Всякий раз, когда я по делам фирмы приезжал в Варшаву, то неизменно навещал дом Яна Радзински. Он - старый друг моего покойного отца, да и вообще - друг нашей семьи; я хорошо помнил его в нашем доме с самого детства. Сейчас ему уже за шестьдесят и нас разделяет почти сорок лет, однако старые дружеские узы связывают нас по-прежнему.
О чём мы с ним говорим? Да обо всём, что может связывать нас, что для нас обоих является общим и дорогим. Кроме того, Ян Радзински - комиссар полиции в отставке - частенько угощает меня какой-нибудь жутковатой историей со времён своей практики; и поверьте мне на слово - тут есть чего послушать. Леденящие душу детективные истории с убийствами, местью, ограблениями и погонями; это неизменно сваливается на меня при каждом посещении его дома, когда после ужина мы переходим курить трубки в его рабочий кабинет на втором этаже старинного особняка. Дядя Ян (так я привык обращаться к нему) разваливается в кресле за большим столом у камина, набивает трубку табаком - и начинается очередная волнующая и загадочная история.
Так случилось и сегодня: мы поужинали и поднялись в его кабинет. Огонь в камине весело потрескивал, кресла ожидали нас, а трубки были набиты ещё в столовой. Дядя Ян опустился в кресло и внимательно смотрел на меня, чиркая спичкой о коробок.
- Итак, дядя Ян, - я последовал его примеру, выпуская клубы дыма и усаживаясь в кресло напротив. - Какой ужасной криминальной историей вы попотчуете меня сегодня?
Мой собеседник расположился в кресле поудобнее и протянул руку к одному из ящиков стола:
- Хотелось бы рассказать тебе историю, с которой я начал свою службу и которую вполне можно отнести к нераскрытым делам, - вздохнул он, кладя перед собой на стол какую-то вырезку из газеты, фотографию и несколько исписанных блокнотных листков. - Да, пожалуй, это дело претендует на самое ужасное и его поистине можно считать "нераскрытым"...
- Что же, кажется, в вашей практике бывали и такие?
- Ну, это как сказать... - дядя Ян сделал глубокую затяжку и остановил свой взгляд на только что извлечённых из ящика стола предметах. - Если подоплёка случившегося известна лишь мне, а не полиции, не прессе... Хочу поделиться с тобой тем, что с радостью готов унести с собой в могилу. И пусть ни одна живая душа более никогда не узнает подробностей этого дела...
Дядя Ян выколотил трубку о решётку камина, а я приготовился слушать; он как-то странно смотрел на меня, словно раздумывая, делиться ли со мной своей историей после такого таинственного, интригующего пролога. Затем он сделал решительное движение рукой и спросил меня:
- Послушай, дорогой, не слыхал ли ты чего-нибудь о художнике фон Граффенштейне?
Я мгновение раздумывал:
- Не очень-то припоминаю, но если мне не изменяет память, то прославился он где-то в тридцатых...
Дядя Ян кивнул головой:
- Точно! Боже, Боже! Сразу видно, что ты человек нового времени! А ведь во времена моей молодости, когда я по возрасту ничем не отличался от тебя, даже малым детям была знакома эта фамилия! О нём постоянно писали газеты, вещали радиоточки. Несомненно, он являлся одним из самых гениальных художников за всю историю. Не было почти ни одного места в Европе - да и за океаном, - где он не устраивал бы своих грандиозных выставок...
- Судя по фамилии, наш герой - немец? - предположил я.
- Совершенно верно, - снова кивнул головой рассказчик. - Юрген фон Граффенштейн происходил родом из старинной семьи немецких дворян, получил соответствующее воспитание и образование, жил и работал в Берлине... до тех пор, пока всё не началось... Кстати, могу показать тебе один из его художественных сборников, датированный 1927 годом. Оцени сам.
Дядя Ян снял с одной из книжных полок над рабочим столом толстый альбом и подал мне. "Юрген фон Граффенштейн. Коллекционные работы Европейского тура 1927 года", значилось на его обложке. Я стал листать альбом, рассматривая репродукцию за репродукцией. Пейзажи, портреты, натюрморты - возможно, это действительно было очень красиво, но мне, как дилетанту в изобразительном искусстве, не говорило ровным счётом ничего. Так я и заявил дяде Яну.
- И тем не менее, фон Граффенштейн - гениальный художник, - мой собеседник ничуть не обиделся на мою неспособность к оценке искусства. - Заметь, это говорю не я. Таково мнение знатоков и профессиональных критиков. Они даже не сомневались, что если бы Нобель установил свою премию и для художников, то Юрген фон Граффенштейн неминуемо стал бы её лауреатом.
- Ну, а где же криминальная история? - не вытерпел я.
- Погоди, я и рассказываю, - буркнул дядя Ян. - Ведь этот художник и есть главный герой нашей истории, поэтому хотелось бы обратить внимание на его личность... Его выставки посещали толпы народа, его картины шли нарасхват исключительно с аукционов. Ему было немногим более тридцати, когда его признали настоящим маэстро. И вот, на самой вершине славы, Юрген фон Граффенштейн неожиданно исчез.
- Как это - исчез? - вставил я, заметив, что дядя Ян снова набивает трубку.
- Так и исчез... - он выпустил к потолку кольцо дыма. - Но перед своим исчезновением он сделал заявление для радио и прессы, несколько странное, как это всем показалось. Он заявил, что всё то, что было создано им до сих пор - последняя ерунда и к искусству не имеет никакого отношения. Что он намерен исчезнуть. И что когда-нибудь он вернётся с настоящим шедевром... После этого он действительно словно в воду канул.
- Гм... - я легонько коснулся пальцем лба. - Ну и что же тут такого? Покинуть толпы своих поклонников, когда ты на вершине славы - это весьма неплохой рекламный трюк... А если не это - так ведь все эти художники немного... того... мало ли, какою шутку могут отколоть...
Пока я говорил, дядя Ян внимательно смотрел на меня, покачивая при этом головой. Затем он продолжил - и по его речи я понял, что сказанные мной слова попросту повисли в воздухе.
- После внезапного исчезновения художника все словно с ума сошли, разыскивая его. Полиция и частные сыщики, нанятые его семьёй, сбились с ног, однако поиски не принесли никаких результатов. Юрген фон Граффенштейн исчез - и никто не знал, надолго ли и в каком направлении. Около полугода его розыски были весьма упорными, но по прошествии времени волна их пошла на убыль. Уже никто не надеялся увидеть художника или хотя бы что-нибудь услышать о нём, даже его семья. Однако судьба распорядилась иначе.
Однажды спокойным летним вечером в одно из наших пригородных полицейских управлений Варшавы прибежал мальчонка и сообщил, что в гостинице, принадлежащей его матери, обнаружен труп одного из постояльцев. Я был тогда младшим офицером и только начинал свою работу в полиции, поэтому комиссар попросил меня и одного из медэкспертов съездить туда... А теперь, дорогой, будь добр, прочти эту газетную вырезку, - неожиданно попросил рассказчик и протянул мне указанный предмет.
Вырезка представляла собой несколько колонок одной из варшавских газет, без какой-либо фотографии. Текст был снабжён броской шапкой: "Труп всемирно известного художника Юргена фон Граффенштейна обнаружен в одной из варшавских гостиниц". Я стал внимательно читать предложенную дядей Яном пожелтевшую от времени статью.
"Вчера, около девяти часов вечера, в одной из варшавских гостиниц был найден труп мужчины. Как выяснилось, это был один из постояльцев заведения. Никаких следов насилия на трупе не обнаружено.
По словам девушки-горничной Вильгельмины З. она в положенное время принесла ужин в занимаемый постояльцем номер на втором этаже, но, к удивлению, на её долгий громкий стук никто не отозвался. Горничная продолжала стучать ещё с минуту, а потом решила довести всё до сведения хозяйки гостиницы.
Госпожа Хельга М., владелица заведения, поднялась наверх в сопровождении сына Эммануила, где также после громкого стука и просьбы открыть дверь они ничего не добились. Заподозрив неладное, госпожа Хельга прибегла к помощи одного из своих квартирантов, Франтишека П., который исполнял при гостинице обязанности слесаря. Когда замок двери был сломан, вошедшие обнаружили, что в комнате царит полный беспорядок, да и само помещение переделано под мастерскую: повсюду было полно банок, тюбиков с краской, разных размеров кисточек, негрунтованных холстов и тому подобных необходимых для художника принадлежностей. В центре помещения стоял повёрнутый к окну мольберт с картиной, а прямо под ним лежал труп постояльца.
Недолго думая, госпожа Хельга послала своего младшего сына Вилли в ближайший полицейский участок. Через некоторое время в гостиницу прибыли младший офицер Ян Р. и медэксперт Эрнест К., которые немедленно прошли в комнату художника. Каково же было изумление полицейских, когда в человеке, ничком лежавшим перед мольбертом, они опознали давным-давно без вести пропавшего Юргена фон Граффенштейна - самого, пожалуй, известного и удачливого европейского мастера кисти! Да, несомненно, это был он - и жив он был ещё утром, как это утверждают в один голос все свидетели.
Хозяйка заведения уверяла, что месяц назад в гостиницу прибыл человек, подписавшийся в книге для постояльцев как коммивояжер Манфред Шталльман из Ганновера. Как выяснилось теперь, под этим именем и скрывался знаменитый художник.
Госпожа Хельга М. свидетельствует, что ещё прошлым утром она видела своего постояльца в полном здравии - он быстро сбежал по лестнице вниз и вернулся назад в номер с кувшином воды.
Её сын Эммануил показал, что в последние дни постоялец почти не показывался на людях, что само по себе странно для профессии коммивояжера.
Упомянутая прислуга Вильгельмина З. утверждает, что в последнее время взгляд постояльца был каким-то диким, безумным, когда она приносила ему еду; странно то, что в последние дни он даже не пускал её в номер, а поднос с едой принимал лично из её рук в коридоре.
Слесарь-квартирант Франтишек П. показал, что неоднократно видел, как постоялец приносил с собой какие-то крупные посылочные ящики; теперь можно предположить, что в них художник доставлял к себе в номер холсты, краски и прочие необходимые предметы.
Сосед художника по этажу Онджей В. утверждает, подобно Вильгельмине З., что в последнюю неделю постоялец почти не выходил из своих аппартаментов, а при случайных встречах в коридоре тут же отводил глаза в сторону.
Самое странное заключалось в том, что пришедшие служители закона не обнаружили никаких ран на теле несчастного художника. Медэксперт констатировал смерть от внезапной остановки сердца.
Такова ужасная трагедия, свершившаяся в одной из гостиниц нашей страны, где нашёл свою безвременную кончину один из величайших художников Европы - Юрген фон Граффенштейн."
Я задумчиво отложил вырезку в сторону; дядя Ян, увидев, что я закончил чтение и размышляю над прочитанным, слегка подался ко мне:
- Ну, дорогой, что скажешь?
- Ну и что же тут особенного? - произнёс я, набивая трубку. - Художник-то ваш нашёлся. Дело можно закрывать, - я попытался выдавить из себя улыбку.
Дядя Ян взял со стола несколько исписанных блокнотных листков и потряс ими в воздухе:
- Знаешь, что это? Это дневник гения... покойного художника Юргена фон Граффенштейна, если можно так сказать. Хочу сообщить тебе о том, что не попало в газеты - и это, пожалуй, к лучшему... Пресса не упомянула о том бардаке, который царил в комнате художника - это был настоящий калейдоскоп банок с красками, начатых и брошеных где попало холстов, мазков краски на стенах - по-видимому, фон Граффенштейн таким образом пробовал кисточки... Пол был заляпан краской не меньше кровати, на которой он спал. В воздухе стоял тяжёлый, одуряющий запах ацетона.
Художник лежал перед мольбертом, вытянув руки в его направлении. На нём была законченная - а может, и незаконченная? - картина. Эрнест, наш медэксперт, как только мы закрыли дверь и удалили любопытных, немедленно бросился к трупу и начал осматривать его - ничего больше в комнате не входило в сферу его прямых интересов и обязанностей. Я же, как и подобает полицейскому, сначала принялся внимательно изучать помещение...
На одной из банок с краской я и нашёл эти листки. Слегка пробежал их глазами - но и этого мне было достаточно, чтобы содрогнуться и незаметно от коллеги спрятать их в карман. Да, - голос дяди Яна начал дрожать, - да, я украл вещественное доказательство с места происшествия, и никто об этом никогда не узнал... и не узнает, кроме тебя!
Он встал с кресла; дрожащий, он, казалось, сразу постарел лет на двадцать. Я подскочил как мячик и вернул его в кресло; пальцы его по-прежнему крепко сжимали листки.
Наконец он более-менее успокоился и продолжил:
- Ты спросишь - почему я это сделал? Я отвечу - потому, что перед этим мы увидели картину и мёртвые, широко раскрытые глаза фон Граффенштейна! Это было так ужасно... хотя настоящий ужас я испытал только дома, когда внимательно прочитал записи художника. И я решил, что никто и никогда не должен узнать правду о причинах трагедии фон Граффенштейна: сами же люди будут спокойнее в своём неведении. Да, поверь мне, он был величайшим художником на Земле, начиная с тех, кто изображал бизонов на стенах пещер. Он мог проникнуть в суть, скрывающуюся за обыкновенной формой... И он познал страсть... страсть настолько невыносимую, что скончался из-за неё. Он обещал, что вернётся с настоящим шедевром - и он продал свою душу и жизнь за этот свой последний шедевр... В его мёртвых глазах была такая страсть, на какую не способны тысячи живущих, поскольку они не видят... - голос дяди Яна потихоньку слабел. Затем он, будто опомнившись, протянул мне листки. - Читай! Отныне ты будешь вторым человеком на свете после меня, кто узнает истинную причину смерти Юргена фон Граффенштейна!
Я присел на угол стола, чтобы не отходить далеко от собеседника - и стал читать. Вот какой текст, написанный крупными прыгающими буквами, предстал моим бедным глазам:
"Всё, что было раньше - это не то. Не то, что существует на самом деле, а всего лишь наше жалкое видение формы. Настоящая суть скрыта от нас, но её можно угадать - и тогда она начинает открывать себя. А если при этом её и полюбить - какой бы она не была! - тогда её раскрытие будет настолько полным, настолько ярким, что сопротивляться этому не будет никакой возможности... останется лишь желание: "Дальше! Дальше! Я ХОЧУ ТЕБЯ!"
Я много странствовал, я искал вдохновение, я искал идею... О, я даже не мог предположить, насколько можно любить, насколько можно желать своё собственное создание! Да и что может быть прекраснее этого - прекраснее ЖЕНЩИНЫ! Поверьте мне: я видел тысячи, миллионы женских фигур и портретов - но всё это было только формой. Холодной, бездушной, навеки застывшей формой. Без жизни, без безумия, без дикой страсти, без... Но я хочу другого. Я ХОЧУ ТЕБЯ! Я даже не знаю, женщина ты или Дьявол; откуда ты такая взялась - это явь, сон или всего лишь моё воображение? Неважно. Второстепенные вопросы не занимают меня.
Я созерцал тебя всего мгновение - и вот, ты стала проявляться из-под моей кисти. Но время шло - и ты проявилась полностью. И теперь Я ХОЧУ ТЕБЯ! Так сильно, так страстно, что не могу - да и не хочу - совладать с этой страстью. Я готов потерять всё - больше мне ничего не нужно. Я вдохну в тебя всю страсть, на которую только способен смертный! И ты будешь моей, только моей - и пусть это продолжается только ночь... как на ложе с Клеопатрой... И если Фидий, создавший из камня Галатею, смог оживить скульптуру своей любовью и желанием - так неужели это не получится у меня?! Или тот безумец, который влюбился в написанный со своей натурщицы портрет, после чего он убил живую женщину, дабы не создавать конкурентки для любимой на холсте?! Ты пойми - Я ХОЧУ ТЕБЯ! Неважно, что будет со мной - за одну ночь я готов продать Дьяволу душу и тело, за одну-единственную ночь с тобой...
Не знаю, кто ты, и даже не стану спрашивать. Вопросы второстепенного порядка меня не касаются. Я ХОЧУ ТЕБЯ! Ничего больше. Склоняюсь ниц перед тобой за то, что ты помогла мне увидеть тебя - и согласен быть распростёртым перед тобой целую вечность, если ты поможешь мне почувствовать тебя! Я умираю рядом с тобой, умираю! Но я готов умирать в самых страшных мучениях вечно - только бы почувствовать тебя! Всего одна ночь... О, Богиня - смилуйся... Я ХОЧУ ТЕБЯ!"
Я положил прочитанные листки на стол перед дядей Яном.
- Что скажешь? - взволнованно спросил он, с беспокойством глядя мне в глаза.
- Ничего, - я сделал попытку разыграть равнодушие. - Свихнулся, похоже, ваш фон Граффенштейн... Скажите, а много ли в его номере было пустых бутылок из-под виски?
- Если ты хотел сострить, то у тебя не получилось, - отрезал мой собеседник. - Теперь ты знаешь всё. Вернее, почти всё...
- Чего же мне ещё не хватает?
- Ты не видел самой картины, - с нескрываемым ужасом сказал дядя Ян, легонько хлопнув ладонью по фотографии на столе. - Я её тебе не даю, если хочешь - возьми сам, но прежде... - он увидел, что я потянулся к фотоснимку и быстро добавил. - ...Но прежде позволь рассказать тебе всё, а потом сам решай - стоит ли тебе тянуться за ней или нет...
Я убрал руку и он со вздохом продолжил:
- Этот снимок сделал Эрнест - тот медэксперт, что пришёл со мною в гостиницу. Спустя день после его проявления Эрнест сжёг негативы и даже - что странно для человека с его крепкой психикой - разбил служебный фотоаппарат. А фотографию - единственную фотокопию картины фон Граффенштейна - он отдал мне. Мы поклялись друг другу, что обо всей этой истории больше никто не узнает. Похоже, что я свою клятву не сдержал...
Да, на этой фотографии запечатлена та самая картина - тот последний шедевр, который создал художник и ради которого он потерял сперва рассудок, а затем и саму жизнь... Говорю тебе, он был самым великим художником, он сумел проникнуть в запредельное и увидеть СУТЬ. Ты смеёшься над его записями - но ведь он не писатель; владение словом - не его призвание. Зато как художник он передал, он показал СУТЬ - и в этом его подлинный гений...
Когда слухи о его смерти достигли всех краёв Европы и перекинулись за океан, появившиеся родственники фон Граффенштейна потребовали картину себе. Никто им, естественно, не возражал. Пока они не появились в Варшаве, эта картина, плотно упакованная мной и Эрнестом, находилась в сейфе приёмной комнаты нашего отделения. Мне ничуть не стыдно признаться, что пока она была у нас и находилась в кабинете прямо у парадного, то я всё это время не гнушался входить и выходить из здания с запасного входа. Эрнест, как я заметил, тоже. Родственники фон Граффенштейна забрали картину, однако она никогда не была ими выставлена, хотя пресса и упоминала вскользь о какой-то картине в номере художника. Надеюсь, что она до сих пор обмотана тряпками... хотя лучше бы она была уничтожена...
- Я сделал свой выбор, дядя Ян, - стараясь казаться спокойным ответил я. - Разреши, пожалуйста, я долго не буду смотреть.
То, что я пишу сейчас, никак не могло быть описанным мной в тот момент, когда я приблизил фотографию картины к своим глазам. В тот миг я, кажется, закричал. Потому что глаза мои узрели нечто неописуемое, ужасное - и весь увиденный мной кошмар был воплощением СТРАСТИ. Теперь, по прошествии большого промежутка времени, я могу более-менее собраться с мыслями и лишь ничтожно попытаться передать увиденное словами.
Фотография картины была небольшого формата, да и сделана была давно; впридачу, снимок был чёрно-белым - но это ничуть не мешало ей выплеснуть на смотрящего весь свой трансцендентный ужас. На ней была изображена обнажённая женщина - и клянусь всем святым, гораздо легче было описать фон, на котором она изображалась, нежели её саму.
Женщина стояла на фоне руинированного дворца, и небосклон за её спиной был чёрным. Полчища таинственных и ужасных чудовищ окружали её, совали к ней свои отвратительные морды, крылья и хвосты. Но фон, как я уже говорил, был наименьшим ужасом, а вот ОНА...
Мне даже трудно сказать, была ли изображённая на картине женщина блондинкой или брюнеткой. Внимание поражало не это; волосы, пожалуй - как и сам фон - его даже рассеивали. Завораживала её обнажённая фигура в сочетании с глазами - создавался некий странный оптический обман: казалось, что каждый миллиметр этого тела источает невыносимое для смертных адское желание, о существовании которого невозможно было и помыслить. Фон Граффенштейн, похоже, всё-таки разгадал её истинную природу - природу своего видения, творения и страсти - ведь недаром он изобразил женщину на таком дьявольском фоне! Увидев однажды, такое невозможно было забыть уже никогда. И тогда я отчётливо осознал, что имел ввиду художник, когда писал дрожащей от страсти рукой: "Я ХОЧУ ТЕБЯ!"...
Спустя секунду я рванулся к камину; фотография проклятой картины упала на угли и вспыхнула синим пламенем. Я стоял и смотрел на неё, пока она не обратилась пеплом. А затем я расслышал шорох за спиной. Обернувшись, я увидел, что дядя Ян собрал записи художника, газетную вырезку и, подойдя также к камину, понимающе кивнул мне. После этого он всё скомкал и бросил огонь.
* * *
Прошло очень много времени. Я по-прежнему навещаю дядю Яна, когда бываю по делам в Варшаве; и он по-прежнему рассказывает мне жуткие истории из своей криминалистической практики. Но больше ни разу в жизни ни он, ни я и словом не обмолвились о том вечере, когда в пламени камина сгорела фотокопия "последнего шедевра фон Граффенштейна".