Аннотация: Легкий рассказ о начинающих коммерсантах, а в некотором роде даже о пионерах спасающих и себя, и народ, и человечество.
ЧАСТЬ 9
МЕТАЛЛОЛОМ
ЗИМА-ВЕСНА 1992 ГОДА
Ночь была тяжела. Неумолимая тревога вырывала меня из одного и того же сна, в котором мне виделось, будто я проспал. Но каждый раз часы, подсвеченные лунным светом, показывали позднюю ночь. Так и не дождавшись звонка будильника, я возмущенно откинул одеяло, поднялся с постели и прильнул к окну. За холодным стеклом была совершенно другая страна, ничем не отличимая от прежней. Все вокруг оставалось на местах. Сменились лишь невидимые глазу порядки, благодаря чему, я лишился единственного пристанища в одно мгновение, обернувшегося шумным заводом, где непрестанно гудели станки, назойливо скрежетал транспортер, а из-под фрезы вылетала алюминиевая стружка. Словом, я возвратился туда, откуда исступленно убегал в поисках прибежища для тела и души. И ненавистная досада стояла у самого горла от ясного понимания - назад дороги нет.
Предложение сменить белые халаты на затертую масленую робу далось нам нелегко, а многих, надо полагать, вовсе напугало. Потому как уже в первый день работы завода из двадцати тогдашних сотрудников НИИ на работу вышло всего шестеро человек. Которые, следуя примеру остальных, один за другим, продолжали выбывать, пока мы не остались с Феликсом вдвоем.
События последних дней уговаривали и нас уйти, но решимости недоставало. Мы с Феликсом стали заложниками - он своего характера, а я сущего скудоумия. Нам некуда было уходить. Поэтому мы решили остаться на заводе, продолжая настырно ласкать себя надеждой, что НИИ возродится и продолжит летопись своего существования.
Три дня мы бродили по цеху, разнашивая деревянные на ощупь, но на вид точно как кожаные ботинки, притирали к скамейкам штаны и с небывалым унынием поглядывали на часы. Четвертый день выдался благоприятным и увлекательным. Ранним утром на проходной мы встречали ПАЗик, который дымил так, как не дымила и Москва во времена нашествия на нее Французов. Из темного облака дизеля цепочкой вышли рабочие. Их лица, наполненные надеждой, сияли; а крепкие руки, тисками сжимавшие мою кисть, по праву стали движимой силой завода.
Братки с комфортом освоились в нашем с Феликсом кабинете и чувствовали себя полноправными хозяевами завода. Из кабинета они выходили редко. Дверь всегда была закрыта с внутренней стороны, не считая редких случаев, когда мордовороты проветривали кабинет от запаха сигаретного дыма и перегара.
Так как братки страдали леностью мышления, грамотно управлять заводом они не могли. Поэтому заведовать производством было поручено щупленькому бригадиру, лет сорока, Геннадию Борисовичу Ильиневу, к которому даже братки не то забавы ради, не то ввиду его хронических болезней и не здорового цвета кожи обращались по имени-отчеству.
Геннадий Борисович представлялся мне человеком светлого ума, которой усердно выполнял и пылко любил работу. Это хилый трудяга не ограничивался бригадирскими обязанностями. Не испытывая отстраненности бригадир охотно помогал мужикам не боясь надорваться или испачкать руки в мазуте, чем и заслужил их уважение. А потому и производство под его началом двигалось слаженно: станки гудели неустанно, остывая лишь ночью. На нашу же с Феликсом долю работа выпала не хитрая: мы приносили к станкам алюминиевые болванки, сверлили отверстия в кастрюлях и крышках, к ним же клепали ручки и относили все на склад. Склады тем временем заполнялись стремительно, и уже к концу февраля алюминиевые тазы вышли за их пределы, начав загромождать собой торцевую стену цеха.
День за днем завод по частичке выбивал из нас человеческий облик, наряду с которым мы теряли и гордость, и нравственность, и личность. Безнадега, долги, чувство голода вошли в привычную жизнь и вынудили нас собирать повсюду разбросанные алюминиевые обрезки, замятые болванки, спрессованные стержни - все это мы с грустью сдавали в металлолом. Завод существовал в жалкой бессмысленности, очевидность которой беспокоила даже слегка туповатых братков откровенно недоумевавших, отчего карманы их спортивных штанов, как и прежде, пусты. Мордовороты все чаще стали выходить из кабинета и грозно поглядывать на противоположную стену, заставленную алюминиевым барахлом. Но дотянув сигарету - одну на двоих - они оскорбленно сплевывали и заходили в кабинет, обиженно хлопая дверью. Недовольство братков замечалось отчетливо. Сложно сказать какие мысли спутывались в их лысой голове, но по тем искривленным от злости лицам было понятно, что чувствуют себя братки обманутыми. Казалось совершенно невероятным найти обстоятельство, не вызывавшее в мордоворотах гнев. Поэтому вопросы о зарплате мы если и задавали, то крайне деликатно, опасаясь за свое здоровье. Да и разговаривать они не любили. Сначала я даже засомневался, что чувство любви и тепла человеческого тела им знакомо. Однако, как выяснилось, за свирепыми, грузными телами скрываются души - чуткие, легкоранимые.
Тайком наблюдая за мордоворотами я подметил замечательное явление: во внутреннем кармане куртки они носили Евангелие, помещавшееся в ладошке. А убедившись, что никто не наблюдает за ними, начинали читать. Читали шепотом, по слогам, прилагая страшные усилия, словно непреодолимая мощь сковывает их язык в речевых судорогах. Но зато, когда им удавалось почти бегло прочесть слово из четырех букв, они с восторгом и удивлением переглядывались, вознаграждая друг друга загадочными сентиментальными улыбками, ничем не отличимыми от улыбок молодых парочек, гуляющих наедине с природой. В каждой улыбке, в каждом застенчивом прикосновении, в каждом движении и нежном поглаживании по широкой спине, просматривались благоговейное восхищение и тайная привязанность. Этой славной идиллии не хватало, разве что, страстных объятий и воли инстинктов, но - увы! - мордовороты, к своему же несчастью, были благочестивы, а потому - целомудренны. Наблюдая за этими очаровательными эмоциями я, наконец, осознал, что чувство любви - пусть и не для всех приемлемое - браткам не чуждо.
Как часто случается, чем глубже пустота в кармане, тем живописней грезы о прекрасной и роскошной жизни. Таких грез, разумеется, замечалось немало и в разговорах братков. Но была у них одна наиболее примечательная и обсуждаемая. Им чудилось, как к огромным шестиметровым воротам, заставленным грудой тазов и кастрюль, подходит восьмидесятитонный вагон, готовый сполна загрузиться алюминиевым барахлом и заплатить за него с двойным удовольствием. Что ни день братки приходили в цех, уверенно заявляя, будто не иначе, как завтра прибудет вагон. Но изо дня в день с вагоном случалось несчастье: то у него сдувалось колесо, то он сходил с рельсов, то застревал под Тулой, переживая очередной рекет.
Шли недели. И ровно в тот день, когда надежда безвозвратно покинула нас, мы услышали гудок, едва различимый в шумном цехе. На миг цех перестал ни то, что работать, казалось, он перестал существовать, и даже тиканье наручных часов возмущало не меньше, чем шум станков - такая установилась тишина. Все ждали второго гудка. Но единственное, что рассекло тишину, был скрип открывшейся двери, из-за которой друг за другом, озадаченно вышли два братка.
- Чего встали, босота? Кто перекур объявлял? - хриплым эхом пронеслось по цеху.
Едва лысый сомкнул губы, как раздался затяжной гудок, явствующий, что не почудилось - значит пришел вагон. Братки, позабыв обо всем, в том числе о своем положении, помчались на улицу как дети, и слышен был удалявшийся топот ботинок.
- Вагон! Вагон! Открывай! Вагон... - глухо забарабанили братки по воротам, с обратной стороны.
- Не обманули, гады! - послышалось в толпе.
Пробравшись сквозь груды тазов к воротам, покрытым слоем грязи, и паутины, и дохлых мух, мы освободили их от запоров; арочные створки под нашим натиском и под давлением накрененных на них тазов распахнулись, и мы, снесенные алюминиевой лавиной, очутились на улице. Тазы, звеня, катились по бетону, вырисовывая извилистые восьмерки, а Геннадий Борисович бегал вокруг них и разглядывал, не помялись ли они. Детская радость появилась на лицах мордоворотов, и искренняя улыбка показала их морщины. Восторг охватил и всех нас. За полчаса мы с горкой загрузили вагон алюминиевыми тазами, кастрюлями, крышками, и натянули поверх него брезент. Тепловоз свистнул, братки вскарабкались на него, закурили - на сей раз по одной - и уехали.
С тех пор вагоны приходили ежедневно, по нескольку раз, сменяясь настолько быстро, что счет им был давно потерян. Станки жалобно пищали, пылали, дымились; но, несмотря на это, не успевали изготавливать и десятой доли того, что увозил тепловоз - склады начали редеть. К концу апреля мы с трудом набрали последние полвагона помятых, неправильно завальцованных, дырявых - словом испорченных тазов и кастрюль. И цех стал пустым, и склады иссякли.
- Полвагона мало. - задумчиво произнес один из братков.
- Так нет больше ничего! Все продали! Теперь работать нужно не меньше полугода! - с гордостью вымолвил Геннадий Борисович.
- Партнеры не поймут, - цыкнул второй, дернув левой щекой, - тащи сюда, что есть.
- Так нет больше ничего, я же говорю. Одни болванки остались, да отходы!
- Ну, так тащи сюда болванки, чипушила! - возмущенно взревел браток.
- Как... Как же это... Как болванки! А из чего же мы делать бу...
- Как! Вот так! Ты пионером, что ли не был? Все ненужное на слом, соберем металлолом! Помнишь такую песню?! Грузи в вагон металл, чучело - и разбегаемся! А завод ваш, Ген-нн-надий Борисович - тема неректальная!*
- Нет, я...так этого не оставлю, я обращусь...
- Сейчас ты у меня, сука, козлом обратишься с переломанными копытами! Браток ринулся на Геннадия Борисовича, в глазах которого пылало мужество, и ни одна мышца на его теле, казалось, не дрогнула. Но Феликс грудью остановил тучное тело братка:
- Не надо, я пгошу вас, не надо! - прокартавил он, - мы загвузим, все загвузим!
С той поры завод больше не работал. В затихшем цехе под гул трансформатора и звуки весенней капели мы встречали очередные вагоны и догружали в них стремительно заканчивающиеся болванки. Вслед за болванками в вагоны полетели остатки алюминия, все также разбросанные под ногами; благородные заготовки, выточенные еще во времена НИИ; производственные обрезки и даже алюминиевая стружка, издалека напоминающая двухметровую кучу серебристого конфетти. Так мы загружали в вагоны все, к чему не притягивался магнит, пока цветной металл не закончился. Не столь долго продержались и рабочие станки, не устоявшие под натиском газового резака и болгарки. Металл кончался, и это обстоятельство вызывало негодование у братков, вероятно, полагавших, что естественный круговорот металла в заводе, обязан работать не хуже круговорота воды в природе. Братки внимательно следили, чтобы никто не выносил с завода металл, как будто им было невдомек, что выносить уже нечего. Их необузданное безрассудство уже не удивляло, но ужасало и обескураживало. Мордовороты злились, как злился бы первобытный человек, попади ему в руки зажигалка, которую он разбил о камень в надежде увидеть искру, вместо того, чтобы зажечь огонь легким движением руки.
Последней жертвой автогена стал транспортер: ему уже нечего было доставлять к пустому проему, в котором недавно висели стальные ворота. Цех стал голым склепом, пронизанным сыростью и сквозняком. Ни одного кусочка металла невозможно было отыскать в той кирпичной коробке. И только бетонные колонны, подпиравшие стропила, оставались единственным предметом отбрасывающим косую тень на пол.
_________________
* Вероятно, браток, в попытках щеголять учеными совами подразумевал нерентабельность завода.