Аннотация: Главы: На пасеке. Закатная звезда. Асин дом.
Мёд поздних цветов. Повесть. СПб: www.dariknigi.ru, 2023.
На пасеке
Летний дух нигде так полно не был ощутим, как на пасеке. Она расположилась на открытой солнцу поляне в мелколесье, не позволявшим злым ветрам проникать сюда и трепать пчел на их лету между селом Веленкой и того же названия рекой. С другого берега до каемки дальних дубрав широко разбегались колхозные поля с гречихой и подсолнухами, красные клеверные луга. На обратном пути с полей пчелы непременно опускались к той же реке на заросли диких ярких цветов, чтобы дополнить свои дневные запасы каплей нектара со вкусом и ароматами чабреца, кипрея и плакун-травы.
Райское место для пчел вмещало до пяти десятков ульев, разнообразных по времени постройки, конструкциям и степени изношенности, поскольку все они принадлежали прежде, до образования колхоза имени наркома иностранных дел СССР, единоличным дворам.
Здесь же имелись наполовину врытый в землю двустенный омшаник, куда на зиму перемещались улья с пчелами, а также сбитый из крупного горбыля склад для меда. По нескольку раз за сезон мед, после сбора и до вывоза в заготовительный пункт, на мокшанскую и пензенскую ярмарки, в больницы, мог еще неделю дозревать в бочках, избавляясь от лишней влаги. Когда бочки опустошались под медосбор с нового цветочного поля, их тщательно мыли и меняли под ними настил из соломы.
Для самих же пчеловодов была срублена небольшая избушка. Она стояла неподалеку, без фундамента, прямо на грунте, со всем инструментарием, а также деловыми журналами и бумагами, отражавшими в цифрах периоды тучной и худой жизни пасеки. За полкой, ближе к углу, на гвоздике висела иконка с монахами Соловецкого монастыря Савватием и Зосимой, святыми покровителями пчел, пчельников и пасечников.
Подобные лики до революции можно было увидеть на каждой пасеке. Несколько обстоятельств помогали этому образку сохраняться в годы оголтелого безбожия. В первую очередь, благодаря простому и между тем лирическому сюжету. Человеку со стороны изображение улыбчивых старцев без предметов церковного культа в руках в окружении цветов и пчел у липовых ульев-колод с островерхими соломенными шапками казалось обычной бытовой картинкой.
Другое объяснение долголетия иконки со святыми ликами монахов связано с историей человека, который в пору своего прежнего занятия при церкви и при его нынешнем уединенном образе жизни одинаково именовался Дичком.
Дьякон Фока начинал служить в величественном Троицком храме на другом краю Пензенской губернии в селении Керенка. Его привлекал и тешил самолюбие тот факт, что в этом храме до него служил дьячком Михаил Иванов, сменивший затем свою фамилию по названию села. Тем самым он основал династию Керенских, которая уже во втором поколении дала России лидера Временного правительства.
Церковные послушания Фоки сводились к заботам о хозяйственных нуждах и помощи священнослужителям в алтаре без права на самостоятельное богослужение и совершение таинств.
Но молодой клирик с божьей помощью, как он сам затем объяснял успешность своих скрытых от чужого взгляда стараний, освоил богословские знания в объеме духовной семинарии. Площадкой для самообразования стали керенские пасеки, для освящения которых местные жители иногда по-тихому приглашали Фоку. Тогда он заказал себе немало иконок с изображением святых пчелолюбцев из Соловецкого монастыря.
Не усмирив свою дерзость, дьяк однажды принародно проявил свои церковные умения. Воспользовавшись отъездом настоятеля по святым местам, Фока совершил со звоном колоколов и целованием креста царский молебен о достатке и благополучии купца, кто был родом из этих мест, а сейчас имел собственный пароход на Волге.
Все пожертвования дьячок оставил церкви. Но наказания не избежал. Митрополит определил ему пятьдесят земных поклонов перед престолом во время службы при большом скоплении прихожан. Фока мог бы и дальше жить здесь и прислуживать в храме, но тут с Волги вернулся некогда получивший благословение купец, который в бурю на реке потерял пароход с товаром и после такой беды вконец разорился. Банкрот приходил к дверям храма и, пьяно искажая наименование церковного положения Фоки, громкими криками вызывал того наружу: "Дичок! Поди сюда харю твою бить!"
Таким образом, появилось на свет прозвище дьякону. Оно закрепилось за ним и последовало за хозяином вместе со скромным скарбом, а также иконками святых Савватия и Зосимы за много километров уже в Веленку, на небольшом удалении, в час ходьбы, от Мокшана, уездного городка с монастырем и восемью храмами.
Здесь имелся деревянный Никольский храм. Между тем Дичок не мог даже кормиться с него: двери храма были открыты только в воскресные дни и по церковным праздникам. Ко всему прочему, мокшанские священники приезжали на службы зачастую со своими дьяками.
Святые монахи Соловецкого монастыря не дали Дичку пропасть на новом месте. Его вновь стали приглашать с молитвами на пасеки. Много времени он проводил в беседах с пчеловодами. Несмотря на свой уже давно немолодой возраст, жадно впитывал в себя свежие знания, осваивал новые умения, и так получилось, что с образованием колхоза и общей пасеки лучшего искусника по заготовке меда, кроме как Дичка, в округе просто было не найти. Предложение возглавить пчелиное хозяйство совпало с его стремлением отстраниться от земной суеты. О прежнем бунтарском поступке Фоки в далеком Троицком храме уже мало кто знал, а его прозвище все чаще стали объяснять нелюдимостью нового пасечника.
Однажды стайка местных девушек после ворошения колхозного сена свернула на пасеку переждать надвигавшуюся грозу. Дверь на склад Дичок распахнул настежь, чтобы сюда залетали пчелы, не успевшие до дождя юркнуть в свои улья. Юные гостьи также укрылись здесь, оставив снаружи грабли и вилы. Спокойные прежде пчелы вмиг превратились в сновавшие повсюду колючки, раздражительные и капризные. Любое, громко произнесенное слово или девичий визг, резкий жест могли повлечь за собой их безжалостный налет.
В то же время они мирно садились на ладошки девушки, которую подружки, своим возрастом завершавшие подростковую пору, называли Паней. Пчелы ползали по ее лицу, мирно витали над ее головой, находили в русых волосах застрявшие и еще не высохшие алые шапочки клевера, неспешно добирали там остатки нектара. При этом девушка шевелила губами с набором ласковых и тихих обращений к пчелам.
- Совсем как дитя малое, с каждой божьей тварью готово говорить, - вслух поделился своими наблюдениями пасечник.
Тотчас осыпал Паню вопросами:
- А ты, девонька, откуда так ловко умеешь с пчелами обходиться или даром каким-либо наделена? А нет ли у тебя куска сахара в кармане? Уж очень сильно они лепятся к тебе.
- Узнают меня. Не забыли еще, - искренне радовалась Паня.
Дичок еще не знал, что большинство колхозных пчел принадлежали прежде родному дому этой девушки.
Большая и крепкая семья Репиных была раскулаченной, правда, без выселения в холодные края, поскольку не нанимала людей со стороны, не злобствовала прежде сама и не противилась наносимому из больших городов злу в силу глубоко православных традиций. Пчелы Репиных, попав в реестры общей колхозной собственности вместе с землей под пасеку, остались на прежнем месте, к которому новообращенные колхозники затем подтащили улья со своих дворов.
И сейчас могло случиться так, что пчелы, в тайных уголках своей генетической памяти сохранявшие на протяжении нескольких роившихся поколений привязанность к семье Репиных, после долгой разлуки искренне и в равной мере с Паней радовались своей встрече, несмотря на чудовищной силы грозовые раскаты.
В голове Дичка между тем вызревала одна идея, которая должна была спасти его от неожиданно обвалившейся на пасеку массы обязательных для заполнения учетных журналов по каждой пчелиной семье, состоянию погоды и трав-медоносов на каждый божий день, графики опыления колхозных полей, заготовки и сдачи меда. Отдельная отчетность, хотя уже и не столь обстоятельная, велась по воску.
- И грамоте, девонька, и счету обучена?
- Чему учили в школе, тому и научилась.
- Тогда реши мне такую задачку.
Дичок попытался вспомнить арифметический сюжет из времени своей учебы в церковно-приходской школе, и ничего не пришло в голову.
- А расскажи, Паня, наизусть мне псалом пятидесятый, " Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей..."
- Дядя Дичок, я тебе Интернационал лучше спою!
- Пчелы точно перемрут тогда, - непроизвольно выпалил бывший дьяк и разом осекся, испугался своих же слов.
Но Паня улыбнулась и, как могло показаться старому пасечнику, понимающе взглянула на него.
Проницательность девушки стала еще одним обстоятельством для Дичка обратиться в правление колхоза, чтобы определить ее в качестве помощницы на пасеку, пусть и за минимальное количество трудодней, с перспективой подготовить себе достойную замену.
Передача полномочий произошла уже в середине второго летнего сезона. Дичок остался жить при пасеке, приняв на себя обязанности ночного сторожа. Он всегда носил повседневную одежду селянина, на принадлежность его к церкви указывала скуфейка, покрывавшая голову до бровей, опущенные края которых терялись в начале бороды. В сильные морозы он на эту поповскую шапочку надевал еще одну скуфейку размером больше.
В работе на пасеке Дичку нашелся товарищ рыжий цветом и в собачьем обличье. Песика звали Тошкой. Кличка была последним вариантом первоначального прозвища Утопыш, которое указывало на драматические обстоятельства появления собаки среди пчелиных ульев. Слепого и скулящего щенка Паня нашла когда-то на берегу реки у пасеки. Скорее всего, появившихся на свет нежелательных щенят рыжей суки побросали в воду в селе Вороньем выше по течению. В родной Веленке собак подобного окраса не было. По мере нарастания привязанности Пани к найденышу его имя приобретало более ласковые оттенки.
Тошка, не в пример Дичку с его причудами от нараставшей с годами рассеянности, исправно нес сторожевую службу от момента, когда последняя пчела успевала до густой ночной темноты вернуться в улей, и до вылета с пасеки следующим утром первых сборщиц цветочного нектара. Остальное время Тошка, не будучи привязанным на цепь, проводил в своей будке, под которую был приспособлен старый корпус улья на дальнем конце пасеки. Он не высовывал свой черный кожаный нос наружу. Правда, иногда мог напасть на одну или две пчелы, раздражавшие своим жужжанием у миски с остатками собачьей еды. Не всегда атака завершалась успешно и тогда Тошка лапами долго тер свою опухшую морду, пускал слюни и скулил похоже, как и в час, когда он был впервые обнаружен на берегу реки.
Мед стал хорошим дополнением к внешности Пани. В восемнадцать лет она уже излучала мягкий свет янтарного, такого же, как и мед, оттенка в тональной гармонии со светло-карими глазами, которые в меньшей мере были коричневыми, а в основном содержали в себе разнообразие иных вариаций цветов - золотистых, зеленых, молочных, дымчатых. Зримым становилось и другое свойство глаз девушки. Они могли менять свой цветовой спектр даже в течение дня в зависимости от движения солнца по небосклону, формы летучих облаков, ярких тонов в одежде и палитры собственных эмоций.
С назначением на пасеку в Пане внешне изменилась только прическа - большая русая коса, прежде уложенная венком на голове, теперь собиралась сзади в пучок, похоже, как выглядела деревенская героиня довоенного фильма во время своего выступления с высокой кремлевской трибуны со словами: "Вот стою я здесь перед вами, простая русская баба..."
Паня в начале своей судьбы еще не могла испытывать похожие контрасты и крутые повороты. У нее были иные поводы для радости и слез.
На протяжении всей своей истории никого из Репиных крепостное право не связывало по рукам и ногам и не увечило его натуру холопскими увертками. Мужчины этого рода были пахотными солдатами: обрабатывали землю, кормили семьи, но главным для них делом было отразить набеги кочевых степняков. Укрепляя защитную черту, Репины возводили засеки, валы с небольшими заставами и таким образом почти за три века они передвинулись на тысячу километров в северо-восточную сторону от родных мест на юге России. Репины унаследовали от своих предков много добрых даров. Между тем их распределение произошло неравномерно.
В Веленке было две семьи Репиных. Таланты художников проявились в доме младшего брата, четверо сыновей которого еще до революции обрели славу искусных иконописцев. Главу семейства звали Степаном, но в деревне к нему обращались как к Малому, чтобы этого Репина отличить от другого, старшего брата Михаила. Того так первоначально и звали в ребячьей компании - Старшой. Уже подростком он не только занял место среди местных драчунов в кулачных стычках с молодежью села Вороньего, но эти стычки сам и начинал с атакующим криком: "Шугай их!". С того времени к нему прилипло новое имя не без признания отваги и силы юного бойца.
Шугай со временем стал крепким хозяином, авторитетным для общества Веленки. Превратности судьбы же оказались таковыми, что в его семье рождались только девочки, и их тоже было четыре. Это обстоятельство он не считал божьим наказанием. Девочки получали имена строго по святцам в честь почитаемой в православии святой, чаще всего великомученицы, день памяти которой был близок дню появления на свет малышки.
Неизменное рождение только дочерей явилось причиной разлада некогда добрых отношений между братьями и, в большей мере, по вине самого Шугая. Между тем Глаша, Лида, Паня, даже младшая Надейка унаследовали крутую натуру отца: одинаково были сильны характером, совестливые, донельзя справедливые и вели себя вольно, смело, проявляя внутреннее достоинство и великодушие к тем, кто прежде строил им козни.
В доме у них висела старая картонка с дешевой репродукцией картины с бурлаками на Волге, чтобы гостям была очевидной родственная связь семьи с известным русским живописцем, родом из тех же южных военных поселений. Но только в Пане проявились творческие дарования, стоило дождаться в марте церковного чествования сорока мучеников Севастийских или дня Сороки - с ударением на первый слог.
Ранним утром всей семьей из постного теста готовили жаворонков как материальное воплощение устремлявшихся в небесные миры души святых страдальцев.
Отец еще с ночи затапливал печь, чтобы к утру огонь сменился мягким дровяным жаром. Мать скоблила хлебную лопату для предстоящей выпечки. Старшие сестры замешивали крутое тесто. Надейка из соломы плела гнезда для птичек. А Паня этих жаворонков лепила так, что они, с растопыренными крыльями и полураскрытыми для трели клювами, от настоящих птиц отличались разве что окраской. В зависимости от того, настоем какого чая она смазывала свои мучные создания перед тем, как отправить их в печь, уже обратно выпрыгивали желтые или оранжевые, на морковной заварке, птахи.
Часть стаи чудесных жаворонков сестры затем расставляли на паперти у Никольского храма.
Яркий цвет искусно изготовленных жаворонков знаменовал собой приближение весны и светлого дня Воскресения Христова. А там уже наступало время удивляться тонким узорам, которыми Паня украшала пасхальные яйца, используя ягодные настои, заготовленные для этой цели с прошлого лета.
Закатная звезда
Двоюродные братья Пани редко появлялись в Веленке после смерти своей матери: ушла скоротечно, тихо, как и жила. Им в начале своих судеб помог сын старой вдовы Евдокии Крошечкиной. В то время он принял в православном служении другое имя и уже имел сан для управления то российскими, то белорусскими епархиями. Дом Крошечкиной всегда был шумен. В нем ютились богомольные верткие старушки, странницы, а то и бродяжки. Иногда из Мокшана приходили монахини Казанского монастыря, опекая по просьбе священнослужителя высокой иерархии его мать. Раз в году тот сам обязательно проведывал ее. Заметив художественные таланты братьев Репиных, православный епископ помог им с учебой в приходской школе Мокшана, а затем и в городском училище с содержанием при монастыре.
Ребята впомогали монастырским насельницам в хозяйственных делах, а затем природные таланты юных Репиных взяли верх. Подправляя красками старые иконы, каждый из них в равной мере освоил все искусства написания святых образов, на что бы потребовалось несколько мастеров: знаменщика - для общего рисунка на доске, личника - для выведения святых ликов, платечника, травщика - для изображения одеяний и природы.
Вместе с московским иконописцем, который однажды остановился в монастыре по пути в Сызрань, братья в качестве подмастерьев - лишь бы прокормиться!- уехали из Мокшана.
Там, еще до революции, из-за костра, на котором готовилось малиновое варенье, дотла выгорела половина города с его центром. Были возведены новые храмы и купеческие хоромины, уже из кирпича, и появился спрос на иконописцев. Приближение безбожного времени в жизни города стало заметным по ситуации, когда в конце улицы еще не успевали завершить убранство иконостаса вновь отстроенного храма, а в ее начале уже срывали кресты с позолоченных куполов.
Через два года братья вернулись в иконописную мастерскую мокшанского монастыря, который уже был лишен колоколов и монахинь.
Однажды бывших иконописцев пригласили в Пензу для наполнения местного музея яркими символами нового времени. Там же помогли им учредить Красную артель живописных и плотницких работ с получением скрепленного печатью мандата на копирование настенных фресок древних православных храмов, разрушаемых в последнюю очередь временем, а чаще - людьми с кирками из обозов за стройматериалами. Плотницкие работы появились в названии из-за необходимости братьям широко заявить о своей принадлежности к трудовой армии народа. Тем более, что свой плотник в артели имелся на самом деле.
Был он явно моложе братьев, и звали его Джеком, странным и до невозможного редким для российских просторов именем. В храмах Сызрани Джек являлся подручным у злоязычных плотников, которые возводили леса для работы иконописцев на верхних ярусах. От братьев он не слышал грубого слова. Между тем Репины с интересом наблюдали, как молодой подмастерье осваивает духовную азбуку, проявляя любопытство к библейским сюжетам, выходившим из-под кисти на иконных досках. Ожидалось, что все затем произойдет близко к диалектическому закону необязательно материального мира, когда из многих отдельных кирпичиков брусчатки вдруг образуется дорога к Богу, одна, нерушимая и ровная.
Джек увязался за иконописцами в их обратной дороге на Мокшан.
Братья нанимались разукрашивать сельские клубы, рисовали портреты вождей для властных кабинетов, оформляли праздничные демонстрации в Мокшане, который к тому временем утратил статус города и уже, будучи селом, по-прежнему являлся административным центром Мокшанского района.
Саму Пензу преобразования также потрепали, выбивая из нее былые лоск и спесь некогда губернской столицы. Земли упраздненной губернии были вначале прирезаны Средневолжскому, а затем Куйбышевскому краям. Оказавшись в составе Тамбовской области, Пенза некоторое время хирела в статусе городка районного значения. Вновь обретя значение областного центра, и прожив в этом положении полный хозяйственный год, город всю статистику своих первых достижений захотел сделать наглядной и с этой целью расположить ее на транспарантах первомайской демонстрации 1941 года.
Работы у братьев, с учетом заказов из Пензы, было ожидаемо много. Но сдерживала их та же статистика. Цифры были еще не до конца выверены с тем, чтобы их закрепить кистью на холсте или фанерном листе.
Чудесным образом перерыв в работе совпал с пасхальными днями.
К середине апреля погода резко потеплела, на деревьях набухли почки и кое-где даже проклюнулись первые листики, а через неделю, на Пасху, ночная температура уже могла вновь сковать лужи льдом при ее снижении до таких минимальных для этого месяца значений, которые могли быть допущены лишь по Божьему недосмотру.
После всенощного богослужения в самой Пензе, где устоял при советской власти и продолжал совершать повседневные и праздничные церковные службы Митрофановский храм, братья, а также их нездешний юный спутник Джек к обеду вернулись с оказией в Мокшан, а затем тихо появились в Веленке. После встречи в родительском доме и праздничного стола молодым организмам хватило пары-тройки часов выспаться. А затем наступил черед встрече в семье Шугая.
Из дочерей дома оставались Паня и Надейка. К тому времени Глаша уже вышла замуж за своего односельчанина, переехала к нему и сразу попала на большое хозяйство, занимавшее все ее время, а Лида работала инструментальщицей на военном заводе в Пензе.
Уже с порога хозяева и гости стали шумно и радостно обмениваться праздничными приветствиями и троекратными поцелуями:
- Христос воскресе!
- Воистину воскресе!
Неловкая пауза возникла, когда с поцелуем к Пане потянулся Джек. Девушка увернулась и, ловко поднырнув под руку незнакомца, оказалась за его спиной под одобрительным взглядом своего отца.
- Не доросли еще христосоваться, - пробурчал хозяин дома.
Но высказался вслух только тогда, когда дерзкий виновник его неприязни с чудным именем зарделся краской большого смущения и быстро вышел во двор:
- Джек? Назвали бы Жуком, как соседского собачонка, и то приличней бы звучало!
- Жук! Жук! - подхватила маленькая Надейка и также шмыгнула за дверь с новой дразнилкой.
-Зря Вы так на него, - возразил Серафим, младший двоюродный брат Пани. - У него и паспорт на это имя выписан.
С понедельника после пасхального дня Серафим и молодой плотник должны были заняться фресками в храме села Богородского. Серафим ушел из гостей вслед за Джеком, чтобы добрать в родной деревне материалы для работы на высоте.
Заторопились за порог, но уже без ссылки на поводы к тому, остальные двоюродные братья.
За столом на какое-то время задержались главы двух семей Репиных, Шугай и Малой, один напротив другого. Оба явно испугались, что в такой день, единственный в году по своему величию, из-за какого-либо пустяшного спора о видах на завтрашнюю погоду они могут скатиться к взаимным упрекам, а оттуда с головой погрузиться в прошлые и глубокие обиды.
Положение спасла Надейка. Запыхавшись, она вбежала со двора:
- Ой, скорее на улицу! Там Жук белкой по веткам скачет!
Недалеко стоял высокий дуб. Однажды он, еще не набрав силу, как солдат-первогодок, принял на себя удар молнии, метившей было в Никольский храм, купол которого еще не был снабжен грозовой защитой, и с той поры, дерево, без каких-либо следов огня на стволе и в ветвях, медленно усыхало. На толстом нижнем суку, в пяти метрах от земли, болтались остатки размочаленных веревок от старых качелей.
А внизу лежали уже новые заготовки. Джек смастерил площадку из широкого отрезка доски. Не раз, забираясь по стволу, а затем, балансируя по суку, он примерял еще не бывшие в деле веревки, приобретенные для завтрашней работы в храме. Паня удивлялась ловкости приезжего парня, и сердилась на своих одногодков из местных увальней, которые не двигались с места, пока не слышали призыв гостя в чем-либо помочь. В других селах и деревнях не случайно их задирали обидным обращением "Валенки с Веленки". Пане нравились люди, которые красиво работали и были просты для понимания, как ее пчелы.
Люди, солидные в силу большого числа прожитых лет, с Шугаем и Малым передвинулись к Никольскому храму. Рассевшись у церковной ограды на бревнах, уже отполированных от частого использования их с этой целью, они вели незатейливые разговоры, минуя острые темы, и с бесхитростной радостью будто ощупывали друг друга подслеповатыми глазами.
Прежде сюда не только на Пасху, но также в другие большие церковные праздники приходило немало местного люда. Дотягивались сюда из дома Крошечкиной и ее многочисленные поселенцы. Однажды монахини сообщили добросердечной вдове об аресте в Могилеве ее архиерействовавшего сына. Затем в газете "Мокшанская коммуна" появилась небольшая заметка селькора Кометы. Публикация завершалась призывом разрушить поповское гнездо в Веленке. Из Пензы были направлены сюда солдаты НКВД с собаками. Облава не получилась внезапной. На подъезде к селу полуторки застряли в грязи осенней дороги. Одна из служебных овчарок взвизгнула от нетерпения заняться работой, на которую ею прежде натаскивали кинологи в непрокусаемой одежде. Тут же загавкали местные дворняжки. Ответом им был гулкий лай с машин.
Поднявшийся шум дал возможность разбежаться всему общежитию Евдокии Крошечкиной.
Теперь же на Пасху свободного места у Никольского храма было много.
Кто-то из женщин пошел к Дичку, сторожившему пасеку, пригласить его для чтения молитв - пусть не с праздничной службы, но благодарственные слова Господу должны были прозвучать в этот день!
Молодежь же толпилась у дуба.
Заметив там Паню, Джек приветливо махнул ей сверху рукой, а затем лихо спустился по закрепленной на суку веревке.
Он навязал еще пару узлов для лучшего крепления к доске, запрыгнул на один ее край и предложил любому смельчаку занять другое место на качелях.
С этим вышла заминка.
Паня сняла галоши и в войлочных ботиках запрыгнула на качели. Придерживаясь за веревку одной рукой, другой красиво повязала косынку, чтобы не растрепались волосы, подобрала и зажала ногами подол длинного платья, на которое был наброшен драповый не застегнутый на пуговицы жакет. Платье под ним натянулось, вплотную прилегло к телу. Джек украдкой осмотрел девушку, и затем свой взгляд он не опускал ниже ее лица.
Вначале качели раскачивались натужно, со скрипом. Основная нагрузка пришлась на Джека: он низко приседал, а затем резко выталкивал свое тело вперед, так что руки, уцепившиеся за веревки, выворачивались далеко назад.
Паня, закрыв глаза, шевелила губами. Но это были не слова молитвы. Она проклинала себя за отчаянный поступок и только одна мысль утешала ее: "Хорошо, что отец всего этого не видит!"
Внезапно смолкнул скрип доски и веревок. На мгновение наступила тишина, а затем адреналин, которого из прежнего состояния покоя вывели навалившиеся на девушку страхи, одним поворотом ключа открыл шлюзы широких каналов. По ним бодрящие потоки крови шумно устремились к ее голове и сердцу. Пане вдруг стало легко, вместе с холодным потом на лбу испарились недавние тревоги. Она ослабила руки, которые прежде судорожно держали веревки, и с любопытством закрутила головой по сторонам.
С высоты она смогла увидеть все колокольни мокшанских храмов. С них уже были сняты колокола, но их праздничные перезвоны Паня сейчас явственно слышала. Был различим даже гул набата с господствовавшей в округе величественной колокольни Богородского села в паре километров от райцентра. Почти вся облицовка ее купола кроме одного листа уже была снята, и обнажившийся каркас был чем-то похож на остов некогда большой золотой рыбы.
"Почудится же такое!" - подумала Паня и, на миг отпустив одну из веревок, мелко перекрестилась. Джек, заметив эти скорые движения, громко засмеялся. Девушка не обиделась, приветливо улыбнулась в ответ.
Первый полет Пани над землей не мог продолжаться бесконечно. Внизу уже нашлось немало желавших также высоко раскачаться. Требовательнее всех свистели Валенки.
Джек помог сойти Пане с зыбких качелей и не выпускал ее упругую ладошку, пока девушка вновь не влезла в галоши. Связанные общими впечатлениями от воздушного приключения, они не могли вот так сразу разбежаться в разные стороны.
А тут еще от реки донеслось пение кукушки, похожее на однообразные сигналы для ловцов тайных смыслов. У Пани вдруг жарким пламенем загорелось лицо. Была такая примета - услышать эту птицу в пасхальный день для девушки значило скорое замужество.
Паня тотчас отдалилась от Джека на дистанцию, не меньшую той, что они держали между собой на качелях.
Маршрутом прогулки стала дорожка, с одного края открытая взору местной молодежи у сухого дуба с качелями, а с другого края - рассеянным старческим взглядам от Никольского храма.
Девушка при таком присмотре не была особо говорливой. Спутник же был куда словоохотливее. Такое свойство не было врожденным даром. Жизнь явно научила Джека тому, что пищу и приют люди легко предоставляют не настырным бродяжкам, а случайным собеседникам, способным очаровать своим повествованием, а затем побудить недавнего слушателя уже к его собственному исповедальному рассказу. Был у Джека еще один секрет. Не по собственному опыту, но он знал, что девушки чаще влюбляются не в красавцев и удальцов, а в тех, кто умеет с ними разговаривать.
Джек не сразу, но подвел Паню к истории своего имени.
Когда-то его, четырехлетнего сорванца, вместе с другими бездомными ребятами милиция выловила на волжской пристани. На комиссии по беспризорникам он рассказал о том, что отец на пароходе уплыл в Америку с обещанием обязательно вернуться. Молодой секретарь еще со времени учебы в гимназии увлекался творчеством Джека Лондона. С любопытством выслушав рассказ с занятным сюжетом, он записал отмытого в бане мальчугана, назвавшимся Жекой, в регистрационный журнал под именем американского автора книг о приключениях золотоискателей на Аляске.
Прежде, чем распрощаться, Джек уговорил Паню дополнить впечатления несомненно чудесного для обоих дня еще несколькими полетами на качелях к небу, которое перед закатом, напустив на себя розовые цвета, уже готовилось окунуться в густые багровые краски. На этом фоне все линии конструкции дальнего купола колокольни Богородского села обрели особую отточенность, а через небольшое отверстие на единственном сохранившемся облицовочном листе вдруг пробился последний солнечный луч.
- Смотри, смотри, совсем как звезда! - радостно закричала Паня.
- Это будет твоя звезда! Настоящая звезда! Сама увидишь! - с восторгом вопил Джек.
С высоты качелей Паня увидела, как от Никольского храма стали расходиться люди, и сама поспешила домой опередить отца и тем самым избежать любых вопросов.
Прощаясь, она дотянулась до щеки Джека и мягко поцеловала ее:
- Христос воскресе! - тихо сказала Паня, еще не осознав причину для нее же самой неожиданного поступка.
Следующим днем братья покидали Веленку по мере того, к какому часу и в каком месте они были востребованы.
Еще на рассвете ушел Павел, младший из двоюродных братьев Пани. Ему надо было от мокшанской автостанции еще добираться до Пензы. Он помогал в алтаре того же Митрофановского храма, где еще зажигались свечи, за последнее время уже четвертому по счету настоятелю, трое предшественников которого до этого решением "тройки" один за другим приняли мученическую смерть.
В родном селе у Павла тогда были свои планы на пасхальный вечер. Он готовился принять сан священника, сознавая, что тем самым испытает гонения от безбожной власти. Вот и хотел посоветоваться с милой его сердцу веленской девушкой, способна ли она будет на жертвенный подвиг, став его супругой, его матушкой, разделит ли она с ним ожидаемо страдальческую судьбу?
Павел покинул Веленку не в настроении. Никто его не провожал. Видно, не обрел себе спутницу, готовую отправиться с ним по дороге земных мытарств.
Остальных братьев не тяготили мысли о семейной жизни. Раньше они намеривались уехать в Сибирь и там затеряться в безлюдной тайге, доживая свой век в молитвах. С недавним присоединением к СССР Эстонии и Западной Украины братья стали гадать, в каких православных монастырях, сохранивших свой прежний уклад жизни, можно было бы постричься в монахи с меньшими испытаниями в знании священных писаний - в Печорах или в Почаеве? Но пока еще несостоявшимся монахам следовало поспешить с выполнением красочных заказов к первомайским торжествам.
Часа двумя позже Павла дорогой в ту же Пензу дооформить наглядную агитацию первомайской колонны отправились Савва и Сергей. Они несли с собой в узлах чистую одежду, в которой гуляли в родной деревне и в которую собирались переодеться в стенах артели красных художников при бывшем монастыре.
Свои шаги в высоких резиновых сапогах братья перестраивали сообразно ритмической энергии стишка, чем-то похожего на боевую частушку:
Белофинн в лесах таится.
Видно, доля нелегка.
Эх, боится, эх, боится
Белый красного штыка.
Это был текст, заимствованный с плаката, с которым год назад они настрадались.
Мокшан тогда также готовился выйти на первомайскую демонстрацию. Образованная же по этому случаю праздничная комиссия еще в начале весны передала артели живописных и плотницких работ плакат, поступивший из Пензы для придания злободневного звучания лозунгам, с которыми предстояло пройти по центральной улице.
С бумаги на холст, пришпиленный к сбитой Джеком большой раме с ручками и задней опорой, братья перенесли изображение красноармейца в заснеженных елках и с винтовкой наперевес. Но основное место занимало четверостишие про белофинна, который, судя по тексту, также прятался в том же лесу, но, видимо, настолько умело замаскировался, что был невидим.
Когда же наглядная агитация была готова, зимняя, длившаяся чуть более трех месяцев война с финнами окончилась. По поводу соответствия моменту изображения, перенесенного с плаката, мнения комиссии разделились. В итоге она обратилась к самим же художникам. Думайте, мол, сами. Не найдете выход - придется из своего кармана возместить затраты на краску и холст, а также вернуть уже выплаченное вознаграждение. Спасительная для иконописцев идея пришла опять же на пасхальный праздник, но год назад его от Первомая отделяло всего три дня.
Изображение осталось прежним. В зарифмованном тексте же все действия излагались в прошедшем времени. Белофинн, таившийся прежде в лесах, был сильно поколочен морозом, но на мир согласился только при виде красного штыка. В иконописи существовали свои каноны, которые нельзя было переступить под угрозой отлучения от своей работы. И в подобных плакатах тоже следовало ничего не домысливать с центральным для этого времени образом, каким являлся красный штык, - иначе все могло завершиться для новоявленных стихотворцев большими потерями.
Стишок периода войны с белофиннами братья с того времени, отправляясь на любую халтурную работу, произносили вместо молитвы, с какой прежде приступали к иконописным заказам.
Позже всех из Веленки уехали Серафим и Джек. В дорогу до Богородского они набрали полную телегу материала и инструмента для работ в храме. Качели, которые должны были послужить подвесной люлькой для работы Серафима на высоте, так и остались на дубе. Джек подтянул их вверх, чтобы никто не дотянулся до веревок. Его явно вдохновляли надежды на скорую встречу с Паней.
После пасхального дня похолодало еще больше. Дождя не было, но свинцовые тучи казались настолько тяжелыми, что сильные порывы ветра только через неделю могли их стронуть с места. Все дни такой погоды подвешенная высоко доска качелей билась о засыхавшее дерево, и оно, от корней до макушки, наполнялось однотонным и долгим звуком как большая музыкальная труба.
Паня искренне верила в то, что с солнечными лучами после затянувшегося ненастья вернутся и взволновавшие ее высокие полеты на качелях. Она ждала приезда двоюродных братьев, боясь признаться себе, что в большей мере все же обрадовалась бы появлению Джека.
Даже на Радоницу никто из них не появился в Веленке.
Отцвела черемуха. Следом также упоительно заблагоухала акация. Ее мед можно было бы сравнить с жидким золотом, если бы таковое существовало в природе. Ярко желтого цвета, он особую пользу нес с собой малышам, помогая им в телесном развитии и защите от многих хворей, и людям зрелого возраста в преодолении понятных страхов того времени и сопутствовавшей им бессонницы.
С первой откачкой меда у Пани появилась возможность самой наведаться в Мокшан. Сбор с акаций никогда не был обильным. Но, как это происходило прежде, до Пани, и уже случалось в ее время на пасеке, часть меда, разлитого по трехлитровым банкам, переправлялась в райзо, районный земельный отдел. Райзо давно вышел за пределы своей изначальной функции по нарезке земли колхозам и стал их неким управленческим центром с агрономами и ветврачами, контролем и отчетами, финансами, техникой, графиками полевых работ, семенами и пчелами.
Председатель колхоза Барсуков за пару дней до того, как самому поехать в райцентр с портфелем, пухлым от колхозной канцелярии со справками и прошениями, направлял туда Паню с медовым продуктом.
Возницей на телегу в этих случаях Барсуков снаряжал колхозника Феденьку с беспомощной улыбкой на морщинистом лице и взглядом со следами большой работы разума в далеком прошлом.
Трагедия, как рассказывали в Веленке, с Феденькой случилась при возвращении цесаревича Николая Александровича железной дорогой через всю Россию после морского путешествия по странам Востока и юго-восточной Азии. Чудом посчиталось тогда его спасение от удара самурайского меча в Японии. Тем пышнее были встречи наследника престола в каждой губернии, где непременно, не сговариваясь, преподносили иконы Спасителя или Святителя Николая Чудотворца.
В Пензе от делегации крестьян должен был выступить талантливый слагатель стихов Феденька. Он был сиротой, с малолетства воспитывался веленским обществом. Мальчик мало спал накануне, до ста раз его пытали различные экзаменаторы - земские, уездные, губернские, и на приеме он постоянно повторял свой торжественный текст. В очереди продвигавшихся к цесаревичу ораторов Феденьку поставили перед купцом, который от своего сословия должен был подарить фарфоровый чан с плескавшимися в ней стерлядями: рыба в особом режиме выращивалась в местной реке Суре и уже немало лет поставлялась в Санкт - Петербург для царской кухни.
Сирота то и дело оглядывался на диковинных для него рыб. Когда же юный самородок предстал перед высоким гостем, кроме первой звонкой строки он ничего иного дальше вспомнить не смог.
В слезах пробегая мимо чана с рыбинами, Феденька вдруг услышал их громкий и язвительный смех. С криками: "Не сметь! Не сметь!" он, не закатывая праздничную одежду, погрузил в воду руки выше локтя, но его попытки переловить склизких насмешников вскоре были пресечены охраной цесаревича.
В Веленке общество посчитало делом лишним вмешиваться в божий промысел. В лечебницу бедняжку не отправили, сохранили повседневные заботы о нем и ласковое, с детской поры, имя.
Он стал работать при лошадях во взаимном бережном отношении между собой. Ухоженные и сытые животные вели себя послушно и упредительно, будто догадываясь о недомогании человека. Как возница, Феденька исправно выполнял поручения председателя. При этом Барсукова привлекал в нем физический изъян: обо всем, что можно было иногда видеть непозволительного в поведении колхозного вожака, возница молчал. Когда Феденька пытался говорить, то речь не была долгой и связной.
Как было и в прежние выезды в райзо, так и в этот раз, телега с банками, укрытыми соломой, ни разу не приблизилась к самой конторе. Паня, обращаясь к списку Барсукова, развезла сладкий груз по домам сельских уполномоченных - подальше от чужих глаз.
Перед обратной дорогой из Мокшана у Пани оставалась банка меда из собственных запасов для двоюродных братьев. Она могла поискать своих родственников в артели под сводами недавней иконописной мастерской. Но когда возок уже был у стен бывшего монастыря, девушка поторопила Феденьку повернуть отсюда к Богородскому.
Храм стоял у въезда в село. Колокольня была построена веком позже самого храма и явно по иному проекту так, что ее объемы и прежде всего неимоверная высота в большей мере соответствовали бы московской архитектуре.
Телега подъехала к центральному входу по осколкам стекла и битому кирпичу. На шум вышел Серафим в синем халате, перемазанном краской и кистью в руке, тем самым давая понять гостям, что не намерен отрываться от работы на долгие разговоры.
Паню он встретил сдержанным приветствием. Махнул рукой Феденьке, но тот уже погрузился в поиск давным-давно забытых строк своего торжественного стиха, чем привычно занимался на вынужденных стоянках. Банку с медом Серафим попросил укрыть от солнца в высокой траве неподалеку, обещая забрать дар вечером перед уходом из храма.
- Внутри темно, сам черт ногу сломит, - он тут же переложил кисть в левую руку и закрестился, прося божьего прощения за упомянутое слово, да еще применительно к такому месту!
Паня использовала возникшую заминку с выгодой для себя и, быстро преодолев местами сохранившиеся ступеньки вверх, вошла в храм.
Свет там все-таки был. На гнутом-перегнутом церковном подсвечнике рядом с мольбертом горело несколько свечей. Они были закреплены и на старом тележном колесе, этакой люстре на веревке, пропущенной через верхний крюк так, что снизу, отпуская или подтягивая ее конец, можно было легко регулировать высоту освещения у большой фрески, уходившей под самые своды.
На стене была изображена уличная сцена после исцеления Христом незрячего человека. Явно для придания величия святые образы были нарисованы в три человеческих роста. Лики и одежды были лишены ярких красок, но каждая деталь казалась насыщенной особым сиянием, которое Паня смогла почувствовать даже в полумраке разрушавшегося храма.
- Удивительно твое появление накануне дня, когда наша церковь в молитвах будет славить как раз это Христово чудо, - Паня услышала за своей спиной тихий голос Серафима. - С прозрением от незрячего прежде человека отступил не только телесный недуг, но и, что важно, тотчас исчезла и духовная слепота. Сейчас мы переживаем помрачнение духа. У одного голландца есть картина, где слепой поводырь ведёт за собой таких же убогих калек. Почти четыре века прошло. А картина продолжает пугать своей аллегорией, которая скрывает собой и нашу правду. Не видела такую картину?
Серафим не стал ждать ответа от Пани и продолжил:
- Ах да, мы же Репины! У нас бурлаки в рамочке по стенкам висят! Но нам сорока лет мало будет по берегам Волги ходить, чтобы свои души очистить от рабства, прежнего и нового.
Серафим говорил с таким напором, что пламя свечей у мольберта трепетало, будто под дуновениями ветра.
Акварельная копия фрески на большом листе бумаги почти была закончена. Лишь в одном месте Паня заметила несовпадение с оригиналом.
Лицо человека, обретшего зрение, не было похоже на то, что глядело с фрески, - казалось молодым и свежим. В копии угадывались очертания Джека и его глаза были невероятно широко раскрыты, будто он увидел большее, чем свет, и сильно этому удивился.
- А где твой помощник? - Паня прервала речь Серафима, которую за него будто произносил иной собеседник, злой в своей ярости, без должного для близких родственников мягкосердечия.
- Джек что ли? Так уже с месяц как его нет. Получил от отца письмо и отправился к нему в Америку. Может, еще и не доплыл на пароходе из Одессы.
По дороге из Богородского Паня мысленно согласилась со своим отцом, которому в пасхальные визиты одного взгляда хватило оценить нутро молодого плотника: "Жук - он и есть жук".
Феденька заметил смену настроения в Пане, стал чаще оглядываться на девушку, ободряя ее милой детской улыбкой. Что было удивительным, но и смирная лошадка по кличке Графиня, как могло показаться, также норовила посмотреть на Паню. Но не способная в хомуте и с оглоблями повернуть свою большую голову, лошадь иногда произвольно останавливалась и пыталась хотя бы одним глазом скосить назад.
На холме, с которого дорога скатывалась до Веленки и само селовня уже хорошо просматривалось, возница повернулся, а затем пугливо ткнул кнутовищем куда-то в небо. Паня посмотрела в указанном направлении и вновь увидела храм села Богородского, вернее, только верхнюю часть гигантской колокольни с дырой в облицовке купола. Но теперь пробивавшийся через нее свет закатного солнца имел правильную форму пятиконечной звезды, какую можно было видеть на пилотке красноармейца.
Феденька с Паней долго смотрели на этот алый знак. Глаза возницы заточились тихими слезами.
Через месяц началась война и Паня, невольно вспомнив поездку в Богородское, подумала, что сельский дурачок мог быть наделен даром божественного провидения.
Всеобщая мобилизация почти дочиста выгребла из Веленки мужское население четырнадцати призывных возрастов и так, что все должны были прибыть в один день и к одному часу на сборный пункт в Мокшане. Там формировался стрелковый полк.
В доме Малого хозяин пил в компании с Шугаем. Братья, а также Паня с Дуней, взяв ключи у председателя колхоза, открыли Никольский храм, который использовался для хранения зерна под сдачу государству. Настил был освобожден от старого зерна, но новый урожай еще не был засыпан, дозревал на полях. Нижний ряд иконостаса, еще нетронутого разрушительной рукой, девушки, насколько могли дотянуться, очистили тряпицами от слоя пыли. Богослужение, хотя во многом и в усеченной форме, с благословением новобранцев провел Павел, к этому времени уже рукоположенный в священнослужители.
Утром из колхоза потянулся длинный обоз. С одного или другого возка иногда взлетала разухабистая песня, но уже вскоре гармошка сбивалась с лада, не попадая своими веселыми кнопками в общее настроение. Всем было тяжело. От похмелья те, кому было совсем невмоготу, избавлялись тут же, глуша самогон. Но больше, чем голова, терзалась душа в неведении, в каком облачении - телесном или уже ином, небесном, - вернется к порогу родного дома.
Мост через реку Веленку попридержал обоз: безопасно по шаткому настилу могла проехать только одна телега.
Паня взглянула на речные берега и удивилась тому, что покрывавшая их плакун-трава, пусть не во всю силу, но уже распустилась. Цветы стояли ровными церковными свечками, верх которых трепетал багровым пламенем. Обычно этот поздний медонос пускал свой цвет, когда лето перекатывалось к солнцу уже другим боком, нагревая его перед приходом осени.
Много магического, таинственного было связано с плакун-травой. Ее сухие пучки висели по углам изб для защиты своего жилья от нечистой силы. Вырезанные из ее корней нательные кресты так же служили оберегами, а для мокшанских охотников за монастырскими или ордынскими кладами - еще и ключом к защитным заговорам. Причину сверхъестественной силы плакун-травы духовные тексты объясняли тем, что эти цветы выросли на месте выплаканных Пресвятой Богородицей слез при испытании Христом крестных мук.
Уже после череды печальных известий с фронта Паня увидела в раннем цветении плакун-травы богородичный знак близкой скорби.
Первая похоронка пришла на Павла. А затем по декабрьскому снегу первого года войны почтальон еще трижды сворачивал к дому Малого с черной вестью в казенном конверте.
Спустя неделю после того, как в Веленке оплакали Серафима, последнего из братьев, Паня получила письмо от его имени. Текст послания портили водяные разводы. Слова были выведены карандашом, и это помогло им сохраниться. Уже первые строки давали объяснение обстоятельству, почему почерк был чужим, а также обилию пролитых на бумагу слез.
Писала медсестра фронтового госпиталя по просьбе Серафима, умиравшего после операции. Короткой фразой "На все воля Божья" он разом успокаивал и себя, и помощницу в написании письма, и Паню, читавшую эти строки, и весь белый свет, который оставлял за собой. Не хотел уходить с камнем в душе, когда при встрече в селе Богородском солгал Пане историей об отъезде Джека в Америку. Серафим был зол тогда на нее: она, вселив в молодого плотника плотское чувство влюбленности, оторвала его от дальнейшего приближения к вечным истинам Иисуса Христа, подвигла на гибельную авантюру. Джек сорвался вниз, когда балансировал на скользком от дождей куполе колокольни, вырезая для Пани звезду. Похоронили его на кладбище того же села Богородского, где каждый покажет могилу.
Паня читала письмо и плакала по Серафиму. С потерей Джека ее сердце давно уже смирилось. Первые чувства, были размыты временем, похоже, как это сделали слезы медсестры с последним посланием двоюродного брата.
Асин дом
Война не повлияла на жизнь пасеки. Людские беды и слезы оставались за ее пределами. Звуки далеких сражений у Ржева, Харькова, а затем и Сталинграда, оседали еще в начале дальних дорог до Веленки. Пугали только гулкие летом грозы.
Рабочие будни Пани были предсказуемыми и размеренными как у той же пчелы, которая свои многие обязанности по улью выполняла неторопливо, но везде успевая,- собирала нектар, снабжала улей водой, сооружала соты и содержала их затем по примеру идеальной домработницы, кормила нетрудовую часть пчелиной семьи.
Неизменной оставалась периодичность в сборе свежего меда. И когда наступала пора запускать в работу ручную медогонку, до четырех раз в сезон, будто по календарю, на пасеке появлялась с проверкой из райзо уполномоченная по пчеловодству Елизавета Романовна Береговая, жизнерадостная светлокудрая толстушка.
Сейчас, на пике июньской жары, она приехала к Пане на двухколесной таратайке с откидным верхом, сама управляя прытким коньком.
На милой вознице был свободного кроя сарафан с рукавчиками из дорогого и легкого батиста с красными цветками по золотистому полю. Внешне она была похожа на пчелиную матку, царицу улья, обретавшую невероятную бодрость и веселый нрав после глубокой зимовки.
Береговая с Паней бойко обежали пасеку, не задерживаясь долго ни на складе, ни у ульев. Также быстро подписали акт проверки. Уполномоченная райзо опять же, будто пчеломатка от рабочей пчелы для усиленного питания, получила из рук Пани уже вызревший донниковый мед, редкий по своему белому цвету и набору целебных свойств. Та затолкала банку под обтянутое потертой кожей сиденье повозки и только тогда свободно вздохнула, закрыла глаза и широко раскинула руки в явном стремлении слиться с безмятежной природой.
Сравнение Елизаветы Романовны с пчелиной царицей у Пани еще больше упрочилось, когда в тот момент вокруг гостьи образовалось пчелиное облако, создававшее своим жужжанием простую мелодию, незамедлительно обращавшую даже самую буйную натуру в состояние абсолютного душевного спокойствия.
- Зависело бы что-либо от меня, я бы медаль тебе дала. Все ладно у тебя здесь получается, будто рекой само по себе течет,- ни с того ни с сего произнесла Береговая.
Коротко засмеялась:
- А мне бы вместо медали мужика настоящего найти, но обязательно с медалью. Нет, не с медалью. С двумя орденами!
Береговая догадывалась, что ее свободный образ жизни, как и последнее увлечение, могли быть известны Пане.
Правила отношений в мире людей и пчелином улье в чем-то совпадали.
Тошка своим лаем известил появление на пасеке Коломятого, толкавшего рядом с собой велосипед. С фамилией этого человека, также как и с прозвищем собаки на пасеке, происходили частые изменения, пока Коломятый однажды в пьяной компании не похвастался тем, что одной заметкой в районной газете он разогнал богадельню вдовы Крошечкиной.
- А как я красиво подписал тогда свою статью - селькор Комета! Газета мне еще рубль выплатила за нее.
С того времени счетовода стали звать Кометой. Он был иным, не небесным, телом, и его интересы по большей части не выходили за орбиту села. Но Комета похоже сжигал все, что препятствовало ему на пути к своей цели.
В новой офицерской гимнастерке и с полевой сумкой на плечевом ремешке, счетовод выглядел, как неизвестно какого ранга командир. Вид портила чуть потрепанная и не по размеру большая военная фуражка, висевшая на ушах. Она же скрывала внешние признаки возраста: Комете могло быть и двадцать пять, и сорок лет.
Он и прежде, без защитной формы, не считал себя мелкой сошкой, назначаемой правлением колхоза с согласия общего артельного собрания, поскольку сам стал органичной частью этого правления. К тому времени в Веленке уже произошла спайка административной, советской и партийной власти. За этим новоявленным образованием, а затем и за избой, где оно разместилось, закрепилось название Конторы.
Изба сгорела в ночь, когда не было грозы, но все на нее списали. На некогда поврежденный молнией дуб у Никольского храма с того времени всегда указывали, объясняя причину любого летнего пожара в Веленке, когда сгорало колхозное имущество. На новое строительство колхоз денег не нашел. А после обращения тетки Аси в этом отпала необходимость.
Эта женщина выросла в некогда большой, богатой и образованной семье, где девушек называли именами тургеневских героинь. Ее мужа в начале гражданской войны застрелили белочехи, которые перед отправкой железной дорогой из Пензы во Владивосток кровавым колесом прокатились по здешним землям. Старых и малых в семье в тот же год выкосила "испанка". Страшная зараза пощадила одну Асю.
Вот женщина и предложила Конторе заселиться в ее просторный и еще крепкий пятистенок. Сговорились на том, что за ней останется жилая комнатушка с отдельным входом со двора, а дела по дому с ежедневной уборкой, заготовкой дров на зиму, доставкой воды из неблизкого колодца будут закрываться ей трудоднями с освобождением от полевых работ.
С той поры место, где была сосредоточена деревенская власть, стало зваться Асиным домом.
Из его окна счетовод Комета и заметил недавно, как Береговая промчалась на пасеку.
- А я смотрю, что Елизавета Романовна мимо нас сразу проехала, и думаю: непорядок будет, если и на обратной дороге местная власть без вашего внимания останется. Председателя нет на месте. Но это совсем не значит, что не с кем больше разговаривать. Я, между прочим, сейчас исполняю его полномочия, - сказав это, Комета поддернул у плеча ремешок своей полевой сумки.
Из кармана форменных брюк он достал яркую жестяную баночку, открыл крышку и протянул Береговой:
Паня, знала, что председатель колхоза Барсуков пропал на несколько дней. На одном конце Веленки говорили, что уехал к сыну в госпиталь. На другом - твердили, что, мол, сам на фронт сбежал. Много было слухов. Но Паня, впервые сейчас слышала, что за себя на хозяйстве Барсуков оставил счетовода, а не Севладыча, председателя сельсовета.
Подобные сомнения одолевали и Береговую:
- Ваш Барсуков в Москву за медалью поехал. Ты, Гриша, беги ему стол по этому случаю накрывать. Не знаю, как с другими колхозными делами, а с этим, думаю, ты справишься успешно.
- Зря вы так со мной, Елизавета Романовна. Да еще при людях,- Комета впервые с момента своего появления на пасеке бросил взгляд на Паню.
Злое выражение его глаз тотчас было потеснено неприкрытым любопытством и новыми планами. Счетовод упаковал в жестянку пестрые леденцы, к которым гостья даже не потянулась. Освободив свои уши от фуражки, он носовым платком - чуть ли не в половину простыни - промокнул лысину.
- А новость добрую для моего колхоза Вы, Елизавета Романовна, принесли. Совет также хорош, как встретить председателя. Успеть бы, пока сельпо не закрылось.
Иная причина поторопила Комету с пасеки.
Он услышал сухой треск мотоцикла и явно догадался, кто на нем едет и к кому. Потому и местный магазин к разговору подтянул как намек на свою осведомленность о сердечных делах Береговой.
Торговая точка в Веленке и еще несколько подобных лавок в соседних деревнях и селах, как и самый большой магазин в Мокшане, были частью потребительской кооперации, где первым человеком по должности являлся Татаров. Еще до войны Комета впервые увидел его красный мотоцикл, посчитал, сколько времени надо было бы работать, чтобы купить себе такой же механизм при сорока копейках за трудодень из колхозной кассы. Оказалось - почти двадцать лет, без затрат на еду и водку. Как это удалось Татарову, местный народ додумывал и сочинял истории с затейливым сюжетом.
Повествование начиналось с фигуры его деда, который в прошлом был лихим человеком с большой дороги, а затем сам, будучи купцом, смело перевозил свои товары по тем же поволжским трактам, сапогом отбрасывая от обозов менее, чем он сам, удачливых разбойников.
Последним его лихим делом будто стало похищение красивой татарки с другого волжского берега. Перед тем, как купца нашли и казнили ее братья по крови и вере, тот успел тайно зарыть золотые монеты. Говорили затем, что купеческий внук Татаров, унаследовавший от бабки утонченные черты лица, смог отыскать клад.
Шугай верил в эту чуть ли не заимствованную из местных песен историю, зная по собственному опыту, что хоть всю жизнь рви жилы, а своим трудом большого капитала не наживешь.
Однажды мать Пани, увидев через окно, как Татаров, часто наезжавший из Мокшана по делам сельпо, протарахтел на мотоцикле по улице, заикнулась было:
- А чем не жених для нашей Пани? Человек - ни разу не женатый, еще не в больших годах, видный, при деньгах.
Шугай тотчас оборвал подобные фантазии:
- Еще чего не хватало, чтобы дочь по деревне татаркой звали, а внуков - татарчатами!
В Веленке и на много километров от своего села глава семьи не видел достойного Пани человека. Не мог быть таким и Татаров. Шугаю было очевидным, что тот, если и унаследовал что от своего деда, было жгучей тягой решать все правилами большой дороги, но уже не самому, а руками темных личностей, постоянно сновавших неподалеку.
Всем был хорош Татаров, но для Береговой, судя по ее недавнему признанию, был дорог не он, а человек с двумя орденами. Такого героя точно не было в Мокшане, и надо было его искать если не в Пензе, то в Москве. Но и вниманием Татарова к себе Елизавета Романовна не пренебрегала. Быстрота, с которой ею была проведена проверка пчелиного хозяйства, явно была элементом замысла высвободить время на заранее оговоренную встречу вдали от любопытных глаз Мокшана.
Местом свидания была явно не пасека. Обменявшись приветствиями и набором малозначимых слов, заговорщики по одному покинули Паню: первым укатил мотоцикл, за ним в том же направлении тронулась двухколесная таратайка, верх которой уже был поднят.
Много времени не прошло, как стремительным шагом на пасеку вернулся Комета. "Не подглядывал ли он за Береговой и Татаровым из кустов? -спросила себя Паня.- Свой велосипед там, видно, и спрятал".
- Позабыли что, Григорий Семенович? - спросила она.
Девушку насторожила заметная резкость в движениях счетовода, который часом раньше во всем - и в поведении, и в речи - проявлял вкрадчивую обходительность.
- Забыл барыньку конфетой угостить.
Комета не стал проделывать прежний трюк с жестяной коробочкой. Леденцы уже находились в тянувшейся навстречу Пане его ладони, чуть ли не плавая пестрыми рыбками в лужице обильного пота. Сладкая патока заволокла его глаза.
- Пресвятая Богородица, спаси и помилуй! - в голове комсомолки Пани запульсировала молитва, готовая громким криком вырваться наружу с надеждой на постороннюю помощь.
Защитники оказались совсем рядом.
Тошка с лаем бросился под ноги счетоводу. Тот споткнулся и взмахнул руками, чтобы сохранить равновесие и не упасть. Леденцы с его ладони разлетелись по сторонам, привлекая к себе пчел. Фуражка упала и, едва не задев Паню, покатилась колесом вперед по тропке. Комета так яростно пнул Тошку, что песик после напрасной попытки встать на лапы, невыносимо тонко скуля, пополз до своей конуры.
Паня тут же стряхнула с себя прежние страхи. В борьбе с ними верх взял волевой характер отца. Девушка подняла с земли булыжник и сама двинулась навстречу счетоводу.
![[]](/img/i/isakow_n_p/500-1/oblozhkaknigimed.jpg)
![[]](/img/i/isakow_n_p/500-1/napaseke.jpg)
![[]](/img/i/isakow_n_p/500-1/selokerenka.jpg)
![[]](/img/i/isakow_n_p/500-1/asindom.jpg)