Аннотация: ...Горячиться стали, уж и голоса вот-вот сорвут, на столе поубавилось, брага даром что добрая...
Патриот.
Поспорили как-то два патриота: кто родину больше любит. Наперво мирно побеседовали - с жаром говорили, один стихами, второй с примерами историческими, флаг целовали, гимн пели - кто громче да складнее - ни один не убедил другого.
Горячиться стали, уж и голоса вот-вот сорвут, на столе поубавилось, брага даром что добрая. Все едино - никак к согласию не придут.
Первый все за свое:
--
Я, все равно, больше Родину люблю, пуще жизни!
Другой не отстает:
- Да я за нее, за матушку, хоть на плаху! - Рубаху последнюю, что жена только вчера заштопала, рванул на груди - аж до пупа, только пуговицы вон, а сам - мордой об стол.
--
Секи - говорит, - буйну голову, а от своего не отступлю!
Первый лишь чарку - хлоп, и за свое:
- Да что - секи? Хошь, сам жизни себя лишу, греха смертного не убоюсь, душу свою горемычную загублю, а Родину не посрамлю?!
Бутыль ухватил, с размаху об пол, благо что на донышке чуть-чуть совсем оставалось, осколок подобрал что поострее, рукава засучил - вены резать.
--
Щас покажу тебе нелюдю, как я Родину люблю!
Второго, что к казенке покрепче был, аж страх взял - грех ведь смертный, да и от стучания лбом по столу в голове прояснилось малость:
- Сам ты нелюдь. Упырь ты болотный а не патриот. Уж коли сам жизни лишить себя хочешь, то и Родина не в убытке останется. Помню поп сказывал: кто жизни себя лишает тот не Бога, не Родину, а себя всего более любит.
- Да что ж я для себя что ли? Ничего мне для Отечества не жаль, хоть портки последние отдам!
Снял портки - и на стол, для пущей убедительности.
Другой не отстает - сапоги новые стянул, портянки размотал, рубаху скинул - и тоже на стол, поверх портков - вот, народ православный, глядите - босой сижу, сраму не стыжусь - все за Родину отдам, чай не из жидов вышел!
- Много от сапог твоих Родине пользы? Я вот самое дорогое от сердца оторву никого не пожалею! Сынишку малого, единственного в рекруты отдам, вот те крест!
- А я сам хоть щас скотину всю заколю, хату спалю, и в солдаты, не посмотрю что жена молодая на сносях - в санитарки приневолю!
Тот уж не слушает:
- Все вокруг поразнесу, всю деревню подниму за правое дело постоять, кто не захочет - всех под корень повыведу, предателей, до пятого колена! Войны только нет никакой, замирился царь-батюшка с нехристями-изуверами, никак нашептали царю советники иудейские, коих приголубил по доброте душевой, задурманили православному светлу голову. Все речи мудреные грят, а сами уж с немцами Русь поделили, что папе ромейскому, а что царю иудейскому.
И вроде как озарение нашло. Вот ведь как все обернулось-то! Мы сидим тут и в ус не дуем, а беда уже вот она подкралась! Сидит под лавкой крыса лиходейская, глядит как льется без конца без края вино заморское, зелье окаянное, что иудеи придумали - народ православный спаивать. Ждет пока оно добра-молодца сморит, да под стол без чувств опрокинет, что бы выгрызть ему светлы очи, шею могучую прокусить зубами ядовитыми да кровушки красной напиться.
Вскочили тут с лавки былые спорщики, враз побратались:
- Смотри, народ православный! Будем мы теперь с побратимом всяку нечисть с Руси изводить-изгонять, живота своего не щадя! Чай кабак-то этот - жида Яблонского? А ну круши все, народ чесной, повыведем вражье логово!
--
- Вы че, мужики? Пей да гуляй, а ум-то не теряй. Да известно - поляк наш Яблонский, не жид.
- Одно племя - что жид что поляк! Татарва все, нехристи! Яблонский! А ну вылазь, иуда, на свет божий, на суд народный!
--
Мужики, опомнись! Стой душегубствовать!
--
Так ты туда же, сволочь! За Русь не вступишься?
И понеслась метель-карусель. Тут и бутыли летали, и столы со скамейками. Затрещали лбы мужицкие да кулаки пудовые, посыпались зубы крепкие. Недолго правда лбы трещали. Кто поумнее - сам утек, кто не смог - того за ноги утащили. Уже больше все мебель трещит, столы со скамейками, да посуда звенит - по кабаку летает. Стонет кабачок уютный от погрома такого, шатается стенами, крышей кренится. Глядь, уж и пламя взметнулось. Недобрый огнь, нечистый. С тем, что в очаге похлебку варит, да людей греет у него родства вовсе нет. Старики на пожарищах строить не велят, знают, что не придет добрый огонь в новый очаг, а народится злой, тот что прежний дом пожрал, и не будет ни тепла не уюта, только нового пожара жди.
Воет пожарище, чадит смрадным дымом. Народ весь разбежался, только побратимам безобразие то в радость, пляшут, руки друг другу жмут. Вот оно дело-то, служба Родине, Руси-матушке! И бутыль из кабака прихватить успели, не все ж добру зазря пропадать.
Дальше порешили как уговорено было - по домам идти, скотину на припас резать, жен ожиревших уму-разуму учить.
Идет Иван, чуть не бежит. Хмель в голове шумит, кровь играет.
Дверь ногой вышиб. Где сын малодушный? Отец за него смертным боем бьется, а он не желает. Вмиг проучу! Жена бросилась, проход заслонила. Прочь, дура конопатая! Всю голову мне затуманила, о доме да добре печется, на подвиг не пущает. Рванул за волосы да об косяк, сарафан трещит - на полу наступил. К печи - пусто. Схоронила мальца, упредил кто-то. Ну, суки, погодите у меня!
Сам во двор. Глядь - сидит старик на лавке. Сидит, головой качает.
--
Что расселся, жидовское отребье. Где сын?
Замахнулся Иван сапогом - по ногам гада пнуть, но просвистел сапог в темноте мимо. Да так лихо бил, что сам руками замахал и грохнулся навзничь, тут и свет померк.
Очнулся - день уже.
Старик все сидит, так и не вставал. Пригляделся Иван - признал старика, понял почему сам упал и тот не ушел. Ноги, в которую сапогом метил, у старика вовсе не было - на войне потерял, еще молодой когда был. Забирали когда его в рекруты, со всеми навсегда прощался, да года не прошло как вернулся - без ноги. Костыль его тут же неподалеку валяется, когда падал - задел, а старику не достать.
Встал, подал костыль.
Вошел в избу.
Жена у окна сидит. Не встала, не встречает, головы, и то не повернула. В первый раз такое, что ли?
Сарафан на ней старый, новый перед ней на столе лежит, разорванный. В руках иголка, шьет. Что шьет? На коленях у нее рубаха, уже постирана. Сидит себе, пришивает пуговицы, правда уже не все одинаковые и не такие красивые, как те, что в кабаке сгорели. Печальная правда немного, но руки - те же ласковые и умелые.
Во двор как ветром сдуло. Понесло по улице быстрее почтовой тройки - туда, где кабак раньше был. На полпути остановился, дух перевел - и обратно. Взял топор, пилу, скобы, и опять к кабаку. Идет, спешно, но по сторонам смотрит: трава на лугу, пригорок, и березки растут - как только раньше не замечал? Дома, дорога, поле - и дивно все и ладно. Ветер в рожу - дыши не надышись!
Вот и пепелище. Дымится еще, тлеет. Рядом Яшка сидит, Ивана видать, заметил, да вида не подал, уставился опять на угли.
Глядь - и побратим новый тут как тут, личность правда в плачевном состоянии: в нечесаных волосах сено, синяк в полморды, в зубах прореха. Идет, пыхтит. Ящик тащит со всяким инструментом, лом да лопату - пожарище расчищать.
--
Да уж. Правда твоя. Коли поднатужимся - к осени сдюжим? Как мыслишь?
--
Сдюжим, как не сдюжить.
- Мужички-то, поди подсобят...
У меня сруб приготовлен был, думал дом новый ставить. Как мозгуешь, сгодиться на двор постоялый Яшке замест кабака старого?... Как не сгодиться? Сгодиться непременно. Знатный двор выйдет. Да у меня кровля приготовлена новая, мне не к чему - моя еще одну зиму сдюжит, а здесь в самый раз... Скобы есть, и пакля. Михеич, что с костылем, наличники обещал справить, знатный мастер он по дереву-то... Мелочь всякую, гвоздей да прочего в городе добуду... Да уж, без гвоздев тут ни куды... Ох, и башка же трещит!... Ниче, за работой хмель-то быстро выйдет...
Ничего, поставим. Новый еще лучше против прежнего будет, с нумерами да конюшнями. По дороге, благо, много кто ездят, и купцы, и служивые, и просто честной люд. Будет Яшке доход, а селу - почет. Глядишь кто-нибудь и лавку поставит, торговля у нас будет, сельчанам - удобство, в город не надо ездить, и обществу процент - на всяческие нужды. Так, глядишь, и разрастется село, мастеровые приедут, кузни да цеха поставят. И иудею место есть, и поляку и цыгану: иудей пусть торгует, или диковинную банку, в которой деньги сами собой плодятся, открывает; поляк горилку пусть гонит, Яшке в помощь, Яшка-то мужик хороший - простит, еще и с ним побратаемся, чем черт не шутит; цыган поет пусть, или лихость свою в круглом тереме, цирком называемым, пускай показывает детям на потеху - представления будуть с медведями, ножами да конями. А когда на ноги покрепче станем - Иван аж зажмурился - в кровь расшибусь, а разобью вместо пыльной главной улицы иноземную бульвару, как в городе видел, и всенепременно в фонтанами, и что бы била вода из них выше чем в городе Париже, или в италийском граде Венеции, где люди живут аки упыри болотные, в воде по пояс. Понаедут к нам туристы со всего свету, охать будут и удивляться, а мы ходить будем нарядные и показывать - так мол и так у нас все устроено да заведено, чай не смогете так же? Вот тут-то и Родине почет, и нам уважение да жизнь красивая!