В молодости Хлопикин отличался вполне объяснимыми странностями: мечтал о тушении пожаров, любви романтической девушки и ещё хотел изобрести нечто такое, что отвечало бы потребностям всего человечества. Между тем, жизнь его вышла на финишную прямую и ничего из задуманного, казалось, так и не осуществится.
Со стороны нелегко было догадаться о кипящих в нём замыслах. Выглядел он серее серого бычка, иссушила, видимо, долголетняя служба в бухгалтерии. Зато обнаружилось свойство, ранее не замеченное в нём не только коллегами, но и им самим. Прижимаясь к стене, он становился невидимым, во всяком случае, для невооружённого глаза.
Догадался об этом Хлопикин случайно, отбиваясь от культорганизатора Вересовой, желавшей спровоцировать его в общество трезвости. Раньше он легко вовлекался во всякого рода мероприятия, придуманные буйными, но бездельными головами для оправдания собственного существования. И тут неожиданно для себя самого воспротивился, хотя вряд ли смог бы объяснить почему. Не исключено, что пожалел денег на важное для страны дело, но, возможно, по другой, более основательной причине. Вересова чем-то напоминала ему женщину, порядочное число лет тому нехорошо обошедшуюся с ним в поезде, по дороге на курорт, сначала притворившись влюблённой, а ночью, воспользовавшись его счастливой усталостью, сошла на удобной станции вместе, с немалой для его бюджета, суммой, предназначенной для развлечений.
Так или иначе, но завидев входящую в бухгалтерию Вересову, Хлопикин в отчаянии прижался к стене и тотчас сообразил, что сделался невидимым. Впрочем, не только для неё, даже сотрудники не могли разглядеть. Вересова застыла в недоумении перед его рабочим стулом, ещё хранящим тепло привычных ягодиц. Обескураженные коллеги готовы были поклясться, что Василий Михайлович только что был здесь. Экономист Прожогина оскорбилась проявленным к ней недоверием, когда утверждала: человек, значащийся у Вересовой в розыске, мимо не проследовал. Слава богу, не слепая и к тому же сидит у самого выхода. Пропустить Хлопикина, всё рано, что не заметить наехавший на тебя трактор. И вообще, её можно обвинить в невнимании к своим обязанностям, но никак не к поведению сослуживцев. Не иначе, как ангелы прикрыли толстого Хлопикина своими призрачными крылами.
Хлопикин, между тем, блаженствовал, вдыхая пыльный аромат сухой штукатурки. Какой удивительный поворот в его судьбе. А всё от чего? От серости. Иные от неё, как чёрт от ладана, а для него - в удачу. Постепенно напор Вересовой иссяк, и как только за ней закрылась дверь, Хлопикин отклонился от стены и, старательней, чем прежде, продолжил крутить арифмометр.
С тех пор только и разговоров было о невероятном вычуре Хлопикина. Прежде, единственный мужчина в отделе, несмотря на внушительные габариты, совершенно не замечаемый коллективом, тогда как любой другой, зашедший по делу, а ещё лучше без него, становился предметом долгих, а в некоторых случаях и страстных, обсуждений. И вдруг всё изменилось самым волшебным образом. Имя Хлопикина не сходило с уст даже у тех, кому известен был лишь понаслышке, а то и вовсе не догадывался о его существовании.
А несколько дней спустя к нему подошла знаменитая Курочкина, из отдела труда и зарплаты, и, изобразив несвойственную ей невинность, поинтересовалась:
- Василий Михайлович, как вы эту свою штуку проделываете?
Хлопикину нравилась Курочкина, заглаза прозванную "миской" по причине победы на заводском конкурсе красоты. С тех пор женщины так обточили об неё язычки, что это, казалось бы, невыгодное обстоятельство, придало ещё больше блеска её популярности. Девушки мечтали быть как она, молодые люди поближе к ней, а те, кто постарше или совсем вроде Хлопикина, молча облизывались, ибо каждая встреча с нею была для них, что называется, "именинами сердца". Сам Хлопикин, которому выпало счастье видаться с Курочкиной чаще других по причине смежности отделов, даже в разгар самой спешной деятельности, связанной с квартальной или годовой отчётностью, незаметно для окружающих, останавливал взор на нерукотворной фигурке затейницы, дабы освежиться от бесконечных цифр и внутрислужебных неурядиц. Удивительно ли, что беседа с нею доставляла Хлопикину удовольствие, сравнимое по силе впечатлений с эротическим удовлетворением.
- Что вы имеете в виду, уважаемая?
- Исчезновение, разумеется. Прямо чудо какое-то. Но, главное, удобно. Вы что, принимаете таблетки или ваш организм вырабатывает специальные ферменты?
Не имея сил оторвать от Курочкиной взгляда, Хлопикин искренно сожалел, что Вересова, а не она, занимается организацией культурного досуга.
- Вам-то зачем, Курочкина? - увиливал он. - Вы в таком состоянии, когда исчезать не имеет смысла.
- В том-то и секрет, - затараторила Курочкина. - Прекрасная возможность проверить, что у некоторых не на языке, а в душе. Невидимкой легко проникнуть в самое сокровенное. Речь идёт о моей судьбе. Василий Михайлович, миленький, что угодно для вас сделаю, только подарите мне свою тайну.
- Это просто, - объяснил Хлопикин, рисуясь. - Просто, как и всё гениальное. Прислоняетесь к стене и... - тут же слился с лиловыми разводами на обшарпанной поверхности.
- Ау, Василий Михайлович, где вы?
- Здесь.
- Возвращайтесь.
- Я стараюсь...
- Не получается?
- От чего же, получается, - он выпростался было, но тут же грубо, почти выкрикивая, произнёс: - Да тише вы! - И снова испарился.
Курочкина невольно оглянулась и прикусила язычок. Рядом стояла Вересова, пристально наблюдая за манипуляциями неуловимого подшефного.
Обозлённая Вересова набросилась на, оказавшуюся под рукой красотку, пользуясь возможностью излить накопившуюся жёлчь не тайком, а прилюдно.
- С чего это, Курочкина, людей распугиваешь?
- По моим сведениям, - нагло поглядела на неё Курочкина, - не распугиваю, а привлекаю.
- Тогда почему Василий Михайлович исчез?
- При мне он был, а исчез при вас. Так что выбирайте, пожалуйста, слова и выражения.
- И не такое ещё скажу. Я не первый год общественница, меня на мякине не проведёшь. Стыдись, комсомолка, а ведёшь себя, как...
- Как, по-вашему, я себя веду? Продолжайте! - нагло уставилась на неё Курочкина. - Мне не терпится узнать, да и другим, надеюсь, тоже. Между прочим, моя фотография на доске почёта, тогда как ваша только в паспорте, но в него никто, кроме вас, не заглядывает.
- Зато, в отличие от кое-кого, веду себя скромно и не заставляю некоторых мужчин, стыдиться самих себя.
- Могли бы не объявлять, - съехидничала Курочкина. - Это видно по моде, которой вы придерживаетесь. А насчёт стыда...
Полное поражение общественницы довершил, обозлённый её намеками, Хлопикин.
- Нам стыдиться нечего, - объявилась вдруг пропажа, однако не показываясь. - У нас с ней производственная дружба.
Но Вересова впопыхах спора не обратила на это внимания.
- Вы, Василий Михайлович, человек пожилой и в нынешнюю молодость вникнуть не можете. А, между тем, она такое вытворяет, что говорить при всех, только вводить в соблазн. У вас на это никакого здоровья не хватит.
Хлопикин сначала позеленел от негодования, потом набух оранжево и грозно, и в этом разноцветье вылущился из стены. Завидев его, Вересова закричала пронзительно и радостно:
- А вот и вы, Василий Михайлович, приятно наблюдать вас в рабочем состоянии. Не сочтите за лесть, прямо фигаро какой-то или слуга всех господ.
- Ни в какое общество не пойду! - не поддался на опасную ласку Вересовой Хлопикин.
- А в театр? Балет, волнующий общественность. У меня как раз парочка билетов задержалась... - Вересова со значением поглядела на Курочкину. - А если у вас лично идти не с кем, думаю, найдутся желающие составить вам компанию.
И, недовольно косясь на Курочкину, всучила билеты всё ещё багровому Хлопикину. Тот недоумённо вертел их в руках, но когда Курочкина, наполовину дразнясь, наполовину всерьёз, под неодобрительный ропот коллектива бухгалтерии, предложила себя в спутницы, Хлопикин радостно согласился.
Вечером парочка сидели в третьем ряду балкона, вглядывалась в нескрываемые мужские достоинства танцовщиков и трогательную обнажённость балерин.
Курочкина задышала прямо в настороженное ухо Хлопикина:
- Между прочим, я тоже так сумею... И не на сцене, а в жизни. Забавно, вы не находите?
- Отчего же... - впадая в прострацию от увиденного, а ещё более от услышанного, промямлил Хлопикин.
- Василий Михайлович, дорогой вы наш и любимый, откройте мне свою тайну, ну что вам стоит? А уж я за ценой не постою.
- Не в цене вопрос... - бормотал он, в тоже время размышляя: "Не старайся, не выйдет! Избавиться от тайны не проблема, а где после искать горящее любопытством дыхание"?
И, чтобы не поддаться на уговоры, или, по крайней мере, постараться продлить их до разумных пределов, Хлопикин крепко-накрепко прижал к груди свою тайну. Чем это закончилось, спросите вы. Как обычно, ничем. Однажды, неожиданно для всех, и, надо полагать, в первую очередь, для самого себя, Хлопикин устроил последний, но дай бог каждому, фокус, не вернувшись, вместе с о своей тайной в реальность, ни живым, ни мёртвым.