Иван Кузьмич сидел на берегу водоёма. Назвать водоём озером, было бы слишком громко, болотом - не точно, а прудом - и вовсе не правильно.
Так, - поросшая ивняком и осокой лужа-мама, со своим островком и даже с малогабаритным песчаным пляжиком.
Однако в её, невесть каких, глубинах, гнездились вполне достойных размеров рыбы - караси и карасики, которых Кузьмич соблазнял манными колобками, нацепленными на крючок и, заброшенными в одну единственную во всей луже, глубь.
А так как глубь признаков жизни не подавала, оставаясь равнодушной к каше, - не дёргала поплавок, и не тащила его к мрачному дну, то Иван Кузьмич зевнул, плюнул на ленивых карасей и прилёг на бочок, на травку.
Тут-то он и столкнулся нос к носу с крепкой, коренастой и, до восхищения бесстрашной, жабой. Жаба своим пренебрежительным взглядом враз напомнила Кузьмичу поселковую продавщицу Дуську, в момент её ежедневного, молчаливого противостояния местному пьющему сообществу.
От этого воспоминания Иван Кузьмич поморщился, и даже замахал рукой на наглое земноводное, мол, - давай, шагай дальше, нечего тут пугающие ассоциации эманировать и загрязнять ими идиллические эфиры.
И уж было, хотел потыкать травинкой в пупырчатый жабий бок, для придания ей ускорения, но вдруг передумал, и сосредоточился на её же созерцании. Это перемена в действиях Кузьмича была вызвана, залетевшей к нему, всё из тех же эфиров, мыслью, что примчалась из флюидных закромов, где хранятся брожения умов дотошных натуралистов.
Сама мысль выглядела полуфабрикатом, и её ещё надо было, как следует обмозговать, уяснить, а потом уж и переварить. Чем Иван Кузьмич и занялся, постукивая травинкой по лупоглазой голове случайной знакомой.
"Вот смотри, какая получается история, - проговорил Кузьмич, глядя в немигающие глаза, - Взять, к примеру, тебя... Уродила тебя матушка в этом море-океане... Отметалась, так сказать, - и дёру... А ты из икры вылупилась, и давай резвиться рыбкой-головастиком - шустрым, забавным, и даже симпатичным... А потом - хрясть! И на тебе... На какой-то чёрт, руки-ноги отросли, лицом, характером подурнела, и получилось вот такое неприглядное безобразие... Одним словом - жаба!...
А из гусеницы,... из той, коей любая барышня брезгует - возьми, да и получись бабочка... Махаон... И та же барышня будет без умолку кудахтать о её красоте и совершенстве..."
Тут Кузьмич замолчал, обдумывая сказанное, а обдумав, вздохнул и продолжил: "Так вот и я... Всё вот спрашиваю себя, - А кто ты сам-то, дорогой мой Иван Кузьмич?... Гусеница ли, головастик, а может и мотылёк какой, или же - не приведи господи?... Вопрос-то, как ты понимаешь, очень серьёзный, можно сказать, что и основополагающий.
Так как всё ж зависит от того, какого ты поля ягода изначально! С каких таких заквасок-киселей? Потому как если оглядеться, да мозгами пораскинуть, то сразу ж ведь становится понятно, что вся путь-дорога человеческая, вся эта игривая, так сказать, цивилизация и задумывалась-то для того, чтоб из всех червячков, да головастиков одни лишь бабочки и вылетали... Воздушные, возвышенные... И чтоб кругом одни нектары, да амброзии. И чтоб никаких жаб! Во оно как... А вышло?..."
Поглядев на клонящееся за лес солнце, Иван Кузьмич ещё раз вздохнул, хлопнул на прощание травинкой по голове ту, которой никогда не стать царевной, вынул из лужи удочку, и пошёл домой. А по дороге зашёл в магазин за пряниками. Открыл магазинную дверь, и увидел знакомую картину.
По фронту, в белом халате, опираясь мощными дланями на прилавок, стояла Евдокия свет Тимофевна, и безжалостным стальным взглядом испепеляла двух худосочных рамоликов, покачивающихся на левом фланге.
Переведя, взгляд на Кузьмича, Дуська, хмыкнула и басовитым голосом вопросила: "Что, Кузьмич? Опять полдня у лужи просидел? Э-э-эх... Нету на тебя никакой управы! Одно в тебе беспросветное безделье, - затем, чуть помягчев голосом, сжалилась, - Ладно, говори, что тебе нужно, а то мне вон ещё с этими двумя убогими разобраться надо..."
Иван Кузьмич посмурнел и проворчал: "Жабьей икры трёхлитровую банку!" Сказал, повернулся и пошёл к выходу, краем глаза наблюдая, как рамолики, вылетевшие вовсе не из осиного гнезда, от смеха складываются пополам.
А выйдя на улицу и, идя к дому, Кузьмич подумал о том, что и мертворождённая мечта, как ни странно, всё равно остаётся мечтой. Потому что, как бы это было б здорово - ты живёшь, а вокруг порхают и переливаются на солнце всякие там крапивницы, капустницы и махаоны...