Комната тысячи бесов
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Совсем взрослый роман. Борхес расщедрился и подарил роману целых четыре сюжета, но я полагаю, что он испокон веков довольствовался одной историей. Роман - это высказывание. Роман - это возглас. Господи, взгляни на меня, ибо я не тот, что прежде. Твои светлые тропы привели меня к перемене, и мой корабль достиг Итаки. Роман принимает форму борьбы с самим собой, уподобляется стоянию в поле с Господним ангелом, ибо в таких случаях истина находится на обеих противоборствующих сторонах: автор и читатель равно правы, поскольку текст не принадлежит никому из них. В этом смысле роман не должен быть предупреждением, убедительной речью, осмыслением философских понятий, внезапным откровением, утверждением себя в реальности, политической платформой, религией или чудом. Он остается попыткой устроить встречу, достичь подлинного взаимопонимания, преодолеть страх перед обнаружением другого человека в пустоте, предстающей в различных обличьях.
|
КОМНАТА ТЫСЯЧИ БЕСОВ
Моим сестре и брату, которым посчастливилось родиться
Моей сестренке, которая так и не появилась на свет
Причина же, по которой Иов называл преисподнюю страной тьмы, - учтите, что называет он ее страной или землей, ибо крепок ад и никто его не минует, - а страной тьмы -- ибо сущие в аду лишены естественного света, ибо, безусловно, темный свет, идущий от огня неугасимого, только усугубит грешнику адские муки, ибо в этом-то свете и разглядят его бесы и растерзают.
Джеффри Чосер "Кентерберийские рассказы".
ЯНВАРЬ
ПРИНЦЕССА
Я вынуждена начать с малого. Январь подкрался незаметно. Письмо истлело, рассыпалось в моих руках. Так что, вполне возможно, оно и вовсе не попадало ко мне в руки. Голодная метель за окном не знает правды. Снег заметает подступы к дому. Фундамент у дома непрочный. Стекла позванивают: ветер просит ночлега, замерз, устал завывать. Любой на его месте устанет.
Стекла звенят. Король покидает замок. У короля двое детей. Мальчики. Младший плачет, он напуган, его разбудили поздно ночью, не у кого просить помощи, солнце еще не существует как таковое, отец прекращает существовать. Старший набычился, он уже научился обвинять, он винит отца в том, что младшенький разрыдался, ему самому трудно сдерживать слезы; но он крепится. Дядя, толстый и несуразный, суетится вокруг отца, заглядывает ему в глаза, залезает в душу, хватает за запястья, бесполезно, король принял решение. "Нельзя тебе", - шипит дядя, морщит нос, чихает. "Правду говорю, нельзя", - шепчет он жалобно, понимая, что проиграл. Король отстраняет его, берет на руки младшего, треплет старшего по голове. "Не скучайте, парни". Подмигивает. "Моргнуть не успеете, вернусь". "Успеем". Старший никому не доверяет. Король смеется, ему невесело, смех натянутый, улыбка жуткая, оскалены ровные зубы. "Успеете", - приходится согласиться ему. Дядя взбешен. "О детях твоих кто позаботится?" - взревывает он. "Ты", - принимает очередное решение король. Некоторые его решения, несмотря ни на что, разумны. Принц Альберт умеет заботиться о людях, детях, собаках и коровах. Под его присмотром они непременно будут сыты, одеты, в кровать уложены, одеялом укрыты. О народах и государствах принц Альберт не умеет заботиться. Его все больше частности волнуют, все больше быт его беспокоит. Судьбы мира до лампочки принцу Альберту. Он нервничает. Король оставляет страну, слагает с себя обязанности, отказывается править. Крупный снег упрямо бьется в окна. Страна остается без короля. Перед принцем Альбертом рано или поздно встанет тысяча четыреста пятьдесят пять насущных вопросов и требующих незамедлительного улаживания проблем. Принц Альберт не думает об этом, принцу хочется оттянуть неизбежный момент. Принц мухлюет, но король не позволит вести нечестную игру. Проиграл так проиграл. "Да не переживай ты так, - говорит король. - Справишься". Альберт задыхается. "С чем это, по-твоему, я должен справиться? То есть, ты берешь и делаешь ноги, а я, значит, за тебя отдувайся? Да как ты можешь требовать от меня подобного? Ты осознаешь, что меня не натаскивали, в отличие от некоторых? Что я ничего не смыслю в политике, экономике и плохо разбираюсь в собственном законодательстве? Ты помнишь, да? Меня оставили в покое, у меня было счастливое детство, я зарылся себе в книжки, и я...я... Нет, из книжек я знаю, у отдельных правителей принято под конец сходить с ума, хороший тон, можно сказать, а у кого-то из них и в начале с головой непорядок был, но ведь ты...ты-то не можешь так поступать!" "Почему?" "Потому что...потому что не можешь! Что ты там себе вообще придумал? Ты король или кто?" "Земные заботы не трогают меня более", -- произносит король и опускает младшего сына на холодный пол. Принц Альберт округляет глаза. "Что? Как? Земные...прости, расслышал плохо...заботы? Боже мой. Боже мой, как это возвышенно. Я сейчас паду ниц и забьюсь в благоговейном трепете! Земные заботы его не трогают. В сотый раз тебя спрашиваю: а сыновья твои тебя трогают? А голодные крестьяне на восточных границах тебя трогают? А неурожай в центре тебя колышет? А то, что армия северного мужлана раз в пять превосходит нашу числом, хоть как-то затуманивает гладь твоего новообретенного спокойствия?" "Нет", - отвечает король. "То есть, ты готов все бросить? Страна трещит по кускам и разваливается на швы, а ты все бросишь? Тебе плевать?" "Да, - отвечает король. - И разве ты не этого хотел?" Старший сын отводит взгляд. Младший самозабвенно ревет в три ручья. Принц Альберт опускает руки. Укоризненно закопченные стены уставились на принца Альберта, ветер истерически ломится в дверь, король исчезает в новорожденной январской темени, пропадает из виду, выписывается из жизни Альберта, из его снов и торжественных речей, из истории государства, из заспанных глаз наследных принцев, но вот письмо остается, что поделать. Отлично начался новый год, думает Альберт, сжимая переносицу. Неудачная шутка для своих, так, что ли? На восточных окраинах нищий крестьянин без роду и племени поджег соседский амбар с зерном. Если уж подыхать с голоду, так всем. Чтоб никому обидно не было.
***
Я вынуждена начать с малого, с истлевшего, рассыпавшегося письма. Само собой, я помню его наизусть, но можно ли верить мне, когда я утверждаю, что не являюсь заинтересованной стороной? Вдруг мне покажется, что стиль недостаточно строг и изящен, вдруг я решу, что автор напрочь лишен эпистолярного таланта, события скучны и малозначительны, письму недостает живости, оригинальности и чувства юмора? В итоге -- что останется от подлинника? Так или иначе, я предупредила, а письмо -- вот оно.
"Дорогой Альберт". Зачеркнуто. "Дорогой брат". Зачеркнуто. "Альберт!" Зачеркнуто. "Я бы хотел прояснить..." Зачеркнуто.
Милая моя девочка.
(Да-да, так и написано, я тоже слегка удивилась, крупный неповоротливый Альберт и милая девочка плохо сочетались, но потом становится ясно, в чем фишка).
Моя милая, несчастная девочка.
(Да, тут и меня скривило, сколько можно, кто-нибудь начнет, наконец, про счастливых девочек писать? А то про несчастных большого ума не надо).
Вчера утром я вспоминал тебя, впрочем, я о тебе каждое утро и всякую минуту думаю, что же здесь удивительного. Странно не то, что я думал о тебе, а то, что впервые я не чувствовал печали и сожаления. Утро распускало пестрый хвост, свет поливал верхушки башен, облака разбегались в стороны, словно занавес разъезжался и открывал небесную сцену. Ко мне подбежал Константин, я подхватил его на руки и вручил ему во владение все видимое пространство: дорога, поля, на востоке голубые леса, река, как кошка, выгнула сверкающую ледяную спину и мурлыкала от удовольствия. Сын засмеялся, я отпустил его, и он побежал разыскивать Георгия, чтобы тот смог разделить с ним благодать и милосердие утреннего света. Внизу Альберт что-то не поделил с конюхом, и мне было непонятно, почему он досадует и злится, когда вокруг него творятся чудеса. Он поднял голову, увидел меня на балконе, помахал и продолжил что-то доказывать слуге, который размеренно кивал в ответ, но явно ни одно Альбертово слово до него не доходило. Альберт остановился, секунд десять внимательно всматривался в бесстрастное лицо своего слушателя, потом рассмеялся, пришпорил коня и поскакал к реке распоряжаться на верфи. Я проводил его взглядом, припомнил, зачем мы тратимся на постройку кораблей, и утро для меня померкло. Память...воистину, наказывает меня. Мучительно вспоминать, как мы встретились с тобою, хотя было такое же ослепительное, единственное на всю вечность утро, и стада сугробов паслись на уснувших полях, и искрились ветви на белом солнце. Я выехал на охоту, поднялись до света, мне радостно было слышать тихие голоса, стук копыт по каменным плитам, собаки в предвкушении вертятся под ногами, мы мерзнем, это холод азарта, Альберт ворчит и наказывает в оба глаза следить за мальчишками, но Георгий не наделает глупостей, это не в его характере, а Константин опять заснул в меховых объятиях няньки, может, и не стоило брать его с собой, мал еще. Георгий хорошо держится в седле, уверенно, за него можно не волноваться, и я не волнуюсь, я позабыл о том, что остается позади -- смерть приходила в мой замок, и растут налоги, и мужлан с севера угрожает варварской военной мощью, и Георгий слишком уж спокоен и благоразумен для своих лет, а чтобы строить корабли, нужны деньги, больше денег, но откуда мне взять их, не занимать же снова у этого подловатого расчетливого юнца; все остается позади, и мы выезжаем за ворота, наша кавалькада тянется по синему снегу, между черным лесом и черным небом светлая полоска, а собаки взяли след, рвутся с поводка, их спускают, и они мчатся по следу, черные, быстрые, неподвластные морозу, и времени, и печали, преследуют одну цель, с места в карьер, быстрее, еще быстрее, мне бы догнать их, мне бы понять, как им удается преодолевать стену рассвета, как они перепрыгивают смерть, вину, ответственность и приземляются на другой стороне, всеми четырьмя лапами врастают в снег -- и продолжают гонку. Окруженный их бешеным лаем, я натянул поводья, потому что нашел совсем не то, что искал. Я гнал лисицу, но попалась мне другая добыча. Там, в лощине, ты стоишь, одной рукой держишь под уздцы взмыленного коня, другой гладишь его по шее, успокаивая, утешая, хотя сама нуждаешься в утешении и помощи, растерянная, измотанная, смотришь по сторонам, пытаешься вычислить, где оказалась, хочешь определить свое законное место под стремительно светлеющим небом, посреди беззвучных предрассветных снегов -- и встречаешь мой взгляд.
(И дальше он разоряется насчет неописуемой девичьей красоты, а потом посвящает две страницы, кто бы мог подумать, подробному описанию упомянутого качества, прости, Господи, этого до крайности впечатлительного мужика. Я всю эту дребедень выкинула, потому что для понимания исторического процесса она не важна. Так...значит, вот они встретились...вот они поговорили...стоп, тут же у него временной скачок, сложная структура текста, нелинейное повествование, он, типа, крут; или -- настолько жалок, что с собственными писаниями ему не совладать, не удержать собственные воспоминания).
Был на стройке. Смотрел, как возводят дворец. Ничего интересного. Грохот, пыль, крики, понукания, неподъемные камни цвета грязи, перекрученные канаты, ни творческого порыва, ни созидательного настроя. Альберт считает, что о творческих порывах и свободном художественном волеизъявлении говорить не приходится, видите ли, королевский дворец -- это вам не предлог для самовыражения, это храм государственной власти, символ упорядоченного и разумного правления, король отчитывается перед народом. А полюбуйтесь-ка на мой дворец: вы думали, что положение в стране хуже некуда, но мы позволяем себе расходовать силы и средства на грандиозное и величественное здание, значит, не все еще потеряно. Хромая слепая логика Альберта. Он носился с планами и чертежами пять лет, доставал решительно всех и каждого, подсовывал свои графики и схемки министрам и менестрелям, зодчим и поварам, каменщикам и горничным, плотникам и двухлетнему Георгию; успел целому королевству надоесть, прежде чем я дал добро, и он нырнул на самое дно, заплутал в строительных лесах, перепачкался в извести, затесался в толпу суровых немногословных крестьян, которые копали ямы -- провел сутки в их обществе и, похоже, от восхода до восхода научился кое-как обращаться с лопатой. Кстати, вероятно, тогда же...да, едва его осенила эта гениальная идея, около него завертелся щуплый рыжий малец, пугающе сообразительный, подозрительно богатый, темно и путано выражающий мысли. Альберт доверяет ему по неизвестным мне причинам. Я повторял ему несколько раз, что ни один человек в здравом уме не станет занимать столько денег под такие ничтожные проценты, хотя бы даже и представителю королевской фамилии, если у человека, о котором идет речь, нет четкой ясной цели. Альберт изображает из себя недовольство и говорит: потом разберемся. Когда -- "потом"? Не существует понятия "потом", хорошо бы на Альберта снизошла эта неземная мудрость. Проблема в том, что сам я до сих пор не обнаружил ни малейшего подвоха; но меня раздражает пронырливое и отталкивающее создание, вьющееся вокруг моего брата со своими мерзкими льстивыми улыбочками, со своими скудоумными и плоскими замечаниями, со своей манерой принижать себя перед Альбертом; меня злит, что Альберт клюнул на столь незамысловатую приманку, что он поддался ненадежным, бесплотным посулам. Я думаю, уж не северный ли мужлан подослал к нам провокатора, но и с этого боку к рыжему не подкопаешься: чист, как свежевыпавший снег. Со мной держится холодно, вежливо, отчужденно, покорно; так подобает держаться с королем, но меня и это в нем настораживает. Моя чудесная девочка, я ощущаю угрозу, я столкнулся с неразгаданной, неодолимой опасностью, я должен защитить Альберта, я должен укрепить государство, но не осталось во мне сил. Случись беда годом раньше, и я бы ринулся в бой, я бы порвал их на лоскуты -- и рыжего гада, и северного дикаря -- случись беда всего-то годом раньше. До встречи с тобой.
Я помню. Я спрыгнул с коня и начал спускаться к тебе прямо по небрежно раскинутым зимой снежным коврам, пару раз провалился по колено, но не сводил с тебя глаз, и ты уже не видела далекие деревья, вцепившиеся в окоем, и близкие чахлые кусты, дрожавшие на ветру, ты уже не видела; ты видела, как я пробираюсь к тебе сквозь клейкий воздух, который сопротивлялся каждому моему шагу, как я устремляюсь к тебе сквозь голубые январские минуты, и время отчаянно тащит меня назад; но я стряхнул с себя прошедшие годы, отряхнул снег с сапог и предстал перед тобой, притворившись молодым и растеряв по дороге большую часть забот и долгов, а заодно все слова, с которыми мог к тебе обратиться. Я помню, что ты улыбнулась слабой и тусклой улыбкой и спросила: "Вы мне поможете?" "Конечно", - ответил я, потому что другого ответа попросту не было -- и быть не могло. А дальше -- ты молчишь, и я не знаю, как поступить; я знаю, как следует вершить правосудие, я знаю, что с южными странами можно торговать пушниной и медом в обмен на пряности и несравненные клинки, я знаю, что на Востоке неспокойно, туда бежит вся преступная мразь, воры, убийцы, вероотступники, и там они подбивают мирных крестьян на восстания и поджоги, там бродит зараза мятежа и смуты, но и с этим я смогу сладить; а что мне делать с тобой, когда ты стоишь на моем пути, такая живая, такая красивая, но такая измученная -- я не знаю. И я протягиваю тебе руку.
(И она протягивает ему руку, и все счастливы, все рады, все поют и пляшут, и на трех страницах восторги по поводу того, что она протянула ему руку, и я, конечно, понимаю, что он ни капельки не устал про все это трепаться, но, уверяю, читать белиберду про чужие любовные переживания: а -- невыносимо, б -- утомительно).
Помнишь: я привез тебя в замок, и нам навстречу выбежал церемониймейстер, прыткий такой, забавный пожилой человек. Он прыгал под ноги моему коню, размахивал руками так, что я перепугался, не оторвутся ли, и объяснял: меня потеряли, подняли тревогу, Альберт разослал отряды прочесывать окрестные холмы и сам ускакал во главе одного из них; а я не мог взять в толк, из-за чего неразбериха и паника, зачем старик лезет ко мне и берется за стремя, словно ему велено никуда меня не пускать, и он хочет задержать меня на месте любой ценой. На тебя он посматривал со страхом и недоверием, очевидно, обвиняя в моем исчезновении: так ли он был неправ? Я и не заметил, как утро подросло и превратилось в день; оглядывая двор и угловые башни, я понял, что его не хватило на то, чтобы сразиться с естественным ходом вещей, и оно постарело, превратившись в единственный на всю вечность вечер: башни отбрасывали длинные плотные тени на плиты двора. Неужели я так долго простоял на том склоне, неужели так долго не решался с тобой заговорить?
(Да ты на три страницы взмах рукой раскатал! Простите, вырвалось).
***
Георгий совсем большой, ему уже семь. Его учат владеть мечом и арбалетом, он делает успехи. Отличный наездник. В седле с пяти лет. Скоро придет пора более важных занятий. Лет шесть -- и ему можно будет присутствовать на государственных советах. Шесть или меньше. Он мальчик умный. Иногда я за него беспокоюсь. Он не похож на других детей. Слишком независимый вид, много недетской гордыни и горечи. Смерть матери на него сильно повлияла, куда сильнее, чем на Константина. Тот совсем почти и не помнит королеву. Я тебе про нее не рассказывал. Не знаю, почему. Она была...видишь, и я начинаю постепенно забывать. Память наказывает меня разными изощренными способами, теперь вот вознамерилась жену у меня украсть. Была ли она замечательной, выдающейся, необыкновенной женщиной? Вряд ли. Можно сказать, что она полностью смирилась со своей незавидной участью, и роль товара на политическом рынке с какого-то момента перестала ее смущать. Как и то, что я ее не любил. Ни жалобы, ни упрека, ни проклятия. Было ли это добродетелью? Для королевы -- скорее, да. Для человека... Знал ли я хотя бы одного добродетельного человека? Королю не позволено мыслить в категориях добра и зла. Поэтому я никогда не был уверен в правильности вынесенных мною приговоров. Но я принимал ответственность, и все, за что я судил своих подданных, ложилось на мою совесть. Ибо я -- тот, кто не отвратил их от неправедного пути, и на мне -- скорбная обязанность покарать их. Альберт -- он бы не смог. Чересчур много жалости, не в меру обостренное чувство сострадания и глупая жажда несуществующей надмирной справедливости. Нет такой правды, что он ищет. Есть лишь конкретные обстоятельства в каждом конкретном случае. Человек всегда равен своему греху. Так проще и вернее. Любовь к абстракциям и книжным словам делает Альберта слабым. Но именно поэтому я хочу, чтобы он помогал воспитывать мальчишек. Нельзя жить идеалами, но необходимо помнить, что они есть.
А ты -- помнишь? Как вы впервые увидели друг друга. Константин застеснялся и спрятался за брата, а Георгий -- нет, тот смотрел на тебя во все глаза и теребил ухо, явно о чем-то раздумывал и делал какие-то выводы, умный мальчик, по временам меня настораживает его взгляд, внимательные голубые глаза, все подмечает, схватывает на лету. Недаром Альберт его недолюбливает. Альберту хочется, чтобы ребенок был ребенком, чтобы он резвился, плевался вишневыми косточками, играл с гончей псиной, что разлеглась под столом, совал руки в огонь, чтобы проверить, такой ли он опасный, или взрослые опять все наврали, любят эти взрослые привирать. Для этого у Альберта есть Константин. А Георгий совсем для другого рожден. Он тогда смотрел на тебя, оценивал; наконец, склонил голову набок, пожал плечами и нехотя кивнул тебе. Ты улыбнулась ему и присела в изящном реверансе, точно не шестилетний ребенок стоял перед тобой, а облеченный властью могущественный господин. Тут и Константин заторопился приветствовать тебя, раз уж старший брат подал ему знак и разрешил проявить дружелюбие. Он выступил вперед, покраснел и хотел держать речь; но ему помешали, его прервали грубо, хоть и ненамеренно. В комнату вломился Альберт, гнев переполнял его, лился через край, он расплескал эту огненную энергию повсюду, я шагнул к Альберту, нечаянно наступил в лужу гнева, и он охватил меня с головы до пят, так что и я потерял способность трезво рассуждать. Альберт остановился, замер внезапно на расстоянии вытянутой руки от меня, грудь его вздымалась тяжело, еще бы, такая туша, умаялся бегать, кричать, отдавать приказы, паниковать, перебирать в уме бесчисленные варианты возможного будущего. Я сразу почувствовал неприязнь, исходившую от него. Он уже все для себя решил. Ты -- помеха, ты -- непредвиденная преграда, ты призвана, чтобы испортить задуманное, расстроить его планы, переменить ход пьесы, разыгранной в его неугомонном воображении. Как же. Он не думал, что назревает катастрофа. Он не брал в расчет случайности. У него был такой прекрасный, такой стройный, такой проработанный план, такой изумительный замысел -- как же, королевский дворец! -- и вдруг появляешься ты, и все летит к чертям. Он в жизни не умел признавать ошибок.
Он вглядывается в меня долго, упорно, вопросительно, умоляюще, презрительно, недоуменно, последняя попытка -- но я усмехаюсь в ответ. Альберт с раздражением дергает головой и не находит ничего лучшего, чем спросить тебя: "Ваше Высочество...полагаю?" Ума у него палата. Сумел-таки вычислить принцессу. Столько незнакомых девушек в комнате собралось, аж в глазах рябит. Ты учтиво наклоняешь голову. "Смею Вас заверить, - пыжится Альберт, - мы примем Вас со всеми подобающими Вашему положению почестями. Но, позвольте..." Я внутренне подготавливаюсь. Сейчас его понесет. "Скажите, принцесса, это ведь естественно возникающий вопрос, я считаю, и мне самому любопытно до невозможности, но прежде всего это вопрос государственной важности, поэтому я бы покорнейше Вас просил, если, разумеется, будет возможно, я понимаю, могут быть замешаны другие люди, чужие секреты, но все же, принимая во внимание..." - мчит с ветерком Альберт. "Альберт!" - рявкаю я. Он вздрагивает, медленно поворачивается ко мне. "Открой мне тайну, мой дорогой брат", - говорю я и мило улыбаюсь ему, насколько у меня получается, нет, вроде вовсе не получается, потому что он кривит страшную рожу и раскисает прямо на глазах. "Признайся, кто бы это мог быть, кто научил тебя так выстраивать свои мысли? Думаю, принцесса тебя не поняла. Я, честно говоря, тебя не понял. Не хотел бы ты оказать любезность принцессе и мне и задать свой вопрос иначе? Не робей. Своими словами". Альберт угрюм, неискренен, нерадив. Георгий заинтересован. Константин дуется, потому что ему не дали поздороваться. "Ваше Высочество, - бурчит Альберт, - почему Вы сбежали? Вас там что, били? Замуж насильно выдавали? Или сладкое отбирали после ужина?" "Альберт!" - одергиваю я. "Ах, простите, - скрипит Альберт, - совсем позабыл о приличиях. Вы уж извините великодушно, но, знаете ли, нечасто к нам в гости захаживают владетельные особы соседних стран. Стран, так сказать, не питающих по отношению к нам мирных намерений. А если вот так вот в лоб, как брат мой любит выражаться (не изволили за ним такую особенность подметить, принцесса?), страны, да, страны, питающие по отношению к нам враждебные намерения. Да что там, Ваше Высочество! Страны, с которыми мы стоим на пороге..." - он смолкает. "Войны", - подсказывает Георгий. Тебя загнали в угол, щеки у тебя горят, ты не видишь выхода, и я его не вижу. Георгий отрезал нам пути к отступлению и ждет, как мы теперь будем выпутываться. Слабо, сынок. Только и можешь, что подножки подставлять? Смотри-ка. У Константина глаза на мокром месте. Умница, ему первому надоел весь этот фарс. "Боюсь, мы наскучили принцессе нашими утомительными, неостроумными, и, я надеюсь, безосновательными нападками. Не так ли, Ваше Высочество?" "Что Вы..." "О, не отнекивайтесь, принцесса. Вы в одиночку проделали столь долгий и трудный путь, Вы устали, Вы голодны и хотите спать...не спорьте, я знаю...а мы, вместо того, чтобы предложить Вам привести себя в порядок и отдохнуть, чуть ли не допрашиваем и не пытаем Вас. Альберт прав, что просит прощения, с ним бывает, он может...погорячиться, и тогда его уносит в такие неведомые дали..." Альберт недовольно фыркает и отворачивается. Ты приседаешь передо мной, улыбаешься моим сыновьям, бросаешь испуганный и упрашивающий взгляд на Альберта. Тот непреклонен. Я выставил свою власть напоказ, и он обиделся. Неслышно открывается дверь, и тебя забирают у меня, уводят в недра нашего неуютного королевского жилища, дабы ты могла совершить омовение, окунуться в блистающие воды, укрыться от напастей и бед в радужных струях, а затем -- выйти на Божий свет во всем величии своей неумолимой всепобеждающей красоты. Я стараюсь запомнить тебя раскрасневшейся с мороза, снежинки запутались в твоих волнистых волосах, потемневший, намокший мех на роскошном плаще, белые просторы все еще отражаются в глазах.
(Не в курсе, какой там из него был король, но писатель вышел преотвратный. Белые просторы, отражающиеся в глазах? Величие неумолимой всепобеждающей красоты? Серьезно? И что это -- любовное письмо? Или жалоба на братца-недотепу? Или рассуждение о природе власти? Где единство мысли и стиля? Где художественная ценность? Что я пытаюсь выжать из этих пропащих листочков, из истлевшей любви, из рассыпавшегося предания, что услышишь из мертвых уст? Разве что Альберт интересную сказочку про конокрада принцам рассказывал. А, нет, перескочила. Сперва они поговорили. Ну, правильно! Я хоть поняла, что вообще произошло и почему они ссорились из-за странной девицы, шатавшейся по полям).
Гнев Альберта продолжал затапливать комнату, он уже лизал ножки стульев, он уже забрался под тяжелую старинную софу, он уже раскачивал ценные фарфоровые вазы и бесценные бронзовые статуэтки, мальчики замочили туфли и посматривали вокруг осоловелыми глазами. Я велел им уйти. Они послушались неохотно, одновременно толкнулись в дверь, Константин вцепился Георгию в волосы, Георгий стукнул Константина в нос, пришлось разнимать и увещевать. За порогом их ярость поутихла, влияние Альберта ослабело, оба уткнулись в пол, воинственно сопели и не проронили ни слова, пока за ними не пришла нянька, и я не сдал их с рук на руки. Из-за поворота коридора до меня долетело обвинительное выступление Константина и гордое молчание Георгия. Я повернулся к двери и приготовился прогнать ту же сцену с Альбертом. Роль Георгия, по всей видимости, доставалась мне. Я вздохнул, почесал в затылке, потоптался на месте, колупнул дверь, получил занозу в большой палец, побранился, вытаскивая занозу, прищурился на потолок, хотел разобрать, может, там таинственные письмена какие начертаны, но нет, ничего не обнаружил, откладывать дальше не было смысла, я дернул резную створку на себя и столкнулся с Альбертом. Он отступил шага на два и стал хранить гордое молчание. Вот так всегда. Ждешь одного, выходит противоположное.
(Как видим, король не лишен был склонности к философским выводам. Плохой писатель, мыслитель на уровне детского сада, герой-неудачник, объект насмешек, обитатель обочины, историческая личность на странице, вырванной из учебника, беда на мою голову, мятеж и смута в моей голове, ропот и буря на землях к Востоку, чужеземная гостья принимает ванну, белоснежное тело в прозрачных текучих одеждах).
"Обсудим?" - предлагаю я. "Обсуждать надо было раньше. До того, как тебя посетила блестящая идея притащить ее в замок. Хотя кому есть до меня дело? Давайте! Давайте притащим сирых, убогих и бездомных со всех концов королевства и разместим их здесь со всяческими возможными удобствами. Может, тогда народ жаловаться перестанет? Между прочим, на фоне того, что выкинул ты, это не кажется такой уж глупой мыслью. По крайней мере, будем заботиться о собственных подданных. Так нет же! Непременно должно случиться так, чтобы ты наткнулся не на кого-нибудь, не на замерзшего крестьянина, не на заблудившуюся графскую дочь (кстати, в прошлом месяце дочка графа N. пропала, ты не мог на нее наткнуться?) Нет! Не пойми как, не пойми где ты находишь драгоценную доченьку нашего обожаемого северного соседушки! Не морщись! Не маши рукой! Не смей отмахиваться от того факта, что теперь, благодаря тебе, у этого громилы есть законный повод объявить войну и начать вторжение. Хочешь обсудить? Давай обсудим! Я открыт для разумных предложений. Я готов к мирным переговорам. Только вот незадача! Соседушка-то не готов! Ты хоть помнишь, что он зарится на наши территории чуть не с самых пеленок? Достаточно малейшего намека. Ничтожнейшего повода. Молодец! Ты нашел для него повод. Щелкнул пальцами, съездил поохотиться, невинное, понимаешь ли, обыденное такое занятие -- и пожалуйста, целая страна в опасности! А мы в состоянии избавиться от нее? Не от страны, не ерничай. У нас хватит войск? Продовольствия? Оружия? Терпения наших людей? А у нас решены внутренние проблемы? И Восток не захочет воспользоваться ситуацией? Разумеется, ты обо всем этом подумал. Ты же у нас умный брат. Разумеется, мои опасения беспочвенны. Разумеется, ты про себя смеешься надо мной и думаешь, что я раздуваю слона. Разумеется, ты знаешь, что создал сложную и непредсказуемую ситуацию, а еще ты знаешь, что ты ее разрешишь. Если не дошло, подсказываю: я очень жду от тебя именно этих слов. Вперед, мой король. Я жажду".
Но у меня нет для него никаких слов. Неужто нужны слова? Или он ослеп? Не видел тебя? Или пурга плясала в глазах моего брата, мешала разглядеть тебя? Или гибельный, дурманный мираж опутал его, и ему мерещилась какая-то другая девушка? Я смотрю на него, не издаю ни звука. Он не замечает моего недоумения. "И что ты уставился на меня, как баран на новые ворота? Ничего на ум не приходит? Совсем ничего? Ни проблеска мысли? Ни крупицы логики и соображения? Ни на вот столько понимания своей неправоты?" Я молчу. Я не могу говорить с ним. Внезапно мы очутились в разных мирах. Зато роли были угаданы верно. Он бледнеет и вновь отступает на два шага. "Ты же не хочешь сказать... Какого черта! Не вздумай утверждать, что стоило тебе взглянуть на это костлявое убожество, как ты влюбился без памяти! В твоем-то возрасте. Ты не мог себе посимпатичнее девку присмотреть? Точно, надо тебе было дочь графа N. в полях разыскать, та хоть ничего..." Он обрывает себя, наливается кровью, уровень гнева все поднимается, нетерпеливые волны стучатся в оконные стекла. Стулья плывут по комнате. Волны захлестывают Альберта, но он держится на ногах. "Значит, вот как, - бормочет он. - Седина в бороду, и далее по тексту. Ясненько. Ну ничего. Афанасий поможет. Он всяких девушек знает, подберем похожую..." Приливная волна сметает по пути дубовые комоды, золоченые кресла, хрупкие вазы, прочные статуэтки. Нечем дышать. Комната полностью затоплена. Я прижимаю Альберта к стене, видок у меня, вероятно, тот еще, глаза дикие, волосы взъерошенные -- лютый голодный хищник на охоте. Лицо у Альберта перекошено, губы трясутся, его гнев куда-то схлынул, сошел на нет, поэтому он дышит, с трудом, но дышит. Я выплевываю слова аккуратными, мастерскими плевками: "Никогда. Больше. Не смей. При мне. Произносить. Имя. Этой. Рыжей. Твари". Я отхожу от Альберта, распрямляю плечи, распрямляюсь весь, тянусь в высоту, головой в потолок. "Я разберусь". И покидаю эту разрушенную наводнением комнату.
(Северная принцесса покидает остывшие воды, брызги летят на пол, она ставит ногу на холодный камень и поеживается. Константин в углу детской вынашивает планы мести старшему брату, ему видится великолепное ристалище, праздничные флаги, два всадника мчатся навстречу друг другу, лоб в лоб, грудь в грудь, Георгий выбит из седла, рев толпы, Константин великодушно подает руку сопернику, вздохи восхищения порхают по рядам. Альберт смотрит в окно, ночь, крупные хлопья снега, тоска, унижение, опустошенность. Король размашисто шагает сквозь красноватую мглу коридоров, дым от факелов ест глаза, змея беспокойства присосалась к сердцу, радость освобождения гложет душу. Коридоры расширяются, стены разлетаются в стороны, запутался в клубке жизни -- будь добр, разбирайся сам. Георгий...Георгий тоже где-то там есть, но мне лень его искать).
***
Мучил скрипку, потом зашел к мальчикам пожелать спокойной ночи. У них сидел Альберт, вещал. Они любят сказки на ночь, наседают на него, прыгают по кроватям, утихомирить их -- та еще задачка. Тем более, если начистоту, Альберт для них не указ, потому что умеет только пряниками угощать. Ни прикрикнуть, ни шлепнуть, тоже мне, воспитатель. Мороки больше с Константином, конечно. Обычно его унимает Георгий, когда он разойдется не на шутку. И при этом насмешливо смотрит на Альберта: мол, гляди, даже меня он слушается. Альберт его боится. Ни за что не признается, но тут и думать нечего. Боится. Я бы тоже боялся, но запасы страха исчерпаны. Страх закончился, закончился хлеб в моей стране, вышли сроки, и у меня нет выхода. Альберт рассказывает, слова свиваются, сцепляются, соединяются, встают на место; что-то южное, раскаленная теплынь, черноглазый юноша мечется по пескам, колючие злые звезды потешаются над ним, боль и надежда попеременно терзают его немощный разум, и маленькая, тоненькая принцесса прогоняет его прочь от себя, в черную пустыню.
(Ничего себе сказочки на ночь. Глас вопиющего. Я взывал к Тебе, но Ты оставил меня без ответа. Что же делать, Господи, что делать? Снимать штаны и бегать. Разве такого ответа я ждал? А мне-то откуда знать, чего ты ждал. Несколько тысяч лет прошло, а результат один и тот же).
Так странно слушать про горячее дыхание песков, когда знаешь, что за крепостными башнями воет и плачется зима, морозное царство подступило к самым стенам, замерзла вода во рву, стая собак в тронном зале чутко спит, поджарые тела прижались друг к другу, дрожат во сне, греются, морду спрятать в лапы, это и я могу; так и ты делала -- прятала лицо в ладонях, пряталась от судьбы, грелась у моего очага, пока судьба не оскалилась. Уши торчком, высматривает чужую тень в потемках, вынюхивает чужой запах среди запахов вчерашнего пира, выслеживает чужие движения, он крадется бочком по стеночке. Я знаю, кто затаился в сумраке, кто хоронится от зимней луны, от ее жемчужных лучей. Рыжая тварь. Гнойная язва. Беспородная мелкая скотина. Тот, кто отнял тебя. Тот, кто прибрал к рукам моего мягкого недальновидного брата. Тот, кто нацелился на мое королевство. Тот, кто ни черта лысого не получит.
Было однажды: Афанасий так же заполз в тронный зал, проклубился мимо ощерившихся гончих, кольцами свернулся на стуле подле Альберта, вперил в меня неподвижный, невозмутимый взгляд. Я повернул голову к Альберту. Лицо хмурое, делает вид, что его хата с краю. Я говорю: "Вон". Афанасий не шелохнется. Я говорю: "Убирайся". Альберт вспархивает: "Это ты мне?" "Нет, - отвечаю я. - Это я вон тому рыжему недоразумению, которое расселось в присутствии короля и считает, что ему позволено принимать участие в заседании государственного совета". Афанасий поднимается со стула. Альберт стоит на своем: "Ты не созывал совет". "В заседании малого государственного совета". Альберт терпеливо поясняет: "Афанасий знает, что делать". Я вцепляюсь в спинку массивного кресла, пальцы мои белеют. "Подобрать мне уличную девку?" "Если ты не против, - говорит Альберт, - мы оставим это на потом. У нас, как ты помнишь, некие трудности, касающиеся вполне определенной...девушки". "И что надумали?" Я сильнее наваливаюсь на кресло, его передние ножки взбрыкивают, взрывают воздух. "Вот! - торжествующе восклицает Альберт. - Я знал, что рано или поздно ты придешь в себя, и с тобой можно будет общаться с позиций разума". Афанасий приоткрывает пасть. "Не ты, - предостерегаю я. - Альберт. Говори". "Так, - радостно начинает Альберт. - С севера на нас давит мощный враг, не забываем об этом. На восточных окраинах недовольство все нарастает, туда стекается сброд, который приходится вышвыривать из столицы. Не забываем! Дальше. На Востоке голод. В центре неурожай. Денег нет. Южные торговые партнеры не согласны выдать нам новую ссуду, пока мы проценты от старой не выплатим. Укрепить границы в данных условиях не представляется возможным. Георгий издевается над своими учителями. Константин опять подрался. Мы помним, да? А у нас в замке на полном довольствии живет дочь нашего потенциального захватчика. Разведка доносит, что у себя там, на Севере, они небо с землей поменяли местами, перерыли заброшенные горные шахты и парочку-другую рек и озер осушили. Полноводных рек. Глубоких озер. Но -- странное дело! - на дне шахт, на дне озер наши отважные искатели нашли разве что прошлогодний ветер да крысиные скелеты столетней давности. Спрашивается. Они намерены прекратить поиски? Они намерены выкопать пустую могилу, опустить туда пустой гроб, завесить королевский дворец черными полотнищами и учредить день всенародного траура по безвременно покинувшей мир живых юной принцессе? Или, есть и такая возможность! Они объявят сию очаровательную особу пропавшей без вести, назначат награду любому, кто по счастливой случайности наткнется в поле на единственную наследницу, а потом забудут про нее и заживут себе дальше припеваючи. Кстати, лично я был бы не против такого варианта, это мигом решило бы все наши денежные затруднения. Тем более, есть у нас тут один, ему прямо везет на единственных наследниц. В белом чистом поле. Впрочем, я отвлекся от темы!" Кресло норовит вывернуться у меня из-под рук, я стискиваю его изо всех сил, сдерживаю, как могу. Альберт не смотрит на меня, расхаживает взад-вперед, подкрепляет свою речь красивыми, плавными жестами. Я устал от этой словесной шелухи. Устал от тяжелого взгляда Афанасия. Устал оказываться в тупике. Устал от сотен ошибок и преступлений, которых не совершал. Устал быть больше самого себя. Альберт говорил, раскладывал по полочкам, распихивал по сумкам и чемоданам, увязывал в большие тюки, и ему казалось, что он все захватил, все увязал, ни одной ложки, подушки или ручки не проглядел, но сквозь прорехи в ткани сыпались доводы, причины, доказательства, никак не желая укладываться, распихиваться, занимать положенное место в системе. Мне становилось жарко, его рассуждения заполнили собою тронный зал, теснились, лезли друг на друга, топтались по ногам, пихали в бок, заезжали локтем в ухо, и получали сдачи; время от времени вспыхивали потасовки, стражники бросались в толпу, чтобы унять самых буйных, а я взирал на них с высоты помоста, сооруженного в тронном зале специально ко дню коронации, корона сползала куда-то в сторону, я не смел и пальцем пошевелить, так как знал, что стоит мне выдать себя, стоит показать этому красному, пьяному, счастливому человеческому вареву, что я живой, что я дышу, смеюсь, моргаю, - и они в единый миг разметут меня в клочья. Я отвечаю Альберту: "Да, я слушал. Да, все понял. Хорошо, пусть говорит". Афанасий говорит. Я швыряю в него кресло. Он уворачивается.
***
Дни текут. Их неспешное течение мнится королю непрерывным, и он медлит принимать решение. Принцесса наблюдает, как дневной свет играет в ветвях деревьев, растущих в дивном лесу на окне ее спальни. Альберт то и дело вызывает к себе Афанасия. Тот шныряет повсюду, его долговязую фигуру видят на кухне, на конюшне, на псарне, в подвалах, в пыточных, в светлых бальных залах, на сторожевых постах у бойниц. Его бесшумная поступь знакома каждому камню во дворе замка, его сутулая тень прыгает по холодным стенам. Король застывает посреди коридора, спина его напряжена, он чует Афанасия издалека, он читает зашифрованные послания, он разгадывает секретные знаки, ненависть облегчает ему задачу. Георгий растянулся на кровати с книжкой, Константин крутится возле него, дергает за рукав, Георгий лениво мычит и отворачивается к стенке. Константин ноет и выпячивает нижнюю губу, но его спектакль не имеет зрительского успеха, и он идет в любимый угол изливать душу деревянным солдатикам.
В один прекрасный день ветер начинает дуть с Севера.
Король отправляется нанести принцессе визит. Он стучит, ждет ответа, заходит в небольшую комнату с низким потолком, вид из зарешеченного окошка -- на извивающийся в сугробах речной стебель, принцесса изучила речку и живописный лес на противоположном берегу до мельчайших деталей, кое-где по равнине разбросаны игрушечные домики. Король почтительно наклоняет голову, подносит руку принцессы к губам и сообщает, что больше не может укрывать ее, поскольку...и еще...а также (Альбертовы лекции таки пригодились). Сердце короля переворачивается у него в груди, и он плачет. Принцесса хочет подбодрить его, но ей и самой грустно, она и сама в замешательстве, поэтому она молчит и гладит его по волосам. Король спрашивает, угодно ли ее высочеству возвратиться к отцу. Принцесса качает головой. Король собирается с мыслями; в таком случае, у него есть предложение. На Востоке страны есть замок. Он пустует с незапамятных времен, его потеряли в чаще леса, бросили, вероятно, дедушка мой еще не родился. Дороги туда не ведут, все заросло, я бы сам ни за что не догадался, что там находится какое-то жилье, просто один мой...один мой...слуга, он родом из тех мест, и он часто играл в детстве в этом замке. В полном одиночестве, чему я охотно верю, зная, что он за человек. Деревня недалеко, пять дворов буквально, но глухомань же, слухам не просочиться, да даже если и дойдут, вряд ли смогут связать с Вами. К тому же, случись что, все-таки кто-то будет рядом. Я понимаю, смахивает на чертовщину, но сведения верны. Я посылал туда надежных людей, и их отчет меня вполне устроил. Но я не настаиваю, само собой, и не советую, и не подталкиваю Вас, просто... Принцесса говорит, что она согласна. Ее тоже тяготит нынешнее положение дел, не подумайте, пожалуйста, ничего плохого, мою благодарность словами не выразить, Вы приняли меня, кормили, терпели, вошли из-за меня в такие хлопоты, а теперь словно оправдываетесь, хотя я всему виною. Вы же могли выставить меня за порог... Нет, отрезает король. Оба молчат. Лес на окне разрастается, в густых зарослях теряются домики, пропадает речка. Принцесса спрашивает, когда. Через три-четыре дня. Нужно все подготовить. Послушайте, Ваше Высочество. Я ни разу не задавал Вам этот вопрос, и если Вы сочтете дерзостью, то и впредь не стану задавать, но я должен... Принцесса задумчиво повторяет его слова, и они зависают в метре от пола, слегка раскачиваясь, из окна дует. Ветер с Севера. Потому что я ужасно устала, говорит принцесса. Я ужасно устала быть собой. Одни и те же лица. Голоса. Запахи. Краски. Прогулки. Книги. Звезды. Ожидание войны. Замужества. Перемен. Смерти. Я достигла самой глубины, я познала суть окружающей меня реальности, и в ней не оказалось ничего настоящего, ничего ценного, ничего божественного или человеческого. Судя по всему, я искала недостаточно усердно, копала недостаточно глубоко, вникала недостаточно старательно, но то, что меня подкосило, крылось не во мне. Кроме меня, никто не захотел искать. Все были заняты. Отец -- войной. Мать -- тряпками. Двор -- сплетнями. Слуги -- выживанием. У людей так много причин и так мало времени. Никто не захотел помочь мне. Когда я была маленькой, мне казалось естественным говорить с деревьями, с облаками, с луной. Я различала розовые кусты в нашей оранжерее, давала им имена, горевала, когда они засыхали. Моими друзьями стали лошади и кошки, поскольку я сумела выучить их язык. Но звезды падают, лошади кушают овес и сено, рожь не превращается в ячмень, а человек нуждается в людях. К тому времени, когда я выросла, в моей комнате поселилась тысяча демонов. Каждую ночь меня рассматривали две тысячи бесстрастных глаз. Тысяча судей, свидетелей, прокуроров, адвокатов, священников, стражников. Да и при дневном свете лучше не становилось. Эти маски надевали на себя люди, те люди, в которых я нуждалась. Я боялась оставаться в своей комнате. И боялась выходить наружу. Неделями я валялась на кровати, неделями вглядывалась в потолок, знакомясь с длинными трещинами и короткими трещинами, маленькими трещинами, широкими трещинами. Уговаривала себя встать, подойти к окну, узнать, весна на улице, лето, или... И время от времени шорохи, шепот, смешки, чужое присутствие и сны. Нелепые, удушливые, обрывочные сны. А по утрам появлялись люди, служанки перестилали белье, подметали пол, меняли воду в кувшинах с цветами, и все это проделывали в полном молчании, только переглядывались между собой и хмыкали в кулачок, совсем наша принцесса умом тронулась, ах, как жалко бедную девочку. И приходил отец, присаживался на постель, оглаживал бороду и рассказывал, как мы создадим огромную, грозную армию и двинемся покорять обитаемый мир. Как будто мир можно покорить! Как будто можно завоевать его неосушимые моря и неохватные небеса, подчинить северный ветер или присвоить себе хоть одну пядь земли. Как будто мир с готовностью и смирением признает моего отца хозяином. И мать приходила. Выгонять меня под перекрестный огонь двух тысяч дневных глаз. Зажимать меня в тисках рождения, воспитания и предопределенной участи. И я подумала...что проще одной. Ни боли, ни разочарования, ни отговорок, ни обид, ни поучений, ни страхов. Вы так не считаете? Нет, говорит король. Я так не считаю. Но спасти Вас будет труднее, чем я думал.
Следующие дни передвигаются рывками, солнце неожиданно выскакивает из-за горизонта, отвлекая короля от раздумий. Во дворе невеселая, тихая сутолока; ни перебранок, ни многозначительных подмигиваний, ни зубоскальства; вороний грай. Король проверяет, хорошо ли закрепили груз на телегах, как смазали колеса, все ли собрали в дорогу, откуда дует ветер, насколько усилили охрану, снять с лошадей эти попоны, немедленно, вы едете на Восток, вам известно, какое действие там королевские цвета производят? Ветер своего мнения не меняет. Альберту полагается ликовать, прятать ухмылку радости и повторять пресловутое и обязательное "Я же говорил", однако он мрачен, избегает короля, выбирает извилистые пути, неуверенные в собственной конечной цели. Афанасий не отказался бы поднять ему настроение, но у него и минутки свободной не выдается, дел по горло: высматривать, вынюхивать, выслеживать. Принцесса возлежит на парче, голова чугунная, руки свинцовые, глаза слипаются, сонное блаженство и мороз завешивают ее невесомой кружевной кисеей. Солнечному свету не пробиться через ветвистые сплетения инея на стекле.
В далекое от меня утро принцессу будят, помогают умыться, расчесывают ей волосы, убирают мягкие непослушные пряди со лба, облачают в пурпурные ткани, в серебристые меха и под руки ведут по искрошенным ступеням, древним галереям, истертым переходам, в предательски поскрипывающие двери, под угодливо изогнувшимися арками, мимо разноцветных витражных окон. Перед закрывающимися глазами принцессы проплывают ветхие гобелены, потускневшие росписи, мертвая виноградная лоза, отзвуки проигранных битв, эскизы ненаписанных картин, робкое бормотание непрожитых жизней, мерцание снов в паучьих углах. Обреченная северная девочка чувствует, что эти неверные спутники призваны составить ей компанию в заключении. Она выходит на Божий свет, Божий свет ослепляет ее, ибо человека, взирающего на светлые Божьи тропы, расплата не минует; принцесса не обращает внимания на боль, принцесса раскрывает глаза как можно шире, ее зеленые глаза слезятся от ветра, а ветер дует с Севера. А в зеленых глазах принцессы отражается король, он остановился рядом с приготовленной для нее вороной кобылой, рука в перчатке перебирает темную гриву лошади. А в звенящей вышине последнее утро января отмечает свое краткое пребывание в мире, и его свежая, прохладная песнь разносится окрест. А Георгий выказывает неоправданное презрение к истории; не желает населять воображение окровавленными широкоплечими властителями, железным лязгом, пластами рыхлой плодородной земли, сварами и драками единокровных братьев. Константин гадает, кем можно населить воображение, кроме героев прошлого? Но старший наследный принц тайнами не делится.
***
Девочка моя, думает король. Что заставляет меня сдаться? Почему я прислушиваюсь к Альберту и его прихвостню? Будто проникло вглубь меня диковинное, дурное волшебство. Будто я хвастался, что обуздаю дикого жеребца, а он сбросил меня, едва я сел на него верхом, и сломал мне хребет. Столько обязательств, обещаний, обетов, клятв, надежд, просьб, как мантия, укутывают короля. Столько глаз, рук, ртов, желудков, сердец, легких, селезенок, мозгов король должен обеспечить притоком крови. Столько срубить сосен, затопить печей, задать корму свиньям, козам, курицам, молока кошкам уделить, столько открыть лечебниц, школ, странноприимных домов, ночлежек, трактиров, столько пшеницы и гречихи посеять, столько построить мельниц и монастырей, столько детей вырастить в любви и радости. Но король более не способен выполнить ничего из задуманного и обещанного. Потому что в черных глазах короля отражается потерянная, задумчивая девушка, облаченная в серебристые меха, ее русые волосы рассыпались по плечам; до короля доносится ровный стук ее сердца, который становится медленнее и тише с каждой минутой, тонущей в звонкой выси. Контуры предметов сдвигаются, плывут и вспыхивают, изведанная реальность улетучивается вместе с паром, вырывающимся изо рта принцессы, вздохи все спокойнее, все реже. Король пробует поймать, схватить, удержать, заслонить. Уберечь. Но ловит собственный хвост, хватает целыми горстями воздух, держится за давнопрошедшее время, оборачивается -- и голая, заснеженная равнина ложится ему под ноги. Принцессу подсаживают на лошадь, она неуверенно берет в руки поводья, возницы с кряхтением заваливаются на телеги, отборные королевские гвардейцы, отряженные охранять принцессу, гарцуют в голове каравана. Наконец, вереница фургонов, людей, животных цепью растягивается по белым полям, звенья этой цепи впились в короля так, что придворный врач крутит головой и советует Альберту быть начеку. "Начеку? Вы что это подразумеваете? Вам на плаху захотелось? За государственную измену?" "Да я ни сном ни духом..." "Что руками разводите? Вылечите моего брата. Сию же минуту. Что у вас там? Травы, снадобья, пустышки, мухоморы -- тащите все, что пригодится, если чего нет -- я разошлю людей, хоть на край океана, скажите, я добуду". "В некоторых случаях медицина..." "В некоторых случаях медицина -- что?" - упавшим голосом спрашивает Альберт.
И принцесса погружается в сон.
***
Мимо королевского замка марширует монотонный, затяжной, провисающий под давлением неразрешенных конфликтов год. Под конец злополучного месяца января принцу Альберту доносят о незначительном происшествии в восточных провинциях. Принц Альберт испускает горестный вздох и роняет голову на дубовый стол в морщинах и пятнышках, за которым он восседал в послеобеденном благодушии. Скорость падения его головы соответствует степени болезненности удара. Спустя минуту пребывания в выразительной скульптурной неподвижности он решает: пришла пора вернуться; отлепляясь от столешницы, объясняет гонцу, что для короля эти сведения не то чтобы лишены практической выгоды, тем не менее, несколько, эммм, неуместны...ой, чего греха таить, вредны. Гонец согласно кивает, за плечом у него из ниоткуда вырастает король, жадный до любых знаний, вредных, безвредных. Альберта подбрасывает, он разевает рот, ложь вертится на кончике языка, но соскочить не успевает, так как король, чувствуя, что люди, места и обстоятельства рыбьей костью застряли у него в горле, достает меч из ножен и прижимает его к шее незадачливого худенького гонца с целью наглядно проиллюстрировать принципы монархического правления. Молодой человек косит глаза на острие. Его длинное нескладное тело замирает, волны крови прекращают биться в берега сосудов, спутанные волосы и грязные ногти приостанавливают рост, грудная клетка забывает расшириться, мозг объявляет забастовку. Однако, чтобы избежать окончательной ссоры с работодателем, грозящей уходом в отставку, он соглашается выполнить еще одно задание, и гонца прорывает. Поток известий заливает пространство, отдельные новости колотят хвостами, издыхая на полу. Альберт ходит по комнате, добивает из жалости наиболее крупных и живучих. Король внимает запинающейся, прерывистой речи гонца и отводит меч в сторону. На Востоке завелось чудовище. Информация путаная, толком в ней не разобраться, но слухи, но фантазии, но домыслы, но зерно истины в бреднях. Говорят...словом...гонец проглатывает наименование летучего зла. Не было, не существовало, отродясь не поганило белый свет, а тут вот -- самозародилось. Коров жрет. Людей губит. Огнем плюется. Мерзостное создание. Природная аномалия. А факты, факты таковы. Похоже, тварина эта разорила...ну, известное место. Отборные королевские гвардейцы умерщвлены зверским образом. Погром, разруха, крах. Но...ну, известной особы нет. Нигде. Равно и останков не обнаружено. Что там произошло -- одному Богу...
"Стой", - кричит Альберт.
Опомнись, взывает Альберт. Нельзя тебе. Я этого не хотел. Но ответа не получает.
***
И вот король покидает свое королевство. Он скрывается от погони, уходит в подполье, и не приходится ждать: ни записки, ни строчки, ни звонка; ни извинений, ни оправданий, ни откровения; ни любви, ни тоски, ни жалости; и уж тем более не приходится рассчитывать на его благополучное возвращение. Он уходит из знакомой ему реальности в выдуманный мною глухой лес, бросается в льдистые объятия безнадеги, тщится отыскать опустевший замок в безлюдных землях, а ведь дороги в это место и Господь Бог не помнит, не то, что я.
Но таковы уж его намерения, и нет человека, способного помешать безумным замыслам короля. Альберт труслив и нерасторопен, рыжему мерзавцу подобный поворот событий только на руку, наследные принцы маленькие и бессильные создания, а я обещала не вмешиваться, да вот незадача: доставала с утра книжечку почитать, а письмо-то и выпади из страниц, стань прахом, пеплом взвейся, пылью по комнате разлетись. Все, что осталось от короля и безумных его замыслов, и от одиноких его ночей, и от тревожных снов, и от бесполезных свершений. Темным зимним утром, незадолго до рассвета, он оставил свою прежнюю жизнь, отказался быть героем моего романа и растворился -- куда глаза глядят, на все четыре стороны, не поминайте лихом, лиха беда -- начало.
Да здравствуют безумные короли.
Слава их негероическим и бесчестным подвигам. И отчаянию его, и бесприютности его -- слава. И долгому, долгому пути.
Конец, так и быть, приведу без изменений.
Прощай, моя милая девочка. Не знаю, почему я написал это: ведь я же иду к тебе, и мы скоро увидимся. Не понимаю, что за странное, беспокойное чувство овладело мною. Быть может, так ощущается бескрайний мир, в который я не верил, потому что с начала пути непреложной истиной для меня являлось существование в одиночку, без связей, крючков и зацепок, без понимания и одобрения других людей; существование короля. Год назад я нашел тебя в колыбели безукоризненно чистого утра, и бескрайний мир развернул передо мной нежные лепестки, ибо я, не ведавший помощи, не знавший милосердия, протянул тебе руку. С самого утра метет. Белая смертная пелена повисла над дорогой. Но я пробьюсь сквозь нее, как и тогда, я доберусь до тебя, как и тогда добрался, шаг за шагом, по сугробам, назад по своим следам, и мы встретимся вновь, маленькая моя, несчастная девочка, заточенная в комнате тысячи демонов; мрачные сновидения посещают тебя, во сне ты видишь меня, моих сыновей, сыновей моих сыновей, и судьба нашей семьи ясна и неотвратима, но я клянусь: я разорву этот порочный круг, я отыщу тебя в сердце мира, я освобожу тебя. И больше никому не придется страдать, надрываться в необъяснимой тоске, пытаться заполнить пустоту и -- гнетущий день за гнетущим днем -- разматывать неудержимо уменьшающийся клубок жизни, - жизни без тебя.
(Ах, как нравится мне этот дешевый пафос! Особенно, когда заранее известно, что все эти потуги и сверхчеловеческие усилия ни к чему, ровным счетом ни к чему не привели!)
ФЕВРАЛЬ
НАСЛЕДНИК
Письмо N1.
Любезная сестрица!
Я так давно не писала тебе, что, боюсь, ты могла подумать, будто я пропала без вести, растворившись в тоске излюбленных мною ночных часов. Вероятно, даже если бы так и случилось, ты бы не придала этому особенного значения. Мало того, что ты возненавидела меня, едва подошло к концу наше детство. Теперь ты еще вздумала меня игнорировать. Ни на одно мое письмо (а ведь каждое стоило мне невообразимых душевных усилий!) я так и не получила ответа. Из-за этого я вынуждена сомневаться в твоем существовании, что само по себе странно, не находишь? Тем более, если тебя нет, значит, и над моей жизнью нависла тень простого и обязательного вопроса. Только не подумай, пожалуйста, что я пытаюсь разжалобить тебя таким дурацким способом и вымолить хоть строчку, хоть слово. Я пишу тебе без надежды на понимание, без цели; возможно, это единственное мое действие, навсегда лишенное смысла. Но знаешь ли ты, как это отвратительно - сидишь, растекаясь мыслями по воздуху и собой - по кровати, и думаешь, думаешь, думаешь. Образы непрерывно лезут в голову, расталкивают друг друга локтями, не дают покоя. Ты погружаешься в них, как в ледяную воду, которая сперва впивается в тебя адскими иглами, а после дарует вечное спокойствие, и тоскуешь. Процесс погружения сам по себе несложен, тоска же разнообразна и непредсказуема.
Впрочем, откуда тебе знать? Ты и не подозревала никогда, что бывают подобные чувства. В твоем приветливом мире нет места сумасшествию, вынужденному прикидываться здоровьем. Как будто ты более не ты, а нечто вроде тени Гамлета, чьи сомнения никого уже не интересуют.
Знаешь...точнее, нет, ты не знаешь, но раз уж я подняла эту тему, придется мне лезть в петлю и продолжать в том же бодром лживом духе. Договоримся так: это мое последнее письмо, поэтому я буду очень (можно ли?) откровенна. Да нет, я никогда не врала тебе в письмах, просто у каждой мысли, которая приходит ко мне, двойное дно. Разумеется, так было не всегда. Порой мне вспоминается: комната, вылепленная из ослепительного солнечного света, в ней почти нет мебели, только непостижимый простор ограниченного пространства, девочка лет шести сидит на полу, зачарованно смотрит на черные кружева букв, с благоговением перелистывает плотные страницы. Там мы с тобой - сидим на холодном полу в зимний полдень, читаем друг другу разные истории. Теперь мне кажется, что ты уже тогда начинала засыпать. А может быть, и нет. Видишь ли, только в моей жизни ты оставила след, который нельзя смыть дождем или снегом засыпать, то ли пересадку сердца сделать; весь остальной мир по тебе не скучает. Наплевать на тебя остальному миру. Не думаю, что ты обидишься на эти мои слова, не думаю, что ты вообще способна обижаться, не думаю про тебя, каждый божий день я про тебя не думаю.
Я живу хорошо, и будь ты проклята. Я живу хорошо, а тебе вздумалось проснуться. Мерзавка. Это ты у нас любительница пилить людей и твердить про ценность мгновения, одухотворенность (верно?) существования, много абстрактных понятий, какая-то монументальная бессмыслица, интеллектуальный обман, торжество снобизма. Это ты у нас погрязла в грехе гордыни. Чертова спящая красавица. Снобка.
Ну вот, дай волю чувствам. Твой тезис, между прочим. Он себя не оправдывает.
Была одна такая история в нашем детстве. Может быть, и ты ее помнишь. А если нет, не напрягайся, я сейчас помогу тебе с этим. Хотя кто тут нуждается в помощи?
***
Принц-регент, о котором мы с вами немного потолкуем, стоял у власти энное количество лет. Принц-регент, о котором мы уже начали толковать (если вы еще не заметили), стоять у власти не любил. Сидеть у власти не любил. Лежать - тоже не особо любил. У меня есть опасение, что он вообще мало что в жизни любил. Короче, депрессивный был тип. По любому поводу начинал париться и переживать. То ему казалось, что он мог бы спасти своего братца-короля, но не спас (бред полнейший), то ему думалось, что лидер государства из него плохой (здесь он был близок к истине), то мерещилось, что у него и племянников-то воспитать по-человечески не получается. В общем, я уже сомневаюсь, что этот товарищ достоин того, чтобы о нем рассказывали, но сделанного не воротишь, начатого не переиначишь, так что мы с вами попали. Сказать по правде, не так уж много у меня времени - вовсе не потому, что я лежу на смертном одре, или скоро придет мама и погонит меня спать; просто я опасаюсь (да уж, опасений у меня много), что мне станет неинтересно рассказывать, я брошу это все на полдороге, и так вы и не узнаете, чем дело кончилось. Или вам станет неинтересно слушать, вы бросите это все на полдороге, а меня будет мучить незавершенная история. В общем, закончить надо поскорее, только вот таких рассказчиков, как я, легче пристрелить, чем добраться с ними до конца.
В общем. И целом.
Принцу-регенту Альберту доносят, что старший наследный принц Георгий убил младшего наследного принца Константина, нашли-де старшего наследного принца Георгия на полянке, сидел он рядом с разлегшимся на хрустком снегу младшим наследным принцем Константином, думал о чем-то своем, а из груди его брата торчало острое рубящее орудие убийства. Подняли крик, шум и беготню, а старший наследный принц только смотрел на это все презрительно и ни слова в свое оправдание не говорил.
В этот конкретный момент своей жизни регент разрешает один из постоянно терзающих его вопросов: да, и воспитатель из него тоже плохой. Доволен ли он тем, что получил ответ? Можно спорить.
Принц-регент Альберт поднимает тяжелый взгляд на замершего у входа вестника. Думает: надо ведь произнести что-нибудь пафосное, что-нибудь такое...поглупее. "Мальчики кровавые в глазах", "Чума на оба ваших дома", "Бойтесь данайцев"...нет, это совсем другая степь. Легко сочинять трагедии. Всегда нужные слова находят нужное место. А вот мне и сказать-то нечего.
- Как это случилось?
Вестник шагает вперед, выхватывает воображаемый меч из воображаемых ножен и изображает хитрый выпад, добивая воображаемого противника. Даже голос его кажется регенту нереальным (атрибутика кошмарного сна: темь, тень, синь, туман, замогильные завывания). Только кровь на руках настоящая.
- Видите ли, изволили холодное оружие детям давать.
- Детям, - бормочет Альберт и закрывает глаза, старея на несколько суровых зим. Детям, как же. Видели вы их, всматривались в выражения их лиц, наблюдали, как они ходят, едят, поворачивают головы? Эти двое...этот один давно уже не ребенок, потому что нет на свете такого ребенка, что таскает за собой знамя иронии и хаоса. Когда ребенок чувствует себя нелюбимым, он начинает бить в барабаны тревоги и уничтожать вещи и жизни, потому что таков уж его способ говорить с миром. Но Георгию никогда не требовалось ничего разрушать, поскольку он не хотел вступать ни в какие экзистенциальные диалоги. Он не хотел, чтобы его любили. Мне вообще сложно представить, чего бы мог хотеть старший наследный принц, чудовище, высеченное из вечных льдов.
Вестник, переминаясь с ноги на ногу, решается прервать раздумья регента.
- Как поступить изволите?
Альберт неохотно разлепляет веки.
- А где...где Георгий?
- Ну, ясно же, в тюрьме.
Кому ясно, а кому и не очень, думает Альберт. Хотя - кто же выступит против логики вещей? Кто-же-э-тот-че-ло-век? Там-си-дит-в-тюрь-ме-бе-зу-мец-ждет-ког-да-же-я-при-ду.
- Я сейчас же отправлюсь туда. Где Константин?
- Обмывают.
Обрушилось на принца-регента, раздавило, размазало, разыграло невинность, расписалось в получении, рассвело и закатилось, разорило и развело.
- Идите, - задыхается принц-регент под тяжестью обломков. - Избавьте меня от...
Но от чего избавить вас, несуществующий вы человек? Это мне не терпится спихнуть вас с рук, чтобы вы своими соплями и страданиями не портили мне общей картины благоустроенности Вселенной. Это я задыхаюсь под тяжестью вашей истории, это вы выносите мне мозг и не даете жить в тишине и спокойствии. Кто вас просил вообще залезать ко мне в голову, несносный вы персонаж? И нечего так глубоко вздыхать и приковывать взгляд к лакированной поверхности стола. Что вы там хотите высмотреть? Думаете, там инструкция по воскрешению мертвых появится? Так вы Библию лучше почитайте, эй, алло, принц, слышите?
Нет, не слышит.
Да и где ему меня услышать, его в эту минуту и труба Гавриила от своих мыслей не оторвет.
Нет бы мне про нормальных людей сочинялось - ну, там, про несчастную жизнь офисного планктона и как тяжко по утрам ездить в метро, или про человека, которому пристрастие к фаст-фуду мешало осуществить свою мечту и купить себе "Хаммер", а потом он вдруг решительно преодолел свои вредные привычки, разбогател в три месяца, купил себе "Хаммер", а потом ел себе свой крыжовник и приговаривал: "Ах, как вкусно!" Хотя что это я, как можно "Хаммер" приравнивать к крыжовнику.
Увы мне и ах, не сочиняется про нормальных людей, хоть тресни. Так что чешем дальше про Альберта.
Давным-давно (то ли в прошлой жизни, то ли в прошлом цикле существования Вселенной) я рассказывал сказку наследным принцам. Ну, они тогда помладше были, то есть, здорово помладше, совсем дети (нет, не Георгий, нет, тот никогда). И - уже вечер, темно в комнате, только пламя камина, треск веселый, Константин тоже веселится, а Георгий - нет, тот никогда. Я сижу на кровати Константина и рассказываю:
- Жил-был (так ведь начинаются сказки?), жил-был один кот. Обычный кот в полосочку. Он жил себе, ловил мышей, как порядочный кот, но в один прекрасный момент устал заниматься этим делом.
- Почему? Почему он устал? - немедленно оживляется младшенький. Глазки у него так блестят...восторженно. Георгий - тот тихо лежит, ни шороха, ни движения.
- Знаешь, под старость люди...звери тоже, соответственно...начинают задумываться, а тем ли они вообще занимались по жизни, может, они ошиблись где-то, разбили что-то не то, накричали на кого-нибудь зря.
- Как ты на меня вчера накричал, да? А кошки тоже думают? Ой, а я и не знал! А говорить они умеют? А почему не говорят? Не хотят, да? А я думал, они совсем глупые, как младшие фрейлины, только младшие фрейлины еще говорить умеют.
Из полумрака доносится смешок, это Георгий, над изголовьем его кровати взвивается стяг иронии. Господи, спаси и сохрани, этот...ребенок (там-си-дит-в-тюрь-ме-бе-зу-мец) во что-нибудь верит? Честно говоря, не думаю, что хочу знать ответ.
- Так. Это тебе Георгий про фрейлин наговорил? Значит, себя он полагает умнее всех на свете?
- Дядя.
Вот он подает голос из темноты. Как же мне с ним разговаривать, если я бессилен против него? Если я боюсь его до чертиков? И как я дошел до состояния, в котором меня способен запугать маленький ребенок?
- Георгий.
- Я не считаю себя умнее всех на свете. Но вряд ли стоит сомневаться в том, что я умнее этих девчонок.
Ну кто бы сомневался, племянничек. Был бы ты глупее, чем они, я бы качал тебя на руках и закармливал конфетами. А так, едва я оказываюсь рядом с тобой, на меня начинает дуть из какой-то то ли щели, то ли из угла, и ветер еще холодный, пронизывающий до печенок, и снежная равнина перед глазами, и безнадежно устало сердце.
Но я беру себя в руки, я целую страну в руках держу, что я, себя не смогу в руки взять?
- Георгий. Еще раз я услышу подобное от тебя - или от Константина - и тебя ждет крупное наказание.
- Ладно.
Ладно?! Это и вся твоя реакция? Ты не собираешься протестовать, надуваться, кататься по полу, хныкать - как ведут себя нормальные дети? Ну вот, он фыркнул. Мурашки по коже. Холодрыга, вечные льды - и тоскливая, тоскливая снежная степь перед глазами.
- Дядя, а дальше, дальше что было?
Ох, теплеет, атмосферный фронт меняется, благодать-то какая.
- А дальше...больше. То есть, кот больше не ловил мышек. Просто лежал на солнышке, грел старые косточки и размышлял о...
(О чем? О вечном примирении и о жизни бесконечной? Принц-регент, я вас умоляю. Что за сказки вы детям рассказываете? А потом удивляетесь, что старший наследный принц какой-то не такой. Ну, что выросло, то и выросло).
- А разве костям бывает тепло? - не верит младшенький.
- Бывает, а то как же. Палец из носа вынь. Вырастешь, постареешь, поймешь.
- А я скоро вырасту и постарею?
(Никогда. Потому что там-бе-зу-мец-ждет).
- Быстрее, чем тебе кажется, - обещаю я. Ну зачем? Почему не отмерить ему больше времени, почему не позволить жить, кто вложил мне в руки холодное оружие, кто проворачивает сейчас тупую иглу в моем животе? Мне бы не упасть головой на стол, мне бы продержаться, мне бы пожить - еще, еще... А я добавляю, мало мне было украсть у него столько времени:
- Все стареют, так что...
- А папа?
И снова - жуть притаилась на соседней кровати, скалится, ехидничает. А я бессилен.
- Сказка. Или я ухожу.
- Нееет! - взвыл Константин. Он тоже был удивительным. Так ловко умел манипулировать людьми, младшие фрейлины души в нем не чаяли. Обмывают. Как можно так брякнуть, словно он просто...какой-то...человек.
(А по вашей версии, кем он был? Ладно я, он сочинился месяц назад и к этому моменту уже был убит, но вы-то, вы-то знали его всю его недолгую жизнь - по-вашему, выходит, он был кем-то вроде высшего создания, духовного существа, безгрешного ангела? Ну ведь бред же).
- Если так, вы меня больше не перебиваете.
- А это он все перебивает!
- Все, спокойной ночи.
- Нееет, я больше не бууууду! Дядя! Ну дядя же!
Я покосился на Георгия. То ли ветер разгуливает по дворцу, то ли моя крыша разгуливает где-то отдельно от меня. Хорошо бы это был ветер.
- Значится, мыши зажили припеваючи, кот лежал на солнышке, а его хозяин играл на скрипке. Да, хозяин его был скрипачом.
- Ой, - восхитился Константин. - Так это был кот нашего придворного скрипача? А куда он потом делся?
- Нет! Наш скрипач тут ни при чем! Это был другой. Не перебивай.
И я рассказываю им сказку про то, как кот хотел научиться играть на скрипке, но ничего у него не вышло, он порвал все струны и исчез - из сказки, из жизни, из моих снов, отовсюду удалось ему скрыться, только вот память моя подвела: в моей памяти он нашел убежище. В комнате тишина, на потолке театр теней; слышно, как посапывает Константин, а из угла, где живет жуть, - ничего. И что за сказки я рассказываю детям? Ни сюжета, ни ответа, ни привета; чем закончилось, непонятно, но вроде плохо; а если плохо, зачем вообще тогда было затевать все это дело? Хочу подняться, выйти на цыпочках, но, неумолимый, догоняет меня в дверях голос:
- А дальше?
- А что...дальше?
- Куда кот делся?
- Ну, знаешь! Это уже истории неизвестно. Пошел, мало ли, погулять. Коты любят одиночество.
- Неправда. Никто не любит одиночество.
Да, а как же ты, племянничек?
- Я помню.
- Говори тише, а то брата разбудишь.
- Я помню, папа пытался играть на скрипке. Но у него не получалось. Он очень злился. А когда не злился, был печальный. Я не помню его улыбку. Он улыбался когда-нибудь?
Тут меня придавливает к полу, я чувствую вес этих цепей на мне, но я справляюсь (я должен, я должен справляться), я распрямляюсь (не стесняйтесь, навешивайте!) и говорю темноте:
- Да. Да, конечно.
- Ты не умеешь рассказывать сказки, дядя. Ты слишком честный.
- Вот как? Хорошо, в следующий раз твоя очередь. Я у тебя поучусь.
- Нет. Я не люблю сказки. Но Константину нравится, так что пусть. Думаю, с ними жизнь не кажется ему скучной.
-...а тебе?
- Кажется. И с ними, и без них. Спокойной ночи, дядя.
Из-за тебя мне опять будут всю ночь сниться кошмары. Неужели ты не понимаешь, раз такой умный? Жизнь не бывает скучной. Нам бывает скучно жить. И через много лет: я отрываю взгляд от стола, поднимаю голову, а в воздухе тает звук звякнувших цепей.
(Боже, регент, а мне уж стало страшно, что вы никогда не закончите вспоминать!)
Письмо N2.