Об этой истории говорили очень много и долго; однако, говорили только с криминальной точки зрения - да и судачили долго лишь потому, что она так и не была окончательно разъяснена. Полиция штата во главе с шерифом пребывала в полном неведении и недоумении - и только старые негры, сгибая на полях спины под пристальными взглядами надсмотрщиков и слыша, что об этом деле говорят белые, отводили глаза в сторону и, шепнув друг другу слово-другое, возвращались к прерванной работе.
Закончив богословский факультет и получив приход в Нью-Орлеане, я сразу же решил перебраться туда - немедленно после моего назначения. Жизнь моя в новом месте потекла спокойно и размеренно - двадцать три года незаметно протекли с тех пор, когда я оставил свой родной Луисвилл, что в Кентукки, и ни разу больше там не показывался. С прихожанами у меня завязались самые добрые, приятельские отношения; женщины любили меня за кроткий нрав - чего же ещё можно было желать священнику? Даже негры - эти таинственные дети Чёрного континента - и то как-то негласно выражали своё почтение и уважение к уже начинающему седеть проповеднику, который (видит Бог, я не завышаю цену своих заслуг!) помогал им, чем только мог: когда одеждой, когда - едой; а когда под рукой не было ни того, ни другого - просто молитвой. Так случилось, что в скором времени по городу и предместью поползли упорные слухи, что пастор церкви святого Луки - самоуверенный аболиционист*, и это несмотря на то, что Юг доживал свои последние годы! Как будто негры не являлись людьми! Нет, я отвечал за них перед Богом точно так, как если они были бы белыми - и как несказанно я был рад, когда позорная система рухнула и противные человеческой природе законы были навсегда отменены!
Плантация Брэдока находилась милях в восьми-десяти от города к северу; именно там мне и довелось познакомиться с Чёрным Джимом. Это был хорошо сложенный парень лет двадцати восьми, с быстрыми ногами и крепкими руками, с широкой грудной клеткой; лицо его, пожалуй, можно было бы назвать красивым, если бы не два глубоких шрама, каждый из которых располагался на одной из щёк. "Чёрный" - самое меткое прозвище, которым его нарекли даже не белые, а рабы-негры - нельзя как лучше подходило Джиму; таких чёрных негров я никогда прежде не видал, такую черноту кожи я даже помыслить себе не мог до нашего знакомства, которое, впрочем, долго не продолжалось. Попробуйте представить себе негра, которого свои же соплеменники называют "чёрным" - тогда вы с грехом пополам сможете вообразить себе цвет его телес. Человек он был нелюдимый, необщительный - и как мне лично говорил о нём Брэдок, "единственная чёрная скотина на плантации, которая ещё не крещена". Хозяин рассказал мне, что купил его на невольничьем рынке несколько недель назад, заплатив за "эту чёрную тварь девятьсот пятьдесят долларов наличными" и, как теперь это видно из моих слов, Джим только начал постигать азы науки "американского человеколюбия".
Брэдок был человеком жестоким; его надсмотрщики полностью соответствовали ему самому - поэтому, как покажет конец моего рассказа, они и вызвали на себя гнев Божий вполне заслуженно. Стоило мне появиться на плантации в первый раз, как хозяин, представив меня сначала жене - пышной немке - тут же потащил меня в барак, дабы я "обратил одного проклятого негра в христианство". Таким образом мне удалось познакомиться с существом, действия которого положены в основу моей истории.
Джим очень плохо объяснялся по-английски, но ему вполне хватило даже тех ничтожных знаний языка, чтобы дать мне понять - христианином он не будет никогда. Больше мне не удалось услышать от него ни единого слова, хоть я и пробыл в бараке более двух часов, беседуя с другими рабами - по рассказам своих соплеменников здесь меня знали уже многие. Джим, однако, хоть и смотрел на меня как на белого довольно беззлобно, но тем не менее продолжал хранить молчание.
Несколько последовавших за этой наших встреч прошли уже более дружелюбно - парень даже рассказал мне кое-что о своей жизни в джунглях, пока не стал добычей работорговцев вместе со своей матерью и сестрой - так, потихоньку, он открывал мне свою душу; и я, как подобает доброму пастырю, радовался этому от всего сердца. Так получалось, что я проводил больше времени с рабами, чем с самим плантатором, и Брэдок неоднократно высказывался мне, мол, я предпочитаю его обществу общество "черномазых"; когда я убеждал его отменить на своей плантации телесные наказания - он только хохотал мне в лицо. Даже его жена острила за моей спиной о моём "слишком уж гуманном отношении к рабам". Надсмотрщики Брэдока чуть не плевались при моём появлении - разве я не отнимал у них хлеб? Ведь они и работы иной не знали, как только - "присматривать". И, конечно, бить. Немилосердно. С позволения моих же собратьев-священников.
Однако, пора бы мне приступить к изложению фактов, самой сути этого странного и страшного повествования. Джим продолжал по-прежнему отзываться о христианстве плохо, но наши с ним отношения от этого не портились. Однажды, в июле 18... года я, по своему обыкновению, навестил Брэдока с супругой, прибыв на плантацию в дилижансе. Светило солнце; моё настроение после мессы вполне соответствовало погоде. Брэдок встретил меня у ворот усадьбы своим неповторимым хищным взглядом и свирепо ответил на моё скромное приветствие:
- Вот что, святой отец! Если я буду следовать вашим проповедям, то в самое ближайшее время они доведут меня до полного разорения! Я начинаю дуреть от милосердия, а рабы совсем обленились - поэтому сегодня я распорядился всыпать каждому мужчине по сотне плетей.
Я выдержал его взгляд; однако, сам не зная почему, спросил:
- И Джиму также?
Плантатор топнул ногой:
- А-а! Этой мрази я приказал всыпать целых две сотни - после ваших проповедей он стал самым гордым.
Брэдок ещё с минуту ругался, но, по-видимости, вспомнив, что говорит он как-никак с духовным лицом, остепенился - и уже гораздо вежливей попросил меня пройти в дом. Во дворе я тут же заметил троих надсмотрщиков, которые мыли свои плети в бочке с водой - было ясно, что расправа с несчастными закончилась буквально за миг до моего приезда; они холодно кивнули мне и вернулись к прерванному занятию. Из барака до моих ушей донёсся приглушённый женский плач; я хотел остановиться, но Брэдок взял меня под руку:
- Увидите после. Сначала отобедаем, а после вы сможете преподать неграм своё утешение в виде пары псалмов Давида!
Я вздрогнул, но подчинился его словам, прозвучавшим в тоне неумолимого приказа.
Спустя полтора часа я вошёл в барак; несчастные кинулись ко мне, изливая свои горести сердцу, которое и без того страдало от увиденного. Люди не боялись проклинать хозяина и надсмотрщиков, зная, что я на их стороне и ничего не передам последним из нашего общения. Глазами я пытался отыскать Джима - единственного человека, который не пожелал подойти ко мне. Он лежал в углу у стены; две старухи обтирали его избитое тело мокрыми тряпками. Парень был в бреду: он что-то лепетал на родном наречии и частенько стонал и рычал; старушки тоже перебрасывались между собой непонятными для моего слуха фразами. Я наклонился к Джиму; он открыл глаза, но, судя по остановившемуся на одной точке взгляду, не узнал меня - и продолжал бредить. Не зная, чем я в состоянии ему помочь, я сунул ему в руку бумажку в двадцать долларов совершенно непроизвольно - даже не сообразив, что он никак не сможет воспользоваться этими деньгами - и покинул несчастных, призывая их даже в самые ужасные минуты не терять присутствия духа и верить в неизбежно хороший конец.
В тот же день к Брэдоку приехол в гости родственник по линии жены - Норруп, священник из Арканзаса - он не понравился мне с первого взгляда, однако я не счёл нужным ему об этом говорить. Он же не стал скрывать ко мне неприязни, когда жена плантатора дала ему понять, что я - сторонник отмены рабства; за вечерним чаем они втроём - хозяин, его жена и гость - сообща напали на меня, доказывая необходимость рабства в Соединённых Штатах.
- Да благодаря рабству, - вещал Брэдок, - Соединённые Американские Штаты станут одной из самых мощных индустриальных стран во всём мире!
Двое оставшихся охотно соглашались с ним, причём Норруп неизменно ссылался на Евангелие.
- Сказано, - говорил он. - Рабы, повинуйтесь господам вашим. И кто говорит об этом? Христос! Поэтому - извольте повиноваться!
От Брэдока я уехал совершенно разбитым и подавленным. Я молился всю дорогу до дома; я плакал, вспоминая лица замученных в бараке - и знал, чувствовал, что скоро чернокожие поднимут головы и системе рабства придёт конец. Но пока - как я могу защитить этих людей от тирании белых, если закон - на стороне последних?
Погружённый в эти тяжёлые думы, я, отпустив дилижанс и уже стоя на пороге своего дома, вдруг вспомнил, что оставил на плантации свой маленький ковровый саквояж; возвращаться за ним прямо сейчас было поздно и неудобно, поэтому я принял решение явиться за своей собственностью в ближайший же день.
Однако возможность вернуться на плантацию появилась у меня не скоро - целых три дня мне пришлось заниматься церковными делами и приходскими бумагами. На четвёртый день неожиданно пришло письмо от епископа; а тут ещё и день святого Луки - покровителя храма... И всё же на пятый день мне удалось-таки вырваться: ещё не пробило на колокольне и полудня, как я уже трясся в дилижансе по дороге к плантации Брэдока.
Они вышли встречать меня все втроём - миссис Брэдок приветствовала меня лёгким кивком головы; Норруп язвительно улыбнулся и прищёлкнул языком, а сам хозяин только пожал мне руку, даже не глянув мне в лицо. Как я сразу же успел определить, он снова был зол, как тысяча разгневанных ангелов, вот только уж никак не Божьих. Когда я тактично осведомился о причине его плохого настроения, он только мотнул головой, как взбесившийся бык, в сторону бараков:
- Эти негры, святой отец, когда-нибудь окончательно сведут меня с ума! - и жестом пригласил меня проследовать в дом.
Оказалось (как всегда!), что Брэдок совсем недавно до моего приезда устроил своим рабам кровавую баню, и мне нетерпелось повидать моих чернокожих друзей. Обед положительно подействовал на хозяина и настроил его на благодушный лад: через некоторое время он милостиво дал мне разрешение навестить бараки, хотя это не помешало ему при этом пару раз чертыхнуться. Я поправил сутану и устремился вниз по лестнице во двор.
С Чёрным Джимом я столкнулся в дверях барака - он потирал руками свои колени, сидя на корточках; всё его тело носило явственные следы плетей надсмотрщиков. Не успел я даже поздороваться с остальными, как он, вскочив мне навстречу, подбежал и, схватив меня за руку, куда-то потащил за собой.
Выбрав безлюдное место на заднем дворе усадьбы (я заметил, что именно такое место он и разыскивал), он осмотрелся и глядя немигающими глазами мне в лицо, сказал, вернее, прошептал:
- Уезжайте отсюда, немедленно! Ни о чём не расспрашивайте - уезжайте!
Я дружески взял его за локоть:
- Но почему же, друг мой?
- Не расспрашивайте! - он чуть не толкал меня. - Сами же будете потом благодарить своего Бога за то, что, может быть, вовремя унесли отсюда ноги! - и не добавив больше ни звука, негр почти бегом бросился обратно в барак.
Я задумался над его поведением. Джим, Чёрный Джим, постоянно молчаливый Джим - угрожал! Это было нечто из ряда вон выходящее; меня это настолько заинтриговало, что я решил всем своим видом показать ему, что нимало не считаюсь с его угрозами (или предостережениями, если больше нравится) - и преспокойно вернулся в дом Брэдока, снова пустившись с хозяевами в никому не нужные беседы о политике. Из окна я дважды видел Чёрного Джима, который по надсмотрщика таскал через двор тяжёлые ясеневые доски - если он действительно имеет меня в чём-то предостеречь, то волей-неволей ему придёться это сделать в более пространных объяснениях...
Впрочем, пришло мне в голову, чего же мне бояться? Я никому и никогда не причинял зла - ни господам, ни их рабам; им было не за что таить на меня обиду. Впридачу ко всему сам хозяин с женой пригласили меня остаться на плантации переночевать - они уверяли, что нет ничего прекраснее, чем выпить чашку-другую кофе в пять часов утра, когда ещё нет дневной жары; да и Норруп также присоединился к их мнению - неужели, мол, двум священникам не о чем будет поговорить в течении ночи?
Именно-то здесь я и припомнил слова негра "Уезжайте отсюда, немедленно!". Мне стало немного страшно, только страх этот носил характер какого-то потустороннего, сверхъестественного. Ничего подобного я никогда не испытывал и объяснить словами своё тогдашнее состояние я буду не в силах. Несмотря на это я всё-таки сказал хозяевам, что от души принимаю их приглашение; сказал это громко, с рассчётом на то, что через мгновение об этом станет известно надсмотрщикам и прислуге, и, следовательно, через полчаса - всем остальным обитателям плантации. Значит, мои слова дойдут до Джима, и он неминуемо явится ко мне, чтобы повторить своё "Уезжайте отсюда, немедленно!" в том случае, если мне по-прежнему что-то реально угрожает.
Рассчёт мой оказался таким же правильным, как и простым: после чая, когда я с Библией в руках вышел побродить по саду, Джим так и вился вокруг меня под надзором надсмотрщиков, пока, наконец, я не предоставил ему возможности подойти ко мне в самой глубине аллеи, где нас никто не мог лицезреть. Негр тут же подскочил ко мне и судорожно схватил мою руку:
- Разве вы не поняли меня? Я же просил вас не задерживаться на плантации!
- Более того, друг мой и брат во Христе: я даже намерен провести здесь ночь, если ты не соизволишь объяснить мне причину, по которой я должен немедленно покинуть дом твоего хозяина, - последнее слово я произнёс через силу. - Что происходит, Джим?
Пока я говорил, он смотрел на меня и всё сильнее сжимал мои пальцы, а под конец моей речи едва не сломал их.
- Не спрашивайте меня, много я вам не скажу, - Джим отпустил меня. - Просто сегодня ночью я твёрдо решил вернуть себе свободу.
Я замер в изумлении от услышанного: неужели побег?! Я не стал удивляться тому, что он говорит об этом со мной - чёрные всего штата, пожалуй, поделились бы со мной любыми своими мыслями, отлично зная, что я на их стороне и ни при каких обстоятельствах не выдам услышанного - чем бы мне это не грозило, хоть отлучением. Однако, при чём же тут моя скромная особа? Не собирался ли Джим исповедываться? Я раскрыл было Библию, чтобы выудить из неё пару-тройку изречений по этому случаю, но негр слегка хлопнул по ней ладонью:
- Я никогда не стану христианином - иначе я никогда не смогу отомстить, и не верну себе свободу. Ведь я предупреждал хозяина: если он ещё раз тронет меня, то я призову смерть на его дом, ибо все наставления матери и отца я ещё помню... Уходите, заклинаю вас вашим Богом! Все погибнут этой ночью; все, кто когда-либо причинял мне зло. Вы - белый, но ничуть не похожи на своих братьев, разве лишь тем, что у всех вас неправильная вера, не дающая человеку ровным счётом ничего. Прошу вас, покиньте плантацию ещё до захода Солнца! Вы очень добры ко мне и другим чернокожим, поэтому вы должны жить и помогать моим несчастным братьям. Не спрашивайте больше ни о чём - уезжайте отсюда! Иначе потом будет поздно - Бог в гневе не ведает жалости ни к кому. Прошу вас - немедленно!
Из этой сбивчивой, не особенно ясной речи мне мало что было понятно, однако суть сказанного сияла ярко, будто Солнце в небесах - хозяевам плантации угрожает смертельная опасность, если этот хмурый негр не шутит. В его глазах ясно читалось, что шутки у него нет даже в мыслях.
Конечно, я должен предупредить Брэдока - но только вот честно ли это будет с моей стороны? Пусть это - нелепая, несакраментальная исповедь, но ведь всё-таки исповедь! Только Богу могу я открыть сказанное этим горящим гневом юношей. И Бог уже осведомлён об этом...
На что же он так или иначе рассчитывает, безумец?! Что сделает он хотя бы двум надсмотрщикам? А если это массовый побег? Что ж, всё равно рабов снова изловят, накажут; снова закуют в кандалы и швырнут лицом в грязь плантации, увеличив при этом количество рабочих часов, и соразмерно с этим уменьшив их время для сна и корку чёрствого хлеба, полагающуюся к стакану холодной, мутной воды... Опять - каждодневные наказания; опять - распродажа с аукциона, et cetera, et cetera?... Мне, конечно, ничего не стоит подло донести хозяевам на рабов, но совершу ли я в жизни ещё что-нибудь подлее этого? Предать доверие этих наивных человеческих существ, которые столько лет борются за свободу?
Я поставил себя на место Джима и прочих тысяч несчастных - нет, умолчав об этом, не сказав ни слова такому злому человеку как Брэдок, я ничем не погрешу против воли Господней. Будь, что будет! Аминь.
Мысленно я тут же прикинул, что моим отъездом Джим попросту, я даже сказал бы - весьма примитивным методом - подготовил мне алиби... Смешно. Хотя и не очень: тысяча крупных рабовладельцев готовы присягнуть, а не только поверить в то, что я способен поднять восстание чернокожих, более - пойти с ними во главе на Вашингтон, чтобы низложить президента. Я хотел расспросить юношу подробнее, но подняв глаза увидел, что стою посреди аллеи совершенно один, а в руках у меня - раскрытая Библия. Джим исчез - как сквозь землю провалился.
В полнейшей растерянности я сделал кружок по саду и вернулся к господскому дому. Негры, попадавшиеся мне на пути, были слишком задумчивы... мне было понятно их состояние перед побегом. Уговаривать их, чтобы они не поступали столь опрометчиво, было бесполезно: кто познал хоть раз цепи рабства, тому лишь значение слова "свобода" не даёт возможности трезво обсудить все цели и средства для достижения таковой.
А если он всё-таки задумал побег один? При чём же тут, в таком случае, смерть хозяев? Ведь негры, подобно детям или кошкам, являются самыми чувствительными существами на земле; мне было известно об этом со страниц книг различных миссионеров - как добрых слуг Божьих, так и суровых. Может, все они тоже чувствуют, что один из их соплеменников "решил вернуть себе свободу"?
Я всё кружил и кружил вокруг дома, изобретая слова, какими хотел поведать Брэдоку о своей внезапной перемене решения касательно ночлега на плантации; или, что вернее, я просто собирался с духом для этого разговора, поскольку для моего отъезда могла бы сгодиться абсолютно любая причина. Потихоньку темнело; Солнце уже потеряло свою дневную силу и светило почти с самого горизонта. Проходя уже в который раз мимо вольеры я только теперь обратил внимание, что собаки просто надрываются от лая - тогда я совсем не придал этому значения, как и тому, что мне померещилось, будто в глубине сада - сквозь ветви кустарника - промелькнуло нечто полосатое или пятнистое; я предположил, что это одна из сторожевых собак и тут же забыл об этом.
Наконец я появился в гостинной господского дома и коротко сообщил хозяину, что неотложные дела заставляют меня немедленно покинуть плантацию и вернуться в город.
Особого сожаления по случаю моего внезапного отъезда никто не выразил; спускаясь по лестнице, я услышал шепот Норрупа:
- Вот и приглашай в гости аболиционистов! Да-а, таким оказывать гостеприимство - не лучше ли сразу метать бисер пред свиньями?
На прощание я хотел повидать виновника моего чуть ли не бегства с плантации, однако на глаза мне он не попался ни сейчас - к моему одновременно сожалению и счастью, - ни позже в жизни, за что я и благодарю Господа. Дилижанс доставил меня домой почти в полной темноте.
Долго ворочаясь в постели перед отходом ко сну, я думал о том, что же в данную минуту происходит на плантации Брэдока; воображаемые картины побега сменяли одна другую в быстротой кинематографической ленты. Однако то, что произошло там в действительности, было весьма далёким от созданного моим воображением. Ночью мне снились кошмары, и только ранним утром меня разбудил и спас от них настойчивый стук в дверьмоей спальни. Я открыл глаза - в распахнутых дверях появился взволнованный молодой причетник Аберс. Не успел я вскочить с постели, как он выпалил, ломая руки от неподдельного ужаса:
- Боже мой! Святой отец! Вы знаете, что произошло сегодня ночью на плантации Брэдока?
Моя рука судорожно сжала Библию, которая постоянно находилась под подушкой. Причетник продолжал, сглатывая слюну и постепенно повышая голос, почти сходя на крик:
- Шериф и двое верховых полицейских только что оттуда! Слухи охватывают город с быстротой, с какой Ирод перебил несчастных младенцев Вифлеема! Брэдок, его жена, их гости - все мертвы! Господь поразил их сегодняшней ночью, Господь - или сам Сатана! Понимаете ли, они мертвы и разорваны на куски - трудно даже установить, чей кусок мяса кому принадлежит! Все погибли ужасной смертью! Убиты! Разорваны!
Я онемел от услышанной жестокости - мне ясно представилось гневное лицо Чёрного Джима с двумя шрамами на щеках; после этого я только и смог что вытянуть руку вперёд, давая Аберсу знак замолчать. Стараясь самому не сорваться на крик, подобно сему вестнику несчастья, я еле прошептал:
- А негры? Что случилось с неграми?
Вопли причетника снова оглушили меня, хотя уже не с той силой, что в первый раз:
- Негры, святой отец? Да они сидят, забившись по углам бараков, как овцы и скулят, как побитые собаки! На них просто жалко смотреть! Лопочут что-то на своём языке, глазами сверкают - видно, чего-то панически боятся!
Я стал немедленно одеваться; когда я застёгивал манжеты, в комнату вошёл шериф Стетсон - здоровенный усатый мужчина с револьвером на поясе. Он хмыкнул и начал:
- Простите, святой отец, что появляюсь у вас с оружием, но... Ведь вы были вчера вечером на плантации Брэдока?
Я кивнул головой в сторону замершего у дверей Аберса:
- Мне уже всё известно.
Шериф снова хмыкнул и уступил мне дорогу к дверям.
- Я должен поехать туда! - бросил я полицейскому, сжимая рукой наперстный крест.
- О да, конечно! - он отдал мне честь. - Ваше присутствие нам необходимо... Ведь вы знаете всех рабов Брэдока, святой отец? - он как-то странно посмотрел на меня. - Просто мы считаем, что кто-нибудь из них мог бежать во время такой кутерьмы... а заодно и совершить серию убийств...
Как оказалось впоследствии, последние слова шерифа предназначались исключительно для слуха Аберса, по прежнему замершего без движения. Мы с шерифом вышли из дома на улицу и сели в мой дилижанс; причетник перекрестился, бормоча молитву нам вслед, а Стетсон, задёрнув шторки на окнах, обратился ко мне, накручивая свой здоровенный ус на указательный палец:
- Святой отец, не видели ли вы на плантации... гм... скажем, хищника или его следы?
Я тупо уставился на знаки его полицейского отличия, переваривая заданный вопрос:
- М-м-м, не понимаю вас...
Тогда он откинулся на розовую подушку и положил ногу на ногу:
- Надеюсь, святой отец, вы никогда не разглашаете sigillum confessionis? Я снова судорожно сжал в руках Библию:
- Никогда и никому, во имя Господа! Но разве вы хотите мне исповедаться?
- Если хотите, то можете считать это исповедью; если не хотите - считайте это запрещением полиции штата распространяться на эту тему - как вам будет угодно... Однако я прошу вас как человека молчать о том, о чём я собираюсь рассказать вам, пока мы не приехали на место... - он сделал паузу и, нахмурив брови, продолжил. - Чёрт его знает, как и начать... В общем, Брэдок и его домашние были разорваны на куски каким-то зверем.
Я выронил из рук Библию; стук от удара книги об пол дилижанса оглушил меня:
- Что?! Зверем?!
- Во всяком случае - слушайте сами и делайте выводы... В три часа ночи или около того в ближайший нью-орлеанский участок прибежала толпа негров с плантации Брэдока, которая буквально на руках утащила обратно троих дежурных полицейских вместе с лошадьми. Спустя час один из этих верховых был уже у меня - и мы вдвоём понеслись на место преступления, которое, увы, не объясняется никакими законами логики или, во всяком случае, отношением палача к своей жертве... По распоряжению полиции никто ничего не трогал до моего появления; негров собрали в бараки и держат там до сих пор, и знаете - они трясутся - прошу прощения, святой отец - как овцы и явно не имеют намерений покидать эти стены.
Ничего путного от них нельзя было добиться, кроме того, что незадолго до их прихода в участок они услышали крики в господском доме, где обнаружив трупы хозяев бросились в полицию. Странно, что никто из них в тот момент даже не подумал о бегстве - случай-то какой представился... - шериф устало прикрыл глаза рукой.
- Ну, а дальше? Дальше! - руки мои продолжали трястись; крестился я скорее непроизвольно, чем осмысленно - только самое начало рассказа уже ввергло меня в неописуемый ужас. Мой собеседник щёлкнул зубами:
- Так вот... в доме не оказалось ни одной стены или предмета, который бы не был окрашен кровью - она попала на рояли, диваны, столы, - и верите ли, святой отец! - даже на люстры! Тела хозяев и гостей плантации были собраны ради похорон по частям в разных углах особняка; например, голову миссис Брэдок нашли в кухне, тогда как левая её рукабыла найдена на ступенях лестницы между вторым и третьим этажом, а ступня одной из ног - на дворе, прямо перед крыльцом. Мужчинам в доме досталось точно так же, если не похлеще... В доме царил такой разгром, какой трудно вообразить даже после налёта язычников на святую церковь: всё перевёрнуто вверх дном, опрокинуто, разбито; судя по всему, убийца или убийцы - после смерти хозяев особняка - принялись из ненависти к последним громить всю обстановку дома. (Во время рассказа Стетсона я крестился не переставая, подобно заведённому автомату) Но самое странное то, святой отец, что врач, прибывший на место происшествия, категорически отрицает причастность человеческих рук к этому делу - представьте себе, он заявил, что Брэдоки и их гости погибли в результате борьбы с каким-то хищником; доктор предположил, что это мог быть тигр, геппард, леопард или кто-нибудь из этого вида; так он и сказал - "семейство кошачьих"... И клянусь вам моим чуть ли не тридцатилетним шерифским стажем, мы действительно обнаружили в пыли сада несколько отпечатков огромных лап, никак не принадлежащим собакам и тем более - людям. Доктор уже успел послать за своим другом - зоологом, который, исследовав отпечатки, прямо заявил, что перед нами - следы африканского леопарда, и никаких сомнений на этот счёт быть не может. Потом он вместе с доктором стал осматривать рваные раны на останках тел убитых, приходя после каждой серии осмотров к дополнительным выводам, что это действительно работа африканского хищника. "Человек не может быть настолько жестоким, чтобы убить троих себе подобных таким варварским образом, - сказал он мне, когда мыл руки у колодца. - Это сделал хищник, леопард. Человек бы после такого преступления ограбил дом, однако из ценных бумаг, денег и драгоценностей ничего не тронуто, наоборот - всё валяется по дому, словно последний хлам. Ради чего же ещё убивать и грабить?! А если это нечто другое... тогда это нечто другое ни в какие рамки не укладывается." - Стетсон сжал кулаки словно от бессилия перед загадкой. - Что ж, леопард - так леопард... да вот только это тем более ни в какие рамки не укладывается! Почему же этот леопард, в таком случае, не растерзал остальных людей на плантации? Почему польстился только на хозяев? А самое удивительное то, что откуда может взяться такой хищник в Нью-Орлеане?! Да здесь сроду таких животных никогда не было! История, скажу вам, святой отец, очень запутанная... Кстати, мы почти приехали.
Я выглянул в окошко из-за шторы: земля Брэдока лежала передо мной в четверти мили; из окна можно было рассмотреть несколько верховых полицейских в воротах особняка, несколько человек из местных рабовладельцев, женщин. Через пару минут дилижанс остановился около этой весьма пёстрой толпы и мы с шерифом сошли на землю.
- Как он себя чувствует? - крикнул мой спутник одному из своих подручных.
- Поздно вы вернулись, сэр! - скорчив скорбную мину ответил то своему начальнику. - Он испустил дух пятнадцать минут назад...
- О ком это вы? - спросил я шерифа, пробираясь с ним через толпу любопытных к воротам.
- Надсмотрщик, - коротко ответил мне полицейский. - Хотелось бы, чтобы вы сами услышали его, но, видать, не судьба... Дело в том - я забыл рассказать вам, - что вместе с хозяевами были убиты все одиннадцать надсмотрщиков - здоровых, крепких, вооружённых до зубов людей; убиты тем же методом, что и сам Брэдок. Почему я не рассказал об этом с самого начала? Да потому, что когда идёт речь о смерти хозяев, то о смерти слуг обычно вспоминать не принято. Тем не менее один из надсмотрщиков - двенадцатый и он же последний - каким-то чудом остался жив. Он был найден весь в крови, без левой руки и в совершенном беспамятстве милях в двух отсюда - бедняга полз, сам не зная куда, и тихо бормотал. Мы доставили его сюда, а после этого я сразу отправился за вами.
Внутри дома всё обстояло точно так, как шериф описал мне по дороге: кровь просочилась во все ковры, находилась как за шкафами, так и на потолках - она была везде. Погром был так же неописуем, как и ужасен по своим масштабам - ни одного целого стекла в окнах, ни одного цветочного горшка на подоконниках; кадки с пальмами были повалены - и везде лужи крови.
От её запаха меня тошнило, перед глазами плыли пятна - и я выбежал на улицу, где столкнулся с доктором. Шериф вышел следом за мной. Молодой человек поклонился мне, я подал ему руку.
- Так и не удалось привести его в чувство, - сокрушённо махнул он рукой и поправил пенсне на носу. - Я, господин шериф, врач, а не Господь Бог (тут он покосился в мою сторону), который явно и сам видел, что бедняге уже ничем не помочь. Он всё бормотал: "Леопард... Проклятый негр... Леопард... Он убил нас всех... Я пытался уползти... Леопард..." - и тому подобное, пока не отправился к праотцам.
Затем доктор изложил свои соображения по поводу случившегося в том же порядке, что и шериф: человек не в состоянии совершить таких зверств, а леопардов здесь тоже никогда не водилось... Словом - чёрт знает, что тут произошло на самом деле!
Мне показали всех рабов плантации Брэдока - Чёрный Джим отсутствовал.
- Кого-то не хватает, не так ли, святой отец? - осведомился проницательный Стетсон. - Ну, говорите же - кого? Ведь о том, что рабов не достаёт, мне поведали ваши глаза.
- Юноша по имени Джим... - ответил я дрожащим голосом, пряча руки под сутаной.
- Что ж, нам следует записать его приметы для розыска - ведь должен кто-то ответить за убийство пятнадцати человек! А эти ваши сказки про леопарда, - шериф обратился к доктору через плечо, - в эти сказки я попросту не верю.
- Но следы и, простите, методы убийства и, наконец, бред умирающего надсмотрщика... - доктор ещё пытался отстоять собственные позиции.
- Вот именно - бред! - оборвал его шериф. - Не могу же я полагаться на бред умирающего в таком ответственном деле, как следствие! Я не могу знать, как именно всё здесь произошло, а разве вы, доктор, можете? - он отвёл нас в сторону от толпы и полицейских, заговорщически обняв за плечи. - Слушайте: если я объявлю во всеуслышанье, что какой-то леопард - чёрт знает, откуда взявшийся - разорвал на куски плантатора и его семью, то по всему штату немедленно пройдёт слушок, что нью-йоркская полиция со своим начальником во главе сошла с ума. Другое дело - сбежавший невольник: он мог убить, что и доказывает его отсутствие здесь в настоящее время.
- Но ведь он может быть и невиновным! - тихо пробормотал врач.
- А что вы мне прикажете делать, господин Гиппократ? - зарычал Стетсон. - Объявить, что здесь бродят африканские хищники? Да ведь любому первокласснику воскресной школы и то известно, что во Флориде никогда... Впрочем, чего я должен заниматься вашим образованием... Беглец будет схвачен и предан суду за убийство.
Я покинул их обоих и отправился в бараки, к неграм. Они смотрели на меня без опаски, но на все мои вопросы о том, куда делся Чёрный Джим, отвечали упорным молчанием. И в том их молчании сквозил, нет - явно читался неземной ужас; конечно, им было известно гораздо больше, чем они сообщили недалёкому полицейскому. Я пытался разговорить этих несчастных существ, но мне ничего не помогало. Когда я уже собирался покинуть плантацию, ко мне подошла одна из старых негритянок и, остановив меня, дрожащим голосом прошептала:
- Святой отец! Попросите Иисуса Христа, чтобы он простил рабу своему Джиму совершённый грех!
Я выпучил на неё глаза.
- Да, мы все знали, что это сделал именно он, - продолжала она, наблюдая за моей реакцией. - Я знаю, святой отец, что вы - хороший белый и не выдадите нашей тайны властям. Джим ушёл от нас, заметая хвостом все свои слёзы... - сказав это, она, словно молоденькая девушка, резво отскочила от меня и засеменила в сторону барака, к своим братьям и сёстрам.
Долго размышлял я над словами старой женщины и по дороге домой, и уже ночью за чашкой чая в собственной постели - что она хотела мне этим сказать? Самым недвусмысленным образом она дала мне понять, что убийца хозяев никто иной, как Чёрный Джим - и, следовательно, все остальные невольники плантации тоже были об этом прекрасно осведомлены.
Весь город потрясли слухи о чудовищном "негре-убийце"; однако время шло, слухи мало-помалу забывались; Джим так и не был схвачен властями - незаметно протекло около полутора лет, но о нём я ничего не слышал (как и шериф Стетсон, да и все остальные) - Чёрный Джим словно под землю провалился.
Слухи и сплетни с прошествием времени стихали и забывались всё больше, а в моей груди всё росло и крепло желание проникнуть в "тайну убийства Брэдоков"; всеми силами я пытался дать ей разумное, единственно разумное объяснение. Теперь, конечно, после того, как тайна сия открыта - открыта мне одному, - то я с радостью отдал бы всё, что угодно, лишь бы мне никогда не ведать этого ЕДИНСТВЕННО разумного объяснения.
Мне довелось познакомиться с массой литературы об аборигенах Чёрного континента; я интересовался их религиозными культами, верованиями, обрядами. И вот что мне удалось узнать об этом существе, которого я знал как Чёрного Джима, а равно и обо всей этой истории.
Человека, кличка которого положена в название моей повести, скорее всего был уроженцем Дагомеи или ещё какого-нибудь африканского региона, о котором рассказывают сплошные чудеса. Возможно, что он был сыном вождя, шамана, колдуна или жреца племени, принадлежащего к культу Леопарда - одного из самых кровавых и ужасных культов Африки, пожалуй, третьего по отвращению и страху культа, уступающему лишь вуду и культу Змеи. Два шрама на щеках юноши свидетельствовали о его высоком происхождении и посвящении в тайные мистерии. Я превосходно помню, с каким уважением и страхом взирали на Джима другие невольники плантации Брэдока - так белые взирают на своих президентов и пап римских. Царапины на лице, как можно догадаться, имитировали прикосновения когтя Леопарда, Бога, тотемного животного, в которое посвящённые при желании могли обращаться. В оккультизме такая возможность именуется оборотничеством - вот какой шаг к свободе применил Чёрный Джим, в совершенстве, судя по случившемуся, владевший древним и ужасным искусством.
Это и было единственной причиной смерти Брэдоков, Норрупа и двенадцати жестоких надсмотрщиков; единственной причиной появления следов леопарда на плантации; единственной причиной беспокойства собак тем вечером... как хорошо я помню все детали случившегося, несмотря на прошедшие годы! Чёрный Джим поспешил отослать меня домой, чтобы я также не стал случайной жертвой - оборотни в своём аффекте, в ненасытной жажде крови, уже не различают врагов и друзей, добрых и злых - и я благодарю Бога, который увёл меня вовремя из этого места. Я ни на йоту не сомневаюсь, что действительно видел Джима в тот далёкий вечер сквозь заросли кустов в саду Брэдоков, нотолько это был Джим в своём настоящем обличии: мстительный, крадущийся, выжидающий. И несомненно, что он тоже видел меня. Почему же он не причинил мне никакого зла? Потому ли, что я - добр? Вряд ли. Я читал, что оборотни вполне могут сдерживать себя, покуда не увидят кровь, не войдут в азарт резни - тогда уже их ничем не остановишь...
В считанные секунды леопард расправился со своими господами и бросился к надсмотрщикам; его мучители не успели сделать и выстрела - и чем бы это могло им помочь? Что сделает оборотню простая свинцовая пуля? Только заговорённая по правилам Высшей магии серебрянная может положить конец такому ужасному существу. Надсмотрщики таковых не имели. Поэтому и погибли.
Неделю спустя после описанных ужасных событий по всему штату были расклеены розыскные листы с предложением задержать или доставить мёртвым бежавшего негра по имени Джим с плантации Брэдока в любой полицейский участок Нью-Орлеана за вознаграждение в две тысячи долларов. Поначалу были розыски и беготня, но потом всем это порядком надоело - даже опытным "охотникам за головами", - несмотря на довольно высокую цену за жизнь этой "чёрной скотины". Ветер и дождь пообтрепали розыскные листы на домах, деревьях, дверях постоялых домов - история Чёрного Джима забывалась, чтобы окончательно кануть в Лету забвения. Только один человек не забудет её; он будет помнить её всегда и вспоминать каждую её деталь с содроганием сердца - это я, по-прежнему пастор церкви святого Луки в Нью-орлеане, штат Луизиана. Конечно, я старался забыть всё или пытался дать случившемуся более материалистическое оъяснение - нет, всё мои попытки разбивались о твёрдые факты.
В Библии я нашёл историю Навуходоносора, царя вавилонского, который на семь лет потерял человеческое обличье - да, само святое писание подтверждало реальность бытия этих страшных существ - оборотней. Не спорю, может я слишком утомился своими исследованиями и чересчур испугался их, но последнее время я не могу ни в одной своей проповеди не упомянуть человеко-зверей; уже поговаривают, что пастор несколько подвинулся разумом от оккультной литературы (библиотекарь наверняка разболтал всему городу, какие книги читает в последнее время святой отец) и прочей ерунды - но что поделать, если истина открыта лишь мне одному; а нести её в массы - бесполезное и обречённое в самом начале дело.
Я всей душой хотел бы верить, что существо, которое устроило настоящую бойню на плантации Брэдока, снова вернуло себе человеческий облик и каким-нибудь путём навсегда покинуло штат, а может быть (дай-то Бог!) - и саму Америку. Пусть оно вернулось бы на родные берега, в места, где редко ступала - или вообще не ступала - нога белого человека, и навечно осталось там, творя ночами отвратительные ритуальные танцы и оргии. С содроганием услышал я, что в городе прошли гастроли знаменитого цирка ""Leopardo", где одним из номеров программы были прыжки леопарда сквозь огненное кольцо. В цирк ходили все - и шериф Стетсон, и Монтес (тот самый врач; его фамилию я узнал гораздо позже) - все. Там не было только меня; ведь мне было легко отделаться от этого при помощи священного сана, который закрывал мне путь в театры, цирки, кино и прочие "капища". На самом же деле меня удерживал страх. Страх перед леопардами. Страх перед тем, что они - вовсе не животные. И что, возможно, среди них был и Чёрный Джим.
Мне довелось познакомиться с одним немцем - он много путешествовал по Южной Америке и Африке; наши разговоры с ним - после того, как прихожане покидают церковь, - очень интересуют меня и трогают самую чувствительную струну моей души - страх. Потому, что говорим мы с ним о зловещих культах Африки, с которыми путешественнику приходилось сталкиваться; многое он слышал, многое довелось увидеть его собственным глазам. Оборотни существовали всегда; существуют они и до сих пор - среди нас, но отупевшее от материализма человечество не верит этому, не думает об этом: то, что по воле Божьей стало известно мне, никогда не будет открыто другим; прозрение никогда не опустит руку на их головы.
Но может, и в этом - воля Господа? Я всё сильнее теперь убеждаюсь в этом. Какая паника началась бы, если существование оборотней признал бы весь Нью-Орлеан?! Нет, видимо, Богу достаточно в городе двух посвящённых - меня и моего знакомого путешественника. Бродя с ним во время наших бесед где-нибудь в парках, по набережным, я всматриваюсь в лица проходящих мимо людей - они, естественно, не верят в оборотней, зачастую даже не знают, что это такое. И тогда я мысленно начинаю молиться, чтобы этим людям никогда не довелось хоть как-нибудь столкнуться с ними, упаси от этого Бог! Пусть люди не верят в их существование, пусть! Однако я в любую секунду готов присягнуть, что с радостью отдал бы жизнь Господу, если бы этих страшных и ужасных существ не было на самом деле.
* Сторонник идеи полного освобождения негров из рабства (прим. авт.)