Откуда-то доносятся редкие выстрелы. Иногда гулко бахают орудия. Ветер несет по разрушенной улице обгорелый пепел когда-то важных бумаг.
Навстречу ветру бредет солдат. Волосы его покрыты пылью, лицо известкой. Он идет, пошатываясь и спотыкаясь. Приклад 'Штурмгевера' волочится по разбитому асфальту. Сапоги солдата скрипят кирпичной крошкой.
Война заканчивается. Вся эта редкая стрельба ее отрыжка, нервный тик. Война замерла на разрушенных улицах и пытается отдышаться. Взгляд ее еще безумен, она еще нервно оглядывается, слегка пригнувшись, в поисках новых жертв. Но уже закончилась, хотя сама этого еще не знает.
Солдат идет. Исцарапанный приклад винтовки цепляется за трупы и камни. Из раззявленных проемов окон языками висельников свешиваются белые простыни. Позвоночники фонарей выгнуло чудовищными взрывами и те замерли в причудливых позах паралитиков. Из бывшей 'Apotheke' валит черный дым. В 'Lebensmittelgeschaft' въехал танк с квадратной башней и умер там и тоже дымит. Танк навис гусеницей над воронкой. И воронка тоже дымится. Все дымится.
А за танком...
А за танком, прямо на улице, стоит черный рояль. Крышка открыта, видны кишки струн и ощеренная клавишная пасть. Возле: никого.
Солдат, наконец, роняет 'Штурмгевер'. Он стоит и смотрит на рояль, как на диковинного зверя, выкинутого из родного дома в чужую ему среду обитания. Солдат осторожно протягивает руку к черной клавише. 'Мииии... Бемоллллль!': вздрагивает зверь и тянется за нежданной лаской. Солдат отдергивает заскорузлый палец, стесняясь длинных ногтей и грязи под ними. Но рояль тянется, солдат решается...
Три ноты... Медленно, словно листья кружатся над мостовой три странных ноты.
Le...
Be...
Wohl...
Когда-то их придумал глохнущий композитор. Придумал и написал их на партитуре:
Le. Be. Wohl.
Про.Щай.Те.
И солдат, сев на бетонный обломок, заиграл, иногда не попадая по нужным клавишам. Солдат отвык играть, привыкнув убивать. Ветер играл звуками, как пылью. Солдат играл, закрыв глаза и стаккато пулеметных очередей, и литавры минометов, и хоралы реактивных орудий, и аллегро гусениц, и тремоло автоматов... Все были в трех нотах.
Рояль 'Бехштейн' прощался с войной. Мир забыл, что кроме Круппа и Тиссена, Маузера и Мессершмидта в Германии есть еще и Бехштейн. И мир был прав.
Солдат приоткрыл глаза и... С черной, лакированной панели на него смотрели лица. Строгие, молчаливые лица. Солдат вздрогнул и перестал играть. Оглянулся. Никого. Только старые газеты, обгоревшие стены да брошенный 'фаустпатрон'. Он снова коснулся клавиш, начав заново. И снова на блестящей панели, стали появляться и проявляться лица. Лица его друзей. Тех, кто остался там, в Дубно сорок первого, в Харькове сорок второго, в Сталинграде сорок третьего, в Варшаве сорок четвертого, в Берлине сорок пятого. Они молча приближались с каждой нотой, не мигая глядя на последнего живого камрада. И он неотрывно смотрел на них.
И на плечо его упала рука.
- Хорошо, - одобрительно кивнул молодой русский капитан. Лицо его было перерезано старым шрамом, из-под фуражки блестела седина. Солдат вздрогнул всем телом.
Солдат кивнул и снова начал играть. А вокруг рояля появлялись и замирали другие солдаты. Солдаты в советской форме. Они молча смотрели на играющего для них немца. В глазах их замерли усталость, упрямство и уверенность. Так смотрят люди, только что закончившие тяжелую и очень нужную работу. Немец же играл, как играют в последний раз. Когда соната подошла к концу, когда Бетховен окончательно простился с жизнью немецкого солдата, русский капитан снял с плеча 'ППС' и сказал пианисту:
- Встать!
Тот послушно встал.
- Sidorenko! Poderzy! - протянул он автомат бойцу с двумя рядами медалей на широкой, бочкообразной груди.
Потом капитан сел на бетонный обломок, хекнул и осторожно, как чуть ранее немец, тронул клавиши. Снял фуражку, пригладил короткие волосы, поднял голову к небу, широко улыбнулся...
Замерли тяжелые самоходки. Остановились винты самолетов. Солдаты отложили в сторону винтовки. Над трубами полевых кухонь перестал виться дымок. Механики опустили ключи. Саперы сняли наушники миноискателей.
В разбитых окнах появились белые лица берлинцев.
Русский капитан играл Чайковского.
Над Берлином вальсировали цветы.
Война закончилась.
16 августа 1941 года. Николаев. Генерал-майор Ганс Валентин Хубе.
Немецкая армия входила в Николаев. Лязгали гусеницами танки, громыхали грузовики, мерно тащили повозки огромные вестфальские битюги, орала песни пехота.
Война близилась к концу. Это было ясно всем. Парни фон Лееба вот-вот должны были взять Ленинград, а Гудериан подходил к Смоленску. Только пехота группы армий 'Юг' все еще топчется под Киевом. Но это же пехота, что с них взять?
Унтер-офицер Мартин Ковальски и гефрайтер Вальтер Бирхофф разглядывали дома по улице 'T.Schevtschenko'. Именно на ней батальону предлагалось расквартироваться.
- Кто такой этот Шевченко? - спросил Ковальски.
- Не знаю, - честно ответил Бирхофф.
- Ты же германский гефрайтер, все должен знать. Ты основа армии. Почти как я.
- Отстань. Наверное, какой-то большевистский деятель. Они любят называть улицы в честь своих вожаков.
- Мы тоже, - парировал унтер. - О! Смотри! Вот этот дом подойдет. Номер шестьдесят первый. Два этажа, отлично. У каждого своя комната будет. Мне надоело нюхать носки Швайнштайгера. А тебе?
- Мне и твои нюхать надоело, - буркнул Бирхофф. - Пойдем.
Они с трудом перешли улицу, по которой сплошным потоком шли войска. Приходилось вертеться ужом между гудящими автомобилями и ругающимися ездовыми.
- Оппа! - дернул за рукав унтер-офицера Бирхофф. - Стой!
- Чего? - недовольно обернулся Ковальски.
- Слышишь?
- Что слышу?
- Это же Вагнер!
- Какой еще Вагнер? У меня во взводе нет никакого Вагнера.
- Ковальски, Вагнер - это музыка! - и Вальтер ткнул пальцем в небо.
Унтер-офицер посмотрел в безоблачное небо:
- Какая музыка?
- Командир! Да вот же! Кто-то там, в шестьдесят первом играет на фортепиано Вагнера! Это же...
Ковальски и впрямь услышал сквозь грохот военного железа звуки пианино.
- Какофония какая-то, - не оценил музыку Ковальски. - мне чего попроще подавай.
- Это же 'Полет Валькирий'! Говорят, что это любимая музыка фюрера.
- Швайнштайгера?
- Гитлера! Не тупи!
- Ну и что?
- В этом доме встречают германскую армию любимой музыкой фюрера. Понятно тебе?
- Обделались со страху вот и музицируют. Пришли бы японцы - японского бы вагнера фигачили, в честь императора Хирохито. Делов-то, - пожал плечами унтер и пнул сапогом в дверь.
Бирхофф вздохнул и нажал на кнопку звонка.
Их как-будто ждали. Дверь открылась, когда Вальтер еще держал кнопку. На пороге стоял улыбающийся мужчина. Предельно вежливо, на безукоризненном берлинском диалекте он произнес:
- Добрый день, господа, чем могу помочь?
- Немец? - удивился Ковальски.
- Нет, я русский. Моя жена немка.
Ковальски хмыкнул и попытался отодвинуть мужчину, чтобы войти в дом, как его остановил резкий оклик:
- Унтер-офицер, смирно!
Ковальски подскочил и развернулся, щелкнув каблуками. Тоже сделал и Бирхофф. Перед ними стоял папаша Хубе.
- Солдаты, что вы тут делаете?
- Устраиваем свой взвод на ночлег, господин генерал, - пожирая глазами командира дивизии, как и учили когда-то, рявкнул Ковальски.
- Отлично. А кто это так прекрасно играет Вагнера?
- Моя жена, Магда, герр генерал, - вступил в разговор мужчина. - Так мы встречаем доблестный вермахт в нашем городе.
- Немцы? - повторил вопрос унтер-офицера Хубе.
- Моя жена и теща. Сам я русский.
- Вот как? Ну что ж, было бы любопытно познакомиться с землячками. Вы не против, господин...
- Корнев, Виктор Александрович, к вашим услугам.
- Вы не против, господин Корнев, если я переночую в вашем доме?
- Милости прошу, господин генерал.
Ковальски не смог скрыть разочарования. Генерал-майор заметил это.
- Выше нос, унтер-офицер, - улыбнулся Хубе. - На этой улице еще много хороших домов. Устраивайтесь поудобнее и отдохните. У нас впереди еще много километров.
Потом генерал повернулся и кивнул денщику. Тот опустил на тротуар пару чемоданов и сам выпрыгнул из машины.
- Да ладно тебе, еще найдем! - ободрил товарища Бирхофф.
- Конечно! Все нормальные дома для себя офицеры разобрали. Нам опять одни объедки достанутся.
- Была бы крыша над головой и мягкая кровать.
Солдаты отправились дальше по улице.
Генерал-майор, тем временем, поднялся по скрипучим ступеням на второй этаж.
В светлой комнате, за круглым столом, сидела еще молодая женщина лет сорока и нервно крутила бахрому скатерти. За пианино сидела девушка и громко била по клавишам.
- Дамы! Знакомьтесь! - перебил музыку Корнев.
'А у него командный голос, интересно' - отметил Хубе.
Музыка оборвалась. Из открытого окна доносился гул и лязг. Девушка резко оглянулась и, вместо ответа, вскочила и выбежала из комнаты. Корнев улыбнулся и виновато развел руками.
- Генерал-майор Ганс-Валентин Хубе, - держа фуражку в правой руке, склонил голову немец.
- Фрау Эмилия Дуккарт, - показал рукой на женщину Корнев. - А та нервная фройляйн моя жена, Магда. Прошу ее простить, советская пропаганда рисовала вас зверями. Она напугана.
- Ничего удивительного. Все же идет война. Фрау Эмилия!
Женщина поднялась и генерал церемонно поцеловал ей руку.
Корнев что-то сказал по-русски. Женщина кивнула и быстро вышла из комнаты.
- Что вы ей сказали? - поинтересовался Хубе.
- Попросил накрыть на стол. Прислуги у нас нет, сбежала. Поэтому, пока приходится самим.
Генерал прошелся по комнате, скрипя сапогами и разглядывая фотографии на стенах.
- Фрау Эмилия заслуженный врач, невропатолог. Ее муж тоже был врачом, очень известным и популярным в городе. К сожалению, скончался еще до войны.
Хубе кивал.
На столе, тем временем, появилась супница. Ароматный парок тут же поплыл по комнате. Появился и запотевший графинчик, маленькие огурчики, тонко нарезанная ветчина, тарелка с мелко нарезанным луком, разрезанные и поперченные помидоры... Хубе непроизвольно сглотнул. Домашней еды он не пробовал уже давно.
- Присаживайтесь, герр генерал, - пригласил Корнев Хубе, когда стол был накрыт.
- А где ваша милая жена?
- У нее сильная мигрень, - виновато улыбнулась фрау Дуккарт. - Она просила ее извинить.
Корнев виновато развел руками и потянулся к графинчику:
- С прибытием, герр генерал!
- Прозит! - улыбнулся в ответ Хубе.
Закусили огурчиком и приступили к густому украинскому борщу, беседуя между делом.
- Вы не в армии, герр Корнев?
- У меня бронь. Да тут вообще интересная история. Магда учится в Ленинградской филармонии. Там мы и познакомились. Прекрасный город, рекомендую посетить, кстати.
- Непременно.
- В этом году она закончила и по распределению отправилась обратно в Николаев. Я еще зимой начал оформлять свой перевод сюда. Но бюрократы, черт их подери, простите, Эмилия Иосифовна, затянули перевод так, что я приехал сюда несколько дней назад. И вот. Пока без работы.
- А кем вы работали?
- Я инженер-судостроитель. Должен был работать на верфях. Но большевики их подорвали.
- О! Это очень нужная специальность в наше грозное время. Думаю, что вы найдете общий язык с генералом Гофманом.
- Простите, а кто это?
- Военный комендант города. Разумеется, вас проверят наши, эээ, бюрократы.
Корнев хохотнул:
- Бюрократы это отдельная нация. Прозит, герр генерал!
- Прозит! А где вы так хорошо научились говорить на немецком, герр Корнев?
- Ну, во-первых моя мама, урожденная Смирнова, была дворянкой. Во-вторых, инженерная мысль дружит только с немецким языком. Чтобы быть инженером, надо быть немцем. Если не по рождению, что, увы, мне не удалось, то, хотя бы, по языку. Немецкий язык математичен и точен. Он просто приспособлен для такой мужской работы как инженерия и...
- И война.
- Соглашусь. Перед вермахтом никто не может устоять.
- И даже Сталин, - довольно улыбнулся Хубе и откинулся на стуле. - Фрау Дуккарт, вы прекрасно готовите.
Женщина молчаливо улыбнулась в ответ. Губы ее все еще подрагивали.
- Знаете, - продолжил генерал-майор. - Пожалуй, я рекомендую ваш дом Гофману. И вам будет спокойнее. Знаете, мои солдаты отличные ребята. Но это солдаты. Они грубы и неучтивы.
- Думаю, что на правах хозяина я с радостью приглашу генерала Гофмана в наш маленький дом, - улыбнулся Корнев.
- А теперь я откланяюсь с вашего позволения. Служба! - развел руками Хубе. - Вечером я вернусь вместе с генералом Гофманом.
- На посошок? По древней русской традиции? - предложил еще рюмку инженер.
- Найн, - отказался генерал-майор и откланялся. Денщик его, тем временем, остался в доме, раскладывать в отдельной комнате генеральские вещи.
Когда дверь хлопнула, Корнев высунулся в окно:
- Ага, - прокомментировал он. - Вот нам и охрану поставили. Причем какую! Генеральскую!
- Что мы будем делать, Виктор Александрович? - тихо сказала женщина.
- Жить, Эмилия Иосифовна, просто жить.
Вечером того же дня инженер Корнев активно угощал водкой и борщом генерала Гофмана и его свиту. Через несколько дней улыбчивый инженер устроится на николаевские судоверфи. По странному стечению обстоятельств, прямо в гавани утонет плавучий док вместе с немецкой комиссией, зачем-то открывшей кингстоны. Сам же Виктор Александрович Корнев будет в это время находиться совершенно в другом месте. Расстреляют его в июле 1943 года. Пятого ноября 1944 года капитану НКВД Виктору Александровичу Лягину присвоят звание Героя Советского Союза.
Но Ганс-Валентин Хубе уже не узнает об этом.
18 августа 1941 года. Умань. Панцершютце Макс Штайнер.
- Да вы тут совсем с ума посходили, тыловики чертовы! - орал Вейнингер на пожилого флегматичного унтерфельдфебеля, что-то черкавшего в блокноте. Внимания на ор танкиста он не обращал. Что ему? Приказано сдать груз и все, дальше хоть трава не расти. А то, что разгрузкой из вагонов и погрузкой в в автомобили занимаются не тыловики дивизии, а ее же танкисты: это что, его проблемы?
- У меня приказ, вагоны должны быть разгружены к двадцати ноль-ноль, - лениво он повторял одно и тоже. - Вот накладная, вот вагон. Вперед...
Разгружать - вручную! - вагон снарядов экипажу 'Блудного сына' вовсе не улыбалось. Впятером тут за день не управишься, не то, что за четыре часа.
- Вот повезло так повезло, - чертыхался Зингер. - Не, я что, рыжий? Остальные на теплом море задницы коптят, а я?
- Так-то ты действительно рыжий, - сплюнул водитель танка Клаус Мюллер. - А задница твоя еще с Дубно подкопченая. Хоть сейчас на базар, окорок продавать.
- Кто ж ее купит? Она вся бензином провоняла, - махнул рукой Зингер. - Эх...
- Что за шум? - резкий отрывистый голос, похожий на рык, раздался за спиной. - Почему простаивает машина.
- Герр гауптман, экипаж танка... - начал было рапортовать Вейнингер командиру батальона, но тот перебил его:
- Стоит и курит, вместо работы. В чем дело?
- Герр гауптман! Разрешите доложить! Две сотни километров за спиной, мы даже пообедать не успели, и тут, оказывается, у тыловиков нет ни разгрузочных кранов, ни даже самих грузчиков. Мы просто с ног валимся.
- И что?
- Есть рационализаторское предложение. Тут рядом лагерь русских военнопленных, мы его проезжали, возле моста, герр гауптман.
- Так, припоминаю. И что?
- Необходимо привлечь русских к разгрузке. Все равно им делать нечего, отдохнули после боев. И мы быстрее справимся и сэкономим сиды для ночного марша.
- Фамилия?
- Обер-фельдфебель Вейнингер!
- Пожалуй, вы правы, обер-фельдфебель. Отправляйтесь в лагерь, сейчас я позвоню туда, пусть выделят работоспособных военнопленных.
Мюллер вскарабкался в кабину 'Опель-Блица', Вейнингер уселся рядом, Штайнер, Зингер и вечно молчаливый наводчик Шёнинг запрыгнули в кузов. Проще, конечно было дойти пешком, вдоль путей, но лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Хотя Макс бы с удовольствием размялся...
За 'Опелем' Мюллера потянулись еще несколько машин. Макс порадовался, что поехали первыми: над колонной поднялось огромное облако пыли.
- А командир у нас молодец, - сказал Зингер. - Хоть отдохнем нормально, у меня все тело болит после скачек по этим русским дорогам. А еще и обратно ехать.
- Ну, не только ты отдохнешь, - кивнул на колонну Штайнер. - Слушай, а чего эшелон сразу в Николаев не могли подогнать?
- Колея, - произнес первое слово за день Шёнинг.
- Что колея? - не понял Макс.
- Колею надо перешивать. У русских она шире. Да и пути разбиты. И наши асы постарались, и русские бомбардировщики.
- Чертовы тыловики... Никогда они за нами не успевают, черепахи сухопутные.
На подъезде к лагерю их тормознул патруль эсэсманов. Грозная табличка с надписью 'Ферботен!' висела на свежепокрашенном шлагбауме.
- Проезд запрещен! - крикнул на высунувшегося из кабины Мюллера длинный эсэсман.
- Слышь, салага, - не обращая внимания на грозный вид охранника почесал грязный нос водитель. - Позвони начальнику, мы тут по делу.
Эсесовец презрительно прищурился и не тронулся с места. Мюллер взъярился:
- Да я сейчас снесу нахер твой шлагбаум вместе с тобой, лягуша древесная!
Эсесовец демонстративно передернул затвор пистолета-пулемета. В этот момент в дощатой будке задребезжал телефон. Через пару секунд оттуда высунулся такой же длинный охранник и крикнул:
- Геноссе... Ну надо же, - буркнул Мюллер и, дождавшись, когда шлагбаум поднимется, переключил передачу и тронулся вперед.
- У них так принято, - спокойно ответил ему Вейнингер. - У них нет господ, все товарищи.
- Как у большевиков, - пробормотал Мюллер внимательно смотря на дорогу. Не хватало еще въехать в яму, которых тут полно. Минометные воронки, что ли?
- Ну, ну, ты, Клаус, не заговаривайся. Это не у нас как у большевиков, а у большевиков как у нас.
Мюллер смолчал. Хотя ему очень хотелось сказать, что тридцать три случается позже, чем семнадцать.
К самому лагерю колонну не пропустили. Вейнингер... В немецкой армии инициатор имеет грустную обязанность нагибаться под свою инициативу. Наверное, в других армиях так же. Вейнингер побежал к воротам, где обер-фельдфебеля уже ждал надменный гауптштурмфюрер. Макс спрыгнул на землю. Из-за небольшого холма доносился несмолкаемый низкий гул, словно десяток танков прогревают двигатели на нейтральной передаче.
- Эй, камрад! - широкоплечий эсэсовец с улыбкой младенца на неожиданно детском лице обратился к Штайнеру. - Закурить будет?
Макс достал из нагрудного кармана мятую пачку и подошел к эсэсовцу. А затем, в очередной раз, проклял свой небольшой рост. Ведь едва до средины груди доходил заряжающий этому двухметровому гиганту. Из-за роста в СС и не попал...
- Держи.
Эсэсман взял сигарету и, все так же дружелюбно улыбаясь, спросил:
- Ну как там на фронте?
- Нормально, побеждаем, - пожал плечами Штайнер.
- Да уж вижу. Вы тут так отличились, пленных девать некуда. Хочешь посмотреть? Это стоит видеть.
- А можно?
- Можно, можно. Идем. Тебя как зовут?
- Макс.
- А меня Альберт. Я тоже на фронт хотел. Но вот отправили этих русских свиней охранять. Тоже нужная работа, правда, камрад? - заискивающе сказал эсэсовец.
Макс согласился. Конечно нужная, кто же спорит?
А с пригорка открылся потрясающий вид. Небольшой песчаный карьер был забит зеленой шевелящейся массой людей. Они стояли плечом друг к другу, изредка шевелясь. Сесть, а уж тем более лечь, было некуда. Переминаясь с ноги на ногу, они втаптывали в бурую грязь уже мертвых. Масса нечленораздельно стонала. Этот монотонный гул неподвижно висел над ямой вместе со смрадом нечистот и трупного зловония.
- Самые настоящие животные, - похвастался Альберт. - Когда час кормежки настает, мы сюда как в зоопарк ходим. Если немцы произошли от ариев, то русские точно от обезьян. Вечером мы бочку с водой им даем, так, представляешь, они друг друга убивают за глоток воды. Сейчас увидишь...
Эсэсовец достал из кармана кусок хлеба, величиной с ладонь и кинул его в толпу. Хлеб немного не долетел, упав чуть-чуть за колючей проволокой. Те, кто увидел этот кусок, взревели и потянулись руками через ограду. Альберт снял 'МП-38' с плеча и немедленно дал очередь по самым наглым. Они упали и их тут же втоптали в грязь.
- Ты чего? - непроизвольно крикнул Макс.
- Таков порядок, попытка проникнуть за ограждение наказывается смертью, - строго ответил Альберт, выплюнул наполовину выкуренную сигарету и начал менять магазин. Паузой воспользовались военнопленные и самый ушлый дотянулся до хлеба. На него немедленно навалились другие русские. Свалка длилась пару секунд. Потом толпа затихла и снова монотонное гудение повисло под уманским небом.
- Звери, - улыбнулся Альберт и закинул пистолет-пулемет на плечо.
- Сколько их здесь?
- Тысяч сто, не меньше.
- Ничего себе!
- Сам виноват, надо было их на поле брани уничтожать, а не в плен брать. Вот теперь и мучаемся.
Штайнер покосился на эсэсовца, но ничего не сказал. На поле брани, надо же...
- Эй, Штайнер! Ты что там застрял? - заорал с дороги Зингер. - Поехали на станцию!
- Ладно, дружище, удачи тебе, - протянул широкую ладонь Альберт. Рука Штайнер буквально утонула в ней. - Колотите большевиков побольше.
Макс устроился у заднего борта вместе с Зингером и Шёнингом. В кузов уже сидели человек двадцать русских. Сидели они смирно и молча, почти до бровей натянув пилотки без звездочек, глядя под ноги. Вдруг Штайнер испугался. Их всего трое и с пистолетами. А если ЭТИ накинутся? Штайнер помнил, как отчаянно дрались эти парни всего несколько дней назад. Похоже, и Зингер переживал тоже самое чувство, бросая нервные взгляды на пленных. Но те сидели спокойно, почти не шевелясь, только иногда хватаясь на ухабах за борта. Штайнер, повинуясь какому-то древнему инстинкту, вдруг вынул сигарету, прикурил. Ароматный дым поплыл под тентом. Несколько человек жадно принюхались. Безотчетно Штайнер протянул сигарету пленному сидящему рядом. Тот все время виновато поглядывал на Макса, когда грузовик попадал колесом в ямку и русское костлявое колено остро тыкало в бедро Макса. Большевик старался отодвинуться, но было некуда.
Пряча взгляд, русский торопливо взял сигарету, жадно затянулся, замер, не дыша, прикрыл глаза и, не глядя, протянул ее соседу. Широкое монгольское лицо соседа расплылось в блаженстве. Третий пыхнул осторожно и тут же закашлялся: так курят старшеклассники за школой. Четвертый спрятал сигарету в кулак, втянул в себя дым несколько раз: быстро и коротко. Пятый дым буквально проглотил, как глотают снулые рыбы воздух. Шестой затянулся не спеша и с достоинством. Седьмой зажал сигарету ртом , словно целуя. Восьмой пожевал мундштук из угла губ в угол. Девятый, обжигая пальцы, почти проглотил уголек. Десятому уже и не досталось.
Поколебавшись, Макс достал полупустую пачку и протянул ее пленным. Зингер неодобрительно покачал головой:
- Не заработали еще.
- Да ладно тебе, - огрызнулся Штайнер.
Русские потянулись было к пачке, но ее перехватил старший по возрасту. Он взял пачку, понюхал неторопливо, и так же не спеша раздал по одной сигарете на двоих. Пленные расхватали сигареты моментально. Но курить не стали. Даже те, кому вначале не досталось затяжек. Просто спрятали по карманам гимнастерок.
Красноармейцев выстроили вдоль эшелона. Танкисты рассредоточились с автоматами наперевес. Офицеры немедленно начали раздавать указания: с пленными в разговоры не вступать, еду не давать, сигаретами не угощать, при любой попытке побега или провокации открывать огонь на поражение. Открыли вагоны, пленные приступили к разгрузке.
Возле вагона Штайнера вдруг произошла заминка. Тот, которому он отдал сигареты, начал возмущаться. Причем, на довольно сносном немецком.
- Вы не имеете привлекать военнопленных к работам. Это противоречит основам Женевской конвенции.
Подошедший обер-лейтенант, слегка наклонив голову, внимательно слушал большевика. Макс узнал офицера - командир второй роты риттер фон Фитингоф. Его контузило тут, под Уманью. Видимо, слух еще недостаточно восстановился, поэтому и голову наклоняет. Офицер пожал плечами:
- Германия подписала конвенцию, а вот ваш Сталин ее не подписал. Поэтому, ее действие не распространяется на большевиков. Вы офицер?
- Военюрист третьего ранга Мазуров, - дернул грязной и небритой щекой русский. - Международный договор подразумевает, что обязанности выполняет подписавшая сторона, вне зависимости от участия в конвенции другой стороны. Тем более, Советский Союз придерживается духа и буквы Гаагской конвенции.
- Меня эти юридические крючкотворства не волнуют. Приступайте к разгрузке.
- Я отказываюсь и буду настаивать...
Договорить русский не успел. Обер-лейтенант достал пистолет из расстегнутой кобуры и выстрелил в голову пленного. Остальные красноармейцы вздрогнули и, суетясь, начали разгружать вагон.
- Жиды проклятые, - буркнул офицер, стряхивая платочком с рукава кителя капли крови . Потом посмотрел на безнадежно испорченный платок и бросил его под ноги, в растекающуюся по щебенке темно-красную лужу.
- Будут заниматься саботажем: действуйте так же. Четко, без разговоров, по-немецки. Понятно?
- Так точно, герр обер-лейтенант! - слаженно ответил экипаж, вытянувшись по стойке 'смирно'.
- Вольно, отдыхайте, но не расслабляйтесь. Русские любят кнут. Иначе они работать не умеют. И не спускайте с этих свиней глаз.
Работа пошла. Время от времени доносились хлесткие, словно кнут выстрелы карабинов и короткие очереди 'МП'. Трупы оттаскивали в сторону сами же пленные, руки о них еще марать...
К вечеру эшелон был разгружен, колонна двинулась в сторону Николаева. Красноармейцам же выдали по буханке хлеба на десятерых и отправили в сторону лагеря уже пешком. По дороге эсэсовцы отстреливали упавших.
22 августа 1941 года. Николаев. Обершютце Вальтер Бирхофф.
Вальтера разбудил удар по заднице:
- Вставай, лежебока. Есть хорошие новости.
Бирхофф поднял голову, приоткрыв левый глаз и прохрипел:
- Ковальски, чертов поляк, чего тебе?
- Ты как с командиром разговариваешь? - ухмыльнулся унтер-офицер и сел на кровать, сколоченную из досок.
- По-честному, - буркнул Вальтер и отвернул заспанную физиономию к брезентовой стенке палатки. - Если выпить нечего, в глаз дам.
- Есть чего выпить. Я тут на сапоги выменял литр отличного вермута. Местного. Хочешь?
- Давай.
Вальтер жадно приложился к стеклянной темной бутыли.
- Э! Все не вылакай.
Бирхофф оторвался от бутылки:
- Ковальски! Самое святое для солдата - это сон. Он спасает от голода и смерти.
- Ты прав. Но не время для сна.
- Почта? - встрепенулся стрелок.
- Письма для онанистов, сынок. А для нормальных мужиков приехал военно-полевой бордель.
Вальтер с разочарованным вздохом плюхнулся на доски:
- Зачем мне бордель, свинья?
- Сам ты свинья. Да еще и ферфлюхнутая, - усмехнулся Ковальски. - Бабы, Вальтер! Бабы приехали!
- Мне что с того? У меня девушка есть. Дома.
Унтер-офицер вдруг перестал улыбаться и внимательно посмотрел на Бирхоффа: