Аннотация: Главы: Плакун- трава. Мост. Падение Кометы. В начале нового пути.
Плакун - трава
Когда-то Екимов верно сказал Быкевичу о том, что Непрядино не будет упомянуто в сводке Левитана. Освобождению же городов Брянск и Бежица, которые лежали километров на двадцать дальше родной деревушки бывшего разведчика, диктор затем посвятил много времени с перечнем отличившихся войсковых соединений.
Екимов написал письмо Марьяше, втиснув в пару строк повествование о своей военной судьбе до госпиталя. О покалеченной руке предусмотрительно умолчал. Но куда больше места на листе заняли вопросы о пережитом его женой и детьми, родными ему стариками за время фашистской оккупации.
Ответ пришел ближе к Покрову из сельсовета, границы которого охватывали и Непрядино. Своим содержанием заверенный печатью текст, по сути, вместил в себя шесть похоронок.
В письме сообщалось, что еще в начале сентября первого военного года немецкие самолеты, возвращаясь после налета на колонны отступавших к Орлу красноармейцев, одну бомбу сбросили на Непрядино. Она попала в его дом. От взрыва и пожара погибли все - его жена и трое детей. Сельсовет привел сведения о каждом из них с указанием даты рождения и смерти. Были указаны также имена очевидцев трагедии.
Внизу бумаги уже карандашом и другим почерком было дописано, что его мать с отцом, не пережили горя, сошли в могилу до завершения той же осени, уже под немцами. На его брата, Романа Фроловича, похоронка пришла уже на днях, после освобождения Непрядино. Извещение оставлено в сельсовете, поскольку передать или переправить его некому.
Ночью во сне Екимов, впервые после первых боев под Смоленском, не увидел кошмаров войны.
Просыпался, в лунном свете у окна без штор перечитывал письмо о трагической судьбе его семьи - вдруг там все напутали, а все родные, живые и здоровые, продолжают ждать его возвращения с фронта! Екимов вновь засыпал в надежде очутиться в иллюзорном мире за пределами его сознания, чтобы какие-то мгновения сна прожить вместе с любимыми им людьми, сохранившими свои довоенные образы. Но каждый раз он будто проваливался в черную пустоту монастырского колодца, и каждый раз заставлял себя проснуться, силой воли прерывая падение, пугавшее своей бесконечностью.
Утром Екимов, еще до столовой, зашел в жилой врачебный отсек к начальнику госпиталя.
-Здравия желаю, товарищ полковник,- сдавленно поприветствовал он Мурашова.
Полковник в майке, темно-синих бриджах и сапогах стоял у зеркала. Он повернулся на голос Екимова, продолжая давить пальцем на распылитель одеколона. Густая струя "Шипра" пролетела мимо только что побритого лица.
- Ну, ты, Разведка, не штурмуй меня так. Не "языка" берешь. А если бы я из руки еще бритву не выпустил? Сам себе без носа мог оставить! На чем бы я тогда очки держал?
- Вот, возьмите, - не опуская руки с письмом, повторил Екимов.
Он не был в состоянии сейчас пересказать горькие строки.
Но и Мурашов не поспешил с чтением исписанного листа бумаги с печатью.
Надел и на все пуговицы застегнул китель с погонами. Заняв место за рабочим столом, из одного бокового кармана он извлек серебряный портсигар с гравировкой благодарности за службу от имени царского генерала Брусилова, из другого - футляр с очками, которые тотчас были использованы по своему назначению.
После того, как Мурашов узнал из письма историю семьи Екимова, очередь дошла до портсигара. Седой полковник вытащил простенькую папиросу, размял ее пальцами и закурил:
- А я сразу, Тихон Фролович, по голосу заметил, что ты с бедой ко мне пришел,- он выждал паузу. - Ни семьи, ни дома ... И кто же тебя на родине ждать будет?
- Уже и некому ждать,- тяжело вздохнул Екимов.- На могилы схожу.
У меня теперь там все в могилах, как тот огород.
- Святое дело, потому препятствовать не буду,- Мурашов углом портсигара постучал по письму сельсовета, которое все еще лежало перед ним на столе.
Взгляд начальника госпиталя вновь задержался на лице собеседника.
- В таком состоянии я тебя, Разведка, сейчас никуда не отпущу. А то еще во Владивостоке окажешься. Еще хуже - дальше первой станции не уедешь.
Мурашов вышел из-за стола, аккуратно тронул обездвиженную руку Екимова:
- Считай, с одной рукой и таким багажом. Через день сопроводительные документы у меня заберешь. Туда и обратно. Вернешься - тогда вместе решим, что делать тебе дальше.
Из сейфа он достал совсем немаленькую емкость спирта.
- Иди к себе. Помяни родных с ребятами. Но только так, чтобы все не превратилось в попойку. Буду спокоен, если сержанта Белокопытова с собой возьмете, - подумав, доктор вновь отправил спирт в сейф.- Впрочем, с Белокопытовым я этот сосуд вам и передам.
Мурашов открыл окно, руками выгнал табачный дым наружу.
- Пойдем пока на кухню пробу с завтрака снимем. Придут германцы,- полковник называл немцев так, как они именовались в солдатской среде старой русской армии, - так я их сам на воротах встречу. Старшему конвоя скажу, что сегодня для них нет работы. И завтра не будет.
Мудро затем добавил:
- Для их же блага.
Местом для поминок, горьких и поздних, если учесть, что с момента трагической гибели семьи Екимова уже прошел год, была выбрана поляна рядом со скрытой от лишнего взгляда часовенки. За природой здесь явно продолжала ухаживать человеческая рука. Перегнувшаяся к земле плакун- трава, черная от дождя и первых ночных заморозков, а также мелкий березняк обрамляли полянку и не допускались на нее. На узловатом стволе яблони, свидетельнице былой монастырской мощи, были видны приметы не такой уж старой обрезки сухих суков и новых побегов.
От последнего урожая на ветвях еще оставались антоновские яблоки, своим ярко-желтым свечением приятно для глаза нарушавшие гармонию тусклых красок поздней осени.
На закуску яблоками надеялась инвалидная команда, когда пришла сюда с небольшим свертком со снедью, натасканной со стола за завтраком, и колодезной водой для разбавления спирта.
На санитара Белокопытова был навьючен брезент, который, расстеленный на отсыревшей земле, должен был послужить столом для печальной тризны. Сержанта за глаза называли Конем. Частично повлияла фамилия, но в большей мере свою роль в этом играло сравнение его с тяжеловесом, когда он на своей спине разносил по палатам красноармейцев, буйных на голову или беспомощных после хмельного возлияния, санкционированного прежде Мурашовым в силу жизненных обстоятельств, таких, как в случае с Екимовым.
Каждого из погибших своей семьи Екимов предлагал помянуть отдельно, указывая степень родства и полное имя.
Раз от разу вставать с брезента становилось труднее. После того, как печальной очередью прошли его дети, Екимов обвел всех тяжелым взглядом, начал было шевелить губами, но ни одного слова не слетело с губ. С кружкой в руке он развернулся от поминального застолья, медленно прошел вглубь поляны.
Возникшее молчание было тягостным и для Быкевича, которого трагическая история товарища по госпиталю невольно заставила постоянно думать о собственной семье:
- Никому писать не буду, когда Левитан скажет: "Освободила, Быкевич, Красная Армия твои родные Быкевичи". Кому надо, тот меня найдет. А сам не буду никого торопить, себе беду звать, - произнес белорус и продолжил, глядя на застывшую невдалеке ссутулившую фигуру Екимова. - Если бы такое случилось со мной, не пережил бы точно.
Инвалидной команде помощь Коня не понадобилась. Ее бойцы на обратной дороге к госпиталю поддерживали друг друга так, что правильным было бы сказать тогда, переиначив сказку: "Битый битого везет".
Екимов остался, предупредив, что некоторое время проведет в одиночестве.
Внутри темной часовенки, не отходя далеко от порога, он как мог, не зная молитвенных слов, высказал сокровенные просьбы к Богу распространить свое покровительство на души, вознесшиеся к нему из Непрядино.
Затем Екимов, подложив под себя пилотку, сел под яблоней, плотно прижавшись спиной к ее стволу. Запрокинув голову, стал смотреть на нависшие над ним ветви, находя в разных по размерам и зрелости яблоках сходство с образами своих безвозвратно потерянных родных.
Прохлада осеннего дня приятно студила мокрые от пота волосы. Спадал былой жар, притуплялась боль утраты, исчезали постоянное беспокойство, неясная тревога, а образовавшуюся пустоту уже ничто не занимало и не препятствовало тем самым подступавшему сну.
Навыки разведчика, приобретенные на фронте, подвели Екимова: он продолжал безмятежно спать, когда через поляну прошла Паня. Пробудился же после того, как из часовенки донеслась молитва с поминовением усопших, и неожиданно для русского слуха прозвучало имя Джека.
Одной свечки было мало для полного освещения последнего монастырского молитвенного места. Но и ее, очевидно, хватило Пане распознать в человеке, напугавшем девушку своим появлением, знакомые черты Екимова.
Каждая сторона сразу же попыталась объяснить случайность встречи.
Екимов рассказал в нескольких словах о трагической судьбе своей семьи.
Паня попросила назвать родные ему имена и успела вставить их в свою молитву до того, как догорела свеча.
Уже на обратном пути к госпиталю Паня рассказала о своих причинах прийти в часовенку. Все свела к своему желанию после того, как сдала мед на госпитальный склад, побывать в сохранявшем свою святость месте и помолиться, чтобы были услышаны Богородицей просьбы о присмотре за душами Паниных двоюродных братьев и их помощника с американским именем. Девушка в своем рассказе умолчала о том, каким ярким, как закатная звезда, способом, оказавшимся для него смертельным, Джек решился доказать силу своего чувства к ней.
- Вы верите в Бога? - испытующе взглянув на своего попутчика, спросила девушка.
- Просто не ответишь. На фронте каждый день товарищи рядом гибли. У смоленских деревень их в накат хоронили. Так много было. Перестилали ряды соломой и хоронили под одной пирамидкой. Какой-никакой, но я в том пекле уцелел. Будто взял меня кто-то за уцелевшую руку и вывел оттуда. Почему не поверить в это чудо и не объяснить его делом Бога? Но вот летит всего одна бомба и попадает только в мой дом. Семья была, и нет ее! Почему же Бог, будь он рядом, не спросил меня? А ты готов был бы их собой заменить? Я собственное спасение никогда бы не поставил выше спасения своих родных.
Паня поймала себя на том, что и сама прежде пыталась к вопросу о вере подойти через собственное восприятие справедливости, добра и зла всегда смирялась перед разоружавшей мудростью своей матери "На все воля Божия" и суждения с налетом деловитости помощника по пасеке Дичка, профессионального служителя церкви в прошлом.
Его изречением Паня ответила и Екимову:
- У Господа нашего на каждого свои планы - и на человека, и на пчелу.
Эти слова Екимову не раз вспоминались в предпринятой уже следующим днем поездке с намерением добраться через Москву до места, где заканчивалась исправная железная дорога, и начиналось осеннее беспутье до самого Непрядино. Таким должен был быть маршрут.
Между тем через двести километров от Пензы, на мордовской станции Зубова Поляна, путь Екимова прервался. В горячечном бреду и с критическими показателями термометра он был снят с поезда. Перед водворением в тифозный изолятор Екимов был опрыскан раствором едкого мыла и обсыпан с головы до ног желтым порошком далматской ромашки.
Изолятор был частью местного военного госпиталя. Это медицинское учреждение за полгода до этого переквалифицировалось с лечения красноармейцев на уход за раненными и больными немецкими пленными, среди которых встречались зараженные сыпным тифом. Носители заразы выявлялись часто среди населения оккупированных прежде территорий. Целенаправленно осуществлялся медицинский контроль также в поездах столичного направления.
После нового назначения госпиталя его начальником по-прежнему оставался капитан Шувалов. Тот некогда был в подчинении Мурашова. Капитан, которому передали красноармейскую книжку Екимова и сопроводительные документы за подписью Мурашова, по телефону предупредил начальника Мокшанского госпиталя о помещении в карантинный блок его бойца с подозрением на сыпной тиф.
Мурашов состояние Екимова объяснил пережитым им нервным потрясением после гибели семьи. Могло его и в тамбуре просквозить. Одновременно Мурашов попросил направить Екимова назад в Мокшанский госпиталь попутным транспортом.
- Но только не железной дорогой, чтобы у него мысли не появлялось продолжить прежний путь на Москву. Я нашего больного сам долечу.
Когда Екимов вернулся в госпиталь к Мурашову, там уже было не до него.
Инвалидной команде Екимова вновь пришлось плотно заняться похоронными делами. Смерть, нежась на берегу Мокши, явно пресытилась мелкой живностью и вернулась в госпиталь после интенсивной доставки раненых с Белорусского фронта.
Переправы и многодневный штурм крутых берегов белорусских рек с несколькими линиями вражеской обороны ослабили приобретенный после Курской битвы натиск Красной Армии. Та же армия генерала Федюнинского, освобождавшая города Орел, Брянск и Бежицу, в ходе боев только за одну деревню на подступах к Гомелю была настолько обескровлена, что вскоре попала под расформирование.
Мокшанский госпиталь почти каждый день принимал новые партии раненых. В основном это были еще неопытные новобранцы из молодежи, пережившей немецкую оккупацию и призванной на службу полевыми военкоматами. Сотрудники этих образований при штабе армии, как могло показаться, бежали впереди наступавших войск с тем, чтобы новобранцами как можно скорее возместить потери в живой силе. Из-за неурядиц с подвозом форменного обмундирования и вооружения командиры иногда могли поднять в атаку людей, еще не скинувших с себя деревенские кожушки, и с одной винтовкой на двоих.
Мост
Вазелин и Борзый почувствовали, как к ним поменялось отношение среди раненных красноармейцев. Многие из тех, кто прежде, наблюдал немцев в работе по обустройству территории госпиталя с разбивкой японского сада камней, пчелами и виноградом, возвращению в бывший монастырский колодец воды в своем чистейшем виде и первобытной прохладе, уже были поставлены на ноги и отправлены на фронт.
Немецкие военнопленные впервые за время работы при госпитале вдруг ощутили на себе ничем неприкрытую, лютую ненависть.
Природа этого чувства не была у всех красноармейцев, получивших ранения под Гомелем, похожей. Многие за время оккупации своими глазами видели, на какое зло были способны фашисты. Не абстрактное зло, которое не разглядишь из своего окопа даже через мощный прицел, а реально творимое, иногда у тебя на глазах, в ходе мучительных расправ над твоими родными и близкими - женщинами, стариками и детьми.
Но были и те, кто скрыл от полевых военкоматов свою прошлую службу на Германию, сам безмерно лютовал и теперь при первой же возможности демонстрировал, какую ярость вызывали у него немцы. Бывшие полицаи не были взяты в немецкие отступавшие колонны, и теперь вымещали на пленных свое разочарование, раздражение этим предательством, а также своим нынешним состоянием жить дальше в липких лапах животного страха под постоянной угрозой разоблачения.
Борзый и Вазелин уже не перемещались свободно по территории госпиталя, далеко не отходили от инвалидной команды, держались близко к Екимову.
В этот раз конвоир Комета так изменил свой маршрут, что они стали последними лагерными немцами в его утреннем разводе по объектам Мокшана. Екимов расписался за них в тетрадке.
Но Комета не торопился уходить. Он основательно уселся у входа на склад, расстегнул шинель до пряжки ремня на животе, сдвинул со лба к затылку серую утепленную буденовку: ее в войсках НКВД продолжали донашивать рядовые бойцы, в то время, как офицеры уже давно примерили круглые шапки - финки, внешне похожие на кубанки, а на фронте уже перешли на ушанки. Пристроив рядом карабин, конвоир широко раскинул руки поверх скамеечной спинки.
- Кого-либо ждешь? - спросил Екимов, не заинтересованный в наблюдателе за работой немцев на территории госпиталя.
- Вежливее надо быть. Привыкай к гражданской жизни, обрубок, - процедил Комета.
На всех покалеченных, независимо от увечья, он теперь цеплял обидное прозвище, услышанное им раз на улице в адрес безногого попрошайки. Судя по ничем не скрываемому хамству, одутловатому красному лицу конвоира и едкому запаху перегара, конвоир явно находился под воздействием вчерашней обильной пьянки.
- Смотри, какая гора перед нами! Не объехать, - Екимов не стал перед пленными немцами выяснять отношения с едва вменяемым охранником. Тот мог выместить на них свою злость при возвращении в лагерь.
Немцы потопали за Екимовым на хозяйственный двор, где мастерились гробы и пирамидки.
Там их уже ждал Быкевич с двуручной пилой. Ни Вазелин, ни Борзый не могли потягаться с ним на равных в работе. Каждый из них держал отполированную до блеска рукоять пилы двумя руками, часто меняли друг друга. Быкевич же легко таскал их вместе с пилой, как бы они ни упирались сапогами в землю.
Туляк не помогал инвалидной команде, был занят в обувной мастерской. Вместо него пришлось уже самому Екимову сбивать заготовки, держа молоток в здоровой руке.
Запас досок от снарядных ящиков еще не иссяк под пилой, когда раздался звук, как будто железные зубья вскользь проехали по гвоздю. Это был женский крик. Екимов догадался, кому он мог принадлежать, и что могло быть ему причиной.
Его предположения оказались верными.
Кричала Паня. Она привезла на склад последний для сдачи мед, и там ее встретил Комета. Он немедля предложил ей выйти за него замуж, пока, мол, свежа его вчерашняя договоренность с начальником местного отделения ЗАГСа, которое, как и его служба, принадлежало одной и той же системе НКВД. Договоренность была неофициальной и она потребовала от Кометы некоторых затрат на обильное угощение.
Получив отказ, Комета поймал Панину руку и, несмотря на то, что мед еще не был перегружен на склад, потащил девушку из госпиталя.
Екимов грозно встал на его пути.
- Прочь, - взревел Комета и было потянулся к карабину, который тот перед нападением на Паню закинул за спину, перевесив его ремень через шею.
Заметив молоток в руке бывшего разведчика, конвоир прервал свою попытку как безнадежную в этой ситуации, ослабил хватку. Девушка вырвалась и спряталась за спину Екимова.
Шум привлек внимание раненых нового пополнения. Они от госпиталя передвинулись поближе поглазеть на назревавшую драку, своими выкриками поддерживая Екимова. Кое-кто, очевидно, из числа бывших заключенных, поносил Комету грубыми ругательствами, которыми люди называли охранников со времени появления первой российской тюрьмы.
Но до боя дело не дошло.
Поправив шинель и разобравшись с карабином, конвоир двинулся к монастырским воротам:
- Я за твоими фрицами сегодня на час раньше приду, - бросил он Екимову.
Не забыл и Паню:
- А ты теперь ходи по земле да оглядывайся.
Уже проходя мимо зевак, громко добавил:
- Смотри-ка ты, какую недотрогу из себя строит.
Сказал что-то в адрес девушки непонятное Екимову, явно рассчитывая на уши бывших "зеков". В спину "вертухаю" прозвучал хорошо поставленный свист в два колена.
Свидетелями этой сцены, вернее ее завершения, стали также Быкевич и немцы. Белорус разжал руку бывшего разведчика и разоружил его, забрав молоток. Вазелин и Борзый помогли с повозки перетащить мед на склад. Они затем вновь вернулись к прежнему занятию на хоздворе, предполагая, что Екимов теперь не скоро появится там.
Паня никак не могла успокоиться, иногда, без плача, всхлипывала.
Екимов забрал у девушки вожжи. Управляя повозкой и не спросив прежде, желает ли Паня себе такого провожатого, пошел с ней рядом на другой край Мокшана, где начиналась дорога на Веленку.
Спутник заговорил не сразу. Он начал со своего наблюдений, способность к которым выработал в полковой разведке:
- А ведь этот тип знал заранее, что ты приедешь сегодня мед сдавать. Теперь думай, кто мог знать о твоих маршрутах.
- Вся Веленка знала - от Феденьки, Дичка до председателя колхоза. У нас все на виду и на слуху,- подавляя всхлипы, ответила Паня.
- Даже Графиня в курсе всех наших дел, - добавила она и кивнула на лошадку.
На лице девушки промелькнуло нечто, похожее на улыбку.
Окончательно Паня успокоилась во время своего рассказа о причудливых односельчанах.
На выезде из райцентра простились.
- Вот ведь как могло выйти сегодня. Чуть не стала чужой женой, -вздохнула она.
Прикрыв ладошкой глаза от солнца, она посмотрела мимо него. Екимов сопроводил Панин взгляд и заметил, что тот, устремляясь выше крыш мокшанских строений, был направлен на темный, величественный силуэт знакомого ему храма из села Богородского, которое располагалось через поле напротив госпиталя.
Той же ладошкой девушка затем помахала недавнему спутнику.
На обратном пути Екимов не раз мысленно, иногда и вслух, переспрашивал себя:
- Чужой? Она сказала "чужой женой"?
Екимов находил это слово неуместным, неловким.
"Оговорилась девочка от пережитых только что страхов",- подумал он.
И между тем поймал себя на том, что одновременно испытывает чувство ревности к неизвестному ему человеку, который уже мог завладеть сердцем Пани, и робкую надежду уже своего сердца - а вдруг это не просто оговорка?
- Опустись на землю, дуралей! А то ведь опять флотский ремень на тебе примерю, - он вдруг как будто явственно услышал голос своего отца, старого матроса Фрола Екимова.
- А я что? Даже думать об этом не смею, - возразил ему сейчас младший сын Тихон.
Неиспытанное прежде чувство любви, прибитое к земле отцовским ремнем, еще никак не могло пойти в рост. Но Паня уже привлекала его тем, что своей внешностью, манерами говорить и одеваться, естественными от природы, простыми и ясными чертами характера, она создавала знакомый ему образ девушки русской деревни, который не разрушили еще ни город, ни война.
Бывший полковой разведчик прекрасно понимал, что девушка не отталкивала его от себя только из жалости.
Он, калека и в таком возрасте, что оставалось только отрастить бороду и записаться в старики, не мог поставить себя рядом с Паней. Да еще и не распрямился после свалившегося на него горя тяжестью большой горы. Когда успокоишься, придешь в себя, привыкнешь к своему убогому состоянию, сиди и жди, что какая-нибудь мокшанская вдова возьмет тебя на своих детей.
Екимов не заметил, что рассуждает с собой вслух. Иногда встречавшиеся ему прохожие молча скользили мимо с пониманием того, как опасно даже словом задеть контуженного солдата.
Он же сам был оглушен, похлеще вражеского снаряда, словами Пани о чужой жене.
С того дня Екимов стал часто уходить за пределы госпиталя для встреч с Паней. Девушка с закрытием сезона сбора меда перестала сдавать его раненным красноармейцам, свои маршруты подчинила райзо, куда ее чуть ли не ежедневно вызывали для документального закрепления итогов работы пасеки, участия в кустовых и районных совещаниях пчеловодов, оформления заказов на централизованную закупку инвентаря на следующий год. Без Береговой все там проходило для Пани трудно. Требовались дополнительные затраты времени.
Екимов сопровождал Паню, по-прежнему напуганную угрозами Кометы, в ее обратном пути, каждый раз, пешком или на подводе, невольно прибавляя к нему расстояние для завершения своих бесед. Так они однажды добрались до старого моста у самой деревни. А затем уже постоянно прощались на этом месте у реки.
Но в последнее свидание не получилось просто так расстаться.
На середине моста сломалась доска и колесо под тяжестью кирпича, приобретенного в Мокшане по поручению Барсукова для ремонта печки в Асином доме, провалилось чуть ли не полностью. Передок телеги задрался вверх.
Уже изрядно уставшая в пути Графиня попыталась освободиться от упряжи, а после неудачи нервно застучала подковами по мосту. Екимов нашел, что и сам оказался в похожем состоянии.
Он имел богатый опыт вызволения армейских повозок из дорожной хляби и провалов на полуразбитых бомбежками мостах при осеннем отступлении к Москве. Сейчас же им овладело смятение, когда ситуация потребовала от него проявить не требовавшую большого ума недюжинную силу, а он оказался не способным даже на ее малую часть.
С одной здоровой рукой, не желая показать Пане свою никчемность, Екимов даже и не пытался выдернуть колесо. В то время, когда девушка, разгружая подводу, перетаскивала кирпич на берег, он, изрядно вспотев, вывернул из моста наружу большую часть сломанной доски. При этом ржавым гвоздем глубоко царапнул лоб.
Паня речной водой промыла рану. Оторванным с подола платья лоскутом перебинтовала голову.
Обломок доски Екимов приспособил под рычаг поднять колесо из провала. При первом же нажиме и это приспособление переломилось надвое.
Бывший разведчик стал надеяться на чужую помощь, но, как назло, никто в этот час не шел по мосту - ни в одну, ни в другую сторону.
Но вот на берегу от Веленки обозначилась фигура, чем-то напоминавшая собой средневекового монаха из католиков - в просторном балахоне до пят и с глубоким капюшоном по самые глаза.
- Бог в помощь,- сказал человек в широкой одежде и широко перекрестился по православному, через правое плечо,
- Дядя Дичок, прости, не узнала сразу, - поприветствовала его Паня.- Ну ты и вырядился! Будто на дождь.
Когда Дичок приблизился, Паня в его балахоне признала некогда потерянный при ревизии на пасеке брезентовый плащ Кометы. Дичок же, судя по всему, не переживал по этому поводу. Он считал, что присвоив однажды чужую и очень нужную для сторожевой работы одежду, он тем самым не совершил ничего богопротивного - плащ достался ему в качестве приобретенного пчелами трофея. Перехватив удивленный взгляд Пани, он ушел от объяснений по этому поводу и продолжил погодную тему:
- Дождь вот-вот начнется. Пчелки мне так нажужжали. А еще сказали: "Иди скорей, божий человек, на реку, спасай всем нашим пчелкиным мамкам мамку!" То есть тебя, дочка, я пришел спасать.
- А пчел на кого оставил?
- На Тошку. Он хоть и собачонка, но за пчелами приглядывает будь здоров!
Дичок, который прежде был знаком Екимову лишь по рассказам Пани, приблизился к нему:
- Вижу, опередили меня другие спасатели.
И неожиданно, будто певчий с церковного клироса, густым басом пропел:
- Голова обвязана, кровь на рукаве.
Никаких следов крови на рукавах ватника Екимова не было. Дичок такими словами из песни о красном командире Щорсе явно намекал, что догадался об убогой руке незнакомца.
Уже втроем взялись вытаскивать колесо из провала на мосту. Настал момент еще кого-то звать в помощники.
-Дядя Дичок, дошел бы ты до Барсукова, - предложила Паня.
-Здесь председатель не нужен. Его речами телегу не поднять. Да и не тронется Барсуков с места. Даст мне же поручение людей по деревне собирать. А я уже сейчас знаю, в чей двор идти. Ждите. Без меня, думаю, вам скучно не будет, - Дичок спрятал свой лукавый взгляд под капюшон.
Едва он скрылся за поворотом на Веленку, как полил дождь.
Екимов предложил Пане спуститься к реке и укрыться под настилом моста.
Но намек Дичка на существование между Екимовым и ею близких отношений явно смутил девушку, изменил тон былого обращения:
- Вы идите, прячьтесь. А я вот тут под телегой устроюсь. Заодно и Графине спокойней будет, когда человек рядом.
Не ожидая ответа Екимова, Паня ловко юркнула под приподнявшийся впереди возок, какое-никакое убежище от дождя.
Екимов посчитал зазорным для себя сразу бежать под мост. Но усилившийся дождь все же загнал его туда и он, насупившись, сжавшись в комок для сбережения тепла и бережно прижав к себе покалеченную руку как маленького ребенка, просидел там сычом до той поры, пока не услышал голоса и шум тяжелых шагов по настилу.
С возвращением Дичка, замахавшего во все стороны хворостиной, как делают на селе, чтобы укротить взбунтовавшееся вдруг стадо, дождь прекратился.
"Вот и думай, поп он бывший или ведьмак какой, - сказал про себя Екимов.- Но тучи разгонять может. И с пчелами разговаривает".
Вместе с Дичком пришел невзрачный с виду мужичок с короткой слегой на плече. Паня тепло поприветствовала его.
- Это мой дядя Степан, Малой. Я тебе о нем уже рассказывала, - тихо пояснила Екимову вновь обретшая прежнее расположение духа Паня, радуясь тому, что своим поведением в дождь дала понять Дичку ошибочность ранее высказанного им подозрения.
Малой и Дичок, который для удобства в работе снял с себя плащ, легко подчинили себя командам Екимова, угадав в нем человека, знавшего, что делать. Установленная под повозку слега избавила их от долгой мороки с подъемом колеса.
На берегу в телегу собрали выгруженные прежде кирпичи. Малой там же закрепил слегу.
- По дороге завези на свой двор. Это ваше добро, - сказал он Пане и, наполнив голос суровым звучанием, продолжил,- А мне еще задержаться надо.
Малой спустился к реке почиститься от грязи.
Дичок тут же подхватил разговор о Шугае:
- Я к твоему батьке сразу завернул. А он не всполошился тебя выручать, а все про этого товарища расспрашивал, - Дичок кивнул куда-то в сторону. Взгляд Пани скользнул в этом направлении и задержался на Екимове, потеряно стоявшем на мосту и чем-то похожим на беспомощное, без листьев, дерево поздней осенней поры.
Дичок между тем продолжал:
- Он, твой батька, устроил мне полный допрос. Затем с Малым еще шушукался. Сам не пошел, его послал. Ты бы, дочка, побереглась батьку своего сердить. Крутой он у тебя, если даже нынешняя власть его гнула, гнобила, но с ног не сбила. Ну, а я к пчелкам нашим пошел. Считай, это они в моем образе помогли тебе, мамке всем пчелиным мамкам.
Дичок подался к пасеке коротким путем вдоль реки. Ни с того ни с чего появившийся попутный ему ветер раздувал парусом некогда реквизированный у Кометы широкий плащ и явно облегчал движение.
Паня между тем удобно устроилась на возке, чуть отпустила вожжи и застоявшаяся Графиня тяжело, под грузом кирпича, шагнула в направлении Веленки, над которой кружили галки, напрасно пытаясь задержать наступление темноты.
Екимов развернулся в обратную сторону, чтобы также уйти.
- Постой! - Малой, уже поднявшийся от реки, прервал его маневр.- Забыл твое имя, не спеши! Разговор есть.
Екимов усмехнулся, поскольку прежде на мосту никто не интересовался его именем. Сам же он никому здесь не навязывался в друзья.
- Я вот, как ты слышал уже от племянницы, Степан, - Малой продвинулся к нему.
- Э-э-э, Тихон! Да ты, друг, промок до нитки. В придачу с лицом таким в кровище. Ну, точно, вурдалак! И дорога через луг такая теперь, что если только вплавь по ней до Мокшана доберешься. Пойдем ко мне! В тепле и договорим. Найдем, что выпить и чем закусить. На печке отогреешься. Ну, а утром вернешься к себе.
Екимов, потрогал повязку на лбу, затем посмотрел на ладонь, перепачканную кровью, и последовал за Малым.
Что одинокий хозяин обещал не менее одинокому гостю, то и было приготовлено.
Но прежде Малой нагрел большой чугун воды. Черпая ее, Екимов, помылся и в цинковым корыте, в котором он стоял босыми ногами, постирал там же гимнастерку и форменные брюки. Малой, прежде чем наложить гостю новую повязку, закрыл рану прожеванной им целебной травой.
После стирки Екимов оставался в кальсонах. В них и сел за стол с Малым. Тот, будто опасаясь, что его рассудительная речь может скоро уступить место пьяной болтовне, пытливо посмотрел на Екимова:
- А почему не спрашиваешь, какой разговор у меня?
Сам же ответил:
- А он неприятный для тебя разговор. Брат Мишаня просил передать, чтобы отстал ты от его дочки. За километры ее обходил. Один дурень, Комета, по всей деревне разнес, что Паня приняла ухаживания больничного калеки. А тот - это, значит, ты, Тихон,- ей в отцы годится. Ко всему - вдовец. Своих жену и детей загубил и все ему мало! За Паню теперь взялся. Что скажешь теперь?
- Что это за Комета? Конвоир из Мокшана?
- Ну да! Наш бывший колхозный счетовод Коломятый. Видный теперь человек. В форме и при оружии. Понимаю, что мстит Пане. Не каждому принародно пожелают пулю в лоб. Но сегодня Дичок рассказал брату, что оставил вас на мосту с шурами-мурами. Надо было скорее не телегу вызволять, а его дочь. Я также заметил, что не случайно вы встретились.
- Это Комета вынудил меня охранять Паню от него же самого. Если бы я не вмешался, то у твоего брата зять уже мог бы нарисоваться - в жены ее насильно хотел записать! Убить грозился!
Выпили и Екимов, потянувшись к горячей картошке в мундире, как бы подытожил разговор:
- Спасибо, конечно. Теперь не к чему будет ходить следом за вашим сокровищем.
Пили еще, но время пустой пьяной болтовни не наступало. Слишком тяжелые пошли беседы.
Екимов рассказал о печальной судьбе своей семьи.
У трагической истории семьи Малого были свои горькие иллюстрации - развешенные по стенам рамочки с фотографиями умершей жены и четырех сыновей. Но прежде, чем приблизиться к ним, хозяин задержал гостя у угла, который выглядел похожим на небольшой иконостас:
- Образ Спасителя рисовал Серафим, а Троицу - Савва. Богородица - Сережиной кисти, а Всех Святых писал Павлуша.
За иконой Богородицы лежали похоронки. Малой перебрал их в руках, чуть ли не в похожей последовательности вслух считывая имена своих погибших сыновей.
Точное место смерти было обозначено только на одном стандартном бланке. От руки в него было вписано, что красноармеец Павел Степанович Репин погиб в бою за Родину у деревни Покровки Наро-Фоминского района Московской области.
- Покровка...- протянул Екимов, пытаясь выяснить, в связи с чем название этой деревни не так прочно, но все же закрепилось в его памяти.
Всплыли обрывки воспоминаний, и они сложились в картину, которая дала Екимову повод выпалить:
- А я там был!
На рассвете декабрьского дня его группа разведчиков с "языком", захваченным по другую сторону линии фронта у Покровки, вышла на позиции соседнего полка. С тем, чтобы они, добираясь до своего штаба, не заблудились в разветвлениях мерзлых траншей, в провожатые им был занаряжен старшина Долин.
Полк готовился к атаке. Красноармейцы снимали поочередно трехпалые рукавицы и согревали дыханием руки, ввинчивали в гранаты карандаши детонаторов и подсумки с ними перевешивали со спины так, чтобы легко можно было дотянуться до них в бою. Расступаясь перед разведчиками, некоторые бойцы из еще хорошо не обстрелянной молодежи, норовили любым образом ткнуть плененного немца. Слыша его болезненные вскрики в потоке непереводимых ругательств, они приободрялись, гнали от себя страхи.
Екимов вдруг услышал четкие слова молитвы. Вскоре он поравнялся с красноармейцем, который плавным движением крестил себя и посылал крестные знамения в каждую из сторон траншеи.
- Вроде бы и парень здоровый, а как боится, если Бога вспомнил, - пройдя несколько шагов, заметил Екимов.
- Зря ты так говоришь, не зная человека,- с некоторой досадой отозвался Долин.- Он так ребят на атаку настраивает.
Старшина оглянулся по сторонам и в полголоса продолжил:
- Похлеще, чем у всякого политрука, у него получается. Не просто так люди говорят, что на войне безбожников не бывает. Наш поп, он сам первым и в атаку поднимается. Стреляет ли он из винтовки, не видел. Но лупцует ею немцев знатно, как дубьем. Будто заговоренный - ничто его не берет! Ему известные силы его оберегают. Мы то же всегда рядом.
Все еще удерживая в здоровой руке похоронку с деревней Покровкой, Екимов передвинулся к фотографиям ребят и стал пристально всматриваться в их лица.
Снимки были детские и сделаны неумелой рукой - с размытыми контурами, засветкой от солнца.
Малой объяснил:
- А взрослыми они у нас и не фотографировались. Мать сама сторонилась людей. Будто в затворничестве жила. Сыновья в нее характером пошли, а своими талантами - не в меня лично, но в нашу породу. А когда иконами занялись, в священники решились идти, у них свои соображения появились не лезть в фотокамеру.
Екимов дольше обычного задержался у чуть перекосившейся рамочки с изображением крепко сбитого мальчугана с гусенком на руках. Поправил ее:
- А это и есть Павел Степанович Репин, - сказал он, не сомневаясь в верности своего заключения. - Его я видел у Покровки. Лицо похоже, взгляд. Выходит, не сумели ваши ребята, товарищ Долин, уберечь своего попа.
Уже с половины рассказа Екимова об обстоятельствах его встречи с Павлом хозяин дома судорожно зарыдал.
Екимов попытался успокоить Малого:
- Может, я ошибся. Скоро два года будет с того времени. А, если уже известно, что он погиб, скажу, как думаю: в хорошее место Павел Степанович Репин лег. Деревня на холме ближе к небу - Покровкой ее не просто так назвали. Внизу река протекает. За ней, напротив деревни, заливной луг. За ним - много леса, насколько хватает глаз. И ровный он, будто в один год высажен. Зимой я видел эту природу, было чем восхищаться. Могу представить, что за красотища там бывает летом.
- Ты меня туда отвезешь?- перестал плакать Малой. Он посмотрел на печную лежанку, куда Екимов уже успел залезть.
- А почему нет? - не сразу отозвался тот. - Доживем до лета, тогда собираться начнем. Зимой там не пролезть. Если только на животе проползти по снегу.
Засыпая на хорошо разогретой печи, Екимов на мгновение испытал прошлое ощущение холода.
Утром после ухода Екимова Малой долго вспоминал, успел ли он вчера передать ему все предостережения Шугая насчет Пани.
Падение Кометы
Екимову в госпитале рану на лбу обработали и зашили. Пластырь поверх раны не так пугал как прошлая повязка.
- Девушка царапнула тебя, как надо, - неодобрительно заметил Быкевич.- Но, видно, недолго сопротивлялась, если ты только утром заявился.
- Скажу тебе одно, Быкевич: не надо додумывать то, чего не было, - беззлобно ответил Екимов на его подозрения.
Бывший разведчик с первых дней своего общения с Паней наблюдал косые взгляды белоруса в свою сторону. "Не ревнует ли?" - задал он себе вопрос и тут же, уже хорошо зная Быкевича, не согласился с собой. Мораль этого горевшего в танке человека была заповедной, сохранялась бережно, будто доисторические, мощные и в той же мере пугливые зубры в Беловежской пуще. Разделив с Екимовым свалившееся на того горе после потери всей семьи, он полагал, что вдовец должен был оставаться верным погибшей семье до конца своих дней. В любом случае так близко и быстро не допускать к себе даже мысли о Пане.
Через неделю после происшествия на мосту девушка вновь появилась на территории госпиталя. Забрала в бухгалтерии итоговый акт по сдаче меда. К ее приветливости, как и прежде проявляемой при встрече с Екимовым, за это время добавились новые тона, которые можно было объяснить общими для них секретами.
Паня поинтересовалась, как Екимова принял Малой, о чем говорили:
- Об одном. Вернее, об одной. О тебе. Там какой-то болван наговорил, что я тебе проходу не даю. Сгубить вроде как собираюсь. Но при этом он не мне мстит, а тебе.
- Ну, это Комета. Не поймешь, то ли губит, то ли любит.
- Жалеешь, что не сбылось твое злое напутствие?
- Конечно, сгоряча сказала. Но возвращать слова не буду. Фронт еще не так далеко ушел от нас. Все может быть.
Напрасно Паня надеялась, что ее судьбу больше не опалит человек, сравнимый с космическим телом, со своей чуть ли не природной предрасположенностью если не к катастрофам вселенского масштаба, то обязательно - к различным козням и каверзам.
Уже скоро через Асин дом в Веленке Пане под роспись вручили повестку Мокшанского райвоенкомата. Минувшие три мобилизации обошли Паню по причине ее юного возраста, и этих призывов, должно быть, не хватило для восполнения женщинами нехватки красноармейцев после больших потерь первого года войны.
На сборы было дано три дня. Но уже в день вручения повестки к Пане на пасеку, где она для колхозного правления заполняла бумаги на передачу пчел под ответственность Дичка со ссылкой на свою мобилизацию, прибежала Надейка:
- Меня на селе Комета встретил. Говорит, чтобы срочно за тобой бежала. А сам к нашему двору направился. С чего это он к нам? - Надейка посмотрела на сестру так, будто ответ ей уже и не нужен был: сама догадалась о причине появления счетовода в Веленке.
Паня также полагала, что счетовод мог направиться к Репиным с одной целью. С той, ради которой тот ей руки выкручивал во дворе госпиталя, таща в ЗАГС. Девушка все же поспешила домой предупредить вероятное побоище между ее отцом и нежеланным гостем.
- Вот и дочь пришла. А то сидим и ждем твоего появления, словно чуда какого,- недовольно встретил ее Шугай.
Он сидел за столом, откинувшись назад до спинки стула и скрывая руки под мышками, не желая выдать нечаянными жестами явную неприязнь к гостю.
Комета же, как встал с лавки у окна с редкими для ноября цветами при появлении Пани, так и продолжал стоять оловянным солдатиком - уже без шинели, аккуратно уложенной рядом на лавке, в парадном мундире, весь наглаженный, в сапогах, начищенных настолько, что в ясный день те могли бы пускать солнечные зайчики. Но сейчас небо было обложено серыми тучами и с каждым часом темнело, наливаясь неминуемым дождем.
Что пытался Шугай скрыть, пряча руки, легко слетало с его языка в сторону бывшего колхозного счетовода:
![[]](/img/i/isakow_n_p/500-4/plakun-trawa.jpg)
![[]](/img/i/isakow_n_p/500-4/wsele.jpg)
![[]](/img/i/isakow_n_p/500-4/image004.jpg)