Аннотация: Книга о солдатах Великой Отечественной Войны.
Михаил Исхизов
На 1-ом Украинском фронте шли
бои местного значения. Противник
понес значительные потери в живой
силе и технике. ( Из сводок"Совинформбюро".)
"... Когда пишешь повесть или роман
О таком тяжком деле, как война, фанта-
зировать и брать факты с потолка как-
то не тянет. Наоборот, всюду, где это
позволяет твой собственный жизнен-
ный опыт, стараешься держаться по-
ближе к тому, что видел на войне
своими глазами".
Константин Симонов.
ПОВЕСТЬ О ПЕРВОМ ВЗВОДЕ
1. Отдых.
Полк отдыхал третий день. Не на пополнение его отвели, не новую матчасть получать, а просто на отдых. Почти месяц на южном участке 1-го Украинского фронта стояло затишье. Ни наши, ни немцы ничего серьезного не предпринимали. И держать в такое время на передовой гвардейский противотанковый артиллерийский полк было просто не по-хозяйски. Вот и отвели его в резерв: пусть люди, пока есть для этого время, отоспятся, вымоются, постирают портянки. Но требовали полной боевой готовности, чтобы в любую минуту, если это понадобится, бросить все имеющиеся в полку шестнадцать стволов на танкоопасное направление.
Полк расположился в Ясковицах, большом селе с утопающими в зелени серыми, давно не белеными мазанками. А в пяти километрах восточнее, в селе Шуляки, разместился штаб полка со всеми службами. С ним - первый взвод первой батареи: пятнадцать человек, считая командира взвода гвардии лейтенанта Столярова, два 57-миллиметровых орудия и один "студебеккер".
Была раньше во взводе и вторая машина, но в нее недавно немецкая самоходка угадала зажигательным. "Студер" вспыхнул, как спичка. И произошло это в самом неподходящем месте: рядом, метрах в тридцати, расчет вел бой, а на горящей машине лежало ящиков двадцать снарядов.
Что бывает, если враз взрывается снарядов, да еще в придачу к ним бензобаки, понятно каждому. По инструкции, в случае подобной опасности положено немедленно укатить орудие из опасной зоны или, хотя бы, укрыть расчет. Но немецкие танки вплотную подошли к нашей пехоте, и сержант Логунов продолжал вести огонь, как будто не пылала у него под боком машина со снарядами, которые вот-вот взорвутся.
Могло кончиться плохо, если бы не Гогебошвили. Потом, когда все обошлось, лейтенант Столяров сказал, что у Гогебошвили великолепная реакция и высокое чувство ответственности. А хвалил лейтенант Столяров редко.
Гогебошвили вскочил тогда в кабину горящей машины, рванул в степь и там спрыгнул на полном ходу. Взрыв полыхнул через каких-нибудь пять-шесть секунд. Но "студер" к этому времени ушел так далеко от позиции, что к орудию не долетел ни один осколок. А Гогебошвили отделался синяками и царапинами.
Другую машину, взамен сгоревшей, обещали выделить при первой возможности. А пока взвод обходился одной и в походной колонне выглядел коряво. Одно орудие, как положено, цепляли к "студебеккеру", станины другого привязывали цепью к стволу первого. Получалась мудреная и некрасивая конструкция, весьма неповоротливая и, главное, неудобная, особенно если прямо на марше приходилось разворачиваться к бою. Когда это случалось, слышно было, как ворчали пушкари: "Ну вот, опять орудие отвязывать..."
Первый взвод оставили при штабе не за какие-нибудь особые заслуги. Просто пришла его очередь дежурить. И никто во взводе особенно не обрадовался, потому что если дают отдохнуть и покемарить то лучше делать это подальше от глаз начальства.
Отдых - отдыхом, но для орудий приготовили позиции. Врытые в землю и хорошо замаскированные, они перекрывали дорогу, ведущую в село с запада. У пушек стояли часовые. Точнее, не стояли, а посиживали на станинах, покуривали, да изредка, чтобы размяться, прогуливались вокруг позиции. Начальство не придиралось. Никуда орудие не денется. Устав караульной службы - он для мирной жизни, война вносит свои поправки.
Но как ни свободно они себя чувствовали, часовой есть часовой: не разуешься, и ремень не сбросишь, и автомат все время в руках. Поэтому указание лейтенанта - сменять часовых через каждые два часа - не выполнялось. Во взводе вполне резонно рассудили, что летом, да еще на отдыхе, лучше стоять по четыре часа, но потом больше отдыхать. Лейтенант делал вид, что не замечает нарушения своего приказа.
Единственный "студебеккер" пристроили под деревья так, что с воздуха заметить его было совершенно невозможно. Баки заправили под завязку, а один из шоферов, Долотов или Гогебошвили постоянно находился возле машины.
Они очень разные, Степан Долотов и Володя Гогебошвили. Долотов широк и плотен, как медведь. Вернее - как белый медведь. Он совершенно белобрыс, даже брови и ресницы у него белые. Родился он и жил до войны в небольшом селе Архангельской области. С детства занимался охотой, в лесу чувствовал себя как дома. Воевать бы ему разведчиком или снайпером: ходил он бесшумно, стрелял отменно, но судьба распорядилась по-своему. Пришла в военкомат разнарядка - направить группу призывников на курсы шоферов, и стал Долотов водителем.
Немногословный, неторопливый, в тесноватой гимнастерке, рукава которой были для него слишком короткими, казался он неуклюжим, но его большие и сильные руки умели абсолютно все и без дела не оставались ни минуты. С утра до вечера "облизывал" Долотов свою машину: то мыл ее, то не нравилось, как работает мотор, и он начинал регулировать зажигание, то часами кружил вокруг "студера", подтягивая болты и гайки, а иногда надолго забирался под кузов, и только перезвон ключей убеждал, что Степан там не спит.
Когда состояние машины не вызывало у Долотова сомнения, он шел к расчету. Так же неторопливо и неутомимо копал землю, помогал чистить орудие, а если надо было замаскировать пушку, никто не мог сделать этого лучше него.
Володя Гогебошвили - полная противоположность Долотову. Он смугл и черноволос. У него плечи борца и талия балерины, легкая походка и стремительные жесты. Водит машину Гогебошвили отчаянно и лихо. У себя на родине, в городе Ткибули, Гогебошвили работал шофером в шахтоуправлении. Жутко даже представить, что делал он на узких и опасных горных дорогах. Но ни одной аварии за ним не числилось, потому что водителем Гогебошвили был талантливым. Наверно, даже машины понимали это. Стоило ему сесть за баранку, как машина начинала нетерпеливо вздрагивать, готовая по первому желанию хозяина рвануться вперед на предельной скорости. Так приплясывает резвый конь, почувствовав в седле удалого всадника.
И еще Гогебошвили любит оружие. Свой автомат чистит два раза в день. Есть у него и "вальтер", за которым он ухаживает так же нежно. А на поясе, возле правого бедра, красуется трофейный кинжал.
Когда начинается бой, Гогебошвили старается найти повод, чтобы присоединиться к расчету. Лейтенант Столяров не раз запрещал ему принимать участие в боях, без особой на то необходимости. Шофер у танкоистребителей должен всегда находиться у машины: мало ли что может случиться... Но Гогебошвили уверен, что "особая необходимость" его участия в бою существует постоянно. При первых же выстрелах он бежит на огневую. Как правило, лейтенант тут же замечает это, и Гогебошвили приходится с той же скоростью бежать обратно к машине.
Какие дела у солдата на войне во время отдыха? Оружие почистить, в баньке помыться, постирать обмундирование, пришить пуговицу, чистый подворотничок... Разве еще побриться. Это, если есть чего брить... А если на щеках лишь светлый пушок, и усы у гвардейцев еще только пробиваются? Один лишь намек на усы. По-настоящему во взводе бреются только двое: Гогебошвили, у которого черная и жесткая, как проволока, щетина вновь покрывает подбородок и щеки через полчаса после бритья, и ефрейтор Малюгин, ящичный первого орудия. У Малюгина усы есть. Небольшие, аккуратные, цвета спелой пшеницы гвардейские усы. Единственные усы на весь взвод. А если взять помасштабней, то и на всю батарею. Малюгину тридцать два года, и во взводе, где, кроме него, нет никого старше девятнадцати, его считают стариком. Учитывая возраст и то, что остались у него дома жена и двое детей, Малюгина берегут, насколько это можно сделать на фронте.
Выделялся Малюгин во взводе не только усами и возрастом, но и своим вещмешком. Этот удивительно вместительный сидор Малюгин смастерил из двух обыкновенных вещмешков. Подбирал в него все, что могло когда-нибудь пригодиться. Не мог бывший колхозный кладовщик жить без запаса: от привычки никуда не денешься. И благодаря своему сидору оказывал Малюгин взводу услуги совершенно неоценимые. Потерял кто-нибудь пуговицу, нужен кремешок для зажигалки или трут для "катюши", требуется что-нибудь из шильно-мыльных принадлежностей, или кусок медной проволоки, сломалась, наконец, ложка, важнейший солдатский инструмент - шли к Малюгину. Знали - у Малюгина есть. И у Малюгина было. Он ворчал, до тоски скучно объяснял, что "вещь надо беречь", клялся, что отдает последнее, предупреждал, чтобы больше с подобными просьбами к нему не подходили, сами, мол, не маленькие - "дадено тебе имущество, так беречь его надо..." И давал. А когда опять что-нибудь нужно было, опять шли к Малюгину. И он снова давал.
За два дня отдыха, с помощью Малюгина, во взводе все, что нужно отремонтировали, отрезали, пришили, постригли, почистили и теперь маялись от безделья. Поэтому, когда командир первого орудия сержант Логунов сел перематывать обмотки, возле него собрался почти весь расчет. Оказался здесь и рыжий Григоренко, замковый второго орудия. Он пришел к своему другу Птичкину, а Птичкина не оказалось на месте. Птичкин тайно от командира взвода отправился в село, устанавливать контакт с местным населением и задержался там дольше, чем это положено, если приказано "соблюдать дисциплину".
Логунов и обмотки - это было для Григоренко не ново. Это длилось второй день, с тех пор, как у сержанта отлетела подошва от правого сапога, и старшина выдал ему ботинки с обмотками. Григоренко мог бы уйти, потому что знал наизусть все, что думает об обмотках сержант Логунов. Но сейчас Логунов собирался перематывать свои обмотки в присутствии лейтенанта Столярова, а тот не переносил небрежности или неаккуратности в одежде. И поскольку других развлечений в ближайшее время не предвиделось, Григоренко остался. Он сдвинул на лоб пилотку и улегся на выгоревшую травку возле Огородникова, невысокого, худощавого паренька с большими черными глазами.
Гвардии лейтенант Столяров сидел у плетня на узенькой, в одну дощечку, скамеечке. Лицо у него круглое, мальчишеское, виски аккуратно подбриты. Ремень и портупея туго затянуты, из-за ворота гимнастерки выглядывает белоснежный подворотничок, а в ярко начищенные сапоги можно смотреться, как в зеркало. От лейтенанта слегка пахло одеколоном. Из-под козырька почти новой форменной фуражки неодобрительно наблюдали за Логуновым большие серые глаза.
Логунов устроился на пустом ящике из-под снарядов и неторопливо покуривал самокрутку. Он был повыше лейтенанта и шире его в плечах. И хотя воротник гимнастерки был расстегнут, а рукава подвернуты, выглядел Логунов не менее подтянутым, чем командир взвода. Слегка прищурившись от яркого солнца, сержант внимательно рассматривал лежащие у ног ленты туго свернутых обмоток, словно искал в них что-то до сих пор никому не известное.
- Вы случайно, товарищ лейтенант, не знаете, кто это чудо изобрел? - кивнул он на обмотки.
- Не из-за чего трагедию устраивать, сержант, - лейтенанту не нравилась эта возня. - Нормальная обувь. Между прочим, старые солдаты считают, что обмотки гораздо практичней сапог.
Лейтенант машинально посмотрел на свои легкие хромовые сапожки и попытался убрать их под скамейку.
Логунов тоже посмотрел на командирские сапожки, потом на свои обмотки, взял один из рулонов и стал наматывать его на ногу.
- Оцэж-такы гарны обмоточки мий дид з гражданской войны прынис, - не выдержал Григоренко. - Гарна штука. Рокив двадцать тэля на них прывязувалы, а воны всэ як новы. А потим кудысь згынули... Мабуть, цэ вона и е? Ты б, сержант, подывывся, там химичным карандашиком нэ напысаны дви буквочкы: "Мы" и "Гы"? То Мыкола Грыгорэнко, мий дид.
Логунов неторопливо накручивал обмотку, не обращал на подковырки Григоренко никакого внимания. Но расчет не мог позволить, чтобы какой-то Григоренко подшучивал над командиром.
- Послушай, Григоренко, почему это ты такой вредный? - спросил Огородников. - И шуточки у тебя какие-то странные и совсем не умные.
- Да то ж нэ у мэнэ, - невинно улыбнулся Григоренко. - У дида такусеньки обмоточки булы.
- Давайте снимем с Григоренко скальп, - предложил Трибунский. - У Гогебошвили как раз подходящий кинжал есть. А рыжий скальп, обменяем у американских союзников на свиную тушенку. У них там индейцы есть, они за такой скальп ничего не пожалеют.
- Топал бы ты отседова, Григоренко, - посоветовал Малюгин. - А то ребята скальпу с тебя снимуть. Запроста. А там, глядишь, пока индейцев искать стануть и потеряють. Запроста. И ни скальпы не будет, ни тушенки.
- Да я ж ничого, хлопцы, - Григоренко понял, что перебрал сейчас со своими шуточками. - Молчу. Бильш ни слова.
- Вот так, лежи и помалкивай, - посоветовал Трибунский. - Есть две дырочки - сопи. С тебя хватить.
Логунов, замотавший к этому времени левую ногу, критически осматривал свою работу. Получилось не особенно красиво. Обмотка легла буграми, а нижний ее конец выскользнул и беспомощно повис. Логунов нехорошо улыбнулся и начал сматывать ленту в рулон.
- Очень неправильная обувка, - посочувствовал Огородников. - Для войны совсем неудобная. Человеку воевать надо, а ему приходится все время сидеть и обмотки наматывать. Воевать совсем некогда будет. Непонятно зачем такое придумали?
- Цирк! - возня Логунова с обмотками надоела лейтенанту Столярову. - Настоящий цирк устроил, сержант. Не можешь с простым делом управиться.
- Вах, почему цирк?! Зачем такое говоришь, товарищ гвардии лейтенант?! - Гогебошвили вскочил и заговорил быстро, горячо, сопровождая каждую фразу стремительным жестом. - А Огородников правильно сказал: человеку воевать надо! Он истребитель танков, а ты ему говоришь про обмотки, как будто он самая простая пехота!
- Не горячись, кацо, - потянул Гогебошвили за край гимнастерки Трибунский. - Говори спокойно.
- Не мешай! - отстранил тот руку Трибунского. - Очень тебя прошу, дорогой, не надо мне мешать. Я никогда не горячусь. Я всегда спокойный.
- Гогебошвили очень спокойный, - поддержал его Огородников. - У нас, в Чебоксарах, я ни одного такого спокойного человека никогда не видел...
- Старшина - плохой человек! - Гогебошвили не обращал внимания на пытавшихся удержать его от спора с лейтенантом товарищей. - Старшина совершенно странный каптерщик и жмот, он людям радость делать не хочет! Если человеку приятно бить фрицев в сапогах - сделай ему приятное, пусть бьет на здоровье! Если ему доставляет радость поджигать фашистские танки в сапогах - доставь ему удовольствие, пусть поджигает на здоровье! От этого всем хорошо будет!
Старшину Белякина лейтенант Столяров презирал. Губастый, здоровенный двадцатипятилетний парень панически боялся всего, что хоть сколько-нибудь угрожало его жизни. Боялся разрыва снаряда, свиста пуль, даже огня орудий своей батареи. Он ни разу не принял участия в бою. И это ничтожество отказало в сапогах Логунову. Гвардии лейтенант Столяров считал, что из таких вот Белякиных надо душу вытрясать.
- Может быть, ты и прав, Гогебошвили, - неторопливо сказал лейтенант, - только не надо шуметь, дорогой. Одно из достоинств танкоистребителя - спокойствие. Наверно, не успел старшина выдать сапоги. Сегодня выдаст.
Столяров встал, привычно провел руками по плотно затянутым ремням, проверил, застегнул ли воротничок, и, осторожно ступая, чтобы не запылить блестящие сапожки, пошел вытрясать из старшины Белякина душу.
- Как это? - спросил Гольцев, молоденький солдат, который попал во взвод недавно, с последним пополнением. - Как это старшина за два дня не успел? Это же его работа - сапоги выдавать.
- Не знаешь ты, Гольцев, жизни, - покровительственно похлопал его по плечу сидевший рядом Малюгин. - Старшина как раз для того на должность поставлен, чтобы не давать сапоги. Ему материальные ценности дадены и должен старшина их беречь, а не раздавать направо и налево. Если каждому, хто попросить, давать сапоги, это што будеть?! Это, брат, такое будеть... - Малюгин попытался при помощи рук и мимики изобразить что-то, по его мнению, очень нехорошее, что непременно случится, если каждому, кто попросит, старшины станут выдавать сапоги.
- Выдаст, - лейтенант ушел, и Логунов легко управился с обмотками. - Когда наш лейтенант ясно видит цель, на пути у него лучше не становиться. Еще сегодня вот эти украшения, - сержант звонко хлопнул ладонью по плотно затянувшей ногу обмотке, - я тебе, Григоренко, подарю. Вези спокойно после войны домой и привязывай телка.
- Так тэля ж нэмае. А дид начнэ пытать, дэ воно. Вин же тоди знаешь што зробыть...
Что может сделать дед Григоренко, так и осталось неизвестно, потому что совершенно неожиданно из-за угла ближней полуразваленной сараюшки появился Птичкин. Был он высок, тощ, с приятным подвижным лицом и большими торчащими в стороны ушами.
- Это вы, о чем? - стремительно вмешался в разговор Птичкин, - Кажется мне, опять о ботиночках. Не понимаю, что в них плохого? Я лично носил их всегда с удовольствием. Лакированные. Не то что эти грубые сапоги, которые делают даже не из кожи, а из какой-то совершенно несимпатичной кирзы. Человека, который придумал этот кожзаменитель, я лично арестовал бы за вредительство. Кстати, вполне возможно, что он сейчас уже и сидит, как враг народа.
- Если тебе так нравятся ботинки, почему ты их не носишь? - полюбопытствовал Огородников.
- С этими вот галифе?.. - Птичкин критически оглядел свои выгоревшие на солнце и полинявшие от многочисленных стирок хлопчатобумажные шаровары. - К этим галифе они не совсем подходят. Не тот вид... Понимаешь, Огородников, в сочетании обуви и брюк должны существовать гармония и внутренний, едва заметный и эффективный шик... Нужна возможность немного пофорсить. А с этими галифэ такое не проханже... Но не будем отвлекаться от главного. Должен сообщить, что я только что чуть жестоко не пострадал. И не думайте, что ради какой-то личной корысти. Только из-за моей преданности коллективу и заботе о родном взводе.
- Як же ты миг постраждаты? - отозвался Григоренко. - Я ж знаю, дэ ты був.
- Дело не в том, где я был, рядовой Григоренко, а в том, что я сейчас прямо на нашего лейтенанта нарвался. А он весь из себя строгий грозный и принципиальный. Наверно, узнал, что где-нибудь поблизости ошивается заблудившийся немецкий танк. И вид у нашего лейтенанта такой, что я этому заблудившемуся немецкому танку совершенно не завидую. Но до того, как встретиться с танком, он увидел меня. Это у меня счастье такое, что в интересные минуты своей молодой жизни я всегда встречаю командира взвода. И сразу же начались необоснованные придирки: "Ты почему, Птичкин, не возле орудия?" "Ты что, Птичкин, здесь делаешь?" "Учти, Птичкин, я тебя насквозь вижу!" Ну, думаю, пока меня не было, взводный обзавелся рентгеном. Сейчас мне плохо будет. Даже морально подготовился. А он еще раз внимательно посмотрел на меня и говорит: "Затяни, Птичкин, ремень как следует, и чтобы ни шага из расположения!" - Зачем, спрашивается, вводить человека в заблуждение и пугать его? Этим своим: "Я тебя, Птичкин, насквозь вижу!.." - он меня когда-нибудь заикой сделает... А ведь ни хрена он не видел!
Птичкин задрал гимнастерку и вытащил зажатую ремнем пол-литровую бутылку.
- Это он не видел!.. - Птичкин дал возможность расчету осмыслить "явление бутылки". - Предлагаю, по случаю заслуженного отдыхая, по капельке перед обедом.
- Покажи-ка, - попросил Логунов. Он прочел надпись на этикетке и вернул бутылку Птичкину. - Хорошая штука, а чего ты примус не захватил?
- Почему примус? - не понял Гогебошвили. - Зачем?
- Да, зачем нам, во взводе, примус? - поинтересовался и Птичкин.
- Так ведь хороший денатурат. У нас дома примус был, мы его всегда денатуратам заправляли. Точно из таких бутылок. Дешево и сердито.
- Теперь сами заправимся, - Птичкин улыбался, Птичкин был доволен, что порадовать товарищей.
- Не советую, отрава.
- Гогебошвили, ты как? - Птичкин был уверен, что эту жидкость можно пить, и получить от этого определенное удовольствие.
- Нет, дорогой. Я вино пью, чачу пью... Даже чай пью. Денатурат не пью. Мне, понимаешь, букет совсем не нравится.
- Понятно, им букет не нравится. Они привыкли "Цинандали" пить. А тебе, Огородников, тоже букет не нравится? У вас, в Чебоксарах, тоже "Цинандали" пьют?
- К нам, в Чебоксары, "Цинандали" не везут. У нас вообще вино никто не пьет. В вине совсем мало градусов. Так зачем его пить? Бражку пьют, самогон хороший делают. Называется - "Первач". Есть, конечно, и такие, что водку пьют, сучок. Но таких мало. Это те, кто сами сделать не могут, или торопятся. А денатурат никто не пьет.
- Почему не пьют?! - Птичкин был удивлен и разочарован. - Малюгин, ты у нас самый хозяйственный мужик. Добро пропадает! Неужели его пить нельзя? Малюгин, только не расстраивай меня...
Малюгин взял у Птичкина бутылку, долго и внимательно рассматривал этикетку, несколько раз перечитал все, что там написано, понюхал раз-другой и задумался...
- Технический продукт, - сообщил он. - Для техники предназначенный, вполне полезный. И пятна им выводить можно. Так что сгодится. А пить его не положено.
- Вот тебе и на... А я так на твой опыт надеялся, Малюгин. И примуса тоже нет. Братва, никто не знает, где можно достать небольшой примус? Хоть бы на сегодняшний вечер. Разожжем примус, сядем вокруг и будем вспоминать прекрасное мирное время, когда можно было сбегать за бутылкой. Только чтобы не особенно дорого...
- Но мужики его вообще-то пьють, - подумав, сообщил Малюгин. - Только очищать надо. От неочищенного, бываеть, слепнуть.
- Что я говорил! - воспрял Птичкин и сразу забыл о примусе. - Очистим мы его о два счета. Иначе зачем бы мы во взводе держали ученого? Трибунский, ты человек с законченным средним образованием. Будущий учитель. Ты один знаешь больше, чем мы все вместе. Ты же химию изучал до самого конца. Скажи нам, как очищают денатурат?
Бутылка перекочевала к Трибунскому. Он действительно собирался стать учителем. До войны собирался, сейчас отложил на неопределенное время. Вырос Трибунский на окраине города Златоуста, где мальчишки никогда не пользовались репутацией особенно примерных. Сережка Трибунский был среди них белой вороной. Он не участвовал в драках, не гонял голубей и не играл в футбол. Он читал. Читал за едой, читал во время уроков в школе, спрятав книгу под крышкой парты, читал, устроившись на земле, возле самодельных ворот, пока его товарищи гоняли футбольный мяч. Какой там футбол, какие голуби, если можно скакать на лихом мустанге по прерии, стоять у штурвала клипера, искать в пустыне засыпанные песком древние города.
Не выпивший в свои девятнадцать ни единого грамма спиртного, Трибунский не понимал, зачем надо пить такую сомнительную жидкость, как денатурат, и, конечно, не имел ни малейшего представления, как и чем его можно очистить. Но грубоватая лесть Птичкина подействовала. Трибунский самым тщательным образом изучил этикетку, попытался вспомнить что-нибудь подходящее из школьного курса химии. Но химия не числились в его любимых предметах.
- Надо подумать, - сказал Трибунский, - поразмыслить надо.
- Подумай, поразмышляй, - морально поддержал его Птичкин. - Никогда не поверю, что наша передовая наука и народная смекалка не нашли десяток способов, чтобы очистить денатурат и сделать его полезным для населения продуктом.
Трибунский думал. Расчет с интересом ждал. Расчет тоже верил в передовую науку и народную смекалку.
- Не знаю как там с десятком способов, - признался Трибунский, - но, пожалуй, в наших полевых условиях для очистки этого горючего можно приспособить, коробку обыкновенного противогаза. - И популярно объяснил: - если противогаз очищает от вредных примесей сложные соединения воздуха, то жидкость он должен очистить легко. Ямайский ром мы, конечно, не получим, но пить можно будет.
- Вот это дело! - просиял Птичкин. - Спасибо, учитель! Я и раньше подозревал, что наука может все, но не думал, что до такой степени. Учение - свет, и с меня причитается.
Птичкин сбегал к машине, разыскал там коробку противогаза, а вместе с ней принес и котелок.
- Держи, профессор, - передал он коробку Трибунскому. - Держи точно над котелком, чтобы ни одна капля не упала мимо. Каждая бесполезно пролитая капля оставит черное пятно на нашей с тобой биографии.
Остальные молча наблюдали за тем, как Птичкин установил котелок, как Трибунский застыл над ним с коробкой противогаза в руках. Потом Птичкин осторожно, не уронив ни капли, вылил в коробку полбутылки денатурата. Вылил, подмигнул Григоренко и заглянул в котелок. В котелке было пусто.
- Он сквозь различные очищающие элементы должен пройти, - напомнил Трибунский. - Очиститься и только тогда закапает.
Птичкин бережно, тонкой струйкой, вылил остатки денатурата, с сожалением посмотрел на пустую бутылку, отложил ее в сторону и опустился на землю возле котелка.
Сидели, ждали... Всем расчетом плюс рыжий Григоренко, как будто здесь шел сеанс коллективного гипноза, уставились на котелок, ловили момент, когда первая капля с легким звоном упадет на его дно.
- Трибунский, почему это денатурат у тебя так долго не очищается? - не выдержал Огородников. - Наверно, надо так час держать или два? Да?
- Не спешите, маэстро наводчик, это вам не бражка, - ответил за Трибунского Птичкин. - И не самогон. Когда придет время, тогда и потечет. Я правильно излагаю основную суть, академик?
Но "академик" уже почувствовал, что его провалы в области школьного курса химии поставили под угрозу авторитет науки в первом взводе гвардейского полка. И спасти этот авторитет он был уже не в силах, как не в силах был вернуть денатурат обратно в бутылку. Оказалось, что противогаз предназначен лишь для того, чтобы очищать воздух. Только воздух. А влагу, в том числе и денатурат, активированный уголь мог только впитывать. Наверно, уже впитал... И не стоило оставаться рядом с Птичкиным, когда тот убедится, что наука в лице Трибунского не так уж и всемогуща.
- Сейчас все пойдет как надо, - сказал он. - По всем правилам науки и техники. Подержи-ка, - передал он коробку Огородникову. - И будь внимателен, скоро все начнется. - Трибунский повернулся и не спеша ушел, с каждым шагом удаляясь от коробки противогаза, пустой бутылки и, самое важное, от Птичкина.
- Что сейчас начнется? - Огородников посмотрел на удаляющегося Трибунского, потом на пустой котелок и снова на Трибунского. - Если сейчас все начнется, так почему он уходит?
- Наверно, хочет, чтобы начиналось без него, - подсказал Логунов. Он догадывался, чем может окончиться очистка денатурата.
- Не понял. Почему без него? Серега, ты куда? - позвал Трибунского Птичкин.
Трибунский остановился, оглянулся, махнул рукой: "Оставайтесь мол, без меня обойдется..." и пошел дальше.
Ждали. Время шло, но на дно котелка так и не упала с легким звоном первая капля. Не хотела падать. Постепенно все, в том числе и Птичкин, стали понимать, что капать не будет. И все-таки смотрели, надежда умирает последней.
Затянувшееся молчание прервал Володя Гогебошвили.
- Послушай, Птичкин, скажи пожалуйста, почему так сердито на противогаз смотришь? - Гогебошвили был предельно доброжелателен. - Кажется маленькая ошибка вышла. Наверно противогаз неправильный попался. Он как голодная цапля все в себя впитал и не хочет отпитывать. Но ты, Птичкин, не унывай. Не теряй бодрость духа. Хороший способ знаю. Для тебя что захочешь сделаю. Я из этой хитрой железной коробки, что изображает вредную цаплю, весь твой денатурат, до последней капли обратно выжму.
- Это ты, Гогебошвили, загибаешь, - не поверил Малюгин. - Нет еще такой техники, чтобы обратно все выжать.
- Почему так думаешь? - не согласился Гогебошвили. - Как вино делают, знаешь? Да?
- Кто не знаеть. Тискають виноград, жмуть из него сок.
- Молодец, правильно знаешь. Мы тоже жать будем. Коробку под колесо положим. Да? Машина тяжелая, как пресс. Да?! Даже еще тяжелей. Один раз переедем через коробку - выжмем денатурат. Если надо, будем два раза поедем, три раза поедем. У нас бензина полный бак. Все что было выжмем и еще больше.
А Огородников то ли надеялся, что очищенный денатурат начнет все-таки капать, то ли делал вид, что надеется. Он не выпускал из рук коробку противогаза. Встряхивал ее, сжимал, стараясь что-нибудь выдавить. Пытался заглянуть внутрь. И делал все это усердно, деловито, с самым серьезным видом.
Когда до Птичкина окончательно дошел комизм положения, он взял из рук Огородникова злополучную коробку и швырнул ее через плетень в какой-то заброшенный огород.
* * *
Лейтенант Столяров вернулся во взвод вместе с кухней. Он сидел в кабине "доджа три четверти", рядом с шофером, а из-за борта машины выглядывало перекошенное лицо повара Литвиненко. У повара болел зуб. Правая щека не просто опухла, а стала настолько толстой что, казалось, не имела к тощему Литвиненко никакого отношения.
Солдаты окружили кухню. Шутить над поваром никто себе не позволил. Ты над ним один раз пошутишь, а он потом над тобой месяц шутить будет. Каждый старался выразить свое сочувствие. Но Литвиненко не слышал их слов, и глаза у него были грустные, задумчивые, устремленные куда-то в неведомое, где есть люди, которые по всем правилам, или, даже без всяких правил, могут, к чертовой матери, вырвать больной зуб. Повар механически, никого не замечая, орудовал черпаком, накладывал в котелки пшенную кашу. По случаю умопомрачительной зубной боли и потери в связи с этим, душевного равновесия кашу Литвиненко пересолил, а в котелки накладывал в два раза больше обычного. Упрека за изобилие соли ему никто не бросил, и от увеличенного пайка тоже не отказывались.
С едой во взводе бывало всяко. Иногда ее имелось более чем достаточно - это, в основном, когда сидели в обороне. Но случалось и так, особенно при наступлении, что по несколько дней довольствовались сухарями. Приходилось и поститься... И когда представлялась возможность поесть как следует, "про запас", как говорил Григоренко, ее не упускали. Отсутствием аппетита никто во взводе не страдал.
Логунов наполовину опустошил свой котелок, когда к нему подошел лейтенант Столяров.
- Держи, сержант, владей, - протянул он тугой сверток.
- Сапоги? - Логунов быстро поднялся.
- Они самые. Старшина просил передать.
- Я у него два раза был... Нет, говорит, твоего размера. Одни недомерки.
- Он, видимо, тебя не понял. А может быть, сегодня утром подвезли. И вообще, поскольку сапоги имеются, отставить разговорчики на эту тему.
- Слушаюсь, отставить разговорчики!
Логунов развернул сверток. В нем были не какие-нибудь кирзовые и не какие-нибудь хромовые, а настоящие яловые сапоги. Прочно скроенные и хорошо сшитые. Новенькие, ни разу еще не надеванные... В них, если как следует смазать, хоть полдня броди по воде, ноги будут сухими. Эти сапоги зимой надеть на суконную портянку - никакой мороз не страшен, лучше любых валенок. И износа таким сапогам нет. Следи только, чтобы на каблуках да на носках подошвы были подковки. И смазывай каждый день. Непременно каждый день. Такие вот сапоги...
Малюгин издали увидел. Не выдержал, подошел. Он поставил котелок с торчащей в каше ложкой возле логуновского и взял у сержанта сапог. Постучал костяшками пальцев по подошве, царапнул ее пожелтевшим от махорочного дыма ногтем. Потом, забрал в большую, покрытую мозолями ладонь голенище, смял его, отпустил, внимательно разглядывая, как медленно распрямляется плотная, добротная кожа.
- Вещь! - оценил Малюгин. - Ежели им хороший уход дать, всю жизнь носить можно. - И в голосе его, кажется, звучало сожаление, что не даст Логунов этим добротным сапогам настоящего, как положено, ухода.
- Добри чоботы, - подтвердил Григоренко. Он уже очистил свой котелок, взял у Литвиненко добавку и завернул к Логунову глянуть на обнову. - Из старых запасов. Сейчас такие не робять.
- Переобувайся, сержант, - предложил Малюгин. - А то Григоренко ожидаеть обмотки. Ты же ему обещал, значить надо отдать.
- Это точно, - согласился Логунов. - Обмотки ты, Григоренко, сейчас получишь.
Переобуться Логунов не успел. Едва взялся он за обмотки, как спокойную жизнь взвода нарушил крик часового.
- К орудиям!..
Над селом взмыла и рассыпалась красная ракета. Вдагонку ей поднималась зеленая. Красная и зеленая - тревога! Приказ взводу: срочно прибыть к штабу полка.
- О-ор-рудия к по-о-ходу! - пропел лейтенант Столяров.
Не успел Логунов переобуться. И никто во взводе кашу доесть не успел. Вечно эти фрицы не вовремя лезут.
В расположении взвода все мгновенно изменилось, Долотов очутился вдруг в кабине "студера". Только что сидел он, развалясь у переднего колеса, и с аппетитом уплетал пшенную кашу с салом. Но не успела отзвучать команда лейтенанта, а Долотов уже крутил баранку, и машина задом-задом двигалась к первому орудию... А второе подхватили всем расчетом, бегом покатили навстречу. И пока одно навешивали на крюк машины, станины второго прочно прикрутили цепью к его стволу. И тут же солдаты забрались через борта в кузов.
Чуть больше двух минут прошло с того момента, как вспыхнули в небе сигнальные ракеты, а машина уже летела вперед, и лейтенант, пристроившись на подножке, приглядывался, что там делается, возле штаба?
На площадке, обжитой за эти два дня взводом, остался "додж" с кухней и грустным Литвиненко, да лежали на земле горки пшенной каши, которую артиллеристы, не успели доесть. Высыпали. Не везти же с собой в бой пшенную кашу, даже если она с салом.
* * *
Возле дома, где размещался штаб, стояли командир полка майор Дементьев, начальник штаба капитан Крылов и два автоматчика из взвода разведки. Долотов притормозил машину, лейтенант Столяров спрыгнул с подножки, подбежал к командиру полка.
- Товарищ гвардии майор, первый взвод первой батареи...
- Хорошо, лейтенант... - прервал его майор. - Оттуда, - он показал на северо-запад, - идут немецкие танки. Кажется, штук пять. Как-то просочились к нам в тыл. Могут выйти на госпиталь. Представляешь, что тогда будет? Надо задержать, пока тридцатьчетверки подойдут. Кроме тебя некому. Обстановку понял?
- Понял.
- Представляешь, что они сделают, если выйдут на госпиталь?
- Представляю.
- Значит задержишь. Давай!
- Есть, задержать, товарищ гвардии майор! - Столяров четко, как будто разговор происходил на плацу, вскинул руку к козырьку фуражки и резко опустил ее. Затем вскочил на подножку машины и кивнул Долотову.
"Студер" рванулся, резко набирая скорость. И тут же кто-то стал стучать кулакам по крыше кабины. Столяров посмотрел. Тяжелая цепь, которую так трудно развязывать, когда это надо сделать быстро, сейчас развязалась сама, и второе орудие стояло среди не успевшего еще осесть облака пыли в полусотне метров от машины. Такое вот несчастье.
Долотов нажал на тормоза, расчет второго орудия высыпал из кузова, побежал к пушке. Ее привычно подхватили, покатили, опять привязали. На этот раз намертво.
Машина снова рванулась. И сто метров не прошла она, а цепь опять развязалась, и ударили о землю тяжелые станины орудия. Вот так случается. Уже не несчастье, а подлость какая-то.
Логунов слышал разговор лейтенанта с командиром полка и понимал, как дорого сейчас время. Если танки прорвутся к госпиталю, они там такого натворят... Подумать страшно. А взвод не может выбраться за околицу.
- Пошли! - он передал Трибунскому ручной пулемет, который держал на коленях, и перемахнул через борт "студебеккера". Не потеряв ни секунды, как будто они только и ждали этой команды, спрыгнули на землю Птичкин и Гогебошвили, ящерицей скользнул вниз юркий Огородников. Торопливо последовали за ними остальные.
Лейтенант Столяров застыл на подножке машины. Взвод действовал быстро и четко, не ожидая команды. Но когда дорого каждое мгновение, бег времени ощущается особенно остро.
"Медленно... Медленно все, - сжал зубы лейтенант. А удары сердца в бешеном темпе отсчитывали секунду за секундой. - Потом будут катить пушку... привязывать. Вечность. Как они медленно бегут! Если танки войдут в село, их не удержишь. Встретить одним орудием?.. Одним ничего не сделаешь. Надо двумя. Непременно двумя. Одно они сомнут..."
"Минуты за три управимся, - рассчитывал командир второго орудия сержант Угольников, отмахивая длинными ногами двухметровые шаги. - Логуновские помогут. Лейтенант и оглянуться не успеет, как мы у машины будем. Баулин и Булатов пушку привязывали. Головы поотрываю. Сейчас мы всё сделаем... мигом... Мигом..."
- Разгильдяи! - майор зло выругался. - Что делают?! Все под трибунал пойдем!.. Разжаловать лейтенанта. В рядовые!
Лейтенант Столяров посмотрел в кузов. Там оставалось три человека. Бережно придерживал пулемет нетерпеливый и напряженный Трибунский. Малюгин, привычно предоставивший все, что связано с беготней и спешкой тем, кто помоложе. И Гольцев. Этот не успевал еще за остальными. Он стоял у борта машины, только собирался перебраться. Три человека вместо шести, и не самый подходящий расчет для встречного боя.
Солдаты во главе с Логуновым все еще бежали к орудию. От штабного крыльца, спешил к пушке капитан Крылов. Вслед за ним - оба разведчика. Командир полка потрясал кулаками. И кричал. Что-то очень нехорошее кричал. На этом расстоянии нельзя было разобрать, что. Сюда доносилось только протяжное: А-а-а! В-а-а-с...А-а-а-ть.. А-а-а-ть! А-а-а! В-а-с-с!..
Надо было принять решение. За считанные секунды. Единственно грамотным было: собрать пушки и действовать взводом. Но не было времени, чтобы поступить грамотно.
- Отставить! - крикнул лейтенант уже перебросившему ногу через борт Гольцеву. Нырнул в кабину и бросил Долотову: "Жми!"
Машина рванулась вперед.
- Мы втроем остались? - удивился Гольцев.
- И втроем не соскучимся, - пробурчал Малюгин. - Сейчас весело будеть.
- Ничего! - подпрыгивая в такт взлетающей на ухабах машине, прокричал Трибунский. - Управимся! - Комполка сказал, что тридцатьчетверки должны подойти.
- А если не подойдут?
- Как это не подойдут? Подойдут!
Машина вылетела из села, и солдаты увидели вдали темные квадратики. Это было совершенно не похоже на танки. Просто квадратики, маленькие, как спичечные коробки. И не разберешь на таком расстоянии: то ли стоят они, то ли медленно двигаются.
- Идут! - ухватил Трибунский за плечо Малюгина.
- Где идут? - Гольцев не мог понять, что эти маленькие темные кубики и есть те самые грозные танки, которые они должны остановить.
- Там впереди мельтешать, - объяснил Малюгин. - Черненькие. Наверно, и "тигр" ползеть. Наклепали зверюг на нашу голову.
Машина свернула с дороги и помчалась по полю к омету прошлогодней соломы. Такое нельзя было назвать полетом хотя бы потому, что груженый снарядами и с пушкой на прицепе "студер" не приспособлен для воздушных путешествий. Но ездой это тоже вряд ли можно было назвать. Мотор "студебеккера" надрывно ревел, каждая частица машины дрожала от напряжения, а пушка то тяжело ухала литыми колесами о землю, то взлетала и плыла за машиной в воздухе.
Место для орудия лейтенант выбрал не сказать, что хорошее: - омет - прекрасный ориентир для танков. Но он и единственное укрытие. Больше некуда деваться. Не в чистом же поле принимать бой.
За высоким и длинным ометом Долотов круто развернул машину.
- Здесь! - лейтенант спрыгнул с подножки. - Десять ящиков!
Малюгин и Гольцев подавали ящики, Столяров и Трибунский сволакивали их на землю. Быстро сняли с крюка пушку.
- Долотов, за вторым орудием! Пусть станут возле той развалюхи, - лейтенант показал влево, где вдалеке чернело что-то вроде заброшенной сараюшки. - Когда танки атакуют нас, пусть ударят с фланга. Только тогда и ни на секунду раньше. Бить по бортам. Слово в слово передай. Пошел!
Долотов умчался.
Столяров поднял бинокль. Танки находились еще далеко. Их оказалось не пять, как говорил командир полка, а восемь. Два тяжелых и шесть средних танков шли по дороге один за другим, с небольшими интервалами. На таком расстоянии даже в бинокль они казались беспомощными и хрупкими, как игрушки. Но лейтенант знал, как быстро исчезнет это впечатление, когда они подойдут ближе. И вообще - праздник небольшой: одно орудие против восьми.
Столяров опустил бинокль и повернулся к солдатам.
Гольцев был бледен. Он улыбнулся командиру, но улыбка получилась беспомощной и виноватой. Первый бой предстоял человеку, первый в его недолгой жизни бой... Гольцев боялся и пытался скрыть свой страх. Малюгин нервно тер ладонью подбородок. Ему не нравилось, что они здесь всего вчетвером, а второе орудие и почти весь взвод остались в селе. А Трибунский держался спокойно и уверенно. Словно не боя ждал, будто предстояла ему работа. Нелегкая и неприятная работа, и надо выполнить ее как можно лучше.
"Хорошо хоть Трибунский здесь, - оценил Столяров, - этот обкатанный".
Старший лейтенант не знал, какое напряжение испытывал "обкатанный" Трибунский перед каждым боем, как трудно доставались ему эти последние минуты, когда есть еще время думать, есть время для того, чтобы испугаться. И чего стоило приучить себя, оставаться в эти минуты спокойным и уверенным.
* * *
- Ну как, гвардия, довольны? - постарался подбодрить незамысловатой шуткой свое немногочисленное войско лейтенант Столяров. - Сами в руки идут.
- Снимем с "тигров" шкуры! - откликнулся Трибунский. - Я свою домой увезу. Брошу на пол возле кровати. Любуйтесь, Сергей Трибунский - охотник на тигров! Моя работа!..
- Он тебе бросить, - пробурчал Малюгин. - Он тебе поохотится.
- Не ной, Малюгин, - оборвал его Столяров. - Позиция неплохая. Беритесь с Трибунским за станины. Гольцев - на колесо! Выкатываем орудие!
57-миллиметровое орудие весило всего тысячу пятьдесят килограммов или, в зависимости от обстоятельств, больше тонны. На учениях они катили пушку взводом. Легко катили, бегом... В бою, когда приходилось менять позицию, без особого труда делали это расчетом. Бывало, управлялись и вчетвером. И сейчас управились бы. Но еще весной, оберегая омет от шального степного пожара, кто-то окружил его широкой полосой вспаханной земли. С разгона метра два прокатили они орудие и колеса утонули в жирном степном черноземе.
- Ну-ка, нажмем! - Столяров уперся плечом в ребристую резину колеса. Он видел, как напрягся Гольцев, как взбугрилась у него на спине гимнастерка, обтягивая вздувшиеся мышцы. Почувствовал слабый толчок - это Трибунский и Малюгин попытались рывком сдвинуть орудие с места. Но колеса застыли в глубокой колее.
- Е-е-еще раз! - Столяров пригнулся и почти лег на колесо. Нажал, сколько было сил. А пушка ни с места, только ноги вспахали в рыхлой земле глубокие борозды.
Они поняли, что попали в ловушку. Вчетвером не по силам выкатить пушку из этой предательской пашни.
- Нажмем!.. Воевать надо, - хрипел Столяров. - Танки идут... Там госпиталь, всех перебьют... Еще раз нажмем!
Нажимали... Вздувались и болели от напряжения мышцы. Уходили по щиколотку в пашню ноги. А орудие по-прежнему только слегка покачивалось на литых резиновых колесах. Приказ командира полка, их спешка - все это лишалось смысла, потому что они не могли вывезти орудие на огневую.
Столяров в эти минуты не задумывался над тем, что виноват во всем он один. Если бы он не торопился. Если бы здесь находились оба расчета, пушки смогли бы на руках вынести к огневой. Столяров в эти минуты думал только о том, что надо сдвинуть орудие с места. И больше ничего для него не существовало: ни раскаленного солнца над головой, ни приближающихся танков с черными крестами на бортах, ни прошлого, ни будущего. Он был один на один с этой пушкой. Ее надо сдвинуть с места, потом вывезти на огневую. И от него, только от его личных усилий зависело все.
Лейтенант пригнулся и подпер колесо спиной. Изо всей силы, так, что заболело в груди, попытался распрямиться, послать это ставшее неимоверно тяжелым колесо хоть на сантиметр вперед. Не было сил поднять голову, посмотреть, что делают товарищи. Но он знал, что сейчас каждый выкладывается, как только может. Гимнастерка на спине лейтенанта почернела от пота и пыли, мышцы окаменели от напряжения. Во рту стало сухо... Столяров понимал, что еще несколько минут такого напряжения, и он не выдержит, упадет и уже, наверно, не сумеет встать.
Вдруг дышать стало немного легче и мышцы ног чуть-чуть расслабились. Он не сразу понял, что это орудие стронулось с места, едва-едва, на каких-нибудь десять или, может быть, пять сантиметров, но стронулось!
- Пошла... - прохрипел он. - Пошла, ребята! Еще нажмем... По-ошла, ребята! Пошла... На-аша берет.
Орудие сдвинулось еще чуть-чуть, потом еще и еще... Движение это было едва заметным, но они ощущали его руками, впившимися в резину колес, прикипевшими к стальным станинам, чувствовали ноющими от напряжения мышцами.
Чтобы вывезти орудие на огневую, предстояло пройти с ним метров пять-шесть. Это казалось громадным, бесконечным расстоянием, пройти которое совершенно невозможно. Но они должны были... Они сейчас жили только для того, чтобы пройти этот путь.
Медленно, как в страшном сне, когда надо спешить, а ноги не слушаются и каждое движение, каждый шаг даются с неимоверным трудом, покатили они пушку к месту, которое Столяров наметил для позиции.
Все-таки, сумели, вывезли орудие. А дальше просто. Привычно развернули станины, и Малюгин вырубил лопатой, ставшей вдруг тяжелой и тупой, канавки для сошников. Вот и все. Стояли, бессильно опустив руки, не в состоянии сдвинуться с места. Отдохнуть бы сейчас, хоть десяток минут, лечь на землю, раскинуть руки, дышать эти десять минут глубоко и спокойно.
Столяров одернул выбившуюся из-под ремня гимнастерку, свел складки за спину.
- Снаряды! - бросил он. - Четыре ящика. - Лейтенант понимал, как тяжело сейчас солдатам. Но не было времени для сочувствия?
Волоча ноги по рыхлой пахоте, солдаты пошли за снарядами. Они принесли четыре ящика, как приказал лейтенант, и положили их рядком, возле орудия, за станинами. Трибунский ударом каблука сбил с крайнего ящика задвижку и открыл его. Заблестела бронза гильз.
Малюгин опустился на корточки, выбросил деревянные планки, придерживающие снаряды, и подхватил крайний. Вынул из кармана большой клок ветоши, разделил его надвое. Половину бросил Гольцеву: "Не зевай, паря работай!" - и стал снимать со снаряда густую смазку. В этом был весь Малюгин со своей крестьянской обстоятельностью, хозяйской экономностью и предусмотрительностью. Бой еще не начался и неизвестно чем закончится, а он стирал со снаряда смазку, потому что если оставить ее, то после боя трудно будет чистить ствол орудия.
Столяров подошел к прицелу, снял чехол и заглянул в окуляр. Танки были еще далеко. Но надо было начинать.
- К орудию! - отдал команду лейтенант. Подождал немного и приказал: - Заряжай!
Трибунский проверил, прочен ли упор у сошников, встал возле казенника. Малюгин недовольно поглядел на снаряды, с которых не успели снять смазку, сунул в карман ветошь, быстро шагнул к орудию и потянул рукоятку замка. Тот с негромким лязгом открылся. Трибунский плавно послал в приемник снаряд.
* * *
Танки шли на хорошей скорости, и лейтенант Столяров понимал, что нечем ему придержать их до прихода "тридцатьчетверок". А надо. "Представляешь, что они сделают, если выйдут на госпиталь?" - вспомнил он слова командира полка.
"Если бы оба орудия... Танков восемь. Как их задержишь? - думал он, привычно прикидывая расстояние до приближающейся колонны. - Открыть огонь сейчас?.. Не остановятся, но с дороги свернут и ход сбавят. Это хорошо. Но быстро засекут место, где стоит орудие, и в восемь стволов расстреляют издалека".
Подпустить ближе, на верный выстрел, и ударить но головному. Вложить ему снаряд под башню. Пока они глаза протрут, еще один можно приголубить... А остальные навалятся и расправятся с расчетом в считанные секунды. У них еще шесть стволов будет...
Лейтенант не спускал глаз с приближающихся машин. Густой рокот моторов едва доносился сюда, но изматывал, вселял тревогу. А что будет, когда подойдут вплотную?! Столяров хорошо знал, как надрывно ревут моторы тяжелых танков, как прогибается и дрожит земля под гусеницами.
"Попробуем придержать, - решил он. - Нужен один хороший выстрел. Снайперский. Ударить и сразу убрать орудие. Чтобы не успели засечь позицию. Тогда они задумаются. Вслепую не полезут. Фрицы, если их пугнуть, осторожными становятся. А пока они будут топтаться, если не "тридцатьчетверки", то Логунов подоспеет. Ударит им во фланг".
Столяров навел на головной и медленно повел перекрестие прицела, удерживая его чуть-чуть впереди бронированной машины.
- Рот открой, - велел Малюгин Гольцеву. - Когда стреляють, рот открывай, а то оглохнешь. Гольцев ничего не понял, но послушно разинул рот. Выстрел, хотя солдаты его и ожидали, ударил неожиданно и потому оглушительно громко. Резко откатился ствол орудия, и выброшенная из приемника гильза тоненько зазвенела. Малюгин послал в приемник второй снаряд.
Первый выстрел оказался неудачным. Снаряд прошел поверх колонны и умчался куда-то в степь. Немцы его даже не заметили. Танки продолжали двигаться так же равномерно, не нарушая строя.
- Перелет, - пробормотал Столяров. - Будем считать пристрелочным.
Лейтенант не рассчитывал, что попадет первым снарядом, слишком далеко находились танки противника. Но когда к прицелу становится командир взвода, он должен показать класс. А тут - в белый свет, как в копеечку.
Он еще раз прикинул расстояние до колонны, сбросил на прицеле деление и приник к окуляру. Целился долго и тщательно. Опережение - полтора корпуса... И выстрелил. Получилось! Снаряд угодил в лобовую броню головного танка и вспыхнул на ней яркой звездочкой.
Трибунский причмокнул от восхищения. На такой дистанции, влепить со второго выстрела - это надо уметь.
Столярову некогда было наблюдать за танками. Главное - попал. И фрицы представления не имеют, откуда прилетел снаряд. Орудие они на таком расстоянии вряд ли заметят, но к омету станут присматриваться.
- Орудие в укрытие! - приказал лейтенант.
Начиналась игра в прятки.
Малюгин и Гольцев вырвали из земли сошники, свели станины. Трибунский ухватился за колесо... Лейтенанту хотелось посмотреть, что делается в поле, но не было времени оглянуться. Навалился на второе колесо, и пушка скрылась за ометом.
Снаряд не пробил лобовую броню "тигра". Рикошетом ушел в сторону. Но танк замер, словно на пути его неожиданно оказалась неодолимая преграда.
Всего пару секунд стоял головной танк, потом, словно опомнился, рванулся с дороги, неуклюже перевалил через неглубокий кювет степного грейдера и осторожно пополз по полю, отворачивая то влево, то вправо, как бы разыскивая дорогу, по которой ему предстояло войти в село.
Остальные танки тоже среагировали: свернули в поле и, растянулись цепью. Медленно поползли вперед.
Укрыв орудие, артиллеристы пристроились на краю омета и наблюдали за танками.
Столяров остался доволен. Он заставил немцев сбросить скорость и выигрывал время. Но самое трудное было впереди.
- Броня у них - не прошибешь, - пожаловался неведомо кому Гольцев. После удачного выстрела он опять приуныл. Раньше думал, что самое трудное попасть. И надежду возлагал на лейтенанта. Надеялся, что лейтенант будет колоть эти танки, как орехи. А тут - прямое попадание, но танк идет на них, как ни в чем не бывало.
- Ничего, Гольцев, ничего. - Трибунский подгреб под себя охапку соломы и присел. - Скоро увидишь, как они горят. Великолепное, скажу я тебе, зрелище.
- Горять они хорошо, - согласился Малюгин. - Только многовато их сегодня. И стрелять скоро начнуть.