Тринадцатиэтажное, бетонное здание на окраине города. Здесь, мастерская художника Л., несколько комнат, на самом верху, под крышей, с высокими потолками и огромными окнами.
Отсюда далеко видно, и лесозащитную полосу на горизонте, и, ближе к городу, железнодорожную насыпь, и, еще ближе, какие-то гаражи, обнесенные заборами, и, рядом с ними, асфальтированную дорогу, тополя вдоль нее, трансформаторные будки, столбы, провода...
Где-то дребезжат стекла... Это ветер дует в окна. Кажется, что еще немного и он выдавит их внутрь...
В мастерской холодно, неуютно, повсюду веют сквозняки...
Одна из главных комнат поделена пополам деревянным настилом: образуется, как бы второй этаж, лестница сбоку, барная стойка под настилом, за нею мойка, кухонный шкаф, электроплита.
За стойкой, на высоком стуле, сидит художник Л., разливает чай, режет хлеб... Ему лет сорок, худощав, невысокого роста, сутуловат, редкие рыжеватые усы, узкие губы, быстрые серые глаза под круглыми стеклами очков, со лба свисают пряди светлых волос.
Он отхлебывает из чашки, морщится, и его тонкие цепкие пальцы теребят ворот расстегнутой, клетчатой рубашки.
- У тебя горло не болит? - спрашивает художник, - Я вчера, наверное, подпростыл, утром встал, даже говорить не мог.
- Да, что там, ты же сам знаешь: "Лето наше время, лето...", - отвечаю я, - Вообще-то дохлые мы с тобой, рефлексирующие личности, все думаем, страдаем, от того и болеем, то ли дело народ, я, вот, недавно, возвращаюсь из лесопосадки, подхожу к городу, возле железнодорожного переезда машина стоит, смотрю - голые задницы мелькают, дверцы раскрыты, пыхтят, стараются, на меня даже не посмотрели, прошел мимо, ну, думаю, совсем стыд потеряли, средь бела дня, и простуды не боятся, и даже не прячутся, хоть бы до лесопосадки доехали...
- А, я, между прочим, тоже до посадки не доезжаю, - усмехается художник, - еще бензин на этих сволочей тратить, перебьются.
- Ай-яй-яй-яй-яй, - качаю я головой, - хоть бы не так откровенно, а еще художник, эстет, помнишь, как у Рембо сказано: "Пляшите, рядитесь, смейтесь, я никогда не смогу вышвырнуть любовь в окно...", а как же: "Таинство таинств сие есть" эх ма! вот благодаря таким как ты, и вытащили на площадя свои чувства, все кому не лень, творят непотребства, смотреть противно, что же тогда о молоке говорить-то, коль сливки так плохи, - я подсаживаюсь к стойке, наливаю себе чаю, пью.
Художник закуривает, отворачивается от меня и, долго, пристально смотрит в окно, прислушивается.
Ветер дует порывами, то притихнет, то надавит, рассохшиеся деревянные рамы слегка потрескивают.
- О чем задумался, дружище? - обращаюсь я к художнику, - небось о девчушках грезишь?
Художник хитро прищуривается:
- А, как же, о чем еще думать-то (он гасит сигарету) - о смерти думать еще рановато.
- Не знаю, не знаю, - вздыхаю я, беру в руки и рассматриваю резное деревянное яблочко, из которого вылезает червь, - кое-кто считает, что от твоих холстов прямо-таки тянет некротической энергией, все какие-то порванные паруса, искривленные тела, вытянутые руки, ноги...
Художник опускает голову, хмурится:
- Я не собираюсь всем и каждому объяснять, что хочу сказать, - говорит он зло, - кто хочет, тот поймет, а не поймет, ну и к черту его (он всхохатывает).
- Но, ведь, ты же сам идешь к зрителю, - наступаю я, - ты, ведь, нуждаешься в общении, жаждешь быть понятым, иначе б не писал...
- Не совсем так, - отмахивается художник, - когда-то может быть, я и хотел, что-то сказать людям (он опять закуривает), наверное неплохо к ним относился, может любил (он усмехается), но со временем что-то во мне изменилось, не знаю (он вздыхает), перестали мне люди нравиться, какое-то равнодушие вокруг, грязь, подлость, никто никому не нужен, пьют, злословят, тоска...
- И, что из этого, - недоумеваю я, - так всегда было, и будет, как у Гюстава Адольфо Беккера: "Разят друг друга люди наповал, и все зачем, во имя лучшей жизни, а в результате на роскошной тризне пируют ворон и шакал..."
- Ну, и вот, - перебивает меня художник, - наверное, как-то это сказалось, полезло из меня, все это происходящее вокруг (он взмахивает сигаретой), я, ведь, тоже живой человек, по-видимому, на меня это как-то влияет, я ж не могу быть в стороне, когда такое дерьмо творится...
- Хорошо, хорошо, - я хлопаю его по плечу, - согласен, не нравится тебе происходящее, и мне не нравится (я привстаю и снова сажусь), но ты же не высказываешься прямо, ты уходишь от жестких заявлений, чего ты боишься? (я понижаю голос) и в том, и в другом случае ты ничего не потеряешь, кроме, разве, приобретения: лучше все-таки высказаться, не держать в голове, и не мучаться...
- Да я,... в общем-то, и не мучаюсь, - улыбается художник и поправляет очки, - все что нужно, говорю (он давит сигарету в пепельнице, которая выполнена из обожженной красной глины и напоминает женскую фигуру), если кто-то не понимает, так это, собственно, его проблемы, что я могу поделать? (он встает), вот, например, (показывает на картину) "Камень брошенный в инвалида" - какой-то козел сытый, довольный обирает богом обиженного, вот Христос (показывает на другую картину) и его распятие, и мое как бы в этом негласное участие, вот лизоблюды (художник разводит руками), лижущие чьи-то вельможные задницы, вот "Круг обреченных", в котором все мы как бы подвязаны (лицо художника искажается) и из которого не выскочишь, какой-то танец в молчании, в сговоре, до самой смерти, вот чье-то "Брошенное тело" (тычет в картину и ударяет себя в грудь) никому не нужное, как все мы сейчас, единое брошенное тело, на всеобщей помойке (он плюется), а ты говоришь, я не высказываюсь, да высказываюсь я, только кому это все нужно сейчас, никому, так и подохнем здесь, в этой дикой степи, ни до кого не докричавшись, да что толку-то, - художник закашливается и садится, замолкает...
Его рука дрожит, а глаза не мигают, смотрят в одну точку, он задумывается...
А художник-то не прост, - думаю я, - ох не прост, и высокой поэзии не чужд (я всматриваюсь в него, и потом в чей-то голый, человеческий череп, стоящий на кухонном шкафу), вроде так, мужичок каких много, а тоже, туда же, и душа у него есть, и страдает она, недооцениваю я людей, а зря, вот так вся страна эта, с одной стороны - быдляк напирает, а с другой - великий народ, вот и разберись тут, чего в них больше...
Я перевожу свой взгляд на отлитую из гипса, огромную, человеческую кисть...
Из проржавелого водопроводного крана сочится вода и капает в раковину, старые самодельные стулья под нами громко скрипят...
Что-то грохочет на крыше... Ветер поднимает серую степную пыль, и крутит ее, гонит, сечет по стеклу.
Загораются первые электрические фонари, быстро темнеет...
Художник встает, берет свой помятый алюминиевый чайник, идет и ставит его на электроплиту...
Через некоторое время, мы опять сидим за барной стойкой, пьем жидкий чай и продолжаем разговаривать.
________
- Ну как там сынишка, в Англии? - я наклоняюсь к художнику, - что пишет, о чем рассказывает, марихуанку-то научился курить?
- Да типун тебе на язык, - художник мрачнеет, - скажешь тоже, он у меня парень умный, талантливый, весь в меня (хмыкает), ничего, пусть учится.
- Чему он там научится, - презрительно отзываюсь я, - как косяки забивать и только-то, не понимаю я тебя, сам то ты кто - русский художник, есть такая профессия - художник, но ведь ты конкретный, наш, родной, а ему каково, без связей, без родины, в таком молодом возрасте, что он сможет там понять?!
- Я в его годы, тоже из дома уезжал, - художник встает, подходит к окну, - пойми ты, без этого нельзя сейчас, все учатся, время такое, я когда-то учиться не смог из-за семьи, ну жена там, ребенок, так и остался недоучкой, думаешь я об этом не жалею, еще как жалею, может где-нибудь в столицах поднялся бы, а так торчу здесь в неизвестности, че в этом хорошего (он пинает бетонную стену).
- За одного битого, двух небитых дают, - я тоже встаю, начинаю ходить по залу, - только сдается мне, что ты со мною лукавишь, не до конца ты со мной искренен, какого пафосу напустил, "учеба, время такое", на самом же деле (я подмигиваю художнику) ты сынишку своего спасаешь, выпихиваешь отсюда, и тайно надеешься, что не вернется он, зубами, когтями уцепиться за эту вашу Англию, только бы не назад, а там глядишь приживется, корни пустит и ты к нему убежишь (я с горечью усмехаюсь), ты умчишься к сияющим далям, а мы останемся в своей Тьмутаракани, ведь так ведь, а, признайся?
- Ерунда это все, - возражает художник, - усложняешь ты, надо проще на эти вещи смотреть (он возвращается к стойке, закуривает) и даже, если это и так, ну и что, пусть хоть сын поживет по человечески, че ему здесь, среди нас собачиться, тут вообще, нехер ловить.
- Вот, вот, вот, вот, - я поднимаю обе руки, - слова не мальчика, но мужа, ну наконец-то, дождались и ты заговорил открыто, прямо, без аллегорий и метафор, а как же холсты, творчество, служение своему народу, как ты недавно тут распинался, а, я чуть было не прослезился, еще чуть-чуть и поверил бы тебе, но, к сожалению, вовремя вспомнил, что слишком ты удачлив для художника - мастерская вот, картинами торгуешь, сына в Англию отправил, якобы учиться, все как у всех, ни лучше, но и не хуже.
- А ты бы хотел, чтоб я кровью харкал, - художник поднимает бровь и пронизывает меня своими глазами, - ну да, конечно, как у твоего любимого Шопенгауэра: "Вид чужих страданий доставляет нам удовольствие", вот что я тебе отвечу (он скручивает фигу), не дождетесь, ха-ха-ха (злобно всхохатывает).
Опять, где-то, дребезжат стекла, потрескивают рамы, они вот-вот лопнут под ветровым напором, и разлетятся... Тусклая, электрическая лампочка в зале, где мы находимся, часто мигает. Раскинутые, высохшие крылья, и между ними тонкие лапки какой-то диковинной птицы свисают на ниточках с потолка, раскачиваются...
Я останавливаюсь у одной из картин, читаю название: "Гибель атомной Леды".
Явное подражание Сальвадору Дали, - думаю я, - на детский мозг нашего художника знаменитый испанец оказал страшное влияние, однако, наш пострел борется, отстаивает право "петь по свойски, даже как лягушка", хочет идти своим путем, а вернее, пытается...
На его картине изображена молодая, обнаженная девушка у моря, она лежит на боку, повернута к нам спиной, и мечтательно глядит в даль... Гибкая, сильная спина, округлый зад, длинные стройные ноги...
Я оглядываюсь на художника и язвительно спрашиваю:
- Что-то не похожа на твою супругу, кто это, чья это божественная задница?
- Ну, если ты только задницу там видишь, - художник вздыхает, - каждый судит в меру своей испорченности.
- А, что другое, я должен увидеть, если изображена именно задница, - недоумеваю я, - передницу что-ли.
- Да тебе не угодишь, - раздражается художник, - то я сына зачем-то в Англию отправил, то обнаженкой увлекся, то слишком бессознательно пишу, то бунтарства не хватает, ты сам-то определился, какого черта, тебе нужно, чтоб от других требовать?!
- Я-то определился, - со стоном отвечаю я, - пойми же и ты, наконец, как вы все уже надоели со своим эгоизмом, со своим бешенным желанием самовыражаться, я тебе не мешаю самовыражаться, но не за мой счет, ты-то ведь взамен материальных благ требуешь, мастерскую эту, машину, деньги, сынишку в Англию, а мне что отдаешь, душу свою, а где она душа-то твоя (я щелкаю пальцами), кто меня поймет, кто догадается, как я живу и от чего мучаюсь, а я - плоть от плоти народа твоего, среди которого и ты живешь, и как только этому народу совсем худо стало, убежать норовишь, эх ты, художник, а ведь ты должен, "Как колокол на башне вечевой", "Глаголом жечь сердца людей", а ты, я ничего не знаю, кроме себя и ничего знать не хочу.
- Никому я не должен, - художник снимает очки, трет переносицу, - Это, вообще, не ко мне, не по адресу, моя задача - просто писать, что я и делаю, а рассуждать и философствовать, пусть другие рассуждают, мне лично некогда, работать надо, семью кормить, а болтать по моему - не мешки ворочать.
- Понял, понял, - я опускаю голову, - пора, брат, пора удирать (я подхожу к художнику, пожимаю его руку), рад был увидеть тебя, дружище, а все-таки прошу, на прощанье, пиши нас - "Тихую твою родину", не забывай нас, а то и не успеешь оглянуться, то-ли жили мы, то-ли нет, как будто нас и не существовало, обидно получится.
Я направляюсь в прихожую, мимо холстов, подрамников, мимо больших серозеленых пальм в деревянных ящиках, художник идет меня провожать.
- После таких разговоров, - бормочет он, - мне вообще писать не хочется, если я над каждой картиной так мучиться буду, то нахер она мне нужна, такой ценой, у меня, к тому же, зрение слабое и сердце, последнее время, что-то барахлит...
- А ветер-то, - прислушиваюсь я, - вроде бы стих, не слышно шума, хоть бы до завтра распогодилось, может на природу бы выбрались, как ты, не против, а?
- Надо дожить еще до завтра, - художник протягивает руку, - Ну давай, заходи, если что, до встречи.
- До встречи, - улыбаюсь я ему, поворачиваюсь, машу рукой и ухожу.