Месопотамия, к северу от города Карры, весна 260 г. н. э. Император моргнул, выходя на яркое солнце. Он, казалось, вздрогнул, когда придворный чиновник назвал его полный титул на латыни: «Император Цезарь Публий Лициний Валериан Август, Пий Феликс, Отец Отечества, Германик Великий, Непобедимый, Восстановитель Орбиса». По знаку вперед подвели коня. Уздечка сияла серебром и золотом, а сбруя была императорского пурпура. Не нуждаясь в подсказках, пожилой император подошел к месту, где его ждал конь. Как много раз за последние несколько дней, он опустился на одно колено, затем на другое. С короткой паузой, которую можно было бы простить человеку его возраста, он опустился на четвереньки, уперевшись локтями в пыль. Казалось, прошла целая вечность. Конь переминался с ноги на ногу и выдохнул, громко разнесшись по тихому лагерю. Солнце припекало спину императора.
Почти тишину нарушил звук шагов другого человека, идущего к лошади. Краем глаза император заметил два пурпурных сапога. Левый сапог был намеренно поднят и надет ему на шею. Как и много раз прежде, его владелец перенёс часть своего веса на сапог, прежде чем заговорить.
«Это истина, а не то, что изображают римляне в своих скульптурах и картинах», – заявил он, затем вскочил в седло, всем своим весом опираясь на свою императорскую подставку. «Я – поклоняющийся Мазде божественный Шапур, царь царей ариев и неарийцев, из рода богов, сын поклоняющегося Мазде божественному Ардаширу, царь царей ариев, из рода богов, внук царя Папака из дома Сасана; я – владыка арийской нации. Вы, могущественные, взгляните на мои деяния и трепещите».
Баллиста, римский полководец из-за пределов границ, с далекого севера, лежал во весь рост в пыли и наблюдал. Его неохотная проскинеза, или поза обожания, поддерживалась стражей и угрозой избиения или чего-то похуже, и её поддержало остальное римское высшее командование. Префект претория Сцессиан, аб Адмиссибус Кледоний, Камилл, командир VI Галликского легиона – все важные персоны, участвовавшие в боевых действиях, – все они были здесь. Мир перевернулся с ног на голову, весь космос был потрясён. Впервые римский император попал в плен к варварам. Баллиста чувствовал негодование и ужас своих комилиций, когда им пришлось наблюдать за унижением Валериана – благочестивого, удачливого, непобедимого императора римлян, восстановителя мира – стоящего на коленях и одетого как раб.
Четырьмя днями ранее Валериан попал в плен. Его предал самый доверенный товарищ, Комес Сакрарум Ларгиционум Макриан Хромой. Всё подстроил комит Священной Щедрости. Его младший сын, Квиет, заманил престарелого императора и его армию в ловушку, а затем бросил их.
Баллиста, прижавшийся животом к земле, разъяренный своим унижением, подумал об отвратительном юноше Квиете, который теперь благополучно вернулся в римский город Самосату, и повторил про себя клятву, которую давал уже дважды: «Однажды, может быть, не скоро, но однажды я убью тебя».
Шапур гарцевал на своём коне, копыта которого топали и лязгали в опасной близости от пожилого человека, лежавшего на земле. Затем сасанидский царь царей провёл коня вдоль ряда своих придворных, вельмож и жрецов и, смеясь, ускакал прочь.
Валериан медленно и тяжело начал подниматься на ноги. Свободно размахивая древками копий, они побуждали комитов августа последовать его примеру.
Поднявшись, Баллиста взглянул на сасанидских придворных. Среди жрецов выделялся персидский юноша, которого Баллиста знал как Багоаса, когда тот был его рабом. Как же повернётся колесо фортуны? Улыбался ли ему юноша из-под чёрной бороды?
Вид Багоаса вернул Баллисту к мыслям о его семье. Добрались ли его бывшие рабы Калгак, Максимус и Деметрий до безопасности? Были ли они теперь в безопасности в Самосате? Или они уже на пути в Антиохию? В Антиохию, где ждали два маленьких сына и жена Баллисты, ничего не подозревая. Боль от мысли о них была почти невыносимой. Баллиста обратился в сердце к верховному богу своей северной юности: Всеотец, Ослепляющий Смерть, Глубокий Капюшон, Исполняющий Желания, рождённый Одином, услышь мою молитву: я отдам всё необходимое, сделаю всё, что потребуется, но позволь мне вернуться к ним – вернуться к ним любой ценой.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Captivus (Восток, весна-лето 260 г. н.э.)
«Каково это — потерять родную землю? Тяжёлая ли это утрата?»
Еврипид, Финикийцы, 387-388
Максимус лежал неподвижно, наблюдая за персами. Они были впереди и ниже него, ближе к середине небольшого высокого луга, где сходились три тропинки. Они были не более чем в сорока шагах от него. Он ясно видел их: в бледном лунном свете люди и лошади казались тёмно-серыми силуэтами. Всего было двадцать один сасанидский всадник. Максимус пересчитал их несколько раз.
Сасаниды были уверены в себе. Они спешились и тихо переговаривались. Они неизбежно мешали. Максимус поднял глаза, чтобы проверить положение серповидной, трёхдневной луны. Ночь была уже почти недоступна. Северная Месопотамия была захвачена персидскими патрулями, и Максимусу и остальным нужно было к рассвету оказаться за стенами Зевгмы. Времени возвращаться назад или искать другую тропу, ведущую с востока на запад через горную страну, не было. Если персы не двинутся дальше в течение получаса, римлянам придётся пробиваться с боем. Это не сулило ничего хорошего. Численное превосходство было втрое. Деметрий никогда не был особенно хорош в бою, а старый Калгак был ранен. Конечно, но это совсем не сулило ничего хорошего.
Медленно двигаясь, почти не поворачивая головы, Максимус взглянул на Калгака. Старый каледонец лежал на левом боку, бережно прижимаясь к перевязанной правой руке. Его большой куполообразный лысеющий череп гармонично сливался с белыми скалами. Максимус любил Калгака. Они были вместе долго – девятнадцать лет, с тех пор, как Максимуса взяли рабом-телохранителем в семью Баллисты. Конечно, Калгак был с Баллистой с самого детства последнего, среди англов Германии. Калгак был крепким человеком. Максимус любил его, хотя и не так сильно, как хорошую охотничью собаку.
Максимус внимательно изучал своего спутника, тёмные линии его морщинистого лба и чёрные лужицы на впалых щеках. По правде говоря, Максимус беспокоился. Конечно, Калгакус был крепок. Но он казался стариком почти двадцать лет назад. Теперь же он был ранен, и последние четыре дня, должно быть, вымотали старого ублюдка.
Четырьмя днями ранее они наблюдали, как Баллиста выехал из окруженной армии, один из пяти комитов, сопровождавших императора Валериана на его злополучную встречу с сасанидским царём царей Шапуром. Они выполнили приказ своего патронуса Баллисты. Двигаясь на запад, императорская группа пересекла периметр на юге и вернулась за восточный склон холма. Небольшая группа всадников – Максим, Калгак и Деметрий, греческий секретарь Баллисты, вместе с восемью далматинскими воинами – не успела далеко продвинуться к северу, как их остановил сасанидский пикет. Максим, единственный, кто говорил по-персидски, выкрикнул пароль, который Баллиста узнал от Квиета, предателя, заведшего римскую армию в ловушку: Пероз-Шапур.
Сасаниды заподозрили неладное. Им было приказано пропустить только один отряд римских всадников, направлявшихся на север с криками «Победа Шапура!», и один уже проехал. Однако они отступили, хмуро глядя на них тёмными глазами и держа руки на оружии.
Максимус и остальные поскакали дальше. Не слишком быстро, чтобы не создать впечатление, будто они бегут, но и не слишком медленно, чтобы не показалось, будто они выставляют себя напоказ. Вопреки инстинкту самосохранения, они ехали лёгким галопом.
Позади них, в развевающейся мешковатой одежде, на лошади, вздымавшей клубы пыли, промчался по равнине одинокий всадник. Он пришпорил персидский пикет. Раздались жесты и крики. Жители Востока били сапогами по бокам лошадей. Из их уст вырвался высокий, пронзительный крик. Погоня началась.
Максимус и остальные, изо всех сил стараясь выскочить из долины слёз, не заметили, как Валериана, Баллисту и других комитов стащили с коней и, покрытых пылью и кровью, увели в плен. У них не было времени взглянуть на остатки римской полевой армии на востоке, окружённой и безнадёжно застывшей на холме. Всего в двух полётах стрелы позади них находился большой отряд лёгкой кавалерии Сасанидов. Они мчались к холмам на северо-западе.
Тьма спасла их. Казалось, прошла целая вечность, и вдруг она наступила. Темная, темная ночь; ночь перед новолунием. Калгак, которого Баллиста выбрал своим командиром, приказал им вернуться на юго-восток. Через некоторое время он нашел место, где они могли затаиться. Местность здесь представляла собой холмы, местами переходящие в горы. На склоне одной из них лежала впадина, достаточно глубокая и широкая, чтобы укрыть одиннадцать человек с лошадьми. Рядом протекал небольшой ручей. Поглаживая Бледного Коня, коня, которого доверила ему Баллиста, Максимус одобрил выбор каледонца. Его руки усердно работали, он старался не думать о владельце серого мерина; когда-то его владельце, теперь его патронусе, друге, которого он оставил позади.
На следующее утро Максимус проснулся от звона козьих колокольчиков. Несмотря на то, что прошло много лет с тех пор, как его вывезли в рабство из родной Гибернии и привезли на юг, козьи колокольчики всё ещё звучали экзотично. Хотя они казались чуждыми, они обычно успокаивали, напоминая о мягком, вечном средиземноморском порядке. В то утро всё было иначе. Они приближались.
Оглядевшись, Максимус увидел, что все, кроме старого Калгакуса, ещё спят. Каледонец растянулся на земле, выглядывая из-за края их укрытия. Максимус вскарабкался к нему и рискнул бросить быстрый взгляд через край. Это было небольшое стадо, не больше двадцати голов, выстроившееся за вожаком. Они шли к ручью на водопой. Целеустремлённая поступь вожака должна была привести их прямо к ложбине, давая пастуху прекрасный обзор на беглецов.
Максимус удивился, когда Калгакус жестом велел ему отойти в дальний конец лощины. Козы были близко, их колокольчики громко звенели. Когда Максимус проходил мимо, двое или трое далматинцев зашевелились. Он жестом велел им замолчать. Заняв позицию, он оглянулся на Калгакуса.
Калгакус неторопливо поднялся на ноги и перешагнул через край низины. Он замер, опустив пустые руки вдоль тела.
Подтянувшись, Максимус выглянул из-за вершины. Сквозь ноги животных он увидел пастуха. Это был пожилой мужчина с огромной бородой и видом патриарха. Он опирался на посох, спокойно глядя на Калгака. Невозмутимый вид пастуха наводил на мысль, что из каждой лощины, мимо которой он проходил, выскакивали уродливые старые каледонцы или даже демоны.
«Добрый день, дедушка», — сказал Калгакус.
Пастух какое-то время не отвечал. Максимус уже начал сомневаться, не говорит ли он по-гречески. На нём были мешковатые брюки в восточном стиле, но, с другой стороны, в Месопотамии все носили такие.
«Добрый день, дитя моё», — наконец ответил местный житель. Максимус почувствовал, как в нём нарастает желание рассмеяться.
«Безопасно ли пасти коз, когда вокруг Сасаниды?»
Пастух обдумал вопрос Калгака, взвесив его. «Я держусь холмов повыше. Козы должны пить. Если персы меня увидят, они, возможно, не убьют. Что ты можешь сделать?»
Местный житель стоял почти спиной к Максимусу. Теперь тот понял смысл молчаливого наставления Калгака. Он молча встал. Калгак взглянул на него и коснулся рукояти меча. Последовала пауза, а затем каледонец слегка покачал головой.
«Да хранят тебя боги, дедушка», — сказал Калгак.
Пастух, тщательно всё обдумав, обратил свой патриархальный взгляд сначала на Максимуса, а затем снова на Калгака. «Думаю, они уже это делают».
Посох похлопал по крупу ведущего козла. Пастух повернулся, чтобы уйти. Перекрикивая нарастающий звон колокольчиков, он крикнул: «Да благословят вас боги, дети мои!»
Максимус подошёл к Калгаку. «Если его поймают, рептилии будут его пытать. Немногие способны хранить секреты при таком положении».
Старый каледонец пожал плечами. «Что ты умеешь делать?»
Максимус рассмеялся: «Как верно, дитя мое, как верно».
«Заткнись нахрен и заступай на следующую вахту», — любезно ответил Калгакус.
Они оседлали коней в сумерках. С наступлением настоящей ночи появились тысячи звёзд и тончайшая из тончайших новолуний. По обычаю своего народа, Максимус загадал желание на новолуние, о котором он никогда не мог рассказать, ибо это наверняка испортило бы его предназначение.
Калгак повёл их на северо-запад. С двумя всадниками впереди они действовали неспешно. До Евфрата оставалось всего несколько миль. Если только не вмешаются Сасаниды, они будут в Самосате задолго до рассвета.
Они шли уже несколько часов, их надежды росли, когда, по воле злобных богов, произошло вмешательство. Персидский вызов, громкий в ночи. Крик тревоги, затем новые крики на языке, похожем на восточный. Калгак обвел рукой, разворачивая крошечную колонну; все пришпорили коней. Повсюду раздавался стук копыт, звон снаряжения, а сзади – рёв погони.
Максимус почти ощутил, а точнее, увидел сплошную чёрную линию стрелы, пролетевшей мимо него, ускоряясь в ночи. Секундой позже он услышал лёгкий свист пролетающей стрелы. На мгновение он задумался, была ли это ещё одна невидимая стрела или звук первой. Выбросив из головы эту зародыш грандиозной идеи, он закинул щит за спину. Когда он ехал, щит больно ударил его по шее и спине. На таком коротком расстоянии стрела, вероятно, пробила бы липовые доски, но её вес и дискомфорт почему-то немного успокоили его.
Они неслись галопом по бледным, покатым холмам, вокруг тёмных, вздымающихся гор, мимо мрачных виноградников и садов, через сгоревшие деревни и заброшенные фермы. Они с грохотом пробирались через небольшие горные ручьи; их русла были каменистыми, а вода доходила им не выше копыта.
Трудно обгонять людей, опасаясь за их жизнь. Шум погони стих, затихнув под звуками их собственного движения. Ещё один подъём, и Калгак дал знак остановиться. Все воины упали на землю, перенося вес со спин коней.
Максимус огляделся, подсчитывая. В бледном свете было слишком мало людей, всего семеро. Четверо далматинских воинов исчезли. Их убили? Их забрали? Или они выбрали другой путь, либо героически, чтобы увести Сасанидов, либо из-за невежества и страха? Ни Максимус, ни кто-либо другой в отряде никогда не узнают. Они исчезли ночью.
Калгак передал поводья греческому юноше Деметрию и направился обратно к вершине холма. Максим поспешно последовал его примеру. Пригнувшись, они оглянулись назад, туда, откуда пришли.
Сасаниды не сдавались. Чуть больше чем в полумиле к северу, на холмах, растянувшихся на небольшие расстояния, пылали факелы.
«Настойчивые ублюдки», — сказал Максимус.
«Да», — согласился Калгак. «Потеряв нас из виду, они выставили кордон, чтобы прочесать страну».
Двое мужчин молча смотрели, как восточные воины едут к ним по холмам. Волнообразная линия факелов напоминала огромную змею, извивающуюся боком, огромного мифического дракона.
«Если они хотят поддерживать связь друг с другом, им придётся действовать медленно, — сказал Максимус. — Для нас это будет нормально».
«Возможно», сказал Калгак, «но если они подойдут близко, мы попробуем трюк, который использовала Баллиста, когда за нами гнались перед осадой Арете».
Воспоминания путались в мыслях Максимуса: ожидание в роще деревьев у реки, запах грязи, россыпи камней, отчаянная схватка в овраге.
«Когда Ромул умер», — терпеливо ответил Калгак.
Максимус был благодарен за подсказку. Хотя хибернец был высокого мнения о себе, это не означало, что он будет гордиться своей памятью. В тот раз Баллиста привязал фонарь к вьючной лошади. Его знаменосец Ромул должен был увести персов, пока остальные люди Баллисты скачут в безопасное место. Через некоторое время Ромул должен был отпустить вьючную лошадь и сбежать, но что-то пошло не так. Должно быть, он опоздал. Антигон наткнулся на Ромула несколько дней спустя – вернее, на то, что от него осталось – засеченного колом и изуродованного. Для Антигона всё закончилось плохо: вскоре после этого камень, выпущенный осадной машиной, снёс ему голову. Теперь Максимус почувствовал прилив жалости к своим товарищам, погибшим по пути. Он взял себя в руки. Как он иногда слышал от Баллисты: люди умирают на войне. Бывает.
Семеро оставшихся всадников двинулись на юг. Они ехали быстро, но не на пределе. Звёзды кружили, а луна скользила по небу. Не было нужды в опасных трюках с фонарями. Постепенно огни Сасанидов отстали. Через некоторое время их совсем не было видно.
Калгак заставлял их двигаться, когда это было возможно, избегая горизонта и всегда направляясь на юго-запад. Когда на небе появились первые розовые отблески рассвета, пожилой каледонец начал искать место для ночлега. Наконец, когда солнце почти взошло, он свернул в оливковую рощу, тянувшуюся по склону холма. Они спешились и пробирались сквозь редкие заросли виноградных лоз, под деревья.
Пятна солнечного света согревали лицо Максимуса, когда Калгакус разбудил его. Каледонец без всякой нужды приложил палец к губам. Максимус молча поднялся и последовал за ним туда, где корявые серебристо-серые стволы стояли реже. Оттуда открывался вид на дно долины.
Один тонкий столб пыли сменился широким, плотным. За одиноким всадником гнались не менее тридцати всадников. В оливковой роще никто не разговаривал. В порыве страха преследуемый ехал прямо на них.
«Око Кроноса устремлено на нас», — пробормотал Деметрий. Остальные промолчали. Когда беглец приблизился, они увидели, что на нём светло-голубая туника.
«Боги внизу», — сказал Максимус, — «это один из наших».
Потерявшийся далматинский кавалерист был почти на расстоянии выстрела, когда его лошадь споткнулась. Мужчина потерял седло, соскользнул вниз по шее животного. Пытаясь восстановить равновесие, лошадь рванулась вперёд. Кавалерист упал. По инерции он подпрыгнул высоко в воздухе, а затем, размахивая конечностями, рухнул на землю. Он вскочил на ноги, преследователи окружили его.
Наступила тишина: далматинец стоял, Сасаниды окружили его кольцом. Лошадь всадника побежала вправо. Один из Сасанидов бросился за ней, чтобы догнать.
Медленно, почти извиняясь, всадник выхватил меч. Он бросил его. Всадники рассмеялись. Один из них пришпорил коня. Всадник повернулся и побежал. Длинный клинок сверкнул на солнце. Раздался крик, брызнула яркая кровь, и далматинец упал. Сасанид поскакал обратно в круг. Раненый снова поднялся на ноги. Всадник вбежал. Снова сверкнул клинок. Снова кровь, и всадник снова упал.
Максимус взглянул на Калгака. Каледонец покачал головой.
После третьего захода далматинец остался лежать на земле, свернувшись калачиком и закрыв голову руками. Развлечение было испорчено, Сасаниды выкрикивали оскорбления и проклятия. Их добыча осталась лежать в красной пыли.
Сасанид, ушедший направо, вернулся, ведя в поводу коня всадника.
Один из всадников отдал приказ, и воины сняли луки. Ещё одна команда – и они натянули тетивы и отпустили их. Почти одновременно наконечники стрел вонзились в тело далматинца.
Наблюдатели на холме не двинулись с места.
Перс соскользнул с седла. Бросив поводья товарищу, он подошёл к трупу. Уперев сапог в тело, он вытащил стрелы. Древко одной сломалось; остальные он вернул владельцам. Всадники смеялись и шутили, поддразнивая друг друга своими выстрелами. Один аккуратно стянул длинные волосы яркой полоской ткани.
Максимус вдруг ощутил в руке меч. Он не помнил, как вынимал его из ножен. Он держал меч за спиной, чтобы на него не попадал солнечный свет. Он заставил себя отвести взгляд, посмотреть на остальных. Всё их внимание было приковано к подножию холма. Все они хотели, чтобы враг ушёл.
Наконец, когда наблюдатели уже думали, что больше не выдержат, когда даже разоблачение и неизбежное насилие казались лучше мучительного ожидания, перс отдал приказ. Пеший с востока снова сел в седло, и отряд рысью поскакал обратно.
Максимус услышал вокруг себя шумные вздохи нескольких мужчин. Он понял, что он один из них. «Сволочи», — сказал он.
Калгак не отрывал глаз от Сасанидов. «А наши ребята вели бы себя лучше?»
Максимус пожал плечами.
Сон оказался не из лёгких, ведь только что один из их комиссионеров был хладнокровно убит, а его изуродованные останки лежали на виду. Калгак перевёл людей выше по склону. Это не помогло. Небрежный взгляд сквозь зелёную листву всё ещё высветил мелькнувшую грязную синюю тунику. Греческий юноша Деметрий сказал, что им следует забрать тело мужчины, похоронить его как положено, хотя бы дать монету паромщику. Калгак отклонил его решение. Персы могли вернуться, они могли заподозрить неладное. Но, возражал Деметрий, это зрелище могло привлечь и других. Калгак пожал плечами: это было меньшее из двух зол.
Сумерки застали их более чем готовыми к выступлению. Калгак изложил новый план. Поскольку боги явно не одобряли идею достижения Самосаты на севере, они должны были направиться на запад, в Зевгму. Вскоре они выйдут на широкую, высокую равнину, почти двадцать миль в ширину, а затем на гряду холмов, с которой будет виден Евфрат. Они могли бы сделать это за одну ночь. Оказавшись в Зевгме, они будут в безопасности. Они прошли через город по пути. Его стены были крепки, их охраняли четыре тысячи человек из III Скифского легиона и ещё шесть тысяч регулярных войск. И что самое главное, ими командовал бывший консул Валент, а он не был другом ни Сасанидов, ни таких коварных мерзавцев, как Квиет, его брат Макриан и их отец-коварный Макриан Хромой.
Калгак уже собирался отдать приказ к выступлению, когда Деметрий, скользя сапогами по рыхлой земле, побежал сквозь деревья. Добравшись до них, он согнулся пополам, тяжело дыша, как собака после бега под палящим солнцем. Один из всадников, красивый мужчина, помог ему сесть в седло.
«Просто монета, горсть пыли», — обратился Деметрий к Калгаку оборонительным тоном. «Я знаю, если придут рептилии, это покажет, что мы здесь были. Но я должен был это сделать. Я не мог позволить его душе скитаться вечно».
Калгакус просто кивнул и отдал приказ выступать.
Достижение равнины заняло гораздо больше времени, чем предполагал каледонец. Когда они добрались, дорога, казалось, тянулась бесконечно. Они ехали всё дальше и дальше, а звёзды высоко над головой казались такими же далёкими и бессердечными, как глаза торжествующей толпы. По обе стороны – плоская серая пустота. Люди смертельно устали. Слишком долго они жили в постоянном страхе. Перед лицом необъятности равнины даже Максимус почувствовал, что его самообладание ускользает, в его голове роятся жуткие образы. Через некоторое время ему стало казаться, что это равнина движется, а они стоят на месте. Это было похоже на истории Деметрия: они уже мертвы, их грехи на земле искуплены. Их отправили в Тартар, и им суждено было вечно скакать по этой тёмной равнине, никогда не обретя спасения, никогда больше не видя солнца.
Однако серый предрассветный свет наступил слишком рано. Он осветил холмы на западе, но они были ещё очень далеко. Вокруг лежала пустота равнины. Кое-где росли кусты, кое-где гнётся дерево, но ничто не могло их скрыть. Примерно в миле впереди, суровое и нелепое, стояло одинокое здание. Любой, кто хоть немного претендует на знание местности, знает, что не стоит прятаться в одиноком здании; это первое место, куда будут искать поисковики. Тем не менее, Калгакус повёл их прямо туда. Больше некуда.
Здание представляло собой большой прямоугольный амбар из глинобитного кирпича. В нём раньше жили животные и люди, но теперь он пустовал. Они ввели лошадей через единственную широкую дверь. Внутри они установили наблюдателя на балках. Некоторые плитки отсутствовали; Калгакус выдвинул несколько новых, чтобы видеть всё вокруг. Высота увеличивала дальность обзора. Остальные мужчины чистили лошадей и искали еду. Её не было. Снаружи был колодец, но всегда оставалась вероятность, что он может быть отравлен. У них ещё оставалась вода во флягах, но они съели последние остатки еды накануне вечером. Они могли нарезать траву для лошадей, но людям придётся голодать.
Максимус взял вторую вахту. Ему приходилось перемещаться по крыше, чтобы следить за всеми подходами, и это было к лучшему: сон означал риск неудачного падения. Ещё одна история Деметрия всплыла в голове гибернца. На острове Цирцеи один из спутников Одиссея заснул на крыше дворца. Он упал и сломал себе шею. Иногда, когда Деметрий рассказывал эту историю, человека заколдовали и он превратился в свинью. Возникала мысль – жареная свинина: горячая, с волдырями, хрустящая, жир стекает по подбородку. Боги ада, Максимус был голоден.
Немного отвлечённый потребностями желудка, Максимус не сразу осознал увиденное. Крестьянская пара с ослом, мужчина верхом и женщина, идущая позади, были совсем рядом. Максимус спрыгнул с балок. Он разбудил Деметрия и помог ему подняться на крышу. Обернувшись, он увидел Калгака на ногах. Мужчины обменялись парой слов, чтобы объясниться, и вышли наружу.
При виде незнакомцев крестьянин остановил осла словом, а жену, опустившую глаза и отсутствующую, – палкой. Его татуированное лицо не выразило никакого удивления. Как и тот пастух, подумал Максимус, здесь их воспитывают нелюбопытными.
«Добрый день, дедушка», — сказал Калгак по-гречески.
Крестьянин ответил приглушённым потоком слов на языке, которого никто из мужчин не понимал. Подойдя ближе, они увидели, что на лице мужчины были не татуировки, а грязь, въевшаяся в каждую морщинку.
Максимус попытался поздороваться по-персидски. По лицу крестьянина пробежала какая-то эмоция. Она исчезла прежде, чем Максимус успел её осознать. Женщина тихо зарыдала. Крестьянин ударил её палкой.
Жестами и обрывочными фразами на разных языках Максимус спросил, есть ли у пары какая-нибудь еда. Ответ мужчины, состоявший из красноречивых взмахов рук и едва слышного мычания непонятных слов, представлял собой пространное отрицание. Насколько Максимус мог понять, с востока приехали всадники; они забрали всю еду, избили крестьянина и его жену. Они сделали и что-то ещё, забрали ребёнка. Мальчика или девочку, это бы им не понравилось.
Женщина снова заплакала. Но при виде палки она затихла.
Калгак пригласил их в амбар. Крестьянин дал понять, что они с женой останутся снаружи.
Там они сидели, уперев руки в колени, у стены того, что вполне могло быть их собственным домом. Пока солнце ползло по небу, они переминались с ноги на ногу, чтобы оставаться в тени. Время от времени женщина плакала. В зависимости от того, как его переполняли эмоции, крестьянин либо успокаивал её, либо угрожал. Максимус провёл большую часть дня, наблюдая за ними, оплакивая их неприкрытую нищету. Даже такой жестокий человек, как он, иногда мог увидеть злобный, неприкрытый лик бога войны – Марса, Ареса, Одина, называйте его как хотите: война – это ад.
Когда день угасал, мужчины седлали коней, вывели их наружу и сели в седла. Калгак повёл их на запад. Ни крестьянин, ни его жена не выказали никакого волнения при их отъезде.
Наконец они достигли холмов. Найдя, несмотря на темноту, тропу наверх, они пошли по ней. Поскольку каменистые склоны ограничивали обзор, они двигались осторожно, оставив двух наблюдателей в пятидесяти или более шагах впереди. И тут они наткнулись на персов.
Максимус отвёл взгляд от Калгака и снова посмотрел на врага. Сасаниды расслабились, совершенно не подозревая, что за ними наблюдают. Они стояли у пересечения трёх троп, передавая друг другу бурдюк с вином. Один из них запел: «Во сне, когда левая рука Зари была на небе, я услышал Голос из таверны, кричащий: «Пробудитесь, мои малыши, и наполните Чашу, пока не осушил её напиток жизни».
Персы рассмеялись.
«Вот так, козлоглазые ублюдки, — подумал Максимус, — пейте всё до последней капли». Прежде чем левая рука Рассвета окажется где-нибудь в небе, в ближайшие четверть часа, если вы не двинетесь с места, мы попытаемся вас убить — и хотим, чтобы вы были пьяны как можно сильнее, когда острая сталь приблизится.
Даже если бы они двинулись, вполне вероятно, что будет бой. Если Сасаниды пойдут на север, всё будет хорошо. Если они пойдут на запад, римляне могли надеяться последовать за ними и, выйдя из холмов, где-то на узкой равнине перед Евфратом, проскользнуть в Зевгму. Но если Сасаниды пойдут на восток, выбора не будет, неизбежно кровопролитие.
Одна из тёмно-серых теней изменила форму: перс вскочил в седло. Он тоже запел голосом, менее мелодичным, чем первый, но звучащим властно: «И как только пропел петух, те, кто стоял перед Таверной, закричали: «Откройте же Дверь!» Вы знаете, как мало нам осталось, «И, уйдя, мы уже не вернёмся».
Сасаниды все сели в седла. Они толпились, занимая позиции.
Максимус, с скользкими ладонями, затаил дыхание.
Восточный отряд с грохотом двинулся на север.
Деметрий, как это часто бывало, шёл сзади, держа лошадей. Помимо своих и Калгака, он держал вожжи серого мерина, которого Баллиста настояла приставить к Максимусу. В почти полной темноте, каждый раз, когда Бледный Конь переминался с ноги на ногу, бил копытом или просто громко дышал, мысли о владельце животного настойчиво и назойливо теснились в голове Деметрия. Он испытывал жалость, ужасную, ноющую жалость к большому светловолосому варвару, который когда-то владел молодым греком так же безраздельно, как владел конём. И благодарность. О рабстве и первых трёх годах рабства Деметрий предпочитал не думать. Это было настолько тяжёлое время, что обычно ему было легче сдаться, иногда даже притворяться перед самим собой, что он родился в рабстве – если ты ничего другого не знаешь, как это может быть так плохо? Через три года его купили секретарём Баллисты. Этот огромный варвар хорошо обращался с ним девять лет. Он не давал Деметрию повода для размышлений о старой поговорке: «Раб не должен ждать руки господина». Наконец, четырьмя днями ранее, на выжженном склоне холма, окружённый остатками разбитой армии, Баллиста подарил Деметрию то, чего он желал больше всего: свободу.
Шум, доносившийся с дальней стороны тропы, вернул Деметрия к пугающему настоящему. Он ничего не видел. Узкую горную тропу преграждали оставшиеся четыре далматинских воина и их лошади. Звёзды и молодая луна давали лишь слабый свет. Внезапно раздался грохот выпавших камней. Страх нарастал внутри, сжимая горло, пока он смотрел, как воины готовят оружие.
«Полегче, ребята», — мягко сказал Максимус. Солдаты расслабились. Деметрий вздохнул с облегчением.
Они сели на коней и тронулись. Они проехали через небольшой луг, где сходились три тропинки. Деметрий сжал кулак, зажав большой палец между указательным и указательным, в символическом жесте, отвращающем зло. Перекрёстки всегда были недобрыми местами; достаточно было вспомнить Эдипа, встретившего своего отца. Перекрёсток, где сходились три тропинки, и тьма; трудно было представить себе ситуацию, более подходящую для того, чтобы вызвать из подземного мира ужасную трёхголовую богиню Гекату и её ужасных приспешников.
После того, как они пересекли луг, холмы снова поднялись. В неземном свете белые скалы и чёрные тени превратили склоны в раздробленную или потрескавшуюся мозаику. Деметрий ехал сразу за Калгаком и Максимом. Рядом с ними он чувствовал себя в большей безопасности. Мягкий блеск Бледного Коня вернул его мысли к Баллисте. Как сложилась его жизнь в руках персов? Северянин месяцами бросал вызов Шапуру, Царю Царей, при Арете, перебил тысячи его воинов под городскими стенами. Он разгромил армию Сасанидов при Цирцезии – воды Хабораса окрасились в красный цвет от восточной крови. Хуже, гораздо хуже, он осквернил священный огонь, которому поклонялись зороастрийцы-сасаниды, сжег тела своих павших после битвы. Вряд ли всё сложилось для него благополучно.
Максимус и Калгакус склонили головы друг к другу и тихо бормотали. Хиберниец вывел Бледного Коня из строя. Проходя мимо, Деметрий улыбнулся. Максимус не ответил; его взгляд был где-то далеко, словно у рассеянного ребёнка. Серый конь, стоявший там, снова напомнил Деметрию о Баллисте. На том выжженном склоне холма, за несколько мгновений до их ухода, Баллиста обнял Максимуса и что-то прошептал ему на ухо. Хиберниец пообещал умереть, прежде чем позволит кому-либо причинить вред двум сыновьям Баллисты. При этом воспоминании Деметрий почувствовал укол ревности. Он отогнал её, как недостойную. Он не был воином. У него не было рук, способных убивать людей. Конечно же, Баллиста попросил бы своего старого соратника встать между вражескими клинками и телами его сыновей. Исангриму только что исполнилось восемь, а Дернхельму ещё не было двух; оба были прекрасны, и оба теперь остались без отца.
Взгляд Деметрия привлекло какое-то движение справа. Он пристально вгляделся. Ничего: только камни и тени. Он отвёл взгляд, когда снова увидел это. Да, вот оно. Высоко на склоне. Примерно на расстоянии метания диска. Движение. И тут он ясно увидел: тёмная фигура, пеший человек, двигающийся параллельно им.
Деметрий оглянулся на своих спутников. Казалось, никто больше не замечал преследователя на холме. Максимуса нигде не было видно. Когда Деметрий оглянулся, ему потребовалось несколько мгновений, чтобы снова заметить тень. Вот он. Потрёпанная серо-чёрная одежда, возможно, с лёгким оттенком красного. Он порхал от камня к камню. Он не издавал ни звука. С похолодением в сердце Деметрий увидел, что лицо преследователя тёмное, ужасно тёмное. Оно было чёрным. Сероглазая Афина, следи за нами, беззвучно прошептал он. За ними следил не смертный, а демон или призрак.
Некоторые призраки были тонкими, бесплотными призраками. Если попытаться схватить их, они ускользали сквозь твои руки, словно дым. Такие призраки были досадной помехой, но не могли причинить вреда. Демон на холме не был одним из них. Этот призрак был одним из ужасных. Это был воплощённый демон, нечто ужасное и опасное, что-то вроде Ликаса, убивавшего в Темезе и стариков, и молодых; вроде Поликрита Этолийского, который спустя девять месяцев восстал из гробницы, чтобы схватить своего сына-гермафродита, разорвать его на части и пожрать его тело.
Деметрий боролся с нарастающим потоком ужасных историй о привидениях. Иногда обширная начитанность и цепкая память могли стать проклятием. Он дико огляделся. Лица остальных ничего не выражали. Где же Максимус?
Деметрий, понуждая своего коня приблизиться к Калгаку, снова взглянул на существо на холме. В этот момент оно изменило форму, опустившись на четвереньки. Стремительно, словно волк или собака, оно побежало к следующему укрытию. Из темноты, отчётливо слышимый даже сквозь шум всадников, раздался рев осла. Зверь встал на дыбы, ненадолго встав на две ноги, огляделся, понюхал воздух, а затем соскользнул на землю и юркнул, словно змея, за камень.
Афина Паллада и все боги Олимпа, держите нас за руки. Деметрий был слишком напуган, чтобы молиться вслух. Это было хуже, чем демон. Гораздо, гораздо хуже. Их преследовала меняющая облик эмпуса, одна из ужасных служителей Гекаты из подземного мира. Геката, тёмная богиня, ни одному из желаний которой Зевс никогда не отказывал.
Деметрий читал у Филострата, что святой Аполлоний Тианский однажды одним криком разгромил эмпусу. Деметрий был слишком напуган, чтобы кричать. В конце концов, разве крик не навлечёт на них Сасанидов?
Молодой грек наклонился, едва не потеряв равновесие в седле от волнения, и схватил Калгака за руку.
«Тихо, молодой дурак», — прошипел каледонец.
Деметрий смотрел широко раскрытыми глазами, молча и непонимающе. Почему Калгак бездействовал? Где Максим? Почему эти варвары ничего не предприняли? Неужели они понятия не имели, на что способна эмпуса?
Пока они медленно ехали, Деметрий заметил, что Калгак краем глаза наблюдает за существом на холме. Каледонец застыл в ожидании. Его конь вскинул голову, почувствовав напряжение.
На холме, выше по склону, послышалось ещё одно движение. Ещё один тёмный силуэт проскользнул по горизонту. Он медленно спускался к тому месту, где скрывался первый.
Неужели этих тварей было двое? Тьма, усталость и страх сказывались на Деметрии. Боги, что, если эти твари охотятся стаями?
Первая тёмная фигура, должно быть, что-то услышала или почуяла. Она внезапно встала и оглядела склон холма. Затем, молниеносно, прыгнула и помчалась на запад. Вторая фигура бросилась в погоню. Камни выскальзывали из-под их ног. Сбивая другие, они градом покатились вниз, к тропинке.
Калгак пришпорил коня. Тот загрохотал копытами по тропе. Примерно через пятьдесят шагов каледонец остановил его, заскользив по земле. Несмотря на свой возраст, он спрыгнул с коня, вытащил из кобуры на седле пару дротиков и ринулся вверх по склону, чтобы отрезать беглецу путь.
Заметив новую угрозу, беглец попытался вернуться на склон. Но безуспешно: вторая фигура уже заняла позицию, готовая преградить путь к отступлению в этом направлении.
Подобно кельтским гончим, два преследователя преследовали добычу по каменистому склону. Они поворачивали её из стороны в сторону, неотступно приближаясь.
«Стой, или я тебя пронзю!» — крикнул Калгак по-гречески. Его добыча рванулась вперёд. Старый каледонец занес руку и мощно бросил. Копьё просвистело над плечом беглеца. Сверкнула искра, отскочив от камня.
Беглец остановился как вкопанный. Калгак схватил его за руки, заломил их за спину и повалил на землю, к ожидающим всадникам.
Максимус вернулся к мужчинам через несколько мгновений. «Чёрт, я чуть не умер», — выдохнул он.
С невыразимым облегчением Деметрий оглядел пленника. Он не был ни зрелищем, ни демоном, ни эмпусой: это был невысокий человек с зачернённым лицом, в шкуре тёмно-серого волка и шапке из шкуры ласки. Он тоже тяжело дышал.
Максимус быстро и эффективно обыскал пленника на предмет оружия. Не найдя его, он отступил назад и пнул его по ногам.
«Не убивайте меня! Милые боги, пожалуйста, не убивайте меня!» — мужчина говорил на латыни. Его речь была странной, словно он не практиковал её. Он был в ужасе. Он съежился на земле, стуча зубами.
«Мужество, — сказал Максимус. — Смерть — твоя последняя забота».
«Я всего лишь солдат, римлянин, как и ты. Пожалуйста, не убивай меня!»
«Имя? Звание? Подразделение?» — выпалил Максимус.
«Тит Эсувий, мили, III Скифский легион. Не причиняйте мне вреда», — слова вырвались из него.
«Ты дезертир».
«Нет, нет, Доминус, разведчик. Я разведчик».
«Что ты здесь делаешь?»
Заключённый сглотнул. «Просто пытаюсь вернуться в Зевгму. Пожалуйста, возьмите меня с собой».
«Откуда ты взялся?» — безжалостно спрашивал Максимус.
Снова сглатывание, лёгкое колебание. «Из действующей армии. Пожалуйста, возьмите меня с собой».
Максимус взглянул на Калгака и мотнул головой. Каледонец грубо поднял пленника на ноги, заломив ему руки за спину. Максимус выхватил меч. Клинок короткого гладиуса блеснул в бледном свете.
«Время сказать правду».
Мужчина зарыдал. «Да, это так. Пожалуйста, поверьте мне. У меня есть семья, не причиняйте мне вреда».
«Скажи мне», — спросил Максимус, — «тебя когда-нибудь привлекала восточная религия?» С этими словами он шагнул вперёд и ловко одной рукой расстёгнул ремень мужчины.
На лице заключённого отразились страх и непонимание. Он покачал головой. «Нет, никогда. Я не понимаю».
Два рывка, и брюки и нижнее белье мужчины оказались у него на коленях. «Нет интереса, скажем, к богине Артаргатис? Нет желания посетить её храм в Иераполисе?»
Подозрение омрачило лицо мужчины. «Нет, я… нет, никогда».
«Жаль, учитывая, что с тобой случится». Максимус протянул руку и схватил мужчину за яички. Другой рукой он показал ему меч. Мужчина захныкал. «Они неплохо зарабатывают, её преданные, галлы. Конечно, они кастрируют себя. И, кажется, они используют каменный клинок, скорее всего, кремень. Но mutatis mutandis – если ты выживешь, я уверен, они тебя примут».
Мужчина издавал бессвязные просящие звуки.
«И что же теперь будет? Ты собираешься рассказать мне правду или тебе пора в Иераполис?»
Словно прорвало плотину, слова полились потоком. «На самом деле меня зовут Тит Эсувий. Я родился в Лютеции, в Галлии. Я служил в кавалерийской але. Мы выступили на восток в поход Гордиана III. Я… я совершил ошибку. Мне пришлось дезертировать. Много лет я был с Сасанидами – женился, обзавёлся персидской семьёй. Сам владыка Сурен приказал мне отправиться в Зевгму, чтобы разведать обстановку. Что я мог сделать? У меня не было выбора. Пожалуйста, оставьте меня в живых. Я хочу снова увидеть своих детей».
Поток слов оборвался, когда один из далматинских солдат подвел свою лошадь к тылу. «Рептилии приближаются».
Пленник вырвался из рук Калгака. Он бросился на колени. «Пожалуйста, оставьте меня здесь – связанного и с кляпом во рту – я им ничего не скажу».
«Больше никаких слов», — лицо Максимуса было каменным.
Как только мужчина поднял руку, чтобы с мольбой схватить Максимуса за подбородок, меч хибернца взмахнул. Сверкающий рубящий удар пришёлся пленнику прямо по шее. Брызнула горячая кровь.
«Садись», — сказал Калгак.
Деметрий стоял возле трупа с полуотрубленной шеей. Максимус чистил клинок о волчью шкуру убитого.
«Ты обещал ему жизнь», — сказал грек.
«Нет, я сказал, что смерть — его последняя забота». Максимус вскочил на Бледного Коня. «Разве не для всех нас?» Они мчались во весь опор, Сасаниды не отставали от них. Грохот их копыт эхом отдавался от каменистых склонов по обе стороны. «По крайней мере, всё просто, — подумал Максимус, — всего два выбора: бежать или сражаться. Не нужно придумывать хитрые трюки с приманками, фонарями и прочим. Негде спрятаться и некуда идти, кроме как по одному пути: бежать или сражаться».
Тропа извивалась и петляла, поднималась и опускалась, петляя по холмам. Она была узкой, с рыхлым и неровным покрытием. Копыта лошадей царапали, скользя по крутым поворотам. Не раз всадникам приходилось хвататься за передние рога кавалерийских сёдел, чтобы не упасть. Пару раз Деметрий чуть не упал на пол. Молодой грек не был кентавром. Так больше продолжаться не может, подумал Максимус.
«Полегче, Калгакус, — позвал он. — Тело шпиона, должно быть, задержало их. Полегче, иначе будет падение, возможно, столкновение».
Каледонец задумался, а затем перевел коня на быстрый галоп.
Максимус посмотрел на небо. Ночь стремительно приближалась, ей оставалось совсем немного. Но они, должно быть, уже добрались до края холмов. Дальше – небольшая равнина, четыре-пять миль в ширину, и они окажутся в безопасности за стенами Зевгмы.
Маленькая фигурка стояла посреди тропы, когда они выехали за угол. Максимус и Калгакус изо всех сил натянули поводья, крепко уперевшись бедрами в кожу и дерево сёдел. Они обогнули препятствие, останавливаясь. Позади царила неразбериха. Конь Деметрия врезался в спину Бледного Коня. Чудом никто не сбил ребёнка.
Максимус оглядел склоны вокруг. Никакого движения. Ничего. Это не могла быть ловушка. Он перекинул ногу через шею Бледного Коня и спрыгнул на землю.
Ребёнок был красивым мальчиком лет восьми. На шее у него было тяжёлое, изящное украшение. Он плакал.
«Моя мама ушла. Она испугалась. Она сказала, что я слишком медлительна. Она ушла».
Максимус протянул руки. Ребёнок на секунду замешкался. Максимус знал, что его избитое лицо без кончика носа вряд ли внушит утешение. Он подхватил мальчика на руки. Ребёнок уткнулся лицом в плечо хибернианца.
«Мой отец на Буле Зевгмы. Он богатый человек. Он вознаградит тебя», — лепетал мальчик по-гречески.
«Нам лучше двигаться», — сказал Калгакус.
Максимус посадил мальчика на Бледного Коня, а затем запрыгнул ему за спину. Они тронулись в путь.
Они не успели далеко уйти, как услышали звуки погони: высокие, пронзительные крики, низкий рёв множества лошадей. Калгак прибавил шагу. Лошади реагировали медленно. Они устали так же, как и люди. Эти четыре дня вымотали их всех.
С вершины холма Максимус мельком увидел плоскую, пустынную серую равнину внизу; она была уже совсем близко. Когда тропа позади него пошла вниз, конь одного из солдат споткнулся. От усталости он чуть не разбился. Если бы это произошло, он бы увлек за собой и других.
«Это никуда не годится, — подумал Максимус. — Если мы выйдем на открытую равнину на изнурённых лошадях, персы догонят нас так же легко, как макрель».
Лошади с трудом поднимались по прямому склону. Он тянулся примерно на пятьдесят шагов. Холм слева поднимался небольшим отвесным обрывом. Камни, упавшие с его склона, были разбросаны по всей тропе. Ближе к вершине склона большая куча камней сузила тропу до одной гуськом.
«Место не хуже любого другого», – подумал Максимус. Он остановился, жестом пригласил Калгакуса присоединиться и жестом велел остальным пройти.
«Думаю, я останусь здесь на какое-то время». Максимус спрыгнул. Он отцепил щит от седла. «Смени коня и забери ребёнка».
Калгак ничего не ответил. Он с трудом спешился, взял свой щит и, пока Максимус держал головы обеих лошадей, взобрался на серого мерина позади мальчика.
«Ты уверен?» — спросил Калгакус.
— Конечно, — Максимус посмотрел на каледонца. — Перед тем, как мы покинули армию, я обещал Баллисте, что присмотрю за его ребятами. Теперь это на твоей совести.
— Да, так и есть. — Калгак не смотрел Максимусу в глаза. Его взгляд блуждал по склону скалы.
Был отчетливо слышен шум погони.
«Попрощайся за меня с Деметриусом».
— Хорошо. — Калгак отвязал налуч и колчан от седла Бледного Коня. Он бросил их Максимусу. — Оставь и мои.
Шум погони нарастал.
Калгакус подобрал поводья Бледного Коня, повернул голову и двинулся дальше. Он по-прежнему не встречался взглядом с Максимусом, продолжая поглядывать туда-сюда за обрыв.
Оставшись один, Максимус действовал быстро. Он отвёл коня немного дальше от большой груды камней и ремнём кожи стреножил ему передние ноги. Он схватил лук и колчан Калгака вместе со своими. Он отбежал назад и занял позицию чуть позади кургана. Он обнажил меч и положил его вместе со щитом перед собой, на землю, рядом с собой. Он подпер колчаны, чтобы легко дотянуться до стрел, и запасной лук рядом с ними. Он выбрал стрелу, проверил прямоту древка, проверил остриё. Удовлетворённый, он сделал зарубку, наполовину натянул тетиву и прицелился по следу.
Пока он ждал, время играло с Максимусом странные шутки. Оно замедлилось, остановилось совсем. Каждый вздох, казалось, длился целую вечность. Шум Сасанидов становился громче, но они не появлялись. Звуки словно затихали. Максимус ослабил натяжение лука. Он пересчитал стрелы: двадцать. Он посмотрел на звёзды, такие же непостижимые, как сердца людей. Они бледнели. Приближался рассвет.
Первые два сасанида застали его врасплох. Они бок о бок повернули за угол на хорошем галопе. Максим натянул лук. Он прицелился в того, что справа, намеренно опустив тетиву, намереваясь попасть в коня. Он выпустил стрелу. Схватив ещё одну, он увидел, что конь упал, а всадник катается в пыли. Он выстрелил в другого, но промахнулся. Стрела вонзилась коню в грудь. Животное перекувыркнулось вперёд, всадник перелетел через голову. Он с грохотом врезался в каменистую тропу.
Другой Сасанид одолел первую упавшую лошадь. Выхватив меч, он погнал коня вверх по склону. Максимус спокойно и размеренно выстрелил в него. Стрела сбросила его со спины коня. С сильным запахом крови в ноздрях, громкими лошадиными криками боли в ушах, конь промчался мимо Максимуса и убежал.
Оставшиеся у подножия склона сасаниды замерли, не зная, сколько противников против них, не зная, идти ли вперёд или отступать. Максимус снова и снова натягивал и отпускал тетиву. Смертоносные стрелы свистели в бледно-сером предрассветном свете.
Слева на него мчался пеший воин с Востока. Максимус выронил лук. Он присел, чтобы подобрать меч, и его противник навис над ним. Сасанид занес меч над головой, держа его двумя руками. Длинный клинок начал опускаться, словно топор. Развернув меч вперёд, Максимус ринулся вперёд под удар. Остриё гладиуса хибернца вонзилось в живот Сасанида. Двое мужчин прижались друг к другу. В воздухе витал запах бойни. Максимус оттолкнул всё ещё задыхающегося воина с Востока.
Сасаниды отступили и скрылись из виду. Выглянув из-под щита из-за камней, Максимус увидел двух мёртвых лошадей и двух убитых людей. Больше ничего. Он пересчитал оставшиеся стрелы: восемь. Он раздумывал, не бежать ли. Выиграл ли он достаточно времени для остальных?
Времени уже не было. Нарастающий боевой клич. Сасаниды снова наступали. Максимус опустил щит, вскочил на ноги и натянул лук. Персы с грохотом появились в поле зрения. Максимус отпустил лук. Он схватил ещё одну стрелу. Работая как можно быстрее, он обрушил на врага шквал стрел.
Стрела просвистела на расстоянии вытянутой руки от его головы. На этот раз восточные воины, шедшие сзади, стреляли поверх голов передних.
Максимус снова выстрелил. Персидский конь упал. Он выстрелил ещё раз. Промахнулся. Он потянулся за новой стрелой. Стрелы больше не осталось. Он взял меч и щит. На этот раз их было не остановить.
Сасаниды почти настигли его. Он видел раздувающиеся ноздри их коней, слышал хруст длинных вымпелов. Небольшой камень отскочил от его шлема. Он взглянул вверх. Обрушился град камней. Над головой воздух был полон камней.
Максимус повернулся и побежал. Вокруг него полетели камни и булыжники. Один из них больно ударил его в плечо. Позади раздался ужасный рёв и скрежет.
Он миновал поток обломков. Максимус остановился и оглянулся. След был не виден за густым облаком пыли. Он стоял, тупо глядя на него. Рядом с ним заржала лошадь, борясь с путами. Максимус подошёл. Он обнаружил, что всё ещё держит меч в руке. Он вложил его в ножны. Должно быть, он уронил щит. Он успокоил лошадь, отвязал путы и взобрался ей на спину.
Пыль начала рассеиваться: тропа была почти полностью смыта оползнем. Сасаниды исчезли: либо были раздавлены, либо бежали.
Шум наверху заставил Максимуса поднять взгляд на вершину скалы. Уродливое лицо осторожно выглянуло из-за края. Увидев хибернианца, оно расплылось в широкой улыбке.
«Постарайся не выглядеть таким удивлённым. Кто, по-твоему, спасёт такого, как ты? Неужели ты думаешь, что боги любят тебя настолько, чтобы устроить оползень? Я сам в этом не уверен», — сказал Калгак. «А теперь мне нужно снова найти дорогу вниз».
Прижавшись спиной к стене, Баллиста не мог пошевелиться. Его бёдра были прижаты к земле двумя другими воинами: трибуном Марком Аццием слева и Камиллом из VI Галликана справа. Баллиста чувствовал исходящий от их тел жар. С него самого капал пот. Воздух был густым, и ему было трудно дышать.
Баллиста всегда боялся замкнутого пространства. Подземная камера была крошечной. Большинство старших офицеров римской полевой армии были загнаны туда, и им едва хватало места. Баллисте отчаянно хотелось размять ноги, осмотреть израненные и окровавленные ступни, но места не было.
Dignitas Рима был унижен, император Валериан взят в плен, вся его армия погибла или сдалась. Почти всё высшее командование было согнано, словно рабы, в эту вонючую тюрьму – почти все: Валериана и его аббата Адмисибуса Кледония там не было. Их увезли в другое место, чтобы они подверглись дальнейшим унижениям и ликовали на досуге. И Турпио тоже не было. Он был мёртв. Баллиста бросил последний взгляд на друга, когда они покидали долину слёз, последний взгляд на его отрубленную голову, насаженную на пику.
Откуда-то из толпы раздался голос префекта претория Суксециана. «Дисциплина, мы должны соблюдать дисциплину. Эти гады-сасаниды не знают дисциплины. Соблюдайте дисциплину, и мы сможем их победить». Он бормотал это снова и снова. Баллиста подумал, что Суксециан, возможно, сходит с ума. Если так, то неудивительно.
Поход на юг мог лишить рассудка любого. Это были два дня ада. Цепь пленных гнали вперёд ударами кнутов, древками копий, плашмя клинков, а иногда и лезвиями. Валериан шёл во главе шествия, одетый как раб, с терновым венцом, впивающимся в его старческую голову. Его офицеры, закованные в цепи, следовали за ним. У них отобрали сапоги, и они спотыкались, когда острые камни рвали им ноги. За ними плелся длинный хвост рядовых.
Было жарко, невыносимо жарко. Солнце над головой палило безжалостно. Клубящиеся облака пыли ослепляли их, застревали в горле, грозя задушить. Они ужасно хотели пить. Раз в день их гнали, как скот, на водопой. Многие так и не успели напиться, как их гнали дальше. Дважды им бросали чёрствый хлеб. Некоторые были настолько измотаны, что не могли есть; другие дрались из-за этих объедков.
К жестокости прибавилось ещё и унижение. Если человек падал, чтобы справить нужду, Сасаниды забавлялись, издеваясь и бросая камни, пока он сидел на корточках. Когда человек падал, его силой поднимали на ноги. Если он не мог подняться достаточно быстро, его тут же убивали.
Рядовые солдаты страдали больше офицеров. Никакие остатки восточного уважения к званиям не защитили их. Если взгляд молодого солдата, не полностью скрытого грязью и страданиями, случайно попадался на глаза охраннику, его вытаскивали из строя. Держа в седле, часто на виду, его насиловали, иногда многократно. После избиения жертву оставляли лежать в грязи. Некоторые, пошатываясь, возвращались к колонне; другие оставались лежать ничком в грязи. Баллиста наблюдал, как один из них, молодой юноша, которому ещё не было двадцати, закрыл голову и стал ждать смерти.
Вскоре после выступления они наткнулись на пересохший ручей, и марш был остановлен. Великолепный в пурпурно-белых одеждах, с развевающимися за спиной флагами, царь царей Сасанидов подъехал осмотреть ручей. Посоветовавшись с придворными, Шапур приказал спустить отряд легионеров в мелководье. Берега были окружены всадниками. Римляне упали на колени, протянув руки в мольбе. Это не помогло. Под насмешливый смех беззащитных воинов усеивали стрелами. Повелительный приказ, шквал ударов – и колонна была вынуждена идти по всё ещё истекающим кровью телам своих товарищей.
К концу первого дня они достигли Эдессы. Белостенный город всё ещё держался. Разрозненная вереница пленников остановилась на расстоянии выстрела стрелы, демонстрируя защитникам их ничтожность. Возле Баллисты трибун плакал, ощущая мучительную близость безопасности.
Валериана проводили к восточным воротам. Под давлением престарелый император позвал наместника. Когда тот появился, Валериан приказал ему сдать город. Высоко на крепостной стене Аврелий Дасий приложил палец к губам и послал воздушный поцелуй. Совершив проскинез, наместник отдал воинское приветствие и молча отвернулся.
На второй день их привели в Карры. Город возвышался вдали, на плоской равнине, словно платформа. По колонне прошёл слух, что Карры открыли ворота персам.
Не доходя нескольких миль до города, они остановились у храма Никаль, невесты Сина. Святилище богини Луны и её могущественного супруга представляло собой средоточие мирной жизни. Под бдительным надзором персов местные жрецы сновали по берегам священного озера. Вскоре был разжжён большой костёр и совершено всесожжение. Трудно было выбрать, что мучительнее – запах жарящихся целиком животных или вид недостижимо чистых вод озера.
Сасанидский вельможа подъехал к измотанным римским офицерам. Смеясь, он крикнул по-гречески: «Видите, мы обращаемся с вами, нашими почётными гостями, как с богами. Они тоже вкушают жертвенный дым».
Обычных ополченцев оставили за городскими стенами. Офицеров провели под богато украшенными воротами по улицам, где горожанам разрешалось глумиться и бросать предметы, а затем силой затащили в тесную, душную камеру.
«Дисциплина…» – бормотал префект претория во мраке. Ноги Баллисты свело судорогой. Извинившись перед Аврелианом, молодой италийец-префект втиснулся перед ним, и Баллиста мучительно согнул их. Он был измучен до смерти. Ему хотелось закрыть глаза, но он знал, что когда он снова их откроет, то спертый воздух тел и невозможность пошевелиться вызовут волну паники, которая может его поглотить. На марше он был рад не быть одним из рядовых, но теперь он бы многое отдал, чтобы быть с ними. По крайней мере, их лица овеял ночной воздух, и они наслаждались сладостной роскошью хоть немного свободного движения.
Раздался скрежет отодвигаемого засова, и дверь распахнулась. Двое выходцев с Востока с длинными мечами в руках оглядели толпу.
«Кто из вас Баллиста?»
Баллиста неохотно поднял руку. Это был нехороший поворот событий. Римский полководец, убивший столько восточных воинов при Арете, разбивший армию Сасанидов при Цирцезии, а затем в их глазах совершивший ужасное святотатство, сжег их тела, мог рассчитывать лишь на суровое гостеприимство со стороны Царя Царей.
«Ты пойдешь с нами».
Баллисте потребовалось некоторое время, чтобы выбраться из камеры. Сначала ему пришлось встать на ноги, опираясь на стену. Затем римским офицерам пришлось карабкаться друг на друга, потеряв всякое dignitas, чтобы расчистить себе путь.
«К чёрту тебя и твою римскую дисциплину», – подумала Баллиста. – «Я рождён воином англов. У нас свои способы борьбы со страхом. Всеотец, Глубокий Капюшон, Ослепляющий Смертью, рождённый Одином, не позволяй мне опозорить себя и своих предков».
Двое стражников схватили Баллисту за руки. Двое других, с оружием наготове, последовали за ним. Баллиста чувствовал, как открываются порезы на ступнях, пока он шаркал. Цепи, прикованные к лодыжкам, грозили споткнуться при каждом шаге. Любое движение причиняло адскую боль кандалам на запястьях и тяжесть цепи, соединявшей их.
Его вели по коридорам, проходя через дворцовые подвалы. Сначала он пытался запомнить каждый поворот. Потом понял, что забыл маршрут, которым они добирались до кельи. После этого он сосредоточился на том, чтобы не поддаться страху.
Охранники открыли дверь в другую камеру. Они втолкнули его внутрь, на удивление мягко. Он не упал во весь рост, лишь пошатнулся. Дверь закрылась. Засовы захлопнулись.
Замерев, Баллиста огляделся. В камере стоял затхлый запах, но чисто. Окон не было, поэтому было совершенно темно. Присев на корточки для неуклюжего ползания, Баллиста осмотрел свою новую тюрьму: примерно шесть на шесть шагов, голый земляной пол, грубые каменные стены, ничего подвижного, ничего, что можно было бы использовать в качестве оружия.
С трудом Баллиста прислонился к стене. Он постарался устроиться как можно удобнее, отводя металл от ссадин и язв на запястьях и лодыжках. Теперь, когда он остался один, ему не хватало компании других офицеров. По крайней мере, они все вместе прошли через это.
Баллиста устал. Его усталость была рудой, которую каждый из последних двух дней рыл всё глубже, туннель всё дальше от света, воздух становился всё тяжелее. Он думал о Джулии, своей жене, об Исангриме и Дернхельме, двух своих прекрасных сыновьях. Он представлял себе их боль, когда весть о катастрофе достигнет Антиоха. Если он умрёт, услышат ли они когда-нибудь об этом? Или он просто исчезнет, и его конец станет пустотой, которую их разумы заполнят ужасными пытками и болью?
Закрыв глаза, Баллиста пообещал себе, что если появится шанс — чего бы это ни стоило, чего бы это ему ни стоило — он вернется к ним.
Дверь с грохотом распахнулась, и Баллиста на время ослепила светом. Вошли двое выходцев с Востока и поставили лампы на пол. Кто-то снаружи рассмеялся. Дверь захлопнулась. Баллиста взглянул на двух мужчин. Младшего он узнал смутно. Мужчина был одет в одежду персидского вельможи, лицо его было накрашено, вокруг глаз была подведена сурьма. От него веяло самодовольством и самоконтролем. Старший был одет более экстравагантно: куртка с пустыми, свисающими рукавами и меховой плащ, а волосы у него были заплетены в странные косы. Баллиста его не узнал. Незнакомец подошел к Баллисте и пнул его ногой. Удар пришелся по рукам. Мужчина крикнул что-то на языке, которого Баллиста никогда не слышал, и снова пнул.
«Встать», — сказал по-персидски стоявший у двери Сасанид.