Когда Высший Суд в очередной раз вынес мне свой суровый приговор - КАЗНИТЬ, я смог лишь иронично усмехнуться. Меня столько раз уже умерщвляли всякими изощрёными и откровенно смехотворными способами, что я давно стал ходячей энциклопедией смерти - настоящей, профессиональной Жертвой.
Меня то и дело душили, топили в городском канале, вешали. В моё истерзанное горло вёдрами лили раскалённый свинец. Сжигали на костре, четвертовали и травили дустом. Дыбу я полюбил всей душой, эшафот стал навеки домом родным, а дубовая плаха - удобной постелью.
Моей плодородной, смешанной с опилками кровью были сытно удобрены окрестные поля. Поля - родившие обильные урожаи местным селянам, исправно питающие их многочисленные семьи. Несколько поколений вечноголодного воронья вскормило своих крикливых птенцов искромсанной плотью моего бесконечно терзаемого тела.
Природа словно причащалась мной, постоянно и неизменно...
***
Все вокруг настолько свыклись с этой нескончаемой экзекуцией, что редкий месяц, выдавшийся без моей казни, уже считался людьми несчастливым, из ряда вон выходящим явлением, сродни солнечному затмению или даже, не приведи Господи, моровой язве.
Заплечных дел мастера каждый новый раз попадались мне какие-то неумелые. Молодые, необученные, немощные - палачишки, одним словом. Недотёпы. Я даже жаловался, было дело, в их позорную гильдию самому Великому Магистру - да, всё без какого-то видимого результата. Зря только, помнится, время потратил...
Палаческие грамоты своим не слишком далёкого ума отпрыскам добывали по знакомству их толстосумы-родители. В тех далёких краях это был один из самых доступных способов освободить возмужавших уже телом отроков от тягот и неудобств ратной службы.
Слушать же моих советов сии напыщенные молокососы ни в какую не желали, лишь рубили себе с плеча да покрякивали... Рубили да покрякивали...
Сам Председатель Суда в завитом, щедро побитом молью парике, самым неуклюжим манером пристроенном на его голую макушку, и облачённый в неопрятную на вид, лоснящуюся на локтях от старости, мантию, нудно и монотонно зачитывал присутствующим обвинительный вердикт главной судейской коллегии. Весь этот грандиозно задуманный кукольный спектакль не имел больше для меня никакого сушественного значения. Роковое решение давно уже было предопределено свыше. И я нисколечки в этом не сомневался.
Главный Прокурор, а заодно с ним и мои косноязычные адвокаты, словно безмозглые китайские болванчики согласно и скучно кивали судье фарфоровыми головами. А мне вдруг безумно захотелось смерти - настоящей, достойной смерти от твёрдых, уверенных рук сурового и беспощадного убийцы. Самой последней смерти. Навсегда...
***
Жалобно заскрипели в проржавевших полозах плохо смазанные металлические засовы, дверь в темницу медленно с натугой отворилась. Долгожданные мучители беззастенчиво ворвались в скорбный застенок обречённого на казнь человеческого существа, будто рой гигантских, внезапно потревоженных ото сна нерадивым пасечником, пчёл.
Один из незванных гостей - неразборчивой скороговоркой, на латыни, начал читать молитву за упокой души моей грешной, другой - привычно и ловко выстриг мне прядь седых волос на затылке, третий - тем временем деловито заклёпывал тяжёлым молотом широкие обручи кандалов вокруг моих исхудавших в заточении щиколоток. Всё действо происходило вполне обыденно, к слову заметить, как-то по домашнему, неуклонно следуя своему давно отрежиссированному сценарию - чётко, по военному быстро и без излишних проволочек.
Двое дюжих стражников сноровисто подхватили меня под бледные руки и поволокли сырыми, тёмными казематами острога к выходу или, вернее было бы сказать, к долгожданному исходу...
Споро дотащили до внутреннего тюремного дворика, перехватили поудобнее, швырнули с размаху на дно грубо сколоченной дощатой повозки, запряжённой безразличным ко всему, угрюмым, палевой масти битюгом. Жирный напыщенный капеллан и мускулистый кузнец-молодец тут же привычно забрались следом по приставной деревянной лесенке, цирюльник распрощался с коллегами и немедленно скрылся из глаз в каком-то тёмном дверном проёме.
Здоровенный детина в потёртом кожанном фартуке на скору руку приковал моё тело ржавой цепью к невысокому столбику, а сильно обрюзгшему, страдающему от жестокой одышки капеллану добираться, как выяснилось, было по пути с нами. Он подсел в повозку пассажиром запросто, без ненужных экивоков, как добрый попутчик - да, и в самом деле, не пешком же идти домой уважаемому человеку.
Бородатый возничий слегка привстал на козлах, с трудом оторвав свою необъятную задницу от набитой золотистой соломой подушки, звонко щёлкнул кнутом по сытому лошадиному крупу, свирепо при этом вращая глазами, гикнул: - 'Но!' - и мы торжественной процессией двинулись в сторону главной городской площади в почётном сопровождении суровой конной стражи, ощетинившейся во все стороны острыми деревянными пиками.
Из-за дальнего кордона хором заголосили петухи - бессердечные глашатаи моей смерти. Светало...
***
Вымощенная гладким булыжником, ратушная площадь бурлила, кипела, пенилась через край, как молодая ядрёная бражка. Вбирала в себя широкими потоками, полноводными реками и малыми ручейками приятно взбудораженных, по праздничному одетых людей, всё прибывающих и прибывающих бесчисленными множествами на званое представление вдоль цветущих бульваров, улочек и узких переулков.
Древнее Здание Магистрата с самого раннего утра радовало своим нарядным видом малоискушённый глаз обывателя - с заботливой любовью и тщанием добровольцев сверху до низу украшеное целыми бухтами витиевато-нарядных лент и расписными штандартами вольных студенческих братств.
Вблизи распахнутых настежь кованых ворот у лабазов славного Цеха Чернобородых сегодня было по-особенному оживлённо и весело: здоровенные краснорожие молодцы, смачно покрякивая, выкатывали из тёмных глубин лабиринтов огромные ясеневые бочки, полные доверху свежим майским пивом - одну за другой, одну за другой... В воздухе остро запахло хмелем и потом.
Посреди просторной площади могучей горой возвышался эшафот - массивная конструкция с прочно установленными на ней сложнейшей механики дыбой и высокой, свежеоткрашенной виселицей. В одном из главных углов эшафота хорошо просматривалась элегантно выдрапированная в красное зловещая плаха, а в другом - наёмными мастеровыми-плотниками спешно (за одну только ночь) был устроен широкий дощатый помост, специально предназначенный для размещения гарнизонного оркестра. На самой вершине оркестрового помоста прямо у дирижёрского пульта торжественный и молчаливый, словно Ангел, нарочно ниспосланный мне провидением, возвышался над всеми Он...
Стоило только мне бросить быстрый взгляд в его сторону, и я тут же всё осознал: - 'О, да! Да! Среди многих десятков палачишек, палачат и палачёнышей всех мастей и фасонов - тех, кто так и не сумел меня прикончить до сих пор, ты безусловно смотрелся как стройный кипарис на фоне леса чахлых осинок. Как маститый и мудрый профессор в толпе желторотых школяров. Благородная стать и гордая осанка... Твой цепкий, пристально-оценивающий, пронизывающий до глубины костей своим потусторонним холодом и полный неукротимой страсти взгляд. О! Как сверлит он меня из-под защиты чёрного бархатного капюшона!
Светлая печаль... Фатум... Нирвана... Боль...
Нежная жестокость совершенно одинокой и такой неприкаянной по жизни души тщательно скрывается тобой за твёрдой линией холёных губ, едва-едва различимых сквозь тёмную амбразуру целиком скрывающей лицо маски. Сладкая беспощадность невесомой траурной аурой столь явственно обволакивает изящный абрис твоего балахона...
Истинно! Ты - Мой Палач! И я надеюсь - я действительно верю в тебя! Наверное ты, только ты один на всём белом свете, достоин любви Настоящей Жертвы. Попытайся мой друг, возьми меня, ну пожалуйста, прошу тебя! Умоляю! Клянусь: я весь твой! С этой самой минуты я полностью вверяю драгоценного себя в твои надёжные руки, лишь помни одно- 'show must go on' - я не сдамся так просто....
О, да! Я очень хочу умереть... Вне всяких сомнений! Вся жизнь моя подчинена этой желанной цели. Смерть снится мне долгими ночами и дразнит наяву - это истинная, святая правда! Но мы же не в праве разочаровывать почтеннейшую публику? Не так ли, Палач? Народ всегда жаждал этого шоу, давно и болезненно грезил чужим унижением. Время пришло! И они бесспорно достойны зрелища - ведь всем этим добрым горожанам так по вкусу, так любы муки, так сладок вид моих страданий.
Я знаю: за все эти долгие годы они безгранично и люто полюбили меня. Воистину - это именно так! Боготворили за ту безграничную ненависть, которую я внушал им, неизменно оставаясь живым после каждой казни, в новый и новый раз свершаемой надо мной с их милостивого позволения и молчаливого блаженного согласия...
Я ненавижу их всех за подобную нерушимую любовь и... искренне люблю за эту жгучую ненависть...
Ведь я - Жертва! Агнец для заклания. Вечный агнец... Remember! '
***
Фанфары... Громкая речь разнаряженного словно павлин глашатая, подробно перечисляющего публике длинный список моих грехов и жестоких преступлений. Оглушительный залп в воздух из полусотни медных крепостных пищалей. Сотни разноцветных воздушных шариков, раз и навсегда отпущенных на волю...
Первый акт той знаменательной казни прошёл на весьма достойном уровне - эффектно, жестоко, познавательно - и надолго запомнился присутствующим на представлении счастливцам...
Вначале меня иступлено секли сыромятными кожанными плетьми молодые подмастерья: весело и неутомимо порхали невесомые брызги крови в ласковых лучах утреннего солнца, грубые нити арестантской рубахи послушно переплетались в причудливые, фантастические узоры - крест-накрест с розовыми волокнами казнимого мяса. Мне было больно, невыносимо больно, моментами - до отчаянного вопля, до визга, но в то же самое время... удивительно уютно и спокойно.
Сам, Мой Суровый Палач, пока лишь только примерялся к предстоящей ему ответственной работе. Сейчас он трезво оценивал свои возможности и силы, тщательно изучал допустимый порог моей боли и самым скрупулёзнейшим образом просчитывал границы крайних пределов моей слабости...
Тем временем, сноровистые помошники палача крепко поколотили меня деревянными булавами по голове, да так, дабы из размозжённых в кашу ушей и переломанного в трёх местах носа лишь слегка проступила кровь, но ни на йоту больше. Нет слов, исполнили весьма изящно!
После резкой команды Палача послушные подмастерья лихо ободрали с меня окровавленные лохмотья арестантской робы и дважды окатили холодной водой из приготовленных заранее вёдер. Затем, совершенно обнажённым, привязали к ясеневому скелету соскучившейся по свежей человечине дыбы тугими ремнями и растянули, хорошенечко так растянули, что называется - от всей души. Вот тогда-то, я не удержался и истошно заорал... Возопил лазарем, почти задыхаясь в мутной тяжести накрывавших меня с головой волн - одновременно: девятого вала запредельной, почти невыносимой, боли и зыбкой ряби неземного блаженства. Благодарные зрители по достоинству оценили доставленное им удовольствие и принялись восторженно аплодировать, отдавая в едином порыве заслуженную дань высокому искусству Палача.
Кости мои громко хрустели и выскакивали из своих суставов, кожа с сухим треском рвалась, щедро открывая весеннему тёплому солнцу уродливые нагноения старых ран. Сухожилия натянулись упруго и пели, словно скрипичные струны, мой голос звонко вибрировал им в унисон... Площадь возликовала по настоящему.
Бурные аплодисменты уже начинали переходить в овацию, когда я всё же сумел собраться с последними остатками духа и выхаркнуть изо рта вязкий, кроваво-бурый сгустоки попасть в точно в намеченную цель - прямо на богатый бархат палаческого платья... Демонически захохотал - презрительно и страшно, выпуская в небо красивые перламутровые пузыри из перебитого мне плетью рта. Пальцы правой ладони сами собой сплелись в неприличном жесте. Теперь уже, симпатии зрителей всецело принадлежали мне - непокорённой ещё Жертве.
Толпа просто задыхалась от восторга. Женщины, с горящими от необъяснимой страсти глазами, бросали в меня букетики полевых цветов и кружевные, тёплые, вкусно пахнущие их разгорячёнными сдобными прелестями лифчики. Палач же: абсолютно спокойно обтёрся чёрным обшлагом рукава и тихим, ровным голосом приказал своим помощникам снять меня с дыбы прочь.
Почти нежно, подобно старому другу, Палач несколько раз участливо прошёлся вдоль моих потрескавшихся губ влажной губкой, смыл винным уксусом запёкшуюся кровь с разбитого до черепной кости лба, мягко огладил рукою глубокие рваные шрамы, покрывающие всю грубую поверхность моего оголённого торса. Сквозь узкие прорези маски я уловил странный, как будто бы полный искреннего сострадания, но одновременно и недоверчивый взгляд.
'Чему же ты так не веришь, Палач? - молнией пронеслось в голове. - Неужели всё ещё сомневаешься в моей способности бороться?'
***
'Ха, ха, ха...!' - беззвучно содрогалось изломанное пытками тело, пока шустрые подручные прилаживали толстенную пеньковую петлю к моей многострадальной шее. Палач крепко ухватился за стальную ручку ворота, медленно провернул механизм. Сухо затрещала шестерёнка храповика, верёвка туго натянулась на деревянных блоках. Меня птицею вознесло вверх, к голубым небесам - поближе к Господу, поближе к желанной и такой недостижимой для меня до сих пор Смерти.
Я, что ещё было сил, вцепился обеими руками в грубую верёвку прямо над своей головой, как можно дольше не давая петле затянуться, но силы постепенно оставляли меня, и шею, наконец, плотно передавило грубой волокнистой плетёнкой. Воздух больше не мог поить мои лёгкие, живительный кислород перестал поступать в кровь. Больные усталые глаза начали потихоньку вываливаться из своих ненадёжных орбит - огромные бело-голубые шары с красными прожилочками капилляров. Лицо очень скоро побагровело, нижняя челюсть отвисла, и из-под синего раздувшегося языка полилась струёй вниз густая липкая слюна. Все члены подвешенного на виселице тела в последний раз напряглись и бешено задёргались в предсмертном танце: - 'Какая сладкая смерть...!' - последнее, что успел подумать я...
Палач внезапно отпустил стопор лебёдки, и я бесчувственным синим кулем рухнул с полутораметровой высоты прямо на твёрдый настил эшафота: раздутым лицом - в свою же кровь и жёлтые сопли, грудью - в бурую лужицу натёкших под виселицу слюн.
Всемогущий Бог опять лишь лицемерно улыбнулся, а Смерть обиженно фыркнула и вновь отвернулась от меня...
***
Под счастливый рёв бьющейся в животном экстазе толпы, под звонкий смех детишек и бешеный лай ополоумевших псов, опьянённых запахом живой человеческой крови, меня снова швырнули на вонючую солому подкатившей прямо к эшафоту повозки и отправили обратно в тюремный острог - заживать, приходить в себя. До завтра...
Стоило мне только ощутить под боком привычную жёсткость гнилого тюфяка, как тут же и забылся в тяжёлом горячечном бреду. Во сне меня неотступно преследовали какие-то таинственные существа, вернее, неясные, смутные тени: они долго гнались за мной по узким лабиринтам каких-то древних развалин, нервно размахивая на бегу своими блестящими ножичками и пистолетиками. Затем схватили, повалили наземь, привязали бечёвкой за ноги к хвосту необъезженной кобылицы и пустили ошалевшее животное вскачь - вдоль пыльной сельской дороги.
Старый отшельник стоял в грязи на обочине, одетый в свою нелепую рванину, и, словно предупреждая о чём-то, испускал в мою сторону яркие блики осколками цветных стёклышек, искусно врезанных в рукоять его волшебного посоха: - 'Ты - жертва!'
'Ты - жертва!', - слышалось мне в угрюмых завываниях холодного ветра, несущегося с заснеженных склонов белеющих вдалеке гор... Капли мёртвой воды, размеренно падающие в пыль из узкого горлышка древней клепсидры, шептали по гречески в такт: - 'Ты - жертва, ты - жертва, ты - жертва... вот...' Ветхие, страшные скелеты бесчисленными полчищами всё выползали и выползали из таинственных глубин платяных шкафов, а их бледные кости глухо бренчали, как кастаньеты: - 'Ты - жертва! Ты....' Дикий степной ковыль, без спросу пустивший корни на моей безымянной могиле, тихо покачиваясь на ветру, напевал колыбельную: - 'Спи... спи... Ты - жертва...! Спи...' Быстрый коршун зло проклекотал из-за свинцовых туч: - 'Ты - жертва, жертва, жертва...!'
Хор фантомов крепчал, набирал силу, становился всё громче и яростнее: - 'Мы все - жертвы, мы безумно желаем стать жертвами! И ты - просто жертва, как все... как все мы... просто жертва... просто... смирись...'
Я не на шутку утомился... Смертельно устал от навязчивой какофонии, столь бесцеремонно устроенной незванными привидениями в священных приделах моего собственного сна. Попытался остановить биение своего сердца, наглухо захлопнуть дверцы уходящего сознания. Мне просто захотелось навсегда отключить посторонний звук...
Когда же из раковины моего надорванного мучителями уха на свет божий выполз огромный таракан, одетый в полупрозрачное розовое неглиже и, страшно вращая своими огромными карими глазами, нагло потребовал от меня чашечку кофе со свежим кусочком 'Дор Блю' , - я выкрикнул изо всех оставшихся сил, заорал во весь голос всем этим назойливым теням и призракам:
- 'Хватит! Прочь отсюда все, изыдьте! Это вы - просто жертвы! А я - ЖЕРТВА!'
Закричал и... очнулся...
***
В неверном, дрожащем свету догорающего свечного огарка над моим сиротливым ложем низко склонился Палач. Я отчётливо помню: он так по-домашнему добро пах мускатом, сладкой корицей и имбирём... Да! И ещё чем-то, неуловимо знакомым и приятным - непостижимо приятным... Нежностью? Уютом? Лаской? А, может быть...?
Он бережно втирал в кожу моего измученого тела благовонную густоту заморских масел, по-лекарски искусно врачевал целебными бальзамами раны, осторожно поглаживая при этом седой пух моих висков и глубокие впадины запавших серых щёк. Мягко целовал мои воспалённые веки, мелко потрескавшиеся, спёкшиеся сукровицей губы и даже - саднящую, ободранную грубой петлёй шею. Его присутствие расслабляло, успокаивало, утешало...
Он сумел исподволь, незаметно прикоснуться самыми кончиками своих умелых добрых пальцев к каждой трепещущей клеточке моей надломленой души. Он приподнял мой падший дух, дал капельку надежды, подарил веру в вечную любовь. А уже уходя, стоя в чёрном проёме дверей, тихо прошептал мне: - 'Show must go on!'
И... Зловеще улыбнулся...
О! Так я и знал: ты действительно - Настоящий Палач! Вот теперь, я всецело доверяю тебе. Я горжусь тобой. Я ***** тебя...
***
- Отрезать ему яйца, негодяю! Четвертовать! Оскопить, чтоб и другим неповадно было! - азартно вопили нарядные Дамы и высоко подбрасывали в воздух кисейные шляпки.
- Кастрировать мерзавца! Разобрать на кусочки и выпустить уроду кишки! - орали мордастые господа. Они гулко топали по брусчатке ногами и поглощали свиные сосиски, а целыми пинтами - тёмное деревенское пиво.
Только одна лишь юная барышня Элли нашла в себе силы смолчать. Она незаметно спрятала выступившие было из-под её ресниц слёзинки в тонкий батистовый платочек и робко-робко, бочком, улизнула с площади долой, нежно придерживая чуть дрожащими руками начавший уже заметно расти животик. Тихо всхлипывая и вся дрожа, она зашла в ближайший костёл, чтобы поставить за меня Господу свечку. Уж я то верно знаю!
Интересно, а знает ли об этом Сам...?
***
Мой Палач внезапно потребовал от взволнованных зрителей тишины - полной, то есть, абсолютной тишины. Он просто поднял свою правую руку вверх - торжественно и повелительно, как маршальский жезл на военном параде. Толпа смиренно и вполне охотно повиновалась столь явному властному знаку, напряжённо и чутко застыв в сладком предвкушении. Люди нетерпеливо ожидали продолжения жестокого действа.
Палач взмахнул свободною рукою в сторону шеренги приглашённых на казнь барабанщиков, и те синхронно и чётко начали выбивать позолоченными палочками торжественную дробь. Ещё один уверенный взмах, и в оркестр послушно вступили горнисты.
Двое помощников Палача церемонно поводили меня туда-сюда вдоль ограждения эшафота, демонстрируя жертву зрителям, потом медленно подвели к массивной плахе и силой опустили на оба колена перед ней:
- Молись!
По давней традиции с моей шеи сорвали простую бронзовую цепочку с маленьким кипарисовым распятием, висевшим на ней - ничто не должно мешать людскому правосудию - и наклонили тело чуть вперёд, одновременно уложив мою голову на выщербленную колоду, точь-в-точь в удобную полукруглую выемку.
Давняя наша знакомая - Старуха Смерть - теперь уже не на шутку заинтересовалась происходящим и жадно глянула на нас с высоты небес голодной пустотой своих глазниц...
Палач высоко взмахнул над своей головой остро отточенной секирой. Замер на какое-то мгновенье, словно задумался,? театрально выдерживая финальную паузу. Яркие солнечные зайчики, тут как тут, немедленно отразились от полированной поверхности благородного дамаска, упали россыпью на широкое море голов, беспокойно волнующееся внизу на площади. Зеваки недоуменно втянули в свои лёгкие воздух и замерли недвижимо в тупой растерянности.
Удар! Голова моя легко отделилась от ставшей уже ненужной оболочки растерзанного тела и, весело подпрыгивая на частых стыках досок, скатилась по узкому деревянному лотку прямиком в корзину, доверху наполненную сухими берёзовыми опилками.
О-о-х!!! Зрители разочарованно выдохнули. Все разом... Милые Дамы обиженно поджали красивые губки. Мордатые Господа степенно поперхнулись сосисками, глубоко захлебнулись хмельным пивом. Обманутые разом в своих лучших ожиданиях детишки заплакали навзрыд: - 'Ну, как же это? Ведь мы все так жаждали Зрелища!' 'Милосердия!' - молча, с благородным достоинством, бросил им в ответ презренный палач...
Он осторожно приподнял отсечённую голову со дна плетёной корзины, чтобы попрощаться со мной... Навеки. Аккуратно стряхнул облепившие мою влажную кожу опилки, поднёс к своему, всё ещё закрытому маской, лицу. И, крепко придерживая за быстро холодеющие виски, сквозь мягкую ткань крепко поцеловал меня в губы...
***
...А радость... А она уже расплескалась повсюду... Весь мир пропитался светлой радостью до самых краёв и, наконец-то, вроде как насытился: даже мудрый Палач не сумел уберечь свои холёные руки, и те тоже вымокли в долгожданном нечаянном счастье по самые круглые локти. Полноводными лужицами не успевшего ещё свернуться блаженства был полностью покрыт городской эшафот, по-праздничному нарядная плаха и пыльная брусчатка мостовой. Деловито расходились по домам праздные зрители - на диво молчаливые, покрытые прекрасным багрянцем с головы до пят. Несколько озорных алых капелек долетело аж до самого неба - разукрасило в горячую крапинку случайно пролетавшее мимо белое пушистое облачко.
Finita! Усердные могильщики стащили крюками обезглавленное тело жертвы с эшафота и кинули прямо в жадные пасти жалобно скулящих псов...
Господь недовольно нахмурился, почесал седую бороду, похоже, размышляя о чём-то важном, затем отвернул светлый лик от давно осточертевшей ему постылой земли и скучно задумался о своём, о вечном. Смерть же, напротив, торжествовала: смеялась во весь рот, ликовала и громко хлопала в костлявые ладошки...
***
Но... Что это? Поглядите! Глаза! Мёртвые веки чуть вздрогнули, мелко задрожали и наконец приоткрылись. Очи мои вдруг вспыхнули изумрудным тёплым светом, озарив на мгновенье вселенную, и благодарно заглянули прямо в таинственную, так и неразгаданную мной до конца бездну взгляда, как будто и не совсем чуждого мне...
Ожившие губы с трудом зашевелились и что-то медленно прошептали в печальном придыхании... Палачу... Чуть слышно прошептали, с наивным и страшным упрёком:
- Как ты посмела усомниться во мне, Женщина? Гляди! Ведь я всё ещё жив. И Я - Твоя Настоящая Вечная Жертва!