Собираясь писать очередной рассказ, ищу, по обыкновению, не сюжет, а мысль, которую хотел бы выразить. Это не такое простое дело, как может показаться. Понятно, что и сюжет найти нелегко, а то и невозможно, и тогда приходится создавать бессюжетный опус, горячо внушая самому себе, что бессюжетность в русле современной моды и, следовательно, не может быть плоха. Короче в полном соответствии с мнением Василия Розанова, одного из многих недостаточно понятых и, как следствие, недооценённых русских мыслителей: "Как ни сядешь, чтобы написать что-то, обязательно напишешь что-то другое".
Но, в данном случае, написалось не "другое", а, скажем так, от другого услышанное. Жил-был, дай Бог памяти, в Львове поэт Григорий Глазов. В львовском союзе писателей был он, если не ошибаюсь, единственный, пользующийся русским алфавитом, поэт. Может быть, ещё кто-то, но других не знал, так что, маловероятно. Сейчас вряд ли в той стране кто-то его помнит, а мне было бы искренне жаль, если бы забыли. Был он красив, очень похож на американского актёра Грегори Пека, разве, что ниже ростом. В Москве печатался чаще, чем в Украине. Там его поэтические сборники, особенно ценимые за фронтовую тематику, ибо писал о том, что пережил сам, а не узнал от других. Писал прозу с не меньшим успехом. Не помню, чтобы его пьесы ставились в театрах, но сценарии использовались в кино. Бывая в Москве, выполнял некоторые его поручения, однажды даже затруднительное, но, в общем и целом, встречались мы редко, но когда встречались, я, в полном смысле слова, насыщался разговорами с ним о литературе, хотя бы потому, что был опытнее и старше меня на двенадцать лет. Не помню почему, ибо обыкновенно он избегал разговоров о литературной карьере, утверждая, что карьеру делают в партии и комсомоле, но случилось ему проговориться, что начинал с прозы, прежде, чем придти к стихам, в отличие от Пушкина, лета склоняли его не "к суровой прозе", а к легкомысленной рифме. А на вопрос, почему, ответил со смешком, "по глупости".
Как бы подтверждая мысль Пушкина, что поэзия, по природе своей "должна быть глуповата". А раз так, как ни верти, хлопот не оберёшься. Ведь поэтическая "глупость" не исключает новизну, интересность, доходчивость... и так до бесконечности. Но как найти то, что должно иметь столько достоинств, при наличии главного недостатка? Всё равно, как пойти туда, не зная куда, и принести то, не зная что. А уж это, скажу я вам, задачка на перспективу длиной в целую жизнь. А когда результат пренебрегает усилиями, на него затраченными, чувствуешь себя, как в клетке, выйти из которой можно в любой момент, но, привыкнув глядеть на мир сквозь железные прутья вымысла, не испытываешь особого желания оказаться лицом к лицу с реальностью.
И хотя стихи самого Глазова опровергали пушкинское "легкомыслие", он долго чувствовал себя неуверенно, рассыпаясь в них любезностью к дамам, и дружеским панибратством по отношению к мужчинам. И в тоже время в нём росла уверенность, что, кроме рифмованного трепетания, стихам нужна мысль, каковую и нашёл в поэзии военных лет. Она не может родиться ни от созерцания пустоты, ни от переизбытка впечатлений. Необходимо такое равновесие сил, внешних и внутренних, и такое SOSтояние души и тела, чтобы каждая клеточка, чувствуя себя самодостаточной, в тоже время работала в унисон с другими. Можно назвать это углублением духа, можно назвать воспарением его, но, в том и другом случае, это будет вдохновение.
Был ли в это время мой поэт чем-то вдохновлён? Наверняка. Собственно, всё начинается именно с вдохновения. И, поддавшись ему, вдруг поведал мне историю, в принципе, незамысловатую, и не-поэту не всегда понятную. А с учётом, что воспоминание пишется спустя много лет, и, как бы приходится, вырывать его у вечности, передавая чужое вдохновение, не сразу записанное, и, к тому же, случайно вспомненное, говорить о точности не приходится. Ведь она способна испариться от малейшей помехи. Требуются навыки, выработанные годами упорного труда. Но и они вдруг оказываются недостаточными для осуществления задуманного. Выясняется, что навыки - элемент чисто технический, то есть необходимый, но вовсе не панацея от возможных проблем, коль скоро вступаешь на путь не тобой проложенный. Недостаёт ещё чего-то, что могло бы привести их в движение, придав им нужное ускорение, а затем и необходимую скорость. И только тогда...
А что тогда? Ну, ускорил. Ну, придал. Но где ожидаемый на выходе продукт? И какого он качества? А, главное, где та самая мысль, тот гвоздь, на который вешают сюжет, как шляпу в прихожей незнакомого дома? И тогда понимаешь, намеченное осталось недостижимым, а причина сего - непостижимой.
Поневоле разрываешься в дуализме сознания. К тому же сумеречного, не оживлённого твоим творческим подсознанием. Сначала, кажущаяся непостижимой возможность такого исхода, предвестия истерики, постепенно переходит в тупое осознание собственной беспомощности. И, если честно признаться, оснований к тому более, чем достаточно. Остаётся положиться на счастливое "авось", и в этой "авоське" донести до читателя чужую мысль своими словами. А посему, всю вину на возможное неудовольствие читателей, автор возлагает на себя.
- Итак, услышал я, - на первых парах писалась проза, и писалась с каким-то бешеным остервенением. Разные жанры сыпались из меня, как картошка из мешка. Жили мы тогда у моря, и я щедро черпал, во всяком случае, так мне казалось, в его глубинах то, чего не находил на поверхности. Предлогов для этого было предостаточно, например, застрявшая на полдороги мысль, или ссора с женой, которая, несмотря на нашу молодость, хотя, не исключаю, именно поэтому, казалась непреодолимым препятствием. Правда, на сей раз, всё обстояло гораздо сложнее: меня томило предчувствие перемен, объяснение которому найти не мог.
Отбрасываю рукопись, опротивевшую донельзя, и решительно направляюсь к выходу, уже за дверью, отказываясь от завтрака и, ощущая на себе взгляд жены, словно занесённую дубинку, неизвестно, когда могущую быть опущенной. Но разбираться не досуг, а потому отправляюсь на прогулку к морю, дабы не задохнуться в суете предположений, ничего общего, не имеющих с действительностью. Но и привычное лицезрение природы не наделяет воображение спасительной проницательностью, как, впрочем, и слоняющиеся вокруг полусонные фигуры приговорённых к бессмысленной борьбе за продление жизни.
Короче, всё, как обычно, на раннеутренних пляжах. И вдруг - книга. Столь же одинокая и покинутая, как склонившийся над ней человек. Все мои проблемы куда-то улетучиваются. И лишь одна мысль, что делать и как поступить, занимают сознание, радующееся, что может задержаться на чём-то конкретном, а не воображаемом.
Что делать и как поступить? Наклонится и поднять! Но зачем? Тому, кто выбросил, наверняка, показалась неинтересной. Нет ничего проще, как, довериться чужому мнению. Ведь поднять и снова отбросить, разве это не жестокость по отношению к усилиям автора, пусть неизвестного, но существующего. И пока я сомневался, книга, под утренним ветерком, зашелестела растрёпанными страницами, словно воробей крылышками, явно умоляя о спасении.
И я поддался искушениям совести и сочувствию коллеге. И тут же об этом пожалел. И не только потому, что без обложки и титульного листа, книга не то, за что себя выдаёт, а потому, что назвать её таковой, язык не поворачивается. А то, что имени автора установить не удалось, меня даже обрадовало. У каждой книги своя судьба, а, значит, у автора тоже. Да и попытка прочесть хотя бы несколько строк, не доставила большого удовольствия. Обычный, межеумочный текст, состоящий из пустых, ничего не значащих слов, произносимых на каждом шагу всеми подряд, но от этого не наполняющихся смыслом.
Единственное, что я понял, это были рассказы, и, следовательно, автор, надо полагать, считал себя интересным рассказчиком. Нельзя исключить, гениальным. Ничем другим не объяснить, что рукопись не разорвал и не придал сожжению, а даже опубликовал. И вот результат: брошена, как человек, нуждающийся в любви, но не нашлось никого, кто разделил бы с ней это чувство.
Я подошёл к самой кромке моря. Начался отлив, и песок под ногами был мокрый и тяжелый, как и книга в моей руке. Меня отвлекло появление женщины. Я узнал её, как узнавал многих на пляже, не будучи с ними знакомым. Встречаясь в городе, мы дружелюбно обменивались взглядами, но на пляже по-прежнему тщательно оберегали своё уединение, видимо, беспокоясь оказаться навязчивыми. Но на сей раз женщина не обошла меня вниманием, вынудив прибегнуть к неизрасходованной любезности.
- Значит, и вас совратил этот обрубок человеческого усердия, - рассмеялась она, указывая на книгу. - И, видя мою растерянность, пояснила: - Она здесь валяется уже несколько дней. Я даже пробовала её читать.
- И что же?
- Она заслужила свою участь. Прошлым утром я решила это окончательно. Но, возможно, вы окажетесь не таким строгим судьёй. Мне почему-то захотелось, чтобы ей повезло.
Сходство наших размышлений свидетельствовало, если не о родстве душ, то, по крайней мере, об их близком соседстве.
- Увы, и я намерен последовать вашему примеру.
- Вот мы и пропели ей отходную.
- Хотелось бы узнать, кто автор этой галиматьи? Не исключено, он сам постарался оставить нас в неведении, разодрав своё детище в клочья, - сказал я.
- Автор здесь не причём, - спокойно пояснила женщина, как если бы проведение подобных аутодафе, было для неё, пусть не каждодневным, но привычным. - Это результат моих варварских усилий. Сталкиваясь с бездарностью, теряю самообладание, особенно, когда проявление таковой, слишком откровенно.
- Но хоть фамилия была?
- Была, но ничего читателю не говорящая, - напряглась она, явно стараясь припомнить. - Буквально, не за что уцепиться. Если не ошибаюсь...
Она не ошиблась. Услышав ответ, размахнувшись, далеко забросил книгу, так же решительно, как уходил из дома. А её, покачавшуюся на волнах, словно лодка, лишённая руля и ветрил, слизнул новый прилив, а я, почему-то успокоившись, быстрыми шагами направился к выходу с пляжа. Но прежде, чем покинуть, оглянулся. Женщина задумчиво глядела мне вслед, видимо, озадаченная моим поведением. Но бегство отнюдь не было беспричинным. Ибо злосчастная книга оказалась первым моим опытом в литературе, по счастью, обозначенным псевдонимом.
Он замолчал, а я, сам не ведая отчего, ждал продолжения. Видимо, вид у меня был настолько глупый, что заставил его рассмеяться.
- Не огорчайся, - сказал он. - Мой путь в литературе не единственный. Можно вообще не писать стихи, но, в тоже время, сочинять хорошую прозу. Как, например...