Утром я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо.
- Пора вставать, Закария, - услышал я голос Рафаэля, но веки не разлепил.
- У меня нет сил.
- Вставай.
- На черта? Я лучше посплю.
- Никаких посплю. Давай вставай. Прими душ.
Этот парень не отстанет.
- Ладно, - сказал я. - И иди ты на хуй.
- Милый ротик. Очень милый ротик.
- Я серьезно, Рафаль. Иди на хуй. Почему ты не сказал мне, что уходишь? - Я сел в постели.
Рафаэль не ответил на мой вопрос.
- Проснулся наконец? - лишь спросил он.
- Я думал, мы друзья.
- Мы друзья, Зак. - Сцепив пальцы, он постучал костяшками одной руки о другую. Иногда он делает так. - Пришло время, Зак. Я думал, ты знал. Я здесь уже пятьдесят восемь дней. - Он улыбнулся мне - по этой улыбке было не понять, что она означает. - Пятьдесят восемь гребаных дней.
- Милый ротик, - заметил я.
- Да уж. Слушай, Зак, пора вставать.
- Ты должен был сказать мне, что уходишь.
- Это не было секретом, Зак.
- Иди ты.
- Прими душ, мальчик.
- Не называй меня мальчиком. И иди на хуй.
Рафаэль ничего не ответил, лишь слегка улыбнулся, глядя на меня. Я не был уверен, что означает его взгляд.
Рафаэль вышел из кабинки, а я уселся в постели, уставившись в пол. И чего я всегда пялюсь в пол? Иногда я действительно себя ненавижу. Я встал и посмотрел на свой карандашный рисунок. Это была сцена из моей жизни, та ее часть, которую я хотел позабыть. Но теперь я вспоминал, и лучше мне от этого не становилось. Мне становилось только хуже. Я взял рисунок, затем снова опустил его на стол, подавляя желание порвать. Порвать его на клочки.
Каково это - ощущать себя цельным, не быть в разладе с собой, не нервничать и не паниковать? Каково это - ходить по свету с высоко поднятой головой, глядя в небеса, а не в землю, на то, что ползает под ногами.
Я направился в душ, но проходя мимо стола Рафаэля наткнулся взглядом на его дневник. Он был открыт. Подойдя, я взял его в руки. Я держал дневник, уговаривая себя положить его на место и уйти. Вот только я этого не сделал - я впился глазами в слова и начал читать:
Я чувствую себя так, будто долгое время еду по дороге совершенно один. Я даже не знаю, куда еду. И проблема не в том, что я один - в одиночестве нет ничего плохого, меня оно никогда не напрягало. Но порой мне ужасно хочется перестать ехать туда, куда ведет эта чертова дорога. Мне хочется остановить машину и вспомнить, откуда я еду и зачем я куда-то поехал.
Мне хочется поговорить с кем-нибудь, попросить показать, где находится их боль. Хочется сказать: "Покажите мне, где у вас болит". Хочется прикоснуться к этому месту, а затем показать, где гнездится моя собственная боль, чтобы они так же коснулись ее. Позволить кому-то коснуться тебя там, где больше всего болит... если бы я мог это сделать, если бы только я мог это сделать, то это означало бы, что я жив.
Мне кажется, что если я смогу прикоснуться к чужой боли, а кто-то сможет прикоснуться к моей, тогда что-то случится. Случится что-то прекрасное. Нет, боль не уйдет. Но, может быть, я смогу продолжить путь по дороге к тому месту, которое зову своим домом.
"Дом". Опять это слово.
Я смотрел на слова Рафаэля и, боже, какой же хаос творился у меня внутри. Такое ощущение, будто все воспоминания взбунтовались в моем сердце и разуме, и вот поэтому-то я в таком раздрае. Существует ли слово, способное спасти меня?
Принимая душ, я думал о своем рисунке. В голове билась мысль, что я изобразил вовсе не сцену из прошлого, а свой сон. Всего лишь сон. Всего лишь очередной свой сон.
Всё казалось нереальным - всё, кроме слов в дневнике Рафаэля. Струи горячей воды били по телу. Нет, "били" неверное слово. Бить - это то, что делал со мной брат. Бить - это то, что я делал с автомобильными стеклами. Вода была мягкой, в моем же брате ничуть не было мягкости. В нем всё было жестким - кулаки, взгляд, голос, сердце. Не было ничего жестче его во всей вселенной. В моей вселенной.
Я закрыл глаза, подставляя тело под струящуюся воду. Каково бы это было, быть водой? Мягкой, нежной, очищающей, утоляющей жажду. Было бы прекрасно - быть водой. Разум заполонили картинки - бьющий меня брат, голова отца на кухонном столе, пустой взгляд матери, я, бредущий по улицам как побитая собака, я, плачущий на занятии у Сюзан, Рафаэль, поющий мне, сидя на моей постели, Адам, спрашивающий: "Когда тебе в последний раз кто-нибудь говорил, что любит тебя?" Я слышу звук выстрела и голос, повторяющий: "Нет, нет, нет, пожалуйста, боже, нет". Этот голос - мой.
Не знаю, как долго я простоял перед зеркалом, обхватив себя руками. Сегодня мои глаза были темными. Адам сказал, что они у меня то ореховые, то зеленые. Зеленые, как листва. Как лето.
Сегодня мои глаза были темными как зима.
Я взглянул на календарь.
Шел пятьдесят четвертый день моего пребывания в этом месте.
Пятьдесят четвертый день.
Кажется, что я живу тут всю свою жизнь.
- Почему, интересно, так?
Я повернулся и увидел, что Рафаэль рассматривает мой рисунок. Изучает его.
- Ты что-то сказал, Зак?
- Я говорил сам с собой.
- Привычка большей части здешних обитателей. - Видно было, что он говорит со мной, но думает о чем-то своем. - Это чудесная работа. Я не знал, что ты художник, Зак.
- Рисование было одним из двух моих любимых предметов.
- А какой был второй?
- Английская литература.
- Ааа, мистер Гарсия.
Я взглянул на него. Откуда он узнал о мистере Гарсии? Я никогда ему о нем не рассказывал.
- Ты говоришь с ним во сне.
- Нехорошо подслушивать, когда другой человек говорит во сне.
- Я пытаюсь не слушать, но ты громко говоришь, не давая мне уснуть. Говори тогда потише. - Он все смотрел на мой рисунок. - Ты принесешь его в группу?
- Вряд ли.
- Принеси.
- Не хочу.
- Время истории, - напомнил он.
- Я не...
- Люди рассказывают свои истории уже на вторую неделю, - оборвал меня Рафаэль.
- Я знаю.
- Пришло время, Зак.
- Адам скажет мне, когда придет время.
- Адам ни черта тебе не скажет, он здесь не для того, чтобы указывать тебе, что делать. Он не коп. То, что мы тут делаем, мы делаем не для Адама, Зак, а для себя.
- Я думал, тебе нравится Адам.
- Я люблю Адама. Он прекрасный, одаренный человек. Но при чем тут мои чувства к нему? Ты должен рассказать свою историю. Это нужно тебе, приятель. Тебе.
Рафаэль никогда не говорит слово "приятель". Это не его слово. То, что он его употребил, означало, что он начал злиться.
- Ты что, эксперт по тому, что я должен и чего не должен делать?
- А ты думаешь, кто-то может быть в этом экспертом? Нет таких по человеческому поведению, Зак. Особенно по неадекватному человеческому поведению.
- Ты говоришь, что я неадекват?
Рафаэль схватил меня за плечи и посмотрел прямо в глаза.
- Я говорю, что пришло время, Зак, - серьезно сказал он. - Ты не можешь бесконечно стоять на одном месте. Не можешь попусту тратить здесь свое время. Есть причина, по которой ты находишься тут. - Он убрал ладони с моих плеч.
- Я не могу.
- Можешь, Зак. - Рафаэль улыбнулся. - Хочешь, чтобы я сыграл на твоем чувстве вины?
- Это как?
- Хочешь, чтобы я ушел отсюда, так и не услышав твою историю?
- Пошел ты.
- Милый ротик.
- Ага, милый, - усмехнулся я.
Он опустил взгляд на часы.
- У нас есть двадцать минут.
- Для чего?
- Для того, чтобы сходить в лабиринт.
2.
Не знаю, что заставило меня пойти за Рафаэлем к лабиринту. Мы некоторое время постояли у входа. В лабиринте мне всегда хочется понизить голос до шепота - есть в нем что-то такое, тишина и спокойствие.
- Закрой глаза, - сказал Рафаэль. - Сделай глубокий вдох, затем открой глаза и войди.
Я словно услышал голос Адама: "Входи в лабиринт с определенным намерением".
Вспомнить, вспомнить, вспомнить - именно это слово пришло мне на ум. Оно ветром прошлось по всем печальным и темным закоулкам моей души. И этот ветер дул и дул, пока я не достиг самого центра лабиринта.
Рафаэль уже стоял там.
Не бойся. Его голос словно исходил из моего собственного сердца.
3.
После Разбора Адам спросил, хочет ли кто-то с чем-то выступить. Моя рука поднялась сама собой. Нет, мы не поднимаем рук в группе, это же не школа. Хотя для меня это школа и есть. Изучаемый предмет - наша боль.
Адам кивнул мне подбородком.
- Зак? У тебя есть что сказать?
- Я родился, - начал я.
Адам сдержал улыбку, но я знал, что внутри он улыбается.
- Я родился, - повторил он.
Мое сердце билось, наверное, так же быстро, как бьется сердечко колибри. Я глубоко вздохнул.
- Я родился, - прошептал я, - в Лас-Крусесе, Нью-Мексико 16 августа 1990 года. Я - лев, - криво усмехнулся я. Будто мне не плевать на то, какого я знака зодиака. Я уставился в ковер, затем попытался отодрать от него свой взгляд. - Мама однажды сказала мне, что день, когда я родился, был самым счастливым в ее жизни. Скорее всего, она это выдумала - она никогда не была счастлива. Мне бы очень хотелось иметь фотографию, на которой бы она обнимала меня - меня и всё свое счастье. Мне бы очень хотелось иметь такую фотографию. - Я сказал себе, что не буду плакать. Я смертельно устал от всех слез в этом месте - особенно своих. Сделав вдох, я продолжил: - У моей мамы была депрессия. Мой отец пил. Мой брат был наркоманом. И я полюбил бурбон, как только сделал первый глоток...
Я вывалил всю свою историю. Всё, что мог вспомнить о матери, отце и Сантьяго. Рассказал им об автомобильных стеклах, о мистере Гарсии и том, как он играл для меня на трубе. О своих друзьях и о песне, которую сочинил. Об отцовских бутылках бурбона. Рассказал о брате - о том, как он причинял мне боль, как взял власть в доме в свои руки, как управлял им горящими злобой глазами и крепкими кулаками, и как отец с матерью позволяли ему это делать. Рассказал о поселившейся в нашем доме печали. О том, как мама хотела, чтобы я прикасался к ней, и как у меня от этого ехала крыша. Я рассказал им всё, что помнил, ощущая себя так, словно на меня обрушилась хлещущая дождем и ветром буря, но я все равно продолжал говорить. Должно быть, я говорил очень долго, потому что бросив взгляд на часы, обнаружил, что прошел целый час.
- Мне стоит остановиться, - сказал я.
- Тебе нужна передышка?
- Нет, я в порядке.
- Тогда почему тебе нужно останавливаться?
- Не знаю. Думаю, это всё, что я хотел рассказать. Я и так долго говорил.
- Могу я задать тебе вопрос, Зак? - спросил Рафаэль.
Я взглянул на него. Адам хотел что-то сказать, но Рафаэль не дал ему, продолжив:
- Этот рисунок?.. - Им завладела какая-то мысль, и он пытался вытолкнуть ее наружу. - Этот рисунок имеет какое-нибудь отношение к твоей истории? - Он указал на лист, который я засунул под стул. Не знаю, заметил ли его Адам. Наверное, да. Он всё замечает.
- Давай взглянем на него, - предложил он.
Я вытащил рисунок и положил его в середину круга.
Воцарилось долгое молчание. Группа изучала его, хотя в нем не было ничего такого, что можно было бы изучать.
- Красивый, - сказала Лиззи. - Я не знала, что ты художник.
- Я не художник.
- Художник, - возразила Шейла. - Самый настоящий художник.
Я посмотрел на рисунок, пытаясь увидеть то, что видят остальные.
- Хочешь рассказать нам о нем?
Я пожал плечами, подняв на Адама глаза.
- Всё в нем, - ответил я.
- Что, "всё"?
- Вся моя жизнь.
Я прекрасно понимал, что Адам говорит мне своими глазами. Я знал, что внутри меня есть слова, но их так тяжело было вытащить наружу.
- Это я, лежащий на обочине дороги. Рядом со мной мертвая собака. Я как эта мертвая собака. А дорога просто куда-то ведет. Все дороги куда-то ведут, они бесконечны, я же никуда не иду. Я мертв, как эта собака.
- Почему собака?
- Я люблю собак. У меня была одна. Я рассказывал о ней? Не помню.
Все отрицательно покачали головами.
- Мою собаку звали Лилли. Она спала со мной. Я говорил с ней и, казалось, что она меня понимает. Она умерла, когда мне было около пяти. Я нашел ее во дворе. Она не дышала. Мой отец был пьян. "Собаки умирают", - сказал он мне и пошел пить дальше. Я закопал собаку на заднем дворе.
- Сам? - У Адама было странное выражение лица. Он выглядел печальным. Словно сказанное мной расстроило его.
Я кивнул.
Он кивнул в ответ.
- Может быть, я думал о Лилли. Не знаю. По правде говоря, я ни о чем не думал. Я просто рисовал. Мне приснился сон, и я не мог снова заснуть, поэтому встал и нарисовал этот... этот...
- Автопортрет, - закончил за меня Рафаэль.
- Да, наверное, ты прав.
- Почему пустыня? - Адам всегда задает много вопросов, касающихся наших картин. Он это любит.
- Это место, в котором я живу. Я живу в пустыне. Всегда в ней жил.
- Тебе нравится пустыня?
- В ней тихо. И она не бесплодна. Все думают, что в пустыне ничего нет. Думают, что это лишенное воды, мертвое место, но это не так. На самом деле она как лес. Нет, в ней нет деревьев, но в ней много чего растет. Она изумительная. Правда. Пустыня потрясающая. Если вы проведете в ней какое-то время, то узнаете, какая она замечательная. Однажды я ходил в пустыню с отцом, он знал названия всех растущих там растений. Это был самый лучший день в моей жизни.
- Значит, - сказал Адам, - ты - мертвый - с мертвой собакой лежишь в сердце пустыни, где растет множество растений. Здесь есть смерть и есть жизнь.
- Наверное.
- Как думаешь, сможешь связать этот рисунок со своей историей?
- Думаю, да. - Мне на ум пришли разные вещи. - Может быть, я всегда чувствовал себя так в своей семье. Как будто я уже мертв. Как будто я - всего лишь тело на обочине дороги. Вот кем я был. Вот что я чувствовал.
- Но ты не мертв, Зак. - Голос Рафаэля был тихим, но твердым.
Я уставился в пол.
- Мне кажется, что мертв. Почти все время.
- Я вижу тебя, Зак. - Любимое выражение Адама.
- Я тоже тебя вижу, - ответил я, насмешливо взглянув на него.
Он улыбнулся, покачав головой.
- Когда ты в последний раз ощущал себя живым? По-настоящему живым?
Как только Адам задал этот вопрос, я уже знал ответ на него. Только я ему не ответил. Я не хотел говорить этого в группе. Не хотел говорить никому. Мои губы дрожали, и я не мог унять их дрожь. Соленые капли побежали по моим щекам, и взгляд затуманился. Я с силой сжал кулаки, собираясь. Сначала перестали дрожать губы, потом остановились слезы. Я сделал глубокий вдох и разжал кулаки. Снова опустил взгляд в пол. Слова сами срывались с моих губ, я ощущал их - слова, которые не хотел произносить:
- В последний раз... в последний раз я чувствовал себя по-настоящему живым, когда мне пел Рафаэль.
- Что он пел тебе?
Я знал, что Адам смотрит на Рафаэля, хотя сам глядел в пол.
- На самом деле я даже не сознавал, что он поет мне. Мне снился кошмар, он подошел, сел на мою постель и пел мне, пока я не успокоился.
- Но если ты спал, то как мог знать, что Рафаэль тебе пел?
- Он сам мне сказал. - Взглянув на Рафаэля, я попытался улыбнуться, но улыбка не вышла. Я ненавижу говорить о своих чувствах. Ненавижу. Мне больно. Я сделал еще один вдох. - Он сказал мне об этом, а потом спел песню, песню, которую пел мне ночью. Он пел эту песню своему сыну. - Я замолчал. Я больше не мог говорить. Слишком сильно дрожали губы. Я просто не мог говорить.
- Это было прекрасно. Ты не считаешь так, Зак?
- Но я не хочу чувствовать себя живым, неужели вы не понимаете?! Неужели не понимаете?! Сколько раз мне вам это повторять? - Я так громко кричал, что мой голос срывался. - Я не хочу чувствовать себя живым!
Не контролируя себя, я вскочил на ноги и выбежал из комнаты. Все кружилось перед глазами. Когда же мир вокруг меня перестал кружиться, я обнаружил, что сижу перед деревом Рафаэля, деревом по имени Зак.
4.
Я так устал.
Боже, как же я устал.
Все казалось серым, пустым и далеким. Я знал, что если не отдохну, то просто умру, поэтому лег на землю и уснул. Во сне я проснулся, на улице стояло лето, и мои глаза были зелеными как листва деревьев. Я был очень счастлив, но в то же время чувствовал себя ужасно уставшим, поэтому снова лег спать. Проснувшись, я обвел взглядом летний мир. Ни единого облачка на синеве небес, воздух чист и свеж, и обрушившееся на меня счастье почти невыносимо. И я снова уснул. И снова проснулся. Я засыпал и просыпался, засыпал и просыпался, но всё это был лишь один длинный сон.
Разбудил меня Рафаэль.
- Проснись, Зак, - тряс он меня.
Я медленно поднялся. Огляделся. Я еще не пришел в себя и не совсем понимал, где нахожусь.
- Ты в порядке, Зак?
- Наверное.
- Холодает. Идем в кабинку.
- Как ты узнал, где меня найти?
Рафаэль посмотрел на меня так, будто я задал дурацкий вопрос.
- Я думал, мы не должны никого спасать. Таковы же правила.
- Я не спасаю тебя.
- Тогда что ты делаешь?
- Утаскиваю с холода.
- Разве это не спасение? Спасение тут непозволительно.
Рафаэль поднял взгляд на грозовые тучи.
- Кажется, будет ливень. - Он посмотрел на меня. - А ты даже от дождя уберечься не можешь.
- Мне нужно покурить.
- Господи, надень хотя бы куртку сначала. Ты безумец, Зак. Безумец.
5.
Эмит протянул мне сигарету и дал зажигалку.
- Спасибо, - поблагодарил я.
- Ты как?
- В норме.
- Спасибо за историю.
- Уху. Мы тут этим и занимается - историями. Ты следующий.
- Меня это охереть как радует.
Я засмеялся.
- Нелегко тебе пришлось.
- Поэтому я и здесь. Поэтому мы все здесь.
- Нда. Знаешь, я ненавижу твоего брата.
- Ты даже не знаешь его.
- Он бил тебя, парень. Я ненавижу его за это.
В это мгновение разразился дождь. Мы с Эмитом молча смотрели на разбушевавшийся ветер и льющую с небес воду. Может быть, мы стали зависимы от бурь. Может быть, это и так. Я докурил свою сигарету, Эмит предложил мне другую. Я ее взял.
- Чувствую себя подстать этой дерьмовой погоде.
- Я тоже, - согласился я.
- Дождь пробуждает мир.
- Откуда вдруг такая мысль?
- От сестры. Она всегда мне так говорит.
- Она хорошая, твоя сестра?
- Она замечательная.
- Это здорово, что у тебя есть сестра.
- Она еще не махнула на меня рукой. Еще нет.
- Может, никогда и не махнет.
Эмит ничего не ответил. Он словно ушел в себя. Думал о чем-то, может быть, о сестре, может быть, о чем-то еще. Я видел, что кто-то идет к нам, в курительную яму, под дождем. Видел зонт, и когда фигура приблизилась, разглядел, что это Лиззи. Дойдя до нас, она, не закрыв зонта, полезла в карман за сигаретами.
- Помочь? - Я взял у нее зонт и поднял над ее головой.
Она вытащила и зажгла сигарету.
- Ты засранец, - сказала она. - Оставил нас в группе одних. Мы даже не успели тебе ничего сказать. Теперь ты наш должник.
Пожав плечами, я уставился в землю.
- Ну, я жду.
- Прости, - извинился я. - Я просто... я не знаю, что произошло.
- Ты прекрасно знаешь, что произошло. Ты испугался. И сбежал. Плавали - знаем. - Она рассмеялась. - Не делай так больше, ладно? - Она одарила меня улыбкой. Ее улыбка была по-настоящему прекрасной.
- Не буду.
- Я вижу тебя.
- Уху. Я тоже тебя вижу.
- Правда?
- Правда.
И мы с ней вдруг сказали в унисон:
- Я вижу тебя. Правда, вижу.
Мы смеялись и смеялись. Но что в этом был смешного? Я вижу тебя, Зак. Я тебя вижу.
Воспоминания
- Что олицетворяет дорога?
- Любая дорога?
Адам наградил меня своей любимой ироничной улыбкой.
- Знаю, знаю. Что олицетворяет та дорога? - Я уставился на фотографию детей Адама. Они выглядели счастливыми. Я подумал о Сантьяго.
- Опять смотришь на снимок моих сыновей?
- Да. - Я пытался сосредоточиться на разговоре, иногда мне это непросто дается. - Дорога? Не знаю, Адам. Правда, не знаю. Ну, это же дорога. Она куда-то ведет, но я не знаю - куда.
- На твоих других рисунках, тех, что ты рисовал в школе, присутствовали когда-нибудь люди?
- Нет.
- Что ты рисовал?
- Городские пейзажи. Так их называл мистер Дрейк. Здания, аллеи, улицы.
- Пустые улицы?
- Да. Иногда рисовал машины.
- С водителями?
- Нет.
- И никаких людей на твоих городских пейзажах?
- Получается, что так.
- Угадай, кем полны города?
- Ну да, да, они полны людей.
- Но в мире Зака людей нет.
- Ну не знаю, может, я не люблю людей.
- Не думаю, что это так. Я предполагаю, что ты очень любишь людей. Ты любишь Рафаэля. Любишь Шарки. Тебе нравится мистер Гарсия, нравится Эмит - думаю, что нравится.
- Да, он нравится мне.
- Тебе нравился Марк. Нравится Лиззи, Шейла, Келли и... - есть хоть кто-нибудь в группе, кто не нравится тебе?