Так совестно, что хотелось заразить очевидцев своего конфузного поведения, временной избирательной амнезией. Чтобы на вопрос: "А что произошло вчера у магазина в пять часов вечера? - они не пожимали плечами, отводя глаза в сторону, а искренне и простодушно отвечали, - Кузьмич! Родной! Вот чесслово не помню! Что б я сдох!"
А случилось так, что попал Иван Кузьмич, по дороге в сельмаг, в окружение бродячих поселковых псов. Ну, не то, чтобы прям псов, были там собачки и с более мелким характером, но, тем не менее, все при зубах и лужёных глотках.
Имея же внутреннее органическое отторжение к любому виду кучкования, чувствуя в этом, вроде бы созидательном процессе, непременную скрытую угрозу, Кузьмич ни в своры, ни в партии не лез, предпочитая быть себе на уме, или на уме у двух, много трёх, человек одновременно.
Когда же он оказался на уме у десятка разномастных нечёсаных псин, которых побаивался с детства, Иван Кузьмич прижался спиной к магазинному забору, и отвердел всеми своими мягкими тканями. Так он и стоял минут пять безмолвным истуканом с острова Пасхи, вглядываясь в несуществующий прибой несуществующего океана, не в силах, не то чтобы пошевелиться, а даже взглянуть вниз на распоясавшихся бобиков.
Сами бобики вели себя при этом шумно и агрессивно, как бабы на лекции о лояльности к алкоголизму. Они, то наскакивали на остолбеневшего Кузьмича, то пятились назад перевести дух, давая высказаться передохнувшим стайным единомышленникам.
Неизвестно сколько б длилось это безобразие, не выйди из магазина Сашка Джапаридзе. Увидев картину наглой звериной травли своего дачного соседа, Сашка сначала удивился, затем, минуя стадию растерянности, рассвирепел, и, выкрикнув любимое довлатовское: "Абанамат!" - выломал из ветхого забора корявый дрын.
Псы и собачонки брызнули в разные стороны. На улице остались: облаянный, очумевший Кузьмич, спешащий к нему Сашка, со своим: "Вано! Дарагой! Как ты там, генацвале?" - и группка скучающих дачниц, прогуливающихся с детьми по живописным просёлкам.
Вот одна из них и ввела душевное состояние Ивана Кузьмича в мрачные тона неловкости и смущения, сказав своему трёхлетнему отпрыску: "Говорю же тебе - не выходи один за калитку! Видишь - дядя, какой большой, а как испугался! Аж зубы стучат!"
Когда Иван Кузьмич проверил свои зубы на стук, убедившись во вранье беззастенчивой особы, он оглядел присутствующих дам. А увидев в их глазах иронию, граничащую с насмешкой, мол - с виду такой статный мужик, а собачек напугался, Кузьмич нехотя отлип от стены, и отправился с недовольным ценами на табак Сашкой, восвояси.
Уже потом, поздним вечером, проводив своего спасителя домой, после празднования чудесного избавления, Иван Кузьмич сидел на веранде, пил чай и, глядя на выплывающую луну, думал о случившимся с ним происшествии. А закончив думать, сделал неутешительный вывод. Он глотнул из кружки, тяжко вздохнул и проворчал в загогулину Кассиопеи: "Никто! Никто не любит трусов! Потому как..."
Тут Кузьмич вдруг замолк, удивившись внезапно промелькнувшей мысли. Помолчал, изучив её ядро и яркий кометный хвост, достаточно ехидно хмыкнул и, печально качая головой, закончил оборванную фразу: "Потому как... трусов любят все!"
Выпив последнюю - самую вкусную каплю чая, Иван Кузьмич набил трубку бессовестно дорогим табаком, закурил и подытожил понятое откровение - заунывные и тягучие саги о всеобщей любви и непонятной свободе - штука каверзная и, на столетия вперёд, недостижимая.
Недостижимая до тех пор, пока не отомрёт само стремление любой живой твари к порождению и накоплению бесконечного количества своих личных трусов. А на сегодня ж без этого никак - нет существа полезнее и милее сердцу, чем личный покладистый трус. С ним и жить веселее, да и порядок налицо... И всем это на руку - и мелкому лихоимцу, и Ему, взирающему с небес...
Когда на окраине дачного посёлка гулко залаял потревоженный кем-то пёс, Иван Кузьмич невольно вздрогнул, напрягся и замер...
Через минуту он расслабился, невесело захихикал и, пробубнив в сторону надрывающейся псины: "Трусов любят все..." - пошёл заварить себе ещё одну кружечку чайку...