- Человеческая психика, - говорил доктор, - вещь очень тонкая, глубокая и, пожалуй, никогда не будет исследована до конца. Что диктует индивидууму тот или иной поступок, зачастую вроде бы ему и несвойственный? Свойственные поступки диктуются прошлым - так сказать, опытом. А несвойственные? Как вы считаете?
- Страстью, - немного подумав предположил я. - Или же внезапно проснувшейся совестью.
Мы с доктором сидели в его кабинете. За открытым окном слышались крики детей и шум проезжающих автомобилей; ветерок развевал белые шторы. Когда-то я был его пациентом, но с прошествием времени мы подружились и встречались теперь как старые добрые знакомые.
- Верно, - согласился он. - Однако в высшем - религиозном, если хотите - смысле страсть и совесть - понятия довольно близкие: именно проснувшаяся, как вы говорите, совесть заставляет нас страстно желать чего-то и действовать в этом направлении. Например, при желании получить прощение. Совесть и страсть выступают одновременно... Но что движет нами, - каков он, сам механизм? - что пробуждает эту совесть?
- Не знаю, доктор. Сложный вопрос.
- Тоже верно. Почему я и берусь утверждать, что человеческая психика так и не будет окончательно исследована... Совесть - составная и основная часть религии, а сама религия - вещь совершенно необъяснимая... хотя именно в ней и кроется ответ на вопрос о побудительном мотиве несвойственного индивидууму поступка. Человек - существо не только вегетативное, но и религиозное. Что двигало Савлом, когда он из гонителя христиан во мгновение стал их величайшим апостолом? Что случилось с Августином, который из вора и пьяницы по мановению ока превратился в крупнейшего христианского мыслителя? Почему Франциск, не пропускавший мимо себя не одной красотки, неожиданно стал одним из виднейших аскетов в истории человечества? Следование индивидуума религии и пробуждает совесть, совесть пробуждает страсть, а страсть, в свою очередь, подвигает человека на действие... которое ему несвойственно. И всё это одновременно в пределах свободы воли и предопределения! Об этом психологи часто забывают, делая свои выводы - ошибочные выводы, надо заметить...
- Вы можете и пример привести? Кроме, конечно, уже приведённых... так сказать, из более близких времён.
- Думаю, что могу, - доктор поднялся с кресла и на минуту вышел из кабинета. Я с нетерпением ждал его возвращения; когда он снова вошёл в помещение, в руке его находились несколько потрёпанных листиков блокнотного формата. Он протянул их мне:
- Прочитайте, а потом судите о верности моей теории.
Мой взгляд запрыгал по неровным, в явной спешке и сильном волнении написанным строкам, а доктор курил, дожидаясь окончания моего чтения.
"Сегодня жизнь моя изменилась - у меня открылись глаза на уже прожитый мной её отрезок; надеюсь, что оставшаяся её часть, с Божьей помощью, искупит всю мою вину перед Ним. Решение моё окончательно - меня больше не будет среди людей, но мёртвым меня тоже никто не назовёт...
Во время войны я работал военным корреспондентом, когда попал в небольшой лагерь перед пустыней - за нами находился тыл, впереди - земля неприятеля. Часто бывали засады, обстрелы во время наших ночных вылазок, пока, наконец, командование фронта не решило заминировать большой участок перед нашей базой с целью обезопасить себя от врага. На базу было доставлено огромное количество взрывчатки - её поместили в один из пяти наскоро построенных солдатами деревянных бараков, стоявших друг к другу впритык и служившими нашей казармой.
Вместе с взврывчаткой прибыло и пополнение - человек тридцать, не больше. Среди него был лейтенант, приехавший на базу вместе с сыном - мальчиком лет десяти, - который должен был перебраться к родственникам километрах в пятидесяти, куда уже не долетали вражеские ракеты. Командование было недовольно таким его глупым поступком - привезти сына почти на фронт, - однако тот уверял, что завтра появится жена и заберёт ребёнка.
Только пополнение разместилось и было принято решение минировать участок этой ночью - как началась атака, после которой в руках у нас оказался пленный. Говорить он категорически отказывался; только просил скорее его расстрелять, чтобы он мог узреть лик Аллаха. Четверо солдат охраняли его, а начальство ломало голову, как бы его разговорить - птица-то оказалась важная. И тогда мне пришла в голову мысль, с которой я и появился на совещании.
- Послушайте, - сказал я полковнику, - позвольте мне поговорить с ним. Я - журналист, он - террорист. Я дам ему возможность высказаться через прессу. Поверьте, террористы просто обожают подобные трюки! Так или иначе мы ничего не теряем - только удалите солдат из помещения.
Полковнику - да и остальным тоже - идея моя понравилась: меня отвели в барак, где под стражей сидел пленный. Я достал фотоаппарат и диктофон, присаживаясь перед ним на стул; охрана, перемигнувшись, вышла; я понял, что солдаты заняли положение у двери на случай чего. Лицо пленного - человека лет сорока, в белой чалме, с длинной чёрной бородой, с сочившимся кровью виском, - выражало несказанное спокойствие; оно было таким спокойным для теперешней обстановки, что я невольно вздрогнул.
- Можешь говорить, что хочешь, - начал я. - Через несколько часов твои слова будут в прессе. Их прочитают тысячи людей.
Он спокойно смотрел на меня, взгляд его не менялся.
- Что я должен сказать? Что у меня была жена, а враги убили её? Что у меня был ребёнок, который погиб под вражескими бомбами? Что мой дом - груда развалин? Что моя страна хочет жить по законам Аллаха? Что меня ненавидят за то, что я - мусульманин?.. Разве ты ещё никогда не слышал похожих вопросов - ты, журналист? Или ты думал, что я скажу - уходите с нашей земли, иначе мы подорвём ваши нефтебазы и атомные энергостанции? Нет - воины Аллаха воюют лишь в вооружёнными врагами... ни с женщинами, ни с детьми, ни даже с тобой, журналист.
Он замолчал. Стояла такая тишина, что я слышал скрип крутящегося диктофонного валика и трение о него микроплёнки. Прошла минута, другая...
- Выключи свою безделушку, - снова заговорил он, - то, что я говорю, говорится для тебя. Посмотри на прожитую жизнь и скажи - правильно ли ты прожил её? По-божески ли? Не о чём ли не жалеешь?
Меня начал удивлять такая форма диалога, а он преспокойно продолжал:
- Всё, видимо, у тебя в жизни было хорошо: и дом, и женщины, и работа... и человек ты уважаемый - а откуда всё это? Аллах - Свят он и Велик! - так наградил тебя, а ты этого не ценишь, не служишь Ему. Служишь Шайтану, угодничаешь перед ним - какой тебе репортаж написать, о Шайтан? Как людей накормить очередной газетной уткой, о Шайтан?
Этот пленный словно читал мою жизнь. И не он - это я в его присутствии становился пленным.
- Подумай о том, что ты - смертен. В мире есть только две силы - "Хизб-ул-Лах" и "Хизб-уш-Шайтан" - Партия Бога и Партия Шайтана. К какой ты себя относишь? Третьей силы нет. Если ты в первой - тебе нечего бояться ни в этой жизни, ни в следующей; если во второй... Меня убъют, но убъют на пути Аллаха. Значит, я не умру... так сказано в Благородном Коране. О, не будь неверующим, но будь верующим!
А затем случилось нечто непонятное - я вскочил и бегом бросился из барака. Солдаты за дверью вздрогнули - и вбежали внутрь. Я пробежал метров сто в сторону пустыни, бросая по пути свои корреспондентские причиндалы, и упал на землю, содрогаясь от слёз. Я ничего не видел и не слышал; не знаю, сколько точно прошло времени с момента моего бегства... от Истины. Пришёл я в себя лишь тогда, когда расслышал две короткие автоматные очереди; тогда я поплёлся собирать свои вещи. Вернувшись в барак, я увидел там только солдат; на полу валялась белая чалма. Один из солдат небрежно поднял её - и швырнул на землю через открытую дверь. Затем они удивлённо воззрились на меня.
Всё оставшееся время я размышлял над своей жизнью и своим поведением. У меня была жена - она меня бросила из-за моего пьянства. У меня был ребёнок - он умер. У меня был дом - его не стало... И когда-то я был верующим... во всё доброе и светлое, прекрасное и вечное... да, я верил в Аллаха. А теперь я служу врагам, служу другой партии - Партии Шайтана.
Я принял решение - больше тому не бывать. Уже темнеет. Я сразу хотел войти в барак со сложенной взрывчаткой и разрядить в ближайший из ящиков целую обойму из своего пистолета - такой взрыв сотрёт с лица земли не только нашу маленькую базу, но и гораздо большую. Однако... вовремя вспомнил о сыне лейтенанта. Да, мы не воюем с беззащитными детьми. Его смерть надо предупредить.
Я написал, что написал. Сейчас я подзову мальчика и попрошу его сбегать вон до той горки - пусть возьмёт написанное мной и прочитает только там; я скажу ему, что это будет наша военная тайна. А когда он отбежит достаточно далеко..."
Я отложил последний листик на стол. Доктор заметил моё движение:
- Ну, и что вы скажете?
Мне ничего не оставалось, как признать его правоту.
- Вы правы, доктор, насчёт религии. Но насчёт самого примера - правы, я думаю, лишь теоретически.
Он сел в кресло передо мной:
- Почему же?
- Потому, что прочитанная мной история может быть лишь материалом для скандальной газеты. Даже упоминается, что автор её - журналист.
- Нет, - возразил доктор, - не для скандальной газеты...
- Откуда вы это знаете? - не унимался я.
- Потому что этим мальчиком был я, - вздохнул мой собеседник; меня словно током ударило от услышанного. - Базу разнесло в клочья, когда я подбегал к горке; выживших не было. Тогда я, конечно, ничего не читал - просто сунул листы в карман штанов. Потом ещё целую ночь прятался возле дымящихся обломков... а под утро приехала моя мать с вооружёнными провожатыми.
- А потом? - нетерпеливо спросил я, когда доктор замолчал и достал новую сигарету.
- Потом я закончил школу. Поступил на факультет психологии. Затем - продолжил учёбу, затем - опять продолжил... Именно написанное подтолкнуло меня избрать психологию. Потому, что мне с тех пор захотелось приблизиться к истине, понять, насколько это возможно, что управляет нашими поступками, чем они диктуются и что заставляет нас выбирать несвойственное нашей природе. И только религия может ответить на всё - нет, не психология! Знание психологии не меняет человека, меняет религия. Любой человек может совершить то, чего от него не ожидают - чего он сам от себя не ожидает. Если религия жива, то в ней всё постоянно обновляется, в ней не может быть того, что мы с тупым упрямством именуем опытом. Опыт - продукт прошлого, тoгда как религия - это всегда настоящее...