У замечательного советского литературоведа и писателя Виктора Борисовича Шкловского встречаются мысли, помогающие читателю осознать некоторые моменты собственных усилий. Так в "Истории написания "Анны Карениной" я прочитал нечто меня поразившее. Речь шла о цитатах.
Я, обыкновенно, время от времени пользуюсь цитатами известных людей, когда возникает необходимость сделать свои соображения более убедительными. Они не прикрытие собственной беспомощности, а углубление мыслей и размышлений, на которые хочу обратить особое внимание. Но здесь, казалось бы, в совершенно безобидной ситуации, меня поджидала неожиданность, вызывающая смущение, как если бы совершал неблаговидный поступок.
Дело в том, что употребляемые цитаты я несколько переиначивал, практически в мелочах. Два-три словечка. Небольшая перестановка слов, приводящая к перестановке акцентов, как мне представлялось, надежнее подходила к мною написанному. Я беспощадно ругал себя за это, отказываясь от цитаты, но иногда, несмотря на внутреннее сопротивление, оставлял переделку, подтверждая общеизвестное, что сладость греха не побеждается здравым смыслом. Теперь привожу написанное Шкловским без искажения, хотя и с небольшим сокращением.
"Нет ничего невернее цитаты, и чем сложнее дело, тем сложнее дело цитирования... Анна Андреевна Ахматова, проверяя цитаты Пушкина, говорила, что все они не точны, перенаправлены течением могучего мышления. Цитаты Маяковского, естественно, не точны потому, что перенаправлены. Когда обращали на это внимание, отвечал, что в уме дописал строчку. Кроме того, цитирование помещает мысли в новый контекст, изменяя цитату".
К чему я это говорю? А к тому, что вся моя статья построена на цитатах, и если кто-то удосужится ее прочесть, пусть отнесется придирчиво не только к авторским мыслям, но и к цитированию. Осознавая за собой эту слабость, хочу быть уверенным в качестве своего труда, а это возможно лишь при критическом к нему отношении.
2.
Теперь о том, почему я занялся гоголевским и чеховским "антисемитизмом". Пушкин, Гоголь, Толстой и, пожалуй, Чехов, главные писатели моей жизни. Почти беспрерывно они у меня под рукой и всякая лакуна в их творческом и жизненном портрете мешает сосредоточиться на чем-то другом, заставляет нервничать и, значит, отвлекает.
Такой лакуной для меня оказался "Тарас Бульба". Впервые я прочел его совсем молодым, еще в школьные годы, и долго находился под впечатлением прочитанного. Подозреваю, что это был адаптированный текст, и, как мне помнится /а, может, и не помнится, / издан в, очень важной для внушения детям любви к чтению, "Школьной библиотеке". Поэтому, когда, годы спустя, впервые услышал от одного читателя-юдофоба, что Гоголь в своей повести "прогнал жидов сквозь строй", очень тому удивился, но, перечитав полный текст, решил, что тот был прав. И с тех пор ощущение горечи и разочарования надолго отвадило меня от замечательного гоголевского создания, пока однажды, соответственно настроившись, открыл первый том шеститомного собрания его сочинений под редакцией профессора Николая Тихонравова /1880 г. / Почему именно это, а не какое-то другое? Да потому, что советского академического издания у меня не было, а всем другим не доверял, зная, что вполне могут быть понятные для кого-то в верхах, но непонятные здравому смыслу, изъятия и даже искажения.
Чтобы вникнуть в прочитанное, надо идти по стопам автора шаг в шаг и, в то же время, мысленно держать дистанцию, особенно если автор пришел к нам из прошлого, а прошлое, мы, сегодняшние, воспринимаем не так, как воспринимали люди, в нем жившие. Ничего удивительного, поскольку и между современниками разбежности во взглядах порой столь полярные, словно они существа с разных планет. Сказывается возрастная разница, неодинаковый жизненный опыт, и даже несоразмерность интеллектуальных потенциалов. Но и при совпадении в главном, неизбежны несовпадения в частностях, из которых складывается рознопонимаемое целое.
3.
Итак, движемся по тексту, чтобы дойти до цели, нами поставленной. Дело в том, что евреи / жиды / занимают довольно скромное место в сюжете, но смысловая нагрузка на них достаточно велика, внутренняя их связь с персонажами очень прочная, убери их, в композиции повести оказались бы невосполнимые провалы. Но чтобы осознать роль и поведение еврейских персонажей, психологическое обоснование коих имеет большое значение, необходимо присмотреться, как можно внимательнее к главному действующему лицу, давшему название произведению.
Уже в первой встрече Тараса Бульбы с сыновьями, вернувшимися домой после обучения в киевской бурсе, отчетливо сказывается однозначность его характера. Он тормошит сыновей, насмехается над их учебой, а когда старший сын Остап пытается возразить, затевает с ним, как бы шутя, соревнование в силе, и только, убедившись после обмена уже не шуточными тумаками, что тот "славно бьётся", предлагает "почеломкаться". Но когда мать, истомленная ожиданием, пытается приголубить сыновей, брезгливо называет ее попытку "нежбой", утверждая, что это "не козацкое дело".
"Какая вам нежба? - убеждает сыновей Бульба. - Ваша нежба - чистое поле да добрый конь. А видите вот эту саблю? Вот вам матерь".
Что же касается учебы, то он не менее категоричен, уверяя, что это - "дрянь", включив в столь неожиданное определение "букварь, философию и вообще все книжки". Единственная, по его мнению, наука - Запорожская Сечь, куда он немедленно отправляется с сыновьями, не позволив им как следует отдохнуть и осмотреться в родном доме.
На привечании возвратившихся сыновей, Бульба не устает поднимать чарку за чаркой с любимой горилкой и ни о чем другом не говорит, как о войне, призывая бить "бусурманов, турок и татарву". И хотя сын его Остап сквозь сумрак пьянки и припоминает, что отец, вроде бы, пописывал стишки, к тому же на латинице, но, похоже, тот, прочитав сыновьи мысли, поспешил с опровержением, обозвав латинян "дурнями", ибо те "не знали горилки".
В сущности, характер Тараса Бульбы выявлен уже в самом начале повести и остается неизменным до конца. В дальнейшем Гоголь только углубляет и уточняет его: "Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый 15 век в полукочующем углу Европы". В принципе, Бульба олицетворяет всё козачество, а козачество служит олицетворением своего "полковника":
"Козачество - широкая, разгульная замашка русской природы. Война была главной целью козаков против "нехристианских хищников". Не было ремесла, которого не знал бы козак, но всеже главным для него было "гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский".
"Вечно неугомонный, он почитает себя законным защитником православия, положив себе правилом, что в трех случаях следует взяться за саблю, а именно: когда комиссары не уважают старших и стоят перед ними в шапках, когда глумятся над православием и не чтят обычаев предков, и, наконец, когда врагами были бусурманы и турки, против которых считал, во всяком случае, позволительно поднять оружие во славу христианства".
4.
"Сечь была признаком широкого размета душевной воли". И хотя Сечь напоминала проходной двор для приходящих сюда и идущих мимо, им ничего не грозило от добродушных сечевиков. "Только побуждаемые сильною корыстью жиды, армяне и татары осмеливались жить и торговать в предместье, потому что запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили". Но у этой радужной, попервах, картины была и своя оборотная сторона. Ибо, "как только у запорожцев не ставало денег, то удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром".
Так поступали в те времена, очень напоминающие нашу новейшую историю. Истратив все, что могли и не найдя в широких, как днепровские воды, шароварах ни гроша, козаки начинали искать виновников, благо, всегда находившихся под рукой. "Такая пора теперь завелась, - шумели они, - что церкви святые уже не наши. Теперь у жидов они в аренде. Если жиду наперед не заплатишь, так уже и обедни нельзя править". - "Как, - кричали слушатели, - чтобы жиды держали на аренде христианские церкви"! И пошло-поехало. Ибо "эти слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны". За остальными подробностями отсылаю, не читавших или подзабывших, непосредственно к автору. Но одному из пострадавших всеже удалось вырваться из этого омута. Как выяснилось скоропостижно, именно он, Янкель, дал брату Бульбы Дорошу деньги /"восемьсот цехинов" / на выкуп из турецкого плена. И Тарас прикрыл доброхота Янкеля своим авторитетом.
5.
Самое время остановиться, перевести дух и обратиться к другому, не менее известному имени, дабы уточнить мысль, обозначенную в моих гоголевских эскападах.
Вникая в описания гоголевских пейзажей, меня не оставляла уверенность, что я уже прежде читал что-то похожее. Это не могло быть то, еще детское прочтение Гоголя, о котором упоминал. В то время я вряд ли обращал внимание на пейзажи. Но тогда что? Может быть, аберрация памяти? Но "этого не может быть потому, что не может быть никогда". /Чехов /. А в голове стучало: было... было... было! Потом: степь... степь... степь... И, наконец, не чеховская ли? Перечитал - и точно.
Стал копать глубже, взявшись за историю создания этой повести. Оказалось, не только степные пейзажи, но, если так можно выразиться, "жидовский" эквивалент совпадает: Янкель - у Гоголя, и Моисей Моисеич, кстати, реальное лицо в отличие от персонажа Гоголя, у Чехова.
В феврале 1888 года Чехов писал Плещееву: "В 1877году я в дороге заболел перитонитом / воспалением брюшины / и провел страдальческую ночь на постоялом дворе Моисея Моисеича. Жидок всю ночь напролет ставил мне горчичники и компрессы". Так что родство "жидовских" душ у обоих авторов очевидно. Оба оказались владельцами постоялых дворов, но, несмотря на это, близкими к нищете. Очень похожи они не только внешне, но и внутренне. Их быт, повадки, преклонение перед необоримой силой, рождало унизительное для человеческого достоинства раболепие, лесть, отражавшуюся не только на физиономии, но и на языке, равно, как и желание преувеличить свои несчастья, хотя, в принципе, они в особенном преувеличении не нуждались. Обстановку такой жизни лучше всего передавал запах нищеты, настолько специфический, что в отличие от хозяев, к нему принюхавшихся, оказался непереносимым чеховскому мальчику Егорушке и, конечно, Тарасу Бульбе.
Чехов отнюдь не скрывал, что читал и перечитывал "Тараса Бульбу", называя Гоголя "степным царем нашей литературы". Но Гоголю Янкель понадобился для нужд сюжета, с целью придать ему остроту и напряженность, а не просто для издевательства, как предполагают "интеллектуальные" юдофобы. Именно на помощь Янкеля очень рассчитывал Тарас Бульба, когда ему пришла в голову отчаянная мысль повидать сына Остапа, приговоренного к смерти и находящегося в польской тюрьме, закованным в кандалы. И эта почти немыслимая задумка наверняка бы осуществилась, и только невоздержанность Бульбы в самый последний момент испортила все.
Отношение Тараса Бульбы к Янкелю не было статичным. Можно смело сказать, что это именно случай притяжения противоположностей. Янкелю явно импонировала, пускай и сумбурная, немереная и неумеренная, сила Тараса, ставшая ему защитой, а Бульбе, разгуляке из разгуляк, умная и хитрая ловкость "жида", умеющего найти выход из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций. Как был удивлен и впечатлен Бульба, когда выяснилось, что среди бесконечных возов запорожцев, отправляющихся на войну с ляхами, затесалась и телега Янкеля, в которой, по его уверениям, было все, что могло понадобиться войску в тяжелом походе и притом по самым низким ценам. Впрочем, эта сцена, как мне кажется, настолько замечательна во всех смыслах, что руки чешутся от желания привести её полностью.
"Проезжая предместье, Тарас Бульба увидел, что жидок его, Янкель, уже разбил какую-то ятку с навесом и продавал кремни, завёртки, порох и всякие воинские снадобья, нужные на дорогу, даже калачи и хлебы. "А каков чёртов жид!" - подумал про себя Тарас и, подъехав к нему на коне, сказал: "Дурень, что ты здесь сидишь? Разве ты хочешь, чтобы тебя подстрелили здесь, как воробья".
Янкель, в ответ на это, подошёл к нему поближе и, сделав знак обеими руками, как будто хотел объявить что-то таинственное, сказал: "Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой ещё ни один жид не продавал; ей Богу так, ей Богу так". Пожал плечами Тарас Бульба, подивился бойкой жидовской натуре и отъехал к табору".
А когда Бульбе пришла в голову шальная мысль о свидании с сыном, он, ни на минуту не задумываясь, обратился к Янкелю, а на утверждения того, что дело невозможное и слишком опасное, уверенно ответил: "Ты можешь все"!
6.
Схожесть еврейских образов у обоих авторов легко объясняется похожестью их жизни. Это общая судьба людей заточенных в "черту оседлости", и не могла быть иной, кроме отдельных судеб тех, кто вырвался из этой "черты" благодаря исключительной талантливости и, не в меньшей степени, исключительному везению, как, например, музыканты-вундеркинды братья Рубинштейны, старший из которых, Антон, был композитор, один из лучших пианистов всех времён, педагог, учитель Петра Ильича Чайковского, кстати, антисемита, основатель петербургской консерватории, или выдающийся скульптор Марк Антокольский, первый скульптор-еврей, благодаря таланту и усилиям известного критика Владимира Стасова, приобретшего всемирную известность. Не забыть бы замечательного пейзажиста Исаака Левитана, ближайшего друга Чехова, или капиталистов, вроде семейства Поляковых, с финансовой мощью которого не могли не считаться царь и правительство. Но для основной массы за десятилетия, разделивших повести, ничего не изменилось. Хотя подспудные сдвиги, безусловно, имели место быть, и Чехову удалось их разглядеть, уловив то незаметное, чего не видел никто другой. По существу, образ Моисея Моисеича был бы простым повтором уже созданного Гоголем, если бы рядом с ним автор не поместил его брата Соломона, как бы предвещавшего подъем еврейского интеллекта, инициативы и революционности. Той самой, что так раздражает и переходит в ненависть у многих и многих посейчас.
Кстати, никто / или почти никто / из критиков не обратил внимания на эти образы, как художественные. Разве что известный в то время литератор Буренин обмолвился, что в "повести "Степь" все персонажи отлично выписаны, кроме жидовских". Единственный голос, поданный за таковых, принадлежал сотруднице журнала "Родина", проявившей неподдельный интерес к образу Соломона, Ольги Галинковской. Она сожалела, что Чехов не развил и не углубил его. Но упрек этот был неправомерен, ибо творческая манера Чехова была рассчитана на читателя, способного многое домыслить и, при необходимости, добавить от себя, хотя таких читателей тогда, как и теперь, было немного.
7.
Итак, какой вывод можно сделать из сказанного? Что Чехов не был антисемитом, ясно не только из его творчества, но из фактов его жизни. Именно на этой почве он прервал отношения со своим близким и влиятельным в литературе другом Сувориным, поддержавшим, сфабрикованное французскими антисемитами "дело Дрейфуса". Что же касается Гоголя, то, хотя не принято отождествлять автора и его персонажи, я, с известной долей уверенности, готов утверждать: свое уважение и удивление к жизнестойкости иудейского племени, Гоголь выразил через своего главного героя Тараса Бульбу.