Барбаре Амиэль, Ассу, Давиду, Кэти, Копи, Милту, Тони, Смадаре и Ясиру, а также памяти погибших в этой операции членов группы от оставшихся в живых.
Так говорит Господь Бог: за то, что филистимляне поступили мстительно и мстили с презрением в душе, на погибель, по вечной неприязни, за то, так говорит Господь Бог: вот, я простру руку мою на филистимлян…
…и узнают, что я — Господь, когда совершу над ними мое мщение.
Иезекииль 25: 15-17
Предисловие к английскому изданию
Осенью 1981 года мои канадские издатели предложили мне встретиться с человеком, который, по их мнению, мог рассказать мне много интересного о террористах и о тех, кто посвятил себя борьбе с ними. После тщательной подготовки встреча была организована в одном из городов Северной Америки. Там, в небольшом офисе, и произошло мое с ним знакомство, и я услышал одну из версий эпизода тайной войны Израиля с террористами: речь шла о действиях контртеррористической группы, созданной после убийства израильских спортсменов в Мюнхене в 1972 году.
Издатели, предваряя нашу встречу, постарались выяснить все возможное о личности моего собеседника. Я, со своей стороны, уже после нашей встречи тоже собирал о нем информацию.
Наши выводы совпали. Стало очевидно, что мы действительно имели дело с вышедшим из подполья израильским агентом. Насколько нам известно, это был единственный в своем роде случай.
Я начал собирать материалы, дополняющие его рассказ, на котором, собственно, и построена эта книга. В течение следующего года я несколько раз побывал в странах Европы и Ближнего Востока. Мне также удалось побывать и в двух городах в стране за «железным занавесом». Кроме того, я встречался с израильским агентом еще несколько раз в различных городах мира. По его совету, я взял интервью у шести человек во Франции, Израиле и Соединенных Штатах, а по собственной инициативе опросил также многих экспертов, чиновников и случайных свидетелей. Меня интересовало все, что могло пролить свет на те или иные обстоятельства, связанные с этим актом мести. Имена большинства из этих людей я чувствую себя вправе назвать, но по вполне понятным причинам в некоторых случаях это оказалось невозможным.
По тем же причинам я не могу назвать имени человека, который поведал мне всю эту историю. Правда, он и сам позаботился о том, чтобы обезопасить себя, не полагаясь полностью на мою сдержанность. Он не дал мне возможности выяснить о нем больше того, что было необходимо, чтобы написать эту книгу.
Для более ясного представления о работе агентов мне была предоставлена возможность самому наблюдать некоторые из второстепенных операций. Я познакомился с системой охраны, с тем, как завязываются и налаживаются надежные контакты, как подделываются и фабрикуются документы, организуются безопасные явки, оплачиваются осведомители. Таким образом, я из первых рук получил информацию о мире, который должен был быть воссоздан в моей книге.
В большинстве случаев событиям, которые я собирался описывать, ежедневные газеты уделяли один-два абзаца. Некоторые из этих событий печать связывала с деятельностью израильских агентов, хотя официально ничего и никогда установлено не было. В недавно опубликованных книгах, посвященных вопросам международного терроризма и антитерроризма, также были ссылки на эти эпизоды. Сенсационные операции частично были освещены в таких документальных исследованиях, как «Израильская разведка» Ричарда Дикона, «Мастера шпионажа Израиля» Стюарта Стивена, «Убийство спортсменов» Дэвида Б. Тиннина и Дага Кристенсена. В своей превосходной книге «Язык террора» Эдгар коротко описал убийство нескольких палестинских лидеров террористических групп в Европе. Таким образом, казалось, эти события в основном уже были описаны, однако я взялся за книгу о них, поскольку мне они представлялись в несколько ином свете.
Я не мог рассчитывать на то, что моя книга будет отвечать строгим требованиям, предъявляемым к историческому документу, хотя ничего от себя и не придумывал. В ряде случаев обстоятельства складывались так, что полученная мною информация исходила из одного какого-нибудь источника, который я не мог назвать.
Кроме того, некоторые детали проверить было невозможно. В этих случаях меня вполне устраивали другие подробности операций, сходные по характеру с теми, которые я должен был описать. Подменять детали приходилось и еще по одной причине: чтобы защитить людей, посвятивших меня в подробности операций, от разоблачения1.
1. В идеале, журналистская практика предполагает, что в случаях, когда сюжет основан на конфиденциальном материале, должен существовать еще один, независимый, источник информации, подтверждающий достоверность изложенного. Я, однако, не всегда мог это требование выполнить2.
2. Воспроизводя в книге диалоги и мнения, которые не были в свое время фиксированы, я вынужден был довольствоваться тем, что мне подсказывала моя память, которая, как и всякая человеческая память, несовершенна и не лишена известной тенденциозности.
Я решил поведать историю, рассказанную мне моим агентом, ориентируясь на двойной к ней подход: с его точки зрения и со своей собственной. Этот же метод я использовал, когда рассказывал и о других участниках событий. Это позволило мне изложить их не только от собственного имени, но и от лица этих действующих лиц. При этом я не был обязан оставаться беспристрастным и солидаризироваться с моими героями. Ситуация напоминала положение присяжного заседателя, который делает выводы на основе всех имеющихся в его распоряжении фактов.
Многое в моей книге определялось и наличием третьего источника: второстепенных свидетелей, на которых я ссылался в тексте и в примечаниях. Это обычный прием в книгах, описывающих текущие события и рассчитанных на широкого читателя. Если данные используемых мной источников расходились с моими представлениями (а это иногда случалось), я на эти расхождения указывал. Мне казалось обязательным определить свою позицию по вопросам, которые в этой книге поднимаются, поскольку они решаются разными людьми по-разному.
Как и большинство, я осуждаю политический террор. Более того, я не согласен с циничным утверждением, что тот, кто, с точки зрения одних — террорист, может оказаться борцом за свободу с точки зрения других3.
Терроризм — это один из способов достижения политических целей, но политической целью как таковой он не является. В то же время я не разделяю распространенного заблуждения, что терроризм неэффективен. Я полагаю, что такая точка зрения основана на принятии желаемого за действительное. Что с помощью террора часто не удается решить те или иные задачи — это факт. Но столь же часто не удается их решить и другими методами — дипломатическими или, напротив, военными. Подходя к этому вопросу с такой меркой, можно с успехом утверждать, что все эти методы также неэффективны. Моя точка зрения состоит в том, что терроризм плох независимо от того, сопутствует ему успех или нет.
Однако и антитеррористические действия сопровождаются кровопролитием. Когда речь идет о человеке, который по заданию своего правительства убивает, скажем, двенадцать человек, при этом семерых из них совершенно хладнокровно, неизбежно возникают этические проблемы. Я не пытаюсь дать на эти вопросы однозначный ответ. Я надеюсь, что ответ дает книга в целом, в той, разумеется, степени, в какой это вообще возможно.
В системе: Израиль — враги Израиля — я на стороне Израиля. Помимо того, что я сам еврей, существуют и другие соображения, оправдывающие мою позицию. Их два.
Во-первых, я верю в преимущества демократии перед любыми другими известными формами общественной организации. Из всех стран Ближнего Востока только в Израиле принципы демократии проводятся наиболее последовательно.
Во-вторых, хотя политика Израиля, особенно в последние годы, не может служить образцом, эта страна на протяжении всего конфликта на Ближнем Востоке придерживалась более высоких этических стандартов, чем ее оппоненты. Я не могу сказать, что не сочувствую делу палестинцев. Но к тем, кто отстаивает его методом террора, я симпатии не питаю.
Джордж Джонас
Пролог
Мюнхен
Автомат Калашникова кажется неуклюжим по сравнению с современным элегантным оружием, используемым в пехотных войсках. «Калашников « — оружие наступательное. Автомат известен под маркой АК-47. Изобрел это оружие, по слухам, какой-то сибирский крестьянин. Так во всяком случае об этом рассказывают международные террористы, в среде которых он чрезвычайно популярен. По своему устройству «Калашников» прост. Его длина составляет 34,2 дюйма, ложе и рукоять сделаны из темного дерева, обе металлические части — из тусклого серого металла. Центральная металлическая часть состоит из затвора и спускового механизма (собачки). В обойме помещается тридцать патронов 7,62 мм — коротких свинцовых пуль.
Автомат Калашникова способен выбрасывать в минуту по сотне пуль, каждая из которых вылетает из короткого ствола со скоростью 2330 футов в секунду, или около 1600 миль в час. В Советском Союзе и в других странах Советского блока изготавливаются различные модели этого автомата. С небольшого расстояния он способен в буквальном смысле слова рассечь человека пополам.
5 сентября 1972 года несколько таких автоматов были извлечены из пропитанной маслом упаковки и вручены восьмерым террористам из организации, носящей название «Черный сентябрь». Террористы направлялись на Коннолиштрассе, 31 в Олимпийской деревне под Мюнхеном, в здание, где разместились израильские спортсмены.
Федаины, что по-арабски значит «смертники», были замечены в тот момент, когда преодолевали проволочное заграждение высотой 6 футов на Кузочинскидамм. Было четыре часа утра. До Коннолиштрассе, 31 оставалось не более 50-ти ярдов. Чтобы пройти это расстояние даже медленным и осторожным шагом требуется одна-две минуты. Но ключ в дверь подъезда № 1 был вставлен только в 4 часа 25 минут.
Остается невыясненным, помогал ли кто-нибудь террористам в эти двадцать пять минут4.
Первым услышал подозрительный шум Иосиф Гутфрейнд, судья по боксу, гигант весом в 275 фунтов. Поначалу он, вероятно, предположил, что это возвращается его сосед, тренер по борьбе Моше Вайнбергер, у которого был свой ключ. Различив, однако, за дверью шепот арабов, он мгновенно понял, что им грозит опасность и, навалившись на дверь всей массой своего тела, громко закричал на иврите: «Тревога!»
В течение следующих нескольких минут восемь арабов пытались открыть дверь. Но один Гутфрейнд стоил этих восьмерых. Арабы толкали дверь, Гутфрейнд держал ее. Напор по обе стороны был так велик, что металлические петли и дверной косяк оказались деформированными. Услышав шум, Тувиа Соколовский, тренер и штангист из команды Иосифа, разбил окно и выскочил на улицу. Четверо остальных жильцов квартиры № 1 бежать не успели.
Ворвавшиеся в квартиру арабы сначала избили израильских спортсменов — тренера по бегу Амицура Шапиро, мастера по фехтованию Андре Шпитцера, тренера по стрельбе Кехата Шора и судью по штанге Якова Спрингера. Затем, направив на них дула автоматов, арабы потребовали показать квартиры других израильтян. Каждому из четырех была обещана свобода, если он согласится постучать в эти квартиры и помочь захватить живущих там израильтян.
Гутфрейнду арабы подобных предложений не делали: они связали его подобно тому, как в библейские времена был связан филистимлянами Самсон.
Не добившись сотрудничества израильтян, арабы решили обследовать весь дом № 31 по Коннолиштрассе, в котором, помимо израильской команды, располагались и олимпийские команды Уругвая и Гонконга. Выйдя из подъезда квартиры № 1 и пропустив подъезды 2, 4 и 5, в которых жили восемь израильтян5, они направились к подъезду № 3, ведущему в квартиру под тем же номером, и захватили еще шестерых израильских спортсменов: боксеров Элиазара Халфина, Марка Славина и Гади Зобари, штангистов Давида-Марка Бергера, Зеева Фридмана и Иосифа Романо. Однако, прежде чем арабы проникли в квартиру № 3, им пришлось выдержать схватку с тренером боксеров Моше Вайнбергером, который, ничего не подозревая, возвращался в это время домой. Вайнбергер был такой же гигант, как и Гутфрейнд, и справиться с ним было не легче. Он сбил с ног одного из террористов, но тут же был ранен выстрелом в лицо. Тем не менее он продолжал борьбу.
Когда захваченных из квартиры № 3 спортсменов перегоняли по Коннолиштрассе по направлению к подъезду № 1, боксер легкого веса Гади Зобари попытался бежать. Побег удался, несмотря на то что федаины сделали несколько выстрелов ему вслед. Спасло Зобари то, что он бежал, делая зигзаги.
На минуту возникло замешательство. Воспользовавшись им, Вайнбергер ударил одного из террористов. Сильный удар повредил бандиту челюсть, он потерял сознание и упал. Но его сосед тут же выстрелил в Вайнбергера. Выстрел был сделан в упор, и террорист полагал, что прикончил спортсмена.
Штангист Иосиф Романо и его друг Давид-Марк Бергер бросились к кухонному окну, пытаясь бежать. Но побег не удался. Тогда Романо, схватив нож для разделки мяса, полоснул им по лбу державшего его террориста. Тяжело раненный, араб отступил, но вбежавший следом его товарищ разрядил в Романо свой автомат. На следующий день, когда спасатели хотели унести его тело, оказалось, что оно рассечено пополам.
Вайнбергер, однако, не был убит и вовсе не считал борьбу законченной. Вместо того чтобы тайком уползти из квартиры № 1, он пробрался туда, где были террористы. Ошеломленные видом двигающейся на них окровавленной громады, террористы в первый момент замерли, и Вайнбергер успел ударить одного из них, а второго полоснуть по руке попавшимся ему на глаза кухонным ножом. Последовавший выстрел в голову свалил его замертво.
Было уже около пяти часов. Террористы из «Черного сентября» в течение двадцати пяти минут убили двух израильтян и захватили девятерых. Двоим спортсменам удалось скрыться. Еще восемь, живущих в этом же здании, остались необнаруженными.
Охрана Олимпийской деревни в течение этих двадцати пяти минут получала лишь невразумительные сигналы о том, что в районе дома № 31 по Коннолиштрассе происходят какие-то беспорядки. И это неудивительно. Была ночь, и не только спортсмены, но и официальные представители власти спали. Происходящее носило спорадический характер: крики, выстрелы, затем тишина. Люди просыпались, обеспокоенные шумом, прислушивались, ничего не слышали и засыпали вновь. Тот, кто все-таки поднялся с постели и выглянул в окно, ничего не увидел. К тому же в Олимпийской деревне почти каждую ночь происходили какие-нибудь праздничные церемонии, нередко сопровождавшиеся шумными фейерверками. Так что большинство соседей израильской команды могли не усмотреть в этом шуме ничего необычного.
Примерно в 4 часа 55 минут у здания появилась одинокая фигура западногерманского полицейского из охраны деревни. Полицейский не был вооружен. Увидев человека в капюшоне, стоящего перед домом № 31, он пробурчал: — «Что все это значит?», но ответа не получил. Террорист предпочел скрыться за дверью.
Между тем спасшиеся двое израильтян уже подняли тревогу. Добравшись до зданий, где разместились команды Южной Кореи и Италии, они оповестили охрану о случившемся.
В течение следующего получаса террористы передали властям напечатанные по-английски тексты, содержащие их требования. Тело Моше Вайнбергера было выброшено на улицу.
Террористы требовали освобождения 234-х палестинцев, захваченных «милитаристским режимом в Израиле». Списки их были приложены. Помимо палестинцев, в них были включены также имена некоторых лиц, арестованных в Западной Германии. В их числе были Ульрика Майнхоф и Андреас Баадер — лидеры группы, получившей их имя, арестованные западногерманской полицией в июне этого года. Террористы настаивали также на предоставлении им трех самолетов, которые доставят их в «безопасное место». Только там, в этом «безопасном месте», они обещали, если будет достигнута договоренность, освободить израильских спортсменов. Они писали, что будут ждать до девяти часов утра. Если к этому времени договоренность не будет достигнута, говорилось в документе, заложники будут ликвидированы — «все сразу или по одному».
Началась обычная в таких случаях процедура переговоров. Высокопоставленные должностные лица в Западной Германии предложили федаинам вместо израильтян себя в качестве заложников. Это предложение нескольких мужественных людей — двоих министров федерального и баварского правительств, мэра Олимпийской деревни и помощника комиссара полиции в Мюнхене — было отвергнуто. Однако продлить срок ожидания ответа до полудня террористы согласились.
По имеющимся сведениям, канцлер Западной Германии Вилли Брандт в течение десяти минут разговаривал с премьер-министром Израиля Голдой Меир. Результат этого разговора можно было легко предвидеть. Позиция Израиля по отношению к террористам была хорошо известна. Никаких сделок. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Хотя западногерманские политические деятели не пытались оказывать какого-либо прямого давления на Израиль, однако хорошо известно, что они усматривали в позиции израильского правительства неоправданное, с их точки зрения, отсутствие гибкости, чреватое серьезной опасностью. Почему, спрашивается, не может Израиль отпустить, к примеру, дюжину содержащихся в израильских тюрьмах федаинов? Почему не дать террористам возможность «спасти свое лицо», освободить заложников и покинуть Мюнхен? Западная Германия, со своей стороны, была готова выдать им Ульрику Майнхоф и Андреаса Баадера и заявила об этом сразу же.
Переговоры продолжались. Сроки постепенно отодвигались. Теперь уже до девяти часов вечера. Террористы пошли на уступки, ограничив свои требования одним самолетом, который должен был доставить их и заложников в Каир. Там (если Израиль не освободит пленных палестинцев) они казнят заложников. Это было хоть и небольшой, но все же уступкой по сравнению с первоначальной угрозой убить заложников на месте, перед отлетом из Мюнхена.
В восемь часов вечера террористам и заложникам привезли еду. Канцлер Брандт выступил по телевидению с речью, содержащей осуждение инцидента и надежду на благоприятное его разрешение. Он также высказался против прекращения Олимпийских игр, о котором ходатайствовало израильское правительство, считавшее, что таким образом будет выражено уважение к памяти двух погибших спортсменов. По мнению канцлера, прекращение игр означало бы победу террористов. Эта точка зрения, разумеется, имела право на существование. Но, с другой стороны, продолжение Олимпиады, сама идея которой должна была символизировать принципы братства и мира между народами, означало, что убийство спортсменов — лишь небольшой инцидент, омрачивший Олимпийские игры, не более того. А это уже было триумфом террористов. К полудню, однако, последовало распоряжение Олимпийского комитета приспустить государственные флаги стран, участвующих в Олимпиаде. Делегации десяти арабских стран немедленно заявили протест. Немцы подчинились, и флаги этих стран были подняты на вершины флагштоков.
Около 10 часов 20 минут два геликоптера, которые должны были доставить восемь федаинов и девять заложников в аэропорт в Фюрстенфелдбрюке, поднялись в воздух с зеленой, поросшей травой площадки около Олимпийской деревни. К геликоптерам пассажиры были доставлены на маленьком автобусе «фольксваген».
Несмотря на то что западногерманское правительство с полного одобрения Израиля уже приняло решение не допустить отправки самолета с заложниками в Каир, оно не предприняло попытки напасть на автобус, следующий к геликоптерам. Можно предположить (хотя задним числом делать это всегда легко), что таким образом была упущена наилучшая возможность для спасения спортсменов.
Далее события в аэропорту, расположенном в пятнадцати милях от центра Мюнхена, развернулись с невероятной быстротой. Геликоптеры приземлились приблизительно в 10 часов 35 минут. В одном из них находились четверо израильских заложников, в другом — пятеро. Геликоптер оказался примерно в сотне ярдов от Боинга-727, будто бы предназначенного для отправки федаинов и заложников в Каир. Четверо федаинов покинули геликоптеры, чтобы осмотреть самолет. В течение следующих пяти минут пятеро немецких снайперов, находящихся на большом расстоянии от террористов, открыли по ним огонь. Несколько федаином были ранены, остальные открыли ответный огонь. Четверо немцев, членов экипажей геликоптеров, попытались бежать. Двоим это удалось. Двое других попали под перекрестный огонь и были тяжело ранены. Израильтяне сидели в геликоптерах крепко связанные и с повязками на глазах. Они были бессильны что-либо предпринять.
По какой-то причине федаины не убили их сразу. Может быть, они чувствовали, что их последняя карта в этом случае была бы бита. Возможно, они были слишком заняты перестрелкой, да и от пуль приходилось укрываться. Не исключено даже, что они испытывали некоторое чувство отвращения к убийству совершенно беззащитных людей — подобное чувство, случалось, останавливало руку самых отъявленных негодяев. Однако на предложение западногерманских властей сдаться, террористы ответили отказом, хотя не могли не отдавать себе отчета в том, что это могло бы спасти им жизнь.
Перестрелка продолжалась час с четвертью. Около полуночи немцы под прикрытием шести бронированных машин бросили на террористов отряд пехотинцев. Снайперские пули из-за темноты и большого расстояния не могли настичь прятавшихся под геликоптерами арабов. Кроме того, снайперы, стреляя, боялись попасть в заложников.
Как только началась атака, один из террористов бросил ручную гранату в геликоптер с пятью израильтянами на борту. Через секунду геликоптер превратился в огненный шар. В считанные секунды двое других террористов расстреляли четверых заложников во втором геликоптере.
Впоследствии выяснилось, что, начнись атака на террористов несколькими минутами позднее, у Зеева Фридмана, Якова Спрингера, Элиазара Халфина и Иосифа Гутфрейнда был шанс на спасение. Четверым израильтянам удалось заметно ослабить толстые веревки, которыми они были привязаны к сиденьям. На веревках были обнаружены следы зубов. Освободившись, израильтяне захватили бы врасплох двоих террористов, находящихся снаружи, и скорее всего им удалось бы отнять у них оружие.
Что касается Амицура Шапиро, Давида-Марка Бергера, Андре Шпитцера, Марка Славина и Кехата Шора, находившихся в первом геликоптере, то они заживо сгорели и тела их были обезображены до неузнаваемости.
Двое остававшихся в живых террористов продолжали борьбу. В течение последних пятнадцати минут полицией и пехотинцами был убит один из них, по имени Исафи, или Исса, бросивший гранату в геликоптер. Примерно в это же время немцы захватили тяжело раненного террориста Бадрана. Чуть позже захвачены были и еще двое — эль-Денави и Самир Талафик, притворившиеся мертвыми.
Последним был гибкий, жилистый, курящий сигарету за сигаретой террорист, по имени Тони. Сам он называл себя Геварой.
Этот «Гевара» проявил незаурядное мужество6. Он продолжал стрелять и прятаться от немцев еще в течение целого часа, и ему удалось ранить в шею немецкого пехотинца. В половине второго ночи Тони наконец был загнан в угол и застрелен. Все было кончено.
На следующий день Олимпийские игры были продолжены. Советский Союз завоевал пятьдесят золотых медалей. Соединенные Штаты заняли второе место, выиграв тридцать три.
Часть первая
Становление агента
Авнер
Что было в письме, Авнер догадался еще до того, как вскрыл коричневый конверт. Во всяком случае он знал, от кого оно и по какой причине ему послано. В подобных случаях он всегда мог полагаться на интуицию, «шестое чувство», как он это называл.
Собственно, именно интуиция и отличала его от прочих людей с обычными пятью органами чувств, которые у Авнера были вполне заурядны. Зрение, нормальное в будничной жизни, было недостаточным, чтобы обеспечить ему возможность приобрести увлекательную профессию, о которой он всегда мечтал, — стать военным летчиком — или завоевать звание чемпиона среди снайперов. Слух тоже не был особо замечательным. Не хватало ему и сноровки для того, чтобы стать настоящим механиком. И только «шестое чувство» было его особенностью.
Коричневый служебный конверт, который он держал в руке, ничем не отличался от множества других таких же конвертов, в которых отправлялись различные официальные корреспонденции. Но правительственное или армейское письмо должно было иметь соответствующую пометку на конверте — скажем, отдел такой-то. На этом же конверте никаких пометок не было. Письмо содержало не более пяти строк. Напечатано оно было на иврите. Машинка букву «М» не пропечатывала. В письме говорилось, что в том случае, если Авнер заинтересован в получении работы, он может встретиться с автором письма «на углу улиц Фришмана и Дизенгофа в Тель-Авиве». Были также указаны время, название кафе и номер телефона, по которому Авнер может позвонить, если предложение его не заинтересует или назначенное время не устроит. Внизу стояла подпись: «Искренне ваш — Моше Иоханан». Это имя Авнеру ничего не говорило.
Описанные события происходили в начале мая 1969 года. Авнеру было двадцать два года, он был молод и здоров. Сабра, уроженец Израиля, он только что закончил службу в армии в особой части. Как и все остальные, он принимал участие в Шестидневной войне и имел звание младшего лейтенанта в отставке, присвоенное всем, кто служил в отрядах коммандос.
«Чудесно, — сказал он сам себе и отправился наверх принимать душ. Это было его привычкой — принимать душ в середине дня, а также подбадривать себя этим словечком «чудесно», произнося его по-английски.
Попробуем задаться таким вопросом: много ли в армии молодых людей, которые не поленятся сконструировать переносной душ, использовав при этом пустую корзину из-под апельсинов и старый ковш? Многим ли будет не лень таскать за собой это сооружение во время маневров в пустыне, вызывая веселый восторг окружающих? При этом всякий раз, решив воспользоваться душем, его владелец еще должен будет отыскать цистерну с водой и прикрепить к ней свое изобретение. Кроме душа, у Авнера имелась еще одна коробка из-под апельсинов с аккуратно выдолбленным в середине отверстием — это было не что иное, как переносной унитаз. И все это не где-нибудь, а в пустыне Негев!
Но ему казалось это естественным. Он не намерен был елозить, как обезьяна, по песку и не собирался допускать, чтобы насекомые ползали по нему.
Однако не стоит думать, что для Авнера чистоплотность была превыше всего. Просто он был опрятным человеком и нисколько этого не стыдился. В день демобилизации он был единственным в своем подразделении солдатом, который сдал свой вещевой мешок со всем содержимым в таком же безупречном виде, в каком получил его четыре года назад. Что здесь особенного?
Разумеется, в этом рассказе явно что-то приукрашено. Сомнения в этом нет. Однако дело в том, что все, что касалось Авнера, всегда казалось несколько преувеличенным.
Известно о нем было и еще кое-что. До настоящего времени Авнер никогда не бывал в Соединенных Штатах. Но его мать утверждала, что первое произнесенное им слово, было не «мама» или «папа», а «Америка». Возможно, это было придумано, но звучало правдоподобно. Соответствовало Авнеру. Когда он подрос и начал бегать по пустынным, обожженным солнцем улицам Реховота, стремясь во что бы то ни стало попасть на дневной сеанс в кино, Америка полностью завладела его воображением. Лана Турнер, Джон Уэйн, Рита Хэйворт…
Там же, в кино, он усвоил первые слова на английском, вернее, на «американском» языке. Это был язык, на котором он, как и многие в Израиле, разговаривал с большим увлечением, хоть и не всегда правильно. Английский в школе был совсем другим. «По-американски» в кино говорили так, что язык можно было ощутить, попробовать на вкус. Этот язык мог стать твоим собственным, и ты сам при этом становился другим. «О’кей, мистер», «говорят из ФБР» — в этом что-то было…
Нельзя сказать, что Авнер так уж часто обо всем этом думал, да и кто будет пытаться понять, какую роль все эти детские фантазии играют в те моменты, когда уже взрослый молодой человек должен принять важнейшие в своей жизни решения? Он только что расстался с армией. Его всячески уговаривали остаться. Упрашивали. Нет. Четыре года — он считал этот срок достаточным. Но что же дальше? Найти работу? Жениться на Шошане? Быть может, пойти учиться в университет?
Авнер вышел из душа — чистый, прохладный, загорелый. Перед тем как набросить полотенце, он кинул быстрый взгляд на свое отражение в зеркале.
Авнер был похож на отца. Для полного сходства он должен был бы быть несколько крупнее и более светлой масти. Отец, правда, изменился невообразимо после всего того, что ему пришлось пережить. Волосы поседели, мускулы обросли жиром. Что касается настроения, то всякое бывает — и плохие дни и хорошие.
Этот коричневый конверт на табурете в ванной комнате, несомненно, как-то связан с отцом. Не непосредственно — в этом Авнер был уверен. Отец никогда не стал бы разговаривать с ними об Авнере. Наоборот, он бы остановил их, если бы мог. «Моего сына я вам не отдам, — сказал бы он. «Через мой труп…»
Но Авнер вовсе и не собирался говорить с отцом о письме. Он и сам может сказать им «нет». «Точно так же, как он это проделал, когда к нему обратились несколько месяцев назад люди из Амана7. «Если вы хотите числиться в активе армии, — сказали ему тогда, — что вы думаете по поводу работы в военной разведке?» — «Нет, благодарю вас, — ответил он.
И этому, как его там, Моше, что подписал письмо в коричневом конверте, он тоже скажет «нет». Но отчего не встретиться с ним? Он ведь все равно собирался в понедельник поехать в Тель-Авив и увидеться с Шошаной. Почему же не взглянуть на них и не выслушать? Вреда от этого во всяком случае не будет.
Его заявление о приеме на работу вот уже два месяца находилось в авиакомпании «Эль-Ал». Все утверждали, что попасть туда невозможно, но ему удалось протолкнуть свои документы через тетку, которая была знакома с кем-то, у кого в свою очередь был близкий друг в управлении компании. Конечно, он не мог рассчитывать на место в экипаже самолета. Ему ни за что не пройти всех испытаний по разным наукам. Помимо этого, экипажи набирались обычно из состава военно-воздушных сил. Тем не менее, работая в системе «Эль-Ала», ты все же обслуживаешь эту компанию. Даже если ты всего лишь официант или клерк. Можно надеяться, что сможешь попутешествовать или просто ненадолго еще раз выехать из Израиля, чтобы повидать этот волнующий мир за его пределами, или — как знать? — может, удастся встретиться с друзьями по армии, которые ушли работать в авиацию. Возможно, они уже летают. Когда-нибудь они позволят Авнеру посадить самолет или хотя бы поднять его в воздух.
Сидя на крышке унитаза, закутанный в полотенце Авнер безупречно посадил «Боинг-707», плавно заскользивший по полосе. Огромные колеса самолета приближались к взлетной полосе точно пара крыльев. Ничего удивительного. Он отрабатывал эти «сэндвичи» в ванной комнате с десятилетнего возраста.
Авнер отрулил «боинг» в ангар, почистил зубы и надел рубашку. Матери дома нет, Шошана в Тель-Авиве. Что если добраться автобусом от Реховота, зайти к отцу и попросить у него его старенький «ситроен»? Денег на автобус у него хватит. По субботам деньги в Израиле особого смысла не имеют. Все развлекательные заведения закрыты наглухо. Если, конечно, вы не готовы есть в ресторане только сандвичи.
Но в понедельник было неплохо покататься на «ситроене», несмотря на то что это самая старенькая в Израиле машина. Можно будет заехать за Шошаной, и это избавит их обоих от необходимости ловить попутные машины. Шошану, правда, это не смущает. Стройная блондинка с волосами цвета меда и бледным, узким аристократическим лицом, точно высеченным древним египетским мастером, Шошана выглядела по-королевски. А на самом деле она — чистейшая сабра. И характер у нее был ясный, без тени порочности. В первое их свидание, когда Авнер пришел в дом к ее родителям, он, смутившись, сказал что-то невразумительное. Они познакомились за день до этого, вечером, в доме общих друзей, и он не запомнил ее имени…
Дверь открыла ее маленькая кузина: «да?» — «Видишь ли… Принцесса дома?» Девочка не поняла, кого Авнер имел в виду, и собиралась захлопнуть перед ним дверь. К счастью, в это время Шошана спустилась с лестницы. А ведь Авнер мог бы и не набраться смелости постучать в дверь вторично. Она предполагала, что они пойдут в кино, но ему надо было в ту же ночь возвратиться в свою часть. Он только что был зачислен в армию и не собирался начинать службу с нарушения дисциплины, даже ради «принцессы».
— Ты должен сегодня же вернуться? — спросила Шошана. — Все остальные мальчики возвращаются в воскресенье.
— Что поделаешь, я должен вернуться сегодня.
— О’кей, давай тогда погуляем.
Они отправились бродить по городу. Ей еще и восемнадцати тогда не было, но она понимала, что больше никаких вопросов задавать не следует. В Израиле всегда так. Если это армия, то — никаких вопросов. Она и не задавала их. Ни разу.
Так было всегда, с самой первой встречи. Прогулка, кино… В среднем один раз в месяц, когда ему удавалось получить несколько дней отпуска. Скажем, — десять раз в год. За четыре года сорок встреч. Двадцать прогулок, двадцать кинофильмов. А потом в пятницу на попутных машинах (на обратном пути в часть (он приезжал в Реховот к матери — в одиннадцать, а иногда и за полночь. «Привет, мама, я дома» — и тут же автомат «Узи» к стенке, а сам — в постель. После того, как аккуратно развесит свою одежду.
Но вот сейчас, когда прошло почти три года, надо было думать о будущем. Для большинства его друзей оно было простым и понятным. Это будущее он мог начать строить хоть за этим углом, жарким и пыльным, где он сейчас стоял, ожидая прибытия старенького, дребезжащего автобуса. Дядя Шошаны дал бы им денег взаймы, чтобы построить дом здесь, на пустующем участке. Чего проще? Дружба между ними прошла испытание временем, или во всяком случае испытание длиной в двадцать прогулок и двадцать сеансов в кино. Скоро Шошана получит диплом учителя. Ну, а он? Он уже имел за плечами службу в армии. Очень много счастливых браков на земле строилось и на более зыбкой почве.
Правда, Франкфурта, этого великолепного Франкфурта, у них позади не было. Не было в их прошлом этого чудесного города.
Но Франкфурт лишь осложнял жизнь Авнера. У Шошаны, чистопородной сабры в четвертом поколении, предки были тоже европейского происхождения. Но для нее это ничего не значило. Она ни разу за двадцать один год своей жизни не слышала запахов чистых, темных, сказочных лесов, омытых дождями. Слово «снег» было для нее пустым звуком, чем-то, что какие-то счастливчики видели в течение нескольких часов в особо холодную зиму на холмах в окрестностях Иерусалима. Она же снега не видела никогда, точно так же как никогда не видела домов, которым больше двадцати лет. За исключением, разумеется, тех, которым было более двух тысяч лет. У Авнера все было по-другому.
То, что с ним произошло в 1959 году (ему тогда было около двенадцати лет), было захватывающе прекрасно и волнующе. Описать это словами трудно. То была реальность, производившая впечатление значительно более сильное, чем, скажем, Джон Уэйн. Когда его родители решали вопрос о поездке всей семьей — с ним и с его младшим братом Бером — к дедушке во Франкфурт, они вряд ли могли предвидеть реакцию Авнера.
Что с того, что Авнер был европейцем по своему мироощущению. По рождению он — сабра, дитя Ближнего Востока, — первый драгоценный плод, выросший в стране, которая приютила изгнанников со всех четырех континентов. Почему он не ощущал Палестину своим домом? Если его родители испытывали легкие приступы ностальгии, возникавшие от некоторой эстетической что ли неудовлетворенности Ближним Востоком, от чуждых им запахов, от каких-то мимолетных воспоминаний о своем прошлом, — это можно было понять. Но почему все это испытывал он? Дети, родившиеся в Израиле, ничего этого не знают. Но Авнер был мало похож на них.
Все началось с обычных, казалось бы, каникул. И задумано было для него, хотя именно его эта поездка тогда не интересовала вовсе. Вот если бы в Америку! Германия не будила его воображения. Даже наоборот. Разве не в Германии нацисты убивали евреев? Почему дед, которого Авнер никогда не видел, хочет, чтобы они приехали к нему?
К величайшему своему изумлению, этим летом 1959 года он нашел во Франкфурте все, что любил в жизни. Более того, он нашел еще многое, чего не знал и только поэтому не мог любить раньше. Все, что он видел, казалось волшебством, сказочным подарком. Позднее, после возвращения в Израиль, он пытался описать Франкфурт, рассказывая о нем своим друзьям, но ничего из этого не получилось. Франкфурт был мечтой, чудом. И слова здесь не могли помочь.
С чего же начать?.. Представьте себе город куда больший, чем Тель-Авив, город, в котором очень чисто, где люди на улицах не толкают друг друга. И тем не менее все там кажется громадным и все заняты делом. На улицах, которые освещаются ярким светом неоновых ламп, тысячи машин. Авнер никогда не видел такого количества машин сразу. Почти, как в Америке. И нигде не видно незаконченных построек, битого кирпича, навороченных курганов земли, не засыпанных канав с положенными поперек досками.
А потом случилось невероятное. Не прошло и недели с их приезда во Франкфурт, как дед подарил ему транзистор. Авнер, разумеется, знал об их существовании, он даже видел их рекламу в американском журнале, но представить себе, что ему, Авнеру, вот так, просто, как будто это какое-нибудь яблоко, подарят транзистор, — он не мог. В Израиле на такой подарок мог рассчитывать разве что Бен-Гурион.
Но все-таки самым большим чудом Франкфурта был воздух.
Когда многие годы спустя Авнер вспоминал Франкфурт, он всегда с особым значением произносил это слово. Он не имел в виду климат. Израильский климат нравился Авнеру — много солнца, голубое небо. Он любил пляжи в Ашдоде, хотя плавать научился только в армии. Само собой, он предпочитал тепло холоду. Так что не в климате было дело.
Воздух во Франкфурте казался Авнеру живительным, чистым и здоровым. Он действовал успокаивающе. Может быть, в этом воздухе просто не было чего-то гнетущего, подавляющего, не было угрозы, которая всегда носилась в воздухе Израиля. И сырым он не был, этот воздух. Позднее он обнаружил, что так было не только во Франкфурте. Так было и в других городах на севере Европы — в Амстердаме, в Париже, в Лондоне. И в Америке.
— Ты рад, что мы здесь? — спросил его отец примерно через неделю после приезда. — Нравится тебе Франкфурт?
— Очень.
Отец рассмеялся, но мать, как ему показалось, восприняла это иначе.
Однажды, без всякого предупреждения и более жестко, чем обычно, она сказала Авнеру:
— Не забывай, что все эти люди, которых ты видишь здесь на улицах и которые тебе так нравятся, пытались убить семью твоего отца и мою семью.
— Оставь это, — сказал отец.
— Я просто хочу предупредить его.
Но предупреждать Авнера было не нужно. В Реховоте, в школе, где он учился, и дня не проходило без урока о Катастрофе. Во всяком случае так ему казалось. И все же он любил Франкфурт, так же как впоследствии полюбил и другие европейские города.
В день их предполагаемого отъезда в Израиль произошло нечто, что показалось Авнеру знамением судьбы. Ничтожное само по себе, это событие сыграло, можно сказать, решающую роль в его жизни.
Весы в ванной… Если бы не они, Авнер не прожил бы еще девять месяцев во Франкфурте, не пошел бы там в школу, не научился бы свободно говорить по-немецки, наконец, не подружился бы с Андреасом, мальчиком из богатой семьи. Вся его жизнь пошла бы по-другому.
В тот памятный день они услышали глухой стук в ванной. Вбежав туда, они увидели дедушку сидящим на полу. Голова его тряслась. От боли и неожиданности он шипел, как змея. Дед упал с весов и сломал себе лодыжку. Было ясно, что они не могут уехать, оставив старика без ухода. Родители отложили отъезд, решив, что дети в этом году будут учиться во Франкфурте. Уезжать до тех пор, пока дед не поправится, было нельзя.
Как это ни странно, но труднее всего принять это решение оказалось для матери Авнера, хотя дед был ее отцом. Отец, напротив, казался довольным. У Авнера даже мелькнула мысль, что отец был бы не прочь остаться во Франкфурте навсегда. Что касается самого Авнера, то он был в состоянии экстаза.
— Мы могли бы и вообще остаться здесь, — услышал как-то Авнер слова отца, сказанные матери.
Теперь они жили в своей квартире, а не у деда, но в доме неподалеку от него. Уже более месяца Авнер посещал немецкую школу.
— Ты сошел с ума! — закричала мать.
— Почему? — Отец искренне удивился. — Я все равно разъезжаю, а ты с детьми…
— Я и обсуждать это не хочу, — резко ответила мать.
И действительно этого вопроса она никогда больше не касалась. По мнению матери, отъезд из Израиля — даже временный — был прямо-таки смертным грехом. Создавать семью, воспитывать детей вне Израиля? Нет, этого она не могла. К тому же, где ей предлагалось все это делать? В Германии? Право, это было, с ее точки зрения, какой-то нелепостью.
Веселая, с хорошим чувством юмора, умевшая переносить будни с шуткой на устах (Авнер унаследовал от нее это свойство), в своем патриотизме мать обнаруживала полную серьезность, даже угрюмость. Едва только разговор касался Израиля, лицо ее теряло присущую ему живость, каменело, а в глазах появлялся фанатический блеск. Израиль был для нее чем-то большим, чем просто ее страной, он был для нее какой-то высшей субстанцией, где не было места обычным понятиям о добре и зле.
Это восхищало Авнера.
В отношении к Израилю отец был до странности непохож на мать. Был ли он патриотом Израиля? Кто знает? Как только заходил разговор об этом, он отшучивался и пожимал плечами. Лишь много лет спустя Авнер узнал, как велика была преданность отца своей стране.
Но в то время, о котором идет речь, Авнер и понятия не имел, чем, собственно, занимается его отец. Он знал, что у него есть какой-то экспортно-импортный бизнес, но отец никогда не ходил на работу к определенному часу и никогда не возвращался с работы в определенный час, как это делали большинство известных Авнеру людей. Отец часто находился в разъездах, иногда отсутствовал месяцами.
Но в тот год, который он прожили во Франкфурте, отец никуда не уезжал. И это тоже делало жизнь в Германии более привлекательной, чем в Израиле. Работа его, как мог видеть Авнер, часто была связана с деловыми встречами. Эти встречи происходили в ресторанах и кафе, а иногда и просто на перекрестке. Бывало, что отец брал с собой Авнера. Они не спеша приезжали в нижний город из тихого пригорода Эшерсгайм, затем объезжали Кайзерштрассе или Гете-плац и ездили так до тех пор, пока не замечали человека, с которым у отца было свидание. Запарковавшись и оставив Авнера у машины, отец направлялся к нему. Как правило, эти встречи были короткими и через несколько минут отец возвращался к машине. Иногда он передавал своему собеседнику какой-то конверт. Авнер заметил, что каждый раз при этом, прежде чем спрятать конверт, человек нервно оглядывался. Авнер привык к этому и уже с интересом наблюдал, будет ли беседовавший с отцом человек вести себя так, как другие, или нет. Вскоре он обнаружил, что люди, с которыми они встречались, были разными, но поведение у всех было одинаковым. Авнеру показалось это даже забавным.
Однажды он решился задать вопрос.
— Папа, кто это был?
— Неважно. Это деловое свидание. Послушай, еще только три часа, хочешь в кино?
Они смотрели фильм Хичкока или какой-нибудь вестерн. Оба предпочитали американские фильмы. Это были блаженные дни, но, к сожалению, они выпадали нечасто.
Авнера удивляло, что его отец-бизнесмен не был состоятельным человеком. Бизнесмены — ведь это богатые люди, рассуждал он. Разве не так? В Реховоте то, что его отец не был богат, никого не смущало — там никто не был богат. Во всяком случае никто из тех, кого Авнер знал. В их семье не было машины, но не было ее и в других семьях. Во Франкфурте они ее купили, но здесь это было обычным явлением. А у некоторых, как, например, у отца его ближайшего друга Андреаса, их было даже три. Разговоры о деньгах Авнер впервые услышал только в Германии. Если он, случалось, показывал отцу на игрушку или еще на что-нибудь, что было выставлено в витрине магазина и что ему так хотелось иметь, отец, сдерживая раздражение, говорил:
— Извини, сын, но мне это не по карману. Может быть, ты сможешь когда-нибудь сам заработать достаточно, чтобы покупать все, что тебе захочется.
Однако это были лишь маленькие облачка на чистейшем небосклоне. Авнер жил во Франкфурте полной жизнью.
Была зима. После школы он отправлялся на Сидлунг Хохенблик покататься на санях или садился в красный трамвай, чтобы проехаться по Эшенсгеймер Ландштрассе до американского магазина для военных на углу Адиксаллее. Еще одной привлекательной особенностью города была штаб-квартира НАТО, которая, на взгляд Авнера, придавал Франкфурту сходство с Америкой. Американские служащие и их семьи размещались неподалеку, как раз на другой стороне Хюгельштрассе, в районе, который назывался Гиннхэйм. Американские машины, клубы, радиопрограммы, рестораны и фильмы очень занимали воображение Авнера. И особенно вкусными казались американская жареная картошка и сосиска, положенная вовнутрь надрезанной булочки — так называемый «хот дог».
Во Франкфурте он познакомился и с американцами. Многие из детей военных учились в его школе.
Интересна история о том, как он завел себе американскую подружку. Ее звали Дорис. Это была хорошенькая блондинка, пользовавшаяся большим успехом у мальчиков. Она была уже достаточно взрослой девочкой — четырнадцать лет, тогда как Авнеру еще и двенадцати не было.
Друг Авнера Андреас утверждал, что Авнеру никогда не удастся обратить ее внимание на себя. Оказалось, однако, что Андреас ошибся. Он не учел врожденного упорства Авнера, который никогда, даже в детстве, со словом «нет» примириться не мог. Собственно, вероятно, именно это постоянное, неуклонное, твердое и уверенное упорство, с которым он ухаживал за девочками, и привлекало их к нему. К тому же Авнер был красивым и ловким, казался старше своих лет и говорил по-английски лучше, чем большинство его немецких сверстников. Одним словом, ухаживания за Дорис кончились тем, что белокурая американка согласилась сесть в его сани. Авнер был в упоении. Когда они летели с крутой горы вниз к подножию Людвиг-Тикштрассе он ощущал мягкое прикосновение ее груди к своей спине. Однако прогулка эта кончилась плачевно. Сани врезались прямо в кусты. Дорис сильно поцарапалась и наотрез отказалась встречаться с Авнером. Его это, правда, не слишком огорчило. Ну и что? Он ведь знал уже, что может произвести на нее впечатление. Это было для него хорошей проверкой своих сил.
Тель-авивский автобус с шумом остановился, заскрежетав тормозами и подняв облако горячей пыли. Авнер сел в автобус. Боже, куда она скрылась — та франкфуртская зима? Что сталось с белокурой Дорис? Или с Андреасом, самым близким в то время его другом, мальчиком из зажиточной немецкой семьи, таким вежливым, таким воспитанным? Он искренне тогда им восхищался. Но с переездом в Израиль их связь оборвалась. Они обменялись, правда, несколькими письмами, открытками к праздникам, но на том все и кончилось. Впрочем, поддерживать эту переписку, живя в кибуце, было бы нелегко. А именно в кибуце пришлось ему жить после возвращения из Германии.
В 1961 году, когда они вернулись в Израиль, мать устроила все в соответствии со своими желаниями. Это удалось ей с такой легкостью, думал Авнер, потому что в это время отец исчез из их жизни. Это произошло не сразу. Он возвратился вместе с ними, даже прожил несколько месяцев в Реховоте, но затем уехал по делам своего экспортно-импортного бизнеса, и на этот раз не вернулся ни через месяц, ни через два.
Авнер не знал, что отец не вернется. Не знал этого и сам отец. Было только известно, что он уезжает надолго.
— Я ничего не могу поделать, — сказал он матери. — Я должен уехать и, может быть, даже на несколько лет.
— Куда? — спросил Авнер, слышавший этот разговор.
— И не спрашивай даже.
— Авнер, — сказала мать, — у меня для тебя есть хорошие новости. Мы с отцом использовали свои связи, поговорили с некоторыми людьми… Знаешь, тут неподалеку есть замечательный кибуц. Тебя согласны туда принять.
— Что?! — Авнер не верил своим ушам.
— Тебя примут в кибуц. И ты будешь ходить там в школу. Со следующего месяца.
— Если, конечно, ты этого хочешь, — добавил отец, взглянув на сына.
Как ты можешь такое говорить?! —воскликнула мать, прежде чем Авнер успел открыть рот. — Ну, конечно, он хочет. Это же кибуц — самое замечательно во всем мире место для мальчика. И, кроме того, я не могу справиться одна с двумя детьми.
— Ну как? — спросил отец.
Авнер был потрясен. Он никак не мог поверить, что все это всерьез. Дело было даже не в кибуце, а в самом факте — они хотели, чтобы он уехал из дома. Как бы он ни хотел жить во Франкфурте, но оставаться там одному, без родителей и брата, он бы не смог. Но теперь, мало того, что они вернулись в этот унылый сырой Реховот, его к тому же хотели отослать из дома. Почему? Неужто собственная мать его ненавидит?
Пусть так. Но он не доставит ей удовольствия, обнаружив, как ему в этот момент горько.
— Хорошо, — ответил он, глядя в пол. — Я не возражаю.
Этот эпизод навсегда наложил отпечаток на отношение Авнера к матери. Тяжелое чувство осталось даже после того, как он преодолел ужас сознания, что он должен покинуть дом и понял, что мать не хотела его обидеть, а действовала так, будучи абсолютно убеждена, что пребывание в кибуце пойдет ему на пользу. «Шестое чувство» помогло ему поверить в искренность материнских намерений. Он понял ее увлечение самой идеей создания кибуцев8. Но как могла она так ошибаться на его счет?
Может быть, он все же сможет убедить ее в том, что она неправа. Что если он прикинется довольным, — нет, не просто довольным, а на самом деле отдастся всей душой этому делу, будет работать больше и упорнее, чем все остальные мальчики — настоящие кибуцники? Тогда они его признают, они вынуждены будут сообщить его матери, что он замечательный мальчик. И вот тут-то она приедет к нему и будет просить у него прощения. И уговаривать вернуться домой, в Реховот.
План был хорош. Но по мере того как автобус тащился по пыльной жаркой дороге, приближаясь к Гедере, энтузиазм его заметно убывал. Бедный этот маленький городок был только остановкой в пути. Предстояло проехать еще не менее часа по немощеным извилистым дорогам вокруг невысоких холмов, мимо хлопковых полей и апельсиновых рощ к сверкающему вдали горизонту, усеянному точками пыльных эвкалиптов. Тридцати четырехградусная жара, казалось, висела в воздухе. То и дело на глаза попадались пастбища с тощими коровами. Но на картинках в школьных учебниках коровы были упитанными и лениво-мирными. Такими же упитанными, как и на лугах Германии.
Авнеру пришлось признать, что кибуц — отличное место. Однако гнетущее чувство не проходило. И это несмотря на то, что его встретили крепкими рукопожатиями, а в огромной столовой он был поражен количеством тележек с различной едой — яйцами, булочками, свежими овощами. И спальни ему понравились — безукоризненно чистые, на три-четыре человека, где мальчики и девочки спали вперемешку. Все это было прекрасно. Его уважение к тем, кто всем этим заправлял, явно выросло. Но они чувствовали себя здесь как дома, а он оставался чужим. Это чувство появилось сразу же — от одного взгляда кибуцников на его мокасины, купленные матерью во Франкфурте. Все остальные мальчики носили рабочие ботинки. Мать должна была это предусмотреть.
Если человек вынужден жить в чуждой ему среде и понимает это, у него есть три возможности. Уйти в себя, попытаться обособиться и мстить или стать отщепенцем. Авнер перепробовал все три возможности, часто в течение одного дня.
Уходить в себя было самым легким. Это было не так очевидно для окружающих, но ощущалось как какая-то внутренняя немота, завеса, которая позволяла разыгрываться самой буйной фантазии на тонкой прослойке, называемой реальной жизнью. В шесть часов утра, когда раздавался трубный звук рога, укрепленного на мачте (он был снят со старой британской канонерки), Джон Уэйн просыпался вместе со всеми, хотя никто не знал, что он был среди них. Быстро приняв душ, он засовывал кольт 38-го калибра в кобуру и выпивал порцию фруктового сока в столовой. Перед завтраком во время уроков (между которыми была лишь одна перемена) он благодушно посматривал через окно на работающих на дальних полях людей. Они были в безопасности. Полковник Уэйн был готов отразить неожиданную атаку иорданцев с востока. По его команде, из подземных шахт, позади хлева, выползали танки, которые, однако, не шли во фронтальную атаку, как того ожидали иорданцы, а осуществляли фланговый маневр, двигаясь в хлопковые поля. Кусты раздвигались по команде, осуществленной нажатием кнопки, и за ними обнаруживалась стальная сетка временной дорожной полосы. Вдоль нее двигались огромные танки, из которых выдвигались крылья бомбардировщиков, готовых с воем взмыть в воздух.
Герой и защитник своего народа, самый искусный на Ближнем Востоке стрелок, в два часа дня он занимал свое место на консервной фабрике и начинал стричь курам когти. В четыре часа он покидал фабрику уже в роли бандита Авнера — скверного мальчишки, который не скрывает своих чувств по отношению к законам и порядкам, установленным оккупантами. Он и его банда — Ицек, Иоханан и Тувиа (из йеменитов) — занимались саботажем, как только представлялась возможность.
Взгляните на Моше (из «мужиков»), взгляните, как он ввинчивает новые лампочки во дворе. Как он дотянется до них? Эти русские иммигранты очень изобретательны. Нет, вы только посмотрите на него! Неважно, что стремянка коротковата, — он привязывает старого мерина к фургону с отбросами и прислоняет к нему стремянку. Что, если лошадь… Нет, этот старый мерин и не пошевельнется. Ничего, задвигается, если ткнуть его в основание хвоста нагретым куском проволоки.
Как это ни удивительно, но проделки Авнера и его банды ни разу не кончились трагически. Даже тогда, когда Авнер «по ошибке» притащил в класс улей, или, когда они пригнали в столовую быка, взятого кибуцем напрокат, или, когда заперли Моше в холодильнике на полдня. Более того, в течение всех четырех лет, проведенных в кибуце, их ни разу не поймали.
Почему-то возмездие настигало его, когда он из Авнера-бандита превращался в Авнера — примерного кибуцника. Допустим, он пытался записаться в число волонтеров, желающих работать по субботам, — скажем, помогать соседнему кибуцу в сборе урожая. А ему в этом при всех отказывали. «Что вы, мистер Мокасин? Что вам там делать? Только порежете серпом себе пальчики. Нельзя подвергать нашу репутацию такому испытанию. Если вы так жаждете поработать, отстригите побольше когтей у кур…»
Авнер — Джон Уэйн мог побить иорданцев, а Авнер-бандит — ускользнуть от преследования. Но Авнер-кибуцник ничего примечательного никогда не совершил. Объяснялось это просто — по природе своей он не был фермером, не был сельским жителем. Возможно, он уступал другим мальчикам в проворстве и физическом развитии. Мальчики, выросшие вдали от больших городов, были подвижнее и крепче его. Но что из того? Зато у него было кое-что другое. Он был более изобретателен. Он владел языками — немецким и английским. Он кое-что повидал в жизни, общался с американцами, путешествовал, объездил полмира. А в жизни этих кибуцников, которые отталкивали его, и поездка на ослике в городишко Бней Реем была крупным событием.
Ему казалось, что он должен вызывать у них восхищение. В школе во Франкфурте для него не составляло это труда. Справился он с этой задачей даже, когда дело коснулось девочек. Но в кибуце почему-то это не получалось.
Он привез в кибуц свой транзистор. Благодаря ему он оказался в центре внимания. Все ребята собирались вокруг радиоприемника. Но кто-то из руководства попросил его мать забрать транзистор — ребенок в кибуце не может владеть чем-нибудь, что другим детям недоступно. На следующий день мать увезла транзистор, подаренный дедом. Тот самый.
Ребята, которые недолюбливали Авнера, называли его «екке-поц». Слово «екке» Авнер узнал, живя в кибуце, но и не живи он там, он рано или поздно все равно узнал бы его.
В Реховоте все жители Израиля были для него просто израильтянами. Конечно, он видел разницу между евреями, рожденными в Израиле, сабрами, каким он был сам, старыми поселенцами, как его родители, приехавшими в Израиль еще до провозглашения независимости, и недавними иммигрантами, которые даже не говорили на иврите, но разница эта была незначительной. Существовали в Израиле и религиозные евреи (хотя в Реховоте их число было мало), которые своим видом и поведением больше напоминали евреев гетто, евреев Катастрофы, несмотря на то что не только они сами, но и их предки — и не в одном поколении — родились в Израиле. Они носили черные кафтаны, шляпы с широкими полями и пейсы, заправленные за уши. Но о существовании особой подгруппы — «екке» — Авнер никогда раньше не слышал.
Живя в кибуце, он научился различать типы израильтян в соответствии с тем, как они сами себя определяли. Большинство ребят в кибуце принадлежали к так называемым галицийским евреям. В представлении Авнера это были вульгарные, нагловатые, невежественные евреи из восточно-европейских стран. Он же был «екке» —цивилизованный и образованный сабра, выходец из Западной Европы. Однако постепенно Авнер пришел к выводу, что принадлежность к той или иной группе определялась не столько тем, откуда родом был тот или иной человек, сколько специфическими чертами характера. Однако все же считалось, что Галиция — восточная провинция старой Австро-венгерской империи — была родиной лживых, спаянных общими корыстными интересами ев реев-взяточников, принадлежащих к низшим слоям общества. Нельзя отрицать, конечно, что эти евреи были сообразительны, по-своему умны и энергичны. К тому же у них было превосходное чувство юмора — Авнер полностью отдавал себе в этом отчет. Часто эти евреи были мужественными, горячо преданными Израилю людьми. Но подозрительность и недоверчивость были для них типичны. Их духовные интересы были ничтожны, и их жизнь определяли практицизм и прагматические устремления. Они обманывали и лгали, они зачастую были прожженными жуликами. В их лексиконе обычными были выражения «своя рубашка ближе к телу» или «надо уметь снимать сливки». При этом они крепко держались друг за друга точно были членами одной семьи. Разумеется, не все они были выходцами из Галиции. Но всех, кто обладал этими качествами, было принято называть «галицийцами».
«Екке» прибыли в Израиль из Германии или других стран Центральной Европы. Однако, откуда бы они ни приехали, всех их объединяла одна особенность — они были европейцами в лучшем смысле этого слова. Они никогда не знали черты оседлости, не жили в гетто или в маленьких городках. У них не было и этого инстинкта преследуемого животного — выжить во что бы то ни стало, который был так силен в галицийцах. «Екке» были людьми вежливыми, воспитанными и чистоплотными. Они покупали книги, слушали классическую музыку. Конечно, находились и галицийские евреи, которые читали книги и любили не только джаз, но у «екке» были свои представления о европейской цивилизации. И это было существенным. Они видели будущий Израиль как некий вариант Скандинавии для евреев — с симфоническими оркестрами, исполняющими Бетховена, с картинными галереями, где висят полотна Рембрандта.
И гражданские добродетели «екке» представляли себе иначе, чем галицийцы. В трудные времена, полагали они, на все предметы потребления должны быть введены карточки и люди выстроятся в стройную очередь, чтобы получить то, что им причитается. Они были способны выполнять или отдавать распоряжения, но не были способны изворачиваться и приспосабливаться. «Екке» были людьми методичными и пунктуальными, может быть, чуть-чуть напыщенными. В своем городе Нахарии они строили дома, располагая их аккуратными, ровными рядами. Возможно, что немецкий дух был им свойственен в большей степени, чем самим немцам.
Авнер понимал, что чувство спаянности между галицийцами, не было направлено против него лично. Просто они заботились о «своих», то есть практически о евреях из Восточной Европы, в большинстве своем из Польши и, пожалуй, из России. Это был какой-то заколдованный круг. Лучшие рабочие места и прочие преимущества доставались им. Руководство кибуцем находилось в их руках, казалось — навсегда. Если возникал вопрос о том, кого из детей послать, например, в медицинскую школу, не имели значения ни отметки, ни способности. Внешне это носило вполне демократический характер — вопрос решался голосованием на общем собрании кибуца. Но можно было не сомневаться в том, что тот, кому будут отданы голоса, окажется галицийцем.
Все эти мысли приходили Авнеру в голову еще в бытность его в кибуце. Они отражали его осознание действительности. С течением времени он все больше убеждался в правильности своих представлений. К ним ничего не добавила и служба в армии. У руля власти в Израиле стояли галицийские евреи, на долю остальных — «немцев», «датчан» и «американцев» — приходилась лишь малая доля участия в деле управления страной. Что касается выходцев из Азии и Африки, то галицийские евреи делали все от них зависящее, чтобы не допускать их на руководящие должности вовсе.
Однако поняв все это, Авнер отнюдь не сделался меланхоликом. Наоборот, он пришел к выводу, что ему придется вступить в соревнование с галицийскими евреями. На их условиях. Он станет единственным в своем роде, незаменимым и в конце концов окажется наверху. Он превзойдет и галицийцев, и кибуцников — любого из соперников… Как бы изобретательны, сильны и неразборчивы в средствах они ни были. Он выиграет.
Может быть, он пойдет по стопам отца.
Все же и в Израиле посторонний мог рассчитывать на признание. Даже «екке-поц», чужак, чувствовавший себя дома лишь во Франкфурте. Надо было стать героем, настоящим героем — как Меир Хар-Цион9.
Это было примерно в 1964 году, в последний год его пребывания в кибуце. Именно тогда Авнер узнал, что его отец был секретным агентом. Никто этого ему прямо не сказал. Даже если бы об этом зашел разговор, никто не произнес бы слова «агент». Мать бы выразилась как-нибудь так: «Твой отец работает на правительство». Люди посторонние сказали бы что-нибудь вроде: «О, вы знаете, он делает что-то для Мосада, — и при этом скорее всего понизили бы голос.
В переводе с иврита это слово означает просто «институт». Может быть, биохимический, научно-исследовательский институт или институт транспорта, изучающий безопасность движения, или еще какой-то. Но само по себе слово «Мосад» для израильтян однозначно. Это сверхсекретная, относительно небольшая и всеми уважаемая организация, существование которой считается жизненно необходимым для безопасности Израиля.
Среди мальчиков, родители которых в подавляющем большинстве работали в кибуце, были один-два, чьи отцы занимали высокие посты в армии, и один, чей отец был членом Кнессета. Был также мальчик, отец которого «что-то делал для Мосада».
Однажды, когда Авнер вместе с этим мальчиком стоял у главного входа в кибуц, к воротам подъехала машина. Отец мальчика приехал повидаться с сыном. (Вот так же, надеялся Авнер, приедет когда-нибудь и его отец.) Выйдя из машины, он обхватил сына за плечи и несколько раз дружески похлопал его по спине. Только после этого он заметил Авнера.
— Это Авнер, — представил мальчик своего друга.
— Рад познакомиться. — Ты новенький? Как зовут твоего отца?
Авнер ответил.
— Ах, вот что, — сказал отец мальчика и уже с интересом взглянул на Авнера. — Так ты его сын? Когда увидишься с отцом, передай от меня привет.
— Вы знаете моего отца? — с некоторым удивлением спросил Авнер.
— Он еще спрашивает, знаю ли я его отца! — последовал ответ.
На том разговор и кончился.
Голова у Авнера кружилась. Разумеется, из того, что этот человек, имеющий отношение к Мосаду, знает его отца, было далеко до предположения, что его отец — агент. Но что-то в поведении этого человека, в искорке интереса, вспыхнувшей в его глазах, говорило: «один из наших» «Шестое чувство» подсказывало Авнеру, что так оно и есть. Этот «экспортно-импортный» бизнес, постоянные разъезды, эти встречи с разными людьми на перекрестках улиц во Франкфурте, эти настороженные взгляды… Все говорило в пользу его предположения.
Чтобы подтвердить свои догадки, Авнер решил спросить об этом у матери.
— Мама, отец шпион?
— Ты что, с ума сошел?! — воскликнула мать, оглядываясь по сторонам.
— Мама, мне не пять лет. В кибуце есть люди, которые знают отца. Ты хочешь, чтобы я спрашивал посторонних?
Авнер хорошо знал, что это было бы ужасным нарушением установленных правил поведения.
— Послушай меня, это не кино, — сказала мать. — У нас тут нет шпионов. Твой отец работает в системе «экспорт-импорт» и иногда выполняет задания правительства. Ты понял?
— Да, мама.
— Очень хорошо, — коротко закончила она разговор.
Итак, это было правдой. Авнер пришел в состояние такого возбуждения, что слышал, как бьется его сердце. Только теперь он смог простить отцу, что тот позволил матери отправить его в кибуц. Но это было не самым главным. Главным было то, что с этого момента он почувствовал себя равным не только самому что ни на есть важному кибуцнику, но и выше его. Подумать только — «екке-поц», стригущий когти курам, сравнялся с сыном руководителя кибуца!
Но говорить об этом он ни с кем не мог. Разве что с самим отцом, если бы тот когда-нибудь приехал навестить его. В течение всех этих четырех лет в кибуце, перед службой в армии, Авнер видел отца дважды, когда приезжал в Реховот на короткие каникулы и случайно заставал его дома. Отец, пробыв в Реховоте один-два дня, вновь улетал из Израиля. Этого требовали дела. Авнеру не удавалось побыть с ним наедине. Рядом всегда была суетящаяся по хозяйству мать и беспокойный малыш, его шестилетний брат.
Вот если бы отец приехал в кибуц и их было бы только двое, Авнер поговорил бы с ним. Очень жаль, что отец так ни разу и не приехал.
Сейчас, в 1969 году, он может в любое время повидать отца. Вернее, не отца, которого он знал, а того сломленного и больного человека, каким он стал. Теперь, когда Авнеру уже двадцать два, и он — младший лейтенант запаса, а за спиной у него четыре года службы в особых частях, он может видеть отца, хотя это уже не так для него важно.
И все же важно…
Ему было жарко после поездки в автобусе из Реховота и хотелось снова принять душ. Он распахнул ворота и увидел отца на складном стуле в саду. Отец спал. Мухи облепили стакан с апельсиновым соком, который стоял подле него. Жара была несусветная. Отец еще потолстел с тех пор, как Авнер видел его в последний раз. Во сне он тяжело дышал.
— Привет, отец.
— Хм… — отец открыл глаза не сразу — сначала один, потом другой. Это была давно выработанная привычка. Авнер никогда не замечал, чтобы кто-нибудь другой так делал.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хмм…
— Скажи, тебе понадобится «ситроен» на выходные? Можно мне его взять?
— Да, конечно. Бери, пожалуйста. — Отец закашлялся, прочистил горло и выпрямился в кресле. — Который час?
Авнер взглянул на часы.
— Около трех.
— Вильма здесь?
— Не знаю. Я только что вошел и ее не видел.
Вильма была новой женой отца, той самой, на которой он женился за границей после того, как развелся с матерью. В каком-то смысле, догадывался Авнер, это было частью его «экспортно-импортного бизнеса». Но они никогда об этом не разговаривали.
Излагалась эта история так: отец женился на Вильме, и она стала помогать ему в работе. Тем не менее с легкостью можно было предположить, что все было наоборот. Но как бы то ни было, отец женился на Вильме еще до своего ареста. Когда примерно года полтора назад, сразу после окончания Шестидневной войны, его выпустили, он вернулся в Израиль вместе с нею.
Авнеру Вильма нравилась, он даже восхищался ею. Настоящая европейская дама… Она даже еврейкой не была.
— Как поживает мама? — спросил отец.
— Хорошо.
Авнер вытащил из кармана коричневый конверт и протянул его отцу. Однако независимо от того, что скажет ему отец, он хотел решить все сам.
Отец надел очки. Он читал это письмо всего в четыре строки долго, вероятно, прочел его дважды. С минуту он молчал. Было слышно, как жужжат мухи вокруг стакана с апельсиновым соком.
Наконец он сложил письмо и вернул его Авнеру.
— Ты им даже не отвечай, — сказал он.
Авнер рассердился не на его слова, а на тон, каким это было сказано.
— Почему? Ты же понимаешь, что я не могу просто игнорировать это письмо.
— Не будь дураком, — возразил отец. — Ты хочешь вынудить меня позвонить им? Они смогут заполучить тебя только через мой труп!
Авнер не мог не улыбнуться, услышав эти слова. Воображая ответ отца, он мысленно отвечал именно так.
— Если ты только им позвонишь, — я никогда больше не буду с тобой разговаривать. Предоставь, пожалуйста, мне решить все самому.
— Ты скажешь «нет»!
— Конечно, я скажу «нет». Я просто хотел показать тебе это письмо. Вот и все.
— Это ведь не шутка, — продолжал отец. — Ты можешь этого не понимать. Но это именно так. Посмотри на меня.
Авнер поднял глаза.
— Оставь это, отец, — сказал он, обнимая старика за плечи. — Не беспокойся. Поверь мне, меня они никогда не смогут до этого довести.
И много лет спустя Авнер помнил этот разговор до малейшей детали. И эту жару, и кресло, и мух, ныряющих в апельсиновый сок, но главное — выражение лица, с которым говорил с ним тогда отец. Он помнил и свою поездку в «ситроене», и Шошану, и объятия, и пожатия рук, и фильм, который они смотрели, и то, что он не сказал ей ни слова о полученном письме. Он помнил и то, что на следующий день, в понедельник, отправился в кафе неподалеку от угла, где пересекались улицы Фришмана и Дизенгофа, и был там ровно в десять часов утра.
Моше Иоханан оказался невысоким человеком лет пятидесяти, одетым в белую рубашку. Он читал газету, но заметил Авнера сразу и весело указал ему на стул рядом с собой. Они обменялись крепким рукопожатием, и Авнер заказал две порции смеси лимонного и ванильного мороженого.
Господин Иоханан сразу приступил к делу.
— Что я могу вам сказать? Я еще не знаю, тот ли вы человек, который нам нужен. Это придется еще выяснить. Но если окажется, что вы нам подходите, знайте — вы нужны своей родине.
Андреас
Если бы друг его тетки устроил его на любую работу в «Эль-Ал», Авнер не нажал бы кнопку звонка в квартире № 5 на втором этаже непритязательного на вид здания на улице Борохова. Моше Иоханану он бы сказал: «Забудьте обо мне. Я уезжаю домой. То, что вы можете предложить, слишком смахивает на армию».
Молодая девушка, которая открыла ему дверь, тоже смахивала на солдата хоть и была в гражданской одежде. Это можно было безошибочно уловить в точной, деловой манере, с которой она протянула Авнеру пачку документов и попросила заполнить их, указав ему на деревянный стол. Кроме нескольких, тоже деревянных, стульев, в комнате никакой другой мебели не было.