Итэ : другие произведения.

Лучи на асфальте. Часть1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Некоторыми из героев являются люди. Некоторыми - Воплощенные. Странные существа, человеческие архетипы, обретшие тело. И непонятно, зачем они нужны, такие разные, добрые и не очень, усталые, древние и в основном не очень веселые...

  
  
  
  
  
  
  
  

Капли падают с черных намокших ветвей,

ночь светла от цветного огня.

Когда стану травой на дороге твоей,

не остави меня.

Только в окнах высоких не видно теней,

после ранних морозов хворает стекло.

Когда стану травой на дороге твоей,

отпусти, что ушло.

Разливается смутный свет фонарей,

мерзнут серые птицы, в окна скребясь.

Когда стану травой на дороге твоей,

позабуду тебя.

  
  
  

Еще не Алиса

   Внезапно я понимаю, что я есть.
   И в этот короткий миг мне ясно все. Я знаю, что я. Я знаю, зачем я нужна. Я знаю, зачем рождаются и умирают люди. Знаю, зачем такие, как я. Я знаю. Миг. Растянутый в дорогу.
   Потом я понимаю другое.
   Я понимаю, что я стою на асфальте. Босиком. Что мне очень холодно.
   Что через бледное, размытое облаками небо летит самолет, а за ним остается белый хвост, похожий на стрелу.
   Что на меня не оборачиваются. Обходят, но не останавливаются взглядом на босой девочке, стоящей посреди тротуара.
   Что цветы каштанов называются свечками.
   И пронзительная ясность бьет по глазам, я зажмуриваюсь - и кожей ловлю на себе взгляд, насмешливый и понимающий, но такие взгляды оставляют порезы на лице.
   ...и я не открываю глаз, потому что понимаю, что не надо...
   ...а где-то...
  
   ...на другом конце города улыбается худой седоватый учитель математики...
  
   ...бросает незнакомой девушке цветок каштана синеглазый, похожий на птицу, человек...
  
   ...далеко-далеко, за холмами и реками усталая женщина неуверенно поднимает глаза к небу...
  
   ...а я стою, и меня не замечает никто. И только с лица стекает мимолетный взгляд того, кто бросил девушке цветок.
   И я делаю шаг.
  
   Я шла. И постепенно - уже не тем ошеломляюще звонким ударом - приходило знание: я иду к тому, кто не сможет не заметить меня.
  
  

Виктория

   Вот и все.
   Дунул ветер - и пепел медленно осыпался с сигареты. Вот и все. И обнуленность, и обновленность, и все, что угодно. Просто мир закончился и начался другой мир.
   Неправда, что бывает несчастная любовь. Несчастье - это когда она заканчивается. На самом деле любовь - это счастье, только это фиг поймешь, пока она не закончилась.
   Гос-споди... когда в феврале дедушка умер, когда по ночам одна сидела в пустой квартире и мерзла от тоски, думала, что хуже уже быть не может. А через месяц поняла, что может. С тех пор пыталась так не думать.
   Нет, а что? Сейчас уже ничего. Обнуленность и обновленность. И с сигареты медленно осыпается пепел.
   В этом году так рано расцвели каштаны...
   Я подняла глаза.
   Навстречу мне шла странная девочка лет четырнадцати. Воистину, слово "странная" характеризовало ее облик наиболее точно. Ибо в начале мая по большому городу босиком нормальные люди не ходят. Да и сарафанчик навевал мысли о каких-то небесных глюках.
   А еще у девочки были странные глаза.
   Я не знаю, как это можно описать. Может быть, она смотрела на весь мир. Может - в мир. Я не знаю. Но такие глаза бывают у просветленных сумасшедших.
   - Вика, - улыбнулась девочка. - Ты меня видишь.
   Подул ветер.
   - Вижу, - сказала я.
   - Значит, я шла к тебе.
   Наверно, в другом состоянии я бы посмеялась. Над ней, над собой, над всеми подряд.
   Сейчас мне казалось, что передо мной стоит чудо.
   Живое чудо.
   - Тогда садись, - кивнула я.
   - Вика, - робко сказала девочка, - а можно, я у тебя поживу?
   Я секунду подумала.
   В конце концов, комнаты у меня две.
   В конце концов, вдвоем будет веселее.
   В конце концов, она хоть и странная, но хорошая.
   Да в конце концов, мне не хотелось думать. Вообще не хотелось.
   Попросили - надо согласиться.
   - Можно, - сказала я и бросила на землю окурок. Поднялась. - Поехали. Ты в метро так босиком и будешь?
   - Да, - закивала девочка, - меня все равно никто не замечает, а то что холодно, я потерплю. Кстати, меня Алиса зовут.
  

Оля

   Оля сняла легкую ветровку, повесила ее на руку. Посмотрела на дочку, которая сосредоточенно сопела в шапке и куртке.
  -- Ириш, может, шапку снимем?
   - Мам, ну ты совсем с ума сошла! - возмутился ребенок. - Если я забо­лею, ты меня будешь лечить, как нормальный человек?
   Оля беспомощно пожала плечами.
   Чирикали воробьи, почти не видные в густой зелени сиреневого куста. Вот за угол свернем - и дома будем. Зря они сегодня столько бродили, Иришка правильно говорит, ей уроки делать надо...
  
  
   А ноты не подбирались, как назло, и Дарк решил плюнуть на все и по­бродить по улице. Может, пошляешься, пошляешься, и станет все пучком. А че? В школе сегодня химичка в сто двадцать первый раз поведала, как Леонардо да Винчи явился Менделееву во сне, переодетый таблицей. Так что пока мы фигней страдаем, подсознание не дремлет.
  -- Мам, я пошел, - крикнул Дарк, выбегая за дверь.
   - Куртку надень, куда в одной футболке! - но этого Дарк типа как бы не успел услышать.
   Первые сто метров он пробежал с равномерным ускорением, после чего задался вопросом: а зачем ускоряться? После чего движение Дарка трансфор­мировалось в равнозамедленное, и на этом равнозамедленном он и въехал в какую-то тетку лет сорока с прицепом в виде серьезного колобка в шапке.
  -- Пардоньте, - Дарк отступил, слегка поклонился и пошагал дальше.
  
  

Данька

   Шел по проспекту Ленина, и смотрел в небо. В небе был асфальт. Ас­фальт был везде.
   Сердце тоже было асфальтовым.
   Крутил на палец ровную дорогу, натыкался на людей, шептал извинения. В городе не растут травы. Они могли бы склоняться под ветром и шептать о небе. И не было бы асфальта.
   В городе нет реки, настоящей реки, ровной, широкой, спокойной, чтобы по берегам росли березы, и смотрелись в воду, в зеленоватую, и чтобы одно де­рево упало когда-то давно и перегородило темно-зеленую от отражений деревьев гладь. Можно было бы скинуть обувь и перейти реку по этому бревну. А потом сжечь его.
   Не той зажигалкой, что валяется в кармане поношенной светлой куртки, а... Ну, неважно, чем. Чем-нибудь. Может, стеклом увеличительным. Рыжие косы костра вились бы, угрожая березам, но оно бы их не тронуло. Можно было бы смотреть в это сумасшедшее золотое пламя. И даже увидеть там что-нибудь. Будущее, например.
   И дым шел бы вверх, столбом, потому что не нужно, чтобы был дождь. Дождь тоже можно, только не сейчас. Сейчас Весна. И пусть будет все весенне.
   Вынул сердце из груди, подкинул - асфальтовое, асфальтовое. Увидел безногого с табличкой, не стал ее читать, и так знал - подайте, подайте, по­дайте, всем что-то нужно. Бросил асфальтовое сердце в кружку с монетами - авось пригодится безногому, сменяет на бутылку водки кому-нибудь, у кого и такого нет.
   В груди вырастет новое сердце, а может, не вырастет, но не в том суть...
   А может, не вырастет, некуда будет вогнать осиновый кол, и не умру, ни­когда не умру, буду вечно идти асфальтовым проспектом, эй, безногий, не такое уж у меня плохое сердце, в него ударишь - оно запоет...
  
  
  

Леопольд

   А бледно-нежное небо на миг вспыхнуло яркой, ослепительно белой вспышкой.
   Кто-то пришел в этот мир.
   Кто-то, кому нужен он, Леопольд.
   Подлый трус.
   Шел по бордюру, улыбался земле под ногами, видел небо. Кто-то пришел в этот мир.
   А у безногого инвалида в чашке с монетами лежало сердце, самое на­стоящее сердце, стальное, звонкое, певучее. Инвалид не видел сердца. Инвалид смотрел вниз, опустив красноватые глаза.
   Леопольд быстро нагнулся, взял сердце, нашарил в кармане десятку и бросил безногому.
   Щелкнул по сердцу пальцем - запело, зазвенело, и чернокрылый маль­чишка Дарк, проходивший мимо, вскинул голову.
  -- Леопольд, подари.
  -- Иди-ка отсюда, - посоветовал Леопольд. - Не для тебя оно.
  -- А для кого? Для той, что пришла?
  -- А ты уже знаешь?
   Значит, и Дарк нужен тому, кто пришел.
   Или той.
   - Ага, видел. Тетка лет сорока. С дочкой. Ну что, не заслужил я какого-то сердца?
  -- Нет. Оно не мое.
  -- А у тебя есть? - хмыкнул Дарк. Постучал по сердцу ногтем.
   Сердце снова запело.
   Ему было все равно, кто его касался.
   Шелестел ветер в каштанах, качались тени на асфальте. А люди обходили двоих - старого и молодого, стоящих рядом и не принадлежащих ни одному из миров, в которых они жили.
  -- Ты солгал мне, - произнес Леопольд.
  -- Обвиняешь?
  -- Нет. Ты мог ошибиться.
  -- Подари, ну Леопольд...
   - Иди, Дарк, - посоветовал Леопольд. Сунул сердце в карман и пошел дальше.
   А Дарк смотрел ему вслед и видел, как постепенно тают ярко-белые следы на асфальте, что оставлял немолодой седоватый почти человек.
  
   Он украл эту песню. Украл у чужого сердца. Сердце имело авторские права, и Дарк их уважал, но песню украл.
   Прошагав несколько десятков метров, Дарк свернул в тихий переулок. Пятиэтажная хрущовка смирно смотрела на него стандартными окнами, за ко­торыми - подумать только - жили люди, для которых их жизнь была такой же реальностью, как жизнь Дарка для него самого.
   Небольшой тупичок и погреба. Возле погребов росли кусты шиповника и немножко сирени. Дарк любил сирень. Отломав одну веточку, он сунул ее за ухо, поднял с земли кусок кирпича и нарисовал на земле пять линеек. Полюбо­вался и дорисовал скрипичный ключ.
   А когда он записал всю песню, просто взял и записал по памяти, с пер­вого раза, нотами, что с ним почти никогда не бывало, он не стал стирать с асфальта с трудом различимые записи. Он бросил на землю веточку сирени и пошел домой, чтобы там переписать свою - и сердца - песню в блокнот.
   А слова - найдутся.
   Вечер пах сиренью, бензином и заходящим солнцем. Дарк шел по улице, и пел. Слова приходили сами.
  
  
  

Леопольд

   - Икс квадрат минус один, это как икс минус один на икс плюс один, и со знаменателем сокращается, и получается два...
  -- Садитесь, Черешов, - кивнул Александр Филиппович, - четыре.
  -- Почему четыре? - возмутился Черешов. - Я же все правильно решил!
   - Вы два раза ошиблись, во-первых, забыли минус перед единицей, когда переписывали условие, а во-вторых, когда в первый раз сокращали знамена­тель. В итоге минус на минус дал плюс, что вас, Черешов, собственно, и спасло. Четыре.
   Александр Филиппович поднялся и начал записывать на доске домашнее задание для 7-Б.
   - Ого, как много! - подала голос народная оппозиция в лице все того же Черешова. - Александр Филипыч, а может, без тысяча второго?
   - С тысяча вторым и тысяча пятым. Там несложно. Элементарные дейст­вия на вдалбливание в голову примитивных истин. Они должны отложиться у вас в подкорке. Когда страшной зимней ночью я приду к вам, Черешов, вы­хвачу вас из кровати, брошу на пол и, потрясая кинжалом, воскликну: "Немедленно сократить дробь!", вы должны будете ее сократить. И сократите.
   Невозмутимый седоватый математик обладал несколько специфическим чувством юмора, но семиклассники его любили. Впрочем, не только семи­классники, но и вся школа, начиная от уборщиц и заканчивая выпускниками.
   Черешов крупно задрожал и скользнул под парту.
  -- Вылезайте, - пригласил его Александр Филиппович.
  -- Не могу, я в обмороке, - пояснил Черешов.
  -- Ну ладно, сидите, - кивнул Александр Филиппович.
   Прозвенел звонок.
   Все, включая обморочного, с армейской скоростью покидали вещи в рюкзаки и рванули на волю. Урок был последним.
   Александр Филиппович пошарил по памяти - никаких радостей вроде педсовета не намечалось. Можно было спокойно посидеть в пустом классе и допроверять контрольные восьмых классов.
   Однако через полчаса после этого звонка Александр Филиппович поднялся, аккуратно сложил тетради в сумку, запер дверь кабинета, спустился со второго этажа и вышел во двор технического лицея номер сто семьдесят три. Привычно кивнул охраннику, отдавая ключи. Привычно пересек небольшую заасфальтированную площадку.
   Лицей находился в частном секторе, поэтому вокруг отчаянно, пьяновато, бело-розово цвели вишни. Шелестели изящными удлиненными листьями рябины, росшие вокруг трехэтажного здания, ветер гнал по небу облака, весело смеялись две старшеклассницы на скамеечке возле ступенек школы. Нестройно поздоровались с Александром Филипповичем, тот приветственно наклонил голову и пошел дальше.
   Недавно закончились дожди, поэтому в частном секторе было грязно. Александр Филиппович, ступая по давно выученным (заложенным в подкорку) камушкам, выбрался к проспекту Жукова почти без потерь.
   Встал на троллейбусной остановке, словно чего-то ожидая. Пропустил два троллейбуса. Зашел в третий - длинную синюю "колбасу". Прошел в конец, сел возле окна.
   - Вот, билетик, пожалуйста, возьмите, - застенчиво обратилась к нему молоденькая - года на три старше тех семиклассников - кондуктор.
   - Давайте, - Александр Филиппович протянул деньги. - Вас, кстати, как зовут?
  -- Алиса, - не удивилась вопросу кондуктор.
  -- Алиса, когда у вас свободное время будет, ко мне подойдете, хорошо?
  -- А где вы живете? - склонив светловолосую голову, спросила Алиса.
   - Я удивляюсь вашему вопросу, - неодобрительно заметил Александр Филиппович. - Посмотрите на меня внимательнее.
  -- Ой... Простите, пожалуйста.
  -- Да не за что. Просто подойдите, когда сможете, хорошо?
  -- Ага, - кивнула Алиса.
   Александр Филиппович сошел на ближайшей же остановке. Ему было совсем в другую сторону.
  
  

Леопольд

   Дзы-линнь!
  -- Танечка, открой!
   Татьяна Николаевна пошевелила вилкой капусту, которая тушилась на небольшой сковородке - сегодня на ужин планировались жареные пирожки с картошкой, капустой и повидлом - и подошла к двери. Потянулась к замку. Ну правильно. Саша, конечно, забыл запереться. Ну да ничего.
   - Здравствуй, детка, - с улыбкой кивнула Татьяна Николаевна невысокой худенькой девочке. - Ты к Александру Филипповичу?
   - Здравствуйте, - тихо и почему-то очень радостно ответила девочка. - Да.
   - Ну заходи... Ой, что ж это ты без курточки, холодно еще, апрель месяц... тебя как зовут?
  -- Алиса.
   - А я Татьяна Николаевна, проходи, детка, Александр Филиппович выйдет сейчас... Саш, а может, вы сначала чайку попьете?
   - Здравствуй, Алиса. - Александр Филиппович в спортивном костюме вышел к ним, встал в коридоре под давным-давно сделанным турником. - Ну что, чай будешь?
  -- Ага, - улыбнулась Алиса. - Наверное.
   Кухня была маленькой и не то чтоб безумно аккуратной, поскольку Татьяна Николаевна все же была работающим человеком. Тоже учитель, как и муж, только преподавала она русский язык, и не в лицее, а в обычной общеобразовательной школе. Олимпиадников у нее не было, но учителем Татьяну Николаевну считали от Бога. А ей просто нравилось общаться с курящими и ругающимися на переменах подростками.
   Бывают такие люди.
   - С картошкой пирожки будешь, Алиса? - говорила Татьяна Николаевна, расставляя чашки и наливая заварку. - Я просто еще не успела ничего приготовить, так что... Еще варенье есть, малиновое, будешь?
   От варенья Алиса отказалась, пирожки ела с удовольствием и тихо и улыбчиво отвечала на расспросы Татьяны Николаевны. Нет, она не выдающаяся личность, Александр Филиппович не готовит ее к олимпиаде. Просто он сказал, что надо прийти, наверно, она, Алиса, чего-то не понимает. Ну и правильно, детка, что пришла, математика вещь нужная, какой-то одной темы не поймешь - дальше очень трудно будет...
   Алиса уже допила чай (и откуда Татьяна Николаевна узнала, что она любит несладкий и прохладный?) и теперь сидела на краешке табуретки, с удовольствием разговаривая с хорошей женщиной. Хороших людей вообще много, Алиса это сразу поняла. Но все-таки настолько хорошие встречаются редко.
   - Ладно, Танюш, - засмеялся Александр Филиппович. - Заболтала ты моего ребенка. Ну что, ребенок, пойдем заниматься?
   - Идите, идите, - кивнула Татьяна Николаевна, - я тут пока пирожки дожарю. А то к ужину, наверно, захотите сладкие...
  
   Алиса не боялась. Ни чуточки.
   Александр Филиппович по определению не мог быть плохим.
   Просто она немного волновалась перед этим разговором. Ну в самом-то деле, вдруг он принимает ее за кого-то другого, вдруг он что-то не так поймет, да всякое может быть...
   Зайдя в небольшую темноватую комнату, Александр Филиппович прошел к окну и уселся на подоконник, из-за чего света стало еще меньше. А его худое и уже загорелое лицо казалось черным резким пятном на фоне солнечного дня.
  -- Давай, детка, - чуть насмешливо сказал он. - Рассказывай.
  -- О чем? - спросила Алиса, откинув голову.
   Она тоже умела быть насмешливой и резкой. Если было очень надо.
  -- Как ты сюда пришла. Откуда взялась. Цель. Легенда.
   - Пришла из синего света, - ответила Алиса. - Откуда взялась - не знаю. Слова "легенда" в данном контексте не понимаю. Цель - сделать ваш мир немного лучше.
   - Чудесно. Слово "легенда" в данном контексте означает твою память о том, как ты жила в этом мире раньше.
  -- Не понимаю.
   Холодно и бесстрастно. В тон не-человеку в спортивном костюме.
  -- Что ты помнишь о своей жизни?
  -- Последние две недели...
  -- Раньше.
  -- Синий свет.
  -- А в этом мире?
  -- Не понимаю.
   Краткие, быстрые ответы.
   Только почему нужно так держаться с хорошим?..
   - Алиса, не нужно воспринимать меня как врага, - мягче произнес Александр Филиппович. - Я иногда говорю немного жестко, но это привычка. Я привык, понимаешь, привык, говорить с теми, для кого другой тон - проявление слабости. Алиса, пожалуйста, ответь мне правду.
   Алиса села на старенький продавленный диван, застеленный покрывалом в розочках.
   - Я правда не помню, - растерянно улыбнулась она. - Честное слово. Я пришла - и все. Солнце светило. У вас красивая весна. Только люди улыбаются редко.
   Молчание.
   Закатное солнце било в стекло за спиной Александра Филипповича, и от этого казалось, будто он окружен сияющим ореолом.
  -- Можешь называть меня Леопольдом, - негромко сказал он.
  
  

Алиса

   Луна.
   Стены.
   За стенами - город. Крепость.
   А здесь - поле. Мертвые. Много мертвых. Изломленные руки. Запрокинутые лица. Тела, которых еще не касались мародеры. Ледяной блеск оружия.
   Я стою босиком на влажной земле, мне не холодно. Луна смотрит мне в лицо. Она смеется...
   ...отражается в мертвых глазах черноволосого человека у моих ног...
   черный плащ, шпага, намертво стиснутая в ладони. Вождь.
   - Кто он? - тихо спрашиваю у Леопольда, который, оказывается, стоит рядом со мной.
   Тот пожимает плечами.
   - Он хотел, чтобы мир стал лучше. Он верил, что если воевать до конца или победы, так и будет. Он воевал. Он погиб.
   Наклоняюсь, осторожно касаюсь черных волос. Они мягкие.
   - Его убили нечестно, - говорит Леопольд. Мне кажется, учитель не хотел этого говорить. Мне кажется, слова вырвались у него нечаянно...
   - И этих людей, - добавляет учитель, - убили из-за того, что он ошибался.
   Да, разумеется, это плохо.
   - Он не верил в Бога. Он не верил ни во что, кроме своей шпаги и своего ума.
   Тихо смеюсь.
   Как глупо - верить, не верить в Бога... Он ведь просто есть. И я в него не верю. Я просто это знаю...
   - Если бы он не погиб, погибли бы еще многие. А так - они останутся жить.
  -- И этот мир не станет лучше? - шепчу.
  -- Да.
   Луна.
   Далеко-далеко - волчий вой.
   Блеск шпаги в сжатой руке.
   Блеск луны в мертвых глазах.
   Падает звезда.
   Осень...
   - А если бы он не умер... - я сама почти не слышу своего голоса, - если бы он не умер, мир стал бы лучше?
   Леопольд пожимает плечами.
  -- Кто знает...
   Я знаю.
   Наклоняюсь над человеком. Касаюсь его лба.
  -- Ты жив, - говорю я...
   ...и в черных глазах - не луна, а жизнь...
  -- Кто ты? - хриплый шепот. - За что?..
   Ветер свистит над полем.
   Этот человек забудет все.
   Он не вспомнит меня и Леопольда. Он будет думать, что ангел смерти и его ангел-хранитель спорили здесь о его судьбе.
   Так будет лучше...
  
  
  -- Леопольдом, значит, - насмешливо сказала я.
   Я слегка щурилась от слишком яркого света. Пальцы вжались в ручку этого старого дивана в розочках. Билось сердце. Я его раньше вообще не чувствовала.
   Невысокий седоватый почти-человек в спортивном костюме смотрел на меня с подоконника. Это с ним я только что была на Онолинетской пустоши. Или это была не я...
   Нет, я. Только не та Алиса, что две недели назад пришла из синего света. Просто - другое существо.
   Я научилась принимать решения?
   Да... наверное.
   Я только что обрекла на смерть многих. Ради того, чтобы - может быть - тот мир стал немного лучше.
   Не потому что мне стало жаль человека по имени Льонар Эстанор.
   Мне холодно.
   Я зябко поёжилась.
  -- Александр Филиппович, закройте, пожалуйста, окно. Дует что-то.
   Леопольд соскочил с подоконника, захлопнул форточку.
   Сел рядом со мной на диван.
   Я мотнула головой - пусть молчит.
   Волосы падали мне на глаза. Дурацкие светлые волосы.
   Почему Леопольд? - спросила я. Вышло хрипловато.
   - Леопольд, подлый трус, выходи, - ответил учитель. - Есть такой детский мультфильм. Про слишком доброго кота, которого обижают наглые мыши.
   Помолчал.
   - А то - как меня не называли... И Алекс-Пламя... И Наро... Но это раньше...
   - И богом когда-то считали. В молодости. Локи звали. Это я тогда маленький и вредный был...
   - А сейчас - просто Леопольд. Безобидный идиот. Даже местные меня не очень боятся. А в глобальных масштабах мира...
   Горько усмехнулся.
   - Ну да ничего. Глобальные масштабы мира из людей складываются. Верно?
  -- Разумеется.
   Диван в розочках. Вытертый красный ковер. Старая люстра под потолком.
   Леопольд не хочет использовать свою силу для того, чтобы жить хорошо. Значит, и я не буду.
   Не потому что не должна, а потому что мне это противно.
   Я - ничтожная пылинка. И единственная моя цель - сделать мир лучше.
   - Придешь еще? - спросил Леопольд. И в голосе у него чуть дрогнула робкая неуверенность.
  -- Приду, - сказала я. - Конечно... учитель.
   Разумеется, просто так уйти не получилось.
   - Алиса, а чай попить? - всплеснула руками Татьяна Николаевна. - Я как раз пирожки дожарила. Воскресенье, когда б я еще готовкой занялась... Так, а ну-ка руки мой и за стол!
  -- Спасибо, - застенчиво улыбнулась я.
   Нельзя обижать хорошую женщину.
   Зашла в ванную. Открыла кран над умывальником - холодный, горячую воду отключили.
   Села на край пожелтевшей от времени ванны.
   И заплакала.
   Горько и безутешно, как маленький ребенок.
   Да ведь я и есть маленькая. Мне только две недели...
   Было час назад. Я быстро взрослею.
   Я не знаю, по ком я плакала - по черноволосому вождю, по тем людям, что погибнут из-за него, или по себе - хорошей и двухнедельной.
   Резко плеснула себе в лицо обжигающе ледяную воду.
   Нельзя плакать. Сейчас - нельзя...
  
   ...а потом я шла по улице, и ветер шелестел в деревьях, и весенний вечер дрожью прикасался к голым плечам. Солнце село, окна начинали зажигаться желтым светом, и я шла и не плакала, потому что не могла...
  
  

Игорь

  -- Дарк.
  -- Кстати, банально, - заметил я.
   Пацаненок пожал плечами. В таком возрасте многим хочется быть темными и мрачными. Чем бы дитя не тешилось, абы не вешалось.
   Собственно, когда я шел со своей остановки, нагруженный сумкой с распечатками и палкой колбасы в кульке, я не думал, что через полчаса буду вот так сидеть на мосту и выслушивать поток сознания психически неустойчивого подростка. Ну да ладно. Ничего.
   Сначала я принял данное нежное дитя за гопника. А что, в принципе, можно подумать, когда в одиннадцать вечера у вас просят закурить, пристально глядя в глаза?
  -- Не курю, - ответил я.
  -- И не надо, - заявило дитя. - Это я чтобы разговор завязать.
   Я поудобнее перехватил сумку и вооружился колбасой.
   - Мне с вами поговорить надо, - по-прежнему глядя мне в глаза, информировал ребенок.
  -- Об что?
  -- Это долго рассказывать. Пойдемте к мосту, хорошо?
  -- Зачем мне идти к мосту? - поинтересовался я.
  -- Увидите.
  -- Что я увижу?
  -- Нечто очень интересное.
   - Поймите, молодой человек, пока вы внятно не изложите мне причину, по которой я должен бросать все и бежать за два километра на мост, я с вами не пойду.
  -- Вы бы хотели видеть человека, который идет по воде?
  -- Я же сказал, я не курю.
  -- Я серьезно, Игорь Петрович.
   А вот это становилось интересным. Насколько я помню, на лбу у меня не написано, что я Петрович. Я вообще предпочитаю без отчества представляться.
   Ну зачем журналисту отчество? Да еще и такое?
   Я присел на детскую качельку, гордо косившуюся рядом.
  -- Ну-ну.
   - А что "ну-ну"? - спокойно пожал плечами пацан. - Пойдемте. Не пожалеете.
   Я и пошел. По дурной журналистской привычке.
   На перилах моста мы сидели минут пять. Особых происшествий не наблюдалось. Никто не слетал на воду божьей птичкой, летающие тарелки в обозримом пространстве отсутствовали, да и черной мессы не было слышно. Тогда я и спросил дитя, как его зовут.
   Дарк... Банально, честное слово.
   Скорее всего, пацан какой-нибудь отчаянный неформал, из тех, что страшной ненавистью ненавидят попсу и засыпают под рев "Cradle Of Filth". А у таких не обязательно все в порядке с крышей. Докурю сейчас и пойду. Что я тут делаю с колбасой и распечатками?
   - Тихо, - практически беззвучно прошептал Дарк. - Очень тихо, слышишь? Сидишь и куришь.
   Я не успел поинтересоваться неожиданным переходом на "ты" - ладошка Дарка с неожиданной силой стиснула меня за руку.
  -- Это обязательно? - прошептал я. - За руки хвататься?
  -- Да.
   Ну да, так да...
   Я скорее почувствовал спиной, чем услышал легкие шаги за спиной. Хотел обернуться, но Дарк вцепился в меня еще сильнее.
   Ага... Вот и оно...
   Летающая тарелка и черная месса в одном флаконе. Красивом флаконе.
   Впечатляющее это было зрелище - темнота, легкий туман над водой, крупные звезды и светящаяся луна. Деревья над речкой, которые я как-то никогда не замечал, черные и плакучие деревья. И светлая фигурка между ними.
   Я сунул Дарку кулек с колбасой и достал из сумки фотоаппарат. По идее, должен выйти симпаатишный кадр. Можно будет на рабочий стол поставить.
   - Тихо только, - шипел Дарк. - Чтобы она не заметила.
   Охотники, блин, на русалок...
   А русалка тем временем сидела на берегу реки под готичными деревьями и смотрела в небо. Я фотографировал.
   - А она еще долго так будет? - шепнул я Дарку.
   - Не знаю.
   Около получаса мы сидели на перилах, аки пташки на жердочке, и пялились на девицу. Я успел сунуть фотоаппарат обратно в сумку и забрать у Дарка свой ценный кулек. Начали даже появляться мысли о том, чтобы слегка понадкусывать его содержимое, но я гнал их от себя как недостойные джедая.
   А потом наша русалка встала и пошла по воде.
   Так. Спокойно, Игорек. Спокойно.
   Мир не изменился. Вот колбаса под рукой. Вот Дарк, вцепившийся в меня с силой безумной кошки. Вот деревья, вот луна, вот изменчивый туман, похожий на еще не растворившееся молоко в кофе, а сквозь туман в лунном свете по воде идет девушка. Нормальный кадр из фильма, ага?
   Я фотографировал.
   Чтоб я сдох.
   Она шла по воде. Вдаль. Против течения. По реке, загаженной промышленными отходами. Легкий ветер шевелил ветки ив, завивал туман и чуть-чуть шевелил ее волосы. Я видел.
   Честное слово, хотелось не только материться, но и плакать.
   А она шла по воде. Уходила. И скоро скрылась за поворотом реки.
   И тогда я положил фотоаппарат в сумку, забрал у Дарка колбасу и очень вежливо спросил его:
   - Ну?
   - Я не знаю, - ответил Дарк.
   - Почему она нас не видела?
   - Мои проблемы.
   - Настой из крови кошки-девственницы, убитой в полнолунье?
   - Мои проблемы, - повторил Дарк. - Я думаю, нам не имеет смысла больше пересекаться. Только ты с ней не слишком пытайся общаться, хорошо?
   - Почему?
   - Не стоит.
   - Почему не стоит?
   - Вася!
   Я резко обернулся.
   Гулящая по воде стояла у нас за спиной и печально смотрела на Дарка, по-прежнему державшего меня за руку.
   - Потому что для нее гипноз - то же самое, что для тебя мысль, - спокойно сказал Дарк. - Уходи. Быстро. Пока она тебя не видит. Иначе все забудешь. Я тебя потом найду. Если она не заставит меня сейчас забыть.
   - Зачем ты наблюдал за мной, Вась? Это же нехорошо.
   - Дарк, я...
   - Ты не бойся за меня, она зла не сделает. Она светлая. Только быстрее.
   - Вась, ну что ты молчишь?
   - Я больше не буду, - застенчиво сказал Дарк ей. И - зло - мне: - Беги, придурок! Или это я тебя сейчас заворожу!
   Сумасшедшие...
   Я отпустил руку Дарка и сделал два осторожных шага в сторону. Девушка обернулась ко мне.
   - Вы кто?
   Я побежал.
  
  
   - Это ты меня сейчас забудешь, - выговорил Дарк. - Ясно?
   - А, ты Воплощенный? Извини, я не заметила.
   Луна освещало Алискино лицо, по цвету напоминавшее снятое молоко. Интересно, подумал Дарк, чувствует ли она сейчас босыми ногами грязный асфальт и мелкие острые камушки?
   Вряд ли. Таким мелочи жизни по фигу.
   - Да. Воплощенный. Ты извини, Алис. Я больше не буду.
   - Ну ладно, - растерянно сказала Алиса. - Раз так... А все равно хорошо, что мы познакомились, правда? А то я пока только Леопольда знаю.
   - Дарк, - улыбнулся он. - А ты Алиса. Я видел, как ты пришла.
   Алиса улыбнулась и протянула руку.
   - Я думала, ты человек. Испугалась. Пришлось бы заставить тебя забыть. Ты же понимаешь...
   - Да, - сказал Дарк. - Понимаю. Слухи о приходе Мессии. Тревога. Заголовки в желтой прессе. Нестабильность. Возможно, лже-Спасители. Это тебе ни к чему.
   - Конечно, - кивнула Алиса. Волосы упали ей на лицо. - К тому же, это была бы неправда.
   - Ну разумеется, - усмехнулся Дарк. - Это само собой.
   - Ну что, я, наверно, пойду? Будет время, ты со мной связывайся. А то я сейчас только со смены, еще домой не заходила...
   - Ага. Пока, Алис.
   - До свиданья, Дарк.
  
  

Оля

   Понедельник не зря день тяжелый. Он находится под влиянием Луны, а Луна - это планета опасная, она контролирует эмоции, подсознание, детское начало. Если ей много воли дать, то очень даже можно начихать на работу и не открывать, когда позвонят в дверь. Нет меня. Нет ясновидящей Ольги (гадаю, ворожу на удачу, возвращаю супруга), и Андрюшу (мага на побегушках) тоже можно не пускать...
   Н-да. Вот оно, детское начало, бегает по квартире и собирается в школу. Если уж Иришка в школу идет, ей как-то уж совсем... неудобно.
  -- Мам, ты мне бутерброд положила?
   - Сейчас, Ирочка, - спохватилась Оля, схватилась за батон, стала отрезать кусочек, порезалась, кровь закапала на пол. Ну вот... Не зря понедельник - тяжелый день, ой, не зря. И как ясновидящая Ольга будет сегодня ворожить с полуотрезанным пальцем?
   Проект "Гадалка" был Андрюшей изобретен два года назад. Тогда Оля находилась в своем перманентном состоянии временной безработицы и стригла знакомых, знакомых знакомых и знакомых знакомых знакомых.
   Нет, Андрюшу она не стригла. Андрюшу богатый папа еще спонсировал, хотя его терпение подходило к концу. Андрюша это чувствовал.
   Но жить, как люди, упорно не хотел.
   В какой-то мере Андрюшу можно было назвать просто несгибаемым человеком с железной волей. На протяжении нескольких лет стойко выдерживать уговоры родителей, подруг и жены заняться наконец-то делом - и честно валять дурака. Но в конце концов железная воля Андрюши не выдержала.
   Тем не менее, он не сдался до конца. На выражение "как люди" у него уже выработалась стойкая аллергия. Поэтому Андрюша придумал мысль. Мысль он назвал "Проект "Гадалка".
   Осталось найти небогатую тетеньку средних лет со склонностью к мистике, думал Андрюша, и дело в шляпе. Однако выяснилось, что большинство небогатых тетенек слегка шарахаются от странного молодого человека, обещающего колоссальную выгоду и интересную работу.
   С Олей ему повезло.
   Конечно, не заметить худенькую невысокую женщину лет сорока пяти, обвешанную деревянными бусами, серьгами, браслетами и амулетами, он просто не мог. Равно как не мог не взвизгнуть тормозами автомобиля, резко затормозить и кинуться наперерез Оле с воплем: "Женщина! Подождите! Я вас люблю!".
   Самым интересным было то, что знаменитой гадалкой Оля так и не стала, но клиентура все же была непрерывной. Не так чтоб очень обильной - три-четыре человека в день, редко больше, иногда меньше, но люди появлялись регулярно. И постоянные клиенты были.
   Дело в том, что в магию Оля не верила. Ну не верила и все. Амулеты амулетами, но он для красоты. Как бусы. Оля верила в астрологию. Свято и нерушимо. Будущее звезды предсказывали иногда, но рассказать о характере человека, держа в руках рассчитанную Андрюшей на компьютере астрологическую карту, она могла. Слегка корректируя значение положений планет с тем, что она наблюдала.
   А как она возвращала мужей и жен...
   Андрюша убеждал ее в том, что в этом нет необходимости. Погуляет и вернется. Сам. И нечего портить нервы. Но Оля не могла понять такую логику. Она пообещала Вадиму Николаевичу жену вернуть? Пообещала. Деньги взяла? Взяла. Значит, надо вернуть.
   Жену она встретила у дома, где та теперь проживала. Узнала по фотографии.
   Оля сидела на скамеечке, вполуха слушая пересуды бабушек и смотря на сосредоточенно разбирающую чей-то велосипед малышню. Спокойно она сидеть не могла. Вертелась. Амулеты звенели. Бабушки поджимали губы.
   Жена шла через двор, направляясь к подъезду. Лицо у нее было усталым. По возрасту она была моложе Оли лет на десять. Только глаза были старше. И горше.
   Оля встала. Почти подбежала к женщине.
  -- Лена? - немного умоляющим тоном спросила она.
  -- Да, - удивленно ответила жена Вадима Николаевича. - А что?
   - Лена, извините меня, ради бога, мне очень надо с вами поговорить. Вы бы не могли меня буквально десять минут уделить?
   - Десять минут - могла бы. - Лена осмотрелась. - Прямо здесь или на вон ту лавочку пойдем?
   Она даже почти не удивилась.
   Он подошли к лавочке под деревьями. На скамейке валялся одинокий каштан, теплый, светящийся, еще наполовину в зеленой колючей кожуре. Оля очень любила маленькие каштанчики.
   Она осторожно взяла его в ладонь, очистила от кожуры.
   Каштанчик был живой.
   Когда Оля была маленькой, она собирала каштанчики ведерками, чтобы они жили у нее дома. Но дома каштанчики быстро скукоживались и переставали светиться. Тогда Оля сделала ямку, куда сложила свои самые любимые каштаны, и закопала их. До весны.
   А весной раскопала, и вместо живых и светящихся кругляшей нашла полусгнившие распадающиеся куски плоти дерева.
  -- Лена, а вы что любите?
  -- Мне "Денискины рассказы" процитировать? - спросила Лена.
  -- Не надо... А каштанчики вы любите?
   - Извините, а с вами все в порядке? - поинтересовалась Лена. - На учете нигде не состоите? Олигофренией в легкой форме не страдаете?
   Оля растерянно посмотрела на нее.
   Это же как мучаться нужно, чтобы так разговаривать с посторонним человеком...
   Эту мысль она озвучила. Собственно, мысли как таковой не было, были сразу слова.
   - А может, я не мучаюсь, - сказала Лена. Закурила, сигарета загорелась не сразу. - Может, я всегда такая хамка. Но и вы себя неадекватно ведете.
   - А мне нравится, - ответила Оля. - Я бы тоже могла... Только не хочется. А каштаны вы все-таки любите?
   Лена чуть усмехнулась. Посмотрела на тот, что держала Оля.
  -- А зачем вы все-таки хотели поговорить со мной?
  -- А кого-нибудь вы любите?
  -- Нет.
   Лена равнодушно уронила слово и продолжала смотреть под ноги.
  -- Совсем? - уточнила Оля. - Совсем никого?
  -- Ага. И что теперь?
  -- А почему?
  -- Я устала.
  -- Любить?
  -- Не только.
   Еще немного помолчали.
   - А вы все-таки юродивая, - тихо сказала Лена. - Это без обид. У вас глаза - как у них.
  -- А вы много юродивых видели? - спросила Оля.
   Лена не ответила.
  -- А раз вам все равно - вы, наверно, вернитесь к мужу.
  -- Зачем?
   - Ему без вас плохо. Он без вас - страдает. Вы никого не любите. Значит, вам все равно, с кем жить. А ему - не все равно. Понимаете? Из-за такого пустяка для вас у человека жизнь идет неправильно. Плохо. И мир становится чуть-чуть хуже. Вы представляете? Ваш муж - он такой же человек, как и вы. Я неправильно говорю, вы не поймете. Но он действительно - такой - же - человек. У него тоже мир. И его мир сейчас совсем плохой. Черный. Он же вас любит.
   - Ладно. - Лена встала. - Мне пора. Интересно было поговорить, знаете, никогда настоящих юродивых не видела.
   А потом Вадим Николаевич приходил к Оле и говорил, что сделает для нее все. Что она его спасла. Что Лена вернулась...
   С тех пор прошло два года. И таких разговоров было немало. Оле было не жаль дарить свою душу незнакомым людям. С нее хватало того, что эти люди радовались.
   Ну, и деньги они ей тоже платили, но ведь это неважно, правда? Душу деньгами не измеряют.
  
  

Алиса

...И еще не болит, но уже засаднило в груди...

Ю. Баткилина.

   Луна.
   Далеко-далеко - волчий вой.
   Блеск шпаги в сжатой руке.
   Блеск луны в мертвых глазах.
   Падает звезда.
   Осень...
   Я открыла глаза. Резко.
   Без крика и рывка. Просто проснулась.
   А пальцы-то в простыню вцепились. Нельзя так... Алиса.
   Алиса...
   Да.
   У меня есть имя. Не правда ли, забавно? У меня - меня! - есть имя. Меня можно назвать и позвать. Да. Если меня позовут, я услышу. Главное, чтобы позвали.
   Я встала. В комнате было почти светло от большой и желтой луны. Ленин щурился на меня с противоположной стены.
   И что-то маяло в груди, что-то тосковало, искало выход... Может, то...
   блеск шпаги в сжатой руке, блеск луны в мертвых глазах...
   Да, Алиса?
   Не можешь забыть?
   Я так и не пришла к Леопольду. Два дня прошло, а я боялась позвонить в мягкую дверь, обитую черной кожей, с красивым глазком.
   Не можешь забыть, да?
   Это больно - выбор. Это страшно. Только ощущение власти...
   Затягивает оно.
   И не отпустит.
   К тому же - я исполняла свое предназначение. Я делала мир лучше.
   Слабое оправдание, да?
   Я сунула ноги в старые разбитые тапочки. Подошла к балконной двери, с силой рванула ее на себя.
   Перед моим лицом сплетались черные ветви. На них еще не было листьев. Старая груша печально смотрела в меня. Легкий ветер, смешанный с лунным светом, шевелил кусты внизу. Где-то шуршала машина, еще дальше пьяные подростки выкрикивали какие-то песни. А если присмотреться, видны были и звезды - маленькие светлые точки, по непонятному закону выложенные в нечеловеческие узоры...
   Неясная тревога жила в груди, в горле, и не существовало от нее защиты, она была сама по себе...
   Меня можно позвать, и я приду.
   Меня можно позвать?
   И я приду?
   Кто ты, человек или Воплощенный, позвавший меня? Я приду. Я приду, раз ты меня позвал. Я приду. Только... не обижайся, если я опоздаю. Я ведь маленькая. Я не сразу тебя найду...
   Может быть, придется идти долго.
   Только ты не обижайся. Ты подожди, ладно?
   Я приду...
   Против солнца, против ветра - я приду, раз ты меня зовешь. Под каплями дождя ли, склоняясь под метелью, я приду. Пусть огонь встает у меня на пути горячей стеною, пусть вода застилает мне глаза, пусть стихии объединятся, чтобы не пустить меня - я приду, я ветром прилечу к тебе, чтобы коснуться твоего плеча, я помогу тебе, я сделаю то, о чем ты просишь... А потом выброшу тебя из памяти, ты прости, нельзя сейчас об этом думать, но - тот, черноволосый, тоже звал меня...
   Не знал, как меня зовут, но звал.
   Я приду. Я обязательно приду. Ты только не забудь о том, что звал меня...
   Не забудь...
  

Он пришел, лишь на час опережая рассвет,

он принес на плечах печали и горицвет,

щурился на север, хмурился на тучи,

противусолонь обходил деревню...

"Мельница"

Вика

   Иду, вцепившись в ремень потертой кожаной сумки. Чувствую себя злобно.
   После того, как позавчера я свалилась в обморок прямо на улице, стало ясно, что в жизни определенно надо что-то менять. Причем, срочно, пока я еще более-менее живая. После долгого и обстоятельного раздумья выяснилось, что менять ничего не получится. Хотя бы до конца этого семестра. Ну, еще и сессию пережить. А там, с лета, легче станет.
   Вранье это, что на втором курсе делать ничего не надо. Вранье. Если ты - отличница на химическом факультете... Да если ты зануда добросовестная... И пытаешься подрабатывать, решая задачи гениям из фармакадемии... Господи, какое счастье, что дедушка на свою ветеранскую пенсию купил мне старенький компьютер! В конце концов, дедушка был ветераном, да и директором школы проработал черт-те сколько лет. Так что и пенсия была неплохая.
   ...А чувствую себя все равно злобно. В троллейбусе сегодня тетка место уступила. Значит, в гроб кладут краше.
   Да. Нормально. Дышу.
   Дышу...
   Весна, блин. Пора любви, пора надежд. Мне некогда особо надеяться. Злобно и устало. Спина болит, потому что сумка тяжелая, и виски болят, потому что тяжелый день. В голове вертятся обрывки снов, которые мне сегодня на первой паре снились - не вынесла душа поэта кривого дула пистолета, сломалась... Странные какие-то сны, асфальт, свет, синий. Осколки тонкого стекла в ладони, а кровь не красная, а золотистая, как шампанское. Не помню, чья рука, помню - как трава растет сквозь землю, быстро так, господи, господи, ну что ж так плакать хочется...
   Перекидываю сумку на другое плечо. Вот она, трава - добрела я до своего микрорайона, тут у нас - красота, снежный заповедник, в центре давным-давно сухо, а у нас - грязища непролазная. Вот она, трава, мелкие, редкие зеленые росточки, такие отчаянно зеленые, упругие, на них наступишь - они выпрямятся. Господи, что ж хреново-то так, почему кажется - вот сморгну, и покатятся слезы...
   Устала я. Злобно устала.
   Снова перекидываю сумку. Плечи болят. Не пойду завтра в универ, режьте меня, убивайте, не пойду. Буду бродить по улицам - теплым, солнечным, и смотреть на траву.
   Или работать.
   Я села на лавочку. Достала сигареты - "L&М". Гадость. Дешевая гадость. Нашла в кармане зажигалку, жадно затянулась. Гадость, но бросать нет желания.
   Из-за угла вырулил некто. Странная у него была походка, да и взгляд странный. Он шел не очень быстро, слегка неуверенно, и смотрел не по сторонам, не под ноги и не вверх. Он смотрел в себя. Я такое видела - у беременных. Только на лице молодого мужика такие глаза рождали какое-то странноватое, тревожное впечатление.
   А потом этот некто сел рядом со мной.
   Я достала еще одну сигарету. Щелкнула зажигалкой, не обращая на него особого внимания. Да и он на меня не смотрел. Он по-прежнему смотрел в себя и, кажется, что-то шептал.
   Я прислушалась.
  -- Горы ждали весны, посылали солнце за ней,
   Сосны видели сны, как им мачтами стать кораблей...
   - Вчера мне позвонил мой друг, - неожиданно сказал он. Мне. - Он сказал, что видел девушку, которая ходит по воде. Смешно. Он не верит ни во что. И я не верю. Нет смысла. Но он назвал ее адрес, и теперь я околачиваюсь тут. Зачем?
  -- Наверно, вы сами мечтаете ходить по воде, - усмехнулась я.
   - Нет. Я хочу летать. Если бы я решил покончить с собой, я бы не резал вены и не глотал таблетки. Я бы выбросился из окна. Несколько секунд - полет. Я с работы отпросился сегодня раньше. У меня дурацкая работа.
  -- Какая? - полюбопытствовала я.
   - Сисадмин. Это временно. У меня постоянного ничего не бывает. Только мама и собачка. Мамина. Я хочу завести кошку, но мама не хочет.
   Говорил он тихо, подняв лицо к небу. Почему-то я знала - голубые глаза по-прежнему смотрят в себя. Они не умеют смотреть никуда больше.
  -- Вы верите вашему другу? - спросила я.
   - Не знаю. Я хочу прийти по этому адресу. Я не знаю квартиры. Если я узнаю девушку, которая ходит по воде, значит, это правда. Если не пойму - неправда. Все просто. Пойдемте со мной.
   - Пойдемте, - пожала плечами я.
   Бросила окурок на асфальт. Он рассыпался маленькими искрами - золотыми, как лучи заходящего солнца на ветках деревьев. Это красиво. И неважно становится - "Парламент" я курила или дешевую гадость.
   Все нормально. Нормально, да. Ведь я еще дышу.
  
  

Данька

   Я лежал на кровати и смотрел в потолок. И уговаривал себя встать и закрыть окно. Стоило, в самом деле. Ведь маму может продуть, она в соседней комнате спит, а дверь тоже открыта.
   В наушниках еле слышно пела Хелависа, солистка моей любимой "Мельницы". Тихо шелестел ветер за окном. Доносились голоса. Вставать не хотелось.
   Сисадмин - тупая и нервная работа. Брошу к чертовой матери. Устроюсь программером. Ага, и буду честно вкалывать, и деньги буду приносить... свежо питание. Я - неудачник. И мне это нравится. Потому что я никому ничего не должен. Я - одинокий неудачник.
   А мама - привыкла. И Лолка, дворняга мамина, тоже.
   В большой комнате резко зазвонил телефон.
   Я подхватился с кровати, выбежал, закрыв за собой дверь, подхватил трубку. Не дай бог, мама проснулась. Я тогда этого товарища просто придушу.
   Ну кто мне может звонить?
  -- Алло, - привычно хмуровато бросил я, снимая наушники.
  -- Дань, не спишь?
  -- Нет, а кто это?
  -- Игорь.
   С Игорем мы со школы дружили. Собственно, это скорее я с ним дружил. Нормальные люди это дружбой не называют. Они называют это общением. Приятельством. Перезванивались мы нечасто, встречались еще реже. Не знаю, кем меня Игорь считал, я его считал другом.
  -- Данька, ты веришь, что у меня могли глюки пойти?
  -- Смотря какие.
   - А в то, что глюки пошли у фотоаппарата? Цифрового. Ты ж у нас технарь.
  -- А что случилось-то?
  -- Я девушку видел. По воде шла.
  -- И что?
  -- Пиши адрес.
   Ручка нашлась почти сразу. Записав улицу и дом (квартиру Игорь не указал), я поинтересовался:
  -- А зачем мне ее адрес?
  -- А что, не нужен?
  -- Нужен. Найду ее, тебе семафорить?
   - Зачем? Нужно будет, я ее и так найду. Просто поговори с ней. О чем-нибудь. Ее Алиса зовут...
   ...Осколок месяца смотрел мне в окно.
   Зачем мне сердце, если существуют девушки, которые гуляют по воде?..
   Хрипло залаяла Лолка - видно, приснилось что-то, выводящее из строя ее хрупкую нервную систему. Кошка, например. Или я с колбасой. Я не люблю Лолку. За что любить собак?
   Кошки - они хоть на нас похожи.
   Мама тоже проснулась. Я слышал, как она утешает Лолку, что-то говорит ей мягким, успокаивающим голосом.
   Осколок месяца улыбнулся и спрятался за тучу.
  -- Горы ждали весны, посылали солнце за ней,
   Сосны видели сны, как им мачтами стать кораблей... - шептала Хелависа. Можно было увеличить громкость так, чтобы ничего не было, кроме всезастилающей песни. Я не стал этого делать.
   Мне сегодня приснится, как я стану крылатым. От этого не будет пользы для мира, но я смогу стереть тучи с неба.
  
  

Вика

   Я, наверно, сразу это подозревала. Но когда Данила (можно просто Даня) привел меня к моему родному дому, я не могла не поинтересоваться:
  -- Двадцать шестая квартира?
  -- Откуда вы знаете? - удивился Даня.
  -- Я там живу.
   Наверно, у Даньки (как-то не вязалось с ним имя Данила и даже Даня) возникли какие-то неверные ассоциации, поскольку лицо его приобрело весьма озадаченное выражение.
   - Это не я, - поспешила откреститься я. - Со мной еще одна девица живет. Квартиру снимает. С нее бы сталось.
  -- Что сталось? - очень серьезно спросил Данька.
  -- По воде бродить.
  -- И когда ее можно увидеть?
   - После половины двенадцатого. У нее вторая смена. Она кондуктором работает.
  -- Ага, - сказал Данька. - Ну да, ясно. А можно я у вас ее подожду.
  -- Нежелательно. Я буду занята.
  -- Хорошо, - кивнул Данька и сел на скамейку.
   Я вошла в подъезд - самый обычный постсоветский подъезд, заплеванный и почти не вонючий, достала из почтового ящика газету "Известия" - это дедушка ее выписывал, поднялась на свой четвертый этаж и вошла в пустую квартиру.
   Пустые квартиры встречают гудящим холодильником и запахом прогретой пыли. Я давно не убирала, некогда. Встречают молчаливой покорностью коврика под ногами и особой, внечеловеческой тишиной, которую не хочется нарушать. Иногда, правда, наоборот, хочется. Зайдя в пустую комнату, я тогда начинаю громко говорить, стучать ногами, внося привычное движение и шум улицы...
   Я тихо сняла обувь и куртку, разделась и скользнула под душ. Стоя под чуть теплыми шипящими струями, я думала о том, каким счастьем сейчас было бы забраться по одеяло и не вставать до утра. И проснуться - от теплых лучей солнца, щекочущих лицо, а не истошного вопля старого будильника.
   Некогда, некогда. Поработать, потом курсач - встану из-за компьютера около часу. Если, конечно, хочу сегодня закончить курсовую.
   Или черт с ней?..
   Я вытерлась, накинула старый халат и вышла из ванной. Прошлепав босыми ногами к холодильнику, я задумчиво обозрела его содержимое. Красиво. Аккуратно. Надо завтра затариться.
  
   ...Я взглянула на часы. Восемь.
   Ну что, заканчивать курсовую, али как?
   Встала, потянулась, прошлась по комнате. Выглянула в окно.
   И слегка офигела.
   Данька сидел на скамеечке и что-то жевал.
   - Дань! - крикнула я, высунувшись через подоконник. - А что вы тут сидите?
   Данька поднял на меня лицо. Улыбнулся.
  -- Жду.
   - А вы что, живете далеко? Приехали бы сюда часам к двенадцати. А то тоскуете тут...
  -- А я не тоскую. Вдруг она раньше придет?
  -- Поднимайтесь тогда, - крикнула я. - Четвертый этаж.
   ...Нет, хорошо все-таки, что у нас лифта нет, а то бы я его так и встретила в халатике. Все же мозги начинают скукоживаться. Полить их, что ли? Как умирающий кактус...
   В общем, я успела натянуть джинсы и водолазку, пока Данька не постучался. Так что встречала его уже вполне цивильная девушка.
   - Проходите давайте, - кивнула я ему. - Садитесь тут где-нибудь. Где не очень страшно.
  -- Я смелый, - ответил Данька и сел на табуретку.
  -- Вас покормить чем-нибудь?
   Ну вот на кой я его потащила домой, спрашивается? Что он, не посидел бы на лавочке? Сначала, разумеется, мы лезем в какую-нибудь прелесссть, а потом, разумеется, думаем, что не стоило этого делать...
   - Нет, спасибо, - отказался Данька. Виновато предложил: - Вы, конечно, можете своими делами заниматься, я вас не буду отвлекать.
   - Я завтра дозанимаюсь, - отмахнулась я. - Не пойду в университет и дозанимаюсь. Вы лучше расскажите, что там Алиска натворила.
   - Я и сам больше ничего не знаю. Мой друг позвонил и сказал. Он ее сфотографировал. Если бы это был другой человек, я бы не поверил. А ему...
  -- Верите.
  -- Ага.
  -- Я тоже, - сообщила я.
   С нее бы сталось.
   Я уже поняла, что Алиса - либо наркоманка, либо нечто. Скорее нечто. Так как на наркоманку она непохожа. Ходить по воде... Ну допустим. Допустим.
   Я никогда в жизни не верила в НЛО и духовидцев. Честно презирала эзотериков и астрологов. Собственно, и продолжаю. Только Алиской я все же не первый день имела счастье любоваться.
   Потому и поверила...
  -- А снимки у него есть?
  -- Я не видел.
  -- Вы ему можете позвонить?
   Данька задумался.
   - Семьсот... четыре... нет, это Сашкин... Ага, семьсот тринадцать, точно... так, двадцать три - это моя квартира, и ноль пять. Точно, я его рабочий телефон помню. Если он сейчас там. От вас можно позвонить?
  -- Звоните, - великодушно позволила я. - Телефон в комнате.
   Покинув кухню, Данька почти сразу нашел телефон, и я услышала, как он крутит диск.
   - Алло! Здравствуйте, Игоря Петровича Заречного можно? Да-да, конечно... Игорь? Это Данька. У тебя ее фотографии есть? А при себе? Подожди, я сейчас... - Данька обернулся ко мне. - Есть, на гибком диске. Что теперь?
  -- Пусть приезжает и диск привозит, - твердо сказала я. - Обязательно.
   - Игорь? Ты бы не мог после работы подъехать по ее адресу и привезти... Нет, не с ней. Она тут с подругой живет. С подругой. Викой. А ее зовут Алиса. Вика просит, чтобы ты приехал с фотографиями.
  -- Требует, - поправила я. - Требует, а не просит.
   Это замечание Данька проигнорировал.
  -- Ага. А... Ее нет, она к полуночи будет. Да. Подъезжай, Игорь.
   Я стояла в дверях комнаты и смотрела на Даньку. Тот поднял на меня глаза.
  -- Через полчаса - час будет.
  -- Ага.
   Я прошла через комнату, открыла балконную дверь. Ветер вошел в комнату, пролетел, зашевелив занавески, коснулся лица.
   У меня есть одно небольшое достоинство, проистекающее из моих недостатков. Я быстро принимаю решения.
   Обычно они оказываются ошибочными, но поди убеди в этом человека, только что решившего что-то...
   За окном гнулась начинавшая зеленеть груша. Во дворе играла в футбол ребятня лет десяти-одиннадцати. Солнце било в окна четырнадцатиэтажки напротив.
   Может, и это решение ошибочное, но я за него буду драться.
  -- Чего вы хотите, Вика?
  -- Я не хочу, чтобы об Алисе знала широкая общественность. Слышите?
  -- Слышу. А почему?
   - Если то, что вы говорите, правда, то... Нельзя класть чудо на прилавки магазинов.
   Я закусила губу.
   Данька ходил по комнате за моей спиной. Я не видела его. Я смотрела на улицу. На зеленеющий старый тополь и кусты омелы на нем. На играющих ребят.
   Выйти к ним, вывести за руку Алиску и сказать: "Ребята, она по воде ходит. Видите лужу? Вот она ее сейчас перейдет и ног не замочит".
   Да ее на амулеты разорвут.
   Нет, я, конечно, преувеличивать начинаю. Гиперболизировать, как говорят умные люди. И все-таки... Ну не надо. Правда, не надо.
   Захочет - сама на площадь выйдет и как исцелит штук сорок сифилитиков за раз. И ее распнут, а потом канонизируют, и праздник будут праздновать - Сорок Сифилитиков.
   Я сама не люблю, когда в мои дела лезут, и не люблю, когда лезут к другим. Особенно к таким, как Алиска.
   Ей же лет пятнадцать от силы, елки-палки!..
  -- Вы думаете? - подал голос Данька.
  -- Ага. Думаю.
  -- А если Игорь захочет? Он же журналист.
  -- Удушу, - спокойно заявила я. - Явлюсь в ночи и удушу.
   Да если Игорь или Данька вдруг решат растрезвонить на весь белый свет о ходящей по воде девочке, я ничем не смогу помешать. Ни-чем.
   Обидно, да...
   Но надо хоть попытаться их убедить. Попытаться...
   - Возможно, в ваших словах есть правда, - задумчиво сказал Данька. - Очень возможно.
   Ну вот.
   Легче дышать.
   Во-первых - я, возможно, права. Во-вторых - есть союзник.
   И теперь - дождаться ув. тов. Игоря и поговорить с ним. И, возможно, с исцелением сифилитиков придется подождать.
  
  
   - Вася, какая гитара? Мне вчера звонила твоя учительница математики, остались еще в школах душевные учителя, Вася, ты подумай, человек о тебе переживает, заботится, а ты... Вась, ну что ты молчишь? Она, между прочим, мне сказала, что завтра у вас контрольная! Так что бросай свою дуру, садись уроки делать!
   Дарк мог бы ответить, что душевная учительница переживает исключительно из-за того, что он почти единственный в классе, кто, как правило, решает контрольную не на два. Еще он подумал, что надо все-таки внушить училке, чтобы она к нему не приставала. Всем, блин, давно внушил, одну эту было жалко. Ну ничего. Она теперь сама виновата.
   - Мам, математика не тот предмет, который надо учить, - раздраженно отозвался он.
  -- Значит, садись и прорешивай задачник!
  -- Я его потерял.
   - И как теперь будешь рассчитываться с библиотекой? Вася, пойдешь к друзьям, сядешь с ними, будете заниматься вместе.
   - Мам, к кому? У нас в классе ни одна живая душа ни хрена не делает. Я еще...
  -- Как ты с матерью разговариваешь?
   - Мамочка, прости. Но мне надо позаниматься с гитарой, понимаешь? У нашей группы концерт через неделю, - внятно произнес Дарк, так, чтобы мама слышала каждое слово.
  -- Ну ладно, ладно, - донеслось из кухни.
   Дарк вздохнул.
   Он не любил внушать людям. Ему почему-то казалось, что это вредно для них. Только обойтись без внушения было все тяжелее. Сначала учителя. Особо нелюбимые, потом и все остальные. Друзья. Потом и мама. Просто иногда становилось совсем невмоготу слушать ее истерично-поучительный тон.
   Взяв черную новую гитару и опустившись на диван, где спала мама, Дарк подергал струны и тихо запел:
  -- Месяц в ладони - брошенной коркой.
   Перегрызаю пуповину.
   Неразделенная - это горько,
   Горше - разделенная наполовину...
   Он не умел сочинять стихи.
   Вообще не умел.
   Он брал свои тексты из мира. Из своего мира. Из глаз беременной, идущей навстречу. Из рыданий пьяной девчонки у подъезда. Из усталого движения пальцев водителя такси, стряхивающего пепел с сигареты - мало кто догадался бы, сколько песни в этом движении.
   И песни были не его.
   Они принадлежали этой беременной, этой девчонке, этому водителю. Они об этом не знали. Дарк знал. Его друзья - кто вслух, кто молча - иногда удивлялись несоответствию Дарка его стихам. Но - все равно его уважали. И значительно более взрослые ребята из группы почти сразу взяли его вокалистом.
   Мелодию он писал сам. Обычно.
   Только это песня была краденой от начала до конца. И стихи, и музыку Дарк украл у стального сердца, которое надежно покоилось в загашниках мудрого Леопольда...
   Ну что этому, блин, мудрому, стоило бы отдать сердце Дарку? Кому оно нужно?
  -- Ночь - громадой многоэтажной,
   Руки стынут.
   Безответная - это страшно,
   Страшнее - когда наполовину...
   У парня, который выбросил сердце, была аритмия и зеленая тоска. Зеленая тоска с зеленым чаем по ночам. Красиво, как строчка из песни. Теперь у него нет аритмии. А тоска - осталась ли?
   Нет, наверное. Вот она, тоска, - в песне.
  -- Хомо хомини, как известно,
   Друг, товарищ и Брут (est).
   Неразделенная - это песня,
   Наполовину - крест.
   Забавно было бы найти того парня и пригласить его на концерт. Забавно?
   Черт с ним.
   Вдруг узнает.
   Дарк положил руки на струны. В комнате стало тихо, только хрустальная подвеска люстры еще дрожала.
   Стоит найти парня. Стоит, ой, стоит...
   Может, его как-то в Алискином деле запутать? А что, интересно. Хоть и рискованно. Такого-то запутаешь...
   Дарк полминуты держал в руках его сердце. Дарк знал его лучше, чем родная мать.
   Но интересно.
   Решено? Запутываем?
   Запутываем.
   Ежели еще не запутался.
  
  
   Леопольд шел на работу. В пустынном дворе негромко отдавались его глухие шаги. Было тихо. Люди на работу потянутся чуть позже. А сейчас - желтые теплые лучики ласково на лицо ложатся. Крыжовник вот зеленеет. Черемуха пахнет. Лужи на асфальте. Дождит по ночам что-то. Зато днем - такое солнце хорошее...
   Леопольд снял куртку, повесил на руку. Ветер слегка прошелся холодком по плечам.
   А все-таки он любил ходить к лицею пешком вместо того, чтоб ездить на троллейбусе. Даже пробираясь по этой грязи и лужам между гаражами и пятиэтажками. Все равно - здесь было красиво, и зеленели кусты, и трава легким пушком покрывала черную землю, и солнышко...
   Прожив не один век, понимаешь, что вряд ли есть что-то более важное, чем это солнышко и эта трава. Да... Нормальные - понимают. И успокаиваются.
   А он просто любил такие минуты, когда в голове не было ничего, кроме прохлады и тишины весеннего утра.
   Любил...
   А ведь скоро что-то случится. Скоро, скоро, - тревожно поют птицы, скоро. И снова будет бессонница, красные глаза, кофе по ночам и военные советы, если не повезет, если он будет не в одиночку. И, возможно, смерть. Куда без нее, родимой?
   Воплощенные воскресают бесконечное количество раз. Пока они не поступят против своей совести.
   Не поступят подло - такое случалось, а пойдут против себя.
  
  

Вика

   Ув. тов. Игорь запаздывал.
  -- Хреново, - сказала я. - Откровенно хреново.
  -- Что? - поинтересовался Данька.
   Он сидел за столом, вертел в руках чашку и смотрел на стену. По-видимому, у человека шел интенсивный мыслительный процесс. Возможно, впрочем, ему просто хотелось в туалет. Так или иначе я решилась его побеспокоить.
  -- Кому еще этот ваш Игорь наболтать успел?
   Грубовато получилось, ну да мы в танке.
   - Откуда же я знаю? - пожал плечами Данька. - Я сам еще никому не сказал.
  -- И правильно. Нечего детей эксплуатировать.
  -- При чем тут дети?
  -- Она по идее в школу должна ходить. Странно, что не ходит.
  -- Вика... простите, вопрос можно?
  -- Если не пошлый.
   - У вас есть свой интерес в том, чтобы скрывать способности этой девушки?
   Мне, чес-слово, самой интересно стало.
  -- Какой, простите?
  -- Не знаю. Но - есть?
  -- Нет. Отстаньте.
   Вообще-то я с людьми обычно так не разговариваю. Я же девочка воспитанная.
   Я смотрела на стол. На желтое пятно от разлитого утром кофе. На царапины и грязноватые разводы. До боли знакомые.
   За окном начинало вечереть и орала детвора. Тоже - до боли знакомо.
  -- Дань...
  -- Да?
  -- А какой бы у меня мог быть свой интерес?
  -- Откуда я знаю? Вика, а на "ты" с вами можно?
  -- Да, разумеется. Это не Игорь?
   Перед домом стоял и задумчиво взирал на подъезд русоволосый и сероглазый дяденька с интеллигентным и довольно уверенным лицом. М-да. Такой вряд ли купился бы на НЛО. Ситуевина усугубляется и приобретает серьезность.
  -- Игорь, - чуть удивленно ответил Данька. - Я его позову.
  -- Я сама.
   Перегнувшись через подоконник, я крикнула:
  -- Игорь Петрович!
   Игорь поднял голову и наткнулся взглядом на мой неземной лик, парящий на высоте четвертого этажа.
   - Это Вика, поднимайтесь. Четвертый этаж, девяносто восьмая квартира.
   Та-ак. Интересно.
   Курсовая, подработки и так далее и тому подобное - это, разумеется, важная часть жизни. Но не самая интересная.
   Дзы-линь!
   Русоволосый и уверенный стоял передо мной. Только теперь взгляд у него был чуть менее уверенным.
   Еще бы - шел-то он к воздушной Алисе, а тут такое земное и заурядное существо. Предупрежден, конечно, значит, вооружен, и все же...
   - Проходите, - кивнула я. - Даня тут. Компьютер у меня есть, сейчас покажете.
   Мяу. Ой, мяу.
   Кажется, сильный и молчаливый (аки рыба об лед) Игорь не сам нарисовал летящую над водой Алиску. Вот он, ребенок мой непутевый, мчится промеж ракит, в лунном сиянии и с неземным лицом. Дивно. Предивно.
   - И что вы теперь собираетесь делать? - поинтересовалась я у сильного и молчаливого, внаглую начиная копировать фотографии к себе прямо на рабочий стол.
   - Собираюсь узнать об этом немного больше, - суховато ответствовал Игорь. - Набираю материалы.
  -- Кому вы рассказали о ней?
  -- Вам это так важно?
  -- Да.
  -- Почему?
   - Мне эта девочка не чужая. Вы что, не видите, сколько ей лет? Я не хотела бы, чтобы она сейчас превращалась во что-нибудь на манер Кашпировского.
  -- Почему?
   - Это вредно для нежной детской психики, - отрубила я. - Кому рассказали?
   - Виктория, вам никто не говорил, что ваша манера разговаривать несколько не соответствует общепринятым нормам?
   - Представьте себе, вы первый. А теперь попрошу меня простить и посмотреть на данную ситуацию чуть более трезво.
  -- А именно?
   - Пишете вы об Алисе статью. Людям становится интересно. Допустим, с телевидения приезжают снимать. - Я к этому времени чувствовала себя не просто уставшей, а очень уставшей, поэтому старалась свести к минимуму время своего монолога. - Короче, разбирают Алиску на амулетики. Становится она публичной женщиной. В смысле, личностью публичной. А ей, по-моему, и так не чешется. Она кондуктором работает и ходит с просветленным лицом. Игорь, вы просто поймите. Я за это драться не буду. Убивать не буду, душить не буду. Но у меня, представьте, есть совесть. И она мне не позволяет беззащитного ребенка сдавать желтой прессе.
  -- Я в "Известиях" пишу, - информировал Игорь.
  -- Безумно за вас счастлива.
  -- Я бы все же хотел поговорить с Алисой.
  -- Хотеть не вредно. Поговорите.
   Данька молчал. Он успел занять мое место за компьютером и теперь смотрел на одну из фотографий.
   - Знаешь, Гошка, она драться не будет, а я буду, - негромко и отстраненно заметил он. - За это - буду.
  -- Что ж тебя так проколбасило? - поинтересовался Игорь.
  -- Красиво это.
  -- Данька, ты бы на кухню сейчас вышел на минутку?
   - Без проблем, - пожал плечами Данька, поднялся и вышел. Я наклонила голову и умным попугаем посмотрела на Игоря.
  -- И зачем вы его выгнали?
   Игорь вздохнул.
  -- У вас курить можно?
  -- Хорошим людям.
   Игорь поколебался, видимо, решая, хороший он или нет (ха, я этого с детства понять не могу) и, вероятно, сделал выбор все же в свою пользу. Достал пачку чего-то бело-голубого и красивого, щелкнул зажигалкой и затянулся.
  -- Понимаете, Вика, Даня - человек специфический.
  -- Неужели?
   - С вами теоретически договориться можно. Кстати... Алиса вам кем приходится?
  -- Это не ваши проблемы.
   - Ладно. Предположим, она ваша подруга. Сестра. Племянница, кто угодно. У вас к ней - в любом случае, нормальное положительное человеческое отношение. Вы сами говорите, что драться не будете. Даня же - это немножко странный человек. Если он сказал, что будет драться за что-либо, потому что оно красивое, значит, так и будет. Поэтому...
  -- Почему?
  -- Что почему?
  -- Почему он будет драться за красивое?
  -- Потому что я его со школы знаю. Поверьте мне на слово. Но будет.
  -- Ладно. Так что вы от меня хотите по этому случаю?
   Я перестала стоять перед Игорем в позе проглоченного аршина и присела на диван. Заодно тоже закурила. Потому что без сигареты в сложной ситуации разобраться лично мне сложно.
   - Я хочу, - медленно, подбирая слова, начал Игорь, - чтобы вы предложили мне альтернативу разглашения Алисиных способностей. И рассказали мне о ней все, что знаете.
   Вот тут я засмеялась. По-настоящему искренне. Я так давно не смеялась.
  -- Что это значит?
   - Знаете что, - отсмеявшись, сказала я. - Алиска придет - сами с ней поговорите. Я за нее ничего решать не буду.
  
   Данька сидел на подоконнике и что-то тихонько напевал.
   - В общем, так, - сказала я им с Игорем. - Хотите - ждите здесь, хотите - еще где-нибудь. У меня пока еще дела есть. Вы мне не мешаете, но я буду работать за компьютером. Хорошо?
  -- Хорошо, - кивнул Игорь.
  
   Ну разумеется, я сразу бросилась работать.
   Я открыла одну из фотографий. Жалко, у меня принтер не цветной.
   Обманывать меня Игорю незачем. К тому же, я всегда могу спросить у Алиски.
   ...Нет, я все же не права.
   Я уже минут двадцать смотрела на эту фотографию.
   Я неправа.
   Хорошо, что я умею менять быстро принятые решения.
   Нужно, чтобы это видели многие. Нужно. Мир станет немножко лучше, когда увидит бредущую по воде и смотрящую прямо на них Алиску. Может, это как-нибудь можно представить как картину? Но лучше, конечно, фильм. Документальный. Серьезный. В смысле, не то чтобы документальный, но... Вот такую прогулку заснять на видеокамеру и показать по телевизору.
   И необязательно чтобы Алиска знала, что ее будут снимать.
   За окном потемнело, зашелестел дождь. "Маринка, давай под навес! - Подождите, я кукол соберу, у меня Кен простуженный!". Капли забарабанили по подоконнику, поползли по давно уже не мытому стеклу.
   Данька заглянул в комнату.
  -- Можно?
  -- Можно, - ответила я. - Я не работаю.
  -- Я так и подумал.
   Он прошел ко мне, сел на ручку дивана рядом со мной.
   - Да. Хорошо, что ты тоже не хочешь превращать это в ширпотреб. Один я бы ни фига не сделал. А ты своего добьешься.
  -- А почему ты...
   Я слегка запнулась. Вот так.
   - Почему если предоставить людям возможность видеть Алиску, это превратится в ширпотреб?
  -- Потому что они не поймут.
  -- А если поймут?
  -- Вика, тебе сколько лет?
  -- Девятнадцать.
  -- А мне тридцать один. Поверь - не поймут.
  -- И что?
   - Будет она знаменитой. Как дуэт "Тату". Лет пять. Потом - забудут. Найдутся новые кумиры.
   Данька говорил негромко и грустно.
  -- А если она сама захочет...
   - Это другое. Только я не верю, что она, - кивок на фотографию, - захочет.
   - Я не знаю, за что я. - Не выдержала, судорожно закурила. - Я не знаю. Я не хочу верить, что Алиска будет как "Тату". Не могут люди не поверить. Не проникнуться. "Тату" - это же просто так. А она - что-то другое. Она немного колдунья. Знаешь, как она ко мне пришла? Я сидела в парке на скамейке. Три недели назад. Подходит она. В сарафане. Босая. Говорит: "Ты Вика?", я ничего не имею против. Но вот то, что я ее к себе поселила, это уже... Я бы сказала - гипноз, только... Не хочу это так называть, Дань. Я трезвомыслящая, понимаешь?
  -- Ага, почти.
   - Ну вот, - не обращая внимания на последнюю реплику, неслась на всех парах я, - я верю, что Алиской проникнутся. Люди не толпа, их толпой пытаются сделать. Дань, ну правда...
  -- А почему тогда сначала?
   - Я не думала, что это так... Так красиво. Я тоже думала, что не проникнутся.
  -- Ясно, - кивнул Данька.
   Ясно...
   - Смешная ты все-таки, - негромко сказал он. - Смешная и не такая злая, какой кажешься.
  -- Злая.
   - Не-а. Ладно. Дождемся Алиски - посмотрим. Может, она о том и мечтает, как на телевидение попасть.
  
  

Леопольд

   Он нахмурился.
   Ему не нравился мир. Окружающий мир. Контрольная по алгебре у девятого класса - не самое подходящее время для тревог, но неясное чувство формулировалось только сейчас.
   Кто-то изменил этот самый ближайший окружающий мир.
   Немного. Только обычно Леопольд знал, кто это сделал. Чувствовал. Он и сейчас разберется, только...
   Откровенно некому менять его.
   Теоретически это могли сделать двое в городе - он сам и Алиса. Чтобы настолько... Немного, совсем немного. Но ведь это смотря с чем сравнивать.
   Если с тем, что он сам двести с лишком лет устроил во Франции - немного. А если с тем, как обычно меняют мир Воплощенные - прилично.
   С последующим влиянием на несколько судеб, вот что плохо.
   - Ковтун, Смирнова справится без вас. Перестаньте заискивать перед одноклассниками методом банального подсказывания. Не оценят.
   Плотная темноволосая Таня Ковтун испуганно пролепетала какую-то ерунду. Леопольд махнул рукой.
   Смирнова подняла белокурую голову, и что-то обиженно прошептала Тане. Наверно, что злой математик опять занимается гнусными инсинуациями, а ее, Ковтун, в классе все любят. Она же нормально держится, не то, что Бурлачка, вот та - ужас, кто с ней вообще общаться может? Бурлачка, в гордом одиночестве сидевшая прямо перед Алиной Смирновой, и ухом не пошевелила, что-то высчитывая на калькуляторе. Наверняка ведь слышала, подумал Леопольд.
   Да... Вот ради наблюдения за такими сценками он в свое время и захотел стать учителем.
   Теперь, разумеется, все было логичным и привычным. Леопольд прекрасно знал, что после контрольной Алина с подругами пойдет в столовую, там они будут смеяться и обсуждать новинки "Эйвона", Таня Ковтун будет стоять рядом и застенчиво улыбаться, а Бурлак на всю перемену таинственно куда-то сгинет. Леопольд подозревал, что она потихоньку плачет в туалете, но проверить это особой возможности не было.
   Да, так о чем он это?
  
  

Алиса

   Весной ночью хорошо. Когда вишни цветут и абрикосы цветут, а черемухи не видно, потому что она где-то спряталась, но пахнет так, что хочется улететь.
   А еще лучше, когда улететь в принципе можно.
   Я медленно проплывала над цветущими вишнями - невысоко, чтобы можно было осторожно касаться белых цветов, наполненных каплями только что прошедшего дождя. Луна светилась так, что ну просто нельзя было поверить, что на самом деле она отражает солнечные лучи, казалось, что это такой осколок хрусталя, в который спрятан извечный свет... Или не хрусталя, а такого вещества-света. Или нельзя чтобы было вещество-свет, потому что вещество это материальное, а свет нематериальное? Или нет... Я вспомнила то, что не знала я, зато знал Леопольд. Свет - это волна. Он из таких частичек, которые как бы частички и как бы волны. Да все частички являются как бы волнами, только с маленькой длиной. Чем больше частичка, тем меньше ее длина волны. Значит - я тоже волна. С маленькой-маленькой длиной.
   Здорово...
   Все-таки луна - она из вещества-света. И звездочки тоже. Хотя с ними вообще непонятно - такие они маленькие.
   И когда черемуха цветет - это запах-цвет.
   Я поднялась выше и полетела быстрее. Я не спешила. Совсем. Просто хотелось отчаянно, надорванно, сумасшедше куда-то мчаться - так было прекрасно.
   Билось сердце - сильно, горячо. Пока оно так бьется, я живая.
   Я живая и болю.
   Это хорошая боль, это боль-свет. Бывает боль-тьма. Может, у меня она и будет когда-нибудь.
   Я не знаю. Впереди так долго.
   А вот и дом. Интересно, Вика работает? Окна, по крайней мере, светятся. И даже не одно, что интересно.
   Мне очень хотелось влететь в окно, но я сдержала порыв и, как нормальный человек, плавно опустилась у подъезда.
   Поднявшись на четвертый этаж и по привычке внимательно прочитав ярко-красную надпись "Hip Hop forever!" прямо у нашей двери, я нашарила в довольно-таки бесформенной сумке ключи и открыла дверь.
   И встретила взгляд явно ожидающего меня человека.
   - Здравствуйте, - вежливо сказала я. Я не испугалась. Мне - кого-то бояться? Просто нужно было немного времени, чтобы перейти из настроения-света в боевую готовность.
   Собственно, зачем сразу в боевую? Может, у этого типа всегда такой вид...
   - Здравствуйте... Алиса?
   - Алиса, - кивнула я. Закрыла дверь. - Вика, ты тут?
   - А где мне быть? - мрачно поинтересовалась Вика, возникая. - Значит так, это, как вы тонко подметили, Алиса. Это Игорь. Вроде как Петрович. Это, - она указала на светловолосого человека, маячащего за ее плечом, - Данька. Они все хотят тебя лицезреть.
   - Я очень рада, - растерянно сказала я. - А зачем?
   - Алиса, я не мог бы поговорить с вами наедине? - несколько отрывисто спросил тип Игорь.
   - Не мог бы, - заявил Данька. - Мне тоже интересно.
   - Данила...
   - А почему наедине?
   Я нагнулась и стала разуваться. В конце концов, не стоять же мне тут... как там Вика говорит? Как три тополя на Плющихе, вот.
   - Потому что мне было бы трудно говорить с вами при ком-либо другом.
   - Игорек, а вам не кажется, что вы уже просто невежливо разговариваете?
   Вика откинула голову и насмешливо щурилась на Игоря. Вообще-то я была с ней... ну, согласна. Потому что он как-то грубо говорил.
   - Алиса, - не обращая на Вику ни малейшего внимания, продолжал Игорь. - Я вас прошу. Я вас очень прошу. На колени встать?
   - Не надо на колени, - чуть испуганно ответила я. - Давайте поговорим. Вик, Дань, вы не обижайтесь, хорошо?
   - Хорошо, - ответил Данька.
  
  

Игорь

   Немного звездно.
   Немного звездно и лунно, и немного ветрено, и открыть, что ли окно, чтобы было ветрено снаружи, а не внутри?
   Так, стоп, вас ист дас?
   Не мои это мысли. Не мои.
   У Алисы голубые глаза и в них немного звездно. А зрачки большие-большие, и пульсируют, сужаются - расширяются, сужаются - расширяются.
   И в них немного ветрено.
   Стоп. Руки - не дрожат. Конечно, не дрожат, данное утверждение излишне. Так. Ребенок несовершеннолетний. Это интересно. Впрочем, не обремененная деликатностью Виктория уже успела это объяснить.
   Мне нужно поговорить с несовершеннолетней девушкой и объяснить ей, что ей стоит - ей очень-очень стоит - согласиться со мной сотрудничать.
   Вот и все. Делов.
   - Алиса, я видел, как вы шли по воде.
   Девочка немного грустнеет, и, честное слово, в маленькую комнату-клетушку приходит осень.
   - Так вот в чем дело...
   - Да.
   - Это Дарк? Ну, Васька?
   А ведь Дарк со мной так и не связался. Значит, Васька. Василий. Запомним, надо поискать некоего Василия приблизительно девяносто первого - девяносто второго года рождения, проживающего в районе Алексеевки... не самое распространенное имя. Но это потом. Это то, что автоматически отмечается.
   - Какое Васька? - непонимающе смотрю на нее. - Алиса, у меня знакомых людей с таким именем нет.
   - А не людей? - быстро спрашивает.
   - Кот есть у брата двоюродного. Я его, правда, Мурзло называю, но брат Васькой.
   Вроде бы расслабляется.
   - Тогда как?
   - Просто шел и увидел. - Главное, чтобы самому себе верить.
   - Да? - Смотрит, глаза светлые, внимательные. - Ну хорошо. И что?
   - Алиса...
   Вздыхаю. Смотрю в окно.
   Там ветер гнет цветущие деревья. Белые лепестки летят, как звезды.
   Я рассказываю ей о том, что стоит - вот честное слово, стоит! - сделать так, чтобы о ней знали все. Слова тяжелые. Неловкие. Но она же должна понять...
   Она же не человек.
   - Я поняла, Игорь. Спасибо, но я не могу.
   Да.
   Падают на пол скомканные недорассказанные слова.
   - Почему?
   - Я не для этого пришла.
   - А для чего?
   - Чтобы мир сделать немножко лучше.
   Ей-богу, им бы с Данькой вдвоем спасать человечество.
   - ...Как любой. Понимаешь, в этом-то все дело, чтобы c тобой миру было немножко лучше, чем без тебя. Тем, кто рядом с тобой и тем, кто будет жить потом тоже, обязательно. А если я так поступлю, как ты хочешь, это будет неправильно. Я так чувствую...
  
  

Вика

   А я стою.
   Почему-то мне немного грустно. Сейчас все закончится. Выяснится. Алиска пошлет этого Игоря подальше, и они уйдут.
   И Данька со своими светлыми чужими глазами тоже уйдет.
   Это сегодня я шла из универа, и думала, что нет выхода из усталости, это сегодня я увидела на скамейке незнакомого странного человека, похожего на песню. Это все было сегодня...
   ...А потом были долгие споры, сидение за компьютером, Алиса, скользящая по воде.
   - Я вот думаю, - раздумчиво говорит Данька, - как ее зовут по-настоящему.
   - Не знаю, - отвечаю я.
   Смотрю в окно.
   А двор затих. Темно. Где-то невдалеке пьяные голоса кричат какие-то песни и громко смеются. А звезды почти видны.
   И люди умеют ходить по воде. Если я попробую, бултыхнусь к чертовой матери. Просто есть такие, что умеют.
   Наверно, Данька думает о том же. Потому что он негромко произносит:
   - Я однажды знал похожую на Алису...
   Молчит.
   - Она была грустной. И взрослее. Но она могла бы вот так...
   - А я не могла бы, - сообщаю.
   Данька пожимает плечами. Мне почему-то больно.
   Хватаю сигареты, судорожно закуриваю. Слишком глубоко затягиваюсь, кашляю.
   Скоро все закончится. И будет по старому. Жизнь - гаечным ключом по голове. Плохо по-обычному, и хорошо - тоже по-обычному.
   Может, я и буду ждать нечаянной радости - как когда-нибудь случайно встречу Даньку или хотя бы Игоря на улице. Буду ждать. Только недолго. Потому что это на самом деле глупо.
   Нельзя вечно надеяться на чудо. На себя надо надеяться.
   Скоро все закончится...
  
  

Дарк

Стань моей душою, птица, дай на время ветер в крылья,

Каждую ночь полёт мне снится - холодные фьорды, миля за милей...

"Мельница".

  
   Девять жизней висят за плечами
   В перештопанном рюкзаке.
   Без тревоги да без печали -
   В пустоту идешь налегке.
  
   Расцветают тебе ромашки.
   Вокруг света - да противосолонь.
   Желтый месяц, задрав тормашки,
   С неба катится на ладонь.
  
   Дарк шел по светлой весенней улице, где цвели вишни и пахло детством. Он любил эту улицу. И тот, к кому он шел, тоже любил ее. Этот Воплощенный никогда ничего не делал случайно. Из тысяч городов мира он выбрал этот город. Из десятков улиц - эту. Из множества двориков на ней - этот.
   Тихий, изрисованный солнышками и страховидными принцессами на асфальте, с неизменными старушками на лавочке и мальчишками на велосипедах. Самый-пресамый обычный новостроечный район не слишком древнего города.
   Дарк поздоровался со старушками и вошел в грязноватый подъезд желтой пятиэтажки, протянувшейся вдоль улицы. Свернул в подвал - тот был на удивление чистым и даже уютным. Его почему-то никогда не замечали ни бомжи, ни собаки, ни даже жильцы, только бездомным кошкам позволялось тут вольно бродить. Льет Лемерт любил кошек.
   Он сам был немного котом - веселым, чуть хищноватым, никогда не привязывавшийся к людям, да и к месту тоже. Льет не умел любить. Никого. Себя в том числе. Ненавидеть, впрочем, он не любил тоже.
   У Льета были брови-крылья вразлет, ярко-голубые глаза и светлые короткие волосы. Отчего-то его облик напоминал о вольной морской птице.
   ...И глаза у него совсем не были старыми. Обычные девятнадцатилетние глаза, нагловатые и веселые. Больше двадцати Льету никто бы не дал. У него плечи были немного ссутулены - это да. Но старым он не был.
   Он был Льетом Лемертом.
   Дарк вошел в подвал - его туда пускали. Оглянулся. Разумеется, Льета не было. Ничего. Можно и подождать.
   Высокая худая и немного нескладная фигура появилась на пороге меньше, чем через три часа. Дарку повезло.
   - Мой юный друг Васька, - хмыкнул Льет. - Ждет-печалится. Сколько раз говорить - я учеников не беру.
   - А я уже не прошусь, - ответил Дарк, не вставая с пола, где он сидел, привалившись спиной к стене. - Я - так. Поговорить.
   - Эт-то сколько угодно. - Льет подошел к матрасу, рядом с которым стояла кем-то когда-то выброшенная тумбочка. Вышеперечисленное и составляло всю мебель Льетова обиталища. Улегся на матрас, застеленный старым байковым одеялом, закинул руки за голову. - Слушаю тебя, юный друг Васька.
   - Мое имя Дарк, - тихо ответил юный друг.
   - Твое имя, малыш, - Васька. И не страшно, что его все знают, пока что ты никому особо не нужен. Вот когда проживешь столько, сколько мы с Леопольдом, наживешь себе врага с большой буквы С, то есть, Сволочь, вот тогда будешь над своим именем трястись. А сейчас ты еще никому дорогу не перешел, разве что этот гуру престарелый тебя недолюбливает, но он тебя не тронет. Он не зря Леопольдом назвался. Я с гордостью полагаю, что единственный, кого он бы с радостью тронул - это я. Только шиш ему. Правда, юный друг Васька?
   Говорил Льет небрежно, скучающе, чуть протяжно, не отрывая взгляда от мухи на потолке. Его всегда занимало, как они держатся там своими маленькими лапками.
   - Правда, - радостно кивнул Дарк.
   Он свято верил, что Льет не причиняет зла Леопольду только потому, что не считает это нужным. А так... да пусть этот светлый только попробует - Льет его на молекулы!
   Знал бы это Льет, он бы очень смеялся. Тот, кто не способен ненавидеть, не может принести сколько-нибудь серьезного вреда. Разве убить, но для Воплощенного это обычно просто неприятная процедура.
   - Так об что ты хотел поговорить? - мурлыкнул Льет. - Если опять о том, как изменится весь мир, когда...
   - Нет-нет, - поспешно заговорил Дарк. - Ты знаешь про девушку, которая недавно воплотилась?
   - Знаю. В очередной раз.
   - Что в очередной раз? - не понял Дарк.
   - Воплотилась. Ты хоть знаешь, о чем она?
   - Знаю.
   - И думаешь, что раньше ее не было? Или что она не могла воплотиться?
   - Ну... нет.
   - Понятно. Инертность мышления. Мы такими не были. Куда катится нынешняя молодежь? Или это я устарел? Кому нужны мои мысли? Уйду в Тибет, там горы, воздух и бог рядышком - десять минут проходными дворами. Выучу каратэ и буду как ваш президент.
   Подобный поток Льетова сознания мог течь, не прерываясь, несколько часов. Дарк знал по опыту. Сначала он просто боялся прерывать древнего Воплощенного, потом понял, что не прерывать значительно опаснее для здоровья.
   - Так что там с Алисой?
   - Ага, ее так зовут? Она когда-то называлась Авророй. Не в честь богини, салага, к черту твою инерцию мышления, а в честь крейсера. Не так давно, да. Так вот, она периодически умирает. Со стиранием памяти. Она более чувствительна к мыслям людей, чем мы. Вот я, допустим, сдохну, когда ни в одном мире не останется ни одного пофигиста. Ну или когда Леопольд найдет способ меня изничтожить. То есть, я вечен, ну и слава богу. А она капризнее, когда количество людей, верящих в нее в мире, где она воплотилась, становится меньше какой-то нормы... Понятия не имею, какой... она капитально отбрасывает коньки. И чтобы она опять воплотилась, нужно не только восстановление популяции, но и какое-то дополнительное усилие. Выброс энергии. Ясно?
   - Ага, - кивнул Дарк.
   - Так что ты хотел, Васька?
  
  

Вика

   ...А я не умею ходить по воде. Ясно? Не умею.
   Я с Алисой не разговаривала об этом случае. Просто молчала. Абсолютно лишним было бы что-то выяснять. В принципе, неизвестным оставался один пункт - что такое есть Алиса, но почему-то я знала, что она мне не ответит.
   Знал он похожую...
   Грустнее и взрослее. А мы не грустные, мы злобные. И годами не вышли. Не катит Виктория ни по каким параметрам.
   Может, она и человек. Алиса. Может, люди так умеют, только не все.
   Мне-то какое дело?
   Я перестала мучиться. Перестала проводить каждую свободную минутку на любимой кафедре аналитической химии. Было немного стыдно перед Евгением Анатольевичем, которому пришлось объяснять про тяжелые семейные обстоятельства, но он понял.
   Перестала я заниматься не только наукой, но и учебой. То есть, что значит перестала? Оказывается, можно не мучиться весь семестр, а выучить какую-нибудь гадость за три ночи и сдать. И забыть. Кому она нужна?
   Нормально. Только я привыкла жить немного по-другому.
   Впрочем, ладно.
  
   Возлюбленный препод наш Сергей Михайлович Загороднюк, как всегда, опаздывал. Он был воистину королевски точен и ни разу не пришел ни раньше, ни позже, чем через пятнадцать минут после начала пары. Иногда это создавало определенные трудности.
   Я пыталась лихорадочно повторить то, что возлюбленный препод обещал дать на сегодняшней самостоятельной. Проблема в том, что последние две недели я не то чтоб абсолютно ничегошеньки не делала, но... как бы это сказать? Короче, перешла на новую систему.
   - Заколебал! - Таня Чейпеш шваркнула книгу об стол. С Татьяной мы сидели вместе с первого курса, сойдясь на почве неистовой любви к знаниям, которая так бездарно исчерпалась у меня две недели назад. Я с надеждой посмотрела на Таню, прикидывая, не удастся ли у нее проконсультироваться. По всему получалось, что удастся.
   Поэтому я выбросила из головы возлюбленного препода и с грохотом уронила голову на парту.
   - А здесь высоко!
   Юльчик Лозовская, красуясь перед ребятами молодецкой удалью, высунулась по пояс из окна. Что тут высокого? Шестой-то этаж...
   - Тань, выпусти.
   Таня безропотно встала, выпуская меня из-за парты. Мне так нравилось сидеть - между ней и стенкой. Уютно, никто не трогает, мухи не кусают...
   Разбежавшись перед доской, я прыжком вскочила на подоконник.
   - Смотри, Лозовская!
   - С ума сошла, - откомментировала Юльчик, хватая меня за запястье. - Слезай, Витка!
   - Знала бы я, куда ты лезешь, не пустила бы, - печально сказала Таня.
   Я вырвала у Лозовской руку и шагнула на внешний край широкого подоконника.
   - Ух ты! Стой, я тебя сейчас на мобильный сфотографирую. Здорово получилось! Тебе по почте выслать, Вика?
   - Высылай, Димка.
   А если вот так стоять, на подоконнике да еще на шпильках, то кажется, что внизу много-много всего. И что лететь тут - долго, и за время полета успеют вырасти крылья
   - Виктория, не борзей! - Лозовская попыталась схватить меня за ладонь, я подняла руку.
   - Юльчик, у меня равновесие неустойчивое, лучше не колебай.
   ...Он пришел, лишь на час опережая рассвет,
   Он принес на плечах печали и горицвет...
   - Да уберите ее отсюда, кто-нибудь!
   Девушка, стоящая на подоконнике и взахлеб поющая какую-то ахинею - зрелище не для слабонервных. Лозовская выматерилась и вместе с Таней и ребятами стащила-таки меня с подоконника. А я смеялась. Долго и весело. Только Таня почему-то уговаривала меня не беспокоиться.
   Щурился на север, хмурился на тучи, противусолонь обходил деревню,
   И молчали ветры на зеленых кручах, и цветные птицы стерегли деревья...
   Да я не волнуюсь, Тань. Ну что ты, в самом деле? Просто я никогда не сумею ходить по воде.
   Я не грустная. И не переучилась. В самом деле, ну хватит, не надо меня успокаивать. Загороднюк идет.
   Просто мне весело. Ну разве это не весело - стоять на подоконнике?
   Ты сама попробуй, тогда скажешь.
  
   И снится нам не рокот...
   Мне понравилась высота.
   Поэтому я сиганула с моста вечером того же дня.
   Тонуть мне не понравилось, вода была холодной и я выплыла. Хорошо хоть, сумку с собой не взяла, оставила. Сумка тяжелая, я бы с ней не поплыла.
   Я стояла, мокрая, холодная, под ивами, в грязи, пыталась надеть мокрые туфли на мокрые ноги и думала о высоте. А еще я думала, что здесь красиво и Алиса вполне могла тогда ходить и здесь.
   Я полезла в сумку, нашла нераспечатанную пачку сигарет и закурила. Я неправильно курю. Слишком быстро и жадно. Я сидела на стволе поваленной ивы и думала, что я Даньке не подхожу. Я зануда. И не умею ходить по воде.
   Отгорал закат. Ярко-алое солнце в золотистых облаках. Ветрено будет. Шелестели ивы. Шершавый ствол цеплялся за брюки. По мосту ходили люди, и мне казалось, что я слышу, что они говорят.
   Мне было хреново. И хотелось не жить.
   Алиса что-то недавно говорила - есть боль-свет, есть боль-тьма, а это - боль-черт знает что. Это не любовные страдания, да ладно, я ведь тоже влюблялась. Это просто знание, что ты не нужна. И от него хочется раздирать себя ногтями, потому что больше ты ну ничегошеньки не сможешь сделать.
   Ничегошеньки...
  

Данька

   Ошиваться в тамбуре. Прижиматься лицом к стеклу.
   Видеть, как поле летит и столбы летят,
   зябнуть от ветерка, считать отраженья лун,
   смотреть, как фонари сквозь тебя печально глядят.
  
   В поезде ночью не спят. Думают о любимых. Поют.
   В тамбуре, разумеется, - чтобы болело звончей.
   Поезд проезжает степь - свободную и ничью.
   Поезд проезжает город. Тоже, вероятно, ничей.
  
   В поезде ночью плачут - на верхней полке, тайком,
   скорчившись в три погибели, прижавшись к прохладе окна.
   Поезд проезжает звезды и чей-то беленький дом.
   За горизонтом - незнакомые города огнят.
  
   За окном ехало поле.
   Основное свойство механического движения - его относительность. Какая, к чертовой бабушке, разница - поезд едет мимо поля, или поле едет мимо поезда?
   Небо было серовато-синим, вроде бы и пасмурным, но не до конца. И едва заметные, по-вечернему длинные тени от столбов летели мимо меня.
   Почему-то людей в поезде было немного. Хотя что значит "почему-то"? Обычная пятница. То есть, уже почти суббота. Не праздник. Кому бы понадобилось тащиться к черту на рога в Киев?
   Сосед мой по полке почти сразу переселился куда-то подальше. Впрочем, я был с ним согласен: боковушка возле туалета - не самое уютное место.
   Я остался. Смотреть в окно.
   Это странное чувство - дорога, это немного наркотик, потому что больше всего на свете я не люблю возвращаться. После бессонных ночей в поезде, после цветного потока незнакомых мест - возвращаться и видеть, что ничего не изменилось, что все совершенно так же, обычно, спокойно, в общем-то, местами со знаком плюс, местами со знаком минус. Обычно.
   Хочется вырваться. Кажется, что душно. Хочется - на следующих же выходных свалить к черту, к дьяволу, в монастырь, лишь бы не эта обыденность.
   Но проходит время, и ты втягиваешься.
   Обыденность приобретает черты смысла жизни.
   Я уже забыл, что жить без любви - это тоскливо и бессмысленно. Я забыл, что жить без дороги - это пустая трата времени. Я черт знает сколько всего забыл.
   Это немного больно - вспоминать.
   Теперь поезд ехал сквозь лес. Странный, нечеловечески красивый лес. Синий ковер пролесков. Высокие, черные, начинающие зеленеть деревья. Это удивительное зрелище - когда листки уже начинают пробиваться, но еще не полностью распустились. Деревья тогда кажутся такими... ажурными.
   Но пролесков, покрывающих землю ковром, я еще не видел.
   Это уже была Украина, что-то за Харьковом. Впереди - ночь и немного утра.
   Я надел наушники.
   Помнишь эту песню, Наташ?
   - Так у свiтi повелося -
   я люблю її волосся,
   я люблю її тонкi вуста...
   Та невдовзi прийде осiнь,
   i ми всi розбiжимося
   по русифiкованих мiстах...
   Ага.
   Еду к старой подруге. У старой подруги муж и, возможно, уже дети. Хотя вряд ли, не факт. И мерзнут руки.
   Рваные клочки облаков. Недозрелый бледноватый закат.
   Впереди - ночь и немного печали.
   Ненавижу возвращаться. Не только домой.
   Мимо ехали пролески.
   Ночью я лягу на верхнюю полку и буду смотреть в окно. За что я иногда не люблю "Мельницу" - нет у нее жизненно-тоскливого, пропитанного буднями и старой любовью, людьми, ходящими мимо твоей полки и синими пролесками за окном.
   Пролески кончились. Пошел город.
   Я понятия не имел, что это за город, да мне и не было особо интересно. Важно то, что вышла луна, небо стало чище, прозрачнее и темнее, а тени отчетливей и стройней. Загорелись огни.
   У Наташи тонкие руки и усталые глаза. Она похожа на девушку из этой песни.
   - А вона,
   а вона
   сидiтиме сумна,
   буде пити й не п'янiти
   вiд дешевого вина...
   Я вышел в тамбур.
   Было холодно и накурено. Поезд летел сквозь лес. Лес было видно плохо - в темном стекле отражалось главным образом мое унылое лицо.
   Я стоял перед окном, вцепившись в поручень, и что-то орал.
   Как можно орать эту грустную, прозрачную песню на немного смешном украинском языке? Не знаю. Я ее орал. В тамбур открылась дверь, кто-то заглянул, но заходить не стал. Дул ветер. За окном была ночь.
   И немного печали. Так, самую малость. Правда, Данька?
   Огни. Фонари. Поезд дергает. Холодно. Запах дешевых сигарет и туалета.
   - Так у свiтi повелося -
   Я люблю її волосся...
   Темные ночные тени мелькали и жили за окном. Хотелось сделать хоть что-то. Соскочить с поезда. Рвануться куда-то. Зачем-то. К кому-то. Я не умел.
   Я никогда в жизни не умел делать что-то.
   А теперь что - ждать, печалиться, орать песню, которую нельзя орать? Все давно закончилось, к лучшему, к худшему - неважно. У нас свои жизни, свои, в разных государствах, с разными людьми. Только все равно срывается - "мы"...
   Грязный пол.
   Тусклая лампа.
   Этот лес - ничей, и небо - ничьё, и я - ничей. Фантасмагория. Фантасмагория начинается, когда сильно не выспался и тоскливо.
   Тогда мир становится немножко другим, и, возможно, не к худшему.
   В вагоне тепло. Я туда не вернусь. Я уже привык, что холодно.
   Я ненавижу возвращаться.
   Переключиться. На другие воспоминания, на другую песню. Хватит. Все закончилось. Но я же - еду в Киев? К старой подруге.
   Поезд проезжает небо.
   В Киеве асфальт. Как у нас. Интересно, ее сердце тоже стало асфальтовым?
   Нет, наверно. Она не такая, как я.
   Все было давно. Была песня. Были руки и волосы, и усталые глаза. Сейчас - есть грязный тамбур, пронизывающий ветер и черное небо. И запах дешевых сигарет. "L&М"?
   Ветер дороги.
   ...А потом - все как обычно. Я через неделю забуду эту тоску. Стану таким, как был черт знает сколько времени.
   У каждого свои воспоминания. Наверно, Наташины воспоминания совсем не похожи на мои.
   Наверняка.
   ...а сейчас - в поезд, на верхнюю полку, и все. И все, ясно? Остальное - дочувствуется потом. Сейчас нельзя.
   Пошатываясь, я вернулся в теплый вагон. Не потому пошатываясь, что нервишки-с, а потому, что поезд как-то нервно и неровно ехал.
   Лег на верхнюю полку. Постель брать не стал.
   И долго-долго смотрел в окно на огни чужих городов.
  
   Я так и не заснул этой ночью. Рвано, мутно дергались мысли в голове, ударяя как раз тогда, когда сознание вроде бы начинало отключаться. Поезд тоже дергался, аритмично, нервно, устало, останавливаясь и снова дергаясь, пыхтя, словно у него больное сердце. У поезда есть сердце?
   Наверно, да. Он ведь дышит.
  
   В четыре часа я встал и налил себе кипятку. Было по-утреннему зябко, муторно и неуютно. А в шесть тридцать мы приедем. Несколько часов шататься по городу. Я думаю, если я в полседьмого позвоню, даже Наташа не оценит.
   За окном ехали города, грязные высокие трубы, и снова поле, и Днепр - зеленый, широкий, сонный. У меня в наушниках пела Хелависа. Как же она достала...
   Так иногда даже про самых близких думаешь. И потом раскаиваешься. Только...
   Только возвращаться - это неправильно.
   Если ты сошел с верной дороги, то не нужно идти назад к развилке. Кушерями, кушерями нужно. Продираться. Оно так вернее.
   Развилка-то и зарасти могла.
   Кушерями, опять же.
   Я пил теплую воду, грел об нее руки. Мимо меня ходили люди. Все время ходили. В четырехместном закоулке напротив меня какая-то тетка шуршала кульками и предлагала всем колбасу. "Докторскую". Глупые люди не понимали своего счастья. Я эту "Докторскую" в детстве до дрожи любил. Ибо никакой другой не знал.
   Не обращая внимания на тетку, двое - печальная темноглазая девушка, чем-то похожая на Наташу и паренек, совсем не напоминающий меня, выясняли отношения. Грустно, негромко и надрывно. "Ну что ж вы колбаски-то не хочете, деточки? "Докторская" колбаска, вкусная. Вы не ссорьтесь, деточки, ото нечего, колбаски лучше возьмите"... А тетка хорошая. Очень хорошая.
   Попросить, что ли, колбаски "Докторской"?
   Наверно, вид у меня был грустный, потому что тетка и меня пожалела. А может, она по жизни такая. Не святая, но куда-то туда.
   А я так и не спросил, как ее зовут.
   Сжевал колбаску, запил кипятком (ну не озаботился я нормально взять поесть, ну дурак). Смотрел в окно и иногда на тянувшихся вереницей в туалет людей.
   Потом показались непременные серые трубы и город. Ранне-утренний, сонный, усталый. Киев.
  
   Четыре часа шататься по городу - это весело. Просто идти. Как по своему, родному. Просто идти, не смотреть никуда, не садиться на троллейбусы или метро. Не знать, куда идти.
   Каштаны еще не цвели, зато цвели какие-то непонятные деревья, которых я не знал. Светлым цветом. Рекламы банков, плакаты экс-премьерши - "белой и с косой". На улицах чисто - чище, чем у нас. И людей пока меньше.
   Ничего, скоро появятся.
   Нашел какой-то скверик с детской площадкой, покачался на качелях, отключил усталую Хелавису. Было тихо. И ясно. И прозрачно. До боли - до боли отчетливо.
   Не знаю, откуда взялись слова, не знаю, где я их слышал... Где-то ведь слышал.
   ...Неразделенная - это горько,
   горше - разделенная наполовину...
   Ерунда какая-то.
   А небо все равно - такое светлое, чистое, прозрачное, до боли, до ясности в мыслях. Все на местах. Всему есть объяснения.
   И что-то уходит, а что-то остается.
   Качаться на качелях в тихом киевском скверике. Думать о прошедшей любви. Постскриптум.
   А жизнь прекрасна, да.
   В чужом городе она всегда немного прекраснее, потому что другая. Все равно, какая она, лишь бы другая.
   Кушерями, кушерями...
   На верную дорогу.
   А она вообще - бывает? Или верная - это та, которой идешь ты, а остальные - непройденные?
   ...Я долго бродил по весеннему чужому городу. Он хороший...
   Все мы хорошие, все мы умрем.
   У Вики пару раз эта фраза сорвалась.
   Десять пятнадцать. Она рано встает.
   Не Вика.
   Нашел телефон-автомат, достал из кармана карточку. Набрал номер.
   - Алло!
   Незнакомый голос.
   - А Наташу Воронцову можно?
   - А это я, Дань. Только я не Воронцова уже.
   - Воронцова.
   - Здравствуй, Даня.
   - Здравствуй.
   Я молчу. Не знаю, что говорить. Она тоже молчит.
   Не знаю, почему я тихо пою в трубку:
   - Так у свiтi повелося -
   я люблю її волосся,
   я люблю її тонкi вуста...
   - Зачем?
   Незнакомый, почти чужой голос звучит печально. Смутно.
   - Просто так. Зачем спрашивать "зачем"?
   Молчит. Молчит грустно. Почти сдавленно.
   Только сдавленно - это когда живая тоска. А это - перегоревшая.
   - А я в Киеве.
   - Зачем?
   - Просто так.
   - У тебя все просто.
   Тихий, усталый голос. Почти девичий.
   Смотрю под ноги. Окурки. Кто-то говорил по телефону и курил. Нервничал.
   - А зачем усложнять?
   - У каждого свои усложнения...
   Молчим. Снова.
   Возвращаться - это страшно. Это когда влезаешь в душу прежнего себя, как в тесный скафандр, в котором нет кислорода.
   - Я на станции "Выдобучи" или что-то в это роде. По крайней мере, мне так сказали. Я в вашем городе не ориентируюсь.
   - И что ты имеешь в виду?
   - Ты можешь подъехать?
   - Да.
   - Почему?
   Тихий звонкий смех. Печальный.
   - У каждого свои вопросы. Я зачемкаю, ты почемукаешь. Ну зачем ты это спрашиваешь?
   И я тоже смеюсь.
   - Подъеду. Скоро. Встретимся внизу, там, где поезда ходят, в центре. Пока.
   - До свиданья.
   Я разменял пятьсот рублей на гривни. Подумал, что надо купить Наташе цветов.
   Она высоких букетов не любит. Да и как ей такой букет домой нести? Мужу показывать?
   Я нашел бабушку, продававшую ландыши. Ландыши были светлыми-светлыми.
   ...А внешне она почти не изменилась.
   - Здравствуй, Даня.
   - Здравствуй. Знаешь, а ты такая же красивая.
   - Спасибо. А ландыши - это в честь чего?
   - Просто так...
   У нее хороший муж. Детей пока нет. Она в школе работает, у нее там ребятни хватает.
   ...Постскриптум. Разговоры ни о чем. И обмен мыслями - обо всей жизни.
   Кофе в "Макдональдсе". Крещатик. Глаза в глаза - рядом.
   Интересно, у меня глаза такие же печальные?
   - Может, на Лысую гору пойдем?
   - Пойдем...
   Улицы. Белые цветущие деревья. Люди другого города. Другой страны. Теперь - ее страны.
   - А мужу что сказала?
   - А что я могла сказать? Правду и сказала.
   А что она могла сказать?
   Конечно.
   - Наташ, а ты бы по воде смогла пройти?
   Тихий ласковый смех.
   - Данька, Данька...
   А Лысая гора - это нечто зацветающее, холмистое, с жертвенником сатанистов и идолом Перуна. Наташа идет не очень уверенно.
   - Ты что-то ищешь или просто так?
   - Ищу... Тут должно быть...
   Не доканчивает фразы. Сворачивает на узкую тропинку.
   - Вот, смотри!
   Мы выходим на поляну. Выжженную. Черную. Первое, что я вижу - небольшую свалку рядом со мной. А потом - цветущую вишню посреди этой поляны.
   Молчу. Говорить не нужно. Оно и так - сюрреалистично и немного похоже на сон.
   Мне когда-то снились выжженные города и цветы сквозь пепел.
   - Спасибо, Наташ...
   Вечером я уезжаю. Я без ночевки. Так, на денек в гости.
   Наташа стоит на платформе и смотрит на меня. Печально.
   - Прости меня, - говорю я.
   - Хорошо.
   Тонкие руки. Пушистые волосы. Усталые глаза.
   Ночь. Огни.
   "Поезд Киев - Днепропетровск отправляется со второй платформы в десять часов двенадцать минут. Нумерация вагонов начинается с головы поезда..."
   Зачем мне эти поезда? Зачем они это говорят?
   Какая ерунда, в самом деле...
   Печальные усталые глаза.
   Я уже показал билет проводнику и тот милостиво согласился меня пропустить. Я уже могу запрыгивать в вагон. Не помню точно, когда отправляется поезд. Вроде бы через пять минут, но, может быть, он должен был отъехать уже десять минут назад... Черт его...
   - Прости, пожалуйста, - говорю я. Держу ее за руки. - Прости.
   - Хорошо, Дань.
   Поезд изготавливается ехать - быстрее бьется его больное сердце, напрягаются мышцы под зеленой покрашенной кожей. Я вспрыгиваю на подножку.
   - Прости...
   Поезд трогается.
  
  

Оля

   ...В дверь позвонили.
   Оля вздохнула и пошла открывать. Иришка уже стояла с большим желтым портфелем в прихожей и обувала туфельки.
   - Мама, я сегодня дежурю, - напомнила она.
   - Да-да, - рассеянно кивнула Оля, открывая дверь. - Здравствуй, Андрюш, я еще не оделась, ты извини...
   "Не оделась" - подразумевалось, что на Оле был обычный халат вместо темной хламиды, да и бусы с амулетами она еще не успела нацепить. А вот Андрюша уже был готов. Как пионер. Больше всего его одеяние напоминало сутану священника, только с вышивкой на груди, изображающей круг с двенадцатью знаками Зодиака. И накладная бородка гордо реяла над этим великолепием. Учитывая двухметровый Андрюшин рост, впечатление получалось сногсшибательное.
   - Мир этому дому, - пробасил Андрюша. - Привет, Ирка. В школу?
   - Нет, - фыркнула Иришка. - В детский садик. До свиданья, мам. До свиданья, дядя Андрей.
   - Пока, Ирочка. Дорогу переходи аккуратно.
   - Пока, Ирка. Ты им там всем покажи!
   Что имел в виду Андрей под этим почти ежедневным напутствием, оставалось загадкой. А спускаясь по лестнице, Ира думала, что и дорогу она переходит намного аккуратнее, чем мама.
   - Давай, Оль, переодевайся, - уже не басом, а обычным своим голосом сказал Андрей. - Мы все же как бы с восьми, а уже полдевятого.
   Почему гадалка должна начинать работать так рано, оставалось загадкой, но Андрюша настаивал.
   - Андрей, ты моего амулета с месяцем не видел? А, вот он, возле компьютера... А где мой платок? Андрей, ты мой платок видел? - доносилось из спальни Оли и Иришки. Там также находилось "подсобное помещение" с компьютером, на котором Андрей рассчитывал астрологические карты.
   - Тут твой платок, - крикнул Андрей. - На кресле.
   - Ага, сейчас я оденусь... Ой, неужели я потолстела? Точно... Так, семечки не покупаю, белый хлеб тоже надо исключить и бегать по утрам... Все, готово. Где мой платок?
   - Вот, миледи. - Андрюша вскочил со старенького скрипучего кресла, поклонился и подал Оле черный кусок ткани. - Ой, сейчас опять будет страшно...
   В черном платье, платке и амулетах Оля действительно выглядела впечатляюще.
  
   Приблизительно до обеда Оля в боевой готовности валялась на диване с книжкой, а Андрей что-то клацал на компьютере. Оля подозревала, что он играл в ту игру, которую сам же недавно подарил Иришке на день рожденья. Игра была страшная - блондинка с впечатляющими формами бегала и пугала всех этими формами, а также небольшой плазменной пушкой в руке. По крайней мере, Оля подозревала, что это была именно плазменная пушка.
   Около часа в дверь позвонили.
   Андрей не просто вышел - пулей вылетел из игры, выскочил в гостиную, забрал у Оли детектив и сунул его под диван. После чего отряхнул сутану, поправил бороду и, исполненный чувством собственного достоинства, пошел открывать.
   Посетитель оказался мужчиной года на два старше Андрюши.
   - Здравствуйте, - сказал мужчина.
   - Добрый день, - смущенно заулыбалась Оля. - Я вам очень рада, проходите, пожалуйста...
   Андрюша вначале очень беспокоился, насколько у нее получится сыграть чувство собственного достоинства. Потом понял, что добиваться его от Оли - занятие бесполезное. И махнул рукой. Решил: уверенно-загадочных экстрасенсов и так много, а у него необычная будет.
   - Вы Ольга?
   - Ну да, собственно, - чуть растерянно пожала плечами Оля, словно не была в этом уверена. - Ой, да вы проходите, проходите, вон тапочки, не стесняйтесь...
   - Экстрасенс?
   - Ну вообще-то да, только я не люблю это слово, знаете, оно как бантик такой красивый, знаете, прицепят и радуются, а я просто колдунья. Но вы не пугайтесь, разница только в слове, а так я такая же...
   - Благодарю. - Мужчина надел разношенные тапочки, прошел в комнату и сел в кресло. - Меня зовут Игорь. Игорь Заречный. Мне необходима ваша консультация.
   - Да-да, разумеется, - закивала Оля - Вы скажите только сначала, какого вы числа родились и...
   - Это неважно. - Игорь Заречный говорил короткими фразами. Оле не нравилась эта уверенная манера, она ее смущала. - Меня интересует девушка. Зовут Алиса. Дата рождения неизвестна. Фамилия тоже.
   - И что вы хотите знать?
   - Дослушайте. Значит так, то, что у нее феноменальные способности к гипнозу, я сам понял. Насколько я понял, гипноз тут идет на уровне мысли. Разговора. Я несколько книг по этой теме прочел, но о таком не нашел ничего. Она просто говорит с человеком, причем, как я понял, ей необязательно смотреть ему в глаза, и человек верит ей либо исполняет ее просьбу. Но это объяснимо. А вот вечерние прогулки в дымке тумана по глади закатной реки - это по вашей части!
   Игорь Заречный спокойного тона не выдержал и все-таки сорвался почти на крик.
   - Или по части психиатрии, - тихо подсказала Оля. Тоже не выдержала.
   - Я здоров. Психически. Я уверен в том, что говорю. Я стоял на мосту, знаете, не очень далеко отсюда есть мост... Никого не было. Смотрю - девушка к воде спускается и идет по воде. Я сфотографировал. Уже напечатал. Смотрите.
   А руки у Игоря дрожали, когда он полез в портфель и достал оттуда несколько снимков.
   Оля достала один, повертела в руках.
   Тонкая фигурка среди легкого тумана казалась немного нереальной. Словно красивый кадр из фильма. Зеленая грязная река, телебашня на заднем плане - это все лишнее. Не имеющее отношения к той, что шла по воде. Над водой. Не касаясь ее босыми ступнями.
   Светлые волосы трепал ветер. Игорь был хорошим фотографом. Казалось, что девушка со снимка вот-вот обернется и станет видно ее лицо. И тогда она, Оля, может быть, сможет что-то понять...
   - Что вы хотите знать? - тихо спросила Оля.
   - Это колдовство? Вроде вашего? Я не верю в экстрасенсов, Ольга. Но она шла по воде. Шла по воде.
   - Над водой, - прошептала Оля.
   Помолчала. Крикнула:
   - Андрей!
   - Да?
   Из кухни появился Андрюша в черной хламиде.
   - Игорь, скажите все же вашу дату рождения, - торопливо обратилась Оля к гостю. - Пожалуйста, мне очень надо...
   - Ну допустим, девятнадцатое января. Семьдесят пятого года. Удовлетворены?
   - Андрюша, сделай, будь добр, расчет планет.
   Андрюша наклонил голову и молча прошествовал в спальню.
   - Да, Андрюш, я тебя сама позову, когда надо будет. Мне нужно поговорить с Игорем, хорошо?
   - О да.
   Андрюша прикрыл за собой дверь. Оля встала, слегка запуталась в платье, чуть не упала, но закрыла дверь за ним плотнее.
   - Слушайте, - тихонько и быстро заговорила она, обращаясь к Игорю, - я сама, честное слово, не знаю, в чем дело. Понимаете, я не совсем колдунья на самом деле. Я астролог. Ну, то есть даже не астролог, а так, любитель, понимаете... Только никому не говорите, - поторопилась добавить она. - Я ведь действительно супругов возвращаю, и кое-что другое делаю, только это не магия, это немножко другое. У меня Меркурий в Водолее, я все больше к научному подходу тяготею... - Не зацикливаясь на том, насколько убедительно звучит данное утверждение от обвешанной амулетами тетеньки в черном платке и не задумываясь, насколько оно является правдой, Оля продолжала: - Вот. Я Андрея нарочно отослала, понимаете, он бы мне не разрешил такое рассказывать. Так вот, я не знаю, кто она. Может, Мессия? Только я не знаю, может это неправда, тогда получается, что я богохульница. Вы мне не платите ничего, ладно, это нечестно было бы, правда, ведь я ничем не помогла? Только когда узнаете про нее, позвоните, скажите, хорошо?
   Игорь молча смотрел в ее округлившиеся возбужденные глаза.
   - У вас много посетителей?
   - Человека два-три в день.
   - Если я найму вас, чтобы вы проследили за Алисой, вы согласитесь?
   - Проследила? А вдруг она все-таки... А как? Я фотокамерой не умею пользоваться, я только фотоаппаратом. Но я бы очень хотела, мне, правда, интересно...
   - Тогда будем считать, что вы берете отпуск. И я вас нанимаю.
   Игорь оказался журналистом, причем не где-нибудь, а в "Известиях". Оля, правда, ее не читала, но уважала. На вопрос - а почему он сам не проследит за этой девушкой, сослался на работу. Только невнятно как-то сослался. Сказал - он бы про нее написал, но у него такое не напечатают. Оле казалось, что журналисты должны хвататься за любую сенсацию. Именно в таких выражениях. Но Игорь, похоже, действительно не собирался писать про удивительный феномен девушки, которая ходит по воде.
   Он, кстати, проследил, как она шла до дома. Так что и адрес теперь был Оле известен. И, рассеянно отвечая на Андрюшины расспросы, она думала, что теперь увидит лицо этой странной Алисы, которая шла, не касаясь воды.
  
  

Леопольд

   К маю все, кроме выпускников, учиться просто перестали. Александр Филиппович привычно излагал восьмиклассникам факультатив по теории вероятности, умные восьмиклассники слушали и тоскливо глядели в окно, на остролистые зеленые рябины... Каждой весной когда-нибудь перестают удивлять листья на деревьях.
   А ведь эта тварь жива и даже начинает шевелиться.
   Тварь опасна. Опасна небрежной мощью, скрытой в холодных глазах, опасна непредсказуемостью и отсутствием расчета в действиях. Змея. Умная, лишенная чувств, кроме любопытства, жестокая до инфантилизма - а если мухе оторвать крылышко, что она будет делать? А если еще и лапки оторвать, она совсем не поползет? Ух ты, дергается! Какая смелая муха, надо насыпать ей сахару...
   Леопольд понимал, что относится к Лемерту слишком пристрастно. Только они были из противоположных начал.
   А в том, что тварь зашевелилась, сомнений не было.
   Слишком долго никто ничего не слышал о Льете Лемерте.
  
  

Дарк

   - Откровенно не понял, - с недоумением сказал Льет. - Зачем мне выступать по телевизору?
   - Ты дослушай! - замахал руками Дарк. - Понимаешь, если все узнают об этой Алисе, как ты думаешь, что случится?
   Смеха Льет сдерживать не стал.
   - И не подозреваю, юный друг Васька!
   - Я Дарк, - тихо сказал Дарк.
   На этот раз Льет посерьезнел от его тона.
   - Когда-нибудь станешь, - уже без насмешки кивнул он. - Обязательно станешь, Васька. А сейчас - твое время быть битым. Ничего. Терпи. Так что там про Алису? Рассказать, что будет, когда о ней узнают?
   - Да. Как ты думаешь?
   - Убьют рано или поздно, - пожал плечами Лемерт. - Люди есть люди, лучше они не станут, как их не бей. Кстати, если не бить, а кормить, результат тот же. И что?
   - А знаешь, какой выплеск энергии будет, если ее убьют?
   - Ну-ну?
   - И вся она пойдет в людей. И получится то, что две тысячи лет назад. И мир чуточку лучше станет...
   - Интересно мыслишь, друг Васька...
   Льет погладил пристроившуюся под боком кошку облезлого вида. Внимательно сфокусировал глаза на желтой лампе под потолком. Дарку всегда было интересно, она там была, или это Льет ее наколдовал, но спросить как-то не решался.
   - Не получится, - подвел итог Льет.
   - Почему?
   - Не дотягивает Алиска.
   - Откуда ты знаешь?
   - Знаю.
   Льет замолчал. Дарк сидел у стены тихо, прижавшись к ней спиной и подтянув к животу колени. Было тихо, только мурлыкала кошка, прижимаясь к груди Льета.
   - Нет. Вась, мысль неплохая. Я тоже не против того, чтобы мир стал лучше, хоть и не верю особо... Ну да ладно. Когда столько проживешь, тоже поймешь. Но это глупо.
   - Льет, я тебя прошу...
   - Юный друг, не драконь меня.
   - Льет, ну что тебе стоит! - Дарк вскочил. Угловатая мальчишеская тень заплясала на подвальном полу. Льет со своего матраса, сощурившись, наблюдал за юным другом. - Тебе же в какую-нибудь передачу вклиниться - как нечего делать! Я же так не могу, а вот если бы ты! Ну пожалуйста!
  -- Дарк, отстань.
   В первый раз Льет назвал его именем, которое Дарк сам себе придумал, но тот этого не заметил.
  -- Ну Льет!
   Льет улыбнулся. Синие глаза полыхнули огоньком, хорошо знакомым Леопольду.
   Огонь этот - не в фигуральном смысле огонь, а в прямом - означал, что Льету пришла в голову очередная идея.
   - По телевизору я выступлю, - спокойно сказал он, и Дарк примолк. - Выступлю. И даже знаю, что скажу. Только не про Алису.
  -- Льет...
  -- Я уже решил. Тебе две недели на трепыхания.
  -- А что ты скажешь?
  -- Подумай, - посоветовал Льет. - Избавляйся от инерции мышления.
  
  

Алиса

   Сегодня у меня была первая смена.
   Хорошая это работа - кондуктор. Вика, конечно, может смеяться. Пускай.
   Можно успеть за смену со столькими людьми поговорить...
   Они ведь хорошие - люди...
   Я стояла на мосту и смотрела в воду. Вика недавно прыгнула с этого же моста. Не потому что хотела покончить с собой, а чтобы хоть что-нибудь сделать.
   Она просто многого не понимает. Очень многого.
   Но она хорошая.
   Грязная зеленая вода. Покосившиеся ивы смотрят в воду. Мимо меня - все время ходят люди. Говорят между собой. Смеются.
   Заходящее солнце смотрит мне в глаза. Плечам немного холодно от ветерка, а босым ногам - от покрытого тенью асфальта.
   По воде плывет ветка и исчезает под мостом.
   Вышка, взрезавшая линию горизонта. Шум машин и троллейбусов за моей спиной.
  -- Здравствуй, Алиса.
  -- Здравствуй, Игорь, - говорю я, не оборачиваясь.
   Раз он на "ты", я тоже могу.
  -- Не гуляешь больше по лужам?
  -- Почему это?
  -- Ты меня прости, ладно?
  -- Да вроде как не за что.
  -- Ну и хорошо. Пойдем в парк?
  -- Зачем?
  -- Поговорим.
   Я подумала, что в парке сейчас красиво и зелено...
  -- Пойдем.
  
  
   ...Пара слов переброшенных, легких, как листья осенние,
   огонек сигареты, ладонью прикрытый слегка.
   В старом парке безлюдном, замершем на мгновение,
   опускались на землю влажные облака.
  
   Пара фраз в пустоту, потерявшихся в синем молчании,
   Не дышали ветра, прислонившись к макушкам дерев.
   И спокойнее сердце, и тише, светлее печали, и
   опускалось на землю
   солнце,
   перегорев.
  
   Пара слов.
   Сигарета.
   Пороховницы - без пороха.
   Дотлевал под ладонью усталый, маятный день.
   И молчали деревья.
   И пахло дурманно черемухой.
   И ложилась на землю густая, тяжелая тень...
  
  -- Что молчишь?
  -- А что говорить?
   Игорь бросил сигарету на землю, растоптал каблуком.
  -- Ты даже не представляешь себе, что ты такое.
  -- Может быть, все-таки "кто"? - уточнила я.
   Игорь непонимающе взглянул на меня.
  -- Я все же как бы одушевленное существо.
   Игорь кивнул.
  -- Не хочешь, значит... чтобы для всех?
  -- Нет.
   В парке было хорошо. Подавалась под ногами влажная земля. У меня ноги по щиколотку были в ней. Грязь - это не мокрая земля, грязь - это грязь. А земля всегда чистая.
   Чирикали какие-то птицы. Шуршали деревья. Невдалеке лежало озеро, и от воды пахло холодом. Под разлапистой елкой рядом со мной еще прятался комочек снега, похожий на зайчонка, и от него вкусно пахло зимой.
   А пенек был похож на присевшего гномика.
   Это был даже не парк. Лес. Березы вперемешку с елями, глина, старые рыжие иголки под ногами. Светлое-светлое небо. Я это где-то видела уже.
  -- Я ведь тебя не заставляю.
   Я усмехнулась.
  -- Еще не хватало.
  -- Кто ты? - спросил Игорь, помолчав.
   Я пожала плечами.
   - Твой друг сейчас едет на поезде. Возвращается. Ему грустно. Он смотрит в окно, а там ландыши. Их много-много. А у него над головой - бледное небо.
  -- Жаль, у Даньки нет мобильника.
   Игорь смотрел на меня острыми, внимательными глазами.
  -- Откуда он возвращается?
  -- От кого, а не откуда.
  -- Откуда?
  -- Из Киева.
   - Верно, - кивнул Игорь. - И что ему там понадобилось? Автостопом во Владивосток - хотел поехать. А в Киев на поезде... Чудак.
  -- Вот именно, - кивнула я. - Чудак. От слова "чудо".
  -- А слушает он что? - словно что-то вспомнив, усмехнулся Игорь.
   Я тоже улыбнулась.
  -- Не "Мельницу".
  -- Мир перевернулся. Ты учти, я его спрошу.
   - Спрашивай. - Мне стало немного смешно. - А если я все придумала, то что?
  -- Не знаю. Может, тогда...
   Игорь не договорил, беспомощно-зло махнул рукой. Снова закурил.
  -- Ну и гадость же твоя подруга курит...
   - Это еще не гадость, - утешила его я. - Вот "Next" - это гадость. А "L&М" по сравнению с ними даже дамские.
  -- Я ее боюсь...
  -- Я тоже. Иногда.
  -- Не скажешь, кто ты?
  -- Я же сказала. Почти. Просто ты не услышал.
  -- Ну и к черту. Сам узнаю.
  -- Попробуй.
   Зачем говорить так зло, когда есть такое небо, и так пахнет водой и весной, и хвоей, и старыми иголками под ногами?..
   Ему просто тревожно и отчего-то грустно.
   Я раскинула руки и начала медленно подниматься в небо.
   Нежное, светлое небо.
   Когда летишь вверх в ласковых золотых закатных лучах, это ничуть не хуже, чем лететь в звездах.
   А ведь жизнь - это так прекрасно...
   Я посмотрела вниз. Деревья уже были маленькими, а Игоря совсем не было видно.
   Я сложила руки и падающей птицей понеслась вниз.
  -- Ну что? - улыбнулась я Игорю. - Теперь понял?
   - Мы-с, извиняйте, люди простые, - спокойно ответил он. - Нам-с желательно словами, да еще б русскими. Цены б вам тогда не было.
  -- Ну прости, - развела руками я. - Словами нельзя.
  -- Ну... что? - невесело улыбнулся Игорь. - Тогда... все?
  -- Ага.
   Я развернулась и пошла. Босиком. По грязи.
   Это ведь он тогда звал меня.
   И я думала - позови, я приду, сквозь бурю, сквозь... Глупо.
   Но ведь это он позвать не сумел.
   Не сумел понять.
   Я шла и не оборачивалась. Игорь был сзади.
   С другой стороны - я ведь пришла? Только помочь ему не сумела. Не сумела разогнать тоску. Не сумела, чтобы он понял.
   Если бы он понял - просто понял - в чем ошибался всю жизнь...
   - Игорь, - не оборачиваясь сказала я. - Оно все живое. Все, о чем ты думаешь. Когда ты о нем думаешь, оно оживает. Слышишь?
   Я посмотрела назад.
   Игоря не было.
  
  
   И был вечер.
   И не было ничего, кроме вечера.
   Нет, разумеется, был учебник и конспект, была печаль и абрикосы за окном. Было. Но если всерьез, по-настоящему, - то был только вечер.
   Радость - она всегда нечаянная.
   И звонок в дверь - это тоже нечаянная радость. И тот, кто верит в такую нечаянность, истинно верует.
   Даже если не знает об этом.
   А звонок в дверь - это не просто звонок в дверь. Это доказательство бытия Божия, и к черту средневековых схоластов, и Канта туда же. Доказательство - это когда приходит нечаянная радость, которую ты ждал.
   И любовь - это тоже доказательство...
  
  

Вика

   А время было другим.
   Время было совсем, совсем другим, и дело даже не в том, что изменилась я, а в том, что изменился мир. Перестало раздражать то, что раздражало раньше, потеряло ценность то, что раньше было важным.
   Нет, я влюблялась и раньше. И до кровавых соплей, и до мрачных мыслей "уйду и повешусь" - все имелось, я же была нормальным российским подростком. Все как у всех. Нет, я не говорю, что прямо-таки все дети переходного возраста так себя ведут, но определенная психологическая категория - да. Вот и я к ней и имела счастье относиться.
   Так вот, кровавых соплей не было, просто мир стал другим.
   Рассветнее, что ли. Весеннее. Светлее.
   Мы с Данькой часто лазили по старому парку, плавно переходящему в лес, и Данька все время жалел, что отцвели ландыши. А я смеялась. Я стала часто смеяться. И вообще стала смахивать на Алиску.
   Наверно, я поняла, что она такое. Может, ошиблась. Я с ней об этом не говорила.
   Я просто - знала.
   И настолько неважно, что там - впереди, и настолько неважно, что - позади... Есть родные светлые глаза, вечная "Мельница" в наушниках и волосы, пахнущие лесом. И где-то в глубине теплой груди бьется сердце. Если прислушаться, то можно его услышать.
   Данька. Данко.
   Песня моя...
  
   ...весенний лес, бледное небо, сбитые ноги и блуждания дотемна...
  
   ...темная комната, тишина и ты держишь мои руки...
  
   ...поезд в наугад выбранный город, тамбур, сигареты, разрывающиеся легкие...
   когда песня наполнилась не ветром, но кровью?
   ...как узнать,
   удержать
   перекати-поле?..
   или это была просто обида, обида от знания - я никогда никуда не денусь от тебя, а ты... А ты однажды улыбнешься и уйдешь. Не шестое чувство, не интуиция. Знание.
   Не знаю, что у тебя было с той, Наташей, не знаю, знаю - пять лет больше, чем несколько месяцев, а сейчас ты не с ней. Ты не оставишь меня, ты отпустишь - еще легче, чем ее. Ты - ветер.
  
   ...и сон:
   Домик в заснеженном синем сумраке, одинокий домик в снегах, и в домике печь. И стол, а за столом человек. Уронивший голову на руки. Не устало, а бесконечно тоскливо.
   И я не вижу его лица.
   Чуть-чуть пахнет дымом, потрескивают дрова. Человек встает, это Данька, бросает в печь бумажки, это распечатки электронных писем, догадываюсь я, которой нет в этом сне. Я почти угадываю музыку, которая тихо-тихо звучит где-то.
   Данька подходит к окну. За окном - метель. У него тоскливые плечи.
   Он опирается руками на подоконник. Его губы шевелятся. Может быть, он шепчет, может быть кричит. Я не слышу.
   И хлопает дверь.
   И заходит женщина в приталенном черном пальто, и снимает черную шляпку, и весело начинает рассказывать что-то о том, как трудно было до него добраться, а Данька оборачивается и смотрит на нее.
   И я просыпаюсь, не успев увидеть ее лица.
   Не успев увидеть Данькиного.
   Не успев узнать...
  
  

Алиса

   Я летела домой.
   Летела в высоком ночном небе, и мне казалось, что воздух, которым я дышу, прохладнее того, что не может подняться выше деревьев. Шелестели листья где-то подо мной, шелестели звезды где-то вверху.
   - Здравствуй.
   Передо мной парил Льет Лемерт.
   Я просто сразу взяла и поняла, что это может быть только Льет Лемерт и никто больше. Что только у него могут быть такие мерцающие глаза изменчивого цвета. Что только он - и никто больше в целом свете - в столь же полной мере, как я, чувствует полет.
   Я только слышала о нем от Леопольда.
   - Светлая ночь, - негромко сказала я. - Слышишь, как луна светит?
   Льет кивнул.
   Он не выглядел нелепым, зависнув в воздухе. И не казалось, что он стоял на облачке, как на камне. Он парил. И состояние это для него было естественным, как...
   Как для меня - ходьба по твердой земле.
   Я почувствовала, что я ближе к земле, чем он. И не позавидовала.
   - Я просто хотел поговорить с тобой, - улыбнулся он. - Я не буду тебя задерживать. Просто хотелось узнать, какая ты теперь...
   Пожимаю плечами. Этот естественный на земле жест в воздухе кажется нелепым и смешным.
   - Мы все меняемся, - тихий, тихий голос, словно в бреду, - но ты меняешься больше всех. Умерев и возродившись, ты не вспомнишь, как мы с тобой сражались бок о бок несколько веков назад. И это правильно, Алиска, Алька, ты - чужая для всех нас, ты - от людского духа и для людей. И ты никогда не сбудешься, но не сможешь понять этого, и это прекрасно...
   - Только не говори, - неловко усмехаюсь я, - что когда-то я тебя безумно любила. Не поверю.
   - Нет. Я бы и не стал связываться с Воплощенной.
   На лице Льета - улыбка.
   - Вы - мои вечные враги. И любая дружба - временна. Да и все мы временны. Только смерть - навсегда.
   Я молчу. И летят звезды вокруг меня. И сияют синие глаза Льета.
   - Поэтому и прощай. Просто хотелось почувствовать, какая ты...
  
  
   Глупо это все как-то, думала Оля.
   Устало потягивая кофе в маленьком полуподвальном кафе и смотря в окно на чьи-то ноги, она думала, что Игорь просто влюбился в эту Алису, потому-то и не захотел сам за ней следить. А что потом? С гордым видом она положит ему на стол, ну или в лицо бросит творческий отчет. И что?
   Между прочим, она помогала людям не только для того, чтобы деньги зарабатывать.
   И сейчас, между прочим, тоже.
   Оле было не все равно, что будет дальше. Как-то хотелось, чтобы изменилось... ну хоть что-нибудь чтобы изменилось, может, узнав про этих странных волшебников, изменились бы люди, изменился бы мир... Не знаю, но должно ж изменится, потому что нельзя так, чтобы в больницах не лечили, а школьники кололись всякой дрянью, может быть...
   Оля не знала.
   А еще она не знала, что сделает Игорь, когда она расскажет ему, что успела узнать. Может быть, опубликует где-нибудь, а может и нет. Она же не провидица на самом деле.
   А еще у нее почему-то мерзли руки.
   Волшебников было много. Кроме Алисы, Оля знала еще нескольких: Александра Филипповича, темноволосого мальчика и невысокую женщину по имени Лиза. Но, как Оля поняла, этим дело не ограничивалось.
   А Андрюша на нее очень обиделся, хоть Оля и сказала, что это будет нечто вроде отпуска за свой счет. Но ведь и за мой же, сказал Андрюша. Оля развела руками - ну что тут поделать?
   Кофе был горьким и тягучим, а на улице шло лето, и ноги, проходящие мимо Олиного окошка, были одеты в легкие туфли и босоножки.
  
  
   - За удачу, - сказала она.
   Порывистым глотком она выпила сразу полбокала дешевого красного вина. Ей хотелось пить. Ей очень хотелось пить, а еще чуть подрагивали длинные темные ресницы. В остальном она была спокойна.
   - Мадам, - Льет наклонил голову, - я высоко ценю ваши интеллектуальные способности.
   Так. Надо успокоиться. Вино пьют мелкими глотками. Даже такое. Даже если очень хочется пить и неровно бьется нервное сердце.
   Она была далеко не уверена в правильности своего выбора.
   - Ты замкнешь круг. - Голос Льета, потерявший насмешливость, доносился откуда-то издалека. - Ты всегда замыкаешь круг, это судьба. Можешь смеяться. Можешь плакать. Ты красиво плачешь, враг мой. Но без тебя круг не закроется.
   - Леопольд. Ты. Она. Я. Льет, ты не прав. Я прошу тебя... Есть какой-нибудь другой путь?..
   В темной комнате оглушительно пахли гвоздики, красные гвоздики в хрустальной вазе. Она сидела за небольшим столом возле окна, неестественно - на излом - прямая, с закрытыми глазами и сжатым ртом.
   А Льет - Льет напротив.
   Он смотрел на нее и думал, что сидящая перед ним могла бы быть могущественнее и его, и Леопольда, если бы захотела. Она не хотела. В этом и была ее молчаливая, спокойная сила, перед которой муравьиной суетой выглядела их с Леопольдом многолетняя затянувшаяся драка.
   Она сидела в темной маленькой комнате, смотрела как летит тополиный пух, как залетает в форточку, как летит по комнате, приставая к ковру. Не поднимая ресниц.
   - Только молчаливое согласие, - негромко повторил Льет. - Только твое молчаливое согласие. Спасибо.
   - Зачем?
   В первый раз в ровном голосе послышалось отчаянье.
   - Чтобы замкнуть круг.
   Он отставил недопитый бокал, подошел к сидящей, поднял бледную безвольную руку и поцеловал. И - не прощаясь - стремительно вышел.
   Она оставалась сидеть у окна.
   И дрожали сомкнутые ресницы.
   Льет... вечный враг, почти друг...
   Почти - потому что нельзя сковать Льета дружбой.
   Круг. Квадрат. Я. Ты. Он. Она. Ромб, да, Льет?
   На одной стороне - ты, на другой - Леопольд.
   Между вами, склоняясь к Леопольду - она. Склоняясь к тебе - я.
   Она схватила бокал, допила одним глотком, резко запрокинув голову. Нельзя было вообще разговаривать с Льетом. Это неправильно. Она знала. Но это по части Леопольда - определять правильное и неправильное.
   Сегодня она промолчала.
   Просто промолчала.
   И дрожали сомкнутые ресницы.
  
   Идущий по дороге мальчик с черными крыльями.
   Дарку казалось, что он давным-давно ходил вот так, и что еще долгие годы ему предстоит идти. И не будет меняться дорога, и он тоже не будет меняться. Просто новые и новые лица будут мелькать, и...
   У Алиски вторая смена, напомнил себе Дарк. Нужно поторопиться, а то она впрыгнет в свой троллейбус и поминай, как звали. Не поговоришь, по крайней мере.
   Он занял позицию под каштаном возле троллейбусного депо номер три без пятнадцати пятнадцать. Дарк подумал, что это счастливое число. Чем четырнадцать сорок пять нравилось ему больше, чем четырнадцать сорок шесть, он додумать не успел, потому что увидел Алиску. Худенькая девочка в узких джинсах шла прямо к нему.
   - Привет, - спокойно сказала она. - А что у тебя случилось?
   Дарк вздохнул.
   Не печально и не скучающе. Он глубоко набрал воздух в легкие, как прыгун с вышки, чтобы приготовится перед тем, как произнести эти слова. В конце концов, достаточно просто отпустить поводья разума, и глупый язык сам скажет все.
   - Алиса, я тебя предал.
   - Да? - удивилась Алиса. - А я и не заметила.
   - Алиса, я попросил Льета, чтобы... Ну, в общем, не только с Льетом это связано, - каяться так каяться! - но в основном с ним. Я думал... ты можешь что-то спасти, что-то изменить...
   Какими же неловкими казались слова, когда он пытался объяснить Алиске, зачем он... ну, вот так получилось... Сто раз передуманные мысли в голову не лезли, приходилось довольствоваться теми, что первыми подбегали.
   Дарк замолчал.
   - Льет хочет что-то сделать, - сумрачно сказал он. - Я не знаю, что. Но предчувствия у меня нехорошие. Алиса, ты светлая, а мы с ним темные, но ты можешь что-нибудь сделать.
   - Дарк, - тихо сказала Алиса. - Какой же ты глупый. Значит, ты считал себя темным, да?
   Дарк гордо тряхнул чубом.
   - Ты хочешь сказать - я светлый?
   Алиса улыбалась, прислонившись плечом к морщинистому стволу каштана. Улыбалась как-то жалея, немножко растерянно и очень по-доброму.
   - Дарк... мы - лишь воплощения людских идей. А разве людей можно разбить на светлых и темных?
   Так, подумал Дарк. Ладно. Она тут сейчас будет философскую теорию развивать на тему света и тьмы. А мне-то зачем, если я и так все знаю? Нет, поспорить, конечно, очень хотелось, слова так и просились, но мощным усилием воли Дарк напомнил себе: не время.
   - Алиска, я боюсь.
   Дарк сжал узкую, прямую полоску губ и серьезно смотрел Алисе в глаза.
   Внешне они были ровесниками.
   - Чего ты боишься?
   - Льет не мелочится. Он никогда не станет мелочиться. Ты не представляешь... не представляешь себе, кто такой Льет.
   В голосе Дарка звучало обожание. Самое настоящее, неподдельное ребячье обожание, с которым шестьдесят лет назад мальчишки смотрели на вернувшихся с войны.
   Смешной маленький Дарк.
   Вечно маленький.
   Вечный мальчишка.
   - Я подумаю, - серьезно сказала Алиса. - Я обязательно подумаю.
  
  

Вика

   - Я больше не могу, - тихо сказала я. - Данька, не могу.
   Он молчал.
   - Скажи мне что-нибудь, слышишь?!
   Грустная усмешка.
   - А что я тебе скажу? Я не могу тебя понять. Я виноват.
   - Ты же понимаешь, - отвечаю, - не в этом дело...
   Кухня. Серый стол без клеенки. Желтая облупившаяся хлебница. Синие шторы. Голубенький в цветочках линолеум. Это жизнь. Это реальность. А твое лицо - нет.
   И я - тоже давно уже не реальность.
   С тех пор, как ты взял мои руки в свои. Ты забрал меня из этого мира и выпустил в небо. Как птицу. Данька... я не умею летать. Прости.
   То ли странная грустная ревность к той, кого он так любил. То ли обида за то, что меня он так не полюбит никогда... Я не печальная девушка, Данька. Я злобный маленький хомяк.
   - Я уйду.
   Слова сказались сами. И почему-то стало ясно - это выход. Хватит мучить Даньку и устраивать печаль на кухне, сцена двести двадцатая, дубль бессчетный. Достала. Сама себя. А потом - и обнуленность, и обновленность, и пустота, и...
   - Если хочешь.
   Глупо было надеяться на то, что меня попытаются удержать.
   Собственно, удерживать меня не надо было. Куда я из своего дома денусь? А Данька встал. Вышел из кухни.
   Я сидела.
   Обулся. Спокойно сказал из прихожей:
   - До свиданья.
   Я сидела.
   А он ушел.
  
   Я проснулась.
   Волосы слиплись и перепутались, грязными лоснящимися прядями разметавшись по подушке. Сердце еще колотилось где-то в горле.
   Нехорошо начинается лето в этом году.
   Страшное сухое лето.
   Люди начали умирать от инфарктов уже сейчас, в июне. Уже сейчас асфальт трескался от жары, а сухие, хоть и зеленые еще листья летели по тротуарам и дворники сметали их по утрам. Я тоже умру. У меня закончится завод и остановится сердце.
   Когда заканчивается кислород, можно дышать угарным газом. Другое дело - долго на нем не проживешь. Будешь дышать, пока дышится. Пока не закончишься.
   Сданная сессия за плечами, любовь в небе и золотые цветы возле дома. Это еще кислород. Это еще жизнь.
   Только мне снятся нехорошие сны.
   Я поднялась. Прошлепала в ванную. На полную открутила синий кран и минуты две терла лицо с ледяной водой.
   Надо, вообще-то спешить, ибо сегодня как бы на работу...
   Воды в чайник, на огонь, накинуть джинсовый сарафан, две ложки кофе, кипяток, и без сахара. Нечего лишний раз подслащать жизнь.
   Когда я вышла на улицу, мне в лицо пахнул душный, непроветренный воздух.
   В этом году страшное лето.
  
  

Алиса

   Я шла домой.
   Я шла домой со второй смены рано утром. Вообще-то, освободилась я давно, просто бродила по городу и думала.
   Я шла домой.
   Через футбольное поле с вечно вытоптанной травой, где любили выгуливать собак, и над которым небо было таким высоким. Я шла домой.
   И пыталась понять, кто такой Льет.
   Сев на скамеечку на детской площадке, я закрыла глаза. Те закрылись охотно. Интересно, я их потом открою?
  
   ...Луна.
   Стены.
   За стенами - город. Крепость.
   А здесь - поле. Мертвые. Много мертвых. Изломленные руки. Запрокинутые лица. Тела, которых еще не касались мародеры. Ледяной блеск оружия.
   Я стою босиком на влажной земле, мне не холодно. Луна смотрит мне в лицо. Она смеется...
   ...отражается в мертвых глазах черноволосого человека у моих ног...
  
   Да, черноволосого.
   Только не стены и не крепость. Песок. И высокое, жаркое синее небо.
  
   ...черный плащ, шпага, намертво стиснутая в ладони. Вождь.
   - Кто он? - тихо спрашиваю у Леопольда, который, оказывается, стоит рядом со мной.
   Тот пожимает плечами.
   - Он хотел, чтобы мир стал лучше. Он верил, что если воевать до конца или победы, так и будет. Он воевал. Он погиб.
  
   Это неправда. Почти все.
   Он не вождь. Черноволосый мальчик, египетский мальчик с растерянным бледным лицом. Рабы восстали против господина и ушли, а мальчик погиб.
   Он верил, что если воевать до конца...
  
   Наклоняюсь, осторожно касаюсь черных волос. Они мягкие.
   - Его убили нечестно, - говорит Леопольд. Мне кажется, учитель не хотел этого говорить. Мне кажется, слова вырвались у него нечаянно...
  
   Он хочет помочь мне выбрать. Он не считает себя вправе выбирать.
   Он чересчур - чересчур - пристрастен. И строг к себе, равно как и к другим.
  
   - Если бы он не погиб, погибли бы еще многие. А так - они останутся жить.
   - И этот мир не станет лучше? - шепчу.
   - Да.
   Луна.
   Далеко-далеко - волчий вой.
   Блеск шпаги в сжатой руке.
   Блеск луны в мертвых глазах.
   Падает звезда.
   Осень...
   - А если бы он не умер... - я сама почти не слышу своего голоса, - если бы он не умер, мир стал бы лучше?
   Леопольд пожимает плечами.
   - Кто знает...
   Я знаю.
   Наклоняюсь над человеком. Касаюсь его лба.
   - Ты жив, - говорю я...
   ...и в черных глазах - не луна, а жизнь...
   - Кто ты? - хриплый шепот. - За что?..
   Ветер свистит над полем.
  
   Черноволосый маленький египтянин не старше Дарка...
   Не луна и не шпага; острый нож, выпавший из ладони и жаркое солнце. И глаза - не черные, они синие, горячие, как сухое небо. Через несколько тысяч лет я узнаю его под именем Льета.
   Кто ты?
   Леопольд уже держал твою судьбу, Льет. Ты можешь все, чего пожелаешь; лишь то, чего пожелаешь. Ты не желаешь убивать Леопольда, ergo, не можешь. А он...
   Он попросил выбрать меня. Он побоялся ошибиться.
   Он не имел права ошибиться.
   Он не ошибается.
   Льет... как это мало - "лишь то, чего пожелаешь"...
   Поднявшись, я пошла вперед.
   Налетев на собачника, извинилась. Тот удивленно глянул на меня, я летела вперед. Когда идешь быстро, у сердца есть причина биться сильнее.
   Чего ты хочешь?
  
  
   Перед выходом из дома она вспомнила, что забыла позвонить.
   Подошла к телефону, стоявшему в прихожей, несколькими быстрыми нервными движениями набрала номер.
   - Александр Филиппович?
   - Да.
   - Узнали? - нервная усмешка.
   - Да, конечно.
   - Александр Филиппович, вы своего все-таки добились. - Напряженный голос звонко летел по проводам. - Он хочет умереть, Александр Филиппович. Он может совершить все, чего пожелает. А без него...
   - Льет?
   - Да.
   - И что без него?
   - Без него будет очень и очень скучно, - отчеканила она. И аккуратно - чтобы не разбить - положила на рычаг перемотанную изолентой трубку.
   Она сделала то, что должна была.
   Взяла зонтик и вышла. Она спешила успеть занять очередь в ЖЭК.
  
  

Алиса

   Летний полдень тек по стеклам.
   Окна Александра Филипповича выходили на детский сад, перед ними росли деревья и от этого в его комнате жара казалась менее удушающей. Но все равно - она была. И от нее никуда было не деться.
   - Я ей верю, - сказал Леопольд. У него были печальные плечи. - Она не лжет. Никогда.
   - Я тоже верю, - пожала плечами я. - А Льету?
   - Она бы почувствовала.
   - Не факт.
   Александр Филиппович встал. Заходил по комнате - тяжело, с кажущейся уверенностью.
   - Я помню похожее время.
   Я замерла. Как мышка.
   - Было очень жаркое лето. Людям снились плохие сны, Алиса. Очень разные и очень плохие. Самое страшное, что могло случиться для этого человека приходило во сне. Ты бы видела тогда ее лицо...
   Он замолчал. Подошел к оконной раме, с силой дернул створку на себя. Стоячий воздух шевельнулся, тронул листья, даже вошел в комнату.
   - Она разучилась не плакать. У нее очень красивые глаза, Алиса, так вот, она говорила, ходила, а из глаз медленно катились слезы. Все время. А еще иногда она улыбалась. Мне - мне - становилось страшно.
   Я молчала.
   - Тогда каждый день гибло несколько десятков человек только в Париже, где мы тогда жили. Как-то так получается...
   - Что где вы, там и остальные Воплощенные кучкуются, - закончила я.
   - Ну приблизительно, - неловко усмехнулся Леопольд. - Термидор второго года республики... Страшный термидор страшного второго года. А Льет ходил и улыбался. А я пытался драться насмерть, но он не хотел. А потом все закончилось.
   - Что? - тихо спросила я.
   - Сны. И она перестала плакать. Она тоже стала смеяться. Это было страшнее, чем если бы заплакал Льет.
   Я представила себе плачущего Льета.
   Нет... эту женщину с красивыми глазами я не видела, но боюсь представить себе ее смех.
   - Красный террор закончился, и знаменательное сие событие началось казнью семидесяти двух якобинцев... ну ладно, черт с ними, это моя тоска. Я за них был, - пояснил Леопольд. - Я вечно... Может, это и неправильно, но нужно всегда что-то делать...
   Он устал ходить по комнате. Сел на диван в розочках.
   Когда у Леопольда речь становится бессвязной - это не к добру.
   - Белый террор был, пожалуй, похуже красного, потому что масштабы были не меньше, а гибли в основном наши, те, кто хотел что-то... Алиса, я старею. Я становлюсь пристрастным. Так вот... Льету тогда ничего не удалось. Я не преувеличиваю своей роли. Скорее всего, это она. Потому она и перестала плакать, а стала смеяться. А сейчас она не станет ничего делать.
   - Почему? - спросила я.
  
  

Вика

   Я возвращалась домой через парк.
   Целый день у меня кружилась голова, удивительно, что, пока я стояла за прилавком супермаркета и взвешивала конфетки и печенье, моя милая утренняя улыбка не превратилась в пугающий оскал. Кассирша Оля поделилась валидолом, сказала, что ей тоже плохо, и что ночь она не спала, потому что кошмары снились. Бедная Оля.
   Нет, положительно, если я не сяду на вон ту лавочку, живой я до дома не дойду.
  
  

Алиса

   - Ей жаль Льета, - отрубил Леопольд. - Она не может не жалеть. Ей жаль всех. Сейчас - его.
   Я пожала плечами.
   Ну и пусть эта Она жалеет Льета. Я же не к ней пришла. Я к Леопольду. Мудрый мой учитель... ну хоть что-нибудь ты скажешь?
   - Я поверю ей, - роняет Леопольд. - Я - ей - поверю. Она бы предупредила об опасности. А сейчас она просто сказала, что один из Воплощенных хочет умереть.
   Свинцовые слова расплавленными пулями падают на пол.
  
  
   Короткий хохот.
   В ее городе шел дождь, она сложила зонтик и шла, подставив лицо небу. И хохотала. А по лицу тек дождь.
   Она предупредила. Леопольд не услышал. Не понял.
   Что ж... можно отойти в сторону. Как обычно.
   И как обычно - не получится.
  
  

Льет

   - Куда ты идешь?
   - Я и куда - это не самые совместимые понятия, мадам, - ответил Льет. В его глазах было солнце. И солнечные блики стыли в волосах.
   - Никто не знает, куда он идет. Но это мелочи. Потому что любому, кто мало-мальски смыслит в жизни, очень быстро становится понятно, что направление, да и время - это такие же атрибуты, как и поклоны во время молитв. Понимаешь, вопрос в другом, Никель, вопрос в том, откуда. Я не помню. Я знал, но забыл. Представляешь, Никель, забыл. Я черт знает сколько всего помню, у меня не голова, а торговый склад, но я не помню, откуда я иду.
   Девушка, стоявшая рядом с Льетом, не понимала того, что он говорит. Она просто слушала. Она даже не пыталась думать о том, почему вот так стоит, почему слушает, чем заворожена.
   Просто был человек, о котором она не знала даже имени, и она была его. Полностью. От начала и до конца.
   - Почему ты думаешь о... таких вещах? - сформулировала Вероника свой вопрос. Вопрос вертелся в голове давно, просто рассеянные мысли никак не желали собираться в кучку. Но надо было что-то спросить, он ждал...
   - Не знаю, - пожал плечами Льет. - Вероятно, старею. Ну что, пойдем?
   - Куда? - не поняла Вероника.
   - Ко мне. Жить.
  
   ...Она так жалобно-влюбленно смотрела на нее, что Льет пожалел бедную девочку - и ушел из только что обжитого подвала всего через два дня. Пусть возвращается домой и не вспоминает об этом страшненьком сне.
  
  

Вика

   Данька обнял меня за плечи.
   - Ты не бойся, - сказал он. - Если сразу в сердце, то это не больно.
   У него был ласковый голос.
   Стенка была серая и длинная, людей было много, почему-то пахло гвоздиками - до одури, до удушья. Кто-то молился, кто-то тихо переговаривался.
   Я не помню, не знаю, за что нас расстреливали.
   Человека с пистолетом я тоже не помню.
   Мы стояли и смотрели на него, как первоклассники на выступающего на линейке директора школы. А он выбирал.
   Он выбрал Даньку.
   Я до последнего, до последнего надеялась, что умру раньше.
   Когда он вздрогнул, когда я, прижимая его к себе, почувствовала, какое горячее у него тело, когда он начал медленно заваливаться мне на руки - тяжелый, горячий, я...
   Я не плакала.
   Откуда я знала, что меня расстреляют последней - я не знала. Я просто стояла на коленях, держала Даньку, чтобы он не упал - нельзя было, чтобы он упал - и раздраженно думала, что этот человек мог бы и побыстрее работать, когда он уже закончит выбирать, целиться и убивать одним выстрелом, скорее бы уже остальных перестрелял...
   Большое серое помещение, похожее на спортзал, откуда унесли оборудование, твердый пол под ногами. Он посмотрел на меня, улыбнулся и вышел.
   Я побежала за ним к выходу. И увидела черную машину с тонированными стеклами, отъезжающую от ступенек возле входа.
   Дальше долго не помню.
   То ли я сидела с Данькой, то ли блуждала, искала эту машину... Не помню. Помню, что когда я стояла на набережной, решив утопиться, мертвый Данька подошел сзади и тронул меня за плечо.
   - Не надо, - сказал он. - Бог не простит.
   А я смотрела на него.
   У него было простреленное тело, но это было неправдой. У него были мертвые глаза, но он был живым. Просто в другом мире. А это простреленное тело - просто передатчик. Данька был далеко, но говорил со мной из этого далека.
   И тогда я, кажется, заплакала. И, прижавшись к еще горячему телу (я помнила, какое оно тяжелое), я тихо спросила:
   - А ты обещаешь, что после смерти мы будем вместе?
   - Обещаю, - серьезно сказал Данька.
  
   Господи, как болит голова...
   Ненавижу просыпаться от головной боли. Ненавижу отрубаться на улице. Тем более, и повода нет, не сессия же, в самом деле.
   Ненавижу видеть во сне, как умирают близкие люди.
   Что-то часто мне стали сниться кошмары. И про Даньку, господи, все про Даньку... Это жара? Или завтра грянет третья мировая, и Россия с Америкой сразу превратятся в выжженные пустыни, а Франции с Италиями будут тлеть долго и печально?
   Откуда такая тоска?
  

Алиса

   Леопольд мне не помог.
   Ну допустим, не так страшен общий вагон, как его малюют, моральными принципами я поступлюсь, контролер меня не заметит, но как я эту тетеньку найду, если я лица ее не видела, а саму ее еле представляю?
   Ладно, подумала я. До места назначения как-нибудь доберусь, а там... там на чудо буду надеяться. Допустим, наткнусь на кого-нибудь из Воплощенных, а мне объяснят, кто такая эта таинственная дама, или... Или более вероятный вариант. Дама сама захочет встречи со мной. Возможно?
   Возможно.
   Да, и один маленький-маленький нюанс. Моя работа.
   Моя действительно любимая работа.
   Поеду не раньше воскресенья. У меня понедельник выходной. Две ночи в поезде... в общем вагоне... честно говоря, знакомо исключительно по душераздирающим Викиным рассказам... и день там. Нормально. Сегодня пятница. Послезавтра вечером уеду.
   - Привет, - улыбнулась я мальчику лет десяти, в черной бейсболке задом наперед. - Ты билет брать будешь, Гошка?
   - Не, - удивился он. - А че, контроль?
   - Да нет, - пожала плечами я. - Для порядка.
   Надо же хоть чьи-то мечты исполнять.
   Я с таких ребят денег не беру. Они ведь, садясь в троллейбус, мечтают о том, что удастся проехать без билета. Так пусть им на жизненном пути встретится не берущий билета кондуктор, и, может быть, у них жизнь сложится чуточку счастливее.
   Смешные и немножко грустные размышления. Но я с ребят денег не беру. Кстати, опыт коллег показывает, что они все равно особо не дают.
   Нет, что ни говори, а на Леопольда я немного обиделась.
   Завершив кровавую жатву, я присела возле окна в ожидании следующей остановки. За окном ехал парк. Летний парк.
   Леопольд как-то потух, услышав от этой женщины о том, что Льет умирает. Для Льета, наверное, "хочет умереть" это и означает. Наверно, я похожа на него.
   Льет похож на веселого черта, без которого в мире царила бы тишь да гладь, да сонный пруд с протухшей водой и заливающимися лягушками. И хотя это неправда, и без Льета хватает горя и несправедливости, все же...
   Жаль было бы, если бы он умер.
   Но египетский мальчик давно миновал время, когда он мог пытаться убить себя. Тот, кто парил в ночном небе, в мягком, еле слышном светел луны, не прятал в глазах свою смерть.
   Леопольд, что на самом деле случилось во втором году Французской Республики?
   Знаешь ли ты это, Леопольд?
   И что будет в две тысячи шестом от Рождества Христова?
   Троллейбус остановился. Вошли новые пассажиры. Я встала.
  
   О, как права была Вика...
   Я почти всю ночь простояла в тамбуре. Было холодно и периодически приходилось общаться со всякими жаждущими покурить личностями, но духоту я переношу еще хуже.
   Я смотрела на звезды.
   Медведица и Медвежонок. Крест. Огни на горизонте, которые можно выложить в любое созвездие.
   Поля, города, леса...
   На этой дороге была разлита тоска - не утоптанная тоска многих, а выливающаяся из груди кого-то одного, и не знаю, когда этот кто-то шел, летел или ехал здесь... Наверно, он был очень спокойным, иначе не пролилась бы прямо на дорогу вся его боль.
   А может, и не вся.
   Может, еще и ему осталось.
   Меня била дрожь от ветра и этой чужой тоски, и небо стекало по лицу звездами, и звезды катились с ресниц и падали на губы...
  
   - Здравствуй, - как-то очень устало сказала мне женщина.
   У нее были недлинные темно-русые волосы и зеленые глаза. И тонкие печальные руки. Очень красивое бледное лицо, тем более красивое, что по нему ничего нельзя было прочесть, и эти грустные бессильные руки с хрупкими запястьями и длинными пальцами пианистки.
   Она подошла ко мне прямо на вокзале, и я сразу поняла, что это она.
   - Здравствуйте, - несмело ответила я. - Я Алиса.
   - Да, я знаю, - кивнула она. - А я Наташа. Можно тетя Наташа.
   - А по отчеству можно?
   - Алиса, я в школе работаю, - чуть усмехнулась Наташа (можно тетя Наташа). - Наталья Валентиновна, но это смешно.
   - Да нет...
   - Ладно, пойдем отсюда.
   Интересно, почему так много Воплощенных преподает в школе, думала я. Наверно, все-таки хочется как можно большему количеству людей подарить себя...
   - Хочется как можно больше душ спасти, - сказала Наталья Валентиновна. Она шла чуть впереди и бросила мне это, не оборачиваясь. - Банально и старо. Но на самом деле не так много из нас этим страдает. Просто с Леопольдом ты больше всех общаешься.
   Понятно. Наталья Валентиновна, она же Наташа, она же тетя Наташа, читает мысли. Учтем.
   Не люблю.
   ...Она села на детской качельке, слегка отталкиваясь от земли босоножкой, а я устроилась рядом на скамейке.
   - Вы солгали Леопольду? - спросила я.
   Она молчала и смотрела в небо. В еще прохладное утреннее небо.
   - Зачем вы ему звонили?
   - Предупредить.
   На детской площадке валялись банки от пива и блестящие обертки. Рядом с нами протянулись веревки для сушки белья, словно тряпичные провода.
   - Я же не виновата, что он не понял.
   Теперь молчала я.
   Она читает мысли. Она и так все поймет.
   Откуда меня захлестнуло это знание?
   Ты все понимаешь, Наталья. Ты всегда все знаешь. Ты - воплощение чего-то не менее могущественного, чем Леопольд и Льет. Куда уж бедной маленькой Алиске.
   Только маститым поэтам прощают небрежности, писал человек из твоего города. Но твои небрежности простить некому.
   Она рассмеялась - коротко и звонко.
   - Я не нуждаюсь в прощении, Алиса. Я всегда делаю то, что считаю нужным.
   - Что будет, Наталья Валентиновна? - спросила я.
   - Не знаю, - так же лаконично ответила мне она. Она так же спокойно сидела на качелях, и так же печально лежали на коленях тонкие руки, только качели раскачивались быстрее и дерганее.
   - К цыганке сходи, - бросила она, наконец. - Чем сердце успокоится...
   - Смертью, - сказала я. - Успокоится - только смертью.
   - Именно. Мною, родимой.
   От горечи в ее голосе я вздрогнула.
   ...А потом я долго бродила по улицам душного и нервного города Киева...
  
   Я стояла у дороги, выбирая машину, которая сегодня ехала бы в мой родной город. Мне не хотелось ждать ночи и поезда. Не хотелось стоять в тамбуре и задыхаться чужой тоской.
   Я подняла руку.
   Остановился жигуленок. Я люблю жигулят, у них добрые морды, а у этого одна фара не гасла и казалось, что он подмигивает желтым лихим глазом. И рот у него улыбался как-то отчаянно по-ребячьи.
   Молодой паренек лет двадцати пяти открыл дверцу и подмигнул мне, в точности как его веселый жигуленок:
   - Куда едем, красавица?
   Я изобразила смущенное лицо и назвала свою конечную на ближайшие сутки цель.
   - Слушай, а ты не ведьма? - на полном серьезе удивился водитель. И заглянул в глаза, словно ожидая честного ответа.
   - Да нет, - помотала головой я, - так, феечка начинающая. Вы не думайте, я совершеннолетняя, и вообще, у меня паспорт есть... - паспорт у меня действительно был, мне Леопольд его сотворил. Такой замечательный получился, даже с устрашающей фотографией на первой странице. - А что такое?
   - Ну я типа туда как раз и собирался, хочешь - садись. - Он даже вылез из машины и галантно открыл дверь своего одноглазого товарища. - Ты ее закрывай осторожно, а то ее клинит иногда, - предупредил он. Все еще слегка ошеломленным тоном. - Вот бывают же, елки-палки, совпадения... Ты давно голосуешь?
   - Ага, - кивнула я. - Я просто немножко почувствовала, что вы туда едете...
   Паренек был худым и невысоким, с темными волосами и большими прозрачными глазами. В просторной светлой футболке он слегка терялся. А машину он вел здорово, как... как водитель маршрутки. И еще умудрялся все время болтать. О том, что он, вообще-то частным извозом занимается, я узнала примерно на третьей минуте разговора. На пятой - что иногда его срывает и он уезжает куда глаза глядят. Ну и что его вот так недавно сорвало и он взял, да и уехал. Еще я узнала про какую-то Дашку, которой он, сволочь, жизнь портит, правда, сказано это было довольно-таки весело. Ну и про то, что он на гитаре любит играть.
   - А зовут тебя как? - вклинилась я в этот словесный поток общительного водителя.
   - Васька, - ответил он, потом исправился: - Вообще-то, это кличка. А так я Лека. Вообще-то, Олег, но это как-то солидно. А я Лека. Вот, понимаешь, срывает меня иногда куда приведется. В этот раз зачем-то решил, что Каменец-Подольский увидеть хочу. Вот, понимаешь, приспичило. Ну, вообще-то, приехал, посмотрел, часа три побродил, и назад. Балда.
   - Да нет, почему же...
   - Нет, ну я еще не самый клинический случай. Вот есть у меня парочка ребят знакомых, Влада с Сережкой. Они маленькие еще, в университете учатся. Влада недавно на Сережку обиделась, повеситься пыталась, и шею потянула. Теперь ходит, шея замотанная и не поворачивается. Ну и кто она после этого? Дура. Если б еще не у Сереги глазах вешалась, еще б понятно, а так дура. Но мы все равно дружим. Потому что я вообще-то вредный. Я больше ни с кем дружить не умею. Ну и кто я после этого? Покемон.
   Я моргала. Я была сокрушена и повержена. Я сдалась на милость победителя.
   - А однажды во Владивосток сорвался. Чего я там не видел? Так зато ехать весело. Я люблю плохие дороги, они такие задумчивые, серьезные такие. Вот когда гонишь сильно, то, вообще-то, ничего не увидишь. Нет, увидишь, но не вдумаешься. Не поймешь ничего. Получается, что видел, что не видел, един черт. А вообще-то, я пешком больше люблю путешествовать. В молодости полстраны обошел... Я про Союз, - пояснил он. - Ну, про пол-Союза я, вообще-то, хватил, но много бродяжничал, очень много. И песни часто сочинял. Просто так.
   - А теперь? - спросила я.
   - Теперь редко, - помолчав, ответил он.
   А ведь он не такой уж и молодой, поняла вдруг я. Совсем не молодой. Просто у него лицо, как у жигуленка его, и глаза веселые. А вокруг глаз сеточка мелких морщин. И жилы под кожей все видны.
   - А спой что-нибудь из своего, - попросила я. Теперь, не теряясь в потоках его слов, я чувствовала отчаянный интерес.
   Он мотнул головой.
   - Я ж говорю - это для себя. Так, понять что-то, разобраться...
   Он замолчал. Да...
   Да...
   За этот час я уже как-то привыкла к тому, что он все время болтает, и теперь мне было стыдно. Мне было отчаянно стыдно за то, что я, кажется, умудрилась обидеть этого доброго и совершенно не обидчивого человека.
   - Ты не думай, я не обиделся, - сказал Лека. - Просто жалко... Тридцатник скоро, а я за баранкой. Вот брошу все и уйду просто так. Зря я тогда это бросил... И паспорт выброшу. А то, понимаешь, дрожать за эту драгоценность... Только мешает.
   - А почему тогда бросил?
   Я все-таки не удержалась.
   - Дашка, - коротко объяснил Лека.
   Он газанул.
   Мы ехали какой-то странной дорогой, почти не встречая на своем пути города. Иногда проезжали села, но чаще вокруг нас уходили в черный окоем леса широкие поля.
   - Тут кукуруза растет, - мечтательно сказал Лека. - Колхозная... Осенью ее здорово собирать. Я, вообще-то, кукурузу люблю...
   Я успокоенно вздохнула.
  
  

Игорь

   - Игорь Владимирович, но вы смотрите, сделайте все, чтобы это было опубликовано!
   Маленькая экстрасенсица... экстрасенсиха... экстрасенс... смотрела на меня одновременно немного воинственно и с надеждой.
   А у меня слипались глаза и тоскливо сосало сердце.
   Ни одна серьезная газета этот материал не напечатает. Ни один здравомыслящий человек в него не поверит. Остается податься в какую-нибудь "Интересную газету" или "Шестое, седьмое... n, (n+1)-е чувство". В надежде, что кто-нибудь прочтет и что-нибудь... да, вот именно, что-нибудь.
   Последние двое суток поспать не удавалось. А кофе - это, конечно, вещь, но до определенного момента. Если бы еще это все дело не на хроническую усталость...
   - Ольга... Андреевна, я обещаю сделать все от меня зависящее, чтобы этот материал был напечатан, - серьезно сказал я.
   Не было в душе огня. Не было.
   И плевать бы на усталость. Но куда-то пропало то злое упрямство, которое было моей личной электродвижущей силой. Не напечатают у нас - и не надо. Отдам волшебников и Алису на растерзание "Интересной газете". Ничего это не изменит.
   Чудо - оно не для журналюг. Не для меня.
   Чудо - оно само решает, кому открыться.
   И пусть Алиса особо не шифруется, пусть и не делает великой тайны - те, кто до нее не доросли, просто не поверят. А чтобы поверить в чудо, надо к нему прикоснуться. Надо увидеть, как идет хрупкая тень по темной воде. Или как летит в высокое ясное небо девочка с мелированными волосами.
   Ты прикоснешься к чуду - и станешь другим. Дорастешь до того, чтобы поверить.
   Эх, Фома-апостол, уж не ты ли сейчас улыбаешься с облачка?
  
  
   Она стояла в небольшой очереди возле хлебного ларька и рассеянно считала красные машины, проезжающие мимо нее. Почему именно красные и зачем их считать - она не сказала бы ни за что. А еще она пыталась думать, но мысли расползались, как тараканы по стене.
   Так вот какая она, четвертая...
   Да... качели, печаль, почему-то острая память о Даньке, чем-то похожем на эту девочку из его города... Девочку... Наталья была ее старше, но ненамного... Льет был неправ. Тысячу раз неправ. Уже - уже! - потому что не назовет истинной причины своего поступка, даже не скажет людям правды... Неправ, но, Господи... А сказал ли он правду ей?.. или так, как она Леопольду...
   - Половинку "Бородинского", пожалуйста, и батон, - поспешно сказала Наталья и зашарила в сумочке в поисках кошелька. Кошелек нашелся почти сразу, но продавщица заворчала, что сдачи с полтинника у нее нет, и вообще что это такое, и мелочь заранее надо готовить... Наташа пыталась наскрести искомую мелочь в карманах, две старушки позади потребовали, чтобы она в сторонку отошла и не мешала, сумка выпала, и жизнь предстала во всей трагичности.
   Но, разумеется, рыцарь на белом коне нашелся и возле ларька. Оный рыцарь вежливо попросил бабушек заткнуться и помог Наташе собрать разлетевшиеся предметы, обретение части из которых в женской сумочке - таких, как гаечный ключ и калькулятор с выпавшими кнопками (ну упал он, рассыпался и кнопки разлетелись!) - являлось загадкой. Чуть успокоившаяся Наташа нашла все-таки чем заплатить и вообще все закончилось хорошо. Правда, закончилось оно чуть позже, когда дома Наташа, решившая навести в сумочке порядок, нашла небольшую записку на голубом листике:
   "Лаурион, ради бога и советских мультиков, не делай трагедии из этого инцидента. Хватит мучиться, тебя тоже кто-то должен пожалеть, так что считай, что я устыдился. Просто молчи о моих планах, а сама можешь меня хоть об стеночку убивать.
   Я".
   Шшурх! Шшурх!
   Двумя короткими движениями она разорвала листок.
  
  

Алиса

   Дорога уходила в закат.
   - Часам к трем ночи будем в городе, - сообщил Лека. - Я тебя подвезу, потому что метро, по-моему, в двенадцать закрывается... в двенадцать?
   - Ага.
   - Вот, а сам к Дашке.
   Поля, кустики, речка, через речку мостик, а овечек всех позагоняли домой уже... А трава начинает желтеть. Здесь, в полях, трава начинает желтеть. Она открыта солнцу.
   Сейчас солнца нет. Сейчас небо размыто-бледного, еле голубоватого цвета, а солнце садится. Оно красное, очень красное. Наверно, завтра ветер будет. Я не против.
   - А Дашка спать не будет?
   - Да у нее звонок дверной хороший, - махнул рукой Лека, выпустив на секунду руль, - проснется. Ты так не отворачивайся, я не сволочь. Просто, вообще-то, если со стороны в чужие отношения заглядывать, как правило, получается либо какой-нибудь ужас, либо картинка, не имеющая отношения к реальности.
   Ясно.
   Почему-то именно в разговорах с открытыми людьми чаще всего испытываешь неловкость. Правда, с такими, как Лека, мне еще встречаться не приходилось.
   Машина подпрыгнула на яме. Мы уже проехали русско-украинскую границу, причем не через таможню, а, как выразился Лека, кушерями, и, когда мы из этих кушерей вырулили, дороги оказались намного более приличными, чем раньше.
   - Это какая область? - блеснула полной географической неосведомленностью я.
   - Белгородская, - ответил Лека. - У них тут, возле границы, дороги хорошие. А вот дальше Безымено будет, там раньше не дороги были, а смерть немецким оккупантам... если те через эту границу сунуться попробуют.
   - А как мы так едем интересно? - задала, наконец, интересующий меня вопрос я.
   - Дык кушерями, - засмеялся Лека. - Я короткие дороги знаю.
  
  
   Льет шел по улице. Пустой улице вечернего пыльного поселка (городского типа!), название которого он бы не произнес под угрозой расстрела. Даже если напрячься и представить, что он боялся бы расстрела.
   Он уже не умел бояться. Разучился почти четыре тысячи лет назад. Три тысячи семьсот с чем-то, если точнее. Надо же, помнит, сколько ему лет, ну, приблизительно...
   Да, так о чем? О городе... И о Лаурион.
   О ней можно было думать как о выполнившем свою роль оружии. Как о выстрелившем ружье, спокойно ожидавшем на стене весь первый акт. Она сказала Леопольду то, что должна была сказать.
   Можно было думать. Принципов у Льета не могло быть.
   Но он вспоминал ее тепло, как пламя свечи, согревшее замерзшие руки. Замыкающая круг - единственная, кто не отшатывался от него никогда. Она понимала всех.
   ...Она сказала свои слова. И пусть она думала при этом, что частично нарушает свое слово и пытается предупредить... Она не могла сказать больше, болезненно честная колдунья с огромными печальными глазами. Льет знал.
   Леопольд - даже если почувствует недоброе - не станет мешать ему.
   И последние сомнения, последние искры бегают в душе - так ли все получится, сбудется ли, хватит ли воли... Маленькая Алиса очень чутко коснулась его души. Он ограничен своими желаниями.
   Вопрос "смею ли" не подходит близко к Льету Лемерту.
  
  

Алиса

  
   Ночь.
   Ночь, и сумасшедшая скорость, и лицо Леки - Олега - тонким четким профилем рядом с ночью.
   И ветер в открытые боковые окна.
   Может, девяносто километров в час - и не так много. Но ветер по глазам, и на руле небрежная правая рука, и ночь, и голос ночи и мотора.
   - Ты же говоришь, что не любишь быстрой езды.
   - Днем. Когда нужно смотреть. А ночью смотреть не надо, надо чувствовать.
   Даже голос изменился. Тише, отчетливее и резче.
   А ведь мог и лгать. Может попытаться куда-нибудь завезти и... и что? На органы продать, в рабство? Фантазия отказала.
   Жалко, если так. Жалко Леку. Он ведь не пустой.
   У него очень настоящая и горячая душа.
   - Нам недолго осталось ехать, - говорит Олег. - Я хотел сказать... Я не такой болтун, как кажусь. Просто ты, наверно, умеешь менять людей. Знаешь, почему я догадался? Потому что ты сама очень меняешься и приспосабливаешься. Когда я тебя увидел, ты стояла, как привидение с тоскливым взглядом. А потом... Да, и еще, - перебивает он себя, - ты не просто так, и спасибо за это. Потому что иногда хочется что-то понять, а не можешь. И в этот раз просто случилась ты.
   Я улыбаюсь.
   - Ты "просто" употребляешь, - произношу я, - почти так же часто, как и "вообще-то".
   - Наверно.
   Ночь. Под колесами - ровная дорога.
   В небе - звезды и ночные птицы.
   Машина поворачивает, и я вижу большие буквы "Добро пожаловать!".
   Лека меня довез.
  
   - Привет, - сказала Вика. - Я тут задремала...
   Она чуть смущенно улыбалась, словно дремать в три часа ночи было капризом, подходящим лишь избалованным маменькиным дочкам. И одета была полностью: в фиолетовую футболку и старенькие затрепанные домашние джинсы. Она сидела на диване, где обычно спала я, и, может, от слабого света торшера в желтом абажуре, а может, от фиолетовой одежды ее лицо казалось бледным, как бумага.
   Когда я открыла дверь, она подскочила с этого дивана, как ужаленная.
   - Я тут вечером присела, и... Отрубилась, в общем, - пояснила Вика. - Гадость какая-то снилась, не помню уже, что. Но кто-то там ключом шарудел, и я этого так перепугалась, что аж проснулась. А это ты... Чай пить будем?
   - Да нет, - мотнула головой я. Мне чаю не хотелось, голод глушить намного проще, чем сон.
   В голове еще шумело после дороги, ноги слегка подкашивались. Но одну мысль я вычленила четко: Вике снился кошмар. Начинается. То, о чем говорил Леопольд.
   - Говоришь, гадость? - переспросила я, забираясь с ногами на диван рядом с ней. - А давно тебе гадость снится?
   Вика со свистом втянула воздух сквозь зубы и отчаянно расхохоталась.
   - Алиска, я сегодня не спать решила, чтобы отдохнуть от нее!
   Спокойно.
   В ближайший час поспать не удастся.
   Леопольду звонить не стоит. Не поверит. Не примет.
   Спросит: ты говорила с Натальей? Что она сказала? Я отвечу: да, она не солгала тебе. И она уверена в своих словах. Все. Дальнейшие доказательства услышаны не будут. Как же. Она - Смерть. Замыкающая круг. А я - так, примус починяю, наивная голубоглазая девочка... черт.
   Он не поверит, что Льет сумел обмануть эту печальную красавицу.
   Да какой там акт торжественного самоубийства? Ну разве что со всем остальным миром за компанию!
   Аллегорически заложенный смысл можно искать до бесконечности. Я этого делать как-то не собиралась.
   Шо мы маемо? Маемо ночные кошмары и дикую, неестественную жару. Инсульты. Смерти. Тетенька Смерть, ты тут точно никаким боком?
   На секунду мне стало стыдно и последнюю мысль я взяла назад, извинившись перед своей совестью.
   А Леопольд так и будет скорбно вздыхать и славить гениальность Натальи Валентиновны?
   - Вика, а... что тебе снится? - осторожно спросила я.
   - Разное. - Она дернула плечом. - Про Даньку... ну, не только... Это от жары. Мне Таня Чейпеш звонила, тоже жаловалась, что всякие кошмары видит. Я уже прогноз погоды ожидаю, как Алла Иванна любимый сериал...
   Я откинула голову на спинку дивана и задумалась.
   Где-то через полминуты выяснилось, что я не задумалась, а просто засыпаю.
   - Ладно, - словно догадавшись, сказала Вика, - ложись, расскажешь завтра, как съездила. А я пойду, на компьютере поработаю.
   - Тройники свои мучить будешь? - поинтересовалась я.
   - Да как получится.
   Вика занималась чем-то страшным, на пальцах сводившемуся к тому, что в очень концентрированных растворах ионы прилипают друг к другу, собираясь в пары и тройники, и вот это-то Вику и интересовало. Вернее, это интересовало ее научного руководителя.
   - Ложись, - не открывая глаз, произнесла я. - Тебе кошмары сниться не будут. Обещаю.
   - Спасибо, - серьезно сказала Вика.
  
  

Игорь

   Мне было немножко стыдно.
   У мадам экстрасенса были крайне печальные глаза, когда она читала статью о конспирирующихся волшебниках, помещенную между известием об инопланетянах, завоевывающих мир и уже сожравших две грядки клубники у Марии С., и размышлизмами на тему: от кого же беременна поп-звезда? В принципе, мне было не немножко стыдно. Мне было очень стыдно.
   - Это... и все? - тихо спросила Ольга... Андреевна?
   - Да, - ответил я. - И больше я не буду предпринимать никаких шагов.
   - Жаль...
   Н помню, куда я шел после того, как попрощался с ней. Наверно, бродил по городу, по сумасшедшей жаре, от которой мне уже начинали кошмары по ночам сниться. Помню, что в итоге я сел на метро и поехал в тот старый парк, где Алиса когда-то раскинула руки и полетела в высокое весеннее небо.
   Я сидел на стареньком трухлявом пеньке, привалившись к стволу какого-то незнакомого дерева, и смотрел в небо.
   Сейчас оно было другим. Ярко-синим и выжигающим. Таким оно могло бы быть в древнем Египте, когда воздвигались пирамиды, таким оно могло бы быть над головой Александра Македонского. А сейчас оно было над нашими головами.
   Ты меняешь людей, Алиса. Звездная девочка, получившая сердце.
   Раньше я бы заставил мир узнать о тебе. А теперь... отделался. Даже не столько от себя, сколько от Ольги.
   И было легко, словно из моей груди что-то выпорхнуло и улетело.
   Наверно, я в нее немного влюбился. Так легко и светло, что об этом не хотелось думать. И не хотелось тревожить. Просто... было на свете высокое весеннее небо и девочка, летящая к солнцу...
  
  

Вика

  -- Двадцать шесть их было двадцать шесть,
   Их могилы пескам не занесть,
   Не забудет никто их расстрел
   На двести седьмой версте!
  -- Да уймись ты!
   - Там, над морем, гуляет туман, - орала я. - Видишь, встал из песка Шаумян!
  -- Да кто это?!
  -- Над пустыней - костлявый стук,
   Вот еще пятьдесят рук...
  -- Вика, я спать не буду!
   Данька смеялся. Я уже тоже выговаривала слова с трудом. От смеха.
   Хорошо, что Данька меня по щекам не бьет, думала я, потому что это уже истерика, самая натуральная, веселая и ничем не спровоцированная. Просто вечер такой до боли летний, до боли июльский, и закатный, и Данька рядом, и больше этого никогда не будет. Никогда, никогда, и не буду я вот так - рядом с самым любимым, цепляясь за его руки и срывающимся голосом орать на всю улицу "Двадцать шесть бакинских комиссаров". Площадь залита ярким золотом, универ отбрасывает тень на асфальт - длинную, еще не очень густую, памятник Ленину простирает к нам руки. На площади - люди, вокруг нее - деревья, зеленые, отчаянно зеленые, еще не начавшие покрываться налетом августа, это еще не осень - август, но... Обрываются мысли, кто-то всегда любит, а кто-то подставляет щеку, странное чувство не безответности, но недостаточного отзыва. Теплое сердце бьется в боку, Данька, Данька, ты меня слышишь?
  -- На империю встали в ряд
   И крестьянин, и пролетариат!
   Там, в России, дворянский бич,
   Был наш строгий отец - Ильич!
   Не пробиться, никак не пробиться... Отпускаю Данькину руку, бегу через площадь к Ленину, взбираюсь на постамент, падаю, чуть не порвав брюки, залезаю повыше и хватаю Ленина за руку. Смотрю на Даньку. Тот подошел поближе, смотрит снизу вверх, улыбается и пожимает плечами.
   Запеваю - громко, неумело, некрасиво:
  -- Это есть - наш последний...
  -- Вика, слезай!
   - Твое слово - закон, мой рыцарь, - ору я. На меня уже смотрят. Ха-ха. Спрыгиваю по ступеням постамента к Даньке. Порывисто обнимаю, утыкаюсь лицом в подмышку.
   Бьется теплое сердце.
   Данька гладит меня по волосам.
  
  

Льет

   Идет, помахивая сорванной веточкой клена. Улыбается. Смотрит в небо - прямо на солнце. Ему можно.
   Вот это и есть вся его жизнь - идти, срывать цветы и веточки, кивать кому-то, с кем был мимолетно знаком, улыбаться девушкам, не останавливаясь. Он - не Воплощенный. Где здесь плоть? Один дух.
   Коснешься - покажется: кожа, тело. Поцелуешь - покажется: губы, теплые. А на самом деле - ничего нет. Одна иллюзия. Тень бесплотная - идет да срывает ромашки.
   Да есть ли он вообще? Или так - привиделась улыбка мимолетная?
   Ветер несет перекати-поле, Льет Лемерт идет по свету. Останавливаясь там, где хочет, снимаясь с места, когда за хочет. Не к кому ему привязываться, не о ком тосковать.
   Не умеет Льет тосковать.
   Разве птицу вольную морскую научишь любить? Разве кошке прикажешь слушаться хозяина? Разве плачет звезда, когда месяц умирает?
   Риле-лиат, риле ренеле эттелене-лиат...
   Разные мира, разные небеса, только Льет один. Асфальт ли под ногами, дорога, лошадьми утоптанная, тропа ли лесная - идет Льет Лемерт по свету, улыбается, помахивает веточкой.
   Риле-лиат, плакала, останься. Не остался.
   Ветер несет перекати-поле, Льет Лемерт идет по свету.
   Так ли важно, что будет завтра - с ним ли, с другими ли? Ветер, ветер, пыль летит над асфальтом, жаркий, жаркий июль. Даже любопытства уже немного осталось, даже стремления менять что-то. И начинает скапливаться в уголках рта неприметная пока печаль.
   Улыбается. Помахивает веточкой.
   Риле-лиат, останься...
   Много таких грустных, белых на фоне ночи позади. Много и впереди. Дует ветер. Плачет пыль асфальтовая первыми каплями дождя.
   Ветер несет перекати-поле, Льет Лемерт идет по свету.
  
  

Оля

  -- Мам, ну найди "Секретные материалы"! - капризничает Иришка.
   - Ну где же я их тебе найду, чудо ты мое, закончились они, понимаешь, закончились!
   - Нет, это ты не хочешь! Ты думаешь, что я ночью буду бояться, а я не буду бояться!
  -- А кто ночью кричит?
  -- Это мне географичка снится!
   - Так, солнышко, не надо мне голову морочить! Давай я тебе "Спокойной ночи, малыши найду", и никаких "Секретных материалов"!
   - Мам, ну я же не ребенок, чтобы это смотреть! И вообще, они только через два часа начнутся.
   - Смотри уже что хочешь, ладно! - машет рукой Оля. Включает телевизор, идут титры, Духовны как раз вещает проникновенным голосом: "Истина где-то рядом". - Только чтоб ночью спала спокойно!
  -- Ага, - отвечает Иришка.
  -- Ирочка, ты не будешь бояться, если я сейчас в магазин пойду?
   - Буду, - отвечает Иришка. Потом вспоминает, что бояться ей нельзя. Секунду колеблется, но твердость духа побеждает. - Нет, не буду. Я эту серию смотрела, она нестрашная.
   Оля принимает ее слова за чистую монету.
   - Так, а где я кошелек оставила?.. Ага, вот. Ой, нет, это не тот... Подожди, а может, в сумке? Нет... Ой, вот он, на холодильнике! Все, Иришка, я побежала!
   - Ага, - чуть дрожащим, но твердым голосом отвечает Иришка и покрепче вцепляется в старого плюшевого кота.
   Оля почти бежит по зеленым дворикам к небольшому супермаркету и думает о том, что она уже может полностью возвращаться к прежней жизни. К астрологии и беготне с уговорами - ну пожалуйста, ему так без вас плохо! - вернуться к брошенному супругу.
   Она не думала тогда, что ей придется ходить за Алисой так долго. Сначала она пришла к Игорю через месяц.
  -- И что у вас? - жадно спросил Игорь.
   Оля рассказала. Что Алиса - существо, возможно, человек, наделенное сверхъестественными способностями. Что, скорее всего, есть и другие такие существа. Что о связи Алисы с Космосом она почти ничего сказать не может. Ритуалов никаких не заметила. Вот и все. А что еще можно?
   Игорь вздохнул и показался Оле каким-то совсем немолодым и очень усталым. Оле стало его очень жалко. А потом Игорь сказал, что больше не может оплачивать услуги частного детектива и спасибо и на том, что есть. Тогда Оля и подумала - а если она сократит часы своего приема в качестве экстрасенса? Следить за Алисой, когда она на работе, сложно и бессмысленно. И тогда можно помогать Игорю просто так. Без денег.
   И было очень обидно, когда он показал эту мятую газетку и напечатанную на плохой бумаге самую важную статью в мире...
   Оля идет, помахивая сумочкой, и думает, что обманывать людей ей очень-очень надоело. Ну какой из нее экстрасенс? То, что неверные супруги возвращаются, так это она просто с людьми разговаривать умеет. У нее же Луна в Близнецах.
   И Оле почему-то ужасно грустно, и она знает, что работу свою не бросит. Работа интересная, и на жизнь хватает. А устроиться "как все" она не сможет. Во-первых, в ее возрасте куда-то устроиться сложно, во-вторых, неинтересно, а в третьих - филологическое образование, это, конечно, высоко, но...
   Но.
   Интересно, что, все-таки, собирается сделать этот Льет? Надо будет посмотреть послезавтра вечерние новости. На каком, правда, канале?
   Только Оле кажется, что это значения не имеет.
  
  

Данька

   Тревожно.
   Лето, лето, жаркое, тревожное. Жмешься ко мне, смеешься - почти плачешь, а я только улыбаюсь. Ну что мне сделать, чтобы ты не заплакала?
   Ты хорошая, ты же не виновата.
   А сердце мне ни к чему было, потому и выбросил. Ну что ты? Не надо. Пожалуйста, не надо. Пожалуйста...
   ...И лето. И небо. Синее. И Ленин. Грустно?
   На пороге
   бросил
   ворох горицвета,
   только обернулась - он уже далёко,
   а в гнездо пустое
   на дубовой ветке
   колокольчик-сердце унесла сорока...
  -- Что?
   Снимаю наушники. Смотришь больными глазами. Да слышу я твою тоску, слышу. Как объяснить?
   ...В городе нет реки, настоящей, ровной, широкой, и слава богу, потому что ты смотришь так, как будто сейчас туда бросишься. Не надо. Ну пожалуйста, не надо.
   Ветер?
   Или почему так холодно становится плечам?
   Дергается твое горло. Не надо на меня так смотреть.
   Я же тут...
  -- Данька, дождь начался.
  -- Да?
   Поднимаю лицо к небу. И впрямь. Пока мы пытались достучаться друг до друга...
   Ливень хлещет, смывая с площади пыль, люди бегут к метро. Мы стоим. Я беру тебя за руки.
  

Игорь

   Сижу за компом в редакции. Допечатываю статью.
   Нет, не о странных не-людях, лазящих по городу и собирающихся чего-то устроить через два дня. О детской преступности. Но разве суть меняется?
   Суть не меняется. Какая разница? Сижу и печатаю. Дело не в том. Дело в том, что через полчаса надо заметку сдать. Народ по редакции еще бегает, но мне глубоко все равно. Меня здесь нет. Я по городу брожу. С малолетними преступниками.
   ...или все же сижу в старом весеннем парке?
   Какая разница?
   Малолетние преступники - страшная сила. Или вещь? Страшная вещь. Страшная сила - это красота.
   Вот, наверно, поэтому и бьет так по нервам, когда я вспоминаю хрупкую фигурку, бредущую по воде.

Леопольд

   Хорошо, что в отпуск они не поехали в Крым, как собирались зимой, а остались в городе. А то пришлось бы бросать Крым и срываться сюда.
   Невысокий человек в спортивном костюме сидел на подоконнике в темной комнате.
   Он единственный - единственный - из всех живших когда-либо Воплощенных мог называть себя человеком. Он очеловечился. Почти стал одним из тех, кого тихо и светло любил всю свою долгую и разноцветную жизнь.
   Женился на человеческой женщине. Вырастил сына-человека.
   Не в этом дело.
   Сколько у Льета было девушек среди людей... Не в этом. Просто Леопольд - это как раз тот Леопольд из мультфильма, что подлый трус и не может обижать наглых мышей. Он был таким по праву Воплощения, и забавно, что человечность не была человеком. Но называть себя таковым Леопольд имел право.
   Сплетаются дороги вероятностей.
   Все отчетливее красная Льетова линия.
   Цвета Лемерта - оранжевый и красный. Тревожные цвета.
   А Леопольд отстаивает право своей голубой ниточки на существование. Врожденное право на существования есть только у людей.
  
  

Льет

   ...Нет, Игорь, не напечатают твою статью. Нет, Вика, не пойдешь ты послезавтра в свой супермаркет, нет, Лев Игнатьевич, не поедете вы на свой огород. Легкая улыбка на тонких губах. Пальцы касаются перил моста, рассеянно поглаживают их. Над головой - темно-серое небо. Хлещет дождь, слиплись светлые волосы, вымокло запрокинутое лицо. Мимо - пробегают мокрые люди, спасаясь от внезапного ливня. Куда они бегут? Смысл этого бега? Смешные...
   Время замкнется лемнискатой, все будет хорошо, вот уж действительно - хорошо, а может, и нет. Все революционеры мира ошибались: им следовало расстреливать не противников, нет - этих, серых, бегущих непонятно куда, которым все равно...
  
  

Вика

   Утро. Смотрю в окно. Ни намека на вчерашний дождь. Небо голубое-голубое, зеленые листья еще чуть влажные, прохладно... хорошо.
   Фриииидом! - радуюсь я, думая, что лето и мне не надо ничего делать. Кассиром я подрабатываю сутки через двое, так что трудовой будень (красивое слово!) будет только завтра.
   Наливаю в чайник воду, ставлю кипятиться, бросаю в кастрюльку яйцо и тоже ставлю на огонь. Стараюсь не думать ни о чем. Данька меня любит. Зачем предполагать обратное, если нет к тому особых причин?
   Нет, я вообще ни о чем стараюсь не думать, а особенно о Даньке. Я вчера все-таки расплакалась - горько и безутешно, а Данька... Нет, стоп, я же вообще ни о чем не думаю!
   На пороге бросил ворох горицвета, только обернулась - он уже далёко...
   Интересно, когда освободится Данька? А еще интереснее, придет ли он сегодня. И заодно неплохо бы представлять, когда соизволит заявиться домой Алиска. Я, конечно, в ее дела не вмешиваюсь, но хотелось бы приблизительно представлять...
   Фридом - оно, конечно, хорошо, только как-то обидно...
  
  

Данька

   Сижу, заткнув уши наушниками, и играю в "Тетрис". Скорость уже большая, а поток господ студиозусов, интересующихся - а нельзя ли сесть прямо сейчас без записи, ну до двух, ну я же вижу, пятый компьютер свободен! - не иссякает. Несмотря на то, что лето и занятий как бы нет. Халявный Интернет-центр - это вещь!
   Все-таки системный администратор - бессмысленная и жестокая профессия. А если некий индивидуум человеческого общества еще и умудрился выбрать место работы не где-нибудь, а в университетском Интернет-центре - тушите свет и сушите весла. Добро б еще я работал в университете, где учится Вика, можно было бы объяснить это великой страстью, но нет - и то, что я не ищу ничего более подходящего, объясняется исключительно природной ленью.
   Маму жалко: она переживает. И периодически срывается на крик и обвинения. Я молчу. Я сам все знаю.
   Я ленивый, ясно?
   - Данил Николаевич, а можно без записи?
   - Дождитесь двух, - терпеливо объясняю я. - У нас пользователи сменяются в круглое время.
   - Данил Николаич, ну ведь два компьютера свободно!
   - Ну пускал я в прошлом месяце таких, - печально говорю я, глядя, как бесповоротно заваливают брусочки мой колодец. - И что? Вы за две недели месячный объем трафика съели. Идите на первый этаж, если так торопитесь, там платный компьютерный клуб есть.
   - Данил Николаич, ну срочно!
   - Я же говорю - срочно, значит на первый этаж.
   - Да мне только почту проверить!
   Я вздыхаю. Никак не научатся врать. Я ж не злобный. Если врать по-человечески, я же прикапываться не стану.
   - На пятый компьютер. Только трафика я вам дам немного.
   - Ой, спасибо! - Вьюнош бросает мне свой читательский билет и убегает за пятый компьютер.
   Передо мной на экране - осеннее кладбище с крестами и именами победителей. Я пока только на втором месте. Впрочем, на шестом - это тоже я.
   Нажимаю "Старт".
  

Алиса

   Небо - желтое, потому что теплое. Трава - голубая, потому что печальная. Люди - разноцветные, потому что разные.
   Серых - нет. Я это уже давно поняла.
   Когда я переключаюсь на цветное зрение, я понимаю, что до этого все было ненастоящим. Не цветным.
   Сидит у окна троллейбуса женщина - красная, злая, ее только что обсчитали на рынке. Рялом с ней старичок - худенький, прозрачный, бледно-синего дымчатого цвета. Интересно, спрашивать у женщины билет? Я ведь ей не давала, я помню. Только если я к ней сейчас подойду, она ведь и обидеться может. Лучше я потом подойду, когда она успокоится.
   - Молодой человек, - трогаю я за рукав мальчика в черной майке, - у вас я не спрашивала?
   Мальчик оборачивается.
   Дарк. Крылья спрятал.
   Не узнала.
   Он, кстати, тоже - в алой Викиной футболке с серпом и молотом меня опознать трудновато.
   - Меня нет, - говорит он небрежно. - Дальше идите.
   Молодец, что на "вы" обращается.
   - А разве это хорошо? - укоризненно спрашиваю я.
   Вздрагивает, смотрит внимательнее.
   - Когда ты сегодня освобождаешься?
   - У меня первая смена.
   - Когда?
   - К Леопольду я тебя отведу. В четыре на остановке "Школа", как к метро ехать.
   Не глядя на него, иду дальше.
  
   В четыре Дарк действительно стоит под каштаном рядом с остановкой.
   Подхожу, киваю.
   - Что тебе от Александра Филипповича надо?
   - Я хочу спросить, - медленно говорит Дарк, - кто такой Льет.
   Смеюсь.
   - Что ты?
   - Может, не надо, а? Я просто сегодня домой пораньше хотела.
   - И что?
   - Жалко время тратить на бесполезные вопросы.
   Дарк сникает.
   - Он не знает?
   - По-моему, да. По-моему, этого сам Льет не знает. Один совет могу дать.
   - Ну?
   - Вечером все станет ясно. Серьезно. Новости посмотри.
   - Да я и собирался...
  
  

Вика

   - Здравствуй, солнышко!
   Я радостно подскочила к Даньке и виновато уткнулась ему в плечо. Мне, честное слово, было уже стыдно за вчерашнюю истерику.
   - Привет, Витуль. - Данька ласково прижал меня к себе и отстранил, чтобы разуться. - Ну что, как дела?
   - Да замечательно. - Я пожала плечами.
   Дела действительно были замечательными, то есть, самыми обычными. Просто привычка отвечать именно так в меня въелась еще весной, когда умер дедушка и я металась, как сумасшедший мул, между подработками и учебой.
   - Ну тогда прекрасно. - Данька вынул наушники, отключил плейер. - Покормишь?
   - Ни в коем разе...
   Я лежала на диване, подтянув под себя ноги и зарывшись лицом в Данькин теплый живот. За зашторенным окном шуршало дерево, по моему плечу полз теплый солнечный зайчик. И казалось, что, наверное, это и есть не просто счастье, а высшее счастье, когда оно есть - и больше совсем-совсем ничего не нужно. И не нужно, чтоб было. Просто вот так лежать - и никогда ничего чтобы не менялось. Главное - не разжимать рук. Не отпускать любимого человека.
   - Мне тоскливые сны снятся в последнее время, - говорит Данька. - Очень тоскливые. Хорошо, что эта жара закончилась...
   - А о чем? - спрашиваю я. Еще не напрягаясь. Еще спокойно.
   Потому что я лежу, уткнувшись носом в самого лучшего в мире человека.
   - Да так... Помнишь, я тебе про Наташу рассказывал?
   - Да.
   - Я ее очень любил, - задумчиво говорит Данька. - Наверно, так можно любить один раз.
   Хочется спросить "А как же я?", но я не спрошу, потому что еще нет причин до крови впиваться ногтями в ладони, но я уже знаю ответ. Бешено колотится сердце, и из-за этого темнеет в глазах, и невозможно уже так лежать, прижавшись к Даньке и обнимая его, как самого родного и близкого.
   Встаю, усаживаюсь рядом с Данькой, кажется, улыбаюсь.
   - А из-за чего же вы расстались? - спрашиваю я, и нет еще причин голосу дрожать.
   Данька помолчал.
   - Дурак я.
   Нет еще причин глотать комок в горле, побереги свою выдержку, она тебе еще понадобится.
   - Она для меня до сих пор очень много значит.
   Наверно, и сейчас еще нет причин отворачиваться к окну, чтобы Данька не видел бегущих по щекам слез. Наверно, нет. Просто становится ясно...
   ...Ее он, наверно, слышал. Чувствовал. Любил. А я - я к нему так и не пробьюсь. Потому что он до сих пор ее чувствует.
   Помню, в школе - что ни умненькая девочка, то стихи пишет. Про Родину, про мать, про Пушкина - это раз, а тема номер два - Вася пришел, аки солнце ясное встало из-за моря, а потом, ты прикинь, ушел. С вариантом - к другой. Стерве, разумеется. И тогда - обязательная разборка на страницу: а чем она лучше меня? И резюме - ясное и четкое: да ничем!!!
   Я усмехнулась.
   - Ты что? - спросил Данька.
   - Ничего.
   А я хуже ее? Хуже, наверно, а может, и нет - любовь не от этого зависит. Просто Данька, похожий на весенний ветер, может любить только одну женщину. Бывает. И это - не я.
   Тоже бывает.
   Жить в мире, где любят не меня - глупо.
   Два шага до подоконника, одно движение - окна нараспашку, второе - я на подоконнике, третье - мне плевать, кто кого любит в этом мире. Ну что?
   Звонок в дверь. Алиска, наверно. Опять ключи потеряла.
   - Подожди, я открою.
   Встаю. Два шага к подоконнику. Окна - нараспашку.
   Иду к двери.
   - Жарко, - оборачиваюсь к Даньке, - пусть побудут открытыми.
  
  
  
   Еще все дрожит внутри, еще обрываются остатки сердца, еще рушится - не рухнул - мир, а я уже ругаю рассеянную Алиску, тащу ее на кухню и сердито и звонко - на всю квартиру - заставляю ее поесть. Еще дымится пожарище, а я уже возвращаюсь в свою комнату и привычно прижимаюсь к Данькиному плечу. И сдавливаю - изо всех сил - боль в груди. Потом. Это - потом. А сейчас Данька рядом.
   - Твоя мама там как смотрит на то, что ты черт-те где пропадаешь? - спрашиваю я.
   Данька вздыхает.
   - Мама вообще смотрит отрицательно на все, что я делаю.
   Можно еще что-нибудь такое спросить. Скоро, очень скоро сердце успокоится, и дрожащая живая боль сожмется в глухую точку печали. И оживет ночью - когда я останусь одна.
  
  

Льет

   Он уже идет. Он уже идет к площади - там, под памятником Ленину будет стоять, когда на миг помутнеют экраны телевизоров, и все живущие на Земле - даже такие, кто телевизора в жизни не лицезрел - увидят его лицо. В каждой луже, в каждом оконном стекле, даже в небе. Он может многое.
   Он уже идет.
   На него искоса взглядывают девушки - он не слишком красив, но люди чувствуют, не могут не чувствовать, вот и летят глупые девчонки на холодный свет синих глаз. Риле-лиат, риле-ренеле-эттелене-лиат... Она потом станет императрицей, эта босоногая принцесса, бело-голубое знамя обреченных, казалось, повстанцев. Ей еще предстоит отправить на казнь лучших друзей, приговорить к смерти старшую сестру, отомстить за смерть мужа так, что кровью заплачут городские стены... Предстоит. И он - знает. Но сейчас - ночь, и ей пока шестнадцать, и луна светит так мягко, и плачет принцесса, горько, горько плачет, позабыв свою гордость... Это потом она застынет изваянием, не сходя с пьедестала. Она еще не думает об этом - и слава Богу...
   Льет Лемерт идет.
   А помнишь: до свиданья? - еще непонимающий, неверящий взгляд, и ответный кивок: да, да, до свиданья. До свиданья? - голос взлетает, потом - безнадежный взмах рукой и сгорбившаяся спина. Помнишь?
   Помню...
   Льет Лемерт не забывает.
   Город вокруг него каждым камнем, каждым кусочком щебенки, вплавленным в асфальт, ненавидит его. Люди еще не знают. Город - знает.
   Риле-лиат - останься, шепчет город. Не иди...
   Ненависть ли это?
  
  
   И что?
   И пора?
   Вот так просто?
   Да.
   Сходятся линии. Оранжево вспыхивает время.
   Затягивает облаками небо. Притихает город. Выглядывают из-под скамеек испуганные сумерки.
   Линии сошлись. Да будет так.
   Во имя свободы...
  

Алиса

   - Вика! - зову я.
   Мне не страшно.
   Просто я знаю, что сейчас случится что-то, чего нельзя предотвратить. Это же ясно, когда бороться можно, а когда нет. И Леопольд знал.
   Знал. Просто не мог не верить Наталье.
   Сильно надеюсь, что ныне он образумился.
   Я - настороженно жду.
   Вот когда случится - будем драться.
   Еще - рано.
   - Что? - не сразу отзывается Вика через дверь.
   - Выходите с Даней сюда.
   Они появляются - не сразу, но довольно быстро.
   - Что случилось? - интересуется Данька.
   - Садитесь, - тихо говорю я. - Сейчас в новостях покажут кое-что очень важное.
   Смотрю на него, заставляю свои глаза полыхнуть ярким огнем. Смысла - нет. Но нужно, чтобы они поняли.
   Чтобы не уходили. Это для них же важно...
   И вообще-то мне тоже не хочется смотреть на Льета в одиночку.
   Данька молча опускается в кресло, садит Вику себе на колени. Вика молчит. У нее взгляд человека, которого нет.
   Включаю телевизор. Нахожу новости.
   - Вчера на саммите "большой восьмерки"... - говорит приятная женщина, рассказывая какие-то совершенно ненужные и неважные вещи.
   Я жду.
   По экрану бежит оранжевая рябь.
   - Здравствуйте, - говорит Льет. - Меня зовут Льет Лемерт.
   Он стоит у памятника Ленину. Его лицо плохо видно - уже начинает смеркаться. Льет скрестил руки на груди, прислонился к постаменту и немного насмешливо улыбается.
   - Вы не волнуйтесь, что я вам немного помешал. Завтра все эти новости не будут иметь значения.
   Черный рюкзак за плечом, негромкий голос.
   - Знаете, в чем всегда ошибались революционеры?
   Молчит, словно и впрямь ждет ответа.
   - Они не тех убивали. Нельзя убивать носителей идеи. Нельзя убивать тех, кто действительно хочет сделать мир лучше.
   Кажется, я поняла.
   На мгновение кружится голова и я вцепляюсь в темную штору. Нельзя помешать. Никак. А потом? Что потом? Потом - будет поздно?!
   Леопольд!
   Я ничего не сделаю.
   Я не той природы, что он, но как так получилось, что я слишком близка к нему? Я ничего не сделаю.
   Закусываю губы и думаю о той Наташе.
   Но Льет стоит, улыбается - значит, бессильна и она.
   - Через несколько минут... скажем так, некоторые из вас исчезнут. Мир не станет хуже, поверьте. Он станет чище.
   - Нет! - кричу я, представляю себе площадь, памятник и обрушиваюсь всеми своими силами на светлую фигуру в центра открытого пространства.
   Льет смотрит. Прямо на меня.
   Нет. Чуть за мое плечо.
   - А тебе-то что? - насмешливо спрашивает он у кого-то. - Ты как раз способен отдать жизнь за то, чтобы мир стал лучше. Тебе не за что переживать...
   - А остальные? - негромко и с силой спрашивает Данька. - Я за лучший мир. С людьми.
   И Льет его слышит. И улыбается.
   - Знаешь, я немножко дольше живу, чем ты...
   - А ума так и не набрался, - цедит Данька.
   Льет продолжает:
   - А насчет закона сохранения энергии не волнуйтесь. Законы природы может отменить тот, кто их создал. Я тебя, получается, породил, я тебя и убью.
   А через меня словно проходят разряды тока, уже не мои, и дергают мое тело. А потом отпускает.
   Сижу на полу. Не вижу ни Даньки, ни Вики. Круги перед глазами.
   Я ведь знала, что ничего нельзя сделать.
   Он - Создатель?
   - Нет, - зло шепчу я, - не дождетесь, обломишься...
   - До свиданья, - говорит Льет.
   Вика кричит.
  
   Дарк вскакивает со стула перед телевизором и бежит в кухню.
   - Мама! Мама, ты где?!
  
   У Игоря холодеет желудок.
   Он не несет идеи, и черт с ними со всеми. Он не готов отдавать жизнь за...
   Не несет? А журналистика не в счет? Чтобы люди знали правду? Товарищ Бог, может, поторгуемся?
   Холодеет тело и Игорь растворяется.
   С Создателем не торгуются.
  
   Наташа еще сама не знает, жива она, или в очередной раз ее вышвырнуло за грань существования.
   Медленно поднимает голову с тяжелого письменного стола.
   Жива.
   Только зачем?
  
   Леопольд медленно сводит ладони.
   Его квартира пуста. В ней - только он.
   В ладонях у Леопольда - стальное сердце.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"