Исааков Михаил Юрьевич. Процесс в Париже

Рассказ третий. Процесс в Париже (Наполеоновская Франция).

Фигура Наполеона Бонапарта не может не привлекать внимания. Гениальный полководец, сравнимый по достижениям с великими полководцами Древнего мира, но гораздо более близкий нам по времени, отчего его победы выглядят нагляднее. Гениальный политик, смогший встать во главе великой державы, будучи всего лишь бедным, незнатным чужаком (ибо корсиканец, это скорее итальянец, чем француз). Потеряв власть, сумел вернуть её, но не сумел удержать, хотя был к тому близок. Но ведь могло случиться и по другому...

Кюре наслаждался отдыхом. Мсье Роже родился в этом городке и надолго уезжал из него один только раз, для обучения и принятия сана. Городок был маленький, тихий, располагался вдали от больших дорог, невзгоды вроде войн и революционных потрясений обошли его стороной, а потому и жизнь там текла неспешно, даже новости доходили с опозданием. Понятно, что и чужаки в городке появлялись крайне редко. Местных жителей нельзя было бы назвать очень уж зажиточными, но в большинстве это были люди степенные, основательные. И хорошие католики, исправно посещавшие Церковь, что немаловажно в столь небольших общинах.

Так что мсье Роже знал в лицо практически всех своих прихожан, как и они его, но если бы кого-то попросили сказать, как зовут священника, многие задумались бы. Потому что привыкли звать своего духовного пастыря просто кюре. Скажешь -- "кюре" и сразу всем понятно, о ком речь, он в городке один, а фамилия Роже распространённая, тут уж уточнять пришлось бы о каком именно Роже речь идёт.

Хотя очень многие, особенно люди, привыкшие к суете больших городов, сочли бы проживание в таком месте каторгой и наказанием, лицо кюре выражало полное довольство. Внешне он выглядел простоватым, добродушным, склонным к полноте мужчиной средних лет, где-то между сорока и пятьюдесятью, а характером являл собой, видимо лучший образчик провинциального священника. Нельзя сказать, что кюре был абсолютно безгрешен, ибо святые в наши дни вряд ли ходят между людей, но он, по крайней мере, старался жить праведно. Ни разу не нарушил целибад¹, соблюдал посты и был крайне скромен в быту (позволяя себе разве что стаканчик другой местного вина в разрешённые для католиков дни), чем подавал добрый пример прихожанам. А поскольку за бесхитростной внешностью скрывался острый ум и понятие "совесть" не было для отца Роже пустым звуком, он умел к каждому найти должный подход, отчего и пользовался заслуженным уважением.

Единственное излишество, с точки зрения местных жителей (потому что домашнее вино они как раз считали совершенно естественной и даже необходимой компонентой здорового образа жизни) заключалось в книгах. В книгах, да ещё в газетах, которые по просьбе кюре привозили крестьяне с ярмарок, на которых они сбывали продукцию со своих участков. Дело в том, что хотя отец Роже был вполне доволен своим положением, он, в то же время, живо интересовался новостями с "большой земли". Особенно теми событиями, которые по его собственному выражению, "меняли облик мира".

Но мысль об отъезде никогда его не посещала. Он искренне полагал жизнь в большом городе не слишком комфортной. Нет, разумеется, многие бытовые вопросы в столице решать проще, но ведь душевный комфорт важнее... Короче говоря, кюре предпочитал жить в городке, в котором наиболее значительным событием за десять последних лет стало появление тройни в одном крестьянском семействе, а щекочущие нервы новости наблюдать отстранёно, с безопасного расстояния.

К печатной продукции кюре относился бережно, газеты по прочтении не выбрасывал (по крайней мере, не сразу), составляя из вырезок объёмные подборки, позволяющие наблюдать в развитии те или иные процессы. И хотя жители городка, люди в большинстве не слишком богатые, не одобряли бессмысленных трат (а книги, на которые отец Роже тратил большую часть своего содержания, как раз и были по их мнению вещами, совершенно бесполезными в хозяйстве), священника не осуждали, полагая, что отец Роже, как человек учёный имеет право на некоторую чудаковатость. Да и кому ещё книги читать, как не священникам?

День уверенно клонился к вечеру, когда кюре, покончив с текущими делами, решил передохнуть. Ему только вчера привезли целую кипу свежих газет, включая даже парочку столичных, так что вечер обещал быть интересным. Отец Роже уже предвкушал предстоящее удовольствие, но человек предполагает, а располагать, как известно, может только Бог. Кюре не успел не только вина пригубить, но даже первую газету развернуть, как в дверь постучали. На пороге стоял мальчуган лет десяти, приходившийся отцу Роже дальней роднёй.

Дядюшка, -- с порога завопил паренёк, -- бабушка велела вас позвать поскорее. Похоже, говорит, наш жилец отходит.

Надо же, -- хмыкнул кюре, -- а твоя бабушка уверена, что мне там будут рады?

Не сомневайтесь. Он вроде сам просил вас позвать.

Да-а? Ладно, беги. Скажи, я следом буду, соберусь только и сразу приду.

Диалог, странный для добропорядочного пастыря, тем не менее объяснялся весьма просто: умирающий мсье Барю, считался самым непонятным и загадочным жителем городка. Отец Роже, как уже отмечалось, знал в лицо всех жителей, разве что кроме грудных детей, которые большинству мужчин, как известно, кажутся несколько на одно лицо, хотя и новорожденных он верно мог бы различить, ибо все они до единого проходили через его купель. И о каждом кюре мог дать самую полную и подробную информацию. О каждом, кроме мсье Барю.

"Сколько же времени он здесь живет? -- размышлял Отец Роже, поспешая к дому своей родственницы. -- Пожалуй лет двадцать уже. Да нет, даже поболее будет. Сейчас у нас лето тридцать шестого. Меня рукоположили в сан в январе пятнадцатого, к концу междуцарствия, как раз месяца за два до того, как Император вернулся и уже окончательно прогнал Бурбонов. А через полгода и мсье Барю в наших краях объявился. И так и прожил двадцать с лишком лет ни с кем не сойдясь".

Человек этот и впрямь вызывал толки и пересуды среди жителей городка. Ни одни посиделки в кабачке не обходились без того, чтобы разговор хоть единожды не зашёл о мсье Барю. Кюре прекрасно помнил тот ясный летний день в июле 1815 года, когда в городе появился мсье Барю. Он прискакал верхом и то ли устал дорогой (кобыла была вся в мыле), то ли лошадь чего-то испугалась, но наездник вывалился из седла, сломал ногу и сильно расшибся. Продолжать путь в таком состоянии он явно не мог, а потому кюре распорядился отнести путника в дом своей дальней родственницы, имея ввиду не только помощь страждущему, но и собственный интерес.

Дело в том, что хотя войны и обошли городок стороной, но косвенный урон нанесли. Несколько мужчин ушли в армию и не все вернулись, в том числе и троюродный брат священника. Его вдова с маленьким сыном остались в добротном доме, но совершенно без средств. А даже беглый взгляд на расшибшегося путника сказал отцу Роже, что человек этот судя по всему обеспеченный. Гостиниц в городке сроду не имелось, редкие путники останавливались в трактире, хозяин которого имел на такой случай несколько свободных комнат, по большей части пустовавших, но больному-то требуется уход и в этом смысле лучше жить в семье. Вот кюре и подумал, что плата за проживание на время болезни, путника не обременит, а вдове послужит хорошим подспорьем.

Больной вылечился довольно быстро и нога срослась правильно, но он так никуда и не уехал. Вот уже двадцать лет мсье Барю жил в доме вдовы Роже исправно платя ей за постой. Помимо того вдова выполняла обязанности домоправительницы. Но вот что странно, времени прошло немало, сын вдовы вырос, женился и сам уже стал отцом, но никто, даже в семье Роже не мог сказать про мсье Барю ничего определённого, что уж говорить об остальных. Ничем он вроде не занимался, никаких дел не вёл. Иногда ездил в соседний город, где проводились ярмарки, но долго там не задерживался и ничего не привозил. В общем жил в праздности, что в городке не приветствовалось.

Справедливости ради надо отметить, что кое-какое общественно полезное занятие чужак себе придумал. Странный мсье приноровился резать из дерева замысловатые свистульки, которые охотно раздавал соседским детишкам, так что вскоре окрестная детвора заливалась на все лады, соперничая с птицами. Но, поскольку мсье Барю со своих поделок не кормился, раздавал просто так, то и относились к нему, как к праздному богачу. А если и мастерит что-то со скуки, так это же не работа, а забава.

Приятелями мсье Барю не обзавёлся, дружбы ни с кем не водил. Трактир посещал, но пил в одиночестве. В разговоры не лез, если его о чём-то спрашивали, отвечал односложно и с такой гримасой, что спрашивать дальше отчего-то не хотелось. И самое главное: Церковь он никогда не посещал. Кюре именно потому так удивился вызову, что давным давно оставил попытки вернуть эту заблудшую овцу в лоно Церкви. Однако долг есть долг, потому прошло не более пятнадцати минут со времени вызова, как кюре постучал в двери дома вдовы Роже. Хозяйка без промедления повела священника к больному, явственно всхлипывая и утирая платком уголки глаз.

- Пожалуй, сестра, ты единственная, кто прольёт слезу по мсье.

- Знаю, братец, не любят его люди. Нелюдимый он, мрачный, да и безбожник, прости Господи. Только всё ж живая душа да и ничего плохого мы от него не видели. Напротив. Ты же помнишь, как туго мне приходилось, когда муж сгинул. Ты, братец, нам помогал, конечно, за что я всегда буду тебе благодарна, только ты ведь и сам не богач. А благодаря мсье Барю мы ни в чём все эти годы не нуждались. Сына я подняла, теперь он сам зарабатывает, так что помирать со спокойной душой буду.

- А что, дело и впрямь так плохо?

- Доктор сказал, до утра вряд ли дотянет, да ты и сам сейчас увидишь.

- Ну что ж, давай посмотрим.

И действительно, едва войдя к больному, кюре каким-то шестым чувством уловил: он не жилец. Внешне-то мсье Барю выглядел обычно, только нос заострился, да на лбу выступила обильная испарина. Объяснить, почему возникло ощущение близкого конца, кюре не смог бы, просто показалось, что в комнате притаилась смерть. И то сказать, как ни мал городок, но за двадцать с лишком лет он стольких проводил в последний путь, что научился безошибочно отличать просто болезнь от болезни последней.

От скрипа отворяющейся двери мсье Барю открыл глаза и внимательно следил за приближающимся священником взглядом неожиданно ясным. Когда кюре подошел и присел на уголок кровати, больной заговорил. Собственно он не говорил даже, а скорее шептал. Слабый голос умирающего шелестел едва слышно, но просил он не о последнем напутствии и не об отпущении грехов.

- Спасибо что пришли, падре. Я был плохим прихожанином, верно?

- Не думайте об этом, сын мой, лучше подумайте о том, как предстанете перед всевышним...

- Оставьте, падре. Я думаю, Бог сам в состоянии решить, куда там определить мою грешную душу. Но прошу, не перебивайте, у меня, судя по всему, осталось мало времени. Повторяю, я плохой католик, но так уж вышло. И грешил я только по необходимости. Впрочем, позвал я вас не для того, чтобы каяться. У меня к вам просьба. Мы никогда не были друзьями, но вы мне кажетесь наиболее разумным из всех обитателей этой дыры (уж простите, но городок ваш -- дыра, дырой).

- Конечно, я обязательно выполню просьбу умирающего, но чем же я могу помочь, если напутствие вам не требуется?

- Не перебивайте, сейчас объясню. Первое -- завещание. Вон оно, на столике лежит. Я отписываю всё, чем владею вдове Роже, за исключением особо оговоренной суммы на церковь. Мадам должна достойно похоронить меня и позаботиться о поминовении в течении года, а вас я попрошу проследить за исполнением завещания. Это первое. Теперь второе, собственно то, из-за чего я за вами послал.

С этими словами мсье Барю попытался приподняться, чтобы достать что-то из-под кровати, но даже на такую малость сил не хватило и он откинулся на подушки, хватая ртом воздух. Следуя жесту больного, кюре нагнулся и нашарив под кроватью, что-то вроде сундучка, выдвинул.

- Откройте, -- прошептал больной, -- и пошарьте справа, там должен быть конверт. Да, он самый. Уберите его в карман. Этого никто не должен видеть. Там мой дневник. Ну не то чтобы дневник, но записи. Очень важные записи. Когда-то я хотел их сжечь, но не смог. Не смог решить, имею ли я право похоронить в огне правду о тех событиях, которым стал свидетелем. Оставляю решение на вас. Прочтите и поступайте с тетрадью, как сочтёте нужным. А теперь идите.

Заинтригованный до крайности, отец Роже удалился, унося в кармане загадочный пакет. "Похоже, вечер всё-таки получится интересным, -- думал он по дороге. -- Что же там такое? Тьфу, ты, вот напасть. Видимо, я тоже недостаточно хороший христианин: человек умирает, полагается скорбеть, а я не могу. Никогда мне этот мсье Барю не нравился. И жил не по христиански, и умирает не так, как порядочному французу-католику подобает. Даже еретики-гугеноты о душе своей заботились, напутствием не пренебрегали. Так что скорби нет и не будет, как ни старайся, а вот пакетик безусловно любопытный. На ощупь там какие-то бумаги. Что же это за документы, если их мсье Барю сжечь хотел? Хм-м, не все тайны следует знать, некоторые бывают опасны. Но любопытство моё он разжёг, надо признать, теперь я просто не смогу конверт не вскрыть, а если там что-то такое... сжечь всегда успею."

Придя домой, кюре отнюдь не поспешил вскрыть загадочный конверт, просто выложил его на стол. Не спеша разделся, налил себе стаканчик вина пригубил и только потом сел за стол. Несколько раз брал нож для писем. Брал и откладывал, напоминая птичку, прыгающую около силка: и понимает интуитивно, что там опасно, и улететь, от зерна отказавшись, не в силах. Наконец решился, но и тогда не поторопился. Человек основательный, отец Роже всё делал не спеша. Поэтому он посидел, подумал, вина отхлебнул и только тогда взрезал конверт. Там обнаружилась небольшая тетрадка вроде тех, в которых торговцы записи делают. Отец Роже пролистал её не пытаясь читать, чтобы только ухватить для начала общий настрой.

Тетрадка оказалась исписанной почти до конца убористым и каким-то невнятным почерком, приписываемым почему-то одним лишь докторам. На самом деле подобные трудно читаемые письмена свойственны вообще всем тем, кому по роду деятельности приходится много и быстро писать. Для кого другого почерк мсье Барю скорее всего составил бы серьёзную проблему, но не для отца Роже. Будучи священником, он частенько бывал вынужден разбирать древние манускрипты, а потому поднаторел в почерковедении и умел без напряжения понимать и более заковыристые каракули.

"Значит тебе, братец, много писать доводилось, -- размышлял кюре, поглаживая тетрадку. -- Интересно, и кем же ты был до того, как в нашем городке осел? Писарем? А может и секретарём какого-нибудь вельможи. А что? Очень даже может быть. Точно, как это я раньше не подумал? Человек он явно образованный, да ещё, как выясняется, к тайнам причастный. Похоже мсье Барю у нас скрывался, прятался от какой-то опасности. Узнал, допустим, важный секрет и сбежал...".

Кюре снова заколебался. Он пытался понять, существует ли для него реальная угроза в том случае, если тетрадка мсье Барю действительно содержит опасные тайны. И в конце концов решил, что нет. По крайней мере непосредственной опасности. Раз уж мсье Барю не нашли за двадцать лет (если вообще искали), то вряд ли до сих пор разыскивают. Тетрадку он передал тайно, никто этого не видел, а значит прочесть её можно. Да и нужно, чего уж отговорки искать: обещание, данное умирающему, пусть и безбожнику, следует выполнять.

Приняв решение, кюре открыл тетрадь и углубился в чтение. Сразу стало понятно, что рукопись представляет собой нечто вроде дневника, ведшегося автором крайне нерегулярно. Записи делались далеко не каждый день, от случая к случаю и на первый взгляд, ничего особо таинственного не содержали. Поначалу на лице отца Роже отражалось удивление (мол стоило ли таинственность разводить ради эдакой ерунды), но, чем дольше он читал, тем чаще прерывался. Откладывал рукопись, обдумывая, осмысливая прочитанное, мысленно споря с автором и с самим собой.

Дневник.

13 ноября 1814 года. Спроси меня кто: "С чего ты решил начать писать дневник?", я бы, пожалуй, ответил: "От скуки". Прежние мои обязанности забирали все силы и оставляли мало свободного времени, которое я стремился потратить на развлечения и отдых, хотя и никогда не был склонен к излишествам. И уж конечно, тратить драгоценные часы на столь никчемное занятие, как царапанье пером бумаги, мне бы и в голову не пришло. Я слышал, конечно, что ведение дневника считается популярным занятием в среде образованных людей, но всегда полагал его уделом праздных.

Однако, после отречения Императора, мои взгляды изменились. После того, как мы обосновались здесь, на Эльбе, свободного времени стало хоть отбавляй, а для меня это совершенно непривычное состояние. Да и не только для меня. Я-то человек обычный, а гению, вроде Наполеона, привыкшему спать всего четыре часа в сутки, а остальное время напряжённо трудиться, приходится гораздо тяжелее. Мне не раз доводилось видеть, как Император меряет берег торопливыми шагами, как тигр в клетке. Впрочем, почему как? Он и есть тигр и разве Эльба не клетка?

Впрочем, Император-то занятия себе находит. Он очень активно взялся за привычное дело -- управление подвластной территорией. И пусть Эльба всего лишь крохотный островок, именно он стал волею судьбы владением Наполеона, вот он и старается по мере сил улучшить жизнь островитян. Мне приходится тяжелее. В течении десяти лет я выполнял обязанности, которые в двух словах и не определить. Скажем так, я его личный секретарь. Это не означает, конечно, что в мои обязанности входило исключительно написание под диктовку различных распоряжений, писем и т.д. Вовсе нет. Я также выполнял деликатные распоряжения, сути которых даже бумаге не доверю. А более всего сил отнимало ведение протоколов различных совещаний, когда требовалось записывать быстро и точно, ничего не упуская. Не владея стенографией этого просто невозможно сделать. А ведь записи надо потом ещё и расшифровать, и переписать. Вот тогда почерк и испортился.

"Эге, -- подумал кюре, -- к нам оказывается занесло птицу высокого полёта. Если ты был секретарём самого Императора, то, безусловно, знать должен немало".

Сейчас совещания у нас редки, а уж таких, чтобы под протокол, да широким составом, как раньше, считай почти вовсе нет. Я не случайно назвал Эльбу клеткой, ведь сир заперт здесь, как в тюрьме или, точнее сказать, как под домашним арестом. Мы все (я имею ввиду свиту и обслуживающий персонал) вольны покинуть остров в любое время. Мы, но не он. Конечно, никто не посмеет прямо ограничивать свободу Императора, а Наполеон Бонапарт был и остаётся Императором, пусть его Империя и сократилась до размеров крохотного островка. Его и не ограничивали, просто настоятельно порекомендовали острова не покидать. А за выполнением этого требования следит специальный отряд британского флота, периодически появляющийся на горизонте.

Боятся они сира, все боятся. Боятся настолько, что не посмели убить или даже заточить в каменном мешке, коих и после взятия Бастилии немало осталось, только Францию отобрали. Отобрали и вернули этим жалким Бурбонам, отрыжке некогда славной династии. Все эти "победители Наполеона" на самом деле враги Франции, какими бы громкими фразами не прикрывались. Видимо рассчитывают, что под управлением этих ничтожеств наше славное отечество окончательно лишится статуса великой державы.

Но они просчитались. Они забыли, что даже посаженый в клетку, тигр остаётся опасен. Неужели кто-то мог всерьёз поверить, что личность, подобная Его Величеству, Наполеону I, смирится с изгнанием? Ничего подобного. Император поддерживает активную связь со своими сторонниками на материке и английский флот тому не помеха, ибо контрабандисты в Средиземноморье существовали всегда и за сотни лет накопили богатейший опыт скрытного передвижения. Не скажу, что посетители прибывают ежедневно, но довольно часто.

И не всегда я знаю, о чём они беседуют с Императором. Бывает, он, кинув взгляд на меня, изготовившегося за конторкой, бросает в своей стремительной манере: "Жан, будьте добры, оставьте нас, нынче записывать не нужно". И не то, чтобы он мне не доверял. Доверял и доверяет, особенно теперь, после того, как я последовал за ним в изгнание. Просто в некоторых вопросах Император не доверяет никому. Но и по тем встречам, коим я становился свидетелем, составить впечатление о происходящем вполне возможно. И впечатление такое, будто готовится что-то важное. Я полагаю, речь идёт о выступлении бонапартистов во Франции, результатом которого должно стать возвращение Императора. Хорошо, если так, надо только момент подходящий выбрать, не поторопиться, но и не промедлить.

18 декабря 1814 года. Всё верно. Император собирается возвращаться и произойдёт это в ближайшие месяцы. Ситуация во Франции всё хуже, недовольство Бурбонами всё больше. Они как будто забыли, что прошлого не вернуть. Отвратительная сословная монархия, сметённая Революционной бурей, канула в лету. Больше двадцати лет прошло, выросло целое поколение новых, свободных людей, а эти недоумки пытаются снова загнать всех в средневековье. Если уж забитый, бесправный народ поднялся, едва только пала Бастилия и дружно кинулся резать аристократов, неужели свободные люди позволят себя поработить?

Правильно сказал о Бурбонах недавно кто-то из наших: "Они ничего не забыли и ничему не научились". Даже если забыть о политике (а как о ней забудешь?), сосредоточившись только на экономике, то и там не всё ладно. Шутка ли, двадцать лет прошло, срок немалый, установились новые связи, появилось целое сословие капиталистов, промышленников, банкиров. Объекты недвижимости многократно меняли владельцев, переходя из рук в руки. А теперь эти балбесы вознамерились всё вернуть прежним владельцам. Неужели найдётся кто-нибудь в здравом уме, верящий, что владелец фабрики, привыкший ощущать себя хозяином жизни, добровольно согласиться снова стать забитым простолюдином, низко кланяющимся чванливому аристократу, не заработавшему за всю свою никчемную жизнь ни единого ржавого су собственным трудом? Да никогда.

Но надо признать, подобное Императору на руку. Как раз тот случай, когда можно сказать: чем хуже, тем лучше. Чем хуже идут дела у короля, тем больше недовольство, тем скорее Император вернётся. Я пока не знаю, как и когда это произойдёт, но думаю, вопрос пары месяцев, не больше. Сужу по тому, что переписка становится всё более активной. Дай-то Бог.

03 января 1815 года. Закончился рождественский пост, наступил Новый год. По случаю праздника, я выпил больше обычного, а выпив, пришёл в особое состояние духа, в котором наконец-то понял, зачем затеял дневник писать.

Когда человек активный, привыкший к тяжёлому, напряжённому труду (причём, совершенно неважно, какому именно), оказывается вдруг не у дел, он либо ищет себе иное занятие, либо начинает размышлять. И размышления тем напряжённей, чем культурнее и образованнее человек. Я вдруг понял, зачем люди к исповеди ходят. Не для того, чтобы перед Богом оправдаться. Спаситель учил, что спасение обретёт всякий, кто искренне раскается. Искренне, вот в чём дело, а значит Бог и сам в состоянии определить, кто чего заслужил. Не-ет, люди исповедуются потому лишь, что им выговориться нужно. И не просто выговориться, а чтобы собеседник слушал внимательно и сочувственно.

Безгрешных людей не бывает, всяк хоть в малом, но виноват. И вот вспоминает человек какой-нибудь свой проступок и начинает его совесть мучить. Точит и сверлит, спать не даёт. А как от такой напасти избавиться? Только рассказать, чтобы слить негативный настрой. Но доверять кому попало глупо. Ближний, конечно, брат во Христе, но и брат брата бывает предаёт. Самому с собой спорить тоже не помогает, проверено. А священнику вроде по сану положено тайну исповеди хранить. Вроде и с живым человеком поговорил, совесть облегчил, а дальше него никуда не пойдёт.

Только для меня это не выход. Прежде всего, попам не верю. Вот ведь как выходит: хотел поверить, честно пытался, но не могу. Потому что точно знаю, ещё задолго до Революции наша церковь утратила роль духовного лидера нации, чем немало ту Революцию приблизила. Клирики откровенно погрязли в беспутстве, будто соревнуясь с мирянами, кто сможет согрешить изощрённее. Если и остались где порядочные священники, так только в провинции, где нравы всегда были построже.

"А ведь он прав, как не горько признать. Мои собратья, особенно в Париже и других крупных городах вели себя совсем не так, как подобало бы добрым пастырям. И кто знает, может действительно удалось бы избежать той кровавой бойни 93-го, если бы они почаще вспоминали Божьи заповеди".

Так что к кюре я не пойду, тайн не доверю, а знаю я их столько, что на десяток обычных людей хватит. Остаётся писать. Но и здесь буду осторожен, да в общем-то мне и нет нужды описывать подробно то, что я и так прекрасно помню. Тут дело в другом. Мне не раз доводилось наблюдать всякие неблаговидные поступки сильных мира сего, делишки, которые обычно на всеобщее обозрение не выносят. И не только наблюдать, а порой и напрямую участвовать.

Упаси Бог, я Императора не осуждаю. Во-первых, права такого не имею, а во-вторых, политика вообще занятие греховное, в белых перчатках править, ни разу их не замарав ещё никому не удавалось. Так что нет, не осуждаю, если нечто, даже и откровенное преступление свершалось ради высшей цели, на благо Франции. Вот, например, кардинал Ришелье по праву считается выдающимся государственным деятелем, но сколько же на нём крови...

"Да, я тоже всегда считал, что не дело священнику в министры лезть, хотя Его святейшество всё равно великий человек".

...а, с другой стороны, окажись на месте Ришелье более мягкий, гуманный человек, может и много больше кровушки пролилось бы. Что ни говори, оппозицию он приструнил, дворянскую вольницу обуздал. Но и от ошибок гении не застрахованы и Наполеон в этом смысле не исключение. Вот об ошибках я сожалею. И до того сожалею, так порой накатывает, что заснуть не могу. А выговоришься (точнее, выпишешься) и легче становится. Заменяет мне эта тетрадка и собеседника и священника. Пусть и редко я к ней прибегаю, порой по неделям не достаю, а иногда приходится. Вот и сегодня прижало, как вспомнил главную ошибку Императора, так и накатило. А ведь всё могло быть иначе, не полезь Он тогда, в 1804-м в эту авантюру с герцогом.

"Не об Энгиенском² ли он толкует? Я тогда ещё ребёнком был, но помню, как отец с друзьями это дело обсуждал. Все они считали казнь молодого герцога преступлением, но были уверены, что Император тут ни при чём. Мол, нерадивые слуги выслужиться решили. Интересно..."

Точнее сказать, две ошибки, но одна из другой вытекает. Не нужно было герцога Энгиенского трогать. Жил себе, как божья коровка, никому не мешал. Пользы, правда, от него не было, но и вреда тоже. И уж точно о чём Луи Антуан не помышлял, так это о троне. Да и как помышлять, если он всего лишь принц крови, а у казнённого короля братья остались. Но Савари³ Императора убедил, что показательная казнь столь высокопоставленного аристократа докажет всем сомневающимся, что новая власть настроена серьёзно. Может быть одному лишь Савари Наполеон и не поверил бы, но Талейран⁴ тоже свою руку к этому делу приложил, а эта лиса способна убедить кого угодно в чём угодно. Вот вдвоём они Императора и дожали, Талейран план разработал, а мясник Савари осуществил. Беднягу герцога похитили и быстренько укоротили. Однако, эффект получился обратный: люди не идиоты, всем сразу стало понятно, что пострадал герцог безвинно, значит приобрёл статус мученика, что и само по себе повредило имиджу Императора.

Наивные бонапартисты уверяли, что Император ни при чём. Ни сном, как говорится, ни духом, это всё Савари. Зря обольщались, всё Он знал, а Савари, между нами говоря, патологический садист, как раз и требовался Императору для подобного рода грязных делишек, чтобы было при случае на кого свалить, а самому остаться чистеньким в общественном мнении. Так вот, сам по себе герцог Энгиенский не значил ничего, но похищать его и, тем более казнить было никак нельзя. Я, помнится, сразу так подумал, как только детали операции узнал, но кто я такой, чтобы Императору указывать (?), а моим мнением он не интересовался.

А вот Фуше не испугался своё мнение высказать, хотя и его никто об этом не просил, за что лишился портфеля министра полиции. И как же ёмко выразился: "Это более, чем преступление, это ошибка" -- афоризм, достойный "Максим" Ларошфуко⁵. Вот именно, и не просто ошибка, а непростительная. А ведь Фуше вовсе не добряк, я его неплохо знал. И не жаль ему было герцога нисколько. Просто как человек умный, прагматичный до мозга костей, он мигом просчитал возможные последствия.

И самым неприятным из последствий стало включение России в очередную антифранцузскую коалицию. И хотя мы разбили союзников при Аустерлице, потом наступила катастрофа двенадцатого года Закономерная катастрофа, честно говоря. Россия нам, европейцам представляется государством отсталым, диким и где-то даже странным, но воевать с ней безнадёжная затея. Если бить кулаком в доску, можно кулак сломать, но можно и доску, а подушку, например, ни по чём не пробьёшь, как ни бей. Вот и с Россией воевать, всё равно что пытаться подушку кулаком пробить.

И как подумаю, что всё пошло прахом из-за ничтожного аристократишки, прямо выть хочется. Ну ничего, Наполеон ещё не сказал последнего слова...

"Надо же, как интересно. А я ведь тоже всегда был уверен, что Император ни при чём в этой, без сомнения позорной истории. Но даже если так, он же поручил дело не кому-нибудь, а именно Савари. А Савари тот ещё фрукт. Погоди-ка, не так уж давно мы о нём кое-что интересное узнали, сейчас припомню. Та-ак, Император скончался в тридцать первом, его сын и года не поцарствовал, в тридцать втором чахотка его доконала. Жаль, хороший был мальчик, всего двадцать один год прожил, впрочем, Господу виднее, кому какой срок отмерять. Теперь у нас Императором малолетний Наполеон III при регентстве двоюродного дедушки Жерома⁶.

Но Савари получил назначение в Алжир в 30-м, указом Наполеона I и так там зверствовал, что Жером, не обладающий и десятой долей твёрдости своего брата всё-таки вынужден был отправить генерала в отставку в 33-м. Савари пытался оправдаться и вот тогда газеты и выплеснули всю грязь. Тогда-то мы и узнали, что представлял собой этот незаметный, всегда державшийся в тени Императора спец по тёмным делишкам. Что делать, времена меняются, правительству всё труднее прессу контролировать и хотя господа журналисты частенько позволяют себе совершенно безбожные публикации, но в данном случае...

Было бы непростительной гордыней с моей стороны полагать себя знатоком человеческой души, но я всё-таки кюре. Исповедей на своём веку выслушал множество и смею надеяться что хоть как-то, хоть в общих чертах научился разбираться в природе человека. Так вот, убеждён, что подобные противоестественные проявления не возникают просто так, вдруг. Сколько раз подмечал: если мальчишка испытывает удовольствие, сворачивая шейки цыплятам, добра не жди, дрянной человечишка из него вырастет. Значит Савари всегда был таким, а не только в тридцатые годы. Оставим на совести автора его совершенно не христианские рассуждения о герцоге Энгиенском, но насчёт Савари он прав: не мог Император не понимать, кого к себе приблизил".

05 января 1815 года. Всё никак не успокоюсь, возвращаясь мысленно к предыдущей записи. Как всё же много порой зависит от совершеннейшей случайности или что-то мелкое, незаметное приводит к масштабным переменам. Попал камешек под подкову, генерал сломал шею, битва проиграна. Примерно так и с Императором вышло, только ему под подкову сразу два камешка угодило.

Ну Савари -- просто мясник. Ему бы только убивать. Как исполнитель хорош, особенно если кого убрать надо, действует без фантазии, но точно. А вот Талейран другой. Этот и самого Господа Бога вокруг пальца обведёт, даром что сам священник. Что на него тогда, в 1804-м нашло, не знаю. Может и впрямь просчитался, а может и на другую сторону работал и специально Императору негодный совет дал, чтобы престиж новой власти подорвать.

Хотя вряд ли. Я бы определил суть Мориса нашего, Шарля, как верный предатель. Странное сочетание, но точно отражает суть этого неординарного человека. Пока власть крепка, будет ей верен, но стоит власти пошатнуться, тут же переметнётся. Я помню, не успели ещё чернила на акте об отречении высохнуть, а Талейран уже предлагал свои услуги Бурбонам. И, кстати, именно он особенно настаивал, чтобы власть вернули Бурбонам, как наиболее легитимным правителям. Не сомневаюсь, что сноситься с ними начал ещё раньше, как минимум, после "Битвы народов⁷".

Сейчас он служит королю и по отчётам наших сторонников судя, служит хорошо. Но опять-таки не сомневаюсь: стоит Императору вернуться, первый, кого он во дворце встретит, будет Талейран с верноподданническими проявлениями. И удавить нельзя, всех знает, лисица старая, может быть очень полезен. Особенно тогда, когда Император станет добиваться нового признания соседей.

"И вновь я вынужден соглашаться с мсье Барю, хотя это мне неприятно: люди, подобные Талейрану, позорят звание священнослужителя. Кардинал Ришелье пусть и занялся политикой, что для клирика, на мой взгляд, занятие неподходящее, но, по крайней мере одной стороны держался, верно служил сюзерену, Людовику XIII, а Талейран, прости его Господи, постоянно господину изменял".

10 февраля 1815 года. Свершилось. Близится час исхода, когда мы сможем, наконец, покинуть этот Богом забытый остров. Решение принято, Рубикон перейдён. Вчера Император собрал нас, особо приближённых соратников, и объявил, что до конца февраля высадка состоится. Теперь всё зависит от английского флота, мимо которого надо будет незаметно проскользнуть. Отплытие теперь может быть объявлено в любой момент, как только представится удобный случай. Агенты Императора доносят, что возмущение Бурбонами достигло предела, так что возвращение обещает стать не просто успешным, но триумфальным. Здесь я не сомневаюсь. Отдельно Его Величество поблагодарил нас за верность.

Конечно все просто светились от гордости. Ещё бы! Это Императора сослали, это у него выбора не было плыть на Эльбу или не плыть, а мы-то все последовали за ним добровольно. Всё так, но и не совсем так, поэтому я, изобразив на лице такую же, как и у остальных горделивую улыбку, внимательно рассматривал товарищей по добровольной ссылке и прикидывал, о чём они могут думать. И по некоторым признакам сделал вывод, что, по крайней мере некоторых посетили те же мысли, что и меня.

Говорить публично можно что угодно, но наедине с собой следует быть честным хотя бы потому, что внутренний голос -- собеседник особый, ему рта не заткнёшь и стилет между рёбер не сунешь. Меня немного смущает похвала Императора, ибо она незаслуженна. Не то, чтобы я утратил веру в своего господина, нет, Боже упаси, я верю в него и ни за что не предам. Но, говоря откровенно, на Эльбу я отправился не только и не столько из любви к Императору, сколько потому, что и у меня на тот момент других приемлемых вариантов не просматривалось. И это главное: не верность Императору, а собственная выгода -- основа моего решения. Думаю, не только моего.

Происхождения я самого простого. Добренький аристократ, на которого горбатил мой отец, дал мне образование, но всё равно, при прежнем режиме мой потолок -- пост нотариуса в каком-нибудь городке. Сейчас же и это не светит, ибо мне уже под пятьдесят. И чего мне было ждать после отречения? Получается, ничего хорошего. Это Наполеону на происхождение плевать, он людей исключительно по деловым качествам подбирает (единственное исключение -- жена, австрийская принцесса, но тут уж ничего не поделать, нужно династию основывать).

Ну а королю совсем не плевать. Так что при Бурбонах с моим происхождением на что-либо приличное рассчитывать сложно. Конечно, можно было купить домик в приятном месте и удалиться на покой, благо средства вполне позволяют. Император верным слугам платил не скупясь, а я по характеру человек спокойный, различным излишествам, которые, так уж получается, ущерб наносят не только душе, но и карману, не подвержен, потому сколотил на старость приличный капиталец. Но, увы, жить спокойно не получилось бы.

И дело тут даже не в скуке. Человек с достаточно высоким уровнем развития с этой напастью справится. Есть книги, охота наконец. Да и, в конце-концов, большинство моих соотечественников откровенно мечтает о такой "скучной" жизни. Дело не в том. Я же не капрал, который новобранцев муштрует, а потому никому не интересен, и даже не маршал (они практически все остались в армии и никто их не репрессировал), я секретарь самого Императора, то есть просто по должности не могу не быть причастен самых серьёзных тайн. И хотя я никогда свою скромную персону не выпячивал, всё же в определённых кругах известен. Значит, рано или поздно королевская тайная служба мной заинтересуется. А у короля, уверен, свои савари имеются.

Перебраться в другую страну? Для меня не вариант. Во-первых, другие страны не дадут гарантию безопасности, герцога Энгиенского, например, проживание в германских землях не спасло. Да и к языкам я туповат, по немецки с грехом пополам объясниться могу на бытовом уровне, не больше. А вот с Эльбы меня не выцепить. Когда победители "благородно" оставили Императору его титул ему выделили островок во владение и разрешили держать двор, как и подобает монарху. Небольшой, шестьсот человек всего, но двор. Я тут же и вызвался.

Прежде всего потому вызвался, что о безопасности думал. Опять же был уверен, по меньшей мере процентов на девяносто, что не станет Наполеон с его кипучей энергией мирно сидеть в этой дыре до конца дней своих. Не больше года, потом обязательно вернётся, ну, то есть попытается вернуться. И в этом случае те, кто Его в беде не оставили, будут пользоваться ещё большим почётом, доверием и влиянием. Поэтому, как только я решение принял, первым же делом запрятал свой капитал понадёжнее. Год он там спокойно пролежит, пролежит и сто лет, если потребуется, но столько я ждать не собираюсь.

Решил я так, подожду два года. Если пойму, что возвращаться Император не собирается или возможностей не имеет, удалюсь тихо, по-английски, проберусь в Париж, деньги изыму, а там, как Бог даст. Не лучший вариант, конечно, поэтому я так обрадовался сегодняшнему сообщению. Интересно, сколько среди нас подобных мне? Тех, кто остался с Императором не по любви (или не только по любви), а по расчёту.

24 февраля 1815 года. День свершений наступил, завтра отплываем, а послезавтра по плану должны высадиться на южном побережье. Я всё-таки дождался и года не прошло. Двойственное ощущение: и радостно, и боязно. Император, конечно, гений, но и гении ошибаются, я тому живой (пока) свидетель. Считать он умеет, сказывается математическое образование, необходимое любому артиллеристу (а Наполеон любит при случае подчеркнуть, что он именно артиллерист). И сведения вроде бы точные от своих сторонников получает.

А вдруг всё-таки ошибся? От бесплодного и бездеятельного сидения на Эльбе аналитические способности утратил, принял желаемое за действительное? Тогда плохо. Сейчас, когда мы все готовимся к высадке, незаметно уже не сбежишь. Сочтут предателем, да и шлёпнут пожалуй. Просто так, на всякий случай, чтобы не выдал. Значит придётся быть как все и идти вперёд, изображая энтузиазм. Рискованно, конечно, но что делать? Без риска крупного выигрыша не бывает. Даже если Государь в расчётах ошибся, не думаю, что всех нас постреляют без разбора. Значит есть шанс уцелеть при любом раскладе.

21 марта 1815 года. Правильно записал я в одной из прежних заметок: это не дневник, а скорее собеседник. За тетрадку я берусь только тогда, когда меня что-то мучить начинает, когда неприятные мысли одолевают. Вот и теперь почти месяц не открывал, не до того было, совсем не до того.

Казалось бы, поводов для беспокойства нет и быть не может: наше рискованное предприятие завершилось полным, оглушительным успехом. Нет, всё-таки Он гений, математически точно всё рассчитал, всё учёл: и недовольство Бурбонами и тот факт, что основу армии в подавляющем большинстве составляют солдаты и офицеры, не просто служившие под началом Императора, но именно при нём в армию пришедшие. А человек, хотя бы раз шедший в бой по приказу самого Наполеона, никогда не посмеет в него выстрелить, просто не сможет.

Наше противостояние с королём за прошедший месяц напоминало древнегреческую легенду о гидре. Когда Геркулес срубал гидре голову, на её месте тут же вырастало две новых. То есть, она становилась сильнее, пока герой не догадался прижигать обрубки огнём. Но король не догадался. С каждым отрядом, высылаемым против Императора, его силы увеличивались как раз на величину этого отряда. Все до одного переходили на нашу сторону без единого выстрела!

Никак нельзя было посылать против Наполеона солдат, которые хорошо его помнили, а других взять было негде. Поэтому королю следовало предпринять чисто полицейскую акцию, тайную полицию задействовать, причём людей подобрать из своих, из эмигрантов. Вот у тех никакого пиетета нет и быть не может. Выйди против нас в момент высадки отряд всего в полтысячи заплечных дел мастеров, мигом закатали бы в придорожную пыль, на чём всё предприятие и закончилось бы. Но не сообразил старина Луи и не подсказал ему никто.

Поначалу, не скрою, волновался я сильно. Но с каждым, присоединившимся к Наполеону отрядом, уверенность в том, что дерзкое выступление завершится благополучно, крепло. Кульминацией стал переход на нашу сторону маршала Нея, после чего под началом Императора на Париж шла уже целая армия. И обставлено всё было в лучших традициях старинных рыцарских романов.

Когда впереди показались перегородившие дорогу полки Мишеля Нея, Император дал приказ остановиться. Он, жестом велел нам не двигаться, вышел из рядов и не спеша двинулся вперёд. Наступила буквально мертвая тишина, в которой отчётливо прозвучал голос Наполеона: "Солдаты, вы хотите убить своего Императора? Тогда стреляйте сюда". И приложил руку к сердцу. Мы стоим, как каменные изваяния, дышать перестали и тут из рядов вырывается Ней, с криком: "Дело Бурбонов погибло" подбегает к Императору, опускается на колено и протягивает свою шпагу. Всё. Овации, восторженные крики, армия наша.

Мишель Ней всегда считался совестью армии. Благороднейший человек, заслуженно имеющий в армейской среде непререкаемый авторитет. После того, как он сделал свой выбор, дело можно было считать оконченным, все остальные последовали его примеру. И 20 марта Император триумфально въехал в Париж, встречаемый восторженными толпами, будто из похода вернулся с победой.

Так что же меня беспокоит? А то, что этот триумф -- только начало, первый этап. И теперь Императору предстоит долгая, тяжёлая борьба за корону. Вчера он мне весь вечер диктовал и сегодня продолжил. Работать начал, ванны не приняв, дорожной пыли с сапог не отряхнув. Потому что, как выяснилось, ещё неделю назад англичане начали очередную коалицию сколачивать, седьмую по счёту. И очень скоро на нас двинутся превосходящие силы неприятеля, как минимум, англичане и пруссаки. Не знаю, почему, но раньше, в суете подготовки к высадке, во время похода на Париж, я об этом не думал, так мелькало на грани сознания лёгкое беспокойство, не более. Но теперь пришлось убедиться: положение более чем серьёзно.

Сегодня Император долго с Талейраном совещался. Как я и предполагал, старая лиса тут как тут. И хотя Наполеон прекрасно понимает, с кем дело имеет, но и отказаться от его услуг не может, потому что толковый дипломат целую армию заменить может, а то и не одну. Если Талейрану удастся хотя бы австрияков от выступления удержать, считай жизнь свою оправдает, поскольку и англичане с пруссаками совокупно могут много больше сил собрать, чем мы.

28 марта 1815 года. Сегодня с утра состоялось совещание, на которое собрались высшие военные чины Империи. Весь, так сказать, цвет. Ну а мне, как обычно, было доверено протокол вести. И поскольку разговор шёл прямой, без обиняков, даже мне, человеку от военного дела далёкому, стало совершенно очевидно, что положение весьма серьёзно. Хотим мы или нет, но выбора нет: или сдаваться на милость британцев или воевать. О том, чтобы сдаваться и речи быть не может, стоило ли тогда побег с Эльбы затевать? Значит воевать придётся. Казалось бы что такого? Разве не билась Франция чуть ли не против всей Европы? Билась и побеждала, но ситуация сейчас не та, что пятнадцать лет назад.

Правители недалёкие окружают себя льстецами, которые говорят только то, что монарху слышать приятно. Наполеон не такой. Он крайне негативно относится к неумеренному славословию, полагая, что пышные титулы и хвалебные речи можно оставить для толпы, а в своём кругу следует говорить конкретно и по делу. Конечно, и здесь не без исключений, если отставку Фуше вспомнить. Но тогда речь шла об уже свершённом и, если бы Наполеон с Фуше согласился, он должен был бы признать, что ошибся, а Императоры не ошибаются.

В тех же случаях, когда решение ещё не принято, Он, безусловно, предпочитает правду льстивой лжи и за правду на моей памяти никогда не наказывал. А в данном случае правда, как это не печально, заключается в том, что население сопредельных держав охотно поддерживало революционного генерала Бонапарта, но не желает помогать Императору французов Наполеону I. А значит воевать нам придётся самим, не рассчитывая на помощь населения.

И война обещает быть тяжёлой. Слава Богу пока ни Россия, ни Австрия к коалиции не присоединились, но и без них силы неравны. Предположительно, совокупные англо-голландско-прусские силы могут превысить полмиллиона, мы же едва наберём двести тысяч штыков, из которых использовать сможем не более ста тридцати. Просто потому, что нельзя оголять Францию на случай возможного вторжения австрийцев. Время пока есть (так уж жизнь устроена, что боевые действия не начинаются немедленно после того, как принято решение о начале войны), но не так уж много. По мнению маршалов, кампания не начнётся раньше июня и скорее всего английские войска, переправившись с островов, сосредоточатся в Голландии, где с ними легко сможет соединиться прусская армия.

Вот такая получается диспозиция. И она диктует единственный приемлемый план: бить врагов по очереди, не дав соединиться. Причём бить на их территории. Три года назад, в России не удалось, второй ошибки судьба нам не простит. Не дать англичанам соединиться с пруссаками подобно тому, как соединились под командой осторожнейшего фельдмаршала Кутузова армии Багратиона и Барклая де Толли -- наш единственный шанс. Говорю "наш", потому что от исхода кампании зависит судьба всех, кто на совещании присутствовал, да и не только их. Случись Императору проиграть, Эльбой он уже не отделается, да и большинство из нас ждут тяжкие репрессии. Вторичного унижения Бурбоны ни за что не простят. Значит к началу июня армия должна быть готова выдвигаться в Голландию.

29 апреля 1815 года. Неделю назад был проведён Референдум, на котором народу предложили ответить на простой вопрос: поддерживают ли французы идею восстановления Империи? Как ни странно, Император соизволил и моим скромным мнением на сей счёт поинтересоваться, коего я своей волей нипочем бы не высказал. Но раз спросил, пришлось отвечать, Император не любит, когда отмалчиваются, но и за неприятную правду не наказывает.

"Сир, -- сказал я подумав, -- по-моему зряшная затея. Зачем тратить столько сил и средств именно сейчас, когда мы готовимся к тяжёлой войне? Если бы народ не хотел Вашего возвращения, Вы бы сейчас здесь не сидели. Ну допустим, большинство проголосует за (то есть я уверен, что проголосует). Разве это отвратит наших врагов от выступления?"

Он усмехнулся, поблагодарил за откровенность и занялся текущими делами. Этот разговор состоялся в начале апреля, а 22-го Референдум всё-таки провели. Талейран убедил Императора, что так будет лучше. Пусть мол вся Европа узнает, что Франция души в Его Величестве не чает и все как один готовы биться за него до последнего. Может и поостерегутся к нам лезть. Опять же Референдум это так демократично. Вот, допустим британцы кичатся своей демократией, своим самым древним в Европе парламентом, но референдумов у них отчего-то не бывает.

Определённая логика тут есть, конечно, но не уверен, что она сработает в нашем случае. Как-то не принято пока с мнением народа, особенно подданных другого государства так уж считаться. До тех пор, конечно, пока народ вооружившись не начнёт дворцы штурмовать. Только ни Австрия, ни Пруссия опыта революционных потрясений не имеют, а потому я сомневаюсь, что результаты нашего референдума хоть в малейшей степени повлияют на решения их правителей.

Но решено -- сделано, провели Референдум. И не только провели, но и результаты подсчитали в рекордный срок, недели не прошло. Ну и пропечатали, конечно, во всех газетах, что более девяноста девяти процентов избирателей одобряет возвращение горячо любимого Императора. Подобный ошеломляющий результат может кому-то странным показаться, но это не подтасовка. Но и не вся правда. Избиратели это ведь не всё население, дай Бог четверть, да и из них в Референдуме приняло участие только 20%. И вот об этом в газетах уж не писали.

"А ведь так и есть. Я в том референдуме не участвовал, хотя право голоса имею. Епископ не рекомендовал священнослужителям участвовать в мирской суете".

Получается, что армия за Императора, столица тоже, а вот остальному населению, то есть подавляющему большинству французов как-то всё равно, кто именно будет ими править. Прав я был, не следовало затеваться. Теперь Наполеон отравится в поход чётко осознавая, что не сможет рассчитывать на поддержку не только населения, скажем, Голландии или Австрии, но и на французов тоже не особенно. Плохо. Но ничего, если мы победим, тогда Франция вспомнит былое величие.

"Правда -- хорошая штука, но иную лучше не знать", -- подумал отец Роже, перелистнув очередную страницу.

12 июня 1815 года. Армия двинулась в поход. Выглядит она внушительно, если не знать, что союзные силы много больше. Разведка доносит, что англичане благополучно переправились через канал и уже соединились с голландцами. Эти силы уже сами по себе превосходят наши, а к ним ещё и восьмидесяти тысячная прусская армия под началом маршала Блюхера поспешает, а у него с Государем свои счёты. Утешает одно: союзной армией командует Веллингтон, а нашей -- Наполеон, что не просто уравнивает силы, но и даёт нам преимущество.

Сведущие в военном деле люди говорят, что единственное положительное качество генерала Веллингтона, как полководца -- бульдожья хватка. Но нет ни фантазии, ни дерзости, ни стратегического таланта, без чего гениальным воителем не стать. Фельдмаршал Блюхер -- совсем другое дело, он не по немецки порывист, дерзок, а потому по настоящему опасен, но прусский солдат хотя и храбр, да прямолинеен. Так что Император имеет все шансы на успех, если не промедлит.

Ну об этом рассуждать толку мало, изменить что-либо или на что-то повлиять я не в силах, только ждать остаётся, да надеяться. Одно хорошо, моя невидная, но близкая к трону должность личного секретаря доставляет одно, несомненное удобство: самые свежие новости я буду узнавать одним из первых.

16 июня 1815 года. Сегодня прибыл очередной гонец. Два дня назад армия вошла в Голландию, но двинулась не к Катр-Бра, где сосредоточились англо-голландские силы, а к Линьи, куда по донесениям шпионов сегодня-завтра должна подойти прусская армия. Полагая Блюхера более опасным оппонентом, Наполеон оставил против Веллингтона Нея с небольшим соединением и приказом ни в коем случае в соприкосновение с неприятелем не входить, а лишь обозначать присутствие. Сам же он с основными силами планирует разгромить пруссаков, после чего, имея безопасный тыл, обрушиться на Веллингтона. План более чем реальный.

Ладно, будем ждать известий. А поскольку пока делами я не сильно занят, невольно мысли разные в голову лезут. Например, о странностях человеческой психики. В данном случае я имею ввиду пристрастия Императора, некоторым их коих не могу найти приемлемого объяснения. Вот, скажем, Ней. Ему поручена сложная задача, с которой он несомненно справится. Ней -- это надёжно, Ней -- это хорошо, но ведь есть ещё и Груши. Ему под начало Император отдал тридцати пятитысячный корпус, чуть ли не треть всей армии. А ведь это странно, если подумать, ибо маршала Эммануэля Груши никак невозможно счесть одним из лучших.

Пытаюсь отрешиться от собственных пристрастий и рассуждать объективно. Большая часть Наполеоновских маршалов -- выходцы из низов. Карьеру делали после Революции, маршальские жезлы получали из рук Императора. И бездарными их не назовёшь: выслужиться при Наполеоне, ставшим генералом в двадцать четыре года, было ох как непросто. То, что после отречения они стали служить королю, отнюдь не предательство, ибо подписав Акт об отречении, Император тем самым избавил их от каких-либо обязательств. Но в этой славной когорте имеются два заметных исключения. Груши и Даву.

"Ну конечно. Маршал Груши -- одна из ключевых фигур кампании 15-го года. Похоже, мсье Жан и о Процессе расскажет. Интересно, я об этом, помнится, много в своё время читал".

Эммануэль Груши, чуть ли не единственный из всех, аристократ по рождению. И не жалкий шевалье, а маркиз старинного рода. Служить начал ещё при казнённом Людовике XVI, дослужился до капитана. Поэтому как ни крути, а Груши предал своё сословие, причём дважды. А человеку, с такой лёгкостью меняющему свои пристрастия и взгляды, я бы доверять поостерёгся. Другой полюс -- Николя Даву. Он исключителен тем, что не пошёл на службу к Бурбонам. Единственный маршал, который предпочёл уйти в отставку, но не изменять слову, пусть Император и свергнут.

Казалось бы, выбор очевиден, ан нет. По неведомой мне причине, Наполеон отчего-то испытывает необъяснимую приязнь к Груши, а Даву, напротив, недолюбливает. И сомнительного Груши Он берёт с собой, доверяя ему командование крупным корпусом, а надёжного, как скала Даву оставляет в Париже. И это при том, что в голландской кампании решается судьба Отечества (ну и моя собственная судьба), а неприятностей от австрияков ждать не приходится. По крайней мере до тех пор, пока не станет ясно, кто там, в Голландии победит, Австрия в войну не вступит. Так утверждает Талейран, а уж он в таких вопросах разбирается.

18 июня 1815 года. Первая цель достигнута, хотя и не в полной мере: армия Блюхера разбита, но не разгромлена. Битва состоялась 16-го и проходила стремительно, напомнив лучшие баталии, выигранные Наполеоном в молодости, когда он был ещё не Императором, а самым молодым генералом французской республиканской армии. Великолепная победа, гонец просто захлёбывался от восторга, не сумев сохранить полагающуюся невозмутимость.

На время отсутствия Императора я, по его просьбе иногда помогаю лучшему из дипломатов и во время прибытия гонца мы как раз занимались составлением важных писем. Дождавшись ухода посланца, Талейран указал мне на важное обстоятельство, ускользнувшее от моего внимания: победа хороша, но цель не достигнута. Даже сократившись на треть, прусская армия по-прежнему представляет нешуточную угрозу, особенно если обрушится на Императора с тыла в тот момент, когда он начнёт атаковать позиции Веллингтона.

Пруссаки разбиты и рассеяны, но Блюхер сумеет в кратчайшие сроки собрать остатки армии и несомненно поспешит на соединение с главными силами. Так считает Талейран и я ему верю, ибо хотя он и неприятный тип, но компетентный и, как я не раз имел случай убедиться, помимо дипломатии хорошо разбирается и в военном деле. Именно на случай возможной прусской угрозы Император был вынужден разделить силы и оставить для прикрытия корпус Груши. Вот и получается, что в предстоящей битве (которая, возможно, идёт уже сейчас), Груши должен будет сыграть одну из ключевых ролей, отчего мне не спокойно.

Однако господин министр в нашей победе не сомневается. Во всяком случае, говорит так, а по его лицу никак не понять, что он при этом думает. В конце же разговора Талейран сделал интересное замечание. "Было бы очень неплохо, -- произнёс он задумчиво, -- если бы после победы в багаже Веллингтона обнаружилась переписка, свидетельствующая о неблаговидных делишках. О попытке подкупа кого-нибудь из наших маршалов, например. На этом можно было бы неплохо сыграть. Европейцы островитян недолюбливают, на союз с ними идут вынужденно и если выяснится, что английские джентльмены совсем не джентльмены..."

Я неосторожно заметил, что если даже таких писем и не обнаружится, их всегда можно изготовить. Талейран засопел и сварливым тоном осведомился, за кого, мол, я его принимаю? За кого, за кого, за того, кем он и был всю жизнь, за беспринципного интригана. Можно подумать, ему никогда не приходилось на подлог идти? Но не зря говорится: язык мой -- враг мой. Полезней было бы промолчать, а я расслабился и похоже нажил себе опасного врага.

21 июня 1815 года. Победа! В битве при Ватерлоо, длившейся чуть ли не весь день 18 июня, Император разгромил Веллингтона. Наголову разгромил. Услышав столь радостные вести, я впал в некоторую эйфорию, отчего упустил окончание доклада. Но что-то мне неосознанно показалось странным и я попросил гонца повторить. Он удивился, но подчинился без споров.

"Так я же говорю, мсье, мы давили, англичане упирались отчаянно, но вовремя подоспел корпус маршала Груши, что и решило дело. Только командовал корпусом не Груши, а какой-то полковник".

Вот она странность: куда подевался Груши? Откуда взялся какой-то полковник? Что там вообще произошло? Ну а гонец, закончив доклад, передал мне пакет, в котором содержался лаконичный приказ Императора, предписывающий мне незамедлительно прибыть в расположение армии. Собраться недолго, скоро узнаю, что там случилось.

24 июня 1815 года. Думаю, нашим потомкам предстоит ещё долго разбираться в перипетиях этой исторической битвы. В данный момент я трясусь в карете, мы возвращаемся в Париж и пользуясь тем, что в качестве доверенного лица Императора, я имею право на некоторый комфорт, в частности, отдельную карету, пытаюсь суммировать всё, что узнал за истекшие сутки.

Итак, вчера я прибыл на место и был незамедлительно препровождён к Императору. Он принял меня радушно, приобнял за плечи и со словами: "Дорогой Жан, рад вас видеть. Пойдёмте, у меня есть для вас важное поручение", провёл в свой кабинет. Если вкратце, то рассказал Он мне следующее. Битва началась 18 июня в 11 утра. Не вдаваясь в подробности (я бы их всё равно не понял за неимением военного образования) отметил только, что долгое время борьба шла с переменным успехом. И не столько благодаря упорству британцев, хотя защищались они, надо признать, мужественно, сколько потому, что применили новое ужасное оружие. Я не очень понял, кажется какая-то шрапниль. Что-то вроде особого вида артиллерии, но эта шрапниль буквально выкашивает наступающие войска целыми рядами.

"Шрапнель, а не шрапниль. Если бы хоть десятую часть тех усилий, что тратятся на изобретение новых, всё более ужасных видов оружия, люди направляли бы на помощь сирым и убогим, мы бы уже давно избавились от нищеты".

Однако французы проявили изрядное мужество и наконец наступил момент, когда чаша весов начала медленно склоняться в нашу сторону. Французы постепенно, хотя и медленно продвигались вперёд, одолевая упорно сопротивлявшегося неприятеля. В самый критический момент на поле боя появился оставленный в резерве корпус Груши и обрушившись на англичан с тыла, предопределил полный разгром англо-голландской армии, которая после битвы при Ватерлоо просто перестала существовать. Одних пленных было взято не менее десяти тысяч человек, в том числе и сам Веллингтон.

Однако, несмотря на азарт сражения и пороховой дым, Император сразу приметил, что корпусом командует не Груши, а какой-то совершенно неизвестный ему офицер в не самых больших чинах. Это было странно и, несомненно требовало разъяснения, но не сразу, потому что дело ещё не было окончено. Разведка донесла, что к Ватерлоо поспешает со своей армией Блюхер, не подозревающий о разгроме союзников. Прусский Маршал предполагал ударить по нам с тыла, но вышло иначе. А поскольку теперь угроза англо-голландской армии была ликвидирована, отделаться столь же легко, как двумя днями ранее при Линьи, Блюхеру не удалось. Наполеон взялся за дело основательно, так что к концу дня прусская армия тоже перестала существовать.

И только после этого Император разобрался со странной сменой командира резервного корпуса. Он тщательно допросил того полковника и выяснил следующее. Когда звуки канонады донеслись до Вавра, вблизи которого располагался корпус Груши, солдаты и офицеры забеспокоились. Было ясно, что где-то неподалёку разворачивается крупное сражение, но совершенно непонятно, что же делать в такой ситуации. Некоторые генералы рекомендовали маршалу идти "на звук пушек", но тот отказал, мотивируя отсутствием приказа.

Тогда полковник, объявив подобное поведение предательским, арестовал маршала на глазах у всех и заявил, что долг каждого честного француза -- поспешить на выручку к Императору. Правда, политес полковник соблюл. Он предложил передать командование любому, кто старше его чином и готов взять на себя ответственность. Таковых не нашлось. Из кабинета Императора безвестный полковник вышел генералом и чуть ли не героем Отечества, но нужно было ещё и с Груши разобраться. Понять, было ли это действительно предательство или речь идёт о некомпетентности.

Но такое разбирательство -- дело долгое, поэтому я и понадобился. Император приказал мне отконвоировать в Париж арестованного Груши и пленного Веллингтона. "Вы должны проследить, чтобы в дороге они не общались ни с конвоем, ни друг с другом. По прибытии, разместить обоих под стражей. Впредь, до моего прибытия, вы, Жан, поступаете в распоряжение Талейрана. Ему же передайте этот конверт."

Тут Император немного подумал и вдруг спрашивает: "А вы сами как думаете, он предатель или просто дурак?" "Думаю, сир, ни то, ни другое, он просто выполнял приказ, хотя в данном случае правильнее оказалось приказ нарушить". "Вот именно, если бы не тот полковник, случилась бы катастрофа. Ладно, Жан, ступайте". Насчёт катастрофы Он был совершенно прав. С англичанами расправились буквально за час до появления у Ватерлоо армии фельдмаршала Блюхера. То есть, промедли тот полковник всего шестьдесят минут, французская армия была бы разбита и Наполеон сейчас не отдавал бы указания, а сидел под замком в штабе Веллинтона.

И вот я, даже не отдохнув толком с дороги, мчусь обратно в сопровождении солидного эскорта (будто коронованная особа), везя двух высокопоставленных арестантов и пытаюсь собрать разбегающиеся мысли.

01 июля 1815 года. Время -- странная штука. То едва плетётся, как жалкая кляча, то несётся вскачь, подобно горячему рысаку. 26-го мы прибыли в Париж. Выполняя указания Императора, я первым делом разместил арестованных и, убедившись в полном отсутствии у них возможностей сноситься друг с другом, поспешил к Талейрану. Он не спеша прочёл письмо, перечитал, в задумчивости пожевал губами и спрашивает:

- Вы знакомы с содержанием?

- Нет, Его Величество вручил мне конверт уже запечатанным.

- Тогда ознакомьтесь, будьте любезны и скажите, что вы думаете по этому поводу.

Письмо (точнее было бы назвать его запиской) оказалось кратким, я запомнил его почти дословно. Само по себе оно меня не насторожило, но в свете последующих вскоре событий, считаю полезным привести его целиком, опустив только преамбулу: "... первый этап войны можно считать законченным и вам теперь придётся потрудится для того, чтобы не начался второй. Предполагаю на днях прибыть в Париж, а пока прошу вас подумать: может ли странная медлительность Груши оказаться результатом предательства, точнее, сговора между ним и англичанами? И, если это так, какую пользу можем мы извлечь из этого дела? Жан объяснит вам подробности. Можете ознакомить его с этим письмом, Жан -- моё доверенное лицо, а в таком деликатном деле не следует увеличивать число посвящённых".

Подобно Талейрану я перечитал письмо дважды, после чего рассказал всё, что знал, повторив также то мнение, которое я высказал в ответ на вопрос Императора. Матёрый дипломат выслушал моё сообщение с совершенно непроницаемым лицом, после чего отпустил, наказав прибыть назавтра с утра для работы. Весь следующий день оказался занят дипломатической перепиской, а 29-го к вечеру прибыл Император и уже на следующий день собрал совещание в узком кругу. Помимо меня присутствовали только Талейран и, к моему неудовольствию, Савари.

Я стенографировал, но приводить полную запись не стану, я же не летопись пишу. Важно то, до чего в конце концов договорились. Но прежде чем перейти к сути дела, Император ознакомил нас с текущей политической ситуацией. Седьмая коалиция разбита, но не ликвидирована. Однако, передышку мы получили. Англичане сохранили, конечно, господство на море, но армии, готовой к переброске на континент у них нет и раньше, чем через месяц, а то и два её не подготовить. Кроме того, англичане ни за что не станут воевать с нами в одиночку, без союзников и наша главная задача сделать так, чтобы союзники не появились.

Наполеон покинул армию 27 июня, передав командование Мишелю Нею. Маршалу предписывалось передислоцироваться поближе к границам Пруссии, дабы держать противника под наблюдением. И уже 28-го Императорский эскорт нагнал гонец, посланный Неем с сообщением о том, что пруссаки прислали парламентёров с предложением заключить перемирие. Так что на днях в Париж прибудут прусские послы. Но до этого нам надо определиться в "деле Груши".

Савари высказался в том духе, что Груши, конечно, никакой не предатель, а напротив, дисциплинированный вояка, ибо точно выполнял приказ, чем немало меня удивил. А ещё сильнее удивил, когда осмелился возражать Императору, раздражённо осведомившемуся, не считает ли он, Савари виновным своего Государя? На что тот, пожав плечами ответил: "Извините, сир, говорю, что думаю. То, что Груши несколько ограничен и является лишь толковым исполнителем, не более, Вы не могли не знать. А раз знали, да ещё и на столь серьёзный пост его поставили, то и несёте ответственность за его действия".

Вот уж от кого не ожидал. С другой стороны, хоть и жесток чрезмерно, но Савари не трус, этого у него не отнять, да и Император всегда презирал лизоблюдов. Некоторое время помолчали, а потом слово взял Талейран: "Сир, господа, давайте не будем спорить, а лучше подумаем вот о чём". И он простыми словами, очень доходчиво объяснил, что совершенно неважно, кто таков Груши на самом деле. Главное, для нас было бы гораздо выгоднее, окажись он предателем, купленным врагами. Тогда мы могли бы, упирая на то, что британцы воюют бесчестно, удержать Австрию от присоединения к седьмой коалиции. А может, если повезёт, то и не только Австрию, но и Россию. Только действовать придётся быстро.

Я слушал внимательно, а ещё внимательнее вглядывался в лица и вдруг понял, что Император уже давно всё для себя решил, просто не хочет, чтобы предложение от него исходило. Талейрану предстояло уговорить Императора сделать то, что Он и так сделать собирался. Поняв, откуда ветер дует, я заметил, что никто нам не поверит, если мы просто объявим о неком заговоре, ничем такое заявление не подкрепив. Правильно, оживился Талейран, ни за что не поверят. Поэтому нужен процесс, нужно, чтобы обвиняемые публично давали показания.

- Но как добиться, чтобы люди в здравом уме добровольно себя оговорили. Если их пытать, останутся следы, а иначе никак.

- Никто и не говорит, что это просто. Я же сразу сказал: нам предстоит потрудиться, причём результат нужно будет получить быстро...

31 июля 1815 года. Вчера начался Процесс. Подготовили его, прямо скажем, в рекордные сроки. Требовалось подготовить обвиняемых, обвинителей, защиту так, чтобы у стороннего зрителя и тени сомнения не возникло. Нужно было приглашения в сопредельные державы разослать, а сделать это мы могли только тогда, когда появилась уверенность, что всё пройдёт, как задумано. И успели, повторяю, вовремя. По данным разведки, у англичан новая армия уже почти готова, а их эмиссары вовсю обхаживают русского и австрийского Императоров.

Как уговорили Веллингтона не знаю. С ним работал Савари и мне он не докладывал. Я же обрабатывал Груши и с ним пришлось повозиться. Заняла возня всего несколько дней, но вымотала меня до предела. Поначалу он никак не мог взять в толк, в чём его вина, то ли действительно не понимал, то ли прикидывался. Твердил, как заведённый: "Я ни в чём не виноват, я просто исполнял приказ". С огромным трудом мне удалось объяснить маршалу, что его промедление чуть было не сыграло роковую роль, да и нелепо ожидать, что Император примет вину на себя, ибо Государь не может быть виновен.

Ну а дальше мы маршала просто купили, сыграв на его патриотизме. Говорю мы, потому что Морис наш, Шарль не просто активно участвовал, он трудился, без преувеличения, как каторжник на галерах, себя не щадя. И это при том, что текущих обязанностей по руководству Министерством иностранных дел с него никто не снимал. Но мы успели, доверие Императора оправдали. Опуская детали, выглядело это так.

Маршалу Груши объяснили, что судить его будут в любом случае, ибо ошибку он допустил серьёзную, чуть было не приведшую к фатальным последствиям. Но, если он считает себя патриотом, то должен выступить на процессе. Битву мы выиграли, но борьба не закончена. Британцы, чувствуя себя на своём острове в полной безопасности, продолжают плести интриги, а Франция истощена, нам требуется мирная передышка. Талейран, мол, трудится не покладая рук, продолжал я объяснять, но и самый лучший дипломат не умеет творить чудеса. Требуется зацепка, крючок, на который Талейран поймает колеблющихся, тех, кто ещё не решил, присоединяться к коалиции или нет. И таким крючком станет обвинение англичан в нечестной игре.

Тут Груши крепко призадумался, но соглашаться, по прежнему не желал: "Не могу я публично признать себя предателем, это же несмываемый позор на весь мой род".

- Ну зачем предателем? Можно сыграть гораздо тоньше. Заявите на Процессе, что англичане вас не купили, а запугали.

- То есть как?

- Просто. Угрожали расправиться с семьёй. Вот вы и разрывались между чувством долга и родственными чувствами. Если говорить убедительно будете, вас жалеть станут, а не осуждать.

- Но меня же надолго посадят в тюрьму.

- Формально посадят. Вот если откажетесь, получите реальный срок и в истории останетесь дураком, а так всего лишь жертвой обстоятельств. Получите небольшой срок, из тюрьмы мы вас незаметно вывезем, поживёте несколько лет в провинции инкогнито, на всём готовом, потом, когда страсти улягутся, Император вас помилует и восстановит в правах. Главное, мы таким образом скомпрометируем англичан и им будет очень сложно новую антифранцузскую коалицию сколотить.

В итоге маршал согласился под гарантии Императора. И хотя его согласие доказывает, что свою роль я отыграл грамотно, не оставляет меня мысль, что мы что-то делаем не так. Я понимаю, конечно, что такой нестандартный ход, как Процесс нам очень поможет. А поскольку наши враги ничего подобного не ожидали, то и помешать никак не могли. Но что-то меня беспокоит. Если в Груши ещё можно быть хоть как-то уверенным, то какая гарантия, что тот же Веллингтон отыграет свою партию так, как намечено? Я такой гарантии не вижу, а значит Процесс может и провалиться. Вреда в этом случае будет куда больше, чем если бы Процесс совсем не затевать. Возможно, конечно, я знаю не всё, что и не удивительно. Ладно, поживём-увидим.

"Надо же, -- подумал кюре, -- оказывается тот исторический Процесс был полностью подстроен и англичане вовсе не такие уж звери, как принято считать. Странно, а я ведь ничего не слышал о Груши после завершения Процесса. Ну-ка глянем". Отец Роже прошёл в свой архив, нашёл подборку о Процессе Груши и убедился, что память его не подвела. Подборка заканчивалась отчётом о приговоре, после чего шла одна только заметка об убийстве Веллингтона английским агентом, предположительно из мести за показания на Процессе. О Груши больше газеты не упоминали.

"Странно, -- размышлял кюре, листая подшивку. -- Дали ему пять лет всего, значит в двадцатом он должен был освободиться. А если умер в заключении, то почему об этом ничего не писали? Всё-таки не последний человек, маршал Империи. Что ж, вернёмся к дневнику, интересно, что там дальше..."

04 августа 1815 года. Процесс закончился, всё прошло, как по маслу. Груши отыграл свою партию без ошибок, даже с некоторым артистизмом, которого я в нём и предположить не мог. Когда он с надрывом рассказывал, как боролись в его душе чувство долга и тревога за близких, у меня и то глаза увлажнились, что уж говорить о почтеннейшей публике.

А потом вызвали Веллингтона, причём как свидетеля вызвали, а не как обвиняемого и он очень спокойно, как-то механически подтвердил, что маршалу Груши действительно угрожал, но делал это не своей волей, а по приказу военного министра. В качестве подтверждения суду были предъявлены письма, якобы изъятые у Груши, причём экспертиза подтвердила, что письма подлинные, писаны лично Веллингтоном. И в этот момент я понял, каким образом Талейран гарантировал правильное поведение свидетеля.

Зная Савари предполагаю, что он не оставил английскому генералу выбора: либо ты выступаешь на Процессе так, как нам надо, либо живым из камеры не выйдешь. А Савари человек страшный и умеет дать почувствовать, что шутить с ним не стоит. Веллингтон согласился, а затем к нему явился велеречивый Талейран и заставил написать несколько писем нужного содержания. Любой специалист графолог подтвердит, что письма подлинные, а вздумай Веллингтон артачиться в зале суда, его бы этими письмами прижали и получил бы он полновесный срок.

В общем всё сладилось отлично, как и планировалось. И общественный интерес к Процессу огромный, газеты раскупаются за минуты, мальчишки-разносчики от счастья светятся. А в зале постоянно присутствовали представители посольств. Так почему же так тревожно, почему постоянно грызёт меня предчувствие какой-то беды? Может мы чего-то не учли? Но нет, вроде бы план продуман до мельчайших деталей.

Сегодня вечером я поеду в тюрьму и, согласно договорённости, угощу маршала вином со специальной добавкой, вызывающей глубокий сон вроде летаргического. Подожду пока он уснёт. А завтра с утра пораньше заеду снова, якобы по поручению Императора, "обнаружу смерть" заключённого и вызову команду, состоящую из особо надёжных агентов Савари. Они составят акт о смерти и отвезут маршала в поместье, отведённое для нужд тайной полиции, где он после пробуждения получит новые документы, средства и спокойно заживёт где-нибудь в провинции. А лет через пять, когда страсти улягутся, легализуется. Но, чёрт возьми, неспокойно. А если его узнают? Хотя с чего бы? Не думаю, что в провинции на каждом углу висят портреты маршалов да и внешность изменить недолго, хотя бы бороду отпустив. Или проболтается. Правда Груши никогда болтуном не считался, но люди меняются. Заскучает без дела, выпьет лишнего да и разговорится. Может лучше было бы его в заключении подержать?

05 августа 1815 года. Два часа пополудни. Я сильно обеспокоен. Да что там, я просто в панике. Вчера, как и было запланировано, я навестил маршала. Документ у меня настоящий, солидный, подписанный Императором, поэтому пускают меня всюду, лишних вопросов не задают. Груши моему визиту обрадовался, он явно тяготился заключением, а моё появление означало скорое освобождение. Я протянул ему флягу сказав: "Выпейте за вашу новую жизнь, господин маршал, к сожалению не могу к вам присоединиться, мне это вино не полезно". Он улыбнулся, отхлебнул, заметив, что надеется увидеть меня в следующий раз в более приятной обстановке.

Сегодня с утра я появился в тюрьме рано, ещё до завтрака, так как нельзя было допустить, чтобы безжизненное тело маршала Груши обнаружил тюремщик, разносящий завтраки. Савари со своими людьми уже ожидал в карете неподалёку от тюрьмы. Время было выбрано удачно, в столь ранний час народа на улицах почти нет, значит на нашу операцию никто внимания не обратит. То есть, всё вроде бы шло по плану, но вот то, что случилось потом, повергло меня в шок. Вообще-то я должен был догадаться, ну с чего бы Савари сам явился в такую рань, если предстояла несложная операция? Но поначалу я не обратил внимания на эту странность.

Мне выделили тюремщика, который провёл меня к камере. Увидев тело, неподвижно лежащее на койке, я, согласно плану, объяснил конвоиру, что заключённый, похоже умер и велел привести моих сопровождающих, а сам остался ждать. До сих пор не пойму, что заставило меня войти в камеру и дотронуться до лежащего на койке Груши. Он оказался холодным, как лёд! Совершенно окоченел. То, что это не простой сон мне стало ясно сразу. Передо мной на койке лежал труп.

В молодости я некоторое время работал помощником лекаря и прекрасно помню, как он объяснял: человек, уснувший летаргическим сном, напоминает мертвеца, но его члены остаются мягкими, а покойник коченеет. Он учил меня по степени трупного окоченения определять время смерти и я, оказывается, ничего не забыл. Так вот, по всему получалось, что умер Груши примерно тогда, когда винца, мной принесённого отхлебнул. Флягу мне вручил Талейран, так неужели он ошибся?

И вдруг мне стало кристально ясно: никакой ошибки нет. Так и было запланировано с самого начала. Талейран ничего не оставляет на волю случая и просто обрубает хвосты. Но это значит, что я следующий! И так явственно представилось, как этот мастер интриги, притворно вздыхая, объясняет Императору: "Жан, конечно, хороший человек, преданный, надёжный. Но разве судьба одного, даже очень полезного человека превыше судьбы Франции?" И что же мне делать? Бежать? Савари сразу поймёт, что я догадался, тогда далеко не убегу.

И я остался у дверей камеры. Видимо и насчёт меня у них запланировано. Ну, в смысле, когда убирать. Но явно не прямо здесь, не на глазах тюремщиков, а после, незаметно. Значит, если сейчас вида не подам, небольшую отсрочку получу. Собрал всю волю в кулак, когда Савари с агентами подошли, кивнул на камеру небрежно, вон мол, ваш объект. Савари сам в камеру прошёл, проверил и говорит: "Ладно, вы свою задачу выполнили, дальше наше дело. Ступайте домой, я вечером к вам загляну, надо кое-что обсудить. Понятно что, шею свернёт, бык здоровый, а потом спишут на грабёж. Никто и внимания не обратит, мало ли лихих людей по ночам из нор вылезает, а я -- человек малоизвестный. Не пойму, как достало сил улыбнуться беззаботно, руку ему пожать, успехов пожелать?

Из тюрьмы я помчался прямиком во дворец. Время раннее, но Наполеон спит мало и в такое время обычно уже на ногах. Но меня не принял. Привратник передал, что Император занят и в моих услугах нынче не нуждается. Ясно, списал со счетов. Неприятно великому человеку встречаться со слугой, который ходит, дышит, разговаривает, а на самом деле уже покойник.

Но я не хочу умирать. И вот сижу дома, пишу эти строки и лихорадочно думаю, что же мне дальше делать? Бежать? Можно, но бессмысленно. Казну-то я достал, из тайника извлёк, но что толку? Придёт Савари вечером меня убивать, не обнаружит на месте, так сразу же розыск учинит. Если жить хочу, надо придумать, как и спастись, и от поисков скрыться. Пока ничего не придумывается, а времени остаётся всё меньше.

"Значит бедного, наивного маршала Груши отравили. И как до омерзения просто. Человек сам принял яд под видом снотворного. А ведь он в этой истории проявил себя наибольшим патриотом. Согласиться ради блага державы предстать не в лучшем свете перед судом, а потом, после столичного армейского блеска похоронить себя в провинции, не каждый согласится. А его в благодарность убили. И Веллингтона заодно. С ним тоже сложностей не возникло. Его, понятное дело, после таких показаний вряд ли на Родине ждали с любовью. Так что выглядело всё вполне естественно: месть английских спецслужб. Никто и не усомнился. Ещё бы, после такого процесса! Англичане могли сколько угодно вопить, что они не при чём, всё равно никто им уже не верил. Но наш герой, судя по тому, что отошёл только сегодня, тогда сумел уцелеть..."

06 августа 1815 года. Пишу эти строки в карете, которая уносит меня из Парижа. Куда? Пока не знаю. Я всё-таки нашёл способ спастись, правда для этого пришлось очередной грех на душу взять. Ну что делать? Не готов я умереть так вот бездарно, даже и во благо Отечества, никак не готов. Ладно бы в горячке боя погибнуть, прикрыв собой Императора, это ещё куда ни шло, но покорно идти на заклание, подобно жертвенному ангцу... Нет уж, увольте.

Когда вчера сидел я дома, предаваясь невесёлым размышлениям о своей судьбе, вошёл слуга с вопросом, не нужно ли чего. И, посмотрев на него внимательно, я вдруг увидел то, на что раньше внимания не обращал: мы с ним весьма схожи телосложением. Внешне-то он на меня совсем не похож, но если лицо закрыть, да в мою одежду переодеть... Мысли вихрем неслись с голове, пока он терпеливо ждал указаний.

Если Савари найдёт в моём доме труп, который будет невозможно опознать, будет ли он меня разыскивать? Нет, не должен. Живу я уединённо, дома у меня никто не бывает, то, что я слугу держу, вполне естественно, для человека моего положения, но кто он такой Савари не знает, да и кто интересуется слугами? Человек он, насколько я знаю, одинокий, так что его исчезновение никого не встревожит. И я угостил его вином из фляги, которая так и лежала у меня в кармане.

Он, бедняга, конечно выпил, не подозревая о том, какую судьбу я ему уготовил, да ещё и поблагодарил. Яд подействовал быстро, он мягко повалился на ковёр. После этого я написал письмо Савари, в котором признавался, что обнаружил смерть маршала Груши и, понимая, что и меня подобная судьба ждёт, решил не ждать, пока меня убивать придут. Осталось сделать немногое, подготовить сцену. Я переодел слугу в своё домашнее платье, выбрал в гардеробе добротный костюм для поездок. Много вещей с собой брать нельзя, поэтому ограничился самым минимумом. Большую часть багажа и по весу, и по объёму, составили мои накопления.

Дальше я расположил тело так, чтобы всякому стало понятно: выпил человек, упал там, где стоял и падая, сбил свечу. Уходя я устроил пожар, чтобы тело обгорело и стало непригодным для опознания. Что же они найдут? Обезображенный труп среди обгорелых останков моего дома. Труп в моей одежде. В совокупности с письмом это должно убедить Савари и Талейрана, что труп мой и ничей больше.

Организовав всё, я поспешил прочь. Нанял карету, попросив отвезти меня в пригород. Карета -- не лучший вариант, кучер может запомнить. Поэтому доеду я только до пригорода, где лошадники обитают, куплю себе лошадку повыносливее и дальше уже верхом. К верховой езде я, слава Богу, привычен. Не найдут меня, нипочём не найдут, даже если мяснику достанет ума догадаться, что я жив.

15 мая 1816 года. Почти год я не прикасался к тетради и думаю, это последняя запись. Тетрадь заканчивается, а новую я начинать не собираюсь. Вот и завершился мой побег. Как и собирался, я купил коня и отправился в путь не очень ясно представляя конечную цель. Невозможно проводить жизнь в дороге, надо где-то осесть, но где? Европа слишком мала, а у Савари длинные руки. Есть, конечно, Америка -- надёжное прибежище всякого, кто желает от властей скрыться, но иноземье, как я уже говорил, меня не привлекает. И дело не только в языковом барьере, но и в том, что жизнь на фронтире -- удовольствие далеко не для всякого и уж не для меня -- точно.

Конечно, Новый свет сейчас далеко не тот, что во времена Колумба. Европейская цивилизация приносит свои плоды и жестокие, краснокожие дикари встречаются там уже на так часто, как сотню-другую лет назад. Но даже в относительно крупных городах, коих в Америке немало, особенно на восточном побережье, мне, уверен, было бы некомфортно. И это не предположение, а чистая логика. Если где-либо скапливается слишком много людей, скрывающихся от преследования закона, то есть воров, бандитов и прочего отребья, то спокойной жизни в таком месте быть не может. Просто потому, что в среде авантюристов и маргиналов прав тот, кто быстрее и метче стреляет, а это умение, увы, не по моей части.

Требовалось найти такое место, чтобы и затаиться можно было бы и, за чужака не сойти. И я припомнил, матушка рассказывала, что родом она из маленького тихого городка, в котором живут степенные люди, не имеющие привычки лезть в чужие дела. Туда я и направился, но не доехал. Случилось так, что утомлённый дорогой, задремал я в седле, а лошадь споткнулась. Я выпал, сильно расшибся, ногу сломал. Хорошо, рядом люди оказались, а то бы подох в придорожной канаве.

По распоряжению местного кюре, отнесли меня в какой-то дом, необходимую помощь оказали. Уже через пару месяцев нога срослась настолько, что я стал позволять себе небольшие прогулки. Оказалось, попал я городок, очень похожий на тот, в который стремился, ну и решил в нём остаться, усмотрев в дорожном происшествии знак провидения. Назвался фамилией моей покойной матушки и зажил спокойно. Милая, хозяйственная вдова Роже обеспечила меня не только жильём, вполне достаточным для одинокого неприхотливого мужчины, но и взяла на себя заботы о бытовых проблемах.

Так что живу я вполне сносно. Местные на меня косятся, но в душу не лезут, за что я им весьма признателен. Мало у нас общего, говорить совершенно не о чем, не о видах же на урожай, который меня ни мало не волнует. Честно говоря, мне всегда хватало общения с самим собой, так что одиночество меня не тяготит. Прогулки на природе, книги, доставляют вполне достаточно эмоций, а когда становится скучно, седлаю коня и еду в N, соседний городок, куда наши пейзане отвозят на продажу плоды своих трудов. В сравнении с Парижем N дыра дырой, но по местным меркам -- настоящий центр, там даже публичный дом имеется. По этой причине наши набожные селяне считают N порочным местом и стараются в нём не задерживаться.

Кстати, бывая в городе N, тщательно изучал газеты, но ни малейшего упоминания о пожаре в моём доме не обнаружил. Конечно, фигура я хоть и близкая к трону, но невидная, но, с другой стороны, пожары в Париже не каждый день случаются, это событие, которое само по себе могло попасть в новостную колонку. Но не случилось, а может столь незначительная новость до провинции не дошла. Так что остаётся неясным, поверили там, в Париже, в мою инсценировку. А вот убийство Веллингтона, безусловно новость с большой буквы Н. Прочтя репортаж, я ни на минуту не усомнился, что к этому убийству английская разведка не имеет никакого отношения и ещё раз поздравил сам себя за то, что сбежать вовремя сообразил.

И последнее. Начиная эту тетрадь, я планировал по заполнении её сжечь. Но тогда, я и предположить не мог, насколько круто изменится моя жизнь, которую я едва не потерял. И теперь не знаю, как поступить. Обнародовать правду о Процессе просто опасно. И для Франции и, в первую очередь, для меня самого. Но имею ли я право похоронить эти сведения в огне? Не уверен. Так что пусть тетрадь пока полежит в ящике стола, ключ от которого я всегда ношу с собой, а там видно будет.

Отец Роже закрыл тетрадь, снял очки и тяжело опёрся на руку. Сидел он так довольно долго. "Да-а, некоторые тайны и впрямь лучше не знать. Слова мсье Барю так и просятся на ум. Так и тянет повторить вслед за ним: теперь я не знаю, как мне поступить. Возможных действий, по большому счёту, только два: обнародовать тетрадь или уничтожить. Как священник я обязан служить истине и осуждать греховность. Мсье Барю судить не мне, он уже предстал перед Высшим Судиёй, которого не обманешь, на славословие лукавое не купишь, но, несмотря на всю отвратительность затеи с тем Процессом, нельзя отрицать: пользу от этого Франция получила большую.

Англичанам так и не удалось тогда, в 15-м году создать новую коалицию. Тем более, собирать её оказалось некому и не с кем На волне скандала, вызванного ошеломляющими показаниями участников процесса, правительство тори, занимавшее по отношению к Наполеону крайне жёсткую позицию, вынуждено было уйти в отставку, а новое особого рвения не выказало. Проявив благоразумие, а скорее для того, чтобы заработать политический капитал, они поспешили договориться с Императором о возврате на родину десяти тысяч пленных британских солдат.

Пруссаки запросили мира сразу после битвы при Ватерлоо и их можно понять. Британцы на своём острове недосягаемы, как в крепости, окружённой непреодолимым рвом, а Пруссия -- вот она, рядом. Австрия, и Россия тоже решили не вмешиваться. У русского Императора своих внутренних проблем оказалось слишком много для того, чтобы, бросив все дела, пускаться в одиночку восстанавливать во Франции власть короля, тем более выгоды с подобного предприятия не получить. Ну а Франц I Австрийский вдруг вспомнил, что является родным дедушкой будущего французского Императора, а с Бурбонами его после казни Марии Антуанетты⁸ по большому счёту ничего не связывает.

Можно конечно передать тетрадку в какую-нибудь газету, ничего сложного. И её несомненно напечатают, только к чему это приведёт? Получается, что ни к чему хорошему не приведёт. Прошло двадцать лет, а ситуация и сейчас непростая. Крепкой дружбы с австрийцами не получилось, Франц I умер в прошлом году, Наполеон II ещё раньше, а регент Жером Бонапарт к Австрии относится настороженно. Континентальная блокада сама собой сошла на нет, но британцы снова плетут интриги, ни одной возможности нам каверзу подстроить не упускают.

Стоит правде о Процессе стать достоянием гласности, шум поднимется до небес. Друзья от нас отвернутся, недруги скрытые станут явными. Реакцию русских предугадать сложно, но я слыхал, что нынешний Император, Николай I весьма строг в вопросах чести. А воевать нам нельзя. Страна за прошедшее мирное двадцатилетие только-только оправилась от всех потрясений, только-только начала развиваться. Нет, публиковать тетрадь никак нельзя, время не то.

Сжечь, конечно, проще. Только имею ли я на это право? Могу ли я, скромный сельский кюре, брать на себя такую ответственность? Нет, не решусь. Истину нельзя уничтожать, нельзя даже пытаться. Возможно, сейчас именно тот случай, когда лучшее решение -- ничего не предпринимать. Оставить всё так, как есть. Подождём. Тетрадь спрячу до лучших времён. Пусть пройдёт ещё лет двадцать, там посмотрим."

-----------------------------------------------------------------------------

Для того, кто сейчас читает эти строки, осталось сделать небольшое пояснение. Я тот самый мальчик, который летним вечером далёкого уже 1836-го года позвал Отца Роже к ложу умиравшего мсье Барю. Мне тогда было лет десять, но я его, нашего жильца, хорошо помню. Помню, что побаивался его, очень уж был он суров и неприветлив на вид. Но помню также, что бабушка всегда отзывалась о нём с теплотой. После того, как её муж, мой дед погиб на войне, она осталась почти без средств, так что деньги, которые мсье Барю платил на проживание и за стол, пришлись кстати.

Отец Роже приходился мне дальним родственником (если точнее, он был троюродным братом моего деда). Лишённый возможности иметь собственных детей, относился ко мне, как к сыну, приняв живейшее участие в моей судьбе. С его помощью я с ранних лет прилично освоил латынь, а позже по протекции дядюшки-кюре получил церковное образование. В 1848 году я вернулся в родной городок и приступил к службе в качестве помощника кюре, дабы со временем заменить его, ибо Отец Роже в то время достиг уже весьма преклонных лет.

Революционные потрясения и войны первой четверти XIX века обошли стороной наш городок. Может поэтому, а может и потому, что жизнь у нас простая, лишённая греховных соблазнов большого города, но народ у нас в массе богобоязненный. Поэтому меня, когда я вернулся домой в новом для всех качестве священника, приняли хорошо, а чтобы не путать с Отцом Роже (я ношу ту же фамилию), стали звать молодым кюре. И до сих пор так зовут, а я не возражаю, хотя месяц назад мне сорок сровнялось.

Это предыстория. А история началась для меня три года спустя. Отец Роже скончался 15 сентября 1851 года, а за пару месяцев до того, когда я зашёл его навестить (дядюшка был уже совсем плох, почти не вставал), он вдруг завёл разговор, показавшийся мне тогда странным. Указав на шкатулку, стоявшую на тумбочке в изголовье кровати, он сказал:

- Извини, сынок, что оставляю тебе столь сомнительное наследство, но больше некому. Возьми её, да и спрячь получше. Будет желание -- прочтёшь то, что внутри. Но не сейчас, не раньше, чем тебе сорок лет исполнится.

- Почему именно сорок?

- Потому что молодость порывиста, руководствуется больше чувствами, нежели разумом. Старость, напротив, мудра, но часто бессильна. А сорок лет как раз тот возраст, когда человек имеет уже достаточно жизненного опыта, но и сил ещё не растерял.

На том и порешили. Шкатулку я забрал, сунул в шкаф и не то, чтобы забыл о ней, но задвинул в самый дальний уголок памяти. Во первых, не ждал, что найду что-то важное. Ведь если дело можно отложить на целых пятнадцать лет, то как оно может оказаться важным? А во-вторых, когда тебе только двадцать пять, сорокалетие кажется не просто отдалённой перспективой, а чуть ли не бесконечностью.

Однако время летит быстро. Казалось ещё вчера я, молодой кюре осваивал азы профессии, а уже пятый десяток разменял. Отметив юбилей, я вспомнил о шкатулке. В ней обнаружилась тетрадь, дневник мсье Барю и несколько листков, на которых дядюшка Роже скрупулёзно записал все мысли, посещавшие его во время чтения дневника Не скрою, содержимое меня обескуражило, ничего подобного я не ожидал. И как дядюшка, сорок лет назад, задаю себе тот же вопрос: "Что же мне теперь делать?".

Видимо, мы с дядюшкой люди одного склада. Как и он, я тоже не могу взять на себя ответственность за обнародование этих сведений (об уничтожении документа, конечно, и речи нет). Сейчас на дворе уже 1866-й год, но политическая ситуация в Европе далека от благостной. Для всякого лекарства своё время, а приняв не то и не тогда, когда следует, можно отравиться. Возможно, лет через двадцать наступит срок и для этого лекарства. А пока не время.

Мы, священники, должны руководствоваться тем же принципом, что и врачи: "не навреди". Кто-то считает, что правда не может нести в себе зло. Это не так. Разве пойдёт во благо, если народ узнает, что любимый, вплоть до обожествления Император был вовсе не так хорош и благороден, как принято считать? И разве смерть двоих, пусть и ни в чём не повинных людей слишком высокая плата за спасение десятков, а может и сотен тысяч солдат, которые иначе погибли бы на поле брани? Не знаю. И не устаю благодарить Господа за то, что не допустил мне оказаться в ситуации, в которой требуется ТАКОЙ страшный выбор.

Решено, я поступлю так же, как и мой наставник: сложу все бумаги обратно в шкатулку и спрячу до лучших времён. Мой племянник заканчивает обучение и в своё время заменит меня в Церкви. Вот ему шкатулку и передам. Я ничего не стану убавлять, просто придам документу некоторую законченную, так сказать, литературную форму. Дабы тебе, мой преемник, когда ты станешь ЭТО читать, было бы легче.

Сноски:.

1.Целибад -- обязательное безбрачие католического духовенства.

2.Герцог Энгиенский Луи Антуан (02.08.1772г. -- 21.03.1804г.), французский принц крови, представитель дома Конде. Жил в эмиграции, в Рейнской области. Был заподозрен Наполеоном в попытке занять престол. Похищен по приказу Императора, тайно вывезен во Францию и казнён по приговору суда. По мнению большинства историков, процесс был явно политическим, герцог казнён безвинно.

3.Савари Анн Жан Мари Рене (26.04.1774г. -- 02.06.1833г.), с 1800 года адъютант Наполеона, с 1802 года шеф тайной полиции, с 1810 года министр полиции вместо Фуше. С 1830 года главнокомандующий французскими войсками в Алжире, где проявил столь зверскую жестокость, что король Луи-Филипп был вынужден под давлением общественности отправить Савари в отставку в 1833 году.

4.Шарль Морис де Талейран-Перигор (1754 -- 1838гг.), министр иностранных дел. Мастер политичекой интриги. Его имя стало нарицательным для обозначения хитрости, ловкости и беспринципности.

5.Франсуа де Ларошфуко (1613 -- 1680гг.), французский писатель-моралист. В книге "Максимы" передал в афристической форме философские итоги наблюдений над природой человческого характера.

6.Жером Бонапарт (15.11.1784г. -- 24.06.1860г.), младший брат Наполеона I.

7.Лейпцигское сражение 1813 года. Коалиционная армия союзников разбила армию Наполеона, после чего он отрёкся от престола .

8.Мария Антуанетта -- французская королева, жена Людовика XVI, сестра австрийского императора, Франца I. Казнена по приговору революционного Конвента.

Окончено в октябре 2011г.

Пожелания и замечания можно отправлять

автору на электронный адрес

misaakov@yandex.ru

Оставить комментарий © Copyright Исааков Михаил Юрьевич (misaakov@yandex.ru) Размещен: 24/10/2011, изменен: 24/10/2011. 101k. Статистика. Рассказ: История		Ваша оценка:
Аннотация: Предположим, Наполеон побеждает при Ватерлоо. Как могли бы развиваться события? Заранее прошу прощения у тех поклонников Императора, которым покажется, что его фигура выведена не в лучшем свете

Исааков Михаил Юрьевич : другие произведения.

Процесс в Париже