ответ.
  — Так сколько, мистер Хармс, вы готовы заплатить за мои советы и консультации?
  Хармс какое-то время изучал содержимое стакана.
  — Мы готовы платить по текущей ставке.
  — Текущая ставка — пять тысяч.
  — Я уверен, что богатый кандидат с денежным деревом с радостью заплатил эту сумму, мистер Бун, но я представляю бедного кандидата, который может рассчитывать лишь на доллары и четвертаки, собранные простыми рабочими. Времена сейчас тяжелые, и мы не сможем заплатить больше двух с половиной тысяч.
  «Неплохо, — подумал Бун. — Он знает свое дело».
  — Я человек благоразумный и уверен, что у вашего кандидата благородные цели, иначе вы, мистер Хармс, не поддержали бы его. Я готов уменьшить мое вознаграждение до четырех тысяч.
  «Да ты торгуешься, как какой-нибудь белый, Индиго», — безо всякой злобы подумал Хармс.
  — Многие наши люди без работы, семьи голодают, и, откровенно говоря, денег взять просто неоткуда. Собрав все, до последнего цента, мы сможем заплатить три тысячи долларов.
  — Времена сейчас действительно тяжелые, я с вами согласен, мистер Хармс. Поэтому я готов рискнуть своей профессиональной репутацией и снизить цену до трех с половиной тысяч долларов, при условии, что вы поклянетесь никому об этом не говорить.
  — Поладим на трех тысячах двухстах пятидесяти, и я буду нем, как могила.
  Бун решил, что в профсоюзе Хармс прошел хорошую школу. Во всяком случае, привык бороться за каждый доллар. Он протянул руку, широко улыбнулся.
  — Договорились, мистер Хармс.
  Хармс пожал протянутую руку. Теперь они улыбались вдвоем, довольные друг другом, ибо Хармс ожидал, что услуги Буна обойдутся ему в четыре тысячи долларов, а Бун не рассчитывал больше чем на три тысячи.
  — Значит, ваш профсоюз идет на выборы.
  — Совершенно верно.
  — И вы хотите застраховать их исход?
  — Что-то в этом роде.
  — Тогда я попрошу вас кое-что рассказать.
  — Что именно?
  — Начните с того, как проходит голосование. Потом скажите, кто баллотируется и кого вы хотели бы видеть победителем. Тогда я, возможно, подскажу вам, что нужно сделать, чтобы добиться нужного результата.
  Глава 15
  Пока Марвин Хармс в Чикаго знакомился со способами подтасовки результатов выборов, человек, жаждущий любым путем победить на этих выборах, проводил пресс-конференцию в Вашингтоне. Это была вторая конференция Сэмми Хэнкса с начала избирательной кампании. Первый раз он собрал репортеров с тем, чтобы объявить о решении вступить в борьбу за пост президента профсоюза.
  На этот раз он предложил, даже потребовал, чтобы Дональд Каббин снял свою кандидатуру и по-тихому ушел в отставку.
  Хэнкс не предполагал, что его предложение получит широкий резонанс. Ну, упомянут о нем в информационных выпусках трех ведущих телекомпаний, напечатают на странице шесть или семь газеты тех городов, где члены профсоюза составляют немалый процент населения.
  Основой для требований Хэнкса стали откровения, ставшие достоянием общественности благодаря передаче «Ночь с Джеком». Все присутствующие журналисты получили от Хэнкса аккуратно напечатанный полный текст вышеуказанной передачи. Многие вопросы и ответы Хэнкс не поленился зачитать лично. И обвинил Каббина в том, что тот продал интересы профсоюза за членство в «Федералист-Клаб», большинство членов которого составляли воротилы бизнеса, ненавидящие черных точно так же, как ненавидел их Каббин.
  — Подводя итог, — заключил Хэнкс, — я считаю необходимым потребовать от Дональда Каббина заявление об отставке. Такой человек не может возглавлять профсоюз. Я обвиняю Дональда Каббина не только в расовой неприязни, но и в пособничестве промышленникам, благодаря чему под угрозу ставятся права рядовых членов профсоюза. Если Дональд Каббин действительно представитель рабочих, о чем он неоднократно заявлял, он должен уйти в отставку, на благо профсоюза, на благо страны, для собственного блага. Из текста передачи совершенно ясно…
  — Лучше бы ему сказать «абсолютно ясно», — прошептал корреспондент Ассошиэйтед Пресс на ухо репортеру «Уолл-стрит джорнел». — Прозвучало бы убедительнее.
  — Почему бы тебе не пойти работать к Сэмми? — спросил репортер «Уолл-стрит джорнел». — Говорят, он хорошо платит.
  — Я уже работал у психа, — ответил корреспондент Ассошиэйтед Пресс.
  — …Совершенно ясно, что Дональд Каббин попытается превратить наш профсоюз в комнатную собачку большого бизнеса, да еще гавкающую на черных. Этого не должно случиться. И этого не будет!
  Сэмми Хэнкс закончил под жидкие аплодисменты нескольких своих сторонников, которые не знали, что на пресс-конференциях обычно не хлопают в ладоши.
  — Кто пишет для Сэмми эту галиматью? — спросил корреспондент АП своего коллегу из «Уолл-стрит джорнел».
  — Кажется, Микки Делла.
  — Я так и думал.
  — Почему?
  — Только настоящий профессионал может все так изгадить.
  Сэмми Хэнкс ответил на несколько второстепенных вопросов, на чем пресс-конференция, проводимая в большом зале отеля на углу Четырнадцатой и Кей-стрит, и закончилась. В вестибюль Сэмми Хэнкс спустился в компании грузного, седовласого мужчины с синими глазами, злобно блестевшими за толстыми стеклами очков в металлической оправе. Отличали мужчину сигарета «Пэлл Мэлл», постоянно торчащая из угла рта под седыми усами, и заткнутая под мышку газета. Без сигареты и газеты его не видели нигде и никогда. Он выкуривал за день четыре пачки «Пэлл Мэлл», покупал все выпуски всех газет в тех городах, куда его заносила жизнь. Когда его спрашивали, почему он не может пройти мимо уличного продавца, не купив у него газету, ответ следовал простой: «Почему нет? Она стоит всего десять центов, а как еще можно купить за десять центов такую кучу дерьма?»
  Звали мужчину Микки Делла. Если бы кто-то купил ему новый костюм, вывел никотиновые пятна с усов и избавил его от вечной сигареты в углу рта, он вполне бы сошел за владельца небольшой, но процветающей фирмы, президента маленького гуманитарного колледжа или даже за сенатора Соединенных Штатов, сохранившего остатки здравого смысла.
  Но к этим профессиям Микки Делла не имел никакого отношения. Он был пресс-секретарем, советником по контактам с общественностью, организатором различного рода кампаний, он не обращал внимания на то, как его называют, по праву считался одним из самых лучших специалистов и испытывал особое наслаждение, работая с такими клиентами, как Сэмми Хэнкс.
  Делом своим он занимался добрых сорок лет, знал все входы и выходы и уже не мог существовать вне политики, точно так же, как наркоман — без очередной дозы полюбившегося ему зелья. Микки Делла жил политикой, ее слухами, сплетнями, домыслами.
  Делла потерял счет различным кампаниям, которые ему доводилось вести после тридцать седьмого года, когда он разошелся с «Новым курсом»,[111] не из-за принципиальных соображений, а разногласий по оплате его трудов. Делла не позволял себе излишней принципиальности, но часто говорил: «Я никогда не работал на коммуниста и никогда не работал на фашиста, во всяком случае, на тех, кто прямо называл себя так, но в промежутке между этими крайними точками я работал практически со всеми».
  Он вел кампании в Нью-Йорке, руководя сотней помощников, и в Вайоминге, где их не было вовсе, а ему и кандидату приходилось в пургу мотаться на автомобиле из Шеридана в Ламари.
  Специализировался Делла и на кампаниях, организуемых различными движениями. На его счету их было не меньше двух десятков. Все они, разумеется, канули в Лету и остались разве что в памяти непосредственных участников. Они не имели национального размаха, потому что касались частных вопросов. Действительно, не всех интересовало, начнется ли разработка месторождения медной руды в Миссури-Вэлью или восстановят ли на работе в Федеральной комиссии по энергетике незаконно уволенного Леланда Олдса.
  Спрос на услуги, оказываемые Деллой, превышал предложение, и стоили они недешево. В тридцатых годах он научился использовать радио, в пятидесятых — телевидение, и использовал очень умело, поскольку дополнительной рекламой его кандидату служили сердитые газетные статьи и передовицы, неизменно появляющиеся после показа рекламных роликов.
  Но в душе Делла оставался газетчиком, любителем покопаться в чужом грязном белье, выставить напоказ грех и дурные поступки. Даже на закате жизни он остался при убеждении, что зло можно искоренить аршинными заголовками. Вот и с Сэмми Хэнксом Делла связался потому, что исход этой избирательной кампании решали газеты, а не радио и телевидение. Подобные кампании отмирали, так что Микки Делла, пожалуй, мог бы заплатить за то, чтобы поучаствовать в ней. До этого, правда, не дошло, но он согласился снизить сумму своего вознаграждения с шестидесяти шести тысяч семисот восьмидесяти девяти долларов до шестидесяти одной тысячи восьмисот двух. Делла всегда называл не круглые цифры, полагая, что подобная точность убеждает людей, которые платили по счету, что их денежки потрачены не зря.
  Хэнкс и Делла шли чуть впереди, за ними следовала свита Хэнкса.
  — Как вам моя пресс-конференция? — спросил Хэнкс, повернув к Делле свою уродливую физиономию.
  — Наверное, многие приняли вас за ябеду.
  — Господи, вы знаете, как поднять настроение кандидату.
  — Вы платите мне не за то, чтобы я подбадривал вас.
  — Но вы же можете дать профессиональную оценку? За это я как раз вам и плачу.
  — Давайте сначала сядем. От всего этого стояния и хождения у меня отваливаются ноги.
  Чего Микки Делла не любил, так это лишних телодвижений. Предложение прогуляться могло вогнать его в глубокую депрессию. Однажды он взял такси, чтобы перебраться на другую сторону улицы. В оправдание, конечно, можно сказать, что шел дождь, да и авеню Конституции одна из самых широких улиц Вашингтона.
  У двери в гостиничный номер, служивший Хэнксу штаб-квартирой, он обернулся. Оглядел тех, кто следовал за ним.
  — Почему бы вам, парни, не заняться чем-нибудь полезным. Цирк кончился.
  — Ты отлично смотрелся, Хэнкс, — заметил один из мужчин.
  — И приложил его как следует, — добавил второй.
  — Старина Дон сегодня вечером лопнет от злости, — вставил третий.
  Лишь один из шестерки не произнес ни слова, Говард Флиер, высокий, тощий, лет сорока, с большими карими, всегда грустными глазами. Он и стоял чуть в отдалении от остальных, как бы показывая, что не имеет ничего общего с ними и их неуклюжими похвалами боссу. Застенчивость Флиера не знала пределов, и более всего ему хотелось, чтобы его не замечали. Надо отметить, что ему это удалось, что и послужило главной причиной решения Сэмми Хэнкса взять Флиера секретарем-казначеем.
  — Кажется, вы говорили, что вам нужен Флиер? — спросил Хэнкс Деллу.
  — На минуту-две, не больше.
  — Говард, пойдешь с нами. А вы, — это относилось к остальным, — можете расслабиться. Выпейте чего-нибудь, если хотите.
  В комнате Хэнкс сел за стол, Делла развалился на диване, а Флиер так и остался стоять у двери, готовый выбежать вон, если кто-то на него цыкнет. Кандидатом на пост секретаря-казначея он стал потому, что по уставу профсоюза последний избирался в паре с президентом, а Хэнкс, учтя ошибку Каббина, остановил свой выбор на том, кто никогда не мог стать его конкурентом. Если же кто-то возражал против кандидатуры Флиера, исходя из того, что тот никогда не работал на заводе, Хэнкс обычно говорил: «А с чего у бухгалтера должны быть грязные руки?»
  — А зачем вам понадобился Говард? — спросил Хэнкс у Деллы.
  — Мне нужны пятьсот баксов, чтобы заплатить той девчушке из Кливленда.
  — Я думал, что вы ей уже заплатили.
  — Из собственного кармана, Сэмми.
  — Дай ему пятьсот баксов, Говард.
  Флиер кивнул, достал из внутреннего кармана пиджака туго набитый бумажник. Отсчитал пять сотенных и протянул Микки, который тут же засунул деньги в карман брюк. Убрав бумажник, Флиер вытащил маленький блокнот и что-то в нем записал.
  — Что это ты делаешь? — спросил Хэнкс.
  — Пометил вот для себя.
  — Что?
  — Пятьсот долларов, которые я дал мистеру Делле.
  — Микки, — поправил его Делла. — Не так уж трудно звать меня Микки, а мне не нравится, когда казначей обращается ко мне мистер Делла. Становится не по себе.
  — И что же ты записал? — полюбопытствовал Хэнкс. — Пятьсот долларов Микки Делле на взятку?
  — На покрытие расходов, — ответил Флиер.
  — Ты знаешь, на что потратил Микки эти деньги?
  — Думаю, что да.
  — На что?
  — Чтобы получить информацию о письме Каббина Ричарду Гаммеджу.
  — Не обольщайся, Говард. Микки дал взятку в пятьсот долларов девчушке, что работает в архиве «Гаммедж интернейшнл», с тем, чтобы она ксерокопировала письмо Каббина и отдала нам. А под нами подразумеваются я, Микки и ты. На это ушло пятьсот долларов, и я не хочу, чтобы ты делал насчет них какие-либо пометки.
  — Но должны же мы вести учет, Сэмми.
  — Нам абсолютно незачем вести учет тех денег, что идут на взятки.
  — Я же никому не собираюсь показывать мои записи.
  — Он знает, что делает, — вмешался Делла. — Ему же придется составлять расходную ведомость, так что не следует нам вмешиваться в его дела.
  — Раз уж мы заговорили о деньгах, давайте разберемся с нашими финансами, — Хэнкс махнул рукой Флиеру. — Присядь, Говард.
  Флиер переместился от двери к одному из складных стульев, сел на краешек, положил руки на колени, опасливо взглянул на Хэнкса. Вот таким же он сидит и на переговорах с администрацией предприятий, подумал Хэнкс. Его принимают за полного идиота, и вдруг он начинает сыпать фактами и цифрами, что для них полная неожиданность, как говорится, серпом по яйцам. А голос и вид у него такие, будто он извиняется за то, что серп затупился.
  — Так что мы имеем? — спросил Хэнкс.
  — Всего?
  — Да.
  — Пожертвования банков переведены в двадцать комитетов «Объединения ради прогресса». Комитеты малыми суммами, как мы и договаривались, переводят деньги нам. От них мы должны получить примерно триста двадцать пять тысяч долларов.
  — Чем еще мы располагаем?
  — Банк в Лос-Анджелесе обещал нам пятьдесят тысяч.
  — Чего они тянут?
  — Я должен дать им фамилии пятидесяти человек, которым представитель банка вручит по тысяче долларов. Затем эти деньги поступят в комитеты, как пожертвования частных лиц.
  — Ты определился с этими людьми?
  — Да.
  — На что еще мы можем рассчитывать?
  — На сто тысяч долларов от тех, кто берет ссуды у нашего пенсионного фонда.
  — Они наверняка дадут деньги?
  — Наверняка.
  — Это все?
  — Двадцать семь с половиной тысяч собрали отделения профсоюза на местах. На большее рассчитывать не приходится.
  — Что значит, на большее рассчитывать не приходится?
  Флиер замялся. Нервно потер руки. «Я ненавижу личностные конфликты, — подумал он. — Терпеть не могу, когда люди кричат друг на друга, грубят. Я ненавижу эту парочку, потому что они упиваются грядущим конфликтом, и я не понимаю, почему. Господи, да лучше мне умереть». Обычно Флиер желал себе смерти раз десять на дню.
  — Пожертвований от местных отделений или отдельных членов профсоюза больше не будет, потому что предвыборная борьба их не интересует.
  — Мы их расшевелим, — подал голос Делла. — Мы заварим такую кашу, что они заинтересуются.
  — Возможно, — Флиер, однако, остался при своем мнении.
  — Так на какую сумму мы можем рассчитывать? — спросил Хэнкс.
  — У нас чуть больше пятисот тысяч долларов, — ответил Флиер.
  — Это все?
  Флиер кивнул.
  — Да, выше нам не прыгнуть.
  Хэнкс посмотрел на Деллу.
  — Вам этого хватит?
  Микки Делла какое-то время изучал потолок, дымя сигаретой.
  — Сколько вы собрали, столько я и потрачу.
  Глава 16
  Трумен Гофф покатил двухколесную тележку с ящиком сладкой кукурузы «Голден бэтмен» к левому прилавку «Сэйфуэя», отданному овощам и фруктам.
  Гофф относился к своей работе серьезно и твердо верил, что деньги должен получать лишь тот, кто трудится. Гоффу нравилось раскладывать клубнику, свеклу, салат, шпинат, помидоры, сливы. «У нас много разных товаров, — как-то объяснял он жене. — И ты знаешь, когда поступает новый, надо прикинуть, куда и как его выставить, чтобы покупатель не прошел мимо».
  Гофф снял ящик с тележки, поставил на пол, начал доставать из него упаковки, по двенадцать банок в каждой. Потом начал выкладывать их на прилавок, разрезая пленку острым ножом, чтобы покупателю не составило труда достать одну, две или три банки. Разрезка упаковки не входила в обязанности Гоффа. Делал он это лишь потому, что сам придумал эту услугу. Ответственное отношение к работе стало одной из причин того, что его повысили, назначив менеджером.
  Расставив упаковки с банками кукурузы, Гофф покатил тележку к маленькому закутку, служившему кабинетом управляющему магазином. Открыл дверь, всунулся в кабинет.
  — Я немного задержусь после ленча, Вирджил.
  Вирджил поднял голову.
  — На сколько?
  — Минут на пятнадцать.
  — Ладно.
  — Я должен выкупить билет в Майами.
  — Везет же некоторым, — и Вирджил вновь вернулся к бумагам.
  Гофф закатил тележку в кладовую, снял белый халат, надел пиджак и вышел из магазина. Сел в «торонадо», проехал семь кварталов, затем покружил в поисках свободного счетчика. Нашел, припарковал машину и зашагал к представительству «Юнайтед эйр лайнс».
  — Вы получили заказ на один билет до Чикаго на воскресенье от Гарольда Эф. Лоуренса? — спросил он девушку за конторкой.
  — Один момент, мистер Лоуренс.
  Несколько секунд спустя она протянула ему уже заполненный билет.
  — Расплатитесь наличными или по кредитной карточке?
  — Наличными.
  — С вас пятьдесят один доллар, — улыбнулась девушка.
  Гофф протянул ей измятую сотенную, получил сдачу и еще одну улыбку.
  — Позвольте поблагодарить вас за то, что вы летите с «Юнайтед».
  Гофф кивнул, попрощался и вернулся к «торонадо». Проехал еще двенадцать кварталов, вновь нашел свободный счетчик. Автостоянки он не жаловал, во-первых, потому, что там драли три шкуры, а во-вторых, полагая, что многие только и думали, как бы поцарапать или помять дорогую машину.
  На этот раз он зашел в магазин спортивных товаров и купил коробку патронов с мягкой гильзой для ружья тридцатого калибра. Пакет с коробкой патронов и авиабилетом до Чикаго он положил в багажник. Туда его жена никогда не заглядывала.
  Перекусил Гофф в «Макдональдсе», заказав два двойных чизбургера и шоколадный молочный коктейль. Поев, зашел в телефонную будку, бросил в щель десятицентовик, набрал 0, а когда телефонистка взяла трубку, сказал, что хочет поговорить с мистером Дональдом Каббином, но не знает его номера. Мистер Каббин скорее всего на работе, так что ей лучше поискать телефонный номер его профсоюза.
  — Приемная мистера Каббина, — наконец раздалось в трубке.
  — С мистером Каббином хотят поговорить по межгороду, — голос телефонистки.
  — Могу я спросить, кто хочет с ним поговорить?
  — Мистер Уилсон, — ответил Гофф.
  — К сожалению, мистера Каббина нет в Вашингтоне, но, если мистер Уилсон оставит свой номер, мистер Каббин обязательно ему перезвонит.
  — Мне нужно связаться с ним сегодня, — вставил Гофф.
  — Нет ли другого номера, по которому можно найти мистера Каббина? — спросила телефонистка.
  Женщина-секретарь ответила, что нет проблем, мистер Каббин в Чикаго, в отеле «Шератон-Блэкстоун», где его можно будет найти в ближайшие два-три дня. Затем продиктовала телефонистке номер.
  — Вы хотите, чтобы я соединила вас с Чикаго? — спросила телефонистка Гоффа.
  — Не надо, — ответил тот. — Я позвоню ему позже.
  Гофф повесил трубку, подождал, пока десятицентовик скатится в окошко выдачи, и направился к своей машине. В «Нью-Йорк таймс» написали правду, сказал он себе, но газетчиков всегда надо проверять, потому что врут они, не стесняясь. Теперь он знал наверняка, что в воскресенье и понедельник Каббин будет в Чикаго. Он прилетит туда в воскресенье и возьмет билет в Майами на понедельник. Трумен Гофф уже бывал в Чикаго, но не в Майами, а потому предстоящая поездка вызывала у него только положительные эмоции.
  Глава 17
  Руки Дональда Каббина уже начали дрожать, когда в пятницу, в час дня, он и Келли поднимались в лифте в номер Уолтера Пенри в отеле «Хилтон». Каббин засунул руки глубоко в карманы, а когда лифт остановился на четырнадцатом этаже, повернулся к сыну.
  — Почему бы тебе не подождать меня здесь? Мне надо спуститься и купить сигару.
  — Перестань, чиф, — отмахнулся Келли.
  — Послушай, сынок, мне действительно хочется выкурить сигару.
  Келли посмотрел направо, налево, убедился, что в коридоре ни души, достал полпинтовую бутылку «Выдержанного» и протянул отцу.
  — Подарок от Фреда Мура. Он сказал, что тебе это может понадобиться.
  Каббин с жадностью схватил бутылку, огляделся. В коридоре по-прежнему никого не было. Посмотрел на сына.
  — Ты знаешь, что это?
  — Бербон.
  — В неловкое ты ставишь меня положение. — Он открутил пробку, поднес бутылку ко рту, трижды глотнул.
  — У тебя даже порозовело лицо, — Келли взял у него бутылку.
  — Какой же отец может вот так вести себя при сыне? — покачал головой Каббин.
  — Тот, кому хочется выпить.
  На стук Каббина Уолтер Пенри открыл дверь и широко улыбнулся отцу и сыну.
  — Как поживаешь, Дон? — он крепко пожал руку Каббина.
  — Нормально. Ты вроде бы не знаком с моим сыном, Келли.
  — Нет, но я много слышал о нем, и только хорошее. — Келли и Пенри обменялись рукопожатием, оценивающе смерив друг друга взглядом. «Парень-то поумнее отца, — подумал Пенри, — так что возможны осложнения». «Не нравится мне этот скользкий тип», — отметил Келли, сухо улыбнувшись.
  Затем Каббин пожал руки парням, как всегда называл их Пенри, — тридцатисемилетнему Питеру Мэджари и сорокапятилетнему Теду Лоусону. Пенри представил им Келли, которому парни понравились ничуть не больше их шефа. «Старик попал в плохую компанию, — подумал он. — Этот тощий, с короткой стрижкой, мог бы сыграть роль майора СС в фильме о второй мировой войне. А этот широкоплечий, с сонной улыбкой, — наемного убийцу, обожающего свою работу». Келли всегда подбирал роли людям, которые ему не нравились. Каким-то образом это помогало ему запоминать лица и фамилии. «Что касается тебя, — подумал он, когда Пенри протянул ему полный стакан, — то твое место в фильме о ФБР, где ты будешь постоянно тереться у телефона и говорить всем, что ход этого расследования директор держит под личным контролем».
  — Кажется, ваш отец говорил мне, что вы служите в вашингтонской полиции, — заметил Пенри.
  — Он подал заявление об уходе, — ответил Каббин, прежде чем Келли успел открыть рот.
  Тот не стал поправлять отца.
  «Это значит, что его вышибли, и, готов спорить, я знаю, почему», — подумал Пенри.
  — Что ж, Дон, тогда получается, что в этой комнате ты единственный, кто не служил в правоохранительных органах. Я провел в ФБР одиннадцать лет, за что мистер Гувер отблагодарил меня крепким рукопожатием. Питер пять лет работал в ЦРУ, а Тед служил в налоговой полиции. Семь лет, не так ли, Тед?
  — Восемь, — поправил шефа Тед Лоусон.
  — Тебе нравилась служба в полиции, Келли? — спросил Пенри.
  — Очень, — ответил Каббин-младший.
  — Вы ушли с работы для того, чтобы помочь отцу?
  — Что-то в этом роде.
  — Если исходить из того, что я слышал, Дон, тебе действительно потребуется помощь.
  Каббин насупился.
  — Я не знаю, где ты черпаешь информацию, но похоже, что у Сэмми.
  — Перестань, Дон. Ты понимаешь, мы прилетели сюда не для того, чтобы дурачиться. Сэмми серьезно подготовил свою предвыборную кампанию.
  — И вчерашняя передача, — Питер Мэджари дважды цокнул языком, — сыграла ему на руку.
  — Одна передача не решает исход кампании, — отрезал Каббин.
  — Именно об этом мы и хотели поговорить, — мягко заметил Пенри. — О твоей предвыборной кампании и о том, чем мы можем помочь. Но сначала неплохо бы перекусить.
  Ленч им подали в номер. Келли позаботился о том, чтобы отец смог запить салат и бифштекс двойным бербоном. Во время еды Уолтер Пенри рассуждал о судьбах страны и мира, причем Келли пришел к выводу, что под некоторыми утверждениями Пенри не без удовольствия расписался бы и Аттила. Келли уже подумывал о том, чтобы поддеть Пенри, от самоуверенности которого уже начинало тошнить, когда тот повернулся к Каббину.
  — Мы с тобой, Дон, всегда мыслили одинаково и…
  — Что? — Каббин оторвался от стакана, уже опустевшего на три четверти.
  — Я говорю, что мы всегда мыслили одинаково.
  — Уолтер, ты хороший парень, но иной раз несешь такую чушь.
  Пенри решил дать задний ход.
  — Разумеется, у каждого свой взгляд на вещи, но обычно мы оказываемся по одну сторону баррикад.
  Каббин теперь смотрел на Пенри. «Я ему ничего не должен, — сказал он себе. — Наоборот, он у меня в долгу. Так что мне нет нужды выслушивать его пустопорожние разглагольствования».
  — Ты знаешь, чем я занимался последние пятнадцать минут, Уолтер? Слушал всю эту белиберду, которой ты нас потчевал, и думал, как может взрослый человек говорить такие глупости? Верить-то в них просто невозможно.
  — Знаешь, Дон, для того, чтобы быть друзьями, необязательно соглашаться во всем.
  — Да при чем здесь дружба? Среди моих лучших друзей есть круглые идиоты.
  — А с чем конкретно вы не согласны, Дон? — Мэджари, как обычно, интересовали детали, особенно те, что провоцировали конфликт.
  — Со всем, — ответил Каббин. — Меня никто не называет либералом, во всяком случае, с пятьдесят второго года, когда я поддержал Эйзенхауэра, а не Стивенсона. Сомневаюсь, чтобы сегодня я поступил бы так же, но тогда я думал, что Айк лучше справится с обязанностями президента. И не моя вина, что эта работа оказалась ему не по плечу. Мне это не прибавило популярности. И я уже не получал приглашений из Белого дома, когда в шестьдесят четвертом начал протестовать против войны во Вьетнаме. А теперь позвольте сказать, что побудило меня пойти на это. Я не разбираюсь в военных или иностранных делах, но вот считать я умею неплохо. А потому заглянул в бухгалтерские книги. Философия у меня простая, возможно, кто-то в наши дни сочтет ее устаревшей. Я верю в то, что в нашей стране каждый должен иметь достаточно еды и одежды, крышу над головой, возможность получить образование и врача, к которому можно обратиться в случае болезни. Это должно быть у всех, наравне с воздухом, которым мы дышим. Понять это не трудно?
  — Ты очень ясно все излагаешь, чиф, — улыбнулся Келли.
  — Так вот, я заглянул в бухгалтерские книги, сравнил дебет с кредитом и понял, что нам надо выбирать: или страна с высоким уровнем жизни для всех, или война в Юго-Восточной Азии. А вместе не получалось. Не хватало денег. Я решил, что лучше уж нам всем жить богато, о чем прямо и сказал. И потом постоянно твердил об этом. Джордж Мини так разозлился, что шесть месяцев не разговаривал со мной. И заговорил вновь лишь потому, что ему потребовалась какая-то услуга. Два года я один выступал против войны, не считая чокнутых и наркоманов, пока наконец общество не сочло борьбу против вьетнамской войны респектабельным занятием. И поверь мне, Уолтер, пятидесятипятилетнему мужчине далеко не в радость внезапно стать любимчиком этих леваков и длинноволосых хиппи, но, видит Бог, я им стал. Я даже получил письмо от Нормана Мейлера.
  — Тогда я не соглашался с тобой, Дон, — подал голос Пенри, — но, как ты помнишь, отмечал твое мужество.
  Каббин усмехнулся.
  — Ты говорил, что я совершаю глупейшую ошибку.
  — Теперь-то мы все в одной команде. По крайней мере, в вопросе о вьетнамской войне.
  — Может, нам лучше поговорить о другой войне, в которой нам только предстоит поучаствовать? — предложил Мэджари.
  Но Каббин еще не закончил.
  — Знаете, что говорит сейчас Сэмми? Утверждает, что именно он убедил меня выступить против вьетнамской войны. Да в шестьдесят пятом году этот безмозглый кретин понятия не имел, где находится Вьетнам. Знаете, что я сделал, когда умер Старик Фелпс? Я покопался в его сундучке и назначил секретарем-казначеем самого заштатного, никогда не высовывающегося регионального директора, поверив в его болтовню о личной преданности. Черт, именно я вытащил Сэмми с завода в Шенектади и назначил инструктором. Двенадцать лет тому назад Сэмми работал на гидравлическом прессе и получал два доллара семьдесят шесть центов в час. И был счастлив, потому что раньше ему платили еще меньше. Он с трудом закончил школу и какой-то вечерний колледж и, если бы не я, по-прежнему вкалывал бы на своем заводе. Я научил этого урода всему, что он знает, а теперь он хочет сесть на мое место и говорит всем, что я потерял связь с рядовыми членами профсоюза.
  Келли решил вмешаться до того, как виски и злость утянут отца в пучину жалости к самому себе.
  — Ты забыл научить Сэмми только одному.
  — Чему же?
  — Благодарности.
  «Ты слишком много болтаешь, — сказал себе Каббин. — Пусть поговорят и они».
  — Да, ты прав. Он не знает, что такое благодарность.
  — Тогда, Дон, ему стоит преподать еще один важный урок, — вставил Мэджари.
  — Какой?
  — Научить его сохранять достоинство при поражении.
  Каббин улыбнулся.
  — Я бы хотел преподать ему этот урок. Очень хотел.
  — Думаю, мы можем тебе в этом помочь, — заметил Пенри.
  — Я же говорил тебе, Уолтер, у нас нет денег.
  — Заботу о деньгах предоставь нам. Я уверен, что мы их добудем.
  — Откуда?
  — У тебя много друзей, Дон, которые не хотят, чтобы ты уходил, а еще больше тех, кто готов тебе помочь, если их попросят об этом. Этим мы и займемся — попросим их.
  — Кого? — уж Каббин-то знал, что никаких друзей у него нет.
  — Скажем так, это твои друзья, которые хотят остаться друзьями. И они полагают, тебе нет нужды знать, что ты у них в долгу.
  — И сколько же я им задолжаю?
  — Триста, может, четыреста тысяч, — ответил Пенри. «Эти деньги, — подумал он, — ты получишь на руки. Остальные я потрачу, как сочту нужным».
  — Господи! — выдохнул Каббин. — Так много?
  — Да.
  — Это чистые деньги?
  — Да, разумеется. Но от анонимных дарителей.
  — Что же мне делать? Уолтер, я не верю ни в каких друзей.
  — Мне неприятно это слышать, потому что они действительно твои друзья. И от тебя им ничего не нужно. Лишь бы ты остался на своем месте.
  — Никаких обещаний?
  — Абсолютно никаких.
  — А в чем твоя заинтересованность, Уолтер? Ты же за просто так и пальцем не шевельнешь.
  — Твои друзья оплатили мои услуги, так что теперь я в полном твоем распоряжении. Мы готовы тебе помочь, Дон, если ты этого захочешь.
  — У меня уже есть руководитель предвыборной кампании и специалист по ее организации, то есть по контактам с общественностью.
  — Мы это знаем, — кивнул Мэджари. — И не хотим участвовать в вашей кампании на этом уровне.
  — Какой же уровень вас интересует, господа? — полюбопытствовал Келли.
  — Прокрути нам пленку, Тед, — Мэджари повернулся к Лоусону.
  Тот кивнул, поднялся, подошел к магнитофону.
  — Включать?
  — Одну минуту, — остановил его Пенри. — Келли, вы вот спросили, какой уровень нас интересует, и, должен признать, это очень важный вопрос. Мы не будем вмешиваться в реализацию намеченной стратегической линии кампании. Для этого у Дона есть компетентные исполнители. Свою задачу мы видим в подборе материала, который можно использовать по ходу кампании. Мы также возьмем под плотную опеку наших противников, чтобы предугадать их последующие ходы и заставить ошибаться. Кампания будет короткой, но грязной. И наша задача состоит в том, чтобы не вылить на них больше грязи, чем они выльют на нас. А теперь включай магнитофон, Тед.
  Тед Лоусон нажал на кнопку, но какое-то время из динамиков доносились непонятные звуки.
  — Не узнаешь? — спросил Пенри.
  Каббин покачал головой.
  — Ты часто их слышал. Работает ксерокс. Когда несколько дней тому назад встал вопрос о нашем участии в этой кампании, я предложил парням разобраться, что к чему. Они меня не подвели. Питер выяснил, что в паре номеров мотеля неподалеку от Вашингтона творится кое-что интересное. А Тед позаботился о том, чтобы зафиксировать происходящее на магнитофонную пленку. В порядке накопления информации.
  Ксерокс остановился.
  — Тысяча, — мужской голос.
  — Сколько мы уже сделали? — другой голос.
  — В этой кипе пятьдесят тысяч.
  — Да, хотел бы увидеть лицо Дона, когда он будет это читать.
  — Написано круто. Кофе еще есть?
  — Да, по-моему, что-то осталось.
  — Тогда выпью чашечку, прежде чем продолжить.
  — Выпей, конечно, кофе еще горячий.
  — Знаешь, чего я не могу понять?
  — Чего?
  — Почему Барнетт так ополчился на Каббина?
  — Я слышал, ноги растут из далекого прошлого. Вроде бы он уже пытался скинуть Каббина, в пятьдесят пятом или пятьдесят шестом.
  — Барнетт?
  — Да.
  — И чем это закончилось?
  — Не знаю. Тогда меня в профсоюзе не было. Но, наверное, ничего у Барнетта не вышло, раз Каббин по-прежнему президент.
  — Этот Каббин забавный тип. Ты с ним встречался?
  — Да, доводилось. Всегда под балдой.
  — А смотрится неплохо. Я хочу сказать, по телевизору.
  — Он носит парик.
  — Не врешь?
  — Носит. Я слышал, он купил его за тысячу баксов в Голливуде. В том же месте, где их делают голливудским звездам.
  — Но Барнетту он крепко насолил. Он же тратит много денег. Нам с тобой платит здесь, Хепплу и Карпински в Лос-Анджелесе, Джо Джеймсу и Мюррею Флетчеру в Чикаго. А еще этому парню в Кливленде…
  — Филдсу. Стэну Филдсу.
  — Да, Филдсу. Он что, еврей?
  — Откуда мне знать?
  — Представляешь, платить семерым. Должно быть, это влетает ему в тысячу баксов в день.
  — Больше.
  — Да, больше. А когда мы начнем развозить эти бумажки, расходы вырастут вдвое.
  — Слушай, я думаю, нет такого закона.
  — Какого?
  — Запрещающего президенту одного профсоюза скинуть президента другого.
  — По-моему, нет.
  — Вот и слава богу. Кофе еще есть?
  — Чуть-чуть.
  — Спасибо. Очень все это похоже на войну. А что ты думаешь о Хэнксе?
  — А чего мне о нем думать?
  — Он лучше Каббина?
  — Барнетт так думает, но вот что я тебе скажу. Когда поднимаешься достаточно высоко и начинаешь получать сорок или пятьдесят тысяч в год, плевать тебе на рядовых членов профсоюза. Хотя все стараются показать, что это не так. Я ничего не знаю об этом Хэнксе, за исключением того, что он и Барнетт о чем-то договорились, иначе мы не работали бы на Хэнкса.
  — Да, поднявшись высоко, никто из них о нас и не вспоминает.
  — Это уж точно.
  — Наверное, пора браться за новую партию. Будешь работать на ксероксе или укладывать листы в коробки?
  — Поработаю на ксероксе.
  — Как скажешь.
  Послышались шаги, заработал ксерокс, на том запись и закончилась. Лоусон включил перемотку пленки, в то время как взгляды остальных скрестились на Каббине. Лицо его побледнело, губы плотно сжались.
  — Этот сукин сын, — процедил он.
  — Барнетт уже пытался тебя скинуть, не так ли, Дон? — спросил Пенри.
  — В пятьдесят пятом.
  — Запись мы отредактировали, Дон, — пояснил Лоусон. — В основном они говорили о женщинах.
  — Вы выяснили, кто они?
  Лоусон кивнул.
  — У меня есть их фамилии и образец той продукции, что выпускает их ксерокс. Я также сфотографировал обе комнаты мотеля и их, входящих и выходящих из номера. Так что у нас необходимые улики имеются.
  Каббин повернулся к сыну.
  — Келли, позвони Одри и скажи, чтобы она нашла в Вашингтоне Барнетта. Пусть передаст, что я хочу встретиться с ним во вторник в одиннадцать утра. Скажи ей, что я не потерплю никаких разговоров о переносе встречи. Она знает, как надавить на секретаря Барнетта или на его помощников.
  — А если Барнетт во вторник будет в отъезде? — спросил Келли.
  — Лучше бы ему в этот день не отрывать задницу от кресла. Передай Одри мои слова. Не волнуйся, она знает, как все устроить.
  Когда Келли пошел к телефону, Каббин посмотрел на Пенри.
  — У вас есть портативная машинка, которую можно носить в «дипломате»? Которую можно включить нажатием одной кнопки? Во вторник я собираюсь порадовать Барнетта короткой речью. И не хочу портить произведенный ею эффект лишней суетой с пленкой.
  «Артист всегда артист», — подумал Пенри.
  — Ближе к вечеру мы пришлем в твой отель портативный магнитофон с пленкой, так что во вторник тебе останется лишь нажать на кнопку.
  — А что вы собираетесь сказать Барнетту? — спросил Мэджари, никогда не упускавший случая разжиться дополнительной информацией.
  — Сказать ему?
  — Да.
  Каббин встал.
  — Сначала я скажу ему, кто он такой, а потом разобъясню, что вколочу ему голову в плечи и он будет смотреть на меня сквозь грудную клетку.
  Вернулся Келли.
  — Одри уже звонит в Вашингтон.
  Каббин кивнул, оглядел Пенри и его помощников.
  — Полагаю, парни, что вы в деле. Благодарю.
  — Мы с радостью поможем тебе, Дон, — улыбнулся Пенри.
  Каббин вновь кивнул.
  — Спасибо вам. А раз вы будете разбираться, что к чему, я попрошу вас еще об одном одолжении.
  — Каком?
  — У меня есть предчувствие, что мне хотят подложить свинью.
  — Где?
  — Здесь, в Чикаго. Мне кажется, они попытаются подтасовать результаты выборов. Ты бы попытался, оказавшись на месте Сэмми?
  Уолтер Пенри медленно кивнул.
  — Да, попытался бы наверняка.
  Глава 18
  Сэйди Каббин лежала на боку в номере девятьсот восемнадцать отеля «Шератон-Блэкстоун» и смотрела на похрапывающего во сне Мура. «Он это заработал, — думала она. — Последние четыре месяца он удовлетворял меня раз, два, а то и три в день, так что теперь может и похрапеть».
  Она потянулась к пачке сигарет, достала одну, закурила, вновь посмотрела на Мура. «Наверное, поначалу он это делал, чтобы ублажить Дона, а не меня, — думала она. — Он трахал меня, потому что Дон не мог этого делать, полагал, что это входит в его обязанности, так же как вызов лифта или укладывание Дона в постель. Вы слишком пьяны, чтобы оттрахать жену, босс? Еще одна маленькая проблема, решение которой сущий пустяк». Поначалу Фред просто обслуживал ее, но со временем ситуация изменилась, так что после выборов все может вырваться из-под контроля. Бедный, невежественный, красивый, хитрый, сексуальный Фред Мур влюбился в жену босса, а она позволяет ему любить себя, потому что сейчас ей это нужно. Он думает, что так будет продолжаться и после выборов, когда схлынет напряжение избирательной кампании. Дон наверняка знает. Не обманывай себя, Сэйди, разумеется, он знает, должен знать. Потому и не позволил отослать Мура. Он знает, что жене нужна мужская ласка, а раз он не может дать ее сам, пусть она получает то, что ей нужно, от человека, не представляющего для него никакой угрозы. «Господи, ну и ситуация. Все было хорошо, пока он крепко не налег на спиртное. Нет, не так уж и хорошо, но терпимо. Тебя трахали дважды в неделю, иной раз и трижды. А теперь дважды, а то и трижды в день. Пока что волноваться не о чем. Волноваться будем потом, после выборов. Господи, как я хочу, чтобы Дон проиграл. Пожалуйста, Боже, сделай так, чтобы он проиграл».
  Фред Мур открыл глаза и посмотрел на Сэйди.
  — Я заснул.
  — Я знаю. Я наблюдала за тобой.
  — Который час?
  — Три с небольшим.
  — Надо вставать. Он обещал вернуться к половине четвертого.
  — Какие у него планы на этот вечер?
  — У него две встречи. В Калумет и Гэри.
  — Значит, пора одеваться.
  Фред Мур улыбнулся Сэйди, провел рукой по ее телу.
  — Несколько минут у нас есть.
  Она задрожала.
  — Боюсь, что нет, дорогой, — прошептала она, придвигаясь к нему.
  
  В четыре часа Дональд Каббин закончил чтение служебной записки Чарлза Гуэйна. Посмотрел на Оскара Имбера.
  — Ты это читал?
  — Да.
  — И что ты можешь сказать?
  — Я думаю, что отлично. Развернутая программа действий, которую можно реализовать, имея миллион долларов.
  Каббин повернулся к Чарлзу Гуэйну, развалившемуся на диване.
  — А теперь скажите, сколько здесь лишнего?
  — Немного.
  — Перестаньте, уж наверняка где-то что-то можно урезать.
  — Возможно, удастся снизить расходы до восьмисот тысяч.
  — У нас все равно нет восьмисот тысяч, — вставил Имбер. — Если и наберем, то половину.
  — Есть, — возразил Каббин.
  Имбер вытаращился на него.
  — Что значит есть?
  Каббин улыбнулся.
  — Сегодня днем я раздобыл четыреста тысяч. И, возможно, смогу выжать из них еще двести. Этого хватит, считая деньги, которые уже были у нас.
  Имбер поднялся с кресла.
  — И где же вы их раздобыли?
  — Мне их дали друзья.
  — Кто именно?
  — Уолтер Пенри.
  — Господи, — Имбер рухнул обратно в кресло.
  — Это чистые деньги.
  — Ерунда, — отмахнулся Имбер.
  — Так Пенри участвует в вашей кампании? — спросил Гуэйн.
  — Он будет нам помогать.
  — Тогда я подаю вам заявление об уходе.
  — Это еще почему?
  — Я не буду работать с Пенри.
  — Почему? Чем вам не угодил Уолтер Пенри?
  — Скользкий он тип, вот чем. Я не желаю выслушивать его поучения и не хочу видеть этого иисусика, что работает на него.
  Имбер искоса глянул на Гуэйна.
  — Ты про Питера Мэджари?
  — Jawohl! — Гуэйн выбросил руку в нацистском приветствии. — Ты его знаешь?
  Имбер кивнул.
  — И Мэджари, и Пенри.
  Гуэйн встал.
  — А так хорошо все начиналось.
  — Сядь, Чарли, — остановил его Имбер. — Давай сначала все выслушаем. Если все окажется, как ты и предполагаешь, я уйду вместе с тобой, — Имбер посмотрел на Каббина. — Расскажи, как обстоят дела.
  — Не должен я тебе ничего рассказывать! — взревел Каббин. — Хотите уходить — скатертью дорога. Все остальные уже сбежали. Мне шестьдесят два года, но я смогу провести избирательную кампанию, если захочу, и мне нет нужды опираться на людей, которые грозят уволиться только потому, что мне будет помогать кто-то еще. Вы мне не нужны! Никто мне не нужен!
  — Успокойся, чиф, — подал голос Келли, сидящий в углу. — Лучше поделись с ними тем, что сказал тебе Пенри.
  — Ты был с ним, Келли? — спросил Имбер.
  — Да.
  — И что ты об этом думаешь?
  — О чем?
  — О предмете нашего разговора, черт побери.
  — У меня такое ощущение, что вы все впали в детство. Честное слово. Пенри предлагает вам деньги. Клянется, что деньги чистые, и он за них ничего от вас не требует. Заявляет, что не будет вмешиваться в предвыборную кампанию. Ставит перед собой одну задачу: противодействие нашему сопернику. Предлагает вылить на него больше грязи, чем его помощники смогут вылить на нас. Хотя я встретился с ним впервые, у меня сложилось впечатление, что ему это вполне по силам. Так что с детскими обидами надо бы повременить.
  — Хорошо, Дон, — Имбер повернулся к старшему Каббину. — Давайте начнем сначала.
  — Если вы решили увольняться, дверь перед вами.
  — Из-за этой кампании нервы у всех на пределе, Дон. Лучше расскажите нам о деньгах.
  — Келли уже все сказал. На нас не накладывают никаких обязательств.
  — А потом?
  Каббин покачал головой.
  — Никаких. Ни теперь, ни потом.
  — Кто их дает?
  — Деньги?
  — Да, деньги.
  — Не знаю. По словам Пенри, какие-то мои друзья.
  Имбер покачал головой.
  — А вы что думаете? Кто действительно их дает?
  Каббин вздохнул.
  — Я хотел бы выпить.
  Имбер взглянул на Келли, тот коротко кивнул.
  — Я принесу.
  Келли поднялся, прошел в примыкающую к гостиной спальню. Сэйди сидела в кресле с журналом в руках.
  — Как дела? — спросила она.
  — Нормально, — Келли налил в стакан бербон, добавил воды.
  — Твой отец в порядке?
  — До вечера продержится.
  Келли вернулся в гостиную, протянул отцу полный стакан.
  Каббин жадно выпил.
  — Ты хочешь знать, что я думаю?
  — Совершенно верно, — подтвердил Имбер.
  — Так вот, нет у меня друзей, готовых выложить четыреста, пятьсот или шестьсот тысяч за мое переизбрание. Я полагаю, таких друзей нет ни у кого. Поэтому остается лишь один источник.
  Имбер кивнул.
  — И я того же мнения.
  — Какой? — спросил Гуэйн.
  — Деньги промышленников, — ответил Имбер.
  — Скорее всего, — буркнул Каббин.
  — Но вы не уверены? — спросил Имбер.
  — Что значит не уверен? — взвился Каббин. — Я чертовски в этом уверен!
  — Нет, насколько вам известно, это деньги, собранные вашими друзьями, — Имбер повернулся к Гуэйну. — Тебе без разницы, откуда взялись эти деньги, так?
  Гуэйн пожал плечами.
  — Я их только трачу, но я не хочу, чтобы Уолтер Пенри или этот нацист в шинели указывали мне, как я должен их потратить.
  — Насчет Питера вы ошибаетесь, — усмехнулся Каббин. — Он у нас либерал.
  — Я не собираюсь с вами спорить, Дон. Но сразу хочу сказать, что подчиняться приказам Пенри или Мэджари не буду.
  — А деньги их возьмешь? — спросил Имбер.
  Гуэйн пожал плечами.
  — А если это будет предложение или идея, а не приказ? — добавил Келли.
  — Если это предложение или идея дельные, мне плевать, кто их высказал.
  — Так вот, — продолжил Келли, — из нашей первой встречи с этими ребятами я понял, что недостатка в идеях и предложениях не будет, — он посмотрел на отца. — А не прослушать ли им пленку, чиф?
  Каббин кивнул.
  — Да, пусть прослушают. Потом они поймут, что Пенри нам просто необходим. Что без него нам надо сразу выбрасывать белый флаг. Включи магнитофон, Келли.
  Келли Каббин подошел к столику, на котором стоял портативный магнитофон «сони», который привезли вскорости после их возвращения из «Хилтона». Нажал кнопку, и гостиную наполнил звук работающего ксерокса.
  Каббин наблюдал, как мрачнели лица Гуэйна и Имбера. Наверное, им не приходилось играть в столь жесткие игры. А это всего лишь начало. Дальше-то будет куда хуже, потому что Сэмми жаждал победы, а поражение оборачивалось для него полным крахом. Господи, да когда же он последний раз так страстно чего-то хотел? Наверное, лишь в Питтсбурге, когда его так и подмывало прыгнуть в автобус, который увез бы его в Голливуд. Чего-то хотелось и потом, но все его желания удовлетворялись куда с большей легкостью. «Да, хочется переизбраться в последний раз, — думал он, — но не убиваться же мне из-за поражения. А может, оно будет и к лучшему. Для меня и Сэйди. С Сэйди надо бы объясниться. Сказать ей, что после выборов все наладится. Господи, Каббин, хорошенькую ты заварил кашу».
  Пленка закончилась. Гуэйн и Имбер сидели мрачнее тучи. На губах Каббина играла циничная улыбка.
  — Удивлен? — спросил он Имбера, когда тот наконец поднял на него глаза.
  Имбер кивнул.
  — И что вы намерены делать?
  — Во вторник встречусь с Барнеттом.
  — Что вы ему скажете?
  — После того, как заткну эту пленку ему в глотку?
  — Да.
  — Не знаю. Но думаю, мне будет что сказать.
  Имбер повернулся к Гуэйну.
  — Скажи ему об этом.
  — О чем? — переспросил Каббин.
  — Телеграфные агентства хотят услышать ваш ответ на требование Сэмми.
  — А что Сэмми потребовал?
  — Сегодня он провел в Вашингтоне пресс-конференцию.
  — И что?
  — Потребовал, чтобы вы ушли в отставку.
  Каббин фыркнул.
  — Господи, я уж подумал, он сказал что-то важное.
  Глава 19
  Актовый зал в школе Калумет-Сити с трудом вместил две тысячи семьсот одиннадцать человек, членов профсоюза, их жен и подружек, пожелавших заплатить один доллар и поучаствовать в лотерее, единственным призом которой была новенькая яхта с фибергласовым корпусом стоимостью шесть тысяч четыреста девяносто девять долларов. Яхта на специальной тележке красовалась в данный момент на сцене, рядом с сине-белым флагом штата.
  Дональд Каббин прибыл в школу на черном «олдсмобиле». Фред Мур сидел за рулем, Дон — рядом с ним, а Оскар Имбер, Чарлз Гуэйн и Келли Каббин расположились на заднем сиденье. По звонку Фреда Мура чикагская полиция предоставила патрульную машину. От отеля «Шератон-Блэкстоун» до Калумет-Сити она ехала впереди, поблескивая включенным «маячком», а за квартал до школы включила сирену, дабы все знали о прибытии важной персоны.
  Пока функционеры местного отделения профсоюза приветствовали Каббина, Фред Мур подошел к патрульной машине. Протянул руку сидящему за рулем копу.
  — Спасибо, парни.
  Коп почувствовал ладонью сложенные купюры и улыбнулся.
  — Всегда готовы помочь, мистер Мур, — скосив глаза, увидел, что Мур сунул ему две двадцатки. — Если хотите, мы можем покрутиться вокруг. На случай, что понадобимся вам.
  — Да нет, дорогу назад мы найдем и сами, — ответил Мур.
  — Спасибо вам.
  — Пустяки.
  Отойдя от машины, Мур записал в блокноте: «Полицейский эскорт, 75 долларов». А затем присоединился к Каббину и обступившим его профсоюзным функционерам.
  — Вы чертовски хорошо выглядите, — уже в четвертый раз говорил Каббину президент местного отделения.
  — А чувствую себя еще лучше, Гарри, намного лучше. Народу собралось много?
  — Полный зал. Ни одного свободного места.
  — Каков распорядок?
  — Вы у нас главная звезда, как я и говорил. Других выступающих не будет, я только представлю вас. Разумеется, мы должны отдать должное традициям, а потому парень, который в свое время пел с Фредом Уэрингом, исполнит с нами «Звездно-полосатый флаг»,[112] потом я представлю вас и вы произнесете речь.
  — И когда он пел с Уэрингом? — спросил Каббин.
  — Я думаю, в сороковом или сорок первом.
  — А чем он занимается теперь?
  — Преподает музыку в школе и поет за похоронах и свадьбах. Я думаю, ему за шестьдесят, но поет он по-прежнему здорово.
  Через боковую дверь и по коридору Каббина провели за сцену. Местные функционеры пытались держаться как можно ближе к президенту профсоюза.
  Войдя в зал, Гуэйн увидел, что все три национальные телекомпании уже подготовили к работе необходимое оборудование. Рядом со сценой стояли три журналиста. Гуэйн направился к ним.
  — Добро пожаловать в Калумет-Сити, господа.
  — Мы все дрожим от нетерпения, — сказал репортер Си-би-эс, когда Гуэйн пожимал ему руку.
  Затем он обменялся рукопожатием с его коллегами из Эй-би-си и Эн-би-си.
  — Я думал, ты в Гватемале или еще Бог знает где, — улыбнулся он репортеру Эй-би-си.
  — А там я уже побывал, а теперь в наказание меня послали сюда. Экземпляр речи у тебя есть?
  — Держите, — Гуэйн раздал каждому по два экземпляра. — Самые яркие места отмечены на полях, на случай, что вам не захочется читать все.
  — Кто ему пишет речи? — полюбопытствовал репортер Эн-би-си.
  — Речи Дон пишет сам. Сидит всю ночь и скрипит гусиным пером по пергаменту. Я думал, вы это знаете.
  — Как-то запамятовал, — ответил репортер Эн-би-си, проглядывая текст речи. — Где ответ Сэмми?
  — В речи нет ничего. Он, возможно, скажет об этом в самом начале.
  — Он говорит что-нибудь еще?
  — Да, упоминает о том, сколь славно потрудился он для профсоюза.
  — А Сэмми он где-нибудь приложил? — спросил репортер Эй-би-си.
  — Страница пять. Кажется, он назвал его человеком, «который хронически не способен что-либо решать».
  От телерепортеров Гуэйн двинулся к столику, за которым сидело пять человек. На их лицах читалась откровенная скука. Представители прессы, сразу понял Гуэйн.
  В маленькой гримерной за сценой Дональд Каббин расчесывал серебристые волосы. Он был в темно-синем костюме, в синем, в белый горошек, галстуке-бабочке и белой рубашке. Днем он поспал два часа, а потом парикмахер отеля побрил его и сделал массаж. Выглядел он отдохнувшим, розовощеким, трезвым. Так оно практически и было. Каббин отвернулся от зеркала.
  — Как я выгляжу? — спросил он сына и Фреда Мура.
  — Отлично, — ответил Мур. — Вы просто великолепны, Дон.
  — Келли?
  — Высший класс.
  — Где моя речь?
  — Держи, — Келли протянул отцу десятистраничную речь, напечатанную на специальной машинке особо крупным шрифтом.
  Каббин пробежал взглядом первую страницу, затем все остальные. Поднял глаза к потолку, губы его зашевелились. Потом он кивнул, похоже, себе, и повернулся к Фреду Муру.
  — Знаешь, Фред, я бы пропустил глоточек на дорожку, — и посмотрел на Келли, дабы понять, как воспринимает сын его желание.
  Келли улыбнулся.
  — Тебе незачем оглядываться на меня.
  — Ты меня смущаешь, — Каббин потянулся к бутылке «Выдержанного», которую уже достал Мур.
  — Я не опекун моего отца.
  — Рад это слышать. Я-то уже начал думать, ему таковой необходим, — глотнув бербона, Каббин вернул бутылку Муру.
  В дверь постучали.
  Фред Мур открыл ее лишь после того, как бутылка исчезла в кармане. Вошел президент местного отделения. Чувствовалось, что он нервничает.
  — Мы готовы, Дон.
  — Тогда в путь, — Каббин шагнул к двери.
  — Вы выйдете следом за мной, мы сядем на сцене посередине, а остальные по бокам.
  За дверью гримерной толпилось человек десять, все в черных костюмах, белых рубашках и галстуках. Функционеры местного отделения профсоюза.
  Потом все построились в колонну, президент отделения встал первым, Каббин — ему в затылок, и двинулись к сцене. Встретили их жидкие аплодисменты. Сели они на складные стулья, расставленные у зеленого задника под белым транспарантом с надписью:
  «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ПРЕЗИДЕНТ КАББИН».
  — Ты спустишься в зал? — спросил Келли Мура.
  — Нет, останусь здесь. Вдруг я понадоблюсь Дону.
  Келли кивнул и зашагал в глубь кулис. Когда он занял свое место в первом ряду, между Гуэйном и Имбером, молодой методистский священник уже помолился за благополучие всех присутствующих в зале, а также их руководителей на государственном уровне. Потом секретарь-казначей местного отделения представил свою двенадцатилетнюю племянницу, которая прочитала клятву верности, повторенную залом. И наконец, ведомые учителем музыки, которому аккомпанировала жена, все спели «Звездно-полосатый флаг». Каббин отметил, что старику особенно удаются высокие ноты.
  После того, как президент местного отделения представил Каббина, тот легко вскочил, приветственно помахав залу рукой. Ему ответили аплодисменты. Когда они стихли, Каббин постоял, наклонив голову, не глядя в зал.
  Стоял он не меньше минуты, в свете юпитеров серебром блестели его волосы. Медленно поднял он голову и оглядел собравшихся.
  А заговорил словно шепотом, но таким, что он долетел до самого последнего ряда. И голос его переполняли презрение и горечь.
  — Они говорят, что я должен оставить мою работу и уйти.
  Он помолчал, затем повторил ту же фразу громче, вложив в нее еще больше презрения.
  — Они говорят, что я должен оставить мою работу и уйти.
  Вновь пауза, затем взрыв.
  — Уйти, черт побери! Я только начал борьбу!
  Некоторых словно сорвало с мест, и они громкими криками приветствовали Каббина. Остальные молотили кулаками по подлокотникам, предвкушая отличное зрелище.
  — Будь я проклят, — выдохнул Гуэйн. — Что это? Неужели он всегда способен на такое?
  — Я думаю, у него это получается подсознательно, — ответил Келли.
  Дональд Каббин говорил пятнадцать минут, и речь его двадцать один раз прерывалась аплодисментами. Когда он закончил, зал, стоя, устроил ему настоящую овацию. Всем понравилась не только сама речь, но ее краткость. Зрители пребывали в столь хорошем настроении, что практически никто не высказал претензий к исходу лотереи: катер стоимостью в шесть тысяч четыреста девяносто девять долларов выиграл муж сестры секретаря-казначея местного отделения профсоюза.
  Глава 20
  Десятого сентября, в воскресенье, в вашингтонском районе Кливленд-Парк, Сэмми Морз Хэнкс сидел на кухне своего дома, пил кофе и читал комиксы Мерилин, которой днем раньше исполнилось шесть лет.
  Комиксы он читал дочери потому, что его отец никогда не читал их ему. Когда он умер десять лет тому назад, Хэнкс не поехал на похороны. Иногда он думал, что обязательно поехал бы, если бы в детстве отец читал ему комиксы. Но его отец всегда занимался только самим собой, не обращая внимания на потребности сына.
  Сэмюэль Морз Хэнкс-старший всю жизнь учил европейской и американской истории сыновей и дочерей тех, кто работал на заводах и фабриках Шенектади, когда эти заводы и фабрики только открылись. Вскоре после приезда в город он встретил девушку, такую же уродливую, как и он, и быстро предложил ей выйти за него замуж, главным образом потому, что она работала в библиотеке. Сэмюэль Морз Хэнкс-младший, родившийся в тысяча девятьсот тридцать третьем году, унаследовал от отца выступающий вперед подбородок и вислый нос, а от матери — угристую кожу.
  Мать потеряла работу в библиотеке, как только вышла замуж, потому что тамошнее начальство нанимало только незамужних. Она вроде бы и удивилась, когда ее уволили, хотя на самом деле заранее знала, что так оно и будет. Впрочем, знала она и другое: никто, кроме Сэмюэля Морза Хэнкса-старшего, не предложит ей выйти за него.
  А вот Сэмюэлю-младшему детство запомнилось злостью. Он постоянно злился, потому что его родители были бедны, уродливы и редко говорили с ним, да, пожалуй, и друг с другом. И он мог привлечь к себе внимание лишь одним способом: забившись в припадке. Этим он и пользовался, сначала редко, потом все чаще и чаще, результат не оправдал его ожиданий. Чем чаще он бился в припадке, тем меньше внимания обращали на него родители, а в конце концов стали полностью игнорировать его, как игнорировали друг друга.
  До того, как Сэмми исполнилось пятнадцать, его мать более-менее поддерживала связь с реальностью. То есть иногда прибиралась по дому и даже готовила еду, хотя могла подать завтрак в половине седьмого вечера, а обед в семь утра. Она уже совершенно не замечала припадков сына, хотя тот, в основном по привычке, частенько бился головой об пол.
  В день, когда Сэмми исполнилось пятнадцать лет, он вернулся домой, чтобы найти мать застывшей в кресле. Сидела она абсолютно голая, уставившись в одну точку. Что она там видела, не узнал никто.
  — Что с тобой? — спросил Сэмми.
  Мать не ответила, и Сэмми учинил припадок, один из лучших, растянувшийся на целых пять минут. Но мать даже не мигнула. Поэтому он взял одеяло с кровати родителей, накрыл мать, нашел ее кошелек, вытащил из него восемьдесят семь центов, все, что было, и пошел в кино.
  Вернулся он вечером. Мать, накрытая одеялом, сидела в той же позе. Отец слушал радио. Оно было его единственным развлечением с тридцать третьего года.
  — Что с ней? — спросил Сэмми.
  — Не знаю, — ответил отец.
  — Может, вызвать доктора?
  — Она оклемается.
  Сэмми пожал плечами, съел сэндвич с ореховым маслом и лег спать. Утром мать сидела точно так же, что и вечером, только на полу под ее стулом образовалась большая лужа мочи.
  — Она нассала на пол, — сообщил он отцу.
  Старший Хэнкс только пожал плечами.
  — Придет в себя, вымоет пол.
  Придя из школы, Сэмми нашел дома одного отца.
  — Где мать? — спросил он.
  — Ее увезли.
  — Куда?
  — В сумасшедший дом. Она в ступоре. Доктор сказал, интересный случай.
  — Когда она вернется?
  — Не знаю, — ответил его отец. — Возможно, никогда. А ты против?
  — Нет. А ты?
  — Нет. Я не против.
  Три недели спустя Сэмми Хэнкс проснулся после полуночи от того, что отец пытался забраться к нему под одеяло.
  — Какого черта? — возмутился он.
  — Лежи тихо, больно тебе не будет.
  — Что значит лежи тихо?
  — Повернись на живот и лежи тихо. Тебе понравится.
  Сэмми Хэнкс не знал, как ему быть, а потому закатил припадок. Это, однако, не помешало его отцу закончить начатое. Потом он захихикал и сказал Сэмми:
  — Премного тебе благодарен.
  К пяти тридцати утра Сэмми-младший собрал вещи. Пять минут спустя прокрался в родительскую спальню и украл кошелек отца, в котором оказалось девять долларов. Больше он никогда не видел ни отца, ни мать, но, стоило кому-то упомянуть в разговоре его отца, у Сэмми тут же случался припадок. С этим он ничего не мог поделать.
  Двадцать четыре года и четыре месяца спустя Сэмми Хэнкс сидел на кухне со своей изящной белокурой женой и изящной белокурой дочуркой, полный решимости дать им то, чего не получил он от собственного отца.
  Сибил Дэвис Хэнкс вышла замуж за Сэмми после того, как Дональд Каббин взял его секретарем-казначеем. Хэнкс женился на Сибил, потому что он ее боготворил, имел хорошо оплачиваемую работу, да и подошло время выходить замуж. С Сэмми она никогда не скучала. И еще, его уродливость еще более подчеркивала ее красоту. Сэмми женился на Сибил еще и потому, что в ней не было ничего от его матери.
  Сэмми Хэнкс положил на стол комиксы и потрепал дочь по белокурой головке.
  — Вот и все, дорогая. Почему бы тебе не поиграть на улице?
  — Мне нельзя играть на улице.
  — Нельзя?
  — Нет.
  — А где же тебе можно играть?
  — Во дворе. И ты это знаешь, папочка.
  — Полагаю, ты права. Ладно, почему бы тебе не поиграть во дворе?
  Этот диалог повторялся не один раз и нравился как отцу, так и дочери. Ему также нравилось смотреть, как она играет, одна, или с соседскими детьми, или с воображаемыми друзьями. Мерилин всегда представляла воображаемых друзей своему отцу, зная, что он отнесется к ним с должным уважением.
  — Мы должны купить ей собаку, — Сэмми проводил дочь взглядом. — Большую.
  — Сенбернара или дога? — спросила Сибил.
  — Самую большую. Ирландского волкодава.
  — Ты хочешь купить волкодава ей или себе?
  Сэмми Хэнкс улыбнулся жене.
  — Наверное, себе.
  — У тебя никогда не было собаки?
  Улыбка исчезла.
  — Нет. Ни собаки, ни кошки.
  Сибил уловила опасные признаки и резко сменила тему. О детстве Сэмми они говорили дважды, и оба раза разговор заканчивался его припадком. Первый раз она невзначай спросила о его родителях. Второй раз сделала это специально, чтобы увидеть, что произойдет, а когда увидела, более их не упоминала. Наоборот, старалась заботиться о Сэмми, как о ребенке, потому что ему это нравилось.
  — Когда тебе уезжать?
  — В аэропорту я должен быть в три, так что выезжать надо в час сорок.
  — Кто едет с тобой?
  — Только Микки Делла.
  — Он действительно мастер своего дела?
  — Да, лучше тех, кто работает на Каббина.
  — Мне следовало бы позвонить ей.
  — Кому?
  — Сэйди.
  — С чего это тебе ей звонить?
  — Потому что она моя подруга.
  — Была подруга.
  — Если вы с Доном грызетесь, как две собаки, почему мы должны вести себя точно так же?
  — Так ты собираешься позвонить ей и поплакаться, какие ужасные у вас мужья? Знаешь, Сибил, похоже, мне придется учить тебя ненависти.
  — Я не испытываю ненависти к Сэйди.
  — А пора бы.
  — И ты не испытываешь ненависти к Дону.
  — Не испытываю?
  — Нет.
  — Я хочу занять его место, так что я обязан ненавидеть его. Так все гораздо проще.
  — Мы так хорошо проводили время.
  — Кто, ты и Сэйди?
  — Мы вчетвером.
  — Я этого не помню.
  — А я помню.
  — Каббин всегда был пьян.
  — Не всегда.
  — А вот теперь всегда.
  — Бедная Сэйди.
  — Нашла кого жалеть.
  — А что он собирается делать?
  — Кто?
  — Дон.
  — Когда?
  — Когда все закончится.
  — Напьется пьяным и останется таким до самой смерти.
  — Мне кажется, это несправедливо.
  — Что?
  — Он посвятил всю жизнь профсоюзу и…
  — Господи, да тебе впору работать в его команде. Он не посвятил всю жизнь профсоюзу, он всю жизнь работал в профсоюзе. Это большая разница. Господи, да большую часть времени он изнывал от скуки. По-моему, ему наплевать, переизберут его или нет. И в этой кампании он участвует по инерции.
  — Так чего ты тогда волнуешься?
  — На то есть причины. Что бы я о нем ни говорил, мистер Дональд Каббин — великолепный актер, и даже по инерции он проведет предвыборную кампанию куда лучше многих.
  — Но ты сможешь побить его, — Сибил постаралась, чтобы в ее голос не проникли вопросительные нотки.
  — Я смогу побить его, потому что этого хочу. Очень хочу. Хочу больше всего на свете. У меня иногда темнеет в глазах, когда я об этом думаю.
  Сибил положила руку ему на плечо.
  — Это все от напряжения, дорогой.
  — Да, полагаю, ты права.
  Затянувшееся молчание прервал вопрос Сибил.
  — А если бы он хотел стать президентом не меньше твоего?
  — Дон?
  — Да.
  Если Хэнкс и задумался, то на мгновение.
  — Тогда у меня не было бы ни единого шанса.
  Глава 21
  Воскресенье Микки Делла считал лучшим днем недели. Он поднимался в семь, чтобы насладиться «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост», «Санди стар», «Балтимор сан» и «Нью-Йорк дейли ньюс».
  Делла жил в большой однокомнатной квартире на Шестнадцатой улице в северном секторе Вашингтона, в которую вселился еще в сорок восьмом году. Из этой квартиры сбежали две жены Деллы, о чем он нисколько не сожалел. И теперь он жил один, в окружении сотен книг, удобной, пусть и не выдержанной в одном стиле мебели и шести металлических шкафов на пять полок каждый, забитых вырезками из газет, которые могли бы еще потребоваться.
  Особого порядка в квартире не было, но чистота поддерживалась на высоком уровне. Все пепельницы, за исключением одной, которой пользовался Делла, прочитывая двадцать пять, или около того, фунтов газет, блестели. На столе стояла лишь одна чашка для кофе. Около древней пишущей машинки не валялись черновики. Завтрак Делла готовил себе сам, по воскресеньям в четверть восьмого, а поев, тут же мыл и убирал посуду. Пижама висела на крючке за дверью ванной, сама ванна сияла белизной, постель он застилал сразу же. То есть в квартире жил человек, который давно понял, что проще постоянно поддерживать порядок, чем время от времени выгребать грязь.
  В полдень Делла подошел к телефону и позвонил человеку, у которого он покупал спиртное.
  — Микки Делла, Сид… Нормально. Извини, что беспокою тебя в воскресенье, но я хочу оставить тебе заказ, а с понедельника несколько дней меня в городе не будет… Да. Я хочу, чтобы одному человеку каждый день в течение месяца приносили квартовую бутылку дешевого бербона, какой марки, мне без разницы. С подарочной открыткой. В Вашингтоне он бывает редко, так что тебе придется воспользоваться услугами «Америкэн экспресс» или «Уэстерн Юнион»,[113] не знаю, с кем ты обычно работаешь… Да, разумеется, это розыгрыш. Если можно, начни сегодня. Он в Чикаго. На открытке надо написать: «Крепись». И дать подпись: «Друг». Это все. Слушай, я не помню, продают ли в Чикаго по воскресеньям спиртное. Нравы там строгие… Да, человека, которому ты каждый день будешь посылать по бутылке бербона, зовут Дональд Каббин. Сегодня и завтра он будет в отеле «Шератон-Блэкстоун» в Чикаго. Благодарю тебя, Сид.
  Похохатывая, Делла вернулся к газетам. Потом он найдет, как еще приложить Каббина. Причем побольнее. А для начала сойдет и это.
  Микки Делла включился в очередную предвыборную кампанию.
  
  В аэропорту Балтимора Трумен Гофф остановил «олдсмобил торонадо» у входа в здание и повернулся к жене.
  — Я вернусь через неделю.
  — Хорошенько отдохни.
  — Постараюсь. Деньги тебе нужны?
  — Нет, хватит того, что ты оставил.
  — Тогда я пошел.
  — Поцелуй папочку, дорогая, — жена Гоффа посмотрела на дочь, сидевшую на заднем сиденье.
  Девочка наклонилась вперед и чмокнула Гоффа в щеку.
  — Мне тебя встретить?
  Гофф покачал головой.
  — Нет, доберусь на автобусе.
  — Тогда, счастливого пути, дорогой. И хорошего отдыха в Майами.
  Она наклонилась к мужу и тоже поцеловала его в щеку.
  — Счастливо оставаться, — он вылез из машины. — До свидания.
  — До свидания, — хором ответили жена и дочь.
  Гофф вошел в здание аэропорта, зарегистрировал билет и сумку на рейс в Чикаго. До начала посадки в самолет оставалось тридцать минут, так что он подошел к книжному киоску. Долго разглядывал книги в мягкой обложке, пока не остановил свой выбор на вестерне Луи Ламура. Пробежал три первые страницы и две последние, но так и не вспомнил, читал он эту книгу или нет. Какая, впрочем, разница, сказал он себе, дал продавщице доллар, получил сдачу. Читать тот же вестерн второй раз даже интереснее, чем в первый.
  
  В Вашингтоне, на Шестнадцатой улице, примерно в миле от квартиры Микки Деллы, Койн Кенсингтон наливал кофе своему гостю в номере отеля, окна которого выходили на Белый дом. Сидел Кенсингтон на диване, подушки которого прогнулись под его массой. На столике перед ним, помимо кофейника, кувшинчика молока, чашек и сахарницы, стояло большое блюдо с разрезанными пополам консервированными персиками. Разлив кофе, Кенсингтон взялся за бутылку с шоколадным сиропом и обильно полил им персики.
  — Я, знаете ли, сладкоежка, — признался он своему гостю, в голосе его слышались извиняющиеся нотки.
  — Похоже на то, — не стал спорить гость.
  Кенсингтон отправил в рот половину персика в шоколадном сиропе. Довольно улыбнулся.
  — Некоторые едят десерт только после обеда, а я и после завтрака.
  — У каждого свои привычки.
  — Должен отметить, вы очень напоминаете мне вашего отца.
  — Благодарю, — чуть склонил голову Ричард Гаммедж Третий, президент «Гаммедж интернейшнл».
  — Он тоже старался держаться подальше от политики.
  — Это точно.
  — Наши пути как-то пересеклись, в конце тридцатых годов.
  — Да, отец говорил мне об этом.
  — Догадываюсь, он не очень лестно отозвался обо мне.
  — Вы правы.
  — Но теперь это все в прошлом.
  — Да.
  — И перед нами совсем другое дело.
  Гаммедж посмотрел на толстого старика и кивнул. «Твой дорогой усопший папочка советовал тебе обходить стороной этого ужасного старика, Ричард Третий (так он все чаще называл тебя, видя в этом тонкую иронию, а ирония нынче ценилась на вес золота). Папочка предупреждал, что этот старик умен и очень опасен. Так, наверное, оно и есть, раз он приложил дорогого, далеко не глупого папочку».
  — Речь, вероятно, пойдет о деньгах, — заметил Гаммедж.
  — Почему вы так решили?
  — Потому что вы улыбнулись, мистер Кенсингтон.
  — Это, знаете ли, интересное наблюдение, потому что многие люди полагают, что деньги улыбок не терпят.
  — И все-таки деньги скорее радуют, чем печалят.
  — Знаете ли, я изучаю их всю жизнь.
  — Знаю.
  — Что такое деньги, мистер Гаммедж?
  — Практически?
  — Философски.
  — Власть? Чувство безопасности? Алчность? Жадность? Война? Предательство?
  — Вы на правильном пути, только свернули в сторону отрицательных эмоций.
  — Извините.
  — Деньги, мистер Гаммедж, это любовь.
  — Однако.
  — Подумайте об этом.
  — Обязательно подумаю.
  — Деньги — это любовь. Люди, которые говорят обратное, просто не имеют их в достатке. Но поставьте их перед выбором между принципами и долларом, девяносто девять процентов выберут доллар. Оставшийся один процент — просто дураки.
  — Как я понимаю, мы подходим к сути нашего разговора.
  — Да, я подумал, что мы можем обсудить сегодня наши дела, раз уж вы все равно прилетели в Вашингтон.
  — Мне нужно немного времени, — Гаммедж пожал плечами. — Но никаких трудностей я не ожидаю. Четыреста тысяч будут у меня ко вторнику, остальное — к концу недели.
  — Это хорошо, потому что там, — Кенсингтон махнул рукой в сторону Белого дома, — начинают дергаться.
  — Мистер Кенсингтон, меня абсолютно не интересует, дергаются они там или нет. Я знаю человека, который сейчас занимает Белый дом. К сожалению, я знаком с ним много лет и всегда находил его одиозной личностью: вульгарным в мыслях, ненадежным в делах, не умеющим вести себя в обществе и абсолютно безвкусным в одежде. Господи, чего только стоят его костюмы!
  — Я тоже не голосовал за него, — кивнул Кенсингтон.
  — Я согласился координировать сбор денег для Каббина лишь потому, что он представляет собой куда меньшую угрозу для моей компании, чем этот Хэнкс. И, откровенно говоря, с Каббином куда приятнее общаться, разумеется, когда он трезв. К сожалению, сейчас он слишком много пьет.
  «Господи, ну и зануда же ты, Ричард Третий», — подумал Гаммедж.
  — Как я и говорил, деньги — это любовь, и потребуется много любви, чтобы добиться его переизбрания. А также кое-что еще.
  — Не понял.
  — Если вы хотите видеть Каббина президентом, вы можете помочь ему и в другом, в немалой степени порадовав его.
  — Чем же?
  — Я думаю, вы должны организовать комитет.
  — Какой комитет?
  Кенсингтон улыбнулся.
  — Комитет за стабильную промышленность. Задача у этого комитета будет одна: поддержка Сэмми Хэнкса в его борьбе за пост президента профсоюза.
  «Он не глуп, — подумал Кенсингтон. — Ему потребовалось пять секунд, чтобы принять решение. Это время ушло у него на то, чтобы обдумать последствия. И отец его был таким же. Умным. Но не самым умным».
  — Поцелуй смерти, если искать аналоги в Библии.
  — Совершенно верно.
  — Вы правы. Каббину это понравится.
  — Так вы это сделаете?
  — Разумеется.
  
  В малом конференц-зале отеля «Луп» в Чикаго Марвин Хармс наблюдал, как в дверь один за другим входят мужчины. Семнадцать черных, четырнадцать белых. Хармс кивал каждому.
  Наконец все расселись на складных стульях. Хармс подождал, пока они откашляются и перестанут шаркать ногами. Поднялся. Подошел к стоящей на подставке черной доске. Взял со столика бумажный пакет. Оглядел свою команду, давая и им возможность полюбоваться его элегантным нарядом: кремовым замшевым пиджаком, синей рубашкой из вываренной ткани, брюками в черно-белую клетку, начищенными черными туфлями. Особенно он гордился рубашкой.
  — Вы знаете, кто я такой, — начал Хармс. — Но, на случай, что вы меня забыли, я раздам вам свои визитные карточки.
  Держа бумажный пакет в левой руке, Хармс двинулся вдоль рядов стульев, останавливаясь перед каждым мужчиной. Всякий раз его правая рука ныряла в пакет и доставала пять сколотых стодолларовых купюр и листок бумаги с датой и надписью: «Получено 500 долларов от Марвина Хармса за оказанные услуги».
  — Просто распишись, — говорил Хармс каждому.
  Раздав деньги и собрав расписки, Хармс вернулся к доске.
  — Эти пятьсот баксов всего лишь аванс. Вас ждут еще шесть уроков, и вам бы лучше не пропускать их, потому что учиться будем, как в школе, только посещаемость должна быть стопроцентная. Я буду вашим директором и учителем. Я также устрою вам экзамен и, если вы его выдержите, вручу диплом — еще пять изображений мистера Бенджамина Франклина, точь-в-точь таких же, какие вы только что получили. Есть вопросы?
  Здоровяк-негр с заднего ряда поднял мускулистую руку.
  — Деньги — это хорошо, Марв, но кого нам придется убить, чтобы получить остальное?
  Некоторые даже рассмеялись.
  — Вам никого не придется убивать.
  — Тогда чему же мы будем учиться?
  — Умению подтасовывать результаты выборов. И обучение мы начнем прямо сейчас, — с тем Марвин Хармс повернулся к черной доске.
  
  В то воскресенье Дональд Каббин отдыхал. Спать он лег подвыпившим, но спал дольше, чем обычно, и проснулся куда в лучшем состоянии. Во всяком случае, его не мутило. До завтрака он выпил лишь две «Кровавых Мэри», а потом достаточно плотно поел.
  Проглядывая «Трибюн», заметил объявление о демонстрации фильма, который пропустил в Вашингтоне, с Джеймсом Кобурном в главной роли. Актер этот Каббину нравился, и он всегда полагал, что критика его недооценивает. Показывали фильм в пять вечера, и Каббин решил устроить семейный просмотр, пригласив жену, сына, а за компанию и Фреда Мура. Фред уже видел фильм, но спорить не стал.
  В фойе кинотеатра Сэйди и Келли Каббин подождали, пока Фред Мур и Каббин прогуляются в мужской туалет, где Каббин приложился к бутылке «Выдержанного». Они нашли себе хорошие места, и Каббин с удовольствием посмотрел фильм.
  Потом они отправились пообедать в итальянский ресторанчик, владелец которого оказался близким другом Мура, так что обслужили их по высшему разряду. За обедом Каббин выпил много красного вина и забавлял всех историями и анекдотами, некоторые из которых даже Фред Мур слышал впервые.
  Вечер прошел превосходно, и Каббин прибыл в «Шератон» в отличном настроении. Как обычно, он остался в машине, дожидаясь, пока Фред Мур разберется с лифтом. Мур послал коридорного сказать Каббинам, что лифт прибыл, а сам оглядел холл. «Обычная толпа, — подумал он. — Оказавшиеся в воскресный вечер в отеле и не желающие сидеть в одиночку в номере. Вот и кучкуются в холле. Как стадо баранов». Мур видел в них баранов, пока его взгляд не уперся в худощавого молодого мужчину с заостренными чертами лида, который сидел в одном из кресел, не отрывая глаз от вращающейся двери. «Это не баран, — подумал Мур. — Скорее это хорек, а не баран». Мужчина, казалось, почувствовал внимание Мура к собственной персоне, обернулся, и на мгновение их взгляды встретились. Мур решил, что увиденное в глазах мужчины ему не понравилось. Почему именно, понять не мог, но на всякий случай не спускал глаз с мужчины, когда Каббин вошел в холл, сопровождаемый женой и сыном.
  Взгляд Каббина обежал холл в поисках тех, с кем следует поговорить. Не найдя достойных, он помахал рукой портье, который ответил ему тем же. Затем Каббин заметил молодого мужчину, который смотрел на него, и, проходя мимо, кивнул.
  — Привет, дружище.
  — Привет, — ответил Трумен Гофф.
  Глава 22
  Здание это, один из новейших профсоюзных храмов Вашингтона, возвели в середине шестидесятых годов, на лакомом уголке Шестнадцатой улицы, в нескольких минутах ходьбы как от штаб-квартиры АФТ/КПП, так и от Белого дома. А поездка на такси до министерства труда обходилась всего лишь в семьдесят пять центов.
  Назвали здание не в честь обосновавшегося в нем профсоюза, но человека, который возглавлял этот профсоюз с тысяча девятьсот сорокового года. Ему уже исполнился шестьдесят один, но многие седовласые руководители других профсоюзов называли его не иначе как «этот мальчишка».
  И действительно, он был вундеркиндом рабочего движения, ибо стал президентом своего профсоюза в двадцать восемь лет. И сохранил мальчишечий облик еще на двадцать лет, когда ни морщинки не появлялось на его лице под шапкой темно-русых волнистых, за исключением засеребрившихся висков, волос. Тело оставалось стройным, движения быстрыми, зубы — своими. Он даже не пользовался очками.
  Коллеги даже сравнивали Джека Барнетта с Ронни Рейганом, чем нисколько не смущали Джека, поскольку последний считал собственную внешность неплохим козырем в политической игре, ибо половину его профсоюза составляли женщины. Большинство его противников, а их хватало с лихвой, утверждало, что попал он на свою должность, вовремя побывав в нужных постелях. Он никогда не вступал с ними в спор, тем более что женщинам нравился мужчина, знающий свое дело в постели.
  Разумеется, и у него были причуды. Ел он только фрукты, орешки и сырые овощи, напрочь отказавшись от мяса. Каждое утро делал шестьдесят пять отжиманий, после чего следовала сотня приседаний. Находясь в Вашингтоне, пробегал две мили от дома до работы. Курить и пить бросил в сороковой день рождения, хотя и ранее не злоупотреблял ни тем, ни другим. Он пребывал в твердом убеждении, что его хотят убить, а потому его всюду сопровождал телохранитель, даже во время утренней пробежки. Он был убежденным социалистом и ярым антикоммунистом. Любил всех детей, в том числе и своих девятерых, которых наплодил, даже не будучи католиком. А ненавидел Дональда Каббина и иногда даже мечтал о том, чтобы тот попал под грузовик.
  В ранние годы КПП они были дружны — молодые, симпатичные, слегка удивленные столь быстрым подъемом к вершинам власти. Никаких стычек у них не было. Но, набирая все больше власти и престижа, они с нарастающей ревностью следили за успехами друг друга. Естественные соперники в борьбе за некий приз, который так и остался неразыгранным.
  Двенадцатого сентября, во вторник, без трех минут одиннадцать, большой черный «кадиллак», с Фредом Муром за рулем и Дональдом Каббином и Келли на заднем сиденье, остановился у Барнетт-Билдинг.
  Каббин вылез из салона первым, Келли — за ним.
  — У тебя все с собой? — спросил Каббин.
  — Все здесь, — Келли указал на «дипломат», что держал в руке.
  — Я говорю, все.
  — Это тоже при мне.
  — Хорошо. Фред, ты нас подожди.
  — Вы действительно не хотите, чтобы я пошел с вами?
  — Нет. Я хочу, чтобы ты дожидался нас здесь.
  Вестибюль Барнетт-Билдинга украшала фреска, изображавшая рабочих в широкополых шляпах, что-то делавших с тросами, трубами и гигантскими гаечными ключами. То ли они строили мост, то ли линию электропередачи. Художник запечатлел на фреске и женщин. От мужчин их отличало лишь отсутствие широкополых шляп. Келли нашел фреску отвратительной. Его отец даже не заметил ее.
  Миновав суровую блондинку-секретаря с резким, зычным голосом, отец и сын поднялись на лифте, минуя этажи, битком набитые профсоюзными бюрократами: отделы учета, экономики, юридический, социологических исследований, образования, бухгалтерию, пенсионный фонд и многие, многие другие, где делалась вся черновая работа. Двери кабины открылись на двенадцатом этаже, последнем: здесь принимались решения.
  «Это же обычный бизнес, — думал Келли, — только продают здесь труд, а если цена не удовлетворяет продавца, он устраивает забастовку, то есть уходит с рынка до той поры, пока возросший спрос не повысит рентабельность производства».
  На двенадцатом этаже пол устилал ковер, а пластиковые панели стен отдаленно напоминали орех. Их встретила другая секретарша, такая миловидная, что с успехом могла бы попробовать свои силы в каком-нибудь рекламном агентстве. Обворожительно улыбнувшись, она спросила, чем может им помочь?
  — Где тут мужской туалет? — осведомился Каббин.
  — У вас есть договоренность о встрече? — спросила девушка.
  — Не с туалетом, милая. С Барнеттом. Но, если я не загляну в туалет, мне придется помочиться на его роскошный ковер.
  — Туалет по коридору налево.
  — Пошли, парень, — Каббин двинулся в указанном направлении.
  Келли подмигнул девушке.
  — Можете представить себе, это мой отец.
  — Счастливчик.
  — Пошли, Келли, — позвал сына Каббин.
  — На следующей неделе он уже сможет все делать сам.
  В туалете Каббин приложил палец к губам, а затем наклонился, чтобы заглянуть под двери кабинок. Когда он разогнулся, Келли уже открыл бутылку.
  — Держи, чиф. На дорожку.
  Каббин выпил, глубоко вдохнул, вернул бутылку.
  — Раз уж мы здесь, воспользуемся предложенными услугами. Чего таскать в себе лишнее.
  Отец и сын встали у писсуаров.
  Каббин-старший хохотнул.
  Келли повернулся к отцу.
  — Мне вспомнился Барнетт.
  — И что?
  — Писать он всегда уходил в кабинку.
  — Стеснялся, наверное.
  — Таким доверять нельзя.
  — Почему?
  — Те, кто прячется по кабинкам, обычно «голубые».
  — Я еще не слышал о «голубых» с девятью детьми.
  
  Джек Барнетт что-то писал, когда Каббин и Келли вошли в кабинет. На секунду поднял голову, чтобы взглянуть на них, вновь вернулся к прерванному занятию.
  — Чего тебе надо? Привет, Келли.
  — Привет, Джек, — ответил Келли.
  — Присядьте, — Барнетт продолжал писать.
  Келли выбрал себе кресло перед столом Барнетта, Каббин устроился подальше, в стороне, чтобы Барнетту, разговаривая с ним, пришлось бы повернуться.
  Келли многократно бывал дома у Барнетта, поскольку трое из его детей были практически его ровесниками. Даже в середине пятидесятых, когда Барнетт помогал сопернику Каббина и их вражда достигла пика, на детях это никак не отразилось. С кем дружить, определяли они сами, без подсказки отцов.
  Но в кабинете Барнетта побывать Келли еще не довелось, и, оглядевшись, он решил, что такой кабинет годится как для президента большого профсоюза, так и для руководителя процветающей компании, производящей корм для собак. Кабинет словно говорил: «Эй, ты, посмотри, куда попал!» Толстый ковер на полу, стены, отделанные панелями настоящего орехового дерева, большой стол, многоканальный телефон, коричневый кожаный диван, удобные кожаные кресла, кофейный столик, на стенах два десятка фотографий в рамках, запечатлевших Барнетта с известными политиками стран, как до сих пор говорил Барнетт, свободного мира.
  Каббин молчал, пока Барнетт не закончил писать и не повернулся к нему.
  — Ну? — буркнул он.
  — Я хочу, чтобы ты не совал свой вонючий нос в дела моего профсоюза, — прорычал Каббин, не повышая голоса.
  — Дерьмо собачье, — Барнетт бросил ручку, естественно, «паркер», на стол, посмотрел на Келли.
  — Он опять набрался? Я понимаю, он — твой отец и еще только одиннадцать, но я знаю, что он, случалось, прикладывался к бутылке и раньше.
  — Он не набрался, Джек.
  — Если ты не перестанешь совать свой вонючий нос в дела моего профсоюза и вообще не будешь держаться от него подальше, я надеру тебе задницу, — в голосе Каббина все явственнее зазвучала угроза.
  Чувствовалось, что разговор с Барнеттом ему нравится, поскольку он мог не сомневаться в том, что правда на его стороне.
  — Я не понимаю, о чем ты, черт побери, говоришь.
  — Ты паршивый лгун.
  — Кого ты назвал лгуном?
  — Тебя, самодовольный говнюк, — проревел Каббин.
  Барнетт вскочил, наклонился через стол к Каббину. Левую руку простер к двери, правой оперся на телефонный аппарат.
  — Вон! — завопил он. — Даю тебе десять секунд.
  — Пускай пленку, Келли, — Каббин плотоядно улыбнулся. — Ему это понравится.
  — Вон! — вопил Барнетт. — Убирайся из моего кабинета!
  — Вам лучше прослушать пленку, Джек, — Келли достал из «дипломата» портативный магнитофон, поставил его на стол.
  — Какую пленку?
  — Ты послушай и все поймешь, — пояснил Каббин.
  Келли нажал на клавишу, и бобины начали вращаться. Барнетт стоял, когда из динамика донесся шум работающего ксерокса. И уже сидел, сложив руки на столе, глядя прямо перед собой, когда запись кончилась.
  — Покажи ему все остальное, Келли, — прервал тишину Каббин.
  Келли выложил перед Барнеттом фотографии, сделанные Тедом Лоусоном в номере мотеля, снимки работающих там двух мужчин, образцы их продукции. Барнетт смотрел на вещественные улики, не прикасаясь к ним. Затем взял костяной нож для вскрытия писем, отодвинул им фотографии, придвинул листовки, чтобы получше рассмотреть их.
  — Второй раз прослушать не хотите? — Келли указал на магнитофон.
  Барнетт покачал головой, и Келли убрал магнитофон в «дипломат».
  — Прочее дерьмо можешь оставить на память, — процедил Каббин.
  Барнетт собрал фотографии и листовки и бросил в корзинку для мусора. Медленно повернулся к Каббину.
  — И что?
  — Немедленно отзови их.
  Барнетт вроде бы задумался над требованием Каббина. Затем пожал плечами и улыбнулся. Улыбнулся неприятно, как человек, нашедший способ крепко задеть собеседника.
  — Тебе-то что, отзову я их или нет. Твоя песенка спета.
  — Это говорит твоя задница, приятель, — рыкнул Каббин. — А на лице у тебя написано другое.
  — Через три недели ты станешь никто. Ты будешь экс-президентом Каббином.
  — Если я поймаю тебя еще раз, то затаскаю по судам.
  — Ты уже бывший, Каббин. Тебя пустили в распыл! И не тебе меня пугать! — он уже орал, вскочив на ноги, наклонившись над столом.
  Поднялся и Каббин.
  — Если я рухну, то утащу тебя с собой.
  — Нечего угрожать мне, сукин ты сын!
  — Я тебе не угрожаю, членосос паршивый! — проорал Каббин. — Я тебе говорю!
  Для своих шестидесяти лет Барнетт двигался на удивление быстро. Он обогнул стол и ударил правой рукой, целя Каббину в челюсть. Тот отпрянул, но нога его зацепилась за кресло, и он оказался на ковре. Ушибиться он не ушибся, но разозлился изрядно.
  — Сволочь!
  — Поднимайся, старый козел, я еще раз отправлю тебя на ковер.
  Каббин отпихнул кресло, встал, закрыл глаза и двинул правой рукой в сторону подбородка Барнетта. Открыл он глаза, когда его кулак столкнулся с чем-то твердым, как оказалось, левой скулой Барнетта. Барнетт отступил на шаг.
  — Отлично, чиф, — Келли отодвинул кресло, чтобы лучше видеть.
  Старики подняли руки, изображая боксерскую стойку. Барнетт был в куда лучшей форме, а потому начал кружить вокруг Каббина. Тот медленно поворачивался вслед за противником.
  — В чем дело, говноед? Или тебя так учили драться?
  Барнетт вновь выбросил правую, Каббин попытался уйти нырком, но кулак угодил в лоб. Каббин взревел и бросился на Барнетта. Тот успел блокировать удар правой, но забыл про левую руку Каббина. А вот она-то сочно шмякнула его по носу. Кровь брызнула из обеих ноздрей Барнетта, перепачкав белую рубашку Каббина. При виде крови оба на мгновение прекратили драку.
  — Ты сломал мне нос! — заверещал Барнетт и правой ударил Каббина в плечо. Каббин отшатнулся, а потом старики начали беспорядочно махать кулаками.
  — Держи левую выше, чиф, — посоветовал Келли отцу после того, как его правый глаз натолкнулся на левый кулак Барнетта. Каббин заметно устал, а потому вложил всю оставшуюся силу в один удар, который вполне подошел бы под определение «левый хук».[114] Пришелся он в подбородок Барнетта и привел к тому, что Каббин сломал третий палец. Барнетт же отступил на шаг, затем ноги его подогнулись и он тяжело сел на ковер. Из носа Барнетта по-прежнему хлестала кровь.
  — О Господи, моя рука! — вскричал Каббин.
  В этот самый момент дверь распахнулась и в кабинет влетели двое мужчин. Келли уже поднялся с кресла.
  — Выбросьте этого сукиного сына! — крикнул Барнетт, прижимая к носу платок.
  — Не надо этого делать, — Келли преградил мужчинам путь к отцу, который сосал сломанный палец. — Мы уже уходим. Пошли, чиф.
  Мужчины смерили Келли оценивающими взглядами. Молодые, лет по тридцать с небольшим, мускулистые, хладнокровные, чуть расслабленные, как и положено телохранителям.
  — Что тут происходит? — спросил один.
  — Мой старик только что врезал вашему боссу.
  Задавший вопрос телохранитель посмотрел на Каббина.
  — Ему тоже досталось.
  — Зато ваш босс на полу, — он подошел к Барнетту. — Давайте я помогу вам встать, Джек.
  — Ему просто повезло с этим ударом, — Барнетт поднялся, прижимая платок к кровоточащему носу.
  Каббин вытащил сломанный палец изо рта, чтобы сказать:
  — Я тебя предупредил, не суй нос в чужие дела.
  — Ты уже покойник, — огрызнулся Барнетт. — Тебя только забыли похоронить.
  — Пошли, чемпион, — Келли потянул отца к выходу.
  — Из-за чего они подрались? — спросил один из телохранителей, когда они проходили мимо.
  — Из-за женщины, — подмигнул им Келли.
  Глава 23
  Надев платье, Сэйди Каббин повернулась к Фреду.
  — Тебе следовало пойти с ним.
  Мур потянулся на сбитых простынях.
  — Он мне не разрешил. Я хотел пойти с ним, но он велел мне остаться в машине.
  — Просто чудо, что они не убили друг друга.
  — Два старых козла?
  — Дон сломал палец.
  — Это послужит ему уроком.
  — Ты же должен охранять его.
  — Слушай, я все тебе объяснил.
  — Тебе следовало пойти с ним.
  — С ним был Келли.
  — Не следовало мне уходить, — Сэйди закурила.
  — Ты же сказала, что он спит.
  — Он может проснуться и начнет гадать, где я.
  — Там Келли.
  — Я думаю, Келли уже догадывается.
  — Насчет чего?
  — Насчет Дона и меня.
  — Но не о наших отношениях?
  — Он додумается и до этого, если все будет продолжаться.
  — Келли — хороший парень.
  — Потому я и не хочу, чтобы он все узнал. — Мур вновь зевнул, подкатился к краю кровати.
  — Ты отсутствовала какой-то час.
  — Посмотри на меня, Фред.
  Мур приподнял голову.
  — Ты отлично выглядишь.
  — Это важно.
  — Что?
  — То, что сейчас тебе скажу.
  — Хорошо, я слушаю.
  — Это было в последний раз. Все кончено.
  Фред Мур легко спрыгнул с кровати, подошел к Сэйди. Он знал, какой эффект производит на нее его обнаженное тело.
  — Ничего не кончено. Все только начинается.
  — Нет.
  — Я говорил тебе, почему так и не женился.
  — Все кончено.
  — Я не женился, потому что прежде мне не довелось встретить такую, как ты. А теперь вот встретил. Тебя. И никуда тебе от этого не деться.
  — Черт побери, Фред, я же втолковываю тебе, что между нами все кончено. Больше этого не случится. Никогда.
  Фред Мур покачал головой.
  — Мы поженимся, Сэйди.
  — А как же Дон?
  — Ты с ним разведешься, как мы и говорили.
  — Мы не говорили насчет того, что я с ним разведусь. Я лишь объясняла тебе, почему это невозможно.
  — Теперь возможно. У тебя есть для этого основания.
  — Я не собираюсь разводиться с ним, Фред.
  — Так соберешься.
  — Фред, ты отличный парень. В постели ты лучше всех. Но с Доном я не разведусь. Мне нравится Дон. Мне нравится быть его женой. Кто знает, может, я даже люблю его.
  — Он уже ничего не может.
  — После выборов все наладится. Он бросит пить, и все образуется.
  — Сэйди, ты знаешь, что пить он не бросит.
  — Раньше-то бросал.
  — Он никогда не пил так много.
  — Я не хочу с тобой спорить. Лишь говорю тебе, что все кончено.
  — Ты мне говорила это и раньше.
  — На этот раз это не просто слова.
  Фред Мур попытался обнять Сэйди, но та выскользнула из его объятий.
  — Нет. Хватит гостиничной романтики. Баста.
  — Тебе же это нравилось больше всего. Когда он храпел в соседней кровати.
  Сэйди взяла с комода сумочку.
  — Фред, я хочу, чтобы ты выслушал меня. Внимательно выслушал.
  — Говори.
  — Я не собираюсь разводиться с Доном. Я не собираюсь выходить за тебя замуж. Я не собираюсь более спать с тобой. Теперь ты понимаешь?
  — Через два дня ты передумаешь, — Мур улыбнулся. — Готов спорить, ты не выдержишь и двух дней.
  — Нет. На этот раз нет. Все кончено. Действительно кончено.
  — Хорошо, тогда позволь мне задать вопрос.
  — Какой?
  — Почему?
  — Почему все кончено?
  — Да.
  — Потому что это опасно. Слишком опасно для тебя, для меня, а особенно для Дона. Наши отношения могут использовать против него.
  — Перестань, Сэйди, этому уже никто не придает ни малейшего значения.
  — Я не хочу рисковать.
  — Тогда позволь задать еще один вопрос.
  — Когда же ты, наконец, поймешь, что все кончено?
  — Хорошо, хорошо. Я понял. А если Дон разведется с тобой… если он узнает про нас и разведется с тобой, тогда ты выйдешь за меня замуж?
  — Ты же не угрожаешь мне, Фред?
  — Нет. Я лишь задаю вопрос. Ты выйдешь за меня, если Дон разведется с тобой?
  Сэйди пожала плечами.
  — Возможно, но он не разведется.
  — С чего такая уверенность? Если узнает про нас, может и развестись.
  Сэйди подошла к Фреду, коснулась его щеки.
  — Ты не очень-то умен, не так ли, Фред?
  — Но я и не глуп.
  — Будь поумнее, ты бы все понял.
  — Понял что?
  — Дон никогда не разведется со мной.
  — Если узнает про нас, то может и развестись.
  Она покачала головой.
  — Не разведется даже в этом случае.
  — Почему?
  — Потому что он уже все знает.
  Глава 24
  Восьмого октября[115] началась последняя неделя избирательной кампании. К семи утра первого рабочего дня ночная смена должна была уйти с завода, а утренняя занять ее место. Без четверти семь Дональд Каббин появился у проходной номер пять, и камеры всех трех национальных телекомпаний усердно фиксировали на пленку бесконечную цепь его рукопожатий с выходящими и входящими в проходную рабочими.
  Рядом кучковались Чарлз Гуэйн, специалист по контактам с общественностью Оскар Имбер, руководитель предвыборной кампании, и Фред Мур, телохранитель, личный слуга, виночерпий и прочее. Келли Каббин стоял футах в двадцати, за кадром.
  Тут же крутились и функционеры местного отделения профсоюза, побуждая рабочих «подойти и пожать руку президенту Каббину». Фразу эту они уже повторяли, как заведенные, видя в этом свое участие в проходящем действе.
  У всех, кроме телевизионщиков, спектакль этот вызывал чувство неловкости. У рабочих — потому что президент явился в столь ранний час лишь ради того, чтобы получить их голоса на выборах. У Каббина — потому что он не без основания полагал, что рядовые члены профсоюза считают его дураком. У Оскара Имбера, который не раз слышал, как рабочие спрашивали друг друга: «А что это за хрен?» У Чарлза Гуэйна, потому что статичность сцены не позволяла рассчитывать на экранное время. У Келли Каббина, который видел, что отец выглядит полным идиотом, пожимая руки неизвестно кому. У Фреда Мура, который никак не мог взять в толк, чем недовольны все остальные, а спрашивать не хотел.
  — Привет, приятель, рад тебя видеть, — говорил Каббин.
  Актер он был превосходный, все время менял интонации, так что одна и та же фраза каждый раз звучала по-разному, словно предназначалась непосредственно тому, кто в этот момент с ним ручкался.
  — Ты будешь голосовать за него? — спросил Мелвин Гомес, сборщик вспомогательного конвейера, заработавший в прошлом году десять тысяч триста пятьдесят семь долларов.
  Обращался он к своему соседу, Виктору Вурлу, литейщику, чей заработок за прошлый год составил двенадцать тысяч триста девяносто один доллар.
  — За кого?
  — За этого Каббина.
  — Не знаю, возможно.
  — А я думаю проголосовать за другого, как его, Хэнкс, что ли?
  — Да. Хэнкс.
  — Наверное, проголосую за него.
  — Почему?
  — Не знаю. А почему ты хочешь голосовать за Каббина?
  — Не знаю. Думаю, нам без разницы, за кого голосовать. Все равно наверху будет дерьмо.
  — Да уж, в этом ты не ошибся.
  Десять минут восьмого телевизионщики начали собираться. Каббин повернулся к Оскару Имберу.
  — Пошли отсюда. Я замерз.
  — Нет возражений.
  — Что еще у нас утром? — спросил Каббин Чарлза Гуэйна.
  — Вы участвуете в радиопередаче в одиннадцать часов.
  — Какой радиопередаче?
  — «Утро с Филлис».
  — Господи, да кто ее слушает?
  Гуэйн пожал плечами.
  — Не знаю. Может, те, кто на больничном.
  
  В двух тысячах милях от завода, где на ветру мерз Каббин, в Вашингтоне, округ Колумбия, часы показывали десять, когда Микки Делла вошел в штаб-квартиру избирательного комитета Сэмми Хэнкса и швырнул на его стол листовку размером восемь с половиной на одиннадцать дюймов.[116]
  — Где они это взяли? — рявкнул Делла.
  Хэнкс взял листовку.
  — Боже мой, — вырвалось у него.
  Большую часть листовки занимала фотография Хэнкса в полной теннисной экипировке, с ракеткой в руках и глупой улыбкой на лице. Стоял он под большим солнцезащитным зонтиком, на фоне теннисных кортов и здания, более всего напоминающего загородный клуб. Подпись под фотографией гласила:
  «А НЕ ПОИГРАТЬ ЛИ НАМ В ТЕННИС?
  ТАК ЧТО ТЫ ТАМ БУЛЬКАЛ НАСЧЕТ КЛУБНОГО ПРОФСОЮЗА, СЭММИ?»
  Из текста следовало, что Сэмми Хэнкс, конечно, может уличать своего соперника в принадлежности к клубному профсоюзу. Но избирателям надо бы поинтересоваться, а в каких фешенебельных загородных клубах состоит сам Хэнкс. Разумеется, текст не блистал остроумием, но бил, по мнению Деллы, наотмашь.
  — Где они взяли эту фотографию? — повторил Делла.
  — Меня фотографировала жена. Пять лет тому назад, когда она пыталась научить меня играть в теннис.
  — В загородном клубе?
  — Совершенно верно, черт побери, в загородном клубе. В Коннектикуте.
  — И где теперь эта фотография?
  — В ее альбоме.
  — Она дома?
  — Дома.
  — Позвони ей. Спроси, на месте ли фотография.
  Хэнкс подождал, пока жена заглянет в альбом. Наконец, она вернулась, доложила результаты проведенного расследования.
  — Спасибо, дорогая. Я тебе еще позвоню, — и он положил трубку. Посмотрел на Деллу. — Фотография на месте.
  — Они ее пересняли, — Делла и не пытался изгнать из голоса нотки восхищения. — Они забрались в твой дом, утащили фотографию, пересняли ее и забрались вновь, чтобы вернуть на место. Ловко. Очень ловко.
  Хэнкс с трудом сдерживал закипающую в нем злость.
  — Ты хочешь сказать, что кто-то побывал в моем доме?
  — Именно так.
  — И они это распространят? — спросил он, указывая на листовку.
  — Миллион экземпляров они напечатали наверняка. Уж я-то знаю.
  — И что же нам делать?
  Микки Делла усмехнулся.
  — Не волнуйся, Сэмми. Пару сюрпризов я припас.
  — Каких?
  Делла вновь улыбнулся.
  — Обычных, Сэмми. Из тех, что зовутся ударом ниже пояса.
  Это была жесткая, грязная кампания, но последняя неделя обещала быть еще более грязной. Издательская служба, базирующаяся в Вашингтоне и предлагавшая передовицы тем из своих клиентов, кому не хватало ума или времени для написания собственных, в очередной статье крепко приложила Сэмми Хэнкса за то, что он использовал грязные политические методы во внутрипрофсоюзной борьбе. Статью эту напечатали на первой полосе двадцать девять газет. Теду Лоусону и соответственно фирме «Уолтер Пенри и помощники» сия публикация обошлась в пять тысяч долларов. Владелец издательской службы в свое время выдвигался на Пулитцеровскую премию. Теперь он писал для тех, кто платил деньги, и, если бы Сэмми Хэнкс первым принес ему пять тысяч баксов, в той самой передовице он бы с радостью размазал по стенке Дональда Каббина.
  За исключением коротких сообщений и видеосюжетов в телевизионных выпусках новостей, предвыборная кампания велась на страницах печатных изданий и с помощью листовок. Тон ей задал Микки Делла своей первой листовкой с фотографией Каббина на поле для гольфа. Окаймляла листовку черная траурная рамка, еще одно изобретение Деллы. Подпись под фотографией гласила:
  «НА КАКОЙ ЛУНКЕ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК ПРОДАСТ ВАШИ ИНТЕРЕСЫ СВОИМ ДРУЖКАМ ИЗ БОЛЬШОГО БИЗНЕСА?»
  В нижеследовавшей статье Делла ясно и доходчиво расписывал усилия Дональда Каббина, предпринятые последним ради членства в «Федералист-Клаб». Далее рядовые члены профсоюза предупреждались, что такой президент плюнет на всех ради удовлетворения собственных честолюбивых замыслов.
  Эта листовка нравилась Делле, но вторую он ставил значительно выше. На ней изображалась физиономия симпатичного негра в игриво сдвинутой набок шляпе. Подпись вопрошала:
  «НУ ЧЕМ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК НЕ ПОНРАВИЛСЯ ДОНАЛЬДУ КАББИНУ?»
  Далее Делла клеймил Каббина за то, что тот не ушел из «Федералист-Клаб» после того, как туда не приняли черного. Микки так понравились обе листовки, что он отпечатал каждую миллионным тиражом.
  Поначалу Чарлз Гуэйн пытался игнорировать наскоки Деллы. Он выпустил восьмистраничную газету, которую разослал каждому из девятисот девяноста тысяч членов профсоюза. В газете, любовно оформленной, с многочисленными фотографиями, приводились все многочисленные деяния Каббина, совершенные во благо профсоюза. Но хвала не так интересна, как ругань, а потому Гуэйн подозревал, что никто его газету и не читал.
  Как же недоставало Гуэйну телевидения. Одной минуты хватило бы ему на то, чтобы подрубить под корень всю предвыборную кампанию соперника. Еще двадцать секунд потребовалось бы, чтобы убедить избирателей голосовать за его кандидата. Он привык думать сценами, длящимися секунды, но оставляющими незабываемое впечатление. И в два часа ночи, после того, как ему на стол легла вторая листовка Микки, Гуэйн решился. Снял телефонную трубку и позвонил Питеру Мэджари, работающему в фирме «Уолтер Пенри и помощники».
  — Я думаю, нам надо встретиться, — прямо заявил он.
  — Да, полагаю, польза будет обоюдной, — ответил Мэджари. — Где вы сейчас?
  — В Питтсбурге. В «Хилтоне».
  — Мы с Тедом Лоусоном будем у вас в десять утра. Вас не затруднит заказать нам завтрак?
  Встреча длилась час, но для Гуэйна она равнялась пятилетнему опыту политических кампаний. Он узнал много такого, о чем не имел ни малейшего представления.
  Прежде всего Питер Мэджари протянул ему фотографию Сэмми Хэнкса в белых шортах и тенниске, с ракеткой в руке.
  — Мы подумали, что вы сможете это использовать.
  — Господи, — выдохнул Гуэйн. — Где вы взяли эту фотографию?
  — Тед где-то ее раскопал.
  — Скажи ему, — усмехнулся Тед Лоусон. — Пусть учится.
  Мэджари пригладил волосы.
  — Тед заплатил знакомому квартирному вору пятьсот долларов, чтобы тот украл фотографию. А когда мы перефотографировали ее, еще пятьсот, чтобы он положил фотографию на место.
  — Мы тут придумали еще один пустячок, — добавил Лоусон. — Наклейку на бампер. Напечатали их не так уж и много, но я позаботился о том, чтобы Сэмми Хэнкс, садясь в машину, видел ее на бампере соседней и думал, что их миллионы.
  И протянул Гуэйну ярко-желтую наклейку с красной надписью:
  «СЭММИ ХЭНКС СОСЕТ».
  — Боже ты мой, — простонал Гуэйн.
  — Для Сэмми это легкий укол, но мы подумали, что вас это позабавит.
  — Есть у нас кое-что посерьезнее, — продолжил Питер Мэджари. — Мы сделали выборку высказываний Сэмми Хэнкса, в которых он взахлеб хвалит Каббина, — он достал из большого конверта лист бумаги. — К примеру, двадцать первого октября шестьдесят девятого года он назвал Каббина, цитирую, «величайшим деятелем американского рабочего движения». А двадцатого февраля шестьдесят седьмого года сказал в Лос-Анджелесе, что он «уважает и любит Каббина, а самое главное, безгранично ему предан». И далее в том же духе. Как вы думаете, вы сможете это использовать?
  — Еще бы, только вы выставляете меня полным дилетантом.
  — Там вы найдете много интересного, — Лоусон указал на конверт.
  — Вам нет нужды чувствовать себя дилетантом, Чарлз, — заметил Мэджари. — Будь это обычная избирательная кампания и вы могли бы воспользоваться привычными вам средствами, включая телевидение, вы бы могли бороться с Микки Деллой на равных. Но в печатной кампании Делле соперников нет, за исключением меня и Теда. Я думаю, мы дали вам достаточно материалов для завершения кампании. Если же возникнут проблемы, обязательно звоните.
  — Разумеется, позвоню, — заверил их Гуэйн, решив, что лучше работать с теми, кому принадлежит болото, чем самому возиться в грязи.
  В четыре часа того же дня Питер Мэджари и Тед Лоусон уже сидели в кабинете Уолтера Пенри.
  — Я думаю, теперь дела у Гуэйна пойдут на лад, — докладывал Питер. — Как только он понял, что соперник ему не по зубам, он обратился к нам. Это указывает на его значительный потенциал.
  — Хорошо, — кивнул Пенри. — Можем мы предпринять что-нибудь еще?
  — Мне надо обязательно решить вопрос с Чикаго. Я до сих пор не могу выяснить, каким образом они собираются подтасовать результаты выборов.
  — Продолжай разрабатывать это направление.
  — Я-то продолжаю, но нужны деньги.
  — Сколько мы уже потратили?
  — Почти сто пятьдесят тысяч, — ответил Тед Лоусон.
  — А сколько мы дали Каббину?
  — Четыреста пятьдесят.
  — То есть у нас осталось около пятидесяти тысяч?
  — Да.
  — Этого хватит?
  — Я… — замялся Мэджари, — думаю, да. Этот репортер требует десять тысяч.
  — За один вопрос?
  — Это очень важный вопрос.
  — Хорошо, заплати ему. Когда они объявят о передаче?
  — Завтра. Обычно они объявляют о передаче за две недели, чтобы подогреть к ней интерес.
  — Ты уверен, что Хэнкс согласится принять в ней участие?
  — О, да, — кивнул Мэджари. — Он просто мечтает о дебатах с Каббином.
  — Но дебатов не будет? — спросил Пенри.
  Мэджари покачал головой.
  — Нет.
  — Хорошо. Значит, в воскресенье, пятнадцатого октября, Каббин и Хэнкс примут участие в… Господи, ну никак не могу запомнить название этой чертовой передачи…
  — «Весь мир смотрит», — подсказал Мэджари.
  — Не удивительно, что я не могу это запомнить. Хорошо, они появятся там, чтобы многоуважаемые журналисты задали им несколько вопросов. Команды кандидатов и телекомпания постараются провести рекламу передачи, потому что Каббин и Хэнкс в первый и последний раз предстанут перед зрителями вместе. И эта программа должна поставить крест на переизбрании Каббина или решить исход голосования в его пользу.
  — Если только они не подтасуют результаты выборов в Чикаго, — напомнил Тед Лоусон.
  — Да, — Пенри посмотрел на Мэджари, — если они не подтасуют результаты выборов в Чикаго.
  Мэджари улыбнулся и вновь пригладил волосы.
  — У меня есть основания предполагать, что им это не удастся.
  Глава 25
  Какими бы причинами ни объяснялась популярность передачи «Весь мир смотрит», главная заключалась в том, что в эфир она выходила аккурат перед воскресной трансляцией матчей профессиональной футбольной лиги.
  Впрочем, были у передачи и свои плюсы. Для обсуждения выбирались темы, имеющие как сторонников, так и противников, причем приглашались одновременно обе стороны. Ведущему помогала четверка репортеров, известных своими каверзными вопросами, так что гости часто срывались на крик, к радости футбольных болельщиков, у которых возникало приятное чувство сопричастности с проблемами общества. Тем более приятное, что ради этих проблем им не приходилось жертвовать ни минутой футбольного времени.
  Вел передачу Нил Джеймс, главный «провокатор», политическая колонка которого перепечатывалась многими газетами. Он частенько потчевал публику «жареными» фактами, так что сумма предъявленных ему судебных исков обычно превосходила двадцать миллионов долларов. Особенно жаловал Джеймс жаркие дискуссии, а если передача никак не могла набрать ход, он любил подбросить вопрос, после которого гости передачи разражались гневной тирадой. В трех случаях в ход пошли даже кулаки, отчего зрителей у передачи только прибавлялось.
  Воскресным утром пятнадцатого октября, в своем номере отеля «Мэдисон» в Вашингтоне, Дональд Каббин выдержал двухчасовой допрос команды экспертов, возглавляемой Питером Мэджари. Ему помогали Чарлз Гуэйн, Оскар Имбер, два профсоюзных экономиста и очень высокооплачиваемый юрисконсульт профсоюза, который в последний момент решил сменить нейтралитет на поддержку Каббина.
  Вопросы сыпались один за другим. Если ответ им не нравился, они подсказывали лучший. Прошлись по истории с «Федералист-Клаб», его пьянству, политическим взглядам, религиозным убеждениям, действиям на посту президента в прошлом, настоящем и будущем. Не оставили без внимания и один из самых щекотливых вопросов: почему такой старик, как он, цепляется за власть? Вопросы были жесткие, циничные, въедливые, но Каббин на удивление хорошо справился с большинством из них.
  В штаб-квартире «Комитета ради прогресса» в отеле, на углу Четырнадцатой улицы и Кей-стрит, Микки Делла подверг Хэнкса той же экзекуции, разве что вопросы были еще более циничными. Два часа спустя он кивнул.
  — Годится.
  Похвала редко слетала с губ Микки.
  
  Без четверти час Койн Кенсингтон курсировал между кухонькой и кофейным столиком, выставляя на него еду, которая помогла бы ему продержаться в течение часовой передачи «Весь мир смотрит» и последующей трансляции футбольных матчей. Кенсингтон не хотел, чтобы голод помешал ему наслаждаться происходящим на телеэкране.
  Поэтому на кофейном столике с трудом разместились полфунта салями, фунтовая коробка крекеров, три полфунтовых куска сыра: швейцарского, чеддера и «монтери джек», два шоколадных торта с орехами, банка с оливками, огромный пакет картофельных чипсов, банка орешков, нарезанная ломтями буханка ржаного хлеба, тарелка с жареными цыплятами и миска картофельного салата. Последнее путешествие Кенсингтона к холодильнику добавило ко всему этому кварту топленого молока и большую банку маринованных огурчиков.
  Без десяти час в дверь позвонили. Когда Кенсингтон открыл дверь, перед ним предстал Уолтер Пенри, в синем двубортном кашемировом пиджаке, темно-серых брюках и белой рубашке.
  — Заходи, — Кенсингтон отступил в сторону. — Я уже начал волноваться, что ты опоздаешь.
  — Никогда в жизни.
  — Если ты голоден, можешь перекусить, — Кенсингтон указал на кофейный столик.
  — Нет, благодарю.
  — В холодильнике есть пиво.
  — От пива не откажусь.
  — Если тебе не трудно, возьми его сам. А то я целый день на ногах.
  — Конечно, конечно, — Пенри достал банку пива, стакан решил не брать, зная, что старик любит смотреть, как он пьет из банки.
  Глотнул пива, наблюдая, как толстяк устраивается на диване, чтобы легко дотянуться до кофейного столика.
  — Прибавь громкость и садись.
  Пенри шагнул к цветному телевизору с большим, двадцать четыре дюйма по диагонали, экрану, повернул верньер звука, а затем устроился в удобном кресле.
  — Так ты думаешь, передача будет интересной?
  — Должна быть, — ответил Пенри. — На это мы потратили десять тысяч долларов.
  * * *
  В своей гостиной в Балтиморе Трумен Гофф включил телевизор и вернулся к статье в «Нью-Йорк таймс», живописующей перипетии борьбы между Каббином и Хэнксом. В последнем абзаце указывалось, что Каббин будет голосовать в отделении номер один в Питтсбурге, членом которого состоял с самого начала, а Хэнкс — в штаб-квартире профсоюза в Вашингтоне. Гофф вырезал статью из газеты и положил в бумажник.
  Из кухни появилась его жена с двумя банками пива. Одну дала Гоффу.
  — Хочешь послушать эту болтовню?
  — Собираюсь.
  — Они только и делают, что кричат друг на друга.
  — Иногда доходит до драки.
  — Когда ты завтра уезжаешь?
  — Точно не знаю. Около десяти.
  — По приезде в Линчберг не забудь передать матери привет от меня.
  — Хорошо. Деньги тебе нужны?
  — Нет. Хватит тех, что ты мне уже дал.
  
  В студию, что располагалась в северо-западной части Вашингтона, Дональд Каббин прибыл в лимузине, принадлежащем профсоюзу. За рулем сидел Фред Мур, рядом с ним — Келли Каббин. Его отец расположился сзади, между Оскаром Имбером и Чарлзом Гуэйном. Откидные сиденья заняли Питер Мэджари и Тед Лоусон.
  Сэмми Хэнкса подбросил к студии Микки Делла в своем «форд-галакси», купленном им пять лет тому назад.
  — Пусть все видят, как Каббин, в отличие от тебя, сорит профсоюзными денежками, приводя с собой целую толпу, — пояснил он Хэнксу свое решение.
  Впервые за два месяца Хэнкс и Каббин столкнулись лицом к лицу у дверей студии. Подозрительно оглядели друг друга, словно гадая, не выхватит ли кто спрятанный в кармане нож. Наконец Каббин буркнул:
  — Привет, Сэмми.
  — Добрый день, Дон.
  — На кого ты ставишь?
  Хэнкс изумленно воззрился на Каббина.
  — Разумеется, на себя, — торопливо ответил он.
  — Я про футбол, дурачок, — и Каббин проследовал в студию.
  Микки Делла пристроился к Питеру Мэджари.
  — Я удивлен, что ты решился выползти из чащобы на свет божий.
  — Ах, Майкл, как приятно тебя видеть, — последовал ответ. — Мне-то говорили, что тебя отправили в дом престарелых.
  Нил Джеймс радушно встретил гостей, пожал им руки и отправил гримироваться. Девушка, что работала с Каббином, сказала, что выглядит он, как актер. Та, которой достался Сэмми Хэнкс, в отчаянии прикусила губу.
  — Может, наденем на меня бумажный пакет? — предложил Сэмми.
  Когда Дональд Каббин вышел из гримерной, Чарлз Гуэйн отвел его в сторону.
  — Один совет, Дон. Отвечайте покороче и не вступайте с ними в перепалку.
  — Как насчет милой шутки после того, как меня представят? Раз уже столько говорили о моих городских клубах, может, мне сразу добавить к ним и мои гольф-клубы?
  Гуэйна аж перекосило.
  — Пожалуйста, Дон, не надо. Никаких шуток. Держитесь с чувством собственного достоинства.
  — По-вашему, в этом нет ничего забавного?
  — Нет.
  — Как скажете, — ответил Каббин, решив про себя, что от шутки не откажется, если подвернется благоприятный момент. Шутки снимают напряжение, подумал он.
  Питер Мэджари увел его от Гуэйна.
  — Будьте добры к Сэмми, Дон, — прошептал он. — Не слишком напирайте на него.
  — Что значит не напирайте? Я просто обязан как следует приложить этого сукиного сына.
  Мэджари печально улыбнулся.
  — Просто запомните мои слова, Дон. Пожалуйста. Проявите доброту. Сострадание.
  — О чем, собственно, речь?
  Мэджари пожал плечами и вновь печально улыбнулся.
  — Запомните мои слова, — повторил он.
  После того, как Каббина увели на съемочную площадку, Тед Лоусон подошел к Питеру Мэджари.
  — Ты ему сказал?
  — Во всяком случае, намекнул.
  — Рискованная затея, — в голосе Лоусона слышались нотки сомнения.
  — Все получится, — ответил Мэджари. По тону чувствовалось, что он хочет убедить в этом и себя. — Я думаю, все получится.
  Келли Каббин сидел рядом с Фредом Муром, наблюдая по экрану монитора, как гости и репортеры занимают свои места.
  — Старина Дон отлично смотрится по ти-ви, не так ли, Келли? — спросил Мур.
  — Ты абсолютно прав.
  — Сегодня он лишь дважды приложился к бутылке. Я предложил ему промочить горло, когда мы подъезжали к студии, но он отказался.
  — Ты сама доброта, Фред.
  На съемочной площадке четверка репортеров, прозванных Живоглотами, расселась за полукруглым столом, установленным на возвышении. На гостей, а скорее, жертв, как называл их Нил Джеймс, они смотрели сверху вниз. Гостей усадили на простые стулья с прямой спинкой. Руки они могли положить только на колени, что придавало им испуганный вид. Каббин, однако, знал, что делать с руками. Сидел он, расправив плечи, вскинув подбородок, положив ногу на ногу. Правая его рука покоилась на левой ноге, а левой он сжимал запястье правой. Зрители сразу понимали, что перед камерой сидит уверенный в себе человек, с хорошо развитым чувством собственного достоинства.
  Сэмми Хэнксу оставалось воспользоваться единственным оружием, оставшимся в его распоряжении: обаятельной улыбкой. Так что она не сходила с его лица, за исключением моментов, требующих серьезности. Что же касается рук, то он держал их прижатыми к бокам. Микки Делла подумал, что Сэмми похож на человека, ожидающего, что его вот-вот привяжут к электрическому стулу.
  Нил Джеймс расположился за маленьким столиком, стоявшим на возвышении между гостями. Благодаря круглой, как у херувима, физиономии выглядел он гораздо моложе своих сорока шести лет. Он тоже часто улыбался. И обычно за сладчайшей из улыбок следовал наиболее коварный вопрос.
  Репортеров Джеймс отбирал не столько за их внешность или журналистский талант, но за умение не стесняться в вопросах. До того, как они начали регулярно появляться в его передаче, все четверо занимали крохотные пенальчики в Национальном доме прессы и писали для провинциальных газет Луизианы, Техаса, Айдахо и Небраски. Теперь двое из них, Рэй Соллман и Роджер Крим, вели собственные колонки, перепечатываемые десятками газет по всей стране, а двум другим, Френку Феликсу и Арнольду Тиммонсу, заказывали статьи такие журналы, как «Плейбой» и «Эсквайр», хотя Тиммонс полагал, что он заслуживает и большего.
  Все они понимали, что пришедшие к ним престиж и популярность целиком зависят от их появления в передаче «Весь мир смотрит». Знали они и то, что Нил Джеймс будет приглашать их и платить по пятьсот долларов лишь в том случае, если они будут набрасываться на гостей, как цепные псы. Они и набрасывались, и даже соревновались друг с другом в том, кто задаст самый неудобоваримый вопрос.
  Передача, кстати, отточила их мастерство, ибо за бьющими в цель вопросами стояла огромная черновая работа, которой ранее они себя не утруждали. Но они также поняли, что с ростом их престижа поднимался и уровень их источников информации, так что теперь они по праву числились среди наиболее осведомленных репортеров Вашингтона.
  Передача, как обычно, началась с представления гостей. Первый вопрос задал Нил Джеймс, мило улыбнувшись Сэмми Хэнксу.
  — Мистер Хэнкс, давно ли вам известно о том, что мистер Каббин, ваш соперник, — алкоголик?
  — Уже несколько лет, — ответил Хэнкс, подумав: «Боже ты мой, я такого не ожидал. Делла меня предупреждал, но это уж чересчур».
  — И вы решили выступить против него, потому что подумали, что сможете одолеть больного человека?
  Двадцать две минуты вопросы сыпались градом, сначала на Хэнкса, потом на Каббина. Десять минут спустя в ответах Хэнкс уже срывался на крик. Каббин, используя актерские навыки, сумел сохранить внешнее хладнокровие, но и он однажды рявкнул на Нила Джеймса.
  — Не буду я отвечать на этот вопрос.
  — Почему?
  — Потому что он чертовски глуп.
  — Тогда, возможно, за вас ответит ваш оппонент, мистер Хэнкс?
  — Конечно, — улыбнулся Хэнкс. — С удовольствием отвечу.
  На двадцать третьей минуте Арнольд Тиммонс глубоко вздохнул, еще раз вспомнил о десяти тысячах долларов, которые накануне вручил ему наличными Питер Мэджари и повернулся к Хэнксу.
  — Хочу задать вам следующий вопрос.
  Тиммонс выдержал паузу. Хэнкс посмотрел на него и лучезарно улыбнулся.
  — Валяйте. Едва ли он окажется круче тех, на которые я уже ответил.
  — Ваш отец был выпускником Принстонского университета, мистер Хэнкс, однако вы с трудом закончили школу…
  Никто так и не узнал суть вопроса, который намеревался задать Тиммонс, потому что упоминание об отце буквально сорвало Хэнкса со стула.
  — Ты? — заорал он, рука его протянулась к Тиммонсу. — Сволочь! Мразь! Какая же ты мразь!
  Хэнкс уже стоял между Нилом Джеймсом и столиком, за которым расположились репортеры. Указательный палец его вытянутой руки по-прежнему целился в грудь Тиммонса.
  — Я до тебя доберусь! — вопил Хэнкс. — Я до тебя доберусь! Ты еще пожалеешь об этом!
  В пультовой режиссер подпрыгивал от восторга, командуя оператором, работавшим на третьей камере.
  — Превосходно! Превосходно! Держи его в кадре, даже если он решит выпрыгнуть в окно!
  А Сэмми Хэнкс уже упал на колени и барабанил кулаками по полу, раз за разом выкрикивая что-то нечленораздельное, похожее на «гад!». Потом он посмотрел на Тиммонса, и сорок миллионов телезрителей увидели крупным планом его уродливое лицо, с ощерившимися зубами, появляющимся и исчезающим в глубине рта языком, текущей по подбородку слюной. Сэмми Хэнкс полз по полу к Арнольду Тиммонсу, колотя кулаками по полу и исходя криком, а камера неотступно следовала за ним.
  Ни один человек не заслуживает такого, подумал Дональд Каббин, даже Сэмми. Он поднялся, подошел к Хэнксу, постоял над ним, высокий, красивый, седоволосый, с выражением безмерного сострадания на лице, лишь наполовину наигранного.
  В пультовой режиссер кричал в микрофон:
  — Третья камера — Каббина крупным планом. Теперь вторая дает Хэнкса. Снова третья на Каббина. Сэмми, бэби, поплачь немного для нас. Господи, какая прелесть.
  Хэнкс все еще полз, выкрикивая все то же слово, когда Каббин наклонился над ним.
  — Вставай, Сэмми, и давай уйдем отсюда.
  Хэнкс посмотрел на него и в объектив третьей камеры.
  — Гад! — сорвалось с его губ, а слезы текли по щекам, смешиваясь на подбородке со слюной.
  Каббин помог Хэнксу подняться и повел его прочь.
  — Вы думаете, что этим добавите себе голосов, мистер Каббин? — крикнул вслед Нил Джеймс.
  Каббин обернулся, пронзил взглядом Джеймса. Многое вложил он в этот взгляд: презрение, ненависть, чуть-чуть обиды. Камера все это зафиксировала, а микрофон разнес по студии зычный баритон Каббина.
  — Я думаю не о голосах. Я думаю, что нельзя так относиться к человеку.
  Микки Делла смотрел, как на экране монитора Каббин уводил плачущего Хэнкса со съемочной площадки. Он вытащил изо рта окурок, загасил его о ковер, поднялся с кресла, вышел в холл и зашагал к выходу. Микки Делла не переносил плакс.
  
  В номере отеля Койн Кенсингтон отправил в рот ложку картофельного салата, глаза его не отрывались от телевизора.
  — Господи, это отвратительно, — пробормотал он с набитым ртом. — Просто отвратительно.
  — За это мы и заплатили десять тысяч долларов, — пояснил Пенри.
  — Да, я знаю, но как же это отвратительно.
  — Этого, однако, недостаточно для переизбрания Каббина.
  Старик Кенсингтон коротко глянул на Пенри.
  — Во всяком случае, голосов эта передача у него не отнимет.
  
  Каббин вывел плачущего Хэнкса в холл, огляделся.
  — Кто им займется? Я же ему не нянька.
  — Делла уехал, — ответил Мэджари.
  Келли Каббин подошел к отцу.
  — Я позабочусь о нем, чиф.
  — А может, поручим это кому-нибудь еще?
  — Сэмми, я отвезу тебя домой, — Келли повернулся к Муру. — Дай мне ключи, Фред.
  — А как же мы доберемся домой? — спросил Дональд Каббин.
  — Что-нибудь придумаете, — и Келли увлек Сэмми Хэнкса к выходу.
  — Вы поступили благородно, Дон, — воскликнул Оскар Имбер. — Чертовски благородно.
  — Голосов вы сегодня не потеряли, — добавил Чарлз Гуэйн.
  — Вы думаете, я все сделал правильно, да? — спросил Дональд Каббин.
  — Вы были великолепны, Дон. Видели бы вы себя на мониторе. Телевидение — это чудо. Просто чудо.
  — Может, мы сможем достать пленку, чтобы иногда просматривать ее?
  — Господи, вы превзошли себя, — Тед Лоусон хлопнул Каббина по плечу.
  — Хорошо, очень хорошо, — согласился с коллегой Питер Мэджари.
  Каббин подмигнул ему.
  — Я выказал достаточно сострадания, Пит?
  — Сколько надо, а может, и чуть больше.
  Вдохновленный не столько неудачей Сэмми Хэнкса, как собственным благородством, Каббин повернулся к Фреду Муру.
  — Давай-ка найдем сортир, Фред.
  — Конечно, Дон.
  В туалете Каббин сначала убедился, что в кабинках никого нет, а потом взял из рук Фреда полпинтовую бутылку. Глотнул бербона, закрыл глаза, вздохнул.
  — Вы выглядели потрясающе, Дон. Потрясающе.
  Каббин открыл глаза, посмотрел на Мура.
  — Фред…
  — Да?
  — Я хочу попросить тебя об одной услуге.
  — Конечно, Дон. О чем же?
  — Перестань трахать мою жену.
  Глава 26
  В день выборов, семнадцатого октября, во вторник, два копа заявились в дом Марвина Хармса в семь утра. Лейтенант Клайд Бауэр, лысый и толстый, и его напарник, тридцативосьмилетний рыжеволосый сержант Теодор Ростковски, которого все звали Кирпич, из бюро детективов чикагской полиции.
  Лейтенант Бауэр первым делом сообщил Марвину Хармсу, что он арестован, затем зачитал ему его права и показал два ордера, один на арест, второй — на обыск.
  — И что же намереваетесь найти? — полюбопытствовал Хармс.
  Бауэр пожал плечами.
  — Немного «травки», может, даже героин.
  — Так ищите.
  — Уже нашли, — улыбнулся Бауэр. — Боюсь, вам придется проехать с нами в участок, мистер Хармс.
  — Кто меня подставил?
  Бауэр устало улыбнулся. В такую ситуацию он попадал далеко не впервые.
  — Одевайтесь, мистер Хармс.
  — Могу я позвонить?
  Бауэр взглянул на Ростковски. Тот пожал плечами.
  — Звоните.
  Хармс повернулся к жене, дрожащей в одном халатике и отнюдь не от холода.
  — Не волнуйся. Поднимись к детям. Я все улажу.
  Она поднялась на второй этаж, а Хармс набрал номер. Не адвоката, так так понимал, что адвокаты тут не помогут. Он звонил Индиго Буну.
  Когда заспанный Бун наконец-то взял трубку, Хармс сразу ввел его в курс дела.
  — Это Хармс. Ко мне заявились двое копов, чтобы арестовать за хранение наркотиков. Сегодня-то мне никак нельзя в тюрьму.
  — Да, сегодня все и должно быть.
  — В том-то и дело.
  — А без тебя ничего не получится.
  — Знаю. Потому и звоню.
  — Я рад, что ты позвонил мне. Адвокаты тебе сегодня не помогут.
  — Думаете, вы сможете что-нибудь сделать?
  — Уже делаю, — и Индиго Бун положил трубку.
  Хармс поднялся наверх, оделся, велел жене позвонить адвокату, а всем остальным говорить, что она не знает, где он. Шагая между двух детективов к черному «форду», он повернулся к Бауэру.
  — Кому-то этот арест обошелся в кругленькую сумму. Не знаете, в какую именно?
  В глазах Бауэра на мгновение мелькнула злость. А потом он снова заулыбался.
  — Возможно, вы правы, мистер Хармс, этот арест мог дорогого стоить, но я могу кое-что вам сказать, если вам это интересно.
  — Скажите.
  — Если и платили, то не деньгами.
  
  Индиго Бун положил трубку, подошел к окну, посмотрел на Мидуэй, на серые здания Чикагского университета. После звонка Марвина Хармса он звонил уже третий раз и понял, что звонить кому-то еще не имеет смысла. Тот, кто организовал этот арест, подготовил его более чем основательно, так что этому мальчику он ничем помочь не мог. До семи вечера сам Господь Бог не вытащил бы его из тюрьмы. А в семь его отпустят и так. После того, как закроются избирательные участки.
  
  В вашингтонском кабинете Уолтера Пенри телефон зазвонил в половине девятого. Уолтер взял трубку после первого звонка. Поздоровался, затем кивнул Питеру Мэджари, сидевшему у его стола. Послушал, потом заговорил сам.
  — Я высоко ценю твое содействие, Рон. И скажи боссу, что я ему очень благодарен. И еще, если представится случай, скажи ему, что в следующем месяце я хотел бы угостить его обедом, если ему удастся выкроить время. Еще раз спасибо. Я тебе позвоню.
  Пенри положил трубку и улыбнулся.
  — Они арестовали Хармса полтора часа тому назад. И продержат его за решеткой до семи вечера.
  — Что ж, значит, в Чикаго они не подтасуют результаты выборов. Без Хармса у них ничего не получится.
  Пенри кивнул.
  — Возможны ли другие неприятности, не предусмотренные нами?
  Мэджари покачал головой.
  — Нет, по-моему мы учли все, что могли.
  
  Утром семнадцатого октября Дональд Каббин проснулся в номере отеля «Хилтон» в Питтсбурге безо всякого похмелья. Бреясь, он даже поймал себя на том, что посвистывает, чего не случалось с ним давным-давно. В понедельник он только дважды прикладывался к спиртному, в воскресенье — трижды. Даже сломанный палец не беспокоил его. Может, я вообще брошу пить, думал он, втирая в кожу лосьон после бритья. Зачем оно нужно, это спиртное.
  Добавили Каббину хорошего настроения и опросы, проведенные среди членов профсоюза после воскресной телепередачи. Его рейтинг существенно возрос. Завязывая галстук, Каббин всмотрелся в зеркало. Увиденное приятно удивило его. «Да, ты этого хочешь, — сказал он себе. — Все еще хочешь почета, уважения, комфорта, ждущих тебя лифтов, всей этой суеты. Более того, тебе нравится, когда люди сидят и ждут, что же ты скажешь, да или нет, потому что именно у тебя есть на это право. И люди эти зачастую умнее тебя и несравненно богаче, но последнее слово остается за тобой, а не за ними. А тебя это или вдохновляет или пугает до смерти, так пугает, что ты ищешь убежища в бутылке. Что ж, — думал Каббин, разглядывая себя в зеркале, — больше мне прятаться незачем».
  Ему нравились эти мысли, но еще больше нравились воспоминания о прошлой ночи. Впервые за последние месяцы у него все получилось, так что сегодня он не собирался пить, чтобы повторить пройденное и в ночь грядущую. «В ней вся причина, — думал он, — в выпивке. А у него-то все в порядке. Прошлую ночь он отработал неплохо, во всяком случае, для шестидесятидвухлетнего старикана. Черт, почти что шестидесятитрехлетнего, — поправил он себя. — Пора быть честным, хотя бы наедине с собой».
  Из ванной, где одевался, он вышел тихонько, чтобы не разбудить Сэйди. Раньше он даже не подумал бы об этом. Она, однако, уже проснулась, но лежала в кровати, улыбалась.
  — Доброе утро, милый.
  — Как ты, дорогая?
  — Отлично. Просто отлично. Еще две такие ночи, как прошлая, и я не выпущу тебя из кровати.
  — Посмотрим, как пройдет следующая, — подмигнул ей Каббин.
  — Ты обещаешь, что она будет не хуже?
  — Обещаю.
  — Тогда поцелуй меня.
  Каббин наклонился и поцеловал ее в теплые, мягкие губы.
  — Ты должен идти?
  — Я должен проголосовать.
  — Да, конечно. Я совсем об этом забыла.
  — К ленчу вернусь.
  — Хорошо, дорогой. До встречи.
  — До встречи.
  В гостиной Каббина ждали четверо мужчин. Оглядев их, Каббин подумал, что более ему ни к чему держать их при себе. Разве что Келли. Келли — отличный малый. Но не Фред Мур. Фреда завтра здесь не будет. А Имбер и Гуэйн уплывут сами, при любом исходе голосования.
  — А теперь, — Каббин хлопнул в ладоши и широко улыбнулся, — поедем голосовать за достойного кандидата.
  — Подождите пару минут, Дон, — остановил его Фред Мур. — Я разберусь с лифтом.
  От «Хилтона» они поехали на юг, а потом на запад. Каббин сидел на заднем сиденье, между Имбером и Гуэйном. Машину вел Фред Мур. Келли устроился рядом с ним.
  — Видите это новое здание? — указал Каббин, когда они проехали несколько кварталов. — Здесь раньше находилась «Школа бизнеса» старика Петтигрю. Он устроил меня на работу в профсоюз. Его руководство часто пользовалось ненормативной лексикой и не желало брать в секретари девушку.
  Они миновали еще три или четыре квартала.
  — А на месте этой автостоянки был завод Сэмпсона. Летом тридцать восьмого года я провел там сорок один день. Господи, какая же тогда стояла жара. А питались мы лишь запеченными в тесте котлетами да консервированной фасолью, которые нам передавали через окно в корзине. Рабочие проводили сидячую забастовку, и старик послал меня к ним для поддержания духа. Наверное, это были самые ужасные дни в моей жизни. Я помню, что поначалу ночью к нам приходили две девчушки, которые ублажали каждого, у кого находился четвертак. Несколько дней спустя они снизили таксу до пятнадцати центов. Господи, какие же это были уродины.
  Каббин несколько минут помолчал.
  — Питтсбург меняется. Раньше он был куда более грязный.
  — Там, куда мы едем, он и остался грязным.
  — То есть за рекой?
  — Да.
  — Ты, конечно, прав.
  Зеленый «олдсмобил» пересек Мононгахелу. Теперь они ехали по серым, мрачным улицам. Когда они остановились на красный сигнал светофора, какая-то женщина, в бесформенном коричневом пальто, с коробкой в руках, заполненной банками пива, всмотрелась в сидящих на заднем сиденье. Внезапная улыбка осветила ее морщинистое лицо. Она помахала Каббину рукой.
  — Привет, Дон.
  Каббин заулыбался, опустил стекло, перегнулся через Имбера.
  — Привет, подруга.
  — Сегодня я проголосую за тебя.
  — Хорошо, мне дорог каждый голос.
  — Все равно ты победишь.
  — Надеюсь на это.
  Красный свет сменился зеленым, и «олдсмобил» набрал ход.
  — Кто это? — спросил Имбер.
  Каббин радостно рассмеялся.
  — Понятия не имею.
  Здание первого отделения располагалось на боковой улочке, напротив квартала двухэтажных домов, первые этажи которых занимали магазины, а на втором жили их владельцы. По зданию, построенному из красного кирпича, чувствовалось, что заказчики хотели обойтись минимальными средствами.
  На тротуаре их уже поджидали съемочные группы всех трех телекомпаний. На лестнице, ведущей к дверям, собрались функционеры первого отделения, мимо которых шествовали рядовые члены профсоюза, одни к избирательным урнам, другие — в противоположном направлении, уже выполнив свой долг. Голосование проходило активно, потому что, согласно контракту, каждому члену профсоюза оплачивалось три часа за участие во внутрипрофсоюзных выборах, проходящих каждые два года.
  Камеры сопровождали Каббина от автомобиля до лестницы, где он остановился, чтобы пожать руку местным профсоюзным боссам. Покончив с этим, Каббин повернулся, чтобы идти дальше, но тут к нему подскочил старичок лет семидесяти, с бакенбардами и в потрепанном сером пальто. Обнял Каббина, чмокнул его в щеку и срывающимся голосом воскликнул: «Благослови тебя Бог, Дон Каббин, потому что ты — хороший человек».
  Каббин не смог сдержать слез, навернувшихся на его глаза. Он смахнул их левой рукой, а правой пожал руку старика.
  — Спасибо тебе, приятель. Большое спасибо.
  — Сколько это тебе стоило, Чарли? — спросил Гуэйна репортер Эн-би-си.
  — Пятьдесят баксов, — ответил Гуэйн.
  — Отличный кадр, мы его обязательно используем.
  Келли Каббин и Фред Мур дожидались снаружи, пока Каббин проголосует. Оскар Имбер и Чарлз Гуэйн болтали с тележурналистами, которые решили запечатлеть Каббина и после голосования.
  — Хочу тебя кое о чем спросить, Келли, — обратился к Каббину-младшему Фред Мур.
  — Слушаю.
  — Твой отец сердится на меня?
  — Понятия не имею. А что?
  — Последние пару дней он ведет себя как-то странно.
  — В каком смысле?
  — Ну, он практически перестал пить.
  — Так, может, это и к лучшему?
  — Да, наверное, но мне кажется, он сам не свой.
  — Я этого не заметил.
  — А может, я и ошибаюсь.
  Келли широко улыбнулся.
  — Вполне возможно, Фред.
  В здании первого отделения Каббин без колебания проголосовал за себя и предложенную им кандидатуру секретаря-казначея, пожал руки рядовых членов профсоюза, дал кому-то автограф и направился к выходу. Задержался на верхней ступеньке, чтобы помахать рукой всем трем камерам, и начал неспешно спускаться по лестнице.
  Первая пуля ударила ему в плечо, вторая, мгновением позже — в живот, отрикошетила и угодила в правое легкое. Каббин чуть не упал, но нашел в себе силы шагнуть на следующую ступеньку, думая: «Такого не может быть. Во всяком случае, со мной».
  Тут он уже понял, что падение неизбежно. И голову пронзила мысль: «Сделай это, как полагается. Как Кагни в его фильмах». Но боль оказалась сильнее, и он покатился вниз по ступенькам, чтобы застыть на тротуаре лицом вверх, глядя в нацеленные на него камеры.
  Келли подбежал к нему первым. Каббин всмотрелся в его перепуганное лицо, понял, что должен что-то сказать, как-то успокоить сына, но с губ его сорвались лишь два слова, имя и фамилия человека, олицетворяющие мир, о котором он мечтал сорок лет, который так и не стал явью для Дональда Каббина.
  — Берни… Линг, — и он умер.
  Уже началась паника. Кто-то кричал, кто-то стремился пробиться поближе к Каббину, а Келли, ничего не видя, плакал над телом отца, пока Оскар Имбер не помог ему встать.
  — Он мертв, Келли?
  — Да.
  — Он что-то сказал… в самом конце?
  Микрофоны уже застыли перед лицом Келли, камеры впитывали горе, переполнявшее его глаза.
  — Что сказал ваш отец? — спросил кто-то из телевизионщиков. — Назвал чью-то фамилию?
  Келли кивнул.
  — Скорее, имя.
  — Вы можете повторить нам его?
  — Конечно, — Келли проглотил слезы. — Роузбад.
  Глава 27
  При звуке первого выстрела Фред Мур оглядел улицу, но ничего не заметил. А при втором уловил движение на крыше одного из двухэтажных домов на противоположной стороне.
  Он чувствовал, что от него ждут действия, а потому метнулся через мостовую, на ходу выхватив из кармана «чифс спешэл» тридцать восьмого калибра.[117] И едва не угодил под машину. Водитель резко нажал на педаль тормоза, но все равно задел бампером ногу Мура. Побледневший водитель нажал на клаксон, выкрикнув: «Идиот!» Но Мур его не слышал. Он даже не заметил удара.
  Справа от себя он увидел узкий проулок, в котором стояли мусорные баки. Он уходил меж двух домов и упирался в улицу за домами. Интуиция подсказала Муру, что он на правильном пути. По проулку он добежал до угла дома, осторожно выглянул из-за него. В руке он держал револьвер, который таскал с собой три года, а стрелял из него максимум раз десять, да и то по банкам из-под пива. Каббин всегда подзуживал его насчет револьвера, а однажды, крепко напившись, хотел отнять его и запереть в своем столе. «Сегодня он не стал бы меня подзуживать», — подумал Мур.
  Он увидел багажник синего «торонадо» с номерами штата Мэриленд. Автомобиль стоял рядом с пожарной лестницей. Двигатель «торонадо» работал, и синий дымок вился над выхлопной трубой. Уходя, водитель оставил открытой левую переднюю дверцу.
  Сверху донесся какой-то звук. Мур прижался к стене дома. Какой-то мужчина в белых резиновых перчатках быстро спускался по пожарной лестнице. С ружьем в левой руке.
  «Я его уже видел, — подумал Мур. — Я где-то видел его и Дона». У Мура была феноменальная память на лица, номера домов, даты, адреса и телефоны, но едва ли он мог вспомнить, шел ли вчера дождь или светило солнце: бесполезную информацию он забывал сразу.
  «В Чикаго, — вспомнил он, — в вестибюле отеля „Шератон-Блэкстоун“, после ужина у Джино, обошедшегося в сорок три доллара восемьдесят пять центов». Этот востроносенький сидел в вестибюле, и Дон сказал ему: «Привет, приятель», на что тот ответил: «Привет».
  
  Спускаясь по пожарной лестнице, Трумен Гофф продумывал свои следующие шаги. Ружье в багажник, самому в машину, вперед до первого поворота направо, два квартала, поворот налево, потом только прямо. Через пять, максимум через пять с половиной минут он будет на автостраде, ведущей в Уилинг, что в Западной Виргинии.
  «Первая пуля попала выше, — напомнил себе Гофф, — так что пришлось стрелять второй раз». «Ремингтон» он украл в Майами из багажника автомобиля. Но второй выстрел удался. Отправил Каббина на тот свет. Шестое чувство всегда подсказывало Гоффу, какой из его выстрелов был смертельным.
  Гофф обежал «торонадо», открыл багажник, сунул ружье под старое одеяло, захлопнул багажник и застыл, услышав за спиной мужской голос: «Эй, ты».
  «Он вооружен, — подумал Гофф. — Наверняка вооружен. Тебе остается или попытаться прыгнуть в машину, или сначала разобраться с ним». Правая рука Гоффа скользнула за пояс. Мгновение спустя пальцы крепко сжимали рукоять пистолета «кольт коммандер» тридцать восьмого калибра.[118]
  «Пора», — приказал он себе и начал поворачиваться. Но прежде чем он оказался лицом к лицу с противником, пуля пробила его правое бедро и отбросила на багажник «торонадо».
  «Почему он не падает? — думал Мур, видя, как этот худощавый мужчина медленно поднимает пистолет. — Почему он не падает? Я же его ранил. Когда человека ранят, он должен падать».
  Гофф не узнал того, кто стрелял в него с десяти футов. Он чувствовал боль в ноге, но не обращал на нее внимания. Трумен Гофф игнорировал боль, точно так же, как некоторые игнорировали Рождество. Он поднял пистолет и уже нажал на спусковой крючок, когда вторая пуля Мура ударила в правое плечо Гоффа, сбив ему прицел. Мур выстрелил вновь, и на этот раз Гофф упал на колени: пуля вошла в грудь, чуть пониже сердца. Гофф все еще пытался поднять пистолет, чтобы прицелиться и еще раз выстрелить в этого человека, но рука не подчинялась ему. Он смог лишь поднять голову и встретиться взглядом с медленно приближающимся к нему Фредом Муром.
  Фред Мур и Трумен Гофф смотрели друг на друга долгих десять секунд. За это время они обменялись историями своей жизни, пришли к согласию по одной важной философской проблеме и, к обоюдному сожалению, решили, что им надо расстаться.
  Трумен Гофф склонил голову, и Фред Мур всадил в нее две пули.
  Глава 28
  Через три дня после выборов министерство труда Соединенных Штатов поручило Ассоциации честных выборов подвести итоги борьбы между Дональдом Каббином и Сэмюэлем Морзом Хэнксом.
  В голосовании приняли участие примерно шестьдесят пять процентов членов профсоюза, и двадцать третьего октября, в понедельник, министр труда обнародовал результаты голосования: Каббин — триста шестнадцать тысяч пятьсот восемьдесят семь бюллетеней, Хэнкс — триста семнадцать тысяч сто тридцать два бюллетеня, пять тысяч сорок один бюллетень признаны недействительными. Министерские остряки сошлись во мнении, что Войд[119] мог бы получить больше голосов, если б активнее проводил предвыборную кампанию.
  ФБР занялось расследованием убийства Каббина, поскольку возникли подозрения, что оно напрямую связано с выборами. Питтсбургская полиция признала в Трумене Гоффе убийцу, благо она располагала неопровержимыми уликами вины последнего, и закрыла дело. Обвинения против Фреда Мура не выдвигались.
  Через день после объявления результатов голосования Сэмми Хэнкс занял кабинет Каббина и первым своим приказом назначил Марвина Хармса «специальным помощником президента». Сие означало, что годовое жалованье Хармса увеличилось с тридцати тысяч до тридцати семи тысяч пятисот долларов.
  Став президентом, Хэнкс решил, что ему не с руки знакомиться с подробностями того, как Хармсу удалось подтасовать результаты выборов в Чикаго. Поэтому никаких вопросов он не задавал, а Хармс решил, что ему нет нужды признаваться в провале своей миссии.
  Вторым приказом Хэнкс уволил Оскара Имбера. На следующий день тот уже работал у Тимстеров.[120]
  Через двадцать минут после увольнения Имбера Хэнкс вызвал Фреда Мура, чтобы сообщить, что в профсоюзе ему делать нечего. Фред позвонил Сэйди, но та отказалась говорить с ним.
  Чарлз Гуэйн, получивший последнюю часть причитающегося ему вознаграждения за неделю до убийства Каббина, загрузил жену в машину, вместе с двумя ящиками шотландского, и отбыл во Флориду, к своей яхте.
  Узнав о новой должности Марвина Хармса, Индиго Бун по телефону застраховал его жизнь на сто тысяч долларов. О выборах в разговоре не упоминалось, но Марвин решил, что не след ему отказываться от страховки.
  Через два дня после смерти Каббина Уолтер Пенри получил кусок салфетки, на которой его очень богатый, но эксцентричный клиент сообщал, что более не нуждается в услугах фирмы «Уолтер Пенри и помощники».
  Через день после объявления Хэнкса победителем Микки Делла послал ему счет на недоплаченные двадцать одну тысячу триста двенадцать долларов и пятьдесят семь центов. Хэнкс тут же переправил счет в корзинку для мусора.
  В газетах отмечалось, что смерть Каббина являет собой закат старой эры, а победа Хэнкса свидетельствует о приходе нового поколения профсоюзных лидеров.
  Двадцать седьмого октября, через десять дней после смерти отца, Келли Каббин пришел к Койну Кенсингтону.
  Толстяк открыл дверь. Келли сразу ему понравился. Красивый парень, весь в отца, но, похоже, порешительнее.
  — Заходи, сынок. Я тебя ждал.
  — Благодарю, — ответил Келли.
  — Хочешь что-нибудь выпить?
  — Нет.
  — Тогда могу предложить прохладительный коктейль собственного изобретения. Кока-колу с шоколадным сиропом и ванильным мороженым.
  — По-моему, это вкусно.
  — Хотите попробовать?
  — Конечно.
  Кенсингтон прикинул, сколько у него в холодильнике мороженого, решил, что достаточно, и поспешил на кухню.
  — Присядь, сынок. Уолтер Пенри сказал, что ты хочешь повидаться со мной.
  — Он назвал причину?
  — Сказал, что в связи со смертью твоего отца.
  — Совершенно верно.
  Кенсингтон вернулся с двумя полными вазочками.
  — Думаю, тебе понравится, — и протянул одну Келли.
  Тот попробовал.
  — Вкусно. Никогда не добавлял к мороженому шоколадный сироп.
  — Должен признаться, сынок, шоколад для меня что наркотик. Поверишь ли, благодаря шоколаду я стал лучше понимать алкоголиков и курильщиков. Несколько раз пытался отказаться от него, иногда мне казалось, что я победил, а потом вцеплялся губами в шоколадный батончик и все возвращалось на круги своя.
  За разговором Кенсингтон не забывал про свою стряпню, так что вазочка быстро пустела. «Наверное, обжорство — это единственное оставшееся для него удовольствие, — подумал Келли, — обжорство да еще власть над людьми, возможность манипулировать ими по своему усмотрению. Это я понять могу, потому что стремился к тому же, когда хотел стать деревенским мудрецом. Может, он и был таковым, только на более высоком уровне. Мудрец всей страны, а не одной деревни».
  — Я очень сожалею о смерти твоего отца, — Кенсингтон добил мороженое.
  — Вы его знали?
  — Лично — нет, но я много о нем слышал и читал. Не буду говорить, что он был великим человеком, но я знаю, что он бы мне понравился, будь мы знакомы.
  — Насколько мне известно, он многим нравился.
  — Так что привело тебя ко мне?
  — Я хочу выяснить, кто его убил.
  — Ага, — Кенсингтон сразу подобрался. Может, подумал он, парень что-то знает, и эти сведения помогут связать все еще болтающиеся свободные концы. — Копы говорят, что его убил Гофф, — осторожно добавил он.
  — Он лишь нажал на спусковой крючок, получив за это деньги. Я хочу выяснить, кто ему заплатил.
  — Пенри говорил мне, что чуть ли не сотня агентов ФБР шерстят прошлое Гоффа.
  — Я знаю. Я сам работал в полиции.
  — Тебе нравилась эта работа?
  — Мне — да, но мои начальники сочли, что я слишком для нее мягок.
  — Так у тебя есть версия?
  Келли кивнул.
  — Совершенно верно. У меня есть версия.
  — И ты собираешься поделиться ею со мной, потому что считаешь, что я могу иметь к ней определенное отношение?
  — Именно так.
  — Слушаю тебя, сынок.
  — Мне придется отнять у вас несколько минут.
  — Не волнуйся, времени у меня много.
  — У Гоффа не было мотива. Абсолютно никакого мотива. Я навел справки и выяснил, что интересовала его лишь работа в одном из балтиморских супермаркетов да вестерны. Я не говорю, что поработал так же основательно, как ФБР, но знаю наверняка, что Гофф не сумасшедший. Значит, он убил отца за деньги.
  — И кто заплатил ему?
  — Я думаю, фэбээровцы выяснят, что Гофф был профессиональным наемным убийцей. Но едва ли они найдут того, кто ему заплатил, потому что таких вот профессиональных маклеров, берущих заказы на убийство, поймать практически невозможно.
  — Сколько, по-вашему, ему заплатили?
  — В Нью-Йорке такое убийство стоит порядка семи-восьми тысяч долларов. В Вашингтоне оно обходится тысяч в десять-одиннадцать.
  — А сколько стоит в Нью-Йорке убийство обычного человека? — спросил Кенсингтон, которого всегда интересовали подробности.
  — От двухсот пятидесяти до трех тысяч долларов.
  — Дешево, однако, ценится жизнь.
  — В других странах она еще дешевле.
  — Полагаю, у вас есть подозреваемый?
  — Двое.
  — И кто же?
  — Один из них — вы.
  — Так я и думал. Почему?
  — Биржа. На следующий день после смерти моего отца акции компаний, имеющих контракт с его профсоюзом, начали падать в цене. И падали три дня, потому что никто не знал, будет забастовка или нет. Акции двух компаний падали столь стремительно, что по ним прекратили торги.
  — Я это знаю.
  — Тот, кто знал, что моего отца должны убить и разбирался в тонкостях биржевой игры, мог продать акции и сорвать крупный куш. Вы продали акции, мистер Кенсингтон.
  — И сколько я заработал?
  — Три миллиона плюс-минус двести тысяч.
  — Я заработал четыре миллиона двести тысяч, но ты выполнил домашнюю работу на «отлично».
  — А как вам моя версия?
  — Хорошая версия, но ты не прав. Я продал акции потому, что полагался на собственное суждение. Видишь ли, я не сомневался, что Сэмми Хэнкс побьет твоего отца. Даже после телевизионного фиаско я по-прежнему думал, что Сэмми победит. Никакой дополнительной информации у меня не было, но я мог проследить наметившуюся тенденцию, а состояла она в том, что в последние годы в профсоюзах активно пошла смена поколений: молодежь вышибала стариков. Вот я и решил, что Сэмми выиграет, а его угрозы прибегнуть к забастовке напугают биржу. После той телепередачи никакой реакции не последовало, потому что все думали, что твой отец победит. А когда его убили, а подсчет голосов показал, что этот припадочный стал президентом, многие запаниковали и начали сбрасывать акции. Потому-то я и оказался в большом плюсе. Твое дело, сынок, поверить мне или нет, но все было именно так.
  После короткого раздумья Келли кивнул.
  — Я вам верю.
  — Хорошо. А кто же второй подозреваемый?
  — Прежде чем я назову его вам, я хочу выяснить, сделаете ли вы то, о чем я вас попрошу. Короче, мне нужна ваша помощь. Я пошел к Пенри, но он сказал, что без вашего указания у него связаны руки.
  — Пенри работает на меня. Если тебе нужно, чтобы он что-то сделал, и я сочту, что это действительно нужно, руки у него тотчас же развяжутся.
  — Я хочу узнать движение денег по банковскому счету одного человека. Раздобыть эти сведения мне не под силу.
  — Большие суммы?
  — Да.
  — Поступление на счет или снятие?
  — Снятие.
  — Ты не думаешь, что это может сделать ФБР?
  — Боюсь, у них уйдет на это слишком много времени и они опоздают.
  — Назови мне фамилию, и через пятнадцать минут, максимум через полчаса, ты все получишь.
  
  Полчаса спустя Койн Кенсингтон открыл Келли дверь. Тот протянул руку.
  — Благодарю вас, мистер Кенсингтон. Я буду держать вас в курсе.
  Кенсингтон кивнул, потом почесал лысину.
  — Твой отец оставил тебе деньги, сынок?
  — Да, немного оставил.
  — Ты не хотел бы изучать их вместе со мной?
  — Изучать деньги?
  — Естественно. Это процесс бесконечный, и научиться можно очень многому, если на то есть желание.
  Келли всмотрелся в толстого старика. «Он тоже одинок, — подумал Келли. — Мудрец нации одинок, как и любой другой мудрец».
  — Что есть деньги, мистер Кенсингтон?
  Старик просиял.
  — Ты вернешься. Ты вернешься, когда разберешься с этим, и тогда я тебе все расскажу.
  Келли широко улыбнулся.
  — Скорее всего вернусь.
  Койн Кенсингтон пристально посмотрел на Келли и помрачнел.
  — Нет, ты не вернешься.
  — Почему?
  — Потому что, сынок, чтобы изучать деньги, надо быть жестким человеком, а… — Кенсингтон запнулся.
  — Что а?
  — А вот жесткости-то тебе и не хватает.
  В тот же день, в три часа пополудни, Келли постучался в дверь квартиры шестьсот двенадцать, находящейся в доме, построенном три года тому назад в юго-западном секторе Вашингтона. Дверь открыл мужчина, не брившийся как минимум три дня. Он долго смотрел на Келли, прежде чем пробормотать:
  — Тебе следовало позвонить.
  — Я решил рискнуть. Понадеялся на то, что застану тебя. Ты занят?
  Мужчина покачал головой.
  — Нет, я не занят.
  — Могу я зайти?
  — У меня не прибрано.
  — Мне без разницы.
  Мужчина пожал плечами.
  — Заходи.
  В гостиной Келли увидел кофейный столик, на котором, кроме двух пустых водочных бутылок и третьей, заполненной наполовину, четырех смятых пачек из-под «Лаки страйк», двух пепельниц с окурками и трех грязных стаканов, лежал револьвер тридцать восьмого калибра. Мужчина сел рядом с недопитой водочной бутылкой и пистолетом.
  — Хочешь выпить? — спросил он, и только тут Келли заметил, что у него заплетается язык.
  — Нет, благодарю.
  — Ты никогда не любил меня, не так ли, Келли?
  — К выпивке это не имеет никакого отношения.
  — Ты никогда не любил меня, и твой папашка никогда меня не любил.
  — Почему ты это сделал?
  — Сделал что?
  — Почему ты заказал убийство чифа, Фред?
  Рука Фреда Мура метнулась вперед, пальцы сомкнулись на рукояти револьвера. Он положил револьвер себе на колени.
  — Я любил его, Келли, — его лицо исказила гримаса. — Я любил его, как…
  — Любил, как сын, Фред.
  — Зря ты это сказал.
  — Сколько это тебе стоило, Фред? Двенадцать тысяч долларов? Именно такую сумму ты снял со своего счета двадцать пятого июля.
  — Сэйди собиралась выйти за меня замуж. Мы собирались пожениться.
  — Сэйди ничего такого тебе не говорила.
  — Не говорила. Но я знал. Я чувствовал.
  — То есть ты несколько раз оказался в ее постели, когда у чифа ничего не вставало, и решил, что это любовь? Черт, да чиф все это знал, и Сэйди знала, что ему все известно.
  — Он сказал мне… — Мур замолчал. — Он сказал мне…
  — И что он сказал тебе, Фред?
  Глаза Мура вылезли из орбит, рот перекосился.
  — Он сказал, чтобы я прекратил трахать его жену! — выкрикнул Мур.
  — И что говорит Сэйди теперь, после его смерти?
  — Она не хочет меня видеть. Не хочет говорить со мной.
  — Господи, — Келли вытер вспотевшие ладони о брюки. — К кому ты обращался, Фред? Кому заплатил деньги?
  — Гоффу, — ответил Мур. — Трумену Гоффу.
  — Это имя ты узнал из газет. Кто нашел его для тебя?
  — Я убил Гоффа, — в голосе Мура зазвучала гордость. — Я убил его после того, как он убил Дона. Я убил убийцу Дона.
  — Дерьмо ты последнее, — рявкнул Келли. — К кому ты обращался, Фред? Кому платил деньги?
  — Биллу, — пробормотал Фред, крепче сжав рукоять револьвера.
  — Какому Биллу?
  — Просто-Биллу.
  — Где ты его нашел?
  — По телефонному номеру, который мне назвал какой-то парень в баре. Я его не знаю. Он сказал, что если мне чего нужно, надо позвонить по этому нью-йоркскому номеру в любую среду ровно в десять часов.
  — Что за номер?
  — Триста восемьдесят два-десять-девяносто четыре, — ответил Мур. — Код — двести двенадцать.
  — Уличный телефон-автомат, — Келли встал. — Пошли, Фред. Я отвезу тебя в полицию.
  — Ты не коп. Ты уже не коп.
  — Пошли.
  Мур внезапно вспомнил о револьвере, что держал в руке. Нацелил его на Келли.
  — Никуда я с тобой не пойду, Келли. Ты уже не коп.
  — Давай, Фред, нажми на спусковой крючок. И покончим с этим, — он глубоко вздохнул. — Ты же хочешь нарваться на неприятности? Тогда жми на спусковой крючок. Не теряй времени.
  Фред Мур посмотрел на револьвер, словно увидел его впервые.
  — Они мне его вернули. Питтсбургские копы. Они мне его вернули.
  — Пошли, Фред.
  — Господи, я не хочу жить! — простонал Мур, и тут его осенило. Он коротко глянул на Келли, затем метнулся через короткий коридор в ванную. Келли услышал, как щелкнул замок.
  Келли ждал.
  — Тебе больше не придется волноваться из-за меня, Келли, — донеслось из ванной. — Никому не придется. Я покончу с собой.
  Келли ждал.
  — Скажи Сэйди. Скажи Сэйди, что я по-прежнему люблю ее.
  Келли ждал.
  — Я ничтожество! — взвизгнул Мур.
  Келли ждал.
  — Я ухожу, Келли.
  Келли ждал. Молча.
  — Я ненавижу этот проклятый мир! — выкрикнул Мур.
  Келли прождал еще целую минуту, прежде чем дверь открылась и из ванной, опустив голову, вышел Мур.
  — Я не смог, Келли.
  — Этого-то я и боялся.
  Глава 29
  Двадцать шестого октября седоволосый мужчина, который иногда представлялся как Просто-Билл, вышел из своего дома в западной части Пятьдесят седьмой улицы и повернул налево. В правой руке он держал поводок, другой конец которого крепился к ошейнику старого питбуля, который хрипел и кашлял при каждом шаге. В левой руке Просто-Билл нес прямоугольный конверт из плотной бумаги, с маркой и надписанным адресом.
  — Пошли, Дам-Дам, — бросил Просто-Билл собаке и не спеша зашагал к почтовому ящику. На полпути он остановился у газетного киоска и купил нью-йоркскую «Дейли ньюс», потому что его внимание привлек аршинный заголовок:
  «НАСТОЯЩИЙ» УБИЙЦА КАББИНА «ПОЕТ».
  Просто-Билл прочитал заметку, пока Дам-Дам облегчался у фонарного столба. По пути к почтовому ящику перебрал в голове приведенные в заметке факты, чтобы понять, выведут они копов на него или нет. И пришел к выводу, что такое просто невозможно. А потому улыбнулся и посмотрел на конверт:
  «Мистеру Карлу Сифтестаду. Комната 518. Бензер-Билдинг.
  Миннеаполис, Миннесота 55401».
  Просто-Билл дважды перечитал адрес, не нашел в нем ни единой ошибки, кивнул, как бы говоря себе, что все в порядке, и бросил конверт в почтовый ящик.
  Томас Росс
  Смерть в Сингапуре
  ГЛАВА 1
  В тот день во всем Лос-Анджелесе, наверное, только он носил короткие перламутрово-серые гетры, выглядывающие из-под брючин темно-темно-серого, почти черного костюма. Добавьте к этому белую рубашку, светло-серый, ныряющий под жилетку вязаный галстук и шляпу. Шляпа, правда, ничем не выделялась.
  Из двух мужчин, которые, вынырнув из пелены дождя, вошли в магазин, покупателем мог быть только один — крупный, с коротко стриженными седыми волосами и неестественно согнутой, словно он не мог до конца распрямить ее, левой рукой. Он медленно обошел машину, открыл и закрыл дверцу, довольно улыбнулся и что-то сказал своему спутнику, небольшого роста, в гетрах, который нахмурился и покачал головой.
  Смотрел он на «кадиллак» нежно-кремового цвета выпуска 1932 года, который стал моим после того, как его прежний владелец, занимавшийся куплей-продажей оптовых партий продовольствия, крепко ошибся, вложив немалые деньги в сорго, цена на которое неожиданно резко пошла вниз. Восстановление «кадиллака» обошлось в 4300 долларов, и оптовый торговец битый час извинялся за то, что не может оплатить счет. Три дня спустя он позвонил вновь, голос его звучал более оптимистично, даже весело, когда он уверял меня, что дела вот-вот пойдут на лад. Но на следующее утро он сунул в рот дуло пистолета и нажал на курок.
  «Кадиллак», продающийся, как следовало из установленной на нем таблички, за 6500 долларов, занимал середину торгового зала. Справа и слева от него застыли «форд» выпуска 1936 года, кабриолет с откидным верхом и «ягуар» SS-100, сошедший с конвейера в 1938 году. За «форд» я просил 4500 долларов, «ягуар» отдавал за 7000, но любой аккуратно одетый покупатель, в чистой рубашке, с чековой книжкой и водительским удостоверением, мог уговорить меня снизить цену долларов на 500.
  Крупный мужчина, действительно крупный — ростом под метр девяносто, крепкого телосложения, все еще кружил у «кадиллака», словно не замечая растущего нетерпения своего спутника. Я решил, что ему уже не по возрасту двубортный синий блейзер с золотыми пуговицами, серые фланелевые брюки и белая водолазка.
  Мужчина в гетрах нахмурился, что-то сказал, и здоровяк бросил последний взгляд на «кадиллак», после чего они двинулись к моему расположенному в углу кабинету со стеклянными стенами, всю обстановку которого составляли стол, сейф, три стула и картотечный шкафчик.
  — Сколько вы хотите за «кэди»? — тонкий, писклявый голос никак не соответствовал его солидной наружности.
  Видя в нем потенциального покупателя, я убрал ноги со стола.
  — Шесть с половиной.
  Его спутник в гетрах нас не слушал. Бросив на меня короткий взгляд, он оглядел кабинет. Смотреть в общем-то было не на что, он, собственно, и не ожидал ничего сверхъестественного.
  — Раньше здесь был супермаркет — один из «Эй энд Пи»?
  — Был, — подтвердил я.
  — А что означает эта вывеска снаружи, «Ли Вуатюр Ан-сьен», — по-французски он говорил лучше многих.
  — Старые машины. Старые, подержанные машины.
  — Так почему вы так и не напишете?
  — Тогда никто не стал бы спрашивать, не правда ли?
  — Класс, — здоровяк смотрел на «кадиллак» через стеклянную стену. — Настоящий класс. Сколько вы действительно хотите за «кэди», если без дураков?
  — Он полностью восстановлен, все детали изготовлены точно по чертежам, и цена ему все те же шесть с половиной тысяч.
  — Вы владелец? — спросил мужчина поменьше. По произношению я наконец понял, что он с Восточного побережья, из Нью-Джерси или из Нью-Йорка, но уже давно жил в Калифорнии.
  — Один из, — ответил я. — У меня есть партнер, который отвечает за производство. Сейчас он в мастерской при магазине.
  — И вы их продаете?
  — Случается.
  Здоровяк оторвался от «кадиллака».
  — Когда-то у меня был такой же! — воскликнул он. — Только зеленого цвета. Темно-зеленого. Помнишь, Солли? Мы поехали в нем в Хот-Спрингс с Мэй и твоей девушкой и наткнулись на Оуни.
  — Это было тридцать шесть лет назад, — откликнулся мужчина в гетрах.
  — Господи, неужели так давно!
  Мужчина, названный Солли, повернулся к одному из стульев, достал из кармана белый носовой платок, протер им сиденье, убрал платок и сел. В его руках возник тонкий золотой портсигар. Раскрыв его, он вынул овальную сигарету. Возможно, из-за малой толщины портсигара круглые сигареты сминались в нем в овальные. Прикурил он от золотой зажигалки.
  — Я — Сальваторе Коллизи, — представился он, и тут я заметил, что на его пиджаке нет боковых карманов. — Это мой помощник, мистер Полмисано.
  Он не протянул руки, поэтому я только кивнул.
  — Вас интересует какая-то конкретная машина, мистер Коллизи?
  Он нахмурился, не сводя с меня темно-карих глаз, и я обратил внимание, что они совсем не блестят. Сухие, мертвые, они разве что не хрустели, когда двигались.
  — Нет, меня не интересуют подержанные машины. Вот Полмисано думает, что они его интересуют, но это не так. На самом деле его интересует, что было тридцать пять лет назад, когда он мог ублажить женщину, и, возможно, думает, что «кэдди» вернет ему то, чего у него уже нет. Но едва ли тут поможешь автомобилем, которому тридцать шесть лет от роду, хотя, смею предположить, многие ваши покупатели убеждены в обратном.
  — Некоторые. По существу, я продаю ностальгию.
  — Ностальгию, — кивнул он. — Продавец подержанной ностальгии.
  — Мне просто понравилась эта машина, Солли, — подал голос Полмисано. — Неужели мне не может понравиться машина?
  Коллизи словно и не слышал его.
  — Вы Которн, — обратился он ко мне. — Эдвард Которн. Красивое имя. Английское?
  Я пожал плечами:
  — Мы не увлекались изучением нашей родословной. Наверное среди моих предков были и англичане.
  — А я — итальянец. Как и Полмисано. Мой отец был чернорабочим, не мог даже говорить по-английски. Его — тоже, — он кивнул в сторону Полмисано.
  Я бы дал им обоим лет по шестьдесят, плюс-минус два года, но Полмисано, несмотря на его странно изогнутую левую руку, не показался мне немощным стариком. Скорее, наоборот, он был силен, как вол. Длинное лицо, рот с широкими губами, крючковатый нос над волевым подбородком, черные, часто мигающие глаза.
  — Вы что-то продаете, — спросил я, — или просто зашли, чтобы укрыться от дождя?
  Коллизи бросил окурок на пол и растер его начищенным черным ботинком.
  — Как я уже говорил, мистер Которн, я — итальянец, а итальянцы придают большое значение семье. Дети, тети, племянники, даже двоюродные и троюродные братья. Мы стараемся держаться друг друга.
  — Поддерживаете тесные отношения.
  — Вот именно. Тесные отношения.
  — Может, вы из страховой компании? Это только предположение.
  — Эй, Полмисано, ты слышал? Из страховой компании.
  — Я слышал, — Полмисано широко улыбнулся.
  — Нет, мы не имеем никакого отношения к страховым компаниям, мистер Которн. Мы лишь оказываем услугу одному моему другу.
  — И вы думаете, что я могу помочь?
  — Совершенно верно. Видите ли, мой друг живет в Вашингтоне и с годами не молодеет. Не то чтобы он старик, но возраст уже солидный. А из всех родственников у него остался только крестник.
  — Только он один, — подтвердил Полмисано.
  — Вот-вот. Только он один, — продолжил Коллизи. — У моего друга процветающее дело и, естественно, что хочет оставить его близкому человеку, раз уж родственников нет, а из близких у него только крестник, которого он никак не может найти.
  Коллизи замолчал, разглядывая меня сухими глазами. Когда он говорил, уголки его тонкогубого рта резко опускались. На правой щеке белел шрам.
  — А я, по-вашему, знаком с этим крестником? — спросил я.
  Коллизи улыбнулся, во всяком случае, мне показалось, что
  это была улыбка. Уголки его рта поползли вверх, а не вниз, но губы он не разжал, полагая, что вид его зубов не доставит мне удовольствия.
  — Вы с ним знакомы.
  — У него есть имя?
  — Анджело Сачетти.
  — А-а-а.
  — Значит, вы его знаете?
  — Я его знал.
  — Вам известно, где он?
  Я положил нош на стол, закурил и бросил спичку на пол.
  Она упала рядом с ботинком Коллизи, тем самым, которым он раздавил окурок.
  — Вы узнали обо мне много интересного, мистер Коллизи?
  Мужчина в гетрах выразительно пожал плечами.
  — Мы наводили справки. Кое-что выяснили.
  — Тогда вам, несомненно, известно, что я убил Анджело Сачетти два года назад в Сингапурской бухте.
  ГЛАВА 2
  Моя последняя фраза не произвела эффекта разорвавшейся бомбы. Коллизи вновь достал золотой портсигар и закурил вторую овальную сигарету. Полмисано зевнул, почесал ногу и повернулся к «кадиллаку». Я взглянул на часы, ожидая, что кто-то из них скажет что-нибудь, заслуживающее внимания. Наконец Коллизи вздохнул, выпустив струю дыма:
  — Значит, два года назад?
  Я кивнул:
  — Два года.
  Коллизи решил, что пора посчитать трещины на потолке.
  — И как это произошло?
  — Вы и так все знаете, — ответил я. — Раз уж наводили обо мне справки.
  Он помахал левой рукой, показывая, что не может согласиться с моим выводом.
  — Газетные статьи — информация из вторых рук, подержанная, как ваши автомобили. Меня это не устраивает, мистер Которн.
  — Тогда просто скажите вашему крестному отцу, что Сачетти мертв, — предложил я. — Пусть он оставит свое состояние «Сыновьям Италии».
  — Может, вы недолюбливаете итальянцев? — встрепенулся Полмисано.
  — Отнюдь, — я покачал головой.
  — Так как, мистер Которн? — не отступался Коллизи. — Как это произошло?
  — Картина была про пиратов, — казалось, говорю не я, а кто-то другой. — Мы снимали вторую часть. Я руководил группой каскадеров, в которую входил и Сачетти. Мы рубились на абордажных саблях на палубе китайской джонки. Она стояла на якоре в бухте, известной сильными подводными течениями. По сценарию от меня требовалось оттеснить его на корму. Там Сачетти должен был впрыгнуть на ограждающий палубу поручень, схватиться за линь и, отражая удар, откинуться назад. Удара он не отразил, моя сабля перерезала линь, он упал за борт и исчез под водой. На поверхность он больше не выплыл. Утонул.
  Коллизи внимательно меня слушал и, когда я закончил, кивнул.
  — Вы хорошо знали Анджело?
  — Более-менее… Мы работали в нескольких картинах. Он владел всеми видами холодного оружия. Рапирой и шпагой, правда, лучше, чем саблей. Помнится, отлично ездил верхом.
  — Умел ли он плавать? — продолжил допрос Коллизи.
  — Умел.
  — Но когда вы перерезали линь, он не вынырнул из воды, — вопроса я не уловил.
  — Нет. Не вынырнул.
  — Анджело плавал отлично, — подал голос Полмиса-но. — Я сам учил его.
  Под его настороженным взглядом я убрал ноги со стола, встал и хотел сунуть руку во внутренний карман пиджака, чтобы достать бумажник. Сделать это мне не удалось. Внезапно Полмисано оказался рядом со мной, схватил меня за правую руку и завернул ее за спину. При желании он мог тут же переломить ее пополам.
  — Скажите, чтобы он. отпустил меня, — в моем голосе не слышалось ни возмущения, ни испуга.
  — Отпусти его! — рявкнул Коллизи.
  Полмисано пожал плечами и выполнил приказ.
  — А если он полез за пистолетом? — попытался он объяснить свою активность.
  Я же смотрел на Коллизи.
  — Где вы его нашли?
  — Он некоторое время отсутствовал. Теперь приглядывает за мной. Это его первая работа за долгое время, и он хочет произвести хорошее впечатление. Что вы хотели достать из кармана, мистер Которн, бумажник?
  — Именно. В нем визитная карточка.
  — Какая карточка?
  — С фамилией человека, который может показать вам пленку, на которой засняты последние минуты жизни Сачет-ти. Если хотите, можете посмотреть, как он умер. В цвете.
  — Едва ли нас это заинтересует, — Коллизи помолчал. — А что… что произошло с вами, мистер Которн, после того, как Сачетти утонул?
  — Что-то я вас не понимаю.
  — Полиция проводила расследование?
  — Да. Сингапурская полиция. Они согласились, что Са-четти погиб в результате несчастного случая.
  — Кто-нибудь еще проявил интерес к его смерти?
  — Один из сотрудников посольства. Он задал несколько вопросов. А потом, в Штатах, кредиторы Сачетти. Их оказалось более чем достаточно.
  Коллизи кивнул, удовлетворенный ответом. Вновь пристально посмотрел на меня:
  — А что произошло с вами?
  — Мне как-то неясен смысл ваших вопросов.
  Коллизи оглядел торговый зал и пожал плечами:
  — Я хочу спросить, почему вы перестали работать в кино?
  — Ушел на заслуженный отдых.
  — Из-за гибели Сачетти?
  — В определенном смысле, да.
  В который уже раз Коллизи пожал плечами.
  — И теперь продаете подержанные машины, — по голосу чувствовалось, что с переходом в продавцы мой социальный статус резко упал, и в его глазах я котировался не выше врача, специализирующегося на криминальных абортах.
  На какое-то время в моем кабинете воцарилась тишина. Я взял со стола скрепку, разогнул, согнул вновь. Полмисано и Коллизи следили за движениями моих пальцев. Потом Коллизи прокашлялся.
  — Крестный отец.
  — Чей крестный отец?
  — Сачетти. Он хочет видеть вас. В Вашингтоне.
  — По какому поводу?
  — Чтобы заплатить вам двадцать пять тысяч долларов.
  Скрепка сломалась в моих руках.
  — За что?
  — Он хочет, чтобы вы нашли его крестника.
  — Его давно съели рыбы. Искать там нечего.
  Коллизи вытащил из внутреннего кармана пиджака белый конверт и бросил его на стол. Я раскрыл его и достал три фотографии. Одна, уже начавшая желтеть, была снята «Поляроидом», вторая — фотоаппаратом с 35-миллиметровой пленкой, третья, квадратная по форме, скорее всего, «Роллифлек-сом». Человек, изображенный на всех трех фотографиях, носил черные очки, волосы его стали длиннее, появились усы, но профиль узнавался безошибочно, особенно на «Поляроиде». Он принадлежал Анджело Сачетти, который всегда гордился своим профилем. Я сложил фотографии в конверт и протянул его Коллизи.
  — Ну? — спросил тот.
  — Это Сачетти.
  — Он жив.
  — Похоже, что так.
  — Крестный отец хочет, чтобы вы его нашли.
  — Кто его фотографировал?
  — Разные люди. У крестного отца широкий круг знакомых.
  — Так пусть они и найдут его крестника.
  — Так не пойдет.
  — Почему?
  — Дело очень уж деликатное.
  — Предложите ему обратиться к людям, которые занимаются деликатными делами.
  Коллизи вздохнул и закурил третью сигарету.
  — Послушайте, мистер Которн. Я могу сказать вам следующее. Во-первых, Анджело Сачетти жив. Во-вторых, вы получите двадцать пять тысяч долларов, когда найдете его. В-третьих, крестный отец хочет поговорить с вами в Вашингтоне.
  — То есть у этой истории есть продолжение?
  — Есть. Но крестный отец расскажет вам об этом сам. Давайте представим ситуацию следующим образом: вы найдете Анджело и смоете пятно со своего имени.
  — Какое пятно?
  — Тот самый несчастный случай.
  — Я моту пожить и с ним.
  — Почему вы не хотите поговорить с крестным отцом?
  — В Вашингтоне?
  — Совершенно верно. В Вашингтоне.
  — И он расскажет мне обо всем?
  — Обо всем, — Коллизи встал, полагая, что все уже решено. — Значит, вы едете, — в голосе вновь не слышалось вопроса.
  — Нет, — возразил я.
  — Подумайте.
  — Хорошо. Я подумаю, но потом отвечу вам точно также.
  — Я позвоню вам завтра. В это же время, — он направился к двери, оглянулся, прежде чем открыть ее. — Вы прекрасно организовали дело, мистер Которн. Надеюсь, оно приносит вам немалую прибыль, — открыв дверь, он вышел в торговый зал и направился к выходу из магазина. Полмисано последовал было за ним, но остановился и посмотрел на меня.
  — Назовите вашу окончательную цену за «кэдди».
  — Вам уступлю за шесть тысяч.
  Он улыбнулся, посчитав мое предложение выгодной сделкой.
  — Раньше у меня был такой же, но зеленый. Темно-зеленый. А на чем ездите вы?
  — На «фольксвагене», — ответил я, но он уже шагал по торговому залу и, думаю, не услышал меня. Впрочем, едва ли его действительно интересовала марка моего автомобиля.
  ГЛАВА 3
  Когда «Грейт Этлентик энд Пасифик Ти Компани» решила, что супермаркет, расположенный между Ла-Бреа и Санта-Моникой, приносит одни убытки, то ли из-за обнищания района, то ли из-за воровства, она очистила полки от разнообразных продуктов, погрузила в фургоны холодильные прилавки и кассовые аппараты и перевезла все в один из торговых центров, с более честными покупателями и свободным местом для стоянки автомобилей.
  Здание нам сдали в аренду на пять лет достаточно дешево, при условии, что мы не будем торговать продуктами, в розницу или оптом. Не знаю, по какой причине владелец выставил это требование, но мы, естественно, согласились, потому что торговля продуктами не входила в наши планы. Против открытия «Ле Вуатюр Ансьен» не возражали и соседи: хозяева похоронного бюро, мойки автомашин, маленького заводика, изготовляющего узлы полиграфического оборудования, и трех баров.
  Перестройку зала мы свели к минимуму, и нам удалось сохранить атмосферу кошачьих консервов, венских сосисок и дезинфицирующих средств. Внутреннюю стену мы передвинули ближе к стеклянной стене, вокруг сейфа, который «Эй энд Пи» не стала выкорчевывать из фундамента, соорудили стеклянный кабинет, так что четыре пятых полезной площади заняли механический, красильный и отделочный цехи. В торговом зале мы держали три, иногда четыре машины на продажу, показывая случайному прохожему основное направление деятельности нашей фирмы — восстановление любого автомобиля, сошедшего с конвейера ранее 1942 года.
  Несмотря на довольно странное название, предложенное моим партнером в редкий для него момент помрачения ума, наша фирма начала процветать едва ли не с первого дня существования. Моим партнером был Ричард К. Е. Триппет, который в 1936 году участвовал в Берлинской олимпиаде в составе команды Великобритании. Он занял третье место в фехтовании на рапирах, уступив джентльмену из Коста-Рики. После того как Гитлер и Геринг пожали ему руку, Триппет возвратился в Оксфорд поразмышлять над положением в мире. Годом позже он присоединился к республиканцам в Испании, потому что его увлекли идеи анархистов, и теперь заявлял, что является главой всех анархо-синдикалистов одиннадцати западных штатов. Не считая самого Триплета, в его организации насчитывалось семь человек. Кроме того, он являлся председателем окружной организации демократической партии в Беверли-Хиллз и, кажется, обижался, когда я упрекал его в политическом дуализме.
  Я встретился с Триплетом и его женой Барбарой двумя годами раньше на вечеринке, устроенной одной из самых пренеприятных супружеских пар в Лос-Анджелесе, чье поместье занимало немалую территорию. Речь идет о Джеке и Луизе Конклин. Джек — один из лучших кинорежиссеров, Луиза — из актрис, снимающихся в телевизионных рекламных роликах, которые впадают в сексуальный экстаз при виде новых марок стирального порошка или пасты для полировки мебели. В свободное от работы время они обожали объезжать в своем «ягуаре» окрестные супермаркеты в поисках молодых, нагруженных покупками дам, которые желали, чтобы их отвезли домой, и не возражали по пути заехать к Конклинам, пропустить рюмочку-другую. Приехав домой, Джек и Луиза намекали даме, что неплохо бы трахнуться, и в трех случаях из четырех, по словам Джека, находили полное взаимопонимание, после чего проделывали желаемое в кровати, на обеденном столе или в ином месте. Но Джек частенько любил приврать, так что указанный им результат я бы уменьшил, как минимум, процентов на тридцать. Был он также криклив, зануден, да еще жульничал, играя в карты. На его вечеринку в то воскресенье я пришел только потому, что больше идти мне было некуда. Подозреваю, что та же причина привела туда и многих других гостей.
  Конклин, должно быть, обожал наставлять рога другим мужчинам. Если ему и Луизе удавалось поладить с молодой дамой, она и ее муж оказывались в списке приглашенных на следующую вечеринку. Конклину нравилось беседовать с мужьями, Луизе — обсасывать происшедшее с женами. В то воскресенье, с третьим бокалом в руке, я случайно стал участником разговора, который вели мой будущий партнер Ричард Триппет, его жена Барбара и изрядно выпивший врач-педиатр, — подозреваю, один из тех мужей, с которыми нравилось беседовать Конклину, Педиатр, низенький толстячок лет пятидесяти, сияя розовой лысиной, рассказывал Триплетам подробности покупки за 250 долларов «плимута» выпуска 1937 года, который он собирался реставрировать в Нью-Йорке всего лишь за две тысячи.
  — Знаете, как я его нашел? — его правая рука взлетела вверх, левая, с бокалом, осталась на уровне груди. — По объявлению в «Нью-Йорк тайме». Я снял трубку, позвонил этому парню в Делавер и в тот же день отправил ему чек.
  — Как интересно, — вежливо прокомментировала Барбара Триппет.
  Триплет, похоже, действительно заинтересовался рассказом доктора. Он положил ему руку на плечо, наклонился к нему и сообщил следующее: «После долгих размышлений я пришел к выводу, что ни одна из многочисленных моделей, изготовленных в Соединенных Штатах в тридцатых годах, не может сравниться с «плимутом» выпуска 1937 года в вульгарности и низком качестве».
  Педиатр не сразу переварил его слова. Затем отпил из бокала и бросился защищать свое приобретение.
  — Вы так думаете? В вульгарности, значит? А скажите-ка мне, приятель, на какой машине ездите вы?
  — Я не езжу, — ответил Триппет. — У меня нет машины.
  В глазах педиатра отразилось искреннее сострадание.
  — У вас нет машины… в Лос-Анджелесе?
  — Иногда нас подвозят, — заметила Барбара.
  Педиатр печально покачал головой и обратился ко мне.
  — А как насчет вас, мистер? У вас ведь есть машина? — он буквально молил меня дать положительный ответ. — Вот у вашего приятеля машины нет. Ни одной.
  — У меня мотороллер, — ответил я. — «Кашмэн» выпуска 1947 года.
  Мой ответ тронул доктора до глубины души.
  — Вы должны купить автомобиль. Скопите деньги на первый взнос и сразу покупайте. У меня «линкольн-континенталь», у жены — «понтиак», у двух моих детей — по «мустангу», и теперь я собираюсь отреставрировать «плимут» и буду любить его больше всех остальных машин, вместе взятых. И знаете почему?
  — Почему? — спросил Триппет, и по тону я понял, что он действительно хочет знать ответ.
  — Почему? Я вам скажу. Потому что в 1937 году я поступал в колледж и был беден. Вы, должно быть, знаете, каково быть беден?
  — В общем-то нет, — ответил Триппет. — Я никогда не был беден.
  Не могу сказать почему, но я сразу ему поверил.
  — Вам повезло, приятель, — доктор-то, похоже, полагал, что человек, не имеющий автомобиля в Лос-Анджелесе, не просто беден, а буквально нищ. — А я вот был тогда беден, как церковная мышь. Так беден, что меня однажды выгнали из моей комнаты, потому что я не мог уплатить ренту. Я бродил по кампусу и увидел эту машину, «плимут» тридцать седьмого года, принадлежащий моему богатому сокурснику. Мы встречались на лекциях по биологии. Я забрался в кабину и устроился там на ночь. Должен же я был где-то спать. Но этот подонок, простите меня за грубое слово, заявился в одиннадцать вечера, чтобы запереть дверцы, и обнаружил меня в кабине. И вы думаете, этот сукин сын позволил мне провести ночь в его машине? Черта с два. Он меня выгнал. Он, видите ли, боялся, что я испачкаю ему сидение. И знаете, что я пообещал себе в ту ночь?
  — Что придет день, — подала голос Барбара Триплет, — когда вы накопите достаточно денег, чтобы купить точно такой же, как у вашего друга, автомобиль, — она широко улыбнулась. — У богатого подонка, с которым вы изучали биологию.
  Доктор радостно закивал:
  — Верно. Именно это я и пообещал себе.
  — Почему? — спросил Триппет.
  — Что «почему»?
  — Почему вы пообещали себе именно это?
  — О Господи! Мистер, я же вам только что все объяснил.
  — Но что вы собираетесь с ним делать? Я говорю о «пли-муте».
  — Делать? А что я должен с ним делать? Это будет мой «плимут».
  — Но у вас уже есть четыре машины, — не унимался Триппет. — В чем заключается практическая польза вашего нового приобретения?
  Лысина доктора порозовела еще больше.
  — Не нужно мне никакой пользы, черт побери! Он просто должен стоять у моего дома, чтобы я мог смотреть на него. О Господи, как же трудно с вами говорить. Пойду-ка лучше выпью.
  Триппет наблюдал за доктором, пока тот не исчез в толпе гостей.
  — Восхитительно, — пробормотал он, взглянув на жену. — Просто восхитительно, — потом повернулся ко мне. — У вас действительно есть мотороллер?
  Ответить я не успел, потому что на мое плечо опустилась мягкая рука Джека Конклина, первого лос-анджелесского соблазнителя.
  — Эдди, дружище! Рад тебя видеть. Как дела?
  Прежде чем я раскрыл рот, он уже говорил с Триплетами.
  — Кажется, мы не знакомы. Я — Джек Конклин, тот самый, что платит за все съеденное и выпитое сегодня.
  — Я — Ричард Триппет, а это моя жена, Барбара. Мы пришли с нашими друзьями, Рэмси, но, боюсь, не успели представиться. Надеюсь, вы не в обиде?
  Правая рука Конклина легла на плечо Триплета, левая ухватила Барбару за талию. Та попыталась вырваться, но Конклин словно этого и не заметил.
  — Друзья Билли и Ширли Рэмси — мои друзья. Особенно Ширли, а? — он двинул локтем в ребра Триплету.
  — Разумеется, — сухо ответил Триппет.
  — Если вы хотите с кем-то познакомиться, только скажите Эдди. Он знает тут всех и вся, верно, Эдди?
  Я начал было говорить, что Эдди всех не знает, да и не хочет знать, но Конклин уже отошел, чтобы полапать других гостей.
  — Мне кажется, — Триппет вновь повернулся ко мне, — мы говорили о вашем мотороллере. Вы действительно ездите на нем?
  — Нет, — признался я. — Езжу я на «фольксвагене», но у меня есть еще двадцать одна машина. Не хотите ли купить одну из них?
  — Нет, благодарю, — ответил Триплет.
  — Все изготовлены до 1932 года. В отличном состоянии, — как я упомянул ранее, в руке у меня был уже третий бокал, в котором оставалось меньше половины.
  — Зачем они вам? — удивился Триппет.
  — Я получил их по наследству.
  — И что вы с ними делаете? — спросила Барбара. — Ездите на каждой по очереди?
  — Сдаю их в аренду. Киностудиям, бизнесменам, агентствам.
  — Разумно, — кивнул Триппет. — Но возьмем джентльмена, с которым мы только что разговаривали… О «плимуте» 1937 года выпуска. Это же просто болезнь!
  — Если это болезнь, то ей поражены тысячи других.
  — Неужели?
  — Будьте уверены. К примеру, эти развалюхи, что я держу в гараже в восточной части Лос-Анджелеса. ‘Никто их не видит, я не рекламирую их в газетах или на телевидении, моего телефонного номера нет в справочнике. Но раз или два в день мне звонят какие-то психи, которые хотят купить определенную марку машины или все сразу.
  — Почему вы их не продаете?
  Я пожал плечами.
  — Они дают постоянный доход, а деньги нужны всем, в том числе и мне.
  Триппет взглянул на часы в золотом корпусе.
  — Скажите, пожалуйста, вы любите машины?
  — Не особенно.
  — Вот и прекрасно. Почему бы вам не пообедать с нами? Я думаю, мне в голову пришла потрясающая идея.
  Барбара вздохнула.
  — Вы знаете, — обратилась она ко мне, — после того, как он произнес эти слова в прошлый раз, мы стали владельцами зимней гостиницы в Аспене, штат Колорадо.
  Покинув вечеринку Конклинов, мы отправились в один из маленьких ресторанчиков, владельцы которых, похоже, меняются каждые несколько месяцев. Я, Барбара Триплет — миниатюрная блондинка моего возраста, то есть лет тридцати трех, с зелеными глазами и приятной улыбкой, и Ричард Триплет, подтянутый и стройный, несмотря на свои пятьдесят пять лет, с длинными седыми волосами. Говорил он откровенно, и многое из того, что я услышал в тот вечер, оказалось правдой. Возможно, все. Специально я не выяснял, но потом ни разу не поймал его на лжи.
  Помимо его политических пристрастий, анархо-синдикализма в теории и демократии — на практике, он получил американское гражданство, прекрасно фехтовал, прилично играл на саксофоне, считался специалистом по средневековой Франции, а кроме того, в свое время был капитаном в одном из «пристойных воинских подразделений», автогонщиком и механиком гоночных автомобилей, лыжным инструктором и владельцем гостиницы в Аспене, обладая при этом независимым состоянием.
  — Дедушка сколотил его в Малайзии, знаете ли, — сказал он. — В основном на олове. Уйдя на покой, он приехал в Лондон, но перемена климата за месяц свела его в могилу. Мой отец ничего не знал о бизнесе деда, да и не хотел вникать в его тонкости. Поэтому он нашел в Сити самый консервативный банк и передал ему управление компанией. Так продолжается и по сей день. Барбара тоже богата.
  — Пшеница, — пояснила Барбара. — Тысячи акров канзасской пшеницы.
  — В вашей компании я чувствую себя бедным родственником, — отшутился я.
  — Я рассказал вам об этом не потому, что хотел похвалиться нашим богатством, — успокоил меня Триппет. — Я лишь дал вам понять, что у нас есть возможности финансировать мою прекрасную идею, если она приглянется и вам.
  Но до сути мы добрались лишь после того, как нам принесли кофе и бренди.
  — Я хочу вернуться к нашему доктору с «плимутом».
  — Зачем?
  — Трогательный случай, знаете ли. Но типичный.
  — В каком смысле?
  — Как я заметил, большинство американцев среднего возраста проникнуты сентиментальными воспоминаниями к своему первому автомобилю. Они могут забыть дни рождения детей, но всегда назовут вам год изготовления своей первой машины, модель, цвет, дату покупки и ее стоимость, с точностью до цента.
  — Возможно, — согласился я.
  Триплет пригубил бренди.
  — Я хочу сказать, что на жизнь едва ли не каждого американца старше тридцати лет в той или иной степени повлияла марка или модель автомобиля, даже если он лишь потерял в нем девственность, несмотря на неудачно расположенную ручку переключения скоростей.
  — Это был «форд» с откидывающимся верхом выпуска 1950 года, и ручка переключения скоростей никому не мешала, — улыбнулась Барбара. — В Топеке.
  Триплет словно и не услышал ее.
  — Важную роль играют также снобизм, жадность и социальный статус. Я знаком с одним адвокатом в Анахейме, у которого восемь «эдзельсов» 1958 года. Он держит их в гараже, ожидая, пока цены поднимутся достаточно высоко. Еще один мой знакомый в тридцать пять лет удалился от дел, похоже, приносящих немалый доход, и начал скупать «роллс-ройсы». Почему? Потому что ему нравилось все большое — большие дома, большие собаки, большие автомобили. Такие особенности характера американцев можно и должно использовать в своих интересах.
  — Начинается, — предупредила меня Барбара.
  — Я весь внимание.
  — Я предлагаю, — Триппет и не заметил нашей иронии, — заняться самым ненужным, бесполезным для страны делом. Для молодых мы будем продавать снобизм и социальный статус, старикам и людям среднего возраста поможем утолить ностальгию. Мы обеспечим им осязаемую связь со вчерашним днем, с тем временем, когда были проще и понятнее не только их машины, но и окружающий мир.
  — Красиво говорит, — заметил я, посмотрев на Барбару.
  — Он еще не разошелся, — ответила та.
  — Как вам нравится мое предложение? — спросил Триппет.
  — Полагаю, небезынтересное. Но почему вы высказали его мне?
  — Потому что вам, мистер Которн, как и мне, плевать на эти машины. У вас представительная внешность, и вы — владелец двадцати одного драндулета, которые мы можем использовать, как приманку.
  — Кого же будем приманивать?
  — Простаков, — ответила Барбара.
  — Будущих клиентов, — поправил ее Триплет. — Моя идея состоит в том, что мы организуем мастерскую… нет, не мастерскую. Плебейское слово. Мы организуем клинику. Да! Мы организуем клинику, специализацией которой станет восстановление развалюх до их первоначального состояния. Подчеркну еще раз, исконного! К примеру, если в «роллсе» 1931 года для переговорного устройства с шофером необходим микрофон, мы не будем ставить микрофон, который использовался в «роллсе» выпуска 1933 года. Нет, мы обыщем всю страну, если понадобится, весь мир, но найдем нужный узел. Будет установлен микрофон именно 1931 года. Нашим девизом будет гарантия подлинности.
  — К сожалению, — заметил я, — у меня нет независимого состояния.
  Триплета это не смутило.
  — Мы начнем с ваших двадцати одного автомобиля. Необходимый капитал вложу я.
  — Хорошо. Теперь понятно, почему вы обратились ко мне. Но вам-то это зачем?
  — Ему хочется пореже бывать дома, — пояснила Барбара.
  Триплет улыбнулся и откинул упавшую на глаза прядь, наверное, в двадцать третий раз за вечер.
  — Можете ли вы предложить лучший способ для изучения разложения всей системы, чем создание бесполезного предприятия, которое за баснословную плату предлагает услуги и товары, абсолютно никому не нужные?
  — С налету, наверное, нет, — ответил я. — Но мне все же не верится, что вы настроены серьезно.
  — Он настроен, — подтвердила Барбара. — Серьезным он бывает только в одном случае — когда предлагает что-то неудобоваримое.
  — Разумеется, я говорю серьезно, — продолжил Трип-пет. — Играя на сентиментальности и снобизме, я наношу еще один удар по основам системы и одновременно получаю немалую прибыль. Не могу сказать, что я не подниму доллар, лежащий под ногами. Это фамильная черта, которую я унаследовал от дедушки.
  — Предположим, мы войдем в долю, — я уже начал по-нимать, что разговором дело не кончится. — А кто будет делать всю грязную работу?
  На лице Триплета отразилось изумление, затем обида.
  — Я, разумеется. Я неплохо разбираюсь в автомобилях, хотя их больше и не люблю. Предпочитаю лошадей, знаете ли. Конечно, я найму пару помощников для самых простых работ. Между прочим, а чем занимаетесь вы, когда не сдаете в аренду ваши автомобили?
  — Я — безработный каскадер.
  — Правда? Как интересно. Вы фехтуете?
  — Да.
  — Чудесно. Мы сможем продемонстрировать друг другу свое мастерство. Но, скажите, почему вы безработный?
  — Потому, что у меня был нервный срыв.
  В последующие два года все получилось, как и предсказал Триплет в тот вечер за ресторанным столиком. Он нашел пустующий супермаркет «Эй энд Пи» между Ла-Бреа и Санта-Моникой, провел реконструкцию здания, закупил необходимое оборудование, обеспечил подготовку документов, посоветовал, чтобы мой адвокат просмотрел их, прежде чем я поставлю свою подпись. После окончания подготовительного периода Триплет взялся за восстановление «паккарда» выпуска 1930 года, одного из двадцати одного автомобиля, которые стали моим взносом в нашу фирму. Эта спортивная модель при желании владельца могла разогнаться на прямых участках до ста миль в час. Триппет покрыл корпус четырнадцатью слоями лака, обтянул сидения мягкой кожей, снабдил автомобиль новым откидывающимся верхом и колесами с выкрашенными белой краской боковыми поверхностями шин, включая и те, что устанавливались на крылья, а затем предложил мне продать его за восемь тысяч долларов.
  — И ни цента меньше, — предупредил он.
  В первый же день на «паккард» пришли посмотреть двадцать три человека. Двадцать третьим оказался семидесятилетний старичок, когда-то известный исполнитель ковбойских песен. Теперь он жил в Палм-Спрингс. Старичок дважды обошел «паккард» и направился в мой кабинет.
  — На нем можно ездить?
  — Естественно.
  — Сколько вы за него просите?
  — Восемь тысяч.
  Старичок хитро прищурился.
  — Даю семь. Наличными.
  Я самодовольно улыбнулся.
  — Извините, сэр, но мы не торгуемся.
  Бывший певец кивнул и вышел из кабинета, чтобы еще раз взглянуть на машину. Пять минут спустя он положил на мой стол подписанный чек на восемь тысяч долларов.
  Я размышлял об этом после того, как мужчина в гетрах и его спутник покинули магазин. А потом снял телефонную трубку и набрал номер. После третьего звонка мне ответил мужской голос, и я договорился о встрече тем же вечером. Мне хотелось задать несколько вопросов о мужчине в гетрах, а тот, с кем я разговаривал по телефону, возможно, мог на них ответить. Не исключал я и того, что ответов не получу.
  ГЛАВА 4
  Дождь лил как из ведра, машины сплошным потоком еле-еле ползли по бульвару Уилшира, а водители скрежетали зубами, кляня на все лады идиота, который ехал впереди. Я успел нырнуть в просвет на крайней к тротуару полосе и достаточно быстро проехал два или три квартала. Затем повернул раз, другой и припарковался рядом с пожарным гидрантом, полагая, что с чистой совестью оплачу штраф, если полицейский покинет сухое нутро патрульной машины ради того, чтобы выписать квитанцию и прилепить ее на ветровое стекло моего «фольксвагена».
  Я остановился около относительно нового двухэтажного дома, выстроенного подковой вокруг бассейна и выкрашенного в желтый цвет, изрядно потемневший от дождя. Посидел в «фольксвагене», выкурил сигарету, наблюдая, как запотевают стекла. Ровно в половине седьмого накинул на плечи дождевик, выскочил из машины и метнулся к дому. Пробежал мимо кустов роз, растущих у лестницы, ведущей на второй этаж. Струи дождя сбили с цветков едва ли не все лепестки. Я практически не вымок, поднялся па ступеням, повернул направо и нажал на кнопку звонка над табличкой с надписью «Кристофер Смолл». Что-то скрипнуло, наверное, кто-то поднял пластинку, закрывающую глазок, чтобы взглянуть, кого принесло в такую погоду, и дверь распахнулась.
  — Заходи, Эдди. Промок?
  — Не очень. Как ты, Марси?
  — Отлично.
  Марси Холлоуэй, высокая, стройная брюнетка с синими глазами, большим ртом и чуть вздернутым носиком, держала в одной руке сигарету, а в другой — наполовину опустевший бокал* Узкие брюки обтягивали ноги, белая блузка подчеркивала высокую грудь. Она жила с Кристофером Смоллом почти три года, что по меркам Лос-Анджелеса тянуло на рекорд.
  Я посетовал на погоду, она спросила, не хочу ли я выпить, и я не стал отказываться.
  — Крис будет с минуты на минуту. Шотландское с содовой пойдет?
  — Лучше с водой.
  Марси удалилась в другую комнату с моим дождевиком, а я сел на зеленый диван и начал разглядывать фотографии на противоположной стене. Они покрывали ее от потолка до пола. Каждая под особым, не отбрасывающим блики стеклом, в узкой черной рамке. Кристофер Смолл и кто-то из его друзей, которых у того было великое множество. Во встроенном в стену книжном шкафу я насчитал шесть книг. Полки занимала керамика и коллекция фарфоровых кошечек и котят. В одном углу стоял цветной телевизор, в другом — стереокомбайн, под потолком висели два динамика.
  Те, кто обладал достаточно острым зрением, чтобы читать в титрах фамилии актеров, занятых в эпизодах, наверняка запомнил Кристофера Смолла. Более тридцати лет он прожил в Голливуде, играя водителей такси, репортеров, сержантов, барменов, полицейских, гангстеров и многих других, появляющихся и тут же исчезающих с экрана.
  По грубым оценкам самого Смолла, он снялся более чем в пятистах полнометражных фильмах и телепостановках, но наибольшую славу ему принес фильм, снятый во время второй мировой войны. Замысел фильма состоял в том, что члены некоей нью-йоркской банды решили, неизвестно по какой причине, что немцы представляют для них большую угрозу, чем фараоны. Гангстеры скопом записались добровольцами в армию, отправились за океан и, похоже, выиграли войну. В конце фильма все они дружно глотали слезы, окружив смертельно раненного главаря, который неспешно умирал на руках Смолла, бормоча что-то о братстве, демократии и мире.
  Но звездным мигом Смолла стала более ранняя сцена, когда с автоматом на изготовку он ворвался в амбар, где засел немецкий штаб, с криком: «Не дергаться, фрицы!» Немцы, разумеется, тут же сдались в плен, а фразу подхватил радиокомментатор, и вскоре она стала крылатой, завоевав популярность в школах и колледжах. В середине шестидесятых Восточный университет решил организовать фестиваль Кристофера
  Смолла, но спонсоров не нашлось, и все закончилось пресс-релизом.
  Смолл вышел из спальни, пожал мне руку, поинтересовался, как идут дела. Я ответил, что все нормально.
  — Марси принесет тебе выпить? — он опустился в зеленое, в тон дивану, кресло.
  — Да.
  Он повернулся к кухне.
  — Марси, принеси и мне.
  Марси что-то крикнула в ответ, наверное, давала понять, что просьба Смолла не останется без внимания.
  — Что-нибудь делаешь? — спросил он, имея в виду работу в кино.
  — Ничего.
  — И не собираешься?
  — Не собираюсь.
  — Если бы ты предложил свои услуги, от них бы не отказались.
  — Спрос не так уж велик.
  — Черта с два.
  — Мне нравится то, чем я сейчас занимаюсь.
  Вернулась Марси с бокалами на алюминиевом подносе, обслужила нас и устроилась в уголке дивана, положив одну ногу под себя.
  — Вкушаешь обычную лекцию, Эдди? — спросила она.
  — Крис все еще полагает, что я оставил многообещающую карьеру.
  Смолл вытянул ноги и положил их одна на другую. Был он в светло-коричневых брюках, желтой рубашке и коричневых туфлях. Волосы давно поседели, появился животик, но лицо осталось тем же: длинное, с выступающим подбородком, запавшими щеками, тонким носом и глубоко посаженными черными глазами, которые, в соответствии со сценарием, могли выражать хитрость, испуг или жестокость.
  — Но ты же не можешь не признать, что вложил немало сил и ума, чтобы выйти на достигнутый тобой уровень. Теперь получается, что все зазря. Твоему старику это не понравилось бы.
  — Он умер, — напомнил я.
  — Тем не менее. Я помню тебя мальчишкой, лет пяти или шести. Он частенько говорил мне, что придет день, когда ты станешь первоклассным каскадером.
  — Разумеется, — кивнул я. — А в десять лет я уже учился фехтовать. Как и хотел с самого детства.
  Мой отец был летчиком-каскадером, одним из первых, появившихся в Голливуде в двадцатых годах, готовых воплотить в жизнь любую причуду сценаристов, взамен требуя лишь десять долларов да место для ночлега. Всю жизнь он гордился тем, что в 1927 году участвовал в съемках «Ангелов ада» и принимал участие в воздушных боях над бухтой Сан-Франциско. Погиб он в возрасте шестидесяти одного года, врезавшись в пассажирский состав, над которым его просили пролететь на предельно маленькой высоте. От него мне достались двадцать одна машина, изготовленные до 1932 года, дом, заставленный мебелью, и воспоминания. Но, как и сказал Смолл, отец всегда хотел, чтобы я стал каскадером. В двенад*-цать он научил меня управлять автомобилем, в четырнадцать — самолетом, и к поступлению в университет я был уже признанным гонщиком, фехтовальщиком, гимнастом, боксером, членом Ассоциации каскадеров и Гильдии актеров кино и регулярно снимался в фильмах.
  — Я могу замолвить за тебя словечко в двух-трех местах, — добавил Смолл.
  — Нет, благодарю. Ничего не получится.
  — Ты должен попробовать еще раз, — настаивал он. — Нельзя же взять все и выбросить… все годы, которые ты провел в университете.
  — Только три. Меня вышибли.
  — Все равно надо попробовать.
  — Может, ему нравится его нынешнее занятие, — вступилась за меня Марси. — Может, он больше не хочет падать с лошадей.
  — Во всяком случае, я об этом подумаю, — я решил успокоить Смолла и тем самым положить конец лекции.
  — Дай мне знать, если я смогу помочь, — кивнул он.
  — Помочь ты можешь даже сейчас.
  — Я к твоим услугам, дружище.
  — Мне нужно кое-что выяснить.
  — О чем?
  — Скорее, о ком. Меня интересуют два парня.
  — Кто именно.
  — Сальваторе Коллизи и некий Полмисано.
  Лицо Смолла стало бесстрастным. Он посмотрел на Марси.
  — Пойди куда-нибудь.
  — Куда?
  — О, Боже, какая разница. Куда угодно. Хоть на кухню. Приготовь что-нибудь.
  Марси быстро поднялась и направилась на кухню. Она явно рассердилась, и вскоре оттуда донеслось громыхание кастрюль.
  В действительности его звали не Кристофер Смолл, а Фиоре Смолдоре, родился он в Восточном Гарлеме на 108-й улице и к четырнадцати годам стал в школе букмекером. Его старший брат Винсент Смолдоре быстро поднимался в гангстерской иерархии, и ему прочили блестящее будущее, но одним октябрьским утром 1931 года его изрешеченное пулями тело нашли на углу 106-й улицы и Лексингтон-авеню. Винсент Смолдоре стал еще одной жертвой в жестокой битве за власть между Джо Массериа и Сальваторе Маранзано. Старший брат Фиоре Смолдоре, вскоре ставшего Кристофером Смоллом, настаивал, чтобы тот закончил школу, но семь пуль в теле Винсента убедили Фиоре, что счастья надо искать в другом месте. К Рождеству 1931 года он оказался в Лос-Анджелесе. Снимался в массовках, в эпизодах, затем выяснилось, что у него хороший голос. Так он нашел себя, а в Нью-Йорке его друзья и враги, завсегдатаи кинотеатров, подталкивали друг друга локтями, когда видели его на экране. Кроме того, им нравилось иметь знакомого, который при необходимости мог показать им Голливуд, даже если он и не был кинозвездой. И Смоллу не оставалось ничего другого, как водить по Голливуду тех, кто нажил в обход закона немалые состояния в Нью-Йорке, Кливленде, Чикаго, Детройте и Канзас-сити.
  — В сороковых и пятидесятых не было никаких проблем, — как-то рассказывал мне Смолл. — Я водил их по самым фешенебельным ресторанам, и мы фотографировались, где только можно. Но знаешь, куда они хотят ехать теперь? В Диснейленд, вот куда. О, Господи! Я побывал в Диснейленде уже раз пятьдесят. — На фотографиях красовались надписи вроде «Крису, отличному парню, от его друга, Ника» или «С благодарностью за чудесное время, Вито».
  Смолл наклонился ко мне, уперевшись локтями в колени, на его лице отразилась искренняя озабоченность.
  — Чего хотят Коллизи и Полмисано?
  — Ты их знаешь?
  — Знаю. Чего они хотят от тебя?
  — Чтобы я повидался в Вашингтоне с одним человеком.
  — Каким человеком?
  — Крестным отцом Анджело Сачетти. Они утверждают, что Сачетти не умер и что его крестный отец хочет, чтобы я его нашел.
  — Где?
  — Крис, этого я не знаю.
  — Почему ты?
  — Понятия не имею.
  Смолл поднялся, подошел к книжным полкам и взял одного из фарфоровых котят.
  — Ты знаешь, что Марси собирает их.
  — Знаю. Я сам подарил ей пару штук.
  — Сальваторе Коллизи, — обратился Смолл к котенку. — Когда-то давно, в Нью-арке его звали Желтые Гетры.
  — Он все еще носит их, — вставил я.
  — Что?
  — Гетры. Только теперь они перламутрово-серые.
  — Он всегда будет их носить. Хочешь знать почему?
  — Почему?
  — Потому что у него мерзнут ноги. А тебя интересует, почему у него мерзнут ноги даже в теплый день в Лос-Анджелесе? — он вернулся к зеленому креслу, сел и уставился на меня.
  — Так почему у него мерзнут ноги даже в теплый день в Лос-Анджелесе?
  — Потому что тридцать семь лет назад, когда он был обычной шпаной на 116-й улице, один парнишка с приятелями прихватил Сальваторе, когда тот трахал его сестру. Знаешь, что они сделали? Устроили небольшое торжество. Наполнили ванну льдом, добавили соли, поставили в нее бутылки с пивом, а потом сняли с Коллизи ботинки и носки и опустили его ноги в ледяную воду, чтобы охладить его любовный пыл. И так продержали его три часа, пока не выпили все пиво, а потом отвезли в Нью-арк и выбросили из машины. Он чудом не потерял ноги, но с тех пор они у него постоянно мерзнут. Вот почему он всегда носит гетры, за что и получил соответствующее прозвище.
  — А что произошло потом?
  — Он выждал. Выждал, пока снова смог ходить. А потом начал действовать. Расправился со всеми. Одни угодили под машину, других зарезали, третьих застрелили. Он потрудился на славу. Основательный парень этот Коллизи, если уж что-то делает, то на совесть. Его труды не остались без внимания, и его перебросили на Манхэттэн, а затем сюда. С тех пор он здесь и живет.
  — А Полмисано?
  — Этот-то, — пренебрежительно фыркнул Смолл. — Джузеппе Полмисано, он же Джо Домино. Только что вышел из тюрьмы в Атланте, где отсидел шесть лет за торговлю наркотиками. Обычный солдат и не слишком умен. Хочешь знать, почему его зовут Джо Домино?
  — Почему?
  — Ты заметил, как странно торчит у него левая рука, словно он не может ее разогнуть?
  — Заметил.
  — Так вот, как-то ночью четверо ребят поймали его и сломали ему руку в четырех местах. Каждый по разу. А потом перерезали шею и оставили умирать. Только он не умер, хотя они повредили ему голосовые связки. Поэтому у него такой писклявый голос и он всегда носит свитера с закрытым горлом. На нем была водолазка, не так ли?
  — Я подумал, что он просто хочет следовать моде.
  Смолл покачал головой.
  — Нет, он носит их с тех пор, как ему перерезали горло.
  Я отпил из бокала, ожидая продолжения. Смолл разглядывал пол, держа свой бокал обеими руками. Мне показалось, что он уже забыл о моем присутствии.
  — Почему его прозвали Джо Домино? — я решил напомнить о себе.
  Смолл даже вздрогнул от неожиданности.
  — Почему? Видишь ли, все это происходило как раз после того, как Уоллес Бири1 снялся в «Да здравствует Вилья!». Ты его видел?
  — Видел.
  — Помнишь сцену, когда Бири решает сэкономить патроны и выстраивает своих пленников по три или четыре в затылок друг другу? А затем убивает их всех одной пулей. Так вот, Полмисано, когда поправился, увидел этот фильм, и идея ему понравилась. Он поймал этих четверых, заставил их встать в затылок друг другу и убил всех одним выстрелом из армейского ружья. Они попадали в стороны, как кости домино. Так, во всяком случае, говорили, и его прозвали Джо Домино.
  — Интересные у тебя знакомые.
  — Тебе известно, откуда я их знаю?
  — Да, ты мне рассказывал. А крестный отец Сачетти? Ты его знаешь?
  Смолл помолчал, уставившись в пол:
  — Пожалуй, налью себе еще виски. Тебе добавить?
  — Нет, благодарю.
  Он поднялся и скрылся на кухне. Вскоре вернулся с полным бокалом, причем виски в нем на этот раз было больше, чем воды. Выпил не меньше половины, закусил.
  — Крестный отец, — повторил я.
  — В Вашингтоне.
  — Совершенно верно. В Вашингтоне.
  — Помнишь, как-то я рассказывал тебе о моем брате? Он хотел, чтобы я закончил школу и так далее.
  — Помню.
  — Но я не говорил тебе, почему он этого хотел.
  — Нет.
  Смолл вздохнул.
  — Хочешь — верь, хочешь — нет, но я готовился к поступлению в колледж. И поступил бы. Можешь представить себе такое… в Восточном Гарлеме! — он невесело рассмеялся. — Только двое из нас готовились в колледж, я и другой парень — он и есть крестный отец Анджело Сачетти.
  — Что-то я упустил нить твоих рассуждений.
  — Давным-давно, за семь или восемь лет до твоего рождения, они провели совещание в Атлантик-сити.
  — Они?
  Он недовольно посмотрел на меня:
  — Ты хочешь, чтобы я назвал их?
  — А разве у них есть название?
  — Почему бы тебе не спросить у Эдгара Гувера?2
  — А чего его спрашивать? Он называет их «Коза Ностра».
  Смолл улыбнулся:
  — Давай и мы будем придерживаться этого названия, хотя оно и не соответствует действительности. Но вернемся к совещанию.
  — В Атлантик-сити?
  — Именно. Там собрались все. Костелло, Лучиано, Вито Дженовезе, даже Капоне и его братья. Все, кто играл сколько-нибудь заметную роль. Они собрались вместе и решили, что должны реорганизовать свою деятельность. Поделить страну на районы, прекратить междоусобные войны, улучшить свой образ в глазах общественности. Они захотели стать респектабельными и пришли к выводу, что для этого, среди всего прочего, им нужны ученые люди. Речь зашла о том, кого направить в колледж. Мой брат был там и предложил мою кандидатуру, пообещав, что сломает мне шею, если я вздумаю бросить учиться. Костелло сказал, что и у него есть на примете подходящий парень, с которым он поступит точно так же. Были еще предложения, но в результате они остановили свой выбор на мне и парне, предложенном Костелло.
  Смолл помолчал, вновь отпил из бокала.
  — Тот парень прошел путь до конца. Что случилось со мной, ты знаешь. Он же закончил школу, Гарвард, а затем и юридический факультет университета Вирджинии.
  — Он-то и хочет видеть меня в Вашингтоне? — спросил я.
  — Он самый.
  — Как он стал крестным отцом Сачетти?
  — Анджело Сачетти — сын Сонни из Чикаго, а Сонни однажды спас жизнь этому парню.
  — Я опять потерял нить.
  Смолл тяжело вздохнул.
  — Не стоит мне рассказывать тебе все это. Не накликать бы на тебя беду.
  — Из сказанного тобой следует, что беда уже постучалась в мою дверь.
  Он подумал и, похоже, принял решение. А может, просто делал вид, что думал. Точно я сказать не мог.
  — Хорошо. Сонни из Чикаго, настоящего имени которого никто так и не узнал, появился в Нью-Йорке с годовалым ребенком на одной руке и футляром для скрипки в другой, — он замолчал, скептически глядя на меня. — Наверное, ты думаешь, что футляр для скрипки — это шутка?
  — Я тебе верю.
  — Тогда не ухмыляйся.
  — Продолжай, Крис.
  — Вроде бы жена Сонни, проститутка, не поладила с одной из чикагских банд, и ее выловили из озера Мичиган. Я не знаю, в чем состоял конфликт. Но Сонни взял свой футляр для скрипки и уложил семерых парней, виновных, по его мнению, в смерти жены. А потом привез сына и «томпсон»3 в Нью-Йорк. В это же время парень, с которым я ходил в школу, окончил юридический факультет и вернулся в Нью-Йорк, где выполнял мелкие поручения Костелло. Он встретился с Сонни из Чикаго, который также работал на Костелло, и они подружились. Знаешь, почему?
  — Не могу даже догадаться, — ответил я.
  — Потому что Сонни из Чикаго, всегда аккуратный, ухоженный, выглядел, как студент колледжа. Говорил на правильном английском, строго одевался, а парень, с которым я ходил в школу, получив образование, зазнался, стал снобом. Тебе все понятно?
  — Пока да.
  — Так вот, парень, который учился в университете, попал в передрягу. У него возникли серьезные осложнения, не с Костелло, а с другим человеком, не важно с кем. Короче, этого парня едва не отправили в мир иной, но Сонни из Чикаго спас ему жизнь, и он пообещал Сонни, что заплатит долг сторицей.
  Смолл в какой уж раз надолго замолчал. — Ну? — не выдержал я.
  — Две недели спустя Сонни поймали на том, что он шельмовал в карточной игре, буквально пригвоздили ножом к стене, да и оставили там. Спасенный Сонни парень узнал об этом и забрал годовалого ребенка к себе. И стал его крестным отцом.
  — И этим ребенком был Анджело Сачетти?
  — Совершенно верно.
  — А почему Сачетти?
  — Не знаю, кто-то однажды сказал мне, что так назывался сорт лапши.
  — А что случилось с тем парнем из университета… крестным отцом?
  — Его послали в Вашингтон.
  — Зачем?
  — Зачем кто-то посылает кого-то в Вашингтон? В качестве лоббиста.
  — Я должен отметить, что он забыл зарегистрироваться.
  — Напрасно ты шутишь.
  — А что он там делает?
  Смолл скривился, как от зубной боли.
  — Скажем, присматривает за их интересами.
  — И этот парень воспитывал Анджело Сачетти?
  — Во всяком случае, пытался. Может, тебе это не известно, но у него было девять гувернанток и столько же частных учителей. Его выгоняли из четырех школ и трех колледжей. Анджело увлекался только спортом, поэтому и оказался в Голливуде.
  — Его крестный отец замолвил словечко?
  — Точно, — ответил Смолл.
  — А у крестного отца есть имя и фамилия?
  — Раньше его звали Карло Коланеро. Теперь — Чарльз Коул. В определенных кругах он — Чарли Мастак.
  — Ты, похоже, в курсе всего.
  Смолл махнул рукой в сторону фотографий.
  — После нескольких стаканчиков они тарахтят, не переставая. Знают же, что говорят со своим.
  — Почему Коул хочет, чтобы я нашел Анджело?
  — Понятия не имею. Анджело не принимал в его делах никакого участия. Два года назад поступило известие, что он умер, но я не заметил, чтобы кто-то сильно горевал. А сейчас ты говоришь, что он жив.
  — И они хотят, чтобы я его нашел.
  — Не они. Чарльз Коул, и при встрече с ним я советую тебе поставить свои условия.
  — Ты думаешь, я с ним встречусь?
  Смолл замолчал, но ненадолго.
  — Коул всегда добивается выполнения своих пожеланий.
  — У тебя есть предложения?
  — Конечно. Измени фамилию и исчезни. Поиски пропавшего наследника — лишь предлог. Похоже, заварилась серьезная каша, иначе они не прислали бы Коллизи, да и он сам не стал бы заниматься пустяками. Если же ты не исчезнешь, они найдут способ переправить тебя в Вашингтон.
  Я задумался, Смолл пристально смотрел на меня.
  — Пожалуй, я отвечу «нет».
  — Они не понимают, что это означает.
  — Да что они могут сделать?
  — Только одно.
  — Что же?
  — Что конкретно, не знаю, но ты будешь просто мечтать о том, чтобы сказать «да».
  ГЛАВА 5
  Кто-то постарался на славу. Изрезали все покрышки «форда» и «ягуара», разодрали в клочья брезентовый откидывающийся верх, у заднего бампера обеих машин на полу стояли пустые канистры из-под сиропа. Тут же лежали крышки от заправочных горловин. «Кадиллак» остался нетронутым.
  Когда я приехал на следующее утро, Триплет ходил вокруг «форда», засунув руки в карманы брюк, и отдавал распоряжения Сиднею Дюрану, одному из наших молодых длинноволосых механиков, который разве что не плакал от отчаяния. Я видел, что расстроен и Триппет, иначе он никогда не сунул бы руки в карманы.
  — У нас побывали ночные гости, — приветствовал он меня.
  — Я знаю. Каков урон?
  — Шины и верх уничтожены, но это не беда, их легко заменить. Я надеюсь, что мы сможем очистить баки, но они включали двигатели, чтобы сироп попал в топливную систему. Сироп еще хуже, чем сахар.
  — Мерзавцы, — прокомментировал Сидней.
  — Загляни в салон, — предложил Триппет.
  — Сиденья?
  — Именно.
  Я заглянул. Да, они не спешили. Мягкую кожу резали бритвой или острым ножом. Аккуратные вертикальные разрезы через каждые два дюйма. Затем не менее аккуратные горизонтальные. Профессиональный вандализм.
  — А мой кабинет?
  — Ничего не тронуто, так же, как и «кадиллак».
  — «Кадиллак» они тронуть не могли.
  Триплет изумленно воззрился на меня, затем повернулся к Сиднею.
  — Будь другом, приведи Джека и Рамона и откатите зги машины в мастерскую.
  Сидней откинул со лба прядь белокурых волос, бросил на улицу сердитый взгляд, словно надеялся, что вандалы стоят у витрины, наблюдая за нашей реакцией, и пробормотал пару фраз о том, что бы он сделал с этими сволочами, попадись они ему в руки.
  — Мы бы тебе помогли, — заверил я его. — Но сначала давай уберем эти две машины. Они — не слишком хорошая реклама нашей фирмы.
  — Вы, похоже, не удивлены, — констатировал Триплет, когда Сидней скрылся за дверью.
  — Я думаю, кто-то хотел мне кое-что сказать. Учитывая, с кем мы имеем дело, они оказались более вежливыми, чем можно было ожидать.
  — Кто?
  — Я не знаю, кто это сделал, но, возможно, могу сказать, кто отдал такой приказ.
  — Ваши друзья?
  — Новые знакомые. Давайте выпьем чашечку кофе, и я вам все расскажу.
  Мы пошли в кафе быстрого обслуживания, расположенное за углом, где варили сносный кофе, и, после того как официантка обслужила нас, я рассказал Триплету о Коллизи и Пол-мисано, о том, кто они такие и чего от меня хотят.
  — То, что они сделали с «фордом» и «ягуаром», всего лишь дружеский намек, — заключил я. — Если я буду упорствовать, они все сломают или сожгут.
  — А если вы не измените решения?
  — Возможно, сломают руку или ногу.
  — Но тогда вы не сможете сделать то, что они хотят.
  — Я говорю не о своих руке или ноге, а о ваших.
  — Честно говоря, не могу себе этого представить.
  — Я вас понимаю.
  — Мне кажется, мы должны позвонить в полицию.
  — Мне тоже.
  Триплет потянулся к маленькому кувшинчику с молоком и вылил его содержимое в свою чашку. Сделал то же самое и с моим кувшинчиком. Добавил три ложки сахара, помешал.
  — А что они сделают, снимут отпечатки пальцев? — спросил он.
  — Не знаю. Возможно, начнут расспрашивать в округе, не видел ли кто-нибудь что-либо необычное в три часа ночи. К примеру, как кто-то режет шины острым ножом.
  — Да, толку от них не будет, — согласился Триппет. — Но мы все равно должны позвонить им, чтобы ублажить страховую компанию.
  — Это точно, — я пригубил кофе. Сегодня его сварили даже лучше, чем обычно. — Коллизи, скорее всего, зайдет ко мне в три часа или позвонит. Ему захочется узнать о моем решении.
  — И что вы собираетесь сказать ему?
  — «Нет». Или есть другие предложения?
  Триппет внимательно разглядывал кофейную ложечку.
  — Я не так уж огорчен уничтожением моей личной собственности, Эдвард. Это риск, на который решается каждый предприниматель, ступивший в джунгли бизнеса, — он положил ложечку на стол и посмотрел на меня. — Мне это не нравится, но я не разъярен, как Сидней. Однако принуждением от меня ничего не добиться.
  — Значит, вы согласны со мной?
  — Абсолютно.
  — Отлично. Когда мы вернемся, надо сразу позвонить в полицию и страховую компанию.
  — Я это сделаю, — кивнул Триппет.
  — Тогда у вас будет еще одно дело.
  — Какое же?
  — Проверьте, уплачены ли взносы по противопожарной страховке.
  
  Коллизи позвонил в пять минут четвертого. Помнится, я записал время, полагая, что оно может мне понадобиться. Во время разговора я делал короткие пометки. Но напрасно. Коллизи не сказал ничего такого, что я не смог бы запомнить.
  — Вы можете взять билет на стойке «Юнайтед»4 в аэропорту, мистер Которн, — услышал я вместо приветствия. — Самолет вылетает завтра утром, в десять пятнадцать. У вас, разумеется, первый класс. Там же получите конверт с дальнейшими инструкциями и деньги на расходы.
  — Мне они не нужны.
  Последовала короткая пауза, затем я услышал, как мне показалось, короткий вздох. А может, Коллизи просто выдохнул дым от своей овальной сигареты.
  — Моя задача — отправить вас в Вашингтон, чтобы вы повидались с этим человеком. Вашингтону не отвечают «нет».
  — Другого ответа не будет.
  — Должно быть, мои доводы не показались вам убедительными.
  — Наоборот. Утром я нашел ваше послание. Прекрасная работа.
  Вновь последовала пауза.
  — Полагаю, придется придумать что-то ещ$, чтобы все-таки убедить вас.
  — И не пытайтесь, — я бросил трубку.
  Я нажал кнопку под столом, и в мастерской загудел клаксон. Вошел Триппет в белом комбинезоне с надписью «Les Ventures Ahciennes» на спине. Такие же комбинезоны были у всех наших сотрудников. Я думаю, они ходили в них даже на свидания.
  — Он позвонил.
  — И?
  — Сказал, что постарается что-нибудь придумать, чтобы убедить меня.
  — Намекнул хоть, что это может быть?
  — Нет.
  Триппет вытащил из кармана пачку сигарет и предложил мне. Он всегда предлагал мне сигареты, а я всегда отказывался. Но из вежливости он не мог просто достать пачку сигарет и закурить.
  — Я сомневаюсь, что они рискнут появиться здесь вечером или ночью.
  — Почему?
  — Полиция. Следующие несколько дней за нами будут приглядывать.
  — Что еще сказали в полиции?
  — Поинтересовались, кто мог это сделать… может, недовольный покупатель. Я заверил их, что недовольных покупателей у нас нет.
  Когда приезжала полиция, я был на ленче с перспективным клиентом, владельцем сети закусочных, где посетителей кормили главным образом гамбургерами за двадцать центов. Он хотел, чтобы мы восстановили для него «Стац DV-32 беакэт» выпуска 1933 года, который он нашел в чьем-то гараже в Сан-Франциско. Мы подъехали к одной из его закусочных, он притормозил, и я было испугался, не собирается ли он покормить меня здесь, но оказалось, он хотел лишь посмотреть, как там идут дела. Ели мы в «Скандии», на бульваре Заходящего солнца, и за столом он показал мне фотографии автомобиля. Я посмотрел на них, покивал и вернул назад.
  — Вы можете это сделать? — с надеждой спросил он.
  — Возможно, — ответил я. — Но сначала надо взглянуть на машину.
  — Его привезут на следующей неделе.
  — Если хотите, мы сразу осмотрим его.
  Он радостно кивнул.
  — Сколько времени потребуется вам на восстановление?
  Звали его Фред Купер, а свои гамбургеры он называл купербургерами. Я еще ни разу не пробовал их, но несколько миллионов человек, похоже, отдавали им предпочтение, иначе он не мог бы пригласить меня на ленч в «Скандию» и увлекаться старыми автомобилями.
  — У этой модели восьмицилиндровый двигатель с тридцатью двумя клапанами, — ответил я. — Одна из лучших тормозных систем и автоматическая система смазки. Стоила она около пяти тысяч долларов и появилась на рынке в тот год, когда мало кто мог потратить на автомобиль такие деньги. Компания разорилась в 1935 году. Найти запасные части сложно. Очень сложно.
  — А если вы не сможете их найти?
  — Тогда мы изготовим их по первоначальным чертежам… но это стоит дорого.
  Купер вновь кивнул, но уже не столь радостно, и допил мартини.
  — Как дорого? За весь автомобиль?
  — Не могу назвать даже приблизительной цифры. Как я и говорил вам по телефону, мы берем за каждый час фактической работы. Цены у нас высокие, но мы гарантируем подлинность. Одну машину «испано-сюизу» выпуска 1934 года мы реставрировали восемнадцать месяцев. Счет составил почти двенадцать тысяч долларов, но она попала к нам в крайне плачевном состоянии.
  Купер чуть скривился, а затем кивнул. Кивать, похоже, ему нравилось.
  — Говорят, что лучше вас на побережье никого нет. Может, вы сможете назвать приблизительную цифру после того, как осмотрите автомобиль?
  — Скорее всего, мы назовем вам минимальную сумму. Максимальная же будет зависеть от многих факторов.
  — Это была превосходная машина, — вздохнул Купер.
  — Немногие помнят ее, — заметил я. — Потому что путают с моделями «стац беакэт» двадцатых годов.
  — Я помню, — Купер махнул рукой официанту, показывая, что пора принести новый мартини. — На ней ездил мой отец. А иногда возил меня.
  — У вашего овд был хороший вкус.
  — В 1933 году мой отец был шофером и получал семнадцать долларов пятьдесят центов в неделю, — сухо пояснил Купер. — Я ездил только до заправки или гаража. Отец обслуживал шесть машин. А потом его уволили.
  Наверное, на этом история не кончилась, но я не стал расспрашивать его. Мне за это не платили.
  — Шесть месяцев назад я прочитал в газете, что скончался последний представитель этой семьи.
  — Той самой, что владела шестью автомобилями в 1933 году?
  — Именно. Я решил рискнуть, позвонил адвокату в Сан-Франциско и попросил его выяснить, не сохранился ли у покойника тот самый «стац». Газеты писали, что он долгие годы жил один, а соседи считали его чокнутым. Адвокат разузнал, что машина так и стоит в гараже, и купил ее для меня.
  — Должно быть, она многое для вас значит.
  — Вы правы, мистер Которн, многое, — и он уставился в какую-то далекую точку над моим левым плечом, а перед его мысленным взором, я в этом не сомневался, возникла самая роскошная машина его детства.
  
  После того как я рассказал Триплету о звонке Коллизи, он вернулся в мастерскую, а я остаток дня провел в кабинете. Готовил ответы на поступившую ранее корреспонденцию, успешно выдержал натиск коммивояжера, желавшего продать нам новую упрощенную систему бухгалтерского учета, которую он сам оказался не в состоянии понять, побеседовал с тремя шестнадцатилетними подростками о достоинствах «кадиллака», обсудил с семидесятидвухлетним стариком модели машин, когда-то принадлежавших ему, провел полчаса с владельцем процветающего завода сантехники, разрабатывая кампанию, в результате которой его жена могла бы прийти к выводу, что покупка «кадиллака» — наиболее удачное вложение денег. И шесть раз отвечал на телефонные звонки.
  В пять часов я вновь нажал кнопку под столом, — на этот раз, чтобы сообщить Триплету и трем нашим сотрудникам об окончании рабочего дня. Подождал, пока Триппет снимет комбинезон, помоется и присоединится ко мне, чтобы пропустить по рюмочке в ближайшем баре.
  — Мы с женой обедаем сегодня в гостях, — сообщил он мне, когда мы уселись за столик. — Потом я намерен заехать сюда, посмотреть, все ли на месте.
  — Если вы найдете груду головешек, позвоните мне.
  — Обязательно.
  Мы поговорили о короле гамбургеров и его «стаце», выпили содержимое наших бокалов, а потом я спросил Триплета, не подвезти ли его домой.
  — Нет, — он покачал головой. — Я лучше пройдусь.
  Наш супермаркет и его дом в Беверли-Хиллз разделяли четыре с половиной мили, и я каждый вечер спрашивал, не подвезти ли его, но он всегда отказывался, говоря, что предпочитает пройтись.
  Расставшись с Триплетом, я доехал до Голливудского бульвара, повернул налево и остановился у пересечения с Ло-урел-Кэньон. Там я и жил, в доме моего отца, расположенном в тупичке, выходящем на Лоурел-Кзньон. Дом, построенный перед второй мировой войной, стоял на склоне холма и из окон открывался прекрасный вид. Я жил в нем, потому что отец полностью оплатил его, а на налоги уходило меньше денег, чем на аренду квартиры. Да и переезд потребовал бы больших хлопот. Я поставил «фольксваген» на маленькой автостоянке, вынул из ящика почту и вошел в дом. Этот вечер проводить в одиночестве не хотелось, и я прикинул в уме список молодых женщин, которые не отказались бы разделить со мной бифштекс и бутылку вина. Набрав два номера и не получив ответа, я отказался от дальнейших попыток, прошел на кухню, достал из морозилки бифштекс, намазал маслом несколько чищеных картофелин, завернул их в фольгу и поставил в духовку, приготовил овощной салат. В другие дни, когда делать салат не хотелось, я обходился сыром. Поджарил бифштекс, тут подоспела и картошка. Я вновь открыл холодильник, достал бутылку мексиканского пива, поставил ее и тарелку на поднос и отправился ужинать в гостиную. Компанию мне составил вестерн. За первые полчаса убили четверых, не считая индейцев и мексиканцев. Драка в баре, центральная сцёна вестерна, мне не понравилась. Кулак героя, отметил я, мог бы приблизиться к челюсти злодея ближе, чем на шесть дюймов.
  Поставив тарелки в посудомоечную машину и выбросив мусор в контейнер у дома, я сел в кресло у окна, из которого открывался вид на огни Лос-Анджелеса. И все вернулось ко мне, как и возвращалось каждый вечер почти два года. Вновь я оказался на корме китайской джонки в Сингапурской бухте, и Анджело Сачетти завис над водой, держась за линь одной рукой, в другой сжимая абордажную саблю. Я нанес удар, многократно отрепетированный ранее, но Сачетти не парировал его, и я почувствовал, как моя сабля режет линь. А потом Сачетти полетел в воду, лицом вверх, и я увидел, как он подмигнул мне левым глазом.
  Галлюцинация или что-то иное, возникала каждый вечер, когда спускались сумерки, и сопровождалась судорогами и холодным потом, который пропитывал всю одежду. Этого никогда не случалось, когда я вел машину или шел пешком — только когда я спокойно сидел или лежал. И продолжалось от сорока пяти секунд до минуты.
  В тот вечер я прошел через все это, наверное, в семисотый раз. Впервые такое случилось после возвращения в Штаты, когда я начал работать в другом фильме. В критический момент я окаменел и передо мной появился Анджело Сачетти, падающий и падающий, как в замедленной съемке, заговорщицки подмигивая мне. Я попытался сняться еще в двух фильмах, но видение повторялось, и я прекратил новые попытки. Впрочем, известие о том, что я застываю в ходе съемок, быстренько распространилось по студиям и вскоре телефон перестал звонить, а мой агент, если я хотел поговорить с ним, постоянно оказывался на совещании. Потом я вообще перестал звонить ему, а он, похоже, и не возражал.
  Я сорок раз просмотрел пленку, запечатлевшую падение Сачетти. Девять месяцев ходил к психоаналитику. Ничего не помогало. Сачетти падал и подмигивал мне каждый вечер.
  Моего психоаналитика, доктора Мелвина Фишера, не слишком удивили мои, как он их называл, повторяющиеся галлюцинации.
  — Они встречаются достаточно редко, но не представляют собой чего-то исключительного. Они исчезают, когда пациент больше не нуждается в них как в адаптационном механизме для обеспечения собственного благополучия.
  — То есть они ничуть не опаснее сильной простуды? — спросил я.
  — Ну, не совсем. У человека, который галлюцинирует так же, как вы, подавлен самый примитивный уровень восприятия. Фрейд как-то сказал, что галлюцинация — результат непосредственной передачи информации от подсознания к органам восприятия. То, что происходит с вами. Когда вы решите, что вам это не нужно, они прекратятся.
  — Они мне не нужны.
  Доктор посмотрел на меня грустными черными глазами и улыбнулся.
  — Вы уверены?
  — Абсолютно.
  Он покачал головой.
  — Сейчас идите и возвращайтесь только, когда действительно будете готовы избавиться от них.
  Я к нему не вернулся, и галлюцинации продолжались. Судороги не усиливались, но и не ослабевали, поэтому в тот вечер, когда все закончилось, я налил себе бренди и открыл роман о тридцативосьмилетнем сотруднике рекламного агентства, который внезапно решил оставить жену и троих детей и отправился в Мексику, чтобы найти свое истинное «я». К полуночи он еще продолжал розыски, но я уже потерял к ним всякий интерес. И лег спать.
  
  Часы на столике у кровати показывали три утра, когда меня разбудил телефонный звонок. Звонил Триплет, и по его отрывистому тону я понял, что он очень расстроен.
  — Извини, что разбудил, но я в «Маунт Синай».
  — С тобой что-то случилось? — спросил я.
  — Нет. Несчастье с Сиднеем. С ним сейчас врач.
  — Что с ним?
  — Ваши друзья. Они сломали ему руки.
  — Как?
  — Раздробили их, захлопнув дверцу автомобиля.
  — О боже!
  — Каждую руку в двух местах.
  — Я сейчас приеду. Как он?
  — Они надеются, что руки удастся спасти.
  ГЛАВА 6
  Сиднею Дюрану только-только исполнилось двадцать лет, когда машина, полная студентов Лос-Анджелесского университета едва не сшибла его на бульваре Заходящего солнца, по которому он шел в половине третьего ночи, держа перед собой изувеченные руки. Сначала они подумали, что он пьян, но потом увидели, что у него с руками, усадили в машину и домчали до больницы. Там Сидней назвал свое имя, упомянул Триплета и потерял сознание.
  Триплет рассказал мне все это, когда мы стояли у операционной и ждали, чтобы кто-нибудь вышел оттуда и сказал, останется у Сиднея одна рука или две.
  — Я смог найти доктора Ноуфера, — пояснил Триппет.
  — Хорошо, — кивнул я.
  — Он специалист по таким операциям, знаешь ли.
  — Я помню.
  — Он знает Сиднея. Когда мы реставрировали ему «Эстон Мартин», он частенько приезжал и смотрел, как работает Сидней. В некотором смысле они даже подружились.
  — Что он говорит?
  — Пока ничего. Кости не просто сломаны, а раздроблены, повреждены нервы, вены, сухожилия. Оптимизма я не заметил.
  Сиднея Дюрана не ждали дома. И сообщать о случившемся несчастье было некому. Восемнадцать месяцев назад он просто пришел к нам в поисках работы, заявив, что он «лучший жестянщик в городе, особенно по работе с алюминием». Никаких рекомендаций или сведений о его прежней жизни он не представил, за исключением того, что приехал с востока. Учитывая местоположение Лос-Анджелеса, это могли быть как Сиракузы, так и Солт-Лейк-сити. Триплет считал себя знатоком людей, поэтому Сиднея тут же взяли в «Ле Вуатюр Ансьен».
  Он действительно оказался превосходным жестянщиком, а когда наше дело стало расширяться, порекомендовал Рамона Суареса, «лучшего обшивщика города». Рамон в девятнадцать лет едва говорил по-английски, но творил чудеса с брезентом и кожей. Привел Сидней и нашего третьего сотрудника, Джека Дуферти, негра, двадцати двух лет от роду. Его Сидней охарактеризовал одной фразой: «Он разбирается в двигателях почти так же хорошо, как вы», — последнее, разумеется, относилось к Триппету.
  Доктор Бенджамин Ноуфер выглядел смертельно уставшим, когда вошел в комнату ожидания в половине шестого утра. Он плюхнулся в кресло, получил сигарету от Триплета, глубоко затянулся, выставил перед собой руки и долго смотрел на них.
  — Черт побери, ты молодец, Ноуфер, — промурлыкал он. — Ты действительно молодец.
  Лет тридцати пяти, длинный, худой, он постоянно пересыпал речь ругательствами.
  — Ну и дерьмецо же вы мне подсунули. Настоящее дерьмецо. Руки я ему спас, хотя ему еще долго не придется самому подтирать задницу. Что там произошло? Групповая драка?
  — Этого мы не знаем, — ответил Триппет. — Нам лишь известно, что руки ему сломали автомобильной дверцей.
  — Кому-то он крепко насолил, — покачал головой доктор Ноуфер. — Вы сообщили в полицию?
  — Еще нет.
  — Больница с ними свяжется. Завтра они, скорее всего, заявятся к вам, — он зевнул и посмотрел на часы. — О боже, половина шестого, а в десять у меня опять операция. Кто оплатит этот чертов счет?
  — Мы, — ответил я.
  — За все?
  — Да.
  — Я договорюсь в приемном покое. А то у дежурной сестры свербит в заднице, потому что она не знает, кому направить счет, — он снова вытянул перед собой руки и уставился на них. — Чертовски сложная операция, но ты, Ноуфер, молодец.
  — Когда мы сможем повидаться с ним? — спросил Трип-пет.
  — Завтра. Около двух часов. Подбодрите его, ладно? Скажите ему, что с руками все будет в порядке. Он — отличный парень.
  После ухода доктора я повернулся к Триплету.
  — Я решил встретиться с этим человеком в Вашингтоне.
  Он кивнул, словно и не ожидая услышать от меня ничего другого.
  — Ваши друзья умеют убеждать.
  — Не в этом дело, — возразил я. — Совсем не в этом. Анджело Сачетти не дает мне покоя уже два года. Вам об этом известно. Вы же видели, как меня начинает трясти. Теперь они говорят, что он жив. Думаю, я должен найти его, если я не хочу видеть его каждый день до конца жизни.
  Триплет молчал целую минуту.
  — Я думаю, теперь все закрутится помимо нас. Этим должна заняться полиция.
  — Она и займется, но к моей поездке в Вашингтон это не имеет ни малейшего отношения. Если они смогут найти бандюг, что изувечили Сиднея, я буду только рад. Но я-то знаю, кто отдал приказ, а человека в Вашингтоне… едва ли его свяжут с этим преступлением. Но я нужен Чарльзу Коулу, он, во всяком случае, так думает, а он нужен мне, потому что через него я узнаю, где сейчас Анджело Сачетти. А в итоге, возможно, они все заплатят за руки Сиднея.
  — Если не победа, то месть, — пробормотал Триппет.
  — Сам придумал?
  Он покачал головой:
  — Милтон.
  — Тогда вы оба не правы. Я не жажду мести. Но они у меня в долгу. Во-первых, за Сиднея, а во-вторых — за два года холодного пота и судорог. Я хотел бы получить с них сполна.
  — Как?
  — Еще не знаю. И не узнаю, пока не встречусь с Коулом в Вашингтоне.
  Триплет пожевал нижнюю губу:
  — Они просто не могут обойтись без вас.
  — Судя по тому, что они сделали с Сиднеем, да. Если я снова откажусь, они повторят представление. Я не люблю больниц. Мне не нравится сидеть в палате и спрашивать: не давит ли гипс, когда его снимут, будет ли разгибаться полностью рука или нога?
  В комнату ожидания вошла сестра, с любопытством глянула на нас и скрылась за другой дверью. Триплет уселся поудобнее.
  — Вы действительно думаете, что в одиночку сможете справиться с этим Коулом из Вашингтона и его братией? Вы, конечно, крепкий парень Эдвард, но, поймите меня правильно… — он не закончил фразы, но я все понял без слов.
  — Что же, по-вашему, я задумал? Драку в вестибюле вашингтонского «Хилтона»?
  — Мне пришла в голову такая мысль — я же неисправимый романтик.
  — Я не сторонник насилия, хотя знаю, что насилие бывает реальным и мнимым, и не так уж легко отличить одно от другого. Можно включить телевизор и в выпуске новостей увидеть, как южновьетнамский полицейский прикладывает пистолет к голове вьетконговца и нажимает на спусковой крючок. А полчаса спустя в вестерне шериф пристреливает заезжего громилу. Кто реальнее для зрителя? Полицейский или шериф? Я бы поставил на шерифа.
  — Но ваши новые знакомые реальны, — заметил Триплет.
  — Это точно.
  — И вы думаете, я могу оказаться их следующей жертвой, если они получат отказ… а может, Рамон или Джек?
  — Может, и кто-то еще.
  — Кто?
  — Ваша жена.
  Впервые со дня нашего знакомства хладнокровие изменило ему. Он нервно пробежался рукой по длинным седым волосам.
  — Да, пожалуй, они способны и на это. Я как-то не подумал. — И, помолчав, добавил почти извиняющимся тоном: — Слушайте, вас не очень затруднит подбросить меня домой?
  ГЛАВА 7
  Для моей встречи в международном аэропорту Даллеса был организован специальный комитет. Он состоял из одного человека, который представился как Джон Раффо. Он настоял на том, чтобы нести мой чемодан, и мы вместе прошествовали к самому черному и длинному шестидверному «кадиллаку», который мне доводилось видеть, за исключением того, что принадлежал владельцу одного из похоронных бюро Лос-Анджелеса. Шофер буквально вырвал мой чемодан из руки Раффо, открыл одну из задних дверец, убедился, что мы уселись, закрыл дверцу и отправил чемодан в бездонную пещеру багажника.
  — Мистер Коул рад, что вы смогли приехать, — сообщил мне Раффо. — Вы остались довольны полетом?
  — Особенно мне понравилось шотландское виски.
  — Понятно, — кивнул Раффо. — Мы взяли на себя смелость снять вам номер «Шератон-Карлтон». Конечно, это не «Сенчури-Плаза», но, уверяю вас, там очень удобно.
  — Я тоже отдаю предпочтение старым отелям. Служащие в них старше возрастом и обслуживание лучше.
  Как и обещал Сальваторе Коллизи, конверт ждал меня на стойке «Юнайтед» в международном аэропорту Лос-Анджелеса. Я получил билеты в Вашингтон и обратно, первым классом, десять стодолларовых банкнот и напечатанную на машинке записку без подписи: «Машина мистера Чарльза Коула будет ждать вас в международном аэропорту Даллеса».
  И вот мы мчались по четырехполосной автостраде, практически одни, и мой сопровождающий, мистер Раффо, отличающийся безупречными манерами, объяснил мн. е, что это самый короткий путь в Вашингтон, но для обычного транспорта проезд по автостраде запрещен.
  — К сожалению, — вздохнул он, — аэропорт загружен не на полную мощность, как рассчитывали его проектировщики, но есть надежда, что со временем положение выправится.
  — Все это очень интересно, — вежливости мне, конечно, следовало поучиться у Раффо, — но я хотел бы знать, когда я увижусь с мистером Коулом? Это машина мистера Чарльза Коула, не так ли?
  — Да, — подтвердил Раффо. — Мистер Коул надеется, что вы сможете пообедать с ним сегодня у него дома.
  — Я с удовольствием, но не могли бы вы сказать заранее, о чем пойдет речь?
  Раффо добродушно рассмеялся.
  — Боюсь, об этом вы можете узнать только у мистера Коула.
  — А на вас возложены встреча и доставка по назначению?
  — Похоже, что так, мистер Которн, — Раффо вновь рассмеялся. — Наверное, именно этим я сегодня и занимаюсь.
  Через тридцать пять минут после отъезда из аэропорта огромный «кадиллак» вкатился на полукруговую подъездную дорожку перед отелем «Шератон-Карлтон», возвышающимся на углу 16-й и К-стрит. Завидев машину, швейцар поспешил к ней.
  — Добрый вечер, мистер Раффо, — поздоровался он, открывая дверцу, и я заметил, что Раффо не дал ему чаевых. Скорее всего, швейцар получал к Рождеству стодолларовый банкнот, чтобы двенадцать или около этого раз в году не забывать сказать при встрече: «Добрый вечер, мистер Раффо».
  Шофер передал чемодан швейцару, тот — коридорному, который принял чемодан, как награду. Раффо, чуть обогнав меня, потребовал ключ от моего номера у сразу засуетившегося портье. Тот передал ключ коридорному, наказав обслужить мистера Которна по высшему разряду.
  Потом Раффо повернулся ко мне и одарил широкой белозубой улыбкой.
  — Думаю, вам хватит часа, чтобы устроиться и отдохнуть. Я позвоню вам, — он взглянул на часы. — Скажем, в половине восьмого. Вы не возражаете?
  — Отнюдь.
  — Я распорядился послать в ваш номер шотландское виски и содовую. Если вам потребуется что-то еще,* позвоните в бюро обслуживания.
  — Вы очень предусмотрительны.
  — Пустяки. Все это входит в протокол «встречи и доставки по назначению», — он улыбнулся вновь милой белозубой улыбкой, но на мгновение потерял бдительность, и его смуглая кожа, аккуратно уложенные волосы, ямочка на подбородке и шесть футов мускулистой фигуры впервые не смогли скрыть презрения, промелькнувшего в брошенном на меня взгляде темно-карих глаз. Для вежливого мистера Раффо мой социальный статус равнялся нулю. А может, и отрицательному числу.
  Коридорный последовал за мной в лифт с чемоданом в руке, лифтер нажал кнопку, и мы поднялись на шестой этаж.
  — Шесть-девятнадцать, — объяснил коридорный, по возрасту уже почтенный дедушка. — Сюда, сэр, — он открыл дверь и ввел меня в двухкомнатный номер.
  — Номер вам понравится, — коридорный поставил чемодан и раздвинул портьеры. — Очень красивый вид, — я послушно подошел и выглянул из окна. Сбоку виднелся Лафай-ет-Парк, за ним — Белый дом.
  — Действительно, красиво, — согласился я и протянул коридорному доллар.
  Поблагодарив, он ушел. Я заглянул в ванную. Сантехника показалась мне более новой, чем отель. Расстегнув замки чемодана, я откинул крышку, достал костюм и повесил его в шкаф. Покончив с этим, можно было выпить или кому-нибудь позвонить. Убежденный, что в Белом доме никого не волнует, в Вашингтоне я или в Лос-Анджелесе, я решил выпить и отправился на поиски шотландского виски, о котором упоминал мистер Раффо.
  Виски я нашел в гостиной, на кофейном столике, рядом с бутылкой содовой, ведерком со льдом и шестью бокалами, на случай, если мне не захочется пить одному. Марка, «Чивас Ригал», указывала на отменный вкус мистера Раффо, пусть даже он не ценил меня слишком высоко. Помимо кофейного столика в гостиной стояли два дивана, три кресла и письменный стол, за которым виднелась высокая спинка стула.
  Я положил в бокал три кубика льда, плеснул виски и прогулялся в ванную, чтобы добавить воды. Возвращаясь в гостиную, я начал потеть, но успел поставить бокал на кофейный столик, прежде чем меня затрясло. Все проходило, как обычно. Анджело Сачетти медленно падал вниз, сжимая саблю, с обращенным ко мне лицом, а затем подмигивал, словно хотел мне что-то сказать. Потом я сел на диван, осушил бокал и с облегчением подумал о том, что в ближайшие двадцать четыре часа больше не увижу перекошенную физиономию Анджело. Я принял душ, бриться не стал, но раднСмйстера Коула почистил зубы и надел свежую рубашку. И выпил уже половину второго бокала, когда зазвонил телефон и вежливый мистер Раффо сообщил, что ожидает меня внизу.
  Путь в резиденцию мистера Коула на Фоксхолл-роуд занял двадцать минут, и мистер Раффо назвал мне несколько вашингтонских достопримечательностей, мимо которых проносился наш лимузин. Меня они ни в коей мере не интересовали, но он, вероятно, полагал, что просто обязан познакомить меня с Вашингтоном.
  Фоксхолл-роуд находился в северо-западной части города, где селились богатые люди. Они жили и в других местах. В Джорджтауне, Виргинии, Мэриленде. А один вице-президент — в кооперативной квартире стоимостью 89 тысяч долларов на юго-западе Вашингтона, потому что ему нравилось иногда ходить на работу пешком. Он переехал в квартиру после того, как президент решил, что стране накладно предоставлять вице-президенту отдельный особняк. Вице-президент не был богачом, и я сомневаюсь, что он мог позволить себе Фоксхолл-роуд. И уж наверняка не смог бы купить дом, в котором жил Чарльз Коул.
  Наверное, поместье Коула занимало не менее десяти акров, но я всегда жил в городе и акр для меня было понятие неопределенное. По меркам же Лос-Анджелеса это по площади равнялось доброму городскому кварталу. Ровный травяной газон подступал вплотную к стволам сосен, дубов, кленов, и моих знаний в садоводстве вполне хватало, чтобы понять, что за поместьем следила целая команда умелых садовников. Усыпанная ракушечником подъездная дорога вывела нас к дому, словно сошедшему со страниц «Унесенных ветром». Восемь белых колонн гордо вздымались на трехэтажную высоту. Два двухэтажных крыла, достаточно больших, чтобы в каждом свободно разместился персонал португальского посольства. Окна, обрамленные белыми деревянными ставнями, которые, несомненно, при необходимости закрывались. Красный кирпич стен, всем своим видом показывающий, что ему никак не меньше ста лет. Гаража я не заметил, но догадался, что вместе с бассейном и домиками для слуг он расположен в укромном месте, недоступном взгляду гостя.
  «Кадиллак» остановился перед парадной дверью, над которой на толстой металлической цепи висел огромный кованый фонарь. Шофер выскользнул из машины и открыл дверцу с моей стороны. Я ступил на землю и только тут обратил внимание, что Раффо не шевельнулся.
  — Вас не пригласили? — удивился я.
  — Дальше мне хода нет, мистер Которн, — ослепительно улыбнулся он. — Как вы сами сказали, я отвечаю за встречу и доставку по назначению.
  Мне не пришлось звонить в звонок у большой двухстворчатой двери. Одна из створок распахнулась, едва я поднялся по тринадцати ступенькам и оказался на выложенной кирпичом веранде. Я, конечно, ожидал увидеть седоволосого негра-дворецкого в белой ливрее, но меня ждало разочарование. Дверь открыл молодой загорелый мужчина в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке. Он пристально посмотрел на меня, прежде чем сказать: «Мистер Которн».
  — Да.
  Он кивнул и отступил назад, одновременно распахивая обе створки.
  — Мистер Коул ждет вас в библиотеке, — за спиной мягко заурчал двигатель «кадиллака», унося вежливого мистера Раффо.
  Я последовал за мужчиной в холл, выложенный квадратами белого и черного мрамора. С потолка свисала громадная хрустальная люстра, блики света играли на полировке мебели, старинной, хорошо ухоженной, несомненно, очень дорогой. Лестница, справа от люстры, вела на второй этаж, но до нее мы не дошли. Мужчина остановился у раздвижной двери, нажал на кнопку и дверь послушно скользнула в стену. Мужчина прошел первым, я — следом за ним. Он отступил в сторону.
  — Мистер Коул, прибыл мистер Которн, — возвестил он.
  В большой прямоугольной комнате пахло кожей и горящим  деревом. В огромном камине, с первого взгляда мне показалось, что в нем без труда разместился бы вертел с бычком средних размеров, весело потрескивали поленья. Из обтянутого черной кожей кресла, стоящего перед камином, поднялся мужчина, уронил газету на пол и направился ко мне, вытянув правую руку. Я не двинулся с места, и прошло какое-то время, прежде чем он преодолел тридцать футов толстого коричневого ковра, разделяющего кресло и дверь.
  — Мистер Которн, я рад, что вы смогли приехать.
  — Рады все, кроме меня, — сухо ответил я и пожал протянутую руку. Другого мне ничего не оставалось.
  Чарльз Коул повернулся к мужчине в черном костюме.
  — Мы будем обедать здесь, Джо, — не Джонатан, не Джеймс, даже не Малькольм. Всего лишь Джо. — Но сначала, я полагаю, мы что-нибудь выпьем.
  — Да, мистер Коул, — Джо вышел через раздвижную дверь, которая беззвучно закрылась за ним. Только сейчас я заметил, что у двери нет ручки.
  — Сегодня довольно прохладно, — Коул взял меня под руку и увлек к камину. — Вот я и подумал, что у огня нам будет приятнее.
  Он указал, что я могу сесть в одно кресло, а сам опустился во второе. Положил руки на подлокотники и одарил меня добродушным взглядом умудренного опытом профессора, желающего помочь оказавшемуся на распутье школяру. Как я успел заметить, роста Чарльз Коул был среднего, волосы закрывали уши, возможно, чуть оттопыренные, розовая лысина блестела в свете камина и двух ламп, стоящих с каждой стороны кресла. Волосы его, так же, как и брови, заметно тронула седина, а аккуратно подстриженные усики стали белоснежными. Под острым подбородком начал формироваться второй, тонкие губы чуть изогнулись в улыбке. Он носил большие, в черной оправе очки.
  — Говорят, некоторые называют вас Чарли Мастак, — прервал я затянувшееся молчание.
  Он рассмеялся, словно услышал от меня забавный анекдот.
  — Неужели? И кто, позволю спросить, это говорит? Наверное, мой давний друг Кристофер Смолл. Я подумал, что он мог упомянуть меня в разговоре.
  — Он сказал, что вы вместе ходили в школу… давным-давно.
  — Совершенно верно, ходили, — кивнул Коул. — Действительно, давным-давно. И я взял за правило смотреть все его фильмы. Некоторые были ужасными, но он всегда играл неплохо.
  Я оглядел комнату. Еще кресла, удобные диваны, все обитые кожей. Две стены уставлены полками с книгами и, похоже, время от времени их даже читали. В дальнем конце два стола и стеклянные двери, ведущие в сад.
  — Вы оба неплохо устроились, — я имел в виду его и Криса.
  — Внешний лоск бывает необходим, чтобы произвести впечатление, — философски заметил Коул. — Я разочаруюсь в вас, мистер Которн, если это впечатление окажется слишком глубоким.
  — Тогда зачем такой прием?
  — Прием? — одна из бровей чуть поднялась.
  — Ну, конечно. Длиннющий «кадиллак», мальчик на побегушках с высшим образованием, номер в старом, но комфортабельном отеле, телохранитель у парадной двери, обед в библиотеке у горящего камина. Я называю все это приемом.
  Коул хохотнул.
  — Кто вам сказал, что Джо — телохранитель? Насчет Раффо вы, разумеется, правы. Йельский юридический факультет скрыть трудно, но я думаю, что основное занятие Джо не бросается в глаза.
  — Вы упустили одну мелочь, — ответил я. — Одно время я работал каскадером и изучал жесты, телодвижения, манеру держаться. По Джо можно сказать, что он придется очень кстати в уличной ссоре. Хотя я сомневаюсь, что на вашей улице возможны ссоры.
  Коул вновь хохотнул:
  — Вы очень наблюдательны. Мне это нравится, мистер Которн.
  Дверь ушла в стену, и Джо вкатил заставленный бутылками и бокалами бар. Подвез его к нам, вопросительно посмотрел на Коула.
  — Вам как обычно, мистер Коул?
  — Как обычно означает очень сухой мартини, мистер Которн, — пояснил Коул. — Составите мне компанию?
  — Мартини так мартини, — ответил я.
  — Отдаете предпочтение какой-нибудь марке джина, мистер Которн? — спросил Джо.
  — Мне все равно.
  — Со ладом или без?
  — Не имеет значения.
  Джо кивнул и быстро смешал напитки. Думаю, он без труда нашел бы себе место бармена. Сначала он подал бокал мне, потом Коулу.
  — Обед через двадцать минут, Джо, — распорядился тот.
  — Да, мистер Коул, — и Джо покатил бар по толстому ковру за раздвижную дверь, которая снова закрылась за ним.
  — Ну, мистер Которн, за что же мы выпьем?
  — Как насчет преступности?
  Коул в очередной раз хохотнул.
  — Очень хорошо, сэр. За преступность.
  Мы выпили, и я закурил, ожидая, когда же Коул перейдет к делу, если только он вызвал меня не для того, чтобы познакомиться. Ждать пришлось недолго.
  — Видите ли, мистер Которн, я почти шесть недель не мог решить, приглашать ли вас в Вашингтон.
  — Если и другие ваши гости получают такие же приглашения, как и я, вам, должно быть, довольно одиноко.
  Коул нахмурился и покачал головой.
  — Да, я слышал об этом — ваши молодые сотрудники и вандализм. Я уже принял меры, чтобы вы получили соответствующую компенсацию. Как-то неудачно все вышло.
  — А если бы мальчик остался без рук? Во сколько у вас оценивается рука?
  Коул разгладил усы.
  — Старые методы очень живучи, особенно среди представителей старшего поколения. Но прогресс, уверяю вас, налицо, и еще раз прошу принять мои извинения за доставленные вам излишние волнения.
  — Однако эти методы весьма эффективны, — заметил я, — Они заставили меня приехать.
  Коул отпил из бокала.
  — Неужели, мистер Которн? Что в действительности заставило вас приехать — насилие и угроза дальнейшего насилия или известие о том, что Анджело Сачетти жив?
  — Я все гадал, когда же вы упомянете о нем. И решил, что после обеда, за бренди.
  — Я потратил на вас немало времени, мистер Которн. В моем столе лежит толстая папка, если предпочитаете — досье. Ваше досье. Как я понял, вы страдаете от легкого психопатического расстройства, истоки которого связаны с исчезновением Анджело в Сингапуре.
  — Об этом известно многим.
  — Разумеется. В этой папке, или досье, лежат также копии записей психоаналитика, которого вы посещали девять месяцев. Некоего доктора Фишера.
  — Фишер не мог дать их вам.
  — Не мог, — чуть улыбнулся Коул. — И не давал. Он даже не знает, что они у меня. Я же сказал, это копии.
  — Тогда вам известно обо мне все, что только можно.
  — Возможно, даже больше, чем вы знаете сами.
  — Понятно.
  — Должен отметить, мистер Которн, что вы восприняли сказанное мною весьма достойно.
  — Вам что-то нужно от меня, мистер Коул. Мне не терпится узнать, что именно, чтобы я мог тут же ответить — нет.
  — Знаете, мистер Которн, не надо забегать вперед. Будем идти шаг за шагом. Из записей вашего психоаналитика я понял, что вы страдаете периодическими припадками, в ходе которых вы испытываете судороги, обильное потовыделение и галлюцинации. Перед вами возникает падающий в воду Анджело, подмигивающий вам левым глазом. Доктор Фишер записал все это несколько иначе, но суть я, надеюсь, передал точно.
  — Вы совершенно правы.
  — В записях доктора Фишера отмечено, что вы взвалили на себя вину за смерть Анджело, и именно в этом кроется причина возникающих у вас галлюцинаций. Я взял на себя смелость, мистер Которн, показать записи доктора Фишера еще двум специалистам. Естественно, без упоминания вашей фамилии. По их мнению, вы избавитесь от этих припадков, если лично найдете живого Анджело Сачетти. В противном случае они могут усилиться.
  Я допил коктейль и поставил бокал на стол.
  — Итак, мне предлагается найти для вас Анджело в обмен на собственное излечение. Но это лишь внешняя сторона, не так ли? Есть еще и подводные течения.
  — Несомненно.
  — Почему вы не попросите своих людей найти Анджело?
  — К сожалению, это невозможно.
  — Почему?
  — Потому что мой дорогой крестник шантажирует меня.
  — Мне кажется, ваши парни без труда могут это исправить.
  Коул поставил бокал на стол, посмотрел на потолок.
  — Боюсь, что нет, мистер Которн. Видите ли, если люди, к которым я обращаюсь в подобных случаях, выяснят, чем шантажирует меня Анджело, я едва ли проживу более двадцати четырех часов.
  ГЛАВА 8
  Прежде чем Коул продолжил, открылась раздвижная дверь, и Джо, телохранитель, вкатил наш обед и быстренько сервировал маленький столик. Не телохранитель, а кладезь достоинств, решил я. Обед состоял из куска нежнейшего мяса, превосходного салата и запеченного в фольге картофеля. А также бутылки отменного бургундского.
  — Это ваш обычный домашний обед, не так ли, мистер Которн? — спросил Коул после ухода Джо.
  — Ваш шеф-повар лучше моего.
  — Давайте-ка покушаем, а потом продолжим нашу беседу, за бренди, как вы и предложили ранее.
  — Она становится все интереснее.
  — Мы еще не дошли до самого главного, — и Коул начал резать бифштекс.
  Ели мы молча, а когда наши тарелки опустели, вновь появился Джо, убрал посуду и поставил на стол бутылку бренди, чашечки для кофе, кофейник, кувшинчик со сливками, сахарницу. Затем мы опять остались вдвоем. Коул предложил мне сигару, а когда я отказался, неторопливо раскурил свою, пригубил бренди и посмотрел на меня.
  — Так на чем мы остановились?
  — Анджело Сачетти шантажировал вас.
  — Да.
  — Как я понимаю, вы платили.
  — Платил, мистер Которн. За последние восемнадцать месяцев я выплатил чуть меньше миллиона долларов.
  Я улыбнулся, наверное, впервые за вечер.
  — Вы действительно попали в передрягу.
  — Вас, похоже, это радует.
  — А какие чувства возникли бы у вас, окажись вы на моем месте?
  — Да, честно говоря, я бы, наверное, порадовался. Беды моих врагов — мое благо и так далее. Вы считаете меня своим врагом?
  — Во всяком случае, я позволю себе усомниться, что мы станем близкими друзьями.
  Коул глубоко затянулся, выпустил струю голубоватого дыма.
  — Вы ведь слышали, что меня прозвали Чарли Мастак. Как по-вашему, откуда взялось это прозвище?
  — Может, я и ошибаюсь, но связано оно с подкупом должностных лиц. Взятки. Пожертвования на предвыборную кампанию, вот вы и стали специалистом по улаживанию щекотливых дел.
  Коул чуть улыбнулся.
  — Понятно, — он помолчал, как бы отмеряя ту дозу информации, которую мог без опаски сообщить мне. — Я приехал в Вашингтон в 1936 году, в тот самый год, когда вы родились, если не ошибаюсь. И, несмотря на мое блестящее образование, показал себя зеленым сосунком. Мне требовался учитель, поводырь в лабиринте бюрократии и политики. Я сказал об этом тем, кто послал меня, и они быстро подыскали нужного человека.
  — Вы вот говорите, «тем, кто послал меня», «они». Я уже задавал вопрос, кто же эти «они», но не получил четкого от вета. Кто это? Организация, банда, мафия, «Коза Ностра»? Есть ли у нее или у них название?
  Коул вновь улыбнулся одними губами.
  — Это типичная американская черта — всему давать названия. Бедолага Джо Валачи назвал их «Коза Ностра», потому что следствие настаивало на том, чтобы хоть как-то обозвать их. Вот один из агентов Бюро по борьбе с распространением наркотиков произнес слово «cosa», а Валачи добавил «nostra», откуда все и пошло. Разумеется, если два человека итальянского происхождения обсуждают совместное дело, они могут сказать: «Questa е una cosa nostra», что в действительности означает: «Это наше дело». Но они никогда не скажут: «Я — член нашего дела».
  — А как насчет мафии? — спросил я. — Или и это выдумка?
  — Под мафией подразумевается сицилийская организация, и хотя кое-кто поддерживал с ней связь, в частности, Лу-чиано во время второй мировой войны, мафии, как таковой, в Соединенных Штатах нет.
  — А что же есть?
  — Группа абсолютно беспринципных бизнесменов итальянского и сицилийского происхождения, которые контролируют самые разнообразные сферы преступной деятельности в этой стране. Общего названия они себе не придумали.
  — И именно к ним вы обратились в 1936 году, когда вам понадобился учитель или поводырь?
  Коул стряхнул пепел с сигары на поднос:
  — Да. Именно они послали меня в колледж и университет. Когда я сказал, что мне нужен поводырь, они сделали меня партнером в одной из наиболее респектабельных юридических контор Вашингтона, той самой, в которой я теперь являюсь старшим партнером, — «Харрингтон, Меклин и Коул».
  — О Меклине я слышал, — вставил я.
  — Он чуть не стал членом Верховного суда,
  — Что помешало?
  — Харрингтон умер до моего приезда в Вашингтон в 1936 году. Меклин, к его несчастью, питал слабость к азартным играм. Бриджу, покеру, особенно к покеру. Так вот, в одном известном вашингтонском клубе мои спонсоры, назовем их так, посадили за карточный стол шулера, и в тот вечер он обыграл мистера Меклина на пятьдесят тысяч долларов. Неделей позже проигрыш за вечер составил еще семьдесят пять тысяч. Шулер, который, естественно, держался очень уверенно, как принято среди них, и не вызывал ни малейших подозрений, согласился дать Меклину еще один шанс отыграться. Меклин воспользовался этим шансом неудачно, просадив девяносто тысяч и, разумеется, не смог их заплатить. Шулер начал проявлять нетерпение, грозил разоблачением, и мои спонсоры поспешили на выручку с заемом, который помог Меклину полностью выплатить долг. Когда же пришло время возвращать заем, денег у Меклина не охазалось, и они предложили ему взять нового партнера.
  — То есть за ваше вхождение в респектабельную юридическую контору они выложили двести пятнадцать тысяч долларов.
  Коул добродушно хохотнул.
  — Отнюдь. Им это обошлось в тысячу или чуть больше, которые заплатили шулеру. Они одалживали Меклину те самые деньги, которые он отдавал шулеру.
  — А что было потом?
  — Как обычно, пошли разговоры, и Рузвельт изменил свое отношение к Меклину. И тот озлобился. С какой радостью использовал он любые юридические зацепки, чтобы досадить администрации. И во многих случаях достигал успеха. А я всегда был рядом. Он научил меня договариваться с, казалось бы, непримиримым противником, показал, когда и как нужно идти на компромисс, и, поверьте мне, мистер Которн, это целая наука.
  — Что-то я не понимаю, к чему вы клоните.
  — Довольно часто на вашингтонском горизонте возникает крестоносец, обнажающий меч против неверного, имя которому — организованная преступность. В начале пятидесятых годов такой поход организовал сенатор Кефовер. В шестидесятых ему на смену пришел сенатор Макклелленд, а еще через десять лет — Специальная группа по борьбе с организованной преступностью, назначаемая президентом.
  — Помню, — кивнул я. — И также помню, что особых результатов не было.
  — Каждое расследование знаменовалось кричащими разоблачениями, газеты выходили с огромными заголовками, публика вопила: «Мой бог, почему не предпринимается никаких мер! Положение же катастрофическое!» И так далее, в таком же духе.
  — На этом все и заканчивалось.
  — Практически да, и не без причины. Видите ли, все правоохранительные организации, как местные, так и на уровне штата и государства, прекрасно понимают, что происходит и кто от этого выгадывает. За долгие годы мои спонсоры выработали неписанные договоренности относительно раздела территорий и масштаба проводимых операций. Они в целом придерживаются их, и правоохранительные органы, в свою очередь, идут на компромисс по второстепенным, но достаточно важным вопросам, поскольку знают, на кого ложится ответственность. Одна из основных задач, возложенных на меня, — поддерживать это хлипкое равновесие.
  — А несколько сот тысяч долларов могут сотворить чудеса, — ввернул я.
  — Я бы сказал, несколько миллионов.
  — И вы можете их предложить?
  — Да, могу, но не совсем так, как вы, возможно, себе это представляете. Допустим, моему клиенту нужно, чтобы некий сенатор повлиял на кого-то еще. Я никогда не буду обращаться к сенатору напрямую. К нему обратится его банк или сборщик фондов на предвыборную кампанию или даже другой сенатор, которого чуть прижал его банк. Как вы видите, мы стараемся выбрать обходной путь.
  — Но все-таки кто-то где-то получает взятку.
  — Взятой дают, потому что их берут, и за тридцать три года, проведенных в Вашингтоне, я видел немало уважаемых людей, даже членов кабинета, которые жадно тянулись к деньгам.
  — Вы прочитали интересную лекцию о моральных принципах Вашингтона, но я так и не понял, каким же образом Анджело Сачетти шантажирует вас. И почему вы поделились со мной всеми этими секретами? Я же не исповедник.
  Коул помолчал. Прикрыл глаза, словно вновь размышлял, что еще можно мне доверить.
  — Я посвящаю вас в эти подробности, мистер Которн, потому что это единственный способ показать вам, сколь серьезно и важно то, о чем я хочу вас попросить. Я обещаю быть предельно кратким, но надеюсь, что, выслушав мбня до конца, вы осознаете, что мне необходима ваша помощь. И убедить вас в этом может только моя откровенность.
  — Хорошо, — кивнул я. — Я вас выслушаю.
  — Вот и отлично. Мой бывший партнер, ныне покойный мистер Меклин, быстро сообразил, что с ним произошло. Он был далеко не дурак, но из ненависти к администрации начал активно заниматься делами моих спонсоров. Его привлекло их всесилие во многих, если не во всех областях. А власть интересовала Меклина даже больше, чем азартные игры. И он посоветовал им вкладывать капитал в различные легальные предприятия.
  — Что они и сделали?
  — Поначалу нет. Им не хотелось воспользоваться советом постороннего. После смерти Меклина я порекомендовал им то же самое, и на этот раз они оказались сговорчивее. Вложили свой капитал в акции, банки, заводы, некоторые другие сферы предпринимательства.
  Коул помолчал. Я так же молча ожидал продолжения. Когда же он заговорил вновь, голос его переполняла задумчивость, словно он обращался к самому себе.
  — Меклин очень благоволил ко мне и едва ли не в первый год нашей совместной работы сказал: «Оберегай свои фланги, сынок. Веди записи. Записывай все. Вещественные доказательства, Чарли, станут твоей единственной защитой, когда они наконец решат покончить с тобой, а этот день, клянусь Богом, обязательно придет».
  — Как я понимаю, вы последовали его совету.
  — Да, мистер Которн, последовал. Я был советником или, если вы предпочитаете более романтический титул, Consigliere моих спонсоров почти тридцать лет. Разумеется, наши отношения не всегда развивались гармонично. Некоторые выступали против меня.
  — И что с ними стало?
  Коул улыбнулся, и я даже пожалел тех, о ком он подумал в этот момент.
  — Кое-кого выслали из страны, когда власти неожиданно выяснили, что эти люди родились совсем не в Соединенных Штатах, как они ранее утверждали. Других арестовали, судили и приговорили к довольно длительным срокам на основе улик, загадочным образом оказавшихся в распоряжении правоохранительных органов.
  — Под уликами вы подразумеваете подлинные документы.
  — Ну… разумеется. В каждом случае обвинительный приговор не вызывал сомнений.
  — Приятно осознавать, что иногда вы сотрудничаете с защитниками правопорядка, — я позволил себе улыбнуться.
  — Они учились жить со мной, а я — с ними. Все-таки мы стремились к одной цели — создать рациональную структуру противозаконной деятельности.
  — Вот тут на сцену выходит Анджело Сачетти?
  — Именно так, мистер Которн. Вы, возможно, не знаете, что Анджело и я не были близки, несмотря на то, что я являлся его крестным отцом. Для моих спонсоров это означало очень многое. Я пытался дать ему образование, но потерпел жестокую неудачу. Его выгоняли из трех колледжей, и каждый раз он объявлялся в Нью-Йорке, где мои спонсоры баловали его деньгами и женщинами. Они восторгались им, я же терпеть не мог, даже когда он был ребенком. У меня гора свалилась с плеч, когда он решил попробовать свои силы в кино. Стать актером. Внешностью его Бог не обделил, а вот таланта ке дал.
  — Это я слышал, — подтвердил я. — Актером он оказался никудышным. Поэтому, наверное, и подмигнул мне, падая в воду. Не выдержал и показал, что все продумано заранее и помирать он не собирается.
  — Скорее всего, вы правы, — продолжал Коул. — Во всяком случае, перебравшись в Лос-Анджелес, он изредка прилетал в Вашингтон, обычно, чтобы занять денег, в которых я ему из сентиментальности никогда не отказывал. Но чуть более двух лет назад между нами произошел конфликт.
  — Вы не дали ему денег?
  Коул пожал плечами:
  — Видите ли, я просто спросил, когда он намерен вернуть мне те суммы, что занял ранее. Он пришел в дикую ярость и выскочил из комнаты. Той самой, где мы сейчас находимся.
  — А потом?
  — Он улетел той же ночью, неожиданно для меня, но не с пустыми руками.
  — Он увез с собой то, что принадлежало вам?
  — Да.
  — И вы хотели, чтобы он вам это вернул.
  — Да.
  — Что именно?
  — В этой комнате стоял сейф. Анджело легко открыл его, вероятно, в поисках денег. Но нашел нечто лучшее. Мои микрофильмированные записи, которые я вел много лет. Очень подробные, как. я уже отмечал.
  — Как он открыл сейф? Пилкой для ногтей?
  Коул вздохнул и покачал головой:
  — Анджело далеко не глуп. Он мог учиться, если хотел, и мои спонсоры и их помощники с удовольствием делились с ним своим мастерством, когда он бывал в Нью-Йорке. Он многое позаимствовал от них, в том числе и умение вскрывать сейфы. Меня внезапно вызвали в другой город, слуги спали, так что Анджело никто не мешал.
  Я поднялся, прошел к столику, на котором стояла бутылка бренди, плеснул из нее в свой бокал. Затем направился к камину, полюбовался горящими поленьями и наконец повернулся к Коулу. Тот не спускал с меня глаз.
  — В основном уже все понятно, — начал я. — Анджело узнал, что вы постоянно передавали информацию полиции, ФБР и еще Бог знает кому. Если вашим коллегам, или спонсорам, или как там вы их называете, станет известно об этом, вы проживете день, максимум, два. Поэтому Анджело шантажом выудил у вас чуть ли не миллион долларов. Но мне не ясно, почему Анджело решил убедить всех, что он умер? И почему вы пришли к выводу, что именно я могу снять вас с крючка?
  — Дело довольно запутанное, мистер Которн.
  — Когда речь заходит о миллионе долларов, простотой обычно и не пахнет.
  — Тут вы, конечно, правы. Но сначала давайте поговорим о вас. Я хочу, чтобы вы нашли Анджело Сачетти, взяли у него мои записи и вернули мне. За это я готов заплатить вам пятьдесят тысяч долларов.
  — В Лос-Анджелесе упоминались двадцать пять тысяч.
  — Ситуация несколько изменилась.
  — И потребовала удвоения моего вознаграждения?
  — Да. Разумеется, плюс расходы.
  — Хорошо. Будем считать, что я готов принять ваше предложение.
  — Я надеялся, что так и будет.
  — Я еще не принял, но готов принять. Где я найду Анджело?
  — В Сингапуре.
  Я уставился на Коула.
  — То есть он так и оставался в Сингапуре?
  Коул покачал головой:
  — После того, как он исчез, и все решили, что он умер, Анджело объявился в Себу-сити на Филиппинах. Оттуда отправился в Гонконг, а восемнадцать месяцев назад развернул активную деятельность в Сингапуре.
  — Какую деятельность?
  — Азартные игры, заключение пари, ссуда денег под грабительские проценты, в последнее время — страховка мелкого бизнеса.
  — По-простому — защита от предполагаемых налетчиков?
  — Если хотите, да, — Коул поднялся и тоже подошел к камину. Посмотрел на огонь. — В моих отношениях с государственными учреждениями, мистер Которн, как я и упоминал ранее, имеют место взаимные услуги. Государству известно, что Анджело не умер, что он побывал на Себу и в Гонконге и чем он занимается в Сингапуре.
  — Так вы и получили его фотографии? От государственных учреждений?
  — От государственных учреждений, — подтвердил Коул.
  — Хорошо, с этим все ясно. Но почему он решил прикинуться мертвым?
  — Потому что не хотел жениться.
  Кто-то глубоко вздохнул и к моему крайнему удивлению я понял, что вздыхал я.
  — Вы сказали, что дело довольно запутанное.
  — Да, говорил.
  — Может, попробуем распутать этот клубок?
  — Возможно, не так уж все и сложно, но требует разъяснений.
  — Я узнал уже довольно много, так что еще какие-то подробности мне не повредят.
  Коул кивнул:
  — Я уверен, что нет, мистер Которн.
  Он вернулся к кожаному креслу и сел. Впервые за вечер сковывающее его напряжение прорвалось наружу. Его руки не находили себе места, он то и дело перекрещивал ноги.
  — Среди моих спонсоров и их помощников бракосочетанию придается очень важное значение. Практически все они католики, хотя бы номинально, и разводов не признают. Если женятся, то на всю жизнь и в силу специфики их занятий стремятся к тому, чтобы дети одной группы моих спонсоров женились или выходили замуж за детей другой группы.
  — Я слышал, что их называют семьями, а не группами.
  — Хорошо. Давайте пользоваться этим термином. Анджело очень приглянулся членам одной нью-йоркской семьи, возглавляемой Джо Лозупоне. Вы, несомненно, слышали о нем?
  Я кивнул.
  — Сам Лозупоне даже прилетел в Вашингтон, чтобы повидаться со мной. Он предложил выдать свою дочь, Карлу, за Анджело.
  — А почему он не обратился к Анджело?
  — Потому что такие вопросы решаются родителями. За Карлу давали солидное приданое, а Анджело, будь на то его желание, мог бы занять достойное место в семейной фирме.
  — И что вы предприняли?
  — Когда Анджело приехал в Вашингтон, я передал ему предложение Лозупоне. Он согласился и тут же вытянул у меня пятнадцать тысяч. Я думаю, он сильно проигрался, то ли в карты, то ли на бегах. Я сообщил о его согласии Лозупоне, а тот — дочери, она тогда училась на втором курсе, кажется, в Уэллесли5. Сам Лозупоне не закончил и восьми классов.
  — И что потом?
  — Помолвка состоялась в Нью-Йорке. Лозупоне устроил званый обед. Девушка, которую Анджело не видел много лет, приехала из Массачусетса, Анджело прилетел из Лос-Анджелеса или Лас-Вегаса. Они невзлюбили друг друга с первого взгляда. Анджело сказал мне, что отказывается жениться, и в тот же вечер вернулся в Лос-Анджелес. Я связался с Лозупоне и тактично предложил ему отложить свадьбу на какое-то время, чтобы дать девушке возможность получить диплом и, быть может, поездить по Европе. Лозупоне согласился. Я позвонил Анджело и в первый и последний раз он поблагодарил меня от души. Он даже позвонил Лозупоне и занял у него пять тысяч долларов, уже в качестве будущего зятя. Так вот, два года назад Карла закончила колледж, и семья Лозупоне начала подготовку к свадьбе.
  — Тогда-то Анджело и решил умереть.
  — Да. Но ему требовались деньги, поэтому он приехал в Вашингтон и вскрыл мой сейф. Затем исчез в Сингапуре, а несколько месяцев спустя начал шантажировать меня. У Лозупоне свои источники информации, и он также выяснил, что Анджело не умер. Он пришел в ярость и обратил свой гнев на меня. Наши отношения резко ухудшились, а в конце концов дело дошло до полного разрыва. Лозупоне объявил своей семье и четырем другим семьям Нью-Йорка, что считает меня личным врагом, а ссориться с Джо Лозупоне я бы не посоветовал никому.
  Я пожал, плечами:
  — Почему же вы не избавились от него, как от остальных?
  — Я еще отвечу на этот вопрос. Когда стало известно о смерти Анджело, Карла надела траур. Когда выяснилось, что он жив, Лозупоне поклялся, что Анджело женится на Карле. Для него это вопрос чести, и тут он не пойдет ни на какие компромиссы. Одновременно предпринимались попытки погасить костер вражды между мной и Лозупоне. Ко мне приезжал представитель другой нью-йоркской семьи. Он предложил, что я подберу Карле сопровождающего, с которым та поедет в Сингапур, найдет Анджело и выйдет за него замуж. Я согласился. Согласился найти вас, мистер Которн.
  — Тогда вы допустили ошибку. Но вы все еще не сказали мне, почему не отправили Лозупоне за решетку, передав ФБР или кому-то еще соответствующие сведения.
  — Потому что, мистер Которн, у меня их нет. Анджело прихватил с собой единственный экземпляр. И мне необходим этот микрофильм. Он нужен мне позарез, и эта история с Карлой позволяет лишь выиграть время.
  — Но он по-прежнему будет шантажировать вас. У него наверняка хватит ума снять копию.
  — Шантаж меня не волнует, мистер Которн. Я тревожусь из-за Лозупоне. Анджело можно купить, Лозупоне — нет. И не дай Бог, чтобы что-то случилось с Анджело. Я не хочу, чтобы микрофильм попал в чьи-то руки. Если же он вернется в этот дом, никакой Лозупоне мне не страшен.
  — Вы в незавидном положении, мистер Коул, — подвел я итог. — Я уже чуть ли не жалею о том, что не могу вам помочь.
  Коул наклонился вперед, а когда он заговорил, в голосе его не осталось тепла, но зато появился акцент человека, выросшего в Восточном Гарлеме, где выживали сильнейшие.
  — Не болтайте ерунды, мистер Которн. Видите вон тот телефон на моем столе? Стоит мне позвонить, и к завтрашнему утру жена вашего партнера окажется в больнице с кислотными ожогами, а они плохо поддаются лечению.
  — Не вздумайте!
  — Мне терять нечего, — бесстрастно ответил он.
  — Вы так и не выбрались оттуда, не так ли?
  — Откуда?
  — Из канавы.
  — Это не игра, дружочек. И ради вашего физического, а также умственного здоровья вы сделаете то, о чем я вас прошу — отвезете Карлу в Сингапур и заберете документы у Анджело.
  — Как?
  — Мне все равно как. Это ваше дело. Действуйте через Карлу. Очаруйте ее. Скажите Анджело, что в обмен на документы вы добьетесь, чтобы она и ее семья, самое главное — семья, отстанут от него. Решите сами, что нужно делать. За это вы и получите пятьдесят тысяч долларов.
  Вот тут я принял решение, то самое решение, которое, как я давно уже понял, мне все равно придется принять. Я встал и направился к двери.
  — Кислота, Которн! — крикнул вслед Коул. — Вы забываете про кислоту.
  Я остановился и повернулся к нему:
  — Я ничего не забываю. Я поеду, но не из-за того, что вы мне только что рассказали. Я еду сам по себе и не собираюсь брать с собой никаких женщин.
  — Это обязательное условие, — возразил он. — Мне необходимо выиграть время.
  — В этом я вам не помощник.
  — Она поедет.
  — Почему ей не поехать одной? Она может уговорить Ан-цжело жениться на ней, и они проведут медовый месяц в Паго-Паго.
  — Я в этом сильно сомневаюсь.
  — Почему же?
  — Полтора года назад в Сингапуре Анджело женился на китаянке.
  ГЛАВА 9
  Потом мы поговорили еще минут пятнадцать-двадцать, но, скорее, о пустяках, после чего Джо, телохранитель и мастер на все руки, проводил меня к длиннющему «кадиллаку», в котором, к моему удивлению, не оказалось вежливого мистера Раффо. Вероятно, и выпускники Йеля не могли обойтись без ночного отдыха.
  В отеле я разделся, сел у окна и долго смотрел на огни Вашингтона. Я думал о Чарльзе Коуле, оставшемся в гигантском особняке с белыми колоннами, и гадал, почему у него нет семьи и жена не ждет в уютной спальне главу дома, размышляющего в библиотеке над тем, как бы сохранить себе жизнь. Думал я и том, что хотел от меня Коул, об Анджело Сачетти. Почему-то в голову полезли мысли насчет того, как он потратил полученные от Коула деньги. Я решил, что, скорее всего, просто прокутил их. На этом мои раздумья закончились, я лег в постель и тут же заснул. Спал я хорошо. В восемь утра меня разбудил стук в дверь номера. Я поднялся, накинул халат и пошел открывать.
  — Кто там?
  — ФБР. Откройте.
  — О, Боже, — выдохнул я и открыл дверь.
  Ему давно следовало побриться, а пиджак его синего костюма, мятый и в пятнах, едва сходился на животе. Он протиснулся мимо меня в номер, бросив через плечо: «Как дела, Которн?»
  Я закрыл дверь:
  — Вы не из ФБР. Вы даже не детектив отеля.
  — Неужели вы принимаете меня за обманщика? — и он швырнул на один из стульев бесформенную шляпу.
  Его высокий лоб переходил в обширную бледную лысину, к которой прилепилось несколько прядей черных волос. На висках и над ушами волосы изрядно поседели. Большое круглое лицо, двойной подбородок. Полопавшиеся сосуды на щеках и белках глаз. Проницательный, расчетливый взгляд.
  — Я — Сэм Дэнджефилд.
  — Тот самый Дэнджефилд из ФБР?
  — Вот именно.
  — Никогда не слышал о вас. Чем вы можете подтвердить ваши слова?
  Дэнджефилд посмотрел в потолок.
  — Ну это же надо, буквально все смотрят паршивые телесериалы, — его синие глаза уставились на меня, и на этот раз я отметил в них живость и глубокий ум. — У меня есть, чем их подтвердить. Хотите взглянуть?
  — Даже тогда я вам не поверю.
  Дэнджефилд начал рыться в карманах, наконец нашел черный бумажник и протянул его мне. В нем находилось удостоверение, подтверждающее, что меня посетил Сэмюель К. Дэнджефилд, агент федерального бюро расследований. Я вернул бумажник хозяину.
  — Так чем я могу вам помочь?
  — Во-первых, можете предложить мне выпить, — и Дэнджефилд направился к бутылке виски, все еще стоящей на кофейном столике. — Хочется выпить, — в один бокал он налил виски, в другой — воды из ведерка, в котором вечером был лед, выпил виски, затем — воду, вновь плеснул в бокал вискй, вернулся к стулу, на котором валялась его шляпа, сбросил ее на пол и сел, удовлетворенно вздохнув. — Так-то лучше. Гораздо лучше.
  Я придвинулся к телефону.
  — Я как раз собирался заказать завтрак. Составите мне компанию или ограничитесь только виски?
  — Вы платите?
  — Я.
  — Яичницу из четырех яиц, с двойной порцией ветчины, жареный картофель, побольше тостов и кофе. Пусть принесут еще одну бутылку.
  — В восемь утра?
  — Ладно, попытаюсь уговорить коридорного, когда он заявится сюда, — он оценивающе глянул на бутылку. — Из этой не напьется и воробей.
  — Как насчет льда?
  — Привык обходиться без него.
  Пока я заказывал завтрак, Дэнджефилд отыскал в карманах смятую пачку сигарет, но она оказалась пустой.
  — У вас есть сигареты? — спросил он, когда я положил трубку.
  Я взял пачку с кофейного столика и бросил ему.
  — Что-нибудь еще?
  — Если у вас есть электрическая бритва, я ей воспользуюсь после завтрака, — он провел пальцем по щетине на подбородке.
  — Вы действительно хотели меня видеть или вам не хватило денег на завтрак? — поинтересовался я.
  — Я к вам по делу, — пробурчал Дэнджефилд.
  — Какому же?
  — Об этом мы еще успеем поговорить. А пока примите душ и оденьтесь. В этом глупом халате вы напоминаете мне альфонса.
  — Идите вы к черту, — я направился к спальне, но на пороге обернулся. — Если принесут завтрак, подделайте на чеке мою подпись. В этом вы, должно быть, мастер. И добавьте двадцать процентов чаевых.
  Дэнджефилд помахал мне рукой:
  — Пятнадцати процентов более чем достаточно.
  Гордость ведомства мистера Гувера поглощала завтрак, когда я вышел из спальни. Я придвинул стул, снял металлическую крышку с моей тарелки, без энтузиазма посмотрел на яйцо всмятку. Дэнджефилд налил виски в кофе и пил, шумно прихлебывая.
  — Давайте ешьте. Если не хотите, могу вам помочь.
  — Надо поесть, — ответил я и принялся за яйцо.
  Дэнджефилд расправился с яичницей, ветчиной и тремя чашками щедро сдобренного виски кофе до того, как я покончил с одним яйцом и выпил одну чашку. Он откинулся на спинку стула и похлопал себя по животу.
  — Ну, теперь жить можно.
  Я положил вилку на стол и посмотрел на него.
  — Так что вам от меня нужно?
  — Информация, братец Которн, информация. Этим я зарабатываю себе на жизнь. Вы знаете, чего я достиг после двадцати семи лет службы в Бюро? Я — паршивый GS-13, вот кто я такой. А как вы думаете, почему? Потому что у меня нет, как они выражаются, задатков руководителя. Знаете, сколько зарабатывает GS-13? Мне пять раз повышали жалованье и теперь дают аж 16 809 долларов в год. О, Боже, столько же получают сопляки, только что закончившие юридический факультет! А что у меня есть, кроме этих жалких грошей? Домишко в Боувье, за который я еще не расплатился, двое детей в колледже, четыре костюма, машина, купленная пять лет назад, и толстая жена.
  — Вы забыли про жажду, — напомнил я.
  — Да, и жажда.
  — И жаждете вы не только виски.
  Дэнджефилд ухмыльнулся.
  — А вы не так глупы, как мне поначалу показалось, братец Которн.
  — Я прилежно учился в вечернец школе. Но одного я никак не возьму в толк. Зачем изображать пьянчужку? Вы — не алкоголик, даже не можете прикинуться алкоголиком. У вас отменный аппетит, а алкоголик едва притрагивается к еде.
  — А я думал, что у меня неплохо получается, — вновь ухмыльнулся Дэнджефилд. — Делаю я это для тою, чтобы собеседник расслабился, подумал, что я слушаю невнимательно, да и едва ли понимаю то, что он говорит. Обычно этот прием срабатывает.
  — Только не со мной.
  — Ладно, — Дэнджефилд ногтем мизинца выковырял из зубов кусочек ветчины, оглядел его со всех сторон, а затем бросил на ковер. — У вас неприятности, Которн.
  — У кого их нет?
  — Такие, как у вас, бывают не у всякого.
  — Может, вы выразитесь конкретнее?
  — Конечно. Ваша жизнь висит на волоске.
  — Какое счастье, что рядом со мной агент ФБР, готовый прийти на помощь!
  Дэнджефилд зло посмотрел на меня:
  — Вам не нравится, да?
  — Кто?
  — Толстяк в дешевом костюме, который врывается к вам в восемь утра и пьет ваше виски.
  — Давайте обойдемся без этого. Будь вы пьяницей, вас бы в пять минут вышибли с работы.
  Дэнджефилд улыбнулся.
  — Тогда пропущу еще рюмочку, чтобы успокоить нервы, — он прошел к кофейному столику, налил себе виски и вернулся к стулу, на котором сидел, с бокалом и бутылкой. — Не хотите составить мне компанию? Коридорный принесет вторую бутылку в десять часов.
  — В десять у меня самолет.
  — Есть другой, в двенадцать. Полетите на нем. Нам надо поговорить.
  — О чем?
  — Не валяйте дурака, — Дэнджефилд поднял бокал и улыбнулся. — Мне редко удается выпить «Чивас Ригал». Слишком дорогое удовольст вие.
  — Для меня тоже.
  — Но Чарли Коул может себе это позволить, а?
  — Похоже, что да.
  Я встал из-за стола и перебрался на один из диванов. Дэн-джефилд подождал, пока я сяду, одним глотком осушил бокал, вытер рот тыльной стороной ладони.
  — Пока хватит. Теперь давайте поговорим.
  — О чем? — повторил я.
  — О вас, Чарльзе Коуле и Анджело Сачетти. Для начала достаточно?
  — Вполне.
  Дэнджефилд откинулся на спинку стула и вновь начал изучать потолок.
  — Вчера вы прилетели рейсом «Юнайтед», и в аэропорту Даллеса вас встретил Джонни Раффо с катафалком, на котором обычно разъезжает по Вашингтону Коул. В половине седьмого Раффо оставил вас в отеле, а часом позже увез оттуда. Без десяти восемь вы приехали в дом Коула и пробыли там до одиннадцати, а потом катафалк доставил вас обратно в отель. Вы никому не звонили. Я лег спать в два часа ночи, а встал в шесть утра, чтобы добраться сюда к восьми. Я живу в Боувье, знаете ли.
  — Вы мне говорили.
  — А вот кое-чего я вам не сказал.
  — Что именно?
  — Я не хочу, чтобы с Чарльзом Коулом что-то случилось.
  — Он тоже.
  Дэнджефилд фыркнул.
  — Можно поспорить на последний доллар, что не хочет. Положение у Чарльза Коула незавидное. Мало того, что Анджело сосет из него деньги, так он еще поссорился с Джо Ло-зупоне, а ссоры с ним я бы не пожелал и своему врагу. Чарли говорил вам об этом?
  — В самых общих чертах.
  — Я знал одного парня, с которым Джо Лозупоне поссорился в начале пятидесятых годов. Так Лозупоне прикинулся овечкой, обещал все забыть и пригласил этого парня на обед. Когда все наелись и напились, друзья Лозупоне достали ножи и разрезали этого парня на мелкие кусочки. А их жены, в роскошных туалетах, ползали по полу на четвереньках, убирая то, что от него осталось.
  — И что вы после этого сделали?
  — Я? Ничего. Во-первых, не мог ничего доказать, а во-вторых, Джо не нарушил ни одного федерального закона.
  Я встал:
  — Пожалуй, все-таки выпью.
  — Прекрасная идея.
  Я взял два чистых бокала и прогулялся в ванную за водой. Вернулся, спросил Дэнджефилда, разбавить ли ему виски. Он отказался. Я налил ему на три пальца чистого виски, себе — поменьше и добавил воды.
  — Вы не похожи на человека, который привык пить виски в восемь утра, — прокомментировал Дэнджефилд, когда я протянул ему бокал.
  — Только не говорите тренеру, — усмехнулся я.
  — У вас цветущий вид. Вот я и подумал, долго ли вы сможете сохранить его.
  — Я подумал, вас заботит Коул, а не я.
  — Меня не заботит старина Коул. Я лишь хочу, чтобы с ним ничего не случилось до того, как он все принесет.
  — Что все?
  — Некую информацию, которую он уже два года обещает передать нам.
  — О ком?
  — О Джо Лозупоне, о ком же еще?
  — У него ее больше нет, — ия откинулся назад, готовый насладиться изумлением Дэнджефилда.
  Он, однако, отреагировал не так, как я ожидал. На мгновение оцепенел, затем поставил бокал на стол, оглядел гостиную, наклонился вперед, оперся локтями на колени и уставился на ковер.
  — Что значит, у него ее больше нет? — едва слышно спросил Дэнджефилд.
  — Информация у Анджело. В Сингапуре.
  — У Коула должны быть копии, — он не отрывал взгляда от ковра.
  — Как видите, нет.
  — Он сам сказал вам об этом, не так ли?
  — А как иначе я мог это узнать?
  — Вы не лжете, — сообщил он ковру. — Нет, вы не лжете. Вы не так умны, чтобы лгать.
  Он поднял голову, и мне показалось, что его глаза переполняла острая тоска. Но выражение глаз тут же изменилось, так что, возможно, я и ошибся.
  — А вы знаете, что я никогда не был в том доме? — выдохну;! он.
  — В каком доме?
  — Коула. Мы работаем вместе уже двадцать три года, и я ни разу не был в его доме. Я слушал его болтовню насчет взаимодействия и компромиссов в десятках баров самых захудалых городков Мэриленда, и слушал, не перебивая, потому что он всегда поставлял нам нужную информацию. Я сидел в этих паршивых барах, пил дрянное виски, а он трепался и трепался об «общих целях» и «саморегулировании преступного мира». Можно выслушать что угодно, если в итоге получаешь то, за чем приехал. И все это время я умасливал его ради одного. Только одного.
  — Джо Лозупоне, — вставил я.
  Дэнджефилд с упреком посмотрел на меня.
  — Вы думаете, это забавно, да? Вы думаете, я должен впасть в отчаяние, потому что кто-то украл сведения, за которыми я охотился двадцать пять лет? У вас отменное чувство юмора, Которн.
  — Двадцать пять лет — большой срок, и я не говорил, что это смешно.
  Дэнджефилд вновь продолжил беседу с ковром, обхватив руками свою большую голову.
  — Все началось во время второй мировой войны. С талонов на бензин, которые циркулировали на черном рынке. Но вы, наверное, слишком молоды, чтобы помнить их.
  — Я помню. Моему отцу приходилось их добывать.
  — Тогда я вышел на Лозупоне. Талонов у него было на сто миллионов галлонов, и он потихоньку торговал ими, но успел сбыть всю партию какой-то мелкотне, прежде чем мы поймали его с поличным. Талоны, конечно, мы забрали, но Лозупоне вышел сухим из воды.
  — Выпейте еще, — предложил я, — У вас поднимается настроение.
  Но Дэнджефилд исповедовался ковру.
  — После войны он расширил сферу своей деятельности. Бюро поручило мне следить за ним. Мне одному. Я наладил отношения с Коулом, и на основе получаемой от него информации посадил за решетку многих и многих, но не мог и близко подступиться к Лозупоне, состояние которого росло как на дрожжах. Чем он только теперь не занимается! Грузовые перевозки, фабрики по изготовлению одежды, банки, профсоюзы, даже инвестиционные фирмы, а деньги туда поступают от азартных игр, приема ставок, проституции и прочей преступной деятельности. Сейчас у него миллионы. Между прочим, мы с Лозупоне практически одного возраста. Он послал свою дочь в Уэллесли, а я, с превеликим трудом, в университет Мэриленда. Он не окончил и восьми классов, а у меня диплом юриста. У него в заначке, по меньшей мере, тридцать пять миллионов, а у меня на банковском счету 473 доллара 89 центов, да еще на две тысячи облигаций, которые я никак не переведу в наличные.
  — Вы взяли не ту сторону.
  Тут он посмотрел на меня и покачал головой.
  — Может, вы и правы, Которн, но уже поздно менять союзников. Приглядитесь ко мне. Двадцать пять лет я ловил жуликов, бандитов, мошенников. Я сам стал таким же, как они. Говорю на их языке. Иногда мне даже кажется, что я их люблю. О, Боже, вы наверняка представляли себе, кто окажется за дверью, когда я крикнул: «ФБР». Вы ожидали увидеть молодого супермена в строгом костюме, с безупречными манерами. А что получили? Старика пятидесяти одного года от роду, одетого в рванье, с манерами свиньи, что, нет?
  — Мне кажется, вам надо выпить.
  — Знаете, почему я так выгляжу?
  — Почему?
  — Потому что им это не нравится.
  — Кому?
  — Всем этим эстетам в Бюро. Ну и черт с ними! Я прослужил двадцать семь лет, осталось еще три года, и я знаю больше, чем все они, вместе взятые, поэтому попрекать меня они не станут. Я работаю с Чарли Коулом, и только поэтому им придется гладить меня по шерстке.
  Я подошел к нему, взял пустой бокал, налил виски и протянул ему.
  — Вот, выпейте, а потом можете поплакать у меня на плече.
  Дэнджефилд принял у меня бокал.
  — Я слышал, вы чуток свихнулись, Которн. Что-то у вас с головой?
  — Правда?
  — Парни с побережья говорят, что вы тронулись умом, потому что взяли на себя вину за смерть старины Анджело.
  — Что еще сказали вам эти парни?
  — Что Коллизи и Полмисано начали выкручивать вам руки.
  Я сел на диван, положил ногу на ногу.
  — Можете сказать парням, что они правы.
  — Так что хочет от вас Чарли Коул?
  — Во-первых, чтобы я освободил его от шантажа Анджело.
  — Анджело в Сингапуре. Я слышал, процветает.
  — Это вы передали Коулу его фотографии?
  Дэнджефилд кивнул.
  — Да. Мне стало известно, что Чарли переводит крупные суммы из Швейцарии в Сингапур. И предположил, что деньги идут к Анджело. Я оказался прав?
  — Безусловно.
  — Чем же Анджело прижал его?
  — Утащил всю информацию, которую Коул скармливал вам двадцать лет. И пообещал, что передаст все его друзьям в Нью-Йорке, если не будет регулярно получать деньги.
  Дэнджефилд почесал нос, нахмурился.
  — И компрометирующие материалы на Лозупоне тоже у Анджело?
  — Единственная копия, хотя теперь уже копии.
  — А какова ваша роль?
  — Если я не привезу этих материалов, он намерен плеснуть кислотой в лицо жены моего партнера.
  — И что вы ему ответили?
  — Обещал побывать в Сингапуре. Но я полетел бы и так, узнав, что Сачетти жив. Если б он объявился в другом месте, полетел бы и туда.
  Дэнджефилд медленно кивнул.
  — Парни говорили, что вы чуток свихнулись. Они не ошиблись.
  — Почему?
  — Потому что вы не знаете, чем вам все это грозит.
  Я встал и вылил остатки шотландского в свой бокал.
  — Мне кажется, вы об этом уже упоминали.
  — Я не вдавался в подробности.
  — Пора перейти к ним?
  — Еще нет. Сначала надо спланировать операцию.
  — Какую?
  Дэнджефилд улыбнулся, раскованно, даже радостно.
  — Операция будет состоять в следующем: вы должны взять у Анджело компрометирующие материалы на Джо Лозупоне и передать их мне.
  ГЛАВА 10
  В международном аэропорту Лос-Анджелеса я взял такси, которое доставило меня к старому супермаркету между Ла-Бреа и Санта-Моникой. На ленч с Триплетом я опоздал, но у меня оставалось немного времени, прежде чем отправиться в «Беверли-Уилшир», где Карла Лозупоне хотела встретиться со мной в шесть вечера.
  — Кто-то позвонил час назад, — сообщил мне Триплет. — Голос звучал довольно враждебно.
  — Другого от них ждать не приходилось.
  Триплет пожелал узнать обо всем, что произошло со мной, и я рассказал, опустив только угрозу Коула в отношении его жены. Рассказал я Триппету и о плаке Дэнджефилда, посредством которою я мог заполучить у Сачетти необходимую информацию. В самолете полтора часа я обдумывал его план и пришел к выводу, что в результате, скорее всего, окажусь в одном из двух мест: либо в больнице, либо на кладбище.
  — Разумеется, вы на это не пойдете? — Триплет отбросил со лба прядь седых волос.
  — Другого мне просто не остается. Так что полечу в Сингапур и отыщу там Анджело Сачетти.
  — А компрометирующие материалы?
  — Не знаю. Если он отдаст их мне, прекрасно. Но я не думаю, что попытаюсь отнять их у него силой.
  Триплет оглядел письменный стол.
  — Где мы храним наши бланки?
  — В нижнем левом ящике.
  Он достал чистый бланк, вынул из кармана перьевую ручку и начал писать.
  — Ведь в Сингапуре вы никого не знаете?
  — Только Анджело Сачетти.
  — Я дам вам рекомендательное письмо к Сэмми Лиму. Очень милый человек. Мы вместе учились в школе.
  — Первый раз слышу о нем.
  — Возможно, — Триплет продолжал писать. — Его дедушка вместе с моим основали одну из первых китайско-британских экспортно-импортных компаний в Сингапуре. «Триплет и Лим, лимитед». Тогда это произвело фурор. Полное имя Сэмми — Лим Пангсэм. Теперь он исполнительный директор, и ему принадлежит основной пакет акций, хотя часть их осталась и у меня. Мы не виделись уже много лет, но переписываемся регулярно.
  Триплет лихо расписался, спросил, есть ли у меня промокательная бумага, на что я ответил отрицательно, потому что не пользовался ею, так же, как и перьевыми ручками. Триппет ответил на это, что терпеть не может шариковых, а я заявил, что он — враг прогресса. Пока мы препирались, чернила высохли, и он протянул мне письмо. Четким, разборчивым почерком он написал следующее:
  «Дорогой Сэмми!
  Письмо передаст тебе Эдвард Которн, мой добрый друг и деловой партнер. Он в Сингапуре по весьма конфиденциальному делу, и я буду очень признателен тебе, если ты сможешь оказать ему содействие.
  Ты задолжал мне письмо и все откладываешь и откладываешь давно обещанный визит в Штаты. Барбара жаждет увидеть тебя вновь.
  Твой Дикки».
  
  — Дикки? — переспросил я, возвращая письмо.
  Триплет нашел на столе конверт.
  — Мы же вместе ходили в школу, — он сложил письмо, положил его в конверт и протянул мне.
  — Премного благодарен, — я сунул конверт во внутренний карман пиджака.
  — Пустяки. Когда вы отправляетесь?
  — Не знаю. Сначала мне надо сделать прививку от ветряной оспы, а остальное будет зависеть от благородной Карлы и ее желаний.
  Триплет покачал головой.
  — Я никак не пойму, Эдвард, почему вы согласились выступить в роли ее сопровождающего, или кавалера, или как это у них называется?
  — Потому что, как выяснилось, легче согласиться, чем отказаться. А может, мне просто нравится, когда об меня вытирают ноги
  Триплет нахмурился.
  — Похоже на жалость к себе.
  — После поездки в Сингапур я от нее избавлюсь.
  — Вы многое ставите на эту поездку.
  — Да, — кивнул я. — Многое. А вы не поставили бы?
  — Не знаю, — ответил он. — В моей довольно бессистемной жизни я иногда пытался лечиться географией. Но у этого лекарства всегда оказывался негативный побочный эффект.
  — Какой же?
  — Мне приходилось брать с собой себя.
  Мы прогулялись в бар на углу, выпили, и Триплет рассказал мне, как идут дела у Сиднея Дюрана. Он навестил Сиднея утром, и наш главный специалист по жестяным работам сказал, что их было четверо. Они встретили его около пансиона, где он жил, и отвезли в тихую улочку рядом с бульваром Заходящего солнца. Двое держали его, третий зажимал рот, а четвертый захлопывал дверцу. Затем они попрыгали в машину и умчались, а Сидней, с переломанными руками, вышел на бульвар, где его и подобрали студенты. В темноте он не разглядел лиц бандитов и не мог описать их ни Триплету, ни полиции.
  — Я заверил его, что с руками все будет в порядке, — добавил Триппет. — Когда он выпишется из больницы, я возьму его к себе домой, чтобы Барбара приглядывала за ним.
  — Я, возможно, не сумею заглянуть к Сиднею, но вы скажите ему, что мы используем его в торговом зале, пока руки окончательно не заживут. Скажите, что мы будем готовить его на должность управляющего.
  — Знаете, Эдвард, иногда меня просто поражает переполняющий вас гуманизм.
  — Иногда, Дикки, он поражает и меня самого.
  Триппет не спеша зашагал домой, а я постоял на углу пятнадцать минут, прежде чем поймал такси, доставившее меня к «Беверли-Уилшир» в пять минут седьмого. Я спросил у портье, в каком номере остановилась мисс Лозупоне, но мне ответили, что в этом отеле таких справок не дают и, если мне нужна мисс Лозупоне, я могу связаться с ней по внутреннему телефону. Я осведомился у портье, где эти телефоны, он показал, я снял трубку одного из них и попросил телефонистку коммутатора отеля соединить меня с мисс Карлой Лозупоне. Мне ответил-мужской голос.
  — Мисс Лозупоне, пожалуйста.
  — Это Которн?
  — Да.
  — Поднимайтесь. Она вас ждет.
  Я спросил у голоса, в каком номере, получил ответ, поднялся на седьмой этаж, прошел по коридору и постучал в дверь. Ее приоткрыл высокий мужчина лет тридцати, с длинными волнистыми черными волосами.
  — Вы Которн?
  — Я — Которн.
  — Заходите.
  Он приоткрыл дверь чуть шире, чтобы можно было протиснуться бочком.
  Я оказался в номере, обставленном в испанском стиле. Черное полированное дерево, красный бархат обивки, блестящие медные головки обойных гвоздей. Столики, то ли мавританские, то ли сработанные в Мексике, картины с крестьянами в сомбреро, подпирающими белые стены домов в ярко-желтом солнечном свете.
  Она сидела на длинном низком диване. В синем платье, гораздо выше колен. Черные, коротко стриженные волосы обрамляли пару темных глаз, классический нос с чуть раздувающимися ноздрями и рот с полными, надутыми губками. Если б не надутые губки и очень маленький подбородок, ее при желании можно было бы считать красавицей. Но вот в ее чувственности никаких сомнений не было. И у меня создалось впечатление, что эту свою особенность она сознательно выпячивала.
  — Значит, вы — та самая сиделка, которую решил приставить ко мне дядя Чарли, — похоже, для нее желания дяди Чарли не являлись законом.
  — Дядя Чарли — это Чарльз Коул? — переспросил я.
  — Совершенно верно.
  — Тогда я — та самая сиделка, которую он решил приставить к вам.
  Она наклонилась вперед, чтобы взять с низкого, длинного столика, стоящего перед диваном, высокий бокал. Синее платье чуть распахнулось, чтобы показать мне, что Карла обходится без бюстгальтера. Она отпила из бокала и вновь посмотрела на меня.
  — Присядьте. Хотите что-нибудь выпить? Если да, Тони вам нальет. Это — Тони.
  Я сел на стул с высокой спинкой, придвинув его к столу перед диваном, и уже хотел поздороваться с Тони, но начались судорога, потом меня прошиб холодный пот, и Анджело Са-четти начал медленно падать в воду, заговорщицки подмигивая мне. Потом все закончилось, и Карла Лозупоне с любопытством взглянула на склонившегося надо мной Тони.
  — Теперь я выпью, — я достал из кармана платок и вытер пот с лица.
  — Дай ему выпить, — приказала Карла.
  Тони с сомнением посмотрел на меня:
  — Что это с вами?
  — Спиртное — лучшее лекарство, — отшутился я.
  Он прошел к столику, заставленному бутылками, налил что-то в бокал, вернулся ко мне.
  — Бурбон подойдет? — он протянул мне полный бокал.
  — Спасибо.
  — Что это у вас, какая-то форма эпилепсии? — спросила Карла.
  — Нет, у меня не эпилепсия.
  — А я думала, эпилепсия. Вы отключились на пять минут.
  — Нет, не на пять. На сорок секунд, максимум на минуту. Я засекал время.
  — Такое случается часто?
  — Каждый день. Только сегодня чуть раньше, чем всегда.
  Карла выпятила нижнюю губу.
  — Зачем же мне сиделка, которая ежедневно в шесть вечера бьется в судорогах?
  — Придется вам приноравливаться.
  — Как? Совать в рот деревяшку, чтобы вы не прокусили язык? Кажется, вы должны приглядывать за мной, мистер Которн, или как вас там?
  — По-прежнему, Которн. Эдвард Которн.
  — Вы хотите, чтобы я вышвырнул его вон? — осведомился Тони, направляясь к моему стулу.
  — Скажите ему, что этого делать не следует, — предупредил я.
  Карла Лозупоне глянула на меня, потом на Тони. Облизнула нижнюю губу розовым язычком.
  — Вышвырни его, Тони.
  Высокий мужчина с вьющимися черными волосами положил руку на мое левое плечо.
  — Вы слышали, что сказала дама?
  Я вздохнул и выплеснул содержимое моего бокала ему в лицо. Затем встал. Руки Тони взметнулись к лицу, и я ударил его дважды, чуть выше пояса. Он согнулся пополам, навстречу моему поднимающемуся колену, которое угодило ему в подбородок, а пока он падал, я ударил его ребром ладони по шее, не слишком сильно. И Тони распластался на полу. Я поднял с толстого ковра упавший бокал, прогулялся к столику с бутылками и налил себе шотландского. Вернулся к стулу, перешагнув через лежащего Тони, и сел.
  Карла Лозупоне следила за мной, раскрыв от изумления рот.
  Я поднял бокал, показывая, что пью за ее здоровье, пригубил виски.
  — Мне надоело, что мной все время помыкают. Меня уже тошнит от всех Лозупоне, Коулов, Коллизи. Но особенно меня тошнит от Анджело Сачетти, потому я и собираюсь в Сингапур. Возможно, наша встреча позволит мне избавиться от припадков. Если хотите поехать со мной, воля ваша. Если нет, Тони всегда составит вам компанию. Будет следить, чтобы в паспорт поставили визу и не украли багаж. С этим он вполне справится.
  Карла Лозупоне задумчиво смотрела на меня.
  — Как по-вашему, почему я лечу в Сингапур?
  — Как я понимаю, чтобы создать крепкую семью.
  — С Анджело? — она рассмеялась, как мне показалось, невесело. — Не болтайте ерунды. Я терпеть его не могу, а он — меня. У нас с детства взаимное отвращение.
  — С какого детства? Анджело старше вас минимум на десять лет.
  — На девять. Но он болтался в Нью-Йорке, когда мне было двенадцать, а ему — двадцать один. Вот тогда-то я и провела с Анджело один малоприятный день.
  — Могу себе представить.
  — Едва ли.
  — Но почему вы согласились на помолвку и все прочее?
  Она осушила бокал.
  — Налейте мне еще. — Я не шевельнулся, и она добавила: — Пожалуйста.
  Я встал и взял у нее бокал.
  — В Уэллесли должны были хоть чему-то научить вас. Что вы пьете?
  — Водку с тоником.
  Я налил водки, добавил тоника, принес Карле полный бокал.
  — Вы не ответили на мой вопрос.
  — Тут продают «Нью-Йорк тайме»?
  — Уже нет, — ответил я. — Обходимся местными газетами.
  — Тогда вам не доводилось читать, что пишут о моем отце?
  — Я знаю, кто он такой.
  — А мне приходится читать о нем постоянно. Как его только не называют! Если верить репортерам, в Соединенных Штатах, он — гангстер номер один. Как вы думаете, приятно читать таксе о собственном отце?
  — Не знаю. Мой отец умер.
  Она помолчала, закурила, выпустила струю дыма в свой бокал.
  — Наверное, он и есть.
  — Кто?
  — Гангстер номер один. Но он еще и мой отец, и я его люблю. Знаете, почему?
  — Почему?
  — Потому что он любит меня, и я видела от него только добро.
  — Веская причина.
  — А теперь он попал в беду.
  — Ваш отец? — спросил я.
  — Да, и во всем виноват Чарльз Коул.
  — Как я слышал, заварил кашу ваш отец.
  — Вас ввели в заблуждение. Его заставили, а Анджело используют как предлог.
  — Вы всегда так рассказываете?
  — Как?
  — Урывками. Что-то отсюда, что-то оттуда. А не попробовать ли вам качать сначала? Хорошая идея, знаете ли. Потом перейдете к середине, а в конце поставите точку. При удаче я смогу не потерять ход ваших мыслей.
  Она глубоко вздохнула.
  — Ладно. Давайте попробуем. Все началось несколько лет тому назад. Я училась на втором курсе в Уэллесли и приехала домой на уик-энд. Дело было в субботу, и они сидели в кабинете отца.
  — Кто?
  — Мой отец и его друзья. Или партнеры. Четверо или пятеро.
  — Ясно.
  — Я подслушивала. Из любопытства.
  — Ясно, — повторил я.
  — Дверь из кабинета в гостиную была открыта, и они не знали, что я там. Иногда они говорили по-итальянски, икогда переходили на английский.
  — О чем шел разговор?
  — О Чарльзе Коуле, или дяде Чарли. Они убеждали отца, что от него надо избавиться. Точнее — убить.
  Карла остановилась и отпила из бокала.
  — Я читала об этом. Я читала все, что могла найти о моем отце, но никогда не слышала, чтобы они так говорили. И не смогла заставить себя уйти из гостиной.
  — И что вы услышали?
  Она снова глубоко вздохнула.
  — Те, кто хотел убрать Коула, говорили, что он приобрел слишком большую власть, обходится чересчур дорого, а толку от него — пшик. Мой отец возражал, спор разгорался, они даже перешли на крик. Я даже не представляла себе, что мой отец может так говорить. В тот день они не смогли найти общего решения, но я видела, что мой отец обеспокоен. Он убеждал их, что Чарльз Коул знает слишком много, что у него полным-полно компрометирующих документов. И после смерти Коула они могут попасть не в те руки. Его партнеры не хотели его слушать.
  — Но им пришлось? — вставил я.
  Карла кивнула.
  — Он же номер один, так его называют. Им пришлось согласиться с ним, хотя бы на какое-то время. А шесть месяцев спустя, в родительский день, мой старик приехал в Уэллесли, — она уставилась в бокал. — Забавно, не правда ли?
  — Что именно?
  — Мой отец, въезжающий в Уэллесли на «Мерседесе-600» в сопровождении Тони. Они все, разумеется, знали, кто он такой.
  — Кто?
  — Мои однокурсницы.
  — И как они реагировали?
  — А чего вы от них ожидали?
  — Вас унижали?
  Карла улыбнулась и покачала головой.
  — Наоборот. Я купалась в лучах его славы. У них отцами были биржевые маклеры, юристы, президенты корпораций. И только у меня — живой, всамделишный гангстер, за рулем машины которого сидел настоящий бандит. То был мой отец, низенький толстячок, лысый, с восемью классами образования, говорящий с заметным акцентом. А мои сокурсницы вились вокруг него, словно он был знаменитым поэтом или политиком. Ему это понравилось. Очень понравилось.
  — Но он приезжал не для того, чтобы повидаться с вами? — спросил я.
  — Нет. Он приехал, чтобы попросить меня обручиться с Анджело. Раньше он не обращался ко мне ни с какими просьбами. Не просил ничего для себя. Я пожелала узнать причину, и он мне все объяснил. Впервые он говорил со мной серьезно. Как со взрослой.
  — Чем же он аргументировал свою просьбу?
  Карла ответила долгим взглядом.
  — Что вы об этом знаете?
  — Больше, чем мне следовало бы, но в изложении другой стороны.
  Она кивнула.
  — Тогда вы должны знать правду.
  Правда состояла в следующем: Джо Лозупоне попросил свою дочь обручиться с крестником Чарльза Коула совсем не потому, что благоволил к Анджело Сачетти, как утверждал Чарльз Коул. Пять нью-йоркских семей разделились: три выступили против Коула, две остались на его стороне. Лозупоне полагал, что помолвка его дочери с Сачетти станет формальным предлогом, если он возьмет сторону Коула. Карла Лозупоне согласилась. О помолвке было объявлено, и дальнейшее в целом совпадало с тем, что рассказал мне Коул, за исключением одного. После того, как стало известно, что Анджело Сачетти жив, но не собирается возвращаться и жениться на Карле, Лозупоне уже не мог выступить против трех семей, выразивших недоверие Коулу. Ему пришлось встать на их сторону.
  — Я делала все, что он просил. Даже надела траур, когда пришло сообщение о смерти Анджело. А потом, когда выяснилось, что он жив, я сказала, что поеду в Сингапур и выйду за него замуж. Насчет поездки я с отцом не советовалась. Но знаю, что мое решение позволит ему выиграть время. Пока они будут думать, что я еще могу выйти за Анджело, мой отец сможет сдержать их, и Чарльз Коул останется жив.
  — А если он не женится на вас?
  Карла пожала плечами.
  — Моему отцу придется согласиться с убийством Чарльза
  Коула, смерть которого погубит и его самого. В архивах дядюшки Чарли достаточно документов, которые упекут моего отца в тюрьму на долгий-долгий срок. У него больное сердце, тюремное заключение быстро доконает его, — в ее бокале звякнули кубики льда. — У него, разумеется, есть и другой вариант.
  — Какой же?
  — Он может начать войну. Это просто, и пока она будет продолжаться, о Коуле забудут. Если он победит, Коул будет в безопасности. Если проиграет, вопрос станет несущественным. Потому что отцу едва ли удастся остаться в живых.
  — Значит, поездкой в Сингапур вы выигрываете отцу время?
  — Получается, что да. Две недели, максимум три. Может, он сумеет что-то придумать. В этом он мастер.
  — Вы, должно быть, очень любите его.
  Карла вновь пожала плечами.
  — Он — мой отец, и, как уже говорилось, я видела от него только добро. Единственное, что я не смогу сделать для него — выйти замуж за Анджело Сачетти. Просто не смогу.
  — Я бы на вашем месте об этом не беспокоился, — тут на полу зашевелился Тони. — Думаю, что выходить замуж вам не придется.
  ГЛАВА 11
  Сингапур отделяло от Лос-Анджелеса 9500 миль. Туда летали самолеты разных авиакомпаний, но мы с Карлой смогли заказать билеты первого класса только на рейс 811 «Пан-Американ», с вылетом в 9.45 вечера.
  Большую часть субботы я ухлопал на то, чтобы заказать билеты, сделать прививку от ветряной оспы и получить заверения туристического бюро, что в отеле «Раффлз» в Сингапуре нам забронированы два номера.
  Карла Лозупоне, сопровождаемая Тони, встретила меня в вестибюле «Беверли-Уилшир». Путешествовать она решила в брючном костюме в черно-белую клетку. Не удивили меня и ее капризно надутые губки.
  — Мы что, будем лететь всю ночь? — спросила она, не поздоровавшись.
  — И эту ночь, и следующую, — ответил я. «Пан-Америкэн» явно не торопилась с доставкой пассажиров к месту назначения.
  — Лучше б полетели из Сан-Франциско, Оттуда прямой рейс в Сингапур.
  — В другой раз мы так и сделаем.
  Тони присоединился к нам после того, как заплатил по счету, передал багаж Карлы коридорному и распорядился, чтобы арендованную им машину подали к парадному входу.
  — Припадок уже прошел? — спросил он.
  Я взглянул на часы.
  — Примерно два часа назад. Благодарю.
  — Этот фокус с выплескиванием виски в лицо я видел по телевизору сотню раз.
  — Там я этому и научился.
  Он кивнул, в голосе не чувствовалось злобы.
  — Вы не причинили мне особого вреда. Бывало и хуже.
  — Я не старался бить в полную силу. Иначе вы оказались бы в больнице с переломами челюсти, а то и основания черепа.
  Он на мгновение задумался.
  — Спасибо и на этом.
  — Пустяки, не стоит об этом говорить.
  — Но живот у меня все еще болит.
  — Потому что кулаком я бил от души.
  — Да, — снова кивнул он. — Похоже, что так.
  Мы сели в новенький «крайслер» и отправились в аэропорт. По пути разговор не клеился. Наконец мы приехали. Тони подкатил ко входу в секцию «Пан-Америкэн» и повернулся к нам.
  — Наверное, я могу не идти туда, Карла?
  — Можешь, — она достала из сумочки пудреницу.
  — Что мне сказать боссу? Я лечу домой завтра.
  — Что хочешь, то и скажи.
  — То есть вы хотите, чтобы я сказал ему, что с вами все в порядке?
  — Да, — кивнула она. — Именно это.
  Тони посмотрел на меня.
  — Я бы не хотел выглядеть в глазах босса лжецом. Позаботьтесь о ней.
  — Будьте спокойны, — сказал я.
  Мы приземлились в Гонолулу сразу после полуночи, опоздав на четверть часа, пересели на рейс 841, вылетевший в 1.45 ночи, опять же на четверть часа позже, и прошла, кажется, целая вечность, прежде чем достигли острова Гуам. Затем, в сплошных облаках долетели до Манилы, оттуда направились в Тан-Со-Нат, в четырех с половиной милях от Сайгона, а уж оттуда попали в международный аэропорт Пайа-Лебар. Самолет коснулся колесами посадочной полосы в 1.10 пополудни, в понедельник, в семи с половиной милях от центра Сингапура, опоздав еще на сорок минут.
  Карла Лозупоне не стала ломать голову, чем занять себя в самолете. После вылета в Гонолулу она выпила подряд три «мартини», закусила двумя красными таблетками и заснула. Пробудилась она в Маниле, спросила, где мы находимся, заказала двойной «мартини», осушила бокал и снова заснула. Вьетнам не заинтересовал ее, но за тридцать минут до посадки в Сингапуре она удалилась в женский туалет, взяв с собой «косметичку».
  Этот долгий-долгий полет позволил мне хорошенько обдумать создавшуюся ситуацию. Поначалу мысли мои вернулись к Чарльзу Коулу, и я пришел к выводу, что мой вызов в Вашингтон наглядно показал, насколько он перепуган. Он хватался за меня, как утопающий — за соломинку, в отчаянном желании прожить чуть дольше, на год, на месяц, даже на день. Он, похоже, убедил себя, что только я могу забрать у Сачетти похищенные из его сейфа материалы. И я действительно мог их забрать, реализовав план, предложенный Сэмом Дэнджефилдом, агентом ФБР. О плане Дэнджефилда я думал недолго, в основном вспоминал, есть ли у меня шесть друзей, которые понесут мой гроб. К сожалению, требуемого количества не набралось. И Коул, и Дэнджефилд желали получить информацию, находящуюся в данный момент в руках Анджело, или в его сейфе, или под подушкой, информацию, на основе которой Джо Лозупоне отправился бы в Ливенуорт или Атланту6 на многие годы. Но если девушка с надутыми губками, спавшая сейчас рядом со мной в самолете, несущемся над Тихим океаном, говорила правду, только Джо Лозупоне стоял между Чарльзом Коулом и пулей, ножом или купанием в океане с камнем на шее.
  Так или иначе, цепочки моих рассуждений каждый раз замыкались на Анджело Сачетти, и где-то за Гуамом я заснул, думая о нем. Приснилось мне что-то ужасное — что точно, не помню, но проснулся я в холодном поту, когда мы приземлились в Маниле, городе, когда-то называемом Жемчужиной Востока.
  В Сингапуре к самолету подогнали автобус, на котором нас доставили к залу для прибывших пассажиров. Было жарко, обычная для Сингапура погода. Мы предъявили паспорта, сертификаты с перечнем сделанных нам прививок, получили багаж и нашли улыбающегося носильщика-малайца. Он поймал нам такси, пока я менял чеки «Американ Экспресс» на сингапурские доллары.
  Такси, старый «мерседес» с желтым верхом й водителем-китайцем, вырулил на Серангун-роуд, свернул налево, на Лавандовую улицу, затем направо, на Бич-роуд, и, наконец, остановился перед отелем «Раффлз», белоснежный фасад которого слепил глаза в ярком солнечном свете. Я заплатил по счетчику три сингапурских доллара, добавит еще пятьдесят центов, показывая, что я — не скряга, и вслед за Карлой вошел в прохладный, полутемный вестибюль отеля. Сияющий портье-китаец радостно известил нас, что мы можем подняться в забронированные нам номера. По пути из аэропорта Карла Лозупоне произнесла только одно слово: «Жарко».
  В вестибюле она огляделась:
  — Я слышала об этом отеле еще в детстве.
  — Мне нравятся старые отели, — заметил я.
  Он еще раз оглядела столетний вестибюль:
  — Думаю, этот вас не разочарует.
  Наши номера находились на втором этаже, напротив друг друга. У двери Карла повернулась ко мне.
  — Сейчас я намерена принять ванну. А когда оденусь, вам придется угостить меня коктейлем. Особым коктейлем.
  — Каким же?
  — Не зря же я пролетела чуть ли не девять тысяч миль. Вы угостите меня «Сингапурским слингом» в баре этого отеля. После этого займемся делами. Но начнем с бара.
  — Отличная мысль, — кивнул я.
  Коридорный-малаец ввел меня в номер — большую комнату с высоким потолком, обставленную старомодной, но, видимо, удобной мебелью. Я дал ему сингапурский доллар, на что он широко улыбнулся и горячо поблагодарил меня. Распаковав чемоданы, побрившись и приняв душ, я надел костюм из легкой ткани, раскрыл телефонный справочник, нашел нужный номер и позвонил мистеру Лим Пангсэму, единственному человеку, помимо Анджело Сачетти, которого я знал в Сингапуре. Я полагал, что телефона Анджело в справочнике не будет, но, тем не менее, попытался его найти. Мои предположения оправдались. Прежде чем Лим взял трубку, я поговорил с двумя его секретаршами, но после того, как я представился партнером Ричарда Триплета, он оживился и спросил, как поживает Дикки. Я заверил его, что у Дикки все в порядке, и мы договорились встретиться в десять утра следующего дня в кабинете Лима. Уже положив трубку, я начал сомневаться, а уместно ли спрашивать респектабельного сингапурского бизнесмена об американском шантажисте. С тем же успехом я мог обратиться и к швейцару-сикху у дверей отеля. Но другого выхода у меня не было.
  Сингапур, изо всех сил стремящийся к статусу Нью-Йорка Юго-Восточной Азии, основан в 1919 году сэром Томасом Стэмфордом Бингли Раффлзом. Если не считать того факта, что в 1877 году рейд яванийцев уничтожил поселение, нахо-
  Йшшееся на месте нынешнего города, Сингапур моложе Ныо-орка и Вашингтона, но старше Далласа или Денвера. Город хвалится, что предлагает туристам, приехавшим, к примеру, из Рэпид-сити, штат Южная Дакота, увидеть «настоящую Азию». В действительности Сингапур представляет собой «Азию без слез», потому что вода подается из водопроводного крана, улицы довольно чистые, нищих нет, но много миллионеров, и практически каждый, с кем общаются туристы, понимает по-английски.
  Все это я рассказал Карле Лозупоне, пока мы потягивали «Сингапурский слинг» в маленьком, уютном баре.
  — А что тут еще есть? — спросила она.
  — Один из крупнейших портов мира и гигантская военно-морская база, от которой англичане намерены отказаться, потому что не могут ее содержать.
  — Та самая, пушки которой во время второй мировой войны смотрели не в ту сторону?
  — На море, — подтвердил я. — Японцы же прошли через малайские джунгли, считавшиеся непроходимыми, и захватили Сингапур почти без единого выстрела.
  — Что здесь теперь?
  — Где?
  — В Сингапуре.
  — Восемь или девять лет назад Сингапур был британской колонией, затем превратился в протекторат, после этого вошел в Федерацию Малайзии, из которой его вышибли в 1965 году. Теперь Сингапур — республика.
  — Довольно маленькая, не так ли?
  — Совершенно верно.
  Карла отпила из бокала, закурила, оглядела бар, практически пустой в три часа пополудни.
  — Как вы думаете, он приходил сюда?
  — Сачетти?
  — Да.
  — Не знаю. Я лишь четыре дня назад узнал, что он жив. Если он может появляться в городе, не опасаясь, что окажется за решеткой, то наверняка приходил. Этот бар пользуется популярностью, а, насколько я помню, Анджело любил бывать в людных местах.
  — Я узнала, что он жив, шесть или семь недель назад.
  — Как вам это удалось?
  — Один из деловых партнеров отца услышал об этом. Вместо «деловых партнеров» вы можете использовать любое другое слово.
  — Вы не выбирали родителей.
  — Нет, но один из них пытался выбрать мне мужа.
  — На то были причины.
  — Были, — кивнула она. — Но мне от этого не легче.
  В бар она пришла в простеньком, без рукавов, желтом платье, по всей видимости, стоившем немалых денег. Когда она повернулась ко мне, платье плотно обтянуло грудь, и я заметил, что Карла вновь обошлась без бюстгальтера.
  — Что произойдет после того, как вы найдете Анджело? — спросила она. — Вы собираетесь избить его в кровь?
  — А какой от этого толк?
  — Не знаю, — она пожала плечами. — Может, вам это поможет. Избавит вас от пляски святого Витта, или вы называете свою болезнь иначе?
  — Сначала его надо найти.
  — Когда вы начнете его искать?
  — Завтра.
  — Отлично, — она осушила бокал. — Тогда у нас есть время выпить еще.
  Я вновь заказал нам по бокалу «Сингапурского слинга». Когда их принесли, Карла пригубила коктейль и закурила очередную сигарету. В пепельнице лежало уже шесть окурков, а мы не провели в баре и сорока пяти минут.
  — Вы слишком много курите, — заметил я.
  — Я нервничаю.
  — По какому поводу?
  — Из-за Анджело.
  — А стоит ли? Если исходить из того, что вы мне рассказали, вы приехали сюда просто за компанию.
  — Анджело может придерживаться другого мнения.
  — И что?
  — Насколько хорошо вы его знаете?
  — В последнее время буквально все задают мне этот вопрос.
  — Пусть так. Но я прошу мне ответить.
  — Плохо. Совсем не знаю. Мы работали в нескольких картинах. Кажется, один раз он угостил меня виски, другой раз я его.
  Она обнаружила на языке табачную крошку, сняла ее и положила в пепельницу.
  — Значит, вы его не знаете.
  — Нет.
  — А я знаю.
  — Ладно, не буду с вами спорить.
  — Насколько я понимаю, он не сидит сложа руки в Сингапуре, так?
  — Вы, безусловно, правы.
  — И хорошо зарабатывает. Иначе он бы тут не остался.
  — Я слышал и об этом.
  — Так вот, исходя из того, что мне известно об Анджело, зарабатывает он незаконным путем. Это первое.
  — А второе?
  — Если кто-то встанет у него на пути, он переступит через любого.
  — Только не говорите мне, что намерены встать у него на пути.
  Карла ответила не сразу. Посмотрела на меня, лицо ее моментально потеряло девичью прелесть. Она словно натянула бледную маску, выражавшую лишь одну чувство — ненависть.
  — Пока я не знаю, встану ли у него на пути. Это зависит от ряда обстоятельств.
  — Например?
  — Например, от того, что он скажет мне при нашей встрече.
  — Когда вы собираетесь встретиться с ним?
  — Как можно скорее.
  — И о чем вы будете говорить? Делиться воспоминаниями о Нью-Йорке?
  Она покачала головой:
  — Нет. Я хочу задать ему несколько вопросов.
  — Только несколько?
  — Три. Может, даже четыре.
  — А если он ответит правильно?
  Она посмотрела на меня как на незнакомца, обратившегося к ней с непристойным предложением.
  — Вы не понимаете, Которн.
  — Не понимаю чего?
  — На мои вопросы ответить правильно нельзя. Невозможно.
  ГЛАВА 12
  В тот вечер мы, как пара богатых американских туристов, решивших открыть для себя настоящий Сингапур, пообедали на Буджис-стрит, в одном из китайских районов города. В каждом из двух- и трехэтажных домов жили, по крайней мере, спали, человек по пятьдесят, пищу они готовили прямо на тротуаре. На лотках выставлялись блюда, на которых специализировался тот или иной дом. Подавали их тут же, на маленькие столики, накрытые чистыми белыми скатертями.
  После обеда улица превращалась в рынок, где с тех же лотков продавали рубашки спортивного покроя, бритвенные лезвия и прочую мелочь.
  Мы быстро нашли пустой столик, сели. Тут же рядом с нами появился молодой китаец, держа в деревянных щипцах два горячих надушенных полотенца.
  — Это еще зачем? — спросила Карла.
  — Вам жарко, вы вспотели, — пояснил я. — Полотенцем вы можете вытереть лицо и руки.
  Я спросил китайца, принесшего полотенце, какое у него фирменное блюдо. Он ответил, что прекрасно готовит жареную утку. Мы решили попробовать утку, а также пау — тефтели из риса и мяса, и креветки под острым соусом. Начали мы с супа, приготовленного неизвестно из чего, но восхитительно вкусного. Суп и пау нам принесли от других домов, специализировавшихся именно на этих блюдах. Не хуже оказалась и утка. Обслуживали нас быстро, денег взяли всего ничего, мешали разве что треск мотоциклов да рев доброй сотни транзисторных приемников, настроенных на разные станции.
  После обеда я спросил Карлу, не хочет ли она прокатиться в отель на велорикше.
  — То есть мы будем сидеть, а он — крутить педали?
  — Да.
  Она покачала головой.
  — Всему есть предел, Которн. У меня, возможно, много грехов, но я не хочу, чтобы кто-либо получил инфаркт, потому что вез меня на себе.
  — Вы имеете в виду рикш, — улыбнулся я. — В Сингапуре их давно нет. Я думаю, рикши выдерживали максимум пять лет, прежде чем умирали от туберкулеза.
  — А сколько протягивают они, крутя педали велосипедов?
  — Не знаю.
  — Неужели? Какой приятный сюрприз.
  Прежде чем я нашелся, что ответить, показалось такси; я замахал рукой. Таксист едва не сшиб старушку, «подрезал» длинноволосого юношу-китайца на «хонде» и, визжа тормозами, остановился радом с нами.
  Я придерживаюсь мнения, возможно и безосновательно, что в странах с левосторонним движением процент аварий выше, чем там, где движение правостороннее. Короткая поездка до «Раффлза» убедила меня в этом еще больше, ибо расстояние между бамперами нашего такси и идущей впереди машины никогда не превышало четырех дюймов, а пару раз мы проехали там, где места для проезда просто не было. Несмотря на мою прежнюю профессию, я закрывал глаза в критические моменты, повторяющиеся через каждые пятьдесят футов. Карла Лозупоне спокойно воспринимала лихачество нашего водителя.
  У отеля я расплатился с ним, добавив щедрые чаевые в благодарность за то, что остался жив, и предложил Карле выпить бренди на свежем воздухе. Она согласилась, и мы сели за столик под пальмой, восхищаясь зелененькой травкой под ногами.
  — Что у вас завтра? — спросила она. — Опять местные достопримечательности?
  — Мне надо встретиться с одним человеком.
  — Зачем?
  — Он, возможно, скажет мне, где найти Анджело Сачетти.
  — А если нет?
  — Тогда не знаю. Наверное, дам объявление в местной газете.
  — Когда у вас встреча?
  — В десять утра.
  Она посмотрела на часы.
  — Пожалуй, пора и на покой. Я что-то устала, — я начал подниматься, но она остановила меня. — Допейте бренди. Постучитесь ко мне, когда вернетесь от этого человека.
  Она пересекла лужайку и вошла в отель. Трудно сказать, по какой причине я оставил на столе несколько купюр и последовал за ней. В вестибюле Карла Лозупоне направилась к парадному входу, поговорила с бородатым сикхом-швейца-ром, тот остановил такси, и Карла села в машину. Посмотрел на часы и я. Половина одиннадцатого. Оставалось только гадать, куда в столь поздний час могла поехать девушка, не знающая в городе ни единой души. Засыпая, я fcce еще размышлял об этом.
  
  Кабинет Лим Пангсэма находился на девятом этаже Эйше-Билдинг на набережной Раффлза. Из окон приемной открывался прекрасный вид на бухту. Секретарь распахнула дверь. Лим поднялся из-за стола и пошел мне навстречу. Он крепко пожал мне руку, сказав, что рад моему приезду в Сингапур, причем чувствовалось, что говорит он искренне.
  — У меня для вас письмо от Триплета, — я передал ему конверт. Письмо он прочел стоя, потом улыбнулся.
  — Никак не могу понять, почему Дикки занялся торговлей машинами.
  — Как утверждает его жена, чтобы почаще бывать вне дома.
  Лим перечитал письмо и вновь улыбнулся.
  — Я как раз собрался выпить чаю. Составите мне компанию или предпочитаете кофе?
  — Лучше чай.
  Он снял телефонную трубку, нажал на кнопку и что-то сказал по-китайски. Небольшого роста, с круглым лицом, уже наметившимся животиком, он был одного возраста с Триплетом. Ему удалось сохранить свои волосы такими же черными, как и в детстве. Очки в золотой оправе съехали на середину его широкого носа, а одеждой он ничем не отличался от любого сингапурского бизнесмена: те же белая рубашка, галстук, брюки. По-английски он говорил с тем же акцентом и интонациями, что и Триплет, не зря же они учились в одной школе, а когда улыбался, что случалось довольно часто, я не мог отделаться от мысли, что он с удовольствием делает то, чем ему приходится заниматься.
  Секретарь принесла чай, Лим разлил его по чашкам, отпил из своей, затем предложил мне сигарету, от которой я не отказался, дал прикурить от настольной серебряной зажигалки.
  — Американские сигареты — одна из моих слабостей, — признался он, любовно глядя на пачку «Лаки страйк». — На душе сразу становится легче, когда я вижу, что есть курящие люди. Многие мои друзья и знакомые бросили курить.
  — Они поступили мудро.
  — Несомненно, — он вновь улыбнулся. — Но так приятно уступать собственным слабостям.
  Тут улыбнулся и я, отпил чай.
  — Дикки пишет, что вы прибыли по сугубо личному делу.
  — Да, — кивнул я. — Ищу одного человека. Американца.
  — Могу я спросить, кого именно?
  — Его зовут Анджело Сачетти.
  — Понятно, — бесстрастно произнес Лим, его пальцы забарабанили по столу.
  — Как я понимаю, вы его знаете.
  — Нет. Я его не знаю. Давайте считать, что я слышал о нем. Он… — Лим не закончил фразы и повернулся к окну, чтобы посмотреть, все ли в порядке в бухте. Убедившись, что ничего сверхъестественного не произошло, он вновь взглянул на меня. — Мистер Которн, не сочтите мой вопрос за грубость, но позвольте спросить, не связаны ли вы с ЦРУ или с какой-либо другой разведывательной организацией, которые так любят создавать американцы и англичане?
  — Нет, с ЦРУ я не связан, — честно признался я.
  В наступившей паузе Лим решил пересчитать стоящие на рейде корабли.
  — Я убежден, что Дикки не дал бы вам рекомендательного письма, если бы вы поддерживали связь с ЦРУ, но хотел знать наверняка.
  — Может, письмо поддельное?
  Лим повернулся ко мне и улыбнулся.
  — Нет. После того, как вы позвонили вчера, я перезвонил Дикки в Лос-Анджелес. Вы тот, за кого себя выдаете. Еще чаю?
  — Благодарю. Странно, конечно, что бизнесмен взваливает на себя лишние хлопоты, ко, судя по всему, вы не просто бизнесмен.
  — Да, похоже, что так, — подтвердил Лим, наливая мне чай.
  Лим, решил я, скажет мне все, что сочтет нужным и без наводящих вопросов, поэтому приступил ко второй чашке чая, ожидая продолжения разговора.
  — Сингапур — маленькая страна, мистер Которн. Нас всего два миллиона, и семьдесят пять процентов — китайцы. Среди нас есть очень богатые и очень бедные, хотя нищета здесь не так бросается в глаза, как в других азиатских странах. Полагаю, после Японии у нас самый высокий в Азии жизненный уровень. Мы — ворота Юго-Восточной Азии, по крайней мере, нам хочется так думать, и наша экономика основывается главным образом на международной торговле, хотя мы и движемся по пути индустриализации. Однако у нас нет ни времени, ни денег, чтобы активно включиться в разведывательную деятельность. Но мы проявляем определенное любопытство в отношении тех, кто приезжает в Сингапур и остается здесь жить. Не то* чтобы мы не приветствовали иностранный капитал, но, скажем так, пытаемся выяснить, каково его происхождение.
  Лим замолчал и вновь улыбнулся.
  — Остается только признать, что я — Секретная служба Сингапура.
  — Похоже, это не такой уж секрет.
  — О, нет. Разумеется, нет. Все об этом знают и иногда подтрунивают надо мной. Но кто-то должен этим заниматься, и премьер-министр остановил свой выбор на мне.
  — Почему на вас?
  — Потому, что я могу себе это позволить.
  Я глубоко вздохнул.
  — Извините, мистер Лим, но связано ли сказанное вами с Анджело Сачетти?
  Лим кивнул.
  — Разумеется, связано. Я заинтересовался мистером Са-четти, когда он появился в Сингапуре через полтора года после того, как утонул в нашей бухте, — Лим потянулся к лежащей на столе папке и пролистал находящиеся в ней бумаги. — Вы, кажется, тоже принимали участие в этом инциденте, мистер Которн?
  — Вам же это известно.
  — Да. Тут есть рапорт полиции, да и Дикки освежил мою память в ходе нашего вчерашнего разговора. Освежил мою память! Боже мой, я заговорил, как полицейский или шпион.
  — Так что насчет Сачетти? — мне не хотелось уклоняться от главной темы.
  — Он объявился здесь, воскреснув из мертвых, полтора года назад. Прилетел из Гонконга, а отметки в его паспорте указывали, что какое-то время он провел на Филиппинах. В Себу-сити, по-моему. Да, тут так и записано, — палец Лима спустился еще на несколько строк. — Он открыл счет на крупную сумму, поступившую из швейцарского банка, снял роскошную квартиру и начал вести светский образ жизни.
  — А потом?
  — Потом стало твориться что-то непонятное. Чуть ли не все жители Сингапура начали выбирать комбинацию из трех цифр и ставить на нее небольшие суммы денег в расчете на то, что именно эти цифры окажутся последними в тотализаторах — то ли в Сингапурском скаковом клубе, то ли на ипподромах Малайзии и Гонконга.
  — Тотализаторах? — переспросил я.
  — Да. Видите ли, до тех пор азартные игры, а мы — китайцы — пылаем к ним неистребимой страстью, контролировались нашими так называемыми тайными сообществами. По последним подсчетам, их число не превышало трехсот пятидесяти. Помимо азартных игр они получали доходы от проституции, торговли опиумом, контрабанды и прочих сфер преступной деятельности, не исключая и пиратства.
  — Вы сказали, «до тех пор».
  — Да, — кивнул Лим. — Но маленькие ставки на комбинации цифр в тотализаторе принимались безработными подростками, которые сбиваются в группы, называя себя «Банда Билли», или «Янки-Бойз», или даже «Ангелы Ада».
  — Мы стараемся распространить нашу культуру на весь мир.
  Лим улыбнулся.
  — Этому способствуют фильмы. И телевидение. Во всяком случае, этим делом заинтересовался Отдел по расследоза-нию уголовных преступлений, и там подсчитали, какие огромные суммы собираются ежедневно этими подростками.
  — Есть конкретные цифры?
  — Порядка ста тысяч долларов в день.
  — То есть тридцать три тысячи американских долларов.
  — Да.
  — А выплаты были?
  — Простите? — не сразу понял меня Лим.
  — Кто-нибудь выигрывал?
  — Да, конечно. Люди выигрывали каждый день.
  — Каков процент?
  Лим вновь склонился над папкой.
  — Сейчас посмотрю… Ага. Выигрвашие получают четыреста процентов.
  — Мало.
  — Как?
  — Действительное соотношение шестьсот к одному. Те, кто организует прием ставок, снимают по двести долларов с каждого выигравшего доллара.
  — Интересно, — пробормотал Лим, — Я это запишу, — и сделал соответствующую пометку.
  — Позвольте мне высказать одну догадку. Вы выяснили, что организовал эту новую лотерею Анджело Сачетти.
  Лим кивнул.
  — Да, и организовал основательно. Однако этим его деятельность не ограничивается. К примеру, если торговец не хочет еженедельно платить определенную сумму, в один прекрасный день он обнаруживает, что в его лавочке все разбито и покорежено.
  — А как же ваши тайные общества? Их не возмутило появление нового человека?
  Лим вновь предложил мне «Лаки страйк», и я взял сигарету, чтобы доставить ему удовольствие.
  — Почему вы не вышвырнули его отсюда? — спросил я.
  — Сачетти?
  — Да.
  Лим затянулся, выпустил тонкую струю дыма.
  — К сожалению, мистер Которн, сделать это не так-то легко.
  — Почему? Он — иностранец. Вы можете просто не продлить его визу.
  — Да, он иностранец. Но мистер Сачетти женился сразу после прибытия в Сингапур.
  — Об этом я слышал.
  — И вы знаете, на ком он женился?
  — Нет,
  — Его жена — дочь одного из наших известных политических деятелей. И он использует свое немалое влияние, чтобы предотвратить любую попытку воздействия на его зятя.
  — Как это произошло, любовь с первого взгляда?
  Лим покачал головой.
  — Нет, в это я не верю. Насколько мне известно, мистер Сачетти заплатил чуть больше трехсот тысяч американских долларов за руку своей невесты.
  ГЛАВА 13
  Лим рассказал мне обо всем. Вернувшись из царства мертвых, Анджело Сачетти закатил марафонский пир, продолжавшийся чуть ли не месяц. Он не прекращался ни днем, ни ночью, и двери его роскошной квартиры были открыты для друзей, которые приводили своих друзей. В итоге Сачетти встретился с теми, кого хотел повидать, — мелкими политиками, не возражавшими против того, чтобы их купили, и преступниками, не отказывающимися от лишнего доллара. Сачетти лишь показал им, что надо делать, чтобы этих долларов стало больше и как можно быстрее.
  Разумеется, он приобрел и врагов, но оппозиция быстро пошла на попятную после того, как двух наиболее упрямых соперников Анджело выловили из реки Сингапур. Тайные общества поддержали Сачетти, потому что он не вмешивался в их дела и согласился выплачивать им часть прибыли. По-настоящему противостояли Сачетти лишь правительственные учреждения, но он обошел и эту преграду, женившись на младшей дочери То Кинпу, политика левых взглядов, имевшего многочисленных последователей. Так уж вышло, что в тот момент от То Кинпу отвернулась удача, и он сидел на мели.
  Теперь же мистер То выражает свои политические взгляды с заднего сиденья «роллс-ройса», подаренного зятем на день рождения, — продолжал Лим. — И мы подозреваем, хотя и не можем этого доказать, что часть прибыли мистера Сачетти перетекает в партийную кассу, контролируемую его тестем. Я почти уверен, что на текущий момент эта касса набита битком.
  — А куда он направит эти деньги? Будет покупать голоса избирателей?
  Лим покачал головой.
  — Нет, до выборов еще четыре года, и партия премьер-министра контролирует в парламенте все места, пятьдесят одно из пятидесяти одного. О чем можно только сожалеть.
  — Почему?
  — Оппозиция необходима, иначе политикам будет некого поносить. Представьте себе, что демократы завоевали все места в конгрессе.
  — Они сцепятся друг с другом.
  — Вот именно. Поэтому То и полезен для правительства. На него всегда можно вылить ушат помоев.
  — Но реальной власти у него нет?
  — Есть, мистер Которн, власть у него есть. Имея в своем распоряжении большие деньги, он в любой момент может организовать расовый бунт. Это тот камень, который тесть Анджело Сачетти держит за пазухой, и уверяю вас, камень этот очень увесистый. Мы просто не можем позволить себе еще одного расового бунта.
  — Один, припоминаю, у вас уже произошел.
  — Два. В 1964 году, — Лим покачал головой и вновь обратил свой взор на бухту. — Мы в Сингапуре гордимся нашими гармоничными межнациональными отношениями. Нам нравится думать, что мы прежде всего сингапурцы, а потом уж китайцы, малайцы, индусы, пакистанцы, европейцы и можем жить в мире и согласии. Так мы думали и в 1964 году, когда произошли жестокие столкновения на межнациональной почве. Первый раз в июле, второй — в сентябре. Тридцать пять человек погибло, многие сотни получили ранения, материальный ущерб исчислялся десятками миллионов долларов. Первый бунт начался из-за пустяка: во время малайской религиозной церемонии кто-то из зрителей-малайцев затеял драку с полицейским-китайцем. В сентябре началу столкновений положило убийство рикши-китайца. Но, полагаю, мне нет нужды объяснять вам, с чего начинаются расовые бунты, мистер Которн. В вашей стране они не редкость.
  — Полностью с вами согласен.
  Лим повернулся ко мне:
  — Тогда вы, несомненно, понимаете, что угроза расового бунта — очень мощное оружие.
  — Разновидность шантажа, не так ли?
  — Я думаю, вы недалеки от истины. Но цена, которую мы платим, неизмеримо меньше урона, вызванного столкновениями на расовой почве.
  — А не могли бы вы забрать его паспорт через посольство США?
  — Паспорт Сачетти?
  — Да.
  Лим опять покачал головой и закрыл папку.
  — Для таких людей, как Анджело Сачетти, паспорт или гражданство ничего не значат. Если ваше государство отберет его, Сачетти на следующий, день получит новый у другого государства, которое торгует своим гражданством. Таких я могу назвать вам четыре или пять. Видите ли, мистер Которн, гражданство важно для тех, у кого нет денег. Если же человек обладает практически неограниченными средствами, если он привык жить вне, вернее, над законом, одна страна ничем не отличается для него от другой. Хотя доказательств у меня нет, я сомневаюсь в том, что мистер Сачетти намерен в обозримом будущем возвращаться в Соединенные Штаты. Но я что-то слишком много говорю. Теперь вы скажите мне, почему вас заинтересовал Сачетти?
  — Я думал, что убил его. Меня это тревожило. Тревожит и по сей день.
  Лим пристально посмотрел на меня и улыбнулся. Сухо, а не так, как обычно, во весь рот.
  — Жаль, что вы его не убили. Вы избавили бы многих от лишних забот.
  — Многих, но не себя.
  — Когда вы узнали, что он живехонек?
  — Несколько дней назад.
  — Правда? — удивился Лим. — Странно, что ваш Государственный департамент не известил вас об этом.
  — Не вижу ничего странного, от нашего Государственного департамента ничего другого ждать не приходится.
  На этот раз Лим просиял.
  — Признаюсь вам, что я придерживаюсь того же мнения. Судя по всему, вы намерены найти Сачетти и лично убедиться, что он жив и здоров.
  — Только в том, что он жив, — ответил я. — Вы знаете, где можно его найти?
  Лим сунул руку в ящик стола и достал большой бинокль.
  — Я даже могу показать вам, где он живет.
  Он поднялся, подошел к окну, поднес бинокль к глазам, оглядел бухту. Я присоединился к нему, и он указал на одну из яхт.
  — Вон та большая, белая, с радаром.
  Лим передал мне бинокль. Я увидел белую яхту футов в сто пятьдесят длиной, стоимостью под миллион долларов. Впрочем, я давно не приценивался к таким яхтам. Она мерно покачивалась на якоре, по главной палубе ходили какие-то люди, но бинокль не позволял разглядеть, пассажиры это или команда. Я отдал бинокль Лиму.
  — Отличная яхта.
  — Я не сомневаюсь, что она вам понравится. Раньше яхта принадлежала султану Брунея. Сачетти купил ее за бесценок.
  — И сколько стоит бесценок на Северном Борнео?
  — Примерно два миллиона сингапурских долларов. Я слышал, что ее первоначальная стоимость составляла четыре миллиона.
  — У султана возникли денежные затруднения?
  — Да, нефтяные запасы иссякают, а ему потребовались наличные.
  — Мистер Лим, — я протянул руку, — вы мне очень помогли. Премного вам благодарен.
  — Пустяки, мистер Которн, — он пожал мне руку. — И еще. Как глава сингапурской Секретной службы… — он хохотнул. — Я хотел бы знать, каковы ваши планы в отношении мистера Сачетти. Вы понимаете, я не могу не спросить об этом.
  Я оглянулся на яхту:
  — Полагаю, я его навещу.
  — Не хотите ли, чтобы один из моих сотрудников сопровождал вас? Пожалуйста, не думайте, что у меня большой штат. Их всего трое, и если они не занимаются контрразведкой, а такое случается довольно часто, то работают в моей конторе. Один из них — управляющий, двое других — бухгалтеры.
  — Думаю, что я обойдусь. Но за предложение спасибо.
  — Дело в том, что Сачетти давно отказался от политики «открытых дверей». Он больше не устраивает приемов, а незваным гостям тут же указывают на дверь. С другой стороны, более-менее официальный визит… — Лим не закончил фразы.
  — Я понимаю, что вы хотите сказать. Но я уверен, что Сачетти захочет повидаться с давним другом, особенно с тем, кто помог ему умереть на некоторое время.
  
  Я ловил такси на площади Раффлза, недалеко от Чейндж-элли, когда к тротуару свернул «шевроле». Я решил, что это такси, тем более что водитель затормозил до трех-четырех миль в час, а пассажир на заднем сиденье опустил стекло. Поднятые стекла указывали на то, что машина снабжена системой кондиционирования, и я уже приготовился высказать пассажиру благодарность за то, что он решил разделить со мной прохладу салона, когда увидел направленный на меня револьвер. За моей спиной раздался голос: «Поберегись, приятель!» — но я и так все понял. И уже пригнулся, чтобы прыгнуть в сторону. При падении я сильно ударился правым плечом, но мне и раньше приходилось ударяться об асфальт, когда главный герой не желал рисковать своим драгоценным здоровьем, и на съемочную площадку вызывали каскадера. Прогремел выстрел, мне показалось, что пуля впилась в асфальт рядом со мной, но, возможно, у меня просто разыгралось воображение. Второго выстрела не последовало. Я еще катился по мостовой, когда стекло поднялось, и «шевроле», набирая скорость, влился в транспортный поток. Я встал и отряхнулся под любопытными взглядами пешеходов. Никто не произнес ни слова, не позвал полицию, не поинтересовался, порвал ли я брюки. Но, возможно, они приняли выстрел за ззрыв шутихи. Шутихи рвались в Сингапуре днем и ночью. Сингапурцы любили устраивать фейерверки.
  — Чисто сработано, — прокомментировал тот же самый голос, что предложил мне поберечься.
  Обернувшись, я увидел крепенького, дочерна загоревшего мужчину неопределенного возраста, от тридцати пяти до пятидесяти с гаком, в выцветшей рубашке цвета хаки, брюках, перетянутых широким кожаным поясом с медной бляхой, и теннисных туфлях, когда-то бывших белыми, но заметно посеревших от времени и грязи.
  — Да, повезло. Отклонись пуля на пару ярдов, и никакая реакция мне бы не помогла.
  Он стоял, засунув руки в карманы, щуря зеленые глаза от яркого солнца.
  — Я как раз шел на ту сторону площади выпить пива. У меня такое впечатление, что и вам не вредно промочить горло.
  — Скорее всего, вы правы.
  Мы устроились за столиком в баре, плохо освещенном, почти пустом, но с кондиционером. Официант принес нам две бутылки пива и вновь уткнулся в газету. Мужчина в хаки, не обращая внимания на стакан, поднял бутылку ко рту и начал пить прямо из горлышка. Утолив первую жажду, он поставил бутылку на стол, достал из кармана плоскую оловянную коробочку с табаком, папиросную бумагу и свернул сигарету. По его автоматическим движениям чувствовалось, что это дело для него привычное. Закурив, он пристально посмотрел на меня, и я заметил, что морщинки в уголках глаз не исчезают, даже когда он не щурится. Тут я решил, что ему скорее пятьдесят с гаком, чем тридцать пять.
  — Я полковник Нэш, — представился он.
  — Полковник чего? — переспросил я и назвался сам.
  — Филиппинской партизанской армии.
  — Но она распалась несколько лет назад.
  Он пожал плечами.
  — Если вам не нравится полковник, можете меня звать капитан Нэш.
  — Капитан филиппинского партизанского флота?
  — Нет, «Вилфреды Марии».
  — Что это такое?
  — Кумпит.
  — Что?
  — Корабль водоизмещением в восемь тонн. Я купил его у пирата с Моро. Я — контрабандист.
  — Всем нам приходится так или иначе зарабатывать на жизнь, — ответил я, — но мне кажется, совсем не обязательно рассказывать первому встречному, как мы это делаем.
  Полковник Нэш вновь глотнул пива.
  — А что такого, мы оба — американцы, не так ли?
  — Я, во всяком случае, да.
  — В Сингапур я контрабанду не привожу. Тут я продаю обычный груз.
  — Какой же?
  — Лес, главным образом с Борнео, из Тауа. Загружаю корабль копрой на Филиппинах, продаю ее в Тауа, где мне дают хорошую цену в американских долларах, покупаю лес и везу его сюда. Тут из него изготовляют фанеру.
  — А когда же вы находите время для контрабанды?
  — Когда плыву отсюда на Филиппины. Я загружаюсь часами, фотокамерами, швейными машишсами, английскими велосипедами, сигаретами и виски и сбываю их на Лейте или на Себу.
  — Вас никогда не ловили?
  — В последнее время нет. На «Вильфреде Марии» четыре двигателя и тридцать узлов для нее не скорость. А если уж запахнет жареным, я могу укрыться на островах Сулу.
  — Где вы живете на Филиппинах?
  — В Себу-сити.
  — Давно?
  — Двадцать пять лет. С сорок второго года я воевал в партизанах, потом поддерживал связь между партизанами и американцами, да так и остался на островах.
  — Я знаю человека, который был в Себу-сити примерно два года назад. Американца.
  — Как его звать?
  — Анджело Сачетти.
  Нэш как раз собирался поднести бутылку ко рту, когда я произнес имя и фамилию. Его рука застыла в воздухе, глаза сразу насторожились.
  — Ваш друг?
  — Знакомый.
  Нэш поднес-таки бутылку ко рту и осушил ее до дна.
  — Вы его ищете?
  — В некотором роде.
  — Или вы его ищете или нет.
  — Ладно, ищу.
  — Зачем?
  — По личному делу.
  — Не думаю, что он захочет встретиться с вами, — Нэш махнул официанту рукой, требуя вторую бутылку.
  — Почему вы так думаете?
  Нэш подождал, пока официант принес пиво, и вновь уткнулся в газету.
  — Сачетти появился в Себу-сити примерно два года назад без гроша в кармане. Ну, возможно, пара долларов у него завалялась, но он не ел в ресторанах и звали его совсем не Анджело Сачетти.
  — А как?
  — Джерри Колдуэлл.
  — Сколько он пробыл в Себу-сити?
  — Три или четыре месяца. Он пришел ко мне с предложением. Ссужать деньги под большие проценты. Вы знаете, взял пять песо, отдай шесть. Меня это не заинтересовало, но он занял у меня пару тысяч.
  — Почему у вас?
  — Черт, я же американец, как и он.
  — Извините. Забыл.
  — Я дал ему пару тысяч, а он ссудил их двум азартным игрокам на неделю. А они ему должны были заплатить уже две с половиной, но денег не отдали. Колдуэлл или Сачетти особо и не настаивал, по крайней мере, две последующие недели. А потом купил бейсбольную биту. Знаете, что он с ней сделал?
  — Нет, но могу догадаться.
  — Он переломал этим парням ноги, вот что. И они немедленно расплатились, а потом я не знал ни одного человека, занявшего у Сачетти деньги, кто медлил бы с их возвратом.
  — Почему он уехал?
  — С Себу? Не знаю. Он крутился главным образом у ипподрома. Завсегдатаи и составляли в основном его клиентуру. А в один прекрасный день он пришел ко мне. Меня не было дома, но жена была, и она рассказала мне следующее. Он достал из кармана толстенную пачку денег и вернул две тысячи, которые когда-то одолжил у меня. А потом покинул город. Исчез. Вновь я увидел его лишь через два или три месяца. Здесь, в «Хилтоне», с симпатичной китаянкой. Я поджидал одного парня, тот все не показывался, поэтому я подошел к Колдуэллу и сказал: «Привет, Джерри». Он смерил меня холодным взглядом и ответил: «Извините, мистер, но вы ошиблись. Меня зовут Сачетти. Анджело Сачетти». Я не стал спорить: «Хорошо, Джерри, если тебе так больше нравится». И мы разошлись.
  Потом я узнал от парня, которого в тот вечер так и не дождался, что Сачетти в Сингапуре стал большим человеком. Поэтому я стараюсь быть в курсе его дел.
  — Зачем?
  — А почему бы и нет? В конце концов, я помог ему сделать карьеру. Все началось с моих двух тысяч. Нынче он женат на дочери местного политикана и живет на яхте, которую назвал «Чикагская красавица». Ничего себе название для яхты, а?
  — Может, он просто сентиментален.
  — Я-то думал, он из Лос-Анджелеса. Во всяком случае, так он мне сказал. Говорил, что снимался в фильмах, но я не видел его ни в одном.
  — В фильмах он снимался, — подтвердил я.
  — Так вы знаете его по Лос-Анджелесу?
  — Совершенно верно.
  — И вы — его друг.
  — Давайте считать, что мы знакомы.
  Нэш отпил из второй бутылки.
  — Полагаю, едва ли ему захочется повидаться с вами.
  — Почему вы так думаете?
  — Парень на заднем сиденье такси, который стрелял в вас.
  — При чем тут он?
  — Он работает на Сачетти.
  Слов от меня не потребовалось. Все, должно быть, отразилось на моем лице, и мне пришлось приложить определенное усилие, чтобы закрыть рот. Нэш усмехнулся.
  — Не привыкли к тому, что в вас стреляют?
  — В жизни — нет.
  — Если вы хорошенько все обдумаете и решите, что по-прежнему желаете повидаться с ним, я подброшу вас к его яхте на своей лодке. Вы найдете меня по этому телефону, — шариковой ручкой он написал несколько цифр на клочке бумаги и протянул его мне.
  — Зачем вам впутываться в это дело? — спросил я.
  Нэш пожал плечами.
  — Черт, мы же оба американцы, не так ли?
  — Извините. Я снова забыл об этом.
  ГЛАВА 14
  Я только разделся и манипулировал с кранами холодной и горячей воды в огромной ванной комнате, когда услышал стук в дверь. Завернувшись в полотенце, я подошел к двери и спросил: «Кто там?»
  — Карла.
  Я открыл.
  — Заходите. Я как раз собирался принять душ. Можете составить мне компанию, если хотите.
  Она вошла. В платье, которого я еще не видел, из светло-коричневого шелка, подчеркивающего достоинства ее фигуры. Села в кресло, положила ногу на ногу так, чтобы я не упустил ничего интересного, и неторопливо оглядела меня с головы до ног, словно картину, заслуживающую большего внимания, чем показалось с первого взгляда.
  — У вас красивые плечи. И плоский живот. Мне нравятся плоские животы. У большинства знакомых мне мужчин толстое брюхо, даже у молодых. Нависает над поясом, как арбуз.
  — Им нужно нанять нового портного, чтобы он сшил брюки по фигуре.
  — Я думала, вы постучитесь ко мне, когда придете.
  — Я не хотел, чтобы от меня плохо пахло, и решил помыться, прежде чем зайти к вам.
  — Как мило. У вас есть что-нибудь выпить?
  — Нет, но вы можете заказать. Нажмите вот эту кнопку, и коридорный принесет бутылку, — я повернулся и направился в ванную.
  — Можете не спешить, — донеслось мне вслед.
  Я стоял под душем, направив горячую струю на плечо, которое ушиб, падая на тротуар, когда чья-то рука коснулась моей спины. Карла Лозупоне отдернула занавеску и ступила в ванну.
  — Я решила принять ваше приглашение.
  Причин возражать у меня не нашлось, поэтому я просто обнял ее и поцеловал в приоткрывшиеся губы. Мы не стали выключать воду и, не отрываясь друг от друга, добрались до кровати, где она посмотрела на меня, облизнула губы розовым язычком и прошептала:
  — Скажи мне…
  — Что?
  — Слова.
  И я сказал те слова, которые, как мне казалось, она хотела услышать, в большинстве своем из четырех букв7, даже изобрел несколько новых. Ее глаза заблестели, руки стали неистовыми, рот — требовательным…
  Потом она лежала на спине, всматриваясь в потолок.
  — Ты мужик что надо. Даже лучше. Так мне нравится.
  — Как?
  — В отеле, как бы случайно. Это очень возбуждает. Но не питай никаких иллюзий, Которн.
  — Каких?
  — В отношении меня.
  — Я только хотел сказать, что в постели вы на высоте. Даже не знаю, может ли кто сравниться с вами.
  — Мы же попробовали не все.
  — Пожалуй что нет.
  Она приподнялась на локте и ее правая рука легла мне на бедро. Я заметил, что губки она уже не надувала, а между белоснежных зубов вновь показался розовый язычок.
  — А ты хотел бы попробовать все?
  — Почему бы и нет?
  И мы попробовали. Если не все, то многое, что смогли придумать. Воображение у Карлы оказалось богатое.
  
  Потом мы оделись, коридорный принес бутылку «Баллан-тайна» и сэндвичи, мы выпили по бокалу, налили по второму, и тут Карла посмотрела на меня.
  — Ну?
  — Что «ну»? Вы хотите сказать, что с сексом покончено и пора переходить к делу?
  — Сексом я занимаюсь, когда и где хочу, Эдди.
  — Все равно что принять горячую ванну?
  — А для тебя все по-другому?
  — Пожалуй, что нет.
  — Так что ты узнал?
  — Выяснил, где живет Анджело. Особых усилий от меня не потребовалось. Я мог бы спросить у портье и сэкономить массу времени. Здесь Анджело — заметная личность. Он к тому же женат, но вы знали об этом еще до отлета из Соединенных Штатов, не правда ли? И лгали мне, говоря о том, что цель вашей поездки в Сингапур — выигрыш двух-трех недель для вашего отца.
  — Пусть так. Да, я знала, что он женился. Но все равно должна повидаться с ним.
  — Перестаньте, Карла. Вы уже виделись. Встречались вчера вечером, после того как оставили меня допивать бренди. Вы сказали ему, что я здесь, разыскиваю его и на десять утра у меня назначена какая-то встреча. Вы подставили меня, дорогая, потому что едва я вышел из здания, где проходила встреча, какой-то человек, посланный Анджело, выстрелил в меня. Выстрел этот следует расценивать как предупреждение, намек. Он и не старался попасть в цель.
  Мои слова не вызвали у нее нервного потрясения. Она даже не расплескала бокал, внимательно изучала ногти на левой руке. Потом подняла голову и улыбнулась, словно я только что похвалил ее новую прическу.
  — Знаешь, как повел себя Анджело, узнав о твоем приезде в Сингапур? Рассмеялся. Он полагает, что это шутка. Пусть и не слишком забавная. Мне кажется, он не хочет, чтобы ты здесь крутился.
  — Я в этом уверен.
  — Так зачем оставаться?
  — Потому что я хочу повидаться с ним.
  — И это все?
  — Этого достаточно.
  Карла покачала головой.
  — Ты просто не хочешь раскрывать карт. Анджело смеялся, пока я не сказала ему, что ты связан с его крестным отцом. Вот тут ему стало не до смеха. Почему дядя Чарли выбрал тебя, Ко-торн? Наверное, дело не только в том, что ему нравится ямочка на твоей щеке, появляющаяся при улыбке, хотя я слышала, что в свое время он отдавал предпочтение мальчикам.
  — Я мог поехать и хотел встретиться с Анджело.
  — Нет, — Карла покачала головой, — дело в другом. Наш дядя Чарли не стал бы высовываться наружу, не будь иной причины.
  — Высовываться откуда?
  — А как ты думаешь?
  — Я думаю, что вы преданы своей семье.
  — Я делаю то, что должна.
  — В том числе и подставлять меня под пулю?
  — Это твои трудности.
  — Но и вы, похоже, не обходитесь без своих.
  — Хорошо, — г вздохнула она. — Давай сыграем в открытую. У Анджело оказались бумаги, принадлежащие моему отцу. Я прилетела сюда, чтобы выкупить их.
  И все встало на свои места. Анджело шантажировал не только Чарльза Коула, много лет доносящего на своих друзей и знакомых. Заполучив микрофильм, украденный из сейфа Коула, он шантажировал и Джо Лозупоне. Анджело Сачетти, решил я, захотелось грести деньги лопатой.
  — Почему вы? — спросил я.
  — Потому что больше послать было некого.
  — То есть нет человека, которому ваш отец мог бы доверить обмен денег на компрометирующие его документы?
  — Совершенно верно.
  — Сколько?
  — Миллион.
  — Где вы его держите, в «косметичке»?
  — Это не смешно, Которн. Деньги в Панамском банке. Теперь Панама предпочтительнее Швейцарии. Там задают меньше вопросов. Мне достаточно передать Анджело письмо, и он станет на миллион долларов богаче.
  — Очень уж все просто. Вы могли отдать письмо вчера вечером, получить то, что вам нужно, и улететь сегодня первым же самолетом.
  — Так и намечалось.
  — Но что-то помешало?
  — Именно.
  — Анджело захотел что-то еще. Наверное, больше денег.
  — Нет. Он согласился на миллион.
  — Сегодня да, а в следующий раз?
  — Следующего раза не будет, — твердо заявила Карла.
  — Если это шантаж, то будет. Ваш отец, похоже, оказался легкой добычей.
  — С моим отцом этот номер не пройдет. Анджело об этом знает. Он готов рискнуть один раз, но не более тою.
  — Шантажисты — люди особенные, — возразил я. — Их жертвы во многом помогают им, а жадность у них патологическая, иначе они не были бы шантажистами.
  Карла пронзила меня взглядом.
  — Мой отец попросил меня передать Анджело несколько слов. Я их заучила. И вчера вечером передала Анджело.
  — Что это за слова?
  — «Один раз я плачу, во второй — ты мертв».
  — Действительно, предельно просто.
  — Анджело меня понял.
  — Значит, все счастливы?
  — Все, кроме Анджело. Как я уже сказала, ему нужно кое-что еще.
  — Что же?
  — Он хочет, чтобы ты покинул Сингапур.
  — Почему? Я же ни для кого не представляю опасности.
  — Анджело так не думает.
  — А что он думает?
  — Он считает, что Чарльз Коул держит тебя на коротком поводке.
  — И это его беспокоит?
  — Он нервничает.
  — Мне кажется, Анджело никогда в жизни не нервничал.
  Карла нетерпеливо махнула рукой.
  — Ладно, Которн, мы можем сидеть здесь и обмениваться колкостями или любезностями, но дело от этого не сдвинется с места. Анджело не даст мне то, зачем я приехала, пока ты не покинешь Сингапур. Я не знаю, чем в действительности обусловлена необходимость твоей встречи с Анджело, да меня это и не волнует. Подозреваю, что он прав, и ты в самом деле работаешь на Чарльза Коула, то ли за деньги, то ли за что-то еще. Мне наплевать. Но, если ты и в самом деле хочешь рассчитаться с Анджело, то ли по своим личным причинам, то ли по поручению дорогого дяди Чарли, который держит тебя за горло, я советую тебе забыть об этом. Видишь ли, если что-то случится с Анджело, его застрелят, утопят в бухте или раздавят автомобилем, копия имеющихся у него документов полетит в Вашингтон, а мой отец отправится в тюрьму, вернее, в могилу, потому что тюрьма доконает его, — она помолчала и вновь посмотрела на меня. — Но ты умрешь раньше, чем он.
  — Знаете, Карла, у вас это неплохо получается.
  — Что?
  — Передавать угрозы третьих лиц. Более того, вам это нравится. Но я не придаю значения тому, что, по вашим словам, обещает сделать со мной кто-то еще. Во-первых, потому, что вы — лгунья, хорошая, но все же лгунья. А во-вторых, я прилетел в Сингапур по одной причине — найти Анджело Сачетти.
  — Зачем он вам?
  — Потому что я ему кое-что должен.
  — Что именно?
  — Я не узнаю, пока не расплачусь с ним.
  — Анджело не хочет тебя видеть.
  — Я не спутаю его планы на уик-энд.
  Она встала, направилась к двери, но обернулась, не дойдя до нее пары шагов.
  — Анджело попросил передать тебе несколько слов.
  — Я весь внимание.
  — Он дает тебе три дня.
  — А что будет потом?
  Она задумчиво посмотрела на меня.
  — Он не сказал. Я спросила, но он не произнес ни слова.
  — Что же он сделал?
  — Подмигнул. И все. Просто подмигнул.
  ГЛАВА 15
  Несмотря на все разговоры об интернационализме, Сингапур остается китайским городом. Старшее поколение еще, возможно, мечтает о том, чтобы, выйдя на пенсию, уехать в Шанхай, Кантон или Квантунг. Но большую часть населения Сингапура составляет молодежь, забывшая или никогда не знавшая уз, связывающих стариков с материком, будь то Китай, Малайзия или Индия.
  Однако и молодые и старые помнят, как плакал их премьер-министр, мистер Ли, частенько поднимавший тему «третьего Китая», когда ему пришлось объявить, что Сингапур вследствие политических и расовых конфликтов более не является частью Малазийской федерации. Именно тогда родилась новая республика, не уверенная в своих силах, робкая, балансирующая на тонкой струне политики, протянувшейся с востока на запад.
  Как я понял со слов Лима Пангсэма, тесть Анджело Сачетти мог вызвать весьма опасные вибрации этой струны, контролируя воинственные ультралевые группировки, готовые в любой момент спровоцировать межнациональные столкновения. Затяжной конфликт между китайцами, малайцами и индусами мог нанести серьезный ущерб экономике Сингапура и свергнуть правительство. Анджело Сачетти, отец которого умер молодым, оставив после себя лишь надпись на надгробном камне — «Сонни из Чикаго», держал Сингапур за горло. И мне пришлось согласиться с Лимом Пангсэмом: в обозримом будущем Сачетти не собирался возвращаться в Соединенные Штаты.
  Конечно, у Сингапура оставалась надежда на спасение. С холмов Голливуда в город прибыл могучий рыцарь, страдающий судорогами и галлюцинациями. Более того, на его сторону встала Секретная служба республики, состоящая из четырех человек, готовая помочь ему в свободное от основной работы время. Да еще дружелюбно настроенный контрабандист, предложивший свои услуги, поскольку он, как и рыцарь, был американцем.
  Но я перечислил не все вовлеченные в конфликт силы. Был еще перепуганный советник мафии, или как она там называлась, меряющий шагами бесчисленные комнаты особняка на Фоксхолл-роуд и гадающий, предадут ли гласности его многолетние доносы. Был и Джо Лозупоне, одинокий, лишившийся друзей, не находящий себе места от страха, который мог доверить контакт с шантажистом только своей дочери. И Сэм Дэнджефилд, прослуживший двадцать семь лет в ФБР, который все еще удивлялся, что можно неплохо зарабатывать на жизнь преступлениями. Я задумался, чем он занят в этот вечер, и решил, что, скорее всего, пьет чье-то виски.
  Что поражало меня более всего, так это отпущенный Сачетти срок — три дня, по прошествии которых мне надлежало покинуть Сингапур. Почему три дня, а не четыре или два, а то и вообще двадцать четыре часа? Ответ на эту загадку я мог получить только в одном месте, поэтому достал из кармана клочок бумаги и позвонил по записанному на нек номеру.
  Мне ответила женщина, и ей пришлось кричать, чтобы я мог разобрать произнесенные ею слова на фоне гремящей музыки. Она проорала: «Слушаю» — и я попросил капитана Нэша.
  — Кого?
  — Нэша. Капитана Нэша.
  — Минуту.
  — Нэш слушает.
  — Это Которн.
  — Привет. Я чувствовал, что вы позвоните.
  — Вы, кажется, говорили, что у вас есть лодка.
  — Ну, не такая уж большая, но на воде держится.
  — Она доплывет до «Чикагской красавицы»?
  — Конечно. Сегодня вечером?
  — Я бы не стал откладывать наше путешествие на завтра.
  — Вы получили приглашение?
  — Нет.
  — Понятно.
  — Что это должно означать?
  — Ничего особенного. Мы, конечно, оба американцы, но придется пойти на определенные…
  — Сто долларов вас устроят? — я сразу понял, к чему он клонит.
  — Американских?
  — Американских.
  — Тогда слушайте. Я — в Чайнатауне. На такси вы доберетесь до угла Саутбридж-роуд и Гросс-стрит. Там пересядьте на велорикшу и попросите отвезти вас к Толстухе Анни. Вас доставят по назначению.
  — Хорошо. Когда?
  — Приезжайте к восьми часам, и мы сможем перекусить перед дорогой.
  — А что у Толстухи Анни, ресторан?
  Нэш хохотнул.
  — У нее публичный дом, приятель, или вы ожидали чего-то другого?
  — Публичный дом, — повторил я и положил трубку.
  
  Сингапур не засыпает круглые сутки, а в Чайнатауне, занимающем квадратную милю и застроенном домами под черепицей, жизнь бьет ключом и днем и ночью. На этой квадратной миле теснилось более ста тысяч человек, и один из старожилов, родившихся в Шанхае в 1898 году, как-то сказал мне, что Чайнатаун больше всего похож на Китай, каким тот был до падения императорской династии в 1912 году. Я думаю, что в Чайнатауне можно найти все, что душе угодно, от опия до бродячего музыканта, который споет за десятицентовик древнюю песню. Лишь уединению в Чайнатауне места нет — постоянно используется каждый квадратный фут, и койка, бывает, арендуется на несколько часов, если кто-то хочет отдохнуть. Краски слепят, и маленькие китайчата в красном, золотом, фиолетовом, на все лады расхваливают достоинства молодой собачатины и прошлогодних яиц.
  Велорикша вез меня по улице Чин-Чу, криками разгоняя пешеходов, которые весело кричали что-то в ответ. Выстиранное белье, развешенное на длинных бамбуковых шестах, образовывало навес над мостовой, а уличные торговцы совали мне в лицо свои товары.
  На лотках продавали и пирожные, и наживку для ловли рыбы, и рис, и обезьянок. Мастера по изготовлению ключей и кузнецы били молотками по металлу, иногда в такт музыке, китайской, американской или английской, льющейся из неумолкающих ни на минуту транзисторных приемников. Запахи грязи и пота смешивались с ароматами благовоний, сандалового дерева, жарящегося мяса, а над всем этим стоял гул человеческих голосов.
  Заведение Толстухи Анни меня не впечатлило, и я даже спросил велорикшу, китайца среднего роста, потерявшего почти все зубы, туда ли он меня привез. Китаец закатил глаза, как бы описывая тысячу и одно удовольствие, ожидающие меня внутри, поэтому я заплатил ему доллар, хотя моя пятнадцатиминутная поездка стоила раза в три меньше, толкнул красную дверь и оказался в маленькой клетушке, где старуха сидела на низкой скамье и курила трубку с длинным-предлин-ным чубуком.
  — Капитан Нэш, — назвал я пароль.
  Она кивнула и указала трубкой на другую дверь. Вторая комната превосходила размерами первую. Там были столы, стулья. В углу находился бар, полки которого были уставлены бутылками. Посетителей, правда, я не заметил. Левую часть стойки бара занимал новенький блестящий кассобый аппарат. Рядом с ним на низком стуле сидела женщина весом никак не меньше трехсот фунтов.
  Пока я пересекал комнату, она не сводила с меня черных, заплывших жиром глаз.
  — Я ищу капитана Нэша.
  — Он в гостиной, — она чуть шевельнула головой, указывая на дверь слева от бара. Затем голова вернулась в преж нее положение. Меня удивил ее голос, не только американским акцентом, но мягкостью, даже мелодичностью.
  — Вы из Штатов? — спросила она.
  — Лос-Анджелес.
  Она кивнула.
  — Я так и подумала. Потому-то Нэш и приходит сюда. Я сама из Штатов.
  — Сан-Франциско?
  Она засмеялась, и все триста фунтов ее тела заколыхались, как ванильный пудинг.
  — И близко не бывала. Из Гонолулу. Вы хотите девочку? Они еще не пришли, но я могу пообещать вам молоденькую красотку.
  — Вы, должно быть, Анни?
  — Не Анни, а Толстуха Анни, — она вновь засмеялась. — Так как насчет девочки?
  — Может, позже. А сейчас мне нужен капитан Нэш.
  — Так идите, он за дверью.
  Толстуха Анни не ошиблась, называя третью комнату гостиной. Мебель темного дерева, мягкий свет настольных ламп, восточный ковер на полу, светло-зеленые стены с вызывающими ностальгию английскими пейзажами. В центре гостиной Нэш и юная, очень красивая китаянка в мини-нрбке склонились над шахматной доской. Чувствовалось, что ход Нэша, но он не может выбрать лучший вариант.
  — Привет, Которн, — поздоровался Нэш, не поднимая головы. — Я сейчас.
  Наконец он решился и двинул слона. Королева девушки метнулась через всю доску.
  — Шах и мат в два хода.
  Нэш несколько мгновений не отрывал взгляда от доски, затем вздохнул и откинулся на спинку стула.
  — Три раза подряд, — вздохнул он.
  Девушка показала ему четыре пальца.
  — Четыре. Ты должен мне четыре доллара.
  — Хорошо, четыре, — согласился Нэш, достал деньги из нагрудного кармана и расплатился с китаянкой. — А теперь иди, Бетти Лу.
  Девушка грациозно поднялась, улыбнулась мне и исчезла за дверью, через которую я только что вошел.
  — Бетти Лу? — переспросил я.
  — Именно, — подтвердил Нэш.
  — Когда мы отплываем?
  — Давайте сначала поедим, — он крикнул что-то по-китайски, и в гостиную, волоча ноги, вошел старик в черной блузе и в черных брюках. Нэш сказал что-то еще, дал старику деньги, тот задал вопрос, Нэш ответил, и старик поплелся прочь.
  — Сейчас он принесет нам что-нибудь с улицы.
  — Где вы учили китайский? — спросил я.
  — У меня жена — китаянка. Самые лучшие жены, не считая, быть может, японок, но я до сих пор недолюбливаю японцев, потому что близко познакомился с ними во время войны. Жестокие мерзавцы. Давайте-ка выпьем, — он встал и направился к столику, на котором стояли бутылки виски и несколько бокалов.
  Я хотел сказать «отлично», но не успел, потому что начались судороги, и передо мной появился Анджело Сачетти, медленно падающий в Сингапурскую бухту. Когда я пришел в себя, Нэш стоял надо мной с двумя бокалами в руках.
  — Малярия? — спросил он. — Никогда не видел таких тяжелых приступов.
  Я вытащил из кармана носовой платок, вытер лицо и руки. Моя рубашка насквозь промокла от пота.
  — Это не малярия.
  — Случается часто?
  — Довольно-таки.
  Он покачал головой, как я понял, выражая сочувствие, и протянул мне бокал.
  — Все-таки поплывем?
  — Больше этого не случится. Во всяком случае, сегодня.
  Мы выпили, а десять минут спустя появился старик с подносом еды. Он принес рис, лапшу в густом коричневом соусе, гигантских креветок, жареную свинину. На двух тарелках блюда показались мне незнакомыми. Ели мы палочками, и я, несмотря на недостаток практики, управлялся с ними довольно ловко.
  — Что это? — я взял кусочек мяса незнакомого мне блюда и тщательно прожевал его. — Телятина?
  Нэш попробовал, нахмурился, покачал головой, взял еще кусок.
  — Молодая собачатина, — объяснил он. — Правда, вкусно?
  — Объеденье, — согласился я.
  Лодка Нэша, скорее, относительно новый скоростной катер длиной пятнадцать футов, с фибергласовым корпусом и подвесным мотором, покачивалась на волнах у набережной реки Сингапур между двух самоходных барж с нарисованным на корме огромным глазом, как объяснил Нэш, отгоняющим злых духов. Мы спустились к воде, и Нэш пинком разбудил спящего индуса, от большого пальца ноги которого тянулась веревка к носу катера.
  — Мой сторож, — пояснил он.
  — Где вы держите ваш кумпит? — спросил я.
  — Подальше от лишних глаз. Одна из этих барж завтра или днем позже будет здесь разгружаться.
  Сторож придерживал катер, пока мы поднимались на борт. Затем улегся поудобнее на нижней ступени у самой воды и вновь заснул. Нэш завел мотор, задним ходом вывел катер на чистую воду и взял курс на «Чикагскую красавицу».
  — Что вы собираетесь делать, когда мы доберемся туда? — спросил он, стараясь перекричать рев мотора.
  — Попрошу провести меня к Сачетти.
  Он покачал головой и пожал плечами, словно показывая, что ему и раньше приходилось иметь дело с дураками. По мере приближения яхта росла прямо на глазах.
  — Красавица, не так ли? — прокричал Нэш.
  — Я плохо разбираюсь в яхтах.
  — Построена в Гонконге, в 1959 году.
  Я мог лишь сказать, что по виду яхта большая, быстроходная и дорогая. Мы подошли к забортному трапу, его нижняя ступень зависла в футе от воды. Я привязал к ней конец, брошенный мне Нэшем, и уже начал подниматься по трапу, когда мне в лицо с палубы ударил слепящий луч сильного фонаря.
  — Что вам угодно? — спросил мужской голос.
  — Меня зовут Которн. Я хочу увидеться с мистером Сачетти.
  — Я же говорил, что ничего не получится, — проворчал сзади Нэш.
  Я прикрыл рукой глаза и отвернулся от слепящего света.
  — Мистера Сачетти здесь нет, — сообщил мне голос. — Пожалуйста, уходите.
  — Я поднимаюсь на борт, — ответил я.
  Луч фонаря ушел в сторону, и я поднял голову. Высокий, стройный китаец стоял над трапом, освещенный огнями яхты. Вид его показался мне знакомым, и этому я ничуть не удивился: последний раз мы виделись совсем недавно, когда он целился в меня с заднего сиденья такси на площади Раффлза. Он опять держал в руке нацеленный на меня пистолет, похоже, тот же самый.
  ГЛАВА 16
  В создавшейся ситуации возможности для маневра у меня не было, поэтому я принял единственное оставшееся мне решение. И поднялся еще на одну ступеньку.
  — Вы сумасшедший, — пробасил снизу Нэш.
  — Я знаю.
  — Ни с места, — предупредил китаец.
  — Скажите Сачетти, что я хочу его видеть.
  Мужчина с пистолетом что-то крикнул по-китайски, не отрывая от меня взгляда. Ему ответил другой мужской голос, на том же языке, и мужчина чуть кивнул.
  — Подождите здесь, — сказал он и чуть шевельнул пистолетом, как бы подчеркивая весомость своего нового предложения.
  — Что он сказал? — спросил я Нэша.
  — Он за кем-то послал.
  — За Сачетти?
  — Я не расслышал. Но на вашем месте дальше бы не поднимался.
  Мы ждали две минуты. Я стоял на третьей ступени трапа, схватившись за поручень и глядя на китайца, его пистолет был нацелен на четвертую пуговицу моей рубашки. На этот раз он бы не промахнулся.
  С палубы опять что-то крикнули, мужчина с пистолетом ответил. Разговор, естественно, шел на китайском. Затем мужчина махнул мне пистолетом.
  — Вы можете подниматься. И он тоже, — последнее относилось к Нэшу.
  — Я лучше останусь и присмотрю за катером, — ответил Нэш.
  — Поднимайтесь, — дуло пистолета переместилось с меня на Нэша.
  — Хорошо, — пожал тот плечами.
  — Он умеет убеждать, верно? — вскользь заметил я, ставя ногу на следующую ступень.
  — Я взял с вас сто долларов не за то, чтобы в меня стреляли, — пробурчал Нэш.
  Когда я достиг последней ступени, мужчина с пистолетом отступил в сторону.
  — Следуйте за ним, — и указал на коренастого китайца со шрамом на левой щеке, тоже вооруженного пистолетом.
  Поднялся на палубу и Нэш, после чего мы подошли к другому трапу, ведущему вниз, спустились и оказались в длинном коридоре. Его стены были отделаны панелями из тика, пол выстлан серым ковром. Мужчина со шрамом и пистолетом постучал в одну из дверей. Затем открыл ее и обернулся к нам.
  — Заходите.
  Я вошел, следом за мной — Нэш и оба китайца. Темно-красный ковер на полу большой каюты, вернее, салона, занавеси того же цвета, скрывающие иллюминаторы. Ножки и подлокотники кресел из черного резного дерева оканчивались пастью дракона или его когтями. В дальнем конце комнаты — низкий столик с серебряным чайным сервизом, за которым в одном из двух одинаковых кресел, напоминающих троны в небольших королевствах, сидела женщина, чуть наклонившись вперед, положив руки на подлокотники. В темно-синем платье с высоким воротом, подчеркивающем белизну ее грациозной шеи, и подолом, оканчивающимся на несколько дюймов выше колен. Грудь украшали две нитки жемчуга. Черные волосы она забрала наверх, возможно для того, чтобы казаться выше ростом и чуть удлинить круглое лицо. Но суровый взгляд никак не гармонировал с ее утонченной внешностью. На мгновение она перевела его на Нэша, затем ее глаза вернулись ко мне.
  — Кто ваш друг, мистер Которн? — спросила она.
  — Его и спрашивайте. Он говорит по-английски.
  — Я — капитан Джек Нэш.
  — Капитан чего?
  — «Вилфреды Марии».
  — Теперь я вспомнила, — судя по голосу, она уже сожалела об этом. — Мой муж однажды говорил с вами. Вы, кажется, контрабандист.
  — Вы — миссис Сачетти? — спросил я.
  — Да, мистер Которн.
  — Где ваш муж?
  — Его здесь нет.
  — Где же он?
  Роста она была маленького, но с прекрасной фигурой. А по произношению чувствовалось, что она или получила образование в Англии, или жила там не один год.
  — Сегодня утром мой муж достаточно ясно дал вам понять, что не хочет вас видеть. Он надеялся, что вы не пойдете против его воли.
  — Намек я понял, но все равно должен увидеть Анджело.
  — Это невозможно, мистер Которн. Мой муж не желает встречаться с вами, и его решение окончательное,
  — По-моему, все ясно, приятель. Пошли отсюда, — подал голос Нэш.
  — Почему бы вам не последовать совету вашего друга, мистер Которн?
  — Я здесь по двум причинам. Одна — личная, вторая — крестный отец Анджело попросил меня передать ему несколько слов.
  — Вы можете передать их мне. Я обо всем расскажу моему мужу.
  — Хорошо, — кивнул я, — Анджело дал мне три дня, чтобы уехать из Сингапура. Вы можете сказать вашему мужу, что его крестный отец отпустил ему тот же срок, чтобы тот возвратил украденное.
  — Что?
  — То, что Анджело украл у своего крестного отца.
  Китаянка мелодично рассмеялась:
  — Забавная вы личность, мистер Которн. Силой врываетесь на борт яхты, угрожаете. Я надеюсь, что ваши слова подкреплены чем-то более существенным.
  — Несомненно. Анджело не поздоровится, если он не выполнит требования крестного отца.
  — А что с ним может случиться?
  — В номере одного из отелей Лос-Анджелеса три человека ждут телеграмму. Если в течение трех дней ваш муж не возвратит то, что принадлежит его крестному отцу, они не получат телеграммы и первым же рейсом вылетят в Сингапур.
  — Эти трое — ваши друзья? — поинтересовалась китаянка.
  — Нет. Их нанял крестный отец.
  — Зачем?
  — Чтобы убить Анджело Сачетти.
  Это был первый этап плана Дэнджефилда, и она рассмеялась. На ее месте я поступил бы точно так же. Чего ей бояться, если на того, кто грозит ее Анджело, направлены два пистолета.
  — Остается только сожалеть, что Анджело не видит вас сейчас. Он бы вдоволь повеселился.
  — Не вижу ничего смешного. Я лишь передаю то, что сказал его крестный отец.
  — Вы закончили?
  — Да.
  Она забарабанила пальчиками по подлокотнику.
  — Мой муж предположил, что в отношении вЬс одного намека окажется недостаточно.
  — Вы имеете в виду ту пулю, что попала в асфальт, а не в меня?
  — Совершенно верно. На этот случай он дал мне четкие инструкции. Как видите, мистер Которн, мы оба получили по поручению.
  — Пошли, — повернулся я к Нэшу.
  Она что-то сказала по-китайски, и оба мужчины с пистолетами шагнули ко мне. Я отступил назад.
  — Мой муж сказал, что вас необходимо убедить в истинности его намерений. Надеюсь, эти два джентльмена сумеют внушить вам, что он действительно не хочет встречаться с вами.
  — Вы шутите?
  Она встала и направилась к двери.
  — Нет, не шучу, мистер Которн. Честно говоря, я даже не знаю, что они будут делать, чтобы убедить вас. Да и не хочу знать, — она открыла дверь, обернулась, дала какое-то указание мужчинам с пистолетами, и ушла.
  — О чем речь? — спросил я Нэша. — Что она им сказала?
  — Попросила не ломать мебель, — и он попятился в угол.
  Высокий стройный китаец посмотрел на Нэша.
  — Сядь туда, — и Нэш быстренько опустился в одно из резных кресел.
  — Что вы собираетесь делать, просто смотреть? — спросил я.
  — Дружище, ничего другого мне не остается.
  Коренастый китаец со шрамом на щеке засунул пистолет за пояс. Второй, высокий, стройный, убрал свой в карман. Я пятился, пока не уперся спиной в стену. А оба китайца двинулись на меня.
  Первый ход сделал коренастый, попытавшись разбить мне кадык ударом левой руки. Но я успел перехватить руку, вывернул ее, дернул вверх. Он вскрикнул от боли, а я ударил его по голове, но промахнулся и попал в шею. Высокий китаец оказался сноровистей, куда как сноровистей. Ребро его правой ладони угодило мне в челюсть чуть ниже правого уха. Я махнул левой рукой, целя в основание носа, но он пригнулся, и удар пришелся в лоб. Он отшатнулся и наступил на сломанную руку коренастого, который лежал к тому времени на полу. Тот вновь вскрикнул и, похоже, лишился чувств. А высокий китаец выхватил пистолет. Рукоятка опустилась на мое правое плечо, и рука онемела. Удар левой он блокировал, а затем рукоятка опустилась вновь, на этот раз на мою шею. Потом, наверное, она опускалась еще и еще, но я этого уже не чувствовал, потеряв сознание.
  
  Индус в грязном, когда-то белом тюрбане сидел на пятой от воды ступеньке и щерился на меня желтыми зубами.
  — А-а-ах! — вырвалось из него, когда он увидел, что я открыл глаза.
  Я попытался сесть, и к горлу подкатила тошнота. Меня вырвало молодой собачатиной и остатками обеда, съеденного у Толстухи Анни. Когда приступ прошел, я в изнеможении откинулся на спину. До моих ушей донесся чей-то жалобный стон, и я, несомненно, мог бы пожалеть этого человека, если б сам чувствовал себя чуть лучше. Потом понял, что сгонал-то я, и порадовался, что еще могу жалеть себя.
  Кто-то протел мне лицо влажной тряпкой. Я вновь открыл глаза и увидел склонившегося надо мной Нэша.
  — Как вы себя чувствуете? — озабоченно спросил он.
  — Ужасно.
  — Вы были без сознания больше получаса.
  — Что произошло?
  — Вас избили.
  — Сильно?
  — Он знал, что делает. После удара рукояткой пистолета вы повалились на палубу, и он несколько раз ударил вас ногой. Дважды в живот. Болит?
  — Болит.
  — Вы едва не убили второго.
  — Коренастого? Хорошо.
  — Но высокий-то озверел, и вы получили пару лишних пинков.
  — А что потом?
  — Потом он помог мне вынести вас на палубу. По трапу мне пришлось спускать вас одному, поэтому вы несколько раз ударились головой.
  — Ничего не сломано?
  — Я думаю, нет. Я осмотрел вас и ничего не заметил. По голове он вас не бил, поэтому вы, скорее всего, обошлись без сотрясения мозга, если только не получили его, стукнувшись о трап, когда я стаскивал вас в катер.
  Я медленно сел и потер руками глаза. Правая рука болела, но слушалась. Острая боль в животе буквально заставляла складываться меня пополам, когда я хотел глубоко вдохнуть. Он, должно быть, бил меня по ногам, потому что я их не чувствовал.
  — Как же мне плохо, — признался я.
  — Хотите выпить? — спросил Нэш.
  — А у вас есть?
  — Немного шотландского. Но смешивать не с чем.
  — Давайте сюда, — я глотнул виски, но оно тут же вышло обратно.
  — Со спиртным придется подождать, — вздохнул я, вновь вытерев лицо влажным полотенцем.
  — Может, вам обратиться к доктору?
  — Я вызову ею в отеле.
  Нэш послал сторожа за велорикшей. Тот вернулся через десять минут, и вдвоем они помогли мне подняться на набережную. Сторож на прощание улыбнулся, спустился вниз, обмотал веревку вокруг большого пальца ноги и свернулся калачиком, отходя ко сну. С помощью Нэша я забрался на сиденье. Нэш сел рядом.
  — Я сойду у Толстухи Анки. Если только вы не хотите, чтобы я проводил вас до отеля.
  — Нет, доберусь сам. Я и так доставил вам немало хлопот, — сунув руку в карман, я нащупал бумажник. Достал его, раскрыл, вытащил пять двадцатидолларовых купюр, подумав, добавил, шестую. — Возьмите. Вы их отработали.
  Нэш взял купюры, сложил, убрал в нагрудный карман.
  — Сачетти и вправду что-то украл у своего крестного? А что это за три человека, которые должны прилететь из Лос-Анджелеса?
  — Вы действительно хотите знать об этом? — спросил я.
  Он посмотрел на меня.
  — При здравом размышлении, я прихожу к выводу, что нет. Какое мне до этого дело. Но вот что я хочу вам сказать. Вы — счастливчик.
  — Почему?
  — Ну, вам же ничего не сломали.
  — Поэтому меня можно считать счастливчиком?
  — Это, во-первых, а во-вторых, вам повезло, что Сачетти не было дома.
  — А если б он был?
  — Тогда, будьте уверены, вы бы не отделались так легко.
  ГЛАВА 17
  В восемь часов, когда в мою дверь постучали, я уже не спал. Я проснулся так рано, потому что болела голова, живот отзывался на каждый вздох, а по ногам словно проехал грузовик.
  Молодой доктор-китаец, перебинтовав мне ребра, мимоходом заметил: «У вас очень низкая чувствительность к боли, мистер Которн. Чем вы зарабатываете на жизнь?»
  — Я — поэт.
  — А, тогда все понятно.
  Стук не прекращался, поэтому я прокричал: «Одну минуту» — и стал выбираться из постели. По наивности я не предполагал, что для этого требуется тщательная подготовка. Не помешали бы и умудренные опытом консультанты. Предстояло найти способ наиболее безболезненного отбрасывания простыни. Разработать методику касания ногой пола. А уж последняя задача: пересечь комнату и открыть дверь — и вовсе казалась неразрешимой.
  На этот раз он явился в другом костюме, темно-зеленом. В соломенной шляпе с выцветшей синей лентой, белых туфлях и с широкой улыбкой на лице, как обычно, небритом.
  — Вы когда-нибудь спите? — пробурчал я.
  — А вы до сих пор в Сингапуре, Которн? — и Дэнджефилд протиснулся мимо меня в номер.
  — Как видите.
  — Где выпивка?
  Я двинулся в долгое путешествие к кровати.
  — Там.
  Дэнджефилд направился к комоду, на котором стояла бутылка шотландского, налил подстакана, выпил, и меня чуть не вывернуло наизнанку.
  — Чертовски длинный перелет, — он вновь наполнил стакан.
  — Вам не кажется, что вы сбились с привычного маршрута? — спросил я, осторожно укладываясь на кровать.
  Дэнджефилд снял шляпу и небрежно бросил ее на диван. Шляпа приземлилась на пол, но поднимать ее он не стал.
  — Сигареты есть?
  Я глянул на комод. Он нашел пачку, достал сигарету, закурил и сел в кресло.
  — У вас отличный номер.
  — Вы остановились здесь?
  — Я плачу за себя сам, Когорт. И остановился в «Стрэнде» на Бенсулен-стрит. Шесть долларов в сутки, американских.
  — А почему Бюро не оплачивает ваши расходы?
  Дэнджефилд презрительно фыркнул.
  — Я даже не просил об этом. Взял отпуск на две недели, обратил облигации в наличные и мотанул в Сингапур. Вы плохо выглядите.
  — А чувствую себя и того хуже.
  — Что случилось?
  — Выполнял план Дэнджефилда. Блестящая идея, знаете ли.
  — Так что все-таки произошло?
  — Вчера утром человек Сачетти стрелял в меня. А вечером мне досталось от его людей, когда я заглянул к нему на яхту.
  — Куда?
  — К нему на яхту «Чикагская красавица». Только его там не оказалось.
  — Кого же вы застали?
  — Его жену и двух приятелей. Но не волнуйтесь, я передал ей все, что требовалось. Насчет трех парней в Лос-Анджелесе.
  — Что еще? — не отставал Дэнджефилд.
  — Еще Карла Лозупоне.
  — Где она?
  — В номере напротив.
  — Почему вы ее вспомнили?
  — Она говорит, что виделась с Анджело. Но она постоянно лжет.
  — Когда?
  — Позавчера. Хотела уплатить ему миллион долларов.
  — Черт побери, Которн, переходите наконец к делу.
  — Хорошо. Сачетти шантажировал не только Чарльза Коула, но и Джо Лозупоне. Его дочь прилетела сюда только по одной причине: заплатить Сачетти за имеющиеся у него компрометирующие документы и предупредить, что вторая попытка шантажа закончится его смертью. Она сказала, что Сачетти согласился, но при одном условии. Условие это следующее: я должен покинуть Сингапур через семьдесят два часа… полагаю, теперь, уже через сорок восемь. И она просветила меня в одном вопросе. Ее отцу, видите ли, не понравится, если из-за меня с Сачетти что-то приключится.
  — Что вы еще выяснили?
  — Сачетти пустил здесь глубокие корни.
  — Каким образом?
  — Он удачно женился.
  — И его тесть — важная шишка?
  — Вот именно.
  В хронологическом порядке я изложил ему весь ход событий, с отлета из Лос-Анджелеса до того, как он постучал в дверь моего номера. Я говорил почти полчаса, а потом Дэнджефилд поднялся и зашагал по комнате. Шагал он минут пять, но, видимо, устал, и остановился у кровати.
  — Вы не собираетесь одеваться?
  — Знаете, Дэнджефилд, мы только прошли первую часть вашего плана, а в меня уже стреляли и избили до потери сознания. Я, пожалуй, пропущу вторую. У меня такое ощущение, что она закончится водяной пыткой и бамбуком, прорастающим через задницу.
  — Где мы можем поесть?
  — Вот с этим здесь никаких проблем. Позвоните вон в тот звонок и скажите коридорному о ваших желаниях, когда он войдет в номер.
  — Вам что-нибудь заказать?
  — Кофе. Много кофе. Но сейчас я намерен одеться. После того, как выберусь из постели. Затем приму душ и, если смогу, почищу зубы, даже, возможно, побреюсь. Как видите, я не собираюсь сидеть сложа руки. Я распланировал себе все утро.
  Дэнджефилд нажал кнопку звонка.
  — Вы уверены, что вас не били по голове?
  — Я уверен лишь в том, что главные события еще впереди.
  — Что вы имеете в виду?
  — Вторую часть Плана Дэнджефилда, к которой мы должны перейти. Кстати, как мы это сделаем?
  — Просто, — Дэнджефилд выудил из моей пачки вторую сигарету. — Мы скажем Анджело то, что должны были сказать ему вы.
  — Мы?
  — Вы попали в передрягу, Которн. Вам нужен напарник.
  — С этим я не спорю. Но где мы найдем Сачетти, если он не хочет, чтобы его нашли.
  — Он живет на яхте, так ведь?
  К этому времени я уже сидел на краю кровати. Еще час, и я смог бы добраться до ванной.
  — Хорошо. Мы отправимся на яхту. Там не любят гостей, но мы все равно отправимся туда. С чего вы взяли, что нас пустят на борт?
  Дэнджефилд зевнул, потянулся.
  — Иногда, Которн, мне кажется, что у вас вместо мозгов дерьмо. Он знает о трех парнях и телеграмме. Вы сказали об этом его жене, так?
  — Сказал.
  — Он в это не поверит. Но захочет выяснить, почему мы хотим, чтобы он вам поверил.
  — То есть он все-таки встретится с нами?
  Дэнджефилд даже поднял глаза к потолку.
  — Клянусь Богом, прошлой ночью они-таки. ударили вас по голове.
  В ванной комнате я задержался. Струйки воды из душа иглами впивались в мою спину, а бритва весила не меньше десяти фунтов. Когда же я наконец вышел из ванной, Дэнджефилд добивал остатки непомерного завтрака.
  — Теперь вы совсем другой человек. Чистенький, свеженький. Я расписался за вас на счете.
  — Еще немного практики, и вы сможете подписывать мои банковские чеки. Кофе остался?
  — Сколько хотите.
  Зазвонил телефон, я снял трубку.
  — Мистер Которн? — голос миссис Сачетти я узнал сразу, хотя она и не назвалась. — Я передала мужу ваши слова.
  — А я после вашего ухода получил то, что он обещал передать мне. С лихвой.
  Извиняться она не стала.
  — Мой муж передумал, мистер Которн. Он хотел бы встретиться с вами как можно быстрее.
  — Сегодня утром?
  — Если вы не возражаете.
  — Хорошо. Где?
  — В доме моего отца. Там удобнее, чем на яхте.
  — Договорились. Давайте адрес.
  Она продиктовала мне адрес, и мы назначили встречу на одиннадцать часов. Положив трубку, я повернулся к Дэндже-филду. Тот как раз наливал себе виски.
  — Жена Сачетти, — пояснил я.
  — Он хочет видеть нас, так?
  — Так.
  — План Дэнджефилда, — удовлетворенно улыбнулся он. — Похоже, все идет, как надо.
  После того как Дэнджефилд побрился моей бритвой и выпил еще стакан виски, мы взяли у отеля такси и выехали на Садовую улицу. Путь наш лежал мимо Инстана Негара Сингапура.
  — Кто же там живет? — спросил Дэнджефилд, оглядываясь на роскошный дворец.
  — Раньше это была резиденция английских губернаторов. Теперь это дом президента Сингапура.
  — Этого Ли?
  — Нет. Ли — премьер-министр. Президент здесь Инж Юсеф бин Исхак.
  — Как вы запомнили такое?
  — Мне нравятся иностранные имена.
  Проехав еще с милю, водитель повернулся к нам.
  — А это дом короля тигрового бальзама, — пояснил он.
  Такого смешения архитектурных стилей видеть мне еще не доводилось. Круглые мавританские башенки по углам, коринфские колонны, поддерживающие крышу. Всего два этажа, но каждый в добрых пятнадцать футов. Белые стены и огромные буквы на крыше: «Музей нефрита».
  — Что это за тигровый бальзам? — переспросил Дэнджефилд.
  — Лекарство от всех болезней, которое изготовлял О Бун Хо, — водитель резко вывернул руль, чтобы избежать столкновения с «хондой». — Заработал на нем миллионы долларов. Покупал редакции газет, а когда умер, в его доме открыли музей.
  — Музей нефрита?
  — Да. На основе его коллекции. Более тысячи экспонатов. Некоторые очень древние. И дорогое.
  Еще через полторы мили мы оказались в районе Танглин, где, по словам водителя, на квадратную милю приходилось больше миллионеров, чем в любом другом месте земного шара. Водитель, возможно, преувеличивал, но чувствовалось, что люди вокруг живут состоятельные. Дом тестя Сачетти, То Кинпу, — внушительное двухэтажное сооружение под красной черепичной крышей, — отделял от шоссе ухоженный зеленый лужок с многочисленными цветочными клумбами. Асфальтированная подъездная дорожка привела нас к крытой веранде и небольшому фонтанчику, окруженному прудом. Шофер усердно полировал тряпкой коричневые бока «роллс-ройса».
  Я расплатился с водителем. Вместе с Дэнджефилдом поднялся на веранду. Нажал кнопку. Где-то вдалеке послышалась трель звонка, но дверь открылась немедленно. Китаец в белом смокинге вопросительно посмотрел на меня.
  — Я — мистер Которн, — представился я.
  — Миссис Сачетти ждет вас.
  Вслед за китайцем мы. вошли в холл. Несмотря на систему кондиционирования, мои ладони вспотели, и я почувствовал, как капельки пота под мышками струйками текут вниз. Боль пронзала тело при каждом шаге и вдохе, но не она вызывала дрожь в руках и обильное потовыделение. Их вызвала захватившая меня навязчивая идея — во что бы то ни стало найти Анджело Сачетти. До нашей встречи оставалось, возможно, лишь несколько секунд, потому что мужчина в белом смокинге уже открывал дверь.
  Я вошел первым, Дэнджефилд — за мной, наступая на пятки.
  — Спокойнее, приятель, — прошептал он. — Никуда он не денется.
  Мы оказались в гостиной, обставленной безликой мебелью: две софы, несколько кресел, ковер на полу, картины на стенах, вазы с цветами на столах. Жена Анджело Сачетти сидела в одном из кресел, точно так же, как и вчера, чуть наклонившись вперед, положив руки на подлокотники, плотно сжав колени и скрестив ноги в лодыжках. Китаец средних лет, в белой рубашке и темных брюках, униформе сингапурских бизнесменов, поднялся нам навстречу.
  — Мистер Которн, это мой отец, мистер То.
  Он чуть поклонился, но не протянул руки.
  — Мой коллега, мистер Дэнджефилд, — откликнулся я. — Миссис Сачетти и мистер То.
  Дэнджефилд формальностей не признавал и сразу взял быка за рога.
  — Где ваш муж, миссис Сачетти?
  Она словно и не услышала его, вновь обратившись ко мне.
  — Вы не говорили, что приведете с собой коллегу, мистер Которн.
  — Нет, не говорил. Но мистер Дэнджефилд не менее меня заинтересован в скорейшем завершении этого дела.
  — Какого?
  — Речь идет о краже, совершенной Анджело. Я говорил вам об этом вчера вечером. Как только появится Анджело, мы все обсудим в деталях.
  — Боюсь, мне придется вас разочаровать, — вмесшался мистер То.
  — Почему?
  — Потому что, мистер Которн, его ищет полиция, — ответила миссис Сачетти.
  — Почему? — повторил я.
  — Вчера ночью убили женщину. Полиция утверждает, что убийца — мой муж. Разумеется, это абсурд, — голос ее оставался совершенно бесстрастным.
  — И Анджело сбежал? — спросил Дэнджефилд.
  — Не сбежал, мистер Дэнджефилд, — поправил его мистер То. — Просто решил, что до выяснения обстоятельств убийства ему лучше не встречаться с полицией.
  — Кого убили? — я, впрочем, мог и не задавать этого вопроса.
  — Кажется, американку, — ответила жена Анджело Сачетти. — Ее звали Карла Лозупоне.
  ГЛАВА 18
  Тело Карлы Лозупоне нашли вдали от отеля «Раффлз», в придорожной канаве на восточном побережье, в сотне ярдов от малайской деревни. Ее задушили веревкой или проводом, а в правой руке она держала бумажник с американским паспортом, просроченным водительским удостоверением, выданным в Калифорнии, карточкой службы социального обеспечения и 176 сингапурскими долларами. Пальцы Карлы сжали бумажник мертвой хваткой, и полиции пришлось потрудиться, чтобы высвободить его. В паспорте, водительском удостоверении и на карточке службы социального обеспечения стояло имя Анджело Сачетти.
  На тело наткнулся поднявшийся поутру рыбак-малаец. Он тут же переполошил всю деревню, и вскоре у тела собралась большая толпа мужчин, женщин и детей, долго решавших, что же делать дальше. Наконец они посадили одного из подростков на велосипед и отправили за полицейским. На поиски последнего ушло немало времени, так что сотрудники отдела уголовного розыска Сингапура прибыли на место происшествия лишь в десятом часу утра. Еще час ушел у них, чтобы связаться с большими отелями и выяснить, с помощью портье «Раффлза», что убитая — Карла Лозупоне.
  Дэнджефилд споро взялся за дело после того, как жена Са-четти рассказала нам о смерти Карлы. По его коротким, но точным и логичным вопросам, я сразу понял, что специалист он отличный. С подробностями мы ознакомились позднее: миссис Сачетти и ее отец знали лишь о том, что Карла Лозупоне убита, а полиция разыскивает Анджело Сачетти. У То были в полиции осведомители, и они предупредили, что подозрение в убийстве падает прежде всего на его зятя. То сообщили об этом за двадцать минут до прибытия полиции, то есть Сачетти хватило времени, чтобы скрыться.
  — Где он сейчас? — спросил Дэнджефилд.
  — Не знаю, — ответила миссис Сачетти. — Но полагаю, что он вскоре даст о себе знать.
  — Когда, по мнению полиции, убили девушку?
  — И это мне неизвестно.
  — Они спрашивали, где был ваш муж прошлой ночью?
  — Да.
  — Что вы ответили?
  — Что он был со мной, на яхте.
  — Они вам поверили?
  — Нет.
  — Почему?
  — Потому что они уже побывали на яхте и допросили команду.
  — И матросы сказали, что Сачетти на яхте не было?
  — Да.
  — Всю ночь?
  — Да.
  — Где же он был?
  — Не знаю. Вечером у него было назначено деловое свидание. Если он задерживается допоздна, то обычно остается в городе. У него есть небольшая квартира, которой он часто пользуется.
  — Где вы виделись сегодня с Анджело?
  — Здесь.
  — Как он с вами связался?
  — По радиотелефону, рано утром. На яхте.
  — О чем вы говорили?
  — О мистере Которне и о том, что сказал мистер Которн вчера вечером.
  — Он не упомянул, что у него пропал бумажник?
  — Нет.
  — Почему?
  — Не знаю.
  — Что он сказал о Которне?
  — Сказал, что хочет увидеться с ним. Я предложила встретиться здесь, и он согласился.
  — Карла Лозупоне виделась с вашим мужем позавчера. Она говорила об этом Которну. Вы знали, что они виделись, не так ли?
  То заерзал в кресле:
  — Моя дочь достаточно долго отвечала на ваши вопросы. Больше она отвечать не будет.
  — Еще как будет, — Дэнджефилд повернулся ко мне. — У вас есть сигареты? — я дал ему пачку, он вытряс из нее сигарету, закурил.
  То поднялся.
  — Раз моего зятя здесь нет, я полагаю, что продолжение нашей беседы бессмысленно. Это полицейское дело, а вы, мистер Дэнджефилд, не из полиции. Во всяком случае, не из сингапурской полиции.
  — Сядьте, — предложил ему Дэнджефилд. — Мы еще не закончили.
  — Извините, но вы не оставляете мне другого выхода, — и он направился к двери.
  — Я сказал — сядьте, — такой резкости в голосе Дэндже-филда я еще не слышал.
  То обернулся, задумчиво посмотрел на Дэнджефилда.
  — Почему я должен сесть? — вкрадчиво осведомился он, показывая, что рассчитывает услышать вескую причину.
  — Потому что у вашего зятя есть нечто, нужное мне, и я расскажу полиции, по какому поводу Карла Лозупоне вчера виделась с Анджело, если не получу это нечто.
  То вернулся к креслу, осторожно сея.
  — Так что же это за повод?
  — Анджело шантажировал отца Карлы Лозупоне, при ней было письмо, позволяющее Анджело или кому-либо еще получить миллион американских долларов в одном панамском банке, где не задают липших вопросов. Я думаю, полицию очень заинтересует это письмо.
  Миссис Сачетти и ее отец переглянулись. То едва заметно кивнул. Похоже, миссис Сачетти сразу поняла, куда поворачивать разговор.
  — Что значит кому-либо еще, мистер Дэнджефилд?
  — То и значит, — сухо ответил тот. — Это письмо — все равно что облигация на предьявителя. Кто его приносит, тот и получает деньги. Панамские банки уже несколько лет пояь-зуются такой системой. Она позволяет без труда осуществить анонимный перевод крупных сумм. К тому же это письмо — отличный мотив для убийства Карлы Лозупоне.
  — Но для чего моему мужу…
  Дэнджефилд перебил ее нетерпеливым взмахом руки с сигаретой, и пепел упал на ковер.
  — Вы хотите спросить, с какой стати ему было убивать Карлу, если он все равно получил бы письмо после отъезда Которна из Сингапура?
  Жена Анджело Сачетти опять посмотрела на отца, и тот вновь кивнул.
  — Такой вопрос представляется мне весьма уместным.
  — Значит, вы знали о письме?
  — Я не знала, что оно на предьявителя.
  — Об этом, однако, знал убийца.
  — Вы хотите сказать, мистер Дэнджефилд, — вмешался То, — что убийца этой молодой женщины взял письмо и подстроил все так, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что ее убил мой зять?
  — Совершенно верно. Именно об этом я и говорю. Но Анджело этим не поможешь, не так ли? Он же не сможет прийти в полицию и заявить: «Послушайте, я шантажировал одного типа в Соединенных Штатах, а кто-то еще убил его дочь и подставил меня». Он же не пойдет с этим в полицию?
  То и его дочь молча смотрели на Дэнджефилда. А он оглядывался в поисках пепельницы. Наконец увидел на столе какое-то блюдо, поднялся и вдавил в него окурок. Затем повернулся к миссис Сачетти.
  — Готов поспорить, я знаю, чем занимается сейчас Сачетти, — продолжил Дэнджефилд. — Держу пари, он ищет двухтрех свидетелей, которые поручатся за каждую минуту, проведенную им вчера вечером и ночью. А потом ему придется найти еще двух, которые присягнут, что бумажник украли или он потерял его неделей раньше, может, даже двумя. Вполне возможно, что так оно и было. Так что он еще может снять с себя подозрение в убийстве. Впрочем, мне до этого нет никакого дела. Меня интересует только одно — документы, которыми он шантажировал Джо Лозупоне, и у меня есть основания полагать, что они будут лежать у меня в кармане, когда я выйду из этого дома.
  — У вас очень богатое воображение, мистер Дэнджефилд, — пророкотал То. — А ваши угрозы нам не страшны.
  Дэнджефилд рассмеялся, но веселья в его смехе я не заметил.
  — Вам нравится этот дом, не так ли, приятель, и вам нравится «ролле», что стоит на подъездной дорожке, и деньги, которые, по словам Которна, вы получаете ежемесячно от вашего зятя. Я слышал, до появления Анджело вы жили несколько иначе. Не было ни дома, ни машины, ни денег, ни яхты. Вы, конечно, пользовались политическим влиянием, но лишь Анджело показал вам, как обратить это влияние в звонкую монету. А для операций, что ведет здесь Анджело, нужны деньги, большие деньги. — Он помолчал и взглянул на меня: — Дайте мне еще сигарету.
  — А теперь у Анджело неприятности, и серьезные, — закурив, вновь заговорил Дэнджефилд. — Потребуется время, чтобы выпутаться из них, если это ему вообще удастся. А пока ему нужно много денег. Если он хочет снять с себя обвинение в убийстве. И еще больше, если он не сможет оправдаться. Добыть их он может только в одном месте — у своего крестного отца, Чарльза Коула. Вам известно, что у Анджело есть крестный отец, не так ли?
  В какой уж раз отец и дочь переглянулись.
  — Мы знаем, чем занимается в Сингапуре мой муж, мистер Дэнджефилд, — ответила миссис Сачетти. — У него от нас секретов нет.
  — Вот и отлично, — кивнул Дэнджефилд. — Потому что в ближайшие две минуты вам придется принять решение. Посоветоваться с Анджело вы не сумеете, так что мне остается лишь надеяться, что присущий вам здравый смысл подскажет правильный выход.
  — Какое решение? — спросил То.
  — Если я не получу компрометирующих материалов на Джо Лозупоне, Анджело не сможет припасть к единственному для него денежному источнику.
  — Я вам не верю! — воскликнула женщина.
  Я смотрел, как ведет Дэнджефилд свою партию, и радовался, что воюет он с ними, а не со мной. Он провел рукой по лысине и ухмыльнулся.
  — Ну что ж, я скажу вам, какие действия мне придется предпринять, если я не получу то, что нужно, а уж поверите вы мне или нет — дело ваше. Если компромат на Лозупоне не попадет в мои руки, я сообщу ему, что Чарльз Коул долгие годы был осведомителем ФБР. После того, как Лозупоне узнает об этом, Чарльз Коул проживет максимум два дня, а шантажировать мертвеца едва ли удастся даже Анджело.
  В этом и заключается сердцевина плана Дэнджефилда, простого, как апельсин. Так что меня не удивило, что тесть Анджело быстро пришел к решению.
  — Принеси, — приказал он дочери.
  — Но как мы узнаем… — большего ей сказать не удалось.
  — Принеси, — повторил мистер То.
  Женщина поднялась и подошла к безликой картине Сингапурской бухты, со слишком синим небом и чересчур зеленой водой. За картиной оказался маленький сейф. Она несколько раз повернула диск, набирая нужную комбинацию цифр, открыла сейф, достала желтую коробочку размером с пачку сигарет. Закрыла дверцу, вновь повернула диск, вернула картину на прежнее место. Желтую коробочку она отдала отцу.
  — Микрофильм, — в голосе Дэнджефилда не слышалось вопроса.
  — Микрофильм, — подтвердил То.
  — Полагаю, есть и другие копии.
  — Но так ли это важно? — спросил То.
  — Пожалуй, что нет. Во всяком случае, мне на это наплевать.
  — Как я понимаю, мистер Дэнджефилд, вы в некотором роде полицейский.
  — А что, это заметно?
  — Сразу бросается в глаза. А на основе этой информации, — мистер То чуть приподнял жёлтую коробочку, — вы намерены отправить в тюрьму отца убитой девушки?
  — Вам-то что до этого?
  Впервые после нашего прихода мистер То улыбнулся.
  — Вы — умный человек, мистер Дэнджефилд. И без труда найдете другие способы использования подобной информации.
  — Вы хотите сказать, что я могу сам начать шантажировать Лозупоне? Или потребовать свою долю в том миллионе, о котором только что шла речь?
  — Такая мысль приходила мне в голову.
  — Какая вам разница?
  — Пожалуй, что никакой, при условии, что мистер Коул останется на своем месте. Часть средств, которые он перевел моему зятю, помогли борьбе за светлые идеи.
  — Я не хочу, чтобы с Коулом что-то случилось, — ответил Дэнджефилд.
  — Но вы хотите, чтобы этот Лозупоне оказался за решеткой. Вы так этого хотите, что готовы пожертвовать Коулом, если сочтете это необходимым.
  — Совершенно верно, — кивнул Дэнджефилд. — А теперь можете отдать мне коробочку.
  Я встал, пересек комнату, взял коробочку из руки То и положил в карман брюк.
  — Я оставлю ее у себя, Сэм.
  Дэнджефилд вскочил:
  — Что значит, у себя?
  — То, что я сказал. Она останется у меня. Мне нужны гарантии.
  — Послушайте, приятель, отдайте ее…
  — Замолчите! — прервал я Дэнджефилда. — Я уже полчаса слушал вас троих. Вы обо всем договорились и всем довольны. Сачетти будет по-прежнему получать деньги от Коула, То — расплачиваться ими за дом и покупать бензин для «роллса» и пиво для сингапурского варианта Красной гвардии. И вы тоже довольны, Дэнджефилд, не так ли? Вы получили то, что хотели, план Дэнджефилда сработал! Короче, у всех все в порядке, кроме меня.
  — Ладно, парень, чего ты хочешь? — пробурчал Дэнджефилд. — Пятьдесят тысяч от Коула?
  — Я хочу увидеть Анджело. Ради этого я и прилетел в Сингапур.
  — Зачем это вам нужно? — взревел Дэнджефилд. — Только потому, что вас трясет каждый вечер, когда Анджело падает за борт и подмигивает вам? Вы думаете, что излечитесь, увидев его? Да вы просто псих, Которн.
  — Вы упускаете одну мелочь, — добавил я.
  Дэнджефилд лишь покачал головой.
  — Угораздило же меня связаться с психом.
  — Вы забываете, что мне поручили приглядывать за Карлой, а теперь она мертва, и едва ли ее отец встретит меня с распростертыми объятиями.
  — Отдайте мне коробочку, и я упрячу его за решетку до того, как он узнает о смерти дочери.
  То поднялся и посмотрел на Дэнджефилда.
  — Я полагаю, эта дискуссия не касается ни меня, ни моей дочери. Если позволите, господа, я попрошу моего шофера отвезти вас в отель.
  — Извините, но она касается и вас, — возразил я. — Коробочка останется у меня, пока я не увижу Анджело. Таково мое условие. Дэнджефилд как-то забыл упомянуть об этом, не так ли, Сэм?
  Дэнджефилд сверлил меня взглядом.
  — У меня есть много способов, чтобы забрать ее у вас, Которн.
  — Лучше и не пытайтесь. Проще предложить им устроить нашу встречу.
  — Вы допускаете ошибку.
  — Пусть это будет моей ошибкой.
  Дэнджефилд повернулся к То.
  — Организуйте им встречу.
  — Я не думаю, что…
  — Думайте, что хотите. Сделайте так, чтобы этот парень увиделся с Анджело. Это его условие.
  То и его дочь снова переглянулись. Теперь заговорила младшая по возрасту.
  — Хорошо, мистер Дэнджефилд. Я все устрою. К вам приедет человек, который скажет, где и когда.
  — И еще, — вставил я.
  — Да?
  — Не затягивайте с нашей встречей.
  
  Мы проехали полпути к отелю, прежде чем Дэнджефилд заговорил со мной.
  — Клянусь Богом, из-за вас все могло пойти насмарку.
  — Анджело у меня в долгу.
  Дэнджефилд хмыкнул.
  — Вы же не думаете, что Анджело действительно убил Карлу Лозупоне?
  — Этого я не знаю.
  — Этого я не знаю, — передразнил меня Дэнджефилд. — До чего же вы тупы, Которн.
  — Ладно, будем считать, что я тупой.
  — Как я и говорил, все подстроено. Это же ясно, как бо* жий день. А знаете, кто его подставил?
  — Я знаю, какой ответ вы хотели бы услышать.
  — Какой же?
  — Его тесть и жена, так?
  Дэнджефилд посмотрел на меня и улыбнулся. Потом откинулся на мягкую спинку заднего сиденья «роллса» и повернулся к окну.
  — Вы правы, приятель, — тихо сказал он это, похоже, себе, а не мне.
  ГЛАВА 19
  Портье «Раффлза» не улыбнулся мне, как обычно, когда я попросил у него ключ и большой конверт из плотной бумага.
  — Вас ждут, мистер Которн.
  — Где?
  — В вашем номере.
  — Разве вы пускаете кого-то в номер в отсутствие хозяина? Тут он выдавил из себя улыбку.
  — Полиции не принято отказывать.
  — Понятно. Вы дадите мне конверт?
  Получив конверт, я вложил в него желтую коробочку, заклеил его, написал свою фамилию и протянул портье.
  — У вас есть сейф, не так ли?
  — Разумеется.
  — Вас не затруднит положить туда этот конверт?
  Он кивнул и, помолчав, добавил:
  — Я очень расстроился, узнав, что мисс Лозупоне…
  — Понимаю, — прервал я его, прежде чем он успел выразить мне соболезнование. — Благодарю вас. Это ужасно.
  — Ужасно, — подтвердил он и направился к сейфу, чтобы запереть в него микрофильм, с помощью которого Дэндже-филд собирался отправить в тюрьму отца Карлы Лозупоне.
  Я думал о Карле, пока шел к номеру, где ожидала меня полиция, чтобы спросить, кто она такая и почему умерла. Наверное, они не станут спрашивать, кто будет скорбеть о ней, хотя и на этот вопрос я не мог бы дать им исчерпывающего ответа. Ее отец будет скорбеть, решил я. Джо Лозупоне, по ее словам, низенький лысый толстячок. Он, однако, не ограничится посыпанием головы пеплом, а сделает все возможное, чтобы отомстить. Наверное, какое-то время будут скорбеть ее любовники, к ним я отнес и себя, мужчины, которые помнили, что она говорила, как выглядели ее волосы на подушке, как она ходила цо комнате.
  Меня ждали двое. Один стоял у окна, второй сидел в кресле. Стоявший у окна повернулся, когда я открыл дверь. Худощавый, с высоким лбом, шапкой черных волос с пробором посередине, в очках с черной пластмассовой оправой и пиджаке, предназначенном для того, чтобы скрыть кобуру с пистолетом на поясе.
  — Мистер Которн? — спросил он.
  — Да.
  — Я сержант Хуанг, детектив из отдела уголовного розыска. Это сержант Тан, — представил он своего напарника.
  Я положил ключ на комод.
  — Портье сказал, что вы ждете меня.
  Сержант Тан выглядел помоложе, но едва ли кому-либо из них было больше тридцати. Он тоже носил пиджак, хотя в Сингапуре редко кто надевал его даже по вечерам. При моем появлении Тан встал. Ростом под шесть футов, высокий для китайца. Губы его разошлись в вежливой улыбке, но глаза оставались суровыми.
  — Мы хотели бы задать вам несколько вопросов в связи со смертью Карлы Лозупоне, — объяснил свое присутствие сержант Хуанг. — Я правильно произнес фамилию?
  — Да, — коротко ответил я.
  — Вы знаете, что она мертва, — добавил сержант Тан.
  — Я слышал об этом по радио, — так оно, собственно, и было. По пути в отель Дэнджефилд попросил водителя включить радио. «Полицейские обязательно наведаются к вам, — заметил он. — Если вы услышите по радио, что она убита, вам не придется разыгрывать изумление, когда они скажут, что с ней произошло».
  Хуанг кивнул:
  — Да, об убийстве сообщили в одиннадцать часов.
  — Я услышал об этом в двенадцатичасовом выпуске новостей. Вы не возражаете, если я сяду? Я также хотел бы выпить кофе. А что предпочитаете вы, чай или кофе?
  — Чай, пожалуйста, — ответил сержант Хуанг.
  Я нажал кнопку звонка, и в дверях мгновенно возник коридорный. Я попросил его принести чай и кофе, сержант Тан опустился в кресло, сержант Хуанг остался у окна, а я сел на софу слева от Хуанга.
  — Вы сопровождали мисс Лозупоне из Соединенных Штатов, мистер Которн? — спросил Хуанг.
  — Да.
  — Вы были близкими друзьями?
  — Нет, мы познакомились в день отлета.
  — В самолете?
  — Нет. Ее отец хотел, чтобы кто-нибудь приглядывал за ней в Сингапуре, и наш общий знакомый порекомендовал меня. Впервые мы встретились в Лос-Анджелесе, в номере отеля, где она остановилась.
  — Когда вы в последний раз видели мисс Лозупоне? — подключился Тан.
  — Вчера. Сразу же после полудня. Она заглянула ко мне, мы вместе пошли на ленч и выпили по паре коктейлей.
  — Больше вы ее не видели? — продолжил допрос Хуанг.
  — Нет.
  — Мистер Которн, — обратился ко мне Тан, — вчера вечером вы послали за доктором. Согласно его записям, вас жестоко избили.
  — Да. Это произошло в Чайнатауне. Не могу точно сказать, на какой улице.
  — Вас ограбили?
  — На несколько долларов. Если я гуляю по незнакомому городу, то не ношу с собой больших денег и даже бумажника.
  — Вы поступаете мудро, — кивнул Хуанг. — Но почему вы не сообщили об ограблении в полицию?
  — Стоило ли поднимать шум из-за нескольких долларов?
  — Сколько их было? — спросил Хуанг. — Разумеется, я имею в виду грабителей, а не долларов.
  Мы все улыбнулись шутке, и они, как мне показалось, сразу поняли, что я лгу. Однако не стали уличать меня в этом.
  — Их было трое, — на всякий случай я добавил одного.
  — Вы, должно быть, сопротивлялись?
  — Только для вида. Им это не помешало.
  — Вы были выпивши? — спросил Хуанг и тут же добавил. — Извините, мистер Которн, что мы задаем личные вопросы, но, надеюсь, вы понимаете, что это наш долг.
  — Разумеется, — кивнул я. — Я выпил несколько бокалов и, возможно, почувствовал себя слишком храбрым.
  — Вы пили в одном месте?
  — Да. У Толстухи Анни.
  — Это заведение вам порекомендовали друзья?
  — Нет. Велорикша.
  — Когда вы вернулись в отель?
  — В начале двенадцатого ночи.
  — Вы не заглянули к мисс Лозупоне?
  — Нет.
  — Почему?
  — Мне требовался доктор, а не сочувствие.
  В дверь постучали, я пересек комнату, открыл дверь, и коридорный внес заказанные мною чай и кофе. Мы получили полные чашки на блюдечках, перекинулись парой фраз о погоде, потому что за окном внезапно зарядил дождь, а затем вернулись к вопросам и ответам.
  — Вы знакомы с мистером Анджело Сачетти, не так ли, мистер Которн? — спросил Тан.
  — Знаком.
  — Вы были непосредственным участником несчастного случая, происшедшего с ним почти два года назад?
  — Я думаю, в ваших архивах хранится исчерпывающая информация по тому делу.
  — Мисс Лозупоне знала его?
  — Да. Одно время они были помолвлены и собирались пожениться.
  — Вы виделись с мистером Сачетти? — спросил Хуанг.
  — Нет.
  — Вы разыскивали его?
  — Да.
  — Почему?
  — Ранее я думал, что он умер по моей вине, а потом узнал, что он жив. Его смерть не давала мне покоя, поэтому я решил убедиться, что он действительно остался в живых.
  — И вы прилетели в. Сингапур только ради этого? — осведомился Тан.
  — Совершенно верно.
  — Вы виделись с Сачетти? — повторил Хуанг, опустив «мистера».
  — Нет.
  — Мисс Лозупоне тоже искала его? — добавил Тан.
  — Да.
  — Почему?
  Я пожал плечами.
  — Как я говорил, они были помолвлены.
  — Но Сачетти женат.
  — Я слышал об этом.
  — Так зачем же молодой женщине…
  Тут я прервал Тана.
  — Как вы правильно заметили, она была молода. Трудно, знаете ли, предугадать, что может сделать женщина с темпераментом Карлы Лозупоне после того, как ее бросили ради другой.
  — Вы полагаете, что она оскорбилась?
  — Она не говорила со мной на эту тему.
  Хуанг наконец отлепился от окна и поставил пустую чашку на кофейный столик.
  — Позвольте рассказать вам, как я понимаю ваши отношения с мисс Лозупоне, — он вернулся к окну. — Вы оба, благодаря случайному стечению обстоятельств, прибыли в Сингапур одновременно, чтобы найти Анджело Сачетти. Вы, мистер Которн, чтобы увериться, что он жив и невредим. Мисс Лозупоне, возможно, чтобы отомстить. Но вы не обсуждали друге другом причины, побуд ившие вас отправиться в столь далекое путешествие. Но уж об Анджело Сачетти вы говорили?
  — Да.
  — Если можно, поконкретнее.
  — Мы сошлись в том, что он — сукин сын.
  — Как по-вашему, могла мисс Лозупоне ненавидеть Сачетти до такой степени, чтобы решиться на какую-нибудь глупость? — спросил Хуанг.
  — Что еще за глупость?
  — К примеру, попытаться убить «о, — подсказал Тан.
  — Нет, — я покачал головой. — Думаю, что нет.
  — Вы знали, что мы разыскиваем Анджело Сачетти в связи с ее убийством?
  — Нет, по радио об этом не сообщали.
  — Когда мы нашли мисс Лозупоне, она держала в руке бумажник Сачетти.
  — Если б он убил ее, едва ли оказался бы столь беззаботным, чтобы оставить в ее руке свой бумажник, — заметил я.
  — Мы тоже подумали об этом, мистер Которн, — не без сарказма ответил Хуанг.
  — Но вы все равно разыскиваете его?
  — Да, — кивнул Хуанг. — Разыскиваем.
  Они рассказали все остальное, во всяком случае то, что, по их мнению, мне следовало узнать. Карлу Лозупоне убили около полуночи, часом раньше или часом позже, затем отвезли к малайской деревне и бросили в придорожную канаву. Как отметил Тан, ее не изнасиловали. Установив личность Карлы, они сразу же послали телеграмму ее отцу.
  — Ее сумочка и паспорт исчезли, — добавил Тан. — Она носила с собой крупные суммы?
  — Я думаю, только туристские чеки. Как вы узнали адрес ее отца?
  — Из регистрационной книги отеля и документов иммиграционной службы в аэропорту.
  Наступившая пауза затянулась минуты на две. Хуанг смотрел в окно, Тан разглядывал пуговицу на пиджаке. Ни один из них не вел записей, и я чувствовал, что услышанная от меня ложь не представляет для них особого интереса.
  Первым заговорил Хуанг.
  — Вы знаете, чем занимается в Сингапуре Сачетти, мистер Которн?
  — Да.
  — Лим Пангсэм рассказал нам сегодня утром, что он ввел вас в курс текущих событий.
  — Так вы говорили с ним?
  — Конечно. В противном случае мы беседовали бы не здесь, а в полицейском управлении, — Хуанг отвернулся от окна и посмотрел на меня. — Сингапурская полиция, мистер Которн, подчиняется Министерству обороны и безопасности, — он помолчал. — Главная задача министерства — противостоять угрозам безопасности Сингапура, угрозам внешним и внутренним, хотя не так-то просто отличить первые от вторых. Поэтому, собственно, Сачетти предоставили определенную степень свободы. Хотя его деятельность классифицируется как угроза нашей внутренней безопасности. Однако ее прекращение могло вылиться в еще большую угрозу извне.
  — Из-за его тестя?
  Хуанг кивнул.
  — Да, из-за его тестя. Я вижу, мистер Лим дал вам полную информацию.
  — Он сказал, что этот То может организовать межнациональные столкновения.
  — Совершенно верно. И такие столкновения могут привести к катастрофическим последствиям. В частности, к вмешательству других стран.
  — Малайзии?
  — Или Индонезии, хотя наши отношения в последнее время значительно улучшились.
  — Значит, вы оставили Сачетти в покое ради мира в своем доме? Логичное решение. Точно так же поступают и в других местах.
  — Логичное, мистер Которн, но унизительное. Особенно для полицейского.
  — Я вас понимаю.
  — Но убийство — совсем иное дело, — продолжал Хуанг. — Мы не можем пройти мимо убийства.
  — Или замять его?
  — Или замять его, — кивнул детектив-сержант.
  — А если Сачетти не убивал?
  — Улики не оставляют ни малейшего сомнения в том, что убийца — Сачетти.
  — Только не для полицейского.
  — Не для полицейского, — согласился Хуанг. — Для общественности.
  — Значит, вы намерены повесить на него это убийство.
  — Обязательно.
  — Даже если он невиновен?
  — Он виновен, мистер Которн. По нашему отделу проходят шесть убийств, напрямую связанных с деятельностью Сачетти.
  — Но убивал не он?
  — Нет. Мы ни разу не допрашивали его.
  — Но вы уверены, что ответственность лежит на нем?
  — Да, уверены.
  — Разве вы не следите за ним?
  — Мы следим за его яхтой, — ответил Тан. — Наблюдение ведется круглые сутки, — он помолчал, посмотрел на меня и улыбнулся, демонстрируя идеально ровные белоснежные зубы. — У него бывают интересные гости.
  — Разве он не покидает яхты?
  — В последнее время нет. Во всяком случае, открыто. Но это ничего не значит. К яхте может подойти весельная лодка, ночью, без огней, и увезти его вверх по реке Сингапур.
  — Раньше он часто принимал гостей.
  — Купив яхту, Сачетти стал затворником. Предпочитает находиться в кругу семьи.
  — За исключением прошлой ночи, — и я тут же пожалел, что произнес эти слова.
  — Почему вы решили, что прошлой ночью его не было на яхте? — спросил Тан.
  Теперь пришла моя очередь улыбаться.
  — Он не мог убить Карлу Лозупоне, отвезти ее на восточное побережье и бросить в придорожную канаву, не покидая яхты, не так ли?
  — Скажите мне, мистер Которн, будете ли вы протестовать, если Сачетти признают виновным в убийстве Карлы Лозупоне? — спросил Тан.
  — Даже если он не убивал ее?
  — Даже в этом случае.
  На мгновение я задумался.
  — Нет, протестовать я не буду.
  — Я так и думал, — кивнул Тан, встал и направился к двери. Сержант Хуанг последовал за ним.
  — Как долго вы намерены оставаться в Сингапуре, мистер Которн? — спросил он.
  — Пока не увижусь с Анджело Сачетти.
  — Не подумайте, что мы отказываем вам в гостеприимстве, но я надеюсь, что ваше пребывание в Сингапуре не затянется.
  Тан открыл дверь, кивнул мне и вышел в коридор. Хуанг задержался на пороге.
  — Спасибо за чай, мистер Которн.
  — Какие пустяки.
  — И за ваши ответы, — добавил он. — В том числе за чистосердечные.
  ГЛАВА 20
  Я уже было собрался выпить, чтобы скоротать время и заглушить боль, когда зазвонил телефон. Лим Панг-сэм, глава сингапурской секретной службы, интересовался, как я себя чувствую.
  — Отвратительно, — ответил я.
  — Детектив Хуанг придерживается того же мнения. Он позвонил мне несколько минут назад.
  — Они удовлетворены?
  — Чем?
  — Моими ответами на их вопросы.
  Лим хохотнул:
  — По-моему, они не поверили ни единому вашему слову, но вы уже не подозреваетесь в совершении убийства.
  — Они полагали, что Карлу убил я?
  — Поначалу да, но оказалось, что вчера ночью вас видело много людей.
  — Да, я кое с кем встречался.
  — Но не с тем, кого искали.
  — Нет, с ним я не виделся.
  Лим продолжил после короткой паузы.
  — Я думаю, вам следовало бы заглянуть ко мне в контору. Скажем, в половине третьего? Это время вас устроит?
  — Годится.
  — У меня для вас будут новости. А может, и что-то еще.
  — Тогда до встречи.
  Положив трубку, я налил себе виски, добавил воды и постоял у окна, наблюдая за тугими струями тропического ливня.
  Думал я о Карле Лозупоне, о том, кто мог убить ее и почему. Где-то в глубине сознания начала формироваться интересная идея, но, заметив, что я пытаюсь взглянуть на нее хоть одним глазком, покраснела, испугалась и исчезла. Так что мне оставалось лишь смотреть на дождь да перебирать всех моих новых знакомых, от Коллизи и Полмисано до Хуанга и Тана. Но откровение не посетило меня, истина мне не открылась, хотя я и чувствовал, что разгадка где-то рядом.
  Наконец я сдался и вызвал коридорного. Он согласился принести тарелку сэндвичей, полный кофейник, и я отметил про себя, что надо будет увеличить размер его чаевых, если мне посчастливится выписаться из этого отеля. Я неторопливо ел сэндвичи, запивая их кофе. Жевать я мог только левой половиной рта, правая еще болела после удара ребром ладони высокого китайца. Перед моим мысленным взором вновь прокрутилось вчерашнее сражение, и мне вспомнились времена, когда я дрался с тремя, четырьмя и даже пятью противниками, легко побеждая их на глазах восхищенных операторов, актеров, помощников режиссера, гримеров и просто зевак, толкущихся на съемочной площадке. Тогда, правда, каждая драка предварялась парой репетиций и сценарий требовал моей победы, вчерашний же эпизод не имел сценария и прошел без репетиций, отсюда и противоположный результат.
  В два часа дождь еще не кончился. Я отправился на поиски швейцара, чтобы узнать, сможет ли он поймать мне такси. Пять минут спустя такси стояло у парадного входа, швейцар, раскрыв большой зонт, проводил меня до машины и подождал, пока я усядусь на заднее сиденье. Я назвал водителю адрес конторы Лима, и он рванул с места сквозь дождь, очевидно не зная, для чего предназначены щетки на ветровом стекле.
  Лим Пангсэм широко улыбался, — обходя стол и протягивая мне руку, которую я искренне пожал.
  — Если не считать правой стороны челюсти, выглядите вы неплохо. Но синяк отвратительный.
  — Он еще и болит, — пожаловался я.
  Лим вернулся за стол и снял телефонную трубку.
  — Принесите, пожалуйста, чай, — затем посмотрел на меня. — Чай — целебный напиток. Не зря же англичане говорят: «Нет ничего лучше чашки чая».
  — Это точно, — согласился я.
  После того как нас обслужили, Лим откинулся на спинку стула, держа блюдце и полную чашку над кругленьким животиком.
  — Расскажите мне, что произошло.
  Я рассказал, начиная с того момента, как покинул его кабинет, и до визита детективов. Опустил я лишь те минуты, что мы с Карлой провели в моей постели, но едва ли кто связал бы их со смертью Карлы.
  Когда я закончил, Лим поставил чашку и блюдце на стол и развернулся к окну, чтобы убедиться, что корабли, несмотря на дождь, по-прежнему в бухте.
  — Получается, кто-то предпринял неуклюжую попытку представить дело так, будто убийца — Сачетти. Подтасовка фактов, как вы сказали.
  — У меня сложилось такое впечатление, но я не специалист.
  — В отличие от вашего мистера Дэнджефилда.
  — Он агент ФБР. И его компетенция в подобных делах не вызывает сомнений.
  — Но в Сингапуре он неофициально?
  — Да.
  — Не могу сказать, что мне нравится ситуация, когда агент ФБР шныряет по Сингапуру, официально или нет, но еще меньше мне нравится его версия о причастности То и его дочери к смерти Карлы Лозупоне.
  — Не думаю, что и он от нее в восторге. Скорее всего, ему хочется ее придерживаться.
  — Почему?
  — Не знаю. Возможно, он не любит, когда остаются свободные концы.
  Лим вытащил пачку своих любимых «Лаки страйк» и предложил сигарету мне. Мы закурили.
  — Очень неприятная история, мистер Которн, — он покачал головой. — Побои, шантаж, убийство. Однако, как говорится, нет худа без добра.
  — Под добром вы подразумеваете возможность избавить* ся от Сачетти и от То?
  Лим кивнул:
  — Думаю, мы сможем это сделать, если проведем операцию без особых ошибок.
  — И вам не помешают дилетанты вроде меня.
  Лим улыбнулся.
  — Напрасно вы так, мистер Которн. Наоборот, благодаря вам мы получили этот шанс. Кстати, у меня есть к вам предложение. Но сначала я должен задать вам один вопрос. Согласны?
  — Я слушаю.
  — Вы по-прежнему не отказываетесь от намерения найти Анджело Сачетти?
  — Нет.
  — Хорошо. Тогда, если не возражаете, мы используем вас как ширму.
  — А какая разница, возражаю я или нет, от меня, похоже, ничего не зависит.
  Лим снова улыбнулся, вероятно, ему понравился мой ответ.
  — Мое предложение состоит в следующем: мы хотим, чтобы вы продолжали вести себя так, будто действуете в одиночку, — он выдвинул ящик стола, достал пистолет и положил его перед собой. — Мы хотим, чтобы вы вооружились.
  — Зачем?
  — Для защиты.
  Я наклонился вперед и взял пистолет. Он оказался на удивление легким.
  — Корпус из алюминиевого сплава, — пояснил Лим. — В Азии он становится очень популярным.
  Это был полицейский смит-вессон, стреляющий специальными патронами 38-го калибра, и весил он не более полуфунта. Я положил пистолет на стол.
  — Что произойдет, если я нажму курок и подстрелю кого-либо?
  — Это зависит от ряда факторов.
  — Например?
  — В кого вы попадете.
  — Предположим, я застрелю Анджело Сачетти.
  — Тогда ваши действия будут считаться самообороной.
  — И меня не потащат в суд?
  — Нет. Я, правда, не смогу убедить премьер-министра наградить вас медалью, но, надеюсь, вы не будете на этом настаивать.
  — Не буду, — кивнул я. — Значит, вы не против того, чтобы я убил Анджело Сачетти и избавил вас от лишних хлопот.
  — Разумеется, не выходя за пределы самообороны.
  — Разумеется.
  Я покачал головой и пододвинул пистолет к Лиму. Он же вернул его на прежнее место.
  — Мистер Которн, прошу вас учесть, что в Сингапуре не раздают оружие кому попало. Я надеюсь, вы мне поверите. Оружие вам необходимо. Один раз в вас уже стреляли.
  — Тот выстрел расценивался как предупреждение.
  — Возможно, — Лим нахмурился. — Но потом вас избили до потери сознания. Если вы будете продолжать поиски Сачетти, с вами может случиться что-то еще, уже с фатальным исходом.
  — То есть предупреждений больше не будет?
  — Нет.
  — Ладно, я его возьму, но что я с ним буду делать?
  — Простите?
  — Пиджака у меня нет, как же я понесу его — за ствол?
  — О-о-о, — Лим поцокал языком. — Кажется, у меня есть бумажный пакет, — он порылся в ящиках стола и нашел пакет. Я положил в него смит-вессон.
  — Очень удобно.
  — Думаю, вам все-таки придется надеть пиджак, — с сомнением заметил он.
  — Я как-нибудь выкручусь. По телефону вы сказали, что у вас есть новости для меня.
  Лим снял очки и начал протирать стекла носовым платком.
  — Речь пойдет о Дикки. Я разговаривал с ним сегодня.
  — С Триплетом?
  — Да. Он позвонил из Лос-Анджелеса. Он волнуется за вас.
  — Почему?
  Лим надел очки, и они привычно сползли на середину его широкого носа.
  — Кажется, я упомянул, что на вас напали.
  — О чем вы еще упомянули?
  — Об убийстве Карлы Лозупоне.
  — И что он сказал?
  — Я пытался отговорить его.
  — От чего?
  — Боюсь, он собрался в Сингапур.
  — О, Боже, — простонал я. — Можно мне воспользоваться вашим телефоном?
  — Телефон в вашем полном распоряжении, мой дорогой друг, но звонить бесполезно.
  — Я смогу убедить его остаться в Лос-Анджелесе.
  Лим взглянул на часы.
  — Едва ли вам это удастся. Сейчас он как раз вылетает из Гонолулу и прибудет завтра в половине первого.
  — Что же мне делать с Триппетом?
  — Вы можете встретить его в аэропорту и препроводить ко мне. Я давненько его не видел, знаете ли.
  Я встал и обошел стол Лима, чтобы взглянуть на бухту. Прижался лбом к прохладному стеклу.
  — Мистер Лим, вы дали мне пистолет в бумажном пакете и объявили, что я волен расправиться с Анджело Сачетти. Вы расстроили моего партнера до такой степени, что он сорвался с места и полетел сюда, за десять тысяч миль от Лос-Анджелеса, хотя я предпочел бы, чтобы он оставался дома и руководил фирмой, от процветания которой зависит мое благополучие. Мы закончили с сегодняшней порцией сюрпризов или вы приберегли еще один напоследок?
  — К сожалению, приберег, мистер Которн.
  — Какой же?
  — Посмотрите налево и вниз.
  — Я ничего не вижу.
  — Это не удивительно. Три часа назад «Чикагская красавица» снялась с якоря.
  Я круто повернулся к Лиму:
  — С Сачетти на борту?
  Лим покачал головой:
  — Нет. Как только мы заметили, что якорь поднят, к яхте был послан полицейский катер. Полиция тщательно осмотрела все помещения. На борту только команда.
  — Куда она направляется?
  — Капитан не знает. Он следует указаниям.
  — Чьим указаниям?
  — Миссис Сачетти.
  Я вернулся к своему стулу и сел.
  — Что-нибудь еще?
  — Могу только предложить выпить.
  — Вот с этим я спорить не буду.
  Лим вытащил из стола бутылку джина, два стакана, и мы выпили за здоровье друг друга. Потом еще несколько минут поговорили ни о чем, обменялись рукопожатием, и я двинулся к двери.
  — Мистер Которн, — остановил меня голос Лима.
  Я обернулся:
  — Да?
  — Кажется, вы что-то забыли.
  — Действительно, — я вернулся к столу, подхватил бумажный пакет с пистолетом марки смит-вессон, стреляющим специальными патронами 38-го калибра, и унес его с собой в такси и наконец в номер отеля «Раффлз».
  ГЛАВА 21
  Я был готов разговаривать сам с собой, когда зазвонил телефон. В молчании я прождал с половины четвертого до семи, когда начался ставший уже привычным ежевечерний припадок, ничем не отличавшийся от вчерашнего или позавчерашнего. К половине восьмого я уже разошелся вовсю, проводя безжалостный анализ собственного характера, доминантой которого, несомненно, являлось слабоволие. В начале девятого, когда раздался звонок, я просто сорвал трубку с телефонного аппарата. Я поговорил бы и с дьяволом, но такой чести меня не удостоили, поэтому пришлось довольствоваться Дэндже-филдом.
  — Как дела, Которн? Вы получили сигнал?
  — Нет.
  — Я так и думал. Сачетти, похоже, хочет, чтобы вы изрядно попотели.
  — Он этого добился.
  — Я тут разведывал обстановку.
  — И?
  — Думаю, нашел кое-что интересное.
  — Что же?
  — Я промок.
  — Должно быть, попали под дождь.
  — Поэтому зашел в портняжную мастерскую, чтобы мне высушили и погладили костюм. Сидя там, я заметил парня, который принимал ставки.
  — И что?
  — Когда мне принесли костюм, пришел другой парень, скорее всего, курьер, и унес с собой собранные первым деньги. Я последовал за ним.
  — Куда?
  — В Чайнатаун. В забегаловку на Рыбной улице.
  — Вы и сейчас там?
  — Именно.
  — Зачем вам это нужно?
  — Потому что, если я не ошибаюсь, забегаловка на Рыбной улице — промежуточная станция. Когда они все подсчитают, деньги перекочуют в штаб-квартиру.
  — То есть туда, где должен быть Сачетти?
  — Точно, Которн.
  — А если он там?
  Я услышал, как тяжело вздохнул Дэнджефилд.
  — Иногда, Которн, мне приходит в голову мысль о том, что у вас вместо мозгов опилки. Сачетти не жаждет вас видеть, не так ли?
  — Вроде бы нет.
  — Когда жена свяжется с ним, он, конечно, вас примет, но как вы собираетесь выбираться от него?
  — А в чем проблема?
  — В чем проблема? — передразнил меня Дэнджефилд. — Анджело в розыске, Которн. В розыске… Он может решить лечь на дно и утащит вас с собой. Поэтому, когда вы пойдете к нему, кто-то должен поджидать вас у дверей.
  — И это будете вы.
  — Совершенно верно.
  — С чего такое благородство, Дэнджефилд?
  — Мне нужен микрофильм.
  — Вы его получите.
  — Лишь после того, как вы увидитесь с Анджело. Если во время встречи с вами что-то случится, его у меня не будет.
  Я уже собрался сказать, что он может прийти в отель и забрать микрофильм, но он не дал мне открыть рта.
  — Этот парень уходит. Мне пора, — ив трубке раздались гудки отбоя.
  Мне не оставалось ничего другого, как ждать, пока телефон зазвонит вновь или кто-то постучит в дверь. Ожидать так с комфортом, решил я. Послал коридорного за обедом, а потом долго лежал в постели, глядя в потолок, прежде чем заснуть. Следующим утром я просидел в номере чуть ли не до полудня, но мне так и не позвонили. Поэтому я поймал такси и поехал в аэропорт встречать моего партнера, который неизвестно по какой причине пришел к выводу, что я должен ждать телефонного звонка непременно в его компании.
  Иммиграционный контроль Триплет прошел четвертым. Следом за ним появился знакомый мне мужчина с длинными вьющимися волосами, которого Карла Лозупоне называла Тони. Он глянул на меня, нахмурился и повернулся к своему спутнику, худому, среднего роста, с близко посаженными глазами, острым носом и подбородком, чем-то похожим на лиса.
  Триплет заметил меня и помахал рукой. Я поспешил к нему.
  — Эдвард, — улыбнулся он, — я очень рад, что вам удалось выкроить время и встретить меня.
  Мы обменялись рукопожатием.
  — Почему вы прилетели, Дик?
  — Разве Сэмми не сказал вам?
  — Он сказал, что вас обеспокоило мое здоровье или что-то в этом роде.
  На лице Триплета отразилось удивление:
  — Так и сказал?
  — Именно так, — подтвердил я.
  — Я ни о чем не волновался. Он поднял меня с постели телефонным звонком в четыре часа утра, чтобы сказать, что вы влипли в какую-то историю и мне следует поспешить вам на помощь.
  — И в чем же, по его мнению, вы могли бы мне помочь?
  Ответить Триплет не успел.
  — Что случилось, Которн? — голос я узнал. В последний раз я слышал его в аэропорту Лос-Анджелеса, когда мне рекомендовали позаботиться о Карле Лозупоне. Теперь голос желал знать, почему я не выполнил поручение.
  Я повернулся.
  — Привет, Тони.
  В отличие от Триплета в его строгом, хотя и из легкой ткани, синем костюме, он оделся для тропиков: желто-оранжевый двубортный пиджак из льняного полотна с белыми пуговицами, темно-зеленые брюки, желтая рубашка с зелеными, шириной в дюйм, полосками и коричневые туфли. Я решил, что одевался он в Майами-Бич. Его приятель с лисьим лицом отдал предпочтение черному костюму, а на жару отреагировал лишь тем, что чуть ослабил узел галстука.
  — Это он, — пояснил Тони своему спутнику. — Которн. О котором я тебе говорил.
  Мужчина с лисьим лицом кивнул и надел черные очки, — наверное, чтобы лучше рассмотреть меня.
  — Это Терлицци, — продолжил Тони. — Он тоже хочет знать, что произошло. Поэтому босс и послал его.
  — Это мой деловой партнер, мистер Триплет, — ответил я. — Мистер Терлицци и… по-моему, я так и не знаю вашей фамилии, Тони.
  — Чиа, — пробурчал он. До рукопожатий дело как-то не дошло. — Что случилось с Карлой, Которн? Босс хочет знать все.
  — Ее задушили.
  Терлицци снял очки и сунул их в нагрудный карман. Чуть кивнул, словно предлагая мне продолжать. А потом я впервые встретился с ним взглядом и тут же пожалел, что он снял очки. Глаза у него были цвета мороженых устриц, теплом они могли бы соперничать с полярной ночью, и у меня возникло ощущение, что я могу углядеть в них то, чего не следовало бы, если тут же не отведу глаза.
  — Где были вы? — спросил Тони Чиа.
  — Меня как раз били.
  — Кто это сделал?
  — Бил меня или душил Карлу?
  — Плевать мне, кто вас бил. Кто задушил Карлу?
  — Поличия ищет Сачетти.
  — Сачетти, а? — Чиа вытащил из кармана пачку сигарет, достал одну, закурил. — Его работа?
  — Откуда мне знать?
  — Кое-что, Которн, вам знать все-таки нужно. К примеру, почему я и Терлицци прилетели в Сингапур. Мы здесь потому, что нам поручено найти убийцу Карлы, а потом я отдам его Терлицци, который немного не в себе. Совсем немного. Надеюсь, вы меня понимаете?
  — Стараюсь, — ответил я.
  — Действительно, чего тут не понять, — вставил Триплет.
  — Кто, вы сказали, он такой? — Чиа указал кулаком на Триплета.
  — Мой деловой партнер или, если угодно, компаньон.
  — Скажите ему, чтобы он заткнулся.
  — Скажите сами.
  Чиа посмотрел на Триплета и одарил его вежливой, даже дружеской улыбкой.
  — Если мы или фараоны в течение сорока восьми часов не найдем убийцы Карлы, знаете, что мне поручено сделать?
  — Наверное, что-то ужасное, — предположил Триппет.
  — Ты, — произнес Терлицци, сопровождая возглас резким взмахом левой руки.
  — Так он может говорить? — искренне удивился я.
  — Естественно, может, — подтвердил Чиа. — Он, конечно, слегка тронулся умом, но говорить может. Но я все-таки намерен сказать вам, что сделаю, если убийцу Карлы не поймают.
  — Хорошо, — вздохнул я. — Что же?
  — Нам придется заменить его другим. И больше всего для этого подойдет человек, которому было предложено приглядывать за Карлой. Вы, Которн.
  — Ты, — отозвался Терлицци.
  — А он у нас мастер. Изрежет вас на мелкие кусочки, — Чиа рассмеялся, а на губах Терлицци заиграла довольная ухмылка, и он пристально оглядел меня, словно примериваясь, с чего начать,
  — Ты, — в третий раз повторил он.
  — Боюсь, вы упускаете некоторые мелочи, мистер Чиа, — вмешался Триплет.
  — Угомонится он или нет? — спросил у меня Тони.
  — Мне кажется, вам лучше послушать, — посоветовал ему я.
  — Видите ли, мы не в Нью-Йорке, и не в Нью-Джерси, даже не в Лос-Анджелесе, — ровным голосом продолжал Триплет. — Одно слово мистера Которна или мое, и вы оба окажетесь в местной тюрьме. Надо отметить, что сингапурские чиновники, ведающие тюрьмами, крайне забывчивы, и вы можете просидеть там год, а то и два, прежде чем о вас вспомнят. Такое уже случалось.
  — Кто он такой? — поинтересовался у меня Чиа.
  — Его отцу когда-то принадлежала половина Сингапура, — ответил я. — Теперь по наследству она досталась ему.
  Мой компаньон скромно улыбнулся.
  — Только треть, Эдвард.
  — Плевать мне, что тут ему принадлежит. Волноваться надо вам, а не ему, потому что теперь я с вас не слезу. Я и Терлицци.
  Я пожал плечами.
  — Вы всегда сможете найти меня в «Раффлзе».
  — Мне говорили, что это старая развалюха.
  — Насчет старой ошибки нет.
  — Вы забронировали мне номер? — спросил Триппет.
  — Вы будете жить в номере Карлы.
  — Отлично.
  — Вы остановитесь в этом номере? — Чиа, похоже, шокировали слова Триппета.
  — Я не имел чести знать эту женщину.
  — Да, пожалуй. Мы с Терлицци будем в «Хилтоне».
  — Где же еще? — риторически заметил я.
  — Это что, шутка?
  — Конечно. Если вы хотите пообщаться с полицией, обратитесь к детективам — сержантам Хуангу и Тану.
  — Запишите, как их зовут, ладно?
  Я написал фамилии детективов на авиационном билете Чиа.
  — Благодарю. Я с ними поговорю. И помните, Которн, каким бы влиянием ни пользовался тут ваш компаньон, мы с Терлицци от вас не отстанем. Боссу не понравилось известие о смерти Карлы. Он просто слег, получив телеграмму. Он плохо себя чувствует, и мы надеемся, что его настроение улучшится, если мы найдем убийцу.
  — Еще как улучшится, — ввернул Триппет.
  Чиа злобно глянул на него.
  — Помните о том, что я сказал вам, Которн.
  — Не забуду до конца жизни, — успокоил его я.
  — Ты! — выкрикнул Терлицци.
  — Отнеситесь к моим словам серьезно, — Чиа повернулся и направился за своим багажом.
  — Напыщенный мерзавец, а? — пробурчал Триплет.
  — Знаете, что я вам скажу?
  — Что?
  — Должно быть, его впервые охарактеризовали таким эпитетом.
  Мы взяли чемодан Триплета, нашли носильщика, который рассмеялся, когда Триплет сказал ему что-то по-малайски, а затем проследовали к такси, водитель которого, бородатый сикх, пообещал в мгновение ока доставить нас к «Раффлз».
  — Так что сказал вам Лим? — спросил я, когда такси тронулось с места.
  — Во-первых, что вас сильно избили, и, судя по синяку на челюсти, сказал правду… Собственно, он обычно не лжет.
  — Что еще?
  — Что убили Карлу Лозупоне, а вы отвергаете всякое предложение о сотрудничестве. Поэтому он настоятельно посоветовал мне приехать и помочь вам.
  — В чем же?
  — Должен признать, что он не сказал ничего конкретного.
  — Дэнджефилд в Сингапуре.
  — Тот самый агент ФБР?
  — Да.
  — А что он здесь делает?
  — Помогает мне.
  — О, — Триплет повернулся к окну, разглядывая индийский квартал, мимо которого мы как раз проезжали. — Тут ничего не изменилось.
  Мы помолчали, а такси тем временем свернуло на Баль-стьер-роуд. Машин поубавилось, и наш водитель разогнался чуть быстрее. Неожиданно с нами поравнялся четырехдверный «шевель». Наш водитель притормозил, но «шевелв» и не думал обгонять нас, продолжая ехать рядом. Когда стекло в задней двери «шевеля» начало опускаться, я схватил Триплета за плечо и столкнул его на пол, а сам упал на заднее сиденье. Одна из пуль угодила в заднюю дверцу примерно в восьми дюймах над моей головой, а вторая разбила заднее стекло. Осколки посыпались мне на голову.
  Наш водитель что-то прокричал и резко нажал на педаль тормоза. Я скатился с сиденья на Триплета. Тот заворочался подо мной, но мне удалось быстро сесть. Вокруг машины уже собиралась толпа.
  — Народ здесь любопытный, — заметил я.
  — Эго точно, — согласился Триплет. — Каков урон?
  — Разбитое заднее стекло и мои, потраченные впустую, нервные клетки.
  — У вас есть деньги?
  — Конечно.
  — Дайте мне пятьдесят долларов.
  Водитель уже давно выскочил из кабины и объяснял зевакам, что произошло, отчаянно размахивая руками. Триплет открыл левую дверцу, подошел к водителю и прошептал что-то на ухо, одновременно отдавая ему деньги. Водитель взглянул на их номинал, улыбнулся и поспешил открыть Триплету заднюю дверцу. Толпа проводила нас взглядами. Какой-то четырех- или пятилетний мальчик помахал нам рукой, и я ответил ему тем же.
  — Это произошло случайно, сэр, — сказал водитель.
  — Я в этом не сомневался, — ответил Триппет.
  — Но заднее стекло.
  — Печально, конечно, но его можно легко заменить.
  — Может, все-таки следует уведомить полицию?
  — Стоит ли доставлять им лишние хлопоты?
  — Если бы я знал наверняка, что это случайность.
  Триппет протянул ко мне руку, ладонью вверх, и я положил на нее две купюры по двадцать сингапурских долларов. Триппет сложил их и похлопал водителя по плечу.
  — Я надеюсь, теперь у вас не останется сомнений.
  Правая рука водителя оторвалась от руля, его пальцы сомкнулись на купюрах. К нам он даже не повернулся. Лишь взглянул на деньги, засовывая их в нагрудный карман.
  — Вы, разумеется, совершенно правы.
  ГЛАВА 22
  Триплет постучал в дверь моего номера после того, как распаковал вещи, принял душ и переоделся. Температура на улице перевалила за тридцать градусов, не говоря уже о влажности. Наши рубашки промокли от пота, когда мы подъехали к отелю.
  — Джин и тоник? — спросил я. — Коридорный принес пару лимонов.
  — Мне все равно.
  Я смешал напитки и протянул ему бокал.
  — Выпьем за первую пулю, выпущенную в вас в Сингапуре, — произнес я тост.
  — Я все жду, когда же придет осознание того, что произошло. А вы, однако, даже не испугались. Наверное, уже привыкли к тому, что в вас стреляют.
  — Наоборот, перепугался до смерти. Это вы проявили выдержку и хладнокровие.
  — Я просто ошалел от ужаса. И едва, извините, не обделался. Кто это мог быть?
  — Кажется, на площади Раффлза в меня стреляли из того же автомобиля. Но полной уверенности у меня нет.
  — Может, мне позвонить Сэмми, — предложил Триплет.
  — Лиму?
  — Да. Вы возражаете?
  — Что-то я в нем сомневаюсь.
  — Вы засомневались, потому что Сэмми сказал вам, что я позвонил ему, а я говорю, что он звонил мне. Я бы не придавал этому особого значения.
  — Почему?
  — Он лишь сказал вам то, что вы хотели бы услышать, Эдвард. Это же вопрос престижа. Ему не хотелось говорить, что, по его мнению, вам необходима поддержка.
  — Извините. Забыл, какой я обидчивый.
  — Расскажите мне об этом.
  — О чем?
  — Начните с самого начала.
  — О женщине-драконе и всем остальном?
  — Святой боже, еще одна женщина?
  — Китаянка — жена Сачетти. А кто, кстати, присматривает за магазином?
  — Сиднея и мою жену я отправил к ее родителям в Топеку. Их самолет улетел за несколько минут до моего. А управление фирмой взяли на себя Джек и Рамон.
  — Кто сидит в моем кабинете?
  — Они оба, по очереди.
  — Рамон может принести немалую пользу, особенно если покупатель говорит по-испански.
  — Именно на это я и рассчитывал.
  — Где вы выучили малайский язык? — спросил я.
  — Здесь и в Малайе. Я прожил в Сингапуре год в тридцать восьмом и служил здесь после войны.
  — И что вы тут делали?
  Триплет улыбнулся:
  — Так, по мелочам.
  — Лим говорил, что в войну вы работали в британской разведке.
  — Какое-то время.
  — После войны тоже?
  — Да.
  — Впрочем, меня это не касается.
  — Вы правы, Эдвард, не касается. Лучше расскажите мне о женщине-драконе. Она куда интереснее моего прошлого.
  И я рассказал ему ту же самую историю, что Дэнджефилду и Лиму, но, так как рассказывал я уже в третий раз, мне стало казаться, что случилось все это давным-давно, с другими людьми и в другом месте. Триплет слушал внимательно, ни разу не перебив, лишь кивая, чтобы показать, что он понимает все перипетии сюжета. Слушатель он был прекрасный, и я подумал, не выучился ли он этому искусству в британской разведке.
  Когда я закончил, Триплет посмотрел в потолок, затем пробежался по длинным седым волосам.
  — Пистолет. Пистолет мне не нравится.
  — Почему?
  — На Сэмми это не похоже.
  — Он так и сказал.
  — Что?
  — В Сингапуре, мол, оружием не разбрасываются.
  — Где вы его держите?
  — В бумажном пакете. А пакет — в чемодане.
  — Этот Нэш. Опишите его поподробнее.
  — Среднего роста, лет пятидесяти-пятидесяти пяти, крепко сбитый, загорелый дочерна, светлые волосы, тронутые сединой, сам сворачивает себе сигареты.
  — Зеленые глаза? Именно зеленые?
  — Да. Вы его знаете?
  — Точно сказать не моту, но возможно. Это было так давно.
  — Он весьма кстати оказался под рукой.
  — Похоже, что так.
  — Но в конце концов Нэш и я — американцы.
  — Узы крови, — кивнул Триппет.
  Я зевнул и потянулся:
  — Как насчет ленча?
  — Мне кажется, дельное предложение.
  Поели мы в моем номере, и Триппет составил мне компанию в ожидании телефонного звонка. Мы ждали до четырех, но никто не позвонил, не постучал, не сунул записки в дверь. Я нажал кнопку звонка, коридорный пришел, чтобы убрать грязную посуду, мы встретили его лучезарными улыбками, а
  Триплет даже поинтересовался, здоровы ли его родные и близкие.
  Во время нашего свидания Триплет делился со мной последними новостями. Вновь звонил король гамбургеров и пообещал доставить купленную им в Сан-Франциско развалюху на следующей неделе или неделей позже. Владелец завода сантехники приводил жену, чтобы та взглянула на «кадиллак». Жена взглянула, но не запрыгала от удовольствия. Мне звонили две, судя по голосу, молодые женщины. Одна назвалась Джуди, вторая не представилась и не пожелала оставить свой номер телефона. Пару минут я пытался угадать, кто же это мог быть, но потом сдался. Кто такая Джуди, я знал.
  Телефон зазвонил без четверти пять. И столь сладостен показался мне этот звук, что я снял трубку лишь на четвертом звонке:
  — Слушаю.
  — В семь вечера в ваш номер зайдет мужчина, мистер Ко-торн, — жена Сачетти, как обычно, решила, что она может не представляться.
  — Кто говорит? — изобразил я неведение.
  — Убедитесь, что за вами нет слежки, — она словно не расслышала,
  — Что за мужчина?
  — Вы его узнаете, — и повесила трубку.
  Положив трубку, я вернулся на диван.
  — Женщина-дракон. В семь вечера за нами придет мужчина.
  — За нами?
  — А разве вы не составите мне компанию?
  — Я хотел бы знать, она сказала «за вами» или за «тобой».
  — Она сказала «за тобой», но я перефразировал это — «за нами». Кстати, позвоню-ка я Дэнджефилду.
  Я вновь подошел к телефонному аппарату, набрал номер отеля «Стрэнд», попросил телефонистку коммутатора соединить меня с мистером Дэцджефилдом. Она попыталась, но никто не снимал трубку, она спросила, не хочу ли я что-нибудь передать. Я попросил передать ему, что Которн ждет его звонка.
  — Нет дома?
  — Нет.
  — Как вам понравилась его теория относительно штаб-квартиры, куда стекаются все ставки?
  — Я от нее не в восторге.
  — Я тоже, но лучше искать эту штаб-квартиру, чем сидеть в номере отеля.
  — Но нам-то иного не оставалось.
  Триплет ушел в свой номер, как он сказал, написать письмо жене и позвонить Лим Пангсэму. Я же остался лежать на диване и считать трещины в потолке. Конечно, это время я мог бы использовать с большей пользой для себя, читая газету или изучая китайский, но я лежал и считал трещины, пятнадцать больших и шесть едва заметных, только намечающихся. Я жду, говорил я себе, мужчину, который должен отвести меня к Анджело Сачетги. И сам этому не верил. В действительности я ждал, когда Сачетти натает падать в воду с китайской джонки, подмигивая мне левым глазом. Он упал в четверть седьмого, с присущими его падению судорогами и обильным потоотделением. Когда приступ прошел, я направился в ванную и принял душ, в третий раз за день. Одевался я медленно, чтобы убить побольше времени. Надел белую рубашку из египетского хлопка, полосатый галстук, темно-синий поплиновый костюм, черные носки и туфли. Довершил мой наряд смит-вессон 38-го калибра, который я засунул за пояс брюк с левой стороны. Без четверти семь я уже сидел на стуле, ожидая мужчину, от которого требовалось отвести меня к человеку, в настоящий момент подозреваемому полицией Сингапура в убийстве Карлы Лозупоне.
  Триплет постучался ко мне без десяти семь, и мы налили себе по бокалу джина с тоником.
  — Вы говорили с Лимом? — спросил я.
  — Несколько минут.
  — И что он сказал?
  — Ничего. Практически ничего.
  Стук раздался ровно в семь, но я не подпрыгнул, как ожидал сам. Поставил бокал на стол, прошел к двери, открыл ее. Миссис Сачетти пообещала, что я узнаю мужчину. Она не ошиблась. На пороге стоял капитан Джек Нэш.
  — У меня не было выбора, Которн, — Нэш проскользнул в комнату, быстро глянул на Триплета.
  — Что вы имеете в виду?
  — То, что сказал.
  — Сколько она предложила вам, учитывая, что вы с Анджело — американцы и все такое?
  — Кто это? — Нэш мотнул головой в сторону Триплета.
  — Я не слишком уж изменился, не правда ли, Джек? — подал голос Триплет.
  Нэш всмотрелся в негр:
  — Эй, да я вас знаю!
  — Должны знать.
  — Конечно, знаю. Северное Борнео. Джесселтон. Вы… по-стойте-ка, сейчас вспомню, хотя виделись-то мы давным-давно… Вы — Триплет. Точно, майор Триплет, — он повернулся ко мне. — При чем здесь британская разведка, Которн?
  — Абсолютно ни при чем, — ответил Триплет.
  — Я рад, что вы знакомы друг с другом, — я даже не пытался улыбнуться.
  — Ваш приятель, капитан Нэш, был полковником Нэшем, когда мы впервые встретились. Вернее, подполковником филиппинской партизанской армии, до тех пор пока не попал под трибунал.
  — Обвинительного приговора мне не вынесли, — напомнил Нэш.
  — Он продавал оружие на Северное Борнео.
  — Доказать это не удалось.
  — Оружие он добывал на Филиппинах. По его словам, покупал на «черном рынке», но, скорее всего, выкрадывал с многочисленных американских складов. Дело было в 1946 году, сразу же после войны.
  — Давняя история, — пробурчал Нэш.
  — Во время войны, — невозмутимо продолжал Триплет, — Нэш захватил в плен японского вице-адмирала, а затем освободил его. Это произошло на Себу, не так ли, Джек?
  — Вы знаете, почему я освободил его.
  — Если исходить из моей информации, потому, что вы получили от него сто тысяч долларов.
  — Вранье, — отрезал Нэш. — Я освободил его, потому что японцы грозились истребить на острове всех филиппинцев.
  — Изящная выдумка. В нее поверили даже многие филиппинцы. Джек стал тогда чуть ли не национальным героем. Так уж получилось, что из-за неисправности двигателя гидроплану адмирала пришлось совершить вынужденную посадку, и он аккурат угодил в руки Джека, вместе с девятью старшими офицерами и схемой оборонительных укреплений островов. Джек и адмирал быстро нашли общий язык. Адмирал получил свободу в обмен на схему обороны и сто тысяч долларов, при условии, что широкой общественности станет известно о ложной угрозе массовой резни.
  — Угроза была не ложной, и никто не говорил о ста тысячах долларов. — Нэш достал металлическую коробочку с табаком и свернул себе сигарету. — Да и какая разница, с тех пор прошло уже двадцать пять лет.
  — Продолжайте, — посмотрел я на Триплета.
  — Хорошо. Американское командование в Австралии каким-то образом прознало, что Джек собирается освободить адмирала, и ему приказали не обращать внимания ни на какие угрозы. Но Джек не подчинился прямому приказу, переправил схему оборонительных сооружений в Австралию, исхитрился получить сто тысяч долларов, освободил адмирала, филиппинское правительство объявило ему благодарность, а американцы отдали под суд.
  — Хотите выпить? — спросил я Нэша.
  — Конечно.
  — Джин пойдет?
  — Только со льдом.
  — Это все выдумки, — он взял у меня полный бокал. — Филиппинцы дали мне медаль, а не объявили благодарность.
  — Почему вы рассказываете все это? — спросил я Триплета.
  — Потому что не доверяю бывшему полковнику, — ответил тот.
  — Меня даже не разжаловали, — пояснил Нэш. — Правда, понизили в звании до майора.
  — Вернемся к моему первому вопросу, Нэщ, — предложил я. — Сколько она вам платит?
  Он посмотрел в бокал, словно рассчитывал, что сумма написана на одном из ледяных кубиков.
  — Пять тысяч долларов. Американских.
  — За что?
  — Я укрываю Сачетти от полиции.
  — Где?
  — На моем кумпите. Куда я собираюсь отвезти вас.
  — Сачетти сейчас там? — спросил я.
  — Час назад был там.
  — А где ваш кумпит?
  — К югу от военно-морской базы, в проливе, недалеко от Селетара.
  — Почему там? — спросил Триплет.
  — Послушайте, я надеюсь, что этот лайми8 с нами не едет? — спросил Нэш.
  — Он теперь стопроцентный американец, — возразил я. — И едет с нами.
  — Сэмми был прав, — заметил Триплет. — Я рад, что он вызвал меня.
  — О чем это он? — переспросил Нэш.
  Я предложил ему не обращать внимания на слова Триплета, а он объяснил, что «Вилфреда Мария» стоит в проливе, потому что они скоро снимутся с якоря.
  — Где она вас нашла? — осведомился я.
  — Жена Сачетти?
  — Да.
  — У Толстухи Анни.
  — Когда?
  — Вчера утром.
  — И вам платят пять тысяч долларов только за то, что вы приютили его на несколько дней?
  Нэш вдавил окурок в пепельницу и взглянул на часы.
  — Не только. Сразу после нашей встречи я должен доставить его на яхту.
  — Где назначена встреча?
  — Они платят мне пять тысяч, чтобы я доставил его туда. Заплатите мне столько же, и вы узнаете, куда именно.
  — И лишь потому, что мы оба американцы и все такое, — добавил я.
  — Да, — кивнул Нэш. — Только поэтому.
  ГЛАВА 23
  Группа американских туристов, все среднего возраста, потные, увешанные фото- и кинокамерами, получали ключи у портье. Их руководитель, суетливый мужчина в ярко-синей рубашке, сурово выговаривал что-то одному из туристов, пожелавшему узнать, почему они остановились здесь, а не в «Сингапуре», как его сестра Ванда в прошлом году.
  Триплет и я следом за Нэшем протиснулись сквозь толпу, вышли на улицу и направились к стоянке велорикш.
  — Я думал, мы едем на другую сторону Острова, — сказал я Нэшу.
  — Всему свое время, — ответил тот. — Вы берете второго рикшу и скажете, чтобы он следовал за первым.
  — Куда?
  — К — Толстухе Анни.
  Я сказал «К Толстухе Анни» нашему рикше-китайцу, и он понимающе улыбнулся.
  Сотню ярдов спустя я высунул голову из-под брезентового полога и оглянулся. Третий велорикша отставал от нас не более, чем на пятьдесят футов, но я не смог разглядеть его пассажиров.
  — Я думаю, за нами следят, — поделился я своими наблюдениями с Триплетом.
  — Кто?
  — Не могу узнать.
  — В данной ситуации трудно предложить прибавить ходу.
  — Тогда удовольствуемся тем, что нас везут и не нужно идти самим.
  Заведение Толстухи Анни не произвело впечатления на Триплета, о чем он и сказал, когда мы остановились у тротуара.
  Нэш поджидал нас у двери:
  — Пошли.
  Старуха с длинной трубкой все так же сидела на низкой скамье. Нас она словно и не заметила. Мы прошли в следующую комнату, с баром, новеньким кассовым аппаратом и Толстухой Анни, все триста фунтов которой затряслись от радости при виде Нэша.
  — Привет, капитан!
  — Он готов? — спросил Нэш.
  — Ждет, — она посмотрела на меня. — Вы недавно были у нас. Может, успеете перепихнуться? По-быстрому?
  — Не сегодня, — ответил я.
  — А как ваш симпатичный приятель?
  — Благодарю, нет времени, — и Триплет вежливо улыбнулся.
  Нэш двинулся к двери в задней стене, мы — за ним.
  — Мальчики, приходите еще, — крикнула вслед Толстуха Анни.
  Мы оказались в тускло освещенном коридоре. Следующая дверь вывела нас в-узенький проулок, по которому мог проехать лишь один рикша. Китаец с заостренными чертами лица поджидал нас, жадно затягиваясь сигаретой.
  — Кому-то придется ехать на чьих-то коленях, — заметил Нэш. — Я не знал, что нас будет трое.
  — Я сяду на ваши, — сказал мне Триплет.
  — Кто следил за нами, Нэш? — спросил я.
  — Наверное, фараоны.
  — Думаете, мы оставим их с носом?
  — Анни их задержит.
  Я сел рядом с Нэшем, а Триппет плюхнулся мне на колени, и я чуть не взвыл от боли, потому что смит-вессон надавил как раз на то место, куда пришелся один из ударов высокого китайца. Наш рикша что-то сказал Нэшу, тот рявкнул в ответ, и мы тронулись с места.
  Выехав из проулка, мы повернули налево. Некоторые прохожие хихикали, видя, что рикша везет трех человек, и Нэш начал бубнить насчет того, что Триплету ехать не стоило. Десять минут спустя рикша свернул на улицу, как я помнил, ведущую к реке Сингапур. На набережной рикша перестал крутить педали, и Нэш спрыгнул на землю.
  — Приехали, — сказал я Триплету.
  — Извините, — улыбнулся он и слез с моих коленей.
  После короткого спора Нэш расплатился с рикшей, спустился по лестнице, ведущей к воде, и дал пинка индусу с желтыми зубами. Тот улыбнулся, просыпаясь, и начал развязывать веревку, тянущуюся от его большого пальца к катеру.
  — На борт, — приказал Нэш.
  Мы перелезли на катер, в том числе и сторож-индус, Нэш завел мотор, вывел катер на чистую воду и взял курс к истокам реки. Кохда я оглянулся, двое мужчин стояли на той ступеньке, где совсем недавно спал индус, и смотрели на нас. В сумерках я не смог разглядеть их лиц.
  Мы проплыли с милю, и Нэш направил катер к правому берегу. Индус Спрыгнул на землю, привязал одну веревку к металлическому кольцу, вторую — к большому пальцу нога, сверкнул в улыбке желтыми зубами, свернулся калачиком и заснул.
  Мы поднялись на набережную, прошли мимо складов и свернули в какую-то узкую аллею. Нэш остановился то ли у сарая, то ли у гаража, достал ключ, нащупал в темноте замок, отомкнул его, убрал ключ обратно в карман и открыл ворота. Ни я, ни Триппет не вызвались ему помочь.
  В гараже стоял относительно новый «Ягуар-240».
  — Ваш? — спросил я.
  — Мой.
  — Контрабанда, похоже, приносит неплохой доход.
  — Не жалуюсь, — Нэш протянул мне ключ от гаража. — Когда я выеду, закройте ворота и заприте на замок.
  Заурчал двигатель, и «ягуар» медленно выкатился из гаража. Я закрыл ворота, повернул ключ в замке и влез на заднее сиденье. Триппет устроился на переднем. Нэш включил фары, выехал на улицу с односторонним движением, через три квартала свернул направо. Чувствовалось, что водитель он никудышный.
  Мы пересекли торговый район Сингапура, выехали на Апэ-Томпсон-роуд. Поворачивая налево, Нэш едва не столкнулся с «фольксвагеном», а потом чересчур долго ехал на второй передаче.
  — Нам далеко? — спросил я.
  — Одиннадцать, может, двенадцать миль.
  Следующие пятнадцать или двадцать минут мы молчали,
  Нэш же то и дело ругался, когда мотоциклисты обходили его справа. Оглянувшись в четвертый раз, я заметил, что фары идущей за нами машины не приблизились ни на ярд.
  На Ю-Чуканг-роуд чёрный «шевель» чуть подрезал нас, но на этот раз Нэш не выругался.
  — Ваш приятель? — спросил я.
  — Не мой.
  — А как насчет того, что едет позади?
  — Кто?
  — Последние двадцать минут за нами едет какая-то машина. Миссис Сачетти просила не привозить хвоста.
  Нэш глянул в зеркало заднего обзора, наверное, впервые за всю поездку, и «ягуар» бросило влево. Триплет схватился за руль и выровнял автомобиль.
  — Я от него оторвусь.
  — Сначала дайте мне выйти из машины, — попросил Триплет.
  — Думаете, у вас получится лучше?
  — Я в этом не сомневаюсь.
  Нэш вдавил в пол педаль газа. Когда нас отделяло от «шевеля» тридцать или сорок ярдов, он трижды мигнул фарами. В ответ дважды мигнули задние фонари «шевеля». Нэш полностью выключил освещение «ягуара», нажал на тормоза и машину вынесло на левую обочину шоссе. Затем он заглушил мотор.
  — От этого мы не станем невидимыми, — хмыкнул Триплет.
  — Смотрите.
  Впереди светились задние фонари двух машин, проехавших мимо. Огни первой машины сверкнули, водитель нажал на тормоза, метнулись вправо, пересекая разделительную полосу, затем сместились влево. Потом тормозные фонари погасли, а задние внезапно поднялись вверх, перевернулись три раза и исчезли. Вторая машина подалась вправо, притормозила, затем вновь набрала скорость. Четырехдверного черного «шевеля» давно уже не было видно.
  Мы почти подъехали к машине, слетевшей с дорога. Она перевернулась три раза и лежала на крыше, привалившись к пальме. Около нее начала собираться толпа.
  — Остановитесь, — сказал я Нэшу.
  — Не могу. Мы уже опаздываем. Хотите вы видеть Сачетти или нет?
  — Остановитесь, а не то я сломаю вам шею..
  — Не командуйте мною, Которн.
  Я наклонился вперед, вытянул правую руку, и нажал ребром ладони на адамово яблоко Нэша.
  — Остановитесь, — в третий раз повторил я.
  Нэш нажал на педаль тормоза, сбросил скорость, свернул на обочину. Я выскочил из кабины и поспешил к месту аварии. Триплет следовал за мной. Пока мы преодолевали пятьдесят ярдов, отделявшие нас от разбитого автомобиля, его пасажи-ров уже вытащили из-под обломков. Из бака сочился бензин, стекла разлетелись вдребезги, корпус покорежило. Луч фонаря упал на лица пассажиров. В одном я признал детектива сержанта Хуанга, правда, он лишился одного глаза. В другом — детектива сержанта Тана. Оба были мертвы.
  — Знаете, кто они? — спросил Триплет.
  — Сингапурская полиция. Те, что допрашивали меня.
  — Представляете, как это произошло?
  — Нет. А вы?
  — Я не уверен, но, скорее всего, «шевель» заставил их резко взять вправо. Он внезапно возник на левой полосе. А потом, должно быть, лопнула шина.
  — Или ее прострелили.
  — Я ничего не слышал, да и выстрел чертовски сложный.
  — Когда сегодня днем в нас стреляли, я тоже не слышал выстрелов.
  — Похоже, Нэш дал сигнал «шевелю», когда мигнул фарами, — заметил Триплет.
  — Я в этом не сомневаюсь.
  — Значит, они все подстроили заранее.
  — Они не могли не принять меры предосторожности, чтобы отсечь хвост.
  — Теперь Сачетти обвинят и в смерти двух полицейских.
  — Едва ли. Мне кажется, тут ничего не удастся доказать.
  Помочь Хуангу и Тану мы ничем не могли, поэтому вернулись к «ягуару» и залезли в кабину.
  — Оба убиты, — информировал Нэша Триплет.
  — Плохо. Можно ехать?
  — Поехали, — разрешил я.
  Еще через две мили Нэш свернул на проселок, который уперся в болото.
  — Дальше пойдем пешком, — обрадовал нас Нэш.
  Тропа вывела к маленькой, сколоченной из досок пристани.
  — Что теперь? — спросил я.
  — Подождем. Кто-нибудь объявится.
  Мы ждали пять минут, а потом послышался скрип уключин. Кто-то плыл к нам на весельной лодке. Нэш сказал что-то по-китайски, и ему ответили. Голос показался мне знакомым.
  — Сюда, — показал Нэш и направился к дальнему краю пристани. Мы с Триплетом двинулись следом. Лодка уже стояла бортом к пристани. — Вы двое садитесь на корму.
  Мужчина, сидевший на веслах, включил фонарь, и мы с Триплетом слезли на корму.
  — Пусть они мне посветят, — попросил Нэш.
  Мужчина передал фонарь Триплету, и тот осветил нос лодки. Когда Нэш перебрался на лодку, Триплет перевел луч на мужчину, и я понял, почему голос показался мне знакомым. Он принадлежал высокому китайцу, который сначала стрелял в меня на площади Раффлза, а затем избил рукояткой пистолета до потери сознания в каюте «Чикагской красавицы». Без пистолета он выглядел чуть ли не голым.
  Китаец оттолкнулся от пристани и опустил весла на воду.
  Греб он минут пятнадцать, и наконец мы оказались борт о борт с кораблем.
  — Теперь вверх по трапу. Зажгите фонарь, — скомандовал Нэш.
  Триплет включил фонарь и поводил лучом по борту, пока не нашел веревочную лестницу с деревянными перекладинами.
  — Вы, парни, поднимаетесь первыми, — продолжил Нэш.
  — Это ваш кумпит? — спросил я.
  — Так точно, — ответил Нэш.
  Я поднялся первым, затем помог Триппету перелезть с лестницы на палубу «Вильфреды Марии». Нэш управился сам. Палубу освещали пять или шесть ламп. Длиной «Вильфреда Мария» была футов под семьдесят. Окна каюты в палубной надстройке светились. Туда и направился Нэш. Мы пошли следом, а китаец, поднявшийся последним, замыкал шествие.
  — Вы уверены, что Сачетти здесь? — голос у меня сломался, как у тринадцатилетнего подростка.
  Нэш ухмыльнулся.
  — Вам действительно не терпится его увидеть, Которн?
  — Я ждал достаточно долго.
  — Его величество в каюте. За этой дверью.
  Я взялся за ручку, замер, на мгновение мне показалось, что сейчас начнется припадок, но все обошлось, и я открыл дверь. Внутри я увидел две койки, несколько стульев, карточный столик, на котором стояли бутылка джина и стакан. Мужчина в синей рубашке, сидевший за столом, пристально посмотрел на меня.
  — Привет, Которн, — наконец поздоровался он, но ни голос, ни лицо не имели никакого отношения к Анджело Сачетти.
  За столом сидел Сэм Дэнджефилд.
  ГЛАВА 24
  Триплет, Нэш и высокий китаец вошли вслед за мной в каюту, провонявшую запахами пота, гниющей копры, грязного белья и заношенных носков.
  — Привет, Сэм, — ответил я.
  — Присаживайтесь, — предложил Дэнджефилд. — Хотите выпить? Кажется, я еще ни разу не угощал вас.
  — Своей выпивкой — нет.
  — Так как?
  — Спасибо, не хочу.
  — Это ваш компаньон? — он кивнул в сторону Триппета.
  — Совершенно верно.
  — Триппет, не так ли?
  — Да.
  — Присаживайтесь, мистер Триппет.
  Сели все, кроме высокого китайца, который привалился к переборке, сложив руки на груди.
  — Вы слишком глубоко копнули, Которн, — синие глаза Дэнджефилда уставились на меня. — Вы туповаты, но копнули слишком глубоко.
  — Мне и сейчас не все ясно, — ответил я.
  — Вы — Дэнджефилд? — вставил Триппет.
  Мужчина за столом кивнул большой лысой головой.
  — Именно так, мистер Триппет. Сэм Дэцджефилд из ФБР. Двадцать семь лет безупречной службы.
  — Это большие деньги, не правда ли, Сэм? Хватит с лихвой, чтобы заплатить по закладной за домик в Боувье.
  — Вы даже не представляете, какие большие, — он посмотрел на Нэша. — Все в порядке?
  Прежде чем ответить, Нэш закончил сворачивать сигарету.
  — Да. Двое полицейских попали в аварию.
  — Погибли?
  — Погибли.
  — Значит, покойников уже трое, — заметил я.
  Дэнджефилд хищно улыбнулся:
  — Вы догадались насчет дочери Лозупоне, так?
  — Две минуты назад. Но вы правы, Сэм, я действительно туповат. Мне следовало раскусить вас в доме То, когда вы с подробностями рассказывали о письме в панамский банк. Я не знал того, что знали вы, а почерпнуть эти подробности вы могли, лишь прочитав это письмо. Следовательно, вы виделись с Карлой. Более того, вы, должно быть, были последним человеком, кто виделся с ней.
  — Одним из последних, Которн, — поправил меня Дэнджефилд. — Одним из последних.
  — Ладно, — кивнул я, — а теперь ближе к делу. Где Са-четти?
  — Скажи ему, кузен Джек.
  Я повернулся к Нэшу.
  — Сачетти на Себу.
  — Что он там делает?
  — Лежит в могиле.
  — Лежит в могиле почти двадцать месяцев, не так ли, кузен Джек? — вмешался Дэнджефилд.
  Нэш поднял глаза к потолку, словно подсчитывая месяцы.
  — Примерно.
  Дэнджефилд налил себе джина.
  — Я намерен рассказать вам обо всем, Которн. Рассказать вам, потому, что вы впутались в это дело случайно, да и приглянулись мне. Действительно, приглянулись. Жаль, что вы не так уж умны.
  — Еще я не умею хранить секреты.
  Дэнджефилд отхлебнул джина, посмотрел на меня, поставил стакан на стол, рыгнул и потянулся за сигаретами.
  — Этот вы сохраните. Сколько у нас еще времени? — спросил он Нэша.
  Тот глянул на часы.
  — Минут сорок.
  — Больше нам и не нужно, — Дэнджефилд посмотрел на китайца. — Открой дверь, тут чертовски жарко.
  Китаец открыл дверь и вновь застыл у переборки.
  — Вы собирались рассказать мне, что случилось с Сачет-ти, — напомнил я Дэнджефилду. — Я сгораю от любопытства.
  Дэнджефилд хмыкнул.
  — Я знаю, Которн. Знаю, что сгораете. Так вот, прыгнув за борт, Сачетти проплыл под водой к поджидающему его сампану и отправился на Филиппины. Там он никого не знал, но полагал, что все устроится само по себе.
  — Благодаря микрофильму Коула.
  — Совершенно верно. С помощью микрофильма Чарли. Но так уж получилось, что у него кончились деньга. Наведя справки, он узнал, что кузен Джек ссужает жаждущих, правда, под большие проценты, и обратился к нему. Кузен Джек одолжил ему… сколько? Пять тысяч?
  — Шесть, — поправил его Нэш.
  — Шесть, Джек одолжил ему шесть тысяч в расчете получить назад семь, но Анджело просадил все деньги на скачках и не смог заплатить. Джек, естественно, потерял терпение, взял Анджело за руку и отвел его к двум свои бывшим клиентам, которые также не хотели отдавать долг. Они передвигались по Себу на инвалидных колясках, потому что уже не могли ходить на собственных ногах.
  — Нэш рассказывал мне о бейсбольных битах. Только в рассказе использовал их сам Анджело.
  — Джек — большой выдумщик.
  — Это точно, — согласился я.
  — Заплатить Анджело не мог, поэтому решил взять Джека в долю. Анджело всегда хотелось быть боссом. Вы знаете, в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе его и близко не подпускали к руководству, оставляя ему мелочевку. Деньги он собирался получить от крестного, а основную деятельность вести в Сингапуре. Он уже понял, что одному не справиться, и взял в долю Джека, который чувствовал себя на Востоке как рыба в воде. Короче, Анджело рассказал Джеку, как он намерен шантажировать Чарли Коула, а Джек сказал ему, что нужно для того, чтобы открыть сингапурский филиал. Потом Джек получил возможность внимательно изучить микрофильм и понял, что в руках у него золотая жила. И вот тут Джека обуяла жадность.
  — Не очень-то я и пожадничал, — подал голос Нэш. — Я же взял тебя в долю.
  — Я твой кузен, — возразил Дэвджефилд. — Так что вся прибыль осталась в семье.
  — А что случилось с Сачетти? — спросил я.
  — Попал под автомобиль, когда переходил улицу. Его задавило насмерть. Ужасно, конечно, но такое может случиться с каждым.
  — Вы с Нэшем действительно двоюродные братья?
  — Да и росли вместе.
  — В Балтиморе, — добавил Нэш.
  — Сколько осталось времени? — спросил Дэвджефилд Нэша.
  — Двадцать минут.
  — Придется закругляться, Которн. Мы должны поймать прилив.
  — Вы куда-то плывете?
  — Все мы. Путешествие будет коротким.
  — Я вас не задержу.
  — Вы слишком часто шутите, Которн.
  — Вы уверены, что Сачетти мертв?
  — Абсолютно.
  — Кто же тогда женился на дочери То?
  — Мой двоюродный племянник, — ответил Дэвджефилд. — Сын Джека. Отрастил усы, длинные волосы, и кто мог сказать, что он — не Сачетти. Особенно в Сингапуре, где Сачетти никто не знал.
  — Где он сейчас?
  — Сын Джека? В Панаме.
  — Забирает из банка миллион Лозупоне?
  — Вижу, вы все поняли, Которн.
  — А я, к сожалению, нет, — подал голос Триплет.
  Дэвджефилд одарил нас еще одной малоприятной улыбкой.
  — Сейчас я вам все объясню. Мы с Джеком выросли вместе, как он и сказал, в Балтиморе. В тридцать девятом он не поладил с полицией, но сумел завербоваться в матросы и удрать в Манилу. Перебивался с хлеба на воду, пока не осел на Себу. Я же поступил на юридический факультет. Я всегда считался паинькой. Вы в этом не сомневаетесь, Которн, не так ли?
  — Разумеется, — ответил я.
  — Мы постоянно переписывались, а после войны я ему кое в чем помог. В Бюро стекается всякая информация, и я этим воспользовался.
  — А заработанное вы делили пополам?
  — Прибыль была невелика. Но когда Джек заполучил микрофильм Коула, а Анджело угодил под автомобиль, Джек связался со мной. Он не мог обойтись без помощника в Штатах, который знал, как работают Коул, Лозупоне и им подобные и сколько из них можно выжать. То есть без меня он не получил бы ни цента. Кроме того, только я мог сказать ему, как организовать сеть букмекеров и все остальное. А Джек взял на себя защиту наших интересов в Сингапуре и решил эту проблему, заплатив То триста тысяч долларов.
  — То и его дочь знали, что это сын Нэша, а не Сачетти?
  — Знали, — кивнул Дэнджефилд, — но особо не возражали. Женитьба к тому же была чисто номинальной. Сын Джека не жаловал женщин.
  — Он предпочитает мальчиков, — вставил Нэш. — Чертова мамаша слишком его баловала.
  — Это он о своей первой жене, — пояснил Дэнджефилд. — Сейчас он женат на китаянке.
  — Я слышал.
  — Так что в Сингапуре все шло как по маслу. Деньги лились рекой, а То держал правительство за горло угрозой межнациональных распрей. Сачетти и пальцем не трогали, никто не выказывал неудовольствия, как вдруг Чарли Коул взбрыкнул и, не посоветовавшись со мной, позвонил Коллизи в Лос-Анджелес.
  — Вот тут на сцену вывели меня.
  — Коул запаниковал и не нашел никого другого, к кому он мог бы обратиться.
  — И довериться.
  — Совершенно верно. И довериться.
  — А Коллизи был всего лишь посыльным.
  — Высокооплачиваемым, но посыльным, — подтвердил Дэнджефилд. — Я продумал все детали, но Коул испортил мне шру. Я собирался выжать миллион из Лозупоне, а затем упрятать его за решетку. Если б его препроводили в Атланту, остальные отстали бы от Коула, и тот продолжал бы платить.
  — А что случилось с Карлой? — спросил я. — Зачем понадобилось убивать ее?
  — Я ее не убивал, — ответил Дэнджефилд. — Я вообще никого не убивал.
  — Тогда ваш приятель у двери.
  — Полицейские утверждают, что ее убил Анджело Сачет-ти, — ввернул Нэш.
  — Хорошо, — кивнул я. — Это ловкий ход, но зачем потребовалось убивать ее?
  — Карла разбушевалась, узнав, что всем заправляем я и Нэш, а Анджело Сачетти давно в могиле. Она угрожала рассказать обо всем своему старику, спутать нам все планы. Она питала к вам слабость, Которн.
  — Карлу мне жаль, — пожалуй, тут я мог бы добавить что-то еще.
  — Так что мы договорились с ней еще об одной встрече, она принесла письмо, мы взяли его, а затем передали ее тому господину, что стоит у вас за спиной. Мы. также позаботились о том, чтобы в ее руке оказался бумажник Сачетти.
  — Все выглядело так, будто полицию сознательно выводят на ложную цель.
  — Мы к этому и стремились. Пусть теперь гадают. Ацджело Сачетти исчез той же ночью. Сын Джека подстриг волосы, сбрил усы и улетел в Панаму под своей настоящей фамилией.
  — Потрясающе, — прокомментировал Триплет.
  — Раньше он служил в британской разведке, — пояснил Нэш своему кузену.
  — И теперь работаете на то же ведомство, мистер Триплет? — осведомился Дэнджефилд.
  — Нет. Я продаю старые автомобили.
  — Как Которн, да?
  — Кое-что для меня по-прежнему неясно, — заметил я.
  — С дальнейшими разъяснениями придется подождать, — ответил Дэнджефилд. — Нам пора сниматься с якоря. Возьми у этих джентльменов пиджаки, — обратился он к китайцу. — Им, похоже, очень жарко.
  — Мне пиджак не мешает, — возразил я.
  Дэнджефилд покачал головой.
  — Удивляюсь вам, Которн. Пиджак у вас сшит отлично, но пистолет больно уж выпирает из-за пояса. Если вы взглянете под стол, то увидите, что я держу вас на мушке с той секунды, как вы вошли в каюту.
  Китаец подошел, и я позволил ему взять мой пиджак. Захватил он с собой и пистолет.
  — Что теперь?
  — Теперь? Мы совершим небольшую прогулку и встретимся с яхтой. То и его дочь, должно быть, уже на борту, и я сожалею, что вам не удастся повидаться с ними.,
  — Вы хотите сказать, что обратно нам придется идти пешком?
  — Всему хорошему приходит конец. То получит яхту и кое-какие деньги, а нам придется свернуть нашу деятельность в Сингапуре. Вы даже представить себе не можете, как хорошо все шло. А когда закрываешь дело, приходится принимать определенные меры предосторожности, вы меня понимаете, не правда ли?
  — Чего уж тут не понять. Но при этом… — фразы я не закончил. Тот же трюк я выполнял в трех картинах, так что репетиции мне не потребовалось. «Триппет!» — взревел я и опрокинул карточный столик Дэнджефилду на колени. Он действительно держал под столом пистолет, раздался выстрел, пуля впилась в палубу, но к тому времени я уже летел через стол, ногами вперед, и ударил ими в грудь Дэнджефилда. Он завопил от боли, снова выстрелил, но, похоже, ни в кого не попал. Я двинул ему по руке, он выронил пистолет, я поднял его, успел заметить, что это точно такой же смит-вессон, стреляющий специальными патронами 38-го калибра. Триппет уже схватился с Нэшем, а китаец у двери целился в меня, поэтому мне не оставалось ничего иного, как пристрелить его. Он схватился за живот, и на его лице отразилось изумление. Ранее при всех наших встречах оно являло собой бесстрастную маску. Он все еще силился нажать на спусковой крючок пистолета, который отобрал у меня, поэтому я выстрелил в него второй раз, но патрон заклинило. Тогда я швырнул в него пистолет, но не попал, потому что он сложился вдвое, колени его подогнулись, голова склонилась к животу, словно он хотел повнимательнее рассмотреть рану. Наконец он свернулся калачиком на полу и начал стонать.
  Дэнджефилд в это время ударил меня по плечу бутылкой из-под джина и метнулся к двери каюты. Я устремился за ним, попытался на ходу поднять смит-вессон, оброненный китайцем, но Нэш вырвался из рук Триплета и пинком зашвырнул его под койку. Оба они нырнули за пистолетом, а я побежал за Дэнджефилдом.
  Что-то крича, он отступал к корме. Остановился у кипы копры, вытащил из-под нее устрашающего вида мачете и повернулся ко мне с красным потным лицом.
  — Не приближайся ко мне, — прохрипел он, — а не то я перережу тебе горло.
  Я огляделся в поисках чего-нибудь тяжелого, чтобы бросить в Дэнджефилда. Вроде бутылки и булыжника. Но увидел только короткую палку с крюком на конце, лежащую на палубе неподалеку от кипы копры. Я медленно наклонился, не отрывая глаз от Дэнджефилда, и подхватил ее.
  — Вы слишком старый для этого, Сэм. Старый и толстый.
  Палку с крюком, должно быть, оставил кто-то из докеров, разгружавших лес, который Дэнджефилд привозил в Сингапур.
  Дэнджефилд двинулся на меня, тяжело дыша, подняв мачете в правой руке. Я не стал объяснять ему, что в фехтовании не рекомендуется высоко поднимать оружие. Имитировал удар, он махнул мачете, пытаясь перерубить палку, не попал, и я легонько ткнул его в живот. Он сказал: «Уф» — или что-то вроде этого и отпрянул назад.
  Сначала он пятился, но затем передумал и бросился на меня, размахивая мачете. Как и в обычном «бою» на съемочной площадке, я потерял чувство времени и пространства. Я видел перед собой только мачете, и палка поднималась, чтобы встретить его в нужный момент, причем руководили моими движениями доведенные до автоматизма рефлексы, а не мысль. Думал я о другом. О том, как сильно ненавижу я Дэнджефилда, и понял, к собственному изумлению, что степень ненависти уже достигла критической отметки.
  В спортивных боях, что проводятся на белой полосе шириной в шесть и длиной в сорок футов, фехтовали иначе. Ничем не походили мы на участников театрализованного поединка на шпагах, которые прыгают с лестницы на балкон и качаются на портьерах. Нет, мужчина с мачете в руке хотел меня убить, и инстинкт самосохранения тут же взял верх. А ненависть к Дэнджефилду заглушила последние угрызения совести.
  Дэнджефилд начал уставать, и я шаг за шагом теснил его на корму. Он беспорядочно махал мачете, каждым ударом стремясь снести мне голову. Уже на корме после очередного удара его правая рука опустилась на дюйм, и я с силой ткнул его в живот закруглением крюка. Руки Дэнджефилда взлетели вверх, он замахал ими, пытаясь удержать равновесие. Отступать дальше он не мог, низкий поручень ограждения уперся ему под колени. Он махал руками и, наверное, устоял бы, но я вновь толкнул его крюком в живот. Тут он уже понял, что падения в воду не избежать. Наши взгляды встретились, он пробурчал: «Черт побери» — и, перед тем как упасть, его левый глаз закрылся. Теперь уж не знаю, показалось мне это или произошло на самом деле, но уголок его рта двинулся вверх, то есть он заговорщицки подмигнул мне, точь-в-точь, как Сачетти.
  ГЛАВА 25
  Я склонился над низким поручнем и уставился на черную воду, но ничего не увидел, даже пузырей на поверхности.
  — Дэнджефилд, где вы? — крикнул я пять или шесть раз, но ответа не получил. Наверное, мои крики отражались от поверхности воды и не достигали дна.
  Два выстрела прогремели в каюте, и я обернулся, держа наготове палку с крюком. В освещенном дверном проеме возник Триплет с пистолетом в правой руке. Я двинулся к нему, и он поднял пистолет, так, что его ствол оказался на уровне пряжки моего поясного ремня.
  — Насколько мне помнится, вы получили его у Сэмми, — и он отдал мне пистолет.
  — Что произошло? — спросил я.
  Он искоса глянул на освещенный дверной проем.
  — Мы залезли под койку. Я нашел пистолет, Нэш попытался отобрать его у меня, так что мне пришлось выстрелить в него. Дважды. Полагаю, он мертв.
  — Как и Дэнджефилд.
  — О?
  — Утонул.
  — Я слышал, как вы кричали ему, но не понял, что именно.
  — Уговаривал его не тонуть.
  Весельная лодка ударилась о борт кумпита, и до нас донесся приглушенный мужской голос. Слов я не разобрал. Протянул пистолет Триплету, знаком предложил ему встать с другой стороны веревочной лестницы. И сам присел у борта. Кто-то поднимался по лестнице, тяжело дыша. Ахнул, наверное, соскользнула рука или нога, выругался, вновь обретя опору, и наконец над бортом показалась голова с шапкой длинных вьющихся черных волос, принадлежащая Тони Чиа.
  Я встал.
  — Вы припозднились.
  Тони посмотрел на меня, затем на нацеленный на него пистолет в руке Триплета.
  — Раньше не могли, Которн, — он перелез через борт. За ним последовал Терлицци, глаза которого, даже в тусклом свете ламп, оставались безумными.
  — Как вы нашли нас? — спросил я.
  — Мы следили за фараонами до тех пор, пока «шевель» не спихнул их с шоссе, — ответил Чиа. — Затем следили за «шевелем». Потом пришлось подождать, пока не появились вы с каким-то человеком и не уплыли на лодке. Остальное время мы искали лодку для себя. Где Сачетти?
  — Мертв.
  — Дайте мне взглянуть на него. Я должен знать наверняка.
  — Он мертв уже два года, — ответил Триплет. — Но в каюте два других трупа, на них вы можете смотреть сколько угодно.
  — Кто?
  — Те, кого вы искали. Убийцы Карлы.
  — Вы уверены?
  — Абсолютно, — кивнул я.
  — Пошли, Терлицци, — повернулся к нему Чиа. — Поглядим.
  Они вошли в каюту и оставались там две или три минуты. Потом вновь появились на палубе, Чиа — первым, Терлицци — следом за ним, что-то заворачивая в большой носовой платок.
  — Вы точно знаете, что именно эти двое убили Карлу? — спросил Чиа.
  — Да, — еще раз заверил его я.
  — Терлицци отрезал им уши, чтобы показать боссу. Мы должны что-то показать, когда вернемся, понимаете? Терлицци хотел отрезать им что-нибудь еще, но я его отговорил, потому что они уже покойники.
  — Похоже, им повезло, — пробормотал Триплет.
  — Уши, во всяком случае, порадуют босса, — добавил Чиа.
  — Подбодрят его.
  — Совершенно верно, Подбодрят, — Чиа оглядел палубу кумпита и чуть скривился. Наверное, ему не понравился запах гниющей копры. — Жарко, не правда ли?
  — Довольно-таки, — согласился с ним Триплет.
  — Полагаю, что больше нам тут делать нечего. Спасибо, Которн, что поработали за нас.
  — Не стоит благодарностей, — отмахнулся я.
  — Ладно, — Чиа кивнул нам обоим, — рад был пообщаться с вами. Пошли, Терлицци.
  Терлицци глянул на меня и резко взмахнул рукой, словно вспарывая мне живот.
  — Ты! — он хихикнул и похлопал рукой по карману, в котором лежали отрезанные уши, завернутые в носовой платок. Сумасшедший, что возьмешь!
  На следующий день, в два часа пополудни, Триппет и я вошли в кабинет Лима Пангсэма. Я вытащил из бумажного пакета смит-вессон и положил его на стол.
  — Все-таки он оказался весьма кстати.
  Лим улыбнулся:
  — Я в этом не сомневался,
  — Что-нибудь новенькое с прошлой ночи? — спросил я.
  — Утром состоялось экстренное заседание кабинета министров. Принято решение посадить То в тюрьму.
  — И ради этого стоило собирать министров?
  — Откровенно говоря, речь шла не о том, сажать То в тюрьму или нет. Куда больше их занимал вопрос, кого выпускать.
  — Что-то я вас не понял.
  — Правящей партии нужна оппозиция, мистер Которн, а за исключением То… все ее лидеры сидели в тюрьме. Теперь посадили его, но выпустили двух других.
  Секретарь-китаянка внесла поднос с чайными принадлежностями, и на некоторое время наша беседа прервалась. Наконец все мы получили по полной чашке, и Лим откинулся на высокую спинку стула, держа блюдце и чашку над пухлым животиком.
  — Дело они организовали блестяще. Продумали все до мелочей.
  — Другого и быть не могло, — ответил Триппет. — Они же профессионалы, особенно Дэнджефилд и Нэш. И не забывай, Сэмми, сколь велики были ставки. А требовалось от них совсем немного — никому не давать повода усомниться, что Анджело Сачетти жив и здоров. Почувствовав, что обман вот-вот раскроется, они решили, что он должен исчезнуть, взяв на себя ответственность за все большие и малые преступления, совершенные в Сингапуре за последние полтора года. Едва ли кто мог бы сыскать лучшего козла отпущения. К тому же было невозможно связать его с Нэшем и Дэнджефилдом.
  Лим поставил блюдце с чашкой на стол, рядом с пистолетом. Взял в руки несколько квадратиков из плотной бумаги и просмотрел их.
  — После того, как сегодня утром мы арестовали То и его дочь, возникли некоторые вопросы, которые хотелось бы разрешить. Во-первых, я не знал, что делать с сыном Нэша, улетевшим в Панаму, поэтому связался с англичанами, и они направили туда агента из Мексики.
  — С англичанами? — переспросил я.
  — Кажется, я говорил вам, мистер Которн, что наши отношения с ЦРУ оставляют желать много лучшего.
  — И что там произошло?
  — Он нашел молодого Нэша и отобрал у него миллион долларов наличными. Теперь надо понять, что с ними делать. Английский агент очень встревожен, — Лим поглядел на меня поверх очков. — Едва ли мы сможем вернуть деньги мистеру Лозупоне?
  — Пожалуй, что нет.
  — Ваши предложения?
  Я пожал плечами.
  — У вас есть благотворительная организация, которую вы предпочитаете остальным?
  — Даже несколько, все очень достойные.
  — Поделите миллион между ними.
  — Ясно, — и он подсунул верхнюю карточку под низ стопки. — Далее. Мы, вернее, друзья-коллеги детективов сержантов Хуанга и Тана поговорили с То. Он с готовностью ответил на все их вопросы.
  — Мету себе представить, — хмыкнул Триплет.
  — Вас интересовала некая информация, мистер Хоторн. Микрофильм.
  — Да. Я заглянул в коробочку, которую дал мне То. Там была лишь засвеченная пленка.
  — Меня это не удивляет. Сам микрофильм мы нашли в сейфе. То клянется, что дубликатов не было, только оригинал, украденный Сачетги у своего крестного отца. Они собирались сделать копии, но как-то не дошли руки. Учитывая сложившуюся ситуацию, я склонен верить, что То не лжет.
  — Где он?
  — Микрофильм?
  — Да.
  — Как я и говорил, он лежал в сейфе То, — Лим выдвинул ящик стола и вытащил перевязанный сверток, размером с коробку из-под сигар.
  — Он даже назвал нам шифр замка. Еще чаю?
  — Нет, благодарю.
  — Я думаю, эта информация будет более полезна вам, мистер Хоторн, чем правительству Сингапура, — и Лим пододвинул сверток ко мне. Я взял его и положил на колени.
  — Благодарю.
  — Пустяки, — Лим вновь откинулся на спинку стула, на его лице заиграла довольная улыбка. — Рискованная была операция, не правда ли, Дикки? Но успех полный.
  — Мне открылась истина, — ответил Триппет, — и состоит она в том, что я староват для подобных приключений. И продавать старые автомобили мне куда приятнее.
  — Чепуха, — возразил Лим. — Ты же в расцвете сил. А а так горд и доволен собой, что не могу отпустить вас, не выпив за нашу удачу.
  Возражений не последовало, и мы выпили, не только за удачу, но и за здоровье всех присутствующих.
  ГЛАВА 26
  Когда наш самолет приземлился в Лос-Анджелесе, мы с Триплетом отправились на поиски автомата, торгующего почтовыми марками. И скормили ему разменной монеты почти на три доллара. Потом Триппет помогал мне облизывать марки и клеить на перевязанный сверток, полученный от Лима.
  Я взял у Триплета его перьевую ручку и написал печатными буквами адрес: «Мистеру Дж. Эдгару Гуверу. Федеральное бюро расследований, Вашингтон, округ Колумбия».
  — Вы знаете почтовый индекс? — спросил Триппет.
  — Нет.
  — А как насчет обратного адреса?
  — Ну, с этим все просто.
  И в верхнем левом углу я аккуратно вывел: «Сэмюэль С. Дэнджефилд, Боувье, Мериленд».
  ГЛАВА 27
  Спустя десять дней я сидел в своем стеклянном кабинете, положив ноги на стол, и пытался вспомнить, как же выглядел Анджело Сачетти. Но память в который уж раз выдавала мне чистый лист бумаги. Они вошли вдвоем, и здоровяк вновь замер у «кадиллака» выпуска 1932 года, чтобы окинуть его восхищенным взглядом. Правда, на этот раз, у машины они задержались ненадолго. Коллизи прошествовал в мой кабинет и вопросительно посмотрел на меня:
  — Что случилось, Которн?
  — Анджело Сачетти в конце концов умер. Только и всего.
  — Этим дело не кончилось.
  — Как так?
  — Арестовали Чарли Коула.
  — Кто?
  — ФБР. Вчера.
  Полмисано любовался «кадиллаком» через стеклянную стену моего кабинета.
  — Они взяли и Джо. Скажи ему о Джо.
  — Они арестовали Лозупоне. В Нью-Джерси.
  — Это ваши трудности, — ответил я.
  — И еще шестерых, — добавил Полмисано, — а может, и семерых.
  — Я думаю, эти аресты связаны с вами, — продолжал Коллизи.
  — Вы ошибаетесь, — ответил я,
  — Если я ошибаюсь, считайте, что вам повезло.
  — Я обдумаю ваши слова. В свое время.
  Уголки его рта чуть поднялись вверх. Должно быть, это означало улыбку. Он достал из кармана золотой портсигар, закурил одну из своих овальных сигарет. Затем сел и положил ногу на ногу, чтобы я смог посмотреть на его перламутровосерые гетры.
  — Сейчас мы это проверяем, Которн. Я просто хотел, чтобы вы были в курсе.
  — Что будет после того, как вы закончите проверку?
  — Мы можем вновь заглянуть к вам.
  — Вы найдете меня на этом самом месте.
  Полмисано все еще смотрел на «кадиллак», когда открылась дверь и в магазин вошли двое мужчин. Лет по тридцать с гаком, в простых темных костюмах. Они равнодушно взглянули на «кадиллак» и, не останавливаясь, направились к моему кабинету.
  — Выгоните их, — приказал Коллизи.
  — Это мои первые покупатели за весь день.
  — Выгоните их, — повторил он. — Мы еще не закончили.
  — А мне кажется, говорить больше не о чем.
  Мужчины вошли в кабинет, посмотрели на Коллизи, затем на Полмисано.
  — ФБР, — представился один из них, и они раскрыли свои удостоверения, чтобы Коллизи и Полмисано убедились, что так оно и есть. Те не удосужились даже взглянуть на документы.
  — Что это значит? — спросил Коллизи.
  — Вам придется проехаться с нами, мистер Коллизи, — разъяснили ему.
  Коллизи пожал плечами, бросил окурок на пол и растер его в пыль черной сверкающей туфлей. Встал и глянул на меня.
  — Я вернусь.
  — Буду ждать, — ответил я.
  У двери Полмисано обернулся.
  — Этот ваш «кэдди». Сколько вы за него просите?
  — По-прежнему шесть тысяч.
  Он кивнул и улыбнулся, словно вспомнив что-то приятное, хотя и происшедшее давным-давно.
  — Когда-то у меня был такой же. Знаете, какого цвета?
  — Зеленого, — ответил я. — Темно-зеленого, как бутылочное стекло.
  Росс Томас
  Супершпион, числящийся в мертвых. Самые искусные воры
  Супершпион, числящийся в мертвых
  Глава 1
  Мне позвонили в тот самый момент, когда я убеждал конгрессмена, проигравшего накануне очередные выборы, заплатить по счету, а уж потом сжигать кредитную карточку «Америкэн экспресс». Конгрессмен задолжал нам 18 долларов 35 центов, крепко набрался и уже спалил кредитные карточки, полученные от «Карт бланш», «Стандард ойл» и «Диннерз клаб». Он сидел за стойкой, пил шотландское и чиркал спичку за спичкой, поджаривая кредитные карточки в пепельнице.
  – Два голоса на избирательный округ, – наверное, в двенадцатый раз повторил он. – Два паршивых голоса на избирательный округ.
  – Если вас назначат послом, вам не удастся обойтись без кредита, – говорил я ему, когда Карл протянул мне телефонную трубку.
  Конгрессмен задумался над моими словами, нахмурился и покачал головой. Вновь помянул два голоса, стоившие ему победы, и поджег карточку «Америкэн экспресс».
  – Слушаю, – бросил я в трубку.
  – Маккоркл? – мужской голос.
  – Да.
  – Это Хардман, – голос басистый, с бульдожьим рокотом.
  – Чем я могу вам помочь?
  – Вас не затруднит оставить мне столик на ленч? Что-нибудь на час, минут пятнадцать второго.
  – Вам заказ не обязателен.
  – Я лишь хотел в этом убедиться.
  – Лошади меня больше не интересуют. Я уже два дня не делал ставок.
  – Мне передали. Вам что, не нужны деньги?
  – Пока я больше проигрываю. Так чего вы звоните?
  – Так вот, я ездил по делам в Балтимору, – он замолчал, и я приготовился ждать. Ждать и ждать. Детство и юность Хардмана прошли то ли в Алабаме, то ли в Миссисипи или Джорджии. Короче, в одном из тех южных штатов, где не привыкли спешить, так что до сути нам еще предстояло добраться.
  – Вы ездили по делам в Балтимору, и вы хотите заказать столик на завтра, в час или четверть второго. Вас также интересует, почему я более не ставлю на лошадей. Что-нибудь еще?
  – Мы собирались забрать кое-что с корабля, там, в Балтиморе, но приключилась небольшая заварушка и этого белого парня порезали. Как и Маша... вы знаете Маша?
  Я ответил утвердительно.
  – Маш сцепился с парой громил, и те крепко прижали его, но этот белый парень неожиданно помог ему выкрутиться... вы понимаете, что я имею в виду?
  – Естественно.
  – Что, что?
  – Продолжайте, я слушаю.
  – Так вот, один из этих громил достал перо и порезал белого, но лишь после того, как тот вступился за Маша.
  – А почему вы звоните мне?
  – Так ведь Маш привез его в Вашингтон. Он ударился головой, потерял много крови и отключился.
  – И вам срочно потребовалась донорская кровь?
  Хардман хохотнул, по достоинству оценив мою шутку.
  – Ну вы и даете.
  – Так почему вы позвонили мне?
  – У этого белого парня ничего не было. Ни денег...
  – Я не сомневаюсь, что Маш первым делом это проверил.
  – Ни золота, ни удостоверения личности, ни бумажника. Ничего. Лишь смятый клочок бумаги с вашим адресом.
  – Вы можете описать его, или все белые для вас на одно лицо?
  – Ростом пять футов одиннадцать дюймов[129]. Может, даже все шесть. Коротко стриженные волосы. С сединой. Загорелый дочерна. Наверное, много времени провел на солнце. Примерно вашего возраста, только более тощий.
  Я постарался ничем не выдать волнения.
  – И куда вы засунули его?
  – Сюда, к нам, на Фэамонт, – он назвал мне номер дома. – Я решил, что вы его знаете. Он все еще без сознания.
  – Может, и знаю. Сейчас приеду. Вы вызвали доктора?
  – Он уже перевязал его.
  – Я поймаю такси – и сразу к вам.
  – Так не забудьте насчет столика на завтра.
  – Будет вам столик, не волнуйтесь, – и я положил трубку.
  Карл, бармен, которого я привез из Германии, беседовал с конгрессменом. Знаком я подозвал его к другому концу стойки.
  – Позаботься о нашем уважаемом госте. Вызови такси, позвони в ту компанию, что специализируется на пьяных. Если у него не будет денег, пусть подпишет счет, а мы отправим его почтой.
  – Завтра в девять утра у него заседание комитета в Рейберн-Билдинг, – просветил меня Карл, – Насчет восстановления лесов. Речь пойдет о секвойях. Я собирался послушать, так что завтра заеду за ним и доставлю на заседание в целости и сохранности.
  Некоторым нравится тереться у коридоров власти. Карл терся у конгресса. В Штатах он прожил меньше года, но уже мог перечислить по памяти фамилии ста сенаторов и четырехсот тридцати пяти конгрессменов в алфавитном порядке. Он знал, как они голосовали по любому вопросу. Знал, где и когда и по какому поводу заседают те или иные комитеты и будут ли слушания открытыми или закрытыми. Мог сказать, в какой стадии находится любой законопроект, как в сенате, так и в палате представителей, и с вероятностью от девяноста до девяноста пяти процентов определял его шансы на прохождение через конгресс. Он работал и в моем салуне в Бонне, но бундестаг не вызывал у него ни малейшего интереса. Конгресс же притягивал Карла, как магнит – железную стружку.
  – Главное, чтобы он попал домой. Мне представляется, что он вот-вот свалится со стула, – конгрессмен уже уткнулся носом в бокал.
  Карл оценивающе глянул на конгрессмена.
  – Он примет еще пару стопок, а потом я сварю ему кофе. Не волнуйтесь, ночевать он будет дома, а не в канаве.
  Я оставил его за старшего, попрощался с несколькими завсегдатаями и двумя официантами, вышел из бара, а попав на Коннектикут-авеню, повернул направо, к отелю «Мэйфлауэр». У отеля поймал такси, сел за заднее сиденье и назвал водителю адрес. Тот повернулся ко мне.
  – Я не поеду туда ночью.
  – Об этом вам лучше говорить не мне, а муниципальному инспектору, который ведает вашей братией.
  – Моя жизнь стоит дороже восьмидесяти центов.
  – Я готов заплатить целый доллар.
  По пути к Фэамонт-стрит меня практически убедили, что следующим президентом должен стать Джордж Уоллес. Наконец такси остановилось у нужного мне дома, относительно нового, если сравнивать с соседними, построенными никак не меньше пятидесяти лет тому назад. Я расплатился с водителем и сказал, что ждать меня не надо. Он кивнул, быстро заблокировал двери и рванул с места. Я же зашел в подъезд, поднялся по лестнице, нажал кнопку звонка указанной мне квартиры. Дверь открыл Хардман.
  – Заходите. Будьте как дома.
  Не успел я переступить порог, как из глубины квартиры донесся женский голос: «Скажи ему, пусть снимет ботинки».
  Я посмотрел под ноги. Пол устилал белоснежный ковер с длинным ворсом.
  – Она не хочет, чтобы пачкали ее ковер, – Хардман стоял в носках.
  Я присел и снял ботинки. А когда поднялся, Хардман протянул мне полный бокал.
  – Шотландское с водой. Сойдет?
  – Спасибо, – я оглядел гостиную.
  L-образной формы диван, обитый оранжевой материей, кожаные кресла, обеденный стол из тика, разбросанные тут и там яркие подушки, призванные создать атмосферу уюта. Яркие эстампы по стенам. Чувствовалась рука опытного дизайнера.
  В комнату вошла высокая темнокожая девушка в красных слаксах, на ходу стряхивая термометр.
  – Вы знакомы с Бетти? – спросил меня Хардман.
  – Нет, – я мотнул головой. – Добрый вечер, Бетти.
  – Вы – Маккоркл, – она кивнула. – Тот парень болен, и сейчас говорить с ним смысла нет. Он придет в себя только через час. Так сказал доктор Ламберт. Еще он сказал, что его можно увозить отсюда, когда он очнется. А раз уж он – ваш друг, пожалуйста, увезите его, когда он очнется. Он лежит в моей кровати, а я не собиралась спать на кушетке. Там будет спать Хардман.
  – Но, дорогая...
  – Я тебе не дорогая, поганец ты этакий, – произнося эту тираду, она даже не повысила голоса. – Приводишь какого-то пьяницу с порезанным боком и укладываешь в мою постель. Почему ты не повез его в больницу? Или домой? Знал ведь, что твоя жена этого не потерпит, – Бетти повернулась ко мне, театральным жестом указывая на Хардмана. – Вы только посмотрите на него. Шесть футов четыре дюйма роста, одевается с иголочки, представляется всем «Хард-ман»[130], но слова не скажет поперек этой карлице, не выросшей и на пять футов. Налей мне что-нибудь, – Бетти плюхнулась на диван, а Хардман торопливо смешал ей коктейль.
  – Как насчет мужчины в вашей кровати, Бетти? – спросил я. – Можно мне взглянуть на него?
  Она пожала плечами и махнула рукой в сторону двери.
  – Идите туда. Но он еще не очухался.
  Я кивнул, поставил бокал на серебряный поднос на столике, прошел в спальню и посмотрел на человека, лежащего на большой овальной кровати. Я не видел его больше года, на лице появились новые морщины, в волосах добавилось седины. Звали его Майкл Падильо, он говорил без малейшего акцента на шести или семи языках, мастерски владел пистолетом и ножом и смешивал едва ли не лучшие «мартини» в Европе.
  Многие полагали его мертвым. Или хотя бы надеялись, что так оно и есть.
  Глава 2
  Последний раз я видел Майкла Падильо, когда он падал с баржи в Рейн. Дрались тогда не на шутку. В ход шли пистолеты, кулаки, даже разбитые бутылки.
  Падильо и китаец, звали его Джимми Ку, перевалились за борт. В тот момент в меня целились из дробовика, а потом еще выстрелили, так что я не знал, утонул Падильо или нет, пока не получил от него открытку.
  Отправил он ее из Дагомеи, то есть из Западной Африки. Написал на ней одно слово: «Порядок», и подписался одной буквой – "П". Писать он никогда не любил.
  Получив открытку, я ни один вечер провел за бутылкой виски, раздумывая, каким образом Падильо удалось перебраться с Рейна в Западную Африку и нравится ли ему тамошний климат. Вообще-то он любил перелетать с места на место. И в Бонне, где мы держали салун, он частенько разъезжал по Европе, выполняя поручения некоего государственного агентства, предпочитавшего не афишировать себя. Бывал он и в Лодзи, и в Лейпциге, и еще бог знает где. Я не спрашивал, что он там делал. Сам он мне ничего не рассказывал.
  Когда же агентство решило обменять Падильо на двух предателей, удравших на Восток, Падильо предпринял попытку разорвать связывающий его контракт. И ему это удалось в ту весеннюю ночь, когда он свалился с баржи в Рейн, в полумиле от американского посольства в Бонне. Агентство вычеркнуло его из своих списков, и никто из сотрудников посольства не поинтересовался, а что же случилось с человеком, которому принадлежала половина салуна «У Мака» в Бад-Годесберге.
  Попытка Падильо вырваться из-под пяты агентства вылилась в нашу поездку в Восточный Берлин и обратно. Во время нашего отсутствия неизвестные взорвали салун в отместку за наши то ли действительные, то ли воображаемые прегрешения. Я получил страховку, женился и открыл новый салун «У Мака» уже в Вашингтоне, в нескольких кварталах от Кей-стрит, в западной части Коннектикут-авеню. В зале всегда полумрак, тихо, а высокие цены отпугивают выпускников средних школ и студентов первых курсов.
  Я стоял в спальне и смотрел на Падильо. Раны его я не видел: над покрывалом виднелась лишь голова. Он лежал спокойно, дыша через нос. Так что мне не оставалось ничего другого, как повернуться и выйти в гостиную, застланную белым ковром.
  – Сильно его порезали? – спросил я Хардмана.
  – Лезвие скользнуло по ребрам. Маш говорит, что он едва не приложил их обоих. Двигался легко, быстро, словно всю жизнь только этим и занимался.
  – В таких делах он не новичок.
  – Ваш друг?
  – Мой партнер.
  – И что вы намерены с ним делать? – спросила Бетти.
  – У него маленький номер в «Мэйфлауэр». Отвезу его туда, когда он придет в себя, и найду кого-нибудь, чтобы посидел с ним.
  – Маш посидит, – предложил Хардман. – Он у вашего друга в долгу.
  – Доктор Ламберт полагает, что рана пустяковая, но он совсем вымотался, – вмешалась Бетти. Взглянула на часы, усыпанные бриллиантами. – Он проснется примерно через полчаса.
  – Как я понимаю, доктор Ламберт ничего не сообщал в полицию? – на всякий случай спросил я.
  Хардман фыркнул.
  – Что за дурацкий вопрос?
  – Действительно, дурацкий. Могу я воспользоваться вашим телефоном?
  Бетти кивнула.
  Я набрал номер, подождал, но трубку на другом конце все не снимали. Телефон был кнопочный, поэтому я попробовал еще раз, на случай, что нажал с непривычки не на ту кнопку. Звонил я жене, и, естественно, меня не радовало, что в столь поздний час, без четверти два ночи, ее нет дома. После девяти гудков кряду я положил трубку.
  Моя жена работала корреспондентом одной франкфуртской газеты, той самой, что часто печатала обстоятельные передовицы. В Штаты она приехала во второй раз. Я познакомился с ней в Бонне, и она знала, что Падильо раз от разу выполняет поручения не слишком удачливого конкурента ЦРУ. Звали ее Фредль, и до замужества она носила фамилию Арндт. Фрейлейн доктор Фредль Арндт. Докторскую диссертацию по политологии она защитила в университете Бонна, и некоторые из ее нынешних знакомых обращались ко мне «герр доктор Маккоркл», на что я, в общем-то, и не обижался. И после года семейной жизни я очень любил свою жену.
  Я набрал номер салуна. Трубку взял Карл.
  – Моя жена не звонила?
  – Сегодня – нет.
  – Как конгрессмен?
  – Закрывает заведение кофе и бренди. Выпил уже на двадцать четыре доллара и восемьдесят пять центов и по-прежнему ищет два голоса.
  – Может, тебе помочь ему в поисках? Если позвонит моя жена, скажи ей, что я скоро приеду.
  – А где вы?
  – У приятеля. Не забудь передать Фредль, если она позвонит, что я скоро буду.
  – Обязательно передам. До завтра.
  – До завтра.
  Хардман поднялся, шесть футов и четыре дюйма крепких костей и могучих мышц, на почтительном расстоянии обошел Бетти, словно опасался, что та его укусит, и скрылся на кухне, чтобы вновь наполнить бокалы. Полагаю, в иерархии преступного мира Вашингтона он занимал не последнее место. Командовал покрывшей Вашингтон сетью букмекеров, приносящих немалый доход, имел под рукой многочисленных специалистов, всегда готовых утащить требуемое из лучших магазинов города. Костюмы он носил по триста-четыреста долларов, туфли – за восемьдесят пять и разъезжал по Вашингтону в «кадиллаке» бронзового цвета с откидным верхом, беседуя с друзьями и знакомыми по радиотелефону. Негритянская молодежь смотрела на него, как на Господа Бога, а полиция не очень донимала, ибо он не жадничал и щедро делился добычей с кем положено.
  Как это ни странно, я познакомился с ним через Фредль, написавшую большую статью о негритянском обществе Вашингтона, в которой и отметила высокий статус Хардмана. А после того, как статью опубликовали, послала ему экземпляр. Газета была на немецком, но Хардман распорядился перевести ее, а потом прислал в салун пару дюжин роз для моей жены. С той поры он стал завсегдатаем, а в вестибюле расположился один из его букмекеров. Хардману нравилось показывать друзьям перевод статьи, подчеркивая тем самым, что он – знаменитость международного масштаба.
  С тремя бокалами в огромной руке он направился сначала к Бетти, обслужил ее, затем принес бокал мне.
  – Мой партнер сошел с корабля? – спросил я.
  – Так точно.
  – С какого именно?
  – Приплыл под либерийским флагом из Монровии. «Френсис Джейн». С грузом какао.
  – Едва ли Маш приехал в Балтимору за фунтом какао.
  – Ну, побольше, чем за фунтом.
  – И что произошло?
  – Маш поджидал кого-то из пассажиров и прохаживался по тротуару, когда те двое набросились на него. Он и охнуть не успел, как оказался на асфальте, но тут на сцене появился ваш приятель и отвлек их на себя. И дела у него шли неплохо, пока они не достали ножи. Один из них нанес точный удар, но Маш уже вскочил на ноги, врезал ему, и они оба дали деру. Ваш приятель упал, Маш вывернул его карманы и нашел лишь клочок бумаги с вашим адресом. Позвонил мне. Я велел ему поболтаться у пристани еще минут десять, а потом возвращаться в Вашингтон, захватив с собой этого белого парня. Кровь текла из раны и в машине Маша.
  – Попросите его прислать мне счет.
  – Ерунда, какой еще счет.
  – Я понял.
  – Маш сейчас приедет. И отвезет вас и вашего приятеля в отель.
  – Отлично.
  Я встал и вновь прогулялся в спальню. Падильо лежал в той же позе. Я постоял, глядя на него, с дымящейся сигаретой, полупустым бокалом в руке. Он шевельнулся и открыл глаза. Увидел меня, чуть кивнул, обвел взглядом комнату.
  – Удобная кровать.
  – Хорошо выспался?
  – Нормально. Я живой или не совсем?
  – Все будет в порядке. Где тебя носило?
  Он улыбнулся, облизал губы, вздохнул.
  – По странам и континентам.
  Хардман и я помогли Падильо одеться. Белую рубашку выстирали, но не погладили. Как и брюки цвета хаки. За ними последовали белые носки, черные ботинки и пиджак из грубого твида.
  – Кто твой новый портной? – поинтересовался я.
  Падильо оглядел свой наряд.
  – Пожалуй, на дипломатический прием в таком виде не пустят.
  – Бетти постирала рубашку и брюки в машине, – пояснил Хардман. – Кровь еще не засохла, поэтому легко отошла. Погладить не успела.
  – Кто такая Бетти?
  – Ты спал в ее постели.
  – Поблагодари ее за меня.
  – Она в соседней комнате. Ты сделаешь это сам.
  – Вы сможете идти? – спросил Хардман.
  – В соседней комнате, кроме Бетти, найдется что-нибудь выпить?
  – Обязательно.
  – Я смогу идти.
  И действительно смог, осторожно переставляя ноги. Ботинки я нес следом. В дверях он остановился, оперся о косяк. Затем прошел в гостиную.
  – Позвольте поблагодарить вас за то, что уложили в свою постель, Бетти, – улыбнулся он высокой негритянке.
  – Всегда рада помочь. Как вы себя чувствуете?
  – В голове еще туман, но, я думаю, это от лекарств. Кто меня перевязывал?
  – Доктор.
  – Он сделал мне укол?
  – Да.
  – Человек хочет выпить, – вмешался Хардман. – Что вам налить?
  – Шотландского, если оно у вас есть.
  Хардман щедро плеснул в бокал виски и передал его Падильо.
  – Вам, Мак?
  – У меня еще есть.
  – Маш будет с минуты на минуту. Он отвезет вас в отель.
  – Где я остановился? – спросил Падильо.
  – В своем «люксе» в «Мэйфлауэр».
  – Моем «люксе»?
  – Я снял его на твое имя и оплачиваю ежемесячно из твоей доли прибыли. «Люкс» маленький, но уютный. Деньги, пошедшие на оплату, ты сможешь вычесть из суммы, облагаемой подоходным налогом, если тебе придется заполнять налоговую декларацию.
  – Как Фредль?
  – Мы поженились.
  – Тебе повезло.
  Хардман посмотрел на часы.
  – Маш будет с минуты на минуту, – повторил он.
  – Благодарю за помощь вас и Бетти, – Падильо глянул на него, потом на девушку.
  Хардман махнул рукой.
  – Вы избавили нас от многих хлопот в Балтиморе. С чего вы вступились за Маша?
  Падильо покачал головой.
  – Вашего приятеля я не заметил. Обошел угол и сразу наткнулся на них. Решил, что они поджидают меня. Тот, кто ткнул меня ножом, знал, как им пользоваться.
  – Вы сошли с корабля?
  – Какой вас интересует?
  – "Френсис Джейн".
  – Да, плыл на нем пассажиром.
  – Вам не попадался на глаза старичок англичанин, фамилия Лендид, лет пятидесяти – пятидесяти пяти, косоглазый?
  – Я его помню.
  – Он тоже сошел с корабля?
  – Не в Балтиморе. Через четыре дня после выхода из Монровии у него лопнул аппендикс. Его положили в корабельный морозильник.
  Хардман нахмурился, потом выругался. От души. Звякнул звонок, и Бетти пошла открывать дверь. В гостиную вошел высокий негр в черном костюме, белой рубашке, темно-бордовом галстуке и солнцезащитных очках, хотя часы показывали половину третьего ночи.
  – Привет, Маш, – кивнул я.
  Он кивнул в ответ одновременно мне, Бетти и Хардману, направился к Падильо.
  – Как вы себя чувствуете? – голос мягкий, произношение четкое.
  – Нормально, – ответил Падильо.
  – Это Мустафа Али, – Хардман представил вошедшего Падильо. – Он привез вас из Балтиморы. Он – «черный мусульманин», но вы можете звать его Маш. Мы все так его зовем.
  – Вы действительно мусульманин? – Падильо пристально смотрел на Маша.
  – Да, – с достоинством ответил негр.
  Падильо сказал что-то на арабском. Брови Маша удивленно взлетели вверх, но он ответил на том же языке. И на его губах заиграла довольная улыбка.
  – На каком языке ты говоришь, Маш? – спросил Хардман.
  – На арабском.
  – Где это ты выучил арабский?
  – А для чего, по-твоему, существуют пластинки? Разве я смогу поехать в Мекку, не зная языка?
  – Такого я от тебя не ожидал, – в изумлении покачал головой Хардман.
  – А где вы выучили арабский? – спросил Маш Падильо.
  – Помог один приятель.
  – Вы говорите очень хорошо.
  – В последнее время часто им пользовался.
  – Нам пора в отель, – напомнил я Падильо.
  Тот кивнул и с трудом поднялся.
  – Еще раз спасибо за помощь, – поблагодарил он Бетти.
  Та промолчала, а Хардман сказал, что заедет завтра на ленч. Поблагодарил Бетти и я, после чего последовал за Падильо к машине Маша. «Бьюику» последней модели с телефоном между передними сиденьями и телевизором «Сони» с экраном в пять дюймов, дабы пассажиры на заднем сиденье не отвлекали водителя.
  – По пути в отель я хотел бы заглянуть в свою квартиру. Буквально на минуту.
  Маш кивнул, и мы тронулись с места. Падильо долго молчал, глядя в окно.
  – Вашингтон изменился, – наконец он разлепил губы. – Куда подевались троллейбусы?
  – Их сняли с линии еще в шестьдесят первом, – ответил Маш.
  Мы с Фредль жили в одном из новых кирпичных домов, что выросли, как грибы после дождя, к югу от площади Дюпон в том районе, где когда-то стояли трех– и четырехэтажные пансионаты, облюбованные студентами, официантами, мойщиками машин, пенсионерами. Спекулянты недвижимостью сносили эти пансионаты, асфальтировали освободившееся пространство и обзывали его автостоянкой. Когда автостоянок набиралось достаточно много, спекулянты обращались в муниципалитет за займом и строили многоквартирный дом, называли его «Мелани» или «Дафни», в честь жены или любовницы. Ежемесячную плату за квартиру с двумя спальнями в таких домах исчисляли исходя из того, что муж и жена не только занимают высокооплачиваемые должности, но и с успехом играют на бирже.
  И никто не задумывался, куда подевались студенты, официанты, мойщики машин и пенсионеры.
  Маш поставил машину на полукруглой подъездной дорожке под знаком «Стоянка запрещена», и на лифте мы поднялись на восьмой этаж.
  – Фредль обрадуется, увидев тебя, – сказал я Падильо. – Возможно, даже пригласит к обеду.
  Я открыл дверь. Гостиную освещал большой торшер, только кто-то свалил его на пол. Я наклонился и поднял его. Заглянул в спальню, хотя и так понимал, что никого там не найду. Когда я вернулся в гостиную, Падильо стоял у музыкального центра с какой-то бумажкой в руке. Маш так и остался у двери.
  – Записка, – предположил я.
  – Она самая.
  – Но не от Фредль.
  – Нет. От тех, кто увез ее отсюда.
  – Насчет выкупа, – читать записку мне не хотелось.
  – В некотором роде.
  – И сколько они просят?
  Падильо понял, что читать записку я не буду. Положил ее на кофейный столик.
  – Деньги их не интересуют. Им нужен я.
  Глава 3
  Я опустился в свое любимое кресло и уставился на ковер.
  Падильо тем временем повернулся к Машу.
  – Вы можете ехать. Похоже, мы тут задержимся.
  Посмотрел на Маша и я.
  – Может, я вам понадоблюсь? – спросил он. Уезжать ему не хотелось.
  – Сейчас едва ли, – ответил Падильо.
  Маш кивнул.
  – Вы знаете, где меня найти.
  – Знаю, – заверил его Падильо.
  Маш повернулся и вышел из квартиры. Закрыл дверь, замок едва слышно щелкнул. Я оглядел гостиную. Картины по-прежнему висели по стенам. Некоторые Фредль привезла из Германии, другие купил я, были и такие, что мы выбирали вместе в Нью-Йорке и Вашингтоне. Книги стояли на полках, полностью занимавших одну стену. Не сдвинулась с места и мебель. Лишь торшер оказался на полу. Я встал и направился к маленькому бару в углу.
  – Шотландского? – спросил я Падильо.
  – Шотландского, – согласился тот.
  – Что в записке?
  – Тебе бы лучше прочесть ее самому.
  – Хорошо. Прочту.
  Я передал ему бокал с виски. Он взял записку и протянул ее мне. Отпечатанный на машинке текст, в один интервал, без даты и подписи.
  "Миссис Маккоркл мы увезли с собой. К этому часу вы уже переговорите с вашим коллегой, мистером Майклом Падильо, который этим вечером должен прибыть в Балтимору на борту «Френсис Джейн». После того, как мистер Падильо выполнит наше поручение, мы освободим миссис Маккоркл целой и невредимой.
  Мы, однако, должны предостеречь вас от контактов с полицией. Федеральным бюро расследований или иным правоохранительным учреждением. Если вы это сделаете или мистер Падильо потерпит неудачу, нам не останется ничего другого, как избавиться от миссис Маккоркл.
  Суть нашего поручения вам расскажет мистер Падильо. Жизнь миссис Маккоркл полностью зависит от его желания содействовать нам. До сих пор такого желания он не выказывал. Мы сожалеем, что вынуждены прибегнуть к этому методу убеждения, но все прочие не привели к требуемому результату".
  Я прочел записку дважды и положил на кофейный столик.
  – Почему Фредль?
  – Потому что я не пошел бы на это за деньги, а ничем другим прижать меня они не могли. Хотя и пытались.
  – Они ее убьют?
  Он пристально посмотрел на меня.
  – Убьют в любом случае, соглашусь я на их предложение или нет.
  – Она уже мертва? Они уже убили ее?
  Падильо покачал головой.
  – Нет. Пока не убили. Она им еще нужна, чтобы держать меня на коротком поводке.
  Я подошел к книжным полкам, рассеянно провел рукой по корешкам книг.
  – Наверное, я должен кричать. Кричать, голосить, биться головой о стену.
  – Может, и должен, – не стал спорить Падильо.
  – Я читал, что в подобных случаях лучше всего заявить в полицию. Просто позвонить им или в ФБР, и пусть они берут поиски на себя. Они накопили немалый опыт и знают, что нужно делать.
  – Если ты позвонишь, ее убьют незамедлительно. Они будут следить за тобой. Скорее всего поставили «жучок» на твой телефон. Тебе придется где-то встретиться то ли с копами, то ли с агентами ФБР. Стоит тебе это сделать, она умрет. И у тебя не останется ничего, кроме этого письма, отпечатанного на взятой напрокат пишущей машинке, да мертвой жены.
  Я вытащил книгу, посмотрел на нее. Поставил на место и две секунды спустя уже не мог вспомнить названия.
  – Ты лучше расскажи, в чем, собственно, дело. А потом я решу, звонить в полицию или нет.
  Падильо кивнул, прогулялся к бару, вновь наполнил свой бокал.
  – Я готов на все, лишь бы вернуть ее тебе. На все. Могу сделать то, о чем они меня просят, или пойти с тобой в полицию или в ФБР, если ты примешь такое решение. А может, мы придумаем что-нибудь еще. Налить тебе?
  Я кивнул.
  – Но решение должен принять ты. А потом мы прикинем, как осуществить задуманное.
  Бокалы он поставил на кофейный столик, а сам осторожно опустился в кресло. Скривился от боли. Ножевая рана давала о себе знать.
  – Ты, конечно, помнишь ту ночь на Рейне, когда я и Джимми Ку перевалились через борт. Джимми плавать не умел. Он утонул. Мне прострелили левую руку, но я добрался до берега. Я слышал, как тебя вытаскивали из воды. Неподалеку от меня. Вам удалось поймать грузовик, так?
  Я кивнул.
  – Так вот, лежа в кустах, я и решил, что некоторое время мне следует почислиться в мертвых. А мертвым лучше всего быть в Швейцарии. И я отправился в Цюрих. Как я туда добирался, расскажу в другой раз.
  – Во всяком случае, не вплавь.
  – Вот именно. Сначала я нашел доктора в Ремагене, а уж потом, подлечившись, уехал в Цюрих. Кое-какую информацию я все-таки получал. Узнал, что наш салун взорвали, и предположил, что ты получишь страховку, после чего вернешься в Штаты. В Цюрихе я просидел два месяца, не ударяя пальцем о палец. Остановился я у приятеля, который и обратился ко мне с интересным предложением.
  – Насчет поездки в Африку?
  – Совершенно верно. В Африку. Западную Африку. Мы сидели в его кабинете перед огромной, во всю стену, картой. Кабинет тоже был не из маленьких. Так вот, мой приятель предположил, что вскорости в некоторых странах Западной Африки появится спрос на стрелковое оружие, от которого у него ломились несколько складов. Страны он мне перечислил: Гана, Нигерия, Того, Дагомея, Камерун и еще пара-тройка других. И ему требовался легкий на подъем коммивояжер. Перед ним лежал список потенциальных клиентов, и оставалось лишь наладить с ними связь. Если они покупали, отлично. Если нет, следовало продолжить поиск. Жалованье он мне положил очень высокое.
  – И ты поехал.
  Падильо кивнул.
  – Я прилетел в Гвинею и начал колесить по побережью. Товар у меня был превосходный, а время мой цюрихский приятель выбрал очень удачное. Я продавал карабины и автоматы калибра 7,62. Мой приятель твердо стоял за стандартизацию. С покупателями проблем не возникало. Кому и что я продал, ты мог узнать, читая газеты.
  – Теперь я кое-что припоминаю.
  – В одну из стран я попал аккурат перед провозглашением независимости[131]. Там царили тишина и покой, но мой приятель предложил пожить там месяца три-четыре и предоставил в мое распоряжение салун, принадлежащий одному из его деловых партнеров. Располагался он у шоссе, вдали от человеческого жилья, так что я порядком заскучал, но цюрихский приятель раз за разом твердил мне, что все окупится.
  – И что, окупилось?
  Вновь Падильо кивнул.
  – Да. Военные совершили переворот, а те, кому удалось избежать расстрела, увезли с собой чуть ли не всю казну. И я получил самый крупный заказ. Последним в моем списке значилось Того. После убийства Олимпио в шестьдесят третьем там тоже было спокойно, но мой приятель полагал, что спокойствие это обманчивое.
  Он помолчал, отпил из бокала.
  – В Того я ехал через Дагомею. И послал тебе открытку.
  – Похоже, в тот день тебе свело правую руку.
  Падильо улыбнулся.
  – Наверное, тут ты прав. В Ломе, это столица Того, они меня и нашли, в отеле, где я остановился.
  – Те самые, что написали записку?
  – Возможно. По каким-то причинам они выдавали себя за немцев. Во всяком случае, предложение я услышал на немецком. Получили отрицательный ответ на английском и более про немецкий не вспоминали. Потом они подняли цену с пятидесяти тысяч долларов до семидесяти пяти, но ответ остался прежним.
  Тогда они поделились со мной имеющейся у них информацией. Рассказали обо мне много чего, даже то, о чем я уже начал забывать. Знали они практически все обо мне, салуне, тебе, моих прежних работодателях. Даже о двух перебежчиках, из-за которых я оказался в Рейне.
  – Где они это добыли?
  – Вероятно, кто-то из сотрудников Вольгемута решил отойти от дел и удрал, захватив с собой кое-какие досье. В том числе и наше.
  Они заговорили о шантаже, но я рассмеялся им в лицо. Сказал, что мне проще вернуться в Швейцарию и вновь прикинуться мертвым. Шантажу поддается лишь тот, кто боится что-то потерять, так что в моем случае этот номер не проходил. Поэтому они решились на крайнее средство, полагая, что тут я не устою. Или я выполню их поручение, или проживу не более сорока восьми часов.
  – И кого ты должен убить?
  – Их премьер-министра. Время и место они выбрали сами. Пенсильвания-авеню, в полутора кварталах к западу от Белого дома. Какой сегодня день?
  – Четверг.
  – Покушение намечено на следующую пятницу.
  Я даже не удивился. Падильо я знал достаточно давно, и его умение убивать не составляло для меня тайны. Одним покойником больше, пусть даже это и премьер-министр, одним меньше, и смерть эта не шла ни в какое сравнение с тем, что мог потерять я. Я очень боялся за Фредль, более того, из головы не выходила мысль о том, что я ее уже не увижу и до конца дней останусь в одиночестве. И с ее уходом все прожитые годы пошли бы прахом. Но я не поддался панике, не забегал по комнате в бессильной ярости, не застыл, как изваяние. Просто сидел и слушал рассказ Падильо о человеке, которого он должен убить ради спасения моей жены. Сидел и гадал, как там сейчас Фредль, есть ли у нее сигареты, спит ли она, не мерзнет ли, покормили ее или нет.
  – На следующую пятницу, – тупо повторил я.
  – Вот именно.
  – И что ты им ответил?
  – Пообещал связаться с ними и удрал из Того. Улетел с одним пятидесятилетним летчиком, из немцев, который полагал, что все еще сидит за штурвалом истребителя. За полет в Монровию он взял с меня тысячу долларов. Я сел на первый же корабль и на нем приплыл в Балтимору.
  – И они все это знали, – продолжил я. – Знали и о Монровии, и о Балтиморе, и обо мне с Фредль.
  – Знали, – подтвердил Падильо. – Мне следовало вернуться в Швейцарию. А так за мной тянется шлейф неприятностей.
  – Кого ты должен убить?
  – Его зовут Ван Зандт. Премьер-министр одной маленькой страны на юге Африки, одной из тех, что последовала за Родезией и провозгласила независимость. Англичанам это не понравилось. Они заговорили о предательстве и ввели экономические санкции.
  – Я помню. Сейчас этот вопрос как раз рассматривается в ООН. Страна с населением в два миллиона человек, из которых сто тысяч белых. Чем еще она знаменита?
  – Там полно хрома. Штаты получают оттуда треть импорта.
  – Тогда мы не можем упустить ее.
  – В Детройте полагают, что нет.
  – Кому понадобилось убивать Ван Зандта? Он же старик.
  – Со мной вели переговоры двое из его кабинета министров. Он прибывает сюда через пару дней, чтобы выступить в ООН. Но сначала остановится в Вашингтоне.
  Торжественного приема не будет. Его встретит заместитель государственного секретаря и по авеню Конституции отвезет в отель. В Белом доме принимать его не собираются.
  – А что требуется от тебя?
  – Застрелить его из ружья. Всю подготовку они обеспечивают сами.
  – А не возникнет ли у старика подозрений?
  – Вряд ли. Идея принадлежит ему. Собственно, он ничего не теряет, потому что умрет от рака в ближайшие два месяца.
  В газетах не упускали случая упомянуть о том, что восьмидесятидвухлетний Хеннинг Ван Зандт, премьер-министр маленькой африканской страны, там и родился, в числе первых детей белых переселенцев. На его глазах территория, на которой хозяйничала Южно-африканская компания, превратилась сначала в колонию, а затем – в самоуправляемое государство. И, наконец, провозгласила независимость, впрочем, не признанную метрополией. Хром послужил причиной того, что Соединенные Штаты не присоединились к экономическим санкциях, но и не спешили с признанием независимости.
  – Излагая мне свое предложение, они не скрывали, чего ждут от моего выстрела. Я не уверен, что они добьются желаемого результата. Но шум поднимется наверняка.
  В Соединенные Штаты Ван Зандт ехал, чтобы с трибуны ООН просить поддержки для своей страны. В Вашингтоне он намеревался провести переговоры, касающиеся межгосударственной торговли.
  – Они в курсе того, что происходит в Штатах, – продолжил Падильо. – Вину за убийство Ван Зандта возложат на неопознанного негра, и общественное мнение заставит Белый дом и государственный департамент поддержать режим Ван Зандта.
  – Ловко они это придумали, – прокомментировал я.
  – Распланировано все четко. Охранять Ван Зандта не будут, это не де Голль или Вильсон. Машину ему подадут открытую. Когда его застрелят, в Америке он станет мучеником, сложившим голову в борьбе за белую идею. Неплохой конец для человека, прожившего восемьдесят два года, желудок которого на три четверти съеден раком.
  – Почему они обратились к тебе?
  – Они искали профессионала, который не попадется полиции, потому что у них есть свидетели, готовые показать под присягой, что видели негра с ружьем. А профессионал всегда найдет способ остаться незамеченным. Вот они и остановили свой выбор на мне.
  – Ты можешь это сделать?
  Падильо поднял бокал и несколько мгновений разглядывал его содержимое, словно обнаружил в виски таракана.
  – Наверное, да. Застрелю его и ничего не почувствую. Этого-то я и страшусь. Внутри у меня словно пустота. Но ты только кивни, и все будет сделано в лучшем виде. Меня не поймают, а ты, возможно, получишь свою жену.
  – Возможно?
  – Разумеется, мертвую, но ты проживешь достаточно долго, чтобы похоронить ее.
  – То есть я буду знать слишком много, чтобы ходить по этой земле.
  – Они прикончат и Фредль, и тебя, и меня. Те двое, что обратились ко мне, и будут свидетелями, видевшими негра с ружьем. Если добавить к ним Ван Зандта, получается заговор троих, а это уже чертовски много для такого тонкого дела.
  – С нами получается шесть.
  – Потому-то они и отделаются от нас.
  Я посмотрел на часы. Почти три утра. Падильо сидел в кресле, обхватив голову руками, уставившись в ковер. Бокал стоял на кофейном столике.
  – Мне следовало вернуться в Швейцарию, – повторил он.
  – Но ты не вернулся.
  – Да, сглупил, должно быть, старею.
  – Ты на два месяца моложе меня.
  – Так чего ты от меня хочешь? Пойти с тобой в ФБР или взять ружье с оптическим прицелом и уложить старика?
  – Если я обращусь в полицию, они ее убьют.
  – Это точно.
  – Я не хочу, чтобы ее убили. Я не хочу, чтобы убили и тебя. Но они убьют нас всех, если ты застрелишь его.
  – Я могу гарантировать, что они убьют Фредль и тебя. Со мной им придется повозиться подольше, но и спешить им нужды нет, потому что я не из тех, кто сам сдастся полиции, взяв на себя вину за убийство заезжего премьер-министра. Терпения им не занимать, а наемный убийца улучит момент, когда я потеряю бдительность.
  – Они же знали, что я разгадаю их замысел, – медленно, словно думая вслух, произнес я. – Должно же до меня дойти, пусть и не сразу, что после убийства Зандта мы с Фредль живыми им не нужны. У меня, конечно, не семь пядей во лбу, но я же и не дурак. И им это известно.
  Падильо поднял голову и посмотрел на меня.
  – Теперь твоя очередь наливать. У меня болит бок.
  Я встал, прошел к бару, наполнил бокалы.
  – Им известно, что ты не дурак. Просто они думают, что ты будешь цепляться за надежду. Будешь надеяться, что они не убьют Фредль после того, как я застрелю Ван Зандта, надеяться, что не убьют тебя, надеяться, что ты сможешь их перехитрить. Надеяться даже на то, что в последний момент они передумают и откажутся от своего плана из-за сильного дождя, который обрушится на Вашингтон в следующую пятницу. Но главная твоя надежда, и они делают на это основную ставку, состоит в том, что я его убью.
  – А ты убьешь?
  – Если ты попросишь об этом.
  – Но есть ли другой выход?
  Падильо вновь принялся изучать содержимое бокала.
  – Пожалуй, что да.
  – Просвети меня.
  – Мы должны освободить Фредль до того, как ее убьют.
  – Вашингтон – большой город, – я покачал головой. – Да надо прибавить половину Вирджинии и Мэриленда. Где начинать поиски, в соседнем квартале или в пятидесяти милях отсюда? А может, позвонить в их посольство или торговое представительство и попросить разрешения поговорить с моей женой до того, как ее отправят в мир иной?
  – Люди Ван Зандта далеко не глупы. И постараются спрятать Фредль там, где мы не будем ее искать. К примеру, в негритянском квартале.
  – Что ж, нам придется заглянуть всего лишь в сотню, может, две тысяч квартир, не считая частных домов.
  – Мы можем искать Фредль, а можем сидеть здесь и пить виски.
  – Так что ты предлагаешь?
  – Этот Хардман. Ты хорошо его знаешь?
  – Неплохо. Он – мой постоянный клиент, а я – его.
  – В каком смысле?
  – Трачу деньги на лошадей, которые никогда не приходят первыми.
  – Он знаком с Фредль?
  – Да. Очень уважает ее. Она написала о нем статью.
  – Ты увидишься с ним завтра?
  – В четверть второго.
  – Тогда утром мы успеем заехать в другое место.
  – К кому?
  – К человеку, который сведет меня с моими тремя должниками.
  Я уставился на Падильо.
  – И что они тебе задолжали?
  Он усмехнулся.
  – Свои жизни. И завтра я попрошу их рассчитаться.
  Глава 4
  Я проснулся в семь утра. В нашей большой двухспальной кровати, с лампами по обе стороны. Проснулся с ощущением, что на этот день у меня намечено какое-то важное дело, подумал о том, чтобы спросить у Фредль, какое именно, но вспомнил, что ее нет рядом со мной. Один человек терялся на нашей кровати. Заказывая ее, мы преследовали три цели: любовные утехи, сон и чтение. Кровать оправдала наши ожидания во всем, за исключением последнего: лампы перегорали в самый неподходящий момент.
  Одна перегорела буквально накануне, и я дал себе зарок купить сразу несколько штук, про запас, тем более что оптовая партия могла обойтись дешевле.
  Потом мысли мои переключились на Вьетнам, но ненадолго, ибо скоро я уже лежал, глядя в потолок, и думал о Фредль. Легко горевать, когда кто-то умер. Когда же смерть только нависла над человеком, словно дамоклов меч, остается маленький, но шанс, что принятое тобой верное решение позволит избежать неизбежного. Я нащупал на столике пачку сигарет, вытащил одну, закурил. Оставался самый пустяк – найти это решение. Я решил, что обращусь в ФБР. Минуту спустя передумал, полагая, что лучший выход – позволить Падильо застрелить премьер-министра. Затем начал обдумывать свой визит в Белый дом, в ходе которого намеревался поделиться своими трудностями с президентом. На том я и остановился, встал и направился в ванную.
  Посмотрел на свое отражение в зеркале, выпустил в него струю дыма. Но дым вернулся ко мне, и я закашлялся. Надсадно, с хрипами, как при раке или эмфиземе. Наконец приступ кашля прошел, и я вновь глянул в зеркало. Отражение сказало мне: «Ты совсем раскис, Маккоркл». Я кивнул и включил душ.
  Одевшись, прошествовал на кухню. По пути постучал в дверь спальни для гостей, где я уложил Падильо. Я уже вскипятил воду и доканчивал первую чашку растворимого кофе, когда он появился на кухне. В том самом костюме, в котором прибыл в Америку. Я указал на чайник и банку растворимого кофе. Он кивнул, насыпал в чашку ложечку, залил кипятком, сел за стол, пригубил кофе.
  – В своем номере в «Мэйфлауэр» тебя дожидается полный гардероб.
  – Фредль? – спросил Падильо.
  – Она собрала все, что нашла в твоей квартире в Бонне, и переправила сюда. Большая часть лежит в камере хранения, но кое-что висит в шкафу и разложено по полкам. Фредль говорит, что у тебя вкус лучше моего.
  – У нее острый глаз.
  – Тебе также принадлежит половина салуна, расположенного неподалеку отсюда. Если выберешь время, можешь заглянуть туда.
  Падильо тщательно размешал кофе, затем закурил.
  – Я ни на что не претендую, Мак.
  – Возможно, некоторые придерживаются другого мнения, но ты два года управлял нашим боннским салуном, когда не гонялся за каким-нибудь шпионом. И где в твоем возрасте ты найдешь другую работу?
  – Тут ты прав. И что у нас за салун?
  – Зал на сто двадцать посадочных мест, не считая бара. Я привез с собой Карла, он старший бармен, и герра Хорста, он метрдотель. Я поднял его долю прибыли до шести процентов и не жалею об этом. Он того стоит. У нас двенадцать официантов, две разносчицы коктейлей, мальчики на побегушках и повара. Шеф-повара я выписал из Нью-Йорка. Если он трезвый, равных ему нет, а пьет он редко. Официанты работают посменно. Открываемся мы в половине двенадцатого, закрываемся в два часа ночи, за исключением пятницы, когда мы открыты только до полуночи.
  – Салун приносит прибыль?
  – И неплохую. Потом я покажу тебе все цифры.
  – Кто к нам ходит?
  – Цены я заложил высокие, но они готовы платить за качественное обслуживание и еду. Туристов почти не бывает, только во время каких-то конгрессов. Журналисты, чиновники с Капитолия, члены палаты представителей, заглядывают и сенаторы, военные, высокопоставленные сотрудники рекламных агентств, юридических контор, корпораций, скучающие жены Завсегдатаи – немецкие дипломаты и посольская братия. У нас они чувствуют себя как в Германии.
  – Без тебя салун обойдется?
  – Если у руля встанет Хорст, то да.
  Падильо кивнул.
  – А зачем понадобился номер в «Мэйфлауэр»?
  – Для тебя. Он записан на твое имя. Это идея Фредль. Она с самого начала не верила, что тебя слопали рейнские угри, а когда пришла открытка из Африки, предложила снять тебе номер в отеле. Он пришелся весьма кстати. Иной раз мы могли поселить там наших друзей, если те не могли устроиться. И потом, с этих денег не берется подоходный налог. Обычные деловые расходы. Не возражает даже департамент налогов и сборов. И потом, должен же ты иметь вашингтонский адрес.
  Наверное, мы говорили о салуне, потому что не хотели говорить о Фредль и о ее возможной участи. Мы выпили еще по чашечке.
  – Ты всегда встаешь так рано?
  – Я вообще сплю мало.
  – Волнуешься?
  – Просто в панике.
  Падильо кивнул.
  – Не удивительно. Даже хорошо, что мы рано поднялись. Дел у нас хватает.
  – С чего мы начнем?
  – С отеля. Сегодня утром мы должны посетить одну даму, а она придает большое значение внешнему виду.
  – Как твой бок?
  – Болит. Но рана неглубокая. Днем сделаем перевязку.
  Я поставил чашки в раковину, выключил плиту, и на лифте мы спустились в вестибюль.
  – Я вижу, лифт идет в подвал, – заметил Падильо. – Что там?
  – Гараж.
  – Со служителем?
  – Нет, машину ставишь сам.
  – Наверное, они пришли и ушли этим путем. С Фредль.
  – Вероятно, да.
  – Какая у тебя машина? Что-нибудь модное?
  – "Стингрей". Фредль, из патриотических чувств, остановилась на «фольксвагене».
  – Вообще-то автомобиль тебе нужен?
  – Нет. Но в Америке принято иметь машину.
  – А как ты добираешься до работы?
  – Пешком.
  – Далеко ли отсюда до «Мэйфлауэр»?
  – Минут десять-пятнадцать прогулочным шагом, но, учитывая твой бок, мы возьмем такси.
  Мы остановили машину и проползли шесть кварталов до «Мэйфлауэр» под ворчание водителя, честящего едущих на работу государственных служащих, автомобили которых запрудили улицу.
  – Из-за этих мерзавцев я опоздаю на работу, – закончил он гневную тираду, затормозив у отеля.
  – А где вы работаете? – поинтересовался я.
  – В министерстве сельского хозяйства.
  И, получив деньги, рванул с места, воспользовавшись разрывом в транспортном потоке.
  Я представил Падильо заместителю управляющего отеля, не извинившись за его мятую одежду и трехдневную щетину, резонно рассудив, что мы без труда найдем другой отель, если их оскорбит появление в вестибюле бродяги. Но помощник управляющего ничем не выразил не только неудовольствия, но даже удивления и радушно приветствовал Падильо. Я попросил прислать нам завтрак на двоих, мы прошли в кабину лифта и поднялись наверх.
  Я снял Падильо двухкомнатный «люкс». Первым делом он открыл стенной шкаф. Там висели несколько костюмов, два пиджака, три пары брюк, свитер и легкое пальто.
  – Она выбрала мои любимые, – прокомментировал он вкус Фредль.
  – Рубашки, носки и все остальное в ящиках. Там же и бритвенные принадлежности.
  Он нашел все необходимое и скрылся в ванной. В гостиную вернулся в белой рубашке с черным галстуком, однобортном сером костюме и черных туфлях.
  – С таким загаром обычно приезжают из Майами, – отметил я.
  – Я поначалу оставил усы, но потом решил, что это перебор.
  – Наши юные матроны будут от тебя в восторге.
  Падильо оглядел гостиную. Ничего особенного. Диван, кофейный столик, три кресла, телевизор, письменный стол, накрытый стеклом, два-три стула, лампы, ковер на полу, деревенские пейзажи по стенам. Я также насчитал восемь пепельниц.
  – Дома, – вырвалось у него.
  – Когда ты уехал?
  – Более десяти лет тому назад.
  – И тебя пырнули ножом, едва ты сошел с корабля.
  – Только тогда я и понял, что действительно вернулся домой.
  В дверь постучали, и я не преминул сказать Падильо, что службы отеля работают как часы. Он открыл дверь, но на пороге возник отнюдь не официант со столиком на колесах, а двое дружелюбного вида мужчин. Один даже улыбнулся и спросил, может ли он поговорить с мистером Падильо.
  – Я – мистер Падильо.
  – Я – Чарльз Уинрайтер, а это – Ли Айкер, – говоривший возвышался на голову над своим спутником. – Мы из Федерального бюро расследований, – оба они извлекли из карманов бумажники с удостоверениями и протянули их Падильо, точно следуя должностной инструкции.
  Падильо взглянул на часы. Должно быть, Фредль положила их вместе с бритвенными принадлежностями. Ранее он их не носил.
  – Вам потребовалось двадцать минут, чтобы добраться сюда после звонка из отеля. Отличный результат, учитывая транспортные пробки.
  – Мы хотели бы поговорить с вами, мистер Падильо, – продолжил Уинрайтер.
  – В этом я не сомневаюсь.
  – Могли бы сделать это наедине.
  – Нет, – Падильо улыбнулся. – Абсолютно невозможно. Кроме того, вы должны радоваться, что будете говорить со мной при свидетеле. Его зовут мистер Маккоркл, и он – мой деловой партнер.
  Я сидел в кресле, закинув ногу на подлокотник. И помахал им рукой.
  – Рад с вами познакомиться.
  Они кивнули мне от двери, но на их лицах уже не читалось дружелюбия.
  – У вас есть какие-нибудь документы, удостоверяющие вашу личность, мистер Падильо? – спросил Айкер.
  – Нет, – качнул головой Падильо. – Но вы заходите. Если вы будете задавать правильные вопросы, все прояснится и без документов.
  Они вошли. Падильо указал им на диван, а сам осторожно опустился в кресло. Бок, похоже, еще болел.
  – Мы послали за кофе, – он вновь улыбнулся. – Его сейчас принесут.
  – Так у вас нет документов? – переспросил Айкер.
  – Нет. Разве вы находите в этом что-то необычное? Разумеется, мой партнер может удостоверить мою личность. Если вы поверите, что он тот, за кого себя выдает.
  – Я уж наверняка знаю, кто я такой, – подтвердил я.
  – Есть и другой вариант. Я сейчас вернусь, – Падильо встал, скрылся в ванной и вышел из нее с пустым стаканом из-под воды. – Держите, – и бросил стакан Айкеру.
  Тот поймал стакан, проявив завидную реакцию.
  – Не смажьте отпечатки пальцев, – предостерег его Падильо. – Если вы прогоните их через ваш центральный компьютер, то найдете мое досье. Кстати, отпечаток большого пальца я совершенно случайно оставил на донышке. Компьютерная проверка не займет много времени, а уж в досье вы найдете исчерпывающую информацию.
  Айкер поставил стакан на кофейный столик.
  – Вы, похоже, не слишком высокого мнения о ФБР, мистер Падильо.
  – Это один из вопросов, которые вы намеревались задать мне?
  – Нет. Просто комментарий.
  – Вы покинули страну довольно давно, – Уинрайтер взял инициативу на себя.
  – Более десяти лет тому назад.
  – А вернулись только вчера?
  – Да.
  – Где вы ступили на территорию Соединенных Штатов?
  – В Балтиморе.
  – Вы прибыли на корабле или самолете?
  – На корабле.
  – Каком именно?
  В дверь вновь постучали. На этот раз открыл ее я, чтобы впустить в номер официанта. Тот споро вкатил столик и весело поздоровался со всей честной компанией.
  – Мне сказали, завтрак на двоих. Только на двоих. Но я захватил четыре чашки. Я всегда так делаю. Одну минуту.
  Он тут же разложил столик, расставил чашки, взялся за кофейник.
  – Как я понимаю, все хотят кофе. Если хочешь, чтобы день выдался удачным, именно с этого надо начинать. Это вам, сэр, – первая чашечка досталась Айкеру. Тот взял ее с таким видом, словно его поступок оставлял несмываемое пятно на безупречной репутации Бюро. Вторым получил кофе Уинрайтер, а последними – мы с Падильо. Официант предложил сливки и сахар. Падильо согласился на первое, я – на второе. Айкер и Уинрайтер предпочли кофе без разбавителей.
  Непрерывно тараторя, официант разложил по тарелкам яйца и ветчину, убедился, что масло, обложенное льдом, не растаяло, а гренок достаточно охладился и не обжигает рот. После чего протянул чек Уинрайтеру, который отпрянул от него, как от змеи. Мне пришлось прийти к нему на помощь.
  – Чек подпишет этот господин, – я указал на Падильо, и официант весело затрусил к нему.
  Падильо подписал чек и протянул его официанту.
  – Если вам что-нибудь понадобится, позвоните мне. Номер сорок два.
  – А имя у вас есть? – полюбопытствовал Падильо.
  – Эл, сэр.
  – Если нам что-нибудь понадобится, мы вам позвоним, Эл.
  – Благодарю вас, сэр.
  После его ухода я направился к столику на колесах.
  – Вы не возражаете, если мы перекусим? – спросил я Айкера и Уинрайтера.
  Те покачали головами, показывая, что возражений у них нет. Падильо присоединился ко мне. Намазал масло на гренок. Я принялся за яйца. Они мне понравились.
  – На каком корабле, мистер Падильо?
  – "Френсис Джейн".
  – Вы плыли пассажиром?
  – Да.
  – В списке пассажиров вас нет.
  – Я путешествовал инкогнито. Как Билли Джо Томпсон.
  – Могу я взглянуть на ваш паспорт?
  Падильо взял с тарелки кусок ветчины, откусил, пожевал. Запил ветчину глотком кофе.
  – Паспорта у меня нет.
  – Как вы попали на борт корабля без паспорта?
  – Паспорта у меня не спрашивали. «Френсис Джейн» – не пассажирский лайнер, приятель. Это сухогруз.
  – А что случилось с вашим паспортом, мистер Падильо?
  – Я его потерял.
  – Вы заявили о потере в государственный департамент?
  – Нет. Подумал, что их это не заинтересует.
  – А мне кажется, что государственный департамент заинтересовала бы потеря вашего паспорта, мистер Падильо, – голос Уинрайтера сочился сарказмом. Я заранее пожалел его.
  Падильо же взял у меня сигарету, закурил, откинулся на спинку стула и посмотрел на Айкера и Уинрайтера. Как должно хорошему актеру, выдержал паузу.
  – Если вы хотите известить государственный департамент об утере паспорта, выданного Майклу Падильо, попутного вам ветра. Только такой паспорт никогда не выдавался. А если б мне требовался паспорт, я бы обратился в некое заведение в Детройте и в двадцать четыре часа получил бы его вкупе с новеньким водительским удостоверением, регистрационной карточкой и номером службы социального обеспечения, который совпадет с тем, что заложен в большой компьютер в Балтиморе. Но вы скорее всего знаете все это и без моей маленькой лекции, а если это так, то вам известно, что мои адвокаты в Бонне ежегодно заполняли за меня налоговую декларацию. По этим вопросам вам лучше обратиться к ним. Или вас интересует что-то еще?
  – На кого вы работаете, мистер Падильо? – спросил Уинрайтер.
  – На себя. Помогаю управлять баром и рестораном.
  – Я имел в виду другое.
  – Что именно?
  – Кто посылал вас в Африку?
  – Ездил туда в отпуск. Потратил чуть ли не все свои сбережения, но поездка того стоила.
  – У нас имеется иная информация.
  – Любопытно.
  – В Африке вы торговали оружием.
  – Тут какая-то ошибка.
  – Это серьезное обвинение, мистер Падильо. А вы, похоже, воспринимаете его как шутку.
  – Едва ли оно серьезное, или вы не сидели бы здесь и не мямлили, как школьник, плохо выучивший урок. Вы бы принесли с собой ордер на мой арест, и в это время мы уже ехали бы в тюрьму. Ордера у вас нет, и я подозреваю, что вы браконьерствуете на чужой территории, а если хозяева узнают об этом, может разразиться крупный скандал.
  – Ты имеешь в виду... – начал я, но Падильо не дал мне договорить.
  – Именно, инспектор. Знаменитое ЦРУ[132].
  – Так это в корне меняет дело, – ухмыльнулся я.
  – Вы, я вижу, большие шутники, – пробурчал Айкер. – И нам нет нужды более терять на вас время. Мы все знаем и о вас, Падильо, и о вашем деловом партнере. Вы правы. У нас есть досье на вас обоих. И довольно обширное, – он встал. Уинрайтер последовал его примеру. – И у меня такое ощущение, что вскоре оно станет еще толще.
  Они двинулись к двери. Открыли ее, но тут их остановил голос Падильо.
  – Вы забыли вещественное доказательство, – и он бросил стакан с отпечатками пальцев. Реакция вновь не подвела Айкера. Стакан он поймал. Посмотрел на него, на Падильо, покачал головой. Поставил стакан на стол.
  – Большие шутники, – повторил Айкер.
  После чего они вышли в коридор, бесшумно притворив за собой дверь.
  Глава 5
  – Что это все значит? – спросил я.
  – Вероятно, администрация отеля получила указание незамедлительно сообщить о моем прибытии. Они заглянули сюда, чтобы убедиться, что это действительно я. И время от времени будут возвращаться.
  – Такой вот визит может убить Фредль.
  – Я в этом сомневаюсь. Их учат не привлекать внимания, но в дальнейшем мы постараемся обойтись без нежелательных встреч. А потому не будем терять времени.
  Он подошел к телефону, набрал номер. Когда ему ответили, быстро заговорил по-испански. Разобрать слова я не успевал, но определил, что говорит он на чистейшем кастильском. Разговор длился ровно три минуты. Падильо положил трубку и повернулся ко мне.
  – Нас ждут через полчаса.
  – Та самая женщина, которая любит хорошо одетых гостей?
  Он кивнул.
  – Она стареет, но по-прежнему отдает предпочтение красивым вещам. А краше денег для нее ничего нет.
  – То есть она обойдется нам в энную сумму?
  Падильо покачал головой.
  – Едва ли. Думаю, она поможет нам из сентиментальности. Давным-давно она любила моего старика.
  – В Испании?
  Вновь он кивнул.
  – Когда его убили в Мадриде, она переправила мою мать и меня сначала в Португалию, а потом в Мексику.
  Мать Падильо, эстонская красавица, вышла замуж за испанского адвоката, которого победители расстреляли в 1937-м. Мать и сын эмигрировали в Мексику. Мать давала уроки музыки и иностранных языков. Знала она их шесть или семь и всем научила Падильо. Умерла она в начале сороковых от туберкулеза. А вот на пианино он играть так и не научился. Рассказал он мне все это еще в Бонне, при нашей первой встрече. Именно уникальное владение иностранными языками и привлекло к нему внимание разведывательных ведомств.
  – И что сейчас поделывает бывшая пассия твоего отца?
  – Приглядывает за моими коллегами, которые все еще при деле.
  – Ты хорошо ее знаешь?
  – Отлично. За эти годы мы виделись несколько раз.
  – Она не делилась с другими тем, что узнала от тебя?
  – А мы не будем рассказывать ей то, что знаем.
  Такси доставило нас в Чеви Чейз, тихий, спокойный район, где и проживала сеньора Маделена де Романонес. В двухэтажном кирпичном особняке, выкрашенном белой краской. Построили его в тридцатых годах, так что краска немного облупилась. Терраса находилась слева, в тени высоких елей, и в жаркий день на ней, несомненно, царила прохлада. Я заплатил водителю, и мы подошли к парадной двери. Падильо нажал кнопку звонка. Изнутри донеслась переливчатая трель, залаяла собака. Как мне подумалось, маленькая. Дверь приоткрыла чернокожая служанка.
  – Мы хотели бы увидеться с сеньорой де Романонес. Я мистер Падильо. А это – мистер Маккоркл.
  – Миз Романонес ждет вас, – она сняла цепочку и распахнула дверь.
  Вслед за ней мы пересекли холл и остановились перед сдвижными дверьми. Служанка раздвинула их и отошла в сторону. Падильо вошел первым.
  К моему удивлению, нас встретила далеко не старуха. Должно быть, ей едва перевалило за двадцать, когда она полюбила отца Падильо, а теперь не исполнилось и шестидесяти, причем в полумраке гостиной она легко сходила за пятидесятилетнюю. Выпрямившись, она сидела в кресле и улыбалась, пока Падильо шел через комнату, чтобы поцеловать ей руку.
  – Позвольте представить вам моего коллегу, мистера Маккоркла.
  Я поклонился, также поцеловал ей руку, выслушал вежливые слова о том, что она рада нашей встрече. По руке бежали голубые вены. Кольца стоили никак не меньше десяти тысяч долларов.
  – Полагаю, ты, Майкл, и вы, мистер Маккоркл, выпьете со мной кофе?
  – С удовольствием, – в унисон ответили мы.
  – Можете подавать кофе, Люсиль, – приказала она стоящей у порога служанке.
  – Да, мадам.
  Служанка отбыла на кухню, а мы с Падильо заняли два стула по другую сторону уже накрытого скатертью столика на изогнутых ножках, оканчивающихся головами льва со стеклянным шаром в пасти. Остальная мебель принадлежала к тому же историческому периоду, правда, я затруднялся определить, к какому именно. Полированное темное дерево тускло блестело. Пол покрывали восточные ковры. На стенах висели написанные маслом фамильные портреты. Так мне, во всяком случае, показалось, хотя изображенные на них люди могли и не иметь ни малейшего отношения к предкам сеньоры де Романонес. В углу стоял кабинетный рояль с поднятой крышкой и нотами на подставке. Создавалось впечатление, что хозяйка закончила играть только перед нашим приходом. От внешнего мира гостиную отгораживали плотные темно-бордовые портьеры. Вероятно, солнечный свет никогда не падал как на восточные ковры, так и на покрытые паутиной морщинок лицо и шею сеньоры де Романонес.
  – Как давно мы не виделись, Майкл, – продолжала улыбаться она. – Я уже начала терять надежду, – голос у нее был удивительно мелодичный, не громкий, но повелительный.
  – Три года тому назад, в Валенсии, – уточнил он.
  – Вы говорите по-испански, мистер Маккоркл?
  – К сожалению, недостаточно хорошо.
  – Зато он прекрасно владеет немецким, – пришел мне на помощь Падильо. – Если вы отдаете предпочтение...
  Улыбка стала шире.
  – Я по-прежнему осторожна, Майкл. Мы будем говорить на немецком. Обычно, Майкл, ты заглядываешь ко мне, когда у тебя возникают серьезные осложнения.
  – Я благодарю за них Бога, ибо они дают мне возможность увидеться с вами.
  Она рассмеялась.
  – Дай мне сигарету. Комплиментами ты напоминаешь мне отца. Он всегда был такой обходительный, хотя и абсолютно не разбирался в политике.
  – Однако вы часто помогали ему, Маделена. И моей матери.
  Она помахала рукой с сигаретой, которую дал ей Падильо.
  – Помогала, потому что без памяти влюбилась в него, хотя он уже был женат. А твоей матери я помогала ради тебя. Она мне, откровенно говоря, не нравилась. Слишком красивая, слишком интеллигентная, слишком добрая, – она помолчала, заулыбалась. – Опасная конкурентка, знаете ли.
  Вошедшая служанка поставила поднос перед сеньорой Романонес. Из серебряного кофейника та разливала кофе в чашечки из тончайшего фарфора, которые затем служанка передавала нам.
  – Пока все, Люсиль.
  – Да, мадам, – служанка вышла, закрыв за собой сдвижные двери.
  – Так как вам нравится мое гнездышко на окраине?
  – Признаться, я удивился, узнав, что вы покинули Мадрид. И удивление мое еще более возросло, когда мне сказали, что вы поселились в Вашингтоне. Я могу представить вас в Нью-Йорке, Маделена, но не в Вашингтоне.
  Опять она помахала рукой с сигаретой. Очень грациозно.
  – Мой милый юноша, именно здесь вершатся сейчас судьбы мира. Когда-то это был Берлин, потом Мадрид, Лондон. Сегодня это Вашингтон или Гонконг. Я отдала предпочтение Вашингтону.
  – Как я понимаю, дела ваши идут хорошо?
  – Превосходно. Я встретила тут много давних друзей и нашла новых. Кстати, среди них немало наших общих знакомых, так что нам есть о чем поговорить.
  – Я бы с удовольствием, но времени у нас в обрез, а мне вновь необходима ваша помощь.
  Она вздохнула, аккуратно положила сигарету в пепельницу.
  – На этот раз тебе придется заплатить, Майкл. Раньше я помогала тебе из сентиментальных воспоминаний, но теперь ты так легко не отделаешься. Цена такова: в самом скором времени ты проведешь у меня час и послушаешь мои воспоминания.
  – Это не плата, а награда, – возразил Падильо. – Для нас это большая честь, и мы непременно воспользуемся этим поводом, чтобы вновь заглянуть к вам.
  Она улыбнулась.
  – Ты даже лжешь в точности, как твой отец. Ты еще не женился?
  – Нет.
  – Тогда я поработаю свахой. Ты – знатная добыча, и я берусь найти тебе богатую невесту.
  – Я буду у вас в неоплатном долгу и полностью доверяю вашему вкусу.
  – А что тебя интересует сейчас?
  – Я бы хотел найти, если это возможно, трех человек.
  – Они в Штатах?
  – Так мне говорили.
  – Их имена?
  – Филип Прайс, Ян Димек и Магда Шадид.
  – Странная компания, Майкл, – она перешла на английский. – Англичанин, поляк и Магда, полувенгерка, полусирийка. Я не подозревала, что ты ее знаешь.
  – Мы встречались. Они в городе?
  – Двое, Магда и Прайс. Димек временно в Нью-Йорке.
  – Вы можете связаться с ними?
  – Могу.
  – Сегодня?
  – Нет проблем.
  – Тогда скажите им, что я в «Мэйфлауэр» и прошу вернуть долг.
  – Вы знакомы с этими людьми, герр Маккоркл?
  – Нет. Они – друзья Майка.
  – Мой вам совет, и в будущем держитесь от них подальше, – она повернулась к Падильо. – Ты знаешь, Майкл, что по натуре я любопытна и со временем все узнаю.
  Падильо ответил улыбкой, которую приберегал для дам и змей.
  – Чем меньше людей в курсе подобных дел, тем лучше, Маделена. Во-первых, можно избежать нежелательных последствий, во-вторых, сохранить дружбу. Я обещаю вам, при первой возможности...
  – Ах, Майкл, ты уже столько раз обещал мне то же самое, но подробности я узнавала из «Ди Вельт», «Таймс» или «Ле Монд». Когда ты появишься вновь, новости эти уже устареют. Ты же знаешь, как меня интересуют подробности, для которых не находится места на газетных страницах.
  – Я клянусь, на этот раз...
  – Пусть будет по-твоему. Я свяжусь с Прайсом, Димеком и Шадид. Так как ты знаешь, кто они такие, тебе известно, чего от них ждать. Так что не буду предостерегать тебя. Комбинация получается исключительная. Они-то друг с другом знакомы?
  – Понятия не имею.
  – То есть ты – связующее звено?
  – Да.
  – И мне не нужно говорить, кому еще я звонила или должна позвонить?
  – Не нужно.
  – Все будет сделано в лучшем виде, – Маделена встала. – Я вас провожу, – она остановилась возле Падильо, положила руку ему на плечо, повернулась ко мне. – Мистер Маккоркл, люди, с которыми просит связаться меня Майкл, опасны. И более того, им нельзя доверять.
  Падильо усмехнулся.
  – Она пытается сказать тебе, что все они – подонки и без зазрения совести продадут собственную тетушку. У Мака нет подобных знакомых, Маделена. Он живет среди честных и добропорядочных граждан.
  – По его лицу этого не скажешь, Майкл, – она смотрела на меня ясными, черными глазами. – На нем написано, что его обладателю довелось многое повидать.
  Я вновь склонился над ее рукой.
  – Я у вас в долгу, – напомнил Падильо.
  – А я – у тебя, мой юный друг. Не забудь о своем обещании.
  – Никогда, – заверил ее Падильо.
  Служанка открыла нам дверь, и я попросил ее вызвать такси.
  – До свидания, мистер Маккоркл, – попрощалась со мной сеньора Романонес. – Мне понравился ваш костюм.
  Мы постояли на тротуаре, ожидая такси.
  – Она стареет, – вздохнул Падильо. – А ведь раньше мне казалось, что она единственная, кто не подвластен возрасту.
  – Она знает тех людей, которых ты попросил найти?
  – Она знает всех.
  – Потому-то и стареет.
  Глава 6
  Я попросил водителя такси отвезти нас в салун «У Мака», и он тронул машину с места, не спросив адреса. Настроение у меня несколько улучшилось. Мы проехали чуть ли не всю Коннектикут-авеню, и Падильо то и дело поворачивался к окну, надеясь увидеть что-то знакомое. Но улица изменилась до неузнаваемости.
  – Тут же стояла церковь! – воскликнул он, когда мы миновали пересечение Коннектикут-авеню с Эн-стрит. – Страшная, как смертный грех, но запоминающаяся.
  – Первая пресвитерианская, – подтвердил я. – Шли разговоры о том, чтобы причислить ее к памятникам национальной культуры, но ничего из этого не вышло. Святым отцам предложили слишком крупную сумму, и они не устояли. Наверное, Господь Бог хотел, чтобы на этом месте располагалась автостоянка.
  По моему указанию водитель высадил нас на противоположной стороне улицы.
  – Я хочу, чтобы ты глянул на наш салун, – пояснил я.
  Мы вышли из машины. Падильо постоял, наслаждаясь предложенным зрелищем.
  – Мило, очень мило.
  Двухэтажное здание построили сотню лет назад. Из кирпича. Я очистил его от многочисленных слоев краски. Каждое окно с обоих боков охраняли черные ставни. Серо-черный навес вел от двери до мостовой. По торцу навеса белела надпись «У Мака».
  Мы пересекли улицу, вошли в зал, отворив толстую, в два дюйма, дубовую дверь.
  – Вижу, мы по-прежнему экономим на электричестве, – первым делом отметил Падильо.
  Действительно, в зале царил полумрак, но света вполне хватало для того, чтобы жаждущий нашел путь к стойке бара, занимающего левую стену. Пол устилал ковер, а столы со стульями стояли достаточно свободно, чтобы обедающие не задевали друг друга локтями и могли разговаривать достаточно громко, не опасаясь, что их услышат соседи.
  – А что наверху? – спросил Падильо.
  – Отдельные кабинеты. От шести до двадцати человек.
  – Толковая идея.
  – К тому же и выгодная.
  – И каков наш недельный доход?
  Я назвал цифру.
  – А сколько ты заработал на прошлой неделе?
  – На полторы тысячи долларов больше, но это скорее исключение, чем правило.
  – А Хорст сейчас здесь?
  Мы подошли к дневному бармену, я представил его Падильо, а затем попросил позвать Хорста. Тот появился из кухни, где, вероятно, проводил очередную инспекцию. Завидев Падильо, он сбился с шага, но быстро пришел в себя.
  – Герр Падильо, как приятно видеть вас вновь, – заговорил Хорст по-немецки.
  – И я рад тому, что вернулся, герр Хорст. Как вы поживаете?
  – Очень хорошо, благодарю вас. А вы?
  – И у меня все в порядке.
  – Герр Хорст, я попрошу вас напомнить персоналу, что герр Падильо – мой партнер и полноправный владелец нашего салуна.
  – Разумеется, герр Маккоркл. Позвольте сказать, герр Падильо, что я очень рад вашему приезду.
  Падильо улыбнулся.
  – Хорошо вновь оказаться среди друзей, герр Хорст.
  Хорст просиял, и я уже молил бога, чтобы он не отсалютовал нам, как было принято в нацистской Германии. Но он ограничился тем, что поклонился и щелкнул каблуками. В вермахте Хорст носил звание капитана. Родился он в Пруссии и, по моему разумению, состоял в нацистской партии, но ни я, ни Падильо никогда не спрашивали его об этом. А метрдотелем он был замечательным, с феноменальной памятью на имена. И подчиненных держал в строгости.
  – А где Карл? – спросил меня Падильо.
  – На Капитолийском холме. Он зачарован конгрессом. Приходит около пяти и постоянно прикидывает, как закончится то или иное голосование.
  Падильо взглянул на часы.
  – Уже половина двенадцатого...
  – Я как раз собирался предложить тебе выпить. Надеюсь, ты не сочтешь за труд наполнить наши бокалы?
  Падильо обошел стойку бара.
  – Что будете пить, приятель?
  – "Мартини".
  – Сухой?
  – Так точно.
  – Сколько мы берем за «мартини»?
  – Девяносто пять центов, девяносто восемь с налогом.
  – А чаевые?
  – Редко у кого в кармане находятся десяти– или пятнадцатицентовики. Так что обычно они оставляют четверть доллара. Совесть не позволяет им ограничиться двумя центами.
  Падильо смешал «мартини», разлил по бокалам, пододвинул ко мне мой.
  Я пригубил.
  – Мастерство осталось при тебе.
  Падильо вновь обошел стойку, и мы сели с краю, наблюдая за прибытием первых посетителей. Они приглашали кого-то на ленч к двенадцати часам, но появлялись на четверть часа раньше, чтобы пропустить рюмку-другую.
  К половине первого мы уже ограничивали пропускную способность бара, а потому я увел Падильо на кухню и представил его шеф-повару, после чего мы прошли в маленькую комнату, которую я приспособил под кабинет. Всю обстановку составляли письменный стол, три стула и бюро. А также диван, на котором я любил прикорнуть часа в три пополудни.
  Я сел за стол.
  – Я собираюсь позвонить в корпункт газеты Фредль и сказать, что она будет отсутствовать несколько дней. Не посоветуешь, какой мне назвать предлог?
  – Грипп? Простуда?
  – Отлично, – я позвонил, переговорил с шефом Фредль, заверив его, что все обойдется, и пообещав передать ей его пожелания скорейшего выздоровления.
  – Что теперь? – спросил я, положив трубку.
  – Самое трудное. Ожидание.
  Я подошел к бюро и выдвинул ящик.
  – Тогда тебе пора узнать, где я покупаю гамбургеры.
  Следующий час мы провели за документацией. Поставщики, меню, сотрудники и их личностные особенности. Я показал Падильо, кому мы должны и сколько, отметил тех, кто делает двухпроцентную скидку, если мы платим до установленного срока, то есть перед десятым или пятым числом следующего месяца.
  – О скидке я стараюсь договориться сразу, максимум через три месяца. Если поставщик на это не идет, я начинаю искать нового.
  Еще проходя через кухню, я велел герру Хорсту провести Хардмана в кабинет, едва он покажется в салуне.
  Двадцать минут второго в дверь постучали.
  – Пришел мистер Хардман, – возвестил Хорст.
  Хардман переступил порог, и без того маленькая комната разом уменьшилась вдвое.
  – Привет, Мак. А как ваше самочувствие? – обратился он к Падильо.
  – Отлично.
  – Вы выглядите куда лучше, чем вчера. И у вас хороший портной, – последнее означало, что Хардману, который знал толк в одежде, понравился костюм Падильо. Он сел на диван и водрузил свое черные, за восемьдесят пять долларов, башмаки на один из стульев.
  – Не желаете ли выпить? – спросил Падильо.
  – С удовольствием. Шотландского с водой.
  – Как мы его раздобудем? – Падильо повернулся ко мне.
  – Нет ничего проще, – я снял телефонную трубку и один раз повернул диск. – Два «мартини» и шотландское с водой. Хорошее шотландское.
  Мы поболтали о пустяках, пока официант не принес бокалы.
  – Вы совсем осунулись, Мак, – Хардман одним глотком ополовинил бокал и посмотрел на меня. – Должно быть, что-то произошло, когда вы вернулись домой. Вероятно, с Фредль.
  – Совершенно верно.
  – Она убежала от вас с другим?
  – Нет. Кто-то увел ее. Она не хотела уходить.
  Здоровяк-негр медленно покачал головой.
  – Это плохо. Могу я чем-нибудь помочь?
  – Пока мы не знаем. Наверное, сейчас нас интересует другое – хотите ли вы помочь?
  – А вы догадайтесь, хочу или нет? Черт, Фредль я почитаю за друга. Посмотрите, – обратился он к Падильо, – что она написала обо мне во франкфуртской, это в Германии, газете.
  – Покажите ему оригинал, – предложил я. – Он читает по-немецки.
  – Ясно, – Хардман достал из внутреннего кармана пиджака ксерокопию статьи. – Вот здесь.
  Падильо то ли быстро прочел статью, то ли притворялся, что читает.
  – Отлично написано. Отлично.
  – Вот и я того же мнения.
  До появления Хардмана мы обсудили с Падильо, что нам следует сказать ему, а что – опустить. И решили, что любые недомолвки только повредят делу. И рассказали ему все, от первой встречи Падильо с людьми Ван Зандта в Ломе до записки, которая ждала нас в моей квартире. Не упомянули мы лишь о сеньоре де Рома-нонес.
  – Так вам не кажется, что лучше всего не перечить им и пристрелить этого старикашку?
  – Нет.
  – И вы не можете пойти на угол Девятой и Пенсильвания-авеню, чтобы рассказать все ФБР?
  – Нет.
  – А почему не пойти мне? Меня эти африканцы не знают.
  – Я в этом не уверен.
  – Так я могу позвонить, благо есть откуда. Раз мы платим на содержание ФБР немалые деньги, то можем ожидать от них и хорошей работы. Я никогда не возражаю, если закон работает на меня.
  – Допустим, вы звоните в ФБР из телефонной будки, или я, или Маккоркл. И говорим примерно следующее: премьер-министр Ван Зандт приезжает в Вашингтон, а члены его кабинета хотят, чтобы я застрелил его, дабы вызвать симпатию к их независимости. С этого придется начать. Но подобные ситуации для них не редкость. «С этим все ясно, мистер Падильо, но хотелось бы знать некоторые подробности». Да, разумеется, продолжу я, при этом они похитили жену моего партнера, мистера Маккоркла, и обещают разделаться с ней, если я не застрелю премьер-министра. Вот и все, господа, за исключением последнего. Премьер-министр должен умереть в следующую пятницу, между двумя и тремя часами пополудни, на углу Восемнадцатой улицы и Пенсильвания-авеню, совсем рядом с Информационным агентством Соединенных Штатов.
  – Из этого ничего не выйдет, Хардман, – добавил я. – Если позвонить в ФБР, они усилят охрану Ван Зандта, и окружение последнего догадается, чем это вызвано. Ван Зандт останется в живых, но Фредль наверняка погибнет.
  – Вы скажете им время и место, а они ничего не смогут сделать?
  – Отнюдь, – покачал я головой. – Смогут они многое. Премьер-министра уберегут, а вот мою жену – нет. Меня такая сделка не устраивает.
  – Так вы хотите найти их сами?
  – Во всяком случае, попытаемся.
  – Как насчет того, чтобы еще выпить и перекусить? – Хардман, похоже, вспомнил, что заглянул в наш салун на ленч.
  – Я приберег для вас хороший бифштекс, – я снял трубку и попросил принести еду и выпивку.
  Виски и «мартини» прибыли первыми.
  – Что требуется от меня? – спросил Хардман после того, как за официантом закрылась дверь.
  – Вы знаете город, – ответил я. – У вас есть друзья, которые знают его еще лучше. Нам представляется, хотя, возможно, это не так, что они прячут Фредль в негритянском квартале. Исходя из того, что уж там-то мы ее искать не будем. Это только догадка, но у вас есть контакты со служанками, посыльными винных магазинов, различными ремонтниками, то есть людьми, которые ежедневно бывают в десятках домов. Может, они заметят что-то необычное, а то и увидят Фредль.
  – Тут мы можем задействовать Маша.
  – Но вам придется ввести его в курс дела?
  – Только частично. И лишь потому, что вчера вечером он заезжал к вам домой.
  – Так что вы об этом думаете? – спросил Падильо.
  Хардман наклонился вперед, какое-то время смотрел в пол.
  – Я сомневаюсь, что ее прячут в негритянском квартале. Но проверить это несложно. Куда труднее искать ее в белых районах. Но, как вы правильно заметили, мы сможем наводить справки через обслугу. У этой компании есть какое-нибудь пристанище? Посольство или консульстве?
  – Только торговая миссия.
  – Что ж, придется их пощупать. Что-то они должны знать.
  – И мы того же мнения.
  Официант принес ленч, и за едой мы практически не говорили. После второй чашки кофе Хардман откинулся на спинку дивана и удовлетворенно вздохнул.
  – Мак, у вас едва ли не лучшие в городе бифштексы. Наверное, за такое мясо приходится дорого платить.
  – Зато к нам не заходит всякая рвань.
  Здоровяк встал, потянулся.
  – Мне пора. Вечером я свяжусь с вами. Где я вас найду?
  Падильо написал ему телефон своего «люкса».
  – У нас, возможно, возникнет необходимость встретиться с друзьями. В каком-нибудь тихом, неприметном месте. Вы нам ничего не посоветуете?
  – Как насчет квартиры Бетти? Вы там вчера были.
  – А она не станет возражать?
  – Какие могут быть возражения, если квартиру оплачиваю я?
  – Отлично.
  – Я вам позвоню... Вы думаете, они прослушивают ваш телефон в «Мэйфлауэр»?
  Падильо пожал плечами.
  – Лишнего я не скажу. А может, даже пришлю к вам Маша, – и Хардман отбыл, помахав на прощание рукой.
  – Начало положено, – подвел я итог ленча.
  – Похоже, что так.
  – Какие будут предложения?
  – Вернуться в отель и ждать звонка.
  – Самое трудное.
  – Совершенно верно, – подтвердил Падильо. – Ожидание. Труднее не придумаешь.
  До «Мэйфлауэр» мы дошли пешком, поднялись на лифте. Падильо вставил ключ в замочную скважину, повернул, открыл дверь, и мы вошли в гостиную. На диване сидел человек, руки его лежали на коленях, дабы мы видели, что в них не зажаты ни нож, ни пистолет.
  – Я – Ивлин Андерхилл, – представился он. – Я не причиню вам вреда, оружия у меня нет. Я лишь хочу поговорить с вами.
  Падильо положил ключ на кофейный столик.
  – Вы открыли замок.
  – Замки – мое хобби. А этот совсем простой.
  – Кто вы, мистер Андерхилл?
  – Соотечественник Хеннинга Ван Занята.
  Я быстро подошел к нему.
  – Вы знаете, где моя жена?
  – Вы – мистер Маккоркл?
  – Да. Кто вы?
  – Ивлин Андерхилл. Был членом парламента, пока премьер-министр Ван Зандт не распустил его. Полагаю, вы можете назвать меня голосом разума. Нас совсем мало. Меньшинство меньшинства.
  – Не могли бы выразиться яснее? – подал голос Падильо.
  – Вы – мистер Падильо, не так ли? Я видел вас в Ломе, издалека.
  – Я – Падильо, вы – Андерхилл, он – Маккоркл. Мы знаем, почему мы здесь. А почему вы – нет.
  Он чуть улыбнулся.
  – Обычно я изъясняюсь достаточно связно, но путешествие донельзя вымотало меня, – роста он был невысокого, телосложения хрупкого. Длинные, зачесанные назад седые волосы. Твидовый, поношенный костюм. Он выудил из кармана трубку и кисет с табаком. – Вы не будете возражать, если я закурю? – Светло-синие глаза за очками в золотой оправе повернулись сначала ко мне, потом – к Падильо.
  – Нет, конечно, – я понял, что поторопить его не удастся. И говорить он будет так, как привык, никуда не спеша.
  Чтобы раскурить трубку, ему хватило трех спичек.
  – Пожалуй, поначалу я изложу суть проблемы, а потом перейду к деталям. Несколько моих соотечественников финансировали мою поездку в Штаты. Мы полагаем себя партией здравого смысла, – он выдохнул струю ароматного дыма. – А поручено мне следующее: удержать мистера Падильо от убийства премьер-министра.
  Глава 7
  Я повернулся к Падильо, не скрывая раздражения.
  – Ты говорил, что это заговор трех, Ван Зандт и два его дружка. С нами число посвященных расширилось до шести. А теперь, похоже, о намеченном убийстве знает весь избирательный округ Андерхилла. О Господи, это не заговор, а конгресс.
  – Чего ты разбушевался? – осадил меня Падильо.
  – Я нервничаю.
  – Это заметно.
  Он подтянул стул, сел напротив Андерхилла, закурил.
  – Вы видели меня в Ломе?
  Тот кивнул.
  – В отеле, после того, как те двое поговорили с вами.
  – Вы их знаете?
  – Мы вместе выросли.
  – И вы думаете, что они предлагали мне убить вашего премьер-министра?
  – Это я знаю наверняка, – вновь его окутали клубы дыма. – Видите ли, мистер Падильо, белых в нашей стране немного, сто тысяч, не более. А государственные чиновники – еще более тесный мирок. Мы не сильны в шпионаже, знаете ли. Нет опыта. Но информация, касающаяся вас, поступила от очень надежного источника.
  – Что же это за источник?
  Вновь Андерхилл улыбнулся.
  – Вы помните того мужчину из беседовавших с вами в Ломе, что назвался Краусом? Повыше ростом, который сначала прикидывался немцем, а потом признал, что он – министр транспорта?
  – Помню, – кивнул Падильо.
  – Бедняга не умеет хранить секреты. Вернувшись, он рассказал обо всем жене, разумеется, заставив ее поклясться, что она никому ничего не скажет.
  – Но она сказала.
  – Естественно.
  – Кому?
  – Своей сестре... моей жене.
  Падильо встал, прошелся по комнате.
  – Можем мы заказать выпивку в номер?
  – Сними трубку и попроси бюро обслуживания принести сюда бутылку и лед.
  Падильо последовал моему совету, а положив трубку, вновь повернулся к Андерхиллу.
  – Вы сказали, что видели меня в Ломе... издалека. Как вы там оказались?
  – Я приглядывал за парочкой, что заявилась к вам. Еще раз хочу подчеркнуть, что белых в нашей стране совсем немного. И среди них есть группа людей, которые не хотят, чтобы упрямство, ненависть и жестокость других белых привели к социальному и экономическому хаосу. Мы собрали некую сумму денег, кто внес свои сбережения, кто заложил дом, и намерены использовать эти средства, чтобы воспрепятствовать этому старому дураку Ван Зандту умереть смертью мученика. Если вы убьете его, в стране устроят кровавую баню. Я – профессор романских языков в нашем университете и не силен в подобных переговорах, но готов предложить вам семнадцать тысяч фунтов за отказ от убийства Ван Зандта. Возможно, противоположная сторона предложила вам больше, но это все деньги, которые нам удалось собрать. Если вы отвергнете наше предложение и согласитесь убить премьер-министра, мне придется изыскать возможность убить вас.
  – А почему вы не обратились в полицию? – спросил я. – Или в ФБР? Неужели к их помощи уже никто не прибегает?
  – Сказать по чести, я не обратился к ним лишь потому, что мы не хотим вмешивать их, да и любое другое государственное учреждение в это дело. Если ваше правительство узнает о подробностях этого заговора, они первым делом обратятся за разъяснениями к Ван Зандту. Тот, естественно, будет все отрицать, и на этом будет поставлена точка.
  Но, господа, дело в том, что мы за покушение. Но закончиться оно должно неудачно. Более того, нам необходимо получить доказательства того, что покушение это подготовлено и осуществлено на деньги Ван Зандта и его приспешников. Вот за это мы и готовы предложить семнадцать тысяч долларов вам, мистер Падильо, и, разумеется, вам, мистер Маккоркл.
  – Ваши друзья в Ломе действовали точно так же. Они пообещали убить меня, если я не убью премьер-министра. И обещание их последовало за моим отказом убить Ван Зандта за деньги, причем названная ими цифра значительно превышала вашу.
  Андерхилл покивал.
  – Да, человеческая жизнь для них не стоит и пенни. Должен признать, пока я и представить себе не могу, как это сделать. В смысле, убить вас. А какова их последняя цена?
  – Они пообещали убить мою жену, если Падильо не убьет Ван Зандта, – вмешался я. – Они ее похитили.
  – О Господи. Вы оказались в щекотливом положении, не так ли?
  В дверь постучали, и Эл, официант бюро обслуживания, внес в номер бутылку шотландского, лед и бокалы. Справился, не нужно ли нам чего еще, и мы заверили его, что теперь у нас есть все необходимое. Падильо подписал чек, и Эл ретировался, рассыпаясь в благодарностях. Я разлил виски и спросил Андерхилла, добавить ли ему льда. Он отрицательно покачал головой.
  – Мистер Андерхилл, – прервал затянувшуюся паузу Падильо, – у меня нет ни малейшего желания убивать вашего премьер-министра.
  – Рад это слышать. Хотя должен отметить, что в подобных делах ваша репутация чрезвычайно высока.
  – С чего вы это взяли?
  – Один тип из Берлина предложил продать нам информацию, которую уже торганул людям Ван Зандта. Взял с нас двести фунтов. Ван Зандт, похоже, заплатил куда больше. Информация касалась вас, мистер Падильо. Досье у него подобралось обширнейшее. Упоминались в нем и вы, мистер Маккоркл. Если я не ошибаюсь, вам принадлежал ресторан в Бонне.
  Далее разговор перескакивал с темы на тему. То ли Андерхилл умело вел его, то ли у него разбегались мысли. И я предпринял попытку вернуться к интересующему меня вопросу.
  – Мистер Андерхилл, не знаете ли вы, кто похитил мою жену и где ее сейчас держат?
  – Кто, я знаю почти наверняка. И скорее всего могу сказать, где ее держат. Но, судя по всему, за эти сведения я могу получить высокую цену, не так ли?
  – Полагаю, вам не следует торговаться с мистером Маккорклом, когда дело касается его жены, – заметил Падильо.
  – Наверное, не стоит. Это так жестоко.
  – Если вы не скажете мистеру Маккорклу, где его жена, боюсь, он выбьет из вас эти сведения.
  – Кто ее похитил? – повторил я.
  – Вероятнее всего, Уэнделл Боггз и Льюис Дарраф.
  – Кто они?
  – Один – министр транспорта, второй – внутренних дел. Те самые, кто встречался с мистером Падильо в Ломе.
  – Вы хотите сказать, что два члена вашего кабинета министров похитили мою жену?
  – Скорее всего. Они довольно-таки молодые. Вашего возраста. И способны на все. Я знаю, что сейчас они в Соединенных Штатах.
  – Вам известно, где они остановились?
  – У них дом в Вашингтоне. Адрес у меня есть, но я оставил его в отеле. К сожалению, назвать по памяти не могу. Цифры и названия в голове не держатся.
  – Как вы узнали об этом доме?
  – Мне сказала жена. Мы с Боггзом женаты на родных сестрах, его жена поняла, что задуманное им к добру не приведет, и решила посоветоваться с сестрой. Уэнделл, похоже, делится с женой всем. А адрес я записал, потому что знал наверняка, что забуду его, а он может и пригодиться.
  – Где вы остановились?
  – В «Ласалле». Через дорогу.
  – Так давайте перейдем на другую сторону улицы, поднимемся в ваш номер и взглянем на адрес, – голос мой звучал сурово и решительно.
  – И тогда мы могли бы обсудить, как предотвратить убийство Ван Зандта?
  – Мы поговорим и об этом, – кивнул Падильо.
  – Я не знаю, сколько вы обычно получаете за такую работу, мистер Падильо, но семнадцать тысяч фунтов в моей стране – большие деньги.
  – И в других тоже, – Падильо открыл дверь.
  Коннектикут-авеню мы пересекали по «зебре». Андерхилл шел чуть впереди, попыхивая трубкой, его тонкие руки болтались из стороны в сторону. Падильо чуть кривился, словно от боли.
  – Бок все еще беспокоит? – спросил я его.
  Ответить он не успел. Стоявшая у аптеки машина резко рванула с места и разогналась уже до тридцати пяти миль, когда ее бампер ударил по коленям Андерхилла, капот – по груди, распластав его по мостовой. Падильо, отставший на полшага, схватил меня за руку и потащил назад. Нужды в этом не было. Зеленый «форд» и я разминулись как минимум на два фута. Колеса его размазали по мостовой худого седовласого мужчину, который преподавал романские языки и понятия не имел, что надо делать, если возникает необходимость убить человека. Автомобиль же, не снижая скорости, свернул на Эль-стрит и скрылся из виду. Мужчина, сидевший рядом с водителем, один раз оглянулся.
  Падильо тут же забыл про боль в боку и склонился над Андерхиллом. Вокруг уже собралась толпа, и все повторяли одну фразу: "Надо вызвать «Скорую». Никто, однако, не спешил к телефонной будке. Трубка, которую курил Андерхилл, еще дымилась в футе от его головы, по которой проехалось заднее левое колесо.
  Руки Падильо быстро пробежались по карманам Андерхилла. Он поднял голову, оглядел лица уставившихся на него людей, выбрал одного.
  – Вызовите «Скорую помощь», – обратился он к приглянувшемуся ему молодому человеку. – Он еще жив.
  Мужчина повернулся и побежал к аптеке. Падильо встал и попятился в толпу. Я пристроился к нему. Несколько секунд спустя мы уже шли по направлению к Кей-стрит.
  – Его ключ у меня, – сообщил Падильо.
  – Давай посмотрим, что у него в номере.
  Треть «Ласалля» занимали конторы различных фирм, вторую – постоянные жильцы, и лишь остальное отводилось приезжим. В вестибюле не стояли удобные кресла и никто не следил, кто поднимается в кабинах автоматических лифтов. Мы вышли на седьмом этаже и нашли нужную дверь. Андерхилла поселили в однокомнатном номере, который обходился ему в девять долларов в сутки, с двухспальной кроватью, кондиционером и телевизором. Чемодан, довольно потрепанный, стоял в стенном шкафу под еще одним твидовым костюмом и плащом. В карманах адреса мы не обнаружили, так же, как и в чемодане.
  Падильо заглянул в ящики комода, я обследовал шкафчик в ванной. Помазок, мыло, зубная щетка, паста, расческа. Все аккуратно разложено. Мысли у Андерхилла, возможно, и путались, но вещи свои он держал в полном порядке.
  Адрес нашел Падильо, в одном из ящиков. В маленькой записной книжке. Я переписал адрес, а потом Падильо пролистал книжку.
  – Более ничего интересного, – он бросил ее в ящик. – А вот и деньги, – он протянул мне папку с замочком. Внутри лежали пачки пятифунтовых банкнот. Каждая с бумажкой, свидетельствующей о том, что в пачке ровно пятьсот фунтов.
  – Семнадцать тысяч, – предположил я.
  – Вероятно.
  – Мы их возьмем?
  – Лучше мы, чем люди Ван Зандта. При случае отправим их его жене, которая поймет, что это за деньги.
  – Еще бы, ей же все известно.
  – В том числе и адрес их тайной резиденции. Кстати, где она располагается?
  – Квартал 2900 по Кэмбридж-плейс, Северо-Запад.
  – Ты знаешь, где это?
  – Приблизительно. В Джорджтауне.
  – Какой же это негритянский район?
  – Да, негров там нет уже лет тридцать пять.
  – Давай-ка вернемся ко мне. Мне нужно кое-куда позвонить.
  Вниз мы спустились на том же лифте и пересекли Коннектикут-авеню. У тротуара, почти напротив «Мэйфлауэр», стояли две патрульные машины с включенными маячками. Трое полицейских задавали вопросы каким-то людям, которые качали головами, показывая, что ничего не знают. Четвертый полицейский что-то измерял рулеткой. Еще один посыпал то ли песком, то ли опилками влажное пятно на мостовой. Ивлина Андерхилла уже увезли. Впервые ли он приехал в Соединенные Штаты, почему-то подумалось мне.
  Падильо только поворачивал ключ в замке, когда зазвонил телефон. Он быстро подошел к столу, взял трубку.
  – Слушаю, – и тут же передал ее мне. – Это тебя.
  Я поздоровался и услышал:
  – Вас, похоже, не очень заботит благополучие вашей жены, мистер Маккоркл?
  – Наоборот, еще как заботит. Она у вас?
  – Да. Пока она в полном здравии. Но вы не следуете полученным инструкциям. Мы не потерпим никаких отклонений.
  – Дайте мне поговорить с моей женой.
  – Вас же просили никому не говорить о задании мистера Падильо.
  – Мы никому не говорили. Передайте трубку моей жене.
  – Вы разговаривали с Андерхиллом.
  – В номер отеля может зайти кто угодно.
  – Чего хотел от вас Андерхилл, мистер Маккоркл?
  – Прежде всего он хотел остаться в живых. Передайте трубку моей жене.
  – Вы рассказали ему о задании мистера Падильо?
  – В этом не было необходимости. Он и так все знал. Чья-то жена ввела его в курс дела. Возможно, ваша. Теперь я могу поговорить с моей?
  – Мистер Падильо собирается выполнять наше задание? Вновь хочу вас предупредить, мы настроены серьезно.
  – Да, собирается. Но лишь при условии, что вы передадите трубку моей жене. Я должен убедиться, что она жива.
  – Очень хорошо, мистер Маккоркл. Вы можете перекинуться парой слов с миссис Маккоркл.
  – Фредль... как ты?
  – Все нормально, дорогой. Только ужасно устала, – голос ровный, смирившийся с неизбежным.
  – Я сделаю все, что смогу. Майк со мной.
  – Я знаю. Мне сказали.
  – Они обращаются с тобой хорошо?
  – Да, дорогой, но... – она вскрикнула и тут же раздался мужской голос:
  – До сих пор мы обращались с ней хорошо, мистер Маккоркл. Сами видите, мы шутить не намерены.
  И в трубке послышались гудки отбоя.
  Глава 8
  Я стоял посреди комнаты, уставившись на зажатую в руке трубку. Потом положил ее на рычаг и посмотрел на Падильо.
  – Они заставили ее закричать. Причинили ей боль, и она закричала.
  Он кивнул и отвернулся к окну.
  – Более они не будут мучить ее. Они лишь демонстрировали тебе серьезность своих намерений.
  – Фредль не из крикливых. Она не стала бы кричать, если в увидела бегающую по полу мышь.
  – Я знаю. Ей причинили боль. Возможно, заломили руку. Но не более. Нет смысла мучить ее. Она не знает, где спрятаны изумруды.
  – Не знаю, долго ли я смогу тут высидеть.
  – Мы должны ждать, – возразил Падильо.
  – Я хотел бы ждать, одновременно что-то делая.
  – Так не бывает, – он подошел ко мне. – Одно ты должен уяснить раз и навсегда: или они ее убьют, или мы ее выцарапаем. Но для этого нужны ясный ум и твердая рука. А если ты будешь все время думать о том, как ей плохо, у тебя поедет крыша.
  – Возможно, и поедет, потому что я им верю. Они меня убедили. Крики моей жены действуют на меня. Я бы поверил им, если в они сказали, что намерены выбрать ее мисс министерства торговли.
  – Мы подождем, – говорил Падильо отрывисто, словно рубил. – Ожидание – один из методов их воздействия на нас. Они знают, как это тяжело, и рассчитывают, что крик жены заставит тебя дрогнуть, а потому ты будешь хвататься за соломинки, вместо того чтобы методично готовиться к ее спасению. А готовиться нужно, иначе ты не увидишь ее живой. Мы вдвоем уже не такая большая сила. Несколько лет тому назад, возможно, но не теперь. Нам нужна помощь. И мы должны ждать, пока она прибудет.
  – Мы подождем, – откликнулся я.
  – Вот и отлично. Подождем.
  Я заставил себя разлить по бокалам виски и включил телевизор. Показывали викторину для домохозяек. Им предлагалось определить общую стоимость глиссера без мотора, настольного трехцветного ксерокса, ящика крема для загара и кетчупа, потребляемого среднестатистической семьей за год. Я предположил, что все это стоит двадцать девять тысяч четыреста пятьдесят восемь долларов и сорок два цента, но победила домохозяйка из Мемфиса, положившая на все тридцать шесть тысяч долларов. От многоцветного ксерокса я бы не отказался.
  – Ты часто смотришь телевизор? – спросил Падильо.
  – Случается. Телевидение, как Китай. Если его не замечать, оно только становится хуже.
  Падильо попытался оценить следующую группу товаров, но оказался лишь третьим, пропустив вперед блондинку из Галвестона и бабулю из Сент-Пола. Бабуля выиграла доску для серфинга, ходули любопытной конструкции, годовое обучение в школе фотографии, глобус диаметром в четыре фута и японскую спортивную машину. Падильо отметил, что с удовольствием взял бы себе глобус.
  Зазвонил телефон. Падильо потянулся к трубке, а я выключил телевизор. Звонили по межгороду, и, когда телефонистка убедилась, что говорит с Падильо, он смог поздороваться с абонентом на другом конце провода. А послушав какое-то время, добавил: «Я звоню насчет должка. Хотел бы получить его сегодня, – и после паузы: – Хорошо. Жду тебя по такому адресу», – и назвал номер дома и квартиры на Фэамонт-стрит, где жила подружка Хардмана. Затем попрощался и положил трубку.
  – Ян Димек звонил из Нью-Йорка. Он в Ла Гардия[133]. Чуть опоздал на самолет, так что прилетит следующим.
  В течение получаса телефон звонил дважды, и каждый раз разговор продолжался лишь две-три минуты. Падильо не приходилось ни объяснять, ни уговаривать. Он лишь напоминал про должок и называл место встречи.
  – Твои друзья? – поинтересовался я.
  – Нет, конечно.
  – Так кто же?
  – Агенты, с которыми мне приходилось иметь дело. Димек – поляк и работает на польскую разведку. Он приписан к польской миссии в ООН, но большую часть времени проводит в Вашингтоне. Магда Шадид работает и на Венгрию, и на Сирию, обе стороны это знают, но продолжают сотрудничать с ней, потому что обходятся ее услуги недорого, да и секретов что у Венгрии, что у Сирии немного. Последний, Филип Прайс, англичанин, и его прикрытие – компания по производству прохладительных напитков.
  – А чем они обязаны тебе?
  – Все они – двойные агенты. Я их завербовал, и они работают на Дядю Сэма.
  – И, если они взбрыкнут, ты шепнешь пару слов их основным работодателям.
  – Совершенно верно, только шептать мне не придется. Для этого есть письма, которые отправит при необходимости наш адвокат в Бонне. Прием старый, но действует безотказно.
  – Но он же полагает, что ты умер? Он так сокрушался о твоей смерти.
  – По моей просьбе. Я звонил ему из Швейцарии.
  – Но он же и мой адвокат.
  – Сам видишь, интересы клиентов для него превыше всего.
  – Англичане не убьют Прайса за то, что он – двойной агент?
  – Не убьют, но он потеряет полторы тысячи долларов, которые мы платим ему из месяца в месяц. А деньги он будет получать, лишь находясь на службе у Англии.
  – Они знакомы друг с другом?
  – Если не лично, то понаслышке. Они же не любители, а профессионалы и в любом деле должны знать, кто есть кто.
  – Должно быть, они питают к тебе самые теплые чувства.
  Падильо пожал плечами и усмехнулся.
  – Они не перебегут на другую сторону только потому, что этого захотела их левая нога. Двойными агентами они стали из-за денег. Работа эта непыльная, и они не хотели бы терять ее. Так что я могу обратиться к ним с просьбой. Один раз. Второго уже не будет.
  В дверь постучали. Падильо впустил в гостиную Мустафу Али, и они приветствовали друг друга на арабском.
  – Вы отлично знаете язык, – перешел Маш на английский. – Как поживаете, Мак?
  – Все нормально.
  – Хард просил привезти вас к Бетти. Вы готовы?
  – Готовы, – кивнул Падильо. – Я только положу вот это в сейф, – и он взял со стола папку с семнадцатью тысячами фунтов, которые мог бы заработать, не убив Ван Зандта.
  Мы спустились в вестибюль, нашли помощника управляющего, убедились, что папка оставлена в надежном месте, и проследовали к «бьюику». Он стоял под знаком «Стоянка запрещена», но на ветровом стекле мы не обнаружили штрафной квитанции.
  – Телевизор и телефон в кабине наводят их на мысль, что владелец машины достаточно влиятелен, чтобы отмазаться от штрафа, – пояснил Маш. – Они ничем не хуже дипломатических номеров.
  С Семнадцатой улицы мы свернули на Массачусетс-авеню, объехали площадь Скотта, взяли курс на Джорджия-авеню. В половине пятого дня машины еще не запрудили улицы, а потому ехали мы достаточно быстро.
  – Если возникает необходимость защищаться, каким пистолетом вы посоветовали бы воспользоваться? – неожиданно спросил Падильо.
  Маш искоса глянул на него.
  – Для ближнего боя или на дальнюю цель?
  – Для ближнего боя.
  – Лучше «смит-вессона» калибра 38 с укороченным стволом не найти.
  – Вы можете достать пару штук?
  – Нет проблем.
  – Сколько с нас?
  – По сотне за каждый.
  – Заметано. А к кому мне обратиться, если я захочу приобрести нож?
  – Раскладной или финку?
  – Раскладной.
  – Будете бросать?
  – Нет.
  – Я его достану. Пятнадцать долларов.
  – Тебе нужен нож, Мак? – повернулся ко мне Падильо.
  – Только с перламутровой рукояткой. Я всегда мечтал о таком.
  – А если перламутр будет искусственный? – спросил Маш.
  – Ничего страшного, – заверил его Падильо.
  Маш высадил нас перед домом Бетти и умчался, вероятно, на поиски нашего арсенала. Мы поднялись по лестнице, Падильо постучал, а я присел, развязывая шнурки.
  – Белый ковер, – напомнил я Падильо.
  Дверь открыл Хардман, в носках. Развязал шнурки и Падильо.
  – Маш приехал не слишком рано? – осведомился Хардман.
  – В самое время, – заверил его я.
  – Есть хороший вариант в четвертом забеге на Шенандоу Даунз[134]. На Верную Сью ставят девять к двум.
  – На таких условиях я готов расстаться с десятью долларами.
  – Вы их приумножите, – и Хардман что-то черкнул в маленькой записной книжке.
  – Ты когда-нибудь выигрывал? – поинтересовался Падильо.
  – Прошлой весной... или зимой?
  – Вы же часто выигрываете, Мак, – укорил меня Хардман.
  – Он хочет сказать, что долгов за мной нет.
  Из спальни появилась Бетти, поздоровалась, глянула на наши ноги, дабы убедиться, что ее белому ковру ничего не грозит, и уплыла на кухню.
  – Я отправляю ее в кино, – пояснил Хардман. – Вы хотите, чтобы я остался или пошел с ней?
  – Мы бы предпочли, чтобы вы остались, – ответил Падильо.
  – А кто должен прийти?
  – Трое моих друзей – поляк, полувенгерка-полусирийка и англичанин.
  – Сборная солянка.
  – Они могут помочь, да и кой-чего мне задолжали.
  Бетти вновь продефилировала через гостиную, на этот раз в спальню. И тут же вернулась в великолепной норковой накидке. Остановилась перед Хардманом, вытянула правую руку. В левой она держала туфли.
  – Мне нужны пятьдесят долларов.
  – Женщина, ты же идешь в кино!
  – Я могу заглянуть и в магазин.
  – Понятно, – Хардман вытащил из кармана пачку денег. – Только не заходи в тот, где продавались эти вот накидки. А то хозяева захотят ее вернуть.
  – Так она краденая?
  – Как будто ты этого не знала.
  Бетти повела плечами.
  – Все равно я пойду в ней.
  – Вот тебе пятьдесят долларов. Ты можешь вернуться к девяти.
  Бетти взяла деньги, привычным жестом сунула их в сумочку. Направилась к двери, открыла ее, обернулась.
  – Ты будешь здесь? – в голосе послышались просительные нотки.
  – Еще не знаю.
  – Мне бы этого хотелось, – вновь те же нотки.
  Хардмана буквально расперло от гордости.
  – Поживем – увидим. А теперь иди.
  – Кофейник на плите, – и она отбыла.
  Мы решили выпить кофе, и Хардман умело обслужил нас.
  – Наверное, вы не знаете, что в свое время я работал в вагоне-ресторане?
  Но о своей работе на железной дороге он рассказать не успел, потому что в дверь позвонили. Хардман пошел открывать, и мужской голос осведомился, здесь ли Падильо. Хардман ответил «да», и мужчина переступил порог.
  – Привет, Димек, – руки Падильо не протянул.
  – Привет, Падильо.
  – Это Хардман. Маккоркл.
  Димек поочередно кивнул нам и огляделся.
  – Вас не затруднит разуться? – спросил его Хардман.
  Мужчина посмотрел на него. Лет тридцати четырех или пяти, с грубым, словно вырубленным из бетона лицом, серой кожей, за исключением двух пятнышек румянца на скулах. То ли от ветра, то ли от туберкулеза. Я бы поставил на ветер. Димек не производил впечатления больного.
  – Зачем? – спросил он Хардмана.
  – Ковер, дорогой. Хозяйка дома не хочет, чтобы его пачкали.
  Димек глянул на наши ноги, сел на стул, снял туфли.
  – Как поживаешь, Димек?
  – Я слышал, вы умерли.
  – Хочешь кофе?
  Димек кивнул. Светлые, коротко стриженные волосы, большие уши, маленькие серые глаза.
  – Со сливками, – говорил он, едва разлепляя губы.
  Хардман принес ему чашку кофе, и Димек поставил ее на подлокотник кресла.
  – А что поделываете вы, Падильо?
  – Мы подождем двух других. Чтобы мне не повторяться.
  – Здесь и так двое лишних.
  – Ты, я вижу, в совершенстве освоил английский.
  – Вы имели право позвонить мне в этот раз, – продолжил Димек. – Но более я бы этого не делал.
  Падильо пожал плечами, откинулся на спинку кресла, приложил руку к боку. Повязку следовало бы переменить.
  Опять звякнул звонок. Хардман открыл дверь.
  – Если не ошибаюсь, меня ждет мистер Падильо, – другой мужской голос.
  – Проходите.
  – Это Филип Прайс, – представил его Падильо. – У двери Хардман, в этом кресле – Димек, в том – Маккоркл. Как идут дела. Прайс?
  – Нормально, – ответил мужчина. – Полный порядок.
  – Вас не затруднит разуться? – повторил Хардман. – Нам влетит, если мы попачкаем ковер.
  – Привет, Димек, – Прайс кивнул поляку. – Не ожидал увидеть вас здесь.
  – Туфли, дорогой, – настаивал Хардман.
  – Я свои снял, – Димек пошевелил пальцами ног. – Как и говорит этот господин, мы стараемся сохранить ковер в чистоте.
  Прайс присел, разулся, аккуратно поставил туфли у стула.
  – Где же мы встречались последний раз? – он вопросительно посмотрел на Димека. – В Париже, не так ли? Если не ошибаюсь, что-то связанное с НАТО? Но тогда вы представлялись не Димеком?
  – И вы были не Прайсом.
  – Совершенно верно. Ну, Падильо, раз вы воскресли из мертвых, позвольте узнать, как вам жилось все это время?
  – Отлично. Хотите кофе?
  – Не откажусь. Где мне сесть?
  – Выбирайте сами.
  Англичанину приглянулось кресло напротив двери, сидя в котором он мог видеть нас всех. Хардман принес из кухни чашку кофе.
  – Вам со сливками или с сахаром?
  – Благодарю, предпочитаю черный.
  Мы молча пили кофе, изредка поглядывая друг на друга. Англичанин, похоже, процветал. Дорогой, синевато-серый твидовый костюм, белая рубашка, галстук в сине-черную полоску. Черные туфли, черные же носки. Хрупкого, казалось, телосложения, но могучие плечи говорили о том, что силы ему не занимать. Карие глаза, полуприкрытые веками. Я прикинул, что ему никак не меньше сорока пяти, но седина еще не тронула его каштановые волосы. А может, он их красил.
  – Мне действительно говорили, что вы пропали без вести, а может, и погибли, – прервал затянувшуюся паузу Прайс. – Не могу сказать, что я сильно горевал.
  – Устроил себе небольшой отпуск, – ответил Падильо.
  – Судя по загару, побывали в южных странах.
  – Побывал, – не стал отрицать Падильо.
  – В Африке?
  Губы Падильо разошлись в улыбке.
  – Не вы ли...
  – В Западной Африке, – вмешался Димек. – Я слышал об этом. Кто-то продал там гору оружия. Автоматы и карабины калибра 7,62.
  – Тебе легко даются языки, Димек. Сейчас ты говоришь как американец. А когда мы впервые встретились, ты более напоминал уроженца Манчестера.
  – Он говорит не хуже меня, – внес свою лепту в беседу и Хардман.
  Прайс демонстративно посмотрел на золотые наручные часы.
  – Мы кого-то ждем или...
  – Ждем, – подтвердил Падильо.
  Так мы и сидели, разутые, в уютной квартире в северо-западной части Вашингтона, округ Колумбия, негр, сын испанца и эстонки, поляк, англичанин и ресторатор шотландско-ирландского происхождения, ожидая прибытия полувенгерки-полусирийки. Прошло пятнадцать минут, прежде чем в дверь вновь позвонили.
  – Я сам, – Падильо встал, направился к двери, открыл.
  – Привет, Мэгги, заходи.
  Она вошла, и мне сразу стало ясно, что ждали мы не напрасно. Лет двадцати шести, с длинными темными волосами, окаймляющими овал лица, огромными черными глазами, разом окинувшими всех присутствующих. Идеально прямой нос, рот, растянутый ослепительной улыбкой, ради которой многие продали бы душу дьяволу. Вязаное шерстяное" пальто свободного покроя, в крупную черную, коричневую и белую клетку. Она поздоровалась с Падильо и повернулась, чтобы он помог ей снять пальто. Оказавшееся под ним белое облегающее платье только подчеркивало совершенство фигуры Мэгги. Она знала, как стоять, как ходить, как показать себя в лучшем виде. Падильо положил пальто на стул.
  – Позвольте представить вам мисс Магду Шадид, – при этих словах Падильо мы все встали. – Мистер Маккоркл, мистер Хардман, мистер Димек и мистер Прайс.
  Она кивнула каждому и повернулась к Падильо.
  – Я кое-что припасла для тебя, Майкл.
  – Что же?
  – Вот это.
  Никогда ранее я не видел, чтобы женщина била мужчину по лицу левой рукой после того, как имитировала удар правой.
  Глава 9
  Ей следовало бы знать, к чему это приведет. Возможно, она и знала. Падильо отвесил ей затрещину, после которой на ее щеке загорелось красное пятно. Магда отбросила голову назад и рассмеялась, дав нам возможность убедиться, что в ее коренных нет ни единой пломбы.
  – Я мечтала об этом два года. Может, теперь ты крепко подумаешь, прежде чем опять продинамить меня. Я прождала тебя два дня в том вонючем амстердамском отеле.
  – Извини, что не смог явиться на назначенную встречу. А вот за затрещину я извиняться не собираюсь.
  – Я знала, что ты меня ударишь, – она потерла щеку. – Даже удивилась бы, если в ты этого не сделал. Но к чему бить со всей силы? Кто эти люди?
  – Деловые партнеры.
  – И среди них есть очень интересные, не так ли? – теперь она улыбалась Хардману. Тот, естественно, улыбнулся в ответ. И я порадовался, что Бетти ушла в кино.
  – Вроде бы ты должна помнить меня, Магда, – Димек по-прежнему говорил, едва шевеля губами.
  Она посмотрела на него и фыркнула.
  – Помню, но безо всякого удовольствия. Если в мне понадобилось вспоминать кого-либо с шаловливыми ручонками, я бы остановила свой выбор на твоем грустнолицем соседе, – теперь она улыбнулась мне. Я ответил ей тем же.
  – Отключай свои чары, Магда, – вставил Падильо. – Мы уже поняли, что ты неотразима.
  – Тогда ты можешь предложить мне выпить, Майкл. Я не откажусь от шотландского со льдом, – она повертела головой, словно выбирая, кто достоин чести сидеть рядом, и отдала предпочтение Прайсу. Тот холодно ей кивнул.
  – Шотландское я принесу, – пообещал Хардман. – Может, кто-то хочет что-либо еще? У меня есть еще бурбон и джин.
  Все, однако, пожелали шотландского.
  – Пока нам не принесли выпить, не могли бы вы, Падильо, выйти на сцену и ввести нас в курс дела, дабы мы не гадали зазря, а ради чего нас сюда позвали. Мы ведь здесь по делу, не так ли? – и Прайс холодно улыбнулся.
  – Вы здесь, потому что я попросил вас приехать, – сухо ответил Падильо.
  Хардман вернулся с тремя бокалами в каждой руке. Первой обслужил женщину, получив в награду еще одну улыбку.
  Падильо отпил виски и наклонился вперед. Заговорил, обращаясь к Прайсу.
  – Будь у меня такая возможность, я никогда в жизни не привлек бы вас к этой операции. Я вам не доверяю. Вы мне не нравитесь.
  – Но я-то чуть-чуть да нравлюсь, не так ли, Майкл? – проворковала Магда.
  – Особенно мне понравилось, как ты три года назад подставила меня в Будапеште. Меня до сих пор мучают ночные кошмары, когда я вспоминаю об этом.
  Магда пожала плечами и положила ногу на ногу, чтобы мы могли в полной мере насладиться их видом.
  – Я позвал вас лишь потому, что держу вас в кулаке, а вы так жадны, что готовы на все, лишь бы сохранить статус двойного агента.
  Трое знакомцев Падильо переглянулись.
  – Мне представляется, – процедил Прайс, – что вы сболтнули лишнее.
  – Неужели? Что ж, я предоставляю вам возможность организовать Ассоциацию взаимной защиты от посягательств Майкла Падильо. Другими словами, вам дается шанс сорваться с крючка и продолжать получать каждый месяц по полторы тысячи долларов от «Кроссхэтч корпорейшн». Чек подписывает именно эта организация, не правда ли, Димек?
  – Мой – да, – кивнул поляк, – но не на полторы тысячи, а на тысячу триста.
  – А мне пересылают только тысячу, – поддакнула Магда.
  Лишь Прайс промолчал.
  Падильо усмехнулся, глянул на меня.
  – Жадности им не занимать.
  – Что мы должны сделать, чтобы сорваться с крючка, Падильо? – поинтересовался Прайс. – И как мы узнаем, что мы свободны не на словах, но на деле?
  – По завершении нашей операции вы столько узнаете обо мне, да и о моих друзьях, что я более не смогу чего-то требовать от вас. Если мне захочется выдать вас, вы с головой выдадите меня. Поэтому мне поневоле придется помалкивать.
  Димек медленно покачал головой.
  – Мне бы хотелось, как вы говорите, сорваться с крючка. Я не знаю, зачем вы позвали этих двух, Падильо, но ко мне вы бы не обратились, если в вам не требовался исполнитель на грязную работу, выполнение которой гарантирует кратчайший путь на тот свет.
  – Ты опять заговорил, как манчестерец, Димек. Вероятно, я выразился недостаточно ясно. Поэтому повторю для непонятливых. Если вы трое в точности не сделаете то, что мне нужно, я доложу о вас кому следует. И не пройдет недели, как двоих из вашей троицы убьют, а Прайс окажется за решеткой.
  – Чертовски убедительный довод, – пробурчал Прайс.
  – Я рассчитывал на ваше понимание.
  – Переходи к делу, Майкл! – воскликнула Магда. – Ты знаешь, что держишь нас за горло, иначе мы не собрались бы здесь. И нет нужды долдонить об одном и том же.
  – Димек?
  – Я согласен.
  – Прайс?
  – Нет возражений.
  Падильо удовлетворенно кивнул.
  – К делу так к делу. Ты прав, Димек. Я побывал в Западной Африке. Объездил ее вдоль и поперек. А когда оказался в Ломе, два типа предложили мне кругленькую сумму за убийство их премьер-министра.
  – В Того нет премьер-министра, – удивился Прайс. – Там же президент, или я ошибаюсь?
  – Ты действительно отстал от жизни. Теперь там верховодит генерал. Но речь идет не о Того. Они лишь обратились ко мне в Того, – и далее Падильо назвал маленькую южноафриканскую страну, правительство которой возглавлял Ван Зандт.
  – Черт побери, – вырвалось у Прайса.
  – И сколько они вам предложили? – осведомился Димек.
  – Семьдесят пять тысяч, а получив отказ, пообещали убить меня, если я не пристрелю Ван Зандта, когда в следующую пятницу он будет проезжать по Пенсильвания-авеню.
  – Значит, ты взял деньги и удрал? – предположила Магда.
  – Нет, просто удрал. Но они выследили меня и похитили жену Маккоркла. Если я не пристрелю Ван Зандта, они убьют ее. Если я обращусь в полицию или ФБР, результат будет тот же.
  – Ее убьют в любом случае, – уверенно заявил Димек.
  – Это точно, – поддакнул Прайс.
  – А кто тебе этот Маккоркл? – в лоб спросила Магда.
  – Мой деловой партнер. Мы оба владельцы одного салуна.
  – Он был с тобой и в Бонне?
  – Да.
  – Через Бонн они и вышли на его жену. Я рада, что не нравлюсь тебе, Падильо. Мне не хотелось бы входить в круг твоих друзей.
  Падильо не отреагировал на ее шпильку.
  – Димек прав. Они убьют ее, застрелю я Ван Зандта или нет. Потому-то я и подумал о вас. О вас всех. Мы попытаемся вызволить ее.
  – Вы знаете, где ее прячут? – спросил Прайс.
  – Нет. Ее держали в одном доме в Джорджтауне, но теперь наверняка перевезли в другое место.
  – Вам известно, кто ее похитил? – снова вопрос Прайса.
  – Нет. Конкретных исполнителей мы не знаем. Но есть основания подозревать, что ее похитили министры Ван Зандта.
  – Ради чего? Чтобы взять власть после убийства главы правительства? – теперь пришел черед спрашивать Димеку.
  – Нет. Идея принадлежит самому Ван Зандту. Он хочет возложить вину за убийство на американского негра и таким образом склонить общественное мнение Америки на свою сторону. Цель же их ясна – независимость только для белых.
  – Цветных нигде не считают за людей, – буркнул Хардман.
  – В Польше к ним относятся очень хорошо, – возразил Димек.
  – Правда? – Хардман сразу оживился.
  – Вы говорите, что идея принадлежит Ван Зандту, – Прайс вернул разговор в нужное русло. – Он что, жаждет умереть насильственной смертью?
  – Ему восемьдесят два года, и он умирает от рака. Более шести недель он все равно не протянет, а потому желает мученического конца, ибо уверен, что его дело – правое.
  – Какова наша роль? – спросил Прайс.
  – Во-первых, вы поможете вызволить жену Маккоркла.
  – А во-вторых?
  – Мы займемся подготовкой покушения.
  – Разумеется, за прежнюю цену, – уточнила Магда. – То есть за семьдесят пять тысяч, не так ли, дорогой?
  – Совершенно верно, Мэгги. За семьдесят пять кусков.
  – А наше вознаграждение? Полагаю, помимо этих глупых угроз, ты припас для нас что-нибудь более существенное?
  – Каждый из вас получит по пять тысяч фунтов. Или по четырнадцать тысяч долларов.
  – То есть вы останетесь с неплохой прибылью, – покивал Прайс. – Но не с максимально достижимой. Вы мягчеете, Падильо.
  – Вы слышали еще не все, Прайс.
  – Позвольте уточнить, правильно ли я все понял, – вмешался Димек. – Мы... я полагаю, речь идет о нас шестерых, спасаем эту женщину, жену Маккоркла. А затем вы соглашаетесь убить Ван Зандта за оговоренную ранее сумму, – он помолчал, изучая содержимое бокала. – Что-то здесь не сходится. Почему просто не связаться с этими африканцами и не сказать им, что вы передумали? Мол, вы готовы выполнить их требование при условии освобождения женщины и выплаты вознаграждения.
  – Они не выпустят женщину, пока я не убью Ван Зандта, – возразил Падильо, – а потом расправятся с ней. Они также отделаются от Маккоркла и любого другого, посвященного в их первоначальные планы.
  – То есть и от вас?
  – Естественно. Но, если их премьер-министра убью я, без особой спешки.
  – Вы не из тех, кто сознается в содеянном, – кивнул Прайс.
  – Вы, похоже, затеваете одну из своих сатанинских игр, Майкл, – вступила в дискуссию и Магда. – В итоге кто-то остается калекой. А то и умирает.
  – За возможный риск вам хорошо заплатят, – напомнил Падильо. – Но сложности действительно есть.
  Премьер-министр прибывает уже на следующей неделе. И за оставшееся время мы должны не только освободить миссис Маккоркл, но и подвести африканцев к тому, чтобы они заменили меня Димеком.
  – Почему мною?
  – У тебя репутация классного специалиста.
  – Раз уж исполнитель получает большую долю, – Прайс откашлялся, – позвольте заметить, что и у меня есть определенный опыт в подобных делах.
  – На англичанина они не согласятся.
  – Американец-то их устроил, – гнул свое Прайс.
  – Американец, который продавал оружие и скрывался от прежних работодателей. Так, во всяком случае, они полагали.
  – Я получу большую долю? – Димека более интересовали практические аспекты.
  – Ты оставишь себе половину полученного от них. Остальное поделят Магда и Прайс.
  – Ваша доля?
  – Скажем так, нам уже заплачено.
  – Ты все еще не работаешь, не так ли, дорогой? – проворковала Магда.
  – Нет, не работаю.
  – Вознаграждение по-прежнему составит семьдесят пять тысяч долларов? – Димек желал полной ясности.
  – Вероятно, да.
  – И эти деньги приплюсуются к тем четырнадцати тысячам, что вы уже обещали заплатить нам? – вставил Прайс.
  – Да. Надеюсь, теперь все довольны? Есть еще вопросы?
  Вопросы иссякли. Они посидели, не переглядываясь, уйдя в себя. Возможно, уже тратили еще не отработанные деньги.
  – Когда я должен это сделать? – нарушил тишину Димек.
  – В пятницу. На следующей неделе.
  – Где?
  – Угол Пенсильвания-авеню и Восемнадцатой улицы. В полутора кварталах от Белого дома.
  – Ружье поставят они? Я, знаете ли, отдаю предпочтение фирме...
  – Какое будет ружье, тебе без разницы, Димек. Потому что ты его не убьешь. Наоборот, промахнешься, чтобы потом всем стало ясно, что покушение придумал сам Ван Зандт.
  – Святой Боже! – воскликнул Прайс.
  Магда ослепительно улыбнулась.
  – Дорогой, не зря ты говорил, что нас ждут некоторые сложности.
  – И вы продолжаете утверждать, что не работаете, Падильо? – подозрительно глянул на него Димек.
  – Продолжаю.
  – А у меня такое впечатление, что это типичная операция американской разведки. Только многое может пойти наперекосяк, и скорее всего пойдет.
  – Вы все равно будете в плюсе, даже если что-то и пойдет не так. Я заранее заплачу вам по четырнадцать тысяч, и вы будете свободны от обязательств передо мной. Разве этого мало?
  Прайс облизал губы.
  – Честно говоря, я бы хотел получить и мою долю от семидесяти пяти тысяч.
  – Когда мы получим деньги, Майкл? – спросила женщина.
  – Завтра.
  – Где?
  – Надо подобрать место встречи. Я буду все знать в одиннадцать утра. Позвоните мне в салун. Какой номер? – он повернулся ко мне, и я назвал номер.
  – Кто платит нам по четырнадцать тысяч, если вы не работаете? – полюбопытствовал Прайс.
  – Вы его не знаете.
  – Мы с ним встретимся?
  – Нет. Он умер.
  Глава 10
  – Мне нравятся твои друзья, – после их ухода мы вновь остались втроем. Бетти еще не вернулась. – А более всего меня радует, что вскорости мы отделаемся от них.
  – Да и они не прочь побыстрее заработать денежки.
  – По крайней мере, они не привередливы. Димек правда, огорчился, узнав, что убивать ему не придется.
  – За доллар эти люди готовы на все, не так ли? – спросил Хардман.
  – Вы их недооцениваете. Они готовы содействовать нам за четырнадцать тысяч долларов. И до поры до времени мы можем рассчитывать на них.
  – До поры... – начал я, но Падильо ответил, предвосхищая мой вопрос:
  – До той самой секунды, пока кто-то не предложит им более крупную сумму.
  – А не выпить ли нам? – Хардман встал.
  Мы согласились, что мысль дельная, и он отправился на кухню, чтобы наполнить наши бокалы. Вернувшись, роздал их нам.
  – Вы можете найти другое место для встречи? – спросил Падильо.
  – Я как раз думаю над этим. Есть одно местечко на Седьмой улице, неподалеку от главной публичной библиотеки.
  – Это же район баров и увеселительных заведений, – заметил я. – А нам нужно безопасное место.
  Падильо пожал плечами.
  – Если есть черный ход, проблем не будет.
  Хардман задумался, рисуя в уме план дома. Затем кивнул.
  – Комната на втором этаже, лестница ведет в холл, а оттуда можно попасть и на улицу, и, через черный ход, в проулок.
  – Телефон есть?
  – Да, не указанный в справочнике. Раньше мы считали там деньги.
  – Что-то помешало?
  – Нет. Нам нравится перебираться с места на место.
  Падильо приложил руку к боку, поморщился.
  – Надо бы сменить повязку. Мы можем снова вызвать доктора?
  – Конечно. Он живет наверху. Должен уже вернуться с работы, – Хардман потянулся к телефону, семь раз нажал на кнопки, коротко переговорил. – Сейчас придет.
  – Он что, у вас на жалованье?
  – В общем-то, да.
  Пять минут спустя в дверь позвонили, и Хардман ввел в гостиную негра лет пятидесяти, небольшого росточка и очень черного. Растянутый в улыбке широкогубый рот обнажал крепкие, большие зубы. Рубашка спортивного покроя и джинсы ни в коей мере не гармонировали с домашними шлепанцами и черным докторским чемоданчиком.
  – Привет, док. Это мистер Маккоркл, а мистера Падильо вы видели вчера. Доктор Ламберт. Он вас перевязывал.
  – Добрый день, добрый день, – улыбка стала шире. – Должен отметить, сегодня вы выглядите получше. Как ваш бок?
  – Случается, что беспокоит. Позвольте поблагодарить за заботу.
  – Пустяки. А беспокоить бок будет. Но не слишком долго, если не начнется воспаление. А пройди нож в нескольких дюймах правее, все было бы куда хуже. Где Бетти?
  – Пошла в кино, – ответил Хардман.
  – Так давайте взглянем, что тут у нас.
  Падильо снял пиджак и рубашку. На его левом боку, в шести дюймах ниже подмышки, белела накладка, закрепленная на теле лейкопластырем. Доктор прошел в ванную, помыл руки, вернулся и снял повязку. Рана шириной не превышала дюйма, но выглядела ужасно. Доктор почистил ее, чем-то смазал, наложил новую повязку.
  – Недурно, – покивал он. – Очень даже недурно.
  – Подживает? – спросил Падильо.
  – Несомненно. С этой повязкой походите два дня. Дать вам что-нибудь обезболивающее?
  Падильо покачал головой.
  – Таблеток стараюсь не употреблять.
  Доктор вздохнул.
  – Побольше бы мне таких пациентов, – он повернулся к Хардману. – А ты, я вижу, все толстеешь, – и похлопал здоровяка по животу. Я инстинктивно подобрал свой. Доктор Ламберт вновь прогулялся в ванную и обратно, пристально посмотрел на Падильо.
  – В подобных случаях я не посылаю счета.
  Падильо кивнул.
  – Нет вопросов. Сколько с меня?
  – Двести долларов. По сотне за визит.
  – Цена приемлемая. Мак?
  – Слушай, у меня нет наличных, – я повернулся к Хардману. – Вас не затруднит заплатить ему, а сумму внести в мой счет?
  Здоровяк кивнул, достал уже знакомую нам пачку денег, вытянул изнутри две стодолларовые купюры. Сверху и снизу у него лежали десятки и двадцатки, указывая на то, что Хардман не кичится своим богатством.
  Доктор сунул деньги в карман, подхватил чемоданчик, посмотрел на Падильо.
  – Через два дня жду вас на перевязку.
  – Обязательно приеду. Между прочим, а на дом вы выезжаете?
  Доктор кивнул.
  – Иногда. В экстренных случаях.
  – Вы не хотите дать мне номер вашего телефона?
  – Сейчас запишу.
  – Достаточно и сказать.
  Доктор продиктовал номер.
  – Вы сможете запомнить?
  – Будьте уверены.
  – У вас превосходная память.
  – Не жалуюсь. Возможно, мы позвоним через несколько дней. Вам придется срочно приехать. Вознаграждение в этом случае, естественно, повысится.
  – Я понимаю.
  – Так вы согласны приехать?
  Доктор Ламберт кивнул.
  – Да. Согласен.
  – На сборы у вас будет лишь несколько минут.
  – Я понимаю.
  – Отлично.
  Доктор ушел, Падильо оделся. Мы допили виски и обсуждали, не повторить ли нам, когда опять зазвенел звонок. Вошел Маш, в светло-коричневом плаще, черных очках и коричневой замшевой шляпе, украшенной тесьмой и заткнутым за нее перышком.
  – Пожалуй, обойдемся без виски, – решил я. – Нам лучше вернуться в салун.
  – Маш вас отвезет, – пообещал Хардман.
  – Отлично.
  – Я выполнил ваш заказ, – вставил Маш.
  – Какой заказ? – спросил Хардман.
  – По паре ножей и пистолетов, – Маш извлек из карманов плаща два короткоствольных пистолета и протянул их нам, рукоятью вперед. – Они не новые, но и не рухлядь.
  Мы тут же проверили, заряжены ли они. Оказалось, что нет. Мне достался «смит-вессон» тридцать восьмого калибра, полицейская модель. Ствол аккуратно отпилили, и теперь его длина не превышала дюйма. Рукоять закруглили, и она буквально прилипала к ладони. Мушку срезали, чтобы пистолет не цеплялся за материю, если возникала необходимость быстро достать его из кармана. Короче, если я хотел подстрелить кого-то с четырех дюймов, то наверняка не сыскал бы лучшего оружия.
  Падильо быстро осмотрел пистолет и засунул его за пояс. Мне подумалось, что он нашел не самое удобное место, а потому бросил свой в карман пиджака. Когда-то давно меня учили пользоваться пистолетом, карабином и автоматом. Я научился и пользовался ими, но после окончания войны потерял к ним всякий интерес. Еще менее интересовали меня ножи, хотя в курс обучения входил и такой предмет.
  А Маш тем временем снова сунул руки в карманы плаща и выудил из них два ножа. Мне он дал нож с рукояткой, отделанной перламутром. Я раскрыл его и провел пальцем по лезвию, словно подросток в скобяной лавке. Убедившись, что кромка острая, я закрыл нож и положил его в другой карман.
  Маш и Хардман наблюдали, как Падильо изучает свой нож с простой черной рукояткой. Он раскрыл и соответственно сложил его раз шесть.
  – Пружину надо бы подтянуть. Немного разболталась, – вынес он вердикт, а затем протянул нож, рукояткой вперед, Машу. – Я хочу понять, где я вчера ошибся. Попробуйте ударить меня справа под ребро. Бейте наверняка.
  Маш посмотрел на Падильо, потом на Хардмана, словно прося совета в столь щекотливом деле. Хардман откашлялся.
  – Вы хотите, чтобы Маш ударил вас ножом?
  – Совершенно верно. И пусть целит мне под ребра.
  – Гм... в этом Маш мастер... – Хардман не договорил и повернулся ко мне.
  – Они говорят, что он знает, как это делается, – растолковал я Падильо смысл слов Хардмана.
  – Если не знает, то я сломаю ему руку.
  Маш покачал головой.
  – Вы хотите, чтобы я бил по-настоящему?
  – Именно так.
  – Но, начав, я уже не смогу остановиться.
  – Я знаю.
  – Хорошо. Вы готовы?
  – Готов.
  Маш обошелся без прелюдии. Не начал кружить вокруг, отвлекая внимание Падильо ложными замахами. Нет, низко пригнулся и пошел вперед, с ножом, параллельно полу. Двигался он невероятно быстро. Но Падильо оказался проворнее. Повернулся к Машу левым боком, ухватил руку с ножом и заломил ее вверх и назад. Маш завопил и рухнул на белый ковер. Тут я заметил, что он забыл разуться.
  Падильо наклонился, поднял нож левой рукой, а правую протянул Машу. Помог ему встать.
  – Вы молодец.
  – Что это за прием? Дзюдо?
  – Дзюдо Хуареса, если существует такая разновидность.
  – Вы могли бы вышибить из меня мозги.
  – Не без этого.
  – Как же тот хмырь в Балтиморе сумел вас пырнуть?
  Падильо сложил нож и сунул его в карман брюк.
  – Вам повезло, что пырнул. Ножом он владеет лучше.
  Хардман пообещал выяснить, не узнал ли кто чего насчет Фредль. Впрочем, без особого энтузиазма, ибо ему сразу бы позвонили, если б что-то стало известно. По дороге в салун Маш не произнес ни слова. И лишь остановив машину, повернулся к Падильо.
  – Вы меня этому научите?
  – Чему?
  – Этому боковому уходу.
  – Разумеется, научу, – он добавил что-то по-арабски, и Маш просиял.
  Мы вышли из машины, и Маш укатил.
  – Что ты ему сказал? – полюбопытствовал я.
  – Процитировал строку из четвертой суры Корана: «Борись за религию Бога».
  – А к чему этот балет с ножами? Ты же и так знал, что справишься с ним.
  – Я – да, а вот он – нет. Как, впрочем, и Хардман. А теперь им ясно, с кем они имеют дело. Кстати, о Хардмане. В разговоре с моими друзьями упоминались крупные суммы. Хардман пока не получил ничего. Я не знаю, сколь крепки узы вашей дружбы, но полагаю, что его стоит взять в долю.
  – Мы тратим на это трио деньги Андерхилла?
  – Мы дадим им по пять тысяч фунтов. Собственно говоря, они будут потрачены в соответствии с желанием Андерхилла, чтобы предотвратить убийство Ван Зандта. Остается еще две тысячи для Хардмана. Этого хватит?
  – Можно бы и добавить.
  – Хорошо. Я все равно собираюсь переводить деньги из Швейцарии.
  Мы миновали тяжелую дубовую дверь и вошли в зал. Столики не пустовали, в баре просто не было свободных мест. Падильо поздоровался с Карлом, нашим старшим барменом.
  – Вы хорошо выглядите, Майкл, – Карл улыбался во весь рот. – Хорст сказал мне, что вы вернулись.
  – И с тобой, вижу, все в порядке. Какой у тебя сейчас автомобиль?
  – "Линкольн-континенталь" довоенной модели. Его нашел мне Мак.
  – Красивая машина. Я слышал, у тебя новое хобби. Конгресс.
  – Да, захватывающее действо, знаете ли.
  – Конгрессмен вчера добрался до дому? – спросил я.
  Карл кивнул.
  – Утром я отвез его на заседание комитета, а потом этот сукин сын подвел меня, проголосовав не так, как я предполагал.
  – И что теперь ждет секвойи?
  – Боюсь, перспективы не радужные.
  Подошел герр Хорст.
  – Вам звонили, герр Маккоркл. Не оставили ни номера, ни фамилии. Просили передать, что это африканский знакомый и он позвонит снова.
  – Распорядитесь, чтобы нам с Падильо принесли поесть в кабинет, – попросил я.
  – Что-нибудь особенное?
  – Решите сами. И бутылку хорошего вина. Не возражаешь? – посмотрел я на Падильо.
  – Отнюдь.
  Герр Хорст пообещал лично проследить за нашим заказом, и мы с Падильо направились в кабинет, чтобы я смог поговорить по телефону с моим африканским знакомым и, возможно, вновь услышать крик моей жены.
  Глава 11
  Телефон зазвонил четверть часа спустя, и я взял трубку.
  – Маккоркл слушает.
  – Добрый день, мистер Маккоркл. Ваша жена прекрасно себя чувствует, и вы сможете поговорить с ней через несколько минут. Но сначала я должен сообщить вам об изменениях в наших планах. Проект, выполнение которого поручено мистеру Падильо, переносится на более ранний срок – с будущей пятницу на вторник.
  – Хорошо.
  – Далее, джентльмен, так же задействованный в этом проекте, выразил желание встретиться с мистером Падильо. А также и с вами.
  – Он в Вашингтоне?
  – Прилетел сегодня, раньше, чем ожидалось. Его выступление в Нью-Йорке также перенесено на четверг, потому и возникла необходимость сдвинуть сроки.
  – Я бы хотел поговорить с моей женой.
  – С временными изменениями вам все понятно?
  – Да. Когда он хочет встретиться с нами?
  – Завтра.
  – Где?
  – В нашей торговой миссии. На Массачусетс-авеню, – он назвал адрес.
  – В какое время?
  – В три пополудни. Пожалуйста, не опаздывайте.
  – Дайте мне поговорить с женой.
  – Да, разумеется.
  – Фредль?
  – Да, дорогой.
  – Как ты?
  – Все нормально. Только немного устала.
  – Они тебя не мучают?
  – Нет, дорогой. Только раз заломили руку. Она уже не болит.
  – Так у тебя все в порядке?
  – Да, я...
  На том наш разговор и закончился. Я положил трубку на рычаг, посидел, потом вновь снял трубку, один раз повернул диск.
  – Принесите «мартини» с двойной водкой, – я посмотрел на Падильо. Он кивнул. – Два «мартини».
  – Как Фредль?
  – Нормально. Сегодня она не кричала, но говорит, что устала. Немного устала.
  – С тобой говорил тот же тип?
  – Да.
  – Чего он хотел?
  – Они перенесли дату покушения. С пятницы на вторник. А завтра мы должны встретиться с Ван Зандтом.
  – Когда?
  – В три часа дня в их торговой миссии на Массачусетс.
  – Ты знаешь, где это?
  – Адрес у меня есть. Наверное, я проезжал мимо не один десяток раз, но не могу вспомнить, что это за дом.
  – И что надобно Ван Зандту?
  – Он хочет встретиться со своим убийцей.
  Падильо поднялся с дивана, прошелся по маленькому кабинету. Пять шагов в одну сторону, пять – в другую. Более места не было.
  – Тут не разбежишься, – посетовал я.
  – Способствует мыслительному процессу.
  – Я бы присоединился к тебе, но двоим здесь не разойтись.
  В дверь постучали, я крикнул: «Войдите», – и официант внес два бокала «мартини». Поставил их на стол. Я поблагодарил его, и он отбыл.
  – Может, водка поможет, – я поднес ко рту бокал.
  – Самые светлые идеи приходят посте двух-трех «мартини».
  – Меня осеняло и после четырех.
  Падильо закурил, вдохнул дым, закашлялся.
  – Как ты думаешь, есть от фильтра хоть какая-то польза?
  – Понятия не имею.
  – Я бросал курить в Африке.
  – И надолго тебя хватило?
  – На два дня. Даже чуть больше. На два дня плюс три с половиной часа, если быть точным.
  – Что последовало за этим?
  – Я признал, что у меня нет силы воли. Испытав при этом безмерную удовлетворенность.
  Падильо вновь сел, рассеянно перекатывая пальцами сигарету. Я посмотрел на мой бокал, на полированную поверхность стола, на бюро. Более интересных объектов для созерцания в кабинете не нашлось.
  – Как там Фредль?
  – По голосу определить трудно. Звучал устало, как она и говорила.
  – Ты, похоже, расстроен.
  – Я нервничаю. Это новое ощущение. Раньше я никогда так не нервничал из-за другого человека. Может, причина в том, что я поздно женился. Может, такое чувство возникает, когда матери рожают детей, а мужчины становятся отцами. Кажется, что я втянут в гигантский заговор. Весь мир против Маккоркла.
  – Если ты еще скажешь, что весь мир против Падильо, я, пожалуй, соглашусь с тобой. Не все так просто, знаешь ли.
  – Что? Ты о мире? Естественно, не просто.
  – Нет. Я о том, что нам предстоит завтра.
  – Не понял.
  – Я дам задний ход и предложу им Димека.
  – Ты нашел вескую причину?
  – Причина есть. А уж какой она им покажется, роли не играет.
  – И что это за причина?
  – ФБР.
  Вновь в дверь постучали. На этот раз герр Хорст и официант принесли ужин. Герр Хорст уже собрался налить мне марочного вина, оно шло у нас по тридцать долларов за бутылку, но я остановил его.
  – Пусть пробует герр Падильо. Я после «мартини» ничего не различаю.
  Падильо пригубил вино, одобрительно кивнул, и герр Хорст наполнил наши бокалы. Официант положил еду на тарелки. Что мы ели, я не помню, за исключением того, что пища была горячей, а масло – твердым, как камень.
  – При случае скажи герру Хорсту, что он перемораживает масло, – попросил я Падильо.
  – Мы продаем много вина? – он указал на бокал.
  – Не слишком. Бутылка обходится клиенту в тридцать долларов.
  – А нам?
  – Девятнадцать долларов и семьдесят пять центов, но мы покупаем ящиками.
  – Хорошее вино.
  – Так чем нам поможет ФБР?
  – Мы прикроемся их вниманием к нам, чтобы подсунуть Ван Зандту Димека.
  – Откуда ты черпаешь свои идеи?
  – Адреса нет. Только абонентный ящик в почтовом отделении.
  Я кивнул, допил вино, отодвинул тарелку и закурил. Пятьдесят седьмую сигарету за день. В рот мне словно сунули клок гнилой соломы.
  – Мы говорили о ФБР... мистере Гувере и его молодых, обходительных сотрудниках. Теперь они на нашей стороне?
  – Да. Во всяком случае, на несколько ближайших дней. Я намерен попросить у них защиты.
  – Защиты от кого?
  – Мне есть кого назвать.
  – Мне тоже, но на ком ты остановишься?
  – На торговцах оружием.
  – Это ребята шустрые. Естественно, из Африки?
  – Ты абсолютно прав.
  – А из-за чего они окрысились на тебя? Карабины со спиленным бойком или песок в космолине?[135]
  – Космолин уже не применяют. Его заменили какой-то графитовой пастой. Она легче сходит.
  – Любопытно. Но ФБР надо бы предложить что-то более весомое.
  – Я собираюсь рассказать им об Анголе.
  – Ага.
  Падильо откинулся на спинку дивана, уставился в потолок.
  – Что тебе известно об Анголе?
  – Португальское владение в Западной Африке. В Южном полушарии. Не слишком ладит с Конго.
  – Потому-то я и переадресовал партию оружия. Уже оплаченную партию.
  – Понятно.
  – Оружие предназначалось для наемников, которых готовили в Анголе для боевых действий в Конго.
  – Не следовало их вооружать.
  – Я подумал о том же. Кроме того, мне не хотелось создавать лишние трудности для дипломатов Португалии и Конго.
  – Тем более что отношения между странами и так напряженные.
  – Вот именно.
  – И надолго ФБР поверит тебе?
  – По меньшей мере, на несколько дней.
  – И кто же нацелился на тебя?
  – Португалец, заплативший за оружие и подготовку наемников. Он действительно существует. Я даже имел с ним дело.
  – И ФБР защитит тебя от него?
  – От его агента... или агентов.
  – С какой стати?
  – Потому что в обмен на защиту я расскажу им о моих сделках с оружием. Тех, что я довел до конца.
  – И если Ван Зандт спросит, почему ты не можешь убить его, ты ответишь, что попал «под колпак» ФБР.
  – А чтобы найти доказательства, им потребуется лишь оглянуться. Мальчиков Гувера не заметит только слепой.
  – Но мы предложим им замену.
  – Димека. И выйти на него они смогут лишь через меня, гарантировав жизнь Фредль.
  – Чего стоят их гарантии.
  – Ничего лучшего я придумать не могу. Мы потребуем, чтобы тебе предоставили возможность говорить с Фредль каждый вечер, вплоть до вторника. Или они соглашаются, или на сделке ставится крест.
  – Торговаться-то нам не с руки.
  – Я это знаю.
  – Если ФБР сядет нам на хвост, они попытаются возложить на нас вину за покушение. В этом деле они – лишние.
  – Я думаю, мы сможем избавиться от них, как только африканцы убедятся, что ФБР опекает нас, как наседка – цыплят. Большего нам от них и не нужно.
  – Ты возьмешь семьдесят пять тысяч?
  – Конечно. Нам же расплачиваться с этой троицей.
  – А как ты задействуешь оставшуюся пару – Прайса и Шадид?
  – Один будет работать с Димеком, второй – с нами, когда мы поедем за Фредль.
  – Если выясним, где они ее прячут.
  – Об этом можешь не беспокоиться.
  Я покачал головой.
  – Мне бы твою уверенность.
  Мы договорились встретиться в десять утра. Падильо решил остался в салуне, а я отправился домой. Благо пошел уже двенадцатый час ночи. На Коннектикут-авеню повернул налево. Пешеходы встречались редко, погода стояла сухая и прохладная. Октябрь – не лето. Легкий ветерок гнал по асфальту мусор. Мужчина в солдатской шинели времен второй мировой войны пожаловался, что голоден, и я дал ему четверть доллара. Он поблагодарил и зашагал прочь. Я же думал о том, что скажу Фредль при встрече, чтобы она посмеялась и побыстрее забыла о случившемся.
  Но в голову полезли совсем другие мысли, ибо в тот момент я ничем не мог помочь Фредль, да и благополучный исход казался весьма и весьма проблематичным. А потому мне не оставалось ничего другого, как переставлять ноги да прислушиваться к звукам вечернего города и скрежету собственных зубов. Идти я мог только домой. Слушать – только себя. И ждать, мучаясь неизвестностью.
  Они выступили из-под арки административного здания. Трое. Молодые, лет двадцати двух, не более. В свете уличного фонаря я различил их длинные волосы. В куртках со множеством молний и в джинсах. Руки они держали в карманах. Один заступил мне дорогу. Двое держались по бокам.
  – Да здесь человек, – заговорил тот, что стоял передо мной. Ростом повыше остальных, пошире в плечах.
  – И правда, человек, Джилли.
  Джилли воспринял последнюю фразу как шутку и громко рассмеялся, продемонстрировав мне свои зубы. Похоже, чистил он их не слишком часто. И без особого усердия.
  – Извините, – пробормотал я и попытался обойти Джилли.
  Он вытащил руку из кармана, ухватил меня за левое плечо и толкнул назад. Несильно.
  – Вы торопитесь?
  – Совершенно верно.
  – Отделай его, Джилли. Вы с ним в одной весовой категории, – послышалось слева от меня.
  – Вы припозднились, – заметил Джилли.
  – Я работаю допоздна.
  – И где же вы работаете?
  – Поговорили, парень, и хватит. Дайте мне пройти.
  – Вам придется подраться со мной, приятель, – процедил Джилли.
  – Я не хочу с вами драться.
  – И тем не менее придется.
  Я решил начать с того, что стоял слева от меня. Возникло предчувствие, что у него в кармане нож. Изо всей силы ударил его в солнечное сплетение. Он отшатнулся, сел на асфальт, его вырвало. Я же повернулся к двум оставшимся. Джилли ударил меня левой. Я нырнул, но его кулак задел мое левое плечо. Второй парень тоже бросился ко мне, но я пнул его в колено, и он запрыгал на одной ноге, безучастный к исходу сражения. Я же достал из кармана нож, раскрыл его и двинулся на Джилли. Тот попятился. И пятился до тех пор, пока не уперся в стену. Одной рукой я взял его за грудки, а второй поднял нож, чтобы он видел, как блестит лезвие.
  – Так какой глаз тебе менее дорог, приятель?
  Он закрыл глаза и замотал головой.
  – Не надо, мистер! Ради бога, не надо!
  Потом он заплакал. Хорошо еще, что не наложил в штаны. Я его отпустил. По стенке он добрался до угла, затем бросился бежать. Остальные двое последовали за ним. Похоже, они напали на меня от скуки. Один из способов поразвлечься в пятницу вечером. Наверное, не только в Вашингтоне.
  Футах в двадцати от меня стояли трое мужчин и две женщины. Затормозила пара машин: драка интересует всех. Один из мужчин подошел ко мне.
  – Их же было трое.
  – Вроде бы.
  – Вы всегда носите с собой нож?
  – Конечно. А вы – нет?
  – Клянусь Богом, отличная идея. Он спас вам жизнь, не правда ли?
  Я глянул на нож, который все еще держал в руке, сложил его, сунул в карман.
  – Вижу, вы на моей стороне. Благодарю.
  И пошел к своему дому. Поднялся на лифте, открыл ключом дверь, снял пальто, налил виски, добавил воды, включил телевизор. Понаблюдал, как один гангстер мутузит другого, гадая, когда же утихнет бьющая меня дрожь.
  Глава 12
  Заснуть мне удалось только в шесть утра, и глаза я открыл без пятнадцати десять. Постель по-прежнему была велика для одного. Я встал, прошел на кухню, поставил на плиту воду. Когда я оделся, она уже закипела. Налил чашку кофе, закурил. Сходил за газетой, позвонил в салун, предупредил Падильо, что задержусь. Он заверил меня, что торопиться некуда. А потому я не спеша выпил вторую чашку и пролистал газету. Выходить из дома не хотелось.
  На первой странице сообщалось о более раннем, чем ожидалось, прибытии Ван Зандта в Вашингтон, вызванном изменением даты его выступления в ООН. В статье говорилось о его переговорах с какой-то сошкой из государственного департамента, беседе с членами консульства и торговой миссии, а также пресс-конференции, намеченной на четыре дня, через час после обсуждения с нами подробностей покушения на его жизнь. Чувствовалось, что Ван Зандт приехал в Штаты не отдыхать, но работать. Впрочем, и времени у него совсем не осталось.
  Короткая заметка на двенадцатой странице информировала внимательного читателя об Ивлине Андерхилле, пятидесяти одного года, днем ранее погибшем под колесами автомобиля на Коннектикут-авеню. Других подробностей об убитом в заметке не содержалось.
  Я подумал об идее Падильо посадить себе на «хвост» ФБР, дабы африканцы решили, что брать его в исполнители опасно, и согласились обратиться к Димеку. Репутация Падильо могла убедить ФБР, что португалец – не плод фантазии, по крайней мере, на короткое время. А примут ли эту версию Ван Зандт и его братия? Вот тут у меня возникали сомнения. Народ это тертый, решительный. Они похитили мою жену, убили Андерхилла, вложили столько сил в подготовку покушения. И предсказать их реакцию едва ли представлялось возможным.
  Я сидел над чашкой холодного кофе, стараясь не думать о Фредль, но без особого успеха. А потому встал, спустился на лифте вниз и пешком направился к салуну. Когда я переступал порог, Падильо как раз прощался с кем-то по телефону.
  – Магда, – пояснил он. – Она позвонила последней. Мы встречаемся в одиннадцать на Седьмой улице.
  – Ты намерен раздать им семнадцать тысяч фунтов?
  – Пятнадцать. Они получат по пять.
  – Хардман там будет?
  – Нет. Нас впустит Маш. Уходя, мы сами закроем дверь. И оставим ключ у себя, – он посмотрел на часы. – Нам пора.
  – Хорошо.
  – Что ты делал вечером? Улегся в кровать с бутылкой?
  – Нет. А что?
  Падильо критически оглядел меня.
  – У тебя ужасный вид. Еще хуже, чем вчера.
  – Ко мне пристали какие-то пьяные подонки. Трое.
  – Где?
  – В трех кварталах отсюда.
  – И что потом?
  – Ничего. Я помахал перед ними ножом с перламутровой рукояткой, и они дали мне пройти.
  – Хорошенький райончик.
  – Один из лучших. Никакого сравнения с Седьмой улицей.
  Если в Вашингтоне и есть район притонов, то это территория между Седьмой и Девятой улицами. На север она тянется до Эн-стрит, на юг – до Эйч. Публичная библиотека Карнеги, занимающая там пару кварталов, служит прибежищем обитателям этого вашингтонского дна. Они могут посидеть на скамьях, поставленных Эндрю Карнеги в 1809 году, читая выбитый на стене лозунг, объясняющий всем и каждому, что призвание библиотеки – стать «Университетом для народа». Но сидящий народ обычно или уже выпивши, или только и думает, где раздобыть бутылку.
  Библиотека находится посреди парка с деревянными скамейками, травой, деревьями и парой воробьев. Есть там и общественный туалет. Зимой любой может зайти в библиотеку погреться, кемаря над газетой или журналом. С севера библиотека граничит с пустующим семиэтажным зданием. Когда-то его занимала штаб-квартира одного из вашингтонских профсоюзов, но потом она переместилась поближе к Белому дому. К западу от библиотеки высится церковь, с юга подпирают бары и лавчонки, где торгуют подержанными вещами, с востока – винные магазины.
  Наверное, в скором времени этот район включат в городской план реконструкции, но пока бродяги греются в парке на солнышке, гадают, где бы выпить, да глазеют на другой лозунг, уже на фасаде библиотеки, указывающий, что существует она для «распространения знаний».
  Контору, которую предоставил в наше распоряжение Хардман, отделял от библиотеки один квартал. Мы поднялись на второй этаж и там натолкнулись на Маша, прислонившегося спиной к двери. Он и Падильо обменялись несколькими фразами на арабском. Затем Маш открыл дверь и передал мне ключ.
  – Хард велел передать, что вы можете держать его у себя сколько захотите.
  – Благодарю.
  – Если что-нибудь понадобится, звоните. Номер телефона в его машине у вас есть.
  – Есть, – подтвердил я.
  – Он сегодня ездит по городу.
  – Скажите ему, что мы заглянем к нему попозже.
  Маш кивнул и поспешил вниз. Мы вошли в единственную комнатку. Окна выходили на Седьмую улицу. Их, похоже, не открывали и не мыли с тех пор, как Рузвельта второй раз выбрали президентом. Обстановка не радовала глаз. Обшарпанный письменный стол с телефонным аппаратом на нем, шесть складных металлических стульев. Пол из крашеных досок, без ковра. Безликое конторское помещение, годящееся как для продажи дешевых акций, так и для создания общественных организаций. Успехом тут и не пахло, скорее многими и многими неудачами да крушением мечты. Хардман пересчитывал в нем деньги, полученные от любителей острых ощущений, да иногда сдавал его друзьям, которым требовалось укромное местечко, чтобы поделить сорок две тысячи долларов меж трех шпионов.
  Филип Прайс прибыл первым. Поздоровался, огляделся, выбрал стул, стер с него пыль и сел.
  – Я не рано?
  – Вовремя, – успокоил его Падильо.
  – Хорошо.
  Димек появился пять минут спустя. Сел, даже не поглядев, есть на стуле пыль или нет. Обстановка ни в малой степени не заинтересовала его.
  Магда пришла через три минуты после Димека. В белом, свободного покроя пальто и туфлях из крокодиловой кожи.
  Скорчила гримаску.
  – Как тут грязно.
  Падильо протянул ей носовой платок.
  – Пыль можно и стереть.
  – Я испачкаю пальто.
  – Больше мы никого не ждем? – осведомился Прайс.
  – Нет.
  – А где ниггер?
  – Он занят.
  – Нашими делами?
  – Или чем-то еще.
  – Деньги мы получим сегодня, так? – в лоб спросил Димек.
  – Деньги вы получите сегодня, – подтвердил Падильо. – Но сначала я вам кое-что скажу. Сумеете подождать?
  – Если только это необходимо, – вставил Прайс.
  – На три часа у нас с Маккорклом назначена встреча с Ван Зандтом и его командой.
  – В газете написано, что он прибыл раньше, чем намечалось, – добавил Прайс.
  – А с чего он пожелал встречаться с тобой? – полюбопытствовала Магда. – Ты же должен его убить?
  – Мы не спрашивали, – ответил ей я. – Ситуация такова, что мы не вправе задавать вопросы. Если он хочет нас видеть, мы не возражаем против того, чтобы увидеться с ним. Пока наше общение ограничилось запиской и парой телефонных звонков.
  – На нашей встрече я намерен предложить вместо себя Димека, – пояснил Падильо.
  – И чем вы объясните необходимость замены? – спросил Димек.
  – Должен ли я разъяснять тебе свои мотивы?
  Димек задумался.
  – Обычно вы этого не делаете. Предлагаете деньги, и все.
  – Тогда причину тебе знать не обязательно?
  – Согласен.
  – Скорее всего они захотят проверить, кого им предлагают. Это возможно?
  – У меня солидная репутация, правда, под другой фамилией.
  – Я назову им именно ее.
  Димек кивнул.
  – Захотят они и встретиться с тобой. То ли сегодня, то ли завтра. Будь у телефона, чтобы я или они могли связаться с тобой в любой момент.
  – Хорошо.
  – Что вы приготовили для нас? – вмешался Прайс.
  – Вы будете работать с Димеком, после того как африканцы наймут его. Не забывайте главного – покушение должно провалиться. Подробности вы узнаете позже.
  – А я? – подала голос Магда.
  – Ты будешь со мной и Маккорклом. Поможешь освободить миссис Маккоркл. Женщина в такой ситуации может прийтись весьма кстати.
  – Но моя доля будет такой же, как и у остальных, не так ли, Майкл?
  – Естественно.
  – То есть до вашего звонка нам делать нечего. Разве что сидеть у телефона да пересчитывать наши денежки? – спросил Прайс.
  – Совершенно верно.
  – Когда мы встретимся вновь?
  – Завтра. Здесь, в это же время.
  – Завтра воскресенье.
  – И что?
  На этом Падильо открыл папку, в недалеком прошлом принадлежавшую Андерхиллу, и выложил на пыльный стол три стопки банкнот.
  – Пятнадцать тысяч фунтов, по пять каждому. Вы не будете возражать, если мы покинем вас в ответственный момент пересчета денег?
  Магда уже схватила свою стопку и развязывала бечевку.
  – Позвони мне в салун в половине шестого, Димек, – обратился Падильо к поляку. Тот молча кивнул, губы его шевелились в такт пальцам.
  – Уходя, закройте дверь, – на этот раз кивнул Прайс, не отрываясь от денег.
  – Пошли.
  Мы с Падильо спустились в проулок, вышли на Седьмую улицу, прогулялись до Девятой, там поймали такси и доехали до салуна.
  – Теперь будем ждать нового гостя, – Падильо открыл дверь.
  – Кого?
  – Кто-то должен приехать, чтобы выяснить, что случилось с Андерхиллом и его семнадцатью тысячами фунтов.
  Мы прямиком направились в кабинет. Провели короткое совещание с герром Хорстом, высказали несколько предложений по улучшению работы его подчиненных, одобрили пять оптовых заказов, подсчитали доход за пятницу.
  – Похоже, в нашем квартале богаче нас нет.
  – Выручка выше средней, – кивнул я. – Да и средняя цифра постоянно повышается.
  – Тебе уже звонили насчет Андерхилла? – спросил я после ухода Хорста.
  – Нет, но теперь они знают, что он мертв, и должны прислать замену.
  – Если ты окажешься прав, первым делом они навестят нас.
  – И что мы им скажем?
  – Ты думаешь, они объявятся во множественном числе? – уточнил я.
  – Не знаю. Скорее всего нет. Едва ли они наскребут денег на два билета.
  – Возможно, прилетит его жена.
  – Только этого нам и не хватало.
  Падильо снял трубку и набрал номер.
  – Мистер Айкер?
  В трубке что-то заверещало, но слов я не разобрал.
  – Это Майкл Падильо. Я бы хотел поговорить с вами, – снова верещание. – Касательно того дела, что мы обсуждали в моем номере, – Падильо выслушал ответ Айкера. – После покушения на мою жизнь мне случается менять точку зрения, – верещание усилилось. – Я не блефую, Айкер. Жду вас в вестибюле моего отеля в шесть часов. Мы поднимемся ко мне, и я покажу вам ножевую рану, – и он положил трубку.
  – Интересно, жива ли еще та Мудрая Леди из Филадельфии? – задумчиво протянул я.
  – Кто?
  – Случилось так, что в одной семье вместо сахара в чай положили соль. Кажется, фамилия их была Петеркин. Так они пошли к доктору, аптекарю, бакалейщику и еще бог знает к кому, спрашивая, как сделать так, чтобы соль по вкусу не отличалась от сахара. В конце концов они добрались до Мудрой Леди из Филадельфии.
  – И?
  – Она сказала им, что нужно сделать.
  – Что же?
  – Налить новую чашку чая.
  Падильо откинулся на диванные подушки, положил ноги на стол, уставился в потолок.
  – Жаль, что ты не помнишь ее фамилии. Мы бы обязательно ей позвонили.
  Глава 13
  Примерно в четверть третьего мы подошли к моему дому, спустились в гараж, сели в мою машину. Падильо глянул на счетчик километража на спидометре.
  – Похоже, ты ее бережешь.
  – По воскресеньям мы ездим по окрестностям.
  – Тогда тебе нужен другой автомобиль, для которого сто пятьдесят миль в час – сущий пустяк.
  – Я уже подумывал над этим.
  Двенадцатая улица вывела нас на Массачусетс-авеню. Там мы свернули налево, проехали мимо клуба «Космос», обогнули площадь Шеридана, оставили позади иранское посольство. Торговая миссия располагалась в четырехэтажном доме, ранее жилом, теперь перестроенном в административное здание. С ним соседствовали два точно таких же дома, в которых находились посольства двух небольших южноафриканских стран. У тротуара под знаком «Стоянка запрещена» застыли несколько «кадиллаков», и нам понадобилось пятнадцать минут, чтобы найти свободное место для моего «корветта».
  Квартал до торговой миссии мы прошли пешком. Дом строился в двадцатых годах скорее всего удачливым бизнесменом. Добротный красный кирпич, цементный раствор, выступающий из швов. Черепичная крыша. Такая тогда была мода. В доме должно чувствоваться что-то деревенское. Но покажите мне хоть одну деревню с четырехэтажными домами.
  Надпись на бронзовой табличке указывала, что тут действительно расположена торговая миссия, а потому я смело нажал на кнопку звонка. Мы подождали, пока дверь открыл тощий мужчина в черном костюме и пригласил нас войти.
  – Вы мистер Падильо и мистер Маккоркл?
  – Да.
  Мужчина кивнул.
  – Пожалуйста, присядьте. Вас ждут.
  Длинный холл уходил в глубь дома, вероятно, в ту часть, которую в свое время занимала кухня. Двери в левой и правой стенах, закрытые, вели в комнаты. Примерно посередине располагалась витая лестница. Пол устилал коричневый ковер. У стен стояли диваны и стулья. Мужчина скрылся за сдвижными дверями в левой стене. Пять минут спустя он широко раздвинул их.
  – Премьер-министр вас ждет.
  Падильо прошел первым, я – следом за ним. Бизнесмен, построивший дом, вероятно, принимал здесь гостей. Торговая миссия использовала зал для переговоров. Большой, черного дерева, письменный стол важно стоял напротив двери. К нему узким торцом примыкал второй стол, за который усаживали членов делегаций. Сейчас за ним сидело двое мужчин. Третий, по виду усталый и очень больной, невообразимо старый, восседал за письменным столом.
  – Садитесь, пожалуйста, – старик указал на два стула у свободного торца второго стола. Голос низкий, безо всякой дрожи.
  Мы сели. От двух мужчин, сидевших у самого письменного стола, лет тридцати пяти – сорока, блондина и брюнета, нас отделяли два пустых стула. Чувствовалось, что роста они высокого, да и ширина плеч внушала уважение.
  – Вы – Ван Зандт, – констатировал я.
  – Верно. Кто из вас будет стрелять? Я надеялся, что смогу угадать, но сейчас вы оба, что два охотника.
  – Где моя жена? – напирал я.
  Старик ответил долгим взглядом глубоко посаженных глаз, затем кивнул и повернулся к Падильо.
  – Значит, вы.
  – Где его жена? – разлепил губы Падильо.
  Ответил блондин:
  – Она в полной безопасности.
  – Я не спрашивал, в безопасности ли она, – процедил я. – Меня интересует, где она сейчас.
  – Этого мы вам сказать не можем.
  Ван Зандт посмотрел на блондина.
  – Достаточно, Уэнделл, – и взгляд его вернулся к Падильо. – Редко кому, мистер Падильо, выпадала возможность детально изучить биографию человека, который должен его убить. Надеюсь, вы простите мое любопытство, но вы заинтриговали меня.
  – Раз уж никто не собирается представить нас друг другу, я возьму это на себя. Справа от тебя Уэнделл Боггз. Министр транспорта. Слева – Льюис Дарраф, министр внутренних дел. Мы встречались в Ломе.
  – Ваша жена слишком много говорит, – сообщил я Боггзу.
  Тот покраснел и посмотрел на Ван Зандта. Старик уперся ладонями в стол, приподнял локти, так, что они оказались вровень с плечами, наклонился вперед. Он напоминал рассерженного индюка, приготовившегося взлететь.
  – Мы собрались не для того, чтобы препираться, – проревел он. – Мы собрались, чтобы подготовить мою смерть, и я приложу все силы, чтобы осуществить задуманное.
  – Извините, сэр, – потупился Боггз.
  Дарраф, второй министр, повернулся к Падильо.
  – Вы готовы начать?
  – Что именно?
  – Обсуждение нашего плана.
  Падильо откинулся на спинку стула, достал сигарету, закурил, выпустил струю дыма.
  – Конечно. Обсуждать так обсуждать. Если не ошибаюсь, покушение намечено на вторник.
  – Совершенно верно, – старик опустился на стул. – То есть мне осталось меньше трех дней, – мысль эта, похоже, безмерно радовала его. Боггз и Дарраф, наоборот, заерзали на стульях. – Какие чувства возникают у вас, мистер Падильо, при подготовке такого вот убийства? – продолжил Ван Зандт. – В цивилизованной обстановке, за кофе и сигарами, которые я прикажу подать чуть позднее. Как я понимаю, такого рода работа вам не в диковинку?
  – Говорят, что да.
  – У вас это написано на лице. Вы – прирожденный охотник. Мне восемьдесят два года, и я нисколечко не жалею, что меня ждет такой конец. Скажите, каким оружием вы намерены воспользоваться?
  – Как-то не думал об этом. Наверное, вполне подойдет «гаранд М-1», испытанный карабин второй мировой войны.
  – То есть обойдетесь без спортивной винтовки?
  – Все зависит от того, что удастся достать. Я не отдаю предпочтения какой-либо марке.
  – А я вот помню мою первую боевую винтовку, – старик откинулся на спинку стула. – «Ли Метфорд» модель II. С десятьюзарядным магазином и шомполом длиной в полствола. Весом больше десяти фунтов, длиной – более четырех футов.
  Тут Ван Зандт закашлялся. Кашлял он долго, с надрывом. Лицо покраснело, на лбу выступил пот. Наконец приступ кончился, и старик печально покачал головой.
  – Давайте продолжим. Во-первых, позвольте сказать, что дело это грязное. И я, и вы это знаете. Похищение чужой жены... мне бы не хотелось иметь с этим ничего общего. Но сделанного не вернешь. Причина моего убийства – политика, но такие убийства не редкость, не так ли? А моя смерть принесет немалую пользу. Мне ведь все равно крышка, не через месяц, так через два. Рак желудка. Чертовски неприятная штука, – старик уставился в противоположную стену. В комнате повисла тишина. – Главное, помнить, – Ван Зандт пригладил рукой седые волосы. – Помнить, какая это была страна шестьдесят лет тому назад, до того, как построили дороги, по которым мчатся эти вонючие автомобили, до того, как города начали наползать на природу. Страна все еще хороша, и ради этого стоит отдать жизнь. Чтобы сохранить хорошую страну.
  Он посмотрел на меня.
  – Черные живут здесь, и из-за них у вас полно проблем, не так ли, мистер Маккоркл?
  – Проблемы у нас разные, – пробурчал я. – Страна-то большая.
  – Вы нашли решение проблемы цветных? Нашли? Разумеется, нет. И не найдете. Черные и белые не могут ужиться вместе. Не уживались ранее и не уживутся в будущем. Потому-то я и умираю. Моя смерть замедлит продвижение черных. Не остановит, я это понимаю. Но замедлит. Она потрясет людей.
  Моя страна желает получить независимость и самостоятельно вести свое хозяйство. Выбирать правительство, заключать союзы с другими странами, торговать с выгодными партнерами. Черные не смогут этого сделать. Они – не нация.
  Он помолчал.
  – Моя смерть послужит только одному – придержит проникновение черных в государственную машину. Она вызовет сочувствие. Соединенные Штаты, поскольку меня убьют именно здесь, уже не будут возражать против нашей независимости. Моя смерть от руки черного даст нашей стране двадцать лет, чтобы окрепнуть. А потом мы уже сможем говорить с черными с позиции силы. Мы, Родезия, Южная Африка, никому не позволим вмешиваться в наши внутренние дела. Так что моя смерть не напрасная жертва, – вновь пауза. – Отдельное развитие для белых и черных. Это единственное решение. И вам давно следовало бы остановиться на нем.
  Падильо пододвинулся ближе к столу.
  – Я не знаю, повлияет ваша смерть на будущее вашей страны или нет. Мне представляется, что вы преувеличиваете эффект ее воздействия. Возможно, она изменит политический климат и заставит Британию признать вашу независимость. И тогда сто тысяч белых смогут удерживать два миллиона черных на положенном им месте. Вероятно, у двери черного хода. Возможно, все получится, как вы и задумали, возможно, и нет. Но, прежде чем мы пойдем дальше, позвольте заметить, что не я нажму на спусковой крючок.
  Старик коротко глянул на Падильо, потом – на Боггза и Даррафа. Заговорил Дарраф.
  – Мне бы не хотелось упоминать миссис Маккоркл, но...
  – Упоминать ее нет нужды, – прервал его Падильо. – Я лишь сказал, что не смогу этого сделать. Но мои слова отнюдь не означают, что покушение не состоится.
  – Почему вы не можете этого сделать? – спросил Ван Зандт.
  – Потому что мною заинтересовалось ФБР. Их внимание привлекли мои африканские забавы с оружием. За мной следят с той минуты, как я ступил на американскую землю.
  – Мы тоже следили за вами, Падильо, – вставил Боггз. – И не заметили конкурентов.
  – Потому что не подозревали об их существовании. Перед тем, как прийти сюда, мы оторвались от «хвоста». Тем самым только разожгли их интерес к нашим особам. И, будьте уверены, в следующий раз они нас не упустят.
  – Очевидно, вы не сможете выполнить порученное вам дело, находясь под наблюдением, – признал Ван Зандт. – Но где гарантии, что за вами действительно следят?
  – Я вернусь в отель в шесть часов, – ответил Падильо. – Посадите кого-нибудь в вестибюле. Он наверняка увидит двух агентов ФБР, может, и больше. Отличить их не составит труда.
  – Мы кого-нибудь пошлем, – заверил его Дарраф. – Будьте уверены.
  – Вы можете заглянуть в отель и в шесть утра. Они никуда не денутся.
  Ван Зандт покачал головой.
  – Мне это не нравится, Уэнделл. Мне не нравится, когда рушатся намеченные планы.
  – Не так уж они и порушены, – возразил Падильо. – Пусть не я, но вас убьют.
  – Кто?
  – Профессионал.
  Ван Зандт вновь закашлялся.
  – Но сможем ли мы довериться ему? – наконец спросил он.
  – Контракт вы заключите со мной. Я лишь переадресую его. Разница в том, что вам придется отдать мне семьдесят пять тысяч долларов, упомянутых в Ломе. Человек, о котором я веду речь, стоит недешево.
  – А ваша заинтересованность в успехе по-прежнему гарантируется жизнью миссис Маккоркл?
  – Да, но опять же с условием. Вы предоставите Маккорклу возможность поговорить с ней в понедельник вечером. И непосредственно перед покушением.
  – Вы, похоже, не доверяете нам, мистер Падильо, – процедил Ван Зандт.
  – Не доверяю. Я думаю, что вы в отчаянном положении и к тому же напуганы. Убийство Андерхилла тому доказательство. И вы оставляете следы. Боггз рассказывает все жене, которая, в свою очередь, делится полученными сведениями с сестрой, женой Андерхилла. И это называется у вас заговором. Я согласен с Маккорклом. У вас не заговор, а конгресс.
  – Мы приняли меры, дабы воспрепятствовать миссис Боггз говорить с кем-либо еще, – вмешался Боггз.
  – Естественно, – покивал Падильо. – Но уже после того, как она рассказала все, что знала. А после покушения останутся Маккоркл, его жена и я. Мы будем знать подоплеку случившегося. Как вы намерены поступить с нами?
  Дарраф развел руками.
  – Но вы же замешаны в этом деле, мистер Падильо. По существу, вы – соучастник убийства. Так же, как и мистер Маккоркл.
  – А его жена?
  – Я сомневаюсь, что она подставит под удар своего мужа.
  – Этот человек, которого вы упомянули, – Ван Зандт вернул разговор к главной теме. – Кто он?
  – Профессионал.
  – У него есть фамилия?
  – Несколько.
  Ван Зандт посмотрел на Даррафа.
  – Я не люблю, когда приходится ломать планы. А именно так и случилось. Теперь мы должны вовлекать еще одного человека. Вся операция под угрозой срыва.
  – Может, и нет, – попытался успокоить старика Дарраф. – Мы хотели бы встретиться с этим профессионалом, мистер Падильо. Это возможно?
  – Да.
  – Сегодня?
  – Пожалуй.
  – И вы могли бы назвать нам одну из его фамилий, чтобы мы убедились, что вы нашли себе достойную замену?
  – Фамилия будет зависеть от того, в какой стране вы намерены наводить справки.
  – Как насчет Испании? Мадрида?
  – Спросите о человеке, который в 1961 году представлялся как Владислав Смолкски.
  Дарраф попросил Падильо произнести имя и фамилию по буквам и записал их на листке.
  – Мы дадим телеграмму нашему представителю. С просьбой ответить незамедлительно. Если ответ нас устроит, мы захотим встретиться с этим человеком.
  – Он будет наготове.
  – Как нам с вами связаться?
  – Позвоните Маккорклу или мне. Встретимся на Седьмой улице, – Падильо продиктовал адрес, и Дарраф записал его рядом с другой фамилией Димека.
  – Полагаю, вам пора собирать деньги, – добавил Падильо.
  – Нам бы не хотелось платить все сразу, – заупрямился Боггз.
  – Только половину. И заплатите их мне, а не человеку, с которым встретитесь.
  Ван Зандт хохотнул.
  – Вы собираетесь нажиться на моей смерти, мистер Падильо.
  – Лишь покрыть текущие расходы. Возможно, после покушения мне придется отправиться в длительное путешествие.
  – Вы считаете, что все пройдет нормально? – деловито спросил Ван Зандт.
  – А что может помешать? Охранять вас не собираются. Правительство Соединенных Штатов не считает вас важной персоной.
  – Мир содрогнется от моей смерти, – при этих словах Дарраф и Боггз вновь заерзали на стульях. Похоже, их раздражала патетика Ван Зандта.
  – Вечером мы уточним наши планы, – вставил Боггз.
  – Место, время и все остальное, – кивнул Падильо. – И еще.
  – Что еще? – вскинулся Дарраф.
  – Миссис Маккоркл. Вы должны позаботиться о том, чтобы после покушения она вернулась к мужу целой и невредимой.
  – Мы сдержим слово, – заверил нас Боггз.
  Падильо поднялся.
  – И правильно. Потому что в противном случае вы не успеете пожалеть о том, что не сдержали его.
  Глава 14
  Боггз и Дарраф проводили нас в холл. Ван Зандт так и остался сидеть за большим, черного дерева, письменным столом. И его светло-зеленые глаза под кустистыми седыми бровями видели не нас, но свою страну, какой она была шестьдесят лет тому назад, до появления автомобилей, самолетов и кока-колы. А может, раздумывал, принимать ему обезболивающую таблетку или нет.
  – Не угрожайте нам, Падильо, – прошипел Боггз, когда за нами сошлись сдвижные двери.
  – Я не угрожаю. Лишь описываю, что произойдет, если Фредль Маккоркл после покушения не вернется домой. Вы пытались подкупить меня, потом запугать, но ничего не сработало. Поэтому вы решили прижать меня, применив силу к другому человеку. Тут вы допустили ошибку.
  – И теперь вам придется брать в расчет разъяренного мужа, – добавил я. – Вы убедили меня, что можете ее убить, если я обращусь в полицию или вам не удастся организовать покушение на Ван Зандта. Я согласен терпеть вас еще какое-то время, ради ее благополучия. Но недолго. Особенно если вы будете заставлять меня слушать по телефону ее крики. Это ваша вторая ошибка.
  Боггз оглядел холл. И заговорил, удостоверившись, что посторонних нет.
  – Кого вы вздумали учить? – голос звучал хрипло, лицо налилось кровью. – Речь идет о будущем нашей страны, и смерть старика в Штатах – козырной туз. Если его не убьют во вторник, ни мне, ни Даррафу, ни еще пяти-шести парням нет нужды возвращаться домой, – он говорил так быстро, что в уголках рта запузырилась слюна. Дарраф согласно кивал. – И нам плевать на ваши чувства, мысли или угрозы. Вы для нас – ничто, как и ваша женщина. Вы – лишь палец, который нажмет на спусковой крючок, и всем будет лучше, если произойдет это в нужный момент.
  Мы стояли в холле, друг против друга. Дарраф набычился, подался вперед.
  – Вы для нас – что пара ниггеров, а с ними у нас разговор короткий.
  Падильо глянул сначала на Боггза, потом на Даррафа.
  – Это все?
  Боггз достал из кармана носовой платок, вытер уголки рта. Его щеки все еще пламенели. Он кивнул.
  – По-моему, я выразился достаточно ясно.
  – Несомненно, – согласился Падильо и повернулся ко мне. – Ты понял, что имели в виду эти господа?
  – С такими, как мы, разговор у них короткий.
  – Вот-вот, – и Падильо широко улыбнулся африканцам. – Приятно было с вами познакомиться.
  Боггз вновь начал свирепеть.
  – Держите этого человека наготове, Падильо.
  – Будьте уверены, – Падильо вновь улыбнулся. – Пошли.
  Мы покинули четырехэтажный дом и зашагали к нашему автомобилю.
  – Нам не слишком удалась роль крутых парней.
  – Мы держались на равных, – возразил Падильо. – Но текст у них был получше.
  Я развернулся на Массачусетс-авеню, и мы поехали к центру. Машину я гнал быстро, переходя с одной полосы на другую, пару раз обругал женщин-водителей, полагавших, что скорость двадцать миль в час – признак хорошего тона. Падильо оглянулся, посмотрел в заднее стекло.
  – Зеленый «шевроле»?
  – Ага.
  – За рулем девушка.
  – Она отъехала вслед за нами от торговой миссии.
  – Не отрывайся от нее.
  – Я лишь хотел убедиться, что ее интересуем именно мы.
  – Давай поговорим с ней.
  – Где?
  – Твои предложения?
  Я задумался.
  – Парк Рок-Грик. Деревья как раз сбрасывают листву.
  – Самый сезон для прогулок.
  Я повернул направо на Уотерсайд Драйв. Зеленый «шевроле» повторил мой маневр. Въехав в парк Рок-Грик, я затормозил у первой же площадки со столиками для пикника, свернул на нее и выключил мотор. «Шевроле» проскочил мимо, затормозил, дал задний ход. Мы с Падильо вышли из машины. «Шевроле» тем временем подъехал к нам, скрипнули тормоза, затих двигатель. Девушка смотрела на нас, оставаясь за рулем. Наконец открыла дверцу и ступила на землю.
  Блондинка. Карие глаза. Волосы, подстриженные так коротко, что казались шлемом, надетым на голову. Медленным шагом она направилась к нам, не вынимая руки из кожаной сумки, что висела у нее на правом плече. В коричневом твидовом пальто и бежевой юбке. Высокие сапоги подчеркивали стройность ее длинных ног. Карие глаза задержались на моем лице, потом на лице Падильо, вновь вернулись ко мне. Широко раскрытые и немного испуганные. Я бы не дал ей больше двадцати двух лет.
  – Кто из вас Майкл Падильо? – спросила она.
  Нижняя губа ее заметно дрожала. Нежный мелодичный голос напоминал другой, который мне уже доводилось слышать.
  – Если вы собираетесь застрелить этого типа из пистолета, что лежит в вашей сумочке, – ответил Падильо, – то его здесь нет, – с этими словами он шагнул вправо, а я – влево. Девушка попыталась удержать нас обоих в поле зрения, но мы разошлись слишком широко.
  – Черт, черт, черт! – она топнула ножкой, достала руку из сумки. – Хорошо. Стрельба отменяется.
  – На самом деле вы и не собирались стрелять в меня, не так ли? Я – Майкл Падильо.
  – Что случилось с моим отцом?
  – А я имел честь знать вашего отца?
  – Он приезжал сюда, чтобы свидеться с вами, и теперь он мертв.
  – Так ваша фамилия Андерхилл?
  – Сильвия Андерхилл.
  – Ваш отец попал под машину.
  – Мне это сказали. И, сбив его, машина не остановилась.
  – Совершенно верно. Не остановилась.
  – Почему?
  – Это мистер Маккоркл. Мисс Андерхилл.
  Она посмотрела на меня.
  – Он упоминал и вашу фамилию.
  – Мы с ним встречались.
  – Я летела день и ночь. Можно я сяду?
  Мы присели на деревянные скамьи у столика для пикника, и девушка огляделась с таким видом, будто пыталась оценить, видит ли она именно то, что и обещали ей в туристическом бюро, отправляя на экскурсию за двенадцать тысяч миль от дома.
  – Тут очень мило. Прекрасный парк.
  – Не хотите ли выпить? – поинтересовался Падильо.
  – Выпить?
  – Что у нас есть? – он повернулся ко мне.
  – Неприкосновенный запас на случай чрезвычайных обстоятельств. Бутылка бренди в багажнике.
  – Бренди? – спросил он девушку.
  – С удовольствием.
  Я достал из багажника бутылку и три пластмассовых стаканчика. В тени деревьев пробирало от холода, октябрь все-таки, и бренди пришлось весьма кстати. Оно согревало и вселяло уверенность.
  – Как вы узнали, что это мы? – спросил Падильо.
  – Догадалась. Я прилетела утром, пошла в полицию, а потом в ваш ресторан. Они сказали, что вы уехали, и я спросила, на какой машине. Не зная, что делать дальше, я поехала к торговой миссии. И увидела «корветт», который, судя по описанию, мог быть вашим. Я подождала. Когда вы вышли из миссии и сели в машину, поехала следом.
  – Вам известно, по какому поводу ваш отец хотел встретиться со мной? – спросил Падильо.
  Сильвия кивнула.
  – Да. Он успел переговорить с вами?
  – Успел.
  Она помолчала, вновь огляделась, потом уставилась в пластмассовый стаканчик.
  – Вы согласились?
  Падильо посмотрел на меня. Я чуть кивнул.
  – Да. Мы согласились.
  Сильвия облегченно вздохнула.
  – Дело в том, что у меня нет денег. В полиции мне сказали, что их не было в его вещах.
  – Деньги у нас.
  Она допила бренди.
  – Честно говоря, я и не знала, что же мне делать. Я была в отчаянии, когда нам сообщили о смерти папы, но они собрали совещание и решили, что я должна лететь в Вашингтон.
  – Кто собрал совещание?
  – Единомышленники папы. Несколько фермеров, два-три профессора, адвокаты, врачи... обычные люди. Некоторые заседали с отцом в парламенте, пока их не разогнали. Организации у них нет. Все они не согласны с задуманным Ван Зандтом и не могут смириться с тем, что он реализует свой замысел.
  – Почему они решили, что именно вы должны заменить отца? – спросил Падильо.
  – Не было выбора. Никто из них не мог быстро получить визу. Кроме меня и мамы. Папа погиб. Кто-то из нас имел право приехать.
  – Сколько вам лет?
  Она посмотрела на Падильо.
  – Двадцать один.
  – И что бы вы сделали, узнав, что я не отклонил предложение вашего отца?
  – Все, что угодно, лишь бы заставить вас передумать, мистер Падильо. Все, что угодно.
  – Вы слишком молоды для всего, что угодно.
  – Может, в этом мое преимущество.
  Он кивнул.
  – Похоже, вы не так молоды, как мне показалось.
  Она достала из сумки сигарету, и я щелкнул зажигалкой. С сигаретой она не стала старше.
  – Вы можете ввести меня в курс дела?
  – Что вам уже известно?
  – Я знаю, что папа поехал на встречу с вами. Он и его друзья собрали семнадцать тысяч фунтов. Все, что сумели. Их точка зрения не пользуется широкой поддержкой, да и дела в нашей стране идут не так хорошо, как хотелось бы. Папа собирался предложить вам эти деньги в обмен на раскрытие заговора. Он хотел, чтобы Ван Зандт остался жив и все узнали, что он сам руководил подготовкой покушения.
  – Они похитили жену мистера Маккоркла, – вставил Падильо. – И сказали, что убьют ее, если покушение провалится.
  Девушка повернулась ко мне. Ее глаза широко раскрылись.
  – Это же ужасно. В это невозможно поверить.
  Я взглянул на часы. Двадцать минут шестого.
  – Где вы остановились?
  – Нигде. Я пошла в полицию, потом в ресторан, взяла напрокат машину и поехала за вами.
  – Мы должны найти ей безопасное место.
  – Твоя квартира подойдет?
  Я кивнул.
  – Но я не могу... – начала Сильвия.
  – Бояться вам нечего. Он влюблен в свою жену, – успокоил ее Падильо.
  – Но я не пущу вас на порог, если вы свистите за завтраком, – предупредил я девушку.
  Она улыбнулась. И помолодела лет на пятнадцать.
  – Извините. Я просто... Обещаю не свистеть за завтраком.
  Теперь на часы посмотрел Падильо.
  – У меня в шесть часов встреча.
  – Возьми мою машину, – предложил я. – А мы поедем на ее, – я снял с кольца ключ зажигания и протянул Падильо. – Сколько тебе понадобится времени?
  – Час, может, два. Все будет зависеть от того, как хорошо я умею врать.
  – Позвони мне домой.
  – Пообедаем вместе.
  – Хорошо.
  Падильо сел в «корветт» и уехал. Я собрал стаканчики, бутылку бренди.
  – Вы не могли бы положить все это в сумку, рядом с вашим пистолетом?
  – Это очень маленький пистолет.
  – Более всего я боюсь маленьких пистолетов, разумеется, заряженных.
  Она попросила меня сесть за руль, и я не отказался. Мы выехали на Пи-стрит и повернули на восток.
  – Пожалуйста, расскажите мне все, как есть, – прервала Сильвия затянувшееся молчание. – Ничего не скрывая. Я должна знать, что делал мой отец, почему он умер. Я ничего не могу понять.
  – Откровенно говоря, мы тоже, – ответил я, сворачивая в подземный гараж.
  Я взял с заднего сиденья ее чемодан, и на лифте мы поднялись в мою квартиру. Я показал ей комнату для гостей, ванную и сказал, что подожду в гостиной. Она появилась довольно быстро и выглядела уже не такой уставшей. А может, просто подкрасилась. Пальто она сняла в прихожей, и я убедился, что длинные стройные ноги не единственное ее достоинство. Я спросил, не хочет ли она выпить. От спиртного Сильвия отказалась, но попросила кофе. Я прошел на кухню и выкурил сигарету, ожидая, пока закипит вода. Кофейник у нас был, но мы им никогда не пользовались. Фредль выросла на американском растворимом кофе и не признавала никакого другого. Я придерживался иного мнения, но ради такого пустяка, естественно, не стоило нарушать семейный покой.
  После того, как Сильвия Андерхилл выпила первую чашку кофе, я рассказал ей, как умер ее отец и что он хотел от нас.
  – И вы согласились?
  – Да.
  – Но после его смерти вы могли более ничего не делать.
  – Совершенно верно.
  – Вы могли бы просто взять деньги и умыть руки.
  – Мы могли бы взять деньги, – уточнил я.
  – Мой отец не годился для таких дел, – она печально покачала головой.
  – Тех, кто годится, буквально единицы.
  – И вы в их числе?
  – Отнюдь.
  – А мистер Падильо?
  – Ему приходилось заниматься и этим.
  – Странный он человек. Я прочитала досье, которое где-то раздобыл мой отец. Неужели он сделал все, о чем там написано?
  – Я не видел досье, но Падильо с юных лет жил полнокровной жизнью.
  – Вы знакомы с ним давно, не так ли?
  – Да.
  – Наверное, мне никогда не догадаться, что у него на уме. Он делал все это сознательно, по убеждению, или подобное просто доставляло ему наслаждение?
  Я посмотрел на часы. Половина седьмого. Самое время для коктейля.
  – Так вы по-прежнему не хотите выпить?
  – Нет, благодарю.
  – А я, пожалуй, выпью.
  – Конечно.
  Я подошел к бару и смешал себе «мартини» с водкой.
  – С шестнадцати лет у Падильо было одно желание – хозяйничать в небольшом, уютном салуне. В этом мы одинаковы. Но, как владелец салуна, он обладал тремя серьезными недостатками: удивительно быстрым умом, потрясающей способностью к языкам и превосходным контролем над телом, куда более эффективным, чем у большинства спортсменов. Он не развивал ни первого, ни второго, ни третьего. Родился со всем этим букетом, который даровала ему природа, точно так же, как вы получили от нее ослепительную красоту.
  Такое сочетание не прошло незамеченным для некоторых, и Падильо использовали там, где от него могли получить наивысшую отдачу, как используют хирурга или адвоката. Когда выяснялось, что где-то что-то идет не так, туда посылали Падильо, дабы привести все в норму. И он выполнял порученное не потому, что было на то его желание. Причина заключалась в другом: в награду, в промежуткам между заданиями, ему дозволялось заниматься любимым делом, то есть хозяйничать в салуне. Он хотел бы держать его в Лос-Анджелесе, но из этого пока ничего не вышло.
  – Под некоторыми вы подразумеваете правительство.
  – Нет. Я говорю о конкретных людях. Они работают в государственных учреждениях и не чужды честолюбию, жажде власти, страсти командовать. Они-то и использовали Падильо в своих целях.
  – В досье сказано, что он убивал людей.
  – Вполне возможно.
  – Потому что ему приказывали?
  – Да.
  – Эти люди, что посылали Падильо, они всегда были правы?
  – Едва ли.
  – Тогда он убивал невиновных?
  – Он убивал тех, кто занимался такими же делами, что и он сам. На них ставился крест, потому что кто-то из наших чиновников делал вывод, что их уход в мир иной сделает нашу жизнь лучше. Возможно, они так думали, и вполне вероятно, что для них жизнь становилась лучше, потому что после устранения того или иного агента противника они получали повышение или хотя бы одобрительный кивок начальства. Но для большинства из нас ничего не менялось.
  – И кто-то из чиновников в моей стране решил, что мой отец должен умереть?
  – Скорее всего. Наверное, он руководствовался патриотизмом, как он его понимает, замешанным на стремлении удержаться на вершине, и вашего отца убили. Убийцы полагали случившееся прогрессом. Для вас же это бессмысленная трагедия, потому что смерть вашего отца никому не принесет пользы. Как и практически любая смерть.
  – Но смерть Ван Зандта может многое изменить.
  – Так думает он и те, кто его поддерживает. Он убежден, что его смерть повернет ход истории и обессмертит для потомков. Те же, кто поддерживают его, полагают, что после его смерти жизнь станет лучше... для них.
  – Одного я никак не пойму. Почему вы намерены сделать то, о чем просил вас мой отец? Почему просто не выполнить их задание, получить назад жену и забыть обо всем? По-моему, смерть вас не смущает.
  – Сколь долго проживет моя жена после удачного покушения на Ван Зандта?
  – Не знаю. Они ее убьют?
  – Думаю, да.
  – И что вы собираетесь делать?
  – Попытаемся вызволить ее.
  – А если вам это не удастся?
  – Не знаю. Я еще не думал об этом. И не хочу думать.
  Глава 15
  Карл не моргнул и глазом, когда мы с Сильвией Андерхилл под руку вошли в бар. Такой уж у нас был порядок. Ничему не удивляться.
  – Падильо уже здесь?
  – Он в кабинете.
  – Позвони ему и скажи, что я пришел. Какой столик?
  – Тридцать второй, в углу, – ответил Карл. – Будете что-нибудь пить?
  – Мы подождем Падильо.
  Один из официантов проводил нас к столику, который я распорядился оставить для нас после того, как Падильо позвонил мне из отеля. Официант подержал Сильвии стул, дожидаясь, пока она сядет, и вообще суетился больше обычного. Присутствие хозяина обязывало. Появился Падильо и быстро пересек зал, на ходу считая посетителей. Все столики были заняты, а те, кто не позаботился заказать место, толпились в баре. Бар наш пользовался популярностью. Карл не только смешивал отличные коктейли, но и мог поделиться последними новостями с Капитолийского холма. Умением вести светскую беседу он разительно отличался от герра Хорста, который держался с клиентами подчеркнуто формально.
  – Как дела? – поинтересовался я после того, как Падильо сел.
  – Я и не подозревал, что способен на столь виртуозное вранье.
  – Ты их убедил?
  – Посмотри на стойку бара. Третий и четвертый стул от края.
  Пару минут спустя я оглянулся, вроде бы в поисках официанта. Двое мужчин лет тридцати с небольшим сидели вполоборота к залу. Перед каждым стояла бутылка пива и заполненный наполовину высокий стакан. От жажды они, похоже, не страдали. Не волновала их и осевшая пена.
  – Которые мучают бутылку пива?
  – Они следуют за мной от самого отеля.
  – Кто? – спросила Сильвия.
  – Агенты ФБР.
  – Они следят за вами?
  – Да.
  – Почему?
  – Думают, что мне грозит опасность.
  – А что было в отеле? – я попытался вернуться к главному.
  – А не выпить ли нам? – ответил вопросом на вопрос Падильо.
  Я вскинул руку. Тут же у столика возник официант. Мы заказали три «мартини» с водкой.
  – Ты помнишь круговую скамью у фонтана в середине вестибюля? – спросил Падильо.
  – Да.
  – Я пришел в шесть, и Айкер с Уинрайтером уже поджидали меня на этой скамье. Отличить их от праздношатающихся не составляло труда. С другой стороны фонтана сидел Дарраф. Он поднялся вместе с нами в лифте.
  – Тебе следовало пригласить его в номер.
  – Выглядел он, как побитая собака.
  – Вы говорите о Льюисе Даррафе? – встряла Сильвия.
  – Да.
  – А при чем тут Дарраф?
  – Расскажи ей, – попросил я Падильо. – Весь вечер я расписывал, какой же ты умница.
  И Падильо несколькими фразами объяснил, что слежка ФБР – та самая причина, что может заставить Ван Зандта принять услуги Димека.
  – Ты рассказал Уинрайтеру и Айкеру насчет Анголы?
  – Даже нарисовал им карту. И достаточно точную.
  – Они осмотрели твой бок?
  – Айкер хотел взглянуть. Интересовала их и фамилия доктора.
  – Но наживку они заглотнули?
  – С неохотой. Но им хочется узнать, куда ушло оружие и в каком количестве.
  – Как я понимаю, ты удовлетворишь их любопытство на следующей неделе?
  – Или неделей позже.
  Официант принес «мартини». Я велел ему подойти за заказом через десять минут.
  – Значит, ты обзавелся федеральными телохранителями. И что ты будешь с ними делать?
  – Еще не знаю. Они будут держать меня под наблюдением круглосуточно.
  – Но не бесконечно.
  – Наверное, я рассказал им слишком захватывающую историю. Завтра придумаю другую, чтобы отделаться от них.
  Подошел герр Хорст, и Падильо представил его Сильвии. Мы как раз решали, что заказать на обед, когда официант принес телефонный аппарат и воткнул штекер в розетку у столика.
  – Вас к телефону, мистер Маккоркл.
  Я снял трубку.
  – Слушаю.
  – Мы согласны на замену, – голос Боггза. – Но хотим с ним встретиться.
  – Когда?
  – Лучше бы сегодня вечером.
  – Я не уверен, что мы сможем так быстро найти его. Я хочу поговорить с моей женой.
  – Поговорите. Но встретиться мы должны сегодня, это ясно?
  – Одну минуту, – я зажал микрофон рукой и повернулся к Падильо. – Это Боггз. Димек их устраивает, но они хотят встретиться с ним. Судя по его тону, сегодня или никогда.
  – В полночь, на Седьмой улице. Димека я найду.
  – Мы ждем вас в полночь, на Седьмой улице, – я назвал Боггзу адрес.
  – Скажи ему, чтобы готовил деньги, – напомнил Падильо.
  – И не забудьте про деньги, – добавил я. – Если он не убедится, что они есть, то развернется и уйдет.
  – Деньги будут, – пообещал Боггз. – Но мы отдадим их Падильо, так?
  – Так.
  – Он получит их завтра.
  – Передайте трубку моей жене.
  – Увидимся в полночь, Маккоркл. Передаю трубку.
  – Фредль?
  – Да, дорогой. У меня все хорошо. Только немного устала и скучаю по тебе.
  – Осталось недолго. Конец уже близок.
  – Я надеюсь... – и в трубке раздались гудки отбоя.
  Я дал знак официанту унести телефонный аппарат, но Падильо попросил оставить его еще на пару минут.
  – Как Фредль? – спросил он.
  – Не знаю. Голос какой-то странный. Но она не кричала.
  – А раньше кричала? – глаза Сильвии широко раскрылись.
  – Один раз. Они причинили ей боль, чтобы произвести на меня должное впечатление. Им это удалось.
  – Подонки! – воскликнула Сильвия. – Убивают и мучают, а потом смеются над страданиями других. Я слышала, как они смеялись, когда с кем-то приключилась беда.
  – Может, они смеются от страха, – предположил Падильо. – Бывают случаи, когда испуганные люди смеются.
  – Вы пытаетесь их оправдать? – взвилась Сильвия.
  – Я никого не собираюсь оправдывать, – покачал головой Падильо. – Оправдаться бы самому.
  Он снял трубку и набрал номер. Прошло немало времени, прежде чем ему ответили на другом конце провода.
  – Это Падильо. Встреча с твоими будущими работодателями на Седьмой улице в полночь. Придет также Маккоркл. Я не смогу, – он послушал несколько секунд. – Только ты и Маккоркл. Я поговорю с тобой завтра.
  Он положил трубку, и официант отнес телефонный аппарат к другому столику. Вероятно, кто-то из сидящих за ним хотел позвонить в Гонолулу. Если кто действительно звонил в другой город, мы увеличивали счет на двадцать процентов. Принесли еду, по виду отлично приготовленную, но мне есть не хотелось. Герр Хорст остановился у нашего столика, чтобы спросить, что мне не нравится, но я заверил его, что все в полном порядке, лишь у меня нет аппетита.
  – Ты можешь пропустить обед, – заметил Падильо. – А еще лучше два или три.
  – Ты полагаешь, я слегка растолстел.
  – Лишний вес не украшает мужчину. Даже если он владелец салуна.
  – Хотите кофе? – спросил я Сильвию.
  – Не откажусь, – кивнула она.
  – Закажи ты, – посмотрел я на Падильо. – Я хочу знать, достаточно ли четко проинструктировал герр Хорст персонал.
  Падильо поднял голову, чуть кивнул, и, как по мановению волшебной палочки, рядом с ним оказался официант. Сработали то ли инструкции герра Хорста, то ли магнетизм взгляда Падильо. Даже если он заходил в ресторан впервые, официанты повиновались малейшему его знаку. У меня, во всяком случае, так не получалось.
  Он заказал только кофе, от сладкого мы дружно отказались.
  – Когда ваша встреча закончится, постарайся сделать так, чтобы Боггз ушел первым, – напутствовал меня Падильо. – А Димека отпусти минут через десять. Мне бы не хотелось предоставлять им возможность пообщаться наедине.
  – Вы никому не доверяете? – спросила Сильвия.
  – Я осторожен.
  – Осторожничая, наверное, чувствуешь себя очень одиноким.
  – Обычно находится кто-нибудь с большими карими глазами и желанием хоть чем-то мне помочь.
  – На меня можете не рассчитывать.
  – Тогда придется на какое-то время смириться с одиночеством.
  Сильвия повернулась ко мне.
  – Ваш деловой партнер всегда такой дружелюбный?
  – Вы меня удивляете, – улыбнулся я. – Обычно такой подход сразу приносил успех. И использовался довольно часто.
  – Сказывается отсутствие практики, – Падильо посмотрел на часы. – Ровно одиннадцать. Не желаете совершить экскурсию по близлежащим барам?
  – В вашей компании? – спросила Сильвия.
  – Я такой же безвредный, как и Маккоркл.
  – Я отнюдь не покойник, просто у меня есть жена, – напомнил я Падильо.
  – Я думаю, вы очень милы, – улыбнулась мне Сильвия.
  – Мы сравним, где лучше обслуживают, у нас или в других местах, – с улыбкой пояснил Падильо.
  Сильвия смотрела на меня.
  – Мы можем пойти?
  – Конечно. Только не забудьте дать ему в час ночи стакан теплого молока.
  Падильо поднялся, отодвинул стул Сильвии. Я снял с кольца один из ключей и протянул ей.
  – От моей квартиры.
  – Позвони мне, когда вернешься, – попросил Падильо.
  – Хорошо.
  – Куда ты советуешь нам пойти?
  – Попробуйте Эм-стрит в Джорджтауне. Там несколько баров, по крайней мере они работали на прошлой неделе. У них забавные названия, которые меняются чуть ли не ежедневно.
  Я смотрел им вслед, стройной девушке со шлемом белокурых волос, ангельская внешность которой растопила бы и сердце палача, и моему партнеру, мужчине в годах, с загорелым, решительным лицом и легкой походкой, более свойственной кошкам, чем людям.
  Как написал бы обозреватель светской хроники, они составляли запоминающуюся пару, а потому многие из наших гостей оторвались от бифштексов, чтобы проводить их взглядом. Двух агентов ФБР, шедших следом, они, похоже, не заметили. Я заказал еще кофе и бренди, а оставшееся время понаблюдал за посетителями нашего салуна. Никто из них не испытывал недостатка в средствах. Многие из мужчин отъели порядочные животы, женщины предпочитали туалеты, выставляющие напоказ их прелести. Смеялись они слишком громко и долго, с надрывом. Впрочем, счастливый смех слышался в нашем салуне редко.
  В тот вечер мне не нравились наши гости, да и о себе я был не слишком высокого мнения. Я гадал, где сейчас Фредль, что делает, о чем думает. Занимали меня и мысли о том, куда отправятся сидящие за соседними столиками после того, как все съедят и выпьют. Есть ли у них дома, и способны ли они на что-либо еще, кроме как говорить, жевать, глотать? Ибо в салуне челюсти их пребывали в постоянном движении.
  В половине двенадцатого я решил, что пора ловить такси, чтобы не опоздать на Седьмую улицу, на встречу с теми, кто собрался убить премьер-министра.
  Я попросил водителя остановить машину в двух кварталах от нужного мне дома. До полуночи оставалось еще десять минут, и, шагая по Седьмой улице, я встретил лишь пару пьяниц, бредущих по противоположной стороне. Я вошел в знакомую мне комнату, включил свет, опустил зеленые жалюзи. Сел за стол, ожидая гостей. Боггз прибыл первым. Огляделся. То, что он увидел, ему не понравилось. Но у меня не возникло желания извиниться за убогость обстановки.
  – Вы связались с вашим человеком? – спросил он.
  – Связались.
  – Его здесь нет.
  – Он не из тех, кто приходит на три минуты раньше.
  Боггз что-то пробурчал, смахнул пыль с одного из железных стульев, сел. Я же курил, положив ноги на стол и стряхивая пепел на пол.
  – Ваш человек знает, что от него потребуется?
  – Знает.
  – Что я должен ему сказать?
  – Скажите ему все, начиная с где и когда. Ему же придется все проверять. Если вы знаете и как, не держите этого в секрете. Он у нас – кто, а деньги – почему. А вот читать лекцию о том, сколь важную услугу оказывает он человечеству, не нужно. Он не поймет, о чем вы говорите.
  – Вы о нас невысокого мнения, Маккоркл? И не только из-за вашей жены.
  – Я думаю, вы говнюки, – и я выпустил к потолку несколько колец дыма.
  Вошел Димек и одновременно кивнул нам обоим. Сел. На тот же стул, что и утром.
  – Все в сборе, – я опустил ноги на пол. – Итак, я – связующее звено. Это Ян, а то – Уэнделл. Обойдемся без фамилий. Ян знает, чего от него ждут. Вы можете уточнить задание.
  – А не начать ли нам с денег? – предложил Димек.
  – О деньгах будете говорить с Падильо, – осадил я его.
  Димек засопел, но смирился.
  – Ладно, – пробурчал он.
  – У меня с собой карта Вашингтона, – Боггз достал из кармана карту и расстелил на столе. – Вы знакомы с городом?
  – С северо-западной частью и районом Капитолийского холма, – ответил Димек.
  – Хорошо. Во вторник мы будем осматривать достопримечательности. Начнем от государственного департамента, потом памятник Вашингтону, мемориал Джефферсона, Капитолий, авеню Независимости, Рейберн-Билдинг, поворот налево на Седьмую улицу, мы находимся как раз на ней, не так ли? – далее авеню Конституции. По ней мы доедем до Семнадцатой улицы, свернем на нее и доберемся до Пенсильвания-авеню. На углу Пенсильвания-авеню и Восемнадцатой улицы, как раз у здания Информационного агентства, мы свернем на Восемнадцатую, держа путь к Коннектикут-авеню и площади Дюпона, – тут он запнулся и посмотрел на Димека. – Мы не должны свернуть на Восемнадцатую.
  Димек кивнул. Упер палец в квартал между Семнадцатой и Восемнадцатой улицами.
  – Я должен находиться здесь?
  – Да.
  – В какое время?
  – От здания государственного департамента мы отъедем в два часа. То есть на Пенсильвания-авеню окажемся где-нибудь без десяти три, плюс-минус пять минут.
  – Сколько машин будет в кортеже?
  – Четыре.
  – Ваш человек будет в автомобиле с открытым верхом?
  – Именно так.
  – А если пойдет дождь?
  – Синоптики обещают солнечную погоду.
  – А если все-таки пойдет? – настаивал Димек.
  Боггз пожал плечами.
  – Тогда все отменяется.
  – Какая охрана?
  – По минимуму.
  – И все-таки. Вам это известно?
  – Четверо полицейских на мотоциклах. Двое впереди, двое сзади.
  – На его жизнь раньше покушались? Есть ли повод для усиления охраны?
  – Если и есть, то мы ничего об этом не знаем. Ваши соотечественники, Маккоркл, безразличны к тому, что происходит в Африке.
  – Большинству наплевать и на происходящее здесь, если их отделяет от случившегося более одного квартала.
  – На северо-восточном углу Пенсильвания-авеню и Восемнадцатой улицы расположен отель «Роджер Смит», так? – подал голос Димек.
  – Так, – подтвердил Боггз.
  – Почему вы выбрали именно это здание?
  – Из-за сада на крыше. В это время года он пустует. И вам не потребуется снимать номер.
  – Я хотел бы взглянуть на него.
  – Нет проблем.
  – Где будет сидеть ваш человек?
  – Сзади сядут трое. Он – посередине.
  – Кто поведет машину?
  – Мой коллега.
  – Он снизит скорость?
  – Он даже объедет квартал, если вы не попадете с первого раза, – съязвил я.
  Боггз, впрочем, не оценил шутки. Как и Димек.
  – Каким ружьем вы намерены воспользоваться? – спросил Боггз.
  – Я еще не решил.
  – У премьер-министра есть одно пожелание.
  – Какое же?
  – Он не хочет, чтобы его застрелили из ружья, изготовленного на английской фабрике.
  Глава 16
  У двери Боггз обернулся.
  – Я свяжусь с вами завтра.
  – Хорошо.
  – Вы продолжите подготовку?
  – Естественно.
  – Ошибок быть не должно.
  – Нам неподвластна погода.
  Он медленно кивнул.
  – Справедливо. Если вы верующий, я советую вам молиться. Если нет, вам остается только надежда на ясный день.
  – Будем надеяться на лучшее.
  Тут он посмотрел на Димека.
  – Возможно, мы больше не встретимся.
  Поляк молча кивнул.
  – Ваша репутация впечатляет. Я бы советовал вам не опускаться ниже достигнутого уровня.
  – Свое дело я знаю, – разлепил губы Димек. – Если в остальном будет полный порядок, с завершающей фазой я справлюсь.
  Вроде бы Боггз намеревался сказать что-то еще, но в последний момент передумал и открыл дверь.
  – Спокойной ночи, – попрощался он с нами и отчалил.
  Я подождал, пока на лестнице не заглохли его шаги.
  – Какое вам нужно ружье?
  Димек пожал плечами.
  – Раз стрелять наверняка мне не придется, какая разница.
  – Допустим, придется. Что бы вы предпочли иметь на руках?
  – "Винчестер", модель 70 с оптическим прицелом четырехкратного увеличения и два патрона.
  – Два патрона?
  – В действительности мне достаточно одного. Но возможна осечка.
  – Мы постараемся достать то, что вы просите. Если не получится, придется довольствоваться чем-нибудь попроще.
  Димек зевнул, потянулся. Вся эта история навевала на него скуку.
  – Как долго будет продолжаться этот фарс?
  – Пока в этом будет необходимость.
  – Вы выяснили, где они держат вашу жену?
  – Нет.
  – Мне представляется, что от этого зависит весь ваш замысел. Если вы не найдете ее, вам не останется ничего иного, как просить меня подстрелить старикашку. Я с удовольствием, но стоить это будет дороже.
  – Мы постараемся этого избежать.
  Димек вновь зевнул. То ли от скуки, то ли ложился спать раньше.
  – Разумеется. Но, если вы передумаете, я всегда готов, за дополнительную плату.
  – Из чистого любопытства позвольте узнать, что вы подразумеваете под дополнительной платой?
  – Десять тысяч долларов.
  – Однако!
  – Причем те двое не получат из них ни цента.
  – Я это учту. Когда вы собираетесь осмотреть отель?
  – Завтра. Рано утром. Там будет тихо и спокойно.
  – Завтра вы встречаетесь с Падильо.
  – Он знает, где меня найти, – Димек встал и направился к двери. – Ваш африканский друг заметно нервничает.
  – Наверное, такими делами он занимается не каждый день.
  – Пожалуй, вы правы, – он опять зевнул, но на этот раз прикрыл рот рукой. – Спокойной ночи.
  – Спокойной ночи, – ответил я. – И приятных снов.
  После ухода Димека я подошел к окну и выглянул в щель между жалюзи и стеной дома. Черный или темно-синий автомобиль стоял у противоположного тротуара, футах в семидесяти пяти от подъезда. Едва Димек вышел на улицу, зажглись и погасли фары. Димек коротко глянул на окно, а затем поспешил к автомобилю. Он тут же тронулся с места и пронесся мимо, быстро набрав скорость. Номерного знака я не разглядел. Да особо и не старался. Хватало и того, что за рулем сидел Боггз. Из этого я заключил, что более Димек зевать не будет.
  Вернувшись к столу, я набрал номер Падильо. Трубки он не взял. А потому я погасил свет, вышел из комнаты, подергал дверь, дабы убедиться, что она закрыта, и спустился вниз. Огляделся в поисках такси. Но увидел лишь мужчину, который, волоча ноги, приближался ко мне.
  – Друг, не буду врать, очень хочется выпить, – признался он.
  – Мне тоже, – ответил я и протянул ему полдоллара.
  Благословляя меня, он двинулся дальше, как мне показалось, более уверенной походкой. Интересно, подумал я, где же он добудет желанную стопку? Бары-то уже закрылись. Но долго рассуждать мне не пришлось, потому что я замахал рукой подъезжающему такси. Водитель пристально оглядел меня, прежде чем остановил машину.
  – Осторожность не помешает, – поделился он со мной своими тревогами. – Тут полно разных психов.
  На этом его рассказ о тяготах водительской жизни не окончился, но слушал я невнимательно, поскольку мне хватало своих забот. Он подвез меня прямо к подъезду, и я притворился, что не заметил двух мужчин, сидевших в автомобиле, припаркованном напротив дома.
  Я поднялся на лифте и открыл дверь. Падильо и Сильвия Андерхилл сидели на диване. Сильвия – пунцовая, Падильо, как обычно, спокойный, хотя и стирал помаду.
  – В следующий раз я постучу, – пообещал я, направляясь к бару. Плеснул себе виски, добавил воды, плюхнулся в любимое кресло. – Хорошо провели вечер? Ваши провожатые ждут у подъезда.
  – В барах на Эм-стрит полно шумных подростков. Как тебе удается не пускать их на порог?
  – Едва они появляются, я поднимаю цены. Они называют меня эксплуататором и ищут другое место.
  – А как прошла ваша встреча? – спросил Падильо.
  – Отлично. Великолепно. Димек перебежал к противнику. Боггз ушел первым. Димека я задержал на пять-десять минут. А после его ухода подсмотрел, как он садился в машину Боггза.
  Падильо кивнул.
  – Я так и думал. Теперь вопрос в том, кого он возьмет к себе в компанию, Прайса или Магду.
  – Ты предполагал, что он снюхается со сворой Ван Зандта?
  – Он висел на телефоне уже через пять минут после того, как я предложил ему заменить меня.
  – И с кем же он говорил?
  – С польским резидентом, разумеется.
  – Я-то полагал, что он никому ничего не скажет, раз ты перевербовал его.
  Падильо улыбнулся.
  – Перевербовал, это точно. Но слишком уж удобный случай. Он не мог упустить его. Тем более что они не возражали против того, чтобы он пришил старичка. Пропагандистская ценность этого покушения для них ничуть не меньше, чем для Боггза и Даррафа. Разумеется, он не сказал резиденту обо мне. Не мог, ибо иначе выдал бы свою связь с разведывательными службами США. Вероятно, сообщил, что африканцы прямо вышли на него, и потребовал инструкций. Одна лишь эта информация на многие недели поднимет настроение варшавскому начальству резидента. А если Димек убьет Ван Зандта, так тех просто разопрет от осознания собственной значимости.
  Я вздохнул.
  – Иногда, пусть не каждый день, но хоть изредка, ты мог бы делиться со мной своими идеями.
  – Я и поделился, когда попросил задержать Димека на десять минут. Если б ты позволил им уйти вместе, они могли бы подумать, что ты сознательно сводишь их друг с другом. А так они уверены, что мысль эта родилась в их головах.
  – А если бы я не подсматривал за ними из окна?
  – Ты бы меня разочаровал.
  – То есть особого значения это не имело?
  – В общем-то, нет. Я предполагал, что Димек переметнется к африканцам, хотя и Магда не менее подходящий кандидат. Скорее всего он скооперируется с ней, тем самым гарантируя, что мы не доберемся до Фредль.
  Я поставил бокал на столик и закурил.
  – Значит, из тех троих, что ты привлек к спасению Фредль, двое намерены предать нас.
  – Я говорил тебе, что одним нам не справиться. А если бы я не рассчитывал, что хотя бы один из них предаст, то не стал бы и обращаться к ним.
  – Может, вам лучше рассказать ему? – Сильвия повернулась к Падильо.
  Он улыбнулся в ответ.
  – Вы так думаете?
  – В этом нет нужды, – я помахал сигаретой. – Неведение успокаивает.
  – Мы разработали план, – пояснил Падильо. – Как и большинство моих планов, он строится на том, что кому-то придется рискнуть головой.
  – Кому же на этот раз?
  – Сильвии.
  – Ради чего?
  – Благодаря ей мы сможем узнать, где они прячут Фредль.
  – Это прекрасный план, – Сильвия сияла, как медный таз. Большая часть помады перекочевала на лицо и воротник Падильо, так что теперь она выглядела не старше пятнадцати лет.
  – Ты заманил ее, – покачал я головой.
  Падильо кивнул.
  – Совершенно верно.
  – А почему она должна рисковать головой? Жизнь у нее только начинается, – я посмотрел на девушку. – Не принимайте его обещания на веру. Не поддавайтесь его обаянию. Если он говорит, что опасность невелика, можно спорить наверняка, что вам предстоит войти в клетку со львом. А если уж заявляет, что вы рискуете головой, означает это одно: вас суют в петлю, вышибают из-под ног табуретку и остается надеяться лишь на то, что вас кто-то поймает на лету, пока петля не затянулась. Других планов он предложить не может. Он полагает, что все остальные подготовлены к встрече с неожиданным не хуже, чем он.
  – Я знаю, – тихо ответила Сильвия. – Но план хороший.
  – Не просто хороший, – поправил ее Падильо. – Единственный. Другого у нас нет.
  – И благодаря ему мы найдем Фредль?
  – Должны.
  – Хорошо, – кивнул я. – Давайте послушаем, что вы там напридумывали.
  – Сильвия пойдет в торговую миссию и скажет, что ей известна подноготная покушения на Ван Зандта.
  – И тогда они ее убьют. Для начала неплохо.
  – Они ее не убьют.
  – Убили же они ее отца.
  – Я не говорю, что их остановит ее юный возраст. Им не хватит ума.
  – А если кого-то осенит?
  – Она готова рискнуть.
  – Сильвия, это та самая петля, о которой я только что упоминал.
  – Я хорошо их знаю, – ответила девушка. – Но они не убьют меня в присутствии Ван Зандта.
  – С моей женой они не слишком церемонятся и в его присутствии.
  – Во всяком случае, меня не убьют в торговой миссии. Они не закалывают свиней в собственном доме.
  – Значит, они отвезут вас куда-то еще. Туда, где они держат Фредль.
  – Истинно так! – воскликнул Падильо.
  – А мы последуем за ними?
  – Хардман.
  Я пробежался руками по волосам, еще раз убедившись, сколь они поредели.
  – Лучшего варианта я предложить не могу. Когда все это произойдет?
  – Во вторник утром.
  – Один Хардман не справится.
  – Нет, конечно.
  – Кто ему поможет? Маш?
  – Маш нам понадобится.
  – Я бы хотел побеседовать с теми, кто будет с Хардманом.
  – Я тоже, – кивнул Падильо.
  – Сколько ему нужно помощников?
  – Он их найдет, но за деньги.
  – Я заплачу. Если это так важно.
  – Нет, конечно.
  – Но почему во вторник утром?
  – Во-первых, у них не будет времени, чтобы убить Сильвию. А вот изолировать ее им придется, и скорее всего они отвезут ее туда, где держат Фредль. А во-вторых, ты должен найти способ намекнуть Фредль о наших планах, когда будешь говорить с ней в следующий раз.
  – Я что-нибудь придумаю.
  Падильо поднялся, подошел к бару.
  – Шотландское?
  – Не возражаю.
  – Сильвия?
  – Не надо, благодарю. Могу я сварить кофе?
  – У меня только растворимый.
  – Ничего страшного.
  Она прошла на кухню, налила воду в кастрюльку, поставила на плиту. Падильо пересек гостиную и дал мне полный бокал.
  – Ты можешь предложить что-то еще? – он понизил голос.
  Я покачал головой.
  – Как тебе удалось очаровать ее?
  – Она – милая девчушка. Я бы не хотел, чтобы с ней что-то случилось. Или с Фредль.
  – Но вероятность чертовски велика.
  – Да.
  – А что ты хотел предпринять до того, как появилась она?
  Падильо улыбнулся, но улыбка его не светилась теплотой или весельем.
  – Магда.
  – То есть схема та же?
  – Да, но с одним отличием.
  – Каким же?
  – Магду скорее всего убили бы.
  – Наверное, мне не обязательно знать подробности.
  – Полностью с тобой согласен.
  Вернулась Сильвия с чашечкой кофе. Села на диван рядом с Падильо.
  – Если кто-то из вас полагает, что меня используют, забудьте об этом и думать. Я знаю этих людей с детства, и меня воспитывали в презрении к ним, но не учили недооценивать их злобы и коварства. Я видела, как измывались они над жителями нашей страны, а рассказывали мне такое, что невозможно и представить, – она повернулась к Падильо, взгляды их встретились. – В чем-то я, возможно, наивна, скажем, в отношении вас, но когда дело касается этих людей, я отдаю себе отчет, чего мне от них ждать и чем я рискую. У моей страны только одна надежда – на тех, кто послал меня, а потому я должна сделать все, что в моих силах. Поэтому не надо волноваться за меня.
  – Хорошо, будем считать, что план принят, – подвел черту Падильо. – Теперь нам нужен Хардман. Где он сейчас может быть?
  – Кто его знает. Давай попробуем связаться с его «кадиллаком», – я взял трубку, позвонил телефонистке, обслуживающей беспроволочные телефоны, и продиктовал номер. После нескольких гудков в трубке послышался голос здоровяка-негра.
  – Хард-ман слушает.
  – Это Маккоркл.
  – Как дела, дружище?
  – Нормально.
  – Что слышно о Фредль?
  – Потому-то я и звоню. Где вы?
  – На Четырнадцатой. А вы дома?
  – Да.
  – Хотите, чтобы я заехал?
  – Дельная мысль.
  – Буду через пятнадцать-двадцать минут.
  – Вы одни?
  – Со мной Бетти. Ничего? Она будет держать язык за зубами.
  – Мы вас ждем.
  Я положил трубку, повернулся к Падильо и Сильвии.
  – Он приедет минут через пятнадцать-двадцать. Вместе с Бетти.
  Падильо кивнул.
  – Похоже, она и без того в курсе.
  – Да есть ли в городе хоть один человек, не знающий о наших делах? – пробурчал я.
  Глава 17
  Хардман прибыл к нам в двубортном пальто из верблюжьей шерсти и ботинках из крокодиловой кожи. Сняв пальто, он позволил нам полюбоваться его темно-зеленым кашемировым пиджаком, светло-коричневыми брюками и желтым шейным платком в разрезе светло-зеленой велюровой рубашки. Так, наверное, одевались все процветающие букмекеры, а потому я поинтересовался, как пробежала моя Сью в четвертом заезде на ипподроме Шенандоу.
  – Надежд она не оправдала, – ответил он. – Жаль, конечно, но такое случается.
  Я представил Хардмана и Бетти Сильвии Андерхилл. Взял норковую накидку Бетти и аккуратно повесил к стенной шкаф. Падильо смешал им коктейли, и они расселись по креслам. Бетти была в брючном костюме в черно-белую широкую полосу.
  – Так что у вас делается? – спросил Хардман.
  – Кажется, мы нашли способ вызволить Фредль, – ответил я, – но нам понадобится помощь.
  – Продолжайте.
  Но объяснения я оставил Падильо. Он быстро и четко изложил наш план. Хардман слушал внимательно, не перебивая. И заговорил, лишь когда тот закончил.
  – Думаю, с этим справятся четверо. Я и еще трое. Мы сядем к ним на хвост у торговой миссии на Массачусетс-авеню и не отстанем, пока они не приведут нас к тайнику. Связь будем поддерживать по радиотелефонам. Но вы не знаете, куда они могут поехать?
  – Нет.
  – Нам потребуется еще и автофургон. В каком обычно перевозят вещи.
  – Зачем? – удивился я.
  – Если четверо цветных вылезут из легковушек перед домом в белом районе, да еще направятся к двери, полиция появится буквально в ту же минуту. И уж конечно, нам не дадут вывести из дома двух белых женщин. Другое дело автофургон и четверо грузчиков-негров в белых комбинезонах. Может, еще и пикап с бригадиром за рулем. Тут никаких вопросов не возникнет: люди приехали по работе.
  – Вы найдете нужную вам троицу? – спросил Падильо.
  Хардман уставился на носок левого ботинка.
  – Они обойдутся недешево.
  – Мы заплатим, – успокоил его я.
  – Тысяч в десять-пятнадцать, с учетом возможных инцидентов.
  – Остановимся на пятнадцати, – вмешался Падильо, – а если расходы превысят эту сумму, мы доплатим.
  Хардман посмотрел на Бетти.
  – Как по-твоему, дорогая?
  – Возьми Маша, Тюльпана и Найнболла.
  – О них-то я и думаю.
  – Маш нам понадобится для другого, – вставил Падильо.
  – Тогда позовем Веселого Джонни, – не стал спорить Хардман.
  – Мы хотим поддерживать с вами постоянный контакт с того момента, как Сильвию усадят в машину. Радиотелефоны сгодятся.
  – Мы организуем селекторную связь и будем сохранять ее до конца.
  – То есть нас будут слушать и телефонистки? – задал я резонный вопрос.
  – О телефонистках можете не беспокоиться. Эти радиотелефоны рассчитаны на семьдесят пять каналов. Час разговоров обходится в месяц в шесть долларов. Превышение на десять минут обходится в тридцать центов за каждую, потом минута стоит десять центов.
  – А селекторную связь вы организуете?
  – Будьте уверены.
  – И время ее работы не ограничено?
  – Сколько мы заплатим, столько она и будет работать.
  – Но говорить все-таки придется иносказательно, чтобы нас не поняли.
  – Это не составит особого труда.
  – Но радиотелефоны еще нужно установить?
  Хардман вздохнул.
  – В моей машине он уже есть, так что вы можете взять ее. У Маша тоже. Значит, потребуются только два – в фургоне и пикапе. Обойдется это недорого. У меня есть человек в телефонной компании, который все сделает в лучшем виде, – он помолчал, вновь разглядывая свои ботинки. – Фургон и пикап мы перекрасим, придумаем название для фирмы, занимающейся перевозкой мебели. Что-нибудь вроде «Высшей точки». Как насчет «Четыре квадрата»?
  – Отлично, – кивнул я.
  – Как по-вашему, сколько человек будут охранять Фредль и эту девушку? – Хардман глянул на Сильвию.
  – Двое, максимум трое, – ответил Падильо.
  – Они могут поднять шум?
  – Скорее всего.
  – Когда мы должны попасть в дом?
  – Как только уедут те, кто привезет Сильвию.
  – Куда мы должны их отвезти?
  – Ко мне, Хард, – вмешалась Бетти. – Доктор Ламберт сразу же осмотрит его жену.
  – Вы хотите встретиться с парнями, что будут работать на вас?
  – А надо? – ответил вопросом Падильо.
  – Возможно, они захотят получить задаток.
  – Хорошо. Давайте встретимся завтра на Седьмой улице. Годится?
  – В два часа дня? – уточнил Хардман.
  – Договорились.
  – И еще, – повернулся я к Хардману. – Никаких краденых машин.
  – Нет проблем.
  – И обойдемся без услуг полиции.
  – Возможно, у меня что-то со зрением, но мне показалось, что парочка копов обосновалась у вашего подъезда, – усмехнулся Хардман. – Они дожидаются вас или кого-то еще?
  – Они лишь следят за тем, чтобы Падильо благополучно добрался до дому.
  – На патрульных они не похожи.
  – Это агенты ФБР, – пояснил я.
  – Но они в нашем деле не участвуют, не так ли?
  – Нет, конечно. К понедельнику их и след простынет.
  – С фэбээрами связываться охоты нет, – пробурчал Хардман. – От них одни неприятности.
  – Их не будет, можете не беспокоиться.
  Хардман повернулся к Сильвии.
  – Мисс, вы что-то очень уж тихая.
  Сильвия улыбнулась.
  – Я не привыкла к такому темпу.
  – Все будет в порядке, – здоровяк расправил плечи. – Хард-ман о вас позаботится.
  – И еще, Хардман, – привлек внимание негра Падильо.
  – Да?
  – Сильвия подъедет к торговой миссии на Массачусетс-авеню, выйдет из машины, войдет в дом. Если ее не выведут через тридцать минут, я хочу, чтобы вы пошли за ней.
  – Понятно, – покивал Хардман. – Главная угроза исходит оттуда?
  – Совершенно верно.
  – Там будут и эти африканцы?
  – Да.
  – Тогда цена возрастет, – он поднял руку. – Речь не обо мне. Я и так пойду за ней. Но вот остальные могут упереться, если не пообещать им дополнительного вознаграждения.
  – Если придется врываться в миссию, вы его получите.
  – У них есть второй выход? – спросил Хардман. – Может, в переулок?
  – Я не знаю, – признался я. – Надо бы это проверить.
  – Завтра я этим займусь, – пообещал Хардман.
  – Налить вам еще? – спросил я.
  Хардман посмотрел на часы.
  – Половина третьего. Нам, пожалуй, пора.
  Он и Бетти встали. Поднялся и я, чтобы принести им пальто.
  – Был рад познакомиться с вами, – улыбнулся Хардман Сильвии.
  – Я тоже.
  – Ни о чем не волнуйтесь.
  – Я постараюсь.
  У двери здоровяк-негр обернулся.
  – А для чего вам понадобится Маш? – спросил он Падильо.
  – Еще не знаю.
  – Он хотел бы освоить тот прием, что вы показали ему.
  – Я его научу.
  – А как ведут себя трое ваших друзей?
  – Как ожидалось.
  – Вы хотите, чтобы Маш приглядывал за ними?
  – Вероятно, так оно и будет.
  – Он в этом мастак.
  – Я так и думал, – кивнул Падильо.
  Хардман посмотрел на меня.
  – Фредль мы вызволим, Мак.
  – Иначе и быть не может.
  – До встречи в воскресенье, – он взялся за ручку. – Черт, воскресенье уже началось, – и они скрылись за дверью.
  Я подошел к бару и плеснул себе виски.
  – Выпьете на посошок?
  – Раз ты намекаешь, что мне пора домой, не откажусь, – ответил Падильо.
  Я налил ему виски.
  – А вы, Сильвия?
  – Нет, благодарю.
  Я принес Падильо полный бокал.
  – Не слишком ли ты торопишься?
  – В смысле тридцати минут?
  – Да.
  – Думаю, что нет. Им придется действовать быстро. Я думаю, Сильвия не пробудет в миссии и четверти часа. Если она задержится дольше, боюсь, они найдут другой способ отделаться от нее.
  – Я все удивляюсь двум твоим приятелям, что ждут внизу. Если в Хардмана послал этот несуществующий португалец, он бы мог подняться на лифте, разделаться с тобой, пропустить пару стопок, а затем преспокойно уйти. Они не проявляют должного рвения, защищая тебя.
  – Ты приглядывался к ним? – спросил Падильо.
  – Нет.
  – Это не та пара, что сидела в нашем салуне. От них мы удрали в Джорджтауне.
  – Ушли черным ходом, – вставила Сильвия.
  – Так кто же они?
  – Мне это тоже интересно, – он допил виски и встал. – Составишь мне компанию?
  – Особого желания у меня нет, но отказать тебе не могу.
  Мы вышли в коридор, я нажал кнопку вызова кабины лифта.
  – Так они не из ФБР?
  Падильо покачал головой.
  – Мы скрылись от них в четвертом баре. Сюда приехали без «хвоста». Я сомневаюсь, что они вот так бы сидели внизу, дожидаясь меня. Они бы убедились, что я в твоей квартире. Они обязаны защищать меня, а не следить за моими передвижениями. Полагаю, агенты ФБР, та самая пара или их сменщики, дожидаются меня в вестибюле «Мэйфлауэр».
  – Так кто же сидит в машине?
  Двери раскрылись, мы вошли в кабину. Падильо достал пистолет из кармана пальто и сунул за пояс.
  – Сейчас мы все выясним.
  Кабина лифта выпустила нас в холл, мы не торопясь зашагали к дверям из толстого стекла. Машина стояла слева от подъезда, примерно в тридцати футах. Мужчины по-прежнему сидели в кабине, тень, падающая от их шляп, не позволяла разглядеть лица. Когда они увидели нас, тот, что сидел ближе, опустил стекло.
  – Когда мы дойдем до конца дорожки, – процедил Падильо, – пожми мне руку и возвращайся к дому. Я пойду налево. У дверей обернись.
  Там, где дорожка влилась в тротуар, мы пожали друг другу руки.
  – До завтра, – попрощался со мной Падильо, громче, чем обычно, и двинулся налево.
  Я быстро вернулся к дверям, оглянулся. Падильо уже поравнялся с автохмобилем. Ожив, заурчал мотор. Падильо отпрыгнул на лужайку, отделявшую дом от тротуара. Он уже летел в воздухе, когда грохнул выстрел. Упал на траву, перекатился, выхватил пистолет. Мужчина, сидевший у открытого окна, выстрелил вновь, но машина уже двигалась, так что и вторая пуля прошла мимо цели. Автомобиль, серый «форд гэлакси», быстро набрал скорость. Задние фонари мигнули, когда перед поворотом водитель нажал на тормоза. Машину занесло, но водитель справился с управлением, и «форд» скрылся за углом. В некоторых окнах вспыхнул свет. Падильо подбежал к дверям, мы вошли в холл, потом в кабину лифта, благо после нас ею никто не пользовался, и я нажал кнопку моего этажа. Падильо держался за левый бок и кусал нижнюю губу.
  – Болит? – посочувствовал я.
  – Ужасно.
  – Быстро же ты сориентировался. Как ты догадался, что они будут стрелять?
  – Тебе удалось их разглядеть?
  – Нет.
  – А я разглядел, когда поравнялся с автомобилем.
  – Узнал кого-нибудь?
  – Только того, что сидел рядом с шофером.
  Кабина остановилась, двери разошлись, мы быстрым шагом пересекли коридор. Я вставил ключ в замок, повернул, открыл дверь.
  – Кто же это был?
  – Наш английский приятель. Филип Прайс.
  Глава 18
  Я наблюдал, как Сильвия Андерхилл накладывает на рану Падильо новую повязку, когда зазвонил телефон. Я взял трубку, и мужской голос поинтересовался, не может ли он поговорить с мистером Майклом Падильо. Я передал тому трубку. Разговор длился недолго. Падильо отвечал односложно, сам вопросов не задавал, затем попрощался и положил трубку на рычаг.
  – Один из наших друзей из ФБР. Им надоело сидеть в вестибюле, и они позвонили Айкеру и спросили, что делать дальше. Он посоветовал им поискать меня здесь. Я отпустил их по домам.
  – Как вы себя чувствуете? – спросила Сильвия.
  Падильо посмотрел на повязку. Чувствовалось, что Сильвия знала, как это делается.
  – Гораздо лучше, благодарю.
  Он подхватил лежащую на стуле рубашку, начал надевать ее. Лишь раз поморщился от боли, просовывая левую руку в рукав.
  – Ты тоже можешь остаться у меня, – заметил я. – Если Прайс охотится за тобой... – я не договорил.
  – Второй раз за ночь подстерегать меня он не станет.
  – Ты полагаешь, он знает, что ты разглядел его?
  – Я в этом сомневаюсь. Он ставил на внезапность и не подозревал, что меня интересуют сидящие в кабине. Завтра он придет как ни в чем не бывало, когда мы будем делить деньги... если, конечно, получим их от Боггза.
  – Он обещал.
  – Я позвоню этой троице завтра и назначу встречу на Седьмой улице, в одиннадцать утра.
  – И еще...
  – Почему он стрелял в меня? – предугадал мой вопрос Падильо.
  – Вот-вот.
  – Кто-то, должно быть, попросил его об этом.
  – Кто же?
  – Список может получиться довольно длинный.
  – То есть кто конкретно, ты не знаешь?
  Падильо покачал головой.
  – Нет.
  Я поднялся, посмотрел на часы.
  – Уже половина четвертого утра. В шкафчике в ванной есть новые зубные щетки. Договаривайтесь сами, кто будет спать на диване в гостиной, а кто – в спальне для гостей. Я – не джентльмен. И ложусь в собственную постель.
  – Мы договоримся, – успокоил меня Падильо.
  Сильвия выбрала как раз этот момент, чтобы запихивать бинт и пластырь в аптечку.
  Я подошел к бару, вновь наполнил свой бокал.
  – Спокойной ночи. Будильник я заведу на восемь часов. Остается только надеяться, что я не услышу, как он звонит.
  Я удалился в спальню, разделся, сел на край кровати, выкурил сигарету, выпил шотландское. Потом завел будильник. День выдался долгим. Я лег и закрыл глаза. Открыть их заставил меня звон будильника, давая понять, что пора вставать и начинать все сначала.
  Но очень уж не хотелось подниматься.
  Я постоял под горячей струей десять минут, затем выключил воду. Чередовать горячую воду с холодной я не стал, хотя не раз слышал, что это бодрит. Потом побрился, почистил зубы, поздравил себя с тем, что до сих пор обхожусь без вставных. Расчесал волосы, с годами порядком поредевшие, оделся, приготовившись встретить новый день, который, я подозревал, будет хуже предыдущего, но наверняка лучше последующего.
  Когда я появился в гостиной, держа курс на кухню, Падильо уже сидел на диване с чашечкой кофе в одной руке и сигаретой в другой.
  – Воду я вскипятил, – обрадовал он меня.
  – Угу, – пробурчал я в ответ.
  Я насыпал в чашку ложку растворимого кофе, залил кипятком, размешал сахар. Затем поставил чашку на блюдце и переместился в гостиную. Сел на диван. Пригубил кофе.
  – Она еще спит?
  – Думаю, да.
  – Как твой бок?
  – Немного саднит.
  – Как спалось на диване?
  – Попробуй сам, тогда и узнаешь.
  Больше вопросов у меня не было.
  Падильо ушел на кухню, за второй чашкой кофе. И едва вернулся в гостиную, как звякнул дверной звонок. Открывать пошел я. На пороге стоял тощий мужчина, который встретил нас в торговой миссии, все в том же строгом черном костюме.
  – Мистер Боггз попросил меня передать вам этот пакет, – и он протянул мне пакет из плотной бумаги, в каком обычно носят продукты.
  Я взял его, раскрыл, заглянул внутрь. Деньги.
  – Вы хотите, чтобы я написал расписку.
  Тощий мужчина улыбнулся.
  – Нет, конечно. Мистер Боггз также сказал, что остальное он принесет сам.
  – Поблагодарите за меня мистера Боггза.
  – Обязательно, сэр, – тощий мужчина повернулся и двинулся к лифту.
  Я закрыл дверь.
  – Что там? – спросил Падильо.
  – Деньги. Много денег.
  Я подошел к дивану и отдал ему пакет.
  – У них не хватило времени, чтобы завернуть их. Падильо взял пакет и вывалил его содержимое на кофейный столик. Горка из пачек пятидесяти– и стодолларовых банкнот радовала глаз.
  – Ты не хочешь пересчитать их? – спросил Падильо.
  – В столь ранний час арифметика мне не по зубам. Дальше девятнадцати мне не продвинуться.
  Падильо откинулся на диванные подушки, закрыл глаза, приложил руку к левому боку.
  – О-ох.
  – Убедительности недостает.
  – Тут должно быть тридцать семь тысяч пятьсот долларов.
  – Хорошо. Я их пересчитаю.
  Пятидесятидолларовые банкноты лежали в пачках по тысяче долларов каждая. Я насчитал их пятнадцать. Стодолларовые – в пачках по две тысячи. Таких оказалось одиннадцать. Две стодолларовые банкноты и шесть по пятьдесят долларов в сумме составили оставшиеся пятьсот.
  – Все сходится. Ты хочешь, чтобы я разделил их на три части?
  Падильо сидел, не шевелясь. Бледность проступила даже сквозь сильный загар.
  – Половину – в одну часть, оставшиеся деньги – пополам. Ты помнишь.
  Я произвел в уме необходимые вычисления.
  – Деньги слишком крупные. Одна четверть – девять тысяч триста семьдесят пять долларов.
  Падильо по-прежнему не открывал глаз.
  – Раздели приблизительно.
  Я прогулялся на кухню за кофе, а Падильо тем временем подтянул к себе телефон. Набрав номер, он произносил несколько слов и вновь начинал крутить диск. И когда я вернулся, он уже заканчивал последний разговор. Положив трубку, посмотрел на меня.
  – Поговорил с Прайсом.
  – Какой у него голос?
  – Сонный и жадный.
  – А как остальные?
  – Придут в одиннадцать.
  – А в чем мы их понесем? – я мотнул головой в сторону кофейного столика.
  – У тебя есть какой-нибудь портфель?
  – Скорее всего найдется.
  В спальне я открыл стенной шкаф и вытащил «дипломат». Кто-то когда-то подарил мне его, но я так и не нашел повода воспользоваться им, а потому убрал с глаз долой. «Дипломат» внушал уважение. Черная кожа, хромированные замки. Работай я в какой-нибудь конторе, обязательно носил бы в нем ленч.
  Вернувшись с добычей в гостиную, я поставил «дипломат» на кофейный столик, рядом с пачками денег.
  – А резинки у тебя есть?
  – Фредль их сохраняет. На дверной ручке на кухне.
  Я принес три резинки, отдал Падильо, тот обтянул ими разложенные мной по стопкам деньги, сложил их в «дипломат», опустил крышку и защелкнул замки.
  – Ключ я потерял, – предупредил я.
  – Это неважно.
  Опять прозвенел дверной звонок, и я вопросительно посмотрел на Падильо.
  – Дом твой, – ответил он на мой немой вопрос.
  – Но приходят-то к тебе.
  Я пересек гостиную, открыл дверь. Увидел мужчину в пиджаке спортивного покроя, синей рубашке с отложным воротником, серых брюках и с тремя вертикальными морщинами на лбу. Морщины свидетельствовали о том, что мужчина думал. Звали его Стэн Бурмсер, и в свое время он мог послать Падильо в Европу и указать, что должен тот делать по прибытии. Я не видел его больше года. Последняя наша встреча произошла в Бонне, и три вертикальные морщины присутствовали на его челе и в тот раз. Похоже, процесс мышления поглощал у Бурмсера немало времени.
  – Привет, Бурмсер.
  Он улыбнулся, и морщины исчезли. Правда, дружелюбия в улыбке было не больше, чем в пятом по счету письме банка, напоминающем о просрочке платежей.
  – Я ищу Падильо.
  – Вы у цели, – я отступил назад, держа дверь открытой. – К тебе некий мистер Бурмсер, – предупредил я Падильо.
  Он не поднялся с дивана, не произнес ни слова. С непроницаемым лицом наблюдал за приближающимся Бурмсером. Тот остановился перед Падильо, засунув руки в карманы. Покачался на каблуках, сверля Падильо взглядом.
  – Два дня тому назад нам сообщили о вашем возвращении.
  Падильо кивнул.
  – По-прежнему дружите с ФБР.
  – Вот-вот. И вы решили заглянуть ко мне с утра пораньше, чтобы лицезреть меня лично. Вы опоздаете в воскресную школу.
  – Я католик.
  – Странно, по вам этого не скажешь.
  – Все те же старые шуточки.
  – Привычка – вторая натура, знаете ли.
  – А я припас для вас новую. Такую хорошую, что мне не терпелось поделиться ею с вами. Потому-то я и заявился к вам.
  – Я слушаю.
  – Вас внесли в черный список, Падильо.
  – Что тут нового. По-моему, я числюсь не в одном списке и не один год.
  – Но в этот вы попали впервые. Англичане приговорили вас к смерти.
  – Если в они это сделали, то не стали бы ставить меня в известность.
  – Вы не единственный, кто перевербовывал агентов.
  – Разумеется, нет.
  – В этом-то самое забавное.
  – Держу пари, сейчас вы поделитесь с нами самым смешным.
  Ухмылка Бурмсера стала шире.
  – Совершенно верно. Поделюсь. Они поручили пристрелить вас агенту, которого вы перевербовали. Филипу Прайсу.
  – А чего они так обиделись на меня? – спросил Падильо. Волнения в его голосе не чувствовалось. С той же интонацией он мог спросить, почему автобус останавливается здесь, а не кварталом дальше.
  – Не знаю. Да и какое мне, собственно, дело.
  – Тогда почему же вы приехали в такую рань из Маклина?
  – Я живу в Кливленд-Парк.
  – Осенью там, должно быть, чудесно.
  – Прайс – профессионал. Вы с ним работали. И знаете, что он способен на многое.
  – Он также работает и на вас.
  – Правильно, работает.
  – Вы можете зажечь перед ним красный свет.
  – Могу, но тогда англичане засыпят его вопросами, интересуясь, почему он не выполнил поручение. То есть велика вероятность его разоблачения. А он приносит немало пользы. И нам бы не хотелось что-либо менять.
  – А от меня толку нет, – покивал Падильо.
  Бурмсер перестал улыбаться.
  – Для нас вы не существуете, Падильо. В архивах нет ни единого упоминания о нашем сотрудничестве. Мы об этом позаботились.
  – Неужели ни одного?
  – Будьте уверены.
  Теперь заулыбался Падильо.
  – Вам пришлось перелопатить кучу бумаг. За те годы я много чего понаделал под вашим чутким руководством. А зачем вы мне все это говорите?
  – Выполняю указание.
  – Должно быть, в вашем заведении у меня еще остались друзья.
  – Максимум один.
  Падильо пожал плечами.
  – Хорошо, Бурмсер, сегодня вам поручили сыграть роль старого слепого Пью и вручить мне черную метку. Что-нибудь еще?
  – Только одно: мы никогда о вас не слышали. Если вы попадете в беду, выпутывайтесь сами. Не будет ни телефонных звонков, ни подмоги. Никто нигде никогда не замолвит за вас и словечка. Вы давно этого хотели, Падильо, и вот добились своего. Для нас вы – мексиканец или испанец, незаконно проникший в страну, хотя мы не уверены и в этом, ибо, повторюсь, мы вас знать не знаем, – на том Бурмсер и закончил, тяжело дыша.
  Падильо повернулся ко мне.
  – Нет ли у тебя вопросов к посыльному?
  – Надо бы узнать, что произошло с твоими взносами в пенсионный фонд.
  Бурмсер одарил нас прощальной улыбкой.
  – Я восхищен вашим самообладанием, господа. На этом позвольте откланяться, – у двери он обернулся. – В одно время, Падильо, вы знали свое дело. И вам еще и везло. Теперь вам потребуются и мастерство, и везение.
  – Всем нашим глубокий поклон, – напутствовал его Падильо.
  Брови Бурмсера взлетели вверх.
  – Они никогда о вас не слышали.
  С тем за ним и закрылась дверь.
  – Роль эта ему понравилась, – прокомментировал я.
  – Но он раскрыл Прайса.
  – Получается, Прайс сказал англичанам, что ты собираешься застрелить Ван Зандта, а они поручили ему прикончить тебя.
  – Вроде бы да.
  – Неужели Прайс хотел, чтобы его похвалили и погладили по головке?
  – Скорее он хотел получить денежки.
  – От кого?
  – От англичан. Он говорит им, что я готовлю покушение на Ван Зандта, они требуют, чтобы он меня остановил, что он и делает. Сверхплановая работа влечет за собой и дополнительное вознаграждение.
  – А что потом?
  – Он войдет в долю с Димеком, и они прикончат старика.
  – А теперь скажи мне, как это все сочетается с нашим планом? Тем самым, что ты начертал на обратной стороне спичечного коробка.
  – Более-менее, – Падильо отнес на кухню пустую чашку с блюдцем.
  – В каком смысле менее? – спросил я его, когда он вернулся.
  – Я не собирался делать из Прайса героя. Теперь придется.
  Глава 19
  Сильвия Андерхилл вышла из спальни для гостей до того, как Падильо успел познакомить меня с коррективами, которые следовало внести в наш план. Он замолк на полуслове, и мы оба поздоровались с ней.
  – Я услышала, что вы с кем-то говорите, и решила, что проспала.
  В то утро она надела голубой костюм из тонкой шерсти, глаза сияли, лицо дышало умиротворенностью, и едва ли причиной тому был всего лишь шестичасовой сон.
  – Заходил наш давний знакомый, – пояснил Падильо. – Как видите, ненадолго.
  – Давайте я приготовлю завтрак, – предложила Сильвия.
  – Мне только гренок, – определил я свое меню.
  – Мне тоже, – поддержал меня Падильо.
  – Вы не будете возражать, если я сварю яйцо или два? – Сильвия улыбнулась. – Умираю от голода.
  – Яйца в холодильнике.
  Падильо последовал за ней на кухню, и вернулись они с гренками, яйцами, ветчиной и кофе. Мы уселись вокруг кофейного столика. И Падильо первым делом познакомил Сильвию с распорядком дня.
  – В одиннадцать часов у нас встреча. Вы останетесь здесь. Закроетесь на все замки. Дверь никому не открывать, кроме меня и Маккоркла. Если зазвонит телефон, трубку не снимайте.
  – Когда мне вас ждать?
  – Примерно в три... после того, как мы переговорим с Хардманом и его парнями, – он посмотрел на часы и повернулся ко мне. – Пожалуй, нам пора. Я оставил твою машину в подземном гараже. Поедем на ней?
  – Почему бы и нет.
  – Закройтесь и на цепочку, – потребовал Падильо от Сильвии.
  Подхватил «дипломат», и мы вышли в коридор. Подождали, пока скрипнули все замки и Сильвия закрыла дверь на цепочку.
  – Тех, кто захочет войти, мои замки не остановят, – заметил я.
  – Не остановят, – согласился Падильо, – но задержат, и она успеет выхватить из сумочки тот маленький пистолетик.
  Мы выехали из гаража и повернули налево. Путь наш лежал мимо церкви святого Матфея, в которой служили панихиду по Кеннеди. Затем последовали площадь Скотта, тоннель под площадью Томаса, Массачусетс-авеню и наконец Седьмая улица. Многие вашингтонцы в этот час ехали в церковь, а потому дорога заняла у нас довольно много времени. Машину мы смогли оставить лишь в паре кварталов от нужного нам дома и вернулись к нему пешком.
  По лестнице мы поднялись к обшарпанной комнатенке, открыли дверь, вошли.
  – Рекомендую стул, что за столом, – предложил я. – Тогда ты сможешь положить на него ноги.
  Падильо положил «дипломат» на стол и последовал моему совету. Я тоже выбрал себе стул и сел лицом к двери. В нее постучали через три минуты.
  – Войдите, – крикнул Падильо, и перед нами предстала Магда Шадид.
  В легком шерстяном пальто, которое она тут же сняла, чтобы продемонстрировать нам вязаное платье цвета ржавчины.
  – Ты очаровательна, – выразил наше общее впечатление Падильо.
  Магда улыбнулась. Сначала ему, потом – мне.
  – Вам нравится? Я надела его специально для вас.
  – Оно подчеркивает достоинства твоей фигуры, – уточнил Падильо.
  – Они открыты для более пристального осмотра.
  – Буду иметь это в виду.
  – А вы, мистер Грустнолицый, ну почему вы так печальны? Взбодритесь.
  – Он не печальный, а грозный, – поправил Магду Падильо.
  Она подошла, пробежалась рукой по моим волосам.
  – Я бы могла поднять вам настроение.
  – Осторожно. Я кусаюсь, когда грозен.
  Глаза у нее были черные-пречерные, и подкрашивала она их так, чтобы они казались веселыми и порочными.
  – Как интересно. С условием, что кусаться вы будете не слишком сильно.
  – Мне представляется, намек ты поняла, – вмешался Падильо. – Почему бы тебе не сесть и не положить ногу на ногу, чтобы мы могли полюбоваться ими.
  – Тут так грязно. Почему мы всегда должны встречаться на каких-то помойках?
  – Получая такие деньги, тебе грех жаловаться.
  – А за что я их получаю, Майкл?
  – До этого мы еще доберемся. Лучше скажи, что ты делаешь со своими деньгами?
  – Вкладываю их в государственные облигации Израиля.
  Она раскрыла сумочку, достала сигарету. Мы не шевельнулись, а потому ей пришлось прикуривать от собственной зажигалки.
  Затем прибыл Димек. Поздоровался и сел рядом с Магдой, положив большие, сильные руки на колени. Сидел он, выпрямив спину, уставившись в никуда. Похоже, ждать он привык и не стремился ускорить бег времени.
  Прайс заявился последним, отстав от Димека на несколько минут. В строгом костюме в серо-черную полоску, с широким муаровым галстуком и в коричневых ботинках на толстой подошве. Шляпу он положил на один из пустых стульев.
  – Для вас двоих, – Падильо коротко глянул на Магду и Прайса, – сообщаю, что наши африканцы согласились заменить меня Димеком. Они встречались с ним и готовы заплатить прежнюю цену – семьдесят пять тысяч долларов.
  – Часть из которых мы должны получить сегодня, – уточнил Прайс.
  – Совершенно верно.
  Магда бросила окурок на пол и растоптала его каблуком. Я с интересом следил за движениями ее щиколотки.
  – Я полагаю, что причитающаяся мне доля, составляющая восемнадцать тысяч семьсот пятьдесят долларов, куда как щедро оплачивает мои услуги, до сих пор состоящие лишь в том, что мне приходится болтаться в грязных комнатах да выслушивать твои угрозы, Майкл. Раньше ты не отличался подобной расточительностью. Похоже, мне еще предстоит отработать эти деньги. Так что я должна такого сделать, дабы заслужить столь крупное вознаграждение?
  – Ты поможешь нам вызволить миссис Маккоркл из того места, где ее прячут.
  – Понятно. И что от меня потребуется?
  – Ты подойдешь к двери и постучишь. Когда же кто-то подойдет, а подойдут обязательно, потому что ты – женщина, достанешь пистолет и скажешь, что хочешь видеть миссис Маккоркл. Твоя задача – заставить их открыть дверь.
  – А ты знаешь, где ее держат?
  – Нет.
  – Так я буду вашей ширмой?
  – Что-то в этом роде, но, возможно, с более широким диапазоном действий.
  – К примеру, не исключена стрельба.
  – Убивать их не обязательно.
  Магда покивала.
  – Достаточно и ранить.
  – Совершенно верно.
  – За те же восемнадцать тысяч семьсот пятьдесят долларов.
  – Нет. Ты забыла про уже полученные четырнадцать «кусков». А в этой стране многие согласятся выстрелить в человека за тридцать две тысячи семьсот пятьдесят долларов.
  – Как вы узнаете, где они держат его жену? – спросил Димек.
  – Мы этим занимаемся.
  – Что-нибудь выяснили? – полюбопытствовал Прайс.
  – Пока еще нет.
  – Допустим, вы не найдете ее. Что тогда? – спросила Магда.
  – Ты не получишь второй половины от восемнадцати тысяч семисот пятидесяти долларов. Первая останется у тебя, как задаток.
  – Хорошо, – кивнула она. – Я согласна.
  Падильо повернулся к ней.
  – Что-то у тебя плохо с памятью, Магда. Твоего согласия и не требуется. Ты будешь исполнять мои указания только потому, что выбора у тебя нет. Я мог бы не платить тебе ни цента, но я согласен вознаградить тебя за труды, ожидая взамен должной отдачи. Забесплатно ты работаешь без энтузиазма.
  Он окинул взглядом Прайса и Димека.
  – Прежде чем вы начнете говорить о вашем согласии или несогласии, учтите, что все, сказанное Магде, в полной мере относится и к вам. Вы здесь, потому что я этого захотел. Деньги лишь повышают вашу заинтересованность в успехе и удерживают от перехода на сторону противника.
  Прайс махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху.
  – Пока все так неопределенно. Поневоле в голову лезут разные мысли.
  – Хорошо, перейдем к деталям, чтобы вам понапрасну не ломать голову. Общая схема такова: Магда, Маккоркл и я поедем за женой Маккоркла, когда вы двое будете готовить покушение. Куда мы поедем, пока неясно, потому что мы не знаем, где ее держат. Это единственная неопределенность. К сожалению, пока мы ничего не можем изменить. А вот с вами все ясно, – Падильо не спеша достал сигарету, закурил. – Главная наша цель – спасти миссис Маккоркл. Побочная – выставить банду Ван Зандта на всеобщее посмешище, рассказать всем, что они заплатили семьдесят пять тысяч долларов за убийство своего премьер-министра, причем заплатили мошенникам.
  – Это уж перебор, – пробурчал Прайс.
  – Чего вы ждете от них в случае провала покушения? – спросил Димек. – Они побегут в Общество потребителей и напишут жалобу?
  – Нет, все гораздо проще. Ты, Димек, задергаешься.
  – В каком смысле?
  – Представим себе, что Ван Зандт убит. Где гарантии того, что ты получишь оставшиеся деньги? Их нет. А почему африканцам просто не намекнуть властям, чтобы те поискали некоего Димека и задали ему пару-тройку вопросов? Если ты скажешь, что тебя наняли те самые африканцы, кто тебе поверит? Надеюсь, всем понятно, что за этим последует?
  Падильо вновь помолчал.
  – И вот что ты, Димек, сделаешь. Попросишь у них письмо, содержащее все подробности вашего соглашения. На их официальном бланке, с подписью Ван Зандта, засвидетельствованной Боггзом и Даррафом, с печатью.
  – Мой Бог! – ахнул Прайс.
  На лице Димека отразился скепсис. Те же сомнения посетили и меня.
  – А зачем нужно такое письмо?
  – Страховка, – пояснил Прайс. – Если они укажут в письме, что наняли тебя убить их премьер-министра, ему цены не будет. Разумеется, после покушения они выкупят письмо.
  – Не так уж они глупы, – покачал головой Димек.
  – Есть ли у них основания сомневаться в том, что ты убьешь Ван Зандта? – спросил Падильо.
  Димек посмотрел на него. Лицо его, как у хорошего игрока в покер, не выражало никаких чувств.
  – Нет.
  – Вот и отлично. Пока весь риск ты берешь на себя. И хочешь разделить его с ними. Тебе нужно знать наверняка, что они заплатят. Письмо ты вернешь после того, как убьешь премьер-министра и получишь остаток причитающегося тебе вознаграждения.
  – Я же могу скопировать его, благо ксероксов хватает, – упирался Димек.
  – С официальной сургучной печатью – нет.
  – У кого будет храниться письмо? – спросил Димек.
  – У тебя, до той поры, пока мы не вызволим миссис Маккоркл.
  – Ну и выдумщик вы, Падильо, – покачал головой Димек. – А что случится с письмом потом?
  – Оно попадет в руки Прайса.
  – Так вот для чего я понадобился, – протянул англичанин.
  – Совершенно верно.
  – Я отдам письмо моим работодателям, а уж те познакомят с его содержимым весь мир.
  – Именно так. Англичане выигрывают на этом больше всех. Вы отдаете письмо им, а они поднимают скандал.
  – Кто обращается с этим предложением к африканцам? – спросил Димек.
  – Ты.
  – Что я должен им сказать?
  – Мы, мол, не верим, что они освободят Фредль Маккоркл после покушения, и нам нужны четкие гарантии, что будет так, а не иначе. Письмо служит такой гарантией. Они получат его назад, когда освободят миссис Маккоркл. И второе, ты скажешь, что нервничаешь и тоже нуждаешься в гарантиях оплаты. Письмо годится и для этого.
  – Письмо они вручат мне? – уточнил Димек.
  – Да.
  – А потом я отдам его Прайсу, который использует его с наибольшей выгодой?
  – Ты все понял правильно.
  – Фантастика! – воскликнула Магда. – Настоящая фантастика. И ты еще будешь утверждать, что более не работаешь, Майкл?
  – Если б я работал, то отдал бы письмо не англичанам.
  – Это так. Но остается одно слабое звено, не так ли?
  – Остается.
  – И состоит оно в том, что миссис Маккоркл необходимо вызволить до покушения.
  – Потому-то нам и нужно письмо. Если мы не найдем ее, они ничего не смогут с ней сделать. Им придется обменять ее на письмо.
  Прайс поднялся, заходил по комнате.
  – Позвольте мне просуммировать сказанное ранее. Но прежде вот о чем. Если я не ошибаюсь, эта операция при благоприятном исходе будет поставлена мне в заслугу, так?
  – Естественно, – невозмутимо ответил Падильо. Ноток иронии в его голосе я не заметил.
  – Значит, получается следующее. Димек заявляется к людям Ван Зандта. Говорит, что ему нужно письмо, с подписью и печатью, в котором будет указано, что его наняли убить премьер-министра, время и место покушения, а также причитающееся ему вознаграждение – семьдесят пять тысяч долларов. Я правильно все понял?
  – Правильно, – подтвердил Падильо.
  – А необходимость написания вышеупомянутого письма заключается в том, что Димек тревожится. Не только о тех деньгах, что африканцы должны ему выплатить после покушения, но и за свое будущее. А вдруг они в последний момент передумают и натравят на него полицию. Волнуетесь и вы с Маккорклом, так как у вас нет уверенности, что африканцы вернут миссис Маккоркл живой и невредимой. При наличии письма ситуация значительно упрощается. Тем более что для вас, Падильо, после убийства премьер-министра письмо станет ненужным клочком бумаги, ибо вы участвовали в подготовке покушения.
  – Совершенно справедливо, – кивнул Падильо. – Если Ван Зандта убьют, а письмо окажется у меня, они не станут церемониться со мной.
  – Кто – они? – спросил я.
  – Мои прежние работодатели... или нынешние Прайса.
  Прайс довольно хмыкнул.
  – Истинно так. Но если покушение провалится, а вы каким-то образом выцарапаете миссис Маккоркл, вот тогда я передам письмо моему правительству, которое и разоблачит Ван Зандта и его дружков перед прессой, ООН и всем миром.
  – Именно это нам и нужно.
  – Осталось только добыть это письмо, – вставил Димек.
  – Да. Но тебе придется соблюсти весь ритуал. Подняться на крышу отеля, потому что они могут следить за тобой. Если что-то пойдет не так и мы не сможем вызволить Фредль до того момента, как покажется машина Ван Зандта, ты будешь стрелять. Ибо в этом случае другого способа спасти миссис Маккоркл я не нахожу.
  – А если вы ее вызволите? – спросил Димек.
  – Тогда ты отдашь письмо Прайсу.
  – Значит, я буду ждать его в отеле?
  – Вы подниметесь с ним на крышу.
  – Одно маленькое уточнение, Майкл, – подала голос Магда.
  – Да, дорогая?
  – Вероятно, если все пройдет, как ты задумал, африканцы не выплатят нам второй половины вознаграждения. Откуда же возьмутся деньги?
  – Из моего кармана.
  – Должно быть, ты преуспел в торговле оружием.
  – Она приносит неплохую прибыль.
  – Раз уж заговорили о деньгах...
  Не дав Прайсу закончить фразу, Падильо похлопал по «дипломату».
  – Они здесь.
  Он щелкнул замками, откинул крышку и протянул каждому из троицы по пачке денег. Затем закрыл «дипломат», встал и направился к двери. Я присоединился к нему. Взявшись за ручку, Падильо обернулся.
  – Держитесь поближе к телефону. Вечером я вам позвоню.
  Они лишь молча кивнули, сосредоточенно пересчитывая банкноты.
  Глава 20
  Мы спустились по лестнице, вышли на Седьмую улицу, зашагали к нашей машине. Падильо посмотрел на часы.
  – Для завтрака уже поздно, для ленча – рановато. Какие будут предложения?
  – Неплохо бы выпить, но сегодня воскресенье.
  – А где найти бар, где не слишком чтут законы?
  – Лучше нашего салуна не придумаешь.
  – Туда мы и поедем.
  Воскресная служба еще продолжалась, а потому машин существенно поубавилось. По Эйч-стрит мы доехали до Семнадцатой улицы, когда Падильо предложил взглянуть на отель «Роджер Смит».
  Я повернул налево, к Пенсильвания-авеню, затем направо.
  – Кортеж Ван Зандта поедет этим же путем.
  Падильо придвинулся к окну и посмотрел на сад, расположенный на крыше отеля.
  – В это время года он закрыт, не так ли?
  – Конечно.
  Мы повернули направо, на Восемнадцатую улицу, и доехали по ней по пересечения с Коннектикут-авеню. Каким-то чудом свободное место у тротуара нашлось напротив нашего салуна. В зале я включил один ряд ламп, но если стало светлее, то ненамного. К бару мы продвигались, то и дело натыкаясь на стулья. Падильо прошел за стойку и зажег подсветку бутылок и раковин.
  – Что будем пить?
  – Даже не знаю.
  – "Мартини"?
  – Почему бы и нет.
  – С водкой?
  – С джином.
  – Льда добавить?
  – Не надо.
  Он быстро смешал коктейли и поставил передо мной полный бокал.
  – Этот нектар поможет тебе избавиться от той печали, что хотела излечить Магда.
  – Держу пари, повеселиться с ней можно.
  – Она еще и прекрасно танцует.
  – Ты вот говорил, что с пистолетом она на «ты».
  – Можешь не сомневаться.
  – То есть ее мастерство сослужит нам хорошую службу, когда мы поедем за Фредль?
  – При условии, что и на следующей неделе она будет играть в нашей команде.
  – А будет?
  – Не знаю. Поэтому тебе лучше поехать с ней.
  Я кивнул.
  – Собственно, я и хотел это предложить.
  Падильо пригубил свой бокал.
  – После того, как ты вызволишь свою жену и отвезешь ее в безопасное место, я бы хотел, чтобы ты подъехал к «Роджер Смит».
  – Возможны сюрпризы?
  – Не исключено.
  Я попробовал «мартини». Смешивать коктейли Падильо не разучился.
  – Ты думаешь, они напишут письмо?
  – Если Димек как следует их прижмет. Сядет напротив с привычным для него видом – «я не сдвинусь с места, пока вы это не сделаете», и едва ли они устоят. Да и особого выбора у них нет.
  – Для него это письмо – страховка.
  – Хорошо бы и ему держаться того же мнения. Потому что он может просто рассказать африканцам, как мы хотим использовать их письмо.
  – Я уже думал об этом. Но в этом случае он ничего не выгадывает.
  – Будем надеяться. Я также надеюсь, что и Прайс теперь не будет охотиться за мной.
  – Скорее всего нет, но ты что-то уж очень заботишься о нем, хотя не прошло и двенадцати часов, как он в тебя стрелял.
  Падильо потянулся за шейкером, заглянул в него.
  – Забочусь я все-таки не о Прайсе. Давай выпьем еще по бокалу, а потом пойдем и где-нибудь перекусим.
  – Не возражаю.
  Вновь он смешал «мартини» и разлил по бокалам.
  – С Прайсом все куда забавнее, чем кажется на первый взгляд.
  – Не понял.
  – Письмо – письмом, но только из-за него он бы от меня не отстал.
  – А что же еще удержит его?
  – Сколько раз стрелял он в меня?
  – Дважды.
  – Он дважды промахнулся. Пять лет тому назад обе пули сидели бы во мне. Три года тому назад он бы умер до того, как нажал на спусковой крючок. Ты заметил, что я в него не выстрелил.
  – Я подумал, что ты решил изобразить джентльмена.
  Падильо усмехнулся.
  – Дело в другом. Я не мог унять дрожь в руке.
  По Коннектикут-авеню мы дошли до ресторана «Харви», где и перекусили. Затем вновь поехали на Седьмую улицу, нашли место для стоянки и поднялись в знакомую комнатенку с металлическими стульями и пыльным столом. Я спросил Падильо, не беспокоит ли его рана. Он ответил, что бок побаливает, а потому я вновь предложил ему место за столом. Сам поставил стул рядом, второй – так, чтобы положить на него ноги, и сел. И не было у нас другого занятия, кроме как ожидать прибытия гангстеров.
  Появились они ровно в два, Хардман и трое негров, в строгих темных костюмах, белых рубашках, при галстуках и в начищенных ботинках. Он представил их нам и сказал им, кто мы такие.
  – Это Веселый Джонни, – указал Хардман на высокого тощего негра и большим ртом и толстыми губами. Я бы дал ему года тридцать два – тридцать три. Негр кивнул нам, вытащил из кармана носовой платок, протер сиденье одного из стульев и сел.
  – Это Тюльпан. – В Тюльпане, широкоплечем, коренастом, со сморщенным личиком, более всего привлекали внимание руки с длинными, нервными пальцами. Они не знали ни секунды покоя, летая от лацканов к карманам, а затем к волосам и, наконец, к узлу галстука.
  Последним Хардман представил нам симпатичного мулата, которого звали Найнболл. Из всех четверых только он носил усы. Найнболл дружелюбно улыбнулся, когда Хардман назвал его имя.
  – Вы будете работать с этими людьми, – подвел черту под вступительной частью Хардман. – Им же вы должны уплатить по две тысячи долларов, и я хотел бы обойтись без лишних приключений.
  – Деньги будут у вас утром, – пообещал я. – Как только откроется банк.
  Хардман вытащил бумажник из крокодиловой кожи, раскрыл его, достал листок бумаги.
  – Работа будет стоить вам десять тысяч двести сорок семь долларов. Шесть «кусков» моим друзьям, по одному – за фургон и пикап, тысячу – моему человеку в телефонной компании, еще одну – на покраску двух автомобилей и двести сорок семь долларов – за комбинезоны и прочие мелочи.
  – Придется ли нам пускать в ход ножи? – спросил Найнболл.
  – Будем надеяться, что нет, – ответил Падильо.
  Найнболл покивал.
  – Но может возникнуть такая необходимость?
  – Может, – не стал отрицать Падильо.
  – Вы уже все распланировали? – спросил Хардман.
  – В этих цифрах не хватает одной малости, – вставил я.
  – Какой? – повернулся ко мне Хардман.
  – Отсутствует ваша доля.
  – Об этом мы еще поговорим, – ответил здоровяк-негр.
  Падильо наклонился вперед, положил руки на стол, который заранее протер.
  – Диспозиция предлагается следующая. Во вторник к половине двенадцатого утра вы располагаетесь на Массачусетс-авеню около торговой миссии. Ваши машины должны стоять так, чтобы ничего не мешало наблюдать за домом. Если там есть черный ход, поставьте в проулке фургон. Ровно в половине двенадцатого в здание войдет белая девушка. Она приедет на новом «шевроле» зеленого цвета с номерными знаками округа Колумбия. Также в половине двенадцатого вы включите селекторную связь. Насколько я понимаю, в пикапе будет Хардман, так что вы замкнетесь на него. Если девушка не выйдет из здания торговой миссии в двенадцать часов, вы войдете внутрь и выведите ее.
  Падильо замолчал, но вопросов не последовало. Хардман откашлялся и добавил:
  – Об этом я им уже говорил. Упомянул и о дополнительном вознаграждении, положенном в том случае, если придется идти в торговую миссию.
  – Вознаграждение будет, – подтвердил Падильо.
  – Кто поведет мою машину? – спросил Хардман.
  – Маккоркл. С ним будет женщина, которую вы видели у Бетти.
  – Понятно.
  – Маккоркл припаркуется в паре кварталов от торговой миссии на боковой улице. Когда девушку выведут из миссии, пикап и фургон последуют за тем автомобилем, в котором ее повезут. Маккоркл будет держаться на квартал позади. По селекторной связи вы будете говорить ему, куда ехать.
  Падильо закурил, предложил сигареты нашим гостям. Те отрицательно покачали головами.
  – Когда девушку привезут к их тайному убежищу, вы подождете, пока они, а я думаю, их будет двое, не заведут ее в дом и не уедут. После этого Маккоркл и женщина подойдут к двери...
  – Вы еще не знаете, какая это дверь? – спросил Тюльпан.
  – Мы даже не представляем себе, в какой части города она находится, – ответил Падильо. – Но Маккоркл и женщина все равно подойдут к двери. Они постараются изобразить новых владельцев дома по соседству, которые приехали с мебелью и грузчиками, то есть с вами, но заблудились в незнакомом для них районе.
  – Дельная мысль, – покивал Хардман.
  – Женщина позвонит в звонок или постучит в дверь. Когда она откроется, вы быстро подтянетесь к Маккорклу и женщине. Очень быстро, потому что это ваша единственная возможность войти в дом.
  – Вы думаете, они так просто нас впустят? – удивился Найнболл. – Только потому, что она их попросит?
  – Она не будет ни о чем их просить, – пояснил Хардман. – Просто тот парень, что откроет дверь, неожиданно для себя обнаружит, что ему в живот нацелен пистолет. Так, Мак?
  – Так, – подтвердил я.
  – Внутри у вас будет одна забота, – продолжил Падильо. – Как можно скорее вывести из дома миссис Маккоркл и девушку.
  – Вы имеете в виду ту крошку, что привезут из торговой миссии? – уточнил Хардман. – А как же женщина с пистолетом?
  – Повторяю, вы должны увести из дома миссис Маккоркл и Сильвию Андерхилл. Магда сама позаботится о себе.
  – А в доме, о котором мы ничего не знаем, может начаться заварушка? – спросил Веселый Джонни.
  – Совершенно верно. Может.
  – Куда нам отвезти женщин? – полюбопытствовал Найнболл.
  Ответил ему Хардман:
  – К Бетти. А потом поболтаетесь поблизости, чтобы убедиться, что за ними нет погони.
  Хардман оглядел свою гвардию.
  – Если у вас есть вопросы, задайте их сейчас, – черные лица остались бесстрастными. Хардман встал. – Хорошо, я найду вас ближе к вечеру. Вам есть чем заняться, так что не будем терять времена.
  Они поднялись, кивнули нам на прощание и один за другим скрылись за дверью. Хардман проводил их взглядом, потом повернулся ко мне и Падильо.
  – Как они вам?
  – По-моему, крепкие ребята, – ответил я.
  Падильо молча кивнул.
  – А где будете вы? – спросил его Хардман.
  – В отеле.
  – А Маш?
  – Со мной... если вы не возражаете.
  – Нет, конечно. Я говорил ему, что он не останется без работы. Но вы пока не знаете, что именно от него потребуется?
  – Не знаю.
  – Понятно. Маш обходится дорого.
  – Если он хорош в деле, я заплачу сколько потребуется.
  Хардман уставился в пол.
  – Округлим ваши расходы до пятнадцати тысяч. Я расплачусь за все, а что останется, возьму себе.
  – Тогда с Машем я договорюсь сам. Я бы хотел повидаться с ним вечером.
  – Где?
  – В моем отеле. Он у меня уже был.
  – В какое время?
  – В девять часов.
  – Он приедет.
  Хардман встал, шагнул к двери.
  – Полагаю, пока все?
  Падильо кивнул.
  – Утром деньги будут, – напомнил я.
  Хардман махнул рукой, показывая, что он в этом не сомневается.
  – Я заеду где-нибудь в полдень и останусь на ленч.
  – Вас накормят за счет заведения.
  Хардман хохотнул.
  – На это я и рассчитываю.
  Попрощался с нами и последовал за своими приятелями, здоровяк весом в двести сорок фунтов[136], под тяжестью которого прогибались ступени.
  Шаги Хардмана уже затихли внизу, а Падильо все смотрел в стол.
  – Ты ему доверяешь?
  – Что я должен ответить? Как самому себе?
  – Не знаю. Мы ведем речь о крупных суммах, а он получает крохи.
  – Может, на уме у него что-то еще.
  Падильо поднял голову.
  – Может. И если это так, во вторник тебя ждет много интересного, когда придется решать, нравятся ли тебе его идеи или нет.
  Глава 21
  Не торопясь мы доехали до моего дома, загнали машину в подземный гараж, поднялись на лифте. Я позвонил в звонок, но никто не подошел к двери, чтобы поинтересоваться, желанные ли прибыли гости. Поэтому я вставил ключ в замок, повернул, повторил ту же процедуру со вторым замком и приоткрыл дверь, насколько позволяла цепочка.
  – Это мы, Сильвия. Впусти нас, – и закрыл дверь. Она сняла цепочку. Мы вошли. В наше отсутствие Сильвия прибралась в квартире. Взбила подушки, очистила пепельницы, убрала чашки и тарелки. В спальни я не заглядывал, но, не боясь ошибиться, предположил, что постели застелены. Похоже, она ни в чем не терпела беспорядка.
  – Как ваши успехи? – спросила Сильвия.
  – Все нормально. Мы сказали все, что хотели, и нас поняли, – ответил Падильо. – Теперь все знают, кому что делать.
  – Вы встречались с теми людьми, о которых мы говорили?
  – Да.
  – Хотите кофе?
  – С удовольствием, – ответил я.
  Не отказался и Падильо.
  Сильвия принесла две чашечки, а потом мы сидели в гостиной и пили горячий кофе. Как частенько по воскресеньям с Фредль. Мне нравился этот день недели, заполненный неспешным перелистыванием «Нью-Йорк тайме», «Вашингтон пост» и «Вашингтон стар», обильным завтраком и бесконечными чашечками кофе. Если мы поднимались достаточно рано, я настраивал радио на церковную волну и мы целый час слушали псалмы. Фредль иной раз подпевала. Потом я переключался на городские новости, и комментатор цитировал содержание колонок светской хроники, добавляя собственный анализ поведения тех, кто, судя по газетным полосам, вызывал наибольший интерес публики. Днем Фредль частенько выводила меня на прогулку, а если лил дождь, мы шли в кино и смотрели какой-нибудь старый двухсерийный фильм, уминая при этом пакет воздушной кукурузы. Иной раз мы проводили воскресенье и по-другому, но неизменно в тишине и покое. К примеру, мы могли весь день посвятить Национальной галерее, а то сесть в самолет и улететь в Нью-Йорк, погулять по Манхэттену, выпить пару коктейлей, а вечером вернуться домой. Воскресенья принадлежали только нам, и мы уже привыкли ни с кем их не делить. А потому мне очень недоставало моей жены, и я нервничал, гадая, что она делает и как себя чувствует. Еще более нервировало меня собственное бессилие, невозможность хоть чем-то помочь Фредль.
  – Когда же я наконец доберусь до них? – задал я риторический вопрос.
  Падильо повернулся ко мне.
  – Нервничаешь?
  – еще как. Может, мне начать кусать губы?
  – Лекарства все равно нет.
  – И что бы ты посоветовал?
  – Чтобы удержаться от криков?
  – Да.
  – Я кричал бы молча.
  – А это поможет?
  – Едва ли.
  – Так есть ли смысл пробовать?
  – Во всяком случае, ты можешь подумать, а как же этого добиться.
  – У нас есть дела на вторую половину дня или это время отдыха?
  – Никаких дел у нас нет.
  Я встал.
  – Тогда пойду вздремнуть. Лучше кошмарный сон, чем такое бодрствование.
  Падильо нахмурился.
  – Ты еще можешь обратиться в ФБР.
  – Я уже думал об этом, но решил, что мы зашли слишком далеко. Я даже не уверен, поверят ли они нам.
  – Завтра – крайний срок. Потом будет поздно.
  – Если в я сразу позвонил в полицию, Фредль уже убили. А так она жива. С другой стороны, ситуация меняется, и я не уверен, что в нашу пользу. Задействовано уже много людей. Почему не привлечь еще нескольких? Почему не позвонить в ФБР, чтобы их агенты установили слежку за Боггзом и Даррафом, выяснили, где прячут Фредль, проникли в тот таинственный дом и спасли ее? Казалось бы, так просто, так легко. Всего один телефонный звонок. Но видимая простота чревата большой вероятностью ошибки в расчетах.
  – Возможно, не очень большой, – возразил Падильо. – Во-первых, они побеседуют с тобой, и тебе придется ответить на несколько вопросов. Ты можешь сказать им о Боггзе, Даррафе и Ван Зандте. Они все проверят, несмотря на их дипломатическую неприкосновенность. На это у них уйдет порядка двадцати четырех часов. Ты можешь сказать им о Димеке, Магде и Прайсе, это они тоже проверят. Мои бывшие работодатели с радостью поделятся всей имеющейся в их распоряжении информацией. Пусть не завтра, но через неделю наверняка. Есть еще Маш, Хардман и его команда. Ты можешь сказать копам и о Хардмане. Они и так знают предостаточно, но кое-что будет для них внове. Хардман и Маш возражать не будут, разве что немного обидятся на тебя. После чего тебе придется частенько оглядываться, чтобы избежать всяческих неприятностей. А все это время Фредль будет сидеть под дулом пистолета. И роковой выстрел обязательно прозвучит днем во вторник, в уже назначенный час. Но ты прав. Возможно, ФБР и сумеет выцарапать ее из рук африканцев. А потом примерно с неделю вы сможете провести в компании друг друга.
  – И кто нам помешает?
  – Выбор тут богатый. На первое место я бы поставил африканцев, следом – Димека и Прайса. Да не сбрасывай со счетов людей Хардмана. Ты слишком много знаешь, Мак.
  – Они запомнят, – вставила Сильвия. – И Дарраф, и Боггз. Я знаю, какие они злопамятные.
  Я вздохнул.
  – Я же сказал, все слишком просто. Все мои идеи просты, потому что я старался жить просто и спокойно в этом идиотском мире. Я полагал, что нет более безобидного занятия, чем продавать еду и питье, а вышло все наоборот, – я встал и направился к спальне. – Постучите в дверь часов в шесть. Может, к тому времени я устану от кошмаров.
  Кровать и на этот раз показалась мне слишком большой для одного, но, к моему изумлению, я быстро уснул. Снилась мне Фредль, как я и ожидал, но насчет кошмара я крепко ошибся. Наоборот, мы плыли на каноэ по кристально чистой реке в теплый июньский день, и особенно радовало меня то, что я не должен часто шевелить веслом. Мы прекрасно проводили время, и я огорчился, когда меня разбудил стук в дверь.
  Я умылся, почистил зубы и вернулся в гостиную. Часы показывали восемь, и в гостиной я нашел только Сильвию. Она сидела на диване, поджав под себя ноги.
  – Где Падильо?
  – Ушел в отель. Он с кем-то встречается в девять вечера.
  – С Машем, – кивнул я.
  – Вы голодны?
  – Кажется, нет.
  – Может, мне что-нибудь приготовить?
  – Нет, благодарю. Почему вы не разбудили меня раньше?
  – Падильо сказал, что сон позволит вам скоротать время.
  Мы посидели, болтая о пустяках, потом Сильвия приготовила сэндвичи. Только мы их съели, зазвонил телефон. В половине десятого.
  Я взял трубку и услышал голос Боггза.
  – Мы дадим Димеку это письмо. Решение не было единогласным. Я возражал.
  – Я рад, что вы оказались в меньшинстве. Моя жена здесь?
  – Да. Но не пытайтесь ставить новых условий, Маккоркл.
  – Их ставил не я. Димек. Он нервничает. Полагаю, он вам не доверяет, и я ни в коей мере не старался убедить его в обратном, потому что не доверяю вам сам. Передайте трубку моей жене.
  – Если что-нибудь случится с письмом...
  – Я знаю. Можете не повторять своих угроз.
  – А я повторю. Письмо должно вернуться к нам.
  – Скажите это Димеку. Письмо будет у него.
  – Я ему говорил.
  – Когда он получит письмо?
  – Во вторник.
  – Хорошо. Дайте мне поговорить с женой.
  – Вы поговорите с ней, когда я закончу. Человек, у которого окажется это письмо, сможет продать его за большие деньги. Если у Димека возникнет такая идея, я бы хотел, чтобы вы убедили его отказаться от нее.
  – Он просит это письмо, потому что не доверяет вам. Вы не хотите, чтобы письмо оказалось у нас, потому что не доверяете нам. В этих делах я новичок, но даже мне представляется, что в обстановке всеобщего недоверия каждому нужны хоть какие-то гарантии. Это письмо – гарантия для Димека. И для нас тоже.
  – С ним ничего не должно случиться, – отчеканил Боггз. – Вот ваша жена.
  – Фредль?
  – Да, дорогой. Со мной все в порядке, и, пожалуйста, не пытайся...
  В трубке раздались гудки отбоя. Падильо хотел, чтобы я предупредил ее о наших планах на вторник. Но наш разговор закончился слишком быстро. Я положил трубку, потом взял ее вновь, набрал номер Падильо.
  – Звонил Боггз. Они дадут письмо Димеку.
  – Ты говорил с женой?
  – Да.
  – С ней все в порядке?
  – Да, но я не успел ни о чем ее предупредить. У нее вырвали трубку.
  – Что еще сказал Боггз?
  – Обменялись любезностями насчет взаимного доверия. Димек, похоже, блестяще сыграл свою роль.
  – Я в этом не сомневался. Письмо действительно необходимо, если он хочет получить вторую половину вознаграждения.
  – И что теперь? – спросил я.
  – Маш только что ушел. Отправился добывать «винчестер» для Димека.
  – Ты уже знаешь, что нам делать дальше?
  – В основном да. Многое зависит от Прайса, Димека и Магды. На чью сторону они решат встать. Но, думаю, мы справимся.
  – Так на вечер особых дел тоже нет?
  – Нет. Я позвонил троице и велел быть наготове во вторник, как мы и уговаривались. То есть им дается сегодняшняя ночь и завтрашний день, чтобы решить, чье же они будут резать горло.
  – Сильвии лучше остаться у меня.
  – Конечно. Пожелай ей спокойной ночи.
  – Обязательно. Я буду в салуне к десяти. Не поздно?
  – В самый раз. До завтра.
  Я положил трубку и повернулся к Сильвии.
  – Падильо просил пожелать вам спокойной ночи.
  – Что-нибудь еще?
  – Мы решили, что этим вечером вам лучше никуда не выходить.
  Потом я налил себе шотландского с водой. Сильвия меня не поддержала, но забросала вопросами.
  – Вы его хорошо знаете, не так ли?
  – Падильо?
  – Да.
  – Достаточно хорошо.
  – Ему никогда никто не нужен?
  – Вы имеете в виду себя?
  – Да.
  – Не знаю. Этот вопрос вам надо бы задать ему.
  – Я задавала.
  – И что он ответил?
  Сильвия уставилась на свои руки, лежащие на коленях.
  – Сказал, что он с давних пор не знает чувства одиночества.
  – Более он ничего не говорил?
  – Говорил, но, боюсь, я его не поняла.
  – Что же?
  – Он сказал, что отбрасывает желтую тень. Что это значит?
  – Кажется, такая присказка есть у арабов. Желтую тень отбрасывает человек, приносящий много горя своим близким.
  – Это так?
  – Похоже, что да.
  – Я в это не верю.
  – Падильо тоже. Забавное совпадение, не правда ли?
  Глава 22
  С Падильо мы встретились в десять утра и провели час, решая проблемы, знакомые тем, кто взялся продавать еду и питье людям, особо не нуждающимся ни в первом, ни во втором. Мы прошлись по списку заказов, и Падильо высказал пару-тройку предложений, которые могли сэкономить нам тысячу, а то и более долларов в год. Мы вызвали герра Хорста и обсудили поведение официанта, который уже несколько раз забывал, когда он должен приходить на работу.
  – Думаю, он пьет, – предположил герр Хорст, добавив: – Втихую.
  – Какой уж это секрет, если вам об этом известно, – покачал головой Падильо.
  – Он – хороший официант, – вступился я за своего работника. – Дадим ему еще один шанс, предупредив, чтобы более он не ждал поблажки.
  – Толку от этого не будет, – уперся Падильо.
  – Зато чувствуешь себя таким благородным.
  – Я поговорю с ним, – пообещал герр Хорст. – В последний раз.
  Мы обсудили меню на неделю, решили воспользоваться услугами нового оптового торговца, поговорили о достоинствах и недостатках двух схем медицинского страхования наших сотрудников и остановили свой выбор на одной и согласились с предложением герра Хорста включить в программу ежевечернего эстрадного концерта короткие рекламные объявления. Я один не управился бы с такой работой и за неделю.
  Герр Хорст откланялся и прислал нам кофе. Падильо сидел за столом, я – на диване.
  – Как твой бок? – спросил я.
  – Лучше, но сегодня нужно сменить повязку.
  – Поедем к доктору?
  – Нет. Сильвия справится сама.
  – И с удовольствием. Ей нравится ухаживать за тобой.
  – Кому-то она станет отличной женой.
  – Я думаю, она уже написала на листочке «Миссис Майкл Падильо», чтобы посмотреть, как это выглядит.
  – Для этого я слишком стар, а она – молода.
  – Она полагает, что ты в расцвете сил.
  – Расцвет миновал десять лет назад. Еще чуть-чуть, и мне понадобится сиделка.
  – Она – милая девушка. Едва ли ты найдешь лучше. Падильо закурил.
  – Я-то нет. А вот она может найти. Он встал, подошел к бюро, выдвинул ящик. Заглянул в него, но, не найдя ничего интересного, задвинул. Выдвинул второй. Думал он, похоже, совсем о другом.
  – Давай прогуляемся, – и он резко задвинул второй ящик.
  – Тебе надо куда-то пойти или не хочется в такой день сидеть в помещении?
  – Мы осмотрим сад на крыше «Роджер Смит».
  – Хорошо.
  Мы предупредили герра Хорста, что вернемся, и пешком дошагали до одиннадцатиэтажного отеля «Роджер Смит», возвышающегося на углу Восемнадцатой улицы и Пенсильвания-авеню. Напротив, в здании с историческим номером 1776[137], располагалось Информационное агентство Соединенных Штатов.
  Отели компании «Роджер Смит» есть и в других городах. К примеру, в Стэнфорде, Уайте Плейнс и Нью-Брансуике. Рассчитаны они на туристов и коммивояжеров со средним доходом. В Вашингтоне «Роджер Смит» особенно популярен, потому что находится в полутора кварталах от Белого дома, а стоимость номера не так уж и велика даже во время Фестиваля цветущих вишен.
  На лифте мы поднялись на десятый этаж, а затем – по ступенькам – к стеклянной двери, закрытой на задвижку. Отодвинули ее, открыли дверь и вышли в сад на крыше.
  Со стороны Пенсильвания-авеню темнел полукруглый навес для музыкантов, которые играли в летние вечера для тех, кто хочет потанцевать или просто поднялся на крышу, чтобы полюбоваться ночным Вашингтоном. Танцплощадку устилали мраморные плиты, у бетонного куба с лифтовыми механизмами стояли сдвинутые в одно место стулья. На уровне груди крышу обегал бетонный же парапет. Дальше по Пенсильвания-авеню серела громада Экзекьютив Офис Билдинг, в котором когда-то хватало места не только государственному департаменту, но и министерству обороны, со временем перекочевавшему в Пентагон.
  В раскраске крыши преобладали красный, желтый и синий цвета, создающие атмосферу нескончаемого праздника. Падильо и я облокотились на парапет и посмотрели вниз.
  – Димек справится без труда, – изрек Падильо.
  Действительно, перекресток Семнадцатой улицы и Пенсильвания-авеню лежал как на ладони. А парапет служил отличной опорой для ружья.
  – Он уже побывал здесь?
  – Димек?
  – Да.
  – Приезжал вчера. Я говорил с ним поздно вечером, после того, как Маш привез ему ружье.
  – Какое?
  – Как он и хотел. «Винчестер», модель 70.
  – А почему оно потребовалось ему так рано?
  – Истинная причина в том, что он хочет пристрелять его. Но предлог он назвал другой. Вроде бы ему нужно определиться, как спрятать ружье, когда понадобится принести его сюда.
  – А ты уже решил, как остановить его?
  Падильо вновь посмотрел на авеню.
  – Думаю, да. Все будет зависеть от того, как пойдут дела у тебя. Сможете ли вы освободить Фредль.
  – Ты уже определил наши исходные позиции?
  Падильо кивнул.
  – Хардман заедет за тобой и Магдой в одиннадцать. Затем вы, пикап и фургон поедете следом за Сильвией от торговой миссии. Маш и я будем кружить по городу в его машине. Прайс остается в холле с двух часов до тех пор, пока Димек не поднимется на крышу.
  – То есть в половине третьего или чуть позже.
  – Осмотр достопримечательностей начнется ровно в два. Машины отъедут от торговой миссии. Сильвия и Фредль должны быть в ваших руках примерно в половине второго. То есть ты успеешь приехать сюда.
  – Ты хочешь, чтобы я взял кого-нибудь с собой? Хардмана?
  – Нет.
  Я взглянул на часы.
  – Мне пора в банк. Хардман приедет на ленч... и за деньгами.
  – Хорошо. Я дал телеграмму в Цюрих. Деньги должны прибыть завтра. Так что твои затраты я возмещу.
  По лестнице мы спустились на десятый этаж, а затем – на лифте в вестибюль. На такси доехали до моего банка. Я выписал чек на пятнадцать тысяч долларов и зашел подписать его к вице-президенту, чтобы получить наличные без лишней суеты. Ему, конечно, не хотелось выдавать такую сумму, но он не подал и виду, сложил деньги в большой конверт и вручил мне.
  – Покупаете недвижимость, мистер Маккоркл? – спросил он.
  – Проигрался в карты, – ответил я и отбыл под его укоризненным взглядом.
  Когда мы пришли в салун, Хардман уже ждал в моем кабинете.
  Со словами: «Извините, что опоздал», – я протянул ему конверт.
  Он заглянул внутрь, довольно кивнул и засунул его в просторный накладной карман пальто.
  – На ленч остаться не могу. Слишком много дел.
  – Но стаканчик-то пропустите?
  – Только если один.
  Я снял трубку и попросил принести три «мартини».
  – Или вам шотландского? – спросил я Хардмана. Тот мотнул головой.
  – "Мартини" даже лучше.
  – Телефоны готовы? – спросил Падильо.
  – Их как раз устанавливают.
  – Когда закончат?
  Хардман взглянул на часы.
  – Минут через сорок.
  – Селекторная связь не подведет?
  – С какой стати? Мы должны задействовать четыре телефона, в моей машине, Маша, в фургоне и пикапе, так?
  – Так.
  – Маш и я приедем за вами сюда?
  Падильо посмотрел на меня. Я пожал плечами.
  – На квартиру Мака.
  – Как скажете, – Хардман не возражал.
  Принесли «мартини», и Хардман рассказал нам о своих успехах. Пикап и фургон перекрасили, белые комбинезоны он достал, телефоны устанавливались. Тюльпан, Веселый Джонни и Найнболл держались подальше от бутылки. Мы обговорили время, когда он должен заехать за мной и Магдой, и он заверил нас, что все понял.
  Допив «мартини», мы последовали за Хардманом в зал, где посетители избавлялись от похмелья, нажитого за уик-энд. Я здоровался с завсегдатаями и представлял им Падильо. В салуне мы оставались до половины четвертого, а затем поехали ко мне. Я открыл дверь ключом и подождал, пока Сильвия снимет цепочку.
  – Все тихо? – спросил я.
  – Так точно.
  – Нервничаете? – добавил Падильо.
  – Есть немного.
  – Мы ненадолго отъедем, но вечером составим вам компанию, – пообещал он.
  Ровно в четыре мы с Падильо спустились вниз и подождали Хардмана и Маша. Я сел в «кадиллак» Хардмана, Падильо – в «бьюик» Маша. На углу «бьюик» повернул направо, а Хардман налево, Он снял трубку и послал сигнал телефонистке. Машину он вел левой рукой, правой прижимая трубку к уху.
  – Говорит Уай-эр 4-7896. Мне нужна селекторная связь со следующими номерами, – он назвал еще три номера с теми же буквами. – Да, да, побыстрее.
  Трубку положил, и мы продолжили путь к Джорджтауну.
  – Мы куда-нибудь едем? – спросил я.
  – Нет, просто кружим по городу. Или вам нужно в какое-то место?
  Я отрицательно покачал головой.
  Мы выехали на Висконсин-авеню, когда зажужжал телефон. Хардман взял трубку.
  – Говорит Уай-эр 4-7896. Благодарю, – он протянул трубку мне. – Готово. Назовитесь и скажите им, где находитесь.
  – Говорит Маккоркл. Мы на Висконсин-авеню у перекрестка с Ти-стрит, едем на север.
  – Говорит Падильо. Мы на Коннектикут-авеню и Эс-стрит, едем на север.
  – Говорит Тюльпан. Мы на Джорджия-авеню и Кеннеди-стрит и едем на юг.
  – Говорит Веселый Джонни. Я на перекрестке Четырнадцатой улицы и Колумбия-роуд. Поворачиваю на Четырнадцатую и еду на юг.
  – Не выключайте связь, – я повернулся к Хардма-ну. – Все нормально.
  – Пусть продолжают говорить. Встретимся через двадцать минут на пересечении Небраска-авеню и Милитэри-роуд.
  – Так им очень далеко ехать.
  – Ничего. За это им и платят.
  – Встречаемся на пересечении Небраска и Милитэри-роуд через двадцать минут. В четыре сорок ровно. Как меня поняли?
  – Говорит Падильо. Поняли и поворачиваем.
  – Говорит Веселый Джонни. Мама миа! Летать я еще не научился!
  – Это Тюльпан. Я подъеду.
  – Они все поняли, – сообщил я Хардману.
  – Пусть не кладут трубки.
  – Не кладите трубки. Продолжайте говорить.
  Мы повернули направо, держа курс на Небраска-авеню. Долго стояли на перекрестке с Коннектикут-авеню, потом добрались до Небраска и неспешно поехали по ней к Милитэри-роуд. Мимо нас проскочил белый фургон, вслед за ним – пикап того же цвета. Обе машины с надписью "Транспортная компания «Четыре квадрата» на дверцах. «Бьюик» Маша вырулил из боковой улицы. Он помахал нам рукой, я ответил ему тем же.
  Хардман взял у меня трубку.
  – На сегодня все, – и дал команду телефонистке отключить телефоны.
  – Отработали они отлично, – заметил я.
  – Завтра будет не хуже, – заверил меня Хардман.
  Он отвез меня домой.
  – Есть еще какие-нибудь дела?
  – Думаю, что нет.
  – Тогда до завтра.
  – Где вас искать, если возникнет такая необходимость?
  – По этому телефону или у Бетти.
  Подъехал Маш. Падильо вылез из кабины, и мы вместе поднялись на лифте. Затем Сильвия наложила на рану Падильо свежую повязку, я смешал коктейли, и мы включили телевизор, ожидая выпуска новостей, выходящего в эфир в половине седьмого. О прибытии Ван Зандта комментатор не упомянул.
  В семь Падильо позвонил Магде Шадид, Филипу Прайсу и Димеку. Несколькими короткими фразами дал им последние инструкции.
  Потом вернулся к дивану и сел рядом с Сильвией.
  – Вы звонили сегодня в полицию?
  – Да.
  – Они что-нибудь нашли?
  – Нет. Не могут определить, какая машина сбила папу.
  – От вас им что-либо нужно?
  – Нет. Я уже договорилась об отправке тела домой, – голос ее ни в малой степени не дрожал.
  – Вы должны сообщить близким, как у вас дела?
  – Я дала телеграмму маме с этого телефона, – Сильвия повернулась ко мне. – Счет я оплачу.
  – Забудьте об этом, – замахал я руками.
  – Пистолет все еще при вас? – спросил Падильо.
  – Да.
  – Завтра возьмите его с собой. Вы сможете его спрятать? В бюстгальтере или где-то еще?
  Сильвия чуть покраснела.
  – Смогу. Он мне понадобится?
  – Не знаю, – ответил Падильо. – Но пусть будет при вас.
  Зазвонил телефон. Я взял трубку.
  – Можете поговорить с женой, – порадовал меня Боггз.
  – Фредль?
  – Да, дорогой.
  – С тобой все в порядке?
  – Да, только немного устала и...
  Трубку у нее отобрали, и вновь заговорил Боггз:
  – Падильо у вас?
  – Да.
  – На завтра все готово? Время вы не перепутаете?
  – Нет.
  – Хорошо, – он запнулся, вероятно, не зная, что сказать. – Наверное, мы не в таких отношениях, чтобы мне желать вам удачи.
  – Наверное, нет.
  – Тогда спокойной ночи.
  Я положил трубку.
  – Звонил Боггз.
  – Как Фредль?
  – Говорит, что все нормально. Жалуется на усталость.
  – А чего хотел Боггз?
  – Никак не мог решить, желать нам удачи или нет.
  Глава 23
  Будильник зазвонил в восемь утра. Я его выключил и положил окурок в большую керамическую пепельницу на столике у кровати. За ночь их набралось тридцать семь штук. Окурки я пересчитал двадцать минут тому назад. Проснулся я в три часа и, глядя в потолок, понял, что сна более не будет и мне предстоят пять часов бодрствования в постели. Моя компания не доставила мне особого удовольствия. Я был известной занудой. Много говорил и мало слушал, жалость к себе постоянно переполняла меня, а вину за собственные ошибки я старался переложить на других. Я старел. И слишком много пил.
  Под такие рассуждения я взял новую сигарету, чиркнул зажигалкой, поднялся и пошел в ванную, почистил зубы, выпил стакан воды и долго смотрел в зеркало. Личность, которую я увидел там, мне не понравилась, а потому я вернулся в спальню, раскрыл второй том воспоминаний мистера Папюса и попытался увлечься его рассказом о соблазнении служанки. Но четверть часа спустя отложил книгу, поскольку прочитанное сразу же улетучивалось у меня из головы. Полежал, уставясь в потолок. Выключил свет, снова зажег, но все мои старания ускорить бег времени пошли прахом. Минуты тянулись и тянулись, а мне не оставалось ничего иного, как коротать часы, не прибегая к рецепту мистера Синатры, рекомендовавшего таблетки, молитву или бутылку виски.
  После звонка будильника мне с трудом удалось одеться, ибо прошедшая ночь состарила меня на десять, а то и на двадцать лет. А потом я прошел в гостиную, где уже сидел Падильо с чашечкой кофе и сигаретой, которая, похоже, не доставляла ему ни малейшего удовольствия.
  – Привет, – поздоровался я.
  Он что-то пробурчал в ответ, и я проследовал на кухню, насыпал в чашку ложку растворимого кофе и залил его водой.
  Выпив первую чашку, я незамедлительно наполнил ее.
  – Пистолет у тебя? – спросил Падильо.
  – Угу.
  – А патроны?
  – Патронов нет.
  – Держи, – он вытащил из кармана коробку с патронами для пистолета тридцать восьмого калибра и выложил на кофейный столик шесть штук.
  Я прогулялся в спальню, принес пистолет, зарядил его.
  – А ты не думаешь, что мне понадобится больше шести патронов?
  – Если тебе вообще придется стрелять, считай, что дело дохлое.
  В гостиную выпорхнула Сильвия Андерхилл, поздоровалась, спросила, не приготовить ли ей завтрак. Мы дружно отказались. В то утро она надела туфли-лодочки цвета слоновой кости и вязаный костюм из синей шерсти. Улыбнулась она нам обоим, Падильо – с большей нежностью, и я поневоле подумал, настанет ли миг, когда и меня наградят такой улыбкой. Выглядела она юной и беспечной, словно и не предстояла ей смертельная схватка со злодеями из торговой миссии.
  После того как Сильвия позавтракала, а я и Падильо выпили еще по чашке кофе, мы вновь обсудили предстоящую нам операцию. Я с каждой минутой нервничал все больше, Сильвия же и Падильо сохраняли абсолютное спокойствие, будто готовили какую-то забавную игру на рождественские праздники. В конце концов на меня напал неудержимый приступ зевоты, и на том обсуждение закончилось.
  – Бессонная ночь? – спросил Падильо.
  – Можно считать, что да.
  Он посмотрел на часы.
  – Сейчас приедет Магда.
  Следующие двадцать минут прошли в блаженной тишине. Сильвия сидела на диване, держа в руках чашку с блюдцем. Падильо устроился там же, но в другом углу. Он откинулся на подушки, вытянул ноги, курил и пускал в потолок кольца дыма. В промежутках между сигаретами рот его превращался в столь тонкую полоску, что у меня возникали сомнения, а есть ли у него губы. Я же развалился в моем любимом кресле и, коротая время, грыз ногти, ибо не смог найти себе более дельного занятия.
  Без четверти одиннадцать звякнул дверной звонок, и я пошел открывать дверь. Магда Шадид пришла в строгом темно-сером пальто из кашемира. А сняв его, осталась в платье в бело-серую полосу.
  – Мистер Маккоркл, да на вас лица нет, – посочувствовала она.
  – Сам знаю, – пробурчал я в ответ.
  – Привет, Майкл. Как поживаешь? Как обычно, суров и недоступен? А это... как я понимаю, не миссис Маккоркл?
  – Нет, – подтвердил Падильо и представил женщин друг другу. – Магда Шадид, Сильвия Андерхилл.
  – Доброе утро, – поздоровалась Сильвия.
  – А что, интересно, вы делаете для моего давнего друга Майкла?
  – Она приказывает, мы – исполняем, – ответил я.
  Магда грациозно опустилась на стул, положила ногу на ногу, начала снимать перчатки. Делала она это очень аккуратно, освобождая палец за пальцем.
  – Вы узнали, где они держат миссис Маккоркл?
  – Пока нет, но узнаем наверняка. Мак все объяснит тебе по дороге.
  – Не хотите ли кофе? – спросила Сильвия.
  – С удовольствием. Черный, пожалуйста, и побольше сахара.
  Сильвия встала и скрылась на кухне.
  – Тебе всегда нравились молоденькие, Майкл, но до детей ты еще не опускался.
  – Ей двадцать один год. В этом возрасте ты, помнится, раскрыла в Мюнхене трех агентов и выдала их Гелену[138].
  – То была голодная зима. Кроме того, дорогой мой, я европейка. Это большая разница.
  – Большая, – не стал спорить Падильо.
  Сильвия принесла кофе.
  – У вас потрясающий костюм, – похвалила Магда ее наряд. – Вы давно знакомы с Майклом?
  – Не очень. А костюм стоит десять фунтов без шести шиллингов. Примерно тридцать долларов.
  – Скорее двадцать девять, – поправила ее Магда. – Я должна предупредить вас, что Майкл частенько использует друзей, особенно давних друзей, в своекорыстных целях. Вы еще с этим не столкнулись, мисс Андерхилл?
  – Нет, я еще слишком молода, чтобы считаться давним другом, не правда ли?
  Я счел, что Сильвия выиграла этот раунд по очкам, и изменил тему разговора.
  – Когда должен приехать Хардман?
  – С минуты на минуту.
  – Я беру его «кадиллак», и Магда едет со мной, так? – спрашивал я ради Магды. Мы обговорили это не единожды.
  – Так.
  Зазвонил телефон, и я снял трубку. Хардман.
  – Я в десяти минутах езды от вашего дома, Мак, и даю команду включить селекторную связь.
  – Где Маш?
  – Едет следом.
  – А фургон и пикап?
  – Фургон уже едет к торговой миссии. Пикап с нами.
  – Мы спустимся через пять минут.
  – До встречи.
  Я положил трубку и предложил всем собираться. Прошел в спальню, достал из стенного шкафа пальто. Положил пистолет в правый карман, достал из комода нож, открыл, убедился, что лезвие не затупилось, закрыл и бросил в левый карман. Нож, полагал я, придется весьма кстати, если понадобится перерезать веревку на чьей-либо посылке. На лифте мы спускались вместе. Магда, Падильо и я вышли в вестибюль. Сильвия осталась в кабине: она ехала в подземный гараж, где ее ждала машина. Выходя, Падильо повернулся и посмотрел на девушку. Она улыбнулась, во всяком случае, попыталась изобразить улыбку. Падильо кивнул. Со спины я не мог видеть, улыбается он или нет.
  – Будь осторожна, девочка.
  – И вы тоже.
  Двери кабины захлопнулись, и мы вышли на подъездную дорожку. Две или три минуты спустя к дому подкатил «кадиллак» Хардмана. Он вылез из машины. В белом комбинезоне с красной надписью «Четыре квадрата. Перевозка мебели» на спине Хардман стал еще огромнее. Тут же подъехали «бьюик» Маша и белый пикап. За рулем последнего сидел Тюльпан.
  – Ключи в замке зажигания, – Хардман оглядел нашу троицу. – Селекторная связь налажена.
  – Отлично, – кивнул я. – Вы следуете за «шевроле» Сильвии. Она сейчас выедет из гаража.
  – Мы ее не упустим. Фургон встанет в переулке у торговой миссии.
  Я открыл дверцу Магде, подождал, пока она усядется, захлопнул дверцу. Обошел «кадиллак» и сел за руль. Падильо уже занял место рядом с Машем.
  – Оставайся на связи, – напутствовал он меня.
  – Не волнуйся.
  Я завел мотор, тронул машину с места, проверил тормоза, убедился, что проблем с ними не будет, и покатил к выезду на улицу. Тут же из подземного гаража появился зеленый «шевроле» Сильвии. Пикап с Тюльпаном за рулем и Хардманом на пассажирском сиденье пристроился следом. Я взглянул на часы. Четверть двенадцатого. Я взял телефонную трубку и поздоровался со всеми, кто меня слушает.
  – Всем выйти на связь, – потребовал голос Падильо.
  – Следую за пикапом, – я откликнулся первым. – По Двенадцатой улице к Массачусетс.
  – Хардман. Держимся за «шеви». Направляемся к Массачусетс по Двенадцатой.
  – Говорит Веселый Джонни. Найнболл за рулем, и мы на Массачусетс, в пяти минутах от места назначения.
  – Отлично, – прокомментировал наши успехи Падильо. – Далее командует Хардман. Что он говорит, то мы и делаем. Приступайте.
  В трубке загремел бас здоровяка-негра.
  – Едем за «шевроле».... поворачиваем налево, на Массачусетс... огибаем площадь Шеридана... снова выезжаем на Масс... сейчас мы в двух кварталах от площади и в шести от того места, куда едем...
  Я вел машину левой рукой, а правой прижимал трубку к уху. Магда привалилась к дверце и смотрела прямо перед собой.
  – Три квартала от цели.
  Миновав квартал, я свернул направо, затем налево, на подъездную дорожку, вернулся к углу и поставил «кадиллак» у самого знака «Стоянка запрещена». Заглушил двигатель, закурил, не отрывая трубки от уха.
  – Девушка ищет место для стоянки, – Хардман продолжал держать нас в курсе событий. – Нашла, но в следующем квартале... Поставила машину... Возвращается... Веселый Джонни, ты где?
  – Стоим там, где должны. Все тихо.
  – Понятно, – вновь Хардман. – Уже половина двенадцатого... Девушка подходит к двери... Звонит... Я и Тюльпан на противоположной стороне, там, где стоянка запрещена... Мужчина открывает дверь... Белый... Она входит... Остается только ждать... Как только что-то изменится, я дам вам знать.
  Я положил трубку на плечо, опустил стекло, выкинул окурок. Чтобы опустить стекло, мне пришлось повернуть ключ зажигания. Куда деваться, электрический привод.
  В углу зашевелилась Магда.
  – Наверное, пора просветить и меня?
  – Пора, – согласился я. – Эта юная блондинка из той же страны, что и Ван Зандт. На прошлой неделе ее отца раздавило машиной в Вашингтоне. Ее отец знал о планах Ван Зандта. Откуда, сейчас не важно. Блондинка войдет в торговую миссию и пригрозит, что раскроет их заговор. Мы ставим на то, что они не убьют ее сразу, но отвезут в какое-нибудь укромное место, где ее никто не увидит и не услышит. Скорее всего, мы, во всяком случае, на это надеемся, там же они держат и мою жену.
  – Падильо верен себе, – покивала она. – Все, как обычно. Шкурой рискует не он, но кто-то еще.
  – Если она не выйдет из миссии в течение получаса, мы войдем и вызволим ее.
  – Мы?
  – Четверо наших друзей и я. Вы можете оставаться в машине.
  – А если ее выведут, то мы последуем за ними. Так?
  – Так.
  – Затем я подойду к двери, вежливо постучу, а когда дверь приоткроется, наставлю на хозяина дома пистолет и предложу уйти с дороги.
  – Я буду с вами. А четверо наших друзей прикроют нам спину.
  – Мы войдем в дом, вызволим вашу жену и блондинку Майкла, и на этом все кончится. Мне останется лишь пересчитать оставшуюся часть вознаграждения.
  – Вы все правильно поняли.
  – Просто, как апельсин. Все его операции одинаковы. Только кто-то может сломать себе шею.
  – Возможно и такое.
  – Мы будем смотреться у той двери. А если им приказано стрелять без предупреждения в любого, кто постучится?
  – Этого я не знаю. И потом, всегда можно успеть выстрелить первым.
  – Уж больно вы решительны.
  – Речь идет о моей первой жене.
  Магда улыбнулась.
  – Я бы не отказалась от такого мужа.
  – Вы захватили с собой что-нибудь стреляющее, не так ли?
  – Захватила.
  На том наша беседа оборвалась. Я закурил очередную сигарету и уставился на пробегающие по Массачусетс-авеню машины. Магда вновь привалилась к дверце и барабанила пальцами по сумочке. Потом открыла ее, достала пудреницу, занялась макияжем. Раз уж ей предстояло идти в гости, она хотела произвести наилучшее впечатление.
  – Хардман, – ожила телефонная трубка. – Без четверти двенадцать. Они вышли... Девушка и двое белых. Она между ними... Садятся в машину... темно-синий «линкольн-континенталь»... все трое на переднее сиденье... «Континенталь» подает назад, выруливает на Массачусетс...
  – В какую сторону? – голос Падильо.
  – На восток... мы едем за ними... Веселый Джонни, ты понял?
  – Следую за вами.
  – Поначалу я держусь рядом, – Хардман. – Потом поменяемся.
  – Годится, – Веселый Джонни. – Мы уже на Массачусетс.
  – Они направляются к вам, Мак.
  – Ясно, – я завел мотор, выкатился к самому повороту на Массачусетс.
  Синий «континенталь» промчался мимо. За рулем сидел Боггз, рядом с ним – Сильвия, за ней – Дарраф. Все трое молчали. Белый пикап отставал на пятьдесят футов. Машину вел Тюльпан. Я пристроился ему в затылок.
  – Где ты, Веселый Джонни? – спросил Хардман.
  – В шести кварталах от площади Дюпона.
  – Мы в четырех кварталах. На площади меняемся местами.
  На площади Дюпона «континенталь» повернул на Девятнадцатую улицу.
  – Веселый Джонни, он поворачивает на Девятнадцатую. Я еду по Коннектикут.
  – Я его вижу.
  – Теперь ведешь его ты.
  Следом за пикапом я повернул на Коннектикут-авеню.
  – Пересекаем Эм-стрит, – сообщил Веселый Джонни. – Теперь мы на Кей-стрит... Повернули налево на Кей. Красный свет на перекрестке с Восемнадцатой... Снова поехали... Семнадцатая... Еле успел проскочить перекресток... Пенсильвания-авеню... Пока едем прямо...
  Маршрут, выбранный Боггзом, привел нас в юго-восточную часть города.
  – Я не знаю, куда он едет, но похоже, бывает он тут часто, – вставил Веселый Джонни перед тем, как сказать, что они у пересечения Эм-стрит и улицы Вэна.
  – Он поедет мимо Нэйви-ярд? – спросил Хардман.
  – Похоже, что да.
  – Тогда он сможет повернуть только на Седьмой улице. Я его перехвачу. Отставай.
  – Отстаю, – откликнулся Джонни.
  Мы ехали по Эн-стрит. Повернули налево, затем направо, уже на Эм-стрит. Я держался за пикапом и видел идущий впереди синий «континенталь».
  У Одиннадцатой улицы он перешел на правую полосу, повернул направо.
  – Он едет в Анакостию! – воскликнул Хардман. – Черт, туда же никто не ездит.
  Анакостию от остального Вашингтона отделяла река, а потому этот район вроде бы и не считался частью города. Туристы туда никогда не заглядывали, да и многие вашингтонцы, жившие в респектабельных северо-западных районах, не знали, где находится этот забытый богом уголок, если, конечно, судьба не приводила их туда по каким-то делам. Анакостия постепенно превращалась в гетто. А пока в тихих улочках соседствовали белые и черные. Последние составляли семьдесят процентов населения, и число их медленно, но неуклонно росло.
  – Держитесь ближе, господа, – воскликнул Хардман. – Я этого района не знаю.
  – А кто знает? – откликнулся Веселый Джонни.
  Мы пересекли мост и повернули направо. И сопровождали «континенталь», пока тот не свернул в одну из тихих улочек, по обе стороны которой выстроились коттеджи. Я обогнул угол и сразу остановил машину. Пикап проехал еще полквартала. Фургон, с Найнболлом за рулем и Веселым Джонни с трубкой у уха, объехал меня и затормозил в двух десятках ярдов. Я потерял «континенталь» из виду, но тут в трубке раздался голос Хардмана:
  – Они остановились у двухэтажного дома, кирпичного, вылезли из кабины. Вместе с девушкой. Подошли к двери. Стучат. Кто-то им открывает, не вижу кто, они входят.
  – Дадим им десять минут, – распорядился я.
  – Ты видишь их, Мак? – спросил Падильо.
  – Нет. Фургон все загородил.
  Мы ждали. Магда раскрыла сумочку, заглянула в нее.
  – Те же двое выходят, – сообщил Хардман. – Садятся в машину. Отъезжают.
  – Отлично, – я открыл дверцу. – Мы двое идем к двери. Вы ждите на тротуаре.
  – Пора? – спросила Магда.
  – Да. Начинайте отрабатывать ваши денежки.
  Она оглядела растрескавшийся асфальт, дома, давно ждущие покраски, деревья с облетевшими листьями.
  – Знаете, – она взялась за ручку, – у меня такое ощущение, что я отработаю каждый цент.
  Глава 24
  Ширина фасада не превышала пятнадцати футов. Дверь и окно на первом этаже, два окна – на втором. Крыльцо под навесом. Опущенные жалюзи на всех окнах.
  Шагая рядом с Магдой, я смотрел на окна соседних домов. Наглухо закрытые, без жалюзи или занавесей. В домах этих никто не жил. Лишь на крылечках лежали старые газеты. Во дворе одного из них ржавел брошенный трехколесный велосипед.
  По бетонным ступеням мы поднялись к двери. Магда шла впереди, сжимая в руках сумочку. Я оглянулся. Найнболл и Веселый Джонни шли по другой стороне улицы, всем своим видом показывая, что ищут нужный им номер дома. Хардман и Тюльпан занимались тем же, только на нашей стороне.
  Преодолев четыре ступени, я огляделся в поисках кнопки звонка. Не обнаружив таковой, постучал в дверь, стоя справа от Магды. Внутри царила мертвая тишина, поэтому я постучал вновь. Громче. Дверь приоткрылась на три дюйма.
  – Извините, – улыбнулась Магда, – я привезла мебель, да вот не могу найти дом 1537.
  Дверь открылась шире.
  – Это номер 1523, – ответил мужчина.
  В мгновение ока в руке Магды оказался пистолет.
  – Откройте дверь и отойдите в сторону.
  Мужчина не шевельнулся, а потому, выхватив из кармана пистолет, я наподдал дверь плечом, вырвав цепочку с корнем. Мужчина, шатен, в рубашке с короткими рукавами, подался назад, рука его потянулась к правому карману.
  – Еще один шаг, и вы покойник, – предупредил я.
  Он замер. Холл уходил в глубь дома. Дверь в левой стене, должно быть, вела в гостиную. Она распахнулась, и на пороге появились двое мужчин с пистолетами в руках.
  – Следите за шатеном, – бросила Магда и выстрелила одному из них в живот.
  На его лице отразилось изумление, он выронил пистолет. И опустился на пол, зажимая руками рану. Второй мужчина, забыв про пистолет в руке, уставился на бедолагу.
  – Вы его застрелили, – он, похоже, отказывался верить своим глазам.
  Тут меня отбросило в сторону, и, повернувшись, я увидел широкую спину Хардмана с красной надписью «Четыре квадрата. Перевозка мебели». Мужчина в рубашке с короткими рукавами уже достал из кармана пистолет, но воспользоваться им не успел, ибо нож Хардмана вонзился ему в бок. А потому, вместо того чтобы стрелять, шатен вскрикнул от боли и выронил оружие.
  Хардман посмотрел на нож, покачал головой, огляделся, гадая, обо что бы его вытереть. Не нашел ничего подходящего, а потому присел и вытер нож о брюки шатена, свалившегося на пол рядом с пистолетом. Тот стонал, закрыв глаза.
  Я повернулся к единственному оставшемуся на ногах охраннику, который все еще держал в руке пистолет, пусть и дулом вниз.
  – Где женщины?
  – Вы застрелили его, – теперь он смотрел на Магду. – Он был моим другом, – говорил охранник с тем же акцентом, что Боггз и Дарраф.
  Мужчина, которого ранила Магда, уже не сидел, но лежал. По его телу пробегала дрожь.
  – Тюльпан и Веселый Джонни, возвращайтесь на крыльцо и крикните нам, если заметите что-то подозрительное, – распорядился Хардман.
  Те тут же вышли за дверь.
  – Где женщины? – повторил я.
  – Наверху.
  Найнболл протянул руку и взял у него пистолет. Охранник этого словно и не заметил.
  – Есть кто-нибудь наверху?
  – Нет.
  – Я пойду с вами, – вызвалась Магда.
  Я кивнул, и мы направились к лестнице, ведущей на второй этаж, устланной серым, вытертым ковром.
  В правой руке я по-прежнему сжимал пистолет. Наверху я повернул направо. Увидел перед собой три двери. Одна, открытая, вела в ванную. Я толкнул вторую: пустая спальня. Третья была закрыта, но ключ торчал в замочной скважине. Я повернул его и быстро вошел.
  Сильвия Андерхилл сидела на стуле между кроватями. В руке она держала влажную тряпку. Подняла голову, в ее глазах я увидел страх и. похоже, ярость. Фредль лежала на кровати, полностью одетая, не считая туфель. С закрытыми глазами. Она, похоже, спала.
  – С ней все нормально? – спросил я.
  – Ей вкололи какую-то гадость. Это было ужасно. Я перепугалась до смерти, – она нервно вертела тряпку в руках.
  Я подошел к кровати, посмотрел на Фредль, положил руку ей на лоб. Горячий.
  – Мне кажется, у нее температура, – добавила Сильвия.
  Я убрал пистолет в карман, сел на кровать, взял Фредль за руку, пощупал пульс. Слабый, но ровный. На лице ее не осталось ни кровинки, белокурые волосы разметало по подушке.
  – А как вы? – спросил я Сильвию.
  – В полном порядке, – но голосу ее недоставало убедительности.
  – Слава Богу, все кончилось, – выдохнул я.
  – Не совсем, Маккоркл, – возразил мне голос Магды.
  Я повернулся. Она стояла у двери с пистолетом в руке. Кажется, с «береттой».
  – Нам придется провести здесь еще два часа, вашей жене, мисс Андерхилл, мне и вам. Остальных вы отошлете.
  Я по-прежнему сидел на кровати.
  – Вы заметили, что мой пистолет нацелен не на вас, а на вашу жену? Один неверный шаг, и я ее застрелю. А если вы и тогда не угомонитесь, прострелю вам коленную чашечку. Очень болезненное ранение, знаете ли.
  – А через два часа Ван Зандт будет мертв, так?
  – Совершенно верно.
  – Вы объединились с Димеком, – констатировал я.
  – Речь идет о слишком больших деньгах.
  – Зачем вы стреляли в того парня внизу?
  – Он все равно меня не знает. А другого варианта вы не предложили.
  – Что теперь?
  – Не спеша подойдите к двери. Откройте ее и позовите ваших друзей. Скажите им, что сами позаботитесь о своей жене и мисс Андерхилл. Пусть уезжают и возьмут с собой охранника, который остался цел. Прикажите подержать его под замком.
  Я не шевельнулся.
  – Поднимайтесь, – она по-прежнему целилась во Фредль.
  Я встал, подошел к двери, открыл ее. Магда подалась назад, чтобы держать в поле зрения и меня, и Фредль. Сильвия оказалась у нее за спиной.
  – Хардман!
  – Да!
  – Они одевают Фредль.
  – С ней полный порядок?
  – Да. Вы можете ехать. Возьмите с собой того парня, что остался цел. Других не трогайте. Встретимся у Бетти. Договорились?
  – А что мне с ним делать?
  – Посадите куда-нибудь под замок.
  – С Фредль вы управитесь сами?
  – Да.
  – Тогда мы уезжаем.
  Магда кивнула.
  – Дверь оставьте открытой. Я хочу слышать, как они уходят.
  Дверь оставалась открытой, пока она не услышала, как захлопнулась входная дверь.
  – А теперь идите в угол, сядьте там и будьте паинькой, Маккоркл.
  – В какой угол?
  – Который позади вас. Но сначала выньте из кармана пистолет. Делайте это очень медленно и положите пистолет на пол.
  – Вы, Магда, ничего не упустите.
  Я вытащил пистолет и положил на пол.
  – Подтолкните его ногой ко мне.
  Я подтолкнул.
  – А что произойдет через два часа? Вы спуститесь вниз и возьмете такси?
  – Что-то в этом роде.
  – Я придерживаюсь иного мнения. Через два часа вы уйдете, оставив в этой комнате три трупа. Таков ваш уговор с Димеком, не так ли?
  – У вас есть два часа, чтобы подумать об этом.
  – И сколько вы за это получите?
  – Много, Маккоркл. Очень много.
  – Достаточно для того, чтобы удалиться от дел?
  – Более чем.
  – Я всегда мечтал уйти на пенсию молодым, особенно после бурной деятельности.
  – Вы слишком много говорите.
  – Я нервничаю.
  Сильвия Андерхилл, за спиной Магды, подняла юбку, словно хотела подтянуть колготы. А когда опустила, в ее руках блестел маленький пистолет. В ее глазах застыл вопрос. Я чуть заметно кивнул, и Сильвия Андерхилл дважды выстрелила Магде Шадид в спину. Первый раз – с закрытыми глазами, второй – с открытыми.
  Магду бросило вперед, но она устояла на ногах и повернулась.
  – Маленькая сучка.
  Она попыталась поднять пистолет и выстрелить то ли в Сильвию Андерхилл, то ли во Фредль Маккоркл, но я уже метнулся к ней с раскрытым ножом и со всего размаха вогнал лезвие ей в спину.
  Так она и упала, лицом вниз, с ножом в спине. Я наклонился, вытащил нож, вытер лезвие о покрывало. Сильвия плюхнулась на стул, с пистолетом в руках. По ее щекам катились слезы.
  – Пора ехать.
  Она посмотрела на меня. Лицо перекосила гримаса отвращения.
  – Я ее убила.
  – Я тоже приложил руку.
  – Я никого не убивала раньше, даже животных. Даже птиц.
  Я поднял Фредль. Весила она совсем ничего.
  – Пошли.
  Сильвия встала, ее руки, одна с пистолетом, повисли, как плети.
  – Положите пистолет в мой карман, – попросил я. – И тот, что на полу.
  Сильвия обошла кровать, подобрала пистолет, который чуть ранее я ногой подтолкнул к Магде, и сунула в мой правый карман. Свой положила в левый, где он звякнул о нож. Я подошел к двери и повернулся. Сильвия застыла посереди комнаты, глядя на безжизненное тело.
  – Дверь открывать вам. У меня заняты руки.
  – Я не хотела убивать вас, – сказала она телу.
  Глава 25
  К Бетти я мчался, не разбирая дороги, не думая об ограничении скорости. Сильвия держала Фредль в своих объятьях. По пути мы не перемолвились ни словом. Не работала и селекторная связь. Машину я остановил у подъезда Бетти, чуть ли не под знаком «Остановка запрещена», вылез из кабины, подошел к дверце Сильвии, открыл ее. Помог Сильвии выйти. Ее била крупная дрожь.
  – Еще несколько минут, и все кончится, – попытался успокоить я девушку.
  С Фредль на руках вошел в подъезд, поднялся по лестнице. Сильвия позвонила. Бетти тут же открыла дверь.
  – Несите ее в спальню. Я позову доктора Ламберта. Он ждет звонка.
  Не снимая ботинок, я прошел по белому ковру в спальню. Осторожно опустил Фредль на овальную кровать.
  – Она очень красивая, – раздался за спиной голос Сильвии.
  – Это точно, – даже не знаю, кого она имела в виду, Бетти или Фредль.
  Тут зашла в спальню и Бетти.
  – Она больна или ранена?
  – Ей вкололи какой-то наркотик, – ответил я.
  Бетти кивнула, словно в ее доме такое случалось каждодневно. Может, так оно и было.
  – Доктор уже идет, – она повернулась к Сильвии. – Это кто?
  – Сильвия. Она помогала мне спасать жену.
  Бетти вгляделась в девушку.
  – Похоже, ей нужно что-нибудь выпить. Она вся дрожит.
  – Я тоже.
  Бетти уперла руки в боки. Была она без туфель, в лимонно-зеленых брюках и белой блузке.
  – Где выпивка, вы знаете. Идите в гостиную, а я раздену вашу жену и уложу в постель. Проснется она не скоро.
  – Спасибо вам.
  – И снимите обувь.
  Оставшись в носках, я наполнил два бокала и протянул один Сильвии.
  – Выпейте. Дрожь сразу уймется.
  Она кивнула и выпила. Мы молча сидели в гостиной, пока в дверь не постучал доктор Ламберт. Кивнул мне.
  – Кто мой пациент на этот раз?
  – Моя жена. Она в спальне.
  Он прошествовал через гостиную и скрылся за дверью. Прошло еще четверть часа, прежде чем он вновь появился в гостиной. Вместе с Бетти.
  – Не могу определить, что они ей дали. Наркотик введен внутривенно, на правой руке след укола. Жизнь ее вне опасности, а потому лучше всего дать ей проспаться. Полагаю, она очнется через четыре-пять часов.
  – Вы уверены, что с ней все в порядке?
  – Да.
  – Тогда помогите ей, – я посмотрел на Сильвию.
  – Она ранена?
  – Нет, но сильно напугана. Никак не может прийти в себя.
  Темное лицо доктора осталось бесстрастным.
  – Идите к своей жене. А я попробую помочь вашей подруге.
  Я подчинился и долго стоял у кровати, глядя на Фредль. Из-под покрывала виднелась только ее голова. Помимо воли губы мои разошлись в улыбке. Я улыбался и улыбался, пока не свело челюсти. Потом поставил бокал на туалетный столик, наклонился и поцеловал ее в лоб. Фредль не пошевелилась. Взяв бокал, все с той же улыбкой на лице, я вернулся в гостиную.
  Доктор Ламберт как раз протягивал Сильвии таблетку и стакан с водой.
  – Некоторые думают, что спиртное – панацея от всех болезней, – недовольно пробурчал он, глянув на меня.
  Я отпил из бокала.
  – Мне известно, что оно помогает в тяжелую минуту.
  – Это депрессант, – рявкнул он. – А не стимулятор.
  – Едва ли ей нужно что-то возбуждающее.
  – Ей нужно спать, а не думать о том, что произошло, – отрезал доктор Ламберт. – Эта таблетка поможет ей уснуть.
  – Она может лечь на кушетке, – подала голос Бетти. – Вы тоже хотите отдохнуть?
  – Мне нужно идти, – я покачал головой.
  – Вид у вас неважнецкий, – заметил доктор. – Такое впечатление, что вам крепко намяли бока.
  – Пока еще нет. А домашнее средство поможет восстановить силы, – и я отпил из бокала.
  – Печень, – пробормотал доктор Ламберт. – Все начинается с печени.
  – Сколько я вам должен? – подвел я черту под обсуждением собственного здоровья.
  – Триста.
  Я достал бумажник, расплатился.
  – Я зайду через пару часов, – пообещал доктор Ламберт.
  – Благодарю.
  Он подхватил черный саквояж и направился к двери. Остановился. Оглянулся.
  – Когда вы в последний раз проходили полное медицинское освидетельствование?
  – Пять или шесть лет тому назад.
  Он покачал головой.
  – Надо бы повторить.
  – Благодарю.
  Он открыл дверь.
  – За советы я денег не беру, – и отбыл.
  Бетти прогулялась в спальню и вернулась с двумя подушками, простынями и одеялом. Начала стелить постель на кушетке, что-то бормоча себе под нос.
  Я подошел к Сильвии, опустился на одно колено. Она смотрела на свои руки, лежащие на коленях.
  – Вам надо поспать.
  Сильвия подняла голову.
  – Вы уходите?
  – Да.
  – Я бы хотела повидаться с ним... хотя бы один раз.
  – Я ему скажу.
  – Боюсь, я не усну.
  – А вы попробуйте.
  Она кивнула. Я встал, шагнул к Бетти.
  – Спасибо за помощь.
  Она посмотрела на меня, усмехнулась.
  – Когда увидите Хардмана, передайте ему, что мне нужна служанка.
  Улыбнулся и я.
  – Обязательно передам.
  – Идите сюда, Сильвия, – позвала она девушку. – Пора бай-бай.
  Открыв дверь, я оглянулся.
  – Все будет в порядке, – заверила меня Бетти. – Я пригляжу за ними обеими.
  – Благодарю.
  Я закрыл дверь и спустился по лестнице.
  «Кадиллак» Хардмана я поставил на Ай-стрит. От отеля «Роджер Смит» меня отделяли два квартала, которые я собирался пройти пешком. Я взглянул на часы. Два ровно. До выезда кортежа Ван Зандта на Пенсильвания-авеню оставалось как минимум сорок пять минут. Интересно, подумал я, сможет ли старик любоваться достопримечательностями Вашингтона, зная, что жить ему осталось меньше часа.
  Я подходил к перекрестку Эйч-стрит и Восемнадцатой улицы, когда из арки выступил человек.
  – Ты припозднился.
  Падильо.
  – Дела, знаешь ли. Они требуют времени.
  – За углом бар. Там ты мне все и расскажешь.
  Мы обогнули угол, зашли в уютный, отделанный дубом зал. Официантка усадила нас в отдельную кабинку. Я заказал шотландское с водой, Падильо – «мартини». Мы молчали, пока она не поставила перед нами полные бокалы и не отошла.
  – Мы отключили селекторную связь, как только Хардман сказал, что ты везешь Фредль и Сильвию к Бетти, – сообщил мне Падильо.
  – Вы поторопились.
  – В каком смысле?
  – Сильвии пришлось помочь мне убить Магду.
  Я рассказал ему о том, что произошло после ухода Хардмана. Слушал он, как обычно, с бесстрастным лицом, словно речь шла о купленных мною акциях, стоимость которых по каким-либо причинам покатилась вниз.
  – Куда Хардман отвез этого охранника?
  – Не знаю.
  – Как Фредль?
  – Вроде бы нормально.
  – Сильвия?
  – В шоке. Она хочет тебя видеть. Хотя бы один раз. Он кивнул, посмотрел на часы.
  – Если мы хотим выйти из игры, сейчас самое время.
  – Другого случая не представится, так?
  – Последующее нас, в общем-то, не касается.
  – Это точно. Фредль на свободе. Сильвия цела и невредима.
  – До салуна мы можем пройтись пешком. Или взять такси.
  – С этим проблем не будет.
  – Поедим, выпьем бутылку хорошего вина.
  – А обо всем узнаем из завтрашних газет.
  Падильо взглянул на меня.
  – Но тебя это не устроит.
  – Нет.
  – Почему? Из-за того, что девчушка с большими глазами спасла тебе жизнь?
  – Какая разница, в чем причина? Главное, что она есть.
  Падильо положил на стол пару купюр.
  – Пошли. Маш ждет в вестибюле.
  – На чью сторону встанет Филип Прайс?
  – Понятия не имею.
  – Что нам предстоит?
  – Постараемся удержать Димека от убийства Ван Зандта.
  – Каким образом?
  – Начнем с уговоров.
  – А получится?
  – Поживем – увидим.
  К отелю «Роджер Смит» мы подошли в двадцать минут третьего. Маш сидел в вестибюле и читал «Уолл-стрит джорнэл». В черных очках. Он дважды кивнул, пока мы пересекали вестибюль, держа курс на лифт. На нас он даже не посмотрел.
  Я оглядел вестибюль. Ни одного знакомого лица. Вместе с нами в кабину вошел мужчина. Нажал кнопку с цифрой 3 и вышел на третьем этаже. На десятый этаж мы поднялись вдвоем.
  – Я описал Машу и Димека, и Прайса, – пояснил Падильо. – Двойной кивок означает, что Димек уже наверху. Прайс еще не показался.
  На десятом этаже мы вышли из кабины лифта и направились к двери с надписью «Сад на крыше». Золотые буквы сияли на красном фоне. Открыли дверь, переступили порог и остановились, ибо увидели нацеленные на нас два пистолета.
  Один, как мне показалось, «кольт», сжимал в огромном кулаке Хардман. Второй, размером поменьше, Прайс. Дверь за нами закрылась.
  – Сад на крыше не работает, – нарушил затянувшееся молчание Хардман. – Сезон кончился.
  Падильо посмотрел на меня.
  – Твой протеже.
  – Утром он был на нашей стороне, – ответил я.
  Мы стояли на небольшой площадке перед лестницей, что вела на крышу. Хардман и Прайс – на пятой или шестой ступени, занимая, как говорится, господствующие высоты.
  – Расслабьтесь, – посоветовал нам Прайс. – Держите руки перед собой и не спрашивайте, можно ли вам закурить.
  – Я этого не понимаю, Хардман, – я смотрел на здоровяка-негра.
  – Деньги, дорогой. Пятьдесят тысяч на дороге не валяются.
  – Мы решили объединить наши усилия, – пояснил Прайс. – А наши африканские друзья согласились существенно увеличить положенное нам вознаграждение.
  – И очень существенно, – добавил Хардман. – Я не смог устоять, – в голосе его звучали извинительные нотки.
  Прайс глянул на часы.
  – Ждать осталось недолго.
  – Мы рассчитывали, что эта маленькая брюнетка задержит вас, Мак, – продолжил Хардман. – Почему вы здесь?
  – Я ее убил.
  Он понимающе кивнул, посмотрел на Прайса.
  – Значит, наша доля увеличится.
  – Похоже, что да.
  – А как ваша жена? – спросил Хардман.
  – С ней все в порядке.
  – Фредль мне нравится. Я бы не хотел, чтобы с ней что-нибудь случилось.
  – Можете не волноваться.
  – А что случилось с вами, Прайс? – подал голос Падильо. – Я-то думал, что вариант с письмом вас полностью устроил.
  – Письмо мне ни к чему.
  – Хватает одних денег?
  Прайс улыбнулся.
  – Когда их много, то да.
  Падильо отступил к стене, привалился к ней спиной. Руки он держал перед собой.
  – Твой приятель Хардман никогда не попадал под суд за убийство?
  – Тебе придется спросить об этом его самого.
  – Так как насчет обвинения в убийстве, Хардман?
  – Меня ни в чем не заподозрят, уверяю вас.
  – Значит, с Машем вы все уладили?
  – Маш работает на меня, не забывайте об этом.
  Падильо хмыкнул, всмотрелся в Хардмана.
  – Что должен был привезти Маш из Балтиморы? Героин?
  – С героином я не балуюсь. Маш ездил за ЛСД. Пятьсот граммов.
  – Крупная партия. Но зачем тащить ЛСД из Африки? Я-то думал, что эту отраву можно приготовить даже дома.
  – Не все так просто. Полиция не дает проходу. А готовый товар расходится быстро. Пятьсот граммов вполне достаточно для приготовления пяти миллионов доз. При оптовой продаже за каждую можно взять тридцать центов.
  – ЛСД вез англичанин?
  – Вроде бы да.
  – Но его положили в морозильник. Наверное, вместе с ЛСД.
  – Я этого не знаю.
  – Позвольте еще один вопрос, Хардман. Как Маш узнал, кто я такой?
  – Он этого не знал. Лишь нашел в вашем кармане адрес Мака.
  – Вы слишком много говорите, Падильо, – вставил Прайс.
  – Вы – профессионал, Прайс. Как по-вашему, можно ли найти в моем кармане клочок бумаги с адресом?
  – Разумеется, нет. Но все равно, замолчите.
  – Если бумажки с адресом в моем кармане не было, скажите мне, Хардман, откуда Маш узнал обо мне и Маккоркле?
  – Понятия не имею, – ответил негр.
  – Вы не так глупы, чтобы не понять, в чем тут дело, – внес в разговор свою лепту и я. – Даже мне по силам сообразить, что к чему.
  – Как давно работает на вас Маш? – добавил Падильо.
  Хардман спустился на одну ступеньку.
  – Вы хотите сказать, что Маша ко мне заслали?
  – ЛСД вы не получили, не так ли? – Падильо пожал плечами. – Вместо наркотика к вам попал я. Почему?
  – ЛСД у Маша?
  – Замолчите вы наконец, – разозлился Прайс. – Мы уйдем отсюда через несколько минут, тогда и займетесь розысками вашего ЛСД.
  – Товар стоит миллион, – возразил Хардман. – Я хочу знать, что с ним произошло. ЛСД у Маша? – спросил он Падильо.
  – Нет.
  – Тогда у кого?
  – В казначействе Соединенных Штатов[139].
  Глава 26
  Красная дверь за нашей спиной распахнулась, и на площадку перед лестницей влетел Маш. Падильо, судя по всему, только этого и ждал, потому что метнулся на ступени и сшиб Прайса с ног. Хардман взмахнул ногой, целя Машу в голову, но промахнулся, и Маш проскочил мимо него. Я схватил здоровяка-негра за вторую ногу и дернул изо всех сил. Он упал, выпавший из руки пистолет загремел по ступеням. Прайс уже бежал наверх, Падильо – следом за ним. На спине Хардман пролежал не более секунды. Для своих габаритов он обладал завидной подвижностью. Я и в подметки ему не годился, хотя и весил на пятнадцать фунтов меньше.
  В итоге я так и остался на площадке, а Хардман на шестой ступеньке. Он достал из кармана нож, раскрыл его. Прайс, Падильо и Маш уже преодолели лестницу и скрылись из виду.
  – Вам туда не пройти, Мак. Вы останетесь со мной.
  – Мне нужно на крышу.
  – Я вас не пропущу.
  – Хардман, у вас еще есть возможность выйти сухим из воды. Уходите. Я вас не задержу.
  Негр рассмеялся.
  – Вы джентльмен, не так ли? Он меня не задержит. Дерьмо собачье.
  – Уходите, Хардман. У вас еще есть время.
  – Никуда я не уйду, да и вы тоже.
  – Мне нужно на крышу.
  – По этой лестнице вы не пройдете.
  Я сунул руки в карманы пальто, левой достал нож, правой – пистолет.
  – Вы ошибаетесь, Хардман. Я – не джентльмен. Будь я джентльменом, я бы пошел на вас с ножом. Но я отдаю предпочтение пистолету, а потому – прочь с дороги.
  – Стрелять вы не решитесь, Мак. На выстрел сбежится полиция.
  – Стены и дверь звуконепроницаемы, – возразил я. – Громкая музыка не должна нарушать покой постояльцев.
  – Вам не хватит духа выстрелить в меня.
  – Довольно болтать.
  Хардман спустился на одну ступеньку, чуть отставив правую руку. Нож он держал параллельно полу. Наверное, для того, чтобы лезвие без помех вошло между ребер.
  – Дайте мне ваш пистолет, Мак, – теперь нас разделяли только две ступени.
  – Вам придется меня пропустить, Хардман.
  – Нет, – с улыбкой он поставил ногу на следующую ступеньку.
  И все еще улыбался, когда я выстрелил в него. Только вторая пуля стерла улыбку с его лица.
  – Дерьмо, – пробормотал он, сполз с последней ступеньки на площадку и затих.
  Я бросился наверх. Падильо и Прайс сошлись друг с другом у раздевалки. Пистолет Прайс где-то потерял, но нож сберег, и теперь он блестел в правой руке англичанина. Падильо стоял ко мне спиной, а Прайс медленно надвигался на него, не сводя глаз с правой руки противника. Я догадался, что в ней зажат нож. Похоже, в этот день холодное оружие было в чести.
  – Если ты отойдешь, я его застрелю, – предложил я.
  – Я упаду на пол, а ты сможешь его застрелить, – уточнил мой план Падильо.
  Я нацелил пистолет на Прайса.
  – Как только он упадет на пол, я вас застрелю. У меня еще четыре патрона. Скорее всего мне хватит и одного.
  – Едва ли он хочет, чтобы его застрелили, – Падильо убрал нож в карман.
  Прайс посмотрел на свой, пожал плечами и бросил его на пол.
  Падильо мотнул головой в сторону стеклянных дверей, ведущих в сад.
  – Идите туда, Прайс.
  – Хорошо, – не стал спорить тот.
  – Держи его на мушке, – предупредил меня Падильо и двинулся к стеклянным дверям.
  Пистолетом я указал Прайсу направление движения. Сквозь стекло дверей мы могли видеть смертельный танец Димека и Маша. Сцепившись, они кружили по мраморному полу. Ружье лежало у края танцплощадки. Наконец Машу удалось вырваться, он выхватил пистолет, нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало: осечка. В следующее мгновение ударом ноги Димек выбил пистолет из руки Маша, а затем выхватил нож.
  – Подпусти его к себе, – пробормотал Падильо.
  – Кому ты даешь советы? – полюбопытствовал я.
  – Машу.
  Димек двинулся на негра. Тот отпрянул назад. Поляк имитировал удар, Маш попытался схватить его за правую руку, но дело кончилось тем, что нож поляка пронзил пальто и бок Маша. Тот опустился на колено, распахнул пальто, видать, хотел понять, почему ему так больно.
  Димек же подхватил ружье и побежал к парапету, выходящему на Пенсильвания-авеню, на ходу поглядывая на часы.
  – Я думал, Маш его прикончит, – вздохнул Падильо. Посмотрел на часы и я. Без двадцати три.
  – Мы еще успеем остановить его.
  – Я справлюсь один, – ответил Падильо.
  Димек проверил, заряжено ли ружье, положил его на парапет, прицелился. Падильо, как заправский спринтер, помчался через танцплощадку. Димек услышал шум, обернулся, но не успел снять ружье с парапета, как Падильо в прыжке ударил его в бок обеими ногами. Ружье упало на пол, Димек оказался на четвереньках. Посмотрел на Падильо, что-то сказал и, поднимаясь, выбросил вперед левую руку. Падильо поймал ее, попытался вывернуть, но Димек предугадал его намерения и правой рукой ударил Падильо по левому боку. Тот побледнел, как полотно, начал складываться вдвое, и Димек взмахнул ногой, целя ему в голову. Падильо, однако, перехватил ногу и рывком дернул ее вверх. Димек упал, ударившись головой о бетонный парапет. И застыл. Падильо наклонился над ним, достал из кармана пальто конверт кремового цвета. Выпрямился, дал мне знак подойти.
  Маш все еще стоял на коленях посреди танцплощадки. Я повел к нему Прайса. Падильо, естественно, нас опередил.
  – Как вы себя чувствуете? – озабоченно спросил он Маша.
  – Могло быть и хуже. Вы остановили его?
  – Да. Вы – сотрудник государственного учреждения? Маш кивнул, его лицо перекосило от боли.
  – Бюро по борьбе с распространением наркотиков.
  – Каким образом вы вышли на меня в Балтиморе?
  – На борту судна вас было двое. Мне дали ваши приметы. Один был ростом в пять футов три дюйма[140] и пятидесяти пяти лет от роду.
  – Вам сказали, что я могу перевозить ЛСД?
  – Один из вас.
  – Что вы собираетесь делать с товаром? – спросил Падильо.
  Маша вновь перекосило.
  – Вы его видели?
  Падильо кивнул.
  – Один из набросившейся на вас парочки что-то нес. И уронил это что-то перед тем, как ввязаться в драку. Должно быть, тот самый пакет, за которым вы приехали в Балтимору.
  – Вам надо дать мне еще один урок дзюдо Хуареса. Пока ученье не пошло мне на пользу.
  – Вы не сдали добычу, не так ли?
  – ЛСД?
  – Совершенно верно.
  Маш всмотрелся в Падильо.
  – Еще нет. Вы хотите войти в долю?
  – Хардман говорил, что вся партия может принести миллион долларов.
  – Пожалуй, что больше.
  – Потому-то тут и нет копов?
  – Истинно так.
  – Ладно, теперь вы богач и герой. ЛСД оставьте себе.
  Маш закрыл глаза. Должно быть, рана сильно болела.
  – Не оставлю. Я думал об этом, но...
  – Понятно, – кивнул Падильо. – Маш, вы действительно мусульманин?
  – Да. Эта партия ЛСД могла бы субсидировать множество поездок.
  – Куда?
  – В Мекку.
  – Но вы сдадите ее в казначейство?
  – Сдам.
  – Пусть так. Вы – не богач, но все-таки герой. Ваша «легенда» такова: в последний момент вы узнали о покушении от Хардмана. Застрелили его и остановили Димека. Маккорклом и мной тут и не пахло. Вам помогал Прайс. Запомнили?
  Маш попытался подняться, и с помощью Падильо ему это удалось.
  – Если я скажу что-то другое, начнутся вопросы. Других вариантов у меня нет, не так ли?
  – Если и есть, то больно хлопотные, – подтвердил Падильо.
  – А как насчет него? – Маш глянул на Прайса.
  – Он тоже походит в героях, хотя втайне от общественности.
  Я вытащил из кармана пистолет и вложил в руку Маша.
  – Из него вы застрелили Хардмана.
  Маш посмотрел на пистолет.
  – Хардман мне нравился, – он перевел взгляд на часы. – Он уже подъезжает.
  – Вам хватит сил дойти до парапета? – спросил Падильо.
  – Думаю, что да.
  Я помог Машу добраться до края крыши. Мы посмотрели вниз, на угол Пенсильвания-авеню и Семнадцатой улицы. В ярком октябрьском солнце редкие машины пробегали мимо Экзекьютив Офис Билдинг. Кортеж Ван Зандта показался буквально через три минуты. Два полисмена на мотоциклах вывернули с Семнадцатой улицы на Пенсильвания-авеню. За ними – черный лимузин и машина с откидным верхом, с тремя мужчинами на заднем сиденье. На тротуаре не стояли восторженные толпы горожан. Лишь несколько прохожих с любопытством окидывали кортеж взглядом. За машиной с Ван Зандтом следовали еще два черных автомобиля и пара мотоциклистов.
  – Отменный получился бы выстрел, – прокомментировал Падильо.
  – И ветра нет, – поддакнул Прайс.
  Ван Зандта я видел как на ладони, хотя нас разделяло одиннадцать этажей. Рядом с ним сидел Дарраф. Второго мужчину я не узнал. Боггз вел машину. Ван Зандт был без шляпы, и ветер ерошил его седые волосы. Он поднял голову, чтобы посмотреть на крышу отеля «Роджер Смит». Машина сбавила ход. Я помахал ему рукой. Взглянул вверх и Дарраф. Я поприветствовал его, как доброго знакомого, Он, однако, не ответил мне тем же.
  Глава 27
  Мы оставили Маша пожинать лавры за предотвращение покушения и вместе с Прайсом спустились на автостоянку. Сели в «кадиллак» Хардмана.
  – Куда едем? – спросил я.
  – Где живет английский резидент, Прайс? – поинтересовался Падильо.
  – Он не имеет к этому делу никакого отношения.
  – Теперь имеет.
  – Вы все испортите.
  – Отнюдь. Письмо поможет наладить взаимопонимание.
  – Я доставлю ему письмо.
  – Мне представляется, что с ролью почтальона я справлюсь лучше.
  – Ты, похоже, не доверяешь Прайсу? – усмехнулся я.
  – А ты?
  – Ни в коем разе.
  – Так где живет резидент?
  Прайс вздохнул.
  – Около Американского университета, – и назвал адрес.
  – Он будет дома?
  – Он всегда дома. Пишет книгу. Он – историк.
  Мы приехали на тихую, обсаженную деревьями улицу. Большие, комфортабельные особняки стояли далеко от дороги. По тротуару две мамаши катили коляски с упитанными младенцами. Мы остановились напротив двухэтажного дома, без труда найдя место для парковки. Прошли к крыльцу между ухоженных клумб и аккуратно подстриженных кустов. Преодолев четыре ступени, поднялись на крыльцо. Я позвонил в дверь. Нам открыл мужчина.
  – Однако, – молвил он, увидев Прайса. – Однако, – последнее, похоже, относилось к нам.
  – Я ничего не мог поделать, – объяснил неурочный визит Прайс.
  Мужчина кивнул. Лет пятидесяти, в серых свитере и брюках, больших очках в роговой оправе, чуть полноватый, он более всего напоминал университетского профессора.
  – Однако, – в третий раз повторил он. – Не пройти ли нам в дом?
  Первым прошел Прайс, за ним – Падильо и я. Оглянувшись, мы увидели в его руке пистолет. Он не целился в нас. Просто держал на виду.
  – Полагаю, он нам не понадобится? – мужчина чуть поднял руку с пистолетом.
  – Нет, – подтвердил Прайс.
  – Тогда я его уберу, – он шагнул к маленькому столику, на котором стояла лампа, выдвинул ящик, положил пистолет, задвинул ящик на место. Вновь повернулся к нам.
  – Может, вы представите нам ваших друзей?
  – Падильо и Маккоркл, – фамилию резидента Прайс опустил.
  Глаза за очками в роговой оправе при упоминании фамилии Падильо широко раскрылись.
  – Пожалуйста, присядьте.
  В гостиной, куда он нас привел, хватало кресел и кушеток. В камине пылал яркий огонь. Падильо и я выбрали кресла, Прайс и его работодатель устроились на диване.
  – Майкл Падильо, – повторил мужчина в свитере.
  – Я числюсь в вашем черном списке. И хочу, чтобы вы вычеркнули меня оттуда.
  – Понятно, – мужчина достал из нагрудного кармана трубку. Пожалуй, он мог обойтись и без нее. Вполне хватало уютного дома, потрепанного свитера и горящего камина. Завершающий штрих, вроде трубки, не требовался. Мы подождали, пока он набьет трубку и раскурит ее.
  – Говорите, в моем списке.
  – Мне сказал об этом Стэн Бурмсер. Вы знаете Стэна?
  – Гм-м.
  – Стэн сказал, что вы поручили это Прайсу, и я знаю, что так оно и есть, потому что Прайс стрелял в меня, но промахнулся. Не так ли, Прайс?
  Прайс смотрел в ковер и молчал.
  – Откуда об этом известно Бурмсеру?
  – Он завербовал одного из ваших агентов. Какого, не знаю.
  – Интересно.
  – Я предлагаю вам сделку. Вы вычеркиваете меня из списка, а я даю вам письмо, – Падильо достал кремовый конверт и протянул его мне. – Я хочу, чтобы Маккоркл зачитал его вам.
  Я прочитал письмо. Подписанное Ван Зандтом и заверенное Боггзом и Даррафом. Скрепленное красной сургучной печатью. В нем указывалось, что некие личности наняты для «организации моего убийства», цель которого – «создать благоприятный климат для понимания проблем, стоящих перед моей страной». В письме было еще много чего, но именно эти две фразы являлись ключевыми. Я протянул письмо мужчине в свитере.
  Он перечел его сам, и интеллигентные, профессорские манеры исчезли бесследно. Перед нами сидел разведчик.
  – Письмо подлинное?
  – Подлинное, – кивнул Падильо.
  – Когда на него покушались?
  Падильо взглянул на часы.
  – Полчаса тому назад или около этого.
  Падильо рассказал обо всем, что произошло.
  – В газетах, однако, будет написано иначе, – добавил он. – Заговор закончился провалом благодаря героическим усилиям британской Секретной службы, или отдела Ми-шесть, или какого-то другого заведения, выбор остается за вами, и Мустафы Али, члена организации «Черные мусульмане».
  – Перестаньте, Падильо, – вмешался Прайс.
  – Остального пресса знать не должна, – уперся Падильо.
  Мужчина в свитере положил кремовый конверт на кофейный столик и посмотрел на Падильо.
  – Хорошо. Пусть будет по-вашему.
  – Что теперь?
  – Нашему послу в ООН хватит времени на подготовку обличительной речи. Когда старик должен выступить в Нью-Йорке?
  – Завтра, – ответил Прайс.
  – Он поедет?
  – Он знает, что письмо в чьих-то руках.
  – Но у кого именно, ему не известно?
  – Нет.
  Мужчина в свитере снял очки, потер стекла о рукав.
  – Надо еще многое сделать, – он встал. Поднялись и мы. – Я думаю, вам лучше остаться, Прайс.
  Он проводил нас до дверей.
  – Вы более не работаете на Бурмсера, мистер Падильо?
  – Нет.
  – А вы не хотели бы поработать в другой «конторе»?
  – Нет. Я удалился от дел.
  – Если вы передумаете, пожалуйста, дайте мне знать. Возможно, мы платим поменьше, но...
  – Буду помнить о вашем предложении.
  – Пожалуйста.
  Мужчина в свитере не закрывал дверь, пока мы не сели в машину.
  – Мне пора на встречу с женой, – сказал я Падильо.
  Он посмотрел на меня и широко улыбнулся.
  – Думаешь, она не опоздает?
  В следующий раз я увидел Падильо три дня спустя. Он беседовал в баре с конгрессменом. Перед последним громоздилась стопка купюр.
  – Теперь я расплачиваюсь исключительно наличными. Кредитные карточки таят в себе опасность инфляции.
  – Они грозят развалить экономику, – Падильо увидел меня, извинился и поспешил навстречу.
  – Фредль пообедает с нами.
  – Отлично. Как она себя чувствует?
  – Полный порядок.
  – Все еще злится?
  – Ничего, перегорит.
  – Для журналиста такая ситуация – сущая мука.
  Неудачная попытка покушения на Ван Зандта стала сенсацией. Посол Великобритании в ООН произнес пламенную речь, потрясая письмом, извлеченным из кремового конверта. Ван Зандт улетел домой, и его кабинет ушел в отставку. Противников экономических санкций заметно поуменьшилось. Пресса всерьез заинтересовалась Машем, и его сотрудничество с Бюро по борьбе с распространением наркотиков перестало быть тайной. Еще через несколько дней он ушел оттуда, чтобы, как написали газеты, "посвятить все свое время проблемам «Черных мусульман». Британская Секретная служба удостоилась скромных похвал, и в некоторых передовицах задавался вопрос, а чем, собственно, в это время занималось ФБР. Но к концу третьего дня история эта не разгоралась все более, но медленно угасала.
  Падильо и я вернулись к стойке, но расположились подальше от конгрессмена. К нам тут же подошел Карл.
  – Конгрессмен, я вижу, нас не забывает, – заметил я.
  – Он намеревается выставить свою кандидатуру на следующих выборах, – Карл покачал головой. – Я его отговариваю.
  Мы с Падильо остановились на «мартини» с водкой. Карл быстро смешал коктейли, поставил перед нами полные бокалы и отошел, чтобы обслужить другого клиента.
  Падильо водил бокалом по стойке.
  – Они объявились вновь. Не Бурмсер. Новая пара. Во всяком случае, я их видел впервые.
  Я смотрел в зеркало за стойкой. И молчал.
  – Сильвия просила попрощаться за нее.
  – Я думал, она задержится.
  Падильо поднял бокал, всмотрелся в его содержимое.
  – Об этом упоминалось.
  – Но ты убедил ее, что делать этого не следует.
  – Да.
  – Когда они объявились? Эта новая парочка.
  – Сегодня. Прошлое забыто, я снова хожу в любимчиках.
  – Как насчет тебя и Сильвии?
  – Мы поговорили.
  – Интересно, о чем же? О твоей желтой тени?
  – И о ней тоже.
  – Иногда ты говоришь слишком много.
  Падильо вздохнул, пригубил свой бокал.
  – Иногда мне кажется, что ты прав, – он помолчал, уставившись в зеркало. – Я, возможно, уеду на пару недель.
  Я кивнул.
  – И где тебя искать на этот раз?
  Тут он заулыбался.
  – Мне кажется, кто-то ищет собственного мужа.
  Я обернулся. В дверь вошла Фредль. Остановилась, огляделась и ослепительно улыбнулась, увидев меня. Ради такой улыбки стоило жить.
  – Так где тебя искать? – повторил я.
  – Во всяком случае, не в Вашингтоне.
  Я оставил Падильо у стойки и быстрым шагом направился к Фредль. Ни в малой степени не волнуясь, какого цвета у него тень.
  Самые искусные воры
  Глава 1
  Выбор у меня был небогатый. То ли открывать дверь, в которую только что постучали, то ли продолжать набирать карты червовой масти, занятие неблагоприятное, присущее тем, кто верит в эльфов, политические платформы и гарантии уплаты по долговым обязательствам. Стук в дверь сулил хоть надежду сюрприза, поэтому я бросил карты на стол и пошел открывать. Визитер, правда, разочаровал меня. На пороге возник Майрон Грин, адвокат, объявивший во всеуслышание, что ему необходимо поговорить со мной, причем наедине.
  В ту субботу мы играли в покер впятером. Сели в половине одиннадцатого утра с намерением не расходиться до позднего вечера. К моменту прихода Грина, во второй половине дня, я выигрывал около шестисот долларов. Жил я на девятом этаже отеля «Аделфи», что в восточной части 46-й улицы. Наедине мы могли поговорить только в ванной, куда незамедлительно и направились. Я закрыл дверь, уселся на краешек ванны, предоставив Грину унитаз. Он закрыл крышку, опустился на нее толстым задом, положил ногу на ногу, снял очки, протер их шелковым галстуком и вновь водрузил на нос.
  – Ты не отвечаешь на письма.
  – Я их даже не читаю.
  – Ты не берешь телефонную трубку.
  – На коммутаторе все записывают. Раз в день я справляюсь у них, кто мне звонил.
  – Вчера я звонил четырежды. С просьбой срочно связаться со мной.
  – Вчера я забыл справиться, звонили ли мне.
  – Мне пришлось приехать из Дариэна, – в голосе слышался упрек.
  – Неужели ты не мог подождать до понедельника? – удивился я. – С понедельника я намеревался отвечать на телефонные звонки.
  – Нет, – покачал головой Грин. – Дело не терпит отлагательств. В понедельник ты должен быть в другом месте.
  * * *
  Я никак не могу заставить себя считать Майрона Грина моим адвокатом, и совсем не потому, что мне он не нравится или выставляемые им счета чрезмерно велики. Просто Майрон Грин вовсе не такой, каким видится мне мой адвокат. Его я представляю себе говорливым старичком с покрасневшими от непрерывного чтения бумаг глазами, в поношенном пиджаке на плечах, с вязаным галстуком на шее и вороватыми повадками, с полуподвальным кабинетом неподалеку от суда, который он делит с поручителем, готовым внести залог за любого бандита. А из ушей непременно должны торчать жесткие седые волосы.
  Майрон же Грин – пышущий здоровьем тридцатипятилетний мужчина, набравший, правда, избыточный вес. Одевается он в лучших магазинах Нью-Йорка, контора его – на Мэдисон-авеню, дом – в Дариэне, а у клиентов (я не в счет) состояния, оцениваемые шести– и семизначными цифрами. После разговоров с Майроном Грином я всегда испытываю легкое разочарование. Каждый раз надеюсь найти пятнышко от подливы на лацкане пиджака или от майонеза – на галстуке, но безрезультатно, и Майрон Грин остается для меня просто адвокатом.
  * * *
  – И где же я должен быть в понедельник? – поинтересовался я.
  – В Вашингтоне.
  – С какой стати?
  – Щит, – объяснил Майрон Грин. – Он пропал.
  – Откуда?
  – Из музея. Музея Култера.
  – Почему я?
  – Они предложили тебя.
  – Музей Култера?
  – Нет, – покачал головой Грин. – Другая сторона. Воры.
  – Сколько?
  – Четверть миллиона долларов.
  – Он что, из золота?
  – Нет. Щит бронзовый.
  – Обычные условия?
  Грин кивнул.
  – Десять процентов.
  – Мне это нужно?
  Майрон Грин поменял ноги: та, что была внизу, оказалась наверху, разгладил лацканы восьмипуговичного двубортного пиджака и улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. Чувствовалось, что последние тридцать два года их показывали дантисту каждые три месяца.
  – Твоя жена.
  – Моя бывшая жена, – поправил я Грина. – И что?
  – Твой сын через месяц идет в школу. Мне позвонили с тем, чтобы напомнить, что теперь ежемесячно придется платить на двести долларов больше.
  – Двести долларов за стакан молока и пару пирожков в одиннадцать часов дня! – возмутился я.
  – Это особая школа, – попытался успокоить меня Грин.
  – Должно быть, частная, о которой она вечно ныла.
  – Совершенно верно.
  – Что плохого в обычной школе?
  Вновь Майрон Грин улыбнулся.
  – У твоего сына Ай-Кью9 164, и твоей бывшей жене не нравятся обычные школы.
  – Вторая причина куда важнее первой.
  – Наверное, ты прав.
  – Я слышал, она собирается замуж.
  – Сейчас нет. Не раньше мая. Когда закончится учебный год.
  – Если я должен платить на две сотни больше, получается тысяча в месяц, так?
  – Так.
  – Тогда мне нужны деньги.
  Майрон Грин кивнул и провел рукой по каштановым волосам, чуть более длинным, чем должно иметь преуспевающему адвокату.
  – Расскажи мне о щите.
  Майрон Грин сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил конверт.
  – Я продиктовал это вчера, после того, как не смог дозвониться до тебя. – Он положил конверт на раковину. – Я не знал, дома ли ты. Если бы я тебя не застал, то подсунул бы конверт под дверь.
  – Так почему бы тебе не рассказать о щите, раз уж я здесь?
  Он взглянул на часы – золотой хронометр, показывающий не только нью-йоркское время, но, должно быть, и шанхайское.
  – Я вообще-то тороплюсь.
  – Я тоже.
  Майрон Грин пренебрежительно дернул щекой. Куда, по его мнению, мог торопиться человек, играющий в карты посредине дня?
  – Коротко, – попросил я.
  – Хорошо, – смирился он. – Коротко. Но тут все написано. – Он взял конверт с раковины и протянул его мне.
  – Я прочту, когда закончится игра, – пообещал я.
  – Если сможешь выкроить несколько свободных минут, – саркастические реплики Грину не удавались.
  – Коротко, – повторил я.
  – Ладно. Два дня назад, то есть в четверг, так?
  – В четверг, – подтвердил я.
  – В четверг в музее Култера в Вашингтоне открылась двухмесячная выставка произведений африканского искусства. Она чуть ли не год путешествовала по свету – Рим, Франкфурт, Париж, Лондон, Москва и наконец Вашингтон. В день открытия, точнее, ночью с четверга на пятницу, из музея украли самый ценный экспонат. Один-единственный. Бронзовый щит диаметром в ярд, сработанный семьсот или восемьсот лет назад. А может, еще более древний. Во всяком случае, щит этот бесценный, но воры готовы возвратить его за двести пятьдесят тысяч долларов при условии, что переговоры будешь вести ты. Руководство музея вышло на меня, поэтому, собственно, я и пытался найти тебя. С ценой музей согласен. – Майрон Грин встал и еще раз посмотрел на часы. – Я действительно опаздываю. – Он указал на конверт, который я держал в руках. – Там все написано.
  – Ладно. Я прочту после игры.
  – Ты в выигрыше? – спросил он, и я знал, что он надеется услышать отрицательный ответ.
  – Да.
  – Много? – Как и все адвокаты, Майрон Грин отличался дотошностью.
  – Не знаю. Что-то около шести сотен.
  – Так много?
  – Да. Не хочешь ли составить нам компанию?
  Майрон Грин двинулся к двери, к детям, жене, дому в Дариэне, дачному коттеджу в Кеннебанкпорте, конторе на Мэдисон-авеню.
  – Пожалуй, что нет. Во всяком случае, не сегодня. Мне давно пора уходить. Вы играете постоянно?
  – Более-менее. Нас человек пятнадцать, но одновременно могут собраться лишь пять-шесть. Так что состав постоянно меняется. Пойдем, я представлю тебя.
  – Мне кажется…
  – Пойдем, пойдем.
  Ранее он встречался со всеми. С Генри Найтом, исполняющим главную роль в пьесе, которая шла уже четырнадцать недель, несмотря на безразличие, если не сказать враждебность критики. Сорокадвухлетний Найт, занятый еще и в дневном спектакле, соглашался с критиками и рассматривал каждый еженедельный чек как подарок судьбы. Деньги он тратил так же быстро, как и получал. Покер был одним из способов расходования наличных, причем не сопровождался неприятными последствиями вроде похмелья. Найт проигрывал примерно две сотни долларов, когда Майрон Грин похвалил пьесу, в которой он играл главную роль.
  – Чтобы создать этот эпохальный шматок дерьма, потребовались усилия множества талантливейших людей, – отреагировал Найт.
  Встречался Майрон Грин также с Джонни Паризи, недавно условно освобожденным из Синг-Синга, где отбывал наказание за непреднамеренное убийство. Срок он получил небольшой, потому что основную работу выполнили братья Дуччи, а он, по собственным словам, «был на подхвате». В молодости Паризи играл в баскетбол и даже выступал за сборную какого-то маленького колледжа в Пенсильвании. И в тридцать пять лет он сохранил стройную фигуру и, разумеется, рост шесть футов плюс пять дюймов10. Изо рта у него постоянно торчал длинный янтарный мундштук, даже когда он не курил, и говорил он, не разжимая зубов, столь невнятно, что мне приходилось часто его переспрашивать. Он проигрывал четыре сотни, добрая часть которых перекочевала к мужчине, сидевшему слева от него и имевшему полное право арестовать Паризи за нарушение положений условного освобождения. Я имел в виду лейтенанта Кеннета Огдена из полиции нравов, которого иногда называли Огден-картежник. Никто не задавался вопросом, откуда у Огдена деньги, чтобы играть по нашим ставкам, хотя некоторые утверждали, что зелененькие водятся у его жены. Если последнее соответствовало действительности, то Огден обходился этой даме в кругленькую сумму. Лет пятидесяти с небольшим, Огден выглядел старше, а одевался лучше, чем Найт или Паризи, считавшиеся щеголями в соответствующих кругах. Паризи пробормотал что-то непонятное, когда я представил Грина. Огден буркнул: «Привет», продолжая тасовать карты.
  Последним я представил Майрону Грину человека в комбинезоне из легкой джинсовой ткани, футболке с надписью «Харчевня „Синяя птица“ Кеглерса» и белых грязных кроссовках. Звали его Парк Тайлер Уиздом Третий, и он не ударял пальцем о палец, чтобы заработать себе на кусок хлеба, потому что бабушка оставила ему семь миллионов долларов, процентами с которых он мог пользоваться по достижении двадцати двух лет. Иногда Уиздом принимал участие в том или ином марше протеста, а однажды его замели за, как он утверждал, сожжение призывной повестки. В суд, однако, дело не передали, после того как прокуратуре напомнили, что Уиздом награжден «Серебряной звездой» и «Пурпурным сердцем»11 за деяния, совершенные им за два года, проведенных во Вьетнаме. Роста чуть ниже среднего, с явно избыточным весом, двадцатидевятилетний Уиздом являл собой жизнерадостного толстяка, умеющего ценить хорошую шутку. Вот и теперь он весело поздоровался с Майроном Грином, хотя большую часть шестисот долларов я выиграл у него.
  Никто из нас не нуждался в услугах адвоката, раз тот не хотел садиться за стол, поэтому я проводила его к лифту. В холле он внезапно остановился, повернулся ко мне.
  – Не тот ли это Паризи…
  – Он самый, – подтвердил я.
  В Майроне Грине проснулся слуга закона.
  – Условно освобожденным запрещено играть в карты на деньги. Этот детектив…
  – Лейтенант, – поправил я Грина. – Из полиции нравов. Учти, пожалуйста, что именно он выигрывает деньги Паризи.
  Майрон Грин покачал головой и нажал кнопку вызова кабины.
  – Понять не могу, где ты их нашел.
  – Это мои друзья и знакомые. Если в их у меня не было, едва ли я мог приносить тебе хоть какую-то пользу, не так ли?
  Он обдумал мой вопрос и решил, что ответа не требуется. К тому же он и сам хотел кое о чем спросить.
  – Ты ознакомишься с содержанием конверта?
  – После окончания игры.
  – Тебя ждут в Вашингтоне в понедельник.
  – Ты мне это уже говорил.
  – Позвони мне завтра домой и скажи, что ты решил.
  – Хорошо.
  – Тебе нужны деньги.
  – Я знаю.
  Майрон Грин печально покачал головой, дожидаясь лифта.
  – Убийца и коп12.
  – В таком уж мы живем мире, – ответствовал я.
  – Ты – возможно, я – нет.
  – Согласен.
  Дверцы лифта разошлись, Грин вошел в кабину, повернулся ко мне.
  – По меньшей мере ты мог бы отвечать на телефонные звонки.
  – Завтра, – пообещал я. – Завтра начну отвечать.
  – Сегодня, – настаивал он. – Вдруг что-то случится.
  Я выиграл шесть сотен, поэтому мог проявить великодушие.
  – Ладно. Пусть будет по-твоему.
  Дверцы начали закрываться, и Майрон Грин коротко кивнул мне. Этим он хотел показать, что еще не все потеряно и я могу ступить на путь истинный, прекратив общение с сомнительными личностями и снимая телефонную трубку после первого звонка.
  Глава 2
  Разумеется, на планете можно найти несколько более жарких мест, чем августовский Вашингтон. К примеру, Молуккские острова. Или пустыня в Чаде, в окрестностях Бокоро. И, может, долина Смерти. «Вашингтон пост», которую я пролистал, сидя в необорудованном кондиционером такси, по пути из национального аэропорта в отель «Мэдисон», сообщала в маленькой заметке на первой странице, что вчерашний день был самым жарким за всю историю наблюдений, а сегодняшний обещал установить новый рекорд температуры.
  Конгресс признал себя побежденным в борьбе с жарой и разъехался на каникулы, не порадовав особыми достижениями, но и не обманув чаяний природы. Выборов в этот год не намечалось, да и вообще дома, пусть даже в Скоттдейле, штат Аризона, все-таки было прохладнее, чем в Вашингтоне. Два главных столичных события – Фестиваль цветущих вишен и ежегодный бунт черного населения – уже прошли, первый – в апреле, второй – в июле. Так что, учитывая каникулы конгресса, отпуска лоббистов и боязнь солнечного удара, отбивающую у многих всякое желание побывать в Вашингтоне в августе, я не удивился, обнаружив полное безлюдие в вестибюле отеля. Лишь двое коридорных скучали в углу, и по выражению их лиц я понял, что они пытаются ответить на вопрос, а ту ли профессию они выбрали.
  Девушка за стойкой бронирования номеров радостно улыбнулась мне, когда я спросил, заказан ли номер Филипу Сент-Иву. Должно быть, впервые за этот день ей представилась возможность использовать рабочее время по прямому назначению. На мой вопрос я получил утвердительный ответ, и один из коридорных сопроводил меня на шестой этаж отеля. От резкого изменения температуры я даже чихнул. А коридорный, показывая мне переключатели системы кондиционирования, на все лады ругал жару.
  Когда же он ушел, обогатившись на доллар, я вытащил конверт, врученный мне в субботу Майроном Грином, еще раз глянул на имя, фамилию и номер и снял телефонную трубку.
  После нескольких гудков мне ответили: «Музей Култера».
  Я попросил позвать миссис Фрэнсис Уинго. Соединили меня с секретарем, и лишь третий голос принадлежал человеку, которому я звонил.
  – Это Фрэнсис Уинго, мистер Сент-Ив. Я жду вашего звонка.
  Голос мне понравился, высокое контральто, уверенность в себе; чувствовалось, что едва ли кто называл его обладательницу ласковым Фрэнни.
  – Майрон Грин упоминал о встрече. Только не сказал, в какое время.
  – В час дня. За ленчем, если вы не возражаете.
  – Не возражаю. Где?
  – Здесь, в музее. К нам присоединятся три члена исполнительного комитета. Любой водитель такси знает, где мы находимся.
  – Тогда до часу дня.
  – До часу. – И она положила трубку.
  Потом я вновь перечитал три листочка, напечатанных для меня секретарем Майрона Грина под его диктовку, но не нашел ничего такого, что упустил при предыдущем прочтении. В оставшиеся сорок пять минут особых дел у меня не было, поэтому я достал бумажник и пересчитал деньги. Чуть больше четырехсот долларов. Игра наша закончилась в воскресенье, в три часа утра, и я встал из-за стола, разбогатев на пятьсот долларов. Обычно же я заканчивал игру практически с нулевым результатом, выигрывая, а чаще проигрывая десяток-другой долларов. Если я не сильно ошибался в подсчетах, за три года мой общий выигрыш составил тридцать пять долларов. То есть играть в покер я уже научился, а вот зарабатывать на этом деньги – нет.
  По-прежнему ощущая избыток свободного времени, я прошествовал в ванную, почистил зубы, спустился в бар и заказал мартини, поскольку не знал, принято ли в музее Култера подавать перед ленчем спиртные напитки. В половине первого дня бар пустовал на три четверти. Только мучительная жажда могла выгнать людей под палящее солнце столицы.
  Амос Вудроу Култер скоропостижно скончался в 1964 году от вирусного гепатита в возрасте 51 года. Неженатый и одинокий, он оставил состояние, оцениваемое в 500 миллионов долларов, нескольким фондам и федеральному правительству, отметив в завещании, что правительство «все равно их отберет». Имелся в завещании и пункт, запрещающий правительству тратить причитающиеся ему деньги на что-либо, кроме строительства галереи или музея в Вашингтоне с последующим размещением в нем обширной коллекции произведений искусства Култера и приобретения новых работ, «появляющихся на мировом рынке и обладающих несомненными художественными достоинствами».
  Култер нажил свое состояние на электронике, и большинство приборов, которые патентовала и изготовляла его фирма, приобретались государством для установки на ракетах, как баллистических, нацеленных на русских, так и космических, для вывода исследовательских спутников на околоземную орбиту и полетов к Луне и другим планетам Солнечной системы. А пока инженеры под руководством Култера ковали деньги, его агенты разъезжали по всему миру, скупая произведения искусства оптом и в розницу. Великая депрессия тридцатых годов не позволила Култеру получить высшее образование: его учеба оборвалась на втором курсе Техасского христианского университета, но с той поры он сохранил любовь к искусству во всех его проявлениях. Злые языки называли причину холостяцкой жизни Амоса Култера: он, мол, не мог найти женщину, которая позволила бы повесить себя на стену. Короче, любовь к искусству так и осталась его единственной страстью. Первую картину, кисти Модильяни, он приобрел в 1946 году, вскоре после того, как заработал первый миллион. С того времени и до самой смерти Амос Култер покупал, покупал и покупал, причем столь удачно, что практически все его приобретения со временем поднимались в цене. Когда он умер, одна его коллекция, по самым скромным подсчетам, стоила двести миллионов долларов.
  Култер сам спроектировал музей, который назвал своим именем, и теперь он расположился на авеню Независимости, на участке в несколько акров, на котором ранее стояли «временные» дома, спешно построенные в годы первой мировой войны: в некоторых из них люди жили и пятьдесят лет спустя. Землю эту выделили под музей специальным постановлением конгресса в 1965 году, и за последующие годы музей Култера приобрел репутацию одного из лучших в Америке, а может, и во всем мире.
  Даже в Вашингтоне, городе, славящемся величественными зданиями, музей Култера производил впечатление. Высотой в пять этажей, отделанный итальянским мрамором и цветным бетоном, он занимал целый квартал, но каким-то неведомым образом создавал атмосферу родного дома, а не муниципальной тюрьмы, приглашая всех желающих заглянуть за его двери. Я отдал музею должное, сидя в кабине такси, а в холле охранник уведомил меня, что кабинет миссис Уинго на пятом этаже и я могу воспользоваться одним из лифтов. На пятом этаже скромный указатель подсказал мне, как пройти к кабинету директора. В приемной миловидная негритянка оторвалась от пишущей машинки на звук открывающейся двери, улыбнулась и пожелала узнать, не я ли мистер Сент-Ив. Получив утвердительный ответ, она добавила, что миссис Уинго уже ждет меня.
  Миссис Фрэнсис Уинго, директор музея Култера, не поднялась мне навстречу из-за стола, формой похожего на бумеранг. На нем стояли две страшноватые африканские статуэтки высотой в девять дюймов и телефонный модуль как минимум с тремя дюжинами кнопок. Из окна за ее спиной открывался вид на Капитолий, который выглядел не более реальным, чем в сотнях фильмов с вашингтонскими сценами, в которых Капитолий виден из каждого окна, даже если человек работает в подвале Пентагона в Виргинии. Размерами такой кабинет мог бы подойти заместителю министра или одному из лидеров палаты представителей. Не забыли даже про камин, около которого сгруппировались несколько кожаных кресел и диван. Среди картин, развешанных по стенам, я узнал принадлежащую кисти Клее13 и искренне пожалел о том, что рядовые посетители музея лишены возможности увидеть ее.
  – Я меняю картины каждую неделю, мистер Сент-Ив. – Фрэнсис Уинго, должно быть, читала мысли. – Наши посетители видят все, что у нас есть. Пожалуйста, присядьте.
  Я опустился в удобное кожаное кресло. Пепельницы не нашел, но Фрэнсис Уинго выдвинула ящик стола, достала и поставила передо мной синее керамическое блюдце. Я, однако, решил воздержаться от сигареты. Передо мной сидела женщина лет тридцати, плюс-минус два или три года, высокого, должно быть, роста, если только не подкладывала под себя подушки. В коричневом шерстяном платье, с чуть настороженным выражением лица, свойственным чиновникам женского пола, достигшим верхней ступени иерархической лестницы в относительно юном возрасте. После тридцати пяти лет их лица каменели в непреклонной решимости. Черные волосы она стригла коротко, даже чрезмерно коротко, и на мгновение я подумал, а не активная ли она лесбиянка, но ее глаза, большие ласковые карие глаза, подсказали, что это не так. Носик чуть загибался кверху, и она не делала попыток скрыть веснушки, рассыпанные по переносице. Не портил картины и широкий рот. Фрэнсис Уинго, подвел я итог, далеко не красавица, но лицо у нее интересное и на него приятно смотреть не только после коктейля, но и за завтраком.
  – У вас прекрасные рекомендации, – сообщила мне миссис Уинго.
  – И кто же отрекомендовал меня?
  – Ваш мистер Грин и те, кто украл щит.
  – Как я понял, они лишь попросили обратиться ко мне.
  – Не просто попросили. Настаивали.
  – Даже не знаю, радоваться мне или огорчаться.
  Она выдвинула другой ящик, достала неоточенный карандаш и начала постукивать ластиком по гладкой поверхности стола.
  – Сенатор Кихоул из нашего исполнительного комитета также весьма лестно отозвался о вас.
  – Потому что я писал о нем весьма лестные статьи, – пояснил я. – Давным-давно.
  – Четыре года назад, – уточнила миссис Уинго, все еще постукивая карандашом по столу. – Перед тем как закрылась ваша газета. Я удивлена, что вы забросили журналистику. Ваши материалы отличались своеобразием.
  – Число газет ограничено. Особенно в Нью-Йорке.
  – А за его пределами?
  – За его пределами посчитали, что мои гонорары слишком высоки.
  Она глянула на часы, которые носила на правом запястье.
  – Остальные, должно быть, уже собрались в столовой. Все вопросы вы зададите после ленча. Идет?
  – Как вам будет угодно.
  Мы встали, и я отметил, что она действительно высокая, пять футов плюс восемь или девять дюймов14. Свободный покрой платья не скрывал достоинств ее фигуры. Я последовал за ней к двери, не преминув восхититься покачиванием ее бедер и плавностью походки. Да и затянутые в нейлон ноги могли бы выдержать конкуренцию на конкурсе красоты.
  Фрэнсис Уинго остановилась у двери, повернулась ко мне, и во взгляде ее мелькнула искорка интереса, словно она увидела неординарную акварель и подумала, а почему бы не приобрести ее.
  – Позвольте задать вам один вопрос, мистер Сент-Ив.
  – Если смогу, обязательно отвечу.
  – Заполняя декларацию о полученных доходах для налогового управления, что вы пишете в графе «профессия»?
  – Посредник.
  – Это ваше основное занятие?
  – Да. Именно этим я и занимаюсь.
  * * *
  Все началось совершенно случайно четыре года назад, как раз перед тем, как закрылась газета, в которой я работал. Причинами тому послужила длительная забастовка, неудачное изменение названия и некомпетентное руководство. Я вел колонку, появляющуюся в газете пять раз в неделю, в которой писал о ньюйоркцах, богатых, среднего достатка и бедняках, чем-либо привлекших мое внимание. В силу каких-то особенностей моего характера людям нравилось говорить со мной, а умение выслушать и застенографировать их слова вкупе привели к тому, что моя колонка пользовалась немалым успехом. Благодаря ей мне довелось познакомиться со многими странными личностями, а одно время ее даже собирались перепечатывать в провинциальных газетах. Дальше разговоров, правда, дело не пошло.
  Моя карьера на новом поприще началась после того, как у одного клиента Майрона Грина украли драгоценностей на сумму 196 тысяч долларов (по оценке страховой компании, готовой удавиться за каждый лишний цент). Вор, однако, дал знать, что мог бы вернуть украденное за сорок тысяч, при условии, что посредником буду я.
  – Я читаю его колонку, – пояснил вор Майрону Грину по телефону. – Этому парню на все наплевать.
  Майрон Грин и представитель страховой компании заглянули ко мне, и я согласился стать посредником, при условии, что смогу обо всем написать в своей колонке после завершения переговоров. Страховой агент долго возражал, потому что его учреждение не нуждалось в подобной рекламе, но в конце концов согласился, ибо другого выхода у него не было, кроме как заплатить всего 196 тысяч потерпевшему.
  В день обмена денег на драгоценности я обошел девять телефонов-автоматов, в каждом получая новые инструкции от вора. В итоге мы встретились в три часа ночи в поезде подземки, следующем на Кони-Айленд. Вор получил деньги, я – драгоценности. Все события я изложил в двух номерах, а потом о моих статьях упомянул «Ньюсуик». Я уже подумывал над тем, чтобы попросить прибавку к жалованью, когда на доске объявлений появилось сообщение о закрытии газеты.
  Вора, его звали Альберт Фонтейн, поймали три недели спустя в Майами-Бич. Он тратил слишком много денег да еще не в той компании. Я навестил его в тюрьме, потому что особых дел после закрытия газеты у меня не было. Он пожелал узнать, напишу ли я о нем в своей колонке.
  – Газета обанкротилась, Эл.
  – Какой позор! – воскликнул он и добавил, потому что хотел сказать мне что-нибудь приятное: – Знаешь, по-моему, ты писал отлично.
  Потом ему дали шесть лет.
  Вскоре, после очередной ссоры с женой, а любой компьютер наверняка подтвердил бы, что мы абсолютно не подходим друг другу, я ушел из дому. Компенсация по безработице подходила к концу, и тут вновь позвонил Майрон Грин, адвокат. Он хотел, чтобы я опять стал посредником.
  – Что-то не везет вашим клиентам, – ответил я.
  – Видите ли, это не мой клиент, а моего друга, который помнит, как блистательно вы справились с прошлым заданием.
  – Что на этот раз? Тоже драгоценности?
  – Не совсем. Дело более серьезное.
  – Насколько более?
  – Ну, речь идет о похищении.
  – Нет, благодарю.
  Майрон Грин тяжело задышал в трубку.
  – Да… конечно… возможен определенный риск.
  – Поэтому я и отказываюсь.
  – Клиент моего друга, разумеется, готов заплатить вам соответствующую компенсацию.
  – И как же он оценивает этот определенный риск?
  – Скажем, в десять тысяч долларов?
  – Раз платятся такие деньги, значит, риск ой как велик.
  – Ну, в некотором смысле…
  – Подождите, – оборвал я его, ибо меня осенило. – Сколько вы берете за бракоразводный процесс?
  – Мне еще не доводилось этим заниматься, – после длительной паузы ответил Майрон Грин.
  – А если бы вы взялись за такой процесс, сколько бы запросили?
  – Я, право, не знаю, здесь…
  – Я выполню вашу просьбу за десять тысяч и свидетельство о разводе.
  – Хорошо, – если Майрон Грин и колебался, то не более секунды. – Вас не затруднит приехать ко мне в пять часов?
  Несмотря на дорогостоящий и абсолютно логичный совет адвоката, приятеля Майрона Грина, семья похищенного наотрез отказалась обращаться в полицию Нью-Йорка или в ФБР. Вместо этого они решили в точности следовать указаниям похитителей. Те же не отличались богатым воображением. Мне приказали бросить саквояж, набитый десяти– и двадцатидолларовыми купюрами на общую сумму в 100 тысяч долларов, на повороте к одинокой ферме в штате Нью-Джерси в половине четвертого утра. Затем я ехал по узкой дороге ровно три минуты со скоростью двадцать миль в час, прежде чем увидел сидящего на асфальте двадцатилетнего юношу со связанными за спиной руками.
  История эта так и не стала достоянием газет, но не прошла незамеченной. Ко мне начали наведываться детективы и агенты ФБР. Когда же начались намеки на то, что сокрытие преступления – уголовно наказуемое деяние, я позвонил Майрону Грину, тот – своему приятелю, а последний – богатому клиенту. Клиент же связался с мэром Нью-Йорка, сенатором или Богом, но визиты представителей полиции и ФБР прекратились.
  Третий раз Майрон Грин заглянул ко мне четыре месяца спустя, когда десять тысяч долларов подошли к концу, чему содействовала как моя расточительность, так и посетивший меня вежливый, но решительный сотрудник налогового управления. На этот раз Майрон Грин желал подписать договор, согласно которому он получал бы десять процентов моего вознаграждения.
  – Другими словами, вы хотите (тогда мы еще не перешли на «ты») десять процентов от моих десяти процентов.
  – Для вас в этом соглашении немалая выгода, – пояснил Майрон Грин.
  – А мне-то казалось, что за тысячу долларов вы не согласитесь даже перейти улицу.
  Он помолчал.
  – Знаете, я не рассматриваю эту тысячу долларов как гонорар за юридическую консультацию. Отнюдь. Меня завораживают все эти манипуляции. Наверное, мне следовало идти в криминальные адвокаты.
  Я, однако, решил, что Майрон Грин, ежели он желает стать адвокатом посредника, должен оказывать мне и дополнительные услуги. В тот день мы все и обговорили. В конце концов он согласился заполнять мои ежеквартальные декларации о доходах, оплачивать счета, следить, чтобы я не забыл перечислять алименты, и тому подобное. Разумеется, все эти труды легли на плечи сорокапятилетней секретарши Майрона Грина, ему же доставались десять процентов тех денег, что я зарабатывал, общаясь с разнокалиберными преступниками, главным образом ворами.
  За четыре последующих года я понял, что моя новая профессия не нуждается в рекламе. Адвокаты, воры, страховые компании, даже полиция добровольно, не беря за то платы, распространяли славу о том, что я всегда следую полученным инструкциям да еще веду честную игру. На дело я выходил четыре-пять-шесть раз в год, и полученных денег вполне хватало на безбедную жизнь, даже с учетом уплаты алиментов.
  Большинство воров таки попадались в сети полиции, но не все, в частности, тех похитителей так и не нашли. В тюрьмах они давали обо мне самые теплые отзывы тем, кто желал их слушать. Иногда я навещал их или посылал сигареты и журналы. Я полагал, что должен хоть как-то помогать тем, кто обеспечивал мое благосостояние.
  – У вас, должно быть, интересная жизнь, мистер Сент-Ив. – Мы с Фрэнсис Уинго шли по коридору к столовой директора музея. – Мне еще не доводилось встречать профессионального посредника.
  – Редко кто встречается с ним, кроме как по необходимости.
  – У вас много конкурентов?
  – Нет. Большинство людей достаточно благоразумны, чтобы не браться за такое дело.
  Глава 3
  С двумя из трех мужчин, стоявших у маленького бара в дальнем конце столовой, мне уже доводилось встречаться. В частности, с Огастусом Кихоулом, сенатором от штата Огайо, высоким, сухопарым, с прядью седых волос, постоянно падающей на меланхолические глаза. Политические карикатуристы его обожали. На их рисунках он напоминал убитого горем волкодава. В двадцать четыре года, сразу после второй мировой войны, во время которой он мужественно сражался с японцами, Кихоул женился на наследнице крупного состояния, нажитого на техническом воске. В последующие годы он затратил немалую толику этих денег, чтобы добиться своего избрания в законодательное собрание штата, палату представителей и, наконец, в сенат. Далее он пробиться не мог, хотя как-то намекнул мне, что не прочь оказаться на посту вице-президента, тем самым продемонстрировав, что человек он благоразумный и не позволяет разгуляться собственному честолюбию.
  Рядом с ним, держа в холеной руке бокал с двойным мартини, стоял розовощекий и седовласый Лоуренс Игнейшус Тигью, президент профсоюза рабочих алюминиевой промышленности Америки, насчитывающего за миллион членов и входящего в АФТ/КПП15. Интересно, подумал я, пользуется ли он и теперь синькой16? Пять или шесть лет назад, в ходе очередной профсоюзной свары, один из его оппонентов провел меня в номер Тигью в «Уолдорфе» и, мрачно улыбаясь, показал мне на полочке в ванной флакончик с синькой. Он клялся, что президент регулярно ею пользуется, но не нашел убедительных доводов, чтобы уговорить меня написать об этом в газете. Собственно, я не видел ничего плохого в том, что человек желает ходить с седыми волосами.
  – Вы знакомы с сенатором Кихоулом… – улыбнулась миссис Уинго.
  – Добрый день, сенатор.
  – Рад тебя видеть, Фил. – И мы обменялись рукопожатием.
  – …и с Лоуренсом Тигью.
  – Привет, Ларри.
  – Как хорошо, что ты приехал, Фил. – Он поставил бокал и сжал мою правую обеими руками.. – Просто прекрасно.
  Я, конечно, выразил свою радость по поводу встречи с ним и повернулся к третьему мужчине, державшемуся чуть отстраненно как от сенатора, так и от профсоюзного босса. Только его зеленые глаза шевельнулись, когда я посмотрел на него. Сначала они остановились на моем лице, затем двинулись вниз, ощупывая галстук, пиджак, брюки и туфли, вновь поднялись и уставились в точку, на дюйм выше моей левой брови. Я едва подавил импульс коснуться этой точки рукой и проверить, сильно ли прогнулась кость.
  – Председатель нашего исполнительного комитета, – услышал я голос Фрэнсис Уинго. – Уинфилд Спенсер. Мистер Спенсер, мистер Сент-Ив.
  Двигался мистер Спенсер с явной неохотой, производя впечатление, что перемещение в пространстве как всего тела, так и его частей дается ему очень нелегко. Он вытянул перед собой правую руку, и я пожал ее. Ответного пожатия я не ощутил. Ладонь и пальцы остались застывшими, когда я то ли прожимал, то ли массировал, то ли гладил их. Во всяком случае, я постарался как можно скорее убрать руку.
  – Добрый день, мистер Спенсер.
  – Добрый день, мистер Сент-Ив, – пробормотал он, опустив глаза, отвернулся и, оперевшись локтями о стойку бара, начал изучать этикетки стоявших под зеркалом бутылок.
  Одно лишь упоминание такого сочетания имени и фамилии, как Уинфилд Спенсер, заставляет взглянуть на него дважды, кто интересуется деньгами, и трижды, если объект интереса – власть. Даже в августе он носил серый костюм-тройку из толстой ткани, сшитый то ли недавно, то ли в 1939 году. Исходя из материала и фасона, дать точный ответ я бы не рискнул. Волосы его обильно тронула седина, постригал он их, похоже, сам, но результата добился весьма и весьма посредственного. Баков не было, а на затылке волосы заканчивались волнистой линией, не доходящей на дюйм или около того до белого воротничка. В промежутке тут и там виднелись отдельные островки волос, мимо которых проскользнула его бритва или ножницы.
  Долгие годы Спенсер старался создать себе репутацию человека скромного, но в то же время отталкивающего. Последнему в немалой степени способствовала его некрасивая физиономия, причем некрасивая не от природы, а по желанию хозяина: вечно поджатые губы, нахмуренный лоб и выпяченный вперед подбородок.
  И мне с трудом верилось, что во время войны этот летчик Королевских ВВС Канады сбил девять «мессершмиттов». И уж тем более не укладывалось у меня в голове, что он входит в пятерку или шестерку самых богатых людей нации.
  Состояние Спенсера брало начало в середине XIX века. Попервоначалу это были угольные шахты Пенсильвании. Потом к ним добавились золото и серебро Колорадо, медь Монтаны, железные дороги, нефть Техаса, Оклахомы и Калифорнии, а потом уран Юты. Теперь же гордость финансовой империи Спенсера составляли нефтеперерабатывающие заводы, флотилия танкеров и банк в Вашингтоне, депозиты которого, в том числе многомиллионные пенсионные фонды профсоюза рабочих алюминиевой промышленности, позволяли покупать акции самых прибыльных предприятий страны. И банк Спенсера следил, чтобы они и далее оставались прибыльными, вводя в состав директоратов своих представителей.
  Окончив Принстон в 1939 году, в сентябре Спенсер поступил на службу в канадские ВВС. К концу лета 1942 года, когда его подстрелили над Проливом, он, как уже упоминалось выше, сбил девять немецких самолетов. Его отправили в Штаты то ли из-за ран, полученных в последнем бою, то ли, как говорили некоторые, из-за психологического шока.
  С той поры главной заботой Спенсера стали: собственная анонимность, семейное состояние и искусство. Именно искусство свело его с Амосом Култером. В начале пятидесятых годов на аукционе «Сотбис» выставили на продажу картину Матисса. Доверенные лица Спенсера получили указание приобрести ее. С тем же намерением прибыл в Лондон и Амос Култер. Но деньги Култера не могли идти ни в какое сравнение с состоянием Спенсера. Последний приобрел картину Матисса, но, узнав, до какой ставки дошел Амос Култер, приказал уложить картину в ящик и отослал Култеру без короткой записки или хотя бы визитной карточки.
  В результате мужчины стали друзьями, во всяком случае, близкими приятелями, ибо Спенсер утверждал, что друзей у него нет и быть не может. Култер входил в число трех десятков человек, удостоившихся чести лицезреть коллекцию Спенсера, размещенную в специально выстроенной и бдительно охраняемой галерее в его поместье близ Кэрринтона, что в штате Виргиния. По слухам, у Спенсера была прекрасная подборка постимпрессионистов. Но, несмотря на достаточно теплые отношения с Амосом Култером, потребовалось три телефонных звонка, в том числе и от президента, чтобы Уинфилд Спенсер согласился возглавить исполнительный комитет музея Култера.
  Все это я вспоминал, стоя между сенатором и профсоюзным деятелем и слушая вполуха их разговор о состоянии дел в профсоюзе. Фрэнсис Уинго тем временем тихим голосом что-то втолковывала Спенсеру, который все еще разглядывал этикетки. Когда же бармен поставил передо мной полный бокал, я повернулся к сенатору Кихоулу.
  – Как прошла сессия?
  – Ужасно. – Он печально покачал головой. – Но, с учетом того, кто сидит у нас в Белом доме, даже лучше, чем я ожидал.
  – Надо дать ему время, – вставил Тигью.
  – Ради чего?
  Тигью осторожно провел рукой по серебристым волосам, обдумывая ответ.
  – Он собрал вокруг себя хороших людей.
  – То же сделал и Цезарь.
  – Как ты думаешь, есть у меня время выпить еще мартини? – Тигью печально посмотрел на пустой бокал.
  – Не знаю, – покачал головой сенатор. – Почему бы тебе не спросить у Бога?
  И в ту же секунду Бог или Уинфилд Спенсер отвернулся от Фрэнсис Уинго.
  – Думаю, мы можем начинать, – и медленно двинулся к прекрасно сервированному столу и занял место во главе, не дожидаясь, пока сядет Фрэнсис Уинго.
  Я заметил, что ходит Спенсер чуть прихрамывая, Лоуренс Тигью оказался более джентльменом. Отодвинул стул для миссис Уинго, по левую руку от Спенсера, помог ей усесться. Я в итоге оказался рядом с ней, сенатор и Тигью – напротив.
  Четверо из нас получили на ленч вполне съедобные блюда: жареную баранину, зеленый горошек, молодой вареный картофель и салат. Бармен, он же официант, обслуживал нас и, кажется, подмигнул мне, выкладывая на тарелку Спенсера два яйца, сваренных вкрутую, и шесть крекеров. Рядом с его тарелкой появился стакан топленого молока.
  За ленчем мы главным образом молчали. Спенсер ел не торопясь, мерно двигая челюстями, а доев, указательным пальцем стряхнул на скатерть несколько крекерных крошек, упавших ему на жилетку. Как я понял, этот жест означал переход к деловой части нашей программы.
  – Мы начнем, когда подадут кофе, – взгляд его не отрывался от пустой тарелки.
  В мгновение ока тарелки исчезли со стола, нам подали кофе, а я закурил. Единственный из всей компании.
  Спенсер поднял голову, и его зеленые глаза уставились в воображаемого гостя, сидящего на другом торце стола. По тону Спенсера чувствовалось, что гость этот не блещет умом.
  – В ночь на пятницу музей обокрали, Это ограбление и послужило причиной нашей встречи. Миссис Уинго подробно проинформирует нас о случившемся. Пожалуйста, не задавайте вопросов, пока она не закончит, – и взгляд его упал в ту точку, где совсем недавно стояла тарелка со сваренными вкрутую яйцами и крекерами. Так он и просидел, пока Фрэнсис Уинго вводила нас в курс дела. Сообщила она немало, но лишних фраз я не заметил.
  – Позвольте начать с самого начала. Как вы все знаете, за исключением, возможно, мистера Сент-Ива, нашему музею крупно повезло, ибо именно у нас выставлена панафриканская коллекция. Название, разумеется, не совсем точное, потому что все экспонаты созданы к югу от Сахары, но тем не менее эта коллекция – самое полное на сегодняшний день собрание произведений искусств черной Африки. Большинство экспонатов по праву считаются национальными реликвиями и никогда ранее не выставлялись за пределами своих стран. Я не буду называть их стоимости, многие просто бесценны, но укажу, что ни один из экспонатов не может сравниться со щитом Компорена по красоте, исторической значимости и, к сожалению, политической важности. Именно щит Компорена и украли из музея в прошлую пятницу.
  Она прервалась, чтобы глотнуть воды.
  – Щит Компорена впервые упомянут неизвестным португальским мореплавателем в отчете о путешествии к западному побережью Африки в 1639 году. Он указывал, что щит висел за троном Одо, правителя Компорена, и местное население поклонялось ему как святыне. Компорен – прежнее название республики Жандола, британской колонии, получившей независимость в 1958 году. Вторично о щите Компорена упомянули лишь в 1870 году. Сэр Уильям Крэнвилл дал его подробное описание в известном «Докладе Крэнвилла». Он ошибочно указал на португальское происхождение щита, отметив при этом удивительную по красоте работу древних мастеров. Упомянул он и о мнении местных вождей, утверждающих, что на щите отражена их история с древнейших времен, но счел, что оно далеко от истины.
  Вновь Фрэнсис Уинго выпила воды.
  – В 1910 году Джонатан Твилл, археолог, опубликовал в Лондоне первую монографию по щиту Компорена. Щит, писал он, отлит по выплавляемой восковой модели методом, применяемым на Ниле еще при фараонах. Твилл взвесил и измерил щит, указав, что его масса – 68 фунтов, а диаметр – 3 фута. Он также указал, что щит круглосуточно охраняется, и впервые отметил, какой смысл вкладывают в него местные жители.
  Как писал Твилл, компоренцы уверены, что только обладатель щита имеет право руководить страной. Вследствие чего из-за щита шли непрерывные межплеменные войны.
  В конце сороковых годов нашего столетия англичане создали специальную комиссию по изучению щита Компорена. Хотя комиссии не удалось дать толкование значения многочисленных барельефных фигур, размещенных на щите по концентрическим кругам, она установила приблизительно возраст щита. Его отлили в IX веке. То есть гораздо раньше бронзовых статуй Ифе и Бенина.
  Щит Компорена – экспонат Национального жан-дольского музея в Брефу, втором по величине городе республики. Правительство Жандолы с большой неохотой разрешило включить щит в коллекцию панафриканского искусства. Устроители выставки смогли добиться желаемого, лишь сыграв на национальных чувствах руководства страны. У вас, мол, есть возможность показать всему миру, какого высокого уровня достигла ваша цивилизация в то время, когда Европа пребывала во тьме средневековья.
  Еще раз отпив из бокала, Фрэнсис посмотрела на Спенсера.
  – Надеюсь, я отнимаю у вас не слишком много времени?
  – Продолжайте, – поощрил ее Спенсер.
  – Панафриканская выставка путешествует по миру почти год. За это время, о чем вы, несомненно, знаете, в Жандоле произошла революция. Федеральное правительство Жандолы и отделившаяся провинция, взявшая себе древнее название страны Компорен, заявляют свои права на щит. К сожалению, щит стал символом гражданской войны, и обе стороны придают ему огромное значение. У Соединенных Штатов нет дипломатических отношений с отделившимся Компореном. Жандола на текущий момент не возражает против того, чтобы щит оставался в Америке. Я лично проинформировала посольство Жандолы о краже щита. Должна добавить, что и посольство, и государственный департамент выразили свое крайнее неудовольствие.
  О краже стало известно в ту же ночь, с четверга на пятницу, в ноль часов двадцать пять минут. Незамедлительно охранники известили об этом городскую полицию и меня. Я позвонила мистеру Спенсеру и в посольство Жандолы. Учитывая исключительную политическую важность щита, мы приняли решение не сообщать о краже в газеты. Полиция сразу заявила, что к краже причастен кто-то из сотрудников музея. Вы, разумеется, понимаете, что музей оснащен очень надежной электронной системой сигнализации. Некоторые ее компоненты сконструировал сам Амос Култер. Проникнуть в музей, взломав окна, стены или двери, просто невозможно. Версия полиции подтверждается тем, что на следующее утро один из охранников панафриканской выставки не явился на работу. Зовут его Джон Сэкетт, и полиция до сих пор не может найти его. В музее он работает уже восемь месяцев.
  Фрэнсис Уинго снова выпила воды.
  – В пятницу утром, в четверть двенадцатого, мне позвонил мужчина. Чувствовалось, что говорит он измененным голосом. Он уведомил меня, что готов вернуть щит за двести пятьдесят тысяч долларов. Особо указал, что обмен должен осуществляться через мистера Сент-Ива. Других посредников ему, мол, не нужно. Назвал мне имя и фамилию нью-йоркского адвоката мистера Сент-Ива, пообещал позвонить еще и повесил трубку. Первым делом я все рассказала полиции, потом – мистеру Спенсеру. Мистер Спенсер разрешил мне позвонить мистеру Майрону Грину, адвокату мистера Сент-Ива, и попросил организовать встречу членов исполнительного комитета с мистером Сент-Ивом. Человек, потребовавший 250 тысяч, более мне не звонил.
  Я подумал, что она продолжит после очередного глотка воды, но по прошествии тридцати секунд заговорил Спенсер.
  – Я предлагаю заплатить двести пятьдесят тысяч долларов плюс вознаграждение мистера Сент-Ива, составляющее, насколько мне известно, десять процентов, – вновь он обращался к воображаемому гостю, сидящему в торце стола.
  Сенатор Кихоул поспешил вмешаться.
  – Не следует ли нам сначала выяснить, согласен ли мистер Сент-Ив взять на себя функции посредника?
  – Согласен, – кивнул я.
  – И помочь задержать воров, – добавил Спенсер.
  – Боюсь, это не входит в мои функции.
  – Двадцать пять тысяч долларов слишком большая сумма для оплаты услуг посыльного, – гнул свое Спенсер.
  – Я – не просто посыльный. Я – та ниточка, которая выведет вас к щиту, а другой у вас нет. Вам лишь сказали несколько слов измененным голосом, и у вас нет полной уверенности, что звонивший действительно украл щит, а не мошенник, который решил слупить с вас кругленькую сумму, не имея никакого отношения к краже. Но вы уже приняли решение. Вам хочется, чтобы щит вернулся в музей, независимо от того, поймают воров или нет, и вы готовы заплатить четверть миллиона за исполнение вашего желания. Разумеется, в действительности вам хочется, чтобы щит оказался в музее, а воры – за решеткой. Это естественная реакция. Она возникает у каждого, кого обокрали, но в случаях, вроде нашего, так не получается. Во всяком случае, одновременно.
  Спенсер теперь смотрел в точку, отстоящую на дюйм от моей левой брови.
  – А как получается, мистер Сент-Ив?
  – Вы платите мне двадцать пять тысяч долларов, чтобы получить какие-то гарантии того, что ваши четверть миллиона не пропадут бесследно. Такое далеко не редкость, особенно когда дело касается похищений. Выкуп забирают, а жертву находят мертвой. Работа посредника основана на доверии. Вы даете мне четверть миллиона долларов, ибо уверены, что я не расстанусь с ними, не убедившись, что смогу получить взамен щит. Воры доверяют мне, потому что знают, что я не привезу им чемодан, полный нарезанной бумаги. И меня, не будет сопровождать полицейский эскорт. Копы верят мне, зная, что я поделюсь с ними каждой крупицей информации, но лишь после возвращения щита. И, наконец, двадцать пять тысяч – плата за риск, которому я подвергаю себя. Всегда остается вероятность того, что я получу пулю в спину, вы останетесь с пустыми руками, а воры – с четвертью миллиона и африканским щитом, который они повесят на стену в гостиной рядом с календарем, вырванным из «Плейбоя».
  – Это все, на что мы можем рассчитывать? – спросила Фрэнсис Уинго.
  – Да. И так я готов на многое, с учетом риска вашего поручения. Если же вы думаете, что для его исполнения вам нужен герой-супермен, который встретится с ворами в полночь на старой мельнице, выхватит «смит-вессон» и отведет их с чемоданами весом в пятьдесят фунтов, набитыми долларами, и шестидесятивосьмифунтовым щитом в ближайший полицейский участок, то я вам не гожусь.
  – Быть может, поэтому воры и настаивали на вашей кандидатуре, мистер Сент-Ив. – Спенсер все еще сверлил взглядом мой лоб. – У вас репутация осторожного человека.
  – Некоторые называют разумную осторожность трусостью.
  – Да, – кивнул Спенсер, – имеет место и такая точка зрения. – Он перевел глаза на воображаемого гостя. – Я рекомендую нанять мистера Сент-Ива для ведения переговоров о возвращении щита. Сенатор?
  – Я – за.
  – Мистер Тигью?
  – Согласен.
  – Решено, – подвел черту Спенсер. – Вы принимаете наше предложение, мистер Сент-Ив?
  – Да. На условиях, о которых я только что упомянул.
  – Разумеется. Вы берете задаток?
  – Половину всей суммы.
  – Вы позаботитесь об этом, миссис Уинго? – спросил Спенсер.
  – Конечно, – последовал ответ.
  – И что вы предпримете теперь, став официальным посредником музея? – обратился ко мне Спенсер.
  – Вернусь в Нью-Йорк и буду ждать телефонного звонка, письма или телеграммы.
  – Вы не намерены остаться в Вашингтоне?
  – Воры, укравшие щит и предложившие меня в качестве посредника, знали, что живу я в Нью-Йорке. Поэтому логично предположить, что свяжутся они со мной именно там.
  – И ты думаешь, там же обменяют щит на деньги, Фил? – поинтересовался Тигью.
  – Возможно. Там, здесь, а то в Канзасе или в Майами. Может, они большие любители путешествий.
  Спенсер медленно встал.
  – Вы будете держать нас в курсе событий через миссис Уинго.
  – Хорошо.
  Начали подниматься и мы, когда бармен-официант поспешил к нам с телефонным аппаратом.
  – Вас, миссис Уинго. Секретарь говорит, срочно.
  Она кивнула, и бармен-официант воткнул штекер в розетку под столом.
  – Слушаю… Да, лейтенант, – долгая пауза. – Очень жаль, но благодарю за звонок. – Она положила трубку на рычаг, бармен-официант отключил телефон и унес его к стойке. – Это лейтенант Деметер из отдела краж городской полиции. Двое детей, игравших в парке Рок-Крик, нашли тело мужчины, убитого выстрелом из пистолета. Его опознали. Джон Сэкетт, охранник, не вышедший на работу в пятницу утром.
  Глава 4
  Когда миловидная негритянка-секретарь принесла чек, Фрэнсис Уинго, не глядя, подписала его и пододвинула ко мне через полированную поверхность стола.
  – Вы еще можете отказаться, не так ли? – спросила она, пока я укладывал чек в бумажник.
  – Я как раз думаю об этом.
  – Причина тому – случившееся с охранником?
  – В этом деле возникают новые нюансы.
  – Вы полагаете, охранника убили те, кто украл щит?
  – Это первое.
  – А второе?
  – Убийство означает, что ограбление музея – тщательно спланированная операция, подготовленная и осуществленная профессионалами.
  Фрэнсис Уинго постучала карандашом по столу.
  – Они могли готовиться целых три месяца.
  – Почему три?
  – Потому что за три месяца до открытия выставки мы узнали, что вся коллекция попадет к нам. До того полной уверенности у нас не было.
  – И вы объявили об этом?
  – Естественно. Кто же побрезгует такой рекламой?
  – И щиту уделялось особое внимание?
  – Да. Посольство Жандолы позаботилось об этом.
  – То есть воры получили в свое распоряжение три месяца, чтобы найти сообщника среди сотрудников. За такой срок можно подобрать ключик ко многим.
  Фрэнсис Уинго перестала постукивать карандашом, и я чуть не поблагодарил ее.
  – Как, по-вашему, почему они убили охранника, если таки его убили они?
  Я пожал плечами.
  – Возможно, чтобы сэкономить деньги и не дать ему сболтнуть лишнее. А может, он подготовил операцию сам, но кто-то позавидовал и решил воспользоваться плодами чужих трудов. В последний вариант я, правда, не верю.
  – Но убийство не заставило вас передумать?
  – Пока еще нет.
  – То есть такое возможно?
  – Конечно.
  Фрэнсис Уинго не понравился ход моих мыслей, и постукивание возобновилось.
  – Вы не говорили об этом раньше.
  – Упустил из виду, – признал я.
  – Я думала, вам платят такие деньги именно за риск.
  – Нет. Вы платите мне, чтобы получить назад щит, а не за то, чтобы я лез на рожон. Моя основная задача – обеспечить обмен денег на щит при минимальном риске. Если я пойму, что мне это не по силам, я дам задний ход.
  Она пристально посмотрела на меня.
  – То есть вы не искатель приключений?
  – Отнюдь. – Тема наскучила мне, и я перевел разговор на другое. – Что мне делать, если внезапно выяснится, что завтра днем, скажем, в три часа, я должен приехать в Питтсбург с четвертью миллиона долларов в чемодане, причем мелкими купюрами?
  Она ответила незамедлительно, под мирное постукивание:
  – Вы позвоните мне. Мистер Спенсер все устроит. Или вам выдаст деньги местный банк, или их доставят на его личном самолете из Вашингтона.
  – Туда, где они мне потребуются?
  – Туда, где они вам потребуются. Что-нибудь еще?
  – Да, по мелочам. Если вам позвонит мужчина, изменивший голос, скажите ему, что до девяти вечера он может связаться со мной в «Мэдисоне». После этого часа – в моей квартире в Нью-Йорке, – я продиктовал ей телефонный номер, и постукивание прекратилось лишь на те секунды, что потребовались ей, чтобы записать номер в блокнот.
  – Хорошо. Это все?
  – Осталось последнее. Если у вас сегодня свободный вечер, вы могли бы заглянуть в «Мэдисон», и я угощу вас коктейлем.
  Она откинулась на спинку стула и задумчиво оглядела меня. На этот раз я представлял для нее не акварель, но подделку, пытающуюся сойти за работу старого мастера, причем подделку невысокого качества.
  – А вы не думаете, что у моего мужа могут возникнуть возражения, мистер Сент-Ив?
  – Нет, – честно ответил я, – потому как полагаю, что вы не замужем, во всяком случае, уже развелись.
  – С чего вы это взяли?
  – Вы не похожи на замужнюю женщину.
  Она поднялась, и мне не осталось ничего другого, как последовать ее примеру.
  – Если вам потребуется дополнительная информация, касающаяся щита, мистер Сент-Ив, пожалуйста, звоните в любое время дня и ночи.
  – Если вы передумаете, мое предложение насчет коктейля остается в силе.
  Она глянула на стол, взяла желтый карандаш, возобновила постукивание.
  – Благодарю вас, но едва ли смогу принять ваше приглашение.
  У двери я обернулся. Не знаю, что дернуло меня за язык, потому что особого желания угощать ее коктейлем я не испытывал.
  – Но вы не замужем, не так ли?
  – Нет, мистер Сент-Ив. Уже не замужем. Мой муж погиб в автокатастрофе четыре недели назад.
  * * *
  На улице еще потеплело, отметил я, стоя у музея и тщетно надеясь поймать такси. Стоял я в тени телеграфного столба и размышлял, а какая сейчас температура в Лидвилле, Сан-Франциско, Номе и некоторых других Богом забытых местах. Такси появилось четверть часа спустя с поднятыми стеклами, означающими, что кабина снабжена системой кондиционирования. Действительно, внутри было на двадцать градусов прохладнее, и я попросил отвезти меня в полицейское управление.
  Тут он повернулся ко мне, негр с темно-коричневой кожей, в непроницаемых черных солнцезащитных очках.
  – У нас много полицейских управлений. Парковой полиции, столичной полиции, муниципальной полиции. Да четырнадцать полицейских участков, не считая портового на Мэн-авеню. И я еще не упомянул ФБР и ЦРУ, что в Виргинии. Делайте выбор, и я доставлю вас точно по назначению.
  – Давайте начнем с управления муниципальной полиции, – ответил я. – Если там у нас не выгорит, заглянем во все остальные.
  Такси рвануло с места, словно на автогонках.
  – Управление муниципальной полиции находится в доме 300 по Индиана-авеню, – пояснил водитель. – Очень хороший район с невысокой квартирной платой и совсем недалеко от Капитолия. А проезд от музея обойдется вам в шестьдесят пять центов.
  Не успел водитель добавить еще несколько фраз, как такси затормозило у внушительного, отделанного гранитом шестиэтажного здания.
  – Сколько с меня?
  – Я же сказал, шестьдесят пять центов, если только вы не заезжий гуляка, сорящий деньгами.
  – Вы таки меня вычислили, – улыбнулся я и отдал ему доллар.
  – Благодарю вас, добрый человек, и надеюсь, что фараоны встретят вас со всем радушием.
  – А я желаю вам выиграть в тотализаторе.
  Внутри толпились люди, у которых нашлись причины явиться в полицию в три часа дня пополудни. В ожидании одного из четырех лифтов все они отводили глаза, избегая взгляда соседей. Каждый надеялся, что человек в форме или с полицейской бляхой, которому они изложат свои беды, обязательно все исправит.
  В коридорах и холлах здания, в котором также размещалось налоговое управление, стены до высоты человеческого роста покрывал коричневый мрамор, далее переходящий в зеленую штукатурку. Пол устилали черные и белые мраморные плиты. Чувствовалось, что строилось здание на века. По указателю я определил, что отдел ограблений на третьем этаже, куда и поднялся на лифте. И, едва выйдя из кабины, увидел справа от себя коричневый щит с выбитыми на нем золотыми буквами: «Отдел ограблений». За приоткрытой дверью находилась маленькая приемная с обшарпанной деревянной скамьей у одной из стен, предназначенная, как я понял, и для грабителей, и для ограбленных. Слева находилась еще одна дверь и окошечко, такое же, как в банке, но без решетки. Я подошел к окошечку, и сидевший за ним мужчина в белой рубашке, синем галстуке и с пистолетом в кобуре под левой рукой пожелал узнать, чем он может мне помочь.
  – Я хотел бы поговорить с лейтенантом Деметером.
  – Ваши имя и фамилия?
  – Филип Сент-Ив.
  – По буквам, пожалуйста.
  Я продиктовал мои имя и фамилию по буквам, он все записал и удалился, чтобы появиться несколько мгновений спустя. Открыл дверь справа от себя и предложил мне пройти.
  – Сюда, – и я последовал за ним в комнату побольше, заполненную столами, стульями и телефонами. Он указал на дверь в дальнем конце. – Вам туда.
  Я прошел в небольшой кабинет с двумя серыми металлическими столами и такими же стульями. За столами сидели мужчины в рубашках с короткими рукавами. Единственное окно закрывали жалюзи, поэтому мне не удалось узнать, открывается ли из него вид на Капитолий.
  – Лейтенант Деметер? – спросил я.
  Мужчина постарше оторвался от чтения какого-то документа.
  – Я – Деметер. Какие трудности?
  – Я – Филип Сент-Ив, – представился я. – Музей Култера нанял меня, чтобы выкупить щит у тех, кто его украл.
  Деметер аккуратно опустил бумагу, которую читал, на стол, откинулся на спинку кресла, положил руки на подлокотники и впился в меня маленькими, похожими на черные фасолинки глазами. Я же отметил массивность его фигуры, покатые мускулистые плечи, тяжелую челюсть, коротко остриженные черные волосы. Крючковатый нос с торчащими из ноздрей волосами нависал над ртом с красными губами. А над верхней губой топорщились усики. Лет сорок, может, сорок пять, определил я для себя возраст лейтенанта.
  – Вам, похоже, жарко. Вы весь потный. Присядьте, пожалуйста.
  Под его пристальным взглядом я пододвинул стул и сел.
  – Позвони миссис Уинго из музея Култера. Спроси, наняли ли они Сент-как-вас-там.
  – Сент-Ива, – подсказал я.
  А обращался Деметер ко второму детективу, помоложе, лет тридцати с небольшим, светловолосому и голубоглазому. Без усов под курносым носиком.
  Блондин набрал номер.
  – Говорит сержант Фастнот, миссис Уинго. К нам пришел мужчина, заявивший, что музей нанял его в связи с кражей щита. – Он зажал микрофон рукой. – Как ваше имя, мистер?
  – Филип.
  – Совершенно верно, – он уже говорил в трубку, – Филип Сент-Ив… Понятно… Благодарю вас, миссис Уинго. – Он положил трубку, также откинулся назад, заложив руки за голову. – Она подтверждает, что они наняли его сегодня днем.
  Деметер кивнул. Теперь его глаза изучали мой нос.
  – У нас тут полным-полно странных личностей. У вас есть какой-нибудь документ?
  Я достал бумажник и передал ему водительское удостоверение, выданное мне в Нью-Йорке. Он изучил его от корки до корки, прежде чем вернуть мне.
  – Он тот, за кого себя выдает, – Деметер скосил взгляд на сержанта Фастнота, который пожал плечами. А Деметер тем временем уставился в узел моего галстука.
  – Они хотят выкупить щит, так?
  – Вы правы.
  – А вы понесете деньги?
  – Да.
  – А кто вы такой?
  Я встал и шагнул к двери.
  – Счастливо оставаться.
  – Подождите, Сент-Ив, – остановил меня Деметер. – Ну что вы такой чувствительный?
  У двери я обернулся.
  – Вы знали, кто я такой, когда я вошел в этот кабинет. Миссис Уинго ввела вас в курс дела вчера или днем раньше. Но вы все равно начали ломать комедию. Вот и ваш сержант прикинулся, будто звонит Фрэнсис Уинго. Только ее номер начинается с 23, а он набирал то ли 67, то ли 78. Куда он звонил, в бюро погоды или в службу точного времени?
  Сержант Фастнот широко улыбнулся.
  – В бюро погоды. На улице 102 градуса17.
  – Я знаю.
  – Хорошо, Сент-Ив. Можете опустить ваш гордо поднятый подбородок. Хотите, чтобы мы извинились? Я сожалею о случившемся, и сержант Фастнот тоже сожалеет, не так ли, Фастнот?
  – Еще как сожалею, – подтвердил он.
  – Просто к нам не так уж часто заглядывают посредники из Нью-Йорка, и нам хочется проверить их на прочность. А если начистоту, мы никогда не видели нью-йоркского посредника, правда, Фастнот?
  – Никогда. Не только из Нью-Йорка, но и откуда бы то ни было.
  – Поэтому, мистер Сент-Ив, – Деметер сложил руки на груди, – говорите, чем мы можем вам помочь, чтобы скрасить ваше пребывание в Вашингтоне? – Тут он чуть понизил голос. – Сколько вы получите, обычные десять процентов?
  – Да.
  – То есть двадцать пять тысяч долларов.
  – За вычетом расходов. Я их оплачиваю из собственного кармана.
  – Двадцать пять тысяч долларов, – мечтательно повторил Деметер. – Мы с Фастнотом не зарабатываем столько за год.
  – Да еще вам приходится самим покупать патроны, – посочувствовал я.
  Деметер наклонился вперед, положил руки на металлический стол.
  – Сегодня я позвонил в Нью-Йорк одному знакомому, справился о вас. Знаете, что он мне сказал?
  – Нет, но надеюсь, что-то приятное. Вы не будете возражать, если я закурю?
  – Валяйте. Курите. Только не забывайте стряхивать пепел и не бросать окурки на пол. Вы должны помнить, что это полицейский участок. Так вернемся к тому парню из Нью-Йорка. Он сказал, что посредник вы хороший, если все ведут себя как джентльмены. Вы понимаете? Делают то, что от них ждут. Но он не знает, как вы отреагируете, если игра пойдет жестко. Он сказал, что вы еще ни разу не попадали в такую передрягу.
  – Он прав… Не попадал.
  – Именно об этом и говорил мой приятель. Он также сказал, что вы человек осторожный.
  – Кажется, он сказал осмотрительный, – ввернул Фастнот.
  – Фастнот слушал наш разговор, – пояснил Деметер. – Может, он сказал осмотрительный, но мне показалось – осторожный.
  – Я и тот и другой, – честно признался я.
  – Мой приятель, полагает, что эти посреднические операции вы разыгрываете, как партию в покер. Осторожно.
  – Осмотрительно, – гнул свое Фастнот.
  – Понятно. Что еще сказал вам Огден? – поинтересовался я.
  – Более ничего. Просил передать вам привет.
  – Вы намерены проявить предельную осмотрительность и в этом деле? – спросил Фастнот.
  – Совершенно верно.
  – Ага. – Деметер покивал большой головой. – Мы с Фастнотом на это и надеемся, потому что те, кто украл щит, как он там называется, щит…
  – Компорена, – подсказал Фастнот.
  – Вот-вот. Компорена. Так учтите, мистер Сент-Ив, те, кто украл щит Компорена, могут сыграть жестко. Вы слышали насчет убитого ниггера, не так ли?
  – Вы имеете в виду Сэкетта, охранника?
  Деметер коротко кивнул.
  – Джон Сэкетт, возраст 32 года, негр, рост пять футов одиннадцать дюймов, вес 178 фунтов, шрамов на теле нет. Адрес: 5-я улица, дом 530. Саут-Вест. Жена Мартол Сэкетт, трое детей. Приводов в полицию, судимостей нет. Найден около Бич-Драйв, в парке Рок-Крик, в половине одиннадцатого утра Уильямом Феркиссом, восьми лет, и Клодом Декстрайном, заявившим, что ему десять, хотя на самом деле восемь с половиной. Я ниггера не видел, но его видел Фастнот. Расскажи ему, Фастнот.
  Светловолосый сержант пожал плечами.
  – Ему связали руки за спиной. А потом выстрелом из «кольта» сорок пятого калибра снесли полголовы. Неприятное зрелище, очень неприятное.
  Деметер сунул руку в ящик стола и выудил сигару в металлическом футляре. Не торопясь достал ее, сунул в рот, раскурил, выпустил к потолку струю дыма.
  – В день я выкуриваю три сигары. Скажу честно, они для меня слишком дороги, но я думаю, что каждый имеет право хотя бы на один грех. Возьмите вот Фастнота. Он не женат и мог бы позволить себе хорошие сигары, но он вообще не курит. Но и он не без греха. Знаете, что он делает? Бегает за женщинами, вернее, девушками. Предпочитая самых молоденьких. Как я и говорил, все мы грешные. А что водится за вами, Сент-Ив?
  – Вроде бы ничего за собой не замечал.
  Деметер хохотнул, помахал сигарой.
  – Наверное, нам придется заняться вами вплотную. Людей без греха нет. У меня вот – дорогие сигары, у Фастнота – маленькие девочки. А скажи-ка нам, Фастнот, чем грешил этот ниггер?
  – Вы и так знаете. – Фастнот разглядывал жалюзи.
  – Я-то знаю, а вот Сент-Ив – нет.
  Фастнот повернулся ко мне.
  – Сэкетт был наркоманом. И его пристрастие к героину обходилось ему в сто – сто пятьдесят долларов в день, а то и больше. Так, во всяком случае, сказала его жена. И он находил эти деньги. Причем не грабил магазины по вечерам. И обходился без налетов на бензозаправки. Вставал в полдень и в четыре часа уходил на работу со шприцем, бутылкой лимонада и парой шоколадок. Музей Култера платит охранникам шестьсот долларов в месяц. Где, по-вашему, Сэкетт брал деньги на наркотики?
  – Как давно он «сидел на игле»?
  Деметер посмотрел на часы.
  – Примерно в одиннадцать утра она сказала Фастноту, что ей плевать, жив ее муж или мертв, потому что, уйдя на службу в пятницу, он оставил ее без крупицы героина в доме. А сейчас она криком кричит, потому что мы посадили ее в камеру, а ее потребность в героине ничуть не меньше, чем у самого Сэкетта. Так где же они брали две или три сотни долларов, необходимые им каждодневно, чтобы чувствовать себя людьми?
  – Догадаться не сложно.
  – Вы правы, – кивнул Деметер. – Догадаться не сложно.
  * * *
  В маленьком кабинете воцарилась тишина. Сержант Фастнот достал полоску жевательной резинки, развернул ее, сложил резинку втрое, сунул в рот, начал ритмично жевать, разглядывая носки начищенных черных ботинок, которые он положил на краешек стола. Лейтенант Деметер развернул кресло так, чтобы насладиться видом жалюзи. Мне же не осталось ничего другого, как восхищаться черными кудрями лейтенанта, ниспадающими на белый воротник рубашки. Деметер вздохнул, встал, шагнул к окну и выглянул в просвет между пластинами жалюзи.
  – Вас интересует, как мы с Фастнотом все это узнали?
  – Как?
  – Проверили круг знакомых Сэкетта. Со вторника он работал с четырех до полуночи. Его жена практически ничего нам не сказала. Не могла или не хотела. Даже не назвала имени пушера18. Соседи показали, что Сэкетты жили очень тихо. Старший ребенок каждое утро уходил в школу, в первый класс. Двое младших оставались дома. Они, правда, обратили внимание, что в последние несколько недель Сэкетты вообще перестали появляться на людях. Даже по воскресеньям и понедельникам, выходным дням Сэкетта. У наркоманов такое возможно. Героин – не спиртное. Жизнь течет своим чередом, человек моет посуду, убирает по дому, ходит на работу, и все такое. Если получает каждодневную дозу.
  – Как звали того доктора? – спросил Фастнот. – Который «сидел на игле» и оперировал три, а может, четыре или пять раз в день?
  – Магер, – ответил Деметер. – Кололся нещадно, но продолжал оперировать, и никто ничего не замечал.
  – И что произошло? – задал я естественный вопрос.
  – На один из дней он назначил десять операций, утром проснулся, решил, что столько ему не потянуть, и пришел к нам. Не в этот кабинет, но в политическое управление. Кажется, он до сих пор в клинике.
  – Превосходный был хирург, – вставил Фастнот.
  – Вот-вот, – покивал Деметер. – Потом мы опросили парней, с которыми работал Сэкетт. Они не заметили ничего подозрительного. Сэкетт всегда держался особняком, но свои обязанности выполнял добросовестно, то есть каждые двадцать минут выходил на связь, патрулируя залы музея.
  – Он охранял и африканскую выставку? – спросил я.
  – Да. Очень интересная экспозиция. Вам удалось осмотреть ее?
  – Нет.
  – Напрасно. Там есть удивительные экспонаты.
  – Мне понравились маски, – вставил Фастнот. – Никогда не видел таких страшилищ.
  – Так вот, – продолжал Деметер. – Сэкетт попросил, чтобы его включили в охрану африканской выставки. В этом нет ничего необычного. Охранники постоянно меняют смены. Некоторым нужно поработать ночью, чтобы иметь свободные дни. Другие предпочитают побродить по музею от четырех дня до полуночи. Музей закрывается в шесть, и число охранников уменьшается на сорок процентов. Сэкетта включили в охрану африканской выставки, потому что он первый попросил об этом. За месяц до ее открытия.
  – К тому времени он уже кололся? – спросил я.
  – Скорее всего. Как мне представляется, те, кто украл щит, понимали, что в музей им не проникнуть, не имея там своего человека. В музее потрясающая система охранной сигнализации. Сплошная электроника. Поэтому они подкатились к Сэкетту, пообещали ему жирный куш, пристрастили к героину, давая его так много, что хватило и жене, а после открытия выставки умыкнули щит.
  – Как они его вынесли? Через парадную дверь?
  – Едва ли они заходили в музей. – Деметер выпустил к потолку струю дыма и посмотрел на меня, ожидая моей реакции.
  – А что им мешало?
  – Двери. В шесть часов они блокируются электронными замками, – ответил Фастнот.
  – Кроме одной, – добавил Деметер.
  – Совершенно верно, – согласился Фастнот. – Кроме одной.
  – Эта дверь ведет из подвала на грузовую площадку, – пояснил Деметер. – Она тоже блокируется электронным замком, но лишь снаружи. А изнутри ее можно открыть, не поднимая тревоги. Вы меня понимаете?
  Я кивнул.
  – Она служит для пересменки охранников. Кроме того, наличия такой двери требуют правила противопожарной безопасности. Сэкетт отнес щит к этой двери, открыл ее, передал сообщникам, а потом еще и сообщил, что щит украден.
  – Он сообщил о пропаже щита?
  – Именно так.
  – А у этой двери не было круглосуточной охраны?
  – Нет.
  – Вы поговорили с ним? Я имею в виду Сэкетта.
  – Мы в тот день не работали. Я спал дома, в собственной постели. А в чьей постели был Фастнот, известно только Господу Богу.
  Фастнот мечтательно улыбнулся.
  – Ей исполнилось восемнадцать. Как раз в тот день. Я принес ей красивый подарок.
  – Нам-то голову морочить не обязательно, – пробурчал Деметер.
  – Когда вам поручили это дело? – спросил я.
  – В пятницу. Когда началась наша смена. Мы сразу отправились к Сэкетту, но тот испарился. И знаете, каков итог, Сент-Ив?
  – Каков же?
  – Едва ли не единственная наша ниточка – жена Сэкетта.
  – И она ничего не знает, – добавил Фастнот.
  – Честно говоря, я в этом не уверен. Возможно, что-то и знает, но не хочет поделиться с нами. Но, кроме этой ниточки, у нас есть и маленькая зацепка.
  – Неужели? – удивился Фастнот.
  – Конечно, зацепка эта – посредник из Нью-Йорка, что сидит перед нами.
  Фастнот опустил ноги на пол, наклонился вперед, его челюсти ритмично двигались, пережевывая резинку, синие глаза впились в меня. Я заметил, что белки чуть покраснели, возможно от недосыпания.
  – Это точно. У нас есть Сент-Ив.
  – Который намерен всемерно сотрудничать с нами. – И Деметер так радостно, так дружелюбно улыбнулся, словно я только что сообщил о присвоении ему очередного звания.
  Я решил, что пора трогаться. Встал и направился к двери.
  – Премного благодарен за полученную от вас информацию, господа. Если вы найдете грабителей до половины девятого, дайте мне знать в отель «Мэдисон». Если позже – я буду в Нью-Йорке.
  – Вы слышали, сержант Фастнот? Мистер Сент-Ив будет в «Мэдисоне» до половины девятого.
  – Я предполагал, что он поселился в «Мэдисоне», – ответил Фастнот. – В «Хилтоне» для него слишком много коммивояжеров.
  – Если вы что-нибудь услышите, пусть даже это будут шутки безответственных подростков, касательно щита Компорена, вы позвоните нам, не так ли? – Деметер глубоко затянулся, выпустил дым. – Пусть и не по своей вине, но вы замешаны в деле об убийстве, мистер Сент-Ив, и мы хотим, чтобы вы поддерживали с нами связь, если это не слишком обременительно.
  – Отнюдь. Я всегда готов помочь муниципальной полиции.
  – Рад это слышать, ибо у меня такое чувство, что в ближайшем будущем нам предстоят довольно частые встречи. И еще…
  – Да?
  – Будьте осторожны. – И Деметер ухмыльнулся, словно рассказал мне остроумный анекдот.
  – Осмотрительны, – добавил Фастнот, когда я уже выходил в коридор, выстланный плитками белого и черного мрамора.
  Оказавшись на улице, залитой яркими солнечными лучами, я отыскал окно, закрытое жалюзи. И удовлетворенно отметил, что из него хорошо видна автомобильная стоянка.
  Глава 5
  Я удивился, услышав в трубке женский голос. Она позвонила около шести, как раз после того, как я добил вторую бутылку пива и дочитал передовицу «Вашингтон стар», посвященную ответу русских на ноту государственного департамента с протестом по поводу некорректного обращения с парой американских туристов в Москве. «Стар» не столько возмущалась тоном ответа, сколько недоумевала по поводу решения туристов поехать в Москву, а не в Большой каньон или Рехобо-Бич.
  – Будьте добры внимательно выслушать все, что я вам сейчас скажу, мистер Сент-Ив, – женщина, похоже, читала записанный на бумажке текст.
  – Я слушаю.
  – Завтра утром вы вернетесь в Нью-Йорк и останетесь в своей комнате в отеле «Аделфи» до шести вечера. Если вам не позвонят до этого срока, остаток вечера можете провести по своему усмотрению. Если вам не позвонят во вторник, то в среду, ровно в одиннадцать утра, вам нужно зайти в первую слева телефонную будку в вестибюле отеля «Юбенкс» на 33-й улице. Ровно в одиннадцать вам позвонят. Мне повторить?
  – Нет. Я все понял.
  Она повесила трубку не попрощавшись, а я вернулся к пиву и газете. Но опасность загрязнения окружающей среды более не волновала меня, а пиво не доставляло удовольствия. Я старался вспомнить, сколько раз за последние четыре года мне приходилось заходить в телефонные будки, чтобы услышать вибрирующие от нервного напряжения голоса людей, желающих обменять украденное на деньги бывших владельцев. Они говорили шепотом, через носовые платки, иной раз с иностранным акцентом. Каждый из них предлагал свой вариант хитроумных указаний, призванных запутать всех и вся, за исключением автора.
  Минусов в моей профессии хватало, но они компенсировались одним большим плюсом. И, чтобы еще раз убедиться в этом, я достал бумажник, вытащил чек и пару минут любовался им. А потом подошел к телефону и набрал номер. Когда на другом конце сняли трубку, попросил позвать лейтенанта Деметера. Он не заставил себя ждать.
  – Отдел ограблений, лейтенант Деметер.
  – Это Сент-Ив. Они позвонили. Женщина.
  – Продолжайте.
  – Они хотят, чтобы завтра утром я вернулся в Нью-Йорк и ожидал их нового звонка. Если они не позвонят мне домой, то в среду утром позвонят в телефон-автомат в вестибюле одного отеля.
  – Она сказала что-нибудь насчет денег?
  – Нет.
  Деметер вздохнул.
  – Ладно. Завтра я найду вам попутчиков.
  – Кого?
  – Скорее всего с бляхами нью-йоркской полиции. А может. ФБР. Дело, похоже, поднимается на федеральный уровень.
  – Нет, – отрезал я.
  – Что значит «нет»?
  – То и значит. Меня наняли, чтобы выкупить шит. Если меня начнут сопровождать копы или фэбээровцы, щита мне не видать как своих ушей. Получив щит, я расскажу обо всем в мельчайших подробностях. Но до того я работаю один. Если такое не сочетается с вашими планами, пусть музей ищет другого посредника.
  – Блестящая идея! – воскликнул Деметер. – Я полностью за, но вот другая сторона, насколько я слышал, возражает, так что мы обречены работать с вами.
  – Тогда не мешайте мне.
  Лейтенант помолчал.
  – Ладно, Сент-Ив, мы принимаем ваши условия. Но если вас интересует мое мнение, впрочем, в этом я очень сомневаюсь, вы допускаете серьезную ошибку. И причина в том, что вы имеете дело с людьми, уже убившими одного парня. Возможно, они захотят довести счет до двух, да еще получить деньги в придачу.
  – Сначала им нужно получить деньги, а уж потом добавлять к одному покойнику второго.
  – Надеюсь, вы так же умны, как кажетесь самому себе.
  – Не умен. Осторожен.
  – Осторожен, – согласился Деметер. – Едва не забыл об этом.
  – Что-нибудь еще?
  – Да, один пустячок.
  – Какой же?
  – Жена ниггера.
  – Что с ней?
  – Больше мы не выжмем из нее никакой информации.
  – Почему?
  – Час назад она повесилась в камере. – И Деметер бросил трубку на рычаг.
  Я как раз съел бифштекс, оказавшийся не таким вкусным, как обещало меню, и ожидал лифт, когда он возник рядом со мной, в розовато-лиловом пиджаке с восемью блестящими медными пуговицами, в кремовой рубашке и ярко-алом галстуке. А уж улыбка, та просто ослепляла.
  – Если не ошибаюсь, мистер Сент-Ив? – И он поклонился мне в пояс. Поклон получился знатный, если учесть, что макушкой он едва не касался верхней перекладины дверного косяка кабины лифта, а в ширину занимал чуть ли не весь проем. Пока он кланялся, я обратил внимание на его светло-коричневые брюки и зеленые замшевые туфли с большими серебряными пряжками.
  – Сент-Ив, – подтвердил я.
  – Позвольте представиться. – Он вытащил из кармана кожаный бумажник, из него – визитную карточку и протянул ее мне. Два слова, написанные витиеватым шрифтом: «Консепшн Мбвато».
  Мистер Мбвато отличался не только габаритами, но и цветом кожи: такого черного негра видеть мне еще не доводилось. Говорил он по-английски без малейшего акцента и не предложил обменяться рукопожатием.
  – Чем я могу вам помочь, мистер Мбвато?
  На его широком, без единой морщинки лице выделялись глаза, мягкие, даже грустные.
  – Мне хотелось бы перекинуться с вами парой слов.
  – О чем же?
  – О щите Компорена.
  Я кивнул.
  – Хорошо. Где бы вы хотели поговорить? Здесь, в моем номере или в баре?
  – Мне кажется, нам более всего подойдет ваш номер.
  – Как вам будет угодно, – согласился я.
  Когда мы поднялись в мой номер, я указал мистеру Мбвато на самое большое кресло. Он сел, облегченно вздохнул.
  – Ужасно жаркий день. Даже для меня.
  – Но вы привыкли к жаре?
  Мбвато осветил улыбкой мой номер.
  – Да, мистер Сент-Ив. Я действительно привык к жаре.
  Я сел за письменный стол, на котором стоял телефонный автомат. Мбвато положил ногу на ногу и оценивающе оглядел комнату, словно собирался купить мебель. Я же закурил, ожидая, что он заговорит первым, поскольку инициатива нашей встречи исходила не от меня.
  – Я из Брефу, – вероятно, эта короткая фраза все объясняла.
  – Из Жандолы, – я хотел показать, что понял, о чем речь.
  Мбвато покачал головой.
  – Не из Жандолы, мистер Сент-Ив, – возразил он. – Из Компорена.
  – У вас там возникли некоторые осложнения?
  – Еще какие осложнения, и ситуация может значительно ухудшиться, прежде чем произойдет поворот к лучшей жизни.
  – Это печальное известие.
  – Печальное? Почему?
  – Нет оправдания человеческим страданиям. А из того, что я читал или слышал, можно понять, что людям в вашей стране приходится несладко.
  – В действительности все гораздо хуже, но я пришел сюда не для того, чтобы говорить о моей стране. Меня интересует щит Компорена, который вы должны выкупить у воров по поручению исполнительного комитета музея Култера, откуда этот щит и украли.
  – Вы, похоже, прекрасно осведомлены.
  – Совершенно верно. Но не думайте, мистер Сент-Ив, что информация просочилась от тех лиц, с кем вы вели переговоры относительно выкупа щита. Нет-нет, нас держит в курсе высокопоставленный сотрудник посольства Жандолы.
  – Понятно.
  Мбвато наклонился вперед, уперевшись локтями в колена.
  – Вам что-нибудь известно о щите Компорена, мистер Сент-Ив, помимо того, что вам поручено предложить за него двести пятьдесят тысяч долларов?
  – Не так уж много. Я знаю, что он ярд в диаметре, весит шестьдесят восемь фунтов, является каким-то важным символом для обеих сторон: как для ваших людей, так и для центрального правительства Жандолы, и из-за него погиб не один человек.
  – Один человек в Соединенных Штатах и более миллиона в моей стране, – пояснил Мбвато. – К сожалению, у этого щита кровавая история. Если мы заглянем в глубь столетий, то счет жизней пойдет на миллионы. Вы, похоже, понимаете, что щит Компорена – символ власти в моей стране. Его можно сравнить, хотя аналогия и не будет полной, с короной Англии. В сердцах моих соотечественников он занимает то же место, что и Декларация независимости в сердцах американцев. Но это еще не все. Щит – нечто большее, чем исторический документ. Щит – олицетворение легенды, которая бытует среди моего народа, придающего большое значение легендам. Причем в эту легенду верят не только жители Компорена, но и большинство, если не все жандольцы, и многие ужасные войны велись за право обладания щитом. Если говорить о щите Компорена как о символе, то для моего народа он вобрал в себя и корону Англии, и христианский крест, и Декларацию независимости. И я полагаю, – задумчиво добавил он, – что точно так же относятся к нему и жандольцы.
  Он помолчал, должно быть, собираясь с мыслями, а затем его бас вновь заполнил комнату.
  – Война идет для нас неудачно. Нам не хватает самого необходимого. Патронов, снарядов, оружия, горючего, еды. Особенно еды. Государство Компорена, а я заверяю вас, мистер Сент-Ив, у нас есть государство, признано лишь несколькими странами, главным образом африканскими, такими же бедными, как мы. Но есть шанс, и, должен сказать, неплохой шанс, что нас признают две ведущие европейские державы, а с признанием мы получим помощь, вооружение и продукты.
  – Что это за державы?
  – Как это ни странно, Франция и Германия.
  – Действительно, странно.
  – Полностью с вами согласен. Британия, разумеется, на стороне Жандолы, а ваша страна, можно сказать, умыла руки. Сохраняет нейтралитет, то есть фактически солидаризируется с политикой Англии. Что же касается России, то она поставляет оружие обеим сторонам: по тайным каналам – нам, открыто – Жандоле.
  – Я этого не знал.
  – Вы мне не верите? – В глазах его отразился упрек.
  – Я этого не говорил. Просто не знал, какую роль играет в вашем конфликте Россия.
  – Прошу простить. Знаете, слышишь одно, думаешь о другом. Надо держать себя в руках. Но позвольте продолжить, мистер Сент-Ив. Признание нашего государства со стороны Франции и Германии зиждется на нашей способности продолжать борьбу за независимость. Если мы продержимся еще месяц, максимум два, то признание и соответственно помощь нам обеспечены. Если мы продержимся!
  – А у вас есть сомнения?
  Мбвато покачал головой.
  – Еды на месяц хватит, может, даже на два. Кто-то умрет от голода, но недоедание – давний спутник африканцев. И патронов хватит недель на пять. А при удаче – на шесть. У нас есть чем сражаться, мистер Сент-Ив. Вопрос в другом – есть ли у нас желание?
  – А оно есть?
  – Моральное состояние армии оставляет желать лучшего. Война продолжается уже девять месяцев, сопровождается многочисленными жертвами. В отличие от жандольцев мы, жители Компорена, народ веселый, мягкий, нам ближе радости жизни, а не война. Жандольцы всегда завидовали нам, потому что мы быстро учимся, впитываем в себя знания, как губка – воду. Кроме того, у нас самый высокий процент грамотности в Западной Африке. Мы сами ремонтируем грузовики, у нас есть свои инженеры, мы изготовляем велосипеды, строим радиостанции и обеспечиваем их работу. Мы способны на большее, значительно большее, потому что знания ценятся у нас превыше всего. Кажется, мы самый любопытный народ во всей Африке. Вопрос «почему?» не сходит с наших губ.
  – Похоже, у вас прекрасные перспективы.
  – Были и перспективы, но жандольцы помешали их осуществлению. Их чрезмерные требования привели к тому, что нам пришлось заявить об отделении и идти собственным путем. Я думаю, мы сможем добиться успеха, если, конечно, сохраним высокий моральный дух. Вот почему я прилетел в Соединенные Штаты и сейчас беседую с вами.
  – Тут какая-то связь со щитом, не так ли?
  – Да, мистер Сент-Ив.
  – Какая же?
  – Признаюсь честно и откровенно, мы сами намеревались выкрасть щит из музея. Один из моих соотечественников – блестящий инженер-электронщик, он нашел способ нейтрализовать систему сигнализации, используемую в музее. Видите ли, возвращение щита в Компорен укрепит моральный дух общества. Вдохнет в наш народ волю, возродит желание продолжить борьбу, не на два-три месяца, но до полной победы. Такое трудно осознать европейцу или американцу, но, уверяю вас, это чистая правда.
  – Я верю вам. Когда вы собирались выкрасть щит?
  – Вчера. В воскресенье.
  – Но его украли раньше.
  – Да. Мы узнали об этом сразу же, едва наш информатор из жандольского посольства смог добраться до телефона.
  – Что ж, остается только сожалеть, что украли его не вы. Похоже, вы использовали бы его с максимальной пользой.
  – Благодарю вас, мистер Сент-Ив, за столь теплые слова.
  – Пустяки.
  – А теперь мы подошли к сути проблемы. Мы будем всемерно стремиться к тому, чтобы заполучить щит. Во-первых, он поднимет наш боевой дух, а во-вторых, он по праву принадлежит Компорену, а не Жандоле. Как мне сообщили, за возвращение щита музею вы должны получить двадцать пять тысяч долларов. Я уполномочен предложить вам пятьдесят тысяч, если вы передадите щит нам. К моему великому сожалению, большего я предложить не могу. Это все, что нам удалось наскрести.
  Мбвато откинулся на спинку кресла и одарил меня еще одной лучезарной улыбкой, словно мы заключили многомиллионную сделку и теперь можем удалиться от дел, проведя остаток дней на Мальорке или в каком-либо ином райском уголке.
  Я улыбнулся в ответ и покачал головой.
  – Извините, мистер Мбвато, но это совершенно невозможно. Я не могу нарушить мою договоренность с музеем.
  Он пожал плечами, словно ожидая такой реакции, снова улыбнулся, встал.
  – Я предчувствовал, что не услышу от вас ничего иного, мистер Сент-Ив, но не мог не попытаться. Думаю, вы понимаете.
  – Пожалуй, что да.
  Он двинулся к двери, великолепно одетый черный гигант с походкой победителя, прибывший из терпящей поражение страны. На пороге обернулся. Губы разошлись в широкой улыбке, но в глазах стояли грусть и тревога.
  – Я хочу поблагодарить вас за вашу доброту, мистер Сент-Ив. Я не вижу лучшего способа, как предостеречь.
  – Против чего?
  – Перечисляя многочисленные добродетели жителей Компорена, я забыл упомянуть об одном нашем недостатке, хорошо известном всей Западной Африке, а особенно жандольцам.
  – Каком же?
  – Нас знают как самых искусных воров в мире.
  Мы попытаемся добыть щит у воров, вы кравших его из музея. Если нам это не удастся, мы утащим его у вас. Спокойной ночи, мистер Сент-Ив.
  Глава 6
  Когда-нибудь я буду жить в собственном доме на окраине, с лужайкой, которую придется выкашивать, дорожкой, с которой сам буду сгребать снег, и соседской женой, которая будет запрыгивать ко мне в постель за сорок пять минут до того, как забрать детей из школы. Все это, как и смерть, ждут меня в будущем отдаленном или не очень – и первое и второе вызывает у меня легкую дрожь, а пока я продолжаю жить в разваливающемся центре города, стараясь не лезть в чужие дела, но и не допускать никого в свои.
  И уже почти три года моим домом стал отель «Аделфи» – с небольшим числом постояльцев, с приемлемыми ценами, где в меру заботятся о тех, кто регулярно платит за проживание. Мне достался номер «люкс», отличающийся от остальных крохотной кухонькой и повышенной на пятьдесят процентов стоимостью. Помимо каждодневной уборки, отель «Аделфи» предлагает ресторан и бар, почему-то не упомянутые в путеводителях по Нью-Йорку, табачный и газетный киоски и коммутатор, выполняющий функции телефонной службы. То есть, если постояльцу отеля трижды звонили в его отсутствие, телефонистка обязательно назовет ему фамилию хотя бы одного из звонивших.
  Из Вашингтона самолет прибыл с сорокапятиминутным опозданием. До «Аделфи» я добрался на такси и еще не успел распаковать чемоданы, как зазвонил телефон. Майрон Грин хотел знать, что произошло в Вашингтоне.
  – Вашингтонские копы полагают, что у грабителей был свой человек в музее, и этого человека уже убили. А его жена повесилась. Оба сидели на игле. Ежедневно потребляли героина на сто пятьдесят долларов каждый. Таково мнение полиции.
  – О Господи, – ахнул Грин.
  – Это только цветочки. Самое интересное впереди.
  – Я тебя внимательно слушаю.
  – Мне позвонила женщина, сказав, что представляет воров. Кто-то позвонит мне сюда сегодня или завтра. А потом ко мне заглянул Консепшн Мбвато, полномочный представитель государства Компорен, законного, по его словам, владельца щита. Он предложил мне пятьдесят тысяч долларов, если я отдам шит ему, получив его от воров. Я отклонил это предложение, должен признать, с неохотой, и тогда он пообещал выкрасть щит – если не у тех, у кого он сейчас находится, то у меня. Я приглашал Фрэнсис Уинго на коктейль, но она отказалась.
  – Ты лучше пошли мне чек, а я позабочусь о том, чтобы деньги перевели на твой счет.
  – Если у них есть марки.
  – У кого?
  – В газетном киоске.
  – Ты опять шутишь. Такое случается с тобой, когда ты нервничаешь.
  – Придется принять что-нибудь успокоительное. Пожалуй, заодно с марками куплю и сигару. Курение расслабляет.
  – Что ты намерен делать?
  – Ждать звонка.
  – А что говорит вашингтонская полиция?
  – У них сложилось впечатление, что я зарабатываю слишком много.
  – Они полагают, что щит выкрали профессионалы?
  – Я даже не спрашивал. И так ясно, что работали не дилетанты. Убийство охранника я трактую двояко. Первое – они профессионалы. Второе – ты запросил слишком мало за мои услуги.
  – Еще не поздно поговорить об увеличении общей суммы вознаграждения, учитывая изменившуюся ситуацию. Во всяком случае, я могу попробовать.
  – Пожалуйста, займись этим.
  – А твои планы?
  – Я же сказал, буду сидеть у телефона. Потом попытаюсь выяснить, а вдруг кто-нибудь да что-то знает. Ворам известно, кто я такой. Значит, они выходили на одного из моих знакомых. А раз они из тех, кто стреляет людям в затылок, возможно, и мне удастся установить их личности.
  Майрон Грин помолчал.
  – Неплохая идея. При условии, что она ни в коей мере не помешает переговорам по обмену щита на деньги.
  – Если я выясню, что имею дело с теми, кто не оставляет свидетелей, никаких переговоров не будет. Переговоры, заканчивающиеся выстрелом в упор, мне не по нутру.
  – Конечно, конечно. Я не об этом.
  – О том, что тебе нужны две с половиной тысячи долларов?
  – Нет, черт побери, не нужны мне эти две с половиной тысячи, а если ты думаешь, что моя доля слишком велика, в этот раз я не возьму с тебя ни цента.
  – Успокойся, Майрон. Ты же астматик, тебе нельзя волноваться.
  – К черту мою астму, Сент-Ив, – по фамилии Майрон Грин называл меня только в состоянии крайнего возбуждения.
  – Что тебя гложет? – поинтересовался я.
  – Сегодня утром мне звонили из Вашингтона.
  – Фрэнсис Уинго?
  – Нет. Из государственного департамента.
  – И что они хотят?
  – Они, вернее помощник заместителя секретаря по африканским делам, некий мистер Литтмен Кокс, хотят, чтобы щит был возвращен Жандоле. Этот мистер Кокс, надеюсь, я правильно расслышал его должность, – помощник заместителя секретаря, пожелал узнать, не может ли государственный департамент чем-нибудь помочь.
  – Как? – поинтересовался я.
  – Именно этот вопрос я ему и задал. Он предложил подключить к этому делу ФБР.
  – Что ты ему сказал, Майрон?
  – Брось этот тон, Сент-Ив. Я заверил его, что в этом нет абсолютно никакой необходимости, что мы привыкли работать в одиночку и, если он действительно хочет помочь, пусть позаботится о том, чтобы ФБР держалось в стороне до получения щита музеем.
  Я решил, что Майрону Грину пришелся по душе звонок из госдепа. А еще больше понравился ему отказ от помощи. Тем самым он уже причислял себя к главным действующим лицам, отсюда и местоимение «мы».
  – Что еще сказал помощник заместителя секретаря по африканским делам после того, как ты отверг его помощь?
  – Он продолжал долдонить, что мое положение не позволяет мне оценить политическое значение щита Компорена, а его возвращение… я даже записал эту фразу, «станет краеугольным камнем будущих отношений между Жандолой и Соединенными Штатами». Как тебе это нравится?
  – Последнее лишь означает, что Штаты солидаризируются с Британией и не хотят, чтобы Франция и Германия оказывали помощь Компорену.
  – Откуда тебе это известно? – удивился Майрон Грин.
  – Меня просветил Консепшн Мбвато.
  – Понятно, – по голосу чувствовалось, что ничего-то ему не понятно. – Короче, я дал ему от ворот поворот и предупредил, что мы умоем руки, если в дело вмешается ФБР.
  Когда он положил трубку, я позвонил и попросил Эдди, дневного коридорного, принести мне сандвич с бифштексом и стакан молока.
  – Бифштекс сегодня так себе, – ответил Эдди.
  – А как сегодня ливерная колбаса?
  – Колбаса хорошая.
  – Тогда неси сандвич с ливерной колбасой.
  Дожидаясь Эдди, я расписался на обороте чека, положил чек в конверт и адресовал его Майрону Грину. Когда же Эдди принес сандвич, я заплатил за него и дал Эдди два доллара, чтобы поставить на лошадь, которую я выбрал в самолете, и письмо.
  – У них опять нет шестицентовых марок, – предупредил Эдди, – но у меня завалялись несколько штук.
  – Во сколько они мне обойдутся?
  – По десять центов штука.
  – Наклей на письмо одну, – я дал ему десять центов. Вот почему я так люблю Нью-Йорк. Сосед никогда не откажет в помощи. Правда, не без выгоды для себя.
  Я съел сандвич и остаток дня провел в ожидании телефонного звонка, читая детектив, купленный в вашингтонском аэропорту, – об агенте ЦРУ, который два года болтался по Китаю, отравляя источники питьевой воды.
  К шести часам телефон так и не зазвонил, но я подождал еще пятнадцать минут, прежде чем набрать номер.
  – Авторемонтная мастерская «От А до Я», – ответил мужской голос.
  – Мне нужен Паризи.
  – Кто?
  – Паризи, – отчетливо произнес я. – Джонни Паризи.
  – Такого здесь нет.
  – Скажите ему, что звонит Филип Сент-Ив.
  – Сент-… кто?
  – Ив. Повторить по буквам?
  – Сейчас погляжу.
  Через пару минут трубку взял Паризи.
  – Привет, Везунчик.
  – Мне понравился твой новый секретарь.
  – Ты о Джое? Что-то в нем есть, не так ли?
  – Полностью с тобой согласен.
  – Между прочим, вернувшись от тебя в субботу, я понял, что проигрался в пух. Вечер обошелся мне в девятьсот баксов, и большая их часть перекочевала к Огдену.
  – Ему нужны деньги. В следующем месяце его дочь идет в колледж.
  – Черта с два. Он столько заколачивает, что может отправить в колледж дюжину дочерей, причем это никак не отразится на его бюджете.
  – Таких богачей просто нет, – возразил я.
  – Может, ты и прав, – не стал спорить Паризи. – Все было по-другому, когда мы учились в колледже. Не понимаю я нынешнюю молодежь. Вечно орут, бунтуют, чего-то требуют.
  – Они просто другие.
  – Им слишком легко достаются деньги, – определил причину Паризи.
  – Ты сможешь пообедать со мной сегодня? – сменил я тему.
  – В десять у меня встреча с одним парнем.
  – Подъезжай к восьми, и я угощу тебя бифштексом.
  – У «Доминика»?
  Я вздохнул. «Доминик» означал, что мне придется выложить за обед сорок долларов.
  – У «Доминика».
  – Идет. В восемь часов.
  Я уже собрался попрощаться, когда он спросил:
  – Ты снова работаешь, не так ли?
  – Работаю, – подтвердил я.
  – Я так и понял. – И он положил трубку.
  * * *
  «Доминик» – небольшой ресторанчик в западной части 54-й улицы – однажды приобрел популярность, когда один голливудский актер стал захаживать туда, приезжая в Нью-Йорк. В ресторане царили тишина и покой, посетителям подавали отменную еду, да еще тридцать процентов стоимости ресторана принадлежали доброму другу кинозвезды, занимавшему достаточно высокую ступеньку в преступной иерархии. Однако когда об убежище кинозвезды стало известно, в ресторанчик повалили заезжие туристы, заказывая спагетти, фрикадельки и даже пиццу, чем вывели из себя шеф-повара, который пригрозил, что уволится. Киноактер перестал появляться в ресторане, его владельцы подняли цены, туристы перебрались в другие заведения, где могли встретить какую-нибудь знаменитость, чтобы потом поделиться впечатлениями в Джоплине или Седар-Фоллз. А может, в Чикаго или Далласе. В Америке много желающих поглазеть на знаменитостей, и живут они не только в Джоплине или Седар-Фоллз.
  И теперь в «Доминике» вновь царили тишина и покой, цены остались астрономическими, шеф-повар сиял от счастья, а ресторан выполнял первоначальную задачу – приносить владельцам убытки, чтобы хоть как-то прикрыть прибыли от других, не столь респектабельных предприятий.
  Паризи уже сидел за столом, жуя стебелек сельдерея, когда я вошел в ресторан в самом начале девятого.
  – Пытаюсь бросить курить, – пояснил он. – Говорят, что сельдерей помогает этому.
  – Удачи тебе. – И я поднес зажигалку к сигарете.
  – О, черт. – Паризи выудил из кармана янтарный мундштук. – Одолжи мне сигарету. Курить брошу завтра.
  Мы заказали по мартини, затем углубились в изучение меню.
  – Ты голоден? – осведомился Паризи.
  – Пожалуй, что да.
  – Я тоже. Пришлось пропустить ленч. Закажем жареное мясо?
  Жареное мясо стоило двадцать семь с половиной долларов.
  – Нет возражений.
  Паризи широко улыбнулся, не вынимая изо рта мундштук.
  – Как я и говорил, я голоден.
  Паризи долго объяснял официанту, разумеется, на итальянском, как жарить мясо, что положить в салат, какое подать вино. Я оглядел наполовину пустой зал. Ниша, в которой принимал гостей киноактер, отпугивала темнотой, и я подумал, что со временем в ней следовало бы устроить храм экранного дива. В ожидании главного блюда мы с Паризи говорили о покере и потягивали мартини.
  – Этот Уиздом в прошлую субботу тоже проигрался. – Паризи попросил у меня еще одну сигарету.
  – Он может себе это позволить.
  – Сколько ему оставила бабушка, пять миллионов?
  – Семь, но они вложены в фонд, и он должен жить на проценты.
  – И сколько ему причитается?
  – Если исходить из пяти процентов, то 350 тысяч в год, но, возможно, процентная ставка еще выше.
  – О Господи, при таких деньгах он мог бы одеваться получше. – Паризи ценил в людях опрятность.
  – Наоборот, с такими деньгами он может позволить себе оставаться разгильдяем, – возразил я.
  Паризи кивнул, не то чтобы соглашаясь со мной, но показывая, что он распорядился бы этими деньгами лучше, чем Парк Тайлер Уиздом Третий, ходивший по городу в кроссовках и футболке.
  – А чем он занимается? – спросил Паризи. – Не играет же он целыми днями в покер?
  – Шутками.
  – Шутками? Как в «Ридерс дайджест»?
  – Не совсем, Уиздому нравится подшучивать над известными людьми, которым недостает чувства юмора.
  – Но ведь они не понимают шуток.
  – Это-то и забавляет Уиздома.
  Паризи заинтересовался.
  – Что же это за шутки? Не вспомнишь ли одну из них?
  – Хочешь, расскажу тебе о парке Бонфорд Джентри?
  – Где это?
  – У Уиздома есть ферма или поместье в Коннектикуте. Там у него жил старый полуслепой эрдельтерьер. Лет тринадцати или четырнадцати. За ним присматривал садовник. Однажды садовник взял собаку с собой и поехал в близлежащий городок. Там собака вылезла из машины и решила погулять. День выдался жаркий, и у нее вывалился язык. В таком виде эрделя увидел мэр, кликнул копов, и они застрелили собаку.
  – Подумали, что она бешеная? – догадался Паризи.
  – Этим они потом оправдывались.
  – И что произошло?
  – Садовник забрал трупик эрделя, увез в поместье и похоронил. Позвонил Уиздому и все рассказал. У Уиздома выдалась свободная пара недель, он поехал в Кеннектикут и заглянул к мэру. Городские власти как раз собирались разбить новый парк. Уиздом заявил, что оплатит все расходы, если парк назовут Бонфорд Джентри, в честь давнего друга. Он даже предложил построить фонтан. Мэр принял все за чистую монету и не ждал никакого подвоха. Началось строительство, и Уиздом действительно платил: за деревья, качели, клумбы, кусты. К месту установки фонтана подвели трубы, и ночью, перед открытием парка, Уиздом привез на грузовике фонтан, подключил к трубам, укрыл брезентом.
  Парк открывали в субботу. Мэр произнес речь, полную слов благодарности Уиздому, а затем дернул за шнур. Брезент упал, одновременно пошла вода. По основанию фонтана тянулась надпись: «Бонфорду Джентри, близкому другу и верному спутнику, 1954 – 1968». Сам фонтан являл собой восьмифутовую скульптуру Бонфорда Джентри, эрделя, застреленного по приказу мэра. Бонфорд Джентри стоял, задрав левую заднюю ногу, и писал водой.
  – И что сделал мэр? – поинтересовался Паризи.
  – Ничего.
  – Он не вспомнил, что приказал застрелить эту собаку?
  – Нет.
  – Тогда он ничего не понял?
  – Нет, что и дало повод Уиздому от души посмеяться.
  – Да, пожалуй, таких историй в «Ридерс дайджест» не найдешь, – признался Паризи.
  – Согласен, там пишут совсем о другом.
  Покончив с мясом, мы заказали по бокалу бренди, два доллара каждый, и по чашечке кофе, по 75 центов. Паризи позаимствовал у меня еще одну сигарету, вставил в мундштук, прикурил от спички.
  – Ладно, ты пригласил меня на обед не для того, чтобы рассказывать собачьи истории.
  – Ты абсолютно прав.
  – Тебе опять предложили стать посредником?
  – Да.
  – Где?
  – В Вашингтоне. У вас есть какие-нибудь контакты с Вашингтоном?
  – Никаких. Там заправляют черные, и мы оставили их в покое. В Балтиморе – другое дело. С Балтиморой у нас самые тесные отношения.
  – Я должен выкупить и вернуть владельцам некий предмет, украденный у них, в обмен на двести пятьдесят тысяч долларов. Воры, судя по всему, профессионалы. К тому же они уже убили одного парня, и я хочу знать наверняка, что они не строят аналогичных планов и в отношении меня.
  Паризи сбросил воображаемую пылинку с лацкана своего двубортного пиджака с накладными карманами.
  – Полтора месяца назад нам позвонили. Интересовались тобой.
  – Кто?
  – Какой-то тип, который сослался на другого, а тому номер дал третий, и так далее.
  – Что они хотели узнать?
  – Обычные вещи. Что ты за человек, можно ли тебе доверять. Я не придал этому никакого значения. Просто сказал, что у нас с тобой никаких дел не было, но мы знаем людей, которые обращались к тебе, и жалоб с их стороны не поступало.
  – Давно он звонил?
  Паризи уставился в потолок.
  – По меньшей мере шесть недель назад. Может, и семь. Хочешь поговорить с человеком, который мне звонил?
  – Да, – кивнул я. – Пожалуй, что да.
  – Но учти, что он последний в цепочке, И, возможно, ничего не знает, кроме фамилии парня, который попросил его обратиться к нам.
  – Понятно.
  – Если хочешь, можешь сказать ему, что его фамилию ты узнал от меня.
  – Благодарю.
  – Запишешь?
  Я достал листок и шариковую ручку.
  – Говори.
  – Его зовут Эл Шиппо. Альберт Эм. Шиппо по телефонному справочнику.
  – Чем он занимается?
  Паризи пожал плечами.
  – Крутится вокруг.
  – Я позвоню ему.
  – Не забудь упомянуть меня.
  – Обязательно. – Я дал знак официанту принести чек.
  Пока я расплачивался, Паризи барабанил пальцами левой руки по столу.
  – Вот что я тебе скажу…
  – Что?
  – Эта статуя писающей собаки. Я думаю, в воскресенье стоит съездить в Коннектикут взглянуть на нее.
  Глава 7
  Следующим утром, за несколько минут до одиннадцати, я уже стоял в пыльной телефонной будке в вестибюле отеля «Юбэнкс», неухоженного, рассыпающегося прямо на глазах.
  За исключением портье, явно страдающего от похмелья, в вестибюле пребывал лишь тощий, лысый старикашка лет семидесяти с гаком. Едва я вошел в будку, он с трудом поднялся с обшарпанной кушетки и засеменил ко мне.
  – Долго вы будете говорить? Мне нужно позвонить доктору, а другой телефон не работает. Доктор должен прописать мне лекарство от радикулита. Прошлой ночью меня так скрутило…
  Зазвонил телефон-автомат, я взял трубку, плотно прикрыл дверь, приветливо кивнул старичку, которого, возможно, скрючило от радикулита, а может, он просто хотел поболтать.
  – Мистер Сент-Ив? – На этот раз мужской голос, глуховатый и нечеткий, словно мой собеседник говорил с полным ртом.
  – Да.
  – Старику, что стоит у будки, заплатили пять долларов, чтобы он передал вам конверт. В нем инструкции. Если вы четко их выполните, то получите щит. – И в трубке раздались гудки отбоя.
  Я повернулся и глянул на старика, который кивал и радостно улыбался. Должно быть, он уже давно не приносил никакой пользы, а тут его попросили об услуге да еще заплатили пять долларов.
  – Речь шла о вас? – спросил старик.
  – Если вы имеете в виду конверт, то да.
  – Они дали мне пять баксов, чтобы я подержал его у себя до вашего прихода.
  – Кто дал вам пять баксов?
  – Подростки. Хиппи с длинными волосами и бусами. Они пришли вчера вечером, когда я смотрел телевизор. Кроме меня, никого не было, так что они обратились ко мне. Пообещали дать мне пять долларов, если я передам конверт мужчине, который войдет в эту телефонную будку в одиннадцать утра. «Давайте глянем на ваши денежки», – ответил я. Они дали мне пятерку и конверт. Я его не вскрывал. Вы из ФБР?
  – Нет.
  – Может, из ЦРУ?
  Я решил не разочаровывать его.
  – Из министерства финансов.
  – Инспектор, да? – Он огляделся, чтобы убедиться, что нас не подслушивают.
  Но портье сидел за стойкой, положив голову на руки, занятый лишь собственным похмельем.
  – Конверт у вас?
  – Во сколько вы его цените?
  – Еще в пятерку. Я бы дал больше, но в Вашингтоне срезали дорожные расходы.
  – Новая администрация?
  – Именно она.
  Он сунул руку во внутренний карман бесформенного пиджака и выудил конверт. Я потянулся к нему, но старик отвел руку.
  – Вы что-то говорили насчет пяти баксов.
  – Вы совершенно правы.
  Я достал бумажник, из него – пятерку и протянул старику. Он дал мне конверт.
  – Я его не вскрывал, – повторил старик. – Хотелось, конечно, но я устоял.
  – Я доложу об этом шефу.
  – А, дерьмо. – И старик двинулся к кушетке, стоявшей рядом с телевизором, из которого доносились радостные вопли и смех.
  Конверт я вскрыл, лишь вернувшись в «Аделфи», Вытащил листок бумаги с несколькими строчками, напечатанными на пишущей машинке.
  «К четвергу приготовь 250 000 купюрами по десять и двадцать долларов. Поезжай в мотель „Говард Джонсон“ на Джерси Тернпайк. Зарегистрируйся до шести часов. Никаких контактов с полицией. Жди получения дальнейших инструкций».
  Я решил, что щит украли-таки профессионалы. Мотели весьма популярны в посредническом деле. Они удобны и для совершения обмена, и для наблюдения за тем, как посредник следует полученным указаниям. Дважды мне приходилось действовать по одной схеме: приезжаешь в мотель с деньгами, ставишь автомобиль у дверей одной кабинки, сам идешь в другую, ждешь там предписанное число минут и уходишь, оставляя деньги в стенном шкафу, а дверь – незапертой. Садишься в машину и обнаруживаешь под сиденьем искомое. В обоих случаях это были драгоценности. Сидишь пять минут в машине, пока воры смогут убедиться, что и они получили требуемую сумму денег, то ли в чемодане, то ли в дорожной сумке, а потом уезжаешь, чтобы возвратить драгоценности их владельцу. Воры тем временем отправляются по своим делам, обычно на юг, чтобы прокрутить добычу в Майами, в Сан-Майне или в Билокси.
  Анонимность, окружающая мотели, в особенности маленькие, куда любят заскакивать на часок-другой парочки, исключительно благоприятствует такого рода обменам. Вор может приехать на день или два раньше, с тем чтобы убедиться, что в остальных номерах не проживает полиция. Для посредника преимущество таких мотелей заключается в том, что он может незамедлительно добраться до телефона, если ничего не найдет под передним сиденьем. И последнее, вор и посредник не вступают в прямой контакт, что очень важно для вора, если, конечно, ему попадается не столь осторожный, как я, посредник.
  Я прочитал записку трижды, а затем снял трубку и позвонил Фрэнсис Уинго в Вашингтон. Секретарь соединила меня с ней, едва я назвался.
  – Доброе утро, – поздоровалась Фрэнсис.
  – Доброе утро. У меня есть новости.
  – Да?
  – Я получил послание от тех, кто украл щит. Деньги мне нужны в четверг. То есть завтра.
  – Хорошо. Когда мне их привезти?
  – Вам?
  – Как я понимаю, ответственность лежит на мне.
  – С этим никто не спорит. Я лишь подумал, как вы понесете такую тяжесть. Они просят бывшие в употреблении десяти– и двадцатидолларовые банкноты. Вся сумма будет весить более пятидесяти фунтов.
  – Я справлюсь. Куда мне их принести?
  – В мой отель, «Аделфи», – я продиктовал адрес.
  – Когда?
  – В любое время до трех часов. Если вы успеете до двух, я приглашу вас на ленч.
  Мое приглашение она пропустила мимо ушей.
  – Вы рассчитываете получить щит завтра?
  – Не знаю. Но возможно и такое.
  – Только возможно?
  – Могу лишь повторить, не знаю. Я не имею ни малейшего представления, с кем работаю. Вполне вероятно, что на Джерси Тернпайк я съезжу впустую, лишь для того, чтобы воры убедились, что я в точности следую их инструкциям. Но возможно и другое: им нужны деньги, и они стремятся побыстрее избавиться от щита. Не забывайте, щит – не безделушка, которую носят в кармане, и едва ли его можно заложить в ближайшем ломбарде. Рынок сбыта крайне ограничен. – Я уже хотел рассказать ей о пятидесяти тысячах, предложенных мне Мбвато, но в последний момент передумал, потому что не захотел выслушивать вопросы, на которые не знал ответа.
  – Я позвоню мистеру Спенсеру, чтобы он договорился о деньгах.
  – Когда вы с этим закончите, вас не затруднит позвонить также лейтенанту Деметеру и сказать ему о полученной мною записке?
  – Но вы же не хотели, чтобы полиция вмешивалась в это дело.
  – Я их не вмешиваю. Просто выполняю обещание, данное Деметеру: держать его в курсе событий.
  – Хорошо, я позвоню ему, – согласилась она.
  – Когда мне вас ждать завтра?
  – После двух.
  – Так я и думал.
  Она положила трубку, и я тяжело вздохнул, поняв, что близкими друзьями нам не стать. Отыскал в буфете банку томатного супа, открыл, вылил содержимое в кастрюльку, добавил положенное количество воды и поставил на конфорку. Пока суп грелся, я нашел в справочнике номер Альберта Шиппо и набрал его.
  – "Альберт Шиппо и компания", – ответил мужской голос.
  – Я хотел бы поговорить с мистером Шиппо.
  – Я – Шиппо.
  – Меня зовут Филип Сент-Ив. Вы позволите заехать к вам?
  – Зачем?
  – Джонни Паризи полагает, что нам следует повидаться. Ему кажется, что вы сможете мне помочь.
  – Паризи, значит?
  – Паризи, – подтвердил я.
  – Вы оптовый продавец?
  – Нет.
  – Ну, розничной торговлей я практически не занимаюсь, но раз Паризи считает, что нам нужно повидаться, возражений у меня нет. Когда вы хотите подъехать?
  – Сегодня днем, если вас это устроит.
  – В любое время. Я на месте.
  – Я буду у вас в половине третьего.
  – Третьего, четвертого, какая разница. Я никуда не собираюсь.
  Переговорив с Шиппо, я налил суп в тарелку, достал коробку крекера и бутылку пива и поел за восьмигранным столиком, предназначенным для игры в покер.
  Контора «Альберт Шиппо и компания» находилась в восточной части 24-й улицы, на восьмом этаже Джордж-Билдинг, здания, столь же незапоминающегося, как и его название. Из двух лифтов работал только один под присмотром старика в поношенном костюме, с длинными седыми волосами.
  – Восьмой, – сказал я.
  Дверь не хотела закрываться, поэтому он пнул ее тяжелым башмаком, после чего кабина лифта, поскрипывая, поползла вверх.
  Выйдя в коридор, я довольно быстро нашел дверь с панелью из матового стекла, на которой значилось «Альберт Шиппо и компания». На приклеенной липкой лентой бумажке указывалось, что перед тем, как войти, следует постучать. Я постучал, и мужской голос разрешил мне войти. Всю обстановку составляли дубовый стол, два стула и четыре конторских шкафа. Единственное окно покрывал густой слой пыли и грязи. За столом восседал Альберт Шиппо, представляющий, как я понял, и себя и компанию.
  Выглядел он лет на сорок пять. Двойной подбородок, обширная лысина, бакенбарды на толстых щеках. Маленький ротик под розовым носом, очки в тяжелой роговой оправе. Под двойным подбородком белел воротник рубашки, стянутый галстуком в сине-белую полоску.
  Я сел и огляделся. Черный телефон на столе, на стенах ничего нет, даже календаря. Безликость полная. Альберт Шиппо мог переехать сюда как сегодня утром, так и шесть лет назад.
  – Как вы уже поняли по нашему телефонному разговору, я оптовик и розничной торговлей более не занимаюсь, – начал Шиппо. – Но раз Джонни посоветовал вам заехать ко мне… – заканчивать фразу он не стал.
  – Расслышали ли вы, как меня зовут? – поинтересовался я. – Сент-Ив. Филип Сент-Ив.
  Шиппо кивнул.
  – Шесть или семь недель назад вы звонили Паризи насчет меня.
  – Я много кому звоню.
  – И чем вы торгуете?
  – Произведениями искусства. Допустим, человек хочет открыть собственное дело. У него есть работа, но хочется чего-то своего, чем можно заниматься, не выходя из дома. И я даю ему такое дело. Письма к конкретным адресатам. Причем всю черную работу выполняет почтовое ведомство. – Он сунул руку в ящик стола, вытащил лист бумаги и протянул мне. – Вот один из последних вариантов. Отдача – тридцать процентов, это чертовски высокий результат.
  Я взял листок и посмотрел на него. Отпечатанное на ксероксе рукописное письмо, начинающееся словами: «Привет, дружок!» В правом верхнем углу размытая фотография обнаженных мужчины и женщины. Ниже следовал текст:
  "Я – Салли, а рядом со мной Билл. Мы – свободно мыслящие люди и не возражаем против того, чтобы показать вам, чем мы занимаемся друг с другом и с нашими приятелями. Я блондинка со стройной фигурой. Билл высок ростом, хорошо сложен. Мои размеры 36– 24– 3619.
  В прошлом месяце мы ездили в Мехико-Сити с моими подругами и посетили один из экзотических ночных клубов, о которых вы, должно быть, слышали. В Мексике они запрещены законом, и попасть в них довольно сложно. Но вы, конечно, знаете об их существовании, как и о том, что творится внутри.
  Мы попросили сфотографировать нас вместе с другой парой. Девушек с девушками, а потом всех вместе в самых разнообразных позициях. Это не те подделки, что продаются в магазинчиках. Фотографии подлинные.
  Я пришлю вам весь комплект, за восемь долларов – черно-белые фотографии, за 12 – цветные и добавлю парочку снимков, где только я и Бетти. Вышлите мне деньги, и я незамедлительно отправлю вам фотографии.
  Искренне ваша,
  Салли".
  Я бросил письмо на стол.
  – Дело выгодное, да?
  – Будьте уверены, – кивнул Шиппо. – Я поставляю все: письмо, набор фотографий, список адресатов. Им остается лишь ксерокопировать письмо, разослать копии и ждать, пока закапают денежки. Они остаются с наваром, я – тоже, а многие одинокие люди получают хоть какое-то развлечение. Хотите комплект цветных фото? Уступаю за пятьдесят баксов.
  – В письме сказано – двенадцать.
  – Так я добавлю кое-какой информации.
  Я кивнул.
  – Позвольте мне сначала взять ваши фотографии. – Он поднялся, подошел к одному из шкафов, достал конверт из плотной бумаги, заглянул в него, чтобы убедиться, то ли он взял, вернулся к столу, сел.
  Я вытащил бумажник, из него – две купюры по двадцать и одну – в десять долларов и положил их на стол. Шиппо протянул мне конверт.
  – Когда звонили, мы выяснили, остается сказать – кто?
  Шиппо оглядел стол, словно понял, что пришло время прошелестеть бумагами.
  – Забавный случай вышел с вашей фамилией. Звонит мне парень, которого я не видел лет пять или шесть, и спрашивает, не знаю ли я, кто может охарактеризовать некоего Филипа Сент-Ива. Я отвечаю, что знакомых у меня полным-полно, но его интересует человек, на слово которого можно положиться. Я интересуюсь, как насчет моего доброго друга Джонни Паризи, его слова достаточно? Парень удивляется, откуда я знаю Джонни Паризи. Я отвечаю, что мы с Джонни давние друзья.
  – Что он еще сказал?
  – Ничего. Попросил позвонить Джонни Паризи и разузнать кой-чего о вас.
  – Что именно?
  – Во-первых, можно ли иметь с вами дело. И во-вторых, действительно ли вы посредник. Хотите знать, что сказал о вас Паризи?
  – Нет, меня интересует, кто спрашивал обо мне.
  – А, этот тип. Я взял с него тридцать баксов, большего он не стоил, но за пару телефонных звонков это не так уж и мало.
  – Разумеется. Так кто он?
  – Фрэнк Спиллейси, но вы должны понимать, что он звонил мне по чьей-то просьбе.
  – Как мне найти Спиллейси?
  – По телефонному справочнику. Манхэттен.
  – Что он делает?
  – Чем зарабатывает на жизнь?
  – Вот-вот.
  Шиппо пожал плечами.
  – Разве важно, как это называется? Я вот считаю себя торговцем произведениями искусства, помогающим одиноким людям, и поверьте мне, таких у нас предостаточно. А вы знаете, как меня назвали эти подонки из почтового отделения? Распространителем порнографии. Так я послал их к черту и больше не пользуюсь их услугами. Отправляю все посыльным, если недалеко, или через «Рейлуэй экспресс».
  – Им, должно быть, не понравилось, что вы отняли у них жирный кусок?
  – Вы говорите о почтовиках?
  – Да.
  – У них столько работы, что они и не заметили отсутствия моих писем.
  – Так чем все-таки занимается Спиллейси?
  – Всем помаленьку.
  – К примеру?
  – Ну, пять или шесть лет назад у него играли в карты.
  – На деньги?
  – Естественно. Я иной раз помогал ему, и дела шли весьма неплохо, но потом возник какой-то конфликт с полицией, и Спиллейси пришлось прикрыть лавочку. Потом я пару лет о нем не слышал. Вероятно, он уезжал из города.
  – А может, отбывал срок?
  – Да, он нашел себе не слишком прыткого адвоката. А адвоката нужно брать самого лучшего, если хочешь выжить в этом мире. Не зря же его называют джунглями.
  – Но к настоящему времени Спиллейси вернулся в Нью-Йорк. Так чем он сейчас занимается?
  – Он говорит что-то насчет торговли недвижимостью. О каком-то проекте в Аризоне.
  Я поднялся.
  – Благодарю за информацию.
  Шиппо и не подумал оторваться от стула, лишь лениво махнул рукой.
  – Всегда рад помочь.
  Я уже направился к двери, когда меня остановил его голос:
  – Эй, вы забыли фотографии.
  Я вернулся к столу, подхватил конверт.
  – Действительно, я же приходил именно за ними.
  Глава 8
  Высокий молодой негр, небрежно опершийся о крыло «крайслера», припаркованного в нарушение правил стоянки автомашин перед Джордж-Билдинг, явно стремился к тому, чтобы привлечь внимание. Иначе он не стал бы надевать костюм лимонного цвета и оранжевую рубашку с темно-лиловым галстуком. Белоснежный плащ, переброшенный через руку, также помогал выделить его в толпе пешеходов, которые как на подбор обходились лишь рубашками с коротким рукавом. Последний дождь прошел в Нью-Йорке три недели назад, а то и раньше.
  Я удостоил негра мимолетным взглядом, когда выходил из подъезда, и повернул налево, держа курс на ближайший бар, аптеку или будку телефона-автомата, чтобы найти в справочнике адрес и номер Фрэнка Спиллейси. Но не прошел и пяти шагов, как он пристроился рядом, слева от меня, с плащом на правой руке.
  – Мистер Сент-Ив?
  Я остановился и повернулся к нему.
  – Да.
  – Мистер Мбвато интересуется, не мог бы он вас подвезти, – бархатистый, как и у Мбвато, голос, но не бас, а баритон.
  – Не сегодня, благодарю, – я начал поворачиваться от него, когда белый плащ ткнулся мне в бок, а под ним оказалось что-то твердое – пистолет, ручка или выставленный палец. Я, правда, поставил бы на пистолет.
  – Ладно. Где Мбвато?
  – Чуть дальше по улице. Мы не смогли найти место рядом с домом.
  Я посмотрел негру в глаза.
  – Как вы узнали, что я здесь?
  – В Джордж-Билдинг? Мы видели, как вы вошли в подъезд. И предположили, что рано или поздно выйдете из него.
  – То есть вы следили за мной?
  – Да, мистер Сент-Ив, следили.
  Не торопясь, мы подошли к черному семиместному «кадиллаку», взятому напрокат, как следовало из номерного знака. Высокий молодой негр открыл заднюю дверцу, и я нырнул в кабину. Мбвато устроился на заднем сиденье, своими габаритами буквально сжимая внутреннее пространство «кадиллака». Еще один негр сидел за рулем. Мой спутник с плащом обошел автомобиль и сел позади шофера.
  – Мистер Сент-Ив, – густой голос Мбвато едва не оглушил меня. – Как я рад новой встрече с вами. Куда вас подвезти?
  – Если не возражаете, к моему отелю.
  – Ну разумеется. Отель мистера Сент-Ива, – скомандовал он шоферу.
  На этот раз Мбвато надел другой костюм, темно-зеленый, с медными пуговицами на жилетке, белую рубашку с широким воротником и пестрый галстук. Одежда сидела на нем как влитая, и я с трудом подавил искушение узнать адрес его портного.
  – Почему? – вместо этого спросил я.
  – Простите? – не понял меня Мбвато.
  – Чем обусловлено приглашение под дулом пистолета? – разъяснил я первый вопрос.
  – Пистолета? – удивился Мбвато. – Какого пистолета?
  – Ваш друг на переднем сиденье угрожал мне пистолетом.
  Мбвато захохотал.
  – Мистер Уладо сказал, что у него есть пистолет?
  – Да.
  Мистер Уладо повернулся ко мне, губы его разошлись в улыбке. Он поднял шариковую ручку и подмигнул.
  – Вот что служило пистолетом, мистер Сент-Ив. Извините, что вынудил вас пойти со мной, но мистер Мбвато очень хотел переговорить с вами.
  – Моя вина, – признался Мбвато. – Я попросил мистера Уладо найти самые убедительные выводы, вот он и перестарался.
  – Но добился желаемого, – подвел я черту и откинулся на спинку сиденья.
  Молчание затянулось. Мистер Уладо смотрел прямо перед собой. Мбвато уставился в окно, хотя едва ли мог увидеть что-либо интересное на Тридцать восьмой улице и Третьей авеню, по которым мы ехали.
  – Как я понимаю, люди, укравшие щит, дали о себе знать. – Он так и не оторвался от окна.
  – Да.
  – Наверное, вы не скажете нам, что вы от них узнали?
  – Нет.
  – Собственно, другого ответа я и не ждал, но не мог не спросить. Вы меня понимаете, не так ли?
  – Конечно.
  – В Вашингтоне я исчерпал все возможности.
  – Какие возможности?
  – Добиться признания Компорена вашей страной. Вы, наверное, заметили, что на мне и мистере Уладо довольно необычная одежда. Впрочем, не заметить мог только слепой.
  – Заметил, – кивнул я.
  – Видите ли, нам надоело сидеть в приемных ваших учреждений в строгих деловых костюмах. Сквозь нас смотрели не только чиновники, но и клерки. Конечно, следовало сменить костюмы на национальную одежду, особенно с учетом вашингтонской погоды, но достать ее мы не смогли, поэтому приобрели эти попугаичьи наряды.
  – Приобрели или сшили на заказ? – уточнил я.
  Мбвато покачал головой, глаза его наполнила грусть.
  – Мистер Кокс признал, что все это ужасно, но он ничем не может помочь. Потом поблагодарил за полученную из первых рук очень важную информацию и откланялся, сославшись на совещание у руководства. У меня сложилось впечатление, что государственной службе толку от него ноль.
  – Возможно, вы и правы. – Мне вспомнились слова Майрона Грина. – Но вы не остановились на помощнике заместителя секретаря, не так ли? Влияния у него больше, чем у меня.
  – Нет, конечно. За два месяца, которые я и мистер Уладо провели в Штатах, готовя кражу щита, и в этом нас постигла неудача, мы встречались со многими нашими сенаторами и конгрессменами, с руководителями государственного департамента, министерства сельского хозяйства, министерства обороны. Даже провели один час и с вашим вице-президентом. Все нам сочувствовали, но никто не поддержал. Наш единственный порт по-прежнему блокирован. Англичане снабдили Жандолу зенитными комплексами с радарным наведением на цель, и теперь практически невозможно доставлять продукты и военное снаряжение по воздуху. Лишь немногие пилоты готовы пойти на такой риск.
  Уладо сидел вполоборота, внимательно прислушиваясь к разговору, резко кивая в тех случаях, когда чувствовал, что Мбвато произнес ключевую фразу.
  – Мне очень жаль. Хотелось бы хоть чем-то вам помочь. Но…
  Мбвато глубоко вздохнул, медленно выпустил воздух из груди. Чувствовалось, что он хочет сказать что-то важное, но опасается, что злость и негодование могут помешать подобрать нужные слова.
  – Вы можете нам помочь, мистер Сент-Ив. Еще как можете. Вы можете передать нам щит Компорена после того, как он попадет в ваши руки. Я получил разрешение поднять ваше вознаграждение до семидесяти пяти долларов. – Он уже не улыбался.
  Я покачал головой.
  – Я не могу этого сделать. Вы знаете, не могу.
  Эмоции, накопившиеся у Мбвато за время, проведенное в Вашингтоне, едва не прорвались наружу. Невероятным усилием воли он попытался сдержаться. Я видел, как заходили желваки на его щеках. Действительно, взрыва не произошло, но голос, голос выдал всю боль человека, постоянно встречающего отпор.
  – Не можете! Вы говорите, не можете! Черт побери, щит спасет страну, нацию, народ, а вы сидите и убеждаете меня, что ничего не можете сделать. Позвольте рассказать вам о голоде, мистер Сент-Ив. Позвольте рассказать, что уже произошло с детьми Компорена, число которых превосходит восемьсот тысяч. В первые дни у них схватывает живот, боли ужасные, нестерпимые. Потом живот начинает раздуваться, а тело – усыхать. Первые дни они плачут. Плачут и едят все, что попадается под руку, лишь бы унять боль. Едят грязь и траву, солому и мел. Все. А потом они слабеют, так слабеют, что не могут даже плакать, лишь всхлипывают, а изо рта идет запах ацетилена, потому что расходуется жировой запас и они не получают углеводов, чтобы возместить потери. Они впадают в летаргический сон. Без белка еще больше раздувается желудок, отказывают почки, печень. Если им везет, то они подхватывают какую-нибудь инфекцию, от которой быстро умирают. Даже от царапины или от легкой простуды. Другие же, не заболевшие, умирают медленно и мучительно. Сколько… сколько вы хотите, Сент-Ив, чтобы сохранить жизнь детям моего народа? Сто тысяч? Такова ваша цена? Хорошо. Я дам вам сто тысяч. Не такая уж и высокая плата. Со щитом мы сможем продержаться до признания Компорена Германией и Францией, а с признанием придет еда и голодать будут лишь сто, а не пятьсот или семьсот тысяч детей. Для вас, Сент-Ив, щит – лишь кусок бронзы. Для моей страны – сама жизнь.
  Мбвато откинулся на спинку сиденья, вымотанный донельзя, вложивший в монолог всю душу. Я повернул голову, через окно посмотрел на пешеходов. Все сытые, накормленные, многие даже с избыточным весом. Заговорил, не глядя на Мбвато, чувствуя, как лицо заливает краска.
  – Вы просите невозможного. – Складывалось впечатление, что говорю не я, а хладнокровный рационалист, не имеющий ко мне ни малейшего отношения. И я не нес никакой ответственности за его слова. – Вы просите, чтобы я взял четверть миллиона долларов, принадлежащих чужим людям, и отдал их воровской банде, – вещал Рационалист. – А потом принес щит вам, чтобы вы сунули мне под столом семьдесят пять или сто тысяч. Тем самым я сам стану вором, и именно поэтому я не могу выполнить вашу просьбу. Потому что меня поймают и отправят в тюрьму, а я не хочу сидеть в тюрьме. Из-за вас. Из-за Компорена. Даже из-за голодающих детей. Это не по мне, понимаете? На мою помощь не рассчитывайте. Я могу предложить только одно – возьмите щит у тех, кто его украл. Любым способом. Выкупите или выкрадите. Мне все равно. Но и в этом я вам не помощник.
  Я повернулся к Мбвато и увидел, что он смотрит на меня. Во взгляде читалась неприязнь. Не ненависть, лишь неприязнь. А также презрение, от которого у меня вновь вспыхнуло лицо. Но он уже успокоился, и голос стал холодным и жестким.
  – Вы боитесь, что пострадает ваша репутация посредника, мистер Сент-Ив? Позвольте вас заверить, что ваши страдания не идут ни в какое сравнение с тем, что испытывают голодающие дети Компорена.
  «Кадиллак» остановился у моего отеля, но я не сдвинулся с места. Уладо все еще сидел вполоборота и кивал, соглашаясь с последней фразой Мбвато.
  – Очень сожалею, но не могу. Я вам сказал почему. Очень сожалею.
  Я взялся за ручку, но вновь повернулся к Мбвато. Неожиданно для меня он ослепил меня улыбкой, наклонился и шлепнул по колену.
  – Не сожалейте, мистер Сент-Ив. Никогда не сожалейте о том, чего не решились сделать, иначе вас до конца дней будет мучить чувство вины.
  – Хорошо. – Я вновь потянулся к ручке.
  – Мы еще не раз увидимся, – пообещал Мбвато.
  – Я так не думаю.
  – Тогда вы заблуждаетесь.
  – Хорошо. – Я не стал спорить.
  – И знаете, какая мысль пришла мне в голову? – продолжал Мбвато.
  – Нет.
  – Излагая причины, по которым вы не можете вернуть нам щит, вы говорили точь-в-точь как мелкий чиновник государственного департамента. – Провожаемый его улыбкой, я открыл дверцу и ступил на тротуар. – До свидания.
  Я молча кивнул и проводил взглядом отъезжающий «кадиллак».
  Глава 9
  Хладнокровный Рационалист поднялся в свой номер-квартиру на девятом этаже, вытащил бутылку шотландского из шкафчика над раковиной, плеснул в стакан, надеясь, что спиртное сотрет воспоминание о той боли и беспомощности, что стояли в глазах Мбвато.
  Разумеется, виски ничего не стерло. Оно лишь превратило Хладнокровного Рационалиста в Сентиментального Слюнтяя, стоящего у окна, глядя на улицу, и перебирающего в голове афоризмы, вроде «семь раз отмерь, один – отрежь» или «дурак думает сердцем, мудрец – разумом». Но афоризмы помогли ничуть не больше шотландского, поэтому не осталось ничего другого, как взять телефонный справочник Манхэттена, чтобы найти адрес и номер Фрэнка Спиллейси. В справочнике значился лишь один Спиллейси, проживающий на Парк-авеню. Я набрал номер, и мужской голос ответил: «Меса Верде Эстейтс».
  – Мистера Спиллейси, пожалуйста.
  – Это я, – голос переполняло дружелюбие. – Секретарша выбежала на минутку выпить чашечку кофе. – Он явно улыбался, высказывая понимание человеческих слабостей. – Чем я могу вам помочь?
  – Я хотел бы поговорить с вами. Сегодня днем. Моя фамилия Сент-Ив. Филип Сент-Ив.
  Последовала короткая заметная пауза. В дружелюбном голосе послышалась нотка сожаления.
  – Я проглядел записи моей секретарши, мистер Сент-Ив, и, похоже, сегодня днем мне предстоят два важных совещания. Может, мы сможем встретиться в другой день, к примеру, в пятницу. Да, в пятницу, в три часа дня. Вас это устроит?
  – Нет, пятница мне не подойдет. Встретимся сегодня, в четыре часа.
  – Но я только что сказал вам…
  – Я слышал, что вы сказали. Два важных совещания. Отложите их.
  – Послушайте, мистер Сент-Джон…
  – Ив, – поправил его я. – Сент-Ив.
  – Ив так Ив. Мне не по душе незнакомцы, которые звонят по телефону и учат меня, как вести дела! – негодующе воскликнул Спиллейси.
  – Но меня-то нельзя назвать незнакомцем, не правда ли? Тем более что у нас есть общие друзья. В частности торговец произведениями искусства мистер Альберт Шиппо и известный в прошлом спортсмен мистер Джонни Паризи. Кстати, только вчера вечером я обедал с Джонни.
  – Вы упомянули мою фамилию, – дружелюбие в голосе сменилось обреченностью.
  – Мы поговорим об этом. Сегодня.
  Долгая пауза, тяжелый вздох.
  – Хорошо. В четыре часа. У меня.
  – Договорились. – И я положил трубку.
  * * *
  Я поставил на плиту воду для чая и начал резать огурцы, когда в дверь постучали. Томатный суп и крекеры давно переварились, и я снова проголодался. По телевизору показывали какой-то английский фильм, действующие лица постоянно пили чай и ели сандвичи с огурцом, – я их, кстати, очень люблю, – и растравили-таки мой аппетит. Я положил нож на столик и пошел открывать дверь. На пороге возник лейтенант Огден из полиции нравов, в одном из своих трехсотдолларовых костюмов, с широкой улыбкой на лице.
  – Хочешь сандвич с огурцом? – спросил я.
  – Что?
  – Сандвич с огурцом. Заходи.
  Огден вошел.
  – Твоя беда, Сент-Ив, в том, что ты живешь один. Это неестественно. Противоречит веленью Божьему.
  – Если не хочешь сандвич с огурцом, могу предложить тебе выпить. Шотландское, водка, бурбон, чего изволите?
  – Бурбон, – выбрал Огден. – С водой.
  Я смешал ему бурбон с водой и вновь занялся сандвичем. Срезал корочку с двух кусков хлеба, аккуратно намазал их маслом, положил на один ломтики огурца, накрыл вторым и разрезал по диагонали на четыре части.
  Огден стоял рядом, наблюдал за моими трудами. Один раз я искоса глянул на него, но не заметил восхищения в его глазах. Я нашел пакетах с чаем, опустил в чашку, залил кипятком. Когда чай заварился, вынул пакетик и отнес чашку и сандвич к моему любимому креслу. Осторожно сел, держа в одной руке чашку, а во второй – тарелку с сандвичем.
  – Тебе снова нужно жениться, – гнул свое Огден. – Или найти работу. Сандвич с огурцом в половине третьего дня плюс телевизор. С ума можно сойти. – Он шагнул к телевизору и выключил его. – Ты плохо кончишь, Сент-Ив.
  – Я люблю огурцы, – оправдывался я. – А также чай и сандвич с огурцом. – Я откусил кусок и начал медленно жевать. Сандвич оказался не таким вкусным, как я ожидал. Все потому, что ел я его в компании Огдена, а не английских актеров на экране телевизора.
  – С чем ты пришел? – поинтересовался я.
  Огден отпил из бокала.
  – Хороший бурбон.
  – Тебе лучше знать. Я не пью бурбона. Наверное, и в этом повинна моя монашеская жизнь.
  Огден сел в кресло напротив меня. В пятьдесят с небольшим он сохранил хорошую фигуру, но волосы изрядно поседели, а лицо прорезали глубокие морщины. Лицо у него было грубое, жесткое, привыкшее ко лжи и грязи нью-йоркского дна. Маленький нос дергался каждые несколько минут, словно чуя неприятный запах, причину которого установить он не мог. Глаза цветом напоминали морозное январское небо.
  – Как твоя дочь? – Я пригубил чай.
  – Начинает учиться. В следующем месяце.
  – Где?
  – Огайо Стейт. Мне придется отвезти ее.
  – Это хороший колледж.
  – Да. Мне говорили. Но и стоит недешево.
  – Почему она не захотела учиться поближе к дому?
  Огден неопределенно помахал рукой.
  – О Господи, ты же знаешь, какая нынче молодежь. Они не хотят жить дома и каждый день ходить в колледж. Им подавай кампус, в другом штате, по меньшей мере в другом городе.
  – С этим все ясно. – Я отправил в рот еще один кусок сандвича. – Но почему ты пришел ко мне в половине третьего дня вместо того, чтобы ловить злостных нарушителей нравственности?
  – До меня доносятся кое-какие слухи.
  – Из Вашингтона? От Деметера?
  – Он звонил в понедельник. Справлялся о тебе. Я сказал, что дело с тобой иметь можно, но ты отличаешься излишней осмотрительностью.
  – Я думал, ты говорил ему о моей чрезмерной осторожности.
  – Возможно. Не помню. Осторожность, осмотрительность – какая разница.
  – Он сказал тебе, чем я занимаюсь?
  – Да. Каким-то щитом. Африканским. Ты должен выкупить его у воров за двести пятьдесят тысяч. Тот еще щит!
  – У него давняя история.
  – Деметер полагал, что тебе не помешает помощь.
  – Ты предлагаешь свои услуги?
  Огден допил бокал и поставил его на ковер, поскольку столика под рукой не оказалось.
  – Неофициально.
  – Неофициально?
  – Если ты думаешь, что я тебе пригожусь.
  – Не думаю.
  Огден пожал плечами.
  – Мне просто пришла в голову мысль, что завтра не грех провести несколько часов на свежем воздухе. Тем более завтра у меня выходной.
  – А что такого особенного в завтрашнем дне?
  – Я слышал, что именно в этот день ты намерен выкупить щит.
  – От кого же ты это слышал?
  Тут он впервые улыбнулся, показав ровные белые зубы. Слишком белые и ровные. Вставные зубы! Почему-то меня обрадовало, что у Огдена вставные зубы. Словно тем самым нашел его слабое место. А Огден тем временем сомкнул губы, стерев с лица улыбку.
  – Прослужив двадцать три года в полиции, поневоле научишься собирать самую разнообразную информацию. У тебя в газете было точно так же, не правда ли? Ты понимаешь, звонит какая-нибудь темная личность, что-то говорит, а ты, зная, что это темная личность, все равно начинаешь проверку, и в итоге выясняется, что он не врал. В данном случае тот же вариант.
  – Почему Деметер позвонил тебе?
  – Мы с ним давние друзья. Вместе учились в академии ФБР.
  – Я не верю в анонимный звонок.
  Огден изогнул бровь, левую.
  – Не веришь?
  – Нет. Я думаю, после того как Деметер позвонил и назвал тебе сумму выкупа, ты начал трясти всю городскую шушеру. Возможно, нашел человека, который что-то знал, не все, лишь малую толику, но достаточно для того, чтобы ты смог предъявить претензии на кусок пирога. Не слишком большой кусок, но стоящий того, чтобы пожертвовать выходным днем. На какую сумму ты рассчитывал?
  На этот раз Огден улыбнулся, не разжимая губ.
  – Допустим, ты прав. Я ничего не признаю, но полагаю, что пять тысяч меня бы устроили.
  – И что ты собирался сделать, чтобы заработать их?
  – Помочь тебе остаться в живых, Сент-Ив. Мне кажется, за это можно отдать пять кусков.
  – Ты знаешь, кто украл щит?
  Огден покачал головой.
  – Нет, не знаю, и это чистая правда. Я лишь слышал, что обмен назначен на завтра, а они иной раз играют грубо, кто бы они ни были.
  На этот раз улыбнулся я, желая показать, что питаю к нему дружеские чувства, хотя не уверен, что мне это удалось.
  – Но ведь мог быть и другой вариант, не так ли? Вполне вероятно, что ты час или два назад позвонил в Вашингтон Деметеру, который уже успел переговорить с Фрэнсис Уинго из музея. Он-то и сказал тебе о завтрашнем обмене. Более тебе и не требовалось. Ты сразу смекнул, как войти в долю. И заработать пять кусков в выходной день. Зайти ко мне, предупредить, что воры играют жестко и могут сделать из меня отбивную, после чего я, недолго думая, соглашусь на твою защиту, отвалив требуемую сумму. Такое тоже возможно, не так ли, Кен?
  Огден печально покачал головой.
  – Мне жаль тебя, Сент-Ив.
  – Почему? Из-за моей враждебной подозрительности?
  Он оторвался от кресла.
  – Придет день, когда ты станешь слишком осторожным, слишком осмотрительным. Ты перестанешь доверять даже тем, кому следовало довериться, а в результате – пиф-паф! И прощай, Сент-Ив.
  Я поставил на ковер пустую чашку и тарелочку из-под сандвича.
  – Но этот день еще не настал, так?
  Огден подхватил шляпу с восьмигранного стола.
  – Может, и нет. Скорее всего не настанет он и завтра. Но как знать наверняка? – Он надел шляпу, чуть сбив ее набок, еще раз продемонстрировал мне вставные зубы. – Благодарю за бурбон. – И ушел.
  Я же поднял с ковра бокал, чашку и тарелку, отнес к раковине, тщательно вымыл и поставил на сушку.
  * * *
  Адрес, почерпнутый из справочников, привел меня к двадцатидевятиэтажному административному зданию на Парк-авеню, битком набитому различными фирмами и конторами, куда люди приходят к девяти утра, чтобы уйти в пять вечера, продав, купив, поменяв и даже создав что-либо, начиная от рекламы и кончая проектом нового кладбища. По указателю в холле я определил, что «Меса Верде Эстейтс» находится на одиннадцатом этаже. Часы показывали без трех минут четыре. Я вошел в автоматический лифт с девчушкой с белым пластиковым пакетом. Она вышла на шестом, я в одиночестве поднялся на одиннадцатый.
  «Меса Верде Эстейтс» занимала комнату 1106, четвертую по левую сторону от лифта. Табличка на двери гласила: «МЕСА ВЕРДЕ ЭСТЕЙТС, ФРЭНК СПИЛЛЕЙСИ, ПРЕЗИДЕНТ». Я постучал, но не услышал в ответ ни «Заходите», ни «Кто там», ни даже «Катитесь к чертовой матери». Я попробовал ручку. Она легко повернулась, я толкнул дверь и вошел. Комната представляла собой средних размеров кабинет, в котором хватило бы места только двоим – хозяину и его секретарю. Вдоль левой стены тянулись зеленые металлические полки с многоцветными брошюрами, рекламирующими «Меса Верде Эстейтс». Дальнюю занимали три окна с наполовину опущенными жалюзи. Двинувшееся к горизонту солнце освещало большой стол, стоящий перед окнами. Перед столом застыли три больших кожаных кресла. Пол покрывал коричнево-черный, с блестками, синтетический ковер. Правую стену украшали симпатичные акварели с пейзажами пустыни. Под ними стояли диван и кофейный столик со стеклянным верхом. Стола секретаря с пишущей машинкой я не обнаружил, как, впрочем, и самого секретаря. А вот хозяин кабинета сидел за большим столом в кресле с высокой спинкой, наклонившись вперед, его лысая голова покоилась на белом листе бумаги, левая рука протянулась к бежевому телефонному аппарату, а правая сжимала карандаш. Я приблизился к столу и посмотрел на Спиллейси. Бумага не смогла впитать всю кровь, вылившуюся из хозяина кабинета. Я попытался прощупать пульс на руке, сжимавшей карандаш. Сердце не билось. Зазвонил телефон, и я даже подпрыгнул от неожиданности. Он звонил семь раз. Но умерший Спиллейси не слышал ни единого звонка.
  Полноватый мужчина, в сером костюме, с очками в золотой оправе, с закрытыми глазами и чуть приоткрытым ртом. Лет пятидесяти от роду. В солнечных лучах его лысина казалась более розовой, чем на самом деле. Под рукой с карандашом оказался маленький блокнот. Спиллейси написал на нем одно слово. По тому, как заваливались и набегали друг на друга буквы, я понял, что писал он уже распростершись на столе, умирая. Но разобрать слово не составляло труда. Написал он – «Уинго».
  Глава 10
  Мой следующий поступок обусловила лишь одна причина: я почувствовал, что единственное слово, фамилия, написанная на блокноте, предназначалась мне. Принадлежала мне, поэтому я вытянул блокнот из-под руки, сжимавшей карандаш, и сунул в карман пиджака. А затем, подчиняясь инстинкту самосохранения, вытащил носовой платок и, обернув им внутреннюю ручку, открыл дверь. В коридоре тщательно стер отпечатки пальцев с наружной ручки, сбежал по лестнице на два этажа и вызвал лифт. В кабине вел себя предельно скромно, стараясь оставаться не замеченным тремя пассажирами, ехавшими сверху, и еще тремя, что вошли на седьмом, четвертом и третьем этажах.
  Снаружи Никерсон-Билдинг выглядел точно так же, как и многие другие административные здания, возведенные в двадцатых годах на Парк-авеню подрядчиком, несомненно отошедшим в мир иной раньше Фрэнка Спиллейси. Поэтому я не стал восхищаться его архитектурными достоинствами, я прошагал два квартала по Парк-авеню и свернул вправо, в поисках первого попавшегося бара.
  Назывался он то ли «Холодная утка», то ли «Зеленая белка». Стойка занимала всю правую стену, в зале стояли столики под клетчатыми скатерками, вдоль левой стены тянулись кабинки. Часы показывали десять минут пятого, так что столики пустовали, а за стойкой сидели лишь два завсегдатая. Я устроился на другом конце стойки, поближе к двери, подальше от пьяниц, и, когда бармен подошел ко мне, заказал двойное шотландское.
  – Со льдом? – спросил Бармен.
  – Чистое и стакан воды.
  Мне следовало попросить его налить виски в высокий бокал, потому что рука моя сильно дрожала и несколько капель упало на стойку, когда я подносил рюмку ко рту. Виски я выпил залпом и тут же дал знак бармену повторить заказ. Увлеченный разговором с двумя пьяницами, должно быть о спорте, автомобилях или политике – что еще могут обсуждать в четыре часа пополудни бармены и пьяницы, – он с явной неохотой прошествовал к моему краю стойки. Возможно, правда, что у него просто болели ноги.
  – Снова двойное? – спросил он.
  – Нет, одинарное. Где у вас телефон?
  Он махнул рукой в направлении дальней стены.
  – Там, у мужского туалета.
  Я прошел в будку, закрыл за собой дверь, набрал «911», дождался, пока ответил голос, голос полицейского, и выпалил: «Слушайте внимательно. В помещении 1106 в Никерсон-Билдинг на Парк-авеню вы найдете убитого. Его зовут Фрэнк Спиллейси, Спиллейси». И я повесил трубку.
  Полная рюмка уже дожидалась меня. Пить не хотелось, но не пропадать же добру. Поэтому я выпил виски, положил на стойку три долларовые купюры и мелочь, вышел на улицу, поймал такси и поехал в «Аделфи». Поднявшись к себе, достал из кармана маленький блокнот, прочитал единственное записанное на нем слово: «Уинго». Вырвал страничку из блокнота, порвал ее на мелкие кусочки и спустил в унитаз. Затем, вспоминая уроки, полученные с больших и малых экранов, разорвал все остальные странички. Мне пришлось провести в ванной добрых пять минут, спуская бумагу в унитаз. Картонную обложку блокнота я бросил в мусорное ведро.
  Вернулся в гостиную и плюхнулся в мое любимое кресло, в котором еще два часа назад ел сандвич с огурцом, пил чай и доказывал нью-йоркскому копу, что вполне обойдусь и без его услуг. Мысли мои крутились вокруг человека, убитого выстрелом из пистолета или ударом ножа, который потратил последние остатки жизни на то, чтобы написать единственное слово. Я решил, что оно предназначалось мне. Ни его жене, ни детям, ни полиции, но мне и только мне, незнакомцу, с которым он говорил лишь единожды, по телефону, в течение сорока пяти секунд, максимум минуты. И вместо того чтобы позвонить в полицию, сообщить об убийстве, дождаться приезда детектива и рассказать им обо всем, что я знал, а эта информация могла привести к убийцам мелкого мошенника, продававшего участки земли в пустыне, я позорно сбежал.
  Выкурив сигарету и проведя в глубоком раздумье еще с четверть часа, я снял трубку, позвонил на междугородную станцию и попросил соединить меня со службой коронера20 Вашингтона, округ Колумбия. Телефонистка пожелала узнать, с кем именно я хочу поговорить, ни одной фамилии я назвать не мог и в конце концов заявил, что хочу поговорить лично с коронером, но готов объясниться и с тем, кто возьмет трубку. Ответил мне хорошо поставленный мужской голос: «Служба коронера».
  Назвавшись, я спросил:
  – Если человек гибнет в автокатастрофе, такое дело автоматически переходит к вам?
  – Да, разумеется, – последовал ответ.
  – И вскрытие проводите вы?
  – Если смерть наступила в результате несчастного случая, убийства или самоубийства, обязательно. Даже в случае болезни, если усопший не находился под наблюдением врача в последние десять дней жизни.
  – Меня интересуют некоторые сведения о человеке, погибшем в автокатастрофе примерно четыре недели назад.
  – Вы его родственник? – поинтересовался мужской голос.
  – Нет. Я репортер. Из «Нью-Йорк таймс». – Играть так по-крупному.
  – Как фамилия усопшего?
  – Уинго.
  – Имя?
  Имени я не знал.
  – Мы еще не успели выяснить его имени. Он умер при весьма загадочных обстоятельствах.
  Последовала пауза, долгая, томительная пауза. В службе коронера округа Колумбия на углу 19-й и Е-стрит думали или совещались.
  – Извините, но в подобных случаях для получения информации необходимо разрешение ближайших родственников.
  Я поблагодарил то ли коронера, то ли его сотрудника и положил трубку. А потом начал перебирать в памяти знакомых мне влиятельных персон Вашингтона, которые могли заглянуть в картотеку коронера без разрешения ближайших родственников усопших. Почему-то у меня сложилось впечатление, что Фрэнсис Уинго не поймет моего интереса к гибели мужа. Таких влиятельных персон я нашел, но решил, что едва ли ответят мне прямо сегодня, скорее всего попросят перезвонить завтра, а я не мог ждать, съедаемый нетерпением. И набрал номер Майрона Грина, адвоката.
  – Окажи мне услугу, – попросил я его после того, как мы поздоровались и он сообщил мне, что чек, полученный мною от музея Култера, уже в банке.
  – Какую услугу? – В голосе Майрона Грина слышалась подозрительность.
  – Мне нужно заключение вашингтонского коронера, чтобы узнать, как и от чего умер один человек.
  – На это требуется разрешение ближайшего родственника, – ответствовал Грин.
  – Это мне известно. Я уже говорил с коронером. Поэтому и звоню тебе. Информация нужна мне сегодня.
  – Это невозможно.
  – Для кого-то да, но не для тебя. У тебя там есть знакомые, а у меня – нет. Иначе я бы тебе не позвонил.
  – Извини, но сейчас я очень занят. Завтра, пожалуй, я смогу что-нибудь предпринять.
  – Если я не получу требуемую мне информацию сегодня днем, в крайнем случае вечером, я выхожу из этой игры.
  – Что? Что?
  – Выхожу. Умываю руки. Пусть кто-то вызволяет щит.
  – Что-то случилось? – встревожился Грин. – Что именно? Я должен знать. Я имею на это право.
  – Убили человека.
  – Кого?
  – Фамилия тебе ничего не скажет.
  – Он связан… с ворами?
  – Трудно сказать. Но, возможно, он их знал.
  – Черт побери, Сент-Ив, ну почему ты все ходишь вокруг да около?
  – Добудь то, что мне нужно, и я введу тебя в курс дела. Может, ты станешь криминальным адвокатом. Если я не получу требуемого, я – пас. Можешь сразу же звонить в музей. Пусть подбирают замену.
  Майрон Грин тяжело вздохнул.
  – Ладно, попробую. Один мой добрый друг стал помощником генерального прокурора США. Он сможет все выяснить.
  – Сегодня?
  – Если я попрошу его. Он учился в моей школе на класс младше.
  – Попроси его.
  – Скажи точно, что ты хочешь знать?
  – Меня интересует причина смерти мужчины по фамилии Уинго. Вроде бы он погиб в автокатастрофе четыре недели назад.
  – Уинго? Разве это не фамилия женщины…
  – Ты абсолютно прав.
  – Ее муж?
  – Да.
  – Ты думаешь, что она…
  – Я ни о чем не думаю, Майрон, – прервал я его. – Я лишь стараюсь понять, что мне думать.
  – Хорошо, хорошо. Как его звали?
  – Не знаю.
  – О Боже.
  – Не так уж много Уинго умерло за четыре недели назад в автокатастрофе. Пусть твой приятель выяснит, что показало вскрытие.
  – Тебя осенило или твоя просьба на чем-то основана?
  – Осенило, – заверил я его. – Ничего более.
  – Я тебе перезвоню. – И в трубке раздались гудки отбоя.
  Майрон Грин позвонил в тридцать пять минут седьмого.
  – Я пропустил мой поезд. Маргарет будет в ярости, – речь шла о его жене.
  – Хочешь, чтобы я позвонил ей?
  – Нет, не надо тебе ей звонить. Она считает, что ты плохо влияешь на меня.
  – Скорее всего она права.
  – Твоя догадка подтвердилась.
  – Неужели?
  По учащенному дыханию Майрона Грина чувствовалось, что он взволнован.
  – Успокойся, Майрон, – посоветовал я. – Попробуй глубоко вздохнуть.
  Он помолчал, видимо, успокаивая дыхание.
  – Я переговорил с моим другом. Он позвонил в службу коронера. Там не обрадовались его просьбе, но он проявил должную настойчивость.
  – И что он узнал?
  – 26 июля Джорджа Комптона Уинго, сорока четырех лет, нашли в разбитой машине на Кольцевой автостраде 495 близ развилки 13. Машину, новенькую «шевроле-импалу», смяло в лепешку. – Майрон Грин читал по бумажке. – Вскрытие, проведенное 27 июля, показало, что Уинго был уже мертв, когда его машина летела с откоса, при этом трижды перевернувшись. Умер он на несколько часов раньше от избыточной дозы героина.
  – Он «сидел на игле»?
  – Не понял?
  – Он был наркоманом?
  – О да. Многочисленные следы от уколов на правой и левой руках свидетельствовали о том, что он регулярно принимал наркотики, вероятнее всего героин.
  – Это все?
  – Разве тебе этого недостаточно?
  – Да как сказать… Майрон, я попрошу тебя еще об одной услуге.
  – Что делать?
  – Поезжай в Дариэн на такси, а расходы занеси на мой счет.
  Глава 11
  Во вторник Фрэнсис Уинго постучала в мою дверь без двадцати три. То ли она прилетела на частном самолете, то ли часовым рейсом из Вашингтона, вылетевшим и приземлившимся точно по расписанию.
  – Входите, – крикнул я.
  – Благодарю. – Она вошла с недорогим чемоданом в одной руке и полосатым сине-белым плащом, перекинутым через другую.
  – Тяжелый? – Я потянулся к чемодану.
  Она отдала его, как мне показалось, с некоторой неохотой.
  – Тяжелый.
  Я оглядел комнату, гадая, куда бы поставить чемодан весом 55 или 60 футов. Наконец решил, что лучшего места, чем ванна, не найти. Но перед этим опустил его на весы. Чемодан потянул на шестьдесят восемь фунтов.
  – Почему вы отнесли его в ванную? – спросила Фрэнсис, когда я вернулся.
  – Не знаю. Должно быть, потому, что я никогда не стал бы искать его там.
  – Вы не собираетесь пересчитать деньги?
  – А вы пересчитывали?
  – Нет.
  – Но хоть взглянули на них?
  – Да.
  – Впечатляет?
  – Не слишком.
  – Раз вы безразличны к деньгам, может, не откажетесь выпить?
  – Пожалуй, что нет.
  – Бурбон или шотландское?
  – Бурбон.
  – Присаживайтесь в кресло. Или вы предпочитаете диван? Удобно и там и там.
  – Благодарю. – Она положила плащ на спинку стула, села в кресло, в синем платье, неброском, но хорошо сшитом, туфельках под цвет платья, с сумочкой из той же кожи, что и туфли. Когда я повернулся к ней с полными бокалами, она оглядывала комнату и сумела не скривиться, когда ее взгляд упал на репродукции, которыми украсила стены страдающая дальтонизмом администрация «Аделфи».
  – Ужасные, не правда ли? – Я подал ей бокал.
  – Есть немного.
  – Их выбрал лично управляющий отелем.
  – Не вы?
  – Нет. Мне больше нравится Максилд Пэрриш.
  – Он умер в возрасте девяноста шести лет. В 1966-м.
  – Вы его поклонница?
  – Нет. А вы?
  – Скорее да, чем нет. – Я опустился на диван напротив нее. – Жаль, что вы не успели к ленчу.
  Фрэнсис Уинго не стала развивать эту тему.
  – Щит вы получите сегодня?
  – Не знаю.
  – Они больше с вами не связывались?
  – Нет.
  – Свяжутся?
  – Понятия не имею.
  – И что вы намерены предпринять?
  Я отпил из бокала.
  – Первым делом возьму напрокат машину. Своей у меня нет, знаете ли. А потом на взятой напрокат машине поеду в мотель «Говард Джонсон» на Джерси Тернпайк. Зарегистрируюсь ровно в шесть вечера в компании пятидесяти восьми фунтов купюр по десять и двадцать долларов. И буду сидеть у телефона, пока они не позвонят и не скажут, что делать дальше. После чего в точности выполню все их указания, ибо в противном случае я могу кончить, как ваш муж. То есть отправиться на тот свет.
  То ли она была хорошей актрисой, то ли знала, о чем я толкую.
  – Боюсь, я потеряла ход ваших рассуждений, мистер Сент-Ив. При чем здесь мой муж? Какая связь между его смертью и щитом?
  Я не стал играть в кошки-мышки.
  – Ваш муж был наркоманом. И умер не в автокатастрофе, а от избыточной дозы героина.
  На ее губах заиграла легкая улыбка.
  – Вы проявили такой интерес к моему мужу. Почему?
  – К примеру, меня интересует, какой человек мог жениться на такой женщине, как вы. Или, скорее, за какого человека вы соблаговолили выйти замуж. И наркоман никак не тянет на вашего мужа.
  – А какое вам до этого дело?
  Я поставил бокал на стеклянный столик.
  – Есть дело. Из-за щита уже погиб один человек, даже двое, если считать его жену. С вашим мужем число покойников увеличивается до трех, а я не хочу стать четвертым. – Я умышленно не упомянул Спиллейси, хотя четыре трупа произвели бы большее впечатление, чем три.
  – Вы становитесь агрессивным, не так ли?
  – Это один из моих недостатков.
  – Вам нужно с ним бороться.
  – Ближайшей осенью я этим и займусь. Как вы думаете, мне поможет групповая психотерапия?
  – Я в этом не сомневаюсь.
  – Вы знали, что он был наркоманом?
  – Да, знала. Да и как я могла не знать.
  – Где он добывал героин?
  – Я не спрашивала.
  – А как расплачивался?
  – Вас не затруднит дать мне сигарету? Я бросила курить три года назад, но… – Голос ее дрогнул. Я вскочил, предложил ей сигарету, поднес к кончику огонек зажигалки. Она глубоко затянулась и выпустила тонкую струю дыма.
  – Я расскажу вам о своем муже, мистер Сент-Ив. Расскажу, потому что не хочу, чтобы вы копались в моей личной жизни. Желающих и без вас предостаточно. Скажу честно, мне это не нравится. И я искренне надеюсь, что потом вы оставите меня в покое.
  Она помолчала, надеясь услышать от меня подтверждение ее надежд. Но я ограничился кивком.
  – Мой муж, до того как пристрастился к героину, был не только превосходным художником, но и одним из лучших директоров художественных музеев. Он учился в Гарварде, в сорок третьем ушел на флот, стал военным художником, репродукции его боевых зарисовок публиковались в «Лайфе» и привлекли к нему внимание специалистов. По окончании войны ему предложили пост директора небольшого, но хорошего музея на Среднем Западе. Оттуда он перешел в Чикаго и далее в Нью-Йорк, где возглавил один частный музей. Какой – неважно, не так ли?
  – Неважно, – кивнул я.
  – Мы встретились в Нью-Йорке на какой-то вечеринке. Я хотела рисовать, но вовремя поняла, что таланта у меня нет. И приняла правильное решение – заняться музейным делом. Джордж всемерно помогал мне. Он-то рисовал каждую свободную минуту, и рисовал с блеском. Друзья Джорджа, знакомые с его работами, не раз убеждали его организовать выставку, но он постоянно отказывался, говоря, что сейчас не время. Мы поженились, когда я закончила учебу, и по рекомендации Джорджа меня назначили директором маленького музея в Нью-Йорке. А несколько лет спустя пришло приглашение из музея Култера. Он его отверг.
  – Он?
  – Да. Они хотели Джорджа. Он рекомендовал меня. Мистер Спенсер поначалу возражал, но в итоге меня взяли на работу.
  – Почему он отказался возглавить музей Култера?
  Фрэнсис пожала плечами.
  – Он решил, что музейная работа более не интересует его. Хотел только рисовать. Я, разумеется, согласилась, и мы переехали в Вашингтон. Моего жалованья вполне хватало на двоих, и поначалу все шло очень хорошо.
  – А потом?
  – Джордж впал в глубокую депрессию. Перестал рисовать, слишком много пил, исчезал на несколько дней. Полтора года назад он признался мне, что пристрастился к героину. Я не знаю, когда это началось.
  – Какую дозу он принимал ежедневно?
  – Не знаю.
  – Ладно. Сколько он каждый день тратил на героин?
  – Перед смертью порядка двухсот долларов.
  – Где он брал деньги?
  – Продавал свои картины. Одну за другой. За них давали хорошую цену. Он был блестящим художником.
  – Но в конце концов все картины уплыли?
  – Да.
  – И что за этим последовало?
  – Я снабжала его деньгами.
  – Как долго?
  – Несколько месяцев.
  – Пока они не кончились?
  – Да.
  – А далее?
  – Однажды он сказал мне, что больше не нуждается в деньгах. Потому что нашел, где брать героин.
  – Когда это произошло?
  – Два месяца назад, может – два с половиной.
  – Кто знал об этом?
  – О чем?
  – О его пристрастии к героину.
  – Лишь несколько человек. Его доктор. Давние друзья, перебравшиеся к этому времени в Вашингтон. Мистер Спенсер. Я не могла не сказать ему.
  – Как он отреагировал?
  – Посочувствовал мне. Даже предложил оплатить лечение Джорджа в частной клинике.
  – И?
  – Джордж отказался.
  – Что сказал Спенсер?
  – Ничего. Более он к этому не возвращался.
  – То есть о его пристрастии к героину знали только друзья и Спенсер?
  – Да.
  – И еще один человек, – добавил я.
  – Кто же?
  – Тот, кто снабжал вашего мужа бесплатным героином.
  Глава 12
  Фрэнсис Уинго отбыла в три пятнадцать, чтобы успеть на четырехчасовой рейс в Вашингтон. У двери она задержалась, повернулась ко мне.
  – Вы действительно думаете, что мой муж был как-то связан с кражей щита?
  – Да. По-моему, я выразился достаточно ясно.
  – Как?
  – Как он был связан?
  – Да.
  – Этого я не знаю. Определенные предположения у меня есть, но не более того.
  – Вы думаете, он имел прямой выход на охранника, того, что убили?
  – Да.
  – Не могли бы вы поделиться со мной вашими предположениями?
  – Нет, потому что сейчас они не подкреплены фактами.
  – А когда вы найдете подтверждения?
  – Тогда я вам все расскажу. Если вы захотите меня выслушать.
  Несколько секунд она молча смотрела на меня.
  – Уверяю вас, мистер Сент-Ив, захочу. Очень захочу.
  – Хорошо.
  – И вы расскажете мне о том, что произойдет сегодня вечером?
  – Обязательно.
  – Позвоните мне домой. Я дам вам мой номер.
  Она продиктовала номер, и я записал его.
  – Я бы проводил вас до лифта, но мне не хотелось бы оставлять чемодан.
  – Разумеется, я все понимаю. До свидания, мистер Сент-Ив.
  – До свидания.
  Я стоял в двери и наблюдал, как она идет по коридору, высокая стройная блондинка с коротко стриженными волосами, четырехнедельная вдова, возможно, плачущая каждый вечер перед тем как уснуть, потому что ее муж не только употреблял наркотики, но и, возможно, помог ограбить музей.
  В четыре часа я выехал из гаража «Авис» на взятом напрокат четырехдверном «плимуте» и взял курс на Нью-Джерси Тернпайк. Этот отрезок транснациональной автострады не вызывал у меня добрых чувств. Машины, особенно грузовики, мчались как оглушенные, водители не замечали ничего вокруг, поэтому ехал я в постоянном напряжении, ожидая удара в задний бампер.
  В четверть шестого я свернул к мотелю «Говард Джонсон». Получил ключ от номера 143 в обмен на шестнадцать долларов плюс налог на продажу, вернулся к машине, проехал мимо номера 143 и остановился напротив двери с цифрами 135. Открыл багажник, достал чемодан и зашагал к номеру 143. Внутри, как я и ожидал, оказались кровать, туалетный столик, черно-белый телевизор, несколько ламп и ковер. Все закрепленное намертво, чтобы у постояльцев не возникло желания где-нибудь в три часа ночи покуситься на собственность мотеля. В ванной комнате меня встретили сияющие синим фаянсом раковина и унитаз. Я убрал чемодан в шкаф и развалился на кровати.
  Не оставалось ничего другого, как ждать, что зазвонит телефон и я смогу отдать четверть миллиона долларов, получив взамен бронзовый щит массой в шестьдесят восемь фунтов, отлитый тысячу, а то и более лет назад.
  Когда раздался телефонный звонок, я первым делом посмотрел на часы. Ровно шесть. Голос принадлежал женщине, звонившей мне в отель «Мэдисон» в Вашингтоне.
  – Вы в точности следовали инструкциям, мистер Сент-Ив?
  – Как насчет щита?
  – В чемодане, который вы отнесли в свой номер, настоящие деньги?
  – Да.
  – Много денег, не так ли?
  – Щит, – напомнил я.
  Она хихикнула, будто я сказал что-то очень забавное.
  – Щит Компоре-ена, – она даже понизила голос, в котором появились драматические нотки. Затем сказала что-то еще, но уже не мне, а кому-то рядом с собой. Что именно, я не разобрал. Затем продолжила деловым тоном: – Обмена сегодня не будет. Завтра вылетайте в Вашингтон. Остановитесь в отеле «Мэдисон». В половине первого получите дальнейшие инструкции. Мне повторить?
  – Нет, повторения мне не нужно. Мне нужен щит.
  – Завтра, мистер Сент-Ив, – и она вновь изобразила драматическую актрису. – Завтра щит Компорена будет у вас. – Захихикав, она положила трубку.
  Я сидел на мягкой кровати мотеля «Говард Джонсон» и думал о том, что через восемнадцать часов снова услышу голос Хохотушки или ее приятеля. По голосу чувствовалось, что его обладательница окончила как минимум среднюю школу, а он, видимо, полагал, что двести пятьдесят тысяч долларов – большие деньги, ради которых можно пойти на два-три убийства.
  Особенно тревожило меня ее хихиканье. Я слышал, как люди хихикали точно так же после сигареты с марихуаной или укола героина, хотя героин скорее вызывал идиотскую улыбку, а не смех. А может, она немного выпила, хотя язык не заплетался у нее, как у пьяной.
  Чтобы активизировать мыслительный процесс, я достал из кармана бутылку виски, прогулялся в ванную, снял гигиеническую упаковку со стаканов для воды, плеснул в стакан виски, разбавил водой, убедился, что чемодан с деньгами в шкафу, и уселся на кровать.
  Действия воров укладывались в несколько версий. Они могли следовать за мной из Нью-Йорка и позвонить по телефону-автомату. Могли приехать в мотель утром и наблюдать за моим прибытием. Или один из них, мужчина, мог сидеть в автомобиле, дожидаясь, пока я не приеду и не перенесу чемодан в номер, затем он позвонил женщине, а уж та перезвонила мне из двенадцатикомнатной квартиры в восточной части 62-й улицы, сидя в кресле-качалке и лакомясь сдобренными гашишем конфетками. Правда, последний вариант больше относился к области фантастики, потому что по ходу нашего разговора она обращалась к кому-то еще, скорее всего к мужчине, что звонил мне в «Аделфи». А возможно, к коту.
  Окончательно зайдя в тупик, я поставил стакан на стол, взялся за телефонную трубку и позвонил Фрэнсис Уинго в Вашингтон.
  – Это Филип Сент-Ив, – представился я, когда в трубке, раздался ее голос. – Съездил впустую.
  – Щит вы не получили?
  – Нет.
  – Но деньги все еще при вас?
  – Да, все еще при мне.
  – Что произошло?
  – Они проверяли, как точно я следую инструкциям. Теперь они намерены связаться со мной в половине первого в вашингтонском отеле «Мэдисон». Сделайте одолжение, забронируйте мне номер.
  – Конечно, конечно, – согласилась она. – Но что произошло?
  – Я приехал в мотель и снял комнату, как они и просили. Ровно в шесть позвонила женщина, похихикала, а затем велела мне прибыть завтра в «Мэдисон».
  – Похихикала?
  – Похоже, полагая, что все это очень забавно.
  – Я что-то не понимаю.
  – Я тоже. Но у меня нет иного выбора, кроме как делать все, что они говорят.
  – Я позвоню мистеру Спенсеру и расскажу обо всем. Он очень обеспокоен, знаете ли.
  – Я тоже. Можете сказать ему, что я обеспокоен не меньше его.
  – Да, могу представить, – впервые от ее голоса не повеяло холодом. И даже появились первые намеки на тепло. – Как по-вашему, зачем им ваше возвращение в Вашингтон?
  – Полагаю, что щит там. Более того, мне кажется, он не покидал Вашингтона. Кому захочется таскать его по Манхэттену и Нью-Джерси.
  – Есть ли шанс вернуть щит завтра? Спенсер обязательно спросит об этом.
  – Не знаю. Очень уж они осторожничают, но время их поджимает. Шансы, как говорится, пятьдесят на пятьдесят. Не более того.
  – Когда вы позвоните завтра?
  – Когда получу щит. Или буду знать наверняка, что не получу его.
  – Вы хотите, чтобы я позвонила лейтенанту Деметеру?
  Я на мгновение задумался.
  – Не нужно. Я сам поговорю с ним завтра.
  Мы попрощались, я опустил трубку на рычаг и посмотрел на часы. Половина седьмого. Я решил подождать до семи, пока схлынет транспортный поток, налил себе виски с водой и включил телевизор. Выпуск новостей ничем не порадовал меня, но утешил хотя бы тем, что в мире много людей, у которых полным-полно забот и проблем, причем похлеще моих. В семь я выключил телевизор, положил ключ от номера на туалетный столик, раскрыл дверцы стенного шкафа, подхватил чемодан и направился к взятой напрокат машине. Сумерки еще не спустились, но он возник у моего плеча совершенно неожиданно, словно материализовался из воздуха, едва я захлопнул багажник, предварительно уложив в него чемодан.
  – Добрый вечер, мистер Сент-Ив.
  Я повернулся. На этот раз он отдал предпочтение строгого покроя синему костюму, белой рубашке и галстуку в полоску.
  – А, мистер Уладо. Я едва узнал вас в вашем новом костюме.
  Он улыбнулся и поправил узел галстука.
  – Мы решили сменить наряд.
  – Под «мы» вы подразумеваете себя и мистера Мбвато, который, должно быть, затаился где-то поблизости.
  – Он не таится, мистер Сент-Ив.
  – Возможно, но слово больно хорошее, а мне уж давно не приходилось употреблять его. Так где вы прятались? На крыше?
  – Я ждал за стоящей следом за вашей машиной, пока вы выйдете или к вам войдет кто-то со щитом.
  – Должно быть, итог разочаровал вас.
  Уладо вежливо улыбнулся.
  – Если у вас есть несколько свободных минут, мистер Мбвато хотел бы поговорить с вами.
  – На этот раз вы без пистолета?
  – Без пистолета, мистер Сент-Ив. Даже без ручки.
  – И где мистер Мбвато?
  – За углом.
  – Если мистер Мбвато хочет поговорить со мной, я буду крайне признателен, если он подойдет сюда. Мне не хотелось бы оставлять мою машину без присмотра.
  – Или двести пятьдесят тысяч долларов в багажнике, – вновь улыбнулся Уладо.
  – Их тоже, – не стал спорить я.
  Уладо кивнул и скрылся за углом здания мотеля. Несколько мгновений спустя из-за того же угла выплыл уже знакомый мне семиместный «кадиллак», остановился вровень с моим «плимутом». Открылась задняя дверца, я влез в кабину, и опять непомерные габариты Мбвато сжали «кадиллак» до жалкого «фольксвагена».
  – Добрый вечер, мистер Сент-Ив. – Он сидел в сером костюме, белой рубашке и синем галстуке, которые обошлись ему как минимум в пятьсот долларов. В Компорене могли голодать, подумал я, но тамошнему правительству удавалось хорошо кормить и одевать своих представителей за границей.
  – Щита у меня нет, – признался я.
  – Мистер Уладо уже сообщил мне об этом. Какая жалость, не так ли?
  – Не могу с вами не согласиться.
  – Что случилось, мистер Сент-Ив?
  – Ничего не случилось. Они просто не появились.
  – Они?
  – Я полагаю, их как минимум двое.
  – То есть они хотели лишь проверить вас?
  – Не знаю. Может, они обратили внимание, что кто-то ездит вокруг на «кадиллаке». Не так уж сложно заметить и вас, и ваш автомобиль.
  – То есть они побывали в мотеле?
  – Я этого не говорил. Об их местопребывании мне ничего не известно. Мне лишь позвонили по телефону и сказали, что сделка не состоится.
  – Но они назначили новую встречу, не так ли?
  Ответа не требовалось, и Мбвато понял это без слов. Он чуть наклонился ко мне и похлопал по колену ладонью, размерами ненамного превышающую ракетку для настольного тенниса.
  – Позвольте заверить вас, мистер Сент-Ив, что мы бы полностью компенсировали доверенные вам денежные средства, если в этим вечером нам удалось завладеть щитом.
  – Вы меня безмерно обрадовали.
  В какой уж раз он ослепил меня улыбкой.
  – Возможно, придет время, когда вы с благодарностью примете и нашу заинтересованность, и наше участие.
  – Я в этом сомневаюсь.
  Улыбка бесследно исчезла. Мбвато стал серьезным, даже суровым.
  – И напрасно.
  – Возможно, вы правы.
  Почувствовав во мне недостаток уверенности, он приободрился. Вновь улыбнулся.
  – Между прочим, я взял на себя смелость послать венок на похороны мистера Фрэнка Спиллейси. Разумеется, анонимно. Надеюсь, вы одобрите мой поступок?
  – Не знаю я никакого Фрэнка Спиллейси.
  – Совершенно верно. Вы видели его лишь однажды. Да и то после того, как он умер.
  Я открыл дверцу «кадиллака».
  – Вы не теряете времени даром, не правда ли?
  – Да, мистер Сент-Ив, – опять улыбнулся Мбвато, – не теряем, потому что его у нас мало. Слишком мало.
  Глава 13
  До Манхэттена я добирался долго. Столкнулись пять машин, погибло два человека, и из-за огромной пробки автомобили ползли со скоростью черепахи. В гараж «Ависа» я прибыл уже раздраженным, не доставила мне удовольствия и поездка на такси до отеля «Аделфи», а увидев лейтенанта Кеннета Огдена, удобно устроившегося в кресле вестибюля отеля, я едва не затопал ногами.
  А Огден неторопливо поднялся и вновь позволил мне лицезреть его вставные зубы.
  – Не повезло, да? – Его, несомненно, обрадовала моя неудача.
  – Нет.
  – Значит, тебя только прощупали. Иногда они пользуются этим приемом.
  – Я знаю.
  – Деньги там? – Он указал на чемодан.
  – Там.
  Огден облизал губы, и я попытался вспомнить, где же я в последний раз видел такой взгляд. Особенный, который встречается очень редко. Когда глаза суживаются, губы влажнеют и чуть шевелятся и забывается все, кроме одного, самого желанного, да еще находящегося в пределах досягаемости. Я вспомнил. То был толстяк в кафетерии. Весил он больше трехсот фунтов и именно так смотрел на стоящие перед ним тарелки с едой, которой вполне хватило бы, чтобы накормить четверых с нормальным аппетитом. Еда для толстяка, деньги – для Огдена. А двигало ими одно – жадность.
  – Как ты намерен ими распорядиться?
  – В отеле есть сейф.
  – Я знаю. Его можно открыть отверткой.
  – В вестибюле всегда кто-то дежурит.
  Огден хмыкнул, не отрывая глаз от чемодана, который с каждой секундой становился все тяжелее. Я переложил его в левую руку.
  – Черт, ему же семьдесят пять лет, и он дрыхнет всю ночь.
  – Ты хотел бы постеречь его сам?
  – Мы можем отвезти чемодан в полицейский участок. Там он будет в безопасности.
  Я направился к стойке, Огден – за мной.
  – Ты помнишь похищение Бакстера в Омахе пятнадцать лет назад?
  Он искоса глянул на меня.
  – Послушай, Сент-Ив…
  – Бакстера похитили и потребовали выкуп в двести тысяч долларов.
  За стойкой сидел ночной портье, тщедушный старичок, которого все звали Чарли.
  – Добрый вечер, мистер Сент-Ив.
  – Привет, Чарли. Для меня нет писем?
  Он посмотрел в мою ячейку. Я мог бы сделать это и сам, но он любил, когда к нему обращались с просьбами, а о многом ли можно просить семидесятипятилетнего старика?
  – Пусто.
  – Вы можете положить этот чемодан в сейф? – Я поставил чемодан на стойку.
  Чарли попытался поднять чемодан одной рукой, не сумел, но двумя руками ему удалось спустить его на пол. Потом он открыл сейф и засунул чемодан в черный зев. Я смотрел на сейф и видел, что Огден абсолютно прав. Его можно было открыть отверткой. Или заколкой для волос. Но все-таки лучше держать деньги в сейфе, чем в ванной. Я повернулся к Огдену, который не мог оторвать глаз от дверцы сейфа, за которой скрывалась его мечта.
  – Так вернемся к похищению Бакстера.
  – Кого?
  – Бакстера. Из Омахи.
  – А… – Огден, похоже, плевать хотел и на Бакстера, и на Омаху.
  – Похитители запросили двести тысяч долларов выкупа. Родственники согласились заплатить. Отдали деньги полицейскому, кажется лейтенанту. От него требовалось привезти деньги в указанное место, получить инструкции, как найти Бакстера, а затем привезти его домой, к родным и близким. Так вот, лейтенант оставил деньги, где требовалось, и получил инструкции, как найти Бакстера. Но не поехал за ним, а затаился, поджидая похитителей. Попытался их арестовать. Началась стрельба. Потом лейтенант утверждал, что их было трое, он пристрелил двоих, а последний удрал с деньгами. За Бакстером, оставленным на заброшенной ферме, лейтенант приехал на час позже. И опоздал. Потому что Бакстер задохнулся от кляпа, вставленного похитителями ему в рот. Во всяком случае, такое заключение вынесла судебная экспертиза.
  Огден одарил меня суровым взглядом, из тех, что предназначались проституткам, сутенерам да мужчинам среднего возраста, с грустными лицами, часто отирающимся около туалетов.
  – К чему ты клонишь, Сент-Ив?
  – Просто рассказываю историю.
  – Ради чего?
  – Видишь ли, этим дело не кончилось. Семья Бакстера осталась не только без денег, но и без кормильца. Третьего похитителя так и не поймали. Двести тысяч исчезли бесследно. А лейтенант два месяца спустя вышел в отставку и уехал на Гавайские острова. В возрасте тридцати восьми лет.
  Огден откашлялся.
  – Я все помню. Лейтенанту пришлось долго доказывать, что существовал третий похититель. А кто-то высказал предположение, что лейтенант помог Бакстеру умереть. Если того как следует связали и вставили в рот хороший кляп, достаточно было на пять минут зажать ему нос…
  – Тем более что смерть Бакстера пришлась весьма кстати, – добавил я. – Потому что лишь он, разумеется, помимо лейтенанта, мог указать число похитителей.
  Мы подошли к лифтам, и я нажал кнопку вызова кабины.
  В вестибюле был только Чарли. Ночной коридорный куда-то сгинул, а ларьки, табачный и газетный, закрывались ровно в шесть.
  – Ты наверх? – спросил Огден.
  – Да, пожалуй. Или ты хочешь пригласить меня в участок?
  – Нет, хочу убедиться, что ты доберешься до номера в целости и сохранности.
  – И на это ты тратишь часть своего выходного?
  – Совершенно верно. А тебя интересует, на что я потратил другую часть?
  – На что?
  – Я ходил на похороны Фрэнка Спиллейси. Ты знал Фрэнка, – в тоне его не чувствовалось вопроса.
  – Нет, не имел чести.
  – Странно. А я думал, знал. Ты мог бы написать о нем в своей колонке. Он относится к тем людям, что вечно балансируют на острие. А знаешь, как он умер?
  – Как?
  – Ему воткнули нож в горло, и он изошел кровью.
  В его конторе в Никерсон-Билдинг на Парк-авеню. Он продавал простакам участки в пустыне. А кроме основного занятия, у него было и побочное. Знаешь какое?
  – Нет. – Я с нетерпением ждал кабины лифта, чтобы улизнуть от Огдена.
  – Держал справочное бюро. Ты понимаешь, если кто-то что-то хотел, Фрэнк сводил его с людьми, которые могли это сделать. Многие из тех, что не могли воспользоваться официальными каналами, пользовались его услугами.
  – Интересная личность этот Фрэнк. – Я вновь нажал кнопку вызова.
  – Хорошие похороны. Собралось много народу. Так говоришь, ты его не знал?
  – Нет.
  – Это забавно.
  – Почему?
  – Он тебя знал. В отделе убийств мне сказали, что у него нашли на тебя полное досье.
  – Я занимаюсь необычным делом. Может, потому он и составил это досье.
  – Возможно. Но парни из отдела убийств нашли еще кое-что интересное в его ежедневнике, который лежал на столе. Туда он записывал все намеченные встречи.
  – И что же они нашли?
  – Твою фамилию. Похоже, он ждал тебя к четырем часам в тот день, когда его убили. То есть вчера. Но в отделе убийств не придали особого значения этой записи. Согласно результатам вскрытия, Фрэнк умер задолго до четырех часов дня.
  Более я не выдержал.
  – Чего ты хочешь, Огден? Говори прямо.
  Он оглядел пустой вестибюль, наклонился ко мне, постучал пальцем по лацкану моего пиджака.
  – Я хочу войти в дело.
  – Места для тебя нет.
  – Позаботься о том, чтобы оно появилось.
  – Это невозможно.
  – Двести пятьдесят тысяч – большие деньги.
  – Мне не нравятся тюрьмы.
  – Какие еще тюрьмы? Ты обменяешь деньги на щит, музей будет счастлив. Но возьмешь меня с собой. А второй обмен произведу я сам. Денежки приплывут к нам, мы их поделим поровну. Кто будет возражать?
  – Воры. Им это не понравится.
  – Кому они пойдут жаловаться?
  – О Боже, они могут написать письмо в любую газету. Его не опубликуют, но отнесут в полицию, и следующие десять лет мне придется видеть небо в клетку.
  На лице Огдена вновь отразилась жадность. Его влажные губы зашевелились, поначалу беззвучно, взгляд сощуренных глаз уперся в меня.
  – После моего обмена воры не станут никому писать. В этом вся прелесть. Им будет не до жалоб.
  Я ответил не сразу.
  – Я тебе верю. Ты позаботишься о том, чтобы они никому не пожаловались.
  Он вновь оглядел вестибюль отеля.
  – Мне пятьдесят три, Сент-Ив. Через пару лет я уйду на пенсию. Сто двадцать пять тысяч скрасят мне жизнь.
  – Получи их со своих шлюх, Огден. Не с меня.
  – Возьми меня в долю, Сент-Ив.
  – Нет.
  – У меня есть что предложить взамен.
  – Я уже понял, что ты пришел не с пустыми руками.
  – Видишь ли, Сент-Ив, – он перешел на шепот, – я знаю, кто воры.
  Он радостно улыбнулся, обнажив все тридцать два вставных зуба, покивал, повернулся и зашагал к выходу, в летнюю ночь.
  – Мистер Сент-Ив, – крикнул от стойки Чарли, – лифт не работает.
  Глава 14
  Когда я проснулся в семь утра, за окном лил дождь. Капли барабанили по окну, а я стал у плиты, дожидаясь, пока закипит вода, чтобы выпить чашечку растворимого кофе. Взбодрившись кофе и первой утренней сигаретой, я позвонил в «Истерн Эйрлайнс», где мне ответили после четырнадцатого звонка. Все полеты на Вашингтон отменили. В столице тоже лило как из ведра. Наверное, дождь шел над всей планетой.
  Оставалось выбрать между автобусом и поездом. Я позвонил в «Пенсильвания сентрал рейлроуд». Там скучающий мужчина в конце концов сознался, что поезд в Вашингтон отходит в восемь часов и он даже может продать мне билет.
  Я набрал номер портье и попросил к телефону Эдди, дневного коридорного.
  – Ты получишь два доллара, если через десять минут, когда я спущусь вниз, у подъезда будет стоять такси.
  – О Господи, мистер Сент-Ив, я же промокну насквозь!
  Я вздохнул.
  – Три бакса.
  – Идет. Три бакса. Между прочим, та лошадь, на которую вы поставили…
  – Выиграла?
  – К сожалению, нет.
  – Жаль.
  – Да, тут уж ничего не поделаешь. Хотите поставить сегодня на другую?
  – Нет времени. Эдди, мне нужно такси.
  За четыре минуты я оделся, положил в дорожную сумку рубашку, белье, носки, туалетные принадлежности, на это ушло еще две минуты, добавил бутылку виски, постоял минуту у починенного лифта и подошел к стойке через девять минут после того, как закончил говорить с Эдди. Небритый и неумытый.
  Чемодан мне отдали, Эдди каким-то чудом удалось поймать такси.
  – Я весь промок, – заявил он, принимая от меня три доллара. Вероятно, эту фразу следовало расценивать как благодарность.
  Водитель хмыкнул, когда я назвал ему пункт назначения, и ворчал всю дорогу к Пенн-стейшн. Милю, разделявшую отель «Аделфи» и вокзал, мы преодолели за пятнадцать минут, по меркам утреннего дождливого Манхэттэна, должно быть, установили рекорд скорости. В семь сорок я уже стоял у кассы, вслед за женщиной, которая хотела доехать поездом до Катбэнка, что в штате Монтана. Ехать она собиралась не сегодня – на следующей неделе, а может, неделей позже, в зависимости от того, когда родит дочь, но желала заранее получить всю необходимую для дальней поездки информацию. Кассир также оказался неравнодушным к младенцам, и они обсудили, кто лучше для первенца, мальчик или девочка, прежде чем он протянул руку к толстому справочнику, чтобы определить, какие поезда и когда уходят в Катбэнк. Наконец он продиктовал женщине, как ей ехать, она все записала, после чего они вновь поговорили, на этот раз о погоде.
  Женщина ушла, и кассир подозрительно глянул на меня, будто я пришел не за билетом, а с каким-то неприличным предложением.
  – Вашингтон, место в первом классе.
  – Не знаю, есть ли свободные места. – Он взглянул на часы. – Вы припозднились, знаете ли.
  – Да уж, так получилось. – Я не стал перекладывать вину на него.
  – Первый класс. Это дороже, чем купе.
  – Я знаю.
  – Но все равно хотите ехать первым классом?
  – Хочу. – Мне даже удалось не повысить голоса.
  – Ага, один билет таки остался.
  – Я рад, что вы меня не подвели.
  – Купе обойдется вам в девятнадцать долларов девяносто центов. Это большие деньги.
  – Я недавно получил наследство.
  – Понятно. – Он протянул мне билет, я ему – двадцатидолларовую купюру. – Как говорится, береги центы, а уж доллары сами позаботятся о себе, – и вслед за билетом он отдал мне десятицентовик.
  – Вы это сами придумали? – поинтересовался я.
  – Следовал этому правилу всю жизнь. – Он вновь глянул на часы, милый семидесятилетний старичок. – Если вы поторопитесь, то еще успеете на поезд.
  Я поторопился, хотя пятидесятивосьмифунтовый чемодан больно бился о мое правое колено. Спешил я напрасно. Состав подали на десять минут позже.
  Последний раз услугами железных дорог я пользовался, когда ехал на трансъевропейском экспрессе из Кельна в Париж. Кормили прекрасно, обслуживали еще лучше, поезд летел как на крыльях, в вагоне совсем не трясло. «Пенсильвания сентрал рейлроуд» не баловала пассажиров комфортом. Я заплатил на восемь долларов и тридцать пять центов больше лишь для того, чтобы получить кресло, вращающееся на 360 градусов, которое давало мне возможность в полной мере насладиться городским пейзажем восточного побережья Соединенных Штатов. Я увидел фабрики, свалки, кварталы разваливающихся домов и одну корову.
  Я не знаю, когда начался закат американских железных дорог. Некоторые говорят, что в двадцатых годах, но скорее всего после второй мировой войны, когда развернулось строительство скоростных автострад, вновь появились в продаже легковые машины, а полеты на пассажирских самолетах уже никого не удивляли. И по железным дорогам перестали ездить. Вагоны не менялись, работники старели, а молодежь не желала заниматься этим непрестижным делом. И неожиданно где-то в середине шестидесятых годов страна обнаружила, что небеса и автострады забиты до отказа, а рельсы пусты. Во всяком случае, пассажиров по ним не возят. Вот тогда-то пустили скоростной экспресс между Вашингтоном и Нью-Йорком, преодолевающий 227 миль за два часа и пятьдесят девять минут, на час быстрее междугородного автобуса. Со временем трассу предполагали продлить до Бостона.
  А пока, чтобы добраться туда, приходилось ползти по дорогам, рассчитанным на транспортный поток пятидесятых годов, или часами тереться в аэропортах, которые работали с перегрузкой с первого дня после открытия.
  Многие из прежних железнодорожных компаний канули в Лету, думал я. «Коммодоре Вандербилд», «Твентис Сенчури лимитед», «Уобэш Кэннонболл». А вот в других странах, по всему миру поезда спорили успешно с автобусами, быстрее их и точно в срок доставляя пассажиров в пункт назначения. Путь из Токио в Осаку, 320 миль, занимал три часа и десять минут. «Голубой поезд» все еще курсировал между Йоханнесбургом и Кейптауном, «Золото Рейна» мог доставить вас из Амстердама в Женеву, 657 миль, менее чем за одиннадцать часов, и в дороге вы могли диктовать письма секретарю, говорящему на четырех языках, одновременно наслаждаясь видом древних замков. А «Пенн Сентраль»… Едва ли я мог рассчитывать даже на чашечку хорошего кофе.
  В час дня мы вкатились на «Юнион-стейшн» Вашингтона, опоздав более чем на пятьдесят минут. Дождь все еще лил, и мне пришлось ждать такси пятнадцать минут. Заказал завтрак и отправился в ванну, чтобы побриться и смыть поездную пыль. После завтрака позвонил лейтенанту Деметеру.
  – Хорошо, что вы объявились, – приветствовал меня он. – Как дела с обменом?
  – Они заставили меня прогуляться в мотель в Нью-Джерси, чтобы убедиться, насколько точно я следую их инструкциям.
  – Но сами не появились?
  – Нет.
  – Может, вы заглянете ко мне и расскажете обо всем?
  – Не могу. Мне велели прибыть к половине первого, но самолеты не летают, пришлось ехать на поезде, поэтому я опоздал. Они обещали позвонить сюда.
  – Деньги у вас с собой? – поинтересовался Деметер.
  – Да.
  – Где?
  – Здесь. В моем номере.
  – Ради Бога, Сент-Ив, немедленно положите их в сейф отеля! – взорвался Деметер. – Может, в Нью-Йорке совсем другая жизнь, может, там сплошь милые люди, души не чающие в цветах, но в этом городе я бы не вышел на улицу, имея в кармане больше пятидесяти долларов. – Похоже, он отвернулся от телефона, потому что следующая фраза долетела до меня приглушенной. – Представляешь, деньги у него в номере, – наверное, он говорил с сержантом Фастнотом.
  – Я собирался положить их в сейф.
  – Кончайте собираться и кладите! Где вы остановились, снова в «Мэдисоне»?
  – Да.
  – Какой номер?
  Я сказал.
  – Будем у вас через полчаса.
  * * *
  Я отнес чемодан с деньгами в сейф «Мэдисона», вернулся к себе, постоял у окна, наблюдая за тугими струями дождя. Двадцать минут спустя в дверь постучали. Я подошел к двери, открыл. На пороге стоял Огден с перекошенным от боли лицом.
  – Дай мне пройти.
  Я отступил в сторону, он шагнул вперед, едва не упал. В светло-коричневом плаще, он крепко прижимал руки к животу, но кровь выступала из-под пальцев.
  – На кровать. – Я подхватил его и повел к кровати.
  Ложиться он не пожелал, лишь сел, не отрывая рук от живота.
  – О Боже, как больно. Вызови доктора, вызови доктора!
  Я схватил трубку и набрал номер коммутатора отеля.
  – Пришлите врача в 429-й номер. Человек ранен.
  Телефонистка не стала спорить или задавать вопросы.
  – Вызываю «скорую помощь».
  – Не теряйте времени. – И я бросил трубку на рычаг.
  Огден уже завалился на кровать, голова легла на подушку, ноги оставались на полу, руки сжимали красное пятно на плаще.
  – В вестибюле, – бормотал он. – Он ударил меня ножом прямо в вестибюле.
  – Кто?
  – Они были там оба. Эта сучка хихикала, когда он ударил меня. – Огден застонал, потом стон перешел в крик. – Ну почему я должен так страдать?
  Подходящего ответа я не нашел.
  – Кто был в вестибюле, Огден?
  – Вызови мне доктора. Вызови чертова доктора.
  – Он уже едет. Кто был в вестибюле?
  – Деньги у тебя? – Он попытался сесть. – Деньги у тебя? Покажи их мне. Покажи.
  – У меня их нет. Они в сейфе. Кто ударил тебя ножом, Огден?
  – Я увидел их в поезде, потом они приехали сюда, а эта сучка хихикала, когда он всадил в меня нож.
  – Кто, черт побери?
  – Это сутенер. Фредди. Фредди и его шлюха.
  – Какой Фредди?
  Огден хотел что-то сказать, кровь хлынула у него горлом, и лейтенант нью-йоркской полиции Кеннет Огден вновь повалился на кровать, на этот раз мертвый.
  – Мы приехали, поднимаемся к вам, – уведомил меня Деметер.
  – Вы опоздали, – ответил я.
  Глава 15
  Помощник управляющего отделом «Мэдисона» нашел-таки мне другой номер на другом этаже, но по его физиономии чувствовалось, что он с легким сердцем препроводил бы меня в другой отель, предпочтительно в другом городе. После того как я рассказал трем детективам в штатском из отдела убийств, вызванным Деметером, о том, что произошло, мне пришлось повторить свой рассказ. Затем, чтобы убедиться, что я ничего не упустил, меня попросили пойти на третий круг. Но и этого оказалось недостаточно, ибо один из детективов пожелал в четвертый раз услышать то же самое. Я не выдержал и посмотрел на Деметера. Тот стоял у двери и не отрывал глаз от своего бывшего однокашника по Академии ФБР, Кеннета Огдена, лейтенанта нью-йоркской полиции. Фастнот у окна всматривался в пелену дождя.
  – Четвертый вариант не будет отличаться ни от третьего, ни от второго, ни от первого, – вырвалось у меня.
  Деметер не повернулся ко мне, продолжая смотреть на лежащее на кровати тело.
  – Расскажите, Сент-Ив. Просто расскажите, что случилось.
  И я вновь рассказал детективам из отдела убийств, как Огден умер на кровати в моем номере.
  – А теперь начните с прошлого вечера, мистер Сент-Ив, – предложил мне другой детектив, коренастый, лет пятидесяти, с седеющими волосами. – А именно с того момента, как Огден встретил вас в вашем отеле в Нью-Йорке.
  Я рассказал, и после этого тело Огдена переложили на каталку. Полицейские и технические эксперты сновали взад-вперед. Заглядывали в аптечку в ванной, пересчитывали мои носки на полке, в общем, создавали видимость кипучей деятельности. Кто-то сфотографировал тело Огдена. На снятие отпечатков пальцев времени решили не тратить. Помощник управляющего заглядывал в мой номер дважды. Появившись в третий раз, он едва не столкнулся с каталкой.
  – На служебный лифт, – заверещал он. – Пожалуйста, на служебный лифт, – и с мольбой взглянул на Деметера. – Не могли бы вы приказать им спуститься на служебном лифте.
  – Мы остановились у главного входа, – вставил один из санитаров.
  – Спуститесь на служебном лифте, – изрек Деметер, и мне подумалось, что помощник управляющего сейчас поцелует ему руку.
  – Это ужасно, – воскликнул он, обращаясь ко всем и ни к кому в отдельности. – Ужасно!
  – А пока приготовьте ему другой номер. – Деметер махнул рукой в мою сторону.
  – Неужели он собирается остаться в отеле? – изумился помощник управляющего. – Разве вы не заберете его с собой?
  – Нет, с вами он не поедет. Здесь ему нравится больше, не так ли, Сент-Ив?
  – Потому что здесь поуютнее, – ответил я.
  Помощник управляющего уже пришел в себя.
  – Я пришлю коридорного с ключом, – и исчез за дверью.
  Деметер повернулся к седовласому детективу.
  – Сент-Ив рассказал вам все, что вы хотели узнать?
  – Похоже, что да.
  – Как вам понравилось желание Огдена отхватить половину от двухсот пятидесяти тысяч?
  – Мысль интересная, – усмехнулся детектив. – В Нью-Йорке эта часть показаний мистера Сент-Ива произведет немалое впечатление. Особенно намерение Огдена разделаться с ворами после того, как они заполучат деньги. – Он оторвался от стула, на котором сидел, подошел ко мне. – Вам больше нечего добавить, мистер Сент-Ив?
  – Нечего.
  – Нам придется составить официальный протокол.
  – Я понимаю. Когда?
  – Скажем, завтра, в десять утра? Не слишком рано для вас?
  – Отлично.
  Детектив тем временем посмотрел на Деметера.
  – Так вы знали Огдена?
  – Знал, – сухо ответил тот.
  – Хорошо?
  – В пятидесятых годах мы вместе учились в Академии ФБР.
  – И что вы думаете насчет всего этого?
  – Ничего. Абсолютно ничего.
  – Из ничего каши не сваришь, – вздохнул седовласый детектив. – Если придет в голову какая мысль, дайте мне знать. – Он повернулся к двум другим детективам из отдела убийств, помоложе возрастом, повыше ростом. – Давайте спустимся в вестибюль. Может, найдем свидетелей. – Он вновь обратился к Деметеру: – Знаете, сколько мы найдем свидетелей?
  – Сколько?
  – Скорее всего ни одного, – он направился к двери, открыл ее, оглянулся и посмотрел на залитые кровью подушку и покрывало. – Вот что я вам скажу, копа должны убивать в том городе, где он работает.
  Коридорный появился вскоре после ухода детективов из отдела убийств, подхватил мою дорожную сумку, в которую я упаковал вещи, и Повел меня, Деметера и Фастнота к лифту. Мы поднялись на два этажа, коридорный открыл дверь номера.
  – Сколько крови, – прокомментировал он увиденное. Но беседу не поддержали, и он молча стоял, пока я не вспомнил, что надо дать ему чаевые. Фастнот снова подошел к окну, чтобы полюбоваться дождем. Деметер выбрал себе стул и осторожно опустился на него, будто сомневался, гнутся ли у него ноги. Я расстегнул «молнию» на дорожной сумке и достал бутылку шотландского.
  – Хотите выпить?
  – Мне с водой, – подал голос Фастнот.
  – А вы, лейтенант.
  – Мне тоже. Почему бы и нет.
  Я смешал напитки ираздал стаканы гостям. Фастнот отвернулся от окна и стоял, оперевшись задом на подоконник. Деметер достал сигару и неторопливо раскурил ее. Я уселся на спинку кресла напротив Деметера.
  – Так что вы насчет этого думаете, сержант Фастнот? – осведомился Деметер.
  Фастнот глотнул виски, прежде чем ответить.
  – Я думаю, что ситуация в корне изменилась.
  – А что заставило вас прийти к такому выводу, сержант Фастнот? – Деметер смахнул капельки виски с усиков.
  – Ваш приятель Огден.
  – Мой приятель Огден, – мягко повторил Деметер. – Меня тоже интересует, что случилось с моим приятелем Огденом. Когда я впервые встретился с ним пятнадцать лет назад, на уме у него было только одно – показать всем фотографии дочери-малютки. А как серьезно относился он к обязанностям полицейского! Я часто ставил его себе в пример. Хотелось бы знать, что он почувствовал, впервые испытав вкус легких денег. Когда тебе вменено в обязанность следить за нравственностью, деньги эти лежат вокруг пачками. Только наклонись и возьми. Протяни руку, и к ней прилипнет сотня. А к Рождеству, я полагаю, пара лишних сотен ой как не помешает. Особенно если у тебя жена и маленькая дочь. Наверное, именно перед Рождеством старина Огден протянул руку. Как по-вашему, Сент-Ив?
  – Он – преступник, – ответил я. – Преступник, готовый на убийство ради половины от двухсот пятидесяти тысяч долларов.
  – Таков ваш приговор, Сент-Ив?
  – Я лишь повторяю то, что слышал от него.
  – Вас потрясли его слова, может, даже немного удивили?
  – Нет, – я покачал головой. – Не сказал бы…
  – Почему нет, Сент-Ив? Почему вы не вознегодовали? Почему не заложили его? Почему не пошли к его начальнику и не сказали: «Между прочим, у вас служит некий Огден. Боюсь, он ступил на ложный путь, который может привести его к беде»?
  Я выудил из пачки сигарету, закурил.
  – Сколько вы платите за ваши костюмы, лейтенант?
  – Максимум семьдесят пять долларов – это за тот, в котором хожу к мессе.
  – А вы, сержант Фастнот?
  Сержант чуть улыбнулся.
  – Однажды заплатил сто двадцать пять, но дело было до свадьбы.
  – Огден платил за свои никак не меньше трехсот долларов. Ездил он на «линкольн-континентале». Играл в покер по-крупному и даже не кривился, спуская за вечер пятьсот долларов. Жил в квартире, обошедшейся ему по меньшей мере в восемьдесят тысяч. Я знал обо всем этом, хотя виделся с Огденом не более десяти раз в год и только за столиком для покера. Но если об этом знал я, почему оставались в неведении люди, под началом которых он служил, или те, что работали с ним плечом к плечу? А если так, почему я должен негодовать? И кому, по-вашему, я должен был высказать свои претензии? Его непосредственному начальнику? Насколько мне известно, он стриг двадцать пять центов с каждого доллара, полученного Огденом.
  – Допустим, – Деметер разглядывал потолок, – допустим, мы с Фастнотом сделаем вам предложение, аналогичное тому, что, как вы говорите, сделал вам Огден?
  – Он его сделал.
  – А теперь мы пойдем по его стопам. Вас это удивит?
  – Да.
  – Почему? Только из-за того, что мы носим дешевые костюмы?
  – Нет.
  Деметер наклонился вперед и пристально посмотрел на меня.
  – Наверное, у вас в голове какой-то прибор, Сент-Ив. Этакий внутренний радар, сразу определяющий, честен полицейский или нет. Есть он у вас?
  – Нет.
  – Тогда на основании чего вы судите обо мне и Фастноте? Почему вы решили, что мы – честные полицейские?
  – Потому что вы не дали мне повода убедиться в обратном.
  – Но вы удивитесь, если мы сделаем вам предложение?
  – Я уже сказал, что удивлюсь.
  Деметер допил виски и поставил пустой стакан на столик. Я не стал спрашивать, налить ли ему еще. Он стряхнул пепел с кончика сигары на поднос, посмотрел на Фастнота, а когда тот кивнул, вновь откинулся на спинку.
  – Фастнот и я намерены сделать вам предложение. Мы обговаривали сложившуюся ситуацию до того, как узнали, что в этом деле замешан Огден. Теперь мы хотели бы услышать ваше компетентное мнение. Вы говорите, Огден знал, кто украл щит?
  – Он сказал мне, что знал.
  – И вы пришли к выводу, что именно потому они и убили его.
  – Причина достаточно веская.
  Деметер затянулся, выпустил струю дыма.
  – А теперь, после его смерти, они все же попытаются обменять щит на двести пятьдесят тысяч?
  – Откуда мне знать?
  – Я думаю, попытаются, – сам себе ответил Деметер. – А как по-вашему, Фастнот?
  – Еще один покойник их не остановит.
  – Скорее всего, вы правы, – кивнул Деметер. – Сколько их у нас? – Он сунул сигару в рот и начал загибать пальцы. – Сэкетт, ниггер-охранник, это один. Огден – уже два. Да еще этот парень из Нью-Йорка, Фрэнк Спиллейси. Вы забыли назвать его детективам из отдела убийств, Сент-Ив.
  – Вы тоже.
  – Ну, тогда у нас не было полной уверенности.
  – Кто вам сказал? Огден?
  – Нет. Не Огден. Огден не единственный полицейский, которого я знаю в Нью-Йорке.
  – Он даже знаком с одним-двумя честными копами, – вставил Фастнот.
  – Нам стало известно, что вы собирались встретиться с Фрэнком Спиллейси в тот день, когда его убили, а Огден замолвил за вас словечко.
  – Пусть так.
  Деметер пересчитал загнутые пальцы левой руки.
  – Так что у нас получается? Охранник, Огден и Спиллейси. Трое. Я никого не забыл, Фастнот?
  – Забыли, – отозвался тот с подоконника, – Джордж Уинго. Но вы знали о нем, не так ли, Сент-Ив? Я хочу сказать, вы знали, что он был наркоманом.
  – Знал. – Отпираться я не стал.
  – В канцелярии коронера нам сообщили, что вы интересовались подробностями смерти Джорджа Уинго и даже упросили помощника генерального прокурора Соединенных Штатов выяснить их для вас.
  – Вы, я вижу, не сидите сложа руки.
  – Обычная полицейская текучка. Даже в канцелярии коронера смогли сложить два и два, когда Фастнот попросил прислать ему результаты посмертного вскрытия в один день, а помощник генерального прокурора – днем позже. Этот парень из канцелярии позвонил нам, мы – помощнику генерального прокурора, тот признал, что оказывал услугу вашему адвокату… как его?
  – Майрон Грин, – подсказал Фастнот.
  – Грину, – повторил Деметер. – Так о чем вы подумали, уяснив, что и Сэкетт, охранник, и мистер Уинго баловались героином?
  – Ни о чем, – ответил я.
  – Как бы не так, – пробурчал Фастнот.
  – Подождите, Фастнот. Может, мистер Сент-Ив не так силен в дедукции, как вы. А вас интересует, о чем подумал Фастнот?
  Я вздохнул.
  – Этот Уинго посадил охранника на иглу и уговорил его украсть щит. Об этом догадался бы даже пятилетний ребенок. Мой, к примеру. У него высокий Ай-Кью.
  – Наверное, хорошая голова досталась ему по наследству от папули, – продолжал Деметер. – Так вот, по мнению Фастнота, Уинго нуждался в деньгах, чтобы покупать наркотики. Будучи специалистом по искусству, он решил украсть щит, а потом продать его музею. Но ему требовалась помощь. Не только внутри музея, но и снаружи. И куда он пошел, чтобы найти помощников?
  – К Спиллейси.
  – Вам следовало бы поступить на службу в полицию, Сент-Ив. Как вы до этого додумались?
  – Когда я заглянул в контору Спиллейси, я увидел, что он написал на блокноте фамилию Уинго. Последнее слово, написанное им при жизни.
  – И вы никому об этом не сказали?
  – Нет.
  – Вы могли бы избавить нас от многих забот, – укорил меня Фастнот. – Очень многих.
  – Мог, но не избавил, – подытожил Деметер. – И вчера вечером нам пришлось поехать к миссис Уинго и познакомить ее с нашими выводами. Ей это не понравилось. Ой как не понравилось. Но она позволила нам заглянуть в бумаги мужа, и в них мы обнаружили кое-что интересное.
  – Что же?
  – Переписку между Уинго и Спиллейси. Лет шесть или семь назад, живя в Нью-Йорке, Уинго через Спиллейси играл на бирже. И, похоже, Спиллейси задолжал Уинго крупную сумму. Мы позвонили в Нью-Йорк, чтобы справиться насчет Спиллейси, но нам сказали, что он уже на том свете. А также ввели в курс дел покойного, и мы поняли, что тот без труда мог найти для Уинго пару воров.
  – И посредника, – вставил я. – Он нашел меня для Уинго.
  – Вы запамятовали сообщить и об этом, – заметил Фастнот. – Не очень-то вы разговорчивы, мистер Сент-Ив.
  – А что еще можно ожидать от высокооплачиваемого посредника, Фастнот? – посмотрел на него Деметер. – Или вы полагаете, что он будет выкладывать все, что ему известно, копам, которые, возможно, связаны с преступным миром, хотя и не носят трехсотдолларовые костюмы.
  – Наверное, вы правы, – вздохнул он. – Нельзя требовать невозможного.
  Я встал и налил себе виски, добавил воды. Не спрашивая дорогих гостей, хотят ли они выпить.
  – Что теперь?
  – Вы хотите выслушать нашу версию?
  – Кажется, я только что выслушал ее. Уинго задумал украсть щит, чтобы на всю жизнь обеспечить себя героином. Для кражи ему требовался соучастник, работающий в музее, и он пристрастил к героину охранника. Затем связался со Спиллейси, и тот подобрал двух помощников, мужчину и женщину, которые звонили мне. После завершения всех приготовлений парочку обуяла жадность, они накачали Уинго героином и организовали автомобильную аварию. Взяли командование на себя и, когда охранник принес щит, снесли ему полголовы. Спиллейси догадался если не обо всем, то о многом, пригрозил, что заговорит, если не получит большую долю, поэтому ему в горло всадили нож. А час или чуть более того назад в вестибюле этого отеля свое получил и Огден. Я не знаю, каким образом Огден их вычислил, да, в общем, мне нет до этого никакого дела.
  – Почему же это, Сент-Ив? – вкрадчиво спросил Деметер.
  – Потому. Слишком много покойников. – Я встал, прошелся по комнате. – Я откланиваюсь. Выхожу из игры.
  – Опять он проявляет осторожность, лейтенант, – прокомментировал Фастнот.
  – Похоже на то, – согласился Деметер.
  – Вы можете найти кого-нибудь еще, – посоветовал я. – Из тех, кто обожает риск.
  – Сядьте, Сент-Ив, – в голосе Деметера зазвучали стальные нотки. – Сядьте, и я объясню, почему вам не удастся выйти из игры.
  Глава 16
  Сержант Фастнот оторвался от подоконника и перекочевал к двери. Наверное, у него зачесалась спина, потому что он потерся о косяк, не сводя с меня глаз. Деметер же наклонился вперед, в правой руке тлела забытая им сигара.
  – Более всего вам хочется, чтобы я положил бутылку шотландского в сумку и попытался выйти из номера, – заявил я. – Вот его вам хочется.
  – Перестаньте, Сент-Ив, – рассердился Фастнот.
  Деметер посмотрел на него.
  – А чего вы от него ожидали, сержант Фастнот? Я только что сказал ему, что выйти из игры не удастся, а вы подошли к двери и выглядите так, будто с удовольствием врежете ему по зубам, если он попытается покинуть номер. Сент-Ив имеет свою точку зрения, и мы должны ее уважать. После всех разговоров о жестокости полиции он просто не может думать иначе.
  – Извините, – съехидничал Фастнот. – Я забыл роль, предписанную нам обществом. Разумеется, двинув ему в зубы, мы окажемся на высоте. А газеты запестрят привычными заголовками: «Полиция отделала нью-йоркского посредника в отеле» или «Вашингтонские копы „разобрались“ с жителем Нью-Йорка в роскошном отеле».
  Деметер важно кивнул.
  – Фастнот, вы зарываете талант в землю. Вам самое место в отделе отношений с общественностью. Вы согласны, Сент-Ив?
  – Просто не представляю, как там до сих пор без него обходятся, – поддакнул я.
  – А теперь, – Деметер вновь откинулся на спинку и вспомнил про сигару, – я расскажу, почему вам нельзя выходить из игры. Вы не возражаете?
  – В общем и целом нет, но не лучше ли начать с другого? Может, сперва мне объяснить, почему я хочу выйти из игры?
  Деметер поощряюще махнул сигарой.
  – Валяйте.
  – Если ваши математические выкладки справедливы, из-за щита погибли уже четверо. И причина их смерти одна – они или знали, или догадывались, кто украл щит. Поэтому велика вероятность того, что тот, кто пырнул ножом нью-йоркского полицейского в вестибюле отеля «Мэдисон», едва ли станет колебаться, когда представится случай навсегда отделаться от посредника часа в три ночи где-нибудь на пустынной дороге в Виргинии или Мэриленде. Даже если они предложат безопасный вариант, исключающий прямой контакт, все равно я останусь нежелательным свидетелем, из-за которого они будут просыпаться в холодном поту в пять утра, гадая, не допустили ли они ошибки и не смогу ли я опознать их. Так вот, с такими людьми я не хочу иметь дело ни за двадцать пять тысяч, ни даже за пятьдесят. Выражаю уверенность, что вы меня поняли.
  – В этом можете не сомневаться, – заверил меня Деметер.
  – Тогда ясен и вывод: я выхожу из игры.
  – Ну уж нет, – покачал головой Деметер. – Не выходите.
  – Это почему же?
  Деметер встал, прогулялся к окну.
  – Вашингтон – забавный город. Совсем не такой, как Нью-Йорк или Чикаго, даже Филадельфия. Им правит горстка конгрессменов, а тот, кто имеет подход к этим конгрессменам, вертит и Вашингтоном. Улавливаете мою мысль, Сент-Ив?
  – Улавливаю.
  – Вы обратили внимание на вежливость этих парней из отдела убийств? Минимум вопросов, никакой суеты, хотя убили полицейского, мало того, иногороднего полицейского.
  – Я это заметил.
  – Да и в газете об этом происшествии упомянуто лишь на последних страницах и всего два абзаца. Не больше. Видите ли, Сент-Ив, прошла команда. Щит нужно вернуть и без лишнего шума. Наверное, вы хотите спросить, кто отдал эту команду, но ответить я не могу, потому что не знаю. Однако готов поспорить, что поступила она из дома 1600 на Пенсильвания-авеню21, перекочевала в Капитолий, а уж оттуда по инстанциям докатилась до нас с Фастнотом. И на днях, позавчера, – не так ли, Фастнот? – с нами провели обстоятельную беседу. Помахали перед нами морковкой, которую получим, если вернем щит, но не забыли упомянуть о невзгодах, которые выпадут на нашу долю, если мы его не добудем. И им наплевать, сколько человек погибнет из-за этого куска бронзы. Их это не волнует. Им нужен щит, и они дали нам карт-бланш. Я правильно использовал это выражение, не так ли? А Фастнот возьми да спроси: «А что будет, если посредник струсит и даст задний ход?» Нам ответили долгим взглядом. И сказали: "Но вы же сможете объяснить ему, что делать этого не следует? Иначе ему создадут «особые условия». После чего нас одарили еще одним долгим взглядом.
  – Лучше испытывать какие-то жизненные неудобства, чем умереть, – ответил я, прекрасно понимая, что он имеет в виду.
  Деметер отвернулся от окна и покачал головой. Глаза его наполняла грусть.
  – Вы не умрете, Сент-Ив. Во всяком случае, мы с Фастнотом приложим все силы, чтобы не допустить этого. Вот что я вам скажу. Мое будущее целиком зависит от вас. Фастнот моложе. Он может начать все заново, а мне уже больше сорока пяти, так что деваться просто некуда. А эти люди не бросают слов на ветер. Они действительно могут создать вам «особые условия», если вы пойдете против их воли. Вас затаскают по судам, обвиняя в неуплате подоходного налога. Все сбережения вам придется потратить на адвокатов. В три часа ночи к вам будет приходить судебный пристав с повесткой. Вас будут вызывать в суд за то, что вы плюнули на тротуар или сошли на мостовую в неположенном месте. Вы взвоете от такой жизни. Не могу сказать, что мне нравятся подобные методы, но в этой стране много такого, от чего следовало избавиться давным-давно.
  – Это только ваша работа, – констатировал я.
  – Совершенно верно, Сент-Ив, это только моя работа, и выпадают дни, когда становится противно от того, что приходится делать.
  За окном все еще лил дождь, и долгое время лишь его шум нарушал тишину моего номера. Деметер вернулся к своему стулу, Фастнот подпирал дверь, я же пересек комнату и выглянул в окно, на Пятнадцатую улицу и мокрые крыши автомобилей. Наверное, Деметер был прав. Команда поступила от одного из бесчисленных сотрудников аппарата Белого дома, который надавил на кого-то в государственном департаменте. А может, от сенатора или одного-двух влиятельных конгрессменов, перевыборы которых зависели от человека, желавшего, чтобы щит вернулся в музей, и без особого шума. К примеру, к ним мог обратиться Спенсер. А надавили как следует, потому что сидевшие в моем номере копы совсем не напоминали желторотых птенцов, кланяющихся каждому начальнику. И угроза осложнить мне жизнь могла оказаться не пустым звуком. Двое из моих знакомых не вняли такому предупреждению. В результате один попал в загородную клинику для психохроников, а второй удрал в Италию, которая ему совсем не нравилась, не выдержав «особых условий» Нью-Йорка.
  Я посмотрел на Деметера, разглядывавшего ковер на полу.
  – Хорошо. Я подумаю…
  – Я рад, – откликнулся Деметер. – Все-таки не каждый раз удается уговорить посредника. Бронзового посредника.
  * * *
  Телефон зазвонил в половине четвертого. Фастнот лежал на одной из кроватей. Деметер в кресле читал газету, за которой я посылал коридорного. На этот раз со мной говорил мужчина.
  – Вы хорошо знаете Вашингтон?
  – Нет.
  – В северо-западной части города есть гольф-клуб, – он продиктовал мне адрес. – Запомнили?
  – Да.
  – Приезжайте туда сегодня вечером, ровно в четверть одиннадцатого. Чемодан с деньгами положите на заднее сиденье четырехдверного седана. Припаркуйте автомобиль, но из кабины не выходите. Не оглядывайтесь. Это ясно? Не оглядывайтесь. Щит также положат на заднее сиденье. Подождите еще пять минут и делайте все, что вам заблагорассудится. Вы все поняли?
  – Да.
  Раздались гудки отбоя, и я положил трубку. Фастнот сел на кровати. Деметер отложил газету. Они оба смотрели на меня.
  – Сегодня в четверть одиннадцатого, – и далее я повторил все то, что сказал мне мужчина.
  – Людное местечко, не правда ли? – отметил Деметер.
  – Едва ли кто-нибудь придет туда в дождь, – возразил я.
  Фастнот подошел к окну.
  – Дождь уже кончился. Мне кажется, погода налаживается.
  Деметер встал, потянулся.
  – Значит, в четверть одиннадцатого. Как вы играете в гольф, Фастнот?
  – Так себе.
  – Возможно, вечером у вас будет шанс попрактиковаться, но сейчас нас ждут другие дела.
  – Неужели вы уходите? – удивился я.
  – Извините за спешку, Сент-Ив, но надо кое с кем поговорить, подготовиться к желанной встрече.
  – Но вечером вы будете поблизости?
  – Вы найдете нас в машине с мигающим маячком и ревущей сиреной.
  Они двинулись к двери.
  – Теперь Сент-Иву не о чем беспокоиться, не так ли, Фастнот? – молвил Деметер.
  – Это уж точно, – пробасил Фастнот.
  – Хочу обратиться к вам с одной маленькой просьбой, – подал голос и я.
  – Какой же? – поинтересовался Деметер.
  – Постарайтесь не напортачить.
  У двери Деметер повернулся, и его черные глаза оценивающе пробежались по мне, от носков туфель до прически. По выражению лица Деметера я понял, что он раздумывает, каких размеров мне понадобится гроб. Разумеется, из дешевых.
  – Мы не напортачим, Сент-Ив. Во всяком случае, постараемся не напортачить.
  После их ухода я пролистал телефонный справочник, нашел и набрал нужный мне номер. Когда на другом конце провода взяли трубку, спросил: «Когда вы закрываетесь?»
  – В десять часов, – ответил женский голос. – Выдача инвентаря прекращается без четверти восемь.
  Я поблагодарил, положил трубку и шагнул к окну, чтобы убедиться, что Фастнот не ошибся насчет дождя. Действительно, небо очистилось, поэтому я оставил плащ в стенном шкафу, на лифте спустился вниз, остановил такси. Когда я залез на заднее сиденье, водитель вопросительно посмотрел на меня, желая знать, куда ехать.
  – Библиотека конгресса, пожалуйста, – удовлетворил я его любопытство.
  Имея в достатке времени и терпения, вероятно, я бы смог найти в библиотеке ответы на все интересующие меня вопросы. Но я провел в отделе периодики лишь два часа, направляемый в своих поисках пожилым джентльменом со слуховым аппаратом, который не возражал против того, чтобы приносить и уносить подшивки достаточно скучных изданий. Без четверти шесть, когда отдел периодики закрылся, я перебрался в главный центральный зал и еще час знакомился с газетами, к которым, судя по их виду, за последние двадцать лет не прикасалась рука человека. В половине восьмого я вышел из библиотеки, обогащенный информацией, часть которой, возможно, могла мне пригодиться.
  На такси я добрался до пункта проката автомобилей Хертца, оформил документы на четырехдверный «форд-галакси», на нем вернулся в «Мэдисон» и поставил машину в гараж отеля. В номере налил себе виски, добавил воды и по телефону заказал сандвич с бифштексом и высокий стакан молока. Съел сандвич, запил молоком, но не почувствовал вкуса ни первого, ни второго. Потом растянулся на кровати и принялся изучать потолок, стараясь не обращать внимания на мысли, проносящиеся в голове.
  Глава 17
  Гольф-клуб назывался «У Пакетта» и занимал несколько акров пустующей земли вдоль Висконтин-авеню. Дюжина моих сограждан, несмотря на поздний час, продолжала совершенствовать свое мастерство в свете ярких прожекторов. Машины, стоящие у тротуара, числом превышали играющих в гольф. Должно быть, у сидящих в них сломались телевизоры, и они не нашли лучшего зрелища, чем тренировка сорокапятилетних непрофессионалов. Часть машин пустовала, а в некоторых виднелись одинокие женщины, смирившиеся с тем, что судьба выбрала им в мужья любителей помахать клюшкой на зеленом поле.
  Я поставил «форд» за пять машин от белой деревянной сторожки, где хранились мячи и клюшки. Часы показывали четверть одиннадцатого, на заднем сиденье в чемодане лежали двести пятьдесят тысяч, в аккуратных пачках десяти– и двадцатидолларовых купюр. Я сидел и ждал, когда откроется задняя дверца и чья-то рука заберет чемодан и положит на сиденье щит, который, по мнению некоторых, мог спасти тысячи жизней, но пока что отправил на тот свет четверых.
  В десять семнадцать вырубился свет. Мгновением раньше гольф-клуб и ближайшие к нему окрестности заливали яркие желтовато-белые лучи прожекторов, и внезапно мир погрузился в кромешную тьму. Люди отреагировали не сразу. Прошло не меньше пяти секунд, прежде чем кто-то догадался нажать на клаксон. Послышались крики: «Какого черта…» – и тут открылась задняя дверца. Я забыл о предупреждении и начал оборачиваться, чем, наверное, спас себе жизнь. Что-то тяжелое опустилось мне на голову, повыше виска, самого уязвимого места. Кто нанес удар и чем, я не увидел, но позднее, при здравом рассуждении, решил, что били со знанием дела. Естественно, не удалось мне увидеть и того, кто унес чемодан с четвертью миллиона долларов.
  В себя я пришел, лежа на спине на переднем сиденье. Деметер склонился надо мной. Я повернул голову, и меня вырвало на коврик.
  – С вами все в порядке? – несколько раз спросил Деметер, прежде чем я решил было ответить: «Нет, далеко не все, ужасно болит голова», – но вместо слов изо рта вырвался новый поток блевотины. Наконец в желудке ничего не осталось и я сумел-таки сесть. Коснулся рукой того места, куда пришелся удар, нащупал шишку высотой не меньше дюйма и шириной дюйма в два. Меня удивили такие малые размеры шишки. Болела она так, словно была в два раза больше.
  Я откинулся на спинку сиденья и взглянул на Деметера, сидевшего на корточках у открытой правой дверцы.
  – С вами все в порядке? – опять повторил он.
  Я заметил, что прожектора вновь освещают зеленое поле.
  – Нет, – я начал было поворачиваться, чтобы посмотреть на заднее сиденье, но передумал, вовремя поняв, что там я ничего не увижу.
  – Щита нет?
  – Нет, – подтвердил Деметер.
  – И денег тоже?
  – И денег, – кивнул он.
  – Один из них добрался до главного рубильника на распределительном щите.
  – Скорее всего, женщина.
  – А мужчина ударил меня и взял чемодан.
  – Совершенно верно.
  – Сколько времени не горел свет?
  – Две минуты, может, три, – ответил Деметер.
  – А они взяли деньги и уехали?
  – Нет.
  – Не говорите мне, что вы их поймали.
  – Если б они уехали отсюда, то поймали бы. Мы перекрыли улицу с двух сторон.
  Я коснулся шишки. Она выросла еще больше.
  – Но они уехали не отсюда.
  – Нет. Оттуда. – Он показал на другую сторону поля для гольфа.
  – Сколько я был без сознания? – поинтересовался я.
  – Десять-одиннадцать минут.
  – Как они это сделали?
  – Наверное, побывали здесь раньше и выяснили, где находится главный рубильник. В металлическом ящике на стене будки. Не спрашивайте меня, почему он на самом виду. Пакетт говорит, что запирает ящик на ключ, когда уходит, но пока клуб работает, ящик открыт. Они поставили машину за теми деревьями. Подождали вашего приезда. Потом женщина повернула главный рубильник, свет погас, мужчина оглушил вас, схватил чемодан, побежал к электрической тележке. – Сейчас тележка стояла на дальнем конце поля. – Вот как все было.
  – Как они нашли тележку в темноте?
  – У них был фонарик. Я видел, как мужчина зажигал его, но подумал, что это водитель тележки. Его они тоже оглушили и удрали. А теперь, должно быть, пересчитывают денежки.
  – Интересно, – прокомментировал я. – А где были вы и сержант Фастнот, когда погас свет?
  – В четвертой машине от вас, – мрачно ответил Деметер.
  – Как я понимаю, единственное светлое пятно в вашем отчете о сегодняшнем дне.
  Глаза Деметера блеснули.
  – Не подначивайте меня, Сент-Ив.
  – Вы сообщили в музей или миссис Уинго?
  Мне показалось, он покраснел. Во всяком случае, смутился.
  – Нет. Пока еще нет…
  С правого сиденья я перебрался на левое. Завел мотор.
  – Куда вы? – спросил Деметер.
  – Учитывая, что сегодня мне не придется расставаться еще с одной четвертью миллиона долларов, я полагаю, что пора вернуться в отель и попросить принести лед. Часть я заверну в полотенце и приложу к голове. Остальное брошу в бокал, куда предварительно налью виски. Потом позвоню Фрэнсис Уинго и расскажу, как я потратил двести пятьдесят тысяч баксов, вверенных мне музеем.
  – Понятно, – кивнул Деметер.
  – Что-нибудь ей передать? Заверить, что следствие идет полным ходом и вскорости ожидается арест преступников? Ей это понравится.
  Деметер захлопнул правую дверцу.
  – Возвращайтесь в отель, Сент-Ив. Возвращайтесь и напейтесь до белой горячки. Делайте что хотите, но чтобы я вас больше не видел.
  Я уехал.
  В гараже отеля я дал дежурному пять долларов, чтобы он вымыл коврик, а в вестибюле справился у портье, не интересовались ли мной. Оказалось, что дважды звонила Фрэнсис Уинго. Поднявшись в номер, я сразу же позвонил ей. Она взяла трубку после второго звонка.
  – Это Сент-Ив, – представился я.
  – Да, мистер Сент-Ив. Я только что говорила с мистером Спенсером, и он очень хотел бы, чтобы завтра вы доложили о результатах. Вы сможете подъехать в одиннадцать часов?
  – Подъехать-то я смогу, да вот результатов никаких нет.
  – Тем не менее мистер Спенсер хочет получить полный отчет. Можете не упоминать, что полиция подозревает моего мужа в организации кражи. Я уже сказала об этом мистеру Спенсеру.
  – И как он отреагировал?
  – Едва ли это имеет к вам хоть малейшее отношение. Я жду вас в моем кабинете в одиннадцать утра. Спокойной ночи.
  Она положила трубку до того, как я успел сообщить ей, что деньги музея использованы не по назначению. Наверное, мне следовало с этого начать, но я привык выкладывать неприятное в самую последнюю очередь. Я подумал об утренней встрече и буквально почувствовал, как холодные зеленые глаза Спенсера сверлят новую дырку в моей голове.
  Когда мне принесли заказанный по телефону лед, я завернул несколько кубиков в полотенце и приложил к шишке. Попытался вспомнить симптомы сотрясения мозга. Кажется, одним из них являлось раздвоение зрения. Вроде бы мне вспомнилось, что при сотрясении мозга очень помогает спиртное. Уж в этом-то я убедил себя довольно быстро. Налил виски в стакан для воды, добавил льда, жадно глотнул, приготовился повторить, но зазвонил телефон.
  – Это Мбвато, – послышался знакомый голос. – Как вы себя чувствуете, мистер Сент-Ив?
  – Не так хорошо, как хотелось бы.
  – Правда? А что случилось?
  – Просто болит голова.
  – Наверное, от нервного потрясения, вызванного потерей значительной суммы денег? – И он добродушно рассмеялся.
  – Откуда вы… – начал я, но он не дал мне договорить.
  – Откуда я знаю? – Он вновь рассмеялся. – Простите меня, но я счастлив, предчувствуя, что скоро шит вернется на родину, а когда компоренец счастлив, он всегда смеется.
  – А как насчет денег? – напомнил я.
  – Разумеется, разумеется. Вы очень озабочены их потерей.
  – Немного тревожусь, знаете ли.
  – Успокойтесь, мистер Сент-Ив. Ваши деньги в целости и… и…
  – Сохранности, – подсказал я.
  – Совершенно верно, в сохранности. Странно, как это вдруг забываются в нужный момент самые расхожие фразы.
  – И где же они в целости и сохранности? – Я так сжал трубку, что едва не переломил ее пополам.
  – У меня, разумеется, – в голосе отразилось изумление: неужели я мог подумать, что они могли быть в каком-то ином месте. – Вы хотели бы их забрать?
  – Если вы не возражаете, то да.
  – Так забирайте. Вы могли бы приехать по этому адресу? – Он назвал дом на Конкорэн-Плейс, между Эр– и Кью-стрит.
  – Я возьму такси, – пообещал я.
  – Между прочим, мистер Сент-Ив… – Мбвато выдержал паузу.
  – Что?
  – Мы приготовили вам еще один сюрприз.
  – Какой же?
  – Воры тоже у нас.
  Глава 18
  Такси остановилось у трехэтажного здания на Конкорэн-Плейс, узкой улочке с односторонним движением. Фонари освещали выбеленный фасад. Чувствовалось, что хозяин, кто в он ни был, следит за домом и постоянно подновляет его. Я расплатился с водителем, поднялся на семь ступеней, нажал на кнопку звонка. Через минуту в прихожей зажегся свет, дверь чуть приоткрылась, затем распахнулась.
  На пороге стоял мистер Уладо, высокий, стройный, без пиджака, в рубашке с короткими рукавами.
  – Заходите, мистер Сент-Ив. Извините, что так долго не открывал дверь, но мы были на третьем этаже.
  Я вошел не в прихожую, но в просторный холл, отделанный панелями полированного дерева. На стенах висели картины, мебель явно сработали не в двадцатом, а может, и не в девятнадцатом веке. Хозяин, похоже, не испытывал недостатка в деньгах. Мистер Уладо направился к лестнице. Я последовал за ним.
  – Дом принадлежит американскому другу мистера Мбвато, который симпатизирует нашей борьбе, – объяснил он по пути наверх. – Он и его жена улетели в отпуск в Европу и разрешили нам пользоваться домом как своей штаб-квартирой. Территориально дом расположен очень удобно, не так ли?
  Я с ним полностью согласился.
  На третьем этаже мистер Уладо толкнул дверь и отступил в сторону, пропуская меня вперед. Я вошел в просторную комнату, освещенную единственной лампочкой, свисающей с потолка. Под лампой стояли два деревянных стула, а на них, спиной ко мне, сидели мужчина и женщина. Их руки были привязаны к спинкам стульев. За стульями горой возвышался мистер Мбвато. Едва я вошел, он посмотрел на меня.
  – А, мистер Сент-Ив. Как вы быстро доехали, – голос его источал радушие.
  – На то была веская причина. Двести пятьдесят тысяч долларов.
  – А, деньги, – он рассеянно огляделся. – Кажется, они там, – он указал на левую стену. Чемодан стоял под окном.
  – Благодарю, – промямлил я.
  Мбвато помахал рукой.
  – Какие пустяки. А теперь познакомьтесь с ворами. К сожалению, они ничем не хотят нам помочь.
  Я подошел к Мбвато, встал рядом с ним, черноволосый, с длинными бакенбардами. В черной водолазке, брюках, туфлях. Восточный разрез глаз, выступающие скулы. Тонкие бескровные губы, острый нос. Такого легко представить контролером в супермаркете. Женщина лет двадцати двух. Тоже в черной водолазке и брюках. Длинные русые волосы, синие глаза, обычный носик, чуть надутые губки, в общем, ничего особенного.
  – Это Джек, а это – Джилл, – представил их Мбвато. – Больше мы пока от них ничего не узнали. Но я уверен, что со временем они разговорятся.
  – Как вы их поймали?
  Уладо присел на корточки за стульями, вероятно, проверяя, надежно ли завязаны узлы. Затем поднялся и остался за спинами пленников, сложив руки на груди.
  – Вы редко оглядываетесь, не правда ли, мистер Сент-Ив? – спросил Мбвато.
  – Пожалуй, вы правы.
  – Последние несколько дней мы держали вас под постоянным наблюдением. Один из моих помощников заглянул следом за вами в Никерсон-Билдинг, где убили этого Спиллейси.
  – Он не поднимался за мной на лифте.
  – Не поднимался. Но наблюдал за вами, когда вы читали указатель учреждений, расположенных в доме. И заметил, на каких этажах останавливался лифт. В указателе вы просмотрели только раздел на букву "м", а лифт останавливался на шестом и одиннадцатом этажах. Из контор на этих этажах лишь одна, «Меса Верде Эстейтс», начиналась с буквы "м". Когда вы спустились вниз, другой мой помощник пошел за вами, а третий поднялся на одиннадцатый этаж, заглянул в комнату, занимаемую «Меса Верде Эстейтс», и убедился, что мистер Спиллейси мертв.
  – Сколько же у вас помощников? – осведомился я.
  Мбвато блеснул улыбкой.
  – О, с дюжину, наверное, здесь и в Нью-Йорке. Главным образом студенты.
  – А как вы вышли на них? – Я искоса глянул на мужчину и женщину.
  – Совершенно случайно. Из Нью-Йорка мы приехали на том же поезде, что и вы, но в купейном вагоне. Признаюсь, эта поездка не доставила мне ни малейшего удовольствия. Мы последовали за вами в «Мэдисон», вернее, мистер Уладо. Обосновавшись в вестибюле, он узнал нью-йоркского копа, потому что тот дважды заходил к вам в «Аделфи». Поэтому мистер Уладо уже не спускал с него глаз. Потом в вестибюле появилась эта парочка, должно быть, и они приехали поездом. Парень ткнул ножом полицейского, если не ошибаюсь, его фамилия Огден. И мистер Уладо, должным образом оценив ситуацию, последовал за этой парочкой, надеясь, что они приведут нас к щиту. Мы держали их под наблюдением весь день и вместе с ними приехали к гольф-клубу. Расположились неподалеку от оставленной ими машины и стали ждать. Когда они вернулись, надо отметить, в спешке, с чемоданом денег, мы решили, что пора переходить к решительным действиям. Так вот мы и оказались здесь.
  – Они ничего не сказали?
  – Еще нет, – признался Мбвато. – Но до сих пор мы лишь убеждали их заговорить. И меня тревожит, что придется прибегнуть к другим методам.
  – Например?
  – К пыткам, мистер Сент-Ив, – пояснил он. – А западноафриканские вариации, это я говорю для наших юных друзей, очень мучительны. Мистер Уладо, кстати, большой специалист в этом деле, не так ли, мистер Уладо?
  Тот чуть улыбнулся, кажется, даже смутился.
  – А почему просто не передать их полиции? – спросил я.
  – Щит, мистер Сент-Ив, вы забываете про щит. Мы готовы на все, чтобы заполучить его.
  Я повернулся к мужчине.
  – Вас зовут Джек, так?
  Он ничего не ответил, а в его глазах я не увидел ни страха, ни тревоги, ни сожаления. Они были пусты, как выброшенная бутылка из-под пива.
  – Я думаю, вам лучше сказать этому человеку, где находится щит.
  Он помолчал еще секунды две, затем нецензурно выругался.
  Я кивнул и посмотрел на женщину.
  – Этот человек не шутит. Я имею в виду пытки. Вам лучше ответить на его вопросы.
  И в ее глазах не отразилось никаких эмоций, она улыбнулась, выругалась так же, как и ее спутник, и хихикнула. Это хихиканье я уже слышал в телефонной трубке.
  Я повернулся к Мбвато.
  – Они ваши. С чего вы хотите начать?
  Мбвато вздохнул.
  – Я не силен в этих делах, знаете ли. Давайте обратимся к мистеру Уладо. Вас не затруднит рассказать, что вы можете предложить нашим друзьям, мистер Уладо?
  – Разумеется, нет, – он подошел к подоконнику и взял какой-то сверток длиной в двенадцать дюймов. Вернулся и встал перед парочкой. – К сожалению, у нас нет специального оборудования, которое обычно используется для этих целей, поэтому приходится импровизировать. Впрочем, в магазинах Америки мы без труда подобрали адекватные заменители. – Он развернул бумагу. Внутри оказалась коробочка. – Вот это электрические щипцы для завивки волос. Нагреваются до очень высокой температуры. Вызывают очень сильную боль, если вставить во влагалище женщины или задний проход мужчины. Сейчас вы все увидите сами.
  Он достал щипцы из коробочки и бросил ее на пол. Женщина неожиданно хихикнула. Мужчина лишь смотрел на Уладо. А тот вставил штепсель в розетку. Держа щипцы в правой руке, повернулся к Мбвато.
  – С кого нам следует начать, сэр?
  Мбвато вроде бы задумался.
  – Даже не знаю, мистер Уладо. Как по-вашему, мистер Сент-Ив, с джентльмена или с дамы?
  Я пожал плечами.
  – Думаю, с женщины.
  – Очень хорошо. Мистер Уладо, с этой юной леди.
  Мистер Уладо кивнул, плюнул на палец, коснулся щипцов. Слюна зашипела.
  – Подержите, пожалуйста, щипцы, сэр, пока я подготовлю женщину, – он протянул щипцы Мбвато и шагнул к ней.
  – Вы не посмеете вставить в меня эту штуку! – взвизгнула она.
  – В этом не будет нужды, если вы скажете, где щит, – заверил ее Мбвато. – В противном случае… – он выразительно покачал щипцами.
  Женщина глянула на мужчину.
  – Я ему все скажу.
  – Заткнись, – рявкнул тот. – Ничего они тебе не сделают. Просто блефуют. – Я заметил, что на его лбу выступила испарина.
  – Продолжайте, мистер Уладо, – скомандовал Мбвато.
  – Первым делом я должен снять с нее брюки.
  – Так снимайте.
  – Жаль, что у нас нет стола.
  – А вы импровизируйте, импровизируйте, – посоветовал Мбвато.
  – Сначала брюки, – он протянул руку к «молнии».
  – Не трогай меня, проклятый ниггер! – взвизгнула женщина. – Не прикасайся ко мне! – Тут она разрыдалась. – У нас его нет. Нет у нас этого проклятого щита.
  Мбвато вытащил штепсель из розетки, осторожно положил щипцы на пол.
  – А где же щит? – спросил он, отчетливо выговаривая каждое слово.
  – Не знаем, – простонала женщина. – У нас его нет.
  – Но вы украли его из музея? – настаивал Мбвато.
  – Да, тот ниггер отдал его нам. Но пробыл он у нас лишь несколько минут.
  Мбвато повернулся к мужчине. Испарина на его лбу собралась в капли пота, которые падали ему на глаза. Он тряс головой, чтобы смахнуть их.
  – С самого начала, Джек, – попросил Мбвато. – С самого начала.
  Вновь мужчина ответил ругательством.
  И тогда Мбвато отвесил ему сочную затрещину. Лицо мужчины скривилось, только тут я понял, что он плачет.
  – Хорошо, хорошо, – он хлюпнул носом, бросил на женщину злой взгляд. – Дубина. Ну почему я всегда связываюсь с полными идиотками?
  – С самого начала, – напомнил Мбвато.
  – Спиллейси, – выдохнул Джек. – Он втянул меня в эту историю. Он знал парня из Вашингтона, который предлагал выгодное дельце. Подойти к задней двери, взять кое-что и за это получить десять тысяч баксов.
  – Десять тысяч? – переспросил я.
  – Такова была наша первоначальная доля. Спиллейси связался с этим парнем из Вашингтона. Уинго. Законченный наркоман. Он выложил нам все детали. С охранником он договорился раньше, и мы вчетвером встретились в Вашингтоне. Эти двое уже прочно сидели на игле. Вот тогда-то Уинго упомянул про двести пятьдесят тысяч. Сумму выкупа. Я перезвонил Спиллейси и сказал, что негоже предлагать нам всего десять тысяч из двухсот пятидесяти. Мы все обговорили и решили избавиться от Уинго. Вкололи лишнюю долю героина как-то вечером, посадили в машину и скинули ее под откос. Вот тут мы столкнулись с трудностями. Уинго поставлял этому ниггеру героин, так что после его смерти наркотик пришлось добывать нам. Спиллейси покупал героин в Нью-Йорке, а мы возили его в Вашингтон и отдавали охраннику.
  – Где Уинго брал героин? – спросил я. – Насколько мне известно, ему ежедневно требовались пятьсот баксов, чтобы он сам, Сэкетт и его жена могли наслаждаться жизнью.
  – Не знаю, – ответил Джек. – Однажды я спросил его, но он лишь рассмеялся и сказал, что у него надежный источник.
  – Продолжайте, пожалуйста, – вставил Мбвато.
  – А остальное вы знаете. Мы получили щит и избавились от охранника. То есть деньги предстояло разделить на троих. Я, Спиллейси и эта дура. А что сделал Спиллейси? Ничего.
  – Поэтому-то вы и зарезали его, – кивнул я.
  – Где щит? – спросил Мбвато.
  – Не знаю.
  – А что вы с ним сделали?
  – Как и договаривался Уинго, мы проехали шесть кварталов и положили щит на заднее сиденье припаркованной там машины. Больше я его не видел.
  – Щит Компорена, – женщина хихикнула.
  – Какой машины? – не отставал Мбвато.
  – Мой Бог, откуда мне знать? Обычной машины, которой надлежало стоять в определенном месте, где она и стояла. И я положил щит на заднее сиденье.
  – Понятно. – Мбвато вздохнул и посмотрел на меня. – Кажется, мы раскрыли несколько убийств и кражу, мистер Сент-Ив, но ни на йоту не приблизились к щиту.
  – Я в этом не уверен. А пока он настроен говорить, давайте выясним все до конца. Что насчет лейтенанта Огдена, Джек? Как он вышел на вас?
  – Спиллейси, – мрачно ответил Джек. – Огден пронюхал, что вы интересуетесь Спиллейси, и догадался, что тот замешан в этом деле. А от него потянулась ниточка ко мне. Мы со Спиллейси часто работали вместе. И Огден знал об этом. Он и меня знал. Еще бы ему не знать меня. Сколько раз я платил ему за таких дурех, как эта, – он качнул головой в сторону женщины.
  – Он с тобой говорил?
  – Пытался. Мне сказали, что он меня ищет. Да ну его к черту. Он мертв, – тут он посмотрел на меня и осклабился. – А мы заставили тебя побегать, не так ли, парень?
  – Это точно, – подтвердил я. – Заставили.
  – И все из-за какого-то паршивого щита.
  – Щита Компорена, – и женщина вновь порадовала нас хихиканьем.
  Глава 19
  Мбвато и я оставили мистера Уладо приглядывать за пленниками, а сами спустились вниз, продегустировать шотландское, которому отдавал предпочтение хозяин дома. В правой руке я нес чемодан. Вроде бы он весил поменьше, чем раньше, и я подумал, а не пересчитать ли мне деньги, но потом отказался от этой мысли. Действительно, что я мог предпринять, если бы обнаружил недостачу? Уж наверняка не стал бы докладывать свои.
  Мбвато наполнил два бокала, и мы уселись в уютной гостиной, с множеством картин и книжных полок. Я – на диван, Мбвато – в самое большое кресло.
  – Итак, мистер Сент-Ив, как нам поступить с нашими юными друзьями, что сейчас наверху?
  – Передать их полиции.
  – Вы думаете, они в своем уме?
  – Мужчина – да. Насчет женщины – не знаю. Возможно, она с причудами, а может, действительно дебилка.
  – Однако раскололась она не сразу, – пробормотал Мбвато.
  – Щипцы для завивки оказались весьма убедительным доводом. Скажите мне, неужели ваш Уладо действительно специалист по пыткам?
  Мбвато хохотнул.
  – Разумеется, нет. Разве вы не видели, в каком он был ужасе? Идею-то он почерпнул из одного из ваших многокрасочных журналов. Но сработала она преотлично, не так ли?
  – А если б они не заговорили? Если в продолжали упрямиться? Вы использовали бы щипцы?
  Мбвато задумчиво посмотрел на меня.
  – Позвольте мне ответить вопросом на вопрос: вы попытались бы остановить меня?
  Я кивнул.
  – Пожалуй, что да.
  – И достигли бы успеха, – он шумно вздохнул. – Однако и угрозы хватило с лихвой. Жизнь, которую они ведут, подготовила их к мысли, что два африканских дикаря будут пытать их часами, пока не добьются своего. Это элементы американской культуры, впитанные с молоком матери.
  – Они видели слишком много фильмов, где негры из Африки, не задумываясь, поступают так, как вы обещали поступить с ними.
  – Не только это. Если в поменялись местами, они бы не колеблясь воспользовались раскаленными щипцами, чтобы получить интересующие их сведения от меня или мистера Уладо. Так что они не сомневались относительно наших намерений, – он вновь вздохнул. – Но что нам с ними делать?
  – Полиция, – подсказал я.
  – Да перестаньте, мистер Сент-Ив.
  – Почему нет?
  – Мы сможем это сделать… анонимно?
  – Ну, едва ли нам удастся запаковать их в ящик и отправить по почте.
  – А может быть, вы…
  – Может быть.
  – Я был бы вам крайне признателен.
  – Я у вас куда в большем долгу. Вы же вернули мне деньги.
  Мбвато поставил бокал на столик, наклонился вперед, уперся локтями в колени, начал изучать рисунок ковра.
  – Деньги для вас гораздо важнее щита?
  – Пожалуй, да. Если я верну деньги музею, мы окажемся в исходной точке. И я смогу откланяться, пожелав им дальнейших успехов.
  – Именно это вы и намерены сделать завтра?
  – Отнюдь.
  Вот тут он посмотрел на меня.
  – То есть как?
  – Сначала я намерен вернуть щит.
  Его глаза широко раскрылись.
  – Вы знаете, где он?
  Я ответил не сразу.
  – Кажется, знаю.
  – Кажется?
  – Да.
  – Мое предложение остается в силе, мистер Сент-Ив.
  – Забудьте о нем.
  – Вы получили более выгодное?
  – Нет.
  Мбвато встал, прошелся по гостиной.
  – Подобными намеками и недомолвками можно довести до белого каления кого угодно, мистер Сент-Ив. Впрочем, вы, наверное, и сами об этом знаете.
  – Я не подумал об этом. Извините.
  Он остановился передо мной, чернокожий гигант, на широком лице которого надежда боролась с отчаянием. Отчаяние, похоже, брало верх.
  – Вы понимаете, сколь велика значимость щита, не для меня лично, но для моей страны?
  – Вы говорили мне об этом. Дважды. Если не трижды.
  – Тогда нет нужды повторяться.
  – Нет.
  – А теперь вы намерены вернуть щит?
  – Совершенно верно.
  – Как?
  – Вас больше интересует – кому?
  – Да, разумеется. Кому?
  – Я еще не решил. Думаю. Но уже знаю наверняка, что мне потребуется помощь.
  – Это просьба?
  Я кивнул. Навалилась усталость. Хотелось лечь в постель. Вновь заболела голова.
  – Можно сказать, да.
  – Когда?
  – Самое позднее, завтра.
  – А потом вы передадите щит в музей?
  – Не знаю. Возможно, я его не получу. Я лишь могу догадываться, где сейчас щит. Но уверен в том, что меня обвели вокруг пальца, хотя и не знаю наверняка, кто именно. Может, и вы. А может, мой адвокат, или музей, или лейтенант Деметер с сержантом Фастнотом. Может, все это гигантский заговор, о котором известно всем, кроме меня. А может, причиной всему – полученное мною сотрясение мозга, из-за которого я все толкую превратно. И я постепенно превращаюсь в параноика.
  Голова у меня уже разламывалась от боли.
  – Не надо больше вопросов, мистер Мбвато, – продолжил я. – Не надо вопросов, ответов на которые у меня нет. Сейчас я хочу вернуться в отель и лечь спать. Но даже этого я не могу сделать, потому что сначала мне надо позвонить в полицию и сообщить о ваших друзьях, что сидят наверху. Вы найдете другое место для ночлега?
  – Да, конечно, – кивнул Мбвато.
  – Как я смогу связаться с вами завтра? – Я закрыл глаза, но боль от этого не утихла.
  – По этому номеру, – он достал одну из своих визиток и нацарапал несколько цифр. Протянул визитку мне, а я сунул ее в карман. – В какое время ждать вашего…
  – Не знаю. Я уже сказал вам, ничего не знаю. Кроме догадок, у меня ничего нет. Может, я совсем не позвоню. Потому что моя версия лопнет как мыльный пузырь.
  – Вы плохо себя чувствуете, мистер Сент-Ив? – В голосе Мбвато слышалась искренняя забота. К тревоге за щит прибавились опасения, что я могу умереть у него на руках.
  – Да, плохо. Где телефон?
  – У вас под рукой.
  – Понятно, – слово мне понравилось, и я повторил его вновь. – Понятно. Мне кажется, еще один глоток спиртного мне не повредит, мистер Мбвато. Глоток прекрасного шотландского, которое пьет хозяин этого дома. А после того как вы принесете мне полный бокал, зовите вашего мистера Уладо и растворяйтесь в ночи. Но поначалу убедитесь, что ваши юные друзья привязаны надежно.
  – Хорошо, – он протянул мне бокал. – Я прослежу. Чем еще я могу вам помочь, мистер Сент-Ив? Мне кажется, вы сильно побледнели, хотя я не слишком разбираюсь в оттенках кожи белых.
  – Со мной все в порядке, – ответил я. – Только голова разваливается на части.
  – Я пойду за мистером Уладо, – и он направился к лестнице.
  Я же набрал номер лейтенанта Деметера. Он ответил как обычно:
  – Отдел ограблений, лейтенант Деметер.
  – Как подвигается отчет, лейтенант?
  – Что вы хотите, Сент-Ив?
  – Перекинуться с вами парой слов, всего лишь парой слов.
  – Вы пьяны?
  – Возможно, возможно. Голова у меня вот-вот оторвется и начнет плавать по комнате.
  – Вы пьяны, – констатировал Деметер.
  – Воровская парочка, лейтенант. Я их связал и заткнул рты кляпом. Ну, пусть обошелся без кляпов, но связал. Да, связал прочной веревкой. И деньги. Четверть миллиона долларов. Они опять у меня. Вам это интересно?
  Деметер не сразу обрел дар речи.
  – Это шутка, Сент-Ив?
  – Едва ли такую шутку могли бы признать удачной, не так ли? Никаких шуток. Воры и деньги. Они здесь. Я решил позвонить вам, прежде чем вы закончите отчет о сегодняшних событиях.
  – Где вы?
  Я отхлебнул из бокала. Боль в голове сконцентрировалась в районе глаз, пытаясь вытолкнуть их из орбит. Я закрыл глаза.
  – В очаровательном доме на Коркорэн-Плейс.
  – Адрес, черт побери?
  – О, да. – Я назвал номер дома.
  – Если это шутка…
  – Никаких шуток, лейтенант. Абсолютно никаких, – и я положил трубку.
  Мбвато и Уладо тем временем спустились в гостиную. Оба в пиджаках и при галстуках. Уладо приблизился ко мне и выложил на столик какие-то предметы.
  – Это мы взяли у них. Наверное, полиции они потребуются как вещественные доказательства. – На столе лежали два ножа с выскакивающими лезвиями, револьвер тридцать восьмого калибра и дубинка.
  – Мы уходим, мистер Сент-Ив, – обратился ко мне Мбвато. – Вам больше ничего не нужно?
  Я протянул ему пустой бокал.
  – Наполните еще раз, пожалуйста.
  Уладо взял бокал из моих рук, посмотрел на Мбвато, тот кивнул.
  – Вам нужно поспать, мистер Сент-Ив.
  – Я знаю, – ответил я. – Минут шестьсот, а то и поболе.
  Уладо принес мне полный бокал.
  – Я буду ждать вашего звонка, – напомнил Мбвато.
  – Посадите у телефона дежурного, – предупредил я. – Я позвоню.
  У двери мистер Мбвато обернулся и пристально посмотрел на меня.
  – Надеюсь, вы знаете, что делаете, мистер Сент-Ив.
  – Я тоже надеюсь, мистер Мбвато. Очень надеюсь.
  Глава 20
  К приезду Деметера и Фастнота боль немного отступила. Наверное, сказалось благотворное действие шотландского. А может, я просто перестал думать о том, что мне предстоит на следующий день. Голова уже не кружилась, и, когда начали барабанить в дверь, я поднялся без посторонней помощи, пересек гостиную и холл и открыл ее.
  – Есть же звонок. Или вы думаете, что он испорчен? – спросил я Деметера.
  – Вы пьяны, Сент-Ив, от вас разит виски.
  – Заходите, господа, – я отступил в сторону. – Вижу, вы в полном составе.
  – Если это шутка, Сент-Ив, вы о ней пожалеете, – он прошел в холл, сопровождаемый Фастнотом, челюсти которого мерно пережевывали резинку.
  – Вы ужасно выглядите, – сообщил мне Фастнот.
  – Болела голова, но сейчас стало лучше.
  – Перейдем к делу, – набычился Деметер. – Зачем мы приехали?
  – Джек и Джилл на третьем этаже, – ответил я. – Джек и Джилл – воры. Они также убийцы, отвратительный продукт нашего отвратительного общества.
  Деметер подозрительно глянул на меня.
  – Сидят наверху и ждут нас, так?
  – Они связаны, – напомнил я. – Крепкой веревкой.
  – Ладно, проверим, – Деметер достал из кобуры пистолет и махнул им в сторону лестницы. – Вы пойдете, Сент-Ив?
  – Слишком далеко. И высоко. У меня трещит голова.
  Достал пистолет и Фастнот. Вдвоем они, крадучись, поднялись по лестнице. Я же вернулся в гостиную и опять налил себе виски, рассчитывая, что очередная порция окончательно вылечит меня. Сел на диван и прикрыл глаза. Наверху что-то загремело. Наверно, дверь на третьем этаже вышибли ударом ноги и она упала на пол. А может, стукнулась о стенку. Мне не оставалось ничего другого, как пить виски мелкими глоточками. Наконец заскрипели ступени. Фастнот спустился первым, с пистолетом на изготовку. За ним женщина, руки ее сковывали наручники. Мужчина – тоже в наручниках, и последним – Деметер, с пистолетом в руке.
  – А, вы поймали их, лейтенант, – я отсалютовал ему полупустым бокалом. – Отличная работа.
  – Заткнитесь, – рявкнул Деметер.
  Фастнот повернулся и указал пистолетом на два стула.
  – Сядьте там, – приказал он мужчине и женщине. Те пошли к стульям и сели.
  – Чемодан с деньгами у того стула, – добавил я. – Вы пересчитывали деньги?
  – Нет. А с какой стати?
  – Даже не открывали чемодан?
  – Нет.
  – Посмотрите, что там, Фастнот.
  Фастнот склонился над чемоданом, положил его на пол, щелкнул замками, откинул крышку. Аккуратные пачки десяти– и двадцатидолларовых купюр никуда не делись.
  – О Господи!
  По возгласу я понял, что такого количества денег видеть Фастноту еще не приходилось.
  – Ладно, закройте чемодан, – Деметер повернулся ко мне. – А теперь рассказывайте обо всем, Сент-Ив.
  – Мне в отель позвонил человек, не пожелавший представиться. Сказал, что воры и деньги находятся по этому адресу, в целости и сохранности. Я взял такси, приехал сюда, убедился, что меня не обманули, и перезвонил вам.
  – Он лжет! – воскликнул мужчина, называвший себя Джеком. – Нас схватили два здоровенных ниггера. Со странным выговором, как у англичан. Они грозились вставить мне в задницу, а ей в соответствующее переднее место раскаленные щипцы для завивки волос, если мы не ответим на их вопросы, а этот гад собирался им помогать.
  – Какие вопросы? – рявкнул Деметер.
  Джек отвернулся.
  – Никакие. Не о чем нам разговаривать. Но он лжет.
  – Странно, – я пожал плечами. – А лишь несколько минут назад они трещали без умолку. О том, как украли щит и убили четверых. Сэкетта, Уинго, Спиллейси и вашего бывшего однокашника, лейтенант.
  Деметер огляделся, нашел подходящее кресло, сел. Достал из внутреннего кармана сигару в металлическом футляре, вытащил ее, неторопливо раскурил. Затем посмотрел на меня.
  – Нет ничего лучше хорошей сигары.
  – Этот чемодан может обеспечить вас ими до конца жизни, – ответил я.
  – А что вы об этом думаете, Фастнот? – Деметер обратился к сержанту, также убравшему оружие в кобуру и облокотившемуся на каминную доску.
  – Насчет чего?
  – Да я вот о чемодане, который может купить мне великое множество сигар.
  – Это точно, – согласился Фастнот.
  – Сигары мне, девочек – вам, да и Сент-Иву кое-что перепадет.
  – А как насчет этих двоих, Джека и Джилл? – поинтересовался я.
  – Их же зовут иначе, не Джек и не Джилл. Что сказал вам Огден перед смертью? Фредди и его шлюха, не так ли? – Деметер повернулся к мужчине и женщине. – Ты же Фредди, а это твоя шлюха? – осведомился он.
  Джек-Фредди послал лейтенанта куда подальше. Фастнот вздохнул, оторвался от каменной доски, подошел к мужчине и дважды ударил по лицу открытой ладонью. А затем неспешно вернулся на прежнее место. Из глаз мужчины опять покатились слезы. Кому понравится, когда бьют.
  – Я задал тебе вопрос, сынок, – напомнил Деметер. – Тебя зовут Фредди?
  Мужчина кивнул. Женщина посмотрела на него и хихикнула.
  – Фред.
  – А дальше?
  – Фред Симпсон.
  – Ладно, Фред Симпсон, а эта мадам? Она тебе жена?
  – Нет.
  – Он – мой сутенер, – подала голос Джилл. – Мой маленький сутенер. Фредди Сутенер.
  – А как зовут вас? – спросил женщину Деметер.
  – Ванда.
  – Ванда…
  – Ванда Лу Весолоски.
  – Полька, – процедил Фред. – Польская дебилка.
  – Расскажи нам обо всем, Фредди, – попросил Деметер.
  – Мне нужен адвокат. Я имею право ничего не говорить.
  – Совершенно верно, Фредди, имеешь, – Деметер покосился на меня. – Так вы говорите, этот Фредди чуть раньше пел как соловей?
  – Именно так, – подтвердил я.
  – Раз уж вы все слышали, Сент-Ив, может, введете нас в курс дела?
  – Нет возражений. – И я повторил все то, что сказал Джек-Фредди, пока Мбвато искал место, куда бы положить щипцы для завивки волос. Не упоминая, правда, самого Мбвато и мистера Уладо. По какой-то неведомой мне причине я и про себя называл высокого молодого африканца не иначе, как «мистер Уладо».
  Когда я закончил, Деметер довольно хмыкнул, огляделся в поисках пепельницы, нашел искомое на одном из столиков, стряхнул столбик пепла с сигары.
  – И все это вам рассказал Фредди? Должно быть, в свое время вы были хорошим репортером, Сент-Ив.
  – Неплохим, – признал я без ложной скромности. – Люди делились со мной самым сокровенным.
  – Он – лжец, – пробубнил Фредди. – Тут были два ниггера. С электрическими щипцами для завивки волос. Он собирался помочь им засунуть щипцы мне в задницу. А Ванде… Спросите Ванду!
  – Он говорит правду, Ванда?
  Та ответила непонимающим взглядом.
  – Что?
  – Насчет щипцов для завивки волос и двух ниггеров.
  – Ага, – она хихикнула. – И щита Компорена, – она хихикнула вновь.
  Деметер вздохнул.
  – Действительно, с таким чемоданом можно купить много сигар. Сколько приходится на треть от двухсот пятидесяти тысяч?
  – Я уже подсчитал, – ответил Фастнот. – Восемьдесят три тысячи триста тридцать три доллара и тридцать три цента.
  – Кругленькая сумма. Как вам кажется, Сент-Ив?
  – Что будет с этой парочкой?
  – Наверное, они могут попытаться сбежать. Но речь не об этом. Достаточно ли вам восьмидесяти трех тысяч трехсот тридцати трех долларов, не говоря о тридцати трех центах?
  – Нет.
  – Я так и думал, – кивнул Деметер. – Нью-йоркскому посреднику этого, конечно, мало. Впрочем, вашингтонский коп тоже смог бы распорядиться и большей суммой, – он повернулся к Фредду Симпсону. – Так в какую машину ты положил щит, Фредди?
  – В обычную машину, которая стояла… – он осекся. – Я не буду отвечать на ваши вопросы. Я имею право на адвоката.
  Деметер поднялся.
  – Имеешь. Тебе понадобится адвокат. Хороший адвокат. Вставайте, нам предстоит небольшая поездка. Возьмите чемодан, Фастнот.
  – Не следует ли вернуть его в музей? – спросил я.
  – В чем дело, Сент-Ив? Вы беспокоитесь, что двум вашингтонским копам не хватит по сто двадцать пять тысяч на брата?
  – Ни о чем я не беспокоюсь.
  – Держу пари. Но давайте проясним все до конца. Деньги – наше единственное, вещественное доказательство. Без них у нас нет ничего, кроме ваших показаний. А в суде они ничего не значат, поскольку вы получили эту информацию из вторых рук. А когда мы вернемся в участок, я позвоню этой Уинго и скажу, что деньги и подозреваемые у нас. Вас это устроит?
  – Вполне.
  – Тогда в путь, – подвел черту Деметер.
  Фастнот подошел к парочке в наручниках и указал на дверь. Поднялся и я. Фредди шагнул к двери, остановился передо мной.
  – Почему ты не скажешь им о двух ниггерах, парень? Зачем тебе это вранье?
  – Я понятия не имею, о чем ты говоришь, Фредди. Его лицо исказила гримаса.
  – Ты лжешь, парень! – воскликнул он. – Ты лжешь.
  – Заткнись, Фредди! – встряла женщина.
  – Пошли, – рявкнул Фастнот и подтолкнул их к двери.
  Замыкавший колонну Деметер у порога оглянулся.
  – Может, вас подвезти, Сент-Ив?
  – Спасибо, не надо, – покачал головой я.
  – Вы помните, в десять утра вас ждут в управлении?
  – Помню.
  – Сначала вы побеседуете в отделе убийств, а потом загляните в мой кабинет. Мне тоже нужны ваши письменные показания.
  – Хорошо.
  – Позвольте задать вам один вопрос.
  – Валяйте.
  – Вы и два ниггера действительно хотели вставить раскаленные щипцы ей по влагалище, а Фредди в задницу?
  – Ничего не знаю ни о щипцах, ни о ниггерах, лейтенант.
  Деметер кивнул и дважды затянулся сигарой.
  – Насколько велика должна быть сумма, чтобы вам хватило одной трети? Я имею в виду нью-йоркского посредника.
  – Не знаю, – ответил я. – А сколько хватит лейтенанту отдела ограблений?
  – Тоже не знаю, – ухмыльнулся Деметер. – Честное слово. И надеюсь, что не узнаю никогда.
  Глава 21
  Влажность заметно повысилась, когда следующим утром я вышел из здания полицейского управления, расположенного в доме 300 по Индиана-авеню. Серые низкие облака медленно плыли на восток. Часы показывали четверть двенадцатого, и в горле у меня пересохло, потому что я отвечал на вопросы не меньше часа и некоторые из моих ответов с небольшой натяжкой можно было назвать правдивыми.
  Я остановил такси и в одиннадцать двадцать семь вылез из кабины у входа в музей Култера. Ровно в половине двенадцатого негритянка, секретарь Фрэнсис Уинго, открыла мне дверь в ее кабинет. На этот раз Фрэнсис встретила меня без улыбки. Мало того, что я не вернул щит, я еще и опоздал на полчаса.
  В четыре утра, когда я ворочался в постели, а сон все не шел, ситуация казалась предельно ясной и простой. Теперь же, когда я входил в кабинет Уинго, в душу мою закрались сомнения: а правильно ли я все рассчитал?
  Фрэнсис Уинго и Уинфилд Спенсер сидели в дальнем конце кабинета у камина. Я заметил, что со стены исчезла картина Клее. Ее место заняло абстракционистское полотно с многочисленными ярко-синими кубиками. Фрэнсис Уинго на этот раз надела белое платье. Спенсер был в том же сером костюме-тройке, правда, сменил рубашку и галстук, надев синюю «бабочку» в белый горошек. Они оба недовольно глянули на меня – деловые люди, вынужденные ждать бездельника.
  – Извините, что опоздал. Пришлось давать показания в двух отделах полиции, и на это ушло больше времени, чем я предполагал.
  – Пока мы вас ждали, – первой из них заговорила Фрэнсис Уинго, – я рассказала мистеру Спенсеру о телефонном звонке лейтенанта Деметера. Он позвонил в час ночи и сообщил об аресте двух подозреваемых. Их взяли с деньгами. При нашем последнем разговоре вы могли хотя бы намекнуть, что деньги пропали, мистер Сент-Ив.
  – Я бы все вам сказал, но вы бросили трубку.
  Спенсер опять уставился в мой лоб.
  – Если я понял правильно, деньги возвращены, воры пойманы, но щита по-прежнему нет. Таков сегодняшний итог, не так ли, мистер Сент-Ив?
  – Да, – кивнул я.
  – А вы, судя по всему, сделали то, чего делать не собирались.
  – Простите?
  – Помогли поймать воров.
  – Получается, что так.
  Спенсер кивнул, и взгляд его переместился на кофейный столик между креслами, на которых они сидели, и диваном, где расположился я.
  – Мы, разумеется, крайне разочарованы.
  – Я вас понимаю.
  – Щит для нас куда важнее, чем воры или деньги.
  – Естественно.
  У меня вновь разболелась голова.
  – У нас появляются новые проблемы, – подала голос Фрэнсис Уинго. – Мы больше не можем скрывать кражу от прессы. После того как утром я связалась с посольством Жандолы, они потребовали, чтобы музей Култера подготовил соответствующее сообщение для прессы.
  – Это довольно-таки необычно, – заметил я.
  – Согласна с вами, но и национальные сокровища крадут не каждый день.
  Я огляделся в поисках пепельницы, но не обнаружил ничего подходящего. Фрэнсис Уинго, прочитав мои мысли, прошла к столу, принесла пепельницу и поставила передо мной. Я закурил, не обращая внимания на недовольную гримасу Спенсера.
  – В этом деле все необычно, – начал я. – Началось с кражи, а кончилось убийством четырех человек, и я не уверен, что под этим списком подведена черта. Но самое-то странное состоит в том, что щит и не собирались возвращать. Во всяком случае, музею.
  Спенсер засмеялся. Я даже ни разу не видел, как он улыбается, так что этот смешок несказанно изумил меня.
  – Извините, но мне вспомнилась лекция, которую вы прочитали нам при нашей первой встрече, когда мы собрались, чтобы назначить вас нашим посредником. В тот раз вы всячески открещивались от того, чтобы принять участие в разгадке совершенного преступления или высказать какие-либо предположения насчет личности воров. Теперь же, лично передав воров, если я правильно понял, мужчину и женщину, полиции, вы решили сыграть Шерлока Холмса, чтобы определить мотив преступления. Еще раз извините, мистер Сент-Ив, но это весьма забавно. Может, вы доиграете эту роль до конца и скажете нам, где сейчас щит?
  – Кражу спланировал безвременно ушедший от нас муж миссис Уинго.
  – Это ложь, – голосу Фрэнсис Уинго не хватало убедительности.
  – А я думаю, правда, – возразил я. – Того же мнения придерживается и полиция, и воры. Они сказали мне об этом прошлой ночью. Ваш муж и не собирался возвращать щит музею. Он лишь хотел получить выкуп. Его доли хватило бы на героин, а потом всегда оставалась возможность шантажа.
  – И кого он намеревался шантажировать, мистер Сент-Ив? – поинтересовался Спенсер.
  – Человека, для которого он украл щит.
  – И, если следовать вашей логике, щит сейчас у него?
  – Да.
  – Потрясающе. Значит, сейчас нам осталось установить, кто этот человек, и затем передать его полиции.
  – Совершенно верно.
  – И вы, несомненно, знаете, кто он?
  – Думаю, да.
  – Думаю, но не уверены?
  – Уверен, но не на все сто процентов.
  – Вы нам его назовете?
  – Нет. Я назову его имя и фамилию только вам, мистер Спенсер, а уж затем вы, как представитель исполнительного комитета музея, решите, что необходимо предпринять. А миссис Уинго была замужем за организатором кражи. В такой ситуации ей угрожает обвинение в соучастии.
  – Это нелепо! – воскликнула Фрэнсис Уинго.
  – Отнюдь, – покачал головой я. – Скорее более чем логично. Ваш муж тратил на героин много денег. Он потратил все сбережения, свои и ваши, и в дальнейшем у него остался лишь один путь добывания денег. Причем больших денег. Как директор музея, вы могли познакомить его с кем-то из охранников, к примеру с Сэкеттом. Потом он все делал сам, но, возможно, именно от вас узнал о единственной двери, которую можно открыть изнутри, не поднимая тревоги. Полиция уверена, что в подготовке ограбления принимали участие сотрудники музея. Правда, они не подозревали, сколь высокое положение занимали эти люди.
  Взгляд ее переполнился отвращением вкупе с презрением. Я же ответил легкой улыбкой.
  – Вы должны признать, одно сходится с другим.
  – Вы упомянули, что можете предположить, у кого сейчас щит, – Спенсер попытался повернуть разговор в другое русло.
  – Я также упомянул, что назову его имя только вам, но не миссис Уинго. Если она – соучастница преступления и если я действительно укажу на человека, в настоящий момент владеющего щитом, она сможет предупредить его.
  – Но вы же не думаете, что щит у нее? – спросил Спенсер. – Спрятанный где-то на чердаке, чтобы она могла восхищаться им в полном одиночестве долгими зимними вечерами, – Спенсер засмеялся вновь. Наверное, второй раз за этот год.
  – Нет. Я уверен, что у нее щита нет.
  Фрэнсис Уинго поднялась, не посмотрев на меня, и, ничего не сказав, направилась к двери, открыла ее и вышла из кабинета. Спенсер проследил за ней взглядом. Когда же дверь закрылась, повернулся ко мне, и впервые наши взгляды встретились.
  – Итак, мистер Сент-Ив, кто же он?
  Я глубоко вздохнул, но голос у меня все равно дрогнул:
  – Вы. Щит у вас.
  Глава 22
  В 4.36 утра, когда я лежал в кровати в номере «Мэдисона», эта сцена выглядела получше. Спенсер застывал, прижатый к стене безупречной логикой моих обвинений. Капельки пота появлялись на его верхней губе. На виске начинала пульсировать жилка. Руки он засовывал в карманы, чтобы я не мог видеть, как они дрожат. Он сжимался, придавленный тяжестью вины. Но то было в 4.36. А в 11.47 Спенсер не повел и бровью. Лишь на мгновение на его лице отразилось легкое разочарование. И разочаровался он не в себе, а во мне.
  – Понятно, – он отвел глаза, как будто пытался найти тему разговора, которая поможет нам забыть, что чуть раньше я выказал себя круглым идиотом.
  Вот тогда-то я и подумал, что хорошего копа из меня не выйдет. У меня сместились понятия преступления и наказания. Возмездие не являлось моей целью. Я восхвалял преступников и становился циником, когда речь заходила о законе и порядке. Еще немного, и я начал бы извиняться перед миллиардером за то, что обозвал его вором.
  – Все сходится, – промямлил я.
  – Действительно, – Спенсер остановил свой взгляд на Капитолии, как бы раздумывая, не нуждается ли он в покраске.
  – Во-первых, – продолжил я, – вы входили в число тех немногих, кто знал, что Джордж Уинго – наркоман. Вы также знали, что денег на покупку героина ему постоянно не хватает.
  – М-м-м-м, – кажется, в глазах Спенсера мелькнула искорка интереса.
  – Во-вторых, вам хватало денег, чтобы удовлетворить все его потребности. Я не ведаю, кто предложил посадить на иглу охранника. Едва ли это имеет какое-то значение. По крайней мере, не для меня. Но в Уинго вы нашли организатора кражи, а в Сэкетте – лазутчика в стане врага. А через некоего Спиллейси из Нью-Йорка подобрали еще двух сообщников и посредника. То есть меня. В-третьих, мотив.
  На этот раз Спенсер чуть улыбнулся.
  – Ах да, мистер Сент-Ив. Мотив. Не мог же я действовать без мотива, не так ли?
  – Не могли.
  – Позвольте высказать предположение. Внезапно щит зачаровал меня, это грубый, нелепый кусок бронзы. Я решил, что должен завладеть им любой ценой. Меня обуяла навязчивая идея. Похоже, эта версия в русле ваших рассуждений.
  – Нет, – я покачал головой. – Мотив – «Эльдорадо».
  – А-а, – протянул он, – «Эльдорадо».
  – "Эльдорадо Ойл энд Гес". Одна из ваших компаний.
  – Ясно.
  – До того как в Жандоле произошла революция, эта компания вела переговоры о покупке прав на добычу полезных ископаемых. Точнее, нефти. А находится месторождение на территории Компорена. Мне очень помогла библиотека конгресса.
  – Понятно.
  – И тут на сцене появился злодей. Голландско-британский концерн. Он тоже желал качать нефть и предложил жандольскому правительству куда лучшие условия. Вы тоже изменили свои условия, чтобы ни в чем не уступать конкуренту, но голландцы вкупе с англичанами пошли еще дальше. Так что правительство Жандолы начало склоняться к тому, чтобы уступить права на разработку нефтяного месторождения им. Побить ставку концерна помешала революция. И переговоры застопорились, потому что нефть осталась в Компорене. Пока я прав?
  – В общем и целом, – признал Спенсер.
  – Поначалу казалось, что жандольцы расправятся с мятежниками за неделю. Но вышло по-иному. Компоренцы сражались лучше, чем ожидалось. Какая-то помощь стала поступать из Франции и Германии. Если Компорен продержится еще месяца два, он, возможно, даже добьется независимости. Или по меньшей мере признания Францией и Германией, что поможет ему вести борьбу с Жандолой долгие годы. И тогда вам придется пойти на переговоры с правительством Компорена. Если же Компорен потерпит поражение, все вернется на круги своя. И вам будет противостоять голландско-британский концерн. Вам нужен сильный козырь, каковым и является щит. Он исключительно важен как для Компорена, так и для Жандолы. И вы это знаете. Поэтому и организовали кражу, чтобы затем, в удобное для вас время, предложить его в качестве взятки победителю, тем самым обеспечив себе доступ к нефти.
  – А как бы я объяснил, каким образом щит оказался у меня? – спросил Спенсер.
  – Просто. Сказали бы, что выкупили его у воров на собственные деньги.
  – Понятно, – вновь повторил Спенсер и уставился в окно.
  – Полагаю, к четырем смертям вы не имеете никакого отношения, – добавил я.
  – Благодарю.
  – Парочка, найденная Спиллейси, пожадничала и после того, как узнала о всех этапах операции, начала действовать, ничего не меняя. Да им бы и не хватило воображения на какие-либо перемены. Украденный щит они положили на заднее сиденье автомобиля, стоявшего в условленном месте, и его привезли к вам. Они и понятия не имели о вашем участии в этом деле. Об этом знала только Уинго.
  – А теперь и вы?
  – Я уверен, что щит сейчас у вас.
  – И что вы намерены предпринять?
  – Есть несколько вариантов. Первый – сказать полицейским. Меня поднимут на смех, но начнут проверку. Им потребуется время, но, даже если они ничего не докажут, вам это расследование доставит немало хлопот. Второй – обратиться в посольство Жандолы. Вот уж кто рассердится на вас по-настоящему. И вам не удастся подкупить их щитом, после того как они узнают, что вы его украли или организовали кражу.
  Спенсер поднялся и прошествовал к окну. Постоял, глядя на Капитолий.
  – Сколько вы хотите, Сент-Ив?
  – Не сколько, а что.
  – Хорошо. Что?
  – Щит. Он нужен мне сегодня.
  Пауза длилась секунд пятнадцать. Полагаю, он прикидывал уже понесенные убытки, дальнейшие потери, возможные доходы, отыскивал слабину в моей аргументации. Наконец он отвернулся от окна.
  – И что вы намерены с ним делать?
  – Это вас уже не касается.
  – Я могу перебить любую цену.
  – В это я не сомневаюсь.
  – Значит, продажи не будет?
  – Нет.
  – Тогда я ничего не понимаю.
  – Правильно, – кивнул я. – И не поймете.
  – Где гарантии того, что вы будете молчать?
  – Их нет.
  – Да, этого следовало ожидать, – он вновь помолчал. – Сегодня вечером, в восемь часов.
  – Хорошо. Где?
  – В моем поместье в Виргинии. Недалеко от Уэррингтона. – Тридцать секунд ушло на то, чтобы он продиктовал, а я записал как туда добраться. – Вы, разумеется, приедете один?
  – Нет.
  Спенсеру это не понравилось. Он нахмурился.
  – Все-таки нам ни к чему лишние свидетели, мистер Сент-Ив.
  – Четверо, а может, пятеро умерло из-за двухсот пятидесяти тысяч долларов, выкупа за щит, мистер Спенсер. Судя по тем газетам и журналам, что я пролистал в библиотеке конгресса, запасы нефти в Компорене оцениваются в двести, а то и больше миллиардов долларов. Я гарантирую, что человек, которого я приведу с собой, никому ничего не расскажет. Но в его присутствии я буду чувствовать себя в большей безопасности.
  – Надеюсь, он не из полиции?
  – Нет, он не полицейский. Для меня он будет страховым полисом.
  – И вы действительно думаете, что вам нужен… страховой полис?
  – Да, – честно ответил я. – Я действительно так думаю.
  * * *
  В мой номер в «Мэдисоне» я вошел в четверть первого и сразу же позвонил по телефону. После первого же гудка в трубке раздался знакомый бас.
  – Мбвато?
  – Мистер Сент-Ив? Как хорошо, что вы позвонили.
  – Щит вы получите сегодня, в восемь вечера.
  Последовало долгое молчание.
  – Вы уверены?
  – Я не уверен даже в том, что Земля круглая.
  Он рассмеялся.
  – Согласно нашим верованиям она кубическая.
  – Не отступайте от них ни на шаг.
  – Да, конечно. – Он вновь помолчал. – В вашей стране есть поговорка насчет дареного коня.
  – Приходите в «Мэдисон». В семь часов.
  – Что-нибудь еще? – спросил Мбвато.
  – Нет.
  – Тогда позвольте мне заняться подготовкой.
  – Нет возражений.
  Он, однако, не попрощался и не положил трубку.
  – Извините, мистер Сент-Ив, но меня снедает любопытство. Почему вы все это делаете, если совсем недавно мы слышали от вас лишь железное «нет»?
  – Я передумал.
  – Но почему?
  – Сахарная вата.
  – Не понял.
  – Я сладкоежка. Меня хлебом не корми, а дай что-нибудь сладенькое. Или расскажи историю о голодных детях, потерянных щенках или больных котятах. А если история выдается особенно трогательная, у меня возникает непреодолимое желание помочь слабым и сирым. – И я положил трубку, прежде чем он успел сказать что-то еще.
  Глава 23
  На выезде из Вашингтона лишь однажды мы сбились с пути. Заблудиться в столице можно без труда, что мы и сделали неподалеку от мемориала Линкольна, повернув к Балтиморе. Мбвато, штурман нашего экипажа, скоро в этом сознался: «Кажется, мы едем не туда, старик».
  Увидев перед собой указатель: «Балтимора – прямо», я с ним согласился, развернулся в неположенном месте и вновь взял курс на мемориал Линкольна. На этот раз мы переехали в Виргинию по Мемориальному мосту, нашли Вашингтон Мемориал Маркуэй, проскочили мимо поворота к комплексу ЦРУ и наконец свернули на шоссе 495, кольцевую дорогу, огибающую Вашингтон. Кондиционер во взятом напрокат «форде» не работал, и настроение у меня было ниже среднего. Такое случалось со мной всегда, стоило поехать не в ту сторону.
  Мбвато, наоборот, что-то напевал себе под нос, оглядывая окрестности. На коленях у него лежал черный «дипломат».
  – Мы должны свернуть с шоссе 495 на автостраду 66, которая выведет нас на дорогу 29. А за пять миль до Уэррингтона съедем с нее, – напомнил он мне.
  – В ящичке на приборном щитке бутылка виски, – сообщил я Мбвато.
  Он открыл ящичек, посмотрел, закрыл крышку.
  – Есть бутылка.
  – Вас не затруднит отвинтить пробку и передать бутылку мне? Надеюсь, этой просьбой я не потревожу ваш покой?
  – Разумеется, нет. – Он достал виски, отвинтил пробку, передал мне бутылку. Я сделал глоток и вернул бутылку Мбвато.
  – Но в то же время я полагаю, что за рулем пить не следует.
  – Вы абсолютно правы. И я полностью с вами согласен. – Между нами царило полное взаимопонимание.
  – Однако возникают ситуации, – продолжил он, – особенно если едешь навстречу опасности, когда не грех и выпить.
  – Даже штурману, – поддакнул я.
  – Именно это я имел в виду, – и он поднес бутылку ко рту. А после трех глотков убрал обратно в ящичек.
  И вновь начал любоваться окрестностями. Я же не нашел ничего примечательного: поля, рощи, редкие дома, принадлежащие людям, готовым на ежедневные сорокапятиминутные поездки в Вашингтон ради того, чтобы жить среди белых соседей.
  – Как я понимаю, они не забрались так далеко, – прервал молчание Мбвато.
  – Кто, негры?
  – Какие негры?
  – Наверное, я вас не понял. О ком вы?
  – Я говорил о конфедератах.
  – Они дошли до Дрансвилля. А потом повернули на сквер, к Пенсильвании. Дрансвилль в пятнадцати милях или около того от Вашингтона.
  – Как жаль, что у меня мало времени. С каким удовольствием я провел бы несколько дней на полях былых сражений. Меня очень интересует ваша гражданская война, знаете ли.
  – Я бывал в Геттисберге. Но, честно говоря, толком ничего не понял.
  – Вы воевали, мистер Сент-Ив? – полюбопытствовал Мбвато.
  – Давным-давно. И едва ли показал себя молодцом.
  – Изучая вашу гражданскую войну в Сэндхерсте22, я проникся глубокой симпатией к конфедератам. Жаль, что они не нашли более подходящей идеи.
  – Другой тогда просто не существовало.
  – Однако я нахожу много параллелей между конфедерацией и моей страной. И Юг, и Компорен можно характеризовать как слаборазвитый сельскохозяйственный регион, жителей которого отличает невероятная гордость. И почтение к традициям.
  – И всеобщее благоденствие. Настоящий южанин может часами рассуждать о прежней жизни. О заботе, о неграх и кружащихся на балах платьях. На Юге мифы умирают с большим трудом, и, похоже, тем же самым отличается и Компорен.
  – Да, вы можете судить об этом хотя бы по нашему отношению к щиту. Но когда не остается ничего иного, мифы приобретают особую важность. Становятся жизненно необходимыми.
  – Когда вы учились в Сэндхерсте?
  – Еще в шестидесятых годах. Наверное, я забыл упомянуть об этом, но в нашей армии я ношу звание подполковника.
  – Забыли, – кивнул я. – А сколько у вас генералов?
  – Ни одного. Есть только полковник Алоко, он сейчас глава государства, и еще три подполковника.
  – А кто вы, руководитель Джи-2?23
  На лице Мбвато отразилось изумление.
  – Да. А как вы узнали?
  Я сместился в правую полосу, чтобы повернуть на автостраду 66.
  – Просто догадался.
  – Мистер Уладо – мой заместитель. Вернее, капитан Уладо.
  – Специалист по организации отступления, – покивал я. – Надеюсь, в этом он разбирается лучше, чем в пытках.
  – Будьте уверены, – заверил меня Мбвато. – Он все делает как надо.
  Далее разговор прервался. После указателя «Уэрринггон, 5 миль» я повернул направо.
  – Вы знаете, как зовут человека, к которому мы едем? – спросил Мбвато.
  – Да.
  – Это тайна?
  – Нет. Мы едем к Уинфидду Спенсеру.
  – А, я понимаю.
  – Неужели?
  – Пожалуй, что не совсем. Но мистер Спенсер, если я не ошибаюсь, возглавляет исполнительный комитет музея Култера, и одна из его фирм стремилась получить права на добычу нефти в Компорене. Я прав?
  – Да.
  – Потрясающе. И щит у мистера Спенсера?
  – Да.
  – И он вот так запросто собирается отдать его вам?
  – Угу.
  – Чудеса, да и только. Как-нибудь вы должны рассказать мне всю историю.
  – Расскажу, – пообещал я. – Как-нибудь.
  Мы ехали по узкой полоске асфальта, огороженной с обеих сторон барьерами из рельсов. Затем слева от дороги поднялся восьмифутовый проволочный забор, по верху которого бежали три ряда колючей проволоки. За забором виднелись луга и леса. Там не выращивали ни пшеницы, ни ржи, и я предположил, что правительство платит Спенсеру за «гуляющую» землю. Проволочный забор тянулся две мили – такое я видел раньше лишь на военных базах. А затем уперся в каменную сторожку, из одного окна которой торчал задний торец кондиционера. Дорога кончалась небольшой площадкой перед воротами, на которой наш «форд» мог бы разъехаться с мотоциклистом. Я остановил машину, и к нам неторопливо направились двое мужчин в серой форме, вышедших из сторожки. Один из них, лет тридцати пяти, положил руку на крышу «форда» над окном моей дверцы и пристально вгляделся в меня. Второй так же внимательно смотрел на Мбвато, который ответил лучезарной улыбкой.
  – Мистер Сент-Ив? – спросил охранник, стоящий с моей стороны.
  Его правая рука при этом легла на выглядывающую из кобуры рукоять револьвера.
  – Да.
  – У вас есть какое-нибудь удостоверение?
  Я вытащил бумажник и протянул ему водительские права, выданные мне в Нью-Йорке. Он просмотрел права, вернул их мне.
  – Другой джентльмен? – По его голосу чувствовалось, что джентльмен и негр для него – понятия несовместимые.
  – Ему нужно какое-нибудь удостоверение?
  – Ну конечно.
  Из внутреннего нагрудного кармана темно-синего пиджака Мбвато извлек паспорт.
  Охранник раскрыл его, глянул на фотографию, потом – на Мбвато, убедился, что имеет дело с тем самым человеком, который на ней изображен.
  – Как вы произносите ваши имя и фамилию?
  – Консепшн Мбвато, – ответил подполковник компоренской армии на безупречном английском.
  – Одну минуту, – охранник вернулся в сторожку и снял телефонную трубку. Второй так и держался рядом с Мбвато.
  – Вы у нас мужчина крупный, – прокомментировал он очевидное, и Мбвато опять широко улыбнулся.
  Первый охранник положил трубку на рычаг и подошел к нам.
  – Поезжайте прямо. Никуда не сворачивайте. Скорость не должна превышать двадцать миль в час. Не останавливаться. В миле от ворот увидите синий джип. Далее следуйте за ним.
  – Благодарю.
  Он кивнул, скрылся в сторожке и, наверное, нажал кнопку, включающую привод, потому что железные ворота распахнулись. Меж лугов и рощ мы проехали примерно милю. Я следил, чтобы стрелка спидометра не заходила за цифру двадцать.
  – Мистер Спенсер уделяет немало внимания охране поместья, – прокомментировал Мбвато.
  – Его коллекция произведений искусства оценивается Бог знает во сколько миллионов долларов, – ответил я. – Наверное, он не хочет, чтобы ее растаскивали по ночам.
  – И сколь велика его ферма?
  – Плантация, – поправил я Мбвато.
  – Извините.
  – Кажется, четыре тысячи акров. То есть примерно одиннадцать квадратных миль.
  – Однако.
  Синий джип действительно ждал с указателем над задними колесами: «Следуйте за мной». Водитель был в такой же серой форме, и ехал он меж лугов и рощ, кустов и клумб со скоростью двадцать миль в час. Еще через три мили мы взобрались на холм и на его вершине увидели-таки особняк, в котором жил человек с состоянием в миллиард долларов.
  Дом возвышался на склоне холма, сбегавшего к искусственному озеру. В бетонном доке покачивался на волне шестиместный «бичкрафт», модифицированный для взлета и посадки на воду. Размеры озера позволяли осуществить и то и другое. Дом – особняк, вилла или шатер – тянулся ярдов на сто, сложенный из массивных, длиной в десять и высотой в два фута, серых гранитных блоков. Толстые печные трубы выступали над черной черепичной крышей. Окна на фут утопали в стенах. Архитектор блестяще использовал ландшафт, так что окна и двери фасада размещались чуть ли не на двенадцати уровнях. А к воде сбегал ярко-зеленый кожух, украшенный клумбами и декоративными рощицами кустов.
  В пятидесяти ярдах от особняка находилось еще одно сооружение, без единого окна, заглубленное в холм, – строителям, вероятно, пришлось переместить не одну тысячу кубических ярдов земли. Я догадался, что там хранится коллекция Спенсера.
  Джип с табличкой «Следуйте за мной» подкатил к большим позеленевшим бронзовым дверям и остановился. Я последовал его примеру. Водитель-охранник подошел к нашему «форду», подозрительно оглядел нас.
  – В дом нельзя вносить ни свертков, ни «дипломатов», ни чемоданов, – предупредил он. – Пожалуйста, выходите из машины.
  Я вылез из кабины.
  – Пожалуйста, поднимите руки. – Он тщательно обыскал меня. – Благодарю. – Обошел машину и повторил то же самое с Мбвато. Большой черный «диплома!» Мбвато остался на сиденье.
  Охранник поднялся по трем ступеням, ведущим к дверям, нажал на кнопку, наклонился к переговорному устройству.
  – Проверка закончена. Возвращаюсь на пост один. Гендерсон.
  Переговорное устройство что-то прокрякало в ответ. Бронзовые двери раскрылись, и из них вышел высокий мужчина лет тридцати с небольшим, широкоплечий, узкобедрый, с коротко стриженными каштановыми волосами и лицом, которое я бы даже назвал красивым, если бы не нос, сломанный каким-то злодеем.
  – Мистер Сент-Ив и мистер Мбвато, – он смотрел на меня. Я кивнул. – Я секретарь мистера Спенсера. Пожалуйста, следуйте за мной.
  По широкому, застеленному ковром холлу мы прошли к закрытой двери. Мужчина постучал, открыл дверь и отступил в сторону, знаком приглашая нас пройти. Я вошел первым, Мбвато – за мной. Мы оказались в просторной комнате, богато обставленной, с роскошным ковром на полу. Через стеклянную стену напротив двери мы могли полюбоваться озером. В правом углу стоял большой, резного дерева, письменный стол. За столом сидел Спенсер, а за его спиной на полу, прислоненный к стене, виднелся щит Компорена. Вероятно, Спенсер не успел найти щиту более достойного места.
  Мбвато шумно выдохнул, пока мы шли к столу. Спенсер встал, глянул на щит, потом – на меня.
  – Раньше вы его не видели, не так ли, мистер Сент-Ив?
  – Нет.
  – Но мистер Мбвато… вернее, подполковник Мбвато видел.
  – И не один раз, – подтвердил тот.
  – Вы обещали не приводить с собой полицейских, мистер Сент-Ив. – Спенсер вертел в руках нож для резки бумаги. – Вы меня обманули.
  – Неужели?
  – Да. Подполковник Консепшн Мбвато – полицейский. Правда, служит он в полиции Компорена.
  – Я думал, вы служите в армии, – повернулся я к Мбвато.
  Тот лучезарно улыбнулся и пожал плечами.
  – В такой маленькой стране, как моя, мистер Сент-Ив, трудно разделить обязанности полицейского и солдата.
  – У подполковника Мбвато в его стране есть прозвище, – добавил Спенсер. – Там его зовут Вешатель.
  – Неужели? – осведомился я у Мбвато.
  – Только враги нашей страны, заверяю вас, мистер Сент-Ив.
  – И их число в последние месяцы составило по меньшей мере две тысячи, – гнул свое Спенсер. – И все они болтались в петлях веревок.
  – История показывает, что у каждой революции есть свои предатели и патриоты, – не уступал Мбвато. – Было время, когда мне поручали заниматься предателями.
  Я шагнул к щиту, присел, оглядел его. Его покрывал густой слой зелени. Еще бы, эту бронзу отливали добрых девятьсот лет назад. В центре круг изображал солнце. Фигурки в концентрических кругах изображали людей, занятых самыми различными делами: они бежали, убирали урожай, пахали землю, любили друг друга или убивали острыми ножами и дротиками. Особенно удались неизвестному мастеру фигурки животных, ставших добычей охотников. Возможно, вся композиция была объединена какой-то общей идеей, но ее суть ускользала от меня.
  Я поднялся, повернулся к Спенсеру.
  – Что-нибудь еще?
  – Вы, похоже, обходитесь мне в кругленькую сумму, Сент-Ив.
  – Я как-то об этом не подумал.
  – Еще успеете. – Рот его превратился в тоненькую полоску.
  Я пожал плечами и посмотрел на Мбвато.
  – Вы хотите, чтобы я вам помог, или справитесь сами?
  – Больше к вам никто не обратится. Я позабочусь об этом.
  Мбвато склонился над щитом, правой рукой наклонил его, левую всунул в две скобы на тыльной стороне щита, легко оторвал от пола все шестьдесят фунтов бронзы, и я подумал, что щит отливали именно для такого воина, как Мбвато.
  – Других угроз не будет? – спросил я Спенсера.
  Тот облизал губы, не отрывая горящих глаз от щита.
  – Он никогда не попадет в Африку. Мбвато продаст его в Лондоне или Роттердаме. Он обманул вас, Сент-Ив, но меня ему не обмануть. Он продаст щит.
  – Вы намерены продать его в Лондоне или Роттердаме? – полюбопытствовал я.
  – Сколько, мистер Спенсер? – спросил Мбвато. – Сколько он будет стоить, скажем, в Роттердаме?
  – Сколько вы хотите? – прошептал Спенсер, вновь облизав губы. Мбвато смотрел на него, прижав щит к груди, лицо его напоминало маску. – Сколько? Сколько вы хотите? – последнее слово Спенсер выдохнул.
  Мбвато молча смотрел на него, а затем улыбнулся своей ослепительной улыбкой. И направился к двери. Я – следом за ним.
  – Сколько, Мбвато? Сколько вы хотите? – крикнул вслед Спенсер.
  Мы даже не обернулись, чтобы ответить. Пересекли холл, оставили за спиной бронзовые двери, спустились по трем ступеням. Мбвато положил щит на заднее сиденье. Я уже завел мотор, когда он сел рядом со мной.
  – Между прочим, сколько сейчас времени?
  Я не взглянул на часы. А посильнее нажал на педаль газа. Из-под задних колес веером брызнули камешки.
  – Время бежать отсюда!
  Глава 24
  По пути к воротам скорость «форда» не превышала заданных двадцати миль. Мы проехали мимо синего джипа, и охранник лишь мельком глянул на нас.
  – Вы думаете, он так легко сдастся? – спросил Мбвато.
  – Спенсер? Не знаю.
  – Может, у ворот?
  – Что у ворот?
  – Они попытаются нас остановить.
  – Он мог бы сделать это и в доме. Народу у него хватило бы.
  – Нет, – покачал головой Мбвато. – Только не в доме. Зачем ему лишние сложности? Я думаю, такую попытку они предпримут у ворот, поэтому следует подготовиться к возможным неожиданностям.
  Он достал из кармана ключик, вставил в замок «дипломата», повернул. Поднял крышку, и я невольно заглянул в «дипломат».
  – Это еще что такое?
  – Часть плана отступления для Виргинии. Пистолет-пулемет. «Карл Густав М45», если говорить точнее, изготовленный в Швеции. – Он торопливо собрал пистолет-пулемет. – Скорострельность – шестьсот выстрелов в минуту. В магазине тридцать шесть патронов.
  С металлическим прикладом «Карл Густав» выглядел достаточно внушительно.
  – Весит чуть больше девяти фунтов. – Мбвато столь ловко управлялся с пистолетом-пулеметом, что мне начало казаться, будто тот стал продолжением его руки.
  – Если вас задержат с этой штукой, вы получите тридцать лет тюрьмы, – предупредил я.
  – Правда? У меня есть кое-что и для вас.
  – Я понятия не имею, как с ним обращаться.
  – И не надо, вам я захватил пистолет. Держите.
  Мне пришлось снять правую руку с руля, чтобы взять его подарок. Я удивился его легкости. Посмотрел, что мне досталось, прочитал выгравированное название фирмы-изготовителя. «Кольт».
  – Отличная вещь. «Кольт 45 Коммандер» из алюминиевого сплава. Весит всего 26 унций. Огромная убойная сила.
  – Даже не знаю, стоит ли мне вас благодарить. – Я положил пистолет на сиденье рядом с собой.
  – Это лишь меры предосторожности.
  – Он заряжен?
  – Естественно.
  Охранники в сторожке увидели нас загодя, потому что ворота открылись до того, как мы подъехали к ним. Тот охранник, что ранее проверял наши документы, помахал нам шляпой, предлагая проезжать без остановки. Мбвато улыбнулся ему, когда мы поравнялись, но ответной улыбки я не заметил. Я вдавил в пол педаль газа, и стрелка спидометра метнулась к цифре 60. Пожалуй, для такой дороги я развил слишком большую скорость.
  – Куда теперь?
  – На дороге 29 мы повернем налево. Который теперь час?
  Я посмотрел на часы.
  – Двадцать минут девятого.
  – Начинает темнеть.
  – Сумерки не противоречат вашему плану?
  – Наоборот, очень способствуют.
  – Это хорошо, потому что ваш план, похоже, придется реализовать.
  – Вы уверены?
  – За нами две машины.
  – Они преследуют нас?
  – Совершенно верно.
  – О Господи! Мы сможем оторваться от них?
  – Едва ли.
  Мбвато обернулся.
  – В каждой по два человека, и их одежда очень напоминает форму охранников Спенсера. Он, должно быть, передумал.
  – Похоже на то.
  – Эта машина рассчитана на большую скорость?
  – Думаю, что да.
  – Тогда, полагаю, мы должны выжать из нее все, что возможно.
  – Именно этим я сейчас и занят. Но мне хотелось бы знать, куда мы едем.
  – Булл Ран, – ответил Мбвато и мечтательно добавил: – «Смотрите! Вот стоит Джексон, словно каменная стена». Слова генерала Барнарда Эллиота Би. Он дал Джексону это прозвище.
  – В Булл Ран, – уточнил я.
  – Точнее, в Манассасе. В первую битву при Манассасе. Джексон был непреклонный человек. Очень суровый.
  – И куда мы едем? В Манассас?
  – Не в город, но на поле битвы.
  – Сражение шло на большом пространстве. Какое конкретное место вы имеете в виду?
  – Холм Генри.
  – И где именно на холме Генри?
  – Там, где стоял Джексон. Кстати, на холме сооружен памятник. Исход битвы мог быть совсем иным. Но войска северян, возглавляемые Макдоуэллом, состояли почти сплошь из новобранцев. Если бы Макдоуэлл удержал плато, победа осталась бы за ним. Об этом до сих пор вдут споры. Но в результате победу праздновали южане. Свою первую победу. Собственно, при Манассасе состоялось первое настоящее сражение Гражданской войны.
  – Сожалею, что приходится прервать вашу лекцию, подполковник, но что мы собираемся делать, добравшись до холма Генри?
  Мбвато обернулся, чтобы посмотреть в заднее стекло.
  – Они приближаются, не так ли?
  – На холме Генри мы встретимся с капитаном Уладо.
  – Как я понимаю, место встречи выбирал он.
  – Да. Холм Генри расположен в двенадцати милях от международного аэропорта имени Даллеса.
  – Это напрямую, а сколько ехать по шоссе?
  – Это не имеет значения, мистер Сент-Ив. Капитан Уладо будет ждать нас с вертолетом.
  Я кивнул, никак не выказав удивления, и посмотрел в зеркало заднего обзора. Две преследовавшие нас машины заметно приблизились. Первая из них находилась в сотне футов от «форда». Поворачивая на дорогу 29, ж чуть притормозил, а затем резко прибавил газ. Стрелка спидометра закачалась у цифры 95.
  – Больше из нее не выжмешь, – прокричал я Мбвато, перекрывая рев мотора и ветра. Тот кивнул, сел вполоборота, положив ствол пистолета-пулемета на спинку переднего сиденья.
  По мере удаления от Уэррингтона машин становилось все меньше: водители предпочитали более быструю автостраду 66. И вскоре наши преследователи решили, что пора переходить к активным действиям. Первая машина, черный «олдсмобиль», легко достала нас и пристроилась рядом. Второй, его близнец, – в десяти футах позади. Мы оказались в ловушке, «олдсмобиль», идущий слева, сблизился с «фордом», и мне пришлось выехать на обочину, чтобы избежать столкновения. Потом я вывернул руль, чтобы вернуться на асфальт. Вырваться вперед я не мог: не хватало мощности мотора. Притормозить – тоже: сзади поджимал второй «олдсмобиль». Оставалось только пойти на столкновение с первым, что я и попытался сделать, но водитель нажал на педаль тормоза и чуть отстал.
  – Больше этого не делайте! – проорал Мбвато. – Дайте ему встать параллельно с нами.
  Он перебрался на заднее сиденье, захватив с собой пистолет-пулемет. «Олдсмобиль» пристроился рядом с «фордом», и тут же ударила автоматная очередь.
  – Что вы делаете? – вырвалось у меня.
  – Стреляю по ним. Кажется, в одного попал.
  Я глянул в зеркало заднего обзора. Оба «олдсмобиля» чуть отстали. Мужчина, сидящий рядом с водителем первого, что-то говорил в микрофон, наверное, консультировался с сидящим во второй машине, выбирая лучший способ спихнуть нас с дороги.
  – Ни в кого вы не попали! – уведомил я Мбвато.
  – Сколько времени? – прокричал он в ответ.
  Я глянул на часы.
  – Восемь сорок.
  – Можем мы ехать быстрее?
  – Нет. Нам еще далеко?
  – Пять минут.
  Мбвато перебрался на переднее сиденье, достал из ящичка на приборном щитке карту. Сгущались сумерки, но света еще хватало. Я решил, что попытка организовать автокатастрофу не лишена смысла. По крайней мере, для Спенсера. Когда автомобиль слетает с дороги при скорости девяносто пять миль в час, редко кто из пассажиров остается в живых. Мы гибнем, охранники Спенсера забирают щит, пусть даже с небольшими повреждениями, а уж затем Спенсер обменяет его на право добывать нефть в Компорене. Автокатастрофа куда привлекательнее и безопаснее, чем стрельба в доме. Нет нужды избавляться от тел, затыкать рот слугам. И никто не будет гадать, что случилось с посредником из Нью-Йорка и негром-подполковником со странным именем. Мало ли народу гибнет в автокатастрофах.
  – Вон тот каменный дом впереди! – воскликнул Мбвато. – Поворачивайте направо.
  Я повернул направо, едва разминувшись с каменной колонной. Асфальтированная дорога поднималась на холм.
  – Куда теперь?
  Мбвато всматривался в карту.
  – Налево. Следующий поворот налево.
  Я свернул на более узкую дорогу. Поворот был сделан на слишком большой скорости, и шины протестующе скрипнули. Скосил глаза на зеркало заднего обзора. Нас преследовал только один «олдсмобиль».
  Дорога оборвалась перед сборным домиком с белыми стенами.
  – Не там свернули, – пробормотал Мбвато. – Не там свернули. Виноваты не вы. Я так и не научился читать карты.
  Черный «олдсмобиль» застыл в пятидесяти футах от нас, сидящие в нем охранники Спенсера не хотели подставляться под пули пистолета-пулемета Мбвато.
  – Что будем делать? – осведомился я. – Вступим в последний бой?
  – Доберемся пешком. – Мбвато распахнул дверцу.
  – Куда?
  – Туда, – он махнул рукой в сторону вершины холма. Я смог различить возвышающуюся там конную статую. – На холм Генри.
  Нас разделяло триста ярдов. Мбвато открыл заднюю дверцу и вытащил из кабины щит. Сунул его под левую руку и махнул мне пистолетом-пулеметом.
  – Бежим.
  Раздался выстрел, и в заднем стекле «форда» появилась дырка. Я схватил с сиденья «кольт» и вывалился из машины. Мбвато ответил короткими очередями. Из «олдсмобиля» выстрелили дважды.
  – Вперед, – и мы двинулись по уходящему вверх склону.
  Мы одолели треть пути, когда услышали шум подлетающего вертолета. Летел он низко, над самыми вершинами деревьев, подходящих к холму слева, и опустился рядом с конной статуей, увековечившей, как я понял, подвиги генерала Томаса Джонатана Джексона, прозванного Каменной Стеной.
  Сзади раздались еще два выстрела. Мбвато остановился, обернулся. Положил шестидесятивосьмифунтовый щит на траву, дал две очереди. Длинную и короткую. Я обернулся и увидел, как у одного из охранников подогнулись колени, а затем он рухнул на землю. Второй, как мне казалось, с ружьем в руках, наоборот, лег сам, чтобы получше прицелиться. Он выстрелил раз, второй. Пистолет-пулемет Мбвато выплюнул короткую очередь, и я посмотрел на подполковника, здоровяка негра, в темно-синем костюме, с африканским щитом в одной руке и шведским пистолетом-пулеметом в другой. Жуткий крик исторгся у него из груди. А мгновением позже он рухнул на зеленый склон, полого поднимающийся к вершине холма Генри, где чернокожего подполковника, питающего симпатии к конфедератам, поджидали вертолет и статуя генерала Джексона Каменная Стена.
  Я повернулся к охраннику с ружьем. Он приподнялся на одно колено. Я направил на него «кольт» и нажал на спусковой крючок. Один раз, два, три, четыре. Мне, конечно, повезло. На таком расстоянии из пистолета никуда не попадешь, но третья или четвертая пуля угодила в него, он отбросил ружье, схватился за живот и начал медленно клониться к земле.
  Я подбежал к лежащему на спине Мбвато. На его белой рубашке краснели два пятнышка размером с девятицентовик. Воздух с трудом вырывался у него из груди.
  – Возьмите его, – прохрипел Мбвато.
  – Взять что? – не понял я.
  – Щит, идиот вы этакий.
  – Рана тяжелая? – спросил я.
  – Щит, черт побери, – он приподнял щит, все шестьдесят восемь фунтов бронзы, левой рукой.
  Я взял его и положил на траву.
  – Передайте щит Уладо. Он знает, что с ним делать.
  – Хорошо.
  Мне ответил взгляд его удивительно нежных черных глаз, глаз человека, которого прозвали Вешатель. Потом он улыбнулся, как всегда, ослепительно.
  – Вы очень помогли нам, мистер Сент-Ив. – И умер.
  Я так и стоял рядом с ним на коленях, когда мне что-то крикнули с вертолета. Я сунул пистолет в карман, поднял щит обеими руками и зашагал к вершине. Ничего не видя перед собой, загораживаясь щитом. Услышал выстрел, второй. Что-то с силой ударило о щит, отбросило меня назад. Я выронил щит. Двое мужчин в серой форме приближались ко мне справа, спускаясь по склону. Оба с ружьями. Я выхватил «кольт» и начал лихорадочно нажимать на спусковой крючок. Нас разделяло пятьдесят футов, чуда на этот раз не произошло, и мои пули пролетели мимо. Мужчины не торопясь приблизились еще на несколько шагов, остановились, одновременно подняли ружья к плечам, чтобы выстрелить наверняка. Я швырнул в них уже бесполезный «кольт», наклонился над щитом. И в этот момент с вертолета загремела автоматная очередь. Оба охранника в сером повалились на траву. Я не стал разбираться, ранило их или убило. И побежал к вертолету. Едва ли я мог похвалиться скоростью. Тащить на себе шестьдесят восемь фунтов лишнего веса – удовольствие маленькое. Наверное, меня обогнал бы и ребенок. Уже совсем стемнело, и я шел на звук вращающихся лопастей вертолета и свет фонаря в его стеклянной кабине.
  Чьи-то руки приняли у меня щит.
  – Залезайте в кабину, мистер Сент-Ив, – голос принадлежал капитану Уладо. Он уложил щит на одно из четырех сидений, затем поднял с земли пистолет-пулемет, точно такой же, как у Мбвато, и выпустил еще очередь по двум охранникам, лежащим на траве.
  – Должно быть, они объехали холм Генри с другой стороны. – Я мог похвалиться безупречной логикой своих рассуждений.
  – Залезайте, – повторил Уладо. – Где мистер Мбвато?
  – Мертв. Его убили на склоне холма Генри.
  – Вы уверены?
  – Да.
  – Залезайте.
  Я влез в кабину. Уладо занял место рядом с пилотом, стройным молодым негром в зеленой велюровой рубашке и соломенной шляпе с черной лентой.
  – Даллес, – рявкнул он, негр кивнул, и вертолет рванулся ввысь.
  Уладо повернулся ко мне.
  – Пилот проходил практику во Вьетнаме, – крикнул он.
  Я кивнул, отвечать не было сил. Полет занял чуть меньше десяти минут. По рации пилот связался с наземными службами аэропорта, посадил вертолет неподалеку от главного здания. Уладо и я спустились на бетон. Затем Уладо вновь всунулся в кабину и получил щит из рук пилота.
  – Мбвато сказал, вы знаете, что с ним делать.
  Капитан Уладо кивнул.
  – Знаю, мистер Сент-Ив. Позвольте поблагодарить вас за ваше содействие. Давайте попрощаемся здесь. Мой самолет уже на взлетной полосе. – Он опустил щит, прислонил его к левой ноге, протянул правую руку. Я ее пожал. – Даже не представляю, что бы мы без вас делали. – И он растворился в темноте, унося с собой щит.
  Я уже открыл рот, чтобы напомнить, что он забыл в кабине пистолет-пулемет, но передумал. Возможно, оружие ему больше не требовалось.
  В главном здании аэропорта я достаточно быстро нашел человека, который ответил на интересующие меня вопросы.
  – Через несколько минут мой друг улетает на взятом напрокат самолете, рассчитанном на нескольких пассажиров.
  Клерк в синей униформе нажал несколько кнопок на консоли дисплея.
  – Совершенно верно. «Констеллейшн». Взят напрокат неким мистером Мбвато. – Он посмотрел на настенные часы. – Он уже должен быть на взлетной полосе.
  – Вас не затруднит назвать мне пункт назначения?
  – Нет проблем, – улыбнулся он. – Роттердам.
  Глава 25
  В восемь утра я лежал в своей комнате в номере отеля «Мэдисон» и разглядывал потолок, гадая, когда же за мной явится полиция. Но зазвонил телефон.
  Мисс Шулт из агентства Хертца уведомила меня, что украденная у меня машина найдена в Силвер-Спрингс. В Мэриленде. В целости и сохранности, если не считать дырки от пули в заднем стекле.
  – Как же она туда попала? – изумился я.
  Мисс Шулт этого не знала, но заверила, что ремонт будет оплачен за счет страховки. Спросила, заплачу ли я за аренду или прислать мне счет по домашнему адресу. Я попросил прислать счет, и ее это вполне устроило.
  – Если вам вновь понадобится машина, непременно обращайтесь в агентство Хертца, – и она положила трубку.
  Я никуда не заявлял о краже машины, но резонно предположил, что об этом позаботились громилы Спенсера. Собрав покойников, они, должно быть, подобрали не только гильзы, но и окурки, после чего отогнали взятый мною напрокат «форд» в Силвер-Спрингс, где и оставили на боковой улочке. Конечно, меня интересовало, что они сделали с Мбвато, на случай, что кто-то начнет его разыскивать, но я правильно рассудил, что, имея миллиард долларов, можно найти удачный вариант решения и этой проблемы. Задался я и вопросом, сколько заплатит британско-голландский концерн капитану Уладо, когда тот привезет щит в Роттердам, потратит ли он эти деньги на Капри или в Акапулько, и будет ли при этом вспоминать детей с раздувшимися животами, которые едят грязь, солому и мел. И пришел к выводу, что едва ли эти мысли, если они таки появятся, разбудят его совесть, как не разбудили бы они и совести подполковника Мбвато.
  По телефону я заказал завтрак и «Вашингтон пост», а когда принесли и то и другое, прочитал короткую заметку о том, что в национальном парке битвы при Манассасе прошлой ночью слышались выстрелы неподалеку от статуи Джексона Каменная Стена. Полиция, однако, не нашла ничего подозрительного. Я наливал третью чашку кофе, когда в дверь постучали. Меня навестил лейтенант Деметер, в зеленой рубашке и светло-серых брюках.
  – Кофе? – предложил я.
  – С удовольствием. Черный.
  Я налил ему чашку и вернулся к креслу.
  – Мы его еще не нашли, – Деметер отпил кофе.
  – Что?
  – Щит.
  – А-а.
  – Откуда такое безразличие, Сент-Ив?
  – Я уже вышел из игры. Музей Култера отказался от моих услуг.
  Деметер кивнул и поставил чашку и блюдце на стол.
  – Именно это сказала мне миссис Уинго вчера вечером. Я позвонил ей, потому что разыскивал вас. Она была не в духе, сказала, что вы сурово обошлись с ней, чуть ли не обвинили в соучастии.
  – Пустые разговоры, – вздохнул я.
  – Не более того?
  – Не более.
  – Ясно, – Деметер кивнул. – Я, собственно, так и думал. А разыскивал я вас вчера, чтобы поговорить о двух ваших приятелях.
  – Каких приятелях?
  – Сутенере и его шлюхе. Ворах.
  – Так что с ними?
  – Они нашли себе адвоката.
  – Эка невидаль.
  – Не просто адвоката, но самого лучшего, которого можно купить за деньги. Естественно, за большие деньги.
  – Кто же он?
  – Уилфред Коули.
  – Да, он стоит недешево.
  – Вот я и задумался, кто оплатит счет?
  – Спросите Коули.
  – Он не скажет.
  – И вы спрашиваете меня?
  – Совершенно верно, Сент-Ив. Я спрашиваю вас.
  – Я не знаю, – солгал я. Платил, разумеется, Спенсер, заметая следы.
  – А я думаю, знаете, – настаивал Деметер.
  – Я вышел из игры, лейтенант. Полностью и бесповоротно.
  Деметер откинулся на спинку кресла, заложил руки за голову. Умиротворенный, отдохнувший, никуда не торопящийся. Наверное, он горько бы сожалел, если в использовал свой выходной по-иному, не заглянув ко мне.
  – Веселенькое будет зрелище.
  – О чем вы?
  – Я с удовольствием посмотрю, как Коули будет обрабатывать вас.
  – Меня?
  – На суде. Вы будете главным свидетелем обвинения.
  – Я как-то не подумал об этом.
  – Он разорвет вас на куски. Маленькие такие кусочки.
  – Как я слышал, он действительно большой специалист в этом деле.
  – Он вывернет вас наизнанку. Но и у вас достаточно ума. Вы не скажете ему ничего, кроме правды. Как и говорите мне. О, некоторые мелкие подробности вы, наверное, опустите. К примеру, двух ниггеров и электрические щипцы для завивки волос.
  – Все это выдумки.
  – Естественно. Поэтому вы их и опустите. Наверное, не упомянете и о местонахождении щита.
  – О чем?
  – О том, что знаете, где щит.
  – Я этого не знаю.
  – А вот Фрэнсис Уинго утверждает, что вы сказали ей и Спенсеру, будто вам известно, где находится щит, но поделиться этой тайной вы можете только со Спенсером. Было такое?
  – Спросите его. Я не знаю, где щит.
  Деметер расцепил руки и помахал правой.
  – Не волнуйтесь. Пока дело дойдет до суда, о щите давно забудут. Речь идет об убийстве, и этот бронзовый щит всем до лампочки. Всем, кроме меня, но я не могу ничего доказать. Есть догадки, но они так и остаются догадками. И, пожалуй, я не стал бы ничего доказывать, даже имея улики. Знаете почему?
  – Почему?
  – Потому что вы на этом ничего не заработали. Так?
  – Да.
  Он покивал, довольная улыбка заиграла на его губах.
  – А те, кого, как вы заявляете, не было с вами, кое-что да получат.
  – Я не понимаю, о чем идет речь.
  Он продолжал улыбаться.
  – Так я и думал. Разве может вести себя иначе нью-йоркский посредник. Держу пари, щит был у вас в руках, вы могли бы разбогатеть, но не заработали ни цента, не правда ли? Ни единого цента.
  – Ни единого, – подтвердил я.
  Он покивал, лицо его светилось тихой радостью.
  – Как я и говорил, – продолжил Деметер, – мне представляется, что я составил более-менее полную картину. С помощью этих ниггеров с щипцами для завивки и какого-то денежного мешка, которого интересует судьба щита, вы наняли Коули для защиты этой парочки, убедили всех, что муж миссис Уинго тратил много денег на героин, и таким образом связали все свободные концы. Не намертво, но связали.
  – Я рад, что и вы пришли к такому выводу.
  – Держу пари. Разумеется, черные дыры еще остались, но они не так уж велики, и их можно обогнуть. Вы хотите знать, до чего я додумался?
  – Кет, – ответил я. – Пожалуй, что нет. А если честно, совсем не хочу.
  Он опять покивал, взял чашку, допил кофе, поставил ее на блюдце, встал. Двигался он легко, как человек, хорошо выспавшийся ночью. Скорее всего, даже без сновидений.
  – Еще несколько вопросов, Сент-Ив. Неофициально. Все останется между нами. Я ничего не могу доказать, да и не хочу ничего доказывать. Кому охота переть на миллиард долларов?
  – Каких вопросов? – полюбопытствовал я.
  – Последняя часть операции, за которую вы не получили ни цента, закончилась не так, как вы предполагали, не правда ли?
  – Да.
  Медленным шагом он направился к двери, с опущенной головой, погруженный в раздумья. Затем повернулся и посмотрел на меня.
  – Но вы же могли заработать уйму денег. Они же валялись под ногами, и вам не составило бы труда нагнуться и подобрать их.
  – Пожалуй, не составило бы.
  Вновь он остановился у самой двери.
  – Раз вы все сделали не за деньги, так за что же?
  Я ответил не сразу, а Деметер, собственно, никуда и не торопился.
  – Из-за сладких карамелек и голодных детей. А может, больных котят и потерявшихся щенков.
  Деметер чуть кивнул, словно показывал, что вроде бы понял.
  – Что ж, это тоже ответ. Как раз то, что можно было ожидать от вас.
  – Другого у меня нет, – признался я.
  И действительно, другого ответа я найти не смог, даже после ухода Деметера, когда я долго стоял у стола, положив руки на телефонную трубку, пытаясь решить, кому я должен позвонить в Роттердам. И следует ли мне вообще звонить туда?
  Росс Томас
  Хочешь жить — не рыпайся
  Глава 1
  Точно так же меня, наверное, известят о конце света: телефонным звонком в три часа утра. Позвонил, естественно, Ларри Коллэн, страдающий бессонницей, а потому уверенный, что болезнь эта свойственна всем и каждому. Подозреваю, именно Коллэн сообщит мне, как люди дошли до Армагеддона.
  Вместо того, чтобы поздороваться или хотя бы извиниться, он спросил в лоб: «Не хотел бы ты пойти работать к человеку, которого более всего боятся в Вашингтоне»?
  — Мистер Гувер уже умер, — пробурчал я.
  — Я говорю про Френка Сайза.
  — А-а-а, — протянул я. — Вот ты о ком.
  — Что означает твое «вот ты о ком»?
  — Ты знаешь Френка Сайза?
  — Естественно, я его знаю. Он — мой клиент. А чем он тебе не нравится?
  — Во-первых, он много врет.
  — Да, конечно, но потом он всегда извиняется. Печатает опровержения.
  — «И никому не причинив вреда», — пропел я, возможно и не столь мелодично, как хотелось бы. Все-таки три часа утра.
  — Что-что? Чего это ты распелся? Что на тебя нашло?
  — Строка из песни. Ничего более.
  — Какой песни?
  — Боба Хоупа. «Благодарю за воспоминания». Он пел ее Ширли Росс в фильме «Большой спектакль», выпущенном в 1938 году. Думаю, что в тридцать восьмом. Сейчас бы его от этой песни стошнило.
  — Это же год твоего рождения. Одна тысяча девятьсот тридцать восьмой.
  — Совершенно верно.
  — С годами ты не становишься моложе.
  — Ларри, ты говоришь о теле, но ведь есть еще и душа.
  — Так вот, пора бы тебе подумать о будущем. Если ты начнешь думать о нем сейчас, то у тебя появится много времени для раздумий, когда тебе стукнет пятьдесят и ты будешь стоять на углу с десятью центами в кармане и не зная, где тебе удастся провести ночь.
  Ларри Коллэну как раз было пятьдесят, и в Вашингтоне он по праву считался лучшим специалистом по инвестициям. Он знал все великосветские сплетни, а большинство упоминаемых в них лиц ходили в его клиентах. К тому же, на нем остался неизгладимый отпечаток Депрессии. Призрак этого жуткого времени постоянно преследовал его и он обожал пугать всех одинокими пятидесятилетними, что стоят на углах, бренча в кармане жалкой мелочишкой. Иной раз, он добавлял к и без того не радостной картине снег и пронизывающий ветер.
  — И кто потребовался Френку Сайзу? — спросил я.
  — Репортер, который способен провести самостоятельное расследование.
  — Но репортерское расследование — не мой профиль. Я занимаюсь историческими расследованиями.
  — Ты ищейка, — возразил Коллэн. — Федеральная ищейка, и они даже не определили тебя на постоянную службу. Ты у них консультант.
  — Консультант, получающий сто восемь долларов в день, — напомнил я. — Если говорить о моей работе, то я один из самых сведущих консультантов. Я знаю все, вплоть до Камелота.
  — И о Билли Соле Истесе.
  — И о делишках «Корпуса мира» в Нигерии. Нам удалось очень ловко их замять.
  — За двенадцать лет ты сменил двадцать одну работу.
  — То были назначения, Ларри. Я служу лишь когда того пожелает президент.
  — Никакой уверенности в завтрашнем дне. Никакой пенсии. Никакой медицинской страховки. Я уж не говорю о том, что твои политические пристрастия оставляют желать лучшего. Ума не приложу, как ты пережил последние три года.
  — Секрет прост, — ответил я. — Я просто вырыл те трупы, что ранее помогал зарывать. Те же услуги я смогу оказывать и следующей администрации. Если, конечно, у нас состоятся выборы президента.
  — Я думаю, ты должен поговорить с Френком Сайзом.
  — А Френк Сайз упоминал о таком пустячке, как деньги?
  Коллэн замялся.
  — Видишь ли, я не говорил непосредственно с Френком Сайзом?
  — А с кем ты непосредственно говорил?
  — С Мэйбл Синджер. Она — личный секретарь Френка. Ты знаешь Мэйбл?
  — Да нет, но она упоминала о таком пустячке, как деньги?
  — О деньгах — нет, но она упомянула о другом, что должно тебе понравится.
  — Что же это?
  — Ты сможешь работать дома.
  — То есть не надо никуда приходить в девять, чтобы уйти в пять?
  — Совершенно верно.
  — Ты уверен?
  — Потому-то я и звоню тебе. Тем самым у тебя появиться время заняться французом, о котором ты постоянно пишешь статьи. Как его звали… Бан…
  — Бонневилль, — подсказал я.
  — Правильно, Бонневилль. Он уже умер, не так ли?
  — Да, лет сто тому назад.
  Глава 2
  В конце одна тысяча девятьсот пятьдесят девятого года я подумывал о том, чтобы написать докторскую диссертацию на историческом факультете Колорадского университета, когда Бобби Кеннеди ураганом промчался по западным штатам в поисках людей, желавших помочь его брату стать следующим президентом Соединенных Штатов Америки. В двадцать один год я считался убежденным социалистом, что, однако, не помешало мне создать организацию «Студенты-республиканцы за Кеннеди». Мы, разумеется, старались изо всех сил, но, несмотря на все наши усилия, на выборах шестидесятого года соперник Кеннеди победил в Колорадо с перевесом в шестьдесят две тысячи голосов. Теперь я, естественно, не социалист. Десять с лишним лет, проведенные на государственной службы, превратили меня в анархиста.
  Но братья Кеннеди не забыли про меня и пригласили в Вашингтон. Когда я прибыл туда в начале февраля шестьдесят первого года, никто не знал, чем меня занять, а потому я получил должность консультанта с ежедневным жалованием в пятьдесят долларов при государственной конторе, называющейся «Продовольствие для мира» и разместившейся в старом Экзекьютив-Офис-Билдинг, совсем рядом с Белым домом. Возглавил ее молодой экс-конгрессмен Джордж Макговерн. Он, впрочем, тоже не знал, чем меня занять.
  Но в конце концов моих начальников осенило. Раз я историк, следовательно, кому как не мне писать исторический отчет о плавании первого корабля с продовольствием для мира, отвалившего под фанфары от пристани в Балтиморе с тем, чтобы это продовольствие попало в желудки людей, кого сердце и ум привели на сторону Демократии. Полагаю, в шестьдесят первом году все мы были немного наивны.
  Первая партия продовольствия, состоявшая из трехсот тонн пшеницы, предназначалась для желудков граждан одной западноафриканской страны, только что освободившейся от двухсотлетнего колониального правления англичан. Треть зерна исчезла на черном рынке в день разгрузки. Остальная пшеница тоже исчезла, с тем, чтобы через несколько недель обнаружиться в трюмах голландского сухогруза, плавающего под либерийским флагом, когда тот ошвартовался в Марселе.
  А спустя еще шесть недель отборные элитные соединения армии этой обретшей независимость африканской страны показали, что они весьма умело пользуются новенькими, изготовленными во Франции автоматами МАТ-49, стреляющими патронами калибра девять миллиметров. Ко мне в руки попали отличные фотографии, запечатлевшие их в деле, которыми я украсил свой сто двадцати страничный отчет, озаглавленный:
  «КУДА УШЛО ЗЕРНО, ИЛИ СКОЛЬКО ПАТРОНОВ КАЛИБРА ДЕВЯТЬ МИЛЛИМЕТРОВ В БУШЕЛЕ».
  Вслед за этим я стал неофициальным экспертом по корыстолюбию и коррупции, всегда временно приписанным к одному или другому федеральному учреждению, попавшему в зону повышенного внимания. Обычно я два-три месяца копался в бумагах и задавал вопросы, суровый и таинственный. Потом писал длинный отчет, в котором излагалась довольно-таки грязная история о жадности и склонности к взяткам одних, кто продал что-либо государству, и об алчности других, покупавших это что-то от лица государства.
  И почти всегда моим отчетам не давали хода, пока кто-то другой не наводил порядка в проинспектированном мною учреждении, дабы упрятать все концы в воду. Те же мои отчеты, что сумели увидеть свет, становились причиной громких скандалов. Тут можно вспомнить о деле короля орехового масла. Или о том, как писаки с Мэдисон-авеню растерзали Управление экономических возможностей. А началось все с моего отчета:
  «ИЩИТЕ БЕДНОСТЬ ТАМ, ГДЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ДЕНЬГИ».
  Республиканцы, похоже, оставили меня, как ширму. Когда они вновь пришли к власти в одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, меня тотчас же вызвали в старый Экзекъютив-Офис-Билдинг, в тот самый кабинет, в котором восемью годами все и началось. Другой экс-конгрессмен, фамилии которого я теперь и не вспомню, сообщил мне, что я могу служить в прежнем качестве, хотя потребность в моих услугах, скорее всего, не возникнет, поскольку новая администрация намерена быть «чистой, как… э… м-м…»
  — Собачий зуб, — подсказал я.
  — Именно так, — кивнул экс-конгрессмен.
  Я остался, и вновь меня перекидывали из управления в департамент, где я находил ровно столько же коррупции и корыстолюбия, что и при прежней администрации.
  Но ездить мне приходилось меньше, гораздо меньше, и большинство суббот я проводил в библиотеке Конгресса в компании капитана Бенжамина Луи Элалье Бонневилля, офицера седьмой пехотной дивизии армии Соединенных Штатов Америки, выпускника академии в Уэст-Пойнте, протеже Тома Пейна, друга Вашингтона Ирвинга, и, подозреваю, тайного агента военного министра.
  Я подбирал материалы о капитане (позднее, генерале) Бонневилле, которые собирался обобщить в докторской диссертации, когда братья Кеннеди вызвали меня к себе. Еще тогда я пытался разыскать его дневник, в свое время попавший к Вашингтону Ирвингу, а теперь, по прошествии более чем десяти лет, я полагал, что значительно приблизился к желанной цели. Особой значимости мои поиски не имели. Во всяком случае, для Бонневилля. В его честь уже назвали дамбу и какие-то солончаки. А также один из «понтиаков». Он жив в памяти народной.
  Но я все еще мечтал о том, что защищу диссертацию, а затем, став доктором, определюсь в какой-нибудь новообразовавшийся колледж, где время остановилось, где студенты носят короткие стрижки и все ездят на автомобилях с откидывающимся верхом, а волнует их лишь одно: поставит ли старый профессор Моррисон зачет по химии Джону Бумеру, чтобы тот мог выйти на поле в следующем матче Студенческой футбольной лиги?
  Я лелеял эту фантазию как антидот к тем ядовитым испарениям, что мне приходилось вдыхать в Великом болоте Бамбузлемент, по которому я блуждал последние десять-одиннадцать лет. Мне требовалось время, чтобы закончить диссертацию и, ежели Френк Сайз хотел, чтобы я работал дома, я соглашался отплатить за его доброту кражей оплаченного им времени. Многолетняя работа на федеральное правительство привела к тому, что в вопросах морали я все более часто склонялся к компромиссу.
  За ленчем, который Френк Сайз оплачивал мне и его секретарю, Мэйбл Синджер, я рассказывал ему о том, какой я хороший, не упоминая, разумеется о моем намерении использовать отведенное для работы время на собственные нужды. Сидели мы в ресторане Пола Янга на Коннектикут-авеню.
  Той весной Сайзу должно было исполниться сорок шесть.
  Ему принадлежала колонка, семь дней в неделю появлявшаяся в восьми с половиной сотен газет США, Канады, и, насколько я знал, остального мира. Колонка эта отличалась особым стилем и ему, как я понимаю, хотелось, чтобы она напоминала громовые раскаты, исходящие из Вашингтона. Но если она что-то и напоминала, так кудахтанье курицы, обнаружившей лису в непосредственной близости от курятника. Однако, одним абзацем колонка могла погубить репутацию человека, и ее не без оснований называли причиной двух самоубийств.
  Во внешности человека, которого боялся весь Вашингтон, не было ничего страшного. За исключением глаз, лицо у него ничем не отличалось от тех, что можно увидеть за ленчем в любом ресторане. Широкий, всегда готовый улыбнуться рот, крупная нижняя челюсть, толстые щеки, нос на удивление тонкий и, наконец, маленькие аккуратные уши под венчиком волос.
  О теле лучше не говорить: что-то большое, жирное, бесформенное, со свисающим на ремень животом. А вот стоило посмотреть Сайзу в глаза, так живот сразу забывался. Так же, как и лысина. Или сутулая спина и пухлые руки. Если презрение характеризовалось бы цветом, но оно имело тот же оттенок серого, что и глаза Сайза, холодные, колкие, этакий серый полированный гранит, блестящий от зимнего дождя. То были глаза, которые оценили стоимость мира и нашли, что место это дешевое, да еще заселено жильцами, которые никогда не оплачивают квартиры в срок.
  — Да, веселенькое у вас было время, — Сайз отправил в рот большой кусок картофеля. У меня начались голодные рези. Я не ел картофель уже три года В отличие от Сайза, я заботился о своей фигуре.
  — Бывало по всякому, — ответил я. — К примеру, я много поездил по свету, — мой ленч состоял из овощного салата и бокала «мартини». Я все гадал, стоит ли просить второй бокал при первой встрече с потенциальным работодателем. Сайз, похоже, не жаловал спиртного. К счастью, Мэйбл Синджер составила мне компанию.
  — Я, пожалуй, повторю, — пришла она мне на помощь. — Хотите еще «мартини»?
  — Конечно, хочет, — ответил за меня Сайз. — Вы же иной раз употребляете, не так ли, мистер Лукас?
  — Случается.
  — Заказывайте напитки, Мэйбл, а потом передайте мне те материалы, что вы принесли с собой.
  Тот, кто пишет колонку, которую, пролистав спортивные страницы, читает половина страны, может не беспокоиться о качестве ресторанного обслуживания. Мэйбл не успела поднять голову, как рядом с ней возник официант, всем своим видом показывая, сколь он рад обслужить дорогого гостя. Она заказала себе «манхаттан», мне — «мартини», затем достала узкий кожаный брифкейс, вынула из него папку в светло-желтых «корочках» и протянула Сайзу.
  — Как к вам обычно обращаются, мистер Лукас? — спросил Сайз.
  — Мистер Лукас.
  — Я хочу сказать, они не называют вас Декатар, не так ли?
  — Мама называла. Остальные в большинстве своем зовут меня Дек.
  — Как студенческое общество, — вставила Мэйбл Синджер. — Когда я училась в университете Огайо, я входила в Дек. Держу пари, сейчас ничего такого уже нет. Господи, как давно это было.
  Я предположил, что было это лет шестнадцать тому назад. Мэйбл Синджер и тогда отличалась крупными габаритами, умом и любила поразвлечься, но обычно оставалась без парня на уик-энд, если только ее подругам не удавалась упросить кого-нибудь из баскетболистов взять ее с собой. В свои тридцать семь или тридцать восемь она по-прежнему оставалась мисс Синджер и, считалась лучшим секретарем Вашингтона и самым высокооплачиваемым. Я знал, что высшие государственные чиновники не смогли нанять ее (не хватало денег), хотя такие попытки предпринимались неоднократно.
  — Итак, вы думаете, что могли бы работать на нас? — спросил Сайз, не спеша просматривая содержимое папки, переданной ему Мэйбл Синджер?
  — Не знаю. Мы еще не обговорили мое вознаграждение.
  — Дойдем и до этого, — покивал Сайз. — Тут написано, что вам тридцать пять, вы разведены, ваша жена вновь вышла замуж, детей у вас нет, в долги вы не влезли, ваши соседи думают, что вы слишком много пьете, в вопросах морали вы можете и подвинуться, да еще принадлежите к таким странным организациям, как «Флейта Сакко и Ванцетти» и «Общество боевого горна».
  — И где это все написано? — полюбопытствовал я.
  — Вот здесь, — Сайз постучал пальцем по желтоватым «корочкам».
  — А что это, черт побери?
  — Ваше фэ-бэ-эровское досье.
  — Дерьмо.
  — Вы удивлены, что оно попало ко мне?
  Я покачал головой.
  — Нет. При ваших связях в этом нет ничего удивительного.
  — Вам оно не очень-то нравится, не так ли?
  — Оно мне совсем не нравится. ФБР собирает всяческий мусор. Не сортирует, а просто собирает, и он лежит, пока не начинает вонять.
  — Согласен, — кивнул Сайз. — В своей колонке я именно так и писал. Не единожды. Но, нанимая кого-либо на работу, я пользуюсь досье ФБР. Экономлю время и деньги. На рекомендации я не полагаюсь. Ссылаются обычно лишь на тех, кто может сказать только хорошее, не так ли?
  — Скорее всего, вы правы.
  — Потому-то я и предпочитаю досье ФБР.
  — Вы можете получить досье на любого человека?
  — Практически на любого.
  — Иногда оно может прийтись как нельзя кстати.
  — Я не беру их домой, чтобы читать на сон грядущий, как Линдон Джонсон. И использую досье лишь когда, по моему мнению, полученные мною материалы подтверждают содержащиеся в нем сведения.
  — По вашему, значит, мнению.
  — Вы не считаете его безошибочным. Я про мое мнение.
  — Все ошибаются, знаете ли.
  — А вы?
  — Я тоже.
  — Но на свое мнение вы полагаетесь?
  — Разумеется. А как же иначе?
  — Вот-вот, — опять покивал Сайз, — именно так я и зарабатываю на жизнь. Полагаясь на свое мнение.
  Официант принес полные бокалы, и он ополовинил свой, прежде чем мы углубились в этическую сторону моей будущей работы. Я не уверен, что Френк Сайз понимал, о чем, собственно, речь. Вполне возможно, не понимал этого и я.
  — Почему бы тебе не сказать, что от него потребуется? — перевела разговор в деловое русло Мэйбл. — Для этого ты и пригласил его на ленч.
  Френк Сайз улыбнулся. То была улыбка девятилетнего проказника, прилепленная к обрюзгшему лицу мужчины среднего возраста. Пожалуй, она бы порадовала собеседника, если бы не глаза. Глаза сводили радость на нет.
  — Хорошо. Начнем с денег. Вы не возражаете, Дек?
  — Деньги — моя любимая тема, — ответил я, прикидывая, во сколь долларов обойдется мне столь быстрый переход на имена.
  — Я буду платить вам двадцать две тысячи в год, примерно столько же, сколько получают репортеры первой величины.
  — Я — историк первой величины и зарабатываю двадцать восемь тысяч в год.
  — Я знаю, сколько вы зарабатываете, — Сайз дернулся. — Я не могу платить вам двадцать восемь тысяч. Но могу подбросить дополнительные льготы, которых у вас сейчас нет. Пенсионный полис, по которому не нужно делать взносы. Когда-нибудь вам понадобится пенсия, не так ли?
  — Ларри Коллэн постоянно твердит об этом.
  — Наш общий друг, — кивнул Сайз. — Кстати, он мне с этим помог. Он говорит, что такому, как вы, этот полис стоил бы две тысячи долларов в год.
  — Что еще вы припасли для меня?
  — Долю в прибыли, — он посмотрел на Мэйбл Синджер. — Сколько ты получила в прошлом году?
  — Около двух тысяч. Может, чуть больше.
  — Ясно. Это уже четыре тысячи. Медицинская страховка. Самая лучшая, поскольку плачу за нее я. Вам она обходилась бы в тридцать или сорок долларов ежемесячно. Это еще четыре сотни за год.
  — Вы меня заинтересовали, — признался я.
  — Премии, — продолжал Сайз. — Я не плачу ежегодную премию за хорошую работу. Я жду от моих сотрудников хорошей работы. Но я даю премию тем, что найдет нечто из ряда вон выходящее. И премия будет немаленькая.
  — Нельзя ли поконкретнее?
  — Ее хватит, чтобы хорошее настроение продержалось не меньше недели.
  — Мы все — одна счастливая семья, — вставила Мэйбл.
  — Поем и смеемся, как дети, — подтвердил Сайз. — Нас очень мало. Шесть репортеров, Мэйбл и я. Бухгалтеров и адвокатов я подключаю лишь по необходимости. Сотрудники должны придерживаться двух правил, с которыми я ознакомлю вас прямо сейчас. Во-первых, я не принимаю оправданий. Причины — да. Но от оправданий меня тошнит. Во-вторых, увольняю я сразу, не оплачиваю ни месяц отработки, ни неделю, ни день, ни даже минуту. И вы можете уйти, когда пожелаете. Некоторые что-то там бубнят о гарантиях наемного труда, но у меня подход другой. Если человек хорошо работает, надо быть дураком, чтобы уволить его. Если же работает он плохо, надо быть еще глупее, чтобы продолжать платить ему жалование. Посредственные работники меня не волнуют. Таких я не держу вовсе.
  — И чем мне придется заниматься, если я соглашусь работать у вас?
  — Углубленной разработкой затронутых мною тем. Часто бывает, что до меня доходит какой-то слух. Я начинаю его проверять, даю колонку или две. Возможно, даже три-четыре, а потом ставлю точку. Но использованные мною материалы лишь вершина айсберга. Из таких историй можно выудить больше, гораздо больше, но случается что-то еще, и я должен менять пластинку. Конкуренция в моем бизнесе жестокая, а колонка должна выходить и покупаться семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году. Вот я и хочу, чтобы вы порылись в тех историях, к которым я только прикоснулся. И порылись основательно. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.
  — Мне приходилось этим заниматься.
  — Да, я видел некоторые ваши отчеты.
  — Я помню один, в который вам удалось заглянуть. На нем не было живого места от штампов «Совершенно секретно», и министерство юстиции все хотело узнать, а где вы почерпнули эту информацию.
  Сайз усмехнулся.
  — Может, мне следовало сослаться на вас.
  — Может, и следовало.
  — Так вот, истории, которые я имею в виду, потребуют много времени и усилий, больше, чем мы, я о себе и своих сотрудниках, можем им уделить, выпуская колонку семь дней в неделю, — он, судя по всему, сравнивал свою колонку с бездонной бочкой. И, возможно, не грешил против истины. — Вас это интересует?
  Я допил «мартини». В действительности ты хочешь знать, подумал я, помогу ли я тебе получить Пулитцеровскую премию. Трижды Френк Сайз выдвигался на нее и трижды его прокатывали. Вероятно, судьи видели в колонке Сайза больше коварства, чем журналистского мастерства. А может, не считали полуночные встречи в занюханных барах и переснятые документы элементами творческого процесса. Но, скорее всего, судей воротило от методов, к которым прибегал Сайз, чтобы добыть нужную ему информацию. Потому что, если ничего другое не проходило, Френк Сайз воровал то, что ему требовалось. Или платил деньги ворам.
  — Интересует, — кивнул я.
  — Когда вы сможете начать?
  Я на мгновение задумался.
  — На следующей недели. Они с радостью отпустят меня.
  — Мы можем даже упомянуть об этом в колонке, — заметил Сайз.
  — Вы можете также подписать со мной контракт.
  — Что я тебе говорил, Мэйбл? — Сайз повернулся к секретарю. — Это наш человек.
  Мэйбл Синджер кивнула.
  — Я позабочусь, чтобы он сегодня же получил его.
  — А почему бы вам не пройти с нами в контору? — предложил Сайз. — Вы сможете дать Мэйбл необходимые для контракта сведения, номер службы социального обеспечения и все такое, а я познакомлю вас с материалами по той истории, над которой вам придется поработать.
  — И чья же эта история?
  — Бывшего сенатора Эймса.
  — О Господи.
  — Это вы к чему?
  — Да так, вырвалось. Но я не думаю, что человека можно распять дважды.
  Сайз широко улыбнулся.
  — Полагаю, вас ждет сюрприз.
  Глава 3
  Страдания сенатора Роберта Эф. Эймса, демократа от штата Индиана, начались примерно семь месяцев тому назад, когда в один из дождливых осенних дней он поднялся на трибуну Сената и произнес для четырех находящихся в зале скучающих сенаторов длинную (тридцать восемь минут), пламенную речь о том, как всем будет хорошо, если многоотраслевой спрут «Анакостия корпорейшн» проглотит еще одну жертву, зовущуюся «Саут плейнс компани».
  На следующий день лоббистская фирма авиапочтой разостлала всем акционерам ксерокопии речи сенатора, напечатанной в «Вестнике Конгресса». Пятнадцать дней спустя «Анакостия корпорейшн» проглотила «Саут плейнс компани», даже не поперхнувшись.
  А на Рождество Френк Сайз в своей колонке сообщил, что располагает неопровержимыми доказательствами того, что сенатор из Индианы получил за свою речь пятьдесят тысяч долларов от вашингтонской лоббистской фирмы. Сайз назвал эти деньги взяткой и заявил, что у него есть номера некоторых стодолларовых банкнот, что перешли от фирмы к сенатору. Он написал, что проследил путь по меньшей мере двадцати из них, от «Риггз бэнк», где хранила деньги лоббистская фирма, до личного счета сенатора в «Первом национальном банке Вашингтона». Куда делись остальные деньги, осталось загадкой.
  Другие газеты и информационные агентства послали по следу своих репортеров. Они покопались в сделке между «Анакостия корпорейшн» и «Саут плейнс компани» и выяснили, что последняя сама же и заплатила за свое поглощение, так что в убытке остались все ее акционеры, за исключением нескольких, самых крупных.
  Скандал набирал обороты, и в январе, когда Конгресс собрался после каникул, сенаторы с неохотой решили создать комиссию, дабы расследовать действия одного из своих коллег. Была назначена дата слушаний, но сенатор Роберт Эф. Эймс подал в отставку, не дожидаясь их начала. Пару недель спустя министерство юстиции заявило, что имеющихся в его распоряжении материалов недостаточно для возбуждения уголовного дела. Еще через два дня сенатор Эймс оставил свою жену-миллионершу и поселился с двадцатисемилетней блондинкой, сотрудницей лоббистской фирмы, которая вроде бы и передала ему взятку. Сенатору только-только стукнуло пятьдесят два.
  — Он мертв, — я закрыл досье. — Его просто забыли похоронить.
  Сайз покачал головой.
  — Совсем нет.
  — Почему?
  — Во-первых, почему он взял эти пятьдесят тысяч? У него были деньги. Жена подарила ему миллион на сорокалетие.
  — Может, он его потратил?
  — Что-то и потратил, но далеко не все. Если он не нуждался в деньгах, зачем ему взятка?
  — Может, он ее не брал.
  — Ерунда, — отрезал Сайз. — Взял.
  Я оглядел кабинет Сайза. Не скажешь, что принадлежал он знаменитости национального масштаба, человеку, который берет три тысячи долларов за выступление, если у него находится для этого время. Контора его располагалась на Пенсильвания-авеню, в квартале от Белого дома, на шестом этаже довольно-таки нового здания. Мэйбл Синджер хозяйничала в приемной.
  Левая дверь вела в комнату, где трудилась шестерка репортеров. Вторая, за ее спиной — в кабинет Сайза, устланный зеленым синтетическим ковром. Перед столом стояли шесть стульев с обивкой из зеленой синтетики, на одном из которых я и сидел. Обстановку дополняли зеленые занавески да механическая пишущая машинка на отдельном столике. Ничего более. Стены не украшали фотографии Сайза и его знакомых президентов.
  Я встал.
  — Понятно. Вы хотите знать все, от начала и до конца.
  — Совершенно верно.
  — Сколько времени в моем распоряжении?
  Он пожал плечами.
  — Сколько потребуется.
  — А если я ничего не найду?
  — Найдете. Вы забыли, что я никогда не ошибаюсь.
  — Вы правы. Забыл. Я могу работать дома?
  — Если хотите, мы поставим вам стол, — он кивнул в сторону комнаты, где работали репортеры.
  — Нет, благодарю.
  — Есть еще вопросы?
  — Только один. Когда у вас получают жалование?
  — Каждые две недели.
  — Отлично. В день выплаты и увидимся.
  
  Три недели спустя телефон зазвонил в тот самый момент, когда Мартин Рутефорд Хилл, сощурившись и с улыбкой на мокрых розовых губах, тщательно прицелился и вывалил миску с овсянкой на Глупыша, моего кота. Глупыш, пятилетний, пятнадцатифунтовый бутуз, лизнул овсянку, понял, что она ему не по нутру, прыгнул на высокий стульчик, на котором сидел двухлетний Мартин Рутефорд Хилл, и шлепнул его лапой по носу. Ребенок завопил. Глупыш плотоядно ухмыльнулся, спрыгнул со стульчика и ретировался в гостиную, клацая когтями по линолиуму кухни. Тем и завершилась очередная стычка в войне, где не могло быть победителей.
  Я сложил «Вашингтон пост», посмотрел в потолок, крикнул отсутствующей мамаше: «Возьмешь ты, наконец, этого паршивца»! К Мартину Рутефорду Хиллу я обратился с другими словами:
  — Замолчи! Тебе же не больно!
  Ребенок продолжал вопить и бросил в меня пластиковой ложкой, когда я взялся за трубку настенного телефона.
  — Слушаю.
  — Мистер Лукас? — женский голос.
  — Да.
  — В конторе Френка Сайза мне дали ваш домашний номер, — голос молодой, решил я, его обладательнице никак не больше двадцати пяти.
  — Чем я могу вам помочь?
  — Меня зовут Каролин Эймс. Я дочь Роберта Эймса.
  — Слушаю вас, мисс Эймс.
  — Вы всех расспрашиваете о моем отце, — она не обвиняла меня, лишь констатировала факты. Возможно, тем же тоном она сообщила бы кому-либо о смерти ее любимого щенка.
  — Да, задаю разные вопросы. Кстати, мне есть что спросить и у вас.
  Последовала короткая пауза.
  — Вы — честный человек, мистер Лукас?
  — Стараюсь быть им, — теперь паузу пришлось выдерживать мне. Пришлось подумать, прежде чем отвечать на этот вопрос, поскольку ранее меня об этом не спрашивали.
  — Если вы получите материалы, раскрывающие правду о моем отце, вы их используете в своей работе?
  — Да, — тут уж я не колебался. — Несомненно.
  — А Френк Сайз их опубликует?
  — Да, я уверен в этом практически на сто процентов.
  — Даже, если они докажут, что он солгал?
  — Вы имеете ввиду Сайза?
  — Да.
  — Обычно он признается, если в чем-то дал маху. Причем делает это даже с радостью.
  — В данном случае никакой радостью и не пахнет.
  — Это точно.
  Вновь она помолчала, а заговорила уже другим тоном, словно читая по бумажке или повторяя заученный текст.
  — У меня есть информация, доказывающая, что мой отец стал жертвой обстоятельств. Пленки, документы, мои показания на пятидесяти страницах. Для того, чтобы смыть пятно с честного имени моего отца и возложить вину на тех, кто того заслуживает, я готова передать эти материалы вам, в три часа дня.
  Она записывает наш разговор, догадался я, а потому постарался не говорить лишнего.
  — Я готов взять у вас эти материалы. Где мы встретимся?
  Она назвала уличное кафе на Коннектикут-авеню, недалеко от отеля «Шорхэм».
  — На улице? — уточнил я.
  — Да, на улице. Я хочу, чтобы вокруг было много людей.
  — Как я вас узнаю?
  Она коротко описала себя и добавила: «Я буду с зеленым „дипломатом“», — после чего повесила трубку.
  К тому времени уже появилась отсутствовавшая мамаша и теперь она убирала овсянку, вываленную Мартином Рутефордом Хиллом на пол. Малыш с интересом наблюдал за телодвижениями Сары Хилл, а когда она закончила и поднялась, улыбнулся, сказав: «Глок».
  — С «глоком» разберемся позднее, — она посмотрела на меня. — Кто победил, этот чертов ребенок или тот чертов кот?
  — Я зафиксировал ничью.
  — Он хоть съел большую часть овсянки.
  — И не расстался бы с остальным, если б был голоден.
  — Хочешь еще кофе? — спросила она.
  — Не откажусь.
  Сара наполнила мою чашку, налила кофе и себе. Села за круглый кухонный столик, держа чашку обеими руками, и уставилась на сад, начинающийся за большими стеклянными дверями. Садом занималась только она, и там уже цвели кизил и азалии. Потом должен был прийти черед роз и жонкилий. Траве в саду места не нашлось, Сара отдавала предпочтение цветам и кустам, меж которыми неторопливо вилась выложенная кирпичами дорожка. Три старых ели обеспечивали тень.
  — Алтей розовый, — вырвалось у Сары. Я повернулся к стеклянным дверям.
  — Где?
  — В углу у кизила.
  — Ты права. Ему там самое место.
  — В них можно ловить пчел?
  — В цветках алтея?
  Она кивнула.
  — Зажать лепестки и слушать, как они жужжат внутри.
  — А что потом?
  — Полагаю, выпустить их. Впрочем, мой брат давил их ногой.
  — Я всегда думал, что он очень злобный тип.
  Сара Хилл и я жили вместе чуть больше года. Познакомились мы в один из субботних дней в библиотеке Конгресса и я пригласил ее к себе, пропустить стаканчик, а потом она осталась, на следующей неделе перевезя свои книги, ребенка и фотокамеры. Без особого обсуждения мы разделили домашние обязанности: она занималась садом и прибиралась по дому, а я готовил ужин, если она давала понять, что ей заниматься этим не хочется. Я также ходил за покупками, пока она не поняла, что толку от меня мало. Я покупал не то, что нужно, а что захочется.
  Сара была фотографом, специализирующимся на так называемых неформальных портретах. Ее услуги находили спрос у многих организаций, расположенных в Вашингтоне, которым для рекламы требовались фотографии чиновников и членов совета директоров. И зачастую, используя лишь старенькую «лейку», Сара создавала удивительные портреты, на которых мужчины и женщины средних лет, ворочающие многомиллионными суммами, выглядели мудрыми, добрыми и человечными. Она настояла на том, чтобы ежемесячно вносить двести долларов на домашние расходы. Я относил их в банк и клал на накопительный счет Мартина Рутефорда Хилла.
  Ладили мы неплохо и питали друг к другу самые теплые чувства. Возможно, я даже немного влюбился в нее, а она — в меня. Но после неудачных опытов семейной жизни, как с ее, так и с моей стороны, мы теперь понимали, что проверить любовь можно только временем.
  — Кто звонил? — спросила Сара.
  — Дочь сенатора.
  — Сможем мы купить его в субботу?
  — Кого, его?
  — Алтей.
  — Да, думаю, что да.
  — Я не думаю, что он это сделал.
  — Кто?
  — Сенатор Эймс.
  — Ты полагаешь, он не брал взятки?
  — Да.
  — Почему?
  Сара послюнявила бумажную салфетку и вытерла засохшую овсянку со щечек сына. Ребенок радостно улыбнулся.
  — Грап.
  Сара скорчила гримаску.
  Он хихикнул.
  — Гру-у-у.
  Сара вновь скорчила гримаску.
  — Он не похож на человека, который берет взятки. У него такая мечтательная внешность, с вьющимися седыми волосами, карими глазами. Я не могу поверить, что он мог пойти на такое.
  — Потому что у него карие глаза?
  — Потому что у его жены есть деньги, дурачок. Она стоит восемьдесят миллионов.
  — Скорее, восемнадцать, — я посмотрел на часы. — Пожалуй, мне пора.
  — В библиотеку?
  — Да.
  — Ты возьмешь машину?
  — Я вернусь и возьму ее позже.
  Двухэтажный кирпичный дом, в котором мы жили с Сарой, находился в юго-восточной части Четвертой улицы. Построили его лет восемьдесят тому назад, недалеко от библиотеки Конгресса и совсем рядом с тем домом, в котором родился Эдгар Гувер.
  Пять лет тому назад его купил и полностью перестроил богатый молодой конгрессмен из Сан-Франциско, полагавший, что избирателям понравится его решение поселиться в районе со смешанным населением.
  Однако избиратели, главным образом черные, похоже, не придали особого значения местоположению вашингтонского жилища конгрессмена, потому что на следующих выборах победу праздновал его соперник. Поэтому мне экс-конгрессмен сдал дом в аренду буквально за гроши с одним условием: я съеду через месяц после его переизбрания. Я прожил в доме три года, а судя по тому, каким провалом завершилась последняя избирательная кампания экс-конгрессмена, я мог еще долго не беспокоиться о переезде.
  — Ты вернешься к ленчу? — Сара встала, взяла со стола кофейные чашечки.
  Поднялся и я.
  — Нет. Скорее всего, перекушу где-нибудь в центре. А что наметила на сегодня ты?
  Сара повернулась ко мне, на ее губах заиграла загадочная улыбка.
  — О, мой день расписан по минутам и заполнен восхитительными событиями, которые обогатят меня как духовно, так и физически. К примеру, мой сын и я должны побывать в одном из магазинов соседнего дружеского гетто, где нас обсчитают примерно на пять процентов при покупке деликатесов, которые ты приготовишь сегодня на ужин.
  — А что мы будем есть на ужин? — полюбопытствовал я.
  — Телячьи отбивные.
  — Это хорошо.
  А собеседниками у меня будут двухлетний мальчик, разговаривающий на незнакомом мне языке, да миссис Хэтчер, живущая в соседнем доме, которая обычно желает узнать, а не одолжу ли я ей чашку джина. Но гвоздем этого дня станет замена туалетного ящика Глупыша, дабы он мог какать и писать со всеми удобствами. Потом же я намереваюсь найти кавалера, который внесет свежую струю в мою жизнь, к примеру, предложит прокатиться до Балтимора в ближайшее воскресенье. Я кивнул.
  — Интересно, что она припасла.
  — Кто?
  — Дочь Эймса.
  — А-а-а.
  Ростом я повыше шести футов, но мне не приходится сильно нагибаться, чтобы поцеловать Сару, поскольку она ниже меня лишь на три-три с половиной дюйма. И лицо у нее запоминающееся, с выступающими скулами и чуть запавшими щеками. Да еще широко посаженные зеленые глаза и длинные, до пояса, иссиня-черные волосы. Индейские волосы, обычно называет их она, добавляя что она на четверть чоктау, хотя на самом деле в ней одна тридцать вторая индейской крови.
  — М-м-м, — я крепко прижал ее к себе. — От тебя вкусно пахнет.
  — Ты не слушал, что я тебе говорила, так?
  — Наоборот, слушал очень внимательно. Ты собираешься найти кавалера, который заменит туалетный ящик Глупыша.
  Глава 4
  Дочь сенатора опаздывала, опаздывала уже на двадцать четыре минуты, отчего во мне проснулась учительская струнка, и я начал думать о безответственности молодого поколения. Но мне не оставалось ничего другого, как ждать да формулировать шпильки, которые никогда не слетели бы с моего языка. Во всяком случае, в ее присутствии.
  Она нарисовалась в три часа двадцать пять минут пополудни, в полуквартале от кафе, на восточной стороне Коннектикут-авеню. Глядя прямо перед собой, расправив грудь, она торопливо перебирала ножками, всем своим видом показывая, что ужасно спешит.
  Когда нас разделяло чуть меньше пятидесяти футов, я уже мог сказать, что полученное мной описание практически полностью соответствовало оригиналу. Высокого роста, пять футов девять дюймов, светлые волосы, темно-бежевый брючный костюм, пояс с большой пряжкой. Сумочка из бежевой кожи на левом плече, зеленый «дипломат» в правой.
  Она лишь забыла упомянуть о том, что она красавица. Как и о том, что майское солнце превращает ее волосы в золотую корону. Она сказала, что будет в больших круглых очках, но почему-то не надела их. Короче, удостоверившись, что эта она, я забыл про шпильки и начал гадать, какого цвета у нее глаза, карие, синие, а может и зеленые.
  Я этого так и не выяснил. Расстояние между нами сократилось еще на десять футов, когда раздался резкий хлопок, более глухой, чем пистолетный выстрел, и зеленый «дипломат» исчез. Только что он был, и вдруг пропал. Волосы из золотых стали огненными, да и всю ее охватили языки пламени.
  Она дернулась, вскрикнула, один раз, хотя крик этот я слышу до сих пор. Бросилась к мостовой, словно надеялась, что поток транспорта охладит ее. Но через пару шагов рухнула на тротуар, где и умерла, превратившись в большой обугленный, но еще дымящийся пень.
  Послышались громкие крики, вопли, ахи, продолжавшиеся до тех пор, пока какой-то сообразительный седовласый мужчина не сдернул с плеч пиджак и не начал сбивать им язычки пламени, которые и так начали гаснуть. Мужчина махал и махал пиджаком, когда пламя уже исчезло.
  Движения мужчины замедлились, наконец, он застыл, из его глаз потекли слезы. Он посмотрел на пиджак, затем присел, и прикрыл им голову и плечи девушки. Поднялся, наклонился вновь, чтобы достать из внутреннего кармана бумажник. Постоял, с катящимися по щекам слезами, глядя на девушку. Затем огляделся и задал риторический вопрос: «Куда же мы катимся, черт побери»? Ответить ему никто не смог, а потому он повернулся и, проложив путь сквозь собравшуюся толпу, побрел прочь.
  Я медленно поднялся из-за столика уличного кафе.
  Вытащил из кармана брюк долларовую купюру и подложил ее под стакан чая со льдом. Заметил, что руки у меня дрожат, и сунул их в карманы пиджака. Обогнул толпу, окружившую мертвую девушку. Не знаю почему, но до стоянки я не добежал, а дошел прогулочным шагом.
  — Какая у вас машина? — служитель вставил корешок моей квитанции в таймер.
  — Коричневый «пинто».
  — Один доллар. Что там случилось? — он указал на толпу.
  — Не знаю.
  Мне с трудом удалось вырулить на Коннектикут-авеню.
  Водители притормаживали, поравнявшись с толпой, и образовалась солидная пробка. Послышался вой полицейской сирены, нараставший с каждой секундой.
  Ожидая, пока между машинами появится зазор, я думал о том, что же лежало в «дипломате» на месте магнитофонных лент и пятидесятистраничных показаний Каролин Эймс, дочери сенатора, которые она то ли напечатала, то ли написала от руки. Скорее всего, напалм, только он мог гореть столь ярким пламенем.
  Наконец, мне удалось влиться в транспортный поток и в моей голове возник другой вопрос: что заставило опоздать ее на двадцать пять минут? Чей-то случайный, не имеющий никакого отношения к нашей встрече телефонный звонок, остановившиеся часы или запоздавший автобус?
  И лишь проехав четыре мили, неподалеку от площади Чеви Чейза, я осознал, что бы произошло, не опоздай дочь сенатора. Мысль эта заставила меня остановить «пинто», перегнуться через сидение, открыть правую переднюю дверцу и заблевать чью-то ухоженную лужайку.
  Глава 5
  Даже тот, кто живет в Вашингтоне очень давно, может не знать, что менее чем в двух милях от Белого дома, аккурат за отелем «Шорхэм», находится настоящий лес, сквозь который проложена узкая полоска асфальта, называемая Норманстоун-Драйв.
  На Норманстоун-Драйв и жил Френк Сайз, в просторном трехэтажном доме с оригинальной крышей. И выглядел дом так, словно архитектор никак не мог решил, какому стилю отдать предпочтение, романскому или английскому эпохи Тюдоров.
  Дом притулился на крутом склоне заросшего лесом холма и население его, помимо самого Сайза, состояло из его жены, пятерых детей и трех слуг, один из которых, стройный молодой человек с маленьким тонкогубым ртом и суровыми глазами, ввел меня в кабинет Сайза после того, как спустился вниз, к большим железным воротам, чтобы отпереть их и пропустить мою машину. Поместье окружал циклопический девятифутовый забор с натянутыми поверх него тремя рядами колючей проволоки, и лишь эти ворота связывали его с остальным миром. Забор же появился после того, как несколько лет тому назад какой-то человек попытался похитить младшую дочь Френка Сайза.
  За исключением пишущей машинки «ремингтон» обстановку кабинета составляли книги. Полки с ними, от пола до потолка, занимали три стены из четырех (окна последней выходили на лес). Книги, в шесть или семь слоев, лежали на длинном библиотечном столе. Книги громоздились на письменном столе Сайза. Книги лежали на восточном ковре. Чтобы сесть, мне пришлось освободить стул от стопки все тех же книг, которую я поставил на пол.
  — Так уж я привык работал, — Сайз скорее объяснял, чем извинялся.
  — Раз от этого есть толк, почему бы и нет?
  Сайзу я позвонил из аптеки рядом с площадью Чеви Чейза и рассказал о смерти дочери сенатора. Рассказывать пришлось подробно, потому что он задавал и задавал вопросы. Делал он это мастерски, а когда полностью удовлетворил свое любопытство, мы пришли к выводу, что мне следует заехать к нему и обсудить мои дальнейшие шаги.
  — Вас ждет общение с копами, — Сайз откинулся на спинку кресла.
  — Я знаю. Они, скорее всего, поинтересуются, почему я смылся.
  — Скажите им, что испугались.
  — Мне даже не придется лгать.
  — Если вы и испугались, то достаточно быстро пришли в себя.
  — Я все пытаюсь найти ответ на один вопрос.
  — Какой же?
  — Кому предназначался напалм, мне или Каролин Эймс?
  Сайз взял со стола желтый карандаш, открыл рот и начал постукивать ластиком по зубам. Я предположил, что этим он стимулирует мысленный процесс.
  — Ей, — наконец, ответил он.
  — Почему?
  — Потому что она, зная, что лежит в «дипломате» и когда он должен взорваться, не стала бы опаздывать.
  — Согласен.
  — Так что мы должны допустить, что она не знала о содержимом «дипломата».
  — И кто-то заменил ее «дипломат» другим, — вставил я. — До этого я додумался сам.
  — Да, — вздохнул Сайз, — я понимаю, к чему вы клоните. Убить хотели ее, не вас. Вся информация у нее в голове, возможно, она где-то спрятала ксерокопию своих показаний.
  — И пленки.
  Сайз просиял.
  — Да, и пленки. Если копии есть, мне чертовски хочется их заполучить.
  — Такое же желание обуревает и того, кто ее убил.
  — Тут есть одна загвоздка. «Дипломат» взорвался в три двадцать пять. Встречу она назначила на три ровно. Это меня тревожит.
  — А меня просто сводит с ума. Если они хотели убить только ее, а не меня, значит, причина в неисправности часового механизма.
  — Если только они не хотели прикончить вас обоих.
  — Именно об этом я и думаю.
  Сайз усмехнулся.
  — Испугались?
  — Тогда или теперь?
  — И так и этак.
  — Тогда ужасно перепугался, но понемногу вхожу в норму.
  Сайз вновь постучал ластиком по зубам.
  — Искушение велико. Очень хочется написать об этом в колонке, — последовала пауза. — Но не напишу, — в голосе явственно слышались нотки сожаления. — Это всего лишь развязка. Мне же нужно другое.
  — Вы по-прежнему хотите знать все, от начала и до конца?
  — Совершенно верно. От начала и до конца. Копии пленок, если они существуют. Ксерокопию ее показаний, если вы сможете их отыскать. И, естественно, я хочу знать, кто ее убил.
  — За двадцать четыре часа до того, как имя убийцы станет известно полиции, так?
  Сайз вновь улыбнулся, куда мрачнее.
  — Я просто хочу узнать его первым. Вы сможете это сделать… хотя бы подойти к разгадке?
  Я пожал плечами.
  — Даже не знаю. С убийством я сталкиваюсь впервые. Я даже не знаю, как вести себя в таких случаях, но одно преимущество у меня есть.
  — Какое же?
  — Я видел, как это случилось.
  Он кивнул.
  — Это точно. Вам нужна помощь? Я могу дать одного из своих репортеров, если он вам нужен.
  — Пока нет.
  — Ясно. Как продвигались ваши дела до случившегося сегодня?
  — Я сосредоточился на лоббистской фирме, через которую сенатор вроде бы получил взятку.
  — «Баггер организейшн». В конторе у меня есть их досье. Я скажу Мэйбл, чтобы она послала его к вам домой. С курьером.
  — Хорошо.
  — Вы думаете, там есть за что ухватиться?
  Я кивнул.
  — Скорее всего. Завтра в десять часов утра я попробую это выяснить.
  — И кого вы хотите прижать к стенке?
  — Уэйда Моури Баггера.
  — Самого полковника!
  — Вот-вот.
  — Скользкий тип.
  — К таким я привык.
  — Хорошо. Отсюда вам лучше всего поехать в полицию. В отделе убийств у меня есть знакомый, лейтенант Синкфилд. Я позвоню ему и скажу, чтобы он вас принял. Он у меня в долгу, так что можно надеяться, что он обойдется с тобой по-хорошему.
  Я поднялся.
  — Вы правы. Если не произойдет чего-то экстраординарного, увидимся в день выплаты.
  — Я рад, что вы не забываете о нас.
  
  Лейтенант Синкфилд, из отдела убийств городской полиции, мужчина моего возраста, курил сигарету за сигаретой, то есть в день ему требовалось как минимум четыре пачки. В сравнении с ним я почувствовал себя суперменом, поскольку бросил курить два года тому назад.
  Я рассказал Синкфилду и его диктофону все, что знал о смерти Каролин Эймс. Потом мы посидели в молчании в мрачной комнатке на третьем этаже здания полицейского участка, расположенного по адресу Индиана-авеню, 300. Лейтенант Синкфилд, вероятно, пытался найти вопрос, который еще не задал мне, а я убеждал себя, что мне совсем не хочется курить.
  — Сколько ей было лет? — спросил я. — Двадцать три?
  — Двадцать два. Исполнилось в прошлом месяце.
  — Есть какие-нибудь идеи?
  Во взгляде его синих глаз не нашлось место ничему, кроме подозрительности. Волосы его тронула седина, но они не поредели. Даже улыбка, и та выходила у него подозрительной.
  — Какие идеи? — спросил он.
  — Насчет того, кто ее убил.
  — Абсолютно никаких. У нас есть только вы, и никого более.
  — Негусто.
  Он вроде бы согласился со мной, и комната вновь погрузилась в молчание, пока он не затушил очередную сигарету.
  — Кто-то побывал в ее квартире.
  — Интересно.
  — Да. Все перевернули вверх дном. Возможно, искали пленки, о которых вы упоминали. Это не ограбление. У нее был переносной цветной телевизор. Его не тронули, только сняли заднюю стенку, чтобы посмотреть, не спрятано ли чего внутри. Мы нашли два диктофона. Один из тех, что подсоединяются к телефонному аппарату.
  — Где она жила?
  — В Джорджтауне. На Эр-стрит. Отличная квартирка. С настоящим камином, просторной кухней. Рента, полагаю, обходилась ей в мое двухнедельное жалование.
  — Похоже, она могла себе такое позволить.
  — Что вы имеете в виду?
  — Хочу сказать, что у нее была богатая мамочка.
  — И папочка, — добавил Синкфилд. — Он тоже не страдал от нехватки денег. Я бы не стал возражать, если б моя жена подарила мне миллион долларов. Не стал бы, будьте уверены. Вы не женаты, так?
  — Уже нет.
  — Считайте, что вам повезло, — он помолчал, вероятно, подумал о своей семейной жизни. — Догадайтесь, что подарила мать Каролин Эймс на двадцать первый день рождения?
  — Миллион долларов.
  Синкфилд, надо отметить, удивился.
  — Вы, значит, кой-чего наковыряли?
  — Конечно, я же собираю материал.
  — Миллион положен на ее счет в банке. И до тридцати лет она может снимать только проценты. Как вы думаете, сколько набежит за год?
  — Точно не знаю. Не меньше шестидесяти тысяч. Возможно, даже семьдесят пять.
  — Тяжелая жизнь, не так ли? Шестьдесят тысяч долларов в год. Одному-то человеку.
  — Я бы не отказался проверить, возможно ли это.
  Синкфилд нахмурился.
  — Старина Сайз, должно быть, неплохо вам платит. Зарабатывает он прилично.
  — Мое жалование и близко не лежит с шестьюдесятью тысячами.
  — Вы получаете половину?
  — Меньше половины.
  Синкфилд перестал хмуриться. От моих слов настроение у него улучшилось. Похоже, он даже решил, что может проявить великодушие, поскольку мои доходы не шибко отличались от его.
  — В ее квартире мы нашли кое-что интересное.
  — Что именно?
  — Завещание. Не так-то часто двадцатидвухлетние пишут завещания. В двадцать два года думаешь, что будешь жить вечно, и еще пару недель.
  — А много среди ваших знакомых двадцатилетних, у которых на счету лежит миллион долларов?
  — Не много, — признал он. — Скорее, ни одного.
  — Когда она его написала? — спросил я.
  Синкфилд кивнул.
  — В этом, возможно, что-то есть. Три недели тому назад.
  — Кому она оставила деньги?
  — Экс-сенатору. Своему отцу.
  — Значит, один подозреваемый у нас есть.
  — А не пора ли вам домой, — огрызнулся Синкфилд.
  Глава 6
  Разгоревшуюся ссору я бы оценил шестью баллами по шкале Лукаса для измерения силы семейного конфликта. Может, даже и семью.
  Началось все вечером, когда, вернувшись домой, я допустил ошибку, рассказав Саре об интересном происшествии на Коннектикут-авеню, участником которого я чуть было не стал.
  Она поначалу встревожилась, так встревожилась, что настояла на том, чтобы мы немедленно поднялись в спальню, где бы она могла утешить меня известным ей способом. Я не устоял, и мы сорок пять минут утешали и успокаивали друг друга в постели.
  А вот потом вспыхнула ссора. Она набирала силу с каждым выпитым «мартини» и произнесенным Уолтером Кронкайтом словом, достигла пика за обедом (отбивные, овощной салат, тушеная морковь), а к вечеру тлела угольками отдельных реплик. К завтраку (сваренные вкрутую яйца, недожаренная ветчина, пересушенный гренок) мы оборвали все каналы общения, за исключением шуршания газеты да шарахания чашки об стол.
  — Хорошо, — первым пошел на попятную я. — Я сожалею о том, что меня едва не убили. Приношу свои извинения.
  Мартин Рутефорд Хилл, заметив, что мы вспомнили о существовании языка, включился в разговор.
  — Хара соун плок, — возможно, он сказал «плог».
  — Ты мог бы хотя бы позвонить и сказать, что с тобой все в порядке.
  На мгновение я попытался воспринять ее лотку.
  — Извини. В следующий раз я всенепременно позвоню.
  — Что значит, в следующий раз? За этим, выходит, ты поступил к Сайзу? Соглашаясь на эту работу, ты говорил, что она позволит тебе чаще бывать дома. За прошедшие три недели ты оставался дома два дня. А остальное время провел или в Джорджии, или в Пентагоне с этим безумным майором.
  Безумного майора звали Карл Соммерс. Военный историк, он писал докторскую диссертацию, в которой сравнивал операции джи-ай на черном рынке Европы в последний период Второй мировой войны с аналогичными операциями, имевшими место в разгаре войны во Вьетнаме. Выводы у него получались очень любопытные. По завершению исследований он намеревался написать по материалам диссертации книгу, уйти в отставку и составить мне компанию на историческом факультете того самого колледжа, где остановилось время. Сара полагала майора безумным, потому что каждый день он ходил на работу и обратно пешком (десять миль в один конец), не ел ничего, кроме постного мяса и прессованного творога, а по субботам надевал рыжий парик и бродил по Джорджтауну в поисках малолеток. Свои мужские достоинства майор Соммерс мог проявить только с четырнадцати- или пятнадцатилетними девчушками. Он говорил, что его это тревожит, но не настолько, чтобы обращаться к помощи специалистов. Совсем недавно майору стукнуло тридцать шесть.
  Я улыбнулся Саре.
  — В Пентагоне я нашел все, что хотел. Так что теперь буду проводить дома гораздо больше времени.
  — Я не хочу, чтобы ты думал, будто я какая-то безмозглая курица-наседка, но, когда ты сказал, что тебя едва не убили, я заволновалась. Испугалась за тебя. Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. А потом рассердилась. И ничего не могла с собой поделать. Ужасно рассердилась.
  — Понятно, — кивнул я. — Давай об этом забудем.
  Она пристально посмотрела на меня.
  — Тебе это нравится?
  — Что?
  — Копаться в грязи. И чем более вонючая эта грязь, тем большее ты получаешь удовольствие. А людские извращения просто завораживают тебя. И в своем деле ты большой дока. Иногда это меня тревожит.
  — Я всего лишь историк.
  Сара кивнула.
  — Кажется, я знаю, где бы ты действительно хотел работать.
  — Где?
  — В аду. Ты бы прыгал от радости, получив у дьявола место историка.
  
  Штаб-квартира лоббистской фирмы, называемой «Баггер организейшн», размещалась в старом особняке на Кью-стрит, к западу от Коннектикут-авеню, аккурат между прибежищем кришнаитов и клиникой, в которой четверо докторов лечили от запоев самых влиятельных алкоголиков Вашингтона.
  Особняк этот, трехэтажный, из красного кирпича, с подвалом, попал в поле зрения Исторического общества округа Колумбии, благодаря чему его не снесли, дабы освободить место для еще одной автостоянки. Как выяснилось, президент Хардинг на какое-то время поселил в нем свою любовницу, прежде чем нашел для нее более скромные апартаменты в доме 2311 по Коннектикут-авеню.
  Я расплатился с шофером такси, вошел в крошечный вестибюль и нажал на черную кнопку над табличкой со словом «Звонок» и стал ждать, что за этим последует.
  — Кто здесь? — мгновением позже спросил суровый голос.
  — Декатар Лукас.
  — Входите, — и тут же зажужжал электрический привод замка.
  Ручки на двери я не обнаружил, а потому просто толкнул ее. Дверь не шелохнулась и я позвонил вновь.
  — Толкайте сильнее, — посоветовал мне все тот же голос. Я толкнул сильнее и дверь распахнулась. Я постучал по ней, чтобы убедиться, что сделана она из толстого стального листа. Моя догадка подтвердилась.
  Я вошел в большой холл, сразу отметив, что стены отделаны панелями из светлого дуба. Справа витая лестница уходила на второй этаж. Слева за столом сидела миловидная молодая женщина.
  — Мистер Лукас? — она ослепительно улыбнулась.
  — Да.
  — Пройдите через эту дверь в кабинет мистера Каттера.
  Она указала на дверь за спиной. Едва я вошел в просторный кабинет, невысокий мужчина поспешил мне навстречу, протягивая руку.
  — Я Джонни Каттер, мистер Лукас, — я пожал его руку, крепкую и жесткую.
  — Добрый день, мистер Каттер.
  — Присядьте, пожалуйста. Полковник вот-вот закончит телефонный разговор, а я, если вы не возражаете, подпишу несколько писем.
  Я не возражал. Сел в кожаное кресло, а Каттер проследовал за письменный стол. Сидя, он напоминал крупную, мускулистую жабу, охраняющую покой спящего принца. Я наблюдал, как он подписывает письма. Делал он это не спеша, с расстановкой, даже улыбаясь. Похоже, ему нравилась собственная подпись.
  Я огляделся. Несмотря на стол из красного дерева, добротную кожаную мебель, толстые восточные ковры, уюта здесь было не больше, чем в казарме. Я, однако, не видел в этом ничего удивительного, поскольку Каттер прослужил в армии двадцать лет, последние десять в чине сержант-майора.
  Подписав письма, Каттер посмотрел на меня и дважды мигнул, как мигнула бы жаба. Встал и строевым шагом направился к двери. Дважды постучал, и я подумал, сколько раз и в скольких странах стук этот сообщал полковнику Уэйду Моури Баггеру хорошие новости или плохие, а может, уведомлял о том, что рабочий день кончился и пора идти домой.
  — Войдите, — послышалось из-за двери.
  Каттер распахнул дверь и рявкнул:
  — Прибыл мистер Лукас.
  Голос у него был зычный, какие всегда в цене в церкви и у зазывал.
  Фигура Каттера напоминала перевернутый треугольник.
  Плечи его полностью перекрывали дверной проем. Кивком головы он дал знать, что я могу предстать пред очами полковника.
  Он встречал меня, встав из-за стола, с улыбкой на лице, вышедший в отставку полковник Уэйд Моури Баггер, а предварительно я провел два дня в городке Осилла, штат Джорджия, собирая на него досье. В Осилле помнили Уэйда Моури Баггера, хотя он ни разу там не появился, после того, как в одна тысяча девятьсот сорок втором году ушел на войну. Происходил он из хорошей семьи, во всяком случае, со стороны матери. Уэйды поселились в Виргинии до войны за независимость. Моури дали южанам двух генералов, что участвовали в сражениях с северянами, и старожилы Осиллы вспоминали, что полковник Баггер числил их обоих в своих предках. Что же касается Баггеров, то о них лучше вообще не говорить, но в тысяча девятьсот двадцать втором году именно Лайон Баггер в теплую лунную ночь заманил симпатичную учительницу из Мэйсона на заднее сидение своего автомобиля и через три месяца даже женился на ней, чтобы двумя неделями позже исчезнуть навсегда. Вероятно, сбежав на север. В наследство от отца Уэйду Моури Баггеру достались широкая кость, высокий, шесть футов три дюйма, рост, зеленые глаза, густой баритон да обаятельная белозубая улыбка, которая, по утверждениям жителей Осиллы, отличала всех Баггеров.
  Мы обменялись рукопожатием и поздоровались. Уэйд Моури Баггер стоял, пока не убедился, что я удобно устроился в кресле. Лишь после этого он опустился на стул с обтянутой кожей высокой спинкой, какие любят члены Верховного суда, и положил ноги на стол, позволив мне полюбоваться отлично начищенными туфлями. Будь у меня такое желание, я мог бы купить такие же за восемьдесят пять долларов, но не делал этого из скромности. Наши с Каттером нош утопали в толстом, цвета табака, ковре. Сидели мы в глубоких креслах. У дальней стены стоял диван, также обитый светлой кожей. Перед ним низкий длинный столик на витых ножках. Стены украшали четыре картины, как мне показалось, французских импрессионистов второго калибра. Потом я выяснил, что догадка моя верна, и «Баггер организейшн» застраховала их на девяносто пять тысяч долларов.
  Полковник Баггер вновь улыбнулся мне и чуть повернул голову, чтобы наблюдать за односторонним движением по Кью-стрит. Шло строительство новой линии подземки, полоса движения сократилась вдвое, машины еле ползли, а потому некоторые особо нетерпеливые водители усиленно жали на клаксон. Но благодаря звуконепроницаемым стенам и окнам, Баггер не мог слышать гудков, а также раскатов грома, рева низколетящих самолетов и, если уж на то пошло, конца света.
  — Я надеюсь, мистер Сайз вполне здоров, — Баггер все еще смотрел на ползущие автомобили.
  — Да.
  — Я попросил мистера Каттера поприсутствовать при нашем разговоре, если, конечно, вы не возражаете.
  — Отнюдь.
  Тут Баггер вновь посмотрел на меня. Красивая у него была голова. Густые вьющиеся, совершенно седые волосы, зеленые глаза под густыми бровями, прямой нос, а под ним аккуратная полоска усов, сильный, чуть раздвоенный подбородок. Пожалуй, не хватало только монокля.
  — Вы — новый сотрудник мистера Сайза, не так ли?
  — Совершенно верно.
  — Я думал, что познакомился со всеми на прошлое Рождество, когда они налетели на нас, как саранча. Ты прозвал их саранчой, не так ли, Джонни?
  — Да, — подтвердил Каттер. — Саранчой.
  — Что привело вас ко мне, мистер Лукас?
  — Во-первых, «Анакостия корпорейшн».
  — А во-вторых?
  — Некоторые вопросы, касающиеся конкретных людей.
  — Кого именно?
  — Президента «Анакостия корпорейшн», Френка Хайсмита и сенатора Эймса.
  — Вы знаете, что случилось с дочерью сенатора, не так ли? Какой кошмар! Мне сказали, что сенатор вне себя от горя.
  — У него выдался плохой год. Но давайте начнем с Френка Хайсмита и «Анакостия корпорейшн».
  — Давайте.
  — Он сделал потрясающую карьеру, не так ли?
  Баггер согласно кивнул.
  — Вы абсолютно правы. У нас, кстати, есть буклет с его биографией. Могу презентовать, если он вам понадобится.
  — Буклет я читал. Мне он не нужен. Ребенком я покупал у Френка мороженное в Денвере. В тысяча девятьсот сорок девятом году, когда он начинал с двух грузовиков, за рулем которых сидели он и его жена. К пятьдесят третьему году у него было уже сорок грузовиков и им заинтересовались тимстеры.[156] Он попытался дать взятку руководителю одного из региональных отделений, чтобы от него отстали, его поймали с поличным и посадили в тюрьму во Флориде.
  — Это далеко не новость, мистер Лукас. Полагаю, мистер Хайсмит заплатил за свою ошибку.
  — Конечно. Пока он сидел в тюрьме, мороженное продавала его жена. Выйдя на свободу, он продал грузовики, выручив около ста тысяч долларов. На них купил акции денверской «Денсайд, Инк.», занимающейся производством алюминия. Каким-то образом, никто не знает каким, ему удалось захватить контроль над компанией. Затем, заняв денег, он приобрел чикагскую косметическую фирму «Майрофэа», годовой оборот которой в одно время составлял четыре миллиона долларов. Когда же ее покупал Хайсмит, стоила компания, если меня не подводит память, девять тысяч пятьсот двадцать четыре доллара.
  — Я могу лишь отметить, что у вас чертовски хорошая память, — вставил Каттер.
  — Благодарю. После этого Хайсмит приобрел еще несколько компаний, быстро идущих ко дну. В шестьдесят первом он сорвал крупный куш. Нашел жемчужину. «Бойсдарк поттери компани» из Талсы, убытки которой в шестидесятом и шестьдесят первом годах превысили миллион долларов, а долги достигли семи миллионов.
  — От таких компаний тоже может быть польза.
  — Естественно, может, не зря же ваш клиент так кропотливо собирал этот мини-конгломерат. Он назвал его «Анакостия корпорейшн». Не знаю, почему. Может, понравилось такое буквосочетание. И начал искать фирму, зарабатывающую много денег, на предмет слияния с ней. Ему было что предложить: если компания, работающая с прибылью, сливается с другой, которая терпит убытки, она может значительно снизить налоговые выплаты. Но вы это, наверное, знаете?
  — Да уж, это не укрылось от нашего внимания, — сухо ответил Баггер.
  — Так вот, ваш клиент Хайсмит огляделся и нашел то, что искал: «Саут плейнс компани» из Далласа. «Саут плейнс» как раз распродала принадлежащую ей недвижимость, в том числе пару нефтеперегонных установок, и жировала. Ее активы составляли сорок пять миллионов, половина из них наличностью. То есть год компания закончила бы с большой прибылью. И Хайсмит заключил сделку с председателем и несколькими наиболее влиятельными членами совета директоров. Он предложить купить их акции по более высокой цене. На бирже они шли по двадцать два доллара. Хайсмит давал тридцать один. За это они должны были подать заявление об отставке и уступить свои места Хайсмиту и его дружкам. Высокие стороны договорились. Хайсмит намеревался занять денег в одном их бостонских банков. После слияния новая компания заявила бы об имеющимся долге перед банком. Другими словами, «Сайт плейнс» заплатила бы за то, что ее проглотили.
  — Это обычная практика, — пробурчал Каттер.
  — Разумеется, — я не собирался спорить с очевидным. — Но на этот раз некоторые акционеры «Саут плейнс» пронюхали о сделке и подняли шум. Хайсмит встревожился. И обратился к вам. Он хотел, чтобы вы успокоили основную массу акционеров, пока он будет разбираться с крикунами. А можно ли найти более действенное успокоительное, чем речь американского сенатора о той выгоде, которую получают акционеры любой компании, согласившейся на слияние с «Анакостия корпорейшн».
  Я замолчал. Мои хозяева также не раскрывали рта, так что пауза изрядно затянулась. На губах Баггера играла легкая улыбка. Каттер искоса поглядывал на меня.
  — А теперь позвольте задать вопрос, — перешел я к делу.
  — Мы внимательно вас слушаем, — улыбка Баггера стала шире.
  — Как вы и Каттер использовали двести тысяч долларов наличными и два мешка с золотыми слитками, которые украли из соляной шахты в Меркерсе, что в Германии, в апреле одна тысяча девятьсот сорок пятого года?
  Глава 7
  Свой метод ведения допроса я разрабатывал и оттачивал многие годы. Я бубнил о чем-либо хорошо известном или задавал вопросы, ответы на которые лежали на поверхности. А потом взрывал «бомбу» и наблюдал, что из этого выйдет. Иногда мои собеседники краснели, бывало, что раскалывались, как орех под ударом молотка, случалось, решали, что я блефую. Именно такую тру и повел Баггер.
  Лицо его ни на йоту не переменилось. Будь в глазу монокль, он бы остался на месте. А вот Каттер весь напрягся. Повернувшись к нему, я увидел жабу, изготовившуюся к прыжку. По кивку полковника он бы без промедления сломал мне руку. Скорее всего, правую.
  Но полковник не дал такой команды. Вместо этого он улыбнулся, как бы показывая, что оценил мою шутку. Хотя, по его разумению, ей недостает хорошего вкуса.
  — Шестое чувство подсказывает мне, мистер Лукас, что в последнее время у вас не было ни одной свободной минуты.
  — Три недели не разгибал спины, — признал я.
  — Меркерс, — повторил он. Таким тоном, будто старался вспомнить, с чем он может связать это название, но негодница-память отказывалась ему помогать.
  — Германия, — уточнил я. — Апрель сорок пятого. Тогда вы были первым лейтенантом, а Каттер — сержантом. Как явствует из архивных материалов, вы оба в составе разведывательного отделения двигались в авангарде вашей дивизии. Девятой. На джипе. Я ничего не напутал?
  Баггер взглянул на Каттера, который пожал плечами.
  — Мы воевали в Германии, — выдавил из себя Каттер. — Это я помню. А вот местечка с названием Меркерс не припоминаю.
  — Его нет практически ни на одной карте. Маленькая деревушка. Но, согласно показаниям трех ее жителей, армейский джип с двумя американскими военнослужащими прибыл в Меркерс в тринадцать часов и военнослужащие начали спрашивать, как им проехать в нужное им место. Американцы не знали немецкого, немцы — английского. Немцы подумали, что американцам нужна соляная шахта, поскольку других достопримечательностей в окрестностям Меркерса не было. Это все отмечено в рапорте си-ай-ди.[157] Си-ай-ди так и не установил личности этих двух военнослужащих. Мне это удалось.
  — Неужели? — спросил Баггер. — И каким образом?
  — Основываясь на слухах и интуиции. По слухам вы и Каттер сделали большие деньги на черном рынке в Германии и, позднее, в Корее. Но, подняв материалы, касающиеся отделения разведки, я могу доказать, что именно вы приехали в Меркерс в час пополудни четвертого апреля. Другие туда попасть не могли. Только вы ехали на джипе, а кого-то еще, помимо вашего отделения, командование девятой дивизии в разведку не посылало.
  — Понятно, — протянул Баггер.
  — Мне продолжать?
  Теперь уже плечами пожал полковник.
  — Почему нет?
  — Шахту охранял лишь один человек. Старик. Немец. Звали его Вильгейм Фессер. Шестидесяти двух лет от роду. Он и повез вас на лифте вниз. На глубину две тысячи сто футов. Там они все и прятали.
  — Что, все? — спросил Каттер. Я процитировал по памяти.
  — Четыре тысячи мешков с печатью Рейхсбанка. Каждый с двадцатью пятью фунтами золота в слитках. Кроме того, опечатанные ящики с иностранной валютой. Двенадцать миллионов американских долларов, один миллион французских франков, сто десять тысяч английских фунтов, четыре миллиона норвежских крон. Вы же знаете, как скрупулезно ведут немцы свои гроссбухи.
  Баггер и Каттер молчали. Молчали и смотрели на меня. И я ударил из орудий главного калибра.
  — Американские военнослужащие взяли по сто тысяч долларов и по два два мешка с золотыми слитками. Больше они унести не смогли. Может, старик еще и помог им перетаскивать золото. По крайней мере, проверка выявила именно такую недостачу. Лифт поскрипывая пополз вверх. Возможно, это произошло на полпути. Возможно, когда лифт преодолел две трети подъема. Один из военнослужащих достал из кобуры пистолет сорок пятого калибра, приставил к спине старика и буквально разорвал его пополам. Пули потом выковыряли из стенок кабины. В старика стреляли дважды.
  На том я и закончил. Это версию мы с безумным майором составили, основываясь на интуиции, слухах и даже некотором фактическом материале. И ответная реакция Баггера должна была показать, попали мы в «десятку» или в «молоко».
  Он долго, очень долго смотрел на меня, прежде чем я услышал:
  — Что вам от меня нужно, Лукас?
  — Компромат на сенатора Эймса.
  — Какой еще компромат?
  — Тот, что имеется в вашем распоряжении.
  — А с чего вы взяли, что он у нас есть?
  — Иначе и быть не может. Что еще может заставить человека выйти на трибуну сената и собственными руками порушить свою карьеру? Уж во всяком случае, он сделал это не ради пятидесяти тысяч долларов. Он в них не нуждался. У него есть по меньшей мере миллион. Он мог уступить только шантажу. Иной причины я назвать не могу.
  Баггер улыбнулся.
  — Потому что вы не знаете тонкостей нашего бизнеса.
  — Какого бизнеса? Покупки и продажи американских сенаторов?
  — Позвольте рассказать вам одну историю. Едва ли вы сможете воспользоваться ею, потому что доказательств вам не найти. Да и публикация немного бы дала, так как человек этот уже умер, — он посмотрел на Каттера. — Я хочу рассказать ему о судье Остине.
  Каттер кивнул.
  — Хорошая история.
  Баггер откинулся на высокую спинку, заложил руки за голову, посмотрел в потолок.
  — Хотите верьте, хотите — нет, но моих друзей однажды попросили подкупить члена федерального апелляционного суда. Судью Теодора Остина. Слышали о таком?
  — Полагаю, что да, — ответил я.
  — Так вот, он получил блестящее образование, этот Теодор Остин. Начал с дипломов бакалавра и магистра в университете Ратгерса, добавил к этому степень бакалавра теологии в университете Бейлора. Там он изучал санкрит, греческий, латынь и древнееврейский. После этого год проучился в Северо-западном университете. Затем еще два года в университете Бонна. Стал баптистским священником и год приглядывал за паствой в маленькой церкви в Гроув-Сити, штат Пенсильвания. Но его страсть к знаниям осталась неудовлетворенной, а потому он решил изучать право в Пенсильванском университете, а получив диплом, стал практиковать в Филадельфии. Заинтересовался политикой. Его избрали в сенат штата Пенсильвания. Пару лет спустя президент Гарри Трумэн назначил его окружным прокурором штата Пенсильвания, а когда открылась вакансия в федеральном апелляционном суде третьей инстанции,[158] место это и получил наш знаток санкрита. В отставку его проводили с почетом и всеми полагающимися ему привилегиями, без единого пятнышка на чести или репутации. Трудно подкупить такого человека, не правда ли?
  — Я бы сказал, невозможно.
  — Так думали и наши друзья, но они все-таки решили предпринять такую попытку. Добились встречи с Остином и начали осторожно подходить к тому, что их интересовало. Судья оборвал их через пять минут. Знаете, что он изрек?
  — Понятия не имею.
  Баггер улыбнулся.
  — Он спросил: «И о какой сумме идет речь, господа?» — Баггер рассмеялся. — «О какой сумме идет речь, господа?» — смакуя, повторил он. — После этого мои друзья могли купить нужное решение за двадцать пять тысяч долларов, а продавали его за пятьдесят. Их очень опечалила отставка судьи Остина.
  — В вашу историю трудно поверить, — заметил я.
  — Почему? — удивился он. — Из-за того, что «Дом правосудия — святое место, а потому должно оберегаться от скандала и подкупа». Это цитата, или ее часть.
  — Это вступление к нормам юридической этики Американской ассоциации адвокатов. Но что хотите этим сказать?
  — Господи, да это же очевидно, — воскликнул Каттер. — Я не закончил девяти классов, и то все понимаю. Дело в том, что ранее никто не спрашивал судью, а не желает ли тот продаться.
  — Именно так, — подтвердил Баггер.
  — То есть до вас никто не пытался подкупить сенатора Эймса?
  Баггер не ответил. Подошел к окну и выглянул из него. Наверное, хотел убедиться, что на Кью-стрит по-прежнему пробка. Потом повернулся и посмотрел на меня.
  — Занятную вы рассказали историю. О… ах, да, о Меркерсе, что в Германии.
  — Совершенно верно. О Меркерсе.
  — За этим ничего не стоит, не так ли?
  — Не стоит?
  — Нет. Но вы готовы поменять ее на то, что вам нужно.
  — Возможно.
  — Если Френк Сайз напечатает вашу историю, он ничего не сможет доказать.
  — Он может напечатать ее, а доказывать придется армии. По убийствам срока давности нет. Они смогут раскопать те самые рапорты, которые раскопал я. Они смогут задействовать армейский си-ай-ди в Германии. Делать-то им там особо нечего. Возможно, они даже найдут оставшихся в живых свидетелей. Я даже не пытался их искать. Материала у меня не много, но Сайзу хватит и этого. Факты его никогда не волновали. У вас, разумеется, останется право подать на него в суд. Но удастся ли вам отмазаться — большой вопрос.
  — Что вам нужно, Лукас? — спросил Каттер.
  — Я уже говорил. Хочу знать, чем вы прижали Эймса.
  Каттер кивнул.
  — И, если мы вам скажем, вы засунете это выдумку о Германии в долгий ящик?
  — Возможно. Все будет зависеть от того, насколько правдивой покажется мне ваша информация.
  — Скажи ему, — Каттер посмотрел на своего босса.
  — Он блефует, Джонни, — возразил Баггер.
  — Да, скорее всего, но я не хочу, чтобы мальчики из си-ай-ди проверяли, а чем я занимался во время и после войны. Меркерс — это ерунда, но кое на что они могут наткнуться, — он усмехнулся. Скорее зло, чем весело. — Ангелов среди нас нет.
  — Не смею с вами спорить.
  — Хорошо, мистер Лукас, — Баггер вновь уселся за стол. — Я расскажу вам о сенаторе Эймсе, но, боюсь, вас ждет разочарование.
  — Это я переживу.
  Баггер вновь откинулся на спинку, сложил руки на столе. Я подумал, что именно так и должен выглядеть ректор колледжа, в котором я намеревался преподавать.
  — Взятки в пятьдесят тысяч долларов не было.
  — Я же сказал, что хочу знать правду.
  — Вы ее узнаете, если будете слушать, — укорил меня за нетерпение Каттер.
  — Действительно, мы сняли с нашего банковского счета пятьдесят тысяч долларов, чтобы подкупить нашего ручного сенатора. Но мы не так наивны, чтобы передавать деньги из рук в руки. Если бы он настаивал на том, чтобы получить наличными, мы бы нашли способ заплатить ему купюрами, которые никто и никогда не связал бы с нами. Или устроили ему банковскую ссуду. Разумеется, незастрахованную, так что через пару лет, уплатив мизерные проценты, он мог бы забыть о том, что это ссуда. Или перевели бы пятьдесят тысяч в его любимую благотворительную организацию или в фонд его избирательной кампании. Короче, способов дать взятку масса, и только самые несмышленые могут совать деньги, только что снятые с банковского счета. Надеюсь, вы меня понимаете.
  — Несомненно. Но вы так и не объяснили, каким образом две тысячи долларов с вашего счета попали на его счет. Когда Сайз написал об этом, вы заявили, что одолжили сенатору эти деньги. Естественно, вам никто не поверил. Все решили, что сенатор положил две тысячи в банк, а остальное растратил или спрятал под матрацем или в личном сейфе.
  Баггер вздохнул.
  — Мы одолжили ему эти деньги. В субботу утром мы встретились в его кабинете. Вечером он должен был выступать в Лос-Анджелесе. И вдруг выяснилось, что он забыл дома бумажник и билет на самолет. Во всяком случае, сказал, что забыл их. И спросил, можем ли мы одолжить ему наличные… на билет и карманные расходы. У меня были пятьдесят тысяч долларов, так что я одолжил ему две.
  — Почему он не поехал домой за бумажником и билетом?
  — Вы знаете, где он тогда жил?
  — В Мэриленде, у Чезапикикского залива.
  — Самолет вылетал из аэропорта Даллеса. Если бы он поехал в Мэрилевд, то опоздал бы на рейс.
  — Он не произнес и речь в Калифорнии, — встрял Каттер. — В последний момент отменил поездку.
  Я покачал головой.
  — Он вел себя, как полный идиот.
  — Или хотел, чтобы его схватили за руку, — предположил Баггер.
  — Это исключить нельзя, но верится с трудом, — я посмотрел на Баггера. — В Соединенных Штатах сто сенаторов. Почему вы выбрали Эймса?
  — Мы его не выбирали. Не называя имен, скажу вам, что есть по меньшей мере четыре сенатора, которые за пятьдесят тысяч долларов готовы на многое. Один, во всяком случае, избирался в Сенат именно для того, чтобы сколотить там приличное состояние, и очень в этом преуспел. Мы намеревались обратиться к одному из них, когда прослышали о сенаторе Эймсе.
  — И что же вы прослышали?
  — Нам сообщили, что он… как бы это выразиться… созрел.
  — И кто же вам сообщил об этом?
  — Одна из наших сотрудниц, которые напрямую связаны с Сенатом.
  — Где же она узнала об этом?
  Каттер глянул на Баггера. Оба заулыбались.
  — Я не ошибусь, Джонни, если скажу, что она узнала об этом в постели?
  — Лежа на спине, — добавил Каттер.
  — Как ее зовут?
  — Конни Майзель.
  — Давно она у вас работает?
  — Увы, ее уже нет в наших рядах, — ответил Баггер.
  — Вы ее уволили?
  Каттер хмыкнул.
  — Она упредила нас заявлением об уходе.
  — И долго она у вас проработала?
  — Сколько, Джонни? — спросил Баггер. — Год?
  — Примерно.
  — Что вам о ней известно?
  Полковник Баггер пожал плечами.
  — Она из Калифорнии. Школу закончила в Лос-Анджелесе. Кажется, Голливуд Хай. Получила стипендию в колледже Миллз в Окленде. После его окончания вернулась в Лос-Анджелес. Работала в небольшом рекламном агентстве, на радио, у лоббиста в Сакраменто. Мы наняли ее из-за ее опыта общения с законодателями.
  — Как она оказалась в Вашингтоне?
  — Она вела рекламную кампанию продюссера, который продвигал одну рок-группу. Он слишком спешил, а привело это лишь к тому, что на концерте в одном из престижных залов столицы из пяти мест четыре оказались пустыми. Это был полный провал. Ее уволили. Она пришла к нам. Мы взяли ее на работу.
  — Сколько ей лет?
  — Сколько, Джонни, двадцать пять или двадцать шесть?
  — Двадцать семь, — уточнил Каттер.
  — И сейчас она живет с сенатором?
  — Да, — кивнул Каттер. — Они свили себе уютное гнездышко в Уотергейте.
  — Как она его заставила? — спросил я.
  — Произнести речь? — откликнулся Баггер.
  Я кивнул.
  — Она сказала, что ей достаточно просто попросить его об этом. К тому времени они уже стали… близкими друзьями. Она-таки попросила, а он согласился. Она сказала, что он может получить за это пятьдесят тысяч долларов, но он ответил — не надо, они ему не нужны.
  — И вы ей поверили?
  — А вы бы нет… получив возможность сэкономить пятьдесят тысяч?
  — Когда она сказала вам, что денег он не возьмет?
  — По пути в его кабинет.
  — То есть когда вы уже взяли деньги в банке?
  — Деньги мы взяли в пятницу. Ту сумму, которую хотели использовать, а не конкретные купюры для передачи сенатору. Но иногда им нравится смотреть на деньги. Даже их пощупать. Мы предполагали, что и сенатор подвержен этой слабости.
  — Вы ошиблись.
  — Да, — признал Баггер. — Ошиблись.
  — Давно Конни Майзель живет с сенатором?
  Баггер посмотрел на Каттера.
  — Давно, — ответил тот. — Пять или шесть месяцев. С тех пор, как он вышел в отставку.
  — А как же его жена?
  — А что жена? — усмехнулся Баггер. — Это не наша забота. Если вас интересует мнение жены Эймса, почему бы вам не задать ей пару-тройку вопросов? Возможно, вы захотите обождать, пока не пройдут похороны дочери. Но я в этом не уверен. Может, ждать вы не станете.
  — Я специализируюсь по скорбящим родителям.
  Полковник взглянул на часы.
  — У вас есть еще вопросы? Если нет… — фразы он не закончил.
  — Пока нет, — ответил я. — Но, возможно, еще появятся.
  Каттер поднялся с кресла. Положил руку мне на левое плечо. Я посмотрел на него.
  — Знаете, что я вам скажу?
  — Что?
  — Все эти выдумки о Меркерсе… Я бы поменьше распространялся о них, приятель, — его пальцы вонзились в мое плечо и я едва не вскрикнул от боли. — Вы понимаете, что я имею в виду, — вновь нажатие пальцев и та же острая боль.
  — На вашем месте я бы больше этого не делал, — процедил я.
  — Не делали?
  — Нет. Иначе кому-то может не поздоровиться.
  — Совершенно верно, — кивнул Каттер. — Кому-то и может.
  Глава 8
  На следующее утро, в четверть девятого, я стоял на ступеньках епископальной церкви святой Маргарет на Коннектикут-авеню и помогал лейтенанту Дэвиду Синкфилду считать пришедших на похороны дочери сенатора, Каролин Эймс.
  Отпевали ее в восьми кварталах от того места, где она нашла свою смерть и попрощаться с ней пришло семьдесят два человека, не считая меня, лейтенанта, его напарника, Джека Проктера и мужчины, внешне напоминающего преуспевающего банкира, а на самом деле процветающего частного детектива Артура Дэйна.
  Какое-то время я наблюдал, как Синкфилд мешает ему работать. Делал он это с удовольствием.
  — Привет, мистер Дэйн, — и надвинулся на частного детектива так что тому пришлось отступить в сторону. — Помните меня? Дэйв Синкфилд.
  — Да, конечно, как поживаете, лейтенант?
  — Отлично. Просто отлично. Это мой напарник, Джек Проктер.
  Дэйн кивнул Проктеру, тот что-то пробурчал, продолжая считать пришедших на похороны.
  — У девушки было много друзей, не так ли? — заметил Синкфилд.
  — Похоже, — согласился Дэйн.
  — Вы тоже ее друг, мистер Дэйн?
  — Не совсем.
  — Тогда вы, должно быть, здесь по долгу службы.
  — В определенном смысле.
  — Наверное, только очень важный клиент может вытащить из кабинета такого занятого человека, как вы.
  — Для меня важны все клиенты.
  Синкфилд кивнул.
  — Держу пари, это они в вас и ценят. Знаете ли, мы работаем по этому делу лишь пару дней и выяснили лишь одно: у Каролин Эймс была масса друзей.
  — Масса?
  — Вот-вот. Я удивился, что многие не пришли на пришли на похороны. Но, вот что я хочу вам сказать.
  — Что?
  — Я не думаю, что нынче людям нравится ходить на похороны. Раньше они проявляли к ним куда больший интерес.
  — Пожалуй вы правы, — согласился Дэйн.
  В сорок пять лет он уже начал полнеть. Подбородок старался держать высоко, тем самым скрывая второй. Из-за стекол очков смотрели умные, зеленые глаза. Тонкогубый рот свидетельствовал о нетерпеливости или злости. Волосы поредели. Одевался он консервативно: белая рубашка, строгий галстук, темно-синий костюм, черные туфли. А может, в этот наряд он облачался лишь по случаю похорон.
  — Мы часто бываем на похоронах, Проктер и я, — соловьем заливался Синкфилд. — Вы понимаете, это часть нашей работы, учитывая, что служим мы в отделе убийств. Мы проверяем, кто из друзей усопшего приходит, а кто — нет. Но, черт побери, мне нет нужды рассказывать вам об этом. Вы же, некоторым образом, наш коллега.
  — Да, — Дэйн еще чуть подвинулся.
  Но Синкфилд вновь загородил ему обзор.
  — К примеру, мы пришли на похороны дочери сенатора Эймса, и вы тут, как тут. Интересное совпадение. Вы тоже пришли с тем, чтобы посмотреть, кто из ее друзей объявится, а кто — нет?
  — Я всего лишь представляю своего клиента, — ответил Дэйн.
  — Полагаю, вы не собираетесь назвать мне его имя?
  — Не думаю, что это необходимо.
  — Не возражаете, если я попробую догадаться?
  Дэйн вздохнул.
  — Не возражаю.
  — Так вот, ваше присутствие здесь указывает на то, что клиент очень важный, иначе вы прислали бы одного из своих мальчиков, которые одеваются, как близнецы, в одинаковые пиджаки и брюки. Но, раз мы удостоены чести лицезреть вас, значит у клиента есть деньги, много денег. Так что я, скорее всего, не ошибусь, сказав, что ваш клиент — жена сенатора, миссис Эймс, с ее несчитанными миллионами баксов.
  — Вы беседовали с миссис Эймс, — ответствовал Дэйн.
  — Она — ваш клиент?
  — Да. Она мой клиент.
  — Мы действительно говорили с ней, — признал Синкфилд. — Сразу после убийства ее дочери. О вас она не упоминала. Она наняла вас, чтобы вы выяснили, кто убил ее дочь?
  — Вы же знаете, что это конфиденциальная информация, лейтенант.
  — У меня на этот счет иное мнение. Она могла быть конфиденциальной, если бы вы готовили ее развод. Тогда да, никто бы с этим не спорил. Этим вы и занимаетесь, участвуете в подготовке бракоразводного процесса?
  — Считайте, что да.
  Синкфилд улыбнулся. Неприятной улыбкой.
  — Хорошо, мистер Дэйн. Разговор с вами доставил мне истинное наслаждение.
  — Да, конечно, — кивнул Дэйн и проследовал в церковь.
  Синкфилд повернулся ко мне.
  — Подслушивали, не так ли?
  — В меру возможностей.
  — Все слышали?
  — Думаю, что да.
  — Он много добился, этот бывший бухгалтер.
  — Я думал, он работал в ЦРУ.
  — Сначала в ФБР, потом перешел в ЦРУ. Вы знаете, кто он теперь?
  — Глава «Службы безопасности Дэйна, инкорпорейшн».
  — У него двести сотрудников и большинству из них не хватает денег на проезд в автобусе, направляющемся в Детройт из Южной Каролины. Он дает им униформу и платит двести двадцать долларов в час за то, что по ночам они ходят вдоль длинных стальных заборов с повязкой на рукаве, на которой написано «Служба Дэйна», и с заряженным револьвером тридцать восьмого калибра в кобуре. Клиенту их услуги обходятся в четыреста пятьдесят долларов за тот же час.
  — Неплохо.
  — Знаете, как он начинал?
  — Нет.
  — Пять лет тому назад ему стукнуло сорок. Он по-прежнему работал в ЦРУ, безо всяких перспектив на продвижение по службе. Двое его начальников затеяли какое-то общее дело с парой парней из ФБР, с которыми он работал раньше. Они взяли его на ленч. В «Хоккей-клаб». Точного дня указать не могу. Возможно, они встречались несколько раз.
  — Это неважно, — отметил я.
  — Да. Короче, они поведали ему, что есть на свете процветающие граждане, а также компании и прочие организации, которые, не по собственной вине, сталкиваются с проблемами, разрешить которые может опытный следователь, достаточно честный, не косноязычный и обладающий хорошими манерами.
  Синкфилд помолчал, чтобы раскурить новую сигарету от крошечного бычка.
  — Они сказали, что проблемы эти очень деликатные, поэтому требуют деликатного подхода. Подчеркнули, что они, эти проблемы, столь деликатны, что обычное правосудие не стало бы ими и заниматься. В дальнейшем выяснились, что эти люди и организации хотели бы немедленного разрешения этих проблем, да вот беда, они, сотрудники ЦРУ и ФБР, не знают, кого бы им порекомендовать. А вот если бы Дэйн организовал собственную фирму, они бы гарантировали ему постоянный поток клиентов, мучающихся деликатными проблемами. Если же у Дэйна нет стартового капитала, они полностью доверяют ему и готовы инвестировать по несколько тысяч долларов каждый, чтобы вдохнуть жизнь в новое дело.
  — Я слышал, что дело у него спорится.
  — Да. Управляется он неплохо и при этом богатеет. Его охранники, не колеблясь, стреляют во всякого, кто движется, особенно в чернокожих. Они доставляют нам массу хлопот.
  Напарник Синкфилда, Джек Проктер, коснулся плеча лейтенанта.
  — Прибывает миссис Эймс.
  Мы повернулись и увидели длинный черный «кадиллак», подкативший к ступеням, ведущим в церковь. Молодой, стройный мужчина, смуглолицый, в темно-сером костюме, выскользнул из-за руля, обежал автомобиль, открыл заднюю дверцу.
  Из салона появилась одетая в черное женщина. Когда молодой человек предложил ей руку, она отрицательно покачала головой. Лицо ее закрывала черная вуаль. Она поднялась по лестнице, глядя прямо перед собой. Несмотря на вуаль, я смог разглядеть ее лицо. Волевое, симпатичное, когда-то скорее всего, очень красивое. Я предположил, что ей сорок три или сорок четыре года, хотя выглядела она моложе.
  — А где сенатор? — полюбопытствовал я.
  — Возможно, в том автомобиле, — Синкфилд указал на второй «кадиллак», вставший в затылок в тому, что привез миссис Эймс. Сенатор вышел из него первым. Огляделся, словно не сразу понял, куда он попал и по какому поводу. У меня возникло ощущение, что выглядит он так, как и должны выглядеть сенаторы, даже берущие взятки. Высокий, подтянутый, с раздвоенным подбородком. Я не мог видеть его глаз, скрытых черными очками, но знал, что они карие. Одни говорили, что они всегда грустные, другие видели в них душевную теплоту. Его каштановые волосы вились по-прежнему (последний раз я видел сенатора по телевизору), но седины в них заметно прибавилось.
  Он на мгновение застыл, потом опустил голову, словно пытался вспомнить, а что же ему надобно делать дальше. Повернулся к машине и протянул руку. Левую. Помог женщине выйти из салона, а я помнится, удивился, что за странный свист донесся до моих ушей. И лишь потом понял, что свист этот от моего резкого вдоха. Так я отреагировал на Конни Майзель.
  Возможно, я мог бы описать ее тремя словами: светловолосая, красивая, кареглазая. В принципе этого достаточно, чтобы понять, как она выглядела. Впрочем, точно так же можно было сказать, что Тадж-Махал — красивый белый дом, а Мона Лиза — милая женщина с забавной улыбкой.
  Дело в том, что у Конни Майзель не было недостатков. Ни единого. Если говорить о ее внешности. И дело не в абсолютно правильных чертах лица. Тогда она не была бы ослепительно прекрасной. Теперь-то я думаю, что лоб у нее был чуть высоковат, нос на йоту длинен, рот слишком широк. Глаза, горящие внутренним огнем, излишне велики. Некоторые могли бы сказать, что у нее чересчур длинные ноги, узкие бедра и высокая грудь. Но сложившись, все эти ошибки природы дали удивительный результат: оторвать взгляд от Конни Майзель не было сил. Ко всему прочему чувствовалось, что она умна. Может, слишком умна.
  — Закройте рот, — раздался под ухом голос Синкфилда, — если вам не хочется жевать мух.
  — Я не голоден. Я влюбился.
  — Впервые увидели ее, так?
  — Совершенно верно.
  — Когда я впервые увидел ее, то отпросился с работы, поехал домой и оттрахал свою старуху. В разгаре дня, черт побери.
  — Нормальная реакция.
  — Ну-ну, — хмыкнул Синкфилд. — Видели бы вы мою жену.
  Конни Майзель кивнула Синкфилду, когда она и сенатор проходили мимо нас. Сенатор смотрел прямо перед собой. То ли он крепко выпил, то ли пребывал в шоке. Шли они медленно, осторожно переставляя ноги по ступеням.
  Синкфилд не кивнул в ответ. Вместо этого он пожирал глазами Конни Майзель и во взгляде его читалась откровенная похоть. Когда она скрылась в церкви, он покачал головой.
  — Не следует думать о таком. Во всяком случае, на похоронах в церкви.
  — Я же сказал, это реакция нормального человека.
  — Наверное, у меня гиперсексуальность. Вы знаете, как выглядит моя жена?
  — Нет.
  — Она похожа на мальчика средних лет, — он вновь покачал головой. — Что это на меня нашло.
  У церкви остановилось такси. Из кабины выскочил молодой человек в темном костюме, белой рубашке и черном галстуке с маленькими белыми точками. Его вьющиеся мелким бесом волосы отливали темной бронзой. Золотисто-коричневая кожа цветом напоминала кофе со сливками.
  — Если б я отдавал предпочтение мальчикам, — пробормотал Синкфилд, — этот бы мне понравился. Симпатяга, не так ли?
  — Кто он?
  — Кавалер. Вождь Игнатий Олтигби.
  — Вождь?
  — Наследный правитель в Нигерии, а также американский гражданин, поскольку мать его американка. Отец нигериец. Вроде бы. Все так перепутано.
  Выглядел Игнатий Олтигби лет на двадцать восемь — двадцать девять. Он легко взбежал по ступенькам и одарил Синкфилда белоснежной улыбкой.
  — Привет, лейтенант. Я опоздал?
  Синкфилд посмотрел на часы.
  — У вас есть еще несколько минут.
  — Тогда можно и покурить, — он достал серебряный портсигар, предложил его Синкфилду, но тот поднял правую руку с недокуренной сигаретой. Тогда он предложил портсигар мне. — Не желаете покурить, сэр? — говорил он с английским акцентом.
  — Я не курю.
  — И правильно.
  Он продолжал смотреть на меня, а потому Синкфилд решил, что нас надо представить друг другу.
  — Это Декатар Лукас. Игнатий Олтигби.
  — Добрый день, — он не протянул руки. И правильно сделал. Я не люблю пожимать чьи-то руки. — Вы приятель Каролин?
  — Нет.
  — Он репортер, — пояснил Синкфилд.
  — О, неужели, — он бросил только что закуренную сигарету на ступеньку и растер ее ногой. — Как это, должно быть, интересно.
  — Захватывающе.
  — Вот-вот, — он улыбнулся Синкфилду и прошествовал в церковь.
  — Как я понимаю, вы с ним уже побеседовали.
  — Да, — кивнул Синкфилд. — Он ничего не знает Или говорит, что ничего не знает. Но разве можно ждать чего-то иного от человека, который выдает себя за нигерийского вождя, родился в Лос-Анджелесе и разговаривает, как английский дворецкий? Готов спорить, баб у него больше, чем у петуха — кур.
  Джек Проктер, напарник Синкфилда, подошел к нам. Высокий, широкоплечий мужчина с на удивление добрым лицом.
  — Пожалуй, я пойду в церковь, Дэйв.
  — Почему нет?
  — Ты тоже придешь?
  — Через минуту-другую.
  Мы постояли на лестнице перед церковью, пока Синкфилд докуривал последнюю сигарету. И уже повернулись, чтобы войти в двери, когда по ступеням поднялась женщина в коричневом брючном костюме и остановилась рядом. На пиджаке было восемь больших пуговиц, но располагались они не симметрично, а под углом, потому что женщина неправильно застегнула пиджак. Ее длинные темно-каштановые волосы падали на плечи. Глаза скрывали большие темные очки. На губах алела помада. А жевательная резинка не могла устранить запаха виски. Дорогого виски.
  — Здесь отпевают Каролин Эймс? — спросила женщина.
  — Да, мадам, — ответил Синкфилд.
  Женщина кивнула. Я подумал, что она моложе меня, года тридцать два и тридцать три, и она показалась мне очень уж домашней. Она совсем не напоминала любительниц набраться с самого утра. Наоборот, я легко мог представить ее у плиты, пекущую плюшки.
  — Я опоздала? — слова она старалась произносить как можно четче.
  — Вы успели вовремя, — ответил Синкфилд. — Вы — подруга мисс Эймс?
  — Да нет, пожалуй подруга Каролин. Я давно ее знала. Может, и не очень давно. Шесть лет. Я была секретарем сенатора. Личным секретарем. Потому-то я и знала Каролин. Меня зовут Глория Пиплз. А вас?
  Она, похоже, настроилась поболтать, но Синкфилд разом осек ее.
  — Моя фамилия Синкфилд, мадам, но, может, вам лучше пройти в церковь и занять место. Служба вот-вот начнется.
  — Он там? — спросила Глория Пиплз.
  — Кто?
  — Сенатор.
  — Да, он там.
  Женщина решительно кивнула.
  — Хорошо.
  Она проследовала дальше, практически не шатаясь.
  Синкфилд вздохнул.
  — Без таких не обходятся ни одни похороны.
  — Без кого?
  — Без алкоголиков.
  В церкви мы уселись в последнем ряду, рядом с напарником Синкфилда, Джеком Проктером, и частным детективом Артуром Дэйном. Два передних ряда по обеим сторонам центрального прохода пустовали. Лишь слева сидели сенатор и Конни Майзель, а справа — мать покойной.
  Служба обещала быть короткой, и уже катилась к концу, когда женщина в коричневом брючном костюме, представившаяся как бывшая секретарь сенатора, поднялась и двинулась к алтарю по центральному проходу.
  — Бобби! — закричала она. — Черт бы тебя побрал, Бобби, посмотри на меня!
  Не сразу до меня дошло, что под Бобби подразумевался экс-сенатор Роберт Эф. Эймс. Служба прервалась. Головы присутствующих повернулись к женщине. Все, за исключением головы Роберта Эф. Эймса. Или Бобби.
  — Почему они не подпускают меня к тебе, Бобби? — кричала женщина, которую звали Глория Пиплз. — Я хочу хотя бы минуту поговорить с тобой. Одну чертову минуту!
  Синкфилд уже встал и шел по проходу. Но Конни Майзель оказалась проворнее. Она взяла женщину за руку, а та продолжала вопить:
  — Я только хочу поговорить с ним! Почему мне не дают поговорить с ним?
  Конни Майзель наклонилась к правому уху Глории Пиплз и что-то прошептала. Со своего места я увидел, как побледнела Глория. Она буквально сжалась, затем испуганно огляделась. Потом посмотрела на переднюю скамью, где сидел сенатор. Но увидела лишь его затылок.
  Конни Майзель сказала что-то еще, всего несколько слов. Глория Пиплз зло кивнула, повернулась, протиснулась мимо Синкфилда и побежала к дверям. Когда она поравнялась со мной, по ее щекам уже текли слезы. Конни Майзель вернулась на свое место рядом с сенатором. Синкфилд вновь составил мне компанию на заднем ряду. Служба возобновилась.
  — Как по-вашему, что все это значит? — спросил Синкфилд.
  — Откуда мне знать, — ответил я. — Почему бы вам не справиться у Бобби?
  Глава 9
  Большинство пришедших на панихиду уже покинули церковь, и я вновь стоял на ступенях, раздумывая о своем следующим шаге, когда рядом остановился Игнатий Олтигби, достал из портсигара сигарету, постучал ею по тыльной стороне левой руки.
  Закурил, выпустил струю дыма.
  — Вы работаете у Френка Сайза?
  — Совершенно верно.
  — Мне говорила Каролин.
  — Неужели?
  — Да, я был у нее, когда она звонила вам.
  — Это любопытно.
  Он улыбнулся.
  — Я надеялся, что вас это заинтересует. Я даже надеялся на большее: что вы найдете мои слова весьма и весьма интересными.
  Я пристально всмотрелся в него. Губы вроде бы улыбались, но до глаз улыбка так и не дошла. Вероятно, путь туда был чересчур длинным.
  — Насколько я понимаю, мы говорим о деньгах.
  — Да, конечно, раз уж вы упомянули о них.
  — Сначала я должен проконсультироваться с Сайзом. О какой сумме идет речь?
  — Э… скажем, о пяти тысячах долларов.
  — Это большие деньги.
  — Не очень. Товар стоит дороже.
  — Какой товар?
  — Все то, о чем говорила вам Каролин.
  — Товар у вас?
  — Во всяком случае, я знаю, где его взять.
  Я кивнул.
  — Ваша последняя цена?
  Он отбросил сигарету.
  — Я же сказал. Пять тысяч долларов.
  — И я повторю, что должен проконсультироваться с Сайзом. Это его деньги.
  Олтигби опять улыбнулся.
  — Хорошо. Встретимся попозже, выпьем по рюмочке?
  — Согласен. Где?
  — В тихом и спокойном месте. К примеру, в баре отеля «Вашингтон». В пять?
  — В пять, — кивнул я. — Но денег я не принесу.
  — Вы хотите сказать, что Сайз сначала захочет проверить качество товара?
  — Именно так.
  Олтигби улыбнулся во все тридцать два белоснежных зуба.
  — Я принесу образец, а если ваш интерес не угаснет, вечером мы сможем совершить обмен.
  — Годится.
  — Но приходите один, мистер Лукас. Без Френка Сайза и… э… копов.
  — Это понятно. Они могут подумать, что вы нарушаете закон, скрываете необходимую следствию информацию.
  — Но я ничего не скрываю, не так ли? Я предлагаю ее вам в уверенности, что мистер Сайз передаст ее в надлежащие руки.
  — Естественно, передаст, но это обойдется им недешево.
  — Правда? — у Олтигби загорелись глаза. Деньги, судя по всему, вызывали у него живейший интерес. — Вы хотите сказать, что он загонит эти материалы копам?
  — Совершенно верно.
  — И за сколько?
  — За десять центов. Именно в такую сумму обойдется им газета с его колонкой.
  
  Френк Сайз хмурился. Я говорил, что он должен заплатить за информацию, он же полагал, что ее можно просто украсть.
  — В таком случае я ударю его по голове и отберу все, что будет при нем, — предложил я.
  Сайз улыбнулся, затем вновь помрачнел.
  — Нет. Вы не из таких.
  — Вы правы. Это не мой стиль.
  — Нельзя ли уговорить его сбросить цену?
  — Я за это не берусь.
  — А что вы знаете об этом типе?
  — Немного. Он наполовину нигериец, но родился здесь, а потому является американским гражданином. Я думаю, что вырос он в Англии. Во всяком случае, выговор у него, как у англичанина. О, да, он наследный вождь.
  — Это еще что такое?
  — Титул, передаваемый по наследству, от отца сыну.
  — И что он означает?
  — Возможно, в социальной иерархии ставит его выше кентуккского полковника. Но только на чуть-чуть.
  — И он спал с дочерью Эймса?
  — Так мне сказали.
  — Надеюсь, его информация стоит таких денег.
  — Если не стоит, я ему не заплачу.
  — Вы думаете, что сможете оценить его «товар».
  — Полагаю, что да. За это вы мне и платите.
  Френк Сайз пожевал нижнюю губу, тяжело вздохнул.
  — Мэйбл! — крикнул он.
  — Что? — донеслось в ответ.
  — Зайди на минуту.
  Мэйбл вошла в кабинет.
  — Что теперь?
  — Сходи в банк и возьми пять тысяч долларов.
  — Из сейфа?
  — Черт, да, из сейфа.
  Она посмотрела на меня.
  — Чего это он так кипятится?
  — Ему приходится тратить деньги. Наверное, причина в этом.
  Она кивнула.
  — Да, в этом случае реакция у него всегда одинаковая.
  — Какими купюрами желает Олтигби получить свои пять тысяч? — спросил меня Сайз.
  — Он не сказал. Думаю, десятками и двадцатками. Старыми.
  Сайз повернулся к Мэйбл.
  — Хватит у нас десяток и двадцаток?
  — Если нет, добавлю несколько купюр по пятьдесят долларов.
  — Хорошо, — он посмотрел на меня. — Вы собираетесь встретиться с ним в пять?
  Я кивнул.
  — Чтобы получить образец.
  — Хорошо. Если он вас устроит, приезжайте ко мне домой за деньгами.
  Я встал.
  — Так и сделаю.
  — А куда вы сейчас?
  — Хочу навестить экс-секретаря экс-сенатора.
  — Вы говорите, она устроила скандал на похоронах?
  — Пожалуй, что да.
  — И чем она сможет вам помочь?
  — Не знаю? Может, разживусь у нее пирожным и стаканом молока.
  
  Покинув дом Френка Сайза, я нашел винный магазин и купил пинту шотландского «J&B». Мать с детства внушала мне, что в гости надо идти с подарком. Недорогим, говорила она, но полезным. Я подозревал, что на данный момент Глория Пиплз воспримет бутылку виски как наиполезнейший подарок.
  По телефонному справочнику я определил, что живет она в Виргинии, а квартира ее находится в одном из новых жилых комплексов, что поднялись на Ширли-Хайвэй за «Армейским загородным клубом». Вестибюль охраняла женщина лет шестидесяти, которая даже не оторвалась от журнала, когда я прошествовал к лифту. Список жильцов подсказал мне, что Г. Пиплз занимает квартиру номер девятьсот четырнадцать.
  Лифт поднял меня на девятый этаж, ублажая слух мелодией, как мне показалось, из мюзикла «Любовь и семья». По устланному ковром коридору я зашагал к нужной мне квартире. Нажал на пластмассовую, цвета слоновой кости, кнопку. За дверью звякнул звонок. Я подождал тридцать секунд, а поскольку ничего не изменилось, вновь нажал на кнопку. Еще через пятнадцать секунд из-за двери послышался голос Глории Пиплз: «Кто здесь?»
  — Декатар Лукас.
  — Я вас не знаю. Что вам нужно?
  — Я бы хотел поговорить с вами, мисс Пиплз.
  — Я — миссис Пиплз и ни с кем не хочу говорить. Уходите…
  — Я хотел бы поговорить с вами о сенаторе Эймсе.
  — Говорю вам, уходите. Я ни с кем не хочу говорить. Я больна.
  Я вздохнул.
  — Как вам будет угодно. Я лишь хотел дать вам знать, что ваш дом в огне.
  Звякнула цепочка. Сдвинулся засов. Дверь открылась и Глория Пиплз высунулась наружу.
  — Что значит, мой дом в огне?
  Я раскрыл дверь пошире и протиснулся мимо женщины в ее квартиру.
  — Позвольте поблагодарить вас за то, что пригласили меня к себе.
  Глория с треском захлопнула дверь.
  — Конечно, пригласила. Почему нет? Устраивайтесь, как дома. Можете выпить.
  Я огляделся.
  — А что вы пьете?
  — Водку.
  — А я люблю шотландское.
  — Я тоже, но виски больше нет.
  Я достал из кармана бутылку и протянул ей.
  — Возьмите. Я купил вам подарок.
  Она взяла бутылку, присмотрелась ко мне.
  — Я вас видела. Этим утром. Вы были на похоронах.
  — Совершенно верно.
  — Как вас зовут?
  — Декатар Лукас.
  — О, да. Вы же мне говорили. Забавное имя. И чем вы занимаетесь?
  — Я историк.
  — Ерунда.
  — Я работаю на Френка Сайза.
  — А-а-а. На него. — Я заметил, что многие именно так и реагировали при упоминании имени и фамилии моего нового работодателя. Я, кстати, тоже.
  — Вода сойдет?
  — Да, конечно.
  Она кивнула и прошествовала через гостиную на кухню.
  Квартирка у нее была чистенькая. Но мебель, похоже, подбиралась для другой, больших размеров. Диван я счел слишком длинным, низкий, из черного стекла, круглый кофейный столик — чересчур широким. Стульев было на два больше, так что в гостиной едва хватило место для секретарского стола из вишневого дерева и полок с книгами. Я подошел, прочитал названия некоторых. «Психология и ты», «Что хотел сказать Фрейд», «Я в порядке — ты в порядке», «Анормальная психология», «Игры, в которые играют люди», «Радуйся, что ты невротик». В остальном это были романы, за исключением «Руководство личного секретаря» и нескольких антологий поэзии. Я решил, что такая библиотека может принадлежать женщине, которая много времени проводит в одиночестве, причем ей это совсем не нравится.
  Стены украшали репродукции. Главным образом, виды Парижа и большая черно-белая копия картины Пикассо «Дон Кихот и Санчо Панса». Я подумал, что, избавься она от пары стульев, купи второй кофейный столик и переставь мебель, гостиная могла бы получиться очень уютной. Мне нравилось мысленно переставлять мебель. Это занятие позволяло скоротать время, проведенное в ожидание людей, которые не испытывали тяги к общению со мной. За последний десяток лет таких набралось много, так что я стал крупным специалистом по перестановке мебели. Разумеется, мысленной.
  Глория Пиплз вернулась с двумя высокими стаканами. Один протянула мне.
  — Присядьте, пожалуйста.
  Я выбрал диван. Она — кресло, куда и плюхнулась, подложив под себя правую ногу. Многим женщинам нравится так сидеть, и я никак не могу взять в толк, почему. Коричневый костюм сменил зеленый домашний халат, застегнутый на все пуговицы. Она, должно быть, умылась, потому что с губ исчезла помада. Глаза, что скрывались за черными очками, оказались огромными, карими и грустными. Впрочем, в больших карих глазах всегда читается грусть. Белки глаз чуть покраснели, кончик носа блестел. Губы, без помады, стали по-детски пухлыми.
  — Так о чем вы хотите поговорить?
  — Как я и сказал, о сенаторе Эймсе.
  — Я не хочу говорить о нем.
  — Хорошо, давайте поговорим о чем-нибудь еще.
  Ее это удивило.
  — Я-то думала, что вы хотите говорить о нем.
  — Но вы-то — нет. Давайте для разнообразия поговорим о вас.
  Тут я попал в точку. Это была ее любимая тема. Впрочем, как и для большинства людей.
  — Вы работали у него, не так ли? Были его личным секретарем?
  — Да, была его личным секретарем.
  — Сколь долго?
  — Не знаю. Долго.
  — Чуть больше пяти лет, не так ли?
  — Да, полагаю, что да. Пять лет.
  — Вы начали у него работать до того, как он переехал в Вашингтон?
  — Совершенно верно. Он нанял меня в Индианаполисе. После того, как… — она запнулась. — После того, как умер мой муж.
  — Вы оставили это место, когда он ушел в отставку?
  — Раньше.
  — Когда же?
  Она чуть отвернула голову, потом улыбнулась. Мягкой улыбкой, заставившей меня вспомнить о молоке и домашних булочках.
  — Вы еще не видели моего главного постояльца.
  Я проследил за ее взглядом. Большой, темный, абиссинский кот появился на пороге, сел, облизнулся и оглядел комнату, дабы убедиться, а нет ли тут кого лишних.
  — Догадайтесь, как я его назвала?
  — Здоровый образ жизни.
  — Перестаньте, с чего мне так его называть?
  — Вы же предложили мне догадаться.
  — Я назвала его Везунчик.
  — Мне нравится.
  — Но с везением у него туго. Я про Везунчика. Я его кастрировала.
  — Может, для него так и лучше.
  — И у него вырвали когти. На передних лапах. Чтобы он не царапал мебель.
  — Во всяком случае, ему оставили глаза.
  — По большому счету, когти ему и не нужны. Они понадобились бы ему, если б за ним гналась собака и он захотел забраться на дерево. Но я не выпускаю его из квартиры.
  — Он, несомненно, вас понимает.
  — Не знаю. Может, и не стоило удалять ему когти. Пусть бы лазил по мебели, как по деревьям. Но это мой первый кот. Его подарил мне он. Если я заведу второго, то оставлю его таким, как он есть.
  — Так он подарил вам кота, когда вы были его личным секретарем?
  — Да, тогда я была его секретарем.
  — А почему перестали быть им?
  — Наверное, я ему надоела. Кто будет держать в секретарях старую тридцатидвухлетнюю каргу? Как-то он вызвал меня и сказал, что переводит меня секретарем к Кьюку.
  — К кому?
  — Мистеру Камберсу. Биллу Камберсу. Его административному помощнику. Все звали его Кьюк. Понимаете, Кьюк Камберс. Ему это не понравилось.
  — Сенатор объяснил вам, чем вызван ваш перевод на другое место работы?
  — Он сказал, что Кьюку нужен секретарь. Девушка, что работала у него, вышла замуж и уволилась.
  — Когда это произошло?
  — Не помню. Месяцев шесть тому назад. Может, семь.
  — То есть в то время, когда он начал трахать Конни Майзель, не так ли? — Что ж, дорогая, вот тебе и первый барьер, подумал я. Интересно, как ты его возьмешь?
  Глория Пиплз опустила глаза.
  — Я не знаю, о чем вы говорите. Мне не нравятся ваши намеки.
  — Он бросил вас ради нее, так?
  — Я не хочу об этом говорить.
  — Почему вы устроили скандал на похоронах? Причина в том, что Конни Майзель не подпускает вас к нему?
  Вот тут Везунчик подошел к своей хозяйке. Она наклонилась, подняла его. Посадила на колени. Он положил передние, лишенные когтей лапы ей на грудь. И довольно замурлыкал.
  — Я не хотела поднимать шума, — обращалась она, похоже, к коту. — Не хотела устраивать скандал. Я подумала, что теперь, после смерти Каролин, я ему нужна. Он всегда приходил ко мне в час беды. Я успокаивала его. Бывало, он приходил сюда в семь или восемь вечера, если ему удавалось вырваться так рано. Я готовила ему обед, а потом мы пропускали по рюмочке, а иногда и нет. Он садился в кресло. Мы смотрели телевизор или он рассказывал, как прошел день. Иногда мы ели воздушную кукурузу. Он один мог съесть большой пакет. Очень любил воздушную кукурузу. Он говорил о своих проблемах. Ему это нравилось. Мы никуда не ходили. Он никогда не появлялся со мной на людях. Мы просто сидели, разговаривали, смотрели телевизор. Это продолжалось пять с половиной лет, прямо таки семейная идиллия.
  — И как все кончилось?
  Она пожала плечами.
  — Как обычно. Раз, и все. Как только он встретил ее. Я это знаю.
  — Конни Майзель?
  Она кивнула.
  — Да. Он просто позвонил мне и сказал, что Кьюку нужен секретарь и я перехожу к нему. Я, спросила, почему, а он ответил: так надо. Я сказала, что это несправедливо, и получила ответ, что я могу уволиться, если полагаю, что со мной обходятся несправедливо. Я не уволилась. Работала у Кьюка, пока он не подал в отставку.
  — А где вы работаете теперь?
  — В министерстве сельского хозяйства. Когда работаю. Они меня уволят, если я не начну появляться на работе.
  — А его жена?
  — Луиза? Она-то тут причем?
  — Она знала о ваших отношениях?
  Вновь Глория пожала плечами.
  — Теперь, я полагаю, знает. Она была на похоронах. Она видела, какую я сваляла дурочку. Но тогда она ничего не знала. Полагаю, даже не подозревала о нашей связи. Он же со мной нигде не бывал. Только в постели. Меня он использовал для одного: прийти, покувыркаться под одеялом и поесть воздушной кукурузы. Потом он ехал домой. Знаете, как он меня называл?
  — Как?
  — Мое маленькое прибежище. Любовниц обычно так не называют, не так ли?
  — Не знаю. Может, он был другого мнения.
  Глория отхлебнула виски.
  — Нет, ласковые имена не для него, как и другие проявления любви. Может, с этой сучкой Майзель он менялся, но не со мной. Я думаю, за пять с половиной лет он раза два сказал мне «дорогая». И все. Только тискал меня. Впрочем, мне ничего более и не требовалось.
  Не грусти, девочка, подумал я, другим также ничего другого не требуются, даже если они этого и не знают. Ты-то, по крайней мере, знала.
  — А каким он стал после встречи с Конни Майзель?
  — Что значит, каким?
  — Изменился ли он? Стал по-другому говорить? Начал пить?
  Глория покачала головой.
  — Стал более спокойным. Собственно, видела я его только на работе. Он начал иначе одеваться. Раньше предпочитал консервативные костюмы, а тут купил себе новый гардероб. Яркие галстуки, широкие лацканы пиджаков. Вы понимаете.
  — Что еще?
  — От встречи с ней до его отставки, вызванной публикацией Сайза, прошел всего месяц. С самого начала он всюду появлялся с ней. Не прятал ее от чужих взглядов, как меня. Бывал с ней повсюду: в ресторане Пола Янга, в «Монокле», у «Камилла». Иногда он просил меня заказать им столик. Словно старался выставить ее напоказ, чтобы ему все завидовали.
  — Вы видели его в компании полковника Баггера или человека по фамилии Каттер?
  — Каттер и Баггер, — повторила она. — Они-то и навлекли на него неприятности. Я видела их один раз. В субботу. Меня попросили взять его билет в «Юнайтед», а потом обменять чек на наличные в винном магазине на Пенсильвания-авеню. Поэтому мне пришлось работать в ту субботу.
  — На какую сумму был чек?
  Еще глоток виски, и ее бокал практически опустел.
  — Не помню. Долларов на сто. На такси и чаевые.
  — Как вы заплатили за авиабилет?
  — По кредитной карточке. На работе у нас специальные бланки. Он их подписывает, я несу в авиакомпанию, и деньги автоматически снимаются с его счета.
  — Значит, он не забыл билет дома?
  — Я сама дала ему билет. С чего вы об этом спрашиваете?
  — Не знаю. Глупый какой-то вопрос.
  — Вы собираетесь написать о… о нем и обо мне?
  — Думаю, что нет.
  — Честно говоря, мне все равно, напишите вы или нет.
  — Вы все еще любите его, не так ли?
  Она не ответила. Допила виски.
  — Вы ничего не записываете. Только сидите и слушаете. Вы — хороший слушатель.
  — Стараюсь.
  — Поверьте мне, я в этом дока. Я тоже хороший слушатель. Бывало, только и делала, что слушала его. Вот что я вам скажу.
  — Что?
  — Этот дурачок думал, что сможет стать президентом. Говорил мне об этом, — она помолчала. — Да нет, разговаривал он не со мной. Его основным слушателем был он сам.
  — И когда он говорил об этом?
  — О, давным давно. Когда мы… когда у нас все только началось.
  — Когда его в первый раз избрали сенатором?
  — Сразу после этого. Он все рассчитал. Намеревался использовать деньги жены. У нее миллионы, а у него приятная внешность, принадлежность к демократической партии и достаточно большой штат на Среднем Западе. Он действительно полагал, что к пятидесяти шести годам это сочетание забросит его в Белый дом. И знаете, о чем я его тогда спросила?
  — О чем?
  — Я спросила, а что будет со мной, когда он станет президентом? — Глория рассеялась, но очень уж невесело. — Мы что-нибудь придумаем, сказал он. А потом я частенько сидела, представляя себе, как темной ночью меня, закутанную в норковое манто, большой черный лимузин везет в Белый дом… — она замолчала, рот ее приоткрылся, затем уголки его опустились, отчего Глория стала похожа на Трагедию, как изображали ее древние греки. Плечи задрожали, она уронила стакан и из груди вырвалось рыдание. Слезы потекли по щекам и в открытый рот. Она столкнула кота на пол. И разрыдалась в полную силу.
  Я решил, что слезы не помеха моему следующему вопросу.
  — Что сказала вам Конни Майзель на похоронах?
  Глория сдержала рыдания.
  — Она… она сказала мне… сказала, что засадит меня в тюрьму, в камеру к лесбиянкам, если я не отстану от него. Она… она напугала меня. Она… она плохая!
  — О, Господи, — я подошел к Глории, помог ей встать. Обнял, погладил по волосам. Она дрожала всем телом, но рыдания прекратились. Теперь она лишь всхлипывала. — Я никоенвижуего, — всхлипывания слили фразу в одно малопонятное слово.
  — Что?
  — Я… я никогда не увижу его!
  Я успокаивал ее похлопыванием по спине и поглаживанием по волосам. Стихли и всхлипывания. Она подняла голову. Она хочет, чтобы я ее поцеловал, подумал я. Не лично я. Кто угодно. Лишь бы он был повыше ростом, сильнее и сказал ей, что все будет в порядке. Поэтому я поцеловал ее. Как сестру. Младшую. Но мгновением позже губы ее раскрылись и язык устремился мне в рот. Мне предоставлялся выбор: откусить его или ответить на поцелуй. Я ответил. А когда оторвался от Глории, чтобы вдохнуть, вновь похлопал ее по спине.
  — Давайте сядем, — я взял ее за руку, подвел к дивану, усадил. — Где у вас ванная?
  Она показала.
  Я вернулся с влажной тряпкой и сухим полотенцем. Она послушно подняла голову, чтобы я мог вымыть и вытереть ей лицо.
  — Хотите еще выпить? — спросил я.
  Она покачала головой.
  — Зачем вы задавали мне все эти вопросы?
  — Старался понять, что же с ним произошло.
  — Он не брал тех пятидесяти тысяч, о которых написал Сайз.
  — Не брал?
  — Нет.
  — Почему вы так решили?
  — Я знаю, что не брал. Он никогда не пошел бы на такое.
  — Так что же его заставило выступить с той речью?
  — Не знаю. Но все шло хорошо, пока он не встретил ее.
  — Конни Майзель?
  — Во всем виновата она. Только она, — Глория посмотрела на меня. — Не хотели бы вы лечь со мной в постель? Если такое желание есть, я возражать не стану.
  — Давайте подумаем об этом, — я похлопал ее по колену, — когда вы немного успокоитесь.
  Она уже забыла, о чем спрашивала.
  — Когда вы выясните, что за этим стоит, ему, скорее всего, не поздоровится. Его арестуют и надолго посадят в тюрьму, не так ли?
  — Не знаю, — в моем голосе слышалось сомнение. — Откровенно говоря, я не могу вспомнить хотя бы одного экс-сенатора Соединенных Штатов, получившего большой срок.
  Глава 10
  Через десять лет в центре Вашингтона по-видимому не останется ни одного отеля. «Уиллард» давно закрылся. АФТ/КПП[159] купили отель, что располагался рядом с их штаб-квартирой, и сровняли его с землей. «Аннаполис» обанкротился. Армия спасения заняла «Гамильтон». На Капитолийском холме канули в небытие «Додж», «Конгрешнл» и «Континентал». Одно время шли разговоры о том, что снести «Вашингтон» и построить на его месте что-нибудь более полезное, к примеру, автостоянку. Расположен отель «Вашингтон» неподалеку от здания министерства финансов, и при здравом размышлении я прихожу к выводу, что участок, который оно занимает, очень даже сгодился бы под ту самую автостоянку.
  Но «Вашингтон» выжил. Номера обставили новой мебелью. Лифты заменили. На одном из этажей открыли французский ресторан с отличной кухней. В баре этого самого ресторана в пять часов царили тишина и покой.
  Игнатий Олтигби опоздал на несколько минут. Я, как обычно, прибыл вовремя. Пунктуальность вошла у меня в привычку, отчего я теряю много времени, ожидая тех, с кем назначена встреча.
  — Ужасно извиняюсь, — Олтигби уселся на стул за маленьким столиком.
  — Я сам только что пришел, — эту дежурную фразу я говорил всем опаздывающим, даже тем, кто припозднился на двадцать девять минут. Минутой спустя они меня уже не заставали.
  — Что мы пьем? — спросил Олтигби.
  — Шотландское с водой.
  — Отлично.
  Олтигби подождал, пока официант поставит перед нами полные бокалы, а затем поднял с пола «дипломат», который принес с собой, и положил на свободный стул. Я даже не взглянул на «дипломат».
  Мы поприветствовали друг друга поднятыми бокалами, отпили по глотку.
  — Как вы познакомились с дочерью сенатора? — спросил я.
  — Каролин? Встретил ее на какой-то вечеринке. Я остановился у людей, которые много сделали ради освобождения Биафры. Вы помните Биафру, не так ли?
  — Кажется, ее снова называют Восточной Нигерией.
  — Да, конечно. Так вот, Каролин активно участвовала в студенческом движении, поддерживающем Биафру, эти люди пригласили ее и мы встретились.
  — И начали встречаться?
  — Наши отношения переросли в нечто большее.
  — Хорошо, — вздохнул я. — Поселились вместе.
  Олтигби кивнул.
  — На нее произвел впечатление тот факт, что я непосредственно участвовал в борьбе Биафры за независимость.
  — А вы участвовали?
  — Конечно. Видите ли, я — ибо.[160] Во всяком случае, наполовину ибо. А все ибо очень умные люди.
  — Это мне известно.
  — Разумеется, в боевых действиях я участвовал недолго. Пока им хватало денег, чтобы оплатить мои услуги. Но платили они отменно.
  — Сколько, если не секрет?
  — Тысячу в неделю. Разумеется, долларов.
  — И за что они платили?
  Олтигби усмехнулся.
  — Они оплачивали боевые навыки бывшего первого лейтенанта восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии. Именно в этой должности я прослужил с шестьдесят третьего по шестьдесят пятый. И, слава Богу, успел демобилизоваться до Вьетнама.
  — А что вы делали, покинув армию?
  Олтигби улыбнулся во все тридцать два зуба.
  — Меня содержали женщины. Я недурен собой, знаете ли.
  — Это я вижу.
  — Действительно, ветерану биафрской кампании поначалу жилось очень неплохо. Люди постоянно приглашали меня пожить у них, как в Штатах, так и в Англии. Наверное, точно так же в свое время относились к ветеранам Гражданской войны в Испании. Я стал профессиональным гостем. Так продолжалось до тех пор, пока война в Биафре не забылась, и хозяева не начали мучительно задумываться, а как, собственно, я оказался у них в гостях.
  — То есть халява подходила к концу?
  Он кивнул.
  — Именно так. И встреча с Каролин пришлась как нельзя кстати. Я переехал к ней шесть месяцев тому назад. Ей было на что содержать меня, так что это время мы провели очень весело.
  — И каковы теперь ваши планы?
  — Я думаю, что отбуду в Лондон. У меня там друзья.
  — Вы родились в Лос-Анджелесе, не так ли?
  — Мой отец учился в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. В тридцать девятом году студентов из Нигерии можно было пересчитать по пальцам. Я родился в сорок четвертом. Свою мать я ни разу не видел.
  — Она умерла?
  — Вы спрашиваете, умерла ли она при родах?
  — Да.
  — Нет, она была стриптизеркой. Мне так сказали. Видите ли, я внебрачный сын. Но, тем не менее, американец.
  — Но воспитывались вы в Англии.
  — О, да. Отец увез меня туда, как только закончилась война. Я учился там в школе. Не частной, а государственной. Вы понимаете?
  — Да, конечно.
  — В восемнадцать лет я получил американское гражданство. Можно было подождать до двадцати одного года, но я решил, что самый простой путь — пойти в армию. В посольстве меня приняли с распростертыми объятьями.
  — А теперь вы возвращаетесь. В Лондон.
  Олтигби допил виски.
  — При условии, что получу подъемные.
  — Пять тысяч долларов.
  — Вот-вот.
  — Ладно. Так что вы хотите продать?
  Олтигби оглядел бар. Несколько человек сидели за стойкой и никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Он открыл дипломат и достал маленький переносной магнитофон. Вставил штекер, наушник протянул мне. Я прижал его к уху.
  — Это лишь малая часть, старина, и, уверяю вас, товар классный и стоит каждого цента из этих пяти тысяч долларов. Короче, будь у меня… — он осекся. — Слушайте.
  Олтигби нажал кнопку, наступила тишина, потом зазвонил телефон. Я услышал не сам звонок, а звук, что раздается в трубке, когда кому-то звонишь. Звук этот повторился четыре раза, а затем мужской голос произнес: «Слушаю». Голос показался мне знакомым. Не удивительно: он принадлежал мне.
  «Мистер Лукас», — голос Каролин Эймс.
  «Да», — мой голос.
  «В конторе Френка Сайза мне дали ваш домашний номер.»
  «Чем я могу вам помочь?»
  Я прослушал еще несколько фраз, пока не убедился, что записан мой разговор с Каролин. Положил наушник на стол, и Олтигби выключил магнитофон.
  — Здесь нет ничего из того, что я еще не знаю.
  — Естественно. Но у меня есть все материалы, о которых она упомянула в разговоре с вами. Копии.
  — Не оригиналы?
  — К сожалению, нет. Копии. Магнитофонные пленки и ксерокс.
  — И вы знаете, о чем в них речь?
  — Разумеется, знаю, и уверен, что стоят эти материалы гораздо больше пяти тысяч долларов.
  — Почему же вы продаете их задешево?
  — Мне не понравилось, как умерла Каролин. Я слышал, это было ужасно.
  — Да, — кивнул я. — Ужасно.
  — Она отдала мне эти материалы на хранение. После того, как позвонила вам. И переписала свой разговор с вами. Мы были очень близки, знаете ли.
  — И что вы с ними сделали?
  — С пленками и ксерокопиями?
  — Да.
  — Сложил все в этот «дипломат», который спрятал в багажнике моего автомобиля.
  — При последней встрече с Каролин?
  — Послушайте, я уже все рассказал полиции. В тот день, о котором вы говорите, у меня была деловая встреча. Я ушел около полудня. И более не видел ее.
  — Одного я понять не могу. Вы готовы продать эти материалы мне, вернее, Сайзу, за пять тысяч долларов, хотя говорите, что стоят они гораздо больше. Почему?
  — То есть, по-вашему, я не похож на человека, который откажется от части прибыли.
  — Совершенно верно. Не похожи.
  Олтигби вздохнул.
  — Возьмите наушник, — попросил он.
  Я выполнил его просьбу. Он вновь включил магнитофон, бобина с пленкой начала вращаться. После нескольких секунд тишины мужской голос произнес. «Алло». Как мне показалось, голос Олтигби.
  «Мистер Олтигби?» — другой мужской голос. Резкий, с металлическими нотками, словно говорящий пользовался специальным устройством для искажения звука.
  «Да».
  «Слушайте внимательно. И не думайте, что это шутка. Если вы не хотите, чтобы вас постигла участь Каролин Эймс, принесите все материалы, которые она вам передала, в телефонную будку на углу Висконтин-авеню и Кью-стрит сегодня в полночь. Оставьте их там и уезжайте. Полиции знать о нашем разговоре ни к чему. Повторяю, это не шутка. На карту поставлена ваша жизнь».
  Щелчок отбоя, короткие гудки. Я протянул наушник Олтигби, который убрал его вместе с магнитофоном в «дипломат».
  — Вы записываете все телефонные разговоры? — осведомился я.
  — После смерти Каролин, да.
  — Почему?
  — По натуре я очень подозрителен, мистер Лукас. Я хочу продать эту информацию, но пока не знаю, кто может быть потенциальным покупателем. Несомненно, она заинтересует кого-то еще, но переговоры могут занять много времени. А вот времени, боюсь, у меня нет.
  — Где доказательства того, что последний разговор — не ловкий монтаж.
  — Их нет.
  — Когда вы собираетесь в Лондон?
  — Завтра утром. В восемь утра вылетаю из Нью-Йорка. Туда я доберусь на машине.
  Последовала долгая пауза.
  — Хорошо, — кивнул я. — Где вы хотите получить деньги?
  — У вас дома?
  — Согласен. В какое время?
  Олтигби улыбнулся.
  — Почему бы нам не встретиться в полночь?
  — Почему нет?
  Глава 11
  Игнатий Олтигби вновь опаздывал. Пятнадцать минут первого я мерил шагами гостиную и все поглядывал в окно, выходящее на Четвертую улицу. Компанию мне составлял Глупыш, мой кот. Сара пошла спать.
  Френк Сайз добрый час терзал меня вопросами, прежде чем выложил пять тысяч долларов. Сложенных в коробку из-под ботинок, аккуратно перевязанную бечевкой. Тут не обошлось без Мэйбл Синджер, подумал я. Сайзу такое и в голову бы не пришло.
  Когда он передавал мне деньги, у меня создалось ощущение, что он сейчас расплачется. Слезы он сдержал, но не преминул предупредить: «Ради Бога, не потеряйте их где-нибудь».
  — Я еще никогда не терял пяти тысяч долларов, — заверил я его.
  Домой я приехал поздно, так что мы не успели пожарить мясо и поужинали гамбургерами, которые Сара терпеть не может. Потом мы опять немного поцапались, и в половине одиннадцатого она отправилась на боковую. Как обычно, спорили мы ни о чем.
  В восемнадцать минут первого я вновь выглянул в окно.
  В большинстве соседних домов все уже спали. Уличный фонарь, стоящий аккурат у моего дома, освещал припаркованные у тротуара машины.
  В двадцать одну минуту первого на Четвертой улице, с односторонним движением, показался автомобиль. Ехал он медленно, водитель искал место для парковки. Я подумал, что это «датсан 240Z», японский ответ «порше». На другой стороне улицы, на самой границе светового пятна, отбрасываемого фонарем, водитель заметил прогал между двумя машинами. С трудом втиснул в него «датсан». Открылась левая дверца, кто-то вылез из кабины. Лица в темноте я не видел, но решил, что это Игнатий Олтигби. Автомобили типа «датсан 240Z» создавались как раз для таких, как он.
  Серый «фольксваген» проехал мимо моего дома, остановился параллельно «датсану». Олтигби вошел в круг света. В пиджаке спортивного покроя, белой рубашке, темных брюках. В руке он нес «дипломат». Неуверенно огляделся, не зная, какой ему нужен дом. Я включил свет на крыльце. Он направился к моему дому.
  Олтигби пересекал мостовую, буквально под фонарем, когда остановился, повернул голову, словно услышал, что его зовут. Шагнул к замершему «фольксвагену», затем отпрыгнул назад. Но опоздал. Первая пуля попала ему в правое плечо, потому что он выронил «дипломат». Вторая — в живот, ибо он согнулся пополам, обхватив его руками. Последовал третий выстрел. Олтигби уже падал, а потому я не разглядел, угодила пуля в шею или голову. Но, так или иначе, она пригвоздила Олтигби к асфальту.
  Из «фольксвагена», согнувшись, выскочил человек, поднял с мостовой «дипломат», метнулся обратно в кабину. Заскрежетала коробка передач, взревел двигатель, и «фольксваген» рванул с места, растворившись в ночи до того, как я успел бы выбежать из дома и записать номерные знаки. Чего, по правде говоря, я делать не собирался.
  Я постарался вспомнить, как выглядел этот согнувшийся человек. Высокий, низкий, среднего роста? Он мог быть любым. Одет он был в черное: черные брюки, черный свитер, черная шляпа. Что-то черное или темно-синее скрывало его лицо. Согнувшийся человек мог быть женщиной, мужчиной, карликом-переростком. Одно я мог сказать наверняка: стрелял он превосходно. А может, ему просто повезло.
  Я не выбежал на улицу. Наоборот, при первом же выстреле нырнул под подоконник, выставив только голову. И поднялся, лишь убедившись, что «фольксваген» не возвращается.
  Выстрелы громом прогремели в ночи. В домах начали зажигаться окна. Я вытянул правую руку, чтобы увидеть, что она дрожит.
  — Что происходит?
  Я повернулся. Сара стояла на лестнице, ведущей на второй этаж, со спящим Мартином Рутефордом Хиллом на руках.
  — Кого-то застрелили, — ответил я.
  — Человека, которого ты ждал?
  — Думаю, да. Положи ребенка в кровать и набери номер девять-один-один.
  — Что я им скажу?
  — То, что я сказал тебе.
  Она кивнула и начала подниматься по ступеням. Остановилась, вновь посмотрела на меня.
  — Ты же не собираешься выйти на улицу?
  — Я думаю, все кончилось.
  — Убедись, что это так.
  — Обязательно. Можешь не волноваться.
  Я опять посмотрел в окно. Освещенных окон в домах на противоположной стороне прибавилось. Я подошел к входной двери и осторожно приоткрыл ее. Уловил движение на противоположной стороне улицы: сосед столь же осторожно приоткрывал свою дверь.
  Глупыш, протиснулся мимо моих ног и выскользнул на крыльцо.
  — Иди, иди, сейчас тебя подстрелят, — напутствовал я его.
  Он даже не мяукнул в ответ, растворившись в темноте.
  Я переступил порог, спустился по семи ступенькам лесенки на крыльцо, прошел по дорожке, обогнул автомобиль и направился к тому месту, где лежал Олтигби. Мертвый. Я знал, что он мертв, потому что только покойник может лежать в такой неудобной позе. Тело освещал уличный фонарь. Внезапно яркое световое пятно появилось на его лице. Открытые глаза Олтигби смотрели в никуда. Я повернулся. Мой сосед, негр, живущий напротив, держал в руке фонарь.
  — Святой Боже, — вырвалось у него. — Он мертв, не так ли?
  — Мертв. Вы позвонили в полицию?
  — Позвонила жена.
  — Моя тоже.
  Луч фонаря соседа прошелся по телу. Светло-кремовая рубашку Олтигби стала красной. Волосы слиплись от крови.
  — Вы его знали? — спросил сосед.
  — Думаю, да.
  — Его убили перед вашим домом.
  — И перед вашим тоже.
  — Ага. Мне показалось, что стреляли из ружья.
  — Неужели?
  — По звуку, из обреза.
  — Вы можете отличить выстрел из обычного ружья от выстрела из обреза?
  Сосед задумался.
  — Да. Я знаю, как звучит выстрел из обреза.
  Начали подтягиваться и другие соседи. Миссис Хэтчер прибыла в зеленом фланелевом халате и шлепанцах, с кофейной чашкой в руке. Отпила из нее, увидев тело. На меня пахнуло джином.
  — Господи, он мертв? — осведомилась она.
  — Мертв, — ответил сосед с фонарем. — Его убили из обреза, — он направил луч фонаря на тело Олтигби.
  — Меня сейчас стошнит, — простонала миссис Хэтчер, но все ограничилось тем, что она допила джин.
  Мы услышали вой сирены. Патрульная машина вырулила на Четвертую улицу с И-стрит и помчалась к нам в запрещенном для движения направлении. Им не пришлось далеко ехать: опорный пункт Первого полицейского участка располагался за углом на И-стрит. Машина остановилась в визге тормозов, раскрылись дверцы, полицейские выскочили из кабины и проложили путь сквозь толпу. Осветили тело лучами своих фонарей.
  Коп постарше взял руководство расследованием на себя. Высокий, с хорошей фигурой, лет двадцати пяти от роду.
  — Граждане, давайте отойдем подальше. Видел кто-нибудь, как это произошло?
  — Я слышал, — ответил сосед с фонарем, — но не видел.
  Высокий полицейский вздохнул.
  — Ладно, как вас зовут?
  — Генри. Чарлз Генри. Я живу здесь, — он указал на свой дом.
  — Хорошо, мистер Генри, так что вы слышали?
  — Я слышал выстрелы. По звуку, стреляли из ружья. Точнее, из обреза.
  Высокий коп оторвался от записной книжки.
  — Откуда вы знаете звук выстрела из обреза?
  Генри выглядел так, словно ему хотелось откусить свой язык.
  — Телевизор. Я слышал, как они звучат, по телевизору.
  Коп вновь уткнулся в записную книжку. Телезнатоки его не интересовали.
  — И сколько выстрелов из обреза вы слышали?
  — Два, — ответил Генри. — Только два.
  — Стреляли три раза, — вмешался кто-то. — Я слышал три выстрела.
  — Я тоже, — поддержал его другой сосед.
  Я решил, что пора и мне внести свою лепту.
  — Стреляли трижды, — безапелляционно заявил я.
  — С чего вы так уверены? — спросил коп.
  — Я видел, как все случилось.
  Глава 12
  Я не сказал Дэвиду Синкфилду о пяти тысячах долларов и о тех материалах, которые хотел продать Игнатий Олтигби. Я солгал, сочинив сказочку о том, что прошлым днем мы с Олтигби встретились по моему предложению, пропустили по стаканчику, и он сказал, что он располагает некоторыми сведениями, которые, возможно меня заинтересуют. И мы договорились, что он заедет ко мне по пути в Нью-Йорк, куда он намеревался отбыть той же ночью.
  Мы опять сидели в кабинете Синкфилда, который он делил со своим напарником, Джеком Проктером. Кабинет не впечатлял. Другого, собственно, и быть не могло. Обшарпанные столы, жесткие стулья, ядовито-зеленые стены, поцарапанный пол. На доске висели старые плакаты с физиономиями разыскиваемых преступников, за некоторых даже предлагалось вознаграждение. В кабинете воняло. Потом, сигаретным дымом, страхом.
  — Вам следовало позвонить мне, — в голосе Синкфилда слышался упрек. — Вы могли бы позвонить, мы бы все обсудили и, возможно, я бы подъехал к вам перед вашей встречей с Олтигби. И все повернулось бы иначе.
  — Вам следовало позвонить ему, — поддержал лейтенанта его напарник. — Олтигби не имел права покидать город. Мы еще не все у него выяснили.
  — Вы уверены, что он собирался улететь в Лондон? — спросил Синкфилд.
  — Так он мне сказал.
  — Да, мы навели справки. Он заказал билет в «Эйр Индия», но не выкупил его.
  Я пожал плечами.
  — Наверное, он хотел оплатить билет прямо в аэропорту.
  — Чем? Тридцатью двумя баксами, что лежали в его кармане?
  — А кредитные карточки? — напомнил я. — Кто сейчас расплачивается наличными?
  — Не было у него кредитных карточек.
  — Может, он намеревался продать автомобиль. Эти «двести сорок зет» стоят четыре с половиной тысячи. Уж за две-то он толкнул бы его без труда.
  — Если б автомобиль был его, — вставил Проктер.
  — А кому он принадлежал?
  — Каролин Эймс, — ответил Проктер. — Зарегистрирован на ее имя. У него еще не успели отобрать ключи.
  — Знаете, что я думаю? — подал голос Синкфилд.
  — Что?
  — Я думаю, что Олтигби решил подоить вас. Продать имеющуюся у него информацию за деньги, которых хватило бы на билет до Лондона. Сколько он стоит? Двести пятьдесят — триста долларов?
  — Около этого, — подтвердил Проктер.
  — Я не держу дома таких денег, — заметил я. — С такими деньгами человека могут ограбить. Особенно в районе, где я живу.
  — Да, — кивнул Синкфилд. — Мы проверяли.
  — Проверяли что?
  — Ваш банковский счет. Последний раз вы получили по чеку семьдесят пять долларов. Три дня тому назад. Но это ничего не значит. Деньгами вас мог ссудить Френк Сайз. Что для него две или три сотни баксов? Пара обедов в «Сан Суси».
  — Он предпочитает «Пол Янг», — ответил я, — и очень не любит платить по счету.
  — Знаете что, Лукас?
  — Что?
  — Вы проходите свидетелем по двум убийствам, и ничего не можете сказать нам ни об одном из них.
  — Я рассказал вам все, что видел.
  — Я говорю о мотивах.
  — Мотивов я не видел.
  — Не видел! Каролин Эймс звонит вам и говорит, что у нее есть материалы, доказывающие, что совесть ее отца чиста. Она хочет отдать их вам, но погибает, не дойдя до вас нескольких шагов. Потом ее дружок заявляет, что припас для вас кой-чего, не говоря ничего конкретного, но получает три пули из револьвера тридцать восьмого калибра напротив вашего дома. В него попали трижды, стреляя с двадцати пяти футов из машины на темной улицы. Это надо суметь.
  — Найдите чемпиона по стрельбе из револьвера, который также специалист по взрывным устройствам, и арестуйте его.
  — А как вы стреляете из револьвера?
  — Так себе.
  — Я знаю парней в этом городе, которые с трех футов высаживали в своего противника целую обойму патронов сорок пятого калибра и все без толку. Не то, чтобы попадали в руку, ногу, даже в палец, все пули летели мимо. А вот одна девчушка застукала своего дружка с другой, выхватила револьвер тридцать восьмого калибра со стволом длиной в дюйм и погналась за ним по улице. Оружие она взяла в руки впервые. Тем не менее, пять раз попала ему в спину, а бежал он зигзагами в тридцати футах от нее, а шестым выстрелом снесла полголовы. Так что искать чемпионов я не буду.
  — Остается еще специалист по взрывным устройствам.
  — Ерунда, — пробурчал Проктер.
  — Полностью с тобой согласен, — кивнул Синкфилд. — Господи, да достаточно заплатить двадцать пять центов за экземпляр «Куиксилвер таймс», возможно, сейчас эта газетенка называется по-другому, открыть страницу рецептов и прочитать, как и из чего собрать взрывное устройство.
  — Значит, вы вычеркиваете специалистов? — уточнил я.
  Синкфилд вздохнул.
  — Я никого не вычеркиваю. Просто предпочитаю смотреть шире.
  — И кого вы подозреваете?
  — Знаете что, Лукас?
  — Что?
  — Я хочу сотрудничать с вами и Френком Сайзом. Действительно, хочу. Черт, я не откажусь, если восемьсот газет напишут обо мне что-нибудь хорошее. Какому копу это не понравится? Но вот сказочки мне ни к чему.
  — Я не рассказывал вам сказочки.
  — Не рассказывали, значит?
  — Нет.
  Он вновь вздохнул.
  — Продолжайте ваши розыски. Никто не собирается вас останавливать. Работайте. Я слышал, вы в своем деле мастер. Но только не делитесь со мной своими находками. Или, если уж вам станет невмоготу, как следует причешите их. Примерно так же, как вы подали мне историю с Олтигби. А сами копайте и копайте, и, возможно, что-то да нароете. Но мне ничего не говорите. Умоляю, абсолютно ничего. Пусть об этом не знает никто, кроме вас и еще одного человека, под которого вы копаете. А в результате вы как-нибудь выйдите из дома, сядете за руль и… бах! От вас и вашей машины одни воспоминания, а мне достанется расследование еще одного убийства.
  Я встал.
  — Буду иметь это в виду. Есть еще вопросы?
  Синкфилд пожал плечами.
  — Кто у вас на очереди?
  — Думаю заглянуть в сенатору.
  — Удачи вам. Она вам понадобится.
  — Почему?
  — Чтобы добраться до него, вам придется пройти Конни Майзель.
  — Вам это удалось?
  — Я — коп, а не репортер.
  — Совершенно верно. Почему-то я постоянно об этом забываю.
  
  Теперь-то все знают о кооперативном жилищном комплексе «Уотергейт». В свое время жена генерального прокурора США часто звонила оттуда. Там располагался национальный комитет Демократической партии, пока сразу в нескольких комнатах не обнаружились «жучки». И демократы перебрались в другое место. В «Уотергейте» живут богатые. Очень богатые, просто богатые, и не очень богатые. Я знаю одного тамошнего квартировладельца, которого трудно назвать богачом. Ему едва хватает денег, чтобы вносить ежемесячный взнос за купленный в рассрочку автомобиль. Но его «мерседес» стоит двенадцать тысяч долларов, у него открытый счет в лучших ресторанах, и все в городе спорят за право дать ему кредит: потому что он живет в «Уотергейте». В подвале. Он с трудом наскреб семнадцать тысяч долларов на первый взнос, и плевать хотел на то, что окна его квартиры лишь на девять дюймов выше тротуара. Так что видит он разве что башмаки прохожих. Все равно он живет в «Уотергейте» и пишет на фирменных бланках с выгравированным адресом: «Уотергейт, Вашингтон, округ Колумбия». И никаких почтовых индексов. Почтовые индексы для простых людей.
  Бывший сенатор Роберт Эф. Эймс и Конни Майзель жили в квартире на верхнем этаже в «Уотергейт-Ист».
  Скорее, в пентхаузе. Из окон открывался прекрасный вид на Потомак, Кеннеди-Центр и равнины Виргинии за рекой. До Белого дома, никуда не спешащий, водитель такси доставил бы обитателя «Уотергейт-Ист» за семь с половиной минут. Потом я выяснил, что сенатор заплатил за эту квартирку сто тридцать пять тысяч долларов. За такую сумму он мог бы приобрести шестикомнатный дом в Джорджтауне.
  До сенатора мне удалось добраться не без труда.
  Синкфилд оказался прав. Мне пришлось преодолеть оборону Конни Майзель, а она не очень-то хотела моей встречи с сенатором. Впрочем, я привык к подобным ситуациям. Когда я работал на федеральные ведомства, редко кто из людей, с которыми я хотел пообщаться, испытывали аналогичное желание. Но они принимали меня, потому что иначе им пришлось бы говорить тоже самое не мне, а комиссии Сената. Теперь же, уйдя из государственных структур, я мог опереться лишь на могущество Френка Сайза. Меня принимали и со мной разговаривали, надеясь, что Френк Сайз напечатает то, что они сами говорили о себе, а не те выдумки, которые Сайз мог получить бог знает откуда.
  Прежде всего я постарался запомнить обстановку гостиной, в которую пригласила меня Конни Майзель. Френк Сайз обожал мелкие подробности. Особенно знаменитые торговые марки фирм. Он исходил из того, что публикуемые им материалы становятся особенно убедительными, если помимо не столь уж безусловных фактов, в них упомянуты такие детали туалета главного героя, как синий костюм фирмы «Оксфорд», светло-серая рубашка без нагрудного кармана «Кастом шоп», бордовый галстук «Графиня Мара» и зеленые шорты «Джоки». Полагаю, я придерживался того же мнения. Абсолютно точные детали добавляли достоверности сомнительным фактам. Помнится, я неделю сиял, как медный таз, случайно узнав, что капитан Бонневилль был левшой. Такие открытия греют душу всем историкам.
  Одну стену просторной, пятнадцать на шестьдесят пять футов, гостиной занимало окно на лоджию. На последней стояли несколько стульев и металлический столик. Если кому-то надоедало любоваться рекой или Кеннеди-Центр, ему предоставлялась отличная возможность убить время, считая приземляющиеся в Национальном аэропорту самолеты.
  В стене напротив окна располагался камин, выложенный серым камнем. С одинаковыми белыми диванами по обе стороны, между которыми стоял полированный кусок ствола дерева, накрытый сверху толстым, в дюйм, стеклом, форма которого отдаленно напоминала почку. Я решил, что по замыслу дизайнера именно так должен выглядеть кофейный столик.
  Тут и там стояли торшеры и кресла, у одной из стен притулился шахматный столик с фигурками из слоновой кости. Мне показалось, что сработали их на Востоке, причем очень и очень давно.
  Стены украшали картины, как сказал бы тот же дизайнер, «современных европейских мастеров». Изображались на них улицы незнакомых мне городов. Но писаны они были маслом и на холстах, что, собственно, и являлось основным требованием дизайнера.
  У стены с дверью, которая вела в столовую и на кухню, стоял кабинетный рояль, «стенвей», с поднятой крышкой и нотами на подставке. Прищурившись, я смог прочитать: «Музыка к песням тридцатых годов».
  — Сенатор Эймс играет? — спросил я Конни, сидящую на диване напротив.
  — Он поет, я играю, — последовал ответ.
  — Вечером у вас, должно быть, очень уютно.
  — Во всяком случае, тихо и спокойно, мистер Лукас. Мы хотим, чтобы так было и дальше.
  Я не мог оторвать от нее глаз. Наверное, пытался найти в ней какие-то недостатки, но безуспешно. Она не разоделась, принимая меня. Вытертые синие джинсы, белая блуза, синие кроссовки. Удобный, практичный наряд, которому отдают предпочтение миллионы женщин, но на Конни Майзель эта повседневная одежда выглядела иначе. Казалось, что стоят эти джинсы и блуза никак не меньше двух миллионов долларов. Джинсы обтягивали ноги, как вторая кожа, блуза, полупрозрачная, облегала тело, бюстгальтера она не носила за ненадобностью, и то, что я видел, не давало мне сосредоточиться.
  Я думал, что веду нормальную сексуальную жизнь. Почти каждый день мы с Сарой ублажали друг друга, мои фантазии, как я полагал, не выходили за рамки общепринятого. Порнографию я не жаловал, поскольку нахожу прелюдию необходимым условием. Бывали дни, когда я совсем не думал о сексе, что не так уж просто по нынешним меркам. Но меня возбуждало само нахождение в одной комнате с Конни Майзель.
  — Сенатор согласился принять вас лишь по одной причине, мистер Лукас, — продолжила Конни. — Он хочет, чтобы Френк Сайз более не публиковал лживые сведения о нем и его родственниках.
  — Сайз публикует только факты.
  — Из фактов тоже можно слепить ложь.
  — Френк Сайз не заинтересован в тиражировании лжи.
  — Если б он специализировался на этом, его колонка не печаталась бы чуть ли в девяти сотнях газет. Эта гонка продолжается семь дней в неделю, и его место тут же займут другие, если хотя бы дважды за неделю он не выйдет победителем. Ему нравится жить в доме на Норманстоун-Драйв, ездить на «бентли», летать первым классом, а потому иногда он перегибает палку.
  — Другими словами, лжет.
  Я покачал головой.
  — Сознательно — никогда. Ложь он печатает лишь потому, что не успевает проверить факты. В этом случае он встает перед выбором: публиковать то, что есть и быть первым, или все проверить, и оказаться вторым или третьим, а выбор всегда подразумевает риск. Информационный бизнес — дело тонкое. Сайз занимается этим давно, с семнадцати лет. Он шестым чувством отличает правду от лжи. Он говорит, что доверяется своему суждению, но это не так. Скорее, он действует по наитию. Как и многие знаменитые журналисты. И некоторые историки. Возможно, и детективы.
  — Вам тоже это свойственно, мистер Лукас? — спросила Конни.
  — В определенной степени, но я не настолько знаменит, чтобы полностью полагаться на наитие. Я не могу доверяться ему, как доверяется Сайз. Он вправе это делать, потому что промах случается у него лишь в одном случае из ста.
  — В скольких случаях ваша интуиция или наитие дает осечку?
  — Я как-то не задумывался над этим. Вроде бы я оказываюсь прав на девяносто семь или девяносто восемь процентов. Это греет душу, но не выдвигает в ряд знаменитостей.
  — А вы хотели бы стать знаменитым?
  — Более нет. Для этого требуется честолюбие, а честолюбие означает повседневный, тяжелый труд. А вот пахать, как пчелке, мне совсем не хочется.
  Если б она продолжала меня слушать, чуть склонив голову, приоткрыв рот, словно пробуя каждое мое слово на вкус и находя их восхитительными, я бы мог говорить еще пару часов, делясь с ней воспоминаниями детства и даже секретами, о которых не рассказывал никому.
  Но она потянулась к столику, достала из пачки сигарету.
  — Мне жаль, что сенатор задерживается, но он говорит с матерью по телефону. Она совсем старая и смерть Каролин ужасно ее расстроила.
  — Сколько же ей лет?
  — Семьдесят пять. Она живет в Индианаполисе.
  — Там, где он родился?
  — Сенатор? Да.
  — А вы родились в Лос-Анджелесе, не так ли?
  Она улыбнулась.
  — В Голливуде. Двадцать первого мая одна тысяча девятьсот сорок шестого года.
  — С днем рождения.
  На ее лице отразилось удивление.
  — Ой, я совсем забыла. Благодарю вас.
  — Вы учились в Лос-Анджелесе?
  — Вас интересую я или сенатор, мистер Лукас?
  Я пожал плечами.
  — Вы тоже героиня этой драмы. Может, играете в ней важную роль.
  — Хорошо, — она сдвинула колени, сложила на них руки, отбросила голову и заговорила, словно ребенок, декламирующий заученный текст. — Я родилась в Лос-Анджелесе в семье среднего достатка и папа умер, когда мне исполнилось десять лет, так что маме пришлось пойти работать секретарем, а я пошла учиться в Голливуд-Хай, где очень старалась и была вознаграждена за свои усилия стипендией в Миллз. Там я не так корпела над учебниками и уделяла больше времени развлечениям. После окончания колледжа сменила несколько работ, в конце концов оказалась в Вашингтоне и теперь живу в пентхаузе «Уотергейта».
  — Другими словами, поднялись на вершину этого мира?
  Конни чуть наклонилась вперед.
  — Мне здесь нравится, — таким жестким тоном она еще не говорила. — Это история моей жизни, мистер Лукас. Она не изобиловала событиями, но все-таки, я ушла достаточно далеко от Гоуэр-стрит.
  — В Голливуде?
  — Совершенно верно. В Голливуде.
  — А чем занимался ваш отец?
  — Он был инженером. Работал в конструкторском бюро. Кажется, они разрабатывали конструкции мостов, которые потом строили по всему миру.
  — И он умер, когда вам было десять лет?
  — От сердечного приступа. Моя мать до замужества работала секретарем, и после его смерти пошла в ту же фирму. Она многое знала о мостах, потому что, по ее словам, мой отец только о них и говорил.
  — Как называлась фирма?
  — «Коллинсон и Кирни». На бульваре Беверли. Телефон «Крествью 4–8905». Сейчас он, наверное, изменился. Я звонила по нему каждый день в три сорок пять пополудни, чтобы сказать маме, что я пришла из школы домой и у меня все в порядке.
  — Почему вы сказали Глории Пиплз, что посадите ее в тюрьму и напустите на нее лесбиянок?
  Конни Майзель рассмеялась. Смех у нее был золотистый, в тон ее волосам.
  — Вы говорите о той маленькой серой мышке?
  — Я говорю о Глории Пиплз, бывшей до вас секретарем сенатора. Вы так называете ее, маленькой серой мышкой?
  — Вы уже побеседовали с ней, не так ли?
  — Да, побеседовал.
  — Она была трезва?
  — Относительно.
  — Вам повезло. Она звонит днем и ночью, чтобы поговорить с сенатором. Мы меняем номера, но она как-то их узнает.
  — В Вашингтоне это не проблема.
  — Я пригрозила нашей миссис Пиплз лишь для того, чтобы она не устроила шумный скандал. Как видите, угроза подействовала.
  — Она их боится?
  — Получается, что да. В тринадцать лет ее чуть не изнасиловала подруга матери.
  — Она рассказывала вам об этом?
  Конни Майзель вновь рассмеялась.
  — Разумеется, нет. Она рассказала сенатору. Думаю, в постели. А уж он мне.
  — Так вы знали об их романе?
  — Естественно, — Конни затушила окурок. — От меня у него секретов нет, — она посмотрела на меня. — Ни одного.
  — Как вы ладили с его дочерью… с Каролин?
  — Подругами мы не стали, но особых трений тоже не возникало. После того, как она осознала, какие чувства связывают нас с сенатором, она даже попыталась заставить себя сблизиться со мной, но, похоже, не смогла пересилить себя. Но она пыталась. Для своего возраста она была очень мудрой.
  — И какие же чувства связывают вас с сенатором?
  — Послушайте, мистер Лукас, не слишком ли это личный вопрос?
  — Возможно, но это, тем не менее, вопрос?
  Взгляд ее нацелился в какую-то точку над моим плечом. Она чуть улыбнулась.
  — Хорошо. Я вам отвечу. Мы влюблены. Мы по уши влюблены друг в друга.
  — Именно так, — вмешался в наш разговор мужской голос. — Влюблены по уши.
  Я обернулся. За три дня, прошедшие после похорон, сенатор Эймс постарел на добрых десять лет.
  Глава 13
  Походка у него стала не такой легкой, ему с трудом удавалось не горбиться. Возможно, причиной тому мое воображение, но мне показалось, что на лице у него прибавилось морщин. А вот мешки под глазами нарисовало не мое воображение. Сами же глаза глубоко запали и горели мрачным огнем.
  — Дорогой, это мистер Лукас, — представила меня Конни Майзель.
  — Вы работаете у Френка Сайза, не так ли?
  — Да.
  Он протянул руку, которую я незамедлительно пожал. Не думаю, чтобы он этого хотел. Руку он протянул по привычке. Рукопожатие политика, которое ничего не значило.
  — Садись рядом со мной, — Конни похлопала по дивану.
  Эймс кивнул и осторожно опустился на диван. Так садятся глубокие старики, опасающиеся, как бы чего не сломалось.
  — Мы только что говорили о бедной Глории.
  В глазах Эймса появилась искорка. То ли интереса, то ли печали. И быстро пропала.
  — У нее все нормально? На похоронах она… э…
  — Она опять пьет, — вставила Конни Майзель. — Так говорит мистер Лукас. Он говорил с ней вчера.
  Эймс повернулся к Конни.
  — Может, мы должны как-то ей помочь? Я не знаю, что мы можем сделать, но…
  — Я позабочусь об этом, — она похлопала сенатора по руке.
  Он кивнул.
  — Хорошо. Постарайся что-нибудь для нее сделать.
  — Мистер Лукас хочет задать тебе несколько вопросов. Задавать вопросы он умеет.
  — Вы умеете задавать вопросы? — мистер Лукас.
  — Это моя работа.
  — По-моему, я уже ответил на все мыслимые вопросы. Мне кажется, неотвеченных просто не осталось.
  — Сенатор, ваша дочь позвонила мне перед тем, как умерла. Сказала, что у нее есть информация, которая… обелит вас. Вы представляете себе, что это за информация?
  — Обелит меня? То есть оправдает? Я в этом не нуждаюсь. Меня ни в чем не обвиняли, не так ли? — он посмотрел на Конни. — Не так ли? — повторил он.
  — Разумеется, не обвиняли, дорогой.
  — Вы сложили с себя сенаторские полномочия. Ушли в отставку до начала работы следственной комиссии. Ходили слухи, что вы взяли взятку в пятьдесят тысяч долларов. Вы говорите, что не брали. Если это так, Френк Сайз обязательно напишет об этом.
  — Оригинально, — сенатор сгорбился еще больше. — Раньше он написал, что я вроде бы взял взятку. Ничего не доказав. И в дальнейшем ему этого не доказать. Да теперь это и неважно. Непонятным вы занимаетесь делом. Нынче, оказывается, читателям будет интересно узнать, что я не брал взятки. Вы не находите, что у вас несколько странная профессия, мистер Лукас?
  — Полностью с вами согласен. Вы брали взятку?
  — Нет.
  — А что вы можете сказать о двух тысячах долларов, которые попали на ваш счет?
  — Я занял деньги у полковника Баггера. Поступил весьма опрометчиво.
  — Почему вы заняли у него деньги?
  — Случайно оставил бумажник и авиабилет дома, в Мэриленде. В тот вечер я должен был выступить в Лос-Анджелесе. По субботам, как вам известно, банки не работают. Вот я и занял две тысячи долларов, чтобы оплатить билет и мелкие расходы.
  — Но вы отказались от поездки?
  — Да. В самый последний момент. Я намеревался выступить на ежегодном собрании одного профсоюза, но у них началась внутренняя склока, так что кто-то из руководства позвонил мне и посоветовал не приезжать. Он опасался, что в таком настроении делегаты не станут меня слушать.
  — А вот ваша бывшая секретарь рассказывает о том дне иначе. Она говорит, что вы не забыли билет дома. Она говорит, что лично отдала вам его в руки. Она также говорит, что обналичила в винном магазине чек на сто долларов. Она говорит, что кредитные карточки были при вас, так что вы не нуждались в двух тысячах долларов.
  Эймс посмотрел на Конни Майзель, которая чуть кивнула. Кивок означал то ли поощрение, то ли разрешение. Гадать я не стал.
  Сенатор вздохнул.
  — Вы были на похоронах, не так ли?
  — Да.
  — Вы видели, как она себя вела на похоронах. Я думаю, что она больной человек. Мне ее искренне жаль. Но я не думаю, что в ее нынешнем состоянии она может отвечать за себя. Не только за свои поступки, но и за слова.
  — То есть вы утверждаете, что она лгала?
  — Да.
  Я покачал головой.
  — Она не лгала, сенатор. Лжете вы. Я связывался в «Юнайтед». По их данным, в ту пятницу вы взяли билет до Лос-Анджелеса по кредитной карточке «Америкэн экспресс». Я попросил Френка Сайза проверить ваш банковский счет. Полагаю, вам это и не понравится, но у Сайза есть такие возможности. Проверка показала, что в ту субботу вы получили сто долларов в винном магазине «Эйпекс» на Пенсильвания-авеню. Это факты. Не вызывает сомнения и тот факт, что вы взяли две тысячи наличными у полковника Уэйда Моури Баггера. И положили их на свой банковский счет. В тот день у Баггера было пятьдесят тысяч долларов. Именно столько он намеревался заплатить вам за речь в сенате. Баггер сам сказал, что вы попросили одолжить две тысячи долларов. Вы сказали, что они вам нужны на поездку в Лос-Анджелес. Но вы могли обойтись без этих денег. Почему вы взяли их и положили в банк? Я не нахожу логического объяснения.
  Эймс вновь посмотрел на Конни Майзель. На его лице отражалась полная беспомощность. Она снова похлопала экс-сенатора по руке.
  — Дорогой, тебе вовсе не обязательно отвечать, — она повернулась ко мне. — Допустим, это была просто оплошность, мистер Лукас. Неудачное решение. Вас устроит такое объяснение?
  — Нет, — я покачал головой. — Я не могу его принять. Эта, как вы говорите, оплошность стоила ему карьеры. Из-за нее ему пришлось уйти из Сената, не отмывшись от обвинений в получении взятки в пятьдесят тысяч долларов. Нет, такого объяснения я не принимаю.
  — Но вам не остается ничего другого, — сенатор разглядывал ковер. Говорил он тихо, почти шепотом. — Я допустил ошибку. И думаю, что сполна расплатился за нее, — он поднял глаза на меня. — А вы так не думаете?
  — Послушайте, сенатор, я не собираюсь вешать вас дважды. Честное слово, не собираюсь. Но вы произнесли в сенате речь, которую произносить не стоило. Вам предложили за эту речь пятьдесят тысяч долларов, вы их не взяли. Но речь все-таки произнесли, причем получили за это какую-то мелочишку, всего две тысячи баксов. Потому-то я и задаю вопросы. Должен же быть мотив, возможно, очень веский, который все объединит. Если это так, Сайз опубликует ваши объяснения.
  Очередной взгляд на Конни. На этот раз она отрицательно качнула головой. Сенатор посмотрел на меня и заговорил своим обычным голосом. Твердо и решительно.
  — Я отказываюсь говорить на эту тему.
  Я знал этот тон. Мне часто доводилось его слышать. Таким тоном говорили со мной, когда я загонял собеседников в угол и они не знали, как из него вырваться. Поэтому они замолкали.
  — Хорошо, вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Но мне непонятно, почему вы молчите, когда ваши ответы могут помочь полиции найти убийцу вашей дочери.
  Он опять уставился в ковер и голос его упал до шепота.
  — Я рассказал полиции все, что мог.
  — Ваша дочь сказала, что имеющаяся у нее информация позволит обелить вас. Она собиралась передать ее мне. Но кто-то успел убить ее раньше. И единственный мотив убийства состоит в том, что этот кто-то не хотел обнародования имеющейся у нее информации. Кто это мог быть, сенатор?
  — Понятия не имею, — прошептал он ковру.
  — Он уже говорил об этом полиции, мистер Лукас, — вмешалась Конни. — Неужели вы не видите, какой болью отзывается у него вопросы о Каролин.
  — Хорошо, — согласился я, — давайте поговорим о чем-нибудь не столь болезненном. Например, о Игнатии Олтигби.
  Сенатор поднял голову. За последние пять минут он прибавил к своему возрасту пять лет. Я даже подумал, что он перевалит за сотню, если я еще задержусь.
  — Игнатий. Он тоже мертв.
  — Его застрелили перед моим домом. По той же причине, что повлекла смерть Каролин.
  — Перед вашим домом? Они не сказали мне об этом, не так ли? — теперь он смотрел на Конни Майзель.
  — Нет, не сказали, — подтвердила она.
  — Кто разговаривал с вами, лейтенант Синкфилд?
  — Да, Синкфилд. Он позвонил поздней ночью. Где-то в два часа утра. Мы еще не спали. Играли в бридж с Кьюком и его женой. Теперь мы редко кого принимаем, так что вечер доставил нам немалое удовольствие. Лейтенант Синкфилд позвонил сразу после их ухода. Мне очень жаль Игнатия. Я не очень-то одобрял его поведения, но находил забавным человеком. А Каролин просто была от него без ума, не так ли?
  — Ты прав, — кивнула Конни.
  — Может, Кьюк поиграет с нами в бридж и сегодня?
  — Не думаю, дорогой, — она повернулась ко мне. — Кьюк — это Билл Камберс. Бывший помощник сенатора.
  — Вы хотите что-то спросить меня об Игнатии, мистер Лукас? — спросил сенатор.
  — Нет, — я поднялся. — Похоже, мои вопросы иссякли.
  Сенатор не встал. Смотрел он куда-то в сторону. Возможно, на пианино.
  — После того, как я покинул сенат, делать мне было особо нечего, а мои прежние друзья как-то разом забыли обо мне. Я их не виню. А вот Игнатий изредка забегал ко мне. Мы пропускали по рюмочке и он рассказывал мне о Биафре. Полагаю, по большей части, выдумки, но слушал я его с удовольствием. Конечно, раньше его иначе как плутом и не назвали бы, но парень он был обаятельный и Каролин очень любила его.
  Слеза сбежала по щеке сенатора. Правой. Не думаю, что он это заметил. Он посмотрел на меня.
  — У бедолаги не было денег, так что я оплачу его похороны. Я распоряжусь, чтобы его похоронили рядом с Каролин. Это будет справедливо, не так ли, мистер Лукас?
  — Справедливо, сенатор, — кивнул я.
  Глава 14
  В лифте на меня навалилась депрессия. Такое случалось со мной всегда, когда жизнь сталкивала меня с человеком, попусту загубившим свою жизнь. Как экс-сенатор Роберт Эф. Эймс. Он был не первым, кто сверзился с Олимпа. Но редко кто вел себя столь глупо. Я решил, что с таким интеллектом в сенат просто не попасть. А потому сенатора несомненно подтолкнули к краю пропасти.
  Такси, естественно, не было. Мое биополе заставляло водителей объезжать этот квартал. Машину взяла Сара, и мысленно я кое-что высказал в ее адрес. Потом подумал, что неплохо пропустить стаканчик. А может, и несколько. Посмотрел на часы. Без чего-то одиннадцать. Бар и ресторан «Уотергейта» еще закрыты. Другого и быть не могло.
  — Не подвезти ли вас, мистер Лукас? — раздался за спиной мужской голос.
  Я обернулся. Артур Дэйн, знаменитый частный детектив. Конфиденциальная информация. Розыск загулявших мужей. Интимные фотографии. Бесплатные консультации. Добро пожаловать, всегда к вашим услугам. Уж на него-то я мог и рявкнуть.
  — Нет, подвозить меня не надо. А вот выпил бы я с удовольствием.
  Он улыбнулся, словно отлично понимал мое состояние.
  — Я знаю уютное местечко. Не будете возражать, если я составлю вам компанию?
  — Это всего лишь совпадение или вы наблюдаете за любовным гнездышком двадцать четыре часа в сутки?
  Дэйн вновь улыбнулся.
  — Вон моя машина. Это не совпадение. Я искал вас.
  — Как вы узнали, где меня искать?
  — Мне сказал лейтенант Синкфилд.
  — Понятно, — кивнул я. — Давайте выпьем.
  Дэйн ездил на «кадиллаке», маленьком, но достаточно солидном, чтобы не расстраивать клиентов, если ему приходилось парковать автомобиль у парадного подъезда. Машину он вел плохо. Чувствовалось, что для него это всего лишь средство передвижения.
  Он привез меня в бар на Пенсильвания-авеню, в восьми или девяти кварталах к западу от Белого Дома. Располагался бар в старом здании и посещали его в основном те, кто хотел подобрать пару на вечер и ночь. Назывался он «Права собственника прибрежной полосы». Почему — не знаю. С другой стороны, владелец свободен в выборе названия своего заведения. Мы заняли отдельную кабинку. Тут же подскочил длинноволосый официант. Я заказал «мартини», Дэйн — импортное пиво. Кроме нас в баре не было ни души.
  Я ополовинил бокал, даже не пожелав Дэйну доброго здоровья. Вкус мне не понравился, так пришлось отправить вторую половину вслед за первой. Дэйн еще не притронулся к пиву. Он наблюдал за мной. Взмахом руки я подозвал официанта.
  — Еще «мартини». Есть у вас «лаки страйк»?
  — В автомате.
  — Хорошо. Вас не затруднит принести пачку?
  Дэйн так и не пригубил пиво.
  — Хотелось выпить?
  — Еще как.
  — Вы, похоже, чем-то расстроены.
  — Это заметно?
  — Да, — кивнул он. — Заметно.
  Официант принес мне второй бокал и сигареты. Я быстро распечатал пачку и закурил. Я не курил уже более двух лет и после первой же затяжки подумал а стоило ли бросать?
  — Как я понимаю, вы говорили с сенатором, — добавил Дэйн.
  — Да. С сенатором.
  — Как он вам показался?
  — Плохой. Совсем плохой. Он даже всплакнул, когда я уходил.
  — О? По какому поводу?
  — Из-за парня, которого прошлой ночью пристрелили у моего дома.
  — Олтигби?
  — О других мне ничего не известно.
  — Олтигби ему нравился.
  — Когда вы говорили с ним?
  — С сенатором? Никогда? Я просто веду на него досье.
  — Для его жены?
  Дэйн решил, что пора попробовать пиво. Сделал маленький глоток. Я придвинул к нему пачку «лаки страйк». Он покачал головой.
  — Я не курю.
  — И я не курил еще несколько минут тому назад.
  Дэйн с интересом посмотрел на меня.
  — Давно бросили?
  — Два года.
  — Долгий срок. Почему закурили?
  — Очень уж муторно на душе. В таких случаях я должен сделать себе поблажку. Съесть коробку пирожных. Или крепко выпить. Я слаб.
  — Ха, — вырвалось у Дэйна. Вероятно, он подумал, что я шучу. Впрочем, полной уверенности у меня не было. Он не походил на человека с тонким чувством юмора. Скорее, видел в жизни только ее серьезную сторону.
  — Почему она разводится? — спросил я.
  — Кто?
  — Ваша клиентка. Миссис Эймс. Жена сенатора.
  Дэйн вновь отпил пива. Второй глоток понравился ему больше первого.
  — Она не разводится.
  — Почему? Унижение доставляет ей удовольствие?
  — Нет, ситуация, в которую она попала, ей не нравится. Она вне себя от ярости.
  — Так почему не развестись с ним? В таком состоянии, как сейчас, он никому не нужен.
  — У него, между прочим, пара миллионов долларов.
  — Я говорю не об этом.
  — Я знаю. И каким он вам показался?
  — Вы уже спрашивали.
  — Вы сказали, что он совсем плохой. Что он всплакнул. Что-нибудь еще?
  Я задумался.
  — Он выглядит, как человек, опустившийся на самое дно, и которому уже на все наплевать. Надеяться ему не на что и живет он только по привычке, потому что этот свет ему не мил.
  — Настроен на самоубийство?
  — Возможно, но ранее мне не приходилось иметь дело с самоубийцами. Я думаю, они должны быть в состоянии аффекта или в депрессии. У него ничего такого нет. Он пребывает в шоке, из которого иногда выходит лишь на несколько минут. Такое впечатление, что он полностью зависит от Конни Майзель. Должно быть, она даже говорит ему, когда идти в туалет.
  — А что вы думаете о ней? — в голосе Дэйна слышалось ничем не прикрытое любопытство.
  — От одного ее вида у меня все встало.
  — Помимо этого.
  — Жестокая, умная и опасная.
  — Что значит, опасная?
  — Она может заставить мужчину сделать все, что пожелает.
  — Вы, похоже, ее боитесь.
  — Есть немного. Вы когда-нибудь говорили с ней?
  — Пару раз. Она не подпустила меня к сенатору.
  — Как же вам удается собирать на него досье?
  — Беседую с такими, как вы. С теми, кому удается с ним пообщаться. Этим утром я провел полчаса с его бывшим помощником. Его фамилия Камберс.
  — И что он сказал?
  — Что сенатор играет в бридж хуже, чем раньше. Как и вам, сенатор показался ему совсем плохим. Правда, выразил он это другими словами. Сказал, что сенатор утратил присущую ему способность принимать решения. Не может и шага ступить, не посоветовавшись с ней.
  Я пожал плечами.
  — Может, ему повезло, что она рядом.
  — Его жена так не думает, — заметил Дэйн.
  — А что она думает?
  — Она считает, что его заколдовали.
  Я воззрился на Дэйна, а тот разглядывал стакан с пивом.
  — Заколдовали? И кто? Злобный чародей?
  — Разумеется, нет. Она думает, что Конни Майзель буквально гипнотизирует его.
  — А вы спросили у миссис Эймс, слышала ли она когда-нибудь о сексе?
  — Вы думаете, дело только в этом?
  — Не знаю. Мне не пятьдесят два года и на мою долю не выпало столько потрясений. Я не знаю, каково переживать такое, имея возможность опереться лишь на Конни Майзель. Может, я стал бы таким же, как он. В это легко поверить. Многие сдаются после куда меньших катаклизмов.
  — Что вы о ней знаете? — спросил Дэйн.
  — Как я понимаю, вы предлагаете сделку?
  — Возможно.
  — Я расскажу вам все, что мне известно, в обмен на встречу с вашей клиенткой.
  Дэйн нахмурился.
  — Откуда мне знать, есть ли у вас интересующие меня сведения?
  — Вам придется рискнуть.
  Раздумывал он долго, не меньше минуты.
  — Когда вы хотите встретиться с миссис Эймс?
  — Как насчет второй половины дня?
  — Она не нуждается в рекламе.
  — Рекламой я и не занимаюсь. Я пишу отчет о деятельности ее мужа. Если она хочет, чтобы я написал его объективно, она встретится со мной. Иначе мне придется добывать информацию окольными путями. Пользы от этого не будет. Во всяком случае, для нее.
  Дэйн кивнул.
  — Я сейчас приду, — он направился к телефонной будке.
  Говорил не меньше пяти минут. И, похоже, нашел убедительные доводы.
  — Она примет вас в половине четвертого, — сообщил он, вернувшись к столику. — Вы знаете, где она живет?
  — Нет.
  — Я нарисую вам карту. А вы тем временем расскажите все, что знаете о Конни Майзель.
  И я рассказал все, что знал. Вернее, почти все. Пока я говорил, он рисовал на салфетке карту, время от времени вскидывая на меня холодные, умные, зеленые глаза, как бы спрашивая, а чего он, собственно, меня слушает. От этих взглядов мне хотелось говорить и говорить. И я подумал, что этому его научили в ФБР. Или в ЦРУ. Он по-прежнему выглядел, как банкир, осторожный и расчетливый, вызывая у меня ощущение того, что я обращаюсь к нему за ссудой, не имея на то никаких оснований. То есть слов у меня было много, а вот с залогом дело обстояло куда хуже.
  Наконец, я замолчал. Он же продолжал рисовать. Не забыл даже стрелочку, острие которой указывало на север. Потом скривил губы, как банкир, решивший отказать ненадежному клиенту.
  — Негусто, мистер Лукас.
  — Во всяком случае, больше того, что у вас было.
  — Вы в этом уверены? — у него приподнялась одна бровь. — Неужели вам известно то, чего не знаю я?
  Он покачал головой.
  — Мы уже уговорились, так что это неважно. Если вы узнаете что-нибудь интересное, приходите ко мне. Может, найдем, на что сменяться.
  — У вас есть то, что интересует меня?
  — Возможно, — ответил Дэйн. — Вполне возможно.
  Я достал из бумажника пятерку, положил на стол.
  — По крайней мере вы позволите мне заплатить за выпивку?
  — Если вы настаиваете, — Дэйн протянул мне карту. Нарисовал он ее превосходно.
  
  Стоило мне войти в дом, как Сара все поняла.
  — О, да мы пили все утро, не так ли?
  — И курили.
  — Что случилось?
  — Очень уж плохим выдалось утро.
  — Что-нибудь еще?
  — Мне пришлось услышать много лжи.
  Она положила руку мне на плечо.
  — Ребенок спит. Мы можем тихонько залезть в постель и ты мне все расскажешь.
  — Ты думаешь, это лекарство излечивает все?
  — А ты другого мнения?
  — Пожалуй, что нет, — улыбнулся я.
  И она ответила мне улыбкой.
  — У нас есть время?
  — Сейчас нет, но мы изыщем его ночью. А может, и вечером.
  — Хорошо, раз с этим все ясно, как насчет ленча?
  — Что ты предлагаешь?
  — Что ты пил?
  — «Мартини».
  Сара кивнула.
  — Сэндвичи с ореховым маслом и желе. Они всосут джин.
  После сэндвичей, оказавшихся более чем кстати, я подошел к настенному телефону, снял трубку, посмотрел на часы. Двенадцать тридцать. В Лос-Анджелесе — половина десятого. Набрал код Лос-Анджелеса, 213, затем номер, названный мне утром Конни Майзель. Я повторил его про себе не один раз, так что ошибиться не мог: Крествью 4–8905. Тот самый номер, по которому она, по ее словам, звонила каждый день в три часа сорок пять минут, чтобы сказать матери, что она благополучно добралась до дому.
  Раздалось привычное потрескивание, потом пошли звонки. На четвертом трубку взяли.
  — У Стэйси, — мужской голос.
  — Что у Стэйси? — переспросил я.
  — Бар «У Стэйси», — ответили мне, — и, если тебя мучит жажда, приятель, мы открываемся в десять часов.
  — Давно у вас этот номер?
  — С тех пор, как я открыл это заведение двадцать лет тому назад. Тебе просто не с кем поговорить, приятель, или все-таки что-то нужно?
  — Вы — Стэйси?
  — Я Стэйси.
  — Мне просто не с кем поговорить, — и я повесил трубку.
  Глава 15
  Карта, нарисованная Дэйном, вывела меня на автостраду 50. Я миновал Аннаполис, проехал по мосту Чезапик-Бэй и проследовал на юг к Иэстону. В Иэстоне я свернул на Шоссе 33, ведущее на запад и теперь ехал по узкой полоске земли, вдающейся в бухту. Я находился в округе Толбот, лидирующем в штате Мэриленд по числу миллионеров на тысячу проживающих в нем людей. И это в Мэриленде, который буквально кишит миллионерами.
  Вновь поворот, теперь на извилистую дорогу, уходящую к воде. Поместья, расположенные вдоль дороги, сплошь имели названия, некоторые даже оригинальные, вроде «Причуда старушки» или «Почему нет»?
  Миссис Эймс предпочла более консервативное «Французский ручей». Об этом свидетельствовала стальная табличка, вмурованная в одну из двух каменных колонн, на которых висели большие железные ворота. Как мне показалось, всегда открытые.
  Теперь я ехал по усыпанной гравием дорожке меж двух рядов белоствольных английских вязов. Легкий подъем вывел меня к стоящему на вершине особняку. Мне он понравился. Пожалуй, он понравился бы практически всем. Сложенный из узких брусков серого камня. С крышей из коротких медных листов, от времени ставших темно-зелеными, которая не потечет и через тысячу лет. Большой, просторный, одноэтажный дом, с чуть изогнутым фасадом, дабы из каждого окна открывался прекрасный вид на бухту.
  За домом нашлось место для гаража на четыре автомобиля и конюшни. А окружала дом ухоженная, площадью в пару акров, лужайка. Старые ели манили тенью, цветочные клумбы и декоративные кусты радовали глаз. Далее пологий склон уходил к бухте.
  Я заглушил мотор «пинто», по пути к парадной двери пересек полоску красного бетона. То была старинная дверь, широкая и высокая, с резными панелями, изображающими какие-то сцены, как мне показалось, времен крестовых походов. Я позвонил. Долго ждать не пришлось. Дверь открыл молодой смуглолицый мужчина, который помогал миссис Эймс выйти из «кадиллака» на похоронах ее дочери. Он по-прежнему был в темно-сером костюме, который едва кто принял бы за униформу. Я не мог определить, тот ли это костюм. Скорее всего, их у него было не меньше семи. Я решил, что на него возложены функции дворецкого-шофера-камердинера, то есть его зовут, если надо куда-то поехать, оседлать лошадь, принести что-нибудь выпить или зарядить ружье. В Соединенных Штатах осталось не так уж много слуг-мужчин, и найти их можно разве что в богатых поместьях, усеявших берега Чезапикского залива в штате Мэриленд.
  Его темные глаза оглядели меня с ног до головы. Похоже, я не произвел впечатления, так что упредил его вопрос, а что, собственно, я тут делаю, дежурной фразой:
  — Миссис Эймс ждет меня.
  — Мистер Лукас?
  — Совершенно верно.
  — Сюда, пожалуйста.
  Я проследовал за ним в холл, отделанный панелями из орехового дерева, с толстым коричневым ковром на полу, массивной мебелью, старинными картинами. Я одобрительно кивнул. Именно так, по моему разумению, и следовало тратить деньги, если, конечно, их более чем много.
  Мужчина в темно-сером костюме отворил дверь, отступил в сторону и объявил:
  — Пришел мистер Лукас, миссис Эймс.
  Я вошел в большую комнату. Одну стену занимало окно, от пола до потолка. Майская голубизна бухты, с белыми барашками на волнах от легкого ветерка притягивала взор. Впрочем, и обстановка комнаты могла поспорить красотой с бухтой. Но особо выделялся камин. Поднятый на фут над полом, высокий (рослый, под шесть футов, мужчина мог войти в него, не сгибаясь), широкий и глубокий (пони могла без труда развернуться в нем) и, несомненно, сработанный очень и очень давно. Я решил, что миссис Эймс приобрела камин в том же замке, где, купила парадную дверь. В камине даже пылал огонь. Три полена длиной в пять футов и толщиной с телеграфный столб весело потрескивали в язычках пламени, выгоняя из комнаты прохладу, что несли с собой голубые воды бухты даже в теплый майский день.
  Низкие, удобные кресла и диваны, обитые тканью теплых, осенних тонов, так и манили сесть и, отвлекшись от мирских дел, любоваться бухтой или, переливающимся всеми оттенками красного, огнем в камине. В одном углу стоял большой рояль, около которого так и тянуло постоять с бокалом в руке, слушая тихую, спокойную музыку. А может, что-нибудь и спеть самому.
  Миссис Эймс ждала меня у камина, наблюдая, как я пересекаю комнату.
  — Добрый день, мистер Лукас, — поздоровалась она со мной, когда я миновал половину пути. — Я Луиза Эймс.
  Я дал бы ей сорок пять, и лишь потому, что знал, сколько лет ее дочери. Выглядела она моложе. Достаточно молодо, чтобы носить светло-коричневые брючки, обтягивающие круглую попку и плоский живот. Компанию брючкам составлял желтый свитер, скорее всего, из кашемира. Цвета прекрасно гармонировали друг с другом.
  Женщина она была интересная, даже красивая, с короткими, вьющимися темно-русыми волосами, только начавшими седеть. Лицо сердечком с аккуратненьким подбородком, темно-карие глаза, загорелая, мягкая кожа, прямой нос и рот, похоже, забывший, что такое улыбка.
  — Позвольте поблагодарить вас за то, что вы согласились принять меня сегодня.
  Она чуть склонила голову, разглядывая меня, как могла бы разглядывать плохую картину, нарисованную близкой подругой.
  — Что ж, по крайней мере внешне вы не похожи на лжеца, — изрекла она после долгого молчания.
  — Так я, по-вашему, лжец?
  — Вы же работаете на Френка Сайза.
  — Совершенно верно.
  — Я полагаю, что он нанимает одних лжецов, разумеется, превосходных лжецов. По вас просто не видно, что вы лжец.
  — Я только учусь.
  Она вроде бы решила улыбнуться, но передумала.
  — Присядьте, мистер Лукас. Это кресло вы найдете очень удобным.
  Я опустился в указанное мне кресло. Она продолжала стоять у камина.
  — Не хотите ли выпить? Составьте мне компанию.
  — С удовольствием.
  — Шотландское?
  — Нет возражений.
  Она сдвинулась влево, на шаг или два. Вероятно, наступила на кнопку, потому что мгновением позже смуглолицый мужчина внес серебряный поднос с графином, сифоном с содовой, серебряным кувшином с водой, серебряным ведерком со льдом и двумя высокими стаканами. Должно быть, они не раз репетировали эту сцену.
  Меня он обслужил первым. После того, как я налил себе виски, добавил содовой и льда, а миссис Эймс наполнила свой стакан, молодой человек исчез. Занял свой пост в буфетной, предположил я. Жена сенатора подняла стакан.
  — За счастливые семейные союзы, мистер Лукас. Вы женаты?
  — Уже нет.
  — Вы часто ссорились?
  — Нет, не очень.
  Она кивнула.
  — Полагаю, это верный знак того, что семейная жизнь близка к краху. Не хочется даже ругаться.
  — Наверное, — я подумал о Саре. Расписаны мы не были, но поводов для ссор хватало.
  — Вы хотите поговорить со мной о моем муже, не так ли?
  — О нем и других людях.
  — О ком именно?
  — К примеру, об Артуре Дэйне. Почему вы наняли его?
  Она отпила виски.
  — Чтобы приглядывать за моими инвестициями.
  — Какими инвестициями?
  — Вы знаете, чем занимался мой муж, когда я вышла за него?
  — Преподавал.
  — Он был ассистентом на кафедре государства в университете Индианы и при удаче к пятидесяти годам мог бы стать вторым профессором. Вместо этого в сорок шесть лет он стал американским сенатором, и я платила за каждую ступень, начиная от члена законодательного собрания штата, сенатора штата, заместителя губернатора штата, потому что он, по его словам, этого хотел. Я вложила в него много денег, мистер Лукас, а теперь все пошло прахом, и я наняла Артура Дэйна. Я хочу знать, в чем причина.
  — Это все?
  — Что, все?
  — Это все, что вы хотите выяснить?
  — Как я понимаю, вы говорили с ней.
  — С кем?
  — С этой Майзель.
  Я кивнул.
  — Да, говорил.
  — Если бы не она, мой муж по-прежнему оставался бы сенатором США, а моя дочь была бы жива. А теперь она околдовала его, — она посмотрела на меня. — Да, да, мистер Лукас, я сказала околдовала. Другим словом это не назовешь.
  — Я предложил Дэйну альтернативный вариант.
  — Какой же?
  — Секс.
  Она рассмеялась. Без улыбки. Отбросила голову назад и позволила смеху сорваться с губ. Веселья в этом смехе, естественно, не было.
  — Говорите, секс.
  — Совершенно верно.
  — Она буквально сочится сексом, не так ли?
  — Некоторым женщинам это свойственно, но не в той мере, как ей.
  Она долго смотрела на меня.
  — Вы могли бы.
  — Мог что?
  — Могли бы бросить ради нее все, дом, жену, детей, карьеру, все, что у вас было. Послать бы все к черту, лишь бы прийти к ней. Это мог бы сделать любой нормальный мужчина. Но не Бобби.
  — Сенатор?
  — Именно. Сенатор Бобби.
  — Почему?
  — Знаете что?
  — Что?
  — Думаю, я скажу вам, почему.
  — Хорошо.
  — Вы этого не опубликуете. Даже Френк Сайз этого не опубликует.
  — Почему?
  — Потому что речь пойдет о сексуальной жизни сенатора Бобби. Вернее, об отсутствии этой жизни. Вам все еще интересно?
  — Интересно.
  Она вновь рассмеялась. Еще более мрачно.
  — Держу пари, интересно. Вы не собираетесь что-нибудь записать?
  — Я никогда ничего не записываю.
  — И можете запомнить все, что вам говорят?
  Я кивнул.
  — Научиться этому не так уж и сложно.
  — Так с чего же мне начать? Может, с начала?
  — Дельная мысль.
  — Что ж, сначала у нас была нормальная сексуальная жизнь. Очень нормальная. Возможно, слишком нормальная. Не думаю, чтобы он набрался опыта до свадьбы. Какие-то женщины у него были, но не много. После рождения Каролин все вернулось в привычное русло. Два или три раза в неделю, потом реже, реже, реже, а когда ему исполнилось сорок, а мне тридцать три, мы занимались любовью не чаще раза в месяц.
  — И что произошло потом?
  — Мы родились в один день. Тринадцатого октября. Вам известно, что я подарила ему на его сороковой день рождения?
  — Миллион долларов.
  — Совершенно верно. Миллион долларов. Он уже был сенатором штата. И решил делать карьеру в политике. Я с ним согласилась. Академические круги меня не впечатляли. Поначалу мы все планировали вместе. Каждый его шаг. Знаете, о чем думал этот глупец?
  — О чем?
  — Что наступит день, когда его выберут президентом. Но это не самое худшее.
  — Не самое?
  — Я ему верила. Мои деньги и его внешность. Выигрышная комбинация, не так ли? — одним глотком она выпила чуть ли не треть стакана.
  Я решил, что она прикладывалась к виски и до моего приезда. Впрочем, я сам тоже начал день со спиртного. А где пить шотландское, как не в этой уютной гостиной.
  — Так на чем мы остановились?
  — На его сороковом дне рождения.
  — Понятно. Я подарила ему миллион долларов. Знаете, что он подарил мне?
  — Понятия не имею.
  — Фартук. Нормально, не так ли? Ситцевый фартук с кружавчиками по подолу. И знаете, где он хотел меня в нем видеть?
  — В постели.
  — Совершенно верно. В постели. Он сказал, что это его возбуждает. Френк Сайз опубликует мои слова?
  — Вы его надели?
  — Надела? Черт, разумеется, нет.
  — Тогда Френк Сайз это не напечатает. Такое читателям не интересно. Я знаю конгрессмена, у которого был целый гардероб женской одежды. Он возбуждался, надевая ее. Его жена это поощряла. Как я понимаю, в этой одежде она видела залог семейного счастья.
  Миссис Эймс долго разглядывала содержимое стакана.
  — Френк Сайз ничего бы не опубликовал, даже если бы я надела его, так?
  — Вы правы.
  — Но суть не в этом.
  — А в чем же?
  — На нашей сексуальной жизни был поставлен крест. Во всяком случае, совместной. Он нашел шлюх, которые надевали его фартучки, а я нашла… ну, вы видели, кого я нашла.
  — Как его зовут?
  — Этого? Его зовут Джонас. Джонас Джонс и он знает все, что только можно знать.
  — Миссис Эймс…
  — Что?
  — Вы слишком много говорите. Я не против того, чтобы слушать, но вы действительно слишком много говорите.
  Она пожала плечами.
  — Возможно, — ее рука со стаканом описала широкую дугу. — Я и пью слишком много. Но мне есть что сказать. Будете слушать или нет?
  — Продолжайте.
  — Так вот, у него были проститутки с фартуками, а потом он нашел эту пустышку, которая изображала курицу-наседку, кудахтала над ним, обращалась, как с малым дитем, да еще ложилась в постель в фартуке. Одному Богу известно, в какие они играли игры. В дочки-матери или в больницу.
  — Вы говорите о его бывшей секретарше, не так ли? Глории Пиплз.
  Она кивнула.
  — Вы были на похоронах. Артур Дэйн говорит, что были. И видели маленькую Глорию. Это продолжалось пять лет. Даже больше, и он не подозревал, что я все знаю. Что ж, это лишь подтверждает мою главную мысль.
  — Какую же?
  — Конни Майзель держит моего мужа не сексом. Дело в том, что в постели я больше похожа на эту Майзель, чем на бедняжку Глорию. Но он предпочел Глорию. А устав от нее, перебрался бы к другой, еще больше похожей… черт, а почему бы и не сказать? Еще больше похожей на его мать.
  — Вы думаете, дело в этом?
  Миссис Эймс допила виски.
  — Я знаю. Артур Дэйн не первый нанятый мною детектив. У меня есть интересные магнитофонные записи. Может, в какой-нибудь дождливый день вы приедете и послушаете их. Как по-вашему, это может… вас возбудить?
  — Едва ли.
  — Давайте еще выпьем.
  — Не откажусь.
  На этот раз она не сразу нашла кнопку под ковром. Но нашла. И вновь Джонас Джонс появился с серебряным подносом. Наклонился ко мне, стоя спиной к Луизе Эймс. Едва слышно прошептал:
  — Это частный садик, приятель.
  — Ваш? — спросил я.
  Он подождал, пока я смешаю виски с содовой, выпрямился и заговорил уже в полный голос.
  — Совершенно верно, сэр. Премного вам благодарен.
  — Он был неплохим сенатором, знаете ли, — сказала Луиза после ухода Джонса. — А мог стать одним из лучших. У него светлая голова. Во всяком случае, была.
  — А что, по-вашему, случилось?
  — Она. Вот что случилось.
  — Я хочу сказать, до нее.
  Она поставила стакан на столик, взяла пачку сигарет, вытрясла одну, закурила.
  — Хотите? — она протянула пачку мне. А я-то уже забыл, что снова начал курить.
  — Нет, благодарю. Я предпочитаю свои.
  И закурил «лаки страйк», седьмую за день.
  — До того, — повторила она. — До того у нас произошел серьезный разговор. Года четыре тому назад. Он все еще хотел стать президентом, а я по-прежнему видела себя первой леди. Я бы с удовольствием пожила в Белом доме, знаете ли.
  — Я вас понимаю.
  — Так вот, разговор вышел вежливым, без криков. Мы решили, что развод не повредит его карьере, но ничем ей не посодействует. А потому мне следует купить поместье достаточно далеко от Вашингтона, чтобы он не мог ездить туда каждый день. Тогда он мог приобрести квартиру в Вашингтоне, не вызывая особых кривотолков. В итоге он снял апартаменты в «Шорхэме», а я купила «Французский ручей». После этого каждый из нас шел своим путем. Он — с Глорией, я — с моими собаками, лошадьми и личным жеребцом. Изредка мы принимали гостей здесь, я появлялась на тех приемах, куда он не мог явиться один. Последнее случалось не так уж часто. Политика все еще мужская сфера.
  — А что думала о вашей договоренности Каролин?
  Луиза Эймс бросила окурок в камин. Она стояла ко мне спиной.
  — Каролин симпатизировала отцу. Не думаю, что она любила меня, — тут она повернулась, посмотрела мне в глаза. — Отец обожал ее. Полагаю, мы ревновали ее друг к другу, — она в первый раз улыбнулась. Горестно, печально. — Люди сами себе портят жизнь, не так ли, мистер Лукас?
  — Некоторые из нас только этим и занимаются. А потом он произнес ту речь?
  Она кивнула.
  — Да, ту речь. Речь, за которую он вроде бы взял пятьдесят тысяч долларов. Из них две тысячи обнаружились на его банковском счету, пошли разговоры о сенатском расследовании и он подал в отставку, — Луиза Эймс помолчала. — Она заставила его это сделать. Конни Майзель.
  — Почему?
  — Это была ее работа.
  — Вы хотите сказать, что она выполняла задание «Баггер организейшн»?
  — Так называется фирма, где она служила. Но, возможно, у нее был и другой работодатель.
  — Кто?
  — В Индиане найдется не меньше дюжины людей, желающих стать сенатором Соединенных Штатов.
  — И кто-то из них мог подставить его?
  Она дернула плечом.
  — Могу я иметь свои версии случившегося.
  — Вы не берете в расчет другие.
  — А мои вам не нравятся?
  — Я думаю, они далеки от истины. Вы говорите ваш муж умен… интеллигентен. И, тем не менее, произносит речь, которая губит его карьеру. Ни один политический противник не заманил бы его в такую ловушку, даже если б ума у него было в половину меньше. Поначалу я думал, что причина — секс. А может, и любовь. Я видел Конни Майзель. Она может заставить практически каждого мужчину выйти из дома и никогда туда не возвращаться. Меня бы она заставила, будь у нее такое желание. Но я ей не нужен, потому что я — мелкая сошка. Из вашего рассказа следует, что ваш муж — не из таких. Для него секс — фартук в кружавчиках, женское воркование и пакет воздушной кукурузы перед телевизором. Вы говорите, что связано все это с его матерью, но я в этом не уверен. Может, он искал нечто такое, что не могли ему купить даже восемнадцать миллионов долларов. К примеру, счастливую семейную жизнь. И если для этого ему не хватало фартучка или двух, может, вам следовало надевать его перед тем, как ложиться в постель. Тогда он и теперь оставался бы сенатором и кандидатом в президенты. Но нынче все порушено, его же руками. Вот я и стараюсь докопаться до истинной причины, но пока ничего не нахожу.
  — А вы становитесь очень симпатичным, когда так говорите. С такими грозными глазами.
  — О, Господи, — я встал.
  Она шагнула ко мне. Встала вплотную, гораздо ближе, чем требовали приличия. Левой рукой, в которой не было стакана, разгладила мне лацкан пиджака.
  — Эта сучка Майзель, — проворковала Луиза Эймс. — Она его заставила.
  — Так говорит Дэйн?
  — Артур Дэйн обходится мне недешево. Знаете его ставки?
  — Я слышал, пятьсот долларов в день.
  — Так что полученная мною информация о ней стоит больших денег.
  — И вы не намерены поделиться ею со мной.
  — Я могу, — ее пальчики уже играли моими волосами. — Могу, когда мы лучше узнаем друг друга.
  Я не такой уж красавчик. Рост у меня шесть футов три дюйма, вес — сто шестьдесят один фунт. Я не могу позволить себе потолстеть, потому что все лишнее собирается у меня в животе. Сара как-то сказала мне, что я похож на недружелюбного спаниеля. Умного, недружелюбного спаниеля, добавила она. Так что женщины не бросаются на меня, не присылают маленькие сувениры от «Камальер и Бакли»,[161] не ждут меня в темных барах. Иной раз бывали исключения. Одинокая жена, которая могла знать, а могла и не знать что-либо о манипуляциях ее мужа с государственными фондами, распахивала халатик и не считала нужным застегнуть пуговички. Ее муж особо не возражал, ибо к тому времени обретался где-нибудь в Буэнос-Айресе. Так что намерения Луизы Эймс не составляли для меня тайны и мне предстояло решить, нужна ли мне еще одна чья-то жена с восемнадцатью миллионами долларов за душей. Я даже задумался, а стоит ли мне или нет вызнать все, что ей известно. И пришел к выводу, что не стоит. Я до сих пор не уверен, как бы все повернулось, приди я к противоположному выводу. Возможно, пара людей остались бы в живых. Но, опять же, это всего лишь предположение.
  Мне, однако, не пришлось отталкивать ее от себя.
  Грязную работу выполнили другие.
  — Вам нужно что-нибудь еще, миссис Эймс?
  Джонас Джонс стоял у двери, ведущей, как я полагал, в буфетную. Я смотрел на него через ее плечо. Лицо побледнело, но тон оставался вежливым.
  Она не отпрыгнула, не вздрогнула. Рука ее медленно скользнула по моей груди. Потом она обернулась.
  — Мистер Лукас как раз уходит, Джонас. Пожалуйста, проводите его.
  — Хорошо, миссис Эймс.
  Он пересек гостиную и остановился у другой двери, что вела в холл.
  — Нам надо бы побеседовать вновь, — она уже смотрела на меня. — В самое ближайшее время.
  — Конечно, — кивнул я. — Обязательно побеседуем.
  — Вам это сбережет массу времени. Да и мне будет интересно.
  — Несомненно.
  — Я вам позвоню.
  — Обязательно позвоните, — с тем я и направился к двери, которую уже открыл Джонас Джонс.
  Он последовал за мной, обогнал слева, чтобы открыть старинную резную входную дверь.
  Я остановился, повернулся к нему.
  — Вам нравится ваша работа?
  — Лучше, чем Майами-Бич, приятель, — ответил он. — Нет такой конкуренции.
  — Вы хотите сохранить ее?
  Он кивнул.
  — Конечно.
  — Тогда уделяйте больше внимания домашнему заданию.
  Глава 16
  В Международном аэропорту Лос-Анджелеса я арендовал зеленую «шевроле-импалу» в агентстве Хертца и снял номер в мотеле на Западной авеню, неподалеку от Уилшира. Повесил пиджак на вешалку, плеснул в стакан виски из бутылки, что привез из Вашингтона, добавил воды, снял трубку и позвонил Френку Сайзу.
  В Вашингтоне был час дня и Френк Сайз собирался на ленч.
  — Я в мотеле «Гэмини», — сообщил я.
  Он спросил мой номер, а после того, как я продиктовал его, добавил:
  — Я перетряхнул этот город снизу доверху, но ничего особого не нашел. Он бывал там часто, но в этом ничуть не отличался от остальных. В первый раз в двадцать девятом году, еще маленьким. В тот же год он посетил Большой Каньон, Йеллоустоун-Парк, Йосемайт, Сан-Франциско и озеро Флетхэд. Это в Монтане.
  — Ничего себе путешествие.
  — Они ехали на машине. «Эссекс супер шесть» выпуска одна тысяча двадцать восьмого года, если вас это интересует.
  — Всей семьей?
  — Да. Отец, мать и сестра, младше его на два года. Она умерла в тридцать пятом от полиомиелита.
  — За это не зацепишься, — подтвердил я. — Когда еще он побывал здесь?
  — Не меньше двух или трех десятков раз. О Боже, все ездят в Калифорнию. Я практически ничего не узнал о его поездках до того, как его избрали сенатором, а уж потом он летал туда пятнадцать раз. Примерно три раза в год.
  — В Лос-Анджелес?
  — Не только. Иногда в Лос-Анджелес. Иногда в Сан-Франциско. Пару раз в Сакраменто. Однажды в Сан-Диего. У него приятель в Ла-Джолле. Пару раз он останавливался там.
  — Приятель или подруга?
  — Сосед по комнате в студенческом общежитии.
  — Это уже кое-что. Как его зовут?
  — Джон Сведсон, но вам он ничем не поможет. Он умер четыре года тому назад. Эймс летал на похороны.
  — Ясно. Вернемся к тому времени, когда он еще не был сенатором.
  — Утром Мэйбл связалась с его матерью по телефону. Она живет в Индианаполисе. От нее мы узнали о «эссексе супер шесть». Старушка говорила почти час, и все о той автомобильной поездке. Она не помнит, чтобы он специально ездил в Калифорнию, кроме как во время войны. Его корабль базировался в Сан-Франциско.
  — Он был летчиком, так?
  — Военно-морским летчиком. Летал много. Вернулся с войны капитаном.
  — Когда?
  — Согласно данным Пентагона, его демобилизовали четырнадцатого августа сорок пятого года.
  — В день капитуляции Японии, не так ли?
  — Совершенно верно.
  — Где его демобилизовали?
  — Его мать говорит, что произошло это в Лос-Анджелесе, и он два дня не мог добраться до дому, потому что самолеты были переполнены. А она уже испекла пирог, который пришлось выкинуть.
  — Раз он служил на флоте, его демобилизовали в Кэмп-Пендлтон. Это рядом с Лос-Анджелесом. Нашли что-нибудь еще?
  — Мы потратили все утро, чтобы добыть эти сведения.
  — Накопали вы немного.
  — Больше ничего нет.
  — Что ж, надеюсь, остальное я найду здесь.
  — Где именно?
  — Еще не знаю.
  — Этого-то я и боялся, — и Сайз положил трубку.
  
  Конструкторская фирма «Коллинсон и Кирни» занимала второй этаж трехэтажного здания на бульваре Беверли. Я поднялся по лестнице, прошел по коридору и, поскольку звонка не было, просто открыл дверь и переступил порог. За простым металлическим столом, выкрашенным в серый цвет, сидела женщина. Решала кроссворд в «Таймс». Всю обстановку составляли несколько неудобных кресел, какие встречаются в приемных дантиста да вытертый ковер на полу. Стены украшали фотографии различных мостов, которых я раньше никогда не видел.
  Женщина, похоже, уже разменяла седьмой десяток.
  Оранжевые крашеные волосы топорщились в разные стороны, на бледном лице выделялись оранжевый рот и два оранжевых пятна на щеках. Посмотрела она на меня сквозь очки, форма которых считалась последним писком моды пятнадцать или двадцать лет тому назад.
  — Если вы что-то продаете, то лишь потеряете здесь время, — тон, ледяной, как ветер в Арктике. — Мистер Кирни приходит только по вторникам и четвергам.
  — А если я хочу построить мост в пятницу? — спросил я. — Шутить изволите?
  — Дела идут так себе?
  Она вернулась к кроссворду.
  — Какие уж тут дела.
  — Может, они пошли бы в гору, если бы мистер Коллинсон и мистер Кирни почаще захаживали на работу.
  Она отложила шариковую ручку, оранжевый лак на ногтях гармонировал с помадой и румянами. Глаза у нее, я заметил, были синими. С оранжевым их цвет не сочетался.
  — Мистер Коллинсон умер пятнадцать лет тому назад. Мистеру Кирни семьдесят семь, и он приходит сюда лишь для того, чтобы удрать от своей жены. Его жена, должна добавить, сука. Что же касается строительства мостов, то мы их не строим. Мы их проектируем. А если точнее, объясняем людям, как их проектировать. Но последние девять лет к нам никто не обращался.
  — Процветающим ваш бизнес не назовешь, — покивал я.
  — А что вам, собственно, нужно? — она поставила локти на стол, оперлась подбородком на руки. — Можете мне что-нибудь рассказать. Я не против. Делать-то все равно нечего.
  — Вы давно здесь работаете?
  — Тридцать лет.
  — Меня интересуют некоторые сотрудники, вашей фирмы, которые давно уволились.
  Она улыбнулась.
  — О, значит есть возможность посплетничать. Кто? Я знаю всех.
  — Мужчина по фамилии Майзель. И его жена. Майзель вроде бы был инженером.
  — Вы из кредитного бюро?
  Я покачал головой.
  — Коп?
  Опять покачал.
  — Извините, я в некотором роде репортер.
  — Не с телевидения? — в ее голосе слышалось разочарование.
  — Нет. Я работаю у Френка Сайза.
  Как обычно, зазвучали фанфары, под грохот барабанов опустился подъемный мост. Так случалось практически всегда при упоминании имени Френка Сайза людям, которые только и мечтали, чтобы на них обратили внимание. А таких было более чем достаточно. Они не просто отвечали на ваши вопросы, они стремились выплеснуть на вас все, что знали. Часто я слышал от них то, что они не говорили никому, из-за стыда или страха. Но стыд и страх отставлялись в сторону, когда появлялся шанс увидеть свою фамилию на газетной странице или свое лицо на экране телевизора. Иной раз мне кажется, что я знаю причину их откровенности: они хватались за последнюю возможность обессмертить себя. Но полной уверенности у меня нет.
  — Меня зовут Фоуб Мэйс, — представилась женщина с оранжевыми волосами.
  — Я Декатар Лукас.
  — А почему вы не записали?
  — Что?
  — Мои имя и фамилию.
  Им нравилось, когда что-то черкали в блокноте. Возможно, это время они использовали для того, чтобы придумать новые подробности к своему рассказу.
  — Мы уже ничего не записываем. Это устаревший метод.
  — Но нельзя же полагаться только на память? — воскликнула она. — Если я что-то не запишу, то обязательно забуду.
  — У меня в кармане портативный магнитофон, — ответил я. Отдернул рукав и на мгновение показал ей часы. — Эти часы на самом деле высокочастотный микрофон с направленными датчиками. Вы знаете, такими пользуются астронавты.
  Она кивнула.
  — Я слышала о них. По телевизору.
  Разумеется, слышала, подумал я. Не знаю, с чего я решил солгать ей. Может, потому, что она очень уж скучала. А так я давал ей пищу для разговоров на целую неделю. Если ей было с кем поговорить.
  — Так вернемся к Майзелю. Он работал здесь в пятьдесят шестом или пятьдесят седьмом?
  — Возможно. А что он натворил?
  — Понятия не имею. Может, он уже и умер.
  Она фыркнула.
  — Наверное, от пьянства.
  — Так он работал здесь инженером.
  — Инженером! — пренебрежительно воскликнула она. — Он был чертежником, да и то четыре недели. Мистер Коллинсон лично уволил его. Аккурат перед тем, как серьезно заболел.
  Я кивнул.
  — А жена Майзеля? Она тоже здесь работала?
  Вновь она фыркнула.
  — Какая жена? Билли Майзель никогда не женился. Каждую ночь он где-то шлялся, а когда утром заявлялся на работу, пахло от него, как от бутылки джина. И рассказывал столь невероятные истории, что слушатели не могли сдержать смеха. Чувствовалось, что такой образ жизни ему по душе.
  — Когда он здесь работал?
  — С пятнадцатого мая пятьдесят шестого года по пятнадцатое июня того же года.
  — Как вы смогли это запомнить?
  Правой рукой она поправила оранжевую кудряшку.
  — Билли Майзель из тех, кто запоминается на всю жизнь, — и она улыбнулась.
  — Вы — мисс Мэйс, не так ли?
  — Совершенно верно. Мисс Мэйс. Не миссис Мэйс.
  — Говорите, он много пил?
  — Тогда все много пили. Но Билли пил больше других. Любил повеселиться.
  — Он был хорошим чертежником?
  — Во второй половине дня. Тогда он чертил быстро и точно. Утром привлекать его к работе не имело смысла.
  — А как вы относитесь к потреблению спиртного?
  Ее выщипанные брови взлетели вверх. Темно-каштановые.
  — Вообще?
  — В частности. Я имею в виду бутылку «Джи и Би», что лежит у меня в кармане.
  — Рядом с портативным магнитофоном?
  Я улыбнулся.
  — Именно так.
  — Подождите, я достану стаканы.
  Из ящика стола она достала два зеленых пластмассовых стаканчика и поставила их передо мной. В каждый я щедро плеснул виски.
  — Как насчет минеральной воды? — спросила она.
  — Не откажусь.
  Она достала из холодильника большую бутылку, добавила воды. Протянула мне один стакан, подняла второй.
  — За старых женщин.
  — Вы не такая уж старая.
  Она выпила виски и взбила волосы.
  — Стараюсь.
  Я снова улыбнулся.
  — У вас есть дружок.
  Она покраснела.
  — Есть тут один старичок, что ухаживает за мной. Одной ногой в могиле, но все еще бодрится. Ездит на внедорожнике. Разумеется, у него есть другой автомобиль, но ему нравится приезжать за мной на этой ревущей колымаге.
  — По-моему, забавно.
  — Насчет забавы не знаю, но все лучше, чем шафлборд.[162] Вы когда-нибудь их видели?
  — Кого?
  — Наших пожилых горожан, что сидят в парке Макартура, дожидаясь, пока за ними придет смерть. По крайней мере, Фред не такой.
  — Фред — ваш дружок, так?
  Она кивнула.
  — Знаете, где он сегодня?
  Я покачал головой.
  — Учится летать. Разумеется, ему не разрешают подниматься в одиночку, но ему нравится летать с инструктором и делать все, что заблагорассудится.
  — Знаете что?
  — Что? — переспросила она.
  — Готов поспорить, я знаю, почему вы запомнили Билли Майзеля.
  — Почему?
  — Готов спорить, он приударил за вами. Возможно, поэтому его и уволили. Вашему боссу это не понравилось. Я имею в виду мистера Коллинсона.
  Ее лицо смягчилось. Возможно, сказалось выпитое виски, возможно, нахлынули воспоминания.
  — Я была слишком стара для Билли.
  — Это невероятно. Тогда вам не могло быть больше тридцати двух, от силы тридцати трех, — я сбросил восемь или девять лет с ее возможного возраста.
  — Мне было тридцать восемь, — она скостила себе всего два года. — А ему только тридцать. Заводной парень. Совершенно неуправляемый.
  — И что с ним сталось?
  Она пожала плечами.
  — Что с такими случается? Полагаю, они стареют, но не сдаются. Теперь ему сорок шесть, так? — она покачала головой. — Я не могу представить себе Билли в сорок шесть лет.
  — Он не женился?
  — Только не он. Молоко так дешево. Вы знаете эту присказку?
  — Зачем покупать корову?
  Она кивнула.
  — Зачем покупать корову, если молоко так дешево. Он частенько ее повторял.
  — Он не говорил про родственников? Брата или сестру?
  — Брат у него был. Френки. На год или два старше. Однажды он зашел сюда, чтобы занять у Билли двадцатку. У Билли денег не было, поэтому он занял двадцатку у меня и отдал брату. Назад я ее не получила. Собственно, и не ждала, что он отдаст долг.
  — А чем занимался Френки?
  — Музицировал. Играл на рояле. Немного пел. Вам такие встречались. Симпатичный, с вьющимися волосами, обаятельной улыбкой. Уютная гостиная, полумрак, он играет «Звездную пыль» старушкам, что осиливают уже четвертый «мартини», старушки хотят пригласить его к себе, но выясняется, что он уже приглашен. Барменом. Есть еще виски в вашей бутылке?
  — Сколько угодно.
  Она протянула свой стаканчик и я наполовину наполнил его шотландским. Себе я налил поменьше. Она налила в оба воды. Глаза у нее заблестели.
  — Билли не попал в передрягу?
  Я покачал головой.
  — Нет. Думаю, что нет.
  — Тогда почему Френк Сайз интересуется им?
  — Это длинная история, мисс Мэйс. По правде говоря я ищу тех, кто знал маленькую девочку, которую звали Конни Майзель. А может, Констанс. В пятьдесят шестом ей было лет десять. Я подумал, что Билли был ее отцом.
  Фоуб Мэйс улыбнулась и покачала головой.
  — Это невозможно. И Френки не мог быть ее папашкой.
  — Почему?
  — В середине пятидесятых мы жили как в каменном веке. Противозачаточных таблеток еще не было. А Френки и Билли пользовались особым успехом у женщин благодаря одной особенности их организма.
  — Какой именно?
  — Когда одному было тринадцать, а второму пятнадцать, они переболели «свинкой».[163]
  Глава 17
  Фоуб Мэйс хотела, чтобы я дождался Фредди, ее дружка, который мог с минуты на минуту вернуться после летного урока, но я сказал, что у меня назначена встреча, которую я не могу отменить.
  — Если найдете его, передайте ему привет, хорошо? — попросила она.
  — Билли Майзелю?
  — Вот-вот. Билли.
  — Хотите, чтобы я предложил ему заглянуть к вам, если мы встретимся?
  Она задумалась.
  — Ему уже под пятьдесят?
  — Похоже на то.
  Она покачала головой.
  — Наверное, он уже лысый. И толстый.
  — Возможно, и нет.
  — Передайте ему привет. И все. Только привет.
  — Фоуб передает вам привет.
  Она улыбнулась, как мне показалось, грустно.
  — Совершенно верно. Фоуб передает привет.
  Я спустился вниз и уже садился в машину, когда к зданию подкатил внедорожник фирмы «фольксваген», с разрисованным парусиновым верхом и большими задними колесами. Из него выскочил костлявый старичок в потрепанных шортах и красной рубашке с короткими рукавами, загорелый, с седыми усиками и забранными сзади в хвост седыми же волосами. Широким шагом он направился к подъезду.
  — Добрый день, Фред, — поздоровался я, когда он проходил мимо. — Как дела?
  Он остановился, ослепил меня белозубой улыбкой.
  — Все отлично, сынок. Я вас знаю?
  — Думаю, у нас есть общие знакомые.
  — Фоуб?
  Я кивнул.
  — Есть на что посмотреть, не правда ли, — он подмигнул мне.
  — Потрясающая женщина, — согласился я.
  Он опять улыбнулся, еще раз подмигнул и взбежал по лестнице.
  До Голливуд-Фриуэй я добрался быстро, лишь пару раз повернув не в ту сторону, и покатил к центру города. Заехал на автостоянку рядом с Бродвеем и положил бутылку с остатками виски в бардачок. Служитель это заметил и покачал головой.
  — Законом это запрещено.
  — У меня простуда, — ответил я.
  — Господи, это ужасно. У меня тоже.
  — Так примите лекарство.
  — Вы шутите?
  — Отнюдь. Только не помни́те машине крылья. Она взята напрокат.
  — Спасибо, приятель. От глоточка я не откажусь.
  — Чтобы вылечить простуду.
  — Вот-вот. Только поэтому.
  Я взял у него квитанцию и пошел к Новому департаменту регистраций Лос-Анджелеса, уже как пять лет переехавшему в Гражданский центр, располагающийся в доме двести двадцать семь по Северному Бродвею.
  По справочному указателю в вестибюле я определил, что мне нужна комната десять. Находилась она на первом этаже, и в ней, за длинной конторкой, я нашел изящную блондинку, которой, судя по всему, очень нравилась работа в государственном учреждении. Она, несомненно, гордилась тем, что досконально разбирается в порученном ей деле. Занималась она свидетельствами о рождении.
  После того, как я объяснил, кто я, откуда и от кого, она улыбнулась.
  — Знаете, я читаю его колонку.
  — Это хорошо.
  — Он всегда на кого-то сердится. Это так?
  — Обычно, да.
  — Я бы сошла с ума, если бы постоянно сердилась.
  — Я тоже.
  — Чем я могу вам помочь?
  — Я бы хотел взглянуть на свидетельство о рождении одной девушки, Конни Майзель. А может, Констанс. Майзель я продиктую вам по буквам.[164]
  — Она родилась в Лос-Анджелесе? — спросила блондинка, записав под мою диктовку фамилию Конни.
  — Да.
  — Вы знаете, когда? Это ускорит дело.
  — Двадцать первого мая одна тысяча сорок шестого года.
  — Одну минуту.
  На поиски ушло три минуты. Она вернулась с бланком, размером с конверт.
  — Свидетельства о рождении на руки не выдаются. Я не могу снять для вас копию. Но готова сказать все, что в нем записано.
  — Отлично. Ее полное имя?
  Блондинка посмотрела на бланк.
  — Констанс Джин Майзель.
  — Отец?
  — Френсис эн-в-и Майзель.
  — Эн-в-и означает «нет второго имени»?
  — Да.
  — Чем он занимался?
  — Это пункт тринадцать. Музыкант.
  — Чем занималась ее мать?
  — Пункт восемь. Официантка.
  — Что еще записано в свидетельстве?
  — В нем двадцать семь пунктов. Место жительства, дата рождения матери, раса отца, место жительства отца, девичья фамилия матери, названия больницы, адрес, число детей, рожденных матерью…
  — Это надо.
  — Пункт двадцать один. Двое. Живущих. Двое. Умерших. Ни одного. Выкидышей. Ни одного.
  — А второй ребенок мальчик или девочка?
  — Мальчик.
  — А что там записано насчет девичьей фамилии матери.
  — Гвендолин Рут Симмс, — ответила блондинка. — Нынче Гвендолин не сыскать. Красивое имя, но старомодное.
  — Пожалуй, вы правы. А смогу я с вашей помощью узнать имя ее брата?
  — От тех же отца и матери?
  — Не знаю. Скорее всего, что нет.
  — Вы знаете имя брата?
  — Нет.
  — Дату рождения?
  — Нет.
  — Как насчет фамилии матери? Я имею в виду не девичью, а по мужу.
  — Не знаю.
  С сожалением она покачала головой. Ей это не нравилось. Она не справилась со своей работой.
  — Одной девичьей фамилии матери для этого недостаточно. Извините.
  — Ничего страшного, — успокоил ее я. — Можем мы заглянуть в свидетельство о рождении еще одного человека?
  — Разумеется, — она радостно улыбнулась.
  — Я знаю только год рождения, имя и фамилию.
  — Этого достаточно.
  — Год одна тысяча девятьсот сорок четвертый, а фамилию я опять продиктую вам по буквам.
  Я попросил ее найти свидетельство о рождении Игнатия Олтигби, и это заняло у нее больше времени, поскольку я не знал точной даты его появления на свет. Около пяти минут. До сих пор не знаю, что заставило меня оправить ее на поиски свидетельства о рождении Олтигби. Возможно, причина состояла в том, что его застрелили у моего дома, и мне хотелось как-то увековечить его в памяти, хотя бы убедившись в том, что он-таки родился на свет божий. А может сказалось любопытство. Не часто в Лос-Анджелесе рождались нигерийские вожди. Да еще во время Второй мировой войны. Иногда я льщу себя надеждой, что на меня снизошло откровение. Так случается с историками, делающими великие открытия. Беда с этими открытиями лишь в том, что их бы не было, если б в какую-нибудь субботу кто-то не полез со скуки чистить чердак в Лондоне, Бостоне или Сан-Франциско.
  Блондинка вернулась с упреком во взгляде.
  — Вы же все знали, не так ли?
  — Знал что?
  — Ладно, продолжим наши маленькие игры, — она положила свидетельство о рождении Олтигби на конторку. — Игнатий Олтигби. Родился девятнадцатого декабря одна тысяча девятьсот сорок четвертого года. Отец, Обафеми Олтигби. Раса, негр. Национальность, эфиоп.
  — Что ж, похоже.
  — Он действительно был эфиопом?
  — Нигерийцем.
  — Обе эти страны в Африке, не так ли? Я думаю, в сорок четвертом всех африканцев записывали эфиопами.
  — Возможно.
  — Занятие отца. Студент.
  — Как насчет матери?
  — Вы уже все знаете.
  — Знаю что? — повторил я. — Мать та же.
  — Вы уверены?
  — Иначе и быть не может. Едва ли в одном доме на Гоуэр-стрит проживали две Гвендолин Рут Симмс.
  Глава 18
  Служитель автостоянки как-то странно посмотрел на меня, когда я отдал ему квитанцию и расплатился. Я решил, что все дело в улыбке, не сходящей с моей физиономии. То была улыбка историка, которая появляется, если я узнаю нечто жизненно важное. К примеру, цвет глаз капитана Бонневилля — серый, а не, как полагали многие историки, синий. То было целым событием.
  Не менее высоко оценил я и тот факт, что Конни Майзель и Игнатий Олтигби рождены одной матерью. Будь я великим детективом, я бы назвал почерпнутые в отделе регистраций сведения ключом к разгадке преступления. Но, поскольку в тот момент я мнил себя великим историком, то решил оценить мое достижение как блестящее исследование. Так заново отрытый предмет позволяет по-новому взглянуть на давно минувшую эпоху. Конни Майзель была сводной сестрой Игнатия Олтигби. Естественно. Теперь все сходилось воедино.
  Только целого у меня не получилось. И когда я подошел к автомобилю, их родство стало рядовым фактом в череде тех, что не прошли мимо моего внимания.
  Пусть несколько странным, но столь же бесполезным.
  Правилами автостоянки водителю разрешалось самому выезжать за ворота при наличии свободного коридора. Мою машину не блокировали другие, а потому я сел за руль и вновь прокрутил все в голове. Зацепился лишь за одно: Конни Майзель и ее сводный брат вошли в жизнь сенатора Роберта Эф. Эймса практически одновременно: шесть или семь месяцев тому назад. Едва ли речь шла о простом совпадении. Конни Майзель взяла на себя сенатора. Ее братец обольстил дочь сенатора. Теперь дочь мертва, так же, как и Игнатий Олтигби. Что-то это должно означать. Что-то ужасное и отвратительное. Память услужливо подсказала мне слово cahoots. Происходило оно от французского cahute,[165] но в американском сленге означало совсем другое: сговор, сообщничество, соучастие. Капитан Бонневилль использовал его в одном из писем к секретарю военного департамента. «Мы сговорились с Натом Фишером». В письме говорилось о равноправном партнерстве. Нынче слово это употребляется, когда речь идет о заговоре. Может Конни Майзель сговорилась со своим сводным братом. Эта версия имела право на существование, и я решил, что при следующей встрече с Конни мне будет о чем ее спросить. Тут и обнаружилось, что я хочу вновь увидеть ее. Более того, меня так и тянет к ней. Я весь сгораю от желания.
  Я выехал со стоянки, миновал пару кварталов и только тогда понял, почему служитель так странно смотрел на меня. Чуть пониже левого уха моей головы коснулся холодный металл. Я подпрыгнул. Наверное, на фут.
  — Не сбавляй хода, мистер, — голос, то ли высокий баритон, то ли низкий тенор, мог принадлежать мужчине, но его обладательницей была женщина.
  — Вы приставили к моему уху пистолет?
  — Револьвер.
  Медленно, очень медленно, я поднял руку и чуть повернул зеркало заднего обзора.
  — Хочешь посмотреть на меня, да?
  — Хочу.
  — Что ж, смотри, сколько тебе влезет.
  Я посмотрел. Широкое, почти квадратное лицо. Никакой косметики. Короткие, короче, чем у меня, огненно-рыжие волосы. Лет тридцать пять или сорок. Нос пуговкой, жестокий рот. Я решил, что в юности она была отчаянным сорванцом.
  — Не очень-то я красивая, да? — спросила она.
  — Вы хотите, чтобы я вам солгал?
  — Девушкам это нравится. Многим.
  — А имя у вас есть?
  — Ты у нас шутник, да?
  — Я, конечно, сижу за рулем, но не знаю, куда ехать.
  — Пока вперед. Через несколько кварталов повернешь направо. Доедешь до Уилшира. Потом по бульвару, пока не остановимся.
  — Где?
  — Есть там тихое, спокойное местечко. Я тебе покажу.
  — А что потом?
  — Там и узнаешь.
  — Это не обычное Лос-Анджелесское ограбление?
  — Тебе бы этого хотелось?
  — Я готов отдать вам бумажник и высадить на следующем перекрестке.
  — Езжай дальше.
  Ничего другого не оставалось. Я коротко глянул на часы. Почти половина четвертого. Машин много, но до пробок еще далеко. Я вновь посмотрел в зеркало заднего обзора. Увидел лишь ее глаза. Зеленые, уставившиеся на меня. Горевшие злым огнем.
  — На кого вы работаете?
  — Не знаю, парень, да мне и без разницы.
  — Вы часто этим занимаетесь?
  — Не волнуйся. Скоро все закончится.
  — Сколько?
  — Что, сколько?
  — Сколько вам заплатят?
  — За тебя?
  — Вот-вот.
  — За тебя мне заплатят три «штуки». По особой ставке. А деньги мне нужны позарез.
  — Я готов дать пять «штук», если вас интересуют деньги.
  — Где ты возьмешь пять тысяч по пути к берегу? Хочешь меня надуть? Один чудак предлагал мне двадцать тысяч за то, что я его отпущу. Беда в том, что за деньгами ему надо было куда-то идти. Только бы я его и видела.
  — Мы сможем найти взаимоприемлемое решение.
  В зеркале заднего обзора я увидел, как она качнула головой.
  — Не пойдет. Кроме того, я должна заботиться о собственной репутации.
  — Где вы вышли на меня?
  — В аэропорту. Приметы твои мне сообщили, так что найти тебя не составило труда. У тебя забавная походка.
  — Это после болезни.
  — Теперь ты можешь не волноваться об этом. Только не начинай скулить. Многие молили меня о пощаде, а меня это приводит в бешенство. Ты же не хочешь, чтобы я взбесилась?
  — Нет, такого желания у меня нет.
  — Вот и хорошо. На следующем перекрестке поверни направо.
  Мы ехали на запад по бульвару Пико. Следующий перекресток регулировался светофором. Она хотела, чтобы я повернул на Уилтон-Плейс. Я огляделся. Машин на улице не прибавилось, но и не уменьшилось. Я вырулил в крайний правый ряд. Убрал ногу с педали газа. Зажегся красный свет. Две машины передо мной остановились. Я посмотрел в наружное зеркало. Позади три или четыре машины. Другие катились по левым полосам. Я вдавил в пол педаль газа, «импала» рванулась вперед. Перед столкновением со стоящей впереди машиной ударил по тормозам, выдернул ключи из замка зажигания и выбросил их в окно. Открыл дверцу и начал выбираться из кабины.
  — Назад, — рявкнула она.
  Я медленно повернулся, продолжая вылезать наружу. Задницей вперед. Теперь я видел, что она действительно вооружена. Револьвер тридцать восьмого калибра с укороченным стволом она держала в правой руке. Рука не дрожала. Я покачал головой.
  — Если вы намерены стрелять, дорогая, не теряйте даром времени, — я уже полностью сполз с сидения. Водители машин, что стояли сзади, загудели. Она оглянулась. Потом посмотрела на меня. Я видел, как напрягся ее указательный палец на спусковом крючке. А может, мне это только показалось.
  — Говнюк, — процедила она, задрала свитер и засунула пистолет за пояс джинсов. Я уже выпрямился. Она вылезла из кабины через заднюю правую дверцу. Машины все гудели.
  Красный свет сменился зеленым. Она трусцой побежала по тротуару. Я заметил, что на ногах у нее кроссовки. Ни разу не оглянулась. Бежала легко, словно занималась этим ежедневно и аккурат в половине четвертого. Может, так оно и было.
  Мужчина, что сидел за рулем стоящей за мной машины, вылез из кабины и подошел ко мне. Его вишневые, в прожилках, щеки и нос, указывали на то, что он не прочь выпить.
  — Да, наверное другим способом от них не отделаться.
  — Это точно, — кивнул я.
  — Поссорились?
  — Что-то в этом роде.
  — Я видел, как вы выбросили ключи. Если б я женился на такой вот кобре, я бы их тоже выбросил.
  — Вы видели, куда они упали?
  — Перелетели через полосу. Я изображу патрульного, а вы их ищите.
  Он поднял правую руку, ладонью к накатывающемуся потоку машин, и они остановились: в Лос-Анджелесе чтут пешеходов. Ключи я нашел через сорок пять секунд. Отбросил их дальше, чем ожидал. Поднял вверх, чтобы показать добровольному патрульному, что они найдены. Он кивнул, и активно замахал рукой, показывая водителям, что путь свободен. Чувствовалось, что работа регулировщика ему нравится.
  Я уже садился в машину, когда он вновь подошел ко мне.
  — Раз уж вы от нее избавились, так и держите.
  — Я думаю, вы правы.
  — Она старше вас, не так ли?
  — Намного. Потому-то мы и ссорились.
  Он ударил ладонью по крыше.
  — Вы должны найти себе кого-нибудь помоложе. Это, конечно, не мое дело, но жена должна быть более женственной.
  Я посмотрел на него, поворачивая ключ в замке зажигания.
  — А как быть с детьми?
  Он покачал головой, начал что-то говорить, но я его уже не услышал, потому что машина тронулась с места.
  Глава 19
  Далеко я не отъехал. Не отъехал, потому что моя правая нога соскальзывала с педали газа и я не мог удержать ее в нужном положении. С левой ногой проблем у меня не было, потому что я подсунул ее под педаль тормоза. Зажатая между полом и педалью, она не дрожала. Не дрожали и руки, с пальцами, впившимися в рулевое колесо. Миновав два квартала, я нашел свободное место у тротуара и втиснулся между двумя автомобилями. Попытался повернуть ключ зажигания. С третьей попытки мне это удалось.
  Еще минута ушла на то, чтобы поймать пальцами защелку бардачка и открыть его. Бутылка с виски опустела на две трети. Я отвернул пробку, поднес бутылку ко рту, глотнул. С тем же успехом я мог пить и обычную воду. В конце концов мне удалось закурить. Вот сигарета меня успокоила. Я курил, потягивал виски и думал о том, сколь близко от меня прошла смерть.
  Она могла бы дважды нажать на спусковой крючок, выпрыгнуть через заднюю дверцу и затрусить по тротуару. Никто бы ее не остановил. Ни в Лос-Анджелесе, ни в любом другом городе. Она полагала себя профессионалом, во всяком случае, сказала об этом, и это сыграло на меня. Ее приметы обязательно запомнили бы, а в полиции на нее наверняка имелось досье. И объемистое. А вот если бы я отогнал машину в нужное ей место, то безусловно отправился бы на тот свет.
  Теперь, между сигаретой и виски, мои действия казались абсолютно логичными. Когда же я выбрасывал ключи, мною руководила не логика, а страх, страх, перед смертью. Потому что умереть я хотел бы дома, в собственной кровати, а не за рулем взятого напрокат автомобиля.
  Я вытянул правую руку, растопырил пальцы. Она все еще дрожала, но уже мелкой дрожью и ее не бросало из стороны в сторону. Я решил, что еще один глоток шотландского пойдет только на пользу. Действительно, хуже не стало. Я навернул крышку на горлышко бутылки. По тротуару шла женщина, везя за собой сумку на колесиках, какие обычно берут с собой в продуктовые магазины. Увидев в моих руках бутылку, торопливо отвела глаза, словно я занимался чем-то неприличным.
  — Только из медицинских соображений, мадам, — сказал я себе, но, к моему удивлению, произнес эти слова вслух.
  Я убрал бутылку в бардачок, завел двигатель и вернулся на автостоянку у Гражданского центра.
  Я не вылез из кабины, когда подошел служитель. Не думаю, чтобы ему очень уж хотелось поговорить со мной.
  — Сколько она вам заплатила?
  — Вы про вашу жену?
  — Вот-вот. Про нее.
  — Десять баксов. Сказала, что хочет сделать вам сюрприз.
  — Скажите мне…
  — Что?
  Чувствовалось, что он занервничал.
  — Она похожа на мою жену?
  — Откуда мне знать, на кого похожа ваша жена?
  — Она похожа на чью-либо жену?
  Он пожал плечами.
  — Мужчины женятся черт знает на ком. Всякое бывает.
  — А какое у вас сложилось о ней мнение?
  — Знаете, по-моему она активная лесбиянка.
  — Не забывайте, что речь идет о моей жене, приятель, — грозно прорычал я.
  
  Бар я нашел в начале пятого. На Нормандия-авеню к северу от Уилшира, низкое, длинное здание из кирпича под черепичной крышей и с цветными окнами-витражами. Над дверью светилась скромная реклама: «КОКТЕЙЛИ». Название «У Стэйси», белело буквами староанглийского алфавита, вырезанными на черной доске.
  Машину я оставил на маленькой асфальтированной автостоянке, примыкающей к зданию, и вошел в зал, где меня встретили полумрак, прохлада и покой. Справа — изогнутая стойка, около столиков стулья с высокими спинками. В углу маленький рояль, на нем — микрофон. В стене у рояля — дверь в обеденный зал на двенадцать столов. Уютное заведение, где можно хорошо выпить и вкусно поесть без боязни получить в конце трапезы астрономический счет.
  Посетителей еще не было, но за стойкой стоял мужчина, лицо которого показалось мне знакомым. Высокий, загорелый, с темными вьющимися, чуть тронутыми сединой волосами. Не красивый, но интересный, с мужественным лицом и добрыми серыми глазами. В рубашке спортивного покроя с короткими рукавами и открытым воротом. На груди у него хватало волос и они тоже начали седеть. Он посмотрел на меня, шагающему к стойке, кивнул и продолжил свое занятие: он резал лимоны.
  Я понял, где я его видел. Было это лет десять тому назад и он обычно выходил из леса или из-за скалы и нес какое-то животное: козленка, олененка или даже медвежонка, которое поначалу казалось больным или раненым. Потом он опускал детеныша на землю и камера показывала, как он бежал к матери. Так что становилось ясно, что детеныш просто потерялся. А потом камера крупным планом давала его улыбающееся лицо, он вставлял в губы сигарету, прикуривал от обычной спички, и голос за кадром расписывал удивительные достоинства этой марки сигарет.
  Я сел на один из высоких табуретов у стойки. Он положил нож, которым резал лимоны, вытер руки полотенцем и придвинул ко мне салфетку, на которой стояла вазочка с орешками.
  — Так чем мы сегодня хотим заглушить боль? — голос соответствовал его внешности. Глубокий и мелодичный. В рекламных роликах он никогда не говорил, но я уже слышал этот голос: по телефону, когда позвонил по номеру, названному мне Конни Майзель.
  — Шотландское. С водой. В высоком стакане.
  — Какое шотландское?
  — «Диварс».
  Он ловко смешал виски с водой, поставил передо мной стакан, вновь взялся за лимоны.
  — Я ищу Стэйси.
  Он не поднял головы.
  — По какому поводу?
  — Хочу задать ему пару вопросов.
  Он отложил нож, вновь вытер руки, облокотился о стойку, наклонившись вперед. На левом запястье он носил широкий кожаный браслет с тремя металлическими бляшками.
  — Я — Стэйси. А кто вы?
  — Моя фамилия Лукас. Я работаю у Френка Сайза.
  Он кивнул.
  — Который ведет колонку.
  — Вот-вот.
  — Далековато уехали от дома.
  — Есть немного.
  — Так чем вызван интерес такой знаменитости, как Френк Сайз, к моей скромной персоне?
  — Его интересует человек, которого вы, возможно, знаете. Могу я угостить вас?
  Он на мгновение задумался, посмотрел на часы.
  — Почему нет? Вы угощаете или Френк Сайз?
  — Сайз.
  — Тогда я выпью «Чивас».
  Налив себе виски и добавив воды, он вновь облокотился на стойку и я не мог не восхититься его бицепсами. Их тоже покрывали волосы, но они еще не седели.
  — Так о ком речь?
  — Гвендолин Рут Симмс, — ответил я. — Известная так же, как Гвен Симмс.
  Он выдержал паузу.
  — Дела давно минувших дней.
  — Сколь давно?
  Он задумался.
  — Лет двадцать тому назад, — правой рукой он как бы обвел все заведение, включая автостоянку. Актерским жестом. — Она работала здесь, когда я купил этот бар.
  — Она работала и у вас?
  Он кивнул.
  — Я оставил ее. Она привлекала посетителей. Внешностью ее природа не обидела.
  — Сколько она у вас работала?
  — Десять, может, одиннадцать лет.
  — Что потом?
  — Перебралась в другое место.
  — Почему?
  — Когда я покупал это заведение, тут была клоака. И ошивались здесь черт знает кто. Бандиты, проститутки. Если кто-то приезжал в город и спрашивал у коридорного, где можно поразвлечься и найти женщину, ему говорили — «У Стэйси». Вы меня понимаете?
  — Несомненно.
  — Я еще снимался в кино, но не слишком много, потому что студии тогда большей частью дышали на ладан, но тут мне повезло с телевидением. Реклама сигарет.
  — Я помню.
  — Сигареты были отвратительные, а вот за ролики платили отменно. Заработанные деньги я вкладывал сюда. Сменил всю обстановку, ко мне потянулись более добропорядочные клиенты. Им нравилось видеть меня за стойкой, а минутой позже — на экране телевизора, отпускающим какую-то зверушку. Я поднял цены, нанял хорошего повара и бандитов с проститутками как ветром сдуло. Они уже не чувствовали себя, как дома. С ними ушла и Гвен.
  — И произошло это девять или десять лет тому назад?
  Он кивнул.
  — Около этого.
  — Вы знали ребенка Гвен?
  — Конни? Конечно, я знал Конни. Она звонила каждый день около четырех, чтобы узнать, добралась ли ее мамаша до работы. Гвен перед уходом начала пить. Конни все еще в Вашингтоне?
  — В Вашингтоне, — подтвердил я.
  — Она связана с тем расследованием, что вы проводите?
  — Похоже, что да.
  Стэйси отпил «Чивас регал».
  — Она приходила сюда пару раз после окончания колледжа в Окленде.
  — Миллз.
  — Да, Миллз. Она входила сюда, и все мужчины видели только ее. Включая меня.
  — Да уж, есть в ней что-то такое.
  — Я скажу вам, что в ней есть. Она — самая красивая женщина из тех, что живут в этом городе, а он знаменит отнюдь не породистыми собаками.
  — Вы абсолютно правы.
  — Она еще и умная. Такому сочетанию трудно что-либо противопоставить. Дела у нее идут нормально?
  — Вроде бы да. А что вам известно об ее отце? Его звали Френк Майзель, не так ли?
  — Старина Френк. Давненько я его не видел. Я ожидал, что он явится на похороны Гвен, но он не пришел. Может, не знал.
  — Она умерла примерно семь месяцев тому назад, не так ли?
  Он задумался.
  — Пожалуй. В конце октября. Парень, с которым она жила, пришел ко мне за деньгами. Я дал ему пару купюр.
  — Вы были на похоронах?
  Он кивнул.
  — Да. Я и тот парень, что приходил за деньгами. Опустившийся тип. И еще три каких-то человека. Я их не знаю.
  — От чего она умерла?
  — Полагаю, он пьянства. В медицинском заключении написали пневмония, но кто в это поверит.
  — И Френк Майзель на похороны не пришел?
  — Нет. Видите ли, он и Гвен лет двадцать то сходились, то расходились. Я думаю, что именно старина Френк занимался воспитанием Конни, если кто-то этим вообще занимался. Он учил ее играть на пианино и задавал трепку, если она не ходила в школу. Между нами говоря, я думаю, старина Френк ее и трахал.
  — Вы про Конни?
  — Естественно. Он держал ее в ежовых рукавицах.
  — Я слышал, он почитал своим вниманием и мужчин.
  Стэйси пренебрежительно скривился.
  — Разве есть закон, который это запрещает?
  — По моему разумению, нет.
  — Возможно, Френк и не брезговал мужчинами, но предпочтение отдавал женщинам. Вот из-за этого он и Гвен никогда не ссорились. Он шел своим путем, Гвен — своим, и если они лаялись поутру в воскресенье, то совсем не из-за того, кто с кем спит.
  — А из-за чего они лаялись?
  — Насколько я знаю, из-за Конни. Старина Френк ради нее был готов на все. Я думаю, она жила с ним с двенадцати или тринадцати лет. Он одевал ее, заставлял делать уроки, давал деньги, чтобы она не чувствовала себя золушкой в Голливуд-Хай. Именно старина Френк воспитал ее. Гвен-то плевать хотела на дочь.
  — Вы думаете, что Френк — ее отец?
  Стэйси пожал плечами.
  — Кто об этом знает? Гвен трахалась со всеми. Ее отцом мог быть как Френк, так и еще дюжина парней. Разумеется, Френк говорил всем, кто хотел его слушать, что в детстве переболел свинкой, а потому забеременеть от него невозможно. Потому-то женщины табуном ходили за ним, но я думаю, что он врал.
  — Но вы не знаете, где он сейчас?
  Стэйси несколько раз качнул головой.
  — Не знаю. Думаю, в городе его нет. Иначе он обязательно пришел бы на похороны Гвен. Возможно, он играет в каком-нибудь кабаке во Фриско. Родом он оттуда.
  — Скажите мне вот что…
  — Разумеется, скажу. Что именно?
  — Как вы узнали, что Конни в Вашингтоне?
  Стэйси посмотрел на входную дверь.
  — Видите ли, это довольно-таки забавная история.
  — Может, вы нальете нам еще по стакану и расскажите ее мне?
  Стэйси повернулся ко мне.
  — Френк Сайз по-прежнему платит?
  — Платит, можете не волноваться.
  Стэйси наполнил наши стаканы, пригубил свой, опять облокотился на стоку.
  — Как я и говорил, это забавная история. Вернее, грустная.
  — Я внимательно слушаю, — мне хотелось показать, что я еще не потерял интереса к его рассказу.
  — За две недели до смерти Гвен в бар пришла уродливая старуха. Примерно в то же время, что и вы. Посетителей практически не было. Толстая такая, с яркой помадой на губах, с пятнами румян. И все-таки что-то в ней показалась мне знакомым. Я присмотрелся повнимательнее. И кого, как вы думаете, я в ней признал?
  — Понятия не имею, — мне не хотелось лишать его рассказ изюминки.
  — Саму Гвен! Как же ужасно она выглядела. Но мы в свое время были друзьями, расстались по-хорошему, так что я налил ей двойное виски. Чувствовалось, что выпить ей хочется. Она обрадовалась, но краше от этого не стала. Я так огорчился. У меня в памяти она осталась совсем другой. Потом мы поболтали и выяснилось, что она хочет попросить меня об одной услуге. Я подумал, что она займет у меня двадцатку, и решил не отказывать, потому что деньги это небольшие.
  Стэйси покачал головой, словно до сих пор не верил, что Гвен могла так измениться.
  — Понимаете, Гвен была моего возраста. Сет сорок семь, может, сорок восемь. Я стараюсь держать форму. Каждое утро пробегаю пару миль, занимаюсь на тренажерах. Но я едва узнал Гвен. Выглядела она на все шестьдесят. Мятая одежда, сумка на колесиках, с какими все старухи ходят по магазинам, беззубая. Жуть, да и только. Конечно, ответил ей я, что я могу для тебя сделать? Она сунула руку в сумку и достала коробочку и письмо. Протянула мне и то и другое и попросила отправить их адресатам, если с ней что-то случится. А что может с тобой случится, спросил я. Глупыш, ответила она, я же могу умереть. Как вы сами понимаете, о смерти говорить никто не любит, поэтому я попытался обратить все в шутку и налил ей еще виски. Она выпила и собралась уходить. Но у двери обернулась и сказала: «Знаешь, Стэйси, не думаю, что я была хорошим человеком», — с тем она и ушла и более я не видел ее. Даже на похоронах, потому что крышку гроба не открывали.
  — Ясно. И кому адресовалось письмо?
  — Какому-то парню в Лондоне. В Англии. Со странной фамилией.
  — Олтигби? — спросил я., — Игнатию Олтигби?
  — Да, кажется ему. Это французская фамилия?
  — Африканская.
  — Неужели? Впрочем Гвен крутилась со всеми.
  — А кому вы отправили коробочку?
  — Конни. На вашингтонский адрес. Потому-то я и узнал, что она там.
  — Что это была за коробочка?
  — Вот таких размеров, — он показал. — С коробку из-под сигар.
  — И вы отослали и то, и другое.
  — Естественно. После того, как этот парень, с которым жила Гвен, пришел и сказал, что она умерла. Я отправил их в тот же день. Гвен отдала их мне с наклеенными марками и написанным адресом.
  — Сколько весила коробочка? Вы не помните?
  Он снова пожал плечами.
  — Не помню. Как коробка сигар.
  — Или книга? — предположил я.
  — Да, возможно. Примерно с фунт, — он посмотрел на меня. — А что натворила Конни? Почему Френк Сайз ею заинтересовался?
  — Он думает, что связана с одним делом, которое может заинтересовать читателя.
  — Шумным делом?
  — Скорее всего.
  — Замешан в нем кто-то еще?
  — Возможно, один из сенаторов.
  — Да, похоже, крика будет много. Ей грозят неприятности?
  — Пока еще нет.
  — Речь идет о деньгах?
  — Думаю, что да.
  — Сумма большая?
  — Полагаю, миллионы.
  Стэйси удовлетворенно кивнул.
  — Я всегда это говорил.
  — Что именно?
  — Я всегда говорил, что с ее умом и внешностью, Конни наверняка сорвет большой куш.
  Глава 20
  Я ретировался из Лос-Анджелеса без малейшей задержки.
  Даже не заехал в мотель за костюмом и бритвенными принадлежностями, решив, что Френк Сайз выдаст мне деньги на новые. Прямо из бара Стэйси я поехал в международный аэропорт. Вернул машину в бюро прокатный пункт Хертца и первым же рейсом вылетел на Восток. Приземлился самолет в Чикаго, и я около часа болтался по тамошнему аэропорту, дожидаясь, рейса в окрестности Вашингтона. Я бы, конечно, хотел сразу попасть в Национальный аэропорт Вашингтона, но после полуночи самолеты там не садятся, дабы шум их моторов не беспокоил тех, кто спит по ночам. Поэтому полетел я во Френдшип, расположенный на полпути между Вашингтоном и Балтимором.
  Из Френдшипа я ехал на такси и добрался до дому в четыре часа утра. Сара проснулась, когда я на цыпочках вошел в спальню. Она всегда просыпалась, несмотря на все мои старания не шуметь.
  — Как съездил?
  — Не напрасно.
  — Приготовить тебе что-нибудь?
  — Нет. Мне звонили?
  — Просто оборвали телефон.
  — Кто?
  — Ты хочешь им отзвониться?
  — Нет. Спрашиваю из любопытства.
  — Прежде всего, лейтенант Синкфилд. Звонил дважды. Мистер Артур Дэйн, один раз. У него очень приятный голос. Потом твои поклонницы. Жена сенатора, миссис Эймс. Глория Пиплз, со слезами в голосе. И, наконец, мисс Конни Майзель. Вот уж у кого шелковый голосок.
  — Если бы ты знала, какая у нее фигура.
  — Если она соответствует голосу, ты опять влюбился.
  — Это пройдет. Что ты им сказала?
  — Что ты в Лос-Анджелесе, в каком месте, не знаю, а найти тебя, в случае крайней необходимости, можно через Френка Сайза. А теперь ложись в кровать.
  — Я думаю надеть пижаму.
  — Она тебе не понадобится.
  Я почувствовал, что рядом кто-то есть. Открыл глаза, чтобы увидеть пальцы, тянущиеся к моему носу. Повернул голову и пальцы ухватились за мое правое ухо.
  — Вай! — воскликнул Мартин Рутефорд Хилл.
  — Ты у нас киллер, не так ли, карапуз? — спросил я, пытаясь понять, есть ли у меня похмелье после выпитого накануне. Если и есть, решил я, то не такое уж тяжелое.
  — Дек! — отреагировал Мартин Рутефорд Хилл.
  — Эй, Сара! — завопил я.
  — Что? — донеслось снизу.
  — Ребенок произнес слово.
  — Уже несу, — прокричала она.
  Несколько мгновений спустя она поднялась в спальню с чашкой кофе. Я сел, взял у нее чашку.
  — Хочешь сигарету или ты снова бросил курить?
  — Брошу на следующей неделе. Сигареты в кармане пиджака.
  Она нашла пачку, сунула одну мне в рот, чиркнула зажигалкой.
  — Благодарю. Ребенок произнес слово.
  — Настоящее?
  — Назвал меня по имени. Дек. Скажи Дек еще раз, Мартин Рутефорд.
  — Дек, — повторил ребенок.
  — Видишь?
  Она покачала головой.
  — Он говорит это уже целую неделю.
  — Тогда иди погуляй, парень. И возвращайся, когда сможешь сказать Декатар.
  — Лет через пять, — улыбнулась Сара.
  — Который час?
  — Начало одиннадцатого.
  — Ты сегодня работаешь?
  Она покачала головой.
  — Сегодня нет.
  — Найди, кто посидит с ребенком, и мы пообедаем в городе.
  — О, мистер Лукас, я вне себя от изумления. По какому поводу?
  — Без всякого повода.
  — Отлично. Лучшего повода просто не найти.
  К половине одиннадцатого я принял душ, побрился, оделся и сел за свой стол в другой спальне, которая когда-то была моим кабинетом. Теперь я делил ее с Мартином Рутефордом. Окна выходили на восток, так что комнату заливал солнечный свет. Третий жилец, Глупыш, свернулся вокруг телефонного аппарата. Стараясь не беспокоить его, я нажимал на кнопки, набирая номер, оставленный Саре лейтенантом Синкфилдом.
  Трубку сняли незамедлительно.
  — Лейтенант Синкфилд! — по голосу чувствовалось, что он в отличной форме и с минуты на минуты возглавит очередную атаку на бастионы преступности.
  Назвавшись, я продолжил:
  — Вчера вы звонили дважды. Я решил, что по важному делу.
  — Вчера мне тоже так казалось, — ответил он. — Сегодня это проходной эпизод.
  — У вас бывает перерыв на ленч? — спросил я.
  — Конечно, бывает. На ленч мы отправляемся в кафетерий Сколла, потому что кормят там задешево, а на стенах можно прочитать цитаты из религиозных книг. В нашей работе это очень кстати.
  — Я имел в виду более модное заведение.
  — Я на это надеялся.
  — Как насчет «Герцог Зиберт»?
  — Куда уж моднее.
  — Когда вы привыкли есть?
  — Около полудня, но час-другой ничего не решают.
  — Полдень мне подходит. Между прочим, нет ли у вас знакомых в отделе убийств Лос-Анджелесской полиции?
  — Кто-то да есть, — осторожно ответил он.
  — Видите ли, вчера кто-то пытался убить меня там, и я хотел бы знать, кто именно.
  — Вы шутите?
  — Нет. Мне не до шуток.
  — Вы его разглядели?
  — Это была она. Да, хорошо разглядел.
  — Говорите, я все запишу на магнитофон, если вы не возражаете.
  — Меня это вполне устраивает.
  В половине двенадцатого я положил на стол Сайза расходный счет.
  — Начнем с этого.
  Он начал читать, потом поднял голову. На лице его отражалось недоумение.
  — Один костюм? Одна электрическая бритва? Одна зубная щетка? Один тюбик пасты «Крест»? Одна пара трусов? Одна синяя рубашка? Сто восемьдесят долларов и сорок пять центов? — к тому времени, как он дошел до центов, голос его поднялся до самой высокой ноты.
  — Вы хотите, чтобы я все вам рассказал или будем слушать ваше сопрано?
  — Рассказывайте. Сегодня я еще не слышал никаких глупостей.
  Слушал он, как обычно, внимательно, лишь изредка помечая вопросы, которые хотел бы задать после того, как я выговорюсь.
  Когда я замолчал, Френк Сайз карандашом нацарапал на моем счете О-кей и свои инициалы. Пододвинул его ко мне.
  — Не думаю, что я заехал бы к Стэйси. Я бы прямиком отправился в аэропорт… или в полицию.
  — Я выпил виски.
  Он кивнул.
  — Что вы скажете Синкфилду?
  — Почти все.
  Он вновь кивнул.
  — Да. Вы правы. Что потом?
  — Позвоню тем людям, что звонили мне в мое отсутствие. Может, у них есть что-нибудь интересное.
  — Мы уже набрали материала на несколько колонок. Особенно мне нравится та синхронность, с которой Конни Майзель и ее сводный брат набросились на сенатора и его дочь. Это просто конфетка.
  — Я думаю, материала вам хватит на целую неделю.
  — Недостает самой малости, — заметил Сайз.
  Я кивнул.
  — Нет связующего звена.
  — Нет, — согласился он.
  — После публикации одной или двух колонок оно появится.
  — Да, но найду его не я.
  — Не все же должно достаться вам.
  — Я хочу все.
  Мне осталось лишь вздохнуть.
  — Я об этом догадывался.
  — Будете по-прежнему работать в одиночку или вам нужна помощь?
  — От кого?
  — От меня.
  — Давайте посмотрим, что покажут ближайшие день-два. Я чувствую, что где-то что-то да прорвется.
  Сайз кивнул.
  — Я тоже. Поэтому и хочу поучаствовать.
  — Вы — босс.
  — Но то, что я хочу, не всегда самое разумное решение.
  — Потому-то вы и босс, что понимаете это.
  — Да, может, в этом все дело.
  
  Я отдал счет Мэйбл Синджер и уговорил ее позвонить в «Герцог Зиберт» и заказать столик, который подальше от двери на кухню. Хотелось также, чтобы стоял он в некотором отдалении от других, ибо в противном случае нам с Синкфилдом пришлось бы не разговаривать, а обмениваться записками: в «Герцог Зиберт» хватало репортерской братии.
  Но упоминание фамилии Сайз вновь сотворило чудо. И когда я пришел на пару минут раньше назначенного срока (как обычно), меня препроводили к столику, стоящему в футе от соседнего. В «Зиберте» это означало полную изоляцию.
  Синкфилд задержался не более чем на минуту. Плюхнулся на стул с тяжелым вздохом.
  — Трудное утро? — спросил я.
  — Они все трудные. Давайте выпьем.
  Подошел официант. Мы заказали выпивку и ленч. Синкфилд отдал предпочтение бифштексу, я — форели. Когда официант поставил перед нами полные бокалы, Синкфилд отпил из своего, прежде чем заговорить.
  — Ну и глупость вы вчера сотворили. А может, нашли единственный выход. Пока не знаю.
  — Вы о чем?
  — Я насчет того, как вы выпрыгнули из машины.
  — Почему глупость? Я же жив.
  — Это просто чудо.
  — Лос-Анджелесские копы ее знают?
  Он кивнул.
  — Они думают, что на вас «наехала» Паршивка Беа.
  — Кто такая Паршивка Беа?
  — Мисс Беатрис Энн Уит. Они не знают, убила ли она кого-либо, но она отсидела два года за то, что отделала одного парня пивной бутылкой. Тот едва не умер. Мои друзья в Лос-Анджелесе говорят, что вроде бы она помогает выбивать деньги из тех, кто забывает платить долги. Их удивило, что она наставила на вас револьвер. Они интересуются, не хотите ли вы слетать к ним и написать жалобу. Я сказал, что едва ли они увидят вас в скором времени.
  — Вы правы.
  — Они думают, а не замешана ли она в трех или четырех нераскрытых убийствах. Вы говорите, у нее был револьвер тридцать восьмого калибра?
  — Мне показалось, что тридцать восьмого.
  — Именно так я им и сказал. Они думают, что смогут провести баллистическую экспертизу, если схватят ее с оружием. Я им сказал, что окажут мне услугу, если, арестовав ее, выяснят, на кого она работала.
  — Хотелось бы это знать, — кивнул я.
  — У вас есть какие-то версии?
  Я покачал головой.
  — Перестаньте, Лукас.
  — Хорошо. Версия у меня есть. Кто-то хочет убить меня или испугать. Тот самый таинственный незнакомец, что сжег Каролин Эймс и застрелил Игнатия Олтигби. Тот, кто достаточно хорошо знает Лос-Анджелес, чтобы поднять трубку и позвонить такой вот Паршивке Беа.
  — Нанять таких, как она, не составляет труда. Почему они хотят вас убить? Вы что-то узнали, о чем мне не рассказываете?
  — Полной уверенности у меня нет. В Лос-Анджелесе я узнал только одно: у Конни Майзель была мать.
  — Гвендолин Руг Симмс, — кивнул Синкфилд, — Известная так же, как Гвен Майзель, поскольку сожительствовала с Франсисом эн-в-и Майзелем. Она умерла двадцать первого октября.
  — Вы, значит, проверяли?
  — Это моя работа.
  — У нее был и второй ребенок. Я про Гвен Майзель.
  — Неужели?
  — Да. Звали его Игнатий Олтигби.
  Синкфилд опустил на тарелку кусок бифштекса, который уж поднес ко рту. Достал сигарету, закурил. Взгляд его устремился в далекое далеко. После второй затяжки он вдавил сигарету в пепельницу, взялся за вилку, положил в рот отрезанный кусок бифштекса. Прожевал.
  — Вроде бы должно сходится, но не сходится.
  — Я понимаю, что вы хотите сказать.
  — Они появились в одно время, не так ли? Эта Майзель и ее темнокожий сводный брат.
  — Перед смертью их мать что-то им послала. Владелец бара, в котором она работала, отправил письмо в Лондон для Олтигби и посылку, размером с коробку из-под сигар, в Вашингтон для Конни.
  Синкфилд кивнул и отрезал кусок бифштекса. Положил в рот и, еще не прожевав, спросил:
  — Чего вы летали в Лос-Анджелес?
  — Хотел найти какую-либо связь между сенатором Эймсом и Конни Майзель.
  — И что вы искали? Непристойную фотографию, на которой изображены она, сенатор и еще какая-нибудь телка?
  — Возможно. Она кое в чем солгала мне. К примеру, сказала, что родители ее принадлежали к среднему классу. На самом деле это не так, но многие стараются приукрасить свое прошлое.
  — Она училась в колледже, получив стипендию, — заметил Синкфилд. — Я это проверял.
  — В основном ее слова действительно соответствуют истине. Она училась в Голливуд-Хай и закончила ее с достаточно хорошими отметками, чтобы получить стипендию в Миллз. После этого работала в нескольких местах, пока не оказалась в вашингтонской лоббистской фирме. Не говорила она лишь о том, что росла в Лос-Анджелесе сама по себе и жила с музыкантом, который, возможно, был ее отцом. Он научил ее играть на пианино и кое-чему еще, когда ей исполнилось двенадцать или тринадцать лет.
  — Такая, значит, получается картина?
  — Если исходить из того, что мне удалось выяснить, то да. Похоже, счастливого детства у нее не было.
  — Вы нашли, что связало ее с сенатором?
  — Конни?
  — Да.
  — Ничего не нашел.
  — А с матерью?
  — Мать, похоже, трахалась со всеми подряд. Может, среди них был сенатор, и, как вы и сказали, его сфотографировали.
  — А фотографии она оставила своим детям?
  — Вот-вот. Есть только одна заковырка. Если бы фотографии представляли какую-то материальную ценность, мать воспользовалась бы ими сама. Если фотографии и были, в чем я очень сомневаюсь.
  — Как обычно поступают с такими фотографиями?
  — Платят за них. Другого выхода нет.
  — Да, пожалуй, вы правы.
  — Как видите, моя версия не выводит на преступника.
  — Похоже, что так.
  — Хотите что-нибудь на десерт?
  — Нет, обойдусь без десерта.
  — Тогда кофе?
  — Кофе тоже не хочу.
  — А чего же вы хотите?
  — Поговорить с Конни Майзель.
  — Так что вас останавливает?
  — Ничего. Поехали.
  Глава 21
  До «Уотергейта» мы добрались на машине Синкфилда. Обычном черном «форде»-седане, безо всяких знаков отличия, сошедшем с конвейера пару лет назад и требующем замены амортизаторов. Синкфилд умело вел машину, умудряясь проскакивать большинство светофоров на зеленый свет.
  — Вроде бы вы хотели мне что-то сказать, — напомнил я.
  — Я думал, это мощная зацепка. Вы же знаете, мы, детективы, обожаем зацепки.
  — Так о чем, собственно, речь?
  — Я навел справки об Олтигби. Он служил в восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии. И знаете, чему его учили в Форт-Беннинг?
  — Чему?
  — Подрывному делу. Он был первоклассным специалистом. Мог взорвать практически все.
  — Особенно, «дипломат», не так ли?
  — Да, особенно «дипломат».
  — Что же, это действительно зацепка.
  — Вам она не нравится?
  — А вам?
  — Нет. Не нравится. Зачем ему взрывать дочь сенатора? С ее смертью он остается ни с чем. На живой он может жениться и получить миллион долларов.
  — Может, его сводная сестра предложила ему отправить Каролин в мир иной?
  — Что?
  — Это последняя версия Лукаса. После долгих лет разлуки сводная сестра вновь встречается со своим братом. Из телефонного справочника они узнают адреса намеченных жертв, сенатора Эймса и Каролин, его дочери. Конни Майзель берет на себя сенатора. Игнатий — Каролин, которая узнает об их намерениях и угрожает рассказать обо всем. Они взрывают ее и имеющуюся у нее информацию. Затем Конни Майзель обуревает жадность. Она извиняется перед партнерами по бриджу, говоря, что хочет пописать, а сама мчится к моему дому, подстреливает сводного братца и возвращается аккурат к следующей сдаче. А затем подает гостям кофе, не забыв бросить ежедневную дозу мышьяка в чашку сенатора.
  — Перестаньте, Лукас, — отмахнулся Синкфилд.
  — Вы можете предложить что-то получше?
  — Нет, но вы должны учитывать одно обстоятельство.
  — Какое?
  — Вчера на меня не наставляли револьвер.
  Синкфилд использовал свою бляху, чтобы миновать кордон службы безопасности «Уотергейта». Нам пришлось подождать лифт, но недолго: в таких кооперативных комплексах, как «Уотергейт», на лифтах не экономят. Кабина спустилась вниз, звякнул колокольчик, раскрылись двери и из лифта вышел мистер Артур Дэйн, частный детектив, берущий сто долларов в час, в одном из своих строгих, темных костюмах.
  — Что-то мы постоянно натыкаемся друг на друга, не так ли, лейтенант, — он кивнул и мне. — Добрый день, мистер Лукас, — дабы я не почувствовал себя лишним.
  — Вы были у сенатора? — спросил Синкфилд.
  — Совершенно верно.
  — Странно, что вы появляетесь у него.
  — Ничего странного, лейтенант. Иногда я выполняю обязанности дипломатического курьера. Везу послание миссис Эймс к ее мужу. Впрочем, обычно мне не удается пройти дальше мисс Майзель. Сегодня я привез плохие новости.
  — О, — сокрушенно покивал Синкфилд. — И какие же?
  — Вы помните секретаря сенатора, Глорию Пиплз?
  — Она чуть не устроила скандал на похоронах.
  — Теперь она пошла дальше. Где-то раздобыла телефон миссис Эймс и стала названивать ей днем и ночью. Совершенно пьяная. Миссис Эймс опасается, как бы она не причинила себе вреда, и попросила меня выяснить, не позаботится ли сенатор о том, чтобы эту Пиплз препроводили в больницу.
  — Какую же?
  — Центральную. Там ее вывели бы из запоя.
  — А что потом?
  Дэйн пожал плечами.
  — Потом ее можно поместить в какую-нибудь закрытую клинику.
  — Откуда зачастую уже не выходят, — заметил Синкфилд.
  — Эта женщина нуждается в помощи.
  — Сенатор согласился?
  — Его не было, но мисс Майзель сказала мне, что я могу принять все меры, которые сочту необходимыми.
  — Она взяла на себя управление делами сенатора, так? — спросил Синкфилд.
  — Мы ждали сенатора час, но он так и не появился. Тогда мисс Майзель и сказала, что оплатит все расходы по лечению этой Пиплз.
  — А где сенатор? — спросил я.
  Дэйн взглянул на часы.
  — Пошел погулять два часа тому назад. И еще не вернулся.
  — Я бы не возражал провести час наедине с ней, — заметил Синкфилд. — Но почему-то мне всегда приходится брать с собой кого-то еще. На этот раз, Лукаса.
  — В качестве дуэньи, — добавил я.
  Артур Дэйн улыбнулся, показывая, что понимает шутку, когда слышит ее. Впрочем, улыбка задержалась на его лице ненадолго.
  — Миссис Эймс хотела бы повидаться с вами, мистер Лукас.
  — Потому-то она и звонила мне вчера?
  — Да.
  — И вы звонили по этому же поводу?
  — Да.
  — Хорошо, я с ней повидаюсь. Когда?
  — Вы задержитесь здесь надолго? — спросил Дэйн.
  Я посмотрел на Синкфилда. Он покачал головой.
  — Нет, скоро уйдем.
  — Тогда, если хотите, я могу отвезти вас во «Французский ручей» и обратно. Мне все равно туда ехать.
  — Хорошо. Где я вас найду?
  — Здесь, в вестибюле. Я провожу много времени в этом вестибюле.
  Синкфилд огляделся.
  — Неплохое место. Тут можно и посидеть, зная, что кто-то платит тебе пятьсот баксов в день.
  Я задал следующий вопрос до того, как Дэйн успел ответить на шпильку Синкфилда.
  — Почему миссис Эймс захотела повидаться со мной?
  — Я не знаю.
  — Вы не спрашивали?
  — Спрашивал.
  — И что она сказала?
  — Сказала, что дело важное. Вернее, очень важное.
  — Тогда мне надо поехать к ней.
  — Да, — кивнул Дэйн, — я думаю, так будет лучше.
  
  Должно быть, мы, Синкфилд и я, вытаращились на Конни Майзель, когда она открыла дверь. Сколь долго мы на нее смотрели, не знаю, но уж несколько секунд наверняка. На ней было белое трикотажное платье, в котором она выглядела более соблазнительной, чем обнаженной. Наверное, точно так же воспринимали ее и другие мужчины. Во всяком случае, Синкфилд.
  — Добрый день, — поздоровалась она. — Как приятно вас видеть. Заходите.
  Мы вошли, не отрывая глаз он Конни. Она же прошла к одному из диванов у камина, грациозно села, позволив нам полюбоваться ее ногами, махнула нам рукой.
  — Присаживайтесь. Надеюсь, второй диван покажется вам удобным.
  Мы сели. Я ожидал, что разговор начнет Синкфилд, но он молчал, продолжая таращиться на Конни.
  — Лейтенант? — спросила она.
  — Да.
  — Вы всегда берете с собой репортера?
  Синкфилд посмотрел на меня. Если бы я сгинул от его взгляда, он бы только порадовался.
  — О, я не думаю, что Лукас репортер.
  — А кто же он?
  — Я полагаю его историком.
  — Но не биографом, вроде Джимми Босуэлла?
  — Кто такой Джимми Босуэлл? — спросил меня Синкфилд.
  — Он всюду следовал за неким Джонсоном и записывал все, что тот говорил. А говорил Джонсон много чего.
  Синкфилд покачал головой.
  — Нет, я думаю, Лукас — настоящий историк. Тот, что копается в прошлом. Вчера он занимался этим в Лос-Анджелесе. Раскапывал ваше прошлое, мисс Майзель.
  Она посмотрела на меня.
  — И что вы нашли? Надеюсь, ничего дурно пахнущего.
  — Нет, я лишь обнаружил, что кое в чем вы мне солгали.
  Она рассмеялась.
  — Насчет того, что вышла из среднего класса? Но куда я могла отнести моих предков? Не к низам же. Во всяком случае, не в этой стране. Я же не прозябала в нищете. В этой стране я делю население на три категории: бедняки, средний класс и богатые.
  — А что плохого в принадлежности к среднему классу? — спросил Синкфилд.
  — Ничего, лейтенант, — ответила она. — Просто скучно.
  — Вы можете сказать, что ваша мать относилась к среднему классу?
  — Моя мать?
  — Она самая.
  — А причем здесь моя мать?
  — Мне интересно знать, как вы ее оцениваете?
  — Она моя мать. И делала для меня все, что могла.
  — А ваш отец?
  — Он научил меня играть на рояле. И многому другому.
  — Вы знаете, где сейчас мистер Майзель?
  — Нет. Он и моя мать разошлись несколько лет тому назад. Я не знаю, где он сейчас.
  — Есть у вас братья или сестры?
  — Нет, — без запинки ответила она. — Никого. С чего все эти вопросы о моей семье, лейтенант?
  — Разве вы не знали, что Игнатий Олтигби ваш сводный брат? — мне осталось лишь восхититься, как ловко он подвел разговор к этому вопросу.
  На лице Конни Майзель отразилось изумление. Рот ее приоткрылся, брови взлетели вверх. Потом она нахмурилась.
  — Игнатий? — недоверчиво переспросила она. — Мой сводный брат?
  — На это указывает его свидетельство о рождении, — пояснил Синкфилд.
  Она на мгновение задумалась, потом рассмеялась, как смеются над забавным анекдотом. Закончив смеяться, быстро вытерла глаза, до того, как я заметил, навернулись на них слезы или нет.
  — Вы хотите сказать, что в начале сороковых моя мать переспала с черным?
  — Похоже на то.
  — Моя мать ненавидела черных.
  — Должно быть, эта ненависть не распространялась на отца Олтигби.
  — Может, он ее изнасиловал, — предположила Конни.
  — А потом болтался рядом до рождения сына, которому и дал свою фамилию, — Синкфилд покачал головой. — Как я и говорил, она ненавидела не всех черных.
  — О, она ненавидела не только джигов. Так она их звала, джигами. Она также ненавидела спиков, вопов и кайков. И чего только она не вступила в одну из расистских организаций, — Конни вновь рассмеялась. — Я не могу свыкнуться с этой мыслью. Игнатий — мой сводный брат. Знай я об этом, я бы пошла на его похороны.
  — Ваша мать никогда не говорила вам о нем? — спросил Синкфилд.
  Она энергично покачала головой.
  — Никогда. Разве могла она сказать: «Между прочим, Конни, где-то в Англии у тебя есть сводный брат, наполовину джиг». Да она бы умерла, но не сказала такого.
  — Вы помните мужчину по фамилии Стэйси?
  — Джима Стэйси? Разумеется, я помню Джима. Моя мать работала у него, — Конни посмотрела на меня. — У вас превосходная память, не так ли, мистер Лукас? Телефонный номер, о котором я упомянула на днях, по которому я звонила матери, чтобы она знала, что я вернулась домой из школы… это был номер Стэйси.
  — Это я выяснил.
  — Вы виделись со Стэйси?
  Я кивнул.
  — Виделся.
  — Он такой же красавчик, что и прежде?
  — Будьте уверены.
  — Этот Стэйси знал, что вы в Вашингтоне, — вмешался в наш разговор Синкфилд. — Знал потому, что ваша мать перед смертью попросила его отправить вам посылку. Она также дала ему письмо для Олтигби. Разрешите полюбопытствовать, что она вам прислала?
  Она улыбнулась Синкфилду.
  — Семейную Библию, лейтенант.
  — Семейную Библию?
  — Совершенно верно.
  — Она по-прежнему у вас?
  — Я не жалую Библии, лейтенант. Особенно, семейные Библии, принадлежащие моей семье. Я никогда не любила свою семью и я не любила Библию. Я ее выкинула.
  — И это все, что прислала вам мать? — не унимался Синкфилд.
  — Нет, там было и письмо. Гвен печалилась, что не была мне хорошей матерью. Что ж, я могу только пожалеть о том, что Гвен не была хорошей матерью. Мне бы хорошая мать не помешала.
  — Об Олтигби в письме не упоминалось?
  — Нет.
  — Да, вот тут наша история делает забавный поворот.
  — Что в ней забавного?
  — А то, что вы и Олтигби одновременно свалились на семью Эймсов.
  Конни задумалась. В очередной раз улыбнулась.
  — Я понимаю, что вы более чем кто-либо склонны думать о заговоре, а не о совпадении, лейтенант. Но я могу сказать вам одно: я узнала о том, что Игнатий был моим сводным братом, если и был, лишь несколько минут тому назад, — опять смех. — Извините, к этому не так просто привыкнуть.
  — Да, — кивнул Синкфилд, — я вас понимаю, — он повернулся ко мне. — У вас есть вопросы, Лукас?
  — Только один, — я посмотрел на Конни Майзель. — Вы, случаем, не знаете в Лос-Анджелесе некую Беатрис Энн Уит? Известную так же, как Паршивка Беа.
  — Паршивка Беа? — повторила она. — Нет. Нет, мистер Лукас. Я такой не знаю. А должна?
  — Нет, — ответил я. — Полагаю, что нет.
  Глава 22
  Артур Дэйн и на этот раз вел машину так, словно на дороге он был один. Переходил из ряда в ряд, не подавая сигнала, подрезал, проезжал на желтый свет, иной раз и на красный. Он относился к тем водителям, которых обычно называешь «безмозглый сукин сын», а то и похлеще.
  На автостраде стало чуть получше, но ненамного. Он ехал то слишком медленно, то чересчур быстро. Я пристегнул ремень безопасности, что делаю очень редко.
  — Наметился прогресс, мистер Лукас? — спросил Дэйн.
  — Есть немного. А у вас?
  — Работаем. Вы летали в Лос-Анджелес, не так ли?
  — Совершенно верно.
  — Полагаю, вы выяснили, что Игнатий Олтигби был сводным братом Конни Майзель?
  — Как давно вам об этом известно?
  — Несколько недель.
  — Если б вы сказали мне об этом раньше, я бы не тратился на поездку. Есть у вас еще что-нибудь вкусненькое?
  Дэйн сунул руку во внутренний карман пиджака.
  — Миссис Эймс хотела, что бы я передал вам служебную записку, которую я подготовил для нее. В ней указано все, что мне удалось выяснить.
  Он протянул мне сложенные вчетверо листки.
  — Я вам что-то за это должен?
  — Решать не мне, а миссис Эймс.
  Я развернул сложенные листки. Два. Поверху чернели заглавные буквы: «СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ ДЭЙНА, ИНК.» Наискось шли красные, высотой в дюйм: «СЕКРЕТНО».
  — Удачная находка, — прокомментировал я.
  — Вы о чем?
  — Секретно.
  — Клиентам нравится.
  — Могу я оставить эти листки у себя?
  — Да, — кивнул он. — Можете.
  Озаглавленная «Конни Майзель», служебная записка начиналась, как и большинство федеральных документов, словами «как вам известно».
  Как вам известно, установив, что Конни Майзель и Игнатий Олтигби — сестра и брат по матери, мы предприняли попытку установить связь в действиях этой пары, последовавших после смерти их матери. Нам это не удалось. И мы вынуждены признать, что действовали они независимо друг от друга.
  Итак, факты: Гвендолин Руг Симмс Майзель, мать Конни Майзель и Игнатия Олтигби, умерла двадцать первого октября прошлого года. В возрасте сорока восьми лет. Причина смерти: алкогольное отравление.
  На момент смерти она проживала в Лос-Анджелесе с неким Джоном Полом Кернсом, пятидесяти четырех лет, безработным.
  В это время Конни Майзель уже работала в «Баггер организейшн» в Вашингтоне. В эту фирму она поступила около года тому назад. Ранее она была менеджером музыкальной группы, турне которой оборвалось в Вашингтоне. Мисс Майзель оказалась в отеле «Хилтон», без единого цента и счетом на двести шестьдесят два доллара. За четыре дня она раздобыла достаточную сумму, чтобы оплатить счет и снять квартиру. Наши информаторы в отеле сообщили, что она добыла их, занимаясь проституцией. Проведя расследование в Сан-Франциско, мы узнали, что во время обучения в женском колледже Миллз Конни Майзель так же подрабатывала проституцией. Была «девушкой по вызовам» на уик-энды. По нашим сведениям, ее ни разу не арестовывала полиция.
  Через пять дней после смерти матери, Конни Майзель сказала полковнику Уэйду Моури Баггеру, что сенатор Эймс мог бы произнести речь о слиянии компаний. Полковник Баггер, по его собственным словам, заявил мисс Майзель, что обращаться к сенатору Эймсу бессмысленно, потому что он никогда не согласится на такое. Мисс Майзель настаивала на том, что по ее просьбе речь сенатор произнесет, причем «Баггер организейшн» платить за это не придется, разве что несколько тысяч долларов. Как показал полковник Баггер, на встрече в кабинете сенатора последний взял две тысячи долларов за то, что произнесет речь. Однако, по словам того же Баггера, сенатор сказал, что просит одолжить ему эти деньги, чтобы оплатить авиабилеты в Лос-Анджелес и мелкие расходы, связанные с поездкой. Проведенное нами расследование показало, что для той поездки деньги сенатору не требовались.
  Через десять дней после смерти матери Игнатий Олтигби прилетел в Вашингтон из Лондона и остановился в доме мистера и миссис Джист в Бесесде. Чета Джист последовательно выступала за предоставление независимости Биафре. Как вы знаете, Олтигби какое-то время воевал в армии Биафры. Через Джистов Олтигби познакомился с вашей дочерью, Каролин. Неделей позже он переехал в ее квартиру в Джорджтауне. И уже жил с ней, когда сенатор произнес ту знаменитую речь.
  Мы полагаем, что речь эта осталась бы незамеченной, если бы кто-то не сообщил обозревателю Френку Сайзу, что сенатор, возможно, получил за нее пятьдесят тысяч долларов. Сайз не хотел говорить, от кого он получил эти сведения, но, в обмен на информацию, не имеющую отношения к данному расследованию, признал, что получил он их от женщины. Насколько нам известно, только две женщины могли знать о том, что сенатор взял две тысячи долларов, хотя предлагалось ему пятьдесят. Одна из них Конни Майзель. Вторая — бывшая секретарь сенатора, миссис Глория Пиплз. Миссис Пиплз отрицает, что общалась с Френком Сайзом, и мы склонны ей верить. Отсюда мы делаем вывод, что сведения эти Сайз получил от Майзель. Мы так же убеждены, что об этом знает и сенатор.
  Мы не смогли установить связь между Конни Майзель и Игнатием Олтигби, кроме их рождения от одной матери. Они встретились после того, как сенатор поселился в «Уотергейте» с мисс Майзель. Ваша дочь и Олтигби часто бывали в их квартире. Можно предположить, что во время одного из этих визитов ваша дочь, Каролин, наткнулась на информацию, которую и решила передать сотруднику Френка Сайза, Декатару Лукасу. Можно так же предположить, что за это Каролин и убили.
  Метод убийства был выбран сложный, требующий специальных знаний. Подменить «дипломат» мог человек, который пользовался полным доверием Каролин. К тому же, умеющий обращаться с взрывчаткой. Здесь уместно отметить, что Игнатий Олтигби, во время службы в восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии, стал первоклассным подрывником.
  В то время мы полагали, что действует он по указке сводной сестры, Конни Майзель. Однако его последующее убийство поставило крест на этой версии. Мы должны заключить, что Игнатий Олтигби действовал абсолютно независимо от мисс Майзель. Мы можем также утверждать, что тот, кто убил вашу дочь, убил и Олтигби.
  Мы безо всякого успеха пытались установить связь между прошлым сенатора и мисс Майзель, ее матерью, сводным братом и ее отцом, Френсисом Майзелем, которого мы отыскали в Сан-Франциско. Майзель, однако, отрицает свое отцовство. Он говорит, что переболел в детстве свинкой и оттого лишился возможности иметь детей. Он показал нам справку двадцатилетней давности, подписанную доктором из Лос-Анджелеса, подтверждающую его слова. Френсис Майзель сказал, что в последние десять лет не видел Конни Майзель и не получал от нее никаких известий.
  К нашему глубокому сожалению, мы не можем определить, какими компрометирующими материалами на сенатора располагает мисс Майзель. Однако мы должны отметить исключительную сексуальную привлекательность мисс Майзель. Также указываем, что пять дней тому назад сенатор изменил свое завещание. Все свое состояние он отписал Конни Майзель.
  По вашему настоянию мы готовы продолжать расследование обстоятельств прошлого Конни Майзель и двух убийств. Но мы должны повторить то, о чем уже сообщили вам устно: содержание компромата на вашего мужа таково, что мы ничего не узнаем, если только мисс Майзель или ваш муж не пожелают поделиться тем, что им известно.
  Таким образом, мы рекомендуем прекратить наше участие в проводимом расследовании.
  — Ничего себе служебная записка, — я сложил листки и убрал их во внутренний карман пиджака. — У вас хороший стиль.
  Дэйн бросил «кадиллак» в левый ряд и я закрыл глаза. Читая, я совсем забыл о том, как плохо он водит машину.
  — Вас что-нибудь удивило?
  — Я не знал, что она была проституткой.
  — Ей пришлось потрудиться в «Хилтоне». Она брала по сто долларов.
  — Кто вам сказал?
  — Детектив отеля.
  — А он как узнал?
  — Полагаю, он был первым. Забесплатно.
  — Понятно.
  — Она работала в «Святом Френсисе» в Сан-Франциско, когда училась в Миллз.
  — Может, там сенатор ее и встретил?
  Дэйн покачал головой.
  — К мужчинам она не приставала. Да и по времени ничего не сходится.
  — Вы действительно думаете, что за всем стоит она?
  — Конни Майзель?
  — Совершенно верно.
  — Разумеется, она. Беда в том, что доказать это невозможно.
  — Почему?
  — Потому что никому не удастся выяснить, чем она держит сенатора за горло.
  — А что вы думаете по этому поводу?
  Он покачал головой.
  — Не имею ни малейшего понятия. Но, вероятно, это что-то ужасное. Способное еще более поломать сенатору жизнь. Хотя, куда уж больше. Посмотрите, что на него уже навалилось. Его обвинили во взятке и вынудили подать в отставку. Дочь убили. Он разошелся с женой. Потерял любовницу, Глорию Пиплз. И все потому, что однажды он что-то сделал или ему что-то сделали, и он не может допустить, чтобы этот эпизод прошлого выплыл на поверхность.
  — Дочь меня смущает, — заметил я.
  — Почему?
  — Я готов понять, почему он отдал все остальное, но как он допустил смерть дочери.
  — Он тут не причем. Она сама подписала себе смертный приговор.
  — Но причина-то — он.
  — Это точно.
  Я покачал головой.
  — Этого я не понимаю.
  Дэйн повернулся ко мне. И смотрел слишком долго для того, кто ведет машину со скоростью семьдесят миль в час.
  — Сколько вам лет, Лукас?
  — Тридцать пять.
  — Мне сорок шесть. Я в этом бизнесе с двадцати трех лет. Полжизни, и понял я за эти годы только одно: чего только не сделают люди, загнанные в угол. Они готовы практически на все, лишь бы спасти собственную шкуру. Есть немало историй о парнях, жертвующих жизнью ради друга. Но, если хочешь сохранить иллюзии, не стоит копаться в этих историях.
  — Могут обнаружиться малоприятные подробности?
  — О том и речь.
  — Как давно вы ведете это расследование? — спросил я.
  — Пару месяцев.
  — Вы не нашли, с кем она работает… если у нее есть, с кем работать?
  Он покачал головой.
  — Она ни с кем не видится. Для этого она слишком умна. Никому не назначает полуночных встреч в Мемориале Линкольна.
  — А как насчет телефона? Вы же прослушиваете ее номер.
  — В сумочке у нее полно десятицентовиков. Если она хочет позвонить кому-либо, то достает один из них. Есть также почтовая служба Соединенных Штатов. Изредка она пишет письмо и идет на главный почтамт, чтобы отправить его.
  — И вы выходите из игры?
  — Совершенно верно.
  — А по какому поводу миссис Эймс захотела встретиться со мной?
  — Она сказала, что хочет видеть нас обоих.
  — Насчет чего?
  — Она получила какую-то важную информацию.
  — Она хоть намекнула, какую именно?
  — Намекнула. Сказал, что Френк Сайз придет от нее в восторг, а мне будет чем заняться.
  — Похоже, для кого-то может запахнуть жареным.
  — Если мне будет, чем заняться, то так оно и есть.
  Глава 23
  В самом начале четвертого Дэйн свернул на дорожку, ведущую к большому, просторному особняку под темно-зеленой крышей. Несмотря на его неумение водить машину, добрались мы достаточно быстро. На дорогу от «Уотергейта» до «Французского ручья» у нас ушло чуть меньше двух часов.
  Мы вылезли из машины и Дэйн позвонил в дверь. Пока мы ждали, я восхищенно разглядывал резные панели старинной двери. Радостные фигурки собирались в крестовый поход. Грустные — возвращались из него.
  — Одну минуту, — он отступил на шаг.
  — Есть трудности? — полюбопытствовал я.
  — Давайте убедимся, есть ли кто дома.
  Он повернул направо. Я последовал за ним. Остановился он перед гаражом на четыре машины. Ворота были подняты и в гараже стояли черный четырехдверный «кадиллак», достаточно новый «камаро» и джип.
  — Тут есть место еще для одного автомобиля, — заметил я.
  Дэйн покачал головой.
  — Сенатор взял свой с собой. Он ездит на «олдсмобиле».
  Дэйн вновь зашагал по дорожке к парадной двери. Повернул бронзовую рукоятку и толкнул дверь. Она открылась. Он вошел в холл, я — за ним.
  — Миссис Эймс, — позвал он.
  Ответа не последовало.
  — Есть кто-нибудь дома?
  — Может, они в псарне или конюшне? — предположил я.
  — Может. Давайте подождем в гостиной.
  Через холл он прошел в гостиную с великолепным камином и не менее великолепным видом на Чезапикский залив. В полумиле от берега большая яхта неторопливо рассекала синюю воду.
  На кофейном столике я увидел поднос с графином виски, наполовину пустым, ведерком со льдом, сифоном и высоким стаканом. Кофейный столик стоял перед диваном. Луиза Эймс сидела на диване. В голубых трусиках. Над голой левой грудью краснели два пулевых отверстия. Рот и глаза были открытыми. Голова изогнулась под необычным углом. Она была мертва. И, похоже, до сих пор этому удивлялась.
  — Святой Боже, — выдохнул я.
  Дэйн ничего не сказал. Подошел к Джонасу Джонсу, стройному молодому человеку, который обносил гостей напитками, седлал лошадей, водил автомобиль и обслуживал хозяйку. Джонас Джонс был в чем мать родила. Он лежал на полу, лицом вверх, лицо его перекосила гримаса боли, то есть умирал он в страданиях. И в его груди краснели два пулевых отверстия. Револьвер лежал рядом с его правой рукой. Как мне показалось, тридцать восьмого калибра, с коротким стволом. Вот тут я заметил кровь. Ее вылилось немало.
  — Пошли, — махнул рукой Дэйн.
  — Куда? — спросил я.
  — Туда, где все, скорее всего, началось. В спальню.
  Мы вернулись в холл, повернули направо и, миновав пару дверей, попали в хозяйскую спальню. Большую ее часть занимала огромная кровать со сбитыми простынями, но в ней хватило места туалетному столику, бюро, комоду. Стены украшали сельские пейзажи. На полу двумя кучками лежала мужская и женская одежда. Из окна спальни так же открывался вид на залив. Яхта не успела далеко уплыть.
  — О, черт, — пробормотал Дэйн, повернулся и зашагал обратно в холл. Я потащился за ним, как хорошо воспитанный пудель.
  В гостиной Дэйн наклонился над диваном, вероятно с тем, чтобы получше разглядеть отошедшую в мир иной миссис Роберт Эф. Эймс. Удовлетворив свое любопытство, выпрямился, проследовал к телу Джонаса Джонса, ранее обитавшего в Майами-Бич, опустился на колено, удостоил покойника короткого взгляда, встал и направился к телефону. Снял трубку, набрал ноль и стал ждать, пока ему ответит телефонистка.
  — Экстренный случай, — сказал он, когда на другом конце провода взяли трубку. — Меня зовут Артур Дэйн. Я частный детектив и хочу сообщить об убийстве и самоубийстве.
  Он говорил и говорил, но я уже не слушал. Вместо этого подошел к телу Луизы Эймс и еще раз взглянул на нее. Она по-прежнему удивлялась тому, что умерла. Пальцы левой руки были сжаты в кулак. Через плечо я покосился на Дэйна. Он говорил по телефону, спиной ко мне. Я разжал пальцы Луизы. В кулаке оказались два ключа. Вроде бы от дверных замков. К одному прилепился маленький кусок скотча. Под ним белел клочок бумага с напечатанным номером семьсот двенадцать. Я сунул ключи в карман пиджака.
  Дэйн еще не наговорился. Я подошел к Джонасу Джонсу, оглядел его тело. Гримаса боли не исчезла. Пальцы его ничего не сжимали, поэтому я снова пересчитал пулевые отверстия. Их так и осталось два.
  Артур Дэйн положил трубку и повернулся ко мне.
  — Я говорил с шерифом. Его помощник уже едет сюда.
  — Почему вы сказали про самоубийство? Он что, стрелял в себя дважды?
  Дэйн пожал плечами.
  — Одной пули ему не хватило. Обычное дело. Я как-то прочел про одну женщину. Она приехала в похоронное бюро, припарковала автомобиль, вошла, заранее оплатила свои похороны, вернулась к автомобилю, села за руль и выстрелила в себя пять раз. Она до сих пор жива.
  — Вы его знали?
  — Кого? Джонса?
  — Да.
  — Мы встречались.
  — Вы когда-нибудь говорили с ним?
  — Нет.
  — Его наняли, чтобы трахать хозяйку, и ему нравилось то, что он видел в зеркале, когда вставал перед ним. Скорее всего, он страстно любил себя, как большинство таких, как он. Разумеется, он мог убить Луизу Эймс. Но в этом случае он уже был бы далеко-далеко, а не лежал на ковре в луже крови.
  Дэйн опять пожал плечами.
  — Вы можете рассказать об этом помощнику шерифа. Они обожают версии любителей.
  — А вы с ней не согласны?
  — Я предпочитаю судить о случившемся по тому, что вижу. А вижу я ссору, которая началась в постели после полудня. Может, и в полдень. Я вижу наполовину опустевший графин с виски. Я вижу мертвую женщину с двумя пулями в груди и в трусиках. То ли они начали ссориться, уже потрахавшись, то ли только подходили к этому, а может, она делала ему минет. Эксперты все определят. Я вижу мужчину, лежащего на полу с револьвером в трех с половиной дюймах от его руки. Скорее всего, на рукоятке найдут отпечатки его пальцев. Смущает, конечно, то, что он дважды выстрелил в себя, но от самоубийц можно ждать чего угодно, на то они и самоубийцы. Одно я знаю наверняка. Шериф округа Толбот не станет заниматься психоанализом этого симпатичного парня. Для шерифа покойник есть покойник, и, если у него будет возможность квалифицировать это происшествие как убийство и самоубийство, он ее не упустит.
  — Вы действительно думаете, что это убийство и самоубийство?
  — Я это вижу. Но они проведут все необходимые экспертизы. Определят угол, под которым пули вошли в тело, проверят отпечатки пальцев, чтобы знать нажимал он на спусковой крючок указательным или большим пальцем. Поищут следы пороха, дабы определить, с какого расстояния производился выстрел. Выяснят, сколько они выпили спиртного. Если много, то у шерифа появится лишний повод побыстрее закрыть это дело.
  — Разумеется, для моей версии двойного убийства есть веские основания.
  — Это точно. Кто-то хотел, чтобы она не сказала нам того, что собиралась сказать.
  — Их могла убить Конни Майзель.
  — У нее достаточно надежное алиби.
  — Какое?
  — Она была со мной.
  — Действительно, надежное.
  — Вы забываете еще одного человека, у которого был мотив для убийства.
  — Не забываю. Я как раз хотел упомянуть о нем.
  — О сенаторе, не так ли?
  — Совершенно верно. Если он пожертвовать всем, даже жизнью дочери, чтобы скрыть свое прошлое, он пойдет до конца. Допустим, его жена выяснила, что он натворил.
  — Как? — спросил Дэйн.
  — Господи, да откуда мне знать, как и что она выяснила, но предположим, что это произошло. Может, она позвонила своему бывшему мужу и дала понять, что собирается обо всем рассказать. Он садится в свой «олдсмобил», едет сюда, застает их обоих в постели, убивает, а потом оправдывается приступом ревности.
  — Да перестаньте, Лукас.
  Я пожал плечами.
  — Это одна из версий. Вы, как я понимаю, настаиваете на убийстве и самоубийстве.
  — Естественно. Кстати, раз уж вы перевели разговор на сенатора, у него и впрямь был хороший мотив для убийства.
  — Какой же?
  — Восемнадцать миллионов долларов. После смерти дочери сенатор стал единственным наследником своей жены.
  Глава 24
  Помощник шерифа прибыл первым. Высокий парень с квадратной челюстью и светло-синими глазами. Он спросил, как нас зовут, и аккуратно записал наши имена и фамилии, после чего перешел к осмотру тел.
  — Этому парню было, что показать, не так ли? — прокомментировал он увиденное, после чего молчал до приезда шерифа.
  Шерифу было за пятьдесят и он не первый раз сталкивался с убийством. Мужчина он был видный, выше меня ростом и в половину шире, а его маленькие карие глазки, похоже, ничего не упускали. С собой он привез команду экспертов и, после осмотра дома и места преступления, увел меня и Дэйна на кухню.
  Право рассказать об увиденном я предоставил Дэйну и он не ударил в грязь лицом. Я решил, что говорит он даже лучше, чем пишет. Шериф внимательно выслушал Дэйна, потом меня. Когда мы закончили, повернулся к Дэйну.
  — Вы думаете, это убийство-самоубийство, так?
  — Мне так представляется.
  — Надеюсь, и мои мальчики придут к такому же выводу.
  — А у вас другое мнение?
  — Я этого не говорил, мистер Дэйн. На эту семью и так много чего свалилось, не правда ли? — он не стал дожидаться наших ответов. — Я удивлен, что вы не звоните Френку Сайзу, мистер Лукас.
  — Такие новости его не интересуют.
  — Его, может и нет, а вот другие заинтересуются обязательно. Как только об этом станет известно, сюда примчится кто-нибудь из «Балтимор сан». Не отстанет и «Вашингтон пост». Ти-ви. Радио. Не удивлюсь, если это происшествие попадет в вечерние выпуски новостей. Уолтер Кронкайт такого не упустит. Смерть жены экс-сенатора и ее… кто бы он ни был. Какая-никакая, а сенсация.
  — Публике это интересно, — шериф смотрел на меня, как бы ожидая подтверждения, вот я и пошел ему навстречу.
  — Разумеется, если это убийство-самоубийство, как предполагает мистер Дэйн, интерес этот быстро угаснет. Это новости, но лишь на день или два.
  — То есть пока версия убийство-самоубийство не будет основной?
  — На данный момент нет, мистер Лукас. Пока я не проведу тщательного расследования не ознакомлюсь с отчетом коронера[166] и результатами экспертизы. Вы понимаете, нельзя сразу делать выводы, когда здесь убивают богачей. Другим богачам это может не понравится.
  — Разве в этом году будут выборы? — спросил я.
  Шериф улыбнулся.
  — Выборы уже прошли. Я победил с подавляющим перевесом. Можно сказать, мне выдали мандат доверия. Решили, что я достоин стоять на страже закона.
  — Это хорошо.
  — Мы вам сегодня еще понадобимся? — спросил Дэйн.
  Шериф задумался.
  — Нет, полагаю, что нет. Я бы хотел, чтобы вы приехали завтра или послезавтра, и дали письменные показания. К тому времени у меня, возможно, возникнут кое-какие вопросы, — его карие глазки обежали нас. — Или вы вспомните то, о чем забыли сказать мне сегодня.
  — До встречи, шериф, — Дэйн направился к двери. Я — за ним.
  — Одну минуту, — остановил нас шериф. — Вы не знаете, кто расследует убийство дочери Эймсов и ее дружка в округе Колумбия?
  — Вы говорите про отдел убийств? — переспросил я.
  — Да.
  — Дэвид Синкфилд. Лейтенант.
  — Дружок дочки был ниггером, не так ли?
  — Белая мать, черный отец, — ответил я.
  — Как вы думаете, стоит мне позвонить лейтенанту и рассказать, что мы тут нашли?
  — Я думаю, что он будет вам безмерно благодарен, — ответил я.
  На обратном пути Дэйн вел машину ничуть не лучше. Мы почти не разговаривали. Теперь мне даже нравилась его манера вождения. Отвлекала от мыслей о застывшем на лице Луизы удивлении.
  Я посмотрел на Артура Дэйна. Банкир банкиром. Самодовольный, уверенный в себе, пиджак расстегнут, животик выпирает. Правая рука лежит на сидении. Левая держит руль двумя пальцами, а «кадиллак» мчит со скоростью семьдесят пять миль в час. Я не сомневался, что, лопни у нас колесо, Дэйн обязательно ударит по тормозам и крутанет руль не в ту сторону, в результате чего машину занесет и перевернет раз семь, и мы, если останемся в живых, не сможем вылезти из кабины, потому что двери заклинит.
  — Вы кого-нибудь убивали? — спросил я.
  Он уставился на меня. Вместо того, чтобы смотреть на дорогу.
  — Что значит, кого-нибудь убивал?
  — Благодаря своему вождению.
  — Я даже не попадал в аварию.
  — В это трудно поверить.
  — Вам не нравится, как я веду машину?
  — Еще как не нравится.
  Дэйн какое-то время молчал. Я подумал, что он дуется на меня. Потом взялся за руль обеими руками.
  — Я научился водить машину лишь в двадцать пять лет. Большинство учится этому в более раннем возрасте.
  — Почему же вы не последовали примеру большинства?
  — До двадцати пяти лет не мог купить себе машину.
  — А теперь вы ездите на «кадиллаке».
  — Маленьком.
  — Вы позволите задать вам личный вопрос? Френк Сайз рекомендует мне задавать личные вопросы.
  — В принципе мне плевать на рекомендации Френка Сайза, но вопрос вы можете задать. Хотя я не уверен, что отвечу на него.
  — Сколько вам платила миссис Эймс?
  Дэйн помолчал.
  — Я вам скажу. Я брал аванс на месяц, двадцать тысяч долларов. По окончании предоставлял отчет.
  — То есть всего вы получили сорок тысяч долларов, так?
  — Так.
  — Вы думаете, что отработали эти деньги?
  Он вновь повернулся ко мне. Я предпочел смотреть на дорогу, чтобы при необходимости перехватить руль.
  — Я их отработаю, когда закончу расследование.
  — Я думал, вы вышли из игры.
  Он покачал головой.
  — Я передумал.
  — Почему?
  — По двум причинам. Во-первых, я хочу выяснить, что же такое ужасное совершил сенатор.
  — А во-вторых?
  — Не хотелось бы возвращать деньги, а мне заплачено до конца месяца.
  В Вашингтон мы въехали по Нью-Йорк-авеню и я попросил Дэйна высадить меня на Седьмой улице. Время близилось к шести часам. В винном магазине на углу Седьмой и Нью-Йорк-авеню я купил плоскую бутылку виски, на этот раз «Блэк энд Уайт». Сунул ее в карман, вышел из магазина, поймал такси и попросил водителя отвезти меня в Центральную больницу на Ирвинг-стрит.
  В приемном покое мне дали карту больницы и я без труда нашел отделение Эф-один. Вход в него преграждала запертая двойная дверь с панелями из толстого стекла. Стальная проволока с обеих сторон оберегало стекло от ударов. За дверью тянулся длинный коридор. Там стояло несколько человек, кто в городской одежде, кто в пижамах и халатах. Я нажал на кнопку звонка.
  Вскоре к двери подошла медсестра и приоткрыла ее.
  Худощавая негритянка в очках с золотой оправой.
  — Слушаю вас.
  — Я хотел бы повидаться с Глорией Пиплз.
  — Кто вы?
  — Ее адвокат. Меня зовут Декатар Лукас.
  Медсестра покачала головой.
  — Даже не знаю, как нам быть. Миссис Пиплз плохо себя чувствует. Доктор говорит, что к ней не следует пускать посетителей.
  — У меня хорошие новости. Ей наверняка станет лучше.
  Медсестра все еще колебалась.
  — Время посещения уже прошло.
  — Я надолго не задержусь, а пришел я действительно по важному делу.
  — Говорите, вы ее адвокат?
  — Совершенно верно.
  — Проходите, но только не задерживайтесь надолго.
  Она открыла дверь и я прошел в коридор. Тут же к нам направился высокий блондин с загипсованной по локоть левой рукой.
  — Я ухожу.
  — Никуда ты не уходишь, Фредди, — медсестра уже захлопнула дверь. — Быстро возвращайся в свою палату.
  — Нет. Я ухожу. За мной приедет брат.
  — Что ж, уходи, если сможешь открыть эту дверь.
  Блондин покачал головой.
  — Дверь заперта. Вы должны ее открыть.
  — Я же сказала тебе, что не собираюсь открывать эту дверь.
  — Откройте дверь! — завопил блондин.
  Медсестра вздохнула.
  — Чего ты этим добиваешься? — она взяла его за правую руку и развернула спиной к себе. — Иди смотреть ти-ви.
  — Мой брат приедет за мной. Мне надо пройти через дверь.
  — Попозже я тебя выпущу. А сейчас смотри ти-ви.
  Блондин на мгновение задумался, потом кивнул и двинулся по коридору.
  — Что с ним? — спросил я.
  — Пытался перерезать себе вены. Перерезал, не только вены, но и сухожилие. Сшили его с большим трудом.
  — Это все?
  — Вы насчет его поведения? Он только что прошел курс шоковой терапии. После нее они все такие. И память им на какое-то время отшибает, — она покачала головой. — Каких только психов у нас нет, — она указала на одну из дверей. — Миссис Пиплз вот в этой палате. Постучите, прежде чем входить. Вдруг она не одета.
  Я постучал и женский голос предложил мне войти. Я открыл дверь. Глория Пиплз сидела в кресле. В кремовой ночной рубашке и синем халате. С белыми пушистыми шлепанцами на ногах Кровать, комод, раковина, простой деревянный стул, более в палате ничего не было.
  Сидела она, низко наклонив голову. Медленно подняла ее, чтобы посмотреть на меня. Глаза покраснели от слез. На кончике носа повисла капля. Волосы она давно уже не расчесывала.
  — Привет, Глория, — поздоровался я. — Как ваше самочувствие?
  — Мне тут не место. Это отделение для душевнобольных. Я не сумасшедшая.
  — Кто привез вас сюда?
  Она покачала головой.
  — Двое мужчин. Я не знаю, кто они. Пришли сегодня и сказали, что они работают у Луизы Эймс.
  — В какое время?
  — Около двух часов. Пришли около двух и сказали, что Луиза Эймс хочет отправить меня на отдых. Я не знала, что они имеют в виду. Отдых мне не требовался. Я позвонила Луизе, но ее телефон не отвечал. Они сказали, что все улажено, и они отвезут меня в больницу, где я смогу отдохнуть. Сами знаете, в каком я была настроении. Я действительно устала. Согласилась поехать с ними и попала сюда.
  — Они полагают, что вы слишком много пьете.
  — Кто это сказал?
  — Миссис Эймс. Она говорила, что вы названивали ей днем и ночью и несли всякую чушь.
  — Я ей не звонила, — воскликнула Глория. — Это она позвонила мне.
  — По какому поводу?
  — Мне не хочется говорить об этом.
  — Сколько вы сегодня выпили, Глория? Только не лгите.
  — Бутылку пива за ленчем. И все.
  — А вчера?
  Она задумалась.
  — Два бокала «мартини» перед обедом. Больше ничего. В последнее время я почти не пью. После нашей встречи. Вы приносили с собой виски, не так ли?
  — Приносил.
  — Жаль, что не принесли сегодня.
  — Может, и принес.
  Она просияла. В глазах проснулась надежда, уголки рта поднялись.
  — Вы не шутите?
  — Нет.
  Она огляделась.
  — Нам нужны стаканы. Вы можете принести стаканы?
  — Где же я возьму стаканы?
  — На сестринском посту. Там стаканы и разные соки. Принесите какого-нибудь сока.
  — Виски с соком?
  — Яблочный сок. Я помню, что у них есть яблочный сок. Его можно смешать с виски.
  Я посмотрел на нее и покачал головой.
  — Даже не знаю, Глория. Вас поместили сюда с тем, чтобы вы не пили.
  — Я не алкоголичка. А выпить мне сейчас просто необходимо.
  — Очень хочется?
  — Ужасно.
  — Скажите мне, о чем вы говорили с миссис Эймс, и вы получите виски.
  Я очень гордился собой. Еще бы, решил облагодетельствовать женщину, которой так хотелось выпить.
  Глория Пиплз, однако, не приняла моего предложения.
  Похоже, даже обиделась.
  — Сначала принесите мне выпить, — заявила она. — А потом, возможно, и поговорим.
  Я кивнул.
  — Яблочный сок?
  — Яблочный сок, — подтвердила она.
  Я вышел в коридор, направился к сестринскому посту. На пластиковом подносе стояли ведерко со льдом, бутылки и пакеты с фруктовыми соками. Худощавая медсестра в золотых очках наблюдала, как я наливаю яблочный сок в два пластиковых стаканчика.
  — Она попросила принести ей что-нибудь попить.
  Медсестра одобряюще кивнула.
  — Чем больше жидкости она пьет, тем лучше.
  — Она неплохо выглядит. Я ожидал худшего.
  — Ха, — вырвалось у медсестры. — Видели бы вы ее в два часа дня, когда ее привезли сюда. На ней лица не было. А сейчас она поспала, отдохнула.
  — Как по-вашему, ее привезли не зря?
  — В последнее время она много пила, и отнюдь не сок.
  Я отнес оба стаканчика в палату Глории Пиплз. Она прикусила губу, увидев их, встала, протянула к ним дрожащие руки.
  — Останьтесь у двери.
  Я остался у полуприкрытой двери.
  — Никого не впускайте, — она подошла к раковине вылила две трети содержимого стаканчиков. Повернулась ко мне. — Наполните их.
  Я достал из кармана бутылку, отвернул пробку, наполнил стаканчики виски. Глория Пиплз протянула один мне, несколько капель выплеснулись на пол. Свой стаканчик поднесла ко рту, держа его обеими руками. Дважды глотнула, с удовлетворенным вздохом уселась в кресло, полезла в карман халата, вытащила пачку «кента», вытрясла из нее кончик сигареты, губами достала ее из пачки.
  — Есть у вас зажигалка? Они не разрешают держать спички или зажигалку в палате. Приходится ходить на пост, там электрическая зажигалка.
  Я дал ей прикурить, закурил сам.
  — А теперь рассказывайте, Глория.
  Шотландское сделало свое дело. На щеках Глории затеплился румянец. Сигарету и стаканчик она держала более уверенно. Ей даже удалось удержать их в одной руке, пока второй она приглаживала волосы. Впрочем, прическа ее от этого лучше не стала.
  — Так Луиза говорит, что я ей звонила?
  Я кивнул.
  — Насколько мне известно, да.
  — Я ей не звонила. Я никогда ей не звонила. А вот она позвонила мне.
  — С чего бы это?
  — Хотела, чтобы я ей кое-что отдала.
  Я ждал. Добрые самаритяне привыкли ждать.
  — Что именно?
  — Она думала, если он проникнет туда, они поймут, в чем дело.
  Конечно, мне следовало помнить о Иове. Вот уж кто умел ждать. Но я бы мог посостязаться с ним.
  — Кто он?
  — Ее домашний зверек. Телохранитель. Жеребец, которому она платила за то, что он ее трахал.
  — Джонас Джонс.
  Она вновь отхлебнула виски и кивнула.
  — Он самый. Джонас Джонс.
  — И куда он должен был проникнуть?
  — В их квартиру.
  — В чью?
  — Бобби и этой сучки Майзель.
  — А ключи были у вас, так?
  Мой вопрос дошел до нее не сразу, вероятно сказалось наложение спиртного на транквилизаторы.
  — Откуда вам это известно? Никто не знал, что у меня были ключи.
  — Луиза Эймс знала.
  — Это другое дело. Она знала, что у меня были дубликаты всех его ключей. Он постоянно их терял.
  — Вы все еще работали у сенатора, когда он купил квартиру в «Уотергейте»?
  Она покачала головой.
  — У него я уже не работала. Он перевел меня к Кьюку. Но я все равно держала у себя дубликаты ключей. Когда он купил квартиру в «Уотергейте», я позаботилась о том, что бы изготовили пару лишних ключей. Просто продолжала приглядывать за ним, хотя он ни о чем меня уже и не просил.
  — И что вы сделали, послали ключи Луизе Эймс по почте?
  Еще раз она покачала головой.
  — Нет, Джонас заехал и забрал их.
  — А что потом?
  Она допила свой стаканчик.
  — Думаю, я еще выпью сока.
  — Пожалуйста, — я протянул ей свой. — Возьмите, я еще не пил.
  Это ее порадовало. Она благодарно улыбнулась. Еще бы, доктор прописывал ей лучшее на свете лекарство. Она одним глотком ополовинила стаканчик.
  — Не волнуйтесь. Я не надерусь.
  — Я это знаю. Так что случилось после того, как Джонас взял у вас ключи?
  Она пожала плечами.
  — Наверное, он проник в их квартиру и выяснил то, что она хотела знать. По крайней мере, так она сказала.
  — Когда?
  Глория Пиплз задумалась.
  — Вчера, — она энергично кивнула. — Да, да, вчера. Именно тогда Луиза позвонила и начала отчитывать меня.
  — За что?
  — За то, что я спала с Бобби. Она сказала, что знала об этом с самого начала, но не возражала, потому что чувствовала, что для него это всего лишь развлечение. А вот Конни Майзель, сказала она, совсем другое дело. Конни Майзель погубила Бобби, а вот теперь она намерена погубить Конни Майзель.
  — Как?
  — Этот самый вопрос я ей и задала. Как?
  — Что она ответила?
  — Рассмеялась и сказала, что я смогу прочесть об этом в колонке Френка Сайза.
  — И что потом?
  — Ничего. Она положила трубку, а я выпила пару бокалов «мартини». Может, даже три. Я очень расстроилась, — Глория заплакала. Слезы горошинами скатывались по ее щекам. Я испугался, что сейчас она разрыдается, а потому подошел и начал поглаживать ее по плечу.
  — Ну, ну, — добрый, все понимающий доктор Лукас. — Все будет хорошо. Не надо плакать.
  Она посмотрела на меня. Глаза блестели о слез.
  — Везунчик.
  — Везунчик?
  — Мой кот. Я просто уехала и оставила его, а теперь не знаю, что он будет есть. Он никогда не оставался один.
  Я нашел носовой платок и вытер часть слез.
  — Успокойтесь. Выпейте сока. Не волнуйтесь из-за Везунчика. Я о нем позабочусь.
  — Вы… вы позаботитесь? — она вновь уткнулась носом в стакан.
  — Я знаю одно место в Силвер-Спринг. Санаторий для кошек. Несколько раз я отвозил туда своего кота. У них есть телевизоры и все такое. Я заберу Везунчика и отвезу его туда.
  Слезы прекратились, появилась икота.
  — Он… он любит синоптика.
  — Синоптика?
  — По ти-ви… прогноз погоды. По девятому каналу. Он всегда смотрит эту передачу.
  — Я скажу об этом даме, что управляет санаторием.
  Она осушила и мой стакан. Я подсчитал, что за пятнадцать или двадцать минут она выпила чуть ли не двести грамм виски.
  — Почему бы вам не прилечь? — предложил я.
  — Вы заберете то, что осталось?
  — Вы про виски?
  — Да.
  — Если бутылку найдут, ее у вас отнимут.
  — Мы ее спрячем. Дайте мне мою сумочку. Все равно мне отдавать вам ключи. Мы спрячем ее в моей сумочке.
  — Отличный тайник. В него они никогда не заглянут. Разве что после того, как полюбопытствуют, а что у вас под подушкой.
  — Так где же мы ее спрячем?
  — Под матрацем.
  Она закрыла глаза, нахмурилась.
  — Под матрацем, — повторила она. — Под матрацем, — открыв глаза, она широко улыбнулась. — Это я для того, чтобы вспомнить, когда проснусь.
  Я протянул ей сумочку и засунул бутылку виски под матрац. Меня распирала гордость. Столько добрых дел за один день. Я обокрал мертвую женщину. Утешил больную спиртным. Еще чуть-чуть, и из лопаток начнут расти крылышки.
  — Думаю, я немного посплю, — Глория посмотрела на кровать.
  — Отличная мысль.
  Она поднялась, не особо шатаясь дошла до кровати, села.
  — Под матрацем, — она кивнула, словно давала себе слово не забыть об этом.
  — Под матрацем, — эхом отозвался я.
  — Этим утром я просмотрела колонку Френка Сайза, но о Бобби в ней не упоминалось. О нем напишут завтра?
  — Думаю, что нет.
  — А когда? — она вытянулась на кровати.
  — Не знаю, Глория, — ответил я. — Возможно, что никогда.
  Глава 25
  Коту Глории Пиплз не понравилась долгая автомобильная поездка. Он недовольно мяукал всю дорогу от Виргинии до Силвер-Спринг, что в штате Мэриленд, несмотря на то, что Сара всячески пыталась успокоить его. По пути я изложил Саре мою версию цепочки убийств, начавшихся смертью Каролин. Иногда мне приходилось кричать, чтобы перекрыть мяукание Везунчика, которого мой рассказ абсолютно не интересовал.
  А потом мы с Сарой сидели во французском ресторанчике в Джорджтауне, который открылся после массовых выступлений весной одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. После наступления темноты в Джорджтауне улицы пустеют. После десяти или одиннадцати вечера там можно встретить редких пешеходов, да и те куда-то спешат.
  Кормили в ресторане неплохо, а вот обслуживание грешило оригинальностью: официанты ездили между столиков на роликовых коньках. К тому времени, как мы выпили по коктейлю и заказали обед, я как раз закончил повествование. Сара смотрела на меня несколько секунд, прежде чем спросить:
  — А как же капитан Бонневилль?
  — Ему придется подождать.
  Она покачала головой.
  — Если ты останешься с Френком Сайзом, Бонневиллю придется ждать долго, возможно, ты вообще к нему не вернешься. Когда ты закончишь одно расследование, при условии, что тебя не убьют, Сайз подбросит тебе новое. Возможно, трупов в нем будет поменьше, но тебе все равно придется купаться в грязи, и может настать день, когда ты уже не сможешь от нее отмыться.
  — Ты думаешь, мне там нравится? В этой самой грязи?
  — Нет, тебе там не нравится. Но тебя занимают люди, которые в ней плавают. Они занимают тебя, потому что ты считаешь их отличным от себя, но это не так.
  — Ты хочешь сказать, что я такой же, как они?
  Она мягко улыбнулась. Эта улыбка Сары мне особенно нравилась.
  — Мы такие же, как они, Дек. Просто им пришлось делать выбор, чего от нас пока никто не требовал. Потому-то в большинстве своем люди остаются честными. Им не предоставляется шанса стать другими.
  — Ты присоединилась к циникам, — заметил я.
  — Нет, обучаюсь на твоем примере. Наблюдая за тобой. Когда ты работал на государство, тебе предлагали взятки?
  Я кивнул.
  — Несколько раз. Может, даже больше, чем несколько. Не всегда ясно, предлагают тебе взятку или нет.
  — Но ты отверг их поползновения.
  — Я ни одной не взял. Насчет отверг… Иногда я притворялся, что не понимаю, о чем, собственно, речь.
  — А почему ты не брал взяток?
  Я отпил «мартини». Вкус отменный. Не то, что виски с яблочным соком.
  — Почему я их не брал? Моральные принципы. Чувство собственного достоинства. Плюс страх. А вдруг поймают?
  — Есть и еще одна.
  — Одна что?
  — Причина.
  — Какая же?
  — Ты не нуждался в деньгах. А вот представь себе, что у тебя ребенок, и ребенку необходима искусственная почка, стоимость которой равна твоему заработку за год, а ты уже по уши в долгах. И тут кто-то говорит тебе: «Послушай, Лукас, как на счет того, чтобы взять десять тысяч баксов и закрыть кое на что глаза?» Что бы ты ответил? Только помни, что твое «нет» означало бы смертный приговор ребенку.
  Я улыбнулся.
  — За это, Сара, я тебя и люблю. Ты устанавливаешь собственные правила.
  — Не уходи от ответа.
  — Ладно, в такой ситуации я мог взять деньги, а мог и не взять. Но одно я знаю наверняка. Если я их не взял, а ребенок умер, моя честность стала бы мне слабым утешением.
  — Именно об этом я и говорю. Людям, которым можно дать взятку, всегда нужны деньги. В твоем случае, тебе были бы нужны деньги для спасения ребенка. Кто-то другой хотел купить новую яхту. И кто скажет, кому они нужны больше? Тому парню, что желает купить яхту или тебе?
  — И как мы выйдем из этого порочного круга?
  — Выйдем, как и вошли, — ответила Сара. — Закроем эту тему. А коснулась я ее потому, что ты начал меняться.
  Прикатил официант с салатом. Когда он оставил нас одних, я отдал салату должное. Он понравился мне никак не меньше «мартини».
  — Что значит, я меняюсь?
  — Становишься активным игроком. Раньше за тобой этого не замечалось. Два месяца тому назад ты не взял бы ключи из руки убитой женщины. Не стал бы поить несчастную Глорию Пиплз в больнице. Я думаю… мне кажется, у тебя навязчивая идея.
  — И на ком же я зациклился?
  — На этой Конни Майзель.
  — Я же практически не знаю ее. Ешь салат. Очень вкусный.
  Сара попробовала салат. Кивнула.
  — Ты прав, вкусный, — но есть не стала, а продолжила рассуждения по главной теме этого вечера: что не так с Декатаром Лукасом. — С этим я не спорю. Ты видел ее пару раз. Но ты ее знаешь. Ты действительно знаешь ее. Это же видно. Ты знаешь ее не хуже капитана Бонневилля, а с тем ты и вовсе не встречался. Я думаю, ты знаешь Конни Майзель лучше, чем меня.
  — Я не знаю, чего она хочет.
  Сара рассмеялась. Не так уж и весело.
  — Я ни разу не видела этой женщины, но и из того, что ты мне рассказал, мне ясно, чего она хочет.
  — Чего же?
  — Отмщения.
  — Какое забавное слово.
  — Отчего же? Оно из той самой грязи, где и обитает вместе с алчностью, ненавистью и всем прочим. Твоими старыми друзьями. Или знакомыми.
  — Интересные ты сегодня выдвигаешь гипотезы.
  Она поела салата, запила его заказанным мною вином. Посмотрела на меня и мне показалось, что в глазах ее я что-то уловил. Возможно, нежность.
  — Ты не остановишься, не так? Постараешься дойти до конца, каким бы горьким и кровавым он ни был.
  — Совершенно верно.
  — Почему?
  — Наверное потому, что хочу этого.
  — Ты хочешь или должен?
  Я пожал плечами.
  — А какая, собственно, разница.
  — Эти ключи, что ты украл. Как ты намерен с ними поступить?
  — Я намерен использовать их по назначению.
  После этого она замолчала. И более не произнесла за вечер ни слова.
  
  Я решил, что половина третьего утра вполне подходящее для грабителя время. Почти все в этот час уже спят. Служба безопасности тоже мышей не ловит, даже в «Уотергейте». Успех моего блестящего замысла зависел от содействия достаточно высокопоставленного сотрудника департамента сельского хозяйства, которому я когда-то оказал небольшую услугу. Не упомянул его фамилию в отчете, хотя и мог. Я не преминул сказать ему об этом, и с тех пор он не позволял себе никаких вольностей с деньгами обращающихся к нему фирм.
  Жил он двумя этажами ниже экс-сенатора Эймса и его доброй подруги и постоянной сожительницы Конни Майзель. Я позвонил ему из телефонной будки на Виргиния-авеню, в квартале от «Уотергейта». Прошло пять минут, прежде чем мне ответил заспанный голос.
  — Слушаю.
  — Привет, Хойт. Это Дек Лукас. Извини, что побеспокоил тебя.
  — Кто?
  — Дек Лукас.
  Какое-то время ушло на то, чтобы он соотнес меня с собственной системой координат.
  — Ты знаешь, который теперь час?
  — Половина третьего. Ты меня извини, но я в безвыходном положении. Был на вечеринке и потерял бумажник. Я без машины, а мне нужно пять долларов на такси, чтобы добраться домой. Ты меня выручишь?
  — Ты хочешь занять у меня пять долларов?
  — Именно так.
  — Где ты?
  — По соседству.
  — Поднимайся. Я живу в пятьсот пятнадцатой.
  — Спасибо тебе, Хойт.
  Охранник в вестибюле зевнул и позвонил Хойту, дабы убедиться, что меня ждут. После того, как Хойт подтвердил, что я не лгу, он мотнул головой в сторону лифтов. В кабине я нажал на кнопку семь. Вышел на седьмом этаже, дождался, пока кабина двинется, нажал на кнопку «вниз», затем побежал к двери, над которой горела красная надпись «Выход». Открыл ее, убрал собачку и залепил ее скотчем, купленном в магазине на углу Семнадцатой улицы и Кей-стрит, работающем круглосуточно. Осторожно прикрыл дверь и бегом вернулся к лифтам, аккурат к прибытию кабины, которую вызвал. Спустился на пятый этаж и после недолгих поисков нашел пятьсот пятнадцатую квартиру. Позвонил. Дверь открылась незамедлительно, и мужчина в халате сунул мне пятерку.
  — Я бы пригласил тебя в дом, Дек, но жене нездоровится.
  — Премного тебе благодарен, Хойт. Деньги верну завтра.
  — Отправь по почте, хорошо?
  — Как скажешь.
  Дверь закрылась, но я подождал с минуту, чтобы убедиться, что она не откроется вновь. Вернулся в холл, через дверь с надписью «Выход» попал на лестницу, поднялся на два этажа к двинулся к семьсот двенадцатой квартире.
  Достал ключи, которые вынул из руки Луизы Эймс, вставил ключи в замочные скважины. Цепочка меня не беспокоила: в левом кармане брюк лежали ножницы для резки металла.
  Повернув ключи, я толкнул дверь. Она приоткрылась.
  Цепочки, похоже, не было, так что я распахнул ее пошире и вошел в прихожую. На маленьком столике горел ночник. Я бесшумно закрыл дверь.
  На мне были туфли с толстой каучуковой подошвой, но я пересек прихожую на цыпочках. На пороге гостиной остановился, прислушался, дыша через рот. Так дышат все профессиональные квартирные воры. Где-то я об этом прочитал. Или услышал по ти-ви. Глядя на телеэкран, можно научиться многим способам нечестного добывания денег.
  Я вслушивался в тишину больше минуты, но ничего не услышал. Достал из кармана маленький фонарь, купленный одновременно со скотчем. Ножницы для резки металла я занял у моего соседа, того самого, что знал, как звучит выстрел из обреза. Я здраво рассудил, что у человека, который это знает, должны быть ножницы для резки металла. Логика меня не подвела.
  Освещая путь фонариком, дабы не наткнуться на мебель, я добрался до двери в дальнем конце гостиной, около рояля. Открыл ее, обвел лучом комнату. Я не ошибся и с дверью: она привела меня, как я и рассчитывал, в библиотеку или кабинет.
  Я переступил порог, оставив дверь в гостиную открытой.
  Я знал, что искать. Знал, потому что Конни Майзель была очень искусной лгуньей. И, как все искусные лгуны, она разбавляла ложь изрядной долей правды. В этом случае и заведомо ложная информация казалось абсолютно правдивой. В одном ей не повезло: в моем лице она столкнулась с человеком, обладающим уникальной памятью. Если б она не упомянула Лос-Анджелесского телефона, я бы не побывал в баре Стэйси. Если бы не сказала, что мать прислала Библию, я бы не явился за ней в квартиру сенатора.
  А пришел я именно за ней. Библией. Я предполагал, что ее и нашел Джонас Джонс. Но полной уверенности у меня не было. Двигало мною наитие, наитие историка. Я обвел комнату лучом фонаря. Большой письменный стол, большой глобус, кресла, стеллажи с книгами. Где еще прятать Библию, как не на книжных стеллажах? Я попытался поставить себя на место Конни Майзель. Попытался бы я спрятать Библию? С одной стороны да, попытался бы, с другой — нет. Я решил, что не смогу представить себя на ее месте. Да и вряд ли кто смог бы.
  Я навел фонарик на стеллажи. Книги стояли, как новенькие, похоже, никто их и не раскрывал. На самой верхней полке, среди двух романов, которые я давно собирался прочесть, стояла нужная мне книга. Библия. В десять или одиннадцать дюймов высотой, в два с половиной или три дюйма шириной. В черном кожаном переплете с выбитой золотыми буквами по торцу надписью: «Святая Библия». Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы достать ее. Я все еще не знал, что я найду в Библии. Может, истинную историю семьи Конни Майзель. Я снял Библию с полки и направился к столу.
  Положил Библию на стол и, держа фонарик в правой руке, раскрыл. Увидел, что Библия пустая, не Библия, а, по существу, шкатулка в форме Библии, в которой лежали револьвер и газетная вырезка. Я уже начал читать вырезку, когда услышал звук. Звук закрывающейся двери. Я понял, входной двери квартиры. Потом до меня донесся женский голос. Приглушенный, но я его узнал. Так могла говорить только Конни Майзель. Она не только говорила, но и смеялась.
  Послышался и мужской голос, скорее, шепот.
  — Неужели ты не можешь подождать? — спросила она.
  Вновь рассмеялась, едва слышно. Все стихло, затем кто-то вздохнул, опять заговорила она:
  — Сюда, дорогой. К дивану.
  Ответных слов мужчины я не разобрал. Послышалось шуршание одежды, вздохи и мужчина внятно произнес:
  — О, черт побери, как же мне хорошо.
  Меня это несколько удивило, потому что принадлежал голос лейтенанту Дэвиду Синкфилду.
  Глава 26
  Домой я добрался лишь к четырем часам утра. И лишь потому, что до половины четвертого Синкфилд и Конни Майзель «кувыркались» на диване. Я поставил Библию на полку и сидел под столом, слушая музыку их любовных утех. Признаюсь, я немного завидовал Синкфилду. И куда больше удивлялся.
  Утром Сара предоставила мне возможность выспаться. Но Мартин Рутефорд Хилл имел на этот счет особое мнение. В половине десятого он стукнул меня по носу одноглазым плюшевым мишкой. Второй глаз он вырвал зубами и проглотил шестью месяцами раньше.
  Потом я спустился вниз, и Сара молча налила мне чашку кофе. Я сидел, пил кофе и думал. Допив кофе, я поднялся и вновь наполнил чашку.
  — Мы не посадили розовый алтей, не так ли?
  — Нет. В последнее время мы много чего не сделали.
  — Почему бы тебе сегодня не сходить с ребенком в зоопарк?
  Она посмотрела на меня.
  — Я не хочу идти в зоопарк. И ребенок не хочет. Он ненавидит зоопарк.
  — Сходи с ним куда-нибудь еще.
  — Почему?
  — Мне надо посовещаться с одним человеком. Будет лучше, если тебя при этом не будет.
  — С каким человеком?
  — С Артуром Дэйном.
  — Частным детективом?
  — Вот-вот.
  — Этой ночью ты что-то нашел, не так ли?
  — Думаю, что да.
  — Почему бы тебе и Дэйну прямиком не отправиться в полицию?
  Я закрыл глаза, вспоминая музыку любовных утех, что слышал не так уж и давно.
  — Сходи куда-нибудь с ребенком, а завтра мы посадим алтей.
  — Почему завтра?
  — Потому что к тому времени все кончится.
  Я позвонил лейтенанту Синкфилду и пригласил его ко мне. Голос у него был какой-то сонный. Я позвонил Артуру Дэйну. Он, похоже, спал всю ночь, как и положено добропорядочному гражданину. Ему я сказал то же, что и лейтенанту.
  — Думаю, я нашел ключ к разгадке.
  Они оба пообещали приехать, но я позаботился о том, чтобы приехали они в разное время.
  Сара загрузила Мартина Рутефорда Хилла в «пинто», села за руль и укатила. Когда я спросил, куда она решила поехать, она ответила: «К цыганам».
  — Куда? — переспросил я.
  — К цыганам. Еще не знаю, то ли останусь в таборе, то ли продам им ребенка.
  Я же пошел в Библиотеку конгресса. День выдался чудным. Светило солнце. На зеленой лужайке перед библиотекой несколько юношей и девушек, оторвавшись от занятий, ели ленч, принесенный в пакетах из плотной бумаги. Пели птички.
  На газетной вырезке, что лежала в Библии, которую я нашел на книжных полках экс-сенатора Эймса, не было даты. Как и названия газеты. Я, правда, полагал, что знаю и газету, и время ее выпуска. Оставалось лишь убедиться в своей правоте.
  В отделе периодических изданий я попросил принести подборку «Лос-Анджелес таймс» за август одна тысяча девятьсот сорок пятого года. В отличие от «Нью-Йорк таймс», Лос-Анджелесскую газету не пересняли на микрофильмы. А потому я получил толстую пачку газет. Открыл номер за пятнадцатое августа. Аршинный заголовок гласил: «ЯПОНИЯ КАПИТУЛИРУЕТ!» Я прочел передовицу, хотя искал совсем другую заметку. Из любопытства.
  Затем медленно пролистал газету. Фотоснимки и статьи рассказывали о том, как Лос-Анджелес отметил День победы. На странице тридцать один я обнаружил искомую заметку. Под заголовком:
  «ОГРАБЛЕНИЕ ВИННОГО МАГАЗИНА.
  ДВОЕ ГРАБИТЕЛЕЙ ЗАСТРЕЛИЛИ ВЛАДЕЛЬЦА».
  Ничего особенно в заметке я не нашел. Четырнадцатого августа одна тысяча девятьсот сорок пятого года, около одиннадцати вечера, в винный магазин на Ван-Несс-авеню в Голливуде вошли двое грабителей. Хозяин магазина, некий Эмануэль Перлматтер, вместо того, чтобы отдать деньги, полез за пистолетом, который держал под прилавком. Этого ему делать не следовало, потому что в итоге он получил две пули. В заметке не уточнялось, какой выстрел оказался смертельным, первый или второй. Пристрелив Перлматтера, грабители обчистили кассу. Свидетели видели, как из винного магазина выбежали мужчина и женщина. Мужчина вроде бы был в военной форме, но вот в определении рода войск свидетели разошлись. Иных сведений об ограблении не сообщалось, если не считать того, что добыча грабителей составила семьдесят пять долларов. Согласно показаниям жены Перлматтера, большей суммы он в кассе никогда не держал. Полиция отметила, что за последние два года Перлматтера грабили четыре раза.
  Не могу сказать, как долго просидел я над раскрытой газетой. Сидел и думал о том, сколько же выпил капитан военно-морских сил США Роберт Эф. Эймс до того, как вместе с матерью Конни Майзель решил ограбить винный магазин и пристрелить его владельца, сорокадевятилетнего Эмануэля Перлматтера. А потом начал гадать, на что они потратили добытые семьдесят пять баксов.
  Артур Дэйн уважал точность. Он прибыл к моему дому в юго-восточной части Четвертой улицы ровно в два часа дня. Может, на минуту раньше. В темно-синем костюме с чуть заметной красной полоской, белой рубашке, красно-синем галстуке-бабочке. Впервые я видел его в галстуке-бабочке. Мне показалось с ним мистер Дэйн выглядит несколько фривольно.
  Он оглядел мою гостиную и чуть кивнул, как бы показывая, что ничего иного он и не ожидал. Затем сел в кресло, которое я полагал своим, и положил ногу на ногу. Блеснули его начищенные черные туфли.
  — Вы сказали, что нашли что-то очень важное.
  Я кивнул.
  — Хотите кофе?
  Он покачал головой.
  — Может, виски?
  — Не хочу. Так что вы нашли?
  — Я знаю, чем Конни Майзель держит сенатора Эймса.
  Это его проняло. Если раньше его правая нога лежала на левой, то теперь он поменял их местами.
  — Чем же?
  — Четырнадцатого августа одна тысяча девятьсот сорок пятого года, в День победы, Роберт Эф. Эймс, только что демобилизованный из военно-морских сил, и мать Конни Майзель, Гвендолин Рут Симмс, ограбили винный магазин и застрелили его владельца, некоего Эмануэля Перлматтера. Мать Конни Майзель попросила своего давнего Лос-Анджелесского приятеля отправить оружие убийства дочери после ее смерти. Вероятно, к револьверу прилагалось письмо, объясняющее, что все это значит. Письма я не нашел. А вот револьвер видел.
  — Когда? — спросил Дэйн.
  — Этой ночью. Вернее, ранним утром. Я побывал в квартире сенатора.
  По выражению лица Дэйна я понял, что он мне не верит.
  — Проникнуть в квартиру сенатора не так-то просто.
  — У меня были ключи.
  — Где вы их взяли?
  — Из руки Луизы Эймс. Вчера. Когда вы разговаривали по телефону.
  — Конни Майзель шантажировала его, — после короткой паузы изрек Артур Дэйн.
  — Шантажирует до сих пор, — поправил его я.
  — И живет с ним, — добавил Дэйн.
  — Она еще не довела дело до конца.
  — По-вашему, она еще не получила то, что хотела?
  — Совершенно верно. Теперь, после смерти жены, сенатор очень богат. Исходя из того, что вы мне говорили, после его смерти Конни Майзель получит все. То есть примерно двадцать миллионов долларов.
  — Вы правы. Она получит примерно двадцать миллионов, — Дэйн помолчал. — Этот револьвер, который вы видели. С чего вы взяли, что именно из него убили владельца винного магазина?
  — Я ничего не знаю наверняка. Это всего лишь догадка. Моя версия основана на догадках. Но выстраивается четкая цепочка событий. Все сходится.
  — Вы уже рассказали полиции? Синкфилду?
  Я вздохнул, покачал головой.
  — Нет, тут возникли некоторые трудности.
  — Какие же?
  — Когда этим утром я изображал взломщика, Конни Майзель вернулась домой.
  — Она вас видела?
  Вновь я покачал головой.
  — Нет, потому что ублажала Синкфилда на диване в гостиной.
  Дэйн улыбнулся.
  — Будь я проклят!
  — Вот-вот.
  — Да уж, у вас действительно возникли трудности.
  — Может, мне обратиться к его напарнику? — спросил я.
  — Напарнику Синкфилда?
  — Совершенно верно.
  — Вроде бы, он хороший коп.
  — Так что, позвонить ему и пригласить сюда?
  Дэйн не выхватил пистолет. Просто сунул руку, как мне показалось, во внутренний карман, и достал пистолет, точно так же, как обычно достают сигару.
  — Я надеюсь, вашей сожительницы нет дома. Как и ребенка.
  — Перестаньте. Зачем вам пистолет?
  — Чтобы убивать людей, — он быстро огляделся. — Куда ведет эта дверь? В стенной шкаф?
  — В ванную с туалетом.
  — Туда, — скомандовал он.
  — Только не пытайтесь и теперь обставить все, как самоубийство, — предупредил я. — Ничего не получится.
  Дэйн усмехнулся.
  — Вы думаете, что до всего докопались, так?
  — Это не составило труда. После того, так Глория Пиплз рассказала мне, что Джонас Джонс проник в квартиру сенатора с помощью тех же ключей, что и я. Должно быть, он рассказал Луизе Эймс о газетной вырезке, а та сумела сложить два и два. Потом она ввела вас в курс дела, вероятно, по телефону, вы приехали, убили обоих и позаботились о том, чтобы все выглядело, как убийство-самоубийство. После чего вернулись в Вашингтон и заглянули на огонек к Конни Майзель. Она стала бы вашим алиби, если б вам таковое потребовалось. А вы — ее.
  — И что подтолкнуло вас к такому выводу? — в голосе Дэйна слышалось любопытство.
  — Пистолет, который вы наставили на меня. Хотите, чтобы я рассказал остальное?
  — Нет. Просто зайдите в ванную. Чтобы выстрел не побеспокоил соседей.
  Я, однако, продолжал говорить.
  — Вы также убили дочь сенатора и Игнатия Олтигби.
  — Я?
  — Разумеется. Вы убили Каролин Эймс, потому что она, скорее всего, подслушала разговоры Конни с сенатором. Делать это она умела. И еще записала некоторые из них на пленку. Я думаю, на ту же пленку попали и ваши телефонные беседы с Конни Майзель. Короче, она узнала, что Конни Майзель и вы шантажируете сенатора. Поэтому вы и убили ее, заминировав «дипломат». Кто поменял «дипломаты»? Конни?
  — Я сказал, в ванную, Лукас.
  Я не двинулся. Остался на диване.
  — Вы же специалист по взрывным устройствам, не так ли, Дэйн? Проведя столько времени в ФБР и ЦРУ, вы знаете, как смонтировать бомбу в «дипломате»? И стрелять из любого вида оружия вас там научили. Так что попасть с двадцати пяти футов в человека на темной улице для вас сущий пустяк. Бедный Игнатий. Мать отправила ему письмо, в котором написала об американском сенаторе, в свое время, ограбившем винный магазин и убившем его хозяина. Это все, что она могла сделать для сына. Подумала, что он сможет заработать на этом немного долларов. Но доказательств он от нее не получил. Может, потому что был наполовину черный, а мать действительно не любила черных. Так что, кроме письма у него ничего не было. Игнатий, наверное, потратил свои последние деньги на билет до Вашингтона, но судьба столкнула его с дочерью сенатора. Думаю, произошло это случайно, но рано или поздно он бы все равно встретился с ней. Игнатий, однако, так и не решил, как использовать имеющийся у него компромат на сенатора. И все еще пребывал в раздумьях, когда Каролин Эймс убили. Игнатию это не понравилось. Он знал, почему она умерла, ибо Каролин оставила ему дубликаты магнитофонных записей и своего дневника. Должно быть, он полюбопытствовал, а что, собственно, ему оставлено, и пришел к выводу, что ему это не по зубам. Поэтому он принял решение продать все мне за пять тысяч баксов и бежать из Америки. Вы же следили за ним и убили у моего дома.
  — Если вы хотите умереть на этом диване, Лукас, меня это вполне устроит, — процедил Дэйн.
  С лестницы донеслись какие-то звуки. Будто кто-то спускался по ступеням. Дэйн оглянулся. Глупыш, наш кот, решил прогуляться, то ли к своей миске на кухню, полакомиться «пуриначу», то ли к своему ящику, справить нужду. Я бросил в Дэйна тяжелую пепельницу. Она угодила ему в левое плечо.
  Затем воспользовался кофейным столиком, как трамплином, и взмыл в воздух. Дэйн это заметил и отступил в стороны, слишком проворно для мужчины сорока шести лет с заметным брюшком. Он ударил меня по лицу, пока я еще летел. Приземлился я на пол, не задев его. На руки и колени. Глупыш потерся о мою левую руку. Я поднял голову. На губах Дэйна играла улыбка. Дуло пистолета нацелилось на меня. Я же смотрел на пистолет и думал, что умирать мне ужас как не хочется, но повлиять на что-либо я бессилен.
  — Полиция, Дэйн, — раздался грубый мужской голос.
  — Не двигаться!
  Дэйн не подчинился приказу. Круто развернулся и успел выстрелить до того, как первая пуля ударила ему в живот, а вторая снесла чуть ли не всю правую половину лица. Он не выронил пистолет. Упал на колени, посмотрел на лестницу, попытался поднять руку с пистолетом, но третья пуля пронзила ему шею над галстуком-бабочкой. Вот тут он рухнул на левый бок и затих.
  Лейтенант Дэвид Синкфилд не спеша спустился по ступеням, сопровождаемый своим напарником, Джеком Проктером. В руке он все еще держал револьвер. Как и Проктер. На лице Синкфилда отражалось недовольство.
  — Он ни в чем не сознался.
  — Сознался, уверяю вас.
  — В чем же?
  — Он признал, что хотел меня убить.
  Глава 27
  Синкфилд первым подошел к сотруднику службы безопасности «Уотергейта».
  — Мы собираемся подняться к сенатору Эймсу. И не хотим, чтобы его предупредили о нашем визите.
  Охранник кивнул.
  — Нет проблем, лейтенант. Проходите.
  В кабине лифта Синкфилд повернулся ко мне.
  — Я знаю, что допустил ошибку, взяв вас вместо Проктера.
  — Она же ваша пассия.
  — Вам не следовало упоминать об этом при Проктере.
  — Я в этом не уверен. Ваш поступок вызвал у него восхищение.
  — Но уж другим-то говорить не надо.
  — Пожалуй, вы правы.
  Проктера мы оставили у тела убитого Артура Дэйна. И уехали, как только к дому, в вое сирен, подкатили две патрульные машины, несколько оживив скучную жизнь моих соседей. Проктер хотел поехать с нами, но не стал спорить, когда Синкфилд попросил его остаться. Лишь подмигнул своему начальнику.
  — На этот раз, Дэйв, тебе бы лучше не снимать штаны.
  — Да, — кивнул Синкфилд, — лучше не снимать.
  — Знаете что? — спросил он меня по пути к «Уотергейту».
  — Что?
  — Я все думаю, кто кого нашел.
  — Она первой обратилась к Дэйну.
  — Откуда вы это знаете?
  — Я не знаю. То есть не могу этого доказать. Но инициатива исходила от нее, в этом я не сомневаюсь.
  — А с чего вы решили, что Дэйн работал с ней в паре? Интуиция?
  — Кто-то должен был с ней работать.
  — Но почему вы поставили на него? Разве он оставил какие-то бросающиеся в глаза улики?
  — Такие, как он, улик не оставляют. Единственная улика, указывающая на Дэйна — его профессионализм. Если кто-то и мог нанять в Лос-Анджелесе лесбиянку, чтобы та убила меня, так это Дэйн. Если кто-то и мог установить в своем гараже мину в «дипломат», так это Дэйн. Если кто-то мог обставить двойное убийство, чтобы выглядело оно, как убийство-самоубийство, так это Дэйн. Вы говорили с шерифом округа Толбот?
  — Этим утром. По его словам все экспертизы указывают на то, что налицо убийство-самоубийство. Все сходится до последних мелочей. Он даже сказал, что уже готов закрыть это дело. Я говорил с ним после вашего звонка, поэтому попросил его повременить с вынесением решения.
  — Интересно, какую долю намеревался получить Дэйн? — спросил я.
  — До или после убийства сенатора?
  — Вы думаете, следующим был бы он?
  Синкфилд кивнул.
  — А кто же еще.
  — Может, Дэйн работал авансом. Чтобы они могли поделить все двадцать миллионов.
  — Шестое чувство подсказывает мне, что этого нам не узнать никогда, — заметил Синкфилд. — Она-то нам ничего не расскажет.
  — Как вам удалось заманить ее в постель? — спросил я. — Спрашиваю из чистого любопытства.
  Синкфилд посмотрел на меня. По взгляду чувствовалось, что ему меня жаль.
  — Вы хоть ко мне приглядывались?
  — Конечно.
  — А к ней?
  — К ней тоже.
  — Так кто кого уложил в постель? — он раскурил новую сигарету от бычка, последний выбросил в окно. — Теперь, конечно, я могу сказать, что трахал ее лишь для того, чтобы завоевать ее доверие и вызнать информацию, необходимую для завершения расследования. Вы со мной согласны?
  — Конечно, можете.
  — Но вы мне не поверите.
  — Нет. Полагаю, что нет.
  — Я вас не виню. А потому скажу вам правду. Я оттрахал ее, потому что она мне это позволила, а другого шанса лечь на такую женщину мне не представится, доживи я хоть до ста лет. А если бы вы видели мою жену, то поняли бы, о чем я толкую.
  — Конни Майзель может это использовать, знаете ли.
  — Как?
  — На суде, когда до этого дойдет.
  Синкфилд одарил меня еще одним, полным жалости, взглядом.
  — Вы же не думаете, что дело дойдет до суда, не так ли?
  — А вы?
  Он покачал головой.
  — Никакого суда не будет.
  
  Конни Майзель пригласила нас в квартиру. Открыв дверь, она улыбнулась Синкфилду, кивнула мне и провела нас в гостиную.
  — Смерь жены очень огорчила сенатора, — сообщила она нам. — Он просто в шоке.
  — Когда похороны? — полюбопытствовал я.
  — Завтра. Приглашены только самые близкие люди.
  — Пригласите его сюда, — попросил Синкфилд.
  — Он ужасно расстроен.
  — Он расстроится еще больше, когда услышит то, что я хочу ему сказать.
  Конни Майзель была в черном свитере и черных слаксах. Вероятно, по случаю смерти жены сенатора. В черном она выглядела очень сексуально. Впрочем, сексуально она выглядела в любой одежде. Для меня Конни Майзель олицетворяла секс. Она мне не нравилась, я видел, что она умнее меня, и не мог из-за этого не тревожиться, но я мог понять, какие чувства испытывал к ней Синкфилд. Я мог его понять, а потому ревновал.
  Конни Майзель с любопытством взглянула на Синкфилда.
  — А что вы хотите ему сказать?
  — Во-первых, Дэйн мертв. Я застрелил его этим утром.
  Она смогла бы стать превосходной актрисой. Ни единая черточка не дрогнула на ее лице, за исключением глаз. Она мигнула.
  — Вы говорите про Артура Дэйна?
  Синкфилд кивнул.
  — Можете не сомневаться. Артур Дэйн, частный детектив. Вам бы лучше позвать сенатора.
  Конни Майзель пристально посмотрела на Синкфилда.
  — Да, пожалуй, лучше его позвать.
  — Что вы собираетесь делать? — спросил я, как только она вышла из гостиной.
  Синкфилд мрачно усмехнулся.
  — Вы смотрите, и все увидите сами.
  — Хорошо, буду смотреть, — пообещал я.
  Сенатор вошел, едва волоча ноги. Глубокий старик, в твидовом пиджаке, рубашке без галстука, серых брюках. Конни Майзель поддерживала его под локоть.
  — Добрый день, сенатор, — поздоровался Синкфилд.
  Эймс кивнул лейтенанту.
  — Вы хотели меня видеть?
  — Мы поймали человека, который убил вашу жену. Я застрелил его этим утром. Он мертв.
  Экс-сенатор растерянно огляделся.
  — Я… думал, что он покончил с собой. Мне сказали, что он застрелил Луизу, а потом совершил самоубийство.
  — Нет, — качнул головой Синкфилд. — Вашу жену убил другой человек. По фамилии Дэйн. Артур Дэйн. Частный детектив, который работал на вашу жену. Он убил их обоих.
  Эймс нашел кресло, рухнул в него. Посмотрел на Синкфилда.
  — Но она все равно умерла, не так ли? Я про Луизу. Она все равно мертва.
  — Сенатор?
  — Да?
  — Все кончено. Я подчеркиваю, все. Вам больше не нужно притворяться. Мы знаем о том, что произошло в Лос-Анджелесе в одна тысяча девятьсот сорок пятом году. Мы знаем, что вы убили там человека. Перлматтера.
  Сенатор перевел взгляд с Синкфилда на Конни Майзель.
  — Я не думал, что все так обернется. Честное слово, не думал.
  — На твоем твоем месте, дорогой, я бы молчала.
  Сенатор покачал головой.
  — Они все знают. Какая разница, буду я молчать или нет, — он посмотрел на меня. — Френк Сайз за это ухватится, не так ли, мистер Лукас? История о том, как в молодости я напился пьяным и застрелил человека.
  — Это не по его части, — ответил я. — Такое случается ежедневно. Его заинтересует то, что произошло потом. Вы молчали после гибели Каролин, которая узнала, что вас шантажируют. Вы молчали, когда Игнатия Олтигби застрелили прямо на улице. Ваше молчание стоило жизни вашей жене и тому симпатичному парню, что жил с ней. Но истинная находка для него — Конни Майзель, которая вас шантажировала. Скажите мне, сенатор, каково жить в одной квартире с шантажисткой?
  Эймс посмотрел на Конни Майзель.
  — Я люблю ее. Вот и все, что я могу вам ответить, мистер Лукас.
  Она улыбнулась Эймсу, затем с улыбкой повернулась к Синкфилду.
  — Вы арестуете сенатора, лейтенант?
  — Совершенно верно, — кивнул Синкфилд. — Считайте, уже арестовал.
  — А почему вы ничего не сказали ему о его правах? Разве вы не обязаны сказать ему об этом?
  — Он знает свои права. Вы знаете свои права, не так ли, сенатор?
  — У меня есть право молчать, — ответил сенатор. — У меня есть право… — он взглянул на Синкфилда и вздохнул. — Я знаю свои права. Давайте с этим покончим.
  — Мы отнимем у вас еще пару минут. Мне кажется, вы не все поняли, — он мотнул головой в сторону Конни Майзель. — Она работала в паре с Дэйном. Держала вас под контролем, а Дэйн убивал лишних свидетелей. Сначала вашу дочь, потом ее дружка, наконец, вашу жену и этого Джонса. Дэйн убил их всех. Вы изменили свое завещание, сделав ее вашей единственной наследницей. Как ей удалось заставить вас пойти на это?
  Сенатор покачал головой.
  — Тут какая-то ошибка. Я сам пожелал изменить завещание.
  — Разумеется, сами. И возможно, прожили бы еще месяц или год-другой. Когда на кон поставлены двадцать миллионов долларов, торопиться не с руки. Они могли бы и подождать.
  Эймс вновь посмотрел на Конни Майзель.
  — Он лжет, не так ли?
  — Разумеется, лжет.
  Эймс просиял.
  — Я так и думал. Я убил человека, лейтенант. Давньм-давно. Теперь я готов за это ответить.
  — Это прекрасно, — воскликнул Синкфилд. — Чудесно и удивительно.
  — Оставьте его в покое, — бросила Конни Майзель.
  — Как скажете, — Синкфилд отвернулся.
  Я же наблюдал, как Конни подошла к креслу сенатора, опустилась на колени. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Она погладила его по щеке. Наклонила голову так, чтобы ухо оказалось на уровне ее рта. Что-то прошептала. Лицо Эймса посерело, затем стало мертвенно бледным. Рот приоткрылся, он вытаращился на Конни Майзель.
  — Нет. Это невозможно. Абсолютно невозможно.
  — Но это так, — мягко возразила она.
  — Тебе следовало сказать мне об этом. Почему ты все скрыла от меня?
  Он поднялся.
  — Так уж получилось.
  — Святой Боже, — простонал он. — Святой Боже, — он повернулся к Синкфилду. — Вы позволите покинуть вас на минутку, лейтенант? Мне надо кое-что взять в кабинете.
  — Конечно, — кивнул Синкфилд. — Но вам придется поехать с нами в участок, сенатор.
  Эймс кивнул.
  — Я знаю, — он оглянулся.
  Долго смотрел на Конни Майзель, а затем, шаркая ногами, пересек гостиную, вошел в кабинет и закрыл за собой дверь. Почти тут же раздался выстрел. Я в это время не отрывал глаз от Конни Майзель. При звуке выстрела она улыбнулась.
  Глава 28
  Синкфилд первым влетел в спальню. Я последовал за ним, Конни Майзель — за мной. Эймс сидел за столом. Закинув назад голову. Он выстрелил себе в рот. Зрелище было не для слабонервных.
  Библия лежала на столе. Библия-шкатулка, открытая и пустая. Я обошел стол. Револьвер выпал на ковер из безжизненно свисающей руки Эймса. Тридцать второго калибра, с укороченным стволом. «Кольт», с перламутровой рукояткой. Перламутр искусственный, подумал я.
  Синкфилд шагнул к Конни Майзель. Наклонился. Их лица разделяло лишь несколько дюймов.
  — Что ты ему сказала? — он едва сдерживался. Я видел, как набухли вены на его шее. — Что ты ему сказала, чтобы заставить его отправиться на тот свет?
  Конни Майзель улыбнулась. Подняла руку, коснулась щеки пониже левого уха. Провела пальцем по скуле, затем постучала по подбородку.
  — Повежливее, лейтенант. Повежливее. Не забывайте, что вы говорите с двадцатью миллионами долларами. Двадцать миллионов долларов не любят, когда на них напирают.
  — Что вы ему сказали? — повторил Синкфилд едва ли не шепотом.
  — Разве вы не знаете? — встрял я.
  Он посмотрел на меня.
  — Нет, не знаю. Я не знаю, что такого она могла сказать, чтобы он ушел в кабинет, сунул револьвер в рот и нажал на спусковой крючок. Я этого не понимаю. Он уже согласился поехать в участок. Он признал, что убил того парня в Лос-Анджелесе. Он же спокойно сидел и слушал, как вы рассказывали ему, почему умерли его жена и дочь. Его это не слишком взволновало. Может, и взволновало, но не слишком. А потом она шепчет ему на ухо пару слов, он встает, уходит в кабинет и стреляется. А вы спрашиваете меня, — разве я не знаю, что она ему сказала. Готов заявить честно и откровенно: не знаю. Откуда мне знать?
  — Остальное он мог пережить, — продолжил я. — Мог пережить, потому что эти люди умерли, чтобы спасти его от тюрьмы. Дочь, жена. Они умерли из-за его давнего проступка. Но их смерть действительно не слишком взволновала его. Он даже мог жить с женщиной, которая его шантажировала. Почему нет? Если у нее такая внешность. Я бы тоже с ней жил. Да и вы, полагаю, не отказались бы, не так ли, лейтенант?
  Он медленно кивнул.
  — Не отказался, — у него сел голос.
  — И что же, по-вашему, я ему сказала? — улыбаясь, спросила Конни. Улыбка была та же, что и при звуке выстрела.
  — Вы сказали ему правду. Он не мог сжиться с ней и застрелился, Вы сказали, что вы — его дочь.
  — О Господи! — выдохнул Синкфилд.
  — Видите. Даже вам это не по нутру, Синкфилд.
  — Мне-то что, — буркнул он. — А каково было ему.
  — Я не его дочь, — заявила Конни.
  — Его, его, — возразил я. — Вы родились в мае сорок шестого. Через девять месяцев после августовского ограбления винного магазина.
  — В августе сорок пятого моя мать могла переспать с шестью десятками мужиков.
  — Могла, но не переспала.
  — Откуда вы знаете?
  Я пожал плечами.
  — Ничего я не знаю.
  — Мой отец — Френк Майзель.
  — Нет, — я покачал головой. — Френк не мог иметь детей. У него даже есть медицинская справка. Кроме того, он встретил вашу мать, когда вам было три или четыре года.
  Синкфилд сверлил Конни взглядом.
  — Ты приберегала этот подарочек напоследок, не так ли? Именно так вы хотели отделаться от него. Ты и Дэйн. Сначала шантажировать и спать с ним, потом убить его семью и нанести последний удар, оправиться от которого он бы уже не смог: сказать, что он спал с собственной дочерью.
  — Вы арестовываете меня, лейтенант? — с улыбкой спросила Конни Майзель.
  Он покачал головой.
  — Нет, я вас не арестовываю. Как вы и сказали, теперь за вами двадцать миллионов баксов, а я не из тех, кто арестовывает двадцать миллионов. Толку от этого не будет, доказательств у нас нет. Свидетелей тоже, потому что все они мертвы. Так что арестовывать вас я не буду.
  — Кажется, я что-то почуяла. Уж не собираемся ли мы заключить сделку?
  Синкфилд кивнул.
  — Почему нет?
  Конни Майзель победно улыбнулась.
  — Сколько, дорогой? Какая цифра промелькнула в твоей голове?
  — Половина, — ответил Синкфилд. — Как насчет половины?
  Она пожала плечами.
  — То есть примерно пять миллионов. После уплаты налогов и адвокатских гонораров у меня останется примерно десять миллионов. По пять на каждого.
  — Тебе придется кое-что добавить.
  — Что?
  — Себя. Я бы хотел, чтобы ты была под рукой, потому что я не знаю никого, кто трахался бы лучше тебя.
  Улыбка уже не сходила с лица Конни.
  — Тогда мы обо всем договорились, дорогой. Есть, правда, одна маленькая загвоздка.
  — Какая?
  — Мистер Лукас. Что нам делать с мистером Лукасом?
  В руке Синкфилда мгновенно оказался револьвер тридцать восьмого калибра.
  — Лукас, — повторил он мою фамилию. — Полагаю, от Лукаса надо избавиться, — дуло его револьвера смотрело на меня. — Но придется все делать по-умному, как учил нас старина Дэйн. Как насчет еще одного самоубийства-убийства? Самоубийца у нас уже есть, — он посмотрел на Конни Майзель. — А мы с тобой будем свидетелями, не так ли?
  — Да, — кивнула она. — Полагаю мы можем быть свидетелями… в определенном смысле.
  — Подними с пола револьвер, — скомандовал Синкфилд. — Подними карандашом за предохранительную скобу спускового крючка и принеси мне.
  Конни взяла со стола карандаш, наклонилась, подняла револьвер тридцать второго калибра и отнесла Синкфилду. Тот взял его левой рукой, предварительно обернув рукоять носовым платком. Затем убрал личное оружие в кобуру и перекинул револьвер из левой руки в правую.
  — Надеюсь, вы не сердитесь на меня, Лукас.
  — На вас — нет.
  — Я и понятия не имел, что смогу так легко разбогатеть.
  Рот Конни Майзель приоткрылся. Дыхание участилось.
  — Покончим с этим, дорогой, — прошептала она. — Убей его. Скорее.
  — Хорошо, — ответил Синкфилд и нажал на спусковой крючок.
  В Конни Майзель он выстрелил трижды. Стрелял он отлично. Первая пуля попала точно в сердце, вторая и третья — в лицо. К тому времени, как она упала на ковер, от былой красоты не осталось и следа.
  Синкфилд подошел к ней.
  — Знаете что?
  — Что?
  — Я думаю, что действительно влюбился в нее.
  Я нащупал рукой кресло, плюхнулся в него. Я дрожал. Дрожал всем телом. Синкфилд посмотрел на меня.
  — Да вы дрожите.
  — Я знаю. Ничего не могу поделать.
  Он обошел стол, присел, перехватил револьвер носовым платком за короткий ствол, рукоять вложил в правую руку сенатора, затем позволил «кольту» выпасть на ковер.
  — И что вы намерены теперь делать? — спросил я.
  — Все зависит от вас. Сыграете вы со мной в одной команде или нет. Она действительно хотела, чтобы я вас убил.
  — Я знаю.
  — Она бы выпуталась. С двадцатью миллионами долларов она бы выпуталась.
  — Возможно.
  — Вам это не нравится, так?
  — Нет. Совсем не нравится, — признался я.
  — Вам совсем не обязательно подыгрывать мне.
  — Я знаю.
  — И что вы решили?
  — Хорошо. Я с вами.
  Глава 29
  Приведенное ниже письмо было найдено среди вещей Констанс Джин Майзель лейтенантом Дэвидом Синкфилд ом. Письмо он нашел в перекладине занавески в душевой:
  «Дорогая Конни!
  К тому времени, когда ты получишь это письмо, меня уже похоронят, и я хочу, чтобы ты знала, что я любила тебя и хотела помочь тебе.
  — Ты, должно быть, удивишься, найдя в посылке револьвер. Этот револьвер появился у меня задолго до твоего рождения. Я всегда держала его в Библии-шкатулке. Ее я купила на какой-то распродаже и решила, что там очень хорошо что-нибудь спрятать.
  Так вот, этот револьвер я и еще один человек, о котором я тебе никогда не говорила, использовали только раз. Четырнадцатого августа одна тысяча девятьсот сорок пятого года мы ограбили винный магазин и убили его владельца. Вернее, убил мужчина, с которым я была. Мы ужасно напились, потому что праздновали окончание войны, у нас кончились деньги и спиртное, мы решили добыть еще, а чем это кончилось, ты уже знаешь. В старой газетной вырезке ты найдешь все подробности.
  А теперь я хочу удивить тебя. Звали того мужчину Роберт Эф. Эймс. Сейчас он сенатор Соединенных Штатов от Индианы. К тому же, он очень богат!!! Или его жена. Я читала об этом в газетах и журналах и несколько раз видела его по телевизору.
  Но удивить я хочу тебя другим. Роберт Эф. Эймс — твой настоящий отец. Для тебя это сюрприз, не так ли? Ты должна найти способ воспользоваться этой информацией. Я бы воспользовалась. Клянусь Богом, я искала возможность заставить его платить мне деньги, но не сумела, потому что могла подставиться сама.
  Вот, дорогая, и все. Больше мне дать тебе нечего, а я не хотела уходить, ничего не оставив после себя. Будь хорошей девочкой. А если тебе это не удастся, не забывай про осторожность.
  Люблю, целую,
  Гвен».
  Глава 30
  Пятью днями позже Френк Сайз воспользовался ластиком на кончике желтого карандаша, чтобы пододвинуть ко мне мой отчет в пятьдесят три страницы. Он нахмурился, потом покачал головой.
  — Для меня тут ничего нет.
  — Так уж получилось, — только и мог ответить я.
  — Я ничего и не говорю, потрудились вы на славу. Эту Майзель вы приложили, как надо. Особенно мне понравилась та часть о сенаторе, где вы пишите, как он убил ее, а потом выстрелил себе в рот из того самого револьвера, которым пользовался при ограблении винного магазина. Но об этом сообщили уже все средства массовой информации. И читается ваш отчет, как детективный роман.
  — У меня сложилось такое же впечатление. Детектив с кровавым концом.
  Он вновь покачал головой. На его лице отражалось разочарование.
  — Это не мой материал.
  — Я написал все, как есть.
  Он пожевал нижнюю губу.
  — Как же он жил с ней? На что это было похоже?
  — Я не знаю.
  — А предположить-то можете?
  — Думаю, ему нравилось. Думаю, ему нравилось, потому что появился, наконец, человек, который знал, что он сделал в сорок пятом году. Полагаю, это принесло ему немалое облегчение. Думаю, ему нравилось слушаться ее. В сексуальной жизни у него были свои привычки и, она, насколько я ее знаю, позаботилась о том, чтобы они удовлетворялись в полной мере. Кроме того, она частенько приглашала его в кабинет и доставала Библию, чтобы он мог еще раз взглянуть на револьвер и вспомнить, кто тут хозяин. А может, показывала револьвер в качестве наказания, если он вел себя не так, как ей хотелось. Я не знаю. Известно мне лишь одно: местонахождение револьвера не составляло для него тайны.
  Сайз продолжал хмуриться.
  — Вы уверены, что больше ничего нет? Ничего такого, что не удалось раскопать никому? Может, чего-то об этой Майзель?
  — Нет, больше ничего. Вы напечатали три колонки. Полагаю, окупили все расходы.
  Он покачал головой.
  — Но что эта была за женщина? Эта Майзель.
  Я пожал плечами.
  — Обычная девушка, которая решила сорвать большой куш, но потерпела неудачу. На самом финише.
  — Мне это ничего не говорит.
  — К сожалению это все, что мне известно.
  — Вы ничего не оставили при себе?
  — Нет, ничего.
  — И ничего не забыли?
  — Только это. Почти что забыл, — я протянул ему сложенный лист бумаги.
  — Что это? — спросил он, разворачивая лист.
  — Мое заявление об уходе с работы.
  — Перестаньте, Дек, в этом нет необходимости. Я не собирался вас увольнять.
  — Я знаю.
  — Я наметил для вас новое расследование.
  — Нет. Вот это ни к чему.
  — И чем вы намереваетесь заняться?
  — Еще не знаю. Может, начну преподавать. Историю. Я большой специалист по истории.
  — Вы не шутите? И где вы хотите преподавать?
  — В Парамаунт — У.
  Френк Сайз покачал головой.
  — Кажется, я не слышал о таком колледже.
  — Разумеется, не слышали. О нем мало кто знает.
  Росс Томас
  Четвертый Дюранго
  
  Глава первая
  Стояла последняя пятница июня, когда в 4.03 белый телефон у постели издал звонок. 36-летняя женщина-мэр сняла трубку только после четвертого звонка, предварительно лягнув в щиколотку 39-летнего шефа полиции.
  Пробормотав сонным голосом приветствие, мэр слушала говорившего полторы минуты. Рот у нее сложился в мрачную складку, а глаза сузились: на лице у нее появилось выражение, которое шеф полиции окрестил «смерть мухам». По прошествии девяноста секунд мэр завершила разговор решительным «Хорошо», которое, скорее, напоминало суховатое прощание.
  Пока мэр держала трубку у уха, шеф полиции принялся в очередной раз изучать потолок спальни, пытаясь понять, почему мелкая лепнина напоминает корку трехнедельного сыра. Когда мэр положила трубку, шеф полиции, прикрыв глаза, спросил: «Дикси?» — но ранний час и одолевавшая его сонливость не позволили проявиться в этом вопросе подлинной заинтересованности.
  — Дикси, — подтвердила мэр.
  — Ну и?
  — Она только что затащила его в постель.
  — Сколько он выпил?
  — Дикси говорит, что опустошил весь бар.
  — Значит, все в порядке, не так ли? — подытожил шеф полиции, приоткрывая глаза, чтобы в последний раз бросить взгляд на желтоватый потолок, пока мэр собиралась с ответом. Хотя такового не последовало, он кивнул — словно услышав невысказанное, но утвердительное подтверждение — и, наконец, снова погрузился в сон.
  Лежа на левом боку, мэр изучала шефа полиции со смешанным чувством удивления и отвращения. Быстро утомившись от этого зрелища, она легла на спину и прикрыла свои светло-серые глаза, но почти сразу же их открыла, поймав себя на том, что неотрывно, как часовой на посту, смотрит в потолок, ибо сон к ней так и не пришел до самого рассвета.
  
  В ту же самую последнюю пятницу июня Келли Винс проснулся в 10.09. Первым делом он посмотрел на черную тросточку, а потом припомнил блондинку, которая представилась как Дикси. Винс не мог вспомнить ни ее фамилии, ни даже называла ли она ее, но он отчетливо видел насмешливые голубые глаза и их брезгливое выражение, когда он спускал последние деньги в «Холлидей-инн».
  Хотя блондинка Дикси исчезла, оставив после себя лишь крепкий запах дорогих духов, на абажуре лампы, стоявшей на керамической подставке, черная тросточка все же висела. Тросточка эта была довольно толстой, не меньше дюйма с четвертью в диаметре, вырезанная из макассарского черного дерева и увенчанная хромированной ручкой, которая уже несколько поистерлась. В дюйме или чуть ниже от того места, где изгиб ручки переходил в саму тросточку, блестело серебряное колечко с инициалами JE, вырезанными маленькими готическими буквами.
  Когда Винс сел на постели, похмелье обрушилось на него со всей силой. Поставив диагноз, что его ждет неминуемая смерть, он сделал четыре глубоких вдоха со слабой надеждой, что приток кислорода, как гласило поверье, снимет боль и даст ему возможность продолжить существование. Но поскольку похмелье и связанные с ним мрачные мысли от сего дыхательного упражнения усилились, вызывая одно желание — спокойно умереть, Винсу осталось лишь встать, ухватившись неверными руками за спинку стула, и добраться до черной тросточки.
  Сняв ее с абажура, Винс встряхнул трость и, с облегчением услышав слабый плеск, повернул изогнутую ручку не налево, а в другую сторону. После трех полных оборотов ручка снялась с нарезки, явив взгляду маленький серебряный колпачок, прикрывавший пробку.
  Винс торопливо вытащил ее, открыв стеклянный сосуд, вделанный в тросточку, и одним махом проглотил унцию или около того виски «Джек Даниэлс», которое заставило его всем телом содрогнуться и ощутить «стыд, позор и полное поношение личности», как говаривал владелец трости.
  Утренняя порция заставила Винса вспомнить, когда он в первый раз пил из данной тросточки. Как показали несложные расчеты — ровно пятнадцать лет назад, когда он был выпускником университета. Стоял июнь 1973 года, и оставалось не больше часа до начала торжественной церемонии, когда они втроем впервые выпили виски из черной трости, хотя каждому досталось около унции, поскольку емкость трости не позволяла залить в нее больше четырех унций напитка.
  Винс припомнил, как угрожающе хмыкнул владелец трости и загадочно улыбнулся, произнося двусмысленный тост: «За „Уотергейт“, и за всех, кого он потопил.»
  Эти трое были: Келли Винс, человек, которому принадлежала тросточка, и его сын, с которым Винс обитал в одной комнате общежития колледжа и который примерно четырнадцать лет спустя, как предполагалось, застрелился в дорогом борделе в Тихуане.
  Так ничего и не накинув на себя, Винс стоял в номере «Холлидей-инн», дожидаясь благотворного влияния виски; опираясь обеими руками на тросточку, он смотрел из окна четвертого этажа на простор Тихого океана, который всегда был таким спокойным или просто апатичным, по крайней мере, по сравнению с вечно взбаламученным и суетливым Атлантическим.
  Затем, как он и ждал, виски заставило его память обратиться к сравнительно недавнему прошлому, когда мрачный детектив из отдела убийств в Тихуане позвонил ему в Ла-Джоллу и объявил, что его бывший сосед по комнате мертв.
  Винс добрался до Тихуаны за, как он и сегодня считал, рекордное время; после двадцати пяти минут лихорадочного поиска обнаружив бордель, он опознал тело ростом в шесть футов и четыре дюйма, без особого содрогания (оно пришло позже) отметив, что большая часть некогда благородного черепа в виде брызг и ошметков осталась висеть на литографии Девы Марии Гваделупской на южной стене комнаты.
  Винс стоял, уставившись на литографию, когда детектив стал по-испански описывать, каким образом мертвец засунул себе в рот старый полуавтоматический «Кольт» 45-го калибра и нажал курок dos veces. Внезапно преисполнившись сомнения в своей способности понимать испанские выражения, Винс предложил собственный перевод услышанного: «Дважды?»
  На широком индейском лице детектива сохранялась маска благочестивости, когда он ответил: «Да, дважды» по-английски и, перейдя на испанский, — пробормотал, что только Богу известно, до какого предела сумасшествия могут дойти самоубийцы, когда они чуть ли не с удовольствием кончают с собой.
  Когда Келли Винс напрямую спросил его, неужели он верит в эту чушь и дерьмо, что, мол, его бывший сосед по комнате в самом деле дважды нажал курок, детектив только прикрыл глаза и благочестиво улыбнулся, словно думая о Боге или о деньгах, или же о том и о другом. Открыв, наконец, глаза, детектив ответил, что да, конечно, он так считает, а кто возьмется спорить?
  Винс так и не понял — то ли смутные воспоминания о мозге и сгустках крови его погибшего напарника по комнате, то ли виски вместо завтрака заставили его прямиком направиться в ванную, где он избавился и от только что принятой порции «Джека Даниэлса» и от большой части того, что влил в себя предыдущим вечером. Но когда его вывернуло наизнанку, он от всей души проклял «Джека Даниэлса».
  
  К 11.04 утра он успокоил спазмы в желудке, приняв «Майланту-П», и, прикрыв наготу мятой льняной курткой бежевого цвета, темно-серыми комвольными брюками, тоже мятыми, и чистой белой рубашкой без галстука, Келли Винс расположился у стойки бара в почти пустынном коктейль-холле «Холлидей-инн»; у локтя его стоял необходимый по медицинским показаниям коктейль «Кровавая Мэри», и он осторожно заливал две порции «Джека Даниэлса» в пустую полость черной тросточки.
  За три стула от него высокий человек, примерно того же возраста, что и Винс, потягивая пиво, с откровенным любопытством наблюдал за его действиями. Если не считать густых прядей волос цвета соли с перцем, падавших ему на уши, человек этот был основательно лыс, и его череп и длинное хитрое, умное лицо покрывал здоровый загар.
  Видно, для компенсации недостатка растительности на голове, человек отрастил солидные усы, которые напоминали Келли Винсу старые английские фильмы, где командиры неизменно щеголяли подобными усами. И еще обращали на себя внимание его несколько тронутые сединой густые брови, в тени которых скрывались светло-карие с зеленью глаза. Кроме того он обладал крупным носом четкого абриса: выдаваясь вперед, он нависал над тонкогубым большим ртом, которому было присуще, если не добродушие, то хотя бы дружелюбие. Завершал рисунок лица квадратный подбородок.
  Человек с усами командира эскадры облизнул губы и напряженно нахмурился, словно опасаясь, как бы Винс не пролил виски, которое он продолжал осторожно переливать в тросточку. Но когда Винс, с трудом справившись с дрожью рук, завершил работу, не пролив ни капли, человек улыбнулся, обнажив крупные белые зубы, которые могли быть только его собственными.
  — Не хотите продать мне эту забавную штучку? — приятным баритоном обратился к нему мужчина.
  — Она не моя, — сказал Винс и отвернулся, чтобы повесить тросточку на стойку бара.
  Когда Винс занял прежнее положение, человек вновь обратился к нему:
  — Вы не думаете, что владелец мог бы продать ее мне?
  Винс задумчиво уставился на соседа по стойке, словно оценивая его намерения.
  — Могу спросить.
  Человек кивнул, по всей видимости, удовлетворенный ответом.
  — Взбрело почему-то в голову, что было бы неплохо обзавестись ею, — сказал он, запуская руку в карман светло-синей с искрой рабочей рубашки, которая, скорее всего, несколько лет назад была куплена у «Сирса». Из кармана он вытащил визитную карточку. Его рубашка и потертые сапожки военного фасона находились в разительном контрасте с его брюками в синюю полоску изысканного покроя, которым, вне всякого сомнения, должны были сопутствовать такой же изящный жилет и пиджак. Несмотря на поношенную рубашку и стоптанные каблуки сапог, Винс подумал, что лысый мужчина далеко не так прост. Глянув на визитную карточку, Винс убедился, что он был прав.
  СИД ФОРК
  Шеф полиции
  Дюранго, Калифорния
  (Нас. 9861. чел)
  Город, забытый Богом.
  Под этими словами — или эпитафией — в левом нижнем углу стояли номер телефона, по которому Винс мог дозвониться, и номер почтового ящика и индекс, по которым он мог написать.
  Подняв глаза от карточки, Винс в первый раз за день улыбнулся:
  — Чего это ради Бог позволил себе забыть Дюранго, шеф?
  Допив пиво, Сид Форк вытер усы тыльной стороной ладони.
  — Это был не Бог… во всяком случае, не он лично. Это был старый отец Серра, который проезжал тут в 1772 году, направляясь на юг от Монтерея, и забыл поставить тут миссию, что, как мы чертовски уверены, привлекало бы теперь сюда туристов.
  — Он в самом деле забыл… или просто проехал стороной?
  — Вы католик?
  Винс отрицательно покачал головой.
  — Когда десять лет спустя, в 1782 году, тут проезжала компания францисканцев, и они снова не основали миссию — это было уже во второй раз, так? И возьметесь ли вы отрицать, что Бог явно подзабыл дать хороший пинок и отцу Серре и всем остальным?
  — Похоже, что так, — согласился Винс, который давным-давно дал себе зарок никогда не вести в барах споров о религии, политике или достоинствах того или иного подающего в бейсболе.
  — Другую ошибку, которую они совершили — и францисканцы, и Господь Бог, — заключалась в том, что они возвели миссию в Санта-Барбаре, где погода совершенно не такая, каковой должна была бы быть.
  — Я всегда считал, что в Санта-Барбаре отличная погода, — Винс уже не без удовольствия начинал ощущать себя в роли прямого и откровенного человека.
  — И сравнения быть не может, — возразил Форк, подав знак, чтобы принесли еще пива. Когда молодой сероглазый мексиканец-бармен поставил перед ним бокал, Форк сделал два больших глотка, быстрым движением руки провел по усам и продолжил: — Если вы хотите убедиться, что такое абсолютно безукоризненная погода, мистер… э-э-э… боюсь, я не расслышал ваше имя.
  — Келли Винс.
  — Как я говорил, мистер Винс, если вы ищете совершенные погодные условия, то можете считать, что поиск закончен, ибо этот город обладает, по оценке Всемирной Организации Здравоохранения, «самым здоровым климатом на зеленой земле Господа Бога», — Форк сделал паузу, — если не считать несколько заброшенных деревушек на Итальянской Ривьере… но никто и не слышал о нем.
  Винс вежливо и даже с некоторой долей заинтересованности кивнул, с наслаждением сделал глоток «Кровавой Мэри» и оглядел по-прежнему пустынный бар отеля.
  — Я бывал в Дюранго в Колорадо, в Дюранго в Мексике и в таком же поселении в Испании, но никогда не знал, что есть еще одно такое… до встречи с вами.
  Уголки широкого рта Форка опустились, словно он услышал грустную новость.
  — По сути, о нас, в самом деле, мало кому известно, так как к нам идет единственная дорога, — разве что вы решитесь добираться вплавь — убийственное двухполосное шоссе, которое отходит от 101-й трассы и где еще надо вовремя увидеть знак поворота, что дано далеко не всем. — Помолчав, он отпил еще пива и спросил: — Как вы сюда добрались — на машине?
  — Привезли. Но у меня была толковая девушка-проводник.
  Шеф полиции ухмыльнулся.
  — Если бы вы сказали, что добирались по воздуху или поездом, или автобусом, я бы ответил, что вам это приснилось, поскольку федеральные власти закрыли наш так называемый аэропорт два года назад, ибо этого, как было объявлено, требовали соображения безопасности полетов, а последний пассажирский поезд останавливался тут одиннадцать — да нет же, Господи! — двенадцать лет назад, и даже компания «Грейхаунд» отменила тут автобусную остановку, так что в следующем месяце минёт два года, как «Дженерал электрик» закрыл свое предприятие по соседству.
  — Похоже, вы существуете в полной изоляции, — заметил Винс, на этот раз пропустив два глотка «Кровавой Мэри».
  — Вы не входите в число отшельников?
  — Пока еще нет.
  — У нас тут есть несколько таких — которые не имеют ничего против того, чтобы оказаться отрезанными от всего мира.
  Винс сочувственно кивнул и предпочел подождать, что последует дальше.
  — Хотя все мы чувствуем себя как нельзя лучше, — продолжил шеф полиции, еще раз отдав должное пиву. — У нас даже выходит чуть ли не ежедневная газета, сообщения в которую, как и во все подобные, приходят аж откуда-то из Лондона в Англии. Что же касается культуры, то у нас тут на сто процентов автоматизированная радиостанция, которая с рассвета до заката гонит коммерческие объявления вперемежку с роком, после чего затыкается. Вот касательно телевидения, о нем говорить не имеет смысла, потому что нас закрывают горы, и ни одна кабельная компания в здравом уме не будет сюда добираться. Но человек всегда может купить себе тарелку спутниковой антенны, чтобы ловить новости, или же взять напрокат видеокассеты, даже такие, где ребята из колледжа трахаются с девчонками.
  Форк остановился, ожидая реакции своей аудитории из одного человека. Винс сделал глоток «Кровавой Мэри» и согласился:
  — Рай земной.
  Шеф полиции принял его оценку удовлетворенным кивком, но его довольство исчезло, когда он обвел взглядом почти пустой холл.
  — Это место, скорее всего, по окончании лета пойдет с торгов.
  — Гостиница или только бар?
  — Гостиница. Хотите купить ее?
  Винс пропустил вопрос мимо ушей, чтобы самому задать свой.
  — Как давно вы числитесь шефом полиции?
  По лицу скользнуло выражение, которое Винс оценил как ностальгическое с примесью горечи; оно же сказалось и в голосе Форка, с этакими мечтательными нотками.
  — Примерно в шестьдесят восьмом в старом школьном автобусе «Дженерал моторс», размалеванным психоделическими узорами, нас сюда приехало из Хейгта девять человек — ехали мы в Дюранго в Колорадо. Хейгт умер или, в крайнем случае, умирал, и мы направились в Скалистые Горы; в головах у нас все перемешалось: и наркота, и политика, и Бог знает, что еще. Вы же должны помнить, как все это тогда было.
  — Смутно.
  — Вообще, сэр, я сидел за рулем, а наш штурман заприметила это калифорнийское Дюранго на карте, что нам вручили на заправочной станции. Было уже поздно, все вымотались, и мы свернули туда. А на следующее утро, продрав глаза, мы увидели, какая тут стоит отменная погода и вообще все хорошо. Мы взяли и остались. Во всяком случае, часть из нас. А через десять лет я получил пост шефа полиции, а штурман… ну, словом, после выборов она стала мэром.
  — Она?
  — Мэр Барбара Диана Хаскинс, — Форк прикончил вторую кружку пива и отставил ее с выражением человека, знающего свой предел. — Или же Б.Д. Хаскинс, как она предпочитает себя называть и как подписывает все бумаги, хотя я ей говорю, что это извращенный сексизм или что-то в этом роде. — И Форк снова с тоской и вожделением посмотрел на тросточку, которая продолжала покачиваться на стойке бара.
  — Ручаюсь, что приобрету эту штучку, кто бы ею ни владел, мистер Винс. Сколько, по-вашему, владелец может запросить за нее?
  — Сомневаюсь, что он захочет получить за нее деньги.
  Форк с удивлением посмотрел на него.
  — В самом деле? А как насчет обмена? — Прежде, чем Винс успел ответить, Форк снова помрачнел. — Беда в том, что я почти ничего не могу предложить в обмен, кроме разве погоды — и, черт побери, полного уединения.
  На несколько секунд Винс погрузился в обдумывание этой перспективы.
  — Кое-что ему может и понравиться, — наконец сказал он. — Например, уединение.
  — Он здесь, в городе?
  — Нет, но сегодня днем мне придется оказать ему содействие в поисках какого-то спокойного места, где он мог бы остановиться на несколько недель. Может и подольше. Скорее всего, в Санта-Барбаре. — Винс улыбнулся: — Несмотря на ее ужасный климат.
  Форк обвел глазами бар, словно собираясь задать вопрос, ответ на который был для него более, чем ясен.
  — Какого рода уединение он ищет?
  — Полного и абсолютного.
  — И где он, как вы сказали, сейчас находится?
  — Я ничего не говорил. Но примерно к северу отсюда.
  Форк перестал шарить глазами по помещению, холодным и понимающим взглядом уставившись на Винса.
  — Может быть, в Ломпоке?
  На холодное выражение лица законника Винс ответил равнодушным взглядом. Этот молчаливый обмен взглядами длился несколько секунд, которых было более чем достаточно, чтобы собеседники в принципе поняли друг друга, если не заключили сделку.
  — Это имеет значение? — спросил Винс.
  Холодный взгляд шефа полиции сменился добродушной теплой улыбкой.
  — Черт побери, мистер Винс, мы по праву гордимся своим званием столицы Западного полушария, где в полной мере торжествует принцип «Живи и давай жить другим», особенно, когда стало ясно, что мы не можем предложить на продажу ничего иного, кроме разве погоды.
  Форк стал было подниматься, но помедлил, дабы его следующий вопрос был предельно мягок и сдержан.
  — Какого рода деятельностью занимался владелец тросточки до того, как прибыл сюда, чтобы стать гостем федерального правительства в Ломпоке… если позволите задать вам такой вопрос.
  — Он был судьей.
  — Каким именно?
  — Главой Верховного суда штата.
  — Но не в этом штате.
  — Скорее всего.
  — И вы думаете, что судья может уступить мне тросточку за столь малую выгоду, как возможность обрести полное уединение?
  — Сможет.
  Форк склонил голову на левую сторону, словно таким образом мог получить полное представление о Келли Винсе.
  — А какого рода деятельностью занимаетесь вы, мистер Винс?
  — Я юрист.
  — В какой области? Корпоративного рынка? Налогового? Уголовного? Или хватаетесь за все, что попадется?
  — Я лишен права заниматься практикой, — спокойно сказал Келли Винс.
  Глава вторая
  Почти все четыре года правления администрации Картера имя Джека Эдера стояло вторым или третьим в тайном списке Белого дома из пяти имен. Если бы кто-либо из девяти судей Верховного Суда ушел в отставку или неожиданно умер, должно было бы всплыть его имя и имена трех других мужчин и одной женщины.
  Стало ясно, что ничего такого не произойдет, но, случись непредвиденное, в Вашингтоне держали бы пари три к двум, что Эдер будет назван первым кандидатом на освободившуюся вакансию. И те же самые политические букмекеры, которые давали три к двум за Эдера, в то же время предлагали пять к одному, не находя желающих побиться об заклад, что, будь он даже назван, Эдер никогда не пройдет утверждение в Сенате.
  Такая убежденность, что Джек Эдер не будет утвержден, никого не удивляла. Хотя было общепризнано, что он достаточно умен, дабы занять место в составе Верховного Суда (слишком умен, как считал кое-кто); общепризнано было и то, что он слишком скрытен, чрезмерно остроумен и, что было хуже всего, обладатель язвительного языка, который не щадил никого, кто бы перед ним ни был, а таковым мог оказаться любой.
  Его незаурядная сообразительность и остроумие, готовность выдать любую эскападу сделали Эдера любимцем масс-медиа и обожаемым участником дебатов на телеэкране. Всего за десять дней до того, как ему было предъявлено обвинение, он появился в «Шоу Фила Донахью», заняв преувеличенно непримиримую позицию в вопросе об отмене смертной казни (то было частично позаимствовано у Камю), что вызвало буквально взрыв страстей у зрителей, почти все из которых были уверены, что он совершенно серьезен.
  — Если уж говорить о сохранении смертной казни, — предельно серьезным тоном убежденного юриста сказал Эдер, имея в виду восьмую заповедь, — то государство должно показывать в том пример, и нет более убедительной демонстрации, чем публичная казнь. И я говорю не о набившем оскомину публичном повешении, Фил, а о добром старом колесовании и четвертовании, которые надо демонстрировать по ТВ в самое смотрибельное время в восемь часов вечера, пока еще малыши не пошли спать.
  Став председателем Верховного суда штата, Джек Эдер неизменно придерживался убеждения, что члены Верховного Суда должны избираться на определенный срок, как губернатор, члены законодательного собрания, как, впрочем, и остальные служащие, получающие жалованье от государства, сверху донизу, вплоть до директора Палаты мер и весов. Этот популистский подход, провозглашающий сменяемость членов Верховного Суда, гарантировал, что обладатели сих высоких постов будут в своей юридической деятельности проявлять достаточную гибкость в ублаготворении тех, кто, в свою очередь, знает все тайны политики, если не законов.
  Часто запутанные и неизменно дорогие кампании кандидатов в члены Верховного Суда требовали новых расходов, которые буквально со слезами выделяло руководство штата, чья репутация и так уже была достаточно потрепана, ибо в недавнем прошлом едва ли не ежегодно следовали обвинения в его адрес — незаконные доходы, взятки и коррупция. Другие кровоточащие стигматы включали в себя распространение наркотиков в университете штата и подкуп футбольных команд; сюда же необходимо присовокупить ограбление банков и постоянные растраты, против чего, казалось, все бессильно, а также ежегодно финансируемый штатом фестиваль по борьбе с гремучими змеями, крупное культурное мероприятие, неизменно встречаемое воплями со стороны защитников окружающей среды и Общества охраны животных — к удовольствию средств массовой информации, поскольку, по их подсчетам, 29,2 процента лиц становились жертвами укусов змей и 9,7 процента погибали от них.
  Тем не менее, больше всего хлопот штату доставлял его Верховный судья Джек Эдер. По мере того как скандал с Эдером (или дело Эдера, как его называли несколько иммигрантов с дальнего восточного побережья) продолжал развиваться, много богобоязненных христиан припадали на колени, моля Бога выдать старому Джеку билет на возвращение в отчее лоно и, если это не доставит больших хлопот, Господи, пусть он прихватит с собой это омерзительное непотопляемое телевидение и всех до одного газетных писак.
  Но, как это случается с неверными любовниками, масс-медиа, наконец, перестала уделять внимание Джеку Эдеру, к большому облегчению тех обитателей штата, которые поносили прессу за то, что она незаслуженно превозносила его статус; хотя совершенно неуместно, поскольку в последнюю пятницу июня, в 7.05 он стоял в душевой исправительного заведения США особо строгого режима, что располагалось недалеко от Ломпока, штата Калифорния.
  Оно размещалось в дикой прибрежной долине и было обнесено каменной стеной; Ломпок находился в десяти милях и от тихоокеанского побережья и от военно-воздушной базы Ванденберг, а тюрьма Соединенных Штатов располагалась в нескольких милях к юго-востоку от поселения. Обладавший населением в 26 267 человек, по последней переписи, Ломпок отстоял в 147 милях к северу от Лос-Анжелеса, в 187 милях к югу от Сан-Франциско и только в 26 милях к северу-востоку от Дюранго — городка, забытого Богом.
  Поскольку Ломпок считался «мировой столицей цветочной рассады», многие его улицы были названы в честь Роз, Фиалок, Тюльпанов и так далее. Часть из них под прямыми углами пересекались улицами, которые обычно шли под номерами или буквами алфавита. Тем не менее, авеню города имели значащие названия, которые все обитатели считали очень удобными и подходящими. Например, осужденных везли к западу по Океанской авеню, свернув с которой, они еще шесть миль к северу добирались по авеню Флоры до тюрьмы США, где в данный момент, в последнюю пятницу июня, струи горячей воды низвергались на спину Джека Эдера, стоящего в душевой, на одной стене которой стояли четыре рожка, столько же — на другой, и с обоих концов она свободно обозревалась.
  Примыкая прямо к прогулочной зоне тюрьмы, душевая давала заключенным возможность чувствовать себя несколько посвободнее. Как правило, она последней провожала тех, кого по выходу из душевой уже ждала новая одежда, доставленная, случалось, прямо из «Сирса», в которую и облачался недавний заключенный после своего срока.
  Когда пятнадцать месяцев назад Джек Эдер прибыл отбывать приговор, он не мог — даже в голом виде — опустив глаза, увидеть пальцы ног или свой пенис, поскольку при росте в пять футов и десять с половиной дюймов он нес на себе 269 фунтов. Большая часть этих жировых накоплений сгруппировалась на пояснице, создав талию в сорок шесть дюймов, которая и мешала обзору.
  Но сейчас, пока горячие струи барабанили ему по спине и затылку, он мог при желании посмотреть вниз, где его взгляду предстал бы плоский живот в тридцать четыре дюйма в обхвате, десять ничем не примечательных пальцев и половые признаки, сравнительное изучение которых за последние пятнадцать месяцев убедили его, что они сохранили нормальные очертания и формы.
  Он намыливал промежность, когда они скользнули в душевую. Оба были в одежде, хотя поменьше ростом из этой пары уже расстегивал ширинку. В левой руке другого, покрупнее, блеснул нож, лезвие которого было выточено из металлической ложки, а на ручку пошел расплавленный пластик шести зубных щеток.
  Маленького, который напропалую врал, что он-де, мол, член мексиканской мафии, все звали Локо, Сумасшедшим, за то, что он любил грызть электролампочки, после чего его отправляли в тюремную больницу, где он неизменно крал болеутоляющие и даже морфий. Настоящее его имя Фортунато Руис, и он отбывал двенадцать лет за кражу машин и попытку покушения на жизнь офицера федеральной полиции с помощью смертельно опасного оружия. Таковым был «Мерседес», а федеральным служащим оказался агент ФБР, который совершенно правильно предположил, что машина украдена.
  — Эй, Судья, — окликнул его Руис своим на удивление мягким тенором. — Мы с Бобби и ты — не устроить ли нам приятную вечеринку на троих?
  Бобби, обладатель ножа, именовался Робертом Дюпре; по профессии он также был автомобильным вором, промышлявшим в Петербилтсе. Угоняя машины в своем родном Арканзасе, он продавал их в Техасе или Миссури. Дюпре сам распространял о себе слухи, что в его распоряжении два убийственно опасных оружия, первое — нож, а другое — СПИД.
  Ухмыляясь и раскланиваясь с Эдером, Дюпре описывал острием ножа небольшие круги.
  — Не хочешь ли, чтобы мы потерли тебе спинку, а, Судья?
  Бросив мыло, Эдер прижался к стенке душа, прикрывая гениталии обеими руками. Он улыбнулся, предполагая, что заискивающее поведение поможет скрыть его страх.
  — Спасибо, ребята, но мне уже нужно бежать.
  — Трудно поверить, что у тебя нет времени, — Дюпре сделал к Эдеру три скользящих шага и приставил острие ножа к кадыку, который некогда скрывал тройной подбородок.
  Эдер свистнул. Он издал не мелодичный сильный звук из сжатых губ, а скорее, тот полусвист-полушипение, к которому часто прибегают симпатичные обитательницы Нью-Йорка, когда в час пик, под дождем, пытаются подозвать к себе такси, таким же звуком на съездах консерваторы собирают вокруг себя сторонников. В пределах квартала этот звук мог собрать ребятишек, подозвать резвящегося пса или, как в случае с Джеком Эдером, спасителя.
  Он появился в душевой со стремительностью ртутной струйки. Кожа у него была цвета кофе с молоком и рост достигал шести футов четырех дюймов. Он пригнулся, пустив в ход сначала правую руку, а потом левую; перехватив кисть Бобби Дюпре с ножом, он переломал ее о вскинутое правое колено с легкостью, с какой ломают веточку.
  Нож упал на пол. Издав сдавленный стон, Бобби Дюпре опустился на пол, прижимая к груди сломанную кисть. Человек с кожей цвета кофе с молоком пинком отшвырнул нож и повернулся к Локо, глотателю лампочек, чья правая рука так и замерла в проеме расстегнутой молнии штанов.
  — Вали-ка отсюда, радость моя, — велел человек.
  Локо спиной двинулся к дальнему выходу из душевой. Внезапно вспомнив, где покоится его правая рука, он резко выдернул ее, словно обжегшись, послал воздушный поцелуй в сторону Джека Эдера и по-испански обратился к человеку, который сломал руку Бобби Дюпре: «Имел я твою мать, психованный козел,» — после чего Локо развернулся и со стремительностью подростка вылетел из душевой.
  — Пошли, Джек, — сказал его спаситель, которого звали Благой Нельсон; весил он около 216 фунтов и коэффициент интеллектуальности по шкале Стенфорда-Бине у него доходил до 142, что, как заверил его Эдер, всего на восемь пунктов не дотягивало до уровня гения.
  — Нанеся это незначительное увечье, — без намека на улыбку сказал Эдер, — вы прервали такое развитие событий, которое могло бы стать моей лебединой песней, за что, нет необходимости уточнять, я могу быть вам только благодарен.
  Благой Нельсон с удивлением покачал головой.
  — Неужто эта твоя хлеборезка никогда не закрывается на отдых или на ремонт? Ну, несет и несет, круглые сутки.
  — А как относительно него? — и Эдер легким кивком показал на коленопреклоненного стонущего Бобби Дюпре.
  — Да имел я его.
  — Возвращаясь к мысли о лебединой песне, они оба еще попытаются свести в вами счеты, — предупредил спасителя бывший главный судья, про себя прикидывая, восстановится ли его лексика после столь долгого отсутствия в строю.
  — Локо может, — согласился Нельсон, — потому что у него крыша давно съехала. Но у старины Бобби уже больше ничего не получится. — Он пнул Бобби в живот. Жесткий удар вышиб из Дюпре дыхание, и его хныканье перешло в визгливый стон.
  — Много тебе посулили, Бобби? — спросил Нельсон.
  Бобби смог только покачать головой, продолжая стонать и всхлипывать, пока Нельсон угрожающе заносил ногу. Дюпре с трудом повернул голову, чтобы поднять глаза на Нельсона.
  — Двадцатку, — выдохнул он в промежутке между рыданиями.
  — Двадцать тысяч, — произнес Эдер, явно испытывая удовлетворение, что его жизнь так высоко ценится.
  Благой Нельсон уставился на него долгим испытующим взглядом.
  — Ну, дерьмо, Джек… да предложи мне кто-нибудь хоть половину этой суммы наличными, ты давно был бы мертв и похоронен.
  — Несмотря на ту симпатию, что мы испытываем друг к другу, — криво усмехаясь, предположил Эдер.
  — Несмотря на.
  До того как его арестовали, обвинили и в обмен на признание приговорили к четырем годам в федеральной тюрьме, 29-летний Благой Нельсон — по его собственным подсчетам, которые он держал в секрете, — ограбил тридцать четыре банка и девятнадцать других организаций, державших при себе деньги, причем восемь из них дважды; все они располагались в долине Сан-Франциско под Лос-Анжелесом и не далее, чем в трех минутах ходьбы от только что украденной машины, на которой он выбирался на шоссе к Вентуре или Сан-Диего, ибо, как правило, предпочитал один из этих двух путей отхода.
  Эдер прибегнул к услугам Нельсона по совету старого опытного вора, которого он когда-то, еще молодым адвокатом, дважды защищал в суде. Этот старый вор, Гарри Минс, из своих семидесяти двух лет двадцать три года провел за решеткой и освободился из последнего заключения всего семнадцать месяцев назад, когда Эдер — которому оставалось меньше десяти дней до его собственного водворения в Ломпок — позвонил ему и попросил совета, как выжить в тюрьме.
  — Что бы не сидеть по уши в дерьме и сохранить все свои перышки — этого ты хочешь, Джек? — уточнил старый вор.
  — Еще как хочу, Гарри.
  — Тогда подцепи самого большого и самого омерзительного негра, которого только сможешь найти, кидайся ему на грудь: «Милый, я твой!» — С этими словами старый зек, хрипло расхохотавшись, повесил трубку.
  В определенной мере Эдер последовал его совету, обратившись к Нельсону как покровителю за 500 долларов в месяц, за что был избавлен от необходимости оказывать ему сексуальные услуги. И поскольку он вышел из исправительного заведения живым и не изнасилованным, расставшись с восемьюдесятью шестью фунтами лишнего веса и относительно здоровым, Эдер имел все основания считать, что более чем разумно потратил эти деньги.
  В небольшой раздевалке без зеркал и с пустыми дверными проемами Благой Нельсон наблюдал, как Эдер облачается. Заправив полы зеленой рубашки с длинными рукавами от «Дж. С. Пенни» в серые брюки с объемом талии в тридцать шесть дюймов, Эдеру пришлось подтянуть пояс на пару дюймов, чтобы подогнать его к своим размерам, после чего он заметил:
  — Просто потрясающе, что может сделать продуманная диета.
  — Вполне хватит и ста дней в карцере, — уточнил Благой Нельсон.
  — В общем-то, да.
  При виде галстука красно-оранжевой расцветки, Эдер состроил гримасу, но все же подсунул его под воротник рубашки и, поерзав шеей, сказал:
  — Могу что-нибудь передать твоей матери, когда окажусь на месте.
  — Мамаша предпочла бы получить не весточку от меня, а те пятьсот долларов, что ей пересылали от тебя.
  Эдер натянул короткую куртку охряного цвета, напоминавшую ему о комбинезоне заправщика на колонке, и оглянулся в поисках зеркала, хотя знал, что тут нет такового.
  — Больше я не могу позволить себе такие выплаты, Благой, — он сделал вид, что искренне сожалеет. — Но я тебе благодарен. От всей души. Не будь тебя, я бы ушел отсюда с вывихнутыми мозгами и неся с собой такое счастье, как СПИД. Вместо этого, я ухожу в целости и сохранности и — в определенном смысле слова — невинным, ибо смог уберечь себя от того неприятного опыта, с которым меня хотел познакомить старый дядя Ральф, когда мне было шесть лет, а ему… лет тридцать? тридцать два?
  Раздражение, граничившее с гневом, исказило правильные черты лица Благого Нельсона, и он не пытался скрыть свои эмоции. В течение последних пятнадцати месяцев стараниями Эдера это выражение возникало у него на лице дважды, а то и трижды на дню. И хотя он уже был знаком со вспышками раздражения, присущими Нельсону, Эдер так и не мог понять, что их вызывает.
  — Кончится ли когда-нибудь вся эта херня? — взорвался Нельсон.
  — Как насчет следующего месяца, когда ты выходишь?
  — Через месяц ты скажешь — Благой? Кто это — Благой?
  Возмущенно замотав головой, Эдер отверг сие обвинение.
  — Я не забываю своих друзей, Благой, так же, как и своих врагов.
  — У тебя слишком много одних и значительно меньше других — так что нетрудно понять, в чем твоя слабина. Может, я и загляну к тебе, а, может, и нет. А сейчас давай пошевеливайся. — Схватив Эдера за левую руку, он выдернул его из раздевалки наружу, где тот попал чуть ли не в объятия старшего охранника с выцветшими светлыми волосами и остановившимся взглядом стеклянного левого зрачка.
  — Эй ты, — надзиратель уставился на Нельсона единственным здоровым глазом. — Я тебя задерживаю.
  — Дай мне пройти.
  — Пройдешь. Прямиком в карцер. — Надзиратель повернулся к Эдеру: — Что же до вас, мистер главный судья, вам на выход.
  Глава третья
  Эдер терпеливо стоял перед большим серым металлическим столом, изучая распятую на стенке голову черного медведя, как всегда думая, что тот был слишком мал, когда его пристрелили, или иными словами очень юн. И стол, и медвежья голова принадлежали Дарвину Луму, начальнику тюрьмы, который при помощи авторучки «Уотермен», двадцати шести лет от роду, ставил свои инициалы на всех девяти страницах документа.
  Лум был грузным человеком лет около пятидесяти, с вытаращенными от базедовой болезни глазами, с на удивление гладким лицом и редкими седыми волосами, сквозь которые просвечивала розоватая кожа черепа. Закончив расписываться, он закрыл ручку колпачком, аккуратно сложил в стопку все девять страниц бланков, поднял на Эдера глаза и показал ему на складной пластиковый стул.
  Заняв указанное ему место, Эдер стал ждать слов, которые был обязан сказать ему начальник тюрьмы. Секунд девять или десять Лум молчал, лишь ухмыляясь и выразительно глядя на него. Затем заговорил тоном обвинителя.
  — Я по-прежнему хотел бы получить откровенный ответ на вопрос: почему семь месяцев назад вы отказались от условно-досрочного освобождения?
  — Со всем этим мы уже покончили.
  — Мне смешно вас слушать.
  — Может, на этот раз мы попробуем прибегнуть к методу катехизиса, — вздохнул Эдер.
  — Прекрасно. Мне всегда нравилось общение в виде вопросов и ответов. Простые ответы на точные вопросы.
  — Первый вопрос, — начал Эдер. — Почему я тут оказался?
  — Вы преступник, осужденный за уклонение от уплаты федеральных налогов.
  — И все преступники такого рода приговариваются к отбытию наказания в федеральной тюрьме особо строгого режима?
  — Лишь в том случае, когда остается надежда еще что-то выжать из них.
  — Куда обычно посылают нарушителей налогового законодательства?
  — В федеральные учреждения в Пенсильвании, Флориде, Техасе и Алабаме — разве что в Алабаму отсылают особо преуспевающих неплательщиков.
  — Так почему же я оказался здесь?
  — Потому что не удалось доказать, что вы тайно присвоили миллион долларов — или, по крайней мере, половину от них.
  — И что после этого случилось?
  — Вас прихватили за уклонение от уплаты налогов, что вы не смогли опровергнуть и косвенно признались в нем.
  Эдер снова уставился на голову черного мишки, который был слишком юн в момент гибели, после чего предложил:
  — Давайте вернемся к вашему первоначальному вопросу.
  — Почему вы отказались от освобождения под честное слово?
  — Перед кем я должен отчитываться, когда сегодня выйду отсюда?
  — Ни перед кем.
  — А кому я должен был бы докладываться, если бы семь месяцев назад вышел под честное слово?
  — Какому-нибудь полицейскому по надзору, может, вдвое младше вас.
  — И что произошло бы, будь я обвинен в нарушении условий освобождения под честное слово — пусть даже минимальном?
  Еще одна ухмылка заставила пойти морщинами лоб Лума, когда он откинулся на спинку кресло.
  — Вы хотите сказать, вам бы подстроили нарушение правил, чтобы они могли еще раз попытаться выжать из вас подробности того дела со взяткой — так?
  Эдер лишь улыбнулся. Лум отвел глаза.
  — Ну, если бы они прихватили вас на ложном обвинении в таком нарушении, чего я не могу отрицать, в таком случае мы получили бы удовольствие снова увидеть вас тут. — Он посмотрел на Эдера, сдерживая улыбку. — А теперь у вас есть право сказать: «Я отбыл свой срок».
  — Я отбыл свой срок, — повторил Эдер.
  В ходе последовавшего молчания выражение лица Лума изменилось с почти дружелюбного на равнодушное. И когда он, наконец, заговорил, почти не шевеля губами, голос был ровен и монотонен. Он пробыл здесь столько времени, понял Эдер, что даже говорит, как заведенный.
  — Расскажите мне о ваших отношениях с Бобби Дюпре, — словно чревовещатель, не шевеля губами, попросил Лум.
  — С кем?
  — С тем головорезом, который на пару с Локо бьет лампочки.
  — Что именно относительно его?
  Лум уставился на Эдера, и в голосе его появилась хрипотца.
  — Он в больнице со сломанной левой рукой и, возможно, с повреждениями внутренних органов.
  — Мне очень жаль, что его постигли такие неприятности, — без малейших признаков раскаяния произнес Эдер.
  — Мы нашли его в душевой для освобождающихся.
  — Да?
  — Да, и последним, кто пользовался душевой до того, как его там нашли, были вы.
  — Невозможно.
  — Почему?
  — Потому что последним, кто пользовался душевой, был тот, кто сломал руку мистеру Дюпре, а это для меня совершенно невозможно, принимая во внимание мой возраст и размеры мистера Дюпре.
  — Гребаный адвокатский треп.
  Эдер вежливо кивнул, словно принимая этот небольшой, но заслуженный комплимент.
  — А что говорит сам мистер Дюпре?
  — Что на него напали четверо и на всех были маски.
  Эдер поднялся с пластикового стула.
  — В таком случае я не вижу основания для дальнейшей дискуссии.
  — Сядьте.
  Эдер снова сел. Лум откинулся далеко назад в своем плетеном кресле. Положив ноги на стол, он сплел руки на затылке и уставился в потолок.
  — Есть слухи, — сказал он. — Мы можем обсудить кое-какие из них.
  — Например?
  — Например, о том, что кто-то посулил двадцать тысяч наличными за то, чтобы вы никогда не вышли из этих ворот. Во всяком случае, в добром здравии. — Скользнув по потолку, взгляд начальника тюрьмы уперся в Эдера. — И поскольку вы не можете держать язык за зубами — во всяком случае, я так слышал — эти слухи, скорее всего, имеют давнее происхождение.
  — Не такое уж давнее.
  — Чьи деньги?
  — Не имею представления.
  — Чушь.
  — Есть такие слухи или же нет, — Эдер пожал плечами, — думаю, вы предпочитаете, чтобы я вышел из ворот вашего заведения, скорее, на своих ногах, нежели вам пришлось выносить меня в гробу.
  Лум сделал вид, что обдумывает такой вариант, но, наконец, кивнул в знак согласия.
  — В таком случае, у меня есть предложение.
  Начальник тюрьмы взглянул на часы в дубовом футляре, которые напоминали те, что обычно висят в школьном коридоре.
  — Считаете, что можете чего-то добиться?
  — Желательно ли вам выслушать мое предложение?
  — Попробуйте.
  — Хорошо. Я бы хотел, чтобы Благой Нельсон проводил меня за ворота, вплоть до стоянки машин.
  Выслушав эту просьбу, Лум замотал головой.
  — Вместо него я дам вам двух охранников.
  — Сколько вы им сейчас платите?
  — Как всегда, достаточно прилично. Поэтому у меня и полная папка заявлений о зачислении на федеральную службу, заполненных ребятами, которые и карандаш-то в руках держать не умеют.
  — За половину тех двадцати тысяч, о которых ходят слухи, — сказал Эдер, — от этих двух охранников потребуется всего лишь на пару секунд, максимум на три секунды, посмотреть налево, а не направо или поболтать друг с другом, после чего я буду мертв, а они станут богаче на пять тысяч каждый, если вы следите за моими подсчетами.
  Лум уже открыл было рот, готовясь выдать подготовленное возражение, когда раздался звонок зеленого телефона. На столе перед ним стояли два аппарата: панель кремового цвета с двенадцатью пластиковыми кнопками, означавшими двенадцать абонентов, и зеленый телефон с гладким кожухом, на котором не было ни кнопок, ни анахронического диска. Спустив ноги на пол, Лум пододвинул к себе зеленый телефон и буркнул в трубку свое имя.
  Послушав не более пяти секунд, он рассеянно взглянул на Эдера, взял свою авторучку, с помощью зубов и правой руки стащив с нее колпачок, и стал набрасывать ответы на односложные вопросы, бросаемые им в трубку, когда и как — не упоминая ни кто, ни почему. Пообещав тут же быть на месте, Лум повесил трубку, привел ручку в порядок и, быстро поднявшись, уставился сверху вниз на Эдера со смешанным выражением растерянности и обвинения.
  — Кто-то только что прикончил Благого Нельсона, — сказал Лум тоном, который как нельзя лучше соответствовал растерянному выражению его лица.
  — Прикончил? — вырвалось у Эдера, который был не в силах поверить услышанному.
  — Убит. Его закололи. Ручкой от швабры… или какой-то штукой с острым наконечником.
  Какая-то часть Эдера тут же хладнокровно отметила, что Благой Нельсон погиб всего в 29 лет, а другая часть дала ему понять, что такая констатация свидетельствует об отсутствии у него чувства сожаления. Но когда Эдер попытался вызвать у себя печаль, он лишь устыдился, поскольку его попытка не увенчалась успехом. Тем не менее, он изобразил скорбь, сожаление и чувство невосполнимой утраты. Но, так как он ненавидел потери, гнев вынудил Эдера задать следующий вопрос, смахивающий на обвинение.
  — Кстати, а вы не ждали этого звонка?
  Выражение сочувствия тут же исчезло с лица Лума, уступив место полному равнодушию.
  — Не больше, чем Благой ожидал получить шесть ударов. Может, семь. Их еще подсчитывают. — Лум посмотрел было на дверь, но тут же снова повернулся к Эдеру: — Оставайтесь на месте. Понятно?
  — Здесь?
  — Именно здесь. Не трогайтесь с места, пока вас не будут сопровождать четверо охранников, которых я подберу лично. — Лум направился к дверям, но снова повернулся — Кто вас будет встречать на стоянке?
  — Келли Винс.
  Лум припомнил это имя.
  — Тот ваш высокооплачиваемый юрист, который подвергся дисквалификации?
  — И, соответственно, мой бывший адвокат.
  Любопытство едва не заставило Лума забыть, как он только что торопился.
  — Кстати, почему его дисквалифицировали?
  Эдер посмотрел на стенные часы, пытаясь понять, почему их кварцевая начинка вызывает такую ностальгию.
  — Просто позор, — обратился он к часам и с легкой улыбкой повернулся к Луму: — Финансовые прегрешения, а не моральные, хотя я подозреваю, что, как и большинству из нас, ему свойственны и те, и другие.
  Глава четвертая
  Стояла последняя пятница июня, и Келли Винс на границе Ломпока в 2.27. В своем «Мерседесе 450»-седан, сошедшего с конвейера четыре года назад, он двинулся на запад по Океанской авеню, пока не добрался до бензозаправки, где уплатив по двадцать центов за галлон, доверху заполнил бак, и, кроме того, ему протерли ветровое стекло, проверили уровень масла и давление в шинах.
  Пока заправщик возился с колесами, Винс обратил внимание, что полицейское управление Ломпока по другую сторону улицы отгорожено баррикадами черно-белых барьеров. Услышав от механика, что давление в шинах и уровень масла у него в порядке и что он должен за горючее 13,27 доллара, Винс, протянув ему двадцатку и ткнув пальцем в сторону полиции, спросил: «А там что за праздник?»
  Глянув из-за плеча, заправщик повернулся к Винсу и, отсчитывая ему сдачу, бросил:
  — Парад в честь Цветочного фестиваля. Проходит каждый год, и это единственный праздник, что выпадает на нашу долю.
  
  Когда Винс повернул на авеню Флору, что вела к тюрьме, его поразило буйство красок. По обе стороны двухполосной асфальтовой дороги простирались квадратные акры золотых и красных, розовых и синих, пурпурных и оранжевых цветов. Он сбросил скорость «Мерседеса» до 15 миль в час, рассматривая участки выращиваемых для продажи лобелий, настурций, душистого горошка и вербены.
  В своей прошлой жизни Келли Винс был неопытным, но увлеченным любителем покопаться в саду по уикэндам. В глаза ему бросились цветы, которые он не мог опознать, и пожалел, что у него нет времени поинтересоваться у кого-нибудь, что это за растения. Но времени решительно не было, и Винс прикинул, что если он позволит себе любоваться цветочными плантациями, задержка обречет его на эмоциональную встряску, которую он не испытывал желания пережить. Он нажал на акселератор. «Мерседес» сразу же набрал скорость шестьдесят миль в час и понес Винса навстречу неопределенному будущему, которое должно был предстать перед ним в виде Джека Эдера.
  На обсаженной соснами подъездной дорожке, что вела на стоянку перед тюрьмой, Винс сбросил скорость, чего требовали от него четыре предупреждения, которые он встретил на пути от авеню Флоры до стоянки для посетителей тюрьмы. Оставив стоянку слева от себя и центр семейных посещений — справа, он проехал мимо спортивного зала и административного корпуса, напоминавшего общежитие колледжа. Длинная изогнутая дорожка заставила его свернуть направо; она была обсажена низкими кустами можжевельника, утыкана флагштоками, и, миновав ее, он поднялся к трехэтажной сторожевой вышке современных очертаний, от которой по обе стороны тянулась высокая металлическая изгородь, увенчанная шипами бритвенной остроты.
  Винс увидел здание тюрьмы, скрывавшееся за двумя рядами изгороди с острыми навершиями. Главное здание было возведено из бледно-желтого камня, и его пристройки тянулись к воротам, обманчиво давая понять, что «Выход там». Предполагая, что федеральное правительство хотело придать этому месту самый мрачный и угрожающий вид, Винс прикинул, что оно добилось блистательных успехов в своих намерениях, ибо нельзя представить ничего более мрачного и подавляющего, чем огромные коробки из камня и металла, куда кидают заключенных, запирают их там и держат под замком много лет, а порой и до скончания жизни.
  Следуя повороту дорожки, «Мерседес» повернул у самой вышки, откуда стражник глянул на Винса, который в это время слегка прибавил скорость, вписываясь в свободное место на стоянке. Она была заполнена едва ли на треть, и между машиной Винса и ближайшей к нему могло разместиться еще не менее шести автомобилей.
  Когда часы сообщили ему, что минуло 2.59, он вылез из салона «Мерседеса», открыл багажник и извлек оттуда черную тросточку. Захлопнув крышку багажника, он занял позицию у левого переднего бампера машины и, опершись на тросточку обеими руками, стал ждать Джека Эдера.
  
  Шестеро человек вышли из центра семейных посещений, расположенного через дорогу. Возглавлял шествие крупнокостный седой мужчина. За ним шествовал охранник средних лет со «Спрингфилдом 03» с откинутым прикладом в руках, внимательно обшаривая взглядом стоянку и ничего не упуская из виду.
  Келли Винс буквально застыл на месте, если не считать, что зрачки глаз метались из стороны в сторону. Он прикинул, что охранник со «Спрингфилдом» смахивает на отставного ветерана морской пехоты, который провел в ее рядах лет двадцать, а то и тридцать. Сразу же за ним шел Джек Эдер, куда тоньше, нежели пятнадцать месяцев назад. Теперь Эдер шел легким шагом, чуть ли не подпрыгивая, и на мгновение Винс забыл, что Эдер всегда передвигался быстрыми шажками, не отрывая подошв от земли, что являлось его отличительной особенностью.
  По бокам Эдера шествовали двое охранников помоложе — лет двадцати с небольшим, один из которых дышал широко открытым ртом, и оба с автоматами. Замыкал шествие мрачноватый охранник примерно в возрасте Винса с типичным для охотника взглядом, а свой М-16 он держал с небрежной уверенностью, свойственной людям, имеющим дело с оружием с пеленок.
  Человек с редкими седыми волосами раскрыл свой рот на расстоянии от него меньше тридцати футов:
  — Мистер Винс?
  Винс кивнул и повесил тросточку на сгиб левой руки.
  — Дарвин Лум. Начальник тюрьмы.
  — К чему такая пожарная команда, начальник?
  — Нас обеспокоили слухи и… случилась кое-какая неприятность. Погиб один из заключенных.
  — Его убили?
  — Да.
  Не сводя глаз с начальника тюрьмы, Винс обратился к Эдеру.
  — Кто-то из твоих знакомых, Джек?
  — Благой Нельсон.
  — Мне очень жаль. — Винс, наконец, посмотрел на Эдера. — А что за слухи?
  — Похоже, за мою голову назначили цену.
  — Цена за твою голову, — словно пробуя на вкус каждое слово, повторил Винс. — И сколько же?
  — Двадцать тысяч, как мне сказали.
  — Что должно тебе льстить, — оценил Винс. — Готов в путь?
  — Более чем.
  Эдер направился было к «Мерседесу», но начальник тюрьмы быстро повернулся, преграждая ему путь.
  — Пока еще не торопитесь, — сказал Лум, вынимая из кармана маленький блокнот и старую авторучку «Уотерман». — Вы можете оказать нам содействие, мистер Винс.
  Придерживая черную тросточку, все так же висящую на левой руке, Винс быстро подошел к Эдеру и остановился рядом с ним. Придав тросточке прежнее положение, он снова оперся на нее обеими руками и с вежливым интересом уставился на Лума.
  — В чем именно оказать содействие?
  — Уточнив, каким образом мы можем связаться с судьей. Постарайтесь понять нас. В силу того, что он… словом, поддерживал кое-какие неформальные отношения с Благим Нельсоном, и шериф, и ФБР, скорее всего, захотят поговорить с ним… или, в крайнем случае, с его адвокатом.
  — Я больше не являюсь его адвокатом.
  — Знаю. Но вы можете дать мне знать, каким образом я мог бы связаться с вами или с ним, если…
  — Я не знаю, где мы будем, — и Винс одарил собеседника веселой мальчишеской улыбкой, полной очарования, которая, как знал Джек Эдер, обманула не одного. — Еще в начале этого месяца я обитал в Ла-Джолле, но теперь у меня нет определенного адреса и, соответственно, телефона.
  Лум нахмурился, словно отсутствие у Винса определенного адреса автоматически вызывало подозрение к нему.
  — А как насчет вашей жены или ближайших родственников? Может быть, ваш юрист или бухгалтер? Просто любой, кто мог бы связаться с вами.
  Винс с сожалением покачал головой.
  — Мои финансы в таком состоянии, что я не нуждаюсь в бухгалтере. И если бы даже мне были нужны услуги юриста, я бы не мог их себе позволить. Моя жена находится в частной психиатрической клинике и старается не иметь дело с реальным миром, не говоря уж обо мне. Родители мои скончались. У меня нет ни детей, ни ближайших родственников.
  — А друга?
  Винс кивнул в сторону Эдера.
  — Он перед вами.
  С очередной ухмылкой Лум повернулся к Эдеру.
  — Значит, вы не имеете представления, где остановитесь, так?
  — Предполагаю, что сегодня вечером в мотеле. А потом… ну, что тут можно сказать?
  — Родители? Жена? Дети? Старые друзья — кроме него? — Лум небрежно кивнул в сторону Винса.
  — Все данные имеются в моем личном деле, — сказал Эдер. — Но чтобы сэкономить вам время, сообщу, что мои родители скончались. Мой сын, как вы знаете, умер в Мексике четырнадцать месяцев назад, когда я был здесь. Самоубийство. С женой мы развелись в семьдесят втором, и она давно вышла замуж. Моя дочь содержится в частной психиатрической больнице.
  Взгляд Лума упал на Винса.
  — В той самой, что и ваша жена?
  — Его дочь и есть моя жена.
  Глава пятая
  Проехав четыре мили к югу по уже знакомой трассе, Винс остановил «Мерседес» на обочине дороги, рядом с участком ярко-пурпурных цветов. Джек Эдер восхищенно уставился на них, медленно вращая ручку черной тросточки вправо, а не влево.
  — Что это такое? — спросил он, когда ручка отделилась от тросточки.
  — Исландские маки.
  По-прежнему не сводя глаз с алого поля, Эдер положил изогнутую ручку себе на колени, снял серебряный колпачок, извлек из тросточки стеклянную фляжку и сделал глоток. Почувствовав вкус виски, он закрыл глаза и блаженно вздохнул. Через несколько секунд он открыл глаза и улыбнулся, словно испытывая несказанное облегчение от лицезрения неизменных маков и от того, что смог припомнить вкус виски.
  — После того, как Лум и иже с ними остались за спиной, и, наконец, стало ясно, что я на самом деле простился с заточением, можешь ли ты представить, что я обоняю?
  — Все запахи мира. Благие намерения.
  — Нет. Господи, запах японской хурмы. А я не чувствовал его лет пятнадцать, а то и двадцать.
  — Я слышал, что благие намерения могут пахнуть как угодно. Даже японской хурмой.
  Эдер передал Винсу стеклянный сосуд. От алкоголя, что туда залил Винс, осталось не больше глотка.
  — Так расскажи мне о нем. Об этом месте, забытом Богом, — попросил Эдер.
  — Дюранго, — сказал Винс, возвращая сосуд. — Примерно девять тысяч душ, плюс-минус пару сотен, которые борются за жизнь, ибо там нет никакой промышленности, достойной упоминания, а только отличная погода, которую, тем не менее, нельзя есть или с ее помощью платить по счетам.
  — Как насчет туристов?
  — Из-за недосмотра отца Серры — и, соответственно, Господа Бога — там не была заложена испанская миссия. Соответственно, отсутствуют и туристы.
  — Он уже канонизирован?
  — Отец Серра? Рим как-то занимался им, но ходят слухи, что дело отложено в долгий ящик.
  — Если там в самом деле столь великолепная погода и место расположено на берегу океана, почему же там нет туристов?
  — Потому что там нет пляжа, — объяснил Винс. — При прокладке Южнотихоокеанской дороги на подсыпку насыпи была срыта почти вся прибрежная полоса, а остатки пляжей сгрызли шторма.
  Эдер понимающе кивнул… сделав еще один глоток из фляжки, спросил:
  — Как тебе удалось отделаться от слежки?
  Винс включил двигатель, и прежде, чем вырулить на дорогу, посмотрел в стекло заднего вида.
  — Это мне подсказал Вояка Слоан.
  — Боже милостивый, — вытаращив глаза, едва ли не с благоговением произнес Эдер. — Сколько ему — семьдесят, семьдесят один?
  — Семьдесят один.
  — Все сшибает пташек в роли полковника?
  — Произвел себя в бригадиры.
  — Что должно производить впечатление на вдовушек.
  — В его годы, сказал Вояка, быть всего лишь отставным полковником как-то не солидно. Так что на этот раз он вывел себя в отставку из канадских военно-воздушных сил в звании бригадира и обзавелся легким акцентом, который чертовски очаровывает вдовушек от Ла-Косты до Палм-Спрингса и особенно в Ла-Джолле, где я с ним и встретился.
  — Во сколько он нам обошелся?
  — В пять тысяч.
  — Как это выглядело?
  — Придерживаясь исключительно точных инструкций Вояки, я ровно в 10.00 свернул с федеральной дороги № 101 на дорогу штата с твердым покрытием; единственную, по которой можно добраться до Дюранго и уехать оттуда.
  — Когда? Прошлым вечером?
  — Прошлым вечером. Через восемь минут, точно, как Вояка и предсказывал, я заметил вышедшую из строя машину. У нее был поднят капот, и Дикси смотрела в двигатель с таким видом, словно видела его впервые.
  — Дикси, как я полагаю, достаточно симпатична.
  — Дикси блондинка, и более чем симпатична. Машина марки «Астон-Мартин».
  Эдер допил остатки виски из фляжки и цокнул языком от удовольствия.
  — Избавь меня от подробностей, Келли. Тем более, от таких непристойных.
  
  Келли Винс вылез из «Мерседеса» и неторопливо пошел к женщине, на которую падал свет обеих машин. Оторвавшись от изучения двигателя «Астон-Мартина», она без особой тревоги посмотрела на него.
  — Если вы хотите трахнуть меня по голове и забрать деньги, у меня только шесть долларов с мелочью.
  — Я не уличный грабитель.
  — Вы механик?
  — Увы, и не он.
  — Тогда вы должны быть добрым самаритянином, который разбирается в этих чертовых машинах.
  — Свою я еще вожу. Хотя с остальными никогда не имел дела.
  — Да это проще простого, — заверила она. — Хватит пары секунд, чтобы разобраться — пока вы, конечно, не захотите сдать назад.
  — Что случилось?
  — Она кашлянула, пару раз чихнула и заглохла. И, честное слово, горючего у меня хватает.
  — Вы хотели бы оставить ее здесь?
  Она пожала плечами.
  — Если бы вы подбросили меня до города.
  — До какого города?
  — Дюранго.
  — Хорошо.
  — Меня зовут Дикси, — сказала она, протягивая руку.
  — Келли Винс, — представился он, пожимая ее сухую прохладную и на удивление сильную руку.
  
  Этим вечером единственными посетителями в баре и коктейль-холле «Холлидей-инн» — если не считать Винса и блондинки Дикси — были двое мрачных выпивох, один белый, а другой черный; обеим явно за сорок, и они сидели за стойкой бара на почтительном отдалении друг от друга. В качестве молчаливого подтверждения их кредитоспособности, перед каждым из них лежала кучка мокрой мелочи и мятых банкнот, откуда они безмолвно расплачивались за каждую новую порцию напитка.
  Винс устроился у стойки, поставив перед собой порцию безвкусного бурбона с содовой, дожидаясь, пока блондинка Дикси созвонится с конторой автомобильной ассоциации в Санта-Барбаре, откуда, как она предполагала, могут выслать грузовик с краном для пострадавшего «Астон-Мартина».
  Пока Винс ждал, белый мужчина за стойкой собрал свои деньги, оставив кучку мелочи для сероглазого мексиканца-бармена. После чего осторожно слез с высокого стула. Надежно утвердившись на полу, он осмотрел помещение и ясным приятным голосом произнес: «Да имел я эту Калифорнию.»
  Когда он достаточно твердым шагом оставил бар, вернулась Дикси и опустилась на банкетку рядом с Винсом. Наблюдая, как она шла через бар, Винс убедился, что она старше, чем сначала показалась. На первый взгляд ей без труда можно дать лет двадцать пять. Но Винс прикинул, что она куда старше — лет на десять, а, судя по осанке, может, и больше. Она из числа тех суховатых подтянутых женщин, которые, когда им подступает под сорок, могут путешествовать по самым глухим местам и разбитым дорогам, не теряя лоска, поскольку избегают носиться, сломя голову. По размышлении, он прикинул, что ей 32–33; интересно, что у нее за прошлое.
  Сделав пару глотков «Шотландского тумана», Дикси поставила бокал и сообщила:
  — Они вышлют грузовик с краном.
  — Отлично.
  — И теперь мне надо найти место, где остановиться на ночь.
  — Вы не живете тут в Дюранго?
  — Господи, конечно, нет. А вы?
  — Тоже нет.
  Она обвела взглядом помещение.
  — Может, удалось бы остаться здесь.
  — Думаете, у них есть номера?
  — В любом заведении «Холлидей-инн» к западу от Бейрута есть номера.
  — Хотите, чтобы я присмотрел вам номер, когда буду снимать для себя?
  — Почему бы и нет? Благодарю вас.
  — Есть какие-то пожелания?
  — С видом на океан было бы отлично.
  — А что, если у них остался только один номер с видом на океан?
  — Тогда нам придется разделить его на двоих, не так ли? — сказала она.
  Вернувшись от стойки портье, он без малейших угрызений совести соврал ей, что остался только один номер с видом на океан. Она улыбнулась, словно бы с удовольствием принимая эту ложь, собрала свои вещи и двинулась к стойке бара, где, порывшись в сумочке, вынула из нее пятидесятидолларовую банкноту, что-то сказала сероглазому бармену и протянула ему деньги. Бармен, расплывшись в довольной улыбке, положил деньги в карман и вручил ей бутылку шотландского виски. Держа бутылку за горлышко, она вернулась к Винсу и бросила ему: «Какой смысл маяться от жажды, не так ли?»
  
  Они съели по паре гамбургеров и выпили треть бутылки виски, оставаясь в одеждах. Когда бутылка опустела еще на треть, одежд на них уже не было. Винс выяснил, что Дикси натуральная блондинка с головы до ног, а она же, в свою очередь, узнала о нем все, что хотела выяснить или что ей было необходимо узнать — не потому, что напиток вызвал у него излишнюю разговорчивость, а потому что он отвечал откровенно и более или менее честно на все ее вопросы, исходя из того, что вопросы необходимая часть ее задачи, ее предназначения — и даже, может быть, ее призвания.
  Вопросы она задавала небрежно, словно они случайно приходили ей в голову, и часто казалось, что она не слушала его ответов, особенно после того, как, освободившись от одежды, она села ему на колени, покусывая за мочку правого уха. Единственный раз она внимательно прислушалась к его словам, когда разговор зашел о черной тросточке и о том, в самом ли деле он служил во Вьетнаме.
  — Нет, — ответил он. — А что?
  — Вот эта тросточка…
  — Она не моя.
  — Я не прошу, чтобы ты кому-то ее преподнес. Ты же не можешь обернуть ее, обвязать ленточкой и преподнести кому-то в виде подарка.
  — Она принадлежит тому человеку в Ломпоке, о котором я тебе рассказывал.
  — Он что, хромой?
  — Нет.
  — Тогда для чего ему нужна тросточка?
  — Он прячет в ней выпивку.
  Вскочив с колен Винса, Дикси подошла к кровати и взяла тросточку. Резко встряхнув ее, она засмеялась, услышав красноречивое бульканье, затем ловко взмахнула ею, как дирижерской палочкой — тросточка даже скользнула по ее голой спине, — и подскочила к настольной лампе на керамической подставке, на абажур который с подчеркнутой осторожностью повесила тросточку, после чего с улыбкой повернулась к Винсу и предложила: «Давай-ка проверим постельку.»
  Через несколько секунд простыни полетели на пол, и, сплетясь руками и ногами, они стали исследовать новые территории, пустив в ход губы и языки. Позже, отдыхая, Винс спросил:
  — Если бы ты была на моем месте, чем первым делом занялась завтра?
  — Поскольку маялась бы похмельем? Ну, скажем, часов в одиннадцать, спустилась в бар и взяла бы себе «Кровавую Мэри». — Она сделала паузу. — И прихватила бы с собой эту тросточку.
  — Значит, около одиннадцати и взяла бы с собой тросточку, — повторил Винс. — А сколько сейчас времени?
  — Кого это волнует?
  
  К тому времени, когда Винс закончил свое повествование о блондинке Дикси и о своей встрече на следующее утро с шефом полиции Дюранго Сидом Форком, они оказались на Океанском авеню в Ломпоке. Парад ежегодного Цветочного фестиваля, казалось, подходил к концу, но все авеню по-прежнему было запружено местными жителями, туристами, разряженными оркестрантами местного колледжа, добродушными полицейскими, машинами и фургонами, доставивших цветы из пригородов.
  Один из них, розовый «Форд» с большими зелеными буквами на задней двери «Цветы Флорадора, Санта-Барбара», громко гудя клаксоном, обогнал «Мерседес» слева. Розовый фургон едва не чиркнул по переднему бамперу, выворачиваясь на полосу, и резко затормозил перед красным сигналом светофора. Винс неодобрительно погудел ему.
  Словно услышав сигнал, задняя дверца фургона распахнулась, и на «Мерседес» уставилось нечто черное, округлое и блестящее. Винс чисто инстинктивно собрался было нырнуть под приборную доску, но, увидев, что эта черная блестящая штука — всего лишь 35-миллиметровая камера с длинным объективом, обеими руками прикрыл лицо, сквозь растопыренные пальцы глядя на фотографа.
  Джек Эдер так и подпрыгнул на месте, когда с грохотом распахнулась дверца фургона. Но лицо свое закрывать не стал. Вместо этого он гордо вскинул голову, подчеркивая полное отсутствие исчезнувшего тройного подбородка, на мгновение просиял заученной улыбкой и, быстро убрав ее, показал кончик языка.
  Фотографом оказалась темноволосая женщина, которой, судя по ее четким уверенным движениям, Винс дал лет под тридцать. На ней был светло-синий комбинезон и огромные черные очки в белой пластиковой оправе. Видно было, что камера ее питалась от батарей, и Винс прикинул, что она успела сделать снимков шесть или семь.
  Когда Эдер высунул язык, женщина опустила вскинутую камеру и улыбнулась ему. Затем фургон резко развернулся направо после смены сигнала светофора, заставив нескольких пешеходов отпрыгнуть, и она захлопнула заднюю дверцу. Розовый фургон, набирая скорость, двинулся по боковой улочке. Винс не попытался следовать за ним. Когда стоявшая сзади машина загудела, он заметил, что сигнал на светофоре сменился на зеленый, снял ногу с тормоза и двинулся вперед.
  Ни Винс, ни Эдер не проронили ни слова, пока не проехали полквартала. Наконец, Эдер откашлялся и сказал:
  — Не могу себе представить, чтобы она была из журнала «Пипл».
  — Нет.
  — Кому-то потребовалось доказательство… что мы снова в одной упряжке?
  — Думаю, они хотели намекнуть нам.
  — Что именно?
  — Мол, они знают, куда мы направляемся.
  — Что является частью плана, не так ли?
  — Это часть плана, — согласился Винс. — Так оно и есть.
  В молчании они проехали минут пять, пока не добрались до восточной окраины Ломпока, где повернули направо на автотрассу штата, у въезда на которую стоял украшенный маками дорожный знак, сообщавший, что таким путем можно выбраться на государственную дорогу номер 101. Глянув на Винса, Эдер спросил:
  — Это самый короткий путь?
  — Во всяком случае, самый красивый.
  Понимающе улыбнувшись, Эдер сказал свое «Весьма признателен» и в течение, примерно, десяти минут лишь молча любовался зелеными склонами холмов, у подножия которых росли величественные старые дубы и тут и там паслись ухоженные коровы черно-белой джерсейской породы. Решив, что у коров, как и всегда, неизменно глупый вид, Эдер сказал:
  — С мэром и с этим типом Форком мы встретимся за обедом, так?
  — У нее дома.
  — Как бы ты оценил его… этого шефа?
  — Тебе когда-нибудь приходилось видеть помесь дзен-буддиста и ротарианца?
  — Сомневаюсь.
  — Так вечером увидишь.
  — Ты еще не виделся с ее честью Б.Д. Хаскинс?
  — Еще нет.
  — Что означают буквы Б.Д.?
  — Барбара Диана.
  — Как ты думаешь, мозги у нее имеются?
  — Будем надеяться, — вздохнул Винс.
  Глава шестая
  Чтобы добраться до угловатого бунгало из двух спален, резиденции мэра Б.Д. Хаскинс, расположенного в тупике, именуемом Дон Эмилио-драйв, у подножий, усыпанных песком и пластинами сланца возвышенностей, с помощью которых Дюранго был так надежно изолирован от доходов туризма и культурных благ свободного телевидения, необходимо было подняться по Гарднер-роуд.
  Названный в честь почти забытого вице-президента США полностью забытым основателем этих мест, Гарднер-роуд состоял лишь из семи крутых поворотов. Мэр Хаскинс обитала как раз за седьмым, и Сид Форк, шеф полиции, живший двумя поворотами дальше на Дон Доминго-драйв в другом тупике, имел в своем распоряжении точно такой же дом, расположение комнат в котором было идентичным мэровскому.
  Дом мэра был выкрашен в небесно-голубой цвет, с темно-синими багетами по стенам, которые поддерживали аккуратные стебли жакаранды. Дом же шефа полиции, давно нуждавшийся в покраске, мэр окрестила «белой сыпью», ибо из-под облупившейся краски выступали пятна странного розового цвета, которые наводили на мысль о заразной болезни.
  Вид перед домом Форка украшали камни и кактусы. Камни представляли собой шесть огромных безобразных валунов, весом от четверти до полутонны, которые перешли в собственность шефа от мрачного мексиканца, пребывавшего тут на нелегальном положении.
  Когда Форк впервые увидел эти валуны и безапелляционно решил, что они должны стать его собственностью, мексиканец с помощью дряхлого тягача стаскивал их в одно место, чтобы подорвать. Шеф тут же арестовал его за то, что он проехал по территории Дюранго, превысив установленный лимит скорости в 25 миль в час, каковой скорости на памяти живущих тут никогда не наблюдалось. В обмен на свою свободу мексиканец согласился оттащить валуны к дому шефа полиции и разместить их в продуманном порядке, который Форк описал как jaidin de piedras.[167] Вместо этого мексиканец вывалил их прямо перед дверью шефа полиции.
  Дверь оставалась запечатанной в течение двух дней, пока Форк не нанял шесть других таких же мексиканцев, посулив им по шесть долларов в час каждому, чтобы они, наконец, разместили валуны в его саду камней. Те же самые мексиканцы вкопали в землю шесть величественных «как-ти» — или кактусов, как упрямо продолжал их называть Форк, — которые он конфисковал у профессионального контрабандиста кактусов из Аризоны, когда тот по несчастью оказался в Дюранго.
  Изъятые у контрабандиста растения, которыми тот украшал дома клиентов из Санта-Барбары, — шеф полиции охарактеризовал их как «подонков, которые ради забавы травят койотов ядом», — величественные кактусы сагуаро, выстроившиеся у его дома, теперь, казалось, были обречены на гибель из-за порывов влажного океанского воздуха, хотя Сид Форк утверждал, что только тут они обрели подлинное благородство и трагичность.
  После работы мэр Хаскинс и шеф Форк часто встречались в баре «Синий Орел» Нормана Триса, чтобы обменяться мнениями по поводу дел в городе, выпить стаканчик-другой вина или пива и выяснить, есть ли у мэра намерения пригласить сегодня шефа полиции к себе на обед и в постель. Два вечера из пяти она обычно испытывала такое желание, но в остальные три и большинство уик-эндов она говорила ему, чтобы он к ней не приставал.
  Получая отставку от мэра, шеф полиции порой звонил блондинке Дикси в Санта-Барбару и предлагал ей разделить с ним пиццу или обед в мексиканском ресторанчике, предполагая, что в данный момент ее муж в Нью-Йорке или Тегусигальпе, Лондоне или Стамбуле или в любом месте, куда он отправлялся, чтобы — по мнению Форка — зарабатывать денег куда больше, чем они с Дикси могли потратить.
  В эту последнюю пятницу июня Б.Д. Хаскинс и Сид Форк после работы встретились в «Синем Орле» и, заняв угловую нишу, заказали два мартини с джином, дав Норму Трису предлог поинтересоваться по какому поводу такой заказ.
  — Просто захотелось, Норм, — сказала мэр.
  — Значит, просто захотелось? — обратился Трис к Форку, словно желая выслушать и другое мнение.
  Форк холодно посмотрел на него и кивнул.
  — Вы вдвоем заходите сюда каждый вечер, — не отставал Трис, — по крайней мере, я вижу вас три или четыре вечера в неделю, и Б.Д. берет стаканчик-другой белого вина, а ты пару пива, а мартини вы берете, лишь когда Б.Д. переизбирают на очередные два года или когда ты хватаешь за шиворот кого-то из списка разыскиваемых в Лос-Анжелесе и твой снимок появляется в газете, что, насколько я припоминаю, бывает в среднем раз в два года. Так что, когда я спрашиваю «Что случилось?», я интересуюсь — может, Ли Яккока объявил, что будет строить новый индустриальный гигант в наших угодьях и брошенные им семена через три года дадут всходы. В таком случае я бы тоже хватил джина и пусть все идет к свиньям собачьим.
  Во время монолога Триса мэр изучала деревянную столешницу, которой было пятьдесят три года от роду: вся она была испещрена вырезанными инициалами и датами. Самая ранняя, как она выяснила во время предыдущего изучения, была сделана 12-3-34, в тот день, когда отец Норма Триса открыл этот бар, назвав его в честь синего орла, который символизировал рузвельтовскую Администрацию Национального Восстановления. И действительно, большой старый синий орел АНВ из клееной фанеры, раскраска которого давно выцвела, продолжал висеть над баром, держа в одной лапе шестерню с выщербленными зубьями, а в другой — пучок молний; клюв его неизменно нависал над головами клиентов.
  Убедившись, что Норм Трис, наконец, заткнулся, мэр холодно подняла на него глаза, которые были слишком велики для изящного рисунка подбородка, полных губ, слегка неправильного носа и лба, о котором Сид Форк семь лет назад сказал, что он слишком высок и, открывая его, она выглядит лет на 19, а не на 29.
  Волосы Б.Д. Хаскинс, цвета темного меда, падали тогда чуть ли не до пояса длинными прямыми прядями. На следующий день она сделала себе прическу а-ля гаврош с челкой, нависающей над холодными серыми глазами и скрывавшей высокий чистый лоб. В очередной выборной кампании за пост мэра, она получила 56,9 процента голосов — на 3,6 процента больше, чем на предыдущих выборах. Сид Форк отнес этот успех на счет прически.
  Мэр несколько секунд не сводила с Норма Триса пристального взгляда серых глаз, затем произнесла:
  — Никто не звонил, Норм. Ни Ли. Ни Ронни. Ни даже мэр Сонни снизу из Спрингса. Не произошло ничего особенного, ни плохого, ни хорошего. А теперь, если это тебя не затруднит, не мог бы ты принести нам выпивку?
  Когда наконец Трис отошел, бормоча что-то о типах, у которых есть право приказывать, Сид Форк сказал:
  — Я успел до закрытия перехватить четыре хороших куска мяса с ребрышками в «Альфа Бете» и думаю, ему понравится хороший стейк.
  — Древесного угля прихватил?
  — Естественно.
  — Что еще?
  — Испечем картошку… те большие клубни из Айдахо.
  — Для этого потребуется не меньше часа.
  Форк кивнул в знак согласия.
  — И еще я подумал, что сделаю свой королевский салат и рассыпчатые пирожные.
  — Что на десерт?
  — Винс явно не смахивает на любителя десертов. Об Эдере ничего не знаю.
  — О'кей. Оставим десерт. Если им потребуется сахар, думаю, у меня он еще остался.
  Храня мрачность, вернулся Норм Трис и поставил перед ними два мартини. Когда он отошел, Б.Д. Хаскинс попробовала свой напиток, вздохнула и спросила:
  — Как он выглядит?
  — Винс?
  Она кивнула.
  — В общем-то, довольно сдержан, скорее, коренаст, чем тощ, и у него в сохранности все свои волосы. — Форк провел ладонью по своему лысому черепу. — Примерно моих лет. Скелет пропорционален, но мяса на костях маловато. Очень темные глаза, почти черные, темные волосы, и нос куда лучших очертаний, чем мой или вон у того орла. Достаточно высок… ловко уклоняется от расспросов, стреляный воробей.
  — Сколько времени они предполагают?..
  — Он не сказал.
  — Что о деньгах?
  — Винс не хотел упоминать о них, пока не переговорит с Эдером.
  Покончив со своим мартини, Б.Д. Хаскинс поставила бокал и спросила:
  — Почему его дисквалифицировали?
  — Исчезли кое-какие деньги.
  — Чьи?
  — Эдера.
  — Сколько?
  — Точно неизвестно, но говорят, около полумиллиона. Как раз перед тем, как штат начал расследование по обвинению Эдера в получении взятки, он вложил все деньги до последнего в какой-то загадочный трест и сделал Винса кем-то вроде попечителя или доверенного лица, или как там его называть.
  — Администратором.
  — После того, как дело о взятках провалилось, федеральное правительство решило прихватить Эдера за уклонение от уплаты налогов. Но когда они решили заморозить его счет, выяснилось, что такого нет. Винс поклялся, что все средства были потеряны из-за непродуманных инвестиций. У него даже были записи, демонстрирующие, что и он потерял свои деньги вкупе со средствами Эдера. Но они привлекли Винса к слушаниям перед судом профессиональной ассоциации штата и выдвинули перед ним четыре обвинения в плохом управлении, которые имели весьма шаткие обоснования. И затем Верховный суд штата — тот самый, председателем которого был Эдер — дисквалифицировал Винса.
  — И никому из них не удалось обелить себя?
  — Никому.
  — Что на самом деле произошло с деньгами?
  — Кто знает?
  — Попробуй прикинуть.
  — Полагаю, что Винсу удалось вытащить их из страны.
  — Куда?
  — Боже милостивый, Б.Д., все утро и часть дня я сидел на междугороднем телефоне, выясняя то, что я тебе только что рассказал. Откуда мне, черт побери, знать, в какую страну он их переправил?
  — О‘кей. Давай будем исходить из того, что деньги они куда-то припрятали. Следующий вопрос: кто охотится за Эдером?
  — Некто, который не хочет, чтобы Эдер выдал то, что он знает.
  — Кто это может быть?
  Форк ответил молчаливым пожатием.
  — Предположим, у тебя есть какая-то информация, с помощью которой ты можешь кого-то шантажировать, — сказала Б.Д. Хаскинс. — Пусть вранье, но достаточно грязное. Тебе потребуется какое-то место, откуда ты можешь действовать. Некое святое укрытие.
  У Форка опустились уголки рта, когда он покачал головой.
  — Я бы не стал искать ничего подобного. При мыслях о святом убежище я вижу перед собой маленькую запечатанную комнатку в подвале церкви, где стоит лишь армейская раскладушка и щербатый кувшин с водой. Или какой-то заповедник с надписью у входа: «Проезда нет — охота запрещена», изрешеченный пулями. Так что будь я на месте Винса и Эдера, я не стал бы искать никакого святилища.
  — Верно, — согласилась Б.Д. Хаскинс. — В таком случае мы предложим им лишь то, что предлагали и всем прочим. Укрытие.
  Глава седьмая
  Поставив «Мерседес» на одно из четырех пустых мест стоянки перед универсамом «Фиггса» на Мейн-стрит в Дюранго, они вошли в него как раз перед закрытием и успели приобрести для Джека Эдера четыре рубашки модели «Эрроу», две пары джинсов «Леви», четыре пары носков и шесть пар шортов «Жокей»; Эдер испытал большое удовольствие, убедившись, что обхват шеи равен пятнадцати с половиной дюймов, а талии — тридцати четырем.
  Пока Винс расплачивался наличными, Эдер с удивлением наблюдал, как пятидесятилетняя продавщица с копной взбитых золотистых волос обернула пачку двадцатидолларовых банкнот ленточкой, засунула их в металлический цилиндр, который по пневматическому трубопроводу тут же оказался у кассира на втором или третьем этаже.
  Когда они снова оказались в «Мерседесе», Эдер сказал:
  — Невольно начинаешь верить в путешествия во времени. Куда, по твоему мнению, мы вернулись — в пятидесятые годы?
  — В пятьдесят третий, — ответил Винс, — поскольку до него я ничего не помню.
  Сделав последнюю остановку у магазина напитков, где Винс купил две бутылки «Джека Даниэлса», они добрались до «Холлидей-инн» и на четвертом этаже сняли соседние номера с видом на океан. Зайдя к Эдеру, Винс остановился у окна, глядя на Тихий океан, который был, скорее, зеленым, чем синим. Он слышал плеск воды: Эдер принимал первую за пятнадцать месяцев настоящую ванну, и его на удивление приятный баритон о радости полета в синем небе.
  Винс повернулся от окна, встречая вышедшего из ванной Эдера, уже одетого в серые джинсы и рубашку стального цвета с сохранившимися складками. Эдер присоединился к Винсу у окна, откуда они не меньше минуты смотрели на простирающийся перед ними океан. Затем Эдер повернулся и двинулся к столу, на котором рядом с ведерком со льдом стояла бутылка виски.
  — Хочешь глотнуть? — спросил Эдер, бросив в стакан кубик льда и плеснув туда бурбон.
  — Пока нет, — ответил Винс, продолжая смотреть на океан.
  — Так. Когда ты последний раз видел ее?
  — Две недели назад.
  — Ну и?
  Винс повернулся к нему.
  — Я поехал из Ла-Джоллы в Агуру, чтобы оплатить ежемесячный счет. Я расплачивался наличными пятнадцатого числа каждого месяца.
  Эдер кивнул.
  — Где эта Агура находится — по отношению к Лос-Анжелесу?
  — В северном конце долины Сан-Фернандо. Там холмистая местность — низкие округлые возвышенности, выгоревшие под солнцем, но в период дождей все зеленеет. Несколько красивых старых дубов. И там все очень… — Винс вспоминал слово, которое слышал от медиков, — …без признаков угрозы.
  — Умиротворяющее, — перевел Эдер.
  — Умиротворяющее. Из своего окна она порой может увидеть оленей, а как-то даже пробегала парочка койотов.
  — Данни почему-то всегда любила койотов.
  Данни — Даниель Эдер Винс, жена отлученного от профессии юриста, дочь судьи, который стал тюремной пташкой. Поскольку тема койотов истощилась, Винс ждал очередного вопроса Эдера, догадываясь, каким он по логической раскладке должен быть.
  — Что говорят врачи?
  — Им свойственен осторожный оптимизм. Но поскольку они получают наличными шесть тысяч ежемесячно, чего иного можно от них ожидать?
  — Но к тебе это не относится.
  — Я всего лишь, — голос Винса дрогнул, — всего лишь посыльный. Каждый месяц пятнадцатого числа я езжу туда и передаю конверт людям, которые слишком вежливы, чтобы считать деньги в моем присутствии. Пока они пересчитывают их, я жду в маленьком зале для свиданий с большим живописным окном. Они приводят Данни. Она сидит в дальнем конце стола со своей привычной улыбкой на губах, словно ты — самое удивительное создание в ее жизни. А потом она говорит: «Кто вы? Не думаю, чтобы я вас знала.»
  Закрыв глаза, Эдер растер их и переносицу большим и указательным пальцами.
  — А может, она просто обманывает, а? — сказал он, открывая глаза и щурясь, как бы поняв, что признание этого факта еще хуже, чем его отрицание.
  — Не уверен. Послушав пару месяцев «кто-вы-такой?», я начал излагать ей, что я Уоррен Битт или Джерри Браун — которых она тоже вроде не знала — или даже Брюс Спрингстин. Но она твердила лишь одно: «Не думаю, что я вас знала».
  — Черт побери, Келли, — сказал Эдер, поворачиваясь к столу; он решил было плеснуть себе еще глоток бурбона, но передумал и налил полный стакан, который тут же выпил и снова повернулся к Винсу: — Думаешь, меня она узнает?
  — Можем выяснить.
  — Думаю, что нет.
  Винс кивнул.
  Решив, что после услышанного ему нужно еще выпить, Эдер кинул в стакан еще несколько кубиков льда. Наполнив его бурбоном, он спросил:
  — Ты рассказывал ей о Поле?
  — Тринадцатого апреля прошлого года — через день после того, как все это случилось, — я привез конверт на два дня раньше. Мы с ней снова расселись за столом в маленьком зале для свиданий. За окном, ярдах в тридцати, прошла пара оленей, и она смотрела на них и улыбалась.
  — И что ты ей тогда сказал?
  — Что-то вроде: «Твой брат Поль застрелился прошлым вечером в борделе в Тихуане».
  — И что?
  — И ничего.
  Вздохнув, Эдер медленно и осторожно опустился на стул, словно его мучила какая-то сильная непонятная боль. Он сидел, склонившись вперед, поставив локти на колени и держа стакан в обеих руках и не сводил глаз с ковра.
  — Дарвин Лум…
  — Начальник тюрьмы.
  Эдер кивнул, не поднимая глаз.
  — Он сказал мне, что это было самоубийство, еще не сообщив о твоем звонке из Ла-Джоллы. Наверное, старался подготовить к шоку. И знаешь, что я ему ответил? — Эдер поднял глаза от ковра и грубо передразнил свой собственный голос: «Мой сын никогда не лишит себя жизни. Только не мой сын.» С горечью, направленной в свой адрес, он тряхнул головой и снова принялся изучать ковер. После долгого молчания, Эдер опять поднял голову и сказал неожиданно усталым голосом: — Так расскажи мне толком, что там произошло, Келли. Только не ту чушь, что ты нес по телефону.
  — Ты прав. Это была чушь.
  — Ты боялся, что тебя записывают?
  — Или что тебя.
  — В письмах ты был не лучше. На то были причины?
  — Причины были.
  — Хотел бы послушать, — вздохнул Эдер.
  — Копы в Тихуане утверждали, что, когда все это случилось, Пол был один в своей комнате наверху. Они также говорили, что он заказал двух девочек. Когда я добрался туда из Ла-Джоллы, один из копов представил мне то, что, по его словам, было показанием под присягой этих девочек, которые к тому времени уже исчезли и, скорее всего, навсегда. Из их показаний следовало, что они только поднимались наверх в номер Пола, когда услышали выстрелы.
  — Почему они вызвали именно тебя… полиция Тихуаны?
  — В бумажнике у Пола была визитная карточка с припиской «связаться в случае необходимости». Отпечатанные на ней твое имя, старый адрес и телефон были перечеркнуты. С тыльной стороны карточки были мои данные.
  — Так как эти в Тихуане изложили тебе все происшедшее?
  — Они сказали, что он засунул себе в рот сорок пятый калибр и дважды нажал курок.
  — Дважды? — переспросил Эдер.
  Винс кивнул.
  — Предполагаю, что ты его видел.
  — Я в самом деле видел его, Джек. И много дней эта картина стояла у меня перед глазами. Там в самом деле было два выстрела.
  С сомнением покачав головой, Эдер снова уставился на ковер своими голубыми глазами, которые на этот раз сохраняли непонимающее выражение, как у девятидневного котенка. Но когда он, наконец, поднял их, стало ясно, что безмятежная невинность окончательно покинула их. Они походили на кусочки голубоватого льда, подумал Винс, и ему показалось, что, когда Эдер отведет зрачки в сторону, он услышит сухой льдистый хруст.
  Под мрачными глазами и крупным носом Эдера располагался большой рот, уголки губ которого в прошлом были неизменно приподняты, готовые произнести очередную шутку. Теперь с шутками было покончено, и губы сжались в тонкую прямую линию; разжались они лишь для того, чтобы произнести:
  — О'кей, Келли. А теперь ты мне расскажешь о подлинных неприятностях.
  Глава восьмая
  Подлинные неприятности начались несколько меньше пятнадцати месяцев назад, после того как Винс был дисквалифицирован, а Эдер отправлен в тюрьму. Начало им было положено, когда Винс сложил большой чемодан, покинул родной штат и двинулся в своем синем «Мерседесе» в Ла-Джоллу в Калифорнию, где ему удалось снять за более или менее приемлемую плату квартирку в кондоминиуме на набережной на углу Берегового бульвара и Пирл-стрит.
  Апартаменты из двух спален с дорогой мебелью принадлежали бывшему клиенту, представлявшему фирму по добыче нефти «Санчес и Мэлони» — нефтяники обычно называли ее Маленький Мекс и Большой Мик. Когда стоимость нефти дошла до 30 долларов за баррель, фирма купила кондоминиум, куда партнеры могли прилетать на уик-энды в реактивном самолете компании.
  Им удалось воспользоваться приобретением не более трех раз, после чего они предложили помещение Келли Винсу за 3000 долларов в месяц, которые должны были вычитаться из долга фирмы ему в 39 000 долларов, но фирма, склонная к авантюризму, не смогла выплатить их ему, поскольку цена нефти упала до 15 долларов за баррель. Эти 39 000 долларов были суммой гонорара, который Винс — до своей дисквалификации — должен был получить с компании «Санчес и Мэлони», ибо представлял интересы вице-президента в процессе, по которому тот должен был в случае неблагоприятного исхода уплатить 5 миллионов долларов. В выдвинутом обвинении утверждалось, что Джой Мэлони в «Петролеум-клубе» сбил с ног вице-президента одной из крупных компаний и стал топтать его своими новыми ковбойскими сапожками змеиной кожи в то время, как полупьяный Пако Санчес подбодрял своего партнера возгласами «Оле!».
  Вице-президент данной крупной компании отказался от обвинения после того, как Келли Винс показал ему фотокопии записей в регистрационном журнале одного из мотелей Хьюстона рядом с международным аэропортом.
  — Молодая женщина, которая не меньше семи раз делила с вами номер, — сказал Винс голосом, который, как он считал, отличался холодной сдержанностью, — фактически пользовалась вашей фамилией, хотя, как выяснилось, она не жена ваша, а шестнадцатилетняя племянница.
  Через шесть месяцев после провала процесса и через два дня после отлучения Винса от профессии, Пако Санчес и Джой Мэлони, явившись к нему, предложили ключи от кондоминиума.
  — Можешь оставаться там, пока не стихнет трепотня и не перестанет вонять дерьмо, — сказал Санчес.
  — Или пока нефть не подскочит до двадцати пяти долларов за баррель, — добавил Мэлони.
  Санчес грустно усмехнулся.
  — Как я и сказал, Келли. То есть, навсегда.
  Келли Винс выкинул или оставил на месте большую часть того, чем владел, прихватив с собой лишь один большой чемодан и отправился в Калифорнию. Это произошло через месяц после того, как Эдер был водворен в федеральное исправительное заведение в Ломпоке и через две недели и три дня после того, как его жена опустошила свой личный фонд наличности, составлявший 43 912 долларов, и сообщила друзьям, а не Винсу, что она летит в Лас-Вегас, где разведется с ним.
  В Лас-Вегасе она провела лишь четыре часа, чтобы купить в гостиничной аптеке двадцать четыре капсулы секонала и спустить 4350 долларов в «блэк-джек», после чего она вылетела обратно в Лос-Анжелес, где остановилась в «Беверли Уилшир». Из номера она, справившись по телефонной книге, позвонила первому же психиатру в Беверли Хиллс. Ей почти не пришлось врать, и они договорились о приеме в этот же день.
  Во время десятиминутного общения Даниель Винс убедила психиатра, что она находится в очень нервном состоянии, нередко бывает взвинчена и одновременно подавлена и мучается бессонницей из-за того, что ее отец оказался в тюрьме, а на мужа пало бесчестие. Психиатр назначил ей следующую встречу на вторник, в семь утра, когда он будет свободен, и выписал ей рецепт на двадцать четыре капсулы секонала.
  Поблагодарив его, Даниель Винс отоварила рецепт в первой же попавшейся аптеке и, вернувшись в свой номер в «Беверли Уилшир», заказала поджаренные тостики, бутылку вина и несколько таблеток драмамина, лекарства от морской болезни. Первым делом она съела тосты, запив их вином. Затем проглотила драмамин. После этого остатками вина промыла горло, позволив проскользнуть в желудок четырем дюжинам таблеток секонала, уверенная, что тосты с вином позволят им скорее всосаться в стенки желудка. И лишь после того она сняла трубку и позвонила своему брату Полу Эдеру в Вашингтон, округ Колумбия, сообщить, что она сделала.
  
  — Значит, позвонив Полу, — сказал Эдер, — она связалась с тобой.
  — Нет. Он перезвонил в отель и заставил их вызвать врача. Ее отправили в больницу. Не было никаких копов. Никакой прессы.
  Эдер кивнул.
  — Он позвонил в больницу, которая, как оказалось, была расположена в Санта-Монике и обговорил с ними вопрос о деньгах. Покончив с делами в больнице — отдельная палата, круглосуточная сиделка, специалисты, никаких посетителей и так далее; только тогда он позвонил мне.
  Эдер задумчиво изучал Винса.
  — Первым делом он рассказал тебе о Данни. И после этого, могу себе представить, он выдал все, что было у него на уме.
  — Он выдал целую кучу проклятий, Джек, — вздохнул Винс.
  — И кому досталось больше всего — мне?
  — Он был достаточно справедлив. Каждому из нас досталось в равной мере.
  — И затем он вылетел сюда?
  — В тот же вечер. Я встретил его в аэропорту и оттуда мы сразу же направились в больницу Святого Ионна в Санта-Монике.
  — В больницу.
  Винс кивнул.
  — К тому времени ей уже сделали промывание желудка и из отделения интенсивной терапии перевели в отдельную палату с сиделкой. Но что-то в ней сдвинулось или надломилось, потому что она не узнавала ни меня, ни Пола. Так что через несколько минут нам пришлось с ней расстаться, и Пол продолжал изрыгать проклятия.
  — Все так же в твой и мой адрес?
  — Все так же. Но на этот раз я был глух и нем, и чем больше он выходил из себя, тем упорнее я молчал. Я испытывал едва ли не приятное ощущение — словно наглотался кодеина. Наконец, я устал слушать его и сказал, чтобы он заткнулся.
  Встав, Эдер подошел к окну и выглянул из него.
  — Сегодня самый длинный день в году?
  — Был в среду.
  — Что точно говорил Пол, когда он рвал и метал — постарайся припомнить поточнее.
  — Он сказал, что попросит дать ему шестимесячный отпуск, а если откажут, плевать ему на них, он уволится. Он сказал, что использует это время, дабы докопаться до дна той выгребной ямы, в которую моими и твоими стараниями попала Данни. Он снова и снова говорил о взятке и о старом судье Фуллере — но особенно о взятке. Каков был ее размер на самом деле и кто ее получил на самом деле и кто, по моему мнению, на самом деле давал ее. Он все время повторял слова «на самом деле».
  — И что ты ему сказал?
  — Я сказал ему, что на самом деле я ничего толком не знаю, пожелал ему удачи и вернулся в Ла-Джоллу, где и стал ждать развития событий.
  Эдер снова повернулся к окну.
  — Думаю, что закат будет просто удивительным. — По-прежнему глядя на гладь океана, он спросил: — Сколько времени прошло на деле?
  — Пока его не убили? Тридцать два дня.
  Эдер повернулся от окна, и выражение его лица было, скорее, задумчивым, чем удивленным.
  — Значит, он, должно быть, до чего-то докопался.
  — Это и мне приходило в голову.
  — Он не сделал никаких ошибок — например, он мог послать тебе сообщение или письмо с отчетом о своих открытиях?
  — Он как-то звонил.
  — Когда?
  — За два дня до того, как его убили. Он сказал, что собирается встретиться с одним парнем в Тихуане, который вроде бы что-то знает. Я предложил, чтобы он встретился с ним в зоопарке Сан-Диего около клетки с коалами в присутствии не менее, чем полутысячи свидетелей. Пол сказал, что иного варианта нет, потому что, по словам того парня, иммиграционная служба выслеживает его и на границе может перехватить. Я предложил, чтобы он основательно потрепался с ним по телефону. Нет, телефонный звонок никогда не даст того, что можно получить при встрече лицом к лицу. Я спросил, как назвался тот парень. Пол сказал, что представился мистером Смитом, засмеялся и повесил трубку — и это были последние слова, что я от него слышал.
  — После чего он отправился в Тихуану, где кто-то дважды выстрелил в него, представив все дело как самоубийство, — сказал Эдер. — Если бы в него выпустили одну пулю, все сработало бы, но два выстрела означало, что они хотели дать знать о своем присутствии.
  — Это и мне приходило в голову.
  — А затем бедняга Благой Нельсон и награда за мою голову.
  — Еще одно оповещение. И достаточно откровенное.
  — Плюс еще девушка-фотограф в розовом фургоне. «Цветы Флорадора, Санта-Барбара». Когда мы двинемся разыскивать их?
  — Завтра, первым же делом.
  Эдер снова уставился на ковер.
  — Что показало вскрытие Пола?
  — В Тихуане оно было сделано лишь поверхностно. Я потребовал передать мне тело. Созвонившись с его адвокатом в Вашингтоне, я кремировал его. В соответствии с завещанием.
  — Куда делся его прах?
  Винс кивнул на окно.
  — В океане. Это пожелание было в его завещании, хотя, скорее всего, он имел в виду Атлантический океан. После него осталось немного — около десяти тысяч долларов на счету, двухлетний БМВ и страховой полис на сто тысяч долларов, преподнесенный ему кем-то из друзей. Все он оставил одному из мозговых трестов в Вашингтоне, который пытается определить, живем ли мы при неоконсерватизме или при неолиберализме.
  — В настоящий момент это совершенно неважно, — сказал Эдер, снова поворачиваясь к океану. — Хотя в том, что касается Пола, довольно забавно. Он никогда не интересовался деньгами — во всяком случае, как это присуще тебе или мне. И не пойди он работать на правительство, он мог бы грести их лопатой.
  — Может быть.
  Повернувшись, Эдер с неподдельным любопытством уставился на Винса.
  — Ты любил Пола?
  — Я вырос вместе с ним, и четыре года мы обитали в одной комнате.
  — Ты уходишь от ответа.
  Винс рассеянно уставился куда-то в пространство за левым ухом Эдера.
  — Не берусь утверждать, что когда-то любил его. В общем-то, нет. Я уважал его ум, завидовал его кругозору, презирал его политические взгляды и ужасно хотел трахнуть его сестру.
  — Что ты, в конце концов, и сделал.
  — Что я, в конце концов, и сделал.
  Эдер, опять-таки не скрывая своей заинтересованности, спросил:
  — Ну, хоть Данни-то ты любил?
  — Очень.
  — А сейчас?
  — А сейчас, Джек, я просто люблю ее.
  Глава девятая
  Было по-прежнему светло в этот вечер последней пятницы июня, когда на обочине седьмого поворота — последний участок на Гарднер-роуд — остановилась машина. Джек Эдер слегка приподнялся на переднем сидении «Мерседеса», и перед его взглядом открылась внизу большая часть Дюранго, включая деловую — пять кварталов в длину и трех в ширину — примыкавшую с запада к Южнотихоокеанской трассе. Сразу же за насыпью начинался океан и тот клочок берега, который Сид Форк любил называть «самый длинный участок галечного пляжа, шириной в фут, во всем штате Калифорния».
  Как Эдер и предсказывал, закат был действительно величественным; последние лучи его затопили весь деловой квартал, включая и одинокий семиэтажный небоскреб; и теплый мягкий свет, омывавший его стены, можно было сравнить с потоками золота, с которым местные обитатели были знакомы куда лучше, чем с медью.
  Эдер, не отрываясь от лицезрения открывшейся перед ним картины, спросил:
  — Сколько у нас еще осталось в Багамском банке?
  — Примерно триста тысяч.
  Во взгляде Эдера, который он устремил на Винса, читалось недоверие и даже потрясение.
  — У нас были расходы, Джек. На твоего юриста. Недешево обошлась отмывка денег. Содержание Данни. Мать Благого Нельсона. Да и я… потратил кое-что из них, чтобы есть и пить.
  — Теперь они нам понадобятся, — сказал Эдер и, припомнив кое-что, добавил: — Продолжай высылать по пятьсот в месяц матери Благого.
  — Как долго?
  — Пока не кончатся деньги, — ответил Эдер, изучая простирающиеся внизу кварталы Дюранго.
  
  В пяти кварталах к востоку от Тихоокеанской трассы, деловая часть города потерпела неудачу в предпринятой еще много лет назад попытке включить в свои пределы Хэндшоу-парк, который занимал два квартала, отданных под посадки сосен, магнолий, эвкалиптов, и лужайки, где стояли девять бетонных столов для пикников, сломанная детская горка, несколько качелей и посеревшая от времени эстрада, некогда блестевшая белой краской.
  В те времена сборный оркестр Дюрангского колледжа и группы танцующих под музыку девушек получали некоторую сумму за концерты в летние воскресные дни. Но по мере того, как налоговые поступления в городской бюджет все уменьшались, бюджетный топор сначала отсек летние концерты, потом слаженных в своих движениях группы девушек, а потом упал и на дирижера Милта Стида, который к тому же преподавал искусствоведение и, насколько были верны доходившие слухи, завершил свою карьеру, играя на корнете в Диснейленде.
  До избрания Б.Д. Хаскинс мэром Хэндшоу-парк носил скромное звание Городского парка. Она переименовала его в честь Дикки Хэндшоу, который провел четыре срока на посту мэра, пока в 1978 году Хаскинс не выиграла у него предвыборную компанию, запомнившуюся как самая ожесточенная за всю 148-летнюю историю города.
  Переименование парка было сначала воспринято как благородный и достойный жест победителя. Но такое представление существовало лишь до того, как стало известно о разговоре в баре «Синий Орел» между Нормом Трисом и местным юристом, который считался молодым, подающим надежды политологом. Он уверенно утверждал, что на следующих выборах Б.Д. Хаскинс без труда положит на лопатки любой кандидат, у которого яйца на месте и в голове есть хоть пара извилин.
  — Например, как ты, а? — осведомился Трис.
  — Точно. Как я. А почему бы и нет?
  — А потому, — терпеливо объяснил Трис, — что Б.Д. переименовала этот парк в честь Дикки Хэндшоу отнюдь не потому, чтобы народ его помнил. Она хотела, чтобы такие типы, как ты, не забывали, какая судьба постигла его.
  
  — Насмотрелся? — спросил Келли Винс.
  Кивнув, Джек Эдер бросил последний взгляд на панораму города и откинулся в кресло.
  — С востока на запад тянутся примерно две дюжины улиц, — сказал он, — и около двух с половиной дюжин с юга на север. Слишком много пустых мест. Об архитектурных достопримечательностях и говорить не приходится, если не считать несколько гемороидальных шишек… или кремовых тортов. Скорее всего, это гостиницы типа «поесть-поспать»… или адвокатские конторы. Интересно, тут в самом деле любят кремовые торты?
  Когда Винс сказал, что не знает, Эдер задал другой вопрос:
  — Поскольку город имеет такой непритязательный вид, где, по-твоему, живет богатая публика?
  — Вон там, повыше, — показал Винс, поскольку в это время они уже медленно выруливали из тупика, именуемого Дон Эмилио-драйв. — Где всегда и жили.
  Добравшись до конца проезда, они увидели аккуратное синее бунгало мэра Хаскинс и выразили свое восхищение прекрасным состоянием посадок жакаранды. Остальные шесть домов, образовавших короткую улочку, ничем не превосходили обиталище мэра. Осматривая строения, мимо которых они двигались, Эдер заметил:
  — Ну, если так живут богатые, то помоги, Господи, беднякам.
  
  Мэр лично открыла перед ним двери, когда Винс позвонил. На ней была черная юбка, серая шелковая блузка и минимум косметики. Набор ее драгоценностей включал в себя золотые квадратные мужские часы, которые могли быть приобретены у Картье, и незамысловатые золотые сережки, что можно купить в любой аптеке. Винс подумал, что, по всей видимости, их происхождение ее не волнует.
  Первым делом Б.Д. Хаскинс посмотрела на Эдера, потом на Винса и снова перевела взгляд на гостя постарше.
  — Вы — Джек Эдер, — сказала она, протягивая руку. Обмениваясь рукопожатиями, мэр спросила: — Как вы предпочитаете, чтобы вас называли — судья, мистер главный судья или мистер Эдер?
  — Джек, если вас это не затруднит.
  Хаскинс сдержанно улыбнулась и взглянула на Келли Винса.
  — Мэр Хаскинс, — рука ее, когда он к ней прикоснулся, как ни странно, вызвала у него воспоминание о блондинке Дикси. Кисть ее была такой же тонкой, прохладной и сухой, как у Дикси, но рукопожатие не носило столь продолжительного характера: сжав на мгновение его пальцы, она сразу же отдернула руку с быстротой опытного политического деятеля.
  Через маленький холл она провела их в гостиную, самым примечательным предметом обстановки которой была длинная кушетка кремового цвета, с 1930 года нуждавшаяся в основательном ремонте. Здесь же стояло клубное кресло коричневой кожи, в котором она, судя по расположенной рядом высокой медной лампе, предпочитала читать. И кресло, и диван позволяли рассесться у кофейного столика, которому пришлось в свое время немало попутешествовать, если судить по ярким наклейкам старых европейских отелей и пароходных линий на его столешнице.
  На отполированном дубовом паркете лежал большой пушистый шерстяной ковер юкатанской работы, как предположил Винс. Телевизора не было, но полки забиты книгами, а на стене висели три репродукции Моне и несколько броских плакатов.
  На одном из них была изображена аппетитная кисть влажного пурпурного винограда с невнятным лозунгом, призывающим присоединиться к бойкоту. Другой плакат изображал предельно стилизованную фигуру рабочего: он размахивал предметами, напоминающими пару молотов. Под ним — слова Брехта, что «искусство должно быть не зеркалом, отражающим реальность, а молотом, формирующим ее».
  Следуя за Эдером и Хаскинс, Винс обогнул в столовой обеденный стол из стекла и хромированного металла и, миновав кухню, через заднюю дверь вышел на патио с полом из истертого кирпича, где шеф полиции Сид Форк в фартуке из полосатого сукна, хлопотал у жаровни с древесным углем.
  
  Сначала они поговорили о погоде, а когда эта тема исчерпалась, перешли к итогам «праймериз» президентской кампании, за начальными этапами которых, как сказал Эдер, он следил еще из-за тюремных стен. О своем пятнадцатимесячном пребывании в Ломпоке он упомянул лишь словами «Когда я был в тюрьме». Когда эта скользкая тема так легко и непринужденно мелькнула в разговоре, Винс заметил, что Форк и Хаскинс испытали заметное облегчение, хотя он считал, что такое воздействие должен был бы оказать бурбон, которому все за столом отдавали должное.
  — Когда я был в тюрьме, — сказал Эдер, пустившись в повествование о том, как он занимался, конечно же, совершенно ненаучным любительским изучением политических пристрастий заключенных. Он признал, что был искренне удивлен, выяснив, что подавляющее большинство из них придерживаются глубоко консервативных взглядов и почти все из них — ярые патриоты.
  Сид Форк на это заметил, что его это не удивляет.
  — Если бы им предложили определить идеальную пару для управления страной, то все бы сказали: Джона Уэйна — в президенты, а Клинта Иствуда — в вице-президенты. И если бы им намекнули, что, мол, Уэйн уже мертв, они бы уверили вас, что вы ничего не знаете, потому что недавно они говорили с парнем, который знает двоюродную сестру телохранителя Уэйна. И тот парень, который знает сестру телохранителя, поклялся на Библии, что Дюк вовсе не мертв, а схоронился в Рио Лобо, поджидая подходящего момента. И если бы спросили, где, к черту, это Рио Лобо, вам бы объяснили, что оно как раз в двадцати пяти с четвертью мили к западу от Фарго.
  Покончив с этой аналитической оценкой, шеф сделал большой глоток виски с содовой, поставил стакан, повернулся к жаровне, с силой ткнул вилкой в один из стейков, перевернул его и снова обратился к Эдеру.
  — А что вы на самом деле думаете о тех ослиных задницах, которые посадили вас под замок?
  — Порой я находил их мыслительные процессы достаточно интересными и в какой-то мере даже забавными. Теперь же я больше склоняюсь к тому, что они достаточно странные.
  — Большая часть из них глупы?
  — Во всяком случае, ярких личностей среди них я не замечал.
  — Свойственна ли им хитрость… может, даже блистательная сметливость?
  — Кое-кому.
  — Как насчет умения обаять? Встречались ли вы когда-нибудь с обаятельной задницей?
  — Еще более редкая птичка.
  Форк, по всей видимости, был готов продолжить собеседование, но переменил намерение, когда Б.Д. Хаскинс спросила, готовы ли уже стейки.
  — Если кто-то хочет с кровью, то все готово, — сказал Форк, и бросил взгляд на Келли, как бы побуждая его не соглашаться. Но Винс сказал, что он любит стейк именно с кровью, а экс-главный судья добавил, что никогда не ел иных стейков.
  
  Пили они за столом красного дерева, стоявшего в патио на козлах, и общение сошло почти на нет, если не считать комплиментов в адрес Форка за его стейки, королевский салат, рассыпчатые бисквиты и жареную айдахскую картошечку. Когда Джек Эдер, мастер светской болтовни, поинтересовался, в настоящей ли печи готовилась картошка или в микроволновой, Форк заверил, что, конечно же, в настоящей, потому что Б.Д. решительно отказывается завести микропечь у себя дома. Он сказал, что она, мол, по-прежнему уверена: от микропечи возникает рак, а вот он купил такую себе в дом, потому что какого черта ему ждать шестьдесят минут пока испечется картошка, когда она может быть готова через десять минут?
  Разговор окончательно сошел на нет, и никому, даже Эдеру не приходила в голову тема для общения. И в ту секунду, когда молчание грозило стать тягостным, Б.Д. Хаскинс поднялась и спросила, не хочет ли кто кофе. Все изъявили желание, она отправилась на кухню и через несколько минут появилась оттуда с подносом, на котором стояли термос с кипятком, четыре чашечки из обожженной глины, сахар и сливки. Разливая кофе, она без всяких извинений объявила, что десерта не будет, хотя если кто-то захочет сладкого, она может предложить бенедектин и бренди. Никто не захотел.
  Мэр Хаскинс заняла свое место за столом, сделала глоток кофе и вежливо улыбнулась Келли Винсу.
  — Насколько я знаю, вы встречались с моей сестрой Дикси.
  Искренне удивленный, Винс все-таки справился с шоком.
  — Не припоминаю, чтобы она представлялась как Хаскинс.
  — Она, конечно же, и не могла этого сделать, поскольку ее фамилия Мансур. Она вышла замуж за иранца. Слава Богу, за одного из богатых.
  Винс кивнул, словно одобряя продуманный выбор Дикси и привалившую ей удачу.
  — Вы с ней не очень похожи.
  — У нас разные отцы. Мой Хаскинс, а ее — Венейбл.
  — Как я предполагаю, Дикси уже пообщалась с вами.
  — Она дала вам самую высокую оценку. В противном случае, мы бы не говорили с вами.
  Поставив локти на стол, Сид Форк с подчеркнуто дружелюбным выражением лица склонился к Винсу.
  — Вояка Слоан тоже дал вам самую лучшую характеристику, — сказал он и откинулся назад, ожидая реакции Винса.
  С бесстрастным выражением лица и лишь с легкой вопросительной интонацией Винс коротко обронил:
  — Неужто?
  Форк кивнул.
  — Думаю, к Вояке относится то, что я говорил раньше — он один из самых умных и обаятельных засранцев.
  — Исключительно обаятелен, но я бы не сказал, что уж очень умен. Где вы с ним виделись?
  — У нас есть общие друзья. Вояка сказал, что и вы, и судья в разные времена, случалось, представляли его интересы. Но трудно определить, когда Вояка врет, а когда искренен.
  — По крайней мере, тут вы можете ему верить, — включился в разговор Эдер. — Я, в самом деле, представлял его интересы в те далекие времена, когда у меня была частная практика и когда, я должен добавить, мы с Воякой были куда моложе. Прошли годы, я занял судейское кресло, и до меня дошли слухи, что у него какие-то неприятности, подлинная природа которых была мне неизвестна. Я попросил передать ему, чтобы он связался с Келли, который, если память мне не изменяет, и постарался вытащить его из каких-то неприятностей.
  Повернувшись к мэру, Эдер одарил ее самой из своих обаятельных улыбок:
  — Так что, как видите, мы те самые, кем мы и представились. — Улыбка исчезла. — А вы?
  — Вы хотите сказать, доводилось ли нам раньше заниматься такими делами? — спросила она.
  — Да, — подтвердил Джек Эдер. — Именно это я и хочу сказать.
  Глава десятая
  По словам мэра, все началось десять лет назад, когда появилось постановление номер 13, которое резко снизило уровень налогов с владельцев собственности в Калифорнии и буквально пустило на дно бюджет многих поселений, особенно небольших.
  — Даже пару лет назад Тринадцатое постановление не позволяло таким городкам, как Дюранго, рассчитываться по своим долговым обязательствам, — сказала она. — Не говоря уж о том, что никто не изъявлял желания выкупить их.
  — К чему это привело? — спросил Эдер.
  — Мы с трудом сводим концы с концами. И пусть даже мы ввели режим жесткой экономии, долго мы не продержались, если бы не поступили пожертвования от… ну, от некоторых благодетелей.
  Эдер кивнул, но, хотя выражение лица его оставалось бесстрастным, в глазах светилось откровенное любопытство.
  — И сколько же таких благодетелей выложили вам наличность за последние девять или десять лег?
  Она посмотрела на Форка.
  — Дюжина?
  — Совершенно верно.
  — И сколько каждый из них… пожертвовал? — спросил Винс. — В среднем?
  — Первые четыре по сто тысяч долларов. Остальные же, поскольку сказалась инфляция, — по двести тысяч долларов.
  — Каждый?
  — Каждый.
  — Значит, два миллиона, — промолвил Эдер. — И в обмен на эту любезность, каждый филантроп получил надежный приют, так? Святилище?
  — Убежище, — уточнила мэр.
  — Все из них избегали встречи с законом? — поинтересовался Винс. — Или это не мое дело?
  — Одно дело уклонение от встречи с законом, — сказал Форк, — но тут чувствовались и лапы ЦРУ, непонятно почему, так что Б.Д. и я решили, мол, черт с ним, пусть платят. Кое у кого были столкновения с противоположной стороны.
  — То есть, с деловыми конкурентами?
  — С теми, кто хотел их прикончить, — объяснил Форк.
  — И им удалось добиться успеха? — с нескрываемым интересом спросил Эдер.
  — Ни разу, — коротко ответил шеф полиции.
  — Ни разу в Дюранго, — поправила его мэр. — Но пару лет назад кое-кто из них стал психовать и дергаться и слишком рано снялся с места, хотя мы уговаривали не делать этого. Первый из уехавших, насколько я знаю, выпал из окна здания в Мил-Уилшире, в Лос-Анжелесе. Второго сбила машина в северной части Далласа, которая еще постояла на нем, чтобы окончательно прикончить. Остальные десять, насколько мы знаем, живы и здоровы, но… — Она пожала плечами.
  — Они не пишут, — объяснил Форк.
  — И даже не звонят, — с улыбкой добавила мэр.
  — А два миллиона долларов? — спросил Эдер, озираясь, словно надеялся увидеть, на что они пошли.
  — Они помогли нам справиться с делами, — сказала мэр. — Во всяком случае, с самыми неотложными. Продолжает работать библиотека, хотя дела в ней сложны, а также клиника венерических заболеваний и станция скорой помощи, хотя после того, как «Дженерал электрик» ушла отсюда, нам пришлось закрыть ее. Остальные же деньги, сколько их осталось, пошли на содержание полиции и на благоустройство города.
  — И никто не спрашивал отчета в… э-э-э, пожертвованиях?
  — У нас есть тут свое правительство, нечто вроде совета мэрии. И с тех пор, как я стала мэром, каждого нового члена этого совета отбирают… м-м-м, очень продуманно.
  Хотя Эдер одобрительно кивал головой при каждом ее слове, в дальнейшие откровения она не пустилась. Снова нависло угрожающее молчание, но Винс нарушил его вопросом, обращенным к Форку.
  — Что представляет собой ваша полиция, шеф?
  — Вы не против, если я позволю себе несколько похвастаться?
  — Почему бы и нет?
  — Я бы сказал, что мы обладаем едва ли не лучшими полицейскими силами среди таких небольших городков. Кроме того, есть еще четверо детективов, двенадцать патрульных в форме и трое клерков, которые в случае необходимости дежурят в тюрьме. Кроме того, есть заместитель шерифа округа, Генри Квирт, который знает тут каждую щелочку, так что мы уверены, что от его взгляда ничего не ускользнет.
  — Четыре детектива? — переспросил Эдер, удивленно поднимая брови.
  — Четыре. Всех их я лично брал на работу. И могу вам сказать, как подбирал их. Главным образом, я выходил на людей, которые, отбарабанив двадцать лет, заработали себе пенсию и, может, отложили бакшиш на черный день, но им не больше сорока одного-сорока пяти лет на круг, может, пятьдесят, и они изнывают с тоски, слоняясь в безделье по дому. А я предлагал тридцать в год, климат Божьей милостью, отличную охоту и рыбалку, дешевое жилье, бесплатного зубного врача и медицинское обслуживание, непыльную работу и долгий отпуск.
  — На что они сразу же и клевали.
  — Да и кто отказался бы? Двое — из отделов расследования убийств в Чикаго и Детройте, один из Далласа, отдел борьбы с мошенничеством, и еще один из наркоотдела в Майами, который жаждал унести оттуда ноги, покуда цел. В общей сложности, у них восемьдесят пять лет коллективного опыта, и это время, надо признать, они даром не теряли. — Он улыбнулся Винсу. — Ни одной минуты.
  Винсу вспомнился предыдущий вечер и блондинка Дикси. Дикси Мансур.
  — Те двое алкашей в баре в «Холлидей-инн», верно?
  Форк, не скрывая гордости, слегка кивнул ему.
  — Примите мои поздравления.
  Наконец, Джек Эдер решил выяснить, может ли он заключить соглашение. Повернувшись к мэру и придав своему голосу несвойственную ему сердечность, Эдер улыбнулся:
  — Что ж, пожалуй, мы попали в надежные руки.
  — Пока еще нет, — возразила она, игнорируя и комплимент, и теплоту голоса. — Пока мы не обговорили финансовые условия.
  — Да. Конечно. Во сколько нам обойдется, скажем, месяц-другой?
  — Двести пятьдесят тысяч долларов, независимо от времени — неделя, месяц или год. Если еще что-то числится за Винсом, плата удваивается. Если те, кто охотятся за вами, решат просто прихватить и его, вам это обойдется вдвое дешевле.
  Хотя попытка изобразить теплоту и расположенность ни к чему не привела, Эдер продолжал сохранять серьезность и рассудительность, кивая Хаскинс, словно давая понять: хотя названная ею сумма не существенна, все же обговорить ее стоит.
  — А что, гонорар ваш значительно возрастет, если вы приложите небольшие дополнительные усилия?
  — Мы не меняем условий, — твердо заявил шеф полиции с легкой ноткой обиды в голосе.
  Мэр бросила на него раздраженный взгляд, после чего несколько секунд изучала Эдера.
  — Продолжайте, — кивнула она.
  — Первым делом я должен кое в чем признаться. Я не знаю, ни кто хочет меня убить, ни кого подрядили на мое убийство.
  Хаскинс нетерпеливо кивнула.
  — Как обычно. Никто из них до сих пор не знает, кто явится по их душу.
  — Я могу предполагать, — продолжил Эдер, — что это будет организовано неким лицом, которое постарается доказать, что и я, и другой судья из этого состава суда получали внушительные взятки. Речь идет о судье Марке Т. Фуллере. «Т» — значит Тайсон.
  Потянувшись, Сид Форк бесцеремонно зевнул и уставился в ночное небо.
  — Мы слышали об этом. Мы также слышали о вашем сыне… кажется, Поле? Самоубийство в Тихуане. И что в Ломпоке прикончили какого-то типа со странным прозвищем. Насколько я слышал, он был при вас кем-то вроде сиделки. — Форк оторвался от лицезрения звезд. — Вроде его звали Благой.
  — Благой Нельсон, — уточнил Эдер. — Друг и помощник.
  Положив локти на стол и подперев кулачком правой руки подбородок, Б.Д. Хаскинс с интересом изучала Эдера.
  — Кажется, я не уловила вашу мысль, — призналась она.
  — То есть?
  — Вы собираетесь предложить нам некую сумму за то, чтобы мы сделали нечто из ряда вон…
  — Нет. Вот что я предлагаю… — Эдер посмотрел на Винса: — Поскольку замысел принадлежит тебе, может, ты лучше объяснишь.
  Кивнув, Винс на несколько секунд задержал взгляд на Форке, затем кивнул еще раз, словно что-то решив про себя, и взглянул на Б.Д. Хаскинс, которая явно проявляла нетерпение.
  Обращаясь непосредственно к ней и тщательно подбирая слова, Винс сказал:
  — Мы хотели бы от вас… чтобы вы распространили слухи… мол, вы готовы продать Джека Эдера… любому, кому он нужен… за один миллион долларов.
  Откинувшись на спинку стула, мэр поднесла к губам глиняную чашку, отпила остывший кофе и поставила чашку обратно на стол, не сводя взгляда с Келли Винса.
  — Вы хотите от нас, чтобы мы выдвинули дутое предложение…
  — Миллион будет настоящим.
  — …которое может подорвать нашу репутацию.
  — Перед кем? — удивился Винс.
  — В этом что-то есть, Б.Д., — вмешался Форк.
  — Объясните мне вот что, — сказала она. — С какой стати кто-то будет платить миллион долларов за Джека Эдера?
  — За то, что ему известно, — уточнил Винс.
  Она скептически посмотрела на Эдера.
  — За что же именно?
  Эдер вздохнул.
  — Я и сам не знаю. Или, может быть, что-то знаю, но еще толком не разобрался.
  — Должно быть, это в самом деле нечто ценное… хотя вы сами не догадываетесь, что вы знаете, а что нет.
  — Скорее всего.
  — Вы обдумали все последствия такого ложного шантажа?
  — Увы, я не шантажист и к тому же не знаю, кто они такие.
  — Я не имею в виду ложный шантаж.
  — Я слышал, что вы сказали.
  Она повернулась от Эдера к Сиду Форку.
  — То есть, нам придется все это взять на себя, так?
  — И это будет непросто, — нахмурился Форк.
  Теперь она смотрела на Келли Винса, ее изящный подбородок подался вперед, а серые глаза оценивающе сузились.
  — Как мы поделим этот миллион?
  — Мы не будем его делить.
  Винс уже успел убедиться, что мэр не любила неожиданностей, приятных или неприятных. Она сощурила глаза и мрачно сжала губы. Если у нее сойдутся брови, подумал Винс, все кончено. Но Хаскинс продолжала сидеть с тем же выражением и не думала хмуриться. Вместо этого она широко открыла глаза и улыбнулась.
  — То есть, все достанется нам — Сиду, городу и мне.
  — Если все увенчается успехом, — кивнул Винс.
  — А если нам не повезет?
  — Значит, вы ничего не получите, а Джек лишь удостоится более чем скромной заупокойной службы.
  — Если произойдет то, что на вашем юридическом языке называется непредвиденными обстоятельствами.
  — И с помощью которых юристы богатеют.
  С лица мэра не сошла улыбка, когда она повернулась к шефу полиции.
  — Ну?
  Форк задумчиво расправил свои командирские усы большим пальцем левой руки, нахмурившись, посмотрел на Винса и спросил:
  — И я в любом случае получаю тросточку?
  — В любом случае, — подтвердил Эдер.
  Шеф полиции с ухмылкой повернулся к Б.Д.
  — Мне думается, предложение заманчивое.
  Воцарилась тишина, которую никто не осмеливался нарушить. Ей пришел конец, когда мэр снова посмотрела на шефа полиции и в форме предложения отдала ему приказ:
  — Почему бы тебе не пройтись с мистером Винсом до «Синего Орла» и не пропустить по рюмочке, пока мы тут с судьей обговорим кое-какие детали?
  Не подлежало сомнению, что у Форка на этот счет было другое мнение, но он не решился протестовать. Он просто повернулся к Келли Винсу и спросил:
  — Вы не против пропустить по маленькой?
  Винс хотел было осведомиться, есть ли у него право выбора, но вместо этого он встал:
  — И чем скорее, тем лучше.
  Глава одиннадцатая
  В 11.26 вечера той же последней пятницы июня тот же розовый «Форд»-фургон, имеющий ныне по бортам все коммерческие реквизиты, высадил у зоомагазина Фелипе на Пятой Норс-стрит, как раз в четырех шагах от размещавшегося на углу бара «Синий Орел», невысокого плотненького человека с пасторским воротничком под горло.
  Магазин со зверюшками, как всегда, закрывался в шесть вечера. В окне его, навалившись друг на друга, спали на своем ложе из мятых газет четыре щенка — помесь неизвестных пород, но владелец магазина представлял их как «пастушьих лабрадоров». Когда розовый фургон отъехал, человек в пасторском воротничке осмотрелся и, не обнаружив ничего интересного, повернулся к витрине зоомагазина.
  Он улыбнулся зрелищу спящих щенков, не обращая внимания на свое отражение в стекле, которое являло оскал маленьких, почти серых зубов и столь тонкий рот, что он казался почти безгубым. Почти вплотную ко рту примыкала крохотная кнопка носа, чья правая ноздря была едва ли не вдвое больше, чем левая. Он стоял с непокрытой головой, в его редких черных волосах пробивалась седина, и чьей-то неверной рукой они были острижены или ощипаны клочьями.
  В дополнение к пасторскому воротничку на нем были черные ботинки и слишком плотный черный пиджак, сшитый из грубого синтетического материала. Мрачная окраска его как нельзя лучше соответствовала цвету его глаз, вызывая представление о дряхлом нераскаявшемся вольнодумце, который, умирая в одиночестве, тоскливо мается этим процессом.
  Человек дважды щелкнул ногтем по окну витрины. Но, поскольку спящие щенки никак не реагировали на него, он перестал улыбаться, повернулся налево, оставив за спиной «Синий Орел», и торопливо пошел по тротуару, семеня до странности короткими ножками. Одолев сорок или пятьдесят футов, он перешел на нормальную походку, после чего, несколько притормаживая на ходу, наконец, окончательно остановился.
  Он резко повернул голову, хотя тело его продолжало сохранять прежнее положение, и обшарил взглядом обе стороны Пятой улицы. Постояв, он кивнул, словно вспоминая, что забыл купить сигареты или дюжину яиц, и, заторопившись обратно, миновал спящих щенков, не удостоив их даже взглядом. Оказавшись на углу, он еще раз быстро огляделся и нырнул в бар «Синий Орел» Норма Триса.
  Хотя по закону Трис уже был обязан закрывать свой бар, часто он держал его нараспашку до полуночи, пока большинство его посетителей окончательно выворачивали карманы и отправлялись по домам. Но если был день получки или та дата, когда приходили социальное вспомоществование, пособия по безработице, по инвалидности и другие чеки, Трис мог держать бар открытым до двух, а то и трех ночи, или, как он говаривал, до той минуты, пока не будут спущены последние деньги от правительства.
  Когда человек в белом воротничке вошел в бар «Синий Орел», сел у стойки и заказал стакан пива, посетителей в нем уже не было. Трис поставил перед ним заказ, человек расплатился и сказал тонким холодным тенором:
  — Говорят, что сюда иногда мэр заходит.
  — Кто говорит? — спросил Трис, который никогда не позволял себе говорить лишнего, разве что давать непрошенные советы.
  — И шеф полиции. Я слышал, что и он сюда, случается, заглядывает.
  — Вот так?
  Человек отхлебнул пива и усмехнулся своей невыразительной улыбкой.
  — Ее приятель, то есть мэра, попросил меня передать ей письмо, но я подумал, что, может, стоит оставить его у вас, а вы уж отдадите ей.
  — Завтра можете сами вручить его в городской мэрии.
  — Я вечером покидаю город.
  Трис вздохнул.
  — Ладно, но в следующий раз купите одну из штучек, что продаются в почтовых отделениях. Да вы их знаете — марки.
  Кивнув, мужчина улыбнулся в знак благодарности и, запустив руку в правый карман черного сюртука, вынул запечатанный конверт размерами пять на семь дюймов. Щелчком он послал его через стойку бара к Трису, который взглянул на белую наклейку с адресом. На ней было напечатано: «Мэру Б.Д. Хаскинс, Дюранго, Калифорния».
  Беря конверт, Трис почувствовал, что в нем лежит что-то плотное, скорее всего, какая-то картонка, и положил на полку над баром.
  — Передам, когда она заглянет.
  — Вы не забудете?
  — Я же сказал, что она его получит.
  Человек в пасторском воротничке кивнул, в очередной раз улыбнулся в знак благодарности и попросил:
  — Может, вы могли бы сделать мне еще одно небольшое одолжение?
  — Что именно?
  Он протянул Трису чек на пятьдесят долларов, выданный банком «Уэллс Фарго» в Сан-Франциско. Чек был выписан от имени Ральфа Б. Фарра. В левом верхнем углу над адресом в Сан-Франциско было впечатано то же имя, и Трис подумал, что там, скорее всего, располагается миссия этого священника.
  Глядя на чек со странным чувством, близким к отвращению, Трис сказал:
  — Если вы сможете, падре, получить на нем подтверждающую надпись Папы или хотя бы епископа, я, пожалуй, подумал бы, как…
  Трису пришлось прервать продуманную формулу отказа, когда, подняв глаза от чека, он увидел полуавтоматический пистолет 22-го калибра в левой руке фальшивого священника.
  — В таком случае я заберу все, что у тебя в кассе, — произнес человек тонким тенором, — единственное, что, по мнению Триса, было в нем тонким, кроме губ. В кассе лежит самое малое двести долларов, припомнил Трис, может, еще две десятки и не больше одной пятерки. Этот подонок запудрил ему мозги своей рясой — этот отче точно, как восьмой шар в бильярде, к которому никак не подобраться.
  Поняв, что не имеет смысла оспаривать данное требование, Трис нахмурился и, не скрывая сожаления, сказал:
  — Да тут, ваша светлость, почти ничего нет — не больше, чем вы могли бы выгрести из ящика для подаяний у сиротского приюта… пятьдесят, может, пятьдесят два бакса.
  — Вот и прекрасно, — и фальшивый священник дважды выстрелил Норму Трису в лицо: одна пуля вошла в левый глаз, а вторая чуть повыше рта; 22-й калибр наделал шуму не громче стука захлопнувшейся двери.
  
  Торопливо выйдя из «Синего Орла», коротенький человек в пасторском воротничке залез в поджидавший его розовый фургон. На другой стороне улицы, по диагонали от бара, из темного подъезда ювелирного магазина Марвина выглянул другой человек. Ему было хорошо за тридцать, и волосы его уже тронула седина. На нем были белая рубашка, выцветшие синие джинсы и высокие баскетбольные кроссовки «Конверс», модель для профессионалов, хотя рост его на дюйм или около того не дотягивал до шести футов. Лицо его хранило печальное, несколько рассеянное выражение.
  Проводив взглядом розовый фургон, который, набрав скорость, исчез по Пятой Норс-стрит, человек засунул руки в карманы, повернулся и со склоненной головой, сохраняя то же самое выражение лица, медленно двинулся в противоположном направлении.
  Глава двенадцатая
  Через восемь минут Сид Форк и Келли Винс зашли в пустой бар «Синий Орел». Форк оглянулся в поисках Норма Триса и стал звать его, даже заглянув в мужской туалет, пока, наконец, не обнаружил его за баром, где Трис лежал как колода, сжимая в правой руке чек на пятьдесят долларов, подписанный Ральфом Б. Фарром.
  — О, дерьмо, Норм, — выдохнул шеф полиции, опускаясь рядом с телом на колени. Обратив внимание на чек, он извлек его из сжатых пальцев Триса, прихватив бумажку за уголок ногтями указательного и большого пальцев правой руки. Поднявшись, Форк осторожно положил его на стойку и предупредил Винса, чтобы тот не притрагивался к нему.
  Келли Винс едва не выкрутил шею, стараясь прочесть текст на чеке. На пятьдесят долларов, подлежит обмену на наличность, подписан Ральфом Б. Фарром. Банк «Уэллс Фарго» в Сан-Франциско.
  — Не притрагивайтесь к нему, — снова предупредил Форк и, повернувшись к старой механической кассе, выдвинул ящик и заглянул в отделение наличности. — Примерно сто пятьдесят, — прикинул он, задвигая ящик и подтягивая к себе телефон, стоящий на стойке. — Не хотите ли зайти сюда и налить нам по стаканчику?
  — Конечно, — согласился Винс, огибая стойку, пока Форк набирал номер. Выбрав бутылку «Дикой индейки» и найдя два стакана, Винс озирался в поисках льда, когда на глаза ему попался конверт на полочке. Он прочел имя мэра, бросил по кубику льда в стаканы, наполнил их виски, добавил воды и повернулся, чтобы сообщить Форку о своей находке.
  Шеф полиции по-прежнему держал трубку у уха, говоря тем тихим и доверительным голосом, каким обычно сообщают о смерти или о слухах. Когда Форк повесил трубку, Винс протянул ему стакан.
  — Я нашел конверт, адресованный мэру.
  — Где?
  Винс показал.
  — Вы притрагивались к нему? — спросил Форк.
  — Нет.
  Наклонившись к посланию, Форк стал рассматривать надпись.
  — Это для Б.Д., точно. — Выпрямившись, он хватанул хорошую порцию выпивки. — Может, мне стоит вскрыть его.
  — Вы шеф полиции.
  — Я не хочу путать отпечатки пальцев.
  — Путать не придется, — успокоил его Винс.
  — Почему?
  — Давайте предположим, что, стрелявший заказал пива…
  — Почему именно пива?
  Винс показал на стоявший на стойке стакан, полный пивом на две трети, стенки которого еще сохраняли следы влаги. Форк при виде его брезгливо кивнул.
  — Итак, он заказал пива, — продолжил Винс, — отпил его и протянул бармену…
  — Хозяину, — поправил Форк. — Норму Трису.
  — Он протянул хозяину конверт и…
  — Откуда вы знаете о конверте?
  — Я всего лишь предполагаю, — ответил Винс. — Во всяком случае, он протянул ему конверт, и у нас есть основания предполагать, что на конверте и, может быть, на стакане с пивом остались его отпечатки. Затем он попросил хозяина бара разменять чек. Прибавим отпечатки на чеке — плюс ваши на телефоне и на кассе. Когда хозяин сказал, что не будет разменивать этот долбаный чек, тот парень выпалил в него. Дважды. В лицо. Раны находятся друг от друга на расстоянии шести или пяти дюймов, то есть, или стрелку повезло, или он был очень метким. Хозяин упал, а стрелявший мог опустошить кассу.
  — Чего он не сделал.
  — Знаю, — кивнул Винс. — Следовательно, хотя он и оставил мэру послание — в виде конверта и тела — я бы побился об заклад, никаких отпечатков пальцев обнаружить не удастся.
  — Значит, профи, а?
  — Вскройте конверт и выясните.
  — Он является доказательством.
  — Поэтому вы и должны вскрыть его. До того, как это сделает кто-то другой.
  Форк поставил стакан, взял конверт и ногтем большого пальца открыл его. Он извлек кусок серого картона, к которому резиновым колечком были прикреплены шесть глянцевых черно-белых снимков. Форк сдернул колечко и один за другим разложил снимки на стойке.
  Пять из шести снимков были сняты через ветровое стекло синего «Мерседеса» Винса. На первом был изображен удивленный Винс, поднимающий руку, чтобы прикрыть лицо. На втором он закрывал лицо руками, глядя сквозь растопыренные пальцы. Третий демонстрировал удивленное выражение на лице Джека Эдера. На четвертом — Эдер улыбался. На пятом — показывал язык. Шестой, и последний, снимок изображал Сида Форка и Б.Д., стоящих у машины с открытой дверцей водителя и увлеченных разговором: Форк что-то объяснял, а Хаскинс смотрела на него снизу вверх.
  — Чья машина? — спросил Винс.
  — Б.Д.
  — Когда это было снято?
  — Провалиться мне. Да в тот же день, когда они щелкали и вас.
  — То есть, сегодня.
  — Где?
  — В Ломпоке.
  — Кто снимал?
  — Девушка-фотограф из задней двери розового «форда»-фургона с зеленой надписью на борту «Цветы Флорадора, Санта-Барбара».
  — Вы спрятались, а Эдер высунул язык.
  — Выражаетесь вы довольно образно, вам не кажется? — сказал Винс.
  — Провалиться мне, — пробормотал Форк, который внимательно изучал на снимке мэра Хаскинс, стоящую рядом с ним. — А мы с Б.Д. неплохо получились.
  Винс услышал, как хлопнула сначала одна, потом другая дверца машины. Он сгреб фотографии, сунул их в надорванный конверт и успел опустить его в правый карман брюк как раз в ту секунду, когда настежь распахнулась входная дверь «Синего Орла» и решительно вошли двое мужчин, лет за сорок, чей уверенный вид выдавал в них полицейских столь неоспоримо, как если бы они были в форме или демонстрировали значки.
  Винс предположил, что вошедшие были двумя детективами из отдела по расследованию убийств, которых Форк нанял в Чикаго и Детройте. Кроме того, он опознал в них тех двух алкашей, которые иронически поглядывали на него в коктейль-холле гостиницы. Один из них, черный, был среднего роста, лыс, как яйцо, и на лице его застыло сосредоточенное выражение. Слева подмышкой у него высовывалась рукоятка револьвера в надплечной кобуре. Второй смахивал на непомерно вытянувшегося карлика с проницательными карими глазами и живым выражением длинной физиономии. Неторопливо двигаясь к Форку, вошедший успел обшарить Винса с головы до ног своими карими глазами. Винс вспомнил, что именно он, слезая с высокого стула у стойки бара, чистым приятным голосом сказал: «Имел я эту Калифорнию».
  Оказавшись рядом с Форком, высокий спросил;
  — Никак, старина Норм?
  — Пристрелен, — подтвердил Форк. — Двумя пулями.
  Детектив перегнулся через стойку и посмотрел на распростертое на дощатом полу тело. Лысый детектив не стал утруждаться разглядыванием трупа. Вместо этого он поставил на стойку сумку и вытащил из нее камеру «Минолта» со встроенной вспышкой. Обойдя стойку, он стал снимать лежащего Норма Триса. Сделав шесть или семь снимков, он глянул на высокого и предположил:
  — Смахивает, кто-то пустил в ход двадцать второй калибр.
  Форк решил, что настало время вмешаться и ему. Показав на детектива с камерой, он бросил:
  — Джой Хафф — Келли Винс. — Они кивнули друг другу. Затем Форк представил детектива, который оказался Уэйдом Брайантом. После того, как они с Винсом обменялись приветствиями, Форк пояснил: — Мы оказались тут минут семь или восемь тому назад.
  — Где находился чек? — спросил Брайант. Хотя он лежал на баре, Винс не мог припомнить, чтобы Брайант бросил на него хотя бы беглый взгляд.
  — Он был зажат в руке Норма, — сказал Форк. — В правой.
  — В кассу заглядывал?
  Форк кивнул.
  — Там примерно сто пятьдесят.
  Покачав головой, Брайант нахмурился, словно испытывая глубокое разочарование перед тем, что ему довелось увидеть и услышать. Из кармана белой рубашки с короткими рукавами он вынул пачку «Лайки Страйк», закурил сигарету и аккуратно выпустил дым налево от себя, подальше от остальных.
  — Тут какая-то неувязка.
  — В чем же? — осведомился Форк.
  — Этот тип, зайдя в бар, заказал пива, — сказал Брайант, бросив беглый взгляд на почти полный стакан с пивом. — Сделав пару глотков, он затем попросил разменять ему личный чек, выданный на другой город. Из чего следует, что этот засранец не знал Норма. Когда Норм послал его, этот тип вытащил свой двадцать второй или, скажем, двадцать пятый калибр, и дважды выпалил Норму прямо в лицо как пьяный ковбой. Затем этот тип смылся отсюда, оставив нетронутой кассу и, кроме того, чек со своим именем, адресом и номером телефона, как бы приглашая нас позвонить копам в Сан-Франциско, чтобы они его прихватили.
  Джой Хафф, детектив с камерой, обошел вокруг стойки, бросил взгляд на Винса и, укладывая камеру в сумку, спросил у него:
  — У вас есть какая-то теория на этот счет, мистер Винс?
  — У Триса была жена? — спросил Винс, предполагая, что кто-то из присутствующих ответит ему.
  — Жена у него есть, — пробурчал Форк и посмотрел на Хаффа. — Ты хочешь сам пойти все рассказать Вирджинии?
  — Только не я, — отказался Хафф.
  — За это платят шефу полиции, — заметил Брайант. — Сообщать плохие новости — особенно, когда речь идет о Вирджинии Трис.
  Форк глянул на Винса.
  — Хотите составить мне компанию?
  — Нет, но составлю.
  — Подожди-ка, Сид, — остановил шефа Брайант и, присмотревшись к чеку из «Уэллс Фарго», обошел вокруг стойки, подтянул к себе телефон и набрал междугородний номер. По прикидке Винса, ему пришлось переждать не менее пяти гудков, пока на том конце сняли трубку.
  — Будьте любезны, могу ли я поговорить с Ральфом Б. Фарром?.. Мистер Фарр, это детектив Брайант из департамента полиции Дюранго… Дюранго, Калифорния… Я звоню, чтобы выяснить, не был ли недавно потерян или украден один из ваших чеков на банк «Уэллс Фарго»?
  После пятиминутного разговора, большая часть которого была посвящена заверениям в адрес Ральфа Б. Фарра, что, если его потерянный бумажник и чековая книжка будут найдены, их немедленно вернут владельцу. Брайант, положив трубку, повернулся к Сиду Форку.
  — Пару недель назад кто-то запустил ему руку в задний карман. Он сообщил о краже копам. Из чего вытекает, что мы имеем дело или с психом или с профи. В последнем случае, его давно и след простыл. Если же псих, что тут можно сказать?
  — Может, он и тот, и другой, — предположил Винс.
  Брайант снова неторопливо смерил Винса с головы до ног.
  — Профессиональный псих? Это что-то из ряда вон.
  — Мне это не нравится, — сказал Джой Хафф.
  Форк глянул на свой часы.
  — Что ж, нам пора двигаться. Вы, ребята, знаете, что делать.
  — Еще бы.
  — Пока я буду утешать вдову Триса, притащите сюда Якоби и посмотрите, сможет ли он снять отпечатки пальцев.
  — Отпечатки, — хмыкнул Брайант. — Отпечатки, — с ударением повторил он и громко рассмеялся, поворачиваясь к Джою Хаффу. — Ты слышал, Джой? Шеф снова дает указания.
  — Я не смеюсь лишь только потому, — отозвался Джой, — что громкий смех мешает спокойным размышлениям. — Он помолчал. — Ювелирная работа.
  — Растолкуйте, — попросил Винс.
  — И хорошо организованная, — без тени улыбки добавил Джой Хафф.
  Глава тринадцатая
  Войдя в гостиную после того, как они покончили с посудой — он мыл, она вытирала, Б.Д. Хаскинс жестом предложила Эдеру занять место на длинном диване кремового цвета и спросила, не хочет ли он бренди.
  — Нет, спасибо.
  Эдер позволил себе опуститься, лишь когда сама хозяйка села в глубокое кресло коричневой кожи. Когда она скрестила ноги, не столько небрежно, сколько равнодушно, взгляд его невольно упал на край длинного чулка, которые она предпочитала носить вместо колготок, и он подумал, не вошли ли снова в моду пояса с подвязками за те пятнадцать месяцев, что он сидел в тюрьме.
  — Расскажите мне об этой тросточке, — попросила она. — Той, которую так жаждет Сид.
  — Она принадлежала моему дедушке.
  — Фамильная ценность?
  — Скорее раритет. Он выиграл ее на пари в девятьсот двадцатом, как раз после введения сухого закона. Ручка отвинчивается, а внутрь вмонтирована стеклянная емкость, которая вмещает примерно четверть унции индейского самогона. Так он называл свою выпивку — индейский самогон. После отмены закона в тридцать третьем в нашем штате продолжали придерживаться его установок, и дедушка передал тросточку моему старику, который, в свою очередь, завещал ее мне. И я был готов передать ее своему сыну, хотя он считал это глупостью.
  — Таким образом вы передали ее Винсу.
  — Для пущей сохранности.
  — Винсу свойственно большее чувство ответственности, чем вашему сыну?
  — Просто он ближе ко мне. Географически. Мой сын был в Вашингтоне, а Келли обитал в Ла-Джолле.
  — Вы же были в Ломпоке.
  — Я был в Ломпоке.
  — Чем он занимался?
  — Пол? Он юрист, как Келли и я, но у него никогда не было частной практики. Едва ему минуло восемнадцать, может, девятнадцать, он решил сделать карьеру в рамках федерального правительства.
  — Ваше пребывание в тюрьме отнюдь не способствовало его карьере.
  — Не стоит преувеличивать. Сразу же после моего осуждения он получил повышение по службе, которое в армии соответствовало бы перемещению от звания подполковника сразу же до бригадного генерала.
  На полных губах Б.Д. Хаскинс мелькнула кривая усмешка.
  — Вашингтону, должно быть, нравились его политические взгляды.
  — Во всяком случае, они отвечали общепринятым и не выбивались из ряда.
  — А ваши?
  — По традициям нашей семьи политические взгляды сыновей всегда противоречили воззрениям отцов. Мой дедушка, тот, который выиграл тросточку, был ярым социалистом. Его сын — мой старик — рыдал, когда Тафт проиграл Эйзенхауэру в пятьдесят втором.
  Она откинулась на кожаную спинку кресла.
  — И когда вы решили выставлять свою кандидатуру?
  — В старших классах школы. Я был отличным оратором, непобедимым спорщиком и принял решение идти по юридической стезе и, может быть, заняться политикой, когда выяснил, что любая победа буквально окрыляет меня. Где бы то ни было — только побеждать. И несколько позже я узнал, что ничто не дает такого ощущения победы, как выборы. Абсолютно ничего.
  — Сколько вам тогда было лет?
  — Когда я впервые вступил на эту дорогу? Двадцать семь. Выиграв кампанию, я стал прокурором округа, отслужил в этом звании пару двухгодичных сроков, отправил за решетку несколько богатых жуликов, добился того, что мое имя стало встречаться в газетах, а затем вернулся к частной практике, в ходе которой, защищая тех жуликов, что я недавно преследовал, обеспечил себе неплохой уровень жизни. Когда понял, что я обеспечен достаточно, решил стать членом Верховного Суда и добился своего.
  — Какая сумма вас устроила?
  Эдер пожал плечами.
  — Два или три миллиона на круг.
  — Как вам удалось стать главной судьей?
  — Каждые четыре года члены суда выбирают на этот пост одного из своих коллег.
  — Довольно любопытно.
  — Сам штат довольно любопытен. Отбыв на этом посту четыре года, я неизменно опять оказывался на нем в силу тех же причин.
  — Тех же причин, — повторила она.
  Эдер кивнул и склонился вперед, поставив локти на колени. Он не пытался скрыть своей заинтересованности, когда сказал:
  — Я был бы признателен, если бы мог послушать и вас.
  — О чем?
  — Как вам удалось стать выборным мэром.
  Хаскинс бесстрастно разглядывала Эдера, словно он был выловленной рыбкой, и она прикидывала, снять ли его с крючка и бросить в озеро, или же повесить на кукан. После почти двадцатисекундного молчания, она кивнула:
  — Хорошо.
  Эдер поудобнее устроился на кушетке и самым серьезным голосом сказал:
  — Когда вы дойдете до подробностей, которые могут вам показаться неприглядными, мэр, что всегда бывает, продолжайте, и пусть вас не беспокоят мои эмоции. — Он сдержанно улыбнулся ей. — Какие бы они ни были.
  
  Б.Д. Хаскинс начала свое повествование с напоминания о том, что их было девять человек, которые в размалеванном школьном автобусе ввалились в Дюранго летним вечером 1968 года. На следующее утро четверо из них решили остаться. Остальные пятеро собрались двинуться в Дюранго в Скалистых горах в Колорадо. Бросили монетку. Тех, кого манило Колорадо, поставили на орла и им достался разрисованный автобус.
  В калифорнийском Дюранго, как она поведала, остались она сама, которой к тому времени минуло 16 лет, ее двенадцатилетняя сводная сестра Дикси Венейбл, Сид Форк 18-ти лет, и их приятель, 20-летний псих, который называл себя то Тедди Джонсом, то Тедди Смитом.
  Хаскинс сказала, что Тедди был алкоголиком и наркоманом, который иссушал и травил свои мозги джином, кислотой и вообще всем, что он мог вдохнуть, проглотить или вколоть в вену. Но, кроме того, Тедди был единственным, у кого водились деньги. И когда он снял четырехкомнатный дом (скорее развалину, чем дом, заверила она) на Ботрайт-стрит в восточной части Дюранго, где тянулись трущобы, остальные трое вселились туда вместе с ним.
  Она сказала, что совместная жизнь длилась недели три, может, четыре. Она завершилась, когда они с Форком как-то днем пришли с пляжа. Тогда был настоящий песчаный пляж, не то, что сейчас. Как бы там ни было, когда они с Форком вошли в дом, то обнаружили привязанную к кровати голую 12-летнюю Дикси. Тедди тоже голый, прикладываясь к бутылке с джином, пытался этой же бутылкой изнасиловать Дикси, потому что, как сказала Хаскинс, никаким иным образом это у него не получилось бы.
  Сид Форк схватил первое, что ему попалось под руку — отломанный косяк, как она припоминает, сбил Тедди с ног и измолотил его до беспамятства. Когда тот пришел в себя, Форк изъял все его деньги, которых, насколько ей помнится, было около 300 долларов, то есть, по сегодняшним ценам порядка тысячи. Форк заявил Тедди, что тот получит свои деньги, лишь когда сядет на автобус, уходящий из города. В те дни, по ее словам, были две автобусные линии, обслуживающие Дюранго — компании «Грейхаундс» и «Трейлуэйс».
  Что Тедди и пришлось сделать, сказала она. Сид Форк проводил его до города, купил Тедди билет, засунул его в автобус, отдал ему деньги и пообещал, если когда-нибудь увидит его в Дюранго, утопить в океане.
  Хотя от Тедди Джонса (или Смита) им удалось отделаться, ей, Форку и Дикси как-то нужно было питаться. Поэтому они с Форком пошли работать: он на бензозаправку, а она в аптеку, владелец которой, еще достаточно симпатичный мужчина лет сорока пяти, стал приударять за ней, пока она не сказала, что, если он не прекратит волочиться, она все расскажет его жене.
  Так они втроем как-то тянули до конца 1968 года, когда заправка, на которой работал Форк, была ограблена. Владелец, конечно же, заподозрил Форка. Но, будучи первостатейным дерьмом, не обвинил его впрямую и даже не обратился к копам. То, что он сделал, было хуже. Куда хуже.
  По прикидкам Хаскинс, примерно недели через три на заправку подъехали три фэбээровца из Санта-Барбары. Сид вышел к ним, и они потребовали от него призывную повестку, которая была давно порвана. Владелец заправки обвинил Сида в уклонении от воинской повинности, и через три недели он уже оказался в рядах армии, а еще через четыре или пять месяцев — в Сайгоне в составе корпуса военной полиции.
  Хаскинс рассказала, что, расставшись с Форком, она явилась к владельцу аптеки и заявила ему, что, если он хочет регулярно посещать ее постель, это обойдется ему в двести долларов в месяц сверх того, что он ей уже платит. Фармацевт сказал, что ему нужно обдумать это предложение. Через три дня он попросил ее остаться после работы.
  Фармацевт предложил ей одно соглашение. У него есть два приятеля, оба отличные мужики, один из них юрист, а второй служит в ООП, обществе охраны интересов потребителей, и оба они, как и он сам, члены городского совета Дюранго. И они все втроем, как он дал ей понять, хотели бы скооперироваться.
  И вот что они предлагают — каждый из них будет платить ей 150 долларов в месяц. Фармацевту достались вечера понедельника и среды; юристу — вторник и пятница, а ООП — четверг и суббота. Хаскинс сообщила, что по совместному решению воскресенье целиком принадлежало ей.
  Но она сделала фармацевту контрпредложение. Она сказала, что готова принять их предложение, если Дикси получит возможность в сентябре пойти в школу, не ломая себе головы, как бы получить свидетельство ее прежних школьных успехов. Второе ее условие заключалось в том, что, поскольку она не видит для себя будущего, продавая аспирин или «Котекс», она хотела бы получить работу или в юридической конторе или в ООП, где сможет обрести какие-то практические знания.
  Потребовалось не меньше недели переговоров, прежде чем они согласились. Она стала заниматься в ООП подборкой досье и регистратурой, а Дикси зачислили в седьмой класс. Позже, сказала она, когда деятель ООП заметил, что у новой регистраторши, кроме фигуры, есть еще и голова, он стал учить ее основам бухгалтерского учета и дал ей возможность посещать курсы стенографии и машинописи на вечерних занятиях в Дюрангском колледже, которым, в соответствии с постановлением номер 13, девять лет назад был положен конец.
  Проработав в ООП около трех лет, рассказала Хаскинс, она стала управляющей этим офисом. И как раз к этому времени Сид Форк вернулся из Вьетнама.
  — Когда это произошло? — спросил Эдер. — В семьдесят первом?
  — В конце семьдесят первого.
  — И вам было тогда девятнадцать или двадцать лет?
  — Только что исполнилось двадцать.
  — И как складывались дела после его возвращения?
  — Мы поговорили, и все стало о‘кей.
  Когда Форк отслужил в военной полиции в Сайгоне три годичных срока, по ее словам, на рукаве у него были нашивки специалиста 6-го класса, а на талии — пояс с 15 тысячами долларов, вырученных на черном рынке. Эдер прикинул, что звание специалиста шестого класса равнозначно чину штабного сержанта в армии, в которой он служил давным-давно. Три полоски и угловой шеврон, припомнил он.
  — Почему шеф подписался еще на два дополнительных срока? — спросил Эдер.
  — Ему нравилось быть Эм-Пи. Кроме того, нравилось качать деньги с черного рынка.
  Хаскинс сказала, что Форк изъявил желание вернуться в те места, откуда они сюда прибыли. Он даже захотел перебраться в Лос-Анжелес, где, по его мнению, он сможет поступить в полицию. Она спросила его, кем, как ему кажется, он будет через десять лет — сержантом Лос-Анжелесского департамента полиции?
  Форк стал убеждать ее, что не видит в этом ничего плохого, пока она не объявила ему, что через шесть или семь лет он может быть шефом полиции Дюранго, если будет следовать ее плану.
  Б.Д. Хаскинс прервала свое повествование, чтобы еще раз осведомиться у Эдера, не хочет ли он бренди или что-нибудь еще. Эдер заверил ее, что хочет не столько бренди, сколько услышать продолжение ее рассказа, как она справилась со своими проблемами.
  Хаскинс объяснила, что к тому времени она стала незаменимым элементом существования всех трех членов сексуального кооператива. Все они по-прежнему были членами городского совета, так что, освоив стенографию, она предложила свои услуги по ведению протоколов еженедельных собраний совета. До сих пор эта обязанность ложилась по очереди на каждого из пяти членов совета. Все они терпеть ее не могли, сказала она, ибо протоколисту оставалось только слушать, что говорят остальные.
  Они с удовольствием приняли ее предложение, припомнила Хаскинс, заверив ее, что будут очень ей обязаны, особенно учитывая, что городу ее услуги не стоили ни цента. Она же сказала, что с удовольствием пойдет им навстречу, а если они пользуются влиянием у старого шефа полиции, то должны объяснить ему, насколько выгодно взять в свои ряды закаленного ветерана Эм-Пи и Вьетнама, который будет служить не за страх, а за совесть. Вот таким образом, уточнила она, Сид Форк и влился в ряды полицейских сил Дюранго.
  Джек Эдер решился задать еще несколько вопросов.
  — Кто служил городским казначеем? Тот тип из ООП, на которого вы работали?
  — Да. Он уделял этим обязанностям лишь часть времени. Теперь пришлось работать полный рабочий день.
  — И часть рутинной работы он поручил вам?
  — Все, от чего он мог отделаться.
  — То есть, вы вели протоколы заседаний городского совета и, в сущности, держали в руках всю городскую документацию.
  Она кивнула.
  — И плюс еще обязанности в сексуальном кооперативе?
  — Они по-прежнему платили и заходили ко мне раз-другой в неделю. Но я им, скорее, оказывала терапевтические услуги, чем сексуальные. Они любили болтать со мной обо всем, что приходило в голову.
  — Обо всем и обо всех.
  — И обо всех, — согласилась она.
  — Предполагаю, вы прекрасно помните все, что вам говорилось.
  — Я все записывала.
  — Общество охраны прав потребителей, юрист и фармацевт, — сказал Эдер, словно размышляя вслух. — Должны быть, они обо всех в городе знали, у кого какой скелет в шкафу.[168]
  — Если даже что-то от них и ускользнуло, Сид был начеку.
  — Между вами по-прежнему сохранялась близость?
  — Он приходил вечером по воскресеньям.
  Эдер кивнул в знак понимания, если не одобрения, такого расписания, хитро взглянул на нее и спросил:
  — И кто же из них в конце концов скончался на вас?
  — Фармацевт.
  Она сказала, что он умер от аневризмы аорты в 1973 году, вскоре после того, как ей исполнился двадцать один год. Поскольку выборов в том году не предполагалось, городской совет потребовал от мэра назначить преемника выбывшему члену до окончания срока полномочий совета, и выбор мэра должен получить одобрение большинства совета.
  — Поскольку в его составе осталось только четыре человека, голосование могло оказаться довольно сложным, — заметил Эдер.
  — Голос мэра мог оказаться решающим.
  — За вас, должно быть, были отданы два весомых голоса в совете — от ООП и юриста.
  — И кроме того и мэра. Остальные два члена совета предполагали, что он изберет какого-нибудь молодого, решительного и амбициозного юриста. Но два моих приятеля убедили его, что он проявит незаурядную мудрость, если предложит кандидатуру молодой женщины, которая будет, как всегда, вести протоколы и обеспечивать документацию.
  — И сколько вам потребовалось времени, чтобы утопить мэра?
  Хаскинс сказала, что у нее ушло на это пять лет. Она отслужила до конца срока полномочий совета и была переизбрана в него в 1972 году и в 1976-м году. В 1978 году она возглавила список кандидатов и выступила против засидевшегося на своем посту мэра, обвинив его в пренебрежении своими обязанностями, некомпетентности и намекнув, что его давно уже пора сдать в архив, хотя Сид Форк советовал ей не разжигать этих страстей, напоминающих детские жалобы.
  Но она еще усилила давление, откровенно назвав Дикки Хэндшоу старым, дряхлым и ленивым. В завершении кампании она выиграла у него выборы, получив 52,3 процента голосов; через три дня после переселения в кабинет мэра переименовала городской парк в его честь и, уволив старого шефа полиции, назначила на его место Сида Форка.
  Восхищенный и пораженный, Эдер только покачал головой.
  — Господи, подумать только, — назвать парк его именем.
  — Борьба носила довольно ожесточенный характер, и я решила, что это несколько успокоит общественное мнение.
  — И в то же время, возможно, будет служить постоянным напоминанием о судьбе бедного старого Дикки.
  В первый раз за последние полчаса Б.Д. Хаскинс позволила себе улыбнуться.
  — Да, пожалуй, что так, но я никогда об этом не думала.
  — Конечно, нет, — заверил ее Джек Эдер.
  Глава четырнадцатая
  Незадолго до полуночи этой же последней пятницы июня Келли Винс и Сид Форк предстали перед фасадом залитого светом трехэтажного броского здания в викторианском стиле, которое могло гордиться тремя ребристыми куполами, восемью колоннами (насколько успел быстро подсчитать Винс) и верандой, которая опоясывала две стороны дома и часть третьей.
  — Освещение оставалось включенным, пока он не возвращался домой, — объяснил причину иллюминации Сид Форк. — Свет служит чем-то вроде страховки от взлома. Кроме того, это здание числится среди достопримечательностей города.
  — У вас есть тут достопримечательности?
  — Ага, но осмотр их занимает всего десять минут.
  В лучах света было видно, что фасад недавно покрасили в темно-кремовый цвет, который, по мнению Винса, резко контрастировал с темно-зеленым цветом филенок двери. Новая черепичная кладка крыши могла противостоять любым капризам погоды. Сам дом основательно, не меньше, чем футов на двести, отстоял от дорожного полотна и был окружен посадками ухоженных старых сосен. В глубине за ними Винс увидел еще одно освещенное строение, которое, по всей видимости, когда-то было конюшней, переоборудованное под гараж.
  Пока они двигались по извилистой, выложенной кирпичом, дорожке до веранды, Сид Форк объяснил, что Норм Трис унаследовал этот дом от своего отца, а тот, в свою очередь, от своего, который и возвел его в 1903 году.
  Форк нажал кнопку звонка. Женщина, открывшая им дверь, оказалась моложе, чем Винс предполагал. Увидев, что ее поздними посетителями оказались шеф полиции и какой-то незнакомец, она предположила самое худшее и, не желая принимать его, замотала головой, словно говоря «Что бы ни было, я ничего не хочу слышать», пока наконец Сид Форк не решился:
  — Мне очень жаль, Вирджиния, но я принес плохие новости. В Норма стреляли, и он… ну, словом, он мертв.
  При слове «мертв» Вирджиния Трис перестала мотать головой и быстро замигала, словно стараясь удержать готовые брызнуть слезы. У нее были большие темно-карие глаза, которые теперь наполнились влагой, далеко отстоящие друг от друга на узком смуглом лице, увенчанном шапкой густых коротких волос соломенного цвета. У нее был маленький, с легким нахальством вздернутый нос и твердый, скорее всего, упрямый подбородок. Между носом и подбородком располагался рот безупречного рисунка, полная нижняя губа которого была закушена. Вирджиния Трис, освободив губы из прикуса, приоткрыла рот, с трудом вдохнула, перестала моргать и, задержав в груди воздух, издала печальный выдох. Обмякнув, она пригласила в дом.
  Они проследовали за ней через большой холл, из которого шла наверх лестница резного дуба, миновав пару скользящих дверей из того же дерева. Большая часть блестящего паркета дубового набора была покрыта ковром красной и пурпурной расцветки — пурпур был таким темным, что казался почти черным. Красные узоры ковра были расцвечены розовыми вкраплениями — они представляли собой сплетения вьющихся роз, узоры которых повторяли обои на стенах.
  Там же висели картины, в которых Винс предположил морские пейзажи Калифорнии, работы маслом, принадлежавшие руке любителя, которому техника была присуща больше, чем одаренность. В двух углах комнаты стояли массивные столы с круглыми мраморными столешницами, ножки которых завершались когтистыми лапами. На обоих столах высились лампы из толстого фарфора, с оранжевыми шелковыми абажурами, которые уже успели основательно выцвести.
  Вирджиния Трис оказалась высокой, почти пяти футов и десяти дюймов, женщиной, в плотных синих джинсах, отчего ее ноги казались еще длиннее, чем были на самом деле. На ней была также белая мужская рубашка на пуговичках навыпуск и с закатанными до локтей рукавами. На босых ногах стоптанные шлепанцы.
  Она медленно опустилась в кресло с истертым плюшем без подлокотников. Поджав колени и обхватив их руками, она внимательно выслушала, как Сид Форк представил Келли Винса, «моего старого друга», и, пока Форк и Винс, державший тросточку между колен, рассаживались на диване, приветствовала его почти неслышным голосом.
  Последовавшее короткое молчание прервала, откашлявшись, сама Вирджиния Трис:
  — Кто застрелил его?
  — Пока мы не знаем, — ответил Форк.
  — Это был налет… или грабеж?
  — Не думаю, но вполне возможно.
  — В него стреляли один раз, дважды, несколько раз… сколько?
  — Два раза. В голову.
  — Значит, все произошло быстро. То есть, Норму не пришлось лежать, истекая кровью и взывая о помощи.
  — Все было очень быстро, Вирджиния.
  Она снова вздохнула.
  — Ну и дерьмовая же история.
  Форк с печальной торжественностью кивнул в знак согласия и спросил:
  — Хотите, чтобы я кому-нибудь позвонил? Может, вы хотите, чтобы кто-нибудь пришел и посидел с вами.
  Вместо того, чтобы ответить Форку, она взглянула на Келли Винса.
  — Вы с Сидом старые друзья?
  — Не совсем.
  — Я живу тут всего четыре года и практически никого не знаю, чтобы кто-то пришел и побыл со мной. Мы были женаты всего три года. Я его вторая жена. «Скво номер два», как он называл меня. Я работала официанткой в «Орле», и, как мне кажется, именно поэтому люди не одобряли наш брак.
  — Кому он мог не нравиться? — попытался возразить Форк.
  Не обращая на него внимания, она продолжала разговаривать с Винсом.
  — Им не нравилось, что я была официанткой и из-за разницы наших лет. Мне двадцать три, а Норму сорок три. Двадцать лет разницы. Вам не кажется, что это многовато?
  Винс сказал нет, ему не кажется.
  Наступило молчание, пока она не глянула на Форка и не сказала:
  — Что же мне теперь, черт побери, делать, Сид?
  Держа локти на коленях, Сид наклонился вперед с сочувственным выражением длинного лица.
  — Первым делом вам надо хорошо выспаться.
  — Как я могу спать?
  — Я попрошу Джоя Эмори принести вам пилюль.
  — Даже с таблетками я не усну.
  — Вы должны поспать, чтобы набраться сил к утру.
  — Чего ради?
  — Я бы не хотел упоминать о деньгах в такие минуты, но все повалят посмотреть на то место, где убили Норма. Вам придется открыть заведение с самого утра, и вы можете наварить за день тысячу или, может, полторы тысячи.
  Даже эта заманчивая перспектива не смогла стереть с ее лица выражение печали и сокрушения.
  — Так много? — спросила она и тут же ответила на свой же вопрос: — Да, пожалуй, столько и получится. — Она нахмурилась, глядя на Форка: — А вы не думаете, что Норм был бы против?
  — Вирджиния, — мягким терпеливым тоном обратился к ней Форк. — Норму так и так плевать.
  Глава пятнадцатая
  Когда Форк и Винс в 12.46 без стука вошли в дом мэра, они нашли Джека Эдера на кремовом диване с бутылкой пива в руках и мэра в ее кресле коричневой кожи. Она повернулась к вошедшим, но Сид Форк успел предупредить ее вопрос:
  — Кто-то час назад пристрелил Норма Триса и оставил тебе послание.
  Хаскинс кивнула, словно новость ее не особенно заинтересовала, и, неторопливо поднявшись, отвернулась от трех мужчин. Подойдя к одной из репродукций картины Моне, она, казалось, стала внимательно изучать ее. Все еще не отводя от картины взгляда, она спросила:
  — Как это все приняла Вирджиния?
  — Тяжело.
  — Вы попросили кого-нибудь остаться с ней?
  — Она никого не хочет видеть.
  Отвлекшись от созерцания рассвета на Сене, Хаскинс повернулась; лицо ее было спокойно, глаза почти сухие, а голос сдержанный.
  — Я позвоню ей. Выясним, захочет ли она остаться тут еще на несколько дней.
  Подойдя сзади к креслу, мэр оперлась бедрами на его низкую спинку, словно эта поддержка успокаивала ее. Сложив руки на груди, она спросила:
  — Что за послание?
  Винс вытащил из бокового кармана конверт пять на семь дюймов, пересек комнату и вручил его Хаскинс.
  — Оно адресовано вам, но касается всех нас четверых.
  — Я вижу, что вы уже вскрыли его, — сказала мэр, ясно давая понять, что ей, как и всем прочим, не нравится, когда вскрывают ее почту. Вынув фотографии, она бегло просмотрела их. Когда она стала рассматривать их более внимательно, Джек Эдер спросил:
  — А кто такие Норм и Вирджиния?
  — Вирджиния — жена Норма Триса, — пояснила она, засовывая фотографии обратно в конверт. — Ему принадлежал «Синий Орел» и кое-какая собственность в городе. Кроме того, он одним из первых поддержал меня. — Она глянула на Эдера. — В финансовом смысле.
  Эдер сочувственно склонил голову, дабы показать, как глубоко к сердцу он принимает потерю мэра. Она оттолкнулась от спинки кресла и, обогнув его, протянула Эдеру конверт.
  — Мне будет не хватать Норма.
  — Могу себе представить, — кивнул Эдер, извлекая снимки и неторопливо просматривая их. Закончив, он поднял глаза на Винса: — Ты спрятался, а я высунул язык.
  — Шеф думает, что это своеобразная метафора.
  Форк покачал головой.
  — Это вы сказали, а не я.
  Эдер посмотрел на Б.Д. Хаскинс, которая стояла у окна, глядя в ночную тьму.
  — Когда и где они сфотографировали вас? — спросил он.
  — Два дня назад сразу же после шести, на стоянке за Сити-Холлом.
  Эдер глянул на Форка, желая услышать подтверждение. Тот потеребил мочку уха, нахмурился и кивнул:
  — Господи, совершенно точно.
  Б.Д. Хаскинс отвернулась от окна, чтобы взглянуть на Эдера.
  — Мы с Сидом говорили — может, даже спорили — стоит ли пойти выпить. И отказались. Пойти выпить, я имею в виду.
  — И вы решительно не заметили фотографа? — предположил Винс.
  Мэр покачала головой.
  — А эти ваши снимки… Где вас щелкнули?
  — В нижней части Ломпока, — сказал Винс. — Меньше чем через час, как Джек вышел из тюрьмы.
  Она посмотрела на Форка.
  — Я бы хотела выпить, Сид. Немного бренди.
  — Еще кто-нибудь хочет? — спросил Форк. Винс сказал, что предпочел бы пиво, а Эдер прикончит то, что у него есть. Когда Форк удалился на кухню, мэр села в свое любимое кресло, поджав под себя ноги и одернув на коленях черную юбку.
  Никто не проронил ни слова, пока Форк не вернулся с двумя банками пива и бокалом бренди. Он поставил его перед Хаскинс, протянул Винсу вскрытую банку и спросил, не нужен ли ему стакан. Винс сказал, что нет, не нужен.
  Отпив бренди, Хаскинс обратилась ко всем присутствующим в комнате:
  — В чем мог быть смысл убийства Норма?
  — В полной мере дать нам понять — до нас должен дойти смысл письма, — сказал Винс.
  — Что бы это могло значить — на понятном английском?
  — Очень просто, — сказал Форк, занимая единственное другое кресло в комнате, которое, скорее, смахивало на стул, чем на кресло. — Они делали эти снимки, чтобы дать нам знать: им все известно относительно того, что мы с тобой собираемся предоставить убежище судье и Винсу. Затем они убивают бедного старого Норма, давая нам понять, что народ они крутой и шутить с ними не следует. — Он взглянул на Винса: — Так?
  — Примерно так.
  В наступившем молчании Джек Эдер откинулся на спинку дивана и стал внимательно изучать потолок. Наконец, он сказал:
  — Я все пытаюсь понять, как им удалось так быстро нащупать связь между вами и нами.
  Наступило очередное краткое молчание, прежде чем Б.Д. Хаскинс предположила:
  — Кто-то проболтался.
  — Я ни с кем не говорил, — возразил Эдер. — А Келли пообщался только с Воякой Слоаном.
  — Значит, он был с ним излишне откровенен, — стояла на своем мэр.
  — Кто мог вам это передать, — спросил ее Винс, — кроме вашей сестры?
  — Никто.
  Винс и Эдер уставились на Сида Форка, который заверил их, что ни с кем не говорил.
  Эдер перевел взгляд на мэра.
  — А кому рассказывала ваша сестра?
  — Своему мужу, — опередил ответ мэра Форк.
  — Надеюсь, что так и было, — сказала Б.Д. Хаскинс, не обращая внимания на три пары глаз, уставившихся на нее. Снова заговорив, она обращалась непосредственно к Джеку Эдеру. Слегка наклонившись вперед, она не сводила с него взгляда холодных серых глаз, которые, как Эдер позже заверял Винса, «уставились в глубину моей души так, словно там сплошная грязь, темнота и мокрицы ползают».
  — Вы должны понять, — продолжала она, — если мне придется говорить с этой публикой — мне потребуется посредник. Некто посторонний.
  — Логично, — согласился Эдер.
  — И при том достаточно богатый, что куда лучше, нежели бедняк, ибо богатый не столь легко поддастся искушению изменить нам, если представится такая возможность — а в этой ситуации я в ней, черт побери, уверена. И видит Бог, Парвис более чем обеспечен.
  — Парвис ваш зять? — спросил Эдер.
  — Да.
  — Вроде бы вы говорили, что его зовут Мансур.
  — Парвис Мансур.
  — Когда мы с Келли сможем с ним встретиться?
  — Как насчет завтра?
  — Не выбрать ли нам субботу или воскресенье?
  — Субботу. Сегодня.
  — Сегодня более, чем устроит, — согласился Джек Эдер.
  Глава шестнадцатая
  Хотя на полированной гранитной плите над входом было высечено «Гражданский Центр Дюранго», никто не называл строение иначе чем Сити-Холл. Возведенное на месте старого Сити-Холла, который был выстроен в 1887 году и рухнул в 1935-м году во время землетрясения, новое здание городского совета явилось свету в июне 1938 года, но его золотой юбилей прошел никем не замеченным.
  Оно представляло собой массивное трехэтажное сооружение из серого гранита, которое Б.Д. Хаскинс называла сундук с окошком. Его границы включали в себя стоянку для парковки и пожарное депо № 1 (хотя пожарного депо № 2 не существовало), и Гражданский Центр занимал примерно половину квартала первостатейной недвижимой собственности на Проезде Нобеля.
  Проезд, как все его называли, был единственной улицей в Дюранго, которая хоть как-то напоминала бульвар, и единственной, которая со всеми своим поворотами и изгибами шла через город от его восточных границ до Южнотихоокеанской трассы на западе. Все остальные улицы — не считая расположенных у подножья холма — как по линеечке проходили с запада на восток и с севера на юг.
  Проезд Нобеля получил свое название по имени шулера из Луизианы Нобеля Кларка, который на пару со своей мексиканской женой Люпой, бывшей проституткой, основал это поселение 148 лет назад и назвал его Дюранго в честь одноименного в Мексике, откуда Люпа удрала в 1853 во время массового нашествия скорпионов.
  Воспользовавшись посильным содействием индейцев-чумашей, постоянно пребывавших в заторможенном состоянии, пара возвела первое строение Дюранго, из четырех стен и крыши. Наполовину из бревен, наполовину из необожженного кирпича, здание представляло собой комбинацию торговой фактории, таверны и публичного дома. При невыясненных обстоятельствах через двадцать три месяца оно сгорело дотла, зажарив в своих пылающих развалинах Нобеля и Люпу Кларков и двух неопознанных лиц мужского пола.
  Но старая тропа, которая, извиваясь, шла через горы, спускалась к подножью холмов и бежала дальше к побережью океана, продолжала называться Проездом, ибо никто не видел смысла переименовывать ее.
  Как гласила высеченная на камне надпись, Гражданский Центр являлся пристанищем всех муниципальных служб Дюранго. Мэр, шеф полиции и хранитель городской казны — все размещались на третьем этаже, вкупе с бухгалтерией последнего. На втором этаже находились судебный зал и камера муниципального судьи города, который переизбирался каждые четыре года. Через холл от него располагались помещения выборного прокурора города и двух его заместителей — плюс еще два клерка, судебный пристав, три секретарши и престарелый судебный репортер, который писал на полставки, все свое время посвящая развлечениям в стиле геев, и, хотя был заметно глуховат, все же сохранял тщеславие, не позволявшее ему прибегнуть к слуховому аппарату. Начальник пожарной команды занимал кабинет депо номер 1.
  Нижний этаж был отведен под остальные городские службы. Почти треть его занимала полиция и непосредственно тюрьма, которая включала в себя шесть камер и вытрезвитель. Остальная часть занята стойками, у которых горожане могли платить налоги, оплачивать счета за отопление и водоснабжение, получать свидетельства о браке и оформлять разводы, регистрировать смерти и рождения, подавать прошения на строительство и возведение пристроек; здесь же, если в том возникала необходимость, впрочем, довольно редкая, проходили встречи с членами городского совета.
  
  На часах только пробило 9.30; стояла последняя суббота июня, и шеф полиции Сид Форк, откинувшись на спинку своего вращающегося банковского кресла и положив ноги на стол мореного дуба, слушал отчеты двух своих детективов из отдела по расследованию убийств, Уэйда Брайанта, непомерно выросшего карлика, и Джоя Хаффа, который, по мнению Сида Форка, был сущим профессором в своем деле.
  Когда Брайант замолчал, шеф переспросил:
  — Значит, двадцать второй, а?
  — Такой выбор свойственен завзятым профессионалам, — подытожил Хафф.
  — Нам бы крепко помогло, будь у нас хоть какое-то представление о мотивах, — сказал Форк. — Я хочу сказать, что непонятно, почему сюда является какой-то профессиональный убийца, появившийся непонятно откуда, от Лос-Анжелеса до Сан-Франциско, пускает пару пуль в старину Норма и исчезает, даже не потрудившись опустошить кассу?
  — Хороший вопрос, — согласился Брайант.
  — Я тоже так считаю, — поддержал его Хафф.
  — Ну?
  — Потому что кто-то заплатил ему, — предположил Хафф.
  — Так кто же?
  — Для этого мы и существуем, — сказал Брайант. — Мы с Джоем только этим и занимаемся. Хотя сегодня суббота, мы поднялись в самую рань и отправились к новоиспеченной вдове, чтобы, как вы понимаете, убедиться, все ли с ней в порядке и не сунула ли она голову в духовку — и чтобы, может быть, задать ей парочку вопросов. Явились мы к ней около восьми часов утра и угадайте, что мы выяснили?
  Форк зевнул.
  — Ее не было на месте.
  — Верно, — согласился Брайант. — Тогда Джой и говорит: давай-ка проверим «Синий Орел», потому что, может быть, она сидит там над бухгалтерскими книгами или изливает свою печаль. Мы поехали к «Синему Орлу» и угадайте, что мы там обнаружили?
  — Отгадка номер два, — Форк снова зевнул.
  — Мы даже не смогли войти в него — вот что, — сказал Хафф.
  Форк кивнул, словно удовлетворившись ответом.
  — У стойки все стояли в четыре ряда, — продолжил Брайант. — Ну, в два, не меньше. А за ней порхала сама Вирджиния, разливая пиво, откупоривая бутылки, и, улыбаясь сквозь слезы, исполняла прекрасные мелодии звоночком кассы.
  — Я говорил ей, что сегодня она огребет не меньше тысячи, — сказал Форк. — Может, даже полторы.
  — Значит, это твоя идея?
  — Лучше, чем торчать дома, бродя по всем четырнадцати комнатам и грызя до дыр носовой платок.
  — Словом, мы кое-как пробились к стойке, попались Вирджинии на глаза, и Уэйд сказал что-то соболезнующее, типа «Ну, ты крутишься, Джинни!», а она сказала, как она, мол, благодарна, что мы заглянули утешить ее и что она еле справляется.
  — Значит, вам так и не удалось спросить, кто, по ее мнению, мог направить убийцу?
  — Ни секунды не могли улучить, — сказал Брайант, — потому что с одной стороны сидел «Кондор Стейк Банк», а с другой «Реджент-Шевроле».
  — Значит, сплошной прилив, так?
  — Сплошной.
  Повернув голову, Сид Форк взглянул в окно.
  — Припоминаю, что когда кто-нибудь умирал, его родственники, соседи и друзья собирались после похорон на поминки, где были тонны жратвы, главным образом, жареные цыплята и копченая ветчина, а вдова, вся в черном, встречала гостей, пожимала всем руки и соглашалась, что да, в самом деле, покойный Том или Гарри выглядел совсем как живой и, конечно же, цветы были просто великолепны.
  — Когда, черт возьми, это было? — спросил Брайант.
  — Лет двадцать пять-тридцать назад, — ответил Форк. Он отвернулся от окна и спросил Брайанта: — Так что же вы нашли… если вообще что-то нашли?
  Брайант облизал губы, предвкушая реакцию на свой ответ.
  — Возможного свидетеля.
  Форк рывком сбросил ноги на пол и наклонился вперед.
  — Кого?
  — Отец Френк из Сент-Мэгги.
  — Прекрасно, — Форк водрузил ноги обратно на стол. — Наш пастор-алкоголик.
  — Пока он в завязке, — уточнил Джой Хафф. — Обратился в общество «Анонимных Алкоголиков» и все такое.
  — Как вы на него вышли?
  — В то утро он болтался вокруг «Орла», опасаясь войти, и мы с Уэйдом, выйдя, наткнулись на него.
  — Он что, опасался опохмелиться?
  — Возможно, — кивнул Брайант. — Значит, Джой спросил его, как, мол, дела, отче? А тот сказал, что все прекрасно, если не считать, что он постарается зайти попозже и выскажет Вирджинии свое сочувствие, когда она не будет так занята. Затем он посмотрел на меня, и я понял, что он колеблется — да, нет, да, нет — пока, наконец, не признался, что прошлым вечером заметил тут нечто странноватое. Никогда раньше не слыхал такого выражения — странноватое.
  — Я тоже, — признался Джой Хафф.
  — Во всяком случае, похоже, он был на встрече…
  — С «Анонимными Алкоголиками»? — спросил Форк.
  Брайант кивнул.
  — Но там не было ничего особенного, никто не сбивал его с пути истинного, и он не получал от епископа никаких укоризненных посланий. Кто знает, что там было? Но, во всяком случае, он пребывал в смятении духа и решил пройтись, чтобы успокоиться. Он оказался как раз на Северной Пятой, когда увидел, что какой-то другой священник рассматривает щенков в витрине магазина Фелипе.
  — Пастушьих лабрадоров? — уточнил Форк. — Симпатичные малыши.
  Джой Хафф продолжил отчет.
  — Ну, вы знаете, в каком виде отец Френк ходит большую часть времени — в рубашке с открытым воротом и джинсах. Но он сказал, что тот, другой священник был весь в черном, хотя воротничок у него был не того покроя и все такое. В общем, отец Френк решил, что он решил посетить кого-то и просто проезжал мимо, потому что он никогда раньше не видел его. Он, кроме того, предположил, что священник мог заглянуть к «Красотке Полли» выпить кофе и перекусить. Он уже был почти готов пересечь улицу и пригласить коллегу, как тот развернулся и пустился едва ли не бегом.
  — По направлению к «Орлу»?
  — От него. Поэтому отец Френк, помявшись, сделал шаг назад в подъезд Клейна и забился поглубже, ибо не хотел, чтобы коллега неправильно оценил его поведение.
  — Ладно, изложи, что тебе рассказал отец Френк.
  — Как он утверждает, видел и слышал он следующее. Он сказал, что священник, который резво семенил по тротуару, остановился, резко развернулся, словно что-то забыл, и прямиком направился в «Синий Орел».
  — Сколько было времени?
  — Он думает, что примерно половина двенадцатого.
  — Во сколько кончилась встреча «Анонимных Алкоголиков»?
  — В девять тридцать, но он болтался на улице еще часа полтора, дожидаясь, когда сможет позволить себе кофе с пирожными.
  — Так он провел полтора часа?
  — Прогуливаясь мимо бара, как я прикидываю. Сопротивляясь искушению.
  — А другой священник, — предположил Форк, — вошел в «Синий Орел».
  Хафф кивнул.
  — И что сделал отец Френк?
  — Продолжал болтаться поблизости, — сказал Брайант, — дожидаясь, пока выйдет коллега, потому что еще надеялся, что им удастся вдвоем посидеть за кофе.
  — По какому маршруту он прогуливался?
  — По другой стороне улицы.
  Френк прикрыл глаза, словно восстанавливая перед мысленным взором схему пересечения улиц.
  — У ювелирного магазина Марвина. Там тоже утопленный в стене подъезд, — сказал он.
  — Отец Френк сказал, что укрывался в нем потому, что не хотел, дабы кто-нибудь видел, как он вечером слоняется по улице, — уточнил Брайант.
  — Не будем отвлекаться, — сказал Форк. — Он что-нибудь видел?
  Брайант отрицательно покачал головой.
  — Слышал?
  — Он думает, что до него донеслись из «Орла» звуки каких-то хлопков.
  — Хлопков?
  — Хлопков.
  — Один? Пять раз? Пятьдесят? Сколько?
  Брайант ухмыльнулся.
  — Понимаешь, Сид, как раз этот вопрос я ему задавал.
  — Ну и?
  — И он сказал, что хлопнуло вроде бы дважды.
  — И что потом?
  — Потом этот незнакомый священник вылетел из «Орла» и вскочил в фургон, который тут же снялся с места.
  — И что отец Френк сделал после этого?
  — Он сказал, что поскольку напарника на чашечку кофе у него больше не оказалось, он направился домой и пошел спать.
  — Как выглядел этот другой священник?
  Брайант кивнул Джою Хаффу, который вытащил блокнот, перевернул несколько страниц и прочел свои записи.
  — Невысокий. Очень короткие ноги. Рост примерно пять футов один дюйм. В возрасте от сорока до сорока пяти лет. Довольно полный. Круглый как мячик. Седоватые, коротко остриженные волосы. Некрасив. Смахивает на свинью.
  — Свинью?
  — Точнее, на поросенка. Нос такой вздернутый, что ноздри смотрят на тебя.
  — Какого цвета глаза?
  — Отец Френк сказал, что вблизи он его не рассматривал, — сообщил Брайант. — Но все же успел заметить, что этот тип смахивает на поросенка.
  — Что относительно фургона?
  Брайант с сожалением покачал головой.
  — Он не запомнил ни номера, ни модели машины, потому что отец Френк, по его словам, не может отличить «Бьюик» от «Форда». Но он сказал, что фургон был розового цвета.
  — Розового?
  Брайант кивнул.
  — Ну что ж. Это уже кое-что.
  Глава семнадцатая
  Придорожная закусочная, где Эдер, Винс и Б.Д. Хаскинс должны были в час дня в субботу встретиться с богатым иранским зятем мэра, лежала в четырех милях к востоку от Дюранго, на южной стороне Проезда Нобеля, который, выйдя за пределы города, превращался из подобия бульвара в двухполосную трассу черного асфальта, которая, изгибаясь и извиваясь, тянулась до государственного шоссе номер 101.
  Харчевня называлась «Кузина Мэри» и принадлежала Меррмену Дорру, который настаивал, что его заведение — скорее, загородный клуб, а не придорожная харчевня. Дорр сравнительно недавно перебрался сюда из Флориды и утверждал, что изучал географию в Арканзасском университете, летал вторым пилотом на некоей линии, именовавшейся «Транс-Карибской линией грузовых перевозок» и, кроме того, два сезона играл во втором составе за команду «Индейцы Саванны» в классе В Южной Лиги.
  Вскоре после того, как Дорр материализовался в Дюранго, неизменно подозрительный Сид Форк произвел серию междугородних звонков и убедился, что Дорр рассказывал о себе чистую правду, но не всю.
  Дополнительная информация включала в себя и три месяца без права выйти под залог в тюрьме Вест Палм-Бича по подозрению в мошенничестве.
  Обвинение имело в виду две или три поставки винтовок М-16 и минометов М-60. Дорр утверждал, что груз был оплачен некоей импортно-экспортной фирмой из Майами. Фирма же заверяла, что так и не получила заказанного груза.
  Все обвинения с Дорра были внезапно сняты, когда выяснилось, что после очередного Дня Благодарения фирма свернула все свои дела и исчезла — да так, что о ней больше ничего и никто не слышал.
  После этого Сид Форк прекратил дальнейшее расследование относительно Мерримена Дорра, ибо, как он объяснил мэру, «все это начинает смахивать на истории с привидениями». Тем не менее, Форк считал своим гражданским долгом время от времени отдавать должное прекрасному меню «Кузины Мэри» и ее разумным ценам, хотя закусочная лежала вне пределов его юрисдикции. Так что он каждые полтора месяца наносил Дорру полуофициальные визиты после того, как закусочная стала функционировать.
  — Что тебя сюда привело? — задал он вопрос Дорру.
  — Когда я сидел в тюрьме Вест Палм-Бича, я слышал о приемлемых порядках у вас тут.
  — А заодно о наших правилах?
  — Нет.
  — Правила таковы: никаких наркотиков и шлюх, если ты не хочешь, чтобы тобой заинтересовались федеральные власти и помощник шерифа.
  — А как насчет того, если по субботам люди тут тихо и спокойно перекинутся в покер?
  — Это другое дело.
  
  Сидя за рулем своего серого «Вольво»-седана, выпущенного три года назад, Б.Д. Хаскинс, миновав стоянку, по гравийной дорожке обогнула дом с тыльной стороны. Келли Винс, обратив внимание на скромную рекламу синего неона, буквы которой складывались в «Кузину Мэри», спросил, в самом ли деле существует Мэри, которая является чьей-то кузиной.
  — Владеет этим заведением, — сказала Хаскинс, — Мерримен Дорр.
  — Кормят тут прилично? — с заднего сидения спросил Эдер.
  — Во всяком случае, порции большие.
  Последний вопрос принадлежал Винсу, который поинтересовался, почему на стоянке нет машин посетителей.
  — Потому что он не открывается раньше шести, — ответила мэр.
  
  «Кузина Мэри» располагалась в заброшенном помещении школы в две комнаты, восьмидесяти лет от роду, пока Мерримен Дорр не купил и не перестроил его, причем большую часть работ он вел сам, включая даже проводку. Кроме того, он пристроил еще два крыла и окрасил стены в кирпично-красный цвет, оставив нетронутой только крышу. Каждое утро — оно редко начиналось раньше полудня — Дорр поднимал «Звезды и полосы» на старом, но заново выкрашенном и по-прежнему надежном флагштоке. На первых порах, открывая заведение, Дорр приветствовал восход солнца старым школьным колоколом. И хотя его ближайшие соседи жили не ближе четверти мили, все они (кроме одной глухой дамы) звонили, писали и являлись лично с протестами против такого шумного непотребства на рассвете. После этого Дорр стал пускать в ход колокол только Четвертого июля и в День ветеранов.
  Кроме того, он опоясал широкой желтой лентой, которую можно было считать кушаком, ствол огромного старого дуба, стоявшего посреди бывшей школьной игровой площадки, ныне стоянкой машин. Этот желтый пояс, сообщил Дорр 22-летнему репортеру «Дюранго Таймс», служит напоминанием о всех американцах, томящихся в плену или захваченных террористами всех мастей и обо всех прочих американцах, изнывающих в иностранных тюрьмах лишь потому, что эти тупоголовые в Вашингтоне забывают, что они обязаны защищать людей.
  Кое-кто считал Дорра записным патриотом. Другие воспринимали его как идиота. Но дела у него шли отменно.
  
  Хаскинс припарковала свой седан на задах дома, поставив его рядом с пятью почти новыми машинами разных американских моделей. Келли Винс обратил внимание, что их владельцы не страдают тщеславием — на номерах всех машин виднелась надпись «Аренда». Б.Д. Хаскинс перехватила его испытывающий взгляд, обращенный на анонимные машины, и ответила на его невысказанный вопрос.
  — Сюда приезжают поиграть в карты.
  — В покер?
  — В покер.
  Вид задней двери закусочной показался Винсу знакомым, потому что как-то ему довелось видеть дверь такой конструкции в квартире одного из своих клиентов, у которого были весомые основания предполагать, что его собираются убить. Дверь была, как минимум, двух дюймов толщины, и ее алюминиевая сердцевина обшита стальным листом.
  Хаскинс подняла было руку постучать, но дверь тут же распахнулась, явив их глазам худого человека шести футов ростом, с живыми зелеными глазами и лицом, украшенным узким белым шрамом от левого глаза до мочки левого уха. Шрам придавал ему определенную серьезность, что, по мнению Винса, шло делу на пользу.
  Зеленые глаза Мерримена Дорра скользнули по Винсу, остановились на Эдере и вернулись к Б.Д. Хаскинс. Наконец, он улыбнулся, обнажив прекрасные белые зубы.
  — Клянусь, Б.Д., каждый раз, как я вас вижу, хотя это бывает не так часто, вы все хорошеете.
  Комплимент был выдан со всем изяществом, но Хаскинс не обратила на него внимания, коротко представив спутников:
  — Джек и Келли. Мерримен.
  — Джентльмены, — приветствовал их Дорр, отступая в сторону, чтобы гости могли пройти внутрь. Минуя его, Хаскинс сказала:
  — Я не вижу машины Парвиса.
  — Должно быть, потому что он еще не явился.
  Дорр и мэр, сопровождаемые Винсом и Эдером, спустились в холл. Они миновали закрытую дверь. Перед ней на стуле без подлокотников сидел охранник, человек лет пятидесяти, на коленях у которого лежал короткоствольный автомат. Из-за дверей доносился безошибочный стук фишек. На середине холла они остановились перед другой запертой дверью, которую их хозяин распахнул и с поклоном пригласил войти.
  — До чего необычная тросточка, — отметил Дорр, когда Эдер проходил мимо.
  — Семейная реликвия.
  Когда Дорр проследовал за ними, Б.Д. Хаскинс уже изучала большой круглый стол с накрахмаленной льняной скатертью, изящно сложенные салфетки и четыре столовых набора тяжелого серебра; фарфор с золотыми ободками и салфетки в хрустальных кольцах. Винс отметил, что в помещении не было окон, и прикинул, что бесшумный кондиционер держал тут постоянную температуру не выше 72 градусов по Фаренгейту.
  В одном углу ее размещались три удобных кресла охряного цвета, темно-зеленый диван и кофейный столик. Пол покрывал коричневый шерстяной ковер с синтетической нитью. На стенах бледно-кремового цвета висели семь неплохих акварелей старой школы. Рядом с диваном и креслами размещался бар с напитками. Через полуоткрытую дверь виднелась ванная.
  — Как вы отнесетесь к моему предложению? — спросил Дорр. — Крупная жареная форель с рисом, может, немного брокколи и салат «Кузина Мэри», после чего на десерт пирог с фруктами?
  — Прекрасно.
  — Шеф Форк не присоединится к нам?
  — Нет.
  Дорр кивнул, давая понять, что новость его опечалила, и широким жестом пригласил всех к бару.
  — К вашим услугам, — сказал он и исчез.
  Мэр изучала ногти левой руки, Келли Винс рассматривал одну из акварелей, и Джек Эдер пил второй стакан пива, когда через девять минут дверь распахнулась и вошла блондинка Дикси Мансур, сопровождаемая элегантным мужчиной лет под сорок, который, непонятно почему, вызвал у Винса представление о церемониальном кинжале, который ждет минуты, чтобы быть выхваченным из ножен.
  На Дикси Мансур были светло-коричневые облегающие брюки, дававшие понять, что сто́ят они недешево, и темно-коричневая шелковая блуза, цена которой, как Винс прикинул, была просто непостижимой. Взгляд ее, скользнув по Винсу и Эдеру, остановился на сводной сестре, на мэре.
  — Я решила напроситься в гости, — сказала Дикси.
  — Я рада, — ответила Хаскинс и подставила щеку, для чего ее сестре пришлось чуть наклониться. — Думаю, что с судьей Эдером ты не встречалась. Моя сестра Дикси Мансур.
  После того, как они обменялись рукопожатием и поздоровались, Хаскинс сказала:
  — Келли Винс, ты, конечно, знаешь.
  — Конечно.
  Б.Д. Хаскинс приветствовала улыбкой своего зятя, который стоял со сдержанным, но любезным выражением лица, глубоко засунув правую руку в карман куртки из плотного шелка и в опущенной левой держа сигарету.
  — Как дела, Парвис? — спросила Хаскинс.
  — Прекрасно, Б.Д. А ты справляешься?
  Мэр кивнула в знак ответа и представила его Джеку Эдеру и Келли Винсу. Парвис Мансур, пожал руки обоим, сначала Эдеру, а потом Винсу, поблагодарив последнего за «спасение моей жены».
  — Не стоит благодарности.
  — Я у вас в долгу.
  — Отнюдь.
  — По крайней мере, примите мою благодарность.
  — Конечно, — кивнул Винс, прикидывая, когда же кончится обмен любезностями. Он завершился, когда открылась дверь и мальчик-мексиканец вкатил тележку с заказом. Из-за его спины появился Мерримен Дорр, который, глянув на жену Мансура, заметил:
  — Вы могли хотя бы позвонить и предупредить, Дикси.
  Она не обратила внимания ни на его упрек, ни на самого Дорра, наблюдавшего за действиями подручного. После того, как сервировка была закончена, Дорр сдвинул салатницу на четверть дюйма в сторону, повернулся, одарив гостей улыбкой гостеприимного хозяина, и сказал:
  — Остается лишь надеяться, что вы останетесь довольны.
  — Не сомневаюсь, — откликнулась Б.Д. Хаскинс.
  — Отлично, — и Дорр покинул помещение, выставив перед собой мальчишку.
  После того, как дверь закрылась, Мансур повернулся к мэру:
  — У нас еще есть время выпить?
  Хаскинс показала на бар.
  — Сделай одолжение.
  По пути к стойке Мансур спросил:
  — А ты, Дикси?
  — Конечно.
  Все наблюдали, как Мансур бросил кубики льда в два стакана, наполнил их скотчем и добавил воды. Движение его были столь экономны, что наводили на мысль едва ли не о скупости. У Винса зародилось подозрение, что столь сдержанно он ведет себя всюду и всегда, не считая разговоров, поскольку, как Винсу показалось, Мансуру очень нравится звук собственного голоса, низкого баритона с басовыми нотками, которым Мансур пользовался практически без акцента, если не считать некоторого англицизма в произношении гласных. Попытавшись представить себе, когда английские обертона нашли себе место в его речи, перед мысленным взором Винса предстала четкая картинка жизни отставного офицера британской армии в годах, пенсия которого позволяла ему неплохо существовать в Тегеране, где он проводил долгие томительные дни, обучая правильному произношению 6-летнего Мансура, который никогда ничего не забывал.
  Когда все расселись по креслам и на диване, Мансур глянул на Эдера:
  — Расскажите нам…
  — Трудно определить, с чего начинать.
  — Может, с сути самого дела… того, где шла речь о взятке в миллион долларов.
  — О ложной взятке, — уточнил Эдер.
  — Очень хорошо. О ложной взятке.
  Джек Эдер допил пиво, поставил стакан, скрестил руки на гнутой ручке черной тросточки и на несколько секунд уставился в потолок, словно припоминая последовательность событий. Затем он перевел взгляд на Парвиса Мансура.
  — Ну что ж, сэр, дело пришло к нам в порядке апелляции и включало в себя убийство и приблизительно несколько триллионов кубических футов залежей газа. Если вы знакомы с такого рода делами, это представляло собой определенный интерес.
  — Да, — согласился Мансур. — Могу себе представить, как его воспринимали.
  Глава восемнадцатая
  Джек Эдер начал свое повествование с Дельгано Мейтабби, 52-летнего индейца, выпивохи и сквернослова, непревзойденного знатока залежей нефти и газа на тех землях, которых крупные нефтяные компании никогда не удостаивали внимания или просто списали со счета. Если дела у него шли не лучшим образом, Мейтабби, находясь в стесненных обстоятельствах, не брезговал и поисками воды. Но кто бы ни нанимал его, он первым делом давал понять, что он-то доподлинный профессионал-лозоходец, не имеющий ничего общего с этими жуликами-любителями, которые верят в вуду, духов и прочую ерунду.
  Мейтабби наняли проверить, имеются ли запасы нефти или газа под пятью квадратными милями посадок дубов и зарослей лопушника, где 63-летний Оби Джимсон выпасал своих коров.
  Они вдвоем объехали вокруг ранчо в древнем «Форд»-пикапе Джимсона, пока Мейтабби не скомандовал ему притормозить. Затем он вылез и, вооружившись двумя ивовыми рогульками, куда-то побрел себе, а Джимсон на малом ходу следовал за ним в пикапе. Они занимались этой ерундой около месяца, пока, наконец, рогульки не дернулись три раза на одном и том же месте, и Мейтабби не произнес:
  — Ну, ну.
  Джимсон вылез из пикапа и скептически огляделся.
  — Ты думаешь, здесь?
  — Здесь.
  — Так что там такое?
  — Поскольку не нефть, скорее всего, должен быть газ.
  — Как ты можешь отличить одно от другого?
  Мейтабби вознес над головой правую руку с вытянутым пальцем.
  — Какого цвета?
  — Что?
  — Да небо, черт побери!
  — Синее.
  — Откуда ты знаешь?
  — Я его вижу.
  — Откуда ты знаешь, что можешь его видеть?
  — Вот дерьмо, Дел, да я просто знаю.
  — Вот так и я могу тебе сказать, что там внизу газ, а не нефть, — сказал лозоходец. — Просто знаю.
  
  Первая и основная причина, по которой Оби Джимсон нанял Мейтабби, если не считать его репутации лучшего во всем штате разведчика залежей нефти и газа, заключалась в том, что Мейтабби органически не мог держать язык за зубами. И через пару дней одному из отцов города донесли, что в кофейне «Сумасшедшая кошка» Мейтабби во всеуслышание хвастался своей незаурядной находкой на ранчо Джимсона.
  Информатор рассказал все в подробностях своему боссу, который поручил ему прошерстить всех судейских, дабы выяснить, кто еще, кроме лозоходца, совал нос в тот район. Когда подручный сообщил ему, что в городе неожиданно показался парень из компании «Филипс Петролеум», босс приказал ему немедленно же отправляться к Джимсону и выяснить, так ли крепок орешек, который предстоит расколоть.
  Оби Джимсон в самом деле проявил твердость обсидиана, что было свойственно всему братству нефтяников. Он уклонялся от ответа, что-то мямлил и бормотал, что, мол, коровам нефть ни к чему и что он должен оберегать землю, которая была во владении трех поколений его семьи, и как он-де, мол, разочарован, когда этот чертов лозоходец не нашел воды, потому что его коровы, конечно же, не могут пить нефть или дышать газом.
  Когда соблазнитель уехал, пообещав вернуться с, как он намекнул, интересным предложением, Джимсон позвонил в самую дешевую авиакомпанию «Континентал Эйрлайнс» и заказал билет на рейс до Нового Орлеана. Затем откуда-то выкопал вырезку из «Уолл-стрит джорнел» с именами двадцати лучших юристов, специалистов по налогам, и связался с Рандольфом Парментером в Новом Орлеане, который числился в списке под номером шестнадцать. На следующий день Джимсон вылетел в Новый Орлеан, пропустив в полете несколько рюмочек; плотно пообедав, он погулял по Французскому Кварталу и, хорошо отдохнувшим и бодрым, в десять часов явился на обусловленную встречу с Парментером.
  Парментер сразу же задал вопрос, с которого начинают общение большинство врачей и юристов:
  — В чем проблема?
  — Проблема, — сказал Джимсон, — заключается в том, что мне светит шанс стать до омерзительности богатым, и я не хочу, чтобы эти болваны-социалисты, что засели в Вашингтоне, наложили руки на мое добро. Во всяком случае, на бо́льшую часть.
  Офис Парментера располагался в одном из самых старых строений деловой части города за Каналом, которое заслуженно гордилось респектабельностью своих обитателей. Не подлежало сомнению, что тут в кафе подавали лучший в городе салат из цыплят, а табачный стенд с достоинством демонстрировал лучшие сорта контрабандных гаванских сигар.
  Юрист одарил Оби Джимсона покровительственной улыбкой, свойственной обитателям старых почтенных состояний, и задал второй вопрос:
  — И какого же размера, по вашему, должно быть это омерзительное богатство, мистер Джимсон?
  — Шестьдесят, семьдесят миллионов — примерно столько на круг. Но, конечно, не сразу.
  С лица Парментера быстро сползло покровительственное выражение.
  — И что же должно послужить источником такого благосостояния?
  — Натуральный газ.
  — Действительно, его залежи приносят девять долларов за тысячу кубических футов, — признался Парментер.
  («Вы должны учитывать, — заметил Джек Эдер своей аудитории, — что этот разговор происходил в начале восемьдесят четвертого года».)
  — Но эта высокая цифра долго не продержится, — предупредил Джимсон.
  — Да.
  — Пойдет, мать ее, книзу, как чай, которого слишком много в чашке, и он начинает переливаться через край.
  — Почему вы так думаете?
  — Прочел в «Уолл-стрит джорнел», где этот парень из Саудовской Аравии, как там его имя, шейх Ямани, предсказывает такое развитие событий, и я прикидываю, что в этом деле он разбирается лучше меня… знает то, чего я не знаю.
  — На вашей земле геологи, конечно, уже проводили изыскания.
  — Не помнится, чтобы я это говорил.
  — В таком случае, почему вы уверены в наличии у вас газа?
  — Потому что это мне сказал лучший лозоходец из всего народа осаджей.
  — Лозоходец, — повторил Парментер. — Понятно.
  — Нет, вы не поняли, мистер Парментер. Так уж получилось что у меня была красивая молодая жена, хотя выяснилось, что она мне не очень по сердцу, и в первом моем браке она принесла мне двух малышей, мальчика и девочку — она, первая моя жена, умерла десять лет назад, — и мне пришлось поднимать Джека и Джилл практически одному, пока, наконец, я два года назад не женился на Мэри Контрэр. И я был бы вам очень обязан, если бы вы не скалились при упоминании о моих детях. Джеку двадцать, а Джилл восемнадцать — я поздно женился в первый раз и не так давно во второй, и я хотел бы заранее позаботиться, как бы разделить годовой доход еще до обнаружения газа, потому что, как я читал в журнале «Деньги», в таком случае удастся сэкономить кучу налогов.
  Парментер откинулся на спинку своего высокого стула и задумчиво уставился на Джимсона сквозь очки в роговой оправе. Джимсон, который никогда не носил очков, заметил, что они трифокальные.
  — Значит, в журнале «Деньги»? — переспросил Парментер, не в силах скрыть ужаса в голосе.
  Джимсон кивнул.
  — Что ж, это действительно так: если до того, как удастся обнаружить естественные ресурсы в пределах вашей собственности или под ней, вы разделите ее, то можете значительно снизить сумму налога. Тем не менее, служба внутренних доходов относится к планам такого предварительного деления с известным скептицизмом. Вы уверены, что на вашем участке не проводились геологические исследования и сейсморазведка?
  — Насколько я помню, нет, — заверил его Джимсон.
  — Проявлял ли кто-то к ним интерес в последнее время?
  — На другой день появился какой-то тип из дешевой компании, которая называла себя Маленький Мекс и Большой Мик. Но я изобразил из себя идиота, и он отвалил.
  — Значит, вы прилетели сюда повидаться со мной, лишь полагаясь на заверения этого лозоходца из племени осаджей?
  — Дело не в том, верю я ему или не верю. Вопрос в том, чтобы ему поверила Служба внутренних доходов.
  Когда до него, наконец, дошло все изящество ответа Оби Джимсона, Парментер позволил себе улыбнуться. Он подтянул к себе блокнот с желтыми страницами, снял колпачок с авторучки и, по-прежнему улыбаясь, спросил:
  — Значит, как вы хотите разделить?
  — Две пятых я хотел бы оставить себе. Одну пятую получает моя жена Мэри Элен Котнрэр Джимсон, и пусть мои дети каждый получит по одной пятой. Когда я умру, пусть моя доля перейдет к детям, поскольку они все же кровные родственники, да и знаю я их, черт побери, куда дольше, чем свою старуху Мэри Контрэр. Вот и все, кроме кое-каких деталей.
  Закончив писать, Парментер поднял глаза:
  — Мне нужны дополнительные подробности, документы и…
  Джимсон не дал ему закончить.
  — У меня все с собой, — сказал он, поднимая с пола полиэтиленовый мешок с маркой магазина «Уол-Март» и вываливая его содержимое на стол перед юристом. Парментер быстро окинул взглядом его содержимое и улыбнулся во второй раз.
  — Похоже, вы принесли как раз то, что мне и надо. Снова подсказал журнал «Деньги»?
  Джимсон кивнул.
  — Он так и напихан толковыми советами.
  — Как-нибудь обязательно куплю его, — сказал Парментер.
  
  Джимсон, наконец, принял предложение одной из крупных нефтяных компаний и вызвал Парментера из Нового Орлеана, чтобы провести переговоры. Прошло меньше полугода, когда Оби и его сына Джека, охотившихся на перепелов, нашла Джилл, примчавшаяся в своем старом «Фольксвагене».
  — Он только что звонил! — крикнула она.
  — Кто? — спросил отец.
  — Тот парень из нефтяной компании.
  — И в чем дело?
  — Он сказал, что пошла продукция.
  — Не сказал, сколько?
  — Он сказал, что хлещет, как из шланга. Причем тут шланг, папа?
  — А при том, что мы стали жутко богатыми, — рявкнул Оби, издал торжественный вопль и, бросив шляпу оземь, сплясал вокруг нее джигу.
  
  Этим же вечером все четверо Джимсонов собрались отпраздновать событие в баре у Роя Стека, и Рой позже засвидетельствовал, что были заказаны «отборные филе, несколько бутылок калифорнийского шампанского по восемнадцать долларов бутылка и по стакану-другому виски на каждого».
  После чего все четверо Джимсонов — Оби, Мэри Контрэр, Джек и Джилл — отправились домой и разошлись по кроватям. В полночь Оби Джимсон поднялся и направился в свой кабинет на старом ранчо. Из шкафа с оружием он взял заряженный дробовик, тот, с которым они с Джеком охотились на перепелок. Дуло его оказалось во рту Оби, после чего оставалось лишь нажать курок. Его тело было обнаружено женой Мэри Контрэр, которая, вскрикнув, выскочила наружу и, вопя, помчалась искать Джека и Джилл.
  Когда заместитель шерифа, прибывший по отчаянному звонку Мэри, наконец, догадался спросить, где она нашла двух своих приемных детей, она ответила, что, как и всегда по ночам они спали в одной постели.
  Единственные отпечатки, найденные на дробовике, положившем конец жизни Оби Джимсона, принадлежали его сыну Джеку.
  Он и его сестра Джилл, 21-го года и 19-ти лет соответственно, были арестованы по обвинению в убийстве первой степени. Залог был определен в миллион долларов за каждого и был представлен президентом банка, с которым Оби Джимсон вел дела. Президент банка потребовал и получил гонорар в 18,9 процента с затребованной суммы в два миллиона.
  Выставленные с ранчо стараниями мачехи, которая оповестила — через посредство недавно нанятого ею консультанта по средствам массовой информации — что она «не может спать под одной крышей с омерзительными развратниками, которые лишили жизни моего дорогого мужа», Джек и Джилл сняли номер в сельском мотеле «Рамада-инн», отказались от услуг местного адвоката и позвонили Рандольфу Парментеру в Новый Орлеан; тот решительно посоветовал обратиться к услугам защитника Комби Уилсона из Остина в Техасе, который славился своим блистательным мастерством, цветистыми речами и внушительными гонорарами.
  — Значит, стоит нанять его? — спросил Джек Джимсон.
  — Джилл тоже слушает? — поинтересовался Парментер.
  Убедившись, что Джилл присутствует, Парментер напомнил брату и сестре о юридических документах, полученных им от Оби Джимсона, которые были подписаны ими обоими, а также их мачехой Мэри Контрэр Джимсон.
  — Если Оби умрет, что, к сожалению, и произошло, к вам по наследству переходят его сорок процентов запасов газа, — сказал Парментер, — это означает, что вы на пару будете теперь получать восемьдесят процентов от всех запасов, а ваша мачеха — двадцать. В случае вашей смерти, эта доля переходит к ней. Если она умирает, ее долю получаете вы.
  — О какой сумме идет речь? — спросил Джек Джимсон.
  — Сейчас в вашем распоряжении пять скважин, которые дают примерно двадцать миллионов кубических футов газа каждый день. Учитывая отчисления, вы получаете с каждой из них чуть больше двадцати тысяч долларов ежедневно, или около трех миллионов ежемесячно. Конечно, налог на продукцию составляет двести двадцать восемь тысяч ежемесячно, но все равно ваши восемьдесят процентов составляют более 2,7 миллиона долларов.
  — То есть, больше двадцати пяти миллионов в год, так? Джилл и мне?
  — Да.
  — Довольно интересно.
  — Не сомневаюсь, что Комби Уилсон согласится с вами, — сказал Парментер.
  Уилсон счел ситуацию настолько интересной, что вместо определения суммы вознаграждения, согласился представлять двух своих юных клиентов — или сирот, как он предпочитал называть их — на основе соглашения, практически неслыханного в делах об убийстве. Он сказал, что, если ему удастся добиться их оправдания и они свободными людьми выйдут из дверей суда, то в течение трех последующих лет будут платить ему десять процентов от всех своих доходов.
  — Но если мне не удастся вас вытащить, дорогие мои малышки, — сказал Комби Уилсон, — то вы не заплатите мне ни цента.
  Прервав свое повествование, Джек Эдер взял стакан и отпил пиво, которое стало почти теплым.
  — А десять процентов от объема газа, как признавал сам Комби, составляли весьма внушительную сумму. И чтобы заработать ее, он выдал блистательное представление. Многие говорили, что лучшее в его жизни.
  — Как оратор, насколько я понимаю, — высказался Парвис Мансур.
  — Как трибун, — поправил его Эдер. — Обливаясь слезами, он рыдал над судьбой обделенных любовью детей, которых одиночество, отчаяние и ужас бросили в объятия друг к другу, что окрашивало кровосмешение мягкими теплыми тонами. Он возмущался поведением пожилого равнодушного отца, который настолько небрежно относился к своим родительским обязательствам, что позволил себе привести в дом мачеху, которая шестнадцать раз арестовывалась в Хьюстоне за проституцию. Комби обеспечил в качестве свидетелей экспертов из Детройта и Лос-Анжелеса, которые камня на камне не оставили от вещественных доказательств обвинения. Вызвав на свидетельское место заместителя шерифа, он вывернул его наизнанку, как такса кролика, а трех других свидетелей обвинения довел буквально до слез. Скромного судью округа Комби несколько раз блистательно загонял в угол. И, наконец, подводя итоги, Комби выдал потрясающий фонтан демагогии в самом ее неприкрытом виде.
  Прервав свой рассказ, чтобы допить пиво, Эдер продолжил:
  — Мне рассказывали, что он то переходил на шепот, то голос его повышался до крика. Зал суда был забит юристами, часть которых непосредственно участвовала в процессе, но многие хотели просто послушать заключительную речь Комби. Казалось, она была пронизана несокрушимой логикой — если не присмотреться к ней более внимательно, что я, наконец, и сделал, и выяснил, что она вся построена на откровенной риторике, но великолепно организованной и блистательно поданной.
  Сестры и иранец взглянули на Винса. Но лишь Хаскинс задала вопрос, который всем пришел в голову.
  — А вы что там делали?
  — Представлял клиента — ту компанию Маленького Макса и Большого Мика, которую упоминал Джек. Они наняли меня, ибо думали, что им тоже удастся подобрать несколько крошек, что упадут со стола, если будет вынесен вердикт, на который они рассчитывали.
  — Так и случилось? — спросила Хаскинс.
  — Нет.
  Она посмотрела на Эдера.
  — Итак?
  — После того, как обвинитель закончил выступление, а Комби, наконец, закрыл рот, удалившееся жюри не появлялось в зале суда час с четвертью, чтобы соблюсти хоть какую-то видимость благопристойности. После чего, вернувшись, вынесло вердикт, обвинявший Джека и Джилл Джимсонов в убийстве первой степени.
  Глава девятнадцатая
  На десерт был подан до греховности вкусный пирог, и после того, как Мерримен Дорр лично обслужил гостей, кроме Винса, который отказался от десерта, Дорр осведомился у него, не могут ли они поговорить наедине.
  Поднявшись из-за стола, Винс последовал за ним в холл, где Дорр посмотрел налево, направо и снова налево, словно сидя за рулем и ожидая проезда.
  — Понравился ли вам ленч? — спросил он Винса.
  — Форель была неплоха.
  — Вам не кажется, что в салате было многовато эстрагона?
  — Салат тоже был превосходен. Сколько?
  — Тысяча наличными, — сказал Дорр. — Никаких чеков. Никаких карточек.
  — Форель была не так уж и хороша.
  — Вы платите за то, что вам пошли навстречу в субботу. Затем напитки и помещение. Но главным образом за то, что вам обеспечили уединение, а по заслугам оценить его трудно, потому что ничего лучше поблизости вы не найдете.
  — Наличные должны облегчить вам отчетность, — согласился Винс, вытаскивая из кармана брюк не столь уж толстую пачку стодолларовых купюр; неторопливо, чтобы Дорр мог сосчитать, он отделил от них десять купюр и протянул их хозяину заведения.
  Дорр еще раз тщательно пересчитал их, и сказал:
  — Я не знаю, что вы с Б.Д. собираетесь делать, но…
  — Вот пусть все так и остается.
  Дорр не обратил внимания, что его прервали.
  — Но что бы это ни было, если вам потребуется быстро добраться куда-нибудь, можете положиться на меня и мою «Цессну». Если, конечно, Б.Д. даст «добро».
  — И сколько же вы сдерете — двести долларов за милю?
  — А вы должны были бы научиться слушать, — ответил на это Дорр, засовывая плотно свернутые деньги в задний карман брюк. — Услуги вам я предлагаю лишь через нее. Я хочу сказать, если она скажет мне, что, мол, вам надо куда-то поскорее добраться — отлично, я переброшу вас туда, но лишь с ее одобрения, потому что не знаю ни вас, ни вашего партнера, если он является таковым. Но если я могу что-то сделать для Б.Д., я это сделаю лишь за ее «спасибо», потому что она для меня козырной туз.
  — Почему? — спросил Винс.
  — Что «почему»?
  — Почему из-за нее все так и торопятся чуть ли не с крыши прыгнуть?
  — Потому что, если сегодня вам предлагают спрыгнуть, то это значит, что завтра вас не скинут вниз головой.
  Когда Келли Винс вернулся на свое место за круглым столом, Эдер увлеченно продолжал повествование о взятке в миллион долларов.
  — …и, когда апелляционный суд штата поддержал решение суда присяжных, залог за них был возвращен. Юношу отослали в тюрьму штата в Голстоне, а девушку — в женское исправительное заведение, хотя когда его возвели в 1911 году, оно так и именовалось — женская тюрьма.
  — А приговор? — спросил Мансур. — Вы так и не упомянули о нем.
  — Смерть при помощи инъекции яда.
  — Вот как. Обоим?
  — Обоим.
  — Кто приводит в исполнение? Врач?
  — Фельдшер.
  Догадываясь, что у ее зятя в запасе длинный список вопросов, касающихся техники исполнения смертного приговора, Б.Д. Хаскинс вмешалась:
  — Давайте перейдем к взятке.
  Согласно кивнув, Эдер продолжил:
  — От имени штата перед нами предстал лично генеральный прокурор. Он был не столько юрист, сколько чертовски толковый политик, в силу чего ныне он губернатор. Затем появился Комби Уилсон, и всем членам суда пришлось записывать его систему доводов, потому что теперь перед нами предстал знающий специалист, а не тот Комби, который обращался с амвона к пастве. И если даже кто-то из нас и не очень внимательно следил за его системой доводов, мы ловили себя на том, что согласно киваем ему, раз за разом поддерживая его тирады о существе закона, который не имеет ничего общего с тем, как его воспринимает полуграмотный судья округа в Литл Дикси.
  — Литл Дикси? — переспросила Дикси Мансур.
  — Так назывался тот округ моего штата, в котором брат и сестра Джимсоны впервые предстали перед судом.
  — Это комплимент или оскорбление?
  — Может начаться с одного, но кончиться совершенно иным образом.
  — Так я и думала, — кивнула она.
  Эдер обвел взглядом слушателей.
  — Есть еще вопросы? — Поскольку таковых не последовало, Эдер продолжил: — Но несмотря на блистательную логику Комби, я чувствовал, что, по крайней мере, четырех из членов суда его аргументы не убедили. Дело в том, что трех из них ждали перевыборы, и они прикидывали, что, проголосовав за предание смерти двух богатеньких юнцов, они не причинят себе вреда в глазах избирателей штата, которые в большей своей части поддерживали смертную казнь. Четвертый голос принадлежал единственной странной личности из всех нас, который испытывал и, как мне кажется, до сих пор испытывает извращенное удовольствие, поддерживая смертный приговор. Во всяком случае, он никогда не голосовал за отмену ни одного из них. И должен признаться, что я испытывал определенное удовлетворение — правда, надеюсь, другого рода — голосуя противоположным образом.
  — То есть, в данном случае вы выступили против смертного приговора? — спросил Мансур.
  — Да, сэр, против. И безоговорочно.
  — Как странно.
  — Вы когда-нибудь видели, как он приводится в исполнение, мистер Мансур?
  Прежде чем Мансур успел ответить, что он, конечно, хотел сделать, Б.Д. Хаскинс снова нетерпеливо прервала его:
  — Давайте к делу.
  Эдер улыбнулся ей.
  — Вы хотите выслушать мой отчет, а не ознакомиться с моей философией, не так ли? — Не дожидаясь ответа, он продолжил: — Подсчитав раскладку голосов, я пришел к выводу, что они разделятся четыре к четырем, учитывая колебания старого судьи Фуллера.
  Парвис Мансур не мог устоять перед искушением снова прервать его:
  — Когда вы называете его старым, это образное выражение или констатация факта?
  — Судье Фуллеру минуло к тому времени восемьдесят один год, то есть он был не просто старым, а дряхлым. Полное его имя было Марк Тайсон Фуллер, и он пребывал в составе суда тридцать шесть лет, предпочитая называть себя его живой памятью, хотя вот уже четверть столетия клерки называли его Флюгером, ибо в восьмидесяти пяти случаях из ста он голосовал с большинством.
  — Был ли он компетентным судьей? — опять спросил Мансур.
  — Особо толковым назвать его нельзя было, да и ленив, но он достаточно сообразителен и бесстрастен, и лучше всех умел перетягивать суд на свою сторону, даже лучше меня, а я был по этой части далеко не из последних. Но он решил остаться в составе суда вплоть до смерти, потому что его жена маялась болезнью Альцгеймера, и постоянное внимание, которое она к себе требовала, довело его чуть ли не до банкротства.
  — Сколько получает член Верховного суда в вашем штате? — спросила Дикси Мансур.
  — Шестьдесят пять тысяч. А главный судья — семьдесят.
  — Ха! — бросила она. — Да любой клерк в Лос-Анжелесе получает примерно столько же.
  — Не сомневаюсь, — согласился Эдер. — Но лишь часть из нас могла позволить себе посвятить всю жизнь суду. Другие считали, что отбыв в судейских креслах срок-другой, они обеспечат свое политическое реноме или обретут весомую репутацию, когда вернутся к частной практике. Других привлекал престиж профессии. Есть старая пословица, что судья штата — это юрист, который вхож к губернатору. Но в моем штате избрание в состав Верховного суда означало, что ты обретаешь ранг чуть ниже помощника губернатора и лишь на несколько ступенек ниже сенатора Соединенных Штатов.
  Б.Д. Хаскинс бросила взгляд на часы.
  — Не могли бы мы….
  — Да, мэм, больше никаких отклонений.
  Эдер наклонился вперед, поставив локти на обеденный стол, и посмотрел на Парвиса Мансура, ответившего ему прямым взглядом бархатных карих глаз, которые могли показаться робкими, как у газели, если бы не легкий прищур левого глаза, дававший понять, что иранец относится к его рассказу с откровенным скептицизмом. Да и само лицо Мансура отличалось некоторой неправильностью, отметил Эдер. Глаза слишком широко расставлены по обе стороны от тонкого носа, а в очертаниях крупной челюсти недоставало какого-то существенного компонента, скорее всего — усов, и Эдеру показалось, что Мансур не раз отращивал их лишь для того, чтобы сбрить.
  — Продолжаю. Судья Фуллер изложил свою точку зрения через несколько дней после того, как мы кончили слушание дела Джимсонов. Ввалившись в мой кабинет, он намекнул, как рад содействовать отмене приговора в адрес этих двух ребят, после чего должен последовать новый процесс. Прекрасно, сказал я ему, меня это тоже устраивает. Затем он завел разговор, что, мол, скоро начнется непростая перевыборная кампания и продолжал нести чушь, пока не дошел до того, что на самом деле было у него на уме.
  — Что же? — спросил Мансур.
  — Он попросил меня предоставить именно ему право выразить в письменном виде мнение большинства, потому что, как он сказал, его глубоко заинтересовало это дело, и, кроме того, оно может укрепить его политическую репутацию, что было еще большей чушью. Но так как я уже прикинул распределение голосов, и все было в порядке, то согласился. Что он и сделал, и суд проголосовал пять к четырем за отмену вердикта и новый суд над Джимсонами. — Сделав паузу, Эдер взглянул на Келли Винса: — Пока все верно, Келли?
  — Пока верно.
  — Примерно через месяц у следователя генерального прокурора раздался анонимный телефонный звонок и какой-то тип, явно изменивший голос, заверил следователя, что судья Фуллер и я поделили взятку в миллион долларов, чтобы апелляция Джимсонов получила удовлетворение.
  — Вот таким образом, — сказала Хаскинс. — Напрямую.
  — Именно таким образом, — согласился Эдер. — Через тридцать минут после звонка генеральный прокурор самолично явился ко мне в кабинет, прокрутил мне запись звонка, что было с его стороны полной глупостью. Но так как перевыборы должны были состояться всего через несколько месяцев, я посчитал, что он думал больше о своей кампании за пост губернатора и возможных политических неприятностях, чем о законе. Прослушав запись, я любезно поблагодарил его и спросил, была ли предоставлена возможность прослушать запись и судье Фуллера.
  — И что он? — спросил Мансур.
  — Думаю, что эта мысль даже не пришла в голову Г.П., потому что он был удивлен и даже потрясен, и сказал, что, мол, нет, конечно же, нет, ибо он хотел первым делом переговорить со мной. Мне пришлось дать ему понять, что, как мне кажется, нам с ним больше не стоит обсуждать эту тему. Он, наконец, вспомнил, что существует такое понятие, как закон, и ушел. Было примерно половина десятого утра, и он вышел с таким видом, словно на него небо обрушилось, что в определенном смысле и произошло. Именно тогда я и решил, что мне может понадобиться хороший и недорогой юрист. И я позвонил моему зятю.
  Мансур посмотрел на Келли Винса.
  — То есть, конечно, вам.
  — Мне, — кивнул Винс.
  Джек Эдер, на которого внезапно навалилась усталость, откинулся на спинку кресла.
  — Думаю, Келли сможет рассказать вам, что произошло дальше.
  
  Переговорив с Эдером, Винс тут же позвонил домой к судье Фуллеру, но его телефон был все время занят. Он продолжал набирать его номер каждые пятнадцать минут, после чего связался с диспетчером, упомянул о срочной необходимости и попросил ее проверить, правильно ли лежит на рычажках телефон Фуллера. Проверив, она сообщила, что трубка снята.
  Дом Фуллера — большое старое двухэтажное чудовище, выкрашенное белой краской, с глубоко утопленным подъездом, надпись над которым сообщала, что здание выстроено в конце 1920-х годов, когда еще не существовало кондиционеров. Оно находилось в самом центре обветшавшего района, получившее от города название исторического в тщетной попытке повысить стоимость владений.
  Келли Винс дважды нажал на кнопку звонка. Когда никто не ответил, он толкнул дверь и обнаружил, что она не заперта. Первым его побуждением было сесть в машину и вернуться к себе в контору. Вместо этого он вошел в дом, повинуясь чувству, которое он описал, как «любопытство и трудно объяснимое чувство обязательности».
  Широкий центральный холл вел к лестнице наверх. Справа располагалась гостиная. Слева столовая, к которой примыкала кухня. Винс вошел в гостиную и обнаружил миссис Марту Фуллер, сидящей во вращающемся кресле, которое стало популярным стараниями Джона Кеннеди; она была в длинной розовой рубашке и, вне всякого сомнения, мертва от пулевого ранения в грудь. В руках ее, сложенных на коленях, по-прежнему покоились очки в серебряной оправе.
  Оставив гостиную, Винс пересек холл и вошел в столовую. Судья Фуллер сидел в кресле. Оно составляло единый комплекс с обеденным столом очень темного, почти черного дерева, скорее всего, филиппинского. Обстановку дополняли восемь стульев, резной комод и застекленная горка с фарфором.
  Семь из восьми кресел стояли вдоль длинной стороны стола. То, в котором сидел судья Фуллер, было отодвинуто на три фута от торца стола, почти касаясь стены — скорее всего, для того, чтобы кровь не брызнула на страничку рукописного текста, лежащей перед двумя открытыми коробками для обуви, которые были заполнены пачками стодолларовых банкнот, перетянутыми красными резинками.
  Судья Фуллер полулежал в кресле, откинув голову. В дюйме над переносицей зияла черная дырка. На полу лежал маленький полуавтоматический пистолет.
  Винс так и не мог припомнить, сколько секунд или минут он стоял, уставившись на мертвого члена Верховного суда; затем он повернулся прочесть письмо. Оно лежало прямо в центре стола и было прижато зубным протезом вместо пресс-папье.
  Отодвинув авторучкой искусственные зубы, Винс углубился в аккуратный почерк с завитушками, адресованный «всем-кого-это-может-касаться».
  «Получив сегодня утром тревожный звонок из офиса генерального прокурора, я решил покончить со своей жизнью, а также с жизнью моей неизлечимо больной обожаемой жены Марты.
  Причиной такого решения стало то, что судья Эдер и я, оба мы получили по 500 000 (пятьсот тысяч) долларов взятки от некоей группы, заинтересованной в благополучном исходе голосования по апелляции Джека и Джилл Джимсонов. И именно судья Эдер, который до сего времени был одним из самых достойных людей, встречавшихся мне в жизни, будучи полностью в курсе моих стесненных финансовых обстоятельств, обратился ко мне с предложением разделить поровну 1 000 000 (один миллион) долларов взятки. Но взятая на себя ноша оказалась непомерно тяжела, а мы с Мартой уже очень стары. Я ужасно сожалею».
  Письмо было подписано:
  «Сердечно ваш Марк Тайсон Фуллер».
  Снова пустив в ход ручку, чтобы вернуть протез на прежнее место, Келли Винс прошел к телефону в гостиной и позвонил знакомому репортеру. Подождав ровно пять минут, он позвонил в полицию. Первым явился репортер в сопровождении фотографа. Тот, быстро отсняв тело мертвого судьи, его жены и предсмертной записки, под разными углами принялся снимать коробки из-под обуви, забитые деньгами, когда прибыла полиция.
  
  — Их было четверо, — продолжал Винс. — Два детектива из отдела по убийствам и двое в форме. Первым делом, они выставили репортера и фотографа. Затем стали орать на меня. Лишь потом они удостоверились, что и судья и миссис Фуллер в самом деле мертвы. Прочитали записку самоубийцы. И, наконец, принялись считать деньги. Но сколько бы раз они их не пересчитывали — как минимум раз шесть или семь — выходило четыреста девяносто семь тысяч долларов.
  Глава двадцатая
  Как Винс и предполагал, именно Парвис Мансур задал первый и самый существенный вопрос:
  — Двух хватило?
  — Двух коробок из-под обуви? Да.
  — Вы прикидывали на глазок — или предполагали?
  — Ни то, ни другое.
  — Могу ли я поинтересоваться, откуда вы знали?…
  — Кое-кто из бывших клиентов таскал большие суммы наличности в таких коробках из-под обуви.
  — Сколько американских денег влезает в одну такую коробку?
  — В сотенных?
  — Да. В сотенных.
  — Примерные размеры такой коробки составляют двенадцать дюймов в длину, шесть в ширину, три с четвертью дюймов в глубину и могут вместить в себя три тысячи банкнот США, если те плотно сложены. Но человек, которого я знал, укладывал в одну коробку не больше двух с половиной тысяч купюр. И если все они по сто долларов, то получается удобный портативный контейнер с четвертью миллионов долларов, который весит всего лишь чуть больше пяти фунтов.
  — Откуда вы знаете, сколько он весит? — спросила Б.Д. Хаскинс.
  — Потому что в фунт входит четыреста девяносто банкнот США.
  — Это вы тоже узнали у своего бывшего клиента? — осведомился Мансур.
  — У кого же еще?
  — Должно быть, он исключительно состоятелен.
  — Он по-крупному играл на скачках, перешел в разряд дельцов, стал солидным оптовиком, но порой по старой привычке таскал с собой изрядные суммы наличности.
  — И что с ним случилось? — спросила Дикси Мансур.
  — Кого это волнует?
  — Давайте вернемся к репортеру и фотографу, — сказал Мансур. — Как только вы прочитали предсмертную записку и окинули взглядом две коробки из-под обуви, вы поняли, что они действительно могут содержать в себе не больше полумиллиона долларов, так?
  — Так.
  — Таким образом, чтобы зафиксировать все на пленке до появления полиции, вы позвонили репортеру и предупредили его, чтобы он прихватил с собой фотографа. Тоже верно?
  Винс кивнул, и Мансур ответил ему понимающим кивком. Наступившее затем молчание было нарушено удивленным вздохом Б.Д. Хаскинс.
  — Я не понимаю.
  — Что именно вы не понимаете? — спросил Винс.
  — Ничего не понимаю. Особенно ситуацию с деньгами. Был ли там миллион или только пятьсот тысяч? Сам ли судья, как там его имя, Фуллер покончил с собой и убил жену, или же это сделал кто-то другой? И, наконец, — сказала она, поворачиваясь, чтобы взглянуть на Джека Эдера, — получили ли вы полмиллиона долларов или нет, а если да, то от кого?
  Винс тоже вопросительно посмотрел на Эдера, бросив:
  — Ну?
  Эдер предпочел внимательно изучать потолок. Не отрываясь от разглядывания его, он пришел к решению и сказал:
  — Расскажи им, Келли.
  — Все?
  — Все.
  
  Приведя в ярость двух детективов из отдела по расследованию убийств тем, что отказался отвечать на любые их вопросы без присутствия своего адвоката, Келли Винс буквально вывел их из себя, когда вручил каждому визитную карточку и самым безапелляционным тоном предупредил, что, если они хотят в дальнейшем побеседовать с ним, то должны позвонить его секретарше и договориться о встрече.
  Два детектива кипели от возмущения, когда Винс вышел из дома Фуллера, сел в свою машину и сразу же направился в сторону семиэтажного кондоминиума, выстроенного три года назад на месте той школы, в которую он ходил семь лет. Многоквартирный дом, предлагавший, как гласила реклама, «престиж и все удобства», выходил окнами на те двадцать акров парка, который Винс ежедневно пересекал на пути в школу, куда он ходил сразу же после детского садика. Дуга подъездной дорожки привела его к парадному входу, окруженному пышным цветником. Винс вылез из «Мерседеса», того самого седана, в котором ему позже пришлось отправляться в Калифорнию, и вручил попечение за ним швейцару дома, который, как Винс припомнил, бросил старшие классы в 1965 году, чтобы вступить в морскую пехоту. Швейцар, похоже, так и не припомнил Келли Винса.
  Поднявшись на лифте на верхний седьмой этаж, Винс при помощи своего ключа вошел в апартаменты тестя в 2600 квадратных футов. Миновав гостиную, он спустился в холл и вошел в помещение, которое архитектор предполагал отвести под спальню хозяина и где рядом с ванной размещался обширный туалет. На двойных скользящих дверях туалета в свое время были зеркала в полный рост, которые Джек Эдер тут же снял, объяснив, что меньше всего жаждет видеть по утрам изображение голого или полуголого толстого мужчины.
  Винс вошел в туалет, включил свет, встал на колени и обнаружил все двенадцать в углу, скрытые — или, по крайней мере, прикрытые — двумя старыми пальто от «Барберри», которые стали для Эдера слишком малы, чтобы носить, но все же слишком хороши, чтобы их выбрасывать.
  Двенадцать коробок из-под обуви стояли двумя стопками по шесть в каждой. На коробках виднелись фирменные знаки «Феррагамо», «Джинсон и Мэрфи», «Басс», «Аллен-Эдмондс» и «Гуччи». Одна из таковых коробок стояла в самом низу ближайшей стопки. Другая коробка «Гуччи» была второй сверху в дальней стопке. Винс автоматически извлек обе, не сомневаясь, что Эдер, скорее, пойдет босиком, чем оденет что-то из изделий «Гуччи». Он вытащил эти коробки из-под обуви из туалета и положил их на огромную кровать. Сняв крышки, он убедился, что кто-то снова использовал красные резинки, чтобы перехватить пачки стодолларовых купюр.
  Позвонив вниз, Винс попросил подать к подъезду его машину. Выйдя, он открыл багажник «Мерседеса» и аккуратно положил в него зеленый пластиковый мешок для мусора. После этого он бесцельно кружил в машине минут пятнадцать по улицам, пока не убедился, что его никто не преследует. Из телефонной будки он позвонил бывшему клиенту, старшему партнеру в концерне, занимавшимся оптовыми поставками марихуаны.
  Через час они встретились у исторического музея, всего в двух кварталах от Капитолия штата. Встреча их произошла в подвале музея, где были представлены на обозрение почтовые фургоны столетней давности, телеги и крытые фургоны. Его клиентом был худой тридцатидвухлетний мужчина в джинсах, мягких ковбойских сапожках и белой хлопчатобумажной рубашке на пуговичках с закатанными выше локтей рукавами. Полгода назад клиент бросил курить табак и марихуану и сейчас не выпускал изо рта зубочистку. Четыре или пять раз в день он окунал ее в маленький флакончик с коричневым маслом.
  — Чего случилось? — спросил клиент.
  — Мне нужно воспользоваться одной из ваших систем отмывки денег.
  — Неужто?
  — Какую можете предложить?
  Клиент поковырял указательным пальцем в правом ухе, что, кажется, помогало ему думать, и сказал:
  — Ну, неплоха Панама, но ты никогда не знаешь, кто там говорит по-английски, а кто нет, хотя большинство из них лопочет, так что я все же предпочитаю Багамы, потому что там все говорят по-английски, хотя порой приходится основательно поломать себе голову, чтобы понять, что они там несут. О какой сумме идет речь?
  — Пятьсот тысяч.
  — Ого, — отреагировал клиент, словно эта сумма испугала его. — Это будет вам стоить.
  — Сколько?
  — Первым делом мы берем десять процентов, а еще наш прикормленный банк в Хьюстоне берет другие десять, так что пойдет речь об отмывке четырехсот кусков.
  — Займемся ими, — согласился Винс.
  — Когда?
  — Сегодня. Сейчас.
  
  Когда Келли Винс зашел в приемную кабинета главного судьи Верховного суда штата на третьем этаже здания Капитолия, 54-летняя секретарша встретила его испуганным взглядом, но сразу же успокоилась, увидев, что явился зять босса, а не полиция.
  — Он уже спрашивал о вас, — сказала Юнисия Варр, которая являлась секретаршей Эдера вот уже тринадцать лет.
  — Что он делает? Чем занимается?
  Она пожала плечами.
  — Тем, что вы и предполагаете.
  Винс слегка улыбнулся.
  — Думаете, это так на него подействовало?
  Она снова пожала плечами.
  — Говорит, что нет.
  
  Большой кабинет главы Верховного суда был отделан ореховыми панелями, устлан густым ковром ручной работы; здесь же размещался огромный тиковый стол, два коричневых кожаных дивана и, как минимум, шесть кресел коричневой кожи. Каштановые бархатные занавеси закрывали три широких окна от пола до потолка; они выходили на административное здание в японском стиле по другую сторону улицы, в котором работал губернатор.
  Эдер сидел в кожаном кресле с высокой спинкой, положив ноги на массивный стол; одев наушники, он слушал коротковолновый приемничек «Сони».
  Сдернув наушники, он сказал:
  — По крайней мере, Би-Би-Си еще не передавало.
  — Что ты еще слышал? — спросил Винс.
  — Только передачи местной станции новостей, — Эдер потянулся за черной тросточкой. Отвинтив ее ручку и сняв колпачок, он плеснул виски в пару стаканчиков.
  — Я держался до твоего появления, — сказал он, поднимаясь и протягивая Винсу один из стаканчиков. — Как-то не хотелось в такое время пить одному.
  Попробовав виски, Винс спросил:
  — Тебе кто-нибудь звонил?
  — Ни одной души.
  — Даже с соболезнованиями?
  — Какие тут соболезнования…
  — И Пол не звонил… или Данни?
  — Пол занимается богоугодными делами на Кипре, как я думаю, а что же Данни… ну, твоя жена и моя дочь вроде не уделяет много внимания текущим событиям в эти дни, что, как мне кажется, ты должен был бы заметить.
  — Но ты слышал о Фуллере и его предсмертной записке? — осведомился Винс.
  Кивнув, Эдер сделал еще один глоток виски.
  — Говорят, ты нашел тело.
  — Кроме того, я уже побывал в твоей квартире.
  — У тебя есть ключ.
  — И осмотрел ее.
  — Давай, излагай, Келли.
  — Я заглянул в большой туалет… тот, что рядом с твоей спальней.
  — Ты хочешь сказать, что у тебя была причина заглянуть туда?
  Винс кивнул.
  — И что ты там нашел?
  — Коробки из-под обуви «Гуччи». В первой из них было двести пятьдесят тысяч долларов в стодолларовых купюрах. Во второй было точно то же самое, мать ее.
  Винс не сомневался, что никто, даже самый великий актер, не мог столь искренне изобразить потрясение, от которого голубые, как у котенка, глаза Эдера чуть не вылезли из орбит, нижняя челюсть, отвисла, и он стал отчаянно чихать, словно пораженный сенной лихорадкой, отчего ему пришлось извлечь платок и уткнуться в него носом. Справившись с этим, он вспомнил о виски, выпил его одним глотком и почти спокойным тоном произнес:
  — Сукин сын.
  Затем, скользнув взглядом по коленям, Эдер уставился на домотканый ковер, после чего поднял глаза на Винса:
  — Я никогда в жизни не покупал «Гуччи».
  И тут только его охватил гнев — холодный гнев, накатившийся на него медленной волной, от которого глаза Эдера сузились, с лица отхлынула кровь и три его подбородка яростно затряслись, когда он снова заговорил.
  — И они по-прежнему там? — спросил он. — В моем туалете? В коробках из-под этих долбаных «Гуччи»?
  Винс глянул на часы:
  — Сейчас они должны быть на пути к Багамам.
  Гнев Эдера испарился. Щеки обрели прежний цвет и на лицо вернулось прежнее выражение заинтересованности.
  — Спасибо, Келли, — искренне поблагодарил он его. — Но должен сказать тебе, что это предельная глупость, которую ты только мог сделать.
  — Кроме того, это уголовное преступление. Тебя загнали в угол, Джек. Но без денег нельзя возбудить дело. Во всяком случае такое, которое можно выиграть.
  Эдер крутанулся в кресле и теперь смотрел на почти новое здание, в котором трудился губернатор.
  — Хотя они попытаются, не так ли?
  — Да.
  — И как ты думаешь, куда они первым делом сунут нос?
  — Твои банковские счета, личный сейф, финансовые авуары, инвестиции, налоговые выплаты.
  — Налоговые выплаты, — сказал Эдер, обращаясь к зданию по другую сторону улицы.
  Воцарилось молчание. Наступила та странная пауза, которая длится лишь, пока кто-то не кашлянет или не прочистит горло, что позволит избежать вскрика. Келли Винс нарушил молчание в кабинете главного судьи.
  — В чем проблема, Джек?
  Эдер опять крутанулся в кресле, оказавшись лицом к нему, и заговорил спокойным невыразительным голосом. Винс сразу же узнал этот тон, потому что нередко слышал его от клиентов, которые, когда все надежды испарялись, именно с такой интонацией, без страстей и эмоций, описывали свои прегрешения. И это, как Винс знал, был голос правды.
  — Четыре года назад, — начал Эдер, — я сказал, чтобы налоговое ведомство удерживало из моей зарплаты и федеральные, и местные налоги. Я исходил из того, что к концу года они удовлетворятся изъятыми налогами, что даст мне возможность укрыть от обложения дивиденды, посторонние источники доходов и так далее.
  — Очень мудро, — одобрил Винс.
  — Дело в том, что в первый год я как-то забыл заполнить налоговую ведомость. Когда, наконец, вспомнил, то просто отложил это дело в сторону. И поскольку ничего не произошло, оно так и осталось в этом состоянии.
  — И как долго?
  — Как я сказал, уже минуло четыре года.
  — Они тебя прихватят, Джек.
  — Знаю.
  — Ради Бога, ты давно мог бы этим заняться. Ты мог бы попросить Юнисию заполнить для тебя бланки. Ты мог бы… о, дерьмо, теперь это не имеет смысла.
  — Как вообще редко имеет смысл откладывать дела со дня на день.
  В очередной паузе не было ничего зловещего или угрожающего. Скорее она была пронизана печалью, которая порой возникает на краю могилы, когда никто не знает, какими словами, хорошими или плохими, проводить усопшего. Наконец, Келли Винс промолвил:
  — Может, я смогу что-нибудь придумать и, если нам повезет, что-то спасти.
  — Ты сможешь уберечь меня от тюрьмы?
  — Могу попытаться.
  — Я не об этом спрашиваю.
  — Чудеса мне не под силу, Джек.
  — Под силу ли тебе будет такое чудо, как выяснить, кто подсунул мне в туалет эти коробки из-под обуви?
  — Да. Чудеса тут не потребуются.
  Глава двадцать первая
  После того, как Парвис Мансур ознакомился с подробностями дисквалификации Эдера и Винса, тюремным бытом Ломпока, смертью Благого Нельсона и убийством в баре «Синий Орел», иранец взял ход дискуссии в свои руки, нацелив ее на то, что, вне всякого сомнения, волновало его больше всего.
  Отнюдь не пытаясь скрыть своего скептического отношения, он сказал:
  — В сущности, мистер Эдер, вы дали понять, что на самом деле никто не испытывает желания убить вас — по крайней мере, до настоящего момента. В таком случае, они легко могли бы добиться своего, когда фотографировали вас из задней двери розового фургона. Должен сказать, что с этой точки автомат было бы столь же легко пустить в ход, как и «Минолту». Может, даже и легче.
  — Или они могли бы расправиться со мной в тюрьме.
  — Но поскольку ничего подобного не произошло, вы считаете, что пока живы лишь из-за того, что вы что-то знаете, верно?
  — Потому что они так думают.
  — Есть ли возможность, что в подходящий момент память придет к вам на помощь?
  — Если мне в самом деле есть, что вспомнить, однажды мне может прийти озарение.
  — А что, если кто-то приставит вам к голове пистолет и скажет: «Выкладывай — или смерть»?
  — Такой подход может подхлестнуть воспоминания. Или нет, в противном случае.
  Позволив себе лишь на долю секунды выразить недоверие, скользнувшее во взгляде, Мансур повернулся к Винсу.
  — Насколько я понимаю, враги мистера Эдера — и ваши враги?
  — Вполне логичное предположение.
  — И отнюдь не ручные котята, не так ли?
  — Скорее всего.
  Сделав гримасу, Мансур прикрыл глаза, словно испытав внезапный приступ боли, что, как Винс предположил, имело происхождением умственное усилие. Открыв их, он снова взглянул на Винса, и во взгляде опять появилось скептическое выражение.
  — Если я правильно понимаю свою свояченицу, — усталым и несколько утомленным тоном произнес Мансур, — вы хотите, чтобы я путем ложной операции выманил ваших врагов из их убежища. С этой целью я должен распространить слухи, что ваши предполагаемые укрыватели, Б.Д. Хаскинс и шеф полиции Форк, готовы продать вас за миллион долларов наличными. Верно я излагаю?
  — Пока верно, — согласился Винс.
  — Могу ли я осведомиться, почему вы остановились на столь приятной круглой сумме?
  — Я решил, — сказал Эдер, — что миллион будет для них сравнительно небольшой суммой. То есть, внушающей уважение, но сравнительно небольшой.
  — И еще одна деталь, — вмешался Винс. — Мы также хотели, чтобы вы подали все это как ловушку, о которой мы, якобы, не подозреваем.
  — Ну что ж, — Мансур в первый раз за время общения не скрывал своей заинтересованности и удовлетворения. — Лихо. Просто восхитительно. Может сработать более, чем отлично, учитывая… — Завершение фразы замерло у него на губах, поскольку он бросил взгляд на Хаскинс. — Ну, Б.Д.?
  — Мы с Сидом хотели бы полной ясности, — сказала она. — Итак, ты распространяешь слухи и появляется мистер Загадка. После согласования времени и места, ты договариваешься о выдаче Эдера и Винса за миллион долларов — как ты это умеешь. После этого они предоставлены своей собственной судьбе.
  Повернувшись к Эдеру, Мансур вопросительно вскинул бровь.
  — Устраивает?
  — Звучит неплохо.
  Откинувшись на спинку кресла, Мансур принялся разглядывать Эдера.
  — В силу известных причин, я имею основания предполагать, что ни вы, ни мистер Винс не смахивают на тех, кто охотно и беспрекословно переступили бы порог камеры смертников.
  — Не смахиваем, — согласился Эдер.
  — То есть, у вас есть какой-то план… на случай непредвиденных обстоятельств?
  Эдер лишь бросил на него взгляд.
  — Который, конечно, меня не касается. Моя единственная задача — установить контакт и убедиться, что в его ходе никто не будет обманут и никто не пострадает — по крайней мере, пока деньги не окажутся у меня на руках.
  — С этим вы справитесь? — спросил Винс.
  — С организацией? — осведомился Мансур. — Да. Тут мне нет равных. — Просияв ослепительной улыбкой, он оглядел стол и сказал: — Есть еще какие-то вопросы или замечания?
  — Только один, — заметил Эдер. — Меня всегда интересовало, почему люди берутся за столь паршивую неблагодарную работу. Поскольку ни мы ничего не платим вам и, насколько я знаю, ни мэр и шеф полиции, мне хотелось бы задать вам грубый вопрос: вам-то что в этом?
  Мансур с любезной улыбкой повернулся к своей жене и накрыл ее кисть своей.
  — Обеспечиваю семейное счастье.
  — Которое, как мы все знаем, просто бесценно, — сказал Эдер.
  — Совершенно верно.
  Дикси Мансур отдернула руку и глянула на Винса.
  — Вы что-то забыли.
  — Что именно?
  — Вы сказали судье — или говорили, что сказали — что, по вашему мнению, сможете найти тех, кто засунул две коробки с деньгами в его туалет. Ну и? Удалось? Вы выяснили?
  — Да.
  — Как?
  — Я спросил у швейцара в доме Джека.
  — У того, с кем вы вместе учились в старших классах и который не припомнил вас?
  — Он меня вспомнил.
  
  Швейцар опустил глаза на пятидесятидолларовую бумажку, оказавшуюся в его правой руке и потом поднял взгляд на Винса.
  — Чего это ради, Келли, неужто ради добрых старых времен?
  — Кое-какие приятели отмочили шуточку с судьей Эдером, и он хотел бы выяснить, кто именно.
  — Что за шуточку? — спросил привратник. — Грубую? Смешную? Розыгрыш? Какую?
  — Розыгрыш.
  — Расскажи мне. Я тоже похихикаю.
  — Они кое-что подсунули ему в квартиру… или кто-то там оказался.
  — Что именно?
  Винс руками изобразил размер нечто вроде хлебного ящика.
  — Примерно вот такую коробку — или мешок.
  — Ты теперь вроде юрист, так? Я помню, в школе ты вечно красовался в ораторском кружке. Я даже помню, как ты отправился с командой в Вашингтон и соревновался там с ребятами из Висконсина. Да, думаю, из Висконсина. Так ты и решил стать юристом — потому что тебе нравилось выступать перед публикой и убеждать ее?
  — Может быть.
  — Значит, вот таких размеров? — теперь швейцар сам попытался изобразить хлебный ящик. — И что же в нем было такого смешного?
  — Дохлая рыба.
  — Что-то не усекаю.
  — Она должна была напомнить о поездке на рыбалку, от которой судья отказался в последний момент.
  Швейцар нахмурился, словно юмор ситуации никак не мог дойти до него.
  — Значит, кто-то из тех ребят, что все же поехал, подкинул ему дохлую рыбу, чтобы дать ему знать, сколько он потерял, так? Но рыба уже протухла и воняет. — Опять погрузившись в раздумья, он, наконец, кивнул: — Ну что ж, кому-то это и может показаться смешным.
  Серо-голубые глаза швейцара расширились, но потом снова сузились, словно он внезапно кое-что вспомнил — или постарался сделать такой вид.
  — Эй, слышь, а не ее ли ты вытащил сегодня днем из его квартиры в таком большом мешке, который сунул в багажник своего «Мерседеса» — это рыба была?
  — Мы отменно посмеялись, — сказал Винс.
  — Ты с судьей, так?
  — Точно. И теперь мы хотели бы в свою очередь подшутить над тем, кто сыграл с нами такую хохму.
  Швейцар вытащил свою каскетку с блестящим черным козырьком, и, внимательно рассмотрев пятидесятидолларовую купюру, которую продолжал держать в руке, засунул ее под ленту с изнанки. Но вместо того, чтобы водрузить шляпу обратно на голову, он продолжал покачивать ею на уровне талии, словно ожидая подаяния. Поскольку ничего в нее не упало, он сказал:
  — Слышь, вроде я припоминаю кого-то, у кого был ключ от хозяйства судьи.
  Вздохнув, Винс полез в карман, вытащил еще пятьдесят долларов и кинул их в головной убор.
  — И я все вспоминаю, был ли у него действительно большой пакет или маленький.
  Винс достал еще одну бумажку такого же достоинства.
  — И был ли то мужчина или женщина.
  Когда рука Винса на этот раз вынырнула из кармана, в ней было зажато три пятидесятидолларовых банкноты.
  — Ты до потолка макушкой достанешь, — сказал он, кидая и их в шляпу.
  Швейцар немедленно водрузил на голову каскетку, в которой покоилось его сокровище в 300 долларов в пятидесятидолларовых банкнотах.
  — Коротышка, — сказал он. — И тащил с собой вроде мешок из бакалейной лавочки. У него был ключ от квартиры судьи, и он сказал, что в пакете юридические документы, которые судья попросил доставить к нему домой. Такой забавный тип. Невысокий, как я уже говорил. Пяти футов и двух дюймов, круглый как окорок. Рожа у него неприятная, а дырки в носу, одна из которых вдвое больше другой, так и смотрели на тебя. Такой нос забыть просто невозможно, потому что он словно прицеливается в тебя. В общем, у него был ключ, и он сунул мне двадцатку, так что я и сказал ему, чтобы он поднимался.
  — Какого-нибудь удостоверения ты у него не спрашивал?
  — Черт побери, Келли, ты же не будешь спрашивать удостоверение личности у священника.
  Глава двадцать вторая
  Сид Форк, наконец, нашел то, что искал, в большой спальне своего обиталища на Дон Доминго-драйв. В спальне содержалась Коллекция Американских Изделий Форка. Часть ее — например, шестьдесят две бутылки «Кока-Колы» выпуска до 1941-го года — сохранялась в стеклянном шкафу. Менее хрупкие предметы, такие, как 131 образец колючей проволоки, были аккуратно размещены на фиберглассовых панелях, которые занимали треть одной из стенок.
  Среди других предметов в коллекции было прекрасно представленное собрание девяносто четырех разновидностей жетонов «Я люблю Айка», что выпускались во время выборных кампаний в 1952-м и 1956-м годах Эти бляшки политического характера, тщательно подобранные по размерам, сопровождались драматической коллекцией последних вышедших в свет номеров скончавшихся журналов «Кольер», «Лук», «Либерти», «Флейр», а также старыми «Сатурдей Ивнинг Пост», «Вэнити фейр», «Макклюр» и полудюжины других ушедших в небытие журналов.
  Немалая часть коллекции, которую Форк собирал много лет, еще ждала каталогизации и хранилась в щелястых деревянных ящиках и металлических коробках, что до потолка громоздились в одной из спален. Но с особой гордостью Форк относился к своему собранию стеклянных изоляторов, которыми когда-то оснащались линии электропередач в городах и сельской местности от Флориды до Аляски. Зеленые, коричневые и серые катушки изоляторов размещались на двух длинных высоких полках и подсвечивались лампочками. За их рядом, на верхней полке, Форк и нашел фотоальбом.
  Он перенес его на круглый дубовый стол восьмидесяти одного года от роду, включил старую, на длинном штыре, лампу, отметившую свой пятьдесят второй год рождения, сдул с кожаной черной обложки альбома, украшенном вышивкой, происхождение которой осталось ему неизвестным, густую пыль и стал листать его, пока не нашел большую цветную фотографию — любительский снимок — двух юношей и двух девушек, одна из которых едва ли вышла из возраста ребенка.
  Форк рассматривал фотографию несколько секунд, прежде чем изъял ее из альбома и обработал ножницами и бритвой. Он пустил их в ход, чтобы отрезать голову с плечами одного из молодых людей на снимке. Коротко глянув на труды рук своих, он обнаружил на столе бутылочку с резиновым клеем и аккуратно разместил отрезанную голову с плечами на чистой карточке три на пять дюймов. Из правого кармана старого твидового пиджака Форк извлек девять других таких же карточек и присовокупил к ним новую; перетасовав все десять, он разложил их перед собой на столе.
  На каждой из них красовалась цветная фотография мужского лица, и всем было от 20-ти до 40 лет. Никто из них не отличался красотой или пристойным выражением лица, а некоторые были просто уродливы. Все смотрели прямо в камеру. Никто не улыбался.
  Собрав воедино все десять карточек, Форк засунул их обратно в карман пиджака и оставил комнату, приостановившись лишь, чтобы восхититься объявлением из журнала в четыре краски в рамочке на стене: ему было самое малое пятьдесят пять и оно изображало симпатичную молодую женщину в большом блестящем гоночном родстере где-то к западу от Ларами. Эта рекламная иллюстрация была для Форка самым любимым образцом народного творчества.
  
  Шеф полиции нашел священника — любителя виски в 3.13 пополудни в последнюю субботу июня. Отца Френка Риггинса он обнаружил на скамейке под эвкалиптом недалеко от эстрады в парке имени Хэндшоу. На священнике были старые синие джинсы, почти новые кроссовки «Найк» без носков и зеленая рубашка с открытым воротом, на груди которой желтела надпись: «Малых чудес не бывает».
  — Так и думал, что вы здесь, — сказал Форк, садясь на скамейку рядом, и, вынув из кармана небольшой бумажный пакет, предложил Риггинсу. — Это изделие жены Джоя Хаффы. По рецепту из Вассара.
  Посмотрев на протянутый ему белый пакет, отец Риггинс грустно покачал головой.
  — Не имею права.
  — Там орешки.
  — Не искушайте меня, Сид.
  — Один кусок вам не повредит.
  — Да не буду я застигнут на месте преступления, — и Риггинс запустил в пакет правую руку. Вытащив большой кусок охлажденной ореховой помадки, он неторопливо прожевал изделие, с наслаждением улыбнулся и сказал: — Зубы пострадают у меня больше, чем совесть.
  — Берите все, — Форк протянул пакет Риггинсу.
  — А вы не хотите?
  — Никогда не любил помадки.
  Священник взял пакет, заглянул внутрь, чтобы сосчитать оставшиеся помадки, и со слабой улыбкой взглянул на Форка.
  — Теперь, когда вы окончательно скомпрометировали меня, вы хотели бы узнать что-то больше того, что я рассказал Джою Хаффу и Уэйду Брайанту сегодня утром?
  Форк кивнул.
  — Я не очень хорошо рассмотрел его.
  — Почему? Вы же не пользуетесь очками?
  — Было довольно темно.
  — Магазин Фелипе со зверюшками хорошо освещен, и как раз перед «Синим Орлом» стоит уличный фонарь.
  — Он был одет как священник — точнее, как мы стараемся одеваться.
  — Вы можете присягнуть, что на самом деле он не был таковым?
  — Конечно, не могу. Среди священников тоже встречается кто угодно — и сумасшедшие, и насильники, и жулики, воры, извращенцы и, конечно же, пьяницы. Выпивох выше головы. Так почему бы не быть и убийцам?
  — Оба мы прекрасно знаем, что он не был священником, Френк.
  Риггинс вздохнул.
  — Пожалуй, что так.
  — Смогли вы снова узнать его?
  — Может быть.
  — Как он выглядел?
  — Я могу повторить вам лишь то, что говорил Хаффу и Уэйду этим утром.
  — Отлично.
  Обдумав, что ему предстояло сказать, Риггинс кивнул, словно бы убеждая самого себя.
  — Ну, он был невысок. Это первое, что бросалось в глаза. Не выше пяти футов и одного дюйма. И очень грузен — понимаете, почти круглый. У него были кривоватые короткие ноги и коротко подстриженные волосы с сединой. Не то, что прическа, а словно кто-то взял ножницы и обкорнал его. Я был слишком далеко, чтобы заметить цвет его глаз, но красотой он не отличался.
  — То есть?
  — У него был такой странный нос, который выглядел словно поросячий пятачок, такой вздернутый, что ноздри видны даже с другой стороны улицы.
  — Я взял с собой несколько снимков и хотел бы, чтобы вы взглянули на них.
  — Портретная галерея преступников?
  — Что-то вроде, — и Форк извлек из кармана пиджака свои десять карточек и протянул их Риггинсу, который, медленно просматривая их, остановился на восьмом снимке.
  — В общем… точно я не уверен.
  — В чем точно не уверены?
  — Здесь он выглядит куда моложе.
  Шеф полиции взял карточку из рук священника и вгляделся в лицо человека, которое он вырезал из любительского снимка.
  — Потому, что в то время он в самом деле был моложе, — сказал Форк, продолжая держать перед собой снимок. — Лет на двадцать.
  
  Б.Д. Хаскинс поставила стакан с вином, чтобы просмотреть десять карточек, которые протянул ей Сид Форк.
  — Как мне догадаться, какую из них выбрал Френк Риггинс? — спросила она.
  — Ты узнаешь.
  Форк наблюдал, как мэр с бесстрастным выражением лица рассматривает седьмую из карточек. Остановившись затем на восьмой, она сощурила глаза и сжала губы в мрачную узкую линию. Лицо ее сохраняло угрюмое выражение, когда, подняв глаза, она произнесла:
  — Не может быть.
  — Тебе лучше знать, Б.Д.
  Указательным пальцем она ткнула в лицо человека на карточке.
  — Откуда ты взял изображение Тедди?
  — Помнишь тот день, когда все мы перебрались в развалюху, что он снял?
  Мэр неохотно кивнула, словно эти воспоминания не доставляли ей никакого удовольствия.
  — И ее владелец, старик Неверс, притащился выяснить, не поставит ли Тедди ему выпить, а Тедди выстроил всех нас четверых — ты, я, он сам и Дикси — и сказал Неверсу, что тот получит выпивку, если щелкнет нас твоим «Инстаматиком». Помнишь?
  — Ничего такого не припоминаю.
  — А я вот помню. И я так же помню, что сделал любительский отпечаток с этой пленки и вклеил его в свой альбом.
  — Понять не могу, зачем.
  — Что «зачем»?
  — Почему ты вспомнил о Тедди и показал его снимок Френку Риггинсу. — Она сморщилась, словно почувствовав вкус чего-то неприятного. — Тедди. О, Господи. Как я называла его?
  — Тедди? Рылом. Или поросенком. И этим утром двое моих детективов, специалистов по убийствам, опросили свидетеля — отца Френка, и тот сказал, что видел невысокого человека, лет примерно сорока, который выглядел сущей свинюшкой и который вошел в «Синий Орел» и выскочил из него, как раз в то время, когда убили бедного старого Норма. Поэтому я и стал припоминать, не знаю ли я какого-нибудь коротышку со свиным пятачком, который может пристрелить человека из-за денег или просто черт знает из-за чего и наткнулся на Тедди. Я хочу сказать, он просто пришел мне на ум.
  — После двадцати лет?
  — Тедди застрял в памяти — даже после двадцати лет.
  Закрыв глаза, мэр откинулась на спинку кожаного кресла.
  — Мы должны были утопить его. — Когда через несколько секунд она снова подала голос, глаза ее по-прежнему были закрыты, а в голосе чувствовалась усталость. — Одевался ли Тедди, как священник?
  — Я только что говорил тебе это.
  — Нет, ты не говорил.
  Форк прокрутил в голове несколько последних минут их общения.
  — Да, ты права. Не говорил. Так кто же это сказал?
  — Келли Винс — косвенным образом.
  — Когда?
  — Сегодня. Когда мы были в «Кузине Мэри».
  — Давай-ка припомни, — попросил Форк. — Все с начала до конца.
  Отчет Хаскинс о ходе ленча был сжат, но носил исчерпывающий характер и включал в себя воспоминание Келли Винса о разговоре со швейцаром, который не решился спросить у священника удостоверение личности. Когда она закончила, первым делом Форк спросил:
  — Что вам подали на ленч?
  — Форель, — сказала Хаскинс и быстро перечислила все остальное меню, понимая, что Форк все равно им заинтересуется.
  — И как она была — эта форель?
  — Очень хороша.
  — Кто платил?
  — Думаю, Винс.
  — Расскажи еще раз, что, по словам Винса, привратник сообщил о коротеньком человечке в сутане священника.
  — Ты имеешь в виду, как он выглядел?
  Форк нетерпеливо кивнул.
  — Дай-ка подумать. — Снова закрыв глаза, Хаскинс посидела в таком положении секунд десять, открыла их и сказала: — Швейцар рассказал Винсу, что священник был невысок ростом, с мерзкой рожей, на которой одна ноздря вдвое больше другой. Он сказал, что нос был вздернут так, что две его дырки смотрели прямо на тебя.
  — И даже теперь ты не считаешь, что это был Тедди?
  — Нет.
  Форк не мог скрыть снисходительности, с которой он кивнул.
  — Ну что ж, ты не коп.
  — Но поскольку ты являешься таковым, вот что скажи мне. Что копы могут сделать с Тедди?
  — Все, что позволяет закон.
  — А Сид Форк? Что он будет делать?
  — Все, что необходимо.
  Глава двадцать третья
  Пятидесятилетний детектив из Дюранго, который когда-то занимался мошенниками в Далласе, поднял глаза от страницы журнала «Пипл», когда в холл «Холлидей-инн» вошел высокий пожилой сереброголовый мужчина со смолисто-черными усиками и направился к нише, где стояли телефоны.
  Загнув уголок страницы, Айви Сеттлс положил журнал на столик рядом с диваном и поднялся, не спуская глаз с человека, который, прямой как шомпол, стоял, приложив трубку к уху в ожидании ответа.
  Изучив изысканный покрой строгого коричневого пиджака посетителя и решив, что он скроен из плотного шелка с шерстяной нитью, детектив прикинул, что его стоимость никак не меньше 550 долларов — а может, и 700. Желтовато-коричневые брюки с безукоризненной складкой тянули долларов на 400, даже на 425. А эти двухцветные, бело-коричневые туфли на шнурках — такого фасона Сеттлс не видел уже лет двадцать — были, скорее всего, ручной работы и стоили не меньше пиджака. Учитывая носки, рубашку и белье, Сеттлс подсчитал, что на этой личности добра на пару тысяч долларов.
  Детектив засунул руки в накладные карманы дождевика тайванского производства, который он купил за 16,83 доллара, включая и налог, в универсальном магазине Фиггса, и пересек холл, мягко ступая дешевыми мокасинами, приобретенными в мелочной лавочке. Остальное его одеяние было приобретено у «Сирса» — белая рубашка «Эрроу» с короткими рукавами и белье. Сеттлс любил одеваться подешевле, и поэтому все, что сейчас было на нем, включая белые носки, купленные в аптеке, стоило не дороже, чем ремешок из крокодиловой кожи, поддерживавший плоские золотые часы на левой кисти седого мужчины.
  Продолжая держать руки в карманах дождевика, Сеттлс остановился как раз у него за спиной, сделав вид, что занял очередь. Звонивший уже говорил в трубку хрипловатым приятным голосом, который казался слишком молодым для его лет. Сеттлс узнал северный акцент и вспомнил, как легко говоривший может переходить на мягкие южные интонации, звучащие точно как в Чарльстоне.
  — Да, в холле, — сказал человек в трубку. — Думаю, что за минуту-другую я смогу рассказать тебе нечто интересное.
  Наконец, почувствовав за спиной присутствие другого человека, он повернулся лицом к Сеттлсу, который продолжал стоять с руками в карманах, покачиваясь на пятках взад и вперед. Нахмурившись, человек кивком головы показал на другой телефон в холле. Чуть улыбнувшись, Сеттлс отрицательно покачал головой.
  Человек опять повернулся спиной к детективу и заговорил в трубку.
  — Давай продолжим минут через пять. Мне надо сделать еще один звонок. — Повесив трубку, человек опять повернулся к Сеттлсу и спросил: — Вам нужно звонить именно по этому телефону, приятель?
  — Он может и подождать, Вояка, — сказал Сеттлс.
  Человек снова свел брови, на этот раз пытаясь изобразить удивление. Он может и преуспел бы в этом своем намерении, если бы не блестящие зеленые глаза, которые не смогли скрыть хитрого выражения.
  — Сомневаюсь, чтобы я встречался с вами, — сказал он подчеркнуто холодным голосом.
  — Даллас, — напомнил Айви Сеттлс. — Февраль семьдесят третьего. — Я прихватил тебя и засунул в автобус «Грейхаунда» до Хьюстона, когда вдова биржевого маклера отказалась выдвигать против тебя обвинение.
  — Моя невеста, — поправил человек. — Эдвина Виккерман.
  — Та, которой ты должен деньги.
  — Вернуть заем, вы хотите сказать. — Седоголовый человек внимательно изучил Сеттлса с головы до ног, начиная с истоптанной обуви и кончая лицом, украшенным тонким носом и упрямым подбородком, хитрым тонкогубым ртом и всезнающими серыми глазами.
  — Ты пополнел, Айви, — заметил человек. — И похоже, пережил нелегкие времена — хотя это тебе всегда было свойственно. Кто ты теперь — гостиничная ищейка?
  — Кому ты звонил, Вояка? — спросил Сеттлс.
  — Вот уж не твое собачье дело, не так ли?
  Сеттлс кивнул, словно соглашаясь, пододвинув к себе один из внутренних телефонов и набрал три цифры. Когда ему ответили, он бросил трубку:
  — Это Сеттлс, снизу, из холла. Вам только что звонил Вояка Слоан? — Послушав ответ, он бросил взгляд на Слоана и сказал: — Нет, ничего особенного. Просто проверка. Я его тут задержал.
  Когда Сеттлс повесил трубку, Вояка Слоан одарил его мягкой, почти застенчивой улыбкой и спросил:
  — Как тебе нравится работать на Сида Форка, Айви?
  — Здесь тихо и спокойно, почему нам с Сидом тут и нравится.
  Слоан обвел взглядом почти пустой холл.
  — Да на кладбище не бывает так тихо.
  — На следующей неделе пройдет парад в честь Четвертого Июля.
  — Сомнительно, чтобы тут была особая суматоха.
  — Я провожу тебя до лифта, Вояка. Дабы убедиться, что ты нажмешь ту кнопку, что надо, и все такое.
  Пока они ждали у лифта, Сеттлс сказал:
  — Я слышал, что ты произвел себя в бригадные генералы.
  — Ты не думаешь, что было самое время?
  Улыбнувшись, Сеттлс с удовольствием кивнул, но не столько отвечая на вопрос Слоана, а словно бы придя к какому-то долгожданному выводу.
  — Во всяком случае, твои новые усики мне нравятся, Вояка. Напоминают мне о некоем римском цезаре, который предпочитал облачаться во все белое. И еще эти усики… Ручаюсь, тебе не пришлось красить их. И эта белоснежная грива. Черные брови. Соответствующие усы. Я бы сказал, что у тебя в самом деле благопристойный вид… и что мне сказать Сиду, когда он спросит, сколько ты собираешься оставаться у нас?
  — Вечером отбываю.
  — Сид будет огорчен, что не смог встретиться с тобой, — сказал Сеттлс, когда створки дверей лифта разошлись. Он наблюдал за действиями Слоана, который, войдя в лифт, повернулся и нажал кнопку четвертого этажа. — Был рад повидаться с тобой, Вояка.
  — С неизменным удовольствием, — кивнул старик как раз перед тем, как дверь сомкнулась.
  
  Поскольку Айви Сеттлс провел полжизни в общении с мошенниками и жуликами, он не спускал глаз с указателя движения лифта, в котором Вояка должен был подняться на четвертый этаж, — просто дабы убедиться, сказал он себе, что тот не выкинет какого-то финта. Лифт приостановился было на третьем этаже, а потом двинулся до четвертого, где и замер.
  Второй лифт, справа от Сеттлса, спускался вниз. Он тоже приостановился на третьем, и Сеттлс решил расспросить его пассажира или пассажиров, все ли в порядке на четвертом этаже.
  Дверь лифта справа разошлась, и из него вышел очень коротенький и очень коренастый человек. На нем была потрепанная каскетка, рекламирующая нюхательный табак из Копенгагена, большие солнечные очки и темно-синий комбинезон, над левым нагрудным карманом которого красным было вышито «Френсис». В правой руке пассажир лифта держал большой черный ящик с инструментами, старый и потертый.
  — Что случилось с другим лифтом? — спросил Сеттлс.
  Остановившись, человек посмотрел на Сеттлса, перевел взгляд на указатель этажей и снова на Сеттлса.
  — Понятия не имею.
  — Где вы входили в лифт?
  — На третьем.
  — Так вы не из ремонтной службы лифтов?
  Коротышка повернулся спиной к Сеттлсу. Двухдюймовые красные буквы, которые дугой шли через всю спину, гласили «ФРЕНСИС. ВОДОПРОВОДЧИК.» Под названием был номер телефона. Человек снова повернулся лицом к Сеттлсу.
  — Я и есть Френсис. В триста двадцать втором засорился туалет, а сегодня суббота, я и так уже переработал. Так что если кому-то хочется потрепаться со мной об испорченном лифте, ему придется за это платить по двойной ставке.
  — Подождите здесь, — приказал Сеттлс.
  — Чего ради?
  Сеттлс вытащил свой значок и сунул под нос водопроводчику.
  — Потому что я так сказал.
  Подскочив к нише, где стояли внутренние телефоны, Сеттлс подтащил к себе один из них и набрал три цифры. После двух звонков ему ответил мужской голос.
  — Мистер Эдер? — спросил Сеттлс.
  — Это Винс.
  — Это опять Сеттлс… я внизу в холле. Вояка Слоан еще не показывался?
  — Еще нет.
  — Можете ли бросить взгляд на лифт на четвертом этаже — кабина справа от вас — после чего спуститься вниз и сообщить мне, что там такое.
  — Спуститься в холл и рассказать вам?
  — Будьте любезны.
  — Хорошо, — сказал Винс и повесил трубку.
  Сеттлс торопливо вернулся к лифту, но водопроводчик Френсис, не дождавшись его, уже ушел. Повернувшись, детектив кинулся через холл ко входу в гостиницу. Он выскочил из него как раз, чтобы увидеть розовый «Форд»-фургон, который делал правый поворот, выруливая со стоянки. На одном его борту были большие буквы на магнитных присосках «Френсис. Водопроводчик», крупные и черные. Под оповещением — буквы поменьше «Ночью и днем».
  Смущенный и раздосадованный из-за своей оплошности, Айви Сеттлс вытащил очки из нагрудного кармана и нацепил их. Но к тому времени, даже в очках, он уже был не в состоянии прочесть номер розового фургона.
  Глава двадцать четвертая
  Лифт находился по коридору и за углом от номера Келли Винса на четвертом этаже. Когда Келли добрался до площадки, то увидел, что в лифте справа, на пороге, лицом кверху лежит Вояка Слоан и створки автоматических дверей каждые три-четыре секунды легонько смыкаются на талии старика.
  Винс тут же понял, что Слоан мертв. Зелень глаз потеряла блеск, и они, не мигая, уставились в подвесной потолок коридора. Встав на колени, Винс приложил руку к шее старика в поисках пульса, которого, как он знал, уловить ему не удастся.
  Но если смерть и была вызвана какой-то посторонней причиной, обнаружить ее Винсу не удалось. На глаза ему не попалось ни ран, ни крови, но он обратил внимание на странное положение тела Слоана. Словно бы старик повернулся спиной к дверям лифта, а затем рухнул плашмя, не давая дверям сомкнуться.
  Винс обыскал карманы трупа, почти не задумываясь о последствиях своих действий, хотя ему пришлось напомнить себе, что он больше не имеет отношения к правоохранительным органам. Часовой кармашек он оставил напоследок, поскольку не сомневался, что именно там обнаружит.
  В других карманах он нашел гребенку, перьевую авторучку «Монблан», бумажник страусиной кожи, в котором хранилось 550 долларов в пятидесятидолларовых банкнотах. Из других карманов он извлек ключ зажигания с эмблемой «Мерседеса», что, впрочем ничего не означало, небольшой перочинный нож в золотом футлярчике, носовой платок ирландского льна и записную книжку, представляющую собой комбинацию телефонной, адресной и карманного дневника. Один раздел был почти полностью заполнен именами и номерами телефонов, но адресов тут почти не было. Дневник был не тронут, но страничка этой июньской субботы, двадцать пятого числа, была вырвана.
  
  В часовом кармашке, как Винс и предполагал, он нашел сложенную тысячедолларовую купюру, выпушенную в 1934 году — она несла на себе выгравированный портрет Гровера Кливленда и подпись Генри Моргентау-младшего, секретаря государственного казначейства. На тыльной стороне старой банкноты было несколько хитрых гравировок, чтобы обескуражить фальшивомонетчиков.
  Выдранная страничка дневника тоже была в часовом кармашке, сложенная, подобно тысячедолларовой купюре, до размера почтовой марки. Винс осторожно развернул ее, отметив, что большая часть отведена под деловые записи и только снизу подраздел «для памяти». В верхней части странички были инициалы и несколько цифр: «КВ 431» и «ДЭ 433», и Винс немедленно расшифровал, что то были его и судьи инициалы и номера их комнат.
  В самом низу странички, в месте, отведенном под записи для памяти была еще одна строчка, состоявшая из набора букв «П О Э О В С Д В». Винс ничего из них не смог выжать и вернул все находки на место, включая вырванную страничку дневника и тысячедолларовую купюру, аккуратно сложив и ту и другую. Поднявшись, он отправился сообщить Айви Сеттлсу, что Вояка Слоан мертв.
  Сеттлс, первый из полицейских, который оказался у тела Вояки Слоана, наблюдал, как младший помощник управляющего гостиницей пустил в ход специальный ключ, после чего створки дверей лифта остались на месте, перестав толкать тело мертвеца. Опустившись на колени рядом со Слоаном, Сеттлс попытался найти признаки жизни и поднял глаза на Винса, который, как и Эдер, стоял, прислонившись к стене по другую сторону от лифта.
  — Он мертв, — сказал Сеттлс. — Как вы и говорили.
  Поскольку Винс ничего не мог добавить к этим словам, он промолчал. Через несколько минут появился Сид Форк, который, кивнув Эдеру и Винсу и бросив взгляд на мертвого Вояку Слоана, принялся опрашивать Сеттлса. Он по-прежнему задавал ему вопросы, когда появились два специалиста по расследованию убийств. Уэйд Брайант и Джой Хафф включились в разговор с Айви Сеттлсом.
  Лысый черный Хафф с профессорским видом подкидывал отдельные вопросы, пока, орудуя «Минолтой», с разных точек снимал лежащее тело. Справившись со своей задачей, он прервал Уэйда Брайанта словами:
  — Давай-ка перевернем его.
  Когда Вояку Слоана положили на живот, на спине отутюженного пиджака увидели пятно крови размерами с блюдечко. С помощью Брайанта Хафф стянул пиджак и сделал несколько снимков кровавого пятна; на этот раз оно было размером с обеденную тарелку на спине светло-желтой рубашки Слоана.
  Руководствуясь, скорее, любопытством, Келли Винс спросил:
  — Никак вы, ребята, исполняете работу коронера?
  — Потому что мы в девяносто двух милях от столицы округа, откуда надо вызывать доктора Джоя Эмори, помощника коронера, — сказал Хафф, выдергивая из-под пояса брюк подол рубашки Слоана и задирая ее до подмышек мертвеца. — Этот забавный титул ничего не значит, потому что округ платит Эмори лишь сдельно.
  — Ему нравится делать вскрытия?
  — Ему нравятся деньги, — сказал Хафф.
  Когда рубашку подняли к подмышкам, открылась небольшая колотая рана. Кровоточила она не очень обильно, и, по словам Хаффа, диаметр ее был, как у «кончика пешки».
  Поднявшись, Хафф заметил:
  — Умер он почти мгновенно, — и прицелился «Минолтой» в голую спину Слоана.
  — Если угол удара был точен и тот парень знал свое дело, — все еще не поднимаясь с колен, уточнил Уэйд Брайант, — то жертва воистину не успела ничего почувствовать.
  — Что-то он ощутил, — возразил Хафф. — Во всяком случае, чтобы успеть повернуться, увидеть лицо своего убийцы и лишь после этого рухнуть на спину.
  Помощник управляющего робко обратился к Форку.
  — Не могли бы ваши ребята хотя бы вытащить его из лифта, Сид? Он вам понадобится?
  — Пока нет, — сказал Форк.
  — Когда мы можем начать пользоваться им?
  — Через час-другой.
  — Вот дерьмо, — ругнулся помощник управляющего и направился к лестнице.
  Брайант в последний раз присмотрелся к мертвому Слоану и поднялся с колен.
  — Пока мы будем дожидаться дока Эмори, шеф, я думаю, Айви сможет подробнее рассказать нам о новом персонаже, об этом Френсисе-водопроводчике.
  — Я уже рассказывал.
  — Мы бы хотели послушать еще раз, — Брайант за поддержкой повернулся к Хаффу, который укладывал свою «Минолту». Подняв глаза, черный детектив уставился на коллегу, кивнул и вернулся к своему занятию.
  — Изложи-ка еще раз, Айви, — попросил шеф полиции.
  — Ему было примерно около сорока, толстоват и невысок — пять футов один дюйм и, скорее всего, двести десять футов. Темно-синий комбинезон с красными буквами через всю спину «Френсис, водопроводчик» и номер телефона, который я не запомнил. В руках у него был старый обшарпанный ящик для инструментов. Очки с очень темными стеклами, за которыми сумерки превращаются в настоящую темноту, в зависимости от освещения. Мятая шапочка из Копенгагена. Узкие губы, выражение рта неприятное. Уехал в розовом фургоне, на борту которого были буквы на магнитных присосках «Френсис. Водопроводчик», — может, и на другом борту, но утверждать не могу. И увы, не успел засечь номер.
  — Ты еще забыл и его нос, — напомнил Хафф.
  — Ага. Точно. Его нос. Вид у него такой, словно его расквасили, о чем я и говорил, одна ноздря куда больше, но обе так и смотрят на тебя, обе глубиной с милю. И волосы торчат из них. У него там рос настоящий лес, большинство волосиков поседевшие.
  — Уточни, как он от тебя ускользнул, Айви, — попросил Уэйд Брайант, вкрадчивым тоном давая понять, что он далеко не эльф.
  — Я его не отпускал. Я показал ему значок и приказал оставаться на месте, пока я из холла позвоню Винсу. Этот парень был водопроводчиком и, возможно — только возможно — вполне добропорядочным горожанином. Конечно, вы бы, ребята, заставили его ползать по полу. При вашем опыте вы-то знаете, что водопроводчики автоматически становятся первыми же подозреваемыми. — Помолчав, Сеттлс глянул на Брайанта и добавил: — Ах, да. Еще кое-что.
  — Что?
  — Я следил за лифтом, в котором Вояка поднимался кверху. То есть, я видел, как зажигаются номера этажей. По пути наверх он приостановился на третьем, как и тот лифт, в котором спускался вниз водопроводчик. Так что я думаю, что он вошел в лифт Вояки на третьем, убил его, лифт поднимался на четвертый, вышел, сошел по лестнице до третьего этажа и спустился в другом лифте в холл, где мне не пришло в голову выбить из него всю информацию.
  Глава двадцать пятая
  С благодарностью проглотив порцию бурбона с содовой, которую протянул ему Келли Винс, шеф полиции посмотрел на Джека Эдера и спросил:
  — Скажите, был ли когда-нибудь Вояка солдатом?
  — На двух войнах, — ответил Эдер, отворачиваясь от окна в комнате Винса. — И Вояка, как ни странно, его подлинное имя.
  — Не может быть.
  — Несколько лет назад я видел его свидетельство о рождении. Это было в начале пятидесятых, когда некий мистер Шипли в государственном департаменте с подозрением относился почти к любому, кто просил выдать ему заграничный паспорт, но с особой подозрительностью — к тем, кто служил в батальоне Линкольна в Испании, а потом в УСС, Управлении стратегических служб, почему Вояка и обратился ко мне.
  Форк даже не попытался скрыть свое удивление и недоверие.
  — Что он, черт возьми, делал в Испании?
  — По чистой случайности Вояке поручили перегнать девять машин скорой помощи «Додж» из Детройта до Мексики, а оттуда в Испанию. Они были закуплены для лоялистов некоторыми гражданами, которые несколько позже непродуманно объявили себя антифашистами, — улыбнулся Эдер. — Вояка всегда говорил, что помог распорядиться этими деньгами его старый приятель Хемингуэй.
  — Сколько было Вояке тогда лет?
  — Когда он направился в Испанию? Не больше двадцати. Он родился шестого апреля семнадцатого года, и я запомнил эту дату, потому что в этот день мы объявили войну Германии. — Эдер снова улыбнулся, на этот раз мягко и растроганно, и добавил: — Первую мировую войну.
  Нетерпеливый кивок Сида Форка дал понять, что он осведомлен о ходе первой мировой войны.
  — Поэтому родители и назвали парня Воякой.
  Эдер кивнул.
  — Его полное имя Вояка П. Слоан. «П» значит Першинг. Генерал… времен первой мировой.
  — И доставив машины скорой помощи, он вступил в армию?
  — Так он утверждал. Во всяком случае, он приобрел там некоторый опыт, который позволил ему получить звание второго лейтенанта в УСС сразу же после начала войны. — Эдер снова едва ли не с извинением улыбнулся Форку. — Второй мировой.
  — И что он там делал… или утверждал, что делал?
  — В УСС? Занимался всякими тайными делами — по крайней мере, в той степени, в которой они не мешали его операциям на черном рынке. — На этот раз улыбка Эдера была более всезнающей, чем извиняющейся. — Похоже, черный рынок и война всегда идут рука об руку.
  Форк вежливо прервал все дискуссии на тему черного рынка своим вопросом:
  — Почему в пятидесятых годах ему потребовался паспорт?
  — Долги.
  — Наверно, хотел улизнуть от них.
  — Что-то вроде. Но я припомнил, что один из конгрессменов-республиканцев у меня в долгу, и Вояка получил свой паспорт. Когда через четыре года, в пятьдесят пятом, он вернулся из Европы, ему было тридцать восемь лет и неожиданно он оказался в звании отставного лейтенанта-полковника. С тех пор он еще дважды повышал себя в звании, производя впечатление на бесконечную серию податливых, но обеспеченных вдов, которые снабжали его нарядами, машинами, наличностью и остатками того обаяния, которые они еще могли пускать в ход.
  — Я лично как бы унаследовал Вояку от Джека, — продолжил Келли Винс, осторожно ставя свой стакан на кофейный столик; наклонившись вперед, он посмотрел на Форка: — А где вы столкнулись с ним, шеф?
  — Он был нашим первым клиентом, которому потребовалось убежище, — сказал Форк. — А потом он прислал нам треть остальных, включая и вас двоих. Он как бы взял попечительство над нами тремя — Б.Д., мною и Дикси — и любил возить нас на воскресные обеды. Ну, мне с Б.Д. они быстро надоели, а Дикси всегда любила их, пока не вышла замуж за Мансура. Она говорила, что ей нравились манеры Вояки. — Он холодно посмотрел на Винса. — Устраивает такое объяснение?
  Когда Винс отреагировал лишь пожатием плеч, Форк спросил:
  — Так что мы с ним будем делать после вскрытия — похороним его, кремируем, передадим тело кому-нибудь? У него есть какие-нибудь дети, бывшие жены, братья, сестры… кто-нибудь?
  Эдер вздохнул.
  — У него были тысячи знакомых, не говоря уж о Келли и обо мне. Но из ваших слов вытекает, что у него были и вы, мэр и Дикси. Так что я предполагаю, мы и должны похоронить его, водрузить надгробный камень и поставить на этом точку.
  — «Вояка П. Слоан…», — сказал Винс. — «1917–1988 гг.» И подвести черту.
  — Подобрать эпитафию мы предоставим тебе, Келли, — затем Эдер повернулся к Форку: — Сколько это будет стоить: могила, памятник, дешевый гроб, несколько слов со стороны не самого благочестивого священника?
  — Вояка был католиком?
  — Боюсь, он выпал из их рядов.
  — В таком случае, я знаю священника. Что же до стоимости, у него в бумажнике было примерно пятьсот пятьдесят долларов, но это не покроет всех расходов, о которых идет речь. — Почувствовав на себе жесткий взгляд Келли Винса, он заторопился: — У него еще была в часовом кармашке тысячедолларовая купюра, но я не уверен, удастся ли пустить ее в ход.
  — Совершенно законное платежное средство, — сказал Эдер. — И поскольку вы являетесь шефом полиции, банк не будет задавать никаких вопросов.
  — В том же кармашке у Вояки было кое-что еще, — добавил Форк. Он выудил из нагрудного кармана сложенную страничку дневника и протянул ее Винсу: — Разве что оно не имеет никакого смысла.
  Винс развернул страничку и уставился на буквы и цифры, сделав вид, словно видит их в первый раз.
  — Никогда не умел разгадывать ребусы, — пробормотал он, — но вот эта строчка, «КВ 431» и «ДЭ 433» совершенно очевидна. Номера комнат Джека и моей. — Он протянул бумажку Эдеру. — Все остальное полная чушь.
  Эдер молча пробежал глазами набор букв и вслух зачитал их: «П Д Э О В С Д Э». Затем поднялся и подошел к окну, словно падавший из него свет мог помочь ему разобраться в головоломке, еще раз про себя прочитал буквы, несколько секунд разглядывал океан и, наконец, повернулся к Винсу:
  — Может, разгадка гораздо проще, чем кажется.
  — А не старый ли это код из УСС? — предположил Форк.
  — Скорее всего, это корявый набросок старика, который уже не доверяет своей памяти, — сказал Эдер. — «П ДЭ» может означать «поговорить с Джеком Эдером». Следующее — то ли ноль, что ли заглавное О. Если ноль то текст читается, как «Поговорить с Джеком Эдером ноль», что не имеет смысла, если только не перевести ноль как «в одиночку». «ВС», скорее всего, смахивает на «в связи». Последние две буквы похожи на инициалы, а единственный человек с такими инициалами — это моя дочь и жена Келли Винса, Даниель Винс.
  — То есть, — уточнил Винс, — это читается как «поговорить с Джеком Эдером в одиночку относительно Даниелы Винс»?
  — Может быть. А может быть, и нет. Но я предпочел бы сам повидаться с Данни.
  Сид покачал головой.
  — Глупая идея, судья.
  — Почему?
  — Вы собираетесь поехать туда на машине?
  Эдер кивнул.
  — Куда конкретно?
  — В Агуру, куда же еще? — ответил Эдер, глядя на Винса, который тоже кивнул.
  — И кто-то нагонит вас на трассе и разрядит вам в окно оба ствола дробовика, после чего Джека Эдера больше не будет.
  — С тем успехом кто-то может войти через эту дверь и сделать то же самое.
  Повернувшись, Форк бросил взгляд на дверь гостиницы и принял прежнее положение.
  — Поэтому через полчаса я и перевезу вас в другое место.
  — В какое?
  — Которое находится под самой надежной охраной в городе.
  — Спасибо, камеры мне не надо, — отказался Эдер.
  — Я говорю не о камере, — успокоил его Форк. — Я говорю о прекрасных чистых комнатах, ванной на двоих, гарантированном уединении, с телефоном, кроватями и завтраками — и всего за тысячу в неделю. С каждого.
  — Должно быть, это будет тот еще завтрак, — сказал Винс. — Она в самом деле нуждается в деньгах?
  — Да, сэр, Она нуждается.
  — Кто она? — спросил Эдер.
  — Вдова покойного Норма Триса, хозяина «Синего Орла», — объяснил Винс. — Она живет в том огромном старом доме в викторианском стиле, который, насколько я успел убедиться, в самом деле находится под надежной охраной. — Взмахом руки Винс показал на гостиничный номер. — Во всяком случае, лучше, чем здесь.
  Эдер посмотрел на Форка.
  — Значит, вы рекомендуете?
  — Вне всяких сомнений.
  — И все же я хотел бы поехать повидаться со своей дочерью.
  — И все же это глупая идея.
  — Он может долететь, — предложил Винс.
  — Откуда?
  — Вы говорили, что когда-то тут была взлетная полоса.
  — А также говорил, что федеральные власти закрыли ее.
  — Кое-каких пилотов это не остановит.
  — Кого вы имеете в виду?
  — Того парня, которому принадлежит «Кузина Мэри», — сказал Винс. — Мерримена Дорра. Он сообщил мне, что у него есть «Цессна» и он может перебросить нас в любое место — если, конечно, мэр даст ему «добро».
  Несколько секунд Форк, нахмурившись, размышлял, после чего неохотно согласился.
  — Во всяком случае, в таком подходе больше смысла, чем в поездке на автомобиле.
  Встав, Винс подошел к Форку и остановился, глядя на него сверху вниз.
  — Я не совсем понимаю, чего ради вы столь внезапно решили побеспокоиться о нашей безопасности, шеф.
  — Отнюдь не внезапно, — возразил Форк. — Она стала меня беспокоить сразу же после убийства Норма Триса и появления этих фотографий. Не меньше обеспокоило меня и убийство Вояки Слоана. Но по-настоящему я заволновался, когда мы с мэром обменялись мнениями.
  Форк посмотрел на Винса и Эдера и снова перевел взгляд на Винса, дабы убедиться, что полностью завладел их вниманием.
  — Помните, вы рассказывали всем в «Кузине Мэри» о швейцаре, который описал вам невысокого толстенького священника с поросячьим рыльцем, который засунул две коробки из-под обуви, набитые деньгами, в туалет к судье?
  Винс кивнул — да, он помнит.
  — И если Б.Д. правильно передала ваши слова, то описание этого священника, полученное от швейцара, полностью совпадает с описанием, полученным мною от свидетеля, который утверждал, что видел точно такого же человека, который вошел в «Синий Орел» и вышел из него в тот вечер, когда застрелили бедного старого Норма Триса.
  — Тоже священник? — спросил Винс.
  — Во всяком случае, в его наряде. Далее — то же самое описание, если не считать отсутствия сутаны, соответствует рассказу одного из моих лучших детективов, общавшегося с водопроводчиком, который, похоже, убил Вояку Слоана. Вы оба слушали Айви. И вот что все это означает: я чертовски уверен, что тип с двумя коробками из-под обуви с деньгами и тот, кто убил Норма Триса и Вояку Слоана — одно и то же лицо.
  — Вы хотите дать нам понять, что знаете, кто он такой, — сказал Винс, стараясь скрыть возбуждение, скользнувшее в его голосе.
  — Знаю. Это Тедди Смит — или Тедди Джонс — в зависимости, кем он себя считает в данный день. Мэр, Дикси и я знакомы с этой кучкой дерьма двадцать лет, когда я выгнал его из города, потому что он… впрочем, теперь это не важно.
  — Значит, Смит, — сказал Эдер, глядя на Винса. — Не с этим ли человеком Пол должен был встретиться в Тихуане, как он тебе рассказывал, с тем, который…
  Три коротких резких удара в дверь гостиницы прервали Эдера, который, сохраняя на лице то же задумчивое выражение, двинулся открыть ее. Не обращая внимания на Келли Винса, мэр кивнула ему, когда он снялся с места, и пересекла комнату, приблизившись к шефу полиции. Она остановилась над ним, уперев кулачки в бедра, и Эдер почувствовав, что, даже не произнося ни слова, она доминирует в комнате.
  Продолжая глядеть на шефа полиции сверху вниз, она сказала:
  — Все аннулировать, Сид.
  — Что аннулировать?
  Она сделала короткое яростное движение сжатым кулачком, словно бы вычеркивая Эдера и Винса.
  — Их, — сказала она. — И все остальное. Все кончено.
  — Черт побери, Б.Д., ты не можешь этого сделать.
  — Вот увидишь.
  Глава двадцать шестая
  Время от времени отпивая неразбавленный бурбон, мэр Хаскинс ходила по номеру «Холлидей-инн», из окна которого открывался вид на океан, и со странным облегчением рассказывала, каким образом она впервые услышала о смерти Вояки Слоана.
  — Так я получила информацию от шефа полиции или от прокурора города или хотя бы от тех двух алкашей, что гоняют катафалк из морга Браннера? — спрашивала она, явно не ожидая ответа. — Нет, я узнала это от Леноры Пул, которая собирает разные сплетни для дешевки, что передается по радиосети западного побережья. И попробуйте догадаться, что Ленора хотела узнать?
  Поскольку вопрос был риторический, трое слушателей промолчали. Мэр еще глотнула бурбон и, повернувшись к окну, уставилась на Тихий океан.
  — Ленора хотела узнать, — сказала она, — какова моя реакция на действия серийного убийцы, который затерроризировал Дюранго. — Она бросила холодный взгляд серых глаз на Сида Форка. — То есть, эта Ленора, которая еще только учит английский и посещает курсы журналистики — она не сомневается, что будет телерепортером в Санта-Барбаре или даже в Лос-Анжелесе, когда скопит деньги на операцию, чтобы подправить подбородок — эта Ленора рассказывает мне, как некий водопроводчик заколол Вояку Слоана в лифте.
  — А я думал, что она копит на «Харлей-Дэвидсон». Так она мне говорила, — вмешался Сид Форк.
  Не обратив на него внимания, Б.Д. Хаскинс повернулась к Эдеру, который казался ей самым симпатичным и понимающим из слушателей.
  — Ленора мне и выдала: «Эй, я слышала, что у вас сегодня прикончили старого Слоана, а прошлым вечером беднягу Норма Триса — так, мол, ты не думаешь ли, что у вас там бродит серийный убийца?» А я смогла выдать ей лишь то, что не могу комментировать ход идущего следствия и ей бы лучше поговорить с шефом полиции, с которым, по словам Леноры, она старалась «вступить в контакт» — это уже сказывается влияние уроков английского, — но его не удалось найти. — Хаскинс перевела на Форка взгляд холодных серых глаз: — Так где ты, мать твою, болтался, Форк?
  — Я был на месте.
  — Тогда почему же ты не позвонил мне — или не попросил кого-нибудь связаться со мной?
  — Я думал, что кто-то это сделает.
  Мэр отреагировала на это признание в полной некомпетентности лишь сокрушенно покачав головой и снова повернулась к Джеку Эдеру.
  — Затем Ленора решила подкатиться с другого бока и сказала, что если я не согласна с версией о серийном убийце или сумасшедшем потрошителе, может, я, в конце концов, признаю, что город захлестнула волна преступности. Я же сказала ей: «Прости, Ленора, никакой волны преступности у нас нет и в помине», — и повесила трубку.
  Она снова повернулась к Форку.
  — Тогда вот я и стала названивать во все концы, Сид, чтобы найти тебя. Но тут мой телефон стал надрываться от звонков — и их было слишком много для номера, которого нет в справочнике — и все газеты, телевидение и радиостанции словно с цепи сорвались, ибо звонили мне со всех сторон и…
  — Откуда именно звонили? — прервал Форк.
  — Из Сан-Франциско, Лас-Вегаса, Лос-Анжелеса, Санта-Барбары, Сан Диего, Сан Хосе. Даже из Окленда. И все они хотели получить информацию о, цитирую, «панике, которая охватила маленький сонный прибрежный городок в Калифорнии», кавычки закрываются. Пара из звонивших даже прокрутили мне часть идиотской передачи Леноры, которая прибавила мне два года, сообщив, что тридцативосьмилетняя мэр Дюранго, кавычки горячо отрицает кавычки, что два убийства за два дня могут означать волну тяжких преступлений или это дело рук серийного убийцы. Но вот на что обрати внимание, Сид. Ленора должна была переговорить с кем-то из твоих людей, потому что сообщила, что полное имя Вояки звучит, как В. Першинг Слоан, и что он генерал-майор в отставке. — Помолчав, она задумчиво наморщила лоб и повторила: — Першинг?
  — Его второе имя, — объяснил Форк, наклоняясь в кресле и в первый раз проявляя заинтересованность. — А что Ленора говорила о Норме Трисе?
  — Она назвала его владельцем самого фешенебельного в Дюранго ночного клуба.
  — Похоже на Ленору, — ухмыльнулся Форк и спросил: — Так что ты им выложила, Б.Д. — всем этим репортерам?
  — Я попросила звонить шефу полиции, который сообщил мне о грядущем аресте преступников.
  — Отлично.
  — Ты понимаешь, что все это значит?
  — Еще бы, — кивнул Форк. — Значит, дела с предоставлением убежищ пойдут не так активно.
  Мэр, давая понять о своем несогласии, трижды неторопливо покачала головой из стороны в сторону.
  — Нет, — сказала она. — Эти истории окончательно прихлопнут их.
  — Все вернется на круги своя.
  — Черта с два.
  Поднявшись, Форк неторопливо подошел к окну.
  — Ну, ладно, — согласился он. — Сойдемся на том, что все кончено. И основательно. А как насчет нашей сделки с Винсом и Эдером?
  — Пока ты не убедишь меня, — сказал она, — покончено и с ней. Пусть они скрываются в каком-то другом месте.
  Форк бросил на океан быстрый оценивающий взгляд. Повернувшись, он прислонился к подоконнику, сложив руки на груди и глядя на мэра понимающим взором, свойственным человеку, который уже знает, какой ответ он получит на свой вопрос.
  — Скажи-ка мне вот что. Объясни, откуда ты собираешься наскрести денег на библиотеку после того, как в конце следующего месяца нам придется выплатить все налоги за год? Или начать воплощение той летней программы, начало которой ты обещала к июню, а у нас уже на носу июль? Или на содержание венерической клиники? Или даже, черт побери, на мусорщиков, которые будут убирать все дерьмо после парада Четвертого Июля? — Сделав паузу, он кивком головы показал на Эдера и Винса: — А вот тут в двух креслах сидит миллион баксов. В этой комнате. И прежде, чем ты выйдешь отсюда, подумай над своими словами.
  В ходе его тирады на лице Хаскинс появилось задумчивое выражение; повернувшись, она медленно опустилась в кресло, которое освободил Форк. Поставив бокал с напитком на ручку, она вытянула свои длинные загорелые ноги, скрестив их в лодыжках. На ней была ярко-желтая полотняная блузка и светло-коричневая юбка до колен. На ногах — мексиканские сандалии. Джек Эдер уставился на ее ноги, пока она не спросила:
  — Никогда не видели?
  — В последнее время нет, — ответил он.
  Хаскинс еще раз бросила взгляд на Форка, который все так же, сложив руки на груди, опирался на подоконник.
  — Больше всего я думаю, Сид, о восьмом ноября — а не о Четвертом Июля.
  Упоминание даты выборов вызвало у Эдера глубокую заинтересованность.
  — И как обстоят дела? — спросил он.
  По-прежнему глядя на Форка, она сказала:
  — А что ты об этом думаешь, Сид? Сколько, по-твоему, голосов мы не досчитаемся, имея на руках два нераскрытых убийства, не говоря уж о том, что до ноября могут быть еще?
  — Поймав убийцу, мы наберем чертову кучу голосов, Б.Д.
  — Но когда ты собираешься схватить его? После того, как он прикончит Эдера и Винса?
  Прежде, чем Форк успел ответить, вмешался Келли Винс:
  — Мы можем внести ясность в ситуацию. Мы с Джеком не собираемся сидеть, сложа руки и дожидаясь начала переговоров, пока вокруг бродит какой-то тип в сутане священника или в комбинезоне службы доставки на дом, прикидывая, как бы нас пристрелить, заколоть или задушить. Прошло время, когда терпение отступает на задний план и его место занимают соображения здравого смысла.
  — Что подводит нас к теории участия Тедди, выдвинутой Сидом Форком, — сказала мэр.
  Форк издал горловой звук, который привлек внимание всех находившихся в комнате.
  — Это больше, чем теория.
  Мэр с сомнением посмотрела на него.
  — Ты считаешь, что Слоана убил Тедди?
  — Не сомневаюсь. Убил в лифте и вышел из него в обличье водопроводчика. С ящиком для инструментов и все такое.
  — Так что, когда ты найдешь Тедди и арестуешь его, он предстанет перед судом, так?
  Пожатие плеч могло означать да, нет или может быть.
  — И если он предстанет перед судом, — продолжила мэр, — на свет божий выплывет много забавных историй из давних дней обо мне, тебе, Тедди и Дикси. Куда как забавных вещей, которые многие забыли или никогда не знали. И уж они никак не сыграют мне на руку восьмого ноября.
  — Если состоится суд, — уточнил Форк.
  — Вы, хотите сказать, — вмешался Эдер, — если суд состоится до восьмого ноября.
  — Вообще.
  — Шеф говорит о чем-то ином, Джек, — бросил Винс.
  — Я прекрасно понимаю.
  — Я не сомневаюсь, что смогу найти Тедди, — сказал Форк, как бы размышляя вслух. — Или, может быть, он найдет меня. Но в любом случае, я совершенно уверен: он будет отчаянно сопротивляться аресту.
  — Что значит, вы совершенно уверены, что пристрелите его при задержании, — мягким и совершенно равнодушным голосом заметил Эдер, словно отпуская реплику о погоде.
  Его тон заставил Форка насторожиться.
  — Никак это вас крепко беспокоит, судья?
  Мягкость исчезла из интонации Эдера. Теперь звучал голос неподкупного юриста, хотя, как он сам считал, несколько чрезмерно напыщенный.
  — Я никогда не был уверен, что предумышленное убийство может быть оправдано, совершено ли оно личностью или от имени государства.
  — Никогда не слышала такой ахинеи, — пожала плечами Б.Д. Хаскинс.
  — В первый раз услышали?
  — Конечно. Послушайте. Вы с Винсом придумали эту комбинацию, этот план, запустили его в действие — и уже погибли два человека. Может, и три, если считать вашего приятеля в Ломпоке. Поэтому кончайте читать нравоучения. И если вы, ребята, хотите уносить ноги, милости просим. Это ваши дела. Конечно, мне и Сиду придется завершать то, что вы начали, потому что иным образом этого не остановить.
  — Никоим образом, — сказал Форк.
  — Может, я и ошибаюсь, — продолжала мэр, — но думаю, что единственный способ, с помощью которого вы сможете выпутаться из того, что заварили, или даже получить какое-то преимущество — и я говорю не о деньгах — это завершить то, что начали. В противном случае, на вашей совести будут три впустую загубленные жизни — и пусть даже вы сможете оправдаться, но мне как-то не верится, что это у вас получится. Вот поэтому, мистер Эдер, я и сказала, что вы несете ахинею.
  Эдер, побагровев, опустил голову и уставился на гостиничный ковер, пока присутствующие не спускали с него глаз. Наконец, он поднял взгляд на Хаскинс и сказал:
  — По тщательному размышлению, мэр, не могу не признать, что вы в чем-то правы.
  Она глянула на Винса.
  — Что это значит?
  — Это значит, что мы остаемся в деле.
  — Хорошо.
  Глава двадцать седьмая
  К пяти часам того же субботнего дня Джек Эдер и Келли Винс рассчитались в «Холлидей-инн» и послушно проследовали за Вирджинией Трис на второй этаж ее большого дома в викторианском стиле с четырнадцатью комнатами.
  Ванная, размерами, самое малое, десять на тринадцать футов, разделяла их две спальни и вмещала очень старую шестифутовую колонку на металлических когтистых ножках, новую ванну, рукомойник с двумя рожками, унитаз со спускным бачком и такое количество полотенец, которого Эдеру не доводилось видеть даже в лучших отелях.
  — Полотенца, — сказала Вирджиния, показывая на две большие стопки.
  — Очень хорошо, — оценил Эдер.
  Оставив ванную, они собрались в холле.
  — Что вы, ребята, хотели бы на завтрак? — спросила она.
  Эдер посмотрел на Винса, который ответил:
  — Все, что угодно.
  — Яичницу с ветчиной? — предложила она. — Кофе? Сок? Печенье или тосты? Может быть, дыню?
  — Кофе, тосты и сок меня бы вполне устроили, — сказал Эдер.
  — Меня тоже, — подтвердил Винс.
  — Можете получить все, что желаете. Во всяком случае, поскольку вы платите… — Страшно смутившись, она не закончила предложение.
  — Поскольку мы заговорили об арендной плате, — Винс вынул из кармана брюк незапечатанный конверт с фирменной маркой «Холлидей-инн» и протянул его Вирджинии Трис.
  Она лишь заглянула в него, но не стала пересчитывать двадцать одну стодолларовую банкноту.
  — Не слишком ли много?
  — Отнюдь, учитывая то беспокойство, что мы вам доставляем, — вежливо возразил Эдер.
  — О‘кей. Если вы так считаете… Они пришлись очень кстати.
  — Мне было очень жаль услышать о вашем муже.
  — Я тронута. Похороны в понедельник. Если вы не против, то милости просим. Вынос из морга Браннера, потому что Норм был не очень ревностным христианином. Из уважения к нему «Орел» весь понедельник будет закрыт. Хотя Сид Форк говорит, что я могла бы его и открыть. Но я не знаю. Мне это не кажется правильным. А что вы думаете?
  Эдер ответил, что не сомневается — ей знать лучше.
  — Телефон внизу в холле на маленьком столике у лестницы. В обе ваши комнаты я поставила по маленькому радиоприемнику, по ним вы можете слушать местные сводки новостей, а порой пробивается и станция Си-Би-Эс из Лос-Анжелеса. Хотя ТВ нету. Норм так и не поставил телевизора дома, потому что он купил тарелку и поставил ее в «Синем Орле», а до дома руки у него так и не дошли. По сути Норм ненавидел ТВ. Дайте-ка прикинуть… Что еще? Ох. Я чуть не забыла ключи от парадной двери. Они в ваших комнатах на столиках у кроватей. Можете приходить и уходить в любое время. Если захотите привести на ночь кого-нибудь из ваших друзей, пожалуйста. Всю неделю я прихожу домой не раньше часа ночи, а по субботам, вот как сегодня, только к половине третьего. Вот, собственно, и все правила.
  Улыбнувшись, Эдер сказал, что, по его мнению, они не очень обременительны.
  — Наверно, потому что я не очень смахиваю на настоящую хозяйку дома.
  Винс сказал, что, как ему кажется, она идеальная хозяйка.
  Кивнув в ответ на комплимент, Вирджиния Трис попыталась улыбнуться, не достигла в своем намерении больших успехов и внезапно вспомнила кое-что еще.
  — Иисусе! Есть еще одно правило. Тут все оплетено проводами для защиты. Но поскольку вы пользуетесь только ключом от входной двери, все в порядке. Только не открывайте окон, потому что они тоже поставлены под защиту. Не знаю, обратили ли вы внимание, но повсюду, кроме чердака, стоят кондиционеры. Так что, если вы войдете в дом не через парадную дверь или по ошибке откроете окно, копы будут тут через три минуты, может, через четыре.
  — Что очень успокаивает, — улыбнулся Эдер.
  — Могу я, ребята, кое-что вас попросить?
  Винс кивнул.
  — Насколько серьезны ваши… ваши тревоги?
  — На среднем уровне, — сказал Винс.
  — Сид сказал, что вы сможете помочь ему поймать убийцу Норма. Это в самом деле так, или же Сид просто пудрил мне мозги, что он порой делает?
  — Он не пудрил вам мозги, — заверил ее Винс.
  — Хорошо, — кивнула Вирджиния Трис и через несколько минут повторила: — Хорошо.
  
  В 5.35 того же самого субботнего вечера Эдер и Винс, стоя рядом с «Мерседесом», наблюдали, как к ним приближается четырехместное воздушное такси «Цессна», подскакивая на выщербленной взлетной дорожке поля, которое когда-то считалось муниципальным аэропортом Дюранго. От него остались только несколько выбитых полос, два ангара из мятого алюминия без крыш, две заржавевших бензозаправки, у которых кто-то стащил насосы, и терминал аэропорта — одноэтажное здание размерами примерно с бензозаправочную станцию, которое давно уже было разграблено.
  — Все одно к одному, — заметил Эдер, глядя на Мерримена Дорра, который, заглушив двигатель, вылезал из «Цессны». — Первым делом в таких маленьких городках исчезает железнодорожный вокзал, потом приходит черед автобусной станции, и вот нас окружает призрак бывшего аэропорта.
  — Ты уверен, что мне не стоит сопровождать тебя?
  — Мне кажется, что Данни с трудом вынесет присутствие лишь одного из нас, — сказал Эдер.
  — Не жди слишком многого, Джек.
  — Не буду.
  — Вообще ничего не жди.
  — Я хочу лишь встретиться с единственной оставшейся у меня кровной родственницей.
  Мерримен Дорр находился сейчас не дальше, чем в двадцати футах от «Мерседеса», и на нем была коричневая кожаная пилотская куртка, которая, на взгляд Винса, когда-то знавала лучшие времена. Кроме того, на нем были темные авиационные очки-«консервы», перчатки, ковбойские сапожки и синяя бейсбольная шапочка «Доджерсов». Приблизившись к ним, Дорр сказал:
  — Просто сучья полоса.
  — Это означает, что мы не сможем взлететь? — едва ли не с надеждой спросил Эдер.
  — Я взлечу с любого места, куда приземлился. Вы готовы?
  Эдер кивнул.
  — Тогда двинулись, — и Дорр, повернувшись, направился обратно к «Цессне». Прощаясь с Винсом, Эдер лишь пожал плечами и тоже направился к самолету, помахивая своей черной тросточкой.
  Винс, уже сидя за рулем «Мерседеса», наблюдал, как самолетик оторвался от земли, сделав вираж над Тихим. Когда «Цессна» окончательно исчезла из виду, Винс включил двигатель «Мерседеса» и поехал обратно.
  Первым делом он остановился у аптеки, где купил банку ореховой смеси «Плантерс» и две пачки печенья «Бэби Рут» себе на ужин. Чтобы уснуть, он приобрел роман в бумажной обложке автора, чьи предыдущие книги изображали слегка порочных, исключительно эмоциональных южан, с которыми ровным счетом ничего, ни хорошего, ни плохого, не происходило. На тот случай, если роман не заставит его погрузиться в сон, Винс остановился и у винного магазина и приобрел солидную бутылку «Джека Даниэлса».
  Минуло 6.20, когда он остановился у кремово-зеленого дома в викторианском стиле. Винс поставил машину на улице за «Астон-Мартином» и увидел Дикси Мансур, которая направлялась к его «Мерседесу». На ней были белые брючки и вязаный свитер с глубоким вырезом.
  Оказавшись рядом с «Мерседесом», она наклонилась, чтобы поговорить с ним через опущенное окно.
  — Парвис установил контакт, — сообщила она.
  — Уже?
  — Уже.
  — Тебе бы лучше зайти и рассказать мне все подробно.
  — В машину?
  — В дом.
  Выпрямившись, Дикси Мансур поверх крыши «Мерседеса» бросила взгляд на старое трехэтажное строение и, снова нагнувшись, спросила:
  — А кто дома?
  — Никого.
  — У тебя есть что выпить?
  — Бурбон.
  — Когда-нибудь, — усмехнулась она, — ты мог бы купить и бутылку шотландского.
  Винс показал ей весь нижний этаж. Она была искренне поражена тяжелой мебелью черного дерева и массивными фарфоровыми лампами.
  — Как декорации для кино, — сказала она. — Не так ли?
  — Не знаю. Никогда не обитал среди декораций для кино.
  В кухне они насыпали в миску льда, нашли два стакана и поставили в морозильник очередную порцию воды для льда. Когда по старой дубовой лестнице они поднялись на второй этаж, Дикси Мансур заметила:
  — Я бы не хотела здесь жить.
  — Почему?
  — Слишком много воспоминаний.
  — Каких воспоминаний?
  — О событиях до моего рождения. Мне как-то не хочется думать, что до моего появления что-то происходило, — сказала она.
  В комнате Винса они поставили виски, лед, стаканы, орешки и печенье на комод орехового дерева. Книгу Винс положил на столик у кровати, рядом с лампой. Дикси Мансур огляделась, изучая обстановку, и спросила:
  — А где комната Эдера?
  — Дальше по холлу, — объяснил Винс, кидая кубики льда в стаканы, добавляя виски и направляясь в ванную, чтобы долить воды. Когда он вернулся, Дикси Мансур уже сидела на кровати, прислонясь к ее изголовью. Он протянул ей напиток и попросил: — Изложи мне все по порядку.
  Первым делом, она попробовала напиток.
  — Когда сегодня днем мы вернулись в Санта-Барбару, Парвис так и сел на телефон. Он сделал не меньше полудюжины звонков, может больше, и собирался звонить и дальше, когда зазвонил другой телефон — его личный.
  — Ну и?
  — И это был кто-то из них. Или он. Кто-то там.
  — Ты слышала их разговор?
  — Он выставил меня.
  — Но ты слышала его остальные разговоры.
  — Я слушала, что он говорил, но не то, что ему говорили в ответ.
  — Он жаловался на что-то?
  — Я слышала это только один раз.
  — Ты же говорила, что слышала его предыдущие разговоры.
  — Он лишь раз говорил по-английски. Все остальные разговоры он вел на фарси — ну, ты знаешь, по-персидски.
  — Что относительно вызова по его личному телефону?
  — Он начал по-английски.
  — И перешел на фарси?
  — Не знаю. Когда он выставлял меня, то продолжал говорить по-английски.
  — Но ты слушала, что звонивший обращался к нему по-английски, так?
  Она кивнула.
  — Что он говорил? Он что, начал со слов: «Привет, Ал, я нашел для тебя малышку»? Я хочу знать — что он точно говорил.
  — В чем дело? Ты что, не доверяешь ему?
  — Поскольку речь идет о моей голове, я проявляю заинтересованность.
  — Точно не помню, что он там говорил. Да ничего особенного.
  — Припомни как можно точнее.
  — Ну, после того, как на звонок ответили, он никого не спрашивал. Он начал со слов, что, мол, это я — разве что он сказал, то ли «Это я» или «Это я, Парвис». Затем сообщил, что у него есть исключительно ценная информация о каких-то официальных лицах в Южной Калифорнии, хорошо известных при всей их изолированности, которые хотели бы принять участие в судьбе двух их — кажется, он употребил слово «гостей» — намекая на то, что остальные — предполагаю, что он имел в виду Б.Д. и Сида — будут вознаграждены за их старания или риск или за что-то такое. Затем Парвис послушал какое-то время и сказал: «Миллион, не меньше, — и добавил: — Будь любезен, посмотри, что ты сможешь сделать», — и распрощался.
  — Во сколько раздался этот звонок?
  — Как я говорила, он меня выставил. А когда все кончилось, позвал обратно. Он сообщил мне, что установил контакт и очень важно, чтобы вы с Эдером знали о нем и были наготове. Но он не хотел звонить вам через оператора гостиницы. И поскольку он должен был оставаться у телефона, сказал мне, чтобы я поехала и рассказала вам с Эдером, что ему удалось установить контакт. Я спросила его, а что, если я не найду никого из вас, а он потребовал, чтобы я искала, пока не разыщу. В самом деле, где Эдер?
  — В Лос-Анжелесе.
  — Что он там делает?
  — Встречается кое с кем.
  — Когда он вернется?
  — Поздно.
  — А что, если я подожду его?
  — Где?
  Она похлопала по кровати.
  — Здесь… если твоя хозяйка не возражает.
  — Она не возражает.
  — Когда она возвращается?
  — Примерно к половине третьего.
  — Тогда у нас куча времени, — сказала Дикси Мансур, ставя стакан на столик. Затем стянула свитер через голову и бросила его на пол.
  Убедившись, что у нее есть все основания никогда в жизни не носить лифчиков, Винс сел рядом с ней, поставил свой стакан на ночной столик рядом с приемничком и поцеловал ее. Когда длинный поцелуй, благоухающий бурбоном, наконец, кончился, он, расстегивая свою рубашку, спросил:
  — Это тоже идея Парвиса?
  — А тебя что, волнует, если это и так?
  — Ни в малой мере.
  Глава двадцать восьмая
  После того, как «Цессна» приземлилась на грунтовую посадочную полосу какого-то частного аэродрома в миле или около того к югу от трассы, ведущей к Агуре, Джек Эдер решил, что лучше всего не проявлять интереса ни к владельцу этой полосы, ни к хозяину прекрасного новенького «Лендровера», который ждал их на поле с ключом зажигания, заткнутым за щиток.
  — Насколько я предполагаю, вы толком не знаете, где эта ферма для психов? — осведомился Мерримен, включая двигатель «Лендровера».
  — Я дал вам адрес.
  — В этих благословенных местах адрес часто ничего не значит.
  — Можем спросить кого-нибудь, — пожал плечами Эдер.
  — Я никогда не спрашиваю направления.
  — Почему?
  — Потому что никому нет никакого дела, куда я направляюсь.
  Когда Дорр, наконец, нашел искомую дорогу на карте фирмы братьев Томас, они пересекли автотрассу на Вентуру и направились к северу. Проехав около мили, Дорр свернул на узкую асфальтовую дорогу без обочины, которая вилась среди холмов. На коричневатых выжженных склонах бросались в глаза ярко-зеленые дубовые кущи. Но даже эти дубы с их могучей корневой системой, думал Эдер, выглядят изнывающими от жажды.
  Эдер удивился, не встретив изгороди вокруг санатория «Алтоид». С первого взгляда это место напоминало дорогой загородный клуб, в котором забыли разбить теннисные корты и площадки для гольфа. Тем не менее, некоторое подобие изгороди отгораживало примерно пятнадцать акров, но она, скорее, играла декоративную роль, будучи совершенно бесполезной против людей, кроликов, койотов или оленей, которые, по слухам, водились тут.
  Кто бы ни планировал ландшафт вокруг санатория, видно было, что он хотел сберечь как можно больше дубов. Гравийная дорожка, которая вела к главному входу в санаторный корпус, причудливо изгибалась, чтобы обогнуть, самое малое, девять старых деревьев, чьи стволы были побелены известкой.
  «Лендровер» остановился перед входной дверью, размеры которой наводили на мысль о небольшом подъемном мосте, и толстые филенки красного дерева украшали ряды медных гвоздей. Рядом с дверью висела блестящая медная пластинка, размерами не больше конверта, на которой были выгравированы мелкие черные буквы: «Санаторий „Алтоид“». Пониже, еще более мелкими, но более разборчивыми буквами, была еще одна надпись, которая вежливо приглашала «Звоните только один раз, будьте любезны».
  — Как вы думаете, сколько тут пробудете? — спросил Мерримен Дорр.
  — Час. Не больше.
  Дорр глянул на часы, изделие рабочего человека в стальном корпусе с узкой серебряной стрелкой, на которые Джек Эдер как-то обратил внимание.
  — Сейчас шесть пятьдесят пять, — сказал Дорр. — Я вернусь за вами точно в восемь. Устраивает?
  — Отлично. — Эдер вылез из «Лендровера» и, поднявшись по двум ступенькам, исполнил указание медной таблички, один раз нажав кнопку звонка.
  
  Даниель Эдер Винс, 35-летняя пациентка, страдающая душевным заболеванием, что сидела у дальнего конца стола в уютной комнате с большим живописным окном, в глазах Джека Эдера почти не отличалась от той его дочери, которую он видел в последний раз более пятнадцати месяцев назад. Стала лишь чуть бледнее, подумал он, и несколько заторможенная. Но по сути она не очень изменилась, как только что сообщил главный психиатр. Ровное и стабильное состояние, сказал он. Мы ожидаем, что скоро наступит заметный прогресс.
  Заняв место на другом конце стола, Эдер кивнул и улыбнулся дочери.
  — Как ты себя чувствуешь, Данни?
  Она улыбнулась ему в ответ и сказала:
  — Кто вы? Я вас знаю?
  — Я Джек.
  — Джек?
  — Джек Эдер.
  — Чувствую я себя хорошо, благодарю вас, Джек.
  — Это прекрасно. Тебе что-нибудь надо?
  — Нет. Не думаю. А что?
  — Келли шлет тебе свою любовь.
  — Вы имеете в виде мистера Винса?
  — Совершенно верно. Келли Винса.
  — Мистер Винс такой забавный человек. Он приезжает увидеться со мной каждый месяц, как мне кажется. Порой он представляется Келли Винсом, а иногда совсем другим. Как-то сказал, что он киноактер, но я ему, конечно, не поверила. — Она улыбнулась. — Он такой забавный.
  — У тебя бывают другие посетители?
  — Случается, что приходят койоты. И олени. Они подходят почти к этому окну, но койоты стараются не приближаться.
  Эдер кивнул, одобряя визиты представителей дикой природы.
  — Тебя навещал или звонил тебе Вояка Слоан?
  — Кто?
  — Вояка П. Слоан.
  — Что означает буква «П»?
  — Першинг.
  — Я его помню.
  — Значит, он в самом деле навещал тебя.
  — Он умер.
  — Да, я знаю.
  — До того, как я родилась.
  — Кто умер?
  — Джон Джозеф «Блекджек» Першинг. Родился в тысяча восемьсот шестидесятом. Умер в тысяча девятьсот сорок восьмом.
  Даниель Эдер Винс неторопливо поднялась со стула, сплетя перед собой пальцы рук, и Эдер подумал, что внезапно она стала похожей на тринадцатилетнюю девочку, а не на женщину 35-ти лет. Откашлявшись, она чуть приподняла подбородок и завела речитативом:
  — «У меня свиданье со смертью», сочинение Алана Сигера, родился в восемьсот восемьдесят восьмом, погиб в девятьсот шестнадцатом. — У меня свиданье со смертью, на чьей-то дальней баррикаде, когда в тенях и шорохах придет весна и аромат цветущих яблонь заполонит весь воздух… — Она застенчиво улыбнулась Эдеру. — Я знаю еще одно о войне, на которой дрался ваш друг генерал Першинг. Оно называется «На полях Фландрии».
  — Думаю, что и я его знаю, — сказал Эдер. — Оно тоже очень хорошее. Весьма трогательное.
  Сев на стул, она положила перед собой все так же сплетенные пальцы рук.
  — Мистер Винс еще приедет повидаться со мной? — спросила она. — Он такой забавный человек.
  — Не сомневаюсь, что приедет.
  — И вы тоже приедете ко мне?
  — Если хочешь.
  — Я должна подумать на эту тему. Вы не такой забавный, как мистер Винс, но я все же должна подумать. И мне так жаль вашего друга.
  — Какого?
  — Того, кто умер. Генерала Першинга.
  — Спасибо, Данни, — сказал Джек Эдер. — Это очень любезно с твоей стороны.
  
  Главным психиатром был 43-летний доктор Дэвид Пиз, дважды разведенный поклонник Юнга, которому принадлежало двадцать процентов акций санатория «Алтоид». На нем был легкий зеленый костюм; голова имела остроконечную форму и была украшена вьющимися редкими волосами и парой непроглядно-черных глаз, которые мигали так редко, что Эдер был готов поверить, будто они нарисованы на лице.
  — Доктор Алтоид по-прежнему работает с вами? — спросил он.
  Дэвид Пиз пододвинул стул поближе к столу, не мигая, пожевал губами и ответил:
  — Доктор Алтоид скончался семь лет назад.
  — Готов ручаться, умер он богатым.
  — Достаточно обеспеченным.
  — Сколько еще месяцев, за каждый из которых я плачу по шесть тысяч долларов, моей дочери еще придется провести здесь?
  — Мы не можем дать вам точное расписание, мистер Эдер.
  — Хотя бы предположение… пусть самое неопределенное.
  Доктор Пиз покачал головой, не спуская с лица Эдера немигающих глаз.
  — Если я выскажу предположение, вы сочтете его за предсказание. А если я ошибусь, вы, что вполне вероятно, запишете его на мой счет.
  — Она существует в своем мире, не так ли? Она плавает где-то в своей собственной вселенной.
  — Ее состояние значительно улучшилось.
  — Она не узнает даже родного отца.
  — Должно быть, у нее есть на то свои причины.
  — И своего мужа.
  — Она опознает мистера Винса. Но не как своего мужа. Она воспринимает его как безобидного эксцентричного человека, который посещает ее раз в месяц.
  — Вы можете вылечить ее?
  — Мы можем помочь ей. И мы уже, вне всякого сомнения, помогаем.
  — Что, если кончатся деньги?
  Эти слова заставили доктора Пиза мигнуть.
  — Это возможно?
  — Так как ее отец только что вышел из тюрьмы, ее муж отлучен от работы, а брат погиб, можете считать это вполне реальной возможностью.
  — А что относительно ее матери?
  — Ее мать не может позволить себе выкладывать семьдесят две тысячи в год.
  — Конечно, мы будем держать Даниель столько, сколько сможем себе позволить. И если выяснится, что у нас больше нет такой возможности, мы постараемся, если будет на то ваше желание, чтобы она продолжала лечение в одном из лучших медицинских учреждений штата.
  — Я не знаю, где имеются такие учреждения штата.
  — В некоторых уход лучше, чем в других… как и всюду.
  — Как долго штат сможет заботиться о ней?
  — До тех пор, пока не станет ясно, что она больше не представляет опасности ни для себя, ни для окружающих.
  — То есть, это может выясниться через неделю или дней через десять, не так ли?
  — Мне бы хотелось, чтобы вы не ловили меня на слове, мистер Эдер.
  Эдер встал.
  — Пятнадцатого числа, как обычно, я или Винс прибудем сюда с деньгами.
  Доктор Пиз тоже поднялся во весь рост, который, даже при его сутулости, составлял больше шести футов.
  — Все до последнего цента служит к ее вящей пользе, мистер Эдер.
  Несколько секунд Джек Эдер разглядывал немигающую физиономию Пиза, затем кивнул и сказал:
  — Думаю, никто из нас не хотел бы растить своих дочерей, чтобы их по горло пичкали таблетками, не так ли?
  
  Эдер ждал Мерримена Дорра в приемной санатория, которая напоминала холл очень дорогой загородной гостиницы. Откинувшись в глубоком удобном кресле, Эдер с горечью думал о своей дочери; он мечтал пропустить глоток виски и непрестанно размышлял об отрывочных буквах из записки Слоана: «П ДЭ О ВС ДВ». Но в голову ему не приходило ничего лучше первоначальной расшифровки: «Поговорить с Джеком Эдером в одиночку относительно Даниелы Винс».
  Точно в восемь часов он вышел из парадных дверей санатория и увидел подкативший «Лендровер». Сев рядом с водителем, Эдер повернулся, чтобы взять что-то с заднего сидения, и Дорр спросил:
  — Ну, как?
  — Паршиво, — ответил Эдер, занимая прежнее положение; на этот раз он держал в руках черную тросточку.
  — То есть, мы не остаемся на ночь?
  — Нет, — сказал Эдер, вращая ручку тросточки справа налево. — Мы возвращаемся.
  Не скрывая удивления, Дорр наблюдал, как Эдер свинтил ручку, снял серебряный колпачок, поднес к губам стеклянную емкость и сделал глоток. Когда в воздухе разнесся аромат виски, Эдер предложил тросточку Дорру, который отрицательно покачал головой.
  — Только не когда я в воздухе.
  — Отлично, — и Эдер сделал еще один глоток.
  После того, как они миновали каменные въездные ворота в конце дорожки, Мерримен Дорр приостановил «Лендровер», оглядел дорогу в оба конца и спросил:
  — Не хотите ли продать мне эту штуку?
  — Тросточку?
  — Тросточку.
  — Она уже обещана кое-кому.
  — Кому?
  — Сиду Форку.
  — Вот дерьмо, — ругнулся Дорр, нажимая на акселератор, и, набирая скорость, двинулся вниз по узкой асфальтовой дороге без обочины.
  Глава двадцать девятая
  Поскольку он приостановился, чтобы открыть банку «Будвайзера», третью за последние три часа, Айви Сеттлс чуть не упустил из виду розовый фургон, который, проскочив по Проезду Нобеля, двинулся к восточной границе Дюранго, где, скорее всего, его ждал выезд на дорогу США номер 101.
  Все эти последние три часа Сеттлс провел, курсируя по улицам Дюранго в своей машине и за счет своего личного времени. Он разыскивал розовый фургон водопроводчика, безуспешно рассчитывая, что удача позволит ему отделаться от чувства унижения и ярости, которые затопили его чуть ли не с головой после убийства Вояки Слоана.
  Пятидесятиоднолетний детектив почти убедил себя, что смерть Слоана — результат его ошибки. И рассудительность Сеттлса, которая, как и у большинства полицейских, была выше всякой критики, покидала его, когда в памяти у него всплывал тот маленький толстенький липовый водопроводчик Френсис. Ты дал ему уйти, Айви, говорил он себе. Ты, и никто иной. И тем самым вписал свое имя в историю этого городка. Айви Сеттлс? Он самый. Тот, кого Сид Форк выставил, потому что он годен только морковку дергать.
  Эти мрачные мысли, наконец, заставили Сеттлса наорать на свою 37-летнюю новобрачную, на которой он женился полгода назад, выскочить из их двухспального дома на Двенадцатой Норс, залезть в «Хонду» четырехлетнего выпуска, остановиться у магазина напитков, прихватить с собой полдюжины банок пива «Будвайзер» и три часа мотаться по Дюранго, дожидаясь, пока ярость утихомирится и чувство унижения покинет его.
  Он начал поиски розового фургона в 6.03 пополудни, оказавшись поблизости от Южнотихоокеанской. Начав отсюда, он перешерстил весь город вплоть до его восточной границы, объезжая каждый квартал и не обходя вниманием ни одной улицы. В 7.15 он оказался на границе города, где открыл еще одну банку с пивом и снова принялся за поиск, теперь уже с востока на запад.
  В 9.02 он снова оказался у восточной границы города и решил, что пришло время для третьей банки пива. В 9.03 он только вскрыл очередную банку, когда на глаза ему попался розовый фургон, который миновав пересечение с 25-й стрит, ехал по Проезду Нобеля.
  Сеттлс выкинул через окно полную банку с пивом, включил первую скорость и погнал «Хонду» вслед за фургоном. Переключая на вторую скорость, он открыл бардачок и вытащил оттуда свой «38-й спешиал». Сеттлс таскал с собой револьвер двадцать один год, но сейчас в первый раз поверил, что ему в самом деле придется стрелять в обыкновенного человека — в данном случае, в толстого вруна-водопроводчика. Мысль эта заставила утихнуть чувствам ярости и унижения и подняла его настроение до опасного предела возбуждения.
  У его «Хонды» не было сирены, но Сеттлс обзавелся красной мигалкой, и, врубая третью скорость, подключил ее к гнезду для зажигалки. Оказавшись от фургона не дальше чем в полуквартале, он включил красную мигалку и заметил, что они два квартала назад выскочили за восточную границу города. Здесь лежали заброшенные пустоши, где когда-то предполагалось разбить парк развлечений. Из остатков его теперь представляла интерес лишь гоночная трасса для гокартов, которая тоже оказалась в запустении, когда парк потерпел банкротство.
  Когда мигалка была пущена в ход, розовый фургон сбросил скорость, подрулил к обочине и остановился. Сеттлс притормозил машину в двадцати футах сзади и осторожно вылез из «Хонды», держа в правой руке револьвер, а в левой фонарик в фут длиной. Подходя к фургону со стороны водителя, он заметил, что буквы, магнитные присоски которых изображали «Френсис, водопроводчик», исчезли, так он и ожидал.
  Он был искренне удивлен, обнаружив, что водителем фургона оказалась темноволосая женщина лет 27 или 28; она смотрела на него широко открытыми глазами, которые сузились, когда в них ударил луч фонарика.
  — Поднимите руки над головой, чтобы я видел их и выходите, — приказал Сеттлс.
  Кивнув, женщина подняла руки так, чтобы они были у него на виду, и сказала:
  — Как я открою дверь, если я держу руки над головой, чтобы вы их видели?
  — Я сам открою, — и Сеттлс, сунув фонарик под правую подмышку, взялся за ручку двери, повернул ее, приоткрыв на пару дюймов, и отступил на четыре фута, держа дверь в луче света и под прицелом револьвера.
  Женщина медленно вышла из кабины, держа руки над головой ладонями наружу. На ней были джинсы и темно-красная рубашка с открытым воротом, через грудь которой шли белые буквы: «Снимаю всех и вся». На ногах у нее были серо-синие кроссовки без носков. Ее темно-каштановые волосы были коротко подстрижены и ростом она была почти с Сеттлса, пять футов и девять дюймов. Глаза ее, он отметил, были того цвета, которые он всегда называл «коровьи карие». Он также отметил, что, не будь она так перепугана, ее можно было бы счесть довольно привлекательной, почти хорошенькой.
  — Повернитесь налево и идите к задней части фургона, — сказал Сеттлс.
  По-прежнему держа руки над головой, она повернулась и сделала три шага, когда Сеттлс показал ей остановиться.
  — Повернитесь к фургону. — Когда она исполнила его указание, он заставил ее прислониться к нему. Когда она возразила, что борт слишком далеко, он цыкнул, что пусть она облокачивается любым образом. Она чуть не упала, но, придержавшись руками, застыла под углом чуть ли не в 60 градусов.
  Снова засунув фонарик подмышку, Сеттлс обыскал женщину с головы до ног, не обойдя вниманием ни ее грудь, ни бедра. Но делал он это быстро и бесстрастно, и женщина не дернулась, не возразила.
  — О‘кей, можешь выпрямиться.
  Женщина послушалась.
  — Могу повернуться?
  — Поворачивайся.
  Луч фонарика опять ударил ей в глаза. Моргнув, она прищурилась.
  — Как твое имя? — спросил Сеттлс.
  — Терри, — ответила она. — Терри Кэндлс.
  — Терри с «и»?
  — С «и».
  — Чем ты занимаешься, Терри?
  — Я фотограф.
  — Какого рода?
  — По свободному найму.
  — Как написано у тебя на рубашке, ты щелкаешь всех и вся.
  Она кивнула.
  — Где ты живешь, Терри?
  — В Санта-Барбаре.
  — Что делала в Дюранго?
  — Вроде бы скорости я не превышала.
  — Я спросил, что ты делала в Дюранго, Терри.
  — Выполняла заказ.
  — Для кого… для водопроводчика?
  — Какого водопроводчика?
  — Кого ты фотографировала в Дюранго, Терри?
  — Пару ребятишек. Я хорошо снимаю детей.
  — Где твое водительское удостоверение?
  — В машине. Хотите, чтобы я достала его?
  — Попозже. А теперь открой-ка заднюю дверь.
  — Она закрыта. Мне надо взять ключ.
  Подумав несколько секунд, Сеттлс покачал головой.
  — Давай посмотрим в самом ли деле она закрыта. — Он сделал ей знак фонариком, чтобы она подошла к тыльной стенке фургона.
  Ручка одностворчатой двери фургона располагалась слева. Сеттлс остановился в шести футах.
  — Открывай двери и если там кто-то есть, скажи, чтобы выходил.
  — Там внутри никого нет и дверь закрыта.
  — В любом случае потяни-ка дверь, Терри.
  Ее рука поднялась было к ручке и упала вниз.
  — В общем-то она не закрыта, — сказала Терри.
  — Медленно распахни ее настежь, — скомандовал Сеттлс.
  Вместо этого она распахнула ее рывком, вместе с дверцей переместившись направо. В луче света блеснули два ствола дробовика и безобразная физиономия Френсиса-водопроводчика, который стоял, согнувшись и придерживая дробовик у бедра. Айви Сеттлс замешкался лишь на десятую долю секунды, прежде чем нажать курок своего револьвера. Но к тому времени правый ствол дробовика выплюнул клуб пламени и заряд дроби опрокинул Сеттлса на спину. Когда он падал, его «спешиал» выстрелил в небо, где висела полная луна. Заряд дроби вырвал почти всю левую сторону его груди, и он умер прежде, чем тело опустилось на землю.
  Женщина, которая представилась под именем Терри Кэндлс, появилась из-за открытой двери фургона и снизу вверх посмотрела на толстого некрасивого человека, который порой выступал в роли ложного священника, а порой становился фальшивым водопроводчиком.
  — Я хорошо сработала, милый? — спросила она.
  — Сработала ты превосходно, — сказал человек, нажимая на курок, который выплюнул заряд из второго ствола дробовика.
  Глава тридцатая
  Тридцатидвухлетний биржевой маклер из Вентуры, направляясь на своем БМВ-325 в Дюранго, где предполагал более чем раскованно повеселиться в конце недели, говорил по сотовому телефону с одной из дам, которая должна была составить ему компанию, когда мимо, держа курс на восток, пролетел розовый фургон со скоростью никак не меньше 80 миль в час.
  Биржевой маклер не обратил на него внимания, продолжая говорить с женщиной, но через несколько минут, а точнее, в 9.11 вечера, он увидел два тела, мужчины и женщины, которые лежали на левой обочине Проезда Нобеля, на самом краю несостоявшегося парка развлечений. Неподалеку стояла «Хонда» с включенными фарами.
  Притормозив, чтобы присмотреться к двум телам, маклер бросил в трубку, поняв, что об уик-энде придется забыть, и помчался на полной скорости, пока не оказался у первой бензозаправки Дюранго. Тут он бросил четвертак в платный таксофон, набрал 911 и, отказавшись назвать себя, рассказал тому, кто ответил, об обнаруженных им двух телах, «Хонде» и пролетевшем мимо него на скорости розовом фургоне.
  Брокер мог связаться и по своему сотовому телефону, но он смутно припомнил — кто-то предупреждал его, что все звонки по номеру 911 немедленно фиксируются и отслеживаются или что-то такое. И поскольку он уже выполнил свою гражданскую обязанность, сообщив полиции о трупах, маклер не видел основания и дальше иметь отношение к этой истории в Дюранго, где он даже не проживал.
  Он двинулся на восток по Проезду Нобеля, держа путь к 101-й трассе; проезжая мимо тел, он бросил на них беглый взгляд. Когда они остались в миле позади, маклер еще раз по сотовому телефону связался с женщиной в Санта-Барбаре, упомянув, что скоро он предполагает оказаться по соседству с ней и не составит ли она ему компанию выпить и, может быть, что-нибудь перекусить. Женщина, не утруждаясь объяснениями или извинениями, сказала, что нет, спасибо, не составит.
  По пути домой в Вентуру, маклер слушал запись Линды Рондштатдт, исполнявшей песню Нельсона Риддла, ощущая не столько свою ущербность, сколько добродетельность.
  
  Шеф полиции Сид Форк сидел на крайнем стуле у стойки бара в «Синем Орле», поглощая чизбургер и запивая его дешевым пивом, когда Вирджиния Трис придвинула к нему телефонный аппарат. Форк взглянул на часы над стойкой. Они показывали 9.23 вечера.
  Услышав приветствие Форка, детектив Уэйд Брайант, непомерно выросший гном, представился и доложил:
  — Айви уложили из дробовика на Проезде, в двух кварталах за границей города. Вместе с ним ухлопали и какую-то женщину лет под тридцать. Она мертва. Вот такие дела. На месте осталась «Хонда» с включенными фарами.
  — На какой стороне дороги?
  — На южной. Шериф переговорил с каким-то анонимом по 911 и вызвонил нас. Парень, который звонил ему, рассказал о трупах и о розовом фургоне, который промчался мимо него к востоку, словно за ним черти гнались.
  — Что за женщина?
  — Удостоверения личности при ней нет. Но ей примерно лет двадцать семь-двадцать восемь, короткие каштановые волосы, карие глаза, рост пять-девять или десять, и на ней рубашка с надписью «Снимаю всех и вся». Выше пояса огромная дыра, все вырвано.
  — Вы сейчас на месте?
  — Мы с Джоем Хаффом. — Брайант помолчал. — И знаешь, что Сид? Я в первый раз увидел, как Джоя вырвало.
  — Я сейчас буду на месте.
  Положив трубку, Форк пододвинул телефон обратно к Вирджинии, которая спросила:
  — Что на этот раз случилось?
  — Айви Сеттлс.
  — Мертв?
  Форк кивнул.
  От этого известия морщинки на лице Вирджинии Трис углубились. Глаза наполнились слезами. Нижняя губа задрожала. Всхлипнув, она сказала:
  — Это не… неправильно.
  — Знаю, — сказал Форк. — Дай-ка мне ключ от твоего дома.
  — Зачем?
  — Затем, что мне нужно найти Винса, а если его нет дома, я предпочел бы ждать его внутри, а не в машине.
  — Он имеет какое-то отношение к Айви?
  — Какое-то. Но не то, что ты думаешь.
  
  Сид Форк догадывался, что ждет его, когда он увидел «Астон-Мартин», припаркованный перед освещенным викторианским фасадом. Вздохнув, он пристроил свою машину перед «Астон-Мартином», вылез, едва ли не кивнув знакомому синему «Мерседесу» Келли Винса, и двинулся по извилистой, выложенной кирпичом дорожке к парадным дверям.
  Чтобы войти в старый дом, он воспользовался ключом, врученным ему Вирджинией Трис. Внизу горело несколько светильников, быстро оглядев прихожую и кухню — всюду было пусто, Форк поднялся по дубовой лестнице на второй этаж и, миновав холл, оказался у дверей, из-под которых пробивалась полоска света.
  Он было поднял кулак, чтобы стукнуть в филенку, но передумал и четко постучал четыре раза, как и подобает полицейскому. Через секунду свет в комнате потух.
  — Черт возьми, да это я — Сид.
  Свет снова вспыхнул, и на пороге появилась Дикси Мансур, на который, насколько Форк успел заметить, не было ничего, кроме небрежно застегнутой мужской рубашки.
  — А мы-то думали, что явился Парвис с нравоучениями, — ухмыльнулась Дикси.
  — Еще бы.
  — Что случилось?
  — Я должен переговорить с Винсом.
  — Зачем?
  Прежде, чем Форк смог придумать ответ, в полуоткрытых дверях показался Винс в одних лишь трусах.
  — О чем переговорить?
  — Нам стоит кое-куда подъехать.
  — Куда?
  — Когда вы там окажетесь, узнаете, о чем пойдет речь.
  Лицо Винса застыло, стянув складкой рот и почти все остальные черты, кроме глаз, в которых появилось подозрительное выражение; в его вопросе скользнула тревожная нотка:
  — Это Эдер, не так ли? С ним что-то случилось.
  — Не Эдер.
  Сначала расправилось лицо Винса, потом он сам, и он чуть ли не улыбнулся.
  — Я только оденусь. — Он отошел от полуоткрытой двери, и Дикси Мансур протянула ему рубашку.
  Поблагодарив, Винс взял рубашку и из-за плеча посмотрел на Форка, который, прислонившись к косяку, рассматривал теперь совершенно голую Дикси с насмешкой и вожделением, и, как показалось Винсу, отчасти покровительственно.
  — Мы двинемся все вместе, Дикси. Так что накинь на себя что-нибудь, — сказал Форк.
  — Почему вместе?
  — Потому что, если ты тут останешься, то обязательно включишь сигнал тревоги, и копы будут тут через четыре, может, пять минут и арестуют тебя за проникновение со взломом или за грабеж, а Парвису придется ехать из Санта-Барбары, вносить за тебя залог и, если у него хватит сообразительности, учить тебя уму-разуму.
  — Что за сигнал тревоги? — спросила она.
  — Если ты не пользуешься ключом, чтобы входить или выходить, то незаметно для себя включишь сигнал тревоги.
  — Все не могу понять, что за спешка, — сказала она, поднимая с пола свой синий вязаный свитер и натягивая его через голову.
  — Спешка потому, что я тороплюсь, — бросил Форк.
  — Будет куда цивилизованнее, — проворчала Дикси, влезая в белые штаны, — если первым делом мы что-нибудь выпьем.
  Форк не стал утруждаться ответом. Келли Винс, на котором уже были брюки, рубашка и башмаки, сказал, что он готов ехать.
  — Секундочку, — остановила их Дикси и, встав на колени рядом с кроватью, достала из-под нее свои белые трусики-бикини, скомкав, сунула их в сумочку и, поднявшись, сказала: — О‘кей. Двинулись.
  Глава тридцать первая
  Шеф полиции и его два детектива, которые когда-то расследовали убийства в Детройте и Чикаго, не сводили глаз с Винса, пока он рассматривал тело женщины в темно-красной рубашке с белыми буквами: «Снимаю всех и вся».
  — Знаете ее? — спросил Форк.
  — Не уверен, — сказал Винс, не отводя глаз от женщины.
  — Что значит «не уверен»?
  Винс глянул на Форка.
  — Это значит, что я видел ее лишь один раз. В Ломпоке. Она была той, что распахнула заднюю дверь розового фургона и сфотографировала меня и Эдера.
  Форк понимающе кивнул, словно слова Винса служили подтверждением его собственной версии, повернулся к Брайанту и спросил:
  — Что ты обо всем этом думаешь, Брайант?
  Тот задумчиво дернул мочку правого уха, покачал головой и сказал:
  — Я думаю, что мы слишком наехали на Айви сегодня днем в гостинице. Вроде бы обвинили его в недостатке преданности. Я думаю, это так на него подействовало, что он забрался в свою машину, купил полдюжины пива и отправился в одиночку искать розовый фургон, который, в конце концов, и обнаружил. Думаю, что с помощью фонарика, проводка от которого все еще подключена к его машине, он решил глянуть, что там внутри фургона. Думаю, что вела его девушка. Думаю, Айви заставил ее открыть задние двери. И думаю, что там сидел тот самый водопроводчик с дробовиком наизготовку. Я знаю, что Айви получил заряд в грудь, но не знаю, удалось ли ему кого-то подстрелить. Думаю, что водопроводчик то же самое сделал с девушкой, выпалив в нее из второго ствола, может, лишь для того, чтобы она молчала. — Брайант нахмурился и сказал: — Вот что я думаю.
  Форк повернулся к лысому черному детективу.
  — Джой?
  — То же самое… если не считать, что меня вывернуло.
  Кивнув, Форк дал понять, что он может продолжать.
  — И сравнить нельзя с тем, что видишь иной раз в Чикаго. Меня замутило от того, что я понял — если найду этого гребаного подонка, даже не буду стараться его задерживать.
  — Просто размажешь его по стенке? — предположил Форк.
  — Сам понимаешь. Дело в том, что я никогда раньше не сталкивался с таким бредом, почему меня и затошнило. Но когда я выблевал за «Хондой» Айви, я все равно почувствовал себя рехнувшимся, да и сейчас у меня такое же ощущение.
  — А у кого его нет? — Форк перевел взгляд на убитую женщину и снова на Хаффа. — Выясни, сможешь ли узнать, кто она такая.
  Когда Хафф на корточках присел у тела, и на лице его появилось рассеянное выражение, как у служителя морга, Форк услышал глухое урчание мотора «Астон-Мартина», едущего на второй скорости. Повернувшись, он увидел одного из полицейских в форме, который, пригнувшись, всматривался в кабину английской машины. Резко выпрямившись, как чертик, выскакивающий из коробочки, он сделал ей рукой знак остановиться.
  «Астон-Мартин» оказался по соседству с «Хондой» Айви, огни которой еще горели. С водительского места вылезла Дикси Мансур, а с места пассажира показалась мэр Б.Д. Хаскинс. На Дикси по-прежнему были синий свитер и белые брюки. На мэре темно-синий костюм, который был бы как нельзя кстати на поминках или похоронах.
  Форк отметил, что полные губы Хаскинс — на этот раз совершенно не тронутые губной помадой — стянулись в узкую мрачную линию. Но выражение ее лица меньше всего говорило о потрясении или сочувствии. Он увидел на нем то озверение, с которым она воспринимала грязные лужи, выжженные лесные пустоши, выбоины на асфальте и политическое предательство.
  Уэйд Брайант и Джой Хафф тоже увидели и узнали этот взгляд; пробормотав Форку, что они должны выяснить, не нашел ли полицейский чего-то толкового, они растворились в ночи. Сиду Форку не осталось ничего иного, как принять на себя обвинение мэра.
  — Я снова забыл тебе позвонить, Б.Д., и я ужасно извиняюсь.
  Остановившись в ярде от Форка, мэр первым делом внимательно осмотрела его с головы до ног, а затем холодным вежливым тоном произнесла:
  — Все в порядке, шеф Форк. Позвонили другие. Среди них ЮПИ, «Ассошиэйтид Пресс» и «Рейтер». Похоже, им очень хочется узнать о наших четырех убийствах за два дня. Кроме того звонила миссис Айви Сеттлс, услышав об убийстве своего мужа, и с радио Лос-Анжелеса. Она ужасно… как бы это выразиться?.. расстроена. Но к тому времени я уже могла ответить хоть на часть ее вопросов, потому что меня более-менее ввел в курс дела шериф Коутс. Ты же знаешь, какой он дотошный, Чарли Коутс.
  Шеф полиции не без оснований решил, что самым умным с его стороны будет только кивнуть.
  — Шериф Коутс интересуется, не послать ли ему нам в помощь группу, которую он называет отрядом особого назначения, — продолжила Хаскинс. — Похоже, он считает, что наш департамент полиции не справляется со своими обязанностями или, как он выразился, «у него кишка тонка справиться с четырьмя убийствами за два дня». Шериф Коутс считает, что если и дальше в Дюранго дела пойдут таким образом, я скоро окажусь в пятичасовой сводке новостей Си-Эн-Эн, распятая между разборками банд в Лос-Анжелесе и стычками палестинцев с израильтянами. И шериф Коутс отнюдь не уверен, что Дюранго нужна такая слава. Что ты думаешь, шеф Форк? Так приглашать отряд особого назначения?
  По всей видимости, не сомневаясь в ответе Сида Форка, Б.Д. Хаскинс, миновав его, подошла к телу Айви Сеттлса. Несколько секунд она, закусив нижнюю губу, смотрела на него, а затем, отмерив еще пять или шесть футов, уставилась на мертвую женщину.
  — Кто она, Сид?
  Форк посмотрел на Келли Винса.
  — Расскажите ей, — попросил он и, подойдя, к «Хонде», просунул руку в открытое окно, чтобы выключить фары.
  — Вы знали ее? — спросила мэр Хаскинс Винса.
  Винс покачал головой.
  — Это та, что сфотографировала меня с Эдером в Ломпоке… и, скорее всего, вас с Форком.
  — Тот самый таинственный фотограф. — Она снова посмотрела на убитую женщину. — Известно, кто убил ее?
  — Они думают, что невысокий толстенький человечек, который был священником, когда убил Норма Триса, водопроводчиком, когда заколол Вояку Слоана, и Бог знает, кем еще, когда пристрелил этих двух.
  — Тедди, — сказала она.
  — Тедди Смит. Или Джонс. Как бы он себя ни называл.
  Мэр перевела взгляд на пустошь, прикрыла глаза, набрала в грудь воздуха, слегка шевельнула губами, выпустила из груди воздух и сказала:
  — Я только что подсчитала похороны, на которых мне придется присутствовать на следующей неделе — спасибо Тедди.
  — Три. — Бросив на тело женщины беглый взгляд, Винс добавил: — Может, даже четыре.
  — Я прикидываю, сколько сюда слетится репортеров?
  — Как всегда, с избытком.
  — А они нам меньше всего нужны… с их вынюхиванием.
  Присмотревшись к мэру, Винс пришел к определенному заключению и спросил:
  — Дикси вам еще не рассказывала? В противном случае, мы бы с вами говорили не о реакции прессы.
  — Что она мне не рассказывала?
  — Парвис Мансур установил контакт.
  Мэр стремительно повернулась и едва ли ни гаркнула на свою сестру, которая, стоя рядом с «Хондой», непринужденно болтала с насупленным Сидом Форком. Медленно повернувшись, Дикси Мансур, сопровождаемая Форком, двинулась по направлению к Хаскинс и Винсу, бросив на мертвого Айви Сеттлса равнодушный взгляд и почти не обратив внимания на труп женщины-фотографа.
  — Мистер Винс сказал мне, что Парвис установил контакт, — сказала мэр.
  Ее сестра кивнула.
  — Ты забыла сказать мне. Или Сиду.
  — Я не забыла, — возразила Дикси. — Парвис сказал, чтобы я передала это Эдеру или Винсу. Эдера не было в городе, так что я рассказала Винсу. Я стараюсь делать все, как мне говорит Парвис. Так куда проще жить.
  — Он же не говорил тебе, чтобы ты не рассказывала Сиду или мне?
  — Нет. А зачем?
  Вместо ответа мэр повернулась к шефу полиции.
  — Мы с тобой должны тут же на месте решить, будем ли вызывать отряд особого назначения Чарли Коутса.
  Отвернувшись, Сид Форк бросил взгляд на другую сторону Проезда Нобеля, на того самого молодого полисмена, который махал «Астон-Мартину». Теперь он что-то втолковывал остолбеневшим пассажирам «Тандерберда».
  — Ну? — повторила она.
  — Если ты пригласишь Чарли Коутса и его команду, то я ухожу, — сказал Сид Форк по-прежнему глядя на юного полисмена.
  — Не угрожай мне, Сид.
  — Это факт, а не угроза.
  Прежде, чем мэр успела принять решение, что могло иметь непоправимые последствия, вмешался Келли Винс.
  — Хотите услышать профессиональный совет?
  — От вас? — спросила она.
  Винс одарил ее мальчишеской улыбкой, полной очарования, которая, как знал Джек Эдер, многих вводила в заблуждение.
  — Отлучено от профессии мое тело, но не мои мозги.
  — Прошу прощения, — сказала она и оглянулась. — Куда отойдем?
  — В мою машину, — предложил Сид Форк.
  — Хотите, чтобы и я пошла? — спросила Дикси Мансур.
  — Нет, — ответила мэр. — Не хотим.
  — Ну и хорошо, — бросила Дикси и направилась через дорогу к молодому полисмену, который продолжал управлять движением проезжающих машин.
  
  Мэр и шеф полиции расположились на заднем сидении четырехдверного седана. Дисквалифицированный юрист занял место спереди, повернувшись вполоборота из-за рулевого колеса и положив правую руку на спинку переднего сиденья.
  — Не отказывайтесь от услуг шерифа, — без предисловий начал Винс. — Введите его в заблуждение. Когда появится пресса, скажите, что можете уделить им не больше десяти минут, но потяните это время до получаса. Изобразите печаль, потрясение, ужас и гнев в адрес убийцы. Когда они спросят относительно мотивов, изобразите полное недоумение, но намекните, что арест преступника неминуем. Пригласите их на похороны. Все время давайте понять, что Дюранго предполагает расти и нужны инвестиции — пока их не затошнит. Наконец, созовите пресс-конференцию, вы двое, и повторите им еще раз все, что вы уже говорили.
  — Надоесть им до смерти, так? — уточнил Форк.
  Винс кивнул.
  Хаскинс согласилась без особого энтузиазма:
  — Мы не можем вечно отстранять Коутса, потому что он будет стоять насмерть. И поскольку мы не успели перехватить убийцу, нам придется прибегнуть к нему и его группе особого назначения.
  — Как относительно юрисдикции? — спросил Винс.
  — Мы в двух кварталах за чертой города, — сказал Форк, — так, что убийство моего детектива подлежит его юрисдикции.
  — Скажите шерифу, что он может высылать свою группу к четвертому июля, — сказал Винс. — Через неделю, начиная с понедельника.
  — Почему с четвертого? — спросила Хаскинс.
  — Потому что, если Мансур к этому дню не успеет заключить сделку, она так и не будет заключена. И пусть даже он будет ручаться, что продолжает договариваться, мы с Эдером не будем иметь к ней отношения.
  Видно было, что Сиду Форку не понравилась конечная дата. Он глянул на Винса, потом на мэра, расправил седоватые усы резким движением большого пальца и заявил:
  — Если группа особого назначения шерифа появится тут четвертого июля, ты, Б.Д., можешь забыть о перевыборах восьмого ноября.
  — Господи, — сказал Винс. — Так вытащите ее пятого.
  Форк с удовлетворением кивнул.
  — Пятого лучше.
  Б.Д. Хаскинс через окно бросила взгляд на свою сестру, которая болтала с молодым полисменом.
  — В сущности, не имеет значения, четвертого или пятого, Сид.
  — Черта с два не имеет.
  Мэр обратилась к нему голосом, в котором чувствовалась легкая усталость и бесконечное терпение. Голос учительницы, подумал Винс.
  — Чарли Коутс не горит желанием посылать группу особого назначения, чтобы помочь нам найти убийцу. Он хочет пустить ее в ход, чтобы заглянуть во все наши темные уголки и все поставить на уши.
  — Да пусть его, — отмахнулся Форк. — Мы с тобой, Б.Д., никогда и цента не получали от этой задумки с убежищем. Все шло городу — до последней монетки.
  Она грустно улыбнулась ему.
  — Это ты и собираешься выдать Чарли Коутсу и его отряду особого назначения, Сид?
  Глава тридцать вторая
  Сидя за рулем «Мерседеса», застывшего у края выщербленной посадочной полосы некогда муниципального аэропорта Дюранго, Келли Винс дожидался посадки «Цессны» и жалел, что не прихватил с собой печенье «Бэби Рут».
  В 9.58 он услышал гудение двигателя «Цессны», когда та закладывала вираж над самым полем. Прикинув, что она идет на высоте 200–300 футов, Винс включил фары машины на полную мощность. В 10.02 он увидел, как Мерримен Дорр приземлился на три точки.
  «Цессна», подрулив, остановилась футах в семидесяти пяти от «Мерседеса», но Дорр не выключал двигатель, пока Джек Эдер выбирался из салона и, обогнув по широкой дуге вращающиеся лопасти, быстро подошел к «Мерседесу», помахивая черной тросточкой. И еще до того, как Эдер оказался в машине, «Цессна», развернувшись, помчалась по дорожке и, оторвавшись от земли, исчезла в ночном небе.
  Когда Эдер расположился рядом, Винс выключил фары и спросил:
  — Ну, как она?
  — Примерно, как ты и говорил.
  — Она узнала тебя?
  — Нет.
  — Что еще?
  — Она считает тебя очень забавной личностью, — горько усмехнулся Эдер, после чего отвинтил ручку, вытащил пробку и молча предложил емкость Винсу, который вздохнул перед тем, как отпить глоток.
  Вернув выпивку Эдеру, Винс сказал:
  — Мансур установил контакт.
  — Он сообщил с кем?
  — Он передал это Дикси, но похоже, она больше ничего не знает.
  — Что еще?
  — Ну, объявился и Тедди, тот священник-водопроводчик.
  — Поймали его? — со слабой надеждой спросил Эдер.
  — Нет, не поймали, но он убил парня Сида, того, что работал по мошенничеству в Далласе, Айви Сеттлса.
  — Когда?
  — Примерно час назад. Они считают, что он уложил и женщину-фотографа, которая снимала нас в Ломпоке.
  — Ну, и дерьмо, Келли, — ругнулся Эдер и погрузился в молчание. Винсу, похоже, тоже нечего было добавить и молчание длилось, пока Эдер не сказал: — Давай все с начала. Все.
  — Хорошо.
  Винсу потребовалось минут пятнадцать, чтобы все изложить. Он начал с покупки пачки печенья, орехов, виски и романа в бумажной обложке и завершил мрачным предположением Б.Д. Хаскинс относительно целей, которые преследует шериф, предлагая услуги своего отряда особого назначения.
  Эдер слушал, не задавая вопросов, пока не убедился, что Винс завершил повествование. Затем спросил:
  — Ты знаешь, что мне пришло в голову?
  — Пересмотрел точку зрения? — предположил Винс.
  — Именно так.
  — Расскажи мне о Данни, а потом мы вернемся к твоей изменившейся точке зрения.
  — Ну, она не отличает меня от Адама и считает тебя довольно забавным, но безобидным джентльменом.
  — Что насчет Вояки Слоана?
  — Я сделал ошибку, задав ей этот вопрос, и она немедленно же захотела узнать, что означает буква «П» в его имени. Я назвал ей Першинга, и она внезапно вернулась памятью в старшие классы, вспомнила первую строфу «У меня свиданье со смертью» и спросила, не хочу ли я выслушать стихи о маках, что цветут на полях Фландрии.
  Прикрыв глаза, Винс спросил:
  — С кем из врачей ты говорил?
  — С Пизом. Он считает, что, пока мы присылаем шесть тысяч в месяц, здоровье Даниель неуклонно будет идти на поправку. Когда я спросил его, что с ней будет, если деньги вдруг иссякнут, он сказал, что позаботится, дабы поместить ее в одну из лучших психиатрических больниц штата, где ее продержат недельку или дней шесть. Я сказал ему, что Данни не очень смахивает на завзятую потребительницу лекарств.
  — Нет, — согласился Винс, открывая глаза, — не смахивает. — Пальцами правой руки он побарабанил по рулевому колесу и спросил: — Осталось еще в сосуде?
  — Конечно, — заверил Эдер, протягивая ему тросточку.
  Сделав еще один глоток бурбона, Винс откашлялся и вернул ее Эдеру.
  — Значит, ты считаешь, что связи между ней и Воякой Слоаном не прослеживается?
  — Никакой.
  — То есть, Данни, скорее всего, не имеет отношения к буквам ДВ в записке Слоана.
  — Скорее всего.
  Рассеянно глядя в ночную тьму, которая начиналась сразу же за капотом «Мерседеса», украшенного трехлучевой звездой, Винс снова забарабанил по рулевому колесу. Наконец, он прекратил свое занятие и сказал:
  — А что ты думаешь о Венейбл?
  — О ком?
  — Дикси Венейбл.
  Эдер закусил нижнюю губу, которая была готова отвалиться от изумления, и затем выдохнул:
  — Иисусе. Да это же ее девичья фамилия.
  — И к тому же под ним ее знал Вояка Дикси.
  Эдер подозрительно взглянул на Винса.
  — И когда же тебе все это пришло в голову?
  — Только что.
  — С кем же мы поделимся этим блистательным открытием? С Дикси? С ее мужем? Может, с шефом полиции?
  — Ни с кем.
  
  Когда Вирджиния Трис подошла к их столику и сказала: «Вам звонят», Винс доканчивал бокал дешевого пива, которым запивал чили, в котором, как ему показалось, было слишком много тмина и слишком мало чили. Эдер, рот которого был набит ветчиной, луком и помидорами, лишь беспомощно пожал плечами, а Винс спросил:
  — Кого просят подойти?
  — Любого из вас.
  — А кто звонит?
  — Он не назвался, — ответила Вирджиния Трис и вернулась к своим обязанностям.
  Когда Винс оказался у стойки, она уже пододвинула аппарат поближе к последнему стулу, который отстоял за четыре места от ближайшего посетителя. Винс кивнул ей в знак благодарности, снял трубку и поздоровался.
  — Мистер Эдер?
  — Это Винс.
  — Отлично. Это я, Парвис Мансур.
  — Ясно.
  — Я звоню из платного таксофона в Санта-Барбаре, так что учтите, что мне приходится кидать в него четвертаки.
  — Откуда вы узнали, что мы здесь?
  Винс услышал, как Мансур глубоко вздохнул.
  — Логика и удача. Я нашел вас по четвертому номеру.
  — Просто интересно.
  — Дикси передала вам и мистеру Эдеру мое послание?
  — Да.
  — Проинформировала ли она Б.Д. и Сида?
  — Да.
  — Хорошо. Примерно двадцать одну минуту назад, мне позвонили по моему личному засекреченному номеру, который больше не является секретным, поскольку связывались из таксофона.
  Припоминая, когда он в последний раз слышал слово «поскольку», Винс поинтересовался:
  — Этот звонок от того же самого лица?
  — Да. На этот раз была предложена встреча, или, я бы сказал, на ней прямо настаивали.
  — Когда?
  — Четвертого июля. Вас и мистера Эдера это устраивает?
  — Со временем все в порядке. Что относительно места?
  — Как мы обговаривали, это должно быть место, куда вас можно заманить. Но я хочу сказать, что это, конечно, не полянка под деревом.
  — Правильно.
  — У вас есть какие-то предложения? Если нет, они имеются у меня.
  Винс уже не раз прикидывал, в каком месте они с Эдером будут проданы за миллион долларов. Первым делом перед глазами у него всплыла дверь с алюминиевой сердцевиной, обшитая стальными листами, но решил, что благоразумнее сперва выслушать предложение Мансура.
  — Так что вы предлагаете?
  — «Кузину Мэри». Главным образом, из-за ее расположения и полной безопасности.
  — Неплохо.
  — Отлично. Я рад, что вы согласны.
  — Кто звонил вам, Парвис? — спросил Винс, в первый раз назвав Мансура по имени.
  — Тот же самый, что связывался со мной оба раза. По всей видимости, американец: голос — высокий тенор, без следов какого-то регионального акцента, во всяком случае, я такового не заметил.
  — Откуда он получил ваш номер телефона?
  — Я решил, что лучше его об этом не спрашивать.
  В наушнике раздался звук зуммера, и голос оператора предупредил звонившего, что надо бросить дополнительные пятьдесят центов. Винс услышал, как звякнули монетки.
  — Вы еще слушаете?
  — Еще слушаю. Вы обговаривали с ним цену?
  — Да, конечно, и он без возражений согласился.
  — Даже не пытался поторговаться?
  — Ни словом.
  — Это странно.
  — Я тоже так подумал, почему и подчеркнул, что никаких переговоров не будет, пока мы точно не обговорим сумму.
  — То есть, пока не сосчитаете деньги?
  — В сущности, да.
  — И что он ответил?
  — Он сказал, что, мол, нет проблем.
  — Что-нибудь еще?
  — Кстати, Дикси не говорила, куда она направилась после того, как оставила вас?
  — Когда я в последний раз видел ее, она была со своей сестрой.
  — Хорошо. Просто великолепно. Вы можете звонить Б.Д. и Сиду и рассказать им о развитии событий.
  — Хорошо.
  — В таком случае, спокойной ночи, мистер Винс.
  — Спокойной ночи, — ответил Винс, и, поймав взгляд Вирджинии Трис, кивком головы дал ей понять, чтобы она подошла к нему.
  — У вас есть домашний телефон мэра? — спросил Винс.
  — Его нет в справочнике.
  — Я знаю.
  Вирджиния Трис подняла глаза к потолку, перевела взгляд на Винса, и по памяти назвала цифры. Когда Винс, поблагодарив ее, начал набирать номер, она вернулась к себе на место.
  Мэр ответила «Алло» после третьего звонка.
  — Это Келли Винс.
  — Видимо, вы набрали неправильный номер, — ответила Б.Д. Хаскинс и повесила трубку.
  Глава тридцать третья
  Оборвав разговор с Винсом, мэр вернулась в свое кресло коричнево-шоколадной кожи и с извиняющимся видом улыбнулась Чарли Коутсу, сидевшему на кушетке выпуска 1930 года неподалеку от Сида Форка.
  Стесняясь своего среднего роста, который он считал явно недостаточным по стандартам Южной Калифорнии, 42-летний шериф расположился на самом краю дивана, занимая своей задницей не более шести квадратных дюймов ее, в его обычной позе — наклонившись чуть вперед, руки на коленях, пятки приподняты — словно готов сорваться с места и пуститься в погоню.
  В полный рост шериф казался ни высоким, ни маленьким, может быть, из-за своих блестящих черных ковбойских сапожек с каблуками в полтора дюйма. Когда репортеры выяснили, насколько пристрастно он относится к своему росту, то с удовольствием спрашивали его об этом, и шериф неизменно отвечал: «Точно как Стив Маккуни в натуре и босиком — пять футов десять с четвертью дюймов.»
  Когда Б.Д. Хаскинс снова заняла место в своем удобном кожаном кресле, 28-летний заместитель шерифа, шести футов трех дюймов ростом, спросил, часто ли к ней звонят по ошибке. Заместитель, Генри Квирт, занимал единственный стул в гостиной, действительно напоминавший стул, а не кресло, и ему приходилось сидеть, подтянув колени чуть ли не до груди. Заместитель на низеньком стуле присутствовал на этой поздней вечерней встрече в доме мэра не только потому, что отвечал за тот участок округа, который начинался за границей Дюранго, но и потому, что шериф Коутс решил: наличие живого свидетеля может оказаться полезным — если не бесценным.
  Мэр ответила на вопрос заместителя шерифа относительно неправильных звонков репликой, что да, порой случаются. Шериф же сказал, что, хотя он не может этого доказать, но ему кажется, что по номерам, не указанным в справочниках, по ошибке звонят куда чаще, чем по тем, что имеются в списках. Мэр спросила, не может ли она предложить ему и его заместителю что-нибудь выпить, может быть, пива.
  — Ни капли, Б.Д., но благодарю вас.
  — А я бы выпил пиво, — сказал Сид Форк, поднимаясь с дивана. — Но я сам его принесу.
  — Уж если ты найдешь его, Сид, я бы не отказался, — попросил Коутс.
  Форк глянул на заместителя Квирта.
  — Генри?
  — Нет, спасибо.
  Когда Форк направился на кухню, шериф Коутс извинился, что ввалился так поздно.
  Мэр глянула на часы.
  — Только десять сорок восемь.
  — Но мне так и так надо было быть в Дюранго… просто ужасно, что произошло с Айви Сеттлсом. Поверить не могу. Как его жена приняла известие?
  — Тяжело.
  — Если я хоть что-то могу сделать… — Коутс оставил висеть в воздухе свое предложение, по мнению Хаскинс, совершенно бессмысленное.
  — Очень любезно с вашей стороны.
  — Но подлинная причина, по которой я так поздно заглянул к вам, Б.Д. — настоятельная необходимость немного поговорить о политике.
  — С кем?
  — Ну как же… конечно, с вами.
  Хаскинс сохраняла на лице вежливое выражение, а голос бесстрастным.
  — Сид, скорее всего, тоже захочет принять участие.
  — Чему я не удивлюсь.
  Они сидели, пока Форк не вернулся с двумя вскрытыми банками пива, одну из которых протянул Коутсу.
  — Стакан нужен, Чарли?
  — Чего ради?
  Хаскинс подождала, пока Форк снова не занял место на диване и не сделал несколько глотков, лишь после чего сказала:
  — Чарли хочет немного поговорить о политике.
  Форк, повернувшись, уставился на шерифа, словно видел его в первый раз. Он изучил его блестящие сапожки, плотные брюки светло-коричневого сукна, зеленую рубашку от «Вийелы», подчеркивающую плоский живот, выпуклую грудь шерифа и плечи, которые выглядели в ярд размером.
  Медленный изучающий взгляд шефа полиции добрался до лица шерифа с упрямым подбородком, мрачной складкой губ, самодовольным носом, на который никогда не ложился загар, и, наконец, до глубоких глаз, настойчиво требующих ответа. Венчала эту конструкцию шапка темно-каштановых тронутых сединой волос, которые каждые семь дней подравнивались по фасону, принятому в корпусе морской пехоты.
  — О политике? — в завершение осмотра переспросил Форк. — Господи, Чарли, да в этом году у тебя не будет ни одного соперника.
  Чарли кивнул, уставившись в пол, чтобы подчеркнуть серьезность того, что он собирается сказать, и, подняв глаза, быстро глянул сначала на Форка, а потом на Хаскинс.
  — И то, что я скажу, не должно выйти за пределы этих стен.
  — Слова не вымолвлю, — сказал Форк, — если только это пойдет мне на пользу.
  Лицо Коутса до последней морщинки, кроме рта, расплылось в улыбке.
  — Никак, ты и в сорок лет остаешься весельчаком, Сид, точно?
  — Мне тридцать девять. И прежде, чем ты вваливаешься в чей-то дом, тебе стоило бы выяснить, можно ли тут доверять кому-то или нет.
  — Б.Д. знает ответ на это, не так ли, Б.Д.?
  — К делу, Чарли, — попросила мэр.
  Коутс еще сполз с края кушетки, склонился к Хаскинс еще на дюйм и заговорил приглушенным тоном.
  — Старик Слуп собирается в девяностом году отказаться от поста главы округа.
  — Зачем?
  — Чтобы соблюсти чьи-то другие интересы.
  Мэр покачала головой.
  — На следующей неделе Билли Слуп отпразднует — или по крайней мере, отметит — свой шестьдесят восьмой день рождения. Эти функции он осуществлял четырнадцать лет, и ничьих иных интересов соблюдать не собирается. Так что вы имеете к нему, Чарли?
  — Достаточно.
  — И почему вы сообщаете мне об этом?
  — Потому что я собираюсь претендовать на его пост и хочу, чтобы вы знали об этом.
  — Когда вы собираетесь сообщить об этом?
  — Через два дня после выборов — десятого ноября.
  — Почему именно в этот день?
  — Потому что Билли пообещал мне, что десятого ноября он объявит о своем отказе переизбираться в девяностом году и таким образом я получу преимущество перед всеми прочими.
  — И вы хотите моей поддержки?
  — Конечно, хочу, Б.Д.
  — Вы же знаете, что я не поддерживаю никого вне пределов города.
  — Думаю, что вы можете сделать и исключение.
  Мэр вздохнула.
  — Кончайте нести ахинею, Чарли. Что вам на самом деле нужно?
  — Я хотел бы помочь вам очистить Дюранго.
  — Он не грязен, — сказал Форк.
  Шериф повернулся к шефу полиции.
  — А четыре убийства за два дня? А серийный убийца на свободе? Если тут убьют еще кого-нибудь, нас станут называть калифорнийским Бейрутом. Я могу бросить сюда свои силы особого назначения, и они прищучат этого подонка максимум за десять дней, Сид, а может даже и семь.
  — Не очень быстро, — усмехнулась мэр.
  — Не улавливаю вашу мысль, Б.Д.
  — Все очень просто. Дюранго обладает независимым муниципалитетом, в распоряжении которого находятся собственные силы охраны порядка.
  — Я не нуждаюсь в уроках гражданского права.
  — Политики, а не гражданского права. Вы же сами сказали, что хотите немного поговорить о политике, что я и делаю. Давайте начнем с Дюранго. Я являюсь в нем избранным мэром, который считается и главой исполнительной власти. Это я. Шеф полиции, что сидит рядом с вами, нанят мною. Сид Форк. Я наняла его с одобрения городского совета, и он отчитывается передо мной. Это означает, что силы охраны порядка находятся полностью под моей ответственностью. С этой целью я и избрана на данный пост, и, если мне эти обязанности окажутся не по силам, город выберет другого мэра, который справится с ними. Но если я приглашу шерифа и его силы наводить порядок, то есть сделать то, чем должны заниматься шеф полиции и я, то у самого равнодушного избирателя закопошится мысль, что Б.Д. Хаскинс и Сид Форк не способны обеспечить закон и порядок. Эта мысль даже самому тупому избирателю даст веские основания голосовать за другого мэра, который наймет другого шефа полиции. Вы следите за моим изложением?
  Коутс только кивнул.
  — А мне нравится жить в этом городе, Чарли. Мне нравится быть его мэром. Я знаю по именам, наверно, не меньше двух тысяч человек в Дюранго. Я пустила тут корни, и не могу даже представить, что буду жить где-то в другом месте. И больше того, я планирую оставаться мэром, пока буду выигрывать выборы, потому что я чертовски хороший мэр — лучший, который когда-либо управлял этим городом. А вы просите меня совершить политическое самоубийство, дав вам возможность таким образом начать свою кампанию. Изберем Чарли Коутса — человека, который очистил Дюранго за неделю, ну, может, за десять дней. Так вот, это довольно медленно, шериф, потому что убийца, кем бы он ни был, будет арестован копами Дюранго и окажется в тюрьме Дюранго не позже, чем к Четвертому июля, что я полностью могу вам гарантировать.
  Помолчав, мэр улыбнулась, едва ли не любезно и закончила:
  — Так что, как видите, нет никаких логических причин, по которым я должна была бы прибегать к помощи ваших сил, не так ли?
  Б.Д. была во всем блеске, признал Сид Форк. Она давила, не уступая ни дюйма, голос ее был спокоен и холоден, как ледяная вода, а серые глаза, казалось, просверлили толстую черепную коробку старого Чарли. Форк решил тоже приложить руку.
  — Я сомневаюсь, стоит ли останавливаться на Четвертом июля, Б.Д.
  — Почему? — спросила Хаскинс, придав голосу нотку суровости, словно не догадываясь, каков будет ответ Форка.
  — Потому что мы собираемся засунуть этого подонка за решетку второго июля — самое позднее, третьего.
  Шериф Коутс еще на дюйм сполз с дивана, оставив под собой пространство не больше четырех дюймов.
  — Как давно мы знаем друг друга, Б.Д.?
  — Долгих девятнадцать лет.
  — Скорее, все двадцать. Помню, я только начинал свой путь на месте моего заместителя Квирта, когда вы с Сидом и всеми остальными прикатили сюда из Фриско в старом школьном автобусе, разрисованном как пасхальное яйцо. Остановились вы там, где не имели права — на Седьмой, рядом с парком — а на следующее утро я уже был у вас, перебудил всех и посоветовал уносить ноги, пока вас не прихватили городские копы. Я даже сказал вам, где вы можете остановиться. Помнишь, Сид?
  — Не очень.
  — За спиной у нас длинный-длинный путь — у вас, у меня, Сида и Дикси. Вы стали мэром, а я шерифом, Сиду довелось стать шефом полиции, а Дикси… ну, а Дикси обрела богатство. Но не был ли с вами еще один парень? Такой забавный коротышка. Уродливый. Звал себя Тедди, насколько мне помнится. Тедди Смит? Джонс? Что-то вроде.
  — Что-то вроде, — машинально повторила мэр.
  — Интересно, куда он делся?
  — Представления не имею.
  — Когда часть вашей компании отправилась в Колорадо, вы вчетвером вселились в ту старую развалюху на Ботрайт, не так ли? Затем Тедди как бы исчез — словно прыгнул в океан и утонул или что-то в этом роде.
  — Он прыгнул в автобус, — сказал Форк.
  — Интересно, куда он направился?
  — Не докладывался.
  Коутс грустно покачал головой, словно бы вспоминая таинственное исчезновение старого друга, и повернулся к мэру.
  — Б.Д., если мое предложение помочь вам найти этого сумасшедшего убийцу может нанести вам политический урон, считайте, что никогда этого не предлагал. Мне это и в голову никогда не приходило. Но я готов принять ваше решение.
  — Хорошо.
  — Дело в том, а если что-то случится и наш убийца до Четвертого июля не окажется за решеткой?
  — Есть и другая возможность, Чарли, — сказал Форк.
  — Какая возможность?
  — Что он окажется мертвым к четвертому.
  — Наверно, застрелен при попытке оказать сопротивление?
  Форк лишь пожал плечами.
  — Для этого не потребуется много чернил и времени, Сид. Его надо доставить в суд, чтобы оттуда он уже не выбрался.
  Шериф поднялся, поставив пустую банку из-под пива на кофейный столик. Наклонившись, Хаскинс подложила под нее салфетку. Глядя на нее сверху вниз, Коутс сказал:
  — И все же я хотел бы услышать ответ, Б.Д.
  — На что?
  — На мое предложение «а что, если». А что, если, несмотря на все старания Сида, убийца не окажется за решеткой и не будет убит к Четвертому июля? Что, если он по-прежнему болтается где-то здесь?
  — Тогда я пересмотрю свою точку зрения на помощь ваших сил.
  — И если мы его схватим?
  — Тогда я могу пересмотреть свою точку зрения и на поддержку.
  Шериф просиял, и внезапно щелкнул пальцами. Он даже сказал: «Вот черт!», заставив Форка подумать, в самом ли деле есть у шерифа будущее в политике, где хоть минимальная способность к действию столь же необходима, как деньги.
  — Чуть не забыл, Сид, а ведь мы нашли тот розовый «Форд» на стоянке на 101-й трассе. Вылизан сверху донизу, кроме того, о чем забывает девяносто девять процентов из них — маленький рычаг, который перемещает кресло водителя вперед и назад. Получили три хороших отпечатка пальцев левой руки плюс смазанный отпечаток большого. Власти штата и федеральные проверят их, и, если что-то выяснят, я дам тебе знать.
  Заместитель шерифа Генри Квирт тоже встал и сейчас высился за правым плечом шерифа.
  — Вы просили мне напомнить о том телексе, что мы получили из Ломпока, шериф.
  Коутс снова щелкнул пальцами, и на этот раз шеф полиции подумал, что представление, которое тут устраивал шериф, в самом деле требовало немалой подготовки.
  — Вот незадача, ребята. И чуть-чуть не забыл. Похоже, что ФБР хочет поговорить с парой ребят о том-сем, что случилось в Ломпокской федеральной тюрьме вчера или позавчера… не помню точно. Но фамилии этих личностей — Келли Эдер и Джек Винс.
  — Наоборот, — поправил Квирт.
  Подумав, Коутс кивнул и сказал:
  — Ага. Джек Эдер и Келли Винс. Во всяком случае, по пути к вам мы с Квиртом случайно остановились у «Холлидей-инн», но похоже, что Эдер и Винс рассчитались там к четырем часам, как раз после смерти Слоана — не могу сказать, что я осуждаю их — но не сообщили, куда отправились. Так что, если ты на них наткнешься, Сид, дай им знать, чтобы они связались с федеральными службами в Санта-Барбаре.
  — Где их ждет ордер на арест? — сказал Форк.
  — Нет, они хотят порасспросить их кое о чем. — Шериф повернулся к Хаскинс: — Конечно, не могу сказать, не ищет ли их кто-то еще. Но, с другой стороны, враги есть у всех, не так ли, Б.Д.?
  — Так говорят.
  Коутс поблагодарил за пиво, пожелал всем спокойной ночи и покинул дом мэра, сопровождаемый своим шестифутовым заместителем. Когда черный «Линкольн» шерифа с двумя прутиками антенн отъехал, Б.Д. Хаскинс повернулась от окна к Сиду Форку.
  — Он знает о Тедди.
  Форк кивнул.
  — Но предлагает свой отряд особого назначения не поэтому.
  — Нет.
  — На самом деле, он хочет доказать, что мы мухлюем с документами, отправить нас в тюрьму и на коне въехать в офис.
  Обдумав сказанное, Форк кивнул и сказал:
  — Может сработать. Только, если я не найду Тедди.
  — Так. А ты найдешь его?
  Форк подошел к Хаскинс, приподнял ей подбородок и поцеловал ее.
  — Я не должен искать Тедди. Я всего лишь должен заставить его искать меня.
  Глава тридцать четвертая
  Угловатый оштукатуренный дом, возведенный тридцать девять лет назад, располагался на юго-восточной окраине Дюранго в районе, состоявшем из трех небольших улочек Льюис, Кларк и Фримонт. На улочках, названных в честь исследователей этих мест, должно было быть куда больше домов, если бы застройщик района, бывший учитель истории колледжа, унаследовавший скромное наследство, не потерял бы деньги вместе с покупателями во время спада 1949 года.
  В 12.20 Сид Форк остановил свою машину на Фримонт-стрит под цветущей магнолией, которой было столько же лет, сколько и дому; сидя в машине, он дожидался, пока в третьем от угла доме потухнет свет. Свечение носило голубоватый оттенок, свойственный ТВ, и, поскольку дом не мог похвастаться тарелкой спутниковой антенны, Форк был почти уверен, что его обитатели смотрят взятую напрокат видеокассету. Если повезет, подумал он, она может оказаться короткой — может, сорокапятиминутный порнофильм с индексом «икс».
  После того, как в 12.35 голубоватое свечение потухло, Форк предоставил обитателям дома еще минут двадцать пять, чтобы улечься по постелям и даже, может, погрузиться в сон. В 1.01 он постучал в парадную дверь. Меньше чем через минуту ее открыл уже заспанный Генри Квирт в белой рубашке и голубых боксерских трусах; он держал наизготовку тупорылый «Смит и Вессон» 38 калибра, направленный прямо в грудь шефа полиции.
  — Господи, Сид, провалиться бы тебе…
  — Ты можешь целиться в другое место?
  После того как Квирт опустил оружие, Форк сказал:
  — Я и сам был уже в постели, когда меня вдруг осенило.
  — Что именно?
  — Лучше бы нам переговорить внутри.
  Прежде, чем Квирт успел ответить, из глубины дома раздался женский голос:
  — Кто там, милый?
  Квирт повернул голову на голос.
  — Сид Форк.
  — А ему-то что надо?
  Квирт помедлил, прежде чем ответить на второй вопрос.
  — Он по делам. — Квирт снова посмотрел на Форка. Сонливость окончательно покинула его, и он спросил уже шефа полиции: — Ты ведь по делу, не так ли, Сид?
  
  Сид остался ждать в гостиной, пока заместитель шерифа, как он сказал, пошел что-нибудь накинуть на себя. Скорее по привычке, Сид осмотрел комнату, оценивая ее содержимое, которое включало в себя потрепанный диван и пару кресел, покрытых пластиковыми накидками. Несколько больший интерес вызвала у него мраморная этажерка для безделушек в углу, на пяти полках которой стояли девять фотографий в хромированных рамках, по меньшей мере две дюжины миниатюрных фарфоровых котят и кошек и пять остроконечных раковин, которые, как Форк прикинул, были из Флориды.
  На стенах висели четыре репродукции в солидных рамках, изображавшие пасторальные сцены, имевшие место, как предположил Форк, в Европе девятнадцатого столетия, скорее всего, во Франции, но он решил, что они ему не нравятся. Подцепив носком правой ноги нейлоновый ковер, он прикинул, что оптовая стоимость его 4,95 доллара за квадратный ярд, и подошел ко встроенной книжной полке, которая содержала Библию, несколько томов последнего издания «Энциклопедия Британики» и девять романов в бумажной обложке серии «Арлекино».
  Тем не менее, центром комнаты был большой дубовый стеллаж, на полках которого размещались телевизор «Сони» с экраном в 21 дюйм по диагонали, видеомагнитофон и целый комплекс аудиосистемы, предназначенный для прослушивания пластинок, магнитофонных лент и компакт-дисков. Наверху телевизора лежала видеокассета в упаковке. Подойдя поближе, Форк прочел на наклейке «Дебби отправляется к дьяволу» и попытался вспомнить, брал ли он такую напрокат.
  Он отвернулся от центра развлечений как раз, когда Квирт вернулся в комнату. На заместителе шерифа теперь были джинсы, та же самая рубашка и пара плотных рубчатых белых спортивных носков. Хотя Форк лишь мельком заметил их, Квирт счел необходимым объяснить их наличие.
  — Я не ношу обувь в доме, когда ребенок спит.
  — Уэйну теперь должно быть… два года?
  — Два с половиной.
  — Как Мэри-Эллен?
  — Все в порядке, если мы будем говорить потише и не разбудим малыша.
  Форк занял кресло, а Квирт расположился на диване.
  — Ничего встреча у нас состоялась, а?
  Квирт кивнул головой, словно бы соглашаясь.
  — Ну и Б.Д.!
  — После того, как вы с шерифом ушли, я вернулся домой и отправился в постель. Но позади у меня остался чертовски длинный паршивый день, и я просто не мог уснуть. Главным образом я думал об Айви Сеттлсе, который был отменным копом, пусть даже он таковым и не выглядел.
  — Айви был в порядке.
  — Вот, значит, я лежал себе, прокручивая все в голове и думая об Айви и Карлотте — ты знаешь Карлотту?
  Квирт сказал, что он знаком с Карлоттой Сеттлс.
  — По крайней мере, она будет получать приличную пенсию. И лежал себе, думая о ней и прикидывая, кого мне взять на место Айви, как меня вдруг осенило.
  — Кого же?
  — Тебя.
  Откинувшись на спинку дивана, Квирт стал внимательно изучать Форка. Шеф полиции был доволен, что не услышал от Квирта удивленного «Меня?». Он приободрился еще больше, заметив искорку заинтересованности в темно-карих глазах Квирта.
  — Давай дальше.
  Форк явно не торопился.
  — Если Чарли Коутс в течение двух лет будет занимать пост, на который он нацелился, кто, по твоему мнению, будет новым шерифом?
  — Полицейская ищейка Дик Григ.
  — Вроде у тебя не идут дела с лейтенантом Григом?
  — Я уживаюсь с любым, с кем мне надо уживаться, Сид.
  — Ты не думаешь, что Чарли Коутс почти добрался до руководства округа?
  — Этот пост для него лишь остановка.
  — На пути куда?
  — Коутсу сорок два. Если его выберут в девяностом, ему будет сорок четыре. Два года — и перед ним прямая дорога в Конгресс. Если он победит, прекрасно. Если нет, он проведет на этом посту еще два года, и ему будет только сорок шесть лет. Он использует следующие два года, чтобы его имя стало известно, обзаведется кучей наград и, когда ему стукнет сорок восемь, попробует еще раз пробраться в Конгресс. И если даже ему и на этот раз не удастся оказаться в Вашингтоне, он бросит это занятие и вместо этого станет богатеть.
  — Все это он тебе и выложил?
  — Он таскает меня с собой, чтобы я был кем-то вроде его биографа. Вот почему я и оказался у Б.Д. сегодня вечером. У меня чертовски хорошая память, Сид.
  — И Чарли также сказал, что заберет тебя с собой в руководство округа или когда отправится в Вашингтон? Может, чтобы таскать его багаж, встречать его с самолета, делать для него памятные записки?
  — Он может.
  — Как тебе нравится в Дюранго, Генри?
  — Погода меня устраивает.
  — Считаешь, что тебе понравится в Вашингтоне?
  — Я родился в Вашингтоне. Мой старик работал в департаменте торговли. Сегодня там температура 103 градуса. Влажность порой достигает девяносто процентов.
  — Никогда не был в Вашингтоне, — сказал Форк, помолчал и нахмурился, словно бы ему предстояло принять трудное решение. В таком виде он и оставался сидеть, нагнетая напряжение. Наконец, Форк спросил:
  — Ты говоришь, что можешь уживаться с любым, с кем тебе приходится уживаться, так?
  Квирт кивнул.
  — Уживешься ли ты с Б.Д. и со мной, если я предложу тебе тридцать пять в год, звание детектива, круглосуточную машину в твоем распоряжении, оплату стоматолога и медицины и оплачиваемые четыре недели ежегодного отпуска?
  — Я-то отлично уживусь с тобой и Б.Д., Сид, но ведь я должен это отработать, не так ли?
  Форк сделал вид, что удивлен.
  — Как-то не улавливаю твою мысль.
  — Я хочу сказать — тебе что-то от меня надо. Прямо сейчас. Сегодня вечером.
  Форк сменил выражение с удивленного на обиженное.
  — Ни я, ни Б.Д. не играем, Генри. Место — твое. И ты можешь начать прямо в понедельник, если успеешь рассчитаться с шерифом. Но лучше мне быть с тобой абсолютно откровенным. Если кому-то удастся утопить Б.Д., предполагаю, что первым уволят меня, и новый мэр, скорее всего, избавится от всех моих людей и наберет свою команду. Ведь так обычно эти дела и делаются, не так ли?
  Генри Квирт склонился вперед, стараясь выглядеть и скептиком и мудрецом.
  — Чем, по-твоему, я могу помочь Б.Д., чтобы она вечно оставалась мэром?
  — Ничем. Как я и говорил, это место за тобой.
  — Кончай нести ахинею, Сид.
  — Ну, если ты так настаиваешь… отпечатки, о которых шериф говорил мне с Б.Д., — те, что обнаружили в розовом фургоне. Чарли уже получил ответ, так? Что бы он там ни говорил…
  — Верно?
  — И ты уже заглянул в него?
  Квирт кивнул.
  — И поскольку у тебя такая память…
  — Я все помню, Сид. Все.
  — И я не прошу тебя доложить мне, кому принадлежат эти отпечатки. Я хочу, чтобы ты понял: они не имеют ничего общего с работой, и с машиной, и тридцатью пятью тысячами в год, поскольку все уже обговорено. Кроме того, я вообще не могу просить тебя ни о чем, что противоречило бы твоей совести.
  С видом еще более скептичным и задумчивым, чем обычно, Квирт сказал:
  — Что-то я не слышу голоса своей совести, Сид.
  — Ну что ж, отлично. Так когда ты бы хотел выйти на работу — в понедельник?
  — Лучше, если пятнадцатого числа будущего месяца — на тот случай, если шериф Коутс выяснит еще, что может пригодиться Б.Д.
  Глава тридцать пятая
  В 2.04 этого последнего воскресенья июня Келли Винс и Сид Форк опять сидели бок о бок на диване в викторианской гостиной дома Вирджинии Трис.
  Напротив них располагалась мэр Б.Д. Хаскинс. Джек Эдер устроился на низком плюшевом стульчике — волосы всклокочены, подол рубашки выбился из брюк и босые ноги наспех засунуты в парусиновые туфли, которые не успел зашнуровать, потому что именно он торопился на настойчивые трели дверного звонка, раздавшиеся в 1.52. Винс, который с трудом приходил в себя, одевался, пока Эдер на кухне готовил кофе.
  Хаскинс поставила чашку с блюдцем и спросила:
  — Вирджиния еще не пришла домой с работы?
  — Еще нет.
  — Нам надо кое о чем переговорить.
  — О том, что, насколько я понимаю, не может ждать.
  Она кивнула.
  — Но первым делом я хотела бы получить ответы на кое-какие вопросы.
  — А я бы первым делом хотел бы, Б.Д., — вмешался Сид Форк, — чтобы ты перестала вести себя столь таинственным образом.
  Мэр не сводила с Эдера взгляда серых глаз, когда бросила:
  — Заткнись, Сид.
  Шеф полиции было открыл рот для ответа, но передумал и откинулся на спинку дивана, вытянув ноги и засунув руки в карманы брюк; вид у него был, как показалось Келли Винсу, глубоко униженный.
  По-прежнему глядя на Эдера и давая понять, что ей глубоко безразлично, как себя чувствует Форк, Хаскинс откашлялась и сказала:
  — Вы так и не рассказали нам, что же случилось с юношей и девушкой — Джеком и Джилл Джимсонами — когда ваш Верховный суд отменил обвинительный вердикт и назначил новое судебное разбирательство.
  — Их дело рассматривалось в другом округе.
  — То есть, его туда передали?
  — Комби Уилсон добился своего. Дело Джимсонов разбиралось во второй раз в ста тридцати милях от дома, и они были оправданы.
  — Но разве взятка, полученная старым судьей… как его имя, Фуллер?
  — Марк Тайсон Фуллер.
  — Не дискредитировала ли она решение верховного суда?
  — Штат решил, что взятки тут не было.
  — А как иначе назвать пятьсот тысяч долларов на обеденном столе в коробках из-под обуви?
  — Четыреста девяносто семь тысяч, — поправил ее Эдер, — не говоря о тех пятистах тысячах в моем туалете, которых они так и не обнаружили.
  — Давайте вернемся к делу Фуллера. Если это не взятка, то как же тогда назвать эту сумму?
  — Двойное убийство. Разработать схему которого, чтобы все выглядело, как взятка, обошлось очень недешево.
  — Такова официальная точка зрения — или это только ваша теория? — спросила Хаскинс.
  — Такое решение вынесла полиция штата и города после тщательного расследования. Более того, из конторы генерального прокурора был следователь, ибо, кроме всего прочего, старый Марк был членом Верховного суда штата.
  — Почему вы раньше не рассказали нам об этом? — спросила Хаскинс.
  В голубых глазах Эдера было выражение как у новорожденного котенка, когда он посмотрел на Келли Винса и спросил:
  — Разве мы не обговаривали это во время того ленча в харчевне у дороги?
  — Нет.
  — Почему же, мистер Винс? — спросила мэр.
  Винс пожал плечами.
  — Вся информация была в прессе.
  — В прессе далекого штата.
  — Может, я должен был сказать, что это всем известно.
  — Сдается мне, что кое-кто, неизвестно почему, не доверяет кое-кому, — сказал Форк.
  Возникшее молчание становилось томительным, когда Джек Эдер, пустив в ход самые мягкие и убедительные интонации, прервал его:
  — Мы можем оказаться в тупике, но, с вашего разрешения, мэр, я хотел бы предотвратить такое развитие событий, если вы дадите мне пару минут.
  Обдумав его предложение, она кивнула.
  — В соответствии с данными полиции штата и города, убийца, который постарался представить смерть судьи Фуллера и его жены как убийство и самоубийство, соответственно, был то ли небрежен, то ли глуп, то ли не смотрел телевизор. Благодаря последнему теперь даже девятилетки знают, что, когда вы стреляете из полуавтоматического пистолета, он оставляет на руках следы пороха. Ничего подобного у судьи Фуллера обнаружено не было. Так что, он не мог стрелять ни в свою жену, ни в себя. — Эдер бросил взгляд на Винса. — Оружием убийства, насколько я припоминаю, было «Ллама» 32-го калибра, так?
  — Модель ХА, — уточнил Винс.
  — Полиция проследила его происхождение до оружейного магазина в Тампе, — продолжил Эдер, — где оно было куплено мистером Т.С. Джонсом, чье имя, адрес и водительская лицензия, как выяснилось, оказались фальшивыми.
  — А как же то письмо, которое написал Фуллер — его признание? — спросила Хаскинс.
  — Полиция пришла к выводу, что оно было ему продиктовано. Они убеждены, что убийца угрожал убить старую миссис Фуллер, если ее муж не напишет то, что ему было продиктовано. После того, как он написал этот текст и подписал, копы решили, его заставили вынуть нижнюю челюсть и использовать как пресс-папье — странная деталь — а также отодвинуть стул от стола. Затем убийца пристрелил Фуллера, вошел в гостиную и убил миссис Фуллер, которая была в таком состоянии, что вряд ли понимала происходящее вокруг нее. Затем убийца вернулся в столовую, обхватил пальцами Фуллера рукоятку пистолета, чтобы на ней остались его отпечатки и позволил оружию упасть на пол. Все это было, как говорят копы, чисто любительской работой — если не считать вставной челюсти на предсмертной записке, издевательской детали, и недостающих трех тысяч долларов из пятисот тысяч, которые Фуллер словно бы потратил.
  — А что, если б копы нашли те полмиллиона в вашем туалете? — спросила Хаскинс.
  — В таком случае, я предполагаю, они бы не копали так старательно убийство Фуллера и, скорее всего, сочли бы письменное признание неоценимым доказательством. Что же касается меня, то я бы, скорее всего, и сейчас тянул срок.
  — Значит, взятки никто не давал, — сказала Хаскинс.
  — Я по-прежнему живу на те полмиллиона, что Келли нашел в моем чулане и успел перевести на Багамы.
  — Но в юридическом смысле слова, это не было взяткой?
  — Как вы предпочитаете назвать их — подарком?
  — Я бы сказал, что это были найденные деньги, — сказал Сид Форк. — Но готов принять и другое мнение.
  Опять наступило молчание, на этот раз оно длилось меньше, потому что Хаскинс нарушила его вопросом, обращенным к Эдеру.
  — Где они теперь?
  — Джек и Джилл? — Судья посмотрел на Винса. — Точно не знаю. В Нью-Йорке?
  — В Лондоне, — бросил Винс.
  — Когда мы сегодня — то есть, уже вчера — покидали «Кузину Мэри», кроме, конечно, Сида, вы как-то обошли эту тему…
  — Просто упустил из виду, а не обошел, — уточнил Эдер.
  — Когда вы умолчали о том, что только сейчас нам рассказали, я вспоминаю ваши слова, что, мол, если двух ребят Джимсонов казнят, их доля залежей газа и отчисления перейдет к их мачехе. Так?
  — Да, — согласился Эдер. — А в случае смерти мачехи, ее доля соответственно должна была достаться Джеку и Джилл.
  — Поскольку взятка оказалась подложной, — сказал Сид Форк, — я готов за соответствующее вознаграждение поговорить с этой мачехой.
  — Это уж решать Келли, — сказал Эдер.
  Все трое уставились на Винса, но слова прозвучали из уст мэра:
  — На этот раз, мистер Винс, будьте любезны, ничего не упускайте из виду.
  Не обратив на нее внимания, Винс повернулся к шефу полиции, сидящему справа от него.
  — Насколько трудно инсценировать самоубийство, если оружием служит пистолет?
  — Черт побери, практически невозможно, учитывая возможности современной судебной медицины, — сказал Форк. — Самый лучший способ инсценировать самоубийство — это в три утра выкинуть жертву из окна, после которой не останется ни записки, ни намека.
  Винс повернулся к мэру.
  — После того, как копы выложили генеральному прокурору смутное предположение, что смерть Фуллеров является двойным убийством, он и пальцем не шевельнул, пока не прикинул, как извлечь из ситуации максимальный политический капитал. Наконец, он решил, что дело о взятках должно громко прозвучать в Верховном суде — хотя к тому времени у его главы были небольшие неприятности с отделом внутренних доходов.
  — Не такие уж небольшие, — поправил Эдер.
  — Таким образом, генеральный прокурор приказал провести полномасштабное расследование, которое, по его словам, камня на камне не должно было оставить в этой неясной ситуации. Одним из таких камней, который, конечно же, требовал внимательного осмотра, была мачеха. Поэтому к ней отправилась команда из двух весьма опытных следователей. Вскоре после их возвращения и отчета, генеральный прокурор созвал пресс-конференцию, на которой оповестил, что смерть судьи и миссис Фуллер отнюдь не было убийством и самоубийством, а, скорее, тем, что он назвал «дьявольским двойным убийством» и что ни судья Фуллер, ни глава Верховного суда Эдер не получали взяток. А через два дня, как раз, когда двоим следователям надо было снова допрашивать мачеху, ее «Кадиллак» слетел с трассы на скорости примерно в семьдесят восемь миль и врезался в дерево.
  — Ручаюсь, она была убита, — сказал Форк.
  — Она сломала себе шею. Вскрытие показало, что в крови у нее было 1,6 процента алкоголя, то есть, с точки зрения закона, она была основательно пьяна. Исследования «Кадиллака», проведенное командой механиков, отряженных генеральным прокурором, выяснило наличие — как он описывал на очередной пресс-конференции — «необъяснимого нарушения механизма рулевого управления». Когда репортеры спросили, не означает ли это, что кто-то подпилил рулевые тяги, он ответил, что не может комментировать данный факт до окончания расследования, и продолжил сообщением, что в последние пять месяцев данная мачеха сняла с разных счетов почти два миллиона долларов наличными. После этого все пришли к выводу, что теперь-то им понятно происхождение денег в коробке из-под обуви, и рулевые тяги были почти забыты.
  — Убедительный мотив, — сказал Сид Форк. — Она вложила два миллиона долларов, чтобы выиграть… сколько там было: пятнадцать, двадцать миллионов?
  — Если бы ребята Джимсоны отправились в мир иной, она бы стала получать все отчисления от добычи газа, — сказал Винс. — Последнее, что слышал: их запасы оценивались суммой от пятидесяти до ста миллионов долларов.
  — Если бы ей удалось создать впечатление, что это двое ребят успешно подкупили Верховный суд, чтобы избавиться от газовой камеры…
  — В моем штате делают смертельную инъекцию, — уточнил Эдер.
  — О'кей, — согласился Форк. — От процедурной. Но случись это, сомневаюсь, что нашелся бы на земле суд, который хоть пальцем шевельнул, чтобы спасти ребят от смертной казни.
  — Боюсь, вы правы, — кивнул Эдер.
  — Но во всяком случае, все, конечно же, окончилось хэппи эндом, не так ли? — подытожил Сид Форк. — Эти двое ребят оправданы. Ризы Верховного суда штата остались незапятнанными, если не считать небольших проблем, которые касались отношений главного судьи с ведомством внутренних доходов. И когда наконец все стали прикидывать ситуацию с точки зрения «кому выгодно?», если ребят казнят, выяснилось, что речь может идти только о зловещей мачехе. Так, мистер Винс?
  — Примерно так.
  — Тогда растолкуйте мне вот что, — не унимался Форк. — Пытались ли найти и засечь того подонка, который сделал грязную работу? Того, кто прикончил старого судью и его жену, а потом одел рясу священника, чтобы подсунуть полмиллиона долларов в чулан судьи Эдера, и который, скорее всего, и подпилил рулевые тяги в машине мачехи?
  Прежде, чем Винс собрался ответить, Б.Д. Хаскинс посмотрела на Эдера и спросила:
  — Как звали ту мачеху?
  — Мэри. Мэри Джимсон.
  — А до того, как она вышла замуж… ее девичья фамилия?
  — Мэри Контрэр.
  Лицо Сида Форка мертвецки побледнело, и лишь некоторое время спустя кровь прихлынула к шее, отчего запунцовели кончики ушей. Вскочив, он обвинительным жестом ткнул в Хаскинс указательным пальцем и заорал:
  — Черт побери, Б.Д.!
  Мэр одарила его самой любезной из своих улыбок.
  — Просто я хотела, чтобы ты услышал эту подробность от них, а не от меня.
  Багровый цвет лица Форка сменился розовым; все еще пылая возбуждением, он сел и пробормотал:
  — В этом дерьме еще надо разобраться.
  — Так заткнись и слушай дальше, — приказала мэр и снова повернулась к Эдеру: — Поскольку Сида не было с нами, когда мы встречались с Парвисом Мансуром в «Кузине Мэри», я изложила ему лишь сокращенную версию нашей беседы. И, скорее всего, я упустила кое-какие детали.
  — Как, например, девичье имя мачехи, — буркнул Форк.
  Не обратив на него внимания, она перевела взгляд на Винса.
  — Когда вы сегодня вечером звонили мне, я вела достаточно деликатный политический торг с шерифом, почему и прервала разговор с вами. Примите мои извинения.
  — Нет необходимости извиняться.
  — А позже появился Сид с очень важной информацией, которая и явилась подлинной причиной нашего визита.
  Она пытается в силу каких-то причин вызвать к нему полное доверие, подумал Винс, глядя на Форка.
  — Так что вам удалось выяснить, шеф?
  По лицу Форка расплылась улыбка, которую скромной не назовешь.
  — Тот парень, которого мы с Б.Д. знали давным-давно — тот, который представал в виде священника и водопроводчика — и которого мы знали как Тедди Смита или Джонса…
  — Убийца, — сказал Винс.
  — Да. Он. Так вот, я выяснил его настоящее имя.
  — Каким образом?
  — С помощью отпечатков, которые он оставил в фургоне.
  — Перестань хорохориться, Сид, — бросила Хаскинс.
  С той же гордой и счастливой улыбкой Форк перевел взгляд с Винса на Эдера.
  — Словом, настоящее имя этого типа не Смит и не Джонс — хотя большого открытия тут не было. Настоящее его имя — Теодор Контрэр.
  Не скрывая удовольствия, Форк наблюдал, как на лицах Эдера и Винса появилось изумление. Первым пришел в себя Винс и спросил:
  — Ее брат?
  Форк кивнул.
  — Кому еще она могла довериться в таких делах? По его данным, у него есть — или точнее, была — сестра на три года старше, чье имя было Мэри-Эллен Контрэр — звучит, как старинный романс.
  — Насколько длинен у него список правонарушений? — спросил Винс.
  — Девять арестов и два приговора. Он провел два года в Луизиане, в тюрьме Ангола и девять месяцев в тюрьме округа Лос-Анжелес за попытку нападения.
  — Чем он в основном занимался?
  Форк с удовольствием ухмыльнулся.
  — Он актер.
  — Примите мои поздравления, шеф, — сказал Эдер.
  — Тут понадобилось больше охмурять, чем работать мозгами, — со скромным видом ухмыльнулся Форк. — Мне всего лишь пришлось убедить кое-кого сделать то, в чем он сомневался, стоит ли ему этим заниматься.
  Встав, Винс подошел к окну и выглянул из него, обратив внимание на неприметный четырехдверный седан, который остановился внизу на улице, и прикинул, не доставил ли он того черного детектива и высокого, которые всю ночь были на вахте. После чего отвернулся от окна к Б.Д. Хаскинс.
  — Когда вы прервали разговор со мной, — сказал он, — я звонил сказать вам, что ваш родственник связался со мной по телефону и сказал, что достигнута договоренность о времени и месте обмена. Четвертого июля в «Кузине Мэри».
  Хаскинс кивнула в знак поддержки этого решения.
  — Хорошо. Мерримен обычно закрывается в этот день. Четвертого. Во сколько?
  — Мансур не сказал.
  — Должно быть, не раньше полудня.
  — Почему?
  — Потому что с утра мы с Сидом должны присутствовать на параде.
  Глава тридцать шестая
  Слегка подкинув сковородку, Джек Эдер ловко поймал свой первый за полтора года омлет, когда услышал голос Вирджинии Трис:
  — А я вот всегда промахиваюсь, а потом соскребаю с пола яичницу.
  Глянув из-за правого плеча, Эдер увидел, что она стоит в дверях кухни, прислонившись к косяку и плотно сцепив на груди руки. Эдер подумал, что тени у нее под глазами стали несколько больше и темнее, чем днем, когда она изображала рачительную хозяйку дома. Она полностью измотана, решил он, не сомневаясь в диагнозе. Физически, умственно и эмоционально.
  — Лучше садитесь и попробуйте мое изделие. Я взял шесть яиц и как следует взбил их. — Повернувшись к газовой плите, возраст которой не уступал его собственному, Эдер спросил: — Позади длинный день?
  — Самый длинный из всех, что были, — вздохнула она, садясь за стол из отшлифованных сосновых досок.
  Не спуская глаз с омлета, Эдер сделал несколько шагов вправо, налил в чашку кофе из кофеварки. Чашку он поставил перед ней на стол и торопливо вернулся к плите.
  — Теперь предстоит самая трудная часть, — сказал он, — после которой станет ясно, получится ли все нормально или размажется.
  Омлет послушно скользнул со сковородки на тарелку. Эдер быстро разрезал его на половинки, одну положил на другое блюдо, которое преподнес Вирджинии вместе с серебряным прибором и бумажной салфеткой.
  — Тосты в духовке.
  — Тостер стоит за открывалкой для банок.
  — Я знаю, но мне нравится поджаривать их в духовке.
  Он открыл высокую дверцу старой плиты, ухватом извлек поднос и выложил на стол четыре тоста с подрумянившимися корочками. Рядом с ними на блюде расположился кубик маргарина.
  — Не смог найти масла, — объяснил он, садясь рядом с ней перед своей порцией омлета.
  — Мы не пользовались маслом, потому что Норм беспокоился из-за своего холестерина, — объяснила она, размазывая маргарин по тосту. — Но теперь я думаю, что, знай он свою судьбу, он мог бы есть масла, сколько захочется, не так ли?
  — Пожалуй.
  Попробовав омлет, она похвалила его. Эдер сказал, что стоило бы добавить немного соли и перца. Она ответила, что вообще не употребляет много соли. Эдер попытался завязать разговор, который не походил бы на пустую светскую болтовню. Он ломал себе голову над непреодолимой задачей, когда Вирджиния Трис внезапно спросила:
  — Когда вы в последний раз спали с женщиной?
  Эдер продолжал аккуратно намазывать маргарин на последний кусок тоста.
  — Семнадцать месяцев и четыре дня…
  — Сколько времени вы провели в Ломпоке?
  — Пятнадцать месяцев.
  — И на прощанье вам так и не удалось развлечься?
  При помощи ножа и вилки Эдер положил остатки омлета на тост, испытывая легкое удовольствие от разговора. Прожевав, он проглотил омлет и сказал:
  — Проблемы, стоявшие передо мной перед заключением, были таковы, что секс не казался самым важным среди них.
  — И как вы в тюрьме решали проблемы секса?
  — Я как-то смог воздержаться. Конечно, нормально было бы прибегнуть к мастурбации. Во всяком случае, я считал, что это было бы нормально.
  Она положила нож и вилку, отодвинула тарелку с недоеденным омлетом, опустила скрещенные руки на стол и уставилась на его выскобленную поверхность.
  — А я чувствую себя так, словно меня посадили в тюрьму.
  — Долго это не протянется.
  По-прежнему не отрывая глаз от стола, она продолжила:
  — Должно быть, сегодня у меня было четыреста или пятьсот посетителей. Я открыла в восемь, а закрыла заведение в четверть третьего, что-то вроде. Девять из ребят, что заходили выразить свое соболезнование по поводу смерти Норма, пытались затащить меня в постель. Все женаты. Его хорошие друзья. И когда сегодня днем я показывала вам и Винсу комнаты, я решила было не возвращаться в «Орел».
  — Сегодня вы приобрели неоценимый урок, — сказал Эдер. — Подонки встречаются повсюду.
  — Я живу в этом городе четыре года, пошел пятый; так долго я нигде не оседала. Я знала тут кучу людей, и потому что была женой Норма, да и потому что еще раньше работала у него. Но он был единственным моим настоящим другом тут — и вот он мертв. Я закрылась сегодня вечером, и, когда сидела за стойкой с джином с тоником, которого не люблю, думая как мне протянуть до утра, кто-то постучал в дверь — а было уже без четверти три.
  Она подняла глаза на Эдера, словно ожидая от него поддержки или одобрения. Эдер кивнул и спросил:
  — Вы открыли дверь?
  — Ну, сначала я подошла и спросила, кто там… понимаете, было уже поздно, а у меня лежала выручка за весь день, и я опасалась. Догадайтесь, кто это был.
  — Представления не имею.
  — Б.Д.
  — Мэр?
  — Ага, и она зашла узнать, не хочу ли я переночевать у нее или вообще остаться у нее, сколько мне надо. И вы знаете, что я сделала?
  — Вы заплакали.
  — Разрыдалась как ребенок. Но она была внимательна и добра, как только она может быть, и вроде поняла меня, когда я сказала, что не могу остаться у нее.
  — Почему же?
  — Не знаю. Может, потому, что я все время думаю: что бы я сказала Норму? Имеет ли все это какой-то смысл?
  Эдер сказал, что, по его мнению, имеет.
  — И вот когда я, наконец, села в машину и направилась домой, мне внезапно пришло в голову, что я и сама как в тюрьме. То есть, словно бы провела год или два сама по себе в той комнате на втором этаже. Словно бы по приговору или что-то такое.
  — Конечно, это не так, — не согласился Эдер. — По крайней мере, пока.
  — И все же я себя так чувствую, — сказала она, уставясь в дальний угол кухни. Она все еще не отводила от него глаз, когда спросила: — Так хотите спать со мной этой ночью?
  — Почему я?
  Она посмотрела на него с полной серьезностью и сказала:
  — Вы симпатичный человек, вы старше меня и, поскольку я сама попросила вас, не дожидаясь ваших действий, значит, я сама вас выбрала, не так ли? И если я сделала такой выбор, значит, я должна выбраться из своей тюрьмы.
  — Это также означает, что вы могли бы выбрать кого-то другого.
  — Мы ничего не будем делать — ровным счетом, ничего — если вы не захотите. Просто я хочу проснуться и почувствовать кого-то рядом. Кого-то симпатичного.
  — Я очень польщен.
  Она улыбнулась в первый раз — легкая, еле заметная улыбка.
  — А я-то ждала, что вы скажете, мол, спасибо, нет, Вирджиния.
  Эдер улыбнулся ей в ответ.
  — Но если каким-нибудь вечером вы почувствуете то же самое желание…
  Она медленно поднялась и остановилась, с интересом глядя на него сверху вниз:
  — И вы предоставите мне еще одну возможность, не так ли?
  — Я не могу давать вам то, что у вас уже есть.
  Она еще раз улыбнулась, на этот раз более доверительно.
  — Я подумаю об этом, мистер Эдер, — и покинула кухню.
  Встав, Эдер собрал тарелки, чашки, столовое серебро и поставил все в раковину. Пустив воду и добавив шампунь, он заставил себя медленно и тщательно промыть каждую тарелку, чашку, вилку, ложку и нож. Это занятие позволяло ему думать о том, как он будет сидеть на краю постели в комнате Вирджинии Трис, неторопливо снимая с нее одежду, одну вещь за другой.
  
  Покинув однокомнатные апартаменты молодого высокого полицейского, который регулировал движение на трассе Нобеля, где были убиты Айви Сеттлс и женщина-фотограф, Дикси Мансур отправилась домой в Санта-Барбару, где жила в районе Монтечито. Они с Парвисом располагались в обширном сельском доме с крышей из синей черепицы, окруженным высокой, в двенадцать футов, изгородью.
  Всовывая закодированную пластиковую карточку в щель, чтобы открыть ворота, она попыталась припомнить имя молодого полисмена. То ли Шон, то ли Майкл, прикинула она, решив, что он так молод, что родился в то время, когда детей было принято называть Шонами и Майклами. Но лучше всего ей запал в память тот беспорядок, который был в его комнате.
  Миновав ворота, она погнала свой «Астон-Мартин» по бетонной дорожке к гаражу на четыре машины. Чтобы поднять его ворота, она нажала кнопку под приборной доской. Когда створки приподнялись, она, въехав внутрь, поставила свою машину рядом с белым «Роллс-Ройсом» Парвиса Мансура.
  Когда она вошла в библиотеку, Парвис поднял глаза от книги, посмотрел на часы и бросил:
  — Ты могла бы и позвонить.
  Подойдя к бару, Дикси налила себе стакан шерри.
  — Я было собралась, — сказала она, — но поговорив с Винсом и передав ему то, что ты сказал, я подъехала к Б.Д. и тут события понеслись вскачь.
  — В каком смысле?
  — Помнишь ту женщину-фотографа… что хотела снять дом?
  — Я припоминаю, что ты поговорила с ней и сплавила ее. Кажется, мисс Хорнетт, не так ли?
  — Хейзел Хорнетт — хотя она предпочитала называть себя Хейзи. Во всяком случае, она мертва.
  — Дорожная авария?
  — Ее застрелили на проезде, примерно в двух кварталах от восточной границы города. Убит и коп из Дюранго. Один из тех иногородних, которых нанял Сид. Кажется, Айви.
  — Айви Сеттлс, — Парвис не поленился выучить имена всех четырех нанятых Сидом детективов, которые, по мнению Мансура, были его личной полицией «Севак».
  Он отложил книгу, «Историю современного мира» Палмера и Коттона, пятое издание, поднялся и подошел к бару, где смешал себе немного шотландского с водой. Сделав глоток смеси, он повернулся к Дикси и спросил:
  — Значит, ты их видела — то есть останки?
  — Я была у Б.Д., когда позвонил шериф и сообщил о происшедшем. Она так торопилась оказаться на месте, что села в мою машину. Их еще не убрали, так что, да, я видела тела.
  — Я бы хотел, чтобы ты рассказала мне все с самого начала, Дикси, и как можно подробнее. Можешь начать с момента, когда ты впервые увидела Келли Винса.
  Она выдала ему точный и достаточно правдоподобный отчет о том, как провела день, вечер и ночь, а также утренние часы, а также о том, что видела, слышала или делала, опустив секс, которым она с удовольствием занималась с Винсом, а также секс, который она без особого удовольствия испытала с высоким молодым полицейским, имя которого она, наконец, вспомнила, было Шон, а не Майкл.
  После того, как она завершила изложение и Мансур задал ей все вопросы, которые, по его мнению, он должен был задать, она сказала:
  — Все это каким-то образом связано с той твоей сделкой, которая должна состояться четвертого, не так ли?
  Подумав, Мансур кивнул:
  — Может так и случиться.
  — Значит, четвертого меня в городе не будет.
  — Почему?
  — Потому что, если что-то пойдет не так, если что-то случится с Сидом или с тобой, я хотела бы быть с кем-то рядом в другом месте.
  Мансур понимающе улыбнулся.
  — Тебе нужно алиби.
  — Можешь называть это как хочешь.
  — По сути, я не могу тебя осуждать. Кто у тебя на уме?
  — Я думаю, что в субботу я могла бы поехать в Сан Диего, остановиться у Муссави и вернуться к концу понедельника, когда все будет кончено.
  — Они будут рады увидеться с тобой, но движение на дорогах в выходные жутко напряженное.
  — Поэтому я и хотела бы взять «Роллс», если ты не собираешься куда-то сам отправиться на нем.
  Мансур хмыкнул.
  — Ничего более несуразного и в голову не приходит.
  — Поэтому-то я и подумала…
  — Конечно, бери его, — сказал он, снова поглядев на часы. — А теперь нам стоило бы пойти в постельку. — Сделав паузу, он улыбнулся ей: — Сегодня ты хочешь спать у меня или ты слишком устала?
  — Я вообще не устаю, — сказала Дикси Мансур.
  Глава тридцать седьмая
  Из номеров «Дюранго таймс» за 28-е, 29-е, 30-е июня и 2-е июля:
  Служба по Норману Трису, 46, владельцу заведения «Синий Орел», состоялась в понедельник в морге братьев Браннер.
  Двадцать три иногородних представителя средств массовой информации и примерно 200 провожающих выслушали краткое, но трогательное прощальное слово мэра Б.Д. Хаскинс. Мистер Трис, уроженец Дюранго, жил со своей
  (продолжение на 3-й стр.)
  
  Заупокойная служба состоялась во вторник в Первой Методистской Церкви по детективу Айви Сеттлсу, 51, служившего в департаменте полиции Дюранго. Краткое, но трогательное последнее слово было произнесено шефом полиции Сидом Форком.
  Среди более, чем ста человек, присутствовавших на службе, были мэр Б.Д. Хаскинс, шериф Чарльз Дж. Коутс и представители 17 департаментов полиции Калифорнии. Присутствовали также пять иногородних репортеров.
  Сеттлс жил со своей
  (продолжение на 5-й стр.)
  
  Тело Хейзел Хорнетт, 28, фотографа из Санта-Барбары, работавшей по свободному найму, было опознано в среду ее тетей, Марлен Хорнетт, 52, также проживающей в Санта-Барбаре. Кремация и гражданская панихида состоятся на берегу моря в Клубе Нептуна Санта-Барбары.
  
  Похоронная служба по бригадному генералу Вояке П. Слоану, 71, состоялась в пятницу на кладбище Эвергрин. Моление за покойного вознес отец Френсис Риггинс из католической церкви Санта Маргариты. Краткое, но трогательное прощальное слово было произнесено Джеком Эдером из Ломпока.
  Присутствовали мэр Б.Д. Хаскинс, шеф полиции Сид Форк, Келли Винс из Ла-Джоллы и миссис Дикси Мансур из Санта-Барбары.
  Генерал Слоан не оставил после себя наследников.
  
  После того, как утром над могилой Вояки Слоана были сказаны последние слова, Эдер и Винс покинули ее и направились к синему «Мерседесу». Из черного седана «Меркурий» вылез человек в светло-коричневом костюме и двинулся к ним.
  Правая рука человека скользнула то ли в карман рубашки, то ли во внутренний карман пиджака, и в этот момент перед Винсом и Эдером возник Сид Форк, преградив незнакомцу дорогу.
  На заупокойную службу Форк одел свой старый твидовый пиджак, темные брюки, белую рубашку и темный вязаный галстук. Правая рука его нырнула в карман пиджака.
  Не спуская глаз с человека, Форк сказал:
  — Я, конечно, предполагаю, что ты опустил руку, чтобы достать сигареты или удостоверение личности, приятель.
  Человек в светло-коричневом пиджаке кивнул:
  — И после того, как я медленно выну ее, вы убедитесь, что я представляю департамент юстиции.
  — Прекрасно. Только медленно.
  Человек вынул сложенное удостоверение личности и протянул Форку, который, изучив его, поднял глаза:
  — Из него явствует, что вы Леонард Дип и что вы помощник заместителя прокурора США из Вашингтона. Но тут не сказано, с каким вы тут официальным делом.
  — С личным, — сказал Дип. — К мистеру Винсу и мистеру Эдеру.
  Форк повернулся:
  — Вы хотите переговорить с департаментом юстиции по какому-то личному делу?
  — Пожалуй, да, — кивнул Эдер, посмотрев на Винса. — Келли?
  — Конечно. Почему бы и нет?
  — Значит, мы с Б.Д. увидимся с вами в «Кузине Мэри» за ленчем, — Форк протянул удостоверение Дипу, после чего повернулся и направился к мэру, которая стояла у своего «Вольво», слушая отца Риггинс.
  — Где вы хотели бы поговорить, мистер Дип? — спросил Винс.
  Дип оглядел кладбище.
  — Вон та скамейка в тени вроде бы подойдет.
  По пути к ней они прошли мимо могилы Вояки Слоана, которую засыпали двое могильщиков. Дип приостановился, чтобы вслух прочесть эпитафию, которую Винс сочинил для надгробья: «Вояка Першинг Слоан, 1917–1988 гг. Мало кто заслужил иметь такого друга». Дип посмотрел на Эдера и Винса и сказал:
  — Думаю, Вояке понравилось бы. Как и он сам, очень выразительно.
  — Вы знали его? — спросил Эдер, когда они рассаживались на скамейке, а Винс отклонился в тень, падавшую от сосны.
  — Ну скажем, в течение многих лет его длинная и интересная карьера привлекала мое внимание.
  Дипу было лет сорок или около того; у него было тело атлета, который лишь медленно уступает влиянию времени и который в юности, как предположил Винс, отдавал предпочтение контактным видам спорта, оставляя вне поля зрения такие циклические виды, как бег или плавание. Винс решил, что Дипу, скорее всего, свойственен некоторый снобизм и что он достаточно неглуп, о чем говорит его лицо.
  — Вы хотели поговорить с нами о Вояке? — с невинным, как у новорожденного котенка, видом, спросил Эдер.
  Ответ Дипа носил осторожный характер.
  — Отделение ФБР в Санта-Барбаре было бы признательно, если вы им позвоните.
  — Об этом мне говорил Форк. И я это обязательно сделаю, когда улучу минутку.
  Дип улыбнулся, словно бы давая понять, что ожидал такого бесстыдного вранья, но оно его не волнует. Винс решил выяснить причину такой реакции и сказал:
  — Мне кажется, что звонок Джека в ФБР придаст вашей поездке более официальный, нежели личный характер.
  Дип внимательно изучил Винса прежде, чем ответить:
  — Я здесь из-за Пола Эдера.
  — Что вы знаете о Поле? — потребовал ответа Эдер.
  — Скорее всего, это не очень утешит вас, мистер Эдер, но могу заверить вас, что Пол не совершал самоубийства.
  Эдер медленно склонил голову, кивнув.
  — Это в самом деле не может дать мне утешение, но я благодарю вас за сообщение.
  — Я также хотел дать вам знать, что мы наконец нашли двух мексиканских проституток, которые под присягой дали показания, что они слышали два выстрела, когда поднимались по лестнице в номер Пола в Тихуане. Теперь они опровергают свои заявления и говорят, что они и не поднимались к нему и не слышали никаких выстрелов.
  — Откуда поступила информация? — спросил Винс.
  — Из данных расследования ФБР, которое проводилось по указанию генерального прокурора, весьма уважавшего Пола.
  — Весьма любезно с его стороны, и я ценю ваше сообщение, что Пол не совершал самоубийства, потому что и я, и Келли давно удивлялись, как человек может дважды выстрелить себе в рот из сорок пятого калибра. К тому же, зная сексуальную ориентацию Пола, мы серьезно сомневались в том, что он мог заказать к себе в номер пару проституток. Ведь они были женщинами, не так ли, мистер Дип?
  Дип с легким смущением приподнял голову:
  — Вы, конечно, знали, что он был геем.
  — Со дня его пятнадцатилетия, когда он объявил об этом за завтраком своей матери, сестре и мне.
  — И вы тоже знали, мистер Винс?
  — Да, но я предпочитал иметь дело с его сестрой.
  — На которой вы и женились.
  — Я был потрясен смертью Пола. Это было для меня большой личной потерей, — вздохнул Дип.
  — Нас всех она поразила до глубины души. Особенно Келли, которому пришлось ехать туда и опознавать тело.
  — Он был исключительно талантлив. Если бы Пол остался в живых, он мог бы…
  — Он мертв, мистер Дип, — перебил его Эдер.
  — Но мы, наконец, выяснили, кто убил его, — и Дип замолчал в ожидании реакции.
  Но Джек Эдер лишь кивнул.
  — Вы имеете в виду Теодора Контрэра, так? Также известного как Тедди Смит или Джонс.
  Леонард Дип был слегка потрясен, но быстро оправился.
  — Мне бы очень хотелось узнать, как вы определили Теодора Контрэра.
  — Вычислил его Форк и рассказал нам. Контрэр, скорее всего, именно тот, кто убил этих людей в Дюранго, включая и Вояку Слоана, что очень расстроило меня и Келли, потому что оба мы знали его много лет. У шефа местной полиции Форка, конечно, нет в распоряжении ресурсов ФБР, но он неглуп и настойчив. И мне кажется, что стоит встретиться с ним и обменяться мнениями.
  — Что я и посоветую сделать, — сказал Дип, поднимаясь со скамьи.
  — Вы с Полом были друзьями, не так ли? — спросил Эдер.
  — Мы были исключительно близки.
  — Я рад, что у него был хоть какой-то близкий человек.
  — Можно еще пару вопросов, мистер Эдер, — совершенно неофициальных?
  Эдер кивнул.
  — Почему вы оказались в Дюранго?
  — В тот день, когда меня выпускали из Ломпока, кто-то назначил цену за мою голову.
  — Я слышал. Двадцать тысяч долларов.
  — Так что я прикинул, что Дюранго — далеко не самое плохое место, где можно укрыться или залечь на дно, или как бы еще вы это назвали.
  — Кто вам посоветовал это место?
  — Слоан.
  — А что он здесь делал, когда его убили?
  — Мне так и не представилась возможность спросить у него.
  — Будь я на вашем месте или месте мистера Винса, постарался бы как можно скорее унести ноги из Дюранго.
  — Мы с Келли уезжаем вечером четвертого.
  — Почему не раньше?
  — Мы не хотим пропустить парад, — сказал Винс.
  Глава тридцать восьмая
  Маленький кабинет Мерримена Дорра в «Кузине Мэри» был двумя дверями дальше по коридору от помещения, в котором по уик-эндам резались игроки в покер. Кабинет был размером примерно с небольшую гостиную, точнее, размеров ее ковра и содержал большой сейф фирмы «Чабб», три металлических шкафа и два кресла с гнутыми спинками.
  Здесь стоял и стол — парта, которую Дорр притащил из старого школьного здания — с откидывавшейся наверх деревянной крышкой, круглым отверстием для чернильницы и сидением, которое можно было отодвигать, чтобы освободить место для колен.
  И теперь Дорр сидел за ней и слушал Б.Д. Хаскинс, которая, скрестив ноги и одернув на колени темно-синюю юбку, сидела в одном из кресел.
  — Для меня это звучит странно, Б.Д., — сказал Дорр, перестав отрицательно покачивать головой. — Вы меня загоняете в угол.
  — Пять тысяч, Мерримен, за использование двух комнат и вашего сейфа в течение часа.
  — Если вам нужны две комнаты и сейф, это означает, что в деле будут принимать участие два человека или две группы людей. Одна из них доставит товар, а другая — деньги, и никто из них не будет доверять друг другу. И если одна из них не выложит товар или деньги, то, вполне возможно, начнется шум и гам. А в таком случае пяти тысяч и в малой степени не хватит, чтобы компенсировать урон, который я претерплю от Чарли Коутса или, может быть, от Бюро по борьбе с наркотиками.
  — Мне нет необходимости напоминать вам, что речь идет не о наркотиках.
  — Тем не менее, вам потребуются на час две комнаты и сейф, то есть, иными словами, из рук в руки перейдут большие суммы, ибо в противном случае вы вполне могли бы пообщаться где-то под деревом в Хэндшоу-парке.
  — Десять тысяч. Последнее слово.
  — Деньги вперед.
  Помедлив, она неохотно кивнула.
  Дорр, улыбаясь, поднялся из-за стола.
  — А теперь, как насчет ленча, Б.Д.? Ломтик ветчины от настоящего вирджинского окорока, молодая картошечка, свежая фасоль, салат из цикория и на десерт домашнее мороженое?
  — Если за счет этих десяти тысяч, более чем приемлемо.
  
  Ленч снова был сервирован за тем же круглым столом в большой комнате без окон. Когда все, кроме Келли Винса, который вообще не хотел есть, покончили с мороженым, Парвис Мансур, закурив сигарету, выпустил к потолку клуб дыма, изобразил самую любезную из своих улыбок и спросил:
  — Можем ли мы начать, Б.Д.?
  Мэр посмотрела на Винса.
  — Мерримен хочет авансом десять тысяч. — Она помолчала. — И сегодня.
  — Что мы получаем взамен? — спросил Винс.
  — Сейф и две комнаты — эту и ту, где играют в покер. И поскольку вы платите, у вас есть право выбора.
  — Первым делом я хотел бы осмотреть комнату для покера.
  — Мерримен предоставит вам эту возможность, когда получит свои десять тысяч.
  — Я знаю, как она выглядит, — сказал Сид Форк. — В ней обыкновенный карточный стол, пара диванов, небольшой бар, холодильник, жаровня для тостеров, большая кофеварка, ванная — и нет окон.
  — Как насчет дверей?
  — Двери стальные.
  Винс бросил взгляд на Эдера.
  — Что ты думаешь?
  — Дверь мне нравится.
  — Как и мне, — согласился Винс, поворачиваясь к Хаскинс. — Где Мерримен?
  — У себя.
  Винс отодвинул кресло от стола и встал.
  — Пойду рассчитаюсь с ним.
  
  Когда Винс постучал и услышал приглашение войти, он оказался в небольшом кабинете Мерримена Дорра и с интересом огляделся.
  — Прекрасный сейф, — отметил он. — И ваш столик мне нравится.
  — Открыть вам сейф?
  — Думаю, что да, — сказал Винс, подходя к Дорру и извлекая толстый белый конверт из нагрудного кармана пиджака, который бросил на стол. Дорр подхватил его, отогнул клапан и заглянул внутрь.
  — Думаю, имеет смысл пересчитать.
  Кивнув, Винс повернулся, подошел к одному из гнутых кресел и, усевшись, стал наблюдать за Дорром, пересчитывавшем 10 000 долларов.
  — Все в порядке, — закончив это занятие, сказал Дорр.
  — Вот что скажите мне, — попросил Винс. — Каков у вас план действий на случай непредвиденных обстоятельств?
  — На случай чего?
  — Если, скажем, шериф накроет ваших игроков.
  Дорр пожал плечами.
  — Через заднюю дверь.
  — И прямо в лапы заместителя шерифа? Я не это имел в виду. Я имел в виду подлинный план действий.
  — Что ж, сэр, если бы я сидел за игрой — хотя я никогда этого не делаю — и услышал бы, как шериф Коутс и его ребята пытаются вломиться в эту дверь, что потребовало бы у них не меньше четырех, а то и пяти минут, я бы аккуратно собрал свои деньги и двинулся в ванную, в которой нет ванны как таковой, а лишь душ.
  Встав, Дорр подошел к сейфу и, повернувшись к Винсу спиной, чтобы скрыть комбинацию номеров, стал вращать диск.
  — И что дальше? — спросил Винс, когда Дорр, с трудом оттянув тугую дверцу сейфа, положил туда конверт.
  Дорр оставил дверцу сейфа приоткрытой.
  — Вряд ли имеет смысл закрывать ее и потом снова открывать — меньше, чем за тысячу, не так ли?
  — Оставьте ее открытой. Я положу тысячу на ваш столик, а вы расскажите мне, как воспользоваться душевой. Если меня это устроит, вы положите себе в сейф тысячу. Если нет — только пятьсот.
  — Годится.
  Винс вынул из бумажника десять стодолларовых купюр, положил их на парту, вернулся к креслу, сел и кивнул Дорру.
  — Готов выслушать.
  — Когда я во всей одежде оказываюсь в душевой, — начал Дорр, — я поворачиваю вправо ручку холодной воды и сильно тяну ее. Откидывается металлическая панель, ведущая на площадку старой деревянной лестницы, которая ведет в школьный подвал. На площадке есть фонарик. Я включаю его, плотно опускаю панель на место, спускаюсь по лестнице, сажусь и жду.
  — Чего?
  — Пока не удалится шериф.
  — И выхода из подвала нет?
  — Это всего лишь дыра, в которой можно спрятаться, мистер Винс. Выйти наружу можно только тем путем, которым вы вошли.
  — Было бы куда лучше, если бы имелся другой выход.
  — Но его нет.
  — Берите вашу тысячу.
  
  После того, как Винс, вернувшись к круглому столу, сообщил, что́ он выяснил в результате осмотра двух комнат и сейфа, ход дискуссии взял в свои руки Парвис Мансур.
  — Самая простая уловка обычно бывает самой лучшей, — сказал он. — Таковой, с помощью которой я в следующий понедельник, четвертого июля, как бы заманю сюда мистера Эдера и мистера Винса, будет игра в покер.
  — Во всяком случае, так вы сообщите тем, кто хочет выложить миллион долларов за нас обоих, — уточнил Эдер.
  — Верно.
  — Во сколько начинается игра?
  — В три дня.
  — И что вы ему скажете — тому типу, что звонит вам?
  — Вы имеете в виду процедуру обмена?
  — Да.
  — Ну первым делом я обговорю вопрос денег.
  — Хорошо, — сказал Сид Форк.
  — Также я подчеркну — и достаточно недвусмысленно, должен добавить — что ничего не произойдет, пока деньги не будут переданы, сосчитаны и положены в надежное место.
  — Что с сейфом? — Форк спросил Винса.
  — Дорр согласен оставить его открытым, чтобы Парвис запер в нем деньги.
  — Значит, когда все будет покончено, Мерримен откроет его и вручит нам миллион?
  Винс кивнул.
  — Сдается мне, если с нами что-нибудь случится, старина Мерримен просто скажет: «Какие деньги?» — разве не так? — предположил Форк.
  — До чего интересная мысль, шеф, — усмехнулся Эдер.
  — Думаю, пока все это будет раскручиваться, — предложил Форк, — мы с Меррименом перекинемся в несколько партий в джинрами у меня дома — просто, чтобы убить время.
  — Очень умно, — согласился Мансур.
  — Давайте дальше, — предложил Эдер. — Мистер Мансур пересчитывает деньги и закрывает их в сейфе. И что потом?
  — Потом я поворачиваюсь к лицу или к лицам, которые передали мне деньги, и вручаю им ключ от комнаты для игры в покер, где вроде бы ждете вы с мистером Винсом, проводя время за игрой.
  — Вы собираетесь запереть нас в ней? — спросил Винс.
  — Боюсь, что так — ради пущей правдоподобности.
  В течение нескольких секунд никто не проронил ни слова, пока Б.Д. Хаскинс не спросила тихим голосом:
  — И что произойдет потом, мистер Винс?
  — Поживем — увидим.
  
  В 12.09 воскресного утра, 2 июля, шеф полиции встал с постели мэра и натянул трусы, которые валялись на полу рядом с джинсами и белой рубашкой, что были на нем во время похорон Вояки Слоана.
  — Хочешь, чтобы я тебе что-нибудь принес? — спросил он у Б.Д. Хаскинс, которая лежала на спине, подтянув простыню до подбородка и уставившись в потолок.
  — Может, стаканчик вина.
  — «Зинфанделя»? — спросил он, застегивая молнию джинсов и пуговицы рубашки.
  — Прекрасно, — согласилась мэр.
  Форк предложил:
  — Может, мне стоит остаться, Б.Д.?
  Она отрицательно покачала головой.
  — Мне нужно время подумать.
  — О чем?
  — Просто подумать.
  — Я принесу вина.
  Когда Сид вернулся с двумя стаканами «Зинфанделя», Хаскинс сидела, опираясь спиной об изголовье, позволив простыне сползти почти до пояса. Форк улыбнулся при виде ее голых грудей, которые, как он давно понял, обладали совершенной формой.
  — Когда я вижу их, — сказал он, протягивая ей стакан с вином, — пусть даже случайно, я неизменно думаю то, что пришло мне в голову еще двадцать лет назад: два самых прекрасных кувшина в Калифорнии.
  — Кувшины, — сказала она, глядя на свои груди с видом, в котором была то ли отрешенность, то ли равнодушие. — Пожалуй, ты можешь их так называть, поскольку их главное предназначение — поить молоком малышей, которых у меня, скорее всего, никогда не будет.
  — Это тебя беспокоит?
  — Мне тридцать шесть. Еще четыре или пять лет и…
  — Ты хочешь почувствовать себя замужней женщиной?
  — Мне не обязательно выходить замуж, чтобы родить ребенка.
  Форк допил вино, поставил стакан на столик у кровати и сказал:
  — Разреши мне еще кое-что спросить у тебя, Б.Д.?
  Она кивнула.
  — Не крутится ли у тебя в голове мысль, что мы можем взять этот миллион и сделать Дюранго ручкой, пожелав ему удачи?
  Она подняла на него глаза, которые — может из-за сумрака, стоявшего в комнате — обрели цвет пороха.
  — Как раз об этом я и должна подумать.
  
  В 12.49 того же самого воскресного вечера Вирджиния Трис, закрыв «Синий Орел», вернулась домой пораньше и обнаружила Джека Эдера на кухне у того же старого кухонного стола. Он как раз закончил сооружать два сандвича с ветчиной и сыром, когда она спросила:
  — Вам в самом деле нравится готовить?
  — Мне нравится есть, — сказал Эдер, раскладывая сандвичи на двух блюдах.
  — Смотрится отлично.
  — Молоко не помешает? — спросил он, открывая холодильник.
  — Отлично.
  Поставив молоко, Эдер сам присел к столу и, отхватив отменный кусок сандвича, стал с нескрываемым удовольствием жевать его. Поедая сандвич и запивая его молоком, она рассказала ему, что сегодня днем официантка в «Синем Орле» без предупреждения ушла с работы. Что поставило ее в безвыходное положение.
  — Но вы справились? — спросил он.
  — В Дюранго? Да через час после ее ухода ко мне прибежали пять девчонок проситься на ее работу. Каждой из них я сказала, что позвоню ей завтра — то есть, уже сегодня — и скажу «да» или «нет». Чтобы они не сидели у телефона, боясь пропустить звонок.
  — Весьма достойное решение.
  — Когда я сама была официанткой, то очень быстро выяснила, насколько тут не хватает благородства.
  Она открыла маленькую коричневую кожаную сумочку, замялась, посмотрела на Эдера и спросила:
  — Вы курите?
  — Случалось.
  — Не против, если я закурю?
  — Отнюдь.
  Она вынула пачку «Кэмела» с фильтром, и прикурила сигарету от зажигалки.
  — После похорон вновь стала курить. Не притрагивалась к ним шестнадцать месяцев.
  — Они как-то успокаивают.
  — Я все думала о ваших словах относительно выбора — есть ли у тебя возможность выбирать, делать что-то или нет — когда решила снова начать курить. Но я решила, что у человека не так много возможностей выбирать и делать, что он хочет. Если ты болен, ты не можешь решать, выздороветь ли тебе или нет. И уж, конечно, черт возьми, ты не можешь выбирать себе родителей и все неприятности, что сваливаются на голову. И чем больше я думала, тем все больше понимала, что нет права выбора по большому счету, разве что по мелочам.
  — Например?
  — Например, тебе вдруг захочется взять и пересечь улицу, а позже выясняется, что это был самый решительный шаг в твоей жизни.
  — Из-за того, что может последовать.
  — Да. Из-за того, что может последовать. Поэтому я и решила сделать выбор. Не знаю, большой он или маленький. Но решила спросить вас, прямо и откровенно: хотите ли вы со мной в постель?
  Эдер улыбнулся, как ему казалось, с победным видом.
  — С большим удовольствием.
  
  Лежа в постели, Келли Винс, наконец, добрался до 389-й страницы романа в 406 страниц, наполненных мягкой южной расслабленностью, когда услышал голос Эдера и смех Вирджинии Трис, проходивших мимо его комнаты. Он ожидал услышать знакомый звук открывающейся двери комнаты Эдера. Вместо этого он услышал, как открылась и захлопнулась дверь дальше по холлу. Такой звук, как он прикинул, издавала дверь в комнату Вирджинии.
  Улыбнувшись, Винс отложил книгу, набрал горсть орехов из открытой банки рядом с кроватью, встал и подошел к окну, из которого открывался вид на улицу. За два дома поодаль стоял какой-то неизвестный седан. Бросив взгляд на часы, Винс убедился, что сейчас без нескольких минут час.
  Стоя у окна, он кидал в рот орешек за орешком, дожидаясь каких-то изменений в картине, открывшейся перед ним. В одну минуту второго перед первой машиной остановился другой неприметный седан. Из него вышел очень высокий человек, подошел ко второй машине, нагнулся к окну — скорее всего, чтобы переброситься несколькими словами — и вернулся к своей машине.
  Задний седан мигнул огнями и снялся с места. Винс доел оставшиеся в руке орешки, вернулся в постель, взял роман и, сидя, дочитал его. Но поскольку роман не погрузил его в сон, он решил прибегнуть к старому доброму средству и налил в стакан для воды почти три унции «Джека Даниэлса».
  Он медленно выпил его, думая, как с ним часто случалось в те бессонные ночи, что начались год назад, что, конечно же, пройдет еще год и все вернется на круги своя.
  Покончив с виски, он потушил свет и лег на спину. Когда он последний раз взглянул на светящийся циферблат часов, было несколько минут после половины третьего, и Джек Эдер так и не вернулся к себе в комнату.
  Глава тридцать девятая
  Едва только минуло девять часов воскресного утра 3 июля, когда Дикси Мансур поцеловала на прощанье своего мужа и двинулась в его белом «Роллс-Ройсе», держа путь на юг по 101 трассе США к Сан Диего, где, как считал Парвис Мансур, она собиралась провести уик-энд с их друзьями мистером и миссис Муссави.
  Из-за плотного воскресного движения Дикси оказалась в прибрежной гостинице Вентуры «Холлидей-инн» не раньше половины десятого утра. Она прихватила с собой дорожную сумку, закрыла белый «Роллс» и направилась в заранее оплаченный номер, который оставила за собой под именем Джойс Меллон.
  В комнате она бросила сумку на одну из кроватей, сама села на другую и, подтянув к себе телефон, набрала трехзначный номер другой комнаты в той же гостинице. Когда мужской голос ответил ей «Алло», она спросила лишь: «Ты готов?». Услышав ответ мужчины, что он готов, Дикси сказала, что сейчас зайдет.
  Комната Дикси Мансур была 607-й, а мужчина располагался в 505-м номере. Она спустилась по лестнице, прошла по коридору и постучала в дверь. Ее открыл Теодор Контрэр, который порой носил одеяние священника, порой комбинезон водопроводчика, а теперь на нем был светло-голубой халат, который мог быть деталью одежды фармацевта или парикмахера.
  Как только Дикси, прикрыв за собой двери, оказалась в комнате, Контрэр, рост которого достигал лишь пяти футов и одного дюйма, привстал на цыпочки, схватил Дикси за плечи и пригнул ее голову к себе, чтобы впиться в ее губы бесконечным поцелуем.
  Поцелуй кончился так же резко, как и начался. Контрэр вытер рот тыльной стороной ладони и сказал:
  — Мы несколько запаздываем.
  — Парвис решил меня трахнуть до того, как я уеду.
  — Вот сюда, — показал он ей на низкий длинный туалетный столик с большим зеркалом.
  Она села на козетку, и Контрэр включил четыре светильника, свет которых бил в зеркало.
  Глядя на себя, Дикси посетовала:
  — Господи, до чего я ужасно выгляжу.
  — И будешь выглядеть еще хуже. Старше, — пообещал он, — может, даже лет на десять. Я собираюсь начать с контактных линз. Вот они.
  Он протянул ей маленькую пластиковую коробочку. Вынув из нее чашечки контактных линз, она быстро вставила их под веки.
  — Напрактиковалась, — с грубоватым одобрением заметил он.
  — Всю неделю.
  — Теперь у тебя будут карие глаза вместо голубых.
  — Мне больше нравятся голубые.
  — С твоими темно-каштановыми волосами они не будут сочетаться.
  Контрэр зажал в губах четыре заколки, поднял копну светлых волос Дикси и точными движениями заколол их, превратив в небольшой плотный шлем. Из шкафчика он извлек каштановый парик с волосами до плеч, расчесал его щеткой и аккуратно водрузил Дикси на голову.
  С удовлетворением оценив плоды рук своих, он взял плоский белый флакончик без наклейки, свинтил крышечку, вылил на ладонь несколько капель тягучей белой жидкости и стал втирать ее в шею и лицо Дикси.
  — Две минуты — и все, — сказал он.
  Когда он закончил, кожа ее обрела цвет густого загара. Дикси критически осмотрела себя в зеркало.
  — Я изменилась, но не очень постарела.
  Контрэр, глядя из-за плеча Дикси на нее в зеркало, провел большим и указательным пальнем по ее лицу линии, которые начинались у крыльев носа и шли до уголков рта.
  — Когда ты постареешь, эти морщинки углубятся. Что мы сейчас и сделаем.
  Использовав приспособление, походившее на остро отточенный карандаш для наведения бровей, Контрэр аккуратно выделил еле наметившиеся складочки. Результат ошеломил Дикси:
  — Провалиться бы мне!
  — Надень еще и их, — и Контрэр протянул ей очки с широкой оправой и зелеными стеклами.
  Она нацепила их, но очки тут же сползли с переносицы. Дикси подкинула их обратно, но они съехали снова.
  — Когда будешь говорить с ним, то и дело сажай их на место. У него крыша поедет.
  Дикси, сколько могла, повернула голову направо, не теряя из виду свое отражение в зеркале. Затем сделала то же самое, повернувшись налево.
  — В этих идиотских очках я выгляжу лет на сорок.
  Контрэр свинтил крышечку с большого флакона охлажденного крема.
  — О‘кей. Стаскивай все с себя, затем приладь снова и посмотри, как быстро ты управишься.
  Ей пришлось совершить эту операцию дважды, прежде чем он остался доволен. Парик, очки, контактные линзы и косметику он сложил в простой белый бумажный мешок для покупок. Из кармана халата он извлек пачку стодолларовых купюр, перетянутых красным резиновым колечком.
  — Точно шесть тысяч, — сказал он, кидая их в тот же бумажный мешок.
  — Как насчет карты? — спросила Дикси.
  Ее он вынул из другого кармана халата. Она представляла собой набросок от руки на белом листе бумаги. Изучив ее, Дикси кивнула и спросила:
  — Какая машина?
  — Черный «Кадиллак-Севиль»-седан, выпушен два года назад. — Он улыбнулся, обнажив ряд серых зубов. — Консервативен — дальше некуда. — Смахнув с лица улыбку, он нахмурился, словно бы забыв что-то. — В чем ты будешь одета?
  — Я купила старомодный летний костюмчик в магазине для бедных в Санта-Барбаре.
  — Пойдет.
  — Мне звонить ему отсюда?
  — Господи, конечно же, нет. Из таксофона.
  — Ты не хочешь услышать, как звучит мой голос?
  Контрэр сморщился, словно его обвинили в непрофессионализме.
  — Естественно, хочу. Я только что собирался попросить тебя.
  — Значит, так. Алло, вы слушаете? Вы слышите миссис Нельсон Уигмор? Кузину Келли Винса? И я хочу узнать, могу ли я у вас кое-что отколоть?
  Контрэр снова кивнул в знак одобрения.
  — Не забывай повышать голос в конце каждой фразы. Но звучит отлично — словно ты родом откуда-то с полпути между Нью-Орлеаном и Мобилем.
  — Я практиковалась с диктофоном.
  Контрэр опять нахмурился, словно стараясь вспомнить что-то забытое. Ничего существенного в голову ему не пришло и вместо этого он задал вопрос:
  — Как Б.Д. и Сид?
  — Они пока так и не поняли, что их водят за нос. Разве что Сид выяснил, кто такая была Хейзи. Кстати, почему тебе пришлось ее прикончить?
  — Почему? Потому что ты притащила ее, когда мы нуждались в фотографе, а она могла связать тебя со мной, вот почему. А после того, как она увидела, что я уложил того копа из дверей фургона, чего иного ты от меня ждала?
  — Ты мог поступить как-то по-другому.
  — Ты говоришь так, словно я только и хотел прикончить ее, будто мне нравится убивать и все такое. Может, тебе стоит знать, что у меня с Хейзи стали складываться очень неплохие отношения.
  — Да пошел ты, Тедди.
  — Пошла сама, Дикси.
  Они часто прощались таким образом.
  Выехав со стоянки, Дикси Мансур двумя кварталами дальше нашла бензозаправку «Тексаско» с вереницей платных таксофонов. Она вылезла из «Роллса», закрыла его и, бросив квотер, набрала одиннадцатизначный номер. Когда ей ответили, вмешался голос оператора, напомнившего, что три минуты разговора стоят 1,25 доллара. Дикси в ответ купила семь четвертаков.
  Когда их звон стих, мужской голос на том конце повторил: «Санаторий „Алтоид“».
  Дикси перешла на южный диалект:
  — Могу ли я поговорить с доктором Дэвидом Пизом? Вы не узнаете миссис Нельсон Уигмор? Племянницу мистера Джека Эдера?
  Глава сороковая
  Когда циферблат его «Омеги» в корпусе из нержавеющей стали показал, что минуло точно шесть утра понедельника, четвертого июля, Мерримен Дорр обеими руками ухватился за канат и стал раскачивать язык старого школьного колокола.
  На счет девять, когда он скорее дернул, чем потянул, медный корпус издал густой звук, на который ответил отдаленный лай, как минимум, двух дюжин собак. Дорр все быстрее и быстрее колотил в колокол, подвывая и подлаивая в унисон собакам и время от времени выкрикивая строчки «Боевого гимна республики», «Дикси» и «Боже, благослови Америку».
  Он звонил в школьный колокол точно десять минут. В 6.10 он строевым шагом направился к бывшему школьному флагштоку, поднял на нем «Звезды и Полосы» и встал по стойке «смирно», декларируя «Залог Преданности». Не меняя положения тела, Дорр отдал флагу четкий салют и склонил голову. На лице его расплылась сияющая улыбка, которая, вне всяких сомнений, могла принадлежать только завзятому патриоту или, как кое-кто посчитал бы, круглому идиоту.
  Сделав поворот кругом, Дорр тем же строевым шагом подошел к парадному входу «Кузины Мэри», сохраняя на лице Сияющую Улыбку, достойную дня Четвертого Июля, но уже думая о завтраке, который включал в себя апельсиновый сок, сосиски с картошкой, черничный пирог, два или три яйца, слегка поджаренные тосты с солью и, по меньшей мере, три чашки кофе. После того он мог позволить себе отправиться в город полюбоваться парадом.
  
  Участники парада стали собираться к девяти часам недалеко от бывшего железнодорожного вокзала Дюранго, который, расставшись со своим предназначением, стал бесполезен, когда выяснилось, что железная дорога больше не приносит никакого дохода.
  Вокзал преобразовали в Туристский и Культурный Центр Дюранго. Его существование длилось, пока не выяснилось, что он обслуживает всего несколько драгоценных туристов в год, а о культуре не стоило и говорить. Вокзал с равным успехом становился то подобием универмага, то баром, где подавали японское блюдо суши, то книжным магазином для взрослых, то кафе стиля «Текс-Мекс», то клиникой акупунктуры. Все эти заведения прогорали одно за другим. Наконец, здесь разместился городской Центр контроля за венерическими заболеваниями, который Сид Форк и все прочие по привычке называли триппер-бар.
  Предполагалось, что парад начнется как предписывалось расписанием в 10.30, если бы у «Форда-Бронко», в котором добиралась мать-одиночка 12-летнего Билли Апко, не спустило колесо, что потребовало от нее с Билли двенадцати минут на его смену. Но поскольку Билли был ударником на самом большом барабане в оркестре из волынок и ударных, существующем на средства Кивани-клуба, начало парада отложили до его появления.
  Путь шествия пролегал прямо от Пятой Нордс-стрит через сердце делового квартала, пока примерно к полудню он не достиг Хэндшоу-парка, где стояла трибуна, с которой к участникам парада обратилась мэр Б.Д. Хаскинс, произнеся, по оценке «Дюранго Таймс» «краткую патриотическую речь». Сопровождение мэра слонялось по парку в ожидании бесплатных «горячих собак» и соды-пепси, которыми обеспечивали супермаркеты «Мейфуэй» и «Альфа-Бета», а для взрослых — пятицентовые пластиковые стаканчики пива, традиционное подношение бара «Синий Орел».
  
  Джек Эдер и Келли Винс, держа в руках стаканы с разливным пивом, стояли у «Синего Орла», ожидая приближение парада. Чуть позади их и несколько слева находился детектив Джой Хафф, голый череп которого прикрывала бейсбольная шапочка с эмблемой «Чикагских кубинцев»: она, а также огромная сигара лишали его привычного профессорского вида. Справа от Винса и Эдера стоял детектив Уэйд Брайант, чей рост позволял ему смотреть поверх голов публики, толпящейся на повороте дороги.
  Возглавляли парад цветастые мундиры, принадлежащие членам Американского Легиона и Ветеранов иностранных войн, все из которых были настолько стары, что могли принимать участие во второй мировой войне или в корейском конфликте. За ними следовала платформа «Сандвичи и Пироги Красотки Полли», одна из девяти коммерческих колесниц, принимающих участие в параде. Дальше двигалась «Дикая команда», клуб антикварных мотоциклов, члены которого пользовались только древними «Харлей Дэвидсон»; далее — Философическое общество Дюранго, предметом гордости которого было несколько превосходных лошадей; затем Корпус волынщиков и ударников Кивани-клуба во главе с Билли Апко, колотившем в свой огромный барабан; «Веселые Вакеро» в красочных костюмах, которые, лихо гарцуя, напропалую флиртовали со зрительницами; еще несколько колесниц; мэр, сидевшая на опущенном парусиновом верхе «Крайслера» 1947 года выпуска; шеф полиции, махавший с заднего сидения «Бьюика-Сенчури» 1940 года; члены городского совета, сгрудившиеся в одной повозке, влекомой двумя внушительными мулами, по-идиотски улыбались толпе; группа бойскаутов; клуб велосипедистов; четырнадцать клоунов, нанятых Торговой Палатой, которые разбрасывали конфетки от «Херши» и жевательные резинки «Флир», и, наконец, двенадцать мажореток, вошедших в возраст полового созревания, которые лихо жонглировали своими жезлами под звуки «Полковника Богги», производимого оркестром волынок и рожков Ротари-клуба.
  Пропустив мимо себя парад, Эдер, Винс и Вирджиния Трис, сопровождаемые по пятам детективами Брайантом и Хаффом, направились в Хэндшоу-парк. Отдавая должное «горячим собакам» и пятицентовому пиву, они слушали, как прокурор города предоставил слово мэру Б.Д. Хаскинс.
  Цитируя Тома Пэйна, Авраама Линкольна, Дуайта Эйзенхауэра и Брюса Спрингстина, мэр произнесла, по мнению Джека Эдера, лучшую восьмиминутную политическую речь, пригодную на все случаи жизни, которую только ему доводилось слышать.
  — У нее не только прекрасный голос и большое чувство собственного достоинства, — объяснил он Келли Винсу, — но ей также доступен секрет, который девяносто девять сегодняшних политиканов забыли или никогда не знали.
  — Какой именно? — заинтересовался Винс, принимая на себя роль, к которой он уже успел привыкнуть: прямого и незамысловатого человека.
  — Она знает, как оставлять их в ожидании, — сказал Эдер. — А любой политик, который в наши дни способен заставлять людей желать чего-то и ждать его, будет переизбираться снова и снова, пока, как выразился бывший губернатор Луизианы, его не застукают в постели то ли с мертвой женщиной, то ли с живым мальчиком.
  
  В 12.31, сразу же после того, как ее сестра завершила свое краткое патриотическое выступление в Хэндшоу-парке, Дикси Мансур свернула со 101-й трассы на Агуру и добралась до места с названием «Чертик из Коробочки» где ее будет ждать черный «Кадиллак».
  Как и обещалось, у ресторана стоял припаркованный черный «Кадиллак» 1986 года выпуска. Дикси вылезла из белого «Роллс-Ройса» своего мужа, закрыла его и, прихватив с собой тот простой бумажный мешок, врученный ей Контрэром, направилась в женский туалет.
  Никто из окружающих не обратил внимания на темноволосую женщину в мятом старомодном полотняном костюмчике и в зеленых очках, которая пять минут спустя покинула туалет. Никто также не обратил внимания, что, обогнув туалет, она направилась к черному «Кадиллаку», а не к белому «Роллсу», доставившему ее.
  Ключ зажигания от «Кадиллака» лежал в пепельнице, как Контрэр и предупредил ее. Дикси включила двигатель, проверила количество горючего, которого оказалось более чем достаточно, сдала назад, выехала на 101-ю трассу и, проехав меньше мили, обнаружила узкую асфальтовую дорогу без обочины, которая вилась кверху среди выжженных холмов.
  Дикси покинула Сан Диего и дом своих гостеприимных хозяев мистера и миссис Муссави в семь утра, объяснив свой поспешный отъезд убедительным извинением, что она все больше и больше тревожится из-за ожидающихся пробок на дорогах.
  Точно в 12.46, расходясь с расписанием всего лишь на одну минуту, она повернула свой «Кадиллак» к санаторию «Алтоид», проехала между двух каменных колонн у входа вверх по извилистой дорожке и остановилась точно перед массивными парадными дверьми красного дерева. Пригнувшись, она внимательно осмотрела себя в зеркальце из косметички, нацепила на переносицу солнечные очки и проследила, как они тут же скользнули вниз. Она столь же внимательно изучила изменившийся, благодаря контактным линзам, карий цвет глаз, подсмугленное лицо с новыми морщинками, появившимися на нем, и еще раз подивилась одному из тех маленьких чудес, на которые способна современная химия.
  Убедившись, что ей без труда можно дать не меньше сорока, Дикси вылезла из «Кадиллака» и дважды позвонила в колокольчик, не обращая внимания на выгравированную надпись на медной пластинке, которая просила посетителей звонить только один раз.
  Теперь, сидя по другую сторону стола от доктора Дэвида Пиза, на котором была пурпурно-оранжевая гавайская рубашка с белыми шортами до колен, Дикси Мансур говорила:
  — Мы были просто потрясены, когда у себя в Абердине получили письмо от мамы Данни. Мы с Нельсом буквально не имели представления.
  — Нельсон, насколько я понимаю, — это ваш муж?
  — Нельсон Уигмор? Разве я не сказала вам по телефону, что он из нефтяного бизнеса? Работает с «Окси»? Этим мы и занимаемся в Абердине вот уже четыре года.
  — В Шотландии.
  Дикси подкинула на переносицу очки с зелеными стеклами.
  — Разве я не сказала, что мы из Шотландии? Я как-то привыкла, что любой из нефтяного бизнеса знает, что если ты упоминаешь Абердин, то речь идет о Шотландии и Северном море, а не о Южной Дакоте. Но как бы там ни было, мама Данни — это моя тетя Лена, а Джек Эдер — мой дядя, пусть даже они развелись и с семьдесят второго живут раздельно. Но в том письме, которое мы получили от тети Лены, говорится, что дядя Джек и Келли Винс… каким он мне стал родственником после женитьбы?…
  Доктор Пиз понимающе кивнул, пока Дикси опять водружала очки на переносицу.
  — Ну, словом, она слышала, то есть, тетя Лена, что из-за всех этих неприятностей, которые свалились на дядю Джека и Келли, они, так сказать, не могут больше оплачивать содержание здесь Данни. Вот я и поговорила с Нельсоном на эту тему.
  — И что же он сказал?
  — А Нельсон говорит: «Да плевать, скажи им, чтобы они не беспокоились относительно их счетов.» И тогда я переговорила с вами, и вы сказали, что лечение обходится в шесть тысяч в месяц, так? А Нельсон сказал, почему бы нам сразу не взять на себя эту заботу? Так что я приехала к вам… и вы не против, если я уплачу наличными?
  — Это более, чем устроит, миссис Уигмор.
  Дикси подняла с пола большую вязаную сумку и стала рыться в ней, успев не менее трех раз поправить очки. Наконец, она нашла фирменный конверт от «Ширсон, Лиман и Хаттон», адресованный мистеру Нельсону Уигмору на Кемден-драйв в Беверли Хиллс. Адресом вверх она послала конверт по полированной поверхности стола к доктору Пизу. Бросив взгляд на адрес на конверте, он заглянул внутрь, изучил его содержимое, а Дикси сказала:
  — Будьте любезны, не могу ли я получить его обратно?
  Удивившись, доктор Пиз собрался было возвращать конверт, но Дикси покачала головой.
  — Да не деньги, сладкий мой, всего лишь конверт. На обратной стороне его записаны адрес и телефон, которые мне понадобятся.
  Пытаясь припомнить, кто и когда в последний раз называл его «сладкий мой», доктор Пиз извлек шестьдесят стодолларовых банкнот и вернул конверт. Дикси засунула его в свою объемистую сумку и спросила:
  — Устроит ли вас, если я буду расплачиваться пятнадцатого числа каждого месяца, может, день-другой туда или сюда, и видеться с Данни после того, как уплачу?
  — Вы не хотите сейчас повидаться с ней?
  — О! В самом деле можно? — воскликнула Дикси, водружая очки на переносицу, по прикидке доктора Пиза, раз двенадцатый. Выражение лица Дикси внезапно изменилось с восторженного на сосредоточенное. — Как вы думаете, она узнает меня? Тетя Лена пишет, что Данни не узнает даже Келли или дядю Джека.
  — Независимо от того, узнает ли она вас или нет, вам имеет смысл повидаться с ней.
  Дикси снова водрузила очки на место.
  — Знаете, доктор Пиз, о чем я только что подумала? А что, если я прихвачу Данни с собой на прогулку и куплю ей сливочное мороженое с орехами? Всего лишь часик или около того, а? А в следующий раз, когда приеду оплачивать чек, может, я могла бы взять ее на ленч и немного покататься? Ведь это никому не повредит, как вы думаете?
  Доктор Пиз уставился на деньги, поднял глаза на Дикси и улыбнулся.
  — Не могу утверждать, миссис Уигмор, что это ей поможет. Но я не сомневаюсь, что поездка не ухудшит ее состояния.
  Опять уделив внимание очкам, Дикси нахмурилась, наклонилась вперед и еле слышно шепнула:
  — Но, надеюсь, она не склонна… м-м-м, к насилию и все такое?
  — Конечно, нет.
  — Я тоже так не думаю, — вздохнула Дикси. — Данни всегда была на редкость мягкой и милой девочкой.
  
  Даниель Эдер Винс успела покончить со своим шоколадным мороженым, когда Дикси повернула к мотелю, который отстоял недалеко от 101-й трассы на Кенен Дам-роуд, что вела к океану и Малибу.
  — Не хочешь ли ты зайти сюда, посмотреть телевизор и, может быть, выпить чего-нибудь холодненького?
  — Я ужасно извиняюсь, — сказала Даниель, — но я никак не могу припомнить вашего имени.
  — Бетти.
  — Да. Бетти. Верно.
  — И, может, чуть погодя, — сказала Дикси, заруливая «Кадиллак» на стоянку перед номером 141, — мы можем позвонить Джеку и Келли.
  — Кому?
  — Джеку Эдеру и Келли Винсу.
  — Ах да, конечно. Мистер Эдер. Он очень милый. А мистер Винс такой забавный.
  Глава сорок первая
  После того, как серый «Вольво»-седан одолел пятый крутой поворот на Гарнер-роуд, Б.Д. Хаскинс повернула направо на Дон Доминго-драйв и направилась к дому Сида Форка, размещавшемуся в конце тупика.
  Рядом с мэром сидел Мерримен Дорр, чье зрение летчика позволило ему первому увидеть следы катастрофы:
  — Эй, Сид! Кто-то вырубил все твои кактусы.
  Сид Форк подскочил на заднем сидении, недоверчиво вглядываясь сквозь ветровое стекло туда, где недавно высились его двенадцать величественных кактусов сагуаро, которые сейчас лежали ничком, спиленные, скорее всего, бензопилой, оставив по себе лишь двенадцать пеньков в фут вышиной.
  — Сукин сын, — с отчаянием ругнулся Сид Форк.
  — Кому потребовалось сделать такое? — удивился Дорр.
  Ни Хаскинс, ни Форк не ответили, пока мэр медленно не подрулила к дому Форка и остановилась, не выключая двигатель «Вольво».
  — Постой тут минутку, — сказал Форк, выбираясь с заднего сидения седана и уже держа в правой руке свой «Смит и Вессон» 38-го калибра. Не поворачиваясь в сторону срубленных кактусов, он подошел к входной двери, не спуская с нее взгляда.
  Оказавшись рядом, он увидел, что она чуть приоткрыта. Отступив, Форк распахнул ее ударом ноги, одновременно прижавшись к кирпичной стене вправо от входа. Он ждал не меньше минуты, вскинув револьвер, который держал в обеих руках. Поскольку ничего не последовало, он, пригнувшись, нырнул в двери и исчез за ними.
  Появился он через пару минут, с потрясенным выражением лица, забытый револьвер болтался в его опущенной правой руке. Левой он сделал странный беспомощный жест, приглашая Хаскинс и Дорра войти.
  Когда они оказались в гостиной, первым делом им бросилась в глаза дальняя стена. Все украшавшие ее картинки в рамках были сорваны, брошены на пол и чувствовалось, что кто-то давил их ногами. На стене красовалось выведенное струей из баллончика приветствие: «Рыло говорит „Привет!“».
  Осмотрев гостиную и убедившись, что больше ничего в ней не пострадало, мэр спросила:
  — Это все?
  Форк покачал головой.
  — Еще в большой спальне.
  С Дорром по пятам мэр миновала узкий холл и вошла в большую из двух спален, которая содержала Коллекцию Американских Изделий Форка. Все шестьдесят две бутылочки «Кока-Колы» выпуска до 1941 года были разбиты вдребезги. Девяносто две разновидности жетонов «Я люблю Айка» валялись на полу, изуродованные, скорее всего, молотком. Последние издания ныне не существующих журналов были разодраны в клочья. Выставка образцов колючей проволоки залита кленовым сиропом. Все стеклянные изоляторы, предмет особой гордости Форка, превращены в осколки.
  — Иисусе, — только и смог произнести Дорр и снова спросил: — Кому это было нужно?
  — Скорее всего, дело рук детей. Во время парада, когда никого не было дома, — сказала Хаскинс.
  Вернувшись в гостиную, они нашли Форка, который, прислонившись к стене, не спускал глаз с противоположной, на которой было выведено «Рыло говорит „Привет!“».
  Хаскинс повернулась к Дорру:
  — Почему бы вам не подождать нас в машине, Мерримен? Мы выйдем через минуту.
  — Ясно, — понимающе кивнул Дорр. — Конечно.
  Когда он вышел, мэр повернулась к шефу полиции и мягким успокаивающим движением положила ему руку на плечо.
  — Поедем, Сид. Тут ты ничего больше не сделаешь.
  Не обращая на нее внимания, Сид продолжал глядеть на противоположную стенку.
  — Тедди все это сделал, чтобы заставить тебя кинуться за ним. И чтобы у него появилась возможность подстрелить тебя.
  Он посмотрел на нее.
  — Кто ему сказал, Б.Д.?
  — Что сказал?
  — О моей коллекции… этих вещичек.
  — Она не представляла собой секрета.
  Форк упрямо покачал головой.
  — Кто-то ему рассказал.
  — Может, у него есть напарник, — предположила Хаскинс. — Может, кто-то из жителей города.
  — Накрыв Тедди, я займусь его напарником.
  
  Келли Винс припарковал синий «Мерседес» на задах «Кузины Мэри» в 2.45 в понедельник, Четвертого июля, точно в соответствии с инструкциями Парвиса Мансура. Первым из машины вышел Винс. Затем последовал Джек Эдер, который остановился, опираясь на тросточку и осматривая парковку у ресторана, где стояла лишь двухдверная «Акура» Мансура.
  Винс и Эдер направились к задней двери, обшитой стальными листами. Едва они оказались перед ней, на пороге возник Парвис Мансур, демонстрируя нервное возбужденное выражение лица; он был облачен в плотную дорожную куртку.
  — Верхней одежды на вас нет, — вместо приветствия сказал он. — Отлично.
  — Как и было сказано, — бросил Винс.
  Смерив взглядом черную тросточку Эдера, Мансур спросил:
  — А внутри, небось, клинок?
  Эдер протянул ему тросточку:
  — А вы поверните ручку вправо, только не влево.
  Следуя указанию, Мансур повернул ручку, улыбнулся при виде пробки с серебряным колпачком, вытащил ее, приподнял тросточку и втянул в себя густой аромат.
  — Бурбон, верно?
  — Для укрепления нервов.
  Мансур привел тросточку в прежний вид и вернул ее Эдеру.
  — Вы, наверно, первым делом хотите осмотреть комнату для покера.
  — Только мы одни, — сказал Винс.
  — Да, конечно. Только вы наедине.
  
  Помещение почти полностью отвечало описанию Сида Форка. Здесь стояли семь столов для игры в карты, покрытых зеленым сукном. Рядом с ними выстроились удобные мягкие кресла. Здесь же размещались три кожаных дивана (а не два, как показалось Форку), причем достаточно велики, чтобы прикорнуть на них; большой холодильник фирмы «Дженерал электрик» с морозилкой для льда; тостер, буфет, полный тарелок, стаканов, рюмок и бокалов; длинный узкий стол, на котором, скорее всего, раскладывали холодные закуски и несколько телефонных аппаратов; окон в комнате не было.
  — Как насчет туалета? — поинтересовался Эдер.
  Винс кивком показал на дверь в дальнем конце комнаты.
  — Давай проверим.
  Ванная была достаточно велика, чтобы дать место писсуару, унитазу, раковине и металлической колонке душа, которая затягивалась зеленой прорезиненной занавеской, скользившей на круглых пластмассовых кольцах цвета слоновой кости. Винс отодвинул занавеску в сторону и, приглядевшись, обратил внимание, что пол тут цементный, с металлическим желобом стока. Пройдя за занавеску, он взялся за ручку холодной воды и, повернув направо, резко отдернул руку, словно опасаясь струи воды. Но она не появилась.
  — До чего ты подозрителен, — сказал Эдер.
  — Интересуюсь, — пробормотал Винс, подходя к душу и с усилием толкая металлическую панель, на которой были смонтированы рукоятки кранов и рожок душа. Стенка отошла в сторону, явив взгляду деревянную площадку размерами три на три фута. На кронштейне висел мощный хромированный электрический фонарик на пять батареек.
  Они пустили его в ход, когда спустились по пролету деревянных ступенек из необструганных сосновых досок. Перил вдоль марша не было. Лестница вела в небольшую комнатку с цементными стенами и полом. В ней стояли пара деревянных скамеек, переносной химический туалет, запечатанная пластиковая бутылка с питьевой водой «Эрроу-хед», две металлических кружки — и больше ничего.
  Винс небрежно обвел лучом фонарика по потолку и по всем четырем углам.
  — Отсюда не убежать, — заметил Эдер.
  — Нет.
  — Давай-ка выбираться.
  Когда они вернулись наверх, то услышали слабое чириканье телефона. Винс снял трубку и бросил:
  — Да.
  — Это Мансур. Я звоню из отдельного кабинета для обедов. Один из этих телефонов и тот, что в кабинете Дорра, будет нашим каналом связи. В случае необходимости мы можем организовать диспетчерское совещание, хотя сомневаюсь, чтобы в этом возникла необходимость.
  — Что с сейфом? — спросил Винс.
  — Он открыт и совершенно пуст.
  — Дал ли о себе знать человек с деньгами?
  — Пока нет. Но у него еще есть пять минут. После того, как он прибудет и я пересчитаю деньги, я запираю их в сейфе, вручаю ему ключ от комнаты и отбываю.
  — И вы ему сообщите, что мы в ней заперты? — спросил Винс.
  — Да. Конечно.
  — Мы к этому не готовы. По крайней мере, пока.
  Мансур глубоко вздохнул.
  — Вы не должны забывать, мистер Винс, что я якобы заманил вас сюда под предлогом игры в покер. Как предполагается, я действую в роли агента Б.Д. и Сида Форка, которые готовы продать вас тому, кто доставит деньги. И чтобы наш маленький спектакль производил убедительное впечатление, я не могу позволить вам и мистеру Эдеру шататься по холлу, не так ли?
  — Парвис.
  — Да?
  — А что, если у него не будет с собой денег?
  — Тогда я готов защищаться. Что, конечно, придется сделать и вам. — Наступила короткая пауза, которая завершилась словами Мансура: — Простите, что прерываю разговор, но он уже прибыл.
  После того, как на другом конце наступило молчание, Винс повесил трубку и повернулся к Эдеру.
  — Он на месте.
  — А мы заперты.
  — Хочешь выпить? — спросил Винс.
  — Нет. А ты?
  — Нет.
  — Пара врунов.
  
  Теодор Контрэр, который порой называл себя Тедди Джонсом или Смитом, вошел в отдельный кабинет «Кузины Мэри», одетый по случаю дня Четвертого июля в форму ветерана Вьетнама. На нем был камуфляжный комбинезон, парашютные ботинки, маскировочный берет, а на сгибе его правой руки лежало оружие, запрещенное законом, неизменный М-16, дуло которого смотрело на Мансура.
  — Вы Парвис, точно?
  — Да, я Парвис.
  — Где Эдер и Винс?
  — А где, я должен спросить, деньги?
  — Какие деньги? — удивился Теодор Контрэр.
  Глава сорок вторая
  Мансур с руками на затылке проследовал в кабинет Дорра, сопровождаемый Контрэром, который держал его на прицеле М-16. Осмотревшись, он обратил внимание на два кресла с гнутыми спинками, сейф и парту.
  — Симпатично. Что в сейфе?
  — Ничего.
  — Открой-ка и дай глянуть.
  Подойдя к сейфу, Парвис потянул на себя тяжелую стальную дверь.
  — Руки за голову, — напомнил Контрэр, отходя назад, чтобы отчетливее видеть весь сейф, который представлял собой емкость примерно трех футов в высоту, двух в ширину и трех в глубину.
  — Ну и здоровый же сукин сын, — заметил Контрэр.
  — Да.
  — И вылизан дочиста. Даже полок не осталось. Без хлопот можно засунуть туда миллион баксов, пусть даже в двадцатках и пятидесятках.
  — Эти купюры нас вполне устроят.
  — Вроде я не совсем точно выразился. Никаких денег не будет. Но пойдет речь кое о чем, за что кое-кто отдаст и больше миллиона.
  — О чем именно?
  Дулом М-16 Контрэр показал на столик.
  — Садись-ка за эту парту. Когда сядешь, можешь положить руки перед собой и сложи их, как тебя учили в школе.
  — Я никогда не ходил в школу, если вы это имеете в виду. Я получил домашнее образование.
  — Как бы там ни было, садись, черт побери, а я расположусь в одном из этих кресел и подождем, пока зазвонит телефон.
  — Этого номера Мерримена нет в справочнике.
  — Незарегистрированных номеров не бывает.
  Телефон зазвонил через две минуты, точно в 3.05. Держа правой рукой нацеленное на Мансура оружие, Контрэр левой снял трубку и сказал:
  — Это я.
  Слушая, он улыбался, демонстрируя ряд серых зубов Мансуру, который, не двигаясь с места, вежливо улыбнулся ему в ответ.
  — Подожди на проводе, — бросил Контрэр в трубку, а Мансуру сказал: — Не сомневаюсь, ты можешь устроить общий сбор по телефону — мы с тобой здесь, говорящий с той стороны и еще Винс и Эдер в другой комнате. Ведь ты можешь организовать такое совещание, не так ли, Парвис?
  Мансур кивнул.
  Прижав трубку левым плечом, Контрэр использовал освободившуюся левую руку, чтобы подтащить и поставить остальные телефоны перед Мансуром, который набрал кнопками номер из четырех цифр.
  С улыбкой кивнув Мансуру, Контрэр бросил в трубку:
  — Слышишь звонки? А теперь посмотрим, кто ответит.
  На четвертом звонке Винс снял трубку.
  — Кто это? — спросил мужской голос.
  — Келли Винс.
  — Слышь, Келли, сейчас по второму телефону Парвис объяснит тебе, как идут дела. О‘кей?
  — Да.
  Наступило секундное молчание, пока Мансур брал трубку.
  — Денег нет, — сказал он.
  — Нет денег? — переспросил Винс, несколько отводя трубку от уха, чтобы Эдер тоже мог слушать разговор.
  — Нет. Он тут рядом, и я под прицелом М-16. Должен добавить, что предохранитель спущен. По другому телефону у него есть кто-то, с кем он хочет, чтобы вы поговорили. Это все, что я знаю.
  Наступила еще одна пауза, после которой снова прорезался Контрэр.
  — Все усек, Келли?
  — Да.
  — О‘кей, давай-ка посмотрим, узнаешь ли еще один голосок.
  Очередной голос, раздавшийся в трубке Винса и Эдера, произнес:
  — Здравствуйте, мистер Винс. Как вы сегодня поживаете?
  — Прекрасно, Данни. А ты?
  — У меня сегодня великолепная прогулка. Мы немного поездили, и я поела сливочного мороженого, а теперь мы отдыхаем перед тем, как я вернусь.
  — Сейчас с тобой кто-то есть? — спросил Винс.
  — Со мной Бетти.
  — Какая Бетти?
  Несмотря на то, что его жена прикрыла микрофон рукой, Винс мог слышать ее голос: «Простите, но я забыла вашу фамилию».
  Послышался неразборчивый ответ, пауза и ответ Даниель Винс.
  — Бетти Томпсон.
  — Могу ли я поговорить с мисс Томпсон?
  Вмешался Контрэр.
  — Прошу прощения, Келли.
  — Кто это, мистер Винс? — спросила Данни.
  — Приятель.
  — А мистер Эдер с вами? Бетти говорит, что я могу также поговорить с мистером Эдером, который мне кажется таким приятным человеком.
  Винс передал трубку Эдеру, который, прикрыв глаза, помассировал их большим и указательным пальцами и сказал дочери:
  — Здравствуй, Данни. Это Джек Эдер.
  — Как вы сегодня поживаете, мистер Эдер?
  — Отлично, Данни. Откуда ты звонишь?
  — Я в…
  Раздался щелчок повешенной телефонной трубки. Но связь с Контрэром не прервалась.
  — Хватит трепаться, Джек. Хочешь сам поговорить со мной или дашь Винса?
  — Я буду сам говорить с вами, — сказал Эдер, отводя трубку от уха, чтобы слушал и Винс.
  — Значит, так, Джек. Я должен, ребята, получить от вас кое-какие откровенные ответы на вопросы лицом к лицу, и если я не получу их, что ж, боюсь, Данни не вернется на свою ферму для психов. Значит, вот чего я хочу: скажите Парвису, пусть он передаст мне ключ от вашей комнаты.
  — Что с ним будет после того, как он передаст ключ?
  — Ничего с ним не будет. А что с ним может случиться? То есть, конечно, я запру его в этой комнате, но тут есть отличный маленький бар, и он может пить до посинения, пока все не кончится.
  — Дайте-ка мне Парвиса.
  — Мансур слушает.
  — Он меня слышит?
  — Нет.
  — Он хочет, чтобы ты дал ему ключ от нашей комнаты.
  — Знаю.
  — Если ты ему не отдашь ключа, он убьет тебя.
  — Ясное дело.
  — Если ты дашь ему ключ, он все равно убьет тебя.
  — Это еще не точно.
  — Когда-нибудь доводилось играть в покер?
  — Да.
  — Сострой самую невозмутимую физиономию, потому что она тебе понадобится. Я собираюсь задать тебе вопрос, на который не обязательно отвечать. Я жду от тебя лишь, чтобы ты попрощался, повесил трубку и делал то, что сочтешь для себя наилучшим. Это ясно?
  — Да.
  — Следует вопрос. Если тебе доведется сегодня умереть, кто унаследует твое имущество?
  Наступило молчание. Эдер сосчитал до шести, пока не услышал, как Парвис Мансур мягко положил трубку. Эдер повернулся к Винсу и спросил:
  — Что еще мог я сказать?
  — Больше ничего.
  — Ты думаешь, они отпустят Данни?
  — Сомневаюсь.
  
  Поднявшись из-за парты, Мансур сказал:
  — Думаю, самым умным с моей стороны было бы без всяких дополнительных условий вручить вам ключ.
  — Очень мудро, Парвис.
  — Но, чтобы передать вам ключ, я должен опустить руку в правый карман пиджака. Если вы считаете, что тут какой-то фокус или увертка, милости прошу самому запустить руку в карман.
  — Вот что я тебе скажу, — бросил Контрэр. — Подойди-ка и стань перед сейфом.
  — Очень хорошо, — и Мансур занял место в той точке, на которую Контрэр указал дулом М-16.
  — Я не собираюсь лезть к тебе в карман, Парви, — сказал Контрэр. — И вот по какой причине: прикидываю, что, общаясь с «Севаком», ты научился разным грязным трюкам.
  — Я никогда не имел дело с «Севаком», — с достоинством сухо сказал Мансур.
  — Никто из вас, богатеев, не имел к нему никакого отношения — как никто из фрицев никогда не был в СС. Впрочем, я тебя не осуждаю. Я бы и сам на твоем месте так бы говорил. Но все же я не собираюсь подходить к тебе и шарить у тебя по карманам, потому что ты сейчас повернешься, вынешь ключ и положишь его на верх сейфа.
  — Можно?
  — Можно.
  Мансур повернулся лицом к сейфу. Его правая рука спокойно, не медленно, не быстро, нырнула в карман куртки. Он резко повернулся, сквозь подкладку выстрелив в Контрэра. Пуля малого калибра не попала в Контрэра, а врезалась в спинку одного из кресел. Контрэр поразил Мансура в левое бедро и, ошеломив его, выстрелил в левое плечо. Застонав, Мансур скорчился и опустился на пол.
  Нагнувшись, Контрэр вытащил из кармана Мансура никелированный автоматический пистолет «Стерлинг» 25-го калибра, старую 300-ю модель. Дамская безделушка, подумал Контрэр, засовывая ее себе в карман. Он еще раз запустил руку к Мансуру и извлек оттуда ключ.
  — Ползать можешь? — спросил Контрэр.
  — Да, — прошептал Мансур. — Не знаю.
  — Думаю, тебе лучше пошевелить мозгами и прикинуть, как забраться в сейф.
  — Нет.
  Контрэр постарался придать голосу терпеливые и убедительные нотки.
  — Я хочу, чтобы ты кое-что понял, Парви. Я не сержусь, что ты стрелял в меня. Я бы сам так поступил на твоем месте. Так что могу предоставить тебе шанс. Ты заползешь в сейф, куда Б.Д. и Форк кинуться первым делом в поисках денег. Может, к тому времени ты еще и не отдашь концы, если будешь дышать пореже. Но если ты откажешься влезть в сейф, мне придется проделать тебе дырку в башке.
  Мансуру потребовалось минут пять, чтобы подползти к сейфу и разместиться в нем. Колени у него оказались подтянутыми к самому подбородку. На лице застыла маска изумления и страдания.
  Контрэр присел на корточки перед ним.
  — С тобой все в порядке?
  — Почему?
  — Что почему?
  — Почему она это сделала?
  — Дикси? — понял Контрэр. — Потому что она с ума по мне сходит, едва только ей исполнилось двенадцать.
  — Но почему? — прошептал Мансур.
  — Должно быть, из-за моей рожи, — сказал Контрэр, встал, медленно прикрыл дверь сейфа и, когда она захлопнулась, несколько раз крутанул диск цифрового замка.
  Глава сорок третья
  Когда черный «Кадиллак» одолел почти половину пути наверх по узкой извилистой дороге без обочины, что вела к санаторию «Алтоид», Даниель Винс повернулась к Дикси Мансур:
  — Я так прекрасно провела время, Бетти, что не хочу возвращаться.
  Дикси, сосредоточенная на крутых поворотах, даже не посмотрела на нее.
  — Ну и, слава Богу, хорошо.
  — Думаю, что вы не поняли меня, Бетти. Или, может быть, я недостаточно ясно выразилась — хотя сейчас чувствую себя куда лучше, чем обычно.
  Дикси бегло взглянула на нее.
  — Чего не поняла?
  — Что я не вернусь к доктору Пизу. Думаю, что вместо этого, мне стоит нанести визит мистеру Винсу и тому симпатичному мистеру Эдеру.
  — После того, как я высажу тебя у дверей, можешь делать все, что заблагорассудится.
  — Но если я приеду, доктор Пиз больше не отпустит меня. Так почему бы нам не вернуться в тот симпатичный мотель, откуда я и позвоню мистеру Эдеру? Или вы позвоните ему от меня. Можете пригласить его ко мне. А я буду ждать его в отеле.
  — Увы.
  — Вы хотите сказать, что вы не сможете?
  — Совершенно верно. Не смогу.
  — О, моя дорогая, — и Данни ухватила рулевое колесо обеими руками, резко повернув его налево как раз в тот момент, когда «Кадиллак» старался вписаться в крутой поворот направо. Дикси Мансур отчаянно попыталась сохранить контроль над машиной, но у жены Келли Винса то ли было слишком много сил, то ли отчаяния. Дикси инстинктивно нажала на тормоз, когда «Кадиллак» перевалился через заградительный бордюр.
  Удар по тормозам и сопротивление бордюра замедлили движение «Кадиллака», но не смогли остановить его. Тяжелый лимузин смял хрупкое ограждение, перевалился через него и, клюнув носом, помчался вниз по склону в сорок пять градусов с такой скоростью, что едва ли не задымились передние колеса. Никто из женщин не успел даже вскрикнуть, когда машина врезалась в огромный старый дуб на скорости больше сорока миль в час.
  У старого дерева, растущего на крутом склоне, были низко расположенные ветви. Некоторые из них едва ли не касались земли. Одна — высохший сук — пробила ветровое стекло «Кадиллака» напротив места водителя. Она воткнулась Дикси Мансур в горло и вышла у основания черепа, от чего Дикси мгновенно скончалась.
  Даниель Винс, в страшном потрясении, покрытая синяками и кровью из глубокого разреза на правой щеке, кровоточащих царапин левой руки, с трудом открыла дверь справа от себя и выкарабкалась из машины. В полубеспамятстве она стояла на четвереньках, когда услышала мужской голос:
  — С вами все в порядке, леди?
  Подняв глаза, она увидела на верху склона у смятого бордюра мужчину, который смотрел на нее. Она обратила внимание, что на нем была какая-то серовато-зеленая униформа.
  — Я… думаю, что да. Но, кажется, бедной Бетти не повезло.
  Карл Симант посмотрел на часы. Было 3.35 пополудни. Симант был дезинспектором в Агурской компании контроля за паразитами и вредителями и только что ответил на звонок из санатория «Алтоид», когда в нескольких десятках ярдов от него «Кадиллак», за которым он рассеянно наблюдал, смяв ограждение, полетел под откос. Персонал санатория был в панике, выяснив, что его пациенты подверглись таинственному нашествию блох.
  Поскольку сегодня было Четвертое июля, а по выходным дням Симант получал двойную оплату, он решил, что лучше всего использовать сотовый телефон из своей машины, чтобы вызвать шерифа или дорожный патруль, подождать, пока они не появятся — или, может быть, скорая помощь — а затем взыскать оплату за это время с сумасшедшего дома в Алтоиде, где, как все говорили, было столько денег, что они сами не знали, куда их тратить.
  
  Теодор Контрэр бесшумно подошел к двери в комнату для игры в покер. Чуть приоткрыв ее, он сунул ключ в карман, пинком распахнул створки и ворвался в комнату, поставив М-16 на ведение автоматического огня.
  Взгляд Контрэра сразу же пробежал по периметру комнаты, не оставляя без внимания ни один из ее углов, как его учили на тех двухнедельных курсах слежки и выживания, которые он посещал в Южной Алабаме, выложив за обучение 4250 долларов.
  — Никаких шуточек! — гаркнул он. — Никаких долбаных номеров!
  Плавно приоткрылась дверь в дальнем конце помещения. Она явила Джека Эдера, сидящего на унитазе со спущенными до лодыжек брюками и трусами; одной рукой он придерживался за свою черную тросточку с гнутой ручкой.
  — Я скоро выйду, — сказал Эдер, прикрывая дверь.
  Контрэр кинулся к ней, резко распахнул и ткнул дулом М-16 в левое ухо Эдера.
  — Что тут, мать твою, происходит?
  — Я убедился, что страх служит самым натуральным слабительным.
  Контрэр хмыкнул, отвел дуло М-16 от головы Эдера и, помолчав, спросил:
  — Где Винс?
  — А где моя дочь?
  — Сейчас она должна вернуться в свой сумасшедший дом… так где Винс?
  — Я за ним не следил.
  — Дерьмо сучье, так его здесь нет! — завопил Контрэр.
  — С чего ему тут быть? — удивился Эдер. — Я, конечно же, не просил сопровождать меня в туалет. И сам он тоже не вызвался. Так что он должен быть в комнате, где я его и оставил.
  — Его там нет, черт побери!
  — Но вы же не считаете, что он улетел? — сказал Эдер. — Может, у него был свой собственный ключ? И после того, как я тут уединился, занявшись своими делами, он вышел через заднюю дверь и исчез. Это очень похоже на Келли, который никогда не был склонен к самопожертвованию. Конечно, я не взялся бы ругать его, но все же он мог пригласить и меня с собой.
  Контрэр уже не слушал Эдера. Все его внимание теперь было обращено на колонку душа и зеленую прорезиненную занавеску, прикрывавшую подход к ней.
  — Он там за занавеской.
  — Заверяю вас, что его там нет.
  — И, может быть, у него в руках расколотая бутылка из-под пива, которой он трахнет мне по голове.
  — Таковая на глаза мне не попадалась.
  — Эй, Винс! — позвал Контрэр. — Вылезай-ка!
  Но когда Винс не послушался его приглашения, Контрэр перевел М-16 на одиночный огонь и выпустил три пули в занавеску. От грохота у Эдера зазвенело в ушах.
  Когда в течение нескольких секунд ничего не изменилось, Контрэр сказал:
  — Может, его и в самом деле там нет.
  — Или он безмолвно отошел в мир иной.
  Контрэр глянул на часы.
  — На моих сейчас три тридцать восемь и мой визит в это заведение должен кончиться к четырем. Так что у нас есть тридцать две минуты поболтать о том о сем.
  — Насколько мне кажется, двадцать две, — возразил Эдер.
  Контрэр нахмурился, произведя в уме кое-какие подсчеты:
  — Ну да. Двадцать две. Этого хватит.
  — Поскольку вы предполагаете провести нечто вроде коллоквиума, почему бы нам не расположиться в комнате, где гораздо удобнее?
  — А ты мне нравишься в таком виде, судья, со спущенными штанами. Тут-то ты уж ничего не выкинешь.
  — Могу ли я по крайней мере спустить воду в туалете?
  Контрэр хмыкнул.
  — Валяй. Если тебе от этого станет лучше.
  Повернувшись, Эдер нажал на ручку. В старый унитаз с ревом и бульканьем обрушился водопад воды, и эти звуки донеслись до Келли. Звук спускаемой воды был достаточно громок, чтобы скрыть легкий скрип дверцы в душе, откинув которую, Винс скользнул к колонке и бесшумно притаился за занавеской, дыша широко открытым ртом.
  Эдер посмотрел на Контрэра и спросил:
  — Могу ли я выпить?
  — Если у тебя есть стакан, пользуйся краном.
  — Я имел в виду виски.
  — Ты что, хочешь, чтобы я притащил тебе виски?
  — У меня есть свое, — сказал Эдер, приподнимая тросточку и потряхивая ее, чтобы Контрэр мог услышать бульканье.
  — Точно. Дикси говорила мне об этой штуке.
  — Есть возражения?
  Контрэр пожал плечами.
  Эдер повернул ручку тросточки, вытащил пробку, а затем стеклянную емкость и отпил. Он предложил и Контрэру, который покачал головой:
  — Может, ты яду туда напустил.
  — Значит, я скоро скончаюсь.
  — А вдруг ты успел взять противоядие. — Неправдоподобие последнего предположения заставило Контрэра торопливо добавить: — Кроме того, я почти никогда не пью на работе.
  — Побольше бы людей придерживались ваших воззрений.
  Контрэр прислонился к стене, держа М-16 на сгибе руки, и стал внимательно изучать Эдера.
  — Ты знаешь, кто я на самом деле?
  Эдер кивнул.
  — Вы тот самый парень, которого Сид Форк выгнал из города в шестьдесят восьмом году, когда застал вас с бутылкой джина в руках и с двенадцатилетней Дикси, привязанной к кровати.
  — Это была ее идея, а не моя. Дикси какая-то трахнутая. Всегда была. И всегда будет.
  — Кроме того, вы брат Мэри Контрэр, которая погибла, когда ее машина врезалась в дерево после отказа рулевого управления… весьма загадочная история, я бы сказал.
  — Ты хоть представляешь, сколько б я унаследовал от Мэри, если бы штат прикончил бы этих двух Джимсонов, как и предполагалось?
  — Миллионы.
  — Миллионы, миллионы и миллионы.
  — Мне просто интересно. Когда вы все продумали… то есть, план сделать Дикси богатой вдовой — она вошла в связь с вами или вы с ней?
  Контрэр растянул тонкие губы в гримасе, которая быстро перешла в ухмылку.
  — С шестьдесят восьмого мы с Дикси никогда не теряли связи. Во всяком случае, надолго. И тебе стоит понять — тут уж я не хвастаюсь — что я был единственным, который устраивал ее в сексуальных делах. Оба мы любим эту работу.
  — А бедняга Парвис, насколько я предполагаю, сейчас мертв?
  Контрэр снова посмотрел на часы.
  — Сидит в коробке вот уже около часа. Подстрелив, я запер его в сейфе, так что минут через пять, самое большее, через десять он задохнется.
  — И сколько унаследует Дикси?
  — Округленно?
  Эдер кивнул.
  — Может, миллионов тридцать. От Мэри я получил бы куда больше, если бы все сработало. Но и тридцать миллионов тоже неплохо.
  — И что потом?
  — Ну, Дикси возвращается домой после своего визита и приходит в потрясение и ужас, когда выясняет, что ее муж мертв, потому что позволил себе ввязаться в какую-то темную сделку, организованную стараниями мэра и Форка. Как бы те ни брыкались, за них берется шериф. Ты тоже, конечно, не вякнешь ни слова, поскольку будешь мертв, как и Винс, когда я найду его. Словом, не останется никого, кто на самом бы деле знал, что тут происходило, мать его.
  — Почему вы так уверены относительно судьбы мэра и шефа полиции?
  — Дикси прикидывает, что могла бы купить их молчание за миллион-другой. — Контрэр нахмурился. — А как ты вообще узнал о Дикси?
  — Первым заподозрил ее Винс — благодаря Вояке Слоану.
  — Я же говорил ей, если она не перестанет крутить шашни с этим старым франтом, я с ним что-нибудь сделаю. Так и случилось.
  — Не вы ли что-то сделали и с моим сыном?
  — Ну, тут пришлось поломать себе голову. Понимаешь, он чуть ли не все вычислил к тому времени, когда поехал в Тихуану. Вот уж не думал, что среди педиков могут быть такие умные головы. — Контрэр еще раз бросил взгляд на часы. — Похоже, Винс не собирается возвращаться. — Он опять перевел М-16 на автоматический огонь и нацелил оружие в грудь Эдера.
  — Последний глоточек, — с натянутой улыбкой попросил тот.
  Контрэр улыбнулся ему в ответ, довольный тем, как идут дела.
  — Давай побыстрее.
  Эдер стал поворачивать ручку тросточки. Но в этот раз он вращал ее справа налево, а не наоборот, как обычно. Когда раздался легкий щелчок, он кашлянул, чтобы отвлечь внимание Контрэра от этого звука, затем Эдер грустно покачал головой, поднял глаза и сказал:
  — Должен признаться, он мне как-то не лезет в горло, мой последний глоток.
  — Никак животик болит? — хмыкнул Контрэр, но внезапно замолчал, когда ему в голову пришла какая-то другая мысль.
  — Да ведь все это дерьмо собачье — мол, у вас есть какая-то информация на миллион долларов! Вы просто придумали все это и скормили Б.Д. и Сиду после того, как Дикси, пустив в ход Вояку, затащила вас сюда.
  — Но кто сидел на руле и кого сюда заманивали? — вопросил Эдер.
  — Может, пятьдесят на пятьдесят. Но ты-то ни хрена не знаешь. Во всяком случае, на миллион долларов. Так что на самом деле было нужно тебе и Винсу — я? Меня искали?
  — Ты убил моего сына. Довел до сумасшествия мою дочь. Поспособствовал, чтобы меня засунули в тюрьму на пятнадцать месяцев. Так что я должен к тебе испытывать? Что же до счетов с Келли, он сам тебе все выложит.
  Эти слова послужили сигналом для Винса. Он резко сдвинул влево прорезиненную занавеску. Ее пластиковые кольца звякнули, что заставило Контрэра вздрогнуть и повернуться в ту сторону. Когда он оказался к нему спиной, Эдер вытянул ручку из тросточки, вслед за которой показался семидюймовый стилет. Оставаясь в том же положении, на корточках со спущенными штанами, Эдер вонзил плоское лезвие в правую ягодицу Контрэра.
  Завопив, тот перехватил М-16 в левую руку, схватившись правой за раненую ягодицу. Винс выскочил из душа и рванул М-16, направив его ствол в потолок. Контрэр, повинуясь мгновенному импульсу, нажал на курок, но пуля ушла в воздух. Винс пнул противника ногой, целясь в коленную чашечку, но попал коротышке в промежность. Контрэр хрюкнул от боли и неожиданности, и Винс обеими руками вырвал у него М-16.
  Грузный толстячок с искаженным уродливым лицом с силой втянул воздух в легкие и сломался в поясе. В таком положении он оставался не меньше двадцати секунд, правой рукой придерживая мошонку, а левой зажимая раненую ягодицу. Винс подумал, что это чертовски неудобное положение, которое почему-то напоминало ему огрызок засахаренного печенья.
  Когда Контрэр, наконец, выпрямился, все следы болевого шока сползли с его лица, на котором теперь застыла маска полного равнодушия. Он опустил глаза на окровавленный стилет в руке Эдера.
  — Как эта гребаная штука сработала? — не без профессионального любопытства спросил он.
  — Ты поворачиваешь ручку влево, а не вправо, пока не услышишь щелчок, — объяснил Эдер. — Это значит, что язычок предохранителя высвободил лезвие.
  Контрэр кивнул, приняв объяснение, и посмотрел на М-16, под прицелом которого, сдерживая отчаянную дрожь в руках, держал его Винс.
  — Надо потянуть за курок, болван, — сказал Контрэр.
  Винс кивнул, словно благодаря за напоминание, положил указательный палец на спусковой крючок, и тщательно прицелившись в грудь Контрэру, бросил беглый взгляд на Джека Эдера.
  — Ну?
  Наступило долгое молчание, прежде чем Эдер ответил:
  — Нет.
  — Почему нет? — спросил Винс, не спуская глаз с Контрэра.
  Эдер вздохнул.
  — Потому, Келли, что это противозаконно.
  Глава сорок четвертая
  Первым из ванной вышел Контрэр, держа руки сцепленными на затылке; его сопровождал Винс с М-16 и Эдер с черной тросточкой, ручка которой сейчас была на месте, а клинок в ножнах.
  Они безмолвно прошествовали до металлической двери комнаты, когда заверещал телефон. Эдер бросил в трубку короткое «Алло». Контрэр, держа руки в прежнем положении, повернулся взглянуть на Эдера, который, слушая, массировал глаза большим и указательным пальцами: от уголков рта прорезались две морщинки. Келли Винс не сводил взгляда и прицела М-16 с Контрэра.
  Послушав секунд тридцать, Эдер задал первый вопрос:
  — Когда это случилось? — Кивнув невидимому собеседнику, он спросил: — Вы уверены, что с ней все в порядке?
  Наступила пауза, после которой Эдер сказал:
  — Я толком и не знаю, что сказать, кроме того, что мне очень жаль. А шеф Форк знает? — Ответ заставил Эдера нахмуриться. — Понимаю. — Резко положив трубку, он повернулся к Теодору Контрэру и сказал: — Дикси Мансур мертва. Она погибла в автоаварии, когда везла Данни обратно в санаторий.
  Контрэру понадобилось время, чтобы переварить это известие. А Винс сразу же спросил:
  — Как Данни?
  — С ней все в порядке. Небольшое сотрясение и вся в синяках, но все нормально. В санатории ей дали успокоительное.
  Поняв наконец, что Дикси Мансур мертва, Контрэр отреагировал кривой понимающей ухмылкой и покачал головой:
  — И что же вы, ребята, собираетесь делать?
  — Звонила мэр, — терпеливым голосом сообщил Эдер. — Только что с ней связался дежурный патруль, сообщив, что они никак не могут найти Парвиса. У них на руках водительское удостоверение Дикси. Ее кредитные карточки. Сказали, что на ней был парик. И она мертва.
  Сглотнув, Контрэр отвел взгляд и выдавил из себя:
  — Окончательно мертва?
  — Да.
  — Ей не повезло.
  — Да, — согласился Эдер. — Скорее всего, да, не повезло.
  Контрэр медленно разъял руки на затылке и расстегнул молнию камуфляжного комбинезона, обнажив грудь, покрытую густыми седеющими волосами.
  — Сделай мне большое одолжение, Винс. Нажми этот гребаный курок.
  Винс покачал головой и, не спуская с него взгляда, спросил у Эдера:
  — Что нам с ним делать, Джек?
  — Мы его отпустим.
  — Почему?
  — Потому что это будет самый умный поступок.
  — Я как-то не испытываю к нему сочувствия.
  — Я говорил не о сочувствии. Я упомянул о мудрости решения.
  — Через какую дверь выйдем — через переднюю или заднюю?
  — Через переднюю.
  — Двинулись, Тедди, — сказал Винс, — и верни-ка ручки на прежнее место.
  Они втроем миновали длинный холл, пройдя мимо дверей кабинета Дорра с большим сейфом фирмы «Чабб», в котором по-прежнему находилось тело Парвиса Мансура, и мимо обеденного зала без окон. Во главе процессии шел Контрэр, держа руки за головой и чуть прихрамывая, оберегая правую ногу. За ним шел Винс с М-16 наизготовку. За его спиной держался Эдер, в такт шагам неторопливо помахивая тросточкой и сохраняя на лице выражение неразрешенных сомнений.
  Когда они достигли парадной двери «Кузины Мэри», Контрэр остановился.
  — Можно ли мне опустить руки прежде, чем я истеку кровью из задницы?
  — Вот что ты можешь сделать, Тедди, — сказал Винс. — Неторопливо открыть двери и выйти. А снаружи ты можешь делать все, что хочешь.
  Контрэр опустил руки. Левой он взялся за дверную ручку. А правую опустил в карман, где по-прежнему лежал маленький автоматический пистолет 25-го калибра Парвиса Мансура.
  — Ну что ж, — сказал Контрэр, — остается надеяться, что мы с вами, ребята, больше не увидимся.
  Прежде, чем Винс и Эдер успели ответить, Контрэр открыл двери и рванулся сквозь них, выхватывая из кармана маленький пистолет.
  Не глядя друг на друга, Винс и Эдер остались перед захлопнувшейся дверью, застыв в ожидании того, что должно было последовать.
  
  Сид Форк, глава полиции скорчился за капотом своего «Форда»-седана, держа под прицелом пятизарядного револьвера «Смит и Вессон» парадную дверь «Кузины Мэри». Он не крикнул ни «Стоять на месте!», ни «Полиция!», когда из этих дверей выскочил Теодор Контрэр с маленьким пистолетом в правой руке.
  Вместо этого Форк выстрелил Контрэру в левое плечо, что отбросило грузного коротышку назад; что-то крикнув, он открыл ответный огонь, попав в заднее боковое стекло «Форда». Форк еще раз выстрелил в Контрэра, на этот раз в живот. Контрэр не с любопытством посмотрел на пулевое отверстие, продырявившее его голый живот, поднял глаза и снова выстрелил, на этот раз попав в переднюю дверцу «Форда».
  Форк наблюдал, как Контрэр опустился на колени, в последний раз в жизни нажав на курок пистолета. Тщательно прицелившись, Форк поразил его в грудь. Контрэр приподнял голову, слегка улыбнулся, словно говоря: «Вот оно!» — и повалился на правый бок. Сид Форк вышел из-за капота «Форда», приблизился к Контрэру и прострелил ему голову.
  После того, как появились представители прессы, и после того, как шериф Чарли Коутс публично — перед камерой — поблагодарил шефа полиции Сида Форка «за избавление Дюранго от присутствия серийного убийцы, который в полной мере расплатился за свои преступления», мэр Б.Д. Хаскинс отвела шерифа Коутса в сторону и проинформировала его — кое-кто посчитал, что предупредила, — что не хотела бы видеть его в пределах города до дня ноябрьских выборов. И лишь после десяти вечера на исходе дня Четвертого июля все четверо: Хаскинс, Форк, Винс и Эдер, — собрались в гостиной мэра.
  Она расположилась в своем любимом кожаном кресле цвета шоколада. Винс и Эдер сидели на диване. Сид Форк оседлал единственный стул в комнате, который действительно был стулом, а не креслом.
  Б.Д. Хаскинс в расслабленной позе полулежала в кресле, держа обеими руками стакан и рассеянно глядя на дальнюю стенку, когда Форк произнес:
  — У меня какое-то отвратное ощущение — словно меня использовал и обвел вокруг пальца кто-то, куда умнее, чем я.
  — Так оно и было, — кивнула мэр. — Как и всех нас. И делала это Дикси.
  Эдер, приняв осанку судьи, прокашлялся и сказал:
  — Пока вы проводили свою пресс-конференцию, мы с Келли связались со знакомым адвокатом и попросили его о небольшом одолжении…
  — Господи, — вздохнул Форк. — Только этого нам еще не хватало — еще одного юриста.
  — Зачем? — спросила Хаскинс.
  — Мы пригласили его представлять ваши интересы.
  — Мне не нужен юрист.
  — Тем не менее, мы пригласили его в виде благодарности за прошлые одолжения.
  Хаскинс посмотрела на Винса.
  — Зачем мне понадобится юрист, мистер Винс? — спросила она, словно желая выслушать мнение другой стороны.
  — Чтобы выяснить, оставила ли Дикси завещание.
  — И, что не менее важно, — дополнил Эдер, — установить условия, упомянутые в завещании Парвиса.
  — У Дикси ничего не было. То есть, у нее была одежда, драгоценности, ее помятая машина, вот и все.
  — Я хотел бы выразиться ясно и исчерпывающе, — сказал Винс. — Насколько мы можем определить, Дикси погибла после смерти Парвиса. Адвокат, с которым мы связались, нарушил воскресный отдых некоторых людей в Санта-Барбаре, попросив от них, со своей стороны, оказать ему кое-какие одолжения. И он выяснил, что Парвис все оставил Дикси, кроме нескольких незначительных сумм для приюта бездомных животных.
  — Парвис опекал бездомных животных? — удивился Форк.
  Не обратив на него внимания, Винс говорил, обращаясь к Хаскинс:
  — И Дикси также оставила завещание. Все, чем она владела, должно было отойти Парвису. Но в том случае, если Парвис умрет раньше ее, Дикси все оставляла вам.
  — И понимаете ли, мэр, — сказал Эдер, — мы установили, что Дикси скончалась после Парвиса. И в течение этих последних сорока пяти минут или часа она была единственной законной наследницей всего имущества Парвиса, которое ныне переходит к вам.
  — Если только… — добавил Винс.
  — Если только что? — перебил его Форк.
  — Если только не будет доказано, что Дикси вступила в заговор с целью убийства Парвиса. И единственные доказательства тому находятся здесь, в этой комнате.
  — То есть, я унаследую все имущество Парвиса? — спросила Хаскинс. — Вы об этом говорите?
  — Суть вы поняли правильно, — кивнул Эдер.
  — Сколько это? — спросила мэр.
  — Что ж, Тедди удалось кое-что выяснить и, по его мнению, порядка тридцати миллионов.
  — Вот что я хочу сказать, — бросила Б.Д. — Сколько вы, ребята, хотите, чтобы не проболтаться относительно Дикси?
  Эдер потом клялся, что под покровом воцарившегося в комнате долгого молчания, он отчетливо слышал, как напряжение доходит до точки кипения и как в такой же воображаемой кастрюле начинает завариваться враждебность. Он также клялся, что уже ощущал едкий вкус злобы, повисшей в помещении. И ему казалось, что это двусмысленное положение так никогда и не кончится.
  Ему пришел конец, когда Сид Форк, вздохнув, медленно поднялся, подошел к Хаскинс и, остановившись перед ней, сказал, глядя на нее сверху вниз:
  — Черт бы тебя побрал, Б.Д. Это самые идиотские слова, которые ты когда-либо говорила в жизни.
  Закрыв глаза, Хаскинс кивнула:
  — Знаю. Я поняла это, едва только они у меня вырвались. Я не могла удержать их, потому что должна была на кого-то возложить вину за Дикси. Но возлагать ее не на кого.
  Открыв глаза, сразу посмотрела на Джека Эдера.
  — Примите мои извинения, мистер Эдер. — Затем она перевела взгляд на Келли Винса: — И перед вами я обязана извиниться, мистер Винс. Я очень сожалею.
  Эдер улыбнулся.
  — Думаю, первое, что вам придется усвоить, мэр, — это то, что богатые люди не должны ни объяснять свои действия, ни извиняться за них перед кем бы то ни было.
  
  По пути к «Синему Орлу», до которого они добирались в синем «Мерседесе» Винса, Джек Эдер спросил:
  — Ты не хочешь войти и пожелать Вирджинии спокойной ночи?
  — Как-то сомневаюсь, что она будет у меня спокойная.
  — Тогда я скажу ей от твоего имени.
  — Как долго ты собираешься тут оставаться?
  — Пока не найду, где обосноваться. А пока буду помогать ей в баре и постараюсь преобразовать ее дом в гостиницу, в которой завтрак подают в постель, хотя, как она говорит, он уже смахивает на таковую.
  — И из-за любезности твоей хозяйки, которую ты уже успел очаровать, Джек Эдер, на подушках остаются следы шоколада.
  Эдер улыбнулся, когда «Мерседес» остановился перед «Синим Орлом».
  — Завтра я одолжу у Вирджинии машину, съезжу в Агуру и повидаюсь с Данни.
  — Скажи доктору Пизу, что я обеспечу поступление денег, — сказал Винс. — Как-нибудь.
  — У тебя есть какое-то представление, куда ты двинешься?
  — Ни малейшего.
  Эдер вылез из машины, хлопнул дверцей и нагнулся к окошку, чтобы бросить взгляд на Винса.
  — Когда обоснуешься, дай мне знать.
  — О'кей, — кивнул Винс, отъезжая.
  Миновав четыре квартала, Келли Винс двинулся вверх по Гарнер-роуд и, миновав пятый крутой поворот, поехал вниз по Дон Доминго-драйв, пока не добрался до небольшого домика, на лужайке перед которым красовались шесть огромных уродливых валунов и дюжина пеньков в фут высотой, оставшихся от величественных кактусов сагуаро.
  Остановившись на углу, Винс притушил фары, зажег освещение приборной доски и вытащил из бумажника свою старую визитную карточку, которая ныне не имела никакой ценности. На оборотной стороне он нацарапал несколько слов и, обернув вокруг черной тросточки, прихватил ее резиновым колечком.
  Выйдя из «Мерседеса», он подошел к дверям дома Сида Форка, прислонил к ним тросточку и вернулся к своей машине. Выехав на Проезд Нобеля, он двинулся по нему, пока не достиг двойного съезда со 101-й трассы США. И прежде чем подняться по ней, Винс притормозил и остался сидеть, прикидывая, то ли ехать ему на юг к Гвадалахаре, то ли на север к Ному.
  
  Сид Форк расстался с Б.Д. Хаскинс утром среды 5 июля, в 2.04, прибыл к дому в 2.09 и улыбнулся, увидев черную тросточку, прислоненную к дверям.
  В гостиной он развернул визитную карточку Келли Винса и прочел то, что было написано на ее обороте: «Поверни налево и тяни».
  Форк повернул ручку налево, пока не услышал легкий щелчок. И потянул. Ручка поддалась, обнажая семидюймовое лезвие стилета. Ухмыльнувшись, Форк кончиком пальца проверил остроту его. Вложив клинок обратно в тросточку и приведя все в порядок, на этот раз он повернул ручку направо и снова потянул ее, после чего, сняв серебряную крышечку, плеснул порцию «Джека Даниэлса» в стакан.
  Сев в мягкое кресло, он глотнул виски и подумал, что пожалуй, пора начинать собирать новую коллекцию Американских изделий. Может быть, она будет называться Коллекцией Форка Странных и Ужасных Орудий Смерти. Что-то в этом роде.
  Томас Росс
  Шпион и ресторатор
  ГЛАВА 1
  В самолет, вылетающий из Темпельхофа24 в аэропорт Кельн — Бонн, он поднялся последним. Да еще долго не мог найти билет, оказавшийся во внутреннем кармане пиджака. Он весь вспотел, лицо раскраснелось, а англичанка-стюардесса терпеливо ждала окончания поисков.
  Наконец, бормоча извинения, он протянул ей билет, и стюардесса одарила его ослепительной улыбкой. Сидение рядом со мной пустовало, и он направился ко мне, задевая пухлым бриф-кейсом локти пассажиров, сидевших вдоль прохода. На сиденье он буквально рухнул, невысокого роста, приземистый, пожалуй, даже толстый, в коричневом, ужасно сшитом костюме из толстой шерсти и темно-коричневой бесформенной шляпе, надвинутой на уши.
  Бриф-кейс засунул между ног, застегнул ремень безопасности, шляпу не снял. Наклонившись вперед, уставился в окно. Как раз в этот момент тягач потянул самолет к началу взлетной полосы. При разгоне он так крепко сжимал подлокотники, что побелели костяшки пальцев. Когда же он понял, что пилот не впервые поднимает машину в воздух, откинулся на спинку сиденья, достал пачку сигарет, сунул одну в рот и прикурил от деревянной спички. Выпустил струю дыма и оценивающе взглянул на меня, как бы прикидывая, расположен ли сосед к светской беседе.
  Я провел в Берлине три дня, уик-энд плюс пятница, потратил много денег и возвращался с больной головой. Останавливался я в отеле «Зоопарк», где смешивали точно такие же мартини, как и по всей Европе, за исключением разве что бара «У Гарри» в Венеции. Теперь меня мучило похмелье, и я надеялся подремать час или около того, пока самолет, взлетев в Берлине, не приземлится в Бонне.
  Но мужчина, плюхнувшийся на соседнее сиденье, настроился на разговор. Даже с закрытыми глазами, чуть ли не кожей, я ощущал его стремление подобрать подходящий предлог. Надо отметить, ничего оригинальною он не придумал.
  — Вы летите в Кельн?
  — Нет, — глаз я не открывал. — Я лечу в Бонн.
  — Как хорошо! Мне тоже в Бонн, — то есть мы тут же оказались в одной лодке.
  — Моя фамилия Маас, — он схватил и крепко пожал мою руку.
  Пришлось открыть глаза:
  — Я — Маккоркл. Рад познакомиться.
  — Ага! Так вы не немец? Но вы так хорошо говорите по-немецки.
  — Я прожил здесь довольно долго.
  — Лучший способ выучить язык, — одобрительно покивал Маас, — пожить в стране, где на нем говорят.
  Самолет летел заданным курсом, а мы с Маасом неспешно беседовали о Бонне и Берлине, об оценке некоторыми американцами ситуации в Германии. Голова у меня по-прежнему болела. Чувствовал я себя ужасно.
  Маас, похоже, понял, в чем дело. Порылся в пухлом бриф-кейсе и выудил поллитровую бутылку «Стейнхаузера»25. Предусмотрительный мне попался сосед. «Стейнхаузер» лучше пить охлажденным и запивать пивом. Мы пили его теплым из двух серебряных стаканчиков, также оказавшихся в бриф-кейсе. И когда внизу показались шпили кафедрального собора Кельна, между нами установились дружеские отношения. Во всяком случае, я предложил Маасу подвезти его в Бонн.
  — Вы очень добры. Я, конечно, обременяю вас. Но премного благодарен. Не будем останавливаться на полпути. Раз уж открыли бутылку, надо ее добить.
  За этим дело не стало, и вскорости Маас засунул в бриф-кейс уже ненужные серебряные стаканчики. При посадке самолет лишь пару раз тряхнуло, и мы затрусили, к трапу под осуждающими взглядами двух стюардесс. Моя головная боль бесследно исчезла.
  У Мааса был только бриф-кейс, и, дождавшись, когда выгрузят мой чемодан, мы направились к автостоянке. К моему удивлению, машину свою я нашел в целости и сохранности. Немецкие малолетние преступники умеют, как никто, вскрывать оставленные без присмотра машины и в этом деле дадут сто очков форы своим американским одногодкам. В тот год я ездил на «порше», и Маас рассыпался в комплиментах:
  «Какая чудесная машина. Какой мощный двигатель. Такая быстрая». Он продолжал нахваливать мой автомобиль, пока я открывал дверцу и засовывал чемодан на так называемое заднее сиденье. По некоторым характеристикам «порше» превосходит прочие марки автомобилей, но доктор Фердинанд Порше создавал машины не для толстяков. Если кто и будет в них ездить, полагал он, так это худощавые джентльмены, вроде таких автогонщиков, как Мосс и Хилл. Герр Маас сунулся в кабину головой, хотя следовало — задницей. Его коричневый двубортный пиджак распахнулся, открыв на мгновение «люгер» в наплечной кобуре.
  В Бонн мы ехали по автобану. Дорога эта чуть длиннее и столь живописна, как та, что выбирают президенты и премьер-министры разных стран, коих по каким-то причинам заносит в столицу Западной Германии. Двигатель едва слышно мурлыкал, и скорость наша не превышала скромных ста сорока километров в час. Герр Маас что-то напевал себе под нос, когда мы обгоняли «фольксвагены», «капитаны», а иногда и «мерседесы».
  Наличие у него пистолета меня не встревожило. Закон, разумеется, запрещал ношение оружия, но ведь другие законы запрещали убийство, прелюбодеяние, поджог и даже плевки на тротуаре. Законы писаны на все случаи жизни, и я решил, — похоже, «Стейнхаузер» помогал примиряться с человеческими слабостями, — что толстячок немец носит с собой пистолет не просто так, а имея на то веские причины.,
  Я как раз поздравлял себя с этим выводом, от коего за версту несло здравым смыслом, когда лопнуло заднее левое колесо. Отреагировал я автоматически. Не снял ноги с педали газа, даже нажал чуть сильнее и выровнял машину. Нас вынесло на встречную полосу движения, к счастью, на этом участке автобана не было разделительного барьера, но мы не перевернулись и не слетели под откос. Да и из Бонна в это время никто не ехал.
  Маас переживал случившееся молча. Я же ругался секунд пять, гадая при этом, заменят ли мне колесо по гарантийному талону.
  — Мой друг, вы прекрасный водитель, — разлепил наконец губы Маас.
  — Благодарю, — я дернул за ручку, открывающую капот, где лежала запаска.
  — Если вы скажете мне, где инструменты, я сам заменю колесо.
  — Это моя забота.
  — Нет! Когда-то я был первоклассным механиком. Если вы не возражаете, я хочу таким способом расплатиться за проезд.
  Через три минуты он снял спустившее колесо. На его месте оказалась запаска, поддомкраченный «порше» снова встал на четыре колеса. Маас завернул гайки и удовлетворенно шлепнул ладонью по шине, как бы показывая, что доволен результатами своего труда. Эти операции заняли у него чуть более двух минут. Он даже не снимал пиджак.
  Маас повесил снятое колесо на крюк под капотом, уложил на место инструменты, захлопнул капот, вновь залез в кабину, на этот раз задницей вперед. Когда мы выехали на автобан, я поблагодарил его за помощь.
  — Пустяки, герр Маккоркл. Я рад, что смог хоть чем-то помочь. И я останусь у вас в долгу, если по приезде в Бонн вы высадите меня у вокзала. Там я без труда найду такси.
  — Бонн не так уж велик. Я могу отвезти вас, куда нужно.
  — Но я еду в Бад Годесберг. Это далеко от центра.
  — Отлично. И мне туда же.
  Через мост Виктории мы выехали на Ройтерпгграссе и далее на Кобленцштрассе, бульвар, прозванный местными острословами дипломатическим ипподромом. По утрам по нему в «Мерседесе-300», в сопровождении двух полицейских на мотоциклах и «белой мыши», специально построенного для этого фирмой «Порше» автомобиля, проезжал канцлер ФРГ, направляясь во дворец Шомбург.
  — Где вас высадить в Годесберге? — спросил я.
  Из кармана пиджака он достал синюю записную книжку. Нашел нужную страницу и ответил:
  — У кафе. Оно называется «У Мака». Вы знаете, где это?
  — Конечно, — я затормозил перед светофором. — Я — хозяин этого кафе.
  ГЛАВА 2
  Таких кафе, вернее, салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать с пару тысяч. В них царят полумрак и тишина, мебель не новая, но не разваливающаяся, первоначальный цвет ковра указать уже сложно из-за сигаретного пепла и бессчетного числа пролитых бокалов, бармен настроен дружелюбно, обслуживает быстро и не обращает внимания, если вы пришли с чужой женой. Льда не экономят, спиртного — тоже, но напитки стоят недешево. Выбор блюд небогат, обычно курица и бифштексы, но и первое и второе приготовят вам по высшему разряду.
  А вот в Бонне и Бад Годесберге в тот год нашлось бы лишь несколько заведений, где могли приготовить сносный коктейль. Скажем, клуб американского посольства, где обслуживали только членов клуба да их гостей, или бар на Шаумбер-гер Хоф, но цены там аховые.
  Я открыл салун годом раньше, когда Эйзенхауэра впервые избрали президентом. В самый разгар предвыборной кампании, полной обещаний одержать безоговорочную победу в Корее, армейское руководство решило, что безопасность Соединенных Штатов не пострадает, если группе анализа военной информации, расположившейся в быстро разрастающемся американском посольстве на берегу Рейна, придется обходиться без моих услуг. В общем-то я и сам уже гадал, когда же меня выставят за дверь, потому что за двадцать месяцев довольно-таки приятного пребывания в посольстве никто не обратился ко мне с просьбой о проведении какого-либо анализа той или иной военной проблемы.
  Через месяц после демобилизации я вновь оказался в Бад Годесберге, сидя на ящике пива в зальчике с низким потолком, когда-то служившим Gaststatte26. Зальчик сильно пострадал от пожара, и я подписал с его владельцем долгосрочный договор об аренде, исходя из того, что он обеспечивает лишь общий ремонт. Все же изменения в планировке и мебель идут за мой счет. Вот я и сидел на ящике с пивом, окруженный коробками и контейнерами с консервами, выпивкой, столами, стульями, посудой, и на портативной машинке печатал шесть экземпляров заявления с просьбой разрешить мне продавать еду и напитки. При свете керосиновой лампы. На пользование электричеством требовалось отдельное заявление.
  Я не заметил, как он вошел. Он мог находиться в зальчике минуту, а может — и десять. Во всяком случае, я подпрыгнул от неожиданности, когда он заговорил.
  — Вы — Маккоркл?
  — Я — Маккоркл, — ответил я, продолжая печатать.
  — Неплохое у вас тут гнездышко.
  Я повернулся, чтобы посмотреть на него.
  — О Боже, выпускник Йеля, — судил я, разумеется, по выговору.
  Роста в нем было пять футов одиннадцать дюймов, веса — сто шестьдесят фунтов. Он подтянул к себе ящик пива, чтобы сесть и своими движениями очень напомнил мне сиамского кота, который когда-то жил у меня.
  — Нью-Джерси, не Нью-Хэвен, — поправил он меня.
  Я пригляделся к нему повнимательнее. Коротко сниженные черные волосы, юное, загорелое, дружелюбное лицо, пиджак из мягкого твида на трех пуговицах, рубашка, полосатый галстук. Дорогие ботинки из кордовской кожи, только что начищенные, блестевшие в свете керосиновой лампы. Носков я не увидел, но предположил, что они — не белые.
  — Может, Принстона?
  Он улыбнулся. Одними губами.
  — Уже теплее, приятель. В действительности я получил образование в «Синей иве», баре в Джерси-Сити. По субботам у нас собирался высший свет.
  — Так что я могу вам предложить, кроме как присесть на ящик пива и выпить за счет заведения? — я протянул ему бутылку шотландского, стоявшую рядом с пишущей машинкой, и он дважды глотнул из нее, не протерев горлышка перед тем, как поднести ко рту. Мне это понравилось.
  Бутылку он отдал мне, теперь уже я глотнул виски. Он молчал, пока я не закурил. Похоже, недостатка времени он не испытывал.
  — Я бы хотел войти в долю.
  Я оглядел обгорелый зал:
  — Доля нуля равняется нулю.
  — Я хочу войти в долю. Пятьдесят процентов меня устроят.
  — Именно пятьдесят?
  — Ни больше, ни меньше.
  Я взялся за бутылку, протянул ему, он выпил, я последовал его примеру.
  — Может, вы не откажетесь от задатка?
  — Разве я уже согласился на ваше предложение?
  — Во всяком случае, пока вы мне не отказали, — он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал листок бумаги, очень похожий на чек. Протянул его мне. Действительно чек, сумма в долларах. С указанием моей фамилии. Выданный уважаемым нью-йоркским банком. По нему я мог получить ровно половину тех денег, что требовались мне для открытия лучшего гриль-бара Бонна.
  Я вернул ему чек:
  — Компаньон мне не нужен. По крайней мере, я его не ищу.
  Он взял чек, оторвался от ящика с пивом, подошел к столу,
  на котором стояла пишущая машина, положил на нее чек. Повернулся и посмотрел на меня. Лицо его оставалось бесстрастным.
  — А не выпить ли нам еще?
  Я отдал ему бутылку. Он выпил, возвратил ее мне.
  — Благодарю. А теперь я расскажу вам одну историю. Не слишком длинную, но, когда я закончу, вы поймете, почему вам необходим новый компаньон.
  Я глотнул виски:
  — Валяйте. Если кончится эта бутылка, я открою другую.
  Его звали Майкл Падильо. Наполовину эстонец, наполовину испанец. Отец, адвокат из Мадрида, в гражданскую войну оказался в стане проигравших и его расстреляли в 1937 году. Мать была дочерью доктора из Эстонии. С Падильо-стар-шим она встретилась в 1925 году в Париже, куда приезжала на каникулы. Они поженились, и годом позлее родился он, их сын. Мать его была не только красивой, но и исключительно образованной женщиной.
  После смерти мужа благодаря эстонскому паспорту ей удалось добраться до Лиссабона, а потом — до Мехико. Там она зарабатывала на жизнь, давая уроки музыки, а также французского, немецкого, английского, а иногда и русского языков.
  — Если человек говорит на эстонском, он может говорить на любом языке, — пояснил Падильо. — Мама говорила на восьми без малейшего акцента. Как-то она сказала мне, что труднее всего даются первые три языка. Один месяц мы, бывало, говорили только на английском, другой — на французском. Потом на немецком, или русском, или эстонском, или польском, переходили на испанский или итальянский, а затем все повторялось сначала. По молодости мне казалось это забавным.
  Мать Падильо умерла от туберкулеза весной 1941 года.
  — Мне стукнуло пятнадцать, я свободно владел шестью языками, поэтому послал Мехико к черту и отправился в Штаты. Добрался я лишь до Эль-Пасо, работал коридорным, гидом, не брезговал контрабандой. Овладевал основами бармен-ского искусства.
  К середине 1942 года я решил, что с Эль-Пасо больше мне взять нечего. Я получил карточку социального страхования, водительское удостоверение и зарегистрировался на призывном пункте, хотя мне было всего шестнадцать. Украл в двух лучших отелях фирменные бланки и написал на них рекомендации, в которых подчеркивались мои достоинства как бармена. И подделал подписи обоих управляющих.
  На попутках и по железной дороге через Техас я добрался до Лос-Анджелеса.
  — Сумасшедший город, — Падильо покачал головой, — кишащий мошенниками, проститутками, солдатами, психами. Я получил работу в маленьком баре. Место мне понравилось, приняли меня хорошо, но идиллия продолжалась недолго, потому что за мной пришли.
  — Кто же?
  — ФБР. Случилось это в августе 1942-го. Я только открыл бар, как появились два джентльмена. Вежливых, как проповедники. Они показали мне удостоверения, из которых однозначно следовало, что их обладатели — агенты ФБР, и предложили мне поехать с ними, потому что призывной пункт уже давно посылает мне повестки, а они возвращаются назад со штемпелем: «Адрес неизвестен». Они уверены, что тут какая-то ошибка, но им понадобился не один месяц, чтобы найти меня.
  — И мы отправились в их контору. Я дал показания и подписал их. Меня сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Прочитали мне лекцию на патриотическую тему и предложили на выбор: пойти в армию или сесть в тюрьму:
  Падильо выбрал первое и попросил отправить его в училище поваров и пекарей. И к концу 1942 года хозяйничал в офицерском баре в небольшом центре подготовки пехоты на севере Техаса, неподалеку от Далласа и Форд-Уэрта. А потом кто-то из кадровиков, просматривая личные дела, обнаружил, что он может говорить и писать на шести языках.
  — Они заявились ко мне ночью. Старший сержант, дежурный офицер и какой-то тип в штатском. Далее все было, как в плохом фильме. Защитного цвета «паккард», зловещая тишина в кабине мчащегося в аэропорт автомобиля, сурового вида пилоты, то и дело поглядывающие на часы, вышагивающие взад-вперед под крылом С-47. Смех, да и только.
  Самолет приземлился в Вашингтоне, и Падильо начали гонять из кабинета в кабинет.
  — Некоторые из них были в штатском, другие — в форме. Но в тот год все они курили трубки.
  Они проверяли его языковые знания.
  — Я мог говорить по-английски с миссисипским или оксфордским акцентами. Я мог говорить, как берлинец и марсельский сутенер.
  Они послали меня в Мэриленд, где научили кой-каким приемам. Я же научил их другим, которые были в ходу в Хуаресе. Каждый из нас пользовался «легендой». Я заявлял, что разносил чистые полотенца в одном из борделей Мехико. Всех живо интересовал круг моих тогдашних обязанностей.
  По завершении тренировочного цикла в Мэриленде Падильо вернули в Вашингтон. Привели в неприметный особняк на Эр-стрит, к западу от Коннектикут-авеню. Его желал видеть полковник.
  — Выглядел он совсем как актер, играющий полковника в голливудских фильмах. Его, похоже, это раздражало.
  Он сказал, что я могу внести значительный вклад в «борьбу за национальную безопасность». Если я соглашусь, меня демобилизуют, дадут американское гражданство и даже будут ежемесячно вносить определенную сумму на мой счет в «Американ секьюрити энд траст компани». Деньги я смогу получить по возвращении.
  Я, естественно, спросил, откуда мне придется возвращаться.
  — Из Парижа, — он пососал нераскуренную трубку, посмотрел в окно. Как я потом узнал, до войны он преподавал французский в университете в Огайо.
  Падильо провел во Франции два года, главным образом в Париже, обеспечивая связь маки с американцами. После окончания войны его вернули в Штаты. В банке он получил деньги, ему выдали регистрационную карточку, в которой значилось, что он не годен к строевой службе, а генерал одобрительно похлопал его по плечу.
  — Я отправился в Лос-Анджелес. За время моего отсутствия город изменился, но ненамного. Люди по-прежнему жили там так, будто играли роль на съемочной площадке. Меня это вполне устраивало. На реальную жизнь я уже насмотрелся.
  Денег мне хватало, но я все равно начал искать работу и вскоре устроился барменом в маленьком клубе в Санта-Монике. Я уже подумывал, а не стать ли мне совладельцем клуба, когда за мной вновь пришли. Опять же два молодых человека, в однобортных костюмах, в шляпах. Для меня есть небольшая работа, сказали они. На две, максимум на три недели. В Варшаве. Никто знать не будет, куда я уехал, зато по возвращении меня будут ждать две тысячи.
  Падильо бросил окурок на пол и закурил новую сигарету.
  — Я поехал. В Варшаву, а потом еще в дюжину мест, а может, и две дюжины, но в последний раз, когда они заявились ко мне в темных костюмах и с приклеенными улыбками на физиономиях, я ответил отказом. Улыбки стали шире, они приводили все новые доводы, но я стоял на своем. Тогда они намекнули, что в Вашингтоне задаются вопросом, а стоило ли давать мне американское гражданство, поэтому я должен выполнить и это задание, чтобы рассеять недовольство власть предержащих.
  Я забрал из банка все деньги и двинулся на восток. Работал в Денвере, Колфаксе, но они нашли меня и там. Я удрал в Чикаго, оттуда перебрался в Питтсбург, потом в Нью-Йорк. Там я прослышал об этом баре; в Джерси. Тишина и покой. Студенты, жители близлежащих городов, более никого. Я внес задаток.
  За окном уже стемнело. Керосиновый фонарь осветился мягким желтоватым светом. Виски в бутылке оставалось все меньше. Тишина густела.
  — Но они пришли снова, и вежливые нотки исчезли из их голосов. Я, мол, обязан делать то, что мне прикажут. Мне требовалось прикрытие в Бонне, а вы, не зная о том, подготовили его для меня.
  — Я могу и отказаться.
  Падильо цинично ухмыльнулся.
  — Здесь не так-то легко получить необходимые разрешения и лицензии, не правда ли?
  — Полностью с вами согласен.
  — Вы и представить себе не можете, как все упрощается, если обращаться к нужным людям. Но, если вы будете упрямиться, даю полную гарантию, что в Бонне вам не удастся продать ни одного мартини.
  — Вы, значит, так ставите вопрос?
  Падильо вздохнул:
  — Да. Именно так.
  Я глотнул виски и обреченно пожал плечами:
  — Хорошо. Похоже, без компаньона мне не обойтись.
  Падильо уставился в пол:
  — Не уверен, что я хотел услышать от вас эти слова, ну да ладно. Вы воевали в Бирме?
  — Да, — кивнул я.
  — За линией фронта?
  Я подтвердил и это.
  — Может пригодиться.
  — Для чего?
  Он широко улыбнулся.
  — Чтобы смешивать коктейли по субботам, — он встал, подошел к столу, взял чек и вновь протянул его мне. — Пой-демте-ка в клуб и напьемся как следует. Им это, конечно, не понравится, но поделать-то они ничего не смогут.
  — Могу я спросить, кто это «они»?
  — Нет. Просто помните, что вы — плащ, а я — кинжал27.
  — Не забуду, будьте уверены.
  — Тогда в путь.
  В тот вечер мы нализались до чертиков, но, перед тем как войти в бар, Падильо снял телефонную трубку и набрал номер.
  — Все в порядке, — он положил трубку на рычаг и задумчиво посмотрел на меня. — Бедняга. Наверное, вы этого не заслужили.
  ГЛАВА 3
  В последующие десять лет мы процветали, обрастая символами успеха: сединой на висках, дорогими автомобилями, которые меняли чуть ли не ежегодно, обувью, изготовленной по индивидуальному заказу, костюмами и пиджаками, сшитыми в Лондоне, жирком по талии.
  Бывали дни, когда, приходя на работу к десяти утра, я заставал Падильо за стойкой бара. С бутылкой в руке он сидел, уставившись в зеркало.
  — Получил задание, — говорил он.
  — Надолго? — спрашивал я.
  В ответ следовало «две недели», или «десять дней», или «месяц», и я кивал: «Хорошо». Короткие, скупые фразы. Мы напоминали Бэзила Рэтбона и Дэвида Найвена из «Ночного патруля». Потом я наливал себе из бутылки, и мы сидели рядом, разглядывая зеркало. У меня сложилось впечатление, что в такие дни всегда лил дождь.
  Как компаньоны мы отлично дополняли друг друга, особенно после того, как Падильо научил меня основам салунного дела. Он показал себя радушным хозяином, благодаря его знанию языков наше заведение стало любимым местом отдыха иностранных дипломатов в Бонне, включая и русских, которые иногда заглядывали к нам по двое или по трое. Я же больше преуспевал по хозяйству, и наш счет в Дойче Банк в Бад Годесберге постоянно пополнялся.
  В промежутках между «деловыми поездками» Падильо я иногда летал в Лондон или Штаты, как считалось, в поисках новых идей. Возвращался нагруженный каталогами кухонного оборудования, ресторанной мебели, каких-то хитроумных приспособлений. Но в нашем заведении мы ничего не меняли. Оно становилось все более обшарпанным и более уютным. Нашим клиентам, похоже, нравилось и то, и другое.
  В Берлин я тоже летал по делу. На переговоры с барменом, который умел смешивать коктейли по-американски. Работал он в берлинском «Хилтоне» и отказался от моего предложения, как только узнал, что придется переехать в Бонн.
  — Все рейнцы — пройдохи, — пояснил он, продолжая резать апельсины.
  Мило беседуя с герром Маасом, я кружил по узким улочкам Годесберга, пока не поставил машину у тротуара перед нашим салуном: Падильо выбил у отцов города два стояночных места, на которых могли парковаться только его и моя машины. Когда мы вылезли из кабины, герр Маас все еще рассыпался в благодарностях, и я придержал дверь, приглашая его войти первым. Часы показывали половину четвертого, так что время первого коктейля еще не подошло. Внутри, как всегда, царил полумрак, и герр Маас несколько раз мигнул, приспосабливаясь к недостатку освещения. За столиком номер шесть в дальнем углу сидел одинокий мужчина. Герр Маас еще раз поблагодарил меня и направился к нему. Я же двинулся к бару, где Падильо наблюдал, как Карл, наш бармен, протирает и без того чистые бокалы.
  — Как Берлин?
  — Сплошной дождь, и он не любит рейнцев.
  — Из родного города ни на шаг, да?
  — Совершенно верно.
  — Выпьешь?
  — Только кофе.
  Подошла Хильда, наша официантка, и заказала по бокалу «Стейнхаузер» и кока-колы для герра Мааса и мужчины, на встречу с которым он прилетел из Бонна. Других посетителей в этот час не было.
  — Кого это ты привел? — Падильо мотнул головой в сторону Мааса.
  — Маленький толстячок с большим пистолетом. Говорит, что его фамилия — Маас.
  — Оружие — это его личное дело, но мне не нравится, с кем он водит компанию.
  — Знаешь этого типа?
  — Знаю, кто он. Как-то связан с посольством Иордании.
  — От него только лишние неприятности?
  — Именно.
  Карл поставил передо мной чашечку кофе.
  — Вы когда-нибудь слышали о семислойном мятном фрапэ28?
  — Только в Новом Орлеане.
  — Может, та девчушка приехала оттуда. Зашла намедни и заказала такой коктейль. А Майк 29 не учил меня смешивать семислойный мятный фрапэ.
  Осиротевший в войну, Карл учился английскому рядом с большой армейской базой около Франкфурта, где, будучи подростком, зарабатывал на жизнь, покупая сигареты у солдат, а затем продавая их на черном рынке. Говорил он практически без немецкого акцента и отлично знал свое дело.
  Далее наша дискуссия неожиданно оборвалась. Падильо схватил меня за левое плечо, сбил с ног и шмякнул о пол. Падая, я повернулся и увидел двух парней, с лицами, закрытыми носовыми платками, бегущих к столику, за которым сидели Маас и его приятель. Раздались четыре выстрела, от грохота которых у меня едва не лопнули барабанные перепонки. Падильо рухнул на меня. Мы, однако, успели встать и увидеть герра Мааса, метнувшегося к выходу. Пухлый бриф-кейс бился о его толстые ноги. Хильда, наша официантка, замерла в углу, держа в руках поднос. Затем она заорала как резаная, и Падильо велел Карлу подойти к ней и успокоить. Карл, сразу побледневший, обошел стойку и начал что-то говорить девушке, наверное, пытался успокоить. Но его слова, похоже, еще больше расстроили Хильду, хотя орать она и перестала.
  Падильо и я приблизились к столу, за которым сидели герр Маас и «иорданец». Тот откинулся на спинку стула, его невидящие глаза смотрели в потолок, рот раскрылся. В темноте крови мы не заметили. Я пригляделся к нему. Гладкие черные волосы, зачесанные назад, мелкие черты лица, крючковатый нос, безвольный подбородок.
  — Наверное, все четыре пули вошли в сердце, — бесстрастно заметил Падильо. — Стреляли профессионалы.
  В воздухе еще пахло порохом.
  — Мне позвонить в полицию?
  Падильо пожевал нижнюю губу.
  — Меня здесь не было, Мак. Я отправился в Бонн, выпить кружечку пива. Или в Петерсберг, узнать, как идут дела у конкурентов. Так что все произошло в мое отсутствие. Им бы не хотелось, чтобы я оказался свидетелем убийства, да к тому же вечером у меня самолет.
  — С Карлом и Хильдой я все улажу. А поваров еще нет, не так ли?
  Падильо кивнул.
  — У нас есть время пропустить по стопочке, а потом ты позвонишь, — мы вернулись к бару, Падильо прошел за стойку, взял початую бутылку виски, плеснул в два бокала. Карл все еще успокаивал Хильду, и я заметил, что его руки поглаживали ее в нужных местах.
  — Я вернусь через десять дней, максимум через две недели, — пообещал Падильо.
  — Почему бы тебе не сказать им, что свалился с высокой температурой?
  Падильо глотнул виски, улыбнулся.
  — Нет нужды артачиться. Обычная поездка, ничего сверхъестественного.
  — Ты хочешь сказать мне что-то еще?
  Похоже, он хотел, но лишь пожал плечами.
  — Нет. Ничего. Главное, не впутывай меня в это дело. Дай мне еще две минуты, а потом звони. Идет?
  Он допил виски и вышел из-за стойки.
  — Удачи тебе;
  — И тебе тоже, — кивнул Падильо.
  Мы не обменялись рукопожатием. Всегда обходились без этого. Я проводил его взглядом. Шел он не так быстро, как когда-то. И чуть горбился, чего я не замечал ранее.
  Допил виски и я, поставил бокал на стойку, подошел к Хильде, вдвоем с Карлом мы окончательно успокоили ее. Я предупредил их, что Падильо не довелось увидеть, как маленький черноволосый «иорданец» выпил свой последний бокал кока-колы. Затем снял трубку и позвонил в полицию.
  Дожидаясь их приезда, я думал о Падильо и его очередном задании, герре Маасе и его знакомце, двух профессионалах в масках…
  ГЛАВА 4
  Они прибыли во всем блеске, с мерцанием маячков и воем сирен. Первыми в зал влетели двое полицейских в зеленой форме, в сапогах. Какое-то время они привыкали к полумраку, а затем один из них прошагал к бару и спросил меня, я ли звонил в полицию. Получив утвердительный ответ, он сообщил об этом второму полицейскому и мужчинам в штатском, вошедшим следом. Один из штатских кивнул мне, а затем все они обступили тело.
  Я глянул на часы. Маленького «иорданца» застрелили семнадцать минут назад. Пока полицейские осматривали тело, я закурил. Карл уже стоял за стойкой, а Хильда у двери комкала руками фартук.
  — С Хильдой ты все уладил? — тихонько спросил я.
  Карл кивнул:
  — Сегодня она его не видела.
  Детектив в штатском отделился от группы и двинулся к стойке.
  — Вы герр Маккоркл? — спросил он.
  — Совершенно верно. Я позвонил, как только это произошло.
  — Я лейтенант Венцель.
  Мы пожали друг другу руки. Я спросил, не хочет ли он чего-нибудь выпить. Он ответил, что не отказался бы от бренди. Карл налил ему рюмку, которую лейтенант и выпил за наше здоровье.
  — Вы видели, как это случилось? — спросил Венцель.
  — Что-то видел, Но не все.
  Лейтенант кивнул, его синие глаза не отрывались от моего лица. В них не читалось ни симпатии, ни подозрения. С тем же успехом он мог спрашивать, видел ли я, как погнули бампер моего или чужого автомобиля.
  — Пожалуйста, расскажите мне, что вы видели. Ничего не опускайте, даже самых тривиальных подробностей.
  Я изложил ему всю цепочку событий, начав с отлета из Берлина, не упомянув лишь о присутствии в баре Падильо, хотя и не считал эту подробность тривиальной. Пока я говорил, появились эксперты. Убитого фотографировали, с пальцев снимали отпечатки, тело уложили на носилки, набросили на него одеяло и унесли. Скорее всего, отправили в морг.
  Венцель слушал внимательно, но ничего не записывал. Вероятно, полностью доверял памяти. Не пытался перебивать меня вопросами. Просто слушал, изредка поглядывая на свои ногти. Идеально чистые, как и белоснежная рубашка под темно-синим костюмом. Похоже, он недавно побрился и от него пахло лосьоном.
  Наконец поток моих слов иссяк, но он продолжал слушать. Тишина сгустилась, и я не выдержал. Предложил ему сигарету.
  Венцель не отказался.
  — Г-м… этот мужчина… Маас.
  — Да?
  — Раньше вы никогда его не видели?
  — Никогда.
  — И тем не менее ему удалось попасть на тот же самолет в Темпельхофе, наладить дружеские отношения и даже доехать на вашем автомобиле до Годесберга. Более того, до вашего салуна, откуда он сбежал после того, как его собеседника застрелили. Не удивительно ли это?
  — Все произошло, как я вам рассказал.
  — Разумеется, — промурлыкал Венцель. — Разумеется. Но не кажется ли вам, герр Маккоркл, не кажутся ли вам странными все эти совпадения. Незнакомый мужчина садится рядом с вами в самолете, вы предлагаете довезти его до Годесберга, он, оказывается, едет туда же, куда и вы, то есть в вайе заведение, где он должен встретиться с человеком, которого убивают.
  — У меня тоже сложилось впечатление, что он подсел ко мне не случайно.
  — Вашего компаньона, герра Падильо, в баре не было?
  — Нет. Он уехал по делам.
  — Понятно. Если этот Маас попытается связаться с вами, вас не затруднит незамедлительно уведомить нас?
  — Уведомлю, можете не беспокоиться.
  — А завтра вы сможете подъехать в участок и подписать ваши показания? Хотелось бы, чтобы приехали и ваши сотрудники. Одиннадцать часов вас устроят?
  — Хорошо. Вас интересует что-либо еще?
  Он пристально посмотрел на меня. Наверное, хотел запомнить мое лицо на ближайшие десять лет.
  — Нет. На сегодня достаточно.
  Я предложил выпить и остальным полицейским, двум — в форме, одному — в штатском. Они повернулись к Венцелю. Тот кивнул. Заказали они бренди и выпили одним глотком. Правда, Карл и налил им, что подешевле. После многочисленных рукопожатий Венцель увел свою команду на улицу. Я посмотрел на угловой столик, за которым сидели Маас и его ныне покойный собеседник. Ничто не напоминало о трагедии. Наоборот, за этот столик так и хотелось сесть.
  Если бы не деньги, сказал я себе, продать бы все да уехать куда-нибудь в Санта-Фе или Калиспелл, открыть там маленький бар да жить не тужить. Уж там-то не будет никаких проблем, кроме как в субботу вечером доставить домой перепившего фермера. Не то что здесь, на семи холмах, где когда-то жили Белоснежка и семь гномов, а еще раньше Зигфрид победил страшного дракона. Но здесь я неплохо зарабатывал и, возможно, уже к сорока пяти годам мог отойти от дел, обеспечив безбедную старость. К тому же мне льстило, что мой компаньон выполняет какие-то задания секретной службы, возможно, добывает чертежи русского космического корабля для полета на Сатурн. И мне нравилось, что в наш салун заглядывают шпионы всех мастей, едят бифштексы, пьют коктейли, а по ходу обмениваются своими секретами.
  И само появление двух убийц в масках, посланных в салун, чтобы убить маленького «иорданца», на встречу с которым я привез толстяка-незнакомца, лишь добавляло известности нашему заведению.
  Оно приносило хорошие деньги, на которые покупались отличные машины. И дорогие костюмы, толстые бифштексы, марочные вина из Мозеля, Ара, долины Рейна. И женщины, в которых Бонн не испытывал недостатка. В итоге я отогнал от себя мысль о продаже, велел Карлу следить за кассой, убедился, что шеф-повар трезв, вышел на улицу и поехал на квартиру к одной интересной даме. Звали ее Фредль Арндт.
  ГЛАВА 5
  Примерно в половине седьмого я прибыл в квартиру фрейлен доктора Арндт, расположенной на верхнем этаже десятиэтажного дома, из окон которой открывался прекрасный вид на Рейн, семь холмов и красный кирпич развалин замка Драхенфельс.
  Нажал кнопку звонка домофона, прокричал в микрофон свое имя и толкнул дверь после того, как щелкнул замок, который она открыла соответствующей кнопкой в прихожей. Она ждала меня у двери, когда я вышел из лифта, который в этот день на мое счастье работал.
  — Добрый день, фрейлен доктор, — прошептал я, галантно склоняясь над ее рукой. Мои поклон и поцелуй отличались особой элегантностью, ибо учила меня светским манерам одна пожилая венгерская графиня, любившая заходить в наш салун в дождливые дни. Я не возражал, потому что она исправно платила по счету.
  Фредль улыбнулась!
  — Каким ветром тебя занесло сюда, Мак? Да еще трезвого.
  — От этого есть лекарство, — я протянул ей бутылку «Чивас регал»30.
  — Ты как раз успел на раннее представление. Я собиралась вымыть голову. А потом лечь в кровать.
  — То есть на сегодня у тебя вечер занят?
  — Этот вечер я рассчитывала провести в одиночестве. Обычное дело в этом городе для девушки, разменявшей четвертый десяток.
  Действительно в тот год женское население Бонна числом значительно превосходило мужское. И многие дамы, как и Фредль, сидели у телефона в надежде, что он зазвонит и вытащит из квартиры в более многочисленную и шумную компанию. Следует сразу отметить, что Фредль отличала не только красотой, но и умом. Она действительно защитила докторскую диссертацию и вела раздел политики в одной из влиятельных газет Франкфурта, а до того год провела в Вашингтоне, работая в пресс-центре Белого дома.
  — Налей нам по бокалу. Виски помогает забыть о возрасте. Ты почувствуешь себя шестнадцатилетней.
  — Шестнадцать мне было в сорок девятом, и в подростковой банде я промышляла сигаретами на «черном рынке», чтобы платить за учебу. — По крайней мере, в те дни ты не могла пожаловаться на одиночество.
  С бутылкой в руках она удалилась на кухню. Квартира состояла из большой комнаты с балкончиком, выполнявшим роль солярия. Одну стену от пола до потолка занимали полки с книгами. Перед ними возвышался огромный антикварный письменный стол. Я мог бы жениться на Фредль только ради него. Пол устилал светло-бежевый ковер. Обстановку дополняли две кровати, хорошие шведские стулья и обеденный стол. Вдоль балкона тянулась стена из стекла, а две другие, по бокам, украшали весьма недурные репродукции и картины. Чувствовалось, что в этой квартире не просто ночуют, но живут.
  Фредль поставила бокалы на низкий эбонитовый столик для коктейлей, который, казалось, плыл в воздухе, потому что ножек не было видно. Она села рядом со мной на диван и поцеловала в висок.
  — Седины все прибавляется, Мак. Ты стареешь.
  — И скоро у меня не останется ничего, кроме воспоминаний. Через несколько лет мы, старая гвардия, будем собираться в каком-нибудь баре, чихать, кашлять и рассказывать друг другу о тех женщинах, с которыми когда-то спали. И я, с навернувшимися на глаза слезами, буду шептать: «Бонн, о милый, милый Бонн».
  — Кого ты знаешь в Штатах, Мак?
  Я задумался:
  — Пожалуй, что никого. Во всяком случае, ни с кем не хочу увидеться вновь. Пару репортеров, сотрудников посольства, но с ними я познакомился в Германии. У меня была тетушка, которую я очень любил, но она давно умерла. От нее мне достались деньги, на которые я смог открыть салун. Вернее, часть денег.
  — И где сейчас твой дом?
  Я пожал плечами.
  — Я родился в Сан-Франциско, но не могу сказать, что это мой родной город. Мне нравятся Нью-Йорк и Чикаго. Нравится Денвер. И Вашингтон, а также Лондон и Париж. Падильо полагает, что нет города лучше Лос-Анджелеса. Будь его воля, он проложил бы автомагистраль через центр Бонна и обсадил бы ее пальмами.
  — Как Майк?
  — Отлично. Уехал по делам.
  — А что новенького в Берлине? Ты же знал, что у меня два свободных дня.
  — Съездил я неудачно, выпил слишком много мартини, а к возвращению мне припасли убийство.
  Фредль сидела, положив головку мне на плечо. Ее светлые волосы щекотали мое ухо. Пахло от них чистотой, женственностью, свежестью. Я никак не мог взять в толк, почему их снова нужно мыть. От моей последней фразы она дернулась, убрала голову. Я чуть не расплескал виски на ковер.
  — Ты опять шутишь.
  — На этот раз нет. Двое мужчин зашли в салун и застрелили третьего. Он умер, — я достал сигарету, закурил. А Фредль в мгновение ока обратилась в репортера. Она засыпала меня вопросами, также ничего не записывая, и я уже не мог решить, кто лучше разбирается в убийствах, фрейлен доктор Арндт или лейтенант Венцель.
  — Майк знает? — спросила она напоследок.
  — Я не видел его сегодня, — солгал я. — Он, наверное, скажет, что это хорошая реклама. Представляешь, сколько корреспондентов заявится к нам завтра на ленч. А уйдут они с дюжиной версий, от политического убийства до разногласий между бывшими эсэсовцами.
  — Все зависит от того, для какой газеты они пишут, — подтвердила Фредль.
  — И от количества выпитого, — добавил я.
  — Как интересно. Пригласи меня завтра на ленч.
  — Буду рад, если ты приедешь.
  — А теперь ты можешь снова поцеловать меня.
  — Сегодня я еще ни разу не целовал тебя.
  — Я слишком горда, чтобы сознаться в этом.
  Я поцеловал ее и, как всегда, у меня возникло ощущение, что это наш первый поцелуй, и мы очень-очень молоды, и у нас все-все впереди.
  — Погаси свет, дорогой, — прошептала Фредль.
  — Обе лампы?
  — Только одну. Ты знаешь, мне нравится видеть, что я делаю.
  В четыре утра я с неохотой покинул Фредль. Она спала с легкой улыбкой на губах, с чуть раскрасневшимся, умиротворенным лицом. Теплая постель манила к себе. Но я устоял перед искушением вновь нырнуть в нее и босиком потопал на кухню. Глотнул виски, вернулся в гостиную-спальню, быстро оделся. Наклонился над Фредль и поцеловал ее в лоб. Она не пошевельнулась. Мне это не понравилось, и я поцеловал ее снова, на этот раз в губы. Она открыла глаза и улыбнулась:
  — Ты уходишь, дорогой?
  — Я должен.
  — Ложись ко мне. Пожалуйста.
  — Не могу. Утром у меня встреча с полицией. Не забудь про ленч.
  Она ответила улыбкой, и я вновь поцеловал ее:
  — Досыпай.
  Она продолжала улыбаться, сонная и удовлетворенная. Я же вышел из квартиры, спустился на лифте вниз, сел в машину.
  В четыре утра Бонн выглядит, как покинутая съемочная площадка в Голливуде. Подавляющее большинство добропорядочных бюргеров запирают дверь на засов еще в десять вечера, словно и не зная о том, что их город — столица мирового уровня. Собственно, в этом Бонн очень напоминает Вашингтон. До своего дома я добрался всего за десять минут, достаточно быстро, если учесть, что мы живем в добрых шести милях друг от друга. Поставил машину в гараж, опустил и запер дверь, по лестнице поднялся в квартиру.
  За восемь лет я переезжал пять раз, пока не нашел то, что полностью меня устроило. Двухэтажный дом, построенный на холме близ Маффендорфа владельцем велосипедной фабрики в Эссене, разбогатевшим в начале пятидесятых годов, когда велосипеды являлись основным средством передвижения для жителей послевоенной Германии. Овдовев, большую часть времени он проводил с девушками под жарким солнцем. Вот и теперь уехал то ли во Флориду, то ли в Мексику. Его частые и длительные отлучки только радовали меня, да и находясь в Германии, большую часть времени он проводил в Дюссельдорфе, вспоминая былые дни с давними приятелями или просто глазея на девушек. Он был социал-демократом, и иной раз мы сидели за пивом, прикидывая, когда же Вилли Брандт станет канцлером.
  Дом был построен из красного кирпича, под черепичной крышей. Вдоль двух стен тянулась крытая веранда. Квартира владельца дома находилась на первом этаже, моя — на втором. Состояла она из спальни, маленького кабинета, кухни и просторной гостиной с камином. К входной двери вели двенадцать ступеней. Я преодолел их, вставил ключ в замок и повернулся на голос, раздавшийся из тени слева от меня.
  — Доброе утро, герр Маккоркл. Я давно дожидаюсь вас.
  Маас.
  Я толкнул дверь.
  — Вас разыскивает полиция.
  Он выступил из тени. Со знакомым бриф-кейсом в одной руке, «люгером» — в другой. Дуло пистолета не смотрело мне в грудь. Маас просто держал его в руке.
  — Я знаю. Печальная история. К сожалению, мне придется напроситься к вам в гости.
  — Пустяки. Ванна справа. Чистые полотенца в шкафчике. Завтрак в десять. Если хотите заказать что-нибудь особенное, предупредите служанку.
  Маас вздохнул:
  — Вы очень быстро говорите по-английски, мистер Маккоркл, но, кажется, вы шутите. Это шутка, да?
  — Вы совершенно правы.
  Маас вновь вздохнул:
  — Давайте пройдем в дом. Вы первый, если не возражаете.
  — Не возражаю.
  Мы вошли. Я направился к бару, налил себе, виски. Маас смотрел на меня с неодобрением. Возможно, потому, что я не предложил ему выпить. Ну и черт с ним, подумал я. Мое виски, что хочу, то и делаю.
  За первой стопкой я налил вторую, сел в кресло, забросил ноги на подлокотник, закурил. Я буквально любовался собой. Само спокойствие, хладнокровие. Образец мужского достоинства. Маас застыл посреди комнаты, сжимая в одной руке ручку бриф-кейса, в другой — «люгер», толстый, средних лет, усталый. Коричневый костюм изрядно помялся, шляпа исчезла.
  — О, черт, — выдохнул я. — Уберите пистолет и налейте себе чего-нибудь.
  Он глянул на «люгер», будто только сейчас вспомнил о его существовании, и засунул в наплечную кобуру. Налил себе виски.
  — Можно мне сесть?
  — Пожалуйста. Располагайтесь как дома.
  — У вас отличная квартира, мистер Маккоркл.
  — Спасибо за комплимент. Я выбрал ее потому, что здесь не докучают соседи.
  Он отпил из бокала. Огляделся.
  — Наверное, вас интересует, чем вызван мой столь поздний визит.
  Вопросительной интонации я не заметил, поэтому промолчал.
  — Полиция разыскивает меня, знаете ли.
  — Знаю.
  — Это неприятное происшествие…
  — Оно особенно неприятно, потому что имело место в моем салуне. Позвольте полюбопытствовать, кто выбрал место встречи: вы или ваш почивший в бозе приятель?
  Маас задумчиво посмотрел на меня:
  — У вас отличное виски, мистер Маккоркл.
  Я заметил, что его бокал опустел.
  — Если есть на то желание, повторите.
  Он подошел к бару и, наливая виски, встал спиной ко мне. Я смотрел в его спину и думал, какая отличная цель для ножа, если б у меня был нож и я помнил, как его бросать. Конечно, я мог огреть его кочергой. Или уложить на пол хамерлоком31. Но все эти агрессивные мысли так и не материализовались. Я не сдвинулся с места, лишь отпил виски да глубоко затянулся сигаретой. Классический пример бездействия, помноженного на нерешительность. Маас повернулся, с полным бокалом пересек комнату, чтобы плюхнуться в кресло. Глотнул виски, одобрительно кивнул. В который уж раз тяжело вздохнул:
  — Трудный выдался день.
  — Раз уж вы затронули эту тему, не могу с вами не согласиться. Очень сожалею, но должен признаться, что чертовски устал. Завтра утром меня ждут в полиции, чтобы задать несколько вопросов. Кроме того, у меня много дел в салуне. Мое благосостояние целиком зависит от дохода, который он приносит. Так что, если вы не возражаете, я буду вам премного благодарен, если вы окажете мне любезность и выкатитесь отсюда.
  Маас чуть улыбнулся:
  — К сожалению, не могу. Во всяком случае, в ближайшие часы. Мне нужно поспать, а ваша кушетка так и манит к себе. К полудню меня здесь не будет.
  — Отлично. К одиннадцати часам я вернусь с полицией. Я не из молчунов. Люблю поболтать. И не откажу себе в удовольствии сообщить им, что вы свернулись калачиком на моей кушетке.
  Маас всплеснул руками:
  — Но это невозможно. Мне очень жаль, что приходится стеснять вас, но я должен задержаться здесь до полудня. На этот час у меня назначена встреча. У вас я в полной безопасности.
  — До тех пор, пока я не заявлю в полицию.
  — Вы этого не сделаете, герр Маккоркл, — мягко заметил Маас. — Я в этом уверен.
  Я уставился на него:
  — На чем основывается ваша уверенность?
  — У меня есть источники информации, герр Маккоркл. В том числе и в полиции. И мне известно содержание донесения некоего лейтенанта, расследовавшего убийство в-вашем салуне. Вы все указали правильно, за исключением одной детали. Запамятовали упомянуть о присутствии вашего компаньона… герра Падильо, не так ли? Это, мистер Маккоркл, серьезное упущение.
  — Серьезное, но недостаточное для того, чтобы я предоставил вам постель и крышу над головой. Я просто скажу, что забыл об этом. Даже признаюсь, что солгал.
  Маас вновь вздохнул:
  — Позвольте мне предпринять еще одну попытку уговорить вас. Но сначала можно мне выпить еще капельку вашею чудесного виски?
  Я кивнул. Он оторвался от кресла, проковылял к бару, снова повернулся ко мне спиной, вызвав те же мысли о ноже, кочерге и хамерлоке. А может, об обычном пинке под зад. Но и на этот раз я остался в кресле, наблюдая, как толстый немец пьет мое виски, оправдывая бездействие нарастающим любопытством.
  Маас прошествовал к креслу:
  — Так вот, вы не удосужились сообщить полиции о том, что ваш компаньон присутствовал при этом печальном событии. И теперь мне достаточно позвонить в полицию, даже не меняя голоса. Всего-то нужно сказать три-четыре слова. Это, по шахматной терминологии, шах, — Маас чуть наклонился вперед. Его лицо лоснилось и покраснело от виски и усталости. — Но мне известно и другое, герр Маккоркл. Я знаю, куда отправился герр Падильо и почему. А вот это, и вы, я думаю, согласитесь со мною, уже мат.
  ГЛАВА 6
  Если он и блефовал, я не стал выводить его на чистую воду. Дал одеяло, предложил катиться к чертовой матери и пошел спать. И выспался, как никогда, хорошо.
  Следующим утром я прибыл в кабинет Венцеля. Лейтенант сидел за столом с телефоном и двумя одинаково пустыми папками для входящих и исходящих документов. В том же костюме, чистой белой рубашке и зеленом галстуке. Ногти его сверкали чистотой, и утром он вновь побрился.
  Знаком он предложил мне сесть на стул перед столом. Другой мужчина, я видел его впервые, расположился на стуле у окна. На меня он не взглянул, поскольку неотрывно всматривался в окно. Из последнего открывался дивный вид на кирпичную стену то ли фабрики, то ли склада. Возможно, он пересчитывал кирпичи.
  Я продиктовал показания стенографистке, которую тут же пригласил Венцель. В подробности не вдавался, говорил коротко, только по существу. Когда я выговорился, Венцель, извинившись, вместе со стенографисткой вышел из кабинета. Я остался сидеть с дымящейся сигаретой, стряхивая пепел напоя, поскольку пепельницы не обнаружил. Стены кабинета выкрасили зеленой краской, того оттенка, что очень любят картографы. Пол цвета темного дерева, грязно-белый потолок. Комната, предоставляемая государством для работы тем, кого оно нанимает. Чувствовалось, что это обитель временщиков, людей или поднимающихся вверх по служебной лестнице, или спускающихся вниз, отдающих себе отчет, что их пребывание здесь ограничено пусть и не четкими, но рамками. Поэтому не было в кабинете ни фотографий жены и детей, ни других свидетельств того, что его хозяин обосновался всерьез и надолго.
  Венцель вернулся с секретарем, когда от сигареты остался крошечный окурок. Прочитал мне мои показания, записанные по-немецки. Как выяснилось, наговорил я довольно много.
  — Все правильно, герр Маккоркл?
  — Да.
  — Ваши сотрудники, бармен и официантка, уже приезжали к нам и дали показания. Желаете ознакомиться с ними?
  — Нет, если они не отличаются от моих по существу.
  — Не отличаются.
  Я взял предложенную ручку и подписал все три экземпляра. Перо чуть царапало бумагу. Отдал ручку Венцелю.
  — Как я понимаю, Маас не дал о себе знать.
  — Нет.
  Венцель кивнул, Другого он, похоже, и не ожидал.
  — Ваш коллега, герр Падильо, его встревожил вчерашний инцидент?
  Не имело смысла попадаться в расставленную ловушку.
  — Я еще не говорил с ним. Но думаю, ему не понравится происшедшее в нашем салуне.
  — Понятно, — Венцель встал. Поднялся и я. Мужчина на стуле у окна остался сидеть, лицезрея кирпичную стену.
  — С вашего разрешения, герр Маккоркл, мы свяжемся с вами, если потребуется что-нибудь уточнить.
  — Разумеется, — кивнул я.
  — А если этот Маас попытается выйти на вас, вы не забудете известить нас об этом?
  — Обязательно извещу, — пообещал я.
  — Хорошо. На сегодня, пожалуй, все. Благодарю вас, — мы обменялись рукопожатием. — До свидания.
  — До свидания, — ответил я.
  — До свидания, — попрощался со мной мужчина у окна.
  Маас спал на диване, когда я выходил из квартиры. Скорее всего, он и теперь пребывал там, потому что полдень еще не наступил. Выйдя из полицейского участка в центре Бонна, я направился в ближайшую пивную, благо для этого мне пришлось лишь обогнуть угол.
  Я сел к стойке среди других любителей утренней выпивки, заказал кружку пива и рюмку коньяку. Взглянул на часы. Одиннадцать двадцать пять. В кабинете Венцеля я пробыл менее двадцати минут. Рюмка опустела, кружка стояла почти полная. Я решил, что вторая порция коньяка мне не повредит.
  — Noch ein Weinbrand, bitte32.
  — Ein Weinbrand 33,— эхом откликнулся бармен и поставил передо мной вторую рюмку. — Zum Wohlsin34.
  Пришло время трезво оценить ситуацию, обдумать дальнейшие ходы. Маккоркл, доброжелательный владелец салуна против одного из исчадий европейского ада. Мааса. Дьявольски хитрого Мааса. Но, как ни старался, я не мог вызвать в себе злобу, не то что ненависть, к этому низкорослому толстяку. Продвигаясь в этом направлении, я, должно быть, нашел бы достаточно доводов в его оправдание. И Падильо, уехавший Бог знает куда. Хорошо ли я знал Падильо? Ничуть не лучше родного брата, которого у меня не было. Вопрос громоздился на вопрос, и едва ли я мог отыскать ответы на них на дне пивной кружки. Поэтому я вышел на улицу, сел в машину и поехал в Годесберг.
  Следующие полчаса ушли на подготовку салуна к открытию, просмотр счетов, заказ недостающих продуктов. Карл уже стоял за стойкой, более мрачный, чем обычно.
  — Я никогда не лгал фараонам.
  — Ты получишь премию.
  — Какой с нее прок, если меня упекут за решетку.
  — Не упекут. Не такая ты важная птица.
  Карл прошелся расческой по длинным светлым волосам.
  — Я вот обдумал случившееся и никак не могу понять, почему мы должны лгать насчет Майка.
  — Что значит «мы»? — спросил я. — Ты опять болтаешь с прислугой?
  — Вчера вечером я провожал Хильду домой. Она была расстроена, начала задавать вопросы.
  — Даже после того, как ты ее трахнул? Я говорил тебе, держись подальше от прислуги. Ты же, по существу, входишь в правление, — я знал, что ему это нравится. — Если она опять раскроет рот, скажи ей, что у Падильо неприятности из-за женщины.
  — Это похоже на правду.
  — Скажи, что он уехал из-за ревнивого мужа. Скажи ей что угодно, лишь бы она угомонилась. И держись подальше от ее юбки.
  — О Боже! Чеш я ей только не говорил, но она все еще тревожится.
  — Найди, чем успокоить ее. Послушай, в Берлине я встретил одного парня, который знает, где находится «линкольн Континенталь» выпуска 1940 года. В Копенгагене. Его привезли туда до войны, и владелец спрятал его От наци. Разберись с Хильдой, и я прослежу, чтобы автомобиль стал твоим.
  Карл обожал старые машины. Подписывался на все журналы, пишущие на эту тему. Ездил он на двухместном «форде» модели 1936 года, который купил у американского солдата за тысячу пятьсот марок. На нем стоял двигатель «олдсмобиля», и, я думаю, «форд» Карла мог легко обогнать мой «порше». Предложи я ему золотую жилу, едва ли он обрадовался бы больше.
  — Вы шутите.
  — Отнюдь. Мне говорил об этом один капитан ВВС. Владелец готов продать «линкольн» за тысячу баксов35. Когда закончится эта история, я дам тебе эту сумму, ты сможешь съездить туда и пригнать «линкольн» в Бонн. Вроде бы он на ходу.
  — Вы одолжите мне тысячу долларов?
  — Если ты успокоишь Хильду.
  — Будьте уверены. Какого он цвета?
  — Займись лучше «манхэттэнами»36.
  Карл сиял от счастья, а я сел за столик, закурил. Прикинул, не выпить ли мне, но решил воздержаться. Посетителей еще не было — кто пойдет в салун в первом часу дня, поэтому мне не оставалось ничего иного, как считать, в скольких местах прожжен ковер слева от моего стула.
  Как оказалось, в шестнадцати, на четырех квадратных футах. Я подумал, сколько будет стоить новый ковер, пришел к выводу, что игра не стоит свеч. Тем более что в городе была фирма, специализирующаяся на ремонте ковров. На прожженные места они ставили аккуратные заплаты из материала того же цвета. Созрело решение незамедлительно позвонить им.
  Открылась дверь, в салун вошли двое мужчин. Одного, сотрудника посольства США, я знал, второго видел впервые. Из-за темноты меня они, естественно, не заметили. И прямиком направились к бару, отпуская обычные реплики насчет катакомб.
  Оки заказали по кружке пива. Когда Карл обслужил их, сотрудник посольства спросил: «Мистер Маккоркл здесь?»
  — Он сидит по вашу правую руку, сэр, — ответил Карл.
  Я повернулся на стуле.
  — Я могу вам чем-то помочь?
  С кружками они подошли к моему столику.
  — Привет, Маккоркл. Я — Стэн Бурмсер. Мы встречались у генерала Хартселла.
  — Я помню, — мы обменялись рукопожатием.
  — Это Джим Хэтчер.
  Я пожал руку и второму мужчине.
  Предложил им сесть и попросил Карла принести мне кофе.
  — Отличное у вас заведение, мистер Маккоркл, — говорил Хэтчер, чеканя каждое слово, как в Верхнем Мичигане.
  — Благодарю.
  — Мы с мистером Хэтчером хотели бы поговорить с вами, — а вот Бурмсер, похоже, рос в Сент-Луисе. Он оглянулся, словно подозревал, что его подслушивает дюжина посторонних.
  — Всегда к вашим услугам. У меня есть отдельный кабинет. Пиво возьмите с собой.
  Гуськом, со, мной во главе, мы прошли в кабинет, комнатушку с письменным столом, тремя бюро, пишущей машинкой и тремя стульями. На стене висел календарь, подаренный мне одним дортмундским пивоваром.
  — Присаживайтесь, господа, — я занял место за столом. — Сигарету?
  Бурмсер взял одну, Хэтчер покачал головой. Какое-то время они пили пиво, я — кофе. Бурмсер успевал еще и обкуривать Хэтчера. Последний, впрочем, не возражал.
  — Давненько не видел вас в посольстве, — прервал молчание Бурмсер.
  — Салун превращает человека в отшельника.
  Хэтчер, похоже, посчитал, что светские приличия соблюдены и пора переходить к делу.
  — Мы заглянули к вам, мистер Маккоркл, чтобы обсудить вчерашнее происшествие.
  — Понятно.
  — Возможно, для начала нам следует представиться, — они протянули мне забранные в черную кожу удостоверения, и я внимательно их прочел. Служили они не в ЦРУ, но в аналогичном учреждении. Я вернул удостоверения владельцам.
  — Так чем я могу вам помочь? — вежливо поинтересовался я.
  — Так уж получилось, но нам известно, что во время перестрелки ваш компаньон, мистер Падильо, находился в салуне.
  — Да?
  — Я думаю, с нами вы можете говорить откровенно, — вставил Бурмсер.
  — Я стараюсь.
  — Нас не интересует убитый. Мелкая сошка, что с него взять. Нам важен человек, с которым он встречался. Некий герр Маас.
  — Вы встретили его в самолете, возвращаясь из Берлина, — напомнил Бурмсер. — Он разговорил вас, а затем вы предложили подвезти его до вашего ресторана.
  — Все это я рассказал полиции, лейтенанту Венцелю.
  — Но вы не сказали Венцелю, что Падильо был здесь.
  — Нет. Майк попросил не впутывать его.
  — Полагаю, вам известно, что Падильо иногда выполняет наши поручения?
  Я глотнул кофе.
  — Давно вы в Бонне, мистер Бурмсер?
  — Два с половиной-три года.
  — А я — тринадцать, не считая службы в ГАВИ37. Загляните в ваши архивы. Вам следует знать, как открывалось это заведение. Меня заставили взять компаньоном Падильо. Я не сожалею об этом. Он — отличный парень, пока не берет в руки расписание авиаполетов. Я знаю, что он работает на одно из ваших агентств, правда, никогда не спрашивал, на какое именно. Не хотел этого знать. Не хотел вешать на грудь табличку «Я шпион».
  Кажется, Хэтчер чуть покраснел, но Бурмсер никоим образом не смутился.
  — Мы тревожимся из-за Падильо. Вчера он должен был вылететь самолетом во Франкфурт. Оттуда — в Берлин. Но во Франкфурт он поехал поездом. И не улетел в Берлин.
  — Возможно, опоздал к рейсу.
  — Он не имел права опаздывать, мистер Маккоркл.
  — Послушайте, если исходить из того, что мне известно, он мог лететь рейсом 487 в Москву, чтобы оттуда отправиться в Пекин. А получив секретные документы, за которыми ехал, собирался переодеться кули и на сампане добраться до Гонконга. Не исключаю я и вариант, что он встретил во Франкфурте смазливую бабенку, отдал должное мартелю и свил с ней уютное гнездышко в «Савиньи». Я не знаю, где он. Хотя хотел бы знать. Он мой компаньон, и мне нравится, когда он на месте и помогает вести дела. Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что мой компаньон летает на самолетах чаще, чем любой коммивояжер. И я не могу пожелать ему ничего иного, как бросить эти шпионские игры и заняться составлением меню и закупками спиртного.
  — Конечно, конечно, — покивал Бурмсер, — мы вас понимаем. Но у нас есть веские основания полагать, что этот Маас причастен к опозданию Падильо на рейс в Берлин.
  — Мне представляется, что основания ваши не такие уж веские. В четыре утра Маас сидел у меня в квартире, с бриф-кейсом и «люгером», и пил мое виски. Когда я уходил в одиннадцатом часу, он все еще храпел на моем диване в гостиной.
  Возможно, их посылали в особую школу, где учат никоим образом не выражать удивление, да, пожалуй, и иные чувства. Или они кололи друг друга иголками, и тот, кто вскрикивал от боли, оставался без ужина. Во всяком случае лица их остались бесстрастными.
  — И что сказал вам Маас, Маккоркл? — из голоса Хэтчера исчезли дружелюбные нотки.
  — Сначала я сказал ему, что побуждает меня дать ему пинка и вышвырнуть из моей квартиры, а уж потом он объяснил, почему делать этого не следует. Заявил, что знает, куда и почему отправился Майк, и готов сообщить об этом боннской полиции, присовокупив, что Майк находился в салуне, когда там началась стрельба, если я не разрешу ему переночевать у меня. Я принял его условия.
  — Он говорил о чем-нибудь еще? — спросил Бурмсер.
  — В полдень у него была назначена встреча. Где, он не сказал. А я не спрашивал.
  — А больше вы ни о чем не говорили?
  — Он похвалил мое виски, а я предложил ему катиться к чертовой матери. Теперь все. Абсолютно все.
  — После того, как Падильо прибыл на вокзал Франкфурта, — заговорил Хэтчер, — он выпил кружку пива. Позвонил по телефону. Поехал в отель «Савиньи» и снял номер. Поднялся в него, пробыл там восемь минут, затем спустился в бар. Подсел за столик к двум американским туристам. Было это в восемь пятнадцать. В половине девятого он извинился и отправился в мужской туалет, оставив на столе портсигар и зажигалку. Из туалета он не выходил, и больше мы его не видели.
  — Значит, он исчез, — констатировал я. — Так что я должен делать? Чего вы от меня хотите?
  Бурмсер затушил окурок в пепельнице. Нахмурился, его загорелый лоб прорезали четыре глубокие морщины.
  — Маас играет в этом деле ключевую роль, — пояснил он. — Во-первых, потому, что только он, за исключением нас, знал, что Падильо должен улететь тем рейсом. Во-вторых, потому, что Падильо не улетел. — Помолчав, он продолжил: — Если Маас знает, что поручили Падильо на этот раз, мы должны отозвать его назад. Все равно выполнить задание Падильо не удастся. Он раскрыт.
  — Как я понимаю, вы хотите, чтобы он вернулся.
  — Да, мистер Маккоркл. Мы очень хотим, чтобы он вернулся.
  — И вы думаете, что Маас знает, что произошло?
  — Мы думаем, что ему известно куда больше, чем нам.
  — Хорошо, если Маас объявится, я попрошу его сначала позвонить вам, а уж потом лейтенанту Венцелю. А если Падильо даст о себе знать, я скажу ему, что вы интересуетесь его самочувствием.
  Их физиономии вытянулись.
  — Если кто-то из них свяжется с вами, пожалуйста, сообщите об этом нам, — выдавил из себя Хэтчер.
  — Я позвоню вам в посольство.
  Теперь уже на их лицах проступило раздражение.
  — В посольство не надо, мистер Маккоркл, — отчеканил Хэтчер. — Позвоните вот по этому номеру, — он вырвал из записной книжки листок, написал несколько цифр, протянул листок мне.
  — Я выучу номер, а листок сожгу, — пообещал я.
  Бурмсер чуть улыбнулся. Они поднялись и вышли из кабинета.
  Я допил кофе, закурил, размышляя над причинами, побудившими двух высокопоставленных агентов столь внезапно открыться мне. За долгие годы существования нашего заведения никто из них не удосужился даже представиться. А вот теперь они ввели меня в свой круг, я вошел в состав команды, задача которой — раскрыть загадку исчезновения американского агента. Маккоркл, с виду невинный владелец гриль-бара, а на самом деле — резидент шпионской сети, щупальца которой протянулись от Антверпена до Стамбула.
  А более всего мне не нравится, что меня держат за дурака. Маас видел во мне шофера да квартиросъемщика, у которого можно переночевать. Бурмсер и Хэтчер не считали нужным поделиться какой-либо информацией. Хорошенькая история.
  Да еще загадочное исчезновение компаньона, отправившегося в Берлине капсулой цианистого калия, замурованной в коренном зубе, и гибким метательным ножом, бшитым в ширинку.
  Я выдвинул ящик, достал банковскую ведомость за прошлый месяц. В сумме, значившейся на нашем счету, недоставало одного, пожалуй, даже двух нулей, и я убрал ведомость обратно. С такими деньгами я не мог вернуться в Штаты, не мог отойти от дел. Конечно, их хватило бы на два-три года в Париже, Нью-Йорке или Майами. Номер в хорошем отеле, обеды в дорогих ресторанах, одежда из лучших магазинов, выпивки хоть залейся. Но не более того. Я вдавил окурок в пепельницу и вернулся в бар.
  ГЛАВА 7
  Зал уже заполнялся народом. Репортеры оккупировали стойку, изгоняя похмелье пивом, виски, джином. В основном англичане, разбавленные редкими американцами, немцами, французами. На ленч они обычно собирались в клубе американского посольства, где цены были пониже, но иногда радовали своим присутствием и нас. Ежедневно, к полудню, они все сбивались вместе, и отсутствующего тут же обзывали сукиным сыном, поскольку он задумал раскопать что-то особенное.
  Никто из них не перетруждал себя. Во-первых, все они состояли в штате и не умирали с голода. Во-вторых, самое тривиальное убийство в Чикаго или, для Англии, в Манчестере превращало обстоятельный отчет о шансах социал-демократов на ближайших выборах в ФРГ в три абзаца колонки «Новости мира». Они многое знали, но в статьях не чурались вымысла и догадок, и не делились с коллегами полученной информацией, предварительно не заслав ее в номер.
  Я дал сигнал Карлу угостить всех за счет заведения. Поздоровался с некоторыми, ответил на несколько вопросов, касающихся вчерашней стрельбы, сказал, что понятия не имею, политическое это убийство или нет. Спрашивали они и о Падильо. В деловой поездке, коротко отвечал я.
  От стойки я прошел к столикам, перекинулся парой слов с Хорстом, нашим метрдотелем, строгим, но справедливым предводителем официантов и поваров. Пожал еще несколько рук. Замкнув круг, вернулся к стойке.
  Я заметил Фредль, едва она вошла в дверь, и поспешил ей навстречу.
  — Привет, Мак. Извини, что задержалась.
  — Хочешь присоединиться к своим друзьям за стойкой?
  Она глянула на репортеров и покачала головой.
  — Не сегодня. Благодарю.
  — Я оставил для нас столик в углу.
  Мы сели, заказали коктейли и еду, после чего Фредль одарила меня холодным взглядом:
  — Что ты затеял?
  — О чем ты? — искренне удивился я.
  — Утром мне позвонили от лица Майка. Из Берлина. Некий Уитерби.
  Я отпил из бокала, всмотрелся в кончик сигареты:
  — И что?
  — Попросил передать тебе, что дело — швах. Это первое. Во-вторых, сказал, что один Майк не справится, и ему нужна рождественская помощь, причем как можно скорее. В-треть-их, он хочет, чтобы ты остановился в берлинском «Хилтоне». Там он сам тебя найдет. Если не в номере, то в баре.
  — Это все?
  — Все. Мне показалось, что он очень спешил. О, и еще. Он полагает, что в салуне и в твоей квартире установлены подслушивающие устройства. И Кук Бейкер знает, кому тебе следует позвонить, чтобы избавиться от них.
  Я кивнул:
  — Займусь этим после ленча. Как насчет коньяка? — я дал сигнал Хорсту. Хорошо все-таки иметь собственный ресторан. Обслуживают на высшем уровне.
  — Что все это значит, черт побери? — пожелала знать Фредль.
  Я пожал плечами.
  — Полагаю, это уже не секрет. Падильо и я подумываем о том, чтобы открыть еще один салун в Берлине. Много туристов. Еще больше военных. В последнюю поездку туда я нашел подходящее местечко. Но, похоже, у Майка что-то не сложилось. Поэтому он и просит меня приехать.
  — При чем тогда Рождество? На дворе апрель.
  — Падильо тревожится, как бы нас не опередили конкуренты.
  — Ты лжешь.
  Я улыбнулся:
  — Потом я тебе все расскажу.
  — Ты, разумеется, едешь.
  — Ну почему «разумеется». Скорее всего, я позвоню Майку или напишу ему письмо. Я же обо всем договорился. Раз он смог все испортить за один день, пусть сам и поправляет.
  — Ты опять лжешь.
  — Послушай, один из нас должен оставаться здесь, вести дела. Я не так люблю путешествия, как Падильо. Я — домосед. Не страдаю избытком энергии или честолюбия. Поэтому я — управляющий и владелец салуна. Работа непыльная, а на хлеб и воду хватает.
  Фредль встала:
  — Ты слишком много говоришь, Мак, и не умеешь врать. Лгун из тебя никудышный, — она открыла сумочку и бросила на стол конверт. — Твой билет. Счет я пришлю после твоего возвращения. Самолет вылетает из Дюссельдорфа в восемнадцать ноль-ноль. Времени тебе хватит, — она наклонилась и потрепала меня по щеке. — Будь осторожен, дорогой. Поговорим, когда вернешься.
  Поднялся и я.
  — Спасибо тебе.
  Взгляд ее нежных карих глаз встретился с моим:
  — Я знаю, что ты мне все расскажешь. Скорее всего, в три часа утра, когда полностью расслабишься и у тебя возникнет потребность выговориться. Я подожду. Мне спешить некуда, — она повернулась и медленно пошла к выходу. Хорст обогнал ее, чтобы открыть дверь.
  Я сел, глотнул коньяка. Фредль не допила рюмку, поэтому я перелил ее коньяк в свою. Не пропадать же добру! В тех редких случаях, когда Падильо касался своего, как он ею называл, «другого занятия», он сетовал, что одним из недостатков этого рода деятельности является необходимость работать с рождественскими помощниками. Кого он подразумевал, я не знаю, но вероятно, под этим термином фигурировал широкий круг лиц, от сотрудников армейской разведки до туристов, вооруженных фотоаппаратами с мощными объективами, обожающих фотографировать чехословацкие оружейные заводы. Почему-то их всегда ловила бдительная охрана, а на допросах все они, как один, прикидывались бедными студентами. Так что под «рождественской помощью» Падильо подразумевал тех, кого Бог пошлет, то есть дилетантов.
  Однако сложившаяся ситуация требовала немедленного решения. Я мог плюнуть на авиабилет и на «SOS» Падильо, остаться в моем уютном салуне и как следует набраться. Или позвать Хорста, передать ему ключи от сейфа и всех дверей, поехать домой, собрать чемодан и отправиться в Дюссельдорф. Коньяк я оставил на столе и подошел к бару. Репортеры уже смотались, и Карл преспокойно читал «Тайм». Он полагал, что это развлекательный журнал. Я склонялся к тому, чтобы согласиться с ним.
  — Где Хорст?
  — На кухне.
  — Позови его.
  Карл всунулся в кухню и позвал Хорста. Тощий невысокий мужчина обошел стойку и вытянулся передо мной. Я даже подумал, что он щелкнет каблуками. За те пять лет, что он работал в салуне, наши отношения оставались строго формальными.
  — Да, герр Маккоркл?
  — На несколько дней вы останетесь за старшего. Мне надо уехать.
  — Хорошо, герр Маккоркл.
  — Куда это? — встрял Карл.
  — Не твоего ума дело, — отрезал я.
  Хорст неодобрительно глянул на него. Он получал пять процентов прибыли и, соответственно, куда с большим почтением воспринимал решения руководства.
  — Что-нибудь еще, герр Маккоркл? — спросил Хорст.
  — Позвоните в фирму, что реставрирует ковры, и узнайте, сколько они возьмут, чтобы заштопать все дыры, прожженные окурками. Если не слишком много, наймите их. Решение примите сами.
  Хорст просиял:
  — Будет исполнено, герр Маккоркл. Позвольте спросить, надолго ли вы отбываете?
  — На несколько дней, возможно, на неделю. Падильо тоже не будет, так что командовать придется вам.
  Хорст едва не отдал мне честь.
  — О Господи, да разве так ведут дела, — не унимался Карл. — А как же мой «Континенталь»?
  — Подождет моего возвращения.
  — Ладно, я согласен.
  Я повернулся к Хорсту.
  — К вам придет человек, может двое, чтобы проверить телефоны. Думаю, завтра. Обеспечьте им все условия для работы.
  — Разумеется, герр Маккоркл.
  — Раз с этим все ясно, до свидания.
  — До свидания, герр Маккоркл, — вытянулся в струнку Хорст.
  — С нетерпением ждем вашею возвращения, — добавил Карл.
  Выйдя из салуна, я сел в машину и проехал шесть кварталов до многоэтажного дома, точь-в-точь такого же, как у Фредль. Оставил машину у тротуара и поднялся на шестой этаж. Постучал в квартиру 614. Через несколько мгновений дверь открылась на дюйм. На меня глянуло бледное лицо.
  — Заходи, — дверь распахнулась. — Выпей, если хочется.
  Я вошел в квартиру Кука Дж. Бейкера, боннского корреспондента международной радиослужбы новостей, называвшейся «Глоубол Рипотс, Инк.». Кроме того, Бейкер был единственным представителем «Анонимных алкоголиков»38 в стане журналистов, да и то с каждым днем сдавал свои позиции.
  — Привет, Куки. Как идет борьба с «зеленым змием»?
  — Я только что проснулся. Не желаешь пропустить по стопочке?
  — Спасибо, я — пас.
  В квартире чувствовалось отсутствие женской руки. Неубранная постель. Два заваленных книгами стола. Огромное кресло с встроенным в один из подлокотников телефоном. У второго подлокотника — портативная пишущая машинка на вращающейся подставке. И бутылки виски, расставленные по всей комнате. Некоторые наполовину пустые, другие — на четверть. Куки придерживался теории, что бутылка должна находиться на расстоянии вытянутой руки, когда бы у него ни возникло желание выпить.
  — Иной раз, когда я уже на полу, чертовски долго ползти на кухню, — однажды объяснял он мне.
  В тот год Куки исполнилось тридцать три, и Фредль полагала, что более красивого мужчину видеть ей не доводилось. На пару дюймов выше шести футов, гибкий, как тростинка, с открытым лбом, классическим носом, губами, на которых, казалось, вот-вот заиграет улыбка. И безупречный вкус. Встретил он меня в темно-синей рубашке спортивного покроя, галстуке в сине-желтую полоску, с широкими, как у шарфа, концами, серых брюках, стоивших не меньше шестидесяти баксов, и черных мягких кожаных ботинках типа мокасин.
  — Присядь, Мак. Кофе?
  — Не откажусь.
  — С сахаром?
  — Если он у тебя есть.
  Он поднял с пола бутылку и направился на кухню. Пару минут спустя протянул мне полную чашку и сел сам. Поднял одной рукой рюмку виски, другой — бокал молока.
  — Пора и позавтракать. Твое здоровье.
  — Твое тоже, — отозвался я.
  Он опрокинул рюмку, тут же запил спиртное молоком.
  — Неделю назад опять начал пить, — сообщил он.
  — Скоро бросишь.
  Он покачал головой и грустно улыбнулся.
  — Может, и так.
  — Что слышно из Нью-Йорка? — спросил я.
  — За прошлый год прибыль составила тридцать семь миллионов, и денежки сыплются на мой счет.
  Семь лет назад Бейкер прослыл гением Мэдисон-авеню среди руководства рекламных компаний и информационных агентств, основав новую фирму «Бейкер, Брикхилл и Хилсман».
  — Я переезжал с места на место и никак не мог оторваться от бутылки, — рассказывал он одним дождливым вечером. — Они хотели выкупить мою долю, но каким-то чудом адвокатам удалось застать меня трезвым, и продавать я отказался. Мне принадлежит треть акций. Упрямство мое росло по-мере того, как росла их цена. Однако мы пришли к соглашению. Я не принимаю участия в работе фирмы, а они переводят треть прибыли на мой счет. Мои адвокаты подготовили необходимые бумаги. Теперь я очень богат и очень пьян и знаю, что никогда не брошу пить, потому что мне не нужно писать книгу, которую я собирался написать, чтобы заработать кучу денег.
  Куки пробыл в Бонне три года. Несмотря на частные уроки, выучить язык он так и не смог.
  — Психологический блок, — говорил он. — Не люблю я этот проклятый язык и не хочу его учить.
  Требовалось от него ежедневно заполнять одну минуту новостей и иногда выходить в прямой эфир. Информацию он черпал у личных секретарей тех, кто мог знать что-то интересное. Секретарш помоложе соблазнял, постарше — просто очаровывал. Однажды я попал к нему как раз в тот момент, когда он собирал новости. Он сидел в кресле, заранее улыбаясь.
  — Телефон зазвонит через три минуты, — пообещал он.
  И не ошибся. Первой вышла на связь девчушка из боннского бюро лондонской «Дейли экспресс». Если ее боссу попадало что-либо интересное, она сообщала об этом и Куки. А телефон звонил и звонил. И каждый раз Куки рассыпался в комплиментах и благодарил, благодарил, благодарил.
  К восьми часам звонки прекратились. За это время мы успели раздавить бутылочку. Куки осмотрелся, убедился, что рядом с креслом стоит еще одна, полная, протянул ее мне.
  — Разливай, Мак, а я пока запишу эту муть.
  Развернул к себе пишущую машинку и начал печатать, изредка сверяясь с записями, произнося вслух каждое слово.
  — «Канцлер Людвиг Эрхард сказал сегодня, что…» — в тот день ему дали две минуты эфира, а текст он печатал пять.
  — Поедешь со мной в студию? — спросил Куки.
  Уже изрядно набравшись, я согласился. Куки сунул початую бутылку в карман макинтоша, и мы помчались на радиостанцию. Инженер ждал нас у дверей.
  — У вас десять минут, герр Бейкер. Уже звонили из Нью-Йорка.
  — Еще успеем, — Бейкер достал из кармана бутылку. Инженер поднес ее ко рту первым, за ним — я, потом Куки. Я уже едва стоял на ногах, Куки же лучился обаянием. Мы прошли в студию, и Куки по телефону соединился с редактором в Нью-Йорке. Редактор начал перечислять материалы, уже полученные по каналам АП и ЮПИ.
  — Это у меня есть… и это… и это… это тоже. Об этом у меня поболе. Плевать я хотел, что АП это не сообщило. Обязательно сообщит после десяти.
  Бутылка еще раз прошлась по кругу. Куки нацепил наушники и спросил у инженера в Нью-Йорке:
  — Как слышимость, Фрэнк? Нормально? Это хорошо. Тогда поехали.
  И Куки зачитал текст прекрасно поставленным голосом, будто неделю не брал в рот спиртного. Язык не заплетался, фразы строились четко, без лишних слов. Лишь однажды он глянул на часы, чуть сбавил темп и закончил ровно через две минуты.
  Мы допили бутылку и отправились в салун, где Куки и я назначили встречу двум секретаршам из министерства обороны.
  — Только этим я и держусь, — говорил мне Куки по пути в Годесберг, — Если б не ежедневный выход в эфир и не возможность спать допоздна каждое утро, мне бы давно мерещились черти. Знаешь, Мак, тебе нужно бросить пить. Иначе жизнь в роскоши тебя погубит.
  — Меня зовут Мак, и я — алкоголик, — механически ответил я.
  — Это первый этап. Ко второму перейдем, когда я протрезвею. Нам будет о чем поговорить.
  — Я подожду.
  Через «перепелочек», как Куки называл секретарш, он знал Бонн, как никто другой. К нему поступала информация и о проблемах с обслуживающим персоналом в посольстве Аргентины, и о внутренних трениях в христианско-демократическом союзе. Он ничего не забывал. Однажды даже сказал мне: «Иногда мне кажется, что в этом причина моего пьянства. Я хочу узнать, смогу ли отключиться. Пока мне 5того не удавалось. Я помню все, что делалось или говорилось при мне».
  — Сегодня у тебя совсем не дрожат руки, — заметил я.
  — Добрый доктор каждый день делает мне витаминную инъекцию. Новый метод лечения. Он полагает, что я могу пить сколько душе угодно при условии, что буду получать витамины. Он составил мне компанию и перед тем, как уйти, решил, что такой же укол необходим и ему.
  Я пригубил кофе.
  — Майк полагает, что наш салун необходимо проверить. И мою квартиру. Нет ли подслушивающих устройств. Он считает, что ты можешь найти нужных людей.
  — Где Майк?
  — В Берлине.
  — Как скоро это нужно?
  — Чем быстрее, тем лучше.
  Куки снял телефонную трубку и набрал десятизначный номер.
  — Этот парень живет в Дюссельдорфе.
  Он подождал, пока на другом конце провода возьмут трубку.
  — Конрад, это Куки… Отлично… В двух местечках Бонна требуется твой талант… «У Мака» в Годесберге… Ты знаешь, где это? Хорошо. И квартира. Адрес… — он глянул на меня. Я продиктовал адрес, а он повторил его в телефонную трубку. — Что именно, не знаю. Наверное, телефоны и все остальное. Подожди, — он опять обратился ко мне. — А если они что-то найдут?
  Я на мгновение задумался.
  — Пусть оставят все на месте, но скажут тебе, где что находится.
  — Оставить все на месте, Конрад. Ничего не трогать. Позвони мне, когда закончишь, и расскажи, что к чему. Теперь, сколько это будет стоить? — Он послушал, спросил меня: — На тысячу марок согласен? — Я кивнул. — Хорошо. Тысяча. Получишь их у меня. И ключ от квартиры. Договорились. Завтра я тебя жду.
  Куки положил трубку и ухватился за бутылку.
  — Он проверяет мою квартиру раз в неделю. Однажды, когда позвонила какая-то «перепелочка», мне показалось, что в трубке посторонний звук.
  — Он что-нибудь обнаружил?
  Куки кивнул.
  — «Перепелочка» потеряла работу. Мне пришлось найти ей другую.
  Он глотнул шотландского, запил молоком.
  — Майк угодил в передрягу?
  — Не знаю.
  Куки посмотрел в потолок.
  — Помнишь девчушку, которую звали Мэри Ли Харпер? Из Нэшвилла.
  — Смутно.
  — Раньше она работала у одного типа по фамилии Бурмсер.
  — И что?
  — Ну, Мэри и я подружились. Стали просто не разлей-вода. И как-то ночью, после энного количества мартини, прямо здесь Мэри Ли начала «петь» главным образом об одном милом человеке, мистере Падильо. Я споил ей еще несколько мартини. И утром она уже не помнила, что «пела». Я, естественно, заверил ее, что ночью нам было не до разговоров. Потом она скоренько уехала.
  — Значит, ты знаешь.
  — Знаю, и немало. Я сказал Майку, что мне многое известно, и предложил без всякого стеснения обращаться ко мне, если возникнет необходимость, — Куки помолчал. — Похоже, она и возникла.
  — Что можно сказать о Бурмсере помимо написанного в удостоверении, которое он показывает тем, кто хочет его видеть?
  Куки задумчиво уставился на бутылку:
  — Твердый орешек. Продаст собственного ребенка, если сочтет, что предложена стоящая цена. Очень честолюбивый. А честолюбие — штука коварная, особенно в тех делах, какими он занимается. — Куки вздохнул, поднялся. — За те годы, что я здесь, Мак, «перепелочки» мне много чего порассказали. И если сложить одно с другим, получится солвдная куча дерьма. Одна «перепелочка» из команды Гелена39 как-то «пела» здесь едва ли не всю ночь. Она… ну да ладно… — он ушел на кухню и вернулся со стаканом молока и рюмкой шотландского. — Если ты увидишь Майка… за этим ты и едешь, так? — Я кивнул. — Если ты увидишь его, предупреди, что от него требуется предельная осторожность. За последние несколько дней до меня дошли кой-какие слухи. Пока я не могу сказать ничего определенного и не хочу, чтобы у тебя создалось впечатление, будто я чего-то не договариваю. Просто скажи Майку, что идет грязная игра.
  — Обязательно, — пообещал я.
  — Еще кофе?
  — Нет, не хочу. Спасибо, что нашел того парня. Вот ключ от квартиры. Я скажу Хорсту, чтобы он прислал тебе тысячу марок.
  Куки улыбнулся.
  — Не спеши. Отдашь ее сам, когда вернешься.
  — Благодарю.
  — Не волнуйся, все образуется, — успокоил он меня на прощание. Я поехал домой. На этот раз меня не ждали с «люгером» наготове. Не было там ни толстяков с пухлыми бриф-кейсами, ни каменнолицых полицейских в накрахмаленных рубашках и с чистыми ногтями. Я достал из шкафа чемодан, поставил на кровать, откинул крышку, уложил вещи, оставив место для двух бутылок шотландского, выбрал их из моей более чем богатой коллекции, уложил, а затем достал из потайного места, на полке шкафа под рубашками, «кольт» тридцать восьмого калибра и тоже сунул в чемодан. Защелкнул замки, спустился к машине и поехал в Дюссельдорф, чувствуя себя круглым идиотом.
  К девяти часам того же вечера я уже сидел в номере берлинского «Хилтона», ожидая телефонного звонка или стука в дверь. Включил радио, послушал, как комментатор на все лады честит русских. Еще через пятнадцать минут я понял, что пора уходить: рука уже невольно тянулась к Библии, заботливо положенной на ночной столик.
  На такси я доехал до Кюрфюрстендамм и сел за столик в одном из кафе, наблюдая за снующими взад-вперед берлинцами. Когда за мой столик присел незнакомый мужчина, я лишь вежливо поздоровался: «Добрый вечер». Среднего роста, с длинными черными волосами, синий костюм в мелкую полоску, сильно приталенный пиджак, галстук-бабочка. Подошла официантка, и он заказал бутылку пива. Когда принесли пиво, выпил не спеша, маленькими глотками, его черные глаза перебегали от одного прохожего к другому.
  — Вы так поспешно покинули Бонн, мистер Маккоркл, — выговор, как в Висконсине, автоматически отметил я.
  — Я забыл снять с зажженной конфорки молоко?
  Он улыбнулся, блеснули белоснежные зубы.
  — Мы могли бы поговорить и здесь, но инструкция это запрещает. Лучше следовать инструкции.
  — Я еще не допил пиво. Что предусмотрено инструкцией на этот случай?
  Опять белозубая улыбка. Давненько мне не доводилось видеть таких отменных зубов. Должно быть, подумал я, он имеет успех у девушек.
  — Вам нет нужды подначивать меня. Я лишь выполняю указания, поступающие из Бонна. Там полагают, что это важно. Возможно, вы с ними согласитесь, выслушав, что я вам скажу.
  — У вас есть имя?
  — Можете звать меня Билл. Хотя обычно я отзываюсь на Вильгельма.
  — Так о чем вы хотите поговорить, Билл? О том, как идут дела на Востоке, и насколько они пойдут лучше, если там созреет хороший урожай?
  Блеснули зубы.
  — Насчет мистера Падильо, мистер Маккоркл, — он пододвинул ко мне бумажную подставку под бутылку, которыми снабжали кафе немецкие пивоваренные фирмы. На ней значился адрес. Не могу сказать, что он мне понравился.
  — Высший класс, — прокомментировал я.
  — Там безопасно. Жду вас через полчаса. Вам хватит времени, чтобы допить пиво, — он оторвался от стула и растворился в толпе.
  На подставке значился адрес кафе «Сальто». Там собирались проститутки и гомосексуалисты обоих полов. Как-то я попал туда с приятелями, которые полагали, что тамошние завсегдатаи их развлекут.
  Я посидел еще пятнадцать минут, потом поймал такси. Шофер красноречиво пожал плечами, когда я сказал ему, куда ехать. «Сальто» ничем не отличалось от аналогичных заведений Гамбурга, Лондона, Парижа или Нью-Йорка. Располагалось оно в подвале. Восемь ступеней вели к желтой двери, открывающейся в зал с низким потолком, освещенный розовыми лампами, с уютными кабинками. По стенам и с потолка свисали рыбачьи сети, раскрашенные в разные цвета. Билл Сверкающие Зубы сидел у стойки бара, занимавшего две трети левой стены. Он беседовал с барменом. Тот изредка кивал, глядя на него грустными фиолетовыми глазами. А роскошным вьющимся волосам бармена могли бы позавидовать многие женщины. Две или три девицы у стойки цепким взглядом пересчитали мелочь в моем кармане. Из кабинок долетал шепоток разговоров и редкие смешки. Негромко играла музыка.
  Я прошел к бару. Молодой человек, назвавшийся Биллом, спросил по-немецки, не хочу ли я выпить. Я заказал пива, и грустноглазый бармен тут же обслужил меня. Билл расплатился, подхватил бокал и бутылку и мотнул головой в сторону кабинок. Я последовал за ним в глубь зала. Сели мы у автоматического проигрывателя. За музыкой нашего разговора никто бы не услышал, а мы могли разобрать слова друг друга, не переходя на крик.
  — Насколько мне известно, в инструкции сказано, что в эти машины ставят подслушивающие устройства, — я указал на автоматический проигрыватель.
  Он недоуменно посмотрел на меня, а затем его губы разошлись в широкой улыбке, в какой уж раз демонстрируя мне великолепные зубы.
  — Ну и шутник вы, мистер Маккоркл.
  — Так зачем я сюда пришел?
  — Мне предложили приглядывать за вами, пока вы будете в Берлине.
  — Кто?
  — Мистер Бурмсер.
  — Где вы меня нашли?
  — В «Хилтоне». Вы и не пытались спрятаться.
  Я поводил по влажной поверхности стола бокалом.
  — Не сочтите меня грубияном, но откуда мне знать, что вы тот, за кого себя выдаете? Из чистого любопытства — есть ли у вас одна из тех черных книжечек, что подтверждает ваши полномочия?
  Опять сверкающая улыбка.
  — Если и есть, то я мог бы предъявить ее вам в Бонне, Вашингтоне или Мюнхене. Бурмсер попросил назвать вам телефонный номер, — он назвал. Тот самый, что Бурмсер утром написал на листке.
  — Этого достаточно, — признался я.
  — Как вам это нравится?
  — Что?
  — Образ. Костюм, прическа.
  — Убедительно.
  — Так и должно быть. Как сказали бы наши английские друзья, я — темная личность. Провокатор, сутенер, распространитель марихуаны.
  — Где вы учили немецкий?
  — Лейпциг. Я там родился. А рос в Ошкоше.
  — И как давно вы этим занимаетесь? — я чувствовал себя второкурсником, расспрашивающим проститутку, когда она познала грех.
  — С восемнадцати. Более десяти лет.
  — Нравится?
  — Конечно. Мы боремся за правое дело, — такого я не ожидал даже от него.
  — Так что вы хотели мне рассказать? Насчет Падильо?
  — Мистер Падильо получил задание прибыть в Восточный Берлин. Еще вчера. Там он не появился. А вот вы прилетели в Западный Берлин. И мы решили, что вы поддерживаете с ним связь. Логично?
  — В ваши рассуждения могла вкрасться ошибка.
  — Более я ничего не могу сказать, мистер Маккоркл. Действия мистера Падильо совершенно бессмысленны и не укладываются в какую-то схему. Вчера ушел из-за стола, за которым сидел с двумя туристами, оставив портсигар и зажигалку. Этим маневром он нас озадачил, готов в этом сознаться. Далее, мистер Бурмсер не понимает, есть ли у вас иная причина для прибытия в Берлин, кроме как встреча с Падильо. То есть ключ к разгадке у вас, поэтому мы всегда рядом.
  — Вы думаете, Падильо затеял с вами игру? Стал двойным агентом или как это у вас называется?
  Билл пожал плечами.
  — Едва ли. Для этого он ведет себя слишком вызывающе. Мистер Бурмсер смог уделить мне лишь несколько минут, чтобы разъяснить, что к чему. Из сказанного им следует, что он просто не понимает, что в настоящий момент движет Падильо. Может, у него есть на то веские причины, может — и нет. Мне поручено не спускать с вас глаз. Мы не хотим, чтобы с вами что-либо произошло до того, как мы найдем мистера Падильо.
  Я встал, наклонился над столом, долго смотрел на него.
  — Когда вы будете вновь говорить с мистером Бурмсером, скажите ему следующее. Я в Берлине по личному делу и не потерплю слежки. Мне не нужна его забота и мне не нравится он сам. И если кто-то из его подручных окажется у меня на пути, я могу переступить через них.
  Я повернулся и прошагал к двери мимо бармена с фиолетовыми глазами. Поймал такси и попросил шофера отвезти меня в «Хилтон». По пути я дважды оборачивался. Слежки я не заметил.
  ГЛАВА 8
  Наутро, когда я проснулся, шел дождь. Нудный, обложной немецкий дождь, от которого одиноким становится еще более одиноко, а число самоубийц растет стремительными темпами. Я посмотрел на Берлин через окно. От веселого, остроумного города не осталось и следа. Сплошной дождь. Я снял телефонную трубку и заказал завтрак. После третьей чашки кофе, проглядев «Геральд трибюн», оделся.
  Сел в кресло-качалку, закурил уже седьмую сигарету с утра и стал ждать. Ждал я все утро. Пришла горничная, застелила постель, очистила пепельницы, попросила меня поднять ноги, когда пылесосила ковер. В одиннадцать я решил, что пора и выпить. Первую порцию виски я растянул на двадцать минут. К полудню приступил ко второй. Так что утро выдалось скучным.
  Телефон зазвонил в четверть первого.
  — Мистер Маккоркл? — спросил мужской голос.
  — Слушаю.
  — Мистер Маккоркл, это Джон Уитерби. Я звоню по проеьбе мистера Падильо, — в том, что со мной говорит англичанин, я не сомневался. Он глотал согласные и смаковал гласные.
  — Понятно.
  — Позвольте узнать, свободны ли вы в ближайшие полчаса? Я хотел бы подскочить к вам и перекинуться парой слов.
  — Валяйте, — ответил я. — Я никуда не уйду.
  — Премного благодарен. До свидания.
  Я тоже попрощался и положил трубку.
  Уитерби постучал в дверь двадцать минут спустя. Я предложил ему войти и указал на кресло. На вопрос, что он будет пить, Уитерби ответил, что не отказался бы от виски с содовой. Я посетовал, что содовой у меня нет, а он предложил заменить ее водой. Я налил нам по бокалу и сел в другое кресло, напротив него. Мы пожелали друг другу всего наилучшего и пригубили виски. Затем он достал из кармана пачку сигарет, протянул ее мне. Я взял сигарету, он тут же чиркнул зажигалкой.
  — «Хилтон» — хороший отель.
  Я согласился.
  — Видите ли, мистер Маккоркл, иной раз попадаешь в такие места, что потом и вспомнить страшно. Но такова уж доля связного… — не договорив, он пожал плечами. Одежду он покупал в Англии. Коричневый твидовый пиджак, темные брюки. Удобные ботинки. Черный шелковый галстук. Его плащ я положил на стул. Он был моего возраста, может, на пару лет старше. Длинное лицо, орлиный нос, волевой подбородок. Тонкая полоска усов, длинные темно-русые волосы, влажные от дождя.
  — Вы знаете где Падильо?
  — О, да. Точнее, я знаю, где он провел прошлую ночь. Он не сидит на месте, по известным вам причинам.
  — Как раз причины эти мне не известны, — возразил я.
  Он пристально посмотрел на меня, задержавшись с ответом.
  — Пожалуй, тут вы правы. Наверное, лучше начать с преамбулы. В недалеком прошлом я находился на службе у государства. Поэтому и сблизился с Падильо. Мы занимались одним и тем же делом, участвовали в нескольких совместных проектах. У меня и сейчас есть доверенные люди на Востоке, несколько очень хороших друзей. Падильо связался со мной, я познакомил его с моими друзьями. Он и сейчас находится у них, правда, переезжает с места на место, как я уже и говорил. Насколько я понял, вы получили его послание, переданное через мисс Арндт?
  — Да.
  — Отлично. Мне поручено встретиться с вами в «Хилтоне» сегодня днем, а в десять вечера мы должны быть в кафе «Будапешт».
  — В Восточном Берлине?
  — Совершенно верно. Да это не беда. Машину я раздобуду, и мы съездим туда. Паспорт при вас, не так ли?
  — При мне.
  — Хорошо.
  — И что потом?
  — Потом, я полагаю, мы будем дожидаться мистера Падильо.
  Я встал и потянулся к бокалу Уитерби. Он допил остатки виски, отдал мне бокал. Я налил по новой порции спиртного, добавил воды.
  — Большое спасибо, — с этими словами он принял у меня полный бокал.
  — Буду с вами откровенен, мистер Уитерби. Мне вся эта возня до лампочки. Скорее всего потому, что я ничего в этом не понимаю. Вы знаете, почему Падильо в Восточном Берлине и не может приехать сюда через контрольно-пропускной пункт «Чарли»? У него тоже есть паспорт.
  Уитерби поставил бокал, закурил.
  — Я знаю только одно, мистер Маккоркл, — мистер Падильо платит мне долларами за то, что я делаю и делал. Я не интересуюсь его мотивами, целями или планами. Любопытства у меня, по сравнению с прежними временами, поубавилось. Я лишь исполняю порученную мне работу… ту, с которой я еще справляюсь достаточно умело.
  — Что произойдет сегодня вечером в том кафе?
  — Как я уже упомянул, мы должны встретиться там с мистером Падильо. И он скажет вам все, что сочтет нужным. Бели скажет, — Уитерби поднялся. — Я позвоню в девять. Премного благодарен за виски.
  — Спасибо, что заглянули ко мне.
  Уитерби перекинул плащ через руку и откланялся. А я уселся в кресло, гадая, голоден я или нет. Решил, что поесть-таки стоит, достал из шкафа плащ и спустился вниз. Поймал такси и назвал ресторан, в котором бывал не раз. С его хозяином мы дружили с давних пор, но оказалось, что он болен, и его отсутствие сказывалось на качестве еды. После ленча я решил прогуляться по городу. Такое случалось со мной редко, я не любитель пешеходных прогулок, но другого способа убить время я не нашел. Неторопливо шагая по незнакомой улице, разглядывая товары, выставленные в витринах маленьких магазинчиков, совершенно неожиданно для себя, периферийным зрением, я заметил Мааса. Ускорил шаг, свернул за угол и остановился. Несколько секунд спустя появился и он, чуть ли не бегом.
  — Куда вы спешите? — вежливо осведомился я.
  Коротконогий, в том же, только еще более мятом коричневом костюме, с тем же пухлым бриф-кейсом, запыхавшийся от быстрой ходьбы, Маас попытался улыбнуться.
  — А, герр Маккоркл, я пробовал связаться с вами.
  — А, герр Маас. Держу пари, пробовали.
  На лице его отразилась обида. А большие спаниеличьи глаза разве что не наполнились слезами.
  — Мой друг, нам нужно о многом поговорить. Тут неподалеку кафе, которое я хорошо знаю. Может, вы позволите пригласить вас на чашечку кофе?
  — Лучше на рюмку коньяка. Кофе я уже пил.
  — Конечно, конечно.
  Мы обогнули еще один угол и вошли в кафе. Кроме владельца, там никого не было, и он молча обслужил нас. Мне показалось, что Мааса он видит впервые.
  — Полиция так и не нашла вас? — осведомился я.
  — О, вы об этом. Пустяки. Мы просто не поняли друг друга, — он стряхнул с рукава невидимую глазу пылинку.
  — Что привело вас в Берлин? — не унимался я.
  Он шумно отпил из чашки.
  — Дела, как обычно, дела.
  Я выпил коньяк и знаком попросил принести еще рюмку.
  — Знаете, герр Маас, вы доставили мне массу хлопот и неприятностей.
  — Знаю, знаю и искренне сожалею об этом. Все получилось так неудачно. Пожалуйста, извините меня. Но, скажите мне, как поживает ваш коллега, герр Падильо?
  — Я-то думал, вам это известно. Мне сказали, что вся ключевая информация в ваших руках.
  Маас задумчиво уставился в пустую чашку.
  — Я слышал, что он в Восточном Берлине.
  — Об этом не слышал только глухой.
  Маас слабо улыбнулся.
  — Я также слышал, что он… как бы это сказать… у него возникли трения с работодателями.
  — Что еще вы слышали?
  Маас посмотрел на меня, глаза стали жесткими, суровыми.
  — Вы принимаете меня за простака, герр Маккоркл? Может, думаете, что я шут? Толстяк немец, который ест слишком много картошки и пьет слишком много пива?
  Я усмехнулся.
  — Если я и думаю о вас, герр Маас, то лишь как о человеке, который приносит мне одни неприятности с того самого момента, как мы познакомились в самолете. Вы вломились в мою жизнь только потому, что мой компаньон подрабатывает на стороне. В итоге в моем салуне застрелили человека. Я думаю, герр Маас, что от вас можно ждать только новых неприятностей, а мое кредо — избегать их, поскольку возможно.
  Маас заказал еще кофе.
  — Неприятности — моя работа, герр Маккоркл. Этим я зарабатываю на жизнь. Вы — американцы — живете словно на острове. Да, насилие вам не в диковинку. У вас есть воры, убийцы, даже предатели. Но вы шляетесь по свету, стараясь доказать всем, что вы — хорошие парни, и вас презирают за вашу неуклюжесть, ненавидят за ваше богатство, хихикают над вашим позерством. Ваше ЦРУ было бы всеобщим посмешищем, если б не располагало суммами, достаточными для того, чтобы купить правительство, финансировать революцию, отстранить от власти правящую партию. Вы не глупцы и не упрямцы, герр Маккоркл, но вы как бы отстранены от того, что делаете, кровно не заинтересованы в исходе того или иного начинания.
  Все это я уже слышал, от англичан, французов, немцев, всех остальных. В чем-то ими двигала зависть, где-то они говорили правду, но их слова ничего не меняли. Давным-давно я перестал гордиться или чувствовать вину за американский народ, хотя имел достаточно поводов и для первого, и для второго. Жизнь у меня была одна, и я старался прожить ее, сохраняя веру в несколько понятий, которые полагал для себя важными, хотя со временем они, похоже, выхолащивались и затирались.
  — Герр Маас, сегодня я не нуждаюсь в лекции по гражданственности. Если у вас есть что сказать, говорите.
  Маас привычно вздохнул.
  — Меня уже не удивляет, что делают люди в отношении себе подобных. Предательство не вызывает у меня отвращения, измену я воспринимаю как правило, а не как исключение. Однако из всего этого можно извлечь и прибыль. Собственно, именно этим я и занимаюсь. Смотрите, — он подтянул вверх левый рукав, расстегнул пуговицу рубашки, обнажил руку выше локтя. — Видите? — он указал на несколько вытатуированных цифр.
  — Номер концентрационного лагеря, — предположил я.
  Маас натянул обратно рукав сначала рубашки, потом пиджака. Невесело улыбнулся.
  — Нет, это не номер, который давали в концентрационном лагере, хотя и похож на него. Эту татуировку я получил в апреле 1945 года. Она несколько раз спасала мне жизнь. Я был в концентрационных лагерях, герр Маккоркл, но не узником. Вы меня понимаете?
  — Естественно.
  — Я был наци, когда это приносило прибыль. Когда же принадлежность к национал-социалистической партии перестала расцениваться как достоинство, превратился в жертву фашистского режима. Вы шокированы?
  — Нет.
  — Хорошо. Тогда нам, быть может, пора перейти к делу?
  — А оно у нас есть?
  — Нас обоих заботит герр Падильо. Видите ли, я отправился в Бонн главным образом ради него.
  — А кто сидел с вами за столиком?
  Маас пренебрежительно махнул рукой.
  — Мелкая сошка. Хотел купить оружие. По мелочам, денег у него было негусто. Но, повторю, приехал я, чтобы поговорить с герром Падильо. И тут начинается самое забавное, если бы не трагический финал. Ваше заведение плохо освещено, не так ли? Там царит чуть ли не ночь?
  — Совершенно верно.
  — Как я и говорил, тот человек ничего из себя не представлял, поэтому я могу предположить, что произошла ошибка. Два джентльмена, ворвавшиеся в зал, застрелили не того человека. Им поручали убить меня, — Маас рассмеялся.
  — Ваша история не так уж и забавна, — сухо отметил я, — хотя и не без изюминки.
  Маас сунул руку в пухлый бриф-кейс и вытащил длинную сигару.
  — Кубинская. Хотите?
  — Я не могу предать родину.40
  Маас раскурил сигару, несколько раз затянулся.
  — Я располагаю информацией, касающейся очередного поручения герра Падильо, которую и хотел продать ему. Видите ли, герр Маккоркл, герр Падильо — человек редкого таланта. Таких людей трудно найти, обычно их оберегают как зеницу ока. Своими действиями они наживают массу врагов, потому что их основная задача — срывать тщательно подготовленные операции противной стороны. Герр Падильо, благодаря знанию языков и необычайным способностям, чрезвычайно успешно выполнял поручавшиеся ему задания. Он говорил вам о них?
  — Мы никогда их не обсуждали. Маас кивнул.
  — Он отличался и скромностью. Но его успехи не остались незамеченными. По ходу деятельности он счел необходимым убрать несколько довольно заметных политических фигур. О, не тех, кто мелькает на страницах газет. Других, которые, как и герр Падильо, действуют за кулисами международной политики. А он, как я слышал от надежных людей, в своей области один из лучших специалистов.
  — Он так же отлично готовит ромовый пунш, — ввернул, я.
  — Да, конечно. Его прикрытие — кафе в Бонне. Лучше и не придумаешь. А вот вы, герр Маккоркл, не представляетесь мне человеком, связанным с миром тайных политических интриг.
  — Вы правы. Я не имею к ним ни малейшего отношения. Меня взяли за компанию.
  — Понятно. Вы знаете, сколько могут заплатить наши друзья с Востока за первоклассного американского агента, который является краеугольным камнем всего здания разведки?
  — Не знаю.
  — Речь, разумеется, идет не о деньгах.
  — Почему?
  — Честолюбец в разведывательном агентстве США, для которого герр Падильо выполняет отдельные задания, никогда не клюнет на деньги. Ему нужно другое. Операция, которая упрочит его репутацию, поднимет на следующую ступеньку служебной лестницы. Об этом я и собирался рассказать герру Падильо. Разумеется, за определенную плату.
  — Но вас прервали.
  — К сожалению, да. Как я уже упоминал, у меня превосходные источники информации. Естественно, обходятся они в копеечку, но я ручаюсь за их надежность. Я узнал, что работодатели герра Падильо и наши русские друзья из КГБ пришли к взаимовыгодному соглашению.
  — Какому соглашению?
  Маас глубоко затянулся. На кончике сигары уже образовалась горка пепла.
  — Вы помните Уильяма Мартина и Вернона Митчелла?
  — Смутно. Они перебежали к русским четыре или пять лет назад.
  — Пять, — уточнил Маас. — Математики-аналитики из вашего Управления национальной безопасности. Уехали в Мехико, перелетели на Кубу, а оттуда на траулере добрались до России. В Москве они «пели» как соловьи, к великому неудовольствию Управления национальной безопасности. В результате все крупные державы поменяли коды, которыми пользовались, а управлению пришлось заказывать новые компьютеры со всем программным обеспечением.
  — Что-то такое припоминаю.
  — Возможно, вы вспомните, что они оба были гомосексуалистами. Эта пикантная подробность произвела фурор. А в итоге начальник отдела кадров подал в отставку. Даже некоторые члены Конгресса склонялись к мысли, что именно гомосексуализм стал причиной измены этой парочки, а не ужас, вызванный у них методами шпионажа, используемыми вашей стороной.
  — Наши конгрессмены зачастую отстают от сегодняшнего дня.
  — Возможно. Но дело в том, что в прошлом году к русским перебежали два математика из УНБ. Вроде бы ситуация ничем не отличалась от побега Мартина и Митчелла. Но на этот раз ваша страна и Советский Союз заключили негласное соглашение, и перебежчиков не выставили в Москве на всеобщее обозрение, несмотря на всю пользу, которую они могли бы принести для антиамериканской пропаганды. Кстати, этих математиков зовут Джеральд Симмс и Расселл Бурчвуд.
  — Если вы сможете это доказать, герр Маас, газеты за такую историю озолотят вас.
  — Смогу, можете не сомневаться. Но я с большим удовольствием продал бы эту информацию герру Падильо. Вернее, обменял бы на те сведения, которыми, возможно, он располагает. Новая пара изменников, Симмс и Бурчвуд, тоже гомосексуалисты, в Америке, похоже, что-то странное творится с институтом семьи, герр Маккоркл, но, в отличие от Мартина и Митчелла, они не пожелали чудесным образом избавиться от вредной привычки и взять себе по достойной русской жене. Во всяком случае, Мартин убеждал журналистов, что в Москве холостяков просто раздирают на части красотки, мечтающие о брачном ложе. Симмс и Бурчвуд продолжали жить вместе, у них, можно сказать, продолжался медовый месяц, одновременно рассказывая КГБ о деятельности УНБ. По мнению моих информаторов, их задевало отсутствие той славы, что окружала Мартина и Митчелла. Но они выложили все, что знали сами. А знали они немало.
  — Мы хотели поговорить о Падильо, — напомнил я.
  Маас сбросил пепел с сигары в пепельницу.
  — Как я и сказал вам, когда у вас возникло желание сдать меня боннской полиции, я знал, в чем заключается задание герра Падильо и где он должен его выполнить.
  Кажется, наши русские друзья решили отправить двух непослушных мальчиков домой, но за определенную мзду. Падильо предложили встретить их в Берлине, вернее, в Восточном Берлине. Затем он должен был доставить их в Бонн на самолете ВВС Соединенных Штатов.
  — Я не эксперт, но задание представляется мне довольно-таки простым.
  — Возможно. Но, как вы уже поняли из моих слов, герр Падильо за долгие годы работы провернул десятки операций в разных странах, находящихся под властью коммунистов. И провернул блестяще. Так вот, за двух изменников русские запросили активно работающего против них агента американской разведки. Ваше правительство согласилось. Русским предложили Майкла Падильо.
  ГЛАВА 9
  Произнося последнюю фразу, Маас не отрывал глаз от моего лица. Затем дал знак хозяину кафе, который принес рюмку коньяку мне и чашку кофе Маасу. Он добавил сливок, три кусочка сахара, начал пить, шумно прихлебывая.
  — Друг мой, вы, похоже, лишились дара речи.
  — Да нет, обдумываю подходящий ответ.
  Маас пожал плечами.
  — Мою маленькую лекцию о том, что вам, американцам, не чуждо предательство, я прочел, чтобы подготовить вас. И вам нет нужды отвечать мне целой речью. Их я наслушался в достатке, как с одной, так и с другой стороны. Герр Падильо работает в той сфере, где нет устоявшегося свода законов. Это тяжелый, грязный бизнес, развивающийся по собственным канонам, питаемый честолюбием, жадностью, интригами. И никто не любит признаваться в совершенной ошибке. Наоборот, тут прут напролом, громоздят одну на другую новые ошибки, лишь бы затушевать первую, ключевую.
  Попробуйте оценить создавшуюся ситуацию с позиции логики. Забудьте о том, что Падильо — ваш компаньон. Итак, есть два человека, которые могут нанести немалый урон престижу Соединенных Штатов, если их измена станет достоянием общественности. Более того, если они вернутся, соответствующие ведомства вашей страны узнают, что они рассказали русским и примут надлежащие меры, чтобы защитить безопасность США. Сколько вы тратите на ваше Управление национальной безопасности? Никак не меньше полумиллиарда долларов в год. Управление занимается кодированием и дешифровкой. Штаб-квартира в Форт-Мид, численность персонала составляет десять тысяч человек. Больше народу лишь в Пентагоне.
  — Вы хорошо информированы.
  Маас фыркнул:
  — Это всем известно. Я хочу сказать другое. Эти двое предателей могут разбалансировать гигантский механизм. Выдать принцип составления кодированных донесений. Донесения эти представляют собой огромную ценность, не зря за ними так охотятся. По ним можно определить те военные и экономические меры, которые США могут предпринять в различных странах. А что такое один агент, если считать в долларах и центах? Герр Падильо с лихвой окупил вложенные в него средства. Он — амортизированный агент. Поэтому его начальники жертвуют им, как вы пожертвовали бы слона, чтобы съесть королеву.
  — Расчетливые бизнесмены, — пробормотал я. — Именно благодаря им Америка стала великой страной.
  — Но они еще и обдурили своих коллег с Востока, о чем те и не подозревают, — продолжал Маас. — Предлагая герра Падильо, они всучивают русским агента, который всегда действовал на переднем крае борьбы. Он выполнял специальные поручения, знал детали этих операций, людей, с которыми работал, но его сведения о системе разведки в целом крайне ограничены. Потому что он всегда работал на периферии, а не в центре. Так что, с точки зрения американцев, это превосходная сделка, выгодная во всех отношениях.
  — И вы думаете, что Падильо все это известно?
  — На текущий момент да. Иначе я не стал бы вдаваться в такие подробности. Я бы их продал. В некотором роде я тоже бизнесмен, герр Маккоркл. Но я еще не подошел к моему предложению.
  — Из вас выйдет отличный коммивояжер. Вы напоминаете мне одного торговца подержанными машинами, которого я знавал в Форт-Уэрте.
  Вновь Маас вздохнул:
  — Я часто не понимаю ваших шуток, мой друг. Однако давайте продолжим. Я подозреваю, что герр Падильо стремится как можно скорее покинуть Восточный Берлин. К сожалению, пограничная служба сейчас начеку. И Стена, пусть и уродливое сооружение, достаточно эффективно выполняет возложенные на нее функции. А я могу продать способ выезда из Восточного Берлина.
  — Хотелось бы узнать, что это за способ и во сколько он нам обойдется?
  Рука Мааса нырнула в бриф-кейс и вытащила на свет божий конверт.
  — Это карта. Возьмите, — он протянул мне конверт. — Разумеется, это всего лишь клочок бумажки без определенных договоренностей с полицейскими, патрулирующими тот участок.
  Они нашли проход, но оставили его нетронутым. Находится он под землей. А причина одна — жадность. Берут они недешево.
  — Сколько я должен вам заплатить?
  — Пять тысяч долларов. Половину вперед.
  — Не пойдет.
  — Ваше предложение?
  — Если Падильо действительно хочет выбраться из Восточного Берлина и попал в ту самую передрягу, о которой вы мне рассказали, его эвакуация стоит пяти тысяч долларов. Но без задатка. Только в том случае, если с вашей помощью он переберется в Западный Берлин. И мне нужны гарантии, герр Маас. К примеру, ваше присутствие. Мне бы хотелось идти подземным ходом, если он и существует, вместе с вами.
  — Похоже, вы тоже бизнесмен, герр Маккоркл.
  — Может быть, несколько старомодный по нынешним меркам.
  — Пусть это будут купюры по двадцать и пятьдесят долларов.
  — А чек вас не устроит?
  Маас отечески похлопал меня по плечу.
  — Ох уж ваши шутки! Нет, дорогой друг, обойдемся без чека. А теперь мне пора идти. Надеюсь, что деньги вы достанете. У меня зреет уверенность, что герр Падильо согласится воспользоваться моим предложением.
  — Что он должен сделать, если ему потребуется срочно связаться с вами?.
  — Четыре последующих дня он найдет меня по этому номеру в Восточном Берлине. Между одиннадцатью вечера и полуночью. К сожалению, только четыре дня. Начиная с завтрашнего. Это ясно? — он поднялся с бриф-кейсом в руке. — Беседа с вами доставила мне немалое удовольствие, герр Маккоркл.
  — Рад это слышать.
  — Меня очень интересует решение герра Падильо. Разумеется, как бизнесмена.
  — Позвольте еще один вопрос. Почему застрелили того парня?
  Маас поджал губы.
  — Боюсь, КГБ уже знает то, что известно мне. И мне теперь нужно замириться с ними. Неприятно, знаете ли, ощущать себя дичью, на которую охотятся убийцы.
  — Нервирует.
  — Да, герр Маккоркл, нервирует. Auf Wiedersehen. 41
  — Auf Wiedersehen.
  Я наблюдал, как он вышел из кафе, все с тем же пухлым потрепанным бриф-кейсом. И решил, что доллары достаются ему нелегко. У столика возник хозяин кафе и спросил, не желаю ли я чего-нибудь еще. Я ответил, что нет, и расплатился по чеку. Маас, должно быть, забыл, что в кафе приглашал меня он, а не наоборот. Посидел еще минут десять-пятнадцать, обдумывая услышанное от Мааса. Достал из конверта карту. Восточного Берлина я не знал, поэтому не мог сказать наверняка, достоверна она или нет. С учетом масштаба, длина тоннеля составляла шестьдесят метров. Я сложил карту и убрал ее в конверт. Возможно, она и стоила пять тысяч долларов.
  Я встал и покинул пустое кафе. Остановил такси и поехал в «Хилтон». Спросил у портье, нет ли для меня писем или записок. Он глянул в соответствующую ячейку и отрицательно покачал головой. Я купил свежий номер «Шпигеля», чтобы узнать, что более всего волнует немцев, и на лифте поднялся в свой номер. Открыл дверь. В креслах сидели двое мужчин. Я бросил журнал на кровать.
  — Кажется, я начинаю понимать, почему в Америке придают такое значение праву человека на уединение. Что вам угодно, Бурмсер?
  Его сопровождал Билл, или Вильгельм, славящийся великолепной улыбкой. Бурмсер положил ногу на ногу, нахмурился. На лбу появились четыре морщины. Наверное, они означали, что Бурмсер думает.
  — Вы нарываетесь на неприятности, Маккоркл.
  Я кивнул.
  — И хорошо. Это мои неприятности, не ваши.
  — Вы виделись с Маасом, — обвинил меня он и назвал кафе.
  — Я передал ему ваши слова. Они не произвели на него никакого впечатления, — я сел на кровать.
  Бурмсер оторвался от кресла, подошел к окну, глянул на улицу. Пальцы его сжались в кулаки.
  — Чего хочет от вас Падильо?
  — А вот это не ваше дело, — с вежливой улыбкой ответствовал я.
  Он повернулся ко мне:
  — Вы слишком много на себя берете, Маккоркл. Вы ходите по навозной жиже и того гляди поскользнетесь и выкупаетесь в ней. Лучше бы вам первым же самолетом улететь в Бонн и не высовывать носа из салуна. Вы представляли для нас ценность лишь тем, что могли вывести на Падильо, прежде чем он увязнет по уши и не сможет выкарабкаться. Но вы заявляете, что это не мое дело. Тогда позвольте уведомить вас, что у нас нет времени приглядывать за вами. А видит Бог, наша помощь сейчас ой как необходима.
  — Сегодня они следили за ним, — вставил Билл.
  Бурмсер презрительно махнул рукой.
  — О Господи, да они следили за ним с тех пор, как он вылетел из Бонна.
  — Это все? — спросил я.
  — Не совсем. Падильо решил вести свою игру, так же, как и вы. Ему, конечно, виднее. Он думает, что сможет позаботиться о себе сам. Признаю, специалист он неплохой. Более того, мастер своего дела. Но и он не всесилен. Еще никому не удавалось выкрутиться, играя против обеих сторон. — Тут Билл-Вильгельм поднялся, а Бурмсер закончил свою мысль: — Когда вы увидите Падильо, скажите ему, что мы его ищем. Скажите, что он зашел слишком глубоко, чтобы выбраться самостоятельно.
  — В навозную жижу, — уточнил я.
  — Совершенно верно, Маккоркл. В навозную жижу.
  Я встал и направился к Бурмсеру. Тут же подскочил Билл-Вильгельм. Я глянул на него.
  — Не беспокойся, сынок. Я не собираюсь бить твоего босса. Я лишь хочу ему кое-что сказать, — и я уперся пальцем в грудь Бурмсера. — Если у кого-то возникли трудности, так это у вас. Если кто-то вел свою игру, так это вы. Я скажу вам то же самое, что говорил вашему спутнику, только не так кратко. Я приехал в Берлин поличному делу, касающемуся и моего компаньона. И если он меня о чем-либо попросит, отказывать ему я не стану.
  Бурмсер печально покачал головой;
  — Вы болван, Маккоркл. Настоящий болван. Пойдем, Билл.
  Они ушли. А я подошел к телефону и позвбнил в Бонн. Трубку сняли после первого звонка.
  — Сидишь в своем любимом кресле и наслаждаешься любимым напитком, Куки?
  — Привет, Мак. Где ты?
  — В берлинском «Хилтоне», и мне нужны пять тысяч баксов купюрами по двадцать и пятьдесят. К восьми вечера.
  Мне ответило молчание.
  — Я думаю, — послышался наконец голос Куки.
  — То есть пьешь прямо из бутылки.
  — Спиртное стимулирует мысленный процесс. Есть два варианта. Одна «перепелочка» в «Америкэн Экспресс», — другая — в «Немецком банке» в центре Бонна. Денег у меня много на каждом из счетов. Я богат, знаешь ли.
  — Знаю. Но банк закрыт, не так ли?
  — Я — крупный вкладчик. Так что деньги я достану.
  — Ты сможешь прилететь сюда к вечеру?
  — Конечно. Сообщу в Нью-Йорк, что свалился с гриппом, и я свободен.
  — Я сниму тебе номер.
  — Лучше «люкс». В Берлине у меня есть знакомые «пе-репелочки». Нам понадобится место, чтобы поразвлечься. Между прочим, мой друг из Дюссельдорфа только что отбыл. Кто-то поставил подслушивающие устройства на телефоны в салуне и в твоей квартире.
  — Меня это не удивляет.
  — Вечером я буду у тебя. С деньгами.
  — Жду тебя, Куки.
  — До встречи.
  Я глянул на циферблат. Ровно четыре. До приезда Уитерби еще ровно пять часов. Взгляд упал на бутылку шотландского, но я решил, что пить сейчас не стоит. Вместо этого я спустился вниз, снял «люкс» для Куки и, выписав чек, получил наличными две тысячи марок. Вернулся в номер, выписал второй чек на пять тысяч долларов для мистера Кука Бейкера, положил в конверт и заклеил его. Достал пистолет из чемодана и сунул в карман пиджака. Затем плеснул в бокал виски, добавил воды и развернул кресло так, чтобы смотреть на город. Я долго сидел, наблюдая, как темнеют тени, переходя от серого к черному. Такими же серыми и черными были мои мысли. А день тянулся и тянулся.
  В восемь сорок пять из вестибюля позвонил Куки. Я предложил ему заглянуть ко мне, что он и пообещал сделать после того, как заполнит гостевую карточку и забросит чемодан в «люкс». Через десять минут он уже стучался в дверь. Войдя, он протянул мне туго перевязанный сверток толщиной с дюйм.
  — Мне пришлось взять сотенные, десять штук, — пояснил он. — Десять сотенных, пятьдесят по пятьдесят, семьдесят пять по двадцать. Всего пять тысяч долларов.
  Я протянул ему конверт с чеком:
  — Вот мой чек.
  Он не стал разрывать конверт, я — пересчитывать деньги.
  — Я причинил тебе много хлопот?
  — Пришлось пригрозить, что закрою счет. Где выпивка?
  — В шкафу.
  Он достал бутылку, как обычно, налил себе полбокала.
  — Хочешь льда?
  — И так сойдет. За весь полет не взял в рот и капли; Со мною рядом сидела «перепелочка», которая боялась посадки. Она хотела держаться за мою руку. Причем зажала ее между ног. Секретарша из турецкой торговой миссии. Что у тебя нового и к чему этот оттопыренный карман? Портит силуэт.
  — Я ношу при себе крупные суммы денег.
  — Майка нагрели на пять тысяч баксов! Да, похоже, он влип в историю.
  Я развернул кресло от окна и сел. Куки улегся на кровать, подоткнув под голову обе подушки, бокал покоился у него на груди.
  — Меня навестил мистер Бурмсер, — сообщил я. — Он полагает, что я — болван. Я склоняюсь к тому, чтобы согласиться с ним.
  — Он приводил с собой этого мальчика, сошедшего с рекламного плаката зубной пасты?
  — Ты его знаешь?
  — Встречались. Насколько я помню, он очень ловко управляется с ножом.
  — Что соответствует создаваемому им образу.
  На губах Куки заиграла улыбка.
  — Ты затесался в довольно-таки странную компанию.
  В дверь легонько постучали. Я встал, подошел к ней, открыл. На пороге стоял Уитерби с посеревшим лицом.
  — Наверное, я чуть опоздал, — пробормотал он, шагнул в комнату и рухнул на пол. Попытался встать, по его телу пробежала дрожь, и он затих. Со спины в макинтоше виднелась маленькая дырочка. Я быстро опустился на колени и перевернул Уитерби. Руки его были в крови, расстегнув плащ и пиджак, я увидел, что его белая рубашка стала красной. Он лежал с раскрытыми глазами, перекошенным ртом.
  — Он мертв, не так ли? — спросил Куки.
  — Должно быть.
  Но я попытался прощупать пульс. Сердце, однако, уже не билось. Уитерби не просто выглядел мертвым, он умер.
  ГЛАВА 10
  Отступив назад, я наткнулся на кровать. Сел и, глядя на безжизненное тело Уитерби, лихорадочно думал о том, что же делать. Но на ум не шло ничего путного.
  — Кто это? — спросил Куки.
  — Он называл себя Джон Уитерби, говорил, что по национальности англичанин и ранее выполнял задания государственных учреждений в Берлине. Сегодня вечером он собирался отвезти меня в кафе «Будапешт» на встречу с Падильо. Он работал на Падильо. Так, во всяком случае, он говорил.
  — И что теперь?
  Я все еще смотрел на Уитерби.
  — Ничего. Поеду в кафе один. А тебе лучше вернуться в свой номер.
  — Обойдемся без фараонов?
  — Их вызовет горничная, которая придет перестилать постель. Раз вот так походя убивают людей, значит, Падильо сейчас в очень сложном положении. Я не могу ждать, пока полиция решит, что моей вины в смерти Уитерби нет. У меня нет времени.
  — Пожалуй, я поеду с тобой.
  — Зачем тебе лишние хлопоты?
  — Я вложил в это дело пять тысяч долларов, а ты, возможно, сунул мне поддельный чек.
  — Если ты поедешь со мной, тебе, возможно, уже не удастся выяснить, так ли это.
  Куки улыбнулся:
  — Мне надо только заглянуть в свой номер. Жду тебя там через пять минут, — он переступил через ноги Уитерби и вышел в коридор.
  Поднялся и я. Надел плащ. Сунул пачку денег в один карман, пистолет — в другой. Теперь я уже не жалел, что захватил с собой оружие. Пару минут постоял у окна, глядя на огни города, а потом отправился в «люкс» Куки.
  — Мечта проститутки, — охарактеризовал он свои апартаменты. Подошел к раскрытому чемодану, лежащему на одной из двух кроватей, занимавших большую часть комнаты. Взял длинную серебряную фляжку и опустил ее в карман брюк.
  — Берешь с собой самое необходимое? — спросил я.
  — Это эн-зэ, — ответил Куки. — Я намерен пользоваться продуктами местного производства.
  Он наклонился над чемоданом, постоял, задумавшись, а потом достал-таки зловещего вида револьвер с коротким стволом. Похоже, предназначался он для стрельбы на поражение в ближнем бою, а не для охоты на кроликов.
  — Что это? — поинтересовался я.
  — Это? — револьвер он держал за ствол, длина которого не превышала двух дюймов. — Фирма «Смит и Вессон», модель «357 мэгнам». Обрати внимание на отсутствие в передней части предохранительной скобы спускового крючка. Нет и заостренного наконечника на ударнике затвора. То есть нечему цепляться за материю, если потребуется быстро вытащить оружие, — он осторожно положил револьвер на покрывало, вновь порылся в чемодане и вытащил кожаную кобуру.
  — Придумана отличным малым из Колхауна, что на Миссисипи, Джеком Мартином. Называется она кобура Бернса-Мартина. Не закрывается сверху и снабжена пружиной, охватывающей цилиндр револьвера, точно пригнанной по размеру, — он вставил револьвер в кобуру. — Вот так. Сейчас я тебе все продемонстрирую.
  Куки снял пиджак, пояс, повесил кобуру на пояс, вдел пояс в брюки. Кобура с пистолетом оказалась на его правом бедре. Он надел пиджак. Револьвер с кобурой исчезли без следа. Нигде ничего не выпирало.
  — Если нужно достать револьвер, требуется лишь чуть подтолкнуть его вперед. Посчитай по тысячам до трех…
  На «одна тысяча» тело Куки расслабилось, словно брошенная на пол резиновая лента, На «две тысячи» правое плечо чуть опустилось. На «три тысячи» он крутанул бедрами влево, а рука откинула полу пиджака. Дуло револьвера смотрело мне в лицо.
  — Ловко это у тебя получается.
  — Полсекунды, может, шесть десятых. Лучшие укладываются в три десятых.
  — Где ты этому научился?
  — В Нью-Йорке, когда отношения с моими партнерами по Мэдисон-ав. еню вконец разладились. Я даже намеревался вызвать господ Брикуэлла и Хиллсмана из фирмы «Бейкер, Брикуэлл и Хиллсман» на дуэль. А тут мне попалось на глаза объявление, что специалист, славящийся быстрой стрельбой, набирает учеников. Бывало, я запирался в кабинете и часами тренировался перед зеркалом. Достигнув определенных успехов, поехал на свою ферму в Коннектикут и начал стрелять по мишеням. Стрелял и стрелял не переставая, как автомат. Израсходовал никак не меньше ста тысяч патронов. А потом подобрал себе отличную мишень.
  — Какую же?
  — Консервные банки томатного сока емкостью в одну кварту. Я покупал их ящиками, укладывал в ряд вдоль амбарной стены донышками ко мне и расстреливал. Тебе не приходилось видеть, как пуля «357 мэгнам» вскрывает банку с томатным соком?
  — Нет, — покачал головой я. — Как ты знаешь, я не любитель томатного сока.
  — Банку разносит в клочья. Чертов сок летит во все стороны. Окрашивает стену, словно кровь.
  — Но дуэли с партнерами не получилось?
  — Нет. Вместо этого я провел пару недель в закрытой клинике, выходил из запоя.
  Куки закрыл чемодан, надел плащ.
  — Не пора ли нам?
  Я посмотрел на часы. Двадцать минут десятого. В кафе «Будапешт» нас ждали к десяти.
  — Куки, тебе ехать совсем не обязательно. Все может плохо кончиться.
  Улыбка мелькнула на его губах.
  — Скажем так, я хочу поехать потому, что мне уже тридцать три года, а я еще не сотворил ничего такого, с чем стоило бы познакомить моих радиослушателей.
  Я пожал плечами.
  — В тридцать три Христа выключили из игры, но Он сумел вернуться. Не пойму, зачем создавать себе трудности, а затем пытаться их преодолеть.
  На лифте мы спустились вниз, пересекли вестибюль. Никто не смотрел на нас, не тыкал пальцами. Джона Уитерби, должно быть, еще не нашли, и он спокойно лежал в моем номере. Я не мог скорбеть о нем, потому что познакомиться мы, по существу, еще не успели, хотя мне нравилось чувствующееся в нем умение доводить порученное дело до конца. Тем более что смерть его казалась случайной и бессмысленной, как и большинство насильственных смертей. Но, возможно, лучше умирать мгновенно, чем долго и мучительно в темных тихих палатах, с обезболивающими уколами, под присмотром бесшумно шагающих и говорящих только шепотом медицинских сестер. Или в окружении родственников и двух-трех друзей, гадающих, сколько ты протянешь и успеют ли они к первому коктейлю в половине седьмого.
  — Когда ты в последний раз побывал в Восточном секторе?
  — Давным-давно. Еще до того, как построили Стену.
  — А как ты переходил границу?
  Я попытался вспомнить.
  — Кажется, я был выпивши. Помнится, связался с двумя какими-то девицами из Миннеаполиса, которые останавливались в «Хилтоне». Они решили составить мне компанию. Мы взяли такси и проехали через Бранденбургские ворота. Никаких проблем.
  Куки оглянулся через плечо.
  — С тех пор ситуация изменилась. Иностранцы могут переходить границу только через контрольно-пропускной пункт «Чарли» на Фридрихштрассе. Проверка занимает час или больше, в зависимости от качества обеда фопо42. У тебя есть паспорт?
  Я кивнул.
  — Раньше было восемьдесят законных способов попасть в Восточный Берлин. Теперь их осталось восемь. И нам нужен автомобиль.
  — Есть предложения? — оглянулся и я.
  — Возьмем напрокат. Есть тут одна контора на Бранденбургхишештрассе. Называется она «День и ночь».
  На такси мы за три минуты добрались до Бранденбургхишештрассе. Выбрали новый «Мерседес-220». Я предъявил водительское удостоверение.
  — На какой срок вы берете мангану? — спросил клерк.
  — Два-три дня.
  — Пожалуйста, внесите залог двести марок.
  Я отсчитал деньги, подписал договор об аренде, еще какие-то бумаги и сунул их все в ящичек на приборное щитке. Сел за руль, проверил, не проваливается ли педаль тормоза, и завел мотор. Куки уселся рядом со мной, захлопнул дверцу.
  — Шумновато, — заметил он.
  — Да, раньше их машины были получше.
  — Никогда они не умели делать машины, — возразил Куки.
  Выехав из гаража «Tag und Nacht», я свернул налево, к Фридрихштрассе. Обычно в Берлине не обращают внимания на ограничения скорости, но я не переходил рубежа в пятьдесят километров в час. Машина хорошо слушалась руля. Чувствовалось, что основное ее предназначение — доставить сидящих в кабине в нужное место с минимумом неудобств. Еще один поворот налево вывел нас на Фридрихштрассе.
  — Надо заполнять какой-нибудь бланк? — спросил я Куки.
  — Приготовь паспорт. Джи-ай43 захочет взглянуть на него.
  Я подъехал и остановился, когда солдат у выкрашенной белым сторожки махнул мне рукой. Он мельком глянул на наши паспорта и выдал мне листок, на котором указывалось, что я не имею права сажать в машину неамериканцев и должен выполнять все правила дорожного движения.
  — Власти Восточного Берлина ревностно блюдут свои прерогативы, — пояснил солдат и добавил, что нам не следует вступать в разговор с местными жителями без крайней на то необходимости.
  — А если мне потребуется спросить, где туалет? — осведомился Куки.
  — Мне без разницы, если вы и нальете в штаны, мистер, — ответствовал солдат. — Сначала заполните вот эту графу. В графе значилось время возвращения через контрольно-пропускной пункт. Я указал полночь.
  — Что-нибудь еще?
  — Все, приятель. Будьте повежливее с фрицами.
  Восточногерманский полицейский на другой стороне переезда зевнул и взмахом руки пригласил подъехать к нему. Зигзагом, через проходы в барьерах, я добрался до него и остановил машину. Фопо предложил заполнить таможенную декларацию. Мы солгали, написав, что у нас лишь сотня долларов да пятьдесят марок ФРГ. Затем последовала проверка паспортов. Сзади нас никто не подпирал, так что фопо никуда не спешил.
  — Вы — бизнесмен, — отметил он, пролистывая мой паспорт.
  — Да.
  — И каким же бизнесом вы занимаетесь?
  — Ресторанным.
  — А, ресторанным.
  Наверное, он нашел в паспорте еще что-то интересное, но в конце концов закрыл его и сунул в окошечко за спиной, чтобы кто-то еще узнал, какого я роста и веса, какие у меня глаза и волосы и в скольких странах я побывал за последние несколько лет.
  Затем пришла очередь Бейкера.
  — Герр Кук Бейкер? — спросил фопо.
  — Да.
  — Довольно-таки странное сочетание44.
  — Вы не первый, кто обратил на это внимание.
  — Вы — сотрудник информационной службы?
  — Да.
  — В чем состоит ваша работа, герр Бейкер?
  — Мы несем людям дозированную истину.
  Фопо нахмурился. Невысокого роста, гибкий, он чем-то напоминал терьера, готового броситься на добычу.
  — Вы пропагандист?
  — Если я и пропагандирую, то самое необходимое — мыло, дезодоранты, лосьоны. Только предметы обихода. На правительство я не работаю.
  Немец просмотрел еще несколько страниц паспорта и решил, что нет нужды отдавать его в окошко. Тут же он получил назад мой паспорт и перешел к священнодействию. Вдавил резиновый штамп в пропитанную чернилами подушечку, внимательно осмотрел его, а затем плотно прижал к каждому из паспортов. Убедился в четкости отпечатков, мельком глянул на мое водительское удостоверение и договор об аренде «мерседеса», и пододвинул к нам все документы. Мы сели в машину и по Фридрихштрассе покатили к Унтер ден Линден.
  Ехал я медленно. Восточный Берлин показался мне еще более обшарпанным, чем я его помнил. Машин было мало, а пешеходы шли так, будто выполняли чей-то приказ, а не прогуливались перед сном. На лицах лежал отпечаток суровости, никто не улыбался, даже разговаривая друг с другом. Хотя, с другой стороны, я мог бы пересчитать по пальцам столицы, на бульварах которых в те дни гуляли улыбающиеся люди.
  — Что произойдет, если мы не вернемся к полуночи? — спросил я Куки.
  — Ничего. Они лишь пометили наши паспорта, и теперь, если ими захочет воспользоваться кто-то другой, они их задержат. Что же касается нашего письменного обещания вернуться к полуночи, это простая формальность. Никому нет дела, сколько времени мы проведем в Восточном Берлине.
  Мы свернули на Унтер ден Линден.
  — Поезжай через площадь Маркса-Энгельса, — Куки взял на себя функции штурмана. — Потом прямо по Сталиналлее… ах да, они уже переименовали ее в Карл-Маркс-аллее, а потом я скажу, где повернуть налево.
  — Похоже, ты тут уже бывал, — заметил я.
  — Нет. Спросил у коридорного в «Хилтоне». Коридорные знают все. Он сказал, что это дыра.
  — Другого я и не жду.
  — Что тебе обо всем этом известно?
  Я закурил.
  — Достоверной информации у меня нет. Я знаю лишь то, что мне говорят. Сегодня я познакомился с Уитерби, и он обещал отвезти меня к Падильо, сказав при этом, что тот попал в передрягу. После разговора с Уитерби я столкнулся с Маасом, этой таинственной личностью. Маас утверждал, что работодатели Падильо решили им пожертвовать — обменять его на двух изменников из Управления национальной безопасности. За пять тысяч долларов Маас соглашался вывести Падильо из Восточного Берлина через тоннель. Почему-то он уверен, что Падильо клюнет на это предложение. Он хотел получить половину денег вперед, но я отказал, а потом позвонил тебе, чтобы ты привез требуемую сумму. Вот, пожалуй, и все, если не считать Бурмсера и его помощника с белозубой улыбкой.
  — Хочу уточнить.
  — Валяй.
  — Маас предлагает вам выгодное дело, если тоннель действительно существует.
  — О чем ты?
  — С этой стороны в домах практически нет незаколочен-ных подъездов, от которых можно быстро добежать до Стены. Но жители Западного Берлина берут две с половиной тысячи баксов за то, что откроют вам подъезд, в который вы и вбежите, преодолев Стену. Иначе вас пристрелят. Есть люди, которые готовы заработать на всем, будь то война или голод, пожар или желание ощущать себя человеком.
  Многоквартирные дома, мимо которых мы проезжали, строились в спешном порядке в 1948 году. Штукатурка местами осыпалась, обнажив красные кирпичные раны. Балконы наклонились, а где-то провисли, грозя скорым обвалом.
  — Ты еще можешь вернуться, — предложил я.
  — Только вперед, — возразил Куки. — Ты знаешь, сколько народу переходило в Западный Берлин до того, как возвели Стену?
  — Примерно тысяча в день.
  — То есть тридцать тысяч в месяц. В основном рабочие, но хватало инженеров, врачей, ученых, различных специалистов. В ГДР зрело недовольство.
  — Естественно.
  — Перебежчики честили республику рабочих и крестьян на все лады. Ульбрихт слетал в Москву и убедил закрыть границу. ГДР больше не могла терпеть такого унижения. Запад вел счет перебежчикам, и с каждой новой тысячей в газетах появлялись аршинные заголовки. Так что одним жарким августовским днем Ульбрихт вернулся из Москвы и отдал соответствующий приказ. Поначалу появилась лишь колючая проволока. Затем начали сооружать Стену из бетонных кубов площадью в один квадратный метр. Когда и этого оказалось недостаточно, высоту нарастили шлакоблоками. Один из моих знакомых, он работает в «Лоун стар цемент», осмотрел Стену и сказал, что сделана она отвратительно с профессиональной точки зрения.
  — А что мог предпринять Бонн?
  — Поверни налево. Они могли предугадать появление Стены. У них отвратительная разведка, но ведь не хуже, чем у нас или англичан. Все-таки нужно время, чтобы отлить бетонные кубы, подвезти цемент. Кто-то мог и прознать о том, что задумали «красные». Очень уж сложно провести подготовку к возведению двадцатисемимильной стены в центре большого города, не допустив при этом утечки информации. Если б на Западе прознали, что их ждет, они бы открыли огонь из всех пропагандистских орудий. Англичане, американцы и французы могли бы направить русским ноты протеста. В Западном Берлине работали шестьдесят тысяч немцев из Восточного Берлина. Кто-то из них мог бы и остаться. Черт, да многое можно было сделать!
  — То есть Западу не хватило хорошего организатора пропагандистской кампании.
  Куки усмехнулся.
  — Возможно. Во всяком случае, Восток тут не упустил своего. Особенно отличилось гэдээровское «Общество дружбы с другими странами». Наступление велось в трех направлениях. Во-первых, много говорилось о тех «изощренных и нечестных методах», которыми завлекают на Запад врачей, инженеров и всех прочих. Хотя метод был один — высокая зарплата.
  Во-вторых, те, кто жил в Восточном Берлине и работал в Западном, получал по четыре марки ГДР за каждую марку ФРГ. То есть любой мог наняться в Западном Берлине на самую неквалифицированную работу и получать при этом больше специалиста с университетским дипломом, пашущем на Востоке. «Общество дружбы» нещадно ругало подобное неравноправие.
  И в-третьих, много шума вызывала контрабанда. Восточные газеты вещали, что Стена поможет остановить «незаконный экспорт» оптики, фарфора, тканей и тому подобного. Утверждалось, что ГДР теряет от контрабанды тридцать пять миллионов марок в год.
  — Наверное, ты прав в том, что Западу не стоило бравировать тысячами перебежчиков.
  — Я бы и сам не смог устоять перед таким искушением.
  — Конечно, жалко пренебречь таким козырем, особенно если твердить при этом об объединении. Но это уже чисто академический вопрос. И если ты готов выслушать фирменное предсказание Маккоркла, я готов изречь оное.
  — Какое же?
  — Эта Стена не рухнет, по крайней мере, при нашей жизни.
  — Тут я с тобой спорить не стану. Мы почти приехали. Поверни налево.
  Я повернул на мрачную улицу, название которой прочесть мне не удалось, да я и не стремился к этому. Проехав квартал, мы увидели кафе «Будапешт», занимавшее первый этаж трехэтажного углового дома. В неоновой вывеске, тянущейся вдоль фронтона, перегорела половина ламп. Дом явно построили до войны, а потом лишь подновляли, не уделяя особого внимания подбору краски. Место для парковки я нашел без труда. Мы вылезли из кабины и пошли к входу, врезанному в угол здания.
  Куки толкнул тяжелую деревянную дверь, и мы ступили в зал, просторную комнату длиной в шестьдесят и шириной в тридцать пять футов с высоким потолком и эстрадой в дальнем конце. Джаз-оркестр из четырех человек наигрывал какой-то блюз, кажется «Счастливые дни вернулись вновь», несколько пар кружились на танцплощадке размером двенадцать на двенадцать футов. Одну из пар составляли девушки. Вдоль стен тянулись кабинки, бар располагался рядом со входом. Наплыва посетителей не чувствовалось, три кабинки из каждых четырех пустовали. Снимать плащи мы не стали.
  — Давай сядем за стол, — предложил я. — Который час?
  — Без пяти десять.
  — Выпьем, пожалуй, водки. Ничего лучше мы тут не найдем.
  Подошла официантка, и мы заказали две рюмки водки. Если мы и привлекли внимание, то не более, чем блоха в собачьей шерсти. Вернулась официантка, поставила перед нами по полной рюмке, подождала, пока мы расплатимся. Куки дал ей западногерманские марки и отказался от сдачи. Она не улыбнулась, не поблагодарила. Отошла и устало остановилась у свободной кабинки, благо их хватало, разглядывая свои ногти. Потом начала кусать один из них.
  Куки пригубил рюмку и улыбнулся:
  — Могло быть и хуже.
  Я последовал его примеру. В достоинствах водки я не разбирался. Мог оценить только крепость. В этой, похоже, содержался высокий процент спирта.
  — Что нам теперь делать? — поинтересовался Куки.
  — Ждать.
  — А если ничего не произойдет?
  — Вернемся в «Хилтон», вызовем полицию и будем объяснять, каким образом в моем номере оказался покойник. Ты что-нибудь придумаешь.
  Мы даже не успели допить водку. Ровно в десять открылась дверь, и в кафе вошла девушка. В темно-зеленом перетянутом поясом кожаном пальто и черных сапогах на высоком каблуке, с длинными черными волосами, подстриженными «под пажа». Она прямиком направилась к нашему столику и села.
  — Закажите мне бокал вина, — сказала она по-немецки.
  Я подал знак официантке, а когда она дотащилась до нашей кабинки, заказал бокал вина.
  — Где Уитерби? — спросила девушка.
  — Убит. Застрелен.
  На подобное известие люди реагируют по-разному. Одни ахают и начинают повторять «нет» снова и снова, как будто отрицание случившегося может что-либо изменить. Вторые выбирают более театральный вариант: лица бледнеют, глаза округляются, они начинают кусать костяшки пальцев, прежде чем сорваться на крик или рыдания. Третьи на мгновение умирают сами. К последним относилась и эта девушка. Она замерла, кажется, даже перестала дышать. Какое-то время напоминала статую, а потом закрыла глаза и выдохнула: «Где?»
  В английском языке «ще» и «куда» передаются одним словом, поэтому поначалу я неправильно истолковав ее вопрос и чуть не ответил: «В спину». Но вовремя сориентировался и вслух произнес то, что и требовалось: «В Западном Берлине, в «Хилтоне».
  Официантка принесла вино, и девушка решила повременить со следующим вопросом. Вновь расплатился Куки, добавив чаевых, но и на этот раз не услышал ни слова благодарности.
  — Как вас зовут? — я перехватил инициативу.
  — Марта. Он должен был приехать на машине.
  — Кто?
  — Уитерби.
  — У меня есть машина.
  — Вы — Маккоркл?
  Я кивнул.
  — Это Бейкер, Марта, — Куки ослепительно улыбнулся, как и любой другой девушке. Его знания немецкого не позволяли активно участвовать в разговоре.
  — Падильо ничего не говорил о втором мужчине.
  — Он — друг.
  Марта глянула на часы.
  — Уитерби… что-нибудь сказал перед смертью? — похоже, она уже взяла себя в руки.
  — Нет.
  — Какая у вас машина?
  — Черный новый «мерседес». Стоит у тротуара на другой стороне улицы.
  — Допейте то, что осталось в рюмках, — скомандовала она. — Скажите что-нибудь смешное. Посмейтесь и уходите. Перед тем как уйти, пожмите мне руку. Он не говорит по-немецки?
  — Нет.
  — Передайте ему мои слова.
  Я передал.
  — Сядьте в машину и заведите двигатель. Я последую за вами через минуту-другую.
  Я повернулся к Куки и хлопнул его по плечу.
  — Когда закончу фразу, давай поглядим, сколько громко ты можешь смеяться. Хорошо? Так что можешь начинать.
  Куки засмеялся. Девушка присоединилась к нему, за ней — я. Мы пожали ей руку, попрощались и двинулись к двери. Девушка осталась за столом.
  Заметно похолодало, и я поднял воротник плаща. Мы поспешили к «мерседесу», но едва ступили на мостовую, как взревел двигатель другого автомобиля, стоящего у тротуара чуть впереди. Зажглись мощные фары, автомобиль рванулся с места, быстро приближаясь к нам. Я дернул Куки за руку. Большой черный автомобиль более всего напоминал послевоенный паккард. Мы едва успели отскочить обратно на тротуар, чтобы разминуться с ним. Мне показалось, что два человека сидели на переднем сиденье и один — на заднем. Двое, что сидели впереди, даже не взглянули на нас. Задняя дверца распахнулась, из кабины вывалился человек, покатился по мостовой и замер у бордюрного камня.
  Раскрытые глаза, свалявшиеся от грязи длинные черные волосы. Лишь белозубая улыбка осталась прежней. Все зубы были на месте, но самой улыбке недоставало веселья. Билл Вильгельм лежал у наших ног. Автомобиль набирал скорость, а человек на заднем сиденье пытался закрыть дверцу.
  — Пошли, — я потянул Куки к «мерседесу».
  Завел двигатель и трижды нажал на клаксон. Марта, похоже, все поняла, потому что тут же распахнулась дверь кафе, и она побежала к «мерседесу». Я включил и погасил фары. Увидев тело, она чуть сбавила ход, но лишь на секунду-две. Заднюю дверцу я открыл заранее, и наша машина уже тронулась с места, когда Марта захлопнула ее.
  — Что случилось? — спросила она.
  — Нам подбросили американского агента. Куда ехать?
  — Пока прямо. На втором перекрестке налево. Мне показалось, он мертв.
  — Так оно и есть. Как Падильо?
  — Час назад был в полном порядке.
  — Для Берлина это большой срок.
  — Куда мы едем? — спросил Куки.
  — Я лишь выполняю команды.
  — За нами следят, — подала голос Марта.
  В зеркале заднего обзора я заметил автомобильные фары.
  — Сейчас мы все уладим, — пообещал я девушке. — Куки, ты, помнится, хвалился меткостью.
  — Стрелять я умею.
  — Сможешь попасть в колесо?
  — С тридцати футов — без труда.
  — Годится. Сейчас я на скорости сверну за угол и тут же резко тормозну. Выпрыгивай из машины и показывай свое мастерство.
  Я резко нажал на педаль газа, «мерседес» буквально прыгнул вперед, а я уже выворачивал руль под протестующий визг шин. Тут же тормознул. Куки распахнул дверцу и метнулся к углу, сжимая в руке револьвер, прислонился плечом к стене. Наши преследователи попытались завернуть, практически не снижая скорости. Чувствовалось, что водитель знает, как пользоваться тормозами и коробкой передач. Куки тщательно прицелился и выстрелил дважды. Правые задняя и передняя шины взорвались одномоментно. Автомобиль бросило к бордюрному камню. Я видел, как водитель изо всех сил пытается его выровнять. Но чуда не произошло. Они перевалили через бордюрный камень и врезались в дом. К тому времени Куки уже сидел в кабине плавно набиравшего скорость «мерседеса». Я мог и не спешить. Куки достал фляжку и глотнул виски. Предложил девушке на заднем сиденье составить ему компанию, но та отказалась.
  — Куда теперь? — спросил я.
  — Придется добираться переулками. У них есть рации.
  — Куда теперь? — нетерпеливо повторил я.
  — Налево.
  Я вывернул руль, и «мерседес» по крутой дуге обогнул еще один угол. Я уже понятия не имел, где мы находимся.
  — А сейчас?
  — Через три квартала направо.
  Я придавил педаль тормоза, чтобы проверить, в порядке ли тормоза, на случай, что нам понадобится резко поворачивать.
  — Слушай, а зачем они подбросили его нам? — спросил я Куки.
  — Помощника Бурмсера?
  Я кивнул.
  — Может, они думали, что он — наш друг.
  — Надеюсь, они ошибались.
  ГЛАВА 11
  Пока мы петляли по улицам Восточною Берлина, с губ Марты срывалось лишь «направо», «налево», «вперед». Пешеходов и машин становилось все меньше. Жилые дома уступили место промышленным сооружениям.
  — Мы в районе Лихтенберг, — пояснила Марта. — Осталось немного. Направо.
  Я повернул направо и проехал полквартала.
  — Сюда. В этот проезд.
  Проезд разделял два пятиэтажных здания, уцелевших при бомбардировке Берлина во время войны. Две машины в нем не разъехались бы, но для одного «мерседеса» ширины хватило. Я осторожно подал машину вперед, выключив фары, оставив лишь габаритные огни.
  — За домами будет гараж. Вы можете поставить туда машину.
  — Справа или слева?
  — Слева.
  Проезд окончился кирпичной стеной, но между ней и домом слева притулился гараж со сдвижными воротами. Я нажал на педаль тормоза, и Марта вылезла из кабины.
  — Помоги ей, Куки.
  Девушка протянула Куки ключ, тот открыл замок и откатил воротину. Я загнал мерседес в гараж, заглушил двигатель, погасил фонари. В гараже стояла еще одна машина — довольно-таки новый «Ситроен 10–19». То ли темно-зеленый, то ли черный, темнота мешала точно определить цвет.
  — Сюда, — прошептала Марта. Открыла дверь, ведущую из гаража в здание. — В войну здесь шили форму, но русские вывезли все оборудование. Потом здесь разместили ночлежку, затем какое-то предприятие. Сейчас дом пустует. Новые хозяева появятся только в следующем месяце, — она раскрыла сумочку и достала фонарь-карандаш. — Нам наверх. На пятый этаж, — мы двинулись по ступеням, держась за перила. Когда мы преодолели последний пролет, я уже тяжело дышал. Лестница оканчивалась маленькой площадкой и большой дверью. Марта постучала, и дверь тут же открылась. В проеме стоял Падильо с сигаретой в одной руке и с пистолетом — в другой. Девушка протиснулась мимо него.
  — У нас неприятности.
  Падильо словно и не услышал ее.
  — Привет, Мак, — поздоровался он.
  — Уитерби мертв, — пояснил я. — Куки решил сопровождать меня.
  — Привет, Кук, — Падильо никогда не называл его Куки.
  — Майк, не мог бы ты направить эту штуку в другую сторону, — подал голос Куки.
  Падильо улыбнулся и засунул пистолет за пояс брюк.
  Мы вошли в просторное помещение не менее семидесяти пяти футов длиной и никак не уже тридцати пяти футов. Свисавшие на проводах с двенадцатифутового потолка две шестидесятиваттные лампочки едва разгоняли темноту. Окна закрывал рубероид. В одном конце комнаты находились раковина и двухконфорочная электрическая плитка. На низкой скамье у раковины стояли деревянный ящик с консервами, тарелки и чашки. Длинный некрашеный деревянный стол и табуретки благоразумно поставили под одну из ламп. У стены рядом с дверью выстроились рядком шесть кроватей, застеленных серыми одеялами. Один угол занимало странное, похожее на шкаф сооружение.
  — Сортир, — пояснил Падильо. — Давайте присядем, — мы расположились за столом. — Что ты куришь?
  — «Пал молз», — ответил я.
  — Мои кончились еще вчера. Хотите выпить?
  — Пожалуй, да.
  — Марта, — позвал Падильо.
  Наша проводница уже сняла кожаное зеленое пальто, оставшись в юбке и цветастой блузе. Последняя не скрывала достоинств фигуры девушки. Она принесла бутылку «Столичной». Разлила водку в стаканы для воды.
  Мы выпили. Без тоста.
  — Уитерби, — напомнил Падильо. — Что случилось?
  — Мы сидели в моем номере, в «Хилтоне». Он постучал в дверь, переступил порог, рухнул и умер на ковре. Его застрелили. В спину.
  Губы Падильо превратились в узкую полоску, пальцы барабанили по столу.
  — О, Господи.
  Я снова налил себе водки. Спросил:
  — Что привело нас в Восточный Берлин?
  — Среди моих начальников нашелся один умник. Решил обменять меня на пару изменников из УНБ. Хотя задание я получил другое: вывезти их из Восточного Берлина в Западный. Приказа никто не отменял, так что я намеревался его выполнить. Уитерби мне помогал. Теперь, после его смерти, придется отказаться от первоначального замысла.
  — Сколько тебе нужно людей? — поинтересовался Куки.
  — Четверо.
  — Уитерби, Мак, ты… Получается только трое.
  — Должен подойти еще один парень, Макс.
  — Со мной будет аккурат четверо, — гнул свое Куки.
  — Ты нарываешься на неприятности, Кук.
  Куки улыбнулся:
  — А куда мне деваться? Едва ли мы сможем вернуться через КПП «Чарли». Когда мы вышли из кафе, к нашим ногам из большого черного автомобиля выбросили покойника. Насколько мне известно, он работал в твоей конторе. За нами следили, и мне пришлось прострелить шины другого черного автомобиля. Так что, как говаривают наши русские друзья, семь бед — один ответ.
  — Куки ловко управляется с оружием, — вставил я. — Покажи ему.
  Падильо задумчиво посмотрел на Куки:
  — Валяй, Кук.
  Куки встал:
  — Посчитай мне, Мак.
  Вновь я начал считать тысячами.
  Куки опустил плечо, крутанул бедром и, револьвер оказался в его руке.
  — Здорово у тебя получается, — признал Падильо. — Что у тебя за кобура? Бернс-Мартин?
  Куки кивнул и убрал револьвер.
  — То, что я задумал, нужно делать на трезвую голову, — продолжил Падильо. — Или почти трезвую. Для тебя это трудно.
  — Трудно, — кивнул Куки, — но я выдержу.
  — Ты еще не знаешь, что от тебя потребуется.
  — Послушай, или ты берешь меня в команду или нет. Я понял, что тебе нужны люди, и вызвался добровольцем. А теперь ты, похоже, пытаешься указать мне на дверь.
  — Я лишь хочу дать понять, что ты не сможешь передумать в последнюю минуту, придя к выводу, что связался с дурной компанией. И если что-то произойдет и наша операция плохо кончится, помни, пожалуйста, что тебя никто не тянул за уши. Я никак не возьму в толк, зачем тебе это надо. Или тебя уговорил Мак?
  — Никто меня не уговаривал. Я подумал, что у тебя неприятности и тебе, возможно, нужна помощь.
  — Я знавал многих парней, у которых возникали такого рода неприятности, но лишь считанным я вызвался бы помочь, рискуя получить за это пулю. Я не вхожу в число твоих близких друзей, Кук. Да и Мак, если что-то не изменилось в последнее время, тоже.
  Я махнул рукой.
  — Скажи ему, что ты задумал, Майк. Может, он и откажется.
  Падильо глотнул водки, пристально глядя на Куки.
  — После того, как я ему скажу, обратного хода не будет. Так как, Куки?
  — Я уже все сказал, — на его губах мелькнула улыбка. — Считай меня добровольцем.
  — Ладно, — подвел черту Падильо. — Ты в нашей команде.
  — И еще, — я повернулся к Падильо. — Я опять столкнулся с нашим толстобрюхим приятелем, Маасом. Он заявил, что приезжал в Бонн ради того, чтобы продать тебе подробности обмена этих изменников йз УНБ.
  — Он рассказал много интересного?
  — Более чем достаточно. К тому же он может вывести нас из Восточного Берлина. Знает тоннель под Стеной. За это он желает получить пять тысяч долларов. Поэтому, собственно, Куки и оказался со мной. Привез мне пять тысяч из Бонна.
  — Ты знаешь, как связаться с ним?
  — Он оставил телефонный номер. Но, раз он знает об этом обмене, сколько еще людей в курсе событий… А как ты разгадал этот ребус?
  Падильо закурил новую сигарету.
  — Слишком уж они улыбались, поручая мне это дело. Речь, мол, идет о пустячке. «Почему бы тебе не заглянуть в Восточный Берлин и не подобрать этих двоих, от которых уже устали русские?» Это не мой профиль, поэтому я начал наводить справки через Уитерби и его коллег. Они споро выяснили, что оппозиция ожидает пополнения своего зоопарка: тайного агента, существование которого отрицают Штаты. И все стало на свои места: парочку из УНБ задумали обменять на меня.
  — Маас назвал тебя амортизированным агентом. Они могут списать тебя, не понеся никакого ущерба.
  Падильо кивнул.
  — После Пауэрса45 в пасть Советам не попадало ни одного лакомого куска. А тут они смогут устроить полномасштабный показательный процесс, разоблачающий происки империалистов. Наши ребята хотели без лишнего шума вернуть эту пару засранцев, вот они и предложили меня, не самую крупную рыбу, но активно действующего агента.
  Падильо рассказал нам, что попал в Восточный Берлин по чужому паспорту, после того, как прилетел из Франкфурта в Гамбург, а оттуда в Темпельхоф. Я доложил о встречах с лейтенантом Венцелем и Маасом, о визите в салун Бурмсера и Хэтчера, разговорах с Биллом-Вильгельмом, Маасом, Уитерби. Во рту у меня пересохло, начал урчать живот.
  — Я проголодался, — правильно истолковал я причину такого поведения моего организма.
  Марта поднялась с табуретки.
  — Я что-нибудь приготовлю. Придется обойтись консервами, — она отошла к плите и начала открывать банки.
  — Не слишком она разговорчива, — отметил я.
  — Думаю, ей сейчас не до разговоров, — ответил Падильо. — С Уитерби ее связывала не только работа, — он быстро встал и подошел к ней.
  Что-то начал ей говорить, но так тихо, что до нас не долетало ни слова. В ответ на его слова девушка решительно покачала головой. Падильо похлопал ее по плечу и вернулся к нам.
  — Она остается с нами. Это очень кстати. С вами двумя и Максом мы, возможно, сможем выполнить намеченное.
  — А что ты наметил? — спросил Куки.
  — Дневной налет. Похищение двух изменников УНБ, — и поочередно посмотрел на нас. Брови его вопросительно изогнулись. Он широко улыбался.
  Я вздохнул:
  — Почему бы и нет.
  Куки облизал губы.
  — Что скажешь, Кук? — полюбопытствовал Падильо.
  — Мне представляется, предложение интересное.
  — А что будет после того, как мы похитим эту парочку? — спросил я.
  — Переправим их через Стену. Тем самым я выполню их задание. Теперь уже последнее. Больше они ко мне не сунутся. И я смогу все свое время уделять салуну.
  Падильо вновь приложился к стакану.
  — Главная причина, по которой Советы не стали рекламировать новую пару изменников, — их активный гомосексуализм. По крайней мере, такое объяснение дал мне Бурмсер. Если бы их показали по TV или выпустили на пресс-конференцию для западных журналистов, Москва могла бы превратиться в мекку для «голубых». Эти парни и не думали скрывать или прекращать свои отношения. Они стали бы всеобщим посмешищем, а заодно смеялись бы и над русскими. Поэтому КГБ и предложил этот обмен: меня на двух перебежчиков. Роль посредника выполняет Бурмсер. От него требовалось подобрать подходящую кандидатуру, и он остановил свой выбор на мне, потому что, если я исчезну одним теплым весенним днем, никто не заплачет, ни один конгрессмен не станет выяснять, а куда подевался его драгоценный избиратель. Мак, возможно, напьется, но не более того. И все затихнет до тех пор, пока не заговорят пропагандистские барабаны Москвы. И Советы покажут всему миру тайного американского агента, которого, по утверждению Вашингтона, и быть не может.
  — А каким образом эти перебежчики смогут снять тебя с крючка?
  — Просто. Их измена все еще секрет, который хранят и русские и американцы. Я перетащу их через Стену, сдам руководству и пригрожу, что эта история станет достоянием общественности, если меня не оставят в покое.
  Марта молча поставила перед каждым из нас по тарелке супа. Принесла нарезанные хлеб и сыр.
  — Ты не поешь с нами? — спросил Падильо.
  — Я не голодна, — ответила она. — Поем потом.
  — Я рассказал им о твоих отношениях с Уитерби.
  Она кивнула.
  Я раскрыл было рот, чтобы выразить сочувствие, но вовремя понял, что слова тут не помогут. И начал есть суп.
  — Где ты собираешься их похитить? — спросил Куки. Его лоб блестел от пота, руки чуть дрожали.
  — Лучше выпей, Куки, — посоветовал я.
  Он кивнул, налил себе стакан водки, отхлебнул.
  — Если их доставят по воздуху, то в Шенефельд, скорее всего на военном Ту-104. Макс пытается это выяснить. Охрана меня не волнует. Если они будут действовать, как обычно, те, кто привезет их в аэропорт, тут же улетят в Москву. Так как это совместный проект, ГДР и Советов, нашу парочку повезут в Министерство государственной безопасности на Норменштрассе.
  — Не в Советское посольство? — удивился Куки.
  — Нет. Во-первых, посольство под постоянным наблюдением, во-вторых, восточные немцы хотят быть при деле.
  Падильо расстелил на столе карту Берлина.
  — Из аэропорта они поедут на север вот этим маршрутом. А на этом перекрестке мы их перехватим. Ничего особенного, простенькое дневное нападение в чикагском стиле. Одну машину, твою, — он посмотрел на меня, — мы поставим здесь, — он указал переулок. — Их машина будет ехать на север, то есть вы окажетесь слева от них на улице с односторонним движением. Ваша задача — выехать на магистраль и столкнуться с ними, но не слишком сильно, без жертв, так что тут очень важен временной расчет. Я буду следовать за ними в «ситроене». И заблокирую им отступление. После столкновения мы все выскакиваем из машин. Перетаскиваем обоих педиков в «ситроен». Одного сажаем на переднее сиденье, второго — на заднее. И сматываемся, предварительно лишив их радио. Им потребуется несколько минут, чтобы добраться до ближайшего телефона. К тому времени, как они поднимут тревогу, мы уже вернемся сюда.
  — Ты говоришь «вы», — отметил я. — Хочешь, чтобы «мерседес» вел я?
  — Ты или Макс.
  — Как я узнаю, что пора перегораживать магистраль?
  — У меня есть две портативные рации. Я подам сигнал. Кук поедет со мной, Макс — с тобой.
  Куки отодвинул тарелку и вновь наполнил стакан.
  — Тебе не кажется, что они уже ищут нас? Не забывай, они засекли нас у кафе.
  — Пусть так. Но они знают, что мы в Восточном Берлине, практически у них в руках, поэтому у них наверняка притупится бдительность. Кроме того, это единственный шанс перехватить этих парней из УНБ в чистом поле. Едва ли будет проще выковыривать их из здания МНБ. Не думаю, что такое нам по силам.
  Мы услышали, как пятью этажами ниже хлопнула дверь.
  — Должно быть, Макс, — мы подождали, пока шаги приблизятся к двери. Стук. Пауза. Три быстрых стука. Падильо подкрался к стене у двери. — Макс?
  — Ja.
  Падильо отпер дверь, открыл, чтобы впустить высокого сутуловатого мужчину лет под тридцать, в роговых очках на могучем носу, свернутом на одну сторону. Синие глаза пробежались по мне, потом по Куки. Он был в плаще цвета морской волны и серой широкополой шляпе. Пожал руку Падильо, который представил его как Макса Фесса. Мы обменялись рукопожатием, и он отошел к Марте, которая мыла грязные тарелки, обнял ее за плечи.
  — Мне очень жаль, — говорил он по-немецки. — Действительно жаль. Хороший был человек.
  Она чуть улыбнулась, кивнула и вновь занялась посудой.
  — Ты уже слышал? — спросил Падильо.
  Макс пожал плечами.-
  — По западному радио. Полиция разыскивает некоего герра Маккоркла. В последний раз его видели на КПП на Фридрихш-трассе. Вместе с герром Бейкером. Более ничего. Уитерби назвали британским бизнесменом, — его брови взлетели вверх, он улыбнулся. — Полагаю, они не далеки от истины.
  — Что ты узнал? — поинтересовался Падильо.
  Макс достал из кармана записную книжку.
  — Они прилетают завтра в полдень. Их встретит машина — чешская «татра». Их передадут одному сотруднику КГБ и двум — МНБ. Они поедут в министерство на Норменштрас-се. Я не упомянул шофера.
  — Во сколько тебе все это обошлось?
  — Дорого. Пятьсот западногерманских марок.
  — Возьми, — Падильо вытащил из кармана толстую пачку, отсчитал пять банкнот, по сто марок каждая.
  Макс сунул их в карман.
  — Я отвезу Марту домой. У нее сегодня тяжелый день.
  Падильо кивнул, и Макс помог девушке надеть зеленое кожаное пальто,
  — Я вернись в десять утра. И привезу Марту, — он кивнул нам всем, и они отбыли. Девушка с нами не попрощалась.
  — Давайте еще раз обговорим завтрашнюю операцию. Мы обговорили, но не один раз, а, наверное, десять. К двум ночи мы уже валились с ног от усталости. Я лег на кровать и мгновенно заснул. Снились мне замки, которые не отпираются, двери, не желающие открываться, и машины, не двигающиеся с места, как бы сильно я ни давил на педаль газа.
  ГЛАВА 12
  Я проснулся от звука воды, падающей в кастрюльку. Падильо стоял у раковины. Потом поставил полную кастрюльку на конфорку и включил плиту. Я взглянул на часы — половина седьмого. Оставалось лишь гадать, светит ли солнце или идет дождь, поскольку окна чернели рубероидом. Впрочем, едва ли это имело какое-то значение. Я поднялся, подошел к столу, сел. Куки спал на дальней кровати.
  — На завтрак у нас растворимый кофе. И тушенка, если хочешь, — предложил Падильо.
  — Могу и обойтись, — я потянулся.
  — Расскажи мне подробнее о Маасе и его тоннеле.
  — За пять тысяч баксов он готов провести нас под землей. Куки привез деньги вчера вечером, как я тебе и говорил. Вот карта, — из внутреннего кармана я извлек конверт и бросил на стол.
  Падильо взял конверт, вытащил карту, развернул ее. Долго и внимательно изучал.
  — Трудно сказать, где он находится. Телефонный номер у тебя?
  Я кивнул.
  Падильо прогулялся к плите, насыпал в две чашки по ложке растворимого кофе, налил кипятка, помешал, принес обе чашки к столу.
  — Хочешь сахара?
  — Если есть.
  Он передал мне упаковку с двумя кусочками, я сорвал обертку, осторожно опустил сахар в кофе, размешал ложкой.
  — Если днем все пройдет нормально, через Стену будем перебираться вечером.
  — Вечером?
  — В сумерках. Лучшее время, эффективность прожекторов минимальная. Мы используем один из способов, отрабо-тайных Уитерби. Марта все подготовит в Западном секторе. Если этот вариант не пройдет, придется, скорее всего, звонить Маасу. Его цена не слишком высока, знаешь ли.
  — И Куки того же мнения. Ты думаешь, дело выгорит?
  — Не знаю. Клянусь Богом, не знаю. Все это обходится мне слишком дорого. Заменить Уитерби ой как нелегко. Я никак не могу свыкнуться с мыслью, что он мертв.
  — Я знал его недостаточно хорошо, но по всему чувствовалось, что он — мужчина самостоятельный, привыкший принимать решения, ни на кого не оглядываясь. Наверное, в какой-то момент он переступил черту допустимого риска.
  — А ты нет?
  — Не хочу и думать об этом. А если задумаюсь, то вернусь к кровати и улягусь, укрывшись с головой. Даже не знаю, смогу ли я хоть чем-то тебе помочь.
  Падильо взял у меня очередную сигарету.
  — Сможешь. Возможно, я буду использовать тебя и в дальнейшем, У тебя неплохие задатки.
  — Вот уж нет. Это последнее дело Маккоркла. Берлинский лис удаляется на заслуженный отдых.
  Падильо усмехнулся и встал.
  — Пора поднимать Кука, — он прошел к дальней кровати, потряс Куки за плечо. Тот перекатился на живот и зажал: голову руками.
  — Одно утро, — простонал Куки. — Хоть одно утро без похмелья.
  — Выпей кофе, — крикнул я. — Возможно, вторая чашка даже удержится у тебя в животе.
  Куки проследовал в сортир. Вернулся еще более бледным. Наклонился над раковиной, плеснул воды в лицо, затем плюхнулся на табуретку у стола. Падильо поставил перед ним чашку с кофе.
  — Сахар?
  — У меня есть свой.
  Он достал фляжку, отвинтил крышку, жадно глотнул виски. По его телу пробежала дрожь. Он запил спиртное кофе. И расцвел прямо на глазах.
  — Составишь мне компанию? — Куки протянул фляжку Падильо.
  — Спасибо, Кук, не хочу. Я редко пью раньше девяти.
  Куки кивнул и добавил в кофе солидную порцию виски.
  — А теперь перейдем к делу, — скомандовал Падильо и расстелил перед нами карту Берлина.
  Детали предстоящей операции мы уточняли до девяти утра, пока не услышали, как внизу хлопнула дверь. Пришли
  Макс и Марта. Девушка провела ночь, оплакивая Уитерби. Глаза ее покраснели, веки опухли. Они тоже сели за стол.
  — Мы несколько раз прошлись по всем этапам операции. Проведем ее, как ты и предлагал, — Падильо глянул на Макса. — В Западный Берлин попытаемся перейти сегодня же, то есть Марте нужно незамедлительно связаться с Куртом и его командой. Воспользуемся вариантом номер три. В том же месте и в то же время, как и уговаривались с Уитерби. Ты знаешь, о чем речь, Марта?
  — Да.
  — Перейдя в Западный Берлин, оставайся там. Возвращаться нет нужды. Если что-то пойдет не так, мы дадим тебе знать, какой вариант выберем в следующий раз.,
  — На Запад вы переберетесь, в этом сомнений нет. Мне пора, — она посмотрела на нас, на каждом ее взгляд задерживался на несколько мгновений. — Удачи вам. Всем и каждому, — и ушла, высокая, красивая грустная девушка в подпоясанном зеленом кожаном пальто, несущая на своих плечах груз потери. Я подумал, что Уитерби гордился бы ее выдержкой.
  — После столкновения мы не спеша вылезем из машины, — продолжил Падильо. — Бежать не нужно. Кук и я пойдем со стороны тротуара. Вы двое — со стороны водителя. На обратном пути за руль «ситроена» сядет Макс. Нам понадобятся пистолеты. Помашем ими для устрашения. Постарайтесь не выронить их из рук и не жмите зря на спусковой крючок. Понятно?
  Мы дружно кивнули.
  — Кук и я сядем им на хвост в аэропорту. Рации японские. Радиус действия — одна миля. Кук будет говорить по одной, Макс — по второй. Мы сблизимся с ними в квартале, оканчивающемся переулком, в котором вы будете их поджидать. Когда Кук даст вам сигнал, выезжайте на магистраль. По скорости их автомобиля вы сможете рассчитать и свою, гарантирующую столкновение. Ясно?
  Макс и я кивнули.
  — Я думаю, все получится, если у них будет только одна машина, рации будут работать, никто из вас не получит при столкновении тяжелой травмы, и они не перехватят нас по пути сюда. Как видите, есть несколько «если». Но, полагаю, их не слишком много. Уже десять. Кук и я уедем в одиннадцать. Ты с Максом — в четверть первого. В половине первого мы должны вступить в радиоконтакт, если рации работоспособны. Впрочем, мы можем проверить их и сейчас.
  Рации изготовили в Японии, но назвали валлийским именем «Ллойд». Работали они отлично. Падильо спустился на первый этаж.
  — Вы меня слышите? — ясно и четко прозвучал из динамика его голос.
  — Все в порядке, — ответил Макс. — А меня слышно?
  Падильо подтвердил, что и у него нет проблем.
  Мы подождали, пока он поднимется, а потом выпили водки.
  Говорить уже было не о чем, поэтому мы молча курили, занятые своими мыслями, возможно, отгоняя неприятные видения ближайшего будущего.
  В одиннадцать Куки и Падильо уехали. Макс и я перекинулись парой слов о погоде, обсудили новую программу кабаре в Берлине, сравнили стоимость жизни в Берлине и Бонне, обменялись мнениями о фильмах прошлого и текущего репертуаров. Макс оказался большим поклонником кино. О том, что должно произойти в половине первого, мы не упоминали. В двенадцать десять спустились вниз. Я передал Максу ключ от «мерседеса», получив взамен ключ от ворот. Отомкнул замок, сдвинул воротину. Макс задом выехал из гаража. Я закрыл ворота, запер на замок. Сел радом с Максом.
  — Полиция, возможно, разыскивает эту машину, — заметил Макс.
  — Возможно, — согласился я. — Вы думаете, они вернут ее в пункт проката?
  Макс рассмеялся.
  — Только не это.
  — Что ж, тогда придется покупать новый «мерседес».
  Макс вел машину очень осторожно. Мы выехали из промышленного района Лихтенберг и начали петлять по боковым улочкам.
  — Мы почти на месте, — объявил Макс в двенадцать двадцать восемь. — Следующий поворот направо. Скоро мы их услышим.
  Мы повернули направо, на улочку с односторонним движением, на которой едва могли разъехаться две машины. Макс остановил «мерседес» в десяти футах от угла.
  — Они поедут по этой магистрали, — он снял очки и начал их протирать.
  — Давайте поменяемся местами, — предложил я.
  — Необходимости в этом нет.
  — Все равно, давайте поменяемся. Глаза у меня зорче ваших, да и мне чаще, чем вам, случалось попадать в аварии. В молодости я участвовал в автогонках.
  Макс улыбнулся.
  — Честно говоря, я немного нервничаю. Если что-то пойдет не так…
  — Все будет нормально, — оставалось лишь надеяться, что моя уверенность не показалась ему наигранной.
  Мы поменялись местами. Макс взял рацию., Полминуты спустя она заговорила.
  — Мы отстаем от них на квартал. До вас четыре минуты ходу, — точно таким же голосом Куки передавал новости в эфир. — Они в черной «татре». Трое на заднем сиденье, трое — на переднем. Между нами две машины. Их никто не сопровождает. Конец связи.
  — Мы поняли, — ответил Макс. — Конец связи.
  Мы ждали.
  — Отстаем по-прежнему на квартал. Ходу три минуты. Остальное без изменений. Конец связи.
  — Поняли. Конец связи.
  Я крепко сжимал руль, чтобы изгнать дрожь из рук. Макс вспотел, вытащил из кармана носовой платок, протер очки.
  — Две минуты. Мы сближаемся, — выплюнула рация. — Конец связи.
  Я завел двигатель. Вернее попытался. Загудел стартер, но на этом все и кончилось.
  — Полторы минуты. Мы сближаемся. Конец связи.
  — Мы поняли, — голос Макса дрогнул. — Конец связи.
  Я вдавил педаль газа и выждал тридцать секунд. Они тянулись, как тридцать лет.
  — Залило свечи, — пояснил я, изображая старшего механика.
  Повернул ключ зажигания, на этот раз двигатель взревел.
  — Одна минута, и мы идем следом. Конец сэязи.
  — Понятно. Конец связи.
  Я выудил пистолет из кармана плаща и положил его на сиденье. Макс последовал моему примеру. Мы переглянулись. Я усмехнулся и подмигнул. Макс выдавил из себя улыбку. Наверное, она была поуверенней моей.
  — Два с половиной квартала от вас, тридцать секунд, едут со скоростью пятьдесят миль. Дело за вами. Удачи.
  Я включил первую передачу и медленно двинулся к углу. По магистрали пробегали редкие машины. Я сосчитал до пяти и выехал из-за дома, чтобы видеть едущие слева автомобили. Мимо проскочил «трабант». «Татре» оставалось проехать еще полквартала. Чем-то она напоминала мне «крайслер» тридцать пятого года выпуска. «Ситроен» находился от нее в тридцати футах.
  Я начал медленно выдвигаться на магистраль, мимо тротуара. Водитель «татры» предупреждающе просигналил, и я нажал на педаль тормоза. Видя мою реакцию, тормозить он не стал. Я выждал три секунды и решил, что пора. Газанул, и «мерседес» выкатился наперерез «татре». Шофер нажал на клаксон, попытался уйти вправо и врезался в заднюю дверь и крыло «мерседеса». Нас протащило на пару ярдов.
  — Не выставляйте пистолет напоказ и не спешите, — напомнил я Максу.
  Тот кивнул.
  Мы вылезли из машины, огляделись, двинулись к шоферу «татры». Я заметил, как Кук и Падильо идут вдоль тротуара. Из радиатора «татры» вырывался пар. Шофер, похоже, потерял сознание при ударе. Голова его упала на руль. Один из мужчин на заднем сиденье высунул голову в окно и что-то прокричал. Я подскочил к дверце, распахнул ее и одновременно показал ему пистолет.
  — Сидеть и не двигаться, — приказал я по-немецки. И тут же перешел на английский. — Который американец, вылезай!
  Падильо тем временем открыл переднюю дверцу.
  — Вылезай, — рявкнул он.
  Я увидел смит-вессон Куки, направленный на второго мужчину на заднем сиденье.
  С переднего сиденья вывалились двое.
  — Отведи его в машину, — Падильо указал Куки на того, что вылез вторым. — А ты полезай обратно, — это уже относилось к первому. — И положи руки на приборный щиток.
  Молодой парень, сидевший посередине на заднем сиденье, ступил на мостовую.
  — Возьми его, — кивнул я Максу.
  Тот схватил парня за рукав и поволок его к «ситроену», подгоняя пистолетом.
  Падильо наклонился, дернул за какие-то провода, наверное, выводил из строя рацию, захлопнул дверцу.
  — Поехали, — бросил он мне.
  Мы побежали к «ситроену», залезли в кабину. Я — на заднее сиденье, в компанию к Куки и одному американцу, Падильо — на переднее, где сидели Макс и второй американец. Мотор «ситроена» уже работал. Машина набрала скорость и свернула за угол по слишком крутой дуге, потому что два колеса залезли на тротуар. Но Макс справился с управлением, и двадцать футов спустя все четыре колеса катились по мостовой.
  — Спокойнее, Макс, — подал голос Падильо. — Погони пока нет.
  Оба американца молчали, еще не придя в себя после аварии и похищения. Затем один из них, на переднем сиденье, повернулся к Падильо.
  — Могу я спросить, что это вы затеяли?
  — Кто вы, Симмс или Бурчвуд?
  — Симмс.
  — Так вот, мистер Симмс. Мой пистолет в настоящий момент направлен вам в живот. Я хочу, чтобы вы заткнулись на ближайшие десять минут. Ни вопросов, ни реплик. Это относится и к мистеру Бурчвуду на заднем сиденье. Все ясно? Если да, кивните.
  Симмс кивнул.
  — А мистер Бурчвуд кивает? — осведомился Падильо.
  — Кивает, кивает, — подтвердил Куки.
  — Отлично. Раз в этом у нас полное взаимопонимание, насладимся поездкой по городу.
  ГЛАВА 13
  Никто вроде бы не обращал внимания на наш «ситроен», мчащийся по улицам Восточного Берлина. Куки непрерывно ерзал и курил сигарету за сигаретой, но дуло его пистолета упиралось в бок Бурчвуда. Я взглянул на часы. Четыре минуты прошло с того мгновения, как «мерседес» перекрыл путь «татре». Почти три из них мы ехали в «ситроене». Столкновение, похищение и все прочее заняли чуть больше минуты.
  Макс все еще крепко сжимал руль, но чувствовалось, что напряжение отпускает его. Падильо сидел в пол-оборота, чтобы приглядывать за Симмсом, который смотрел прямо перед собой. Я прикинул, что роста в Симмсе поболе шести футов. На нем был темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в сине-черную полоску. Длинные светлые волосы падали на плечи. Черноволосый Бурчвуд, среднего роста, с блестящими черными глазками, в сером костюме, голубой рубашке и при сером галстуке, сидел, сложив руки на коленях, упершись взглядом в шею Симмса. Мне показалось, что у него выщипаны брови.
  — Прибавь нёмного, Макс, — нарушил тишину Падильо.
  Макс придавил педаль газа, «ситроен» увеличил скорость.
  — Мы почти приехали, — заметил Макс.
  Еще два правых поворота, и мы оказались около знакомого здания. Макс свернул в проулок и остановил машину перед гаражом. Я вылез, открыл замок, откатил воротину. Макс заехал в гараж.
  — Я беру Симмса, ты — Бурчвуда, — Падильо глянул на Куки.
  Я задвинул воротину, повернул ключ в замке.
  — Вверх по лестнице, господа, — скомандовал Куки. — Всего пять этажей, и мы у цели.
  Мы поднялись по ступеням, вошли в тускло освещенную комнату. Падильо засунул пистолет за пояс брюк. Симмс и Бурчвуд застыли посреди комнаты, прижавшись друг к другу. Оглядываясь, не зная, куда сунуть руки.
  — Сядьте на кровать, — предложил Падильо. — Если желаете, можете кричать, вдс тут никто не услышит. Несколько часов вам придется провести здесь. Потом мы отправимся в другое место.
  Они сели. Первым заговорил Симмс, высокий блондин с маленькими поросячьими глазками.
  — Вы — американцы, не так ли?
  — В большинстве да, — признал Падильо.
  — Вас не затруднит объяснить нам, что вы… я хочу спросить, почему вы устроили аварию и похитили нас?
  Бурчвуд, ниже ростом, черноволосый, скорчил гримасу, облизал губы.
  — Наверное, вы из ЦРУ или другого, не менее уважаемого учреждения.
  — Вы не правы, — ответил Падильо.
  — Тогда кто же вы?
  — Думаю, что это не важно. Пока вы будете делать все, что вам говорят, с вами ничего не случится.
  Бурчвуд что-то пробурчал себе под нос.
  — Похоже, вы все о нас знаете, — добавил Симмс.
  — Не все. Но многое.
  Падильо сел за руль. Куки, Макс и я присоединились к нему. Мы смотрели на Бурчвуда и Симмса. Они — на нас.
  — Как Москва? — спросил Куки.
  — Нам там очень понравилось, — ответил Бурчвуд. — Нас окружили заботой и вниманием.
  — Только не в прессе, — продолжал Куки. — Ни одной строчки. Ни одной фотографии.
  — Мы не гоняемся за рекламой. Не то что некоторые наши знакомцы, — Симмс усмехнулся. — И можете нас не подначивать. Мы придерживаемся определенных убеждений, и я сомневаюсь, что вам хватит ума нас понять.
  — Прекрати, Кук, — поддержал его Падильо.
  — Да ничего страшного, — вставил Бурчвуд. — Мы встречали таких, как он, не правда ли, Джеральд?
  Симмс раздумчиво глянул на Куки:
  — Встречали, и часто, — он улыбнулся Куки. — Со временем мы, возможно, и полюбим тебя, Худышка.
  — Мне он уже нравится, — добавил Бурчвуд. — Особенно если перестанет сдерживать себя и даст волю истинным чувствам.
  Мне они напоминали двух котов. Те же плавные движения и немигающие взгляды* И, как кошки, они быстро свыклись с новым жилищем, предварительно обнюхав все углы и заглянув под кровать.
  — Почему бы тебе не подойти и не сесть между нами, — Симмс похлопал по одеялу. — Я уверен, у нас много общего.
  Куки схватил бутылку водки и налил себе полный стакан. Выпил половину одним глотком и уставился на оставшуюся жидкость.
  — Иди сюда, Худышка. Мы такие же, как ты и… — Симмс не договорил, потому что Куки швырнул в него стакан.
  — Проклятые педеры, — впервые на моей памяти он говорил заплетающимся языком. — Педеры и коммунисты. Если они вцепятся в тебя, то никогда не отстанут. И никуда от них не денешься, никуда, никуда…
  — Мы не коммунисты, сладкий ты наш, — проворковал Симмс.
  Бурчвуд хихикнул. Гримаса отвращения перекосила лицо Макса, он отвернулся.
  Куки вскочил и направился к паре «голубых». Те задрожали в притворном ужасе.
  — О… вот идет настоящий мужчина, — заверещал Бурчвуд.
  Падильо схватил Куки за руку и отшвырнул к стене.
  — Я сказал, хватит. И просил тебя оставаться трезвым. Ты не выполняешь ни первого, ни второго.
  — Они выводят меня из себя.
  — Пытаются, — поправил его Падильо и подошел к кровати, с которой ему насмешливо улыбались Симмс и Бурчвуд. Они подталкивали друг друга, не сводя глаз с Падильо.
  — А этот тоже ничего, — отметил Бурчвуд.
  Симмс ухмыльнулся.
  — Я увидел его первым. Все-таки он спас меня после аварии.
  Они захихикали.
  Улыбнулся и Падильо.
  — Игры кончились. На закате солнца вы полезете с нами через Стену. Каждого из вас будет подгонять приставленный к ребрам пистолет. Если что-то случится, если вы попытаетесь ослушаться, раздастся выстрел. Как только мы окажемся в Западном секторе, я намерен сдать вас властям. Не знаю, как они с вами поступят, мне это до лампочки. Но, если вы не выполните хоть один мой приказ, вас убьют.
  Он резко повернулся и пошел к столу. Симмс и Бурчвуд несколько мгновений сидели не шевелясь, словно их парализовала тирада Падильо, затем начали шептаться.
  — Ты думаешь, все получится? — спросил я.
  — Если нет, я их пристрелю.
  — Как просто, да? — подал голос Куки. — Ну до чего все просто.
  — Для меня — да, — отрезал Падильо.
  — А почему бы тебе не сказать нам, где и когда мы будем перелезать через Стену? Или это тоже просто?
  — Ты сильно пьян, Куки? — спросил Падильо.
  — Мне это не помешает.
  — Помешает, если ты будешь шататься. Я нё просил тебя помогать мне. Я, конечно, ценю твое участие, но я тебя ни о чем не просил. И, если ты пьян, мы оставим тебя здесь.
  — Его просил я, — заступился я за Куки.
  Падильо повернулся ко мне.
  — Подумай получше. Неужели просил?
  Я подумал.
  — Просил.
  — Тогда позаботься о том, чтобы он протрезвел. Пьяного мы его с собой не возьмем.
  — Я хочу знать, где и когда мы будем перелезать через Стену, — гнул свое Куки. — Я имею на это право.
  — Нет, не имеешь, — жестко возразил Падильо. — У тебя вообще нет здесь никаких прав. Но я обрисую в общих чертах, что мы собираемся делать, не указывая ни места, ни времени, лишь основную идею. Итак, перед нами Стена высотой в восемь футов. В сумерках, получив сигнал, мы побежим к ней. Залезаем по одной лестнице и спускаемся по другой. Затем бежим в подъезд многоквартирного дома напротив.
  — А чем в это время будут заниматься полицейские и пограничники? — спросил Куки.
  — Их отвлекут.
  — Как?
  Падильо холодно посмотрел на него.
  — К нам это не имеет никакого отношения. Главное в том, что их отвлекут.
  — Я думаю, мы должны знать и это, — упорствовал Куки, в голосе его слышалось раздражение.
  — Нет, — последовал короткий ответ.
  — Мы уже опробовали этот план, — вмешался Макс. — Вопрос лишь в том, сколько человек нужно одновременно переправить на Запад. Обычно это один или двое.
  — Мы все слышали, — воскликнул Симмс. — И никуда не пойдем. Заставить нас вы не сможете. Или будете тащить на себе? А если мы закричим? Вы не сможете застрелить нас, этим вы только выдадите себя.
  Падильо даже не повернулся к ним.
  — Закричать вы не сможете, — назидательно объяснил он, — потому что есть дюжина способов, любым из которых я могу убить вас голыми руками до того, как вы откроете рот. А то и полосну по горлу ножом. Именно так я и сделаю, если вы начнете нам мешать, — вот тут он посмотрел на парочку. — Может, я выразился недостаточно ясно? Если у вас не хватит духу перемахнуть через Стену, вы умрете. И если уж вы решили, что вам со мной не по пути, так и скажите. Я убью вас незамедлительно.
  Говорил он таким тоном, будто советовал, как добежать до аптеки на углу, чтобы не сильно вымокнуть под дождем.
  Симмс вытаращился на Падильо, шумно глотнул, затем вновь зашептался с Бурчвудом.
  Куки отодвинул стул, поднялся.
  — Я не думаю, что кто-то из нас полезет через Стену.
  — Почему? — поинтересовался Падильо.
  — Потому что мы все сдадимся.
  Встал и Падильо, не спеша, осторожно.
  — Боюсь, я не понял тебя, Кук. Вроде бы ты выразился достаточно ясно, но я тебя не понял.
  — Хватит помыкать мной. Все ты понял.
  — И все-таки, разъясни, — попросил Падильо.
  — Ты слышал, что я сказал. Мы сдадимся властям.
  — Да, конечно. В этом никаких сомнений нет. Но почему мы должны сдаться? Или ты думаешь, что все будет простенько и без затей? Мы все спустимся вниз, выйдем на ближайший перекресток и кликнем полицейского?
  Я сидел, не шевелясь, положив руки на стол. Как, впрочем, и Макс.
  — Меня бы это устроило, — ответил Куки.
  — Ты это сам придумал?
  — Сам.
  — А почему мы не сделали этого утром? Почему мы сразу не вышли на перекресток.
  Куки попытался улыбнуться, но вместо улыбки лицо его перекосила гримаса.
  — Потому что тогда я не знал об этом безумном плане. Мы не сможем перелезть через Стену. Не сможем даже добежать до нее. Это безумие. Я не хочу, чтобы меня убили.
  Падильо не спускал глаз с Куки.
  — Мак, ты говорил Куку, что вечером ждешь Уитерби у себя в номере в «Хилтоне»?
  — Да.
  — А еще кому-нибудь говорил?
  — Нет.
  — Чем они держат тебя за горло, Кук? — продолжил Падильо.
  — Не понял.
  — Чем наши восточные друзья держат тебя за горло? Чем шантажируют? Наверное, ты совершил очень дурной поступок, если решился на убийство Уитерби. А его убил ты, потому что никто, кроме тебя и Мака, не знал о его приходе в «Хилтон».
  — Ты рехнулся. Я просто не хочу, чтобы меня пристрелили у Стены.
  — Я думаю, ты — «замороженный», Кук. Агент, которого приберегают для того, чтобы использовать в критической ситуации, как сейчас.
  — Чушь какая-то, — пробормотал Куки.
  — Отнюдь. Ты делаешь это не за деньги, их у тебя хватает. Не из убеждений, у тебя их нет. Остается шантаж. Чем они шантажируют тебя, Кук? Фотографиями?
  — Мы сдадимся властям, — повторил Куки, но голосу его недоставало убедительности.
  — Сами — нет, — возразил Падильо. — Тебе придется заставить нас.
  Куки вроде бы хотел что-то сказать, но передумал. Мне показалось, что сейчас он пожмет плечами, но вместо этого правое плечо его пошло вниз, он крутанул бедрами и пистолет его почти нацелился на Падильо, когда нос Куки исчез, а в шее образовалась красная дыра. Вот тут грохнул револьвер Куки, но пуля ушла в пол. Два выстрела Падильо бросили Куки на стул. На пол он свалился уже мертвым. В нос ударил запах пороха, заболели барабанные перепонки. Руки мои так и остались на столе, но ладони покрылись липким потом. Я чувствовал, как капли пота выступают и под подмышками. Падильо покачал головой, выражая то ли раздражение, то ли отвращение, и засунул пистолет за пояс брюк.
  — Опередил самого быстрого стрелка Восточного Берлина, — прокомментировал он. — Правда, пьяного.
  — Такой темп не по мне, — признался я.
  — Обыщи его, Макс, — приказал Падильо. — Деньги возьми, остальное — сжечь.
  Я оторвался от табуретки, пересек комнату, сдернул одеяло с одной из кроватей, бросил его рядом с телом.
  — Потом надо его прикрыть.
  Падильо обошел стол, наклонился, поднял револьвер Куки. Плеснул водки себе, мне и Максу. Обхватил свой стакан двумя руками.
  — Если заглянуть подальше в его прошлое, мы, наверное, обнаружим то самое, ужасное-преужасное, не дающее ему жить спокойно, — Падильо вздохнул и глотнул водки. — Наверное, поэтому он слишком много пил, постоянно врал и бегал за девушками.
  Как-то он пришел ко мне крепко выпивши. Внешне это никак не проявлялось, он умел Держаться так, будто не брал в рот ни капли. Во всяком случае, до сегодняшнего дня. Он сказал, что знает, какое мне выдано задание, и готов помочь по моему первому зову. Впрочем, тебе он все это рассказал. Далее Кук добавил, что у него есть связи и так далее. Короче, я понял, что раскрыт. И начал ему подыгрывать. Он говорил тебе о девчушке, которая рассказала ему обо мне?
  — Да.
  — Девицы могут напиваться и говорить в постели, но обо мне они ничего не знали. На нашей стороне узнать о моем основном занятии Кук мог только от троих: Бурмсера, Хэтчера и тебя. Но никто бы из вас не стал трепать языком. Значит, информация поступила к нему с Востока. То есть он работал на них.
  — Но не за деньги, — ввернул я.
  — Нет, потому что они прознали о его ужасном секрете, каким бы он ни был. Впрочем, теперь это и не важно. Я попросил тебя обратиться к нему и найти специалиста по подслушивающим устройствам, потому что хотел, чтобы ты по мере возможностей присматривал за ним. Когда он появился здесь вместе с тобой, я уже не сомневался, что это неспроста. Может, хозяев Кука поразило его умение обращаться с револьвером.
  — Он был «голубым», — раздался с кровати голос Симмса. — Вы, возможно, подумаете, что это чушь, но мы-то знаем, как отличить своего.
  — Мы должны принимать во внимание мнение специалиста, — признал Падильо.
  — Меня волнует другое, — я отпил из стакана. — Куки не напрашивался на эту поездку. Я сам позвонил ему.
  — По какому поводу?
  — Чтобы занять пять тысяч.
  — А кто сказал, что тебе нужны пять тысяч?
  — Маас… Ну, теперь все ясно. Маас придумал сказочку о тоннеле, чтобы я позвонил Куки и попросил у того денег.
  — Не торопись с тем, чтобы вычеркнуть толстяка из списка друзей, — остановил меня Падильо. — Скорее всего, тоннель существует. Я готов поспорить, что Кук заключил сделку с Маасом. Такую сумму, да еще быстро, ты мог достать только у него. И я ставлю последний доллар, что деньги уже лежали у него в кармане, когда ты позвонил. Каким бы крупным ни был его счет в Немецком банке, получить там деньги в четыре часа дня практически невозможно.
  — Но зачем убивать Уитерби?
  — Во-первых, чтобы получить предлог напроситься к тебе в компанию. А возможно, ему просто поручили убить Уитерби, если возникнет благоприятная ситуация.
  — Что будем с ним делать? — спросил Макс.
  Падильо пожал плечами:
  — Оставим в углу. Кто-нибудь его да найдет.
  Макс быстро осмотрел карманы Куки. Затем накрыл одеялом и оттащил в угол. На полу темнело кровавое пятно. Макс взял швабру и протер пол. Падильо и я наблюдали за его неторопливыми движениями. Симмс и Бурчвуд сидели на кровати, взявшись за руки. Лица их заметно побледнели. Бурчвуд то и дело облизывал губы.
  Макс вернулся к столу, сея. Потянулся к стакану с водкой.
  — Грязная работа, — пробормотал он. — Ему следовало подождать, пока мы не выйдем к Стене. Тогда у него был бы шанс.
  — Похоже, он уже не мог ждать, — возразил Падильо. — Начал сдавать, а спиртное не помогало. А может, он просто искал выхода. Он мог обойтись без всей этой театральности, достав оружие, пока сидел за столом.
  — Есть много способов покончить жизнь самоубийством.
  — Наверное, он уже все перепробовал.
  Макс проглядел бумаги, которые достал из карманов Куки. Передал мне конверт с моим чеком на пять тысяч долларов.
  Я вскрыл конверт, достал чек и протянул Падильо. Тот взял его, мельком взглянул и порвал на мелкие кусочки.
  ГЛАВА 14
  Макс встал, надел плащ:
  — Пойду покручусь вокруг.
  Падильо сидел, закрыв глаза, рот его вновь превратился в узкую жесткую полоску. Он лишь кивнул.
  — Вернусь через час, — добавил Макс.
  Падильо снова кивнул. Макс вышел, осторожно притворив за собой дверь.
  Бурчвуд и Симмс растянулись на двух кроватях. Симмс, похоже, спал. Бурчвуд лежал на спине, заложив руки за голову, и разглядывал потолок. Мы ждали.
  Наконец Падильо тяжело вздохнул, потянулся.
  — Вполне вероятно, что сегодня вечером у нас ничего не выгорит.
  На этот раз кивнул я.
  — Если что случится, ты можешь взять мои галстуки. Я их подбирал очень тщательно.
  — А ты — мои золотые запонки, — откликнулся Падильо.
  — С твоими инициалами?
  — Вот-вот.
  — Что же, мне останется хорошая память.
  Падильо взял со стола водочную бутылку, критически оглядел ее.
  — У нас еще четыре часа. Давай-ка добьем остатки.
  — Почему бы и нет? — я пододвинул к нему стакан.
  Падильо разлил водку. Каждому досталось по полстакана.
  — Может, Макс догадается прихватить еще бутылку.
  — И сигареты, — добавил я. — Наши-то скоро кончатся.
  — Сколько у тебя осталось?
  Я достал пачку, сосчитал:
  — Шесть.
  Падильо сосчитал свои:
  — Четыре.
  Мы выпили и закурили.
  — Если мы переберемся на Запад сегодня вечером, мне придется ответить на несколько вопросов. Почему Уитерби умер в моем номере? Где взятый мною напрокат «мерседес»? Что случилось с Куки?
  — Ты забыл еще об одной мелочи. Я должен переправить наших новых друзей в Бонн.
  — Ты прав. Я забыл. Но у тебя, естественно, есть план действий.
  — Естественно. Стена — сущий пустяк по сравнению с границей. Во-первых, мы должны вывезти их из Берлина. На окраине нам придется преодолеть трехмильную зону, где спрашивают пропуск. Затем вторую, шириной в тысячу пятьсот футов, засеянную травой, высота которой не превышает фут. Спрятаться в ней невозможно. Следом идут сторожевые вышки. Построены они в так называемой полосе безопасности, где нет ни кустика, ни деревца. Одни вышки. Но мы, разумеется, с этим справимся.
  — Мы же мастера своего дела, — поддакнул я.
  — Не просто мастера, асы. За вышками проходит дорожка постоянного патрулирования. Пограничники ходят с собаками, доберманами. Если мы разминемся с патрулем, то без труда преодолеем забор из колючей проволоки. А после него — минное поле, ширина которого не превышает восьмидесяти футов. Но удача на нашей стороне. Мы не подорвемся. За полем — второй забор, там, насколько я помню, проволока под напряжением. Потом полоса вспаханной земли шириной сто тридцать футов, на которой остается любой отпечаток ноги или лапы. И наконец, тридцатитрехфутовая полоса смерти, где стреляют по всему, что движется. После чего останется сущий пустяк — перелезть через пятнадцатифутовый забор, на который нельзя дунуть, не подняв тревоги. И все это время нам придется помогать двум нашим новым приятелям.
  — А что дальше?
  — Ничего особенного. Сто десять миль по территории Восточной Германии и та же последовательность операций, но в обратном порядке, на западной границе.
  — Знаешь, что я тебе скажу. У меня есть обратный билет в Дюссельдорф. Пожалуй, я им воспользуюсь.
  — Я не думаю, что нам придется прорываться через границу. Мы, конечно, полетим. Может, зафрахтуем самолет, — размечтался Падильо.
  — У меня такое ощущение, что нас скорее всего будут искать. Я имею в виду твое учреждение.
  Падильо почесал подбородок.
  — Наверное, ты прав. Мы обсудим это позднее.
  Макс, как и обещал, вернулся через час. Принес сигарет, водку, колбасу.
  — Узнал что-нибудь? — спросил Падильо.
  Макс пожал плечами.
  — Полицейские и пограничники подняты по тревоге. Они полагают, что сегодня, завтра и послезавтра кто-то попытается прорваться через Стену. Мой осведомитель оказался не слишком разговорчивым.
  — Едва ли он мог сказать что-нибудь конкретное, — резонно заметил Падильо.
  — Но им надо перекрыть двадцать семь миль. Сегодняшний вечер ничем не хуже завтрашнего. Может, и лучше. Они не ждут от нас такой прыти.
  — У Курта все на мази?
  Макс кивнул.
  — Они готовы. И сообщили об этом по обычным каналам.
  Мы поели, дали бутерброды и кофе Симмсу и Бурчвуду.
  Они вновь сидели на одной кровати. Жадно съели бутерброды и начали шептаться.
  Мы тоже молчали. Макс разглядывал кофе в своей чашке. Падильо заменил табуретку на стул, откинулся на спинку, положил ноги на стол, уставился в потолок. Я положил на стол руки, на них — голову. От еды и водки меня сморило. Я заснул.
  Падильо разбудил меня, тряхнув за плечо.
  — Уходим через пятнадцать минут, — я кивнул, встал, прошел к раковине. Умылся холодной водой. Падильо тем временем разбудил Бурчвуда и Симмса. — Идите к столу. Я скажу, что вы будете делать.
  Макс уже расстелил карту.
  — Вы двое спуститесь с нами вниз и тихонько залезете на заднее сиденье. С вами сядет Маккоркл. Макс поведет мангану, я сяду рядом с ним. Ехать нам двадцать минут, возможно, двадцать пять. Если нас остановят, молчите. Одно слово, и Мак или я пристрелим вас.
  Они кивнули. И поверили ему. Я, пожалуй, тоже.
  — Мы остановимся здесь, — он ткнул пальцем на карту. — Вы выйдите из машины и пойдете за мной. Мак — за вами. Вчетвером мы войдем в подъезд. По моему сигналу вы побежите, не пойдете, к Стене. Поднимитесь по одной лестнице и спуститесь по другой. Потом побежите вот к тому подъезду. Оба раза будете бежать изо всех сил. Если вы сбавите скорость, вас, возможно, пристрелят немцы. Если вы попытаетесь выкинуть какой-либо фортель, я убью вас сам. Надеюсь, вы мне поверите.
  — Что будет после того, как мы окажемся по другую сторону Стены? — спросил Симмс.
  — Еще не время говорить об этом. Но с вами не случится ничего плохого, если вы сами не накличете на себя беду.
  Симмс и Бурчвуд хмуро переглянулись.
  Падильо повернулся к Максу,
  — Ты знаешь, что делать?
  Макс разглядывал ногти пальцев правой руки.
  — Я отъезжаю, ставлю машину и жду три минуты. Если вы не возвращаетесь, сматываюсь.
  Падильо посмотрел на часы.
  — У нас есть еще пять минут. Давайте выпьем.
  Водку он разлил в пять стаканов. Порция получилась приличная. Симмс и Бурчвуд жадно выпили. Не отстал от них и я. Оглядел комнату. То, что лежало в углу под одеялом, напоминало кучу тряпья. Я не испытывал ни жалости, ни ненависти. Все во мне закаменело.
  Макс вывернул обе шестидесятиваттовые лампочки, и мы спустились по лестнице в свете фонаря. В гараже Макс осветил машину.
  — Это «вартбург». В «ситроене» ехать слишком опасно. Его ищут.
  Я сел на заднее сиденье за водителем. Падильо встал у другой задней дверцы, дожидаясь, пока Симмс и Бурчвуд залезут в кабину. Затем захлопнул дверцу, прошел к воротам, откатил воротину. Макс выехал из гаража, развернулся. Падильо вернул воротину на место, запер на ключ и сел рядом с Максом. Посмотрел на Симмса и Бурчвуда, показал им пистолет.
  — Это вам напоминание. Такой же есть и у Маккоркла.
  Я тут же вытащил «Смит и вессон» и продемонстрировал парочке*
  — Он стреляет настоящими пулями.
  Макс выехал из проулка, и мы направились на запад. До половины восьмого оставалось еще несколько минут. Макс не превышал разрешенной скорости. По мере приближения к району Митте машин становилось все больше.
  Падильо сидел в пол-оборота, переводя взгляд с Симмса и Бурчвуда то на заднее, то на переднее стекло. Симмс и Бур-чвуд обратились в статуи, держа друг друга за руки. Мне тоже хотелось опереться на дружескую руку.
  Начали сгущаться сумерки. Макс включил подфарники. Наступило то время суток, когда эксперты никак не могут определиться, предпочтительно ли ездить с освещением или без оного. Через пятнадцать минут после выезда из гаража мы остановились на красный свет. А десять секунд спустя подкатил патрульный «трабант» с четырьмя фопо. Двое пристально посмотрели в наше заднее стекло. Один что-то сказал водителю. Красный свет сменился зеленым, и Макс тронулся с места. «Трабант» тут же пристроился сзади.
  — Они едут за нами, — процедил Макс.
  — Не оглядывайтесь, — предупредил Симмса и Бурчвуда Падильо. — Поговорите друг с другом. Все равно о чем. Хоть читайте молитвы. Просто говорите, создайте видимость, что увлечены беседой. Дай мне сигарету, Мак, и огонька.
  Симмс и Бурчвуд заговорили. Сейчас мне не вспомнить ни слова из сказанного, но едва ли они сказали что-то дельное. Я достал из пачки последнюю сигарету и похлопал Падильо по плечу. Тот повернулся ко мне, улыбнувшись, взял сигарету.
  — Они все еще за нами.
  — Я знаю, — Макс вцепился в руль так, что побелели костяшки пальцев. — Через квартал нам поворачивать.
  — Как у нас со временем? — спросил Падильо.
  — Три или четыре минуты в запасе.
  — Проезжай три квартала, а потом сворачивай. Если они последуют за нами, придется принимать меры, чтобы отвязаться от них.
  Наша скорость не превышала сорока миль. Макс проехал два светофора на зеленый свет, на третьем подал сигнал правого поворота. Свернул на правую полосу, притормозил, перешел на вторую передачу, наблюдая в зеркало заднего обзора за патрульным «трабантом». Облегченно вздохнул.
  — Они едут прямо.
  Я шумно выдохнул воздух. Только теперь до меня дошло, что все это время я не дышал. Падильо скосился на часы.
  — Мы должны прибыть вовремя.
  Еще пара поворотов, и Макс доставил нас на боковую улицу, куда мы свернули бы сразу же, если б не полицейские. Остановил машину, заглушил двигатель. Уже спустились сумерки.
  — Все из кабины, — скомандовал Падильо.
  Я показал Симмсу и Бурчвуду пистолет, прежде чем сунуть его в карман плаща. Предупредил:
  — Буду стрелять через ткань.
  Падильо выскочил первым и уже поджидал их у дверцы. Я вылез следом за ними.
  — Я иду впереди, — напомнил он. — Симмс и Бурчвуд за мной. Ты — последним, Мак.
  Мы нырнули в узкий проход между двумя домами. Левая моя рука временами касалась кирпичной стены, правая, с пистолетом, оставалась в кармане. Ночь еще не наступила, поэтому я легко различал перед собой три силуэта. Падильо свернул направо. Тот же маневр повторили Симмс, Бурчвуд и я. Мы оказались в нише, глухой торец которой в обычном доме являлся бы дверью подъезда. Здесь же дверь заложили кирпичной кладкой. Прямо перед нами темнела стена, сложенная понизу из бетонных, метр на метр, кубов, с несколькими рядами шлакоблоков. Поверху тянулись три или четыре нитки колючей проволоки. Увидел я и тусклый блеск бутылочных стекол, замурованных в верхний слой цемента.
  Симмс и Бурчвуд жались друг к другу в уголке ниши. Падильо не отрывал глаз от семиэтажного жилого дома напротив нас, уже в Западном Берлине.
  — Третий этаж сверху, — прошептал он. — Четвертое окно слева. Видишь?
  — Да.
  — Когда жалюзи откроются, мы должны быть готовы. Когда закроются, ставим рекорд в беге по пересеченной местности на дистанции шестьдесят футов. Колючая проволока, натянутая между нами и Стеной, перерезана. Просто отведи ее в стороны. На этот раз ты пойдешь первым, потом Симмс и Бурчвуд, — он повернулся к ним. — Вы поняли?
  Они утвердительно кивнули. Мы прождали пятнадцать минут. Ничего не произошло. Жалюзи не шевелились. Два фопо прошли перед нами, в пятидесяти футах от нас, в десяти — от Стены. Как часы, проползли еще пять секунд.
  Справа от нас раздались три резких взрыва, сопровождаемые яркими вспышками.
  — Это отвлекающий маневр справа, — пояснил Падильо. — Теперь слева, — две секунды спустя взрывы загремели слева. — Бутылки с горючей смесью. Коктейль Молотова.
  Брошены в ста пятидесяти ярдах справа и слева, чтобы туда сбежались фопо. Их автоматы обеспечивают прицельный огонь не далее ста десяти ярдов. Следи за жалюзи.
  Я уставился на указанное окно в ста пятидесяти футах перед нами. Справа и слева рт нас долетали крики полицейских. Где-то завыла сирена. Жалюзи начали подниматься. Медленно, медленно доползли они доверху, а потом резко упали вниз.
  — Пора! — рявкнул Падильо.
  Зажглись прожектора, но в сумерках толку от них было чуть. Я вытащил из кармана пистолет и побежал. Слева от меня затрещал автомат. Я бежал, оглядывая Стену.
  — Где эта чертова лестница? — шепнул я Падильо.
  Он обвел взглядом темно-серые шлакоблоки.
  Неожиданно над верхним рядом показалась светловолосая голова.
  — Все нормально, парни. Пришлось перерезать проволоку, только наброшу тюфяк на стекло. — На Стену лег тюфяк, сшитый из двух коричневых одеял и туго набитый соломой. — Еще секунду, — блондин улыбнулся. — Надо оседлать Стену, чтобы перетащить лестницу.
  Лет ему было не больше двадцати. Он перебросил через Стену ногу и уселся на тюфяк, как на седло.
  — На стекле-то сидеть — никакого удовольствия. А вот и лестница, — над Стеной показались первые ступени. — Меня зовут Петер. А вас?
  Он все еще сидел на Стене, когда в сорока футах от нас закричали по-немецки. Юношу осветил луч мощного фонаря. Он хотел сказать что-то еще, но ему помешала рассекшая его автоматная очередь. Лестница свалилась в Западный сектор. Мгновение спустя юноша упал на тюфяк лицом вниз, а затем перекатился вниз, вслед за лестницей.
  Падильо повернулся и трижды выстрелил в направлении фонаря, все еще направленного на верх Стены. И я трижды нажал на спусковой крючок, стреляя в ту же сторону. Фонарь погас, кто-то жалобно застонал. Слева и справа послышались командные крики. Вновь затрещал автомат.
  — Назад к машине, — приказал Падильо.
  — Я не могу пошевельнуться, — ответил Симмс.
  — Ранен?
  — Нет… просто не могу пошевельнуться.
  Падильо отвесил ему звонкую затрещину.
  — Шевельнешься или получишь пулю в лоб, — Симмс кивнул, и Падильо подтолкнул меня. — Ты первый.
  Я побежал к зданию, шмыгнул в узкий проход. Макс сидел за рулем, бледный, как смерть. Я рывком открыл заднюю дверцу, подождал, пока Симмс и Бурчвуд юркнули в машину. Падильо задержался у прохода между домами, трижды выстрелил. Ему ответили автоматным огнем. Падильо метнулся к машине. Макс уже завел мотор. Падильо еще не успел захлопнуть за собой дверцу, когда «вартбург» тронулся с места.
  — В гараж, Макс, — скомандовал Падильо. — До него лишь полмили.
  — Что случилось? — спросил Макс.
  — Или им повезло, или люди Курта стали чересчур беспечными. Бомбы взорвались. Они дали нам сигнал. Мы добрались до Стены и нас встретил светловолосый парень…
  — Совсем молоденький?
  — Да.
  — Должно быть, Петер Феллер.
  — Он сидел на Стене, перетаскивая через нее вторую лестницу, ковда появился патруль. Его застрелили, лестница упала на другую сторону. Мак или я разбили фонарь, и мы умчались, словно за нами гнался дьявол.
  — О Боже, о Боже, — бормотал Макс.
  Симмс обхватил голову руками, уткнув лицо в колени. Тело его сотрясали рыдания.
  — Я больше не выдержу. Мне все равно, что вы со мной сделаете… Я больше не выдержу. Вы мерзкие, мерзкие, мерзкие!
  — Угомони его! — приказал Падильо БурчвУду.
  Тот развел руками, насколько хватало места в тесной машине.
  — Что я должен сделать?
  — Мне все равно, лишь бы он заткнулся, — отрезал Падильо. — Погладь по головке, придумай что-нибудь.
  — Не трогайте меня! — взвизгнул Симмс.
  Падильо протянул руку и забрал в кулак прядь светлых волос. Рывком поднял голову Симмса.
  — Сейчас не серди меня, парень, — прохрипел он, пронзая Симмса взглядом.
  — Пожалуйста, отпустите мои волосы, — неожиданно ровным голосом попросил Симмс.
  Падильо разжал кулак, и Симмс откинулся на спинку, закрыл глаза. Бурчвуд ободряюще похлопал его по колену.
  Полмили Макс промчался за две минуты. Свернул в переулок и нажал на клаксон, остановившись перед большим сараем с вывеской «Авторемонтная мастерская». Ему пришлось еще раз нажать на клаксон, прежде чем открылись замызганные ворота. Макс загнал «вартбург» внутрь, ворота за нами захлопнулись. Макс заглушил двигатель, его голова бессильно упала на руль.
  — Как и нашему другу на заднем сиденье, мне уже на все наплевать. Очень уж длинным выдался день.
  Толстяк в белом грязном комбинезоне подошел к Максу, вытирая руки ветошью.
  — Ты вернулся, Макс?
  — Вернулся, — пробурчал тот.
  — Тебе что-нибудь нужно?
  Падильо вылез из кабины.
  — Привет, Лангеманн, — поздоровался он с толстяком.
  — Герр Падильо. Я не ожидал вашего приезда.
  — Нам нужно место, чтобы провести ночь. Всем четверым. А также еда, выпивка и телефон.
  Толстяк бросил ветошь в мусорный ящик.
  — Риск возрастает, соответственно поднимается и цена. Как долго вы хотите оставаться у меня?
  — Эту ночь, возможно, и завтрашний день.
  Толстяк поджал губы:
  — Две тысячи западногерманских марок.
  — Где вы нас разместите?
  — Прямо здесь, в подвале. Особых удобств не гарантирую, но там сухо.
  — Телефон?
  Толстяк мотнул головой в глубь мастерской.
  — Там.
  Падильо вытащил пистолет из кармана и сунул его за пояс брюк.
  — Вы — грабитель, Лангеманн.
  Толстяк пожал плечами.
  — С вас все равно две тысячи. Можете обзывать меня как угодно, если вам это нравится.
  — Заплати ему, Макс, — Падильо взглянул на нашего водителя. — Потом отведи этих двух в подвал. Проследи, чтобы Лангеманн снабдил нас едой и выпивкой. За такую цену он может добавить и сигарет.
  Макс, Лангеманн и двое американцев двинулись к двери в глубине мастерской. Я вылез из кабины, медленно обошел машину. Чувствовал я себя глубоким стариком, уставшим от жизни. Ломило суставы. Болели зубы. Прислонившись к переднему крылу, я закурил.
  — Что теперь?
  — Телефон Мааса у тебя?
  Я осторожно кивнул. Боялся, что от более резкого движения голова отвалится.
  — Давай позвоним ему и спросим, остается ли в силе его предложение?
  — Ты ему доверяешь? — спросил я.
  — Нет, но есть ли у тебя другие варианты?
  — Откуда? — вздохнул я.
  — Он просил пять тысяч баксов, так?
  — Да. Но теперь, насколько я знаю Мааса, цена может и возрасти.
  — Мы поторгуемся. Давай-ка взглянем на пять тысяч, что дал тебе Кук.
  Я вытащил из кармана перевязанный пакет и протянул Падильо. Вспомнил наш обмен с Куки в моем номере. Он не взглянул на чек, я не пересчитал деньга. Чертово благородство. Я закрыл глаза, когда Падильо разорвал обертку.
  — Чистые листы бумага?
  — Отнюдь. Разрезанная газета, — я успел открыть глаза, чтобы увидеть, как брошенные Падильо газетные листки полетели в мусорный ящик вслед за ветошью Лангёманна.
  — Кук знал тебя как облупленного, Мак. К тому же он полагал, что у тебя нет ни единого шанса потратить эти деньги.
  — Остается утешаться лишь тем, что и мой чек не предъявят к оплате, — ответил я.
  ГЛАВА 15
  Мастерская Лангеманна ничем не отличалась от десятка других что в Восточном, что в Западном Берлине. Помещение размером двадцать на сорок пять футов: яма, два ремонтных места с подъемниками, у правой стены верстак с инструментами и маленькая клетушка у левой стены в глубине, служащая кабинетом. Оттуда и вышел Лангеманн, мусоля в руках стопку западногерманских купюр. За те несколько минут, что мы не виделись, его когда-то белый комбинезон стал еще грязнее. Даже на носу появилось какое-то желто-коричневое пятно.
  — Я дал им еду и выпивку, герр Падильо.
  — А как насчет сигарет?
  — И сигарет, — Лангеманн кивнул, и все три его подбородка расползлись по воротнику.
  — Как мы попадем в ваш подвал?
  — Через кабинет. Там люк и лестница. Подвал, конечно, не номер «люкс», но в нем сухо. И есть свет. Телефон в кабинете.
  — До одиннадцати вечера он нам не нужен.
  Лангеманн согласно покивал.
  — Как вам будет угодно. Я сейчас ухожу и вернусь в восемь утра. У меня два помощника, они подойдут к этому же часу. Если вам понадобится выйти, я должен предварительно услать их с какими-либо поручениями. Работа тут шумная, поэтому вы можете говорить, не опасаясь, что вас услышат. Если захочется по нужде, воспользуетесь ведром, — он засунул деньги под комбинезон. — Не ватерклозет, но гигиенично.
  — И дорого, — вставил Падильо.
  — Риск должен оплачиваться.
  — Это понятно. Допустим, нам придется выйти этой ночью. Как это сделать?
  — В моем кабинете есть дверь на улицу. Она закрывается автоматически. Проблема в другом — как вернуться? Вам придется оставить внутри одного человека, чтобы он открыл вам дверь. Но вернуться вы должны до восьми утра, пока не придут мои помощники. — Лангеманн помолчал, потом добавил: — А не опасно ли вам выходить этой ночью?
  Падильо ответил не сразу.
  — Вам платят не за то, чтобы вы волновались о нас, Лангеманн.
  Толстяк пожал плечами.
  — Как скажете. Я ухожу. Свет в моем кабинете горит всю ночь. В мастерской я его выключаю.
  Не попрощавшись, Падильо и я двинулись к кабинету. Всю обстановку составляли обшарпанный дубовый стоя, вращающийся стул за ним да бюро с бухгалтерскими книгами и каталогами запчастей. Освещался кабинет лампой под зеленым абажуром. Телефон стоял на столе. Окна не было, лишь дверь с автоматическим замком. Прислоненная к стене крышка люка открывала верхние ступени лестницы в подвал. Падильо спустился первым, я — за ним.
  Мы оказались в комнатушке двенадцать на двенадцать футов под семифутовым потолком. Сороковаттовая лампочка свисала с потолка. У стены на сером одеяле Симмс и Бурчвуд ели хлеб с колбасой. Напротив на другом одеяле с бутылкой в руке сидел Макс.
  — Вот одеяло, вон еда и сигареты, — на расстеленной газете лежали полбатона колбасы, краюха хлеба, четыре пачки сигарет восточногерманского производства.
  Я сел рядом с Максом, взял предложенную бутылку. Этикетки не было.
  — Что это?
  — Дешевый джин. Гонят его из картофеля, — ответил Макс. — Но крепкий.
  Я глотнул. Спиртное ожгло горло, пищевод, желудок, рванулось было обратно, но потом успокоилось, и по телу начала разливаться теплота.
  — О, Господи! — я передал бутылку Падильо.
  Он выпил, закашлялся, сунул бутылку Максу. Макс поставил ее на газету.
  — Вот еда, — напомнил он.
  Я скользнул взглядом по хлебу и колбасе, стараясь решить, рискнуть мне еще на один глоток картофельного джина или нет. Чувство самосохранения победило, и я ограничился тем, что раскрыл пачку сигарет, достал одну, закурил и протянул пачку Падильо. Мы покашляли, привыкая к горлодеру, выпускаемому восточными немцами.
  — И каковы ваши планы? — спросил Бурчвуд. — Этой ночью нас ждут новые приключения?
  — Вполне возможно, — пробурчал Падильо.
  — Вероятно, в нас снова будут стрелять, а вы озвереете и будете вымещать на нас свою злость?
  — Если и на этот раз ничего не получится, то следующей попытки не будет наверняка. Об этом можете не волноваться. Откровенно говоря, еще одна неудача — и волноваться более не придется. Нам всем.
  Он посмотрел на часы.
  — У нас два часа до того, как тебе нужно звонить, Мак. Вы с Максом можете поспать. Я их посторожу.
  Макс что-то пробурчал и завернулся в одеяло, подтянул колени к груди, положил на них руки и голову. Падильо и я остались сидеть, прислонившись спиной к стене, с дымящимися сигаретами. Бурчвуд и Симмс последовали примеру Макса.
  Время тянулось медленно. Я подумал, а какого черта я вообще влез в эту историю, пожалел себя, а потом начал составлять меню салуна, день за днем, на следующие пять лет.
  — Одиннадцать часов, — прервал молчание Падильо.
  — Пошли.
  Мы поднялись по лесенке, и я набрал номер, полученный от Мааса.
  Трубку сняли после первого гудка.
  — Герра Мааса, пожалуйста.
  — А! Герр Маккоркл, — послышался в ответ знакомый голос. — Должен сознаться, я ждал вашего звонка, особенно после происшествия сегодня вечером. Ваша работа, не так ли?
  — Да.
  — Никого не ранили?
  — Нет.
  — Очень хорошо. Герр Падильо с вами?
  — Да.
  — И теперь, как я понимаю, вы готовы заключить соглашение, которое мы обсуждали вчера?
  — Мы хотели бы поговорить об этом.
  — Да, да, нам есть с чем поговорить, учитьюая, что с гер-ром Бейкером вас теперь пятеро. Поэтому возникает необходимость пересмотреть мое первоначальное предложение. Вы понимаете, что цена устанавливалась из расчета…
  — Торговаться по телефону нет смысла. Не лучше ли обсудить наши дела при личной встрече?
  — Разумеется, разумеется. Где вы сейчас находитесь?
  Мои пальцы непроизвольно вжались в трубку:
  — Я не ожидал услышать от вас столь глупого вопроса.
  Маас хохотнул.
  — Я понимаю, мой друг. Я буду исходить из того, что вы находитесь в радиусе мили от того места, где… пытались перелезть через Стену.
  — Хорошо.
  — Могу предложить кафе, где меня знают. Там есть отдельный кабинет. Вы в пять минут доберетесь туда пешком.
  — Подождите, — я зажал рукой микрофон и пересказал Падильо предложение Мааса.
  Тот кивнул:
  — Узнавай адрес.
  — Какой адрес?
  Слова Мааса я повторял вслух, а Падильо записывал на клочке бумаги, склонившись над столом Лангеманна.
  — Время?
  — Полночь вас устроит?
  — Вполне.
  — Вы придете втроем?
  — Нет, только я и герр Падильо.
  — Конечно, конечно. Герр Бейкер должен остаться с вашими двумя американскими гостями.
  — Увидимся в полночь, — и я положил трубку.
  — Он знает, что Куки был с нами, и полагает, что нас по-прежнему трое.
  — Не будем разубеждать его. Подожди здесь, а я спрошу у Макса, как найти это кафе, — Падильо нырнул в подвал, а несколько минут спустя вернулся с Максом.
  — Макс говорит, что кафе в девяти кварталах. Он подежурит у двери до нашего возвращения. Наши друзья спят.
  До кафе мы добрались за четверть часа, встречая по пути лишь редких прохожих. Перешли на другую сторону улицы, укрылись в нише подъезда какого-то административного здания.
  Маас появился без четверти двенадцать. За то время, что мы стояли в нише, из кафе по одному вышли трое мужчин. Вошел только Маас. За оставшуюся четверть часа состав посетителей кафе не изменился.
  — Пошли, — скомандовал Падильо.
  Мы пересекли улицу и вошли в зал. Бар напротив двери. Три кабинки слева. Справа — столики. За одним сидела парочка. За тремя — одинокие любители пива. Еще один мужчина читал газету, утоляя жажду кофе. Бармен приветливо кивнул, поздоровался.
  — Нас должен ждать приятель, — объяснил Падильо цель нашего прихода. — Герр Маас.
  — Он уже в кабинете… пожалуйста, проходите сюда, — бармен указал на занавешенный дверной проем. — Не хотите ли заказать прямо сейчас?
  — Две водки, — ответил Падильо.
  В кабинете Маас сидел за круглым столом, лицом к двери. Все в том же коричневом костюме. Перед ним стоял бокал белого вина. Рядом лежала новая коричневая шляпа. Увидев нас, он поднялся.
  — А! Герр Маккоркл.
  — Герр Маас, герр Падильо, — представил я их.
  Маас пожал Падильо руку, засуетился, отодвигая стулья.
  — Герр Падильо, как я рад встретиться с вами. Такой известный человек.
  Падильо молча сел.
  — Вы заказали что-нибудь выпить? — спросил Маас. — Я сказал бармену, чтобы он обслужил вас по высшему разряду. Для меня это такой праздник.
  — Мы заказали, — кивнул я.
  — Сегодня у вас выдался очень трудный день, — Маас попытался изобразить сочувствие.
  Теперь промолчали мы оба. Вошел бармен, поставил перед нами по рюмке водки.
  — Проследите, чтобы нас не беспокоили, — приказал Маас.
  Бармен пожал плечами.
  — Через час мы закрываемся.
  После его ухода Маас поднял бокал.
  — Давайте выпьем за успех нашего предприятия, друзья.
  Мы выпили.
  Падильо закурил, выпустил к потолку струю дыма.
  — Я думаю, пора переходить к делу, герр Маас. Мы готовы выслушать ваше предложение.
  — Вы видели карту, которую я передал герру Маккорклу?
  — Видел. Такое место может быть где угодно. Или его нет вовсе.
  Маас улыбнулся.
  — Оно есть, герр Падильо. Можете не сомневаться. Позвольте рассказать историю этого тоннеля, — он отпил из бокала. — В ней переплелись романтика, предательство, смерть. Захватывающая мелодрама, — вновь он поднес к!о рту бокал, затем вытащил три сигары, не стал настаивать, когда мы отказались, сунул две обратно в карман, раскурил третью. Мы терпеливо ждали.
  — В сентябре 1949 года шестидесятилетняя вдова, назову ее фрау Шмидт, умерла от рака. Свое единственное достояние, трехэтажный дом, практически не поврежденный бомбежками, она оставила любимому сыну, Францу, инженеру, в то время работавшему в Западном Берлине на одной из американских военных баз. С жильем тогда было туго и в Восточном, и в Западном Берлине, поэтому Франц вместе с женой и четырехлетним сыном перебрался в дом матери, старое, но выстроенное на совесть здание.
  В те дни между Восточным и Западным секторами не существовало Стены, поэтому Франц продолжал работать на американцев. По выходным он подновлял дом. На это он получал субсидии от магистрата Восточного Берлина. К 1955 году герр Шмидт перешел в частную инженерную фирму, тоже в Западном Берлине. К тому времени закончился и ремонт дома. Он сменил все трубы, всю сантехнику, установил электрическое отопление. Дом стал его хобби. Разумеется, герр Шмидт подумывал над переездом в Западный Берлин, но его удерживал дом. И потом, ничто не мешало ему жить в Восточном Берлине, а работать в Западном.
  У Шмидтов появились друзья. Среди них — семья Лео Бёмлера, служившего фельдфебелем на Восточном фронте, попавшего в плен к русским и вернувшегося в Восточный Берлин в 1947 году в чине лейтенанта народной полиции. К тому времени, когда Бёмлеры подружились со Шмидтами, Лео уже получил звание капитана. Но и жалованье капитана не шло ни в какое сравнение с тем, сколько получал инженер в процветающей западноберлинской фирме. Поэтому у меня есть веские основания подозревать, что капитан Бёмлер завидовал отличному дому Шмидтов, их маленькой легковушке и той роскоши, которая встречала их в доме, куда капитан, его жена и очаровательная дочурка часто приходили на кофе с пирожными.
  Шмидт гордился своим домом и показывал капитану все новшества. У Лео, мягко говоря, текли слюнки, поскольку его семейство проживало в маленькой квартирке в одном из торопливо построенных в 1948 году жилых домов. Конечно, многим жителям Восточного Берлина и не снились такие жилищные условия, но по сравнению с апартаментами Шмидтов квартирка Бёмлеров тянула разве что на конуру.
  К 1960 году, может чуть раньше или позже, сын Франца Шмидта, Хорст, подросток лет пятнадцати начал интересоваться девушками, вернее, одной девушкой, дочерью капитана Бёмлера. Ее звали Лиза и родилась она на шесть месяцев позже Хорста. Родители благосклонно смотрели на их роман, и к 1961 году все свободное время юноша и девушка проводили вместе. Капитан Бёмлер не возражал против такой выгодной партии, как сын богатого инженера, пусть этот инженер и не интересовался политикой. Но при всей своей аполитичности Франц Шмидту оставался реалистом и не мог не осознать, что совсем не плохо породниться с офицером народной полиции. В общем, молодые краснели при шутках родителей, но никто не сомневался, что при достижении положенного возраста они пойдут под венец.
  Однако в один прекрасный августовский день 1961 года Западный Берлин отделила Стена, и герр Шмидт остался без работы. Он обговорил сложившуюся ситуацию со своим лучшим другом, капитаном Бёмлером, который посоветовал найти подходящее место в Восточном секторе. И действительно, инженер Шмидт быстро нашел работу, выяснив при этом, что жалованье его составляет четверть того, что ему платили в Западном Берлине. И теперь ему придется обходиться без мелочей, к которым он привык, как-то: американских сигарет, настоящего кофе, шоколада.
  Вот тут самое время упомянуть о том, что дом Шмидтов располагался напротив одной из вершинок треугольного парка в западноберлинском районе Кройцберг. Стена прошла буквально по вершине парка, от которого подъезд Шмидта отделяли лишь пятьдесят метров. Шмидтов всегда радовал этот зеленый пятачок среди камня городских домов и улиц.
  Маас прервался, чтобы промочить горло глотком вина. Похоже, ему очень нравилась роль рассказчика.
  — Проработав несколько месяцев на низкооплачиваемой должности, герр Шмидт стал проводить много времени в спальне третьего этажа, глядя на зеленый островок по ту сторону Стены. Потом начал подолгу задерживаться в подвале, постукивая тут и там молотком. Иногда он работал до позднего вечера, вычерчивая за столом какие-то диаграммы. В июне 1962 года он собрал семейный совет. Известил жену и сына, что намерен взять их с собой на Запад, где он сможет получить прежнюю должность. А дом… дом придется оставить. Ни жена, ни сын спорить не стали. Лишь потом юный Хорст улучил момент, оставшись с отцом наедине, и признался, что Лиза беременна, они должны пожениться, и без Лизы на Запад он не перейдет.
  Старший Шмидт воспринял эту новость без особых эмоций. Возобладал инженерный практицизм. Он спросил сына, давно ли та забеременела? Оказалось, два месяца назад.
  Шмидт посоветовал Хорсту не жениться немедленно, но взять Лизу с собой. Он посвятил Хорста в свои планы — прокопать тоннель из подвала в треугольный парк. По его расчетам, они могли управиться за два месяца, работая по четыре часа в будни и по восемь — в субботу и воскресенье. Он сказал также сыну, что Бёмлеры будут постоянно крутиться в доме, если он прямо сейчас женится на Лизе. Хорст спросил, можно ли ему рассказать Лизе об их планах, чтобы она не волновалась о будущем. Старший Шмидт неохотно согласился.
  Следующей ночью Шмидт и его сын начали копать тоннель. Задача оказалась не такой уж сложной, если не считать трудностей с землей. Ее насыпали в мешки, которые фрау Шмидт сшила из простыней, и по выходным вывозили на многочисленные пустыри города.
  Вход в тоннель герр Шмидт замаскировал ящиком для инструментов, который при необходимости легко сдвигался в сторону. Тоннель освещался электрическими лампами. Крыша поддерживалась стойками, которыми герр Шмидт запасся совсем для других целей еще до того, как появилась Стена между Востоком и Западом. На пол он постелил линолеум. К началу августа строительство практически закончилось. И если б не опыт и мастерство герра Шмидта, сегодня я не рассказывал бы вам эту историю.
  По расчетам Шмидта, тоннель должен был выйти на поверхность в крошечной туевой рощице. Лаз закрывал металлический щит. Над ним оставался тонкий слой земли, который разлетелся бы при хорошем толчке снизу. Из-за столь педантичного подхода прокладка тоннеля заняла чуть больше времени, чем замечалось. У Лизы шел четвертый месяц беременности, и она все больше нервничала, допытывалась у Хорста о его намерениях. Наконец он привел ее в дом и показал вход в тоннель. Возможно, сказалась ее беременность, возможно, страх расставания с родителями, но молодые поссорились. Случилось это за сутки до той ночи, на которую герр Шмидт запланировал побег на Запад.
  Короче, Лиза прибежала домой и обо всем рассказала отцу. Наш добрый капитан быстро смекнул, что к чему, и посоветовал Лизе помириться с Хорстом. Во-первых, сказал он, вы любите друг друга, а во-вторых, для нее может и лучше родить на Западе, где она сможет жить с мужем.
  Следующим вечером, уладив отношения с Хорстом, Лиза собрала маленький чемодан, попрощалась с родителями и направилась в дом Шмидтов.
  Они выпили по чашечке кофе, а затем спустились в подвал, взяв с собой лишь самое необходимое. Но, едва герр
  Шмидт сдвинул ящик для инструментов, открыв зев тоннеля, в дверном проеме возник капитан Бёмлер с пистолетом в руке. Сказав, что сожалеет, но не может поступить иначе, потому что он — слуга народа и не может поступиться принципами, даже если речь идет о самых близких друзьях. Лизе он приказал подняться наверх и идти домой. Перепуганная, она подчинилась. Шмидтам капитан Бёмлер приказал повернуться к нему спиной, а затем хладнокровно застрелил всех троих.
  Вытащил их наверх в гостиную и направился на поиск фо-по, охранявших этот участок Стены. Отправил их на выполнение какого-то мифического задания, пообещав, что будет патрулировать Стену в их отсутствие. А когда фопо ушли, выволок тела на улицу, подтащил ближе к Стене. Между ними разбросал нехитрые пожитки, которые Шмидты хотели взять с собой. Трижды выстрелил в воздух, перезарядил пистолет, выстрелил еще дважды. Прибежавшим на выстрелы фопо капитан заявил, что перестрелял семью Шмидтов, пытавшихся бежать на Запад. Дом он приказал запереть и опечатать, чтобы на следующий день провести обыск.
  Тела увезли. На следующее утро капитан Бёмлер осмотрел дом, уделив особое внимание подвалу. В рапорте он указал, что дом находится слишком близко от Стены, чтобы оставлять его незаселенным, но отдать его можно лишь людям, в чьей лояльности нет ни малейших сомнений. Начальник Бёмлера использовал свои связи, и капитан вместе с семьей вселилися в дом, которым он столь восхищался, получив в придачу тоннель на Запад.
  Маас допил вино.
  — А что случилось с девушкой? — спросил я.
  — Ей не повезло, — вздохнул Маас. — Умерла при родах.
  Он позвал бармена и минуту спустя тот принес ему бокал вина, а нам — по рюмке водки. Едва он вышел с пустым подносом, Маас продолжил.
  — Не повезло и капитану Бёмлеру. Ему не присвоили очередного звания. Более того магистрат наметил снести квартал, в котором находился дом капитана, и построить там большой склад. Без окон, с глухими стенами. Вот капитан Бемлер и решил получить с тоннеля хоть какую-то мзду. К счастью, о его намерениях я узнал раньше других.
  — Вы хотите пять тысяч долларов? — спросил Падильо.
  Маас сбросил пепел с кончика гаванской сигары.
  — К сожалению, герр Падильо, цена несколько выше той, что я называл ранее моему хорошему другу, герру Маккорклу. Поднялась она лишь пропорционально активности, с которой вас ищут ваши друзья с Востока… и, должен добавить, с Запада.
  — Сколько?
  — Десять тысяч долларов, — он выставил вперед руку, блокируя наши возражения. — Не возмущайтесь, пожалуйста, я не требую невозможного. Вы расплатитесь со мной в Бонне после вашего возвращения. Естественно, наличными.
  — Откуда такое великодушие, Маас? В прошлый раз вы требовали, чтобы я принес деньги с собой.
  — Времена меняются, мой друг. Я узнал, что моя популярность в Восточном Берлине, а это мой дом, знаете ли, заметно снизилась. Должен признать, что меня тоже ищут, хотя и не так активно, как вас.
  — Какую они назначили за нас цену? — спросил Падильо. — Естественно, неофициально.
  — Сумма предложена немалая, герр Падильо. Сто тысяч восточногерманских марок. То есть двадцать пять тысяч западногерманских или семь с половиной тысяч долларов. Как видите, я отнюдь не жадничаю.
  Я глотнул водки.
  — Где доказательства, что вы не обманываете нас, Маас? Где гарантии того, что мы не попадем в объятия капитана Бём-лера и шестнадцати его подручных?
  Маас с готовностью покивал, одобряя мои вопросы.
  — Я не только не виню вас за подозрительность, герр Маккоркл, но восхищаюсь ею. Мою добрую волю я могу продемонстрировать двумя способами. Во-первых, мне нужно выбраться из Восточного Берлина, а сейчас это ой как нелегко, особенно в эту ночь. Поэтому я намереваюсь уйти с вами. Таким образом, я сбегу с Востока и смогу приглядывать за моими капиталовложениями на Западе. То есть за вами.
  Во-вторых, я могу сообщить вам новость, достаточно для вас неприятную, но, надеюсь, вы встретите ее с присущим вам самообладанием.
  — Валяйте, — процедил я.
  — С глубоким сожалением я должен информировать вас, что ваш друг мистер Кук Бейкер не заслуживает ни малейшего доверия.
  Падильо отреагировал, как того и требовала ситуация. Даже чуть приоткрыл рот, а брови изумленно взлетели вверх.
  — Что-то я вас не понял.
  Маас печально покивал головой.
  — Признаюсь, я тоже вложил свою лепту. Если вы помните, герр Маккоркл, вы великодушно разрешили мне переночевать на вашем диване, потому что на следующий день у меня была назначена встреча в Бонне. Встретился я с герром Бейкером. Я расскажу все, как есть. После того, как мне не удалось побеседовать с герром Падильо, я, как бизнесмен, не мог упустить прибыль. И. продал имеющуюся у меня информацию герру Бейкеру.
  — За сколько? — поинтересовался Падильо.
  — За три тысячи.
  — В тот день я был в хорошем настроении. Возможно, заплатил бы и пять.
  — Действительно, я уступил по дешевке, но кроме герра Бейкера других покупателей у меня не было.
  — Почему он купил? — спросил умник Маккоркл.
  — Ему приказали. Видите ли, господа, герр Бейкер — агент Москвы, — как хороший актер, он выдержал паузу. — Разумеется, до самого последнего времени он «лежал на дне», ничем не проявляя себя. Вероятно, несколько лет назад он совершил что-то позорное. Его сфотографировали. Снимки попали определенным людям. У герра Бейкера фирма в Нью-Йорке, крупное состояние. Там его не трогали, но в Бонне взяли в оборот. Действовал он не по убеждению, но из страха. Шантаж поставил герра Бейкера на колени.
  Маас вздохнул.
  — Именно герр Бейкер предложил мне подкатиться к герру Маккорклу и придумать предлог для поездки герра Бейкера в Западный Берлин. К счастью, я подумал о тоннеле и предложил ему вариант с пятью тысячами долларов, который и был использован. Но герр Бейкер полагал, что существование тоннеля — миф. Я не пытался разубедить его. А теперь он может доставить нам немало хлопот.
  — Об этом мы позаботимся, — успокоил его Падильо. — Когда мы можем спуститься в тоннель?
  Маас посмотрел на часы.
  — Сейчас без четверти час. Я могу договориться на пять утра. Вас это устроит?
  Падильо глянул на меня. Я пожал плечами.
  — Чем быстрее, тем лучше.
  — Мне нужно встретиться с капитаном, — продолжал Маас.
  — Заплатить ему, — уточнил Падильо.
  — Конечно. Потом надо найти машину. Будет лучше, если я заеду за вами. Пешком идти далеко и опасно, особенно в такой час. Вы должны дать мне адрес.
  Падильо вытащил из кармана листок, написал адрес мастерской Лангеманна и протянул Маасу.
  — Дверь черного хода, в переулке.
  Маас спрятал бумажку.
  — Я буду там в четыре сорок пять утра. А за этот промежуток времени, repp Падильо, вы должны решить вопрос с герром Бейкером. Он опасен для нас всех и очень хорошо стреляет. Падильо встал.
  — Стрелял, repp Маас.
  — Простите?
  — Он мертв. Сегодня я его убил.
  ГЛАВА 16
  Удача отвернулась от нас на обратном пути к мастерской Лангеманна. Вдвоем они вышли из темной ниши и осветили фонарем лицо Падильо.
  — Пожалуйста, ваши документы.
  — Сию минуту, — и Падильо бросил сигарету в лицо тому, кто держал фонарь.
  Руки фопо инстинктивно начали подниматься, и тогда Падильо сильно ударил его в живот. Вторым полицейским пришлось заниматься мне. Ростом он был с меня, пожалуй, даже шире в плечах, но раздумывать об этом времени у меня не было. Поэтому ногой я ударил его в пах, а когда Рн вскрикнул и согнулся пополам, выставил правое колено навстречу его челюсти. Что-то хрустнуло, его зубы впились мне в ногу, со стоном он упал на мостовую, я дважды двинул его по голове, и он затих. Второй фопо к тому времени тоже лежал на земле с зажженным фонарем. Падильо наклонился, поднял фонарь, выключил его, сунул в карман плаща. Затем присел, присмотрелся к обоим фопо.
  — Твой тоже мертв, — констатировал он, вставая.
  Потом оглядел пустынную улицу.
  — Давай-ка избавимся от них.
  Зигзагом он несколько раз пересек мостовую, пока не нашел того, что требовалось: люк канализационного колодца с тремя прямоугольными, дюйм на полдюйма, отверстиями для подъема. Падильо вытащил нож, снял галстук, завязал узел на ноже, просунул его в щель. Когда нож встал поперек щели, начал тянуть за галстук. Едва краешек люка поднялся, я ухватился за него руками и вывернул на мостовую.
  Мы вернулись к фопо и за ноги поволокли их к люку. Без лишних церемоний сбросили вниз. Падильо осветил фонарем место, где они спросили у нас документы. Нашел две фуражки и отправил их вслед за хозяевами. Затем мы быстро установили люк на место. Падильо сунул нож в карман и уже на ходу завязал галстук.
  Я все еще дрожал, когда мы подошли к мастерской Лангеманна. Очень хотелось выпить, и я уже соглашался даже на этот ужасный картофельный джин, которым потчевал нас Ланге-манн. Падильо тихонько постучал в дверь, что вела в кабинет. Она чуть приоткрылась, и Макс прошептал имя Падильо. Тот ответил, дверь распахнулась, и мы скользнули внутрь.
  — Все в порядке? — спросил Падильо.
  — Да, — кивнул Макс. — Эти все еще спят.
  — Закрой люк. Нам надо кое-что обсудить.
  Макс осторожно опустил крышку люка. Я сел на стол, Падильо — на вращающийся стул, Макс остался стоять.
  — По дороге сюда нарвались на двух фопо, — начал Падильо. — Они спросили наши документы. Мы бросили их в канализационный колодец.
  Макс одобрительно кивнул.
  — Их не найдут до утра. Но начнут искать через час или два, как только они не выйдут на связь с участкрм.
  — Ну, с этим ничего не поделаешь. Как ты думаешь, тебя по-прежнему ни в чем не подозревают? Ты можешь пройти в Западный сектор?
  — Если я предварительно побываю дома, приму ванну и побреюсь, — ответил Макс. — К моим документам не подкопаешься. Они же не поддельные, настоящие.
  — Это хорошо. Карта у тебя с собой?
  Макс сунул руку во внутренний карман плаща и вытащил карту, на которой мы пометили маршрут Симмса и Бурчвуда из аэропорта. Казалось, мы занимались этим, по меньшей мере, месяц назад. Макс расстелил карту на полу. Падильо опустился на колени, и палец ею уперся в район Кройцберга.
  — Вот. Этот парк. Треугольной формы.
  — Я знаю, где это, — кивнул Макс.
  — Мы вылезем здесь, в центре туевой рощицы. Тоннель идет отсюда, — палец его скользнул к кварталу, закрашенному светло-коричневым цветом, что означало, согласно приведенной внизу расшифровке, «строительную зону».
  Макс пожевал нижнюю губу.
  — Какие там дома, я не помню. Только парк. Но Стена проходит рядом с парком. Буквально задевает одну из его оконечностей.
  — Совершенно верно, — подтвердил Падильо. — Я хочу, чтобы ты был там в половине шестого с небольшим автофургоном. Нам вполне хватит «фольксвагена». Жди нас здесь. Найди место, где мы можем провести день, и свяжись с парнями Курта. И запиши, что я тебе сейчас скажу.
  Макс достал блокнот и шариковую ручку.
  — Четыре комплекта американской армейской формы. По одной с нашивками сержанта по снабжению техническим имуществом, старшего сержанта, капрала и рядового. Добудь также два нагрудных знака участника боевых действий. И не промахнись с размерами. Сержантами будем мы с Маком, капралом и рядовым — Симмс и Бурчвуд.
  — Форма нужна вам в половине шестого? — спросил Макс. — Боюсь, это невозможно.
  — Нет, попроси заняться этим людей Курта, и пусть они притащат все в ту дыру, где разместят нас. Не забудь про обувь и рубашки.
  — Скорее всего, все это у них уже есть, — Макс сделал пометку насчет рубашек и обуви.
  — Как насчет военных билетов?
  — Нет проблем.
  — Увольнительных?
  — Справимся и с этим. На четырнадцать дней?
  — Пойдет. Еще нам нужны четыре билета до Франкфурта и обратно. Фамилии пусть придумают сами, hq мудрить не надо. Томпсон, Миллер, Джонсон, ничего вычурного. Чтобы не откладывалось в памяти.
  Макс быстро водил ручкой по листу.
  — Как у вас с деньгами?
  Макс нахмурился, покачал головой.
  — Лангеманн обчистил меня. Осталось не больше пары сотен марок.
  — Сколько у нас денег в Западном Берлине?
  — Двенадцать, максимум четырнадцать тысяч марок, да с полтысячи долларов.
  — Годится. Скажи Курту, чтобы забронировал билеты на завтрашний вечер и обеспечил машину, которая встретит нас во Франкфурте. В аэропорту. Машина нужна быстрая. Поедем в Бонн.
  Макс поставил точку.
  — Это все?
  — Кажется, да. Тебе пора идти.
  — Я спущусь вниз и возьму бутылку. Если меня остановят, прикинусь пьяным, скажу, что возвращаюсь от подружки, — он откинул крышку люка, спустился в подвал, тут же вернулся с бутылкой, открутил крышку, глотнул джина, поболтал во рту, проглотил.
  — О, Боже, ну и гадость.
  Моя рука уже тянулась к бутылке.
  — Еще одно, — Макс посмотрел на Падильо. — Как долго мне ждать вас у парка?
  — До шести.
  — А если вы не появитесь?
  — Забудь о нашем существовании.
  Макс сквозь очки всмотрелся в Падильо, улыбнулся.
  — Думаю, до этого дело не дойдет, — открыл дверь и скрылся за ней.
  Я уже успел отхлебнуть джина и протянул бутылку Падильо. Тот выпил и на этот раз даже не поморщился.
  — Кто такой Курт? — спросил я.
  — Курт Вольгемут. Честный жулик. Тот блондин, которого застрелили на стене, работал на него. Он оказывает разнообразные услуги. Быстро, но дорого. Ты еще встретишься с ним. Первые деньги он заработал на черном рынке. Потом умножит их на немецких акциях, которые резко поднялись в цене. Он помогает людям перебраться через Стену, обеспечивает их новыми паспортами, одеждой, оружием, всем, что может принести прибыль. Мне уже доводилось работать с ним.
  — Насчет армейской формы и сержантских нашивок мне все ясно. Для рядовых мы с тобой уже староваты. Но почему Франкфурт? Почему сразу не вернуться в Бонн?
  — Американские солдаты не ездят ни в Бонн, ни даже в Кельн. Их путь лежит в Мюнхен, Франкфурт или Гамбург, где много женщин и выпивки. Много ты видел в Бонне американских солдат?
  — Двух или трех, — признал я. — Но как мы уговорим наших спящих друзей подняться на борт самолета и спуститься на землю?
  — Пистолет все еще у тебя?
  Я кивнул.
  — Держи его в кармане плаща и почаще щекочи одного из них дулом. Они будут как шелковые. Едва они окажутся по другую сторону Стены, идти им будет некуда. Подняв шум, они все равно окажутся в том же месте, куда привезу их я. Весь вопрос лишь в том, в чьей компании они попадут туда. Я постараюсь опередить конкурентов.
  Я взялся за бутылку.
  — Мне кажется, тебе будет этого не хватать!
  — Чего именно?
  — Вояжей в дальние края.
  Падильо усмехнулся.
  — Когда ты последний раз убил человека, Мак?
  Я посмотрел на часы.
  — Не прошло и двадцати минут.
  — А до того?
  — Более двадцати лет назад. В Бирме.
  — Ты испугался?
  — Еще как.
  — И что ты делал последние двадцать лет?
  — Сидел на заднице.
  — Тебе это нравилось?
  — Приятное времяпрепровождение.
  — Допустим, мы вернемся в Бонн, пару месяцев будем заниматься салуном, а потом тебе позвонят и скажут, что ты должен сделать то же самое, но в одиночку. А может, и чего похуже. Ты подойдешь ко мне и в двух-трех словах поставишь меня в известность о твоем отъезде на неделю или на десять дней. Выпьешь со мной по рюмочке, выйдешь из салуна, чтобы успеть на поезд или на самолет. Ты будешь один, и никто не встретит тебя в конечном пункте. Никто не будет ждать тебя и по возвращении. Поделай все это двадцать лет и как-нибудь в три часа ночи попробуй сосчитать всех покойников. Вот когда охватывает паника, ибо ты не можешь вспомнить их фамилии и как они выглядели. А после двадцати лет добросовестной службы тебя не награждают золотыми часами и роскошным обедом. Тебе дают новое поручение, говоря при этом, какой ты молодец и сколь рутинно задание, которое ты должен выполнить. Но к сорока годам тебя уже пора отправлять на пенсию, и работодатели списывают тебя в тираж, полагая, что у тебя сдают нервы, возможно, не без оснований. А ты говоришь, что мне этого будет не хватать.
  — Наверное, я сказал так лишь потому, что ты чертовски хорош в деле. Я тому свидетель.
  Падильо хмыкнул.
  — Проанализируй все еще раз. С самого начала все шло наперекосяк. Я позвонил тебе лишь из-за твоей сентиментальности. Ты все еще думаешь, что дружба — не только поздравительная открытка к Рождеству. Кроме того, ты можешь постоять за себя, если в баре начнут бросаться бутылками. Я использовал тебя, чтобы вовлечь в это дело Кука и поставить нашего приятеля в такие условия, что я мог контролировать его действия. Тем самым возросли мои шансы на возвращение в Бонн с этими педиками. Я использовал тебя, Мак, и не исключаю того, что тебя могут убить. Убили же Уитерби, далеко не новичка в подобных делах и куда более осторожного и осмотрительного, чем многие. Как ты помнишь, я пообещал тебе мои золотые запонки. Можешь просить меня еще об одной услуге. Какой хочешь.
  — Я что-нибудь придумаю. А сейчас скажи, что ты намерен делать с этой парочкой, что дрыхнет внизу?
  — Они — наш страховой полис. УНБ не сообщала об их измене, и едва ли ребятки, что работают в новом здании в Виргинии, перед поворотом к которому красуется указатель «Бюро общественных дорог», во всеуслышание объявят об их возвращении. Но, если они не утрясут все неувязки, включая труп Уитерби в твоем номере в «Хилтоне» и наши расходы, я соберу пресс-конференцию в нашем салуне и расскажу обо всем.
  — Им это не понравится.
  — Зато репортеры будут в восторге.
  — А что случится с Симмсом и Бурчвудом?
  — Исчезнут без лишнего шума.
  — Их убьют?
  — Возможно, но необязательно. Вдруг кто-то начнет раскапывать эту историю. Тогда придется показывать их живьем.
  — Ты думаешь, все будет, как ты и наметил?
  — Нет, но не имея плана действий и не пытаясь его реализовать, нет смысла выходить отсюда. А раз цель поставлена, к ней надо стремиться.
  Я посмотрел на часы.
  — До прихода нашего спасителя еще есть время. Не хочешь ли поспать? Я-то вздремнул днем.
  Падильо не стал просить себя дважды, соскользнул со стула и вытянулся во весь рост на полу, положив голову на крышку люка.
  — Разбуди меня через пару недель, — попросил он.
  Я уселся на стул, откинулся на спинку, положил ноги на стол. Хотелось принять теплый душ, побриться, потом слопать яичницу с ветчиной, ломоть мягкого ржаного хлеба, щедро помазанный маслом, большой красный помидор, запить все галлоном кофе. Но пришлось ограничиться глотком мерзкого джина и сигаретой сомнительного качества. В полной тишине я сидел на стуле и ждал. Не звонил телефон, никто не стучался в дверь…
  В половине пятого я тронул Падильо за плечо. Он тут же сел, полностью проснувшись. Я сказал ему, сколько времени.
  — Пора поднимать тех, что внизу, — он откинул крышку люка, спустился по лестнице.
  Первым появился Симмс, за ним — Бурчвуд, третьим — Падильо. Я закрыл люк.
  — Через десять минут нам предстоит небольшая прогулка, — начал Падильо. — Вы должны делать лишь то, что вам скажут. Никому ничего не говорите. Раскрывать рот лишь в том случае, если он или я зададим вам прямой вопрос. Это понятно?
  — Мне уже все равно, — пробормотал Симмс. — Я лишь хочу, чтобы все это кончилось. Хватит убийств. Я не желаю, чтобы меня шпыняли, как нашкодившего мальчишку. Покончим с этим раз и навсегда.
  — Хотите что-нибудь добавить, Бурчвуд? — спросил Падильо.
  Черные глаза стрельнули в его сторону, язык нервно облизал губы.
  — Мне на все наплевать. Я слишком устал, чтобы о чем-то думать.
  — Через два часа у вас будет возможность отдохнуть. А пока делайте то, что вам говорят. Ясно?
  Они стояли бледные, помятые, с болтающимися по бокам руками. Симмс закрыл глаза и кивнул.
  — Да, да, да, о Господи, да, — ответил Бурчвуд.
  Падильо глянул на меня и пожал плечами. Я прислонился к стене. Он сел на стул. Бурчвуд и Симмс остались стоять посреди комнаты, чуть покачиваясь. Симмс так и не открыл глаз.
  В четыре сорок пять мы услышали шум подъехавшей машины. Падильо выхватил пистолет и приоткрыл дверь. Достал пистолет и я. Мне уже начало казаться, что я не расстаюсь с ним с рожденья.
  У двери возник Маас. Выключать двигатель он не стал.
  — А, герр Падильо.
  — Все готово?
  — Да, да, но нужно торопиться. Мы должны быть на месте в пять.
  — Хорошо, — кивнул Падильо. — Идите к машине. Мы — за вами, — и он повернулся к нам. — Вы двое — на заднее сиденье вместе с Маком. Быстро.
  Он вышел первым, я — вслед за Симмсом и Бурчвудом. Падильо уже открыл дверцу коричневого «мерседеса» модели 1953 года. Бурчвуд и Симмс залезли на заднее сиденье. Я последовал за ними. Падильо захлопнул дверцу машины, закрыл дверь, через которую мы вышли из кабинета, сея рядом с Маасом.
  — Поехали.
  Маас медленно тронулся вдоль темного переулка. Фары он погасил, оставив лишь подфарники. У выезда на улицу «мерседес» замер. Не говоря ни слова, Падильо вылез из кабины, вышел на угол, посмотрел в обе стороны. Затем дал сигнал Маасу. «Мерседес» подкрался к нему, Падильо сея на переднее сиденье, и мы выкатились на улицу. Маас включил ближний свет.
  — Где вы взяли машину? — спросил Падильо.
  — У приятеля.
  — Приятель забыл дать вам ключ зажигания?
  Маас хохотнул.
  — Вы очень наблюдательны, герр Падильо.
  — За пятьсот марок мы могли бы обойтись без кражи автомобиля.
  — Его не хватятся до утра. Я же не взял первый попавшийся, да и у этой модели легко соединить провода зажигания.
  Поездка заняла у нас двадцать одну минуту. Восточный Берлин спал. Правда, Маас держался боковых улиц, не выезжая на центральные магистрали. В пять ноль девять мы остановились у какого-то дома.
  — Этот? — спросил Падильо.
  — Нет. Нам нужно за угол. Но машину оставим здесь. Дойдем пешком.
  — Ты берешь Симмса, — скомандовал мне Падильо. — Бурчвуд пойдет со мной. И давайте изобразим группу, а не колонну.
  Вперед мы двинулись кучкой, а не гуськом. Маас подвел нас к трехэтажному дому, поднялся по трем мраморным ступеням и тихонько постучал.
  Дверь приоткрылась.
  — В дом, быстро, — прошептал Маас.
  Мы вошли. Нас встретила высокая фигура. В холле не горела ни одна лампа.
  — Сюда, — раздался мужской голос. — Идите прямо. Осторожнее, за дверью начинается лестница. Пройдите на нее мимо меня. Когда мы все будем на ступенях, я зажгу свет.
  В темноте мы медленно пошли на голос. Я — первым, выставив перед собой руку.
  — Вы у самой двери, — мужчина стоял рядом со мной. — Перила справа. Держитесь за них, будет легче спускаться.
  Правой рукой я нащупал перила, спустился на шесть ступеней, остановился. Я слышал шаги остальных. Слышал, как закрылась дверь. Тут же зажегся свет. Еще несколько ступеней вели к площадке, за ней лестница уходила, под прямым углом вправо. Я посмотрел наверх. Выше всех стоял долговязый мужчина с крючковатым носом и кустистыми бровями. В белой рубашке, расстегнутой на груди. Пятидесяти или пятидесяти пяти лет. Его рука еще лежала на выключателе. Маас находился рядом с ним. Ниже — Падильо, Бурчвуд и Симмс.
  — Вниз, — подал команду мужчина.
  Я спустился на лестничную площадку, затем еще на пять ступеней, в подвал с выкрашенными в белый цвет стенами. Пол устилал линолеум в бело-синюю клетку. Вдоль одной стены тянулся верстак. Над ним рядком висели полки. В узком торце подвала, выходящем, как я догадался, к улице, высился целый шкаф, с четырьмя открытыми полками наверху и несколькими ящиками внизу. Ящики блестели медными ручками. Руку с пистолетом я держал в кармане. Падильо велел Бурчвуду и Симмсу встать к стене. Последовал за ними.
  Долговязый мужчина сошел с последней ступени и посмотрел на нас.
  — Они американцы! — воскликнул сердито.
  Маас вытащил руки из карманов плаща, который я не видел на нем раньше, взмахнул ими, пытаясь успокоить его.
  — Их деньги ничуть не хуже. Менять сейчас принятое решение неблагоразумно. Пожалуйста, откройте вход в тоннель.
  — Вы говорили, что они немцы, — гнул свое мужчина.
  — Тоннель, — настаивал Маас.
  — Деньги, — потребовал мужчина.
  Маас выудил из кармана плаща конверт, протянул его мужчине.
  Тот отошел к верстаку, разорвал конверт, пересчитал деньги. Засунул деньги и конверт в карман брюк, направился к шкафу, привлекшему мое внимание. Вытащил первый ящик, задвинул его, проделал то же самое с третьим, затем выдвинул нижний ящик. В ящиках ничего не было, так что увиденная нами последовательность операций вероятно отключала какой-то блокировочный механизм. Догадка моя оказалась верной, потому что в следующий момент весь шкаф легко повернулся на хорошо смазанных петлях, открыв вход в тоннель.
  Мужчина наклонился к проему, размерами три на два фута, включил свет. Я увидел, что и в тоннеле пол застлан линолеумом, правда, не в клетку, а однотонным, коричневым.
  Наверное, я уделил тоннелю слишком мною внимания, потому что не заметил, как в руке Мааса появился «люгер». Маас наставил пистолет на мужчину. Я было сунул руку в карман, но Падильо остановил меня.
  — Это не наше дело.
  — Пожалуйста, капитан, верните мне деньги.
  — Лжец! — воскликнул мужчина.
  — Пожалуйста, деньги.
  Мужчина вытащил деньги и передал их Маасу. Тот запихнул в карман.
  — А теперь, капитан, прошу вас заложить руки за голову и отойти к стене. Нет, не поворачивайтесь, встаньте ко мне спиной.
  Мужчина повиновался, и Маас удовлетворенно кивнул.
  — Вы помните, герр Падильо и герр Маккоркл, мой рассказ о некоем Шмидте? — продолжил Маас. — Разумеется, он был таким же Шмидтом, как я — Маас. Но он был моим братом, и я чувствую себя обязанным вернуть должок. Думаю, вы понимаете, капитан.
  Он дважды выстрелил мужчине в спину. Симмс вскрикнул. Мужчина ткнулся лбом в стену, затем медленно осел на пол. Маас убрал «люгер» в карман и повернулся к нам.
  — Вопрос чести, — объяснил он свои действия.
  — Вы закончили? — спросил Падильо.
  — Да.
  — Тогда пошли. Вы первый, Маас.
  Толстяк опустился на четвереньки и исчез в тоннеле.
  — Теперь ты, Мак.
  Я последовал за Маасом. Симмс и Бурчвуд ползли за мной. Линолеум на полу. Стойки из горбыля. Сорокаваттовые лампы через каждые двадцать футов. Я насчитал их девять. Иногда головой я задевал за деревянную обшивку. Земля сыпалась мне за шиворот.
  — Мой брат строил на совесть, — донесся до меня голос Мааса.
  — Будем надеяться, что он не забыл вывести его на поверхность, — пробормотал я.
  По моим расчетам, тоннель тянулся на шестьдесят метров. Продвигаясь вслед за Маасом, я пытался прикинуть, сколько кубических ярдов земли пришлось перетаскать семье Шмидта в мешках, сшитых из простыней. Но скоро запутался в перемножении больших чисел.
  Маас перестал ползти.
  — Тоннель кончился.
  Это радостное известие я передал Симмсу.
  — Есть люк? — крикнул сзади Падильо.
  — Пытаюсь сдвинуть его, — прохрипел Маас.
  Он уже стоял. Я видел лишь коротенькие ножки, выступающие из-под плаща. Я прополз чуть дальше и всунул голову в более широкую каверну, в которой находился Маас. Его голова, шея, плечи упирались в круг ржавого железа. На его усилия люк никак не реагировал.
  — Он не двигается, — выдохнул Маас.
  — Давайте попробуем поменяться местами, — предложил я. — Я вышел ростом. И смогу надавить сильнее.
  С трудом мы протиснулись друг мимо друга. Изо рта Мааса воняло, как из помойки. Я глянул вверх. Металлическая плита находилась в пяти футах от пола. Я как можно шире расставил ноги. Разогнулись они только наполовину. Уперся плечами, шеей, головой в люк, приложил к нему ладони. Начал медленно подниматься, нагружая мышцы ног и рук. В последнее время я не баловал их физическими упражнениями. Оставалось лишь надеяться, что они не забыли о своем предназначении.
  Люк стоял мертво. Кровь застучала в висках. На лбу выступили капельки пота, начали собираться в ручейки и скатываться по лицу. Я перестал давить на люк, согнулся, чтобы немного передохнуть. Затем занял прежнюю позицию и удвоил усилия. Что-то подалось, к счастью, не моя шея. Пот уже заливал глаза. Но люк сдвинулся с места. Самое трудное осталось позади. Ноги начали выпрямляться, люк все быстрее шел вверх. Раздался легкий хлопок, и меня окатило волной холодного воздуха. Уже руками я подтолкнул металлический люк, и он отлетел в сторону. Я поднял голову. Но звезд не увидел.
  ГЛАВА 17
  Из тоннеля я вылез в гущу податливых веток и жестких листочков. Выбравшись из туевой рощицы, в ста пятидесяти футах от себя различил стену, огибающую парк по одному из его трех углов. Отвратительную, приземистую стену. Рука коснулась моего плеча, и я подпрыгнул от неожиданности. То был Макс Фесс.
  — Где остальные? — спросил он.
  — Сейчас выберутся.
  — Значит, тоннель существует.
  — Да.
  Появился Маас, вытирающий лицо и руки, стряхивающий грязь с плаща. За ним последовали Симмс, Бурчвуд и Падильо.
  — Фургон там, — Макс указал направо.
  Маас повернулся к Падильо.
  — Я с вами прощаюсь, герр Падильо. Уверен, что люди, с которыми вы сотрудничаете, переправят вас и вашу команду в Бонн. Но, если возникнут какие-либо трудности… вы сможете найти меня по этому номеру, — он протянул Падильо листок бумаги. — Но я буду там только сегодня. Завтра я загляну в ваше кафе, и мы рассчитаемся.
  — Наличными.
  — Десять тысяч.
  — Они будут вас ждать, — заверил Мааса мой компаньон.
  Маас кивнул:
  — Разумеется. Я в этом не сомневаюсь. Auf wiedersehen, — и он растворился в темноте и тумане.
  Как и просил Падильо, Макс подогнал к парку автофургон «фольксваген». Через боковую дверцу мы забрались в грузовой отсек без единого окошка.
  — Вы ничего не увидите по дороге, зато никто не увидит вас, — философски отметил Макс, прежде чем захлопнуть дверцу.
  — Сколько нам ехать? — спросил Падильо.
  — Пятнадцать минут.
  Ехали мы семнадцать минут. Симмс и Бурчвуд сидели по одну сторону, положив головы на поднятые колени. Мы — напротив, докуривая последние восточногерманские сигареты.
  Автофургон остановился, и мы услышали, как Макс вылезает из кабины. Он открыл дверь, я и Падильо спрыгнули на землю. Симмс и Бурчвуд молча последовали за нами. На рассвете лица их казались мертвенно-бледными, на щеках и подбородке Бурчвуда вылезла черная щетина.
  Я огляделся. Макс привез нас в какой-то двор, с трех сторон огороженный высокой стеной из красного кирпича. Въехали мы через крепкие дубовые ворота. Двор был вымощен брусчаткой, а стена замыкалась четырехэтажным серым зданием с окнами в нишах. На первом этаже ниши забрали железными решетками.
  Макс повел нас в коридор, перегороженный в десятке шагов стальной плитой, без петлей и ручки. Над плитой темнела круглая дыра, защищенная сетчатым экраном. Макс остановился перед плитой, мы выстроились ему в затылок. Постояли секунд пятнадцать, а затем плита бесшумно скользнула в стену. Я отметил про себя, что толщиной она в пару дюймов и изготовлена из цельного листа.
  Мы прошли другим коридором, в конце которого нас ждала открытая дверь кабины лифта, рассчитанного аккурат на пять человек. Едва мы оказались в кабине, дверь закрылась. Кнопок с указанием этажа я не обнаружил, так что едва ли з то мог выйти там, где пожелала бы его левая нога. Кабина быстро пошла вверх, как я понял, на последний этаж. После остановки дверь бесшумно раскрылась, выпустив нас в приемную, выкрашенную в нежно-зеленый цвет. Стены украшали виды Берлина, выполненные как кистью, так и пером. Две софы и три кресла приглашали сесть. На кофейном столике стояла пепельница из литого стекла. Ноги утопали в густом ковре. По обстановке чувствовалось, что наш хозяин не стеснен в средствах.
  Напротив лифта была еще одна дверь. Макс встал перед ней, и она, как и стальная плита внизу, мягко скользнула в стену. И здесь над дверью имелась круглая дыра с проволочным экраном. Я догадался, что экран предназначен для защиты объектива телекамеры. Мы переступили порог, миновали холл и свернули налево, в вытянутый овальный зал с горящим камином в дальнем конце. У камина, спиной к нему, стоял мужчина. С чашкой и блюдцем в руках. Пахло кофе, а на комоде, слева от мужчины, булькала электрическая кофеварка в окружении блюдец, тарелок, чашек.
  С первого взгляда зал более всего напоминал библиотеку. Темное дерево стен, стол с лампой под абажуром, бежевые портьеры, кожаные диваны, кожаные же кресла, два из них с подголовниками, темно-зеленый ковер и конечно же полки с книгами.
  Мужчина улыбнулся, увидев Падильо, поставил блюдце и чашку на стол, направился к нам. Пожал руку Падильо.
  — Привет, Майк, — заговорил он по-английски. — Рад тебя видеть.
  — Привет, Курт, — и Падильо представил меня Курту Вольгемуту, который тепло пожал мне руку.
  Выглядел он моложе своих пятидесяти с небольшим лет. Тщательно причесанные, чуть тронутые сединой длинные волосы, темно-карие глаза, прямой нос, маленький, но волевой подбородок, открытая улыбка. Встретил он нас в темно-бордовом халате поверх темно-серых, даже черных брюк. Худощавый, подтянутый, без признаков живота.
  — Этим двум нужны еда, постель и душ, — Падильо мотнул головой в сторону Симмса и Бурчвуда. Темные глаза Вольгемута пробежались по неразлучной парочке. Он шагнул к камину и нажал на кнопку цвета слоновой кости.
  Мгновением позже открылась дверь, и в библиотеку вошли два здоровенных парня. В них чувствовалась спокойная уверенность, присущая тем, кто осознает свою силу.
  — Вот этих двух джентльменов надобно помыть, накормить и уложить спать. Позаботьтесь об этом, пожалуйста.
  Здоровяки внимательно оглядели Симмса и Бурчвуда. Один кивнул на дверь. Симмс и Бурчвуд исчезли за ней. Следом ушли и люди Вольгемута.
  — Ты процветаешь, Курт, — Падильо огляделся.
  Тот пожал плечами и подошел к комоду.
  — Давайте выпьем кофе, и примите мои извинения в связи со случившимся вчера у Стены. Мы дали маху.
  — С кем не бывает, — великодушно простил его Падильо.
  Вольгемут взял с комода чистые блюдце и чашку.
  — Я приготовил для тебя полный отчет, Майк. Ты можешь ознакомиться с ним после завтрака.
  Макс объявил, что валится с ног и пойдет спать.
  — Я вернусь к четырем, — пообещал он и покинул нас.
  Падильо и я наложили полные тарелки вареных яиц, ветчины, сыра и колбасы. Ели мы на маленьких столиках, которые Вольгемут пододвинул к креслам с подголовниками, что стояли по сторонам камина. Лопали мы за обе щеки, не отвлекаясь на разговоры, и лишь после третьей чашки кофе я с благодарностью принял от Вольгемута американскую сигарету.
  — Ты подобрал все, что нам нужно? — спросил Падильо, также взяв сигарету.
  Вольгемут кивнул и рукой отогнал дым.
  — Американская форма, отпускные документы, билеты. Машина, чтобы отвезти вас во второй половине дня в Тем-пельхоф. Вторая машина, с форсированным двигателем, будет ждать вас во Франкфурте, — он выдержал паузу, улыбнулся. — В связи с тем, что по моим сведениям ты на вольных хлебах, Майк, кому я должен послать счет?
  — Мне, — ответил Падильо. — Макс может внести задаток.
  Вольгемут вновь улыбнулся.
  — Мне всегда казалось, что ты слишком уж чувствителен для этого дела. Ты можешь послать мне чек, когда вернешься в Бонн… если вернешься.
  — Они действительно задергались?
  Вольгемут взял с каминной доски две синие папки. Одну протянул Падильо, вторую — мне.
  — Почитайте на сон грядущий. Здесь собрано все, что нам удалось выяснить, с некоторыми достаточно логичными догадками. Но отвечаю на твой вопрос: да, они задергались.
  Даже англичане выражают недовольство смертью Уитерби. Ты не задел лишь французов.
  Падильо пролистнул папку.
  — Придется что-нибудь придумать. Но теперь нам нужно поспать.
  Вольгемут вновь нажал на кнопку цвета слоновой кости. Появился один из здоровяков.
  — Герр Падильо и герр Маккоркл — мои личные гости. Проведите их в комнаты. Они приготовлены, как я и просил?
  Здоровяк кивнул. Вольгемут посмотрел на часы.
  — Сейчас четверть седьмого. Я попрошу разбудить вас в полдень.
  Я кивнул и последовал за нашим проводником. Падильо — за мной. Мы прошли холл и повернули направо. Здоровяк открыл дверь, вошел в спальню, проверил, открыты ли окна, включил свет в ванной, указал на бутылку шотландского и две пачки «Пол молз» и протянул мне ключ. Я е трудом подавил желание дать ему на чай. Прошел в ванную, взглянул на сверкающую белой эмалью ванну. Пустил воду, сел на унитаз и раскрыл отчет. Мне досталась копия, напечатанная на немецком через один интервал. Всего три странички.
  
  «Вольгемуту.
  Касательно Майкла Падильо и его компаньона.
  Майкл Падильо, сорока лет, под именем Арнольд Уилсон прилетел в среду в 20.30 из Гамбурга рейсом 431 авиакомпании ВЕА. Проследовал в кафе в доме 43 по Курфюрстендамм, где, как и договаривался, встретился с Джоном Уитерби. Они говорили тридцать три минуты, после чего Падильо на такси «поехал к КПП в Восточный Берлин на Фридрихштрассе. Границу он перешел по английскому паспорту, выданному Арнольду Уилсону.
  Уитерби вернулся в свою квартиру и позвонил в Бонн, фрейлейн Фредль Арндт, попросил ее связаться с деловым партнером Падильо и сообщить о том, что Падильо нужна «рождественская помощь» (мы не нашли немецкого аналога этой идиомы).
  В Восточном Берлине Падильо до темноты оставался в квартире Макса Фесса. Затем на «Ситроене 1D-19» выпуска 1964 года они поехали к дому 117 по Керлерштрассе, пятиэтажному промышленному зданию, из которого временно съехала пошивочная фабрика. Падильо и Фесс оставались там всю ночь.
  Герр Маккоркл прибыл в Темпельхоф в 17.30 рейсом 319 ВЕА из Дюссельдорфа. По пути в «Хилтон» за ним следили агенты американской службы безопасности и один агент КГБ. В 18.20 он заполнил регистрационную карточку и получил ключ от номера 843. В номере он оставался два часа, никому не звонил, затем пешком отправился на Курфюрстендамм, где и посидел в кафе. К нему присоединился Вильгельм Бартельс, 28 лет, американский агент, проживающий в доме 128 по Май-ренштрассе. Они обменялись несколькими фразами, и Бартельс ушел. Маккоркл вернулся в отель.
  Джон Уитерби вошел в номер Маккоркла в 12.00 следующего дня, как и было условлено с Падильо. В номере он провел 37 минут, после чего ушел. Маккоркл на такси поехал в «Штротцельс», где и пообедал. За ним наблюдали Бартельс и неопознанный агент КГБ. В 13.22 Маккоркл вышел из ресторана и решил прогуляться пешком. Пока он ел, агента КГБ сменил Франц Маас, 46 лет, он же Конрад Клайн, Руди Золь-тер, Йоханн Виклерманн и Петер Зорриг. Маас работал буквально на всех (в том числе и на нас в 1963 году в Лейпциге) и доказал компетентность, ум и решительность. Свое истинное лицо он искусно скрывает под маской деревенского простака.
  Он свободно говорит на английском, французском и итальянском, владеет диалектами племен Западной Нигерии, где он провел три года, с 1954 по 1957. Много путешествовал по Европе, Южной Америке, Африке и Ближнему Востоку. На его левой руке вытатуирован номер концентрационного лагеря (В-2316), но это фальшивка. О Маасе ничего не известно до того дня, как он появился во Франкфурте в 1946 году.
  Маас догнал Маккоркла, и они вместе вошли в кафе. Коротко поговорили (21 минуту), и, перед тем как уйти, Маас передал американцу листок бумага. Содержание записки осталось неизвестным. Маккоркл вернулся в отель, позвонил герру Куку Бейкеру в Бонн, попросил того достать и привезти в Берлин тем же вечером 5000 долларов. Бейкер согласился.
  Бейкер зарегистрировался в «Хилтоне», позвонил по внутреннему телефону, разговор длился лишь несколько секунд, затем из кабины телефона-автомата (5 минут). После чего уселся в холле.
  Когда приехал Уитерби, Бейкер вошел в тот же лифт. В кабине, кроме Нек, некого не было. Лифт останавливался на шестом и восьмом этажах. Когда кабина вернулась, наш сотрудник вошел в нее один, представившись остальным пассажирам инспектором службы проверки лифтов.
  В кабине он нашел гильзу двадцать второго калибра. Мы полагаем, что Бейкер застрелил Уитерби в спину и вытолкнул на шестом этаже, а сам поднялся на восьмой к Маккорклу. Пятна крови указывают, что Уитерби по лестнице добрался до номера Маккоркла, где и умер.
  В 21.21 Бейкер и Маккоркл покинули отель, взяли напрокат «мерседес» и поехали к КПП на Фридрихштрассе. В 21.45 они въехалив Восточный Берлин, предъявив подлинные американские пасдорта.
  Тут же они попали под наблюдение агента Бартельса. Отчет о его смерти и успешном похищении двух американских перебежчиков, осуществленном Падильо и его компаньонами, вами получен ранее.
  Однако нам удалось узнать от Макса Фесса, что Падильо застрелил Кука Бейкера перед попыткой перебраться в Западный сектор через Стену. Тело Бейкера до сих пор не обнаружено.
  Инцидент у Стены — наша неудача. Мы не предусмотрели возможности появления у Стены случайного патруля. Но бензиновые бомбы отвлекли большую часть полицейских и пограничников, и очень жаль, что схема, которую не использовали уже три года, не привела к успеху. Макс Фесс докладывает, что Падильо и его команда укрылись в мастерской Лангеман-на, заплатив 2000 западногерманских марок за еду и крышу над головой. Полагаю, с Лангеманном следует переговорить насчет его цен.
  Падильо и Маккоркл встретились с Маасом в восточно-берлинском кафе. За 10000 долларов Маас предложил вывести всю группу на Запад через тоннель. Падильо и Маккоркл согласились. На обратном пути в мастерскую Лангеманна им пришлось убить двух фопо и сбросить тела в канализационный колодец.
  Макс Фесс должен был встретить Падильо и его компаньонов в шестом часу утра и доставить сюда. Он же устно доложил вам об их потребностях в ближайшем будущем.
  Дополнение: все наши автомобили, участвовавшие в операции, вернулись в гараж. Я послал соответствующую справку в финансовый отдел обо всех дополнительных расходах».
  
  Я выключил воду и вернулся в спальню. Положил папку, взял бутылку виски, раскупорил ее, налил в бокал, жадно выпил, постоял в маленькой чистой комнатке с расстеленной постелью и городским пейзажем на стене. Поставил пустой бокал и открыл стенной шкаф. Там висела армейская форма с нашивками сержанта по снабжению техническим имуществом с нагрудным знаком участника боевых действий и ленточками, свидетельствующими, что их обладатель сражался с японцами на Тихом океане. Я закрыл дверцу, наполнил бокал и с ним прошел в ванную. Поставил бокал на крышку унитаза. Снова прогулялся в спальню, на этот раз за пачкой сигарет и пепельницей, положил их рядом с бокалом. Затем разделся и бросил одежду в угол. Лег в горячую, чуть ли не кипяток, воду и уставился в потолок, дожидаясь, пока расслабнут мышцы.
  Я отмокал в ванне, потягивая виски, с сигаретой в зубах, пока вода не начала остывать, стараясь ни о чем не думать. Добавил горячей воды, намылился, встал под душ. Побрился, почистил зубы, выкурил последнюю перед сном сигарету. И наконец забрался в постель.
  Едва ли эта постель предназначалась для простого люда. Впрочем, я уже порядком подзабыл, что такое хорошая постель.
  ГЛАВА 18
  Я бежал по длинному коридору к ярко освещенной двери в дальнем конце, которая никак не желала приближаться, когда попал ногой в петлю, которая начала дергать мою ногу. Но петлей оказался Падильо в форме старшего лейтенанта, с лентами, знаками отличия, золотыми нашивками. Чувствовалось, что он не из тех сержантов, у кого легко получить трехдневный отпуск.
  Увидев, что я проснулся, он перестал дергать меня за ногу и повернулся к бутылке. Налил себе виски.
  — Сейчас принесут кофе.
  Я перекинул ноги на пол, взял сигарету.
  — Сон — великое благо. А ты суров в форме.
  — Свою ты нашел?
  — Висит в шкафу.
  — Пора одеваться. Нас ждут в салоне красоты.
  Я достал форму из шкафа, начал одеваться.
  — После звания капитана это шаг вниз, знаешь ли.
  — Тебе следовало оставаться на службе. В этом году ты уже мог бы выйти в отставку.
  В дверь постучали, и Падильо крикнул: «Входите».
  Один из здоровяков внес большой кофейник и две чашки. Поставил их на столик и удалился. Я завязал галстук, подошел и налил себе чашку. Затем надел китель и полюбовался собой в зеркале.
  — Я помню парня, который выглядел точь-в-точь как я двадцать один год назад в Кэмп-Уолтерс. Как же я ненавидел его тогда. Что теперь?
  — Вольгемут беспокоится насчет аэропорта. Он хочет, чтобы нас загримировали. Всех четверых.
  — У этот парня есть мастера на все случаи жизни?
  — Ты прочел отчет?
  — Похоже, с нами все время кто-то был, хотя мы об этом не знали.
  — Как и Уитерби.
  — Все еще печалишься?
  — И еще долго буду. Хороший был человек.
  Я допил кофе, и мы прошли в отделанную деревом комнату, в которой нас встретил Вольгемут. Он тоже переоделся: синий однобортный костюм, тщательно завязанный черно-синий галстук, белая рубашка, начищенные черные туфли. Из нагрудного кармана выглядывал кончик белоснежного платка.
  Он дружески кивнул мне, спросил, хорошо ли я спал, и явно обрадовался, получив утвердительный ответ.
  — Будьте любезны пройти сюда, — он указал на дверь.
  Коридор привел нас в комнату, заставленную шкафами и туалетными столиками. На одном из них высокая, светловолосая, очень бледная женщина расставляла какие-то баночки, расчески, ножницы. По периметру зеркала матово блестели незажженные лампы.
  — Это фрау Коплер, — представил Вольгемут женщину.
  Она повернулась к нам, кивнула и продолжила прежнее занятие.
  — Этот участок находится на ее попечении.
  Вольгемут открыл один из шкафов.
  — Здесь у нас формы различных армий и полиций. В этом шкафу — форма всех размеров народной полиции ГДР, вместе с обувью, рубашками, фуражками, — он закрыл этот шкаф и открыл следующий. — Тут военная форма Америки, Англии, Франции, Западной Германии. А также ГДР. Далее форма полишш Западного Берлина. А вот женские платья, сшитые в Нью-Йорке, Лондоне, Берлине, Чикаго, Гамбурге, Париже, Риме. И ярлыки, и материалы настоящие. Пальто, белье, туфли, полный гардероб. Далее мужская одежда, уже гражданская. Костюмы из Франкфурта, Чикаго, Лос-Анджелеса, Канзас-Сити, Нью-Йорка. А также Парижа, Лондона, Марселя, Восточного Берлина, Лейпцига, Москвы — отовсюду. Шляпы и ботинки, рубашки под галстук и с отложными воротниками. Пиджаки на трех пуговицах, двубортные, фраки и так далее.
  Увиденное произвело на меня немалое впечатление, о чем я незамедлительно уведомил Вольгемута. Тот гордо улыбнулся.
  — Бели б у нас было побольше времени, герр Маккоркл, я бы с удовольствием показал бы вам нашу копировальную технику.
  — Он имеет в виду мастерскую по подделке документов, — вставил Падильо. — Мне довелось ее видеть. Работают они первоклассно. Возможно, лучше всех.
  — Я поверю тебе на слово.
  — Я готова, — возвестила фрау Коплер.
  — Хорошо. Кто идет первым? — спросил Вольгемут.
  — Давай ты, — посмотрел я на Падильо.
  Он сел на стул перед туалетным столиком, фрау Коплер накинула на него простыню, как принято в парикмахерских, зажгла лампы и пристально вгляделась в отражение его лица в зеркале. Надела на волосы резиновую шапочку. Что-то пробормотала себе под нос, покрутила головой, затем взяла на палец мягкий воск.
  — Нос у нас прямой и тонкий. Сейчас мы его прижмем к щекам, а ноздри чуть увеличим, — и ее руки залетали над лицом Падильо. Она хлопала, прижимала, разглаживала. Когда она закончила, у Падильо появился новый нос. Я еще мог узнать моего компаньона, но черты его лица заметно изменились.
  — Глаза у нас карие, волосы черные. Скоро вы станете шатеном, поэтому изменим цвет бровей, — она взяла какой-то тюбик и выдавила его содержимое на брови Падильо. И они разом посветлели. — Теперь рот. Это очень важная часть лица. Могу я взглянуть на ваши зубы?
  Падильо растянул губы.
  — Они очень белые и выделяются на фоне нашей довольно-таки смуглой кожи. Сейчас мы придадим им желтый оттенок, как у старой лошади, — она выжала какую-то пасту на зубную щетку, которую вынула из пакетика, и протянула ее Падильо. — Почистите, пожалуйста, зубы. Через пару дней налет сойдет бесследно, — он почистил зубы. — Теперь форма рта и щек, — продолжала фрау Коплер. Мы их чуть надуем. Откройте рот, — она всунула ему в рот кусок розового каучука. — Накусите. Откройте. Так, накусите еще. Откройте. Теперь у нас чуть выпяченная нижняя губа, более круглые щеки и рот постоянно приоткрыт, как у человека, который не может дышать носом из-за какого-либо респираторного заболевания. Мы также осветлим вашу кожу и добавим расширенные вены пьяницы.
  Фрау Коплер открыла маленькую белую шкатулку, окунула пальцы в серую пасту и начала втирать ее в щеки Падильо. Кожа приобрела нездоровый оттенок, словно он провел немало времени в госпитале или в баре. На щеки, от висков, она наложила липкий трафарет и потыкала в него палочкой с ваткой на конце, которую она предварительно окунула в жидкость, налитую в пузырек. Дала жидкости высохнуть и сняла трафарет. С такими лилово-красными венами Падильо могли бы показывать студентам медицинского института. То же самое фрау Коплер проделала с другой щекой, а затем с носом.
  — Теперь каждый скажет, что мы дружили со шнапсом, как минимум, пятнадцать последних лет. И никак не выпивали меньше, чем полбутылки в день, — когда она сняла трафарет, нос Падильо заметно покраснел.
  А фрау Коплер сдернула с его головы шапочку, порылась в ящике и достала парик, который осторожно надела, засунув под него все волосы. Падильо стал темным блондином. С правой стороны появился пробор, где сквозь волосы проглядывала розовая кожа.
  Фрау Коплер придирчиво осмотрела свою работу.
  — Может, маленький прыщик на подбородке, какие бывают от плохого пищеварения, — палец ее нырнул в какую-то коробочку и прижался к подбородку Падильо: и он приобрел прыщик. А также опухшее, нездорового цвета лицо, редеющие волосы и желтозубый, незакрывающийся рот. Падильо встал. — Шагайте тяжело. Человек вашей наружности при малейшей возможности старается избежать тягот военной службы.
  Падильо прошелся по комнате, подволакивая ноги.
  — Сразу видно, что ты отдал армии тридцать лет жизни, — прокомментировал я.
  — Думаете, я сойду за старого служаку, сержант? — иго-лос-то у него изменился.
  — За красавца тебя не примешь, но ты стал другим.
  — Если б у нас было побольше времени… — фрау Коплер обмахнула стул и вздохнула.
  — Следующий, — я сел, и она занялась мною.
  Щеки у меня стали более загорелыми, чем у Падильо, но с такими же венами. Появились аккуратно подстриженные усики, круги под глазами и маленький, но заметный шрам у правой брови.
  — Лицо, как картина, — поясняла фрау Коплер. — Взгляд автоматически поднимается в верхний левый кваДрат. Там мы помещаем шрам. Мозг регистрирует его, взгляд перемещается ниже и утыкается в усы. Вновь неожиданность, потому что разыскиваемый не имеет ни шрама, ни усов. Просто, не так ли?
  — Вы мастер своего дела, — похвалил я фрау Коплер.
  — Лучший из лучших, — добавил Вольгемут. — С двумя другими такая тщательность не нужна, поскольку их знают только по фотографиям. А теперь мы должны сфотографировать вас для удостоверений личности.
  Мы попрощались с фрау Коплер. Когда мы уходили, она сидела за туалетным столиком и задумчиво смотрела на себя в зеркало.
  После того как мы сфотографировались, Вольгемут пригласил нас на ленч. Ели мы осторожно, помня о каучуковых прокладках, которые фрау Коплер поставила в наши рты. Впрочем, проблем с ними было не больше, чем с вставной челюстью. Они не скользили и не елозили, но все равно ощущались инородным телом. Наверное, поэтому мы налегали не так на еду, как на питье, благо Вольгемут угощал нас отменным вином.
  — Знаете, герр Маккоркл, я давно уговариваю Майка остаться и поработать с нами. В его довольно-таки сложной профессии ему практически нет равных.
  — У него есть работа, — ответил я. — Между поездками.
  — Да, кафе в Бонне. Прекрасное прикрытие. Но теперь, боюсь, толку от него — ноль. Майк раскрыт.
  — Это не имеет значения, — вмешался ПадиДьо. — После моего возвращения они не пошлют меня даже за кофе в уличное кафе. Я на этом настою.
  — Ты еще молод, Майк, — улыбнулся Вольгемут. — У тебя богатый опыт, первоклассная подготовка, знание иностранных языков.
  — У меня недостаток воображения. Иногда мне кажется, что я добился бы немалых успехов, занимаясь контрабандой виски в годы сухого закона. А сейчас мог бы достаточно успешно в одиночку грабить по вторникам банки в спальных районах или маленьких городах. Я знаю иностранные языки, но методы мои старомодны, а, может, я стал ленивым. Во всяком случае, полые монеты и авторучки, превращающиеся в моторные лодки, уже не по мне.
  Вольгемут разлил по бокалам вино.
  — Хорошо, будем считать, что твои прошлые успехи определялись простотой применяемых тобой методов. А не заинтересуют ли тебя отдельные поручения, разумеется, хорошо оплачиваемые?
  Падальо отпил вина, улыбнулся желтыми зубами.
  — Нет, благодарю. Двадцать, даже двадцать один год — большой срок. Быть может, еще давным-давно, когда я учился в университете, мне следовало предложить свои услуги ЦРУ или государственному департаменту, благо основными курсами у меня были политология и иностранные языки. И теперь бы я сидел в отдельном, достаточно большом кабинете и объяснял бы газетчикам, что происходит во Вьетнаме или Гане. Но не забывай, Курт, если я что-то и умею, так это вести дела в салуне. Языки я знаю лишь потому, что учили меня с детства. Причем хорошо я только говорю, ибо не знаком даже с азами грамматики. Я лишь умею произносить звуки. Я слаб в истории, давно забыл политологию, не слишком разбираюсь в мировом балансе сил. Двадцать лет я вижу во сне кошмары и просыпаюсь в холодном поту, — он вытянул перед собой руки. Пальцы слегка дрожали. — Нервы у меня ни к черту, я слишком много пью, еще больше курю. Я выработал свой ресурс и ухожу на покой. Решение мое непоколебимо, и ничто в мире не заставит меня изменить его.
  Вольгемут внимательно выслушал монолог Падильо.
  — Разумеется, ты недооцениваешь себя, Майк. Ты обладаешь редким качеством, которое заставляет твоих работодателей раз за разом приходить к тебе с просьбой выполнить еще одно задание. У тебя дар актерского перевоплощения. Ты без труда становишься новым человеком, со всеми его личностными особенностями. В Германии ты ходишь, как немец, ешь, как немец, куришь, как немец. А ведь даже после двадцати лет оккупации европеец может узнать американца по его толстой заднице и походке. У тебя уникальная мимика, а наряду с решительностью и уверенностью в собственном превосходстве тебе свойственны хитрость и цинизм процветающего криминального адвоката. За такое сочетание я готов заплатить очень высокую цену.
  Падильо поднял бокал.
  — Я принимаю комплимент, но отказываюсь от предложения. Тебе следует поискать кого-нибудь помоложе, Курт.
  — Не поддашься ли ты на искушение отомстить своим бывшим работодателям?
  — Ни в коем разе. Они полагали, что им предложили хорошую сделку. Русским требовался действующий агент, которого они могли бы показать всему миру, клеймя американский империализм. Мои работодатели, благослови их Бог, желали, чтобы им по-тихому вернули Симмса и Бурчвуда. Поэтому они с легкой душой отдали А за Би и Эс, тем более что А, по их мнению, уже выдохся. Кто готовил операцию на Востоке — наш добрый полковник?
  — Насколько я знаю, да, — кивнул Вольгемут. — Он вернулся несколько месяцев назад и теперь вроде бы занимается пропагандой.
  — Он поднаторел в такого рода обменах, а у нас есть парни, которые не упустят своей выгоды. Вот они и подсунули меня.
  В дверь постучали. Вольгемут разрешил войти, и на пороге появился один из здоровяков с большим конвертом из плотной бумаги. Он отдал конверт Вольгемуту и удалился. Немец разорвал конверт и вытащил два потрепанных бумажника.
  — Я знаю, что ты не любишь такого старья, но в данном случае они могут оказаться весьма кстати.
  Я раскрыл свой бумажник. 92 доллара, 250 западногерманских марок, армейское удостоверение личности, подтверждающее, что я — сержант по снабжению техническим имуществом Фрэнк Бжи. Бейли, аккуратно сложенные отпускные документы, пара порнографических открыток, армейское водительское удостоверение, письмо на английском с грубыми ошибками от девушки по имени Билли из Франкфурта, карточка члена Клуба любителей детектива, упаковка презервативов.
  Вольгемут достал еще два бумажника.
  — Это для ваших подопечных.
  Падильо отодвинул стул и встал.
  — Билеты?
  — У водителя, — ответил Вольгемут.
  Падильо протянул руку.
  — Спасибо за все, Курт.
  Вольгемут отмахнулся от благодарностей.
  — Я пришлю тебе счет.
  Мне он пожал руку, сказав, как он рад тому, что познакомился со мной, и по тону чувствовалось, что он говорит искренне.
  — Ваши подопечные ждут вас внизу.
  Падильо кивнул, и мы направились к лифту.
  В холле у лифта стоял Макс. Он критически оглядел нас и одобрительно кивнул.
  — В ближайшее время я подскочу в ваше кафе в Бонне.
  — Скажи Марте… — Падильо запнулся. — Скажи, что я очень ей благодарен.
  Мы обменялись рукопожатиями и вошли в кабину, доставившую нас на первый этаж. Симмс и Бурчвуд поджидали нас, чисто выбритые, в форме рядовых. Рядом подпирал стену один из здоровяков Вольгемута. Падильо протянул Симмсу и Бур-чвуду их бумажники.
  — Ваши новые имена и фамилии вы запомните по пути в Темпельхоф. Симмс идет со мной, Бурчвуд — с Маккорклом. Через регистрационную стойку «Пан-Америкэн» проходим без суеты, как и раньше. Полагаю, новая лекция вам не нужна. Вы оба хорошо выглядите. Мне нравится ваша прическа, Симмс.
  — Нам обязательно говорить с вами? — недовольно спросил Симмс.
  — Нет.
  — Тогда обойдемся без слов.
  — Нет возражений. Поехали.
  Во дворе стоял «форд-седан» модели 1963 года. Водитель, высокий негр с нашивками рядовою первого класса, протирал лобовое стекло. Завидев нас, он бросился открывать дверцы.
  — Прошу садиться, господа. Уезжаем, как только вы рас-садитесь. Все к вашим услугам, господа.
  Падильо включился в игру и на подчеркнутую услужливость слуги-негра ответил голосом хозяина-белого.
  — Кончай лизать нам задницы, парень. Вольгемут сказал, что наши билеты у тебя. Давай-ка взглянем на них.
  Негр улыбнулся:
  — Знаете, я не слышал техасского акцента с тех пор, как уехал из Минерал Уэллз.
  Падильо улыбнулся в ответ.
  — Кажется, так разговаривают в Килгоре, — тон его стал обычным. — Ты готов?
  — Да, сэр, — и негр, обойдя машину, сел за руль.
  Я — рядом с ним, Бурчвуд, Симмс и Падильо залезли на заднее сиденье. Негр открыл ящичек на приборном щитке и передал мне четыре билета «Пан-Ам». Я выбрал один, выписанный на сержанта Бейли, а остальные передал Падильо.
  — Что делаем в аэропорту? — спросил он.
  — Я высаживаю вас из машины и быстро отгоняю ее в сторону. Неважно куда, потому что назад меня повезет полиция, гражданская или военная. Во время регистрации ваших билетов произойдет неприятный инцидент на расовой почве. Американский турист из Джорджии заявит, что я оскорбил его жену. Он ударит меня, а я полосну его оружием, с которым, как известно, не расстается ни один негр, — он показал нам бритву. — Если этот тип ударит меня чересчур сильно, я пущу ему кровь.
  — Кто этот турист?
  — Вольгемут завербовал его во Франкфурте пару лет назад. Стопроцентный американец. После того, как полицейские разведут нас и упрячут меня за решетку, он в участок не явится, так что обвинять меня будет некому.
  — А какое у тебя прикрытие? — поинтересовался Падильо.
  — Играю на саксофоне в оркестре одного из ресторанчиков Вольгемута. Выполняю мелкие поручения. Когда необходимо, затеваю драки.
  — Что нас ждет во Франкфурте?
  — Вас встретит человек, даст вам ключ от машины, и вы поедете по своим делам.
  — Как он узнает нас?
  — Никак. Вы узнаете его. Он мой брат-близнец.
  ГЛАВА 19
  Капитан военной полиции в сопровождении штаб-сержанта с обветренной физиономией и синими глазами подошли к Падильо, едва тот зарегистрировал авиабилет у стойки «Пан-Ам».
  — Позвольте взглянуть на ваши документы, сержант.
  Падильо медленно расстегнул плащ и полез в задний карман брюк за бумажником. Но не успел достать его, как обычный шум аэропорта прорезал пронзительный женский крик. Дама вопила в дюжине ярдов слева от нас. Естественно, все окружающие повернулись к ней. И увидели дородного мужчину в светлом плаще, пытающегося ударить нашего негра-водителя. Тот отпрыгнул назад и выхватил бритву. А затем начал кружить вокруг белого мужчины, показывая, что в любой момент может броситься на него. Белый мужчина не спускал с негра глаз, одновременно снимая плащ. Рздом с ним стояла белая женщина, прижимая к подбородку черную сумочку. Пухленькая, светловолосая, с неподдельным испугом на лице. Вокруг начала собираться толпа.
  Негр, казалось, изготовился к решающей схватке. Руки широко разошлись, ноги напружинились.
  — Иди сюда, — позвал он. — Иди сюда. Мы сейчас не в Штатах, белая тварь.
  Белый мужчина замер, как бы в нерешительности, а затем быстрым движением швырнул негру плащ в лицо. И тут же, вслед за плащом, бросился к негру в ноги. Для своих габаритов он оказался очень подвижным. Они оба рухнули и покатились по полу. Негр что-то выкрикнул. Капитан полиции и штаб-сержант уже пытались их разнять. И тут же по системе громкой связи объявили, что до окончания посадки на самолет авиакомпании «Пан-Америкэн», вылетающий во Франкфурт, осталось пять минут. Падильо и я подтолкнули Бурчвуда и Симмса к коридору, ведущему на летное поле.
  Самолет рейса 564 авиакомпании «Пая-Ам» по расписанию вылетал из Темпельхофа в 16.30 с приземлением в аэропорту Франкфурт-Майн в 17.50. Взлетели мы на три минуты позже, а на борт поднялись последними. Я сидел с Бурчвудом, Падильо — с Симмсом. Никто из нас не произнес ни слова.
  Полет прошел без происшествий. Плаща я так и не снял. В кармане лежал пистолет, и я старался вспомнить, сколько раз я выстрелил и сколько пуль осталось в обойме. Потом решил, что все это неважно, потому что больше стрелять мне не придется, во всяком случае, в ближайшее время. Оставалось только смотреть в спинку кресла перед собой, а когда это надоедало, переводить взгляд на стройные ноги стюардесс.
  Во Франкфурте мы приземлились в 17.52 и вышли из самолета вместе с остальными пассажирами. Всех их ждала теплая встреча. Кому-то пожимали руку, других обнимали и хлопали по спине, нам же чуть кивнул негр, как две капли воды похожий на нашего водителя, который привез нас в Темп ел ь-хоф полтора часа назад, а потом учинил драку перед стойкой «Пан-Ам».
  Падильо подошел к нему:
  — Нас послал Вольгемут. Мы только что расстались с вашим братом в Берлине.
  Высокий негр не торопясь оглядел нас всех. Чувствовалось, что у него масса свободного времени. Одет он был в белую рубашку, черный толстый кашемировый джемпер, светло-серые брюки без отворотов, черные туфли. В одной руке держал длинную толстую сигару, вставленную в мундштук из слоновой кости. Он задумчиво затянулся, выпустил дым через ноздри.
  — Я только что говорил с Вольгемутом. Вы получите мою машину, быстрее ее нам не найти. Единственная просьба — я бы хотел получить ее обратно. В целости и сохранности.
  — Машина особенная? — спросил я.
  Он кивнул, вновь выпустил дым через ноздри.
  — Для меня — да. Я вбил в нее 122 часа моего личного времени.
  — Вы ее получите, — ответил Падильо. — Если нет, Вольгемут купит вам новую, точно такую же.
  — Угу, — он повернулся, и мы последовали за ним.
  Он подвел нас к новенькой двухдверной «шевроле-импа-ле». Черной, с прижавшейся к земле задней частью. Без колпаков на колесах. С большим, похожим на плавник рыбы, воздушным рассекателем на багажнике. Негр достал из кармана ключи и передал Падильо, тот, в свою очередь, — мне.
  — Вокруг аэропорта все тихо? — спросил Падильо.
  — Военной полиции чуть больше, чем обычно, но такое характерно для этих чисел каждого месяца, сразу после выплаты жалованья. Агентов секретных служб я не заметил. Хотя и пытался их найти.
  Падильо покачал головой, нахмурился.
  — Ладно, Мак, пора в путь. Машину поведешь ты. Вы двое — на заднее сиденье.
  Симмс и Бурчвуд молча выполнили команду. Падильо обошел машину и сея рядом с водителем.
  — Чем отличается эта пташка? — спросил я негра.
  Он широко улыбнулся, словно я спросил, какие у него ощущения после выигрыша 400 000 западногерманских марок в лотерею.
  — Двигатель мощностью четыреста двадцать семь лошадиных сил, коробка передач Хурста, муфта сцепления Шифера. Усиленные рессоры и амортизаторы, гидравлический привод рулевого управления. Двенадцать клапанов.
  — Не машина, а конфетка, — похвалил я, усаживаясь за руль.
  Он наклонился, посмотрел на меня.
  — Вам доводилось водить машины?
  — Пару раз гонялся на Нюрнбургринге. На спортивных моделях.
  Он кивнул, переполненный печалью. Будь его воля, он не подпустил бы меня к «импале» на пушечный выстрел.
  — Да, — с любовью похлопал он по дверце. — Посмотрим, что вы сможете сделать. Будьте осторожны, — думал он, конечно, только о машине.
  — Вы тоже, — я вставил ключ в замок зажигания, повернул, заурчал двигатель, я чуть подал «импалу» назад и вырулил со стоянки, держа курс на автобан.
  — Что мы имеем? — спросил Падильо.
  — Форсированный «шевви» с. полицейским радио, который может разогнаться до ста двадцати пяти миль, под горку даже ста тридцати. С какой скорости начнем?
  — Ограничимся восемьюдесятью. Если окажется, что мы не одни, решишь сам, что делать дальше.
  — Идет.
  Все внимание я сосредоточил на машине и дороге. Другого выхода не было. Ручка коробки передач ходила туго, иначе реагировала машина на поворот руля. И массивная педаль газа требовала, чтобы жали на нее от души. Машина эта предназначалась для быстрой езды, во всю мощь урчащего под капотом двигателя. Стрелка спидометра не заходила за цифру 90, но и не отступала за черту, разделявшую сектор между цифрами 80 и 90 пополам. Один за другим мы обгоняли грузовики с прицепами, ползущими из Франкфурта на север.
  В двадцати милях от Франкфурта мы остановились у придорожной закусочной, купили сигарет и бутылку «Вайнбран-да». Отпустили Симмса и Бурчвуда в туалет.
  — Что-то не так, — сказал мне Падильо, когда мы вновь выехали на автобан.
  Я сбросил скорость до семидесяти миль, потом до шестидесяти.
  — О чем ты?
  — Что-то должно было произойти во Франкфурте. Не знаю, что именно, но не по нутру мне все это.
  — Прием показался тебе недостаточно теплым? — я нажал на педаль газа, и стрелка спидометра качнулась к отметке 85 миль.
  — Странно, что нами до сих пор никто не заинтересовался.
  Я добавил газа. «Импала» мчалась уже со скоростью девяносто пять миль в час.
  — Я думаю, ты признаешь свою неправоту, если обернешься. Большой зеленый «кадиллак» следует за нами после остановки в кафе.
  Падильо оглянулся. Симмс и Бурчвуд последовали его примеру.
  — Их трое. Если они не будут приближаться, держись восьмидесяти миль. Если начнут догонять, придется прибавить. Каковы их предельные возможности?
  В зеркало заднего обзора я глянул на зеленый «кадиллак», державшийся в сотне ярдов от нас.
  — Встать с нами вровень и прижать нас к обочине они не могут. А вот преследовать нас, с учетом транспортного потока, им вполне под силу. Если как следует отрегулировать двигатель «кадиллака», он может разогнаться до ста десяти, даже до ста двадцати миль. Но я не знаю, на что способен их автомобиль.
  Наш шанс оторваться от них — после поворота на Бонн. Дорога там иглистая, да еще с подъемами и спусками. Их рессоры для гонок по такой дороге не годятся. А у нас сойдут. Реку мы пересечем по мосту, вместо того, чтобы воспользоваться паромом, а уж в Бонне затеряемся окончательно. Если ты уже наметил, куда ехать, скажи.
  — Поговорим об этом позже. А пока давай посмотрим, на какую скорость они способны.
  — Тут есть ремни безопасности. Пожалуй, нам следует ими воспользоваться.
  — Они могут перерезать нас надвое, — пробурчал Падильо, но ремень застегнул. Повернулся к Симмсу и Бурчвуду. — Пристегните ремни. Нам предстоит небольшая поездка, — они промолчали, но команду выполнили.
  — Готовы? — спросил я.
  — Приступай.
  Я вдавил педаль газа чуть ли не до упора, и «шевроле» выстрелил мимо пары «фольксвагенов». Машин было немного, поэтому я постоянно шел по левой полосе, изредка переходя на правую, чтобы обогнать плетущиеся грузовики и легковушки. «Кадиллак» тоже прибавил. Мы мчались как привязанные, сохраняя между собой стоярдовый просвет.
  — Что ты скажешь? — спросил я Падильо.
  — На ста двадцати милях он отстанет.
  Я глянул на тахометр. Стрелка дрожала у красной черты. Я двинул педаль газа на последнюю четверть дюйма. Водитель большого синего «мерседеса» воспринял обгон как личное оскорбление и вывалился на левую полосу, чтобы начать преследование. «Кадиллак» прогнал его обратно клаксоном и фарами.
  Воздух с ревом проносился мимо, «шевроле» трясло мелкой дрожью, несмотря на усиленные амортизаторы. На холме, в паре сотен ярдов впереди, «опель» решил обогнать «фольксваген». Его передний бампер едва поравнялся с задним бампером «фольксвагена», когда я нажал на клаксон и сверкнул фарами. «Опель» уже не мог вернуться в первый ряд, не хватало ему и мощности, чтобы быстро обогнать «фольксваген». Водитель принял единственно правильное решение — вывернул на разделительную полосу. «Фольксваген» прижался к обочине. Мы пролетели посередине, и мне показалось, что я чуть-чуть зацепил «опель» левым крылом. «Кадиллак» стлался следом.
  — Я не позволял себе ничего подобного с шестнадцати лет, — прокричал я Падильо.
  Падильо сунул руку в карман, достал пистолет, проверил, заряжен ли он. Я передал ему свой, из коробки он добавил патронов и вернул пистолет мне. В зеркало заднего обзора я видел, что «кадиллак» сохраняет дистанцию. Симмс и Бурчвуд застыли на заднем сиденье, закрыв глаза. Их рты напоминали узкие щелочки. Наверное, они держали друг друга за руки.
  Нам потребовалось чуть больше сорока минут, чтобы преодолеть шестьдесят миль от придорожного кафе, где мы купили коньяк, до поворота на Бонн. Я переключился на третью скорость, не нажимая на педаль тормоза. Теперь наша «импа-ла» тормозилась двигателем. Так как тормозные огни не зажглись, водитель «кадиллака» понятия не имел о моих намерениях и мгновение спустя едва не врезался в зад.
  Но не успел, потому что я вывернул руль, свернув к Бонну. В поворот я вписался на слишком большой скорости, но на третьей передаче, тормозя двигателем* Шанса последовать за нами у «кадиллака» не было. Он пролетел мимо поворота. Я перешел на вторую скорость, а после поворота — вновь на третью.
  — Они пытаются вернуться задним ходом, — предупредил меня Падильо.
  — Чертовски рискованно на этом автобане.
  Мы уже ехали по шоссе на Фенусберг, к парому через Рейн. Извилистая дорога взобралась на холм.
  — Я их не вижу, — сказал Падильо.
  — Мы уже выиграли несколько минут. Еще пять или десять добавим на поворотах.
  «Шевроле» проходил их по самой кромке, в визге шин, протестующем скрипе рессор. Так я ездил когда-то на старенькой «МС-ТС». Тем временем мы вошли в S-образный поворот. На прямом участке я чуть добавил скорости. Плавно вписался в изгиб, вышел из него и увидел перед собой баррикаду: пару «мерседесов» выпуска пятидесятых годов, поставленных поперек дороги.
  Я одновременно вдавил в пол педали газа и тормоза, надеясь развернуть «импалу» на 180 градусов, но свободного участка не хватило, «импала» врезалась в один из «мерседесов», а меня бросило на рулевое колесо.
  Казалось, десятки людей метнулись к нашему «шевроле». Открыли дверцы, вытащили нас наружу. Я еще не пришел в себя, болел живот в том месте, где в него впился ремень безопасности. После того как из моего кармана вытащили пистолет, я соскользнул на землю, меня вырвало. В основном вином. Лежал я долго, потом посмотрел на Падильо. Его поддерживали двое мужчин в серых широкополых шляпах и подпоясанных плащах. Один вытащил из кармана пистолет. Другой похлопал рукой по другим карманам и нашел нож. Меня снова вырвало.
  Еще двое поставили меня на ноги, помогли доплестись до автомобиля и затолкнули на пол у заднего сиденья. Я лежал там, тяжело дыша, борясь с тошнотой. Мне удалось схватиться за сиденье, подняться на колени. Наверное, на это ушел целый день. Падильо распластался на заднем сиденье, приоткрыв рот. Он глянул на меня, пару раз мигнул и закрыл глаза. Я поднял голову еще выше и посмотрел в заднее стекло. Оба «мерседеса» и «шевроле» стащили на обочину. Один «мерседес» готовились отбуксировать в близлежащую рощу. Трос подцепили к «форд-таунусу». Во всяком случае, мне показалось, что это «форд-таунус». В сумерках я мог и ошибиться. Мужчина плюхнулся на переднее сиденье и наставил на меня пистолет. Его длинный нос покрывали угри с черными головками.
  — Посади своего приятеля, — говорил он по-немецки, но с сильным акцентом.
  Я повернулся, спустил ноги Падильо на пол, посадил его, но он сразу повалился вперед. Мне пришлось помочь ему откинуться на спинку сиденья. Его вырвало прямо на форму, а под правым ухом я увидел рваную рану, из которой сочилась кровь. Я сел рядом с Падильо и посмотрел на мужчину с пистолетом и угрями на носу.
  — Пожалуйста, никаких глупостей, — предупредил он. — Не пытайтесь изобразить героя.
  — Никаких глупостей, — согласился я, и выплюнул кусочек губчатой резины, болтающейся у меня во рту. Выплюнул я и другой кусок резины. Сорвал усы.
  Мужчина с пистолетом с любопытством наблюдал за мной, но ничего не сказал. Я уже отметил, что сидели мы в «хамбе-ре», автомобиле английского производства, с деревянными панелями, встроенными в спинки передних сидений, легко трансформирующихся в чайные подносы. Или коктейльные, если не хотелось чая. Модель эта изготавливалась на экспорт, потому что руль находился слева. Рядом с рулем я заметил переносную рацию в корпусе из серого металла. И поспорил сам с собой, что точно такой же рацией оснащен и зеленый «кадиллак». Я выглянул в заднее окно. Теперь в рощицу оттаскивали «шевроле». Кто-нибудь найдет его завтра, а может, через неделю. Высокий негр из Франкфурта предчувствовал, что больше не увидит своего железного коня, и нам следовало принять это к сведению. И не рваться в Бонн, а поехать с ним, выпить пива и поговорить о достоинствах автомобилей различных марок.
  Второй мужчина уселся за руль. Повернулся, оглядел нас, хмыкнул и завел мотор. Мы ехали следом за другим «хамбе-ром». В нем тоже сидели четверо. На заднем сиденье — Симмс и Бурчвуд.
  У Рейна мы повернули налево и поехали вдоль берега. Через полмили съехали на автостоянку с несколькими столиками и мусорным баком. Каменные ступени вели к маленькой пристани, у которой покачивался катер длиной в восемнадцать футов. Зеленый «кадиллак» приехал на площадку раньше нас.
  Наш шофер остановил машину, вылез из кабины, о чем-то поговорил с водителем другого «хамбера», на котором привезли Симмса и Бурчвуда. Тот также покинул рабочее место и прогулялся к «кадиллаку», доложиться мужчине, что сидел на заднем сиденье. Неприятный тип с пистолетом и угрями на носу оставался с нами. Еще один мужчина сидел на переднем сиденье второго «хамбера». Наверное, с двумя пистолетами.
  Наш шофер вернулся и что-то произнес на абсолютно незнакомом мне языке. Тип с пистолетом, однако, все понял и велел мне помочь Падильо выйти из машины. Падильо открыл глаза и пробормотал: «Я могу идти сам» — но без должной убедительности. Я обошел «хамбер», открыл дверцу, помог ему сойти на землю.
  Тип с пистолетом дышал мне в шею.
  — Вниз по лестнице. Усаживайтесь в катер.
  Я перекинул руку Падильо себе за шею и полуснес, полусвел его вниз.
  — Ты прибавил несколько фунтов, — заметил я, помогая ему перебраться в катер.
  Он тут же плюхнулся на одно из сидений. Уже совсем стемнело. Симмс и Бурчвуд спустились на пристань, перешли на катер. Посмотрели на Падильо, согнувшегося в три погибели.
  — Он сильно расшибся? — спросил Симмс.
  — Не знаю, — ответил я. — Он почти ничего не говорит. Как вы?
  — С нами все в порядке, — и он сел рядом с Бурчвудом.
  Наш шофер прошел на нос, встал за штурвал. Завел мотор.
  Он кашлянул и мерно загудел на нейтральных оборотах. Мы просидели пять минут, вероятно чего-то ожидая. Я проследил за взглядом человека за штурвалом. На другом берегу Рейна трижды зажегся и погас свет. Мужчина взял фонарь, укрепленный на приборном щитке, и также трижды включил и погасил его. Это сигнал, решил умник Маккоркл. В кабине зеленого «кадиллака» вспыхнули лампочки: кто-то открыл заднюю дверцу, вылез из машины и направился к лестнице. Спустился на пристань. Невысокого росточка, толстый, коротконогий. В темноте я не мог разглядеть лица, впрочем, необходимости в этом не было. Мааса я узнал и так.
  ГЛАВА 20
  Маас приветственно помахал мне рукой с пристани и залез в катер. Водитель второго «хамбера» отвязал причальный конец, и катер выплыл в Рейн, взяв курс к верховью.
  Я подтолкнул. Падильо в бок:
  — Нашего полку прибыло.
  Он поднял голову, глянул на Мааса, весело улыбнувшегося ему с сиденья на корме.
  — О Боже! — и Падильо вновь уронил голову на руки, лежащие на коленях.
  Маас о чем-то переговаривался с водителем второго «хам-бера». Еще двое мужчин расположились вдоль другого борта катера и курили. У них на коленях лежали пистолеты. Симмс и Бурчвуд сидели рядом и смотрели прямо перед собой.
  Наш рулевой сбросил скорость и подвел катер к какому-то судну гораздо больших размеров. Вниз по течению, в полумиле от нас, светились окна американского посольства. Зовущие, обещающие полную безопасность, но, к сожалению, недоступные для нас. А подплыли мы к самоходной барже, стоящей на якоре в пятидесяти футах от берега, судя по высоте ватерлинии, тяжело нагруженной. Такие баржи постоянно курсируют по Рейну между Амстердамом и Базелем, с выстиранным бельем, радостно полощащимся на ветру. Они принадлежат семьям. На них рождаются дети и умирают старики. Их обитатели едят, пьют, совокупляются в компактных каютах под палубой на корме, общий размер которых не превышает небольшого американского дома на колесах. Длина баржи, к которой мы подплыли, не превышала 150 футов. Наш рулевой заглушил двигатель, и течением нас понесло мимо кормы к носу баржи.
  Кто-то осветил нас фонарем и бросил канат. Мужчина на корме, сидевший рядом с Маасом, поймал его и подтянул катер к веревочной лестнице с деревянными перекладинами. Маас поднимался первым. С одной из перекладин нога его соскользнула. Я надеялся, что он упадет, но на барже его подхватили и затащили на борт. Двое мужчин с пистолетами уже встали, и один из них указал на лестницу Симмсу и Бурчвуду. Они сразу все поняли и последовали за Маасом. Падильо поднял голову и смотрел, как Симмс и Бурчвуд карабкаются по лестнице.
  — Сможешь залезть? — спросил я.
  — Нет, но придется, — ответил Падильо.
  Мы встали, я пропустил Падильо первым. Он схватился за перекладину и начал тянуть себя вверх. Я поддерживал его снизу, а свесившиеся за борт руки подхватили его сверху. Я тоже едва ли поднялся бы сам. Но те же руки, пусть и не слишком нежные, помогли мне преодолеть лестницу. На барже горели лишь габаритные огни, ручной фонарь отбрасывал на палубу светлое пятно.
  — Вперед, — скомандовал голос над ухом.
  Маленькими шажками, вытянув руки перед собой, я осторожно двинулся в указанном направлении. Внезапно возник светлый прямоугольник: открылась дверь, ведущая в жилые помещения на корме. Я увидел спину Мааса, спускающегося по трапу, держась рукой за перила. За ним последовали сначала Симмс и Бурчвуд, затем — Падильо и я. Катер тем временем отвалил от баржи. Двое мужчин с пистолетами остались на борту. Они замыкали нашу маленькую колонну.
  Трап привел нас в комнатку размером семь на десять футов. Головой я едва не задевал потолок. У переборки притулились две койки, покрытые клетчатыми пледами. Падильо стоял рядом с ними. Я обратил внимание, что он уже избавился от парика и прочих маленьких хитростей фрау Коплер. Лицо его стало таким же как всегда, если не считать цвета кожи. Бурчвуд и Симмс держались вместе, не отходя далеко от Падильо.
  Маас сидел у торца складного стола, который при необходимости убирался в стену. Он улыбнулся и кивнул мне, а его колени нервно стукались друг о друга, как у толстого мальчика, пришедшего в гости, которому хочется в туалет, но он боится пропустить мороженое и торт. У другого стола стоял еще один стул, а за ним виднелась дверь.
  — Привет, Маас, — поздоровался я.
  — Господа, — он хихикнул и вновь покивал. — Похоже, мы встретились вновь.
  — Позвольте задать вам один вопрос?
  — Разумеется, герр Маккоркл, сколько угодно.
  — В «кадиллаке» была такая же рация, как и в «хамбере», да?
  — Совершенно верно. Мы просто загоняли вас с автобана в нашу маленькую западню. Просто, но эффективно, не правда ли?
  Я кивнул.
  — Вы не будете возражать, если я закурю?
  Маас картинно пожал плечами. Я достал пачку сигарет, дал одну Падильо, вторую взял сам, мы прикурили от спички. Маленькая дверь в глубине комнатки открылась и спиной вперед вошел мужчина в черном пиджаке и серых брюках. Он все еще что-то говорил по-голландски человеку, оставшемуся в другой комнате. Затолок его покрывали черные блестящие волосы. Он закрыл дверь и обернулся, блеснули роговые очки. По внешнему виду я мог бы дать ему и тридцать, и сорок, и пятьдесят лет, но в одном сомнений у меня не было: перед нами стоял китаец.
  Он остался у двери, пристально глядя на Падильо.
  — Привет, Майк, — наконец прервал он повисшую в комнатке тишину.
  — Привет, Джимми, — тот едва шевельнул губами.
  Маас сорвался со стула, привлекая внимание китайца.
  — Все прошло, как по писаному, мистер Ку, — затараторил он по-английски. — Никаких неожиданностей. Это Симмс, а это Бурчвуд. А тот — Маккоркл, деловой партнер Падильо.
  — Сядь и заткнись, Маас, — китаец даже не взглянул на него.
  Маас сел, и его колени начали вновь постукивать друг о друга. Китаец опустился на второй стул, достал пачку «Кента», сунул сигарету в рот, прикурил от золотого «Ронсона».
  — Давненько не виделись, Майк.
  — Двадцать три года, — подтвердил Падильо. — Теперь ты называешь себя Ку.
  — Тогда мы встретились в Вашингтоне, кажется, в отеле «Уиллард»?
  — Да, и тебя звали Джимми Ли.
  — Мы еще успеем поговорить о тех временах. Я, конечно, специально не интересовался твоими делами, но знал, что ты все еще работаешь.
  — Последнее не совсем верно, — возразил Падильо. — Я уже давно выполняю лишь отдельные поручения.
  — Как в Будапеште, в марте 1959?
  — Что-то не припоминаю.
  Ку улыбнулся:
  — Ходят слухи, что ты там побывал.
  — Должно быть, тебе пришлось просидеть тут несколько дней, — сменил тему Падильо. — Но в это время года Рейн особенно красив.
  — Скажу честно, полюбоваться природой не удалось. Хватало других забот. И расходов. Могу представить, какой скандал закатят мне в финансовом отделе.
  — Но ты получил искомое.
  — Имеешь в виду этих двух? — Ку указал на Симмса и Бурчвуда.
  Падильо кивнул:
  — Действительно, не каждый день к нам попадают перебежчики из УНБ.
  — Может, им не нравится пекинский климат.
  — К нему привыкаешь. Со временем.
  — Ты не будешь возражать, если я сяду? — спросил Падильо. — У меня еще кружится голова.
  — Не стоит, я распорядился, чтобы вам приготовили место для отдыха, — Ку поднялся и прошел к двери у трапа. Повернул ключ в замке и открыл ее. — Тесновато, но спокойно. Вы сможете тут отдохнуть.
  Один из мужчин с пистолетами спустился на несколько ступенек, махнул пистолетом в сторону двери, которую открыл Ку. Я двинулся первым, остальные — за мной. Ку вытащил ящик комода, достал бутылку и протянул Падильо.
  — Голландский джин. Выпейте за мое здоровье.
  Мы вошли в клетушку с двумя койками одна над другой у стены. Дверь за нами закрылась, щелкнул замок. Над головой, забранная проволочным экраном, горела красная лампочка.
  — Опять этот ужасный толстяк! — воскликнул Симмс, не обращаясь ни к кому конкретно. Возможно, он давал понять, что их сторона считав утратившим силу договор о молчании.
  — Возможно, вы в самом начале долгого путешествия в Китай, — пояснил Падильо. — Извините, я не мог ему перечить.
  — Наверное, потому, что этот парень с миндалевидными глазами привел очень убедительные доводы.
  Падильо и я сели на пол, уступив Симмсу и Бурчвуду нижнюю полку. Сделали мы это инстинктивно, словно находились у них в долгу. Падильо поднял бутылку и посмотрел на нее на просвет.
  — Эти китайцы очень хитры. Наверное, он подмешал в джин волшебного эликсира, от которого расплетается язык. Но я готов выступить подопытным кроликом, — он открутил крышку, отхлебнул джина, передал бутылку мне. — Пока никаких подобных эффектов.
  Я глотнул обжигающей жидкости и предложил бутылку Симмсу и Бурчвуду. Они переглянулись, потом Бурчвуд взял бутылку. Вытер горлышко рукавом и сделал маленький глоток. Симмс повторил его действия и передал бутылку Падильо.
  — Этот лукавый уроженец Востока во время второй мировой войны вместе со мной проходил курс подготовки на базе в Мэриленде. Потом я слышал, что его послали на какую-то операцию против частей Мао, и он не вернулся… Сейчас, наверное, он один из боссов тамошней разведки.
  — Трудолюбие и приверженность делу всегда приносят плоды, — назидательно заметил я.
  — К тому же он еще и умен. Закончил Стэнфордский университет в девятнадцать лет. А вы двое, — он посмотрел на Симмса и Бурчвуда, — должно быть, гадаете, как он оказался на голландской барже, плывущей по Рейну?
  — Почему? — спросил Симмс.
  Падильо приложился к бутылке, закурил.
  — Мистер Ку — ключ к разгадке того, что происходило с нами на этой неделе. С его появлением все становится на свои места. Операцию он провернул блестяще. Правда, обошлось ему это в кругленькую сумму.
  — Мы тоже потратились, — вставил я.
  — Сейчас речь не об этом. Давайте вернемся к самому началу, твоей встрече с Маасом в самолете, вылетевшем из Берлина. Он навязался к тебе в друзья, чтобы таким образом выйти на меня и продать сведения о готовящейся сделке: обмене меня на Бурчвуда и Симмса. Но ему не поручали продавать эту информацию, Ку просто хотел предупредить меня. Маас же пожадничал и решил продать то, что ему сообщили, а перед этим провернуть еще одно дельце с любителем «кока-колы», которого застрелили в нашем салуне.
  Падильо помолчал, пару раз затянулся.
  — Ку хотел заполучить Бурчвуда и Симмса. Каким-то образом он прознал о готовящемся обмене между русскими и нами. Возможно, ему дали знать из Москвы, но это и не важно. Когда он выяснил, что обменять их хотят на меня, его осенило: почему бы не ввести меня в курс дела, чтобы я сам нашел способ перекинуть Симмса и Бурчвуда из Восточного Берлина в Бонн. А когда мы окажемся в удобном месте, неподалеку от Бонна, он нас встретит, погрузит на баржу и по Рейну доставит в Амстердам. А уж там перевезти нас на корабль — сущий пустяк. Есть тут, правда, одна тонкость.
  — Какая же? — спросил я.
  — Мне кажется, что мы с тобой проделаем только часть пути. А до Китая доберутся только Симмс и Бурчвуд.
  — Мы не коммунисты, — подал голос Бурчвуд. — Сколько раз я могу твердить вам об этом. Уж во всяком случае, не китайские коммунисты.
  — Поэтому-то вы — лакомый кусочек, — продолжал Падильо. — У китайцев не было подобной добычи со времен корейской войны, а тех, кто попал к ним ранее, они уже превратили в идиотов. Они опутали щупальцами весь мир, пытаясь найти перебежчиков. И совсем не для пропагандистских целей. Они нужны, чтобы учить английскому, готовить радиопередачи на Америку, проверять переводы, короче, выполнять те работы, которые под силу только коренным американцам.
  И внезапно им предоставляется шанс прибрать к рукам двух образованных парней, которые удрали в Россию, о чем, однако, молчат и Москва, и Вашингтон. К тому же, ну не пикантная ли подробность, парни эти работали в отделе кодирования Управления национальной безопасности.
  Можно представить, как они обрадовались. Во-первых, эту парочку можно было показывать всем и вся, как настоящих перебежчиков с хваленого Запада. Возможно, потребовалось бы применить некоторые меры принуждения, но уж в этом китайцы проявили себя непревзойденными мастерами еще в незапамятные времена. Во-вторых, они получали всю кодовую информацию, известную Симмсу и Бурчвуду. Пусть она немного устарела, пусть уже не используется, но лучше что-то, чем ничего, а я могу поспорить, что подобными сведениями Москва с Пекином не делилась. В-третьих, появлялась возможность нанести пропагандистский удар не только по Вашингтону, но и по Москве. Двум сотрудникам Управления национальной безопасности обрыдли порядки в Соединенных Штатах и они перебежали в Китай. Если же русские начнут вопить, что захватили их первыми, китайцы скажут, что американцы убежали дважды. Сначала от родного империализма янки, а затем от ревизионистов Москвы. А после того, как они полностью выдоят Симмса и Бурчвуда, их отправят преподавать английский в какой-нибудь из привилегированных детских садиков.
  — В целом ты нарисовал довольно ясную картину. Осталось лишь несколько темных пятен. К примеру, каким образом в эту игру втянулся Куки? — спросил я.
  — Куки — подсадная утка КГБ. Работал не за деньги, не по убеждениям, его просто шантажировали. Маас это знал и, не имея больше возможности встретиться со мной, пошел к Куку и продал ему сведения о намеченном обмене. Кук связался со своим резидентом в Бонне. Тот приказал Куку выйти на меня. Сразу же встал вопрос, как заставить тебя вызвать Кука в Берлин. КГБ нажал на Мааса, и тот придумал вариант с тоннелем и пятью тысячами долларов. Так что Маас — двойной агент. Китайцы поручили ему уговорить меня переправить Симмса и Бурчвуда через Стену для Джимми Ку, КГБ повелел позаботиться о том, чтобы ты вызвал в Берлин Кука. Где еще ты мог в спешном порядке добыть пять тысяч баксов? Русские полагались на Кука и его славу быстрого стрелка. Если бы все вышло по-ихнему, они получили бы Бурчвуда, Симмса и меня, а моим нынешним работодателям показали бы фигу.
  — Когда ты все это вычислил?
  — Несколько минут назад, увидев входящего Джимми. Большую часть, во всяком случае.
  — Дай-ка бутылку, — я выпил джина, предложил бутылку Бурчвуду и Симмсу. Те вежливо отказались.
  — Разве у КГБ не возникло подозрений относительно Мааса, который продал информацию об обмене Куки?
  — Могли бы возникнуть, если б Кук сказал, от кого он ее получил. Но он не сказал. Иначе они уже не обратились бы к Маасу. И как только Кук прилетел в Берлин, я, ты, Макс и бедняга Уитерби стали пешками в чужой игре.
  Я все гадаю, знает ли Ку о Маасе и всех его делишках. Наш толстячок может сдать нас Ку, а затем перейти на другую сторону улицы и рассказать о его проделках русским.
  Впрочем, я сомневаюсь, что Джимми отпустит Мааса с баржи до того, как мы пришвартуемся к какому-нибудь сухогрузу в Амстердаме. Как я уже говорил, Джимми далеко не дурак.
  — А тебе не кажется, что Маас работал еще и на Штаты?
  Падильо нахмурился.
  — Именно это и встревожило меня во Франкфурте. Я думал, нас там встретят. Честно говоря, у меня была идея подъехать к зданию бывшей «И. Г. Фарбен» и сдать нашу парочку в военную комендатуру. Может, их одурачили наша армейская амуниция и грим. Может, они думают, что мы все еще в Восточном Берлине, и ждут, что мы пройдем через КПП «Чарли». Не забывай — мы проползли под Стеной в пять утра. Об этом знает только человек, которому принадлежал дом и тоннель, он мертв, Маас и люди Вольгемута. Последние никому ничего не скажут, я должен им слишком много денег.
  Я закурил еще одну сигарету, прислонился спиной к стене. Живот все еще болел, но голландский джин помог прийти в себя.
  — Не хотелось бы сдаваться так близко от дома. Если б мы могли найти такси, то через четверть часа сидели бы за коктейлями, пересчитывая дневную выручку.
  — Мысль интересная.
  — И единственная, что пришла ко мне за последнее время. У тебя, естественно, есть план.
  Падильо потер подбородок. Вытянул перед собой руку, пристально посмотрел на нее. Она дрожала.
  — Я в плохой форме. Думаю, треснула пара ребер. Но ты не прав. Плана у меня нет, может, одна-две идеи. И нам потребуется помощь.
  Он глянул на Симмса и Бурчвуда.
  — Как вы, горите желанием попасть в Китай?
  — Чего мы там позабыли, — буркнул Бурчвуд.
  — Они применяют специальные психотропные препараты, — вставил Симмс. — Мы слышали об этом в Москве. Потом человек превращается в дебила.
  — Вам это не грозит, — покачал головой Падильо. — Вы произнесете несколько речей, вас снимут на пленку. Попросят рассказать обо всем, что вам известно о деятельности УНБ, а потом дадут вам работу. Будете где-нибудь преподавать.
  — Нет, нам это не подходит, — отрезал Симмс.
  — Как же вы надеетесь избежать такого исхода?
  — Вы затянули нас в эту историю, вам и вытягивать. Вы за нас отвечаете, — добавил Бурчвуд.
  Взгляд Падильо переходил с одного на другого.
  — Я могу предложить вам сделку.
  — Какую же?
  — Вы помогаете мне и Маккорклу, и, если нам удается выбраться с этой посудины, каждый волен делать то, что ему вздумается. Вы можете прийти туда и попросить политического убежища. Разумеется, они собирались обменять вас на меня, и ваш приход может поставить их в неловкое положение, но почему бы вам не рискнуть. Или вы можете сдаться нашим спецслужбам, а я попытаюсь вам помочь. Конечно, это шантаж, но я думаю, что наши парни заплатят по всем счетам. Другого выхода у них просто нет.
  — О каком шантаже вы говорите? — спросил Бурчвуд.
  — Как вы поняли, я уже не живу душа в душу с моими бывшими работодателями. И могу предложить им на выбор: или они оставляют нас в покое, в чем я буду убеждаться каждые шесть месяцев, или я собираю пресс-конференцию, после которой им придется объясняться, каким образом два высокопоставленных сотрудника УНБ побывали у русских.
  — Не были мы высокопоставленными, — возразил Симмс.
  — Значит, станете ими в моем изложении событий, — невозмутимо ответил Падильо.
  Симмс и Бурчвуд переглянулись. Похоже, поняли друг друга без слов, потому что кивнули одновременно.
  — Нам придется кого-либо бить? — спросил Бурчвуд.
  — Возможно. А если такое случится, бейте изо всей силы. Если под рукой окажется что-нибудь тяжелое, допустим бутылка, бейте бутылкой. Их на барже четверо — Ку, Маас и два албанца.
  — А я все гадал, кто они такие, — непроизвольно вырвалось у меня.
  — В комнате, откуда вышел Ку, находился кто-то еще, должно быть, голландская супружеская пара — владельцы баржи.
  Падильо поделился с нами своим планом. Как и большинство его предложений, он отличался исключительной простотой. Мы не намеревались затопить баржу или залить Рейн горящей нефтью. Но нам предоставлялся шанс получить пулю в лоб и оказаться на дне реки.
  — Что вы на это скажете? — спросил Падильо Симмса и Бурчвуда.
  — Нет ли какого-нибудь другого варианта? — ответил Симмс вопросом. — Так много насилия.
  — Если вы придумали что-то получше, говорите.
  Вновь Симмс и Бурчвуд переглянулись, затем синхронно кивнули. Я пожал плечами.
  — Тогда начнем, Мак. Вот бутылка.
  — Нет смысла тратить джин попусту, — я отхлебнул из горлышка, вернул бутылку Падильо. — Потом подашь ее мне, — и забрался на верхнюю койку.
  Падильо выпил и передал мне бутылку. Я просунул горлышко в ячейку металлического экрана и разбил красную лампочку. Затем вытянулся на койке, отстоящей от потолка лишь на восемнадцать дюймов. Дверь находилась справа от меня, и бутылку я держал в правой руке.
  — Ну? — прошептал Падильо.
  — Готов, — ответил я.
  — Начинайте, Симмс, — подал команду Падильо.
  Я слышал, как Симмс подходит к двери. Потом он выкрикнул что-то нечленораздельное, но довольно-таки громко и забарабанил кулаками в дверь. Я еще крепче сжал горлышко бутылки.
  — Выпустите нас! — завопил Симмс. — Его рвет кровью. Выпустите нас! Ради Бога, выпустите нас отсюда!— крики перемежались у него стонами и всхлипываниями. Получалось убедительно.
  — Что такое? Что происходит? — спросил через дверь по-немецки один из албанцев.
  — Этот человек… Падильо… он залил все кровью. Он умирает.
  До нас донеслись невнятные голоса. Повернулся ключ в замке, дверь открылась, и свет из другой комнаты осветил затихшего, свернувшегося в углу в комочек Падильо. Албанец шагнул вперед, выставив перед собой руку с пистолетом, взгляд его не отрывался от Падильо. С короткого замаха я ударил его бутылкой по шее. Зазвенели падающие на пол осколки. Падильо одним прыжком оказался рядом с албанцем, ребром ладони врезал по кадыку, выхватил пистолет. Албанец рухнул на пол. Я скатился с верхней полки и заломил Симмсу левую руку за спину, да так, что пальцы едва не касались волос. Он завопил, на этот раз действительно от боли. Правой рукой я приставил к его горлу зазубренный торец бутылочного горлышка. Падильо прижал дуло пистолета албанца к голове Бурчвуда, чуть пониже правого уха.
  — Мы выходим, Джимми, — предупредил он. — Стой спокойно и жди. Если ты мигнешь, я застрелю Бурчвуда, а Мак перережет горло Симмсу.
  Через плечо Симмса я видел Ку и Мааса, стоящих у стола. Рот Мааса чуть приоткрылся, Ку держал руки в карманах пиджака, лицо его напоминало маску.
  — Как ты имитировал кровь, Майк? — спросил Ку.
  Мы медленно вошли в комнату, повернулись и попятились к трапу.
  — Я не имитировал, сунул палец в горло, она и пошла. У меня пара треснувших ребер и внутреннее кровотечение. Позови своего человека с палубы, Джимми.
  Ку позвал, и второй албанец спустился по трапу спиной вперед. Надильо с силой ударил его по шее стволом пистолета. Он упал лицом на ступени, сполз вниз и застыл.
  — Это лишнее, — прокомментировал Ку.
  — Я уравнял шансы, — ответил Падильо.
  — Ты знаешь, что у меня в руке пистолет?
  — В этом я не сомневаюсь. Но стрелять через карман не так-то просто, Джимми. Ты можешь попасть в меня, но, скорее всего, угодишь в Бурчвуда. А я все равно успею нажать на спусковой крючок, и он останется без уха и без лица. Что касается Мака, то он перережет Симмсу сонную артерию, в крайнем случае — голосовые связки, так что до конца дней Симмс сможет разве что шептать.
  — Стреляйте, — просипел Маас, глаза его чуть вылезли из орбит. — Стреляйте, идиот вы этакий.
  — На твоем месте, Джимми, я бы пристрелил Мааса, а потом попытался бы договориться со мной.
  Губы Ку расползлись в широкой улыбке, обнажив золотые коронки.
  — Твое предложение, Майк.
  — Мы оставим этих двух на палубе после того, как закроем дверь снаружи.
  Ку медленно покачал головой.
  — Ты расскажешь о нас, Майк, едва сойдешь с баржи. Так не годится.
  Я чувствовал, как ходит кадык Симмса над зазубренным стеклом, и чуть дернул его левую руку. Он взвизгнул, как обиженный котенок.
  — Пожалуйста, прошу вас, сделайте, как они говорят. Я знаю, они меня убьют. Я видел, как они уже убили много людей.
  — Застрелите их, — гнул свое Маас.
  Рука Ку чуть шевельнулась в кармане.
  — Перестань, Ку. Тебе надо целиться, мне — нет.
  — Заткнись, толстяк, — бросил Ку Маасу.
  — Пошли, — скомандовал мне Падильо, и мы двинулись к трапу. Он держал пистолет у шеи Бурчвуда, следя за каждым движением Ку. Я не сводил глаз с Мааса.
  Внезапно распахнулась дверь у стола, и в комнату ворвался светловолосый мужчина с дробовиком. Повернуться к нам лицом он не успел: Падильо пристрелил его. Я свалил Симмса и бросился к трапу. Заметил, что Маас пытается вытащить «люгер». Падильо выстрелил вновь, но никто не закричал. Раздался еще выстрел, у меня за спиной охнул Падильо, но продолжал подниматься по ступеням. Я был уже на палубе. Падильо вывалился через дверной проем и растянулся на досках. Я взял его пистолет, переложив бутылочное горлышко в левую руку. Прижался спиной к стене палубной надстройки и, когда Ку вышел на палубу, ударил по руке с пистолетом рукояткой своего. Он вскрикнул от боли, выронил пистолет, споткнулся о лежащего Падильо и нырнул в темноту. Падильо уже стоял на коленях. Левая рука висела плетью. Он повернулся ко мне.
  — Займись Маасом.
  С трудом он встал и тут же на него налетел Ку. Выстрелить я не успел. Ребром левой ладони Ку попытался раздробить нос Падильо. Тот блокировал удар правой рукой и выбросил вперед левую руку. Но угодил Ку не в пах, а в бедро. Ку отскочил в темноту, и Падильо последовал за ним. Я хотел было помочь Падильо, но услышал, как заскрипели ступени. И вновь прижался к стене надстройки. Со ступеней больше не доносилось ни звука. Зато на палубе слышались глухие удары. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я различил силуэт двух фигур, схватившихся на корме у низкого ограждения. А потом раздался крик, и обе они исчезли за бортом. Последовал всплеск, что-то тяжелое шлепнулось в воду, и наступила тишина. Я побежал на корму, и тут же прогремел дробовик. Сотни раскаленных иголок вонзились мне в левое плечо. Я споткнулся и рухнул на палубу, повернул голову и увидел Мааса, стоявшего в дверном проеме. Поднял пистолет, тщательно прицелился и нажал на спусковой крючок. Легкий щелчок известил меня об осечке.
  Маас улыбнулся и двинулся ко мне. Я бросил в него пистолет, но он увернулся. Легко и непринужденно. Дуло дробовика смотрело на меня.
  — Итак, герр Маккоркл, мы остались вдвоем.
  Я постарался сесть, прижавшись спиной к ограждению кормы. Левое бедро горело огнем.
  — Вы ранены, — посочувствовал Маас.
  — Пустяки, ничего серьезного. Беспокоиться не о чем.
  — Уверяю вас, герр Маккоркл, я ни о чем не беспокоюсь. Все обернулось как нельзя лучше.
  — Что случилось с Симмсом и Бурчвудом?
  — Сейчас они мирно спят. Легкий удар в нужное место, знаете ли. Потом, возможно, у них поболит голова, но не более того.
  — Блондин с дробовиком?
  — Владелец баржи? Мертв.
  — И что дальше?
  — Дальше я найду другой способ перевезти герра Бурчвуда и герра Симмса в Амстердам. Там, где Ку потерпел неудачу, я добился успеха и вправе рассчитывать на соответствующее вознаграждение.
  — Вы можете управлять баржей?
  — Разумеется, нет. Я переправлю их в автомобиль и отвезу в Амстердам. На границе проблем не будет. Вы снабдили их превосходными документами.
  — То есть вы подумали обо всех, кроме меня.
  — К сожалению, герр Маккоркл, наше сотрудничество подошло к концу.
  — А мы ведь уже стали друзьями.
  Маас чуть улыбнулся.
  — Вечно вы шутите, даже в такой момент.
  — Вы еще не слышали моей лучшей шутки.
  — Неужели?
  — Дробовик однозарядный. И, насколько я помню, вы его не перезаряжали.
  Маас поспешно потянул на себя спусковой крючок, но выстрела, как я и предсказал, не последовало. Он перехватил дробовик за ствол и по широкой дуге опустил на мою голову, но я уже успел сместиться, и приклад угодил в ограждение. Я же правой ногой врезал ему в живот. Удар у меня получился. И достиг цели. Маас икнул, покачнулся, рухнул на ограждение. Дробовик полетел в воду. Я придвинулся и вновь ударил Мааса правой ногой. Он перевалился через поручень, но успел схватиться за него руками. Теперь он висел над водой.
  — Пожалуйста, герр Маккоркл, я не умею плавать. Вытащите меня. Ради Бога, вытащите меня!
  Я подполз к ограждению и посмотрел на него. Что-то скреблось о металл палубы. Моя левая рука. Все еще сжимающая горлышко разбитой бутылки.
  Я смотрел на Мааса. Он на меня. Пытался подтянуться на руках, но масса тела тянула его вниз. Голова моталась из стороны в сторону. Башмаки елозили по борту баржи. Вылезти на палубу он не мог, но и падать в воду пока не собирался.
  — Чтоб тебе утонуть, — я поднял бутылочное горлышко и провел зазубренным краем по пальцам, раз, другой, третий, пока они не обагрились кровью и не отцепились от поручня.
  ГЛАВА 21
  Санитары запихивали меня в смирительную рубашку и рассуждали, каким узлом завязать рукава, когда вернулась боль и к горлу подкатила тошнота.
  Симмс и Бурчвуд пытались надеть на меня спасательный жилет.
  — Он истечет кровью, — предположил Симмс.
  — Лодки-то все равно нет, а в этих летних лагерях меня кой-чему научили, — ответил Бурчвуд.
  — Знаю я, чему тебя там научили, — хохотнул Симмс.
  — В каком мы городе? — спросил я.
  — Он очнулся, — прокомментировал Бурчвуд.
  — Сам вижу, — ответил Симмс.
  — Мы собираемся переправить вас на берет вплавь, мистер Маккоркл, — пояснил Бурчвуд.
  — Это хорошо, — я не возражал.
  — Поэтому мы и надеваем на вас спасательный жилет, — добавил Симмс. — Расс одно время работал спасателем.
  — Отлично. А вы приготовили еще один для Падальо? Он ранен, — тут я и сам понял, что сморозил глупость.
  — Мистера Падильо здесь нет, — в голосе Симмса слышались извиняющиеся нотки.
  — Кроме нас, на борту нет ни души, мистер Маккоркл. Все куда-то подевались.
  — Все куда-то подевались, — повторил я. — Уитерби куда-то подевался. Билл-Вильгельм. Блондин на Стене. Он тоже куда-то подевался? Капитан, Маас, Ку. И албанцы подевались. И мой давний компаньон Падильо. Черт побери, это уже что-то. Давний компаньон Падильо.
  Вода привела меня в чувство. Кто-то поддерживал меня за шею и куда-то тянул. Я лежал на спине. Летая нога гудела от боли, кружилась голова. Я не сопротивлялся и смотрел на звезды. Вода, должно быть, была холодной, потешу что мои зубы выбивали дробь. Но меня это не отвлекало. Я считал звезды, не думая ни о чем другом.
  Они вытащили меня на берег Рейна и остановили грузовик, направляющийся на рынок Бонна с грузом битой птицы. С водителем пришлось говорить мне, потому что ни Симмс, ни Бурчвуд немецкого не знали. Я пытался изложить водителю какую-то замысловатую историю насчет того, как мы гуляли вдоль берега и оказались в воде. Наконец сдался и вытащил все деньги из бумажника, которым снабдил меня Вольгемут. Передал их водителю и назвал свой адрес. За 154 доллара он позволил нам сесть в кузов меж ящиков с битой птицей.
  Симмс и Бурчвуд сняли меня с грузовика и вознесли на двенадцать ступеней, ведущих к двери моей квартиры.
  — Ключ под ковриком, — пробормотал я. — Лучшего тайника не найти, не так ли?
  Бурчвуд нашел ключ и открыл дверь. Они наполовину внесли, наполовину втолкнули меня в гостиную и усадили на мое любимое кресло, которое я тут же перепачкал в крови.
  — Вам нужен доктор, — изрек вердикт Симмс. — Иначе вы истечете кровью.
  — Виски, — прошептал я. — В баре. И сигареты.
  Симмс прогулялся к бару, принес полстакана виски и зажженную сигарету. Я схватился за стакан, смог поднести его ко рту, где он начал стучать мне по зубам. Но я сумел-таки глотнуть. Симмс налил мне бербона. Отказываться я не стал. Бербон так бербон. Еще глотнул виски, глубоко затянулся. Очередной глоток, еще одна затяжка.
  — Дайте мне телефон, — попросил я Бурчвуда.
  — Кому вы собираетесь звонить?
  — Доктору.
  Он передал мне телефонный аппарат, и я выронил его. Бурчвуд поднял его с ковра.
  — Какой номер?
  Я назвал, и он должное число раз крутанул диск. Трубку сняли куда как не сразу.
  — Вилли?
  — Ja, — заспанный голос.
  — Маккоркл.
  — Ты опять пьян, ты и твой ни на что не годный партнер.
  — Нет. Еще не пьян. Только подстрелен. Ты можешь помочь?
  — Уже еду, — и он бросил трубку.
  Я выпил еще виски. Боль не уходила.
  — Наберите еще один номер, — попросил я Бурчвуда. Он посмотрел на Симмса, тот кивнул.
  И на этот раз довольно долго никто не отвечал.
  — Фредль. Это Мак.
  — Где ты? — спросила она.
  — Дома.
  Проснулся я в собственной постели под чистой простыней. В щелочку меж портьерами просачивался дневной свет. Фредль сидела на стуле у кровати с дымящейся сигаретой и чашкой кофе. Я попробовал шевельнуться, и от ноги по телу тут же прокатилась волна боли. Ныл и живот, словно кто-то хряпнул по нему бейсбольной битой.
  — Ты проснулся, — улыбнулась Фредль.
  — Но жив ли я?
  Она наклонилась ко мне и поцеловала в лоб.
  — Еще как. Доктору Клетту потребовался час, чтобы вытащить все дробины. Он сказал, что тебя задело только краем. Живот у тебя будет болеть еще неделю, и ты потерял много крови. И наконец, скажи, ради Бога, где тебя носило?
  — По городам и весям. Сразу и не вспомнить. Где Симмс и Бурчвуд?
  — Эти двое! — она пренебрежительно фыркнула.
  — Ты ревнуешь?
  — Нет, они такие усталые, потерянные.
  — Им пришлось многое пережить, но испытание они выдержали. И я не хочу, чтобы с ними что-нибудь случилось.
  — Один спит в кабинете, второй — на диване в гостиной.
  — Который час?
  — Почти полдень.
  — Когда я позвонил тебе?
  — В три утра. И, по их словам, потерял сознание. Затем прибыл доктор и начал вытаскивать дробины. Он полагает, что из-за большой потери крови тебе нужно несколько дней полежать.
  Я провел рукой по лицу:
  — Кто меня побрил?
  — Я… и искупала тебя. С каких это пор ты стал сержантом?
  — Со вчерашнего утра… или дня. Давным-давно.
  — Длинная история?
  — Это точно. Я расскажу тебе, пока буду одеваться.
  — Куда? На свои похороны?
  — Нет. Чтобы выйти из дома. Повидать мир. Заниматься делами. Зарабатывать на жизнь. Взять в свои руки управление салуном.
  Фредль поднялась, подошла к шкафу, выдвинула ящик, достала рубашку. Повернулась, прижала ее к губам и как-то странно посмотрела на меня.
  — Его больше нет.
  — Кого?
  — Твоего салуна. Позавчера его взорвали.
  Я откинул простыню и попытался перекинуть ноги через край кровати. Они отказались подчиниться, и я упал на подушку, весь в липком поту. Закрыл глаза. Мой маленький, уютный комфортабельный мирок разлетелся вдребезги.
  — Преступников еще не нашли. Случилось это рано утром.
  — Когда именно?
  — Около трех часов.
  — Чем они его взорвали? Шутихами?
  — Динамитом. Подложили шашки там, где взрыв причинял наибольший ущерб. Герр Венцель полагает, что мстили за человека, которого застрелили в вашем салуне. Кто-то возложил вину за его смерть на тебя и Падильо. Так сказал Венцель. Он разыскивает вас обоих.
  — Ты говорила с ним?
  — Нет. Я почерпнула все это из газет.
  — Надо посоветовать ему поискать в реке.
  — Кого?
  — Падильо. Он покоится на дне Рейна.
  Я открыл глаза. Фредль все так же стояла, прижав рубашку к груди. Затем положила ее на кровать, села рядом со мной. Ничего не сказала. Я и не ждал от нее слов. Ее глаза, движения рук, зубы, закусившие нижнюю губу, оказались достаточно красноречивыми.
  — Ты хочешь поговорить о том, что произошло?
  Я на мгновение задумался и понял, что другого случая рассказать все, ничего не упуская и не утаивая, не представится. Я заговорил, и с каждым словом становилось все легче, а когда я дошел до финальной сцены на борту баржи, по щекам моим покатились слезы.
  Потом мы долго молчали в полутемной комнате. Я попросил сигарету, и она раскурила ее для меня. Глубоко затянувшись ароматным дымом, я вслух задал риторический вопрос, а не выпить ли мне кофе с коньяком. И пока Фредль возилась на кухне, думал о том, что предстоит сделать, и хватит ли у меня на это сил.
  Фредль вернулась. Я выпил чашку кофе, щедро сдобренного коньяком, затем вторую.
  — Они проснулись? — спросил я.
  — Кажется, да.
  — Почему бы не дать им что-нибудь из моей одежды. Она им не помешает.
  — Уже дала. И выглядят они вполне пристойно.
  — Тогда помоги мне одеться.
  Ценой немалых усилий я заставил себя втиснуться в брюки и рубашку. Фредль, присев на корточки, надела на меня носки и туфли. Я пробежался рукой по ее волосам. Она подняла голову и улыбнулась.
  — Пойдешь за меня замуж?
  — Обусловлено ли твое предложение руки и сердца тем, что ты еще не пришел в себя?
  — Возможно, но ничего другого я не хочу.
  — Хорошо, — Фредль кивнула. — Я согласна.
  Я с трудом поднялся.
  — Пошли расклеивать объявления о свадьбе.
  Какое-то время спустя мы добрались до гостиной. Симмс сидел на диване.
  — Позовите, пожалуйста, Бурчвуда, — попросил я. — Нам нужно кое-что обсудить.
  — Как вы себя чувствуете? — справился он.
  — В полном порядке.
  — Выглядите вы ужасно, словно сама смерть, — он прогулялся в кабинет и вернулся с Бурчвудом.
  Вместе они сели на диван. Моя одежда пришлась Симмсу впору, мы были одного роста, я — разве чуть толще. На Бур-чвуде костюм висел, как на вешалке. Сидели они близко друг к другу, точь-в-точь, как в подвале мастерской в Восточном Берлине.
  — Не хотите ли кофе? — спросила Фредль.
  Они кивнули. Она помогает мне, решил я. Сам-то я не догадался об этом. Вспомнив о светских манерах, предложил им сигареты, хотя знал, что они не курят.
  — Позвольте поблагодарить вас за то, что сняли меня с баржи. Вы могли этого не делать, особенно после того, что вам пришлось пережить.
  — Мы же договорились с вами и Падильо, помните? — спросил Бурчвуд.
  — Об этом-то мы сейчас и поговорим. В присутствии мисс Арндт. Она станет вашей дополнительной гарантией. Сейчас все зависит от вас.
  — В каком смысле? — не понял Симмс.
  — От того, что вы сделаете. Вы можете уйти в эту дверь с моим благословлением и направить ваши стопы, куда вам заблагорассудится. Или можете сдаться, и тогда я попытаюсь выполнить обещание, данное вам Падильо.
  — Вам это удастся? — спросил Симмс.
  — Если нет, вы все равно сможете выйти через эту дверь.
  Они помолчали. Фредль внесла поднос с кофейными принадлежностями и поставила на столик перед ними. Сама села на стул рядом со мной.
  — Между собой мы уже обсудили, — заговорил Симмс, — и решили вернуться. Мы по-прежнему уверены, что были правы, — торопливо добавил он. — Не подумайте, что мы — раскаявшиеся грешники.
  — Как скажете. Я не знаю, как бы поступил, окажись на вашем месте.
  — Видите ли, мистер Маккоркл, больше идти нам просто некуда. Говорим мы только на английском. У нас нет ни денег, ни друзей, а теперь, наверное, и родственников. Сама мысль о новой поездке в Москву, если представить, что для этого потребуется, кажется непереносимой. Но мы не хотим возвращаться в США лишь для того, чтобы нас там убили. За последние дни мы увидели, что цена человеческой жизни — грош в базарный день.
  — То есть вы хотите, чтобы я договорился об этом?
  Они кивнули.
  — Тогда начнем?
  Они переглянулись. Молча решили, что не стоит откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, и Симмс кивнул за обоих. Я снял телефонную трубку и набрал номер, который мне дали несколько дней назад.
  — Слушаю, — ответил мужской голос.
  — Мистер Бурмсер? — осведомился я.
  — Он самый.
  — Это Маккоркл. Звоню вам по поручению Падильо.
  Последовало молчание. Должно быть, он подключал диктофон.
  — Где вы, Маккоркл?
  — Падильо просил передать, что он мертв, — и я бросил трубку.
  Им потребовалось лишь четверть часа, чтобы добраться до моего дома. Для Бонна это довольно быстро. На стук дверь открыла Фредль. Я подниматься не собирался.
  Хэтчер вошел первым, Бурмсер — следом за ним. В серых, хорошо сшитых костюмах, черных туфлях, со шляпами в руках. Остолбенели, увидев Симмса и Бурчвуда. Те удостоили пришедших лишь мимолетным взглядом.
  — Это Джеральд Эр. Симмс и Рассел Си. Бурчвуд. А это мистер Бурмсер и мистер Хэтчер, — представил я их друг другу.— Если хотите, они покажут вам удостоверения в черных корочках, где написано, в каком управлении они работают.
  Бурмсер шагнул к Симмсу и Бурчвуду.
  — Что вы собираетесь делать? Надеть на них наручники? — он остановился и растерянно посмотрел на Хэтчера.
  — Не хотите ли кофе… или чего-нибудь покрепче? — вмешалась Фредль.
  — Это мисс Арндт, моя невеста. Мистер Бурмсер и мистер Хэтчер.
  — Я бы чего-нибудь выпил, — ответил Бурмсер.
  Хэтчер согласно кивнул.
  — Пожалуйста, — добавил он.
  — Где Падильо? — перешел к делу Бурмсер.
  — Как я уже говорил, умер. Вы можете выловить его из Рейна. Вместе с некими Ку и Маасом. Они все мертвы, да еще вы найдете пару покойников на голландской барже, что стоит в миле отсюда вверх по течению.
  — Вы сказали, Ку?
  — Да. Ку.
  Хэтчер потянулся к телефону, набрал номер, начал что-то говорить тихим голосом. Я не обращал на его слова ни малейшего внимания.
  — Теперь мы подходим к проблеме, что стоит перед мистером Симмсом и мистером Бурчвудом. Падильо предложил им сделку. Я намерен проследить, чтобы ее условия были выполнены.
  — Мы не играем в эти игры, Маккоркл, — отрезал Бурмсер. — Падильо мне жаль, но он действовал не по нашим указаниям.
  — Вы — лжец, Бурмсер, — твердо заявил я. — Вы поручили Падильо перевезти Симмса и Бурчвуда в Западный Берлин. Не так ли? Разве вы не сказали ему, что это рутинное задание, и он должен лишь показать им дорогу к контрольно-пропускному пункту «Чарли», а все необходимые документы и пропуска лежат в карманах их новеньких пиджаков? И не вы ли договорились с КГБ об обмене Падильо на Симмса и Бурчвуда? Вы рассчитывали поиметь на этой затее немалые дивиденды. О Господи, Бурмсер, ну и грязную же сделку вы заключили. А Падильо спутал вам все карты и почти добился своего, используя те средства, что оказались под рукой. Ему надоело работать на вас. Более всего он хотел хозяйничать в баре где-нибудь в Лос-Анджелесе, но согласился бы даже на то, чтобы его просто оставили в покое. Вас это никак не устраивало. Вы решили продать Падильо, а в итоге его убили, и убийца — вы, хотя и не приставляли лично дула пистолета к его спине и не нажимали трижды на спусковой крючок, чтобы гарантировать его смерть.
  Фредль принесла два бокала. Бурмсер сидел с каменным лицом. Взял предложенный ему бокал, но не поблагодарил Фредль. Отхлебнул и поставил бокал на стол. Едва ли он заметил бы разницу, будь в бокале чистое виски или «пепси-кола».
  — Едва ли вы можете разобраться в этих операциях, Маккоркл. Такое не под силу и Падильо. В Берлине я советовал вам держаться от всего этого подальше. Все этапы операции планировались с точностью до минуты. А вы вломились, как слон в посудную…
  — Я никуда не вламывался. Мой компаньон попросил помочь ему. Между прочим, в последнее время вас не интересовало местонахождение Кука Бейкера? Он мерт, знаете ли. Падильо убил его в Восточном Берлине. Убил, когда узнал, что этот Бейкер застрелил человека по фамилии Уитерби. Убил и потому, что Бейкер работал на русских, хотя я не думаю, что последнее было главным мотивом.
  Хэтчер вновь схватился за телефонную трубку. Тяжелый у него выдался денек.
  — И помните вашего берлинского шпиона — Билла-Вильгельма? Маас и Бейкер раскрыли его, кто-то всадил в него несколько пуль, а тело бросили мне под ноги у кафе «Будапешт». Все это тоже этапы вашей тщательно продуманной операции?
  Бурмсер глянул на Хэтчера, тот кивком головы показал, что все слышал и сейчас проверит изложенные мною факты.
  — А теперь я предлагаю вам вежливый шантаж.
  — Мы не платим шантажистам, Маккоркл.
  — Вы заплатите или эта пикантная история будет опубликована во франкфуртской газете за подписью мисс Арндт. Она знает ее досконально, до мельчайших подробностей.
  Лоб Бурмсера покрыла тонкая пленочка пота. Он пожевал верхнюю губу, вспомнил, что в бокале есть еще спиртное, и осушил его до дна.
  — Так что вы можете сказать насчет Симмса и Бурчвуда?
  — Эти молодые люди совершили невозможное, перехитрили похитителей и, проявив чудеса храбрости и решительности, вырвались из коммунистических застенков, рробравшись под Берлинской стеной в свободный мир.
  Симмс хихикнул. Бурмсер заглянул в пустой бокал, сожалея, что поспешил опорожнить его.
  — Вы хотите, чтобы мы превратили их в героев?
  Симмс вновь хихикнул. На этот раз вместе с Бурчвудом.
  — Побег организовали вы. Можете оставить себе все почести.
  Выражение лица Бурмсера изменилось. Напряжение спало.
  — Возможно, нам удастся что-то сделать в соответствии с вашими предложениями.
  — Перестаньте хитрить, Бурмсер. Я хочу получать от них весточку каждые три месяца. Возможно, буду настаивать на регулярных встречах. Эта история еще долгие годы будет сенсацией. Особенно после вашего ложного заявления о побеге из Москвы доблестных Симмса и Бурчвуда.
  Бурмсер вздохнул. Повернулся к Хэтчеру.
  — Как по-твоему?
  — Вариант выполнимый. Организуем утечку информации.
  — Позвони в контору.
  — Сначала давайте утрясем некоторые мелочи, — вмешался я. — Тем самым вам не придется звонить лишний раз. Во-первых, эта берлинская авантюра обошлась мне в кругленькую сумму. Далее, полиция наверняка желает спросить у меня, каким образом в моем номере оказался мертвый Уитерби. Я хочу, чтобы вы уладили это недоразумение. И насчет денег. Кто-то взорвал мой салун, и я мог бы заставить вас заплатить за ущерб, но не стану этого делать. Потому что страховка покроет все убытки. Падильо позаботился об этом. Но я потратил наличными… — цифру пришлось брать с потолка… — пятнадцать тысяч долларов. И хотел бы получить их от вас. В мелких купюрах.
  Бурмсер ахнул:
  — Да где нам взять такие деньги?
  — Это ваша проблема.
  Он задумался.
  — Хорошо. Пятнадцать тысяч. Что еще?
  Я смотрел на него никак не меньше двадцати секунд.
  — Запомните: я собираюсь жить долго, и так или иначе, буду приглядывать за вами. А в какой-то момент могу и передумать, лишь для того, чтобы Падильо порадовался на том свете. Возможно, желание будет импульсивным или его обусловят какие-то обстоятельства. Так что прошу не забывать об этом, прыгая по ступенькам служебной лестницы. Особенно когда вы будете принуждать человека сделать то, чего делать ему не хочется. Думайте обо мне, мирном хозяине салуна, и гадайте, как долго я буду держать язык за зубами.
  Бурмсер встал:
  — Это все?
  — Да.
  — Они должны пойти с нами, — он мотнул головой в сторону Симмса и Бурчвуда.
  — Пусть решают сами. Ваше мнение не в счет, как они скажут, так и будет.
  Обдумав мои слова, он повернулся к парочке.
  — Ну?
  Оки разом встали. Я тоже сумел оторваться от кресла. Они застенчиво кивнули мне и Фредль. Кивнул и я. Пожимать друг другу руки мы не стали. Выглядели они совсем юными, безмерно уставшими, и я даже пожалел их.
  Больше мы никогда не виделись.
  ГЛАВА 22
  Таких кафе, вернее, салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать с пару тысяч. В них царят полумрак и тишина, мебель не новая, но и не разваливающаяся, первоначальный цвет ковра указать уже сложно из-за сигаретного пепла и бессчетного числа пролитых бокалов, бармен настроен дружелюбно, обслуживает быстро и не обращает внимания, если вы пришли с чужой женой. Льда не экономят, спиртного — тоже, но напитки стоят недешево. Выбор блюд небогат, обычно курица и бифштексы, но и первое и второе вам приготовят по высшему разряду.
  В Вашингтоне, чтобы найти салун «У Мака», достаточно пройти пару кварталов вверх по Коннектикут-авеню от Кейстрит и повернуть налево. В зале стоит легкий запах копченой колбасы, а старший бармен говорит на безупречном английском и разъезжает по городу на «линкольн-континентале». Метрдотель принадлежит к старой школе и руководит подчиненными, будто те — солдаты вермахта.
  Владелец салуна, изрядно поседевший, с наметившимся брюшком, появляется обычно в половине одиннадцатого, бывает, и в одиннадцать, первым делом бросает взгляд на бар, и на его лице, как ему не раз говорили, появляется легкое разочарование, ибо человека, которого он хотел бы там увидеть, нет. иногда, в дождливые дни, он садится за стойку и пропускает пару стопок виски. Ленч он обычно проводит в компании блондинки, похожей на молодую Марлен Дитрих, которую представляет всем как свою жену. Но для семейной пары они слишком любят друг друга.
  Если вы не сочтете за труд взглянуть на лицензию по продаже спиртного, то узнаете, что выдана она владельцу салуна, фамилия которого Маккоркл, и некоему Майклу Падильо, проживающему в номере отеля «Мэйфлауэ». Если вы позвоните в отель, вам скажут, что в данный момент мистер Падильо в отъезде.
  Однажды владелец салуна получил открытку, отправленную из Дагомеи46, государства в Западной Африке. С единственным словом:
  «Порядок».
  И подписью — «П».
  После чего в колонке «Разное» лондонской «Таймс» еженедельно начало появляться одно и то же объявление. Текст его гласил:
  «Майк, все забыто. Приезжай домой. Рождественская помощь».
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"