Эпизоды гражданской войны глазами очевидца

Выдержки из мемуаров

Мой дед, Сергей Евстигнеевич Ипполитов, родился 21 сентября 1889 года в семье крестьянина-середняка в селе Багряш Мензелинского уезда Уфимской губернии (сейчас Татарстан). Он был участником Первой мировой войны, а также свидетелем и участником событий в России на рубеже 19-20 веков. Он был коммунистом-большевиком и служил верой и правдой Советской власти. Уйдя на пенсию, стал писать воспоминания о своей жизни. Предлагаю отрывок из одной его тетради.

Как известно, мемуары - записки современников, повествующие о событиях, в которых автор мемуаров принимал участие или которые известны ему от очевидцев, и о людях, с которыми автор мемуаров был знаком. Важная особенность мемуаров заключается в претензии на достоверность воссоздаваемого прошлого и, соответственно, на документальный характер текста. Мемуарист пытается осмыслить исторический контекст собственной жизни, описывает свои действия как часть общего исторического процесса.

В процессе редактирования мы постарались сохранить стиль и особенности лексики, чтобы воспроизвести дух оригинального изложения.

Из записок старого большевика

Колчак в нашем уезде

В начале 1918 года мобилизации в ряды Красной Армии еще не было, и мы, возвратившиеся с войны, отдыхали, а некоторые все еще ехали домой. Тем временем враги Советской власти поднимали повсеместно восстания, организовывали фронты. Но наша деревня находилась далеко от городов, и она жила спокойно.

Но в начале 1919 года началась мобилизация в ряды Красной Армии, и в середине марта я был призван. В нашей местности пунктом призыва было село (пригород) Заинск в 50 километрах от нашего поселка Казачий Мост. Меня как грамотного и старого солдата назначили старшим команды мобилизованных, теперь уже красноармейцев, в количестве 100 человек, дали мне список этих людей, все необходимые документы, и числа 25-го марта 1919 года нас отправили из Заинска в Набережные Челны в распоряжение военного комиссара. Расстояние между Заинском и Набережными Челнами 90 километров. По правилам нужно было доставить мобилизованных в уездный город Мензелинск, однако он был занят Колчаком. Поэтому нас направили в город Набережные Челны, который не был занят белогвардейцами. По всем деревням, через которые мы проходили, шли слухи, по которым выходило, что мы не успеем дойти до Набережных Челнов - нас, готовых мобилизованных, захватит Колчак.

На второй день нашего похода мы были в селе Мелекес в 15 км от Набережных Челнов, мы там переночевали. Наутро мои мобилизованные снова стали требовать, чтобы я их распустил, а списки и документы уничтожил. Но я ведь начальник этой партии мобилизованных, я за них отвечаю, а во-вторых я сторонник Советской власти, я коммунист, я враг белогвардейцев. Я всячески удерживал мобилизованных от дезертирства, послал в разведку вперед километров на 10 для выяснения обстановки трех солдат. Я поручил им расспрашивать встречающихся людей, откуда они, куда направляются, далеко ли войска Колчака, что они слышали о колчаковцах. Мои разведчики ежедневно сообщали, где находится Колчак. По их сведениям он находился километрах в 80-ти от нас. Они захватили уездный город Мензелинск и остановились, так как пришло время весеннего паводка: зимняя дорога рушилась, а на колесах еще невозможно ездить и колчаковцы свое продвижение на Казань приостановили. Мы же, по приказу, должны были как можно быстрее добраться до Н. Челнов, а там нас отправят, куда надо.

Мои мобилизованные солдаты тоже слышали, что колчаковцы близко, что губернский город Уфа они взяли, что Красная Армия отступает. Они только недавно вернулись с войны, где сражались в рядах царской армии с немцами, и вот теперь снова война, да не с немцами, а со своими -белогвардейцами! И снова надо валяться в окопах! В свое оправдание, если их спросят, скажут, что разбежались по дороге в Н. Челны под напором хорошо вооруженных колчаковцев. Солдат я каждое утро и вечер информировал, где находятся колчаковцы, но они настаивали, чтобы я их распустил по домам. Я им отвечал, что не имею на это права, что если кто уйдет, тот станет дезертиром. 7-8 самых активных человек потребовали уничтожить документы, а главное - списки, но я отказался. Тогда солдаты стали обвинять меня в том, что я якобы хочу их сдать Колчаку, поэтому они дальше не пойдут. Это было утром 5 апреля 1919 года. Мобилизованные окружили меня, я дал команду строиться в походную колонну. Часть из них стали строиться, а часть еще теснее окружили меня. Я понял их замысел, но деваться было некуда. Оружия у меня не было, да и у них тоже. Человек 15 еще плотнее окружили меня и повторили свои требования.

Я категорически отказался. Тогда они схватили меня сзади, повалили в снег, отняли сумку с документами и списками и разошлись по домам в селе Мелекес. Я их никого не знал, никого среди них не было из моего родного села Казачий Мост. Я не знал, что мне теперь делать, ведь в Мелекесе начальников не было, и я решил вернуться в Заинск и доложить о случившемся. В Заинске в мобилизационном пункте никого не было. Оказалось, что военком и мобпункт эвакуировались в Чистополь. Что же мне было делать? Ведь в любом селе меня без документов могут арестовать за дезертирство. Я решил идти к себе домой, назад в Казачий Мост. Кругом журчали ручьи, дорога была разрушена, но пешком идти было можно, и я на второй день был дома. О случившемся я рассказал, что якобы нас распустили из-за половодья и наступления Колчака.

А весна делает свое дело, разлилась на 2-3 километра река Шешма, прилетели перелетные птицы - утки, гуси. Свою мелекесскую неудачу я стал забывать. Оказалось, Колчак не приостановил свое наступление из-за половодья и через неделю пришел в наши края - в мое родное село Багряш.

Штаб Колчака расположился в доме священника. Сразу стали собирать сведения - кто самые активные погромщики помещичьего имения, кто служил в Красной Армии. Но наши мужики никого не выдали, а вот Терёшка Калеанов был добровольцем в Красной Армии. Он по болезни был отпущен домой на поправку. Терёшка бежал через половодье две версты, а то и больше, и дошёл до Заинска, вот так и спасся от колчаковцев. Мужики из Ивановки ( они пришли ко всеночной на Пасху) рассказали еще одну поразительную историю. Один красноармеец по болезни приехал домой к матери на поправку, дома у матери был еще один сын, младший. И вот два брата взялись делиться, разругались и стали драться. Матери стало жалко сыновей, она пошла к соседям за помощью, чтобы их разнять. Только она вышла из ворот, как увидела едущих верхами трех колчаковцев. Женщина крикнула им, чтобы они остановились, подошла к ним и попросила унять дерущихся сыновей. Они спросили, кто ее сыновья. Женщина сказала, что один из них недавно вернулся из Красной Армии, а другой в солдатах не был. Как только они услышали, что один из сыновей красноармеец, предложили отвести их к драчунам. Женщина повела их в дом, а красноармеец увидел колчаковцев в окно. Парень понял, что они идут за ним, стал искать, где бы спрятаться - на полати, под кровать, на чердак, но ведь там его быстро найдут. Не долго думая, он прямо в одежде залез в печку, а в печке утром пекли хлебы и было очень жарко. Колчаковцы зашли в дом и стали допрашивать домочадцев, где красноармеец. Перепуганная семья разбежалась. Красноармейцу было очень тяжело, дышал он из-за заслона на шесток, шевельнуться было нельзя, он обжег щеку и руку. Хотел повернуться и загремел заслонкой. Колчаковцы открыли печь и выволокли красноармейца, вывели его во двор, стали бить плетьми, выбили ему глаз, затем повели на огород, велели бежать, парень побежал, а колчаковцы всадили ему в спину пять пуль и убили. Вот так колчаковцы расправлялись с красноармейцами, активистов Советской власти не искали и не трогали, но выявляли тех, кто активно участвовал в погромах помещичьих имений. Колчаковцы в мае 1918 года ушли в сторону Казани, армия Колчака разваливалась, солдаты массами дезертировали, переходили на сторону Красной Армии.

Продразверстка

Мемуары, тетрадь Љ4, стр 3-68

Пришла зима сурового 1920 года. До катастрофической засухи 1921 года было еще далеко, но и в текущем году урожай удался плохой. Беднейшая часть крестьянства уже недоедала: хлеб из своих запасов закончился, а на рынке купить хлеб или обменять было не на что. Ведь в период 1-й мировой войны, особенно в 1916 г., промышленных товаров становилось все меньше, и к концу войны их и вовсе не стало. А во время гражданской войны вообще наступил паралич промышленности и торговли.

В начале марта 1920 года меня вызвал председатель Старобагряшского волревкома т. Амосов и предложил заведовать земельным отделом. Волревком размещался в одной из комнат старого волостного управления. Все четыре отдела - продовольственный, военный, народного образования и земельный - расположились в этом помещении. Убранство было спартанское: столы, шкафы, скамьи.

Перед ревкомом Чрезвычайной комиссией была поставлена задача - выполнить продразверстку и сдать в фонд государства зерно, кожу, коноплю и другие с/х товары. Наша волость объединяла 10 сел и деревень, по ним ревком и распределил продразверстку.

Крестьяне не хотели отдавать продукты своего нелегкого труда безвозмездно, они требовали взамен соль, сахар, керосин, спички, скобяные товары и т.п. Крестьянин прижимист: когда он грабил помещичьи усадьбы, он был на стороне новой власти, а когда с него потребовали помощь - он недоволен ею: "С нас давай, а нам ничего". К тому времени ЧК расстреляла пятерых кулаков - активных вильников-повстанцев(1)). Хотя именно эти люди не воевали с "вилами" против советской власти, но они ощутимо помогали повстанческим штабам. Большое количество молоченого и немолоченого хлеба было конфисковано в их хозяйствах, но он, однако, не входил в счет разверстки, хотя и отправлялся в госфонд наряду с текущей продразверсткой.

Время было мартовское. Утром мороз, днем таяло, и на токах, где молотили зерно, выступала вода, но работы не останавливались, и хлеб, хотя и сырой, отправляли государству.

Все было разверстано на 33 вида продуктов и товаров.

ЧК поставило перед нами задачи: выловить всех вильников, выполнить продразверстку, организовать и провести полевые работы, бороться с самогоноварением и дезертирством.

Я уже упоминал, что волисполкому от старых времен достались только 4 стены, столы да скамейки. Не только зарплаты, но и средств на содержание делопроизводства мы не получали. А ведь нужен был хотя бы кое-какой инвентарь, нужна бумага, карандаши, чернила. Поэтому каждый работник волисполкома добывал, как мог все это для себя. Бумагу брали из архива старого волостного управления. Выбирали те бумаги с распоряжениями и инструкциями, у которых обратная сторона была чистая. На них мы и писали свои распоряжения, справки, протоколы заседаний, отчеты о собственной работе. Невольно возникает вопрос: что же заставляло нас, работников волисполкома, выполнять свою работу в таких тяжелых, и даже опасных условиях и без зарплаты? Главными стимулами была преданность советской власти и партии большевиков. Таких из пяти членов волисполкома было трое: чувашин Амосов, татарин Минибаев и я, мордвин. Другие двое - Гизатуллин и Ахметшин - преследовали корыстные цели: держали связь со спекулянтами, выдавая им удостоверения и справки от имени волисполкома и предупреждая об опасности. Были еще писари, ребята 13-15 лет, в основном сыновья обеспеченных родителей или тех же спекулянтов. Они работали потому, что хотели научиться грамоте и делопроизводству. К тому же, они имели возможность "помогать" своим родственникам, выдавая им нужную информацию.

Мы, работники волисполкома, были молоды, нам было по 3о лет. И никакого опыта! Раньше, до революции, хозяин волости (старшина) - это человек приблизительно 50 лет. Обычно, он имел большую бороду, одевался зимой в овчинную шубу черной дубки, а весной из фабричного сукна. По волости разъезжал на волостных ямских лошадях, получал зарплату 10 рублей в месяц. Это были по тем временам хорошие деньги. Волостные расходы (покупка инвентаря, бумаги, чернил и т.п.), т также содержание волостного аппарата производилось за счет обложения налогами населения волости. Обложение делалось по душам, имеющим земельные наделы: по полтора рубля в год с каждого человека.

Настоящим же хозяином волостного управления был волостной писарь, хотя он и нанимался старшиной и волостным уполномоченным от общества (населения). Писарь вел всю канцелярию за 80-100 рублей зарплаты в месяц, причем все канцелярские расходы писарь оплачивал из своей зарплаты. Старшина у писаря был на посылках, в управлении присутствовал редко, заходя только подписать бумаги. Главная работа старшины - сбор подушных налогов. Избирался старшина их богатых крестьян, а не по деловым качествам.

Теперь его место занимал председатель волисполкома. Он избирался уполномоченными сельских советов, но кандидатура выдвигалась уполномоченным по выборам от имени уездного исполкома и уездного комитета партии. Избранный таким образом председатель волисполкома был настоящим руководителем волости.

Наша старобагряшская волость располагалась далеко и от своего уездного города Мензелинска ( в 130 километрах), и от губернского - Уфы. С западной стороны была Новошешминская волость Казанской губернии, с южной - Черемшанская Самарской губернии. Железной дороги не было ни к Мензелинску, ни к Уфе. Ввиду такой отдаленности в нашей волости не было промышленных предприятий. Было лишь два винокуренных завода в 20 км от нас, но и те в соседних волостях (Новотроицкой и Кузайкинской). Работали там крестьяне, но только зимой, летом и весной заводы стояли, т.к. крестьяне были заняты на полевых работах. После Октябрьской революции заводы и вовсе не работали. Новотроицкий помещик Шабанов бежал, крестьяне же спирт и скот забрали себе, но постройки, строения не тронул, не разрушили. Имение же Кузайкинского помещика Сергеева было разрушено и разграблено крестьянами соседних деревень Кителги, Пиядовки, Юсупкино. Во время погрома этого винокуренного завода несколько человек погибло - опились, а один утонул в резервуаре со спиртом. Но утопленника достали лишь тогда, когда растащили весь спирт.

Таким образом, кадровых рабочих ни в нашей волости, ни в соседних волостях не было, поэтому не было ни профсоюзной, ни партийной организаций. В волисполкомах работали, как я уже говорил, просто преданные советской власти люди, не имевшие понятия о марксистско-ленинском учении. Не было и никакой агитационной литературы, работники исполкомов руководствовались лишь классовой ненавистью. Один из багряшских мужиков сказал, имея в виду, что назад пути нет: "Много насолил царскому режиму и помещикам, теперь уже будем драться с белой армией до победы".

Хотя не было ни государственно, ни кооперативной торговли, но каждую среду съезжалось много народу на базары - многие приехали из городов Казани, Самары с необходимыми для крестьян товарами - их называли спекулянтами. Они меняли через местных спекулянтов одежду, мануфактуру, кожаные изделия, серпы, косы и т.п. на муку, крупу, мясо, масло и в городе перепродавали эти продукты. Волисполком боролся с крупными спекулянтами, конфисковывал у них товары, но с мелкой спекуляцией бороться было трудно. Например, обменивает крестьянин муку на косу или серп, или поношенные сапоги на свою муку. Такую сделку пресечь было невозможно, да и к тому же мы понимали, что и не нужно пресекать: город хочет есть, а крестьянину нужны товары. А просто купить скобяные товары, топор, посуду, сельскохозяйственные товары, соль, сахар и т.п. было невозможно, нужда в этих товарах было велика.

У крестьян был и скот, и хлеб, но они, естественно, не хотели отдавать городу все это даром. Государству же надо было содержать огромную Красную армию, шла гражданская война, солдаты были полураздеты и полуголодны. А мобилизация в Красную армию продолжалась: из нее выбывали больные и раненые, их места надо было заполнять свежими силами. Кулачество, спекулянты, да и другие слои общества старались саботировать мероприятия Советской власти. Эти люди говорили, что большевики никогда не восстановят торговлю, а скот и хлеб будут забирать бесплатно. Духовенство тоже вкладывало свою лепту в антисоветскую агитацию.

И вот, в таких условиях мне, малограмотному, была поручена ответственная работа. Но я крестьянскую психологию знал, потому что сам был крестьянином, правда прошедшим две войны и революцию.

Крестьянин был до мозга костей частным собственником. Поэтому, каждая продразверстка вызывала сильное недовольство, особенно у кулаков: ведь им было с чем расстаться. Приходилось вызывать в волость и доказывать, что Красная армия голодает, а города сидят без хлеба. Крестьяне, зажиточные и середняки, отвечали, что хлеб дается им через большой труд, что они пашут, сеют, жнут, молотят, за скотом ухаживают, трудятся зимой и летом. Горожане же им не помогают, товаров не присылают, а готовый хлеб им подавай, да еще бесплатно. Но крестьяне согласны, что Красную армию надо кормить, ведь от Октябрьской революции они получили многое после раздела помещичьей земли и имущества. Вот мужики и говорят: кому досталась помещичья земля, скот, инвентарь и другое добро, на того и надо накладывать продразверстку. А в каждом имении было по нескольку тысяч пудов хлеба. Помещики понимали, что цена на хлеб не будет падать, а только подниматься, несмотря на то, что курс рубля в 1916-17 гг. ежедневно падал. И они придерживали хлеб в своих имениях. Крестьяне знали об этом и считали, что хлеб и скот должен быть конфискован государством для Красной армии и голодающих горожан. А на помещичьи земли, захваченные крестьянами во время революции, должен быть установлен временный налог - так полагали крестьяне. Скажем, на каждый гектар по 10 пудов. Это было бы законно, и мужики на этот налог не обиделись бы. Если же не хватит этого хлеба, то тогда можно бы установить подушный налог, т.е. на каждого человека, который пользуется землей. "Мы, мужики, принимаем налог, а не продразверстку!" Разверстку мужики считали беззаконием. Однако, не смотря на яростное сопротивление крестьян, мы брали скот и хлеб для Красной армии и голодающих городов. Правда, вначале мы, по недопониманию, разврестку раскладывали на количество душ и по количеству земли на каждый сельский совет, который составлял список на всех своих людей, живущих в данном населенном пункте. Беднота не боялась продразверстки: сколько бы с нее ни потребовалось, бедняк все равно не мог выполнить, потому что ему нечем было выполнять. А бедняков в каждом сельсовете было не менее 50-60%, середняков процентов 35, а зажиточных лишь 5 %. Скоро мы в волисполкоме поняли, что не сможем выполнить план продразверстки. И вот тогда мы стали делать раскладку на кулаков и середняков, а хозяйства бедняков и вовсе освободили от разверстки. Началась именная продразверстка, и хотя зажиточные хозяева были очень возбуждены и недовольны, разверстка стала выполняться быстрее и более полно.

1) Мятежники-повстанцы - зажиточные крестьяне, недовольные экономической политикой сов. власти. Вооружены были вилами, косами и т.п. в 1919-20 гг.

В декабре 1920 г. На нашу Старобагряшскую волость, население которой составляли, в основном, татары, дали наряд на 200 конских шкур. Мы распределили этот наряд по татарским селам. Мы знали, что у русских и чувашей шкур нет. Татарские сельсоветы стали протестовать против такой несправедливой разверстки, и мы тогда исправили свою ошибку: разверстали наряд на все села уже 300 шкур. Время шло, но ни одной шкуры не поступило, никто не хотел отдавать бесплатно свой товар. Тогда я вызвал бедняка Нуруллу, он был активистом, дал распоряжение выдать ему бесплатно 2 пуда муки за счет наряда на мукомольные мельницы. Стал ему жаловаться, что беднота не помогает выполнять разверстки. Нурулла ответил, что шкуры не поступят, потому что они давно закуплены спекулянтами, а они бесплатно государству свой товар не отдадут. Нурулла сказал по секрету, что у Юсуфа есть 5 возов шкур, которые он выменял на соль, когда ездил в Соликамск и привез оттуда пять возов соли. Эту соль он выменял на пять возов шкур. Ведь этот товар никогда цену не потеряет в отличие от бумажных денег, которые с каждым днем дешевеют, а на шкуры можно получить и золото, и хлеб, и что угодно. Я упросил Нуруллу сказать, где Юсуф прячет шкуры. Оказалось - в кладках кирпичей, которые Юсуф приобрел для ремонта мечети. Мы пришли якобы конфисковать кирпичи, а погрузили только шкуры. Вот так мы выполнили часть разверстки.

В те трудные времена гражданской войны, когда все старое отменено, в нашей волости не было ни судов, ни законов. Местные власти проводили мероприятия, которые считали нужными и полезными молодому государству - это и было законом, в том числе, конфискация и экспроприация.

Вспоминаю такой случай, - рассказывает Сергей Евстигнеевич. Однажды осенью 1920года ко мне в Волиспоком привезли зажиточного крестьянина, который отказывается выполнять продразверстку. Он был из деревни Ерсубайкино, чувашин. Спрашиваю, почему отказываешься? Ведь 100 пудов от пяти десятин посева и от старых запасов вполне можешь отдать государству. Этот крестьянин никогда наемным трудом не пользовался, не спекулировал, был трудолюбивым и экономным. Он мне отвечает, чтобы получить эти 100 пудов, надо много поту пролить. А ведь во время пашни, жнитва и молотьбы нужны железные сошники, нужны серпы, косы. А нам государство эти товары не дает даже за наш хлеб. Я понимаю этого хозяина, ведь я сам крестьянин. Но я поставлен революцией во главе целой волости и должен выполнять продразверстку, которая состоит из 30-ти позиций. Мой собеседник так и не согласился со мной. Тогда сделали обыск в его хозяйстве, отобрали 100 пудов и оправили государству. Помогали и продотряды. Надо сказать, что нередко продразверстка шла без обысков и насилия.

Спекулянты

Мобилизация в Красную Армию шла хорошо, молодежь уходила на фронт - шла гражданская война, а сельское хозяйство оставалось без молодых сил, отсутствовало снабжение жестяными и другими товарами. Тому же, был недород хлебов в 1920 г. Деревня стояла перед большим кризисом, запасы прошлых лет пришли к концу. Часть их них взята по продовольственным налогам, часть ушла на питание, а излишки закупали спекулянты и обменивали на товары. Уже осенью 1920 года был ощутимый недостаток хлеба на базарах. В волисполкоме меня ежедневно атаковала беднота, требуя хлеба, но у меня не было возможности удовлетворить их просьбы.

В распоряжении волисполкома находились шесть мукомольных мельниц, и они еще не были конфискованы, на них не использовалась наемная рабочая сила, сами хозяева трудились: ремонтировали, ковали жернова, прудили пруды и т.п. Как правило, мельницы находились вне населенных пунктов, где часто были пожары. Отдаленность мельниц гарантировала их безопасность. Наш волисполком заключил договор с хозяевами этих мельниц, чтобы они с каждого работающего жернова ежемесячно поставляли по 10 пудов муки в счет продразверстки. Этой мукой снабжали учителей и нуждающихся сотрудников волости.

Спекуляцией занимались даже священники. Например, милиционер Боголюбов доложил, что поп села Сиренькино закупает лошадей, хлеб, мясо, масло и перепродает. Я вызвал священника в волисполком. Он был одет во все новое, был упитанный и жизнерадостный. Он и не думал отрицать, что занимается спекуляцией: ведь раньше государство платило ему 100 каждый месяц, да, кроме того, за венчание брал 5 рублей, за крещение 1 рубль, за похороны 2 рубля, да еще подарки продуктами и вещами. А теперь дают много денег, а на них можно купить два коробка спичек. Я ему сказал, что он должен вывезти в счет продразверстки 50 пудов хлеба, иначе его придется послать на лесоповал в Ижевск для выполнения гужевой повинности. Вручили ему наряд, и он через 3 дня его выполнил. Впоследствии оказалось, что прихожане собрали эти 50 пудов хлеба и привезли его вместо священника. В общем, спекулянты наживались, а крестьянство бедствовало.

Однажды пришел ко мне в волисполком крестьянин из села Сиренькино Елистрат и просит поговорить с ним. Сказал, что семья его голодает, что он готов на любую работу, лишь бы прокормить семью. До революции он был батраком у помещика Чукашова 12 лет. Чукашов платил ему 60 рублей в год, да ежемесячно по 4 пуда муки. Он считал, что жил тогда хорошо, экономно, на гулянки денег не тратил. Было 2 престольных праздника - зимняя и летняя Микола, вот тогда покупали по бутылке водки по 40 копеек. Пили чай ежедневно по 2 раза, сахару уходило 4 фунта по 13 копеек за фунт, а заваривали чай листьями смородины и малины. Ни постели, ни коек не было, спали на печи и на полатях, стелили всякое тряпье, а в изголовье старые валенки и лапти. Вот так просто крестьяне жили. А теперь как живут? Агитаторы много наобещали: и свободу, и хорошую жизнь. И уехали.

Елистрат говорит: мы чувствуем свободу, но вот уже третий год хорошей жизни не чувствуем. Выполняем разверстки, отдаем в Красную армию молодежь, справляем гужевую повинность. Идет третий год, а все конца не видно. Скажи, как мне жить дальше? Отвечаю ему, что в волисполкоме нет ни зернышка хлеба, продразверстку давно вывезли. Ты хочешь, чтобы я пошел искать твоего помещика Чукашова? Вои у нас край лесной, делай лопаты, кадушки, сани и продавай. Я не плотник, я это не умею, - говорит Елистрат. Что же ты умеешь? - спросил его рядом сидящий продотрядовец - рабочий из Иваново-Вознесенска. Я-то много знаю, как в поле работать, как скотину содержать, и этому надо долго учиться. А ты вот знаешь свой токарный станок, да и то он мертвый.

Вильное (чапанное) восстание

А тем временем, жизнь стала еще тяжелей из-за того, что еще с середины лета 1920 года прекратились дожди в нашей местности, в Уфимской губернии, а также в Казанской, Самарской, Оренбургской, Ульяновской. Зима была малоснежной, весна засушливой. Озимые осенью погибли, весенние взошли и тут же посохли. В крестьянстве возникла паника. Крестьяне стали приходить в волисполком и требовали хлеба. Они говорили: Когда у нас был хлеб, вы брали его для голодающих в городах, а теперь нас кормите.

В волисполком стали приходить даже группами по 10-15 человек с требованием хлеба. Но не всех крестьян, да и горожан коснулись тяготы 1920-1921 годов. Вот пример, Однажды на базарной площади к зданию волисполкома в центре села Старый Багряш собралось человек 150 женщин из татарского села Елхово. Они требовали хлеба. Я послал сотрудников узнать, что это за демонстрация. Член волисполкома Минибаев вышел к толпе и объяснил, что в волисполкоме хлеба нет и что мы ходатайствуем о помощи. Женщины еще больше зашумели и потребовали председателя на объяснение. А что объяснять? Ведь и сами демонстранты знают, что хлеба нет ни зернышка, что он взят по продразверстке и давно вывезен из волости. Оказалось, что женщины-демонстранты не из голодной бедноты, а жены спекулянтов, которые боялись, что из-за голода волисполком может вынести решение об изъятии излишков хлеба у спекулянтов и кулаков. Излишки, конечно, были спрятаны, но при Советах есть комитеты бедноты, и они могут найти хлеб и распределить его среди голодающих. Поэтому, спекулянты и кулаки к весне 1921 года активизировались и включились в антисоветскую агитацию. Ведь при старом режиме голодающим выделяли по 12 кг муки на каждого едока ежемесячно. А при сложившихся обстоятельствах Советы этого делать не могут. Антисоветчики считали, что они могут теперь восстановить и бедноту против Советов. Но беднота еще хорошо помнила чапанное восстание и на провокации не пошла.

Мне все же пришлось выйти к демонстрантам и, женщины окружили меня, схватили кто за рукава, кто за шиворот, требуя хлеба. Их мужья не подходили к женщинам, а наблюдали с чердаков, из-под сараев за происходящим, но были готовы выступить на защиту своих жен. Минибаев пошел к начальнику милиции, взял там винтовку, пробрался ко мне и прокричал на татарском языке, что будет стрелять, если меня они не отпустят. Надо сказать, что страх перед трибуналами в период ликвидации чапанного восстания еще не был забыт. Конфискация хлеба и скота, расстрел без суда пяти человек кулаков и спекулянтов, расстрел трех человек, возглавивших волостной контрреволюционный штаб, еще и в 1921 году пугали удерживал людей, антисоветски настроенных от выступлений против мероприятий советской власти.

По случайности, начало вильного или чапанного восстания совпало с днем моей свадьбы - 5 февраля 1920 года, за 10 дней до масленицы. В моем доме вовсю шла свадебная гулянка, когда неожиданно часов в 11 вечера пришли трое моих единомышленников из села Багряш. Я стал приглашать их на гулянье, а они говорят, что сейчас не до свадьбы. Валанкин, Мешков и кузнец Ваня сообщили, что в Багряше идет мужицкое восстание против Советской власти. Я не поверил, ведь я несколько часов назад приехал из Багряша, где мы с Мариной венчались, и не было слышно ни о каком восстании. Оказывается, пришли крестьяне из других деревень - из Елани, Кузайкино, Олимпиадовки с вилами и дробовиками, они созвали сходку и объявили о восстании против Советской власти, против продразверстки. Лозунг восставших - уничтожать коммунистов и объявили "Советы без коммунистов". Мои товарищи предложили бежать в сторону Кутемы, но я им сказал, что не могу бросить свою невесту и тихонько ото всех сбежать.

Я сказал товарищам, чтобы они бежали в Кутему, а я с невестой и гостями поеду в Ивановку к тестю с тещей. Не объясняя причины, я объявил гостям об этом. Молодежь согласилась. Лошадей еще не распрягали, все расселись по саням и мы поехали в Ивановку. Я ничего не сказал ни невесте, ни гостям, что мне грозит смертельная опасность. Подъезжая к Ивановке, мы увидели сторожей с вилами и дробовиками. Я лег на дно саней и меня не заметили. Так мы приехали в дом к тестю Михаилу Ивановичу и теще Устинье Ивановне Дьячиным, и я попросил их меня спрятать, а время было около полуночи. В деревне не спали, слышались тревожные голоса. Оказалось, что здесь организован штаб повстанцев и что объявлена мобилизация всех мужчин, способных носить оружие - вилы, топоры, дробовики. Этот повстанческий отряд направлен в сторону Калейкино на фронт против Советов. Почему произошло это волнение? В 1919-1920 годах шла гражданская война, со всех сторон на Советскую Россию наступали враги, да и внутри страны враг не дремал, используя каждую трудность. Отсутствие промышленных товаров, продразверстка, обесценивание денег, мобилизация на фронт гражданской войны - все это вызывало у большинства крестьян недовольство, и они были готовы к сопротивлению мероприятиям Советской власти. В общем, почва была готова, нужен был только толчок и он случился.

В первых числах февраля 1920 года в Кузайкинскую волость приехал уполномоченный ЧК Мензелинского уисполкома товарищ Головин, он же был начальником уездной ЧК по выполнению продразверстки. Чекист Головин должен был помочь волостным работникам подтолкнуть выполнение продразверстки . Посмотрев хлебную разверстку по населенным пунктам и посоветовавшись с председателем волисполкома Воробьевым, он решил ехать по селам, чтобы выкачать хлеб в Новую Елань. Это село особо не отличалось антисоветскими настроениями, но крестьяне так же были недовольны продразверсткой. Приехав в Елань, Головин вызвал председателя сельсовета, сообщил ему о цели приезда и предложил собрать крестьян. Крестьяне, узнав о том, что Головин приехал, чтобы выкачать у них излишки хлеба в счет продразверстки, решили не хлеба давать , потому что якобы у них нет излишков. А излишки были, у некоторых даже до 300 пудов и более. Головин сообщил, даже пригрозил, что он сам пойдет с обыском к тем, кто откажется сдать излишки, и вывезет весь хлеб государству. Антисоветски настроенных было всего 2-3 % , но отдавать государству свои продукты бесплатно никто не хотел. Советской же власти этот хлеб купить было не на что: заводы и фабрики не работали, золота тоже не было. Последнее золото, которое было в Казани ( 10 вагонов), Колчак вывез в Сибирь, и оно по слухам в конце концов оказалось в Японии.

Мужчины из числа рабочих и крестьян с ожесточением защищали Советскую власть, а семьи многих из них голодали. Крестьяне не хотели возврата старого режима, возврата помещиков, ведь тогда придется вернуть им земли. А этого они никак не хотели, но не хотели и выполнять бесплатно продразверстку. Отсюда лозунг: "Советы без коммунистов!". Головин стал крепко нажимать на председателя сельсовета Якова, и даже восстановил его против себя, пригрозив, что арестует его и увезет с собой, если он не выполнить разверстку и не вывезет ее. В начале 1920 года, а события происходили в первых числах февраля, крестьяне могли выполнить продразверстку почти безболезненно, но большинство крестьян этого не хотело. Антисоветская прослойка поняла, что конфликт между крестьянами и уполномоченным ЧК можно использовать в своих целях и даже вызвать восстание против продразверстки, а по существу против Советской власти. Новоеланские антисоветские элементы связались с селом Бута и согласовали свои действия в этой конфликтной ситуации между уполномоченным Головиным и крестьянами. Новоеланские и бутинские кулаки договорились всеми способами уговорить крестьян не выполнять государственную разверстку, не будут выполнять и все окружающие села. Договорились и о том, что если новоеланцам будет нужна помощь, то Бута во всем поможет силой и оружием.

С Головиным было пять продотрядовцев. Он еще не понимал, что ситуация катится к трагическому концу, хотя и видел, что крестьяне категорически отказываются выполнять его приказы и готовы довести дело до восстания. Тогда Головин решил перенести свой штаб из Новой Елани в волостное село Кузайкино. Но эта мера не ослабила напряжение, а даже усилила. Кулаки стали убеждать крестьян, что продотряд уехал, не выполнив задачи, а потому не поддавайтесь, мужики! Продотрядовцы уедут ни с чем! Тогда Головин, решив оставить продотрядовцев в Кузайкине, поехал один в Новую Елань, чтобы еще раз попробовать убедить крестьян вывезти хлеб государству. В Новой Елани он сразу заехал к председателю сельсовета и предложил созвать общее собрание крестьян. При этом сказал, что если хлеб не будет вывезен государству, то, уезжая, захватит с собой в Мензелинск и предсельсовета, и нескольких кулаков, а ЧК в то время была организация страшная, оттуда можно домой и не вернуться. Это хорошо понимали кулаки. Они созвали совещание и решили ничего не отдавать Головину, а его самого выгнать из Новой Елани. Председатель послал нарядчика оповещать крестьян об общем собрании.

Новая Елань - село большое и одному нарядчику невозможно оповестить все дома, а поэтому за это взялись сами кулаки. Они предупредили каждого крестьянина не поддаваться уговорам Головина, в его самого выгнать из села. Одновременно с этим послали в Буту человека на лыжах с просьбой послать мужиков на подмогу в Новую Елань. Бутинские заверили, что они сейчас же пришлют подкрепление. Пока созывали собрание, пришла и бутинская помощь. Когда открылось собрание, на него явились и бутинские мужики. Сразу же на собрании выступил Головин и предложил, чтобы с завтрашнего дня начали вывозить хлеб государству ( это было 1 февраля 1920 г). В ответ выступило несколько крестьян, которые отказались по тем или иным причинам выполнить требование. Одни говорили, что у них хлеб не обмолочен, а надо сказать, что крестьяне сознательно тянули с обмолотом, чтобы не отдавать хлеб. Другие говорили, что нет подводы и т.п. Тогда Головин пообещал пригнать подводы из других сел и забрать хлеб из амбаров, а председателя и кулаков увезти в собой. И отдать в ЧК. Это и толкнуло мужиков на убийство Головина и на восстание. Особенно большое возбуждение создали бутинские мужики, которых большинство новоеланцев и не знали.

Бутинские провоцировали крестьян на убийство чекиста Головина. Он понял, что никакие уговоры не действуют и что ему надо отсюда убираться. Деревенская изба, где шло собрание, была переполнена, люди возбуждены. Головин сказал председателю сельсовета, что ему все понятно: хлеб не повезут государству крестьяне и что он уедет к своим продотрядникам в Кузайкино. До собрания Головин допустил опасную неосторожность - он показал председателю сельсовета список кулаков, а председатель сказал об этом тем самым кулакам. Список был составлен в кузайкинском волисполкоме, кулаки были настроены крайне агрессивно, они решили отобрать список у Головина во что бы то ни стало. Когда Головин встал из-за стола, чтобы уйти, к выходу его не пустили, и он оказался в тесном окружении. Головин стал работать локтями, чтобы вырваться. Один мужик закричал, что Головин сломал ему ребро, это была провокация, нужная контрреволюционным кулакам. Одни схватили его за воротник, другие били камнями и гирями. Головин был убит и труп его бросили в реку Кичуй.

После расправы над Головиным кулаки опять созвали собрание мужиков Новой Елани, на котором было объявлено, что все мужики будут арестованы, хлеб из амбаров вывезут, а многих мужиков расстреляют.

Один из бутинских кулаков предложил создать штаб обороны Новой Елани, поставить охранников на околицах села, а так же на дорогах при въезде в село и таким образом не допустить продотряда и карательные отряды в село. Распоряжения штаба должен выполнять каждый мужик, а иначе он будет судим штабным судом.

О восстании пока еще никто не говорил, организаторы были осторожны, но упорно и методично толкали бедняков и середняков на восстание. После убийства Головина большинство крестьян осознали, что совершили страшное преступление перед Советской властью, хотя и были просто наблюдателями, но не помогли Головину, когда его убивали бутинские и новоеланские кулаки. Молчание большой массы крестьян воодушевило контрреволюционеров на восстание, были посланы свои люди в соседние села: Кузайкино, Старую Елань, Аппаково, чтобы организовать в них повстанческие штабы и повстанческие отряды, вооруженные вилами, косами, в лучшем случае, охотничьими ружьями, было и штук пять винтовок, привезенных солдатами с фронта, но без патронов, иногда с одной обоймой. В деревнях кулаки вели пропаганду против продразверстки, а крестьяне не хотели отдавать свой хлеб бесплатно и поэтому они не дали отпор контрреволюционерам и соглашались организовать повстанческие штабы. В эти штабы стали доставлять арестованных коммунистов и активных советских работников, некоторых тут же в штабе и убивали, других держали в холодных кладовых под арестом.

Новоеланские повстанцы в эту ночь (это было в начале февраля 1920 года) пришли в волостное село Кузайкино, убили председателя волисполкома Воробьева, организовали волостной штаб повстанцев, который возглавил восстание в волости. За одну ночь восстали около десяти сел и организовали свои штабы. Кроме того, организовался центральный штаб повстанцев в селе Бута. Именно бутинские кулаки спровоцировали убийство Головина и толкнули новоеланцев на восстание. Через два дня восстанием было охвачено три волости: Кузайкинская, Кичуйская и Новошешминская, а также частично Черемшанская, Заинская и Кутеминская, восстание шло на границах Уфимской, Казанской и Самарской губерний. Восстание распространялось по такой же схеме: Новая Елань толкнула к восстанию Кузайкино, Кузайкино - Кутему и Юсупкино, Кутема - Сиренькино и т.д.

В начале февраля 1920 года председатель сельсовета Новой Елани Негдитов Яков Демьянович первый возглавил восстание, стал в Н.Елани начальником штаба восставших и комендантом. Помощником его был еланский крестьянин Ионов Павел Иванович. После ликвидации восстания Негдитов скрылся, но в 1921 году был убит за воровство коровы у лесника местными крестьянами. Ионов расстрелян отрядом по ликвидации восстания в феврале 1920 года.

В Елхове восставшие убили двух молодых продотрядников Кондрашина и Релина. Голубеев их предупреждал о восстании, дал им подводу из Сиренькина, но они оказались в в деревне Полянки, где их и задержали.

Одним из руководителей восстания был кителгский офицер Маслов. Он был на гражданской войне, приехал в отпуск, затем поехал в Буту и там возглавил восстание. Маслов и его сообщники использовали недовольство крестьян продразверсткой в Н.Елани и там начали восстание. В то время членами реввоенсовета в волости были Амосов, Минибаев, Ипполитов и Гизятуллин.

Но скоро восстание зашло в тупик. Во-первых, повстанческие отряды надо кормить, если отряд располагался не в родном селе. Крестьяне стали говорить живущим у них повстанцам: "Я вас не приглашал и кормить вас не буду, вы нас беспокоите и день, и ночь. Я лучше продразверстку вывезу и буду жить спокойно" . Во-вторых, они понимали, что рано или поздно повстанцы встретятся с вооруженной Красной Армией, у которой есть винтовки и пулеметы, а у них только вилы и косы, а с этим "оружием" надо сено убирать, а не воевать, - так стали говорить и сами повстанцы. В-третьих, не было никакой дисциплины, повстанцы стали разбегаться, и многие из них оказывались километров за 50 от восстания. В общем, люди поняли, что из "чапанного" восстания ничего не выйдет, что повстанцы будут наказаны.

Итак, я уже вечером, в день нашей свадьбы 5 февраля 1920 года уехал в село Ивановку к тестю, чтобы скрыться от повстанцев. Уже через день в дом к тестю пришли три человека - это мой брат Евгений, Александр Петров и Андрей Патрикеев. Они сказал моему тестю Михаилу Ивановичу Дьячину, что их послали повстанцы из штаба, чтобы мы привезли вашего зятя Сергея в штаб. Тесть хотел скрыть меня, но я понял, что обстановка может осложниться, и я слез с полатей и сказал, что готов поехать с ними. Я предполагал, что в волостном штабе повстанцев ничего хорошего меняя не ждет, могут отправить меня в центральный штаб в Буту и там расстрелять. Но оказалось, что все члены волисполкома вошли в волостной штаб повстанцев, а они были мне знакомы. Направили меня к Уткину и его помощнику Никонову, которые меня хорошо знали.

По моей просьбе, они решили меня не отправлять в центральный штаб повстанцев в Буту, а держать под арестом при волостном штабе. У меня с ними состоялся откровенный разговор. Уткин и Никонов были в угнетенном состоянии: из советских работников они превратились в контрреволюционеров, то есть совершили предательство. Я их спросил, неужели они верили в успех чапанного восстания? Никонов встал и сказал: ничего мы не думали, нас застали врасплох. Нам предложили или работать на повстанцев или нас арестуют и отправят в Буту. И мы решили остаться и работать на них, посчитали, что это лучший выход. Теперь поняли, что совершили смертную ошибку. Они намекнули, что спасут меня, но чтобы и я не забыл их после разгрома восстания. Уткин и Никонов оставили меня в Елхове, велели закрыть в надежную кладовую, чтобы меня не убили разъяренные кулаки. А кулаки неистовствовали, убивали активистов и коммунистов. Был убит предволисполкома Воробьев, а труп его повесили на березе около дороги. Убиты Репин и Павлов, коммунист татарин Галиаскар. Повстанцы даже организовали отряд палачей при штабах, трупы убитых сбрасывали в реку Шешму, а на реке Кичуй сделали прорубь для этого. Активиста из Кузайкина сельский штаб повстанцев-вильников арестовал и отдал палачам для уничтожения.

Палачи привели его к проруби и предложили ему самому прыгнуть в прорубь. А недалеко ниже проруби была мельница и кауз (татар. хауз, водоем или водник, мельничный ларь) для водяного колеса, где лед откалывался, чтобы вода шла свободно и чтобы лед не мешал водяному колесу. Арестованный согласился и попросил разрешения раздеться. Ему разрешили и он нагишом прыгнул, проплыл подо льдом 10-15 метров, в каузе вышел и побежал до своего дома, который был в 120 метрах от мельницы. Это было числа 10 февраля, холод. Он не добежал метров 40 , упал обессиленный и замерз. Утром его нашел брат.

А восстание продолжается уже несколько дней. Числа 14 февраля я сидел в кладовой одного кулака, меня караулил сторож - татарин. Кладовая ведь не отапливается, я очень озяб, постучал в железную дверь, чтобы меня выпустили. Вдруг дверь открылась, смотрю - сторожа нет. Рядом было здание волисполкома, которое служило штабом повстанцев. Я захожу в здание. В помещении никого не оказалось, только в голландке догорали бумаги, которые жгли работники штаба повстанцев перед бегством. Я вышел на улицу и встретил крестьянbна-татарина, спрашиваю, куда переехал штаб. А он будто не понимает меня и побежал дальше. Смотрю, на коньках домов и на заборах развеваются белые флаги. Спрашиваю встречного, что это ха белые флаги. Он отвечает, что жители села Елхово так встречают Красную Армию. Основное население здесь татары, многие из них занимались спекуляцией и жили они далеко не бедно и им не хотелось расставаться с нажитым по продразверстке. Я не выдержал и сказал: "Что, напугались?" А он с хитростью отвечает: "Мы своя Красная Армия не боимся." Дальше объясняет, что их заставили восстать соседние села - Сиренькино, Багряш и Кителга и что они никогда бы не пошли против Красной Армии. Вот такое его объяснение.

Я смотрю, едет подвода, на ней мой друг детства Андрей Мусатов. Спрашиваю, откуда он едет. Отвечает, что он едет с вильного фронта из села Кармалки и что везет убитого парня - вильника Заделкина Ивана сына, ударил хворостиной лошадь и умчал в сторону села Багряш. Вдруг встречаю человека из своего поселка Учуватова Митрия, который тоже бежит с вильного фронта из села Кармалки. Он рассказал, что ночью их разбудил колокольный набат, чтобы все вильники собрались около церкви. Нам приказали сложить наши мешки с продовольствием около ограды и что надо идти в село Шешминская крепость. Тут откуда-то появились три красноармейца, одни застрелил нашего оратора, другой стал стрелять по колокольне и набат замолчал. Третий красноармеец крикнул: "Окружай их и бей!" Мы не стали ждать, когда нас окружат, оставили мешки и разбежались по дворам. Отломал черен у своих вил и спрятал за пазухой, чтобы не узнали, что я вильник. Многие повстанцы так сделали. Учуватов мне говорит: "Сергей, на Кармалки давай поедем, там по дороге вильники побросали много чапанов и тулупов, все равно ведь кто-то соберет. Я ему отвечаю, что мне не нужны эти тулупы и чапаны, мне нужно ехать в свой поселок и узнать, как там дела с моей невестой.

Женитьба

Мы подъезжаем к поселку, а на гору поднимается подвода с двумя женщинами и сундуком. Я узнал, что это моя жена с сестрой Катей. Я быстро побежал в гору за подводой и стал кричать, чтобы они остановились. Женщины подводу остановили и ахнули! Ведь им сказали, что меня вильники убили в Елхове. Катя говорит, что тятя с мамой решили взять обратно домой Марину в Ивановку. Я говорю им, что я жив и здоров, а поэтому поворачивайте лошадь и поедем ко мне домой в поселок. Но Катя категорически отказалась, так как отец велел Марину привезти домой во что бы то ни стало, а также сундук и постель. Говорю им, возьмите меня с собой, ведь я взял Марину в свой дом и хочу доставить ее родителям. Но мне надо домой заехать, чтобы моя мать и сестры узнали, что я живой. Катя с Мариной не возражали, я повернул лошадь, и мы приехали ко мне домой. А ведь идет масленица, веселый праздник, сестры накрыли стол, мы посидели, поугощались, и Катя с Мариной снова засобирались домой.

Я тоже стал собираться. Вышли во двор, я стал убеждать Катю, чтобы они оставили сундук и постель у меня дома, ведь неудобно: несколько дней назад взял невесту, а теперь везу ее к родителям с сундуком и постелью. Сестры согласились, сундук и постель оставили у меня, и мы поехали в Ивановку к тестю. Несмотря ни на что, я был счастлив, что я женат. Но моя Марина была в угнетенном состоянии: вышла замуж по настоянию отца, а любимого Гараню она потеряла. Многие сверстники уговаривали не выходить за "этого Сергея", двое парней даже предлагали тайно повенчаться. А ведь как все случилось: идем мы однажды с моим дальним родственником Шабалиным Григорием в Ивановке по улице, и я ему пожаловался, что мне уже 30 лет, а у меня нет ни невесты, ни жены. Григорий вдруг отвечает: - вот в этом доме живет Михайла Дьячин, у него много дочерей, а старшая Марина - невеста. Люди они работящие, умные, а девка она хорошая. Да она, должно быть, на посиделках, пойдем, посмотрим, но я постеснялся и отказался. Тогда Григорий предложил зайти к отцу Марины и поговорить. Я согласился, и мы вошли в дом. Хозяйка Устинья Ивановна пригласила сесть, хозяин же с печки говорит, что они самогонкой не занимаются и не торгуют. А ты посмотри, - отвечает Григорий, - куда мы сели! Мы сели под матку, а под матку садятся только сватья. "Да какое теперь может быть сватовство?" - воскликнул Михаил Иванович, - "Масленица на носу, а для свадьбы нужен припас: мясо приготовить, самогонку нагнать. Да к тому же кругом воюют, да еще чапанное восстание. Время-то какое! Сегодня женился, а завтра в армию заберут". Хозяйка, смотрю, нервничает, она поняла, что мы серьезно пришли сватать, а не самогон пить. Она послала младшую дочь за Мариной на поседки, чтобы показать свою дочь жениху. Хотя я был жених не "из окошка показать", то есть незавидный. Во-первых, мне уже шел 31-й год - вышел я из жениховского возраста, а во-вторых, внешность моя незавидная, и одет я не богато, в шапке лохматой, в пиджаке из солдатской шинели. Нельзя было соседям похвастаться, что Марину приходил сватать жених молодой, красивый, богатый. Но можно было сказать, что у Ипполитова Сергея дом хороший, все есть - корова, лошадь и другая скотина, что он сам хозяин, делить не с кем. Из разговоров отец невесты понял, чей я сын, он сказал, что Евстигнея знает, что он хороший человек. Тут пришла Марина, взглянула на нас и сразу убежала в чулан.

Девки с поседок прибежали, смотрят в окна, они сказали потом, что жених нехороший, мол, не ходи, Марина, ты за него замуж. А мне Марина очень понравилась. Отец невесты снова включился в разговор. Вот ты, Григорий, нахваливаешь жениха, а ведь мы не знаем, какой он. Может, он пьяница, картежник, безбожник. Ведь сейчас молодежь другая - не как мы. Когда мы женились, нам старшие говорили так: "дан мосол - ешь да гложи, а другого не жди". А теперь женятся даже без священника и церкви. Я же своей дочери голову снесу, если она пойдет замуж без попа. Таким образом, мы долго толковали о большевиках, о Советской Власти, о колчаковцах. Наконец, хозяин сказал, что время ночь, пора спать, а дочь нонешний год отдавать не намерен. Невеста ведь не переспелая рожь - не осыплется. Григория ему ответил, что и невеста, как рожь, может осыпаться. Мы попрощались и ушли, а в сенях мне хозяйка шепнула на ухо, чтобы мы дня через два снова пришли.

Дома у Григория мы сели за стол, выпили самогонки. Григорий мне рассказал, что у Марины есть жених Гаранька, они ровесники, росли вместе, жена Григория добавила, что часто видела, как Марина с Гараней "стоят", по-ивановски, это означает "гуляют, дружат".

Жена Григория, наконец, сказала, что Марина, наверное, не пойдет за меня замуж. Я еще раз почувствовал, сколько препятствий на пути моей женитьбы. Ровно через день я снова пришел сватать Марину, но уже не с Григорием, а с братом Евгением. Я очень старался, чтобы родители невесты отдали свою дочь мне в жены. Но они отказали мне, мотивируя тем, что скоро масленица, нет времени подготовиться к свадьбе, что у Марины нет шубы и валенок. Однако решили посоветоваться с родственниками, завтра базар, и они с базара заедут в наш поселок Казачий мост и поспрашивают соседей обо мне. Я, конечно, понимал, что многие не будут меня рекомендовать как хорошего человека, считая меня безбожником и большевиком. Но были и мои друзья и сторонники. Две ивановские женщины вышли замуж в наш поселок: Евгения, соседка - мой ярый враг, и Маша, жена фельдшера, - она на моей стороне. Родители Марины с базара заехали в мой дом, я обрадовался, так как понял, что надежда есть! Стал их угощать, отец Марины сказал, что одни говорят, что ты плохой человек, другие же хвалят. Уезжая, они сказали, чтобы я скорее приехал сватать, но потребовали, чтобы я справил шубу и валенки, а на свадьбу привез пуд мяса.

Такие подарки называют кладкой, а в некоторых местах - калымом. Родители невесты еще раз напомнили, что через 10 дней масленица, а там и великий пост, и до Красной горки свадьбы делать нельзя. Вот мы и решили, чтобы я пришел на вечер к невесте с гостинцами, а потом девки - подружки приедут ко мне в гости, чтобы я их угостил и покатал на лошадях. А как тяжело придется невесте, ведь она покидает родной дом, родную деревню и уходит в чужую семью, да еще и с Гаранькой придется расстаться. Ивановские парни Артюхов и Шеин предлагали Марине тайно повенчаться с одним из них, она, кажется, была бы не против, но очень боялась и уважала отца.

И вот на второй день после визита родителей, я поехал сватать невесту. Договорились, что в воскресенье жених и невеста поедут венчаться. Это было в самом начале февраля 1920 года. Время тянуть нельзя - через неделю масленица, а там великий пост. Михаил Иванович, отец невесты, торопит договариваться со священником. А я ведь объявил себя большевиком, неверующим, и поп обязательно будет сопротивляться моему венчанию. Как бы то ни было, а идти надо, иначе моя женитьба не осуществится. Поп (его звали Павел Абрамович Сельский), народ называл его батюшкой, с иронией посмотрел на меня и говорит: "Как тебя пустить в храм, чтобы я тебя повенчал, поводил вокруг аналоя? Как ты осмелился прийти ко мне? Ты осенью не пустил меня с иконами в дом, венчать тебя я не буду!" Вот так! Что же мне делать, мне, жениху? Я два года искал невесту! В то время ЗАГСов не было, вся документация о рождении, о смерти, о венчании хранилась в церквах. Этот разговор состоялся в пятницу, когда я пришел к священнику домой. Отказ попа привел меня в неистовство. В это время к священнику пришел мужик и просит его пойти на исповедь к его матери. Священник сразу согласился и тут же ушел с мужиком на исповедь.

А я на кухне остался один. Вдруг появляется поповский сын Костя, он в моих годах, в школе вместе учились. Костя после школы нигде не учился, труд презирал, выпивал, распутничал. Отец его несколько раз устраивал учиться то в семинарию, то в кадетский корпус, то в гимназию, но он все бросали возвращался домой. Теперь ему 30 лет, он женат и живет на иждивении отца. Костя поинтересовался, зачем я пришел. Я сказал ему, что пришел договариваться с батюшкой о венчании. Костя говорит - Да это он в любой день отболтает "Исайя, ликуй!". Костя ушел, и я снова остался один, в голову лезут всякие агрессивные мысли. Вот сбросили царя, сенат, синод, министров, губернаторов, а в селе сила - священник: он женит, он крестит, отпевает и так далее, он является главным лицом в селе, хотя уже третий год диктатура пролетариата. А батюшка пользуется авторитетом, хотя все знают какой он бабник. Вспоминаю случай с солдаткой Пелагеей. Она в 1904 году молотила гречу поденно у батюшки по 20 копеек в день. И вот она пришла к попу за заработанными деньгами, он завел ее в дом в спальню, на дверь накинул крючок и изнасиловал ее. Пелагея забеременела, она родила через три месяца после того, как муж ее вернулся с войны из Маньчжурии. Мужу она сказала, что в селе стояли оренбургские казаки и один из них ее изнасиловал. Солдат Гаврила ей поверил и простил. В 1918 году Пелагея заболела туберкулезом и на смертном одре призналась в своем грехе. Гаврила, ее муж, в 1918 году уехал в Баку и там погиб.

А теперь, в 1920 я все еще сижу в доме попа и жду его решения. Батюшка пришел и сказал, что меня, антихриста, венчать не будет. Я ему говорю: "Вы, батюшка, серьезно говорите или шутите?" Он ответил, что возьмет большой грех на душу, если меня обвенчает. Я ему в ответ: Если Вы мне откажете, то завтра же Вас раскулачу, выгоню из дома, сдам весь скот государству. После таких угроз батюшка остолбенел, испугался и согласился нас с Мариной обвенчать в воскресенье, только не надо его раскулачивать и обижать.

Наконец, будто бы все в порядке, но до воскресенья осталось три дня и я спешно стал готовиться к свадьбе. А забот много: пригласить близких и родных, заготовить самогон, продукты для свадебного стола.

День свадьбы приближался. Я , конечно, день свадьбы ожидал с радостью, а Марина его считала большим несчастьем.

Свадьба была назначена на 5 февраля 1920 гола, это была среда перед масленой неделей.

Вот и настал долгожданный день, собрались родные , опряжены трое саней, в доме свадебная церемония - все родные сели за стол, моя мать благословила иконой Христа Спасителя, затем каравай хлеба три раза проводят вокруг головы. Такую же процедуру исполняют крестный отец и крестная мать. После всего поехали на трех подводах в Ивановку в дом невесты. Там тоже проходит такая же церемония благословения невесты. Наконец все закончено, невеста посажена в сани, дружки с иконами обходят с молитвой поезд из пяти саней, выезжаем со двора и едем пять километров в Багряш в церковь, где батюшка проводит венчальную церемонию и мы с невестой едем в мой дом в Казачий Мост. Дома были приготовлены столы с угощениями, гости уселись за столы и снова, уже двоих благословили иконой и хлебом, затем поздравляли на все лады.

Далее события развивались по драматическому, даже трагическому сценарию, о них я написал в главе "Вильное восстание".

Справка: Сергей Евстигнеевич и Марина Михайловна прожили в браке 62 года и умерли в 1981 году в течение сорока дней: он 25 апреля, а она 11 июня.

Итак, мы повенчались, я женат, а вильное восстание было подавлено.

Возвращение Советов с коммунистами.

После вильного восстания в нашу Старобагряшскую волость приехала уездная чрезвычайная комиссия. В волостное село Кузайкино комиссию сопровождал отряд красноармейцев в количестве 25 человек. Начальником этого отряда был военный комиссар Телегин. Мужики встречали их хлебом-солью. Но Телегин был настолько сердит на повстанцев, что шашкой разрубил и хлеб, и тарелку, которую держал крестьянин. В нашу волость во главе чрезвычайной комиссии приехал Павлов (он родом из села Сиренькино), брат убитого Павлова. Комиссия и меня вызвала в волость как пострадавшего от вильного восстания. В нашей Старобагряшской волости в селе Елхово организовали волостной революционный комитет, членом которого выдвинули и меня. О положении в волости информировал член большевистской партии Амосов Терентий Васильевич из деревни Клементейкино, по национальности чувашин. Амосов и до вильного восстания был членом волисполкома и меня знал с 1919 года.

Тогда я работал секретарем сельсовета, а затем председателем поселкового совета. Амосов привлекал меня к работе во времена разных кампаний по селам и деревням нашей волости. Он знал меня как советского активиста, поэтому и выдвинул меня в волревком. Всего членов было пять человек: Амосов, Гизятуллин, Минибаев, Ипполитов, Ахметшин. Председатель - Амосов, мне было поручено заведовать волземотделом. Работать было трудно, так как не были еще разработаны советские законы. Мы не знали, каковы наши права и обязанности перед населением, перед нижестоящими организациями и перед вышестоящими органами власти. Работники волревкома, волисполкома, сельских организаций руководствовались исключительно революционным сознанием. Правда, у председателей сельсоветов была печать, которой они заверяли удостоверение личности, протоколы собраний. В 1919-1920 годах не было даже отделов записи актов гражданского состояния. Председатель сельсовета, избранный на общем собрании села, исполнял следующие обязанности: следил, чтобы не было воровства в селе или деревне, следил за противопожарными мероприятиями, за выполнением продразверстки, нарядов на транспорт по вывозу продуктов продразверстки, леса.

Традиционное название сельского старосты осталось и за председателем сельсовета - его так и называли старостой, а не председателем сельсовета.

В обязанности дореволюционного старосты входил сбор денежных подушных налогов с крестьян на землю, на содержание волостного управления, на канцелярские расходы, на ремонт и покупку противопожарного инвентаря, плата за молитвы священнику, когда тот выезжал на поля.

Председатель сельсовета подушными денежными налогами не занимался, так как деньги всякую покупательную способность потеряли. Главная задача сельсоветов - это выполнение продразверстки, которая состояла из тридцати трех видов продуктов и товаров. Кроме того, - это борьба с самогоноварением, борьба с дезертирством, с ворами и хулиганами. За свою работу председатель сельсовета ни зарплаты, ни какого поощрения не получал. Волостные работники тоже ничего не получали. А если время от времени и получали деньги , то ведь они ничего не стоили. В общем, люди работали по велению революционного сознания, а оно было такое: не пускать помещиков к отобранной земле и имениям, не давать власть буржуям, а то они заберут себе фабрики и заводы, а землю отдадут помещикам. Вот такие на селе были марксисты.

Итак, ЧК нас пятерых выдвинула членами волревкома. Мы спросили ЧК, какие стоят перед нами задачи. Нам ответили, что наши задачи - изловить активных вильников, выполнять продразверстки, организовать и провести весеннюю посевную кампанию по селам и деревням нашей Старобагряшской волости, а сел и деревень в ней было десять. Меня назначили заведующим земельным отделом. В начале марта 1920 года меня вызвал председатель нашего волревкома Амосов и напомнил, что наступает пора весенней посевной кампании и что нужно пустующую землю засеять. Нужно было засеять и свою землю, для этого решили установить очередность отпусков, чтобы полностью обработать имеющуюся в волости годную для пашни землю. Если раньше, при старом режиме крестьянин старался как можно больше посеять хлеба, то теперь это старание ослабло из-за продразверстки, ведь ее надо выполнять бесплатно , да еще надо вывезти километров за сто в Набережные Челны или в Вятские Поляны. В самом то деле, крестьянин был прав. Он считал так: "Ведь лошадь кормлю, всю зиму ухаживаю за скотом, весной сею хлеб, летом его убираю, жну, молочу, храню. А сколько одежды изношу и обуви, а мне за хлеб и скот ничего не платят!" И крестьяне стали сеять и разводить скот ровно столько, чтобы только себя и прокормить. Тогда волземотдел дал распоряжение: Кто свой надел полностью не засеет, его земля будет передана другому крестьянину, чтобы тот ее засеял. Но передачи земли от одного к другому не случалось: все сразу стали сеять. Нужно было следить за тем, чтобы были сохранены семена, тягловая сила и инвентарь, вот так мне, как замотделом волревкома пришлось заниматься весенней посевной кампанией 1920-го года.

Еще более трудная задача была поставлена перед волревкомом - это борьба с дезертирством и бандитизмом. После вильного восстания появились дезертиры из Красной Армии. Их преследовали и ловили комдезы (отряды комитетов по борьбе с дезертирством )- спецотряды, которые, переезжая из одной деревни в другую, забирали тех, кто прибыл из Красной Армии, но не имел документов на увольнение. Многие их них скрывались в разных населенных пунктах, в лесах, на пчельниках. Некоторые активные руководители вильного восстания бандитствовали по селам, грабили жителей и этим жили. Дезертиры и активные вильники были вооружены и нападали на милицию, на большевиков, активистов советских учреждений. Один их таких бандитов по фамилии Медведев был из Заинской волости. Он бандитствовал один, шайки вокруг себя не организовывал. Медведев убил нескольких милиционеров и долго был неуловим. Наша волостная милиция состояла их двух человек - это Боголюбов и Павлов, им одним невозможно было справиться с бандитскими шайками.

Однажды летом 1920 года пришел ко мне Боголюбов и сказал, что он в чукашевском лесу обнаружил группу дезертиров, человек 10. Боголюбов просил членов и сотрудников волисполкома создать отряд, окружить бандитов и арестовать их. Я немедленно созвал надежных людей и мы поехали в тот лес, но нашли там только потухший костер. Об этих дезертирах Боголюбову сказал мужик из Пьяновки. Оказалось, что этот же мужик сообщил бандитам, что милиция сейчас придет в лес, и бандиты скрылись.

В моем поселке Казачий мост был такой случай. В милицию поступило указание - выследить местопребывание Медведева и изловить его. Боголюбов и Павлов посовещались и решили под предлогом поиска лошади пройти по деревням и поспрашивать о Медведеве. Павлов направился в Казачий мост и вот почему. Вокруг деревни были заливные луга и кустарники, а с западной стороны горы. Боголюбов и Павлов решили, что там легко скрываться. Да и люди в Казачьем мосту были выделившиеся из Багряша по столыпинскому закону о закреплении за ними участками земли. А Советская власть отменила частное землевладение и поделила землю по едокам. Это не понравилось некоторым мужикам. Павлов пришел в деревню ночью и постучал в окно моего соседа Григория Тюгаева. Павлов сказал ему, что он из отряда Медведева, пришел просить хлеба для Медведева. Григорий сразу дал ему хлеба и 5 яиц и заверил, что мужики нашего поселка во всем помогут Медведеву. Павлов спросил, есть ли у мужиков оружие. Григорий похвастался, что оружие есть, оно осталось от солдат Колчака, когда они отступали из наших мест. Чтобы выяснить, сколько же мужиков поддерживают Медведева, Павлов пожаловался, что людям Медведева нечего есть, и они с Григорием пошли по домам собирать печеный хлеб и яйца для Медведева. С сочувствием к Медведеву отнеслись шесть мужиков, их Павлов арестовал и посадил в каталажку. Во время этих событий я был на совещании в уездном городе Мензелинске. Когда я приехал, Павлов рассказал мне, что моем поселке Казачий мост "полная контрреволюция", что там против меня заговор - хотят меня убить, потому что я коммунист и советский работник, что у мужиков есть оружие и что Павлов арестовал пять мужиков, сочувствующих Медведеву. Я пошел к этим мужикам в каталажку, они оказались моими соседями. Арестованные бросились на колени и стали просить, чтобы я их освободил. Я знал, что у них нет оружия, что они не собирались меня убивать, потому что они трусы, они меня боялись. Что же касается их отношения к Советской власти, то она им не нравилась, потому что лишила их закрепленной по столыпинскому закону земли. Я дал распоряжение Боголюбову освободить мужиков из-под ареста. Боголюбов и раньше был замечен в получении взятки и здесь он не упустил момента. Через три года мужики рассказали мне, что Боголюбов взял с них по полпуда меда, полпуда масла и по тушке баранины.

Как-то летом 1921 года меня пытались убить. Мы с женой возвращались из Ивановки от тестя. Прошли метров сто пятьдесят от деревни в поле, там в нас было сделано два выстрела. Как только пуля срикошетила, около нас поднялась пыль и мы с женой спрятались в овраге. Спустя год я узнал, что в меня стрелял ивановский мужик Чикардов из молотильного сарая (из риги). В Ивановке антисоветски настроенные люди были, особенно религиозные люди. Вот они и ненавидели, считали меня антихристом. По этой причине стрелял в меня Чикардов - он был бы рад пострадать за Христа и православие. А Медведева в конце концов выследил милиционер Павлов и застрелил его.

Отдел народного образования больше всего занимался учителями и школами. Ведь в то время учителя , в сущности, не получали зарплату, а если и получали 30-40 рублей в месяц, то на них и коробка спичек тогда было не купить. Многие учителя имели семьи, их надо было кормить, одевать. Русских учителей в волости было четыре человека из русских и чувашских деревень, их необходимо было удержать в тех школах, где они работали. Волисполком ежемесячно выделял им муки. Учителя татарских деревень существовали за счет татарского населения, а теперь, после революции, когда деньги совершенно обесценились, учителя-татары и вовсе не обращались за помощью к властям. Мы, работники волости, сами были малограмотными, а некоторые и совсем неграмотными, как например, наш сотрудник татарин Минибаев. Грамотные люди: писари, делопроизводители, почтовые работники бесплатно работать не хотели, учителя тоже в работу сельсоветов активно не включались, а приходили в волость только получать муку. До революции эта часть грамотеев получали в месяц 25-30 рублей, а на эти деньги можно было купить 30-40 пудов ржаной муки или сахара 4-5 пудов, мяса 6-7 пудов. Старые квалифицированные писари получали даже по 75-100 рублей золотом , а Советская власть этого делать не могла. Эти писари не хотели работать в советских учреждениях, саботажничали. В аппарате волисполкома и волревкома было четыре-пять молодых писарей - выпускников сельских школ. Это были мальчишки, но работа в исполкомах и ревкомах все же налаживалась. Революция подравняла и права учителей: православные учителя и учителя-мусульмане стали получать зарплату от государства. Священников и мулл тоже подравняли - зарплату не стали давать и ограничили их права.

Татары приветствовали то, что русский и татарский учитель стал на содержании государства, ведь, как я уже говорил, учителя-татары жили за счет татарского населения. Государство начало строить школы. Советская власть нравилась еще и тем, что считала равноправными все национальности. Начали издаваться газеты и журналы на татарском языке, печататься книги татарских писателей. Татары в разговорах высказывали свое мнение так: Советская власть - хорошая власть, но тем плохая, что торговать не разрешает. В те времена спекуляцию считали торговлей, ведь тогда не было ни кооперативной, ни государственной торговли, да и торговать было нечем: наша промышленность стояла, а из-за границы нам ничего не давали, хотели нас задушить, уморить голодом. Как бы то ни было, но власть - в руках Советов.

Административная работа волостных революционных комитетов в начале 20-х годов ХХ века

Задачи, стоявшие и до вильного восстания, обострились. Решение этих задач было и трудным, и опасным для жизни: судебно-прокурорские дела, продразверстка, мобилизация молодежи в Красную Армию, гужевая повинность по перевозкам, борьба с дезертирством и бандитизмом, с антисоветскими и контрреволюционными элементами, помощь земельному отделу засеять все поля. А ведь некоторые состоятельные крестьяне старались посеять столько, сколько хватило бы только их семье. Засеять больше- значит помогать выполнить продразверстку, а этого они не хотели. Из деревень часто приезжали жители с жалобами на сельсовет, на соседей, на неправильную разверстку продналога и т.п. Некоторые обращались с провокационными вопросами и целями. Ревкомовцы старались разобраться и помочь по возможности.

Но нас, членов ревкома, да и все население волости, больше всего беспокоило конокрадство. В нашей Старобагряшской волости кража лошадей существовала испокон веков: крестьяне приходили к ворам выкупать своих же лошадей. Через посторонних людей узнавали, у которых же воров находятся их лошади, приходили к ним и рядились, сколько же надо заплатить за их украденных лошадей, сколько привезти денег, водки, яиц, мяса. Наша Старобагряшская волость была многонациональной: здесь жили чуваши, русские, мордва, но, в основное население татары - около 75%. Именно они и занимались конокрадством. Таким образом, наше волостное село Елхово стало "административным" центром конокрадства.

Об этом знали все и шли именно в Елхово за своими лошадьми. В других волостях татарского населения было меньше, а в Кузайкинской и Новошешминской и вовсе не было. Вот что лично мне рассказал сват Василий Романович, тесть моего брата Евгения. Это было в 1890 годах, у троих крестьян села Багряш в ночь на первый день Пасхи со двора украли лошадей. Сват рассказал, что он утром на Пасху собрался в церковь, вышел во двор и увидел разобранный забор и лошадиные следы на огороде, а в конюшне не нашел двух лошадей, значит украли. Тут уж не до праздника: через несколько дней надо выезжать сеять яровые хлеба. Сват сразу стал собираться в Елхово выручать лошадей, а то ведь зарежут и съедят. Соседи сказали ему, что еще у двух мужиков украли лошадей. Они договорились пойти вместе выкупать своих лошадей, но не в Елхово, а на пчельник к татарину Иксанычу, который находился в лугах километрах в пяти от Багряша и от Елхова. Стали просить Иксаныча, чтобы он помог выручить лошадей, угощать его водкой. Поначалу он жеманничал, водку не пил, говорил, что ничего не знает о лошадях. Но потом мужики его уговорили, он выпил и сказал, чтобы пришли завтра с водкой и закуской. Все знали, что Иксаныч всем ворам матка, и мужики просят помощи у старого конокрада.

Пришли на следующий день, принесли водку, масло и яиц. Иксаныча застали на пчельнике, он сказал, что сейчас покажут лошадей, и если они ваши, то будут пить водку и рядиться, сколько мужики должны дать денег, чтобы отдали им их собственных лошадей. Далее Василий Романович рассказывает: "Мы смотрим, от нас метрах в двухстах проехали татары на наших лошадях. Мы Иксанычу сказали, что это наши лошади. Тут же стали рядиться , сколько мы должны дать денег за каждую лошадь и сколько принести угощения. Иксаныч назначил по 25 рублей за каждую лошадь и четверть водки. Мы давали по 10 рублей и четверти водки. Во время споров подошли три татарина, Иксаныч с ними поговорил и , когда, они вернулись, попросили дать водки. Они и нам налили по чашке и попросили отдать все деньги, которые у нас имелись. Мы отдали по 10 рублей и сказали, что больше нет. Они эти деньги взяли, попросили еще водки и потребовали еще денег. Мы снова сказали, что больше у нас нет. Тогда они стали нас бить. Я не поддался, а Перфилия они повалил на землю и стали избивать. Перфилий не выдержал и стал кричать нашему третьему мужику Макару, чтобы он отдал им припрятанные в чулках деньги. Воры бросились на Макара, избили его, разули и нашли еще 5 рублей. Потом допили четверть водки, привели и отдали наших лошадей".

Вот в такой воровской волости мы, члены волревкома, работали. Было трудно, но работать было нужно. Как я уже говорил, в нашей волости на 12 сел было 2 милиционера - один, старший конный Боголюбов Филипп Гаврилович и его помощник Павлов. Боголюбов был смелым и боевым работником. Он считал, что , поскольку милиционерам зарплату не дают, пайщиков нет, значит, надо жить за счет спекулянтов и брал взятки. Например, конфискует соль или другой товар, оставляет себе сколько захочет. Спекулянты жаловаться не приходили, потому что Боголюбов их отпускал.

Воров - конокрадов он беспощадно избивал плетью, арестовывал и отправлял в уездный город Мензелинск, а через несколько недель конокрады снова возвращались по домам и продолжали свое воровское дело. Ведь судов еще не было, а без суда и следствия в тюрьму не сажали. Елхово - это большое татарское село, там жил старший вор Багаутдинов. Мы , члены волревкома, милиционеры, были недовольны тем, что из уезда воров отпускали. И когда Боголюбов убедился, что уездные власти держать воров у себя не будут, решил главных воров расстрелять сам. И вот как действовали милиционеры: Боголюбов приходил в кутузку, где сидел вор, и начинал его избивать. Вор стремительно выбегал в открытую дверь, а за дверью стоял Павлов и стрелял вору в спину, затем объявляли, что он скоропостижно скончался. Ведь не было следствия, так как некому это было делать, такое вот было время. Такие мероприятия оказывались опасными и для жизни самого Боголюбова. В один из базарных дней числа 20 мая 1920 года в Елхове появился конокрад, татарин из деревни Каменки Кутеминской волости. Боголюбов решил его арестовать. Вызвал Багаутдинова и приказал, чтобы тот опознал и сообщил Боголюбову, где остановился приезжий вор. Багаутдинов знал, где находился этот конокрад и предупредил его об опасности, а Боголюбову доложил, где якобы находится вор из Каменки. Боголюбов, конечно, вора уже не застал и поехал его догонять, но не нагнал, а нашел его в собственном доме. Боголюбов велел ему собираться и ехать вместе с ним. Конокрад стал одеваться и тихонько послал жену к соседям, чтобы они помогли ему отделаться от Боголюбова. Боголюбов был вооружен: была у него винтовка, ручные гранаты, да и сам он бесстрашный, он никого не боялся. Однако пока конокрад собирался, дом окружили соседи и потребовали, чтобы он отдал им оружие и бомбы. Боголюбов понял, что сделал грубую ошибку, заехав в чужую волость, даже в чужую губернию - в Казанскую, наша волость было от нее всего в 10 километрах. Соседи не только блокировали милиционера, но и послали нарочного в свою волость в село Кутему с донесением, что они окружили дом с вооруженным дезертиром, который не сдается и просят арестовать его. Боголюбов понял, что попал в ловушку и решил без боя не сдаваться. Он заявил окружившим дом, что если они попытаются войти, то он сразу убьет конокрада, а на тех, кто будет ломиться в дом, бросит бомбу. Боголюбов выгнал из дома семью, а конокрада связал на койке, а тот ничего не смог сделать, так как Боголюбов был очень сильным и смелым. Часа через три приехали милиционеры из Кутемы, они предложили сдать оружие и увезли как арестованного в Кутему, где поместили в каталажку. Милиция уведомила наш волревком, что задержала нашего милиционера. Но пока он находился в каталажке, Боголюбов еще наделал дел. Его охранял крестьянин, присланный сельсоветом, с берданкой. В волостных каталажках, как правило, арестованный и охранник находятся в одном помещении , разговаривают и курят, как друзья. На второй день Боголюбов увидел из окна каталажки, что мимо идет тот самый конокрад и под мышкой у него бочонок. Боголюбов попросил у охранника берданку, якобы чтобы посмотреть. Он сразу прицелился и наповал убил конокрада. Как рассказал сторож, только бочонок с самогоном покатился в сторону. Пока наш волревком собирался выручать Боголюбова, приехав, обнаружили, что его уже увезли в районную милицию ( тогда были такие отделы) в село Новошешминское. Туда мы направили уполномоченного и взяли нашего старшего милиционера на поруки. Тем дело об убийстве конокрада и окончилось.

Немало и других поступков характеризуют Боголюбова. Например, однажды нам в волревком сообщают, что в деревне Клементейкино избивают члена ревкома Амосова за то, что он будто бы зарезал чужую корову. Мы поняли, что это провокация кулаков и подкулачников. Дали распоряжение Боголюбову, чтобы он немедленно поехал спасать Амосова. Боголюбов сразу выехал и , не доезжая до Клементейкино, встретил жителя этого села и спросил его, что нового. Тот сказал, что вон по улице ведут Амосова и бьют за то, что он украл корову. Боголюбов увидел с горы, как толпа идет по улице, избивая Амосова. Недолго думая, стал стрелять по толпе людей, одного ранил, остальные разбежались. Приехав в село, он арестовал клеветников и привез их в волость. Боголюбов еще несколько лет работал в Старобагряшской и Кузайкинской волостях старшим конным милиционером, в Кузайкинской был в 1924-25 годах членом волисполкома, но в 1926 году был осужден за взятку на 6 лет, отсидел и вернулся домой в село Багряш уже больным, где вскоре умер.

В те времена работать в волости, да еще в ревкоме - это чудо творить. Надо было быть преданным Советской власти до глубины души, иначе нельзя было вынести тяжелейшую работу ради будущего. Надо было крепко верить, что эти трудности временные. Как я уже писал, мне было поручено руководить земельным отделом, а это было непросто. Крестьянская идеология того времени: мой дом, мой загон, моя лошадь и т.п. - это священно и ни о какой совместной обработке земли не могло быть и речи. Об этом могли думать только бедняки и безлошадники, да и то не все.

Наш волостной революционный комитет просуществовал около пяти месяцев. В середине июля 1920 года был созван волостной съезд Старобагряшской волости, на котором был избран волостной исполнительный комитет, а волревком прекратил свои функции. На этом съезде я был избран председателем волисполкома, который возглавлял около двух лет, в 1920-1921 годах. Мне никогда не приходилось быть руководителем или начальником. В царской армии я служил рядовым солдатом с 1910 года и до Октябрьской революции, т.е. 7 лет. И вот я председатель волисполкома, и это в период жестокой классовой борьбы, гражданской войны, в период разрухи, продовольственных разверсток, мобилизации молодежи в Красную Армию, борьбы с дезертирами и бандитизмом. А ведь грамотность моя была: всего три класса сельской школы. Но надо сказать, история моей жизни была довольно богатая. Царская армия меня забрасывала и на Дальний Восток, и в Манчжурию, Польшу, Румынию, я много повидал, наблюдал, делал выводы.

Может показаться, что в это тяжелое время мы, на низах, оказались без руля и без ветрил. Нет, у нас был руль - это партия во главе с Лениным. Очень воодушевляли нас, активистов, революционные песни - Интернационал, Варшавянка и др. Каждый рабочий день начинался с пения Интернационала. Волостные съезды и совещания также начинались и заканчивались пением Интернационала. Лозунги и пение просто заражали людей революционным духом. Это были солдаты революции, они не получали зарплаты. Были и другие, которые не желали работать для Советской власти, карьеристы и хапуги, они сами испытали эксплуатацию в царское время, а теперь ждали, когда наступит время воровать. Я еще в детстве наслышался о взятках и воровстве. Мой отец, Евстигней Ипполитович, религиозный до фанатизма, был очень честным человеком, который найденную вещь оставить себе считал за страшный грех, надо обязательно найти потерявшего или отдать эту вещь в храм. Я ценил отца за это и старался быть таким же честным, как и он.

Мы, активисты Советской власти, не знали, как поступать с ворами и расхитителями, а сверху нам отвечали - поступайте, как подсказывает вам ваше революционное сознание.

Голод

Наступил засушливый и неурожайный 1920 год, люди в волости начали голодать. Мной еще в декабре были написаны доклады в уездный и губернский исполнительные комитеты о голоде населения. Я, конечно, понимал, что хлеба нам не пришлют, но проинформировать было необходимо. Экономика крестьянства была подорвана. Хлеба невозможно было купить даже на базаре, спекулянты торговали хлебом из-под полы и то только за серебряные и золотые монеты, царские же деньги и керенки цены никакой не имели. Запасы у крестьян заканчивались, ведь много хлеба и скота было изъято по нарядам продразверсток. Волисполком, видя такое положение, вынес решение о помощи и выдаче кормовых пайков крестьянам. Мы даже послали телеграмму, но губком и губпродком посчитали, что это провокация подкулачников. Мы, члены волисполкома, понимали, что ждать помощи в виде хлеба нечего и думать. К тому же, наша промышленные центры голодают, а тут еще мы, деревня, просим хлеба. Куда там! Ведь кругом интервенты и контрреволюционеры стремятся задушить большевистскую Россию.

Нужно было напрячь все силы и разгромить врага! А мы, мужики Старобагряшской волости, просим о помощи, чтобы дали нам хлеба. А где его взять, когда Красная Армия не ест досыта и добивает Колчака и Деникина. Голодают Ленинград и Москва, и другие города. Наши сигналы о наступлении голода были своевременными и правильными, но их расценили как антисоветские выступления.

В этот год как раз образовалась Татарская автономная республика. Мы отпраздновали рождение республики (из Вики: провозглашена постановлением ВЦИК и Совнаркома РСФСР от 27 мая 1920 года[5] и образована 25 июня того же года как Автономная Татарская Советская Социалистическая Республика (А.Т.С.С.Р., Татреспублика) (тат. Avtonomi?le Tatarstan Sovet Sotsialstik Respublikasь (A.T.S.S.R., Tatarstan)[6]).). Партийные организации начали готовиться к новым выборам Советов АТССР. Наши члены волисполкома уже не надеялись войти в новый состав Старобагряшского волисполкома из-за того, что просили о помощи голодающим. На наши сигналы о наступающем голоде никто не реагировал из вышестоящих организаций. Надо сказать, что бюрократов и карьеристов по моему мнению не было: ведь в Советских органах не было ни высокооплачиваем должностей, ни каких-либо других преимуществ, а работы было много и она была трудной и опасной для жизни. 1918-19-20-ые годы - это годы гражданской войны, не на жизнь, а на смерть дрались рабочие и крестьяне за Советскую власть под лозунгами "Да здравствует диктатура пролетариата", "Вся власть Советам!" и др.

А в стране разруха, царские законы отменили, новых создать не успели, не было ни кооперативной, ни государственной торговли, нельзя было купить даже соли, керосина, хлеба, железного инвентаря - сошников, кос, серпов и т.п. Ситуацию использовали спекулянты для своего обогащения и антисоветской пропаганды: "Вот до чего довела Советская власть!"

Выборы нового состава сельских Советов и волисполкома

В начале июля 1921 года были назначены выборы, и я понял, что мне с территории нашей волости надо уезжать. В деревне наступает настоящий голод. От прежних лет запасов хлеба никаких не осталось, а на полях посевы все посохли из-за отсутствия дождей, с весны и лета не было ни одного дождя.

В волости организовалась первичная партийная ячейка. Хотя я считал себя большевиком с 1917 года, но партбилетов тогда на румынском фронте не было, и я числился только по списку. Когда я приехал на родину в феврале 1918 года, я объявил себя большевиком, но тогда парторганизации не было, и я оказался теперь вне партии. Мне предложили на общих основаниях подать заявление о вхождении в партию, но я не захотел оставаться в волости из-за наступающего голода. И я тоже был в этом виноват, потому что мы выкачивали все излишки из волости, а теперь в волости нет хлеба, да и у меня самого дома нет никакого запаса. И я решил уехать "кормиться " в Среднюю Азию. Волостной съезд прошел, я не был избран членом волисполкома и был, следовательно, освобожден от председательства. В июле 1921 года я сдал волостную печать вновь избранному председателю Меркулову из деревни Кителга. Как только меня освободили, я сразу стал собираться к выезду из своего поселка Казачий мост. Мы поехали втроем: я, моя жена и сестра Мария. С нами вместе поехал с женой и тремя детьми бывший член волисполкома Минибаев, тоже на своей лошади. Питания мы смогли взять всего на 2-3 дня, больше не было ни у меня, ни у Минибаева. Мы ехали до Самары, кругом - посохшие поля и травы, но для лошадей все-таки зелени хватало, особенно в лесу, а мы были не совсем сыты. Плана куда и как добраться до хлебных мест не было, но все же мы надеялись найти их.

Самара

Побыли один день в Самаре, и мой спутник Минибаев решил вернуться домой в Елхово, он испугался кочевой жизни, ведь мы спали в поле, там, где нас заставала ночь и где есть вода. Уже на третий день мы стали ощущать недостаток пищи, а за деньги продавать хлеб никто не хотел, а только в обмен на одежду: брюки, пиджак и т.п. Вот мой сослуживец и решил вернуться : ведь он вез в телеге троих детей, старшему 12 лет, а младшему всего 1 год. Наверное, Минибаев поступил правильно: все Поволжье и все Прикамье было охвачено засухой на сотни километров. А когда-то Самарская губерния славилась своей пшеницей, один гектар давал 200 пудов пшеницы по 2 рубля за пуд. Фунт калача стоил 4 копейки. Теперь ни муки, ни калача и посмотреть не найдешь! Походили по Самаре два дня и покинули ее. Эти места, вплоть до города Бузулука я знал еще до военной службы, я приходил сюда на сезонные работы батрачить. Это было еще до 1911 года. В те времена здешние мужики жили "красно", можно сказать, богато. Самый бедный мужик имел посева пшеницы до десяти десятин, рожь, как правило, не сеяли. Хозяин имел не менее двух лошадей, две пары волов, двух коров, свиней на мясо. Богатые мужики имели в своих хозяйствах более 10 лошадей, более 20 волов, до 30 коров, десятки свиней на мясо, посева более 100 десятин. В этих хозяйствах работали наемные батраки. Теперь, в 1921 году, все были равны: крестьянин имел не более двух лошадей, одну или две коровы, рабочих волов уже не было, посева - около 5 десятин. Земля была поделена по едокам, то есть на каждую живую душу. Уже и кулацких хозяйств не было, но кулаки и кулацкая идеология остались. Когда мы обращались к ним в просьбой продать килограмма два хлеба, они посылали нас к Советам, мол, они отобрали у нас хлеб, пусть Советы и дают вам хлеб, а у нас его нет. Мы решили покинуть Самару и ехать в Оренбург. Вот так голодными и пришлось ехать до Оренбурга, это 400 километров, ехали 6 дней.

Оренбург

За это время нам удалось выменять суконные брюки на одну буханку хлеба - килограмма полтора, и больше нам поесть хлеба не пришлось.

Как только приехали в Оренбург, мы сразу продали лошадь с телегой и со сбруей за 300 тысяч рублей. Как ни дорог был хлеб: пуд муки стоил около 50 тысяч, но все же купить было можно. Мы поселились у одного домохозяина в сарае, время было теплое, летнее, и мы стали поправляться. А сестра и жена даже стали печь пирожки и торговать ими. Жить можно было только при помощи спекуляции - все продавалось и все покупалось, бумажные деньги таскали мешками, даже золото продавалось из-под полы, можно найти муку-крупчатку первого сорта.

Получив за лошадь 300 тысяч, мы решили немного отдохнуть. Но деньги быстро обесценивались, а на прокорм трех человек надо было двадцать тысяч в день. Однако сесть и поехать по железной дороге было невозможно в сторону Средней Азии - в сторону Ташкента, билетов в кассах не продавали - народа, бежавшего от голода в Оренбург, собралось много и ежедневно прибавлялось. Мы здесь жили хорошо, ели досыта, но ехать было надо. Деньги обесценивались примерно на 5 процентов ежедневно. В ходу были деньги самые разнообразные: дореволюционные николаевские, керенки, советские, и все они быстро обесценивались, они валялись и на земле, и никто их не подбирал, особенно по 3 и 5 рублей, по 10 рублей. Золотые и серебряные монеты стоили очень дорого: за золотую пятирублевку давали около 100 тысяч рублей. Золото было у тех, у кого были ценности: хлеб, мануфактура, сахар и другие товары.

Однажды сижу я около железнодорожной станции и торгую махоркой стаканами. Вдруг меня окликает мой сотрудник волисполкома из села Серенькино - делопроизводитель военного отдела. Он инвалид, потерявший ногу на войне 1914-1917 года. "А, здорово, председатель волисполкома! Будто бы ты раньше боролся со спекуляцией, а теперь сам спекулируешь! Скажи, где же твои принципы?" Я ему говорю: "Теперь мой принцип таков: не хочу умирать с голоду". Этот инвалид Бухаров ехал с сестрой на крыше товарного вагона, и никто его не снял до сих пор, а ехал он от самой станции Кинель (Кинель - узловая станция Куйбышевской железной дороги в Самарской области). Оказывается, как только заградительные отряды его обнаруживали и требовали слезть с вагона, он показывал свою культю и грозил, что ударит своей деревянной ногой по зубам.

А Оренбург продолжал наполняться беженцами. В 1921 году из засушливых районов губерний Уфимской, Самарской, Казанской, Симбирской многие крестьяне оставляли свои дома и поля, шли и ехали туда, где можно было работать и прокормиться. Хлебными местами голодающие считали Сибирь и Среднюю Азию, особенно Семиреченскую область вокруг города Верный. Большие и малые железнодорожные станции было просто забиты желающими ехать в Ташкент, люди были голодные и грязные, они стремились обменять свои штаны на какую-нибудь пищу. Заградительные отряды преграждали выезд этих людей из своих родных мест. Вот Бухаров и предложил мне ехать с ним на крыше вагона и обещал защищать нас от заградительных отрядов: "Как только отрядник полезет на вагон, я ему суну культю в зубы" , - говорит Бухаров. Ехать было необходимо, и я согласился, хотя понимал, что будет трудно: ведь моя жена была в положении на восьмом месяце. Но другого выхода не было, надо ехать. Деньги, полученные за лошадь, заканчивались, а цены на продукты питания только росли, работу найти было невозможно.

Я пришел в свой обжитой сарай и объявил, чтобы все готовились к отъезду из Оренбурга. На чем же мы поедем?- спросили жена и сестра, лошади нет, билетов тоже нет. Я сказал, что поедем на крыше вагона. "Да как же я с таким брюхом залезу на крышу?"- воскликнула жена. Я ее заверил, что во всем ей помогу. И мы стали готовиться. У нас были с собой кое-какие домашние вещи: подушка, кожа воловая, достойная сожаления библия, другие книги. Все это сложили в сундук, который везли из дома, подняли его на чердак хозяина дома. Итак, мы оставили свой сарай в Оренбурге, и пошли на станцию с мешками за спиной, в которых было белье, кружки, ложки и продукты на дорогу. А на станции полно голодающих ,и их не везут ни вперед, в хлебные места, ни назад. Солдаты заградительного отряда, милиция, железнодорожные служащие - все препятствуют посадке в вагоны и на вагоны. Бухаров некоторое время походил вдоль поездов , его, как безногого, не так уж ругали и гоняли, но все же садиться на крыши товарных вагонов не разрешали. Но все-таки за взятку на вагон влезть было можно. Вот мы предложили одному милиционеру одну тысячу рублей. Он сказал, чтобы мы сидели в ожидании в стороне от поезда, а он перед отходом поезда скажет, чтобы мы садились или, вернее, влезли на товарный вагон.

И вот милиционер сообщил нам, что товарный поезд скоро отойдет. Но нам быстро влезть на вагон было очень трудно: Бухаров Гриша был без ноги, сестра его - молоденькая девушка, моя сестра Маша особо много помочь тоже не могла, а мне надо посадить на крышу свою беременную жену. С трудом, но все же мы забрались на вагон, и мы поехали в сторону Актюбинска. Прощай, Оренбург!

Мы едем, на каждой станции от нас требовали, чтобы мы слезли с вагона, но Бухаров покажет им свою культю, и мы едем дальше, спали и ели-пили на крыше. Ехать было тяжело, но оставались позади голодные места, и это нас воодушевляло. Но вот на станции Эмба нас все же ссадили - здесь был штаб заградительного отряда, нас дальше не повезут. Что же нам было делать? Нам посоветовали со станции Эмба ехать до следующей станции на верблюдах, а там можно опять сесть на поезд. Мы нашли караван верблюдов, стали договариваться с киргизами, они согласились довести нас до следующей станции, денег запросили много, но деваться было некуда, эти места - уже Средняя Азия, уже нет русских деревень, здесь кругом киргизские юрты и большие стада скота, пески и горы. На станциях служащие и рабочие были русские, а киргизы приезжали на станции торговать своими баранами

Средняя Азия. Город Перовск (Кзыл-Орда)

И вот, ночью, это было или в конце июля или в начале августа 1921 года, расселись мы по арбам и поехали куда-то в степь. Нас довезли до станции Темир. Ехали всю ночь, а утром мы сошли с верблюжьего поезда на глухой станции, где и домов то было всего два-три. Только успели немного поесть, как подошел эшелон с солдатами, они ехали куда-то за Ташкент. Я подошел к солдатам и попросил посадить меня с женой и сестрой, обещая старшему вагона заплатить. Старший сразу согласился и мы сели в вагон с солдатами. Мы очень обрадовались, когда забрались в вагон на нижние нары, но вскоре почувствовали, что на нас сыплются сверху солдатские вши. В то время Турксиб еще не был построен, эшелон ехал из Сибири больше месяца и по пути не было ни баньки, ни купания, ни смены белья. Сначала мы подумали, что это просто мусор с верхних нар (вагоны были товарные) а мусор то кусается, оказывается. Если бы мы знали об этом заранее, мы бы, наверное, не сели с солдатами. Слава Богу, никто тифом не заболел, а что вши кусают - это ничего. Так мы проехали Челкар, Аральское море, Казалинск и доехали до Перовска (Кызыл-Орда). Здесь мы выгрузились, потому что жене ехать дальше было невозможно из-за беременности. Ночевали мы под кустом около дома железнодорожника с его разрешения. Мы стрясли вшей, конечно, не всех удалось, затем сварили рисовую кашу и поели.

Пока мы ехали на крыше вагона, нам были видны засохшие поля - с апреля 1921 года не было ни одного дождя! Смотреть на это было печально и жалко, все зеленое на полях, лугах и в лесах посохло. Мы вышли в Казалинске и видим: вокруг буйная зелень, на рынке много разных овощей - огурцов, помидоров, арбузов, дынь вплоть до винограда. Здесь уже не говорят о засухе и неурожае, здесь говорят об арыках и поливных площадях. Здесь дождей не любят и не желают, потому что после дождя с его крупными каплями листья бахчевых культур болеют и престают расти.

Город Перовск - последнее пристанище

Наконец, добрались до Перовска. Наступала осень, деньги, которые мы выручили за лошадь, закончились. Надо было искать квартиру и работу.

Город Перовск стоит на большой реке Сырдарья. Население 5-6 тысяч человек, преимущественно русских и украинцев. В городе не было никакой промышленности, кроме железнодорожного депо, а я не знаю ни слесарного дела, ни другой какой-либо технической специальности. Поэтому мне пришлось искать работу по городским Советским организациям и одновременно спрашивать о квартире. Один мужчина меня направил на окраину города, где, как он сказал, есть дом брошенный хозяином на произвол судьбы, а сам он сбежал. Его фамилия была Петровский, и его дом называли "дом Петровского". Я нашел этот дом, он оказался незанятым. Правда, одна сторона дома принадлежала портному, но другие две большие комнаты были свободными. В оконных рамах стекол не было, но двери, полы, потолки и крыша были целы. Одну из комнат я и занял, кое-как вставил стекла, из кизяков сложил печь, остались мы в этой вот квартире жить. Никакого инвентаря, никакой мебели и постели у нас не было. Вскоре я стал работать делопроизводителем в кустпромсоюзе. В общем, обосновались мы кое-как в Перовске.

В городе большинство населения было русское, это рабочие депо, сотрудники железнодорожных служб, военные части и бывшие торговцы, а теперь их называли спекулянтами. Казахского рабочего класса еще не было. Конечно, богатые баи свои бесчисленные табуны пасли не сами, а наемные пастухи-батраки, но ведь они где-то далеко в кызылкумских степях около хозяйского скота. В городе якобы существовала Советская власть, а на самом деле - кулацкая власть. Имеется уком партии, уисполком, упродком и другие организации, но в них сидят кулаки и подкулачники. Во всех этих организациях, как правило, были уполномоченные, преимущественно из рабочих пролетариев, приехавших из Ташкента и даже из Москвы. Вот эти кадры - рабочие-железнодорожники и уполномоченные проводили политику Советской власти.

Русские богатеи: домовладельцы, торговцы - были изгнаны, а их имущество конфисковано, сами они бежали вглубь Средней Азии. Но казахские, киргизские баи не были затронуты, ведь у них в городе были только саманные дома, а около дома - юрта. Табуны овец, лошадей, верблюдов находятся где-то далеко в песчаных степях, которые тянутся на тысячи километров, скажем, от Орска и до Кзыл-Орды, от Аральска до Акмолинска, и в этих степях никто не обнаружит байские табуны, да пока их никто и не искал. У русских рабочих-железнодорожников еще руки не дошли до байских табунов, ведь еще совсем недавно было покончено с нашествием белых банд уральских и оренбургских казаков, а теперь идет борьба с басмачами. К тому же 1921 год - год засушливый, голодный. Люди, проживающие в уральских и оренбургских областях и в уфимской губернии, граничащих с казахстанскими безлесными и безводными степями и пустынями, двинулись в Среднюю Азию. Кто-то по железной дороге, многие пересекали тысячекилометровую пустыню на лошадях, верблюдах, быках от Кустаная до Перовска. Путь трудный, но голод гнал их вперед. Вот и мы так же бежали от голода и устроились в городе Перовске. Как только что приехавший, я устроился работать в "Культпромсоюз" делопроизводителем по незнанию: эта организация находилась в стадии появления на свет, сотрудников было всего двое - председатель и я. В то время денежная зарплата ничего не стоила, большую роль играл паек, а вот пайка то в "Культпромсоюзе" и не могло быть, потому что эта организация пока что пустое место. Поэтому недели через две-три я перешел на работу в перовский упродком - здесь паек был. Работники здесь были русские, и только упродкомиссар был казах. Организация занималась заготовкой баранины и проса. В Перовском уезде было много овечьих отар, но они были далеко в песчаных степях, агентам упродкома приходилось их искать, считать и только тогда предъявлять хозяевам табунов счет на государственную продразверстку. Большинство хозяев отар зимой жили в Перовске, агенты их находили и предъявляли счет - сколько они должны сдать голов скота по продразверстке, скажем, 50 или 80 голов. Хозяин, как правило, отказывался, говорил, что ничего у него нет. Агенты доказывают , что отары у него есть, сколько овец, верблюдов, коров, коз, коней. Хозяин, конечно, не знал, где именно находятся его табуны, потому что и летом, и зимой скот на подножном корму, ест что под гонами, а потому ежедневно меняет место на 10-20 километров. Скот, особенно овцы и козы, сильно страдает зимой, когда снега глубокие - они не могут добраться до сухой травы и часто погибают от голода. А верблюды, кони, коровы своими сильными ногами могут справиться с глубоким снегом и не голодают. Но в гололедицу может погибнуть все стадо без еды и без воды, так как скот не может ходить по льду

Никто здесь не готовит корм скоту на зиму: несмотря ни на что агенты добиваются своей цели и забирают в счет продразверстки до 80-100 голов скота. Пастухи, киргизы и казахи, круглый год жили в степи, охраняя хозяйские табуны. Друг с другом пастухи не общались, табуны паслись на большом расстоянии друг от друга. На производствах же работали только русские. Получалось - национального пролетариата не было, всем здесь заправляли богатеи, кулаки и подкулачники. Пастухи, как правило, не имели семьи, потому что купить жену было не на что: калым был очень большой. Да и хозяин не хотел кормить семью пастуха. Украсть невесту - тоже дело непростое: надо нанять людей, им заплатить, угощать их, найти хороших лошадей. Все это бедному пастуху не под силу. Хотя в 1921-23 годах уже существовали советские законы о браках, но они еще не работали, власть в свои руки захватило кулачество. В избранных Советах сидели и правили те, у кого в степях было по несколько табунов скота. Бедняки не допускались к выборам, да они сами не стремились быть в Советах из-за своей забитости, Советы создавались богатыми скотоводами. Они собирались на съезды, на которых, конечно, никаких отчетов о работе не было. Цель - избрать председателя волисполкома или уисполкома, который будет защищать интересы богатых скотоводов. Для этого организовывались 3-4 группы богачей, в каждой группе человека по четыре, одного из них и выставляли кандидатом в председатели, потом обсуждали, а уже одного их этих 3-4 ставили председателем. Выдвигая и обсуждая, представители, не спеша ели шурпу из баранины, ведь они заранее знали, кто будет председателем, который будет защищать их интересы.

В волостях партийных организаций не было, а в уездных городах были, членами этих организаций были русские, главным образом, железнодорожники. Националисты этот факт использовали для антисоветской агитации. Они понимали, что большевики доберутся до их отар и табунов.

Рождение дочери.

1-го октября 1921 года у нас родилась дочь Нюрочка. Условия у нас были крайне тяжелые: квартира кое-какая была, но ничего в ней не было - ни стола, ни табуреток, ни коек, ни постельных принадлежностей. Из посуды был только лишь солдатский котелок. Схватки продолжались целых 5 дней, Марина совсем обессилела. Ни акушерок, ни врачей, ни больниц в Перовске не было. С великим трудом я нашел акушерку, привел ее к нам. Роженица даже говорить стала плохо - так измучилась. Акушерка посмотрела на роженицу и сказала, чтобы я вышел из помещения. Минут через 10, услышав плач ребенка, я немедленно вбежал в комнату. Акушерка держала на руках ребенка.

Сказала, что родилась девочка и через 10-15 минут ушла. Я спросил Марину об ее самочувствии, ведь роды были чрезвычайно болезненными, акушерка буквально выдавила ребенка. Я боялся, что после нашего путешествия на крышах вагона, мы спускались с крыши и поднимались по 2-3 раза в день, ехали целый месяц, Марине приходилось это делать на животе, да еще перед родами, я боялся, что ребенок будет ненормальный, но дочь была здоровенькой и хорошенькой. Несмотря на тяжелые условия, роженица и ребенок скоро поправились и расцвели. Мы чувствовали себя более уверенно, не как в период нашего путешествия с родины до Перовска. Мы нашли пустой дом, немного обустроили его и живем, никто нас не тревожит и мы никого не донимаем. Я уже ушел с работы в кустпромсоюзе и устроился в Перовский упродком. Мой начальник, заведующий отделом заготовок Мухаметшин, татарин, однажды спросил меня, как я живу, и я рассказал ему о своих тяжелых жизненных условиях. Он сказал, что ничем помочь не может, но вот на складе есть много недоделанных овчин и выделил мне 10 шкур. Из них мы сделали постель ребенку, а остальные использовали как постель для нас. Стало нам жить потеплее, ведь в Перовске с декабря и до марта бывают холода до -15,-20 градусов. Через некоторое время мне выдали кожаный пиджак, правда, без меха, к тому же он был мне мал, и я его обменял на легкий пиджак

По прошествии 5-6 дней я зарегистрировал ребенка в перовском ЗАГСе, и дали мы ей имя Анна(Нюра). Вот и создалась у меня семья из 4-х человек. Одежда, в которой мы приехали, донашивалась, превращалась в лохмотья, новую купить было не на что: зарплата мизерная, пайки скудные, к тому же деньги каждый день падали в цене, а товары на рынке дорожали. Спекулянты, как правило, были русские, на базаре можно было купить муку, пшено, свежую рыбу (щуку, сазан), которая складывалась большими кострами на площади, рядом в мешках урюк, изюм. В России бы конфисковали эти товары, в Перовске же спекулянтов никто не трогал, не беспокоил. На месячную зарплату государственного служащего в лучшем случае, можно было купить полпуда муки или пшена, пуд муки стоил 30 тысяч, пуд урюка - 50 тысяч. Если накапливались у продавца десятки и сотни тысяч рублей - их складывали в мешки, небольшое же количество и за деньги не считали, но, все-таки, товары оценивались на рубли. Вот и приходилось каждый день думать, как будем жить и кормиться завтра, ведь семьи то у меня четыре человека. Однажды, я беседовал с уполномоченным Сидоровым. Он был прислан в Перовск из Ташкентского облпромкома помочь нам в работе по заготовкам мясного скота, особенно овец. Я ему рассказал о своих жизненных трудностях, он меня выслушал и сказал, что может мне помочь : на его, Сидорова, имя из Ташкента прибудет вагон сухого урюка, и он, Сидоров, отпустит мешок урюка, это будет около пуда. Я спросил, что же я буду с ним делать? Эх, ты, - говорит Сидоров, - тебя голод не научил, как выживать в таких условиях? Гони самогон и продавай. А ведь я когда-то в должности председателя волисполкома боролся с самогоноварением. И вот я варю самогон, хотя не из хлеба и картофеля, но все же это самогон. Так вот самогоноварение облегчило нашу жизнь.

Жить в Перовске мне не нравилось: не нравился пейзаж - кругом пески, из песка растут колючки в метр вышиной. А у нас в России поля, засеянные хлебами, на небе тучи и облака, здесь же небо как зеркало до самой осени и солнце калит беспощадно. В России - леса и рощи, это так красиво и романтично, по тропинкам и дорогам идут люди по своим делам, играют дети. Здесь же уходят в степь верблюды, нагруженные юртами и киргизскими семьями. Идут к своим табунам, пасущимся за много километров от населенных пунктов. Вдоль железной дороги живут русские железнодорожники, они приехали сюда на постоянное местожительство, занимаются садоводством и огородничеством, осваивают работу кетьменем и лопатой. Русские и киргизы живут дружно, но сватьями не бывают. Но это все изменилось в засушливом 1921 году, запасы хлебов были изъяты у крестьян в 1919-1920 годах для Красной Армии, а позднее и для голодающих промышленных центров. Голод гнал людей в хлебные места, в Среднюю Азию. Ехали различными способами - на лошадях, пешком, железной дорогой, голодные, грязные. Вот тут-то киргизы стали брать в жены русских женщин, и они соглашались, лишь бы не умереть с голоду. А беженцев все прибывало и прибывало. В Перовске Советские организации не интересовала их судьба. Наоборот, они всем надоели, все от них отворачивались - от вшивых, грязных, оборванных. Многие умирали от голода и болезней. Однажды я видел арбу, нагруженную трупами застывших от холода людей со скрюченными руками и ногами. Жутко было на это смотреть...

Среди беженцев немало было женщин, молодых девушек, киргизы - баи нанимали их работать в свои дома, юрты. Через некоторое время при достаточном питании, они поправлялись, хорошели и тогда баи брали их в наложницы. Женщины не могли отказаться, иначе хозяин их выкинет в холод и голод. Жены баев были бесправны и не могли протестовать против своих похотливых мужей, иногда даже стариков. Но вот наступил 1923 год, в голодающих губерниях родился хороший урожай, и русские женщины уехали в родные места, а баи остались без русских и наложниц.

В Перовске мы теперь жили не то чтобы хорошо, у нас не было приличной одежды, в квартире не было никакой обстановки, но ели мы досыта и этого было достаточно, чтобы мы уже считали, что живем хорошо. Однажды летом 1922 года мы с женой решили помыться в реке, ведь городской бани не было. Река Сырдарья большая, глубокая, шириной 500-600 метров. Я плаваю очень хорошо, я спросил у Марины, умеет ли она плавать , она ответила, что умеет, а хорошо ли она умеет плавать, я не спросил. Я разделся и бросился в воду, поплыл, а Марине сказал, чтобы она плыла за мной. Я от нее уже был метрах в 15, когда она мне крикнула, что устала и плыть дальше не может. Я ей ответил, чтобы она плыла к берегу. Я плавал, а сам посматривал в ее сторону, вдруг она скрылась под водой, только руками замахала. Марина решила встать на дно и дойти до берега, но было еще слишком глубоко, а всплыть на поверхность она не смогла. Река быстрая, ее несет от меня, я примерно прикинул, где она может быть, доплыл до этого места, нырнул, ее нет, нырнул еще раз и задел ногами за ее тело, схватил ее и вынырнул. Она была уже без сознания, я стал ее катать на берегу взад и вперед, вода, наконец, потекла изо рта, и она пришла в сознание. Пришли домой, а там плачет наша дочь Нюра, запертая на замок. Наши соседи нас поругали за это.

Худо-бедно, а жизнь идет. В 1922 году мы взяли землю под огород и посадили картофель, лук, дыни. Огороды здесь поливные. Из реки Сырдарьи воду качает водокачка в центральный (магистральный) арык. Глубина арыка около метра, вода из него пойдет по огородам в специальные отверстия, вода дается по очереди в определенное время, порядком руководит аксакал, огороды, таким образом, не страдают без воды, но картофель родится плохой - мелкий и не вкусный, а лук и дыни хорошие. Однажды я нес с огорода мешок лука, шел по тропинке, а кругом заросли колючки. Смотрю - на тропе сидит киргизская пара, парень с девушкой, беседуют о чем-то. Я попросил пропустить меня, стал обходить их и случайно задел мешком парня. Он обиделся, встал, схватил меня за грудки, стал угрожать, толкнул меня, мешок свалился с плеч. Мы сцепились в драке не на шутку. Девушка испугалась и побежала, вероятно, звать на помощь. Смотрю, человек пять бегут в мою сторону. Я бросил мешок в колючки и убежал. Часа через полтора я вернулся за своим луком и унес его домой. А на следующий день пришел мой противник с четвертью самогона и извинился передо мной, сказав, что был очень пьян. Я зла на него не держал, но понял, что местный национализм там имеется и что они не против мстить за царскую политику. Больше я этого драчуна не видел.

Осенью 1922 года стало известно, что в России родились хорошие хлеба, и беженцы потянулись к своим домам в Россию, а женщины, покинув своих мужей-киргизов, уехали в родные места. Я тоже решил съездить на Родину, чтобы узнать, можно ли возвращаться домой. В декабре 1922 года я побывал в родных местах: действительно, хлеба хорошие, можно ехать. На пути я заболел тифом, но скоро поправился и стал усиленно готовиться к отъезду. Решил ехать не с пустыми руками, а захватить с собой скотину: лошадь, козу, свинью и кур. А для этого надо было купить проезд в товарном вагоне, но такие вагоны давали только железнодорожникам. Вот я и решил бросить работу в Перовском упродкоме, и стал нефтераздатчиком в материальном складе на железной дороге. Там я проработал месяца три или четыре, а затем написал заявление об увольнении. Меня уволили и предоставили вагон на выезд из Перовска до станции Шентала бугульминской ж/д. Мы выехали из Перовска 15 февраля 1923 года, с собой мы взяли всю скотину и даже собаку, но, как только поезд тронулся, она выскочила из вагона. Мы приехали на свою станцию 22 апреля, как раз в весенний разлив, но ночами еще были крепкие холода, подмораживало, можно было ехать. Мы выгрузились и погнали до села Черемшан, там мы наняли подводчика за полпуда соли. Ехали мы с полуночи до 10 утра доехали до дома в Казачьем Мосту, а подводчику пришлось возвращаться и просить о помощи - застрял в половодье в лугах. Доехали мы благополучно, но у нас не было ни денег, ни хлеба, было пуда два пшеницы, но это посевной материал. Вскоре началась посевная кампания, и я кое-что посеял - пшеницу и просо. Но есть надо теперь и каждый день, пришлось мне занимать плохую рожь у своего бывшего помощника Минибаева. До революции он был бедняком, батрачил где-то на Кавказе, а после революции работал в Советских органах, хорошо знал, кто такой кулаки спекулянт, боролся с ними. Он был первым татарином в нашей Старобагряшской волости, который решительно был настроен против врагов Советской власти. Я его уважал и верил его пролетарской совести: он не был связан со спекулянтами и кулаками, в отличие от некоторых членов волисполкома, которые снабжали спекулянтов и кулаков необходимыми сведениями. Летом 1921 года была образована Татарская автономная республика, и Старобагряшская волость вошла в ее состав, а центром нашей волости стала деревня Каменка.

НЭП. Красный кулак Минибаев.

Я уже писал от том, как мы с Минибаевым с нашими семьями решили искать хлебные места. Это было в июле 1921 года, но Минибаев с полпути вернулся домой. Вскоре после организации ТАССР прошли перевыборы во всех Советских учреждениях, и Минибаев стал предволисполкома с центром в Каменке. В те годы работникам волостей не платили зарплату, не было и продуктовых пайков. У Минибаева была большая семья, ее надо было кормить, и он спознался со спекулянтами и кулаками. Стал жить хорошо, купил большой дом, завел много скота, усвоил кулацкий метод хозяйствования: бедняки ему пахали, жали, молотили, а он им платил. В общем, Минибаев стал злоупотреблять властью.

По возвращении из Перовска, я оказался без хлеба, а скотину продавать не хотелось. Решил я пойти к моему бывшему помощнику Минибаеву просить хлеба до нового урожая. Он мне не отказал, но дал рожь на 25% состоящую из мышиного помета, а уплатить я должен хлебом из нового урожая. И еще потребовал, чтобы я пришел с женой помочь ему молотить. Все это пришлось выполнить, я уплатил долг новой чистой рожью. Я сделал яровой посев овса, проса и пшеницы самыми примитивными орудиями труда - деревянной сохой и деревянной бороной, да еще намучился с лошадью: походит в сохе немного, а потом встанет и бей - не бей, работать не хочет. Но все же я полностью сделал посев.

Народ после голодовки к 1923 году быстро поправился, повеселел, стал жизнерадостным. Я был молод и хотел поднять свое хозяйство до зажиточного состояния. Скот у меня был: лошадь, корова, бычки, овцы, свиньи, куры. Хлеб родился хороший, в 1924 году я имел его достаточно, был также корм для скота.

Новая экономическая политика развернула свою активность. На базарах и в селах появились торговцы, открылись лавки и магазины. Они считали себя "красными кулаками". Но вместе с частной торговлей быстро росла и кооперативная торговля, она открывалась почти в каждом населенном пункте. Несмотря на частную торговлю и инициативу Советская власть крепла. Теперь уже в каждой волости были организованы партийные, комсомольские и профсоюзные организации, деньги стали крепкими и не дешевели ежедневно. В 1924 году умер Ленин, но это не напугало крестьян: они поверили в Советскую власть.

Осенью 1924 года я был избран членом Кузайкинского волисполкома, начал работать заведующим налоговым столом. В 1935 году меня с Мариной постигло большое горе: умерли наши дети - дочь Нюра и сын Петя. Я решил уехать раз и навсегда из родной волости. Осенью 1925 года я поехал поступать в Казанский комвуз.

Учился 4 года, и по окончании Татарский обком направил меня на должность председателя Бугульминского колхозсоюза. Надо было решительно приступать к коллективизации. Дело это сложное, трудное. Крестьяне после голодного 1921 года уже к 1923 году экономически и физически поправились, о голоде остались одни рассказы о том, как пережили его. Земли было достаточно, она была полностью засеяна, дворы крестьян снова наполнились скотом. Через 2-3 года появились ТОЗы - товарищества по общей обработке земли. В нашей волости, правда, ТОЗов и коммун не было, крестьянство своим положением было довольно: всевозможные продовольственные разверстки были отменены в 1923-25 гг., частная инициатива торжествует. На рынке появились мануфактура, железные изделия, кооперативы соревнуются с частной торговлей, торговцы-частники стали называть себя "красными купцами". Однажды в 1924 году я разговаривал с торговцем-спекулянтом татарином Калимулой, он восторженно говорил о НЭПе: давно пора бы организовать НЭП - не было бы ни восстаний, ни недовольства Советской властью. К 1925 году особенно остро стоял вопрос - кто победит - кооперация или частная торговля. А пока частная торговля быстро развивалась. Кооперативная и государственная торговля не могла полностью взять в свои руки товароснабжение из-за недостатка денежных средств, помещений, складов. Торговцы-частники копили и советские деньги, цена которых была уже твердой, скупали ценный металл - золото и серебряные монеты, а также хлеб, который цены своей не теряет никогда. Государство тоже закупало хлеб по рыночным ценам для городов и армии. Однако Советская власть понимала, что нэповскими методами достигать развития и в сельском хозяйстве, и в промышленности. В США по полям ходят тракторы и комбайны, а в России до сих пор работают плуги, серпы, косы, лошади. Чтобы закупить соответствующее оборудование у богатых иностранных государств, надо иметь золотые запасы, а у Советского государства их нет. Значит, надо за счет экономии внутри страны экспортировать товары: пшеницу, масло, мясо, кожу, сахар и т.п. И на эти деньги закупать машины и оборудование. Продразверстка была заменена продналогом, который с 1924-25г стал взиматься деньгами, а деньги крестьянин может получить только продавая хлеб и скот. При этом учитывалась мощность хозяйства, теперь он тоже назывался подоходным, и платило его каждое хозяйство.

На рынке частная торговля перешла на второе место, каждый частник имел патент на торговлю, и никто их не притеснял. В деревнях же кооперативная торговля была слабой из-за недостаточности материальной базы, из-за недостаточного товароснабжения.

Из Вики

Вилочное восстание (Восстание "Черного орла")- крестьянское восстание в феврале-марте 1920 года, в Закамье. Выступление было направлено в первую очередь против продотрядов, продолжалось 35 дней[1] и было подавлено в начале марта 1920 регулярными частями РККА

Название связано с тем, что считалось, что главным оружием повстанцев были вилы и топоры, хотя они и имели небольшое количество огнестрельного оружия. В башкирской историографии принято другое название- восстание "Черного орла"[2]. В эмигрантской литературе встречается название восстание "Черного орла и земледельца" (по названию эсеровской организации, предположительно участвовавшей в руководстве восстанием (Ильин-Шаховский, К. Крапивин, А. Милованов и М. Никонов)).

Хронология

Тем временем, красноармейцы приступили к продразверстке. Отобранный у крестьян хлеб продотрядники ссыпали во дворе правления прямо на снег, причем в одну кучу сыпали рожь, ячмень и пшеницу. Всем крестьянам было ясно, что выращенное тяжкими трудами крестьян зерно в лучшем случае пойдет на фураж, в худшем- в навоз[4].

Утром 7-го крестьяне подали Пудову от имени общего собрания прошение об освобождении арестованных, и дать им обвинение, если они виновны, просили "назначить им суд за проделки". Хлебный наряд обещали выполнить добросовестно. При невозможности освободить арестованных, просили Пудова самого успокоить семьи, указывая, что при таком положении невозможно производить работу. На это Пудов им ответил: "в другую ночь будете арестованы все и сидеть в холодном помещении или расстреляны"[3].

Убедившись, что продуполномоченный ни на какие разумные доводы не реагирует, вооруженная вилами и топорами толпа разгневанных сельчан двинулась к амбару и, разоружив охрану, крестьяне освободили односельчан-заложников. Во время столкновения было убито четверо продотрядников, остальным, в том числе и уполномоченному Пудову, удалось бежать из села и добраться до Чистополя.

Несмотря на гибель продотрядников, власти попытались урегулировать конфликт мирным путём. Однако прибывшие в Новую Елань 9 февраля председатель Мензелинской уездной ЧК Михаил Головин и начальник Заинской милиции Корнилов были предательски убиты повстанцами в ходе переговоров. В стычках с крестьянами погибло еще несколько продотрядников, остальные бежали.

10 февраля бывший фельдфебель царской армии Алексей Милованов взялся руководить тремя тысячами повстанцев, собравшихся в деревне Корчажки Заинской волости, и взял Заинск. 11 февраля Милованов, Крапивин и Никонов создали в Заинске центральный штаб восстания, которое стремительно разрасталось: к 14 февраля восставших насчитывалось уже около 40 тысяч человек.

Волнениями были охвачены в Бугульминском уезде 22 волости, Чистопольском- 12, Мензелинском- 25. Вскоре всё Закамье было охвачено восстанием, распространилось на Белебеевский, Уфимский и Бирский уезды. Восставшие жестоко расправлялись с продотрядниками, руководителями Советской власти на местах. В "Вилочном восстании" приняло участие оценочно до 50 тысяч человек. Хотя инициаторами восстания были русские крестьяне и его руководители (К. Крапивин, А. Милованов, М. Никонов, Ильин-Шаховский) также были русскими, к нему впоследствии примкнули также татарские, кряшенские и башкирские сёла[5][неавторитетный источник? 440 дней].

В воззвании Бакалинского штаба "Черной Армии" прозвучало обращение к "верующим христианам и мусульманам" расправляться с коммунистами. Другим духовником восстания, наряду с ишаном Бадреддином, был евангелист Василий Тимофеев. Один из духовных руководителей восстания ишан Бадреддин разослал воззвание начать войну за веру- джихад:

Собрав все силы, надо начать священную борьбу за веру... Уничтожение одного безбожника-коммуниста равносильно хождению на поклон к гробнице пророка Магомета...".

[6]
По мнению ряда современных башкирских публицистов, целью восстания, начатого в русском селе Новая Елань, являлась "организация Башкирской республики", то есть ликвидация Уфимской губернии и присоединение к башкирской автономии (к Башкирской АССР).[7][неавторитетный источник? 440 дней] Борис Эльцин докладывал на Уфимской партийной конференции в марте 1920 года:

Народ восстает массами, вооружается вилами, топорами, граблями и бьет коммунистов... Интереснее всего то, что восставшие - мусульманская часть населения Уфимской губернии... Мусульманский мир начинает пробуждаться.
По мнению Таймасова Р. С. и Хамидуллина С, причина восстания была в том, что мусульмане, то есть башкиры и татары Уфимской губернии, восстали против "безбожников" с тем, чтобы присоединиться к мусульманскому, по их восприятию, штату Башкурдистан[3][неавторитетный источник? 440 дней].

По некоторым данным, между повстанцами и Башревкомом поддерживались скрытые контакты[3][неавторитетный источник? 440 дней]. Некто Ахмеддин Гайнанов, кожевенник деревни Бикметово Белебеевского уезда (ныне одноименное село в Туймазинском районе Башкортостана), после разгрома восстания показывал в ЧК, что жители названной деревни составили приговор о согласии присоединиться к Башкирской автономии. "Причем я был избран делегатом,- продолжает Гайнанов,- чтобы отвезти приговор Валидову, проживающему в городе Стерлитамаке, председателю автономии". Обратно делегат привез странное воззвание "от автономии, где указывалось, что башкиры не являются противниками Советской власти, но все призывались на борьбу с коммунистами".[8] Житель деревни Аднагулово (ныне одноименное село в Туймазинском районе Башкортостана)) Кашафгали Камалетдинов рассказывает: "В средних числах февраля 1920 года к нам в деревню Аднагулово приехал от Заки Валидова кожевенник дер. Бикметово Ахмаддин Гайнанов, приехал как раз во время базара, на котором говорил жителям, что к Башкирской автономии отошли губернии Пермская, Уфимская, Казанская, сказав затем, что предстоит борьба с коммунистами, но бояться нечего..., так как стоит об этом сообщить Заки Валидову, как он сможет их освободить".[8]

Отличная от точки зрения современных башкирских историков, настаивающих на национальном и религиозном характере восстания, характеристика "вилочной войны" как общекрестьянского выступления содержится в докладе члена коллегии Самарского губпродкома А.В.Зуева в Бугульминский уисполком о причинах восстания, датированном апрелем 1920г. Как "старый продовольственник", А.В.Зуев заявил:

"Прежде всего, конечно, возникает вопрос, какой характер носили крестьянские восстания, действительно ли они были "кулацкими", как отмечено в печати. На это я, по долгу революционной совести, не боясь упреков и осуждений, должен прямо сказать, - нет, это не происки кулаков, а стихийное движение широких трудовых крестьянских масс, выражающих недовольство и протест.

[9]
В своей докладной записке Г.М.Иванов, начальник Особого отдела Запасной Армии, подавлявшей этот мятеж указывал:

"Восстание не носило организованный характер и не имело в начале отдельных руководителей - это была просто разъяренная толпа".
Однако по мере развития восстания довольно быстро складывалась его руководящая и организационная структура. Между отрядами "вилочников" была налажена связь через телеграф и конных гонцов. По пути силы мятежников пополнялись новыми повстанцами. Была поставлена на хорошем уровне и идеологическая работа. Например, в листовке, обращенной к бойцам Красной Армии, писалось:

"Как коса, скашивают вас неприятельские пули. Эти пули предназначены коммунистам, а вы вместо них подставляете свою грудь. Коммунисты уверяют вас, что делают все для рабочих и крестьян, но это неправда. Здесь, в тылу, они обирают до нитки ваших родителей, отбирают до зернышка весь хлеб, складывают его в складах, где он сгорает, гниет, а рабочие, крестьяне и красноармейцы голодают".
В одном только Бугульминском уезде волнениями было охвачено 22 волости, в Чистопольском- 12, в Мензелинском- 25. Постепенно огонь крестьянской войны охватил все Закамье и с юго-востока современного Татарстана, где она началась, перекинулся на запад современного Башкортостана- Белебеевский, Уфимский и Бирский уезды Уфимской губернии[10].

Подобно другим крестьянским выступлениям времен гражданской войны, в ходе "вилочного восстания" со стороны его участников проявлялась большая жестокость. По данным следствия, проведенного после восстания,

...в Заинске убито было 11 февраля 38 партийных и советских работников, и тела их свезены за 1,5 версты в лес и свалены в ров, где впоследствии нами и найдены в состоянии, не поддающемся описанию

[11][12]
Зачастую повстанцы расправлялись даже с детьми, чьи родители являлись советскими работниками[1].

Отряды "вилочников" шли на Чистополь, Билярск, Белебеевский, Уфимский и Бирский уезды. Затем повстанцы взяли Белебей, это было их самым значительным военным успехом.

Но когда они попытались с трех сторон- с севера (из Бирского уезда), запада (из Мензелинского уезда) и юго-запада (Белебеевский уезд) наступать на Уфу, советские власти отошли от первоначального шока и начали принимать срочные меры для подавления крестьянского восстания. 29 февраля бирские отряды "Черной армии" уже достигли района в 20 верстах севернее губернского центра. 1 марта Уфа была объявлена находящейся на военном положении. 4 марта 10 тысяч повстанцев в пешем и конном строю при 150 винтовках и 2 пулеметах выдвинулись со стороны селений Москово, Ляпустино и Ельдяк в сторону Бирска.[13]

На подавление вилочного восстания были отправлены мощные силы. В карательной операции приняли участие части Запасной Армии, штаб которой располагался в Самаре и регулярные воинские части с Туркестанского фронта, запасные части казанской ВОХР составили 1276 человек. Всего силы карателей состояли из 6700 штыков, 816 сабель, 63 пулеметов, шести орудий, двух бомбометов и бронепоезда[1]. При таком соотношении сил исход боев карателями и повстанцами оказался предрешен.

Командующий 1-й группой карательных войск в Мензелинском уезде Горбунова 8 апреля 1920г. докладывал в особый отдел Запасной армии, что самые ожесточенные бои с повстанцами произошли в селениях Заинске, Шугане, Кармалах, Казанчах, Бакалах. Он указывал, что это были села, "богатые хлебом, скотом, медом, лесом"[9].

Как пишет Р. Гайнетдинов в книге "В ногу со временем, с историей региона", крестьяне, участвовавшие в восстании, получили в большинстве небольшие сроки лишения свободы, большинство было амнистировано. Так, Чистопольский ревтрибунал 3 февраля 1921 года осудил жителей деревни Новая Елань за участие в восстании и убийство чекиста М. Головина следующим образом. Из 36 подсудимых к расстрелу было приговорено 8 человек (четверо- заочно); 4 человека оправдали, 14 тут же амнистировали.[14]