У тети Фаи желтые глаза и великолепный хищный нос, у нее огромный насмешливый рот и изумительная копна пламенных завитых волос. Она красит губы, глаза, щеки, ногти и волосы. Она говорит немного басом, смеется с легкой хрипотцой и смотрит на каждого сверху вниз, хотя она и среднего роста. Кстати, она всегда на каблуках.
Она называет всех женщин "моя дорогая", и всех мужчин - "мой милый", она курит тонкие папироски, пьет ром и обожает ливер.
Она прекрасно играет в покер, но если проигрывает, выходит из себя и ругается по-испански.
Она танцует джигу.
Она не читает газет.
Она ездит "зайцем" в автобусах и не выносит военных.
Она носит ножной браслет.
Я слушаю, как в соседней комнате бабушка перечисляет броские тети Фаины приметы молодому милиционеру: его интересует рост, вес, возраст и куда она могла поехать, но его не интересует ножной браслет. Кто же знает, куда могла поехать тетя Фая. Уверена ли бабушка, что тетя Фая могла это сделать - бабушка враждебно молчит, и тогда тетя Лена выкрикивает из кухни: "Она, она больше некому, эта..." - окончание я деликатно пропускаю мимо ушей. Мама кротко упрекает тетю Лену: "Тише, Лена, здесь же дети". Мама имеет в виду меня.
На мои девять лет тетя Фая подарила мне губную помаду, а на двенадцать - набор огненно-красного кружевного белья. Мама ужасно смутилась, когда увидела, и потом долго стыдливо втолковывала что-то тете Фае на кухне; та лишь хохотала в ответ, взмахивая руками, но забирать отказалась наотрез. Вообще-то тетя Фая не часто у нас бывала. Бывало, впрочем, что она навещала нас каждый месяц и даже чаще - вдруг возникала на пороге, позвякивая серьгами и браслетами, скаля жемчужные зубы в напомаженной усмешке, касалась маминой щеки своей, нарумяненной, и протягивала мне яркую, душистую, пленительную коробку из супермаркета. Но бывало и так, что она не появлялась и не звонила полгода и дольше, а потом снова вдруг сваливалась как снег на голову с охапкой свертков и массой новых острот. Маму очень раздражала эта тети Фаина нерегулярность, и она, возможно, испытывала некоторое облегчение, когда тетя Фая надолго пропадала, о чем тетя Фая, я думаю, догадывалась, - и оттого теперь, когда тетя Фая исчезла должно быть навсегда, мама иногда, забываясь, отзывается о ней с натуральной теплотой, усиленной несомненностью разлуки, но, спохватившись, добавляет: "Это, конечно, никоим образом не оправдывает ее поступка".
Своего брата Марка тетя Фая любила все-таки больше, чем маму. Когда-то в детстве он по-своему опекал младшую Фаю, иногда поколачивая, но через тридцать лет, когда сам из дерзкого и красивого хулигана превратился в рыхлого нотариуса с отсутствующим отекшим лицом, они незаметно для себя поменялись ролями, и уже тетя Фая опекала брата с заботливой нежностью и ласковой насмешкой, раз и навсегда отвоевав у его жены право навещать его по пятницам. Приходила она обычно в пять, а уходила в девять, когда тетя Лена открывала для нее дверь в прихожей и выносила за порог пальто и сумку, но раз или два в год тетя Лена позволяла ей брать дядю Марка с дочкой Анютой (тетя Фая неизменно называла ее Аннет) на обед в ресторан, а потом в кино или в театр, с тем впрочем условием, чтобы непременно к одиннадцати часам вернуть их в любящие строгие руки тети Лены. Думаю, только тети Фаины визиты были спасением для обрюзгшего, усталого и разочарованного дяди Марка все последние годы, и лишь они позволяли ему как-то сносить пустые хмурые дни и вечный настойчивый зуд в предплечье с зашитой маленькой капсулой. Она могла даже заставить его улыбнуться в ответ, когда трепала его по руке, целовала в расползавшуюся на макушке лысину и печально говорила: "Все пустяки, ну, подумаешь, кризис середины жизни".
От частых тети Фаиных визитов комната Анюты, единственного позднего плода тети Лены и дяди Марка сумрачного брака, всегда была полна самыми лучшими игрушками: плюшевыми зверями, конструкторами и куклами-испанками с фарфоровыми смуглыми лицами, и только два дня назад тетя Лена покончила с этим, собрав игрушки в мешок и выбросив в мусорный бак во дворе, где их в пять минут растащила хищная дворовая детвора.
Молодой милиционер уходит, унося с собой портфель, блокнот и крепкий запах официального учреждения, и тетя Лена в сердцах захлопывает за ним дверь - она все еще злится, что милиция начала розыск только через три дня после случившегося, в понедельник, когда тетя Фая не вышла на работу. "Возможно, она уехала куда-нибудь отдыхать на выходные" - сказали ей в отделении и посоветовали разобраться с проблемами внутри семьи. То же сказала и бабушка: "Не выносите сор из избы". Она до сих пор не может простить тете Лене того, что та обратилась в милицию. "Чего еще ожидать от этих русских" - написано у бабушки на лице. "Что это вы на меня так смотрите, Фрида Иосифовна," - в раздражении начинает тетя Лена, но тут появляется мама с сообщением, что обед готов.
Мы обедаем в зале, потому что бабушка не терпит кушать на кухне - сидим кругом стола, едим суп, стараясь не звякать ложками и молчим, женщины всех возрастов от семидесяти двух (бабушка) до четырнадцати (это я). Бабушка всегда говорит, что мужчины в нашей семье долго не живут, и я уже мысленно прикидываю, сколько протянет мой будущий муж, и стоит ли потом выходить замуж вторично. Тетя Фая сказала бы, что, конечно, не стоит.
Тети Фаиного мужа Владлена я видела всего раза четыре на больших семейных торжествах вроде бабушкиного юбилея, и у меня даже есть гипотеза, что это из-за него тетя Фая и тетя Рая не разговаривают вот уже девятый год, хотя на самом деле никто точно не знает, и это одна из наших семейных тайн. Тогда дядя Владлен мне очень понравился - такой он был красивый и белокурый, так он был изысканно одет и надушен, так деликатно позевывал, скучающе молчал и смотрел в окно. Но в тети Фаином отношении к нему мне всегда чудилась некоторая небрежность: едва уловимая нота презрения и превосходства, когда она подставляла ему щеку для поцелуя или когда ждала огня для одной из своих длинных папирос, рассеянно улыбаясь его склоненной голове.
Мы переходим ко второму блюду, когда раздается звонок в дверь и я впускаю в квартиру тетю Сару с сыновьями Мишей и Герой. Бабушка не может сдержать неудовольствия: по-видимому, родственники уже прослышали о случившемся и тетя Сара - первый лазутчик. "Мы пришли вас проведать, - заявляет она прямо с порога, лучезарно улыбаясь и отдавая мне гигантское пальто (тетя Сара очень объемистая женщина), - Ах, а что это у вас такой вид? Что-нибудь случилось?". И так как все молчат, маме приходится коротко и по возможности деликатно рассказать о скандале. Тетя Сара краснеет от восторга, грузно садится в кресло (Миша и Гера встают за ее спиной, похожие, как волнистые попугайчики) и начинает выяснять подробности. Прижимая короткопалую лапку к пышной груди, она время от времени восклицает: "Ну кто бы мог подумать!", и затем, наклонившись к маминому уху громким шепотом сообщает: "Но вы понимаете, это в общем-то естественно, почти сорок лет и не иметь детей - говорят, в таком возрасте у старых дев начинается голод по детям".
Бездетность тети Фаи когда-то обсуждалась и толковалась на всевозможные лады, высказывались разнообразные, самые фантастические причины: тетя Лена винила во всем предполагаемые тайные тети Фаины аборты в молодости, а мама осторожно указывала на дядю Владлена. Но так как сама тетя Фая хранила по этому поводу непоколебимое молчание, то все толки со временем затихли, и последний подобный разговор я слышала полтора года назад, когда мой визит к бабушке совпал с тети Фаиным. Тетя Фая в кимоно и цыганском платке на голове одновременно пекла пироги и заклеивала на зиму кухонное окно, и бабушка, критически наблюдавшая ее суету, сказала вдруг до нелепости грубо: "Родила бы ты ребенка, Фаина, вся бы дурь из тебя вышла". Тетя Фая с тряпкой в руках над оконной рамой замерла на мгновение, потом утерла запястьем влажный лоб и сказала с безграничной усталостью: "Ах, ну что вы, оставьте это, мама", - и обратилась к пирогам.
Меня возмутили бабушкины слова. Тетя Фая и ребенок? Невозможно. Красивая, блистательная, капризная Фаина Моисеевна в декольте и бриллиантах, в окружении почтительных светловолосых мужчин в благородных цветов пиджаках, и чихающее, рыдающее дитя в мокрых пеленках и с влажными складками на животе. Никогда. Что за нелепица!
И ведь это действительно так. Я сама замечала, что тетя Фая по возможности избегала детей, даже на семейных собраниях, где их обычно носилось не менее дюжины и вам волей неволей приходилось терпеть их вокруг себя, рядом с собой и даже на собственных коленях, куда они забираются с поразительной легкостью. В тети Фаиной неприязни маленькая Аннет составляла, пожалуй, единственное исключение, но она и не была похожа на прочих детей - слишком молчаливая, слишком пугливая, слишком нелюдимая и замкнутая. "Интровертное дитя", - называла ее тетя Фая. Аннет с изумлявшей всех родных скрупулезностью повторила черты своего отца: бледную кожу, неясного цвета слабые волосы, светлые глаза навыкате, пренебрегла лысиной на макушке, но усвоила его отсутствующий и безразличный вид. Когда они сидели рядом на диване, очарованные мерцанием экрана, она казалась его зеркальной уменьшенной копией, как матрешка или китайский ларчик, и так и подмывало пошарить в складках дивана, чтобы найти продолжающих ряд маленьких человечков. Тете Лене не нравилось это сходство, и чтобы хоть как-то затушевать его, она повязывала Аннет бант на макушке, и в пять лет отдала ее в балетную школу.
"Это немыслимо! - восклицала тетя Фая у нас за ужином, в расстройстве накладывая себе на тарелку третью порцию овощного рагу. - Дорогие мои, вы представляете что такое балетная школа? Это же ад, казарма, муштра, настоящее свинство наконец! И отдать Аннет, это слабое, чувствительное, интровертное существо в балетную школу? Бог мой, да ведь у нее совершенно неподходящее сложение, она же, вы понимаете, натуральная толстушка!" Уверена, что тетя Фая сказала то же и тете Лене, как только узнала о балетной школе, но тетя Лена - женщина с очень жесткими принципами, настоящая железная дама (стерва, как говорит бабушка), и чужое мнение в подобных вопросах ее нисколько не интересует.
Тетя Сара ушла, и за последние полчаса позвонили уже четверо родственников узнать, правда ли, что случилось такое несчастье, и тетя Лена сейчас просто вне себя. Она уже не может кричать, так как голос у нее сел еще вчера, и только мрачно молчит, меряя длинными шагами зал и половину коридора. Ей больше никто не сочувствует - так она всех утомила, и бабушка пошла в спальню прилечь, а мама с напряженным жестким лицом быстро штопает шерстяной носок. Тете Лене давно пора бы уйти домой, но она никак не догадывается сделать это, а возможно ей не хочется сейчас оставаться одной. Мне даже становится ее немного жаль, но она вдруг уходит на кухню звонить, и из прихожей я слышну, как она жалуется кому-то, что эта семья ее погубила, просит поскорее приехать и увезти ее куда-нибудь. Потом она некоторое время стоит у окна и затем, должно быть увидав машину, быстро собирается и уходит, сославшись на тахикардию.
Дядя Марк умер в начале марта, утром, в среду, а ночью в четверг в Москву прилетела тетя Фая, из Копенгагена кажется, без шляпы и багажа. Сначала она появилась у бабушки, как говорят, спросила только: "Это верно?" и получив утвердительный ответ, вышла, оставив дверь открытой, а уже через пятнадцать минут она была у нас. Мы ее ждали - бабушка сразу позвонила предупредить нас, и я сперва услышала, как на улице завизжали тормоза, хлопнула дверь подъезда, зашумел лифт, и мы встретили ее на пороге: всю в черном, бледную, с непривычно выступающим носом на не накрашенном лице. На носу у нее неожиданно обнаружились светлые веснушки. Тетя Фая не здоровалась, не извинялась и не отвечала на вопросы. Она хотела только подробностей. И под яркой лампой в кухне, стискивая на коленях неухоженные руки, мама ломким голосом давала эти подробности беззвучной и неподвижной тете Фае в забрызганном свежей грязью пальто, прямо как столб сидевшей на табурете.
Никаких таких особенных подробностей мы в общем не знали. Не было предвестий несчастья - ни дурных снов, ни разбитых зеркал, не было даже дождя, все последние дни стояла ослепительная солнечная погода и из пригорода уже потянуло весной. За два дня дядя Марк ни с того ни с сего привез нам фарфоровый сервиз, который тетя Лена одолжила на свой юбилей еще полгода назад. Он был непривычно весел, то и дело глупо шутил, очень радуясь этим шуткам, хвалил наш чай, мамино платье и погоду, поздравил всех с началом весны и подарил мне ветку мимозы. Потом я смотрела в окно, как он шагал через тающий на солнце газон к автобусной остановке - широко ставя большие ноги в лужи и потемневший снег и поправляя на затылке малую ему кепку. Через день, утром позвонила тетя Лена и сообщила, что дядя Марк умер от разрыва сердца: упал прямо на улице, у киоска, и его увезли бы без нее, если б соседка не позвала ее, и она подоспела к нему одновременно с машиной скорой помощи. Выслушав все это, тетя Фая поднялась и, запахнув пальто, прошагала к двери, и вслед за ней бегом кинулась мама, на ходу вдевая босые ноги в сапоги и натягивая плащ поверх домашнего халата, а за ней бросилась я, сорвав с вешалки куртку и не тратя времени на боты. Такси еще ожидало у подъезда, и мы быстро сели, тетя Фая на переднее сиденье, а мы с мамой на заднее, и я едва успела захлопнуть дверцу как мы рванули вперед, выбрасывая в стороны комья грязи и снега, а прямо из-под колес в кусты метнулась бродячая кошка.
Тетя Лена не удивилась, увидев нас на пороге - испуганная бабушка, видимо, позвонила и ей тоже. Она отворила дверь, посторонилась, пропуская нас и - удивительное дело! - не сказала ни слова, когда тетя Фая деловито и быстро прошла в кухню, а последовала вслед за ней, но когда я, по рассеянности, двинулась было за ними, дубовая дверь со вставкой цветного витража захлопнулась перед самым моим носом. Мы с мамой ждали в холле, сидя в креслах, зевали и слушали неразборчивый гул голосов в кухне. Один только раз голос тети Лены внезапно возвысился, вырвав слова: "Я всю мою жизнь...", и так же внезапно угас. Мы прождали минут двадцать и наверное стали задремывать, как вдруг в одной из комнат тихо захныкал ребенок, и мы с мамой вскочили и уставились друг на друга в ужасе, с запозданием только вспоминая, что это должно быть всего-навсего Аннет. К счастью, она скоро затихла, что было совсем не удивительно, так как этот чудесный ребенок умел заставить окружающих начисто забыть о своем существовании. Даже воспитательницы в детском саду обнаруживали ее пропажу только к ужину и, сбившись с ног, случайно находили ее, терпеливо ожидавшую, на верхней перекладине шведской стенки или под лавочкой в беседке, где ее забыли во время прогулки.
Наконец они вышли из кухни - сначала тетя Фая, за ней тетя Лена; в молчании они проследовали в прихожую и тетя Лена отворила дверь, но тетя Фая отступила, пропуская вперед меня с мамой, и вышла вслед за нами. Такси снова ожидало у подъезда и, так же не говоря ни слова, тетя Фая высадила нас у дома, сама пересела на заднее сиденье, и унеслась прочь, в темноту, лишь слабо взмахнув на прощенье черной затянутой в перчатку рукой.
Похороны состоялись в субботу. Погода внезапно испортилась, и с самого утра шел снег пополам с дождем. Прощанье с дядей Марком происходило у него дома, так как он не относил себя ни к одной из известных церквей, и тетю Лену это вполне устраивало. Гроб установили посреди гостиной на стульях, и все выглядело очень торжественно, так что даже сам дядя Марк с его не слишком представительной внешностью выглядел как-то не к месту в этом красивом красном обрамлении, но, может быть, так казалось только оттого, что на него забыли надеть очки. Народу было не очень много, в основном родственники: они входили в комнату один за другим, смотрели на лицо дяди Марка и его отверделые крупные руки и отходили в сторону, давая дорогу следующим. Тетя Лена, которая выглядела очень торжественно и печально в дорогом черном костюме, стояла в изголовье и держала за руку Аннет в нарядном желтом платьице, занятую очевидно какими-то своими мыслями, отчего тете Лене приходилось изредка дергать ее за руку, чтобы привлечь ее внимание к происходящему. Бабушка тихо вздыхала, утирая глаза и порозовевший нос черным платком; иногда было слышно, как в кухне мучительно всхлипывает и икает от слез бедная мама. Все проходило очень тихо и спокойно, и церемония уже подходила к концу, когда в прихожей вдруг громко стукнула дверь, и в комнату быстрым шагом вошла тетя Фая. У нее было необыкновенно решительное и отчаянное выражение лица, как будто она поставила себе целью совершить что-то и поклялась выполнить обещанное во чтобы то ни стало. Она уже дошла до середины комнаты, неподвижно и твердо глядя перед собой, как вдруг к несчастью взгляд ее упал на дядю Марка, и она остановилась и даже слегка вздрогнула, словно бы не ожидала его здесь увидеть. Моментально ноги ее подломились, она рухнула на колени и, чтобы не упасть, ухватилась обеими руками за край дяди Маркова гроба, который покачнулся от резкого и сильного движения, и одна его бледная рука соскользнула с заправленной в черное груди и упала рядом (как потом объяснил мне кузен Изя, этого никак не должно было произойти, так как за три дня телу дяди Марка следовало закостенеть и обездвижеться). Тетя Фая, с застывшими яркими глазами наблюдавшая это пугающее движение, мгновенно отстранилась от него, всхлипнула, зажала рот рукой с острыми накрашенными ногтями, всхлипнула снова еще громче, и тут сзади к ней шагнули двое мужчин (кажется, дядя Лева и Роман Исакович), подхватили за локти, намереваясь поднять ее и отвести в сторону, но она словно бы только этого и ждала, и вдруг вскинулась, рванулась из их рук и ужасно, невыносимо закричала, и тогда кто-то еще бросился на помощь, и уже трое мужчин схватили ее и потащили в сторону, хотя она изворачивалась на ломающихся каблуках, захлебывалась рыданием и криком и протягивала умоляющие руки бессильному печальному дяде Марку. Ожерелье из матовых черных камешков на ее шее внезапно лопнуло и рассыпалось кругом, и кажется одна или две бусины попали к дяде Марку. Именно это вдруг словно бы оживило всех присутствующих и привело в чувство, родные вокруг задвигались и зашумели, а люди, державшие тетю Фаю и действовавшие до сих пор нерешительно и с известной осторожностью, вдруг осмелели и живо принялись за дело, так что в какие-нибудь две минуты выдворили ее обмякшее тело из гостиной в одну из задних комнат, и заплаканная мама бросилась вслед за ними. Во всей этой сумятице никто не вспомнил о дяде Владлене, который так и остался стоять в дверях гостиной, лишь слегка посторонившись, когда выносили тетю Фаю, и, засунув руки в карманы, рассеянно подталкивал носком начищенной туфли случайную бусину.
Мне и так пришлось поползать у всех под ногами, пока я собирала бусины (понятно, кроме тех, которые оказались у дяди Марка), чтобы потом отдать их тете Фае, и когда я добралась до дяди Владлена, я со злости стукнула его по ноге, и он отступил торопливо в сторону и посмотрел на меня с обидой и недоумением. Но в общем-то я была не права, и все равно это было напрасно - те бусины и посейчас у меня.
Тетя Лена решила, что дольше тянуть в общем-то незачем, гроб снесли вниз, с осторожностью развернув в тесноватой прихожей, установили в особый черный автомобиль, а родственники расселись в двух специально заказанных автобусах. Маму едва не забыли, так как она задержалась с тетей Фаей, и, несмотря на мои протесты, водитель уже собирался трогать. Тетя Лена была слишком занята распорядительством, чтобы к ней можно было обратиться, и я совсем уже не знала, что делать, но тут к счастью из подъезда выбежала запыхавшаяся мама, на ходу роняя ключи, перчатку и сумочку, водитель притормозил, она вскочила внутрь и мы поехали на кладбище.
Было ужасно холодно и сыро, и по кладбищу, на котором не было высоких деревьев и каких-либо значительных сооружений, вовсю гулял ветер. Как я не становилась, всюду снег и дождь были в лицо, и поэтому я скоро смирилась и стала ожидать конца, тем более что все происходило достаточно быстро. Несколько человек сказали что-то краткое над пустым провалом могилы, и последнего пришлось даже поторопить, так как ветер ощутимо усиливался, и капли оставляли темные пятна на обтянутой материей крышке гроба. Гроб спустили вниз, несколько торопливых рук в перчатках бросили первые горсти земли, и за лопаты взялись особые люди из бюро ритуальных услуг, и в этот момент с дороги раздался рев двигателя, облитый дождем желтый автомобиль подскочил к воротам, взвизгнув тормозами, и через кладбище мимо могильных плит к нам зашагала прямая черная фигура тети Фаи.
Все заволновались. Признаться, даже мне стало не по себе: одно дело краткая истерика в квартире, в узком семейном кругу, и совсем другое - на кладбище, под завывания ветра в низких металлических оградах свежих могил. Тетя Лена крикнула, чтобы кто-нибудь убрал отсюда эту ведьму, но мужчины вокруг смутились, замялись и наконец решительно отказались что-либо предпринимать, и тетя Фая беспрепятственно проследовала к самой могиле, встав так близко, что несколько комьев рыжеватой глины пристало к ее начищенным ботинкам. Подойдя, она сунула руки в карманы и застыла непоколебимо, с выражением спокойной надменности на изможденном лице. Работники бюро ритуальных услуг, которые отвлеклись было всеобщим возбуждением, снова взялись за дело, и в три лопаты быстро закидали дядю Марка по самый верх могилы. Установив венки, все заспешили к автобусам, расселись, вспомнили, что забыли Аннет, вернулись, подобрали ее, копошившуюся в какой-то луже (она вечно падает), снова расселись и отъехали с кладбища. В заднее окно я могла наблюдать тетю Фаю, которая, постояв недолго над сырой могилой, повернулась и, сгибаясь под ветром и удерживая рукою шляпу, направилась к терпеливо ожидавшему ее такси.
Папа звонил уже два раза, и мы с мамой собираемся домой. Бабушка провожает нас до дверей и ждет, пока мы оденемся. Я натягиваю перчатки и поворачиваюсь к ней, чтобы попрощаться, но она вдруг вместо "До свидания" говорит мне с величайшей убежденностью: "Ее найдут", и когда я с изумлением смотрю на нее, коротко поясняет: "Такое не может оставаться безнаказанным". "Конечно, конечно", - невнимательно отвечает мама, она уже торопится домой и ей жаль терять времени, но бабушка, не взглянув на нее, снова обращается ко мне: "Ей все равно придется ответить, ты понимаешь? Она понесет наказание". Мама тянет меня за руку, мы выходим на площадку лифта, и бабушка запирает за нами двери. Потом мы едем в трамвае. По лицу мамы я угадываю, что она думает, что бы приготовить на ужин, а я думаю о тете Фае.
Не думаю, чтобы ее нашли. Может быть, лет через двадцать, и уж во всяком случае, если она сама этого захочет. Возможно, она сама появится, когда Аннет на ее взгляд станет достаточно большой. Но все-таки я не понимаю. Никак не могу понять, зачем она это сделала, почему так уж невыносимо, так отчаянно ей понадобилась ее маленькая несимпатичная племянница. К чему, зачем, зачем она поджидала детсадовскую группу, вышедшую на послеобеденную прогулку, зачем сквозь решетку ограды вела тихий разговор с маленькой, плохо одетой Аннет, зачем в углу площадки, за сломанным кленом, с трудом перетаскивала через ограду ее неуклюжее тельце, зачем усаживала в желтое, сверкавшее от дождя такси. И это письмо в детсадовском шкафчике - наверное Аннет положила его туда, чтобы тетя Фая не попалась на глаза воспитательницам. Когда в семь часов тетя Лена пришла за дочерью, когда все принялись ее искать, и когда наконец заглянули в шкафчик для одежды, надеясь, что может быть она задремала там ненароком после прогулки, нашли это самое письмо - всего две или три строчки, просто чтобы не волновались родственники. Тетя Лена отдала его в милицию, но я не думаю, чтобы на нем были отпечатки пальцев.
Никогда им ее не найти. На работе у нее никто ничего не знает, и уж подавно ничего не знает дядя Владлен. Бабушка звонила минским и самарским родственникам, но, понятное дело, никто ее не видел. Все это очень глупо на мой взгляд. Если бы меня кто-нибудь спросил, я бы может и сказала, где ее следует искать (и уж никак не в Самаре), но им самим ее ни за что не найти. Я-то знаю наверняка - она непременно будет в Испании, в Мадриде, или, может быть, в Барселоне. Под жгучим испанским солнцем, в алом платье и с розой в рыжих волосах, она будет хохотать, хлопать веером по гладкому охваченному шелком колену и бросать цветы темноволосому смуглому тореадору в перепачканном пылью и кровью великолепном костюме. Маленькая Аннет с дивной куклой в руках будет льнуть к тети Фаиному горячему боку, и прекрасный тореадор отсалютует им обеим окровавленной пылающей шпагой.