Когда ветер, наваливаясь на город, срывает последнюю листву с деревьев, и та, шуршавшей рекой, бежит по асфальту, - наступает безвременье.
Бесцветно-серое, как холщёвый мешок, в котором ты сидишь пойманным беглецом, и глядишь на свои пустые ладони.
Глядишь без какой-либо цели, как на будущий прах, слушая удары сердца, под которые, как под метроном, чей-то голос еле слышно напевает мягкие полутона древней еврейской мелодии, что извечно скользит между явью и навью.
В шуме долгих дождей, этот голос становится чуть громче, и ты уже ощущаешь лёгкую печальную улыбку поющего, хоть и не видишь его лица. Чувство этой улыбки и успокаивает, и тревожит...
Спасительная суета дел чахнет в безразличии к их важности, и замерзает, не находя тепла в раскрытых ладонях. Оставшееся без внимания время обиженно перебирается в песочные часы, делая бездушными маятниковые и механические коробки...
А как только череда дождливых наплываний уходит, и в тучевых разрывах появляется солнце, оно будит твои мысли, и назначает день мёртвых.
И ты, принимая его волю, идёшь в лабиринт крестов и гранитных плит, к своим могилам, чтобы вновь ощутить своё, пусть и временное, право на существование...
Так ты и будешь стоять, вглядываясь в застывшие лица на фотографиях, до тех пор, пока к тебе не придёт осознание того, что вся твоя дальнейшая жизнь будет зависеть от силы и искренности твоего покаяния пред ушедшими в смерть. А осознав это, ты увидишь, как рухнет безвременье.
И только отголоски древней мелодии останутся всё так же слышны, летя по границе яви и нави...