Дождь, похожий на слезы, размывает его взгляд на мир с заднего сиденья лимузина. Серо-голубой пейзаж, размытый этим холодным субтропическим ноябрьским потопом. Американец приехал, чтобы отпраздновать союз, охватывающий континенты, мощное объединение Востока и Запада. Но все деньги в мире не могут защитить его от ужасов, до которых осталось всего несколько минут.
Башни из стали и стекла возвышаются в тумане вокруг него, бестелесные и призрачные. Они напоминают ему о чем-то странно неуместном. Отдаленная и изрезанная береговая линия на крайнем северо-западе Европы. Путешествие в поисках своих корней на далекий шотландский остров, где каменные пальцы тянутся к небу в странных круглых формах. Стоячие камни, воздвигнутые в знак поклонения бог знает какому Богу.
За колоссальной, похожей на пагоду башней Цзинь Мао, вершина которой теряется в облаках, в туманной дали вырисовываются другие башни, поднимающиеся из пепла мечты Мао о коммунистической утопии. Некогда пустынные болота Пудуна, подпитываемые их привилегированным статусом ‘особой экономической зоны", теперь прорастают многоэтажками, как сорняки, на которые с удивлением смотрят шанхайцы за рекой, целое поколение думает: "что дальше?" Американец смотрит на эти стоячие камни двадцать первого века и знает, что единственный Бог, которому поклоняются те, кто их вырастил , - это деньги. И он улыбается. Чувство удовлетворения от этого. Потому что он поклоняется у того же алтаря.
Они проходят мимо высокой, широкой стены, выкрашенной в лососево-розовый цвет и увенчанной черными перилами с шипами. Его лимузин пристраивается позади других, за которыми он следовал. Зонты, черные и блестящие, громоздятся сразу у его двери. Он выходит на красную ковровую дорожку, и вода скапливается у его ног, когда тяжесть его шагов выжимает дождь из ворса.
Через открытые ворота перед ним открывается площадка, лес стальных прутьев, поднимающихся из бетонных блоков, уже утопленных там. По дальнему периметру из грязи поднимаются два яруса хижин рабочих. Бледные восточные лица собираются под дождем, чтобы с тупым любопытством наблюдать, как вечеринка прокладывает свой опасный путь через трясину, красная ковровая дорожка теперь утопает в жидкой грязи, которая растекается по черной блестящей коже, забрызгивая низ свежевыглаженных брюк. Американец чувствует, как холодная вода просачивается у него между пальцами ног, и мысленно ругается. Но его внешняя улыбка остается неизменной и решительной для его китайских хозяев. В конце концов, они партнеры в крупнейшем китайско-американском совместном предприятии, которое когда-либо предпринималось, хотя ему трудно поверить, что на этом промокшем месте будет построено массивное сооружение из стали и стекла, которое станет банком Нью-Йорк-Шанхай, самым высоким зданием в Азии. Но его успокаивает знание того, что его должность главного исполнительного директора сделает его одним из самых могущественных людей на земле.
Он поднимается по лестнице на сцену, защищенную от дождя огромным брезентовым тентом, и выходит в ослепительный свет мировой прессы, телевизионных ламп, заливающих это серое зимнее утро ярким бело-голубым светом, камер, мигающих под дождем, как светлячки. Его пиарщики сделали свою работу.
Разноцветные бантики безвольно свисают на мокром месте, когда его китайский коллега, улыбаясь, подходит к микрофону, чтобы начать обязательные речи. Американец позволяет своим мыслям и глазам блуждать. Над временным сооружением сцены наклоняется огромный хоппер, его рыло направлено вниз, в глубокую траншею внизу. Когда он сделает шаг вперед, чтобы отпустить ее рычаг, тонны бетона польются из ее устья в недра того, что станет его банком — церемониальным краеугольным камнем, на котором, он знает, он построит будущее беспрецедентного успеха.
Взрыв аплодисментов, словно вода, льющаяся из кувшина, врывается в его мысли. Рука на его локте направляет его к микрофону. Вспыхивают светлячки. Он слышит свой собственный голос, странный и металлический, из далеких динамиков, слова, которые он выучил наизусть, и он не может не заметить, что траншея под ним быстро наполняется водой, густой коричневой водой, похожей на шоколад, кипящей под дождем.
Снова аплодисменты, и он выходит из-под навеса на небольшую квадратную выступающую платформу, китаец по правую руку от него держит зонтик над головой, вокруг него колышутся бисерные завесы воды. Он берет в руку рычаг и с чувством абсолютного контроля над собственной судьбой опускает его. Все лица выжидающе поднимаются к бункеру. На мгновение кажется, что все затаили дыхание. Только татуировка дождя на холсте нарушает ощущение ожидания.
Американец чувствует, как что-то сдвигается у него под ногами. Раздается громкий треск, затем странный стон, похожий на хрип умирающего при последнем вздохе. Стойки, поддерживающие доски его крошечной платформы, прогибаются, когда стены траншеи внизу обрушиваются внутрь. Он поворачивается, в страхе хватаясь за рукав руки, держащей зонт, но его уже отбрасываетþ
вперед сквозь завесу дождя. Ощущение падения сквозь пространство, кажется, длится вечность. Его собственный крик звучит бессвязно и отдаленно. А затем от удара холодной жидкой грязью у него перехватывает дыхание. Кажется, что весь мир рушится вокруг него, когда его размахивающие руки пытаются не дать ему утонуть. Он видит протянутую к нему руку и думает: слава Богу! Он сжимает руку и чувствует, как ее плоть сочится между пальцами. Но у него нет времени обдумывать это. Он изо всех сил тянет, пытаясь вытащить себя из грязи, но вытянутая рука не оказывает сопротивления, и, когда он снова падает назад, он понимает, что она ни к чему не прикреплена. Он немедленно отпускает ее, испытывая отвращение и непонимание. Он слышит голоса, кричащие над ним, когда переворачивается как раз вовремя, чтобы увидеть женские груди, выступающие из стены грязи, за которыми следуют плечи и живот. Но ни рук, ни ног, ни головы нет. Его собственные руки в панике мельтешат, он снова отбивается ногами, только чтобы обнаружить, что смотрит в лицо с черными дырами на месте глаз, длинные темные волосы размазаны по разлагающейся плоти. Он чувствует, как от крика к горлу подступает желчь, и когда он смотрит вверх в отчаянной мольбе о помощи, он снова видит стоячие камни, возвышающиеся над ним в тумане. Только теперь он видит их совсем по-другому, сгруппированными вместе, как надгробия на кладбище.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Я
Холодная сухая земля посыпалась на крышку гроба, когда она покинула руку ее матери. Маргарет тоже наклонилась, чтобы набрать пригоршню, и почувствовала, как замерзшая грязь прилипла к ее коже. Она позволила ему выпасть из ее пальцев в могилу отца и подняла глаза к оловянному небу. Первый зимний снег трепетал на краю ледяного ветра, который дул с далекого озера, и она задрожала, плотнее закутываясь в пальто, чтобы сдержать свое горе.
Она отвернулась от горстки скорбящих у могилы, нескольких родственников и друзей, представителя университета, нескольких бывших студентов ее отца. В ритуале погребения было что-то примитивное, что показалось Маргарет каким-то абсурдным. Человека помещали в деревянный ящик в земле и оставляли гнить. Она видела достаточно тел в различных стадиях разложения, чтобы давным-давно решить, что, когда придет ее очередь, ее кремируют. Это было проще, чище. Каким-то образом более окончательно. Она знала, каким стадиям разложения подвергнется тело, которое они похоронили, и она не хотела думать о своем отце в таком ключе.
Ветер трепал ветви опустевших деревьев, застывших в своей зимней наготе. Последние осенние листья гнили на земле, посеребренные морозом предыдущей ночи. Она знала, что где-то далеко слева от них, среди рядов надгробий, находятся могилы знаменитых гангстеров из яркого прошлого города. Альфонс Капоне, его отец и мать; печально известный Джон Мэй и его жена Хэтти; Джек Макгерн по прозвищу "Пулемет"; Антонио Ломбардо по прозвищу "Бич"; и еще десятки итальянских иммигрантов и их потомков, которые помогли посеять семена американской организованной преступности в этом ветреном месте. В жизни у ее отца была компания получше.
Но вся его семья была похоронена здесь, на горе Кармел, к западу от Чикаго, - разношерстная кучка ничем не примечательных предков шотландского и ирландского происхождения. Семья ее матери была немецкого происхождения, и она предположила, что именно оттуда она унаследовала свою бледную веснушчатую кожу и светлые волосы. У ее отца в юности были кельтские черные волосы и неуместно голубые глаза. Для нее было утешением, что она унаследовала по крайней мере часть его генов.
Известие о его смерти дошло до нее в Пекине в виде короткого, холодного телефонного звонка от ее матери, и она долго сидела в крошечной квартирке, предоставленной Университетом общественной безопасности, испытывая странное чувство пустоты, обеспокоенная отсутствием у нее эмоций. Прошло почти два года с тех пор, как она видела его в последний раз, и они всего несколько раз разговаривали по телефону. Только когда она проснулась среди ночи от собственных слез, она обнаружила, что горя, которого она боялась, могло и не быть.
Теперь она была в растерянности. Трагические обстоятельства смерти ее отца, наконец, вынудили ее разорвать свои связи с Китаем, хрупкие связи, которые поддерживал только мужчина, которого, как она думала, она любила. И теперь, когда она была "дома", ей придется принять решения, которые она откладывала слишком долго. Решения о том, где на самом деле ее ждет будущее. Решения, с которыми она не хотела сталкиваться.
Она вернулась в Чикаго почти на три дня и ни разу не отважилась съездить в норт-сайд, чтобы проверить свою квартиру в Линкольн-парке. Она оставила соседей собирать почту и поливать комнатные растения. Но ее не было больше восемнадцати месяцев, и она боялась того, что могло встретить ее там. Боялась также прошлого, к которому не хотела возвращаться, воспоминаний о мужчине, с которым прожила семь лет. О мужчине, за которого вышла замуж. Вместо этого она предпочла безопасность своей старой спальни в доме из красного кирпича, в зеленом пригороде Оук-Парка, где она выросла. Все там было знакомым, успокаивающим, наполненным воспоминаниями о том времени, когда у нее не было забот или обязанностей, и жизнь все еще таила в себе обещание чего-то волшебного. Она знала, что просто прячется.
‘Маргарет’. Ветер донес до нее голос ее матери, в котором слышались те же холодные нотки. Маргарет остановилась и подождала, пока она догонит. Они почти не разговаривали за последние три дня. Они коротко обнялись, но без теплоты. Последовали вежливые расспросы об их самочувствии, механический обмен необходимой информацией. Не то чтобы они когда-то по-настоящему ссорились, их отношения просто были бесплодными, сколько Маргарет себя помнила. Без любви. Странные отношения для матери и дочери. "Ты поможешь мне разнести еду, когда мы вернемся в дом?’
‘Конечно’. Маргарет не знала, почему ее мать спрашивает. Они уже проходили через все это раньше. Возможно, подумала она, это просто из-за отсутствия чего-то еще, что можно было бы сказать.
Затем они молча подошли к воротам, бок о бок, расстояние между ними, которое могли бы заполнить муж и отец. Когда они подошли к машинам, ее мать спросила тоном: ‘И что теперь? Обратно в Китай?’
Маргарет стиснула зубы. ‘Я не думаю, что сейчас подходящее время или место, мама’.
Ее мать подняла бровь. ‘Я так понимаю, что это код Маргарет, означающий “да”’.
Маргарет бросила на нее взгляд. ‘Ну, если я и вернусь, то, вероятно, только для того, чтобы сбежать от тебя’. Она открыла заднюю дверцу арендованного лимузина и скользнула на холодную кожу заднего сиденья.
II
‘ Заместитель начальника отдела Ли. ’ Адвокат защиты говорил медленно, как будто обдумывая каждый слог. ‘Нет сомнений, что если сравнить эти отпечатки обуви с фотографиями следов, сделанных на месте убийства, можно прийти к выводу, что они были оставлены одной и той же парой туфель’. Фотографии следов и соответствующих отпечатков обуви были разложены на столе перед ним.
Ли Янь осторожно кивнул, неуверенный в том, к чему это ведет, сознавая, что судья пристально наблюдает за ним со скамьи напротив, хитрый седовласый ветеран, задумчиво томящийся в своей зимней синей форме под красно-сине-золотым гербом Министерства общественной безопасности. Скрип ручки секретаря был отчетливо слышен в тишине переполненного зала суда.
‘Что в дальнейшем привело бы к выводу, что владелец этих ботинок, по крайней мере, присутствовал на месте преступления — особенно в свете заявления обвинения о том, что следы крови жертвы были обнаружены и на ботинках’. Адвокат поднял глаза от своего стола и смерил Ли холодным взглядом. Это был молодой человек, чуть за тридцать, примерно того же возраста, что и Ли, один из юристов нового поколения, подпитывающийся недавним множеством законов, регулирующих растущую китайскую систему правосудия. Он был холеным, ухоженным, преуспевающим. Темный костюм от Армани, накрахмаленная белая дизайнерская рубашка на пуговицах и шелковый галстук. И он был полон уверенности в себе, от которой Ли становилось не по себе. ‘Вы согласны?’
Ли кивнул.
‘Простите, вы что-то говорили?’
‘Нет, я кивнул в знак согласия". Раздражение в голосе Ли.
‘Тогда, пожалуйста, говорите громче, заместитель начальника отдела, чтобы секретарь мог записать ваши комментарии для протокола’. Тон костюма от Армани был снисходительным, создавая у суда ошибочное впечатление, что полицейский на свидетельском месте был новичком.
Ли ощетинился. Это было законченное дело. Обвиняемый, молодой головорез из провинции, который утверждал, что ищет работу в Пекине, ворвался в дом жертвы на северо-востоке города. Когда обитательница, пожилая вдова, проснулась и напугала его на месте преступления, он зарезал ее. Было много крови. Надзиратель в общежитии для рабочих позвонил в местное бюро общественной безопасности, чтобы сообщить, что один из жильцов вернулся посреди ночи весь в чем-то, похожем на кровь. К тому времени, когда туда прибыла полиция, обвиняемый каким-то образом сумел избавиться от своей окровавленной одежды и смыл с себя все следы крови. Орудие убийства найдено не было, но пара его ботинок соответствовала следам, оставленным в крови на месте происшествия, и на подошвах все еще были следы крови жертвы. Ли задавался вопросом, какая возможная причина могла быть у этого высокомерного адвоката защиты для его кажущейся уверенности. Ему не пришлось долго ждать, чтобы выяснить.
"В таком случае, вы также должны согласиться с тем, что владелец этих туфель, скорее всего, был исполнителем преступления’.
‘Я бы хотел’. Ли говорил четко, чтобы не было никакой двусмысленности.
‘Итак, что наводит вас на мысль, что преступником был мой клиент?’
Ли нахмурился. ‘Это его ботинки’.
‘Неужели они?’
‘Они были найдены в его комнате в общежитии. Судебно-медицинская экспертиза обнаружила следы крови жертвы на протекторах, а отпечатки обуви, снятые с них, в точности совпали со следами, найденными на месте происшествия’.
‘Так где же они?’ Глаза адвоката удерживали Ли своим непоколебимым взглядом.
Впервые собственная уверенность Ли начала колебаться. ‘Где что?’
‘Обувь, конечно’. Это прозвучало с наигранной усталостью. ‘Вы не можете утверждать, что нашли пару туфель в комнате моего клиента, связав его с местом преступления, а затем не смогли предъявить их в качестве улик’.
Ли почувствовал, как кровь пульсирует у него в висках, а щеки заливает румянец. Он взглянул в сторону стола прокурора, но глаза обвинителя были прикованы к бумагам, разложенным перед ним. "После того, как криминалисты закончили с ними, они были зарегистрированы и помечены и—’
‘Я спрашиваю еще раз", - перебил адвокат, повысив голос, голос разума, задающий вполне разумный вопрос. ‘Где они?’
‘Они были отправлены в прокуратуру в качестве вещественных доказательств для суда’.
‘Тогда почему они не здесь, чтобы мы все могли их видеть?’
Ли снова взглянул на прокурора, только на этот раз его лицо окрасилось гневом. Очевидно, что неспособность обвинения предъявить обувь была хорошо освещена еще до того, как Ли вызвали для дачи показаний. Его выставляли идиотом. ‘Почему бы вам не спросить прокуратора?’ - мрачно сказал он.
‘Я уже сделал это", - сказал костюм от Армани. ‘Он говорит, что его офис никогда не получал их из вашего офиса’.
Шум возбужденных предположений прокатился по общественным скамьям. Секретарь резко предупредил представителей общественности, чтобы они хранили молчание или будут изгнаны из суда.
Ли прекрасно знал, что туфли, наряду со всеми другими уликами, были отправлены в прокуратуру. Но он также знал, что здесь, на свидетельском месте, он ничего не мог сказать или сделать, что могло бы это доказать. Его глаза метнулись к столу рядом с прокурором и встретились с полным ненависти взглядом сына жертвы, и он понял, что, когда защита закончит с ним, ему придется столкнуться с гневом, который представитель жертвы будет иметь право излить. Он почувствовал, что все взгляды в суде устремлены на него, когда адвокат защиты сказал: "Конечно, заместитель начальника отдела, даже вам должно быть очевидно, что без обуви моему клиенту нечего отвечать по делу?’
Ли закрыл глаза и глубоко вздохнул.
* * *
Он толкнул стеклянные двери, протиснувшись мимо ряда растений в горшках, которые выстроились на верхней части ступенек, и сердито направился вниз к автостоянке. Прокурор погнался за ним, сжимая толстую папку с документами. Над ними возвышались пять этажей Центрального пекинского среднего суда, увенчанного огромной радиомачтой. Слева от них, где вооруженные офицеры охраняли въезд на автомобиле в камеры предварительного заключения, красный китайский флаг безвольно свисал в лучах зимнего солнца над значком Министерства общественной безопасности "Правосудие". Правосудие! Ли думал, что нет. Он натянул пальто поверх своей зеленой униформы, торопливо спускаясь по лестнице, и натянул фуражку поверх своего коротко подстриженного "ежика" с плоским верхом, его дыхание вырывалось перед ним, как огонь в холодном утреннем воздухе.
‘Говорю вам, мы их так и не поймали", - крикнул прокуратор ему вслед. Это был невысокий, худощавый мужчина с редеющими волосами и в толстых очках, которые увеличивали его необычно круглые глаза. Его униформа казалась ему слишком большой.
Ли развернулся на полпути вниз по ступенькам, и прокуратор почти столкнулся с ним. ‘Чушь собачья!’ Несмотря на то, что прокуратор был на ступеньку выше, Ли возвышался над ним, и мужчина поменьше положительно отшатнулся от агрессии Ли. ‘Вы бы никогда не довели дело до суда, если бы мы не представили доказательства’.
‘Бумажные улики. Это все, что вы мне прислали", - настаивал прокурор. ‘Я предполагал, что туфли были сданы в хранилище улик’.
‘Они были. Что делает их вашей ответственностью, а не нашей’. Ли поднял руки в такт своему голосу, и люди, хлынувшие со двора позади них, остановились послушать. ‘Во имя неба, Чжан! Мои люди надрываются, чтобы привлечь преступников к ответственности ...’ Он на мгновение отвлекся при виде костюма от Армани и его ликующего клиента, проходящего мимо них по ступенькам. У него было сильное желание взять кулак и размозжить их злорадствующие лица в пух и прах. Но он знал, что правосудие и закон не всегда совместимы. Вместо этого он повернулся к прокуратору, чтобы излить свой гнев. "И вы, гребаные люди, теряете улики, а убийцы разгуливают на свободе. Вы можете ожидать официальной жалобы’. Он повернулся и направился вниз по ступенькам, на ходу засовывая сигарету в рот, оставляя прокуратора Чжана в ярости и слишком хорошо осознавая, что на него смотрят любопытные лица. Полицейские так не разговаривали с прокурорами, тем более публично. Это была унизительная потеря лица мяньцзы.
Чжан неуклюже крикнул в спину Ли: ‘Я тот, кто будет подавать жалобу, заместитель начальника отдела. Комиссару. Тебе не нужно думать, что ты сможешь вечно жить в защитной тени своего дяди.’
Ли остановился как вкопанный, и Чжан сразу понял, что зашел слишком далеко. Ли повернулся и уставился на него молчаливым взглядом, наполненным такой интенсивностью, что Чжан не смог поддерживать зрительный контакт. Он повернулся и побежал вверх по ступенькам, обратно в безопасность здания суда.
Ли несколько секунд смотрел ему вслед, затем поспешил через припаркованные машины на улицу, изо всех сил пытаясь контролировать свой гнев. Желание ударить кого-нибудь, кого угодно, было чрезвычайно сильным. Группа людей, стоявших у доски объявлений, где заранее были вывешены объявления о судебных процессах за неделю, с любопытством посмотрела на него, когда он проходил мимо. Но он их не заметил. Он также не видел продавца на углу улицы, предлагающего ему фрукты из-под навеса в зелено-желтую полоску, и не чувствовал запаха дыма, поднимающегося от шашлыков из баранины, готовящихся на открытых углях в узких пределах улицы Сидамочан. Вместо этого он повернулся в сторону рева уличного движения на Ист-Цяньмэнь-авеню, даже не услышав гудка автомобиля позади себя. Только когда его двигатель взревел и снова прозвучал звуковой сигнал, он полуобернулся, и рядом с ним остановился джип пекинской полиции без опознавательных знаков. Детектив Ву наклонился, чтобы открыть пассажирскую дверь. Ли был удивлен, увидев его. ‘Чего ты хочешь, Ву?’ - прорычал он.
Ву поднял руки в притворной защите от агрессии Ли. ‘Эй, босс, я ждал тебя больше часа’.
Ли скользнула на пассажирское сиденье. ‘Зачем?’
Ву ухмыльнулся, как всегда, сжимая челюстями кусочек кожистой жвачки, которая давно потеряла свой вкус. Он сдвинул солнцезащитные очки на лоб. Он был носителем интересной информации, и он хотел подразнить ее, максимально использовать момент. ‘Помните тот случай во время Весеннего фестиваля? Расчлененная девушка? Мы нашли ее останки в неглубокой могиле недалеко от Летнего дворца ...’
‘Да, я помню это дело", - нетерпеливо перебил Ли. ‘Мы так никого и не привлекли за это’. Он сделал паузу. ‘Что насчет этого?’
‘В Шанхае нашли еще целую кучу таких же, как она. Что-то вроде братской могилы. Может быть, не меньше двадцати. Тот же день’.
‘Двадцать!’ Ли был потрясен.
Ву пожал плечами. ‘Они еще не знают, сколько точно, но есть много фрагментов’. Он передал это с удовольствием, которое Ли сочла неприятным. "И они хотят, чтобы ты был там, внизу. Быстро.’
Ли была захвачена врасплох. ‘ Я? Почему?’
Ву ухмыльнулся. ‘Потому что ты такая гребаная суперзвезда, босс’. Но его улыбка быстро исчезла под холодным взглядом Ли. ‘Они думают, что здесь может быть связь с убийством здесь, в Пекине", - быстро сказал он. ‘И на нас оказывают большое давление, чтобы мы быстро получили результат по этому делу’.
‘Почему это?’ Ли уже забыл о своем фиаско в зале суда.
Ву закурил сигарету. ‘Кажется, сегодня утром там была какая-то большая церемония. Заливают бетон в фундамент какого-то крупного совместного предприятия, которое они строят за рекой в Пудуне. В общем, генеральный директор этого нью-йоркского банка приезжает, чтобы провести церемонию на строительной площадке. Там все высшее начальство. Место кишит американской прессой и телевидением. Только это мочится с небес. Строительная площадка превращается в болото, а платформа, которую они построили для VIP-персон, толкает этого американского руководителя прямо в яму, которую они собираются залить бетоном. И он обнаруживает, что барахтается в грязи, а из стен торчат куски тел, как будто они только что раскопали какое-то старое захоронение. Только тела не такие старые.’
Ли тихонько присвистнул. Он мог представить себе эту сцену. Неистовство СМИ. Не китайская пресса, они будут печатать только то, что им скажут. Но западные СМИ не будут сдерживать. ‘Телевизионные камеры?’ спросил он.
‘Сияющий прямо оттуда, прямой эфир по спутнику’, - подтвердил Ву, наслаждаясь собой. ‘Очевидно, власть имущие находятся в реальном состоянии. Тела в банковском хранилище не годятся для бизнеса, и, по-видимому, американцы поговаривают о выходе из всей сделки.’
‘Я уверен, жертвам будет жаль это слышать", - сказал Ли.
Ву ухмыльнулся и, потянувшись к заднему сиденью, бросил толстую папку на колени Ли. ‘Это досье на девушку, которую мы нашли в Пекине. У тебя будет время заново ознакомиться с ней во время полета, который вылетает... ’ он взглянул на часы, ‘... чуть более чем через два часа. Он ухмыльнулся. ‘Тебе как раз хватит времени, чтобы собрать вещи на ночь’.
* * *
Ли сидел на краю кровати, водянистый солнечный свет косо падал с улицы сквозь последние опавшие листья, цепляющиеся за деревья, которые летом затеняли Чжэньи-роуд. Доброе лицо улыбалось ему со стены, копна вьющихся черных волос, тронутых серебром, была зачесана назад с удивительно гладкого лица — его дядя Ифу, с которым он прожил более десяти лет на втором этаже полицейского многоквартирного дома в комплексе министерства. Ли все еще скучала по нему. Скучал по озорству в его глазах, когда он пытался подставлять подножку Ли на каждом шагу, делясь опытом всей жизни, уча его мыслить нестандартно. Хотя дьявол, возможно, кроется в деталях, в этом также кроется правда, любил говорить он. Ли все еще испытывал боль, когда вспоминал обстоятельства смерти старика. Часто просыпался по ночам с кровавым изображением, врезавшимся в его сознание. Это была комната Ифу, а теперь она принадлежала Синьсинь. Она часто просила Ли рассказать ей истории о старике, который улыбался ей со стены. И он всегда находил время рассказать ей.
Теперь он неохотно встал и побрел обратно в свою комнату. Казалось, ему было суждено вечно быть преследуемым Ифу. При каждой неудаче его дядю ставили перед ним в пример, которому он должен был следовать. В то время как каждый успех приписывался влиянию старика. Те, кто завидовал его статусу и достижениям, приписывали их связям его дяди. И те старшие офицеры, которые работали с его дядей, ясно дали понять, что его шаги были слишком велики, чтобы Ли мог идти по ним. И на протяжении каждого расследования он чувствовал присутствие старика за своим плечом, его голос, мягко шепчущий ему на ухо. Нет смысла, Ли, беспокоиться о том, что могло бы быть. Ответ в деталях, Ли, всегда в деталях. Хорошо переделать разбитое зеркало. Там, где румпель неутомим, земля плодородна . Он бы все отдал, чтобы снова услышать этот голос по-настоящему.
Он быстро сбросил свою униформу и почувствовал свободу, освободившись от ее накрахмаленных ограничений. Он натянул джинсы, белую футболку и свою любимую старую коричневую кожаную куртку и начал складывать кое-какую одежду в сумку. Одна из книг Синьсинь, лежавших на комоде, заставила его остановиться. Ему нужно будет договориться с Мэй Юань, чтобы она присмотрела за ребенком, пока его не будет. И не было Маргарет, которая вступила бы в брешь.
Он посидел мгновение, погруженный в свои мысли, затем протянул руку, взял с прикроватного столика расческу Маргарет и выдернул несколько волос, застрявших в ее зубьях. В бледном солнечном свете она казалась особенно тонкой и золотистой. Он поднес его к носу и вдохнул запах ее духов, испытав момент острого желания, а затем пустоту. Он легко провел рукой по неубранной кровати, где они так часто занимались любовью, и понял, что скучает по ней больше, чем думал.
III
Маргарет никогда до конца не понимала ирландскую концепцию поминок — празднования жизни, а не оплакивания смерти. Как вы могли праздновать ушедшую жизнь, то, что когда-то было жизненно важным, полным надежды, тепла и отдачи, а теперь стало холодным и мертвым? Как процессия тел, прошедших через ее комнату для вскрытий, вся анимация исчезла, только мясо на плите.
Ей было невыносимо думать о своем отце в таком тоне. У нее даже не хватило смелости взглянуть на его тело, уложенное в гроб, на краску, тщательно нанесенную на его лицо гробовщиком в попытке создать иллюзию жизни. В любом случае, она знала, что там лежал не ее отец. Он давно исчез, существуя теперь только в воспоминаниях других и в мерцающих, блеклых изображениях на старых домашних фильмах времен, предшествовавших появлению видеокассеты. Они так и не купили видеокамеру.
Там всегда были семейные фотоальбомы. Но Маргарет чувствовала, что эти неподвижные двумерные изображения редко запечатлевали человека. Им не хватало духа, который был жизнью, и характера, индивидуальности. Это были всего лишь мгновения во времени без какой-либо точки отсчета.
Она услышала смех, доносившийся из гостиной, звон бокалов, и почувствовала обиду на то, что эти люди пришли в дом ее отца в день его похорон и так легкомысленно отнеслись к его кончине. Она выскользнула из кухни и прошла по коридору в комнату в задней части дома, которая была его берлогой. Она закрыла дверь, чтобы не слышать звуков поминок, и прислушалась к тишине. Комната была пропитана им, то немногое, что оставалось от позднего вечера, впитывалось тяжелыми сетчатыми занавесками. Если от него что-то и осталось, то это было здесь, в этой комнате, где он провел так много времени. Она вдохнула его запах в сухой академической атмосфере его личного пространства. Все осталось так, как было с того дня, как он упал замертво в своей аудитории в университете от обширного коронарного тромбоза. Быстро, безболезненно, совершенно неожиданно. Лучший способ уйти, подумала Маргарет, за исключением тех, кто остался, опустошенный внезапностью этого, оставленный справляться с огромной дырой, которую это проделало во всех их жизнях.
Она бродила вокруг, прикасаясь к вещам. Его книги, сотни из них, пылящиеся на полках. Все великие современные американские писатели. Это была его тема, его специальность. Стейнбек, Фолкнер, Фицджеральд и, конечно, Хемингуэй, который вырос всего в нескольких улицах отсюда, в этом тихом фешенебельном пригороде Чикаго. Все пролистано, помечено и снабжено комментариями. Она выбрала один. Уайнсбург, Огайо, сборник рассказов Шервуда Андерсона. Страницы пожелтели по краям, бумага стала сухой, почти хрупкой. Она раскрылась на рассказе под названием "Руки". Она помнила это. Печальная история о простом человеке, чья любовь к детям привела к трагическому недоразумению. На полях были многочисленные заметки, сделанные четким почерком ее отца, отличительной чертой поколения.
Она подошла к его столу. Предмет мебели в стиле английской репродукции. Красное дерево с инкрустацией из красной кожи. Он был облуплен и покрыт шрамами от многолетнего использования. Бумаги и книги были в беспорядке разбросаны вокруг его настольного компьютера iMac. В пепельнице лежала наполовину выкуренная трубка, вокруг мундштука на черном мундштуке виднелись бледные остатки зубов. В детстве ей нравился сладкий запах его табака. Она любовно провела пальцами по гладко отполированной чашечке из вишневого дерева. Он, без сомнения, намеревался снова зажечь ее. Теперь он никогда этого не сделает.
В рамке слева от компьютера, частично скрытая стопкой немаркированных экзаменационных работ, была фотография Маргарет в выпускном платье. Она передвинула бумаги, чтобы получше рассмотреть его, и почувствовала странную боль, когда увидела молодое лицо под минометной доской, глядящее на нее с фотографии, полное надежды и юношеского идеализма. Она задавалась вопросом, как часто ее отец смотрел на нее в свободные минуты. Интересно, что он думал о ней. Был ли он горд или разочарован? Маленькой девочкой она обожала его. И он отдал ей так много своего времени, так много своей любви. Но с тех пор, как она стала подростком, они не были особенно близки, и теперь она сожалела об этом. Это была ее вина. Она была слишком занята, устраивая свою жизнь, которая не имела ничего общего с ее родителями. Жизнь, которая обернулась неудачей и разочарованием. И теперь пути назад не было. Невозможно сказать: "Прости, папа, я действительно любил тебя". Она быстро перевернула рамку лицевой стороной вниз на столе и включила компьютер, просто чтобы чем-нибудь заняться. Он жужжал, загружая операционную систему, прежде чем представить ей экран рабочего стола. Отсюда она могла получить доступ ко всем его файлам. В основном это были текстовые документы. Лекции, заметки для студентов, критический анализ какой-то новой американской классики. Там были и письма. Их были сотни. Но у нее не было никакого интереса нарушать его уединение.
Он только недавно вышел в интернет, обнаружив, что может легко поддерживать связь по электронной почте со своей дочерью в Китае. Для этого требовался всего лишь щелчок мыши. Но, с другой стороны, помимо его первоначального энтузиазма по поводу Интернета, ему было мало что сказать ей, и его электронные письма прекратились. Она поинтересовалась, как он использовал Сеть, и загрузила его браузер, часть программного обеспечения, которое подключало его к всемирной паутине, позволяя ему посещать любой из миллионов интернет-сайтов по всему миру. Страница по умолчанию, на которую она попала, была Домашняя страница его кафедры в Университете Иллинойса в Чикаго. В левой части экрана были четыре вкладки, похожие на вкладки с именами на папках в картотечном шкафу, чем они и были — или, по крайней мере, на их электронный эквивалент. Ожидая загрузки домашней страницы UIC, она указала экранной стрелкой на вкладку "ИСТОРИЯ", и файл открылся, как будто она достала его из кабинета. Здесь были показаны последние пятьсот интернет-сайтов, которые посетил ее отец. Она перешла к началу списка, к последнему сайту, на который он заходил за день до смерти. Это было что-то под названием Домашняя страница Афродиты . Она нажала на значок Internet Explorer рядом с ним, и через несколько секунд экран почернел, а фотографии обнаженных женщин начали загружаться под заголовками вроде САМАНТА — Нажми на меня, чтобы посмотреть прямой эфир, и ДЖУЛИ –Мне нравятся женщины .
Лицо Маргарет покраснело. Смесь шока, смущения, отвращения. Она вернулась к истории и загрузила следующий адрес в списке. Еще порнография. АЗИАТСКИЕ КРАСОТКИ СДЕЛАЮТ ЭТО ЗА ВАС . Худые азиатские женщины с силиконовыми грудями обнажили части своей анатомии, которые Маргарет когда-либо видела только на столе для вскрытия. Ее затошнило. Ее отец получал доступ к порнографии в Интернете. Ее отец! Она не могла примирить это с милым, нежным человеком, которого знала как своего отца, самым безупречно честным человеком, которого она когда-либо знала. Но, тогда, подумала она, знала ли она его вообще по-настоящему? Зачем ему смотреть на такую грязь? Она знала, что у мужчин есть потребности, которых женщины просто не понимают. Но ее отец?
Она не слышала, как открылась дверь кабинета, и была поражена звуком голоса своей матери. ‘Что ты делаешь, Маргарет? Все спрашивают, где ты’.
Маргарет была взволнована, как будто ее застали за каким-то незаконным действием. Она быстро перевела стрелку, чтобы выключить компьютер, прежде чем ее мать смогла увидеть, что было на экране. ‘Ничего", - виновато сказала она. ‘Просто перебираю кое-что из папиных вещей’.
‘Что ж, для этого у нас будет достаточно времени", - сказала ее мать. ‘Тебе нужно позаботиться о гостях’.
Маргарет обуздала себя. "Они не мои гости’, - сказала она. ‘Ты пригласил их. И, в любом случае, они, кажется, неплохо проводят там время, попивая папино виски. Они не захотят, чтобы я портил им веселье.’
Ее мать театрально вздохнула. ‘Я не знаю, почему ты беспокоишься о том, чтобы изображать скорбящую дочь. У тебя не было на него времени, когда он был жив. Зачем начинать притворяться сейчас?’
Маргарет была уязвлена как несправедливостью, так и правдивостью слов своей матери. ‘Я не притворяюсь", - сказала она, сдерживая слезы. Она ненавидела свою мать за то, что та видела в ней хоть малейший признак слабости. ‘Я любила своего отца’. Она не осознавала, насколько сильно, пока ей не позвонили в Пекин. ‘Но не волнуйся. Я не стану вызывать никакого посмертного смущения на твоих похоронах, притворяясь, что я когда-либо что-то чувствовал к тебе.’
Она увидела, как краска прилила к щекам ее матери, и испытала немедленный укол сожаления о своей жестокости. Ее мать всегда умела пробуждать в ней самое худшее. ‘В таком случае, ’ холодно сказала ее мать, ‘ возможно, тебе лучше не ходить’. Она повернулась обратно к двери.
‘Ты никогда не любила меня, не так ли?’ Слова вырвались прежде, чем Маргарет смогла их остановить, и они остановили ее мать на полпути. "В тот день утонул мой брат. Ты хотела, чтобы это была я, а не он. Ее мать повернулась и бросила на нее взгляд. Вещи, которые никогда не были сказаны, чувства, которые долго подавлялись, выплеснулись на поверхность. ‘Ты потратил свою жизнь, желая мне провала, потому что я никогда не смог бы оправдать те ожидания, которые ты возлагал на него. Твой мальчик. Твой дорогой’.
Челюсть ее матери дрожала. Ее глаза наполнились слезами. Но, как и ее дочь, она не выказывала никаких признаков слабости. ‘Я не должна была желать тебе неудачи, Маргарет. Ты сама навлекла на себя все неудачи, которые тебе могли когда-либо понадобиться. Неудачный брак, неудавшаяся карьера. А теперь роман с каким-то … Китайцем.’ Она произнесла это слово так, словно оно оставило неприятный привкус у нее во рту. ‘ И не говори мне о любви. Ты не знаешь значения этого слова. Ты всегда был таким замкнутым. Так холодно. Все эти люди, которых ты вскрывал. Для тебя просто так много мертвой плоти. Тебе никогда ни от кого ничего не было нужно, не так ли? И никогда не отдавал ничего от себя.’
Глаза Маргарет горели. Ее горло словно распухло. Она жалела, что вообще вернулась домой. Было ли это правдой? Она действительно была такой холодной, такой неумолимой? Ее мать всегда брезгливо относилась к ее решению стать патологоанатомом, но она никогда не осознавала, насколько ей это противно. Слова ранили. Ей хотелось причинить боль в ответ. ‘Может быть, - сказала она, - это потому, что я пошла в тебя. Ты всегда была Королевой Мороза’. Она сделала паузу. ‘И, может быть, именно поэтому папе пришлось искать свои сексуальные утехи в Интернете’. Как только эти слова были произнесены, она пожалела, что произнесла их. Но вернуть их назад было невозможно, и она вспомнила строки из одного из любимых стихотворений своего отца — Движущийся палец пишет: и, написав, движется дальше: ни все твое благочестие, ни Остроумие не заставят его вернуться назад, чтобы отменить половину строки, ни все твои слезы не смоют ни слова из этого .
Вся краска, появившаяся на лице ее матери из-за их спора, сошла с него. Тщательно контролируемое выражение лица соскользнуло, и она внезапно стала выглядеть изможденной и старой. ‘Что ты имеешь в виду?’ - тихо спросила она.
Маргарет обнаружила, что не может встретиться с ней взглядом. ‘Ничего, мам. Мы просто ведем себя глупо. Пытаемся причинить боль друг другу, потому что папа ушел и бросил нас, и на ком еще мы можем это выместить?’
Ее мать кивнула в сторону компьютера. Ее голос стал очень тихим. ‘Он провел здесь несколько часов за этой чертовой штукой’. Она посмотрела на Маргарет. ‘Твой отец и я годами не занимались любовью’. Она заколебалась. ‘Но я понятия не имела...’
Маргарет закрыла глаза. Были вещи о твоих родителях, о которых ты предпочел бы никогда не знать.
‘ Я ничему не мешаю, не так ли? - Спросил я.
Маргарет открыла глаза и увидела молодого человека, стоящего в дверном проеме. На мгновение в полутьме она понятия не имела, кто он такой. Именно его голос пробудил воспоминания о тех годах, предшествовавших выпуску. ‘Дэвид?’
‘Это я’, - ухмыльнулся он. ‘Подумал, что стоит показать свое лицо. Знаешь, в память о старых добрых временах. Но, эй, знаешь, если сейчас неподходящий момент ...’
‘Конечно, нет, Дэвид.’ Мать Маргарет немедленно взяла себя в руки, возвращаясь к роли мужественно скорбящей вдовы. ‘Но, если ты меня извинишь, я действительно должна позаботиться о своих гостях. Я оставлю вас двоих, чтобы вы заново познакомились. Должно быть, прошло довольно много времени.’
Дэвид кивнул. ‘Почти десять лет’.
‘Тогда я поговорю с тобой позже’. Вдова улыбнулась и ушла, оставив Маргарет и этого призрака из ее прошлого стоять в тишине логова ее покойного отца.
‘Десять лет?’ Переспросила Маргарет, чтобы что-то сказать. ‘Ты говоришь так, словно считал’.
‘Может быть, и так’. Он вошел в комнату, и она увидела его немного более отчетливо. Волосы песочного цвета, теперь поредевшие, худощавое симпатичное лицо, сильная челюсть, четко очерченные губы. Дэвид Уэббер был высоким и мощно сложенным. Она вспомнила эти руки, обнимавшие ее, его губы на ее шее. И необъяснимо она разрыдалась. ‘Привет", - сказал он, и сразу же оказался рядом, те же руки притянули ее к нему, и она сдалась комфорту его тепла и силы и не предприняла никаких усилий, чтобы остановить рыдания, которые вырвались у нее из груди.