Октябрь 2007 года. Ветры Санта-Аны сдирают кору с эвкалиптов длинными белыми полосами. Мы с подругой рискуем, обедая на улице, во время которого она предлагает мне вытатуировать слова, которые ТРУДНО ВЫВЕСТИ, на костяшках пальцев, как напоминание о возможных плодах этой позы. Вместо этого слова я люблю тебя срываются с моих губ заклинанием, когда ты в первый раз трахнул меня в задницу, мое лицо разбилось о цементный пол твоей промозглой и очаровательной холостяцкой берлоги. У твоей кровати был Моллой и стопка петухов в темной неиспользуемой душевой кабинке. Становится ли лучше? Что доставляет тебе удовольствие? ты спросил, а потом задержался в ожидании ответа.
До того, как мы встретились, я всю жизнь посвятил идее Витгенштейна о том, что невыразимое содержится — невыразимо! — в выраженном. Этой идее отводится меньше эфирного времени, чем его более почтительной, О которой нельзя говорить, нужно молчать , но это, я думаю, более глубокая идея. Его парадокс в буквальном смысле заключается в том, почему я пишу, или в том, как я чувствую себя способным продолжать писать.
Ибо это не питает и не усиливает никакой тоски, которую кто-то может испытывать по поводу неспособности выразить словами то, что от него ускользает. Это не наказывает за то, что можно сказать за то, чего по определению не может быть. И это не усугубляет ситуацию, имитируя сдавленное горло: Вот, то, что я бы сказал, было бы достаточно хорошими словами . Слова достаточно хороши.
Бесполезно обвинять сеть в том, что в ней есть дыры, отмечает моя энциклопедия.
Таким образом, у вас может быть ваша пустая церковь с земляным полом, выметенным от грязи, и ваши впечатляющие витражи, сияющие на стропилах собора, и то, и другое. Потому что ничто из того, что вы скажете, не сможет испортить пространство для Бога.
Я объяснял это в другом месте. Но сейчас я пытаюсь сказать нечто другое.
Вскоре я узнал, что вы всю жизнь были в равной степени преданы убеждению, что слова недостаточно хороши. Не только недостаточно хороши, но и разрушительны для всего хорошего, для всего реального, для всего, что течет. Мы спорили и пререкались на этот счет, полные лихорадки, а не злобы. Как только мы что-то называем, вы сказали, мы уже никогда не сможем увидеть это прежним. Все, что не имеет названия, отпадает, теряется, погибает. Вы назвали это функцией нашего разума по изготовлению печенья. Вы сказали, что узнали это не из-за того, что избегали языка, а из-за погружения в него, на экране, в разговоре, на сцене, на странице. Я спорил в духе Томаса Джефферсона и церквей — за изобилие, за калейдоскопическое смещение, за избыток. Я настаивал на том, что слова делают больше, чем просто обозначают. Я читаю вам вслух начало философских исследований. Слэб, я крикнул, слэб!
Какое-то время я думал, что победил. Вы признали, что может существовать нормальный человек, нормальное человеческое животное, даже если это человеческое животное использует язык, даже если использование им языка каким-то образом определяет его человечность — даже если сама человечность означает разгром и сожжение всей пестрой, драгоценной планеты вместе с ее, нашим, будущим.
Но я тоже изменился. Я заново посмотрел на безымянные вещи, или, по крайней мере, на вещи, суть которых - мерцание, течение. Я вновь признал печаль нашего возможного вымирания и несправедливость того, что мы уничтожаем других. Я перестал самодовольно повторять, что все, что вообще можно обдумать, можно обдумать ясно, и снова задался вопросом, все ли можно обдумать.
А ты — что бы ты ни спорил, ты никогда не изображал сдавленное горло. На самом деле ты бежал по крайней мере на круг впереди меня, слова текли у тебя за спиной. Как я мог когда-нибудь наверстать упущенное (под этим я подразумеваю, как ты мог хотеть меня? ).
Через день или два после моего признания в любви, теперь дикого от уязвимости, я отправил вам отрывок из Ролана Барта, написанный Роланом Бартом, в котором Барт описывает, как субъект, произносящий фразу “Я люблю тебя”, подобен “аргонавту, обновляющему свой корабль во время путешествия, не меняя его названия”. Точно так же, как части Арго могут со временем заменяться, но лодка по-прежнему называется Арго, всякий раз, когда влюбленный произносит фразу “Я люблю тебя”, ее значение должно обновляться при каждом использовании, поскольку “сама задача любви и языка состоит в том, чтобы придать одной и той же фразе интонации, которые будут вечно новыми”.
Я подумал, что отрывок был романтичным. Вы прочитали его как возможное опровержение. Оглядываясь назад, я предполагаю, что было и то, и другое.
Ты нарушил мое одиночество, я же говорил тебе. Это было полезное уединение, построенное, как и было, на недавней трезвости, долгих прогулках в "Y" и обратно по грязным, заросшим бугенвиллиями закоулкам Голливуда, вечерних поездках взад и вперед по Малхолланд, чтобы убить долгие ночи, и, конечно, маниакальных приступах писательства, когда я учился ни к кому не обращаться. Но пришло время для его прокола. Я чувствую, что могу дать тебе все, не выдавая себя, прошептал я в твоей кровати в подвале. Если кто-то правильно относится к своему одиночеству, это и есть награда.
Несколько месяцев спустя мы вместе провели Рождество в отеле в центре Сан-Франциско. Я забронировал для нас номер онлайн в надежде, что мое бронирование номера и проведенное в нем время заставят вас полюбить меня навсегда. Оказалось, что это был один из тех отелей, которые бронировались дешево, потому что в нем проводился удивительно грубый ремонт, и потому что он находился прямо посреди потрескавшейся вырезки. Неважно — у нас были другие дела, которыми нужно было заняться. Солнце просачивалось сквозь потрепанные жалюзи, едва заслоняя стук строительных рабочих снаружи, пока мы занимались этим. Только не убивай меня, сказал я, когда ты с улыбкой снял свой кожаный пояс.
После Барта я попробовал еще раз, на этот раз с фрагментом стихотворения Майкла Ондатье:
Целуя живот
целую твой покрытый шрамами
лодка из кожи. История
это то, на чем вы путешествовали
и возьми с собой
У каждого из нас были свои желудки
поцелованные незнакомцами
к другому
а что касается меня
Я благословляю всех
кто поцеловал тебя здесь
Я отправил фрагмент не потому, что каким-то образом достиг его безмятежности. Я отправил это с надеждой, что однажды я смогу— что однажды моя ревность может отступить, и я смогу созерцать имена и изображения других людей, нанесенные чернилами на вашу кожу, без разделения или отвращения. (Вначале мы нанесли романтический визит доктору Таттофф на бульвар Уилшир, у нас обоих кружилась голова от перспективы очистить ваш список. Мы ушли, удрученные ценой, невероятностью того, что когда-либо полностью исчезнут чернила.)
После обеда моя подруга, которая предложила "ТРУДНОДОСТУПНУЮ татуировку", приглашает меня к себе в офис, где предлагает погуглить вас от моего имени. Она собирается посмотреть, найдет ли интернет предпочтительное местоимение для тебя, поскольку, несмотря или из-за того, что мы проводим каждую свободную минуту в постели вместе и уже говорим о переезде, я не могу заставить себя спросить. Вместо этого я быстро научился избегать местоимений. Главное - приучить свой слух не возражать против того, чтобы снова и снова слышать имя человека. Вы должны научиться прятаться в грамматических тупиках, расслабляться в оргии специфичности. Вы должны научиться терпимо относиться к тому, что выходит за рамки этих двоих, именно в тот момент, когда пытаетесь изобразить партнерство — даже бракосочетание. Бракосочетания - это противоположность пары. Больше не существует бинарных машин: вопрос-ответ, мужское-женское начало, мужчина-животное и т.д. Это могло бы быть тем, чем является разговор — просто контуром становления .
Каким бы экспертом ни стал человек в подобном разговоре, по сей день для меня практически невозможно забронировать билет на самолет или договориться с моим отделом кадров от нашего имени без вспышек стыда или недоумения. На самом деле это не мой стыд или недоумение — скорее, я стыжусь (или просто злюсь) за человека, который продолжает делать неправильные предположения и которого нужно исправить, но которого нельзя исправить, потому что слова недостаточно хороши.
Как слова могут быть недостаточно хороши?
Изнывая от любви на полу в офисе моей подруги, я, прищурившись, смотрю на нее, пока она прокручивает поток яркой информации, которую я не хочу видеть. Я хочу, чтобы тебя больше никто не видел, чтобы ты была так близко, что третьему человеку никогда не нужно было обращаться. “Смотри, вот цитата из Джона Уотерса, где говорится: ‘Она очень красива’. Так что, может быть, тебе стоит использовать "она". Я имею в виду, это Джон Уотерс ”. Это было много лет назад, я поднимаю глаза от пола. Все могло измениться .
Снимая свой фильм о Буче-бадди, Всеми правдами и неправдами, вы и ваш соавтор Сайлас Ховард решили, что персонажи Буча будут называть друг друга “он” и “его”, но во внешнем мире продуктовых магазинов и авторитетных фигур люди будут называть их “она” и “ее".”Смысл был не в том, что если бы внешний мир был обучен соответствующим образом re: предпочитаемым местоимениям персонажей, все было бы хорошо, как дождь. Потому что, если бы посторонние называли персонажей “он”, это был бы другой тип "он". Слова меняются в зависимости от того, кто их произносит; лекарства нет. Ответ заключается не просто в том, чтобы ввести новые слова (бой, цисгендерный, андропаг ), а затем попытаться конкретизировать их значения (хотя, очевидно, здесь присутствует сила и прагматизм). Нужно также быть внимательным к множеству возможных употреблений, возможных контекстов, крыльев, на которых может летать каждое слово. Как когда ты шепчешь, Ты просто дыра, позволяющая мне заполнить тебя . Как когда я говорю "муж" .
Вскоре после того, как мы собрались вместе, мы посетили званый ужин, на котором женщина (предположительно натуралка или, по крайней мере, состоящая в гетеросексуальном браке), которая некоторое время знала Гарри, повернулась ко мне и спросила: “Итак, у тебя были другие женщины до Гарри?” Я был захвачен врасплох. Ничуть не смутившись, она продолжила: “Гетеросексуальные леди всегда привлекали Гарри”. Был ли Гарри женщиной? Была ли я гетеросексуальной леди? Что общего у моих прошлых отношений с “другими женщинами” с этим? Почему я должен был думать о других “натуралках”, которые были увлечены моим Гарри? Была ли его сексуальная сила, которую я уже ощущала как огромную, своего рода чарами, под которые я попала, из которых я выйду покинутой, когда он продолжит соблазнять других? Почему эта женщина, которую я едва знал, так разговаривала со мной? Когда Гарри вернется из ванной?
Есть люди, которых раздражает история о том, что Джуна Барнс, вместо того чтобы идентифицировать себя как лесбиянку, предпочла сказать, что она “просто любила Тельму”. Гертруда Стайн, по общему мнению, делала аналогичные заявления, хотя и не в таких точных выражениях, об Алисе. Я понимаю, почему это сводит с ума политиков, но я также всегда считал это немного романтичным — романтичным позволить индивидуальному опыту желания превалировать над категоричным. Эта история напоминает историю искусствоведа Т. Дж. Кларка, защищавшего свой интерес к художнику восемнадцатого века Николя Пуссену из "воображаемого собеседники: “Назвать интерес к Пуссену ностальгическим или элитарным - все равно что назвать интерес, скажем, к человеку, который тебе наиболее дорог, ‘гетеро-(или гомо-) сексистским", или "эксклюзивным", или ‘собственническим’. Да, возможно, это так: возможно, это примерно те же параметры, что и прискорбно; но сам интерес все же может быть более полным и человечным — по-прежнему нести в себе больше человеческих возможностей и сострадания, — чем интересы, не загрязненные каким-либо подобным аффектом или принуждением ”. Здесь, как и везде, загрязнение углубляет, а не дисквалифицирует.
Кроме того, все знают, что у Барнса и Стейна были отношения с женщинами помимо Тельмы и Элис. Алиса тоже знала: она, по—видимому, была настолько ревнива, узнав, что в раннем романе Штейна Q. E. D. рассказывается закодированная история любовного треугольника с участием Штейна и некоей Мэй Буквоед, что Алиса, которая также была редактором и машинисткой Штейна, находила всевозможные хитрые способы опустить каждое появление слова Может или may, когда перепечатывала строфы Штейна в "Медитации", отныне невольное сотрудничество.
К февралю я разъезжал по городу, осматривая квартиру за квартирой, пытаясь найти достаточно просторную для нас с твоим сыном, которого я еще не видел. В конце концов мы нашли дом на холме с блестящими полами из темного дерева, видом на горы и слишком высокой арендной платой. В день, когда мы получили ключи, мы спали вместе в приступе головокружения на тонком одеяле, расстеленном на деревянном полу в комнате, которая впоследствии станет нашей первой спальней.
Этот вид. Возможно, это была груда грубого кустарника со стоячим прудом на вершине, но в течение двух лет это была наша гора.
А потом, вот так просто, я складывала белье вашего сына. Ему только что исполнилось три. Такие маленькие носочки! Такое маленькое нижнее белье! Я восхищался ими, каждое утро готовил ему чуть теплое какао с таким количеством порошка, сколько может поместиться на ободке ногтя, часами играл с ним в "Павшего солдата". В "Павшем солдате" он рухнул бы со всем своим снаряжением — расшитой блестками кольчугой, мечом, ножнами, раненой в бою конечностью, перевязанной шарфом. Я была доброй Голубой Ведьмой, которой пришлось посыпать его целебной пылью, чтобы вернуть к жизни. У меня был злой близнец; злой близнец сразил его своим ядовитым синим порошком. Но теперь я был здесь, чтобы исцелить его. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами и едва заметной улыбкой на лице, пока я произносил свой монолог: Но откуда мог взяться этот солдат? Как он оказался так далеко от дома? Он тяжело ранен? Будет ли он добрым или жестоким, когда проснется? Поймет ли он, что я хороший, или примет меня за моего злого близнеца? Что я могу сказать, чтобы вернуть его к жизни?
На протяжении всей той осени повсюду появлялись желтые знаки "ДА" На РЕКВИЗИТЕ 8, наиболее примечательно, что они были воткнуты в лысую и красивую гору, мимо которой я проезжал каждый день по дороге на работу. На вывеске были изображены четыре фигурки из палочек, воздевающие руки к небу в пароксизме радости — радости, я полагаю, гетеронормативности, на что указывает тот факт, что одна из фигурок из палочек щеголяла треугольной юбкой. (Кстати, что это за треугольник? Моя пизда? ) ЗАЩИТИТЕ КАЛИФОРНИЙСКИХ ДЕТЕЙ! фигурки из палочек приветствовали.
Каждый раз, проходя мимо знака, воткнутого в непорочную гору, я думал о автопортрете / вырезке Кэтрин Опи 1993 года, на котором Опи сфотографировала свою спину с вырезанным на ней рисунком дома и двух женщин-палочек, держащихся за руки (две треугольные юбки!), А также солнца, облака и двух птиц. Она сделала снимок, когда с рисунка еще капала кровь. “Опи, которая недавно рассталась со своим партнером, в то время страстно желала создать семью, и этот образ излучает все болезненные противоречия, присущие этому желанию”, - объясняет Art in America.
Я не понимаю, сказал я Гарри. Кто хочет версию плаката Prop 8, но с двумя треугольными юбками?
Может быть, Кэти знает, Гарри пожал плечами.
Однажды я написал книгу о домашности в поэзии некоторых мужчин-геев (Эшбери, Шайлер) и некоторых женщин (Майер, Нотли). Я написал эту книгу, когда жил в Нью-Йорке в крошечной, слишком жаркой мансарде на бруклинской магистрали, подчеркнутой поездом F. У меня была непригодная плита, заполненная окаменевшим мышиным пометом, пустой холодильник, если не считать пары батончиков с арахисово-медовым сиропом и йогуртом, матрас на куске фанеры, неровно поставленный на ящики из-под молока вместо кровати, и пол, через который я мог слышать, как громко приоткрываются двери утром, днем и ночью. Я проводил около семи часов в день, лежа в постели в этой квартире, если что. В основном я спал в другом месте. Я написал почти все, что я написал, и прочитал почти все, что я прочитал публично, точно так же, как я пишу это публично сейчас.
Я был так счастлив снимать квартиру в Нью-Йорке так долго, потому что аренда — или, по крайней мере, то, как я снимал квартиру, при этом я и пальцем не пошевелил, чтобы улучшить свое окружение, — позволяет вам позволить вещам буквально разваливаться вокруг вас. Потом, когда этого становится слишком много, ты просто двигаешься дальше.
Многие феминистки выступали за упадок домашнего хозяйства как отдельной, исконно женской сферы и защиту домашнего уюта как этики, аффекта, эстетики и общественного значения . Я не уверен, что именно означало бы это оправдание, хотя, думаю, в своей книге я стремился к чему-то подобному. Но даже тогда я подозревал, что поступаю так потому, что у меня нет прислуги, и мне это нравилось таким образом.
Мне понравился "Павший солдат", потому что это дало мне время узнать лицо вашего сына в безмолвном покое: большие миндалевидные глаза, кожа, только начинающая покрываться веснушками. И, очевидно, он находил какое-то новое, расслабляющее удовольствие в том, чтобы просто лежать там, защищенный воображаемыми доспехами, в то время как почти незнакомый человек, который быстро становился родным, брал в руки каждую конечность и переворачивал ее, пытаясь найти рану.
Не так давно к нам домой пришел друг и принес кружку для кофе, кружку, которая была подарком моей матери. Это одна из тех кружек, которые вы можете приобрести онлайн у Snapfish, с нанесенной на нее фотографией по вашему выбору. Я был в ужасе, когда получил ее, но это самая большая кружка, которая у нас есть, поэтому мы держим ее при себе на случай, если кому-то захочется выпить чашечку теплого молока или еще чего-нибудь.
Вау, сказал мой друг, наполняя его. Я никогда в жизни не видел ничего более гетеронормативного .
На фотографии на кружке изображены мы с моей семьей, все нарядные, чтобы пойти на "Щелкунчика" на Рождество — ритуал, который был важен для моей матери, когда я была маленькой девочкой, и который мы с ней возродили теперь, когда в моей жизни появились дети. На фотографии я на седьмом месяце беременности тем, кто станет Игги, на мне высокий хвост и платье с леопардовым принтом; Гарри и его сын одеты в одинаковые темные костюмы, выглядят эффектно. Мы стоим перед каминной полкой в доме моей матери, на которой висят чулки с монограммой. Мы выглядим счастливыми.
Но в чем суть гетеронормативности? То, что моя мама сделала кружку на бужи-сервизе, таком как Snapfish? Что мы явно участвуем или соглашаемся на участие в давней традиции фотографирования семей во время отпуска в их праздничных костюмах? Что моя мать сделала мне кружку, отчасти для того, чтобы показать, что она признает и принимает мое племя как семью? А как насчет моей беременности — это изначально гетеронормативно? Или предполагаемое противопоставление странности и продолжения рода (или, чтобы придать ему более четкий вид, материнства) - это скорее реакционное восприятие того, как пошатнулись отношения к странностям, чем признак некой онтологической истины? По мере того, как все больше педиков заводят детей, исчезнет ли предполагаемая оппозиция? Вы будете скучать по этому?
Есть ли что-то изначально странное в самой беременности, поскольку она глубоко изменяет “нормальное” состояние человека и вызывает радикальную близость со своим телом — и радикальное отчуждение от него? Как может опыт, столь глубоко странный, дикий и преобразующий, также символизировать или предписывать окончательное соответствие? Или это просто очередное лишение привилегированного термина всего, что слишком тесно связано с самкой животного (в данном случае, несоответствия или радикальности)? Как насчет того факта, что Гарри не мужчина и не женщина? Я особенный — двое за одного, объясняет его персонаж Валентайн в Всеми правдами и неправдами .
Когда или как новые системы родства имитируют старые механизмы ядерной семьи и когда или как они радикально реконструируют их таким образом, что это представляет собой переосмысление родства? Как ты можешь сказать; или, скорее, кому сказать? Скажи своей девушке, чтобы она нашла другого ребенка для игр с домом, сказал бы твой бывший, после того, как мы только переехали.
Привести себя в соответствие с реальностью, намекая при этом, что другие играют, приближаются или имитируют, может быть приятно. Но любая фиксированная претензия на реальность, особенно когда она связана с личностью, также имеет отношение к психозу. Если человек, считающий себя царем, безумен, то царь, считающий себя царем, не менее безумен .
Возможно, именно поэтому понятие психолога Д. У. Винникотта о “чувстве реальности” так трогает меня. Можно стремиться чувствовать себя настоящим, можно помогать другим чувствовать себя настоящими, и можно самому чувствовать себя настоящим — чувство, которое Винникотт описывает как собранное, первичное ощущение живости, “живости тканей тела и функционирования функций организма, включая работу сердца и дыхание”, что делает возможным спонтанный жест. Для Винникотта ощущение реальности - это не реакция на внешние раздражители и не самоидентификация. Это ощущение — ощущение, которое распространяется. Помимо всего прочего, это заставляет человека хотеть жить.
Некоторые люди находят удовольствие в том, чтобы соответствовать индивидуальности, как, например, в ты заставляешь меня чувствовать себя естественной женщиной, прославленной Аретой Франклин, а позже Джудит Батлер, которая сосредоточилась на нестабильности, вызванной сравнением. Но в этом также может быть какой-то ужас, не говоря уже о невозможности. Невозможно жить двадцать четыре часа в сутки, погруженный в непосредственное осознание своего пола. Гендерное самосознание, к счастью, имеет мимолетную природу .
Друг говорит, что он думает о гендере как о цвете. Гендер действительно разделяет с цветом определенную онтологическую неопределенность: не совсем правильно говорить, что объект является цветом, или что объект имеет цвет. Контекст также меняет это: все кошки серые и т.д. Точно так же цвет не является добровольным. Но ни одна из этих формулировок не означает, что рассматриваемый объект бесцветен .
Плохое прочтение [ гендерных проблем] звучит примерно так: я могу встать утром, заглянуть в свой шкаф и решить, какого пола я хочу быть сегодня. Я могу снять одежду и сменить свой пол: стилизовать ее, а затем в тот же вечер я могу сменить ее снова и стать кем-то радикально другим, так что вы получите что-то вроде коммодификации гендера и понимания того, что гендер воспринимается как своего рода потребительство .... Когда вся моя мысль заключалась в том, что само формирование предметов, само формирование личностей , определенным образом предполагает гендер — что гендер нельзя выбирать и что “перформативность” не является радикальным выбором и это не волюнтаризм .... Перформативность связана с повторением, очень часто с повторением деспотичных и болезненных гендерных норм, чтобы заставить их смириться. Это не свобода, а вопрос о том, как выйти из ловушки, в которую человек неизбежно попадает .
Тебе следует заказать кружку в ответ, размышляла моя подруга, попивая кофе. Например, как насчет того, на котором изображена голова Игги во всей ее кровавой красе? (Ранее в тот день я сказал ей, что меня слегка задело то, что моя мать не захотела посмотреть фотографии моего рождения; затем Гарри напомнил мне, что мало кто хочет смотреть на чьи-либо фотографии, сделанные при рождении, по крайней мере, графические. И я был вынужден признать, что мои прошлые чувства по поводу фотографий рождения других людей подтвердили правдивость этого утверждения. Но в моем послеродовом тумане я чувствовала, что рождение Игги было таким достижением, и разве моей матери не нравится гордиться моими достижениями? Она заламинировала страницу в "Нью-Йорк Таймс", которая назвала меня лауреатом премии Гуггенхайма, ради Бога. Не имея возможности выбросить салфетку от Гуггенхайма (неблагодарность), но и не зная, что еще с ней делать, я с тех пор положила ее под стульчик для кормления Игги, чтобы еда стекала вниз. Учитывая, что братство, по сути, заплатило за его концепцию, каждый раз, когда я откусываю от нее лакомые кусочки измельченной пшеницы или соцветий брокколи, я испытываю слабое чувство справедливости.)
Во время наших первых вылазок в качестве пары я сильно покраснел, почувствовал головокружение от своей удачи, не в силах сдержать почти взрывающийся факт, что я так очевидно получил все, что когда-либо хотел, все, что можно было получить. Красивый, блестящий, сообразительный, красноречивый, сильный, ты . Мы провели много часов на красном диване, хихикая, Полиция счастья придет и арестует нас, если мы продолжим в том же духе. Арестуйте нас за нашу удачу.
Что, если то, где я нахожусь, - это то, что мне нужно? До тебя я всегда думал об этой мантре как о средстве примирения с неприятной или даже катастрофической ситуацией. Я никогда не думал, что это может относиться и к радости.
В журналах о раке Одре Лорд выступает против императива оптимизма и счастья, который она обнаружила в медицинском дискурсе, связанном с раком молочной железы. “Действительно ли я боролся с распространением радиации, расизмом, истреблением женщин, химическим вторжением в нашу пищу, загрязнением окружающей среды, жестоким обращением и психическим разрушением нашей молодежи только для того, чтобы избежать выполнения своей первой и величайшей обязанности — быть счастливым?” Лорд пишет. “Давайте искать ‘радость’, а не настоящую пищу, чистый воздух и более разумное будущее на пригодной для жизни земле! Как будто только счастье может защитить нас от последствий помешательства на наживе”.
Счастье - это не защита, и, конечно же, это не ответственность. Свобода быть счастливым ограничивает свободу человека, если вы не свободны быть несчастными . Но любую свободу можно превратить в привычку, и только ты знаешь, какую ты выбрал.
История свадьбы Мэри и Джорджа Оппен - одна из немногих известных мне историй о натуралах, в которых брак становится более романтичным благодаря тому, что он фиктивный. Вот их история: Однажды вечером в 1926 году Мэри отправилась на свидание с Джорджем, которого она немного знала по урокам поэзии в колледже. Как Мэри вспоминает это: “Он приехал за мной на "Форде" модели Т" своего соседа по комнате, и мы поехали за город, сидели и разговаривали, занимались любовью и проговорили до утра .... Мы говорили так, как никогда раньше, с излиянием чувств.” Вернувшись утром в общежитие, Мэри обнаружила, что ее исключили; Джорджа отстранили от занятий. Затем они вместе отправились в путь автостопом по открытой дороге.
До встречи с Джорджем Мэри твердо решила не вступать в брак, считая это “катастрофической ловушкой”. Но она также знала, что совместное путешествие без брака подвергает ее и Джорджа риску столкнуться с законом через Закон Манна — один из многих законов в истории США, якобы принятых для преследования однозначно плохих вещей, таких как сексуальное рабство, но который на самом деле использовался для преследования всех, чьи отношения государство считает “аморальными”.
Итак, в 1927 году Мэри вышла замуж. Вот ее рассказ о том дне:
Хотя у меня было твердое убеждение, что мои отношения с Джорджем не были делом государства, угроза тюремного заключения в дороге напугала нас, поэтому мы поехали венчаться в Даллас. Девушка, с которой мы познакомились, подарила мне свое фиолетовое бархатное платье, ее парень угостил нас пинтой джина. Джордж надел мешковатые брюки плюс четыре своего соседа по комнате в колледже, но джин мы не пили. Мы купили кольцо за десять центов и отправились в уродливое здание суда из красного песчаника, которое до сих пор стоит в Далласе. Мы назвали мое имя Мэри Колби, а имя, которое использовал Джордж, “Дэвид Верди”, потому что он убегал от своего отца.
И вот Мэри Колби выходит замуж за Дэвида Верди, но она никогда точно не выйдет замуж за Джорджа Оппена. Они ускользают от государства вместе с богатой семьей Джорджа (которая к этому моменту наняла частного детектива, чтобы найти их). Затем этот промах становится лучом света, проникающим в их дом на следующие пятьдесят семь лет. Пятьдесят семь лет яростного разрушения парадигмы.
Я давно знаю о безумцах и королях; я давно знаю о чувстве реальности. Мне долгое время везло на то, чтобы чувствовать себя настоящим, независимо от того, какие недостатки или депрессии встречались на моем пути. И я давно знаю, что момент странной гордости - это отказ быть пристыженным, видя, как другой стыдится тебя .
Так почему же рассуждения твоего бывшего о том, чтобы играть в "хаус", были такими яркими?
Иногда приходится узнавать что-то много раз. Иногда забываешь, а потом вспоминаешь. И потом забываешь, и потом вспоминаешь. И потом забываешь снова.
Как со знанием, так и с присутствием.
Если бы младенец мог разговаривать с матерью, говорит Винникотт, вот что он мог бы сказать:
Я нахожу тебя;
Ты переживаешь то, что я делаю с тобой, когда я начинаю понимать, что ты не-я;