Это была война, на которую ехали на рейсовых автобусах и на такси. Только аэропорты не работали. Вроде и поезда уже не ходили, точно не помню, я ехал на ту войну на автобусе. На обычном рейсовом автобусе из аэропорта Минеральных Вод. Передо мной в кассе женщина взяла билет до санатория в Кисловодске, и группа лыжников долго выясняла, как лучше добраться до Терскола. А я купил билет на войну.
Еще не верилось, что война действительно будет. Были уже небольшие столкновения. Родственник, командовавший одним из отрядов, рассказывал мне, что первым пленным офицерам Российской армии он купил билеты домой на свои деньги. Я, собственно, и не воевать ехал - была военная напряженность, хотел проверить, как там родители, родственники.
Еще исламской составляющей в событиях не было: с точки зрения таких умеренных деятелей, как мой отец, это была свара бывших коммунистических секретарей, которые смогли приватизировать и захватить предприятия республики, и националистов, в-основном бывших военных Советской армии, которых вело чувство национальной обиды. Большинство влиятельных людей пыталось успокоить эту ситуацию, умерив жадность секретарей и пыл националистов. Понятно, что Ельцин, будь он вовеки проклят, поддержал бывших секретарей. Я думал, что уеду через несколько недель назад в Питер.
Автобус из аэропорта Минвод раньше шел шесть часов, полупустой, мягкий "Икарус" дальнего следования. Ночной автобус, подбирающий пассажиров с вечерних рейсов, я ездил им несколько раз, когда учился в московском физтехе.
Когда я пришел на перрон, увидел толпу, штурмующую автобус. Я понял, что тут не до билета. Автобус был набит людьми, стояли по всему проходу. И огромное количество поклажи. Я еще не знал, что это тоже примета войны: огромное количество багажа. Все, что раньше везли грузовики и железнодорожные вагоны, люди везут в чемоданах.
В тот раз ехали очень медленно, четырнадцать часов. Останавливались, плелись в хвосте каких-то колон, армейские грузовики, техника. Подолгу стояли на небольших автостанциях. На остановках выгружали - загружали багаж, все волновались за свою поклажу. Какие-то люди в погонах заглядывали в салон, шарили фонариками в багажном отсеке. Пассажиры, особенно пожилые и дети, очень устали. Я уступил свое место женщине с двумя маленькими детьми, сидел на чьем-то чемодане. На стоянках было трудно выбраться даже в туалет.
Уже под утро, километров за сто, нас остановили на блокпосте, где раньше была будка автоинспекции. Автоматчики попросили всех выйти. Мне тогда не было тридцати, но даже для меня эти солдаты показались совсем детьми. Пассажиры, особенно женщины, ругались на них. Женщины были очень злыми, солдаты очень смущенными. Солдат попросил открыть багаж, нет ли там оружия, одна из женщин вывалила ему чемодан в лицо. Шум, крики женщин. Из будки вышел прапорщик, мой ровесник, дал очередь в воздух. Все успокоились, солдаты быстро прошмонали багаж. Когда садились в автобус, прапорщик проверял паспорта, и я встретился с ним взглядом. Я его не провоцировал, не спорил с ним. Только в глаза смотрел. Кто он такой, чтоб я взгляд отвел? Он носил погоны той же армии, лейтенантом запаса которой числился и я. Я всю жизнь прожил среди русских не в меньшей степени, чем среди своих. Я еще не считал его "другим". Я не мог представить опасности с его стороны. Для меня он был просто мент особого рода. Я дал ему паспорт и командировочное удостоверение, которое я выписал в своей фирме сам себе на всякий случай. В России бумажка лишней не бывает.
-Смотри-ка, у него даже командировочное удостоверение есть! - не знаю, почему этому прапорщику стало так смешно. До сих пор не понял, чего он так смеялся. Типа, "обезьяна едет по делам", что ли?
-Меня в школу прапорщиков не взяли,- сказал я, - пришлось московский физтех заканчивать.
Тут он задумался и вдруг спросил:
-Скажи, хач, ты фашист?
Я слегка опешил. Что ответить идиоту на идиотский вопрос? Но еще пытался отшутиться.
-Нет, - говорю, - а что, похож на арийца?
-Нет, хач, ты не понимаешь. Я русский. Мы, русские, всегда воюем с фашистами. Раз мы воюем с вами, значит, ты фашист.
-Мы же, вроде, еще не воюем, - сказал я.
Он меня ткнул стволом в грудь. Я понял, что он человек, который хочет убить. Я сам убийца. Но тогда я про себя этого еще не знал. Но я почувствовал это в другом человеке. Массированных столкновений еще не было, войны как бы еще не было. Но он уже начал свою войну. Он нажал на спуск, выстрела не произошло - автомат он поставил на предохранитель после того, как стрелял в воздух, чтобы успокоить толпу. Может, просто пугал. Может, от волнения забыл. Был приучен в своей школе прапорщиков автоматически после стрельбы ставить на предохранитель. Я испугался так, что у меня подогнулись колени.
Тут женщины закричали, выскочили из автобуса. Два солдата вцепились в меня. Женщины стали оттирать от меня солдат и потащили меня вовнутрь. Пожилой русский, совсем старик, загородил меня, кричит им:
-Я воевал, вы хуже фашистов!
Прапорщик потерял контроль: "Застрелю всех, суки!" Но не решился. Еще не было ожесточения.
Короче, женщины отобрали меня у солдат, бледный водитель, кавказец, но не из наших, тронул автобус. Страх, который я испытал, был самым большим унижением в моей жизни. Так что к городу я уже подъехал готовым борцом за свободу, независимость и Че Геварой кавказского разлива. Я решил, что в руке у меня будет оружие, когда в следующий раз кто-то задумает в меня выстрелить. Наивно, конечно. Это такая гордыня молодости. Только Всевышний знает у кого, что и в какую минуту окажется в руках. Но история не обо мне, а о тех молодых бойцах.
Когда был весь этот скандал, солдаты стояли окаменевшие, с автоматами, как палками, зажатыми в руках. Для этих детей ситуация была слишком сложной. Они потеряли смысл происходящего. Они потеряли способность моральной оценки. Они были живыми куклами, марионетками. Они могли только выполнять простые приказы. Они настолько потеряли волю и возможность что-то решать, что, если бы этот прапорщик скомандовал им "огонь по автобусу", они бы стреляли, пока не кончатся патроны.
С тех пор прошло много лет. Я пишу эти строки в полной безопасности за столом на скале над морем. Как обычно на юге, пахнет растениями, пылью, морем, как бы неясной смесью приправ и всего, что рассыпает жизнь. Разогретые, яркие южные запахи. Снизу из открытых ресторанов доносится цветной музыкальный шум. Зарево огней. Сверху звезды, Луна, лунная дорожка в море, все как полагается. Даже море - не черная пропасть, а огни, огни, огни. Этот мир открыт во все стороны. В этом доме мысль о крепости кажется странной, даже глупой. Вот это несравненное европейское ощущение безопасности. Даже теперь, после всех терактов и неприятностей. Мы едем в Европу за этим ощущением. Мы не смогли построить безопасный мир у себя на родине. Потому что безопасность невозможна без свободы. Вернее, нет ни свободы, ни безопасности, а есть ощущение свободы и ощущение безопасности, и одно без другого невозможно.
"А что бы я делал в восемнадцать лет на месте этих солдат?" - думаю я, вспоминая тот случай.
И вот что я понял: солдаты были заложниками ситуации. Такие ситуации - тоннель с односторонним движением. Что они могли поделать? Где они могли почерпнуть столько самостоятельности и мудрости, чтобы понимать эту ситуацию?
Чем отличаются заложник террориста и боец спецназа, находящиеся в одном здании? Казалось бы, ответ очевиден: у бойца есть автомат. Боец не обязан подчиняться захватчику. Ужас перед жизнью, лишающий сил, происходит от того, что ты не вооружен.
Но проблема не в том, что заложник не вооружен, проблема в том, что у него нет сил взять оружие в руки. Заложник не будет знать, что с ним делать, даже если оно окажется у него в руках. Он вернет его захватчику, "у вас что-то упало". Причем самое смешное (или странное?), что на этом основании заложник считает себя выше и лучше своего захватчика.
Но еще хуже то, что заложник считает себя выше и бойца спецназа. Заложник считает, что есть специально обученный тупой боец, который обязан его спасать, потому что получает зарплату.
Таким образом, заложник отличается от бойца спецназа не тем, что у него нет оружия, а тем, что он не хочет сопротивляться, потому что он лучше всех. Кругом сплошная выгода. Ты всех любишь. И еще можешь подать в суд на бойца, который тебя неаккуратно вытаскивал из здания.
Один мой знакомый отсидел в тюрьме по ложному обвинению. Потом его жизнь сложилась очень счастливо. Однажды он сказал: "Я благодарен тем, кто усадил меня за решетку. Благодаря им я стал тем, кто я есть". Тяжелая форма стокгольмского синдрома.
А я не благодарен. Хотя этот случай повернул мою жизнь. Эти юные солдаты были заложниками, жертвами. Когда-нибудь потом день, когда они стояли на блокпосту, станет для них чем-то важным и героическим. Жаль, в школе не учат, что глупо быть солдатом чужой войны. Нельзя позволять это проделывать с собой. Ко всему нужно прийти самому - к вере, к знанию, тем более к войне.