Денисову казалось, будто он вовсе не Денисов и даже не тот, чей родовой ручей, вытекает из мрака предшествующего, как вода из невидимой трубы. Его род и племя, ничем особенным не прояснённые, отличались постоянством. Мужчины не были ни физиками, ни лириками, но и кастратиками - не приведи Господи - тоже. А женщины, полногрудые, полнотелые, страстнодышащие, словно для равновесия, были наказаны судьбой некрасивостью: точь в точь ведьмы на помеле, совершающие избитый туристический маршрут из варяг в греки.
С высоты своего полёта женщины любили глядеть вниз. Внизу - мрачная копоть земли, уставшей держать на себе избыточную человеческую фантазию, абстрактное проявление воли к жизни в виде старых кладбищ с рассохшимися крестами. И, словно придуманный для того, чтобы напомнить о прошлом, клубничный запах, дерзко рвущийся из-под утопающих в зелени деревенских оград.
Суровый, по-монастырски, лагерный быт, где сидящий и стоящий, осматривающийся и приглядывающийся, убегающий и догоняющий одинаково друг другу нужны, хотя и не осознают этого до той поры, пока не потеряются в безоблачной, с настороженными глазами-звёздами, ночи, дающей каждому надежду на небытие, обманчивую, как и всякая надежда.
Денисов выбился из сна, как выбиваются из тяжёлого трудового дня в долгожданный отдых. Вот он вернулся с работы, открыл едва заметным поворотом ключа дверь... Тихо... тихо... Капающая из крана вода и пугливый скрип одинокой форточки нарушают благоговейное течение времени, вытекающего из неизвестно какого прошлого и текущего в ещё менее известное и потому невнятное будущее, но преследующего Денисова по пятам.
- Сколько можно! - стонал Денисов, отбиваясь от виденного и предчувствуемого. Он никуда не торопился и не желал, чтобы его подгоняли толчками в спину. Жизнь, какая ни есть, с Лорой, с её папой алкоголиком, с её подругами и недругами, с её глупостью и стойкостью к невзгодам, с её телом, на которое молился бы и Соломон, отбросив Суламифь, как ненужный хлам, наберись он ума добраться до наших дней, с её мужьями, бывшими и будущими, с тратами, прошлыми и настоящими, почти не имеющими практического значения находками, вроде безумной жар-птицы или коварного сундука с золотыми николаевскими монетами, превращающимися, от прикосновения, в светящиеся гнилушки, - всё же была, какой ни есть, но жизнью, а поскольку другой не знал, и знать не хотел, отдавать ту, что имел, за просто так, не собирался.
Но иногда, впрочем, изменял своим принципам, не просыпаясь. Случалось сие не часто, а лишь тогда, когда взору его представлялась карта мира, напоминающая захламленный двор. И тогда, не сдержавшись, восставал против Бога, чья нелогичность возмутила бы натуру и более покладистую, чем его, денисовская. Зачем дал ему жизнь не где-нибудь на южной оконечности Тихого океана, а сотворил его в самом центре России, где ничего и никогда не было и не будет, кроме, разумеется, нечерноземья. И это в то время, как на другом конце шарика, в безбрежности мирового пространства, плавала, покачивая сахарными плечами, похожая на заварное пирожное, Антарктида.
Кто-то свежий, в бабочке на голой, как обтёсанный сучок, шее, демонстрируя неортодоксальный ход мыслей и действий, несмотря на его, Денисова, протесты, не представившись и не пояснив намерения, направился прямо к нему. Порывшись в глубоких, как ущелья Кавказа, карманах, незнакомец извлёк блещущие полировкой и напряжённым ожиданием ножницы и перерезал мысли Денисова пополам, словно ленточку на открытии какой-нибудь суматошной экспозиции.
Денисов вскрикнул и окончательно протрезвел, углядев перед собой то, отчего торопливо и подолгу убегал в сон: голые, обморочные стены, со свисающими остатками грязных обоев, как кожа на лице старика. Сверху, где помещался Христофор Колумб или тот, кто за него себя выдавал, сочилось нечто, принимаемое Денисовым за слёзы, если бы Денисов не был уверен, что мореплаватели никогда не плачут, даже подолгу не получая писем от императора Португалии и его дочери Земфиры.
Денисов подумал о туалете, которого в палате не было, а тот, что во дворе, принадлежал мэрии и муниципальной оплате, принципиальное несогласие, с чем создавало неразрешимые проблемы, как для посетителей, так и для тех, кто их / туалеты, а не посетителей / вынужден был охранять. Надо ли удивляться зависти Денисова к тем, кто прокладывал новые пути в мировом океане? Вдали от людских глаз, это незаселённое пространство можно было использовать в качестве отхожего места.
Денисов заставил себя отвлечься от возвышенных мечтаний и выйти на кухню. Жена Лора, в переднике на голом теле и в красных сапожках на голых ногах, готовила то, что называла завтраком, а Денисов, не желая вступать с ней, в заранее проигранный спор, мысленно обозначал иначе. Искоса взглянув на Денисова, она улыбнулась, пряча в изящной гримаске то немногое, что ещё оставалось, от некогда большого, стремительно остывающего чувства.
Она залепетала что-то о нарядах, парадах, парадизах, отелях, машинах, японцах, мебели, гуру из Шепетовки... Круг её интересов, уследить за которыми не было никакой возможности, расширялся столь же стремительно, как и пропасть между супругами.
Осознав это, Денисов окончательно обрёл ту свободу, за которую боролся в промежутке между детским садиком и пенсией, побеждая во сне и проигрывая наяву. И это не оставляло ему другого выбора, кроме, как ждать... ждать... ждать и... надеяться.