|
Я не сдохну
1. ...И мочалок командир
Девка неслась хорошим галопом. Вылетев из-за углового здания, она проскочила треть улицы за десяток прыжков, не больше. Потом начались разбитые автомобили, поваленные фонари -- замедлилась, огибая, перепрыгивая. Но всё равно -- быстрая. Отталкивалась и руками и ногами, движениями вполне себе напоминая лягушку. Огромную такую, опасную и плотоядную лягушку.
Хороша Маша, да не наша...
Я сразу забыл дышать, покрепче вжимая приклад карабина в плечо и ведя прицелом. Благо, что был с подветренной стороны и свалившийся в приямок на обочине. Не благо -- что лежал в скопившейся талой воде. Комбез так легко не промочить, а вот замерзать я уже замерзал. К тому же низкие весенние тучи охотно дожирали остатки и без того скудного дневного света, смеркалось -- быстрее некуда.
Не наша Маша пронеслась шагах в десяти от меня, явив взору пёстренькой расцветочки платье, дранное и в бурых неаппетитных пятнах. Следом отчетливо протянулся запах гнили -- где-то уже мертвечиной отобедала, паскудина.
Пальцем погладил спусковой крючок и начал выбирать свободный ход.
Маша промчалась до перекрёстка и тут резко осадила, с гадостным скрежетом оттормаживаясь ногами-руками на разбитом асфальте. Там на всех четырёх -- такие когти, я валять не хотел. У Петровича на ожерелье сцеплена парочка, он ими консервные банки вскрывает иногда, хоть бы хны. Когтям в смысле хоть бы хны, не банкам.
Людей вот тоже хорошо режут.
Собственно, это сам Петрович и окрестил их так прошлой осенью, когда мы были только на подходах к Воскресенску, сидели в каких-то пригородных развалинах. Мне в тот момент вдруг некогда стало думать -- я с трудом отдирал вцепившуюся в Петровича девку, она была подросток, не очень сильная, поэтому, наверное, Петрович и успел её обмозговать и классифицировать, пока уворачивался от клыков.
Он голова, стратег и тактик в нём одномоментно соседствуют с учёным, а мне-то всё равно было, пусть -- фурии.
Петрович потом уже рассказывал, что раньше фуриями называли просто разозлённых женщин или таких, которые по складу характера были сварливы и жестоки к своим мужьям. Ещё он что-то упоминал про древнюю Грецию и женские хромосомы, но я не запомнил. А сейчас, говорил Петрович, оттяпывая топором фаланги когтистой лапы, это тоже женщины, но не совсем.
-- Даже трудно себе представить, насколько не совсем! тяп... По форме -- человек, женщина... тяп! А по сути -- чудовище перерожденное.
Он оттёр топорик, аккуратно убрал на место. Покрутил в руках трофей.
-- Причём, что интересно -- из мужчин фурии не получаются. Из мужчин -- корм для них получается. Как думаешь, пойдут на цепочку к удаче?
Два чёрных когтя булькнули в кипяток, для дезинфекции. Странный он иногда бывает -- учёный человек, а суеверный.
-- Или наоборот, возьмём, например, человека-паука...
Я не хотел брать паука, просто молчал, представляя себе, какая она была, древняя Греция...
Маша исчезла из прицела и обнаружилась уже стоящей у стены дома. Нет, не лягушка -- ящерица, только бесхвостая. Ногами упиралась в землю, а туловом под прямым углом в хребтине изогнулась и припала к стене грязного кирпича. Шкрябала когтями по облицовке, задирала харю вверх. Принюхивалась. Платье на спине было разодрано от ворота и до середины голой задницы, но ни капли этот факт Машу не волновал. Меня, впрочем, тоже. Кола вся эта красота просила, насквозь безобразного заточенного кола.
Палец выбрал ход и остановился. Теперь я уже застыл во всех смыслах.
Если фурия всё-таки ко мне стала принюхиваться -- самое время, голова у неё не дергалась, прицельно так выглядела. Колом бы не отмахался, тут я, конечно, присочинил, а вот штуцер калибром 5.45 -- в самый раз. Полезное лекарство эти свинцовые пилюли, пациенту их следует прописывать для перорального приёма, а в случае непопадания в орало -- внутримышечно, в жизневажные и уязвимые части тела.
Хотел бы я, наверное, стать врачом. Чтобы не в луже, чтобы -- с людьми, а не с отродьями. Отличное занятие, доброе, уважаемое.
В следующей жизни стану, вполне. Когда эта закончится...
Барсучий же ты потрох, а то ведь чуть не выстрелил в наступившей секунде -- рядом с Машей возникла ещё одна, в остатках камуфляжного комбеза и помоложе с виду. Выскользнула из подворотни, присоседилась к стене, вытянулась тем же макаром, жадно захватала воздух ноздрями или чем там от них осталось. И тут же взвыла.
Наша Таня громко плачет...
Вой шибал по ушам и нервам. Что-то женское ещё в голосе оставалось, но -- печально мало. Скоро и это человеческое исчезнет, они ж растут по-своему, матереют. Не человеки. И даже не животные. Грязная паскудная нелюдь.
И тут я увидел -- метнулись слабые тени в окнах на последнем этаже. Отсюда плохо просматривалось, но всё стало понятно -- это девки напряглись не по мою душу.
Это они учуяли другого.
Маша с Таней отлипли от стены, поводили мордами влево-вправо и рванули к ближайшему входу. В проёме сшиблись боками, протиснулись внутрь.
Стало быть, и мне пора. Руки ещё закидывали карабин на плечо, а я уже мчался к дому, выискивая опору для удобного рывка в окно первого этажа.
Повезло мне случиться именно в этом районе города, приземистые четырёхэтажки, нижние окна -- невысоко, некоторые даже с балкончиками. Небольшими такими, когда-то наверняка -- аккуратными, сейчас -- почти все пообвалились. А раньше всё надёжно было, служило годами. И захотел -- в окно поглядел на красотищу кругом, захотел -- через это же окно на балкончик вышел, с мимо проходящими людьми поздороваться и пообщаться, например. Душевно предки жили и строили, Петрович рассказывал...
До фасада -- метров полста по прямой, серое ветхое строение, обезлюдевший десятки лет назад многоквартирный дом. С его крыши меня подбадривал огромными железными буквами чудом не развалившийся лозунг ".ЛАВА КПСС!". Я мчался прямым курсом на восклицательный знак. Хорошо мчался, только в колене похрустывало. Навеянные мысли о славе, конечно, пытался отгонять, но совсем не думать -- не получалось.
...Ты, Вереск, помни одно. В устах Петровича это так серьёзно звучит, никак невозможно игнорировать. Ты должен любить человека, веско продолжает Петрович, ты должен спасать человеков в целом. Если их ещё осталось, кого спасать, добавляет Док. При этом Док кладёт голову на плечо Петровича, прижимается к нему, а мне -- грустно улыбается...
Я и бежал спасать. Несколько секунд рывком до цели, с ходу толкнулся от какого-то автомобильного хлама, ухватился за трубу газового стояка рядом с окном и ногами вперёд вкинул себя внутрь дома.
Р-раз.
Карабин ложится в ладони -- готов. Приклад привычно упирается в плечо -- готов. Ноги тащат на лестничную клетку -- эти всегда готовы.
Два-а.
Вытряхиваюсь на площадку, не гремлю снарягой, не топаю по ступенькам, не забываю проверять дверные проёмы квартир. Двигай выше, Вереск, двигай, всё самое интересное -- на последнем этаже. И это интересное сейчас, вероятно, будут жрать.
Тр-ри.
Лестница заканчивается. Что-то падает в квартире справа, следом рычит злобно и жадно. Поворачиваю туда, дверь нараспашку, суюсь в хижину штуцером вперёд, прихожая... первая комната, вторая. В дальнюю, стало быть, в спальню которая.
Тут из маминой из спальни, ага...
Че-тыре.
Сидят, обе паскуды, спиной ко мне, на корточках, подобранные к прыжку. Меня почему-то не чуют, водят мордами по сторонам. Рычат, хрипят, стругают трухлявые половицы когтями, очень им хочется человечины. Но -- не кидаются, словно не могут понять, на кого. А вот она, человечина, в дальнем углу. Он. Пацан совсем, вдвое моложе меня, наверное, лет четырнадцать-пятнадцать от силы. Чумазый, бледный до зелёного оттенка, спиной к стене, выставил перед собой руки с зажатым в них дрыном сомнительной убойности. Защищается это он так от фурий, стало быть. Ладно, хоть дрын заточен. И глазища -- внимательные, смотрят на девок. И даже не смотрят -- сверлят. У пацана, в смысле, глазища, не у дрына, конечно.
Пять!
Вышел зайчик погулять.
Бум.
Первым выстрелом огорчил Таню, всадил ей пулю в плешивый затылок. Фурия чвакнула мордой в пол, скособоченно заваливаясь вперёд. Уже и не смотрел дальше -- та, что Маша, вскинулась в воздух, летела, растопырившись на меня всей своей зверской натурой.
Бум.
Вторым выстрелом попал Маше в грудь.
Это её не сильно остановило, впечаталась в меня всеми килограммами, сгребла в тиски объятий, опрокидывая навзничь. Грянулся об пол спиной и затылком, да сверху ещё эта туша -- у меня аж дух вышибло, и цветные пятна по потолку запрыгали. Плотно так она меня стиснула, правую руку со штуцером вмяла в грудь, стволом вверх, трубка глушителя въехала мне под левое ухо, третий раз стрелять сразу же перехотелось. Лапы фурия сомкнула сзади, вкогтившись в защитник, начиная раздирать его в стороны так, что я даже спиной почувствовал, какие бугры в металлических пластинах потянулись. Если б не они - уже располовинила бы меня на две продольные части, легко и запросто.
Зато левой рукой успел -- сразу стал отжимать её голову снизу под челюсти, сильная, конечно, паскуда, распахивала круглый рот, хватала воздух клыками, в лицо норовила вцепиться.
Умирать не собиралась.
Плохо это -- два бум, а труп один, неправильно. Как бы мне самому вторым не сподобиться.
Извернулся как-то набок из-под неё, коленом ударил в пах. А смысл. Да ещё и лёжа, без должного размаха. Да ещё и девку... Не сильно и бессмысленно ударил, в общем. И нож не выхватить, нету третьей руки-то. У человека от природы больше двух рук не бывает, меньше-то -- запросто...
Фурия завизжала, обратно наваливаясь сверху, упёрла ноги в стену и принялась втирать меня в пол.
Пятна в глазах стали черно-белыми. Левый локоть одеревенел, пальцы выламывались, с трудом уже удерживая клацающее орало.
Дело запахло ладаном.
Только успел это подумать, как правый глаз у Маши вдруг с хрустом прыгнул на меня из глазницы. Я отпрянул, на лицо плеснуло горячим, в щеку следом упёрлось бордовое острие, а девка как-то сразу обмякла, потяжелела заметно. Допросилась Маша кола... Который заточкой и вошёл ей в затылок. И насквозь. И насмерть.
На другом конце дрына виднелся пацан. Ну, как виднелся -- держался за дрын этот. Потом уж увидел, что девка не двигается, судорожно повёл плечами и отпустил.
Я отвалил тело в сторону, сам притулился спиной к стене. Следовало немного посидеть. Дышалось через раз, здорово болели рёбра и затылок. Перекинул ствол на левый локоть, как мог утёрся рукавом. Дважды сплюнул, но, похоже, в рот чужая кровища не попала. Не удержался, добавил третий - на "пронесло", и одёрнул платье на Маше. Не та это была красота под задравшимся подолом, которая мир спасает.
Глянул на пацана. Тот так и стоял, молча, одинокая настороженная фигурка в отвратительном пейзаже кроваво-грязных стен суровой реальности. Это я хорошо выразился. Подумал, то есть. У меня от сильного ушиба затылком и не такие обороты речи в голову могут придти.
А что, писатель из меня тоже вполне получился бы. Чтобы не огнём жечь, а глаголом. Чтобы не ножом -- по шее, а пером -- по бумаге.
Или вот, художником стать хорошо. Как писатель, только -- красками. И рисовать киноварью на холсте, а вовсе и не кровью на стене. Вот великий Микеланджело, например, -- и фамилия у человека красивая, и сам человек -- на века прославленный.
У меня фамилии не было.
Поэтому я просто сказал:
-- Спасибо, дружище, -- и совсем не художественно дослал патрон. В нынешней жизни так -- глаголами не очень получается, свинцом надёжнее.
Спаситель не отвечал.
Затвор бодро клацнул, пацан молча вздрогнул. Разговор не склеивался.
Что ещё надо было сказать? Что ударь он чуть посильнее -- и меня б на ту же жердину нанизал? Да нет, нормально всё. Меня сюда никто не звал, сам напросился. И получилось так, как получилось.
В принципе, плевать на разговоры -- пора бы нам уже убираться отсюда, изрядно нашумели. Если эти фурии учуяли - то ещё пара таких же вполне может рядом крутиться. Да и стемнело совсем уж, полезут скоро сумеречные кикиморы и прочая ночная нелюдь, как пить дать, не до разговоров станет совершенно.
Дружище молча смотрел на меня. Настороженно, чутко следя за моими движениями, но давать дёру вроде не собирался. Бледность с него отступала, лицу стал возвращаться розовый оттенок. Отпускает спасителя. Только вот безмолвный он какой-то. Или глухой. Или даже глухонемой. А ничего удивительного, кто в наше время не ушибленный.
-- Спасибо, -- повторил я, по возможности, более внятно и приложил правую ладонь к сердцу.
Правильный жест, общечеловеческий, должен понять.
Заодно и охлопался -- не выронил ли чего. Нет, всё на месте, умею правильно снарядиться.
-- Вам спасибо. Но я бы и сам, наверное...
Это уже пацан мне.
Так-так. Стало быть, не немой и не глухой. И самостоятельный, ага, с деревяшкой против двух фурий. Умывальников начальник. Хотя, умывальник одной фурии -- честно на его счету. Ну, и кто кого спасал в нашем случае? Очень хотелось всё-таки думать, что я его.
А лажа -- она случается временами.
Тут он сделал шаг и протянул мне руку. Понятный поступок, хороший, я ответил. Узкая мальчишеская ладошка легла в мою лапу, прохладные пальцы крепко стиснули через перчатку.
-- Я -- Матвей, -- произнёс парнишка.
А я уж подумал, это он мне встать помогает. А он -- знакомиться. Впрочем, одно другому... Не выпуская его руки, я поднялся, но больше, конечно, упираясь задом в стену.
Имени у меня тоже не было.
-- Вереск, -- сообщил я и выпрямился. Росточком пацан доставал мне едва до подмышки.
Он чуть удивленно вскинул ресницами и слабо улыбнулся. Рад знакомству, надо полагать.
Ну, и мы взаимно. Я отпустил его руку и коротким махом ударил под узкую скулу. Это не настолько больно, насколько действенно -- там какой-то рефлекс отвечает за связь подбородка с коленками, вроде того. Не у всех, конечно, но в основном. Вот и пацан -- звякнул зубами и беспамятно осел вниз, уткнувшись головой в окорок покойной Маши.
Ты должен любить человека, напоминает мне Петрович.
Я и люблю, куда деваться.
Только стараюсь это делать первым.
|