(пересказ через ОСОЗНАНИЕ)

КНИГА ПЕРВАЯ

НА ГОРБАТОЙ ЗЕМЛЕ

I

Тропа сделала поворот, кущи дубняка сменились зарослями терна и бузины, всадники в них едва скрывались. Отступили запахи прели, чуждые душе степняка, ветерок донёс запах трав и краснотала, откуда-то просочилась струйка прохлады. Кони зафыркали, задёргали головами, и передний всадник натянул поводья, умерив рысь длинногривой мышастой кобылы. Шедший сбоку на привязи заводной жеребец той же мышастой масти посунулся вперёд, дёрнул повод, всхрапнул, кося глазом. Всадник хукнул на жеребца, подтянул повод, коснулся шеи лошади рукой, и конь успокоился. Едущие следом тоже сбавили шаг лошадей, чтобы не нарушать дистанции. Стук копыт по земле вспугивал зверюшек или птиц, они то и дело мелькали в кустах, перебегали дорогу. Но вот кони захрапели, остановились, не слушая хозяина, прижимая уши. Три больших серых зверя сидели на тропе, щуря глаза и обнажая ряды зубов.

-Хук! - всадник поднял правую руку с плетью, в конец которой был зашит кусок свинца, кони с усилием пошли вперёд, часто перебирая ногами, но звери остались на месте, сильнее ощерив клыки, - было видно, как вздрагивает от ярости верхняя губа ближнего. Тогда всадник выхватил из пристёгнутого к седлу саадака большой чёрный лук, длинная стрела легла на тетиву, и, не останавливая коня, всадник выстрелил. Поражённый в шею зверь подпрыгнул и растянулся поперёк дороги, задёргал задними лапами, другие исчезли в терновнике. Всадник направил храпящую лошадь к волку, подхватил зверя за переднюю лапу, миг-другой смотрел, как с наконечника стрелы, насквозь пробившей шею волка, капает кровь, затем выдернул стрелу, вытер о потник заводного жеребца, сунул в саадак, а волка бросил на обочину тропы.

Затопали копыта, и всадник, держась за древко бамбукового копья, вставленного в чехол, пришитый к стремянке, всматривался в тропу. Кожаная островерхая шапка, казалось, приросла к его круглой голове, обнажённые по плечи мускулистые руки были темны, как и дублёная кожа, прикрывающая его грудь и живот, и эта кожаная броня тоже казалась слитой с кожей всадника. Даже висящая сбоку кривая сабля в деревянных ножнах, обтянутых шкурой сайги, казалось, росла из его бедра. Другие всадники, на таких же мышастых лошадях, походили на первого; лишь один выделялся в отряде - необычайно плечистый, в стальном блестящем шлеме с поднятой стрелкой, в чешуйчатой стальной рубахе с сияющим нагрудником и оплечьем, в стальных наколенниках, вооружённый длинной булавой и лёгкой дорогой саблей в замшевых ножнах. Его широкое скуластое лицо, украшенное отвислыми усами, походило на маску, но в глубине сощуренных глаз полыхал огонь. По его прямой посадке, по немигающему взгляду, по тому, как его короткопалая кисть сжимала рукоять булавы, чувствовалось: этот человек умеет приказывать, он не знает жалости и снисхождения, а его глаза привыкли к виду смерти. Он первым ехал по следам дозорного во главе десятка воинов. Синий лоскут трепетал на конце его копья, изредка этот значок склонялся на сторону, покачивался, и тогда всадники торопили или сдерживали лошадей, растягивали или уплотняли колонну. Он ткнул рукой в сторону волка, задние повторили его жест, и последний, наклонясь с седла, подхватил зверя, захлестнул петлёй аркана, забросил на круп присевшего жеребца.

Тропа ширилась, а кони похрапывали, косясь на заросли; видно, волки следуют за отрядом, и это - добрый знак: звери заранее чуют кровь, значит, скоро она прольётся, но прежде чем волки получат добычу, всадники получат свою. Пусть ещё далеко до богатых, зажившихся городов московского князя, в которых достанет добра на каждого из ста тысяч воинов Золотой Орды, торока можно набивать и здесь, за рекой Воронежем, где начинается земля руссов, племени, которое ничему не научилось за полтораста лет власти Орды. Забыли, как занимались кострами их города, забыли клич туменов Одноглазого и оскал Батыя. Забыли, как их трупами заваливали рвы у городских стен, прудили реки, как нукеры ордынских владык, кроша кинжалами стиснутые зубы самых упрямых, набивали их рты зародышами собственных детей, вырванными из животов матерей. Забыли, как тысячами приковывали их к повозкам и гнали в степи на пожизненное рабство, как, смеясь, на глазах брали их жён, дочерей и невест, чтобы растоптать, низвести в пыль и грязь гордость тех, кого оставляли жить рабами. Выходит, не растоптали, не выбили, не истребили дух непокорства в душе славян. Теплился он по лесным сёлам и скитам, разгорался за стенами монастырей и возродившихся городов, разносился над страной русов звоном колоколов Новгорода, собирался под знамёнами московских князей, где силой, где коварством забравших под свою руку мелкие княжества, усыпивших ханов Золотой Орды показным смирением и богатыми дарами. Теплился, разгорался, собирался, и вот уж грозовой тучей поднялся среди владений Орды. Громом и молнией ударили русские мечи по степному войску на реке Воже.

Сотник Авдул не может без скрежета зубов вспоминать Вожу. Не будь он хорошим пловцом, раки давно обглодали бы его кости. Два года минуло, а не затихает рана в душе, взывает о мести. И понять случившееся ему нелегко. Что-то просмотрели последние ханы Орды в русской стороне. В усобицах и на пирах, среди дворцов Сарая и гаремных забот стали забывать завет Повелителя сильных - снова и снова совершать набеги в покорённые страны, карать за малейшее непослушание, взвалить на плечи народов такую дань, от которой плачут они кровавыми слезами и только что дышат, не мечтая о большем. Мыслимое ли дело - из простого улуса Орды Московская земля хочет стать независимым княжеством и уже сама называет величину дани, какую согласна платить Орде! За полтораста лет множество степных племён забыло свои названия, другие зависимые племена рады бы стать частью Золотой Орды, а русы так и остались русами и теперь взялись за мечи. Слава Аллаху, у Золотой Орды ныне сильный владыка, полководец Мамай. Он умеет говорить с непокорными. Вожа - не его вина, Вожа - на совести прежних правителей Золотой Орды. Кто же мог предполагать, что отборного тумена степной конницы во главе с мурзой Бегичем - уже недостаточно против возросшей силы московского князя? Авдул, тогда ещё простой нукер Мамая, искал военной славы, и Мамай послал его к Бегичу начальником десятка. Броненосная конница московитов встретила Бегича на Рязанской земле, где её не ждали. Когда же атакующий вал тысяч Орды натолкнулся на вал контратаки по всему фронту, это было так неожиданно и страшно, что многие воины поворотили коней. Авдул со своим десятком рубился насмерть. Его меч затупился, потом сломался, кто-то бросил ему оружие убитого воина, но его смела в реку обезумевшая толпа. Холодная кровавая вода, месиво тел, летящие отовсюду русские копья и стрелы, тяжесть железной одежды, чьи-то цепляющиеся руки... Степняки топили друг друга в реке. Какое счастье, что Мамай заставлял своих нукеров учиться плавать!.. Авдул знал, как освобождаться от рук тонущих: он нырял, отталкивался от трупов, выныривал, и когда за него хватались, снова нырял, приближаясь к берегу... Темник Бегич был убит на берегу той речки, а десятник Авдул остался живым. Многие видели, как он рубился, и рассказали Мамаю... Тот снова взял его в сменную гвардию, назначил начальником десятка своих личных нукеров, потом поставил во главе сотни.

Добрый урок получили мурзы, но тем страшнее будет их месть за позор на берегах Вожи. Наконец-то Мамай двинулся на Русь со всей силой Золотой Орды. Скоро исчезнет дух славян с этой земли, лишь голоса кочевников будут оглашать её просторы. Поход, считай, начат, Мамай велел дозорным отрядам разорить пограничные сёла - пусть ужас бежит впереди войск Мамая, леденя врага, сжимая в горошину его сердце, заволакивая ему глаза смертной тоской. Так завещал Повелитель сильных. Начинается новый золотой век Золотой Орды; ещё никогда со времён Батыя не собирала она силы, равной той, что стоит теперь за рекой Воронежем. Шкурой убитого зверя ляжет Русь под копыта степных коней, орды снова хлынут за Одру, Варту и Дунай по пути, проложенному воинами Батыя и Субедэ, и там, на полях Европы, короли, герцоги и графы станут пасти табуны и стада Орды. В конце концов, в мире должен наступить единый порядок, а лучший порядок завещан Повелителем сильных. Это - справедливо, чтобы сильнейший народ был властелином, другие - его рабами. Так недавно сказал Мамай. А Мамай зря не говорит. Если уж он снёс головы ханам, толкавшим Орду к междоусобицам, то правителям других народов и подавно не сносить голов. Зря, пожалуй, повелитель пригласил в союзники литовского князя Ягайлу и рязанского князя Олега - оба они славянские волки, хоть и ненавидят московского князя Дмитрия. Впрочем, повелителю лучше знать, что он делает. Мамая не зря зовут лисицей с лапами барса и пастью волка. Исчезнет Москва, тогда с её соседями пойдёт иной разговор.

В лучах славы Мамая взойдёт и слава Авдула. Самые сокровенные думы поверяет ему Мамай, с началом большой войны обещает поставить во главе тысячи отборных воинов передового тумена. Авдул сумеет прославить свою тысячу, Авдул получит под начало большой тумен, Авдул станет таким же полководцем, какими были Джебэ и Тулуй. Его имя прогремит по всем землям, и тогда он положит свой меч к ногам Мамая, упадёт перед ним лицом в пыль: "Великий! Отруби мне голову или дай единственную награду!"

Аллах, только Ты знаешь мечту сотника Авдула. Что - из того, что он пока - мелкий мурза, безродный наян в тысяче сменной гвардии! Ведь его, а не иного, Мамай послал с отрядом высмотреть, что делается на границе Руси, вблизи Орды, и заодно - пустить впереди татарских войск ужас. Никому не верит Мамай так, как ему, сотнику своей гвардии. Разве в жилах Мамая течёт хоть капля Чингизовой крови? Нет её там, и повелитель, бывший когда-то сотником, больше всего боится и ненавидит "принцев крови", Чингизовых потомков, выродившихся в кичливых, жадных и бездарных улусников. Не им же он отдаст свою жемчужину, единственную дочь, миндалеглазую Наилю! Так почему Авдулу не мечтать о том часе, когда полководческая слава позволит ему просить Мамая о бесценной награде? Авдул или получит Наилю, или умрёт. Путь к той награде начинается здесь, на пограничье Руси, и Авдул будет твёрд.

Дозорный остановился, поднял руку, покачал плетью. Авдул слегка наклонил пику, уколол шпорами жеребца, поскакал вперёд. Отряд не отставал.

Заросли кончались, тропа бежала через поле, у его конца в лучах полуденного солнца сверкало озеро, оправленное в зелень дубовой рощи. Деревья полукружьем обступали озеро, и к роще жалась деревня из трёх дворов. Домишки под дерновыми крышами съёжились, вплотную к жилью примыкали дворы для скота, крытые прошлогодней соломой. Поле травы по эту сторону озера пересекала полоса ржи, сжатая наполовину. Четыре женщины в белых рубашках, не разгибаясь, работали серпами, вязали снопы, составляли их в суслоны. У края жнивы, на гумне, двое мужиков молотили хлеб, оба с непокрытыми головами, в распущенных белых рубахах и коротких портках. Вскидываясь, поблёскивали на солнце молотильные цепы, били по выгоревшим снопам. "А-хх!" - стегал чернобородый плечистый мужичина. "Ах-гу!" - отзывался своим цепом белобородый мужичок. Ветер трепал волосы молотильщиков, подхватывал пыльцу и остья, летящие с колосьев, крутил и уносил в поле, а цепы били и били, не уставая. Иному их труд, вероятно, показался бы красивым, но только не воину-степняку Авдулу. Враждебностью веяло на него от работы бородатых смердов, копающихся в земле, питающихся тем, что на ней вырастет. Он считал их низшей расой, червями, но ведь и черви за века способны источить гору. Почему они не бросят свои избы, свои сохи, свои поля, требующие каторжного труда, и не уйдут в степь, чтобы слиться с кочевыми народами?.. Однако Повелитель сильных остерегал от смешения крови ордынцев с кровью других рас - не всем быть хозяевами земли, кто-то должен рожать рабов. В этом - мудрость завоевателей...

Авдул наклонил копьё с клочком синей материи, требуя приготовиться к нападению. Он не подумал, что за деревня перед ним: "ничейная", каких немало на краю Дикого Поля, или она принадлежит союзнику Мамая рязанскому князю Олегу, - всё, что оказывается в полосе движения Орды, принадлежит её воинам и правителю.

Воины следили за начальником, опустив копья и подняв плети. Он был степняком и чувствовал их удивление перед осёдлой жизнью. Вот стоят дома, растёт хлеб, ходят люди, коровы, лошади... Как же этого не сломать, не порушить, не побить, не похватать себе, не увезти в свою юрту, если это - доступно?.. В кочевой курень без боя не проникнуть никому чужому, а тут добро само в руки просится... Он сдерживал воинов, подогревая нетерпение дорваться до горки ржи, которая наполнит турсуки и послужит кормом для лошадей в долгом походе, до горячего хлеба в деревенских печах, перебродившего мёда и браги в погребах, до пышногрудых пленниц. Наверняка найдутся в деревне жеребята и тёлки, тогда отдохнут челюсти всадников от кислой круты и вяленой конины, которыми питаются они, находясь в дозорном отряде. Авдул трижды качнул копьём, указывая на жниц в поле, на гумно и на деревню. Отряд двинулся, разделившись на группы: трое повернули коней на избы, трое устремились к женщинам, четверо кинулись на молотильщиков... Жеребец от удара плети вынес сотника на поле из зарослей, степняки завизжали, и Авдул увидел - словно крупные бабочки порхнули от груды намолоченного зерна: это полуголые дети спешили спрятаться в стоящей поодаль риге. Лишь загорелый карапуз остался на гумне, перебирая ручками и ножками, полез на ворох. Чернобородый мужик бросил цеп, схватил ребёнка, завертелся, не зная, куда бежать, но белобородый, размахивая цепом, что-то закричал, и чернобородый бросил малыша на кучу ржи, кинулся назад, к недомолоченному снопу. Дозорный воин обогнал сотника, мелькнуло в воздухе его копьё, но рус упал на четвереньки, и копьё до середины вошло в горку ржи, на которую, то и дело скатываясь, пытался вползти мальчишка. Дозорный проскочил, второй воин вскинул над чернобородым сверкающий полумесяц. Авдул обернулся к старику; тот, крутя цепом, отступал к риге, один из всадников приблизился, и щит с грохотом вылетел из рук от удара, воин едва удержался в седле. Авдул усмехнулся: впредь будешь умнее, болван! Он натянул тетиву, стрела ударила в кадык старика, его тело обмякло, цеп выпал из рук, и он свалился под копыта, хрипя и истекая кровью. Авдул оборотился - глянуть на зарубленного руса - и оторопел: лошадь, роняя кровавую пену с раздробленного храпа, оседала на задние ноги, опрокидывалась со всадником, вторая рвалась с привязи, заваливая раненую на спину, а чернобородый, крутя над головой молотилом, поднимался на ноги. Заводная лошадь оборвала повод, и воин успел соскочить с убитой, вскинул меч, но цеп, сверкнув полукружьем, опустился на его шлем, и шлем вошёл в плечи с лицом, отвислые усы подскочили, распрямились, оказались на месте бровей, из-под них брызнула мозговая кашица... Ударом копья Авдул выбил стрелу из рук ближнего воина, сорвал с пояса аркан. Смерть от стрелы была бы теперь для чернобородого милостью. Аркан лёг точно, мужик рванулся, пытаясь сбросить волосяную верёвку, но Авдул хлестнул коня, и пленник рухнул, поволокся по жнивью. Авдул заворотил коня, подтащил мужика к вороху ржи, крючком копья зацепил рубашку полуживого от испуга мальчишки, подволок ближе, поднял на седло.

-Смотри, ты, русская собака! - крикнул чернобородому, который ворочался на земле, глотая пыль и остья. - Смотри - так будет со всем твоим родом!

Он опрокинул мальчишку спиной на луку седла, уперев руки в детскую грудь и пах, начал переламывать. Мальчишка закричал и смолк - было слышно, как хрупнул позвоночник. Чернобородый с рёвом привстал и свалился под ударом булавы, Авдул отбросил тело ребёнка, оно ударилось о землю и подскочило. Сотник начал следить, как двое всадников вязали заарканенных женщин, а третий гонялся по полю за простоволосой девушкой, настигая её. Третья группа всадников рысила к деревне.

-Ма-а-амынька!..

Из риги выскочила девочка лет десяти и, крича, бросилась в поле, алая ленточка трепетала в её волосах. Дозорный воин, рассёдлывавший убитую лошадь, оставил своё занятие, поднял чёрный лук, и Авдул краем глаза проследил за бегом маленькой двуногой дичи.

-Ма-а-амы...

Свистнула чёрная стрела, но мгновением раньше девчонка споткнулась на меже, и стрела сбила пух с кустика осота. Сотник вздыбил жеребца, развернул в сторону опозорившегося стрелка, достал его полуголую спину плетью. Багровый рубец вспух между лопатками, воин чуть сгорбился, вырвал вторую стрелу, торопясь загладить промах. Какая всё же удобная цель - белая рубашонка и головка с алой лентой, мелькающие над жнивьём, - не то, что скачущий степью сайгак или пролетающий гусь.

Подобие улыбки прошло по лицу стрелка, когда белый комок свернулся на краю сжатого поля, в примятой траве.

-Мамынька-аа!..

Вторая девчонка, поменьше первой, выбежала из риги, куда направился один из всадников, только помчалась она в другую сторону, к лесу. Авдул усмехнулся:

-Муса, у тебя сегодня хорошая охота - матёрый волк и две маленькие урусутские волчицы. Да не промахнись ещё раз - одним ударом плети не отделаешься.

Муса осклабился, поднял лук и выронил его, запрокинув голову, - красная оперённая стрела, пробив стальную пластинку и буйволиную кожу шлема, торчала в его виске, отточенное жало вышло через глаз, и глаз вылез из орбиты. До того, как Муса рухнул на солому, Авдул оборотился вместе с конём, и только быстрота спасла его: вторая красная стрела цвиркнула по нагруднику из арабской стали и застряла в чешуе защитной рубахи. От удара сотника качнуло в седле.

Двое всадников крутились у края зарослей терна, там, откуда выехал отряд Авдула. Вероятно, за ними вот-вот появятся другие. Нет, это - не степняки: остроконечные удлинённые шлемы, кольчатые рубашки, красные округлые щиты выдавали русских. Авдул заслонился щитом, окинул взором поле. Воины, что ловили женщин, во весь опор мчались к своему начальнику, другие достигли деревни, они пока не заметили опасность. Авдул, заставляя коня танцевать, выхватил из колчана голубую сигнальную стрелу с особым, "поющим" устройством и послал в небо; вибрирующий свист полетел к деревне, всадники осадили коней и помчались назад галопом.

Русских стало пятеро, когда трое ордынцев присоединились к группе Авдула. Пятеро против пяти. Русские видели, что к врагам спешит помощь, и всё-таки развернулись в цепь, опустили копья, забрала и стрелки шлемов, рысью двинулись вперёд. Может, где-то у них таилась засада, но вряд ли их вместе больше десятка. Авдул понимал: перед ним такая же разведка, какую ведёт он.

Авдул усвоил тактику лёгкой конницы, испытанную веками. Сейчас бы удариться в бега, показать спину врагу - пусть русы кинутся преследовать, распалятся от преждевременного торжества, обнаружат свою засаду - ведь и она не утерпит, кинется за бегущим противником, - а когда растянутся в погоне, поворотить коней, ошарашить встречным ударом, смять, перебить по одному, оставив пару "языков". Но ненависть захлёстывала сотника, едва вспоминались спины ордынцев, бегущих по холмам у Вожи, и русские копья, вонзающиеся в эти спины. Нет, он своей спины врагу не покажет.

По знаку его руки воины выпустили стрелы, Авдул наклонил копьё, вонзая шпоры в бока жеребца.

-Хур-ра-гх! Р-ра-а-а...

Боевой клич побеждающих пронёсся над полем, и в сердце Авдула вскипела ярость всех его предков, топтавших своими конями чужие страны - от берегов Великого океана в краю зари до лазурных морей в краю заката. Он видел, как один из русских воинов, поражённый стрелой в лицо, раскинув руки, сползал с седла, и смерть врага наполнила его торжеством, предвкушением победы, которая начинается здесь, на поле, в столкновении сторожевых отрядов, и будет продолжаться, пока кони Орды топчут землю... Он сразу наметил себе противника - плечистого русского боярина в светлом посеребрённом шлеме, в длинной кольчуге со сверкающим зерцалом на груди, украшенным узорчатой насечкой в виде креста. Взглядом хищника выбрал точку между краем красного щита и бедром боярина, предвкушая удар и ход копья сквозь тело, боль и ужас в глазах врага, когда он, опрокидываясь, понимает, что уже убит. Авдул знал толк в поединках. На состязаниях конных батыров редкие смельчаки решались становиться против него, а там ведь бились тупыми копьями...

Оставалось три лошадиных корпуса до врага, когда у Авдула мелькнула мысль, что боярина убивать нельзя, его надо взять живым - ведь он командует разведкой русов, - а такого "языка" ждёт повелитель. Копьё сотника вскинулось на высоту вражеского плеча, прикрытого щитом, - от прямого удара пики не спасают щиты и стальные наплечники, - Авдул перехватил взгляд русского из прорези забрала, и его словно ударили в лицо. Боярин сделал то же, что и Авдул, - упал вбок, за гриву коня, остриё пики пробило воздух, русский вырос рядом на стременах, громадный, сверкающий бронёй, его рука в стальной перчатке взметнулась, Авдул бросил навстречу ей наклонённый щит, ударом щит сорвало с ременной наручи, копьё прошло сквозь него по согнутому локтю сотника, он едва отразил, отбросил его со щитом и в своей железной одежде почувствовал себя голым. Красный щит и горящие ненавистью глаза кинулись к нему. Авдул бросил жеребца в сторону, выпустил из рук пику, бесполезную в ближнем бою, вырвал из ножен кривой меч, способный рассечь лошадь, отбил вражескую саблю и обрушился на противника. Сбоку, прикрываясь разрубленным щитом, отбивался от двух русских всадников его телохранитель, другой воин лежал ничком в траве, пригвождённый к щиту сулицей; кричала раненая лошадь, какие-то всадники рубились в отдалении, и к ним, размахивая длинными топорами, скакали на косматых лошадях двое мужиков в белых рубахах.

Авдул вертел конём, нападал на врага со всех сторон, но тот, едва поворачивая рослого рыжего жеребца, отмахивал удары, искры сыпались от клинков, глаза из стальной прорези в упор жгли сотника. Уже ничего не видя, кроме этих глаз, Авдул завыл, вздыбил степняка, направил его на рыжего скакуна, поднялся на стременах во весь рост, готовый развалить всадника пополам, и тут молния поразила его в стальной шлем, загремели его доспехи от удара о землю, мышастый жеребец взбрыкнул задом, уносясь в поле, равнина накренилась, и это помогло ему вскочить... Меч остался в руке, ветер освежил бритую потную голову... "Кто упадёт с лошади, каким образом будет иметь возможность встать и сражаться? - заговорил в нём голос Повелителя сильных. - А если и встанет, то пеший, каким образом, пойдёт под конного и выйдет победителем?" Ненавидя себя за мгновенный страх, с налитыми кровью глазами Авдул пошёл на русского витязя. И видел в траве, за длинным хвостом рыжего скакуна, обезглавленное тело своего телохранителя. Двое его всадников, пригнувшись к гривам лошадей, уносились через поле, преследуемые тройкой русских, других он не видел, но за спиной не слышалось звона мечей, значит, порублены или тоже бежали.

-Бросай меч, наян! - сказал по-татарски боярин хрипловатым голосом. - Если жить хочешь.

Лишь теперь Авдул заметил по бокам двух конных русов, нацеливших в него копья. Один с рассечённым лицом сплёвывал кровь на рыжую бороду, злобно вращал глазами, едва сдерживаясь, чтобы не проткнуть врага.

-Бросай меч! - повторил молодой голос. - Мы не станем тебя казнить. Великий хан Золотой Орды не объявлял нам войны, и великий Московский князь не считает татар врагами. Ты - разбойник, и мы выдадим тебя первому татарскому начальнику. Пусть он осудит тебя по вашему обычаю. Бросай меч!

-Ты... собака!.. Повелитель идёт по моим следам со всей силой, он велит сдирать с вас шкуры на потники...

Авдул прыгнул вперёд, намереваясь достать боярина клинком. Удар тупым концом копья в затылок оборвал его прыжок...

Между ворохом зерна и разваленным суслоном сидел чернобородый мужик, держась руками за окровавленную голову. Молодая баба в растерзанной рубашке, простоволосая и растрёпанная, завывая, причитала над мёртвым ребёнком:

-Ты куда ушёл-сокрылся, светик мой аленький? Закрылись глазыньки твои ясныи, не видать им красна солнышка, ни родной матушки, ни батюшки, не расти тебе ясным соколом, не миловать красных девушек, не беречь, не холить в старости батюшку с матушкой. Уж мне плакать - слёз не выплакать, жить-страдать - беды не выстрадать, злое горе пришло неизбывное, горе лютое материнское: злы татаровья убили мово Иванушку, погубили мою кровинушку, мою малую кровинушку безвинную, мою деточку несмышлёную. Уж и чем я прогневала Господа, чем обидела я Богородицу? Уж не я ли ночами простаивала на коленях пред светлым образом Пречистыим? Уж не я ли молила Заступницу?..

Мужик, покачивая стиснутой в ладонях головой, прохрипел:

-Перестань, Марфа. Не рви душу, не гневи Господа. Татарин убил дитя - с него и спрос. Иванку не оживишь, ты поди-ко сыщи Алёнку. Заблукает в лесу, сгинет - за татарами волки идут.

Баба положила на солому мёртвого ребёнка, встала, воя, пошла к лесу, где скрылась вторая девочка, спасённая русской стрелой, что на миг опередила чёрную стрелу Мусы. Теперь упокоенный Муса лежал, опрокинувшись навзничь, с залитым кровью лицом, стрела торчала из его глазницы. Поодаль ничком в жнивье будто уснул после тяжёлой работы беловолосый старик. А между ними с вбитой в плечи головой плавал в кровавой жиже, облепленной мухами, степняк, попавший под молотило чернобородого. Все трое умерли легко. Не то досталось лошади, оглушённой цепом. Она лежала на боку с залитой кровью мордой и шеей, синий закушенный язык вывалялся в пыли, лошадь часто, с бульканьем дышала, розовая пена пузырилась над перебитым храпом, дрожь пробегала по натянувшейся коже, и в мокром неподвижном глазу текла синева неба.

К риге с конём в поводу приближался витязь в посеребрённом шлеме, за ним двое всадников тащили на аркане шатающегося бритоголового сотника, от леса скакали трое воинов, за ними молоденький парень в белой рубахе гнал табунок коней; со стороны деревни долетало плачущее бабье разноголосье. Чернобородый не видел всего, что произошло на поле, - ни рубки двух маленьких отрядов, ни того, как трое русских воинов из засады перехватили мчавшихся в сечу врагов и, срубив одного, обратили других в бегство, ни того, как женщины, освобождённые подоспевшими мужиками, кинулись искать ребятишек и как уносили в деревню, к знахарке, девочку, раненную чёрной стрелой, - но он догадывался, что оплакивать придётся не только его малолетнего сына и старика. Нежданно-негаданно нагрянуло лихо ордынское. Нет милого сынка - отцовской надежды, да и жива ли дочка - тоже неведомо. Сколько лет береглись на краю Дикого Поля, и вот не убереглись. Может, оттого случилось, что прослышали о замирении рязанского князя с ордынским ханом, надежде отворили души, уставшие от вечного ожидания беды. Ведь что ни год - то и новое разорение Рязанской земле. Три лета назад по ней погулял хан Арапша. А через год, в отместку за побитого Бегича, Мамай опустошил её, перебив множество людей и не меньше угнав в полон. Здешним-то повезло тогда - севернее прошло войско Орды, - хотя не одну неделю пришлось по урманам отсиживаться. И вот - слухи о крепком замирении с Мамаем. Жить-то и работать хочется без оглядок на степь, не держа под рукой узлы с пожитками, не хватаясь поминутно за топор и рогатину. Давно бы посадил своих на телегу да подался на север, в глухие леса - за реку Сухону, за Белоозеро, куда не достают набеги Орды. Ловил бы рыбу, промышлял зверя. Русская земля - велика, а людей мало, всюду тебя с радостью примут, потому, как лишь единый человеческий труд приносит богатство и князю, и боярину, и монастырю, и общине крестьянской. Да ведь не отпустит князь. Хоть и не холопы ему, а всё ж, почитай, в закупе. Земли тут - его, и лошадей он дал, и упряжь, и пожитки кое-какие велел здешнему тиуну выделить для поселенцев новой деревни, - только живите, оперяйтесь, а там за всё разочтётесь. Надо рассчитываться, помаленьку уж начали. Да от князя-то уйти ещё можно, вот как уйти от кормилицы-земли? Душа иссохнет, руки обессилеют, коли не выйдешь по весне в поле за сохой, не увидишь, как отваливается пласт чернозёма, не разотрёшь в ладони влажного комочка, не вдохнёшь его запаха, а по осени не окунёшь руки, гудящие от трудов, в закрома жита. Какая там земля на севере - на ней, говорят, и хлеб-то не родится! Природному оратаю не жить без хлебного поля, даже ордынское лихо не осилит его земляной привязанности. И не пересадить степного дуба в сырые северные леса - зачахнет.

А какое райское житьё можно б тут наладить, кабы не Орда! Земли не надо вырывать у лесов огнём и корчёвкой - тучная целина кругом, бери, сколько осилишь. Бросишь в здешний чернозём зёрнышко - вырастет каравай. И далеко бояре, жадные тиуны их - не то, что вблизи городов стольных, где светские господа и монастыри норовят на каждого смерда путы накинуть.

Рязанский князь берёг их своими сторожами, воины у него - храбрые, но мало их. Потому-то от греха мужики до нынешнего покоса свою, казацкую, сторожу, набранную по жребию в пограничных сёлах, держали на реке Воронеже. Но и вправду с минувшей зимы что-то переменилось в степи - лихие ордынские люди не показывались, проходили купцы из Сарая, торг вели по справедливости, хорошие слова говорили о великом князе Олеге - быть ему первым князем на Руси и в вечной чести у татарского царя. Хоть и знали об ордынской хитрости, всё же к покосу сняли сторожу, оставив лишь малый дозор, потому как мужицких рук в деревнях - по паре на двор, да и то не на всякий. Тут приспел богатый урожай, так и не воротили казацкую сторожу на реку Воронеж. А беда - вот она...

Опираясь на ручку цепа, мужик поднялся навстречу подошедшему боярину, попытался отвесить поклон.

-Сиди-ка ты, дядя, - сказал воин. Его хмурый взгляд задержался на голом тельце мёртвого ребёнка, потом на старике, скользнул по убитым врагам. Сняв кольчатую рукавицу, отёр потное лицо, бросил через плечо. - Додон, приколи лошадь, ей-то за что маяться?

Один из воинов соскочил с седла, обнажив саблю, подошёл к раненому животному, другой, с окровавленной повязкой на лице, остался в седле, держа в натяг аркан, захлестнувший пленного.

-Ты, што ли, употчевал вон энтого? - спросил хрипло, сплюнув кровь.

-Честь за честь, - мужик вперил ненавидящий взгляд в лицо пленного. - Храбрый боярин, - он с усилием поклонился, - стану твоим рабом, только отдай мне на суд этого мордатого упыря. Он сыночка мово... спинкой об седло... Ведь и зверя эдак-то сказнить грех.

Мужик заплакал, опустив голову и не замечая торжества, вспыхнувшего в глазах врага. Насупленный витязь ответил:

-Отдал бы его тебе, отец, на правый суд, да мне сдаётся, он - не простой разбойник. И его язык нужен моему князю. Ты, отец, меняй-ка цеп на булаву аль на чекан, - видно, иная молотьба скоро приспеет. На той молотьбе ты со своим ударом вдесятеро должок с ордынского царя истребуешь.

Мужик покачал головой:

-Смерды мы - не вои. И наш князюшко не звал на ратное дело.

-Скоро позовёт. Да на чью сторону?

Подскакали двое всадников в блестящих кольчугах с закинутыми на спины щитами, один крикнул:

-Василь Андреич! Двое татар убёгли, где их уследишь в дубраве? А стрелу слопаешь. Пятерых коней мы завертали, я велел Шурке Беде с парнем на село их гнать, там, на поскотине, словят.

-Добро, - кивнул боярин. - Скачи-ка, Тимоша, в деревню, вели мужикам заложить мажару - наших побитых товарищей да деда с ребёнком на погост свезти. А ещё скажи, чтобы собирались добро и детишек грузили на телеги да уходили за нами. Чую - близко татарские разъезды, пустят деревню по ветру, никого не пощадят.

Молодой воин умчался, нахлёстывая длинноногую рыжую кобылу, второй остался, спешился, стал помогать товарищу, снимавшему доспехи с убитых.

-Много ль народу в деревне? - спросил боярин.

-На три двора было четверо человек с парнем да дедом. Баб и девок - пятеро, да мальцов - с дюжину. А теперь трое человек - нас.

-Вашего боярина как величать?

-Мы - княжьи люди, казаками пришли на здешнюю землю. Я - с-под Киева, дед - он всю жизнь по земле бродил, детей растерял, одна внучка осталась. Тут вот осел, на вольных землях, век доживать... Другие - тож кто откуда. Взял нас Олег-то под себя, тягло дал. А тиун наш - в Холщове селе, вёрст за двадцать отсель.

-Ты сядь, отец. Голову перевязал бы - напечёт рану, беда.

-Благодарствую, боярин Василей Ондреич. Молиться за тя будем - оборонил ты нас от полной погибели.

-Молитесь за великого князя Дмитрия Ивановича, за его руки длинные да крепкие, что ныне до Дикого Поля достают.

Мужик набычился.

-Неча нам хвалить московского князя. С татарами ратничает, наводит поганых на нашу землю, а как Мамай в прошлые годы зорил нас, дак не шибко-т он поспешал на выручку.

Глаза витязя метнули огонь.

-Говоришь, не шибко спешил? А вы с вашим государем шибко звали нас? И ныне зова пока не слышали. Или ваш князь думает дружбой с Мамаем уберечься? То-то, гляжу, она оборонила вас от напасти.

Мужик, понурясь, смолчал.

-Додон, смажь-ка рану княжьего человека монастырским бальзамом да перевяжи потуже. У него от татарской булавы щель в голове - того и гляди, остатний ум утечёт.

Позванивая бронёй, боярин разнуздал жеребца, зачерпнул ржицы в посеребрённый шлем, воткнул его в сноп перед мордой коня, подошёл к пленнику, сорвал с него путы, в упор разглядывал угрюмое опущенное лицо, отличительный знак на железной рубахе возле оплечья.

-Ишь, ты, начальник сотни, большой наян, а с десятком в разъезд послан. Видно, на то есть причина. Ну-ка, ребята, сдерите с него железную сбрую, а то жарко, видать, мурзе.

Авдул остался в шёлковом синем архалуке с серебряными монетками вместо пуговиц. Рыжебородый покосился на серебро, потом на добротные, шитые из оленьей кожи сапоги сотника, но боярин сказал:

-Оставь его, Копыто, негоже мурзе сверкать голыми пятками да голым пузом.

-Попадись ты ему, Василей Ондреич, он тя пожалеет, он твою справу со шкурой сдерёт, - процедил Копыто сквозь зубы.

-Не я же ему попался, - усмехнулся боярин. По-ордынски спросил. - Как звать тебя, наян? Из какой орды-племени пожаловал?

Сотник выпрямился, его глаза блеснули усмешкой, заговорил по-русски:

-Не ломай языка, боярин. Воин Авдул знает речь врагов, чтобы знать их мысли. Послал бы тебя к Мамаю обо мне сведать, да высоко тебе до повелителя Золотой Орды. Спроси темника Араб-шаха, он когда-то взял меня в войско. Волей Аллаха ты с ним скоро увидишься.

-Увижусь, коли пожалует.

-Там, - сотник ткнул в небо. - Араб-шах умер. Ты тоже скоро умрёшь. Поищи его там, ты должен знать хана Араб-шаха, того, что употчевал ваших воевод на реке Пьяне красным вином.

Сотник ощерился, заметив, как помрачнел боярин. Да как же не помрачнеть русскому воину при имени реки Пьяны, где за год до Вожи полегла рать союзных князей! Тогда Москва вступилась за Нижегородскую землю, которой угрожал пришедший из-за Волги хан Арапша. Многие князья встали под знамя Дмитрия Ивановича, привели свои полки. Но тут пришла весть, будто ещё большая сила грозит Москве с юга. В прошлом не раз бывало, когда враги с разных сторон нападали на Русь. И решили князья на совете: Дмитрию Ивановичу и Боброку-Волынскому с частью сил идти под Москву, остальным стеречь Арапшу на Волге. Ушли два князя-воина, а замены-то им и не нашлось. Каждый воевода в свою дуду задудел, один другому не захотел подчиниться, и пустили в небрежение ратный порядок: ни разведки, ни охранения не высылали, шли налегке, доспехи везли на телегах, топоры и сулицы даже на древки не были насажены. Князья охотой тешились, пиры устраивали на природе. Враг того и ждал, у него глаза и уши на каждой версте. Ударили отряды Арапши на русское войско с разных сторон, погуляли мечи басурман по головушкам славян. Сердце кровью исходит - два брата Васькиных легли костьми на берегах Пьяны. Да что его горе - княжество Нижегородское доныне в развалинах, и побитую рать не поднимешь, а как бы она теперь пригодилась Руси!

Разгневался Дмитрий Иванович, узнав о несчастье. Давно началось это: разорят ордынцы рязанцев или нижегородцев, сожгут литовцы смоленские посады, потопчут немцы и шведы новгородские земли - у московитян и их князя руки к мечам тянутся. И хотя много ещё на Руси недовольных крепнущей властью Москвы над окрестными уделами, и ни великим князьям, ни их подданным не по нраву именовать себя "младшими" по отношению к московитянам, - в лихие времена люди всё чаще оглядываются на Москву, на её растущую силу.

Выспросил Дмитрий Иванович очевидцев кровавого пира на Пьяне, собрал в Кремле служилых бояр и детей боярских - вплоть до десятского начальника. Были там люди не только московского полка, но и много тех, кого пригнал в Москву ордынский смерч, бушевавший в восточных землях Руси. Вышел князь на крыльцо в сопровождении Бренка, Боброка, брата Владимира Серпуховского, оглядел собрание, повёл рукой вокруг: "Вот вам - мой стольный град и все московские земли, что за ним лежат, а также уделы, Москве подвластные. Берите, делите, владейте, обороняйте от ворогов аль отдайте им, как Нижний отдали, я же боле - не государь вам. Скроюсь в вотчинной деревне на покое, не то в монастырь уйду - княжеские грехи перед Русской землёй, перед её народом отмаливать". Поклонился толпе и уже повернулся, как разразилась буря: "Государь, отец родимый! Не оставляй!.." Сверкнул глазищами исподлобья, вцепился руками в пояс, сказал: "Государя кличете, да на что он вам? Кого я поставил большим воеводой над войском, что оставалось под Нижним? Помните?! А кого слушали те, кто прибег оттуда псом побитым? И те, которые без чести полегли там и войско с собой положили?.. Себя они слушали, свои желания, свою гордыню. Коли завтра новое дело заварится, снова то же будет? Снова из-за дурости воевод реки русской кровью наполнятся? Нет, в таких делах я вам - не помощник. Все вы - храбры и умны, так и догадайтесь, отчего татары колотят нас непрестанно". Не успел князь шагу ступить - выбежал на крыльцо поседелый в битвах, покрытый шрамами сотский Никита Чекан, пал на колени, поймал полу ферязи князя. "Государь, выслушай! Твой гнев - справедлив, но разве мы, воины, дети твои, его заслужили? Сколько раз ходили с тобой в битвы за честь Москвы, за обиды Русской земли, а было ль так, чтобы кто-то не исполнил даже малой воли твоей? И много ль наших-то на Пьяне оставалось? Горстка. Кабы мы с тобой были там, разве допустили б этакий разброд и небрежение?! Много ещё в удельниках своеволия - так ты души воров нашими руками! Суди, государь, приказывай, казни и милуй, а нас, детей своих, не бросай. Не бросай войска, града стольного, народа русского - иначе будешь ты хуже всех крамольников вместе. Не бросай нас в час тяжкий!" Дмитрий отшатнулся, потом шагнул вперёд, наклонился и поцеловал старого воина. Тот прижал полу ферязи к лицу, сквозь слёзы сказал: "Дмитрий Иванович! Посмотри на своих седых воевод. Десятилетним отроком в княжеское седло тебя посадили, берегли пуще глаза, не щадя животов, Русь под твою руку собирали. Вырос наш государь, и люб он Москве, её народу. Теперь бы нам с тобой завершить дело великое, а ты... Беды ещё будут и погорше этой, но ты будь твёрд - перестоим!" Дмитрий встретил взгляд Боброка, вздохнул. "Спасибо тебе, Никита Чекан. - Усмехнулся. - С монастырём погодим - во гневе сорвалось. Вороги-то наши, небось, уж руки потирают. Пусть! А мы будем мечи вострить". Стоящая на коленях толпа качнулась к Дмитрию, из заднего ряда пробирался кто-то из бояр, прибежавших с Пьяны. "Казни, государь, меня, пса окаянного, - не слушался воеводы, не уберёг дружины, вели срубить мою воровскую голову!" Дмитрий жестом заглушил крики. "Взыскивать нынче не стану. Виновные себя наказали, да так, что лютее казни не придумаешь. Крови русской и без того довольно пролито. Давайте о деле, бояре... Ведомо ли вам, что кроме Пьяны-реки есть ещё речка Калка? Полтораста лет назад на той речке Калке били татары киевских князей - за то ж. За то ж били - вот что мне душу рвёт! Не уж то мы только и умеем помнить заслуги своих княжеских и боярских родов, а обид Русской земли считать не умеем? Не уж то от домашних распрей мы погрязли в гордыне до того, что не хватает нам ума понять, отчего полтораста лет враг пьёт нашу кровь?.. Ныне не взыскиваю - слово сказано. Но впредь, коли поставлю в походе даже десятского воеводой над удельным князем аль над знатным боярином - чтобы то законом было. Мой воевода моим именем приказывает. Меньший воевода большего слушает, и все слушают государя. Неслухам вот этой рукой головы рубить буду!.." И криками одобрения, звоном мечей и кинжалов воины утвердили государскую волю. Боброк не отрывал от Дмитрия взгляда... "Ещё спрошу вас вот о чём, князья и бояре. Для чего вам дадены уделы и вотчины, а также поместья в кормление? Для того ли, чтобы сладко ели и пили, наряжались в парчу и бархат, тискали сенных девок да охотами тешились? Коли так думать будем, не князьями да боярами станет величать нас русский народ, но сочтёт нас паразитами, врагами хуже ордынцев. И прогонит он нас однажды пинком под зад, себе же найдёт других государей..." Даже дух перехватило у слушателей. Ни от одного князя подобного не слыхивали. На то он Дмитрий Иванович, потомок Александра Невского - самого дерзкого князя на Руси. Кровь-то сказывается. И недаром московский люд за него горой - чует, кого почитает в душе государь. Кидай в толпу хоть серебро горстями, но если в душе презираешь мужика, он за то серебро тебя больше возненавидит.

"...А затем даны вам и земли, и люди, и власть над ними, чтобы неусыпно поддерживали вы государский порядок в нашем княжестве. Да трудились бы поболе чёрного раба над умножением силы и богатства Родины. За тот труд и положены вам кафтаны парчовые, шубы собольи да еда сладкая. Но не иначе. Впредь, когда бы ни позвал вас на ратное дело, чтобы таких воинов мне приводили, каких нет ни в Орде, ни в Литве, ни у немцев и шведов, ни в иной земле. Все слышали мою волю?" Дружным эхом отозвалось: "Слышали, государь!" Ах, как сияли глаза князя Боброка, такие же синие, как и у десятского Васьки Тупика.

Долго говорил с боярами Дмитрий Иванович. Говорил не таясь, - собрались свои люди, проверенные, преданные. Не все одинаково почитали государя, не каждое его слово одинаково принимали к сердцу, но каждый сердцем болел за русское дело. Дмитрий говорил, что время наступает жестокое и решительное. Вновь зашевелились тучи кочевников-завоевателей. В восточных и полуденных странах свирепствует железный хромец Тамерлан. Страшные вести приносят оттуда купцы и бывалые люди: целые народы избивает хромой владыка, не щадит ни царей, ни рабов, ни жён, ни мужей, ни малых, ни старых. Из человеческих черепов громоздит башни до неба, живьём закапывает города. Тень краснобородого Чингисхана встала над востоком и югом. А из кипчакских степей поднимается Мамай - словно тень Чингизова внука Батыя. Не нынешней, а древней, разорительной и позорной, дани требует от Руси - чтоб не только деньги, хлеб, меха и прочий товар ему давали, но и русских людей, детей и женщин - прежде всего. Да ведь и такое требование - лишь извечный ордынский предлог для нашествия. "Видел я Мамая в Орде, беседы с ним водил, - рассказывал Дмитрий Иванович. - Страшный - он человек, хитёр и зол, аки змея болотная. - Князь перехватил взгляд Василия Тупика и обратился к нему. - Ну-ка, Васька, смог бы ты пробиться, скажем, в московские князья аль хоть в тверские? Ну-ка?" Кругом засмеялись, Тупик растерялся: "Мыслимо ли, Дмитрий Иванович!" - "То-то. И помыслить боишься - ноги переломают, голову оторвут за одни мысли. А вот Мамай смог. Да не в князья - во владыки Орды пробился, улусник-то безродный. На крови к царскому трону всплыл. Ему человек - что мураш, раздавит и не оглянётся. Да и наша Русь - вроде как муравейник, набитый золотыми яйцами. Подпалит - не задумается". Помрачнели бояре. Уж ли, как во времена Батыя, русским городам и деревням уходить в дым и золу, уж ли снова некому будет на пепелищах оплакивать убиенных? "Не бывать тому! - загудели бояре. - Не бывать Мамаевой воле над Русью!" Озарилось лицо великого князя. "Помните, бояре, наш уговор. Быть или не быть Москве, быть или не быть Руси - то от нас зависит, от остроты наших мечей. Готовьтесь!"

Готовились. Через год грянула Вожа. Золотым звоном плыли колокола над Русью: победа! Первая большая победа над страшным врагом. Великий Спас, наконец-то обратил Ты Свои взоры на измученный народ, пролил благодать в его иссушённую душу. Значит, можно бить Орду! Не уж то можно избавиться от ига, не тащить на шее ярмо под бичами хищников?! В золочёных доспехах, на белом коне, въезжал в Москву Дмитрий Иванович впереди своих броненосных полков. Помнили уговор князья и бояре - побольше б таких воинов, тогда не страшно жить на земле. А государь повторял: "Готовьтесь! Ещё впереди вся битва..." Тучи снова собирались в степи. Горели рязанские сёла. И свежа была русская кровь на берегах Пьяны. Даже струи Вожи не смыли той крови. Всё помнить велел своим боярам великий Московский князь - и славу, и позор, и радость, и боль родной земли...

Боль-то теперь и задел в душе Васьки Тупика пленный сотник. Однако Васька поспешил сбить с него спесь:

-Коли ты о реках заговорил, так Вожа будет поближе Пьяны. Ишь, зашипел. Скажи-ка нам потолковее, сотник, с чем идёт твой Мамай?

Авдул знал, как отвечать на подобные вопросы.

-Считай, с сотней туменов. А силы в них семьсот тысяч и ещё три. Ты уже бледнеешь, боярин?

-Здоров брехать, - хмыкнул рыжебородый. - Будет ли столько-то людишек во всей Орде Мамая?

Авдул усмехнулся, не удостоив воина даже взглядом, и продолжил:

-То ещё - не вся правда, боярин. С нами идут аланы, касоги, ясы, буртасы, ногаи и другие подвластные Орде племена - тем счёта мы не ведём. А ещё от Сурожского моря идут "синие казолы" - пехота фрягов. Когда мы растопчем Московию, они покажут дорогу нашим туменам к богатым западным городам, до которых не доходил даже Батый. Мы дойдём... Но и это - не всё. Недавно я послал из моей сотни лучших воинов охранять гонца к литовскому князю Ягайле. Он ударит вам в спину по слову Мамая. И это ещё - не всё, боярин. Князья - рязанский, тверской, нижегородский, а также иные, кто ненавидит вашего Дмитрия, - тоже с нами... Ага, ты вздрогнул, боярин! Так скачи к своему господину - пусть откроет ворота городов, а сам поспешит к нашему повелителю. Может, Мамай смилуется и пошлёт пасти свои стада?

-Не трожь нашего государя! - боярин рванул меч, но загнал в ножны, заметив ухмылку врага. - Цену вашей брехни мы знаем. Но коли в твоих словах правды на четверть - Орда оказывает честь земле Московской. Боитесь, значит, воевать один на один.

-С рабами не воюют, - Авдул дёрнул бритой головой. - Рабов усмиряют. Вы - рабы негодные, мы вас уничтожим и возьмём себе других. Для того и нужно большое войско. Я сказал всё. Больше не спрашивай.

Авдул сел на землю, сложив ноги калачом, в его лице появилась отрешённость, он стал похож на одного из тех каменных идолов, что стоят по курганам в Диком Поле. И боярин понял: из него теперь ничего не выколотишь.

Лошади, отгоняя хвостами слепней, дохрупывали зерно из шлемов, чирикали в риге воробьи, почуяв какого-то своего врага, в небе клёкотали коршуны, над трупами жужжали мухи, пахло горячей соломой и высыхающей кровью; серый зверь вышел на край поля и всматривался в людей; от деревни застучала подвода, за ней двое воинов гнали пойманных коней. Чернобородый с перевязанной головой лежал на обмолоченных снопах рядом с сынишкой - сморило.

-А што, Василей Ондреич, - загудел рыжий ратник, поддерживая щёку рукой, - коли сбрехал татарин, штоб, значит, нагнать страху, дак и нам пужануть ево не грех? Соломы взять да прижечь пятки-то, - небось, правду скажет.

-А то на малый огонь поставить в сапогах, - поддержал второй ратник Додон, рябой мужчина лет тридцати с унылыми глазами. - Припечёт да стиснет - я те дам! Этак-то ливонцы тятьку мово с ума свели. Он, вишь, у литовского князя тогда ходил в дружине против немчуры, да и угодил в полон.

-Не дело бить лежачего, - оборвал боярин. - Наши предки русичи битьё полоняников за позор считали. Убей, коли требуется, а мучить и зверя грешно. Костры да колья, щипцы да бичи пытошные - то всё от дикой степи пришло. Да ещё с запада, от латинцев, орденские немцы принесли всякие изуверства. Мы ныне за правое дело, за святую веру встали, и негоже нам уподобляться Орде.

Лицо Авдула дрогнуло в усмешке, казалось, с него посыпалась вековая пыль; боярин это заметил и продолжил:

-Слабого бьёт лишь трус. Они вон, думаешь, отчего головы нашим детишкам разбивают? Да от страха же!

Авдул не выдержал, крикнул:

-Кто щадит детей врага, не щадит своих!

-Вот-вот. Кречет бьёт коршуна в небе, а коршунят на гнезде не тронет. Пусть растут - будет кого его соколятам сбивать. А уж коршун-то не упустит случая заклевать малых соколят - тоже небось знает, кем они вырастут... Да что с этим волком разговаривать! Приглядите, чтобы мужики и бабы не прибили.

Боярин пошёл навстречу телеге. Авдул готов был искрошить собственные зубы. Зачем враги не бьют его ногами, не хлещут плетьми, не жгут, не рвут его кожу, не отрежут ему уши и нос, не загонят под ногти рыбьих костей, не вырвут из груди живого сердца! - ни слова мольбы, ни стона не услышали бы они от Авдула. Ведь не поверили русы его словам о войске Мамая, так почему не хотят вырвать правду силой? Авдулу не хочется жить после случившегося. Это ему - страшнее Вожи. Одно утешало - службу повелителю Авдул всё-таки сослужил. Видел же он, как вздрогнул боярин, услышав о будто бы существующем сговоре русских князей против Москвы. Весть дойдёт теперь до князя Дмитрия, и русские воеводы начнут пожирать друг друга ещё до появления войск Орды в московских пределах. Когда враги - сильны и многочисленны, пусти впереди своих копей тьмы полезных тебе слухов, и они расчистят дорогу лучше наёмной армии. Так учит своих начальников Мамай, следуя заветам Повелителя сильных. Когда-то в государстве Сунов шпионы Орды перессорили народ и правительство, лучшие военачальники были изгнаны или казнены, войско и страну возглавили бездарные, продажные чиновники, и суны были побеждены без больших сражений. Повелитель полуденных стран - шах Хорезма Мухаммед готов был казнить лучшего из своих военачальников, собственного сына Джелаль-эд-Дина, поверив наветам Чингизовых людей, будто бы сын задумал лишить его престола. Когда напали монголы, шах доверил своё войско бекам, умеющим лишь подхалимски сгибаться да лизать сапоги шаха. Они заперлись с армиями в крепостях, отдав страну на разграбление, а затем сдали одну за другой и крепости. Через три года с начала войны государство Хорезм, чьи силы нельзя было даже сравнить с силами монголов, превратилось в пастбище, усеянное человеческими костями. Когда сорокатысячное войско кипчаков ушло к венгерскому королю, на страну которого Батый уже нацелил копья своих туменов, снова был послан вперёд испытанный союзник - клевета. Несколько подметных писем заставили кипчакских ханов поверить, что венгры готовятся отнять у них скот и все богатства, а самих превратить в рабов. Кипчаки ушли, король лишился степной конницы, уже знакомой с тактикой монголов, армии венгерских, польских и немецких рыцарей были истреблены, Венгрия и Польша - опустошены завоевателями. А сколько других похожих драм хранит история нашествий Орды! Врагам их не обязательно знать, но вожди Орды обязаны помнить. Недаром во главе Орды удерживаются лишь образованнейшие правители, и наперсников себе они подбирают достойных. Если бы Мамай узнал, кто первым бросил горящую головню в стан русских князей!..

И всё же, отчего боярин не велел пытать Авдула? Глупое русское добросердие? А шесть ордынских трупов, валяющихся на этом поле?.. В поведении боярина сквозила холодная, недоступная Авдулу высота. "Кречет и коршун..."

Обычно ненависть слепит человека, но сейчас она обостряла зрение сотника; он стал наблюдать за русами сквозь полусомкнутые веки.

Телега остановилась, с неё соскочили двое мужиков в приплюснутых шапках и домотканых портах, начали кланяться, но боярин остановил их:

-Некогда, мужики, поклоны отбивать. На поле трое наших побитые, везите их сюда, а с татар снимите доспехи - пусть их, разбойников, вороны да волки хоронят. - Потом - ратникам. - Ребята, сотника связать и - в седло. Ты, Беда, головой за него отвечаешь. А ты, Додон, снимай-ка дозорного с тропы, да скачите оба в крепкую сторожу к боярину Ржевскому. Всё обскажешь, как было, и что от татарина слышал. Мы отсюда - на Коломенскую дорогу поспешим. Князь теперь заждался, дорого нынче времечко. Ржевский на нас не прогневается...

Раненый мужик поднялся со снопа, охрипшим голосом попросил:

-Боярин, дозволь нам пару пик татарских взять - не ровен час, застигнут, поганые...

-Ага! По-нашенски заговорил, борода. На всех троих оставим справу. Да уводи-ка поскорее деревню.

Мужик оглядел недосжатую рожь, необмолоченные суслоны:

-Как же с хлебушком-то быть?

-Это уж сами решайте - хлеб вам дороже или головы.

-Вы коням-то зерна возьмите, всего не увезти нам на трёх подводах со скарбом да ребятишками.

-За то спасибо, отец. Ну-ка, ребята, наполняй перемётные сумы!

Появились две женщины. Одна с испуганной девочкой на руках кинулась боярину в ноги, но он поднял её и отвёл к мужу. Подошёл к другой. Это была совсем юная девушка в сарафанчике и лапотках; размазывая по щекам слёзы, она причитала над убитым дедом:

-...Нет у меня ни матушки, ни батюшки, зачем же и ты спокинул меня, горемыку? Кто сироту защитит, кому горе горькое выскажу, кто слёзыньки мои высушит?..

-Не плачь, касатка, - сказал витязь. - Русская земля слышит твоё горе. Она и твои слёзы высушит, и от напасти оборонит. Срок пришёл - за все наши обиды Русская земля спрос начинает с ордынского идола.

Девушка утёрлась уголком платка, подняла на витязя заплаканные васильковые глаза и робко опустила. Васька смотрел на её сникшие плечи, на золотистую косу, ручьём сбегающую по спине, видел чистый, полудетский профиль её лица, и, охваченный нежностью, изумлённый ей теперь, после кровавой рубки, когда ещё ходит по телу огонь ожесточения, когда рядом облепленные мухами трупы, он смешался и не знал, что прибавить к тем словам, которые произнёс, как перейти к простой речи, чтобы сведать об этой девушке. Наконец спросил:

-За чьи слёзы мне спрашивать с нехристей? Имя своё назови.

-Дарьей кличут, боярин.

-Какой там боярин! - усмехнулся Васька. - Только что название одно - а ни двора, ни кола. Вот разве копьё за кол сойдёт? Из детей боярских - я, у князя Дмитрия в полку десятским служу. А кличут Тупиком. Васька Тупик - на Москве все меня знают.

Он говорил, удивляясь себе, - вот так неожиданно всё и выложил незнакомой девице: вроде принизил себя - не боярин, мол, а и похвалился - вся Москва его знает.

-Коли будешь на Москве, Дарьюшка, при нужде спроси Ваську Тупика - не дам в обиду.

-Благодарствую, боярин.

Тупик вздохнул, переступил с ноги на ногу, надел шлем и пошёл к воинам, которые уже вязали к сёдлам сумы с зерном. Из подъехавшей телеги с высокими деревянными бортами выскочили бабы, стали насыпать рожь. Чернобородый пригласил:

-Боярин, вы бы в деревню-то заехали поснедать.

Женщины прекратили работу и с надеждой прислушались. Тупик понимал, как хочется им, чтобы воины задержались, пока деревня собирается в путь и хоронит убитых. Теперь всякую минуту они ждали страшных гостей, и присутствие пятерых всадников представлялось им защитой от всех бед. Тупик жалел этих женщин, уже сорванных с насиженного места ветром войны, теряющих то скудное, что нажито ими в дни непрочного пограничного мира, при вечном страхе быть разорёнными дотла. Но отряд и без того задерживался. В Москве ждут вестей, а вести, полученные от сотника, - грозные. Не первый день крепкая сторожа следит за Ордой Мамая, которая то кочует вдоль Дона, то стоит. Что - в мыслях её владыки?.. Тупик знал, как стремительно могут кинуться вперёд конные массы Орды, всё истребляя на своём пути. Сегодня десяток Тупика, высланный от крепкой сторожи, напал на след вражеского разъезда и застал его за разбоем. Убежавшие могут привести других, и уж если они заметили пленение сотника, то приведут обязательно. Тупик мог рисковать своей головой, но не "языком". Уходить надо, и деревню жалко. Вдвойне жалко оттого, что сам вырвал её из лап смерти. Судя по всему, была ей уготовлена лютая участь. За что?.. Не от ордынских ли всадников и на Руси укореняются разбои, татьба и жестокости? Ведь до Батыя не знали племена славян ни замков, ни запоров на воротах, строили только стены вокруг городов да засеки в лесах - от кочевников. И свои уста не оскверняли унижающим человека сквернословием, и пакостей тайных не делали друг другу, и жён чтили. Сколько ещё расхлёбывать Руси ордынскую кашу?..

Надо ехать, а Васька всё поглядывал на Дарью, не отходящую от деда. Когда же поймал её взгляд, защемило сердце, захолонуло в очах - дорога тоски, страданий, утрат, в степной пыли, в лесных туманах, в заревах костров и гуле копыт открылась ему на миг, и вела эта дорога через неведомые пространства - к золотому полю в синих васильках, где ждёт его счастье, заколдованное тёмными силами. Дойдёт ли, сумеет ли разрушить злые чары Васька Тупик?

Мужики вернулись, свалили с телеги окровавленные доспехи. Копыто отбирал для троих смердов оружие. Васька с непокрытой головой постоял над убитыми товарищами. С них уже сняли кольчуги, шлемы и оружие - это имущество князя, его надо воротить хозяину. В воинской справе - большая нужда, а цена ей - немалая: за полную оснастку воина великокняжеского полка дают десяток дойных коров или два строевых коня. Дорого обходится Дмитрию Ивановичу содержание рати.

Воины - уже в сёдлах. Подошёл чернобородый, склонил перевязанную голову:

-Прощай, боярин, дай те Бог счастья и всем твоим воям. Ваших товарищей похороним по христианскому обычаю, да и пойдём к князю защиты искать, авось не выдаст. - Заметил Васькин взгляд, брошенный на Дарью, и успокоил. - За сироту не бойся, в обиду не дадим. Да есть у неё и получше нас защитник - за холщовского тиуна просватана. Он человек - сильный, у князя - в чести, будет как за каменной стеной.

Васька отвернулся, вскочил в седло и уже взялся за плеть, как Дарья бросилась к нему, ухватилась за стремя.

-Боярин, не оставляй сироту, возьми с собой на Москву - там живёт другой мой родный дедко. Авось разыщу, не прогонит - я работящая да ласковая. Возьми, боярин.

-Куда ж тебе с нами, касатка? - спросил Тупик, глядя сверху в исплаканные глаза-васильки. - Мы люди - ратные, подневольные, с коней, почитай, не сходим. А что ждёт нас нынче и завтра, о том лишь Бог ведает.

-Христом молю, возьми, боярин! В обузу не стану вам - я на коне проскачу не хуже парня, из лука стрелять умею - хочешь, испытай!.. И обед сварю вам, и порты постираю, и рану перевяжу - я знаю целебные травы, заговоры от дедушки переняла. Хоть до Коломны возьми.

-А твой жених?

-Какой он - жених? Сватал - меня не спрашивал. Один раз его видела, другой - не хочу. Возьми!..

Тупик замялся, решая, но тут, кривя лицо, заговорил Копыто:

-Аль сдурела, девка? Слыхано ль дело - в воинской стороже девиц возить! Первая московская застава обсмеёт, а дойдёт до князя - он головы с нас сымет, первую - с десятского. Ну, ин были бы мы товарники, а то ведь сторожа!

Девушка сникла, ткнулась лбом в сафьяновый сапог боярина, Васька молчал, и тогда подошёл чернобородый и взял Дарью за локоть.

-Не балуй, дочка, не серди ратных людей... Пути из Рязани на Москву не заказаны, ныне - сама себе хозяйка. Прости её, боярин.

Потупив голову, Васька хлестнул коня плетью...

Старый ворон каркнул с дуба над озером, из рощи отозвались его меньшие собратья, воронья перекличка прошла и по ближним зарослям. Зашумели крылья, стая обсела деревья на опушке, волновалась, ждала, птицы крутили носами. В поле догорала рига, курчавился дымок над кучей золы - там, где недавно стоял суслон ржи. Рядом чернел пятачок тока. Языки огня долизывали стебли несжатого хлеба, натыкались на зелёную отаву у межи, медленно умирали; за ними шевелилось под ветерком выгоревшее поле, подёрнутое пеплом. Предзакатное солнце смотрело сквозь дым, и над дымом плавали кругами коршуны. В дальний лесок, пыля, уползал крестьянский обоз, за ним женщины и ребятишки гнали коров и овец. Затихали овечье блеяние и деревянный скрип, всё реже потрескивал огонь, и коршуны, сужая круги, опускались ниже. Старый ворон забеспокоился, подал голос, сорвался с ветки и, минуя язву горелого поля, источающую дымки, полетел туда, где в потоптанной траве валялись трупы. Стая ворон с граем устремилась за вожаком; коршуны, складывая крылья, пикировали на труп лошади у сгоревшей риги... Птицы ещё не начали оргии, когда из кустов с рычанием выбежал большой жёлто-серый зверь, за ним вышли два помельче, с рыжинкой в шерсти, уселись, вздрагивая от зевков, следя за первым. А тот, поджав хвост, нюхая прогорклый воздух, направился в обход ближнего трупа, щёлкая зубами на ворон, поднявших крик. И вдруг сделал скачок, присел, вороны взлетели, а зверь на согнутых лапах, прижав уши, посунулся к трупу, скалясь и рыча. Почти припав к земле, он схватил клыками обнажённую руку, начал рвать мясо, отползая, дёргая на себя тело, смелея от человечины и треска раздираемых мускулов и сухожилий. Молодые волки тоже заспешили к добыче. Вороны пировали на других трупах.

Орда ещё стояла в устье Воронежа, а с этого пятачка земли уже полетело по просторам Руси:

-Мамай идёт!..

Беженцы, воины, странники, приходящие от края кочевой степи, сообщали встречным:

-Орда идёт!

Сколько раз за сто сорок три года со времени первого появления Батыя облетали Русскую землю эти два слова, за которыми надвигались разорение и муки, смерть и рабство!

-Орда идёт!..

II

Тучи над холмами и перелесками сулили грозу, но Мамай не отменил смотра войск в одном из фланговых туменов своей Орды, заполонившей придонские степи. Окружённый десятком телохранителей, сопровождаемый свитой знатных мурз и сотней всадников сменной гвардии на гнедых лошадях, он скакал полевой дорогой вслед за герольдами-бирючами. Всадники проносились мимо стоящих кругами юрт, ограждённых кибитками, мимо конских табунов, овечьих отар и жующих верблюдов. Копыта взбивали пыль; летя по ветру, она преследовала отряд. Табунщики и пастухи, замечая чёрный бунчук и всадника в блестящем одеянии на белом коне, окружённого стражей, лицом падали в траву и оставались недвижными, пока облако пыли не уносилось за холмы, и не затихал вдали топот копыт.

Сгущались тучи над степью, сгущались они и в душе Мамая, молнии бродили в суженных глазах, выискивая подходящую цель, но далеко находился предмет гнева Мамая - за Диким Полем, где-то между Хвалынским морем и Хорезмийским. Может, и ближе. Разведка скоро донесёт. Пока она донесла, что хан Синей Орды Тохтамыш что-то затевает. Собирает войска, устраивает смотры, ищет союзников. Мамай - далеко от своей столицы, и как бы этот пёс не разграбил Сарай, не переманил на свою сторону оставшиеся в тылу улусы. Шпионы давно донесли Мамаю, будто Тохтамыш на пиру грозился прогнать с трона безродную собаку Мамая, незаконно присвоившего права повелителя Золотой Орды, похвалялся, что Железный Хромец Тимур вот-вот пришлёт ему несколько туменов. Вероятно, доносчики не врали. Тимур четыре года назад подсадил на трон в Синей Орде Чингизова потомка Тохтамыша и оказывал ему покровительство. Почему к Тохтамышу - благосклонен Железный Хромец? Разве он - из "принцев крови"? Разве он - не из худородных улусников, как и Мамай? И разве не Тимур снёс голову чингизиду Кобулу, властителю Джагатайского ханства, избранному на курултае? Оба они, Мамай и Тимур, одинаково думали, одинаково решали, одинаково действовали, спасая от развала империю Чингиза, покорившего когда-то семьсот двадцать народов. Будь жив Повелитель сильных, он одобрил бы Тимура и Мамая. Чингизова кровь - в них, а не в изнеженных и ленивых принцах. Те рождаются со всеми привилегиями, не шевельнув пальцем, получают золочёные юрты и дворцы в городах, табуны и стада, неограниченную власть. А кто живёт на готовом, разве может стать большим человеком? Так почему сильные прославленные наяны должны слать царевичам дойных кобылиц и стада скота, чтобы сытой была их челядь, не худели бурдюки с аракой и кумысом, а столы на ежедневных пирах ломились от яств? По какому праву отдаются им лучшая часть военной добычи и самые красивые невольницы? Да и своих дочерей боевым мурзам приходится отдавать в гаремы повелителей, - а то ведь иной в пьяном гневе может голову снести своему преданному слуге. Мамай знает - ходил под принцами, и счастье, что его единственная дочь была тогда малолетка. Да, прадеды царевичей помогли когда-то своему могучему отцу на целый мир раздвинуть империю кочевников, они по праву владели землями и народами. Но прадеды крепили государство, эти же прожирают его, плодят льстецов и прихлебателей, продажных чиновников и казнокрадов, - каждый ведь мнит себя полновластным государем в своём улусе. Всего хуже - дерутся за власть, за земли, порождают усобицы. После себя Повелитель сильных оставил четыре великих ханства во главе с могучими сыновьями, и те ханства объединялись под властью единого кагана, действовали заодно. Так, когда Батый силами своего улуса не смог одолеть народы, живущие на запад от Итиля, властью кагана на помощь ему были двинуты силы восточных правителей. Нынешние царевичи наплодили десятки враждующих ханств, и каждый хан творит, что ему взбредёт в голову. Иные народы уже вырываются из-под ордынской пяты - ослабла её тяжесть. Слава Аллаху - лучшие полководцы начинают понимать, кому по праву должна принадлежать власть в империи. Тимур и Мамай показали пример, вырвав троны из-под жирных задниц глупых "принцев крови". Мамай ведь сколько ханов поменял, когда стал главным начальником войск Золотой Орды при своём тесте великом хане Берди-беке, но ни один не устроил ни его, ни Орду. Самому пришлось сесть на трон. Дай срок - Мамай избавит Орду от царевичей.

Так что же толкает Тимура к Тохтамышу? Может, он боится Мамая? Может, Мамаю следовало проявить твёрдость и перед походом на север двинуть свои тумены на Синюю Орду, силой вернуть её в лоно Золотой Орды, показать, кто - единственный хозяин в западных пределах империи?.. Нет, он не последует примеру своих высокородных предшественников, первым не начнёт междоусобную войну теперь. Тимура гневить тоже рано. И много ли возьмёшь с кочевой Синей Орды? И людей, и лошадей, и скота у Мамая - достаточно.

Русь - главный данник Золотой Орды, и этот данник начинает ускользать из рук. Москва - вот главный смутьян на Руси. Разбогатевшая, окрепшая Москва забрала под свою руку многие уделы и накопила немалую силу. Доигрались прежние великие ханы, выкормили медведя в своём доме. Но теперь Мамай вышел на охоту, Мамай бросит мясо и шкуру медведя в пасть своего войска, раздаст московские земли ближним соратникам, чтобы ещё крепче привязать их к себе. Мамая должны окружать только его люди, только те, кого он поднял, кто без Мамая ничего не значит.

Давно ли Мамая жгла зависть к царевичам, садившимся на ордынский трон? А теперь его жжёт трон, на котором принимает знаки рабской покорности вассалов и приближённых. В угодливом шёпоте окружающих слышится ему свист ядовитых змей, в приветственных кликах - хохот шакалов, ожидающих смерти запутавшегося в сетках тигра; он не хлебнул кумыса, не проглотил куска без того, чтобы не ощутить горечи яда. Охраняемый верными нукерами, он не раз засыпал и просыпался с ощущением стали кинжала на горле. Да, он следует примеру Повелителя сильных, окружив себя тысячей воинов сменной гвардии, которых лелеял ещё темником, берёг от забот и горя, одаривал и награждал. Это - сильнейшие из сильных, храбрейшие из храбрых. Но и они, чьими руками он держит за горло Орду, не могут защитить своего повелителя от вероломства высокородных ханов и мурз, знающих науку азиатского коварства. И ведь бывало, что в пище, приготовленной для Мамая, обнаруживался яд; шатры, тайно оставленные им ночью, оказывались пробиты ядовитыми стрелами; даже на шпильке одной из гаремных жён, к которой он собирался войти, нашли однажды зелёную мазь, и когда этой шпилькой укололи рабыню, она в судорогах умерла. Люди Мамая вынюхивают врагов, сносят им головы, но змеи не выводятся. Военная слава, имя первого полководца в ордынской истории - вот что заставит его врагов признать в нём единственного повелителя, сделает священным его имя. Может, даже и хорошо, что Русь надо покорять заново - враг знакомый. С этой площадки ордынский конь сделает новый прыжок, сотни новых народов станут прахом на его копытах, и, как Чингиз когда-то, поднимется Мамай вровень с Богом, недосягаемый для друзей и недругов. Вот тогда он будет спокойно и есть, и спать, а нынешние враги, вроде Тохтамыша, приползут к его дворцу. Только надо спешить. Конница Тимура уже топчет Иран и Кавказ, его воины, похоже, точат пики против турецкого султана. Надо успеть отхватить себе лучшую половину вселенной.

Копыта белого коня выбивали в пыли такт древней монгольской песни:

Всё моё, всё моё - я не ведаю страха!

Я весь мир к седлу моему прикручу!..

Может, следовало начать этот поход шесть лет назад, когда военная сила Орды уже была в руках Мамая, а повод подали нижегородцы, взбунтовавшись и перебив послов хана и полторы тысячи воинов. Ярость хана была безмерна, но ведь слава тогда досталась бы великому хану, а не его первому темнику Мамаю. Хан был никчёмный, его убрали, пришлось скручивать головы и его ставленникам. Степные духи, распалённые кровью недругов Мамая, наслали на Орду моровую язву. Возможно, Аллах испытывал Мамая на крепость? Крыло беды коснулось и его тумена, хоть он и приказал не подпускать к его расположению ни одну душу на два полёта стрелы. По приказу Мамая в столице дотла сжигались жилища, где обнаружилась болезнь, а спасающихся из огня побивали стрелами, трупы крючками стаскивались в костры. Крючников не подпускали к другим людям, потом их тоже побили и сожгли. В разгар мора Мамай со своей гвардией ушёл ночью из Сарая, приказал обложить его и никого не пропускать в обе стороны. В столице начался голод, назревал бунт, отдельные мурзы восстали, полудикие степные орды, прослышав о бедствии, придвинулись, грозя разграбить город и с его богатствами разнести заразу по всей степи. Мамай послал против врагов верные отряды, распустив слух, что его воины окунают наконечники стрел в язвы умерших от чёрной болезни. Враги разбежались, всё затихло. Власть Мамая выросла.

Лишь через три года, когда подзабылась напасть, он послал карательный отряд во главе с царевичем Араб-шахом против Нижнего Новгорода. Араб-шах разорил княжество, разбил русское войско на реке Пьяне, но не воспользовался удобным моментом, не пошёл дальше нижегородских и рязанских земель. Типичный короткоумый "принц крови". Мамай приказал убить его по возвращении в Орду. Потом был Бегич... Жаль Бегича. Но кто-то должен расплачиваться за долголетние поблажки врагам. За Бегича Мамай тогда разорил Рязань, вынудил её великого князя стать своим союзником. С Дмитрием же - особые счёты: злое растение рвут с корнем.

Дракон войны выполз из гнезда, расправляет по степи крылья. Надо проверить, не подточены ли эти крылья ордынскими крысами, которых во множестве расплодили прежние правители? Затем и скачет Мамай от тумена к тумену, добрался почти до края своей Орды.

Маленький смерч прошёл сбоку, приминая траву, пересёк дорогу, взвихрив пыль, выгнал из ковыля пару стрепетов. Провожая птиц взглядом, Мамай ощутил на лице первую каплю дождя. Через минуту они забили по дороге, поднимая фонтанчики пыли; в степи стало сумрачно; дорога, намокая, почернела, пыль стала грязью. Со шлема потекла вода, забираясь под кольчугу, холодком струилась по телу, шёлковый халат повис на плечах. Мамай словно не замечал дождя, он гнал коня тем же аллюром, лишь свернул на травяную обочину, чтобы не грязнить ног лошади. Мамай - полководец, профессиональный воин, ему всегда выпадало больше лишений, чем простым всадникам. Летний дождь для Мамая - удовольствие, но он может подпортить праздник. Приезд повелителя в тумен - не только проверка. Да, будет смотр, но будут и состязания батыров, джигитовка, скачки, стрельба из луков, будут атаки конных сотен, будут воинские песни и пляски, будут награды. Отличившиеся получат право выступить вскоре перед шатром правителя Орды.

Туча пронеслась, сумрак рассеялся, солнце заблистало ярче, защебетали птицы, от лошадей повалил пар, и железная одежда всадников, высохнув, накалилась. Кони и люди дышали испарениями, но Мамай не умерил аллюра, он ничего не замечал, погружённый в своё...

Воины тумена собрались на равнине; шесть тысяч всадников с заводными конями построились полумесяцем; в середине фигуры поставлены шатры для Мамая и его свиты. Со времён Чингисхана считалось, что тумен должен состоять из десяти тысяч всадников, но постепенно тумен (тьма) стал административной единицей, и его численность колебалась от пяти до пятнадцати, двадцати и даже более тысяч. Воины тумена с жёнами, детьми, рабами и скотом образовывали улус, находившийся в собственности мурзы. Величина улуса часто зависела от хитрости и силы господина - приобретает он новых людей, богатства и земли или теряет. В военное время Мамай часто объединял мелкие улусы и не упускал случая поставить в такой объединённый тумен темником своего человека. Сильный темник нередко сносил головы князьям-улусникам, сам становился мурзой, господином большого улуса...

Воинственный клич встретил приближение повелителя. Трубы пропели "Внимание и повиновение!", от сотни всадников на вороных конях отделился сухощавый наян в блестящем ребристом шишаке с пером ворона, в тёмном халате поверх байданы. Остановив лошадь, склонился ниже гривы, показывая спину, и так ждал приближения повелителя. На огромном жеребце он казался со спины юношей, но это был один из старейших военачальников Орды.

-Говори, Есутай, - приказал Мамай, подъехав на корпус лошади.

Темник разогнулся и сказал:

-Повелитель! Тумен "Крыло ворона" ждёт твоих приказаний.

Мамай скомкал повод, впился взглядом в морщинистое лицо темника. Так ли верно служит Есутай нынешнему повелителю, как служил прежним ханам из царевичей, ни разу не запятнав себя усобицами и тем сохранив голову в тронной чехарде? Такие люди - удобны правителям, ибо принимают всякого, кто вскарабкается по трупам на вершину власти, но они - удобны и врагам существующих правителей.

-Почему я не вижу седьмой тысячи? Почему в других тысячах я вижу неполные сотни? - спросил Мамай, предвидя ответ, но желая показать зоркость своих глаз, напомнить, что он вышел не из лежебок-царевичей, мало смыслящих в войске.

-Седьмая тысяча несёт охранную службу и ведёт разведку, как ты приказал, на удалении дневного перехода. Ты видишь другие неполные тысячи, потому что одну сотню я послал захватить племя чернобородых людей, ворующих коней и скот. Эту сотню ждут к вечеру. Часть людей я послал к гуртам; нынче режут много баранов и готовят угощение воинам в честь твоего приезда. Имеются также заболевшие.

-Много ли - заболевших?

-Примерно две сотни в тумене.

Мамай нахмурился.

-Ордынцы изнежились в богатых юртах и разврате городов. Они уже - не волки, а сытые домашние псы, которые подыхают, если хозяин выгонит их в поле. Но я снова сделаю их тощими волками, и от воя стаи содрогнутся правители и народы.

-Это будет благом для нас, - заметил один из сопровождающих мурз.

-Тех, что теперь заняты работами, ты, Есутай, представишь на смотр моим людям не позже завтрашнего дня.

Темник поклонился, Мамай скрыл усмешку. Бывший темник, он знал, кого в день смотра посылают за неотложным делом - самых худых и глупых воинов, у кого - не в порядке оружие и снаряжение, заезженные и хромые кони, кто хуже других обучен воинским приёмам. За них Мамай спрашивает с начальников по всей строгости правил о смотре войск перед походом и в походах. А уж с этого ставленника Хидыря спросит вдвойне. Стар - Есутай для великих дел, начатых Мамаем, да и выдвинут он был не по уму, а за храбрость и спасение в бою жизни хана. Есутаю пора греть кости в родовой юрте...

Руки Мамая перебирали повод.

-Следуй за мной, - бросил отрывисто, и нукеры расступились, давая темнику место за хвостом соловой кобылы одного из двух ближайших телохранителей Мамая, не отстающих от него ни на шаг. Охранная сотня осталась на фланге тумена, развернулась фронтом к войску, Мамай с десятком нукеров, сопровождаемый свитой, знаменщиками и Есутаем, направил коня танцующей рысью вдоль линии войска, приветствуя его поднятой рукой, в которой был зажат золотой жезл в виде шестопёра. На конце жезла, где сходились конусом шесть граней, сверкал крупный прозрачный камень, рассыпая лучи, - то кроваво-красные, то пунцово-багряные, то гранатово-тусклые, то зловеще-багровые. Солнце, проходя сквозь грани камня, казалось, обретало все оттенки крови; кровавые лучи вонзались в глаза ордынских всадников, насыщая их мозг, и мир перед их глазами обретал цвет войны. Этот жезл ханы вручали главным предводителям войск; кто владел им, повелевал именем властелина Золотой Орды. Появление жезла в руках полководца, как правило, означало войну. Сейчас жезл держал Мамай, и даже воины, чей ум едва превосходил ум их лошадей, догадывались, что война начата и что войска поведёт он. Его рука, сжимающая знак войны, была уверенной, спокойной, неутомимой.

Около двух вёрст скакал Мамай перед фронтом тумена, и словно чёрную волну гнало по рядам конников от тысячи к тысяче, и волна приветственных кликов катилась за ней, сопровождая белого скакуна и его наездника с жезлом.

После объезда тумена Мамай приказал взять по четыре сотника и по тридцать начальников десятков из каждой тысячи, послав их проверить состояние оружия, коней и снаряжения в другие отряды. Он предупредил: если начальники второй тысячи проверяют воинов четвёртой, то начальники четвёртой не должны проверять воинов второй. И так же в других тысячах. Мамай знал, что мелкие наяны, соперничающие между собой, желая выслужиться, спуску друг другу не дадут. Наблюдать за смотром он послал шестьдесят опытных нукеров из сменной гвардии - по десять на каждую тысячу. Эти нукеры стоили сотенных командиров. Он с помощниками решил осмотреть первую тысячу тумена, затем одну-другую сотню из других тысяч. Направляясь к войску, косил глаза на темника. Говорят, Есутай - справедлив и заботлив к подчинённым. Это - объяснимо в том, кто вышел из простых воинов, и это - хорошо. Может, Есутай знал, что Повелитель сильных упрекал в своих заветах другого Есутая за невнимание к нуждам и страданиям воинов, считая его неспособным поэтому командовать большим войском. Но забота о войске должна сочетаться с жёстокостью, не знающей снисхождения к нерадивым, - ведь только жесточайшая требовательность воспитывает храброго, умелого воина и командира. Мамаю доносили, будто Есутай редко порет виновных и никого не подвергает смерти. Какой же он - темник и каких начальников он воспитывает?.. Помнит Мамай и другое. Не он ли посылал однажды Есутая с отрядом в нижегородские земли наказать русов за ограбление каравана ордынских и булгарских купцов? И что же?! Вместо того чтобы пустить пеплом по ветру русские селения, взять жителей в полон, Есутай довольствовался тем, что нижегородские бояре изловили разбойные шайки, принял богатые дары и деньги в возмещение убытков. Он запретил грабить население, заткнув воинам рты подношениями русов, да, говорят, от себя ещё прибавил. Такого история Орды не знала. Мамаю и тогдашнему хану Хидырю он доложил, что население - не виновато, а виноваты - ушкуйники-новгородцы, грабящие и избивающие не только ордынских, но и своих же русских людей, и что о том послано предостережение от трёх русских князей новгородским боярам. Разве милость Есутая к населению подвластных земель - не слепота, от которой предостерегал ещё Повелитель сильных?.. Привезённые в Орду разбойники подохли на колах, но не сносить бы головы и Есутаю, да заступился хан Хидырь. Он тоже был добрым, хан Хидырь, перебивший с десяток соперников-царевичей, сам вскоре убитый сыном Темиром, которого Мамай через неделю убрал, взбунтовав Орду против отцеубийцы и посадив на престол царевича Абдула, впоследствии зарезанного в его собственной постели... Ох уж эти мягкосердечные правители, порождающие негодных военачальников! Однако что за войско подготовил "добрый" темник Есутай?

Первая тысяча была отборной. Рослые плечистые всадники от двадцати пяти до тридцати пяти лет, безбородые, вислоусые, с угрюмыми глазами. Все, как один, - на широкогрудых вороных лошадях в тёмной сбруе, горящей медными бляхами, в чёрных кольчугах и стальных чернёных шишаках, украшенных вороньими перьями. Во всём тумене были кони лишь тёмной масти - от вороных до бурых и мышастых. Ни серых, ни буланых, ни каурых, ни саврасых или соловых здесь не было, недаром тумен назывался "Крыло ворона". Мамай обычно посылал его ломать последнее сопротивление и преследовать разбитого противника, поэтому воинам тумена доставалось немного военной славы; они хоронили разгромленную армию врага. Первая тысяча "Крыла ворона" на вороных скакунах считалась своеобразной гвардией темника, его постоянным резервом, в неё входила и личная сотня Есутая, которая теперь заняла место на правом крыле тумена. Её Мамай лишь окинул взглядом и проехал мимо - тем он выказывал своё доверие к старому военачальнику. Он остановился перед третьей, соскочил с коня, бросив повод нукеру. Место подле Мамая темник уступил начальнику тысячи - свой отряд показывать должен он. С темником Мамай будет говорить после смотра.

В строю воины не должны были кланяться и простираться перед правителем, они лишь замирали при его приближении, опуская головы. Перед каждым на чистых потниках, кошмах, попонах было разложено оружие: саадаки, состоящие из лука, налуча, колчана со стрелами, мечи в ножнах, щиты, копья с железными крючьями, длинные булавы, лёгкие пики, ременные и волосяные арканы, железные наконечники для стрел, запасные тетивы. Каждый двадцатый всадник вместо лука имел лёгкий стальной арбалет с деревянным прикладом, поражающий бронированного воина на триста пятьдесят шагов, а незащищённого - на шестьсот с лишним - в полтора раза дальше, чем из лука. Рядом было разложено снаряжение: седло, два турсука - для воды и пищи, палатка, кожаные сумы для зерна, топор, сито, шило, оселок и пилка для заточки стрел, хомутные и швейные иглы, клубки ниток и дратвы, вар, куски ваты и ткани для перевязывания ран, у иных - глиняные сосуды с самодельными снадобьями - ими не запрещалось пользоваться, хотя в войске были лекари.

Глаза Мамая перебегали с предмета на предмет, изредка он приказывал подать ему меч, лук, колчан со стрелами, седло или топор, хватал, проверял, остро ли отточено лезвие, туга ли тетива, нет ли шаткости в насадке копий и топоров, испытывал на разрыв прочность дратвы и ниток и бросал на место, пряча руки за спину. Время от времени подходил к лошадям - у каждого воина их было по две, - кошачьим движением скользил от храпа к надглазьям, по шее к груди, лез под мышки и в пах, заставлял животное сгибать стопу, осматривал копыто. Лошади цепенели, едва он их касался, и лишь когда отходил, начинали всхрапывать и дрожать от запоздалого ужаса, рождённого прикосновением этих рук.

Лицо Мамая оставалось непроницаемым, но для нукеров его молчание было добрым знаком. Да и нет пока причин для гнева. Снаряжение всадников находилось в лучшем состоянии. Оружие было собственностью Орды, в мирные дни оно хранилось в складах и выдавалось воинам лишь на время походов. Этот порядок, заведённый в давнее время Чингисханом, Мамай восстановил и поддерживал, лишая подвластных мурз возможности использовать ордынские мечи против правителя.

Он потребовал коня, объехал всю тысячу между рядами сотен, потом созвал проверяющих.

-Что вы скажете об этом отряде моего войска? Нет ли в нём ленивых тарбаганов, которые берегут доверенное им оружие меньше, чем зрачки своих глаз? Нет ли таких, которые выступили в поход на слабосильных и испорченных конях? Нет ли таких, в чьих тороках вы не обнаружили хотя бы малого предмета из тех, что перечислены мной в приказе о подготовке к походу? Нет ли нерадивых начальников, чьи глаза разучились видеть непорядок, чья плеть забыла, когда она гуляла по спине лентяя?.. Отвечайте!

Старший нукер сказал:

-Повелитель, нам не в чем упрекнуть эту тысячу. Они могут выступать в поход сегодня.

Что-то вроде облегчения прошло по лицу тысячника, и это не скрылось от Мамая.

-Я верю тебе, - сказал нукеру, - но я должен убедиться, что ты не ошибаешься.

Он почти подбежал к первому десятку, ткнул рукой:

-Ты! Говори: где - твоё место в походе?

-Третье после начальника, в правой колонне.

-А твоё? - Мамай ткнул в другого.

-Последнее в колонне десятка с лошадью, навьюченной имуществом десятника.

Мамай спросил каждого, никто не повторился, и ответы дали картину правильного походного строя десятка. Перешёл в другую сотню, ткнул в плечистого, насторожённого воина.

-Ты! Защищайся! - и схватил лежащее на кошме копьё, отступил на несколько шагов. - Ну!..

Воин поднял щит, бросил взгляд на своего начальника, но копьё в руке Мамая уже метнулось вперёд, воин едва успел прикрыться, как остриё копья пробило бычью кожу щита, лишь крюк задержал его движение и спас воина от раны. Покрывшись потом, тот отскочил, позади захрапели лошади, Мамай, обнажая меч, прыгнул вперёд, наступил на хвост копья, щит вылетел из рук его противника, и сверкающее полукружье сабли едва не задело голову воина. Вырвав меч, тот с трудом отразил новый удар, защищаясь, отступал всё дальше, а двое телохранителей с обнажёнными клинками двигались по обе стороны, готовые вмешаться. Ряды спешенных всадников нарушились, каждому хотелось увидеть этот поединок, Наконец, ярость начала охватывать воина, он упёрся, его удары стали короче, жёстче, глаза сузились, налились злобой. Мамай всё ещё теснил его, пока боковой удар не заставил Мамая отпрянуть.

-Собака! - крикнул тысячник, хватаясь за меч. - Тебе сказано - "защищайся"!

-Нападай! - взвизгнул Мамай и прямым разящим выпадом заставил противника шарахнуться. - Прочь, шакалы! - Это уже относилось к подступившим телохранителям, они чуть попятились, однако ещё сильнее насторожились.

Поостыв, отступая под непрерывными ударами, воин, наконец, стал соображать, что его дело - плохо: либо Мамай зарубит его, либо он ранит Мамая, и тогда его растерзает стража. Обезоружить Мамая он тоже не мог - такое ему не простится, да и сделать это нелегко: враг - силён. Теснимый, прижатый к стене безмолвных зрителей, мокрый с головы до ног от ужаса, воин призвал на помощь Бога, его рука ослабила хватку, меч, звеня, отлетел в сторону, воин рухнул на колени.

-Пощади, великий!..

Лишь этот крик удержал занесённое оружие, ярость отхлынула, Мамай шагнул к поверженному, ударил мечом плашмя по его плечу.

-Встань!.. Ты - смелый и ловкий боец. Ты не растерялся от внезапного нападения. Ты не побоялся обнажить оружие против повелителя, выполняя его приказ. Ты бился зло и умело, и ты выпустил меч потому, что перед тобой был твой повелитель.

-Великий! Ты победил меня не высоким именем, а своей силой и искусством!

Усмешка искривила лицо Мамая.

-Мои воины стали такими же льстивыми лисами, как придворная челядь? Будь на моём месте другой, разве ты не зарубил бы его?

Страх потерять голову сделал воина красноречивым.

-Великий! Будь на твоём месте равный тебе боец из простых всадников, я всё равно был бы побеждён. Убей меня за то, что не смог удержать меча, который ты мне доверил. Но, клянусь Аллахом, я сделал всё, чтобы удержать его.

Это была та ложь, которая составляет лучший вид лести, понятной лишь искушённым. Владыки, окружённые подхалимами, любят искреннюю лесть.

-Встань! - повторил Мамай. - Назови мне своё имя.

-Моё имя - Кутак. Пусть оно тебя не удивляет. Так меня прозвали ещё родители.

Мамай усмехнулся, и по лицам окружающих проползли ухмылки.

-Отныне тебя будут звать "Храбрый Кутак", - сказал и засмеялся.

По рядам воинов прокатился смех. Мамай вначале хотел выдать своему поединщику за пережитый страх полцены лошади, но имя воина подсказало ему остроумную выходку. Звание "храбрый" ценилось в войске выше денег, ибо давало многие привилегии, как и другие звания. А этот случай ещё и прославит в Орде остроумие правителя. Находившийся в свите писец раскрыл золочёную книгу, воин упал на землю, и слёзы хлынули из глаз.

-Великий! Я буду грызть твоих врагов, как твой верный пёс.

-Грызи их злее, Храбрый Кутак. - Мамай, смеясь, повернулся и пошёл в другую сотню. Он вдруг как-то спокойно вспомнил, что в двухсоттысячном войске Железного Хромого нет бойца, равного по силе Тимуру. И это - не легенда. Однако сила полководца всё-таки - в голове.

В соседней сотне его внимание привлёк воин, перетянутый по талии чернёным серебряным поясом. Его лицо, чисто выбритое, было не так скуласто и смугло, как у других. И нос - прямой, и брови - вразлёт, и глаза, большие, серые, смотрят весело. Его мать или бабка была полонянкой из какой-то славянской земли. Хотя ордынские законы требовали систематической смены гарнизонов в покорённых странах, а полонянок следовало брать в наложницы, но не в жёны - чтобы ордынский народ не растворился в других народах, - людей с такими лицами в Орде становилось всё больше. И что удивительно - "чистая" ордынская раса уступала этим болдырям, которые отличались умом, силой и красотой. Девушки в Орде засматривались на болдырей, мужчины любили болдырок. Правда, находились блюстители крови, которые плевались болдырям вслед, но Мамай к их числу не относился. Повидавший многие народы, он не считал своих безупречным племенем. Они - прекрасные воины, а главное - сила, что вознесёт его над миром, и только поэтому он ставил их выше других. Но кто верно служил Мамаю, ничем не отличался для него от чистокровного ордынца, будь он хоть цыганом.

-Покажи мне твой лук, - распорядился Мамай.

Воин схватил саадак, протянул Мамаю лук, искусно сделанный из полутораметровых рогов степного быка. Мамай осмотрел оружие ордынского всадника, отливающее чёрным лаком, в давние времена заимствованным у китайцев. Этот лак защищал лук от сырости и высыхания, не трескался при ударах, натяжении и спуске тетивы.

-На каком расстоянии от русов, стреляющих из луков, ты можешь отвечать им, не подвергая себя опасности?

-На половину полёта ордынской стрелы, - ответил воин, глядя в лицо повелителя.

Мамай покачал головой:

-Ты - самонадеян. Так было. Запомни и скажи другим: теперь на две трети полёта ордынской стрелы московские лучники поражают всадников и коней.

Воин даже не моргнул.

-На сколько шагов твоя стрела попадёт в стрелу?

-На сто двадцать шагов, повелитель.

Мамай выдернул стрелу из колчана, протянул нукеру, тот пошёл в поле, считая шаги. Даже тысячник подался вперёд, когда нукер воткнул стрелу в землю и чуть отступил, а болдырь, подняв лук, прицелился в чёрный стебелёк, едва заметный среди травы. Раздались восклицания - чёрный стебелёк дрогнул и сломился от удара.

-Сотник! - позвал Мамай. - Много ли у тебя воинов, так же владеющих луком?

-Только один, повелитель. Но половина сотни попадает стрелой в стрелу на сто шагов с первого или второго раза.

-Ты! - Мамай ткнул в крутоплечего, кривоногого воина. - Обнажи свой меч.

Богатырь вынул меч из ножен, Мамай выдернул из-за пояса платок из легчайшего шёлка и подбросил.

-Руби!

Опускаясь, платок развернулся, сверкнул меч и скомканный шёлк упал к ногам богатыря.

-Подай!

В месте удара оказался широкий порез; Мамай прищёлкнул языком: этот шёлк даже на земле не каждый разрубит первым ударом. Платок бросали ещё несколько раз - рубили другие всадники, - и на нём прибавлялись порезы.

-У тебя славные джигиты, сотник...

-Дозволь мне, повелитель?

Мамай оборотился к болдырю.

-Желание воина отличиться похвально. Но кто сам вызывается что-то сделать, должен сделать это лучше других.

Слова повисли в тишине. В Орде поощрялась инициатива, но та, которая - угодна начальникам. Если люди высовываются, когда их не просят, они тем уже - подозрительны, что ценят себя высоко. А ценить их может только начальник. Мамай сунул платок нукеру.

Воин положил ладонь на рукоять меча, улыбка разлилась по его лицу, во всей позе явилась расслабленность. И меч он вырвал, когда платок уже полетел в воздух, и его удар выглядел плавным, а на землю упало два платка. Лишь опытные рубаки заметили, как сверкающее полукружье стали разрядилось молнией.

-Покажи мне твой меч!

Воин подбросил клинок, поймал за конец двумя пальцами, с поклоном протянул Мамаю рукояткой. Мамай осмотрел сталь, отливающую синевой, - обычный ордынский меч с костяной ручкой, оправленной в красную медь.

-Что ты ещё умеешь?

-Рубить твоих врагов, повелитель.

-А ещё что?

-Всё, что прикажет мой повелитель!

-Какие языки ты знаешь?

-Я знаю великий язык, на котором ты заставишь говорить все народы.

-А другие? - молнии в глазах Мамая сменились искрами.

-Моя мать, четвёртая жена мурзы Галея, была дочерью русского князя. Она научила меня языку русов, поляков и греков. Я изучил также персидский и арабский.

"Наян Галей, - вспомнил Мамай. - Тысячник... Ну да, разве десятнику достанется в жёны русская княжна!"

-Почему отец не возьмёт тебя в свою тысячу?

-То - воля отца.

Ответ понравился Мамаю. Конечно, мурза Галей стыдится сына-болдыря. Спать с русской не стыдится, небось, держит её за любимую жену, а сына удалил. Жена - в юрте, сын - на виду. Мамаю плевать на всяких галеев, на обветшалый предрассудок, хоть этот предрассудок и породил Чингиз. Однако Чингиз жил три поколения назад, да и был он тогда уже стариком.

-Я не вижу на твоём плече даже знака начальника десятка. Но ты получишь его. Кто учил тебя искусству рубки?

-Лучшие воины нашего тумена. Я также учился по книге, которую привезли из западных стран. Западные рыцари уделяют теперь этому много внимания, там есть особые школы...

-Я беру тебя в мою тысячу сменной гвардии. Когда свободен, будешь учить нукеров тому, что умеешь, - они не все так искусны.

Воин опустился на колени, Мамай тронул его плечо клинком.

-Встань! Займи место в моей страже, - и повернулся к тысячнику. - Тебе - тревога!

Сигнал пролетел по рядам сотен, и едва Мамай выехал перед фронтом тысячи, её начальник уже скакал к нему на чёрном коне, в шерсти которого играло солнце. Туча в душе Мамая рассеивалась. Он не любил темника Есутая, искал случая передать командование туменом человеку, выдвинутому им, но Мамай был воином и даже против желания видел, какой сильный отряд подготовили к походу Есутай и этот угрюмый, длиннорукий богатырь - начальник тысячи. Другие отряды, конечно, - похуже, но ведь это - и не лучший тумен в его войске. Сколько ещё десятилетий понадобится московским князьям, чтобы подготовить такое войско?!

Шпионы несли Мамаю вести о войске русских князей, прежде всего московском. Полк Дмитрия постоянно растёт, хорошо вооружён, московиты кое-что переняли от степняков и от западных рыцарей, но сохраняют своё лицо и свою тактику боя. Опорой их боевого порядка остаётся пешая рать - часто спешенная конница, - и, не разбив её, нельзя опрокинуть русское войско в полевом сражении. А разбить лёгкой конницей многочисленную пехоту русов почти невозможно - Москва может выставить не тысячи воинов, как бывало прежде, а десятки тысяч. Это - стена! Тут нужна либо тяжёлая конница, либо та же пехота. Мамай не случайно купил генуэзских наёмников. Конечно, это - не русы, но сильнее пехоты в западных странах нет, там берут в неё разную челядь, слуг и крепостных, для необходимых войсковых работ и обслуживания конных рыцарей. Там, как и в Орде, пехоту ни во что не ставят, однако с ней теперь приходится считаться: русские пешие рати не единожды громили рыцарскую конницу и начали бить ордынскую. Вожа... Каким образом там, вместе с конными воинами, оказались русские пешцы, для Мамая и теперь - тайна. Он уж подумывал: не держит ли Дмитрий своих ратников вблизи московских границ? - но соглядатаи этого не подтверждали. Бегич собирался быстро, шёл стремительно и скрытно, а Дмитрий встретил его на Рязанской земле... Значит, пешую русскую рать надо ждать всегда, и то, что две первые тысячи "Крыла ворона", считавшегося лёгким туменом, можно отнести к разряду тяжёлой конницы, способной прорывать пеший строй, порадовало Мамая. Наёмники - хорошо, рязанская рать - ещё лучше, немало пешцев приведёт Ягайло, но плох - полководец, если он, учитывая свои силы до самого малого отряда союзников и вассалов, не сможет в случае особой нужды обойтись без союзников и вассалов.

Мамай, разумеется, не склонен обходиться в войне с Москвой лишь своими туменами. Иное дело, что эти тумены должны быть грозны. Если Дмитрий соберёт большое войско и выведет его в поле, союзников, вассалов и наёмников Мамай бросит на русские копья. Пусть они скуют рать Москвы; ордынская конница в это время обрушится на страну, разграбит и выжжет её, разрушит города. Если даже союзники Мамая будут разбиты, Дмитрий останется с утомлённым, деморализованным войском посреди опустошённой страны и поднимет руки. Так полководцы Орды в прошлом не раз одолевали врагов, даже более сильных...

Трубы пропели "Внимание и повиновение!", Мамай привстал на стременах, отсалютовал войску жезлом.

-Слушайте, мои храбрые богатуры! Ваша тысяча отогрела моё сердце, тоскующее о новой военной славе Золотой Орды. Я знаю: в бою вы будете так же хороши, как на смотре. Одному из вас я присвоил звание "храбрый", другого взял в мою тысячу сменной гвардии. Вашему начальнику тысячи я присваиваю звание Темир-бек (Железный князь)...

Тысячник соскочил с коня и простёрся на земле: Мамай получил ещё одного сильного наяна, преданного ему душой и телом.

-...Я не мог испытать достоинства каждого воина, но вас знают ваши начальники. Повелеваю Темир-беку присвоить десяти лучшим звание "богатур", двадцати - звание "храбрый". Я также повелеваю выдать каждому сотнику серебром цену двадцати лошадей, каждому десятнику - цену пяти лошадей, простым воинам я увеличиваю жалованье на две цены лошади, и эту прибавку велю выдать тут же!..

Даже поднятая рука Мамая не скоро заглушила крики, прославляющие повелителя. Слушая эти крики с горящими глазами, Мамай наполнялся предощущением побед. Теперь отборная тысяча в тумене куплена им с потрохами, она станет на него молиться, особенно же потому, что ей станут завидовать и ненавидеть её. Однако и в воинском деле по ней станут равняться.

-Я знаю: эти награды вы вернёте мне военной добычей, которой достанет на весь ордынский народ. Готовьтесь к битвам!

Четвёртая и соседние с ней тысячи не походили на первые две. Кони здесь были разномастные - карие, бурые, тёмно-гнедые, тёмно-рыжие. В большинстве взятые из полудиких табунов перед походом, ещё плохо объезженные, они толклись, визжали, грызлись, и над местом смотра стоял шум. Эти лошади выглядели неказисто, но они и были монгольскими лошадьми, которые сделали непобедимым войско Чингисхана. Они сутками идут под седлом той же спорой рысью, какой начинали свой бег; ни летом, ни зимой для них не требуется фуража - они находят корм в иссохшей степи, в снежных просторах, в лесу. Если воины и подкармливали их зерном, то лишь перед большими сражениями и при избытке фуража. Живучесть лошадей давала живучесть всадникам. Вдали от своих тылов, лишённые воды и пищи, они прокалывали жилы коней, и пили их кровь. Таким образом, ордынские всадники могли питаться до десяти суток, сохраняя силы. Поэтому они проходили повсюду. Правда, на малорослых степных лошадях опасно идти на прямое столкновение с тяжёлой конницей врага. За то на них можно стаей кружить вблизи броненосной армады, осыпая её стрелами, налетая и отскакивая, заманивая в засаду отряды, не давая врагу ни минуты отдыха, изматывая его до предела, когда он дуреет, и остаётся лишь опрокинуть его ударом свежих сил. Конь и лук - вот сила ордынского воина, а меч и копьё - лишь помощники ей. И его тактика - по преимуществу тактика волка, который может дни и ночи по пятам преследовать тура или лося, не давая ему ни есть, ни пить, доводя жертву до бессилия, чтобы в удобный момент вонзить клыки в горло...

На доспехах всадников здесь - всюду кожа, какая идёт на подмётки. И люди здесь помельче, посуше, повертлявей - полуголодное племя табунщиков, пастухов, мелких ремесленников, наёмных работников, посланных мурзами в войско, выставленных по обязательному набору - один воин с лошадьми и полным снаряжением от шести кибиток. Впрочем, Орда Мамая почти вся поднялась на войну. В мирное время несли военную службу лишь первые две тысячи тумена, воины получали в них за то особое жалованье. Другие работали и кочевали в улусе Есутая. У большинства кочевников имелись рабы, но и они не были свободными, ими владели мурзы и наяны - теперешние десятники, сотники, тысячники. Наяны же были вассалами Есутая, а над Есутаем стоял великий хан. Мамай мог лишить Есутая воинского сана, но лишить власти над улусом, отнять землю, людей и скот было не в его силах. Мурзы оберегали свои права, улусники восстали бы против повелителя, который нарушил освящённое веками право собственности. Будь над Есутаем "принц крови", Мамай мог убрать неугодного военачальника своими руками или руками господина - ведь царевич располагает личностью своего наяна,- но в том-то и дело, что хан Хидырь подарил своему любимцу улус, оставшийся без господина. Есутай был и темником, и улусником-правителем. С такими темниками-улусниками враждовать тяжело.

Мамай объезжал четвёртую тысячу, и его глаза всё больше сужались, в лице появилось тигриное, он походил теперь на крадущегося зверя, который видит стадо, но ещё не выбрал жертвы. Мамай натянул повод, ткнул рукой в широколицего воина с вывернутыми ноздрями.

-Ты! Покажи мне твой лук.

Воин сорвал налуч, согнувшись, протянул оружие.

-Та-ак... - прошипел Мамай, разглядывая потрескавшийся слой лака на излучине. - Всем показать луки!

Помощники Мамая обнаружили в сотне около двух десятков луков с повреждённой защитой, приволокли виновных.

-Твоя сотня, - Мамай повернулся к начальнику, - проиграет бой вражеским стрелкам, потому что луки сегодня намокли, а завтра их иссушит солнце. Вслед за твоей сотней бой проиграют тысяча и весь тумен. Из-за двух десятков паршивых свиней войско будет разбито.

Сотник затрясся.

-Повелитель, смилуйся!.. Мы только вчера покрывали луки лаком, который доставили люди, снабжающие войско. Мы покрывали по всем правилам, клянусь Аллахом!

-Ты больше - не сотник. Я пришлю сотником моего воина. А людей, снабжающих войско, велю допросить вашему тысячнику, - он кинул взгляд на бледного сивоусого наяна. Это был старый и преданный воин, Мамай когда-то велел выдвинуть его. - Слышишь, тысячник? Залей им глотки кипящим варом, если лак - подменён или разбавлен. Всем же, у кого оружие - не в порядке, назначаю по двадцать плетей. Тем, у кого недостаёт предмета в снаряжении, - по десять плетей, хотя бы это была иголка.

Хлестнув лошадь, Мамай поскакал к соседней тысяче, не слушая оправданий, не видя, как потащили на расправу воинов, которые виноваты лишь в том, что их обокрали. Позволили себя обокрасть - виноваты! Бешенство овладевало Мамаем. В войске Орды укореняются безалаберщина, взятки и воровство. Он вспомнил последние доносы: будто бы наяны, которым поручено снабжение войск, а также и торговцы, имеющие ярлыки на поставку снаряжения, продовольствия, фуража и товаров, берут с командиров деньгами, баранами и лошадьми, - не говоря уже о трофеях! - за очерёдность поставок. Не дашь - получишь последним, и то, что останется. Они же задерживают, прячут нужные людям товары, создают нехватку сбруи, сёдел, сапог и другого снаряжения - чтобы драть за них втридорога, пользуясь тем, что Орда - в походе. А ссылаются на трудности пути, на пошлины и мыта. Ярлыки и должности используются в корыстных целях, плодятся перекупщики, одни, стоящие у государственных кормушек, наживаются, другие нищают. Откуда - всё это? Во времена Повелителя сильных ордынцу грозила смерть даже в том случае, если он ленился поднять предмет, потерянный другими и вернуть хозяину или передать начальнику. А тут лошадей стали красть в соседних туменах... Надо наводить порядок самым жестоким образом, иначе - конец. Беззакония и воровство - страшнее любой вражеской армии. Сколько могучих государств они погубили!

Видно, злая воля направляла теперь путь разъярённого владыки: в одном из десятков пятой тысячи, едва подъехав, он обнаружил отсутствие палатки. Полоснул сотника лезвиями глаз:

-Тоже украли?

-Палатку нечаянно сожгли, когда подул сильный ветер.

-Почему ваши люди спят в палатках, когда рядом юрты?

-Они несли сторожевую службу и только вчера возвратились.

-Находясь в охранении, они жгли костры?!

-Это было днём, на переходе. Варили конину...

-Кто следил за огнём?

Сотник указал на длинного сутулого воина с вытянутым лицом. Тот склонился, коснувшись земли руками.

-Двадцать плетей, и вычесть с него цену палатки.

Воин распластался на мокрой от конской мочи земле.

-Смилуйся, повелитель! Вели дать мне сотню плетей, но заплатить я не могу. Я верну тебе три цены палатки с первой военной добычи!

Беднягу потащили, он вопил, но его причитания вызывали ухмылки. Он кричал, что у него остались только одна дойная кобылица и десяток баранов, потому что другую дойную кобылицу он обязан отдавать наяну на три летних месяца. И ещё трёх баранов надо отдать тому же наяну не позднее оставшейся недели. А в кибитке у него едут мать, жена и четверо ребятишек, которые никогда не бывают сытыми, бродят у чужих юрт, ожидая, пока кто-нибудь выбросит кость, и дерутся из-за неё с собаками. Теперь же исправник отберёт последнюю кобылицу и всех баранов, мать и дети умрут от голода... Не уже ли нельзя подождать до первой военной добычи, которую он вырвет у врага даже из глотки?!

Он кричал, а ему отсчитывали удары. У всех - долги перед наянами, у многих голодные дети и жёны - ведь сборы на войну для бедняка страшнее, чем пожар и падёж, - но не все проворонили военное имущество Орды.

Проверяющие докладывали, что у некоторых воинов ржавые мечи, кони с изъянами, не хватает наконечников для стрел и, наконец, в той сотне, где сгорела палатка, потеряно два щита.

-Виновных наказать по правилам, - распорядился Мамай. - К завтрашнему рассвету каждый должен иметь всё, что ему положено иметь. Мои люди проверят. Не исполнивший приказа лишится головы. Сотника призовите ко мне.

Перебирая поводья, Мамай долго рассматривал бледного наяна. Снёс бы ему голову - законы Орды давали правителю это право, - но перед ним был богатый мурза, дальний отпрыск Чингизова рода - сколько их развелось от тех сотен жён и наложниц, которых имел Повелитель сильных! Мамай вдвойне ненавидел бездельника, потому что трогать его в открытую опасно.

-Что ты делал этой ночью? Я вижу твои красные глаза и опухшее лицо.

-Этой ночью, повелитель, я готовил воинов к смотру и не сомкнул глаз, мы ведь только вечером воротились из охранения.

-В охранении войско должно быть в таком же порядке, как на войне. Я не верю, что палатка сгорела, а щиты потеряны. Ты продаёшь имущество Орды арменам и жидам, которые скупают и продают в моём войске ценные предметы, торгуют вином, привезённым из-за Терека и от Сурожа. Этой ночью ты не готовил воинов к смотру. Ты пропивал вырученные деньги и валялся с буртасскими шлюхами. Я знаю твою породу!

Сотник, прежде сохранявший внешнее спокойствие, затрясся, ноги его подкосились.

-Дозволь говорить, великий? Это было - ты видишь всё, но клянусь Аллахом, я покупал вино на серебро, взятое за собственных лошадей, я никогда не продавал твоего имущества.

Вот оно: носитель Чингизовой крови, пусть из самых распоследних, валяется в конском навозе перед Мамаем, вымаливая пощаду. Так прежде не бывало.

-Встань! И запомни: когда начинается большой поход, у тебя нет собственных лошадей. Ты можешь обменивать баранов, быков, даже верблюдов, но кони нужны войску. К завтрашнему полудню верни проданных коней в свой тумен, и я оставлю тебя начальником сотни. Но если ты так же плохо станешь воевать, клянусь Всесильным Богом, ты лишишься всего. Начальник, власть которого слабее кнута и палки, - недостоин звания.

Шестая тысяча по докладам проверяющих выглядела наравне с четвёртой и пятой, третья - лучше. Хоть Мамай и не ожидал иного и тумен выглядел внушительной силой, его гнев не проходил. Он спешился, сел на услужливо подставленный золочёный стульчик перед первой линией воинов, осматривался, принюхивался к смрадным запахам, вслушивался в визг коней, уставших от топтания на месте, в крики начальников.

-Позовите Есутая...

Руки правителя, лежащие на коленях, сжались в кулаки. Солнце тускло глядело сквозь испарения, уходя на закат, и в его бледных лучах лицо Мамая с прикрытыми глазами казалось неживым. Те, кто видел сейчас это лицо, думали, что властелин Орды носит в себе какую-то злую болезнь. Темник долго стоял, ожидая.

-Скажи, Есутай: можно ли идти в поход с воинами, у которых ржавые мечи, негодные луки, у которых даже нет щитов, а кони с набитыми холками и треснутыми копытами?

-Повелитель, в тумене таких воинов мало. Завтра их не будет, - сказал темник. - Тумен не может состоять из одних отборных сотен, ты это знаешь.

Гримаса усмешки оживила лицо Мамая, глаза сверкнули из-под рыжих ресниц.

-Мало сегодня. А сколько их станет после первого большого перехода?.. Ты не устал, Есутай? Тумен - велик, а ты - стар.

Ничто не изменилось в лице военачальника, только дрогнула шёлковая плеть в руке да ниже склонилась голова. По свите прошёл говор, и от передних всадников, уловивших речь Мамая, тоже пошла волна говора.

-Я всю жизнь провёл в седле, - сказал Есутай, - мой меч верно служил всем ханам Золотой Орды. - Мамаю почудился нажим в словах "всем ханам", его глаза широко открылись, руки уползли в рукава халата. - Я не искал себе почестей и славы, Орда ценила мой меч. С тобой вместе я привёл к покорности вышедшие из повиновения улусы, которые взбунтовал хан Мурат, и теперь по обе стороны Итиля простирается власть нашего государства, твоя власть. С Бегичем я ходил к Понтийскому морю, мой конь топтал долины и снега Кавказа, ныне десятки племён, что живут за Кубанью и Тереком, платят дань Орде и присылают тебе всадников для войны. С Араб-шахом я усмирял русов, мы пригнали в Орду тысячи невольников и много кибиток добра. Не из тех ли трофеев золотой пояс, что украшает твой живот? А сколько походов совершил я в восточные степи и за Каменный Пояс, отгоняя диких кочевников!..

-Я помню твои старые заслуги, - прервал Мамай речь темника. - Но всякий большой военачальник должен вовремя уступить место молодому, чтобы его слава не обросла плесенью насмешек. Даже Повелитель сильных последние годы провёл в золотой юрте, посылая во все стороны сыновей и полководцев. Ведь когда трясущийся от старости хан или мурза выступает перед сильным народом, изображая вождя, он только думает, что величествен и красив. Он смешон и глуп - это замечают даже бродячие собаки. Повесь он хоть на нос золотые побрякушки - трухи не скрыть...

Есутая словно плетью хлестнули, но Мамай, возвышая голос, говорил и говорил:

-Самое опасное - в другом: такой повелитель не управляет народом и войском, ибо его глаза плохо видят, руки плохо держат поводья, тело ищет покоя, а душа - лести. Рано или поздно он попадает в окружение клики льстецов, пройдох и корыстолюбцев, они забирают в свои руки ту власть, которая дана правителю, но которой он уже не может владеть. А власть клики - самая страшная. Устраивая свои делишки, заботясь лишь о собственном благополучии, эти люди плодят новых негодяев, развращают народ и губят государство. В твоём тумене я обнаружил со стороны начальников неуважение к моим приказам и заветам Повелителя сильных. В твоём тумене поставщики обманывают воинов. В твоём тумене продают коней перед походом, торгуют вином пришлые люди, а начальники пьянствуют. Не уже ли всё это дозволяет темник Есутай, тот Есутай, с которым я усмирял врагов Орды? Ты уже не можешь крепко держать поводья власти, туменом должен командовать сильный начальник!

Последние слова Мамай почти кричал и словно бросал камни в людское море, а волны ропота разбегались, достигали других тысяч, возвращались и сталкивались, рождая пену. Наконец гул стал угрожающим, и Мамай насторожился:

-Что - это?

Есутай усмехнулся:

-Войско слышит твои слова, повелитель. Войско не хочет над собой другого начальника.

Мамай вскочил. Телохранители придвинулись, и десяток конных нукеров тоже подступило вплотную. "Есутай! - ловил Мамай в гуле тысяч. - Слава Есутаю, слава храброму покорителю ста народов!.. Есута-ай!.." Рука потянулась к поясу... Ропот не утихал, стена войска, всегда послушного ему, надвигалась, превращаясь в силу, и слово "Есутай" гудело в тысячах глоток. Пот выступил на лбу, Мамай оглянулся. "Купленная" им отборная тысяча скалой чернела на фланге тумена, там же стояла охранная сотня. Не успеют. Да и устоят ли против пяти тысяч обозлённых всадников?.. Что это - повелитель Орды испугался нескольких тысяч шакалов, одетых в бычьи шкуры?!

Порыв ветра остудил лицо, стена словно отпрянула, затихая. Пока Мамай молчал, и слова-камни не летели в людское море, оно замирало. Мамай оттолкнул телохранителей, увидел лица мурз: одни - испуганные, другие - злорадные, и последние он запомнил. Прохрипел:

-Коня! Призовите ко мне начальника первой тысячи!

Вскочил на белого аргамака, вырвал знак военной власти, трубы пропели "Внимание и повиновение!", последние волны ропота, откатываясь, замерли, даже лошади прекратили возню и визг.

Нет, не Есутай нужен этой своре. Отведав плетей, она испугалась нового господина, у которого слово и плеть действуют заодно. Пусть оставят себе Есутая для утешения, его всё равно не прогонишь, но плеть они получат.

Гарцуя на коне, он слышал, как разливается вокруг тишина, но вот словно обвал родился где-то, нарастая: к середине войска шла охранная сотня на гнедых конях, а за ней отборная тысяча на вороных, закованная в броню, качала лес копий. Она на ходу перестроила фронт, остановилась позади сменной гвардии лицом к войску. До чего ж хотелось Мамаю обрушить гнев на ближнюю из строптивых тысяч - перепороть, разогнать, раздать по малому отряду в другие тумены! - но это не так просто, и он сначала был лисицей, а уж потом волком. Войско должно принадлежать Мамаю - до последнего всадника.

-Мои храбрые богатуры! - произнёс звенящим голосом, и бирючи передали его слова от тысячи к тысяче. - Вы знаете, зачем я провожу строгие смотры, заботясь о силе и славе войска, исполняя заветы того, кто покорил нашему племени семьсот двадцать народов. Сила Орды - порядок. Повелитель сильных говорил, что даже командующий стотысячной армией заслуживает смерти, если он не выполнит приказ своего правителя.

Мамай крутнулся в седле, опалил взглядом темника и продолжил:

-Но кто - исполнителен и предан своему повелителю, тот - страшен врагу и дорог нам. Сегодня я уже отметил наградами воинов первой тысячи, я знаю: славные джигиты есть и в других. Тумен готов к битвам, и потому я выделяю из своей казны тысячу цен лошади серебром для выдачи воинам соразмерно их отличиям в службе, а мои люди проследят, чтобы серебро было распределено по справедливости".

Ревели шесть тысяч глоток, прославляя повелителя, его щедрость и справедливость. Губы Мамая кривились. Как мало нужно, чтобы купить человеческое стадо! Тысяча цен лошади - для каждого из них это сказочное богатство, а подели на весь тумен - горстка серебра, и то, гляди, как бы не осело наполовину в кошельках начальников.

- ...У меня много туменов, и я не могу дать вам сегодня больше. Зато скоро я отдам вам города врагов - там всё будет ваше. А пока велю темнику Есутаю выделить от себя также цену пятисот лошадей для награждения тех, кто - достоин.

Пока войско восторженно ревело, Мамай косился на Есутая. Темник - глух к богатству, но цену пятисот лошадей наскребёт, в крайнем случае, потрясёт своих наянов - пусть они обозлятся на господина.

-Моя награда серебром не должна попасть лишь к тем, кто сегодня получил отличия в виде красных рубцов на спине.

Хохот покатился по рядам всадников. Да, они испугались плети, но сейчас каждый, кого она не коснулась, сожалел, что нукеры и исправники не перепороли всех остальных, что в общем-то наказанных обидно мало... Знал Мамай, как управлять человеческой стаей: буди в ней жадность, вовремя бросай кусочки жратвы, держи впроголодь и дразни обещанием жирного куска, которым она вот-вот насытится до отвала, - и стая побежит за тобой, готовая растерзать всякого, на кого её натравишь...

-Теперь слушайте мою волю. Вашим туменом командует Есутай, чья слава принадлежит Орде. Мы должны позаботиться, чтобы эта слава не покрылась пылью. Есутай - стар, тяжесть походов сгибает его плечи, его глаза стали тускнеть от времени, и я боюсь, что среди вас начнут плодиться ленивые тарбаганы, хитрые лисицы и шакалы, ядовитые змеи. Я нашёл ему в помощники молодого беркута, чьими глазами он будет высматривать скверну, чьими лапами когтить её. А мудрости у него хватит своей.

Мамай кинул подачку насторожившейся стае: она останется в надежде, что править улусом и войском по-прежнему будет добрый Есутай. Вскинул жезл, приказал:

-Темир-бек! Стань рядом!

Чёрный всадник отделился от своей тысячи, подлетел к Мамаю и замер. Мамай протянул руку к одному из свиты, мурза открыл ларец, достал золотой знак с изображением полумесяца, Мамай наклонился к чёрному всаднику и приколол знак к его левому плечу. Лицо Темир-бека налилось кровью, стало ещё угрюмей, глаза застлал туман, и они видели одного Мамая, и Мамай в этих глазах становился всесильным богом, чья щедрость не знает границ. Приблизился знаменщик, склонил зелёное полотнище с золотым полумесяцем, новый темник прижал его к лицу, но и без этой клятвы Мамай знал: безвестный и небогатый наян Темир-бек, вознесённый им на вершину воинской власти, отдаст за Мамая кровь по капле и тело по кусочку... Но вот он выпрямился, в его глазах больше не было тумана, они оглядели отряд войска, и в них сверкнул звериный огонь.

-Слава повелителю Золотой Орды! - пролаял он. - Слава непобедимому Мамаю!

Громче всех кричала первая тысяча, радуясь, что её начальник, тяжелорукий и злопамятный, теперь немного отдалится, занимаясь туменом. Вероятно, воины поумерили бы пыл, знай, какого тысячника готовит им правитель. А Мамай, замечая взгляды нового темника, думал, что двоевластие в этом тумене будет не долгим. Темир-бек наклонился к нему.

-Повелитель, дозволь отлучиться? Это надо тебе.

Мамай кивнул.

-Солнце устало, близится ночь, - сказал Есутай. - Скатерти в твоём шатре расстелены, и тебе пора отдохнуть - ведь завтра у тебя много дел.

Мамай тронул коня, спросил: доволен ли Есутай назначенным ему помощником.

-Твоя милость - бесконечна...

В степи возникло облако пыли, оно приближалось, и Мамай сдержал коня. Сотня воинов гнала лошадей и скот; мычали утомившиеся коровы, ревели быки, сквозь стук телег доносился плач детей. За всадниками плелось на верёвках несколько чернобородых полуобнажённых мужчин, их лица и спины были покрыты запёкшейся кровью и вспухшими рубцами. В телегах везли длинноволосых женщин в растерзанных пёстрых одеждах, сквозь рвань смуглела кожа, выпирали худые лопатки, полные муки глаза смотрели с опавших лиц, и только алые губы, жемчуг зубов да уголь бровей дразнили воображение. Многие женщины прижимали к себе чёрных детей с исплаканными глазами. Воины, проезжая мимо, кланялись, пахло конским потом, разогретой сыромятиной и ещё чем-то - чужим, не ордынским. Пленники на верёвках смотрели перед собой мутными, опустошёнными глазами. Сотник подскакал к свите и склонился.

-Говори.

-Отряд выполнил приказ темника Есутая. Мы захватили племя, ворующее скот. Я решил самых сильных мужчин не убивать, сарацины могут быть хорошими чабанами и табунщиками.

-Хе-хе-хе, - проблеял один из мурз. - Какой раб из цыгана? Не успеешь приставить к табуну - сбежит, да и коня сведёт. Волка не ставят стеречь стадо.

-Всех убивать - Орда останется без рабов, - произнёс Темир-бек, присоединившийся к свите. - Нам нужны кузнецы, эти годятся. Прикуём к наковальням - пусть бегут.

-Темник говорит хорошо, - кивнул Мамай. - Теперь ордынцам время воевать. Работать будут рабы.

Он последний раз скользнул взглядом по телегам, которые тронулись в сторону юрт, где произойдёт делёж добычи и лучшую часть, как всегда, выделят правителю. Но он даже не подумал об этом - больно мелка дичь. Лишь на миг задержался в ушах плачущий детский голос: "Су-у!" - наверное, одна из полонянок заставила своего ребёнка просить воды на том языке, который всем - понятен в степи: "Су-у!.." Но что для владыки Орды - писк какого-то зверёныша? Ведь сарацинов не считали за людей. Они были чем-то вроде полусказочных аламастов, людей дикого племени, которые жили в горных лесах, лишь изредка, в неурожайные годы, спускались в долины, к селениям, жестами и малопонятными звуками просили пищу. Обычно горцы их прогоняли, но иногда подкармливали, заставляя перетаскивать тяжести, очищать поля и тропы от каменных обвалов - они выполняли работу покорно и тупо, только надо было их вовремя остановить. В одном из походов в горную страну Мамай приказал взять для интереса трёх аламастов в войско. Каждый из них легко переносил наковальню, которую с трудом поднимали четверо сильных мужчин, мог на плечах тащить лошадь, одной лапой вырывал из промоины нагружённую кибитку, мог долгие вёрсты нести по раскисшей дороге помост для преодоления оврагов и ручьёв. Казалось, их сила - неиссякаема, но даже перед последним рабом они были послушнее собак. Кормили их зерном и неварёными мясными отбросами, из-за которых они враждовали с собаками на потеху воинам. Но потеха длилась недолго: три аламаста скоро приучили собачью орду, сопровождающую войско, держаться на почтительном расстоянии. Они дрались не только лапами и зубами, но и метко бросали громадные камни. Мамай хотел испытать их в бою, но из этого ничего не вышло - пробудить вражду к людям и даже к лошадям в душе аламастов оказалось невозможно. На охоте в плавнях реки их послали взять обложенного в камыше тигра, объяснив, насколько возможно, что тигра надо притащить живым. Но они задушили тигра. Мамай рассвирепел: живого тигра в клетке он намеревался послать в столицу, как весть о том, что горские племена скручены им, - это произвело бы впечатление не только на тогдашнего хана, но и на весь ордынский народ. Тигра выслеживали все дни, пока войско отдыхало, а найти нового - непростое дело. Мамай приказал отхлестать начальника охоты кнутом, аламастов - побить стрелами. Их отвели на поле, поставили рядом, окровавленных, со свисающими клочьями волосатой шкуры и молодые воины поочерёдно выпускали в них стрелы, стараясь попасть в сердце. От попаданий в другие части тела аламасты лишь вздрагивали, удивлённо глядя на убийц печальными глазами из-под выдающихся надбровий. Но даже поражённые в сердце, они падали не сразу: обливаясь кровью и мыча - "а-ла-ллам", - поднимали лапы к лицу, опускались на колени и лишь потом под градом стрел простирались на земле. Ни один не пытался убежать, ни один не бросился на стрелков: люди, вероятно, представлялись им Всемогущими Богами, и то, что люди делали, казалось им неизбежным... Если бы все другие народы стали такими! Но не для того ли с началом нынешнего лета Мамай собрал в кулак двенадцать орд и ещё три подвластных ему царства? Не для того ли он проверяет войско, всюду ставит преданных ему военачальников? Когда в огне русских селений и городов кулак его армии закалится, можно будет населять подлунный мир сплошными аламастами...

После обильного, но нешумного ужина и вечерней молитвы - в походах Мамай не любил вина и пиров - он остался в шатре вдвоём с новым темником. Мамай уже давно не мог спать в одиночестве. Кто-то, преданный ему не меньше, чем он предан себе, должен быть рядом. Этот кто-то сейчас находился далеко, в шёлковой юрте Мамая посреди войлочных юрт его куреня, а здесь Темир-бек казался Мамаю самым верным наперсником и стражем. Кроме того, если в шатре спят двое, враг может их перепутать. Укладываясь в постель, сказал:

-Получше смотри за старым волком, ещё не все его зубы стёрлись.

-Я буду смотреть за ним твоими глазами, повелитель, - отозвался Темир-бек.

...Перед Мамаем стлались дороги, множество дорог, уводящих в марево степи, в бесконечность Вселенной. Они вздыбливались над горизонтом, развевали гривы мерцающей пыли, ржали и на призывное ржание дорог неслись отовсюду табуны призрачных коней - чёрных и рыжих, золотых и белых, игреневых и красных, - они скакали вдаль, вслед за гривами пыли, и в закатном пламени под их копытами сгорала земля. Деревни и города таращили глаза окон, вздымали огненные руки, выли в небо и шарили огненными руками, а кони скакали, разнося новое пламя, оно было повсюду, и Мамай стоял в огненном лесу, окружённый жадными ищущими лентами. Голос хана Хидыря, или Абдула, или Махмета, или другого из убитых вопил: "Держи хана!.." Мамай рванулся от щупалец, и они заметили его, кинулись со всех сторон, - а кони скакали мимо, - и вытянутая полоса пламени настигла, сверкнула у горла, коснулась его, острая и ледяная. Мамай вцепился в горло и проснулся. Он сидел на постели, терзая рубашку, и облился холодным потом: в шатре был человек. Мамай вырвал из-под подушки кинжал, готовый метнуть его на шорох, и уронил руку. Темир-бек... Он мог убить Темира!.. Почудилось движение, Мамай окликнул темника.

-Слушаю, повелитель.

-Почему ты не спишь, Темир?

-Сегодня я - твой ближний телохранитель и не сомкну глаз до утра.

-Проклятый сон, - проворчал Мамай, чувствуя неловкость. Темир-бек, наверное, видел, как он схватился за кинжал.

-Ты устал, повелитель, а в шатре - душно. Я открою полог.

-Не надо. - Мамай набросил халат, нашёл у постели мягкие туфли, вышел наружу.

Часовые, увидев его, чуть отступили в темноту. С севера тянуло свежестью, в чёрном небе пылали созвездия, их лучи кололи глаза, и Мамай подумал: погода будет сухая, это хорошо - русы соберут много хлеба. Вблизи кольцом стояли палатки охранной сотни, кое-где за ними тлели костры, едва озаряя фигуры воинов. По одну сторону за палатками лежала степь с редкими огоньками, по другую - в полгоризонта вставало зарево костров. Было ещё рано, Орда не спала. Если существуют небесные духи, они, наверное, видят сейчас в степи не меньше огней, чем - на небе. Орда... Миллионорукий, миллиононогий, миллионоротый зверь, вышедший на охоту, простёрся по степи, и костры его становищ кажутся тысячами его горящих глаз. Мамай содрогнулся от мысли, что этого зверя вывел он, раздразнил посулами добычи, и его уже нельзя загнать в степную берлогу. Хоть раз надо накормить до отвала, пустить ему кровь в битвах - тогда он присмиреет. Иначе растерзает хозяина и переметнётся к другому. Так не уж то правитель - невольник тех сил, которые руководят толпой, и до тех пор он сидит в седле, пока умело направляет шенкелями власти миллиононогого зверя, идущего на запах пищи? Прежде Мамай не знал таких мыслей. Прежде Мамаю казалось - стоит ему сесть на трон, и он будет вертеть Ордой, как захочет. Всё - не так. Повсюду он чувствовал сопротивление, как было и в этом тумене. Он добился своего, но Орда помнит уступки и при случае его победы над ней обратит в смертный приговор своему правителю. Пока Орда позволяет ему убирать противников, потому что Орда пошла за ним, распалённая посулами побед и большой добычи, но что последует за первым его поражением? Отступать поздно. Только военные победы принесут ему ту власть, когда правитель и Орда становятся как бы одно. Этого добились Чингиз и его ближние потомки. Добьётся ли Мамай?..

Он вздрогнул - чёрная птица пронеслась над шатром. Его светлая одежда, наверное, видна далеко - как же он забылся?! Прилетит из темноты стрела, отравленная ядом каражервы, - без звука уйдёшь вслед за бывшими ханами. Мамай отступил под полог шатра, но разве шёлк - защита от стрел? Может прилететь не одна - десяток, два десятка, сотня. Есутай, конечно, понимает, что его поймали в капкан не для того, чтобы долго кормить, а он пока - здесь хозяин. Говорят, Батый спал в кибитке с железными стенками. Не завести ли такую?

Он опустился на верблюжью кошму, покрытую шёлком, и насторожился.

-Ты слышишь топот, Темир?

-Да, повелитель. Ночью пасут коней. Это табун гонят к реке.

Мамай прилёг, но глаз не закрывал. Скоро шатёр озарился. И в неровном свете, неслышно ступая по ковру, к постели подошёл последний хан из чингизидов Махмет, присел в ногах Мамая, долго смотрел на него, тряхнул кровавой косицей, прохрипел перерезанным горлом: "Спишь, мой верный темник? Бок-то тебе вон копьём просадили, видишь, - чёрная побежала". Он коснулся одной ладонью своего горла, другую обмакнул во что-то рядом с Мамаем, покачал головой, и на лицо Мамая упали багровые капли, вспыхивая, подобно лучам от камня в золотом жезле. "Смотри, мой верный темник, у меня - красная кровь, а у тебя - чёрная. Я ведь всегда знал, что она у тебя - чёрная". Махмет положил на лицо Мамая мокрую руку, и Мамай напрягся до дрожи, пытаясь приподняться, отбросить то, что его душило, пока не полетел в бездну... Навстречу ударил свет, ровный и золотистый, исчезли стенки шатра, земля открылась ему в удивительном, невозможном образе - огромный сияющий шар, зелёный и синий, жёлтый и белый, розовый и лиловый, облитый голубым хрусталём воздушного океана, напоённого солнцем. Он сидел на вершине величественного шара, над ним звучал голос любимой дочери красавицы Наили, она что-то говорила и гладила его лицо прохладными руками. Он не мог разобрать её слов, он лишь улыбался в слезах, чувствуя, как эти слёзы, звуки голоса и прикосновения прохладных рук наполняют душу светом, вымывают из неё чёрную кровавую накипь. И круглая степь покрывалась цветами, белые верблюжата резвились на лужайках, гоняясь за бабочками, и эти верблюжата, и степь в цветах, и небо, и голос Наили были слиты, были одно, и он был почти одно с ними, табунщик Мамай. Почти одно, потому что ему мешало быть с ними, стать ими шевеление под войлоком, на котором сидел. Его начинала раздражать эта помеха, он пытался придавить телом, погасить возню под собой, но то, что он сдерживал, тоже начинало злиться, вырывалось, верещало. Голос дочери отдалялся, затихал, а это визжало, рвалось на свет, Мамая подбрасывало и раскачивало, и отовсюду гремели хохот, вой и свист. Вот уже гаснет голос дочери, и вокруг - ни лужаек, ни округлого мира, только тьма, и он пытается удержать то, что с визгом рвётся наружу: знает, нельзя выпускать, - это гибель. А хохот гремит в уши, он силой воображения вызывает лицо дочери, Наиля наклоняется к нему сквозь красный сумрак, и вырывается это - рука в чёрных подтёках ложится на лицо дочери. "Чёрная кровь! На ней, на твоей Наиле, чёрная кровь, - гремит хохот. - На всём твоём роду - чёрная кровь, и вы все в ней захлебнётесь!.."

-Проснись, повелитель, - Темир-бек трогал его колено.

Мамай непонимающе смотрел на одетого темника со свечой в руке. В открытый вход задувало прохладой, и свеча трепетала. В степи топотал табун.

-Тебя мучили степные духи, повелитель, и я осмелился тебя разбудить. Духи летят за войском, они требуют от тебя крови врагов; я знаю их - меня они не раз посещали ночами. Я послал всадника к моему отцу, он - знахарь и пришлёт снадобье. Это снадобье отгоняет нечисть и даёт спокойный сон. Всадник скоро вернётся.

Мамай привстал и откинул верблюжье одеяло.

-Я оценю твою услугу, Темир-бек. Но не злые духи меня тревожат - мысли о врагах, которых - ещё много в Орде. Я сплю спокойно лишь посреди костров моей личной тысячи.

-О врагах в эту ночь забудь, повелитель. Я приказал за палатками твоей охранной сотни поставить воинов первой тысячи с особым паролем. На два полёта стрелы к твоему шатру приблизится разве только мышь. - Он наклонился к лицу Мамая и добавил. - Даже между шатрами сопровождающих тебя мурз и твоим шатром стоит линия моих самых доверенных воинов.

Мамай схватил темника за плечи.

-Темир! Ты подготовил мне тысячу воинов, каких - немного в Орде. За это я возвысил тебя, но думал - не слишком ли? Я недооценил тебя. Слушай, Темир. Твой тумен станет вторым в войске после моего. Теперь же я усилю его двумя тысячами, и вороньи перья на шлемах вы замените соколиными. Ты станешь первым моим темником, но помни: у тебя отныне - те же враги в Орде, что - и у Мамая. Они тебе не простят. Готов ли ты?

-Повелитель! - темник припал к ногам Мамая. - Приказывай!

Мамай коснулся его бритой головы.

-Служи мне так, чтобы получить из моих рук награду, о которой мечтают цари. Заслужи её... Встань и погаси свечу. Я сплю, и снадобья мне не надо.

Теперь сон Мамая был глубок и тёмен. Он как бы охватывал весь тот круг на два полёта стрелы, который ограждали воины Темир-бека. Мамай открыл глаза уже после восхода, и темник вошёл к нему с вестью: ночью Есутай покинул стан и увёл с собой третью тысячу. Эта тысяча наполовину состояла из старых воинов, которых Есутай не раз водил в походы, вторую половину составляли молодые охотники и табунщики.

-Куда ушёл?

-Говорят, в земли улуса - там ещё остался народ.

Мамай принял весть спокойно, хотя тысяча воинов - потеря немалая. Не вассальный сброд - ордынцы. Но может, это - и лучше, что вблизи столицы появится опытный военачальник с отрядом. Тохтамыш поостынет. На племянника Тюлю-бека, чингизида, сидящего в Сарае под именем великого хана Орды, надежда плохая - никудышний полководец. А Есутай Орде не изменит, даже обиженный.

-Ушёл - не жалей. Вот ты - и князь, а не просто темник. Помни моё слово.

Глаза Темир-бека показались Мамаю счастливыми, - видно, темник догадывался, о какой награде вёл речь его повелитель минувшей ночью. Мамай позавидовал ему: он уже не помнил, что значит быть счастливым.

Мамай почувствовал: он сделал всё, что хотел сделать в этом тумене. Оставил на праздник состязаний несколько мурз из свиты и приказал поднять охранную сотню.

-Прикажешь мне назначить начальника первой тысячи или ждать твоей воли? - спросил темник.

-Тебе нужен сильный помощник, я пришлю моего сотника Авдула. Теперь, я думаю, он вернулся из разведки. Подружись с ним.

-Благодарю, повелитель. Богатура Авдула знает вся Орда. Он станет мне братом.

Мамай сдержал усмешку и тронул коня. Проезжая через становище, снова похожее на мирную кочевую орду, завернул к месту судилища. На вытоптанном пятачке вокруг позорного столба, увенчанного шкурой шакала, толпой стояли начальники войска. Лицом к столбу в дубовом кресле восседал начальник четвёртой тысячи, старый сивоусый наян. Не было тут ни муллы, ни судейских исправников - только воины да войсковой писец; это был военно-полевой суд, осуществляемый по приказу правителя. Перед судьёй на коленях со связанными руками стояло несколько человек - торговцы и чиновники, заведовавшие снабжением войска. Их схватили накануне вечером и, судя по разорванным пёстрым халатам, сквозь которые проглядывали исполосованные спины, по вспухшим пяткам, с них уже сняли допрос. Возле столба висел над костром медный котёл, в нём пузырилась чёрная жижа, источая едкий дымок. На том же костре в раскалённой докрасна жаровне блестели жёлтые металлические кружки. Толпа, расступаясь, склонилась перед Мамаем, подсудимые завыли, начали бить землю лбами, моля о милости. Мамай подал знак судье - продолжай. Писец начал читать с бумаги проступки и вины Менглетхожи: обсчитал пастухов при поставке в войско баранов, простые ногайские сёдла выдал казначею за дорогие черкасские, а вырученные лишние деньги взял себе. Данных ему в помощь людей с лошадьми использовал так, будто они его работники, - посылал их к арменам за вином и тем вином торговал в Орде по запрещённой цене; наконец, разбавлял водой лак для покрытия луков, а оставшийся лак сбывал охотникам на ордынских базарах. Далее перечислялись имена тех, кто свидетельствовал о справедливости обвинений.

Едва писец кончил, один из обвиняемых начал молить о пощаде, уверяя, что вернёт убытки в тройном размере, но уже по знаку судьи двое воинов из стражи схватили его, подтащили к столбу позора и прикрутили ремнём. Тогда встал сивоусый, переступая кривыми ногами, приблизился к костру, зачерпнул из котла кипящей жижи в железный ковш. Осужденный закричал, забился, но один из стражников запрокинул ему голову, ножом расцепил зубы.

-Ты был всю жизнь ненасытен, - сказал сивоусый. - Так пусть же твоя утроба переполнится, наконец, - и вылил вар в глотку осужденного. Крик захлебнулся, тело несчастного изогнулось, голова стучала о столб. Тысячник возвращался на своё место судьи мимо обвиняемых, трясущихся в ознобе.

Писец начал перечислять вины другого. Их оказалось немало, но главной было нарушение очерёдности поставок снаряжения и фуража в отряды. В первую очередь и самое лучшее он давал тем, которые ему больше платили. Это был прожжённый взяточник, и Мамай, слушая, дрожал от гнева. Почему этот человек столько лет злоупотребляет ханским ярлыком? Почему жалобы на него приносили пострадавшим новые ущемления? Не иначе за ним стоял кто-то из самых высоких мурз, возможно, находящихся в свите Мамая. Значит, не только в тумене Есутая кормится эта шайка служебных воров... Надо будет допросить его самому.

Первого осужденного распутали и бросили у подножия столба, на его место привязали бородатого человека средних лет. Его лицо Мамаю было знакомо - сам вручал ему ярлык года четыре назад, но тем сильнее гневался теперь. "Когда чиновники начинают красть открыто - жди конца государства", - припомнился восклик шаха Хорезма, вырвавшийся у него перед концом его империи. Мамаю стало зябко.

-Какой рукой ты брал взятки? - спросил осужденного сивоусый, подступив к нему со щипцами. Тот дёрнулся, взвыл, пряча руки назад, за столб.

-Вижу - двумя.

-Не-ет!.. - Он сунул вперёд левую руку и отдёрнул, но лапа стражника перехватила её у кисти, вытянула и повернула ладонью вверх.

-Твоя рука любит хватать чужое золото, так лови его...

Тысячник выхватил щипцами жёлтый кружок из жаровни и бросил на ладонь поставщика. Вскрик, струйка дыма, запах горелого мяса; ладонь выгнулась, но раскалённое золото приварилось к коже и не отставало, а на ладонь падали новые кружки, пока она не стала угольной. Голова осужденного повисла. Сивоусый подтащил жаровню, ударил по обгорелой руке, и монеты со звоном осыпались.

-Кто из них выживет, тех оставить при своём месте, - бросил Мамай судье. - А этого потом пришлёшь ко мне.

Он поехал сквозь расступившуюся толпу в сопровождении стражи. Лишь стройный сероглазый нукер смотрел в затылок повелителя не так, как смотрели другие. Но Мамай не оборачивался и не чувствовал этого взгляда.

Покинув стан Мамая, Есутай надеялся, что тот будет рад, но знал он и то, как меняется настроение Мамая, если ему почудятся козни. Остаться Есутай не мог. Те, кого правитель вычёркивал из своего сердца, долго не жили, а Есутай думал о жизни и дорожил ей больше, чем - в молодые годы. Уходя, следовало поостеречься. Вначале Есутай вёл отряд, поднявшийся с семьями, рабами, скотом и юртами, по старому следу Орды, но под утро, перед тем как лечь росе, повернул на юг, по течению Дона. Рассвет застал всадников в сёдлах, Дон курился туманом, серое зеркало реки рвали жирующие рыбы. Табунки уток и лысух отплывали от камышовых берегов, вспугнутые топотом коней и стуком кибиток. А перед глазами Есутая катились воды Итиля, белая латаная юрта источала дымок над прибрежным откосом, отец прилаживал к кибитке деревянное колесо, мать у очага набивала бараньи потроха рубленым мясом, складывала в горшки, перед тем как поставить в огонь. Мальчишка, играющий вблизи юрты с рыжеватым щенком, принюхивался к запахам мяса и пряностей. Кто-то скакал из степи на саврасом коне, изредка взмахивая плетью, - наверное, брат, - а над всадником и над пасущимися вдали табунами плыли косяки гусей, роняя гортанные крики, и эти звуки наполняли душу мальчишки сладкой грустью, чувством близости мира, а вместе - жалостью о чём-то проходящем и невозвратном. Так он был ясен, понятен и дорог, этот мир с полынной степью, с раздольной рекой, с табунами и птицами, с латаной юртой, где готовились лакомства к празднику осени, со старым отцом и молчаливой матерью, что мальчишке хотелось заплакать. Теперь Есутаю казалось: то утро его детства было самым счастливым в его жизни. За то утро он отдал бы свой улус, власть, даже военную славу, взошедшую среди битв, сгибавшую спины племён, ступавшую по роскошным коврам в золочёных дворцах ханов. Зачем правители ввергают свои народы в пучины войн? Разве земля от этого становится богаче? Разве у ханов мало коней, быков, овец и верблюдов, которых можно обменять на любые богатства? И разве мирная жизнь меньше, чем война, увеличивает их табуны и стада? И человек не может съесть даже самых изысканных кушаний больше, чем вмещает его живот, самых роскошных одежд он не износит больше, чем способен износить. Слава, почести, власть? Они - как дым на ветру времени. Вон курганы в степи, под которыми спят властелины прошлых времён. Где - их власть и слава? А многие ли из них знали часы душевного покоя и гармонии, когда ты и окружающий мир - одно? И гоняться за славой с мечом в руках - скользкое дело. Кто в ордынском войске был славнее Бегича! А где теперь - Бегич?.. "Пастухи - счастливее нас", - сказал однажды Бегич Есутаю. Никогда уже Есутаю не стать пастухом, но разве нельзя воротить самую малость из далёкого и счастливого времени? На берегах Итиля ничего не воротишь - Мамай не позволит. Но земля - просторна. Разве за Каменным Поясом не найдётся свободных пастбищ, куда не дотягиваются руки хана Золотой Орды и ханов Синей Орды? Народ улуса любит Есутая - так он считал, потому что не драл с подданных лишней шкуры, не неволил больше, чем требовали ордынские порядки. Он и теперь никого не станет неволить. С ним пойдут те, кто захочет; где-нибудь на берегах Иртыша он создаст племя, в котором станет справедливым отцом-старейшиной, и его люди станут жить трудом, решая свои дела, без наянов, чиновников и других паразитов.

То там, то здесь в придонской степи курились дымки костров. Замечая их, Есутай дёргал седым усом. Не одни волки идут за Ордой. Весть о том, что Мамай двинулся на Русь, облетела степи от Яика до Дуная, и двуногая саранча зашевелилась, сползается к границам русских княжеств, держась вдали ордынских станов. Племена кипчаков, живущие грабежом караванов и торговлей людьми, носатые пожиратели сусликов, степных крыс и саранчи, племена, питающиеся свиноподобными лохматыми собаками, угрюмые длиннорукие люди, в чьих становищах нельзя дышать от смрада, потому что они едят лишь тухлятину, воровские таборы сарацинов и охотники за змеиным ядом - тощие, вёрткие и злые, как гадюки, - все тут, все ожидают часа войны, когда можно будет обирать трупы, ловить попрятавшихся женщин и детей, рыться на пепелищах, хватая всё, что уцелело в огне, чего в суматохе не взяли завоеватели.

Однажды из-за увала выскочила группа всадников в лисьих малахаях, ордынцы не успели схватиться за луки, как всадников будто ветром сдуло. Не время гоняться за ними, иначе Есутай не пожалел бы лучших коней. Он узнал племя жёлтых людей с голыми плоскими лицами - самое хищное из всех диких степняков. Днём эти люди скрываются в урманах и оврагах, там же ухитряются прятать лошадей. Где - их семейные кочевья, да и есть ли они - никто не ведает. Может, это - и не люди, а порождение враждебных человечеству сил, вскормленных войнами. Охотятся они ночью. Неслышно скользя в траве, подкрадываются к задремавшим дозорным, даже к охраняемым юртам, и крадут людей. За детьми эти плосколицые охотятся с особенным пристрастием. Встречая в степи жёлтых людоедов, Есутай приказывал вырубать их до последнего.

Сползается саранча к границам Руси, да на чьих костях станет пировать она? Времена меняются... Если бы не ушёл - бросил бы в степь тысячу "воронов" выклевать глаза этим хищникам, паразитирующим на теле враждующих между собой народов. А Мамай их терпит - ведь их становища увеличивают численность Орды в глазах русских дозоров. Недаром люди Мамая распускают слух, что его войско не объехать за тридцать дней, хотя на это хватит и десяти...

Лишь под вечер, убедившись, что погони нет, Есутай остановил отряд и велел разводить костры, выставив на холмах наблюдателей. Он вызвал старшего сына, служившего в его сотне десятником, и сказал ему:

-Когда скроется солнце, возьми своих воинов и скачи на север к московскому князю. Путь держи по другой стороне Дона, на Тулу, оттуда - на Москву или на Коломну. Проводника дам, дорогу спрашивай, но в рязанские города не входи, рязанского войска сторонись и литовского - тоже. Московитам скажи: ты - сын татарского князя Есутая и говорить можешь только Дмитрию. Другим не говори, хотя бы с тебя живого содрали кожу.

-Да, отец.

-Князю Дмитрию скажи: Мамай идёт на тебя со всем своим войском, а войска у него будет - сто тысяч ордынцев и тысяч пятьдесят вассалов. Это - при нём. С Мамаем также в союзе - литовский князь Ягайло и рязанский князь Олег, но Олегу Мамай верит мало. О других русских князьях Мамай пускает клевету. Если та клевета попадёт в уши Дмитрию, пусть он ей не верит. Это - первое, что ты запомни.

Сын наклонил голову.

-Второе скажи Дмитрию: Мамай ещё не спешит, он пойдёт на Москву осенью, потому что после Москвы хочет разорить всю Русь. Тогда это будет легче - реки и болота замёрзнут, а наши кони зимы не боятся. К осени он ждёт на Дону и своих союзников. Теперь же Мамай готовит своё войско, и готовит умело.

-Да, отец, я видел.

-Третье скажи московскому князю: если он даже откупится большим ясаком, пусть не распускает войско. Ему надо держать до весны большую конную силу. Мамай - лисица и волк вместе. Он возьмёт ясак, а когда Дмитрий отпустит воинов, пошлёт тумены разорять страну. Это - всё. Теперь повтори.

Выслушал, вздохнул, встал с седла, брошенного на землю, и приказал:

-Накорми своих воинов и дай им немного поспать. До Московской земли лучше ехать ночами, по звёздам. Теперь наступили ясные ночи. Уезжая, зайдёшь ко мне.

-Да, отец. Но позволь спросить?

-Спрашивай.

-Хорошо ли то, что я должен делать? Не обида ли говорит в тебе? Ты хочешь неудачи Мамаю или Орде?

Есутай посмотрел в глаза сына, скользнул взглядом по окованным сталью плечам, по тусклому от пыли нагруднику.

-Я обижен на Мамая - это так. Но я ухожу не от обиды, власть над улусом я мог бы ещё удержать. Мамай задумал гибельное дело для Орды - вот откуда моя вражда с ним. Мои люди донесли мне: с Дмитрием двадцать русских князей. Если Мамай этого не знает, то он - плохой полководец. А если он надеется разбить двадцать русских князей, ставших под одно знамя, он - безумец. Я думаю, на такую битву не решился бы даже Батый.

Есутай опустился на седло, указал сыну место против себя, приглашая к разговору.

-Ещё хан Хидырь говорил мне: Русь стала другой, Орда - тоже. Хватит нам разорять русов, иначе дойдёт до большой беды. Жить за счёт других народов, оказывается, опасно. Орда уподобилась барсу, который вскочил на спину буйвола и загнал его на тропу над пропастью: вот-вот оба полетят. Пора заменять нам иго союзом, ясак - торговлей. С русами дружить и торговать приятно и выгодно - они не мелочны, а земля у них - богата.

-Отец, для того ли Повелитель сильных покорил половину вселенной, чтобы мы теперь уступали права хозяев?

-Права... Русы ведь тоже говорят о своих правах. Ты - молод, а у молодости - одна правда, которую ей навязывают властители. Но это - их правда, им она - выгодна. Мудрецы учат: у жизни всегда - две стороны. Я жалею теперь, что всю жизнь больше доверял мечу, а не книгам и поучениям мудрых людей... Знаешь, Иргиз, спросил я себя: что же принёс мой меч и мне, и Орде за тридцать лет? - и будто всю нашу историю увидел. Уж и не знаю, прославил Повелитель сильных племя монголо-татар или погубил народ? Тот народ, который должен был врастать в землю своих предков, пасти на ней табуны, строить города и каналы, чтобы стадам хватало источников. Чтобы из той земли извлекать полезные камни и металлы, выращивать на ней плоды - ведь земля наших предков была огромна: от северных лесов до жарких песков. Но Чингиз погнал свой народ завоёвывать чужие земли и распылил кочевые племена по миру. Где - его великая империя? Она распалась на враждующие ханства, и может так случиться, что ордынские племена исчезнут. Хан Хидырь заметил самое страшное: Орда привыкла жить за счёт других народов, но так вечно не проживёшь. Сила наших предков - в том, что они были свободные кочевники, умеющие не только воевать, но и трудиться, кормить себя и ханов собственными руками. Теперь же каждый, вплоть до последнего табунщика, рассчитывает поправить дела военной добычей. Мамай платит войску серебром, а откуда - его серебро? Его дают наши данники. И любые ордынские дыры - падёж ли, бескормица, усобицы - мы снова латаем данью, которую рвём с кровью, обозляя подвластные народы, заставляя их объединяться, точить мечи против нас, как это происходит на Руси. Надолго ли нас хватит?

-Отец, ты говоришь страшные слова.

-Да, сын, но это - тоже правда. Главная правда.

-Где же - выход, отец?

-У нас есть надежда. Эта надежда - Русь.

-Отец, я не понимаю тебя!

-Да, сын, Русь. Дважды ходил я в земли русов с войском. Много раз - с посольствами прежних повелителей. Видел я русов в бою и в работе. Никто так не привязан к своей земле, как они. Сто и сорок лет ордынцы несли им разорение и погибель, они же сегодня - сильнее, чем - при Батые. Орда заставила их князей быть вместе - хоть этим я сегодня утешаюсь. Одну-две битвы Орда ещё может выиграть, но Руси ей не одолеть. Сейчас на Русь нападают со всех сторон - и мы, и Литва, и немцы, и шведы - русы же только защищаются, а враги начинают их бояться. Зачем бы Мамаю собирать такие силы против Москвы? Я, старый воин, говорю тебе, сын: сегодня такого войска, как у Дмитрия, нигде нет. Если Москва соберёт всех удельных князей вместе - от Орды и её союзников полетят клочья. Куда нам тогда деваться? Мы ведь на этой земле - пока гости. У Орды ещё нет глубоких корней, и живём мы по-волчьи, выскакивая из своего логова, хватая добычу и снова прячась. А на сильного волка всегда найдётся сильнейший волк. Из степи идут новые племена, они уже терзают Орду. Русь не столкнёшь с Земли, её корни - в её городах и погостах, в её церквях, в её песнях и сказках, которые, как и люди, имеют одну Вечную Родину. Орда выживет, если прислонится к Руси, вольёт в неё свою кровь, и эта кровь даст великих сыновей - не важно, будут они именоваться русами или татарами. Но ордынские ханы и мурзы боятся этого. Они считают себя властелинами мира, перед которыми все должны трепетать. Ордынский барс впадает в безумие - он терзает буйвола и не видит, как высоко вознеслись рога и как глубока пропасть. Наверное, зверь иначе не может, но мы-то - люди!

-Отец, но разве у русов нет ненависти к Орде?

-Много ненависти, сын. Было бы непонятно, если бы её не было. Довольно одного Батыя, чтобы нас возненавидеть на тысячу лет. А сколько их было, батыев помельче!.. Я - тоже... Но ты слушай, Иргиз. Мне говорили: после Вожи русы не мстили нашим. И рабам-ордынцам у московских бояр живётся лучше, чем - русским рабам в Орде. Думай об этом, сын... Я знаю, почему русы - незлопамятны. Для них люди другого племени - тоже люди, как они. Такой народ - силён. Как бы Мамай не увидел вторую Вожу, только более страшную?

-И всё-таки я боюсь твоих слов, отец. Я подумал о нашем рабе Мишке. Это он станет выше ордынских наянов?

-Ты видел пока русов только в цепях. В Москве ты увидишь их без цепей. Тогда поймёшь меня. Ты ведь умеешь думать, а в наше время - это большое достоинство... Когда Русь сбросит иго, Она вернёт свои земли, отнятые соседями, станет большой и могучей. Я думаю, многие народы, ныне теснимые, тогда придут к Ней искать защиты от врагов. В том союзе племён найдётся место и нашему народу - вот в чём наша надежда. И я хочу, чтобы до тех времён дошла хоть одна весть, что в наши дни были ордынцы, непохожие на Батыя и Мамая... Что так смотришь, сын? Думаешь, один я пришёл к этой мысли? Если бы старые воины, ходившие со мной в русские земли, обнажили свои мысли до той наготы, до которой обнажает перед мужем своё тело любящая жена, ты услышал бы от них похожие слова.

-Отец! Если так, почему ты не идёшь к Дмитрию?

Есутай усмехнулся:

-Ещё не пришло время ордынским мурзам поступать на службу к московскому князю. Может, ты застанешь такое время. Сейчас многие воины не поймут меня. И среди наянов немало моих друзей - на них падёт месть Мамая. Да и князь Дмитрий, я думаю, не поверит мне.

-Как же тогда он поверит моим словам?

-То - не твои слова. Князь Дмитрий услышит мои слова из уст моего сына. Его люди, конечно, донесут, что Есутай ушёл. Верить или не верить моим вестям - его дело. Но, услышав, он их запомнит. Это - немало. Ведь ты же не тумен к нему ведёшь, который в битве может ударить в спину...

Есутай взглядом проводил Иргиза. Хорошо, если бы он остался у Дмитрия - ведь его не скоро потянет в степь искать следы очага у старой отцовской юрты. Иргиз искусен в боевом деле - с детства в походах с отцом, - а князь Дмитрий, слышно, принимает опытных воинов с охотой. В Московской земле теперь немало осело татар, будет их и больше - не затоскует сын. Только бы принял его Дмитрий. Не хотелось Есутаю уводить сына в степь за Каменным Поясом, где хорошо кочевать лишь табунщикам, пастухам и охотникам. Сын знает иную жизнь, он там изведётся. В Орде оставлять нельзя - Темир-бек сживёт со света...

Когда закатилось солнце, у кибитки Есутая затопали кони. Сын вошёл одетый по-походному.

-Сядь рядом, - сказал Есутай, указывая подушку. - Ты веришь своим воинам?

-Да, отец. Мы ведь вместе росли.

Есутай вынул из сундука два мешочка.

-В большом - серебро. Хватит надолго тебе и твоим воинам. В меньшем - золото. В городах оно - большая сила, но и опасность в нём - большая. До поры молчи о нём... А это береги больше золота и серебра, здесь - ключи к сердцу русов и их князя...

Есутай достал из сундука икону в серебряном окладе, осыпанном бриллиантами; огранённые камни засверкали в свете каганца, голубым огнём вспыхнул алмаз с голубиное яйцо, венчающий оклад.

-Спрячь на груди и не вынимай до Москвы.

Иргиз попятился.

-Это же Мать русского Бога!

-Я вижу, ты знаком с русским Богом и Его Матерью. Не бойся Его. Всесильный Бог - един, только зовут Его по-разному. Ты ведь - не такой уж правоверный мусульманин. Я - тоже. Мамай носит чалму теперь чаще, чем - боевой шлем, а сам шлёт ярлыки и дары русским епископам, чтобы они молились о его здоровье. Чего же бояться тебе?.. Знай: эту икону русские называют чудотворной. Её взяли в Нижнем во время набега. Я выменял её на того вороного, за которого отдал табун в две сотни кобылиц. Надеялся, эта русская святыня когда-нибудь пригодится.

Есутай помог сыну расстегнуть панцирь, повесил на шею образ Богоматери на шёлковом шнурке.

-Теперь - последнее.

Он хлопнул в ладоши, за стенкой кибитки послышались шаги, откинулся полог, пригнувшись, вошёл рослый воин в боевом снаряжении и небрежно накинутой епанче.

-Слушаю, хан.

Иргиз вздрогнул, его глаза округлились. "Не может быть!" Воин говорил голосом раба Мишки, волосатого, звероподобного существа с прикованной к ноге колодкой. Мишка ходил за овцами, спал с ними и, по мысли Иргиза, ничем не отличался от этих животных. Сейчас перед ним стоял плечистый молодец, русоволосый, ясноглазый, чисто выбритый; его лицо казалось немного смешным, оттого что лоб и щёки были смуглыми от солнца, а на месте, где росли усы и борода, кожа светилась синеватой белизной. Но тяжёлый, льющийся блеск чёрной байданы, ордынский шлем, кривой меч на бедре, который он придерживал левой рукой, придавали ему внушительный и суровый вид. Если бы не голос, Иргиз не узнал бы Мишку.

-Это - твой проводник и толмач. Он - не раб теперь. Он - твой товарищ.

Мишка метнул на молодого наяна спокойный взгляд и наклонил голову, подтверждая.

-Ступай, Миша.

Заметив, какими глазами сын проводил бывшего раба, Есутай улыбнулся:

-Не бойся его. Вчера он перерезал бы горло тебе и мне, а сегодня перережет всякому, кто на тебя замахнётся. Я сказал ему - ты везёшь в Москву важные для его Родины вести.

-Отец! Где я найду тебя?

Старик помолчал, уставясь в колени, потом заговорил:

-Сначала мой путь лежит в земли улуса. Но там я не останусь, и ты туда не ходи. Я позову тех, кто захочет, к реке Иртышу за Каменным Поясом. Иртыш - как наш Итиль... Там, где он из степей убегает в леса, будут мои кочевья. Там - мало людей и много пастбищ. Там пасутся олени и лоси. Там лисы и соболя идут к человеку - только протяни руку с кусочком оленьего мяса или мороженой рыбы. Но путь туда - опасен и долог. Не спеши, сын, в тот край. В земле русов ты найдёшь немало татар и других людей, чей язык нам - понятен, а обычаи близки. Если великий князь захочет тебя оставить, послужи ему. Я вырастил тебя воином, младшего буду растить табунщиком и охотником. Может, ты найдёшь в Москве дочь моего друга, мурзы Кастрюка, убитого на Воже? Он брал в поход семью, говорят, она - в плену. Девочку звали Тамар, теперь ей - скоро шестнадцать. Мы с Кастрюком хотели женить вас. Если найдёшь, выкупи её на волю и думай сам.

-Отец, я сделаю, как ты велишь. Но я всё равно найду тебя. За Каменным Поясом воины тебе ещё потребуются.

Есутай прижал сына, коснулся щекой его щеки и не дал своим рукам дрогнуть, когда Иргиз отрывался, видимо, навсегда. И не ведал Иргиз, что его отец, только что смеявшийся над религиозной мешаниной в голове Мамая, больше всего уповает на спасительную силу русской иконы, спрятанной на груди сына.

III

Атаман шайки Фома Хабычеев, благообразный мужик в летах, со своим ватажником и телохранителем Никейшей Ослопом лежал в зарослях иван-чая и крапивы у опушки леса, растущего по холму над селом Холщовом. Минул четвёртый час, солнце поднялось над лесом, и мужики разомлели от жары и духовитых трав. А тут ещё кузнечики завели трели, нагоняя сон. Никейша Ослоп сунул под голову зипун, растянулся на солнышке и начал выводить носом трели. Фома вздыхал, следя, как Ослоп шлёпает губами, отгоняя мух, и жалел парня, умаявшегося в ночном переходе. Атаману что? - он всю Русь исходил вдоль и поперёк, он - двужильный, Фомка Хабычеев, ему на ногах - удобнее, чем - на боку. Щуря глаза, атаман следил за селом.

К ночи подойдёт ватага...

Село Холщово - немалое, два с лишним десятка дворов и церковка на бугре, а сколько всяких построек хозяйственных - прямо тебе городок! За полсотни-то вёрст от Дикого Поля! И ведь процветает. Поодаль от крестьянских изб - новый домина. В стены уложены дубовые брёвна, окна блестят слюдой, над тесовой крышей - дымовая труба, сбоку пристроена светёлка с голубыми наличниками, резное крыльцо под навесом крашено охрой. Подворье огорожено дубовым тыном, клети, амбары, сараи для скота, своя баня на задах; на верёвках проветриваются холсты, сукна, кафтаны и шубы - всё говорит о зажиточности хозяина, даже запасённые впрок поленницы дров и прошлогоднее сено на крыше сарая. Дом можно было принять за боярский, если бы Фома не знал, что живёт в нём Федька Бастрык - холоп из прогорелых купцов, продавший себя рязанскому князю, ныне оборотистый сельский тиун - управитель и судья окрестных деревень, ненавидимый и холопами, и вольными смердами за клещучью хватку и ненасытность. Князь - далеко, ему лишь бы подати в казну поступали, а Бастрык слал до срока да с надбавкой. А что треть людей князя гнёт спину на Бастрыка, что он даёт в рост деньги на шкурных условиях и нет в округе мужика, который не ходил бы в должниках у Федьки, - князю ли о том жалобиться? Сочтут наветчиком, тогда плати за охулку и от Федьки пощады не жди. Князь деньгу любит, и Бастрык помнит о том. Он отправит на княжий двор в меру хлеба, и медов, и разносолов, и рыбы, и дичи, и холстов на порты челяди князя, а в счёт недоданного гонит монету. Князь торговать не станет, Бастрыка же мёдом не корми. С одной стороны Орда - близко, с другой - Литва, и рязанские города - посередине. У Бастрыка всюду - свои люди, и будьте уверены: коли в Орде спрос на сено, пшеницу или ячмень - Федькины подводы первые там. Если в Пронске, в Рязани, в Белеве или Мценске на торжищах исчезли холсты, шерсть, воск или дёготь - завтра же появятся холщовские мужики и бабы с возами товаров. Он и хлеб зажмёт до лета, до самой голодной поры перед новым урожаем и продаст втридорога. Бывает, ордынские купцы не в Рязань, не в Литву везут свой товар менять на хлеб и фураж, а поближе, в Холщово - закрома на подворье тиуна обширные. Заговорит ласковыми словами, угостит по-княжески, подпоит медком, глядишь, купцы со скидкой за ближнюю дорогу уступят ему и скот, и сбрую, и ткани, и сафьян, и железную утварь. Он же в ближних городах по своей цене перепродаст. И подводы ему не за деньги нанимать: мужики-должники всегда готовы услужить. По осени и зимой аж до Смоленска ходят. И сколько от прибыли в казну князя поступает, сколько утекает в сундук Федьки - поди, сочти! Он бы давно себя выкупил, да, знать, в холопах за князем лучше ему. Вольный купец помощников за плату берёт, а у холопа-тиуна люди князя - в холопах. Он ведь и вольного смерда разорит, коль что. Отказался холщовский плотник у него на постройке смолокурни отработать, тут и повалилось на мужика. Застукали его корову на княжеских овсах - продажа, напился пьяный, поколотил объездчика, который будто бы нарочно корову на зеленя загнал, - снова продажа, да такая, что и дом с коровой заложить пришлось. Пал в ноги Бастрыку, взмолился о помощи. Тот ему: нет у меня и полушки своей, всё - государское. Ссудил в долг как бы от князя, а через год тот долг удвоился. Ныне плотник со всей семьёй - в холопах у князя, да кабы только у князя! Бывало и похуже. В дальней деревне мужики в страду не дали Бастрыку коней и на его угрозы пожаловались попу. Со святым отцом не повоюешь, вроде смирился Бастрык. Осенью пропал из силков бобёр. За лесами князя тот же тиун приглядывает. Взял он пристава, понятых, стали след искать, и привёл тот след к строптивой деревне. Вот где разор и погибель - бобёр-то двух тягловых лошадей стоит, а их и было две на деревню. Долго мужики в ногах тиуна ползали. Одно спасло - величанье любит. Когда уж раз сто наперебой поименовали Фёдором Онисимычем, отмяк, дары принял и взял клятву, чтобы молчали о случившемся: грех, мол, беру на себя - у бобров приплодный год, авось князь не сведает. С тех пор деревня - в кабале у Бастрыка. А слух идёт, будто новый золотой перстень с изумрудным камнем, что видели на пальце Бастрыка, получен от проезжего боярина-литвина в обмен на бобра. Дорого князья и бояре бобра ценят - без его меха нет господской одежды. Крестьяне бобровых шуб и воротников не носят, но и они знают, почём - бобёр.

Бастрык - страшен не только простым людям, потому-то и боязно искать на него управу. Был проездом от князя в Орду ратный человек, отдыхал в Холщове, и завернул тут боярин из ближней вотчины о государе сведать. "Мужики у вас что-то угрюмые, - заметил гость за мёдом. - Подати платят хорошо, село, вижу, устроено, значит, и живут ладно. А в глаза не смотрят. Или холопами себя уже не считают?" Тут сосед-боярин и ввернул притчу: не холоп-де в холопах, кто у холопа работает. Зыркнул гость на Бастрыка, погрозил: "Ох, Федька, не в баскаки ли ты лезешь, не тиунскую ли вотчину создал вдали от господина? Гляди, Бастрык, - переломишься. Вот как обратным путём допрошу мужиков!.." Но обратный путь гостя пролёг иными местами, - видно, забыл с похмелья свою угрозу. Да и немудрено забыть - крепок был медок в жбанах, коими нагрузили гостя на подворье тиуна, ароматны рябчики с орехами, запечённые в тесте, нежны копчёные стерляди и осетры, привезённые с Дона, сладки расстегаи и пряники, выпеченные, холщовскими бабами. Или те слова перетянул кошель, оброненный Федькой в суму гостя?

Проезжий забыл, а Федька помнил. На соколиной охоте сосед-боярин заскочил однажды в холщовские земли, ан глядь - Бастрык тут как тут со своими мордоворотами. Прежде шапку ломал, в сокольничие набивался, теперь же непотребным словом обругал, чуть не в шею гонит. Боярин - за плеть: "Как смеешь, холоп!" Федька же - его людей в бичи и боярину из бороды клок выдрал. Вышибли люди Федьки соседскую охоту из угодий князя, да ещё и новый сором учинили боярину, показывая издали стыдные места.

Ну-ка, вольный купец, тронь боярина пальцем! А что взять с холопа князя? Он в имении своего господина - недосягаем, если князь его покрывает. Правда, всякого другого из своих рабов князь велел бы убить за такое, но любимого тиуна лишь пожурил через поверенного да приказал заплатить пострадавшему "за сором". Не разорят князя несколько серебряных рублей. Одна только мельница, построенная Бастрыком, приносит в год доходу на пяток попорченных боярских бород. А рядом с ней - и смолокурня, и кузня, и винокурня, и мыловарня, и кожевня, и коптильня - по какой только нужде не ездят люди в Холщово! И за всякую платят. Федька даже торжище устроил в Холщове по праздникам, когда окрестный люд съезжается в церковь, и за торг берёт.

Князья не затем покупают в челядины прогорелых купцов, чтобы казнить их до смерти, когда они, охраняя княжьи интересы, перепутают боярскую бороду с холопской...

Многое разузнал Фома Хабычеев о холщовском тиуне, прежде чем в рубище странника вчера заглянул к нему на подворье. Ох, не простой разбойник Фома Хабычеев. Сколько уж лет многие князья и бояре сулят награду за его голову, да всё целёхонька. Тверской князь людей в лес посылает по его душу, а он уже под Брянском трясёт пришлого литовского помещика. Трубчевский князь Дмитрий Ольгердович, узнав о том, велит изловить его и повесить на перекрёстке дорог, а он под Коломной зорит ордынских купцов. Его имя выкликают на коломенском торжище - двадцать рублей серебром за живого или мёртвого! - а Фома, помолясь на маковку церквушки, входит на подворье холщовского тиуна в Рязанской земле, где стали уже забывать его.

Федьку Бастрыка, бранившего у крыльца поварёнка, Фома признал сразу - кто же так орёт на холопов, коли не тиун? Телом - грузен, осанист, чреват, рожа - красная, борода - лопатой, глаза - навыкате, липучие и наглые - самые что ни на есть глаза холопа, который из-за спины сильного господина готов орать всякому, в ком ему нужды нет: "Я те вот как тресну! А што ты мне сделаешь?!" Заметив странника, Федька перенёс брань на него:

-Ещё побирушка! И што вы все ко мне прётеся? Ворота у меня в меду, што ль?

Поймав его взгляд, Фома подумал: "Правду, знать, люди баяли: такому что сирота, что вдовица, что убогий странник - пнёт да ещё и плюнет. Чистый разбойник. - И торопливо перекрестился. - Прости меня, Господи, великого грешника!" Ответил смиренно, однако с достоинством:

-Божий человек хозяину - не в тягость. Хлеба много не просит, а в молитвах перед Господом помянет.

-Как же! Ты помянешь! Тебе, чай, поминальную книгу с собой носить надобно, - поди, всю жизню чужие пороги обиваешь? Откель идёшь-то, странник Божий?

-Оттель, Федя, где не пашут, не сеют, а калачи с маслом едят. Вот и тянет меня всё на те даровые калачики.

-Ну, ты! - нахмурился Бастрык. - У меня за такие речи берёзовой кашей потчуют, а не калачиками... Чего рот раззявил? - накинулся на поварёнка и дал ему затрещину.

-Лют - хозяин-то, - сказал Фома вышедшей с яйцами и калачом женщине. - Спаси тебя Христос, хозяюшка.

-С вами будешь лютовать! - ещё больше озлился Бастрык. - Всё бы вы бездельничали, а жрать давай от пуза. Вот ты тож... Яйца-то ему нашто дала? Корки хватит - не на молотьбу идёт.

-Стыдись, Фёдор! - укорила женщина. - Бог велит привечать странников.

-Богу-то што? Он, ишь, велит. Кабы Сам их кормил, дак не велел бы. А то расплодил саранчу... Ишь хлеб-то жрёт, ровно оголодал...

Фоме сказал с прибауткой:

-За всяко добро, Федя, Бог сторицей воздаст. Вижу, зело ты с гостями ласков, так и жди их в скором времечке. Не утром, не вечером, не в полдень ясный, не со шляха большого, не с просёлка малого, а гости будут.

-Ну-ка, чего ты там опять мелешь? Это какие ж такие гости, откель?

-Да всё оттель, Федя, где булки на берёзах растут, а серебро - на боярыньке. Да у боярыньки той что ни ручка - то колючка. Один ловок был - кошель сорвал, другой старался - да сам сорвался, хотел бежать - голова соскочила, в народ пошла, и ноги в пляс пустились. Недолго плясал - вино кончилось. Так и пришёл к Господу с головой в руках, а руки те с ногами в узелок завязаны да к спине пришиты.

Бастрык налился кровью, сверкнул бельмами.

-Мудрены - твои речи, странник, да и я - не прост, - зашипел он. - Вот как возьму в батоги - ясно скажешь.

И тут не смолчал Фома:

-Батоги, Федя, о двух концах: один - прям, другой - с загогулиной. Кому какой выпадет - то Богу лишь ведомо.

-Эй, люди! - заорал Бастрык.

Не миновать бы беды, но выручила ключница - была набожна и не столь проницательна, сколь её хозяин. Оттолкнула выбежавших холопов, на Федьку накинулась:

-Сбесился, кобель цепной? Мало на тебе грехов, хочешь ещё Божьего человека погубить? Он за нас, грешников, идёт гробу Господню молиться - басурман ты, что ли?

Под шумок и улепетнул Фома.

Сейчас он высмотрел: хозяин - дома, тиунская челядь - на жатве, один слуга да конюх - ватаге не помеха. От кузни долетали удары железа; возле мельницы, что на пруду за селом, ходили люди; струйка дыма закурчавилась над винокурней. Кончается голодная половина лета, поспела озимая рожь, приходит пора пышных хлебов из новины, ярого крестьянского пива и зелёного вина. Федька времени даром не теряет... Фома заметил невдалеке бабу с ребёнком, толкнул Никейшу, тот замычал, повернулся на бок.

-Потише, сопелка. Баба сюды идёт.

-Чё, уже? - Ослоп открыл глаза, отёр слюну со щеки.

-Баба, говорю, идёт, нишкни.

-А-а, баба, тады поймаем.

-На чё она нам?

-Баба-то?.. Гы-ы...

-Тише, жеребец стоялый, с ребёнком она - по ягоды али за хворостом.

Женщина начала собирать сушняк на опушке, приближаясь к ватажникам, девочка ей помогала. Протяжная и тоскливая, долетела её песня, и Фома, подперев седоватую бородку, задумался, ушёл в такую даль, откуда век бы не возвращался,

Снеги белые пали,

Все поля покрывали,

Только девичье горе

И они не покрыли...

Песня - печальна, а лицо, которое видит Фома в дальней дали, румяное от морозного ветра, осиянное свадебным венком и снежной пылью из-под копыт, светится счастьем. И кажется, вовек не избыть того счастья никаким силам.

...Только годик гуляли,

Только годик любили.

Те златые денёчки

Злые люди сгубили...

Люди... Фома знал людей, всю жизнь имел дело с людьми, всяких перевидывал... Вот они подходят один за другим к новопоставленному попу, мужики с опущенными лохматыми головами, с одной просьбой на устах: "Благослови, отец Герасим". Он знает, он видит по их лицам, который работал вчера до полуночи в счёт предстоящего праздника, который молился, который воевал с женой, а который дорвался до лагунка браги, припасённой к Троицыну дню, и хлестал, пока не свалился у того лагунка, в погребе или в клети. Со свинцовой башкой еле поднялся к заутрене, едва отстояв и получив благословение, пойдёт дохлёбывать, коли что осталось.

Но так радостен ранний луч солнца, падающий через стрельчатое окно на вымытый деревянный пол церкви, так сладок аромат ладана, так светло поют ангелы в душе двадцатишестилетнего отца Герасима, что каждого он благословлял с лёгким сердцем, не чувствуя укоризны даже к забубённым головушкам. Для них праздник - ведь только день единый, а дням трудов счёту нет. Подходят женщины в новых волосинках и убрусах, в чистых сарафанах из простой крашенины, притихшие молодки из самых разбитных, простоволосые девушки с опущенными глазами, стеснительные отроки и отроковицы, малыши, ждущие чуда от человека в праздничной ризе. "Благослови, отец Герасим..." Благословляя, он переполнялся Умилением и Любовью, он желал им мира в душе и в доме, довольства и счастья, прибавления в семьях, приплода в скотах, полного стола, а больше прочего - Любви друг к другу... Он был их представителем перед Всевышним, от Его имени он наставлял и судил этих людей - есть ли иная равная власть на Земле! Они открывали ему души и помыслы, он знал о них такое, чего не ведали ни князь, ни боярин, ни тиуны их с приставами и судьями, - знай они то, что было известно священнику приходской церкви, иных бы со света сжили. Но Божий судья - милостив, Бог велит и злодея не лишать надежды, если тот несёт к Нему на суд открытую душу, полную раскаяния. Поэтому и несли. Он наказывал грешников духовной властью, не все епитимьи отца Герасима бывали лёгкими, но ведь и строгая епитимья легче судейских розог, однако же действенней, ибо человек казнит себя сам, выгребая из сердца злое, закаляется в воздержании и самодисциплине.

"Благослови, отец Герасим"...

Последней подходит она, держа за руки двух близнецов. За дымкой времени лица малюток чудятся ему прекрасными, словно у ангелочков, что видел он потом в росписях новгородского собора. И её лик подобен святым - не тем, что смотрят со стен суздальских, рязанских или коломенских церквей аскетично сухими византийскими лицами, а тем святым, что рисует в новгородских же церквях богомаз из греков Феофан. В них и строгость иконы, и мягкость лица, и под робостью - затаённые страсти, - не списывал ли богомаз своих ангелов с людей, приходящих на исповедь?.. Такой видится ему Овдотья, мать его малюток, его попадья, его хозяюшка. Она и в опустевшей церкви, при детях, смущалась перед ним, наряженным в ризу, алела, опуская глаза. Господи, как она хорошела тогда!

"Благослови, отец Герасим"...

Благословляя, он касался губами её щеки, потом косился на лики святых, оправдываясь, повторял про себя: "В своей жене нет греха..." Из церкви шли вчетвером, и принаряженные люди кланялись им, потом перешёптывались о поповой семье, - наверное, говорили такое же хорошее и доброжелательное, что он нёс в себе, чего желал своим прихожанам. Он не прятал семейного счастья за стенами поповского дома; их с Овдотьей любовь, уважение друг к другу и кротость должны были становиться примером. "Крепите веру, крепите семью!" - требовали постановления духовных соборов. "Крепите семью! - повторяли поучения митрополита и епископов. - Ибо в ней - основа и вотчины боярской, и княжества великого, и всей Руси. Верой народ - един, семьёй государство - крепко. В семье, где сильна - власть отца, где мать - почитаема и любима, крепка - и христианская вера, ибо нет бесовских сомнений и разладов, нет места злым умыслам против законов церкви и государя. Крепкая семья трудолюбием угодна господину, а послушанием - Богу. Уважайте отцов, любите своих жён, держите чад и домочадцев в строгости и бережении - да будут вам великой опорой, а государю - верные слуги, а церкви - послушные дети ". Помнил о том отец Герасим; хотя молод бывал строг и к мужьям, и к жёнам, и к их детям, когда затевали свары да разделы имущества, нарушали семейную иерархию, не в дом тащили, а из дома. Зато всякое семейное событие - и свадьбу, и рождение ребёнка, и крестины, и даже приобретение кормящего скота - коровы или лошади - умел превратить в праздник, нередко всей деревни. Пусть на миру жизнь человека проходит, пусть мир стоит горой за его семью, пусть и он перед миром свою совесть не прячет. Когда же приходил какой-нибудь Пахом семнадцати - двадцати лет от роду, коего он недавно венчал в своей церквушке, и, краснея, пряча глаза, бормотал: "Батюшка, помилуй! Согрешили мы с Ульяной в великий пост. Говорит она мне: сам приставал, так иди первый покайся - нельзя же без покаяния..." - отец Герасим сводил русые брови, таил веселье в глазах, отвечал баском: "Ступай спокойно, сыне: в своей жене нет греха!.." Но коли узнавал, что женят парня против воли или девицу выдают замуж силой, звал родителя и вопрошал: "Что же творишь ты, безбожный язычник? Зачем будущую семью губишь насилием? Нет тебе причастия, пока не одумаешься!" Перед такой угрозой отступали самые упрямые.

Счастлив был бы отец Герасим не только в семье, но и в своём приходе, когда бы ни одно сомнение. Стал он замечать: чем крепче стоит человек в мирской жизни, чем больше власти у него, тем черствее сердце, сдержаннее чувства к Вседержителю, хотя рука бывает и щедра на церковные подаяния. Но ведь иной даёт - словно бы право на грехи покупает. Приглядишься, иные господа вроде и не для Бога живут, вроде Бог для них - с верой, с церковью и с попами. Бояре и тиуны часто обращались к Герасиму: о настроении народа сведать, прихожан наставить, когда от князя сваливалась нечаянная повинность - лес рубить, дорогу проложить, подать собрать. Нежданные подати особенно досаждали, и всё из-за Орды. То мурза учинит набег и разорит волость, - надо помочь обездоленным. То новый хан в Орде на престол сядет - менялись они, бывало, в год по два раза, - и каждый требует богатых подношений, даней и выплат за ярлыки, которые заново вручает князьям. Дорого обходилась Руси тронная чехарда в Сарае. Мужик ведь каждую полушку от себя с кровью отрывал, нищал мужик от поборов, а они сыпались, как из рога изобилия.

Нужна была церковь боярам и их тиунам, ох как нужна, чтобы держать народ в послушании. Но заикался Герасим о малом послаблении для иного смерда, рвущего последние жилы, господа хмурились: "То - мирское дело, святой отец, ты о душе заботься". Если и обещали какую поблажку, редко исполнялось обещание. Пока, мол, жив человек - извернётся. И грешили бояре и их старосты без того страха, коим жил мужик. Одни домочадцев тиранили, с холопов по три шкуры сдирали за малую провинность, другие пьянствовали и прелюбодействовали, а каялись редко. И закрадывалась в голову Герасима крамольная мысль: Всевышнему нужна крепость веры и семьи или мирской власти? Но если мирская власть подчинена ханам Орды, так что же выходит?.. Истово молился Герасим, открывал Спасу самые потаённые сомнения, собирался пойти к муромскому епископу за покаянием и советом, но в тот праздник не дошёл и до своего дома.

...Почему звонит церковный колокол в безвременье, что за сумятица на поляне, где празднует съехавшийся народ, куда с грохотом понеслись телеги, что за люди в лохматых шапках, похожие на больших серых мышей, гонятся за ними на приземистых длинногривых лошадях?.. Много страшного слышал об ордынцах отец Герасим, видел обозы с данью, отправляемой в Орду, - той данью, что с кровью рвали от мужика, - встречал в Муроме заносчивых ордынских купцов, высокомерных послов в окружении зловещей стражи, перед которыми падали ниц прохожие, слышал, как вызывали в Орду провинившихся князей, рубили им головы, вырезали сердце и скармливали собакам, но набег видел впервые. Чёрными змеями развивались в воздухе арканы, и женщины в нарядных сарафанах волоклись в пыли; падали, хватаясь за головы, мужики под ударами палиц; девушка оступилась на бегу, петля аркана схватила её за ноги, и больше, чем убийства, потрясло Герасима, как тащил её степняк с обнажённым стыдом. Плач и стенания неслись к Небу, дым занимался над избами; тогда-то показалось Герасиму - не люди напали на село, но бесы вырвались из преисподней, и не меч, не копьё и булава остановят их, а лишь крест. Оторвав от своей одежды руки жены и малюток, воздев над головой медный крест, снятый с груди, он пошёл навстречу врагам Христа, проклиная их именем Отца и Сына и Святого Духа. Поповское одеяние спасло его: ордынцы не смели поднять руку на русского священника - его стоптали конём.

Очнулся в крови, с разбитой головой и с такой болью в боку, что едва дышалось. Шатаясь, побрёл мимо пожарищ, мимо своих убитых прихожан, кому давал нынче благословение, добрёл до растворённой разграбленной церкви, постоял, направился к своему дому. Ещё потрескивали обугленные брёвна на подворье, жаром несло от пепелища, и ни звука человеческой речи вокруг. Ему показалось - он видит страшный сон; вот-вот он схлынет, и Овдотья улыбнётся свежим утренним ликом: "Как спалось тебе, Фомушка, не меня ли во сне видел?" - дома она звала его мирским именем...

И вдруг увидел под ногами, на свернувшейся от жара траве, деревянного петушка, которого вырезал своим малюткам. Он поднял его, долго разглядывал и заплакал. Стал выкликать жену и детей и соседей, но в ответ только кукушка считала чьи-то годы. Солнце по-прежнему согревало мир своими лучами, и это казалось кощунством. Зачем солнце, если нет людей, основы сущего? Людей нет, а без них кому нужны Божий мир и вера, и он, поп Герасим, со своей пустой церковью, да и Господь?

-Есть ещё люди, святой отец...

Герасим обернулся, увидел старика и отрока, вышедших из лесу на его зов.

-Люди-то ещё есть на Руси, да где тот богатырь, что поднимет силу народную? - подслеповатые глаза старика будто вопрошали Герасима: может, попу известна эта тайна? - Где-то сиднем сидит он, повязанный колдовской силой. И поднимет его, говорят, лишь слово, в коем всё горе народное отзовётся. Коли сыщу, спою ему про всё, что повидал на родимой земле за тридцать лет странствий. Может, то слово ненароком и выпадет.

Старый лирник со своим юным спутником удалился, и тогда припал Герасим к обгорелой траве, прижал к лицу свистульку, и охватило его забытьё. Пробудился от ночного холода и рыка зверей. Поднял голову и оторопел: на востоке взошло огромное светлое облако среди чёрного неба, от него упал на землю огненный столб, из того столба вышли два светлых юноши, оба ликами - его младенцы, а в руках - сияющие мечи. И один рёк, глядя в лицо Герасима: "К мести зовём, отец!" И другой - как эхо: "К мести!"

Вскочил Герасим с земли, но видение исчезло; во тьме плакали совы, выла собака на пепелище, да рычали и кашляли отбежавшие к лесу волки.

Через два дня добрёл Герасим до Мурома мимо разграбленных деревень. К счастью, город уцелел. Старый епископ принял ласково, слушал внимательно и сурово. Герасим спросил:

-Отче, тому ли народ мы учим - смирению и доброте? Не служим ли мы неволей нашим врагам? Не за то ли ханы жалуют ярлыками церкви и монастыри? Может, не крест, но меч должны мы вкладывать в руки народа?

Старец нахмурился.

-Горе помутило твой ум, сыне. Меч - княжеское дело, наше дело - вера Христа. Три века билась православная церковь с язычеством, с дикостью и распрями. Тебе ли того не знать! Прежде в каждом городе был свой идол, и те идолы разобщали народ. Ныне же - одна вера на Руси. Народ посветлел душой - не молится ни лесной, ни водяной, ни другой нечисти, от суеверий к свету Небес тянется. Дико вспоминать, как людей приносили в жертву тем идолам, детей продавали, жён и невест крали, а душегубство творили походя. Мало ли этого? Мы учим любить ближнего, а ближний - всякий русский человек, это наш народ. Много ещё - княжеств на Руси, а вера - одна и народ - един. Посмотри, сыне, как возвеличилась Москва! Мал ныне - князь Дмитрий, но вырвал у хана ярлык на великое Владимирское княжение и выгнал из Владимира нижегородского князя. А кто помог ему? Церковь! Дмитрий, как и его дед Калита, Русь собирает. Мечом ли токмо? Нет, сыне, и крестом. Митрополит всея Руси Алексий в Москве сидит. Всея Руси - ты вдумайся! Своей рукой благословил я ныне нашего князя стать под Дмитрия, назвать отрока старшим братом. Наш князь-то - в летах, борода седая, ан скрепил сердце, пошёл отроку поклониться, служит, как и его отцу служил. Вон какие князья нынче! Дай срок, вырастет московский соколёнок - не то ещё увидим. Пока рано бить в колокола войны: мало - ещё сил у Москвы, а врагов - много. Литовский, тверской да рязанский князья спят и видят, как у неё кусок отхватить. Не дадим! - старец даже посохом стукнул. - К мечу же звать теперь - только нашему делу вредить. Русь легко взбунтовать, да уж сколько было тех бунтов, и кровь зря лилась. Ныне поганые отдельные волости разоряют, мурзы без ведома хана разбои творят, а всей Ордой навалятся - вырежут Русь, как при Батыге-царе. Все московские труды пойдут прахом. Крепи веру в своей душе, сыне, в страданиях закали мужество. Придёт час - Москва скажет, и мы пойдём с крестами впереди воинства. Доживу ли я - не ведаю, но ты доживёшь.

-Отче! Где же взять силы на терпение? Ведь денно и нощно думаю, что мои малютки проданы в рабство, а любимая жена отдана на поругание басурману!

-Разве ты один страдаешь, сыне Герасим? В самую глубину народного горя погрузил твоё сердце Господь. Не уж то ты - слаб духом и капля из общей чаши для тебя - смертельна? Крепись - на тебе сан.

Тогда-то поведал Герасим своё видение. Старец разволновался:

- Наш пресветлый Господь, не уж то и вправду час - близок? Не уж то и мои старые глаза увидят его? О сём чуде в храмах бы с амвонов рассказывать, да не время. Велю записать до срока, - через писцов, глядишь, в народ пойдёт.

Епископ благословил Герасима на странствие. Наставлял быть не только красноречивым, но и осторожным: уши Орды - повсюду, мятежного попа не спасти ни князю, ни митрополиту.

-Через год вернись ко мне, - сказал под конец. - Я тебе сохраню приход. Ныне же наш князь в Орду собирается, будет выкупать полон. Попрошу о твоей семье сведать. Но сердце крепи для худшего: татары русские полоны не нам одним продают. Ступай же, исполни веление Неба, - может, Оно смилуется...

Герасим не исполнил всех наставлений старца, ибо не нашлось в нём осторожности, равной красноречию. Как увидел на муромском торжище обоз ордынских купцов, охраняемый всадниками, похожими на мышей-кровососов, сорвал скуфью, с ней и повязку с головы, и пошла кровь на лицо.

-Люди русские, видите ли вы мои кровавые раны? А есть рана у меня, невидимая глазу, в сердце кровоточит, и лучше бы ордынские вороги грудь мне вспороли да сердце вырезали, как то сотворили князю Михаилу, чем отняли жену, данную Богом, и моих чад, глупых детёнышей человеческих... Обратите взоры к своим сердцам - в коем не сыщется той же раны!..

Большое горе одного человека рождает безмолвное участие ближних. Но если горе одного - часть народного горя и, окрылённое словом, это горе поднимается над толпой, оно рождает грозу. Старые и молодые женщины подползали к окровавленному попу на коленях, целовали полы его рясы, мужики сморкались, пряча мокрые глаза, даже щёголи, вышедшие на торжище соблазнять блудниц, куксились, размазывая по щекам румяна. Ордынское лихо лежало за стенами города пеплом русских деревень и бередило каждое русское сердце. Люди, съехавшиеся с разных концов княжества, незнакомые, ещё минуту назад насторожённые друг к другу, стали одно. Тут были единоверцы, и давно была вспахана нива, давно засеяна горькими семенами, крепко пропекло её бедой и пожарами, а потому от первой словесной грозы те семена проросли и дали побеги. Когда поведал поп своё видение и произнёс: "К мести!" - гул прошёл по толпе, и толпа будто впервые увидела ордынскую стражу вокруг разгружаемого обоза, качнулась к ней, разъярённая. "Быр-рря! Бырря! Хук!" - завыли ордынцы. Сверкнули мечи, рядом со стражниками встали вооружённые купцы и их сидельники, но против тонкой линии мечей и копий стеной поднялись оглобли и топоры, вилы и косы, глиняные горшки и медные тазы, деревянные колоды и конские оброти, немецкие сапоги и русские кистени, засапожные ножи и тележные оси, а над всем - прямой короткий меч, зажатый в сильной длани семнадцатилетнего княжьего сына... В миг ордынцы были смяты, обоз опрокинут, начался погром. Лихие люди, высматривавшие на торжище денежных купцов, кабацкие ярыжки, подозрительные странники-побирушки, вся нищая братия, а с ней разгульные охальники, которые найдутся повсюду, где собирается народ, стали хватать и тащить, что попало под руку. Не отставали от них базарные стражники, приставленные смотреть за порядком. Потом уже грабили все подряд... Когда прискакала княжеская стража, погром шёл к концу.

Попа Герасима, впавшего в горячечный бред, увели мастеровые, отец и сын, и укрыли дома, на окраине посада. Отмыли кровь, перевязали, напоили смородиной с мёдом, уложили в постель и пошли разведать в город. Воротились затемно, встревоженные. Город замер, люди ждут беды: ордынский соглядатай при князе грозит спалить Муром, требует выдачи всех зачинщиков погрома и возмещения убытков в пятикратном размере. По улицам рыщут дружинники князя, хватают подозрительных, врываются в дома. По городу выкликают имя мятежного священника: "...А попа того, Гераську, схватить, расстричь и с другими ворами и татями выдать татарскому князю на правёж". Ордынский правёж - известен... Герасим чувствовал: его спасители боятся, что кто-нибудь наведёт ищеек на след. За его выдачу обещана награда, за укрывательство - плети и продажа.

-Не боюсь я мук от врагов, - сказал Герасим. - Чтобы невинных от палачей избавить, предамся в руки стражи. А чтобы вас не казнили, велю: пойдите и скажите обо мне людям князя.

-Бог - с тобой, отче! - вскричал старый бондарь. - Ужли июды мы, штоб святого человека продать за серебреники! Рады бы тебя подоле оставить, да вишь, нельзя. Как стемнеет, велю Петруше кобылу запрячь, отвезёт тебя на Суздальскую дорогу. Вёрст за двенадцать отсель мой брат в лесу пасеку держит. Глушь там, у него и поправишься. Да на нашего князя не держи сердца - он свой приказ больше для ордынских ушей выкликает. Думаешь, рад будет, коли тебя схватят?..

-А невинные люди, коих взяли в городе?..

-Помилуй, батюшка! Неш думаешь, невинных татарам выдадут муромчане? Да тех, кого поперву схватили на торжище, тысяцкой отпустил, плёткой только маненько и погладил за озорство. Четверых душегубов поймали в городе, так их и выдадут мурзе. По энтим давно верёвка плачет. Да купца одного, калашника, взяли - этакая шкура, Господи упаси. В прошлом годе мальчишку голодного, сироту, за булку удавил. А ныне, вишь, тож полез грабить, дак на него народ и показал. Бог, Он знает, с кого спросить. Грех тебе за энтих душегубов класть святую голову, и все одно не спасёшь их.

Герасим, однако, начал собираться. Бондарь спросил:

-Как же - твой подвиг, отче? Народ молвит - будто Господь тебя подвигнул принять муку от поганых, чтобы гневное слово нести по Руси. Значит, схимы не приемлешь?

Задумался Герасим. Не перст ли Бога - в том, что казнь за погром ордынцев примут злодеи? Не указ ли тут попу Герасиму - делать своё дело и дальше? Решил проверить. Не поддавшись уговорам хозяев сменить одежду, пошёл через город не к ближним, суздальским, а к дальним, арзамасским, воротам. Город затаился, даже собаки молчали, лишь вблизи детинца навстречу застучали копыта. Неровный свет озарил улицу - трое всадников с факелом появились из переулка, остановились, поджидая путника. Тени шевелились на высоких плетнях, на стенах изб, поблёскивало вооружение всадников и медь конской сбруи, позванивали удила, и Герасиму казалось - чёрные всадники присланы по его душу из преисподней. Но лица не прятал, головы не опускал. "Кто идёт?" - спросил молодой голос. "Божий странник", - ответил охрипшим голосом. Факел в руке стражника наклонился, три пары глаз уставились на Герасима. "С Богом, святой отец. Помолись в пути за град Муром". Когда отошёл, другой голос, погуще, что-то сказал. Свет исчез, но до самых ворот слышал Герасим за собой приглушённый расстоянием шаг коня. Близ городской стены его обогнал всадник, послышались голоса воротников, перед Герасимом распахнулись ворота, и он вышел в летнюю ночь. Так Спас указал попу Герасиму его новый путь. Может, и не Спас, а русский народ, люд муромский, в котором жил дух богатыря Ильи...

Какого же горя насмотрелся в своих странствиях отец Герасим! Питался подаянием, ягодами, грибами и рыбой. Ночевал по большей части в нищих скитах, в лесных деревнях, где люди жили в норах или в курных избах. На полу, на соломе, вместе спали взрослые и дети, телята и овцы, тут же в клетках кудахтали куры. Бывало, упрекал хозяев: "Что же вы, добрые люди, живёте в этакой нечистоте? Лес кругом - за год-другой миром-то каждому можно поставить по жилищу. Свет увидите, дети станут здоровей, и болезней поменьше". Мужики таращились на попа, чесали головы: "Дак оно так, а не всё ль одно?" - "Да как же одно! Из ключа пить али из лужи?" - "Да ить верно говоришь, батюшка. А пуп нашто рвать зазря-то? Всё одно пожгут. Этого не жаль - пусть жгут. Коли домина-то добрый, ить жалко бросать да бежать в лес. Пока жалеешь, ан голову и снесут". Была тут правда. Враг стоял над всей жизнью людей, каждый час мог нагрянуть незваный гость. И всё же Герасим корил мужиков, и старост, и священников, если худоба жизни слишком пёрла в глаза. Может, оттого мало в народе ярости, что набеги отучили его держаться за свои дома? Живут - лишь бы переночевать, и готовы в любой час бросить всё, бежать, куда глаза глядят, - ничего не жаль. Это тревожило и пугало: лишает враг русский народ самой главной силы - привязанности к родной земле. Лишь в московских пределах оттаивала душа странника: здесь жили крепче, основательней, с заглядом вперёд, страха перед Ордой тоже было поменьше - верили, что князь защитит. Когда же он рассказывал свою историю и видение, не только крестились, плакали и просили благословения, но и старались ободрить: "Ждём, отче, слова государева - встанем!"

И вот что ещё открыл для себя Герасим: не одни ордынцы - повинны в нищете народа. Хан драл шкуру всё же не каждый день. Иные же бояре и люди служилые, нередко из пришлых, которым князья раздавали поместья в кормление, словно бы торопились выжать из мужика все соки, выкручивали его, как половую тряпку, а тиунские продажи иной раз оказывались разорительнее ордынских набегов. В одной из тверских деревень Герасим застал зимой лишь несколько полуживых ребятишек. Родители умерли от голода. Боярские люди, нагрянув однажды, выгребли хлеб дочиста, взяли за долги весь скот, всю птицу, а в озере, которое подкармливало деревню, минувшей зимой случился замор, и рыба погибла. Гоняться за дичью обессилевшие мужики не могли, тут ещё нагрянули метели, парень, посланный за помощью, где-то сгинул. Занесённая снегом деревня испускала дух. Герасим собрал в одной избе шестерых исхудалых детей - их спасли последние пригоршни отрубей, оставленные родителями, - истопил печь, нагрел воды, разделил поровну имевшиеся у него сухари, велел старшему присмотреть за меньшими, никуда не уходить и побрёл, сопровождаемый волками, в ближнее село, вёрст за тридцать. Дошёл. Мужики послали за детьми подводу, а Герасиму объяснили: "Боярин-то давно хотел ту деревню на иные земли переселить, да мужики упирались: им вроде в лесу вольготнее, подальше от господина - лют он. И попали в продажу. Вот как, значит, волюшка их кончилась".

Отдохнув и выспросив дорогу, Герасим пошёл искать боярскую усадьбу. Нашёл и принародно проклял господина. Его избили. Говорили - боярин убить велел, но оборванная ряса и поповская речь и тут сослужили ему службу: побоялись палачи взять смертный грех на душу. Крестьяне подобрали Герасима, отвезли в ближний монастырь, там его выходили. Настоятель признал Герасима, предложил пожить до лета. Возможно, остался бы, да началась у него вражда с одним из схимников, монастырской знаменитостью, исступлённым аскетом и затворником. Тот прочёл проповедь, и вся она была о том, что беды на Русь валятся от избалованности народа. О благах думают люди, о телесной пище, забывая духовную пищу. Только-де истязая и умерщвляя свою плоть, можно очиститься от грехов в этом мире, возвыситься до Божественного прозрения, до счастья и гармонии. Когда поймут это люди, наступит гармония во всей жизни, и нечестивые силы перестанут терзать православных, сгинут в преисподнюю.

Вскипел отец Герасим:

-Как же ты смеешь, отче, судить о народе, затворясь в келье с молитвенником в руке? Видел ли ты детей, полуживых, оставшихся подле трупов родителей, от голода умерших? Видел ли, как затягивается петля на шее матери, отрываемой от её малых чад, как тех малюток прикручивают к седлу, заткнув им рты рукавицами? Видел ли, как иной тиун, согнав мужиков пахать, косить, рубить лес, даёт на артель в дюжину работников булку аржаного хлеба да жбан кваса в день? О каких ещё истязаниях ты говоришь?

Бывшие на проповеди монахи начали креститься, схимник нахмурил лик.

-О чём глаголешь, сыне? Не впадаешь ли ты в ересь, впутывая мирские порядки в наши посты и молитвы по очищению души?

-Нет, отче, ежели кто из нас впадает в ересь, так это - ты.

Возгласы ужаса не уняли Герасима:

-Не повторяешь ли ты, отче, призывы юродствующих латинских монахов - доводить самоистязание до крайности, когда человек становится грязью? "Целуйте язвы прокажённых, растравляйте раны на своих телах, купайтесь в испражнениях, и вы обретёте душевную чистоту!" Этому ли учит наша православная церковь? Разве не говорим мы своим детям: отрекись пьянства, а не питья, отрекись объедения, а не яств, отрекись блуда, а не женитьбы! Не всё ли одно - звать народ к умерщвлению плоти бесконечными постами или самоудавлением? Скорее ведь и проще. Но коли все самоумертвятся, останется ли вера - разве не в людях она живёт?

-Одумайся, грешник! Что говоришь?

-Без чистоты тела и его крепости нет чистоты души, - перекрывал Герасим нарастающий ропот. - Из грязи, нищеты, голода, болезней, из вражьего ига вырастают грехи народа. Давайте же своим трудом вырвем корни грехов. Разве не учит митрополит Алексий: "Невежество - злее согрешения"?! Вериги же оставим юродивым. Юродство - болезнь, потому народ жалеет юродивых. Зачем же нам-то землю юродами населять? Кто работать на ней станет, Русь крепить, защищать нашу веру? Кто станет кормить князей и их дружины, содержать монастыри и церкви, коли все вериги наденут да затворятся в норах?

Поражённые, монахи молчали. Наконец заговорил настоятель:

-Много гнева - в твоём сердце, сыне Герасим, а вера - крепка. Но гнев духовнику - не советчик. Ступай за мной, будет у нас разговор.

К удивлению Герасима, старый игумен не упрекал его. Церковь, втайне от ордынских правителей, уже меняла свою политику. Лишь остерёг от проповедей против своих господ: можно навредить делу. Герасим понимал игумена, готов был согласиться, а перед глазами стояла одна картина. Осенью, в конце месяца листопада, видел он, как княжьи отроки наказывали мужиков, затравивших оленя собаками. Троих охотников раздели донага, привязали к бревну, вложили в рот каждому по увесистому рублю (металлическому брусу) и пустили бревно с людьми по реке. Мужиков корчило от ледяной воды, рубли перегибали на бревне, утягивали головы в воду, и несчастные поминутно захлёбывались; палачи же, плывя рядом в челне, поворачивали бревно так и эдак, приговаривая: "Что, лапти, олухи бородатые, пережарилось, видно, княжеское жаркое, плохо что-то грызёте? Ну-ка, размочите водицей из княжеской реки", - и, хохоча, окунали охотников головами в воду, пока те не начинали пускать пузыри. Не верилось, что такое творят христиане над своими же, православными. Чем они - лучше ордынцев?

За беседой к игумену вошёл келарь и доложил:

-Отче, не знаю, чем потчевать ныне братию - нет ничего в кладовых.

Герасим удивился: монастырь немалый, не уж то живут без запасов?

Игумен сказал:

-Ещё рано, брате, погоди, авось Господь и пришлёт. А не пришлёт за грехи наши, сваришь пшена с мёдом.

"Так это у них называется "ничего нет"?" - подумал Герасим, вспомнив синие, исхудалые лица детей в простуженной курной избе и то, как пожирали они размоченные в тёплой воде сухари...

Через четверть часа келарь снова вошёл и сказал:

-Отче, Господь снова явил чудо, как в прошлые разы, когда кончалась ядь. Боярин Гаврила Семёныч прислал на четырёх возах хлебы, рыбу, сочиво, масло конопляное, пшено и мёд.

Игумен улыбнулся:

-Готовь столы, брате, да вот отца Герасима позовёшь к трапезе. Мне же, как всегда, принесёшь сухари с водой да варёную ботвинью без масла.

-Дозволь, отче игумен, и мне разделить с тобой трапезу? - попросил Герасим и подумал про себя: "Господи, когда же Ты явишь чудо для всех, кто работает денно и нощно ради хлеба насущного, а умирает от голода?" - и перекрестился, испугавшись собственного ропота. Но мысль о таком чуде засела в его голове...

Ни через год, ни через два не вернулся Герасим к муромскому епископу. Может, опасался, что князь выдаст его в Орду, может, потому, что узнал: после погрома на торжище князь поостерёгся ехать в Орду, лишь малую часть полона удалось ему выкупить. Сам бы, вероятно, в Орду направился, да не на что было выкупить своих отцу Герасиму, а найти, увидеть и оставить в рабстве - сверх сил. Его горе растворилось в народном горе и стало со временем не таким мучительным. Но больше ордынцев стал он ненавидеть жестоких и несправедливых господ из своих. Вероятно, потому, что они были рядом. За слова против бояр и тиунов его снова и снова били, и много рубцов осталось на теле у Герасима с тех времён. Он понял: увещевать господ словами - всё равно, что идти с медным крестом против конницы басурман. В его душе рождалась злоба. Он вернул себе мирское имя и стал собирать ватагу. Так из отца Герасима вышел атаман Фома Хабычеев, чьё имя через годы увековечит один из летописцев битвы на Дону.

Лихие люди охотно прибивались к ватаге Фомы - привлекало их бывшее духовное звание атамана, - но многие тут же и уходили. Суров был атаман, запрещал трогать крестьян и мелких купцов, ходивших без охраны, а ведь они - главная добыча разбойников. Ватага жила в основном охотой и рыболовством, набеги делала редко, зато добычу брала изрядную. Тупые и тёмные лесные душегубы быстро попадали в руки властей; ловить их было легко уже потому, что хоть и велик - русский край, но малолюден, в иных княжествах все друг друга в лицо знали. Но тут во главе шайки оказался образованный человек, много повидавший, искушённый в страстях и людских делах от раба до князя. А не зря говорят: ватага - крепка атаманом. Цель он выбирал безошибочно - будь то караван Орды, двор тиуна, боярское гнездо или отдельный купец-живодёр, - готовился тщательно, после нападения уходил далеко, не давая людям ни сна, ни отдыха, устраивался в таком месте, куда слух не доходил о его разбое. Лишь после того делилась добыча. Себе он брал половину, объявив это законом. Старые душегубы помалкивали, но злились, готовя бунт исподтишка, и он произошёл. Однажды подпившие разбойники схватили Фому, требуя мзды.

-Ты, небось, уж богаче великого князя! - кричал седобородый верзила из бывших новгородских ушкуйников. - Зачем тебе - так много? Отдай нам хоть часть - будет справедливо.

-Который день голодаем, - упрекал другой, - ты же не велишь выходить на дорогу и у смердов не велишь брать - грозишь смертью и вечным проклятием. Так корми нас.

-Возьмите полтину в моём сапоге, - сказал Фома. - Больше нет.

Его слова приняли за насмешку, посыпались угрозы.

-Два дня назад я дал вам от своего серебра последнее и посылал привезти муки. Вы же растрясли деньги в корчме и привезли вина да лишь четвёрку от пуда аржанухи. Добро же: кормитесь рыбой и дичью. У меня, кроме той полтины, ничего нет. Свою долю отдал на Божье дело, чтобы Он не отринул наши грешные души.

-Врёшь, атаман! - закричал ушкуйник. - Кажи добро, не то умрёшь в муках.

Дело дошло до пыток, снова смотрела смерть в глаза Фомы.

-Братья, мне жизни - не жалко, а того мне - жаль, что моё дело станет. И вас я жалею. Вы руку подняли на своего атамана, к тому же я - и поп, не лишённый сана. Уж ли не страшитесь загубить души навечно?

Некоторые разбойники, крестясь, отступились, но главный подстрекатель-ушкуйник оказался упрямым.

-Мы свои души и без того сгубили, какая нам разница - одним больше, одним меньше. Коли на том свете рая нам не видать, так на этом гульнём. Кажи добро! - и, схватив еловую лапу, сунул в костёр, потом поднёс к лицу атамана. Затрещала борода, опалило ресницы и брови, но атаман не отвёл лица.

-Дурак - ты, Жила, перед Господом никогда не поздно покаяться. Меня же огнём пугать неча, - лихо, что от татар принял, сильнее жжётся. Не для тебя - для них говорю: сбегайте в ближнюю деревню да спросите смердов - не было ль им чуда? Тогда и догадаетесь, отчего себе беру половину.

Ватажники посадили на двух имевшихся у них лошадей своих доверенных и послали в деревню. Вино в жбанах кончилось, вместе с ним - и храбрость многих. На свежем лесном воздухе наступало быстрое отрезвление, разбойники ослабили путы на руках атамана, иные начали оправдываться:

-Оголодали мы, одежда износилась, у тебя же, говорят, добра накопилось - цельную волость снарядить...

Фома покачивал головой и журил:

-От последней добычи каждый из вас имел то, чего смерд каторжным трудом в год не заработает. Вы же всё за неделю спустили. Человек - сыт трудом, а не пьянством. Сколь ни пей - лишь голоднее станешь.

Скоро прискакали посланные. У одного на крупе коня сидел старый дед. Ему помогли сойти, он слезящимися глазами обвёл круг людей у костра, задержался на седобородом ушкуйнике.

-Ты, што ль, начальник этим витязям? - и, не ожидая ответа, стал на колени. - Прими поклон за спасение хрестьянских душ. От кабалы спас - ведь чистая собака, господин-то наш. Он што заявил намедни: подожду, говорит, долги ещё год, до нового урожая, а вы за то девок посылайте в поместье - при его доме служить. Знаем мы ту службу, не одна от неё плакала. Он ведь, басурман, нынче при одном князе кормится, завтра - под другого идёт, ему наши головушки - грязь подорожная. Толкнул же нас нечистый взять у него пустошь под бумагу кабальную. А год выпал тяжкий, скот болеет, на рожь чёрная ржа напала, пшенички только малость и взяли. Отдай её - перемрёт деревня. И дитя родное отдавать ему, окаянному, на поругание тож мука и грех...

Разбойники переглядывались, а дед со слезой в голосе продолжил:

- Он дал три дня обмыслить его слово. Я молился до полуночи, и малость полегчало мне. Прилёг на полу под образом, слышу - шебаршит за стеной, потом - тук-тук у оконца волокового, и вроде как серебро зазвенело. Я встал, перекрестился, иду на цыпочках к челу-то, а сам дрожу, и как бы свет передо мной разливается. Протянул руку в оконце - мешок, слышу - серебро в нём позванивает. Я закричал от радости, вскочили мои сыны и снохи и их детишки, зажгли лучину - ан точно: серебро. Внучка Дуняша на шею мне кинулась со слезами - на неё-то первую показал нечистый. Подняли мы деревню и попа нашего, церковь отворили и молились до утра. Утром проклятому и отвезли долг...

Дед опять поклонился седобородому, но перед ним оказалось пустое место - ушкуйник отполз и скрылся в лесу. Тут кто-то подскочил к Фоме, перерезал верёвки, и Фома поднялся из-за спин ватажников,

-Русскому народу кланяйся, отец, молись за избавление его от врагов чужеземных и домашних. Да слышал я - вы на остатние деньги заказали образ Спаса в память о сём чуде. То - хорошо, да зачем же в серебряном-то окладе? Медный годится. Крепость веры душой измеряется - не ценой окладов. Лучше подкупите хлеба, детишек кормите, чтобы росли скорее да крепче в руках держали сохи и мечи. То, может, скоро понадобится.

-Так и сделаем, добрый человек, - поспешил заверить старик. - Скажи нам хотя, за кого молиться?

-За русский народ. Про нас же никому ни словечка. Мы - Божии странники, поживём тут ещё немного, одежонку подлатаем да и пойдём своей дорогой...

С того дня Фому покинули настоящие грабители, остались бессеребреники, кто любит волю, лесное раздолье, охоту и рыбную ловлю, а буйной головой не дорожит. Зато теперь уже не половину награбленного - большую его часть раздавал атаман обездоленным людям, потому что ватажники говорили ему: "Зачем нам столько добра, отче? Припасать не умеем - всё одно размытарим. Сапоги ещё - крепкие, порты тож, тулупы есть и кони - чтоб ускакать. На отвод души дай, сколь положишь. Может, на том свете Господь зачтёт нам добро, на этом же за тобой не пропадём". И не пропадали. Пошла за ватагой Фомы добрая слава, рождая легенды и сказки. В лесах - много разбойников, но добрые попадаются редко, и таких народ бережёт. А всё же рано или поздно Фома попался бы, стал колодником или головы лишился, но однажды разыскал его в лесу монах и передал повеление игумена Троице-Сергиева монастыря - явиться в Троицу. Слава Сергия тогда уже взошла, Сергию доверился бы каждый человек на Руси, доверился и Фома. Больше двух недель ждали его ватажники, начали кручиниться о сгинувшем атамане, как он воротился, построжавший, и закатил до полуночи молебен у лесной часовни - в честь Москвы и князя Дмитрия. С тех пор примечали ватажники, что вблизи Москвы Фома не велит трогать даже обозов Орды, хотя под Москвой ватага появлялась не раз, и атаман исчезал на несколько дней. И ещё от крестьян доходила весть, будто брат Дмитрия князь Владимир Серпуховской однажды пригрозил своим боярам-вотчинникам: "Будете с мужика последнюю шкуру драть - ужо приглашу на ваши головы Фомку Хабычеева, а дружинникам не велю его трогать. Пусть вас поразорит и смердам вернёт - больше пользы государю". Говорят, угроза возымела действие: поменьше стали жаловаться князю смерды на притеснения тиунов. Как-то так получалось: Фому теперь все ловили, он же только смелел. И уже говорили о нём - Фома-де знает слово, он может проходить сквозь стены, исчезать под землю, даже летать по воздуху. Народ Фому любил, князья, слушая о "чудесах" Фомы, посмеивались - пусть позорит немножко строптивых бояр да толстопузых купцов - до княжеских хором никакому разбойнику не добраться. Только ордынцы ненавидели и боялись Фому. При его нападениях на их караваны случались кровопролития; молодцы у Фомы - один пятерых стоит. Не раз после погромов в Орду уходили вести, что Фома убит, и он исчезал на время, люди начинали верить, но происходило "чудо", и народ узнавал руку Фомы. Самое удивительное, что "чудеса" иной раз происходили одновременно в разных концах Руси, и вера в волшебство атамана росла. Весть о появлении Орды на Дону Фома получил раньше многих князей, это и привело его на край Рязанской земли, где он прослышал о ненавистном народу Бастрыке.

...Никейша под песню женщины опять всхрапнул, Фома толкнул его в бок и парень, очнувшись, заморгал. До чего ражий детина вымахал! Давно ли подобрали его на суздальской дороге заморенным, одичалым оборвышем, ушедшим из вымершей от болезни деревни? Пригрелся, привязался к атаману, сердце которого тосковало по детям. Пытался Фома учить его грамоте, нормальным человеком вырастить, но ученье не шло впрок. Вырос Никейша покладистым, справедливость любил, но понимал её так же, как его товарищи. Сегодня сыт, обут, одет - и ничего не надо. Завтра - Бог подаст. Что зверь лесной.

Женщина сложила горку сушняка на опушке, присела на пень отдохнуть. Фома видел её ещё нестарое, но измождённое, унылое лицо - лицо крестьянки, обременённой семьёй и непрестанной работой. Она развязала тёмный убрус, освободила сбившиеся волосы, достала из холщовой сумы деревянный гребень, стала расчёсывать их. Девочка подошла с веткой, примостилась у ног матери.

-Я малинку искала-искала... И орешки ещё - зелёные, а грибочков нет.

-Сухо, вот и нет, - женщина вздохнула. - За малинкой подале идти надоть. Кабы отпустил вчера Бастрык, поели б малинки.

-С молочком вку-усно, - протянула девочка, улыбнувшись. - Васютке я бы целую чашку дала, а себе только ложечку.

-Пойду вот, дочка, снопы вязать, зароблю вам и хлебушка, и молочка. Да ещё сулил Бастрык поставить меня коров доить - тётю Дуню ведь замуж отдают в другу деревню. При коровах-то, глядишь, посытнее нам будет, когда и парного кружечку выпрошу. Бастрык, он коли добрый, дак ничего быват. Кабы тятьку нашего не придавило, дак...

Женщина замолчала, уставясь на кучу сушняка, забылась с распущенными волосами. Девочка потянулась к холщовому мешку:

-Хлебушка...

Мать встрепенулась, достала тёмную краюху, отломив кусок, протянула дочери. Та разделила кусок пополам.

-Васютке оставлю, у него животик болит...

У Фомы дрогнуло сердце: вот они, трёхсотлетние старания православной церкви - этакая птаха делит скудный кусок пополам, помня о братике. Сама делит!.. Фома не переставал считать себя духовником.

-Ешь, дочка, Васютке я оставила. Видать, с лебеды у него и болит. Даст Бог, пошлёт меня Бастрык завтра на жатву, хоть пригоршню ржицы зароблю, свеженького испеку вам...

Девочка отламывала кусочки тёмного травяного хлеба, подолгу жевала их, растягивая удовольствие, и Фома, глядя на неё, не замечал, как по его щеке течёт слеза. Вдовья доля который уж раз открывалась ему во всей наготе... Есть ли хоть такой хлеб из лебеды у его малюток? Скоро семнадцать лет его беде, а сыновья-близнецы остаются для Фомы всё такими же, каких запомнил.

Наконец женщина повязала голову, встала, пошла в лес за сушняком, девочка засеменила следом. Фома подтянул кожаную суму, вытряхнул на траву копчёный олений окорок, берестяной туес сотового мёда, ржаной каравай, деревянную баклагу с водой. Достал засапожный нож, примериваясь к хлебу, но сунул обратно. Собрал снедь, сгибаясь в зарослях иван-чая, жалясь крапивой, прокрался к пню, разостлал на нём оставленную бабой холщовую суму, положил еду и вернулся. Никейша промолчал, лишь облизнулся да глянул на солнце: придётся теперь до ночи питаться лесным воздухом. Потом подпёрся кулаком и принялся следить сквозь заросли травы, чем обернётся очередное "чудо" атамана.

Первой появилась девочка с палкой, бросила её в кучу и уже пошла к матери, но уловила запахи. Огляделась, подошла к пеньку, присела, протянула и отдёрнула руку,

-Ма-а-а... Иди сюда, мамынь!..

-Што там? - отозвалась женщина, уловив испуг в голосе дочери, а та стрелой кинулась навстречу, из кустов донёсся её голос:

-Тама... Ктой-то плячется! Смотли...

Женщина рассматривала снедь, её лицо стало испуганным, она оглянулась, крестясь.

-Свят, свят... Может, какой прохожий пополдничать собрался? - Она стала аукать, но лес отзывался лишь голосами птиц да шумом ветра.

-Может, это Боженька положил нам? - девочка потянулась к туесу, но мать удержала:

-Погодь, дочка, не трожь, где-то ж есть хозяин... А еды-то на всю седмицу. В туесе медок - чую... Нам бы добыть, где чуток, да попоить Васютку с тёплой водицей, - глядишь, поправился бы.

Девочка тянулась к самобранке.

-Я отщипну мяска, мам? Боженька не рассердится?..

Баба заревела, схватила за руку ребёнка, который не мог пересилить искушения.

-Ой, боюсь я, дочка!.. Пойдём отсюдова скорее. Может, Федькины озорники подстроили, забьют ведь нас, коли тронем.

Она увязала хворост, потянула от пня упирающуюся дочь, но та заревела:

-Не хочу... Я белочку погляжу, - она хитрила, указывая на рыжего зверька, который, шурша корой, спускался по стволу дерева, привлечённый запахом пищи.

-Бери ядь, дура! - закричал Фома. - Бери, не бойся - для тебя же положено!

Баба обронила вязанку, прижала к коленям перепуганную девчонку и замерла.

-Бери, говорю. Да язык придержи в селе-то! Ну, живо...

Женщина покидала снедь в суму, сунула в руки дочери, подхватила дрова, горбясь, заспешила к селу. На полпути опустила вязанку, обернулась и перекрестила лес. Заглянула в суму, чего-то отломила, сунула девчонке. Фома следил за ней, пока не скрылась в крайней, вросшей в землю избе.

-Всё одно помрут без родителя, - подал голос Ослоп. - Не нынче, так завтра. А нас ишшо выдаст - баба ж.

-Кто знает, помрут, аль не помрут? - отозвался атаман. - Бывает, единый сухарь живую душу спасёт - ты дай его вовремя. Нонче о нас она не скажет, завтра - пущай. Да завтра ей не будет резону сказывать.

В полдень из леса, неподалёку от ватажников, выполз обоз.

-Глянь, - изумился Ослоп. - Деревня переезжает, а при ей - стража татарская.

-То - не басурманы, - Фома впился в обозников глазами. - Похоже, мужики где-то татар пощупали. Ох, сыне, уж не Орда ли двинулась?

Обоз остановился у подворья тиуна, скот погнали к пруду на водопой. Выбежал Федька, слушал, потом что-то говорил, размахивая руками, мужики слушали, опираясь на копья, один поил коней. Женщины и дети окружили колодец. К дому тиуна отовсюду сбегались люди, до ватажников долетал шум голосов, но разобрать было невозможно. Федька, видно, пытался задержать приезжих, взялся даже за супонь, но высокий чернобородый мужик в воинской справе с перевязанной головой оттёр его плечом от лошади, потряс копьём перед носом тиуна, и Федька плюнул, что-то крикнул сбежавшимся и ушёл в дом. Обоз тронулся к плотине, где к нему присоединилось стадо, потом запылил по дороге на Пронск. Лишь одна беженка, судя по непокрытой голове и длинной косе - девица, осталась на подворье с двумя узлами. Знакомая Фоме ключница увела её в дом. Люди разошлись, но ещё долго у кузни и мельницы топтались чем-то возбуждённые мужики.

-Сведать бы, отче? - подал голос Никейша. - Дозволь, странником забегу на село?

-Ох, Никейша, не зря тебя Ослопом кличут. Коли недоброй вестью село растревожено, всякий прохожий в подозрение станет. Вот даст Бог, до Бастрыка ночью доберёмся - тогда сведаем.

Ключница оставила Дарью в светёлке, предупредив, что скоро позовёт полдничать. Девушка присела на лавку, покрытую чистой дерюгой. Слюдяное окно светёлки смотрело на восток, и в полдень здесь было прохладно. Кроме лавки и деревянной кровати, стояли в светёлке столик и сундук, покрытый пестрядинкой. Чувствовалось - живут здесь от случая к случаю. Дарья всё ещё оставалась вроде бы не в себе от случившегося и от дороги. То ей чудилось, как она бредёт за телегой, спотыкаясь во тьме и хватаясь за грядушку, то возникали в глазах поле, где она с другими женщинами жала рожь, и мчащиеся на них всадники, похожие на огромных серых мышей, и снова переживала ужас, когда бежала по полю, слыша позади вопли женщин и настигающий топот. Снова и снова схватывал её ремень аркана, бросал в жнивьё, и наступал провал памяти... И возвращение в мир, где скакали и сшибались какие-то люди, голосили сельчанки, кто-то распутывал ей руки... Потом её дед, самый близкий на земле человек, лежал среди жнивья с торчащей из горла стрелой, и она причитала над своим горем, не замечая чужого. Как в тумане, являлся витязь в чеканенных серебром доспехах, и она не сразу поняла, кто - он, откуда взялся, почему стоит рядом и так смотрит. Был ли он? Был... Осталось в памяти имя - Василий Тупик... "Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика - в обиду не дам..." Может, его слова и напомнили ей тогда о другом дедушке, московском... Не взяли с собой люди ратные, не могли взять. Да и неловко вспоминать, как напрашивалась к ним в воинскую ватагу. Страшно было потерять с ними возникшую вдруг ниточку, протянувшуюся от Москвы до Дикого Поля... "Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика..." А что, если спросить? Сам ведь сказал - не боярин, воин простой... То-то что простой. К боярину за покровительством девице удобнее обратиться бы...

Дарья скинула лапотки, прилегла на лавке, вытянула ноги. Не уж то скоро будет в Москве? Фёдор Бастрык как узнал о несчастье, предложил мужикам остаться в Холщове: Орда, мол, сюда не заявится - здесь владения князя Олега бесспорны. А пора страдная - всем дело найдётся. Избы, мол, миром до зимы поставим - после разочтётесь. Но бородач Кузьма наотрез отказался да посоветовал и тиуну грузить добро. Бастрык грозить начал, а Кузьма пригрозил копьём: мы-де - не холопы тебе, князю служим, к нему и пойдём. Да ещё крикнул: "Может, ты своих дружков с Орды поджидаешь? Небось, продал душу за серебреники?" Ох, дерзок - дядька Кузьма, когда-нибудь наживёт беды... Дарью Фёдор велел оставить, и Кузьма не спорил. Может, потому, что Фёдор сказал: от своего слова не отрекается, готов без приданого взять, с чем пришла. Дарья сказала - в Москву хочет, деда найти, тогда тиун её и обнадёжил: послезавтра его люди в Коломну собираются, с ними вернее будет. Осталась... Тиун приметил её весной, когда в деревне был, потом ещё приезжал, подарил серебряный перстенёк с капелькой бирюзы, красивый, но Дарья не носит его - совестно. С дедом тиун ласково обходился, говорил, что в вольные купцы вновь собирается, вот-вот с князем разочтётся, потом - в Москву аль в Новгород, где откроет своё дело. Дед радовался, Дарья молчала - Бастрык пугал её, слышала о нём нехорошее. Но кто же в её положении отказывает такому сильному человеку?..

Задремав, девушка содрогнулась от прикосновения.

-Не бойся, деточка, - погладила её ключница. - Напугали тебя нехристи, совсем осиротили. Да не придут они сюда, у Федора ихние начальники не раз гостили.

-Нет, тётя Серафима, - прошептала Дарья.- Они раньше и нас не трогали, а теперь, говорят, на Русь идут войной.

-Избави нас, Матерь Божья, - женщина перекрестилась. - Да ты вставай-ко, умойся, Фёдор велел звать тебя к столу.

За обедом Дарья едва узнавала Бастрыка. Причёсанный, по-домашнему размягчённый, в чистой бязевой сорочке, он походил на большого купца, каких Дарье случалось видеть в Пронске, где она бывала с дедом каждую зиму. При взгляде на Дарью его покатые медвежьи плечи словно опали, в глазах явилась ласковая снисходительность, даже их цвет менялся - не свинцовыми казались, а дымчато-серыми, с просинью. Поварёнок подал пироги из ситной муки с мясной начинкой. Хотя Дарья с утра крошки во рту не держала и роскошь еды в голодную пору удивила её, она жевала, почти не чувствуя вкуса, смущённая пристальными взглядами Бастрыка. За пирогами последовали караси, жаренные в сметане, и, наконец, приправленный зеленью суп, сваренный не то из курицы, не то из рябчика или куропатки, с ситным хрустящим калачом. Когда трапеза подошла к концу и Дарья ищуще глянула на красный угол, Бастрык сказал:

-Не спеши, Дарьюшка, ещё малиновый мёд не приспел. Пока его сготовят, расскажи-ка нам всё сызнова. Этот чёрт оглашенный Кузьма, видать, перепугался и село мне нашарохал - ничего-то я не понял толком. Ещё найдутся дураки, побегут в лес от работы отлынивать.

Дарья рассказывала, потупясь, Бастрык слушал, не перебивая, ковырял ногтем в зубах. Серафима вздыхала, гладила руку девушки. Четвёртый застольщик, волостной пристав, казалось, говорить не умел - только зыркал на рассказчицу косоватыми глазами. Когда умолкла, Бастрык спросил:

-В дороге-то не замечали за собой погони?

Дарья покачала головой.

-На татар - не похоже, - Бастрык глянул на пристава. - Может, разбойный мурза решил поживиться?

-Пленный говорил, будто Мамай на Русь идёт.

-"На Русь"! Русь, она пока - разная. На Москву - ино дело. С Олегом у них - мир. Какой-никакой, а всё ж мир. При тебе, што ль, татарина пытали?

-Нет, я видела, как его в Москву повезли.

-То-то и оно, што в Москву, - произнёс Бастрык. - Однако мои мужики задержались. - Он глянул на пристава. - Шестой день, как послал их в Орду с овсом. Об эту пору за добрый корм татары не торгуются. На одной траве породистого коня не выхолишь, на травяном мешке мурза ездить не любит. Коли с вашей деревней не сплошка, то и не знаю...

-Гляди, здесь хозяин - ты, - буркнул пристав.

-Может, нам нагрузить подводы? - заикнулась ключница. - Бережёного Бог бережёт.

-Ты ишшо в советчицы лезешь! - рассердился Бастрык.- Народ, он неш слепой? Завтра все побегут. А што мне князь велел? Сидеть и народ держать до его слова - то-то! Князь лучше нас знает. Шутка ли этакое хозяйство бросить! А хлеба? Вон какие ноне вымахали, сколь уж лет этакого урожая ждали!.. Мамай-то небось явился Дмитрия попугать. Чё б ему торчать у Воронежа-реки?

Он огладил бороду и с усмешкой продолжил:

-А коли Мамай с Дмитрием резаться надумал, нам от того - лишь польза. Оборотистому купцу от войны прибыток - товар дорожает. У нас ярлычок от самого главного их человека по торговой части - от хана Бейбулата. Верно, пристав?

-Здесь ты - хозяин, гляди. Мне б только порядок...

-Ванька, чёрт! - крикнул Бастрык поварёнку. - Иде ты там с мёдом?

-Иду, сами ж велели обождать.

-Не до ночи ж!

Мёд был липок, сладок, шибал хмельком, Дарья, кажется, такого сроду не пила, но и мёд терял вкус под взглядом Бастрыка. Она не могла представить, чтобы этот пучеглазый, широкобородый, с огромными руками мужик стал её женихом и мужем. "И зачем я осталась?.." Но как и с кем добиралась бы в Москву?

Бастрык сказал:

-Ты пока, Дарья, помогай по дому Серафиме. Да подумай: надобно ль тебе в Москву-то? А ну, как своих не сыщешь? В чужом городе пропасть - раз плюнуть. И дороги нынче - опасны.

Дарья лишь сильнее потупилась: решила стоять на своём.

-Однако почивать пора, солнце-то вон как печёт. - Бастрык поднялся, осенил себя крестом и удалился.

Проводив Дарью до светёлки, ключница шепнула:

-Крючок накинь, деточка. И теперь, и особливо ночью. Без меня не открывай ему - это ж такой кобель. А его словам не верь, он ведь и на мне жениться обещал.

Дарья покраснела до слёз, ткнулась в плечо женщины.

-Возьми меня к себе, тётя Серафима. Или ко мне пойдём, я на полу лягу.

-Ничего, деточка, - она гладила Дарью. - Я буду близко... Господи, волосы-то у тебя - чисто золото, так и льются, так и светятся, вот-вот руку обожгут. Такого ли тебе жениха надо?! Паренька бы молоденького, кудрявого да развесёлого, чтобы день и ночь миловал тебя, голубку. Иди-ко, иди, поспи, чтобы щёчки стали свежими да румяными, а то вся с лица спала, сиротина моя горемычная, - и, поцеловав девушку, подтолкнула в дверь светлицы.

После полуденного сна, когда село вновь ожило, и от кузни долетел перестук молотков, тиун собрался в поле. Ужинать велел без него - он-де не знает, воротится ли нынче. С его отъездом Дарья словно очнулась, даже боль в душе поутихла. Помогая ключнице, носилась по дому, и её белая сорочка, казалось, мелькает во всех дверях сразу. Ключница следила за ней с улыбкой. Ей бы такую помощницу - хозяйство растёт год от года, - но держать девушку вблизи Бастрыка Серафиме не хотелось. Взгляды, которые Бастрык бросал на Дарью за обедом, ключнице не понравились. Она решила не допустить, чтобы сироте-горемыке загубили жизнь. Дарья - неопытна, а Бастрык, он только с виду - неказист. Облапит - не пикнешь, в селе о том не одна Серафима знала.

-Тётя Серафима, - подошла к ней Дарья, - я относила рухлядь в кладовку и там... Это что у вас, купленные мечи?

-Там не только мечи, деточка, ещё кой-чего найдётся. Наши кузнецы ладят.

-Холщовские?!

-Ага, - Серафима улыбнулась. - Фёдор мастера привозил, тот за большие деньги наших выучил. Он тут какую-то... болотную руду, что ли, нашёл, из неё железо варят. Тоже наши холщовские кричники. Князя удивить хочет Федёр-то, да не знает - похвалит ли тот? Оружье ведь... А мужик-то Фёдор - башковитый. Суров, конечно, да ведь времечко...

Хоть и поздно ложились в доме тиуна, засыпала Дарья в своей светёлке с трудом, несколько раз вскакивала - крючок проверить. Он был на месте, её сторож, и девушка, наконец, уснула, будто погрузилась в тёмную воду. Оттого, проснувшись, не сразу поняла, где - она и кто - рядом. Рука гладила плечо и грудь, щеки касалось сдержанное дыхание. Может, она ещё спит?..

-Не пужайся, Дарьюшка, лапушка, то я, твой суженый, не пужайся...

Дарья похолодела, узнавая голос и не понимая, как Федька очутился в светёлке, у её постели.

-Проснулась, невестушка моя, голубка залётная, проснулась - вот и хорошо, - шептал Федька, приближаясь в темноте бородатым лицом. - Со мной будешь отныне и присно, со мной... В Москву вместе поедем, свадебку продолжать...

Руки обхватили Дарью, заскользили по телу... Её словно околдовали, и не то, что шевельнуться - подать голоса не было сил, только сердце билось в груди пойманной птицей, и его стук в тишине ночи становился нестерпимым. Её окатил ужас - так и не сможет шевельнуться, молвить слова, оттолкнуть, вырваться, убежать. Её тело содрогнулось от боли, отвращения, ненависти, как в тот момент, кода навалился ордынец, но там наступил чёрный провал, а тут... она ударила обеими руками в бороду, в лицо. Федька отлетел в темноту, а она всё лежала, её хватило на одно-единственное движение. Федька вскочил, распалённый её толчком и молчанием, навалился, залепил рот бородищей, впился губами в шею, сжимал, тискал одной рукой, другой рванул сорочку, ткань разошлась, обнажая грудь и живот, Федька рвал остатки платья, душил, втискивал в пуховую постель, но силы уже возвращались в Дарьины руки, умеющие натягивать большой охотничий лук. Федька отлетел снова. Почему она боялась кричать?.. Он, видно, по-своему расценил её молчаливое сопротивление, снова надвинулся из темноты, едва различимый в отражённом свете ущербного месяца, сочившемся сквозь слюдяное окошко. И тогда она выхватила из-под подушки узкий короткий нож, которым запаслась после нападения ордынцев. Федька отпрянул.

-Ты што-о?! - зашипел. - Спятила, дура? Брось сей же час!.. Брось, говорю! Не трону, раз ты такая змея подколодная!

Смешок прозвучал от порога светёлки, и тогда Дарье показалось: всё происходит во сне. Вжимаясь в подушку, подтянув одеяло к подбородку, она стиснула нож крепче.

-Што, Федя, девка не из тех попалась, а? Кабы все такие, не долго бы ты кровопийствовал да развратничал? А, Федя?

-Хто? - в голосе Бастрыка смешались ярость и страх. - Хто тут шляется?

-Погодь, узришь, - ответил из темноты тот же голос. - Ослоп, давай свечку...

В проёме двери возник свет, качнулась чёрная тень, и лишь теперь Дарья вскрикнула. Свет разлился ярче, в его колеблющемся потоке Дарья рассмотрела фигуру благообразного седоватого мужика в летнем зипуне и лаптях, с длинным чеканом в руке. За его спиной появилась громадная рука с горящей свечой, комнатка озарилась. "Свет пришёл", - с изумлением повторяла Дарья, прижимая к бьющемуся сердцу руку с зажатым в ней концом одеяла... "Свет пришёл..." Если бы не открывшиеся ей эти два слова, она бы сошла с ума. К счастью, рука со свечой была не сама по себе, рядом с седоватым мужиком стоял ражий беловолосый парень. С улыбкой любопытства, пожалуй, даже мужского интереса, он рассматривал забившуюся в угол девицу, и под его улыбкой она приходила в себя, чувствуя подступающий стыд и злость.

-Хе-хе, - обронил седоватый. - До ножичков уж дошло. Не милы, знать, девицам твои ласки, хозяин? Чего молчишь?

Бастрык прижался к стене, его глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, растрёпанная борода дрожала. И вдруг шагнул навстречу гостю.

-Ты-ы... странник, - выжал с хрипом. - Вон, значитца, каких гостей насулил, а я ведь за брехню принял. Эх, кабы не Серафима!..

Он успокоился, стал тем Бастрыком, каким видела его Дарья в разговоре с мужиками.

-Где твоё - пусто, там наше - густо, а будет наше пусто - и твоё не густо, - произнёс гость ласковым голосом, но в ласковости таилась угроза.

-Резать пришёл - режь, грабить - грабь, - сказал Бастрык, застёгивая рубаху. - Ныне твоя взяла, дак пользуйся. Говорить я с тобой не желаю.

-Тихо, Федя, - гость покачал головой. - Зачем девицу-то пугаешь? Глянь, ведь ребёнок - она ещё, а ты - "режь", "грабь". Сам только что хотел ограбить её на всю жизнь, ребёнка-то. Думаешь, мы - такие же?.. Ты, красавица, не бойся, дурного тебе не будет от нас, однако вставай, сарафан надень, да в покои тиуна с нами пойдёшь. Не можем мы тебя тут покинуть - шумнёшь ведь с перепугу.

Голос незнакомца действовал на Дарью успокаивающе, хоть слова Бастрыка и объяснили ей, что за гости - в доме.

-Отвернитесь хотя... - Она удивилась, как незнакомо звучит её голос.

-Ах, беда, прости, красавица. Ослоп, ты чего выпялился?

Парень отвернулся, Дарья, откинув одеяло, натянула сарафан на голое тело... Проходя в дверь, глянула на крючок и обомлела: его не было.

В опочивальне тиуна окна были занавешены, перед образами горели свечи, озаряя красный угол и фигуру третьего лесного гостя.

-Небось, молился, Федя? - спросил старший разбойник. - У Господа помощи, што ль, просил, собираясь насилие над девицей совершить?.. Он и услышал.

-Сказано тебе: пришёл грабить - грабь, неча зубы свои волчьи на меня скалить. Я тебе, душегубу, - не ответчик.

-Успеется, Федя, не спеши. Ты вот одной ногой в могиле, а всё лаешься, о покаянии не думаешь. Не страшишься, Федя, перед Господом явиться со своей чёрной душой?

-Мои грехи - я и отвечу. Мне тут исповедоваться перед тобой, што ль?

-Можно и передо мной, - разбойник сощурил глаза. - Покаяние принять - сподоблен. Не меня ль ныне Господь Своей карающей десницей избрал?

Бастрык ощерился:

-Хорош - спаситель, у коего в архангелах душегубы состоят!

-О моём душегубстве ты, Федя, не ведаешь. Тебя же за душегубством мы и застали. Я-то гляжу, чего Бастрык холопов на конюшню почивать выгнал, нам облегчение сделал, что ль? А он гостью, девку незрелую, залучил. Этих твоих дел не ведал я. Зачесть на суде придётся.

-Судья, - проворчал Бастрык. - И не гостья она мне - жана.

-Жена-а? Чего же она ножичком от тебя оборонялась? Ну-ка, красавица, муж ли тебе Федька Бастрык?

Дарья молчала, понимая, что одно её слово может погубить человека - страшного, ненавистного ей, а всё же человека.

-Не пужайся, красавица, - понял её состояние разбойник. - Твоя речь не погубит его и не спасёт. За ним и без того столько грехов, што черти в аду разбегутся.

-Слухай! - оборвал Бастрык. - Или кончай, или бери, за чем пришёл, и проваливай. Да знай: коли меня тронешь, и тебе не бывать. Мои люди под землёй сыщут.

-Пугала баба лешего в лесу, да в болоте утопла. Ты слышал когда-нибудь про Фомку Хабычеева?

Бастрык вздрогнул, вспотел и обмяк, сел на лавку, отёр лицо подолом рубахи.

-Сказал бы, што ль, сразу. А то разговоры говорит, - значит, думаю, сам боится... Деньги в большом сундуке, под рогожей, прибита она, дак вы отдерите... Ключ - под подушкой.

-От хороший разговор пошёл, - произнёс Фома. - А то пугать надумал, грабить уговаривал. Оно лучше, коли сам чужое добро воротишь хозяевам. Ну-ка, Ослоп, проверь, не врёт ли Федька Бастрык... Ты, Кряж, глянь, кто там за дверью шебаршит, наши?

Ослоп занялся постелью, потом сундуком. Кряж, разбойник, похожий на лесовика, вышел за дверь, скоро вернулся.

-Наши на местах, должно, крысы скребутся...

Ослоп достал плоский кожаный кошель, высыпал на стол груду серебряных и медных монет. Дарья никогда не видела столько денег, но Фома усмехнулся:

-Не густо, Федя, а? Остальные-то где прячешь?

-"Не густо"! - Бастрык засопел. - Небось голытьбе покидашь, в прорву без пользы? Дак туда сколь ни вали, всё не густо будет. А я бы деньги в дело. - Он дёрнул себя за бороду. - Лучше бы князю отправил, чем прахом...

-Да, брат Федя, озверела твоя душа, - сказал Фома. - Для бедного люда - так прахом? Какой же ты - ненасытный паучина!

-Я-то - ненасытный! Я-то - паук! А ты, добряк, сидя в лесу, всех насытить хошь, всех в сафьян обуть, в шелка и камку нарядить, серебром осыпать! Так, да? Вот я своими руками сей кошель наполнил, и в моих руках он вес имеет. Ты же раскидать по малой полушке, много ли сытых будет, много ли обутых в сафьян, одетых в шелка?.. Дурак - ты, Фома, хоть и ловок.

-Эй, дядя! - остерёг Ослоп, но Бастрык отмахнулся.

-Говорю - дурак!.. Для кого Федька Бастрык свой и чужой горб ломит, ночи не спит, шкуры дерёт, да и ждёт, скоро ль мужики башку ему сшибут? Для свово, што ль, живота? Кабы так, да я бы в купцах-то аксамитами свой живот обернул, стерляжьей ухой да новгородскими калачами его тешил, посиживая в лавке, с богатыми гостями раскланиваясь. Купец - я, каких, может, и не рождалось допрежь меня! А я вот князю продался, в кабалу пошёл, взял под себя деревни нищие. Я кузни строю, дома, мельницы, хлеб рощу, мну кожи, тку холсты, сёдла работаю, сошники кую, да и кое-што окромя того, стада развожу, торг налаживаю. Я деньги в казну княжеску сыплю, штоб города крепить, войско держать...

-То - не ты, Федя. То народ работает, ты же давишь его.

-Наро-од! Вон што! Я-то, дурак, и не ведал. Народ - его собрать надоть, поднять, к работе приставить да и погонять. Деньгу выжать и зажать надоть, штоб дело мало-мальски сдвинулось. Без головы единой, - он постучал себя по лбу, - ничего не выйдет, слышь ты, Фома премудрый! И власть, и серебро в одних руках держать надобно. Люди-то наши одичали под татарами, как звери жить норовят, всяк сам по себе. Нынче набил брюхо - и в нору свою лесную. Э-эх! Рази так-то сама собой Русь подымется из грязи и дикости? Лаптем, што ль, лыковым да пузом голым Орду побьём? Когда сел я в Холщове, тут ведь иные в жизни своей железного сошника не видали: ни единого в ближних деревнях не было. Какие ж тут хлебы, Господи прости! А ныне...

-Зерном торгуешь? Да люди-то у тебя с голоду мрут.

-Не мрут! - почти крикнул Бастрык. - Хотя с лебедой иные едят, да всё ж на муке замешан. Вот раньше мёрли.

-Пошто же шкуродёром тебя прозвали?

-А я и деру шкуры. Приходится, коли из темнотищи выдираемся, а на плечах - гора страшная. Тут не сорвёшь пупа - не встанешь. Народ, ты думаешь, он сам по себе всурьёз робить станет, горб наживать? Жди! Его не драть - он себя не прокормит, не то што князя с войском. А коли один-другой надорвётся, подохнет - эка беда! Крепкие выдюжат, а дохлых ненадобно нам, они только задарма хлеб жрут. Станешь ты кормить лошадь, коли она не то што сохи - саней не тянет? Кто же поперёк мне стоит, из воли выходит, делу моему мешает - тех в рог бараний согну. Без этого всё прахом пойдёт... Да што! Тебе ли, разбойнику лесному, да ишшо доброму, понять Федьку Бастрыка? Ты ж ныне поперёк дороги мне стал, дело срывашь. Знал бы, какое дело-то!.. Пошли-ка свово человека в кладовую - пущай принесёт. Дарья, проводи.

-Я сама...

Все вздрогнули. В двери, опершись о косяк, стояла Серафима. Когда появилась, никто не заметил. Фома обжёг взглядом Кряжа, тот втянул голову в плечи и забормотал:

-Ведьма, ей-Бо, атаман, никого ж не было.

-Ступай, - бросил Фома и поклонился ключнице.

Кряж приволок мечи, боевые топоры, дощатые брони - защитные рубахи, сделанные из стальных пластин, железные шлемы. Фома осмотрел оружие, опробовал в руке меч, подал Ослопу.

-Не уж то сами куете?

-А ты думал! - Бастрык задрал бороду. - Ныне кольчужного мастера ищу, проволоку уж делаем.

Фома посматрвал то на оружие, то на груду серебра и меди, ворочал в голове мысль. Дарья смотрела на Федьку Бастрыка с новым испугом. Он сейчас не походил ни на властного злого тиуна, ни на того распалённого зверя, который душил её в темноте своими объятьями, ни на хлебосольного хозяина - новый, незнакомый ей человек.

-Ох, Федька, - Фома глянул ему в лицо, - не на Москву ль мечи и топоры готовишь? Князь-то ваш, говорят, того...

Бастрык усмехнулся:

-С Дмитрием наш Олег, конешно, не в сердечной дружбе, но заодно с Ордой супротив Москвы не станет. А коли Дмитрий Иванович на Орду пойдёт, ему эти мечи послужат.

-Темнишь ты, Федька, виляешь хвостом, аки старый лис. Да мы - не глупые выжлецы.

У Бастрыка задрожала борода и он сказал:

-Не веришь? Тогда вели своим выйти за дверь да притворить её - тебе одному скажу. Не бойсь, не трону, и куды мне деваться, - поди, под каждым углом твои душегубы?

-Не боюсь я тебя, Федька. Ну-ка, ребята и девки, вон за порог.

Едва остались вдвоём, Бастрык прошёл в угол, сдвинул кровать, отковырнул половицу, достал из-под неё шкатулку, протянул Фоме.

-Открой, там гумага сверху. Читать, поди, не разучился, ты ж, говорят, из попов.

Фома открыл шкатулку, вынул сложенный лист бумаги. Под ним оказалась горка золота и дорогих камней. Червонным жаром отливали восточные монеты, округло сияли рыжие серьги и перстни, окатно светились молочные и прозрачно-голубоватые жемчужины, горело несколько лалов, зеленью сверкал изумруд.

-Однако угадал я, Федя: не всё ты своё добро нам выложил. Может, ещё осталось?

-Не осталось. Да ведь и это - не моё, - сказал Бастрык. - Ты читай, Фома, гумагу-то, читай...

Фома развернул бумагу, посмотрел на свет. Прежде он читал пергаментные книги, даже папирусные видел, а бумагу впервые держал в руках, хоть и слышал о ней. Читал медленно, по два-три раза пробегая корявые, полуграмотные строчки, - видно, Федьке Бастрыку письменная наука давалась труднее купеческой и тиунской. Да и писал он тем же языком, каким говорил, обыденные слова странно, даже смешно смотрелись на бумаге. Однако Фома был серьёзен.

"Князю Великому Владимирскому и Московскому, государю всея Руси Дмитрию Ивановичу бьёт челом верный раб его Федька. А пишу я тебе, государь наш светлый, што враг твой и наш заклятый, царь ордынской Мамайка стоит со всеми курени и таборы у речки Воронежа, близ тово места, кое тебе допрежь указано было, только и перегнал кочевья. А пришло к ему, царю поганому, с той поры две орды малые, да тумень большой с гор аланских, и всего, значитца, ныне у Мамайки войска будет сто тыщ и двадцать. Те же, кои вещают тебе, государь, будто войска у него тьма тем, те людишки брешут, и ты, государь, не верь им, а вели пытать их, шпионов татарских, штоб правду те сказывали. Велел я двух странных людей, от Поля Дикого пришедших, кои народ смущали, в бичи взять да жечь калёным железом, и сказывали они - послал-де их темник Батар-бек да по два рубли серебряных дал им и сулил боярами сделать, как татары Москву возьмут. А ишо прибегали смерды мои от Чёрного озера, их пожгли татары, а татар тех твои кметы побили и сотника ихнево, татарского, к тебе языком повели. Ишо было третьего дни посольство воинское от князя Олега, и от Мамая к Олегу тож, а с чем посольство, тово мне сказано не было, только велено от князя сидеть и ждать, да привечать ратных людей, сколько бы князь ни прислал, да кормов для тово держать наготове поболее. Я смекаю, в Холщове думает Олег опору кормную иметь для своей рати, а более тово не смекаю. Слышно, государь наш великий, будто войско ты сбираешь. Тяжко мне, рабу твому, о том слыша, в Холщове под князем рязанским сидеть. Вели, государь, и приду я к тебе с людьми верными, а оружье мы припасли, и князю Олегу выкуп за себя я пошлю. Ведь сулил ты, Дмитрий Иванович, за службу верную на Москву меня взять, да посадить на поместье большое, да пять лет беспошлинно торговать в землях твоих. Мне уж и сниться стало, как я вольным-то купцом служить те стану, богатства твои государские множить, ремёсла налаживать. Ведь под сильной твоей рукой какая жизнь славная нам, людям торговым да хозяйственным, и обидно мне, коли встречу московских купцов, кои торг ведут на полушки да сухари квасом запивают. Им не дело вести, а скот пасти, да и то рази што баранов. Для дела твово ратново, для избавления Руси от поганых шлю те с человеком верным шкатулку сию. Наполнял я её по золотинке да по камешку все годы, кои тебе служил, притворяясь холопом рязанского князя. А список добра прилагаю. Смилуйся, государь, возьми Федьку к себе.

Припадает к ногам твоим царским раб твой и в здешней, и в загробной жизни Федька".

Долго молчал Фома - ворочал мысли. Мог ли подумать, что Федька Бастрык, злобный цепной пёс рязанского князя, мордоворот и шкуродёр, ненавидимый крестьянами, был человеком Дмитрия, по его воле сидел близ границ Золотой Орды соглядатаем, приманивал на холщовские огоньки людей хана, выуживал от них нужные сведения! Значит, и Федька положил свою жизнь на то дело, к которому звал народ отец Герасим, которому отчасти служил и атаман Фома. Да ещё и золото копил для Москвы. Сколько же у князя таких людей сидит на русских границах и в Орде? Ведь кто-то же приносит Бастрыку вести - те, что он шлёт в Москву. Фоме показалось, будто он последние годы ходил окольными тропинками, где-то в стороне от налаженной всерусской работы, которая готовила могилу ордынскому чудищу. Его услуги московскому князю казались Фоме малозначащими. Ненавидел Фома бояр да их тиунов за то, что шкуру с народа драли, но ведь не всё же для себя драли. На то добро, что он держал в руках, пожалуй, сотню воинов можно одеть в боевые доспехи, выучить и в поход снарядить. Вот и золотое кольцо с изумрудом - то, что слезами отлилось деревне, тоже здесь. Выжал Бастрык пот и кровь из мужиков, а из того пота и той крови десяток броненосных воинов встанет и выйдет в поле, защищая мужиков от полной погибели, их жён - от позора, детей - от рабства. Мало, выходит, смотреть на мир глазами холопа да смерда... Но как простить Бастрыку голодную бабу с умирающими ребятишками? Хлеб возами на торг отправляет, а ей горсти не даст... Может, прав Бастрык - коли слабые перемрут, от того силы на Руси не убудет, зато прибавится в государственной казне от сбережённого хлеба?.. Но душа Фомы бунтовала против этой мысли. Что значит, слабые? Все люди слабыми рождаются и в старости слабеют, никто из здоровых не заговорён от болезни. Не ради ли "слабых" существуют законы государства и церкви, суды и войско? А то ведь и деревня, где - два двора, слабее той, в которой пять дворов. Значит, собирайся, сильные, и дави, грабь слабейших, отнимай у них добро, и земли, и ловы, чтобы ещё сильнее стать? Этак далеко зайти можно... Хмуро сказал:

-Не пойму, Федька, коли ты на такой важной службе у князя, зачем открылся?

-Не всем открылся, тебе лишь. Кто ж не ведает, што Фома Хабычеев в московских землях только не разбойничает? Твоя служба князю Дмитрию далеко слышна... Да и недолго мне тут сидеть осталось, не нынче-завтра уйду со своими.

-Моя служба тебе, Федька, - неведома. Да она - и не по твоему уму. Но ты гляди: коли от князя слова нет - сидеть тебе здесь надобно.

-Того и боюсь, што оставит. Ныне-то вроде право есть уйти: слышно, рать скликает Дмитрий. Как-нибудь вывернусь, он помнит старые заслуги.

-Гляди... Однако заговорились мы, вот-вот петухи запоют, да и проснётся кто из твоей стражи, - Фома усмехнулся. - Оружие мы у тебя заберём. Пойдём к Дмитрию, с оружием-то охотнее примет. Эту шкатулку ему вручу с твоей грамоткой. Там про верного человека сказано, вернее и не сыщешь.

-Твоя воля, - буркнул Бастрык.

-Аль не веришь?

-Тебе-то верю.

-Ин и добро. Другие о ней и не прознают.

Фома завернул шкатулку в тряпицу, перевязал шнуром, спрятал в суме среди дорожной рухляди, глянул в лицо Бастрыка.

-И вот о чём Христом прошу тебя, Федька: не дай помереть от голода вдовице с её сиротами - той, што в крайней избе живёт, у поскотины.

-Не из-за неё ль ты явился, благодетель?

-Из-за неё тож.

-Не помрёт, не бойсь. Седмицу назад отрубей давал, с новины дам. Кабы не зловредничала, ситные ела бы.

-Смотри, Федька, - произнёс Фома. - Пощадил тебя ныне, знаешь почему. Чую - есть за тобой правда, её уважаю. Но и мою правду ты уважай. Чья выше - Господь рассудит, я же от своей не отступлю до смерти. Для меня всяк человек - живая душа. Коли не будешь давать той бабе хлеба и молока, штоб самой хватало и детишкам, - под землёй сыщу. Ни ордынский хан, ни государь московский или рязанский со всем войском тебя не спасут. Мой глаз отныне на тебе до окончания века - заслужил ты от народа сей "почёт". А слово Фомы тебе - ведомо.

-Ладно, - в лице Бастрыка мелькнула растерянность. - Будет работать - всего получит.

-Так ты дай ей работу. Ни одна русская баба от работы не откажется. Ведь и рабочую скотину кормить надобно, Федька, чтобы толк от неё был, - тебе ли того не знать? Хозяин тож! Поди, баба под юбку не пустила, дак ты её со света белого сжить вздумал. А к Дмитрию просишься. Он за этакие штуки своим тиунам головы скручивает, даже бояр не щадит. В церковь ходи почаще, душу разбойную просвети - иначе тяжко и страшно помирать будешь, попомни моё слово.

Бастрык промолчал. Фома открыл дверь, позвал людей. Ключница обнимала девушку и таким взглядом окатила Бастрыка, что тот съёжился. Серафима, оказывается, вышла поспать от духоты в сени, потому разбойники её и не заметили, и возни в светёлке она не слышала. Разбудил её вскрик Дарьи...

-Што, батюшка, - спросил Ослоп, играя ножом на поясе и поглядывая на Дарью, - здеся его прирежем аль во лесок отведём?

Серафима замерла, Дарья ойкнула, Фома усмехнулся:

-Жалеешь его, красавица? А зря. Он твоей чести и красы не пожалеет, дак ты ножичек-то не выбрасывай. - Оборотился к корявому разбойнику. - Возьми меч по руке и броню, потом других с улицы пришли за оружием. Ты, Ослоп, тож вооружайся.

-Мне без брони вольготнее, батюшка, - улыбнулся парень. - Да и кистенём сподручнее, нежель мечом да топором.

-Слушай, что говорю, - нахмурился Фома. - Не купцов потрошить пойдём - на битву против нехристей станем. Там кистенём не больно намахаешь.

Усилие мысли отразилось на лицах разбойников, они начали вооружаться. Потом входили по двое другие, и каждый выбрал оружие по руке, броню по плечам.

Наконец в тиунской опочивальне остались Бастрык, Фома, Ослоп и обе женщины.

-Вот што, красавицы, - сказал Фома. - Нынешнюю ночку спали вы и даже снов не видели. Так ли?

Женщины молчали.

-Так ли? - спросил Фома суше.

-Так, батюшка, - закивали женщины.

-То-то. Язычки замкните покрепче. Оброните словечко - оно што ниточка. Княжий исправник потянет, да и с язычком все жилушки вытянет.

Серафима перекрестилась. Фома подошёл к денежной груде на столе, взял серебряный рубль, попробовал на зуб, повертел, кинул в суму.

-На прокорм мово войска. Не зря же оно нынче старалось. Прощайте, красавицы, и ты, Федя, прощевай, да уговор помни.

Ватажники исчезли - половица не скрипнула, щеколда не брякнула, и когда Бастрык вышел во двор, все запоры были на месте. "Оборотень, - думал Бастрык, крестясь, чего с ним давно не бывало. - Не зря про него сказки ходят, а стражники ловить его боятся, только вид делают". Хотелось поднять холопов да отхлестать плетью, но что-то удержало. И злоба осела в душе. Вспомнил о серебре, вернулся в дом, сгрёб деньги в кошель, поглядывая на женщин. Серафима выпустила девушку, приблизилась к Бастрыку и сказала:

-Ещё тронешь Дарью - зарублю, - и залилась слезами.

-Не вой! Никому твоя Дарья голозадая не нужна. Пусть на ней чёрт женится. Ступайте спать, да што атаман сказал, уразумейте. Он теперь - на службе у меня. Ступайте, неча глазеть...

Ключница повела Дарью с собой в сени. Девушка готова была убежать из страшного дома, но ночь, в которой скрылись разбойники, казалась ещё страшнее... Она ушла на заре, тайком. А через час Бастрык, так и не прикорнувший, заглянул в распахнутую светёлку и увидел, что Дарьин узелок с едой исчез. Прокрался в сени. Там спала лишь ключница, место рядом пустовало. "Ушла", - понял Бастрык, и его злоба вздыбилась в душе. Фома унизил - заставил дрожать за собственную шкуру его, Федьку Бастрыка, перед которым даже бояре иные трепещут. И придётся кормить нищенку с её щенками - с этим оборотнем не пошутишь. И Дарья унизила - оттолкнула его... Нравилась Дарья Бастрыку, ох как нравилась, но тем большей злобой наливалась теперь душа - фонтан клокотал, искал выхода. Не мог даже помыслить, что другому достанется Дарья, голодранцу из московского посада. Ну, нет, Федька - не таков, чтобы своё уступать чужому. Раз она не досталась Федьке - так пусть уж никому...

Схватил разорванную рубашку Дарьи, брошенную в светёлке, скомкал, сунул под кафтан и вышел на подворье. Все ещё спали. От будки вблизи ворот поднялся с соломенной подстилки бурый волкодав, зевнул, раскрыв пасть. Даже вепри сваливаются в агонии, когда эти клыки смыкаются на их загривках.

-Тоже проспал оборотня? - спросил Бастрык. - Небось, сунули тебе чего-нибудь вечером, вот и проспал. Жрёшь што ни попадя - то-то и всполошился, хозяина прокараулил. Отслужи теперь.

Пёс смотрел в лицо Бастрыка мутно-красными глазами, но хвостом не вилял - сказывалась волчья порода. Бастрык, оглянувшись, дал ему понюхать рубашку Дарьи, отстегнул ошейник, позвал за собой. Засов калитки отодвинут - недавно прошла Дарья. За тыном Бастрык ещё раз сунул рубашку в нос волкодава, приказал:

-Ищи!

Пёс прихватил след, сверкнул на хозяина глазом.

-Взять! - приказал Бастрык и, когда волкодав с места пошёл рысью, повторил. - Взять!.. Души!..

Уходя, Дарья торопилась незамеченной скрыться в лесу. Ей казалось теперь лучше умереть, чем вернуться в страшный дом, она уже и на Серафиму не рассчитывала - тиунские стены её пугали. Ещё день и ночь в этом доме?.. Ни за что!

Она слышала - за Холщовом пронскую дорогу пересекает тульская, и выбрала последнюю. Захочет Бастрык догнать - он, конечно, кинется пронской дорогой. Однако и на тульскую лучше выйти вдали от села, через перелески. С узелком сухарей в руке Дарья бежала через лесок, миновала поляны, углубилась в дубовую рощу, надеясь за ней сыскать дорогу. За рощей дороги не было. Девушка минула овраг, заросший лещиной и шиповником, и перед ней открылась пустошь. Идти открытым местом она ещё побаивалась, но делать нечего - пошла. Позади, из-за рощи, вставало солнце, просыпались птицы, шуршали в траве мыши, за ними охотился лунь, скользя и зависая над травой, канюк ходил кругами в небе, сторожа вспархивающих из-под ног девушки перепелов и высматривая сусликов, - всё знакомо и привычно для Дарьи, выросшей в лесостепи. Впереди вставали дубравы, за ними она разыщет дорогу - любую, только бы подальше увела от тиуна, от его дома, где ни запоры, ни стены не охраняют от незваных гостей... Как хорошо, что нет росы - в высокой траве теперь промокла бы насквозь.

На середине поля она оглянулась. От рощи отделился тёмно-бурый ком, покатился по полю в её сторону. Девушка присмотрелась из-под руки - волк?.. Уставив морду в траву, зверь что-то вынюхивал, - видно, шёл по следу. По её следу? Обыкновенных волков Дарья не боялась, они бывают наглыми, но страшны животным - не людям: коня под тобой зарежет, а самого не тронет. Но чтобы волк, летом, гнался за человеком по следу! На это способен лишь взбесившийся зверь, а с ним лучше не встречаться. Волк был громадный - Дарья сразу рассмотрела.

Бросив узелок, она кинулась к лесу: там спасение - на дереве зверь её не достанет. Сарафан был просторный, но он цеплялся подолом за траву, и Дарья подняла его выше колен. По ногам хлестал остец, резалась осока, больно жёгся осот, повилика подстерегала, словно силки, но Дарья бежала во весь дух и оглянулась уже вблизи перелеска. Зверь заметил её, он бросил след и скачками мчался через пустошь, приближаясь. До опушки оставалось близко, но Дарья уже видела: не успеет. Она почувствовала, как на голове встают волосы, и закричала... Кто мог услышать в малолюдном краю одинокий крик в этакую рань, вдали от дорог? Хлебные поля, где работали мужики, лежали в стороне - Дарья выбрала путь, где ей никто бы не встретился. Но её крик уловили не только рощи и поле...

Близко послышались настигающие скачки, Дарья обернулась, вытянула руки навстречу летящему на неё страшилищу с оскаленной пастью, свисающим на сторону языком и людоедскими глазами.

-Лю-ди!.. Спаси-ите!..

Даже последний крик отчаяния, заставляющий хищника отпрянуть, дать жертве лишний раз вздохнуть перед смертью, тут не подействовал - зверь распластался в прыжке, готовый сомкнуть на горле смертную хватку, но словно бы этого прыжка ждал тот, кто минутой раньше услышал человеческий крик. Клыки схватили воздух, бурая тяжесть ударилась о землю возле Дарьиных ног, алые брызги рассыпались по траве, и Дарья увидела в боку зверя две чёрные оперённые стрелы, похожие на ту, что торчала из горла деда... На краю дубравы стояли конные татары.

IV

До Коломны отряд Тупика почти не придерживался дорог. Рыжие кони - помесь русских скакунов с монгольскими лошадьми, - выведенные для разведки и дальних набегов, несли всадников лесостепным бездорожьем - через поля и кусты, болота и рощи, ручьи и реки. Воины наезжали на работающих крестьян, спрашивали об ордынцах и слышали один ответ: "Бог миловал!" Отряд ещё опережал слух, это - хорошо, потому что слух множит врагов бессчётно. В лесах с пути шарахались звери, в поймах и логах кричали чибисы, ругая непрошеных гостей непотребным словом, кулики нахваливали свои болота, сороки разносили весть о всадниках, а Васька, не слушая их, грустил. Даже удовольствие, что везёт князю важного "языка", не заглушало грусти. Не отпускали Ваську глаза-васильки, смотрели сквозь слёзы с укором, бередили душу. Вот напасть! Однажды не выдержал, упрекнул Копыто: ты сбил с толку - надо было взять сироту до Московской земли.

-Што ж ты сам-то, начальник? - рассердился рыжий воин. - Полюбилась, дак и взял бы. Я же тебя выручить хотел: вижу, прилипла девка, ты вроде и не знаешь, как отбиться.

-Пропадёт девица, - вздохнул Тупик.

-Не пропадёт. В беду народ - дружней. Хто ни есть пригреет.

-Да уж пригреет. Тиун какой-нибудь.

-Хучь и тиун. Сам не пригрел, дак чё ей теперь?

Утешил! А Копыто развивал мысль:

-Такую-то бесприютную, её бы за полонянку взять можно.

-"За полонянку"! Я, может, такую-то в жёны взял бы.

-Чего же не взял? - озлился Копыто. - Не больно, видать, хотелось взять. А ныне ко мне пристал. Говорю - я тя выручить думал... Девица-то и правда ладная...

"Помоги ей, Господи, - обратился к Небу не слишком набожный Тупик. - Только до Москвы помоги добраться, отслужу тебе за дело православное". И поверилось: минуют новые беды казачку-рязаночку. Если они минуют Русскую землю...

Вторую крепкую сторожу, высланную великим князем, встретили за Коломной. Едущие из Москвы дружинники обступили пятерых усталых разведчиков, расспрашивали, разглядывали пленника, которому Тупик велел оставить серебряный знак сотника.

-Важная птица, - заметил начальник сторожи боярин Климент Полянин. - Быть и тебе, Васька, сотским.

Воины обступили вьюк с оружием.

-Троих потеряли, - сказал Тупик.

Один из всадников тронул торчащую наружу рукоять меча.

-Значит, и Петра нет... Жена да четверо мальцов остались.

-Не надо бы нам, кметам, в такое время детей заводить.

-Скажешь! Кто же после нас будет Москву защищать?..

От встречи со своими у разведчиков словно сил прибыло. Скакали, меняя лошадей, на привалах едва смыкали глаза, пока кони хрупали зерном, потом - снова в сёдла.

В Москву прибыли ночью. На перевозе у Коломенской дороги горел костёр: лодочник по приказу князя дежурил круглые сутки. На окраине посада заливались собаки. Когда проезжали тёмными улицами, кое-где заскрипели калитки. "Волнуется Москва", - подумал Тупик. На мосту через ров, соединяющий Неглинку с рекой Москвой и запирающий Кремль в водяном треугольнике, стояла усиленная стража. Начальники обменялись паролем, охрана расступилась, знакомые голоса приветствовали разведчиков:

-Здорово, Васька!.. Здорово, Копыто!.. Кто это - тебя?

-Жёнка татарская кобылячьей костью приласкала.

-Шурка, Тимоха!.. А это кто - бритый? Все ль - живы?

-Завтра, мужики, расскажем.

Часовые-воротники тоже не томили разведчиков. Едва прозвучал пароль, железные ворота отошли, и лошади, стуча копытами по деревянному настилу, внесли всадников под свод башни. По голосам, долетавшим из её бойниц, Тупик понял: и там, на стенах Кремля, выставлена усиленная стража. Среди строений детинца белели ряды воинских шатров, - значит, уже стягиваются в Москву силы удельных князей. Дмитрий велел разбудить его при первой вести с Дона, и скоро Тупика позвали в гридницу терема князя. Дмитрий встретил разведчика в льняной сорочке, вышитой по вороту красным крестиком, строгий, будто и не ложился нынче. Васька не видел князя с того июльского дня, когда в Москву с Дона прискакал дозорный Андрей Семёнов, побывавший в руках ордынцев и отпущенный Мамаем передать московскому князю повеление - явиться в Орду с покорностью. Вместо этого Дмитрий послал на Дон крепкую сторожу во главе с Родивоном Ржевским. А к удельным князьям - гонцов с приказом собирать полки и идти в Москву. Дмитрий даже на вид переменился за прошедшие дни. Округлое, чуть скуластое лицо словно удлинилось, в глазах затаилось напряжение, взгляд давит на человека. На лбу с залысинами залегла изломанная морщина, и лицо, оттенённое тёмной, слегка вьющейся бородой, кажется бледным. "Спит мало", - подумал Тупик.

Не заметил Васька, с каких пор Дмитрий из молодого, отчаянного воина превратился для него в сурового, властного государя, перед которым Васька трепетал. Вероятно, началось после разговора с боярами, а закончилось Вожей. Явив друзьям и недругам силу Москвы, Дмитрий даже во внешних повадках переменился. Речь стала отрывистей, слово - властней, жесты - сдержанней; он отпустил бороду, прибавившую внушительности его фигуре. Садясь в седло и сходя с коня, Дмитрий теперь позволял рындам держать золочёное стремя, чего не любил прежде, терпел и герольдов, и свиту, и трубы, и стяги, и значки - весь тот обряд великокняжеского двора, которого прежде не замечал. Но дело даже не в атрибутах нарождающегося государского культа. Главное - в том, что за Дмитрием чувствовалась теперь воля не только Москвы, но и десятков удельных земель, которые ей подчинялись. За Дмитрием всё отчётливее проглядывала Русь, и это наполняло грозным, почти Божественным смыслом слово "государь", давало великому князю неземную власть. Страшновато - рядом с таким человеком.

Тупик почти не спал в последние дни. После долгой скачки на ветру его покачивало, колеблющийся свет от свечей на столе и по углам гридницы набегал волнами, уносил и размывал мысли, но Тупик зажал в себе усталость и говорил отчётливо, подробно. Дмитрий не перебивал, его лицо сохраняло сосредоточенное выражение. Лишь глаза по временам вдруг теряли цепкость, начинали смотреть словно сквозь Тупика - они видели ночные костры Орды, считали табуны лошадей и кольца юрт куреней Орды, впивались в ряды всадников, построенных для смотра, изучали следы прошедших отрядов на прибитой степной траве, и крылья его курносого носа начинали трепетать, будто ловили запахи дыма, конского пота, кислого молока и овечьей шерсти. Но вот его взгляд возвращался издалека, упирался в лицо Тупика, в нём словно бы вырастал вопрос, и Васька догадывался: князь сравнивает его вести с сообщениями других людей. Это не смущало Тупика, он говорил то, что видел и слышал, отделяя одно от другого. Дмитрий Иванович ненавидел, когда вестники подлаживались под его предположения, взгляды и ожидания, стремясь угодить государю вопреки той истине, которая была им известна, - пусть даже "истина" существовала лишь в их уме. "Говори, что считаешь правдой", - первое требование, которое великий князь предъявлял ко всем военачальникам, в особенности же к разведчикам. Если он замечал, что человек пытается угодить своими вестями ему или воеводе, удалял такого от важной службы и запрещал пользоваться его услугами. Так же гнал он тех, кто услышанное от других выдавал за увиденное. Пусть ты слышал от своего начальника или князя, матери или отца, но ты слышал, а не видел - так и говори. "Пьяна и Вожа показали: при равных силах побеждает тот, у кого - лучше разведка", - не раз повторял Дмитрий на советах военачальников, и разведку он ставил наравне с обучением войска.

Тупик, наконец, умолк и Дмитрий, помолчав, спросил:

-Где - пленный сотник?

-В башне под стражей, - ответил сотский начальник из охранной дружины детинца.

-Сильно его примучили дорогой?

-Не больше, чем сами примучились.

-Добро. Ты, сотский, скажи караульному начальнику, чтобы татарина накормили, напоили, постелю дали и всё, что попросит. Татары - народ каменный, его пыткой не расколешь, только обозлишь. На добро же и волк отзывается. Мне надо, чтобы он правду говорил. Дмитрий встал из-за стола, огромный, крутоплечий, тяжелорукий, прошёлся по гриднице, остановился перед Васькой.

-Значит, именем Мамая жгут сёла?

-Да, государь.

-Это уже - не пустые угрозы, - сказал князь. - А сотник не брешет?

-Да не похоже, государь. Я же проверил его тёпленьким, как брали. Сказал: мы-де не воюем с Ордой, отдадим его на суд хана, он тут и пролаялся.

Дмитрий хмыкнул:

-Знаешь, Васька, для татарина немилость хана хуже русской неволи.

Тупик удивился княжьей мысли, чуток растерялся. Да вовремя вспомнил одну "малость".

-Того не может быть, государь.

-Ну-ка?

-Есть у меня в десятке воин Копыто - ты знаешь его. Глаза у него - беркутиные: до окоёма видит всё, что в степи деется. Так он этого сотника узнал.

-Встречались?

-Нет, государь. Мамай перед тем приезжал в тумен, за которым следили мы. Так этот сотник стражей его командовал. Чтобы такой в разбойники пошёл!..

Дмитрий положил руку на Васькино плечо и улыбнулся:

-Славные - у тебя воины, Василий. Да и ты у меня - красавец.

Тупик растерялся, когда великий князь поклонился ему в пояс. А тот, построжав, продолжил:

-Жёнам побитых воев скажи: пока Москва стоит и её князь - жив, они нужды знать не будут. Живые обязаны павшим за Русскую землю так же, как своим родителям. И для живых наша помощь сиротам и вдовам воинов не бремя, но утешение и надежда.

Дмитрий Иванович отпустил сотского, Тупика задержал.

-Скажи теперь, Василий, что рязанцы толкуют.

-Разное, государь. Иные надеются - Мамай их не тронет, будто бы о том договор у него с князем Олегом. Среди этих есть такие, которые Москву да тебя бранят - зачем-де войну с Ордой затеваете, только новый разор учините Русской земле.

-Да-а, притёрлись иные шеи к ярму. Готовы носить его ещё двести лет. А того не осилят рабским умишком, что за двести лет срастётся шея с ярмом, не оторвёшь иначе, как с головой.

-Но таких мало, государь. Рязанский народ Орде не верит, ненависти там к ней поболе, чем - у наших. Если кликнешь Русь на битву, из Рязанской земли многие к тебе придут даже против воли ихнего князя.

-О князе ты, Васька, суди поменьше, особенно при чужих. В княжеских делах князья и разберутся.

-Прости, государь, однако народу рта не заткнёшь. Я передал тебе, что слышал.

-За то спасибо. Я на тебя - не во гневе, но моё слово помни. Одно дело - бабы на торжище болтают, другое - десятский княжеского полка. У Олега есть свои уши в Москве. Нам не ссориться нынче надо, но держать Олега заслоном от Орды на левой руке. Пойдёт он с нами аль не пойдёт - его княжеское дело. Лишь бы стоял со своей Рязанью. Тут не мелкая усобица назревает, Олегу ли того не понять? Кабы его свой народ честил - то нам выгодно. А начнёт его Москва поливать грязью - обозлится да ещё побежит в Орду, к Мамаю, отмываться. Государи - тоже не ангелы.

Снова охватывал Тупика душевный трепет перед Дмитрием, который за минуту до того казался обыкновенным человеком. Ну, кто ещё может смотреть так далеко, думать за друзей и недругов, в сопернике угадывать возможного союзника, искать к нему ключи, не поддаваясь ослеплению гнева?! Разве на такое способен удельный князь?

-...Что рязанское село спас - ещё одно спасибо тебе, Василий. Слух быстро пройдёт, а нам это - полезно. И к Олегу за побитых у Мамая нет спроса. С нас же пусть спрашивает.

Отпуская Тупика, Дмитрий велел утром повторить рассказ князьям Бренку, Боброку, Серпуховскому, а затем присутствовать при допросе пленного. Поэтому, направляясь в княжескую трапезную, где для разведчиков был накрыт стол, Васька решил не прикладываться к мёду из государского погреба, чтобы не вводить себя в искушение. Лучше завтра, после баньки...

Тупик не знал, что Дмитрий Иванович до утра не сомкнёт глаз. Вести разведчиков стали той каплей, которая до краёв наполнила чашу его решимости - дать Орде открытый бой. Таиться уже не было смысла, и терять ни единого часа нельзя. Надо поднимать не только дружины князей, но и весь народ. Дмитрий Иванович в тысячный раз задавал себе вопрос: достаточно ли созрели силы Москвы для отпора врагу? Имеет ли он право звать Русь к мечу теперь? Ответственность за вековую работу предшественников, за жизни сотен тысяч людей, за землю заставляла его содрогаться. Он почти не спал теперь. Советовался с воеводами, смотрел княжеские дружины и думал. Змейкой вползала в голову мыслишка: "Зачем тебе поднимать эту гору? Зачем рисковать тем, что у тебя имеется? Беги к Мамаю с изъявлением покорства, откупись данью - и жизнь пойдёт, как прежде". Дмитрий, правда, не был уверен, что Мамай пощадит его, но смерти он не боялся. Сколько русских князей ходили до него в Орду по первому требованию, отдавали себя ханам добровольно! Одних владыки Орды миловали, одаривали за послушание, других казнили. Многих церковь после объявляла мучениками, и ханы тому не перечили. Каждый новый владыка, который садится в Орде со своей кликой, старается опорочить предшественников, свалить на них беды, переживаемые Ордой, ему выгодно и ранее казнённых называть невинно пострадавшими. Поэтому Русь знала о расправах. И всё-таки князья шли в Орду ради подданных. Что значит жизнь одного человека, даже государя, в сравнении с жизнью княжества! Возможно, и Дмитрий пошёл бы к Мамаю, будь он уверен, что эта его жертва отведёт беду и удастся смягчить ордынские требования. Но всё говорило о другом: Мамаю нужен лишь предлог. Не оттого ли его условия - так жестоки и позорны для Руси?

У Москвы и подвластных ей князей доброе войско, однако, против Орды княжеского войска мало. Орда многочисленней всей Руси. Это - хищное кочевое государство, где каждый мужчина с детства носит оружие и, вырастая, становится воином. Сколько всадников у Орды - столько войска. Страшно иметь с ней дело. Только силу всего народа можно противопоставить Мамаю. Дмитрий чувствовал эту силу - на то он государь, старший на Руси князь. Но отзовётся ли на зов Москвы народ, уставший от ига, разоряемый данями и поборами, разделённый границами уделов и великих княжеств? Несмотря на десятилетия борьбы московских князей и церкви за собирание Руси, эти границы всё же существуют, каждый удел, не говоря уже о великих княжествах и Новгородской боярской республике, всё ещё - похож на отдельное государство, каждый служилый князь и боярин всё ещё владеет узаконенным правом перейти на службу к другому государю. И открыто посягать на это право всё ещё опасно. Только страх перед Ордой удерживает под властью Москвы многих удельников. И, конечно, авторитет церкви, которая свою силу ищет в народе. Русь помнит - а князья особенно! - как от имени Москвы явился однажды в Нижний Новгород троицкий игумен Сергий и затворил в городе церкви. Все до единой! Потому что нижегородский князь Борис, выкупив у хана ярлык на великое Владимирское княжение, объявил себя старшим русским князем, отказался слушаться Москву. Народ забушевал - его из-за крамольного государя отлучили от церкви, почитай, от Руси отлучили! И перед грозой народного гнева Борис бросил свою дружину, кинулся на поклон к Дмитрию, тогда ещё отроку. И юный Дмитрий понял: народ - не пустое слово. С той поры слово "народ" олицетворяло для него силу, которая его берегла, как пчёлы берегут матку. Без матки улей погибнет, но что - матка без улья! Народным настроением, народным мнением Дмитрий дорожил всегда. И, взрослея, спрашивал себя: почему церковь в последнее время завоевала в народе такое влияние? Только ли обещаниями райской жизни на том свете? Никто больше церкви не говорит о русской истории, русских обычаях и обрядах - даже старинные языческие праздники она превращает в праздники святых. Митрополит учит: "В обычаях отцов - наше величие и наша сила". А чем - силён игумен Троицкого монастыря Сергий? Только ли молитвами? Молитвы у него - такие же, как - у всех святых отцов. Но ни у кого нет такой преданности общерусской идее, такого упорства и последовательности в борьбе за эту идею. И, конечно, ума. А его доступность и простота, готовность снизойти до последнего бродяги, ободрить, подать руку, приютить, наставить на путь праведного труда, в котором никто из монастырской братии не может превзойти игумена! А порядок, который он завёл в монастыре, уравняв в имуществе и работе архипастырей и служек монастыря! Как в сказочном городе всеобщего равенства, о котором рассказывают странники. Толи на острове посреди тёплого моря стоит тот город, то ли в Синайской пустыне, то ли за Студёным морем, где, говорят, начинается цветущий край, то ли в Беловодье за Югорским Камнем. Многие ищут город тишины и счастья, а Сергий лепит его подобие в своей Троице. На опасные мысли наводят троицкие порядки. Боярин Бренок о том однажды сказал игумену. Сергий усмехнулся: "Не страшись, боярин. Не всё, что - хорошо в обители, годится для вотчины боярина и удела князя ". На том сошлись.

Церковь - за Дмитрием, она ждёт его слова. После Вожи церковь всё более открыто говорит верующим, что не ордынская, а иная власть дана Богом Русской земле, и та власть - в Москве.

Много сделано, и всё же... Можно приказать великокняжеской властью обратиться к народу со словом церкви - и мужики пойдут на битву. Но с каким сердцем встанет на поле брани тот смерд, у которого за долги тиун отобрал корову, и дети вымерли за лето на траве без молока? Тот горшечник, у которого проезжий боярин велел опрокинуть застрявший на дороге воз и уничтожил полугодовой труд несчастного, обрекая его с семьёй на голодную смерть? Тот плотник из посада, у которого сгорел дом и дюжина ребятишек ютится по соседям, а десятник не только не оказал погорельцу помощи, но и не отпускает с работы хоть землянку вырыть?.. Эти дела дошли до Дмитрия и справедливость он восстановил крутой рукой. Но сколько их не доходит до него и ближних бояр? И не всё ли равно тем мужикам, кто с них будет драть шкуру?

Крепким мужиком крепко государство. Из крепких мужиков выходят надёжные воины. И Дмитрий не уставал вбивать боярам в голову мысль о крепком мужике. Дмитрий знал историю. С отрочества покойный митрополит Алексий учил его: кто хочет править государством мудро, должен знать прошлое, как свою родословную. И всегда в истории повторялось одно: государства гибли, как только в них исчезал крепкий крестьянин и на смену ему приходил нещадно угнетаемый раб, бессловесный скот в человеческом обличье. Развращённый городской плебей оказывался плохим защитником государства. Так было у греков и в Риме. Так происходит в Византии...

Лютуют бояре, доводят мужика до скотского положения, а скоту - всё равно, кто его погоняет. Ох, не одного бы Фомку Хабычеева надо держать на Руси, десятка три бы - на каждое княжество хоть по одному! Но и бояр понять надо - дорого даётся им содержание воинских дружин. Чёртов круг получается, и разорвать его можно, только избавясь от ига. На ту дань, что пожирает ненасытное степное чудовище, какое войско содержать можно! Да и не будет такой нужды в войске. А разоры ордынские?!

Чувствует ли народ, что настал час, требующий от него отчаянного и решительного усилия?

После беседы с Тупиком князь пытался вызвать в памяти лица мужиков и городских ремесленников, кого знал, старых воинов, которых отправлял доживать в деревни и сёла, давая им привилегии и возлагая одну лишь повинность - будить в мужиках воинский дух предков рассказами о боевых победах Москвы да в меру учить ратному делу. Вспоминал знакомых песенников и сказителей, разносящих по Руси бывальщины, бродячих попов, монахов, Божьих странников, рассказывающих людям о чудесах и знамениях, благоприятных для Москвы и её князя. Хотелось бы увидеть всех сразу, услышать их ответ на самый трудный вопрос. Но сегодня эти лица не давались его памяти. Может, устал? Или тревогу рождает подступившая страда? Для мужика вопрос о хлебе насущном - вопрос жизни и смерти. Нелегко отрывать его от крюка и молотила в начале жатвы. Уйдёт с обидой и тревогой - какой из него витязь!

В окнах гридницы серело. Дмитрий вскочил из-за стола, схватил в прихожем покое воинский плащ, бросил отрокам:

-Коня! Охотничьего, гнедого. И простое седло...

Воины, гремя оружием, бросились толпой в конюшню, но Дмитрий задержал их:

-Поеду один, ветром умоюсь.

-Князь Бренок не велел, государь, тебя одного...

-Я велю! - оборвал Дмитрий десятского.

-Голову же снимет Михайла Ондреич с нас!

-А я на место поставлю...

Конь, поджарый и длинноногий, с места взял карьером, отроки кинулись в терем князя Бренка. Дмитрий, переводя коня на рысь, засмеялся: попробуй теперь догони его - такого чёрта, что - под ним, пожалуй, во всём великом княжестве не сыщешь... Было уже светло, часовые издалека узнавали князя, распахивались ворота, опустился мост через ров, воины с изумлением смотрели вслед государю, спохватываясь, бежали докладывать начальникам.

Улицы в посаде были ещё пустынны, лишь собаки запоздало взлаивали на топот коня из-за плетней и дощатых заборов. Прогремел под копытами деревянный мост через Неглинку, ветер ударил в лицо. Справа вставал бор, слева катила воды Москва, отражая малиновые облака в своём зеркале...

Солнце поднялось над лесистой горой по другую сторону реки, когда в излучине открылись хлебные поля. Несмотря на ранний час, здесь кипела работа. Женщины жали серпами рожь, мужики нагружали телеги снопами, отвозили к риге, двое разбирали вчерашний суслон, вынимали изнутри сухие снопы, опробовали молотила. Дмитрий подъехал к ним одновременно с нагруженной снопами бричкой.

-С добрым хлебом, мужички!

Оратаи поклонились, сняв шапки.

-А тебе доброго пути, боярин.

-Што ж ты босой-то? - спросил Дмитрий длинного парня в посконной рубахе без пояса. - Роса же нынче - холодная.

-В августе вода холодит, а серпы греют, - ответил за парня приземистый пожилой мужик с широченной бородищей. - Антошка у нас в крещенские морозы босой ходит - готовится для ратной службы. Што ему роса! Да и при нонешнем хлебе хоть иней пади - замечать некогда: с утра рубахи от пота преют.

-Ничего, с полного сусека шёлковую купишь.

-Купишь ли? - вздохнул худой возница. - Боярину оклад отдай, церкви - отдай, купцу должон, кузнецу должон, мельнику - тож. Да хану сколь отвалить надоть! Так-то раздашь, на посев отсыпешь, только што на прокорм останется, да и то впроголодь. Каки там шелка!..

-И у тебя тож? - спросил Дмитрий широкобородого.

-У всех одно, боярин. Вся радость - пока жнёшь да молотишь.

Дмитрий сошёл с коня, приблизился к телеге, взял горсть ржаных колосьев, влажных ещё.

-А ну, дай цеп, - попросил мужика. Разложил сноп на току, опробовал молотило, ловко, споро прошёлся по настилу из колосьев, отгрёб солому, взял пригоршню ржи с мякиной, отвеял в ладонях, полюбовался зёрнами, кинул щепоть в рот, разжевал.

-Сладкая...

Мужики следили за осанистым человеком с властными ухватками, который так ловко делал крестьянскую работу своими белыми руками. Лишь парень тянулся к коню, глупея от восторга.

-Экой красавец! За такого небось всю деревню нашу купить можно.

-Можно, - Дмитрий улыбнулся наивности парня: за такого коня можно купить боярскую вотчину. Однако дикий и странный век - человека ценят дешевле животного, хотя всякое богатство создаётся его руками, и без человека ничто не имеет цены. А людей так мало! "Может, оттого не ценим холопов, что достаются они нам вроде как воздух и вода, да и сами считают себя всей жизнью обязанными господам, потому что те родились господами, а они - рабами. Но ведь скорее всё - наоборот. И если кто-то однажды объяснит им это?.." Дмитрию стало не по себе. Давая служилым людям поместья в кормление, он повторял: берегите мужика, если хотите получать от него сполна. Раз и два обдерёте, на третий драть будет нечего - смерды разбегутся, а с нищего холопа разве что лапти снимешь. Про себя он считал: человеком должен владеть только человек, но не скот, не зверь в человеческом обличье - тогда мужики, может, ещё долго не додумаются, что и человек не смеет владеть другим человеком, как вещью или животным. Да и кто обязал человека подчиняться другому человеку?.. Только сила и нужда. Нужда и сила превращают людей в рабов и господ, но силы-то своей эти мужики и не понимают. Однако ж в Киевской Руси, бывало, мужицкий топор пробовал боярские выи... Что-то неподходящие мысли завозились в голове князя. Разве не нужда - смертная и неизбывная! - заставляет московских государей укреплять на местах власть служилых бояр, навязывать свою волю не только удельникам, но и великим русским князьям? Разве не понимает князь Дмитрий, что не вспять двигалась Русь, когда ослабела власть киевских государей, и на месте единого великого княжества образовалось множество самостоятельных уделов? Для всей-то Руси то было благом - быстро вырастали новые города в глуши лесов, обживались новые земли, развивались на них ремёсла и торговля, равноправнее становились отношения племён славян. Бурная жизнь растекалась вширь по русским просторам, и хоть усобицы князей и были немалым злом, новый человек появлялся, раскрываясь во всей своей силе и мощи, - господин жизни в своём краю с обострённым чувством чести и достоинства. И этот новый боярин, удельный князь не щадил ни себя, ни подданных, стремясь обустроить и укрепить свои владения. Может, Высшему Разуму ценой распада единого государства нужно было разбудить новые силы, дремавшие в его народе, и как знать, не сами ли по себе они вновь слились бы, набрав мощь и проложив свои пути к одному руслу? Но в такой-то момент и нагрянула беда. Те новые силы и теперь прорастают по всем уделам и великим княжествам, а ордынское иго душит их, топчет поодиночке. Значит, нужна единая воля, сильная рука, которая собрала бы княжества, даже вопреки желанию иных государей и их подданных. Сейчас, когда враг угрожает существованию Москвы, к которой тянутся ростки сил народных, особенно необходимы такая воля и такая рука. Потерять Москву - потерять надежду, может, навсегда... Хотя бы на время войны с Ордой получить великому князю власть царя!.. Но коли и царей рождают нужда и сила, то нужда уже есть. Силу он будет искать в преданных боярах да в этих вот мужиках, с которых запрещает драть последнюю шкуру. Знают ли они о том?..

-А што, мужики, нужна ли нынче вся эта жатва?

У крестьян раскрылись рты.

-Слыхали, небось, вести-то? Пусть уж лучше осыплется хлеб, нежели татарин им свою лошадь откормит для новых разбоев.

-Вон ты о чём, мил человек, - широкобородый нахмурился. - Как не слыхать? А князь нашто с войском? Не пустит он Мамая.

-Хватит ли сил у князя на всю-то Орду?

-Не хватит - нас позовёт. Мы уж и топоры наточили. Хоть нынче в поход.

-Хоть нынче? - Дмитрий сверлил мужика взглядом. - А как же хлеб? Останутся бабы да мальцы, тогда уж точно половина осыплется.

Мужик выдержал взгляд.

-Ты, мил человек, не пытай меня глазищами-то. Што-то не пойму я тебя. Речь вроде нашенская, да не по-русски говоришь. Рожь осыплется - новую вырастим, до того на мякине перебедуем, не впервой нам. Но коли крестьянские головы от ордынских мечей осыплются, ничего уже не вырастет на наших полях. Да ты - кто?

-Стало быть, хоть нынче в поход? - повторил Дмитрий.

-Вестимо дело.

-И ты - готов? - спросил парня.

-Я себе уже меч сладил из засова анбарного. Закалил у кузнеца - гвозди рубит.

Дмитрий засмеялся, покосился на возницу:

-И ты?

-А я што, нерусь, што ль?

Дмитрий взялся за луку, он заметил, что от леска полем скачет его охрана: выследили, черти! С седла приказал:

-Так нынче же и готовьтесь в поход. Старосте передайте: от вашего боярина повеление не задержится.

-Да кто - ты? - крикнул широкобородый.

-Великий Московский князь...

Скакун уносил всадника в воинском плаще навстречу княжеской страже. Мужики попадали на колени, но этого уже не требовалось...

Из Москвы по всем дорогам полетели гонцы. Едва достигали они ближних городов и волостей - оттуда во все стороны разлетались новые вестники, вызывая пожар всерусской тревоги.

На допросе у великого князя пленный сотник повторил почти слово в слово, что сказал Тупику. Но держался смиренно - то ли имя Дмитрия на него подействовало, то ли неволя уже положила на него свою печать, то ли его, степняка, поразил вид кремля - крупнейшей по тому времени европейской крепости. Московским деревянным теремам по роскоши и блеску было далеко до золочёных ханских дворцов в Сарае, построенных мастерами, согнанными из множества стран, но стены и башни Кремля подавляли всякого недруга. Кремль в военное время мог вмещать не только жителей посада, но и всё население Московского княжества. Войско Ольгерда, заставшее однажды князя врасплох, увидело перед собой пустую землю и, натолкнувшись на крепость, побежало назад от стен Кремля, когда из подчинённых Москве земель двинулись собранные полки.

Ни словом не заикнулся теперь Авдул об измене русских князей. Допрос шёл в присутствии Бренка, Боброка, Владимира Серпуховского, окольничьего Вельяминова и бояр, сотник опасался, что кто-нибудь из тех, кого он назовёт, находится здесь. После нескольких дней неволи Авдулу хотелось жить. Для начала выжить. Когда же Тупик напомнил ему слова о существующем якобы заговоре против Москвы, сотник сказал:

-Я так в Орде слышал.

-От кого? - спросил Дмитрий.

-Многие говорили. Я отряжал охрану послов в Литву и Рязань.

-Ещё куда были послы?

-О том надо спрашивать Мамая. Я - простой сотник.

-Не такой уж ты - простой, - усмехнулся Дмитрий. - Когда я был в Орде, ты стоял на страже в покоях хана. Аль забыл?

Авдул съёжился. Не уж то у Дмитрия такая цепкая память?

-Воин сменной гвардии знает больше тысячника, - продолжил князь. - А сотник сменной гвардии знает больше темника.

Боброк покачал головой:

-Так вон какого гостя залучил к нам Васька Тупик!

-Положим, все дела Мамая тебе - неведомы. Но откуда были послы к Мамаю в последние дни, ты знаешь.

-Были от Тохтамыша, Тимура, Ягайлы и Олега.

-Государь, - князь Владимир блеснул из-под густых бровей стального цвета глазами. - Клевета - страшное дело. Надо предупредить князей, штоб головы не теряли, коли слухи до них какие дойдут. Да повелеть бы нашим людям - пусть слушают, о чём болтают бродяги, кои от Половецкого поля идут. Татары мастера смущать народ.

-Примем меры, - сказал Бренок.

Авдул спрятал ухмылку: ему показалось - князья не поверили и той малой правде, что была в его словах. Тем хуже - для них.

-Придёт ли Тохтамыш на помощь Мамаю?

-Того не знаю. Но думаю - не придёт. Тохтамыш Чингизовой крови. Он не любит Мамая.

-Что говорят в Орде о силе Тохтамыша?

-Он был слабым ханом, но теперь его поддерживает Тимур.

-Что об этом говорят в Орде?

-Говорят, Тимур опасается Мамая. Разгромив Русь, Мамай станет самым сильным ханом. Даже сильнее Тимура.

Князья и бояре переглянулись.

-Значит, Тохтамыш и Тимур желают Мамаю поражения?

-Чего они желают, им лучше знать. Но я думаю - так. Однако Мамая победить нельзя - Золотая Орда предана ему.

Дмитрий посуровел.

-Все ли тумены смотрел Мамай?

-При мне он смотрел девять туменов. Войско вассалов смотрят его мурзы.

-Что показал смотр? Так ли сильны тумены Орды, как при Батые?

-Смотр показал: войско - готово к большому походу, тумены - сильны, как никогда прежде. А при Батые я не служил, - сотник ухмыльнулся.

-Долго ли Мамай думает стоять на Дону?

-То - ведомо Мамаю.

-Дозволь к нему вопрос, государь? - подал голос Боброк. - Скажи, сотник, много ли воинов готовит Мамай для боя в пешем строю? И что ты слышал о фрягах?

-Среди татар пеших мало - они любят воевать на коне, но в каждом тумене Мамай велит иметь по две тысячи, способные сражаться без лошадей. Есть пешие среди буртасов, ногаев и ясов. Им числа я не знаю. Фряги находятся в пути, число их - равно полному ордынскому тумену.

-Имеются ли в войске осадные машины?

-Таких машин нет. Их тяжело возить летом. Есть мастера из Китая, Турции, Самарканда и западных стран, а также наши, ордынские. Они построят любые машины, когда потребуется.

Сотника увели. Боброк произнёс:

-Всерьёз Мамай собирается.

-Вожа научила, - отозвался Владимир Серпуховской. - Все татары говорят, как заведённые, будто у Мамая семьсот тысяч войска. Сколько же на деле?

-Давайте прикинем хоть по себе, - Дмитрий подмигнул боярам. - Мы вот тоже слухи поддерживаем, будто в Москве у нас денно и нощно двадцатитысячный полк стоит. А нам и две тысячи в большую казну влетают.

-Не напугаешь ворога - не проживёшь, - сказал Боброк. - Татары вон своих баб и ребятишек во время битвы сажают на коней и велят на холмах маячить. И западные государи толпы крепостных гоняют за войском для числа. Каждый трубит, будто у него тьмы несчитанные.

-Вот как выставит Мамай тысяч двести, тогда и придумывать страхов не придётся, - произнёс Дмитрий. - То Орде - по силам. А за Мамаем стоит Тохтамыш. За Тохтамышем - Тамерлан...

Задумались князья и бояре. Орда - бесконечна. Сколько веков накатывают с востока волны нашествий, и не ослабевает их сила. Кремень не выдержал бы, а Русь стоит. И такими нелепыми, немыслимыми показались собственные раздоры...

-Несть числа врагам, а бить надо, - сказал Дмитрий. - Коли соберём пятьдесят тысяч войска - можно встать против степи.

Тихо стало в думной. Шутка ли - пятьдесят тысяч воинов! Не городских и удельных "тысяч" во главе с тысяцкими воеводами, в которых редко бывает более трёх-четырёх сотен ратников, но пятьдесят тысяч вооружённых бойцов!

-Тверского полка ждать уж нечего, - сказал Бренок. - Михаил ждал случая показать норов, вот и дождался.

Дмитрий глянул на Тупика и промолчал.

-Из Нижнего тоже полка не будет, - отозвался Боброк. - Может, только какие охотники. Там, правда, и не с чего собирать большой полк после всех разоров. С Рязанью - тоже ясно.

-Новгородские бояре молчат - вот што непонятно! - возмутился один из окольничих.

-Непонятно? - Дмитрий сверкнул глазами. - Новгородские толстосумы на любой беде готовы наживаться. Чего им рисковать - Мамай-то Москве грозит, не им. Они и моего прадеда, Александра Невского, звали, когда уж немцы их городки и погосты жгли. Да и то ещё неизвестно, позвали бы, али нет, кабы городской люд не взял их на вече за горло. У нас родина - Русская земля, у них - тугая мошна. Для них Москва - только торговый соперник.

-Так, где же мы возьмём пятьдесят тысяч, государь? Кто даст нам такое войско?

-Народ! К нему ныне шлю гонцов.

-Смерды? Холопы?

-Холопу и смерду Родина - не меньше дорога. А то и дороже. Не в обиду тебе говорю, а в назидание.

-Я - и не в обиде, государь, да ты не понял меня. Дайте-ка смерду меч, а хотя бы вон Ваське Тупику - лапоть, да поставьте их друг против друга. Не думаю, штоб смерду меч здорово помог.

Тупик улыбнулся:

-Это, смотря, какой смерд. Я видел под Ордой одного чернобородого казака - он молотильным цепом так по татарской башке съездил, что она со шлемом в плечи ушла.

-Слышал? - засмеялся Дмитрий. - И вот что, бояре, запомните и другим передайте: коли кто из владетельных господ хотя бы последнего холопа не пустит в войско охотником - голову отрублю. Вот этой рукой!

И все поверили: отрубит. И, может, впервые русские бояре увидели в думной князя тень грозного русского царя. Не с того ли часа стали называть московских государей "грозными"? Вплоть до последнего потомка Дмитрия - Четвёртого Ивана?..

-Ты, Василий, три дня отдыхай да подбери себе десяток добрых кметов. Снова пошлю тебя под Орду. Не обессудь за труды, то не мне - Родине надобно.

-О том мечтаю, государь, и на сборы дня хватит.

Дмитрий проводил воина взглядом, посмотрел на бояр.

-С такими витязями да Мамайку не сломать?!

На крыльце терема князя Тупику встретился человек в дорожной одежде. Вроде обыкновенный человек, благообразный, седоватый, видом не богатырь, но Васька остановился и посмотрел ему вслед. Светлые, проникающие в душу глаза этого человека словно брали часть твоего существа и уносили. И смотрел он так, словно всё знал о тебе. Тупик будто встречал его где-то...

Постоял Васька, подумал. Его ждала в посаде двадцатидвухлетняя вдовушка Анюта, пышногрудая, белотелая, с вишнёвыми глазами певунья и хохотушка, недолго поплакавшая об утонувшем по пьяному делу муже, отдавшая сердце лихому десятскому князя. Можно бы сбегать на час-другой - она уже сведала о возвращении Васьки, передала через стражу: блины печёт, медок откупоривает, - но не тянуло Ваську нынче в посад, в тихий переулочек, к той не скрипучей калитке. "Сроку мало, - сказал он себе. - Пойду подбирать дружину".

V

Вотчинное село служилого московского боярина Ильи Пахомыча одним боком прижалось к лесу, с другой стороны отгородилось от мира озером с низкими берегами, где в тальниках не умолкают ключевые ручьи. За озером - поля. На одних рожь созрела, на других дозревает овёс, спеют ячмень и пшеница, третьи - под горохом, репой, подсолнечником и капустой, а есть поля незанятые, чёрные, в редкой поросли сорняков. Эти поля отдыхают. Ни к чему бросать кулиги, вырванные у лесов тяжёлым трудом и после того истощённые ежегодными посевами. Взял добрый хлеб с поля, так не спеши сеять рожь по ржи, овёс по овсу. После хлебов хорошо горох посеять или подсолнечник, на третий год дать земле отдохнуть под паром, воздухом надышаться, дождями напиться вдосталь - тогда она снова добрый хлеб родит. Трудно вводил этот порядок Илья Пахомыч, но едва мужики убедились, что боярин доброе дело затеял, горой за него встали. Боярин бывает в селе наездами - до Москвы-то не ближний свет, вёрст сорок, поэтому делами вершит боярский староста Фрол Пестун. Мужик он - серьёзный, своему господину - преданный, и боярин - спокоен при таком тиуне, справляет службу князю, не бегая лишний раз в вотчинные деревни.

Днём в селе - пусто, одни ребятишки шумят, да от кузни несётся звон молотков. Говорят, будто дед нынешнего кузнеца Гриди открыл это место, первым поставил горн на берегу озера, у скрещения просёлков - на равном удалении от четырёх деревушек, - чтобы никому не было обидно ездить лишние вёрсты к кузнецу за нуждой. От кузни, видно, и родилось название села - Звонцы.

Шло к полудню, когда с подворья неказистой избёнки выглянула бабка Барсучиха и позвала игравших ребятишек.

-Эй, хто там, Татьянка, што ль? Глянь, детка, глазками вострыми - што за топ конский? Сенька, поди, оглашенный носится?

Длиннокосая девчонка в пёстрой набойчатой рубашке до пят всмотрелась из-под ладошки в конец села.

-Ктой-то чужой, бабушка, кафтан зелёный на ём...

Народ в московских землях - непугливый, но тут ребятишки порхнули с дороги - конь под всадником шёл рысью, как не ходят кони крестьян. Над верховым покачивалась пика, на её конце трепетал огненный клочок. Рысак стал, бабка, разглядев красный лоскут, перекрестилась,

-Скажи, мать, где мне старосту найти?

-В поле, батюшка, все нонче в поле, - затараторила бабка, - и мужики, и бабы, и староста. Хлебушко уж доспел, а он, Фрол-то, на работы народ снаряжает.

Всадник спешился, прошёлся, разминая ноги.

-Ну-ка, мальцы, кто мужиков позовёт, тому пряник.

Ребятишки замялись. Дорога в поле шла урманом, мимо озера, где минувшим летом утоп пастух - водяной его подманил и утащил в воду. По ночам деревня слышит голос водяного, похожий на бычий, но озёрный хозяин может его менять. Утопленника тоже видели в урмане - что-то ищет в коряжнике, а то сядет на берегу да играет на свирели, детей подманивает.

-Война, што ль, батюшка?

-Она, проклятая.

-С рязанцами, поди, аль татары с литовцами идут?

-Орда, Богом проклятая. И литовцы да рязанцы, слышно, с ней заодно.

-Матерь Пречистая, когда ж это кончится?

-Всем тяжко, мать, пока вот этим, - он стукнул по рукоятке меча, - не отучим всяких змеев землю нашу поганить... Что ж вы, мальцы, пряников не хотите?

-Я побегу! - выкрикнула Татьянка, и орава устремилась за её платьем, лишь два карапуза остались и ударились в рёв. Всадник засмеялся, достал из сумы ржаные пряники на меду, и малыши умолкли.

-Покажи мне кузню, мать, - попросил приезжий.

Бабка засеменила к озеру, за ней гонец с конём в поводу, неся на плече пику. С подворий выглядывали старухи, замечая красный лоскут, крестились...

Часа через три, когда гонец умчался дальше, возле церкви началась сходка. Мужики слушали старосту, комкая в руках островерхие шапки, подбитые мехом зверей. Были тут не только звонцовские, многие приехали из окрестных деревень - грозные вести в тревожные времена разносятся как ветер.

-Ратаев зовёт князь в свой большой полк, стало быть, и большая война, - медленно ворочал слова староста - немолодой кряжистый мужчина с проплешиной в волосах. - Должны мы одного кмета на каждые три сохи снарядить. Да вот какое слово княжеское наш боярин передаёт с вестником: Дмитрий Иванович зовёт всякого охотника в войско и о том бьёт челом всякому русскому человеку. Русь он идёт оборонять от погибели. Кто в войско желает - становись по мою правую руку.

Недолго длилось молчание. Молодой белоголовый парень, стриженный под горшок, хватил шапкой о землю:

-Где наша не пропадала!

Он стал по правую руку старосты и поклонился сходке. Мужики загудели, выскочил из толпы и стал рядом с белоголовым мужичок в красной рубахе.

-Что стоите, оратаи? - крикнул он. - Великий князь вам кланяется, зовёт на святое дело. То Русская земля поклонилась вам княжьей головой. Дождались праздника богатырского, так что ж потупили вы русые головы? Аль не муромцы - вы, сыны крестьянские? Айда все к нам с Юрком Сапожником!

Толпа мужиков колыхнулась и перешла к охотникам. Бабы, которых на сход не звали, но которые всё же пришли и стояли поодаль, заголосили, кинулись к мужьям и сынам, цепляясь за их одежды. Мужичок в красной рубахе заглушил крики:

-Бабоньки родимые, не лейте слёз раньше времени, не цепляйтесь за полы мужицкие. Не обойтись без нас Дмитрию Ивановичу. Как же не откликнуться нам на его зов, коли пробил час.

-Так, Ивашка!

-Так, Колесо!

-Верно, Ванюша! Все встанем за нашим государем!

-Слушайте, матушки милые, слушайте, жёнушки любые, слушайте, детушки родные, - звенел Колесо, блестя увлажнёнными глазами. - Жалко нам покидать вас, тяжко вам будет на работе мужицкой - в самую страду битва приспела. Да что поделаешь, коли Бог так судил? Останемся с вами - придёт басурман, и нас побьёт, и дома наши пожгёт, и вас, дорогих, в полон уведёт... Может, помните вы святого отца - странника, что приходил к нам с горькой мукой, принятой от вражеских рук, со словом Божьим? Вспомните его последнее слово: "К мести!" Давно уж горе униженных, опозоренных, осиротевших взывает к нашим топорам о мести правой. Встанем силой единой, - глядишь, побьём ворога, как побил его Дмитрий Иванович на Воже-реке. Да и не все поляжем в битве, к вам обратно возвернёмся. Не бросаем мы вас, но вас жалеючи, уходим на бой. Нет нам другого пути ныне!

-Так, Ивашка!

-Ох, речист наш бондарь - всю душу крестьянскую разбередил. И откуда у него, окаянного, слова такие?

Староста взмахнул шапкой, требуя тишины, заговорил:

-Теперя меня слухайте. Значитца, идут в поход мужики и парни, коим восемнадцать годов минуло. Другим не велено. Идём мы, значитца, пешцами, конной силы у князя довольно. На троих-четверых - одна пароконная подвода. Для боярина припасы на его же конях повезём. Значитца, лошади и останутся - это нашим бабам и ребятам помога немалая на жатве. Кому свово коня, кому телегу в поход выставлять, то жребий скажет. Но штоб и кони, и телеги крепки были - проверю. Тем же дворам, кои без тягла останутся, мир поможет - снопы ли возить, дров ли заготовить. Так я говорю?

-Так, батюшка, так, родимай! - кричали бабы.

-Дале слухайте. Ратников сам поведу к боярину. Старостой за меня останется дед Таршила Мерин. Мужик он - спокойный, сурьёзный, голова у нево, почитай, лошадиная. Забижать зря не станет, баловаться тож не даст. Согласны ль вы?

-Согласны, батюшка! - зашумели бабы.

Высокий костлявый старик вышел из толпы, поклонился народу.

-Какой он - мерин? - крикнул один из охотников, конопатый круглолицый парень, поигрывая кистью шёлкового пояса. - Ещё и за жеребца сойдёт, без мужиков-то!

Его слова покрыл хохот.

-Ай, Сеньша, и помереть без смеху не даст!

Таршила огладил козлиную бороду и сказал:

-У тебя, Сеньша, уж точно ум жеребячий. Гляди, как бы и того не вышибли булавой татарской... Ты, господин староста, на меня не гневайся. Не гневайтесь и вы, сударушки любезные. За честь благодарствую, а принять не могу. Свой должок у меня за басурманом. Пойду за сынка спрашивать. Выберите вы себе другого хозяина, а лучше того - хозяйку. Баба с бабами легше поладит. Вон Меланья - чем не вышла? Умна и строга. Да и настоящего мерина одной рукой пригнёт, не токмо што...

Толпа зашумела, засмеялась, обернулась к Меланье - дородной, сурового вида крестьянке, стоящей поодаль со скрещенными на груди руками. Из-под чёрного вдовьего подбрусника смотрели зеленоватые глаза. Два лета назад возвращалась Меланья из Москвы с мужем. В бору возле речки Пахры подводу остановили лихие люди. Может, ограбив, отпустили бы, но муженёк Меланьи схватился за топор - ему и проломили голову ослопом. Меланья кинулась на душегуба, вырвала дубину и порешила двоих грабителей. С тех пор не раз сватались мужики ко вдове, но она никого не приняла в дом, носила чёрные одежды, растила двух дочек, работала за троих да молилась пуще монашки.

-Так што ты нам скажешь, Мелаша? - спросил староста, глядя в её лицо.

Женщина потупилась и сказала:

-Пусть мир решает. Я ведь баба - глупая, сгоряча и обижу.

-Знаем тебя, Меланья!- зашумели женщины.

-Гневлива, да сердцем отходчива и чиста.

-Вон краса - какая, а зла и зависти нет к тебе ни у одной.

-Ещё бы зло - ни одного мужика не подпустила, Игнашке свому - досель верна.

-Соглашайся, будь старостихой!

Женщина поклонилась и сказала:

-Коли так, бабы, неча нам больше мужикам мешать. У них - дело ратное, сурьёзное, айдате по избам в поход ратников собирать - время дорого.

-Молодец, Мелаша, бери вожжи покрепче, - засмеялся староста. - А вы, бабы, знайте: сроку на сборы три дня.

Мужикам староста сообщил княжескую волю: в Москву не ходить, но быть в Коломне в пятнадцатый день августа.

-Князь даст воинскую справу? - спросил кто-то.

-Наш князь - запаслив, но коли тьма народу сойдётся, где ж ему оружия напастись? Со своим оружием пойдём, да штоб боярину Илье Пахомычу не соромно было за нас на смотру.

Подсчитали справу. Топоры и медвежьи рогатины есть у каждого. Многие владеют охотничьими луками - вепрей бьют, значит, и луки взять надо. У деда Таршилы, ведающего боярской охотой, осталось несколько лосиных шкур. Сладить щиты - выйдут не хуже, чем из железа.

-Кистени и ножи засапожные сладим сами, а сулицы да ножи подсадочные, коими ноги ордынским коням рубить и животы вспарывать, кузнец Гридя скует. Успеешь, Гридя?

Чернявый мужик, почувствовав на себе общее внимание, опустил кудлатую голову, теребил шапку своими клешневатыми пальцами - так, что из неё шерсть лезла.

-Так ить... - он закашлялся, потерял слово, с трудом нашёл его. - Так ить мало железы... Где её взять, железу-т?

-Это, конешно, не ладно, - нахмурился староста.

-Так ить я што? - кузнец растерялся. - Я ить могу. Железы б чуток...

-За Пахрой, в Гольцове, кричник живёт, - подал голос Сенька. - Послать подводу, в день обернётся.

-А ты думай: в Гольцове тож сборы!

-У кричника-т да... есть железа. Так ить крица, она што? Сыра - в ей железа, её калить сколь надоть, присад ей нужон, в угле её опять держи - штоб, значит, сулица вышла. Холодну ковать - того долее. Калёну железу надо, ковану. Вот кабы у ково топоры стары али серпы, косы там. Сошники особливо...

-Слыхали, мужики? Тащи к кузне всё, што есть негодного.

-Пошто негодного? - крикнул белоголовый Юрко. - Нет железа добрее, нежель сошник. Беречь ли их ныне? Побьём татарина - новые скуём, а не побьём, так и сохи не нужны станут.

Дороже всех богатств оратаю сошник, но Юрка одобрили.

-Вот, значитца, мирска-то голова, - восхищался рябой мужичок. - Всюё жизню бы так-то, соопча...

-"Всюё жизню", - передразнил Сенька. - Гляну, как ты, Филька, свой новый сошник в кузню потащишь.

-А и поташшу!

-Брагу тож давай. Ту, што у тя в погребе третью седмицу бродит. Соопча-то она веселей пойдёт.

-Ишь, на брагу чужу рот разинул! - рассердился Филька. - Можа, те ишшо Марью мою отдать?

-Не откажусь, бабёнка ладная.

Филька начал засучивать рукава, но староста прекратил назревающую ссору и смех мужиков. Сход кончился, начиналась ответственная, малопривычная для пахаря работа, и каждый думал, с какого боку за неё взяться. И каждого заботило главное - оружие. Над деревней, под облаками, клёкотали орлы...

В тот день жители Звонцов нарушили вековую традицию - после полудня никто не завалился спать. Каторжная ежедневная работа при скудной пище - ржаной хлеб, квас да репа - требовали короткого отдыха в самые знойные часы, чтобы потом, до темноты, пока глаза видят работу, не разгибать спины. Однако теперь жителям Звонцов казалось преступлением потерять час светлого времени.

По всем московским, муромским, владимирским, переяславским, костромским, ростовским, ярославским, белозёрским и другим землям, где князья отозвались на клич великого князя Дмитрия, в городах и сёлах люди не смыкали глаз от темна до темна, прихватывали и от коротких летних ночей, удлиняя день лучиной. Впервые от начала полуторавековой ордынской беды народ был своевременно предупреждён о надвигающейся грозе, призван к оружию под единое знамя. Весь горький и страшный опыт подсказывал народу, как важно упредить врага в собирании сил, народ верил в такую возможность, и чувство тревоги не заглушало в его душе ощущения близкого праздника. Каждый считал в те дни, что без его участия врага нельзя одолеть. И эта мысль сильнее сплачивала людей, ибо никогда прежде не было такой уверенности в товарище, который встанет рядом на поле брани. Шли единоверцы, каждый из которых нёс ответственность перед Небом за собственные дела на Земле. Каждый был личностью, неотторжимой от общей веры, от земли с именем Русь, в середине Которой стоял белокаменный город со златоглавыми церквями, с крепкими стенами и сильным войском, и жили в этом городе старший русский князь, государь, и митрополит всея Руси. В те дни зарождалась русская нация, и на первой же поверке истории её жизненную силу должен был испытать сильнейший враг.

Едва запив квасом, захлебав травяным супом или овсяным киселём кусок ржанухи, звонцовские мужики потянулись к кузне. Немолодой попик окропил святой водой горн, наковальню, молот, чернобородого хозяина, благословил на труд. От этого попика, от кузни понеслась через село в окрестные деревни весть: игумен Троицкого монастыря, сподобленный Богом чудотворец Сергий, некоронованный патриарх Русской земли, благословил князя Дмитрия и его войско на битву с ордой Мамая. Люди говорили о благословении со слезами. Церковь, дотоле смирявшая нравы, учившая Любви, Терпению, Покорству и Умилению перед всем живым, что создал Творец, каравшая за насилие над ближним и особенно за пролитую кровь, благословляла поднятый меч и указывала ему жертву. А "жертва" почти полтора века сосала кровь народа и была объектом всеобщей ненависти. Самое большое чудо, которое когда-либо являла православная церковь, она явила летом 1380 года от рождения Христа.

Чем выше воздвигается плотина, сдерживающая ток реки, тем сокрушительней вал воды, когда отпирают шлюз. Долго после Батыева разорения накапливалось хранилище сил народа. Какое же терпение и воля требовались, чтобы в минуту особой ярости и боли не открыть затворы преждевременно! Это мужество владимирских и московских князей - беспримерно. Но без высокого ума и мужества невозможно было выбрать и нужный час, сказать себе "Пора!", решительной рукой сдвинуть ворот, открывая путь волне всенародного действия, которая устремится, наконец, в иссыхающее русло истории государства, чтобы, напоив его обильной кровью, либо родить океан новой жизни, либо иссякнуть в песках мировой истории.

Трижды стоял русский народ перед выбором - быть или не быть. Первый раз это произошло летом 1380 года. Ныне это - уже четвёртый...

...Молот гремел в кузне села Звонцы, перековывая орала на мечи. Два худощавых подростка, сменяя друг друга, раздували потёртые кожаные мехи, белое пламя живым цветком росло из горна, набитого добротным древесным углём. Чернобородый "Вулкан", по временам отрываясь от работы, отирал лоб рукавом засмолённой холщовой рубахи, зачерпывал ковшиком колодезную воду из глиняной корчаги, поднося к губам, оборачивался к почтительно входящим мужикам.

-Што у тя там? Давай. - Косясь на ржавый, истончённый в работе обломок косы, половинку серпа, лопнувший обух, ворчал. - Эт што, вся твоя богатства? Небось, хошь этим-та броню ордынску просечь? Ножишка вот слажу - зад те скрести.

В своём закоптелом святилище, пропахшем гарью древесных углей и железной окалиной, он был не так косноязычен, как на сходе. Стоящий рядом попик качал головой, посетитель опускал глаза, прятал железку, тогда кузнец снисходил:

-Ладно, клади. Не золото, небось, годится. Наконечники к стрелам тож надобны.

Но вот в кузню ввалились весельчак Сенька Бобырь, белоголовый Юрко Сапожник, дед Таршила и рябой Филька Кувырь, успевший не только помириться с Сенькой, но и сводить его на зады своего огорода, где у него в погребке настаивалась ячменная брага. Увидев попа, мужики сдёрнули шапки, выложили своё добро - едва обношенные стальные сошники. Кузнец, покряхтывая, брал в руки орудия землепашца, хмурился и вздыхал. Давно ли отковал их, в меру насытил углём и присадками, чтобы легко резали пустошь и целину; не скоро тупились на супесях и корневищах, но и не крошились, натыкаясь на камни, - добром должны вспоминать пахари кузнеца Гридю и в поле, и за столом над караваем из новины. Вот, поди ж ты, приходится увечить, перековывать кормильцев в орудия смерти. И перековывать надо с лёгким сердцем - тогда оружие будет легко для руки воина и тяжко для врага.

-Этим-то как раз пахать брони, крошить кости вражески. Будут вам сулицы по плечу, чеканы по руке.

Спохватясь, кузнец взял с наковальни щипцы с деревянными ручками, кивнул сыну-молотобойцу. Семнадцатилетний богатырь, перегнавший отца плечами и ростом, тряхнул тёмным чубом, поднял кувалду:

-Готов, батя...

Пылающий кусок лёг на наковальню, зажатый щипцами, молоток стукнул по его середине, и следом бахнул молот, разбрызгав искры. Пошла ловкая, понятливая работа, будто задушевный разговор повели отец с сыном. Летел в горнило остывший кусок железа, на его место ложился другой, и под вздохи мехов продолжался перестук молотков. Ни слова, ни лишнего жеста, ни взгляда - молоток указывал, объяснял, подтверждал короткими ударами, то одиночными, то сдвоенными, прямыми и скользящими, отрывистыми и плавными, - молот угадывал, чего хотел молоток, - бил чётко. Под заворожёнными взглядами мужиков у обоих кусков металла вырастали стрельчатые крылышки, железо вытягивалось, заострялось, становилось похожим на голову змеи-огнянки, живущей на краю лесов и степей, нападающей исподтишка, молниеносно, жалящей насмерть. Вот кузнец подал знак сыну, тот опустил кувалду, тогда мастер сильными, точными ударами подправил готовую сулицу, затем другую, положил на край огненного вулканчика, где уголь дышал тёмно-красным жаром. Забыв о зрителях, он следил за сменой оттенков металла, засветившегося в раскалённой струе, постепенно перемещал к середине горна, в венчик "цветка", белый, как маленькое солнце, и вдруг сорвал с пояса холщовый мешочек, потряхивая, начал сыпать в горнило буро-зелёный порошок, переворачивал щипцами красные железки, губами что-то шептал в огонь. Пламя пригасло, потом вспыхнуло переливчатым зелёным светом, ослепив мужиков, стало оранжевым, потом радужным, кислый запах ударил в ноздри, к чёрному потолку взвился клубок дыма, а наконечники, только что красные, приобрели жуковую синь. Мужики крестились - на их глазах, в присутствии батюшки, творилось колдовство, но попик, захваченный зрелищем, даже не потянулся к кресту; напротив, его лицо доселе бесстрастное выразило интерес. Кузнец выхватил из огня наконечники и побросал в корчагу из обожжённой глины. В ней плеснуло жидкое масло, примутнённое дёгтем и травами. Кузнец кивнул подросткам - отдыхайте, мол, - словно спохватясь, перекрестился:

-Помоги, святой Георгий, штоб вышли копья востры, в сече крепки, на душу басурманску умётливы.

И попик сказал: "Аминь".

Мужики, вздыхая, обступили кузнеца. Когда наконечники остыли, Гридя достал их, один, что потяжелее, бросил в неглубокое корытце, наполненное серым густым киселём, другой протянул Таршиле.

-На-ко, отец, насади на древо. Спытать надоть.

На подворье кузнеца к стенке сарая были прислонены вязовые древки разной длины. Дед выбрал одно, насадил сулицу, закрепил медным гвоздём, оглядел мужиков.

-Который смел?

Мужики не спешили вызываться, приглядывались к мишени - кулю из плотной дерюги, набитому песком и опилками, с одной стороны обтянутому обрывком двухслойной кольчуги. Броня была басурманская, вязанная из стальной проволоки, - её прислал боярин, чтобы Гридя мог испытывать оружие, которое время от времени ковал для господина.

Привозное оружие, да и то, что делалось в Москве, стоило дорого, поэтому многие из служилых бояр готовили в своих вотчинах собственных оружейников, посылали им новые образцы, сообщали выведанные секреты закалки и ковки стали. Потомственные сельские мастера и сами владели секретами, пополняя их опытом всей жизни. Сравнивая собственные поделки с привозными, мастер терял покой и сон, если свои были хуже, годами, на ощупь, искал "свою" сталь, не уступающую заморской. Умирая, он передавал секреты сыну, и так трудом поколений совершались порой никому не известные открытия, которые потом так же безвестно умирали. В какой-нибудь закоптелой кузне лесного села косноязычный бородач, не ведая того, всю жизнь ковал по заказам боярина неказистые на вид мечи и копья из булатной стали, столько же доверяя таинственным наговорам, сколько порошкам присадок и цветам раскалённого металла, чьи тончайшие оттенки улавливал лишь его глаз. Князья и бояре предпочитали обычно оружие тщательно отделанное и богато украшенное, простые поделки доморощенных мастеров доставались ратникам-ополченцам. А в жестоких сечах то и дело случалось, что рыцари и мурзы, выбирая себе достойного противника и безбоязненно подставляясь под удары мечей и секир лапотных воинов, в последний момент изумлённо воздевали очи горе, не зная, кого им поминать - Бога или дьявола, - когда их венецианские нагрудники, дамасские кольчуги, генуэзские и немецкие шлемы оказывались разрубленными, как жесть.

Первым на вызов деда Таршилы отважился выйти Ивашка Колесо.

-Покажи, Ванюша, што не единым словом ты - силён, - хотел ободрить мужика рябой Филька, но лишь смутил.

Таршила сказал:

-Слово его не трожь, оно само по себе сила. Коли б у Ивана даже рук не было, позвали б его на сечу - словом народ укреплять. Не робей, Ванюша, как выйдет, так выйдет.

Колесо отошёл от закольчуженного куля, примерился, отвёл руку далеко назад, потом, сделав несколько быстрых шагов, послал копьё в цель. Оно ударило ниже середины, в край кольчуги, отлетело в сторону, куль качнулся.

-Ничё, - заметил Таршила, - не хуже иного кмета. Ну-ка, Юрко!

Если ордынского воина нельзя было представить без коня и лука, то русский ратник-ополченец не представлялся в бою без сулицы и топора. Крестьянин и городской ремесленник, ни разу не державший меча в руках, уверенно шёл в бой по зову князя, ибо топор на длинной рукоятке и короткое, тяжёлое метательное копьё - сулица служили ему не хуже иного оружия. Брошенная на полсотни шагов русской рукой сулица пробивала самый крепкий щит, не говоря уже о нательной броне. Выдернуть её из щита во время боя было невозможно, щит приходилось бросать, открываясь для ударов топоров и мечей. Но и в прямом столкновении русский ратник работал своим коротким копьём не хуже, чем вилами или рогатиной. И не от тех ли грозных суличан повела родословную русская штыковая атака, смертельно пугавшая врагов до самой последней войны?

...От удара Юрка куль свалился, на кольчуге осталась глубокая вмятина.

-Кабы так-то в сече, испустил бы Дух басурман, - похвалил Таршила, осматривая копьё. - Однако, Гридя, слаб твой закал против басурманского, а?

-Дак ить... рубаха-т! - Кузнец, сопя, запустил пятерню в бороду. - Она вон... за морем вязана. В Орде не на кажном така рубаха. Да ить она и не точёна, сулица-т, ты наточи её!

-Наточу. А другу пошто спытать не хочешь?

-Другу... Та - особо дело, та в две этих станет. Не по твоей руке скована.

Дед задрал козлиную бороду, его костистое лицо нахмурилось, выцветшие глаза, не мигая, уставились на кузнеца. Мужики затихли, сразу вспомнив, что Таршила когда-то был воином в полку московского князя.

-Уж не по твоей ли?

-Хошь и по моей.

-Твою руку, Гридя, я знаю, да ты, видать, не знаешь моей. Ты ишшо бабу за титьку не держал, а я уж с воеводой Мининым на Литву хаживал да суздальских крамольников усмирял.

-Хаживал, - буркнул кузнец. - То-то што так. При таких ить кметах он-та, воевода Минин, голову, небось, потерял.

-То без меня было. А потерял - на то война, там всяк без головы может остаться - што ратник простой, што воевода. И за воевод Минина да за Акинфа Шубу мы после с Литвы взяли, сколь надо. Под Любутском отучили Ольгерда на Москву шастать, да и Тверь под князя Дмитрия после того привели. Аль те память отшибло?

-Верно, дед, то помним! - загалдели мужики.

-А ить, говорят, Мишка Тверской сулил зятю свому Ольгерду половину Московской земли отдать, себе же другую...

-Сулила кошка собаке ежа поймать! Лучше б штаны посулил.

-Сказал - штаны! Как Дмитрий Иванович обложил Тверь, Мишке много штанов понадобилось...

-То дела княжеские, - нахмурился Таршила. - А тверичане - добрые ратники, и от Орды они вынесли поболе нашего... Так што, Гридя, спытаем, чья десна - крепче?

-Спытай, коль не боязно, - кузнец протянул широкую, испачканную копотью ладонь, и старик вложил в неё свою, длинную, сухую, увитую синими жилами. Ивашка Колесо подскочил к спорщикам, взмахнул рукой:

-Начали!..

Мужики набычились. Лицо Гриди багровело, глаза налились кровью, плечо вздулось бугром. Дед казался невозмутимым, лишь вздрагивала бородка.

-Каменнай ты, што ль? - прохрипел кузнец. - Я ить... раздавлю, коль што...

-Раздави, - в голосе деда прозвучал смешок.

Из-под ногтей кузнеца показалась сукровица, пальцы Таршилы были белыми, казалось, кровь в них высохла.

-Будя! - крикнул Колесо. - Нет победителя.

Кузнец дул на пальцы.

-Ить надоть, а? Чистый мерин... Копыто - не десна.

-Спытал? - ухмылялся дед. - Теперича я метну в энтого "басурмана". Сеньша, подай-ка сулицу.

Отойдя шагов на полсотни, Таршила сделал пробежку, копьё свистнуло, куль качнулся и устоял - сулица вошла в него по древко. Мужики, галдя, бросились вытаскивать.

-Слышь-ка, - кузнец тронул старика за локоть. - Ты того, не держи на сердце. Скую ишшо, как ту, вот те крест.

-Благодарствую, Гридя. Главное, штоб она по руке вышла.

...Скоро в кузне снова заговорили молотки, а на Гридином подворье Таршила учил ратному искусству молодых мужиков. Не первый раз он это делал, но сегодня таким зычным голосом наставлял "детушек ратных", что проходящие мимо бабы разносили слух, будто приехал от боярина десятский начальник учить мужиков биться с татарами.

Через три дня, на утренней заре, из села Звонцы выступил на Коломну отряд из двадцати ратников с десятком подвод. В версте от села, у моста через речку Каменушку, староста приказал прощаться. А едва хлынули слёзы, схватил за душу бабий вой, велел побыстрее трогать обоз, чтобы не рвать людям сердца. И всё же в речке Каменушке в тот день прибыло воды. Мужики и теперь шли, тайком утирая глаза, и не могли насмотреться на тёмно-зелёные рощи и леса, на пестроту березняков, на ручьи и озёра. Всю-то жизнь за крестьянской работой оглядеться некогда, а разогнул спину, подивился: "Боже милостивый, до чего - искусна Твоя рука, за какие заслуги жалуешь этакой красотой?" - уходить уж надо и, может, навсегда...

Староста, шагая рядом с первой подводой, пытался заставить себя поразмыслить над приказом боярина: взять продовольствия и фуража, сколько можно. Семь больших подвод нагрузили рожью, просом, ячменём, вяленой рыбой, солониной, жбанами с маслом и мёдом. Рожь в этом году припозднилась, но, слава Богу, жатва начата, не придётся бабам и ребятам есть древесную кору, да и овощ пошёл к столу. Но в какую же даль собрался Дмитрий Иванович, если велит ратникам запасаться кормами на долгие месяцы?

Время от времени на хмурое лицо Фрола набегала улыбка - думал о своей преемнице Меланье, виделась она ему вся и в подробностях - то являлись прямые брови, то глаза, светлые, с зеленоватым сиянием, то губы, запёкшиеся, алые, а чаще - руки, не по-женски сильные, белые, с загорелыми кистями, горячие и ласковые...

Он возил её по полям в тот же день, после схода, объяснял, где и когда начать работы, как лучше распределить лошадей, куда осенью посылать ребятишек ставить силки на рябчиков, тетеревов и зайцев, в каких местах озёр в августе и сентябре табунится дичь и сбивается рыба, а также многое другое, что доселе знали только мужики. Под вечер задержались на краю берёзового околка, чтобы попоить коня в ручье. Пока староста подводил упряжку к воде, отпускал чересседельник, разнуздывал Савраску, Меланья сошла на лужайку, сорвала купальницу, вертя её в пальцах, следила за мужиком зеленоватыми глазами. Её взгляд смущал Фрола - в нём жили слова не о хлебе насущном, но что за слова - поди, пойми, если брови женщины так сдвигаются к переносью, будто она сердится. Фрол краем глаза видел её сарафан, запутавшийся подолом в траве, и казалось, вышитые синие, розовые и красные цветочки перешли на холст с лужайки. "Однако чего она вырядилась нынче?" - он лишь теперь заметил, что Меланья в обнове. И сборчатая душегрея из светло-синей крашенины с матовыми блестящими пуговицами из перламутра - тоже новая, а красный убрус из тонкого полотна, повязанный поверх волосника, придавал женщине праздничный вид. Редко видел её такой, однако открытие лишь сильнее смутило Фрола.

-Будет дуть, бочка бездонная, - сказал Савраске. - Ещё вон сколь трусить до села, брюхо лопнет.

-Пусть напьётся вволю, - сказала Меланья. - Да травки бы ему пощипать, измаялся на бездорожье.

Заслоняясь ладонью от лучей, она осмотрела луг, ивняки по краю недальнего болотца, клин проса на взгорке.

-Господи, хорошо-то как! Уж и не помню, когда последний раз без дела была в поле аль в лесу - чтобы и руки, и глаза свободные... Думки и те другие становятся, лёгкие да пустые.

Напившийся конь потянулся к кустику клевера. Фрол не мешал ему, но делать стало нечего, он постукивал кнутовищем о колено, хмурился, оглядываясь.

-Тише... - На плечо Меланье села стрекоза, женщина, скосив глаза, потянулась к ней. "Как девчонка. Поди, наиграться в девках не успела", - подумал Фрол. Шмели гудели в траве, потрескивали стрекозы, позванивал ручей, стегал хвостом Савраска, отгоняя слепней и мух, с хрустом щипал траву. Медовая духота кружила голову.

-Ой! - спугнув стрекозу, Меланья качнулась к мужику, указывая на кущи ивняка за ручьём. Оттуда выскочил пятнистый зверёк, замер, тараща на людей глаза, вертя ушами.

-Не бойсь, - Фрол улыбнулся. - Это - козлёнок. Вон - и мать.

Косуля, вытянув шею над кустами, топнула копытом, и козлёнок кинулся к ней.

-Ишь, какой послушный, - Меланья посмотрела в лицо мужика, и её брови распрямились, в зелёных потемневших глазах проглянул упрёк. Запёкшиеся от ветра и солнца губы её приоткрылись, и Фролу показалось, что он издали ощущает, какие они - горячие. Не уж то перед ним та Меланья, что уложила на месте двух разбойников, а однажды в риге, на просеивании проса, разукрасила бабника Сеньку за охальство так, что тот с месяц совестился показывать на людях распухшую рожу?

-Мелаша, что ты? - спросил, почувствовав в её фигуре напряжение.

-Фролушка... как же твои сыночки останутся?

Он вздохнул и уставился на сапоги.

-Останутся, што ж делать? Старшему уж пятнадцатый, другому четырнадцатый. Проживут как-нито.

-А коли не воротишься?.. - Женщина затаила дыхание, испугавшись собственных слов, но мужик повторил:

-Проживут. Боярин не даст в обиду. Я ему верно служил.

У старосты было шестеро сыновей, старшему - пятнадцатый, младшему - шестой. Трое первенцев становились помощниками в работе, средний приглядывал за меньшими - обходились без няньки и росли крепкими, смышлёными. Судьба пока щадила его детей, что в ту пору было редкостью, но своё она взяла. Три лета назад жена старосты, весёлая статная бабёнка, взятая из сенных девушек боярыни - та, говорят, побаивалась её красоты и спровадила подальше от глаз мужа, - любимая жена старосты попила холодного кваску после баньки, слегла, да и не встала. Фролу заново жениться бы поскорее, но больно горевал он, на других смотреть не мог, и не просто найти мать для шестерых детей. За тиуна, даже многодетного, без разговору выдали бы и девку, но Фролу нужна была мать для его ребятишек. Счастье, что старшие уже на ноги становились. Звонцовские женщины, жалея сирот, приглядывали за ними, случалось, и в доме прибирали, и обеды варили, пока хозяин мотался по работам. Фрол был строгим хозяином, но не жестоким, к розгам и продажам прибегал в крайних случаях, за то мужики его уважали, дорожили своим тиуном, подати платили без нажима - чтобы не прогневался боярин и не прислал тиуна-зверя. Звонцы богатели год от года, строились, везли на торг излишки хлеба и овощей, мёд и масло, холсты и кожи. В Звонцах росли мастера, о которых даже в Москве знали. Тот же Гридя - он скуёт всё, что можно сковать из железа, ему боярин даже мечи заказывает. Или Юрко Сапожник. Ещё пушок на щеках пробивается, а он и сапоги стачает, и сбрую смастерит - глаз не оторвёшь. С пяти лет к сапожному и шорному делу приставлен. Как только отойдут осенние заботы, Юрку от боярина привозят заказы на всю зиму. Да не от простых людей, всё - от бояр, знакомых Ильи Пахомыча: полные сани сафьяна, опойки, замши, добротных ремней и бахромы, медных, серебряных, золочёных бляшек для сбруи. Вот-вот боярин заберёт Юрка в Москву - как только новый дом в посаде поставит. Шутка ли - сапоги, им пошитые, великий князь носит! Боярин подарил их государю в день крестин, хвалил Дмитрий Иванович мастера, велел в Москве поселить. Кто первый заметил способности Юрка? Всё он, староста. Справил парню инструмент, приставил к делу. Да что там! - в Звонцах что ни мужик - то и мастер в своём деле, а известно: в ремесле по мастерам равняются. Так и учатся сельчане друг от друга. И всякую добрую наклонность в человеке староста Фрол пестует. С того и прозвище у него Пестун. Как же было жителям Звонцов оставить такого хозяина в беде? С неприкаянными ребятишками забедует вконец, дело запустит да и, глядишь, сопьётся...

-Проживут, - повторил Фрол. - Прежде тяжеле бывало, да Бог миловал.

-Фролушка, - голос Меланьи задрожал. - Приведи ты их ко мне. Вот ей-Богу, не обижу, и бабка моя - ещё бойка, приглядит за младшими-то. И дом у меня - просторный... Фролушка, приведи, мне ведь легче будет хозяйствовать, коли твои сыны за мной останутся.

Фрол смотрел в потемневшие глаза женщины, не находясь, как ответить.

-Мелаша...

Он взял её за плечи, привлёк, и тело женщины, обмякнув, прильнуло к нему.

-Мелаша, коли, правда, не ворочусь, што ж тогда будет?

-Сынок будет... Мой и твой... Тебя вспоминать буду, на него глядючи. И меньших твоих выращу. Славные - они, мне опорой и моим дочкам защитой станут. Не оставил мне Игнатий сынка-то... Аль не люба я тебе, Фролушка?

Губы у неё были шершавые и прохладные, отдающие пыльцой цветов и поспелой рожью. Фрол снова был молодым парнем, впервые, тайком, целующим лучшую из девчонок.

Какие волосы у Меланьи! Тяжёлые, густые, что трава полевица в дождливое лето. Пепельные, с искрой - будто золотой пылью осыпали серебро, - они тоже пахли рожью. И ещё - медуницей; казалось, только вчера сошёл снег. Эти волосы одурманили Фрола, и век бы не трезветь ему от такого дурмана. Зачем женщины прячут под сетки и тряпки этакое богатство и красоту? - земля ж от того беднеет... Меланья лежала среди клевера и колокольчиков на его руке, другой он перебирал, освобождая от трав, её волосы, разглядывал на свет и не верил, что эти волосы и брови, похожие на крылья ласточки-береговушки, зелёные отуманенные глаза под приспущенными ресницами и припухшие губы, похожие на крупные лалы, принадлежат ему и могли бы принадлежать всегда.

-Мелаша, - заговорил, наконец, - как же это? Я же вдвое тебя старее. Вон уж и седина в бороде, считай дед. А ты - молодая же, девка почти что. Наверное, нехорошо это у меня вышло?

Она зажала ему рот ладонью, засмеялась:

-Что говоришь! Какая тебе девка, с двумя-то? И какой ты - дед?! Да я тебя на всех парней не сменяю, Фролушка. Мы ещё поживём с тобой, я тебе ещё новых сынов нарожаю...

Она стала целовать его, и слёзы текли на лицо Фрола...

В село возвращались на закате. Староста правил лошадью, Меланья сидела рядом, глядя вдаль. Рысью обогнали стадо. Иногда встречались деревенские подводы, мужики уступали дорогу, снимали шапки, иные спрашивали о деле. Фрол отвечал. Лишь озорник Сенька прорысил мимо и, не ломая шапки, крикнул:

-С разговеньем, што ль, дядя Фрол?! Соколом глядишь. Счастлив ты - ни единого синяка!

Староста погрозил кнутовищем, Меланья улыбнулась - она не хотела прятать своего счастья.

-Значитца, так, Мелаша: я тебя ссажу у избы да к попу заеду. Коли твоя матушка благословит, пусть нынче и повенчает нас. На долгие сватанья нет у нас времени.

Женщина, зардевшись, сказала:

-Матушка будет рада. Сколь меня пилила, что сватам отказывала, замуж не шла. А с тобой я бы и так греха не побоялась. Святая Дева поймёт меня, коли сын родится.

-То-то, што может родиться, - улыбнулся Фрол. - Для дитя и для тебя венчаться надобно: люди - мы, не звери, и по-людски пущай будет у нас.

-Воля твоя, я - согласная. - Меланья спрятала лицо, вертя пуговицу на душегрее.

Фрол понужнул коня и молчал до села, лишь у околицы обернулся и спросил:

-Што ж ты, Мелаша, раньше не подала знака? Ведь сколь времени потеряли, эко дурные!

-Раньше... - Она улыбнулась. - Не больно ты раньше к бабам присматривался. И я раньше почём знала? Сердце, оно тоже не сразу скажет... Нынче, когда с мужиками говорил на сходе, меня ровно в сердце кто толкнул. А как сказал, что пойдёшь на сечу, будто вот здесь оборвалось, - она тронула грудь. - Так мне жалко стало тебя и твоих сыночков. С того, может, и согласилась над бабами поначальствовать.

-Значитца, кабы не беда, и счастья мне не знать бы? - вздохнул Фрол. - Глядишь, сторонились бы друг дружку. Ну, ин ладно, што хоть так вышло... Повенчает нас батюшка, и перевезу я тебя в свой дом, с матушкой и с детками. У меня всё же - просторней.

-Твоя воля, я - согласная, - Меланья потупилась, и Фрол почувствовал через этот ответ, насколько горька - свобода вдовицы, даже такой молодой, и до слёз ему стало жалко Меланью за два года её вдовьей жизни.

На весь поход достанет Фролу воспоминаний о мимолётном семейном счастье, воротившемся так нежданно. Снова и снова переживал он случившееся у ручья, венчанье в тот же вечер с коротким свадебным гуляньем, которое, однако, имело продолжение. Вспоминал и настороженность старших сыновей, радость младших, сразу получивших мать и двух сестрёнок, их ссоры за право играть с девчонками, заявление двенадцатилетнего сорванца Николки: "Разобью нос, кто сестричек тронет!" - и понятливость старшего, который с наступлением сумерек уводил ораву на сенник, пресекал ссоры и, пока не уснут меньшие, рассказывал сказки, заставляя жаться друг к дружке... И полубессонные ночи в тёмной горенке, неуёмные ласки жены, которой хотелось отлюбить его за всю оставшуюся жизнь. Сколько же сил - в его Меланье! Она вскакивала на заре, когда он забывался в коротком сне, доила коров, варила еду на всю семейную артель, по росе бежала в поле на жатву, где не только первой была в работе, но успевала и женщин наставить, чтобы, возвращаясь домой к полудню, помогали мужикам собраться.

Мужики с утра до ночи готовили снаряжение, крепили телеги, подлаживали избы, печи, допахивали клинья под озими, ловили неводами рыбу в озёрах. Гору работы перевернуло за три дня село Звонцы и ещё справило четыре свадьбы...

Юрко Сапожник шёл за нагружённой подводой, опустив сметанную голову, и его безусое лицо было в прощальных поцелуях и слезах лучшей девушки Звонцов. Он переживал все часы и минуты последних дней - с того момента, когда с сулицей и чеканом вернулся с подворья кузнеца, где Таршила до зари учил охотников искусству удара. Поев чёрного хлеба с парным молоком и пареной репой, попросив мать, чтобы нащепала лучины для светца и положила на лавку под коником, он пошёл в сени за кожами. Сулил мужику из соседней деревни оголовить сапоги за пуд пшена. Летом заказы случались редко, дорожил ими, да и слово дано человеку. На дворе забрехала собака, он выскочил и заметил в сумерках за тыном знакомое пёстрое платьице.

-Ты што тут делаешь, полуночница? - спросил он.

Девчонка приникла к ограде, зашептала:

-Дядя Юра, иди ближе...

Заводила ребячьей ватаги Татьянка, та, что первой примчалась в поле с вестью о московском гонце, была выдумщицей. Опять, видно, что-то взбрело ей в головёнку, и Юрко, пряча усмешку, попытался её охладить:

-Спать беги, а то мамка тебе задаст.

-Ты не говори мамке, дядя Юра. Нянька Арина велела, чтобы ты пришёл за нашу баньку, она возле конопли будет ждать.

-Ишь,ты, велела. - У Юрка спёрло в груди, сердце сорвалось с привычного хода; новый тын, и лес за селом, и заря над озером поплыли вдаль.

-Ты - быстрее, дядя Юра, нянька Арина велела.

Юрко кашлянул и - строго:

-Коли велела, приду... Погодь-ка...

Он метнулся в сени, нашарил на полке горшок с сотовым мёдом, которым пасечник расплатился за ремонт сбруи, выбрал кусок поувесистей, воротясь, отворил калитку, сунул девчонке в руки.

-Ой, благодарствую, дядя Юра, я побегу. Уленьку угощу.

Юрко постоял, унимая сердце. Соседское подворье и огород были скрыты плетнём, он не сразу отыскал потаённую щель, присмотрелся. Вот по дорожке к сеннику, где летом спала ребятня, мелькнуло светлое - не иначе Татьянка, - потом дверь снова скрипнула, и тёмная фигурка исчезла в подсолнухах. Не уж то Арина?.. Темнокосая гордячка, смеявшаяся в глаза парням, когда пытались ухаживать за ней в хороводах, прислала сестрёнку? Он и близко боялся к ней подходить. Особенно после того, как брякнула одному ухажеру: "Попробуй ещё топтаться под избой, смородину мять! Улькиной соплёй приклею к тыну да отвяжу Серого - он те портки-то спустит. Петух драный!" Парень - отчаянный, озороватый, но тут слинял, отошёл, не проронив слова, унося прозвище. Может, и Юрка поджидает новая проказа Аринки?.. Но что угроза посмешища в сравнении с надеждой на благосклонность черноокой красавицы! Юрко перемахнул грядки капусты, лука и репы, продрался сквозь малинник на задах огорода, перелез берёзовый частокол, крадучись направился к стене конопли за соседской банькой, стал под куст черёмухи и, тая дыхание, прислушался. В траве трещали кузнечики, от баньки им отзывался сверчок-чюлюкан, пикировали летучие мыши, едва не задевая ветви черёмухи. Запах конопли кружил голову, было душно, как перед дождём, а небо ясное, тёмно-синее, до жути глубокое. Ещё заря не сгорела, но звёзды высыпали крупные, трепетные; одна, кровавого цвета, казалось, висела над лесом, и узкий месяц отражал её блеск. С улицы доносились голоса, стучала телега, в церкви светился огонь.

"Не придёт..." - твердил про себя Юрко и вздрагивал от шороха. Тень совы налетела из сумрака, он замахнулся на неё, да так и застыл - по тропинке шла девушка в тёмном сарафане.

-Юрко, ты?

Он шагнул к ней, она схватила его за руку, почти бегом увлекла мимо зарослей конопли к опушке берёзового леска за огородами.

-Пришёл? - выдохнула шёпотом, останавливаясь в тени берёзы. - Зачем пришёл?

-Как... зачем? - Юрко растерялся. - Ты же звала.

-Дождался, что позвала. Рад, да?

Сбитый с толку, он смотрел в её блестящие в сумраке глазищи. Сколько раз видел эти глаза днём - словно стоишь над чёрным омутом, и завораживает он тебя глубиной, мерцанием водоворота - того и гляди, бросишься в объятья водяного. Недаром мать Аринки называют колдуньей и побаиваются. Однажды бабы даже побить хотели - поссорилась с соседкой, а та через час свалилась в погреб, чуть до смерти не зашиблась. Поп выручил, заявив, что колдовство - суеверие, язычество. И всё же доныне поговаривают, будто белая лошадь, что появляется ночами в окрестностях села и гоняется за припоздавшими путниками, - не иначе как мать Аринки. Юрко белой лошади не видел, зато другое знает: бабы тайком бегают к матери Аринки за приворотными средствами, носят к ней отливать испуганных детей, просят помочь, если у коровы пропадает молоко, а в колодце портится вода. Она не отказывает: даёт травы, ходит смотреть коров, готовит им пойла, сыплет в протухший колодец горящие уголья, отливает ребятишек, но молитвы при этом шепчет, обращённые к святым. Может, для виду? В селе каждый убеждён: мать Аринки знает слово. Не от простых же молитв, не от лесных трав выздоравливают люди и животные, и не от одних же углей вода в колодце очищается! Вот и парни сохнут по её дочери не иначе как через то слово. Девки злятся, за глаза грозят вырвать "колдуньиной дочке" косы, но каждая тут же и ластится к ней - то ли боятся, как бы жениха не отбила, то ли мечтают завладеть тем словом? Наверное, Аринка и спасается от ненависти подруг, гоня от себя воздыхателей. И мог ли Юрко Сапожник с простоватым лицом деревенского Иванушки да при своей полусиротской нищете мечтать о внимании первой красавицы в Звонцах? Вот разве когда боярин возьмёт его к себе да поставит над мастерской?.. Но станет ли ждать Арина? И вдруг позвала!

-Молчишь? Сказать нечего? Али я тебе - противна? Думаешь, позвала - так и цена мне полтина? Думаешь, да?

-Арина, погоди, - он хотел взять её за руку, но девушка отшатнулась.

-Оставь это, отойди! А то возненавижу!

Юрко отступил. Коса извивалась в руках Аринки, стеклянные бусы, нашитые на треугольный косник, поблёскивали в сумраке гадючьими глазками. Юрку даже не по себе стало. А она, уловив его робость, бросилась на грудь парня, обхватила за шею:

-Милый, противный, ненавистный, глупый, сокол мой...

И тогда Юрко Сапожник узнал, каким оглушающим бывает счастье человека. Вот теперь ему стало страшно: эти её руки, эти губы, эти косы, скользкие, холодные, сладкие, - они ведь одни во всём подлунном мире, они сейчас ускользнут, исчезнут, и таких он никогда, нигде больше не найдёт. Но воспоминание останется в нём, и как же тогда жить на белом свете Юрку Сапожнику? И пока его счастье не кончилось, он должен сказать, обязан сказать ей то, чего не скажет уже никому:

-Реченька ты моя светлая, берёзонька тихая...

Аринка вздрогнула, замерла в его руках, прижалась, слушая сердце Юрка, будто в нём снова и снова повторялись слова, неожиданные в устах сельского парня, привыкшего ходить за сохой, орудовать топором, тачать сапоги, чинить сбрую. А она и раньше знала, что живут они, зреют в сердце Юрка, - их выдавали застенчивые глаза. Колдуньина дочка не могла не знать, что в застенчивых глазах таится больше любви и страсти, чем в смелых и наглых... Долго стояли, обнявшись, но вот Аринка вздохнула, отстранила Юрка, закинула косу за спину и спросила:

-Теперь ты останешься? Не пойдёшь воевать?

-Аринушка... - Юрко растерялся, замолк, потом взял её руку и сказал. - Я же первым вызвался. Матушка вон и то... плакала, да и благословила.

-Но ты же, когда назвался, не знал, что я попрошу... Что я не хочу... Теперь ты останешься?

-Нет, Арина. Пойду я. Все идут.

-Пусть идут! - коса-змея извивалась в её руках. - Не хочу, чтобы тебя татары убили!

-Бог - с тобой, Арина! Почему меня убьют?

-Убьют, я знаю - гадала. Не ходи, Юра, ты же - молоденький! - и опять обняла, прижалась лицом к груди и повторяла. - Не ходи! Не хочу!..

Даже ласки Арины не прогнали холодка от её пророчества, он отстранил её руки и сказал:

-Убьют, - значит, судьба. А я пойду. Дядька Фрол правильно сказывал: кто совесть хоть раз потерял, другой не купит. И што хуже, Арина, меня убьют, аль басурман над тобой надругается, твою Уленьку к седлу прикрутит, Татьянку погонит бичом в степь?

-Нет! Что ты?.. Коли беда - себя порешу, и сестёр.

-Эх, Арина! - он погладил её по голове. - Не так-то легко себя порешить. Да и татарин не прост: упадёт, как дождь слепой с ясного неба, не охнул - на тебе уж верёвка.

-Юрко, милый, не уж-то силы убудет у князя, коли ты один не пойдёшь?

-Один?.. Я - один, другой - один... Рать, она из воев строится. Ведает ли Бог, какое копьё по счёту делает её сильнее вражеской. Может, моего-то копья и недостанет нашим...

Она миловала его и говорила:

-Знала я, чуяла - не одни у тебя руки золотые. Гордилась, что ты, желанный мой, такой молоденький, первый на зов князя вышел и всех мужиков увёл. Не ошиблось моё сердечко, но не жалеешь ты меня, бросаешь, когда открылась.

-Аринушка! - взмолился Юрко. - Што же ты со мной делаешь? Не уж-то не понимаешь?!

-Ох, Юрок, всё понимаю. Не верь словам, иди, сокол мой, ничего не бойся - не возьмёт тебя смерть от басурманской руки. Удержать хотела, затем и пугала. Да разве напугаешь тебя, желанный мой? Иди, я слово знаю, с тобой оно будет, от всякой беды оборонит. Вот возьми, здесь оно скрыто.

Девушка расплела косу, освободила ленту с привязанным косником, подала парню. Юрко взял треугольник, ощутил под шёлком бересту. Бусинки, нашитые на шёлк, холодили ладонь, поблёскивали звёздочками. Он поцеловал косник и повязал ленту на шею.

-До смерти не расстанусь.

-А как воротишься, положи цветочек на мою могилку. Прощай, Юрко...

-Стой! - он догнал её, схватил за руку. Сумасшедшая - эта колдуньина дочка. То его хоронила до времени, теперь себя укладывает в могилу. - В себе ли - ты, Аринка?

-Кабы - в себе, так первая не позвала бы, - сказала она. - Не дождаться мне тебя, Юрко, прошла моя девичья воля. Сказывать не хотела, да вырвалось. У нас гостит один мужик, с-под Москвы, богатенький, торговый. Бражку с тятькой пьют, обо мне сговариваются, пока мы тут милуемся...

Юрко молчал, не в силах постигнуть меру несчастья. Да о таком не с Аринкой - с её отцом говорить надо. Иной парень с девицей не один год милуется в хороводах, а глядишь - просватали её и увезли в чужое село, в даль дальнюю. Свою же невесту он лишь на свадьбе увидит. И не помнит Юрко случая, чтобы кто-то в Звонцах восстал против воли родителей. Даже боярин в такие дела редко вмешивается, да отец Аринки - и не боярский человек, он - вольный смерд, у боярина спрашивать согласия на замужество дочери не станет.

-Сам сватает? - спросил, наконец.

-Сын у него жениться надумал. Не знаю, где он меня видел - чтоб у него глаза полопались! - я о нём досель не слышала. Глянулась, вишь, ему, забыть не может. Мой тятенька - и рад. Он что говорит: не дал Бог сыновей, зато дочки одна другой - краше. Повыдаю за богатых, да и стану по зятьям ездить, меды попивать - так жизнь и покатится масленицей.

Арина всхлипнула. Юрку хотелось приласкать её, но что-то уже встало между ними, делая её чужой и недоступной. Юрко знал хромого Романа - хитрого и упрямого отца Аринки. На работе пупа не сдернёт, но своё вырвет из глотки. Малую услугу тебе окажет - потом вспомнит сто раз, и чувствуешь себя его пожизненным кабальником. Жена-знахарка оказывает услуги бескорыстно, он же тайком, будто от её имени, мзду берёт. Правда, жену он побаивается больше княжеского пристава. Неудивительно, что дочери ему - товар. Первые две - уже невесты, но и двух меньших он наряжает хоть дёшево, зато ярко - чтобы сызмальства в глаза бросались. Вот и выглядел старшую купец.

-Што ж, родитель тебя не спрашивал?

-Он спросит! Сказал только: счастье в твои руки плывёт, так ты отца не забывай. А мне омут милее того счастья.

-Бог - с тобой, Арина!

-Кабы Бог!.. Вот вы на битву идёте, а он-то, мой ненавистный жених, тоже в Коломну с родителем наладился - наживаться. С обозом едет. Его отец по дороге договаривается, кто зерно продаст. Князь большие деньги сулит поставщикам - он и нарядился. Тятька его нахваливает - вот человек разумный, ему и война - мать родна. Прежде-то всё тебя мне хвалил, с того, может, и приглянулся поначалу... А нынче пришёл тятька-то со схода и тебя, и всех охотников обозвал хвастунами - вот-де татары собьют с вас петушиный гонор. Может, злится, что его старостой не выбрали?

-Он же - не боярский человек.

-Что - с того? Старостой он и под боярина пойдёт... Откуда свалился этот сват с его постылым женихом? Не видела ни разу, а уж всю меня выворачивает от него, ненавижу до смерти, будто он - червяк, мокрица! С чего бы это?

-Эх ты, "колдуньина дочка"! - усмехнулся Юрко. - Вот если б я теперь отказался в Коломну пойти ратником, ты бы и меня возненавидела, Аринушка... Сватовство - не свадьба, когда она ещё будет?! Вот ворочусь...

-Ты-то воротишься, а я уж нет. С Коломны они поедут назад, тогда и окрутят нас. А я... - Качнулась к нему и в лицо, шёпотом. - Юра, хочешь твоей женой стану, сейчас?.. Потом пусть хоть что!..

Он чувствовал, как она дрожит в его руках, её дрожь переходит в Юрка, тьма встала вокруг, и Юрко исчезал - Извечное, Всемогущее наполняло каждую его кровинку солнцем, сияющим в середине сомкнувшейся тьмы. И её глаза тем же солнцем сияли ему в глаза. Он не хотел, чтобы тьма так близко, так бесстыдно стояла рядом, он уносил её на руках от этого мрака, грозящего уничтожить это солнце в ней и в нём. Она молчала, прижимаясь, но вот, очнувшись, спросила:

-Куда мы?..

-К твоему батюшке. Бросимся в ноги, скажем - не жить нам поврозь. Не зверь же - он... А то к попу, к старосте Фролу...

Её руки упёрлись ему в грудь, но Юрко держал Аринку ещё крепче, грел губами косу.

-Пусти...

Он приближался к стене конопли, когда она наотмашь ударила его по лицу. Руки Юрка разжались.

-Не витязь - ты... Не жених! - у Аринки срывался голос, она задыхалась. - Холоп и есть холоп! Мокрица!.. Чтобы мои глаза больше тебя не видели...

Мелькнул в сумраке у куста черемухи и пропал девичий силуэт. Разгоралась щека, и шумело в голове от удара...

Дома в сенях он попил прохладного квасу, вошёл в избу. В бабьем куте над кадкой с водой потрескивала лучина, вставленная в железный светец, нагар падал в воду с шипением; мать, рано постаревшая, маленькая и тихая, в длинной серой телогрее, заводила тесто. В мужском углу, под коником, лежали на лавке приготовленные кожи, колодки, сапожный нож, молоток, дратва и деревянные гвоздики - мать позаботилась. Услышав сына, оторвалась от корчаги с квашнёй и сказала:

-Я думала, ты - в церкви. Там нынче староста с Меланьей венчаются - выбрали времечко! Глянуть охота, да с квашнёй куда ж? Напеку тебе хлеба, сухариков насушу.

-Что? - спросил Юрко, глядя на коптящее пламя лучины. - Кто венчается?

-Фрол, говорю, с Меланьей, аль не слыхал? - мать глянула на сына словно бы помятыми глазами, - видно, плакала над квашнёй. - Сходил бы. Он всех велел звать на часок, свадьбу затеял скороспелую.

Юрко прилёг на лавку, смотрел на тёмный образ Спаса в красном углу. Лучина пригасала, мать снимала нагар, и пламя вспыхивало ярче, тени бросались в углы, лик Спаса шевелился, кивал Юрку, подвигая его на какое-то дело, но Юрку было не до дел. Мать, вздыхая, возилась у печи; когда подходила к светцу, тень качалась на бревенчатой стене, доставая до закоптелого потолка, и мать представлялась большой-большой, как в детстве; хотелось рассказать ей всё, даже то, чего Юрко не расскажет лучшему другу Сеньке. Однако Юрко знал: в этом деле мать ему не поможет, только слёзы прольёт. Какая же она - маленькая и беззащитная на вид, его мама, но что он в жизни - без неё?! И теперь вот поплакала да и перекрестила: "Иди, сынка, постарайся для православных..." - будто Дух Святогора вошёл в грудь Юрка, и ничто впереди не страшит... Арина тоже...

Юрко отвернулся к стене, прикрылся ладонью. Только бы утра дождаться - днём всё яснее и проще...

Очнулся в темноте... Матери не слышно. Откуда-то издалека, через волоковое окно, долетал брех собак. Потом - песня. У старосты гуляют?.. Чувство, что он куда-то опаздывает, толкнуло Юрка к двери. В темени плыла хороводная песня. Не до сна девкам - два денёчка осталось до расставания с милыми. А вот с другого конца - озорное:

Ой, ты, пристав волостной,

Приезжай ко мне весной.

У меня на кунке

Вырастут медунки...

Соседское подворье распахнуто, из волокового окна избы струится свет свечей, долетают голоса. Старостина свадьба спутала время, Юрко не знал, долго ли пролежал в забытьи. Пытался разобрать голоса, но окошко - узко и высоко. Пугающая мысль пришла Юрку: может, жених уже приехал, и сейчас пропивают, благословляют на замужество его ладу. А она?.. Соглашается сгоряча - ведь ударила же его. За что? Она теперь - не в себе... Он бросился в распахнутые ворота. Зазвенев цепью, навстречу с лаем вздыбился Серый, но смолк, завилял хвостом. Поодаль, у тына, жались светлые фигурки, всхлипывающая Татьянка метнулась из растворённых сеней, и чувство беды полоснуло грудь...

В неярко освещённой избе за деревянным столом, выскобленным до белизны, сидел лысый пегобородый мужичок в расстёгнутом сером кафтане, рядом, под образами, похожая на большую чёрную икону, стояла мать Аринки. Скрестив на груди руки, она смотрела на влетевшего парня блестящими от бражки глазами. Половину избы от Юрка заслоняла широченная спина мужика в распущенной рубахе, его курчавая всклокоченная голова подпирала потолок.

-...Так, сватушка, так, золотой, поучи родительской рукой, беды нет, добра же прибудет, - гундосил пегобородый, наваливаясь грудью на глиняную кружку. Юрка он и не заметил, глядя куда-то в угол. - Учёна баба шёлком стелется, неучёна терном колется. Обломай-ка, сватушка, постарайся для зятька...

-С-сука! Гулёна! - загремел мужик, хромовато переступая раскоряченными ногами. - Я те покажу, как мы зря сговариваемся! Я тя научу как из воли выходить! В клеть! Под замок до свадьбы! Запорю, коли слово ещё поперёк услышу!

Свистнул кнут, стегнул по мягкому, и Юрко увидел на полу, под ногами мужика, расплетённую чёрную косу. И до того, как в глазах потемнело, успел ещё увидеть разорванную, задранную сорочку, белую спину в красных рубцах.

-Дядя Роман! - он повис на взлетевшей к потолку руке мужика. - Не надо!

Мужик отшатнулся, припадая на короткую ногу, оборотился, дохнул в лицо сивухой:

-Кто?.. Ты пошто, щенок, лезешь не в своё дело?

Широкое половчанское лицо, сине-багровое от браги и ярости, раздутые ноздри, белые волчьи зубы и под лохматыми бровями - налитые кровью белки, жутковатая темень зрачков.

-Пошто лезешь, говорю, шорник-сапожник?

-Не бей её, дядя Роман, она - не виноватая!

-Не виноватая? Ты почём знаешь, виноватая аль нет? Вон из избы, заступник соплястый! Кто тебя звал?

-Он знает. - Арина приподнялась, упёршись руками в пол. В лице - ни кровинки, глаза - сплошные зрачки: омутовый мрак и безумный блеск.

-Он знает, - повторила в тишине. - Он да я, да ещё Бог знает, что мы стали мужем и женой. Вот вам!

Чёрная "икона" в углу качнулась и кинулась к Арине.

-Что ты! Зачем Богородицу гневишь, доченька, зачем на себя наговариваешь? Ну, осерчал батюшка, побил маленько, так он тебе же счастья хочет, он простит и пожалеет. Возьми назад слово глупое!

-То - правда, матушка, перед Богом тебе говорю: муж мой единственный - Юрко Сапожник, и другого мне не надо.

-Кхе, - пегобородый завозился за столом. - Ай, девки пошли! Чуть не прикупил я у тя порченую телушку, хозяин. Кхе... Ты уж дале-то сам, Ромушка, мы - сторонкой. - Он начал подвигаться на край лавки.

Пришедший в себя Роман сунулся к дочери и выхрипел:

-У-убью-у!

-Убивай. - Арина смотрела на отца сияющими глазами.

Мужик шагнул к парню, вцепился в рубаху.

-Ты-ы... Пащенок! Ублюдок! Голь перекатная... Боярское дерьмо! Ты как посмел дочь мою тронуть? Неш думал, я её в холопки отдам? Дочь-то мою?! Да я её лучше - в омут, пусть бесу водяному достанется, только не тебе...

-Роман, опомнись! - закричала мать.

-Не-ет, пусть бесу... - Мужик тряс Юрка за грудки, а другой рукой шарил за поясом. - Пусть лучше бесу...

Если бы этот пьяный лохматый зверь не был отцом Аринки!..

-Тя-тя! Не надоть! - детский крик вырвался из сеней, за ним метнулись две белые сорочки, повисли на руках отца.

-Роман, ты сдурел?.. Юрко, беги!..

-Ю-ура-а! - пронёсся в избе крик Аринки.

Юрко отпрянул от мужика, нож блеснул перед его лицом. Злоба ударила в голову, рука напряглась, из рукава в ладонь скользнула свинчатка. Юрко свистнул, взмахнул кистенём.

-Дядя Роман, не подходи! - И рванулся к девушке, схватил за руку. - Пойдём!

Она встала и шагнула за ним к двери.

-Ку-уда? - хозяин, отбросив жену и младших дочерей, рванулся за Ариной, но свинчатка описала перед ним круг.

-Разбойник! Дочь украл! Я к старосте пойду, к попу... Тебя засекут! В колодки забьют!

-То-то, дядя Роман! Старосту вспомнил. Не забудь ещё княжеских отроков да судью. За "боярское дерьмо" тебе перед ними отвечать придётся. На дыбе, пожалуй. А за "ублюдка"...

Подтолкнув Аринку к двери, Юрко шагнул за ней в сени. Но ещё раньше туда проскользнул сват. За калиткой их догнали плачущие девчонки, вцепились в сестру.

-Нянька Арина, пойдём на сенник, мы боимся...

Девушка всхлипывала, из дома неслась перебранка, и теперь бас мужика уступал крику женщины.

-Вот што, птахи, - сказал Юрко.- Утро вечера - мудренее. Ступайте ко мне домой. Бабки пока нет, а дверь - не заперта. Серый вас не тронет. Забирайтесь на полати да спите. Есть, поди, хотите?

-Хоцим, - пропищала пятилетняя Уля, цеплявшаяся за подол няньки.

-На полке в сенях каравай, в горшках молоко, да мёд, да репа - всё ешьте. Мы с вашей нянькой скоро будем.

Она пошла за ним, не спрашивая, она доверилась ему, мужчине, и поэтому Юрко ничего не боялся. Пусть его вина - велика, а люди растревожены - могут сгоряча даже прибить - Юрку верилось в справедливость. Вины перед Богом он не чувствовал - это главное для него. Так и скажет принародно - там пусть решают. Староста - не зверь, боярин - тоже милостив, поп Божьим судом судит. Авось дело обойдётся продажей да покаянием. То, что Роман - вольный смерд, для него - и хуже теперь. "Холоп - не смерд, мужик - не зверь", - любят говорить бояре. За обиду своего холопа иной из них с десяти смердов шкуру спустит. Такое время пришло, что лучше прибиться к сильному человеку - за его спиной жить спокойнее, ибо за тебя - и вотчина, и господин, и его князь. Смерду вроде - вольготнее, а что случись - только сам за себя. Зверь и есть. Кто - посильнее, тот и норовит шкуру содрать. То-то мужики идут под сильных бояр. Роман - из упрямцев, которые норовят сами прожить, считаясь подданными великого князя, а до него не ближе, чем до Бога, - дальше, пожалуй: Бог-то в каждом доме хоть с иконы смотрит... Юрко торопился, пока свадьба не кончилась. Ему хотелось, чтобы судили их с Аринкой всем миром. После сегодняшнего схода верилось Юрку: люди вместе окажутся добрее и справедливее, чем каждый со своим судом.

Не забыть ему до смерти, как он вошёл в набитую гостями избу старосты, стал на колени перед хозяином, его молодой женой и попом, сидевшими в красном углу, а рядом опустилась Арина, склонив голову, уронив на пол чёрные косы, вздрагивая исполосованной спиной под рваной сорочкой. И тишину, когда говорил о случившемся, просил защиты. И ропот, сквозь который рвались выкрики:

-Неслухи окаянные! Што надумали - против воли отца!

-Этих защити - завтра свои на шею сядут!

-Без венца станут жить, аки свиньи в скверне валяться.

-В подолах начнут приносить!

-А чего ждать от колдуньиной дочки да этого сураза?

-Пороть обоих!.. Аришку - в дом церковный!

Юрко вздёрнул голову. Перед собой увидел набелённое лицо, соболиные брови и пылающие зелёным светом глаза старостиной жены, убранной в свадебный венец. Она не отрывала взгляда от склонённой Аринки. "Будто ястребиха над курочкой..." Опуская голову, успел заметить в конце стола испуганные глаза матери... Ропот нарастал, и Юрку казалось - вот-вот на него посыплются удары хмельных мужиков и баб. Были тут парни, Аринкины воздыхатели, - эти постараются. Краешком глаза видел, как пробивается к ним рыжий детина - тот, которого Аринка окрестила Драным петухом. Этот в свалке может нож сунуть в бок или огреет кистенём. Но рядом возник Сенька, стал за спиной Юрка. В углу верещали девки...

-Бабоньки! Мужики! - голос Меланьи прорезал шум. - Али мы - не христиане? Али молодыми никогда не были? Что же это делается? Фролушка, скажи ты им...

Ропот покатился на убыль, а девки загалдели, жалея осуждаемых, - спохватились, что надо радоваться: соперница хочет идти за парня, который и женихом-то на селе не считался.

-Тихо, сороки! - принаряженный в расшитую рубаху, подпоясанный алым кушаком, староста вырос над столом, и был он красив; наверное, многие женщины лишь теперь заметили это. - Што я скажу, православные? Не мне их судить - какой судья жених? А своё выскажу. Понять их можно, коли родитель зверь и силком выдаёт девку за постылого. Оправдать же трудно. Родительское право - свято и не нами писано. Без него всё прахом пойдёт. А побежали они не в тёмный лес, не в разбойный скит, не в Литву, не в татары - к вам пришли, к батюшке вот, ко мне, старосте, - правды и защиты пришли искать открыто, и уж тем они - чисты и любы мне. Так, может, сумеем без розог в их беде разобраться да вразумить - и дочь, и отца, и Юрка?

-Ить верно! - выкрикнул Филька Кувырь, который только что требовал сечь Юрка и забить в колодки. - Ай, мудёр - ты, староста Фрол, Пестун наш ласковай! Дай поцалую тя хучь в бороду! - Он полез к старосте, но жена дёрнула сзади, и Кувырь едва не растянулся на полу, вызвав смех.

-Твоё слово, батюшка, - староста оборотился к попу, и люди замолчали: в семейных делах решающее слово - за попом.

Тот поднялся, тронул медный крест на груди, глядя на виновников смуты, и приказал:

-Встаньте, дети мои, и подойдите ближе.

Парень и девица поднялись с колен и шагнули к столу. Сзади зашептали:

-Глянь, спина-то...

-Хочь бы наготу прикрыла, бессовестная.

-Кака там нагота - рубцы кровавы!

-Спасибо ишшо не убил, зверюга.

-Он-то, Роман, может. Половчан чёртов!

-Каб твоя Феклуша крутнула, как бы ты-то озверел?

-Не греши - чиста девка. И Фёклу не трожь, а то звездану!..

-Тихо, батюшка говорит.

Попик повёл глазами вбок и спросил:

-Матушка Юрка, прихожанка Агафья, здесь ли?

-Здесь, батюшка. - Агафья встала, отбила поклон.

-Што скажешь, Агаша, о сём деле?

-Да што, батюшка, тут скажешь? Коли моему сыну девица по сердцу, рази стану я его неволить? - Мать защищала Юрка, мать даже не обмолвилась, что сын ни о чём её и не спросил.

-Так, с этой стороны чист - Юрко Сапожник. Виноват же он перед отцом, чью дочь увёл из дому, виноват и грешен.

-Грешен, батюшка, - загудели голоса.

-Грешен - Юрко Сапожник, - возвысил голос священник, - в том же пусть никто не усомнится! Но ещё он - молод, от молодости его грех, а нет такого греха, коего не принял бы Господь на покаянии.

Попик сделал паузу, взглядом обвёл лица прихожан.

-Прежде чем Юрка судить, послушайте, дети мои, какое слово привёз мне московский гонец. Слово то ко всем слугам Господним, ко всему православному люду - от нашего пастыря, игумена Троицкого монастыря Сергия Радонежского. К заутрене готовил его, но случай велит сказать ныне.

Люди качнулись к священнику, и так тихо стало, что даже мышь, забившаяся в пазу под потолком, высунулась, потом стреканула по стене на пол... В Русской земле не было в ту пору слова более авторитетного, нежели слово Сергия Радонежского, отрёкшегося от боярской жизни ради православной веры, соединяющей сердца и княжества в единый народ, своими трудами, в лишениях создавшего обитель в глуши леса, установившего в ней невиданный порядок, когда монастырские братья владеют имуществом сообща и трудятся на равных, не спрашивая - из бояр ты пришёл в монахи или из холопов. Не было православного, не мечтавшего посетить Троицу, этот русский Иерусалим. Москва ещё становилась столицей в сознании народа, а Троица уже стала столицей для верующих.

-...Так слушайте, дети мои, слово Сергия...

Попик помолчал, глядя поверх голов слушателей, заговорил размеренным голосом:

-"Встретил я на площади града стольного стражей, что вывели на позор душегубов, по праву осужденных, кнутами битых, обречённых на муки вечные как на этом, так и на том свете. Печатью каиновой были мечены их угрюмые лица, а злобные, ненавистные глаза каждого встречного заели бы. Жалок и страшен - человек, Богом проклятый, людьми отвергнутый. Благословить сих падших рука не поднималась, будто тяжким камнем оковали её...

Слушатели вздыхали, качали головами, поёживались, вспоминая, видимо, свои прегрешения. В какую же страшную пучину может толкнуть человека злонравие!

-...А спешил я в храм - помолиться за избавление земли Русской, народа православного от беды, что от степей половецких тучей надвигается. Так и прошёл бы, стеснённый душевным холодом, мимо отверженных, но в тот миг блеснуло в небе, и над стольным градом раскатился глас, грому подобный: "Отче Сергие, вот люди несчастные, коим дан лишь единый путь возврата к престолу Господню. Укажи им путь Божьей милости". Тотчас будто руку мне расковали, осенил себя крестным знамением и на коленях вопросил Небо: "Светлый посланец, с радостью я исполню волю нашего Спасителя. Укажи лишь и мне тот путь..."

Мужики и бабы начали креститься.

-...Народ видел свет в небе, слышал Небесный глас и мой вопрос, народ со мной молился и ждал ответа. И колодники молились о милости Господней. Когда же снова возгремел глас Небесного мужа, каждое его слово будто огненным уставом вписалось мне в память: "Тот путь - через битву кровавую с царём нечестивым Мамаем, с ордой его бесчеловечной, народами ненавидимой..." Отгремел глас далёкий, и тогда вопросил я несчастных: хотят ли кровью, своей и вражеской, отмыть грехи перед Господом и людьми? Осветились лица угрюмые, пролились из глаз слёзы, и все двенадцать колодников молили во прахе поставить их ратниками в ополчение. Так в войске великого князя прибыло бесстрашных воев...

Голос попа дрогнул, слеза блеснула в глазах, проникающим в самую душу словом он продолжил:

-Была среди осужденных жена падшая, нераскаявшаяся грешница, ради полюбовника отравившая мужа и своё дитя ...

-Свят, свят, свят! - зашептали бабы, крестясь.

-...Подползла она ко мне на коленях, протянула руки, окованные цепью железной, и стала просить в слезах: "Отче Сергие, ничего у меня не осталось, и жизнь моя постылая никому не нужна, разве лишь палачу? Так возьми эту цепь, отдай кузнецу - пусть он скуёт копьё на врагов христианских. А меня пусть удавят, чтобы не тратить на преступницу ни железа, ни хлеба, ни воды и стражу при мне не держать". Тряхнула она руками, и расскочилась цепь - будто разрубили её сталью булатной. Стоял народ изумлённый, я же поднял ту цепь, поцеловал со слезами и ответил горемыке: "Спасибо тебе, дочь моя, за этот дар. Послужит и он святому делу". Тогда осветился её лик, и понял я: для неё тоже открылась тропинка к Богу и к людям. Велел ей постричься, принять схиму, и как случится битва, собирать сирот, спасать от гибели, растить силу для Русской земли. И будет каждый пригретый ей ребёнок шагом к спасению..."

Ревели бабы, сопели мужики.

-Велик - Господь милостью, коли и таких прощает.

-Слава Ему за то; может, и наших деток в несчастье кто призрит...

-Слава Сергию, эко счастье - есть на Руси такой угодник.

-Нужен, стал быть, коли есть.

Попик отвердел голосом:

-Сергий передал нам ещё такое слово: кто сложит голову за веру православную, за Русскую землю - чистым предстанет у престола Всевышнего Судьи. Кто исполчится на ворога со всей отвагой сердца и живым выйдет из битвы, начнёт жить как бы заново: все грехи прощает ему церковь православная. Тому же, кто пойти на битву не может, но поделится с русским войском добром, нажитым трудами, трижды тридцать грехов отпускается...

С глаз попа как бы смыло дымку, они блеснули, в голосе зазвучали строгие нотки:

-Теперь моё слово послушайте. Ты, Юрко, первый в моём приходе отозвался на зов великого князя вступить в его войско охотником. Тем явил ты пример мужества и благочестия, готовность послужить вере православной и земле Русской. За то Господь прощает твой молодой и невольный грех. Десница Его да послужит тебе защитой. Аминь!

Юрко упал на колени, стукнул об пол лбом и замер, ожидая.

-Твой же грех, девица, - больше его, хотя твой грех - так же неволен. Десять лет уж пекусь о здешнем приходе, а не упомню, чтобы дочь вышла из воли родителей. Не сетуй на своего отца - справедливы его розги. В иное время над тобой была бы суровая кара, ныне же случай особый. Вижу - не за проезжего-прохожего щёголя, не за богатого сластолюбца, не за пустого красавца готова ты пострадать. Хочешь отдать себя в жёны честному, работящему юноше, вольной охотой идущему ныне на правый бой, откуда не все вернутся. Для него, русского воина, готова ты принять пожизненный вдовий крест лишь за два дня супружеского счастья. Велика - твоя жертва, и нашему Господу она - угодна. Именем Его прощаю твой молодой грех. Аминь!..

Арина упала рядом с Юрком и разрыдалась.

-Сильна - родительская воля, - чеканил слова поп, - но воля Господа - сильнее её. Коли вместе совершили мы тут какой грех, беру его на себя. Встаньте, дети мои, и дайте руки. Нет с одной стороны родительского согласия - я...

-Это почему же нет согласия? - загремело от порога. - Это пошто же нет ево?

Расталкивая людей, хромая, к столу лез Роман, полупьяный, всклокоченный, в располосованной на груди рубахе.

-Што ж это вы, басурманку, што ль, каку полонённую венчаете? Отец я - ей, и мать следом бежит...

Арина съёжилась, мужики зашевелились, готовые по первому знаку попа или старосты навалиться на Романа, а он припал к ногам дочери.

-Деточка моя болезная, кровиночка милая, прости меня, пса окаянного, зверя пьяного!.. Юра, сынок, и ты прости слово нечистое. Видит Бог - не хотел Арине жениха иного, кроме тебя. Ныне же позавидовал тебе и всем вам, мужики, позавидовал. На битву идёте, на праздник страшный, долгожданный, я же, кляча колченогая, в товарах остаюсь солому жрать... И подсунул нечистый этого свата! Прости, сынок...

-Бог простит, дядя Роман.

Арина, уливаясь слезами, поднимала отца.

-Мать, Агаша, - позвал Роман, - где вы - там? Люди, дайте образок - детей благословить, тогда твоё слово, святой отец...

Поднялся гвалт, Юрка оттёрли от невесты, Меланья осыпала Аринку поцелуями, посылала кого-то достать из сундука своё сбережённое от первой свадьбы подвенечное платье. Услышав это, Роман загремел:

-Благодарствуем, хозяюшка, да ведь и мы - не нищие. Для того ли берёг дочку набольшую, любимую, штоб в чужом наряде под венец вести? Своё уж заготовлено.

-Ишь ты, любимая, то-то в кровавых рубцах от любви.

-За то прощён!.. Мать, сватьюшка, чего стоите? Бегите стол собирать, снопы стелить, жито готовить - ночь-то летняя недолга. Гридя, друже, стань хоть ты тысяцким, Сенька - в дружки, парни, девки, аль дела не знаете?.. Фрол, прости за смуту в доме твоём. Знаю, сладки у тебя пироги, крепки бражка да медок, но и у меня - не слабее. Не обессудь, коли со всей свадьбой к себе зову. Есть запасец у меня, думал ратников напоследок угостить - вот и угощу.

Староста улыбался в бороду, радуясь приглашению. Роман хвалил его угощение, но было скудным оно. Время летнее, не свадебное, уж опустели и горшки, и жаровни, а главное - в глиняных кружках остался лишь пивной дух. Мужикам ещё поговорить хотелось, - может, последний раз сидели за пиршественным столом вместе. Русский человек не всякий день пьёт, зато досыта любит. Роман - хозяин прижимистый, тем богаче будет стол - у прижимистого всегда найдётся, чем удивить гостей при случае.

В ту ночь, когда в доме Романа продолжали пить и петь, а молодых отвели в сенник, где на тридевяти снопах были постелены попоны, задёрнутые поверху чистым льняным полотном, по углам в глиняных кружках стоял мёд, в головах - две горящие свечи и кадь с пшеницей. А потом, осыпав хмелем, оставили одних, Арина, дичась, осмотрелась и сказала:

-Юрко... Кабы ты не пришёл сегодня - не увидел бы меня вовек. Тебя возненавидела, свет стал немил... А теперь - за всё - дороже ты мне всех на свете...

Он поцеловал её спину, и сквозь платье она пахла травами и елеем - мать-знахарка залечивала следы ярости отца. Что ещё сделать для Аринки? Случившееся - будто страшная сказка с близким счастливым концом. Зачем потребовалось пережить весь, такой жуткий по временам, вечер, чтобы снова оказаться наедине с Ариной, как уже было в лесу? Но там, в лесу, не могло закончиться так счастливо, с таким ясным днём впереди. Там они были одни-одинёшеньки в каком-то яростном, временном луче, а вокруг теснился насторожённый, враждебный мрак, готовый кинуться, поглотить обоих, едва луч погаснет, поглотить и опустошить душу, надолго - навсегда, может, - погрузить в безысходность. Теперь же за стенками сенника, укрытый сумраком ночи, мир шумел, радуясь радостью Юрка, а то солнце, что горело в каждой его кровинке и сияло навстречу глазам Аринки, ничуть не слабее при свадебных свечах. Оно по-прежнему - для них одних, но теперь не только сжигает, оно и охраняет их, делая для всех сторонних запретным тот уголок, где они остались вдвоём. Сказке не хватало конца, но сказки всегда не договаривают - они кончаются свадебным пиром, а дальше что? Аринка женой стала... Что такое - жена, чем она отличается от той Аринки, за которой он не раз подсматривал сквозь плетень, не ведая, почему хочется смотреть на неё вечно? Господи, подскажи Юрку Сапожнику, что ему с женой делать!.. Мёдом, что ль, напоить?..

Он поил её мёдом, она смеялась и поила его, потом взяла его лицо в ладони, посмотрела и спросила:

-Юра, сколько годов тебе?

-Маманя говорит - семнадцатый...

-Господи, я-то думала, ты - уж мужик, серьезный больно и такой ведь сильный... Мне-то за двадцать, Юра, не отдавали - сестёр нянчила, и жених, вишь, подрастал... Витязь мой, не болит у меня спина, нисколечко не болит, вот ей-Богу...

На другой вечер справили Звонцы ещё две свадьбы. Сколько же было тайных свадеб в Звонцах и окрест, о том знали трава да звёзды. Некогда было родителям присматривать за взрослыми детьми - в те последние ночи жёны любили мужей, а мужья жён на жизнь вперёд. После, когда вместе с победным звоном колоколов печаль утрат разлилась по Русской земле, дивились люди, сколько брюхатых баб кругом. Но и на девок невенчанных, прячущих животы от стороннего глаза, боялись глянуть злым оком, потому что сразу кривело то око, а за посланное вслед нечистое словцо усыхал язык, опухало горло, заячья губа садилась на рот, лёгкие отхаркивались кровью и мокротой, и сходил в могилу злобный ханжа. Ибо отцы тех детей спали вечным сном в земле Куликова поля. И церковь, не спрашивая, где отцы, крестила "законных" и "незаконных", давая им святорусские имена на страх врагам нарождающейся Руси. И через тридцать лет, и через триста, и через пятьсот с лишним брали в руки оружие сыны, внуки, правнуки тех витязей, зарытых на Куликовом поле - Ивановы, Фроловы, Сапожниковы, Семёновы, Васильевы, Дмитриевы, Туликовы, Кузьмины, Гридины, Филимоновы, Петровы, Фомины, Михайловы, Таршилины, Алексеевы, Романовы, Меликовы, Тимофеевы, - вставали против врагов, идущих с запада и востока, с севера и юга, и били так, что лишь холмы могил оставались от чужеземных ратей, - одни холмы могил, доныне сутулящие Русскую землю.

...Шёл невыспавшийся Сенька Бобырь, спотыкаясь о кочки, вспоминая руки и губы девчонки, от которой он прискакал домой на рассвете.

Шёл рядом с Сенькой ровесник Юрка - сын кузнеца Николка, смотрел вокруг карими глазами и улыбался. Никогда ещё Николка не бывал далее окрестных погостов, а теперь шагать ему до Коломны, может, и дальше - куда поведёт князь. В той дали текли молочные реки, в лесах стояли белокаменные дворцы, где томились прекрасные девы, полонённые злыми чародеями, и ожидали своего избавителя. Оттуда вернётся он прославленным богатырём, которого узнает вся Русь, и привезёт в позолочённом седле первую из освобождённых красавиц - точь-в-точь такую, как попова дочка Марьюшка...

Шёл рябой Филька Кувырь, роняя по временам нечленораздельные звуки, встряхивая кудрявой головой, тяжкой с похмелья, жалеюще вспоминая, что утром торопился и плохо потряс опустевший лагунок. Надо бы перевернуть его вверх дном да подержать так, - глядишь, натекло бы с полкружки барды. Он даже постанывал от досады - с полкружки-то наверняка ведь осталось и пропадёт зря, - в огорчении всё время забегал наперёд подводы, косился на медную баклагу, пристёгнутую к поясу Сеньки, - что это в ней побулькивает?

Угрюмо шёл рыжий детина с водянисто-голубыми глазами Алёшка Варяг. Шёл тоскуя, завидуя Юрку Сапожнику, снова и снова вспоминая то лицо Аринки перед аналоем, то слезинки на её щеках в доме старосты. За каждую из тех слезинок он проломил бы кистенём череп даже отцу - лишь попроси его Аринка, - но она ни о чём не просила его, она нашла себе другого защитника... Одно только грело Алёшку Варяга: его недоброжелателям не пришлось насладиться позором Алёшки. Сегодня было назначено на сельском сходе сечь Алёшку принародно, спустив с него портки. Такое наказание определил ему отец за многие пакости, особливо же за охальство над бабкой Барсучихой. Всё-то она знала про Алёшку, и где ни встретит - грозит раскалёнными гвоздями, кипящей смолой и прочим адским угощением. На прошлой неделе он с дружками подстерёг Барсучиху, когда она пошла вечером в баню, да сунул в волоковое оконце пугало. Вроде нехитрое пугало - выдолбил тыкву, в боку сделал прорезы в виде оскаленной морды с козлиными рожками, внутри закрепил свечу, а зажги свечу ночью - кто увидит огненную харю, подумает, что гость из преисподней вынырнул. Вот и Барсучиха так подумала, особенно когда дружки его подняли вокруг бани кошачий визг, а он в одном исподнем кинулся из темноты за Барсучихой, вылетевшей из двери, в чём мать родила. Откуда столько прыти у бабки взялось? Влетела в хоровод, промчавшись через всё село, да тут и свалилась в коликах, и одолела её медвежья болезнь... Парни перетрухнули, убежали от баньки и тыкву забыли. По ней мужики нашли охальника, учинившего сором старому человеку... Не порка страшила Алёшку - эка невидаль - десяток ударов прутом по мягкому месту! Отец прежде потчевал и пастушьим кнутом, и вязовкой, отмоченной в солёной воде. Позор - страшен. Какая девка захочет дружить с публично поротым?

Шёл Алёшка - об одном мечтал: поскорее дорваться до ордынской нечисти. Погуляет его топор в строю врагов. Заметит Алёшку великий князь, возьмёт к себе в полк, даст коня боевого тёмногривого, стальной доспех, чеканенный серебром. Отпросится Алёшка в Звонцы хоть на денёк, проедет по улице, позванивая бронёй, глядя из-под шелома соколиными очами. Кто - такой? Откуда богатырь в Звонцы залетел?.. Да ведь это - Алёшка Варяг, матушки!.. Пусть тогда Аринка локти кусает, а Барсучиха отбивает поклоны...

В середине походного табора ратным шагом ступал Таршила. Смотрел на просёлок, но виделась ему борозда от сохи, какую вёл вчера, допахивая клин под рожь. Не себе пахал - чуяла душа: не вернётся больше в родные края. Велел многодетной сельчанке, проводившей в поход мужа, после засеять тот клин. Сладко пахалось ему напоследок. Век бы не отрывал рук от обжей сохи, век бы горбатился над кормилицей, слушая шаг коня, дыша запахом взрытой землицы. И земля тоже горбатилась, наползая на сошники, - то ли больно ей было от железа, то ли горько, что мало походил за сохой такой оратай, как Таршила. Давно ли в Звонцы вернулся - и снова уходит туда, где горбатится земля могильными курганами.

Он начинал служить московским князьям ещё при Иване Даниловиче Калите, многомудром, прижимистом и коварном. Тогда ратные дела случались редко. Данью и покорством усмирял Иван Данилович ханскую злобу, сам брал выходы с русских княжеств, избавляя ордынских правителей от забот. Ордынскими мечами сносил головы своим врагам, натравливая хана на непокорных удельников, их земли прибирал к рукам и, увеличивая выход, отправляемый в Орду, ещё больше располагал к себе хана. Тогда отдохнула Московская земля от больших разорений и стала полниться людьми. Ведь вспомнить жутко - иные волости до Калиты были безлюдны, лишь кулиги, заросшие травой и подлеском, напоминали, что здесь когда-то шумела жизнь... И всё же без войн редкий год обходился. Из одного похода привёз Таршила девку-литвянку. Не обижал, берёг и любил, по христианскому обычаю обвенчался с ней в церкви, дом поставил в посаде над Неглинкой, хозяйством стал обзаводиться. Жена любила гусей разводить, плодились они у неё счастливо, и от них шёл немалый прибыток. Случались у них и литовские гости - была дружба с Литвой, - поклоны жене передавали от её родных. И жена душой отошла, полюбила Таршилу, родила ему сына, да вскоре унесла её чёрная болезнь, выкосившая в одно лето половину московского люда. Заскоруз Таршила в своём горе, увидев в нём Божье наказание за то, что силой привёз жену, хотя многие женились на полонянках и, бывало, до конца дней жили счастливо. Взял он в дом одинокую старуху, она и вырастила ребёнка. Рассказывал сынишке о деревеньке Звонцы, о крестьянской жизни - была мысль воротиться на родное подворье, откуда парнем увезли его служить при старом боярине, - но сын едва слушал, ему были неведомы крестьянские привязанности, он только и бредил воинскими доспехами отца. Пришлось определить в полк отроком, и добрым воином вырос сын... Тогда-то озорники прозвали Таршилу "Мерином" - за бобыльскую жизнь, за силу и выносливость в воинском деле, за спокойный нрав и безотказность. Такие люди - бесценны для войска, поэтому до преклонных лет держал его новый боярин в строю. Однако жизнь в седле, в постоянных разъездах, в сторожевой службе становилась тяжеловатой; он снова вспомнил родную деревеньку, выросшую в село, и пришёл к господину отпрашиваться от службы. Его дом в посаде сгорел, новый ставить было ни к чему, жил в детинце с молодыми кметами. Боярин Илья Пахомыч позвал его к себе, но Таршила отказался: каково старому воину отираться среди дворовой челяди, вороватой, завистливой, жадной и наглой? Хоть и покладист Таршила, но за обиду мог и голову снести кому-нибудь из боярских приживал. Илья Пахомыч неволить не стал. Повёл к великому князю - Дмитрий Иванович любил говорить с теми, кто уходил из его полка. Сначала спросил, есть ли у Таршилы родичи, кроме сына, которого князь знал и незадолго до того велел поставить десятским начальником. Таршила ответил отрицательно, хотя в точности не знал, жив ли его старший брат, непоседа, шатун, лет шесть назад ушедший на вольные земли к Дону с десятилетней внучкой. Дважды присылал весточку с торговыми людьми, к себе звал. Но там земли рязанского князя, а Таршила своего государя не променял бы и на римского кесаря.

Дмитрий Иванович, узнав о желаниях старого воина, велел боярину, чтобы построили Таршиле избу в Звонцах да сарай для скота, да огородили подворье тыном, да выдали ему ратайного коня, да баранов, да птицы на приплод. Боярин предложил должность волостного пристава, но Таршила отказался, ссылаясь на годы. Об одном попросил: присылать к нему сына, когда будет возможность. Дмитрий Иванович сказал: "Часто сына не жди, Таршила, начинается ратное время. О посохе не думай - кабалу с тебя всякую снимаем, но одна есть подать, неотменимая и неотложная. Ты - добрый воин, где только ни бывал, со всеми нашими врагами переведался. Рассказывай мужикам о походах, весели в них русское сердце, да при случае поучивай владеть боевым топором, сулицей и рогатиной. То, может, скоро сгодится".

Знал Дмитрий Иванович, о чём сказывал. Только разок и наведался сын в Звонцы. Началась война Москвы с тверским князем, потом - поход на Волгу, против булгар, разорявших нижегородские земли. Дмитрий Иванович делом доказал, что Москва строго спрашивает за обиды, причинённые её союзникам. Едва вернулось войско от побеждённой Казани, на нижегородские земли обрушился хан Арапша. И случилась беда на речке Пьяне... Малый отряд от московского полка оставался там среди дружин удельных князей, и стоял тот отрядик до последнего воина. Один из немногих уцелевших видел сына Таршилы после битвы, когда враги кинулись преследовать бегущих. Лежал Иван Таршилин, насквозь пробитый копьём, на груде изрубленных врагов. Тяжела была у Ивана десница...

Застыла душа Таршилы от новой боли, проклинал свою старость, даже весть о победе на Воже была ему горька. Без него побили ворога. А как хотелось воротиться в полк великого князя! Вырос московский соколёнок, дерзок стал с супротивниками. Великих князей - и Тверского, и Нижегородского, и Рязанского уже не упрашивал, но требовал от них послушания. Противились - посылал рати из-за каменных стен, зорко посматривал окрест. Счастье служить такому государю. Ордынцев колотить начал. И ведь как быстро у него дело делается! Прежде князья месяцами соглашаются, неделями договариваются. А тут о битвах узнаешь, когда Дмитрий уже поколотил неприятеля. Прежде так воевали одни татары. Против Мамая поднялся московский сокол. И его приказ требует быстрых сборов уже и от ополчения: быть в Коломне через две недели!..

Будто с сыном ждёт встречи в Коломне старый воин Таршила.

Ведь по-иному могла пойти бы его жизнь, не возьми его боярин с малых лет к себе на службу. Глядишь, в Звонцах-то детьми оброс бы, а то - голый пень. И его старое сердце одним корешком в звонцовскую землю вросло, другим - в княжеский полк. Подрезали годы второй корешок, оно же всё туда тянется, тоскует, и мнится ему ночами - будто сын всё там, в войске, уехал лишь в сторожевую службу, но вот-вот воротится. Хочется бросить всё и мчаться в Москву. Сколько раз с этой мыслью вскакивал среди ночи, коня запрягал... И теперь чудится - в Коломне найдёт сына и всех старых товарищей, не воротившихся из-под Нижнего, Любутска, Твери, с берегов разных рек, где случались сечи и со своими врагами, и с пришлыми. Почему его тянет к той земле, политой кровью, не меньше, чем к полю, вспаханному своими руками? Какие плоды зреют на тех горбатых полях?.. Что зреют они, Таршила не сомневался. Орда, перед которой трепещет полмира, в последние годы стремится уже исподтишка, по-воровки ударить в сердце Руси, но ханы не могут застать Москву врасплох, добраться до неё и сжечь, как не раз делали с Рязанью, Нижним, Тверью и другими русскими городами. Москва, бывшая ещё при отце Таршилы окраинным уделом Владимиро-Суздальской земли, поднялась среди лесных пространств Руси белокаменной крепостью, и её слава растёт год от года. Дорого обходятся русским людям княжеские усобицы, но, может, и они нужны Высшему Разуму, чтобы найти сильнейшего, кто соберёт Русь и оборонит её?

В боярской вотчине Таршила ведал охотой, часто видел жизнь детей природы, и запал ему в душу один случай. Три года назад, в последний месяц зимы, на его глазах стая волков напала на стадо сохатых. Лосиный вожак, громадный горбоносый бык, тёмно-серый, с белым подбрюшьем, ринулся на хищников с двумя быками помельче, но сбоку на него бросились ещё три матёрых волка, и он метнулся в лес, стадо устремилось за ним. Таршила пошёл по следам зверей, и через две версты на истоптанном окровавленном снегу нашёл останки молодого лося, ещё через версту - разорванную корову. Обожравшиеся звери лишь распотрошили её и наполовину сожрали плод. Повздыхал Таршила, пожелал волкам отравы, да и пошёл домой... В тот же год под осень вышел на рёв лося - подсчитать стадо перед боярской охотой. Его привлёк грубый, злой стон вожака, на который скоро отозвался воинственный голос молодого зверя. Таршила увидел их, когда они сходились. Тёмно-серый гигант со страшными рогами кинулся на стройного золотисто-рыжего соперника, которому было лет восемь. "Куда ты, сердешный, аль ослеп?" - Таршила пожалел молодого, не сомневаясь, что битва будет короткой. Среди кустов лещины, под навесом дуба, стукнули рога, и начался поединок. Таршила слышал тяжёлое, частое дыхание зверей, видел, как бугрились их мускулы под шерстью, наливались кровью глаза, и пена стекала с губ. Старый вожак, уверенный в себе, привыкший к победам, наступал; тесня молодого соперника, он ходил на прямых ногах, старался прижать голову врага к земле сверху, расходовал силы бесхитростно. Золотисто-рыжий приседал, стелился над землёй, чтобы усилить сопротивление врагу, он весь подобрался. Прошло четверть часа, молодому быку давно следовало бежать в лес, получив удар в зад, однако звери по-прежнему ходили заведённым кругом, и отступление молодого становилось медленным и упорным; решимость проглядывала в его напряжённой, лоснящейся туше. Старый вожак почувствовал это в своём враге, его дыхание стало хриплым, бока часто поднимались и опускались, подбрюшье темнело от пота. Он ещё наступал, но его наступление было медленным и тяжким. Ноги дрожали и расползались на земле, взрывая подстилку; ему требовалась хоть малая остановка - расслабить мускулы, чтобы прилила к ним сила, - но он понимал, что останавливаться нельзя. И старый бык шёл вперёд, уповая не столько уже на силу, сколько на тяжесть своего тела.

Захваченный борьбой, Таршила начал вздрагивать, перенося сочувствие на вожака.

И пришёл миг, когда старый боец споткнулся. Золотисто-рыжий присел, почти коленями упираясь в корневища, ринулся вперёд, и тёмно-серый великан оторвал от земли передние ноги, - казалось, он хотел встать на дыбы и перескочить через противника, но рога ещё были сцеплены с вражескими. В этом положении он и пополз назад, потом с усилием оторвался, метнулся в сторону, ударился о куст лещины, открыв бок и притенённый потом белый живот. Золотисто-рыжий зверь ринулся вперёд, и все шестнадцать костяных копий, венчавших его "лопаты", вошли в брюхо вожака; удар опрокинул старого лося в сломанный куст; Таршила видел лишь, как забились, задёргались в воздухе задние копыта, а золотисто-рыжий горбатился над кустом, давил, бил, катал, и жалкое мычание дорисовывало картину... Потом сохатый вырвался из куста, задирая окровавленные рога, обошёл поляну, послал в лес рёв, на который от ближнего болота отозвалась самка. Победитель кинулся на её зов.

"Ах ты, зверина! - шептал Таршила, дрожа от обиды за вожака. - Ах, ты, басурман бессердечный, семя злое, сатанинское! Одолел - твоё счастье, но зачем до смерти убил сородича, который тебя же сызмальства хранил от зубов волков да от когтей рысей? Погоди ужо, волчье отродье, начнётся охота - получишь ты от меня в бок стрелу ".

Не раз видел Таршила прежние схватки вожака. Одолев соперника, тот не зашибал его насмерть; стоило тому побежать, как старый бык останавливался, трубным голосом оповещал лес о новой победе. А этот золотистый вражина, гляди, всех быков в лесу перепорет. Лишь когда, забросав тушу валежником, сбегал в село и вернулся с мужиками за мясом, подумал, отходя: "А может, так надо, чтобы не мешал старый, теряющий силы зверь молодому?" Минувшей зимой ему с двумя охотниками представилась лесная драма во всей жестокости. Та же волчья стая, заметно выросшая, окружила стадо сохатых, уменьшенное большой боярской охотой. Самки и взрослые быки прижали телят к стене подлеска, бросались во все стороны, отгоняя наседающих хищников, копыта мелькали в воздухе. Сохатые не убегали, понимая: на глубоком снегу волки скоро начнут настигать и рвать их поодиночке. Но хищники всё ближе подступали к молодняку, телята метались. Охотники спешили, прячась за деревьями. Следовало подойти на выстрел из лука, не спугнув зверей, иначе волки начнут погоню, за которой людям не поспеть.

Лоси дрались, загоняли телят в круг. Но вдруг... С рёвом на поляну вырвался из леса серый смерч, и Таршила признал молодого вожака, несмотря на его изменившуюся окраску и отсутствие рогов. Лосиный князь ринулся в гущу. Волчья засада попытались перехватить его, но он на всём скаку оборотился, и один из хищников, перехваченный на лету страшным ударом, пластом упал в снег. Второй волк прыгнул на загривок быка, рванул зубами мясо, но от толчка плеча покатился в снег, и два передних копыта ударили по нему враз. Третий проскочил мимо, не осмеливаясь напасть, стая завертелась на поляне, а бык, не обращая внимания на лязгающие возле горла клыки, погнался за матёрым волком, настиг у опушки и вбил в сугроб. Волки рассыпались. Вожак, всхрапывая, обежал стадо сородичей и повёл в осинник, косясь на мёртвые серые комки в забрызганном кровью снегу. Понял Таршила: ещё лет семь он может быть спокоен за стадо лосей в звонцовских лесах. Особенно же после того, как подсмотрел новые брачные бои золотисто-рыжего. Теперь он поступал с побеждёнными соперниками, как и прежний вожак.

В полдень звонцовские ратники встретили отряд из соседней волости, соединились. Зимой дорога сама несёт путника, но летом - трудны пути на Руси и опасны. Трясёт, ломает телеги на корневищах и гатях, по ступицу вязнут колёса то в песке, то в жиже болот. Редки - мосты через реки, но и те, что есть, того и гляди, обрушатся под ногами. Поэтому не любят вороги ходить на Русь летом. Русскому же человеку к своим дорогам не привыкать. К вечеру обоз утрясся, лишь у одной брички сломалось колесо. Его быстро заменили, а хозяин, Сенька Бобырь, получил нагоняй от Фрола. Поскольку с Сенькой пострадал и Филька (они, опорожнив Сенькину баклагу, присели на возок, задремали, напоролись на пень да и вывалились), мужики смеялись: "Где Бобырь да Кувырь - там кувырки да шишки". На привалах мужики, подчиняясь приказу старосты, первым делом осматривали повозки и коней, проверяли упряжь и поклажу, поэтому шли скоро. Ночевали у околицы лесной деревеньки о двух дворах, стали лагерем с охраной, как подсказал Таршила, занявший место военного советчика при старосте. Видно, не без влияния Таршилы звонцовский начальник оказался во главе объединённого отряда; мужикам это льстило. Фрол никому не велел отлучаться из лагеря, позволил только сходить за водой да принять две корчаги молока от деревенских женщин, накануне проводивших своих мужиков в Коломну. Когда при свете костра ратники, сняв шапки, уселись возле котлов, Сенька, поставленный в охрану, привёл двух оборванцев. Стянув шапки, они опустились на колени перед Фролом. Заросшие худые лица, сухие голодные глаза, грязное тело, просвечивающее под рванью.

-Боярин, возьми нас, ради Христа, - попросил старший.

-Я - не боярин. Кто - такие?

Незнакомцы опустили головы, потом старший махнул рукой:

-Коль не боярин, будь по-твоему - скажу, как на духу. Беглые - мы, боярские холопы, с-под Звенигорода. На Дон пробираемся, оголодали - моченьки нет. Прослышали - Дмитрий Иванович народ на Орду поднимает. Хотим сослужить ему, авось защитит?

-Есть ли на вас грех душегубства?

Старший замялся, младший сказал:

-Не таи, батя, коли начал. Может, облегчим душу?

-Есть такой грех. Огнищанина, боярского надсмотрщика, прибили. Мало, зверь был, его вон, мово сына, невесту опозорил...

Мужики загудели:

-Какой же это - грех?

-Господь велит прощать...

-Таких прощать?

-Тихо! - оборвал Фрол. - Свой суд, значитца, учинили над огнищанином? Почему же тиуну али боярину челом не били на того разбойника? Што же получится, коли всякий холоп станет свой суд вершить?

Поднял голос Ивашка Колесо:

-Фрол! Ты разве забыл слово святого Сергия? Разве нет у них тропинки к Богу и к людям?

Фрол поскрёб макушку и сказал:

-Коли покаялись, можно ещё верить вам. Своей и вражьей кровью смоете грех. Дайте им место у котла...

На другой день, в жару, остановились на отдых в тени осокорей над ручьём пообедать да коней попоить. Едва достали калачи, из перелеска появилась дюжина рослых монахов. Все - в чёрных подрясниках и клобуках, с медными крестами, в лаптях, плетённых из лыка, а на плече у каждого - ослоп. За процессией монахов погромыхивали большие пароконные повозки с поклажей. Филька перекрестился, Сенька хмыкнул:

-Монастырь, никак, удирает. От татар-та...

-Благослови вас Господь, люди добрые, - пророкотал басом шагавший во главе процессии русобородый детина. Мужики вскочили, принимая благословение.

-Дозвольте, и нашей братье на сей лужайке отдохнуть, трапезу принять да водицы испить?

-Милости просим, святые отцы, - Фрол подал знак мужикам, чтобы освободили место в тени.

Сенька, щуря рыжие глаза, спросил:

-На жатву, што ль, батюшка?

Монах глянул на парня.

-На жатву, сыне, на тоё ж, что и вас ждёт.

-Чё ж вы с дубинами-то? Хоть косы прихватили бы.

Монах подмигнул мужикам, перебросил с руки на руку дубовый ослоп.

-Господь не велит Своим слугам ничьей же крови проливать - ни человеков, ни живой твари. Сиё же дубьё, оно - бескровно.

И со свистом рассёк воздух.

-Эге! - Сенька сбил шапку на затылок. - По мне так лучше попасть под басурманскую секиру, нежели под сиё дубьё.

...Когда вышли на тракт, связывающий Коломну с Боровском, Фрол вёл уже полторы сотни ополченцев. В середине колонны приплясывали двое бродяг-скоморохов. Один дудел в сопелку, другой, заламывая красную шапку, выговаривал:

Бился-рубился Иван Кулаков,

Много полонил он киселя с молоком,

Чашки и ложки склонил он под мёд,

Шаньги и пироги во полон положил...

Мужики улыбались, почёсывая бороды. Пока скоморох переводил дух, поведав о том, как славный рубака Иван Кулаков отличился перед киевским князем Владимиром Красным Солнышком, посрамив в застолье самых славных богатырей, речь завёл Таршила, и ополченцы придвнулись к нему.

-Ордынец, он зверь - стайный, лютый, што волк, а ты помни: волк, он супротив смелости даже стаей не попрёт.

-Верно, - поддакивали бывалые охотники. - От нево, главное, бежать нельзя.

-...Летит на тебя орда, визжит, ревёт, мечами блещет - так бы и дал дёру, а ты стой: у тебя в руках тоже - не шёлковая плётка. Перво-наперво, щит держи, как велено, - кинут они тучу стрел, да стрелой щита не взять, на то он и щит. Второе дело - сулицу изготовь, а стоишь с большим копьём или с рогатиной в первом ряду - упри покрепче, наметь супостата, што на тебя прёт, держи на глазу, штоб наколоть, вроде сенной охапки. Ворогов кажется так уж много - прямо счёту нет, - но ты страху не верь, помни: тоже не один стоишь, каждый по одному подденет, дак...

-Оно - так, Таршила, да ить поддеть надоть! Он тож норовит поддеть аль рубануть.

-Норовит, а ты будь ловчее. Ордынец разумный зверь - на стенку не больно полезет. Как встретят его сулицами, да стрелами, да пиками - он сейчас отскочит, завизжит свой "яман" и наутёк. Вот тут у наших кметов взыграет душа после страху-то, в голову шибанёт хмелем, в глазах - дурман, в душе - телячья радость. Кидаются догонять басурмана, прут толпой, кто уж коня ловит, кто за брошенным мечом потянулся - стадо, не войско. Татарин, он те всю силу разом не покажет, он так и ждёт, штоб наш ряд расстроился. Выждет да как навалится со всех сторон, начнут гулять мечи по хрестьянским головушкам...

Ополченцы, притихнув, моргали.

-Я к чему говорю? Не к тому, штоб вы страхом заране исходили. А штоб на хитрость не поддавались. - Таршила сплюнул. - Нападает ворог аль бежит, ты же от свово десятка - ни шагу! Десяток к десятку - вот тебе сотня, сотня к сотне - вот тебе тысяча, тысяча к тысяче - большой полк! Полк же - стена каменна! Мы, пешцы, - сильны, пока ту стену ворог не прорвал. Гонять бегающих есть конные сотни, они схлестнутся с Ордой - глядишь, их сбили, погнали, но мы стоим - рать стоит. За нашей стеной и потрёпанные конники в себя придут, снова на ворога исполчатся. Выстоим мы, пешцы, измочалится Орда о наши копья и топоры - вот тогда воеводы и двинут нас вместе с конными полками гнать басурман. Да и тут нельзя в толпу обращаться...

Слушатели кивали, гордясь, что они, пешцы, - опора всей рати, главная сила в битве. А Таршила продолжал наставлять молодёжь, как беречь силы, если битва длится не час и не два, как примечать вражеские уловки и слабости.

-Ох, мудрёна - воинска работа, - вздыхали ратники.

-Известно - не пироги с грибами. Без сметки и дерева в лесу не срубишь. Да помни: сердцем вражеского копья не преломишь.

Уловив настроение мужиков, Ивашка Колесо одёрнул рубаху и завёл бывальщину:

То не молонья сверкнула красная,

То не гром взгремел из тучи чёрныя,

То не светел месяц родился на небе, -

То родился на Руси силён богатырь...

Слушали мужики, как, испросив у матушки благословения, подросший богатырь Иван Иванович отправляется в неведомые дали искать сгинувших киевских богатырей и видит повсюду горючую, потоптанную землю силой неведомой, неприбранные христианские тела да воронов, пирующих на трупах. Закручинилось богатырское сердце.

Тут берёт Иван стрелу калёную,

Ещё кладёт на тетивочку на шелковую,

Ещё хочет стрелить птицу-ворона,

Ещё хочет кровь пролить по сыру дубу.

Тут спроговорил ворон - птица вещая:

"Не стреляй ты меня, Иван Иванович,

Моё чёрное мясо ты не будешь есть,

Мою чёрную кровушку ты не станешь пить.

Я скажу тебе несгодочку не малую, не великую -

Я скажу тебе про горе-беду христианскую:

На Смородине-реке стоит Орда-царь,

Не пропускает ни конного, ни пешего,

Ни единую птицу полетучую,

Ни единого зверя порыскучева.

А идёт он, Орда-царь, христиан полонить,

Красных жён вдовить, ребят сиротить.

Рассказали ему чёрные изменщики,

Што скудна-де силой земля Русская,

Спокинули её богатыри могучие,

Ушли в страны дальние, неведомые.

Их обидели бояре крамольные,

Возвели клевету-напраслину,

Перед князем светлым опозорили,

Чтоб самим на Руси хозяйничать...

Ты скачи, Иван, дорожкой прямоезжею,

За речку скачи, за Калицу,

Садись во челны дубовые,

Плыви за море за синее.

Там под дубом сырым, кряковистым

Спят могучие русские витязи -

Вот уж двести лет, как сморил их сон,

А продлится он ровно триста лет,

Коль не будет к ним скоровестника..."

Мужики покачивали головами, оглядывались, а сказитель, поднимая голос, продолжил:

Не стрелял Иван Иванович чёрна ворона,

Не спешил он дорогой прямоезжею,

Ещё думал про себя такову думу:

"Поскачу за речку за Калицу,

Поплыву за море за синее,

Разбужу Илью со Добрынею,

Со другими богатырями славными, -

А спасать уж будет некого.

Им и спать-то осталось всего сто лет,

Может, сам я до срока выстою,

Голова слетит - постоит другой.

За сто лет Иванов не вывести

Ни Орде-царю, ни князьям его..."

Согласно кивали мужики, светлели их лица от решимости юного Ивана Ивановича. Вот оно, дождались своих богатырей, а то ведь только и жили воспоминаниями о сгинувших...

Поворачивал коня круто-накруто,

Да наехал он на силушку бессчётную,

Ещё стал он ту силушку поколачивать.

Его вострая сабля притупилася,

Его копьё мурзамецкое призагнулося,

Булава его железная надломилася...

Мужики насторожились - не так-то легко побить несметную силу вражескую.

...Он схватил татара, стал помахивать,

Стал татару приговаривать:

"Татарские жилы не оторвутся,

Татаркое тело не поторкается,

Татарские кости не сломятся".

Как вперёд махнёт - часты улицы метёт,

Как назад махнёт - переулицы метёт...

Мужики смеялись, когда сказитель вставлял в бывальщину присказки о том, какой переполох поднялся вокруг. Ай да Иван Иванович: он и врага бьёт, и шутить успевает!..

Колонна шла разреженным лесом, миновав дорогу из Москвы на Серпухов; всюду виднелись свежие следы колёс и мужицких лаптей - валит в Коломну сила народная. Заслушались бывальщиной так, что вздрогнул каждый, когда из-за деревьев донёсся женский крик:

-Татары!.. Спасите - татары!..

Колонна остановилась, захрапели лошади, и в голове каждого пронеслось: пока собирались, Орда пришла и уже хозяйничает на Русской земле.

-Ой, мама! - рвалось из лесу. - Спасите-е!..

Двое парней стреканули в кусты, но Таршила уже держал в руке первую попавшую сулицу.

-Хватай топоры и копья!.. Всем - за телеги! Стоять плотно! Ивашка, Юрко, - смотреть за тылом!..

Полтораста ополченцев сомкнулись вокруг старого воина, ощетинились копья, сверкнули топоры, поднялись луки. Из лесу приближались женские крики и топот коней.

VI

Троих беглецов, уцелевших от отряда Авдула, Мамай велел доставить к нему.

-Жалкие шакалы, забывшие ордынское имя, как вы смели бежать, бросив своего начальника?

Воины клялись, что русов было не меньше сотни, что они рубились до конца, что сотник приказал им скакать к Мамаю и сообщить: он выполнил приказ, но гибнет в бою.

Мамай не верил. Это были не его нукеры, а разведчики из передового тумена.

-Убили Авдула! Весь ваш тумен не стоит его жизни. Не русы его убили, а вы - он защищал ваши спины!

Воины целовали пыль перед повелителем - они знали, как в ордынском войске наказывается трусость. Но в последние дни что-то мешало Мамаю хвататься за топор.

-Я пощажу ваши жизни, чтобы в первом бою каждый из вас убил трёх русов. Не будет этого - вас казнят позорной смертью. Идите и скажите своему начальнику: пусть он отрежет каждому из вас правое ухо. Да не думайте, что ваш повелитель забывает своё слово.

Пока беглецы, плача, отползали от шатра, один из мурз заметил:

-Наш повелитель способен даже голубя превратить в ястреба. Теперь они убьют десятки врагов, так мы без рабов останемся.

-Пусть убьют по одному, - вырвалось у Мамая.

Он стал бояться. Это бывает у полководцев даже перед небольшими сражениями - он знал. Мамай теперь боялся спать даже в своём шатре посреди личного куреня. Накануне ему явился таинственный образ. Немой, огромный, он стоял вдали, поблёскивая ледовой бронёй. Мамая обуял такой ужас, какого не вызывали все убитые ханы, посещавшие его сны. Когда показалось, что ледяной сфинкс шевельнулся, Мамай вскочил с ложа, выбежал из шатра и тогда проснулся... И вот - весть о гибели Авдула. Погиб один из преданнейших начальников, которого он уже назвал тысячником и скоро сделал бы темником, с которым собирался идти путём Батыя. Не таится ли тут предостережение Неба?.. Проклятая Вожа, она теперь всё время течёт за войском Орды! Сколько ещё рек на пути - Дон, Воронеж, Красивая Меча, Непрядва, Осётр, Ока, Москва - и каждая напомнит о Воже! Не первый день он ждёт московского посольства со словом покорности, от злобы велел разорить несколько пограничных деревень, чтобы напомнить русам, какая участь ждёт их в случае сопротивления его воле. Но вместо покорности - отпор в первых же стычках, вместо первых трофеев - семь убитых, и среди них Авдул. Так прежде не бывало...

После полудня к золочёной юрте под зелёным знаменем съезжались ханы и темники. Принятие Золотой Ордой магометанства изменило молитвы и многие обряды, но порядок жизни войска менялся медленно. Обычаи складывались издревле, а тут всего полвека прошло, к тому же Мамай, как и Тимур, усиленно поддерживал, а то и заново насаждал военные традиции времён Чингисхана. Его шатёр, поставленный на возвышенности, окружался кольцами юрт личного куреня и большого тумена, подчинённого непосредственно Мамаю. Воины сменной гвардии, составляющие его личный курень, носили особую одежду, и всякий чужак виден был далеко. Даже темники и ханы орд не смели проехать на лошади за линию ближних юрт, их стража оставалась даже за чертой куреня, и мурзы попадали под охрану "алых халатов" - сменной гвардии; для многих это были самые неприятные минуты в жизни. Спешиваясь у последнего кольца юрт, военачальники молились зелёному знамени и шли по ковру к шатру правителя. Мамай презирал ковры, но ковровые дорожки тешат самолюбие узколобых людей - пусть мурзы думают, будто Мамай оказывает им почёт.

В щелку, замаскированную в складках шатра, Мамай следил за приезжающими. Его руки комкали стёганый складчатый шёлк, какое-то злое недоумение росло в душе, и он не мог уловить его причину... Первым появился Темир-бек, тумен которого Мамай передвинул поближе к своему. Вот он соскочил с широкогрудого, толстоногого жеребца, и вроде земля прогнулась, когда стал на колени помолиться знамени пророка. Шёл по ковру, набычив голову в поклоне, почти касаясь колен кистями обезьяньих рук. С такими бы руками в гаремные палачи-душители... Тёмное соколиное перо на остроконечном шлеме, чёрный панцирь под тёмным халатом, тёмные грубые сапоги, даже ножны меча - из чёрной кожи: сразу виден военачальник, собравшийся в поход. Не то хан Бейбулат, отпрыск Чингизовой крови, хозяин небольшого тумена, главный наян, ведающий ярлыками на снабжение войска Орды. На нём зелёная чалма из тончайшего шёлка, длинный халат пёстрой расцветки, алые шаровары и замшевые зелёные сапоги с загнутыми носками. К золотому поясу прицеплена дамасская сабля с алмазной рукоятью в узорных ножнах. А лицо - крысиное, вытянутое от вечной злости. И теперь он не простит Темир-беку, что тот опередил его. Идёт мелкими шажками, кажется, вот-вот прыгнет, вцепится в спину новоиспечённого темника. Сейчас бы подстеречь это крадущееся животное и рубануть по крысиной голове - даже рука заныла от желания, и Мамай понял причину своей досады: "Я пощадил трусов! Почему пощадил? Почему лишний раз не показал неотвратимость смерти за воинское преступление? Пощадил трёх шакалов - да ведь у меня такого сброда полная степь!"

В руках Мамая пополз, треща, самаркандский шёлк. Только появление молодого хана со звонким прозвищем Алтын отвлекло его. Этот напёр своим редкостным - гнедым в тёмных яблоках - конём на стражу, ступил копытом на край ковра, швырнул повод в лицо нукеру, поклонился зелёному знамени, двинулся по дорожке вразвалку. Богач, владелец лучших в Орде табунов, хозяин одного из сильнейших туменов и "принц крови", преданный Мамаю больше всякого другого человека в Орде, ибо ему лебезить перед правителем не надо. Шпионы доносили, что Алтын хохотал в лица мурзам, когда пытались намекать о его праве на престол Золотой Орды. У него-де в улусе всего довольно, а взваливать на себя заботы обо всей Орде он - не дурак. И Мамай на престоле его устраивает, ибо Мамай не чванливый чингизид, не ханжа, не хапуга, а к тому же сильный правитель и полководец, за которым можно жить припеваючи. Будь такими все "принцы крови", Мамай не знал бы ночных кошмаров. Одно беда - красавец, крикун и пьяница. Каждую неделю устраивает пиры, дерётся с соседями, крадёт у них лучших коней и женщин, а когда напивается - орёт на всю степь, что они с Мамаем - горой друг за друга, и потому жаловаться на него бесполезно. Кто же станет жаловаться, тому он разобьёт собачью голову. Тут есть правда, но зачем о ней так кричать? Мамай не раз призывал Алтына к себе, выговаривал ему, тот винился, но, воротясь в улус, напивался, поднимал своих удальцов и устраивал набеги на владения жалобщиков. Мамай махнул рукой, лишь через доверенных мурз приказывал Алтыну возвращать пострадавшим захваченных людей и добро, когда очередной набег оказывался слишком громким и вызывал возмущение в Орде. Если Алтын до сих пор носил голову на плечах, тут дело не только в покровительстве Мамая. Царевич знал, кого грабить, кого одаривать.

Один за другим подходили мурзы к шатру, рассаживались на шемаханских коврах. Но прежде сдавали оружие начальнику стражи Мамая, и тот относил его в отдельно стоящую палатку. Предосторожность - нелишняя. Орда знала примеры, когда собранные на совет мурзы в пылу споров начинали рубить друг друга. Все они - сильные бойцы, даже богатурам сменной гвардии непросто их утихомирить. Наконец Мамай приказал старшему нукеру: "Зови".

С ханского трона он следил, как мурзы рассаживались на атласных подушках вдоль стенок шатра. Алтыну и Темир-беку указал место подле себя.

-Я призвал вас, чтобы напомнить одну из важных заповедей Повелителя сильных, - заговорил Мамай. - Никогда не считай врага слабым и всегда готовься к худшему.

-Неужели повелитель боится московского Дмитрия? - спросил один из царевичей.

Темир-бек поднял голову и уставился на говорящего. Мамай не шелохнулся.

-Я не боюсь Дмитрия. Я боюсь тех ордынских военачальников, которые считают войну прогулкой.

Поднялся шум.

-Разве повелитель не видел, как мы подготовились к походу? - пропищал Бейбулат.

-Твой тумен, Бейбулат, подготовлен хорошо. - Мамай помолчал, заметив, что принц высоко задрал крысиную морду. - Другие - ещё лучше. Но войско на смотре и войско на войне - не одно и то же. Даже старые волки поджимают хвосты, когда бык не бежит от них, но бросается в бой, наклонив рога. Не кажется ли иным ордынским волкам жирный московский бычок безрогим?

Мурзы молчали.

- Мы стоим у Дона не первый день, а кто из вас ответит: где сейчас - князь Дмитрий? Что он замышляет? Сколько - у него войска? Где - оно?.. Ну!..

Мурзы и наяны опустили головы под взглядом правителя. Наконец, кто-то заикнулся:

-Повелитель командует войском Орды, ему - известно всё.

-Чтобы повелитель знал всё, начальники передовых и боковых туменов должны ежедневно присылать ему вести о враге. Где - они?

После паузы заговорил темник Батар-бек:

-Мной послано много людей в русские земли - высматривать, слушать, сеять полезные нам слухи. Но это пешие странники, от них вести приходят не скоро. Конные отряды начнут возвращаться сегодня или завтра. Ближние разъезды сообщают: порубежье - спокойно.

-Благодарю, Батар-бек, но порубежье уже - неспокойно. Теперь русы увидели плеть, страх мы посеяли, и надо прекратить разорение ближних сёл. Иначе в первые дни нам придётся идти через пустыню. Пусть граница успокоится - тогда всё будет наше.

Кулаки Мамая сжались до белизны - вспомнил Авдула: "Как же я мог пощадить трусов!"

-Что делается в рязанских землях, мне - известно. Но кто мне скажет, где теперь - Дмитрий?

-Пойманный нами странник говорит, что Дмитрий от твоего гнева укрылся в Новгороде с женой и детьми, - раздался голос Алтына.

-Наш человек Федька Бастрык, сидящий в земле рязанского князя, прислал своих людей с возами ячменя. Они уверяют, что Дмитрий собрал свой полк и затворился в Москве, - прозвучал писклявый голос Бейбулата.

-Мои люди пытали пленного руса из воинской сторожи, и он уверял, что князь с воеводой Боброком отправился к другим князьям за помощью. Войску он не велит покидать московские стены, - раздался голос начальника одного из головных туменов.

-Так. Две вести - похожие, и они совпадают с моими. А Федьку пора пересадить в Москву.

-Повелитель! - заговорил Алтын. - Разве нам не довольно того, что Дмитрий не хочет исполнить твою волю?

У входа зазвучали голоса, откинулся полог, вошёл запылённый сотник сменной гвардии.

-Дерзкий! Как ты смеешь врываться на совет ханов? - крикнул пожилой чингизид Темучин, но сотник и не глянул на него.

-Повелитель! К тебе - посол московского князя Дмитрия!

Мамай вскочил.

-Где - он?

-Здесь, в твоём курене. Я привёз его. За ним идут люди с богатыми подарками, я приставил к ним нукеров.

-Давай посла!

-Он просит переодеться с дороги.

-Веди! Мне нужен посол, а не его кафтан! - метнул взгляд по лицам мурз - будто провёл лезвием. - С послом говорю я. Всем молчать и слушать.

Вошёл просто одетый русобородый, приземистый мужчина средних лет. Серые глаза его оглядели высокое собрание, он поклонился Мамаю и заговорил:

-Тебе, царю Золотой Орды, владыке восточных и полуденных народов, кланяется мой государь, великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович. Он шлёт тебе свои подарки и велит справиться о твоём здравии.

-С чем приехал, Захария? - спросил Мамай. Этого человека, московского посла Захарию Тетюшкова, он не раз принимал в своей столице.

-Шлёт тебе мой государь и золото, и драгоценные ткани, и чёрных соболей...

-Я - не о том, - перебил Мамай. - Где - ответ князя на моё письмо?

Захария распахнул полы кафтана, извлёк с груди свиток пергамента, протянул с поклоном. Один из телохранителей выхватил свиток, осмотрел, понюхал, хотел передать придворному толмачу, но Мамай протянул руку, схватил пергамент, сломал печати, развернул грамоту, впился глазами. В первый момент его лицо отразило изумление, потом - гнев.

- Не ошибся ли твой князь, посылая ко мне эту грамоту? Не выпил ли он перед тем мёда?

Посол стоял перед Мамаем свободно и прямо.

-Мой князь не любит медов. И грамоты он не перепутал. Москва готова и дальше платить дань, какую платит ныне. О большем речи быть не может.

Слова посла вызвали крики мурз. Ещё миг - и его разнесут в клочья. Мамай властным жестом заглушил голоса.

-Ты, Захария, верно служишь своему государю. Не знаю, чем он тебя наградит за службу, но такого вестника, каким ты ко мне явился, достойно то, что отпало от моей ноги.

Мамай сорвал туфлю и швырнул в грудь посла. Лицо Тетюшкова осталось спокойным, лишь темень прошла в глубине серых глаз.

-А дары Дмитрия я принимаю. Слышите, мурзы? Возьмите московские дары да купите на них плетей. Нынче нам много плетей понадобится.

Мамай искал в лице посла смятение и страх, но не находил. Вот так же стоял перед ним и тот русский воин, схваченный в степи, которого он, Мамай, отправил к Дмитрию с предостережением от непокорства. Они что, не боятся смерти? Чепуха! Смерти боится каждый человек, даже отчаявшийся самоубийца, сыплющий яд в пиалу с водой. Но Мамай знал: бестрепетно смотрят в лицо врага люди, которые чуют за собой силу. Ибо, умирая, знают, что смерть их будет отмщена. Одно движение руки, и посла поволокут в пыли - бить, топтать, ломать кости, рвать жилы. Убьют тело, а Дух будет стоять перед глазами, и за Ним - сила отмщения. Ведь казнь посла способна разъярить целый народ. Трусов казнить легко, они не помнятся, храбрых казнить страшно - они навечно остаются в памяти с гордостью и презрением во взгляде. Какая всё-таки загадочная и странная сила - смелый человек!

-Не трогать его! - крикнул гудящим мурзам. - Посла не казнят. Посол говорит устами своего государя. Мы услышали дерзость моего улусника Дмитрия, он за неё и ответит. Ты, Захария, - смелый человек и верный в службе. Иди ко мне. Я - сильней и богаче Дмитрия, верных людей ценить умею. За туфлю не гневись - то награда за княжескую службу. За ханскую службу и награды будут ханские.

Мамай заметил облегчение в глазах Тетюшкова. "Не верил, что уйдёт живым. И ты, московский посол, боишься смерти".

-Лестна - твоя милость, царь, - сказал Тетюшков с поклоном. - Запомню твоё слово. Но дай мне закончить княжескую службу - ведь Дмитрий Иванович ждёт.

-Так! Эта служба и мне нужна. Грамоту получишь завтра. А моё слово - такое: своим улусам я знаю счёт и сам решаю, сколько дани брать с каждого. Коли по молодости князь занёсся и прогневил меня - пусть поспешит ко мне с повинной головой. Прощу его, как заблудшего сына. А не придёт - силой возьму и пошлю пасти верблюдов. Теперь же ступай, отдохни. Завтра здесь будет праздник сильных, съедутся богатуры со всех туменов. Велю тебе быть на празднике. Ступай.

Когда посла увели, Мамай обрушился на мурз:

-Я велел вам молчать. Вы же орали. У этого москвитянина больше достоинства, чем у всех вас вместе. Лишь Темир-бек да ещё Батар-бек - равны ему.

-Повелитель! - вскричал Алтын. - Не уже ли ты простил ему дерзость?

-Я ничего не прощаю врагам. Но этот посол мне нужен. Он склоняется на мою сторону. Лучше, если Дмитрий приползёт к нам побитой собакой. И пока он будет слизывать пыль с моих сапог, вы двинете тумены на Русь. Чем меньше мы потеряем воинов в битвах с русами, тем дальше пройдут наши кони по западным странам. А Москву мы сотрём с Земли. Я велю запрудить реки, чтобы навсегда затопить это место. Иначе Орде несдобровать. Вы слышали, как они разговаривают теперь?! Ступайте и занимайтесь войском. Завтра, как только солнце встанет над горой, похожей на голову верблюда, вы все должны быть у моего шатра.

Уже несколько дней близ жилища Мамая стояли три пёстрые юрты из дорогого шёлка, отталкивающего воду и выдерживающего ливни. В юртах жила дочь Мамая Наиля со служанками и рабынями, а по временам и её подруги - дочери мурз, взявших семьи в поход. Почуяв угрозу со стороны Тохтамыша, Мамай велел привезти свою любимицу к нему в степь из Сарая. Гаремных жён Мамай в поход не брал. Женщины требуют внимания, подарков, ссорятся между собой и жалуются повелителю, таят злобу, если какую-то обойдёшь. Мамай был полководцем, а полководец в походе должен все силы и время отдавать войску. Да и после случая со шпилькой Мамай не доверял женщинам.

Аллах наградил Мамая прекрасной дочерью, которую называли первой невестой в Золотой Орде ещё до того, как её отец стал правителем с неограниченной властью. Любой хан, князь, король с радостью бы взял в жёны дочь Мамая, но Мамай высматривал ей мужа, способного сменить его на престоле Орды. Обещая Наилю сильным ханам и темникам, он не только привязывал их к себе, но и сталкивал - одолеет сильнейший. Будь у московского князя взрослый сын, или позволяй русская религия многожёнство - Наиля, вероятно, была бы теперь в Москве. Может, и за Дмитрием. Она, конечно, стала бы любимейшей женой князя, через неё Мамай привязал бы к себе Русь, сделал её опорой опор в завоевании всемирного владычества, а потомки Мамая садились бы на великокняжеский престол. Но Русь становится врагом. Московские князья берут жён где угодно, только не в Орде...

Мамаю иногда становилось не по себе, оттого что его единственная любимая дочь - от русской женщины. Он купил ту женщину у воина, воротившегося из похода, и она подтвердила, что воин её не тронул. Власть Мамая тогда распространялась лишь на свой улус, он оказался не в силах помочь полонянке разыскать и выкупить её детей-близнецов, оторванных от матери во время набега. Их следы уводили за море путями арабских торговцев, скупавших рабов-славян на рынках Орды. Хоть Мамай и не скупился, арабы не сумели разыскать детей; через год ему сказали, что они задохнулись в трюме судна с другими невольниками. Мамай проговорился жене, и она в два месяца сгорела от тоски, даже маленькая Наиля не продлила её жизни. Мамай замечал: русские пленники - сильны и крепки, пока у них остаётся в жизни надежда. Уходит надежда, и они уходят в лучший мир.

Он любил ту женщину, но понимал это лишь теперь, когда у него был гарем из сотен жён. Он даже подумывал, что русская религия - права, запрещая многожёнство. Чувствовать себя счастливым можно лишь с одной, и только с одной можно вырастить детей, преданных тебе и твоему делу. Даже Повелитель сильных боялся своих сыновей, потому что они родились от разных жён. Не раз во снах Мамая смешивались образы его русской жены, дочери и Руси, он даже пытался найти в них знак для себя. И тогда Русь виделась ему рабыней, которая имеет над ним власть. Таких рабынь лучше уничтожать. А дочь остаётся его дочерью, если даже она - от рабыни. Вон Бейбулат - хан, "принц крови", хотя ведь он тоже потомок рабыни-горянки, однажды приглянувшейся Батыю. И теперь, когда шатёр наследницы Мамаевой крови стоял рядом под неусыпным оком сменной гвардии, правителю Орды было спокойнее...

Утром, едва над краем степи возник раскалённый обод солнечного диска, долина перед холмом наполнилась жизнью: во всех направлениях двигались всадники, суетились рабы, блистали доспехи, пылали красные, синие, зелёные и полосатые халаты, волнами перекатывался гортанный говор, ржали лошади, взрёвывали быки. Но едва солнце оказалось над горой, похожей на голову верблюда, все остановилось по краям поля, перед холмом Мамая, лишь отдельные волны пробегали по рядам спешенных всадников, обступивших ристалище. Между шатрами появился Мамай в окружении свиты военачальников, прошёл мимо склонившихся гостей, сел на золотой походный трон, и по обе его стороны выросли нукеры-телохранители с обнажёнными мечами на плечах. Правитель был в зелёной чалме и халате из синего шёлка, под которым угадывалась броня. Справа от него расположились военачальники, слева, на траве, застланной цветастыми коврами, в окружении подруг и рабынь сидела дочь. Ордынские женщины не носили паранджи, их лица, юные, свежие или покрытые белилами и разрисованные тушью, оживляли сборище воинов и табунщиков. Знатнейшие из женщин допускались Мамаем на незначительные советы мурз, на приёмы послов и мужские празднества, им дозволялось говорить лишь между собой и вполголоса. Последние отголоски материнского права в Орде уничтожались исламом. Наиля устремила на отца глаза, но потом опустила. Мамай улыбнулся дочери, боковым зрением замечая, как разглядывают её молодые мурзы. Темир-бек, сидящий на ковре возле ног правителя, был похож на сфинкса, а в глазах, устремлённых на царевну, читались такое обожание и такая тоска, что Мамаю стало страшновато. Дочь же и глазом не поведёт на молодого темника, играет золотым монистом, перебирает жемчужины в ожерелье, да нет-нет и покатит свои миндалины на Алтына, стоящего посреди свиты в полосатом наряде.

-Царевна! - сказал Мамай. - Пусть сегодня победители на празднике сильных получат дары из твоих рук.

Девушка поклонилась:

-Благодарю, повелитель.

Среди свиты прошёл говорок, но Мамай не уловил, довольны мурзы или нет. Выдержав паузу, он сказал:

-Хан Бейбулат! Ткани и меха, серебро и сахар нашим удальцам приятнее получить из рук царевны, а чаши с кумысом и вином - из рук княжон. Но тех, кто проявит особое мужество, мы наградим оружием. Моим именем вручать его будешь ты.

Бейбулат отделился от свиты, поклонился Мамаю, обжёг взглядом Темир-бека, потом свиту, покосился на сидящего недалеко русского посла в высокой бобровой шапке, вышитом светлом охабне и красных сафьяновых сапогах. Рус выглядел нарядно, и это бесило Бейбулата.

От ближней палатки появилась цепочка босоногих рабов, согнутых под тяжестью подарков. Тут были груды шелков, аксамита, парчи, белоснежной льняной ткани, какую умеют выделывать лишь русские и литовские мастерицы, куски цветного сафьяна и восточной камки, немецкие и голландские сукна, разузоренные кувшины и чаши, перевязи со сверкающими металлическими бляшками для победителей, мешочки, набитые сахаром, украшения для конской сбруи и бурдюки с вином и кумысом. Один из рабов держал поднос, наполненный мелкой серебряной монетой московской чеканки. Свита и гости встречали каждого носильщика говором, глаза осматривали богатство, которое вот-вот уплывёт в руки джигитов. Мамай, тая усмешку, косился на русского посла: пусть видит, что правитель Орды твёрд в своём слове - большинство присланных Дмитрием подарков достанется воинам Орды. Однако лицо Тетюшкова не выражало ни гнева, ни обиды, глаза равнодушно скользили по тем богатствам, которые он доставил Мамаю. Может, Тетюшков приметил, что ни ларца, набитого золотом, ни чёрных соболей рабы не вынесли.

Разложив дары подле царевны, носильщики удалились.

Наиля что-то сказала подругам, и две из них со смехом вскочили, потом уселись на бурдюках. Они станут наполнять пиалы, а чтобы струя из трубки, вделанной в бурдюк, шла с напором, на нём надо сидеть. Перед Мамаем положили три кривых меча с серебряной насечкой в виде арабской вязи по стали клинков. "Всякому воздам по делу его", - прочёл Мамай на ближнем, хмыкнул и задумался. Наконец, Бейбулат подал знак, на пиках воинов-сигнальщиков взвились условные значки, и по рядам участников праздника, обступивших ристалище, прошло движение. Десятки богатуров, обнажённых до пояса, выступили на поле и поклонились повелителю. Они разбились на пары, схватились за руки, наклонив головы, закружились, норовя бросить друг друга на землю или хотя бы заставить оступиться. Под солнцем лоснилась смуглая кожа борцов, бугрились мышцами плечи и спины, слышалось топтание ног, поединщики шипели друг на друга, хрипели и хукали - от этой картины веяло дикостью.

Зрители отзывались криками, когда кто-либо из борцов спотыкался, касался коленом или рукой земли, - этого было довольно, чтобы судья, ходивший за поединщиками по пятам, засчитал поражение. Побеждённый прятался за спины зрителей, а победитель, растопырив подогнутые руки, орлиным скоком проходил вдоль рядов - к кошме, на которой отдыхали выигравшие первую схватку.

Начальный круг казался долгим, борцы подобрались достойные друг друга, и их силы были ещё не растрачены. Последующие круги шли быстрее, наконец, на поле остались двое. В одном Мамай узнал могучего кривоногого воина из тумена Темир-бека - он первым рубил шёлковый платок. Другой - длинный, сухощавый, изворотливый. Он и последнего соперника едва не выманил на ложный приём, однако его падение не сработало, кривоногий устоял, рывком притянул соперника к себе, оторвал от земли и швырнул так, словно хотел убить, - и убил бы всякого другого, но этот извернулся в воздухе, упал на четыре конечности, вскочил и под смех зрителей нырнул в их ряды. Победитель прошёл тяжёлым скоком мимо свиты. Мамай, оживившись, велел наградить всех, кто прошёл испытание первым кругом, соразмерно отличиям. Пока борцы получали подарки из рук царевны, которой помогали юртджи и слуги, а потом угощались кумысом, выдавленным из бурдюков задами смешливых белозубых княжон, Мамай спросил Тетюшкова: есть ли такие богатуры у Дмитрия? Посол похвалил силу и ловкость борцов, но в сравнениях был осторожен: у нас иные правила - противника кладут на обе лопатки, иначе он не считает себя побеждённым. Мамай промолчал.

Начались состязания в скачке и джигитовке. Воины на всём скаку вставали в рост на седле, проползали под брюхом лошади, бежали рядом со скакунами и вновь садились верхом, подхватывали брошенные на землю копья и мечи, меняли коней и менялись конями, поражали мишени, изображающие вепрей, куланов и волков. Любая неудача выключала воина из числа соревнующихся, и постепенно всё меньше джигитов оставалось на поле. Но крики нарастали. В эти минуты всякий, кто следил за всадниками, понимал, что здесь собрались люди, неотделимые от лошади и седла, кочевой народ, государство, где в сёдлах и кибитках о четырёх колёсах работают, едят, спят, любят, воспитывают детей, торгуют, ссорятся и сводят счёты, - делают всё то, что другие народы делают в своих сёлах и городах. И взоры зрителей всё больше приковывал всадник в пурпурном плаще на сухоголовом коне, на каких ездили воины сменной гвардии. Никто так не бросал аркана, никто так не держал копья, никто так не поражал на скаку трудную цель. Мамай прищёлкивал языком, косился на русского посла, замечая, как этот гордец с холодными глазами качает головой и теребит бороду. Столько удальцов сразу ему вряд ли доводилось видеть. Силён - Мамай, ох силён!

Строй воинов на поле разомкнулся, в облаке пыли возник табунок, и от него джигиты отбили трёх светло-гнедых коней. Приземистые, большеголовые, с тёмными ногами и такими же тёмными узкими ремнями вдоль хребтов, они сразу приковали внимание своей непохожестью на обычных коней. Их сбитые тела дышали напряжением страха и ярости. Это и были дикие лошади, загнанные в табун и доставленные на праздник. Жеребец, покрытый плотной золотистой шерстью, оскалясь и прижимая уши, устремился к сидящим на возвышенности людям, которые, наверное, казались ему не такими страшными, но стражники загукали, взмахнули копьями, и он метнулся назад, увидел разрыв в человеческой стене. Жеребец скачками устремился в брешь, уводя двух других дикарей, но уже по знаку распорядителей праздника вслед за ними устремились конные джигиты. Впереди, припадая к гриве, летел всё тот же всадник в пурпурном плаще, другие отставали. И было видно теперь, что сухоголовый жеребец - не лучше других скакунов, всё дело - в наезднике, чьей волей жил этот конь. Охотник настиг жертву, в воздухе мелькнул аркан, и дикий жеребец вздыбился, запрокинул голову, храпя, упал на колени, повалился на бок. Два других дикаря уносились в степь. Крики изумления проносились над толпами зрителей: осёдланный конь стоял неподвижно, а всадник в пурпурном плаще сидел на спине дикого скакуна. Мамай вскочил, его руки рвали халат на груди. Миг - и другой ошеломлённый зверь стоял на коленях, задохнувшись в петле аркана, но вот он почуял на спине ношу, своей незнакомостью страшнее барса или медведя, и тогда в ужасе и ярости он встал - сразу на задние ноги. Живая ноша прилегла к его гриве. Жеребец упал на передние копыта, поддав задом с такой силой, что ни один известный ему хищник не удержался бы на его спине. Однако двуногий зверь лишь покачнулся, и аркан снова перехватил дыхание. Но теперь жеребец не хотел и дышать. Пока оставались силы, он начал делать скачки, дугой выгибал спину, бросаясь во все стороны, а враг оставался на спине, его ноги всё увереннее охватывали бока лошади. Из светло-гнедого жеребец стал тёмным, пот струями тёк по груди и бокам, изо рта била желтоватая пена, сквозь сдавленное горло рвался хрип, и с ним уходили силы. Тогда, подломив ноги, дикарь повалился на бок - подмять, раздавить ношу, но, когда он падал, человек уже стоял рядом, и аркан перехватил последнюю щель в горле. Конь затих, поднялся с колен, весь дрожа, хватая воздух, ловя момент для рывка, а петля натягивалась, и в замутнённом глазу коня, там, где плавало отражение врага, появилась слеза. Человек, усиливая натяжение аркана, шагнул ближе и оказался на спине коня. Жеребец вздыбился, ударил всеми четырьмя копытами, ринулся в степь, встал, потом опять бесился и сунулся вбок, зашатался, грохнулся на землю, судорожно ударил вытянутыми ногами, по коже пробежала дрожь, голова откинулась, на остановившийся глаз легла пыльца. Сердце дикаря не выдержало поражения и рабства.

В Орде знали, что приручить дикую лошадь нельзя, но в Орде ещё не видели, чтобы кто-то осмелился сесть на неё. Победитель вернулся к толпе джигитов на своём гнедом скакуне.

-Иди, повелитель зовёт, - сказали ему.

Воин приблизился к Мамаю, опустился на колени.

-Хасан, - заговорил Мамай. - Недавно я приблизил тебя, сделав начальником десятка моих нукеров. Сегодня ты снова заслужил награду, прославив мою личную тысячу и весь тумен. - Мамай повёл сощуренным глазом в сторону свиты. - Наян Галей может гордиться таким сыном. Постарайся к нынешней награде поскорей прибавить новую. Бейбулат!..

Тот схватил ближний меч, с постным лицом протянул воину. Хасан поднёс клинок к лицу, скользнул взглядом по арабской вязи и с поклоном произнёс:

-Клянусь, этот меч послужит делу воинской чести и воздаст врагам по их заслугам.

Встал, метнул взгляд на Мамаеву дочь и удалился. "Сын Галея... Болдырь - сын Галея..." - побежали шепотки. Одна из подруг царевны, восседающая на бурдюке, наклонилась к ней и зашептала:

-Наиля, сделай так, чтобы я стала женой этого джигита, умоляю тебя, царевна!..

Её щёки разгорелись от солнца, глаза туманились, провожая воина, и вся она, свежая, крепкая, красивая, в тот момент была неприятна царевне.

-Проси его об этом сама, - сказала царевна. - Я нукерами не владею.

Вокруг засмеялись, девушка закрыла лицо.

-Темир-бек, - обратился Мамай к угрюмому темнику.- Ты можешь гордиться, что дал мне великого воина, твоей заслуги тут больше, чем отцовской.

Темник набычился. "Он что, завидует начальнику десятка? - удивился Мамай. - Разве я недостаточно возвысил его? Какой же он - начальник, если завидует сильному и храброму воину? Не уж то я ошибся в нём?" Мамай не догадывался о причине омрачения Темир-бека. Глаза царевны, переполненные страхом и восторгом, давно уже не отрывались от воина в пурпурном плаще. А глаза Темир-бека не отрывались от царевны, от её смугло-золотистого лица, от тёмных, с золотым отливом кос, сбегающих на плечи и спину из-под золотого венца, увешанного жемчужными рясами.

-Спросите посла, видел ли он подобных джигитов? - приказал Мамай.

Тетюшков покачал головой:

-У князя Дмитрия немало в войске богатырей, но таких наездников нет. Да было бы непонятно, если бы лучшие джигиты вырастали в наших лесах, а не в вашей степи.

-Сказал хорошо, - Мамай кивнул послу, и многие гости заулыбались Тетюшкову, вскоре над его головой раскрылся зонт, защищая от палящих лучей. Посол спрятал усмешку: "Ишь ты, рады, коли чуток похвалил их. Меняются времена..."

Но что - это? Тетюшков даже глаза прикрыл, а его слуга зашептал молитву. Из-за ближнего увала развёрнутым строем выходила пешая русская рать. Поблёскивали шлемы и кольчуги, белели холщовые рубашки и онучи на ногах ратников, обутых в лапти, горели красные щиты, покачивались длинные копья. В центре длинника, за первыми рядами пеших сотен, возвышался на сером коне князь, блистающий доспехами, над его головой реяло чёрное русское знамя. Пока джигитам вручались награды, вблизи всё переменилось. Конные ряды воинов и участники состязаний отхлынули на ближние холмы и увалы, ристалище опустело, а русская рать уже спускалась пологим склоном, качая ряды копий и направляясь на холм, где находился Мамай со свитой и стражей. Русских было не менее пяти сотен. Тетюшков вскочил, сбив зонт головой.

-Сиди, Захария! - Мамай сверкнул зубами. - И смотри.

Ряды красных щитов надвигались, уже видны бородатые лица, князь с десятком дружинников гарцевали среди пешцев, то и дело взмахивая рукой, и дружинники повторяли его движение. "Плетьми! - догадался Тетюшков. - Ратников гонят плетьми! Что - это?.." И тут лишь рассмотрел, что "князь" и "дружинники" одеты в форму сменной гвардии, что не только они с головы до ног в броне, но так же защищены и их кони. Справа за холмом возник топот сотен копыт, и на поле одна за другой появились три конные лавы. Вороные, рыжие и гнедые лошади, защищённые спереди кольчатой бронёй, несли закованных в железо всадников. Миг, и всадники одновременно сделали движение, потом другое, шелест наполнил воздух - три чёрных роя пронеслись в небе, и ряды наступающей рати дрогнули, заколыхались, было видно, как некоторые воины падают, роняя щиты и копья, крики донеслись до зрителей, но их заглушил рык всадников: "Хур-ра-гх!" Упали вперёд длинные копья, и сотни ускорили бег. Навстречу нестройно опустились копья пехоты, в её рядах продолжалось пугливое движение, словно против конных ордынцев выпустили необученных смердов. Но как они появились здесь, посреди Орды, гонимые десятком бронированных нукеров? Иные из задних рядов, бросая оружие, кинулись вверх по склону, за ними устремились другие - это же верная гибель! Лава вороных ударила в середину пешей рати, гнедые и рыжие, растягивая порядок, охватили фланги. Долетел треск щитов и сломанных копий, сверкнули мечи, рождая лязг, вопли ужаса и крики ярости, усиленные визгом и хрипением коней, и этот рвущий душу голос сечи заставил вскочить на ноги всех, кто сидел на холме. Даже видавшие виды нукеры-часовые заволновались, начали топтаться, оглядываясь на правителя. Сотня на вороных прорубила пеший строй, другая, на рыжих, охватила большую часть рати, зажала в кольцо и с вороными начала сжимать его, вырубая пешцев в давке, где воины, сгрудившиеся к середине, только и ждут смерти, ибо ничем не могут помочь тем, кто имеет возможность сражаться. "Князь" и его всадники, бросив чёрное знамя, кинулись за беглецами.

-Господи, помилуй! - шептал слуга Тетюшкова, а посол, казалось, окаменел со сжатыми кулаками. Его глаза сверкнули, и он вскочил. Правый фланг русского отряда, отрубленный от основной рати, не потерял боевого порядка, образовал квадрат наподобие римской когорты, какие Тетюшков видел в византийских книгах, и, отбросив копьями сотню на гнедых лошадях, двинулся вниз по склону увала. Воины, наклоняясь, подхватывали оружие сбитых с коней врагов, в руках у многих засверкали мечи. Отброшенная сотня, поворотив коней, попыталась атаковать отделившийся отряд с тыла, но воины закинули щиты на спины, чтобы защититься от стрел, задние ряды, оборачиваясь, с такой яростью встречали всадников копьями и подобранными камнями, что те всякий раз отскакивали; даже освободившаяся половина сотни на вороных не помогла переломить бой.

Мамай взвыл от бешенства. Это он с Темир-беком придумал кровавую потеху, уверенный, что она станет не только лучшим зрелищем на празднике и тренировкой для трёх сотен всадников, но и возбудит в зрителях жажду крови и битв, а московскому послу покажет, что ждёт русское войско. Он приказал согнать вместе несколько сот степного сброда, приодеть под русских пешцев, вооружить трофейными щитами и дрянными пиками, дать плохонькие кольчуги и, построив, вывести на избиение. Несчастным сказали, что бить их всерьёз не станут, в худшем случае постегают плетьми, да и отпустят, поэтому и всадники особого сопротивления не ждали. Но к степному сброду, которого показалось маловато, присоединили полторы сотни русских рабов, среди которых немало бывших воинов. И какой же болван-мурза допустил, чтобы русы оказались в строю рядом?! Мамай видел - это они. И почему теперь его стрелки не замечают белобородого старика с саблей в руке посередине ожесточившегося человеческого квадрата? Разве непонятно, что он командует отрядом?! Его надо поразить стрелой!

-Трусы!.. Болваны!..

Мамай топал ногами, и в его памяти мелькнуло давнее, казалось забытое навеки. Он, мальчишка, с палкой в руке гонится за рыжим зверьком, не раз забиравшимся в юрту, настигает его у норы, замахивается, - и в этот момент зверёк обернулся, подпрыгнул, взвизгнул, показав зубы, и он, Мамай, отпрянул в таком испуге, что в груди похолодело. Не ожидал!.. Пока одумался, зверёк юркнул в нору...

Но тут не маленький зверёк - больше, сотни людей, знающих, что им пощады не будет, шли на ханский лагерь. Приближение этого грозящего копьями человеческого ежа здесь, посреди Орды, заставило содрогнуться Мамая. Он воочию видел тот лучший боевой строй, который способна создать копьеносная пехота против любой конницы. А если бы русы успели объединить вокруг себя те сотни степного сброда, который гибнет сейчас под копытами разъярённых всадников?!

"Витязи мои милые, соколы сизые, воины святорусские, - шептал посол. - Покажите им, как умирают в бою русские люди!.."

-Нукеры!.. Где - мои нукеры? - топал ногами Мамай.

Завизжали женщины, многих блюдолизов из свиты как ветром сдуло, лишь темники и нукеры сгрудились вокруг Мамая. Но уже топотали по полю две отборные сотни, всегда стоящие наготове, и батыры - участники состязаний, следившие за опозоренными соплеменниками, которых вместо наград ждут плети, теперь хлынули с окрестных высот лавой. Мамай опомнился.

-Остановите их! - заорал он. - Окружить русов и не трогать!

Он уже понимал, что, не останови избиения русов, многие подумают - Мамай испугался сотни измождённых рабов. Нет, он вызвал нукеров, чтобы спасти этих несчастных.

-Бейбулат! Усади гостей на места да вороти трусливых шакалов из свиты. Они заслужили плетей, но пусть лучше их бледные лица сгорят от стыда. Коня! Послу тоже!

Вслед за Мамаем Тетюшков подъехал к строю русских, окружённых конными ордынцами. Боевой квадрат щетинился копьями и не подпускал к себе вражеских всадников. Здесь были молодые и старые люди, но все - худые и обросшие. Лица и одежда многих - в крови, глаза сверкают ненавистью из-за щитов, в них отчаяние, смешанное с упоением яростью боя. Какое счастье для раба - умереть с оружием в руках!

-Поднимите копья, храбрые воины! С вами говорю я, повелитель Золотой Орды, и обещаю: никто вас больше не тронет.

Железная щетина лишь колыхнулась.

-Вы не верите слову повелителя? - крикнул толмач.

-Не верим! - раздалось из строя. - Научились не верить!

Мамай усмехнулся и произнёс:

-Если бы я хотел вас раздавить, довольно было бы слова.

-Дави! Пока мы - колючие.

Мамай засмеялся:

-Твоя храбрость мне нравится, старик. Иди ко мне на службу. Я видел, как ты дрался, я сделаю тебя сотником. В Орде - много сброда, которому нужны сильные начальники. Я плачу хорошо.

Старик промолчал, и Мамай по-своему истолковал его молчание: не верит.

-Своей храбростью и воинским умением вы доставили мне удовольствие. Не то, что те тарбаганы, которые превратились в падаль для ворон.

-Люди ж были! Вы обманули их и посекли.

-Люди? Люди умеют постоять за себя в бою, как вы постояли. За то дарую вам жизнь и свободу. Кто захочет, останется в моём войске. Кто не хочет - пусть уходит.

Старик молчал, раздумывая.

-Прикажи, повелитель, я поговорю с ними, - процедил сквозь зубы Темир-бек.

-Молчи, темник. Порубить их - немного чести. Создать в нашем войске отряд московитов - то первая рана Дмитрию. - И уже громко. - Вы снова не верите мне? Так. Со мной - посол московского князя, он знает твёрдость моего слова.

С какой надеждой глаза обречённых обратились к русобородому всаднику!

-Правда, што ль, боярин, посол ты аль нет?

-Правда, - сказал Тетюшков, и так ему стало тяжко, словно обманывал этих людей в их последней надежде.

-Наш,- произнёс старик, заблестев глазами. - Аль не признал меня, Захария? Иван - я, Иван Копьё... Помнишь Ивана?

-Иван?! - прошептал Тетюшков, с трудом узнавая друга, три года назад сгинувшего с торговым караваном в Кафу, который он охранял.

"Старик" оборотился назад и сказал:

-Што, ребята, поверим ещё раз татарскому царю? Теперь, коль што, на Руси услышат про нас.

Воины начали бросать копья, мечи, щиты и камни.

-Кто хочет служить татарскому царю, отходи на левую руку, кто не хочет - на правую.

Скоро вся рать стояла справа от Ивана Копьё.

-Повелеваю! - заговорил потемневший Мамай. - Накормите их и отпустите. Но когда солнце зайдёт за край степи, кто не покинет пределы Орды, снова станет рабом.

Потрясённый Тетюшков ехал обратно среди мрачных мурз. Он ненавидел себя - будто помог владыке степи обвести соплеменников. Ведь и самому здоровому человеку не уйти до заката из пределов Орды. На лошади-то не ускачешь! Как помочь несчастным, пока они обладают этой призрачной свободой? Представить страшно, что ждёт их, когда кончится назначенный Мамаем срок. Купить коней? У кого? Кто осмелится навредить Мамаю? Разве Бейбулат?.. Сегодня отпадает - Мамай отличил его перед другими наянами. Может, хан Темучин, которого зовут Темучином за внешнее сходство с Чингисханом? Он больше других злобится, что Мамай оказал честь Бейбулату...

Занятый мыслями, Тетюшков не видел, как Мамай наклонился к уху ближнего мурзы: он приказывал, чтобы ни один из русов не пережил нынешнего заката.

Русов увели, раненых добили, толпа заранее пригнанных рабов убрала трупы, ристалище перед холмом снова приняло праздничный вид, лишь прибавилось мух, летящих на кровь с окрестной степи.

Лучники стреляли по живым мишеням, и когда остались самые искусные, над толпой выпустили стайку голубей. Цель - труднейшая, и вздох сожаления уже пронёсся среди зрителей, оттого что пёстрое облачко лишь колыхнулось, пропустив сквозь себя десяток смертей, когда светло-сизую голубку, летящую над свитой, будто змея клюнула в бок. Трепещущий ком упал на ковёр возле ног царевны, Наиля с жалостью смотрела, как птица последний раз ударила крыльями, как потух её зрачок, окольцованный красноватым огоньком, и кровь закапала из раскрытого клюва.

-Вызывается тот, кто стрелял! - возгласили бирючи. От стрелков отделился воин в пурпурном плаще. Склонясь перед царевной, он сказал:

-Мне жаль эту птицу, чистую, как небо. Но когда в небо смотрит прекраснейшая в мире девушка, небо ничего не желает больше, ему мешают даже крылья голубей. Не моя рука, а твои глаза, великая царевна, наводили эту стрелу.

Свита замерла, но произошло невероятное: дочь Мамая ответила дерзкому благосклонно; её усмешку поняли немногие.

-Я знала, что отец приближает к себе великих воинов. Но я не знала, что иные из них так же красноречивы, как искусны в воинском деле. Советую тебе подумать: не окажется ли твоё красноречие таким же гибельным для слабых сердец, как искусство стрелка.

Хасан наклонил голову и произнёс:

-Великая царевна! Моё искусство - не самое жестокое на этом празднике.

К счастью для Хасана, его дерзкий разговор с Мамаевой дочерью затемнил для слушателей смысл последних слов. Молодые мурзы ещё раньше клокотали, готовые разорвать болдыря, а Мамай после слов "великая царевна", повторённых дважды во весь голос, мало прислушивался. Лучший стрелок и наездник, герой состязаний именует его дочь "великой царевной", - значит, в глазах всего войска эта истина становится непререкаемой. Влияние слова лучших джигитов в Орде - огромно. Мурзы могут думать что угодно, важно, чтобы войско думало, как Мамай.

-Наиля! - потушил он властным голосом возмущённый говорок за спиной. - Разве ты забыла свои обязанности?

Девушка указала помощникам большой кусок пурпурного шёлка, как вдруг Хасан вскинул голову и обратился к Мамаю:

-Повелитель! Я не дорожу тленным богатством. Ты дал мне всё, что может пожелать воин. Дороже всех драгоценностей мира была бы для меня чаша вина из рук твоей дочери. Память о ней я сохраню до последнего часа, она станет греть меня, как луч солнца. Молю тебя об этой награде, великая царевна.

Темир-бек схватился за меч, но других речь воина изумила. Одних - тем, что этот чудак предпочёл богатству чашу перебродившего виноградного сока, других - волнением, которое как-то уж очень не вязалось с этим дьяволом в пурпурном плаще. Мамаю же послышалась в ней преданность. Он кивнул дочери, и смуглая рука с чашей золотистого вина протянулась к лицу воина. Он пил, словно молился, и тогда Мамай глянул на молодого темника... Так вон откуда раздражение Темир-бека!.. Мамай отвернулся. Царевна может восхищаться до слёз статью скакового коня и полётом охотничьего сокола, но разве можно ревновать её к ним?

На поле началось последнее и самое захватывающее - турнир конных батыров. Закованные в железо воины, вооружённые щитами и крепкими копьями с плоскими дисками вместо острия, сталкивались в поединках. Грохотали и лопались щиты, визжали кони, сшибаясь на рысях - на скаку Мамай запрещал сходиться, ибо это нередко приводило к смерти поединщиков, - копья ломались, выбитые из сёдел всадники валились на землю, звеня доспехами. Иных уносили с ристалища на руках. Солнце стояло в зените, когда перед сомкнутыми рядами участников состязаний остался один огромный всадник на огромном рыжем коне. В лучах полудня кроваво полыхал его алый халат, надетый поверх блестящего панциря, круглый стальной щит ослеплял противников, и никто не осмеливался выступить навстречу ему, после того как он одного за другим свалил пятерых поединщиков. Подождав, "алый халат" двинулся рысью вдоль строя, салютуя копьём, перед тем как направиться к холму за наградой. С ковра, зазвенев байданой, поднялся Темир-бек.

-Дозволь, повелитель?

-Достойно ли темнику состязаться с простым нукером?

-Быть хорошим воином достойно и для великого полководца. Разве ты не доказал это на смотре моего тумена?

Мамай развёл руками и, щурясь, спросил:

-А ты не боишься оказаться побеждённым?

-Я боюсь только твоей немилости, повелитель.

-Да поможет тебе Аллах, - Мамай наклонил голову, и Темир-бек обернулся к ближнему нукеру:

-Моего коня, копьё и щит!..

Они встали на поле один против другого: воин, блистающий светлой сталью и огненным шёлком, и чёрный - от соколиного пера на открытом шлеме до копыт вороного коня. И в многотысячной толпе зрителей лишь один человек желал победы чёрному всаднику - Мамай. Темир-бек знал это, признательность к повелителю удваивала его силы. А рядом с признательностью к владыке в душе темника текла злоба против всех, кто ждал сейчас, как будет опозорен и осмеян выскочка, капризом властелина превращённый из "ворона" в "сокола", из мелкого наяна в крупного военачальника Орды... Эта злоба удесятеряла силу темника. Но всего сильнее сжигало его чувство любви и обожания к дочери Мамая. Зачем Мамай сказал ему о возможности бесценной награды, о которой мечтают ханы и короли, зачем посулой открыл глаза на свою дочь! Пусть бы она оставалась для Темира только великой царевной, прекрасной и недосягаемой - ему на всю жизнь хватило бы простого обожания. Теперь же ярость охватывала Темир-бека при одной мысли о возможных соперниках, ему казалось недопустимым, чтобы кто-то другой смотрел на неё с любовью и вожделением, как смотрит тот нукер в пурпурном плаще и, наверное, лелеет мысли о ней - Темир-бек знал, какие мысли о женщинах бывают у воинов, этих скотов, привыкших силой брать живую добычу.

Сейчас Наиля смотрела на Темир-бека, и снова у Темир-бека вырастали чёрные крылья, готовые поднять его над землёй с конём. Но Темир-беку нужны были не крылья, ему нужны тяжёлая рука и злоба раздразнённой змеи. Он оставил в себе только ненависть к своим врагам и недоброжелателям, он сосредоточил её на алом халате, на круглом щите и блестящей маске противника. Его ненависть передалась чёрному жеребцу, когда он иноходью понёс хозяина навстречу сопернику. Казалось, в щит грохнуло камнем из катапульты, от такого удара должны были бы расплющиться и плечо, и грудь, но Темир-бек напряжением согнутой руки, колена и всего тела удержал щит в том положении, которое направляет силу удара вскользь по железу, в пустоту. Своё же копьё он вскинул в момент столкновения, оно лишь задело край чужого щита, тупой удар едва не вынес из плеча правую руку, однако Темир-бек удержал копьё и, пролетев мимо, заворотил жеребца для нового столкновения. Рыжий конь продолжал нести своего всадника прямо, замедляя рысь. Темир-бек остановился, выжидая, пробуя силу одеревеневшей руки. Сила быстро возвращалась. Но "алый халат", казалось, не думал поворачивать. Он сидел прямо, чуть откинувшись, уронив руку со щитом и опустив копьё. Его конь пошёл шагом, потом остановился. К нему бросились нукеры, и Темир-бек уколол жеребца шпорами... Первый поединщик ордынского войска сполз с седла на руки товарищей, его положили на землю лицом к небу. Удар копейного диска пришёлся в забрало, и сталь прогнулась. Из-под шлема и сквозь прорезь забрала вытекала кровь.

-Убит, - произнёс старый сотник, подняв на Темир-бека испуганные глаза.

-Да примет Аллах его душу в райские сады, - сказал темник. - Он был великим воином.

Темир-бек направил коня вдоль строя поединщиков для объезда, и тогда их ряды расступились. Навстречу выехал стройный воин в пурпурном плаще на гнедом скакуне. Теперь он был в такой же блестящей броне, как его убитый товарищ, с таким же блестящим круглым щитом, только шлем открытый, без забрала, как у Темир-бека. Он остановил коня и посмотрел на чёрного всадника своими серыми с синевой глазами. Поле разразилось гулом:

-Хасан!.. Слава храброму Хасану!.. Дай ему, Хасан!

Крики толпы ударили по темнику. Вот когда в нём поднялась та чёрная сила, которая рушит стены и движет горы. Он продал бы душу дьяволу только за то, чтобы никто сейчас не помешал ему скрестить копьё с копьём болдыря. Вздыбив жеребца, развернул его и уколол до крови, вскачь понёсся к исходной линии для поединка. Но рёв толпы заглушили трубы с холма, люди оборотились на их зов и лишь теперь заметили значки на пиках сигнальщиков, запрещающие поединок. Вздох сожаления пронёсся над полем.

-Темник Темир-бек! - передали бирючи. - Тебя зовёт повелитель...

-Ты оставишь меня без лучших воинов, - с улыбкой сказал Мамай, когда Темир-бек приблизился к нему. - Бейбулат, подай мне меч!

Темник принял из рук Мамая дорогое оружие, приложил клинок к лицу. Когда поднимался с колен, глянул на дочь повелителя. В её глазах метался страх. Вызванный Хасан тоже приблизился к Мамаю.

-Волчонок! Тебе всё ещё - мало славы?

-Повелитель! Мне всегда будет мало славы.

-Ответ, достойный воина, - однако Мамай нахмурился. - Сядь подле Темир-бека. Я хочу, чтобы потом, когда ты станешь большим начальником, вы были друзьями. Теперь же окажи темнику честь и уважение, как его младший нукер на этом празднике. И запомни: вызывать на поединок может лишь равный равного. Что позволено темнику, то не позволено десятнику, если даже он носит красную одежду.

Воин поклонился и отошёл к Темир-беку, который не удостоил его даже взгляда.

"Опасный человек, однако, - подумал Мамай о десятнике. - Но пока опасный не для меня. "Мне всегда будет мало славы" - надо же!.."

Русский посол всматривался в Темир-бека и Хасана. "С какой силой придётся иметь дело Дмитрию Ивановичу! - думал он. - Хватит ли у нас богатырей на всех этих "железных" и "храбрых"?.." Тетюшков сидел рядом с высоким рыжебородым ханом Темучином, изредка перебрасываясь с ним двумя-тремя словами, когда ближние мурзы увлекались борьбой на поле и забывали подслушивать соседей. И никто не заметил, как увесистый кошель с золотом из-под полы русского охабня перекочевал под татарский халат. Хан Темучин заёрзал, подхватил полы халата и засеменил мимо цепи нукеров - куда бегали многие, к табуну лошадей за холмом. Когда требуется "коня посмотреть", нуждающегося и Аллах не удержит. Для такого дела лишь женщины ходят в особый балаган. Воротясь, Темучин уселся на прежнее место, незаметно кивнул русскому послу.

За кошель золота он согласился послать человека с десятком лошадей для освобождённых Мамаем русских - якобы от посла. Большего Тетюшков сделать не смог...

За полдень праздник окончился проездом победителей перед холмом. Воины в лентах перевязей и сияющих бляшках кличем приветствовали повелителя, пели военные песни. Мамай, отошедший после случая с русскими рабами, из которого он вывернулся, как ему казалось, лучшим образом, закатил пир на холме. Русский посол на пиру не стеснялся, ел и пил за троих, однако, наклонясь к Батар-беку, одному из главных темников Мамая, спросил: "Как зовут этого чёрного?" Тот ответил: "Темир-бек"... Посол прошептал: "Челубей... Запомню это имя..."

Доверчивость и простодушие русского посла Мамаю понравились, на прощание он объявил:

-Скажи Дмитрию: жду его у Воронежа две недели. Здесь - хорошие пастбища, наши кони на них отдохнули и отъелись. Об этом тоже скажи.

Через час после пира, когда солнце начало склоняться на закат, в шатёр русского посла вошли четверо мурз, сопровождаемые охраной. Они принесли грамоту к московскому князю и повеление - выехать немедленно. Им приказано сопровождать посла до Москвы. Но ещё за полчаса до того у посольского шатра менялись часовые, и чья-то рука, откинув полог, бросила на ковёр перед Тетюшковым свёрнутую бумагу. Посол поднял её и развернул. На бумаге перечислялись ордынские тумены, количество воинов в них, указывалось число постоянных тысяч из отборных всадников. Рисунок воссоздавал картину расположения войск Орды по Дону и Воронежу на нынешний день. Ещё сообщалось, что темник Есутай ушёл от Мамая с отрядом и что Есутай был против похода на Москву, поэтому можно попытаться взбунтовать его в тылу Мамая. Внизу стояла подпись: "Князь". Вначале Тетюшков изумился, потом задумался. Кто такой - "Князь", Тетюшков не ведал, Дмитрий о нём не заикался. Может, потому промолчал Дмитрий, что на возвращение Тетюшкова было мало надежды? Посол спрятал бумагу на груди...

Мурзы на холме загуляли допоздна, Мамай не торопил их, велел лишь выставить повсюду усиленную стражу. За пиршественной скатертью он шепнул Темир-беку: "Останешься здесь до утра, ночью проверишь охрану", - и сунул в руку темника знак высшей власти в виде полной луны, окружённой звёздами. От заката до восхода этот знак отворял любые двери в Орде, и перед ним всё склонялось. Днём действовал другой. Подделать знаки было невозможно - оправленные в золото алмазы на этих знаках по величине и цвету были единственные.

Темир-бек едва успел выразить Мамаю благодарность, как приблизился доверенный мурза и сообщил об исполнении приказа: ни один из освобождённых русов не пережил заката. Душа Мамая, страдающая из-за непролитой крови трусов, наконец-то успокоилась. Смерть пяти сотен степного сброда и русских рабов прибавит в Орде страха и уважения к имени Мамая не меньше, чем казнь трёх шакалов, с ордынскими именами. Вон и мурзы насторожились, небось уже до них дошло. Темучин и тот уставился на блюдо... Но Темучин боялся обнаружить перед властелином своё злорадство. Он уже знал: шестеро русов на проданных им конях ускакали в степь. Четверых спохватившаяся стража настигла, но Темучину это лишь добавило злорадства: на захваченных конях стоит тавро Бейбулата. Темучин вздрагивал от удовольствия, представляя крысиную морду старого вора и хапуги, когда Мамай узнает о происшествии и сменит сегодняшнюю милость на гнев. Он тогда наверняка вспомнит о взятках и ярлыках, которыми торгует эта разнаряженная в шелка крыса, набивая добром собственные кибитки. Вряд ли имя чингизида спасёт Бейбулата. Во всяком случае, Мамай отберёт у него право распоряжаться ярлыками на поставки в войско, и Темучин овладеет этой золотой жилой. Золото - путь к могуществу, и надо, чтобы о случившемся Мамай узнал завтра же.

Гости разъезжались при свете костров. Мамай чувствовал усталость в теле, чего давно с ним не было. Возможно, её принесло душевное облегчение, наступившее с приездом московского посла? Дмитрий - в Москве.

Он зашёл в юрту царевны, поговорил с дочерью, похвалил за помощь, спросил, нет ли у неё каких желаний, даже пошутил, что из-за первой в Орде красавицы сегодня чуть не лишился двух лучших воинов - темника и десятника. Наиля спрятала лицо, а Мамай сказал:

-Темир-бек, я думаю, станет большим полководцем и моей правой рукой. Ты приглядись к нему, я скоро тебя спрошу о нём.

-Он - страшный.

-Не для тебя, - Мамай улыбнулся. - Воин и полководец должен быть страшным для недругов. Да я ведь ещё не собираюсь отдавать тебя никому, хотя тебе скоро - шестнадцать. После шестнадцати девушек берут в жёны неохотно, но, я думаю, тебя возьмут.

-Отец!..

-Ничего, привыкай чувствовать себя невестой. А дочке Батар-бека скажи: сын Галея не является наследником своего отца, - ей сразу расхочется стать его женой.

Наиля засмеялась, вспомнив оконфуженную княжну на празднике, но тут же что-то погасло в её глазах.

-Значит, он даже - не мурза?

-Он - десятник нукеров. Скоро станет сотником. Но больше, чем сотником, он не станет никогда.

-Почему, отец?

"Что - с ней? - Мамай удивился тону дочери. - Неужели Темир-бек - проницательнее меня? Наиля - в опасном возрасте... Этого дерзкого надо удалить из сменной гвардии". Чуть нахмурясь, сказал:

-Потому что Хасан - слишком хороший воин. Его талант ушёл в меч, лук и коня. И ещё потому, что у него нет даже малого улуса.

-Я думала...

-Тебе не надо думать, - улыбнулся Мамай. - Я найду тебе достойного мужа. Но раньше подарю новую московскую няньку. Русские няньки знают много преданий. Народ, у которого нет будущего, тешит себя сказками о сильных богатырях и прекрасных царевнах.

-У нас тоже - много таких сказок, отец. А у русских самые интересные сказки - про дурака Ивана. Я их люблю.

Мамай расхохотался:

-Если так, русам нечего опасаться за своё будущее - дураки никогда не переведутся.

Мамай вернулся в свою юрту через затихший лагерь. Отослав нукеров и рабов, разделся при свете каганца, подошёл к стенке шатра, приоткрыл спадающую складку. Под ней открылся длинный плоский ящик, обшитый ковровой тканью. Мамай откинул крышку и позвал:

-Ула, Ула... Иди, Ула...

Козий пух, наполнявший ящик, шевельнулся, из-под него показалась плоская копьевидная голова, покрытая паутиной рисунка. В свете каганца загорелись два немигающих глаза. Минуту голова была неподвижна, потом начала ползти вверх, на ковёр потекло тонкое зеленоватое тело, казалось, ему не будет конца. Мамай задул каганец, улёгся на постель и вытянул усталые ноги. Он слышал едва уловимый шелест - змея обходила дозором жилище. Потом, уже сквозь дрёму, почувствовал, как что-то скользнуло по ногам, потекло по одеялу к груди. Улыбаясь в полудрёме, он протянул руку, встретил сухое, гибкое и прохладное, стал гладить, и то, что он гладил, скоро начало отзываться на ласку, выгибалось, стелилось, вилось по рукам, и в темноте нельзя было уже понять, где - руки Мамая, а где - тело змеи. Мамай засыпал и видел лёгкие сны...

Можно обмануть или подкупить человека, прикормить или отравить собаку, но сторожевую змею нельзя ни обмануть, ни приручить, ни накормить отравой. Ула, возможно, была последней в мире сторожевой змеёй, каких в древние времена готовили маги-заклинатели для восточных владык. На это уходили годы труда настоящих волшебников. И если хорошо дрессированный охотничий кречет стоил табуна отборных коней, сторожевая змея стоила десятка кречетов. Больше года индус-заклинатель жил в юрте Мамая, следуя за ним во всех походах, пока не передал Мамаю тайны господства над четырёхметровым страшилищем и пока Ула не привыкла к Мамаю.

Появление незнакомого существа в "кругу защиты", который змея определяла для себя, вызывало в ней ярость. В этом, вероятно, и была тайна дрессировки. "Круг защиты", который Мамай про себя называл кругом смерти, был всегда одинаков, и для Улы он равнялся шести человеческим шагам. Мамай вначале не поверил индусу, потому что знал, как неохотно змеи кусают тех, кто не служит им добычей. Тогда проверили на двух рабах, вызванных в большой шатёр, и даже Мамая, повидавшего тысячи смертей, потрясла гибель несчастных - броски змеи были неуловимы, и удары она наносила в лицо.

Мамай оттягивал окончательный расчёт с заклинателем, пока не убедился, что Ула повинуется ему. Он выдал золото, проводил индуса и велел нукерам через час принести его голову. Нукеры исполнили его повеление. Золото, правда, исчезло, нукеры клялись, что при убитом ничего не было. Мамай, хоть и не поверил, наградил убийц, заткнул им рты, опасаясь мести тайного союза магов-заклинателей. Ключ к сторожевой змее теперь находился только у Мамая.

Ула была существом, для которого, кроме Мамая, не существовало ничего. Если Мамай уезжал, змея месяцами спала в ящике, холодная, окостеневшая, мёртвая в середине лета, когда у змей наступает самая активная пора жизни. Но вот он появлялся после долгого отсутствия - летом ли, зимой, - и не далее чем через час из ящика доносился шорох. Мамай в таких случаях удалял всех, открывал ящик, и тощая холодная лента устремлялась к нему на грудь, обвивалась вокруг тела, замирала, положив на плечо плоскую голову, и тогда ему казалось, что Ула счастливо жмурится. Несколько минут она согревалась, потом тянулась к его рукам. Он давал ей свежего тёплого молока, она подолгу пила, трепеща в чашке чёрным раздвоенным языком, потом он открывал заранее приготовленный рабами ящик с живыми змеями. Другой пищи Ула не признавала. И проглатывала она свою добычу лишь в присутствии хозяина.

Иногда Мамаю казалось, что Ула не отдельное существо, что перед ним отпавшая часть его тела или души, принявшая облик Улы, чтобы охранять сны хозяина. Умрёт он - Ула тоже умрёт, вернее, уснёт и никогда не проснётся. Думая об этом, он доходил до жуткого вопроса: нет ли тут обратного закона? И успокаивал себя тем, что этот вопрос нелеп - ведь Ула появилась у него лишь несколько лет назад.

От входа в шатёр до постели Мамая было восемь шагов, до стенок - шесть. О сторожевой змее было известно нукерам-телохранителям. Входя ночью по необходимости в шатёр Мамая, они знали, что у них есть только два шага - Ула ночевала в ногах хозяина. Но вторым шагом не воспользовался ещё ни один телохранитель. Мамая тревожило одно: в последний год, время от времени, на голове змеи всё отчётливее проступала паутина странного рисунка, и тогда в поведении Улы проскальзывала нервность. Всё ли ему открыл её прежний хозяин? Нет ли здесь опасной тайны? Может, змея стареет, а старые змеи - раздражительны. Не разыскать ли ему дрессировщика змей?.. Но Мамаю не хотелось показывать Улу никому чужому, тем более заклинателю змей. Ведь в отношении к Мамаю Ула остаётся прежней - отпавшая часть Мамаева существа, которая без него не живёт...

Сон овладел Мамаем, в нём сплетались и расплетались пёстро-зелёные кольца, образуя непроницаемую завесу вокруг ложа. Так прошёл час и другой, как вдруг дыхание Мамая прервалось... Над плотной пёстро-зелёной завесой снова встал сфинкс. Он возвышался вдали, блестя своей ледовой бронёй; то ли метели, то ли облака скользили по его плечам, овевали нахмуренное чело, и Мамаю казалось: там, за этими облаками и метелями, раскрываются железные веки чудовища, и его глаза ищут Мамая... Хотел рвануться с ложа, но кто-то шепнул: "Он спит, не шуми. Не буди его"... Мамай со стоном перевёл дух и не проснулся.

В этот же час начальник десятка сторожевых нукеров Хасан прошёл внутрь оцепления вблизи трёх юрт, едва белеющих в темноте. Он сказал воинам, что сам будет оберегать вход в жилище царевны. Несколько времени Хасан стоял возле средней юрты, слушая ночь и глядя на пламя костров, потом откинул полог. Устланную коврами юрту едва озарял огонёк ароматной свечи. Взгляд воина, казалось, не заметил ни шелков, ни бархата, ни золотых украшений, ни райских птиц в блистающей клетке, ни рабыни, дремавшей в полутёмном уголке, - она вечером получила из рук Хасана крупную жемчужину и поклялась молчать, если промолчит госпожа. Одно сразу увидел Хасан: с правой стороны за полупрозрачной кисеёй в кистях и причудливых узорах, под низким балдахином, на белоснежных подушках из лебяжьего пуха спала Наиля. В полумраке её расплетённые косы тёмно-золотистыми ручейками сбегали за края подушки; смугловатое лицо по-детски безмятежно, на приоткрытых губах - тень пролетевшей улыбки, а ресницы вздрагивают, обнажённая рука словно тянется к чему-то по атласному одеялу, и высокая грудь дышит стеснённо. Обманчива безмятежность этого лица, видно, сны девушек не так уж и спокойны... Несколько мгновений Хасан смотрел на спящую, и вдруг прижался лицом к её ногам...

VII

Снова рыжий конь качает в седле Ваську Тупика. Тупик вёл один из отрядов, высланных великим князем к границе Орды. Двигаясь челноком, расспрашивая местных жителей, воины выслеживали вражеские разведотряды, которые через земли Рязани и Верховских княжеств, бывших попеременно в подчинении Москвы и Литвы, проникли в пределы Московского государства. Выходя под Орду, русские воины в условленных местах встречались с теми, кто ушёл раньше, сменяли их, продолжая непрерывное наблюдение за войском Мамая, слали вести великому князю.

Начальникам отрядов сообщались пароли, по которым они входили в связь с людьми Дмитрия, работающими в Орде. Таких людей, именовавшихся доброхотами, было немало. Среди них попадались герои и мученики, оставшиеся безвестными для истории. Отряды московских войск соединяли в своих действиях военную разведку с контрразведкой: даже находясь под Ордой, они стремились пресечь действия разведки степняков, задерживали и проверяли каждого, кто шёл в Русскую землю или из Русской земли. В мирные дни шло немало: купцы, странники-богомольцы, направляющиеся в Иерусалим, монахи - в Царьград и Сарай, путешественники, ищущие приключений и счастья в неведомых землях. Русские князья и бояре, следуя обычаю предков, готовы были объявить войну соседу, если в его владениях обидели иноземного гостя или торгового человека. Пространство в междуречье Волги и Днепра, именуемое Диким Полем, считалось владением Золотой Орды, и её правители брали на себя обязательства по защите путешественников. Плати мыта и следуй своим путём - вся сила Орды тебе покровительствует. Орде нужна была торговля, нужны были сведения о том, что делается в остальном мире, поэтому ханы жестоко карали виновных за ущерб, причинённый гостю. Ещё Чингисхан насаждал такой порядок, чтобы путешественник в его владениях мог носить золото на одежде, не опасаясь ограбления. И случалось, посреди разоряемой ордынцами страны спокойно ездил торговец с богатым товаром, если имел ярлык.

И всё же законы не всегда защищали странствующий люд, встреча с отдельным ордынским разъездом в глухом месте не сулила добра.

Мамай, предвидя большую военную добычу, стремясь насытить и ублажить войско, а заодно - прижать внутриордынских спекулянтов, перекупщиков, служебных воров и всех "мародёров торговли", уменьшил таможенные пошлины, послал дополнительную стражу на торговые пути, и по всем караванным дорогам и тропам зазвенели колокольчики вьючных верблюдов. По Дону всё чаще плыли суда от устья, где стоял венецианский город Тана, притягивающий торговцев со всего света.

В глазах всемирной паразитической державы "деловых людей", одинаковой во все времена, исповедующей одну религию и одну родину - тугой кошелёк, Русь была только жертвой, обречённой мечам Орды. Поэтому в Русь шли или заинтересованные, или смелые. И среди тех, кто шёл в русские земли в дни угрозы нашествия Орды, половину составляли враги. Лазутчики выуживали военные сведения, сеяли недобрые слухи, смущая народ, убивали княжьих людей и военачальников, напускали порчу на коней и скот, отравляли колодцы в городах, совершали поджоги, стремясь вызвать неуверенность и беспорядки. Вот почему Русь под кровавой звездой надвигающейся войны меняла законы гостеприимства. Опытные воины-разведчики московских застав проверяли каждого и выявленных врагов уничтожали.

...Считая на бездорожье и на просёлках коломенские вёрсты, высылая во все стороны дозорных, угощаясь в деревнях студёной водой и молоком, которое наперебой предлагали воинам осиротелые хозяйки, Васька нет-нет да и вспоминал девушку с глазами-васильками. "Коли ворочусь в Москву - буду искать ", - решил для себя. Разыщет, конечно, в бедном домишке, возьмёт за руки и скажет: "Я разыскал тебя, Дарьюшка, и хочу взять женой. Выходи за меня, Дарьюшка, не обижу". Разве можно сказать лучшее сироте, которой нужны защита и ласка! И так Ваське грустно и радостно стало - будто девушка въяве благодарно глянула на него. Он снова взмолился: "Господи! Если в Твоих силах - дай мне ещё разок увидеть её. Только бы увидеть - а там бери мою жизнь: отдам с радостью за Твоё дело!"

-Не мало ли просишь у Господа, Василь Андреич, за жизнь молодецкую? - раздался за спиной голос Шурки Беды.

Тупик не успел и подосадовать, что вслух сказал сокровенное. Копыто, обрыскавший лесок, скакал к ним через поле, сигналя копьём. Отряд поворотил навстречу дозорному. Копыто, как и большинство в десятке, был сакмагоном - разведчиком, которые с седла, на скаку, читают следы. Опытный сакмагон даже на самой твёрдой земле определял не только число прошедших всадников или повозок, но и кто прошёл - свои или чужие, воины, крестьяне или купцы. Копыто хотели оставить в Москве - сабельная рана на его лице только начала заживать, - но он не захотел отставать от боевых товарищей.

-Татары прошли! - крикнул Копыто, осаживая лошадь. - Десяток верховых с полной военной справой, при заводных.

-Показывай! - крикнул Тупик, и уже на скаку, поравняв своего жеребца с кобылой сакмагона, спросил. - Давно?

-С час назад али чуток больше. Не послы, те ездют шляхами. Вон оне, следы, вишь?

Тупик кивнул, с трудом различая сакму - следы копыт на низкорослой траве.

-Догоним! - крикнул Копыто. - Оне, видать, опасливы...

Воины на скаку опускали стрелки шлемов, проверяли, легко ли выходят из ножен кривые мечи, из саадаков - луки и стрелы, на месте ли поясные кинжалы и кистени - в бою всё может понадобиться, а с врагом, того и гляди, столкнёшься нос к носу. Лошади, почуяв азарт погони, всхрапывали, несли галопом, и каждый всадник чувствовал: в этой погоне его четвероногий товарищ словно собирает силы в своём нутре для нужной минуты.

-Шурка! - крикнул Тупик. - Приотстаньте на полёт стрелы! Мы с Иваном первые пойдём.

-Не дело, Василей! Зачем наперёд лезешь? Отряд - на тебе.

Васька лишь подмигнул ратнику, который считал своей обязанностью осаживать и беречь молодого десятского. Особенно с тех пор, как старшие братья Тупика не вернулись из похода. Он даже князю Боброку жаловался на безрассудство Васьки. Князь хоть лишь для виду побранил Тупика, тот с неделю дулся на своего кмета. А Копыто и виду не подавал. И сейчас он норовил скакать впереди, что Ваське не нравилось, но обойти ногастую кобылу сакмагона не так легко.

Через час выехали на тракт, здесь чужой след едва различался во множестве других следов. Тупик подтянул отряд. Скоро настигли колонну пешцев, одну из многих, торопившихся в те дни к Коломне. Подводы съехали на обочину, уступая дорогу конному отряду.

-Татар не видали, витязи посошные?

-Здравствуй, боярин, - отозвался коренастый темнобородый мужик, сняв шапку. - Как не видать! Только што были тут, разговоры говорили.

-Как говорили?!

-А с ними наш один, из полоняников, он и толмачил.

-О чём толмачил? - изумился Тупик.

-Они про князя Дмитрия спрашивали, а мы и указали им на Коломну. Там-де его сыщете.

-Коломну?! - у Тупика задёргалась щека, чего с ним прежде не бывало. - Это кто ж им указал на Коломну?

-Я и указал, боярин.

-Ты-ы?.. Ты... предатель, лапоть, мразь посошная, да ты всё наше дело врагу предал! - Он рванул меч, но, опомнясь, схватился за плеть. Ратники шарахнулись к телегам, мужик стоял на месте с непокрытой головой, его загорелое лицо побледнело. Эта неподвижность мужика совсем озверила Ваську.

-Боярин! Не бей его! - женский крик с задней телеги подсёк руку воина, и она с плетью упала на луку. - То наши были татары!

Никто из ополченцев не понял, отчего так обмяк в седле всадник и оборотился на крик. Копыто закашлял, сделал воинам знак, они проехали вперёд, начали спешиваться, здороваясь с мужиками. Темнобородый, всё ещё неподвижный и бледный, мял шапку.

-Дарья?.. - У Тупика от зноя и скачки пересох рот, и слова выталкивались с трудом. - Ты... Дарьюшка?

Он страшился поверить, что его молитва услышана. Но она узнала его, закрылась длинным рукавом сарафана и всхлипнула. Тупик спрыгнул с лошади, пошёл к телеге, на которой, подобравшись, сидела девушка. Мужик вздохнул, надел шапку и побрёл в голову колонны.

-Дарьюшка... вот и услышал Бог мои молитвы.

Она всхлипывала, не открывая лица.

-Что ты, Дарьюшка, кто обидел тебя?

Она, наконец, отёрла лицо рукавом, открылась, и Васька с трудом узнавал её - так она исхудала, почернела, настолько стала старше за какую-нибудь неделю.

-Нет, Василий Андрсич, никто меня здесь не обижает. Нашла я моего дедушку...

Она помнила его имя, и это сказало Ваське многое.

-А я жалел потом, что мы не взяли тебя, и ныне жалею. Искать хотел, как битва кончится... Коли жив буду...

-Благодарствую, боярин Василий Андреич, да на что же тебе меня искать-то?

-В жёны думал взять, коли согласишься, - выпалил Тупик и растерялся от того, как неловко и неуместно прозвучали теперь его слова. Но он был почти уверен, что другого случая сказать их уже не найдётся.

Девушка улыбнулась:

-Ты шутишь, боярин. У тебя, поди, и невеста есть пригожая да в серебре, а то и в золоте. Неровня я - тебе, может, только в холопки гожусь?

-Дарьюшка, - он взял её руку. - Не зови меня боярином... Полюбилась ты мне сразу, как увидел, всё о тебе думал, - он чувствовал, что напрасно и не к месту говорит теперь свои слова, что уходят они в душу девушки, как в пустыню, которая неведома ему, но не мог остановиться. - Подожди меня из похода, Дарьюшка, я ведь правду сказал... А уж коли не люб, так и скажи.

Она улыбнулась его настороженности и качнула головой.

-Чего мне таиться - я тебя тоже вспоминала, Василий Андреич, кто же забывает своих спасителей? Да какая же с меня боярыня? Подожду, коли хочешь, теперь все ждут. А твоё слово возвращаю. В холопки лучше пойду к тебе за спасение, хоть и грозен - ты...

Не такого ответа ждал Васька Тупик, но в нём почуял связь между непреклонностью Дарьи и тем, как набросился на мужика, может, её родственника. Выпустил руку и спросил:

-Те татары - кто они?

-Едут к князю с важной вестью. Ушли от Мамая... Третьего дня повстречались мне в поле. Я убежала от тиуна, от его насилия, да из огня и в полымя... Кабы они моего крика не услышали да не прискакали вовремя... Ох, долго о том рассказывать, Василий Андреич, да и страшно теперь... - Она вздрогнула плечами. - Не думала прежде, что татары такими бывают. Второй раз от смертыньки избавили, а я как их увидала, обмерла. Хорошо, что с ними наш один был... И ведь за всю дорогу словечком не обидели, как за дитём ухаживали...

-Мы-то их за разведку приняли. Это - такой хитрющий народ. Могут добрыми да ласковыми прикинуться...

-Я понимаю твой гнев, Василий Андреич. Мой дед тоже бранил дядьку Фрола - зачем-де про Коломну им сказал! Я же сердцем чую - наши они... Да разве в том лишь дело, боярин Василий Андреич!

-И я тебя понимаю, Дарьюшка, - сказал Тупик. - Скоро ворочусь, только службу исправлю.

Васька оборотился к своим воинам, которые разговаривали с мужиками, не обращая внимания на начальника, свистнул, и разведчики оказались в сёдлах. Васька крикнул:

-Двигайте, мужики, торопитесь, мы скоро будем назад! За мной, сакмагоны!..

Облачко пыли скрыло витязей, а когда рассеялось, их словно и не было. Первым подал голос Сенька Бобырь:

-Ох, и зверюга, видать, этот Дарьин ухажер. Гляди, Таршила, станешь боярским тестем - сожрёт. Гордыни в нём - на трёх князей.

-Не зверь - он, - отозвался Таршила. - Парнем его знал, его два старшие брата с моим Иваном на Пьяну были от Дмитрия Ивановича посланы и там легли. Вся семья у них - славная, воины - добрые и товарищи - верные. Тебе бы его службу...

Дед покосился на поникшую внучку.

-Война зверит, - вздохнул Фрол. - Да я-то, олух...

-Што ж што война? - буркнул Гридя. - Ить он как тя прозвал? "Мразь посошная" - ишь ты! Я б ему за то по роже-т, хучь и блестит пузом. Што ж оне без посошной мрази на татар не пошли?

-Верно, Гридя! - поддержал Юрко. - Мы - не скот убойный. Сами, охотниками, идём. Может, раньше его прольём кровь за нашу землю.

-Ну, навряд, - хмыкнул Таршила. - Глядишь, им уж сейчас выпадет с татарами схлестнуться. Этих не проведёшь - разведка князя Дмитрия.

-Он басурманов порубил и нашу деревню спас, - подала голос Дарья. - И рыжий, который перевязанный, там был.

-Слыхали, мужики, вон как поворачивается Васька Тупик. - Таршила посмотрел в лицо внучки. Она теперь не отрывала взгляда от дороги.

-Всё ж добрые витязи у нашего князя, - вздохнул Сенька. - Был бы конь, как у них, кинул бы вас да увязался за боярином.

-Кобель он - цепной, твой боярин, - проворчал кузнец.

-Будет, Гридя, - оборвал Фрол. - Не время считаться.

Колонна тронулась. Таршила, растревоженный разговором с Иваном Копыто, которого знал, шагал рядом с подводой, поглядывал на Дарью, вздыхал. Ещё тревожнее стало ему за свою нечаянно обретённую радость, за родную кровиночку - ясноглазую внучку Дарьюшку. Лучшего жениха, чем Васька Тупик, он не мог бы ей пожелать, но приближалась битва, а в битвах первыми гибнут самые лучшие, самые честные, самые храбрые воины. Правда, Васька, говорят, удачлив, но зато и отчаян до смерти. Недаром прозвище у него - "Тупик", то есть топор-колун, который раскалывает лесины ударом со всего плеча, не боится зазубрин и в любой момент превращается из топора в молот - хоть кузнечный, хоть боевой. Но колун-то - железный, а Васька - живой...

Часа через два впереди блеснуло, взвилась пыль, всадники вырвались из-за пригорка, Тупик загородил дорогу колонне, спрыгнул с коня, подошёл к Фролу, снял шлем.

-Они, правда, не враги - убедился в том. Прости, отец. В своём гневе не раскаиваюсь, а за нечистое слово прости.

-Бог простит, - смутился Фрол.

-Бог простит - то заслужу, но и ты прости, отец, коли можешь. Не тебя одного я оскорбил, а простишь ты - русские люди, значит, простят мою злую нечаянность.

Фрол молчал, не зная, как ему отвечать этому боярину, но Васька, видать, принял его молчание за отказ, сорвал с пояса плеть, протянул мужику.

-Бей за мерзкое слово, чтобы помнил Васька Тупик свой грех перед русским народом всю жизнь. Бей, но прости.

Фрол попятился, оглянулся на всадников.

-Што ты, сынок! Нет во мне зла на тебя...

-Прости, - повторил Васька. - Не от сердца сорвалось у меня. Как услышал, что сказал татарам про Коломну, в голове помутилось. Подумал - набрали в войско неучей, а эти неучи простого дела не хотят осмыслить. Ведь что будет, коли Мамай сейчас на Коломну ударит!.. Коломна - это же ныне наша всенародная тайна. Ведь и распоследний подлюга, у коего есть хоть капля русской крови, не должен рассказывать о ней чужому человеку. Вот отчего ослепило меня, но и в гневе не смел говорить я того, что сказано мной.

Фрол шагнул к воину.

-Прости и ты, сынок, дурака старого. Правда, твоя святая - неучи мы в деле таком. Да што ж делать, коли всем надо идти на битву? Вот и учимся в горе-беде, и тебе за урок спасибо. Вижу, сердце у тебя - золотое, не терзай его понапрасну. Не от гордыни твоё слово сказано - только от боли за святое дело, за всех нас, ратников неучёных. От боли-то за свой народ, бывает, его свои костерят почище врагов. Спасибо тебе, сынок, а Русской земле спасибо, што есть у неё ныне такие витязи.

Васька надел шлем, оглянулся. Дарья стояла возле телеги, замерев. Он подошёл к ней.

-Прощай, Дарьюшка, прости и ты, коли в чём - виноват...

-Вася!..

Она прильнула к нему, прижалась лицом к раскалённому от солнца стальному нагруднику. Вдруг оторвалась, отвернулась, сняла с себя медный крестик и надела на шею витязя.

-Иди, ладо мой. Всю жизнь буду ждать до смерти тебя одного. Вернись живым...

Он поцеловал её в уста, и русобородый монах издали перекрестил их.

Васька поклонился ратникам:

-Прощайте, братья. Может, увидимся на ратном поле. Добрый вам путь...

Словно воинской выучки прибавилось у звонцовских ратников после встречи с разведчиками. Даже ратайные лошади, успевшие обнюхаться с боевыми конями сакмагонов, ступали твёрже, напористей, и колёса, смазанные дёгтем, моргали спицами, перешёптываясь на ухабах. Люди подобрались так, словно им грозило немедленное нападение. Разговор боярина с их начальником приоткрыл им то, перед чем они уже стояли, и до последнего ухаря дошло, что идут не на потеху, а на такую битву, где их достоинства, желания и жизнь - ничто в сравнении с Вечностью, встающей за той грядущей битвой. Человек живёт ведь и в могиле, пока живы - его близкие, его потомки, его народ. А тут неизвестно - будет ли жить народ. И будут ли их могилы?..

Ивашко Колесо, почувствовав настроение ополченцев, крикнул:

-Где там - наш песенник, где - сказитель?

Но вышедший вперёд песенник смутился. На перекрёстке дорог сидел человек с изуродованным лицом, одетый в рубище, и вскрикивал. Перед ним лежала рваная шапка, а в ней - несколько монет, сухари и варёные яйца. Едва приблизились, нищий, раскачиваясь, запричитал, завыл:

-Люди православные, туда глядите! - и тыкал на восток скрюченным пальцем. - Бесов вижу, серые бесы оттоль идут на весь мир хрестьянский. Бойтесь, люди православные! Уж костями засеяна земля хрестьянская, кровушкой полита и нет спасенья ни князю светлому, ни боярину гордому, ни смерду горемычному, ни купцу честному. Пламенем во всё небо поразят вас бесы серые, смолой окропят адской, што превратит живых в страшных калек, а младенцев - в уродов, и сто лет будут болеть и умирать люди, ступившие на землю ту, где пройдёт нечистое войско. И останутся на земле живыми лишь хитрый да мудрый, и будут они што колоски во поле сжатом. Бегите же, православные, от козней адских во леса дремучие, за болота зыбучие, за реки плескучие, за горы высокие, за моря широкие, уносите с собой малых детушек, уводите красных жёнушек. Прочь бегите, не медля, уж близка сила нечистая! Будет над ней Божья кара, да не скоро придёт она, не скоро свергнутся громы Небесные на сатанинское войско, и только хитрый да мудрый дождутся суда правого...

-Стой, окаянный, ты что там бормочешь?! - воскликнул монах, предводитель монастырского отряда. - Мне - лучше ведома воля Спаса: Он велит встречать бесов мечом и крестом!

-Сатано! - завыл нищий, тыча скрюченным пальцем в монаха. - Сатано-о, в подряснике сатано, а копыта - вон они, снаружи твои копыта, вижу их, и рога вижу на лбу твоём, сатано!..

Мужики смотрели на монаха, и кое-кому уже въяве чудились рога на его лбу, однако монах не смутился, взял нищего за шиворот, поставил на ноги.

-Ну-ка, православные, глянем, не сам ли он сатана на службе у нехристей?

-Оставь его, отче, ибо провидец - он, - попросил дюжий ополченец. - Вишь, вериги - на ём, юрод - он.

-Вериги? Ныне Божьи люди свои вериги отдают на мечи и копья.

Монах рванул рубище нищего; открылась мускулистая грудь, на ней висели железная цепь и затянутый шнурком кожаный мешочек. Глаза нищего сверкнули злобой, монах усмехнулся, кивнул Юрку Сапожнику:

-Держи его крепче, сыне, взглянуть надобно, не святые ли мощи таятся в сей калите?

Он развязал мешочек, отстранясь, заглянул в него, потряс, наружу посыпался сероватый порошок.

-Грех - по ветру развеян пепел великомученика, снадобье бесценное, исцеляющее от болезней, осушающее слёзы вдовицы, дающее силы слабому, зрение слепому, смелость робкому...

-Ага, - перебил монах, - снадобье? Давайте, дети мои, полечим сего горемыку от страха и скудоумия. Он, знать, на себя и щепоти не потратил - больно сирот и вдовиц жалеет, для них бережёт. Раскройте ему зев, а я и всыплю от пепла великомученика.

Нищий завизжал, ударил Юрка ногой, выхватил из-под рубища кинжал, но монах, отбросив мешочек, поймал руку "юродивого" своей дланью, сжал так, что у того ноги подкосились.

-Ордынская собака! - произнёс монах. - Божьим человеком прикинулся. Я тебя сразу прозрел по речам твоим, мы Божьих людей каждодневно привечаем. Сказывай правду!

Ползая в пыли у ног ратников, "нищий" молил о пощаде, говорил, что был ордынским рабом, его мучили, и только для виду согласился служить Мамаю - лишь бы получить волю.

-Для виду? А речи твои поганые? Скольких, небось, уж смутил, окаянный!.. А из мешка свово в какие колодцы сыпал?

Мужики смотрели на извивающегося в пыли человека со страхом.

-Поняли, отчего озверел Васька Тупик? - спросил Таршила.

-Што ж делать с ним, святой отец? - спросил Фрол.

Монах пожал плечами, глядя на затихшего лазутчика.

-Ты - начальник, решай. Тут дело - мирское.

-С собой взять придётся.

-На кой бес он нужон? - проворчал Таршила. - Да и сбежит дорогой. С изменниками разговор - один.

"Нищий" стал хватать Фрола за ноги, сулил показать серебро, которое у него-де зарыто недалеко.

-Июда! О серебрениках заговорил! Встань да помри хоть по-человечески. Кто свершит правый суд, мужики?

Ополченцы отшатнулись. Таршила нахмурился, взялся за ремень кистеня, через плечо покосился на возок, где сидела внучка, отрицательно качнул головой и перехватил насупленный взор кузнеца - не могу, мол, при ней, давай ты, что ли?..

Лазутчик вскочил, растолкав мужиков, кинулся в сторону леска и ушёл бы, промедли ратники, но за ним кинулся Алёшка Варяг, свистнул кистенём, и ордынский прихвостень, вскинув руки, свалился в траву. Мужики начали креститься.

Так звонцовские ратники открыли свой боевой счёт.

-Чудно, - сказал побледневший Филька. - Идём на ордынцев, а первым свово порешили.

-Свово? - спросил Таршила. - Этот "свой" - похуже сотни Мамая.

Фрол шагнул к бледному Алёшке. Тот вертел в руках кистень, разглядывая его. Наверное, не мог поверить, что эта свинцовая гиря на ремне способна так мгновенно лишить жизни врага... Экое счастье, что в ссорах с деревенскими парнями только грозили друг другу кистенями, а в дело их не пускали. Какую ведь беду можно нажить одним взмахом руки в запальчивости!

-Удар молодецкий, - сказал Фрол, положив руку на плечо парня. - Быть тебе добрым воином, Алексей.

-И штоб его прозвища более не было слыхано, - добавил Таршила. - Всё прежнее озорство те прощается, Лексей.

Парни посматривали на покрасневшего Алёшку. Отец, тощий рыжий звонцовский пастух, покачивал головой.

-Видать, не зря я тя порол, Варяг ты эдакий, довелось от людей доброе слово услышать.

Подошёл Юрко, протянул руку, Алёшка взял её и забормотал:

-Да што!.. Я их, гадов, хоть сколь положу, вы мне только укажите.

Мужики рассмеялись. Зарыли мёртвое тело, и колонна продолжала путь, обрастая всё новыми людьми и подводами.

Васька Тупик вёл отряд под Орду. Потрясённый тем, как скрестился его путь с путём Дарьи, он видел в том лишь промысел Неба, ответ на его молитву. Теперь он был убеждён, что погибнет в битве с Мамаем, но убеждение лишь прибавляло желания поскорее скрестить свой меч с вражеским. Только Дарью было жалко, и её поцелуй всё сильнее разгорался на губах.

Минули границу Московской и Рязанской земель, где смерды не знали, какому князю служат, но всюду уже прошла тревога. Медленно менялся облик Русской земли. Леса теперь чаще перебивались кулигами и полянами, холмы и увалы, поросшие мелколесьем, нарушали однообразие русской равнины, но ещё попадались и сыроватые дебри.

В такое чернолесье угодили под вечер. Косые, редкие лучи солнца висели в лесных испарениях, вокруг горбатились колоды, рогатился обросший мхами бурелом, и не было пути ни вправо, ни влево, только вперёд уводила тропа, суживаясь и ныряя в заросли ольхи, калины и черемухи. Кони похрапывали, взванивали удилами, косясь в темноту подлеска - обиталище медведей, росомах, волков и рысей; там изредка мелькали тени, потрескивал сучок под лапой, иногда топотали не то вепри, не то олени. Наконец лосиная тропа вывела всадников в прибрежное красноборье. Сосны стояли сплошными рядами. Там-то и повстречали лесовика. В другое время Васька оробел бы, теперь же бесстрашно направлял встревоженного коня вперёд, приближаясь к лесному хозяину. В лыковом длинном зипуне и высоких лаптях, с суковатой палкой в корявой руке, весь седой, он смотрел из-за дерева на русских воинов зелёными глазами. За его спиной дымилось зелёное озеро с заросшими берегами, в камышах и на плёсе кто-то взбулькивал, слышались речи то ли птиц, то ли людей. Лошади, наконец, упёрлись, захрапели, сакмагоны забормотали молитвы, но Васька крикнул:

-Здорово, дедушка-леший!

На озере произошёл переполох, что-то заплескало, прошумело белыми крыльями, и стало тихо.

-Здорово, коли не шутишь, добрый молодец! - долетело из-за дерева. - На кого исполчились, витязи отважные?

-Да всё на них, на ордынцев. Снова идут на Русь силой несметной - жечь, убивать, брать полоны.

-Вижу и за тобой силу великую - не робей, смело встречай ворога.

-Благодарствую на добром слове, батюшка-леший. Да и ты бы нынче помог Руси. Коли что - затвори леса, завяжи узлами дороги, зарасти их терном, расплесни озёра и реки на путях вражеских, загони поганых в трясины, одурмань травами сонными, от коих нет пробуждения.

Воины содрогнулись от просьбы начальника, ибо знали, что нельзя ни о чём просить потусторонние силы - скорее накличешь беду. Колдунам, загубившим свою душу, - тем уж всё равно... Зелёные глаза будто пригасли в наступающих сумерках и вновь засветились.

-Не наше дело вступать с человеком в спор. Силы лесные - добрые, куда им против злой человеческой воли? От козней врага люди должны беречь свой край, мы же от иных напастей бережём его. Бейтесь за Родину бесстрашно и крепко, а мы своё дело знаем. Пока стоят русские леса, и Руси стоять.

Васька поклонился лесовику.

-И за то благодарствуем, леший-батюшка. Дай дорогу нашим коням да побереги от напасти в своих владениях.

-В своих поберегу. Позвал бы вас нынче в мои хоромы почивать, угостил бы на славу, да боюсь: околдуют вас непослушницы мои, дочери лесные... - Цепенея от сладкой жути, воины видели, как хороводятся за деревьями, над озером, светлые тени. - Околдуют, и забудете вы о деле великом, коего ждёт от вас родная земля. Вот побьёте ворога - милости прошу: прямо ко мне и приведут вас русские леса. Тогда и погостите, пока чары не кончатся... Тебя-то и ныне позвал бы - знак любви на лице твоём вижу, и не страшны тебе чары лесных дев, - да за воев твоих боюсь... Ты же - как в броне ныне от чар. Одного лишь человеческая любовь превозмочь не в силах - другой любви человеческой, более сильной, что вырастает на месте запретном, сквозь стены ломится, аки трава, взошедшая под камнем. Но уж коли к тебе беда постучится - возьми вот это.

Дед протянул руку, и в ладони Тупика оказалась травка, источающая аромат сосняков и ромашковых полян.

-Постой, о какой беде речь ведёшь?..

Но пусто было за соснами, лишь туман стлался над берегом озера, да расходились круги по светло-зелёной воде. Воины словно пробудились, иные даже глаза протёрли.

-Померещилось, што ль? - спросил Копыто.

-Может, - отозвался Тупик, разглядывая стебелёк на ладони. Казалось, он сорвал его недавно на одной из лесных полян, но происшедшее стояло перед глазами, - правда, с каждым мгновением уходя вдаль. Поколебавшись, сунул травку в кожаный кошель на поясе, тронул коня и тот пошёл. Лес открывался чистый, буреломы и заросли отступили, табунок косуль отбежал с пути и следил за всадниками.

Шурка Беда предложил добыть одну на жаркое, но Тупик запретил охоту - в отряде имелась провизия.

К ночи достигли опушки. Стреножили коней, выставили охрану, устроили привал. Огня не разводили, кашу с мясом они сварили днём на привале и везли в котле. Служба в сторожевых отрядах научила порубежников варить пищу только днём, никогда не разводить костров, не устраивать ночлегов и днёвок в одном месте. Постоянные перемещения воинской сторожи были лучшим средством от внезапных нападений. Вблизи Дикого Поля на всякий отдельный огонёк в ночи могла приползти любая нечисть. И хотя до Поля ещё не близко, отряд соблюдал все военные законы, чтобы они врастали в кровь воинов. Горе - разведчику в краю извечных войн и набегов, если он хоть на час пренебрегал маскировкой, забывал путать следы и время от времени пропадать с глаз даже среди ровного поля... Когда улеглись на потниках, Шурка вздохнул:

-Жаль, дед-лесовик не понадеялся на нас, кроме десятского. Больно поглядеть охота, какие они, русалки лесные.

И показалось - колыхнулись ветки на краю поляны, где паслись лошади, бледно-туманное облачко прошло в лесной глубине, привораживая взгляд и душу.

-О сём помолчим, - сказал Тупик. - Не тревожь духов лесных. Вот как с Ордой управимся, отпущу - ищи, коли веришь.

Спали тревожно, часто меняясь на карауле, но, привыкшие к таким полубессонным ночам, вскочили на заре, освежённые и сильные. Сварили кулеш с салом на малом бездымном огне, обжигаясь, похлебали, оседлали коней и выехали в поле, держась кустарников и зарослей. Скакали от одной купы к другой вслед за дозорными, иногда пускали коней шагом. Обожатель русалок Шурка вернулся ко вчерашнему, посмеиваясь, предлагал Копыто погостить у лесного деда.

-Тьфу! - сердился Копыто. - С лесной нечистью хошь спутаться. Вот сгребёт тя русалка да уташшит в озеро. В запрошлом годе на Москве-реке двоих рыбаков оне, треклятые, чуть не утопили.

-Гы-ы! Русалки! То девки посадские ночью купались. Есть у них блажь - под Ивана Купалу в полночь по берегу нагишом шастать. А рыбаки-то с перепугу опрокинули своё корыто, в сетях запутались и ну орать - русалки-де на дно их тянут. Нужны русалкам этакие олухи!

-Ты подглядывал, што ль?

-А ты подглядывал?

-Слыхал.

-То-то, слыхал. Нашёл где искать русалок - посередь Москвы!

-Посередь Москвы оне и водятся, - усмехнулся степенный усатый воин Семён Булава. - Вы вон десятского о том спросите, он знает. А в лесах да на озёрах - блажь одна.

-Вчера тоже блажь была?

-А ты думал!.. Дед вроде показывался, да мало ли их, этаких-то леших, прячется по лесам! Пчёл разводят, мёд купцам сбывают, иные семействами живут - што тебе Соловьи-разбойники. Вот окрутит он вас, дураков, со своими внучками - кончится ваша воля, да и вся блажь с ней. Подпоит медовым вином на травах - и окрутит. Такие меды есть - хлебнёшь, и не то што русалки - ангелы Небесные померещатся вместо каких-нибудь дур.

Тупик посмеивался, слушая воинов, а сам достал травку. Стебелёк лишь чуть привял, но аромат даже усилился, и явились Ваське то поляна среди сосен, вся в ромашках, то пойменный луг в цветах на берегу Москвы, где он любил в одиночестве попасти своего рыжего скакуна, то появлялась молодая синеглазая женщина с мягкими неуловимыми чертами, с певучим голосом и ласковыми руками, которые пахли мятой и ладаном. Васька знал - это мать, которой он почти не помнил. Она умерла от моровой язвы, когда ему не было и пяти лет...

На другое утро отряд вышел к Дону недалеко от его слияния с Непрядвой. Под крутогором над поймой реки среди осокорей пряталась деревушка в два-три двора, лишь девчонка-подросток неподалёку пасла на елани гусей. Заметив всадников, подхватилась бежать в деревню, но Тупик окликнул её, и девчонка остановилась, закусила палец, глядя исподлобья.

-Что - за деревня, касатка?

-Татинка.

-В деревне есть кто?

-Дедушка, только очень старый. Да ещё маленькие.

-Где же - большие?

-Да в поле на зорьке уехали. Может, пополудни будут.

-Всё у вас - ладно? О татарах не слыхать?

-Как не слыхать, боярин? Анамнясь в Ивановку наведывались, что за Доном, верстах в пяти отсель. Да Бог миловал, - вздохнула девчонка. - Никого не тронули. Говорят, расспрашивали про войско московское. Да ещё потом корова пропала на хуторе Сабурове. Может, татары угнали, может, волки... А вы - рязанские?

-Рязанские, касатка. Спасибо тебе.

Тупик тронул коня, направляясь вверх по реке. Скоро заметили перекат, послали вперёд разведчика. Конь вошёл в золотистую воду, тени рыб метнулись от берега в глубину. Воины следили за другим берегом, на котором маячили строения села впятеро крупнее Татинки. Это было Рождествено Монастырщина, стоящее над устьем Непрядвы.

-Чудно, - заметил Васька. - Татары побывали, а сёла - живы. Не передумал ли Мамай воевать? Или с рязанским князем заигрывает?

-Здесь - не рязанские сёла, вольные казаки живут, - сказал Семён. - А татарин, он и тихий - не прост. Шёлк стелет - тож оглядывайся.

Лишь под противоположным берегом конь разведчика всплыл, но тут же достал дно и скоро вышел на берег. Воин поднялся на взгорок, подал знак: всё - в порядке.

-Надо заметить этот брод, - сказал Тупик.

Рождествено Монастырщину минули стороной. Разведчикам теперь не следовало привлекать к себе внимания: земли Москвы остались далеко, и отряд вёл скрытый поиск.

Справа, по гряде холмов вдоль Непрядвы, синели перелески, слева, за возвышенностью, покрытой тёмно-зелёной дубравой, текла речка Смолка, впереди простиралось широкое, чуть всхолмлённое поле. Лишь местами над горизонтом неровными зубцами вставали леса - там, в оврагах, заросших дубняком, струились притоки Непрядвы. Местами заросли полыни, донника и татарника доставали до грив коней, но дикотравье поминутно сменяли редкие кочкарники, поляны ромашки, клевера, тимофеевки, купальницы и какой-то ярко-изумрудной травки, гладкой и упругой. Настой мёда и мяты стоял в воздухе, у всадников кружились головы, и даже вечно сердитый Копыто улыбался в рыжую бороду. Рана на его щеке затянулась, он снял повязку и подставлял солнцу и ветерку свежий сабельный рубец. В траве журчали ключи, взблёскивали оконца кристальной воды, казавшиеся осколками летнего неба, и на всём поле царили птицы. Плакали чибисы, турухтаны, пугая коней, взлетали из-под копыт, чмокая, срывались с кочек барашки-бекасы, поднимались на крыло молчаны-дупеля и тут же роняли в траву разжиревшие тела, серпоклювы бродили по полянкам, вышагивали красноножки-щёголи и улиты-веретенники, а где-то вдали пересвистывались кулички-поручейники.

-Гляди ты, - удивился Шурка. - Поле-то куличиное, весь их народец тут собрался.

-Ты што, бабка-отгадка, - усмехнулся Копыто. - Оно и зовётся Куликовым полем.

-Чудное место, - вздохнул молодой сакмагон. - Тут бы травушку косить, хороводы водить да за девками по лугам бегать.

-Всё бы вам с Шуркой девки да русалки, - фыркнул Семён. - На этом поле ульев бы понаставить в колодах. То-то сбор был бы!

-Не, дядя Семён, девки - слаще мёда, - ухмыльнулся Шурка. - Ты попробуй когда-нибудь, а? Поди, забыл со своей Евдохой...

-Тьфу, бес! Василь Андреич, ты меня впредь с ним в один отряд не ставь - вот как отколочу охальника.

Но Тупик не слышал перебранки товарищей, думая о своём. Объехав гряду Зелёной Дубравы и овражек, из которого выбегала Смолка, всадники повернули на полдень. Ещё шире открылось им Куликово поле, белея вдали ковылями, лишь посреди его, верстах в двух, сутулился голый холм.

-Горбатое поле-то, - заметил Шурка.

-Она вся, земля-матушка, горбатая тут, - сказал Тупик. - Отсель до моря - степи, а по ним холмы да курганы, и, почитай, в каждом человеческие кости тлеют. Уж сколь тыщ лет, поди, тут разные народы проходят, и все друг на друга - с мечом. Вот и огорбатела земля. Будет ли конец?..

Воины молчали, вслушиваясь в голоса птиц и шелест травы под ногами коней. Ястреб-перепелятник, вырвавшись из купы вербника, набросился на веретенника, кулик закричал, взвился пух, и пока хищник добивал жертву, его атаковали чибисы. В воздухе поднялся гвалт и шум крыльев. Чибисы налетали на серого врага, и перепелятник, оставив добычу, бросился к вербнику, увёртываясь от ударов крыльев и клювов, нырнул в гущу листвы, затаился. Чибисы, чуя врага, вились над кустами, а тем временем коршун накрыл своими чёрными крыльями кочку, где лежал убитый кулик, и принялся терзать добычу. Когда всадники отъехали и голоса птиц притихли, Копыто сказал:

-Придёт тому конец, Василей Ондреич. Русь-то наша - костью в горле всем проходящим воителям. Прежде печенеги да половцы обожглись, а ныне Орда обжигается. Мамай вон уж сколь лет зубы точит, да всё не выкусит. Всю степь ныне поднял.

-То-то и беда. Орде, почитай, конца не видать, а что там за ней?.. И с заката тоже вон ползёт разное зверьё.

-Ничё, Василей Ондреич! Побьём и тех, как с этими сладим.

-С тобой, Копыто, ей-Бо, не страшно и на пятьсот лет вперёд смотреть, - засмеялся Тупик. - Ну-ка, подумай, чем тогда биться будут! Пушки в Кремле видал? Так это, Ваня, лишь начало.

-Ништо, Василей! Главное - мы б хорошо начали, а наши сыны не хуже продолжат.

-Сыны... - Васькино сердце дрогнуло. - Счастлив - ты, Ваня, у тебя их - трое. А у меня будут ли?..

Беда случилась на другой день вечером. Отряд приближался к условленному месту на берегу Сосны, где его поджидали воины из крепкой сторожи Климента Полянина, когда в холмистой лесостепи дозорный столкнулся с тремя ордынцами. Те бросились догонять его, размахивая арканами, Тупик устремился со всеми сакмагонами навстречу. Новый "язык" был бы теперь кстати. Увидев русских, враги поворотили коней, началось преследование в быстро наступающих сумерках. За конскими хвостами стлались прибитые травы, тёмными облаками мелькали древесные кущи, ветер гремел в ушах, вскрикивая, из-под копыт уносились птицы, иные падали в траву, сбитые грудями лошадей. Добры - степные кони, но таких, какие носили сакмагонов, и в Орде нет. Тренированные для многочасовых гонок, эти рыжие звери в пылу преследования входили в такой азарт, что ими не надо было управлять; они видели только цель, устремляясь к ней самым выгодным путём, перелетая овраги и ямы, кусты и ручьи, бросаясь с обрывов в реки и своим звериным чутьём угадывая место, куда надо прыгнуть.

Через полчаса Копыто, скакавший первым, настиг приотставшего врага и вышиб из седла. Тот вскочил на ноги, продолжая сопротивляться, но Копыто в помощниках не нуждался. Тупик пронёсся мимо за другими противниками, забыв, что в этом уже нет нужды. Иван что-то крикнул, но Васька не слышал ничего, кроме свиста ветра и грохота копыт. Его конь всё увереннее настигал вражеских всадников, оставалось с десяток лошадиных корпусов до них, когда оба осадили коней и оборотились. Тупик ударил ближнего, копьё прошло сквозь противника со всей его защитой, второй извернулся, напал сбоку, Васька отразил мечом его удар, грудью своего жеребца сшиб с ног приземистую лошадь, враг покатился в траву - то-то будет Полянину двойной "язык"! - и Васька готовился прыгнуть с седла, как его конь осел, со стоном повалился на бок. Ещё не соскочив на землю, Тупик увидел стрелу, пробившую голову жеребца под ухом. Он даже вскрикнул. Враги накинулись со всех сторон. Он бил мечом, локтями, головой, пока была возможность, и в этой драке успел заметить, как с десяток конных помчалось навстречу его товарищам. Сбитого с ног, помятого, Ваську спеленали волосяными верёвками, бросили поперёк седла, прикрутили и помчались в степь. Он не видел, чем закончилась схватка его сакмагонов с ордынским отрядом, одно лишь понял: надеяться на помощь больше нечего.

Всю ночь, не останавливаясь, враги погоняли лошадей. К утру вдали засветились сторожевые костры Орды.

VIII

В ту ночь душе Мамая не пришлось забыться надолго: хан Ахмат явился, прорвавшись сквозь пёстро-зелёные кольца охранной завесы. Костлявый и длиннорукий, он подполз к ложу, оскалил клыки и вскочил на грудь спящего, стал маленьким лохматым иблисом с длинным собачьим лицом. "Спишь, мой верный темник, насытился зрелищами убийств, упился кровью рабов, хорошо тебе, сытому и умиротворённому! Я же не сплю, голоден - я, слышишь - то не ветер, то воет моя бесприютная душа, бродя у костров твоей стражи. Моё иссохшее тело - здесь, душа - там, нет ей покоя, нет сна в могильном склепе, и будет гнать её голод по ночной степи, пока жив - ты, мой верный темник, пока не умрёшь, и не встретятся наши души в чёрной степи, чтобы одна навсегда пожрала другую... Пока жив - ты, голоден - я. Дай мне хоть каплю той крови, от которой раздувается каждый убийца, дай - тебе ведь полезно, иначе ты лопнешь однажды, опившись кровавым вином. Дай мне твою шею, дай, не дерись и не зови свою Улу - она не чует духов. Дай, мой верный темник, - не то укушу твою дочь зубами твоей змеи!.."

Тянется, близится к горлу вурдалачья морда, тяжесть давит на грудь, уж холодок клыков касается шеи; Мамай с криком отрывается от постели, но кричит не он - кричит кто-то другой, катаясь по ковру у его ложа. Мамай рванул меч из ножен в изголовье, отскочил к стенке шатра, стражники ворвались внутрь с факелом, замерли, не смея сделать шага. Задрав копьевидную голову под потолок шатра, раскачивалось над ложем Мамая зеленоватое чудовище, шипящий свист иголками впивался в души телохранителей. А на ковре, шагах в четырёх от постели, корчился маленький человек с синюшным лицом. Казалось, в него вошла дьявольская сила, она выгибала его тело, буграми вздувала и скручивала в узлы его мускулы, выворачивала кости, голова отгибалась назад, откинутая рука била по ковру, словно пыталась достать валяющийся поодаль персидский кинжал. Мамай шагнул к нему, отбросил кинжал ногой, наступил на грудь.

-Кто - ты? - заорал, наклонясь и с наслаждением мести замечая на лбу карлика две свернувшиеся капельки крови. - Кто послал тебя? Говори!..

Нукеров колотила лихорадка. Оба ходили вокруг шатра, боясь даже моргнуть, а в шатре всё же оказался этот карлик, подосланный убийца, нарвавшийся-таки на самого бдительного стража.

-Кто послал тебя? Кто? Говори, я спасу тебя, у меня есть средство, только у меня. Слышишь!..

Тело карлика притихло, синева на лице сменялась бледностью, сквозь стон прорвались слова:

-Мне больно... Дай... Как больно!.. Тохтамыш...

Карлик вытянулся под ногой Мамая, оскалился и затих. Хоть имя и было произнесено, это мало устроило Мамая. Тохтамыш далеко, а его лазутчики могли быть рядом. Убийцу лучше бы спасти и всё выведать, но Мамай слишком долго медлил со спасением.

-Повелитель! - воскликнул нукер. - Клянёмся тебе...

-Молчите! - оборвал Мамай, зная, что стражники начнут оправдываться, однако нукер не остановился:

-Я видел этого человека, повелитель. Он - новый шут хана Темучина, говорят, он - из секты чёрных колдунов и умеет отводить глаза. Хан купил его за большие деньги.

-Что ты ещё знаешь?

-Это - всё, повелитель, что я знаю.

-Вы сохраните свои собачьи головы, если станете молчать. Уберите эту падаль... Ула, прочь...

Повинуясь жесту Мамая, змея пригнулась, скользнула с постели, ушла в своё жилище.

-Не бойтесь, берите его.

Мамай выпрямился. Снаружи донёсся рёв, вскрикнула женщина, лязгнули мечи. Вот оно!.. Враги не только подослали убийцу, они ворвались в лагерь и напали на стражу.

-Мы умрём за тебя, повелитель! - вскричали воины, обнажая мечи.

Он выскочил вслед за ними навстречу топоту множества людей, поднятых криками и звоном стали.

Вся жизнь воина Хасана была подвигом дерзости, но за его внешним вызовом всегда скрывались расчёт и знание своих возможностей. Припадая в юрте к ногам царевны, Хасан впервые потерял голову. Он охранял Наилю со дня её приезда, и впервые познанная им сила влечения уничтожила в его сознании стену, которая отделяет дочь владыки Орды от начальника воинского десятка. Может, это случилось ещё и потому, что Хасан был не просто сыном мелкого мурзы и пленной русской княжны, он был русским князем.

Хасан это помнил всегда, хотя в глазах окружающих ему удавалось оставаться отчаянным десятником нукеров, у которого за душой лишь борзый конь, воинское снаряжение да дарённая Мамаем сабля. И как бы ни восхищалась им царевна на празднике сильных, как бы восхищение её ни поднимало Хасана в собственных глазах, Мамай, в сущности, был прав: пока она ещё любовалась им, как любуются красивым конём и охотничьим соколом. Даже её ревность к подруге была ещё ревностью хозяйки, у которой хотят отнять дорогую забаву. Правда, речи Хасана что-то задели в её душе, особенно слова о том, что искусство воина Хасана было не самым жестоким на поле ристалищ - то был намёк на избиение рабов, потрясшее и Наилю, в нём таился вызов повелителю, - однако шестнадцатилетняя девушка даже при самом остром уме и царском воспитании не может быть слишком проницательной... Возможно, где-то в ином месте, в уединении, она позволила бы ему излить сердце у ног, однако, проснувшись среди ночи и увидев возле постели воина, она вскрикнула. Хасан, приведённый в чувство её криком, спешил удалиться, но рабыня решила, что госпожа разгневалась, и, спасая свою голову, забыла о подаренной жемчужине, закричала. Этот крик и услышал Темир-бек, обходивший со стражей посты вблизи юрты царевны. Знак высшей власти давал ему право быть там, где пожелает. Взревев, темник ворвался в юрту, у входа столкнулся с Хасаном, сгрёб его и вытолкнул наружу. Рабыня ещё что-то кричала, всполошились служанки в соседних юртах, мир рушился для Хасана, однако даже в такую минуту этот воин остался верным себе.

-Осторожно, Темир! - крикнул Хасан сдавленным голосом. - Ты ещё - не хан, чтобы хватать руками воинов сменной гвардии.

-Взять его! - прорычал темник, выкинув руку со знаком Полной Луны.

Нукеры Темир-бека кинулись к десятнику и отпрянули перед полукружьем дамасской стали, сверкнувшей в свете факелов.

-Взять! - заорал Темир-бек.

Нукеры бросились на Хасана, лязгнули мечи, брызнули искры, заметались человеческие тени, кто-то с рассечённым лицом рухнул ничком, кто-то, завыв, покатился в темноту с перерубленной рукой, остальные отскочили. У кого-то нашёлся аркан, петля метнулась из темноты, хлестнула по плечам Хасана и распалась от взмаха клинка. Нукеры знали, с кем имеют дело, они нападали теперь лишь для виду, тогда Темир-бек бросился на врага. Поединок, не состоявшийся на поле кровавого празднества, начался в полночь у юрты дочери Мамая. Воины, чуть отступив, подняли факела выше, в свете горящей смолы их лица казались масками, и хотя двое их товарищей только что были ранены Хасаном, по этим лицам невозможно было судить, кому они желают смерти. Ведь кто защищает свою жизнь и честь даже от верховной власти, достоин уважения и славы.

-Шакал, я укажу тебе твоё место! - рычал темник, нанося удары, способные развалить буйвола; Хасан отражал их, словно играя, он даже не двигался с места, стоя спиной к юрте.

-Уйди, Темир! Я не хочу твоей смерти, но мой меч - жаден!

-Собака! Ты грозишь мне?..

Хасан принял выпад на скошенный клинок и, поймав лезвие в ловушку эфеса, едва не вышиб меч из руки темника.

-Кто же из нас шакал и собака? - кинул с усмешкой десятник.

Темник кинулся на него, он потерял равновесие, этот грознейший воин Орды, как из темноты раздалось:

-Бросьте мечи!

Поединщики опустили оружие.

-Бросьте мечи, - повторил Мамай, вступая в освещённый круг.

Хасан первым бросил оружие и склонился.

-Ордынцы обезумели. Начальник тумена и десятник рубятся, как смертельные враги, а нукеры смотрят на то, словно на потеху. Вы что, решили продолжить поединок, вопреки моему запрету? Или вы перепились на службе? Вы знаете, что грозит вам в любом случае? Особенно тебе, темник? Говори!

-Этот дерзкий, - сказал Темир-бек, - посмел войти в юрту царевны. Когда же я приказал схватить его, он обнажил меч и ранил двух твоих воинов.

Мамай зыркнул на десятника:

-Что ты искал в юрте моей дочери? Разве ты не знаешь, что вход в неё всякому мужчине, кроме отца, запрещён под страхом позорной смерти?

Хасан молчал. Тогда Мамай подошёл к юрте, где лишь с его появлением затихли голоса и всхлипы, и приоткрыл полог.

-Царевна, он вошёл к тебе самовольно?

-Да, повелитель.

Это был приговор.

-Так вот, значит, цена твоей клятвы, нукер? Так вот на что ты обратил подаренный мной меч? Ты помнишь надпись на нём? Этим мечом тебя четвертуют.

-Повелитель, - десятник не отводил взгляда от суженных глаз Мамая. - Сегодня этот меч послужил делу чести твоей дочери. Разве мог я допустить, её страж, чтобы кто-то плохо подумал о ней?

Мамай оглядел воина, помолчав, обратил вопрос в юрту:

-Наиля, этот нукер оскорбил тебя?

-Отец! Разве можно назвать оскорблением преданность слуги, которому почудилась опасность, когда я вскрикнула во сне? Он дерзнул переступить мой порог ради моего покоя.

Мамай, казалось, смутился, но Мамай помнил свой вечерний разговор с дочерью, и он не знал, чему верить.

-Однако ты перестарался, Темир-бек... И всё же воин, поднявший руку на своего начальника, заслужил смерть. Почему ты не выполнил приказ темника, Хасан?

-Он мне ничего не приказывал. Он приказал другим взять меня. Я же подчиняюсь тебе и моим начальникам.

-Волчонок! - крикнул Мамай. - Как ты смеешь думать, будто повелитель Орды вручает знак Полной Луны, кому попало?

-Я подчиняюсь людям, которых ставлю выше себя, повелитель. Но не их титулам, не золоту, которое они таскают на одежде и под полой чаще всего не по достоинствам.

-Да ты - не волчонок, ты - волк. Я тебя раскусил ещё на празднике. Твоё счастье - ты стал одним из первых богатуров, и я погожу сносить тебе голову. Может, она ещё одумается. Отведите его в яму, пусть сидит там без пищи, пока не скажу.

-Отец! - раздалось из юрты. - Пощади этого воина, он - виноват лишь в том, что слишком предан своему повелителю.

-Ведите же его!

Хасан, поворачиваясь, обжёг темника ненавидящим взглядом и сказал:

-Благодарю тебя, великая царевна! Я умру с твоим именем.

Мамай, высказав Темир-беку упрёки за ночной шум, до утра обсуждал с ним планы отстранения от войска наиболее опасных ханов, выявления тайных врагов, которые снова напомнили о себе. В ту ночь Мамай впервые предупредил Темир-бека о сторожевой змее, на что темник пошутил:

-Верь, повелитель, я - не менее надёжен, чем - твоя Ула.

-Поэтому ты не должен забывать о ней никогда, входя в мой шатёр даже со знаком Полной Луны.

Утром Мамаю принесли сразу две добрые вести. От Русского моря пришла наёмная пехота генуэзцев. Отряд передового тумена, высланный вверх по Дону, заманил в засаду конную разведку москвитян, разгромил её и взял в полон князя.

-Наконец-то! - воскликнул Мамай. - А то я уж стал думать - не ордынцы вы, а жалкие буртасы. Сколько врагов побито?

-Не знаю... много, - поправился вестник.

-Привезите мне их мечи, сам сочту.

Наян заторопился к своему темнику, ибо знал, что тому придётся собирать трофейные мечи по всему тумену, потому что отряд привёз лишь меч пленного русского.

Допрос князя был редким событием, и Мамай велел собрать около своего шатра приближённых. Васька Тупик, осунувшийся за ночь, лишённый воинской справы, в разорванной льняной сорочке, в узких шароварах и высоких сапогах казался ещё выше и стройнее, чем всегда. Его голова была непокрыта, на щеке - красный рубец, а плечи держал прямо, и глаза смотрели поверх голов сидящих.

-Говорят, ты - князь? - спросил Мамай, когда Тупика поставили перед ним. - Как тебя зовут?

-Что тебе в моём имени? - по-татарски ответил Тупик, потирая затёкшие руки, которые ему развязали. - Моё имя знает мой государь, с меня того - довольно.

-Разве ты не ведаешь, князь, что твой государь Дмитрий служит мне? И стоишь ты перед главным своим государем, даже головы не клоня. Чего же ты заслуживаешь, князь? - рука Мамая, выскользнув из длинного рукава, кралась по подлокотнику трона.

-Мне то - неведомо, служит ли тебе Дмитрий Иванович, - усмехнулся Тупик. - Коли служит, с ним - говори.

Рука Мамая сжалась в кулак. Хан Алтын воскликнул:

-Повелитель! Ты видишь - московиты все одинаковы. Довольно слов, пора говорить мечами!

Тупик повёл глазами на пёстро одетого хана.

-Ты, мурза, видно, русских мечей не слыхивал - то-то орёшь, как петух на насесте. Государя свово, опять же, перебиваешь, неуч, - он те слова пока не давал. Перед бабами, што ль, раскудахтался? Ещё шпорами позвени - они это любят, - и подмигнул молодым женщинам, сидящим на ковре вокруг дочери Мамая.

Алтын задохнулся, застыл с раскрытым ртом. Тишину нарушил смех в задних рядах свиты, усилился, перешёл в хохот, даже Мамай усмехнулся - так быстро этот русский князь раскусил Алтына. Ненавистники ордынского озорника отводили душу, по свите летали шутки - сейчас можно было не опасаться гнева любимца Мамая, ибо весь он падёт на московита.

Наиля не отрывала глаз от лица пленника. Князь остаётся князем даже в неволе. В жилах этого золотоволосого юноши текла кровь древних воителей, водивших дружины в половецкие степи, за Дунай и на Царьград, когда мир ещё не слышал о Чингисхане, чьей кровью в своих жилах гордились многие из окружения Мамая. Ограбляя Русь, уничтожая непокорных князей, властители Орды дорожили теми князьями, которые шли к ним на службу. Таким оказывали почести, их одаривали ярлыками, отдавали им в жёны ханских дочерей, стремясь покрепче привязать к Орде. Ханы знали: покорность князя - это покорность княжества. Больше всего боялись в Орде единства русских князей и поэтому стравливали их, нередко даже вручая ярлыки на одно княжение двум государям. Казнили ханы или миловали русских князей - во всех случаях они считались с ними.

Наиля прежде мало видела русов, но о Руси, живя в отцовском дворце, слышала часто. Девочек на Востоке рано готовят к мысли, что их главное назначение - поскорее стать женой, и отец прежде лаская Наилю, не раз говорил ей, что выдаст её за русского князя. Потому что хочет, чтобы она была единственной женой своего мужа, и ещё потому, что надо укреплять власть Орды в вассальных землях. И у Наили вместе с татарскими, персидскими, хорезмийскими и арабскими няньками всегда были русские няньки. В жилах девушки текла кровь степнячки, способная толкнуть её на неожиданный шаг, но будто и другая кровь текла в них, нашёптывая ей удивительные видения. Ей часто снились зелёные шумы и зелёные воды, непохожие на шумы степных трав и воды степных рек; терема громоздились до неба; неясные лица склонялись над ней, и мелодичная речь уносила её далеко-далеко. Отец давно уже не заикался о светловолосом князе, который станет её мужем, и русские няньки давно не жили в её юрте, а теперь все вокруг только и толковали о большом походе на Русь, однако видения отрочества не оставляли девушку.

Когда принимали русского посла, заняв в свите отца пустующее место его первой жены, Наиля приглядывалась к Тетюшкову. Он понравился ей смелостью, уверенностью в себе, но в нём чувствовался человек расчётливый и жестокий - такие люди отпугивали Наилю, в Орде их было много. Теперь же перед ней стоял отчаянный, стройный, золотоволосый князь, который мог оказаться одним из тех, за кого в прежние годы её собирался выдать отец. Почему у него такие синие глаза - словно вода в Хвалынском море? Ведь на Руси нет морей... И до чего же он - похож на того нукера Хасана, который в своём обожании царевны Наили дошёл до безумия и так поплатился! Если бы знал кто-нибудь, как её тронул этот поступок воина! Глупая рабыня, зачем она утаила, что нукер Хасан отдал жемчужину в целое состояние только за то, чтобы ночью поцеловать башмачок спящей Наили!.. Пожалуй, она позволила бы ему это и без жемчуга, тогда не случилось бы несчастья, которого Наиля не хотела. Если отец любит её, она спасёт Хасана. Но Хасан - простой воин, а этот князь - человек, близкий ей по своему положению. По роду он даже выше, - ведь её отец, хоть и правитель Орды, не носит титула хана... И, может, князь ехал в Орду гостем, а его пленение - ошибка? Ведь войны ещё нет...

Тупик почувствовал взгляд девушки, посмотрел на неё, и длинные ресницы царевны дрогнули, две тёмные миндалины упали куда-то за ковёр. "Чего она?.." Тупику даже жарко стало.

-Сядь, Алтын, и вложи меч в ножны - здесь не турнир, - Мамай свёл брови, прекращая смех гостей. - Чего посматриваешь, князь? Может, невесту выбираешь? Так мы не прочь и оженить тебя, если заслужишь.

Тупик улыбнулся.

-Кабы ты с миром пришёл к нам, царь, можно б и о свадебке потолковать. Да ведь не на сватанье ты собрался.

-С чем ты шёл в Орду?

-С мечом.

-Где же - твой меч? - у Мамая дёрнулась щека.

-То своему государю отвечу. Однако не думай, царь, что я легко обронил его. Один твой сотник - далековато, а то сказал бы тебе, каков - меч в моей руке.

-Авдул? - рука на колене Мамая сжалась. - Он - жив?

-В Москве гостит. - Тупик усмехнулся, уловив волнение владыки Орды.

-Так! Те трусы, значит, солгали... Слушай, князь. Я не стану тебя пытать ни о чём, отпущу с миром, если дашь мне княжеское слово, что Авдул вернётся ко мне живым. Мой сотник стоит русского князя. - Последние слова Мамай произнёс с нажимом, для слушателей.

-Нет, царь, - сказал Тупик. - Рано ты начал ставить своих сотников выше русских князей. Княжеского слова я не дам.

Раздались возгласы изумления. Васька почувствовал, как обжёг, обдал его умоляющий взгляд ханши. "Господи, чего это - она?.. А глаза-то, как у Богородицы. Бывают же такие!"

-...Так! - руки Мамая уползли в рукава халата. - Видно, мои воины повытрясли твой ум, князь. Посидишь в яме - одумаешься. Уведите!

Уходя, Тупик смотрел в землю, но чувствовал на себе взгляд. Глаза-миндалины катились сквозь его душу и не укатывались. "Ведьма", - сказал себе и не поверил. И разозлился: пусть владыка Орды напускает на него любых басурманских ведьм с их чарами - Тупик будет стоять на своём. Нет у него княжеского слова, и никакого слова врагу он не даст. Ему осталось одно - смерть, и он примет её, как воин великого князя, смоет срам за пленение. А в голове билась сумасшедшая мысль: "Бежать! Бежать и выкрасть её, эту юную татарскую ведьму с очами Богородицы!" Но он не знал даже, кто - она. Зато знал другое: в его положении бежать из Орды невозможно.

Яма находилась внутри куреня Мамая, недалеко от холма - широкий и глубокий колодец. Один из стражников сбросил вниз верёвочную лестницу, приказал:

-Полезай.

Последний раз Васька глянул на солнышко, на гребень лесов за Доном и начал спускаться в сумрак. Там уже был кто-то, он сидел в углу, закутавшись в плащ, безмолвный, едва различимый, лишь поблёскивали в сумраке глаза. Шурша, поднялась лестница, головы стражников пропали. Васька потоптался, передёрнул плечами, посмотрел вверх - там, в вышине, проплыл орёл. И такая тоска схватила Ваську за сердце, что он застонал и хватил кулаком по стене колодца.

-Русский? - спросил из угла мужской голос.

-Тебе-то что?

-Ничего. Имею я право знать, кто через неделю сожрёт меня от голода?

-Ты это брось! Может, в Орде такие порядки, чтобы пожирать друг друга без соли?

-У вас разве не пожирают?

-Да уж коли пожирают - сначала хоть пропекут.

-По мне так лучше сразу - сырым.

-Остёр - ты, парень, и по-нашему чешешь не хуже мово.

-Может, это ты... по-нашему?

-Брось! Будто я тебя, болдыря, по обличью не вижу!

-А я горжусь, что во мне течёт кровь двух народов. Что же ты не плюёшься?

-Ну, на то, что ты - болдырь, мне наплевать. Важно, чтобы ты не был подсадным шпионом.

Незнакомец рассмеялся:

-Ты - настоящий русский. И ты мне нравишься.

-А ты мне - не очень.

-Отчего?

-Говоришь много. И шибко гордишься, что ты - болдырь. С этого и начинаются все беды...

Незнакомец рассмеялся:

-Ты не понял. У меня - другая гордость, она - ответ на презрение тех, о ком ты сказал. Правители больше всего боятся, как бы их народы не перемешались и не объединились. Тогда многие потеряют власть. Войны и грабежи прекратятся, останутся лишь жулики и тати, на которых довольно будет судей и приставов.

-Ладно, - сказал Тупик. - Мы с тобой до того всё равно не доживём.

Незнакомец встал, скинул плащ, одной ногой наступил на полу, разорвал пополам, протянул половинку Тупику.

-Возьми. Будет что подстелить. Иначе ты скоро заболеешь.

"Никогда не думала, что татары бывают такими", - услышался дорогой голос, и Васька не посмел отвергнуть великодушный жест товарища по несчастью.

-Как тебя зовут? - спросил он.

-Хасаном. А тебя?

-Зови Васькой.

Болдырь насторожился, долго следил за Тупиком из своего угла, потом спросил:

-Пленный?

-Допустим.

-Зачем шёл в Орду, Васька Тупик?

Если бы стена ямы обрушилась, Тупик не вздрогнул бы так. Хасан усмехнулся:

-Зачем тебе скрывать своё имя? Оно ведь ничего никому не скажет в Орде, кроме меня. Ты знаешь Ваську Тупика. И Климента Полянина ты знаешь. И Родивона Ржевского.

-Допустим...

-Тогда ты знаешь и слово "Медведица", - это слово Хасан произнёс почти шёпотом, но теперь Тупик не вздрогнул, он лишь глянул вверх.

-Не бойся. Зачем им торчать наверху? Из колодца без помощи оттуда не выбраться, а порядки там я знаю... Так ты знаешь это слово?.. Говори ответ.

Васька молчал.

-Говори ответ... Ответ?!

-"Непрядва"...

Они стояли уже друг перед другом, ко всему готовые, и Хасан взял Ваську за плечи, коснулся его щеки своей, прохладной и жестковатой...

Названия двух донских притоков - Медведицы и Непрядвы - служили паролем и ответом для встречи важного московского человека, который должен был выйти к русской стороже из Орды.

-Вот оно как, Василий... Думал обнять тебя на реке Сосне, а приходится в яме Мамая.

-Где же ещё встречаться в Орде её врагам? - усмехнулся Тупик. - За что тебя-то - на голодную смерть?

-Поднял руку на темника, - помедлив, ответил Хасан.

-Тож, выходит, по глупости. Как и я...

Долго молчали, наконец, Хасан сказал:

-Вдвоём легче думать. Давай думать. Кто-то из нас должен попытаться уйти отсюда. При мне важная весть, без неё Дмитрий может проиграть битву.

Васька рассказал о своей встрече с Мамаем, и товарищ его вздохнул:

-Завтра Мамай снова призовёт тебя. Авдул для него - всё равно, что сын. Ты согласишься. Он отпустит тебя и даст охрану.

-Но он требует княжеского слова.

-Иные русские как дети, - Хасан покачал головой. - Что для тебя дать ложную клятву врагу?

-Я никому не даю ложных клятв - ни врагу, ни другу. Мой Бог карает за такие преступления.

-Ох, дурак!

-Кто - дурак?

-Ты - дурак, Васька. И как этого не поймёт твой государь, посылая тебя под Орду? Нет, пусть лучше тебя покарает твой Бог, чем убьёт Мамай. Велю тебе дать княжеское слово Мамаю. Да не вздумай проболтаться, что ты - не русский князь!

-Ты... мне велишь?! Брось, татарин, свои шутки, я ведь терплю их до времени. Видали - он мне велит!

-Я велю тебе, - сказал Хасан. - Я, сын татарского мурзы и русской княжны, я - русский князь Хасан, велю тебе, Васька Тупик, обмануть врага ради нашего дела.

Васька таращился на Хасана.

-...Велю тебе именем нашего государя Дмитрия Ивановича, именем Родины и Великого Спаса.

-Ты? Именем Спаса?..

-Так, Васька. Твой Бог - мой тоже, хотя вслух мне приходится называть Его иначе.

Тупик содрогнулся. Ни за что не поверил бы прежде, что на свете возможно и такое.

-Ты - дьявол, что ли? Разве у тебя две души?

-Я - всего лишь человек, Васька, хотя мне порой хочется стать дьяволом, - Хасан улыбнулся. - И душа у меня - одна, и Бог - один, как бы ни называл Его. Но люди меня учили разному. Одни - послушанию и доброте. Другие - послушанию и жестокости к тем, кто - слабее. Я не хотел жестокости ни к кому. Но однажды отроком увидел в Сарае, как сажали на кол пленных, и тогда я поклялся, что никто в мире не будет владеть мечом лучше меня. Потом я ходил с Араб-шахом и Мамаем в русские земли. Я видел, что делали мои ордынские собратья с русскими крестьянами, как рубили головы детям, которые достаточно выросли, чтобы сохранить память о Родине и Свободе. В первом же походе я своей рукой зарубил трёх насильников. Никто не узнал... И я второй раз в жизни дал клятву: уничтожать насильников, когда это - возможно. Но скоро понял: меня схватят однажды и предадут казни, как убийцу. Тогда я нашёл путь к людям Дмитрия. Человек, если он - человек, ищет правду, и я поверил, что правда ныне - за Москвой. Дмитрий вернул мне княжеский титул по матери, я имею удел в Русской земле. Я не был в нём ни разу, но знаю, что он - разорён Ордой. Я надеялся, что скоро приду в него, чтобы обживать и защищать... Теперь не знаю... Но пока жив, здесь, в Орде, именем Великого Московского князя приказываю я. И ты мой приказ слышал.

Васька поднял голову. Небо потемнело, и над краем ямы лучилась голубоватая звезда. Вспомнив, расстегнул кошель, опустошённый накануне ордынской рукой, и увидел засохшую былинку. В затхлый воздух ямы проник аромат лесной лужайки, зазвенел ручей, вывела иволга золотое колено своей песни, плеснула рыба в озере...

-Что - это? - Хасан наклонился к Ваське, долго разглядывал в сумраке стебелёк на ладони и сказал. - Родной стороной пахнет...

Будто глаза-васильки проглянули сквозь слёзы, пахнуло полем, дымом и кровью, мальчишка с переломанной спиной лежал на снопах ржи, плачущая баба в разорванной рубахе несла на руках окровавленную девочку, клёкотали коршуны над занимающимся дымом пожара, и снова плакали глаза-васильки, с надеждой глядя на Ваську Тупика - не оставь сироту на безвестных дорогах... Как же он мог позабыть?! Как смел поставить браваду боярским словом выше бед Отчизны? Как мог рассуждать о погублении души из-за ложной клятвы врагу, который грозил гибелью его Родине? Или хотел вроде того петуха-мурзы покрасоваться перед ордынской дивой с миндальными глазами?..

-Мне - стыдно, князь...

-Ничего, боярин. Таким стыдом в иное время можно гордиться.

Сверху донеслись шаги, посыпалась земля, чья-то голова возникла над краем ямы.

-Эй, шакалы! - крикнул стражник. - Повелитель прислал вам жрать!

Хасан вскинул над головой растянутый в руках обрывок плаща, стараясь прикрыть и Тупика. Что-то ударило в натянутый шёлк, соскользнуло на дно ямы. Сверху донёсся хохот, шаги удалились. Хасан поднял кусок известняка.

-Если бы ты знал, Васька, до чего я иных тут ненавижу!..

Они накрылись обрывком плаща, и Хасан стал говорить сведения о войске Мамая, каких ещё не было ни в одном донесении, отправленном великому князю.

IX

Великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович вёл русские войска от Москвы на Коломну. По трём далеко отстоящим дорогам текли человеческие и конские реки, ибо узки - лесные дороги Руси. Свой полк Дмитрий вёл кратчайшим путём через Котлы и Шубинку, и после трёхдневного марша передовые команды полка достигли реки Северки, в нескольких верстах от Коломны. Великий князь ехал во главе основных сил, сопровождаемый неразлучным товарищем и первым московским воеводой Дмитрием Боброком-Волынским. Сильно и гордо ступал белый великокняжеский иноходец рядом с тёмно-гнедым скакуном воеводы, Дмитрий держался в седле прямо, голова вскинута, глаза остры и серьёзны, а в глубине их затаилась печаль или дума. Такие глаза бывают у раненых. Может, князь тревожился об оставленной столице, где у него в резерве лишь пятитысячный отряд во главе со старым боярином Свиблом? Или малочисленным показалось ему войско русских князей? - только двадцать тысяч выступило из кремлёвских ворот. Может, вспоминалось заплаканное лицо жены Евдокии, долго и жадно целовавшей его в гриднице, перед тем как выйти ему на крыльцо терема, где ждали воеводы, потому что на народе она, жена государя, не имела права голосить и цепляться за стремя? Или услышались голоса сыновей: "Тата, ты сулил мне перепёлочку, привези мне перепёлочку, тата", - пятилетнего Юрки; "Тата, жеребёночка хочу, бурого, как у дедушки Ильи был, ты сулил жеребёночка..." - девятилетнего Васьки? Что будет с ними, если знамёна московского войска падут в этой битве? Что будет с Москвой и Русской землёй?.. Тяжкую ношу взял на свои плечи великий князь; первые серебряные ниточки - в тёмной бороде и на висках.

Вчера, на полдневном привале, догнал Дмитрия гонец с доброй вестью. Прислали ответ на его призыв литовские князья Ольгердовичи - Андрей Полоцкий и Дмитрий Трубчевский:

"...Спешим к тебе, великий государь, со всей силой брянской, полоцкой, трубчевской, а также других уделов, подвластных нам. Наш отец Ольгерд воевал с Москвой, ныне же такой час приспел, что мы, его сыновья, должны послужить Москве своими мечами. Не время нам старые обиды вспоминать да разводить домашние ссоры. Устоит Русь в битве с Ордой - и Литва стоять будет. Русь погибнет - и Литве не бывать. С горечью пишем тебе, государь, что наш брат, Ягайло, погряз в гордыне и зависти к тебе, предал славянское дело, вместе с Мамаем идёт на тебя войной. Хотят они поделить между собой московские земли, а того не осилит Ягайло своим умом, что Мамай, одолев Москву, его превратит в последнего холопа. Да не будет изменнику Божьего покровительства! Да не забудут Литва и Русь предательства Ягайлы, как не забудут и того, что против ордынской погибели вместе с русскими витязями встали ныне многие сыны Литовской земли..."

"Ягайла... Что Ягайла!" - думал Дмитрий Иванович. Иные из русских князей затворились в своих городах, затихли - выжидают, что же получится у московского князя. Недалеко до Твери, а Михаил Тверской, старый завистник Москвы, дружок Ольгердов, не прислал-таки своего полка. Бояре Великого Новгорода по-прежнему делают вид, будто оглохли. Тесть, великий князюшко суздальско-нижегородский, прислал гонца с оправданием: земля-де его оскудела от набегов, а пора горячая, страдная, и мужика от сохи оторвать невозможно. Между тем Дмитрию известно - и в Твери, и в Новгороде, и в Нижнем князья и бояре собрали войска и держат под рукой. Трусят. Чего больше трусят - ордынской мести или возможной победы Москвы? С Олегом Рязанским - неясно, на чьей стороне он станет, хотя Олег первым предупредил Дмитрия о появлении Мамая на Дону. Значит, не вывелись на Руси люди, способные даже в такой час позабыть о своём русском происхождении, готовые от своекорыстия лизать сапоги сильному чужеземному владыке. Два служилых князя - их имена Дмитрию и вспоминать не хочется - в такое-то время покинули Москву, якобы обидясь на великого князя, на его властную руку, под которой им-де не хватает воли. А что ещё, как не крепкую власть и единство, можно противопоставить сильному врагу, когда он грозит существованию государства! Черви, питающиеся гордыней! Если когда-то им даже по заслугам наступили на ногу в родной земле, они бегут во вражескую, на весь мир воют - вот какие порядки на нашей родине, вот как нас там обидели, - готовы натравить полчища врагов на родную мать и отца, сестёр и братьев, готовы бежать впереди тех полчищ с факелом в руке, сея пожары на земле, которая дала им жизнь, имя, силу, которая в самые страшные годы войн, голода и болезней оберегала их колыбели, отдавала им последний чёрный сухарь, посылала ради них на смерть лучших своих сынов, а потом ждала, что, выросшие, они своей работой, своим служением помогут ей подняться и расцвести, защитить детей, обрести силу и славу, которыми она поделится с ними же! Может, хоть на смертном одре по-иному взвоет их душа и они поймут, в какую бездну бесчестия и забвения ввергло их себялюбие. Но уже ничего нельзя будет исправить, ибо кто оттолкнул свой народ, оказал услугу врагам, оставляет после себя лишь прах.

Горько думать московскому государю и о "кротах", и о предателях. Но двадцать русских князей встали с ним, как один! Двадцать князей! Не было такого со времён Мономаха... Низкий поклон и вам, братья Ольгердовичи! Теперь у Москвы и её войска есть щит с правой руки - против Ягайлы.

Дмитрий одарил литовского гонца серебром и лаской, велел отдохнуть на привале, сменить коня и скакать со стражей обратно. Братьям Ольгердовичам наказал идти одной ратью, по всем военным правилам. Да не спешить, и двигаться не на Коломну, а южнее, с расчётом переправиться через Оку вблизи Тарусы. Да связь через гонцов держать с главными силами.

...Светлели глаза великого князя, лишь когда рассказывали ему, как ещё до появления московского войска по всем дорогам спешили к Коломне пешие и конные отряды ополчения, а иные, припоздавшие, и теперь выходят на Коломенский тракт, присоединяясь к великокняжескому полку. Отозвался русский народ на зов боевых московских труб, и хлебная страда не удержала мужика возле родной избы и набитого снопами гумна. Светлели глаза Дмитрия Ивановича, но лишь глубже пряталась в них печаль: сколько же русской крови прольётся в битве с силой Мамая!

Колоннами, по три в ряд, выступали за воеводами конные сотни полка. Своя земля - вокруг, по всем дорогам рыщут дозоры, и знает великий князь, где теперь чужое войско, но порядок в походе, им установленный, непоколебим. Головные и тыльные сотни, а также и те, что высланы боковыми заставами, идут в полном воинском снаряжении. Округло сияют на солнце остроконечные шлемы с поднятыми стрелками и забралами, сталью блещут кавалерийские щиты, серебром переливаются кольчуги, усиленные стальными наплечниками и нагрудниками, поблёскивают бутурлыки на ногах, синева струится по наконечникам копий. До поры дремлют в ножнах и чехлах булатные мечи, разрубающие железные латы, трёхгранные мечи-кончары, пронизывающие кольчатую броню самых плотных панцирей, шестопёры, луки и стрелы - не хуже ордынских. Придёт час битвы, и отборные сотни оденут в кольчуги своих рослых и выносливых лошадей; каждая такая сотня станет тараном, способным проламывать стену вражеского войска или разрушать встречный вал сильной конницы, прокладывая дорогу своим легкоконным отрядам. Хороши всадники у князя Димитрия - все крутоплечие, сбитые, ладные в сёдлах, с загорелыми лицами и смелыми глазами. В передовых сотнях - двадцатилетние удальцы, нетерпеливые, горячие, самозабвенные в сечах, по-молодому жадные к славе и чести, боящиеся только одного - как бы другие не переняли их славу, раньше дорвавшись до врага. Во втором эшелоне полка идут сотни опытных тридцатилетних рубак, не раз смотревших смерти в глаза, знающих, как бывает упорен и жесток враг, какой ценой добываются военная победа и слава, и как стойко, сплочённо и яростно надо рубиться, чтобы удар конной вражеской массы не расстроил русских рядов, и как в самые критические минуты боя, когда кажется - вот-вот враг опрокинет тебя и уже нет мочи держаться, - как надо тогда верить в победу, пересиливать страх, и рубиться, чтобы, в конце концов, побежал враг, а не ты. И наконец, в третьем эшелоне полка - сорока-, пятидесятилетние бородачи, чьи тела и лица сплошь в рубцах от вражеского железа. Это - гвардия князя, умеющая бить недруга не только силой и сплочением, но и смекалкой, хитростью, которые даются воину опытом походов и битв и служат ему так же, как добрый меч и верный конь. Свою гвардию князь бросает в сечу в самые ответственные моменты, и горе тем неприятельским отрядам, на которые обрушиваются мечи стариков.

Хороши витязи у великого Московского князя - нет таких в других государствах. Хороши витязи и у союзных князей Дмитрия. Государю их дал русский народ, отрывая от себя последнее, выкормил, выучил, снарядил так, что любо-дорого, но мало их, русских богатырей, искушённых в ратном деле. Двадцать тысяч выступило из Кремля, только двадцать тысяч против стотысячной конницы Мамая, усиленной ордами его вассалов и союзников. Значит, всё-таки главная сила русской рати - ополчение. Вот где - и гордость, и тревога, и боль государя...

Стремя в стремя с великим князем ехал Дмитрий Боброк, сдерживая шенкелями своего скакуна, чтобы не выступал наперёд великокняжеского иноходца. Как и Дмитрий Иванович, был он в стальном золоченом шлеме, в лёгкой и крепкой байдане, поверх которой накинуто белоснежное корзно, стекающее с его покатых плеч на спину коня. Лицо перечёркнуто по щеке косым загорелым шрамом, русые брови вразлёт, русая, подстриженная бородка, колючие усы и синие глаза. Красив - князь Боброк, даже седина в волосах и шрам на щеке не в ущерб его мужской красоте, они, как последние штрихи, нанесённые жизнью, завершают портрет старого воина и полководца. И ростом Бог не обидел Боброка - косая сажень в плечах. По сему случаю Дмитрий Иванович даже шутил однажды: "Все великие полководцы - от Александра Македонского до Александра Невского - были коротышки, а вот наш Боброк не в пример им вымахал со Святогора ". Боброк только засмеялся в ответ: он-то лучше других знал, кто - первый полководец в великом Московском княжестве.

Глянь со стороны - в лице Дмитрия Боброка ни тени заботы, но обманчива спокойная синева глаз первого московского воеводы. Все тревоги государя - знакомы Боброку. И самая злая мысль, что гложет обоих, - недостаток доброго вооружения для тех тысяч народных ополченцев, что сошлись в Коломне. Как ведь мечтали вооружить народную рать не хуже княжеских полков - да где там!.. Слал великий князь с купцами на все стороны света богатства Московской земли - драгоценные меха и хлеб, пеньку и воск, рыбу и мёд, золото и серебро, даже редких охотничьих птиц - с одним требованием и просьбой: везите доброе оружие. Но мало оружия идёт на Русь из чужеземных пределов.

В который уж раз орденские немцы задержали ладейные караваны датских купцов с мечами, кольчугами и панцирями! Шведы обещали прислать в июле доброе ратное снаряжение, но то ли заранее умышляли обман, то ли теперь, предвидя войну, вмешались их князья - недруги Руси: пришли ладьи лишь с тканями да посудой.

На Волге и караванных путях с востока сидят ордынцы - те и охотничьего ножа не пропустят. Шло оружие от фрягов и турок через город Тану, что - в устье Дона, но и этот ручеёк иссяк. Слышно, Мамай купил фряжских наёмников, значит, и тут замешались враждебные силы. Ещё весной приходили два торговца, показывали бумаги от знаменитого венецианского оружейника, клялись, что нагрузят несколько судов новейшим оружием по сходной цене. Нужда заставила довериться. Послал с ними ушкуи по Десне к Русскому морю - в устье Днепра должен был ждать корабль с оружием. Посадил на ушкуи дружину, не поскупился на меха и золото. Ушёл караван и как в воду канул. А недавно сказали Дмитрию, что видели тех купцов в Орде. В гневе приказал своим людям поймать и удавить обоих за предательство и погубление каравана, но оружия от этого не прибавилось... Во всякой стороне натыкался московский государь на заговор. Ну, добро б, готового оружия не везли, найдутся на Руси мастера. Так ведь не пропускают ни железа, ни меди, ни олова.

Гнев носили против ненавистников-соседей московские воеводы. С Олеговых времён и доныне, почитай, одни против бесчисленных орд, и никто в западных странах не спросит себя: отчего в старые времена варварские полчища докатывались до Рима, перехлёстывали Пиренеи, а вот уж сколько веков их там не видят? Переполошились, когда Батый встряхнул Европу. Короли, герцоги, император и папа наперебой сулили помощь Руси, обещали двинуться крестовым походом против язычников, но увязла сила Батыя в русских пределах, и двинули крестоносный сволок против славянских племён. Мало Орды - так этих ещё бить приходится!

Кровью обливается сердце Дмитрия: выдержат ли против ордынской стали наскоро выкованные мечи и брони ополченцев? И о том же болит сердце Боброка-Волынского.

Друзья и недруги Москвы считали опыт и талант Боброка едва ли не главной причиной военных удач княжества, но Боброк знал: лишь отчасти было так в юношеские годы Дмитрия. Да, Боброк чувствовал войско, а войско чувствовало его руку, любило его и доверяло ему. Но стихией Боброка были марши и битвы - та вершина войны, что венчает огромную всегосударственную работу в решающем споре с врагом. И с тех пор как возмужавший Дмитрий перевалил гору этой работы на свои плечи, победы стали приходить одна другой блистательней. Боброк был тактиком, Дмитрий Иванович - стратегом. Он назначал сроки выступлений в поход, и всякий раз угадывал, когда Москва - сильнее своих недругов. Молодое бесстрашие и немалый боевой опыт - вот что рождает прозорливость государского ума. Когда на военном совете Дмитрий назвал местом сбора ратей Коломну, поначалу Боброк удивился: под самым-то боком у вечного соперника Москвы рязанского князя?! Не лучше ли выбрать Серпухов или Тарусу - и к Орде поближе, и сидят рядом союзники Дмитрия? А то для безопасности можно назначить один из северных городов... Но подумал и поразился стратегии государя. Пойди великий князь собирать войска на север, многие подумают - побежал прятаться от Мамая. Серпухов, Таруса или другой ближний к ним город тем плохи, что открыты с ордынской стороны: пронюхает Мамай - быстро ударит всей силой. А Коломна? То-то и оно, что Коломна Рязанской землёй от Орды прикрыта, и князь Олег со своим полком - всегда наготове. Ударь Мамай на Коломну, ему не миновать сердца Рязанской земли, а поход ордынцев - известен: разорения, пожары - всё равно через земли врагов или союзников они идут. В единый час Олег из союзника Мамая во врага превратится, ударит на Мамая, и тогда уж не застать Мамаю московское войско врасплох. Если же в Коломне спокойно соберётся сильная рать - пусть рязанский владыка посмотрит, против кого он собрался пойти с Мамаем: против князя Дмитрия или против русского народа? Поневоле задумается... И, наконец, с западной стороны этот марш объединённого войска Ольгердовичей, отрезающий и обезвреживающий силы Ягайлы...

Ещё далеко до битвы, а Дмитрий Иванович уже наносит дробящие удары по союзу врагов. Неестествен - их союз. Держится он лишь ненавистью к московскому государю трёх правителей, которые сами готовы порвать друг другу глотки. Однако же нужен большой государский ум, чтобы разглядеть трещины в таком союзе, вогнать в них меч.

Хоть и зовут Дмитрия князем-воином, а не одними полками он воюет. Даже в малый поход собирается - интересует его не только число рати, её справа и дух, но и настроение смерда, который должен отсыпать меру зерна для прокормления ратников, и останется ли у того смерда хлеб, чтобы его дети не голодали, и одобряет ли княжеский поход, понимает ли, зачем надо князю и его воям идти на битву? Всей силой государства воюет Дмитрий Иванович, и не в том ли ещё тайна его прозорливости?..

Повезло Дмитрию с наставником - многоопытен, мудр, прилежен к делу Москвы был покойный митрополит Алексий. Сколько раз Дмитрий водил рати против крамольных князей, и всегда не только простой люд княжества, московское боярство, но и духовенство вставало за него стеной, а противники лишались опоры в своих же землях. Там поднимали голос сторонники Москвы, и без больших разорений и кровопролитий дело склонялось в её пользу. При жизни церковь готова объявить Дмитрия святым, а это во мнении народа даёт государю такую славу, какую не добудешь и военными победами.

Боброк не уставал изумляться памяти князя на события истории, его желанию разобраться: почему было так, а не иначе? Ссылки на волю Божью меньше всего устраивали Дмитрия, особенно в том, что касалось войн. Ведь Русь не выпускала из рук меча. И Дмитрий хотел знать, в чём была тайна неотразимых походов Святослава, напористой силы Олега, дерзостной стремительности Мономаха и Александра Невского? Выслушивая мнение Боброка и других воевод, он иногда кивал, иногда посмеивался, но чаще сохранял задумчивость, поглядывая на собеседника словно бы из какой-то жуткой дали, откуда все кажется маленьким, вызывающим снисхождение и жалость, и тогда казалось Боброку - Дмитрий знает о войнах нечто неведомое другим, но знает это про себя и для себя, потому что другим этого говорить нельзя.

Блистательные предки были его героями, всё, что донесла о них память потомков, Дмитрий, кажется, хотел иметь в себе. Только своему деду Калите не желал следовать, о нём не высказывался, и не в пример ему с врагами был дерзок до безрассудства. Не на хитрую политику - на битвы ум изощрял и не убирал своих русских противников руками ордынцев. Рассказывают, как во время поездки в Орду за ярлыком на великое княжение, в шатре хана на пиру, Дмитрий хватил рукой по спине Мамая, тогда ещё темника, и предупредил: "Слыхал я, князь тёмный, ты древней дани от Руси добиваешься, какую платили мы при Батые и Узбеке? Грозишься по Руси огнём и мечом пройти, как Субудай ходил? Гляди, поостерегись! Ярлык теперь - в моей руке, и она вдвое тяжелей стала. Субудай с одним глазом да с одной рукой остался, тебе же обе руки оторвём, да и глаз обоих лишим с башкой вместе". У гостей на пиру скулы провалились. Мамай халат изодрал, но и только. Новый хан успел тогда почуять в своём темнике смертельного врага и дерзость русского князя обратил в шутку, злорадствуя, что опаснейший для него в Орде человек так уязвлён и высмеян. Но Мамай, конечно, не забыл. Тем более что слова Дмитрия на целую голову убавили Мамаю авторитета, отчего покойный хан прожил тогда лишний год...

Одно всё же стало тревожить Боброка в великом князе - растущая властность, самоуверенность и нетерпимость к чужой воле. С противниками твёрд - добро, но ведь и к своим порой бывает не мягче. Угроза рубить головы боярам может когда-нибудь нехорошим эхом отозваться. И союз русских князей пока ещё больше их доброй волей держится, а князья ведь - разные. Белозёрские или тарусские всякое слово Дмитрия без оговорок примут, иное дело его двоюродный брат - серпуховской князь Владимир Андреевич. Родом он Дмитрию - равен, сила за ним немалая - частью Москвы владеет, - а уж душа - кремень да железо. Но подойди к такому с уважением, попроси о помощи, участии ли, он за то уважение и честь оказанную сердце из груди вынет да на ладони поднесёт. Дмитрий же гонца к нему шлёт с приказом, будто к служилому человеку: "Велю тебе, княже..." Нынче ладно - ордынская угроза Москве и землям Серпуховского крепче железной цепи держит его под Дмитрием; завтра же случись что, он на этакое повеление дерзостью ответит: животом-де маюсь, великий князь, с печи слезть не могу, сам уж обходись как-нибудь, брат любезный. Одним ведь неосторожным словом этот союз порушить можно, не уж то Дмитрий того не понимает? Или понять не хочет? До Вожи вроде понимал, перед сильными союзниками не заносился. Значит, неспроста властность выказывает... Об Олеге Рязанском поначалу не велел худого слова молвить, но вдруг сам же принародно обругал его Святополком окаянным. А Олег-то ведь - обидчив!

Знает Боброк о своём государе даже то, в чём Дмитрий небось себе не признается. Хочется московскому князю стать царём на Руси. Боброку для князя того же хочется не меньше, да не приспело время русских царей. Ни в Твери, ни в Рязани, ни в Нижнем, не говоря уж о Великом Новгороде, не примут воевод, поставленных московским государем. А без того какая же царская власть! Побил вон Дмитрий Михаила Тверского, а Боброк побил Олега Рязанского, но великие княжения за обоими остались, только и признали тверской да рязанский государи Дмитрия старшим братом. Михаила-то из Литвы воротить пришлось. Ну-ка, не вороти - в Твери бунт начнётся. Пусть хоть татарин, да свой боярин!

Вот и теперь полка не прислал Михаил то ли из-за старой обиды, то ли из-за новой: "Велю тебе, княже..." Расхлёбывай-ка свою великокняжескую гордыню! Убудет ли тебя, коли шапку поломаешь перед седобородым тверским князем? Попозже и счёты свести можно, а ныне, ради своей же силы, переломи гордость. Вон Иван Калита тихой-то сапой в страшенные времена титул великого князя всея Руси ухватил да и Москву поднял... С тем, кто попроще, Дмитрий не высокомерен - десятскому в пояс поклонится, - но равному по роду - Боже избавь! А тому, кто - повыше тебя или твоей подмётки не достаёт, кланяться нехитро. Ты вот равному поклонись!..

Будто малостью недоволен Боброк в своём государе, но знал воевода, что в большом человеке и самая малость способна сгубить его силу. Ордынская брехня о заговоре против Москвы, она дальний прицел имеет, в ней и намёк иным государям - воспользоваться моментом да свести счёты с Дмитрием за прошлые дела. И если ныне тверской да рязанский князья замкнут в себе старые обиды, не помешают Москве встретить Мамая всей силой, какую сумеет она собрать, - уже за то им слава и ныне, и вовеки. Дмитрий, конечно, думает иначе, да ведь одними думами действительности не переменишь... Эх, кабы жив был митрополит Алексий, воевода Боброк сумел бы через него повлиять на государя. Алексия Дмитрий во всём слушал, а с Боброком считается лишь в делах войны, когда уже войско в поле вышло...

-Купцов-сурожан ты к кому поставил? - спросил великий князь.

-К твоему брату, Владимиру Андреевичу, в полк определил.

-Весь десяток?

-Да, государь.

-Как пойдём из Коломны, троих с Иваном Шихом пошли в сторожевой полк, чтобы дорогу казали да толмачили при случае. Троих же - Ваську Каптцу да Михаила и Дементия Сараевых - в мой большой полк поставь. Остальных - в другие полки. Да накажи, чтобы бояре не обижали купцов, без них в степи не обойтись.

-Не забуду, государь.

Дмитрий оглянулся, понизил голос:

-Догадываешься, зачем я взял этих хожалых людей?

-Догадываюсь, Дмитрий Иванович. Все дороги они знают - от Москвы до Таврии и Сарая.

-Ну-ка, дальше? - Дмитрий заслонился рукой, вглядываясь в конец открывшегося поля, где показалось несколько всадников.

-Задумал ты воевать, как Орда воюет, и сделать с ней то же, что она доселе с нами делала.

-Ох, провидец - ты, Дмитрий Михалыч, - засмеялся великий князь. - Одобряешь ли?

-Почему бы нет, государь? Наше войско теперь - подвижно, обеспечено надолго. Осень наступает, жары уж нет, так что дальний поход нам не в погибель станет.

-Да, воевода! Нельзя с Ордой воевать иначе - то и Вожа нам показала. Ну-ка, выползи против них неуклюжей ратью, начнут они нас дёргать да трепать малыми силами, а большие тумены бросят разорять страну, жечь города. Останемся на голом месте с измученным войском. Прежде князья дожидались степняков за стенами, но то - от слабости. Никакие стены сильного войска не сдержат. Такого подвижного врага надо ловить на встречный удар, навязывать ему битву там, где он не ждёт и не хочет.

Жутковато и радостно становилось Боброку, что государь подтвердил его догадку. Перед походом войско облетели слова Дмитрия Ивановича: "Будем сидеть дома - всё одно приползут, как змеи к гнезду, задушат наседку и цыплят сожрут. Надо встречать их вдали от гнезда. Господь простит наш грех - не по собственной воле переступаем мы чужие пределы". Значит, замыслил Дмитрий Иванович, в случае удачного сражения с Мамаем, нанести удар в сердце Золотой Орды, пройдя до её столицы через кочевую степь. Так предупреждал половецкие набеги на Русь Владимир Мономах - любимец Дмитрия...

Подскакали дозорные, доложили: впереди, у моста через речку Северку, встречают великого князя коломенский епископ Стефан со своей дружиной, а также военачальники пришедших в Коломну отрядов. Дмитрий чуть сбавил шаг иноходца, чтобы передовые сотни уплотнили строй. Кони ратников, утомлённые дневным переходом, пошли веселее, чувствуя близкий отдых. В Коломну полк войдёт завтра, а пока на привале осмотрится, приведёт себя в лучший вид, какой должно иметь войско в походе.

Первым проехав по деревянному мосту над прозрачной до дна речкой в зелёных берегах, Дмитрий увидел епископа Стефана во главе военной дружины и бояр с отроками. Все они, кроме священника, были в полной боевой справе. Трубачи сыграли встречу, епископ выехал из рядов дружины навстречу государю, благословил его. Дмитрий, скинув золочёный шелом, с поклоном принял благословение.

-Как - твоё здоровье, отче?

-Благодарствую, сыне, милостью Господа - здрав.

Дмитрий знал этого сорокалетнего человека с умным лицом, тихого голосом, упорного делом, умеющего подчинить себе сердце человека. Недавно ставили его на епископат с наместником митрополита другом Михаилом, или, как его звал Дмитрий, Митяем. Здесь, в Коломне, на порубежье с Рязанью, вблизи Орды, нужен головастый, грамотный и дальнозоркий владыка церкви. По совету Сергия Митяй высмотрел в Ростове дьякона, не только прилежного в церковном вероучении, книгах и языках, но и прослывшего настолько твёрдым, что среди монашеской братии его побаивались и прозвали Храпом. Рассказал о нём Дмитрию, тот сказал: "Такой нам годится. Коли среди братии не побоялся недругов нажить, значит, стоящий человек". Сейчас, при встрече со Стефаном, сердце Дмитрия сжалось: нет его друга Митяя, которого прочил в митрополиты. Умер Митяй по дороге в Константинополь, направляясь за благословением к патриарху православной церкви. Не иначе, и тут нанесла удар вражеская рука - многим не хотелось, чтобы русским митрополитом стал друг великого Московского князя.

Дмитрий приветствовал и своих бояр. Для каждого нашёл слово, то добродушное, то задористое, то шутливое, но всякий раз дорогое и памятное тому, для кого сказано. Спросил, почему нет начальника всех ратей, сошедшихся в Коломне, князя Мещерского. Сказали: не решился князь Юрий оставить войска. Дмитрий кивнул.

Объезжая начальников, великий князь поглядывал на костры, разложенные вдоль берега. Их было много, и почти возле каждого копошились мужики, разделывая туши зверей. Значит, войсковым охотникам повезло на берегах Северки. Войско - прожорливо. В походах оно питалось не только тем, что везло и гнало в товарах. Вперёд, вслед за сторожевыми отрядами, высылались команды охотников, брали в помощь местных крестьян, устраивали облавы - били лосей, оленей, вепрей, косуль и медведей. Мясо шло в войсковые котлы, солилось и вялилось впрок. Охота на красного зверя, бывшая в мирные дни привилегией князей и больших бояр, становилась в военное время важнейшей статьёй снабжения продовольствием армии. А крупного зверя в русских лесах водилось множество. И в степи, куда направлялась московская рать, ещё бродили тысячные стада копытных, охота на которых велась по указанию ханов. Но русские воеводы в указаниях ханов не нуждались.

Вдыхая дымок костров, Дмитрий следил, как, не нарушая строя, шли через мост его всадники, посотенно растекались на лугу, спешивались, развьючивались, ставили палатки, поили коней, тащили медные котлы к кострам, а новые сотни шли, гремя копытами по деревянному настилу, - броненосная конная гвардия Москвы, её сила и надежда.

-Счастлив - я, государь, - сказал Дмитрию епископ. - Всю землю Русскую довелось мне встречать в Коломне, весь её цвет. Мог ли прежде о том помыслить?

-Всю ли, отче? - спросил князь.

-Всю, сыне. Коломяне - рады, что им выпало приветить русскую рать. Сами на улицах спать будут, а вас приютят, сами куска не съедят - отдадут воям. И просить их о том не надо.

-Благодарствуем, отче, за вашу сердечность, - Дмитрий улыбнулся. - Да войско - не саранча. Нет нам нужды стеснять и объедать жителей. Пройдём через город и станем на Девичьем поле.

Стефан вздохнул:

-Вот так же и другим велел твой воевода.

-Правильно велел. Войско - в походе, и должно оно быть, что сжатый кулак. На страшного ворога идём.

-Знаю, государь. Коломна тоже немалое ополчение выставила, и свою дружину отдам тебе.

-Благодарствую, отче.

-Я хотел ныне проситься у наместника с епископата, да вижу - не время.

-Зачем же тебе уходить с епископата? Аль хлопотно - после монастырской жизни?

-Иного, более хлопотного, ищу, государь. Устюжанин - я, с реки Двины. Там, к Югорскому Камню, Пермская земля начинается. Пермяки - народ добрый, простодушный, что дети малые, а тем простодушием пользуются нечестные люди, приходящие из свейской и варяжских земель. Да и новгородские ушкуйники не лучше - грабят пермяков нещадно. Те ведь в темноте жизнь влачат, в грязи и болезнях, в безверии и язычестве души губят. Хочу пойти к ним, просветить учением Христа, дать им грамоту, к жизни приобщить чистой и нравственной. Я изучил их язык, начал уж письмо для них составлять на основе нашего полуустава.

-Дело - Божье, отче, - кивнул Дмитрий. - Не только церкви - всей Руси оно угодно. Коли свершишь свой подвиг, и пермяки, и русские не забудут его. Давно пора бы нам взять малые племена под свою руку, от всякой разбойной нечисти законом и силой оградить, да вишь, Орда руки связала.

-А ты разруби те путы, сынок Митя, - сказал Стефан.

Сотни полка ещё шли по мосту над Северкой, когда Дмитрий в сопровождении бояр двинулся осматривать вырастающий на глазах воинский лагерь, в центре которого отроки уже поставили палатки для великого князя, его бояр, епископа и охраны. Лагерь окружали сомкнутыми повозками, их колёса окапывали и присыпали землёй, за внешней линией повозок наклонно укреплялись рогатки, крест-накрест складывался бурелом, принесённый из леса. В такой лагерь внезапно ворваться невозможно. Близко враг или далеко - войско Дмитрия жило по законам военного времени.

Направляясь к центру лагеря, князья и бояре проехали мимо трёх старых слив, неведомо кем посаженных на этом лугу. Ветви деревьев ломились от тяжести плодов; крупные и тёмные, они просились в рот, однако ни одна веточка не сломлена, ни одна слива не сорвана, даже те, что осыпались, нетронуто лежали в траве. Дмитрий Иванович переглянулся с Боброком и в синих глазах тёзки прочёл усмешку. Заметил:

-Вот как завтра поднимемся и уйдём, а тут всё останется нетронутым, тогда считай: у нас - настоящее войско.

Долго объезжал великий князь лагерь, разговаривал с воинами, расспрашивал охотников и слушал об удачных загонах, разглядывал шкуры зверей, а сам думал о грядущем дне. Завтра он увидит рать на одном поле, и тогда скажет последнее слово: идти на бой, не оглядываясь, или остеречь Мамая видом многочисленного войска, одновременно умягчить большой данью, заставить вернуться в свою степь и, зажав в кулаке сердце, пряча слёзы, снова платить кровавую дань и ждать иного удобного часа? О собственной жизни Дмитрий не думал, хоть и знал, что во втором случае ему придётся ехать в Орду.

Когда спешивались у шатров, Боброк воскликнул:

-Государь, глянь!

По дороге со стороны Коломны приближался небольшой отряд. Воины, судя по справе, московские, сопровождали приземистого бородатого всадника в простом боярском кафтане.

-Это же - Тетюшков! Захария!

-Слава Тебе, Спас Великий, - прошептал князь, тоже узнавая посла. О Тетюшкове в последние дни молчали, как о человеке, находящемся при смерти. И вот он, живой и здоровый. Дмитрий пошёл навстречу послу; тот, осадив лошадь, спрыгнул с седла.

-Государь!..

Дмитрий схватил посла в объятья.

-Захария! Откуда?

-Из Коломны. Узнал, что ты будешь завтра, не мог ждать.

-Был у Мамая?

-Был, государь, видел, говорил. Вот грамота от него.

Дмитрий развернул пергамент, прочёл, разорвал на четыре части, швырнул на ветер.

-Ни слова нового. Что ещё?

-Сказал: будет ждать твоего ответа у реки Воронеж две недели. И что войско у него - готово к походу, ну и про число своей Орды - семьсот, мол, тыщ. Послал со мной четырёх мурз, а мы на реке Сосне встретили сторожу Полянина, и я велел тех мурз связать да взять "языками". В Коломне - они, допрос я снял - то же бубнят. По-моему, большего и не ведают. А вот это подбросили мне...

Тетюшков вынул из-за пазухи сложенный листок, покосился на стоящих поодаль бояр и отроков, протянул князю. Тот прочёл, глянул на посла и снова прочёл.

-Ты не видел его?

-Нет, государь.

Дмитрий прочёл в третий раз, потом скомкал бумагу, подошёл к костру, бросил в огонь, следил, пока комочек стал пеплом, спросил:

-О Есутае ты ещё что-нибудь слышал?

-Мурзы подтвердили: ушёл он. Только они думают, к Тохтамышу.

-Как же Мамай тебя-то выпустил?

-А понравился я ему, - Тетюшков блеснул весёлыми глазами. - К себе звал на службу да вот позволил тебе дослужить. Только, я думаю, он надеется, что ты к нему придёшь.

-Ну, спасибо тебе, Захария. Нам ведь главное было, чтобы он не двинулся, пока войско собирали. Теперь - пусть, теперь мы - в походе. Иди, посол, обнимай бояр.

Среди посольской стражи Дмитрий узнал двух воинов из сторожи Полянина.

-Здорово, молодцы! Тупика не встретили?

Воины опустили головы, Тетюшков отозвался:

-Нет Васьки Тупика...

-Как нет?! Не уж то?..

-Татары его взяли. На засаду наскочил в погоне.

-Ах, Васька! - вырвалось у Боброка. - Жаловался мне Копыто - горяч, зарывается, а я-то всерьёз не принял.

-Может, живой? - спросил Дмитрий, как и Боброк, любивший отчаянного, простецкого, беззаветного в службе Тупика. - Может, выменяем его на тех мурз? Не труп же уволокли в Орду.

-Копыто пошёл спасать его, - сказал Тетюшков.

-Как это "пошёл спасать"? - удивился Дмитрий.

-Полянин отпустил. Тот прискакал с пленным в сторожу, рассказал всё, землю кусал - он-де виноват, что не уберёг десятского. Пароль от татарина узнали, взял он с собой воев поскуластее, надели ордынскую справу, да и пошли в Орду.

-Ума они там решились? И Полянин позволил такое безумие?

Тетюшков пожал плечами: не я, мол, сторожей командовал.

-Да ещё с ними четверо беглых из Орды, с Иваном Копьё...

-С каким Копьё? - изумился князь.

-Копьё-то в полону был, оказывается. А теперь бежал. То долгая история, после обскажу... Ещё трое татар с ними... Не удивляйся, государь. Есутай, видно, не случайность: новые татары появились в Орде. Эти трое отказались в захваченной деревне детишкам головы разбивать на глазах родителей: мы, мол, воинами пошли к Мамаю, а не палачами-детоубийцами, нам перед своим Богом ответ держать. Десятский приказал отрубить им головы, они же башку ему смахнули да со смердами и побежали к нам. Полянин боялся держать их в стороже, а Копыто взял.

-И всё же гонца с предложением на обмен послать нынче, - приказал великий князь. - Да пусть предложит им взятого Васькой сотника сменной гвардии, он, небось, для Мамая важнее дюжины придворных мурз. А коли и Копыто со своими влопается, пусть и за него предложат выкуп. Ох уж эти мне сорвиголовы!..

Отроки поджидали великого князя с кувшинами и льняными ширинками - умыться с дороги перед трапезой. Дмитрий посмотрел на золотистые облака в закатном небе, в разрывах которых будто плавились жилы прозрачного малахита, скинул плащ и шелом.

-Айдате, бояре, к речке...

История с Тупиком огорчила великого князя и прибавила ему ярости к врагу, которая так нужна полководцу. Битва уже шла, хотя обе стороны ещё открыто в том не признавались. Но обе теряли людей. Эту битву надо было выигрывать любой ценой.

Звонцовские ратники на несколько дней опередили появление в Коломне великокняжеского войска. Дни ожидания не были пустыми - Дмитрий рассчитал все сроки. Присланные им в Коломну бояре и опытные воины формировали большую ополченческую рать. Людей сводили в десятки, сотни, тысячи. Воинов ставили так, чтобы родственники, друзья, односельчане оказывались в одном отряде - это надёжный способ повысить стойкость войска в бою. Едва создавались отряды, на Девичьем поле начиналась тренировка. От зари до зари ратники учились держать строй на месте и в движении, совершать перестроения, отражать удары конных и пеших масс войска, контратаковать, драться с перевёрнутым фронтом, быстро заворачивать крылья или наращивать их на случай вражеского обхода и охвата. Тут же учились владеть тем оружием, каким придётся им биться, а заодно опытные бойцы проверяли его достоинства. По краю поля дымили походные горны: собранные отовсюду мастера ковали мечи, копья, дощатые брони, правили, перековывали, наново закаляли те, что забракованы проверяющими князя. Гридя, сняв доспехи, тоже трудился у одного из горнов. К радости Фрола, среди приехавших из Москвы был и боярин Илья Пахомыч, сорокалетний хозяин Звонцов. Ему князь поручил сформировать пешую тысячу ратников, и через день после приезда боярина тысяча была готова. Таршилу и Фрола боярин назначил десятскими, одновременно возложил на Фрола обязанности хозяйственного старшины тысячи. Должность - хлопотная. Фрол, гордясь доверием, с утра до ночи крутился в лагере, зато в палатках и шалашах всем хватало места, одежда и обувь ратников были исправны, повозки с поклажей - наготове, кони - ухожены, кашевары знали своё дело - на кормление жалоб не было. Гридя тоже ходил гордый - боярин не забраковал ни одного топора, чекана или копья.

К приезду великого князя тысяча Ильи Пахомыча имела вид слаженного отряда. Воевода Мещерский не раз ставил её в пример тысячам других бояр, а лучшие десятки посылал нести сторожевую службу на подступах к городу. И среди них - два десятка звонцовских ополченцев, которыми командовал Таршила - за себя и за Фрола. Довольный стариком Илья Пахомыч даже обещал доложить государю, что его старый воин не зря ел хлеб в Звонцах.

Дарью поселили на краю городского посада, поближе к Девичьему полю, в избе одинокой старушки, жившей своим огородом и подённой работой. Девушка тоже не даром ела хлеб, которым делились с ней и её хозяйкой звонцовские ратники. С коломенскими женщинами она стирала и штопала одежду, шила запасную, щипала корпию и резала полосы из холстины и льняных тканей для перевязывания ран, собирала тростник по берегам Оки для стрел, её руки были исцарапаны в кровь. Как-то она проговорилась, что знает целебные травы, и в тот же день за ней прислал человека главный войсковой лекарь. В шатре, заваленном грудами сушёных и вяленых трав, её встретил седой, согбенный годами старец в долгополом сером кафтане, заросший волосом до глаз. Увидев девицу, поднял кустистые брови.

-Думал, приведут бабку-колдунью, ан колдуньи-то и красавицами бывают. - Он засмеялся, подвёл девушку к лавке, сбитой из неоструганных досок и толстых чурбаков, на которой были разложены пучки растений. - Поведай-ка мне, душенька, для чего годится вот эта веточка?

-Да это же - рябина, её всякий знает. Вот коли жажда мучает, а вода кругом гнилая, нечистая - положи эту веточку в кувшин аль в баклагу, и в скором времени пить можно: не заболеешь и не помрёшь. Листочками рябины и раны открытые лечат, и от простуды рябина - хороша, особенно цвет. Но раны лучше лечить подорожником - вот он... А коли сильно из раны кровь идёт, перед подорожником хорошо положить вот этот шершавый лист, волчьим языком его называют... Бывает, от ушибов или глубоких ранений внутри человека идёт кровь, тогда уж ни рябина, ни подорожник, ни волчий язык не годятся, а поможет калина. Вот она, дедушка. Надери с неё коры, отвари и попои отваром болящего - кровь остановится, боль уйдёт, и сон вернётся.

-Умница, душенька ты моя,- зашепелявил старик.

-Она, дедушка, калина-ягода, не в одних пирогах бывает хороша. Отвари её с мёдом да приложи к незаживающей ране, язве или чирью и скоро затянет.

-Ну-ка, душенька, что ты тут ещё знаешь?

-Вот - красавка. Её отвар дают, когда человек животом мается... Вот фиалочка - она помогает от кашля, а пустырник поможет больному уснуть и скорее излечиться. Зверобой лечит раны и язвы, пьют его настой, когда внутри жжёт и давит... Вот мяун, кошачья трава, - он тоже успокаивает и лихорадку снимает, и боль в груди утишает. Ландыш - тоже, особенно когда человека сильно горем или страхом ударит. Только по капле давать надо - сильно он ядовит...

-Ай, умница! Да кто же тебя этому научил?

-Дедушка, - отозвалась Дарья.

Лекарь вздохнул.

-Твой дедушка, видно, не зря век прожил. Расскажи-ка ты мне про себя.

Бесцветные глаза под кустистыми бровями завораживали и успокаивали Дарью, она поведала свою историю.

-Знаю я Таршилу, - сказал лекарь, - знаю батюшку. Добрым воином помню его, этаким молодцом - ты вовек его себе таким не представишь. Скажи-ка, пусть заходит в гости, за медком посидим. Есть у меня медок на травке - молодит и силой наливает.

Лекарь сказал Дарье, что берёт её к себе. Он велел найти помощницу и собирать целебные травы в окрестностях города, особенно те, что залечивают раны и ушибы, успокаивают боли, дают сон, обезвреживают яд, которым ордынцы отравляют свои стрелы: это - яд змей, чёрных пауков и скорпионов, растворы мышьяка и медного купороса. Он показал несколько трав, особенно нужных. Спросил: не слышала ли Дарья от погибшего деда о каражерве - "чёрной пище"? Она впервые слышала это слово. Лекарь вздохнул:

-Не могу подобрать средства против этой гадины. Говорят, из каких-то морских рыб добывают. И редкость большая, почти невозможно достать. Вот поранят князя аль воеводу этой дрянью - чем помочь? Ох, чую, душенька, много целебных трав нам потребуется, так ты уж постарайся.

-Постараюсь, дедушка.

-Подводу дам вам да стража приставлю, а то много всякого люда вокруг шатается, ещё обидят. Так Дарья стала собирательницей лекарственных трав для войска, и уже через день её помощницей оказалась Аринка - жена Юрка Сапожника. Старостиха Меланья прислала в Коломну подводы с намолоченной рожью, и пригнал их Роман с двумя подростками и дочерью. Юрко был, наверное, самым счастливым человеком в войске, и каждый вечер Фрол или Таршила отпускали его в избу на окраине посада, где Аринка поселилась с Дарьей.

Когда молодые уходили спать на сенник, Дарья подолгу лежала с открытыми глазами и думала о сереброшлемом витязе, который ворвался в её жизнь, как ветер, и, как ветер, умчался в страшный неведомый край. Иногда ей начинало казаться - она придумала его, нет на Земле никакого Василия Тупика, но раскалённый солнцем нагрудник продолжал жечь её щёку, а губы жёг тот единственный поцелуй, сладость которого она чувствовала лишь теперь. И на её груди был новый крестик - не тот медный, потемневший от времени, который когда-то на неё, ребёнка, надела мать. Не уж то возможно, чтобы её, незнатную девицу, нищую сироту, вот так, с первого взгляда, полюбил и позвал в жёны синеглазый витязь, отчаянный и застенчивый, гневный и нежный, способный распахнуть душу до потаённой глубины, как распахнул на Коломенской дороге, винясь перед мужиками? Да ведь если и существуют такие витязи не только в сказках, они предназначены для боярышень и княжон, а не для крестьянских сиротин. "В жёны хотел тебя взять, коли согласишься..." Ей ли говорил он эти слова?..

Где ты теперь, Васенька, Василёк синеглазый? По каким дорогам носит тебя твой конь? С какими врагами скрестил ты свой меч? Какие беды-несчастья подстерегают тебя во тьме половецкой степи? Кабы могла, все до единой отвела бы их своим сердцем. Уж за то одно жизнь тебе отдала бы, что случившееся было наяву, а не во сне.

При одной мысли, что его могут убить, она каменела и часами творила молитвы, какие знала, во спасение жизни боярского сына Василия Тупика. В одну из таких ночей задумала она попросить главного лекаря взять её в поход. Не уж то старику можно, а ей нельзя? Она ведь не только знает травы - она умеет заживлять ими раны. И в походной лечебнице есть ведь женщины, правда все они - немолоды, и работа им предстоит тяжёлая, страшная - стирать повязки и окровавленную одежду раненых. В конце концов, Дарья и на такую работу пойдёт - пусть кровавая и страшная, но, может, от того ещё более святая, та работа. Ей бы только поближе к Василию да к дедушке Таршиле - тогда ничего не устрашится.

Роман не спешил возвращаться в Звонцы - то помогал Гриде, заменяя Николку-молотобойца, то ковылял за ополченцами в поле, где они учились ратному делу. Аринка радовалась задержке, о ребятах и говорить нечего. Днём, когда собирали травы в лесах, Аринка рассказывала Дарье историю своего замужества, и девушка прониклась восхищением к этой темнобровой молодой женщине, которая не побоялась отстоять своё счастье. Учить Арину ничему не пришлось, травы она знала не хуже Дарьи и под большим секретом поведала подруге, что её мать - добрая колдунья. Глядя в глаза напарницы, сияющие из-под вишнёвого подбрусника - после свадьбы Арина расплела косы, как и положено замужней женщине, - поражаясь мгновенным сменам её настроения, Дарья подумывала, что в жене Юрка сидит бесёнок и Юрка ждёт нелёгкая жизнь - сохрани его Бог в этой войне! Но Арина расположила её другим. В первый же день в лесу она набрала полный подол синеватых сыроежек и везла их домой по тряской дороге. Перехватив взгляд Дарьи, призналась:

-Хочу солёных грибочков прямо до смерти. - И в ухо, чтобы не услышал их пожилой возница и страж. - Знаешь, прямо вот животом хочу, вот этим местом.

Дарья знала от женщин, чем вызываются такие желания, прижалась к подруге, заглянула в глаза:

-Ой, Аринушка, миленькая, тебе, может, нельзя по лесу-то бегать да в телеге по колдобинам трястись?

Женщина рассмеялась, потрепала Дарьину косу.

-Ах ты, глупышка! Да ведь он - ещё маленький, ему и месяца нет, я его совсем не чувствую, он только солёных грибков и просит... Погоди, выйдешь за своего Васю, узнаешь.

Дарья погрустнела, а подруга, переполненная счастьем, говорила:

-Вот кончится всё это, нарожаю Юрку целую ораву. Все девочки чёрненькие будут, как я, а мальчишки - со сметанными головами, как у Юрка. Сначала няньку рожу, потом - ляльку-мальчика, опять няньку и опять ляльку - целую дюжину. Года три отдохну - да ещё дюжину! Пусть он их кормит, от зари до зари работает, чтобы на других заглядывать не оставалось времени, - и расхохоталась, заставив улыбнуться и Дарью...

Дня за три до приезда в Коломну великого князя Дарья проснулась среди ночи в холодном поту: ей снова приснился ордынский аркан, а вместе с ним будто и кровавоглазый зверь вцепился в ногу. Она вскочила с лавки, долго сидела в темноте, прижимала руки к груди. На полу похрапывала хозяйка, на дворе, в сеннике, спали Аринка с мужем, всё было тихо, но в душе Дарьи словно змея поселилась и непрестанно жалила. Какой-то голос звал её куда-то бежать, кого-то спасать, что-то делать. "С Васей - беда?!" Она до утра молилась. Аринка, увидев её бледное лицо и погасшие глаза, спросила: не больна ли? Получив отрицательный ответ, однако, не успокоилась, заварила трав, заставила выпить, но легче девушке не стало. Их возница уже покашливал на подворье - пора на работу, - Юрко давно убежал в лагерь. Завязывая узелок с едой, Аринка посматривала на подругу, потом подошла и, обняв, сказала:

-Снам не верь, деточка, сны бывают только о прошлом. И ничего плохого с твоим Василием ещё не случилось. Счастье, оно приходит не враз - тогда бы люди не ведали, какое - оно. Сегодня оно - со мной, завтра к тебе переметнётся, хоть мы его и не делим. Ох, знала бы ты, как я боюсь за моего Юрка, особенно теперь!

Это признание больше, чем слова утешения, вернуло девушке душевные силы. Разве меньшая опасность грозит Юрку - пусть он здесь, в Коломне, а Василий - где-то под Ордой? Всем тяжело, будет ещё тяжелее, когда вот такие безусые пареньки, как Юрко, под ордынские мечи станут. Матерям-то - каково, но ведь благословили сынов на битву... И хоть змея и не ушла из груди Дарьи, свою тревогу она постаралась спрятать. Надо было жить, дело делать, нужное дело - оно может спасти сотни раненых. И не такое оно - простое, каким может показаться со стороны. День по лесам и лугам бегаешь, руки и ноги в кровь исколоты, всё тело горит, а глянешь - только полповозки трав и набрали. На бальзамы и мази, что готовит лекарь с другими помощниками, много трав надо. Хорошо ещё возница заинтересовался, приглядывается, расспрашивает, помогает.

По дороге к лесу, в пойме Оки, где накануне приметили купы травы зверобоя, им повстречался отряд всадников. По-разному одетые, вооружённые мечами, чеканами и палицами, они ехали цепочкой на приземистых лошадях. Сразу видно, что ополченцы. Отряд, видно, шёл из-за Оки - кони были ещё мокрыми. Дарья взглянула на переднего всадника и ойкнула. Седая бородка, благообразные черты, светлые пронзительные глаза... Всадник перехватил её взгляд, усмехнулся. Ехавший рядом с ним высоченный, плечистый молодец, вооружённый длинным мечом, подмигнул Дарье, и его она тоже узнала, как и третьего - длиннорукого, кряжистого, похожего на лесовика. Дарья закусила губу, а едва проехал отряд, перекрестилась.

-Что ты? - спросила Арина.

Хотелось рассказать, но Дарья помнила последние слова Фомы и только вздохнула. Она не знала, что сохранять тайну той ночи в доме холщовского тиуна уже нет нужды. Фома ещё был атаманом своей ватаги, но его ватага теперь именовалась дозорным отрядом - одним из тех, что несли службу под Коломной, на пограничье с Рязанской землёй, заглядывая и в её пределы. Дмитрий при последней встрече, когда Фома доставил ему письмо и шкатулку от Бастрыка, отправил атамана к воеводе Мещерскому. И лучшего отряда разведчиков у Мещерского не было, хоть он и помалкивал, из кого состоял этот отряд. Слишком уж легендарным человеком был Фома. Сейчас бывшие ватажники возвращались с вестями из-под Рязани, и самая важная - князь Олег со своим войском - по-прежнему в столице, выступать пока не собирается.

В ту ночь атаман явился для Дарьи ангелом-спасителем, и всё же новая встреча с ним напугала её. Зачем он - в Коломне с целым отрядом? Не появится ли за ним Бастрык? Расстались-то они мирно, что-то, значит, связывает их? Ещё сильнее встревожилась она, когда вечером увидела недалеко от лечебницы новый шатёр, возле которого топтался тот ражий детина из лесной ватаги. А он окликнул:

-Эй, девки, вы што, сено запасаете?

-Сено - тебя кормить! - отозвалась Арина.

Парень вразвалку подошёл, улыбаясь во весь рот.

-Как тебя, Дарья, што ль? Здравствуй.

Дарья молчала.

-Да ты чё? Правда не узнала? Ну-ка, вспомни холщовского тиуна. Небось жалеешь, што мы того борова не прирезали? Мне и то жалко, да батяня не велел. А теперь мы уж не ватага - отряд княжеской, - он сказал это с гордостью. - Но коли попадётся мне тот живодёр опять, ей-Бо, прирежу. Ты нас не бойсь, и никого не бойсь тут. Коль што - прямо к атаману ступай.

Парня окликнули свои, и он отошёл.

Аринка накинулась с расспросами, и по дороге домой Дарья рассказала всё. Аринка упрекнула:

-И ты ничего не сказывала мне! Я-то жужжу про свои муки да радости. Ну, вот что: никуда я тебя не отпущу, довольно с тебя беды. Знаю - задумала ты с войском пойти, а я не пущу. И Василий не пустил бы. Мне Юрко, отец и Фрол сказали: война - не для баб, и делать нам там неча, только в обузу станем. Не пущу!..

Никейша Ослоп своим разговором успокоил девушку, но Никейша не ведал, как близко - от него Федька Бастрык.

С десятком преданных ему людей Бастрык пришёл в Коломну прежде звонцовских ополченцев. Он бросил хозяйство и усадьбу на Серафиму, захватив с собой лишь самое необходимое да звонкий металл из тайного запаса. Уходя, Бастрык сжёг за собой мосты, да так, что в том огне могла сгореть вся волость. К нему за вестями явились из Орды двое соглядатаев; Федька велел их схватить и кинуть в поруб. Ночью он выколол им глаза, отрезал носы, языки и уши, отвёз на ордынскую дорогу, бросил там, сказав: "Теперь идите - высматривайте, выслушивайте, вынюхивайте, а потом расскажите своему царю". Оставив живыми изувеченных врагов, Федька даже не подумал, на какую месть от ордынцев обрекает он бывших односельчан. Но что ему - Холщово, которое Федька покидал навсегда?!

Ордынцев Бастрык ненавидел люто. Это они под Казанью захватили его ушкуи, повязав дружину, забрали товары, даже с самого стянули кафтан и сапоги. В один час из богатого новгородского гостя он превратился в нищего. Мурза-наместник, к которому Федька пришёл с жалобой, выслушал, обещал найти грабителей и вернуть добро. С неделю Бастрык околачивался в Казани, всеми презираемый и гонимый, когда же снова явился к наместнику, тот велел отхлестать его плетьми, назвав бродягой и вымогателем. Выше наместника только хан, а до него далеко, да и не пустили бы нищего русского к великому хану. Прежде Бастрык, как всякий купец, главной силой на земле считал серебро и золото. Но тут понял: есть сила могущественнее - меч и власть. Он пошёл к рязанскому князю, который знал его давно. С собой нёс только ненависть. Князь испытал его в хозяйственном и торговом деле, поставил тиуном в Холщово. Там-то Бастрык и развернулся. Князь велел ему войти в дружбу с ордынцами, стать как бы их человеком, а то и продаться в соглядатаи. Бастрык не обманул надежд государя. Изворотливый и хитрый, не раз побывавший в Орде, он ловко водил за нос ордынских начальников. Но сколь ни ценны были его вести, отправляемые в Рязань, Олегу они не помогли избежать двух разорительных нашествий - его обособленное княжество не в силах было противостоять Великой Орде. И хотя нашествия минули Холщово, Бастрык потерял сон: рано или поздно доберутся и до него, несмотря на "службу" ханам. Крепче всех на Руси стояла Москва, и Федька, поразмыслив, стал посылать к Дмитрию верных людей с важными вестями, добытыми в Орде для Рязани. Дмитрий не сразу отозвался, - видно, проверял Бастрыка, и всё же на тиунском подворье в Холщове однажды появился его человек. Так у Бастрыка стало три хозяина; главным он считал московского князя. Тревожно и тяжко служить трём господам - ни Олег, ни Мамай не простили бы ему измены, - но Федька крепился, уверенный, что Дмитрий оценит его по заслугам. Федьку обижало, что вестники в Москву из Орды ни о чём важном не говорили с ним, лишь называли пароли, подкармливались, отдыхали и шли дальше. Но это заставляло его настойчивее выуживать сведения, у него завелись даже постоянные доброхоты в Орде, и он платил им, не скупясь. Только становился угрюмее и злее, копил деньгу да старался показать хозяйский размах, зная, что и об этом сообщают Дмитрию.

Вечным соглядатаем Федька не собирался оставаться, он просил только об одном: чтобы Дмитрий в награду взял его к себе управителем какого-нибудь поместья или определил в купцы да покровительствовал первые годы. И вдруг за какую-то, вроде бы и не очень важную весть об ордынском войске, выуженную у подпившего мурзы, Бастрык получил от Дмитрия благодарность и дорогой перстень с лалом. Самое важное - великий князь обещал исполнить его просьбу, когда придёт срок. Воспрянувший духом Бастрык решил в свою очередь отдарить Дмитрия. Он отделил половину от своего тайного запаса, - может, князь скорее оценит его? Да и золото вернётся - таких услуг государи не забывают.

Фома подвернулся тогда кстати, хоть и пришлось пережить немалый страх...

В Коломне Бастрык пришёл к тысяцкому Авдею. Человек немолодой, желчный и усталый, давно мечтавший перебраться из порубежного города под Можай, где была у него вотчина, Авдей знал Бастрыка - через него шла связь с Москвой. Хотя встретил без радости, но как своего, пожаловался на заботы, которые обрушились со сбором ратей.

На Авдее лежала ответственность за порядок в городе и окрестностях, а попробуй уследи за всем, когда государство сбегается в Коломну! Городская стража с ног сбилась. Авдей сердился на Дмитрия и за то, что не отпустил его со службы, и за то, что не выбрал другого города для сбора войск. Глядишь, ещё и ордынцы нагрянут... Федька посочувствовал, предложил услуги. Боярин согласился, и Федькины люди облачились в серо-зелёные кафтаны городских стражников. Разместил их тысяцкий в доме ордынского купца, убежавшего из Коломны. Бастрык тотчас показал размах. Посланный на торжище, он поприжал местных торговцев, взвинтивших цены. Правда, сделал он это не из благих побуждений, а от зависти к купцам: как они смеют наживаться, когда Федька Бастрык не наживается! Но жалобы на шкуродёрство купцов прекратились, и тысяцкий похвалил Бастрыка. Понравилось боярину и то, как Федька согнал бродяг с городских улиц и церковных папертей в острог, где им учинили проверку. Федька снова наслаждался властью. Простолюдинов он презирал всегда, а тиунская служба развила в нём то чувство превосходства по отношению к людям без титулов, какое, вероятно, должен испытывать по отношению к лошади слепень, заставляя её своими укусами бежать и забывая, что лошадь может однажды достать его хвостом. Поэтому Федька скоро уверился, что ему сойдёт всё. Он увеличил свой отряд до двадцати стражников, купеческий дом превратил в крепость, неусыпно охраняемую, где вёл себя как царёк.

Вскоре тысяцкий послал Бастрыка с отрядом на серпуховскую дорогу, откуда шло особенно много народа, сорванного тревогой с порубежных земель, - в эти толпы легко затёсывались вражеские лазутчики. Оттуда ждали и появления полка князя Владимира - человека крутого, скорого на расправу. Беда, коли заметит какой непорядок - мосты ли неисправны, ямы не засыпаны или подозрительные болтаются у въезда в город. Возвращаясь назад вечером, Быстрык увидел на дороге отряд конных ордынцев. Стражники всполошились, приняв его за посольство, но Федька скоро заметил: ни посольских значков, ни мантий у гостей не было. Толмач, молодой русский парень, первым подскакал к начальнику стражи, с поклоном приветствовал его. Федька напустил на себя суровость, спросил, кто - они и к кому едут. Толмач объяснил и спросил, в городе ли великий князь. Вопрос показался Бастрыку подозрительным.

-А ты кто - таков? Пошто татарам служишь?

-Мишка - я, с Нижнего, - парень улыбнулся. - Полоняником был у Есутая, он меня и послал проводником.

Бастрык оглянулся. Дорога к вечеру опустела, а силы - примерно равны. Сказал:

-Вот што, парень, про князя разговор будет после. Своим скажи: коли хотят въехать в город, пусть сдадут оружие.

Мишка перевёл, степняки загалдели, поглядывая на начальника стражи.

-Нас проверяли кметы из московской сторожи, они оставили нам оружие, - сказал Мишка. - Ей-Бо, начальник, с добром мы.

-Ты не божись всуе, - проворчал Бастрык. - Што воинска сторожа вас проверила, то мне плевать. Мы - городская стража, и у нас - свой порядок. Хотите в город - сдайте оружие.

Молодой скуластый десятник что-то приказал, и воины начали отстёгивать саадаки, снимать мечи, ножи и булавы. Тронули коней. Мишка начал рассказывать о дороге, но Бастрык отмалчивался. Он не сомневался, что задержал лазутчиков, которые, может, задумали убить великого князя - Федька знал изощрённые ордынские приёмы. Ордынцы порой заведомо идут на мучительную смерть, чтобы под пытками сообщить врагу ложные сведения. Так почему бы им не попытаться убить Дмитрия ценой гибели десятка воинов? Сначала он собирался отвести их в острог, но раздумал: как бы славу разоблачения лазутчиков у него не перехватили? Повёл их в свой дом. С безоружными его головорезы как-нибудь справятся.

Через город проехали спокойно, затворили подворье, поставили лошадей в конюшню. Ордынцев накормили, велели стелиться в большой клети с крепкими запорами. Федька вызвал к себе толмача Мишку и десятника, остальных же, едва они улеглись, велел запереть и выставить стражу. Он решил немедля вырвать у лазутчиков признание, чтобы утром прийти к тысяцкому не с пустыми руками... Сидя за дубовым столом в купеческой горнице, Федька встретил вошедших вопросом:

-Теперя правду сказывайте: зачем шли в Коломну?

Мишка растерялся.

-Да мы ж правду сказали, боярин: с вестью от князя Есутая. Это вот - сын Есутая.

Слово "боярин" сладко отозвалось в душе Федьки, однако не дал себе отмякнуть.

-Сын ли, брат - меня то не касается. Пусть скажет, с какой вестью.

Иргиз, выслушав, скользнул по Бастрыку равнодушным взглядом, произнёс несколько слов.

-Он говорит: ему велено отвечать лишь государю.

-Скажет! У меня не такие сказывали.

-Да ты што, боярин? Вот те крест - с добром он. Есутай-то ушёл ведь от Мамая, может, он ещё к нам придёт.

-Ты не бреши, толмач. Скажи: не признается - шкуру спущу...

Иргиз усмехнулся и сказал:

-Я знал, что так получится. Но говорить буду Дмитрию.

-Добро же, - прошипел Бастрык. - Ну-ка, молодцы, сымите с него сбрую-то.

Двое стражников подступили к десятнику. Едва он понял, что его хотят раздеть, оттолкнул обоих с такой силой, что они отлетели к столу. Тогда на него кинулись все четверо, бывшие в горнице, сбили с ног, заломили руки. Иргиз начал визжать, но ему заткнули рот тряпкой.

-Што вы делаете?! - закричал Мишка. - Наш - он, наш!..

-Молчать! - рявкнул Федька. - Пикнешь ещё - выпорю.

С Иргиза сорвали панцирь и отшатнулись: на его груди была спрятана русская икона. В свете свечей засияли камни в серебряном окладе. Федька вначале тоже опешил, но быстро нашёлся:

-Ага! Небось, церкву ограбил? У, нехристь поганый! Дайте-ка её сюды, мужики.

Взял икону, и его руки затряслись. По камням он узнал чудотворную из нижегородского собора, которую видел много лет назад. Купец, хотя бы раз увидев такие камни, не забудет их до смерти. Однако икона была ценнее украшений. Кто вернёт её церкви, получит не только изрядную мзду, но и такую почесть, при которой не нужно будет и великокняжеское покровительство. Сдерживая дрожь, отёр оклад рукавом, всмотрелся в тусклый лик Богоматери - не ошибиться бы! Нет, камни настоящие, и такими простой образ не украшают... На стол кинули кошель, взоры стражников были теперь прикованы к нему. Отложив икону, Федька развязал кошель, высыпал монеты на стол.

-Эва! Собрался наших людишек подкупать золотишком?

Федька взял несколько монет, по одной кинул стражникам.

-За службу вам, мужики. Заставим этого волка говорить правду - ещё получите. Остальное на войско отдадим.

-Заставим, - просипел тощий бритый стражник с выпирающей челюстью, и его глаза загорелись золотым отражением. - Токо ты, Федюша, не спеши золотишко-то отдавать.

-Ну-ка, толмач, спроси: кто дал ему золото? Кто велел убить нашего государя и поджигать дома в Коломне?

Мишка переводил убитым голосом. Изо рта десятника вынули кляп. Он сидел, привалясь к стене, немигающими глазами смотрел на пламя свечи и усмехался.

-Молчишь? Достаньте-ка вы, мужики, плети с проволокой...

Десятника растянули на полу, стали пороть. Тело вздрагивало от ударов, но ни звука не вырвалось из груди. Мишка закричал:

-Што творишь, начальник? Наш - он, наш! Вели его к князю доставить связанного, што он сделает, связанный-то?!

-Так ты мово слова не уразумел? - выхрипел Бастрык. Он встал, подошёл к толмачу и огрел его проволочной плетью. Мишка заплакал.

-Дошло? Аль в Орде тя мало учили? Дак мы тож кое-чего умеем, от татар научены. Прихвостень ордынский!

Палачи устали. Тощий, отирая пот со лба, просипел:

-Молчит басурман окаянный. Видать, он - из каменных.

Бастрык постоял над окровавленным десятником, качнул головой в сторону Мишки.

-Отведите пока в сени.

Потом подошёл к столу, взял икону, посмотрел, приблизив к свету, и направился к окованному купеческому сундуку.

-Запру пока, а там в какую-нибудь церковку отошлю.

-Благое дело, Федюша, - согласился один из стражников. - Да вели попу за нас помолиться.

-Велю. - Возвращаясь к столу, пнул десятника в лицо.

-Может, других нам попытать, - предложил тощий.

-А-а! - Бастрык отмахнулся. - Ордынские порядки мне - ведомы. Этот один всё знает, те - пешки при нём. Ишь ты, до князя Дмитрия хочет добраться! Да к нему и бояр-то не всяких нынче подпустят. Зовите толмача - ещё попробуем, ишь зашевелился истукан.

Бастрык вынул из оловянного подсвечника в углу сальную свечу и направился к лежащему Иргизу...

Десятника пытали до утра, но ни бичи, ни огонь, ни щепочки, забитые под ногти, не исторгли у него даже стона. Тело, бунтуя против невыносимой боли, содрогалось и корчилось, а уста молчали. Мишка был словно не в себе. Его время от времени тоже били, но не пытки сломали парня, а эта встреча на Родине. И вдруг что-то понял.

-Вы - не наши! - закричал он. - Вы - не стража, а разбойники. Это вы служите Мамаю, проклятые!.. Я государю скажу!

Бастрык загоготал, велел отстегать Мишку и с полумёртвым десятником бросить в поруб.

-Слышь, начальник, - доложил встревоженный стражник, - энти там, в клети, бунтуют, дверь ломят.

-А вы их рассадите по разным клетям. Запоры тут - не хуже, чем - у нас в Холщове, выдюжат.

Бастрык кинул палачам ещё по монете, груду же разделил на две части. Одну ссыпал в кошель - для тысяцкого, другую - в сундук, но не тот, где заперта икона. Теперь мысли его подручных будут вертеться вокруг сундука с ордынским золотом, об иконе они и не вспомнят...

Боярин Авдей выслушал о поимке лазутчиков и похвалил Бастрыка.

-Золото ихнее на войско отдать надо, - заикнулся Бастрык, выложив кошель на стол.

Лицо Авдея отмякло, бородка дрогнула, глазки заблестели, он даже по плечу похлопал Бастрыка.

-Отдадим на войско, - и запер кошель в железный боярский сундук. - А с ордынцами-то чего будем делать, Федя? Может, спровадим их к воеводе - пусть казнит.

-Помилуй, Авдей Кирилыч! Нашто они - воеводе? Нового всё одно не скажут. Уж я как этого басурмана пытал - молчит. Мы поймали - нам и честь.

-Тож верно. Повесим-ка их к приезду князя - пусть видит, што мы тут не дремлем.

-Верно, Авдей Кирилыч! К приезду князя велю сладить им хоромы со двумя столбами да с перекладиной. А этого, толмача ихнего, заодно, што ль?

-Коли прихвостень - думать неча.

На том порешили. Бастрык постарался замазать рты стражникам золотом и серебром, однако слух просочился в город. Заговорили о поимке лазутчиков, которые шли убить государя и поджечь Коломну. Бастрык встревожился: слух может дойти до воеводы, тот потребует ордынцев к себе, и придётся держать ответ за икону. Однако же расстаться с огромным состоянием, которое она в себе заключала, Бастрык не мог - икона с окладом стоила, вероятно, всего, что когда-либо проходило через его руки. Другого такого случая не будет. Если что - прикинуться простачком, сказать, будто принял её за образ из деревенской церкви, да и отослал опять в деревню с прохожим странником-богомольцем. Поверят ли?.. В голову закрадывалась мысль - вдруг ордынцы знают ценность иконы и везли её в подарок Дмитрию? Он поругивал себя, что не замучил десятника до смерти. Да и толмача заодно. Кабы знал, что тысяцкий не пожелает даже увидеть схваченных, замучил бы. Теперь же убивать до казни опасно. Важно всё сделать по закону, чтобы в будущем подозрение не коснулось Федьки Бастрыка. Когда ордынцы будут повешены принародно, по приказу тысяцкого, Федька решит, как ему быть дальше. Надо ли теперь идти на битву? Если терять нечего, кроме головы, - легко храбриться. Но если вся оставшаяся жизнь сулит почести и богатство, можно и уступить другим первенство в смертной игре. Бастрык стал торопить время казни.

X

Допрос русского боярина взвинтил и обозлил Мамая, зато смягчил и утешил его осмотр генуэзских наёмников. Несмотря на долгий переход по степи и плохим дорогам, фряги выглядели внушительно. Не ордынцы, конечно, но бойцы - довольно свирепые. Загорелые сухие лица, мрачные жадные глаза, острые клинья бородок и усов, грязные свалянные волосы, спадающие на плечи, но всего выразительнее руки: смуглые, длиннопалые, цепкие, умеющие держать копьё, рыться в чужих сундуках, хватать и не упускать захваченного. Перед ним стояли наёмники, каких он встречал во многих землях, какие были, есть и будут, пока находятся покупатели смерти. Они стояли без панцирей - повозки с тяжёлым оружием ещё подтягивались, - и то, что пешие они опередили свой транспорт, Мамаю понравилось. Понравилось ему и однообразие их одежды: чёрные шляпы с короткими полями, украшенные петушиными перьями, синие камзолы, кожаные широкие пояса, сандалии наподобие тех, что носили римские легионеры, и чёрные чулки до колен. Короткие мечи и длинные кинжалы висели на поясах. Подтянутость и одновременное появление всех отрядов фряжского войска свидетельствовали о присутствии порядка и страха перед начальниками в рядах этого всемирного сволока, продавшего души богу войны, превыше религии и морали почитающего золотого тельца, готового всегда идти к тому, кто больше заплатит, - не важно, христианин - он, магометанин или язычник. Командовал легионом наёмных убийц рослый седой кондотьер, украшенный многими шрамами, причём они будто нарочно были насажены на самые видные части его крючконосого лица. Именовали его Герцогом, но сизый нос и хрипатый голос, а главное - манеры табунщика (перед тем как подъехать к Мамаю с приветствием, он высморкался в руку и вытер её о бок лошади) кричали, что он - за герцог. Впрочем, кто их знает, западных людей? Мамай умел читать и писать на нескольких языках, иные же западные короли не могли вывести на пергаменте даже своего имени.

Герцог происходил из той части мира, до которой Орда не дошла, поэтому, приветствуя Мамая, он ещё смотрел на него, как на степного дикаря, которому вынужден служить, потому что у того - много золота. Впрочем, и русы, которых предстояло усмирить для Мамая, казались ему дикарями...

Мамай же, осматривая наёмников, представлял их себе в полном воинском облачении: округлые стальные шлемы с гребнями и стальные панцири, чёрные щиты и длинные чёрные копья - стена копий! Эта стена двинется вперёд смело и яростно - фряги ведь не ведают, с кем они столкнутся. Чем смелее пойдут, тем вернее прорвут русский строй. Только бы прорвали, там уж пусть русы перережут их до последнего. Жаль только - договор у Мамая о плате за кровь не с каждым наёмником в отдельности, а с их начальником. Много ли, мало ли фрягов перебьют - платить придётся сполна.

Осмотрел Мамай и привезённые наёмниками лёгкие баллисты на колёсах, напоминающие одноколки, с метательными механизмами из скрученных конских волос. В прицельных желобах машин синели свинцовые пули величиной с крупную сливу. Более чем на тысячу шагов бросает машина такую сливу, сваливает коня. Особенно страшна пуля, когда искусному наводчику удаётся послать её по головам пехотного строя: сминает стальные шлемы, дробит черепа, оглушает сразу нескольких воинов. Мастера в войске Мамая достраивают ещё два десятка баллист. Если ни "синие камзолы", ни тяжёлые конные сотни не прорвут русского строя, его пробьют машины - там, где укажет Мамай. А прорыв через пехотные полки русов - половина победы.

Мамай распорядился пригнать стада баранов и быков - чтобы кормили фрягов в походе не хуже ордынских воинов. Герцога с его толмачом он пригласил к себе на вечерний пир. Проезжая обратно вдоль строя наёмников, Мамай сдержал коня. В передней шеренге плечом к плечу стояли двое рослых юношей. В чертах обоих запечатлелась грустная смягчённость, которая сразу выделяла их среди острых хориных лиц. Они были похожи друг на друга, как две капли воды. Но не их сходство поразило Мамая. Черты этих лиц заставили дрогнуть сердце - такие глаза и брови у его Наили, они - от матери... Впрочем, мало ли на земле похожих людей! Те ведь задохнулись в трюме работоргового корабля... Однако спросил Герцога, хотя повелителю Орды и не пристало интересоваться простыми наёмниками:

-Близнецы?

-Наверное. Купил их мальчишками, в Ливане у арабов. Выросли, воюют, доход приносят. Храбрые воины, но плохие.

-Не пойму.

-Грабить не умеют. Но храбрые.

-Так всегда. Скаковая кобылица не может быть хорошей дойной, потому что она - скаковая.

Больше Мамай ни о чём не спросил.

Вечером на пиру мурза-распорядитель шепнул ему о бегстве четырёх русских рабов, участников показного боя, на лошадях с тамгой Бейбулата. Гадючьим огнём сверкнули в рыжих ресницах глаза правителя. Он велел мурзе сказать донос вслух. Бейбулат вскочил, изо рта со слюной полетели слова:

-Лжец! Меня хотят опорочить, повелитель, мне мстят за преданность тебе! Я шкуру спущу с табунщиков, но правду узнаю!

-Молчи! - оборвал Мамай. - Купец, которого судили за взятки в тумене Есутая, показал тоже на тебя - он тебе давал половину. За золото ты готов распродать всю Орду.

Бейбулата будто плетью огрели.

-Теперь удались, сиди в своей родовой юрте, пока расследуется измена. Туменом командует твой темник.

"Принц крови" сразу сник, горбясь, двинулся к выходу. Слово "измена" было сказано, и его жизнь теперь - в руках Мамая. У порога вдруг выпрямился.

-Повелитель, дозволь мне судиться с клеветниками на мечах!

-Я сказал - ступай. Эту возможность ты получишь, если я не найду истины.

Гнев Мамая угас. Случай помогал избавиться от одного из опасных противников, не затевая сложных козней. Надо лишь заставить табунщиков признаться под пытками, что лошадей для русов послал Бейбулат. Кто же их послал, Мамай сведает иным путём, ибо табунщики, конечно, этого не знают. Скоро он заметил, что "принцы крови" насупились, Алтын и тот - скучный. Надо показать своё расположение к преданным ему.

- Хан Алтын! Ты просил выдать тебе русского князя - он твой. Я подумал и решил, что оскорбление, нанесённое потомку Повелителя сильных, прощать нельзя.

-Великий! - вскричал Алтын. - Ты - единственный среди великих! Дозволь, я сейчас выволоку его из ямы железным крюком?

-Погоди. Зрелищами тешат днём. Придумай нам интересную потеху, ведь князья попадаются не каждый день.

-Я затравлю его собаками.

Мурзы защёлкали языками. Герцог, которому толмач переводил разговор, что-то прохрипел.

-Он говорит - старо и скучно.

-Пусть скажет лучше.

Фряг пробубнил что-то, жестикулируя, ухмыльнулся и принялся за баранину, запивая её кислым вином.

-Он говорит, надо одеть его в красное, посадить в тесный загон и втолкнуть туда разъярённого быка. А русу дать нож - пусть защищается.

Мамай поморщился: лучше уж травля собаками. Бык, скорее всего, не станет гоняться за пленным, если тот не захочет дразнить его. Князь - не такой дурак, как думает этот Герцог.

-Тогда оденьте его в шаровары из просмоленной кожи, затяните, чтобы не мог сорвать, да и отпустите на волю.

-На волю?

-Да. Но в шаровары надо насыпать горящих углей - он вам покажет смешные танцы.

Мамай усмехался: и на западе ещё смеют бранить ордынских воинов за жестокость?!

-Ты - великий воин, ты - самый лучший на земле герцог! - Алтын обнимал фряга. - Едем со мной! Наш Повелитель - щедр, но он не любит вина и женщин - он великий полководец и правоверный мусульманин. А мы - его рабы и воины. Рабам всё - можно, воинам - тоже!

Пьяная речь Алтына ласкала Мамая, и всё же он сказал:

-Хан Алтын, пировать ты можешь сколько угодно. Но твой тумен должен быть готов каждый час выступить и переправиться через Дон. Кто отстанет - будет казнён.

-Повелитель! Приказывай! У Алтына две головы - одна пьёт вино, другая думает о войске.

Мурзы, толкаясь, покидали шатёр. Орда, того и гляди, снимется, и горе тому, кто проявит нерасторопность. К огорчению Алтына, Герцог отказался поехать с ним. Наёмник заявил, что должен проверить сторожевую службу и размещение своего отряда. Фряги продавали себя дорого, и их начальник стремился показать, что золото они получают не зря. Да и что за радость пьянствовать в вонючем шатре, любезничать с неумытыми красотками, от которых разит овчиной и кислым молоком? Вина и женщин у него ещё будет довольно - только бы началась война.

Перед уходом Герцог сказал Мамаю: его войско ждёт второй части задатка, которая обещана по приходе на Дон.

-Сам помню, кому и когда платить, - нахмурился Мамай. - Ты ещё не отслужил того золота, которое получил в Кафе. Однако ты получишь обещанное. Я свои договоры помню.

Герцог был прожжённым кондотьером.

-Мы тоже помним свои договоры, хан. Но выполняем их, пока выполняет другая сторона. Свои жизни мы продаём не за звонкие слова, а за звонкий металл. Говорят, московский Дмитрий - очень богатый князь.

-Коршун! - прошипел Мамай вслед фрягу.

Сборы на войну поистощили казну правителя Золотой Орды. И на смотре войска, позвенев монетой в одном тумене, нельзя было не позвенеть в другом. А Орда - велика. В казне остался ограниченный запас серебра, который следует удерживать железной рукой. Мамай знал, как опасно правителю оставаться на мели. Он рассчитывал, что наёмники подождут до большой военной добычи - зачем им золото в таком походе? Всё другое он готов давать им даром, как подарил стада скота.

У Мамая в тайном хранилище лежал особый запас, на который можно снарядить большое войско. Но то - его запас, он рассчитан на самый крайний случай. Только Мамай знал омут степной речки, где лежали на дне кожаные мешки с золотом и драгоценными камнями, охраняемые утопленником с железной гирей на шее. Он заколол и сбросил в омут того, кто помогал ему прятать богатство. Ближние мурзы знали о существовании тайной казны правителя. Если кому-то из них удастся свергнуть Мамая, тот не станет убивать его, пока не выведает тайну степной речки. А каждый лишний час жизни даже в оковах даёт возможность борьбы...

Погода устоялась сухая, степь, прокалённая за день, сохраняла тепло до утра, примятая трава не поднималась в безросные ночи, вяло и сухо шелестела под ногами; в восходящих струях воздуха созвездия колыхались, а костры удлинялись, повисая в пространстве огненными цветами. Мамай обходил посты своего куреня. Закутанный в тёмно-серый халат, он внезапно вырастал перед часовыми; нукеры цепенели, узнавая тихий шёпот. В Орде имя правителя было окружено таинственностью, хоть Мамай, не в пример многим ханам, и не чурался войска. Во всех битвах он одерживал победы - доступно ли такое обыкновенному человеку? Многие думали, что он сидит в своём шатре, думая о важных делах, а по войску бродит его дух. Мамая в войске не любили - его боялись, но в битвы за ним шли уверенно. Что ещё нужно полководцу!

В ту ночь Мамай ждал вести от Темир-бека, который залучил в гости хана Темучина, подарив как бы от себя великолепного горского скакуна, пригнанного для Мамая аланским беком. Темир-бек взялся подпоить чингизида и выведать, не связан ли тот с Тохтамышем, не сам ли подослал убийцу-колдуна? "Если Темучин - виноват, я зарублю его", - пообещал Темир-бек. Мамай посоветовал быть осторожнее - ему не хотелось бы жертвовать преданным темником, если убийство случится и "принцы крови" потребуют казни Темир-бека.

Кошачьим шагом ступает Мамай по притоптанной траве, и так же крадутся за ним телохранители. Кольчуга из булатной стали облегает тело, и рукоятка меча лежит в ладони. На вид простой меч у Мамая, без единого украшения, но цена этого меча - власть над сотнями племён... От костра к костру, от поста к посту... Цепенеют нукеры при шёпоте пароля и про себя возносят молитвы Аллаху: обошлось. Для нерадивого часового существует одно наказание - смерть, и это - не прихоть Мамая, но закон ясы, завещанной Повелителем сильных.

Недалеко от подножия холма, над ямой, где томились арестованные, шевельнулось в темноте серое пятно. Мамай подал знак телохранителям: внимание! Дрожа от охотничьего азарта, подкрался. Закутанная покрывалом фигурка склонилась над ямой. Женщина что-то опускала вниз. Не иначе, поклонница красавца-болдыря принесла ему пищу и воду. Мамай видел, как молодые рабыни, да и не только рабыни, пожирали его глазами на празднике сильных, слышал он и ядовитые слова дочери, обращённые к одной из бесстыдных княжон, - молодец, Наиля! Для женщины главный закон - сердце, но это не избавляет её от законов Орды. Рабыня перед ним или не рабыня - она преступница. Мамай толкнул вскрикнувшую женщину в яму... Телохранители надвинули творило на зёв ямы, и Мамай двинулся дальше. Он оставит раскрытие этой тайны до рассвета. Хорошо бы в яме оказалась молодая жена какого-нибудь дряхлого "принца крови". Дочь "принца" - тоже неплохо. Любое пятно на любом чингизиде - полезно безродному правителю Золотой Орды.

Мамай, ухмыляясь, думал, какие болваны попадаются среди мурз. Вместо того чтобы оставить большинство жён и наложниц дома, под надзором евнухов, тащат за собой гаремы. Попробуй, уследи за женщинами здесь, где нет гаремных стен, а вокруг тысячи удальцов! Хорошо кочевникам, у которых по одной-две жены - с двумя сладить нетрудно. Когда же их два, а то и три десятка и приходится часто нести службу, требующую дальних и долгих отъездов, - ну-ка, управься! Ну-ка, уследи да убереги, хотя бы от собственных нукеров! Мамай не сомневался, что в большинстве своём нынешние "чингизиды" - это всего лишь потомки ближних наянов и нукеров Повелителя сильных...

В юртах, за кольцом его личной стражи, кричали первые петухи, тлели и чадили костры у подножия холма, что-то вчерашнее умирало в них; что-то родится на его месте? Один костёр горел ярче других, из темноты выступали силуэты коней, слышался говор воинов. Не Темир-бек ли вернулся? Воины вскочили, узнав проверяющего, упали ниц.

-Кто - вы?

-Я - сотник Бадарч из тумена Батар-бека, - заговорил один, поднявшись. - Прислан к тебе с вестью.

-Говори.

-Повелитель! Я ходил с отрядом в московские земли. Два дня мы двигались вдоль дорог и всюду видели вооружённые отряды русов. При въезде в одну деревню на нас напали московские воины, и мы с трудом отбились. Всё же мы захватили нужного человека. Он сказал: большое русское войско собирается в Коломне. Там же - и князь Дмитрий.

-В Коломне?! Тебя не обманули?

-Повелитель! Я проверил, я видел, как целый день в Коломну вступали пешие и конные отряды русов, я видел большой военный лагерь возле города...

Мамай встряхнул сотника за грудь и оттолкнул с такой силой, что тот отлетел через костёр в темноту.

-Собака! Кто заплатил тебе? Кто хочет толкнуть меня в поход на Коломну через земли моего рязанского союзника?

Сотник в разорванном халате выступил из темноты и дрожащим голосом заговорил:

-Повелитель! Я - старый разведчик. Я всегда говорю своим начальникам, что видел своими глазами.

Мысль Мамая осваивала услышанное.

-Если твоя весть - верна, Бадарч, я награжу тебя. Но ты не один приносишь мне вести. Я знаю: московский посол приезжал ко мне серпуховской дорогой, а не другой. Где - князь, там - и войско, а князь был в Москве, когда ты находился под Коломной. И другой верный человек из Рязанской земли в последних вестях даже не упомянул Коломну.

-Повелитель! Если ты говоришь о Федьке по прозвищу Бастрык, он - предатель. Я послал к нему двух переодетых людей. Он изуродовал их, потом бросил. На наше счастье, он бросил их на дороге, по которой мы возвращались, и один из них умеет писать...

-Бастрык - предатель? Вы схватили его?

-Он убежал в Коломну. В его доме мы нашли только женщину и старых слуг, Всех зарезали, а дом сожгли.

Мамай взвыл:

-Бейбулат!.. Через него шли эти дела! Я залью ему глотку тем серебром, которое он получал от Бастрыка за ярлыки на торговлю в Орде. Я чувствовал, что эту крысу надо схватить... Сотник, скачи к Батар-беку. У него много шпионов на Руси, и пусть делает, что хочет, но Бастрыка доставит мне живым! Погоди. Вот тебе за весть, - швырнул несколько крупных серебряных монет. - Да привезите мне предателя побыстрее - по срокам будет награда!

Надо что-то делать немедленно. Чувство беды, которое он носил в душе, значит, не обманывало. Дмитрий - в Коломне с войском! Мамая, как котёнка, завернули в тёмный халат, рассказывая басни о том, где прячется московский князь, а князь со всем войском стоит под Ордой. Тень Вожи прошла перед Мамаем. Кто виноват в этом? Кто?.. Что же союзничек Олег? Может, он - такой же союзничек, как этот Бастрык? Но Олег - великий князь, а не тиун. Или Олег тоже уверил себя, что Дмитрий побежит на полночь от Орды, и тогда он займёт московский стол? Большая надежда способна породить большое ослепление.

Ударить на Коломну - даже через Рязань. Раздавить Дмитрия, сжечь его города, перебить его народ - весь, поголовно!..

Мамай заставил себя десять раз пересчитать пальцы на правой руке и десять раз на левой. Потом сел у костра и стал думать. Он думал о том, что такое уже случилось, чего не бывало прежде во время походов на Русь, что может ещё случиться, если он по-прежнему станет топтаться на Дону, поджидая осени, и что надо делать, чтобы не случилось худшего. Потом вызвал наяна, ведавшего ясачными списками русских княжеств. Долго считали вдвоём, и выходило: если Дмитрий поднимет на войну весь народ и подвластные ему земли сумеют послать на битву каждого третьего взрослого мужчину, Дмитрий соберёт в придачу к своим полкам не более тридцати тысяч ратников. А выставить на поле боя каждого третьего мужчину не в силах даже Великая Орда, где почти все взрослые мужчины - воины.

Мамаю стало спокойнее. Он сказал себе: "Надо двигаться". Его кочевая страна должна теперь же перестроиться в боевой порядок. И подтолкнуть союзников.

На рассвете из Орды в Литву и Рязань помчались новые гонцы. Мамай велел Ягайле и Олегу немедленно выступать. Он будет ждать их вблизи устья Непрядвы.

Ещё не встало солнце, а Орда зашевелилась. Десятки гонцов скакали во всех направлениях - к юртам темников, ханов и беков вассальных орд, к юртам наянов, управляющих снабжением и тылами, делами улусов и военными школами, в которых молодёжь училась искусству боя. Кочевое государство вновь становилось на колёса, вьючилось на лошадей и верблюдов, чтобы идти вперёд неделями и месяцами, делая лишь короткие остановки. Уже на огромном пространстве шевелились чёрные массы войска, в одно гудящее море сливались гортанные крики, ржание коней, стук кибиток, рёв буйволов и верблюдов, суматошые голоса женщин и плач рано разбуженных детей. Волнение долгожданного похода передалось даже собакам, они с лаем бросались на всадников и телеги, дрались и носились по степи среди конского и людского моря, гонялись за потревоженными сусликами, хомяками и воронами не столько ради добычи, сколько из озорства: чуяли - начинается пора обжорства. Ещё оставались на месте семейные кибитки и стада, но всадники двинулись. Десятитысячные ордынские корпуса выступали в полном снаряжении через час-полтора после сигнала тревоги. Оставшиеся без воинов курени тянулись друг к другу.

Темир-бек первым из темников прискакал к Мамаю, увидел его молящимся на холме с главным муллой, которого повелитель Орды призывал лишь в особых случаях. Темир-бек тоже опустился на ковёр и молился, пока молился Мамай. От Бога правитель сразу перешёл к земным делам, спросив о Темучине.

-Он - предан тебе, повелитель, но он - завистлив и ненавидит Бейбулата, который будто бы стал богаче Орды. Темучин желает, чтобы золото и серебро Бейбулата ты взял на нужды войска - ведь оно украдено у войска. Темучин и его друзья тебя поддержат. Но Темучин хочет ведать ярлыками на поставки.

-Так будет, Темир. Но оставим это пока. Я не дал ещё тревоги в твой тумен. Ты и Алтын пойдёте со мной. Наши тумены образуют второй вал Орды - её опору. За нами пойдёт третий вал и тумен резерва. Передовые тумены подняты и переходят Дон. К закату они должны находиться между реками Девица и Ведуга. Мы же выступим в сумерках, я хочу посмотреть войско в ночном переходе.

-Слава Аллаху! - от радости кровь прилила к лицу Темир-бека.

-Дмитрий с войском - в Коломне.

-Чем - ближе враг, тем скорее до него доберёмся, - сказал темник. - Об одном прошу, повелитель: когда мы встретим московское войско, мой тумен должен идти в первом ряду. Нас ведь слишком долго держали за хвостами других туменов.

Мамай коснулся плеча темника. Он даже подумал: Дмитрий хорошо сделал, что собрал войско. Покончить одним ударом, и тогда собирай с Руси обильную добычу.

Казалось, Мамай ощущал теперь, как движется, наползая на степь, растекаясь чёрными щупальцами отрядов по всем дорогам, гигантский спрут его Орды, пожирающий всё на своём пути. Это наполняло его ощущением небывалой силы и ясности ума. Ведь мозгом степного чудовища был он. Он управлял событиями, слово повелитель приобретало ощутимый и грозный смысл. Его Орда оставляет след на тысячелетия, и потомки скажут: это - след хана Мамая. Речки назовут Мамайками, а курганы, где он ставит свой шатёр, - Мамаевыми курганами. Но не зря ли топтался он так долго близ устья реки Воронеж, не от топтания ли его душевные болезни и наглые выходки врагов?.. Нет, он стоял, сколько нужно, он придал своему войску боевую завершённость. Мамай вспомнил, что его ждёт тайна, скрытая на дне ямы. Он задержал Темир-бека, вызвал нукеров, велел доставить Хасана с его красоткой. Темир-бек уставился на правителя, нукер усмехнулся - стража о ночном происшествии знала. Вышли из шатра. В курене Мамая всё оставалось на местах, лишь ощущение настороженности сквозило в человеческих фигурах возле костров. Под утро пала роса, медленно разгорался аргал, дымя. Лишь в курене Мамая костры горели жарко, жадно, выбрасывая в небо клубы дыма - воины и их жёны дожигали остатки дров, которыми снабжался курень.

К шатру в помятом архалуке и запачканных глиной шароварах шёл Хасан, за ним двое нукеров несли женщину, завёрнутую в обрывки пурпурного плаща. Её голова была перевязана клочком рубашки, из-под повязки свисали чёрные мелкие косы.

Хасан опустился перед Мамаем на колени. Нукеры положили рядом женщину, Мамай глянул в её лицо с перевязанной щекой и прикрытыми глазами и вздрогнул: это была одна из ближайших служанок его дочери.

-Кто послал тебя к яме?

-Я сама, повелитель, - прошептала девушка.

-Почему ты туда ходила?

-Я принесла... этому нукеру... немного баранины.

-Знаешь ли ты, что тебя ждёт?

Девушка прикрыла глаза, её веки задрожали и она улыбнулась.

-Знаю, повелитель. Но ведь он... предан... царевне.

-Отнесите её в палатку и никого к ней не пускайте, - приказал Мамай, уверенный, что рабыня говорит не всю правду.

-Хороша ли - баранина, Хасан? - спросил повеселевший темник. - Или ты уступил её русскому?

Мамай усмехнулся:

-Что же ты молчишь?

-Повелитель, я кинул мясо русскому - ведь ты запретил меня кормить.

-Кто понимает свою вину, наполовину прощён. Встань. Другую половину своей вины ты отслужишь в бою. Возьми свой меч у начальника стражи, а также коня. Ты отправишься к аланскому беку, пусть он поставит тебя во главе сотни или даже тысячи, как сам решит. Если в битвах ты докажешь, что так же - силён и отважен, я снова приближу тебя. Да не будь добр с аланами, как я - с тобой. Мне нужно войско, а не сброд.

Подошедший хан Алтын молча слушал и вдруг воскликнул:

-Повелитель! Отдай этого удальца мне. Я найду ему сотню в своём тумене. И у меня он отслужит тебе лучше, чем - у аланских шакалов.

-Бери, - усмехнулся Мамай. - Я знаю, тебе такие нужны. Да смотри не жалуйся, когда он и у тебя выкрадет лучшую рабыню.

-Э-э, повелитель, из-за рабынь мы с ним не подерёмся. У нас их скоро будет достаточно. Держи, Хасан-богатур, - Алтын достал из шёлкового поясного кошелька серебряный знак сотника и протянул бывшему десятнику сменной гвардии. - Оденешься - найди моих нукеров. Вытащите князя из ямы и отведите за тот увал. Скоро мы подъедем глянуть на потеху. У нукеров всё приготовлено, ты же проследи, чтобы они доставили его целым.

Хасан удалился к начальнику стражи за мечом. У темников нашлись свои дела к ордынским чиновникам, они ушли за холм, где за кольцом сменной гвардии стоял курень служебных наянов и мусульманских мулл. Мамай вернулся в шатёр и услышал шорох в бархатном ящике. Подошёл, приоткрыл. Голова змеи выметнулась наружу, закрутилась, послышалось шипение.

-Что - с тобой, Ула?

Рисунок на голове змеи резко обозначился, он уже меньше всего напоминал паутину, голова покрылась морщинами, в глубине они были красноватыми. Со змеёй что-то творилось. Какую тайну о ней унёс индус-заклинатель? Не оставил ли он за собой возможность мести на случай предательства? Может, зарыть её вместе с ящиком и навеки похоронить эту тайну? Но как станет спать Мамай без сторожевой змеи?

Он протянул руку, змея скользнула головой по ладони, обвила руку, плотно сжималась, словно ей - холодно.

-Уходи, Ула, пора мне, уходи... Слышишь?

Он встряхивал руку, но змея не отпускала. Лёгкая стала и тощая - четыре метра обвились вокруг руки, едва хвост свисает. Ест плохо, даже живых двухметровых кобр - любимое лакомство - берёт неохотно. А он за них чистоганом платит - ведь привозят аж из среднеазиатских пустынь.

-Уходи, Ула, уходи же...

Змея неохотно развивалась, отпуская руку, поднимала голову, словно чего-то ждала. Мамай стряхнул её на ковёр, потянулся за одеждой. Переодеваясь, следил, как Ула, прежде чем уйти в своё жилище, тыкалась головой в одеяло.

У входа в шатёр послышались шаги, загудели голоса нукеров, их заглушил крик царевны:

-Пустите меня! Или вам снесут головы!..

Мамай замер. Путаясь в полах, кинулся к мечу, который лежал в головах, а руки застревали в длинных рукавах полунадетого халата, он упал на колени, пополз, прыгнул на четвереньках, пытаясь телом придавить выгнувшееся тело змеи, но она ускользнула из-под него.

-Назад! - заревел Мамай. - Держите её!..

Но уже откинулся полог, мелькнуло заплаканное лицо дочери, она кинулась к отцу, и большая зеленоватая стрела пронеслась ей навстречу в полусумраке шатра. Наверное, девушка успела что-то увидеть, она вскинула к лицу обнажённые руки, стрела ударила в её ладонь и ускользнула вбок и вниз, исчезнув под пологом шатра. Девушка только заметила гибкое тело да блеснувший кровавым лучиком глаз и пошатнулась, оглушённая ожогом, отдавшимся во всём теле, деревенея, повалилась на ковёр, вниз лицом. Мамай, наконец, распутался, завывая и трясясь, выхватил из-под подушки кинжал и небольшой сосуд из чёрного нефрита, перевернул дочь лицом вверх, схватил укушенную руку, располосовал кожу на ладони, стал выдавливать кровь... Девушку скорчило...

-Помогите мне! - заорал Мамай ворвавшимся нукерам, стоящим у порога. - Держите... руки держите...

Самый храбрый бросился ему на помощь, прижал руки царевны к ковру. Мамай начал вливать в рану розоватую жидкость из нефритового сосуда, но порез оказался глубоким, кровь выносила лекарство наружу. Мамай с трудом вытянул судорожно сведённую руку вверх, снова вливал противоядие в рану, и рука стала расслабляться. Девушка открыла глаза.

-Отец... что - это?.. Отец, беги...

Нукер вздрогнул, оглянулся и выпустил девушку.

-Держи, собака! - взревел Мамай.

Наконец подскочил ещё один нукер, теперь удалось справиться с бьющейся девушкой, Мамай разорвал платье под мышкой левой руки, сделал надрез и стал смачивать противоядием. Дочь затихла, но Мамай не знал - спасена или умирает? "Сердце, - шептал он, - великий Аллах, сделай так, чтобы яд не коснулся сердца, пока его не коснётся лекарство..."

-Повелитель, - зашептал нукер, оглядываясь. - Мы не могли удержать царевну - мы не смели её коснуться. И ты ведь не сказал нам, что она днём вышла из ящика...

Нукер не просил пощады, и Мамай вдруг почувствовал весь ужас этого воина, одного из тех, которые всегда были для него словно куклы, заведённые на беспрекословное повиновение.

-Уходите. Никого не пускайте ко мне. И молите Аллаха, чтобы она выжила, - тогда и вы будете жить.

Нукеры выскочили. Смерть от руки палача казалась им Божьей милостью в сравнении с той, что таилась в складках шатра.

Дочь стала дышать ровнее, и Мамай закрыл драгоценный сосуд. Потом перенёс Наилю на свою постель, подошёл к скрытому под пологом ящику, раздвинул козий пух концом кинжала. Змея лежала неподвижно, изогнув тело, глаза блестели холодно, сонно, рисунок на голове почти исчез, осталась едва заметная паутинка. Так вот какой ценой открыл он последнюю тайну Улы! Она должна теперь чаще расходовать яд...

Мамай стиснул кинжал. Постоял и одумался. Разве змея - виновата, что должна убивать, чтобы не отравиться собственным ядом? Ей надо дать возможность убивать чаще. И он - разве виноват, что должен убивать, чтобы оставаться властелином Золотой Орды? Если перестанет убивать, уничтожат его, и убивать будет другой, может, ещё более жестоко и неразборчиво. Ну-ка, посади ханом того же Бейбулата - он вырежет половину Орды и все её богатства стащит в собственный дворец. А чем лучше Темучин или другой? "Ты мне ещё послужишь, Ула". Мамай отошёл.

-Отец, ты - здесь?..

Ресницы девушки дрожали, глаза открылись, в них стоял туман слёз. Она силилась что-то вспомнить.

-Что - со мной, отец?

-Ты немного заболела, царевна. Лежи, пройдёт - будет хорошо.

-Отец, не будет хорошо... Не убивай князя... и Хасана...

-Успокойся, царевна, я никого не думаю убивать.

-Нет! Я знаю, слышала... Эта страшная казнь - зачем? Отец, зачем война?.. Не ходи на Русь, я чую беду... И это... великий Бог, что - это?..

Её глаза расширились, тело снова содрогнулось. Мамай схватил кувшин с напитком, поднёс к её губам. Она стала пить, успокаиваясь. Это было снадобье, которое приготовил отец Темир-бека; Мамай испытал его целительную силу. Оторвавшись от кувшина, девушка улыбнулась, закрыла глаза и задремала. Мамай сидел у постели, схватясь руками за голову. Откуда у дочери - такие мысли? Кто их нашептал ей? О каком предчувствии она говорит? "Не ходи на Русь..." Да если бы сам не хотел, всё равно пришлось бы идти. Ну-ка остановись теперь, когда врагу предъявлены требования дани! Ну-ка отступи! Москва, а за ней другие русские княжества, нерусские царства и орды начнут выходить из повиновения, откажутся платить дань. А чем он станет платить войску? Чем заткнёт миллионы ртов ордынского зверя? Его сотрут и посадят на трон другого. И разве можно остановить войну силами правителя? Орда уже не может обойтись без большой дани, Москва же не может платить её добровольно. Спор решит только битва. Иные думают, будто войны затевают ханы. Какая нелепость! Войны затевают миллионы пустых животов, миллионы жадных глаз и рук. И остановить войну может только война. Мамай готов повернуть назад, если Дмитрий обдерёт Русь, как её ободрала бы Орда. Но и в этом случае Мамай будет только невольником сытых животов, которые потянет на покой. А пока Мамай не собирается поворачивать, он останется в седле и будет править миллиононогим зверем, который направился к добыче, ибо Мамай не хочет валяться падалью за его хвостом.

"Кто же нашептал дочери такие мысли? Не может шестнадцатилетняя девушка думать о больших делах сама, и так думать!"

Мамай смотрел на Наилю. Будет ли она жить? Индус говорил ему, что противоядие одних излечивает, другим только продлевает жизнь, но в обоих случаях человек может остаться уродом или калекой... Встал, вызвал нукеров и велел отнести царевну в её шатёр, выставить стражу и вызвать лучших лекарей Орды. Прошёл в палатку, где лежала разбившаяся рабыня. Она открыла глаза.

-Повелитель! Я слышала голос царевны, здорова ли - она?

-Спрашиваю я. Кто нашептал царевне, что я не должен идти на Русь войной?

Рабыня улыбнулась:

-Сердце.

-Ты лжёшь! Кто послал тебя к яме? Говори, или я прикажу принести сюда мою сторожевую змею.

-Вели принести змею, повелитель. Ты не поймёшь этой правды. Во всей Орде великое сердце - только у великой царевны.

-Говори, кто тебя послал?

-Вели принести змею, - рабыня закрыла глаза.

Мамай выскочил из палатки, бросил нукерам:

-Удавите её. Мне - коня!

Что бы ни случилось, он собрался объехать свой тумен перед выступлением, и отменить его решение может только смерть. Мамай готов потерять всё, кроме войска, и войско должно быть в лучшем виде... Всюду - козни, даже в женских шатрах. А разве легче поднимался к своему могуществу Повелитель сильных? Сказки о лёгких, счастливых царствованиях, об удачливых полководцах, побеждающих врагов мановением руки, - для дураков. На всех дорогах к власти и славе бродят стаи хищников, готовых вцепиться и в тебя, и в твоих детей, если ты вышел на одну из тех дорог. Войско - вот спасение от хищного зверья.

Весть о том, что царевну укусила сторожевая змея, распространилась среди нукеров. Хасан услышал её, получая коня в табуне сменной гвардии. Холмистая степь накренилась в его глазах, он прижался к шее гнедого и долго стоял так. Болели плечо и грудь от ушиба, когда ловил девушку, сброшенную в колодец Мамаем. Рабыню прислала царевна, и прислала не с куском пищи, а с тонкой и крепкой верёвкой, которую девушка не успела привязать к столбу над ямой. Царевна не желала смерти ни Хасану, ни русскому князю, и они, вероятно, воспользовались бы её помощью - Хасан ведь знал все выходы из Орды. Но рабыня оказалась неопытной и угодила в западню. Спасая её, они закопали верёвку, разрыв глину пальцами и пряжками поясов...

Хасан догадывался, чем была вызвана ярость Темир-бека. От одной мысли, что Наиля достанется этому чудовищу с руками гаремного палача, он приходил в ужас, Но теперь ей уже ничего не грозит. И лучше пусть так. Великий Бог, прости Хасана и не обмани его надежды, что царевна умерла легко... Нукеры слышали, что от укусов сторожевой змеи не выживают.

Соскучившийся конь тыкался мордой в плечо хозяина. Очнувшись, Хасан начал седлать его. Он простился с табунщиками, которые успели полюбить этого сына мурзы, высокомерного с сильными, простого с простыми воинами. После праздника он был героем Орды, а то, что скрестил меч со злобным темником в смертном поединке, сделало его имя почти легендарным. Все жалели, что он не убил Темир-бека, который, по слухам, пытался ворваться в шатёр царевны. Никто не верил, что Мамай, разобравшись, накажет храброго десятника, напротив, ждали милости. И Мамай не обманул ожиданий. Лишь Хасан догадывался: "милость" продлится, пока идут разговоры. Алтын от Мамая и Темир-бека - плохая защита, у аланского бека, пожалуй, было бы надёжнее.

Когда нукеры Алтына объяснили Хасану, о какой потехе вёл речь его новый господин, и показали широкие шаровары из просмолённой кожи, которые натянут на русского пленника, набив их горящими угольями, сердце Хасана стало как угластый кремень. Значит, Мамай раздумал меняться. Доупрямился Васька... Орда уже двинулась, а единственно возможного теперь посланца к Дмитрию с важнейшей вестью Хасану предстоит сжечь собственными руками. Да если бы только простого посланца! За ночь в яме, в бессонных заботах о разбившейся девушке Васька стал Хасану братом.

И тогда первый раз ордынский сотник Хасан подумал о праве, которое дал ему великий Московский князь: уйти из Орды, когда будет необходимо. Один ушёл бы без труда, но в беде оставался его побратим Васька Тупик. Лучше Хасан зарубит его собственной рукой, чем даст врагам насладиться муками товарища. И Хасан, задавив своё горе, стал думать, сидя за чертой Мамаева куреня, где ждал нукеров Алтына, ушедших за русским пленником.

Воины позвали его к котлу с бараниной, и он не отказался. Ел медленно, отвечал на вопросы и шутки, а думал об одном.

-Знаешь, Хасан-богатур, - сказал десятник. - Ведь наян Галей прислал повелителю выплату за твою драку с темником Темир-беком. Двести баранов. Вон пасутся...

-А что - Мамай?

-Наш повелитель не велит сегодня пускать к нему людей, кроме темников Алтына и Темира. Бараны твоего отца могут пастись здесь сто лет - ведь нынче мы уйдём.

Хасан вскочил на коня, помчался к отаре, охраняемой тремя пастухами и собаками. Чабаны узнали его.

- Где теперь - отец? - спросил Хасан.

-Его тумен ушёл, Хасан-богатур. Наши юрты тоже складываются.

-Уходите и вы. Штрафа не надо - Мамай меня простил и возвысил. Теперь я - сотник.

Чабаны начали кланяться, прославляя милость повелителя и доблести хозяйского сына.

-Оставьте двадцать баранов этим воинам, - он указал на костёр, где его угощали. - Остальных гоните обратно. Мне же дайте одного коня, вам хватит двух.

Он указал на горбоносого степняка чалой масти - настоящий конь табунщиков, быстрый и неутомимый, на каких ловят в степи полудиких лошадей. Чабан расседлал лошадь.

-Уздечку оставь. Скажи отцу, если встретишь: увидимся в битве. Поклонись моей матери - пусть она молится за своего сына.

Воротясь к костру с заводным конём, велел джигитам взять баранов и попросил дать ему турсук с варёной бараньей ногой. Обрадованные воины набили турсук под завязку, выбрав из котла лучшее мясо, в придачу подарили кожаную флягу со свежим кумысом. Хасан тронулся навстречу нукерам Алтына, которые гнали на верёвке русского пленника. Васька шёл, высоко подняв голову. При взгляде на Хасана он откачнулся назад, и нукер огрел его плетью.

-Шагай, свинья, рано начал спотыкаться!

В глазах Тупика прошла тень гнева, но тут же они подёрнулись ледком, он двинулся на сотника, словно перед ним было пустое место.

-Джигиты! - крикнул Хасан. - Развяжите князя, ему надо силы набраться, иначе он до начала потехи падёт, как загнанная кляча.

Всадники загоготали, один наклонился, разрезал узел на руках пленника.

-Удальцы! Кто может поговорить с ним на его языке?

-Сы-вынья! - выкрикнул один под хохот.

-Су-уська! - отозвался второй.

Третий добавил совсем грязное слово.

"А ведь лошади - умнее, - думал Хасан, замечая, как ледок нарастает в синих глазах боярина. - И это покорители сотен народов, хозяева половины мира, добирающиеся до другой? Скоты, мясо для мечей и стрел. Вот такими их держат, чтобы, не думая ни о чём, шли подыхать за золочёные юрты, тысячные табуны, сотенные гаремы ханов и мурз. И ведь научили их смотреть на иноплеменников, как на баранов, которых им дозволено резать и стричь до бесконечности. Найдётся ли сила, способная вразумить этих тварей, заставить понять, что их тоже можно стричь и резать?.. Русь-Матушка, я, твой приёмный сын-полукровок, виноватый перед Тобой за их вины, чувствую - Ты можешь! Только Ты одна. Больше некому..."

Убедясь, что русского ни один из четверых не понимает, сказал:

-Боярин! Держи выше голову и следи за мной. Тебя раздумали обменивать, меня раздумали четвертовать, Ну, что ж, для воина быть убитым почётнее, чем подохнуть в яме, ожидая, когда тебя обменяют, как скотину. Сейчас я тебя буду кормить, и ты ешь. Так надо, боярин, нам ведь предстоит нелёгкое дело.

Хасан, всё ещё опасаясь, по-русски говорил полунамёком, следя за лицами нукеров; они поглядывали выжидающе, держа наготове смех в глотках. Хасан решил не обманывать их надежд.

-Я сказал ему - перед скачками лошадей кормят овсом, но поскольку он ещё - не лошадь, придётся подкормить его бараниной. Это поможет ему дольше скакать.

Под смех всадников Хасан развязал турсук, отхватил кусок баранины, кинул Тупику, и тот поймал, впился в мясо зубами. "Молодец, Васька! Понял меня, поверил мне".

-Наян, - смеялись нукеры, - проси хана Алтына поставить тебя нашим начальником - ты нам нравишься.

-Я ещё должен ему понравиться.

-Понравишься, как изжарим эту свинью.

Васька метнул взгляд на Хасана, тот ответил твёрдым, остерегающим взглядом: "Держись, боярин".

Миновали крайние юрты, шли мимо нагружаемых телег, пригнанных с пастбищ верблюдов. Мальчишки и некоторые женщины бросали в пленника комками земли и сухим помётом, другие замирали, разглядывая бледное лицо высокого золотоволосого человека, его белую рваную рубашку, испачканные глиной шаровары и сапоги. Вышли на склон увала, за которым была назначена казнь. На гребне стояло десятка полтора всадников - нукеры Алтына и Темир-бека.

"Всесильный Бог, - взмолился Хасан, - сделай так, чтобы за увалом не было войска. Там ведь стоял тумен отца, а он ушёл. Дальше - пусть, дальше тумен Алтына, до которого четыре версты, и я знаю пароль. Только бы не было войска за увалом!"

Он молился, проверяя меч, лук и стрелы. А всадникам не терпелось похохотать, они снова вызывали сотника на шутки:

-Подкорми его ещё, наян, дольше попрыгает.

-Нельзя. Перекормленный пёс и тот бегать не хочет. Его самое время подпоить, может, он сумеет потушить то, что мы ему подложим в шаровары?

Всадники повалились на гривы лошадей - с этим сотником не соскучишься! А Хасан, протягивая Ваське флягу с кумысом и сохраняя насмешливое лицо, сказал:

-Будь готов. Как только собью кого - прыгай в седло.

За увалом войск не было. Лишь в стороне грузились тылы ушедшего тумена. Оттуда неторопкой рысью двигался конный разъезд, и это - плохо. Но всё-таки лучше, чем если бы долина была занята войском. Вдали на высотах едва маячили значки тумена, которым командовал хан Алтын, там же слабо курились дымки. Справа, на восток от Дона, по холмам стояли теперь лишь отдельные дозоры - туда легче всего ускользнуть, но там виднелся какой-то отряд в десять - пятнадцать всадников с заводными конями, зигзагом приближаясь к увалу. То мог быть сильный ханский разъезд, высланный в степь проследить за порядком после ухода войск. Хорошо, что Хасан знал пароль - можно уходить напрямую, через тумен Алтына, если удастся проскользнуть между разъездом и этим отрядом. Только бы успеть оторваться, не допустить, чтобы весть о беглецах полетела впереди них. Из Орды, взбудораженной тревогой, выхода нет - это Хасан знал. Надежда на добрых коней, но под нукерами кони мало уступят его гнедому и чалому. И чтобы скакать час-другой, опережая тревогу, надо иметь по заводному коню для смены - ведь к преследователям станут присоединяться всё новые на свежих лошадях. А чтобы уйти из Орды, надо иметь по две заводные лошади. Отборная монгольская конница всегда имела на каждого воина не менее трёх лошадей, поэтому никто не мог состязаться с ней в быстроте передвижения, она почти всякий раз заставала врага неготовым к сопротивлению. У Мамая в отборных тысячах каждый всадник имеет тоже трёх лошадей.

Хасан, завидев поджидающих в низине Темир-бека и Алтына в окружении нукеров, собрался в седле, как ястреб, готовый взлететь, окинул взором степь. Утро стояло тихое, бестуманное, лишь кое-где даль замутнена дымками костров. Сейчас Хасан предпочёл бы туман или грозу.

Костёр полыхал в низине, едва заметный в потоках степного солнца. Алтын встретил пленника насмешливым криком:

-Эй, князь, кто же из нас - петух со шпорами? Сейчас я посмотрю на тебя со шпорами из этого костра.

Всадники хохотали, Тупик смотрел мимо хана.

-Князь! - не унимался Алтын. - У тебя есть надежда. Если вылижешь зад моему жеребцу, я пошлю тебя Дмитрию для обмена.

Темир-бек покачал головой, думая, что Мамай зря уступил капризу Алтына. Лучше бы обменял этого пленного на богатура Авдула. Алтын стегнул Тупика и взвизгнул:

-Язык свой сожрал, собака? Вчера ты был говорливым рядом с женщинами. Поговори здесь!

Хасан стиснул рукоять меча - слева на гребне появился Мамай с небольшой свитой и полусотней стражи. Тоже, небось, завернул полюбоваться на муки человека, змеиный владыка? И это - после гибели дочери!

Пора начинать, но проклятый разъезд на пути, и главное - отряд с заводными конями справа. Не уж то их специально выставили оградить место казни? Но чего опасаться Мамаю или Алтыну посреди Орды? Больше всего тревожили заводные кони неизвестного отряда - сядет на хвост и уже не отстанет. В расположении своих туменов ордынцы ездят обычно без заводных, этих же пригнал шайтан!

-Сотник! - крикнул Алтын. - Одевайте его по-княжески, повелитель приближается.

Нукеры соскочили с коней, один начал вынимать из вьючного мешка смолёные шаровары, другой направился к Тупику.

Ну, что ж, воину достойно умирать в бою... А самый-то лучший конь под ханом Алтыном - его гнедой в тёмных яблоках жеребец. И хорошо, что Темир-бек поехал навстречу Мамаю...

Хасан ослабил чембур заводного коня и взмахнул плетью. Гнедой вздыбился от удара, какого его бока не знали за всю прошлую жизнь, и, повинуясь шенкелям, прыгнул, куда его направил всадник - на Алтына. Никто ничего не успел понять, а голова хана Алтына, украшенная лёгким парадным шлемом в сияющей позолоте, скатилась на круп, раскрыв изумлённые глаза. Голова ещё на лету моргала глазами, а Васька Тупик уже прыгнул вперёд, сбросил с седла обезглавленного врага, выдернул его меч из ножен, взметнулся на седло, ещё полулёжа, ища ногой стремя, рывком повода развернул коня на месте, ударил мечом наотмашь ближнего нукера и схватил его коня за повод. Хасан успел срубить ещё двоих и послал гнедого за Тупиком. Когда воины, на глазах которых ордынский сотник начал рубить своих, опомнились, русский и Хасан галопом неслись через низину, припадая к гривам коней. Десяток всадников, визжа и улюлюкая, кинулся в погоню, другие схватились за луки, но стрелы, посланные вслед беглецам, упали за хвостами коней...

Темир-бек, следя за погоней, сказал:

-Повелитель, теперь ты видишь: я не зря почуял врага в этом человеке.

-Ты слишком долго это чуял, - сказал Мамай. - Он не один год был в твоей тысяче. Никому нельзя верить. Слышишь, темник, я боюсь верить даже тебе. Счастье, что я не обезглавил сегодня мою Улу.

Темир-бек вздрогнул.

-Этим шакалам их не догнать. Пошли за ними полусотню из тумена Алтына - прими, Аллах, его душу в райские сады. Пусть возьмут по два заводных коня и не возвращаются без тех волков.

-Смотри, повелитель, их сейчас перехватят!

Ордынский разъезд, видно, почуял неладное и устремился наперерез беглецам. Они стали уклоняться, но с другой стороны уже мчался отряд из полутора десятков всадников, и теперь всё зависело от резвости коней беглецов - успеют ли проскочить между сходящимися под углом группами перехватчиков? Нукеры Алтына отстали. Но что - это?! Неизвестный отряд придержал коней, позволив беглецам выскользнуть из готовой захлопнуться мышеловки, и врезался во фланг немногочисленного разъезда. Сверкнули мечи, шарахнулись кони с пустыми сёдлами, и разъезда не стало, а всадники уже ударили в толпу подоспевших нукеров Алтына, и те начали поворачивать назад.

-Вот как! - сказал Мамай. - Они подготовили отсечную засаду. И это посреди Золотой Орды! Видно, уходят от нас не простые волки... Нукеры, за мной!

Мамай блеснул мечом, посылая вперёд аргамака, и полсотни алых халатов ринулись следом, наполнив долину топотом и воем. Всадники Алтына, увидев приближение помощи, оборотились против дьяволов на рыжих длинноногих лошадях, но те уже устремились из боя вслед беглецам.

Тупик и Хасан, изумлённые оборотом дела не меньше врагов, чуть придержали скакунов. Поминутно оборачиваясь, Тупик видел, как его настигает рыжебородый всадник на рыжем коне, и сердце Тупика взмыло.

-Копыто!.. Родимый, откуда? - И, пустив коня вскачь рядом с сакмагоном, продолжал кричать. - Откуда, Ваня?!

Копыто молчал, повернув к Тупику измождённое, почернелое лицо с запавшими глазами, в которых стояли слёзы от ветра, и лишь шевелил губами.

Тупик оглянулся. Толпа нукеров Алтына смешалась с алыми халатами и потерялась за ними. Преследователи отстали на четверть версты, но их опередил всадник на белом аргамаке, и по пятам его скакал чёрный на чёрном гривастом коне. Что ж, пусть попробуют эти двое приблизиться! Хасан уже трогает лук... Из отряда Тупика с Иваном Копыто были только Шурка да его одногодок Тимоха, остальные - незнакомые, и среди них трое... татары. Самые обыкновенные татары - скуластые, вислоусые, каких на каждом шагу встретишь в Орде. Чудеса!.. Но такие ли уж чудеса? Разве не Хасан только что вырвал его, русского воина, из палаческих когтей?

-Вася! - Сухие губы Копыто, наконец, пропустили слова, и он на скаку наклонился к Тупику. - Василей Ондреич!.. Нашли... Живой ты, сынка мой!..

-Живой! - Тупик, смеясь, протянул руку и тронул Ивана за плечо. - Мы ещё Мамая переживём!..

Черный, наконец, настиг всадника на белом аргамаке и схватил за повод. Подскакавшие к ним алые халаты разделились: половина продолжала погоню, другая с Мамаем и темником повернула назад.

-Змеиный владыка! - крикнул Хасан. - До встречи в битве! - Потом, поравнявшись с Тупиком, косясь на его рыжебородого друга, прокричал. - Василий! Скоро будет стража из тумена Алтына. Пересядь, ты - на ханском коне, которого знает вся Орда,

-Бросать, што ль, такого скакуна?

-Зачем бросать? Дай повод мне. Скажем - с ханом беда и мы гоним его коня.

Тупик на галопе перебрался в седло приземистого жеребца, а сам косился на гнедого в яблоках, даже в такой момент не в силах подавить восхищение. Вот бы подарить князю Боброку или Дмитрию Ивановичу! Десятнику или сотнику на таком коне показаться нельзя - сочтут за государя. Знают ханы толк в лошадях... Но и теперь под Васькой - добрый конёк, хотя неказист видом. Крепок, что железо - долго можно скакать, не сменяя.

Впереди мчался Хасан, выставляя плечо с серебряным знаком сотника; отряд шёл за ним; Тупик, слишком приметный в рваном одеянии, со своим славянским обличьем, переместился в середину отряда, отдал меч Шурке - пусть его принимают за пленного. Хасан, сдержав гнедого, обменялся паролем с начальником стражи, предупредив, что следом за ним везут раненого хана Алтына. Воины склонили головы перед незнакомым сотником и ханским конём. Замелькали кольца юрт, нагружённые повозки и кибитки, кони и верблюды. Ордынцы смотрели вслед несущейся кавалькаде. Хасан издали приметил зелёный шатёр хана и поворотил в сторону, лощиной - тысячник, замещающий хана в его отсутствие, мог задержать отряд. Лощина выпала счастливая. На выходе из неё лежало озерцо, из которого выбегала речка, заросшая ивняком. На берегах паслись табуны и стада тумена под надзором пастухов и собачьей своры, поднявшей лай. Вдали, по холмам, смыкались тёмно-зелёные рощи - там надежда на спасение. Хасан повёл отряд через речку, в середину табунов, где запутать следы легче. Он рассчитывал, что преследователи задержатся у ханского шатра, потом кинутся в открытую степь, минуя лощину, и, видимо, не ошибся. Пока мчались среди табунов, разбившихся на многочисленные семейства под охраной жеребцов, погоня не показывалась. И всё же до первой рощи добраться не успели - далеко в стороне появились враги. Близ опушки встретили разъезд, и вновь сослужил знак сотника - разъехались мирно. Остановились под деревьями. Теперь по их следам шёл отряд в бледно-зелёных халатах - отборные всадники убитого хана Алтына. Копыто сказал:

-Эге, да их за полсотню! И каждый при двоих заводных. От бяда, Василей Ондреич! - А глаза, высохшие на ветру, смеялись. И сердце Тупика взвивалось жаворонком, хотя ему даже страшно было подумать, каких трудов и опасностей стоило его товарищу добраться с отрядом до тумена Мамая. Не уж-то надеялись выкрасть?.. И счастье, что у Копыто беркутиные глаза, иначе могли мимо проехать...

Копыто поглядывал на Хасана с особенным выражением - видел он, что произошло в низине у костра, и тоже, наверное, думал, какие странные стали попадаться татары. Эти трое, что пошли с ним, - сколько раз они выручали отряд! Хасан вдруг сказал:

-Она умерла.

-Кто умерла? - спросил Тупик.

-Наиля, царевна, которая прислала девушку. Ты видел её.

-Почему умерла? Когда?

-Рано утром. Её укусила сторожевая змея Мамая. Думаю, это - не случайно, он мог узнать... Он никого не щадит, что - ему дочь!

-Сторожевая змея? - Васька наклонился к Хасану, чтобы лучше слышать. - Не понимаю...

-Есть у него такая змея. Она охраняет сон Мамая, потому что он никому не верит... От её укусов не выживают.

Тупику стало зябко. Где-то блеснули солнечным светом глаза-миндалины, покатились в степные цветы невозвратными звёздочками и скрылись. Ничего не случилось, но стало пустыннее и холоднее в мире. Как же так получается: он, Васька Тупик, против которого вся сила Орды, - жив, здоров, почти свободен, а царевна, охраняемая всей силой той же Орды, - мертва?.. Значит, всё дело - в том, какие люди - рядом с тобой?..

Ехали через рощу скорым шагом, отводя ветви руками. Погоне здесь будет труднее - она многочисленней. Татары обсуждали весть Хасана на своём языке.

-Царевну все любили, - говорил молодой воин. - Её доброта была равна её красоте, хотя она - совсем девчонка.

-Это - правда. Когда мой брат был в походе, и его жена заболела, дети умирали от голода, и некому было помочь. Только от царевны приходила рабыня - она приносила снадобья и еду, пока не вернулся брат.

-Её рабыни часто приходили в бедные юрты и давали деньги, чтобы они могли выжить в трудные дни.

-Говорят, это делал Мамай, чтобы его дочь восхваляли.

-Мамай любит, чтобы его восхваляли. Царевна делала это сама. Ещё маленькой она с няньками часто бывала у мечетей и раздавала милостыню.

-А пользу из этого извлекал Мамай. Но всё равно она была всех добрее и прекраснее в Орде.

-Спохватились, когда погубили её, змеиное племя! - воскликнул Хасан.

-Ты - несправедлив, сотник, - сказал молодой воин. - Разве мы её погубили? И разве Мамай - всё племя?

-Был бы Мамай один. Темир-бек чего стоит? А Бейбулат, готовый ободрать каждого встречного? А этот разбойный Алтын, которому я снёс голову? А волк Батар-бек? А тысячи их нукеров?..

-Много, - согласился воин. - Но ты забыл Есутая, он, говорят, ушёл к Дмитрию, и мы попросимся к нему.

-Есутай ушёл не к Дмитрию. Он сам зорил Русь.

-Царевна тоже была татаркой, - сказал воин и Хасан промолчал. - И ты, наян, - татарин. И мы - тоже. Возьми нас к себе.

-Возьму.

Его слово передалось, и трое татар заняли место позади сотника. Тупик усмехнулся: нашли начальника, теперь Хасан для них - царь и бог. Воинский порядок - сила этих дьяволов.

Роща кончилась, впереди - всё та же холмистая степь с зубцами перелесков по горизонту; кони перешли в карьер. Погоня блуждала где-то в лесу, но никто не тешил себя мыслью, что уйти удастся легко. Враги скоро не отстанут, у них по два заводных коня, значит, рано или поздно они начнут настигать отряд всё быстрее. Лишний конь - немалое преимущество. Выйти бы на крепкую московскую сторожу! Однако пока больше вероятности наскочить на сильную ордынскую заставу, и знак сотника тогда может подвести. У таких застав на выходе из Орды и пароли особые, известные лишь гонцам да большим начальникам.

Весь день уходили на полночь, меняя коней, путая следы в местах, где недавно паслись табуны, двигаясь речками и ручьями - вода смывала отпечатки копыт; временами всадники разъезжались в противоположные стороны, чтобы потом сойтись впереди, совершали другие хитрости, известные лишь сакмагонам. Ещё трижды видели преследователей, и всякий раз они оказывались на одном расстоянии, в полутора верстах. И только однажды встретили небольшой разъезд - Орда смещалась влево, на закат, к Дону.

Начало смеркаться, когда налетели на воинскую сторожу рязанского князя. Десятка полтора всадников заступили дорогу беглецам.

-Хто такия? - вопросил бородатый витязь на сером высоком коне.

Тупик окинул взглядом рязанских воинов, замечая их простые кожаные доспехи, укреплённые металлом, холщовые рубашки, деревянные сёдла, грубые прямые мечи и рослых, сильных коней.

-Чево молчитя? Татары ча? Дак чево пожаловали? Мы с Ордой - не ратны.

-Русские - мы, - ответил Тупик. - Уходим от татар - по следу гонятся.

-Много их, што ль, татар тех?

-С полусотню. А то и больше. Нукеры.

-Бяда, - проворчал бородач. - Ча стоитя? Бяжать вам надо. Мы вас не видывали. А ваш след перебьём.

Снова отряд погонял усталых коней, торопясь покрыть как можно большее пространство в оставшийся светлый час, пока можно скакать, не рискуя лошадью и собственной головой. Багровый закат в полнеба стоял над сплошными тёмными рощами по горизонту, окрашивая нижние края туч, суля непогоду. Он угасал, и звезда купалась в его отступающем разливе, мигая Ваське Тупику. И хотелось верить Ваське, что, пройдя над смертной пропастью по краешку, он заплатил Небу за свою клятву, за право на жизнь, которая оборвётся ещё не скоро, и в этой жизни глаза-васильки будут сиять ему без горькой слезы. Он достал, поднёс к лицу засохший стебелёк и увидел весь свой ратный путь от сожжённой рязанской деревни, но не только глаза-васильки сияли над его путём; где-то рядом с ними пролетели блестящие миндалины, наполняя душу тревогой, и он понял, что до конца дней будет помнить их обладательницу и её смерть.

Хасан скакал рядом на чалом горбоносом степняке. Он мечтал о том, чтобы князь Дмитрий дал ему сотню конных воинов. С доброй сотней он прорубится в битве к шатру Мамая и совершит возмездие. В том, что битвы не избежать, Хасан не сомневался.

Копыто, пьяный от усталости, был счастлив и ничто не страшило его впереди. Он нашёл своего начальника и боевого товарища. Чего страшиться воину, когда рядом - товарищ, за которого готов умереть!

XI

Задыхаясь, Дарья бежала кривыми улочками коломенского посада. Навстречу шли люди, свои, русские, но девушке было тревожно и страшно так же, как в то утро среди поля, когда за ней гнался зверь. Она знала, куда спешат эти люди, и ещё лучше знала, что они не только не помогут ей, но и станут её врагами, если заговорит. Коломяне спешили на казнь ордынских лазутчиков, слух о ней только что распространился по городу. И не было здесь человека, который усомнился бы, что ордынцы шли убить князя, отравить колодцы, поджечь город, - ведь лазутчики всегда приходили только с бедой, других коломяне не знали. Дарья знала. Может, их всего десяток на Орду, и тот десяток вместе с проводником Мишкой городские стражники вели на казнь. Сегодня, возвращаясь с Ариной от заутрени из церкви Воскресения, она увидела воздвигнутые ночью виселицы под стеной городского детинца. Девушки обошли страшное место, уже оцепленное стражей, и на одной из улиц попали в толпу, сопровождающую осужденных.

Окружённые охраной, степняки брели, опустив бритые головы. Дарья видела их в полном воинском облачении и теперь могла бы не узнать своих спасителей, если бы не Мишка. Простоволосый, осунувшийся, с синяками на лице, он поддерживал опухшего, покрытого коростами и язвами человека, - похоже, начальника отряда. Сколько мыслей пронеслось в её голове! Значит, своим притворством они обманули не только её, но и московского разведчика Василия Тупика? Сердце кричало ей, что случилась ошибка, но что сердце? - оно не может не милеть к тем, кто избавил тебя от смерти. Люди, охраняющие город, ничем не обязанные этим ордынцам, разобрались, конечно, лучше Дарьи... Девушку толкали со всех сторон, оттирали от Аринки, та тянула её за руку из толпы, а Дарья ничего не замечала, потрясённая глубиной собственного заблуждения и коварством врагов.

-Люди!.. С добром мы шли к вам! - донёсся голос Мишки.

-Это с каким добром? - выкрикнул рядом пожилой бородач. - С мышьяком, што ль?

Раздались ругательства и свист, в Мишку полетели комки грязи, он ссутулился, опустил нестриженую голову.

-Дорогу! Сторонись, голь коломенская, шире раздайся!.. Куда прёшь, мор-рда, бельма у тя повылазили? Вот как тресну по башке-то!..

Дарья оборотилась на хриповатый голос. Впереди арестантского конвоя на толстоногой, широкозадой кобыле ехал Федька Бастрык, размахивая плетью и озирая толпу лупастыми, липучими глазами. Он был в серо-зелёном кафтане стражника с нашивками начальника на рукаве и по вороту. Он сбрил бороду, отчего стал моложавее, но Дарья узнала бы его и в княжеском облачении. Едва увидев Бастрыка, Дарья убедила себя, что с татарами - не ошибка, а злой умысел. Она чуть не закричала об этом, но жизнь успела научить Дарью разуму. Что она скажет народу? Что Федька - злой, а татары - добрые, потому что он её обидел, а они спасли? Да за одно слово в защиту лазутчиков её растерзают. В ней пробуждалась ненависть, едва вспоминала набег карателей на родную деревню. Только два человека способны помочь ей - великий князь, к которому шли эти люди, да Василий, сумевший распознать в них друзей. Почему их казнят, не дождавшись князя?

Расталкивая толпу, не обращая внимания на крики Аринки, девушка бросилась к воинскому лагерю. Там - её дед, там - боярин Илья, там - звонцовские ратники, которым она всё рассказала, при которых Тупик проверял этих татар. Захотят ли они вмешаться, успеют ли остановить казнь - Дарья не думала, она бежала к ним, потому что больше бежать некуда...

У Дарьи хватило сил одолеть пустырь, заросший лебедой и крапивой, на краю поля открылись первые ряды опустевших шатров - ратники собирались на поле, - и тут её ноги стали подгибаться.

-Эй, оглашенная! - окликнул смешливый голос. - Из белены, поди-ка, мази варила - надышалась, небось?

Дарья обернулась на голос и поняла: вот где - помощь. У шатра вся дюжина лесных братьев Фомы Хабычеева седлала коней. Дарья пошла к атаману, пошатываясь. Ослоп тронул Фому за рукав.

-Батяня, глянь, што с ей?

Фома оставил подпругу, обернулся, его прозрачные глаза глянули в помертвелое лицо девушки.

-Дядя Фома... Спаси их...

Он шагнул к ней и поддержал за плечо.

-Погоди, красавица, сядь... вот сюда, на брёвнышко.

-Нет, дядя Фома, их там сейчас... вешают...

-Кого вешают?

-Наших татар, там у стены...

-Наших татар? - атаман поднял брови.

-Наши - они, вот те Христос! Они шли к князю Дмитрию с вестью из Орды... А их... Это - Бастрык, это он казнит!

Фома переглянулся со своими.

-Дела... Вечор был я у Мещерского, он мне велел забрать тех лазутчиков у стражи, а про казнь ничего не сказывал. Да ты почём знаешь, кто - они?

-Скорее, дядя Фома!.. Я шла с ними от Холщова, боярин Тупик проверял их и пустил на Коломну.

Дарья и представить не могла, до чего кстати упомянула одного из начальников сторожевых отрядов. Фома посуровел.

-Кряж! А ну скачи к воеводе Мещерскому - что-то, видать, напутал Авдей-бездей со своей дружиной. Девка-то, вишь, сурьёзная, Тупика знает.

Кряж прыгнул в седло и конь рванул с места в карьер.

-По коням, братья! Ты, красавица, сиди тут, аль вон в шатре полежи, отойди немного.

Отряд помчался через пустырь, лишь Ослоп чуть задержался и крикнул с седла:

-Молодец, девка, што прямо к нам! Я ж те говорил... А до борова того нынче ж доберусь!..

Дарья опустилась, прилегла на землю. Когда вернулись силы, встала и пошла в город.

Глашатай уже объявил приказ тысяцкого Авдея, толпа обсуждала его, напирала на стражу - она бунтовала против лёгкой казни для лазутчиков, требовала для врагов мучительной смерти по образцу ордынских расправ. Семена варварства и жестокости, посеянные захватчиками, прорастали и на Русской земле. Под стеной детинца, сложенной из дубовых бревён, возвышались виселицы, сделанные из необструганных лесин; ветерок раскачивал намыленные верёвочные петли. Ордынцы стояли в затылок со связанными за спиной руками, лишь молодой пленник поддерживал своего начальника, которому предстояло первому отправиться в райские сады Аллаха. Бастрык с седла следил, как двое палачей из стражи подкатывали чурки под виселицы, злился - оба не спешили, давая толпе насмотреться на зрелище. Им и невдомёк, что каждый потерянный миг отдаляет Бастрыка от того часа, когда тайна драгоценной иконы будет принадлежать ему одному. Вот уже и тысяцкий Авдей с охраной появился, раздвинул конями толпу, стоит, ждёт, а палачи всё ещё заняты чурками. "Какого лешего они, треклятые, переставляют их с места на место - не всё ли равно, с толстой или тонкой сталкивать этих висельников?"

Мишка стоял последним в очереди, уронив голову на грудь, и плакал. Он плакал оттого, что в глазах русских людей умрёт вражеским лазутчиком. Далее головы поднять не мог - русские лица, русские глаза, такие родные лица и глаза, по которым тосковал в неволе, были полны омерзения. Ему всё казалось: здесь, под стеной детинца, стоял кто-то другой, а он, Мишка, смотрел из толпы на презренного, ненавидимого изгоя, удивляясь знакомому обличью. Одно утешение было у Мишки: Иргиз не считал его виноватым. "Я ждал этого, - повторил он, когда сидели в порубе. - Мы платим за горе, которое ордынцы так долго несли твоему народу. Кто-то должен платить, выпало нам. Только тебя, Мишка, мне жалко". Как он пытался убедить Иргиза, что стражники поступают не по христианскому, не по русскому закону, беспричинно обвиняя их, что эти стражники, может, служат врагам Руси, поэтому хотят вытянуть тайну сына Есутая, не сообщают о нём князю, что рано или поздно воеводы сведают обо всём. Иргиз усмехнулся разбитым ртом: "Ты - простак, Мишка. Они - русские, поэтому ненавидят нас и никогда нам не поверят. Отец ошибся, посылая меня на Русь: ненависти здесь к нам - больше, чем он думал". Чем мог переубедить его Мишка? У него были только слова, а у стражников - плети. И всё же Мишка стоял на своём даже после того, как Бастрык объявил, что их принародно повесят. Не иначе начальник стражи умышленно оговорил их перед воеводами. Иргиз судил ведь о людях по своим, а Мишка знал, что его соплеменники способны, не поддаваясь ослеплению гневом, разобраться, кто им - друг, а кто - враг. Зверство стражников особенно убедило его, что Бастрык - скрытый враг, каких на Руси немало: ханы насажали - было время.

Значит, всё же придётся умереть... Пусть бы умер лишь сам - то не так страшно: он умрёт безвестным, и никто не бросит упрёка его землякам и родным, - но умрёт и та весть, что везёт Иргиз великому князю. Ни единым словом десятник не обмолвился, в чём состоит эта весть, но Мишка почти не сомневался: ушедший от Мамая темник Есутай ищет союза с Дмитрием и готов привести к нему своё войско. Что - Мишкина жизнь в сравнении с такой вестью! И разве Мишка, взявшийся довести сына Есутая до великого князя, не отвечает перед Русской землёй за это важнейшее дело?!

Он поднял голову, оглядел толпу, показавшуюся одним огромным насторожённым существом, и вдруг увидел посреди её конного боярина в дорогой шубе и высокой бобровой шапке - то был Авдей. Мишка рванулся в его сторону и закричал:

-Люди русские! Нас убивают враги! Мы от князя Есутая - он с войском идёт на помощь Дмитрию!

Стражник настиг Мишку, сбил с ног, зажал рот рукой, Мишка вырвался, оба катались по земле, Мишкины зубы, наконец, впились в ладонь стражника, тот взвыл, и Мишка, приподнявшись, закричал:

-Нас предали!.. Есутай идёт к вам на помощь! Скажите Дмитрию Ивановичу!..

Стражник со всей силы ударил сапогом в висок Мишки, и нестриженая белокурая голова парня уткнулась в затоптанную землю. По толпе прокатился ропот, и счастье стражи, что лишь первые ряды услышали слова Мишки, которые теперь передавались из уст в уста. Однако толпа качнулась к осужденным, стражники выставили острия протазанов, Авдей, разбрасывая толпу грудью коня, ринулся вперёд, подавая Бастрыку какие-то знаки. Тот заорал на своих подручных, они схватили Иргиза, поволокли к ближней виселице, за ним - другого. С противоположной от Авдея стороны сквозь толпу пробивалась ещё одна группа всадников, Бастрык глянул туда и затрясся.

-Вешай, сволочь! - заревел он на палача, который набрасывал петлю на шею Иргиза и не мог справиться со скользкой верёвкой. - Вешай - прибью!..

Палач, наконец, выбил чурку из-под ног десятника, рядом повесили другого, ещё двух стражники волокли к виселицам. В этот момент передние всадники обоих отрядов прорвались сквозь толпу, подручные Бастрыка шарахнулись от седоватого человека со светлыми яростными глазами, который вырвал меч из ножен. Палачи бросились наутёк, меч сверкнул раз и другой, повешенные упали на землю. Толпа замерла, тысяцкий налетел на незнакомца.

-Как смеешь? Кто - такой?

-А ты кто - такой? - спросил тот, вкладывая меч в ножны.

Стража присоединилась к Авдею, он заорал:

-Как смеешь мешать казни лазутчиков? Я велю тебя повесить рядом с ними!

-Не торопись вешать, боярин, а то как бы самому не пришлось поплясать под сей перекладиной, - и, глядя поверх Авдеева плеча на Бастрыка, сказал. - Я тебя остерегал, Федька. Коли тут напакостил, берегись.

Фома приказал своим людям поднять повешенных и Мишку, остальных взять под охрану. Пленные следили за происходящим. Толпа молчала, и Авдей, окружённый многочисленной стражей, тоже молчал, наблюдая, как распоряжается незнакомец. Скоро Фому кто-то узнал, по толпе полетело: "Атаман!.."

-Вот что, боярин, - сказал Фома. - Пошли к Мещерскому. Меня за этими татарами он в острог посылал. Кто бы они ни были, тебе дорого станет самовольная казнь.

-Я - начальник города! - заорал Авдей. - Моё право казнить лазутчиков, спрашивать никого не стану.

-Врёшь, Авдей! Война ныне, и в городе есть воевода.

Фома поворотил коня и направился вслед за своими дружинниками. Мишку и повешенных несли городские стражники, присоединившиеся к отряду Фомы. Народ расступался перед атаманом, многие мужики снимали шапки.

Тысяцкий обратил к Бастрыку желчное лицо:

-Ты что же это, разбойник, а? Ты пошто не сказал мне, от кого посланы татары?

-Авдей Кирилыч! Вот ей-Бо, только нынче про Есутайку услыхал. Да он сбрехнул, прихвостень ордынский, штоб жизню спасти.

Бастрык мог спокойно божиться - ни начальника татарского отряда, ни толмача, он думал, уже нет. Другие много не скажут.

-Смотри у меня! - пригрозил боярин. - Воевода тебя пытать станет, дак ты того!..

-Авдей Кирилыч! Да рази я от своих слов откажусь? Плюнь ты на это дело. Ещё пожалеют, зачем нам помешали.

Авдей плюнул и двинулся следом за Фомой - объясняться с воеводой. Народ расходился, обсуждая происшествие: то-то будет теперь кривотолков! Чёрт дёрнул Авдея связаться с этими татарами, и кошель-то ихний теперь выложить придётся.

Бастрык приотстал, благо всадники Авдея обгоняли на тесной улице отряд Фомы. Повешенных везли на чьей-то телеге, рядом шла девушка, утирая глаза и что-то рассказывая стражникам. Едва глянув на неё, Бастрык испугался, как в тот момент, когда толпа, зверея, качнулась к месту казни.

"Дарья? Жива?! Так волкодав пропал не случайно?.." Бастрык почему-то думал, что девушка знает, кто натравил на неё пса - видела же его на подворье. А ну как пожалуется этому атаману?.. Бастрык почувствовал на себе взгляд, обернулся, но вокруг шли обыкновенные люди, каких теперь много в городе. Он спешился, чтобы не быть слишком приметным, - становилось не по себе. Уже не первый раз чудится Бастрыку, будто за ним следят. Может, украденная икона мстит? Хотел перекреститься, а рука не поднимается.

-Што, стража? - спросил мужик. - Обмишулились вы с Авдеем-бездеем?

-Мы - маленькие люди, как велят, так и делаем.

-Глядите, как бы вас, этаких-то маленьких, не удлинили на той же верёвке. Он, князь-то, разберётся.

Федька промолчал, ускорил шаг. "Што ей - в этих татарах? - думал, глядя на Дарью. - Отчего ревёт над ними? Может, Мишку знала? Уж не она ли навела на нас Фомку Хабычеева?.." Скоро незнакомая Федьке молодая женщина увела Дарью в боковую улицу. Тогда он догнал телегу, спросил стражника, о чём рассказывала девка.

-Шла с ними из рязанской земли. Говорит, везли они што-то нашему князю от Есутая.

Бастрыка ожгло. Кинулся к улице, где скрылись женщины, увидел их вдалеке, пошёл следом, думая: знала ли Дарья об иконе? Могла знать. От этой мысли Бастрык пришёл в бешенство. "Ну, змея, один раз ушла, другой не вывернешься". Он следил, пока женщины не скрылись в избёнке на окраине посада. "Может, сейчас, не откладывая?" Поразмыслив, решил дождаться темноты. Люди кругом, а женщин двое, может выйти шум, да и слишком он - приметен в кафтане стражника... Оборачиваясь, снова почувствовал на себе взгляд, хотя ни один из прохожих не вызвал подозрений. К дому ордынского купца возвращался верхом. Там сейчас двое его подручных, которые ни о чём не ведают. Ему, пожалуй, нет нужды дожидаться вызова воеводы - как пришёл, так и уйдёт. Бастрыку больше никто не нужен. С иконой Федька Бастрык сумеет устроиться, а на первое время есть и золотишко, есть и серебро. Только убрать эту змею Дарью... Подъезжая к воротам, услышал оклик с соседнего подворья:

-Эй, страж, зайди-ко.

Сутулый дед смотрел из ворот, приглашая. Стражникам не положено отказываться, когда их зовут, однако Бастрык плюнул бы на приглашение, если бы дед не смотрел так, словно за его спиной лежала груда серебра.

-Што те? Говори.

-Да ты зайди, не для улицы разговор-то, а для тебя.

Поколебавшись, Бастрык спрыгнул с лошади, вошёл в ворота, и они затворились за ним.

-Оставь коня, подь в избу, - пригласил дед. - Тут беглый ордынский купец кой-чего оставил. Такого ты вовек не видывал.

Бастрык поднялся на крыльцо, прошёл за хозяином в сени и они затворились.

Через час от воеводы Мещерского по душу Федьки примчался посыльный. Но Бастрык пропал, и ни один из его стражников ничего не мог сказать о Федьке Бастрыке после того, как он исчез с места казни.

В Коломне звонили колокола, и от городских ворот вдоль московской дороги толпились возбуждённые люди - полк великого князя вступал в город. В начищенной меди труб городских сигнальщиков пылало полуденное солнце, белели чистые рубашки мужиков, цветами пестрели летники принаряженных женщин, блистали доспехи бояр, ухали тулумбасы, кадили и пели попы, и катились над толпами приветственные клики. Рядом с епископом Дмитрий проехал к церкви Воскресения, где состоялось торжественное богослужение. А через западные, серпуховские, ворота в город вступали полки Владимира Серпуховского и Фёдора Белозёрского. Войска проходили через город к берегу Оки, на Девичье поле, где стояли рати народного ополчения. На следующий день, с утра, Дмитрий назначил общий смотр.

До вечера ворота крепости не затворялись - через них поминутно проносились гонцы. "Главный штаб" русского войска собрался в княжеском тереме детинца, не было лишь боярина Вельяминова - он вёл большой московский пеший полк к устью Лопасни, где должен навести переправы через Оку и подождать Дмитрия. Да ещё западнее двигалось на Тарусу войско Ольгердовичей.

Когда отданы были все распоряжения о смотре войска и Дмитрий собирался отдохнуть, князь Мещерский сказал ему, что в городе находится сын темника Есутая.

-Вот это - новость! - встрепенулся Дмитрий. - Ну-ка, давайте его ко мне.

Мещерский замялся:

-При смерти он. Его Фома из петли вынул, еле отходили.

-Народ, что ль, схватил?

Мещерский рассказал о случившемся. Дмитрий выслушал, нахмурясь.

-Плохо ты свою разведку поставил, князь.

-Помилуй, государь! - обиделся воевода. - Они же открыто пришли, сами отдались в руки стражи, и воинские сторожи проверяли их ещё по дороге. Разве градоначальник не должен сообщать воеводе о таких делах?

-С Авдеем будет свой разговор. И с тебя вины не снимаю. Как же ты, воевода, услышав о схваченных лазутчиках, не потребовал их к себе?

-Государь, денно и нощно рати подходили, каждый отряд встречал, мне и спать-то некогда было.

-За то рвение хвалю, но разведка!.. Её же и на час нельзя откладывать. Ты бы Фому-то, чем в разъезды гонять, поставил на время сбора ратей начальником над разведкой - уж он ничего бы не просмотрел... В себе ли - татарин?

-В себе. Был я у него, он только и молвит: "Скажу Дмитрию".

-Пойду к нему. И пока говорю с ним, чтобы все до единой полушки, что стража у татар отняла, вернули им, и коней, и справу тоже. Авдей пусть подождёт, а Бастрыка сыщите хоть под землёй.

Иргиз умирал - Дмитрий понял это, едва глянул в его обезображенное лицо, покрытое зелёной лечебной мазью. Но не рубцы и язвы страшны были - палачи отбили ему внутренности, а петля раздавила горло, в уголках почернелых губ пузырилась розоватая пена. Он еле дышал, полуприкрытые глаза смотрели в потолок.

-Я - великий Московский князь Дмитрий, ты хотел видеть меня?

Толмач переводил, князь пытался поймать взгляд умирающего.

-Зачем отец прислал тебя?..

При последнем слове глаза Иргиза прояснились, он смотрел в лицо князя.

-Я - Дмитрий. Говори.

Губы умирающего выдавили какое-то слово вместе с розовым пузырём. Толмач наклонился, долго слушал, потом выпрямился и посмотрел на государя.

-Ничего не пойму. Слова какие-то...

-Ну-ка?

-Сто и пятьдесят тысяч... Поздно осенью... когда замёрзнут реки... Держи войско, не распускай...

Дмитрий переглянулся с Боброком.

-Спроси: правда ли Есутай хочет прийти к нам?

Толмач несколько раз повторил вопрос, опять долго слушал, отёр мокрый лоб и развёл руками:

-Держи войско до весны... Ясак не поможет... Девочку звали Тамар...

Иргиз сомкнул веки. Он выполнил волю отца и умер. Без стона, без вздоха. Только розоватая пена перестала пузыриться в уголках губ да веки перестали вздрагивать.

-Что могут натворить два дурака! - воскликнул Дмитрий.

-Только ли дурость тут? - спросил князь Владимир.

-Я подумал о том же, - кивнул Боброк. - Почему его не хотели к тебе доставить? И парня-толмача случайно ли убили?

-Не верится, чтобы Бастрык предал, - покачал головой Дмитрий. - Хотя ведь трём господам служил, поди, узнай, кому больше врал? Что-то тут есть. Всех, кто в деле сём замешан, - и Фому, и девку, и стражников - доставьте ко мне.

-Может, нам через татар оставшихся с Есутаем связаться? - предложил Боброк.

-Ах, Дмитрий Михалыч! Кабы Есутай к нам собирался, сын о том первее всего сказал бы. Теперь темника ждать не приходится - как оправдаемся?

-Да, - вздохнул Бренок, - сия тайна, видно, умерла с этим десятником. А ведь каково на Орду подействовало бы, стань Есутай под наши знамёна даже с малым отрядом!

-Кто - эта "девочка Тамар"?

-Одну Тамар знаю, - сказал Бренок. - Дочь Кастрюка, полонянка, с матерью живёт у меня в вотчине. Не его ли - невеста? У них рано сговаривают.

-Проверь. Коли подтвердится, отпусти с матерью на волю. Жених выкупил её своей смертью.

Сначала Дмитрий вызвал к себе оставшихся ордынцев. Они выслушали о смерти начальника и о том, что князь отпускает их, возвращает имущество и даёт от себя награды, а также пропускную грамоту. Спросил, куда намерены пойти. Молодой воин, заменивший десятника, сказал:

-Назад нам дороги нет. Где теперь - Есутай, мы не ведаем. Всё знал десятник Иргиз, но ему велено было говорить лишь тебе. Есть ли наши соплеменники в твоём войске?

-Есть, при лошадях, - подсказал Боброк. - Однако я слышал, что собирается воинский отряд из охотников-татар.

-Приставь и нас пока к лошадям. Надо нам осмотреться. Может, потом попросимся воинами. Мы теперь - вольные люди.

Дмитрий отпустил ордынцев, одного за другими допросил стражников, и в их ответах появилась икона, упомянутая вскользь. Бренок, однако, сразу насторожился, велел описать образ и оклад. Когда стражников отпустили, заметил:

-Пропали Бастрык да икона, даже золото и серебро эти разбойники вернули, кроме двух рублей пропитых.

-Можно только гадать, что за "стекляшки" в окладе пропавшей иконы, - добавил Владимир. - Не думаю, штоб Есутай послал нам в дар простой образ.

-Кто сочтёт редкости и святыни, кои утащили татары с нашей земли да размытарили по белу свету? Та икона, может, боярской вотчины стоит.

-Вернее всего, - заметил Дмитрий, - ей цены нет. Ты, Бренок, скажи епископу, чтобы он передал всем отцам церкви: где бы ни вынырнул Федька Бастрык, за ним, возможно, тянется редкая икона. И где бы ни объявилась редкая икона, за ней может скрываться сей Бастрык.

-Ныне же передам, государь.

Дарья не могла прибавить ничего нового к истории появления ордынцев, кроме своего спасения да встречи с отрядом Тупика. Её рассказ тронул князей, они выспросили многие подробности. Насмелясь, Дарья спросила, не слышно ли чего о боярине Василии Тупике? Дмитрий глянул пристально, ничем не выдал себя, и ответил:

-Ждём.

Дарья вздохнула и поднялась. Князья проводили её взглядами. Когда затворилась дверь, Мещерский сказал:

-Позавчера мне из воинской сторожи докладывали: молодую бабу задержали - в Орду шла. Зачем, мол, идёшь? Говорит, мужа татары утащили, воином он был, из местных. Так она выкупить его собралась. А на какие шиши? Слыхала, говорит, - бабы в Орде дороже мужиков, так себя продам, а его выкуплю.

Дмитрий грустно улыбнулся:

-Скажи этой длиннокосой, что Васька в полону, - тоже, небось, выкупать побежит. Успел бы наш гонец... Успеет, так, видно, придётся после похода давать Ваське поместье в кормление. Заслужил.

Молчание нарушил Бренок:

-Государь, Авдей-то ждёт.

У Дмитрия было правило: тех, кого считал виноватее других, допрашивать последними.

-Зови. Да и Фому тоже...

Тысяцкого бояре вроде и не заметили - взгляды приковал атаман, которого каждый из присутствующих пытался когда-либо ловить. Война с Ордой поставила в одни ряды бывших колодников и святых отцов, нищих холопов и блестящих бояр, но Фома и теперь оставался Фомой. Едва он снял шапку, у многих вырвался возглас изумления: перед воеводами стоял остроглазый странник, которого они не раз встречали в Московском Кремле. С не меньшим изумлением смотрели на государя: что бы ни толковали в народе о тайной связи Дмитрия с добрым разбойником, бояре тому не хотели верить. Дмитрий и Бренок переглянулись.

Авдей кланялся, гудел баском, желая государю здравия и побед, благодарил за то, что осчастливил Коломну своим появлением.

-Погоди, Авдей, с аллилуйями-то, - оборвал князь. - Скажи мне, как это ты исхитрился лишить меня тумена татарской конницы?

Желчь кинулась Авдею в лицо.

-То брехня, государь, татарская брехня - мало ль чего мелют в народе? Лазутчики - оне, тебя убить хотели, город поджечь.

-Ты от них допытался признания?

Авдей икнул, вытаращил глаза и, наконец, нашёлся:

-Тысяцкой - я, город - на мне, народ валит, в делах каждодневно - где уж мне с каждым лазутчиком?..

-Значит, много ты их, лазутчиков, поймал?

Авдей икнул, утёрся рукавом собольей шубы - он прибыл к князю в полном боярском облачении, несмотря на жару.

-Слышал я, тебя Авдеем-бездеем кличут. Думал - для складу, ан нет, правда тут - немалая. Где - твой помощник Бастрык с иконой, что у татар отняли?

-Государь! Вот те Христос, никакой иконы не видел!

-Золота татарского тоже не видел?

Авдей покрылся потом.

-У меня оно - на войско думал отдать...

-А ты говорил - всё золото вернули татарам, - бросил Дмитрий князю Мещерскому.

-Мог ли подумать, государь, што тысяцкий!..

-Вот она, и к нам сия зараза приползла. Против неё только один способ хорош - руки рубить!

-Государь, вот те крест - на войско взял...

-Да, бояре, просмотрел я здешнего градоначальника. Коли хозяин - бездельник, в его огороде любые поганки произрасти могут. Вот они и завелись у Авдея-бездея. Да ещё и руки у тебя - нечисты. Оно ведь - одно к одному... Молчи! Кабы ты татарами занялся, не вышло бы столь позорного и преступного дела. Мыслимо ли? - в войну с Ордой приходит в город отряд татар, а градоначальник поручает их десятскому стражи! И воеводе - ни слова.

Тысяцкий молчал, утираясь рукавом шубы.

-В иное время узнал бы ты, Авдей, всю тяжесть моей руки. Ибо бездействие начальника - преступление. Ныне же сдай службу. Станешь простым ратником в ополчении.

Авдей вскочил и сорвался на вой:

-Государь, помилуй! Я - твой боярин служилый, волен я уйти с твоей службы, когда захочу...

-Не волен, боярин! - отчеканил Дмитрий. - Ибо на Русской земле живёшь, дышишь русским воздухом, пьёшь русскую воду, ешь русский хлеб, пользуешься трудами русского мужика. Без этого ты - грязь. А служить я тебе велю Русской земле. Честно отслужишь - вотчину за тобой оставлю. Нет - отберу, и тебя предам суду. Ступай. Нынче же стань в ополчение.

Потупясь, молчали бояре. Фома пристально смотрел на великого князя.

-Фома, - оборотился к нему Дмитрий. - Коли уж ты встрял в это дело, поручаю тебе и Бастрыка. Надобно его сыскать. Может, мы тут напраслину на него возводим.

-Государь...

Фома осёкся, потом заговорил:

-Сан - на мне, государь. Так уж вышло - не расстрижен доныне. Вечор был у епископа Стефана. Просил: хочу в рясе, с крестом в руке стать в битве. Дозволил...

Дмитрий покачал головой и рассмеялся:

-Ай да православная церковь! Попа в разбойниках пятнадцать лет держала и греха в том не видела. Вот бы чьё житиё-то составить: святого разбойника Фомы Хабычеева!

Бояре тоже посмеивались.

-Ну, какой ты - поп, Фома? - спросил Боброк. - Ты же - разудалый атаман. Тебе бы казаком сидеть на порубежье али начальником воинской сторожи. Иди на службу к нам, сотского я тебе сей же час обещаю. А там до боярского чина не далеко.

Фома, однако, оставался строгим, бояре тоже посерьёзнели.

-Не сердись, отче, на наши шутки, хотя в них - немало правды, - сказал Дмитрий. - Помню я твою беду, помню, как по Руси ходил со словом, народ против Орды бунтовал. И то мне ведомо, что ты в жизни курчонка не зарезал, да и в твоих набегах ни единый человек не убит, кроме ордынцев да иных наших врагов. И твоё желание с крестом в руке умереть на поле брани уважаю. Но ещё нужен ты мне как воинский разведчик. Станем лицом к лицу с Мамаем - надевай рясу. А пока делай, что велю.

Не для Фомы - для бояр говорил всё это князь: пусть знают, что не душегуба он пригревал под своей рукой, но витязя добра и справедливости, тайного воина Москвы, который ежедневно рисковал умереть в петле или на плахе, как разбойник...

Когда остались Бренок, Боброк, Серпуховской и другие самые ближние, Дмитрий облокотился на кленовый стол, посмотрел в лицо каждого и произнёс:

-"Сто и пятьдесят тысяч... Поздно осенью, когда замёрзнут реки... Держи войско и не распускай до весны. Ясак не поможет..." Что скажете, воеводы?

-Я думаю, - сказал Боброк, - враг не стал бы уговаривать нас держать войско до весны.

-И я так думаю. К тому же мы от верного человека знаем, что Есутай ушёл от Мамая не по добру... Сто тысяч ордынцев и пятьдесят - союзники, число тоже совпадает с нашим. Ягайло и Олег - то само собой. И требование старой дани - лишь предлог. А вот эта новость немаловажная для нас: хотел Мамай зимой пройти по Руси. Летом он боится с большим-то войском застрять в наших болотах и реках. Да мы его ждать не станем. Завтра после смотра - в поход. Вельяминов подождёт у Лопасни, Ольгердовичей мы направим ближе к Непрядве - пусть они Ягайлу ещё попридержат вдали от Мамая. И чем скорее мы пойдём, чем дальше от нашей земли перехватим Мамая, одного, без союзников, тем - лучше.

-Ясно, государь, - за всех сказал Бренок.

-Теперь - в лагерь, к своим полкам. Отныне и до конца похода князья и воеводы - там, где - войско.

Тихое, в туманце, вставало утро над Коломной. Дмитрий плохо выспался, но его возбуждение не проходило. Вчера он даже словом не обмолвился перед воеводами о своей готовности к двум решениям, но то и другое держал в себе, и только смотр оставит одно. Нетерпение погнало его от заутрени в поле, хотя войска ещё только строились.

Миновали посад, уже докатывался гул, и снова волнение пронзило его существо до холодка в пальцах - на крутобережье Оки, по всему Девичьему полю, стояли войска...

Когда Дмитрий с дружиной появился перед полками: волны прошли по рядам красных щитов. Тысячи голов повернулись к нему, и снова, будто сверкающая рябь прошла по стальной глади. Солнце разгоняло туман. Его лучи высветили все цвета войска, и Дмитрию в полной красе предстала русская рать.

Полки выстроились в том порядке, в каком предстояло им двинуться в поход. На правом крыле посотенно сомкнул конные шпалеры сторожевой полк - пять тысяч боярских детей со слугами, одетыми в воинскую справу. Служилые люди великого князя, профессиональные воины, большинство которых ещё в детской люльке играли ножнами отцовских мечей. Выросшие под звездой войны, они закалились в битвах с врагами Москвы - молодая и организованная сила нарождающегося государства. Ей предстояло ещё занять в нём главенствующее положение, уничтожив старых бояр или отодвинув их на задворки. Все боярские дети, как один, - в железной броне, на добрых конях, с полным вооружением конного витязя. И их слуги мало уступают господам. Разве только нет дорогой чеканки на оружии да не в тонкие сукна, шелка и аксамиты наряжены, а в холщовые порты домашней работы. И главное оружие слуг не меч, но дальнобойный лук или самострел.

За сторожевым полком, опираясь крыльями на тысячные конные рати, в десять шеренг стояли пешие - прямоугольник полка правой руки. Сильные боярские дружины на боевых лошадях, пожалуй, даже превосходили вооружением и яркостью войско служилого дворянства, они составляли главную силу полка правой руки, но взгляд Дмитрия притягивали пешцы. Длинные красные щиты, видом напоминающие человеческое сердце, до подбородков скрывали рослых воинов первого ряда! Лес длинных копий возвышался над сверкающими еловицами шлемов, бисерный кольчужный блеск бармиц смешался с белизной холщовых рубах - не все здесь имели железную броню, - и солнце стекало на плечи ратников по зеркальным лезвиям отточенных топоров и секир, перемешанных с копьями. За полком правой руки, чередуя пешие и конные тысячи, червенел щитами, сиял шлемами, белел рубахами и лаптями, сверкал калёной синью копий и топоров большой полк, врастая дальним крылом во фланг полка левой руки. А в дали, где кончалось Девичье поле, квадратной скалой стоял конный полк Дмитрия Ивановича, и его ряды терялись за окоёмом. Вместе с пятитысячным полком князя Владимира Серпуховского, поставленного Дмитрием во главе этой силы, он станет засадным полком - главным резервом русского войска.

Завидев Дмитрия, старый князь Фёдор Белозёрский отделился от строя большого полка на вороном белогривом и белохвостом коне, горячем и лёгком, развевая суконный малиновый плащ-корзно, пронёсся перед воинскими рядами, сорвал с головы золочёный шелом, уронив на плечи серебряные кудри, взмахнул рукой, и по полю разнёсся его богатырский голос:

-Великому Московскому князю, государю великой Руси, Дмитрию Ивановичу - УРА!

На миг замерло войско, услышав из уст Белозёрского клич, похожий на боевой клич монгольских туменов, но произнесённый по-русски, а в следующий миг содрогнулась земля, небо раскололось и даже кони присели.

-Ура-а-а!..

От сторожевого полка, через тысячи воев полков правой руки катился к дальнему флангу потрясающий душу воинский клич русских ратей, встречался с тем же кличем и возвращался обратно, вырастая. Этот клич предстояло услышать врагам Руси во всех грядущих битвах...

Великий князь почти не задерживался перед рядами дворянских и боярских дружин - готовое войско, он знал его хорошо. Дмитрия притягивали пешцы, особенно ополченцы - крестьяне и посадские люди, вышедшие на битву вольной охотой, сами себя снарядившие в поход. Он расспрашивал начальников сотен и тысяч - кто и откуда, - осматривал самодельные мечи, луки, секиры и копья, хвалил, если слажены добротно, хмурился, когда оружие казалось ему слабым, приказывал Бренку брать на замету такие отряды. Воеводам предстояло распределить имеющийся запас оружия так, чтобы на каждый десяток было не менее трёх воинов в железной защите и с надёжным оружием. Боевой длинник не должен иметь рыхлых звеньев. Лучшие кузнецы князя продолжали работу.

Вот, смыкая ряды с общим строем полка, стоят сотни три мужиков, - видно, из одного края. Холщовые рубашки и липовые лапти, деревянные щиты, обшитые кожей, у иных - "кольчуги", связанные из жёстких посконных верёвок, армяки и шапки, набитые пенькой, - защита от стрел, в руках большинства - рогатины, топоры, сулицы и ослопы.

-Откуда воинство?

-Рязанцы, государь, - ответил широкоплечий ратник с тяжёлыми тёмными руками, вооружённый получше других.

-Кто привёл?

-Я, Клим-кожевник, да вот Кузьма ещё дружину набрал, - он указал на чернобородого мужика, не отрывающего взгляда от князя. - С Дона он прибёг, с Ордой уже переведался, сынишку потерял.

Словно дрогнуло что-то в глазах великого князя.

-Спасибо, рязанская земля. От Москвы спасибо...

Ещё отряд на особицу - сотни полторы крепких, по-городскому одетых ратников, хорошо вооружённых, со смелыми взглядами.

-А вы - чьи?

Стоящий впереди седовласый воин ответил:

-Новгородский старшина Иван Васильев с сыном да охотниками - Фомой Крестным, Дмитрием Завережским, Михайлой Пановляевым, Юрием Хромым и другими товарищами. Ещё ушкуйник Жила с ватагой к нам пристал. Пришли на твой зов, государь.

-И тебе спасибо, Великий Новгород. Прислал-таки своих орлов, вопреки толстосумам.

Порадовало Дмитрия, что нашлись в большом полку и тверичи, и нижегородцы, и люди с литовских окраин. Пришли - не побоялись навлечь немилость своих господ. А в войске - каждый дорог.

Перед тысячей Ильи Пахомыча государь снял шлем.

-Дай, Илья, поцелую тебя. Такой отряд готов на княжескую службу принять хоть ныне. Мужик ты - покладистый, не думал, что сумеешь тысячную рать так взять в руки.

Боярин улыбнулся:

-То не я один, государь, постарался. Спасибо моим помощникам, - и указал на Фрола, Таршилу, других сотских и десятских.

Дмитрий обнял старого воина, увидел слезу на его глазах и укорил:

-Ну-ну, Таршила! Разве такому рубаке пристала сырость? А твой Иван, считай, ныне впереди нас: тот десяток ворогов, что он положил на Пьяне-реке, уж не станет в войско Мамая.

-От радости я, государь. Довелось тебя увидеть, доведётся ещё послужить тебе.

-А ты не переставал служить мне, Таршила, по ним вижу. - Князь кивнул на звонцовских ратников, задержал взгляд на Гриде и огненно-рыжем Алёшке.

Боброк проверял закал топоров и сулиц, взял у Юрка чекан, соединяющий в себе боевой топорик и молот, коротким ударом разрубил поданную отроком стальную пластину, спросил:

-Чья - работа?

-Его, - боярин Илья указал на Гридю. - Мой, звонцовский.

-После похода, боярин, привезёшь его в Москву со всем семейством, поселим в кузнецком ряду. В Звонцы подыщи другого мастера, - так сказал, словно не сомневался, что и хозяин, и его кузнец вернутся с битвы. - Бренок, взял бы ты на замету, это ведь - по твоей части. А тебе, мастер, спасибо. Задержишься в Коломне с другими кузнецами и бронниками на три дня, кое-какое оружие подладите. Догоните нас на конях. Теперь же ступай к кузням.

Гридя закашлялся и пробормотал:

-Да ить я што?.. Сына б со мной, молотобойца?.. Можно ль?

-Можно, - Боброк улыбнулся. - Научи его своему делу.

-Государь! Батяня! - заговорил Николка, испугавшись, что его могут оставить в Коломне. - Пусть дядя Роман пойдёт, он не хуже мово куёт. А ходить ему тяжко, хромой же...

-Хромой! - удивился Боброк, разглядывая насупленного мужика, опирающегося на копьё. - И ты на битву собрался?

-Ничего, государь, руки - при мне, устою.

-Э, нет, на одной ноге против татарина не устоишь. На коне держишься, конь есть?

-Конём и спасаюсь.

-Скажи начальнику конной тысячи, чтобы он зачислил тебя. Кого кузнецу брать в помощники, решит он...

Дмитрий Иванович уже прошёл к муромчанам. Осматривая конных ратников, вдруг вспомнил своё и спросил, улыбнувшись:

-А что, мужики, не найдётся ли у вас бурого жеребёночка, муромского? Мой Васька просил.

-Государь! Вернёмся из похода, мы ему из села Карачарова пришлём точь-в-точь как у Ильи Муромца был. Пусть твой сынок растёт богатырём не хуже отца.

К окольничим князя подошёл новый коломенский градоначальник, чем-то взволнованный. Дмитрий закончил смотр отряда, спросил, в чём - дело. Боярин сообщил, что в городе - высокий посол от Мамая, ждёт государя в детинце.

-Подождёт, - бросил Дмитрий, однако ускорил объезд полков: посол от врага в такой час - не шутка. Осмотрев свой полк, сведённый с полком Владимира, поворотил коня к середине рати. Впервые за последние недели потаённая тревога не плескалась в глазах московского князя, их блеск напоминал блеск воронёной стали.

-Счесть надо ратников. Родина должна знать, сколько их было.

-Считаем, государь, - сказал Бренок.

-Конной силы столько и не ждал.

-Можно спешить иные тысячи, - сказал Боброк. - Наши конники и пешими драться горазды - тому учили.

-Мало пешей рати, - повторил Дмитрий.

-От Вельяминова прибыл гонец, - сообщил Бренок. - Он ведёт десять тысяч пешцев.

-Так ли?

-А зачем нам выдумывать? Натужилась Московская земля - экую силищу родила!

-Ну, дай Бог. Коли так, спешивать никого не придётся, да и конной силы убавлять бы не хотелось.

...Снова катилось над полем и гладью Оки "ура!", когда скакал Дмитрий перед фронтом войска обратно. И, кажется, только теперь, прикоснувшись душой ко всей рати, к каждому её полку, Дмитрий начинал ощущать силу, что вывела на это поле Русская земля. Он привыкал к чувству этой силы со счастливым испугом, - казалось, видит сон и боится пробуждения, которое унесёт желанный образ. Сказал Боброку:

-Полки не разводи. Ждите.

Боброк кивнул.

Ордынский посол ждал в княжеской палате детинца. Встал навстречу, отвесил поклон. Дмитрий помнил этого рослого мурзу, уже немолодого, похожего обличьем на Чингисхана, каким рисовали его в восточных книгах. "Принц крови", сильный и знатный наян, владелец крупнейшего в Орде улуса - вон каких послов стал направлять Мамай к московскому князю!

-С чем пришёл, хан? - спросил Дмитрий.

-Спроси лучше - за чем? За ответом пришёл. Что ты надумал, князь? Войско, говорят, привёл в Коломну?

-Моё слово вы слышали, иного не будет.

Хан, казалось, смутился - не такого ответа ждал. Но вот его жёлтые глаза блеснули.

-У вас, русских, говорят: худой мир - лучше доброй ссоры. Разве ты не желаешь мира с повелителем Золотой Орды?

-У нас говорят и по-другому: сердцем копья не сломишь, покорством врага не вразумишь. Пусть Мамай вернётся в свою степь, распустит тумены - тогда получит он ту дань, что я платил до сих пор. Говорю последний раз: разорять Русь для Мамая не стану, в вечное рабство не выдам ему по доброй воле ни одного человека.

-Князь! Ты боишься разорить своё государство большой данью? А подумал ли ты, на какое разорение толкаешь его своим упрямством? Я - уже немолод и не хочу войны - мне-то она ничего не принесёт, кроме лишней тряски в седле. Но Мамай - не я. Он зальёт твою землю кровью, покроет пеплом. Рад будешь воротить слово, но когда говорят мечи, слова теряют значение. Разве ты не знаешь Мамая? Он может сделать даже то, чего не сделал Батый, - истребит твой народ поголовно. А согласен ли твой народ оплатить подобной ценой упрямство своего правителя? Ты спросил его, прежде чем произнести последнее слово перед властелином Золотой Орды?

-Ты хочешь знать волю моего народа? Иди за мной, посол.

Дмитрий повернулся и зашагал к двери, хан посмотрел ему в спину и заспешил следом.

Князь пересёк площадь перед теремом, по деревянной ступенчатой лестнице стал подниматься на стену детинца. Посол догонял его, за ним спешили бояре и мурзы.

Открылись посадские улицы, далеко разбежавшиеся от крепости, сверкнула Ока синей водой, и Москва, притенённая сосняками, катила в неё зелёную воду. Синели приокские леса, широко, до горизонта расступаясь над левым крутобережьем Оки. И там, на этом поле...

Хан вздрогнул, прикрыл глаза.

-Не может быть...

-Я спросил мой народ, - сказал Дмитрий. - Читай его ответ на этом поле.

-Не может быть!

Узкими жёлтыми глазами хан всматривался в прямоугольники конных и пеших ратей, слитых в один гребень, похожий на вал в океане, поднятый штормом в солнечный день, вал нежданный и оттого особенно страшный. Хану показалось - земля, где полтораста лет назад на снегу, истоптанном копытами, чёрном от пепла сгоревшего города, красном от застылой крови, валялись трупы мужчин, стариков и грудных младенцев, где кричащие женщины и дети волоклись на арканах, где потом ещё много раз в долгие зимние ночи после набегов лишь бездомные собаки плакали на пепелищах, - земля, накопившая невыносимую боль и обиду, вздыбилась и родила этот вал из людей и железа. Хану стало страшно. Хан уже видел, как двинулся этот вал на кочевые степи, втягивая, усмиряя, поглощая в своём движении человеческие водовороты бесчисленных орд, которые веками питали силу восточных завоевателей. Хан отступил от Дмитрия на шаг и поклонился в пояс.

-Великий государь! Дозволь мне поспешить к Мамаю? Я передам ему твоё последнее слово.

-Спеши, посол. Мамай может опоздать.

Дмитрий не видел, как ордынцы сошли со стены и, отказавшись от трапезы, седлали коней и выезжали из ворот детинца. Дмитрий смотрел в поле над крутобережьем Оки, чувствуя себя уже неотделимым от той силы, что вздыбилась там до окоёма в ожидании его слова.

-Государь...

Он обернулся. Перед ним стоял среди бояр старый знакомец - поседелый в битвах сотский Никита Чекан.

-Государь! Меня прислал князь Дмитрий Михалыч Боброк. Он велел сказать: здесь, на поле, стоит пятьдесят тысяч войска.

-Что?!

-Пятьдесят тысяч - здесь, на поле.

Дмитрий оборотился назад, круто, резко. Бесконечная живая стена пошевеливалась на равнине; он видел войско, какого не видел до него ни один русский князь, но лишь услышав его число, Дмитрий понял, как оно - огромно. Именно с таким числом русской рати он заранее решил выступить против кочевой степи.

-Пятьдесят "тысяч", или пятьдесят тысяч воинов?

-Пятьдесят тысяч воинов, государь. Здесь, на поле.

-Не может быть, - сказал князь.

Но они стояли перед ним, вооружённые, сведённые в полки, готовые к бою. Пятьдесят тысяч русских воинов! А ещё шли новые отряды к Коломне, и, казалось, он слышит поступь десятитысячного московского полка где-то у слияния Лопасни с Окой, и марш русско-литовских ратей дальше на западе.

-Никита, ты помнишь?..

Старый воин утёр глаза рукавом, и Дмитрий увидел - даже вечно холодные глаза князя Владимира затуманило.

-Никита, что ты, Никита Чекан?

-Государь, старые воины плачут только от счастья. Мне - шестьдесят. Твоему деду отроком стремя подавал, и уже тогда ждал сего часа. Сорок лет ожидания для человека - много, государь. А народ сколько ждал!

В церкви Воскресения зазвонил колокол, и гуд поплыл окрест. Бренок напомнил:

-Дмитрий Иванович, пора.

И прежде чем смыло дымку с глаз князя, прежде чем сойти со стены крепости, Дмитрий ещё раз обернулся к полю, где стояли войска, и ближние бояре услышали:

-Спасибо за всё, Русская земля...

КНИГА ВТОРАЯ

БИТВА

I

В начале сентября Мамай поставил свой шатёр на пологом холме в излучине речки Красивая Меча, в двадцати пяти вёрстах от слияния Непрядвы с Доном. Он шёл быстро, и теперь давал отдых лошадям; к тому же его союзники находились далековато от условленного места встречи, а Мамай считал - не честь ему будет ждать литовского и рязанского князей, пусть они подождут повелителя Золотой Орды. Сухие, знойные дни сменились влажными и прохладными, с севера часто наползали отары облаков, временами моросило, по утрам над водой долго стлался туман, увязая в зарослях камыша и ольхи, - казалось, красавица речка прятала лицо от пришельцев и под утренним ветерком цеплялась зелёными руками за края пуховой фаты.

Мамай часами сидел на холме, набросив поверх кольчуги стёганый халат, и слушал, как в тумане всхрапывают кони, чавкает ил и чернозём под сотнями копыт, плещет вода, гукают и пересвистываются табунщики. Холодок прогнал кровососов, после пятидневного перехода ордынские кони в одни сутки до черноты оголили правый берег Красивой Мечи, теперь их перегоняли на левый, на разнотравье, вызревшее к осени. Ветерок, наконец, скомкал, сорвал туманное покрывало с реки, в живой зелёной оправе её берегов обнажились тёмные язвы - следы табунов, прошедших бродами, вороны слетались на эти язвы, каркая, мешая думать.

О том, что Дмитрий выступил из Коломны с большим войском на запад, Мамай знал, и другого не ждал от своего врага. Не пойдёт же московский князь в донскую степь, где хозяйничает Великая Орда! Дмитрий, конечно, думает прикрыть всей силой самый короткий путь на Москву - через Тулу и Серпухов: так поступил бы всякий государь и полководец. Однако скверную шутку сыграл с повелителем Орды его военный союз с рязанским князем. Рязань оказалась невольным щитом для московского ополчения в дни сборов; так случается в бою, когда сильный воин хватает слабого противника и заслоняется им от мечей и копий. Олег, конечно, без вины виноват, и всё же он будет держать ответ - тем, что его полк Мамай первым пошлёт на русские же копья.

Не всему в рассказе Темучина поверил Мамай, хотя мурзы слово в слово повторили посла, однако же Мамаю приходили думы одна другой тревожнее. Откуда у Дмитрия - большая сила? Мамай знал от соглядатаев: ни новгородского, ни тверского, ни нижегородского полков у Дмитрия нет. Рязанский князь - в союзе с Ордой. Главная литовская сила - у Ягайло: его братья привести большого полка не могли. Значит, Москва посадила на коней смердов от старого до малого? Это, конечно, - не конница, лучше бы Дмитрий поставил мужиков в пешую рать, но всё же и мужика конного конём не объедешь. Его надо копьём ссадить на землю, а это - большая битва.

Один из великолепно задуманных Мамаем планов войны рушился ещё вдали от московских границ.

Мамай велел счесть московские полки на переходе, что оказалось непростым делом: конные заставы русов буквально подметали все дороги и тропы вблизи своего войска. Однако Мамай требовал всё новых вестей, хотя бы они добывались большой кровью. Союзники, наконец, зашевелились. От Ягайло прорвался связник, сообщил, что литовцы достигли Одоева в восьмидесяти верстах от Орды; полк рязанцев - не ближе, где-то между Пронском и Ряжском. Медлительность союзников всё больше раздражала владыку Орды, застарелый гнев, накапливаясь, доводил до мысли о разрыве союза и наказании Литвы и Рязани, душу разъедали подозрительность и ненависть. На последнем совете, уловив настроение повелителя, один из темников заметил:

-Они, пожалуй, боятся Дмитрия и обходят его за сто вёрст. Этак они скоро окажутся позади нас.

У Мамая после несчастья с дочерью дёргалось веко, и мурзам казалось, что он мигает кому-то за их спинами и оглядывались.

-Литва и Рязань забыли, кого им надо бояться, - пролаял Темир-бек. - Ты должен напомнить им, повелитель.

-Да! - Мамай мигнул, глядя поверх голов приспешников. - В нужный час я поручу это тебе и Батар-беку. Вы умеете помнить зло. Червяк жалости и корысти не подточил ваши души; я знаю: ни слёзы, ни золото не сделают вас мягче.

Не следовало бы теперь так отличать двух темников, принижая других, но Мамай не мог справиться с раздражением, и к тому же он метил в хана Темучина. Воротясь из Коломны, тот убеждал Мамая отложить поход на Русь, взять дань, на какую согласен Дмитрий, а потом постараться перессорить русских князей и нанести внезапный удар небольшой отборной силой.

-Сейчас - не лучшее время для войны, - повторял Темучин. - Сила Москвы - велика, но это - временная сила, завтра она истает. Пусть большие сборы закончатся для Дмитрия впустую, а когда он заплатит дань, его подданные станут спрашивать друг друга: зачем же нас отрывали от семей и жатвы, зачем мы зря проедали хлеб и мучили лошадей? Ведь князь всё равно заплатил дань. Дмитрий потеряет веру в народе и удельных князьях, враги станут потешаться над ним. Ты свалишь противника, не пролив и капли татарской крови.

-Разве для Орды меньше чести свалить врага ударом меча, внушить ужас данникам, показав нашу силу?

-Сила измеряется числом мечей. Ты же обескровишь Орду.

-Пусть так. Но я укреплю власть Орды.

-Власть и сила идут рядом, - Темучин смотрел в лицо Мамая жёлтыми немигающими глазами. - А может, ты боишься за собственную власть? Не бойся. Не время затевать в Орде усобицы, когда наши враги - так сильны. Мои друзья не хотели бы над собой ни Тимура, ни Тохтамыша. Отдай мне улус Бейбулата и все права, которыми он владел, - у тебя будет в Орде до конца дней союзник посильней Темир-бека.

Их взгляды встретились, у Мамая задёргалось веко, кулаки выползли из рукавов халата, захолодели на золоте подлокотников - он встречал своего посла, сидя на троне. Сдавленно прошипел:

-А твой шут, колдун, с кинжалом в моей юрте?..

Жёлтые глаза Темучина мигнули, лоб прорезала складка.

-Разве Темир-бек ничего тебе не сказал? Я послал в Сарай моих людей и велел им схватить бухарского купца, который продал мне этого шута. Купца скоро привезут, и ты можешь допросить его.

-Хорошо. - Мамай отёр со лба рукавом пот, не отводя от лица Темучина суженных глаз. - Когда купца привезут, ты получишь, что просишь. Но о войне ты судишь, как улусник, я же - повелитель Орды и останусь им. Поэтому забудь свои мысли и думай не о числе врагов, думай о силе твоего тумена...

Лишь на совете главных мурз войска, поглядывая в непроницаемое лицо рыжебородого чингизида, Мамай сообразил, что совершит непоправимую ошибку, передав новый улус и новые большие права хану Темучииу. Тот ведь и теперь - сильнее любого из царевичей, а тогда окажется недосягаемым и для повелителя Золотой Орды. Возвышая достоинство Темир-бека и Батар-бека, Мамай подумывал, кому из них отдать всё то, чем владел опальный хан Бейбулат...

Сидя на холме над Красивой Мечей пасмурным сентябрьским утром, Мамай снова возвращался ко всему, что прежде решалось сплеча, по первому желанию, а теперь не давалось. В тёплом халате повелителю было зябко. Сколько лишений изведал он в походной жизни! В зимней степи, бывало, не отворачивал лица от северного ветра, когда самые закалённые всадники не снимали овчинных масок. В седле под проливным дождём с презрением отталкивал руку телохранителя с непромокаемым халатом, показывая войску пример стойкости и терпения. От чего же теперь его знобит? Может, годы студят кровь? Или с годами удары судьбы ощутимее подтачивают физические и душевные силы? Почему прежде, когда рвался к власти, удачи шли навстречу, а теперь - беды? У дочери отнялись ноги, несмотря на всё искусство лекарей, верный Алтын погиб, Дмитрий вышел навстречу с огромным войском, союзники медлят - всё одно к одному, всё помнится, давит, злобит, лишает покоя. Будто душа Мамая - болото в такырах, куда дождевые ручьи непрерывно несут зловонную горько-солёную грязь. Даже бегство русского князя, за которого Дмитрий предложил Авдула и четырёх мурз, а с ним бегство нукера Хасана обернулось на позор Мамаю. Кто - он, этот демон в пурпурном плаще, не оставил ли друзей в Орде, какими шипами могут прорасти его следы? Тщетно пытался Мамай добиться вразумительных слов от мурзы Галея, тот лишь бил землю лбом, повторяя: "Повелитель! Хасан - гордый, он, наверное, сильно обиделся, что его посадили в яму и удалили из сменной гвардии". Болван! Сумел родить ублюдка, так сумей воспитать его ордынцем либо вовремя убей. Так нет - сплавил в чужие руки, и выросла пантера, готовая вцепиться в горло хозяина. Мамай догадывался, какого врага просмотрел со своими ищейками у себя под боком. От погони вестей нет. Авдула и четырёх мурз он всё-таки выменял на московского гонца, но и возвращение Авдула мало утешало. Никому, оказывается, верить нельзя, даже ближайшим нукерам. Только победа уничтожит его врагов!.. В который уже раз эта мысль приносит Мамаю облегчение. Кто знает свой путь, не должен отступать от него до смертного часа.

От Герцога прибыл начальник сотни с жалобой: всадники из касожского тумена ночью отбили скот, подаренный Мамаем фряжским наёмникам, а теперь уверяют, будто они приобрели его у татар за деньги.

-Чего же хочет Герцог от меня? - Веко Мамая подрагивало - злился, что пришлось-таки выдать наёмникам вторую половину задатка, опустошив войсковую казну.

-Вели касогам вернуть нам быков и овец, милостивый хан. Ведь они проявили неуважение к твоему приказу.

-Может, они доказали, что больше вас заслуживают моих даров? Вы - плохие воины, если не способны справиться с горскими разбойниками.

Фряг поднял голову и спросил:

-Милостивый хан дозволяет нам применить силу? Мы сегодня же нападём на их лагерь и уничтожим бродяг.

Веко Мамая задёргалось сильнее. "Коршунячье отродье! Я посмотрю на вашу храбрость перед полками русов. Это вам - не толпа янычар, не лигионы издыхающей Византии, не арабский "вечер потрясения", не разнаряженный частокол германских и франкских рыцарей, не стадо таврических разбойников. Вы узнаете, за что я плачу золото и серебро наймитам, досыта кормлю их свежим мясом!" Он сказал:

-Однако ваш начальник может обойтись без боя. У него теперь - довольно золота, чтобы купить мяса на всё войско. Ступай... Постой! - остановил он фряга. - Скажи Герцогу, пусть он пришлёт ко мне близнецов, о которых я спрашивал. Касоги вернут вам быков и овец, а воры будут наказаны по законам Орды.

Отчего Мамаю загорелось увидеть глаза близнецов, так похожие на глаза его дочери и глаза того русского пленного, который не дал ему обещания в обмен на жизнь и свободу? Только потому, что не мог ручаться за своё слово? Есть же такие люди! И у великих царей время от времени случается в них нужда.

Десятник нукеров доложил:

-Повелитель, к тебе - люди Батарбека с русским пленником.

Мамай встрепенулся. Воины в серых халатах втащили на холм грузного человека со связанными за спиной руками и верёвкой ни шее, рывком бросили ниц. Мамай узнал склонившегося перед ним сотника.

-Это - ты, Бадарч? Какого зверя выловил в московских лесах?

-Повелитель! Мы исполнили твой приказ: предатель Бастрык - перед тобой.

Мамай по-кошачьи шагнул вперёд и приказал по-русски:

-Встань! - Сузив глаза в усмешке, он разглядывал припухшее от синяков лицо пленного, всклоченную бороду, рваную одежду. - Что скажешь, Федька? Новые вести привёз мне или пожаловал за наградой?

-Тебе, царь, то - лучше ведомо, - прохрипел пленный, потупясь. - Не своей волей стою перед тобой.

-Да уж твоя воля кончилась, Федька. Даже охотничий барс попадает в клетку, если он скалит зубы на хозяина. Ты же только гиена. - Взвизгнул. - Говори, кому служил! Какие лживые вести слал в Орду? Кого ты в Орде знаешь из моих врагов?

Бастрык усмехнулся опухшим ртом:

-Столько спрашиваешь, царь, што и не знаю... Служил я всем помаленьку, тебе тож... Чего передал, теперь дело десято. А знавал я хана Бейбулата да Батар-бека, да иных твоих начальников - неш они те враги? Убей, а ни московских, ни рязанских лазутчиков в Орде я не видывал. Пытать станешь - кого хошь назову. От ваших пыток чего не сбрешешь, мне же всё - едино. Казнил я твоих людишек - не запираюсь. Требовали, чего я вовек не ведал, оружием грозили, вот и... Да и к Дмитрию мне нынче дорога заказана, потому в твои сети попал. Вот коли помилуешь, кой-чего скажу те на пользу.

Как ни был зол Мамай, его удивил торг Бастрыка.

-Говори. Я решу, стоят ли твои вести моей милости.

Федька вздохнул, переступил босыми ногами, глянул в лицо Мамая.

-Ведаешь ли ты, великий царь, што сын Есутая Иргизка к Дмитрию шёл?

-Так...

-Што Есутай свой тумен в помощь Дмитрию прислать сулил.

-Так!.. - рука Мамая побелела на поясе, веко задёргалось.

-Не бойсь, не дошёл Иргизка до Дмитрия. Я казнил его, с ним и весть умерла, а грешить-то Есутай будет на князя.

Мамай метнул взгляд на сотника, тот наклонил голову:

-Федька не врёт. Иргиз умер, но бывшие с ним люди - живы.

-Што люди! - Бастрык качнул головой. - Я пытал Иргизку, Есутай велел ему говорить лишь Дмитрию, а ты, великий царь, своих татар знаешь.

-Знаю, - Мамай усмехнулся. - Ты проговорился, Федька: тайна Иргиза тебе - неведома. И тут лжёшь!

Бастрык заморгал, соображая, как это себя запутал.

-Говори дальше, дела Есутая я разберу.

Бастрык пошмыгал носом, на что-то решаясь.

-Моя смерть, великий царь, теперь ничего тебе не даст. А жизня у меня - одна. Так, может, я куплю её? И за тех, казнённых мной, заплачу тебе.

Мамай захохотал, и нукеры вздрогнули - так давно не слышали они его смеха.

-Да ты - шут, Федька! Каким серебром платить станешь? Тем, что в сундуках у Дмитрия?

-Есть у меня свой сундук, в Коломне зарыт. Там - не токмо золото и серебро... Там така икона, в каменьях, её за тыщу кобыл не купишь.

У нукеров загорелись глаза.

-Откуда - у тебя икона?

-У Иргизки отнял.

-Теперь я знаю, почему ты убил его. А той иконе цена - две сотни лошадей.

-Великий царь, на Руси ей нет цены!

-Да на Руси я всё возьму даром.

-Но икону и золото я зарыл. Пошли со мной верных людей, Коломна теперь - пуста. Я отдам всё! - страх и надежда метались в глазах Бастрыка. - За одну мою жизню я дам тебе столько, што ты можешь нанять сотню воинов и купить тыщу рабов!

-Рабов на Руси я возьму, сколько захочу. Воинов у меня - достаточно. И тебе, Бастрык, я не верю. Ты предавал рязанского князя мне. Меня ты предавал рязанскому князю. Нас обоих ты предавал Дмитрию. Теперь ты готов предать Дмитрия. Возьму выкуп и отпущу - ты снова меня предашь. Ты - предатель, Федька. А где зарыл сундук, скажешь, когда из тебя начнут вытягивать жилы.

Бастрык затрясся, пал на колени и пополз к ногам Мамая.

-Отпусти, возьми выкуп, не обману, отслужу тебе... Я вхож к князю Дмитрию. Вели - убью его, отпусти только...

Мамай попятился.

-Врёшь, Федька. Ворон не заклюёт орла, шакал не загрызёт тигра. Ты - трус, Федька, а трусы убивают лишь слабейших. Я люблю казнить трусов.

Бастрык съёжился на земле, оцепенел, потом поднялся на колени, встал на ноги, помотал бородой, отряхивая слёзы, наклонил голову и сказал:

-Добро же! Рвите жилы - икону и золото я вам не выдам.

Мамай второй раз засмеялся, отстегнул с пояса кошель, бросил сотнику.

-Это - награда за предателя. Скажи Батар-беку - я доволен.

Потом велел нукерам вести за собой пленного, сошёл с холма на берег речки и приказал рыть яму. Повернулся к Бастрыку.

-Ты, Федька, поступил с моими людьми по-ордынски, ты - способный ученик. Но ученику не сравняться с учителем. Ты тоже останешься без носа, без глаз, без ушей и без языка. Но я сделаю это без помощи меча.

Бастрыка закопали по шею, не развязав рук, принесли заготовку для конской кольчуги, разостлали её по земле, стянули вокруг шеи. Потом накрыли голову железной решётчатой клеткой.

-Принесите голодных крыс и пустите в клетку, - приказал Мамай. - Когда крысы начнут пир, позовите меня - я хочу видеть, какого цвета кровь и мозг у тройного предателя.

...Бастрык не видел, как удалился Мамай, не замечал ни стражи, ни дождя, падающего на лицо, - ввалившимися глазами он смотрел в серое небо, расчерченное железом в мелкую клетку. Он не просил у этого неба снисхождения и пощады, он каялся во всех грехах, что совершил под этим небом и ещё готов был совершить от жадности, ненависти и гордыни, от желания жить и мстить. Он вспоминал всё зло, которое творил или хотел сотворить, и твердил про себя молитвы, какие помнил. Он молился и слышал, как повизгивают в углах клетки крысы, скребут зубами железо, пытаясь проделать выходы, перебегают из угла в угол. Чтобы не слышать их, Бастрык начал молиться вслух, однако писки, стук коготков и скрип зубов о железо не утихали, а земля давила на грудь. Задыхаясь, он молился, и всё время думал: придёт ночь, и тогда крысы перестанут бояться его шёпота...

Едва глянув на введённых в шатёр близнецов, Мамай чуток ошалел - насколько велико их сходство и как оба напоминают его дочь. Нет, не глаза, а разлетающиеся брови и рисунок губ - вот что рождает сходство. Может, потому и выражение глаз кажется одинаковым: словно бы давний, несказанный вопрос или печаль застыли в них. Мамай спрашивал через переводчика, отвечал чаще один из близнецов, поплечистей, посуровей видом и будто постарше. "Наверное, этот у неё родился первым", - думал Мамай, слушая ответы и приглядываясь к воинам.

Родителей они едва помнят. Потому что было им лет по шести-семи, когда на село напали всадники и увезли обоих. "Отец Герасим" - лишь это имя запало им в память, оно часто произносилось вокруг. Был отец Герасим высок, носил длинную чёрную одежду, пел громовым голосом и пускал сладкий дым, а над ним летали причудливые птицы с человеческими лицами. Теперь они догадываются - их отец, вероятно, служил священником. Имя матери они не помнят. Они, наверное, забыли бы и отца Герасима, и язык Родины, если бы их разлучили, но вместе они сохранили память детства и поддерживали её. Вырванные из объятий матери рукой страшного наездника, брошенные в чужой неласковый мир, они рано узнали, что самая большая радость - услышать на чужбине родную речь, похожую на речь матери и отца. И хотя на невольничьих дорогах чаще всего встречались им такие же, как они, рабы, минутная ласка, слово утешения, украдкой сунутый в руку кусок еды не давали иссякнуть в детских душах ожиданию и надежде. Герцог купил их в Ливане уже подростками у разорившегося торговца красками и дешёвым полотном. Они плакали не об этом господине, который хоть и гонял их с утра до ночи по заказчикам, но и кормил почти каждый день, - плакали о хромом дядьке Петре, что жил в невольниках у процветающего соседа, хозяина оружейной мастерской. При всяком случае тот рассказывал им о потерянной зелёной Родине, пел русские песни, говорил сказки и бывальщины, обещал взять с собой, когда скопит достаточно денег, чтобы убежать от хозяина и добраться до Афонской горы, где живут православные монахи: они-де часто переправляют на Русь и в Литву беглых людей православной веры под видом странствующих чернецов. Теперь это тоже кажется им сказкой. За годы странствий с новым господином их родиной стала война, а войны идут повсюду, и наёмникам за их мечи хорошо платят. Герцог - богат, он говорит - нынешний поход для него последний, из Руси он вернётся в свой замок на берегу лазурного моря, чтобы закончить дни под сенью олив и миртов, в молитвах. Братьям обещает свободу и готов взять их с собой наёмными слугами, потому что верит в их преданность и честность. Чего им ещё искать?

Мамай всматривался в лица близнецов, но ничего не мог прочесть, кроме насторожённости и тревоги. Мелькнула мысль: ввести их в юрту дочери. "Вот - твои братья, царевна, отныне они будут подле тебя - второй после отца защитой". Дочь, наверное, встанет на ноги от потрясения. Но... невозможно!

Зачем он их вызвал? Что хотел открыть в глазах подневольных наймитов? И вообще, чего он стал копаться в людях? Разве недостаточно изучил их инстинкты? Особенно когда они объединены одним именем - Орда. Но Хасан!.. Но тот светлоглазый князь!.. Собственная дочь!.. И даже Федька Бастрык! Такие загадки загадывают - даже высшей властью не разрешишь.

Мамая уже не так поражало сходство близнецов и родинки - у одного на правой щеке, у другого - на левой. Видимо, их ангел-хранитель был рассеян или сделал эту отметку для себя? Мамай встретил короткий взгляд того, что выглядел младше. Черты его лица - мягче, и светлые волосы, спадающие на плечи, напоминают женские локоны, отчего он кажется особенно похожим на Наилю. Наверное, другой командует им, как делают старшие братья, а то и поколачивает. Что-то далёкое, забытое, похожее на жалость шевельнулось в душе Мамая, и он испугался даже проблеска слабости в себе. Не уж то стареет? Или всё - из-за дочери? Нахмурился и сказал:

-Я слышал, вы - храбрые воины. Хотите служить у меня?

-Царь, у нас есть свой господин, - слово "царь" воин произнёс по-русски, и Мамаю послышалось знакомое в его голосе.

-Ваш господин - у меня на службе, здесь я повелеваю, и мои желания - закон. Я ведь - не римский император.

-Нам будет трудно служить у тебя, царь, мы плохо знаем язык татар.

Не привыкший к возражениям простолюдинов, Мамай заговорил холодно и жёстко:

-Вы должны быстро научиться татарскому языку, чтобы выдвинуться в моём войске. Отличитесь в походе, и я выкуплю вас у Герцога, сделаю начальниками славянских отрядов.

Перехватив удивлённые взгляды, усмехнулся:

-Не все русы, литовцы и поляки - враги мне. Есть союзники, они пойдут со мной дальше, на закат. Герцог не скоро найдёт тихие мирты на лазурном берегу... Мне потребуется много проверенных, смелых и преданных людей славянского племени, чтобы командовать воинами и управлять покорёнными землями. Вы можете стать боярами на той земле, где родились.

Братья переглянулись, опустили головы.

-Я слышал, вы не умеете грабить, - Мамай усмехнулся. - И не грабьте в этом походе, грабить есть кому. Завоюйте себе другую славу. Я отдаю города и земли побеждённых на щит только на три дня. Кто же через три дня возьмёт с населения хоть нитку, карается смертью. Однако в Орде много непослушного сброда. Вы получите небольшие отряды воинов, я поручу вам рубить головы переступивших закон Орды. Сородичи станут вас прославлять, и тогда к вам пойдут служить русы, литовцы, поляки и чехи. Вы поможете мне создать сильные тумены пеших воинов, эти тумены будут передвигаться на лошадях вместе с конницей - кто посмеет тогда стать против меня в битве! Видите, какие мысли я открываю вам.

-Мы - маленькие, подневольные люди, царь. Ты можешь найти более достойных.

Мамай покосился на своих нукеров и спросил:

-Кого вы называете более достойными? Тех, кто - развращён богатством и знатностью? Редкий из них - достоин того, что уже имеет. Я выдвигаю людей, как это делал Потрясатель вселенной - Чингисхан, он в юности был рабом, прикованным железной цепью к наковальне. Знаете ли вы об этом?.. Вот мои нукеры, простые воины сегодня, - все они со временем становятся десятниками, сотниками, тысячниками, даже темниками - по заслугам и уму. Вы - молоды, но вы многое повидали. И такие, как вы, скоро мне потребуются. Передайте это другим воинам вашего племени, если они есть в легионе Герцога. Всё ли вы поняли?

-Да, царь.

-И знайте: Москва - враг не только мне, но и всем другим русским и литовским князьям. Она подчиняет мечом и ограбляет слабых соседей. Как покровитель Руси и Литвы я хочу положить этому конец. На развалинах гнезда московских ястребов я расскажу вам о вашей матери...

Оба вскинули головы и широко раскрыли глаза.

-Царь, где - она?..

Не уж то эти бродяги, забывшие имя матери, сохранили чувства к ней, той женщине, что вскормила их грудью? Ещё хан Узбек говорил, что русов можно поработить, когда в них умрёт память о прошлом и уважение к обычаям предков, когда молодые люди отвергнут опыт родителей и захотят жить по-своему. Не случайно со времён Батыя наследники русских князей привозятся в Орду вместе с детьми многих знатных бояр. Заодно это - надёжные заложники. Возвращаясь, они приносят с собой многие обычаи Орды, и всё же трудно припомнить хотя бы одного, кто отверг обычаи своих предков. Возможно, на Руси особенный дух? Резать собственных братьев русские князья научились ещё от половцев - окаянного Святополка и Глеба Рязанского церковь до сих пор проклинает с амвонов, - а вот родного отца ещё ни один князь не придушил и не согнал с трона. Между тем татарские мурзы и ханы при всяком удобном случае сносят головы тем, кто породил их на свет, чтобы завладеть наследством...

Мамай вздохнул. Однако это мысль - надо велеть записать её в книгу мудрых поучений: раздели народ врага на отцов и детей, брани старших и льсти молодым, пачкай грязью прошлое и хвали чужеземные порядки - тогда государство врага станет подобно дереву, источённому червями.

Глядя в напряжённые лица братьев, он произнёс:

-О вашей матери сведаете от меня на развалинах Москвы. И, может, не только о ней. Служите мне верно - я ничего не забываю.

Провожая взглядом синие камзолы, подумал: "Не нажить бы мне нового Хасана. А то и двух сразу". Нет, Мамай дважды не обжигается на одном огне. Если он приблизит этих, то лишь на московском пепелище, когда у них не останется выбора. И пусть они искупают мечи в русской крови...

Примчался вестник от Батар-бека, и как ни ошеломляюща была новость, Мамай поверил сразу: московское войско накануне перешло Оку и теперь подходит к Осётру, в сорока верстах от устья Непрядвы, где Мамай назначил встречу своим союзникам. Дмитрий лезет на рожон. Впервые за полтораста лет после Калки русские искали встречи с войском Великой Орды. Впрочем, была ещё Вожа... И эта ошеломляющая быстрота переходов!

Мамай рассылал со своего холма гонцов, поднимая тумены в ночной поход; помчались вестники и к союзным князьям - Мамай требовал идти самым скорым маршем, во что бы то ни стало опередить Дмитрия с выходом к Дону у слияния с Непрядвой. Он знал, как часто сильнейшие армии терпят неудачу, застигнутые противником в момент переправы. За Доном - ровная степь, раздолье для конницы Орды.

Багровый закат в полнеба красил оборванные тучи, уходящие к югу, и в ольховых берегах Красивой Мечи струилась узкая красная бездна. Глядя в неё, Мамай испытал чувство самосохранения, которое заставляет зверя рыть запасной выход, далеко относя землю от норы. Он приказал оставить на месте свой шатёр, семейные кочевья, большую часть скота, казну, дочь с рабынями под охраной двух сотен сменной гвардии. Командовать лагерем приказал опытному наяну из преданных тысячников, велел держать людей, стада и кибитки в готовности к выступлению.

-Когда я разобью Дмитрия, тебе придётся быстро догонять войско.

Тысячник наклонил голову. Поколебавшись, Мамай решил оставить при нём ещё три сотни "алых халатов". Пятьсот отборных нукеров - сила, с которой можно прорубиться сквозь тумен. Пусть половина его гвардии останется вдали от поля битвы, не подвергаясь риску, в сражении всегда существует опасность потерять её. Так он говорил себе, думая о худшем. Полководец, проигравший сражение, не побеждён, если сохранит гвардию. С пятью сотнями нукеров он быстро соберёт новое войско, а без них и золото не поможет - слишком много врагов нажил Мамай на пути к власти...

По дальним холмам бесконечными колоннами двигались всадники Орды на фоне багрового заката, под низкими чёрно-багровыми тучами. В красном воздухе с севера плыл косяк розовых птиц, они снизились вблизи речки, высматривая знакомые присады, но всюду по берегам двигались люди, паслись стада, блистали огни и курились дымы костров; птицы пошли на большой круг, заиграв оперением в закатных лучах - то бело-розовым, то тёмно-багровым. Несколько всадников отделились от своей колонны, остановились - было видно, что они вынимают луки. Скоро косяк дрогнул, стал набирать высоту, лишь одна птица покачнулась, часто махая крыльями, отлого пошла вниз, в сторону холма, и двое всадников поскакали за ней. Проследив, как птица провалилась в воздухе и белоснежным комом упала в низину, Мамай приказал начальнику стражи:

-Пошли узнать, кто позволил охоту во время марша. С начальника десятка вычесть цену двух лошадей, стрелкам - по десять плетей. Лебедя отдай моему повару.

II

Выступив из Коломны 26 августа, русское войско в два перехода достигло устья Лопасни и здесь, соединясь с большим полком московского пешего ополчения под командованием тысяцкого Тимофея Вельяминова, в один день переправились через Оку.

Дмитрию уже было ясно: рязанский князь не станет под его знамя; избегая густо населённых рязанских волостей, Дмитрий исключал и возможность столкновения с войском своего давнего соперника - для того и был совершён обходной марш-маневр вдоль северных рязанских границ. И всё же за Окой лежала земля Олега, идти предстояло краем его великого княжества, поэтому Дмитрий строжайше наказал воеводам: "Да не упадёт ни единый волос с головы рязанцев, не будет потоптан ни единый колосок на рязанских полях, ни единая курица задавлена на рязанских дорогах, ни единая вишенка сорвана с ветки! Не я начал распрю с Олегом, но он, Святополк окаянный, первым отошёл от русского дела. Видит Бог, собери ныне Рязань против Орды силу, равную нашей, я стал бы под руку её князя с великой радостью. Но судил Господь Москве поднять Русь на битву за нашу волю, и я скорблю, что мой завистник Олег не принял сего ни душой, ни умом. Его народ в том - не виновен, народ обязан слушать государя, но пусть видит рязанский народ, что не его врагами, а спасителями идут на Дон московские полки. И скажет ли народ спасибо своему князю, коли заодно с Ордой он станет против нас! А захочет Олег в своём стольном граде отсидеться - пусть сидит, тревожить не станем".

Дмитрий рассчитал, что его слова разнесутся далеко, дойдут и до Олега, ибо в войске было много торговых гостей из Рязани, - купцам и распри государей нипочём, шла бы торговля бойко. Дмитрий подсказал соседу-сопернику лучший для него образ действий, он в душе понимал рязанского князя: в победу Москвы не верит, идти заодно с Мамаем не хочет, ибо ненавидит Орду. Да и страшится проклятия русских людей, но и открыто разорвать союз с Мамаем тоже страшится: тогда, в случае победы Орды, его княжество первым исчезнет с лица Земли. "Сиди дома, - как бы говорил Дмитрий сопернику. - Повода для вражды я тебе не дал и не дам, а посему не будет тебе даже малого оправдания, коли на меня исполчишься заодно с татарами ".

Тревожил ещё Ягайло, который стремился обойти полки своих братьев с юго-запада и получить свободный путь к Мамаю. Двинуть бы Ольгердовичей на него, навязать встречное сражение, отбросить на запад. Пусть у Ягайло силы - побольше, но как воины и полководцы Андрей и Дмитрий не чета своему брату, а главное их превосходство - в духе войска: уже несколько русских бояр и литовских панов с дружинами покинули Ягайло и перешли к его младшим братьям. И сколько ещё готово при случае перейти! Но не хотелось Дмитрию проливать славянскую кровь до решающего сражения, все мечи соединённой рати братьев Ольгердовичей надо сберечь и направить на самого страшного врага. Дмитрий рассчитывал встретить Мамая прежде, чем встретит его Ягайло, который не переставал оглядываться на своего рязанского союзника.

На переправе через Осётр великого князя разыскал разведчик Васька Тупик...

Отряду Тупика не удалось избежать столкновения с преследователями. Враги настигли беглецов за Пронском, сели на хвост, погнали, на скаку меняя коней, и уже над головами русских запели чёрные стрелы, уже лошади сакмагонов задыхались на встречном ветру, роняя с боков клочья пены. Тут бы Ваське и его товарищам последний раз употчевать врагов белым железом и красным вином, да и отведать того же угощения, тут бы их неприбранные тела растащили звери и птицы, и остались бы тайной для великого князя судьбы его пограничных стражей, но, видно, кто-то сильно молился за синеглазого московского рубаку. Вблизи той речки Вожи, что стала проклятием для Мамая, дорогу погоне перерезал полусотенный отряд конных шишей, как потом выяснилось, шедший на зов князя Дмитрия. Звероватые лесные мужики, ражие парни на лохматых крестьянских лошадях, размахивая ослопами, чеканами, топорами и самодельными мечами, с гиком и свистом кинулись на татар сбоку, из берёзового перелеска. Те, ошеломлённые нежданным нападением, сдержали коней, Тупик повернул отряд и ударил на растянувшихся преследователей. Силы оказались равными, но рубка длилась недолго - ордынцы бежали, потеряв с десяток воинов; Тупик остановил преследование: кони сакмагонов выдохлись, а посылать в погоню одних мужиков - значит погубить их. Перевязав раненых и похоронив убитых, одним отрядом двинулись на север, соблюдая осторожность. Редкие рязанские заставы не задерживали московских разведчиков и шишей. Будто и не замечали их. От рязанцев Тупик выведал, что Дмитрий ушёл из Коломны. Надежда на отдых отпала, двигались на закат бездорожьем - так быстро, как могли нести кони, пока, наконец, услышали оклик певучим московским баском, который сказал Тупику больше, чем пароль...

Два дня отряд обгонял войска на марше, дороги были забиты конницей, пехотой, обозами, стадами быков и овец. Радость, что ушли от врага, перешла в потрясение при виде нескончаемой русской силы, поднявшейся на извечного врага.

-Можно жить, Василей Ондреич! - Копыто сиял воспалёнными от ветра глазами.

-Поживём ещё, Ваня. Да как поживём! - Тупик вглядывался в лица ратников большого полка, надеясь увидеть тех, с которыми шла Дарья. Ведь нашли шиши отряд земляков-рязанцев в этом потоке. Хоть бы словечко услышать - где она теперь, жива ли, здорова ль?

Хасан тоже смотрел на бородатые и безусые лица, пытаясь коснуться жизни этих людей чувством и в прикосновении найти ту близость, что даст ему ощущение единства с великим народом, чья судьба стала и судьбой князя Хасана. Он знал: это приходит через взгляд, улыбку, жест или слово, которые знакомы тебе извечно, которые ты знал и понимал в том Пространстве, Откуда пришёл на эту Землю. Он пережил это в яме при встрече с Тупиком, а впервые пережил ещё раньше, в рязанской деревне во время набега, когда кривоногий, длиннорукий воин в овчине шерстью наружу с кривым мечом в руке медленно, вразвалку приближался к подростку, забившемуся в угол сарая, и тот лишь сказал: "Мама!" - и закрыл лицо ладошками. Было, как молния - "Это - я там, в углу, это меня, маленького, беззащитного, никому не причинившего зла, убивают во всех углах и на улицах, бросают в горящие избы, запихивают в кожаные мешки, привязанные к кибиткам и саням, - ведь я - тоже человек, ещё недавно бывший ребёнком!.." Через мгновение, рассматривая свой окровавленный меч и того в овчине, уткнувшегося в солому, он понял, что перешёл черту, навсегда отделившую его от соплеменников, что мальчишка в углу сарая ему в тысячу раз ближе этого в овчине, который способен убить ребёнка.

И он рубанул ещё раз - так, чтобы тот никогда не встал. Оттуда, из сарая, начинался путь Хасана в эту великую рать Москвы, и не раз подкатывала к сердцу волна тепла, обещая слить его с ней. Но сегодня что-то мешало Хасану. Может, он привык к одиночеству, к настороженности в окружении врагов, поэтому и теперь нёс чувство своей чужеродности потоку русского войска. Хасану требовалось время почувствовать себя человеком, которому не надо таиться, играть чью-то роль, ждать удара и быть готовым к нападению, но близость битвы заставляла его торопиться, и он твердил себе: "Это - мой народ, мои братья, каждый из них теперь же готов умереть за русского князя Хасана. И этот рыжебородый мужик в полинялом зипуне и лаптях, и тот рослый старик со своим топором, и рябой парень в шапке блином, и скуластый боярин в зелёном кафтане на серой тонконогой лошади, и этот дородный дядя с обличьем купца, отирающий пот со лба рукавом вышитой рубахи, и сухонький возничий в рваном армячишке, помахивающий кнутом на разномастную пару и поминутно заглядывающий за борт - на месте ли смазница? - все они мой народ, без которого князь Хасан и его дело ничего не стоят, и князь Хасан за любого из них умрёт, как и они за него". Так говоря себе, он заглушал настороженность, что мешала ему быть своим среди своих.

Великокняжеские значки увидели издалека на прибрежном холме. Дружинники встретили криками:

-Тупик!.. Живой, чёрт!.. Выкупили?..

-Што я, товар? - Васька, смеясь, поталкивал товарищей. - Сам убёг, да вон ещё князя с собой прихватил.

-Ай, сокол! - Никита Чекан, облапив, целовал в заросшие щёки. - То-то радости московским девкам - этикой красавец жив-здоров воротился.

-Плюнь через плечо, Никита, до невест ещё эвон сколько вёрст.

-Доскачешь на таком-то коне...

Никита осёкся, встретясь взглядом с поседелым худым человеком из отряда Тупика.

-Господи... Не сон ли?..

-Не сон, Никита, - тот с усилием улыбнулся. - Признал...

-Ваня! Копьё!..

Товарищи обнялись, не пряча слёз.

-С того света, што ль?

-Почитай, с того. Спасибо Тетюшкову, пособил. Четверо мы ушли, а было нас полтораста невольников, отданных Мамаем на избиение для потехи... Да што! После расскажу, мне бы теперь сотню - да с Мамаем переведаться.

-Даст тебе князь сотню, ныне большая нужда в начальниках.

-Где - князь-то? - спросил Тупик.

-Эвон, ладьи провожает. Мужики не все плавать научены, так он следит, чтобы ладьи не перегружали.

-Едем к нему, князь Хасан, - позвал Тупик.

Воины оборотились на стройного всадника в чёрной татарской байдане.

-Кто - таков? - спросил Никита.

-Наш, татарин, - пояснил Копыто. - От Мамая ушёл, лютый враг ему. И эти трое - тож наши, нукеры князю.

Никита покачал головой и присвистнул.

-Приглядеть бы за таким-то "нашим".

-Не сомневайсь, - подтвердил Копьё. - Видел его в бою - великий воин. С таким за радость почту стать рядом в битве...

Дмитрий только что отругал начальника переправы за какой-то недосмотр, обернул к подъехавшим сердитое лицо, не меняя выражения, усталым, с хрипотцой голосом сказал:

-Явился, разбойник! Мало - на рожон лезешь, ещё и от Мамая сбежал, шатаешься невесть где, а мне заместо тебя гонца выкупать пришлось. Довёл Мамая - он послов начнёт сажать в яму. Вот Боброк те ещё задаст покрепче мово, - и, улыбнувшись, обнял разведчика.

Васька, смущённый лаской государя, удивлённый тем, что Дмитрий уже всё знает, пробормотал:

- Я привёз вестника, государь.

Дмитрий Иванович посмотрел на Хасана, и тот, сняв шлем, поклонился, выпрямившись, назвал себя. Дмитрий подошёл к татарину, всмотрелся в загорелое лицо, в спокойные серые глаза.

-Вот ты - каков, князь Хасан. Дай тебя поцелую по нашему обычаю... Выходит, ты его из Мамаевой ямы вытащил? Я уж думал, наш Васька - оборотень, коли ему удалось из куреня Мамая удрать.

-Я, повелитель, свою голову чудом спас. Как меня Мамай помиловал за драку с темником Темиром, не пойму. Но оставаться нельзя было, и всех вестников отослал к тебе.

-А я тебя не виню - ты волен был уйти, когда захочешь, я своё слово помню. Горячности не одобряю, да сам давно ли был таким, как вы с Васькой! Твою последнюю весть с Тетюшковым получил, за то от Русской земли спасибо. Теперь отдыхайте, вот закончим переправу - поговорим.

-Повелитель, отдыхать будем после битвы. Я должен сказать тебе важную весть.

-Ну-ка, - Дмитрий дал знак отрокам отойти, Тупика удержал. - Говори при нём... А повелителем ты, князь, не величай меня, ладно? Я же - не Бог.

-Да, государь. - Хасан покраснел.

-Ин и добро, - улыбнулся Дмитрий. - Теперь сказывай.

-К Мамаю пришло десять тысяч наёмников-фрягов, это - сильная пехота.

-Пришли, стало быть.

-Они привезли метательные машины на колёсах. Ещё два десятка машин построено в войске Орды. От больших луков, которые натягивают пятьдесят человек, Мамай отказался - они - громоздкие, а бьют слабее машин и на выстрел требуют много времени. Машины ведь тоже стреляют и копьями.

-Так.

-Начальник машин предложил Мамаю поставить их в один ряд против пешей рати и разбить её строй тяжёлыми свинцовыми пулями. Мамай, похоже, согласился. Когда машины появятся, надо послать конный отряд, чтобы разрушить их. В открытом поле от таких пуль нет защиты.

-Знаю. И за это - спасибо, князь. Я велю предупредить всех воевод, чтобы следили. Какой награды ты хочешь?

-Ты достаточно наградил меня, государь. Но есть у меня три просьбы.

-Ну-ка?

-Первая: оставить меня в твоём войске. Вторая: дай мне сотню всадников. У меня пока трое татар, мало.

Дмитрий улыбнулся:

-А третья?

-Плащ пурпурного цвета. Самому мне его здесь не найти.

-Почему пурпурного? - Глаза Дмитрия повеселели.

-Это - любимый цвет моей матери. И в этом плаще меня видела Орда на празднике сильных. Пусть увидит теперь в битве.

Дмитрий нахмурился.

-Тебе поберечься надобно, князь. И без того много рисковал головой для нашего дела.

-Это - моя третья просьба, - повторил Хасан.

-Добро, - Дмитрий произнёс своё "добро" с неодобрением: молодо, горячо, упрямо. Ему, тридцатилетнему государю, Васька Тупик и Хасан, которые были моложе всего на пять лет, казались юнцами.

-Мне, государь, хотелось бы узнать своих воинов, и они должны привыкнуть ко мне.

-Понимаю. Сотню получишь нынче. Ступайте в мою дружину и там ждите.

К вечеру князь Хасан получил под своё начало сотню воинов в конной дружине большого полка. Тупик возглавил один из дозорных отрядов в сторожевом полку. Просился в крепкую сторожу Семёна Мелика, узнав, что ей государь приказал: "Только своими глазами повидайте татарские полки", но главный воевода сторожевого полка князь Оболенский не пустил, сказал: довольно с тебя славы и риска, оставь немного другим. И Тупик, двигаясь с отрядом впереди сторожевого полка, теперь позавидовал старым знакомцам из сторожи Семёна Мелика - Карпу Олексину и Петру Горскому, которые привезли Дмитрию в Березуй важные вести и пленного мурзу. Тумены Мамая они увидели в трёх переходах от верховьев Дона, на Кузьминой гати. Пленный твердил: войска у Мамая так много, что его нельзя счесть. Но Дмитрий теперь знал - сила Орды тоже имеет счёт.

В Березуе русско-литовская рать Ольгердовичей соединилась с войском Москвы. На подходе союзников им передали приказ великого князя разделить силы: Андрею Полоцкому стать в полк правой руки и принять командование им, Дмитрию Трубчевскому - занять место в промежутке большого полка и полка левой руки. Русские воины радостным кличем приветствовали братьев и союзников.

Через день войско вышло к Дону, опередив Орду. Ратники всматривались вдаль Задонщины, каждый гонец, приносившийся оттуда к воеводам, вызывал множество толков и вопросов. Что решат князья? Где - противник? Дальше пойдёт войско или станет заслоном от лютого ворога здесь, в преддверии Дикого Поля? Большинство склонялось к тому, что московский государь обложит полками левобережье Дона и не пропустит Орду в Русскую землю. Таршила не соглашался, задорил своих: "Пойдём за Дон, до Сарая и далее, где Орда заводится, - до великой стены". - "Какой стены?" - удивлялись ратники. "А есть там стена посередь степи, до неба. Когда ишшо люди сильно плодиться начали, они, штоб не воевать из-за земли, напополам её разгородили: одна половина - ихняя, хановская, другая - наша. А потом Чингизка собрал Орду и велел ту стенку продолбить, с тех пор они захватывают чужую землю. Дак мы их обратно в ту дыру загоним, заделаем её, уж тогда воротимся". Таршила посмеивался, ратники качали головами: "Брешешь ты всё, дед. Игде она, та стена, - до неё, поди-ка, и в год не доедешь?" - "А ты што, сидя за печкой, хочешь одолеть ворога? Они вон полсвета прошли, а мы што, хуже их? Пока волчье логово не разоришь, овечек не уберечь. Не ныне, так завтра до логова всё равно добираться надо, коли жить хотим".

Остылой тревожной синевой сквозила донская даль, в безветрии дремали стяги полков, к великокняжескому шатру, раскинутому на возвышенности возле деревни Чернавы, съезжались князья и воеводы. Дмитрий только теперь встретился с Ольгердовичами и обнял их.

-Ай, лихие витязи, гнездо Гедиминово! Повязали братца-то. Где он - ныне?

-Вышел из Одоева, берегом Упы крадётся, - ответил рослый Андрей, заправляя под шлем густую прядь. Дмитрий, хрупкий на вид, подвижный, чуть нервный, похожий на брата лицом и серыми большими глазами, в которых ещё не растаяла дымка пройденных далей, добавил:

-Наши дозоры с него глаз не спускают. Ночью его гонца к Олегу поймали: Ягайло просит ответить, когда Олег будет на Дону. Тот, видно, не спешит, а без него Ягайло опасается к Мамаеву котлу садиться - как бы от ордынского угощения живот не схватило.

-Рязанец-то - изворотлив, - заметил младший Тарусский, Мстислав. - Ждёт, пока мы с Ордой порежем друг друга, он же наши земли приберёт под свою руку.

-Подавится, глотка - узка, - сказал Бренок.

-За рязанский народ - обидно, - вступил в разговор Оболенский. - Эвон сколько охотников пришло. А кабы ихний князь с нами стал!..

-Народ за правителей - не ответчик.

-За кого ж он ответчик? - спросил Владимир.

-Власть - от Бога, - сказал Иван Тарусский, - народ должен чтить её.

-От Бога? - звякнул голосом Владимир. - Мамай тоже - от Бога? Нечего нам всё на Бога сваливать! Народ, он своих правителей стоит. Небось, братоубийцу Глеба старая Рязань выбила вон. И Борьку Нижегородского народ взял за глотку, как начал тот разводить крамолу.

-Что ж, ныне бунтовать рязанцам? - спросил Тарусский.

-Против князя-изменника бунтовать не грех. Или судим мы ныне тех рязанцев, кои явились к нам, не спросив своего государя? Или те бояры и паны, что от Ягайло к нам переметнулись, чести себе не добыли? Они же - бунтовщики против своих-то государей...

-Будет, Володимир, - Дмитрий, хмурясь, осмотрел воевод, поджидая, пока они рассядутся. Каждый из них знал своё место. На военном совете по правую руку от князя сидел брат Владимир Серпуховской, по левую - Бренок. В первом ряду напротив - Боброк, Ольгердовичи, Оболенский, Ярославский, Белозёрский с сыном, Тарусские, боярин Тимофей Вельяминов, его брат Микула, за ними - другие князья и большие бояре. На князьях и воеводах полков золочёные шлемы и брони, оружие тоже чеканено золотом, изукрашено дорогими каменьями, на боярах помельче рангом чеканка серебряная. Хотя иные из них богаче удельных князей, соблюдали необходимый в воинском деле этикет - ратники должны издалека различать своих начальников. Поэтому и ферязи почти на всех разного цвета.

В наступившей тишине взоры устремились на государя. Он долго молчал, глядя перед собой сквозь бояр, одной рукой поглаживая бороду, другой опираясь на меч с золотой рукояткой. Полото льняного шатра рассеивало солнечный свет, пригашенные блики текли по шишаку князя на сталь оплечья. Золочёное зерцало с красным фигурным крестом оттеняло чернь подстриженной бороды и серебристые переливы лёгкой кольчуги из нержавеющего булата. Стальные бутурлыки Дмитрий снял, его шагреневые сапоги бросали красное пламя в зеркальные пластины оборки на бёдрах, и воеводам казалось, что их государь только что вырвался из битвы, где по пояс текли кровавые ручьи.

Наконец взгляд князя вернулся издалека, он глянул в лица наперсников и заговорил:

-Наше войско соединило знамёна. Ждать нам больше некого, кроме врага. Перед нами - Дон, за Доном - Орда. Через день-другой Мамай будет здесь. Союзники Орды - Ягайло и Олег - приотстали, один - под Одоевом, другой - под Ряжском. Мы не ведаем всех мыслей врагов, но есть у нас такая думка: они могут ударить разом, с трёх сторон. Стоять будем - того дождёмся. За Дон пойдём - вызов Орде бросим, и тогда уж миром спор не поладим. Опять же, дорогу себе отрежем. Что скажете, бояре?

Долго молчали, хотя каждый с утра ворочал в голове вопрос: что дальше? Намёк бы подал государь, какое из двух решений - любезнее его сердцу, ан, нет: так высказался, будто оба не годятся. Может, у него есть третье, а, поди, угадай! Даже те, кто пришёл на совет с готовым словом, задумались - так ясно и просто Дмитрий обнажил опасности того и другого выбора. Наконец Тимофей Вельяминов, покашляв в кулак, заметил:

-На Воже мы встретили Бегича после его переправы и одним ударом в реку смели.

-На Воже нам не готовили удар в спину союзники Орды, - отозвался Фёдор Белозёрский.

Красное лицо Вельяминова стало как буряк.

-Я лишь напомнил...

-Заманчиво ударить врага на переправе, - заговорил Иван Тарусский. - Мы раньше к Дону вышли, время есть изготовиться да последить за Мамаем и его друзьями. Ягайле-то через Дон тоже идти надобно. Тут преимущество наше немалое...

-Коли встречать их поодиночке, - подхватил Ярославский. - А вот как разом обложат, что медведя в берлоге...

-Тоже верно, - согласился Тарусский.

-Оно конешно, - заговорил Ярославский, - на сём берегу стоять удобнее: земля, почитай, своя, полюшко ровнёхонько позади - бежать легко будет. А из-за Дона-батюшки шибко не разбежишься, особливо спешенный.

Дмитрий посматривал на воевод, не выдавая своего отношения к их словам.

-Киевские князья перешли Калку, а после...

Хоть и не договорил владимирский воевода Тимофей Волуевич, но словно масла плеснул в костёр - воеводы зашумели наперебой:

-Эка вздумал, Калкой пугать! А я бы ещё тебе напомнил, што Александр Великий реку Тигру перешёл против царя Дария.

-А то ещё Аннибал Карфагенский при Каннах перешёл Ауфид.

-Али Цезарь - Рубикон!

-Ноя ещё вспомните, как он Всемирный Потоп переплыл на своём ковчеге. Наших забыли? Святослав сколько рек перешёл, первым на недругов нападая! А Мономах, он што - за Днепром половцев поджидал?

-Олег-то вон за море ходил, и свой щит на ворота Царьграда повесил!

-Государь! - с передней скамьи, звякнув сталью налокотника о соседский наплечник, встал Андрей Ольгердович, повёл глазами на притихших воевод и басовитым голосом заговорил. - Я скажу то, о чём думаем мы все. А коли не все, так большая часть... Коли хочешь, княже, крепкого войска, то вели переправляться за Дон - тогда не будет и единого, помышляющего о бегстве. Великой силы врага не бойся, ибо не в силе Бог, а в правоте. Тут былое вспоминали, и я вспомню. Ярослав перешёл реку - Святополка окаянного победил, и прадед твой великий Александр Ижеру-реку перешёл - короля победил, ибо за правое дело оба стояли. И тебе Господь велит поступать так же. Побьём врага - все спасёмся, нет - все общую смерть примем от князя до простого человека. За Доном все мы станем равны, и то оценят ратники.

Умолк князь, и по затаенному дыханию воевод Дмитрий понял: если есть тут несогласные с Андреем, рта они сейчас не раскроют. Покосился на Боброка, приглашающе кивнул. Тот поднялся, потеребил тёмно-русый подстриженный ус, обвёл бояр синими глазами.

-Правду молвил князь Андрей Ольгердович, да не всю. Кабы мы знали, где Мамай переправляться станет, можно бы и подождать его. Что ему отвлечь нас тремя-четырьмя туменами, разорвать наши силы! И поле здесь - самое раздольное для татарской конницы, прижмут к Дону да и начнут со всех сторон молотить. Иное поле надобно искать для битвы, и такое поле есть по ту сторону - между Доном и Непрядвой. Выезжали мы с государем наперёд, за сторожей, вечор смотрели то поле. Перегородить его щитами и копьями - ни с одной стороны татарин не обойдёт. Пусть-ка они своим хитрым лбом да об нашу стенку! Опять же к Мамаю ближе подойдём и союзничков его оставим - одного за Доном, другого - за Непрядвой. А берега там такие - леший голову сломит али утопнет.

-Ну, как Мамай не полезет на стенку-то?

-Куда же он денется? В тыл нам зайти - ему дважды придётся Дон одолеть и опять на ту же стенку налетит, только с другой стороны. Да мы его тогда и на берег не пустим, утопим в Дону, как всей ратью оборотимся. Разве вот с Ордой назад побежит?

Воеводы засмеялись. Оболенский сказал:

-Не бойтесь, назад не побежит - его тогда мурзы сожрут. Сейчас он гонит все тумены к Непрядве, здесь-то, видно, своих союзничков надеется встретить, а встретит нас. Не потерять бы нам только время.

-Твоё слово, Володимер.

-Оно сказано, государь, устами Боброка и Андрея. Я лишь спросить хочу, когда змея кусается?

-Коли раздразнишь али хвост прищемишь.

-То-то! Перейдя Дон, мы раздразним Мамая, да и хвост ему прищемим. Деваться некуда - он с ходу полезет в драку. Орда не любит на месте топтаться. А начнёт Мамай хитрые разговоры - сами ему битву навяжем. Нельзя терять и часа - завтра Мамай будет здесь.

-Есть ли иное слово, воеводы?

-Веди, государь! - сказал за всех Бренок.

Дмитрий встал.

-Братья! Смерть в бою - лучше жизни раба. И лучше нам было не ходить против безбожных сил, нежели, придя и ничего не свершив, возвратиться восвояси. Велю вам переправить войско за Дон в одну ночь и развести полки на Куликовом поле, как укажут мои люди. Завтра с утра построить войско для битвы. Это важное дело я поручаю князю Боброку-Волынскому, в помощниках у него князь Серпуховской, Ольгердовичи и боярин Тимофей Вельяминов. Бренку быть при мне, другим воеводам - при своих полках. Всё - понятно, бояре?

-Да, государь, - отозвались голоса.

-Князю Семёну Оболенскому с Белозёрскими и Тарусскими сей же час начать переправу передового полка татинскими бродами. Развернёшь полк на Куликовом поле, Семён, налево от Хворостянского хутора, и прикроешь переправу. Тебе будут сообщать вести Семён Мелик и начальники сторожевых застав, они знают, где тебя искать. Самое важное передавай мне. С Богом!

Бояре проводили взглядом воевод передового полка, дивясь тому, что у государя уже всё предусмотрено. Не зря держит он при себе самых умных и расторопных помощников.

-Теперь о переправе, - заговорил Дмитрий. - Мы тут с окольничими вычли: чтобы переправить войско в одну ночь, к двум разведанным бродам надо построить пять мостов, ибо лодок здесь добыть негде - всего-то десятка полтора наскребли в деревнях. Посему от каждого полка выслать плотников, люди князя Бренка ждут их на берегу.

-Деревья уже рубят, государь, и возят к местам переправ, - отозвался Бренок.

-Добро. На лодках перевезите людей за Дон, чтобы строили мосты с обоих берегов, навстречу. Действуй, Михайла Ондреич, с Богом!.. Последнее, воеводы: полки подтяните ближе к реке, каждому стать против своего моста или брода. И помните: враг - близок!

Не прошло часа, как сотни плотников и их подсобников взялись за привычное, милое сердцу дело. Стук топоров, визг и звон пил, команды и окрики, протяжное "Ой, да взяли, да пошли, куму чару поднесли..." слились в гул, над которым взлетали ахающие удары деревянных баб, вгоняя в песчаное дно заострённые сваи. Запах смолы и свежих стружек смешался с запахами воды, полыни, будто вернул мужиков в родные края. Плотники не желали ударить в грязь лицом перед государем и всем войском, может, последний раз наслаждались мирной работой и азартом бескровного состязания - от усердия трещали пупы и рубахи. Звенья пяти низководных мостов шириной в полторы повозки, белея отёсанным деревом, на глазах росли с обоих берегов. Не на век строили - на единую ночь, но старшины плотницких артелей и княжеские розмыслы - инженеры по делам строительным и дорожным, подобранные в поход князем Бренком, - были строги и придирчивы. За эту единую ночь тысячи пройдут через Дон, и Боже избавь от беды и позора, коли случится осечка: подмоет ли сваи вода, разойдётся бревенчатый настил под колёсами или копытами - виновные ответят головой. Приказ государя - суров: к завтрашнему рассвету ни один человек и ни одна повозка не должны остаться на левом берегу. Мосты ещё росли, а команды факельщиков раскладывали по краям пролётов тюки смолёной пакли, баклаги с горючим маслом, кувшины со взрывчатым зельем, каким заряжают тюфяки и пушки, установленные на крепостных стенах. Появись на берегу сильный враг - стоит поднести факела, и вспыхнут все пять мостов, загремят, окунутся пламенем и дымом - ни конному, ни пешему на них не ступить. Против бродов стоят заслоны, а в челнах у перевозчиков - топоры под рукой, чтобы днища высадить, коли появится угроза захвата врагом.

Едва солнце коснулось холмов за Доном, от моста, где трудились мастера московского ополчения, понеслось над рекой раскатистое "ура!". Великий князь в сопровождении отроков под клики рати первым проехал по золотистым брёвнам настила; мост не имел ограждения, и белый конь косил тёмным глазом на зелёную быструю воду, но шёл уверенно и послушно, чувствуя под копытом опору. Дмитрий ещё не достиг берега, как новое "ура!" прилетело от соседнего моста - отличились коломяне. Едва затихли коломяне, им ответили суздальские и владимирские мастера, а там почти враз подали голос псковские да брянские, можайские да звенигородские. И уже зашевелились полки, готовые начать переправу, княжеские люди - проводники гарцевали впереди походных колонн, и воеводы то и дело поглядывали на сигнальные стяги великокняжеской дружины, окружённой на правом берегу московскими плотниками.

-Благодарствую, мастера русские! - крикнул князь. - Много ласковых слов сказал бы вам, да нет времени на разговоры. У всякого моста два конца, и велю я за каждый конец выставить строителям по бочке зелёного вина. Москвитянам, как они первые концы свели, за добрый пример, за золотую серединочку - и третий бочонок.

В воздух полетели шапки, и ещё они не упали - взлетели у других мостов: догадливы - мужики, отчего второе "ура" гаркнули московские умельцы, а может, увидели подводы с бочками, въезжающие на мосты впереди воинских ратей. Громче всех теперь ликовал Филька Кувырь, строивший мост с коломянами, в тысячу которых влились его односельчане. Узнав, что московские пожалованы тремя бочками, хватил о землю шапкой, притопнул её ногой, едва не плача, напустился на Фрола:

-Говорил я те, Фрол Пестун, аль не говорил?! Говорил я те, што надоть бабу для свай потяжелее взять? Говорил я те, што в два топора, соопча, надоть сваи те острить!.. Ты всё бережёшь людишек, сувечить нас боишься, быдто не плотники - мы. Што нас беречь ныне, татарин-та, он не побережёт! Да мы б всех обошли, каб слухал ты Фильку-плотника, и третью бочку себе забрали - про запас годилась ба!

Фрол, и сам раздосадованный, вызверился:

-Я те дам запас! - Он сунул под нос Фильки кулачище. - Вот игде - мой запас! Ишь голь бражная, утроба ненасытная! Кажинный день готов жрать до блевотины. Завтра, глядишь, с Ордой схлестнёмся, а ему бы всё лить в глотку. Попробуй у меня, нажрись только!

Филька сжался и заюлил:

-Да я ж, Фролушка, лишь от обиды, - и преданно смотрел в глаза десятского - ну, как лишит Фильку Кувыря честно заработанной чарки?

-От обиды!.. Мне, может, обидней твово. Да не мы одни - такие ловкие, Москва, она - завсегда первая, там и народ первый собран.

-Будя вам, - посмеивался Сенька. - Свои обошли, не чужие - тому радоваться надо. А бочки-то эвон, подводы ломят, на всех достанет. Пошли, Филька, может, последний разок вдарим по бездорожью, чтобы грязь полетела.

Мужики грудились у костра на берегу, где в медном котле прела каша и куда уже подкатывали бочки вина.

Войска одновременно вступили на все мосты. Бродами шла конница. Семь колонн, каждая из которых растянулась на один дневной переход, должны утром стоять на Куликовом поле. В одну ночь переправить через реку семидесятитысячное войско - такой задачи русским воеводам ещё не приходилось решать. Ночь окутала переправу, против мостов и бродов горели малые костры, скрытые от степи прибрежными увалами. В селе Рождествено Монастырщина не светилось ни одного огонька. Княжеские люди, расставленные днём от села до опушки Зелёной Дубравы, помогали проводникам полков выйти на свои направления между речками Смолка и Нижний Дубяк. Сотни потревоженных птиц носились в темноте над полем, и всюду встречали их голоса, храп коней, стук копыт и колёс, всюду маячили тени, и птицы, вскрикивая, уносились за овражистые, обросшие густолесьем притоки Дона и Непрядвы. Совы ловили куликов на лету, высматривали упавших в траву. За Непрядвой выли молодые волки. На Дону трубили лебеди. Войско наполняло ночь тревогой за многие вёрсты вокруг. Оно нависало над пространством, подобно туче в час заката, и другая туча вставала вдали, двигаясь навстречу первой, их столкновение сулило грозу.

Острее птиц и зверей чуяли тревогу воины дозорных отрядов, высланных за Куликово поле. Васька Тупик, спешив своих, растянул их цепью у подножия лесистого холма близ деревни Ивановки, залёг в траву рядом с Шуркой, приник ухом к земле - ночью она говорила слуху разведчиков не меньше, чем днём говорила глазам. Где-то впереди лишь крепкая сторожа Семёна Мелика, но всего задонского поля ей не перегородить, а враг - коварен, ему степь - дом родной. С татарской стороны долетали крики птиц, лай лисиц, почуявших человека, да изредка - топот копыт вспугнутых волками косуль и оленей. Со стороны Куликова поля, чмокая, проносились бекасы, падали в кочки у речки Курцы. Дважды за ночь Тупик отправлял к воеводе передового полка связных, извещая, что застава не дремлет и не побита врагами. Утром Тупика сменит отряд Андрея Волосатого.

Давно не видел Васька пышнобородого друга Андрюху - с того дня, когда на Дону погнался за разведкой татар и взял сотника. Слышно, и Андрюха отличился у боярина Ржевского, тоже теперь - сотский, был в крепкой стороже Мелика. Стать бы в битве рядом с теми, с кем не раз ходил на русское пограничье, - нет вернее товарищей.

Хасана вспомнил с обидой: увидел его днём в колонне войска, во главе сотни, кинулся с распростёртыми объятьями, а тот лишь кивнул, посмотрел так, будто встретил случайного знакомого: "Здравствуй, боярин". - "Здравствуй, князь". И сказать вроде больше нечего. Так и разъехались, едва поклонясь. Конечно, владетельный князь, - да не уж то сословные титулы помеха воинскому товариществу? В одной яме сидели, одной смерти смотрели в глаза, против одного врага стоять в битве. Окажись Васька Тупик удельным князем, разве он посмотрит свысока на Ивана Копыто или кого другого из своих разведчиков?! Пусть у него тогда глаза бельмом зарастут!.. Когда в яме казни ждали, Хасан был свойским, и в глазах - веселье, будто на пир собирался, а вырвались - не улыбнулся ни разу. И теперь вот, сидит на своём гнедом, будто идол в пурпурной мантии, десяток всадников при нём, все угрюмые, немые, что истуканы. Пятеро русские, пятеро - татары. Прямо ордынский хан...

Травы пахли горечью. Полоса моросящих дождей прошла, местами проносились грозы, озаряя степь сполохами. Ночами лучились крупные звёзды, днём припекало, лишь по утрам ложился в междуречьях туман или падала роса. Птица на Дону и притоках гуртовалась местная, в меру пугливая.

Васька всматривался в темень, слушал землю - не застучат ли копыта коней, не зашуршит ли трава под руками ползущего врага, а сам думал, как завтра, отправив отряд отдыхать в походных телегах, объедет войско в поисках звонцовских ратников и выспросит у них о девушке, чей крестик носит на груди.

На другой речке, на маленькой Чуре, держал дозор поп-атаман Фома, посланный от князя на одно из самых опасных направлений. Лесные братья по двое расположились вдоль берега, Фома с Ослопом затаился в овражке над излучиной. Совы и козодои проносились над водой, плескались утки и лысухи, изредка переговариваясь в камышах, попискивали мыши в траве, где-то заверещал, заплакал и смолк заяц, схваченный хищником, стадо кабанов переплыло речку, захрюкало, зашелестело, зачавкало, пожирая корни куги и мешая слушать. Ослоп запустил в них камнем, стадо замерло, потом сорвалось с хрипом и треском, затихло в поле. Фома толкнул напарника. Из зарослей олень вышел, постоял у плёса, попил и словно растворился. Прилетали кряквы с полей, зависали над камышом, медленно опускались. Охотник Никейша вздыхал и замирал при появлении дичи, Фома сердился, но помалкивал, лишь внимательнее смотрел и слушал, мало надеясь на своего телохранителя.

Тревожили воспоминания и думы, Фома гнал их, и всё же образы прошлого прорывались к нему...

Фома встряхивает головой, гонит воспоминания, минуту следит, как по плёсу расходятся тёмные "усы" от плывущей лысухи или гагары, а потом из речного зеркала возникает иной лик, приближается, и подходит к нему живая Овдотья, молодая, румяная, держит за руки малюток, упрекает: "Почивать уж пора, Фомушка, у деток вон глазки слипаются. Небось, опять полуночничать с книгой собрался? И што в ей - такое интересное?"

...Фома даже на руки глянул, будто вправду держал пергамент, а не чекан. Вздохнул, глядя во тьму за речкой, и блески далёких зарниц оживили радужное полыхание праздничных сарафанов на лугу за деревенской церковью, оно сменилось пляской огня, пожирающего избы, резанул уши чужой визг, горбясь, проскакал серый всадник, волоча в пыли такое, на что смотреть жутко... Фома даже глаза прикрыл и прочёл молитву.

Зарницы вспыхивали будто ближе, часто срывались и сгорали в полёте звёзды, светлые полосы таяли в безлунном небе, багровая звезда стояла в зените, и её немигающий свет, казалось, уплотнял мрак ночи.

Было за полночь, когда Фома встрепенулся, весь ушёл в слух и зрение, - вроде бы где-то пропела струна гуслей. Такой стонущий звук рождает горло журавля. Осенью по ночам журавли редко подают голос, поэтому Фома и велел сигналить об опасности криком журавля. Долго ждал, пока не увидел: от полуденных стран ползёт по степи туча чернее ночи, заливает шевелящейся тьмой увалы, низины и взгорки, и в ней зарождается будто шуршание змей, топот ног, лязг и бряк железа; вот уже тысячи глаз зеленовато засветились на чёрных лицах... Хочет Фома прокричать журавлём, чтобы его услышал весь отряд, но в горле застрял кусок льда. Хочет толкнуть Никейшу Ослопа, броситься к лошадям, укрытым в овраге, но лёд оковал тело. К Чуре подползает черноликое воинство - вот-вот хлынет в реку, расплещет её тысячами ног, растопчет дозорных, затопит Куликово поле, сомнёт русские полки, переходящие Дон. Ничего не страшился прежде атаман Фома Хабычеев, ибо давно уже не дорожил собственной жизнью, но тут омертвил его ужас, только мысль ещё жила, и он хотел обратить её к молитве, да забыл слова. И когда уже совсем близко придвинулась ползучая тьма, когда Фоме надо бы умереть от своей вины перед государем и русской ратью, на востоке встало светлое облако, от него упал огненный столб, и из того столба вышли на берег Чури два светлых витязя с сияющими мечами в руках. Едва увидев, он узнал их. Взрослые мужские лица мало походили на те, что помнились ему, но это были лица сыновей. Он узнал их по родинкам - лишь теперь вспомнил те родинки, у одного на правой, у другого на левой щеке. По этой примете он узнал бы их даже стариками. Оба вскинули мечи, озарив степь, и голоса колебнули пространство:

-Прочь, нечестивые! Не добудете вы на Русской земле ни богатства, ни чести, ни славы, а добудете лишь могилы!

Ударили мечи-молнии по чёрному войску; легли его первые ряды, и вторые, и третьи; заметалось море ползучей темени, начало сжиматься, редеть. Последний раз сверкнули вдали огненные мечи и пропали...

- Ох, и полощет, - шептал Ослоп на ухо атаману. - Сурьёзная тучка. Кабы к нам не заворотила...

Фома приходил в себя; чёрный окоём рвали зарницы, оттуда уже доносились громы. Ничего не сказал своему приёмышу, ибо понял: ему лишь одному было видение, которое надо поведать государю. Фома молился о победе Дмитрия Ивановича, благодарил Спаса, но вместо иконописного лика чудились ему лица выросших сыновей. И Фома поверил: оба - живы и оба нынче пришли на Дон...

Лишь один разъезд степняков вспугнули той ночью княжеские заставы. О движении больших сил Мамая не было вестей до утра. Но с рассветом в степи, на полдень от Куликова поля, запели стрелы, зазвенели мечи. Крепкая сторожа под командованием Семёна Мелика начала битву, опрокинув и почти поголовно истребив тысячный отряд лёгкой ордынской конницы, рвавшийся туда, где строились русские полки.

III

Ясное утро 7 сентября застало русское войско на Куликовом поле в сомкнутых колоннах. Перекликались сторожевые полков, носились рассыльные, отбившиеся воины искали свои отряды; время от времени взрёвывали сигнальные трубы, и сотни пешцев, всадников и телег перемещались по полю, сминая травы и кустарник, до дна расплёскивая бочаги и ручьи.

В час восхода над Доном заполыхало пять длинных костров - по приказу великого князя факельщики запалили мосты. Потянул ветер, раздувая пламя, оно словно пожирало туманец над плёсом; смешиваясь с дымом, он уносился вниз по реке. На левом берегу Дона не маячило ни единого ратника, ни единой подводы. Чёрные дороги, проложенные полками ночью, уводили от берега на равнину, скрытую Зелёной Дубравой, и оплотневшая земля ещё курилась, разогретая тысячами подошв, копыт и колёс.

Едва встало солнце, русские полки начали построение для битвы. Воеводы появились перед полками, скликая начальников. На семь вёрст в длину и на пять в ширину раскинулось Куликово поле, но лишь на двух с половиной верстах можно поставить сплошной боевой длинник рати. Слева поле резала Смолка, бегущая в Дон, едва проблёскивая стеклом воды среди ольхи и дубков, справа звенел ключевой струёй бегущий в Непрядву Нижний Дубяк, чьи берега напоминали склоны глубокого оврага, заросшие урманом. Тёрн, усыпанный ягодами, гроздья калины манили прохожего в лесную глушь, суля иные, неведомые дары, но в это царство вепрей, куниц и крылатых ночных хищников проникнуть можно было лишь с топором.

В берега Смолки и Нижнего Дубяка предложил Дмитрию Ивановичу упереть крылья русской рати искушённый в тактике воевода Боброк, когда они с великим государем, переодетые в простые доспехи, выезжали вперёд - осмотреть Куликово поле. У них имелся чертёж поля, снятый разведчиками, да ведь место скажет глазу больше, нежели его подобие на бумаге. Дмитрий убедился, что Нижний Дубяк не даст коннице Орды охватить русский правый фланг, значит, здесь враг лишится половины своей силы.

В верховьях Смолки Дмитрий задержался дольше, осмотрел берега, направил коня в камыши, пересёк плёс, продрался через колючий кустарник на другом берегу и сказал: "Здесь, пожалуй, обойдут". - "Могут", - согласился Боброк. "Обойдут, сомкнут полк левой руки, всей силой влезут нам в тыл и окружат рать..." Боброк продолжил: "А хорошо, кабы влезли башкой сюда, да поглубже. Тут бы им башку и отсечь засадой. Эвон роща-то большая как стоит - за ней и поставить засадный полк". У Дмитрия заблестели глаза: "Здесь-то, глядишь, получилось бы. Да ведь не станешь их калачом заманивать - мигом раскусят. Татарин, он - похитрей нас с тобой". Боброк повеселел глазами: "Знаешь, государь, как иные бортники пчёл от медведей берегут, да заодно медвежатину добывают?" - "Ну-ка?" - "На дереве, где рой поселился, поближе к дуплу гвоздей с одной стороны набьёт и колючек навяжет. С другой же - чурбан потяжелее привесит. Зверь, коли он мёд почуял, дерева не оставит в покое, пока борти не разорит. Лезет, наткнётся мордой на колючки да гвозди, начинает по стволу елозить. Ага, с другой стороны не колется, только чурбан и помеха. Толкнёт его лапой, а тот хлоп косолапого по шее аль по башке. Михайло-то заворчит, да и хвать лапой сильнее, и чурбан его сильней припечатает. Тут уж мишка озверел - мёд-то вот он, одна чурка мешает да ещё колотит. И так он её хватанёт, что она сшибёт зверину с дерева, а там, внизу, колья в землю набиты"...

Дмитрий молчал, осматривая поле, опушку Зелёной Дубравы, заросшие холмы вдали, у Непрядвы, взвешивал замысел воеводы. Наконец сказал: "Значит, раздразнить зверя видимостью близкой добычи, чтобы он вроде победу здесь усмотрел да и влез сюда всей силой?.." - "Именно, государь, рать поддержки большого полка ближе к его левому крылу поставим, она и ударит татар - это навроде как раскачавшийся чурбан". - "Велика ли та рать и долго ли она продержится?" - "Лишь бы сильней Мамая раздразнила, лишь бы он увидел, что мы свой резерв уже кинули в сечу. Да и вся Орда решит - это последний наш заслон, а за ним - лагерь с обозами в чистом поле... И как начнут они теснить полк поддержки, окружать большой полк да к обозам кинутся, тут и повернутся спиной к Зелёной Дубраве..." - "А мы - мечом по затылку?!" - Дмитрий подался вперёд, готовый, кажется, вобрать глазами всё поле между Доном и Непрядвой, но, сдерживая чувства, откачнулся в седле, смял в кулаке бороду, скосил глаза на Боброка. "А ну, как не прорвут они нашего длинника, Дмитрий Михалыч, что - тогда?" Боброк сморщил лоб, покачал головой: "Я и не подумал о сём, государь, вот беда-то". Оба рассмеялись. "Эх, кабы не прорвали, да вышло, как на Воже! - вздохнул государь. - Нет, не бывает одинаково дважды кряду. Худшего надо ждать - со всей силой Орды Мамай пришёл".

Дмитрий построжел, снова осмотрел поле. "О другом думаю, Дмитрий Михалыч: ведь татары могут прорваться и через полк правой руки, и через большой". - "Что ж, засадный своё слово скажет, хотя бить придётся в лоб. То - хуже. Вот и надо постараться, чтобы там не прорвались". - "Будешь войско строить, позаботься, княже. - Помолчав, Дмитрий Иванович заговорил. - Смотрю и думаю: на этом поле усилить бы края войска - поставить за полками правой и левой руки по большой рати. Как навалятся татары, середина начнёт прогибаться, а края устоят, и влезет Орда в мешок. Мы же двинем крылья вперёд и затянем тот мешок - кончится Мамай разом". - "Думал я о том, государь. Прав ты - место позволяет. Силы не позволяют. У Мамая войска-то поболе нашего. Ускользнут татары из мешка, али порвут. Сильную татарскую конницу ещё никому не довелось окружить, и нам не удастся". Понимал государь правду воеводы, и всё же насупился. "Придёт время, и Орду окружим". - "Да, государь. Но ещё не пришло. Вышибем их с Дона, погоним обратно - и за то спасибо скажет Русь. Великий груз мы подняли твоей мудростью и общей нашей силой, так давай же донесём его до места, осторожно и крепко ступая. Зарвёмся - тяжко будет падать с таким-то грузом".

Теперь, когда работа по собиранию силы завершилась расстановкой полков на поле битвы, когда военная тактика должна увенчать политическую стратегию государя, Дмитрий Иванович заметил, что Боброк судит реальнее, действует вернее, видит острее. Что ж, с этим надо мириться: кто-то лучше видит государство, а кто-то - Куликово поле. Нет, он не хочет даже в мыслях обидеть воеводу: ведь на Куликово поле выйдет вся Русь, и привёл её он, великий Московский князь Дмитрий... Сказал спокойно: "Что ж, Дмитрий Михалыч, лучшего, чем ты замыслил, не вижу. И думаю я, - покосился на стоящих поодаль отроков, - главное - чтобы наши враги до последнего часа не сведали, в какой руке держим на них тайный топор. И чтобы сильнейшую нашу руку за слабую приняли". - "Так, государь". - "Вот ты о том и позаботься - тебе расставлять полки", - повторил Дмитрий, и Боброк, выпрямясь в седле, не отвёл вспыхнувших, увлажнённых глаз: "Слушаю, государь".

Расставляя полки, Боброк хотел бы собственными руками прощупать звенья боевого порядка, которые должны - обязаны! - устоять под самыми жестокими ударами противника.

Как ни многочисленна - рать, она состоит из людей и повторяет в себе человека. Есть у неё голова - воевода, есть туловище - большой полк, за десницу и шуйцу - полки правой и левой руки. У равномерно построенной рати сильнее окажется правый фланг, как у человека сильнее правая рука, - это знали ещё полководцы древности. Античные стратеги, выстраивая к битвам свои фланги, ставили на правый фланг отборнейших воинов и в момент столкновения ратей стремились коротким и сокрушительным ударом правого фланга подавить и сокрушить противника. А правый фланг сильнее - у того, кто собрал более многочисленное войско или сумел лучше подготовить его к сражению - ведь воинский дух, дисциплина и ратная выучка удваивают, а то и утраивают число бойцов.

Русские воеводы на Куликовом поле верили в мужество и стойкость своих воинов. И они предвидели, что Орда своим правым крылом наиболее жестоко обрушится на левое русское крыло. План сражения, задуманный Дмитрием и Боброком с учётом сил, своих и вражеских, с учётом места и тактики противника, которого они изучили, весь подчинён цели - разгромить меньшей силой большую. Левый фланг русского войска становился решающим участком сражения, здесь воеводы стремились быть сильнее своего врага, и поэтому отказались от равномерного распределения сил по фронту. Но мощь русского левого фланга была скрыта от вражеских глаз, она создавалась двойным резервом и нарастала в глубину боевого порядка. Одновременно засадный полк (главный резерв) прикрывал тыл русской рати на случай, если бы враги решились на обход с форсированием Дона и Непрядвы. А чтобы вынудить Орду с начала битвы пойти на лобовые атаки, сковать её конницу, не дать ей возможности охватить крылья построенной рати, их, как и тыл, прикрыли реками. Всё это вместе - новое слово в искусстве войны, рождённое гением русских полководцев. Их военный опыт был велик и горек - шла та пора, когда Русь в течение двухсот лет выдержала сто шестьдесят внешних войн!

На правом фланге войска выстроился пятитысячный полк князя Андрея Полоцкого, усиленный боярскими дружинами из московских уделов. К конным тысячам вплотную примыкали ряды хорошо вооружённых пешцев. Левым флангом они упирались в большой полк и служили опорой для конницы полка, составившей его основную силу, - крылья войска должны быть особенно гибки, чтобы парировать удары вражеских конных масс, ведь крылья - это руки рати. Даже опытные глаза воевод с трудом различали русские и литовские дружины: одинаковые шлемы и щиты, одинаковая одежда, славянские лица, вот только мечи у большинства русских - кривые, а у литовцев чаще - прямые. В Литву много оружия шло с запада, там лишь начинали убеждаться в превосходстве кривого меча, более прочного и лёгкого. Русы применяли сабли ещё до Святослава, на себе их преимущество изведали в битвах с Ордой. И хотя кривые мечи ковать труднее, московские оружейники давно отказались от прямых.

-Что, Дмитрий Михалыч, нравятся тебе наши воины? - князь Андрей осматривал конные и пешие шпалеры полка, протянувшегося на полверсты.

Боброк, щурясь на холодный блеск панцирей и кольчуг, вслушиваясь в конский храп и приглушённый говор воинов, ответил:

-То в битве увидим.

-Увидишь, княже. Нет другого такого войска ни до нас, ни при нас, ни после нас...

Боброк промолчал. Он готов был в это поверить, но он знал лучше других, что и в Орде слабых воинов нет.

-Ты вот что, Андрей, - произнёс он, наконец, - тыльные сотни держи ещё правее. Как двинемся и выйдем к Нижнему Дубяку, чтобы между полком и опушкой побережного леса - никакой щели... Знаю, труднее будет поворачиваться, как начнём татар отбивать, но коли татары в эту щель свой клин вобьют - иные кровавые труды тебя ждут.

-Может, в лес поставить отряд?

-Ты был в том лесу? Ещё нет? Загляни. Там чёрт копыто сломит. Поставь туда малый заслон пешцев, того - довольно. Главное - не дать им прорваться краем леса. А коли и дальше пойдём на Орду, всё равно не отрывайся от берега, помни: Дубяк - твой щит справа, не теряй его.

-Постараюсь, Дмитрий Михалыч, - Андрей улыбнулся, и в его глазах прошла грусть, будто вспомнил князь о таком далёком, что казалось неправдоподобным, ибо оно лежало по другую сторону ещё не начавшейся битвы. Но тут же иная забота отразилась на его загорелом лице.

-Пешцы в десять рядов - не жидковато ли, Дмитрий Михалыч? Для нашего-то полка?

-В большом тоже десять. Твоя главная сила - конница, ей молоти Орду. Будь у меня лишние пешцы, не пожалел бы для тебя, да нет, Андрей Ольгердыч.

-Раз нет, обойдёмся, княже. - Полоцкий вздохнул и продолжил. - Всё равно ведь бьются три первых ряда, так их у меня трижды сменить можно и ещё один ряд в запасе останется. Выстоим.

-Иного нет... Оставь за себя воеводу, поедем помогать Вельяминову - в большом полку и забот поболе. Ратникам вели располагаться, где стоят, пусть отдыхают да готовятся. Мамай, видно, к вечеру пожалует. То-то ему подарочек: вместо его союзников на Непрядве - московская рать!

Большой полк ещё находился в движении. Это была великая пешая рать Московской Руси, на которую в лихие годы ложилась главная тяжесть битв за отечество. Стояли здесь и опытные воины из боярских детей и дворских слуг, назначенные десятскими, стояли и бояре - начальники сотен и тысяч, но главную силу влили в полк народные ополченцы: смерды и холопы, люди городских посадов - кузнецы, медники, гончары, бондари, плотники, каменщики, огородники, кожевники, портные, кричники, скотобои, мелкие торговцы и купеческие сидельники, чернецы, скинувшие рясы и не скинувшие, ставшие в ряды войска с крестами в руках, работный люд, чьим трудом кормилась, одевалась, строилась Русская земля, - тридцать тысяч её кормильцев и защитников. Большой полк почти сплошь составляли пешцы, лишь за его флангами стояло по нескольку сотен да в центре к началу битвы станет конная дружина великого князя. Здесь поднимется большое государское знамя, здесь взовьются сигнальные стяги главного воеводы, которые увидит вся русская рать.

Ближний фланг полка начал уже обретать стройность, десятки ратников становились один к одному, с приближением Боброка и Полоцкого в рядах затихала суетня, понижались голоса начальников. Боброк сдержал своего скакуна, гнедого в тёмных яблоках, поморщился, приказал вызвать к себе боярина Вельяминова, который вертелся в середине полка на рослом буланом жеребце. Боярин подъехал рысью, грузно покачиваясь в седле, упарившийся, красный, задёрганный.

-Ты ровно ковшик мёду хватил с утра, Тимофей Васильич, - заметил Боброк.

-Помилуй Бог, Дмитрий Михалыч! - загудел басом московский воевода. - Али мою рожу впервой зришь? Государь вон тож встретит - эдак покосится, да и носом потянет. Виноват ли я, коли мне эдакий кабацкий лик достался?

Князь Андрей, заслонясь ладонью, хохотал, Боброк даже и не улыбнулся.

-Не тебе б ныне жаловаться: с этаким-то обличьем самое дело ордынцев пугать. Однако позвал тебя не для шуток. Непорядок вижу.

-Откуда ж ему быть, порядку-то? Только ведь строиться начали. Ты, княже, через час-другой глянь.

-Не о том - я, боярин. Эвон твои сотские и десятские, голубчики, как один, в первый ряд вылезли. Небось, и в битве так же станут? Положат татары первый ряд одним ударом - кто войском командовать станет? Мы с тобой? Да нас на две сотни лишь хватит, едва мечи зазвенят.

-Што ж делать с имя? - воевода улыбнулся. - Пример хотят подать. Грешно осаживать.

-А войско обезглавить в начале сечи не грешно? Умный ты - мужик, Тимофей Васильич, а чему потакаешь? Сейчас же призови начальников тысяч, задай им баню да прикажи: один десятский стоит в первом ряду, другой в последнем. О смене сами договорятся. Сотским неча впереди торчать, их место - в середине строя. Коли уж припечёт аль ряды дрогнут - тогда начальник впереди стань. И чтобы у каждого наместник был из добрых кметов.

-Слушаю, княже.

-Скажи: таков приказ князя Боброка, а кто не послушает - лишай должности... Да сам-то поменьше вертись середь войска, сотских не подменяй. Ты же воевода большого полка, мой помощник, под тобой ныне князья ходят. Видишь где неладно - начальника призови, с него истребуй. Плох - гони в шею, ставь крепкого человека, какой под руками. Ныне учить некогда, к битве строимся.

-Да уж и так...

-"И так"... Знаю твою добрую душу. Андрей Ольгердыч, останься, помоги боярину да государя встреть, он вот-вот будет из лагеря. Да скажите владимирскому воеводе Тимофею Волуевичу, чтобы подобрал тысячу покрепче и на самое левое крыло полка её поставил.

-А ты куда, Дмитрий Михалыч?

-В передовой полк. Вижу, не так, как надо, поставил его Оболенский.

Солнце выгнало последний туман из низин, вдали, перед фронтом строящейся рати, проглянули опустевшие хутора Дубики и Хворостянки, слева от них, на фоне Красного Холма, под развитыми сигнальными стягами в боевом порядке стоял передовой полк, белея рубашками ратников, поблёскивая сталью вооружения. На полпути к нему Боброк съехался с великим князем, тот спросил:

-Что скажешь, Волынец?

-Люди в бой рвутся, государь.

-То - и добро. Кабы не рвались, и затевать похода не стоило. Хуже смерти иго опостылело. А Мамай-то уж на Гусином Броде, в пяти верстах - только что был вестник от Семёна Мелика. Говорят, всю степь заполонил на закат от Дона.

Князья и дружинники смотрели в степную даль. Где-то там растянулись русские заставы. Там шли стычки конных разъездов, гремели погони и пели стрелы, падали в траву татарские и русские головы, но переход московской рати на правый берег Дона ещё оставался тайной для повелителя Золотой Орды. Дмитрий Иванович и Боброк не были в том уверены до конца, но по быстроте продвижения передовых туменов Орды догадывались, что Мамай спешит, надеясь первым выйти к Дону и переправиться здесь, вблизи Непрядвы.

К передовому полку приблизились с фланга, которым командовал Фёдор Белозёрский, он встретил государя, поехал рядом с Боброком, косясь на гнедого в яблоках жеребца. Ещё недавно Боброк обихаживал Белозёрского, уговаривая продать или обменять редкостного вороного с белой гривой и белым хвостом, теперь же и не глянет. Эко возгордился Волынец! Но где достал он этого огнеглазого чёрта, гнедого да в тёмных яблоках? Не идёт - парит над землёй, да ещё и пляшет! За одну масть табуна не жалко, а когда к масти этакая стать и силища, коню цены нет. Везуч Волынец - и тут ведь переплюнул конелюба Фёдора. Но, может, белогривый всё ещё люб ему? Фёдор потрепал шею своего скакуна, искоса заглядывая в лицо Боброка, тот сощурил в усмешке глаза и отвернулся. Нет, видно, о мене и думать нечего. Спросил:

-От хана, што ль, послы с подарками были? Конь-то под тобой, никак, степняцкий?

-Ага, ханский конь. Да не подарен - в бою взят, - сказал Боброк.

Любопытство Белозёрского разгорелось, а Боброк и слова не прибавил. Тогда Фёдор вспомнил своего белого северного кречета, такой охотничьей птицы нет больше на свете. "Посмотрим, - сказал себе. - Устоишь ли ты, княже, как увидишь моего охотника! Дай лишь битву закончить - расстанешься ты с конём".

Три первых ряда полка стояли, опираясь на копья, секиры и алебарды, готовые вступить в бой, другие ряды отдыхали, часть воинов ставила палатки и небольшие шатры. Транспорт полка и его тылы находились в общем лагере, разбитом между холмами у Непрядвы, лишь на части подвод привезли военное имущество и съестные припасы. Горели костры, в медных котлах варилась каша с солониной, запах варева далеко разносился в степном воздухе. Дмитрий, не державший со вчерашнего вечера крошки во рту, прищемил губами бороду, посмотрел на Белозёрского.

-Однако о пище телесной не забываете.

-Одним Святым Духом, государь, ни меча, ни булавы не поднимешь, а у моих - вон какие копья!

-Я же не в укор сказал, - Дмитрий всматривался в стоящих ратников. Длина копий в их руках нарастала от ряда к ряду: в бою позади стоящие опустят копья в промежутки между передними товарищами, и острия окажутся на одном уровне - тогда образуется сплошная колючая стена, трудно одолимая для врага. Уже в третьем ряду копья достигли длины в семь шагов, и управляться с таким оружием по силе только богатырям. В полку Белозёрских и были богатыри, рослые, крепкорукие и крепконогие - звероловы, рыбаки, бортники и лесорубы. Дмитрий залюбовался северными русскими витязями, но тут же тоска стиснула грудь - жестокая доля ждёт этих красивых ратников, на которых придётся первый натиск Орды. И хоть голод и отступил, сказал, чтобы отвлечься от мыслей:

-Покормил бы ты нас, Фёдор. Боброк вон, небось, со вчерашнего дня в седле, аж щёки ввалились. Лишимся первого воеводы - ворог голыми руками возьмёт.

-И то - верно, - обрадовался Белозёрский. - Как раз к закуске каша да кулеш поспели.

-Да пошли за Оболенским, небось, тоже замотался. А за полком, пока трапезуем, пусть Тарусские присмотрят. И своегоо сына тоже покличь, славный у тебя молодец вырос.

Лицо князя Фёдора вспыхнуло радостью.

В княжеском шатре за линией войска отроки постелили скатерти, разложили копчёных и вяленых сигов, поставили малосольную икру в серебряных ставцах из походного княжеского погребца, принесли куски копчёной дичины, сухари и даже сотовый мёд в липовой чаше.

-Бортник принёс нынче из Ивановки, - пояснил Белозёрский. - Деревня-то ушла за Дон, он же ратником попросился к нам. Велел я взять его да оборужить, добрый - детина.

Появился сухощавый и стройный князь Оболенский, весь в железе, скупо украшенном золотой и серебряной насечкой. Доложил государю последнюю весть от Семёна Мелика: Мамай наступает, после разгрома его головного отряда крепкой сторожей ордынцы усилили нажим на русский заслон, и заслон отходит в направлении Красного Холма.

Белозёрский позвал к трапезе и посетовал:

-Вот кулеш-то у нас нынче с вяленой сохатиной. Каб знали...

-Вы будто оправдываетесь за скудость свою, - усмехнулся Дмитрий. - А Святослав, наш киевский предок, в походах питался лишь кониной да звериной, печённой на угольях. Да и поучение Мономаха вспомните...

-Иные времена были, государь.

-То-то, иные: не с Руси дань брали - она брала. Может, оттого, что погребцов серебряных с собой не возили?

-А голову Святослав всё же потерял...

-От предательства печенегов. Тогда ещё наши плоховато знали обычаи степи. Утром - тебе клятвы на вечную дружбу, вечером - тебе нож в спину. Орда-то на века просветила. - Принимаясь за трапезу, покачал головой. - Ох, богаты - вы, белозёрцы, сигами да стерлядями! Вот как Мамая побьём, закатимся к вам с Боброком порыбалить да поохотничать.

-Милости просим, государь. Мы тебя научим сёмгу улавливать на серебро - прельстительней медвежьей охоты!

-На серебро?

-Ага. Иван мой выдумал, - Белозёрский кивнул на покрасневшего юного богатыря. - Он дарёный перстень утопил, горевал - от зазнобы подарок,- а назавтра прибегает рыбак: добыл тот перстень из огромадной белорыбицы. Вот мой Иван и смекнул. На серебряный рубль с крючком за час половину челна отборных рыб накидал, и сетей не надобно.

Дмитрий усмехнулся:

-Я думал, серебром лишь алчные людишки улавливаются.

Хозяин шатра перехватил вопросительный взгляд прислуживающего отрока и сказал:

Есть у меня бочонок хлебного зелёного вина, аж горит.

-Нет! - обрезал Дмитрий. - Ты мой обычай знаешь: хмельные меды и вина - после битвы, тогда требуются. Теперь же - один вред, ибо вино делает человека глупым, ленивым и слабым.

После трапезы объехали полк, Дмитрий поглядывал на сосредоточенного Боброка и, наконец, спросил:

-Ты вроде чем-то - недоволен, Дмитрий Михалыч?

-Надо перестроить полк, государь. В десять рядов - сильно, однако длинник - коротковат. Тебе, Семён, с Белозёрскими и Тарусскими все одно Орду не удержать, а задача у вас важнейшая: ряды их расстроить, потрепать, сколь возможно. На вас они фрягов пошлют, тех десять тысяч, вас же всего пять. Как же вы их по всей-то полосе встретите, коли этакую глубину полка создали? Охватят вам крылья и в кольце задушат.

-Станем в пять рядов, так уж точно сомнут нас, - заметил воевода Андрей Серкиз.

-А вы не давайте, чтобы смяли. Бейте, отступая по шагу, наводите на копья большого полка. Но уж коли окружат - поголовно вырежут. Да и так затиснут - друг дружку передавите. Пусть они выйдут на большую рать потрёпанные - за то будет вам слава.

-Что скажете, воеводы? - спросил Дмитрий.

-Прав - Боброк, - заявил Иван Тарусский.

-И у меня та же думка, - поддержал старший Белозёрский.

-Государь! - волнуясь, не выдержал сын Фёдора Белозёрского, Иван. - Да мы и в пять рядов шагу им не уступим! Умрём, а стоять будем на месте, где велишь.

Дмитрий улыбнулся:

-Эх, Ванюша, считать ворога слабее себя нельзя. Бояться его не след - это правильно, но и думать, будто вражеские рати пустой рукавицей сметёшь, ещё хуже трусости. Фряги - войско, огни и воды прошли, войной живут; о татарах - сам знаешь. Уступать вам придётся, как Боброк сказал - по шагу, и тут-то от вас вся храбрость потребуется, да к ней - воинское искусство, без которого храбрости нет. Вот это воям объясните. - Повернулся к Оболенскому. - Что скажешь, Семён?

-Всё уже сказано, государь.

-Коли так - действуй. Конные отряды, что из степи отходить будут, на свои крылья ставь. Воины там - добрые. И я, пожалуй, в начале битвы с тобой стану...

Когда направились в большой полк, Боброк спросил:

-Что ты задумал, княже?

-Ничего нового. По русскому обычаю князь первый начинает сражение.

-Не дело говоришь, Дмитрий Иванович! - вскинулся Боброк. - Ты же сам твердишь: тут - не удельная усобица. Твоё место - под большим знаменем. Себя не жалеешь - нас пожалей. Убьют - войско падёт духом.

-Убьют? Коли того бояться, надо за печкой в тереме сидеть. И под большим знаменем ещё скорее убьют. Али Орду не знаешь? Они не одну отборную тысячу на убой кинут, чтобы наше главное знамя сорвать. Да из арбалетов начнут садить - только держись! - Помолчав, продолжил. - Иного страшусь: как бы за труса не сочли, коли другого поставлю под знаменем. А не могу иначе: должен я везде побывать, где самое горячее дело пойдёт, с малой дружиной буду поворачиваться. Знаешь ведь, каково ратников бодрит, когда государь с ними в одном ряду рубится.

Боброк понял: решение Дмитрия - бесповоротно, нахохлился в седле - сердце чуяло беду. Можно ли уцелеть, бросаясь в круговороты битвы? Он-то представлял эту сечу, в которой сойдутся более двухсот тысяч бойцов. Да, под великокняжескими стягами - тоже страшно, а всё же там как-то можно поберечь государя... Когда подъезжали к большому полку, сказал:

-Ты, конечно, - волен, государь, выбирать своё место, хоть этого твоего решения и не одобряю. Одно дозволь мне...

-Что ещё? - спросил Дмитрий.

-Мне выбрать воев, кои с тобой будут в битве.

Дмитрий крякнул, сдержал своего Кречета, стянул золочёный шелом, нагревшийся от солнца, обмахнулся рукой и рассмеялся:

-Мне бы тебе поклониться за твою заботливость, княже, а я злюсь. Так и быть, подбирай дружину, но не более двух десятков. Я верю в твою счастливую руку.

Стаи ворон тянулись вереницами над Куликовым полем. Вдали, над Зелёной Дубравой и приречными лесами, будто хлопьями сажи застилало небо.

-Быть большой крови, - сказал Боброк.

Дмитрий осматривал войско.

IV

Воротясь из дозора в передовой полк, Тупик велел своим воинам отдыхать, сам же направился к большой рати. Она строилась, перегораживая поле от Нижнего Дубяка до Смолки, и Васька сбил шелом на затылок, разглядывая тучи пеших и конных ратников, движущихся в разных направлениях. Поначалу Васька оставил свои надежды: искать здесь нескольких малознакомых людей - всё равно, что искать горсть песчинок, брошенных в пустыню. Он пустил коня шагом, раздумывая, не повернуть ли назад, но повернул к истокам Смолки, за которой строился полк левой руки. Конь, отдохнувший ночью, ступал танцующим шагом. Они ещё привыкали друг к другу, конь и всадник... Когда подарили ханского жеребца Боброку, тот растрогался, отдарил своим Орликом. У Хасана собственный четвероногий любимец; Боброков конь достался Тупику. Скакун - знаменитый, испытанный в битвах; Васька сомлел от подарка, хотя всё ещё жалел своего рыжего, убитого в Диком Поле. Оттого особенно обрадовало, что и нового коня тоже звали Орликом. Буроватый и тёмно-гривый, он - похож на молодого царя птиц, лёгок, бесстрашен у препятствий - то, что требуется в сече. Правда, излишне горяч, не бережлив на силу, которая в нём так и кипит - на княжеских овсах выкормлен, сытой медвяной выпоен. Дорогой конь, и Ваське недёшево станет его содержание - не губить же Орлика одним травяным кормом, да и Дмитрию Михайловичу тогда не показывайся на глаза. Каков - новый скакун в дальних набегах, Васька не мог сказать, но стремительная стать, сухая голова, крепкие бабки тонких ног, втянутый плоский живот и ровное дыхание говорили, что и выносливости ему не занимать - вот только немножко сбить горячность. Со временем Васька сделает из Орлика такого коня, какой нужен ему. Важно, чтобы гнедой сразу полюбил нового хозяина, доверился его власти всем своим звериным существом, и потому рука молодого сотского часто ласкала шею Орлика, подносила к его губам то посолённый ломоть хлеба, то кусок медовой лепёшки, добытой у товарников, взнуздывала или стреноживала коня. Васька и ночами проведывал Орлика, гладил, говорил ему ласковые слова, а конь тёрся мордой о его плечо, дышал в ухо. За четыре дня Тупик приучил коня так, что тот под седлом повиновался не только шенкелям и шпорам, но и по движениям всадника угадывал его волю.

Конные сотни полка левой руки Тупик миновал рысью, лишь перед ратью пешцев поехал шагом, всматриваясь в лица. Опасаясь просмотреть нужных людей, крикнул:

-С московской земли есть ли ратники?

-А мы нынче все - таковские! - гаркнул рябой десятский в кожаной, обшитой железом шапке и дощатой броне. - Ты-то из Литвы, што ль, боярин? Коня не у Ягайлы часом свёл? - уж больно хорош.

-Ты-то у кого свёл? - усмехнулся Тупик.

-Мне, боярин, конь от тятьки с мамкой достался, всю жизню носит - овса не просит, и не надобно ему ни пойла, ни стойла, утром встанешь - уж он под тобой, без седла, без узды унесёт хошь куды, - скаля щербатый рот, мужик похлопал себя по коленкам под шутки ратников.

-Гляди, кабы не споткнулся твой рысак, когда лататы задавать будешь.

-Э-э, боярин, четыре ноги скорей сыщут камень або яму, нежели две, так ты уж зорче мово на землю поглядывай... А московских пряников поспрошай в большом полку, там, слышно, твои земляки ими кашу заедают. У нас же окромя сухарей лишь ярославские колёсья, да можайские веники, да тарусские валенки, и те из коровьей шерсти.

Тупик и рад бы дальше пошутить с десятским, да рать велика, и плохо шутилось после бессонной ночи. Тронул коня шпорами, поскакал вперёд, но из-за фланга полка навстречу вывернулся маленький сухощавый боярин на худой, высокой, рыжей, в белых чулках кобыле, басом громыхнул:

-Кто - таков? - и вперился тёмными глазками в коня Васьки.

-Сотский великого князя Тупик. А ты - кто?

-Воевода Мозырь. Слыхал? Государь, што ль, сюды едет?

-Того не ведаю. Знакомых вот ищу, с-под Москвы. Говорят, в большом - они?

-Делать те неча, - проворчал воевода и затрубил своему войску. - Ровнее, детушки, ровнее один к одному!.. Лука, чёрт! Пошто твои десятки провалились, куды смотришь? По знакам ставь людей! - Он тыкал плетью в направлении бунчуков, обозначающих фронт полка.

-Ты б, воевода, велел на берег Смолки-то бурелому навалить: татар придержишь, легче отобьёшь, - крикнул Тупик. - А то место там слабое, я обсмотрел.

-Стратиг! - Мозырь кольнул Ваську насмешливым взглядом. - И пошто государь тя в сотских держит?

Воевода понужнул свою костистую кобылу, Тупик поехал в другую сторону, думая о том, что про бурелом надо сказать государю или Боброку, если встретятся. Этот сморчок, конечно, не послушает сотского, а государь мнение своих разведчиков дорого ценит. Васька понимал, зачем русская рать упирается крыльями в берега овражистых речек; опытный глаз его видел и то, что Смолка в своём истоке - не слишком надёжное прикрытие от ордынской конницы...

К левому краю большого полка он подъехал, когда воевода Тимофей Волуевич перемещал сюда из центра две тысячи ополченцев покрепче - как велел Боброк. Васька разминулся бы со звонцовскими ратниками, да его окликнул боярин Илья Пахомыч. Всё же хорошо быть знаменитым в своём войске. Едва обменялись восклицаниями, Илья позвал:

-Десятский Таршила! Таршилу - ко мне! - И, пропуская мимо своих ратников, спросил: - Чай, о зазнобе сведать примчался? Так она - здесь, в войске.

Васька не успел смутиться, а уж встревожился:

-Ты што, Илья?!

-Да не ратником, не боись, - боярин смеялся над испугом разведчика. - В лечебнице - она, у деда Савоськи. Мы с Таршилой повязать её хотели, штоб в Коломне осталась - куды там! Всё одно, говорит, убегу. Глаза просмотрела, небось, тебя ожидаючи.

Удивление и испуг заглушили Васькину радость. Дарья - здесь, на берегу Дона, в войске, которое вот-вот примет удар врага?! Боброк говорил, что в давние времена в войске славян находились женщины и дети, и в боях они нередко становились рядом с мужчинами. Он видел женщин на стенах осаждённых городов, но там деваться некуда, а в таком походе место ли девице? И свои-то обидеть могут - народ всякий собрался, - что же говорить, коли враги прорвутся в лагерь!

-Будь здоров, Василий, заглядывай к нам, коли досуг! - Илья погнал лошадь вслед за своими, оставив Тупика наедине с подошедшим Таршилой. Дед поклонился сотскому, Васька соскочил с седла и обнял.

-Прости, отец, не признал тебя в тот раз, а вернее того, не разглядел.

-Будто я тебя в чём виню, Василей, - старый воин улыбался. - Слышали мы о твоих делах, и жалею я, што друг мой Андрюха не дожил до сего дня - счастье такого сына иметь.

Тупик спросил, не знает ли Таршила, где находится войсковая лечебница, тот указал на лагерь, раскинутый в низине между холмами и дубовым лесом над Непрядвой.

-Там, в лагере - они. Юрко, наш звонцовский, утром к жёнке туда бегал. Подруги - они: его жёнка с моей Дарьей, водой не разольёшь - вот и Юрко свою не приструнил, тоже пошла с войском.

-Так Дарья - твоя внучка?! - удивился Тупик, радуясь, что у девушки, оказывается, есть такой покровитель и что она - не одна в лагере среди мужиков.

-А ты думал, она уж - совсем неприкаянная? Гляди, кмет! - Таршила, смеясь, погрозил пальцем. - Не гляну, што ты - сотский, за баловство и плёткой по-отцовски приласкаю.

-Эх, Таршила, да я за неё...

-Ладно, Василей, пора мне. И ты поспешай - извелась ведь она, горемыка, я уж Юрко велел сказать, што живой - ты. Государь-то велел подарить ей рясу жемчужную за смелость - она те сама всё обскажет. Да смотри, не проворонь её, рубака. Там к ней один молодец всё наведывается, глянулась, видать. В плечах - сажень, кулаки - по полупуда, да из бывших ватажников, отчаянный.

-Ничё, с разбойником как-нибудь слажу, вот с государем сладить - то задачка. - Тупик засмеялся, подавляя вспыхнувшее чувство ревности.

-Савосе поклонись, да захвати от него, што он сулил мне прошлый раз, - крикнул Таршила вслед Тупику.

Знакомые отроки пропустили Ваську в лагерь, защищённый рогатками и повозками, они же указали ему полотняные шатры лечебницы. Издали заметив среди шатров женщин, Тупик спешился, постоял, успокаиваясь, потрепал шею Орлика, потом пошёл к коновязи. Женщины куда-то исчезли, из одного шатра долетал голос старого лекаря, прерываемый стонами. Васька откинул полог, в полусумраке увидел на ложе из травы и веток четырёх мужиков; в сторонке над стонущим человеком хлопотали две женщины, старый лекарь Савося и его помощник - угрюмый рукастый бородач.

-С Богом, Гаврила, - проскрипел старик; Гаврила что-то с силой рванул на себя, Тупика оглушил вопль, но тут же послышалось дребезжание лекаря:

-Ин как ладно! Ты же орёшь, будто порося, - зря мы те ковш браги выпоили, олуху. Часа не пройдёт - руби своей шуйцей хошь дрова.

Васька увидел белое, в поту лицо парня и понял: вправляли руку. Одна из женщин в тёмном до пят сарафане распрямилась, обернулась и заслонила лицо рукавом.

-Ой! Василий Андреич!..

Из-за плеча Дарьи на Тупика с любопытством смотрели глаза, похожие на те, что звёздочками прокатились сквозь его душу в Орде, но теперь Васька понимал: он тех глаз и не заметил бы, окажись там поблизости вот эти, прикрытые загорелой ладонью.

-Ой, я - счас...

Дарья выскочила из шатра, увлекая за собой подругу, лекарь покачал головой и, хмуря брови, заскрипел:

-Ах, вы, аники-воины! Ещё неведомо, будет ли битва, а уж побитых вон сколь. Этот с лошади хрястнулся, шуйцу вывернул, тот вон олух ногу в колесо исхитрился запихнуть, этот под оглоблю башку подставил, еле отходили, а вон тот, што с краю, так и сказывать-то совестно, Господи прости. Он, вишь, ночью решил барана в товарах спереть, как проезжал мимо отары. Да и сцапал заместо овечки сторожевого пса. Пёс-то - лохмат и невелик, а волка лютей - ишь, как рожу-то ему отделал.

Тупик усмехнулся, потом уставился в глаза лекаря.

-Вот што, дед Савося: я приехал забрать от тебя девиц.

Лешачьи брови поднялись, в глазах зажглись искорки.

-Дозволь полюбопытствовать, боярин: мечом ты их у меня добудешь, али как?

-Ты, дед, не шути. Дарья - невеста мне, ордынцам на растерзание отдавать её не собираюсь.

-Невеста? Дак и не отдавай её - вон у тя меч какой, и копьё, поди, тож имеется.

-Слушай, дед Савося! - Васька глянул на полог шатра. - Зачем ты их взял? Воины - они тебе? Или в лагере вы - за каменной стеной? Степь, што ль, не знаешь? Они десять раз войско обойдут, ещё и битва не начата, а уж обозы пограблены.

Больные мужики завозились, дед свёл брови:

-Неча сказать, славно ты нас утешил, боярин. Девиц-то за пазухой, што ль, спрячешь?

-Сейчас пригоню из табуна пару лошадей, посажу девиц - в Москву отправлю.

-Ох-хо-хо, и брешут же люди, будто Васька Тупик - хитрей татарского хана. Да вовек не видать этим голубицам Москвы, коли ты их одних в степь погонишь - хоть ветер оседлай. В Орду или в Литву угодят. Хуже того - к степнякам попадут в руки.

-Там попадут али нет, тут же беды не миновать, как станут татары около войска кружить. Ты, што ль, оборонишь их?

-Ты оборонишь, Васька! Выдь-ка, охолонись да глянь кругом-то. И Дарью сыщи, она едва дождалась свово соколика, а он лясы точит со старым пнём. Уговоришь - держать не стану, хоть и добрая - помощница мне. Да што тебе до нашего дела, пока под чужой меч не попал!..

Лекарь подтолкнул воина к выходу. Васька остановился на площадке возле шатра, огляделся. Дарьи и её подруги - не видно. Почему скрылась? Стыдится? Или видеть его не хочет? Мало ли что было сказано однажды на коломенской дороге! Из благодарности за спасение чего не скажешь? Сколько потом разных людей прошло мимо неё! Кто этот парень, о котором говорил Таршила? Ведь и с ним, Васькой Тупиком, было что-то в Орде... Экий дурачина! Будто муж, начал бранить лекаря - зачем-де взял её. Может, ей твои заботы и не нужны.

Со склона Тупик видел всё Куликово поле, с севера и востока обрезанное Непрядвой и Доном, с боков - их притоками, а впереди перегороженное русскими полками - от Смолки до Нижнего Дубяка. Холодок радости подкатил к сердцу: Ваське Тупику открылся замысел русских воевод. Татарам ни с одной стороны не обойти русские полки, сюда, к лагерю, они могут прорваться лишь через боевые порядки рати. Так вот на что намекал дед Савося - зорок старый колдун! Но и русским в случае поражения некуда отступать - перетонут в Дону и Непрядве. Значит, стоять до конца, насмерть! "Вот вам - и медовый сбор!" - подумал, вспомнив разговор своих разведчиков, когда проезжали этим полем, тогда покрытым девственными травами. Мог ли представить себе, какой урожай собирается снять с этого поля великий князь! Оно теперь - едва узнаваемо, Куликово поле: птицы разлетелись, его травы до половины потоптаны, бочаги выпиты - страшно подумать, чем наполнятся они вскоре. Один Красный Холм так же сутулится вдали, да по-прежнему зеленеют приречные рощи, кое-где подпалённые прошедшими холодами. И нет здесь больше тишины и покоя... Но если русские полки так быстро перешли Дон, то уж ордынские тумены... Васька, едва глянул в сторону Дона, рванулся к коновязи: огромный тумен в пятнадцать - двадцать тысяч всадников, прикрываясь Зелёной Дубравой, заходил в тыл русской рати, строящейся на равнине у подножия холмов. Это была отборная конница - он видел по блеску железных доспехов и плотно сбитым колоннам тысяч. "Наши просмотрели, сволочи!.." И остановился, испустив вздох, - над передними рядами всадников взвились алые стяги. Вот один из фланговых отрядов сделал поворот, и зарябили красные пятнышки щитов, закинутых на спины воинов. Так вот кто надёжнее Дона и Непрядвы бережёт тыл русской рати - отборный полк государя, родной полк Васьки Тупика. Пусть Мамай сунется хоть в ту, хоть в другую реку...

Всех замыслов князей Васька не знал, но как разведчик он понял, что девушек выдворять из лагеря нельзя. Он не выпустил бы за расположение рати никого из тех, кто видел этот, укрытый Зелёной Дубравой, сильнейший конный полк Москвы, - даже государя. Девушки его, конечно, видели.

Но где же - Дарья? Прячется... Обида и ревность зашевелились в душе; склонный к неожиданным вспышкам, Васька двинулся в обход шатра к коновязи и увидел Дарью возле коня. Она успела поменять тёмный лекарский сарафан на девичий летник из муравчатой ткани, воткнула в косу белый полевой цветок, и так не походила на ту "монашку", которую он только что видел хлопочущей над увечным парнем, что Васька едва узнал её. Дарья кормила Орлика с ладони, гладила, целовала белую звёздочку на лбу коня, что-то говорила и так увлеклась, что даже не услышала шагов за спиной. Тупик остановился, его слух уловил полушёпот:

- ...Ты - умный, как ворон, сильный - как барс, быстрый - как орёл... Заговорю тебя тремя заговорами, напою из трёх ключей, накормлю травой трилистником, и станешь ты втрое умнее ворона, втрое сильнее барса, втрое быстрее орла. Тремя плачами заклинаю тебя - храни мово милого, унеси его от стрелы быстрой, от копья черного, от сабли вострой. Четыре ноги твои в сече великой - что четыре дуба в осиннике тонком: ни одна не подломится от ветра ли буйного, от железа ли тяжкого. А стукнешь копытом - враг расступится, гривой махнёшь - тучи рассеются, глазом моргнёшь - дороги расстелются. Не вправо скачи, не влево скачи, скачи ты к моему дому, к порогу девичьему, к сыте медовой, к зерну ярому; обниму я милого, достану ленту шелковую, гриву тебе расчешу, ленту заплету...

Васька попятился за шатёр, постоял, потом пошёл, стуча сапогами. Девушка встретила его полуулыбкой, держась рукой за шею Орлика. И снова он с трудом узнавал в построжавшей нарядной девушке ту Дарьюшку, что вспоминалась ему в дальних дорогах. Да и мудрено ли - только два раза виделись, ему ещё долго узнавать свою зазнобу, найденную в такое тяжкое время. Надолго ли снова-то нашёл? И отчего это ради неё позабыл и вишнёвые глаза, и самых красивых боярышень и княжон, которыми, бывало, любовался даже в церкви, принимая лишний грех на душу?.. От стыда за свои ревнивые мысли начал разговор с упрёка:

-Дарьюшка, зачем же ты с войском-то пошла? Али я тебя в Коломне не нашёл бы? Ведаешь ли ты, какое дело предстоит нам? Тут седые воеводы иной раз теряют ум. Место ли горлицам среди кречетов, что на ястребов летят?

Девушка смотрела в лицо витязя, и хоть говорил он о страшном, в её глазах, не было испуга только ресницы задрожали, когда разглядывала розовую полосу на его щеке. Её глаза наполнились слезами.

-Что ты, Даша? - он впервые так её назвал, шагнул ближе, встревоженный.

-Ничё я, - она удержала слезу. - Ноженьки подкашиваются, не верю, что дождалась, а он бранится... Как же ты живой-то с Орды воротился? Чуяла ведь я беду, и от людей слышала - был ты в полону. Был ведь... И рубец вон на щеке...

Тупик не знал, что и говорить, выручил его стариковский кашель. Подошёл лекарь и, топорща на Дарью брови, упрекнул:

-Ты чего ж это, душенька, гостя посередь лагеря привечаешь? Сведи-ка его в мой шатёр, там и потолкуете. Я велю Аринке и угощение приготовить. А то ещё обидится - человек он гордый, рядом с великим князем ходит, да, говорят, и у ордынского царя на примете. - Дед подмигнул Тупику. - Конь-то у него глянь какой - только князя носить. Не из ханского ли табуна?

Дарья смотрела на Ваську, он отмахнулся:

-Что ты, дед? Я к ордынским ханам на сто вёрст не подъезжал!

Лекарь, кажется, понял:

-Не подъезжал, так и не надо. Ну, их к бесу, ордынских ханов, от них, чем дальше - тем лучше. Идите, ребятки, в шатёр.

Они были одни, отгороженные от государства, собранного на поле, стенками полотняного шатра. Сидели рядом на лавочке, одурманенные то ли близостью, то ли запахами трав и бальзамов в деревянных и глиняных сосудах, забивших все углы шатра. Васька отстегнул меч и кинжал, снял шелом. Дарья коснулась его железного локтя.

-Сними... Рубаху-то железную сними хоть на час. Поди, и спишь в ней?

-Приходится...

Он сбросил бы кольчугу, но стеснялся несвежей рубашки. Утром, после смены, они выкупались в речке Курце, но стиркой заниматься в сторожевой службе было недосуг. Дарья, кажется, догадалась, встала.

-Ты посиди, Василий Андреич, я сейчас ворочусь. А кольчугу сними...

У выхода оглянулась, примерилась к его плечам. Васька стащил броню, вздохнул, чувствуя желание лечь на охапку духовитых трав у стенки шатра и закрыть глаза. Дарья вернётся, сядет около и возьмёт его руку своей ручкой - он бы век так лежал, засыпая и просыпаясь, чтобы только она сидела рядом... Дарья вернулась с льняной сорочкой, с портками и обёртками для ног.

-Надень чистое, - сказала она. - В битву надо в чистом идти. А своё исподнее оставь, я постираю.

Она подошла, опустилась перед ним на колени, откинув за спину рукава-крылья летника.

-Дай я тебя разую...

-Что ты! Я сам...

-Дозволь мне, Василий Андреич, - она снизу посмотрела ему в глаза и взялась за сапог. Её ручки были сильными и ловкими. Потом она вышла и вернулась нескоро. Васька успел переодеться в бельё, пахнущее белоголовником и душицей. Чувствовал себя непривычно, неловко и легко. Дарья внесла сулею с напитком, деревянную братину с хлебом, солониной и вишней, поставила на дощатый столик. Следом заглянула её подруга и, поклонясь, позвала:

-Пожалуй, боярин, умыть руки, - голосок строгий, а тёмные глаза смеялись, и от этого смеха Ваське стало свободно и уютно. Вот не думал, не гадал, что посреди воинского лагеря найдёт привет и заботу. Отвык уже от этого... Пока плескался водой, приметил: были в лагере и другие женщины, все в тёмных одеяниях, - может, монахини. Были здесь и мужчины-монахи - трое из них неподалёку собирали повозку с высокими бортами. Представил, каким станет этот уголок в тылу войска, когда начнётся сеча, и поспешил отогнать видение. Ему случалось бывать в походной лечебнице после сражений, когда мёртвые убраны, раненые перевязаны, и всё-таки не мог долго выдержать. Как же она-то?..

Вышла Дарья и подала вышитую льняную ширинку. Подруга, раскачивая в руке кувшин из-под воды, сказала:

-Дед говорит - ты ему нынче не понадобишься, а мне велел посмотреть, чтобы вас не тревожили. Дак вы закройтесь, там ремень изнутри застёгивается.

Тупик засмеялся, а Дарья покраснела.

-Мы копьём подопрём полог-то, вернее будет. Спасибо за ключевую водичку, касатка, а боярином меня больше не зови. Василий Андреич аль Васька.

Когда сели рядом на лавочке за неструганый стол, Дарья сказала:

-Только в железе тебя и видела доныне. Думала, ты и под кольчугой-то - железный. - И вдруг взяла его руку и поцеловала.

Одолев смущение, он обнял её за плечи, притянул к себе, она вздрагивала под его рукой, и он стал целовать её косы, щёки, нос, пока не коснулся губ...

Это - необъяснимо: чужая, почти незнакомая девушка - словно его родная кровинка, его неотделимая половина - навеки. "Это - потому, что я спас её", - говорил себе Васька и не верил. Ведь скольких спасать ему приходилось!.. Послушная его рукам, она попросила:

-Не надо, Вася, будет...

-Людей боишься? - спросил он шёпотом.

-Не боюсь я никого. Сюда не войдут, да и чего мне бояться с тобой! Я за тебя боюсь... Молюсь я за тебя, Васенька, всегда молюсь и теперь... Коли случится, что с тобой - прокляну ведь себя, жизни лишу, коли по моей девичьей слабости на тебя падёт какая беда. Твоя ведь я - душой и телом, поклялась перед Господом ничьей не быть, кроме как твоей, и сдержу клятву до смерти.

Он целовал её, изумлённый этой её клятвой, она гладила его кудри и молчала, пока чей-то голос снаружи не пробудил обоих от полусна. Тогда она стала угощать его, налила в ковшик шипучего мёду, присланного главным лекарем из его запаса. Васька уговорил девушку пригубить из того же ковшика, разломил надвое краснобокое яблоко - дар жителей села Монастырщины и, потягивая хмельной напиток, попросил Дарью рассказать о её мытарствах. Дарья увлеклась, не замечая его мрачных глаз, пока не спросил, тем голосом, какой она слышала однажды на коломенской дороге:

-Этот Бастрык, он - в войске?

-Не знаю, Вася... Говорят, сгинул с какой-то иконой, - видно, дорогая была.

-Жив буду - сыщу. Всем своим другам накажу о нём по Руси спрашивать.

-Да Бог - с ним, Вася! - девушка огорчилась, что своим рассказом расстроила гостя. - Что он нам - теперь?

-Сыщу! - Тупик сжал кулак. - За насилие над тобой он мне ответит. Зверь! Мыслимое ли дело женщину силой брать? Басурманы и то не каждый ныне на такое идёт. А наших государь велит на месте казнить за насилие. Пока жив, искать его буду.

-Ты где - теперь? - Дарья хотела увести гостя от неприятного разговора. - Опять, поди, впереди войска станешь?

-Теперь-то я, Дарьюшка, - у Христа за пазухой. Кончилось моё удальство: при государе буду, в его дружине посередь большого полка.

-Ой, ли? Не верится мне.

-А ты поверь, - Тупик улыбнулся, придав лицу безмятежность, но тревога в глазах девушки не растаяла - она не поверила ему, а он не ведал, сколь близок был к истине. Отодвинул ковш, притянул к себе Дарью, поцеловал и поднялся из-за стола.

-Уже уходишь?

-Пора мне, касатка. Князь отпустил лишь до полудня.

В её глазах навернулись слёзы, он взял её за плечи, высушил губами васильки, отстранил, оглядел всю - от золотистой макушки до сыромятных сапожек, обшитых по косо срезанному верху полоской голубого сукна, задержал взгляд на их складчатых подъёмах, где в гармошке рубцов таились пылинки вёрст, которые судила этой девушке судьба-мачеха, опустился и прижался лицом к её коленям.

-Милые ноженьки, страшно мне подумать, сколько они прошли. Так не уж то им ещё мерить пути невольников? Нет, Дарьюшка, лучше мы все тут поляжем.

-Не надо вам помирать - вы лучше побейте Мамая.

Она обняла его голову, и первый раз поцеловала Васькины кудри.

-Я одно поле под Москвой знаю, - заговорил он. - Оно - васильковое, что твои глаза - синь ненаглядная... Как воротимся из похода, пойдём туда вместе? Есть поздние васильки, они долго цветут.

Она не ответила, прижимаясь к нему.

-...И будет у нас свой дом, и малые детки будут - как те васильки, весёлые да синеглазые. В рожь забегут - потеряются.

Она засмеялась.

-...Ты пойдёшь за ними, станешь искать - да и сама сгинешь, то-то беда! Золото да синь во поле широком, как искать стану вас, любых моих?

Она смеялась, всё крепче прижимаясь, и Васька был счастлив: хоть теперь, на миг, пусть не в яви, а в думах, может подарить этой девчонке и поле с васильками, и свой дом, и деток - счастье человеческое. Дарья смеялась - это было его счастье, краткое, но счастье. И первый раз она говорила, смеясь:

-Васенька, ты-то уж не ходи за нами в рожь, обочь стань да песню запой - сами найдёмся. Не то ведь и ты потеряешься - глаза-то вон моих ведь синее, и волосы - рожь спелая.

Время!.. Он отстранился, пошёл из шатра, она следом, молчаливая, полная его словами. И хотя, может, понимала: нельзя быть счастливой теперь, перед битвой, чтобы не прогневить Всевышнего, лелеяла в себе его слова и рождённые ими картины.

Среди шатров на ровной площадке стояло уже несколько больших повозок с высокими бортами из дубовых плах, каждая повозка запряжена четвёркой лошадей попарно. Вокруг этих сооружений суетились пожилые извозчики и несколько монахов, находившихся при лечебнице.

-Эка! - удивился Тупик. - Прямо детинцы на колёсах.

-Они за войском станут, - пояснила Дарья. - На них будут класть раненых. За дубовыми щитами можно при случае и от стрел спрятаться, и отбиваться. Их по четыре - шесть кругом ставили - будто и вправду детинец.

-Кто же такое придумал?

-Дедушка Савося с дядей Фомой.

-Тот атаман?

-Ага...

Васька вывел Дарью на край площадки, указал на крыло полка, куда переместилась тысяча её деда. Войско заканчивало построение, и Тупик, впервые видевший его в боевом порядке, с изумлением и трепетом всматривался в этот живой вал, перегородивший Куликово поле.

-Не уж то с такой силой не одолеем Мамая? - спросила девушка.

-Кабы не одолели, так и приходить сюда незачем было.

У коновязи постояли. Дарья закусила губу, удерживая слезу, Орлик тянулся к её рукам. Перебирая чёлку над его звёздочкой, она спросила:

-Он - хороший?

-Лучший конь на Земле, - Тупик засмеялся.

-Я так и знала, - улыбка в глазах Дарьи не смыла горечи расставания. - У него - умные глаза. А рыжий - где?

-Помнишь его... Поменял на этого.

-Тот был злой ... как и ты тогда. - Она улыбнулась. - Но всё равно и тот хороший - тебя сберёг.

Васька промолчал. Сколько раз тот рыжий Орлик спасал ему жизнь, а вот он погубил его неосторожностью.

Появился старый лекарь, Васька вспомнил о Таршиле, передал его просьбу. Дед позвал за собой. Едва он повернулся, Дарья схватила Тупика за руку:

-Вася, дай мне твой меч!

-Меч?.. - он удивился и... понял. Отстегнул меч и протянул девушке. При своих товарищах никогда бы этого не сделал, но сейчас можно: пусть успокоит себя, думая, что воина спасают в бою заговоры, а не воинское искусство... Дарья схватила меч, откуда-то вывернулась её подружка, со смехом выхватила у Дарьи меч и обернулась на бегу:

-Не бойся, боярин, вернём тебе меч заговорённый, всех ворогов порубишь, только Дарью помни! - и скрылась в палатке.

Ведал ли хан Алтын, что его меч будут заговаривать русские женщины!.. Впрочем, теперь это - меч Васьки Тупика.

-Эй, витязь, ты чего задумался? - дед Савося уже возвращался с глиняным жбаном. - На-ко, завези Таршиле, пусть взбодрится, не то тяжко будет ему рядом с вами, молодыми.

Приняв жбан, Васька поклонился деду:

-За всё тебе спасибо, Савватей Гаврилыч. Дарью побереги.

-Э-э, молодец, куды мне ныне? Тебе беречь её! Побьёте врагов - вот и всё бережение, - улыбнулся лукаво и успокоительно.

От палатки шла Дарья, строгая, словно юная Богородица, и несла меч Ваське Тупику...

Между лагерем и построенной ратью поле очистилось, лишь кое-где по протоптанным дорогам двигались подводы. Птицы начали возвращаться на освободившееся пространство, изредка вспархивали из-под копыт, отлетали недалеко - люди их не трогали, и птицы привыкали к соседству гостей. Теперь, когда войско заняло позицию, и каждому было указано место в строю, ряды стояли неплотно, ратники развёртывали позади длинника шатры, варили обед, многие отдыхали. Всюду ходили попы, кадили и пели молитвы, воздух вблизи полков насыщался духом ладана.

Новые чувства охватывали Тупика, едущего шагом позади пешей ополченческой рати. Он вырос среди профессиональных воинов, понятие ратник и витязь были для него неразделимы - ведь в полку великого князя служили люди здоровые, крепкие, тренированные, привыкшие смело смотреть в лицо всякому встречному. Хоть служба их - и трудна, порой и опасна, она не сушила, но укрепляла тело и душу, ибо не знали они долгих голодных месяцев, жили в просторных домах и теремах бояр и князей, а не в прокоптелых и тёмных избёнках, где люди изо дня в день глотают дым и сырой смрад, не рвали жилы на раскорчёвках лесов, строительстве дорог и палат для господ, не гнулись над сохами, не переживали отчаяния над пустыми сусеками, гадая, как и чем кормить детей в оставшиеся до нового урожая дни. Тут же, в ополчении, в основном и стоял чёрный люд, битый, гнутый, притесняемый, которому жизнь улыбается, может, лишь в большие престольные праздники, да и то не во все.

Рядом с длинным и худым разбитным парнем из тех, кому всякая беда - что с гуся вода, суетился у котла мужичок-недомерок в заношенном, прожжённом зипуне, весь сморщенный, с заискивающими, виноватыми глазами. Он то и дело оглядывался на сложенное рядом оружие - деревянный щит да крестьянский топор на длинной ручке. Тут же седоватый человек в пеньковой шапке с грустным лицом слушает говорливого конопатого паренька, то и дело извлекающего из ножен тяжёлый самодельный меч. Горбун одиноко опёрся на длинное не по росту копьё. Всмотрись попристальнее в его серые тоскующие глаза - в них курится дымками лесная деревенька, на пустоватом подворье пылает огонь под таганом, на котором пошумывает копчёный горшок, дети обсели огонь, и младший тянется к крышке - заглянуть, не закипело ли?.. Сколько таких глаз вокруг, затянутых дымкой печали! Здесь редко увидишь богатыря, из каких, в основном, состоят боярские и дворянские дружины, но против целой Орды, что те дружины без массы этих мужиков, иссушённых непосильной работой, скудной пищей и заботами! На ополченцев обрушится самый тяжёлый удар вражеской конницы - и много ли их вернётся домой к голодным детям, истомившимся жёнам в тесные и нищие избы, к оставленной работе, которой нет конца? Война - беспощадна к слабым, это Васька Тупик знал. Там, где устоит один опытный и сильный, могут полечь пятеро слабых и неискушённых в ратном деле - то и врагам известно, они особенно упорно и жестоко станут бить по ополчению. Но где их набрать на всю Орду Мамая, одних крепких да обученных, выкормленных на княжеском и боярском харче, одетых в броню? Некому станет содержать государство и войско, коли все пойдут в бояре да дворяне. Одному служилому человеку из средних даётся в кормление поместье с несколькими деревнями, а и то не все справлены, как хотелось бы государю. Жалко Ваське Тупику этих мужиков, которым - мало каждодневных страданий! - ещё и ордынские мечи выпали...

-Эй, боярин! Какая кручина заела? Слезай-ка со свово бурки да к нашему шалашу - похлебать кулешу, глядишь, и отойдёт душенька.

Васька обернулся. Звал его мужик-кашевар, поглядывая тёмными живыми глазами.

-А што, боярин, правда, не побрезгуй, - басом поддержал горбун. - Кулеш-то у нас особенный, с поджаркой, да сушёные карасики на закуску. Наши боровские с того и здоровские, што мясной кулеш едят от пуза цельный год, окромя зимы и лета, весны и осени.

Ратники засмеялись, на Ваську отовсюду смотрели дружелюбные приглашающие глаза. И хотя сыт был да и спешил к тому же, наверное, не решился бы огорчить воровских ополченцев своим отказом, но от левого крыла полка, где посреди пешцев маячили конные воеводы в золочёных доспехах, скакал отрок к Тупику. Ещё издали крикнул:

-Василь Ондреич!.. Слава Богу, сыскал. Князь Боброк тебя ищет, велел к нему ехать - вон он!..

-Ишь ты, Боброк кличет, - покачал головой кашевар. - Ну, так поспешай, а вечерять к нам заглядывай.

-Благодарствую, мужички, непременно вашего кулешу попробую.

-Да не грусти о зазнобе-то, боярин, дождётся! - крикнул мужик.

"Вон они о чём! - Васька засмеялся, посылая Орлика вслед за отроком. - Я их жалел, а они меня за жалость мою. Нашёл, кого жалеть, дурень, - хозяина Русской земли, что вышел защищать её от ворога. Нужна ему твоя жалость!"

Боброк, приотставший от великого князя, поехавшего в полк левой руки, ожёг Тупика накалённой синевой глаз:

-Где блудишь, сотский? Смотри - снова десятским станешь.

-Дмитрий Михалыч, я же у князя Оболенского отпросился...

-Я те - не Дмитрий Михалыч, нашёл крёстного!

-Виноват, государь.

-То-то! Он, ишь, отпросился. А спать кто за тебя должен? Мне сотский теперь нужен, а не сонная тетеря.

-Да я ж - готов, государь, хоть три ночи...

-Што готов? Из седла на ходу выпасть? - сдерживая пляшущего скакуна, Боброк с сожалением глянул на Орлика - такого-то, мол, коня неслуху подарил. - Беги в свой полк. Пообедаешь и спать. Проверю. К закату вместе с Копыто, и кто у тебя там ещё из сакмагонов, - в княжескую дружину, в большой полк. Беги...

Тупик поворотил коня, решив, что в ночь его снова пошлют куда-то.

-Васька!

-Да, государь.

-Страшно?

-Чего страшно?

-Счастлив - ты, Васька... А мне, брат, - до жути. Русь ведь стоит за нами - ты глянь!.. Ну, скачи...

"Видно, замотался Боброк", - думал, отъезжая. Шутка ли этакую рать построить да и отвечать за неё головой! Тысячи жизней, судьба земли Русской - за всё он в ответе наравне с Дмитрием Ивановичем. Тут либо слава - на века, либо на века - позор и проклятие. Страшно... Ни за какие привилегии и богатства не согласился бы Васька взять на себя ношу Боброка. Чтобы её нести, надо быть Боброком. До обиды ли тут - пусть за мелочь распушил его воевода.

Вечером Тупик получил от князя Боброка приказ: с двумя десятками самых опытных воинов охранять в битве великого князя Дмитрия.

В тот день исчез атаман Фома Хабычеев, вместо него в передовом полку русского войска стал седоватый благообразный человек в новой рясе священника - отец Герасим. Утром Фома побывал у великого князя, поведал о своем видении. Дмитрий выслушал, перекрестился и теперь лишь освободил Фому от службы разведчика, попросив об ином: словом и примером мужества крепить у воинов стойкость и веру в победу. Он сказал, что Небо шлёт ему не первый благоприятный знак, были видения и многим другим людям. Князь Боброк ночью выезжал в поле и слушал землю - о жестокой сече и победе русского оружия говорила она ведуну-воеводе. Отец Герасим понимал: рассказ князя надо донести до ратников, они смелее встретят ворога, зная, что Небо - на их стороне. Двенадцать лесных братьев стали рядом с отцом Герасимом, теперь ими командовал Кряж, назначенный десятским. Днём, как и другие попы, Герасим служил молебны, ходил с кадилом по рядам ратников, наставлял людей на бесстрашие и самоотречение ради Русской земли, ибо судьба человека - в Руке Бога, а эта Рука - щедрее к тому, кто без сомнений и страха сражается за правое дело.

Вечером князь Оболенский велел священникам удалиться из передового полка - они станут за войском, куда будут относить раненых и умирающих, чтобы облегчить их страдания, принимать покаяние, давать отпущение грехов. Герасим, однако, остался в полку, готовом во всякий момент встретить удар подошедших к Куликову полю войск Орды. Тут находилось немало монахов, иные в схимах, но кресты у них прятались под бронёй, в руках же - щиты, мечи и копья, а чаще - шестопёры, ибо слуги Бога горазды действовать оружием, которое насмерть оглушает врага, не проливая его крови. У Герасима - ни щита, ни копья, ни брони, в руке - лишь кадило, на груди - медный крест, похожий на тот, с каким он встречал однажды разбойную конницу. Однако надёжнее щита и кольчуги его готовы были оградить двенадцать братьев.

На закате князь Оболенский прислал за Герасимом отрока, просил благословить княжескую трапезу и принять в ней участие. Возле шатра воеводы, среди именитых бояр, Герасим увидел два знакомых лица - оба воина в простой на вид, но тщательно отделанной и, видимо, крепкой броне, поверх остроконечных шлемов надеты чёрные, вышитые белым крестиком схимы. Один седобородый, среднего роста, глыбоватый и большерукий, с умным лицом и твёрдым взглядом, другой - заметно моложе, лицом похож, но высок, сухощав и плечи - по аршину. Сила угадывалась в его движениях, во взгляде, казалось, ему - неловко среди обыкновенных людей, которых он жалеет и боится покалечить неосторожным жестом. Оба поклонились Герасиму.

-Вроде видел вас где-то, а не упомню.

-В Троице встречались единожды, - улыбнулся старший. - Я - Ослябя, это - мой брат Пересвет. Послал нас отче Сергий послужить Дмитрию Ивановичу, освящённый хлеб привезли ему. Да вот в передовой полк и попросились.

-Благослови вас Господь, братья. Что святой Сергий?

-Здрав душой и телом, уверен в нашей победе.

Ослябя обернулся, подозвал отрока в чеканенных серебром доспехах.

-Сын мой, Яков. В миру моё боярское дело наследует, ныне же рядом будем в битве. Благослови его, отче.

Приняв благословение, отрок отступил, стушевался среди ратников.

Странные, однако, схимники в обители Сергия Радонежского. Боярин Ослябя, знаменитый на всю Русь, не достигнув преклонных лет, вдруг оставил свои поместья, отказался от почестей и привилегий, которые заслужил мечом и верностью делу Москвы, поменял светскую жизнь на прозябание схимника. Вслед за ним ушёл в Троицу молодой брянский боярин Пересвет. Этот пока не так знаменит на Руси, но стоит лишь взглянуть на него, чтобы понять: на воинском поприще он превзошёл бы Ослябю. Какая нужда погнала этого молодого, не последнего в миру человека от радостей жизни в стены монашеской обители? Правда, Фома слышал, будто Пересвет полюбил княжескую дочь и имел дерзость просить её руки, чем вызвал гнев своего удельного господина. Княжну в жёны захотел средний-то боярин! Пересвет сгоряча, мол, и постригся в той же обители, где укрылся Ослябя. Так ли было, кто знает? Однако, трижды побывав в Троице, поп-атаман не мог не заметить, сколько там послушников со статью и ухватками воинов. И дубовые стены монастыря год от года растут, укрепляются - обитель на крепость уж смахивает. А слышно, Сергий замышляет каменные стены воздвигнуть. Вспомни ещё непроходимые леса, облегшие Троицу, - лучшей запасной крепости для московских правителей не сыщешь. Вот и приходит мысль: Небесному Царю служит Сергий Радонежский или земному? И сам ли он додумался основать обитель в лесах близ Москвы, или направляли его иные мудрые головы в митрах и золочёных шлемах, что в Московском кремле обо всей Руси думают? С чего бы вдруг посыпались на Троицу грамоты с перечнем жалованных земель и деревень, едва занялась её слава? Далеко умеют смотреть московские государи. Троице ещё не раз придётся подпирать Москву и крестом, и плечом. Уж теперь сколько таких витязей, как Ослябя и Пересвет, прислали государю монастыри! Все они, особенно те, что на окраинах Русской земли, похожи на военные крепости, а братья в них - привычны и к молитвеннику, и к булаве. Пришёл час решающего спора с Ордой, и обители, отворив ворота, вывели на поле войско, до срока укрытое под одеждой послушников. Отец Герасим дал себе обет: коли уцелеет - пойдёт в обитель Сергия, да и сподвижников, кто захочет, возьмёт с собой.

Перед закатом отряды Мамая оттеснили русские заставы с Красного Холма, в версте за ними валом шло войско Орды. Дмитрий Иванович понимал: ночью, после перехода Мамай не ввяжется в сражение, но послать отряд в русский стан, устроить резню и переполох - в обычаях Орды, потому наказал воеводам повсюду усилить охранение, приготовить и сложить возле дежурных огней груды факелов. Солнце скатывалось за холмы, когда государь, сопровождаемый воеводами и дружиной, возвращался от засадного полка, потрясённо осматривая великую рать. Он остановился перед её серединой, сошёл с лошади, пал на землю перед знаменем большого полка, и когда поднялся, его лицо было залито слезами.

-Братья мои милые, сыны русские, млад и стар! Уже ночь приспела, а день близится грозный. Будьте бдительны в сию ночь, мужайтесь и молитесь - во брани силён наш Господь. И каждый оставайтесь на своём месте, не смешайте боевых рядов. Утром некогда будет нам чредиться к битве - уже злые гости близки от речки Непрядвы, и не исполчась, утром все изопьём смертную чашу.

"Исполним, княже!", "С тобой, государь, в жизни и смерти!" - неслись клики по войску...

На Куликово поле опускалась ночь. Долго горела розовая заря, обещая на завтра солнечный день. Молодой месяц, едва блеснув над почерневшими рощами неполным ликом, скрылся за окоём, зато в зените разгорелась багровая звезда, и, накалясь в лучах заката, переливалась всеми цветами золота - от белого до червонного, кололась блеском, дрожала и подмигивала, а другая звезда - величиной с крупное яблоко. Из-за лесов над Непрядвой летел вой волков, под Красным Холмом тявкали лисицы, в рощах до темени метался вороний грай, то затихая, то вспыхивая от смеха сов. Воины засадного полка всю ночь слышали на Дону клики лебедей, и чудилось им - то речные девы тоскуют и зовут суженых, загулявших в степи. Слушая эти клики, каждый думал: не его ли завтра, бездыханного, примет на ледяные перси донская русалка, не его ли раны станет омывать зелёной водой омутовых глубин? Опытные воины знали: в случае поражения сметут их вороги в Дон и Непрядву, кто не будет убит, утонет - в железе реку не одолеть. И каждый решал для себя: лучше погибнуть в бою со славой, чем захлебнуться, убегая. Да и на земле лежать всё же спокойнее, авось подберут да и зароют в землю по-христиански.

Тих был русский лагерь. Неярко горели сторожевые костры. Кто-то молился, кто-то поминал родных, свой дом и осеннее поле, кто-то мечтал о славе, богатой добыче и добром степном коне, кто-то точил меч и топор, проверял рогатину и лук, кто-то рассказывал сказки о богатырях, а кто-то - весёлые сказки, напоследок потешал товарищей. Старый слепой лирник с поводырём завернул и к костру звонцовских ратников. Ивашка Колесо сбегал куда-то, поднёс гостю медный ковшик, но тот покачал головой: ему, мол, ещё у других костров петь. Голос сказителя был хрипловатый, с гнусавинкой, но песня-сказание в его устах с первых слов заворожила слушателей, и пока он под звоны струн пел-говорил о дедовских временах, когда стоял златоглавый Киев, наводя страх на Дикое Поле, ни один не шелохнулся, и слёзы нетронуто высыхали на щеках и усах мужиков. Оборвалась бывальщина, лирник встал, поклонился:

-Бейтесь, ратники, с силой поганой, как бились наши прадеды, и о вас песни сложат. Сам я сложу - завтра, может быть.

Ещё раз поклонился и ушёл в темноту, к соседям. Николка Гридин, накалённый песней, толкнул соседа:

-Слышь, Алёха?

Алёшка Варяг не шелохнулся, поглядывая через костёр на Юрка Сапожника, который только-только воротился из лагеря у Непрядвы. Сотский даже коня ему давал, чтобы жену проведал. Нет, не затихло ревнивое сердце Алёшки, хоть и примирился с судьбой и с Юрком подружился. Приглядывался к новому другу и не мог постигнуть: чем взял сердце Аринки этот безусый мастер-сапожник? Обыкновеннее парня и представить себе трудно.

-...Слышь? - шептал Николка. - Пошли к сотскому в дозор проситься - от нас в ночь снаряжают, я слышал. К татарам подкрадёмся, по коню добудем.

-Ох, и дурачок ты ещё, Николка, - усмехнулся Алексей. На што отец взял тебя в поход?

Николка засопел, отвернулся.

С того дня, как покарал врага своей рукой, в душе Алексея словно что-то переломилось, одна половина отпала, другая выросла, заняла всё существо парня. Он стал молчалив, хотя и не угрюм, исполнителен по-умному - не боялся собственную сметку во всякое дело внести, чтобы делать скорее и лучше, приглядчив - опять же не из любопытства, как иные деревенские парни, переимчивым и хватким оказался. Прежние шалости и ухарство отмёл враз. "Экой ведь золотой мужичок в озорнике сидел, - дивился Фрол Пестун, присматриваясь к Алёшке. - Видно, ратное дело - по душе ему. Жаль, коли боярин заберёт в дружину, ведь из Алёшки добрый бы вышел хозяин ".

Парню походная жизнь пришлась по нраву, одно лишь беспокоило: часто мерещился убитый ими лазутчик с раскинутыми по траве руками, с кровавой головой. Во снах он не раз вскакивал, бросался на Алёшку, тот бил и промахивался, в ужасе бежал, чуя за спиной дыхание врага. Просыпаясь в поту, бранил себя за трусость, стыдился снов, клялся, что в следующий раз не побежит, но если сон повторялся - снова убегал. В одной из деревень Алёшка сходил в церковь, поставил заранее припасённую свечку Георгию Победоносцу, моля святого дать ему силу Духа. С того дня казнённый враг не тревожил сны парня. Теперь ночами Алёшке часто являлся вороной конь - то плыл над туманным лугом, то мчался вдали, развевая чёрную гриву, то приближался к походному ложу парня, косил на него огненным глазом, бил копытом...

-Ты не обижайся, Николка, - Алёшка тронул товарища за плечо. - Сотский знает, кого в дозор послать, полезем, так обозлится и не пустит. А коня в дозоре не добудешь, вот кабы в разведку...

Николка вздохнул.

-Малец - ты, Николка, правда...

Простота, в которой открылся большой мир сыну кузнеца Гриди, вначале обескуражила, а потом даже обрадовала его. И князья- такие же люди, только одеты богато да власти у них много, а горожане мало отличаются от деревенских. Женщины в городах, правда, - красивее, но то - от одежды. Наряди-ка поповну Марьюшку в тот летник, что видел он на одной коломянке в день приезда великого князя, да от неё глаз не оторвёшь. Даже разведчик Васька Тупик и его товарищи - обыкновенные люди. Но тем сильнее хотелось Николке отличиться в каком-нибудь отчаянном деле, а заговорит об этом - над ним посмеиваются. Как не обижаться!..

-Фрол! Таршила! - позвал из темноты голос сотского из кметов московского полка. - Поднимайте свои десятки - в охранение станете, где указал. Я вас сменю.

Николка вскочил и, забыв обиду, хлопнул по спине товарища... С четверть версты шли в темноте, потом залегли цепью. Жутки и сладостны - минуты ожидания, когда твоё тело согревает землю, уши ловят каждый звук, глаза - каждую мелькнувшую тень на земле и в небе. Николке хотелось говорить соседу обо всём, что замечал и слышал, но он помнил наказ Таршилы: без нужды не шептаться, ибо плеть у него - под рукой. Вдали по степи разливалось зарево, но Николка ещё не догадывался, что это - такое, а спросить соседа боялся. Седыми привидениями из низин выползали туманы...

В тот же час русские князья покидали шатёр государя, чтобы вместе собраться лишь после битвы - если будет кому собираться. Прежде других уехали в свой передовой полк Семён Оболенский, Иван Тарусский, Фёдор Белозёрский, ушли Андрей Полоцкий с Андреем Ростовским, ушли Ярославский с Моложским на левое крыло рати. Государь напутствовал на прощание воевод полка поддержки Дмитрия Ольгердовича и Романа Брянского:

-Вам особого сигнала не будет. Сами смотрите: где татары прорвутся - туда бейте всей силой. Да так бейте, чтобы вылетели они назад. На засадный полк не оглядывайтесь, будто его и нет. Слышите! - нет для вас засадного полка, вы - последний заслон земли Русской!

Остались ближние - Владимир, Боброк, Бренок да Тимофей Вельяминов, брат которого, Микула, был воеводой в полку поддержки и оставался там за главного на время отсутствия князей.

-Тебе, Володимер, и тебе, Дмитрий, ключ от победы вручаю, - сказал государь.

Боброк несогласно качнул головой:

-Ключ - в твоих руках, княже. Здесь - он, в пешей рати.

-Здесь - щит и меч Руси. Здесь - сила, что Орду перемелет, стены разрушит и путь укажет. Заветный же сундучок победы отпирать вам. Не оброните ключа, не суньте в замок до срока. Ты, Володимер, великий воин в бою, знаю, как идут за тобой полки в сечу. Но больно горяч - ты, себя забываешь, увидя врага. Слушай Боброка. Его трезвости да твоей ярости вручаю мои надежды. Не гневись, что будет Боброк над тобой вроде моей руки.

-Что ты, Митя! Какие ныне - обиды! Али не ведаю моей слабости? Счастлив - я, что даёшь ты мне первого воеводу.

-Ты же, Дмитрий Михалыч, оставайся при нём до конца, как бы дело ни повернулось на поле. Держи его в руках, да не передержи. И вот что оба помните: о том молюсь, чтобы без вас Мамая опрокинуть.

Серпуховской вздёрнул бороду, Боброк опустил глаза.

-Да, князья! Не славы хочу лишить вас - о славе ли ныне спорим! - но отборный полк сохранить хочу целым и свежим. Орда побежит - не считай её разбитой: отскочит, соберётся да так навалится снова со злобой - кости затрещат. Свежим полком гоните, пока кони несут. Да и союзничков Мамая забывать нельзя. А даст Бог... - Замолк, вздохнул. - Сохраним силу в битве, может, и далее в степь пойдём, разорять змеиное гнездо. Иначе ведь скоро другой мамай появится.

Посидели, не хотелось расставаться князьям, чьи судьбы давно завязались в тугой узелок. Ближе, чем родные братья, стали, и в минуту молчания знали, кто о чём думает.

-Значит, сами вперёд пойдём, коль вздумает Мамай поджидать Ягайлу с Олегом? - нарушил молчание Вельяминов.

-Как уговорились. Я поведу большой полк. Ну, пора...

Встали. Серпуховской, Боброк, Бренок и Вельяминов обнажили мечи и на них поклялись Дмитрию, что в случае его смерти будут служить Москве и наследнику государя княжичу Василию, как служили доныне Дмитрию. Каждого он обнял и поцеловал троекратно. Боброка и Владимира проводил за порог, воротясь, спросил Бренка:

-Почему вестников долго нет?

-Я послал воеводу Ивана Квашню в сторожу под Красный Холм. Пусть посмотрит. Из сторожевого нет ничего, - значит, их не тревожат.

-От костров по степи - уже зарево, - прогудел Вельяминов. - Жгут, не боятся - хозяева степи.

-Пусть похозяевают ещё ночку.

Снаружи донеслись голоса, стража кого-то не хотела пускать. Вельяминов вышел, вошёл с двумя ополченцами, третьего, со связанными руками, они держали за плечи. Увидев государя, все трое поклонились.

-Дозволь сказать, государь? - зачастил приземистый ратник. - Десятской - я, из смердов, с-под Суздаля. Ордынца вот пымали, с нашей тысячи ордынец оказался.

Лицо связанного, бритое, с выпирающей челюстью, показалось Дмитрию знакомым.

-Какой он - ордынец? - удивился Бренок. - Ты в рожу-то ему глянь.

-Рожа-т у нево, государь, вроде нашенска, а слова не-ет, слова вражески.

-Брешешь ты! - крикнул связанный.

-Я брешу?! Это я брешу? - десятский чуть не заплакал от возмущения. - Ну-ка, Ерёма, сказывай государю! Што он брехал мужикам, ну?

-Верно, - подтвердил Ерёма, стискивая плечо "ордынца" пятернёй. - Брехал, будто воеводы, - глянул на Вельяминова, - будто оне тово... етово...

-Ну-ка, чего оне там "тово"?

-Дык етово... войско погубить надумали. Загнали, мол, промеж рек, а как татары зажмут нас тут - всех и порубят. Отойти, мол, и то некуда...

Глаза Дмитрия похолодели, он сверлил Ерёму взглядом, того даже пот прошиб.

-Дак ты што же, ратник Ерёма, испужался, коли бежать-то некуда?

-Вот и я тож... - заикнулся связанный, но государь жестом оборвал его:

-Ну-ка, Ерёма?

-Я-то, государь, не испужался, потому какие из нас, пешцев, бегуны от татарина? Наше дело - бить ево, покуль он те башку не смахнёт, али сам ямана не запросит. Вот которы помоложе ратники, оне ведь про воевод наших и поверить могут. Особливо ежели не смыслит иной, што промеж рек-то против татарина стоять способней, нежель во чистом поле.

-Ай да Ерёма! - глаза государя смеялись. - Дак чево же ты, умная голова, тово-етово - не ответил при всех дураку сему бритому?

-Я-то ответил, государь, да ить он в другие сотни ходил и там, небось, брехал.

-Чей - ты? - спросил Дмитрий связанного. - Как звать?

-Гришка, с рязанской земли, беглый. Ты ж пытал меня, государь, о Бастрыке сгинувшем.

-Не врёшь. Што ж ты, Гришка, воев моих смущаешь? Аль не ведаешь, што за вредные слухи карают, как за измену?

-Помилуй, государь, смущать других не хотел, сумленье часом нашло.

-Коли нашло сумленье, поди сотскому скажи али князю, который первым встретится. Зачем же такое орать, не подумавши? Пристукнули бы тебя мужики, и спроса с них нет. Война же идёт!

-Помилуй, государь.

-Самого тебя сумленье взяло али кто подсказал?

-Авдей Кирилыч говорил нам, он - в другой сотне. С коломянами-то совестно ему, разжалованному боярину, он и нас к суздальцам позвал. Помилуй!..

-Ступай на своё место, Гришка. За глупые слова завтра в битве оправдаешься. Развяжите.

Гришка бухнулся в ноги, ратники - озадаченно:

-Значится, што ж, зря мы ево?

-Не зря! Эй, отроче, налей воям по ковшу.

Мужики, перекрестясь, осушили по серебряному ковшу, поклонились, ушли довольные. Останутся жить - век вспоминать им этот ковш из государских рук.

Дмитрий обернулся к воеводам, в запавших глазах - темень, холод, гнев.

-Ну, бояре? - будто за горло схватил словом. - Ну?

-Прости, государь, - Бренок потупился. - Там, в Коломне, я не всё сказал об Авдее. Пожалел, думал, и без того наказан. Своих людей он не пускал в ополчение, пока я не вмешался.

-И ты молчал, зная мой приказ?! Ты, Бренок?

-Прости, государь.

-Что же, коли так, его и судить не надобно. Он тот мой приказ знал и всё же нарушил его. Тем он себя приговорил.

-Я казню пса, государь, - сказал Вельяминов. - Мы - твои подданные, и наши руки - твои руки.

-Нынче же, при факелах, перед войском! По всей рати объявить, за что казнён вор и изменник.

V

Перед закатом отряды Орды увидели русское войско на правом берегу Дона и поспешили донести Мамаю. После вспышки бешенства, обретя речь, он выдавил:

-Дмитрий спешит увидеть свой позор!

-Поможем ему в этом, повелитель, - отозвался Темир-бек.

Земля гудела. Трава стелилась под копыта конных тысяч, на розовый закат оседала пыль, пыль лежала на броне и лицах воинов. Мамай ехал, стискивая зубы. Мамай теперь знал: Дмитрий опередил его союзников и собирается навязать битву Орде. Этой дерзости москвитянам властелин Золотой Орды не простит. И радости ударить первыми не доставит. Вызвал двух мурз, прошипел сквозь зубы:

-Ты поскачешь навстречу Ягайле, ты - навстречу Олегу. Скажите: если завтра на рассвете они не будут на Куликовом поле, их шкуры я прикажу натянуть на ордынские бубны.

Один спросил:

-Сказать им это твоими словами, повелитель?

-Если вы скажете другими, на бубны натянут ваши шкуры.

Трогая коня, подумал: "В который уж раз тороплю шакалов. Всё - напрасно. Теперь не успеют".

-Как служит Авдул? - спросил Темир-бека.

-Три дня богатур Авдул командует первой тысячей тумена, и три дня я - спокоен за этих воинов. Плен дал ему новую злобу к врагу. А злоба питает силу.

Мамай знаком подозвал сотника охраны.

-Мой шатёр поставить на Красном Холме.

В сумерках войско Орды облегало Красный Холм. Будь утро или даже полдень, Мамай не остановил бы туменов - множество раз убеждался он, как подавляет врага удар с ходу. Ночью же, не зная расположения противника, не видя всех его сил, бросаться в битву опасно. Вокруг - реки в лесистых берегах, тумены могут смешаться, подавить друг друга, перекалечить лучших лошадей, а без них ордынское войско - жирная степная пыль. Мамай не считал Дмитрия глупцом, и переход московскими полками Дона - не следствие дерзости московского князя. Видимо, Дмитрий умышленно поставил своё войско в положение зверя, прижатого к стене охотником. Зверь будет стараться нанести противнику смертельный удар, но ведь охотником остаётся Мамай... Так пусть ни один рус не уйдёт с Дона, коли этого захотел князь!

Мамай со свитой задержался на фланге своего тумена, остановленного для ночлега за Красным Холмом. Здесь он и останется до конца битвы, укрытый от глаз врага, этот сильнейший отряд ордынской конницы, её главный резерв. Холм сейчас обтекала чёрная в сумерках генуэзская пехота. Фряги станут за легкоконными туменами татар и вассалов на скате Красного Холма, обращённом к русам, - им в числе первых испытывать остроту и крепость московских мечей. Странно было Мамаю, привыкшему к гулу конских копыт, слушать приглушённый шелест кожаных башмаков, чужой говор. Знают ли фряги, что сейчас на них смотрит из темноты повелитель степных царств, чья воля уже предопределила судьбу и тех стран, где они родились? Догадываются ли, какое это - будущее? Пока для них поход - лишь очередное грабительское предприятие, сулящее хорошую наживу. Так ли охотно они пойдут за ним, когда ордынцы начнут жечь их города и деревни, засовывать в мешки их малолетних соплеменников, погонят табуны на хлебные поля, возделанные руками их родителей? Или им - всё равно, кого разорять, - лишь бы платили хорошо и в срок? Мамай усмехнулся: зачем ему знать такие мысли наёмников? Сегодня он их купил, завтра и без золота заставит делать то, что захочет. Кого не заставит - убьёт.

Из темноты с факелом в руке прискакал всадник.

-Повелитель! Хан Бейбулат бежал из-под стражи, он - в своём тумене. Его воины взбунтовались и хотят уйти к Тохтамышу. Бейбулат уже поворачивает тысячи.

Мамай раскачивался в седле, острия шпор кровенили бока жеребца, храпя, он рвался вперёд, но рука хозяина удерживала его. "Вырубить шакалов!.. Кровавая усобица - здесь, в двух верстах от московского войска?! Ненавистные, презренные "царевичи" - что им до замыслов повелителя!.."

-Темир! Возьми сильную стражу, скачи к нему. Скажи: я нашёл изменников, оболгавших хана Бейбулата. Я выдам ему их в руки. Ещё скажи: в возмещение обиды его тумен я велю перевести из третьего в первый вал Орды - против левого крыла русов. Я отдаю ему всю добычу на этом крыле. Если же он уведёт тумен, я готов даже отменить поход на Русь, но его догоню и уничтожу со всем туменом и улусом.

Темир-бек с двумя сотнями галопом понёсся в степь. Передние всадники освещали путь факелами. Их пламя заставляло всё живое убираться с пути, чтобы не быть растоптанным. Мамай позвал сотника охраны.

-Стражников, упустивших крысу, сварить живьём.

-То уже - не крыса, повелитель, то росомаха, готовая всё пожрать. Стражники перебиты. Поручи росомаху мне.

-После битвы.

...Ещё гудела степь от копыт, подошв и колёс, а уже вблизи холма бессчётными созвездиями загорались костры. По ним Мамай с вершины холма определял положение туменов. В русской стороне - редкие сторожевые огни, лишь в одном месте, посреди поля, светилось огненное кольцо. Может, там теперь - Дмитрий? Русские государи - беспечны в отношении личной безопасности, пока не заворуются перед своим народом; ордынским же ханам без телохранителей шагу ступить нельзя - слишком много рвущихся к власти. На вершине Красного Холма - темень.

В шатёр Мамая, кряхтя, влез темник Батар-бек, безбородый, гололобый, тощий. Степное солнце высушило его до крепости камня: сколько Мамай помнит Батар-бека, тот ни в одной чёрточке не переменился. Чем-то - похож на Есутая: никого не трогает в Орде, и его задевать боятся; кроме войны и охоты, Батар-бека ничто не интересует. В прежние времена он почти ежегодно совершал набеги на дальние земли, но с тех пор как Мамай запретил самовольные походы и потребовал сдавать оружие на склады в мирное время, Батар-бек притих, устраивал в улусе охоты и учебные сражения, в которых нередко лилась и человеческая кровь. Подобных военачальников в Орде - немало, они - порождение хищного государства, их и на войне интересует не столько добыча, сколько бивуачный быт, лишения походов, тепло и свет костров, волнение крови при звуках битв, вид поверженного врага и торжество своего войска.

Сидя на ковре перед правителем, Батар-бек щурился на переливы пламени свечей в развешанном на стенке шатра оружии, Мамай ждал. Батар-бек заговорил:

-Солнце уходило за край земли, я был на этом холме и видел московское войско. Оно - велико, но солнце и тени от холмов мешали мне рассмотреть его.

-С каких пор, Батар-бек, ты стал считать врагов, когда они ещё стоят на ногах, а не лежат побитыми?

Темник, казалось, не заметил насмешки.

-Московское войско стоит на сильной позиции, его трудно окружить. У меня лёгкая конница. Сто тысяч стрел не разобьют даже крепостных ворот, но в поле теми же стрелами можно уложить большое войско. Нам следует подождать Литву и Рязань.

-А ты ещё веришь, что они придут?

Темник молчал, следя за игрой света в стали оружия. Наконец произнёс:

-В моём тумене муллы готовят воинов к битве.

-Первым на левое крыло русов я пошлю тумен Бейбулата. Разве семь тысяч его всадников и двадцать тысяч ногаев, буртасов и ясов, половина которых спешена, не заменят одного рязанского полка?

Батар-бек наклонил голову:

-Я уступлю славу первого хану Бейбулату, но в его тумене - тоже ордынцы.

-Взбунтовавшиеся псы! Пусть они кровью смоют позор.

Батар-бек наклонил голову.

-На центр московитов я двину фрягов и многие тысячи касогов. На правое их крыло - тридцать тысяч алан, кипчаков, других вассалов, которые заменят полки Ягайлы. Сброд? Да. Но даже песок, летящий тучами, засыпает города. Этот сброд для того мне и нужен, чтобы завалить трупами русские копья. Почти вся сила Орды останется у меня в кулаке для главного удара.

В третий раз Батар-бек наклонил голову:

-Ты - великий воин, Мамай. - Встретив улыбку, оглянулся на вход, вполголоса заговорил. - Я знаю, ты раздавишь врага даже половиной своей силы. Но чтобы победа не выпила много нашей крови, надо внести смятение в стан врага. Пошли своего племянника Тюлю-бека со мной в обход московского войска. Мы застанем врасплох русские города, и в полках Дмитрия начнётся смута. Ты одержишь две победы сразу: одну - здесь, над Дмитрием, а с ней получишь ключи от Тулы, Калуги, Тарусы, Серпухова, Коломны и других городов со всеми богатствами. Ведь русы не успеют их спрятать и уничтожить. Тогда отсюда ты мог бы идти на Москву.

"Он предлагает мне мой замысел! Старый волк хочет погонять на воле баранов, пока мы тут тонем в крови? Но волк, кажется, не понимает, что Дмитрий навязывает мне битву. Сам! И, значит, битве быть завтра... Пророк - мудр, но и ему - неведомо то, что открыто Аллаху".

-Я решил не распылять войско, - сказал Мамай. - Все московские стены падут, когда падёт Дмитрий с его полками.

Вошли трое мурз, ранее посланных Мамаем в войско, за ними - Темир-бек, Герцог, молодой хан Тюлю-бек - племянник Мамая.

-Не много ли вас собралось в моём шатре теперь? Когда я даю это право приближённым, они не должны думать, будто повелитель без них не может выпить и чашки кумыса. Вы должны быть моими глазами и ушами в туменах.

Мурза со знаком тысячника, из тех, что, не имея отрядов, находились в свите, исполняя обязанности именитых рассыльных и доносчиков, польстил пословицей:

-К воде, обильной растениями, слетается много птиц, в юрте, где живёт мудрец, собирается много гостей... Мы пришли, повелитель, сообщить тебе: тумены расположились, как ты велел. Воины ждут твоего слова, чтобы броситься на врага.

-Воинам сейчас надо спать. Темир-бек, я получил твою весть, ты сделал быстро и хорошо. Почему ты задержался?

-Я помогал передвинуть тумен Бейбулата. Батар-бек сначала не хотел уступать места, я действовал твоим именем.

-Ты делал правильно. - Скосился на Батар-бека: "То-то старый волк прибежал в мой шатёр выведать". - Садитесь все. Племянник, твоё место - рядом со мной. Герцог, я слушаю тебя.

-Милостивый хан, на фланги мне нужны крепкие тысячи. Касоги - ненадёжны. Это - не войско, а орда... - Поперхнулся, крякнул, дёрнул закрученный ус. - Они не понимают строя, они рассеются по полю и откроют мои фланги для ударов московской конницы.

-Московской коннице будет не до твоих флангов. Но я добавлю в отряды касогов по две сотни татар. Они укажут место горскому сброду. Ты всё сказал?

-Хочу спросить: где - полки Литвы и Рязани?

Руки Мамая ускользнули в рукава и там сжались, красный блеск явился в глазах.

-Ты получил своё золото? Ступай и делай своё дело!

Уходя, Герцог заворчал.

-Что он сказал?

Толмач посмотрел на повелителя.

-Он сказал... Он сомневается: из тех ли рук взял золото?

"Этого, старый коршун, я тебе не забуду", - подумал Мамай и спросил племянника:

-Тюлю-бек, доволен ли ты своим туменом? Он не стал хуже без тебя?

-Дядя, разве не ты дал мне темника? Я заново влюбился в моих воинов, я думаю, "непобедимые" Батыя и твои "алые халаты" - не на много лучше их.

Мамай хмыкнул. Тюлю-беку дозволялось больше, чем любому другому хану, потому что всегда и всюду он говорил о своей неспособности к военным делам, восторгаясь полководческой славой дяди. Тюлю-бек редко бывал в походах, замещая правителя в столице, он брал на себя тыл Орды, хотя слыл лихим наездником и рубакой. На ярлыках он подписывался: "Царь дядиной волей Тюлю-бек", и эти ярлыки имели силу подписанных Мамаем, разумеется пока Мамай того хотел. Племянник, в жилах которого текла капля Чингизовой крови, создавал иллюзию у сильных ханов-царевичей, будто отпрыск их "священного" рода стоит у кормила государства. На сей раз Тюлю-бек не усидел в Сарае. Недавно он встречался с Тохтамышем и привёз Мамаю подарки хана Синей Орды с пожеланием военной удачи. Видно, до Тохтамыша дошли вести о неисчислимой силе войска Мамая. Мамай слегка пожурил племянника, но назад не отослал: всё-таки хоть один родственник - рядом, пусть слабый военачальник, но свой душой и телом.

Входили всё новые мурзы с докладами: войско заняло исходные позиции для наступления на русский лагерь. Теперь Дмитрию бежать некуда, он себя втиснул между реками, а Мамай захлопнул ловушку. Зверь пойман, осталось взять его.

-Ступайте каждый на своё место, - приказал Мамай. - Завтра на рассвете мои знамёна, мои гонцы, мои трубы донесут вам мою волю. Пусть муллы читают молитвы до утра. Я тоже стану молиться, и вы молитесь.

Полоса тьмы легла между заревом костров Орды и цепью русских сторожевых огней. В этой тьме передовые легкоконные тумены Орды потеряли соприкосновение с русскими заставами. Велено было остановиться. Здесь воины не жгли костров, не рассёдлывали коней. Они грызли вяленую конину и кислую круту, жевали сухие просяные лепёшки, запивали водой из турсуков, из тех же турсуков поили коней, подвязывали к их мордам торбы с зерном и, намотав на руку поводья, валились на траву возле копыт коней. Часовые не отходили от своих сотен. Безмолвие нарушали только голоса птиц и зверей - ни с одной стороны лазутчики не пытались проникнуть во вражеский лагерь, и даже кони не перекликались, подавленные близостью необычайного.

Люди словно пугались тёмного пространства в одну версту, пока разделяющего рати, сошедшиеся, чтобы убивать друг друга. Может, они задумались у этой последней черты, за которой стояло более страшное, чем даже смерть каждого из них в отдельности, и над чёрной пустыней ничейной полосы до кровавой звезды, вошедшей в зенит, в глазах каждого вырос вопрос: "Зачем?!" Зачем идти убивать и быть убитым? Зачем тысячи здоровых, крепких, красивых людей, любящих жизнь и радующихся жизни, должны обратиться в груды изрубленного мяса, в пищу воронов и волков? Не пора ли остановиться, пока не перешли последнюю черту, за которой начинается кровавое болото, из которого уже не вырвать ног?

Вряд ли такой вопрос мучил кого-то в последнюю ночь перед битвой. Большинство спало, набираясь сил, чтобы убить завтрашнего противника. Те, кто охранял спящих, молились Небу, чтобы Оно дало им победу. Война стала неизбежностью - это чувствовали и военачальники, и воины. Русские не могли отступить, вернуться в свои города и деревни, потому что тогда они были бы убиты, их жилища разграблены, женщины и дети пленены. Не могли остановиться и ордынцы, связанные той всеобщей порукой, которая довлеет над всеми и каждым сильнее родственных уз. Под видом воли Небесного и земного правителя, интересов государства, законов долга и чести, не только оправдывающих военный разбой, но и объявляющих такой разбой доблестью, эта всеобщая порука вела всадников Орды путём войны, как во все времена она водила завоевателей. Любой из них был бы уничтожен, откажись он сражаться. Орда чувствовала своё превосходство над Московским княжеством, её властелин и развращённые грабежом воины видели в войне самый короткий путь к овладению благами, которые добываются десятилетиями трудов, поэтому Орда - безжалостна к тем тысячам своих соплеменников, что должны погибнуть в бою.

Мамай торопил утро и победу над строптивым врагом, ибо угадывал в Дмитрии судью, выбранного историей сказать "нет!" разбойной политике ханов. Дмитрий тоже торопил утро, но по другой причине: союзники Мамая двигались к Дону. Его сомнения давно ушли прочь, остались спокойствие и решимость.

Два человека, не видя друг друга, стояли по разные стороны ничейной полосы.

Костры Орды угасали в тумане, наползающем с Непрядвы и Дона.

VI

Боевые трубы запели в белой мгле, им отозвались голоса начальников, и войско встало. Кашевары, поднятые затемно, уже тащили котлы с варевом в сотни. Завтракали скоро, но обстоятельно, досыта - никто не знал, когда придётся полдничать, да и придётся ли? За туманом стояла Орда.

Дмитрий объезжал большой полк. Сквозь редеющий белый сумрак проглядывали все десять рядов рати, воины кличем приветствовали государя, Дмитрий лишь поднимал руку, но не останавливался, не звал начальников. Тупик ехал рядом с князем, приотстав на полкорпуса лошади, за ними шёл отряд из двадцати витязей, поимённо названных Боброком. Разномастные кони, булатная сталь кольчужных панцирей, в рысьих глазах под надвинутыми шлемами - отрешённость от себя и готовность на всё ради всадника на белом иноходце.

Туман... Это посерьёзней ночной темени - ту можно разогнать факелами, а туман и солнце не берёт. Заставы молчат. Молчит и передовой полк, - значит, Орда ещё воюет с бараниной или строится к битве. Дмитрий посматривал в сторону Дона, откуда временами приходило дуновение, искал едва различимое пятно солнца. Минули большой полк, когда Тупик, оглянувшись, сказал:

-Государь, смотри!..

Над разорванной пеленой, золотясь в лучах, проглянули полковые стяги, и дохнуло ветром. Молочное море колыхнулось, заклубилось, потекло мимо. Вдали заржали кони, в другой дали отозвались другие...

-Пора! - князь заворотил иноходца.

Их ждали Бренок и Вельяминов во главе конной дружины государя, поставленной за рядами пешцев. Ветерок усиливался, развевал багряные стяги, расправлял чёрное знамя с золотым образом Спаса. Всё дальше открывалось поле, и лучи солнца уже играли на стальных шлемах, на остриях копий и топоров. От передового полка прискакал посыльный с вестью: Орда зашевелилась, наши сторожевые отряды отходят на крылья полка. С той стороны им кричали в медные трубы: сдавайтесь, просите милости у великого хана, иначе всех побьём, а кто уцелеет, повяжем арканами и - буль-буль в Дону.

-Вы им про буль-буль в Воже не напомнили? - спросил Бренок.

-Как же! Кирька Зык про то гаркнул, так они завизжали и начали садить из самострелов.

-То-то!

-Что, бояре, видно, это был последний разговор с Ордой? Теперь - слово мечам.

Дмитрий подъехал к большому знамени, соскочил с лошади, сняв шелом, стал на колено и поцеловал край полотнища, потом оглядел воинов.

-Братья! Не для обид и унижений родила нас Русская земля. Скажем о том ворогу булатными мечами. Наши великие предки смотрят на нас. Наши соплеменники, убитые, замученные, опозоренные, томящиеся в рабстве, смотрят на нас. Родина с надеждой и верой смотрит на нас! Да сохранит вас Небо в этой битве, но знайте: смерть за Родину с мечом в руке - достойней жизни раба. Довольно нам быть рабами! Мёртвые не имут сраму. С вами хочу победить или умереть!

Дмитрий подошёл к Бренку и обнял:

-Тебе, княже, вручаю русское знамя. Знай: пока оно стоит - рать стоит!

Он скинул белую ферязь, набросил на плечи Бренка, подал знак рындам, те подвели Кречета.

-Сядь на моего коня, княже, стань под знамя - пусть войско видит государя. Меня не ищите, бояре. Там буду, где битва - злее. Понадобитесь - найду вас.

Бояре замерли, Васька Тупик подался вперёд вместе с конём, Бренок неверными пальцами застёгивал ферязь на груди. Она была ему великовата. А Дмитрий уже взлетел на своего гнедого - рынды и помочь не успели, - оглянулся на Тупика и с места галопом устремился в направлении передового полка.

Мамай одиноко стоял на вершине Красного Холма, всматриваясь болезненными от бессонниц глазами в туман, гонимый от Дона ветерком и теплом лучей солнца. Уже за линиями "синих камзолов" мельтешили конные отряды прикрытия, на флангах пехоты клубились тучи горской конницы, такие же тучи текли вперёд между прямоугольниками татарских туменов. Орды вассалов подпирались растянутыми лавами сотен Орды, чтобы придать сброду смелости и страха, - в случае, паники ордынцы начнут рубить его беспощаднее русов, пока не обратят на врага. "Какая, однако, - великая сила, - подумал Мамай, пытаясь рассмотреть за туманом фланговые тумены. - Не много ли чести я оказываю Дмитрию?"

За отрядами охранения проглянула светлая полоса - не далее чем в полуверсте от них, похожая на пенящийся гребень посреди спокойного озера. Сначала Мамай принял её за вытянутый увал, где зацепился туман, и вздрогнул от холодка - то стояло чужое войско. Длинник пехоты, белея рубашками и кольчугами, был недвижен и строг, лишь впереди него рыскали конные отряды. "Так мало?!" - Мамай боялся поверить глазам, и позади передового полка увидел всю русскую рать. Она перегородила поле от Смолки до Нижнего Дубяка - ни объехать, ни обойти. Будто все дороги на Русь сошлись здесь, в треугольнике Непрядвы и Дона, потому что за русской ратью на склонах холмов и в отлогих распадках близ Непрядвы стояли тысячи повозок, там паслись и тысячи тягловых лошадей - Мамай угадал опытным глазом, что за громадные тёмные массы вдали. Так вот она, тайна стремительных переходов русской рати! Пехота на колёсах! То, что собирался Мамай создать в своём войске, уже имелось у Дмитрия.

Да, опыт полководца или Аллах подсказал Мамаю - нельзя распылять силы! - но в тысячу первый раз он убедился, что осторожность военачальнику никогда не вредит. Он погубил бы войско, погонись за двумя зайцами. Жадно рассматривал полки Дмитрия. Да, всё прошлое - борьба за власть, военные победы, убитые ханы, трон, споры с Москвой, сборы войска и мечты о всемирном владычестве, этот поход на север, - происходило в дурном сне наяву до этой минуты, когда он стоит с Ордой между Непрядвой и Доном, а перед ним - вражеская рать. Он проснулся. Он увидел, что спор идёт не о его власти и силе - спор идёт о жизни Золотой Орды. Прежде Мамай мог проиграть сражение - и одно, и два, - многие в Орде были бы рады его унижению. Заранее зная это, он не боялся битв, ибо поражение в любой из них дало бы ему новых союзников среди ханов и мурз, опасающихся усиления друг друга и всегда готовых поддержать ослабевшего в борьбе, чтобы не усилился его враг. Теперь же при одной мысли о возможном поражении у Мамая коченело сердце. Его существо пронизало вдруг чувство гибельности того пути, каким шёл до этого холма. Зачем не поверил хану Темучину? Зачем вызвал из своих жутких снов этого сфинкса?

Случилось то, чего ханы боялись со времён Батыя: на Куликовом поле стояла объединённая рать русских князей. Эта рать вступила в те пределы, где Орда привыкла считать себя хозяйкой. Кто знает, где она окажется завтра?..

Нет! Он ещё - повелитель Золотой Орды, пока ещё в его власти пресечь гибельный путь, на который толкнул он свой народ, - пусть сам погибнет, но погибнет один. Разве не достойно умереть, избавляя свой народ от смертельной опасности!

Мамай поднял руку - хотел позвать своих мурз, хотел под белым флагом выехать для встречи с московским князем - пусть платит дань, на какую согласен, и Мамай отступит, вернёт воинов в юрты, к очагам...

Взревели трубы, грохнули бубны, и их гром потонул в рёве всадников, покатившемся от Красного Холма по рядам войска. Нукеры с факелами бросились к кучам заранее приготовленной травы, политой горючим маслом, и три столба чёрного дыма начали расти над холмом, оповещая войско о начале сражения. Качнулись стяги туменов, которым первыми идти в битву...

На вершине Красного Холма стоял всадник на белом аргамаке, окружённый алыми халатами. Его бледное лицо казалось маской, поднятая рука опускалась под тяжестью золотого жезла с кровавой звездой в конусе шестигранника. Он глянул на этот жезл и, склонясь, закрыл лицо.

Войско Орды двинулось на русские полки.

В передовой полк Дмитрий Иванович прискакал в тот момент, когда конные отряды охранения отхлынули на крылья рати, завидев в поределом тумане движущиеся массы врагов. Ряды русских волновались, готовые хлынуть с возвышенности навстречу Орде, но князь Семён Оболенский восседал на своей рослой лошади под красным стягом полка и, оглядывая чужое войско, поглаживал седую бороду окованной железом рукой. Может, он хотел подпустить врага так, чтобы встретить ударом на скате - хоть и невелик уклон, а бить сверху всё же способнее, особенно метальщикам копий. Проезжая рядом с Дмитрием через расступившиеся ряды пешцев, Васька Тупик глянул направо, где стояла конница, и, несмотря на дымку, угадал широкую фигуру Семёна Мелика впереди развёрнутых сотен. Это его сторожа прикрыла теперь крыло передового полка. Эх, стать бы Ваське со своими в отряд Мелика и через несколько минут, забыв себя и весь белый свет, врубиться в орды степняков, дать волю плечам молодецким!.. Нельзя - дорогая и тяжкая ответственность возложена на Васькины плечи князем Боброком - жизнь государя. Большей заботы Васька Тупик не знавал. Он поклялся и взял клятву с дружинников: они умрут раньше, чем государь...

Странно, не по обычаю шла Орда - угрюмой безмолвной массой, конница не опережала пехоту, и не виделось конца наползающему из степи пёстрому змею шириной в две версты. Уже различалась масть лошадей, было видно, что пехотинцы с чёрными щитами, в чёрных панцирях и блестящих шлемах с высокими пернатыми гребнями несут длинные копья на плечах. Так вот они какие, наёмники-фряги! Идут с Ордой убивать, грабить, жечь, жрать наш хлеб, рыться в наших сундуках, насиловать наших невест и жён. Гнев душил Тупика. Разве это - люди! За деньги продают свои мечи и свои души, чтобы нести войну, а с ней - беды в чужую землю, где ни один человек не сделал им зла и не замышлял против них плохого.

-Мужики, покажите им, каковы у нас - топоры! - крикнул ратникам.

-Погодь, боярин, покажем! - отозвались из рядов.

Оболенский приветствовал государя и кивнул на фрягов:

-Ну, государь, началось. За нас не бойся, ворогу не покажем спины. Сейчас полетят стрелы. Вертайся, княже, в свою дружину.

Дмитрий скосил глаза на Ослябю с сыном и Пересветом, стоящих позади Оболенского на крупных русских лошадях красно-рыжей масти. Юный Яков - бледен, но, подражая старшим, держится в седле гордо, заставляет горячего жеребца держаться в строю дружины.

Дмитрий повернулся к Тупику:

-Васька, возьми белый плат да скачи навстречу татарам. По обычаю моих предков я зову Мамая в поле. Битву должны начинать государи.

Тупик побледнел, Оболенский неодобрительно покачал головой, но ничего не сказал - перечить напрасно. Ваське подали белый платок. Он повязал его на копьё, кивнул Ивану Копыто, и вдвоём, размахивая флагом, они поскакали навстречу чёрному валу фрягов, впереди которых маячили всадники. Отъезжая, Васька успел заметить, как стоящий сбоку, впереди ратников, седоватый поп осенил их крестом. Ордынцы заметили русских посланцев с белым флагом, поскакали навстречу. Несколько всадников отделилось и от конных масс по крыльям пехоты, пёстро одетые, на разномастных лошадях, они понеслись на перехват... Съехались на равном расстоянии от войск. Тупик по-татарски передал вызов Дмитрия. Широколицый вислоусый мурза со знаком тысячника крикнул:

-Возвращайтесь! Мы привезём ответ нашего повелителя.

Ордынцы помчались в направлении Красного Холма. Тупик, поворачивая, окинул взглядом чернощитные ряды. Двенадцать шеренг - три вала по четыре шеренги. Ох, тяжко придётся ратникам передового. Тучи всадников - неисчислимы, но по цвету и скученности конного войска Тупик определил: это ещё - не ордынцы. Серые строгие линии татарских туменов стоят по склону Красного Холма, позади наступающих фрягов, колеблются в дымке испарений справа и слева до окоёма. Всё это двинется на русскую рать...

Над головой пропели стрелы, Копыто выругался, погрозил кулаком вслед пёстрым всадникам, уносящимся к своим отрядам.

Дмитрий, выслушав Тупика, попросил Оболенского:

-Княже, вели принести мне потяжелее копьё.

Тупик не утерпел:

-Государь! Не должно бы тебе...

-Не зарывайся, сотский! - Дмитрий сверкнул тёмными глазами. - Что государю должно, то он ведает.

Отрок подал большое копьё, Дмитрий взял, подкинул.

-Годится, коли не сломится...

Оболенский толкнул Тупика и сказал:

-Мамай не выйдет, а с другим он не станет биться... Пересвета возьми в свою дружину. Один пятерых стоит.

Тупик покосился на богатыря в схиме, тот улыбнулся. Васька оглянулся, снова увидел попа впереди ратников с просветлённым лицом. И от спокойствия этого человека, стоящего впереди воинов лишь с медным распятием в руке, будто тиски разжались в груди, Тупик вздохнул и повёл плечами. Куликово поле показалось тесным при виде надвигающейся массы врагов.

В молчании шли фряги, качая щиты и копья, топорщились радужные перья на шлемах. Молча ползли и конные тучи, всякий миг готовые взорваться воем, с каким кидаются они на противника. В безмолвии ждал и передовой полк, лишь кровавыми волнами шевелились ряды длинных щитов да всхрапывали и били копытами кони, чутьём угадывая приближение страшного.

Сотни коршунов ходили кругами в небе, роняя клёкот, а на сужающемся открытом поле металось несколько зайцев - то исчезали, прячась за кочки и в ямки, то вскакивали, слыша приближающийся топот. Лисовин метнулся от островка бурьяна, набежал на стену русского полка, прянул назад и, подняв трубой хвост, понёсся к Смолке...

В сотне саженей вражеские ряды замедлили шаг, потом остановились. Широколицый тысячник с белым флажком на пике подскакал к дружине князя, осадил коня и пролаял:

-Повелитель Золотой Орды не может биться на поединке со своим улусником. Против тебя, московский князь, он высылает равного тебе по имени и роду - своего ближнего мурзу Темир-бека. Темир-бек ждёт тебя, князь Дмитрий, или иного из твоих бояр. - Тысячник, оборотясь, указал на чёрного всадника, стоящего в группе конных впереди фрягов.

-Государь! - Оболенский загородил дорогу Дмитрию конём. - Негоже тебе биться с мурзой. Дозволь мне?

-Он и князь-то глиняный! - крикнул Тупик. - Хозяйничает в улусе Есутая, а Есутай - ещё жив. Против этакого мурзы и я сойду.

От конной дружины отделился широкоплечий всадник в схиме поверх стального шелома. Развернув красно-рыжего огромного коня, поклонился государю, потом войску - на три стороны, подкинул и поймал тяжёлое копьё, рысью направился к чёрному всаднику.

-Монах Пересвет, - сказал Оболенский.

-Боярин Пересвет, - отозвался Дмитрий.

Если бы не крест на груди да не схима, вьющаяся за спиной всадника, никто не признал бы в нём монаха - так уверенна, легка и красива была его посадка.

Обе рати замерли, даже лошади насторожились, прислушиваясь к топоту двух жеребцов, несущих навстречу друг другу врагов. Все знали: в этой схватке мирного исхода быть не может. Велика честь сразиться с сильнейшим врагом на глазах войска, имя победителя прославят летописцы, сказители и певцы, но и побеждённого ждёт посмертная слава, если он докажет, что был достоин противника и только Небо решило его участь.

Распалённый злобой против русского, дерзнувшего выступить против него, Темир-бек снова походил на чёрную глыбу, повисшую над обрывом, способную сокрушить всё, что окажется на пути.

-Назови своё имя, боярин, - коверкая русские слова, произнёс темник, когда поединщики съехались. - Я хочу знать, кого отправлю в ад, победой над кем мне хвалиться.

-Не хвались, мурза, едучи на рать, - русский усмехнулся, а в глазах оставалась печаль. - Хвались, мурза, обратно едучи. Тайны нет в моём имени. Одолеешь, так знай - упокоен тобой великий грешник Пересвет. Я готов с радостью положить мою голову за правое дело, так что ты побереги свою, коли со славой пожить хочешь.

Чёрный жеребец сверкал кровавым глазом, порывался встать на дыбы и ударить копытами красно-рыжего. Темник, сдерживая его, отрывисто бросал поединщику:

-Меня зовут Темир-бек - по-вашему Железный Князь. Подумай! Тебе лучше выпасть из седла раньше, чем наши копья скрестятся... Обещаю помиловать и дам покровительство, я - сильный человек в Орде. Подумай.

Печаль была в глазах Пересвета, когда он послал коня мимо мурзы, чтобы разъехаться перед началом поединка. Почти полверсты проскакал каждый вблизи рядов своего войска, приветствуемый кличем. Но вот упала тишина - солнечно-светлый всадник на огненном коне, рассыпая сияние боевой стали, крупной рысью пошёл навстречу чёрному длиннорукому великану на вороном гривастом скакуне. Тысячи русских сердец сжались в тревоге - так велик и страшен был чёрный ордынский богатырь, так зловещ - его конь, роняющий с губ жёлтую пену. Многие прикрыли глаза, когда искры брызнули от щитов и копья толщиной в руку сломились. Земля вздрогнула от удара, лошади присели, чёрный жеребец упал на колени, красный вздыбился, блеснул меч в руке Пересвета, но чёрный скакун, взбешённый падением и ударом шпор, с визгом поднялся на дыбы, прянул в сторону, вырывая хозяина из-под удара. Рубились с хриплыми выдохами при полном молчании войск, трещали, гнулись, разваливались щиты, зубрились мечи, разбрызгивая искры, уже доставалось налокотникам и оплечьям, но силы поединщиков, казалось, возрастали. И кони, сходясь, рвали друг друга зубами, били копытами, их шкуры взмокли от пота и крови. С Пересвета от резкого движения слетел шлем, его длинные русые волосы волной ходили за плечами, сухощавое лицо словно заострилось, взгляд суженных глаз не отрывался от лица врага. Все наскоки Темир-бека, все попытки его достать обнажённую голову русского отражались ударами такой силы, что темник начал бояться, как бы не выронить меч. Он молил Аллаха, чтобы выдержал булат дамасского клинка, подаренного Мамаем, - иначе противник развалит его пополам. Второй раз в жизни Темир-бек встретил равного себе бойца. Но если Хасан брал искусством и ловкостью, в этом боярине-монахе воинское искусство соединялось с такой силой, против которой даже обезьяньи руки темника не способны долго выдержать. Каждый удар отсушивал ладони, болели локти и плечи, Темир-бек начал дрожать от напряжения, покрывался потом... Внезапно его глаза сверкнули радостью - что-то, сверкнув, просвистело возле его головы, и он увидел в руке противника рукоять меча с обломком клинка. Издав торжествующий крик, Темир-бек кинулся на врага и с этим криком вступил на путь Вечности. Палица, доселе висевшая на поясе Пересвета, оказалась в его руке и обрушилась на окованное плечо темника возле шеи, хруст железа смешался с хрустом костей, и волна мрака затопила чёрную душу Темир-бека.

Гривастый жеребец, не чуя хозяйской руки, шарахнулся, понёс в сторону Непрядвы заваливающегося набок всадника... В буре русского клича Пересвет выпрямился в седле, поднёс к лицу руку в железной перчатке и в победном рёве воинов не уловил крика Осляби:

-Брат Александр!..

Чёрная тяжёлая стрела из генуэзского арбалета ударила в висок, витязь-монах покачнулся в седле и начал падать на гриву рысака, тот, храпя, метнулся к своим. Степь содрогнулась, и от крика пятитысячного русского полка коршунов разметало в небе. Победителя в таком поединке положено уважать и врагам. Его можно снова вызвать на бой, если ты - отважен, но бить исподтишка стрелой, прячась за чужие спины, - подлость трусов. Ордынские всадники не отличались благородством, а наёмники стоили своих хозяев.

Опустились тысячи копий, и полк, ощетиненный калёной сталью, двинулся на чёрные щиты врагов. Фряги тоже опустили копья, образовав колючую стену, пошли вперёд. Вой всадников пронёсся от края до края Куликова поля, и тучи алан, касогов, кипчаков, ясов и других племён устремились на русское войско.

Меньше сотни шагов оставалось пройти враждебным ратям, когда над гулом начинающегося сражения вознеслись к небу два крика:

-Отец Герасим!..

-Отец Герасим!..

И из переднего ряда генуэзской пехоты, бросая щиты и копья, вырвались двое рослых воинов в чёрных панцирях и бегом кинулись к седоватому попу, идущему впереди ратников с высоко поднятым медным распятием.

-Отец Герасим!.. - два крика слились в один, и поп покачнулся, заслонил лицо рукавом. К нему рванулись из строя ражий детина с огромной алебардой в руках и приземистый, дремучего вида бородач с секирой, но поп отстранил их и протянул руки навстречу чернопанцирным чужакам.

-Дети мои!.. Коленька, Ваня-а!..

Они упали перед ним на колени, хватали руками его одежду, повторяя:

-Отец Герасим...

Любого попа они, вероятно, признали бы за отца Герасима, но это был он, назвавший их имена.

Фряги опомнились, их нарушенный ряд сомкнулся, в сторону беглецов полетели короткие метательные копья, но уже дюжина щитов заслонила попа и его сыновей, и тысячи русских сулиц наполнили воздух шелестом, ударили в чёрные щиты генуэзцев. Иные враги падали, убитые и оглушённые, многие пытались перерубить короткими мечами древки сулиц, воткнувшихся в щиты, но дерево плохо поддавалось, а гигантский ёж русского полка наползал, и наёмники бросали щиты, чтобы крепче держать копья...

Слева, вдали, над рядами пешцев метался малиновый плащ Фёдора Белозёрского, и оттуда прикатился воинственный клич, его подхватили в центре полка и на правом крыле. Развёрнутые лавы конных сотен уже встретили вражеских всадников, стремящихся охватить полк. Началась кавалерийская рубка. И сошлись две колючих стены, сотни убитых рухнули в потоптанную траву, обливая её кровью, другие, нанизанные на копья, двигались со стеной войска, громоздящего трупы на трупы. Полегли первые две шеренги наёмников, третья качнулась назад под напором русского полка, но её подпёр новый вал фрягов и бросил вперёд. Уже не копья, а мечи, топоры, ножи и шестопёры совершали кровавое дело, уже не столько от железа, сколько от давки гибли люди. Из свалки неслись вопли раненых и придавленных, задыхающихся от нехватки воздуха, захлёбывающихся в своей и чужой крови, когда третий вал фрягов заставил податься назад тоненький длинник русского полка.

Окружённый своими дружинниками, Оболенский рубился посреди самой жестокой свалки. Копыта коней скользили по трупам, но кони, храпя, прыгали через шевелящиеся завалы, через шеренги чёрных панцирей, стремившихся окружить князя. Рядом, с перекошенным лицом, весь забрызганный красным, рубился Ослябя, прикрытый со спины сыном и двумя бородачами в схимах. Вслед за Оболенским и Ослябей отряд пешцев вклинился во вражеский строй. Туда, на выручку воеводе, рванулся Дмитрий Иванович, но окованная железом рука Тупика схватила повод коня князя.

-Как смеешь, Васька! - загремел Дмитрий и натолкнулся на ледяную синеву глаз своего стража.

-Смею, государь!.. Копыто, выручай Оболенского!

Десяток дружинников государя врезался в толпу чёрных панцирей, другой десяток своими телами и конями продолжал заслонять Дмитрия. Засвистели стрелы - из-за неровных, сбившихся рядов генуэзской пехоты, оттесняющей русские ряды, стреляли конные ордынцы. Нарастающий чужой рёв доносился от прогнувшихся крыльев, и Дмитрий, закрываясь щитом, огляделся. Слева, в кровавом мареве над взблеском мечей и секир, ещё метался малиновый плащ Фёдора Белозёрского, справа, на отогнувшемся крыле полка, посвечивал золотой шелом Ивана Тарусского. Конные сотни прикрытия смешались с ордами степняков и горцев, и только по бешеной круговерти всадников можно было понять, что сотни ещё сражаются. Жив ли - ты, славный Семён Мелик? И ты, розоволицый красавец Иван Белозёрский? Закинем ли мы с тобой ещё раз сети в Белоозеро?..

Дмитрий видел: ордынцы и фряги отсекают левое крыло полка, пытаясь окружить. Увлеклись воеводы сечей, не замечают беды. Боброк не зря остерегал: если полк окружат, стиснут кольцом, многие воины погибнут напрасно. Дмитрий рванулся к полковому стягу, его дружинники расчищали путь мечами и грудями коней, срезая тупой клин чёрных панцирей, вдавленный в центр полка.

-С нами государь!

-Слава Дмитрию! - загремели клики. Русские ряды усилили сопротивление, оттесняя врагов. Дмитрий вырвал древко из рук растерявшегося сигнальщика, стал раскачивать стяг. Стрела ударила в золочёный шлем князя, Тупик вскинул щит, потом принял древко из рук государя, сунул сигнальщику.

-Работай, твоё дело!..

Полк, отражая удары, начал пятиться, выравнивая уцелевшие ряды, стягиваясь к середине. Но левое крыло его уже было отрезано. Примчался Оболенский с убавленной наполовину дружиной, меч в крови, броня в крови, даже на бороде красные капли.

-Командуй, княже, сам-то не шибко лезь на мечи!.. По шагу отводи полк. Мне пора в большой, сейчас главное начнётся.

С седла Дмитрий притянул к себе Оболенского, поцеловал в губы. Прежде чем повернуть коня, увидел: среди копий, мечей и секир с высоко поднятым распятием идёт русский поп, рот открыт в пении, а справа и слева двое рослых воинов отражают и наносят удары короткими прямыми мечами. И навстречу этой троице прорубается ватага во главе с ражим детиной, вооружённым длинной алебардой. Так и остался Герасим в памяти государя осиянный блеском боевой стали посреди мятущихся врагов. Пробьётся ли к своим с сынами и братьями поп-атаман, сподобленный Небом звать людей к мечу и бунту?..

Как не спешил государь, а всё же на полпути осадил коня на взгорке, обернулся назад. Вдвое уменьшенный передовой полк отходил, устилая поле своими и вражескими телами. Его левое крыло билось на том же месте, окружённое пехотой и конницей Орды. "Простите государя, русские ратники, и вы, князья Белозёрские, и ты, воевода Серкиз. Нечем государю помочь вам в эту минуту. Вечная слава вам и вечная память за то, что стоите в кольце врага, не выпуская мечей, и каждый ваш удар падает на чашу весов нашей победы".

-Жив - Мелик-то! - сказал Тупик. - Вон он, вертит Орду.

Несколько поределых сотен на правом крыле слились в один отряд, отбивая конницу вассалов Орды, которая сейчас засыпала русских стрелами, но в атаку не шла. Фряги потеряли порядок, растянутой толпой следовали они за отходящим полком, нападая уже без той наглости, с какой начинали битву. Казалось, и наступают они лишь потому, что на них напирают конные сотни Орды. Земля за их спинами была покрыта чёрными щитами и панцирями, среди которых белели рубашки и кольчуги русских ратников. Туда, к этому полю стонов, смертной тоски и боли, устремились разношёрстные всадники вассальных орд, но от огромного тумена, стоящего под Красным Холмом, отделилось несколько сотен. С обнажёнными мечами татары устремились на мародёров, и те бросились к своим отрядам.

Вой взмыл над полем, закачалась степь от топота коней - вся масса союзников Мамая, обтекая смятые крылья передового полка, устремилась тучами на большую рать. Синие, зелёные, красные, жёлтые и полосатые халаты, епанчи, камзолы, чекмени, пёстрые тюрбаны, лохматые шапки, железные шлемы, белые и зелёные чалмы, заросшие и безбородые лица, кони разных мастей и пород - всё слилось в потоке наступления. Более двадцати тысяч всадников неслось на полк правой руки и примыкающее к нему крыло большого. Но ещё большая опасность грозила другому крылу русской рати. Там, вдали, густые ряды ногайской, буртасской и ордынской пехоты подпирались конными тысячами Бейбулата, хлынувшими через истоки Смолки...

Дмитрий всё видел и понимал. "Прости своего государя, передовой полк! Прости и прощай..."

Тысячные массы всадников уже неслись в пространстве между большим и отступающим передовым полком, и Дмитрий со своей стражей поскакал к великокняжеским стягам, не обращая внимания на стрелы и вой близких врагов, привлечённых золотым блеском его доспехов. Справа своими телами заслоняли государя Васька Тупик и усач Семён Булава, слева - Иван Копыто и великан Гришка. Видно, воеводы Бренок и Вельяминов давно следили за государем - в ответ на сигналы великокняжеских значков наклонился один из больших стягов рати, и тотчас, словно ворота отворились в живой стене русского войска. Дмитрий осадил скакуна, сморгнул слезу, выбитую ветром. Посотенно, развёртываясь в лаву, вырывались из-за рядов пехоты броненосные витязи на рослых рыжих конях, выстелились длинные блескучие копья над оскаленными мордами лошадей, и громоносный клич заглушил вой атакующих орд:

-Ур-ра-аа!..

Словно порыв вихря смял, закрутил тучи пёстрых всадников, ошарашенных видом конной лавы и этим леденящим криком, так похожим на рык монгольских туменов... Вдали, на правом крыле войска, конный полк князя Андрея Полоцкого врезался в толпы степняков и горцев, рвал на куски, сминал, уничтожал, гнал назад в степь под мечи и плети ордынцев, загонял отряды в буреломные овраги Нижнего Дубяка. Несколько тысяч всадников доскакали до пешей рати на стыке полков, их встретили рои стрел и лес копий, атакующие пытались удержать коней, но под напором задних навалились на копья, громоздя вал из конских и человеческих тел. Воинственный клич врагов сменился воплем ужаса. Задние начали поворачивать, те, кто уцелел в завале, выбирались из него по трупам, теряя оружие, бежали среди конных, сея панику. А в степи ждали ордынцы, чтобы плетьми и мечами погнать обратно - на русские копья...

Конный отряд большого полка приближался к Дмитрию, впереди, припадая к гриве, мчался сухощавый воевода Иван Квашня. Дмитрий пришпорил своего гнедого скакуна, вырвался с дружиной вперёд и повёл конную тысячу навстречу степнякам, облегающим передовой полк. Передние вражеские всадники стали заворачивать коней, но из-за отогнутого фланга передового полка валили новые массы аланов, касогов, кипчаков, ещё не понявших, что происходит, - они сталкивались со своими, сбивались в орущую карусель, лишь крайние брызнули в стороны, видя приближение броненосной лавы. Русских было впятеро меньше, но враг видел войско, а не конную толпу, и страх множил это войско.

Летели под копыта потоптанные травы, близились сбившиеся враги. Дмитрий выдернул меч, Тупик хотел вырваться вперёд, но его Орлик то ли не мог обойти княжеского гнедого, то ли приучен был уступать первенство скакуну государя - удалось лишь поравняться с Дмитрием. Никогда Васька не видел великого князя таким, даже в минуты высшего гнева. Зубы оскалены, глаза сужены, борода, размётанная ветром по золочёной стали зерцала, придавала его фигуре особенное сходство с разъярённым медведем, когда он, прижав уши, идёт на охотника. Тупик услышал хриплое "х-хек!", и занесённый меч Дмитрия, сверкнув, развалил до пояса рослого касога в высокой шапке и шёлковом бешмете с золотыми галунами. Мечи Тупика и Копыто расчистили путь по бокам, но копьеносные всадники, прокладывая дорогу среди толпы, обошли дружину князя. Заработали мечи, отряд пошёл на рыси, тесня противника и устилая землю порубленными телами. Крики радости неслись навстречу - конников приветствовал обречённый передовой полк, потерявший всех воевод. И хотя в полку едва ли осталась четверть воинов, усталых, израненных, со смертной, отрешённой яростью в глазах, - это всё-таки был полк, не потерявший строя, высоко несущий свой красный стяг. Отбросив степняков и горцев, конный отряд правым крылом ударил во фланг расстроенной, наполовину опустошённой рати фрягов, смяв заодно ордынскую сотню, начал увязать в бою с копейщиками, но над звоном сечи поднялся голос великого князя:

-Назад!.. Не ввязываться в бой с пехотой!.. Пешцам - отходить живее! Сигналить стягом!..

-С нами государь!..

-Слава Руси!..

Отчаянно рубились конные витязи. Ратники передового полка откатывались к большому через освободившееся от степняков пространство. Здоровые тащили и поддерживали раненых, последние ряды, сменяя друг друга, отбивали преследователей.

-Государь! Жив - Мелик-то... И Ослябя жив - вон они, пешие!

Тупик указывал Дмитрию на двух плечистых воинов с длинными секирами в руках, но не радовался великий князь, горечь и гнев застилали его душу. Тысячи ратников не осталось от передового полка. И не парит над его рядами светлая ферязь Оболенского, не посвечивают золочёные шлемы Ивана и Мстислава Тарусских, не возвышается могучая фигура Пересвета, а там, вдали, где всё ещё вспыхивают мечи над головами окружённых ратников, давно не пылает малиновый плащ Фёдора Белозёрского, не искрится серебро доспехов его сына Ивана и воеводы Андрея Серкиза. Были сильные, были красивые, были верные государю, делу Москвы и Русской земле, дорогие, надёжные люди - такие дорогие, что лучше уж нет...

На правом крыле рати сеча временно затихла, на левом разгоралась, в большом полку, видно, сейчас только начнётся. Растянутые сотни ордынцев напирали на остатки наёмной пехоты, заставляли её по пятам преследовать отходящий передовой полк. Может, враг замыслил ворваться в ряды большого на плечах отступающих? Это опасно - там, где возникает даже малый непорядок, отдельный вражеский отряд может натворить больше беды, чем в иное время целая рать. Дмитрий вышел из боя, просигналил Бренку и Вельяминову общую атаку полка. Скоро качнулись стяги, заревели трубы, и огромный полк, наклонив копья, пошёл вперёд. Конная и пешая лавина наступающих будто налетела на стену, прянула назад. И тогда измученные ратники с ранеными на руках кинулись сквозь ряды своих, конные сотни, свёртываясь в колонны, устремились в открытые проходы - за стену родной пехоты. Дмитрий с дружиной отошёл последним, и рать сомкнулась, остановилась, готовая отражать врага.

VII

Когда Мамай понял, что остановить битву не в его силах, он начал возвращаться к привычному состоянию воинственного нетерпения и боевой злости. То, что в его руке в минуту испуга нечаянно оказался жезл войны, и эта рука, вместо того чтобы остановить сражение, подала сигнал к нему, Мамай отнёс на счёт воли Аллаха. Мамай словно забыл древнюю истину: телегу войны, которую загружали и разгоняли на протяжении нескольких лет многие тысячи людей, невозможно остановить ни приказом, ни мановением руки. Остановить её может лишь такая же телега, пущенная навстречу. Ему хотелось впутать в свои дела Провидение, и он впутал Его, поверив, будто Всевышний поправил повелителя Орды в момент слабодушия...

Мамай снова пережил отрезвляющий испуг, когда высланный им на поединок Темир-бек, этот чёрный демон, способный тупым копьём замертво свалить богатыря, завалился в седле под ударом русского, но и русский упал на гриву коня, и Мамай воспрянул духом, решив: тут - предупреждение Неба об ожесточённости предстоящей битвы. Но этого Мамай не боялся, его силы превосходили силы Москвы. Потом на его глазах от контратак русского передового полка замертво ложились ряды фрягов, черня поле панцирями и щитами, тучи вассальной конницы метались под ударами вражеских сотен, и Мамаем овладело бешенство, он становился собой: слал гонцов к Герцогу и бекам, грозил лишить их военной добычи, изгнать из войска, отобрав ранее выданную плату, снести головы, если они не заставят своих вояк драться изо всех сил, не опрокинут русский полк и не уничтожат поголовно. Полк таял, отходил, но каждый шаг его отступления стоил наёмникам и вассалам многих сотен убитых. Кто же пригнёт для туменов Орды копья большой московской рати? Лишь Бейбулату совместно с фрягами удалось отсечь крыло русского полка, окружить его, но и там шла затяжная сеча. Мамай с надеждой поглядывал в прояснившуюся даль за Доном и Непрядвой - не покажутся ли сигнальные дымы союзников? - но лишь редкие облака стояли над горизонтом.

Был момент - показалось, остатки передового русского полка вот-вот побегут, сея панику, смешают ряды большой рати, и Мамай двинул вперёд всю массу вассального сброда, хоть и видел, что фрягов надо отвести, дать им передышку. Он не сделал этого, боясь, что, отрезвев после крови и увидев поле, покрытое чёрными панцирями, они откажутся идти в наступление.

Встречный удар русских ошеломил Мамая: всего он ждал, но не такой конницы. Москва не теряла времени даром. Или Дмитрий - так самонадеян и нерасчётлив, что в начале битвы бросает в мясорубку свои отборные сотни? В гневе от неудачи, боясь, как бы Орду не смутил вид поля, устланного трупами, где метались обезумевшие кони без всадников и всадники без коней, он велел двинуть в битву второй эшелон, состоящий в основном из туменов Орды. На этом поле, где врага невозможно обойти и окружить, постепенно утомляя, раздёргивая, удушая в кольце, его можно сокрушить непрерывными нарастающими ударами, прорвав строй и раздробив на части.

Повелитель не мог оказать Авдулу большего доверия по возвращении из полона, назначив начальником тысячи в тумен Темир-бека, именовавшийся теперь "Чёрные соколы" - почётнейшее звание после "Серых кречетов". Авдул ничего не утаил от повелителя, и Мамай это оценил. Он много спрашивал о войске Дмитрия, о Московском кремле, но мало услышал. В Кремль Авдула привезли ночью и ночью увезли, держали в закрытой башне. Он, правда, всё же рассмотрел каменные стены, не слишком высокие, но мощные, укреплённые башнями, пороками и огненным боем. Однажды, когда его выводили на допрос, он видел, как воины сносили в одну из башен глиняные горшки с фитилями, видимо начинённые взрывным зельем. Видел он у двух стражников и огненные ручницы, какие только появились в Орде и пробивали самые крепкие доспехи. Хоть по дальности стрельбы они и уступали арбалету и даже хорошему луку, зато пугали лошадей, были легки, и пользоваться ими мог даже подросток, в то время как лучник и арбалетчик готовились десятилетиями. Есть ли огнебойное оружие в походном войске Дмитрия, Авдул не знал: его провезли мимо полков с другими знатными пленниками в закрытой повозке.

"Мы вовремя начали поход, - сказал Мамай. - Твоё пленение на совести трусливых шакалов, бывших с тобой. Ты повидал врага близко, и это - твоё достоинство. Будь первым в битве и первым в Московском кремле, когда мы его обложим".

Отчего же отборная тысяча мало обрадовала Авдула? Может, грызла зависть к Темир-беку, ставшему так быстро правой рукой повелителя? Или пленение продолжало тяготить, как один из тех жутких снов, что преследуют человека годами? Его ненависть к русам, казалось, возросла от причинённого позора, но это - не та ненависть, что наливает кулаки силой. Глубоко в душе таился трепет перед сереброшлемым боярином, что вышиб его из седла, перед спокойной холодностью пытавших его воевод и их проницательностью. Уж в Москве-то, считал Авдул, с него снимут допрос по всем правилам - и с плетьми, и с огнём, и со щипцами. Нет! Вроде и не допрос был, а разговор с противником, жёсткий, испытующий, в котором прощупывают врага - кто он, что он, о чём думает, чем дышит, на что рассчитывает и чего боится? Казалось, русским воеводам всё равно, какие сведения сообщит пленный, им будто был важен пленный, враг в подлинном обличье, а не раздавленный пытками, униженный, озлобленный, извивающийся в предсмертном страхе, окаменевший или вымаливающий себе пощаду, готовый на всё ради жизни, - такими любят видеть пленных ханы Орды. И опять тут угадывалась сила, которой нет нужды запугивать врага жестокостью. Особенно задело Авдула равнодушие стражи. Стерегли крепко, водили на допросы, но вовремя и досыта кормили, давали постель, и никто не ударил, не плюнул, не оскорбил словом. "Пленный? Так что ж! Сотник? Эка невидаль! Из ханской гвардии? Да всё одно татарин. Нагляделись на таких-то. Вот наш посадский кожемяка Каримка - то татарин! Сложит две подковы вместе и руками разогнёт. Анамнясь ведёрный котёл браги выдул единым духом, сел на здоровенного борова, напялил колпак, носится по посаду и орёт: я - Мамай, иду на Москву, потопчу и разорю, сторонись, грады и веси! Поморил народ со смеху. А ныне в ополченцы записался, говорит, придушу Мамая, штоб людям жить не мешал. То - татарин!.."

"Знали бы они, - думал Авдул, - как я - близок нашему повелителю, что мне, может, суждена великая слава, и они могут испытать тяжесть моей руки и гнева!" Ему хотелось крикнуть об этом, но понимал: вызовет лишь смех. У них не было прежнего страха перед Великой Ордой. В этих простых ратниках жило чувство той же осознающей себя силы, какую он угадывал в воеводах. Для них настоящим татарином был не сотник сменной гвардии Авдул, а кожемяка Каримка, смеющийся над повелителем Золотой Орды. Если бы над Авдулом издевались, он не проронил бы слова, сохраняя гордое молчание связанного орла, терзаемого мелкими зверями, но перед спокойной сдержанностью русских Авдул робел. И... отвечал на вопросы, как думал сам. Это было непонятно. Ведь он не боялся смерти и ненавидел врагов. Хотел мстить за унижение и помнил, что в полону его не тронули пальцем, видели в нём человека, хоть и врага. Нет, ничего не утаил от Мамая Авдул, кроме того, что оказалось выше его понимания.

Весть о гибели Темир-бека на поединке Авдул вначале принял не без удовольствия. И этот выскочка побит русским боярином, чего же Авдулу стыдиться? И теперь-то, заменив начальника тумена, Авдул сумеет своим мечом разрубить те сети, коими русы опутали его душу... Когда вассалы бежали от русских мечей, сваливаясь крикливой толпой за левое крыло тумена, в низину между Нижним и Средним Дубяком, Авдул пропустил их, готовый бросить тумен в сечу без особого сигнала. Он не сомневался - русские конные отряды увлекутся преследованием сброда и подставят ему своё крыло, а в таких случаях ордынские военачальники обязаны не дремать. Но пронеслась перепуганная пёстрая конница, и он увидел на поле только разбегающихся с воплями спешенных всадников да порубленные тела; русские сотни возвратились на крыло своей огромной рати. По спине Авдула прошёл холодок: ему померещилась Вожа. С таким опытным, искусным и осторожным противником Орде раньше не приходилось иметь дела.

-Наян, стяги! - закричали наблюдатели.

Над Красным Холмом заклубились чёрные дымы, и стяги туменов второго эшелона наклонились вперёд. Закачались значки тумена "Чёрные соколы", железный шелест прошёл по рядам передовых сотен, колыхнулись чёрные перья на шлемах, воины задних рядов вынимали луки - на подходе они засыплют русское войско стрелами. Тумен пошёл рысью, ускоряя движение, и Авдул мчался в первом ряду головной тысячи, направляя коня в середину русского конного полка на правом крыле московской рати.

Тумен шёл одним валом, кроме двух отборных тысяч, оставшихся позади, - они резерв темника и в бой вступят, либо спасая тумен от разгрома, либо там, где обозначится успех - чтобы развить его... Русские приближались. Авдул видел, как первые ряды их опустили копья, другие сверкнули вынутыми мечами, и не менее половины полка качнулось навстречу. Привычные к битвам степные лошади скакали через конские трупы, наступали на человеческие тела. Воинственный клич тумена взмыл к небу, распугав ворон в приречном лесу, и встретился с таким же. Впереди русской лавины, блистая золотом шлема и зерцала, мчался князь, высоко подняв узкий прямой меч. Белоснежный плащ трепетал за его спиной и казалось, князь вот-вот взлетит с земли. И нельзя, невозможно обойти, охватить широкий вал броненосной конницы врага, потому что справа колюче сверкали копья подавшейся вперёд русской пехоты, слева неровной стеной вставал дубовый коряжистый лес над притоком Непрядвы. "Куда же мы? Зачем?! Всё уже было!.. Вожа... И хлебное поле в знойном мареве, шеренга русских витязей, боярин в посеребрённом шлеме и его прожигающий взгляд из прорези забрала... И гремучая молния, и степь, ускользающая из-под ног в неведомое пространство... И мухи над трупами... Было!.."

Что за колдовская сила дёрнула руку Авдула с поводом? Конь захрапел, не желая уступать первенства другим в гонке навстречу смерти. Ах, кони! Сколько вас бьют и увечат, а вы рвётесь в битвы, едва заслыша боевые трубы и клич войска. И не догадаетесь сбросить обезумевших хозяев, умчаться в степи, в ветер кочевий, лугов и озёр. Пусть они воюют, собственной силой, злобные и алчные двуногие твари!..

Сотни одна за другой обходили Авдула, вот уже пошли те, что скачут с натянутыми луками, готовые затмить небо роем ядовитых стрел. "Я - не десятник и даже не тысячник теперь. Я командую туменом и должен командовать, а не рубиться. Это знает каждый..." Он думал правильно, и всё же поднимались в душе, переполняя её, отвращение к себе и слабость. Впереди всё смешалось, звенела сталь, визжали кони, неслись к небу крики ярости, мольбы и проклятья, и всё ближе взлетал прямой меч князя среди сотен других молниевых вспышек. В лобовом столкновении русские имели ощутимое превосходство, благодаря своим рослым лошадям, они прорубались к знамёнам тумена, несмотря на злобу и отчаянность ордынцев. Авдул повёл обе отборные тысячи, в которых лошади по силе и весу не уступали русским, в обход сражающейся русской конницы справа, сметая и давя мятущихся аланов, затиснутых между его туменом и туменом Темучина, атаковавшего большой русский полк. Своим обходом Авдул рассчитывал отсечь увлечённую битвой часть русских всадников, которые далековато оторвались от пехоты, а затем вырубить или погубить в буреломах Нижнего Дубяка, но его встретили четыре свежие сотни русов; они дрались так, словно дали обет погибнуть, и пока ордынцы пробивались сквозь заслон, дружина князя отпрянула на крыло своего полка, оставив за собой груды убитых и раненых людей и коней. К тому же и глазомер подвёл Авдула: вторая тысяча, разворачиваясь при обходе русской конницы, правым крылом налетела на пешую рать. Всадники, осыпаемые стрелами и сулицами, вздыбливали коней, пытаясь перескочить выставленные копья, ворваться в русский строй и смешать его, но те, кому это удавалось, падали с сёдел, поражённые секирами, топорами, ножами и чеканами. Большинство же увеличило кровавый завал перед русской пехотой своими телами и бьющимися лошадьми с проткнутыми и распоротыми животами. Перед этим завалом, который всё больше становился бастионом для русского полка, даже видавшие виды ордынские кони шарахались в стороны, сотни всадников стали крутиться на месте. Авдул, вырвавшись со своей первой тысячей на открытое пространство перед краем русской рати, увидел лишь, как за отошедшей дружиной князя сомкнулись свежие конные сотни русов, готовые к новому удару. Его тумена в тот момент не существовало: он частью побит, частью рассыпался и стал похож на одну из тех орд степного сброда, что мечутся по полю. Авдул приказал трубить отход, чтобы собрать остатки тумена. Пусть на него обрушится гнев повелителя - иного выхода нет. Славу победы здесь он готов уступить хану Тюлю-беку, чей тумен уже надвигался, занимая освободившееся пространство.

Будь проклят тот, кто затиснул конницу Орды на это поле, перегороженное русскими копьями, где она - лишена свободы движения, где мысль военачальника становится похожей на посаженную в клетку птицу. Будь проклята вислоухая собака, перепутавшая смелую лёгкую конницу с железным тупым тараном, который годится, только чтобы им колотить в стены. Авдул не сомневался, начать битву здесь Мамаю присоветовал выскочка Темир-бек... Авдул скакал мимо леса, откуда неслись вопли на всех языках - там умирали всадники и лошади, распятые на буреломе, искалечившиеся в овраге... "Так вот почему они там, в полону, не били меня! Они знали, что ещё успеют это сделать..." Страшно, когда во главе государства и войска оказываются люди, алчущие лишь отличий, почестей и богатств. Темучин, Темир-бек, Бейбулат... Эти шакалы оплели повелителя, толкнули его в сражение, торопясь получить новые почести, нахапать нового добра. Хорошо, если бы вслед за Темир-беком и другие отведали русских мечей. Их бы прежде в Москву свозить, может, перестали бы думать лишь о себе... А Есутай ушёл. Почему ушёл Есутай? Если бы можно было его спросить!..

До чего же уютным показалось Авдулу место сотника сменной гвардии подле шатра владыки, вдали от вражеских мечей! Не надо ему славы, и даже дочери Мамая теперь не надо - теперь, когда он командует одним из сильнейших туменов Орды... Впрочем, какой он теперь - сильнейший, да и тумен ли - то, что от него осталось?! Нет Авдулу удачи на воинском пути. Вожа, полон, тупые советники повелителя, ввергнувшие его в эту лобовую атаку на русский полк... Даже ветер относит стрелы его воинов. Весь мир против Авдула, потому что против него - та рать, что своими красными щитами перегородила Куликово поле. Авдул ещё не признавался себе, что боится русских, но он уже давно их боялся.

Мамай видел с Красного Холма все попытки Орды сломить правое крыло московской рати, видел, как тает и расползается тумен Авдула, видел он и то, как в центре большой русский полк контратакой раздавил остатки легиона Герцога, подпираемые туменом Темучина. Он видел полёгшие ряды серой буртасской, ногайской и ордынской пехоты, поколебавшей русский полк левой руки, на крыле которого, за речкой Смолкой, всё сильнее разрастался кавалерийский бой - там сотни Батар-бека уже сменили выбитые сотни Бейбулата, настойчивыми атаками разрушая русский фланг и стремясь прорваться в тыл русской рати вдоль опушки Зелёной Дубравы. Похоже, у Батар-бека что-то намечалось, и Смолка не слишком сковывала степняков, но пока взгляд Мамая чаще притягивал центр русского войска. Там шло самое ожесточённое сражение, там плескалось на ветру большое великокняжеское знамя, и под этим знаменем он будто различал блеск золотых доспехов Дмитрия. Ему увиделись ненавистное округлое лицо, чёрные жгучие глаза с прищуром, вспомнилась тяжкая рука, когда Дмитрий, будучи в Орде при покойном хане, хлопнул по спине ещё темника Мамая, пригрозив оторвать ему голову. Дерзкий улусник, он и ныне посмел вызвать на поединок правителя Орды. Мамай ничего не забывает...

-Все машины направить туда, - указал на центр битвы. - Я вижу, старый коршун быстро сломал свой клюв. Пусть машины подойдут и пробьют дорогу воинам Темучина. Дмитрия брать живым. Его бояр и знаменщиков побить ядовитыми стрелами. Пошлите арбалетчиков из моей личной тысячи...

Третья часть войска Орды уже втянулась в сражение, и можно с минуты на минуту ждать перелома. Да, ждать - ход битвы теперь меньше всего зависит от повелителя и даже темников. Их задача - лишь посылать в бой новые отряды. Теперь главное заключено в стойкости воинов, десятников, сотников, в их мечах и копьях, луках и шестопёрах. И, конечно, - в русах. Долго ли они ещё выдержат?

Передовой полк Дмитрия уничтожен. На правом крыле, да, видно, и в центре у него - немалые потери. Левое крыло заколебалось, а две трети ордынской силы ещё не вступали в сражение. Мамай видел русский резервный полк позади большой рати, ближе к её левому крылу. Этот полк Дмитрий пошлёт туда, где случится прорыв, но прорыв будет не один: так задумал Мамай. На этот резерв московского князя довольно среднего тумена... Московского щенка надо брать живьём. Слишком много накипело в душе Мамая, чтобы он мог утешиться вестью о гибели Дмитрия в бою.

А даль разгулялась, но за Доном и Непрядвой - ни одного дымка, предупреждающего о близости союзников. И посланные к Ягайле и Олегу мурзы словно в воду канули. Достанет шкур на ордынские бубны...

Шёл второй час Куликовской битвы.

VIII

Сотня князя Хасана переводила дух и приводила в порядок снаряжение за рядами пешей рати после атаки, избавившей передовой полк от окружения и истребления. Люди и кони тяжело дышали, воины отирали окровавленные мечи, следя, как пятятся назад первые ряды полка, только что отбросившие фряжскую пехоту и спешенных ордынцев.

-Славно, князь! - крикнул сотский Иван Копьё, улыбаясь Хасану.

Хасан указал глазами на серые тучи тумена, вскипающие у подножия Красного Холма.

-Ничего, поживём, князь! А наш государь - каков!..

Хасан поглядывал в сторону Красного Холма, где реяли стяги Орды, откуда вставали сигнальные дымы. Мамай, конечно, там, пока недосягаемый за тучами своего войска. Хасан был расчётлив и экономен в бою: зря не махал мечом, рубил наверняка - ему надо беречь силы до конца битвы.

Ненависть руководила Хасаном все последние дни. Он разучился улыбаться, не говорил лишних слов даже с друзьями и занимался только делами войны. Таким он останется, пока не исполнит обета мести. Тысячи людей уже погибли на глазах Хасана, не одна стрела ударила в его броню, и мечи врагов скользили по ней во время атаки, но Хасан не верил, что умрёт, пока его меч не достанет шею владыки Золотой Орды. Ведь если Бог не слышит таких клятв, какую дал Хасан, значит, Бога нет. Хасан молился большому русскому знамени с золотым образом Спаса, распластанному над войском, - он хотел напомнить Всевышнему о своей клятве. И о поражении русской рати он не думал, потому что нельзя победить таких воинов, как его друг Васька Тупик, как новый его друг Иван Копьё, как ратники передового полка, как тот богатырь, что свалил Темир-бека, о чём уже знает вся русская рать. Не иначе Мамай послал убийцу арбалетчика, чтобы не дать русскому преимущества над его любимым темником, чья душа была черна, как и одежда. Почему Хасан не был там! - он знает повадки змеиного владыки, он разглядел бы убийцу за спинами врагов, и стрела Хасана нашла бы его раньше, чем совершилось грязное дело! После битвы Хасан узнает, есть ли у погибшего русского витязя семья, он сделает всё, чтобы мать и дети этого воина не знали чёрных дней...

Похоже, Мамай решил положить своих вассалов и наёмников до последнего, они снова бросались вперёд, с криком и визгом взбирались на завалы трупов, бились о русскую стену, пытая её прочность, вырывая из неё по кусочку и увеличивая нагромождения под этой стеной. Передние ряды русской рати всё чаще сменялись, оттуда несли раненых, иные брели, направляясь к сооружению из больших повозок в тылу войска. Таких сооружений было несколько на поле, и к каждому тянулись раненые.

Видя, как стойко русские пешцы отбивают удары ордынцев и фрягов, Хасан хотел бы поддержать своей многоопытной рукой каждое копьё и каждый меч, он словно от боли вздрагивал каждый раз, если враг поражал русского воина, - казалось, всё его тело истыкано железом, и ему стоило огромных усилий, чтобы молча стоять на месте, сдерживая скакуна, возбуждённого криками битвы и запахом крови.

-Что там, князь? - раздался Копьё.

За рядами отхлынувших врагов, в окружении горских всадников, стреляющих из луков, Хасан рассмотрел пароконные подводы, развёрнутые в длинный ряд на возвышенности, где его сотня недавно рубилась с аланами, прикрывая отходящий полк. Какие-то люди без оружия и воинских доспехов отпрягали коней, развёртывали одноколки... "Машины?!" Да, это были машины, мечущие копья и пули, и прислуга уже бралась за вороты, натягивая метательные устройства.

-Беда, боярин! Нас хотят забросать свинцовыми шарами!

Копьё карьером помчался к начальнику конной тысячи, перемолвясь, поворотил обратно.

-Хасан! Сухоборец! Сотни - за мной! - и уже пожилому сотскому пешцев. - Эй, борода! Расступись!

Сотский завертел бородой, не понимая, - вражеская пехота снова лезла на русский длинник, издали сыпались стрелы горских всадников.

-С дороги! - взревел Чекан. - Потопчу!

Три конные сотни на крыле тысячи колыхнулись, пешцы бросились в промежутки рядов, открывая проход.

-Мечи вон! За Русь!..

Враги, увидев брешь в русской стене, кинулись к ней, но навстречу с рёвом выплеснулась конница с обнажёнными мечами, и фряги, касоги, аланы разлетелись - подальше от этих "ворот", откуда вылетела смерть: помнили первую русскую контратаку. Машины оказались открытыми.

Хасан скакал впереди своей сотни, положив обнажённый клинок на правое плечо. Люди у ближней машины засуетились, понеслись в разные стороны, только один, высокий, сутуловатый, задержался, что-то повернул, склонился у прицельного устройства, взялся за деревянный рычаг сбоку машины. Хасан пригнул голову, не отрывая взгляда от врага, и узнал чужеземного мастера, который приходил к Мамаю. Вблизи просвистело, шлёпнуло в мягкое, чужеземец, сутулясь, побежал. Хасан видел только его втянутую в плечи голову да шевелящиеся под зелёным камзолом лопатки на узкой крысиной спине. Уколом шпор послал гнедого в карьер, настиг, вскинул меч над плечом, увидел обернувшееся лицо, раскрытый в беззвучном крике рот, поднятые руки и, уже опуская меч, изменил его направление... Поворачивая коня, осевшего на полном скаку, лишь мельком глянул на застывшего в нелепой позе иноземца. Тот стоял на коленях с обескровленным лицом, уставясь на руку без кисти - ту руку, что минуту назад нажала рычаг спуска баллисты. "Ты запомнишь это. И, может, твоя другая рука сделает что-нибудь полезное людям".

Воины, не сходя с коней, рубили прицельные желоба машин и метательные устройства, расхватывали из ящиков свинцовые пули-шары, которые годились для пращей, имевшихся у многих пешцев.

-Татары!..

Лава ордынской конницы галопом шла на три русские сотни, гоня впереди себя аланов и касогов. С боков, отрезая путь отступления отряду, толпами мчались вражеские пешцы, среди них мельтешили конники. С машинами было покончено, Копьё крикнул:

-Прорубаться назад!

Воины, чьи кони были убиты стрелами и пулями баллист, сбросив доспехи, уцепились за стремена товарищей и бежали в середине отряда. Пехота врага успела сомкнуться, и передняя сотня, вздыбив коней, послала их на вражеские копья и аллебарды - кто-то должен был ценой жизни проложить другим дорогу к спасению...

Всё произошло так быстро, что Хасан, отирая меч, с изумлением поглядывал в сторону разрушенных машин, валяющихся вверх колёсами. Но в его сотне теперь недоставало ещё пяти всадников. Десяток он потерял во время первой атаки.

-Славно, князь! - крикнул Копьё.

Хасан потерял уже пятнадцать всадников из сотни, а ещё не скрестил меча ни с одним ордынцем. И это тревожило Хасана.

Серая грозовая волна устремилась от Красного Холма на большой полк, и Хасан издали узнал стяги и значки тумена Темучина. Ордынцы сметали потрёпанных вассалов, либо вовлекая в свой вал, либо давя. На поле, от места, где стоял русский передовой полк, до большой рати лежали и ползли тысячи раненых. Плач, стоны, крики о помощи и молитвы на разных языках воем вливались в гул сражения. Но когда прошёл этот серый вал, позади него стало тихо...

Ополовиненные ряды фряжского легиона не достали левого фланга большого полка, где стояли звонцовские ратники. На этот фланг обрушились ряды ногаев и буртасов, спешенных и конных ордынцев из тумена Бейбулата. Юрко Сапожник и Алёшка Варяг, чьё соперничество в ратном деле уже подметили звонцовские шутники, стояли во втором ряду, один за дедом Таршилой, другой за кузнецом Гридей. Юрко не понимал, откуда пришло к нему молодецкое веселье, обострив взгляд, налив руку железом, едва серые, сверкающие сталью тучи врага покатились на русский длинник. Может, оттого, что Юрку казалось: на него сейчас от холмов Непрядвы смотрит Аринка и видит каждый его жест, слышит каждое слово, и с Аринкой Юрком любуется её синеглазая подруга, невеста Васьки Тупика, богатыря, о котором ходят легенды и который теперь при государе - это Юрко утром своими глазами видел... Как же смеет эта орда рваться к Непрядве, к русскому лагерю, где находится его любимая жёнка, а с ней и тот, кого она носит под сердцем, другой Юрко, ещё не родившийся! И его жёнку они хотят убить вместе с тем, неродившимся? Её душить арканом, волочь в грязи, кинуть в невольничью телегу и продавать, как товар?.. Он чуть расставил ноги, крепче упёрся ими в землю Куликова поля, поудобнее перехватил сулицу, вперился взглядом во вражеское войско, выбрав идущего на него врага, кривоногого, широкоплечего, с морщинистым сухим лицом и узкой пегой бородкой. Никогда зрение Юрка не было столь острым - он издалека поймал взгляд врага из-за приподнятого круглого щита и не отпускал этого взгляда. Казалось, вся Орда сейчас вперилась в Юрка, ломала его взгляд, заставляла опустить голову, но Юрко не отводил глаз. Солнце играло в белой стали плоского кривого меча, положенного на плечо ордынца, и этот меч соединил блеск всех мечей Орды, грозя Юрку, но и теперь Юрко даже не прищурился. Свистели стрелы, вскрикивали раненые, а Юрко выцеливал прикрытую толстой кожей грудь врага, плоское переносье над краем щита, кривые ноги, обутые в мягкие сапоги из сыромятины, до плеча обнажённую правую руку - Юрко искал слабое место, чтобы поразить сразу. Этот враг стал для него средоточием чужого войска, он нёс всё зло Орды, и стоит его остановить - Орда остановится.

...Сулицы сыпанули по вражеской рати, как тяжёлый невиданный град. Чья досталась выбранному Юрком ордынцу, он не понял, но враг оказался перед ним, уже без щита, с разинутым в крике ртом, с кривой саблей над головой, и его глаза были теперь круглые, дикие, они готовы были поглотить Юрка. Чей-то визг полоснул по сердцу, и Юрко потерялся в крике врагов, - казалось, один-одинёшенек стоит в широком поле перед громадой Орды Мамая. Но вот вся русская рать голосом деда Таршилы ответила не менее яростным криком:

-Ура-а-а! - и все двинулось вперёд, неся копья. В этом порыве заглох страх, оставляя в душе место лишь злобе и гневу. Кто-то вскинул чекан Юрка, направляя остриё в голову пегобородого. Сабля противника встретила удар, и Юрко не успел испугаться, что деревянная ручка может быть перерублена острой сталью - косо подставленная сабля не могла выдержать тяжести чекана, как не может лоза, попавшая во время рубки под топорище, удержать топора. Ручку вырвало из руки и он увидел, что его чекан торчит между глаз ордынца, захватив и разрубив нижний край кожаного, обшитого железными пластинами шлема. Глаза врага, проваливаясь, ещё смотрели на Юрка, и кровь ещё не успела хлынуть, а враг падал, запрокидываясь на спину, и с его падением отхлынуло чужое визгливое войско. Юрка подхватило и бросило вперёд волной человеческих тел и криков, он едва успел наклониться и выдернуть свой чекан из того, что миг назад было живым и страшным врагом. Вокруг теснились и мелькали искажённые лица, кожаные и железные брони, открытые спины, работающие плечи и руки вперемежку со щитами, топорами, ножами и мечами. Юрко рвался сквозь людскую теснину, стараясь достать длинного врага с испуганным лошадиным лицом среди сбившейся кучи отступающих, оскальзывался на мягком и липком, что-то орал, чтобы заглушить лязг, треск и рёв. Длинного сбила чья-то широкая секира, когда Юрко, наконец, прорвался вперёд, он рубанул другого, приземистого и вёрткого, отбивающегося сразу от двух ратников, его ударили в грудь чем-то тупым и жёстким, лишь теперь Юрко заметил, что обронил щит, но ещё злее кинулся на противника, тыкающего ему в грудь обломанным копьём.

-...Назад, мать вашу!.. - Таршила, залитый кровью, с топором в одной руке и трофейным щитом в другой, вырос между напирающей стеной русских и откатившей волной степняков. Не обращая внимания на опасность со спины, он занёс топор над своими, его костистое лицо, серое, растрёпанные седые волосы, забрызганные кровью, и свинцовые глаза были такими страшными, что ратники остановились.

-Назад, сволочь, отходи!..

Воины попятились, уплотняя раздёрганный ряд, и тогда с гиком и топотом серая туча конницы захлестнула толпы ордынской поределой пехоты.

-Хук! Хук! Хур-рагх! - обрушилось, кажется, со всех сторон. Юрко видел, как Таршила ударом своего длинного топора встретил первого всадника, выбив его из седла, и рухнул под копыта, сваленный грудью коня.

-Де-да! Де-ед! - Юрко кинулся спасать старика, его отшвырнуло вбок толчком, кого-то рубанул, и в лицо дохнул чёрный конь, ударило с другой стороны, и блеснувшее полоснуло плечо и грудь, чьи-то узкие безжалостные глаза мелькнули над болью Юрка, и из круговерти неба, коней, чьих-то лиц и рук с занесённым железом возникло потное лицо Алёшки Варяга.

-Юра! Я - зде-есь...

Но Юрко уже не видел, как Алёшка, одной рукой вырвав его из свалки, рубил направо и налево длинным ордынским мечом, отступая среди двух десятков увлёкшихся пешцев к своим рядам, встретившим копьями конный вражеский вал. Как заменивший Таршилу десятский Фрол и кузнец Гридя прикрывали раненного в руку Ивашку Колесо. Как рябой Филька Кувырь бросился с топором под меч, занесённый сбоку над головой Фрола и, не сумев отбить, осел с разрубленной шеей, приняв смерть. Как на убийцу Фильки ринулся чернобородый с безумными глазами ратник, просадил врага копьём и, подхватив меч, обагрённый кровью Фильки, с рычанием крестил людей и коней. Как верзила монах, перед битвой поменявший подрясник на кожаные доспехи, зажав ослоп обеими руками, хекая, молотил, в кашу дробя черепа, рёбра, плечи, и ордынцы шарахались от него, но в тесноте редкому удавалось избежать дубины. Иногда казалось, передние русские ряды распадаются. В пылу сечи отдельные десятки втягивались во вражескую массу, где их ждала гибель, но хриплые голоса начальников держали воинов настороже, заставляли пробиваться навстречу друг другу, соединяя щиты, мечи и топоры. Очаги боя сливались, а туда, где разрывы становились угрожающими, бросались воины задних рядов, и фронт битвы оставался сплошным.

Здесь, перед левым крылом большого полка, позади атакующих ордынцев, метался на серой в яблоках кобыле разнаряженный всадник. Это был хан Бейбулат. Осунувшийся, злой, неистовый, он походил на загнанного хорька. Ругаясь, он хлестал и рубил своих пеших и конных, гоня их вперёд - на русскую рать. Ему помогал десяток его нукеров, но тех, кого можно было гнать, становилось всё меньше. За валом разбросанных трупов и раненых вздымались копья и мечи, их вроде даже больше стало, или так казалось хану Бейбулату, потерявшему своё войско? Он догадывался, что Мамай это предвидел и, оказывая "честь" тумену, послал его на гибель. Бейбулат лишался последних своих всадников - единственной его защиты от повелителя, и всё же с возрастающей злобой гнал последние сотни на русские копья, охваченный ненавистью к русам за это упорство.

Иногда Бейбулат со злорадством посматривал на левое крыло русов, где полегли его отборные сотни и куда теперь направлял остриё удара темник Батар-бек. "Старый волк тоже обрадовался, что Смолка - плохое препятствие для конницы, и, кажется, собирается похоронить там свой тумен", - думал Бейбулат, следя за атаками новых сотен. Он видел лишь безуспешность лобовых ударов и гибель ордынской конницы, но, более искушённый в торговых делах, чем в военных, Бейбулат не понимал того, что давно понял опытный воин Батар-бек: возможность скорого прорыва русского строя здесь, на левом фланге московской рати, где ордынская пехота и конница значительно опустошили пешие ряды русов, а конная сила полка оказалась малочисленной. Батар-бек, посылая в бой всё новые отряды, ещё долго мог питать сечу, а русские силы таяли и пополнять их было нечем. "Девятая атака приносит победу", - повторял про себя Батар-бек, время от времени поднимая руку с оттопыренным пальцем, и новая тысяча бросалась в бой, не давая затухнуть кавалерийской рубке в просторном углу между Смолкой и Зелёной Дубравой. Отполированное солнцем и ветрами его лицо теперь особенно напоминало камень, в узких щелочках глаз сверкали два стальных лезвия, ноздри трепетали и раздувались, ловя в ветре запах крови. Батар-бек дышал полной грудью и жил полной жизнью...

"Девятая атака приносит победу..." Он довёл счёт атак до пяти, когда увидел, что отчаянным усилием русского полка его конница обращена вспять, бежит за Смолку. Ничто не изменилось в лице старого темника, он лишь поднял руку с двумя оттопыренными пальцами... Это был момент, когда на русский центр обрушился тумен Темучина.

То, что видел Батар-бек, видел и великий Московский князь Дмитрий, сражавшийся в большом полку. Нажим Орды на левое крыло рати усиливался - с равномерностью морских волн туда катили всё новые сотни врагов, исчезая в разрастающемся водовороте кавалерийской сечи. Вольные кони мчались во всех направлениях из этого клуба, взблёскивающего тысячами стальных искр, а волны атакующих сменяли разбитые, питая адскую карусель, втягивая в неё уже и пешие ряды полка. Серая масса качалась, перемешивалась, вращалась, расползаясь вширь, грозя вовлечь в эту воронку весь боевой порядок рати. Дмитрий не хотел утешаться тем, что битва начинает развиваться по их с Боброком замыслу, что гибель тысяч русских мужиков и прекрасных воинов там, на левом крыле войска, может, прокладывает дорогу к победе над Ордой. Одно дело строить замыслы, другое - видеть, как гибнут люди под мечами превосходящего врага, как разрушается боевой порядок рати, - словно ему заломили и выкручивают левую руку с хрустом костей и треском сухожилий. Ведь надеялся в душе - не удастся Мамаю прорвать русский строй, как не удалось на Воже Бегичу. И когда новая волна Орды двинулась в наступление, Дмитрий глянул на правый фланг, где конница князя Андрея только что отбросила новые отряды врагов, и поскакал со своей дружиной на левое крыло. Пятерых уже не было в его охране - они приняли на себя мечи и копья, грозившие государю...

IX

Спешенный Герцог стоял перед Мамаем на вершине Красного Холма. Обломки перьев торчали на его шлеме, усы опали, лицо ещё больше вытянулось, и со своим крючковатым носом он теперь особенно походил на коршуна, общипанного ястребами. Его руки тряслись, когда передавал повод нукеру.

-Зачем ты - здесь? - спросил Мамай. - Военачальник должен находиться со своим войском.

-У меня больше нет войска! - выхрипел Герцог. - Оно покрыло своими телами это поле. Смотри, хан, поле - черно от панцирей моих воинов!

-Так чего же ты хочешь?

-Дай мне тумен! Я - полководец, я отомщу московитам за гибель моего легиона! Я приведу тебе московского князя на цепи. Дай мне тумен!

-У меня нет лишних туменов, а полководцев без войска сколько угодно! Хан Бейбулат потерял свой тумен, но не просит нового. И Авдул тоже не просит. И подвластные мне беки и ханы, которые, как и ты, растеряли своих воинов, не просят новых туменов. Они мстят врагу собственными мечами. Кто не сумел хорошо командовать, должен хотя бы уметь сражаться, как простой всадник.

-Я умею командовать, и мои воины умели сражаться. Они погибли, уничтожив тысячи врагов. Они легли за твоё дело, хан.

-Твои шакалы!.. - Мамай захлебнулся криком. - Не смогли уничтожить русский сторожевой полк, который числом вдвое меньше их. Они дали себя перерезать, едва дойдя до русского большого полка. Мало того, они пропустили всадников врага к метательным машинам, лишив меня надежды быстро прорвать русский центр.

-Великий хан, дай мне тумен! - Герцог стал на колени, боль и злоба плескались в его глазах.

-Хорошо! - Мамай переменил тон. - Возьми тумен моего племянника, а его пришли ко мне. Спеши, сейчас тебе - в битву.

Герцог поднялся, дрожащей рукой ухватился за луку седла, долго не мог попасть ногой в стремя. Мамай повернулся к нукерам, нашёл глазами десятника и приказал:

-Проводи Герцога, - и подал знак, известный лишь его личной страже.

Трое алых халатов вслед за наёмником спустились с холма и затерялись в суматохе движения. Вскоре алые халаты вернулись. На вопросительный взгляд Мамая десятник сказал:

-Повелитель, случилось несчастье. Бежавшие из битвы касоги, которых мы хотели вернуть назад, зарубили Герцога. Но мы их наказали.

-Да примет христианский Бог в свои райские сады душу Герцога. - Мамай воздел глаза к небу, потом глянул на сотника нукеров. - Палатку Герцога со всем имуществом перенести к моему шатру, её могут разграбить.

Хан Темучин вынужден был отступить от векового военного правила: отборные тысячи держать в кулаке до конца и посылать в бой при самой острой нужде. Двинув свой огромный тумен на большой полк, он по приказу Мамая свёл в узкий клин лучшие сотни из первых двух тысяч и направил этот клин туда, где за рядами пешцев, на возвышенности, реяло в ветре чёрное знамя великого князя. Под этим знаменем, окружённый четырьмя конными сотнями, блистал белоснежной ферязью и золотом шлема князь Бренок, которого враги принимали за Дмитрия, не ведая, что великий князь сражается в первых рядах и там, где сеча - жарче всего.

Но и в центре начиналось страшное. Небо почернело от стрел - они обрушились на русское войско, гремя по щитам и кольчугам, и этот ливень ещё не закончился, когда, растоптав тела убитых и раненых, усеявших поле перед большим полком, всадники Темучина вздыбили гривастых коней над стеной русских копий. Почти по всему фронту полка их натиск был отбит, но ордынские сотни не рассеялись, получив первый отпор. Они отскакивали и нападали вновь, засыпая русских стрелами, старались сломить, разрушить отдельные звенья боевого порядка, увлечь за собой передние ряды и, выманив, отсечь и уничтожить. Русские стояли, пополняя редеющие передние шеренги. Малочисленная конница большого полка то там, то здесь небольшими отрядами проносилась сквозь расступившиеся ряды пехоты, схватывалась с врагом в коротких рубках, давая отдохнуть пешцам, и стремительно откатывалась за стену пехоты. Сотня ордынцев на правом крыле полка попыталась на плечах отступающих русских конников прорваться в тыл полка, но была разрезана сомкнувшимся порядком пехоты, частью сложила головы на её копья и секиры, частью была вырублена конниками, стоящими наготове позади пеших ратников.

Иное происходило там, куда ударил клин Темучина. Передние сотни на лошадях, защищённых бронёй, проломили стену русских копий и вклинились в боевой порядок полка. Темучину за всю его жизнь, обильную войнами, не случалось видеть, чтобы живые люди выдержали подобный удар и не побежали в страхе, бросая оружие. Русы стояли, пока были живые. Всё новые сотни по кровавой трясине били в узкое пространство, клин входил в живую стену московского полка, создавая давку. Уже и всадники затруднялись взмахнуть оружием. Среди мечей, секир, топоров и копий там и тут вздымались к небу руки попов с медными и серебряными крестами. Священники, которых воины даже в самой яростной свалке опасались рубить, теперь гибли со всеми.

Чёрно-кровавый туман вставал над полем, застилая воинам глаза, и ничья отдельная жалоба, ничьё последнее проклятье или мольба не достигли высокого донского неба - всё слилось и потонуло в рёве, где ярость и боль, ненависть и мука, торжество и отчаянье звучали как проклятие войне. Тысячи людей, сошедшихся убивать друг друга, уже не властных делать что-либо иное, кроме убийства, в эти мгновения открывали, что в мире нет и никогда не было справедливого Творца, что человечеством правят только жадность, зависть и злоба владык - ведь будь в мире Высший Всесильный Разум, Он не допустил бы того, что творилось на поле между Непрядвой и Доном, Он поразил, стёр, предал бы забвению тех, кто вызвал из преисподней этого зверя, свитого из живых и мёртвых тел, окровавленного, заросшего железной шерстью, заставив кататься и биться на земле в агонии. Но если нет Высшего Судьи, правый суд обязаны вершить люди.

Каждому русскому полку на Куликовом поле выпал свой подвиг.

Всё сильнее прогибался русский длинник. Мёртвые воины стояли в тесноте, прикрывая собой живых. С боков клина, между прогнувшимися рядами, к угрожающему месту устремлялись всё новые ратники, карабкаясь по завалам трупов, они нападали на врагов с обеих сторон, били всадников ножами, кулаками, стаскивали с лошадей и душили, потому что даже коротким мечом и топором нельзя стало размахнуться. Ордынцы нажимали, они не могли ни развернуться, ни отступить. Давя друг друга, они хотя бы мёртвыми телами стремились прорвать русский строй. Темучин видел только большое русское знамя и слепящую ферязь ненавистного московского правителя. Он, Темучин, сорвёт знамя Москвы, повяжет арканом дерзкого московита, плетью погонит его на Красный Холм к ногам Мамая. Темучин помнил самоуверенное лицо и непреклонную речь Дмитрия в Коломне, он помнил и свой испуг при виде большой русской рати. Темучин и теперь считал: Мамаю не следовало торопиться с войной - вон уже сколько ордынской крови пролилось! - но коли битва начата, нельзя оглядываться, надо наказать московского щенка, посмевшего скалить зубы на Золотую Орду... Ещё десяток, другой минут, - ещё сотня, другая убитых всадников, - жаль отборную конницу - и клин из двух лучших тысяч тумена вырвется на простор, расколов надвое московскую рать. Тогда Орда затопит Куликово поле, окружая полки врага. Не хапуга Бейбулат, не волк Батар-бек, не выскочка Темир-бек, не кто-либо другой из ханов и мурз принесёт победу Великой Орде. Её принесёт хан Темучин, в жилах которого бьётся кровь прямого потомка Потрясателя вселенной. Орда всё помнит, и с этой его победой она, может, припомнит и то, у кого среди нынешних ханов больше всего прав на её престол...

Темучин посылал в атаку всё новые сотни, он словно раскачивал таран: удар за ударом по живой, прогибающейся стене русского войска.

Темучин делал то, от чего на протяжении веков остерегали своих соплеменников выдающиеся полководцы Орды. Но ничего иного хану Темучину не оставалось.

В острие клина прогнувшийся русский строй истончал до двух рядов. Темучин положил ладонь на рукоять меча, готовый повести в битву свежих воинов, чтобы шире раздвинуть горловину прорыва, и тогда-то под великокняжеским знаменем блеснул меч русского князя. Его витязи немногочисленной дружины разом опустили тяжёлые копья, дружина качнулась, устремилась с высотки, наращивая рысь лошадей. Гигантским крылом орла полыхнуло на ветру чёрное знамя, красное пламя стягов прожгло синь. Хану даже показалось, что он услышал трепет полотнищ. Рослые широкогрудые кони княжеской дружины были одеты спереди кольчатой бронёй, блистающей подобно новому серебру, чернели только отверстия для глаз и ноздрей.

Все четыре сотни, устремившиеся на выручку пехоте, состояли из стариков - железной гвардии московского князя.

Качая копья и горя чешуёй брони, надвигалась княжеская дружина. Не мигая смотрели из-под низких шеломов глаза воинов, привыкшие к виду смерти, встречный ветер расстилал седые бороды по стали нагрудников, кроваво горели круги красных щитов, трепетала белоснежная ферязь князя. Не все русские пешцы, сдерживающие ордынский клин, успели убраться с пути конной дружины, но было ли на свете хоть одно великое дело, когда смертная нужда спасти тысячи жизней, вырвать победу, не заставляла жертвовать единицами и десятками своих братьев и товарищей! Они гибли без стенаний под копытами броненосных русских всадников - те русские пешцы, простые люди из московского, владимирского и суздальского ополчения, которые здесь стояли и до последнего мгновения жизни сдерживали таран, не давая ему проложить дорогу для бессчётных масс степной конницы. Мелькнули знакомые князю Бренку лица воинов, чья стойкость была спасением большого полка, но он не мог, не имел права остановить дружину...

До предела скученные сотни врагов дрогнули от встречного удара. Опрокидываясь на спину, заржали лошади, треск ломающихся копий и лязг столкнувшегося железа покрыли человеческие вопли. Качнувшиеся ряды степняков послали назад волну новой смертной давки, и те из всадников, кто уцелел в ней, бросая лошадей, пытались выбраться из свалки. На глазах Темучина произошло невероятное: конный клин, вбитый в русский строй немыслимым усилием его отборных тысяч, полез обратно, на выходе из горловины прорыва рассыпаясь в труху. Хан заслонил лицо рукой. Разве он не знал, что так происходит, когда таран налетает на встречный таран, более тяжкий и крепкий! У каждого войска своя тактика. И разве Мамай и его военачальники не знали тактику степной конницы? Разве её не знал Бегич? Так почему вновь, как и на Воже, конница Орды превращается в простой таран? Не уж то Аллах лишил ума владык Орды? Или это сделал кто-то другой, - может, тот, что блистает золотой бронёй и белоснежной, в кровавых пятнах ферязью под орлиным крылом русского знамени?..

Пеший полк, отступив за груды раздавленных тел, сомкнулся, убавленная дружина князя вернулась на прежнее место. Отпрянувшие степняки поумерили вой. Темучин услышал: из-под завала порубленных воинов и лошадей журчит, выбегая в сторону Смолки, ручей крови...

Он обернулся к начальнику арбалетчиков Мамая.

-Я не в силах выполнить приказ повелителя. Дмитрия живьём не взять. Стреляйте.

Десятник подал знак, и стрелки, одетые в серые одежды, раздвинулись цепью, начали вкладывать жёлтые с чёрными головками стрелы в желоба арбалетов...

Бренок отирал пот с лица, его глаза сверкали возбуждением боя. На щеке осталась кровавая полоса - чья-то кровь струёй обрызгала железную перчатку, обагрила сквозь кольчугу ладонь. Кровь залила рукав до локтя, покрыла полы ферязи, бока, брюхо и ноги белого жеребца, крови были кони и доспехи всех дружинников, участвовавших в контратаке. Почти сотня "стариков" полегла там. Русские воины пытались вытащить кого можно, пока враги готовились к новому удару. Бренок посматривал налево, откуда теперь доносился особенно грозный гул битвы. "Зачем он там? - думал о Дмитрии. - Надо было удержать его".

-Знамя! Держите знамя! - крикнул князь, увидев, как государское знамя наклонилось вместе со знаменщиком. Может, воин получил рану во время контратаки и теперь ослаб от потери крови?.. Двое ближних витязей с двух сторон качнулись к русской святыне, один поддержал знаменщика, другой подхватил знамя, и оно выпрямилось.

- Выше...

Бренок осёкся, качнулся вперёд.

-Государь! - отрок поддержал падающего князя и увидел жёлтую стрелу, торчащую в его кольчуге чуть ниже нагрудника, и вырвал. Стрела едва пробила броню, на чёрном острие блеснула капелька крови.

-Ничего, государь...

Серые, широко открытые глаза князя были близко от лица отрока, но воину показалось - они уходят в недоступную даль, он стал звать князя:

-Государь!.. Михаила Ондреич!..

Шёпот губ князя заглох в новом кличе врагов, отрок тормошил Бренка, с ужасом глядя в его закатившиеся глаза.

-Братцы!.. Князь умирает!..

-Держите знамя!..

Падающее знамя подхватили новые руки, княжеские отроки сняли с седла тело Бренка, понесли сквозь ряды конных дружинников.

-Беречь знаменщиков! Прикрыть щитами знаменщиков! - хриплый голос Никиты Чекана покрыл шум битвы. Вырвав из бедра убитого воина жёлтую стрелу с чёрным наконечником, Никита привстал на стременах, всмотрелся против солнца в ту сторону, откуда она прилетела. За рассеянной тучей всадников, наскакивающих на русский строй, он увидел высокого мурзу в богатых доспехах, окружённого группой телохранителей. Глаза сотского различили и малоприметных серых воинов, вооружённых арбалетами. Чекан выругался:

-Не взяли мечами, змеюки, так ядом берёте! - Повернулся к своим. - Закройтесь щитами. Сейчас мы их проучим!..

Русские лучники, с началом атаки врагов отошедшие в задние ряды длинника, непрерывно стреляли в конных ордынцев через голову своего войска. Чекан в обе стороны прокричал, чтобы арбалетчики, пешие и конные, переместились ближе к великокняжеской дружине и следили за сигналами. Со стороны правого крыла полка к знамени спешил Вельяминов, и Чекан бросился ему навстречу.

-Стой, боярин! Ты - приметный, убьют - отравленными садят.

-Вели засыпать их стрелами. Где - Бренок?

-Ранен, - Никита не посмел сказать "убит", и сам ещё надеясь, что лекари спасут князя.

Вельяминов увидел позади конной дружины белого иноходца и Бренка, которого укладывали на ручные носилки, кинулся туда - облачиться в одежду государя, сесть на его Кречета и стать под главное знамя русского войска, чтобы и свои, и чужие видели: пока хотя бы один русский воин стоит на поле, стоит и государь на своём месте.

Русские стрелки зажгли наконечники стрел, обмотанные корпией и пропитанные горючим составом, и первый чёрный след уже прочертил небо крутой дугой, упёрся в холмик, где стоял блестящий мурза в окружении своих нукеров. Уже до десятка дымных трасс повисло в воздухе, указывая лучникам опасную цель. Калёный град посыпался на окружение хана Темучина. Вначале это были слабые от дальности стрелы простых луков, которые отражались доспехами, но вот завыли стрелы арбалетов с плоскими расширенными крыльями наконечников: кто-то вскрикнул рядом с ханом, кто-то, вскинув руки, пополз с седла, под кем-то шарахнулась раненая лошадь. Один из арбалетчиков Мамая, оглушённый ударом, выронил оружие. Всадники шарахнулись с возвышенности, и Темучин, контуженный ударом в шлем, дал шпоры коню...

Ещё выше, чем прежде, ещё яростнее трепетало на ветру русское знамя, ещё внушительнее казалась фигура всадника в белой ферязи на белом коне. Битва на Куликовом поле подходила к самому драматическому моменту, и теперь было ясно: центр русской рати и её правый фланг устояли под сильнейшими ударами Орды. Это было ясно не только воеводе Вельяминову, это видели не только князь Андрей Полоцкий и воевода Грунок, возглавляющие полк правой руки, - это чувствовалось и понималось каждым и в русском стане, и в стане врагов. Стойкость московских, владимирских и суздальских ополченцев, дерзость и бесстрашие конных отрядов полка правой руки привели к тому моменту в битве, когда наступающий большими силами противник начинает отчаиваться, видя бесплодность всех попыток опрокинуть врага, поражается унынием и неуверенностью сильней, чем оружием. А на другой стороне растёт ощущение собственной силы, окрыляющее торжество и самые грозные волны наступления врагов перестают пугать даже робких душой. "Мы выстояли, мы побеждаем!" - что перед этим страх за собственную жизнь! Теперь лишь пять шеренг из десяти составляли боевой длинник большого полка, и в конном полку князя Андрея оставалась едва ли половина всадников, но эта половина войска стала для Орды грознее, чем в начале битвы, когда она, ещё не потрясённая отпором, верила в своё превосходство.

Близость перелома требовала от воевод перехода в наступление. Самое мужественное войско, стоя на месте, в конце концов, будет разбито. Давая врагу возможность прийти в себя, собрать рассеянные дружины, перестроиться и снова атаковать, полководец вместе с боевой инициативой отдаёт и победу. Тимофей Вельяминов и Андрей Полоцкий это, конечно, знали, но двинуть полки вперёд, решительным ударом опрокинуть врага, расстроенного неудачными атаками, они не могли: на левом крыле рати творилось что-то недоброе, и оба воеводы уже прикидывали, какую часть конной силы они могут быстро перебросить на помощь Ярославскому и Моложскому.

Князю Андрею особенно нелегко было удерживать своих конников, успевших жестоко потрепать уже и передовые тысячи племянника Мамая. Вид отступающих врагов вызвал у воинов желание гнать и рубить. Лес на фланге полка был набит мёртвыми, искалеченными, распятыми на буреломе лошадьми и всадниками. Звери бежали за Непрядву от криков и стонов, но сердца воинов ожесточились: впереди на поле лежали их порубленные и растоптанные товарищи. Спасённых раненых было мало - слишком плотно ступают копыта в атаках массовой конницы. Князь Андрей потерял голос, удерживая сотни, готовые сорваться с места без команды. Носясь перед рядами, он хрипло просил:

-Бесстрашные русичи! Храбрые литвины! Держите строй, сыны мои, держите строй полка, не бросайте пешцев, держитесь за них, слушайте воевод - ещё не пришёл час гнать врага!..

Воевода Грунок скакал рядом, чуть не плача:

-Княже! Доколе стоять нам? Чего ждём? Пока они соберутся да нас же опрокинут?!

-Молчи, воевода! - хрипел князь, засовывая под шлем мокрые, потемневшие пряди волос. - Велено государем стоять здесь, доколе возможно. Глянь - ещё дремлют стяги большого полка. Мы не одни ведём битву. Чую - минули нас главные татарские силы, туда, на наше левое крыло, уходят они. Глянь, воевода...

Ордынское войско поредело перед фронтом полка правой руки и правым крылом большого. За рядами отхлынувших сотен будто серая река текла в сторону Смолки...

-Так ударим, не медля, прищемим хвост Мамаю!

-Нет, воевода! Мы ударим - другие нас ударят в спину, рассеют по полю, погубят полк... Мы - правая рука рати, при ней мы - сильны, отрубленные мы - мертвечина... Бери-ка ты, боярин, сотен пять-шесть да приготовь их к битве в тылу. Коли на левом крыле прорвутся - встретишь их как надо. Спеши, боярин, брянских возьми - там каждый Пересвет...

Он обнял воеводу и оттолкнул, торопя. Приказ князя насторожил витязей. Ратники волновались, пытаясь увидеть, что происходит левее, за прогнувшимся порядком рати, за мятущимся лесом копий и топоров, за непрекращающимися свалками в центре. Знали одно: большой полк стоит. Видели: большое знамя и стяги главного воеводы полыхают высоко на ветру. А серая река конницы врага текла к Смолке.

То, чего ордынские военачальники не достигли на правом крыле и в центре русской рати, случилось на её левом фланге, где темник Батар-бек заменил хана Бейбулата, канувшего со всем туменом в круговоротах битвы. Батар-бек не думал о славе и новом богатстве, которые ждут его за рядами русского полка, он не нуждался в отличиях, и уж совсем его не занимал вопрос о престоле Золотой Орды. Батар-бек жил войной, битвой, он видел перед собой лишь врага, которого следовало сокрушить. Батар-беку нравилось воевать, и он воевал, наслаждаясь не только звуками боя, запахом крови, видом послушных ему войск, исполняющих его замыслы, но даже и видом врага, который столь отчаянно пытается устоять под его ударами. Потому Батар-беку удалось больше, чем кому-либо из военачальников Орды: он подточил и разрушил ряды полка левой руки.

К началу общего наступления второго вала Орды почти вся конница полка оказалась втянутой в круговерть сечи, которую Дмитрий видел издалека. Князь Ярославский пытался сохранить фланг, упирающийся в опушку Зелёной Дубравы: всё новые отряды противника, преодолевая Смолку, вовлекали в сражение те сотни, которые Василий Ярославский бросал сюда. Степняки шли с равномерностью морских волн, казалось, их сила - безбрежна, как океан, а конная сила полка разве могла равняться с океаном! Фёдор Моложский прислал несколько сотен из своей дружины, стоящей на стыке большого полка и полка левой руки, - спасибо ему! - но и эти сотни втянулись в битву, и Моложский уже рубился, отбрасывая врага на своём участке. Растянуть пешцев Ярославский не мог, они редели на глазах, им приходилось не легче - можно судить по тому, как мечется по их рядам на своей длинноногой лошади воевода Мозырь, как визжат атакующие их враги, пешие и конные.

"Морская волна" действовала неутомимо, и настал момент, когда, спасая положение, Ярославский повёл в сечу последний свежий отряд - свою личную дружину из сильнейших витязей. Либо он отбросит противника, либо полк погибнет.

Широкоплечий, в золотом шишаке, доставшемся по наследству от Александра Невского, в шёлковой голубой ферязи, сшитой руками возлюбленной, князь Василий был величествен и красив. И страшен той яростью, что возбудило в нём методичное, изматывающее душу давление врага. Далеко над полем разнёсся его голос, и воины воспрянули, злее и чаще засверкали их мечи, круговерть всадников начала смещаться к Смолке, в сторону Орды. Рассеянные русские сотни, увязнувшие в битве, стали сбиваться, образуя неровные лавы, и эти лавы тянулись на блеск золотого шелома, на голубое пламя княжеской ферязи. Враги, ощутив нарастающий отпор, тоже сбивались, стараясь отступить организованно для нового удара. Казалось, раздёрганный фланг полка вот-вот восстановится, когда один из бояр, рубившихся рядом с князем, закричал:

-Государь! Новая беда!..

Тучи серой конницы двигались на полк, затопив берега Смолки и всю степь до Красного Холма. Князь Василий сдержал своего рыжего, в белых чулках иноходца, оставив удирающего мурзу с его свитой, опустив иззубренный меч, тяжело дыша, оглядывал вражью силу. Сотни, в которых оставалось по три-четыре десятка всадников, смыкались за ним в одну боевую лаву.

-Вот он, девятый ордынский вал, - сказал кто-то из бояр.

В глазах князя прошло голубое печальное облако. Может, увиделась ему смуглая рука с яхонтом на мизинце, подающая голубую ферязь, теперь порванную, забрызганную тёмным вином смертного пира. Он снял шелом, оглянулся, увидел поле, усеянное телами, а вместо могучих тысяч - опустошённые сотни измученных воинов на измученных конях, сомкнувшиеся в отряд, который не закрывал и трети пространства между пешей ратью и опушкой Зелёной Дубравы.

Враги, по существу, уже пробили здесь брешь, и в эту брешь устремлялись теперь их новые лавы. Ярославский видел и пешцев полка. Их строй уменьшился, как и конный, но всё ещё щерился топорами, червенел щитами. Там, над рядами пешцев, с непокрытой головой носился маленький всадник на огромной лошади, и его белые кудри казались светящимся облачком, какие окружают головы святых. Отброшенные сотни Орды кружили невдалеке, поджидая свои главные силы. Князь Василий поскакал ближе к пешцам, поднял окровавленный меч.

-Братья! Настал час нашей великой славы, ибо нет славы выше, чем смерть за Родину! Будем биться, как велели нам матери, жёны и наши дети, как приказал наш государь! И пусть враг пройдёт по нашим мёртвым телам - по его телам здесь пройдёт наша победа!

Хриплым кличем ответили воины своему князю, заглушив нарастающий вой врагов. Старый воевода Мозырь подскакал к Ярославскому.

-Спасибо, княже, за слово надежды - верим тебе! Веди свою дружину, а мы, пешая рать, постоим до последнего, - и, смахнув слезу с морщинистой щеки, умчался к середине пешего строя.

Князь Ярославский блеснул мечом, и его конная лава покатилась навстречу врагу. Встречным ударом он ещё надеялся немного задержать войско Орды, нанести ему возможно больший урон, без чего стоящая на месте поределая пехота полка могла быть сметена ...

Гонец, примчавшийся на Красный Холм от хана Темучина, сообщил Мамаю: осталось немного, и большое русское знамя падёт. У Мамая задёргалось веко, гонец добавил: на поле, где разбит русский передовой полк, найдено шесть убитых в богатой, украшенной золотом одежде, - видимо, князья.

-За Темир-бека - достаточно, - бросил Мамай.

-Ты забыл Герцога...

-Татарских мурз убито немало... Пропал также хан Бейбулат.

-Мурз? Каких? Я не привык считать князьями раззолочённых болванов с именитой родословной, которые не имеют своих туменов! - Мамай обжёг мурзу взглядом, не сулящим добра. - Вы ещё беков причислите к ордынским ханам!..

Он отвернулся, ничего не сказав гонцу - его бесило большое русское знамя, реющее над полками Дмитрия.

На холме появился Тюлю-бек. Разгорячённый, с мокрым лицом и округлившимися глазами, он свалился с коня, неуклюже переступая короткими кривыми ногами, подошёл к ковру, где сидел Мамай, и выкрикнул:

-Повелитель! Тумен "Чёрные соколы" разбит. У Авдула осталось меньше тысячи всадников. Я поддержал его, но и мои первые тысячи полегли, а русский полк перед нами стоит. Мы не можем обойти его, наши всадники гибнут без смысла! Аланские и касожские шакалы рассеялись, они готовы подыхать от наших мечей, но на русскую стену не лезут. Останови безумие! Вели Орде отступить и выманить московитов в открытое поле. Не слушай своих длинноухих советчиков - они погубят войско и тебя!

Мамай побледнел, спрятал в рукава кулаки.

-Тюлю-бек! Ты изнежился с женщинами в Сарае, забыл, как пахнет кровь. Сядь! У тебя - хороший темник.

-Повелитель! Я не могу сидеть, когда гибнут тысячи наших, сила Орды и твоя надежда...

-Надежда? - лезвия узких глаз сверкнули красноватым огнём. - Ты называешь надеждой тех, кто не способен опрокинуть лапотное войско, которое дерётся рогатинами и топорами! Это - не сила Орды и не её надежда, это - евнухи, у которых кастрирована честь воинов. Так пусть русы лишат их всего остального, чтобы от них не разводилось трусливое потомство. - Мамай вскочил на ноги, схватил племянника за грудь, брызгал слюной и словами. - Я положу здесь всех, чтобы остаться с моей сменной гвардией. Лучше - тысяча воинов, чем сто тысяч слабодушных тарбаганов, убегающих при виде окровавленного меча в руке противника. Все!.. Пусть все здесь подыхают!.. Я уйду в степь, раздам женщин, детей и всё, что есть у Орды, воинам сменной гвардии - они родят и воспитают мне народ, достойный имени того, кто пронёс славу Орды по вселенной! - Обернулся к дрожащим мурзам. - Довольно вам отирать жирные зады о мои ковры. Все идите в битву!

Он сел на ковёр, тяжело дыша, указал Тюлю-беку место рядом, медленно, остывающими от красного блеска глазами оглядывал серые волны туменов, бьющиеся в русскую плотину. Он раньше всех увидел гибельность лобовых атак лёгкой конницей на сильные московские полки, но и лучше всех он знал, что ошибка была не виной, а его бедой, - князь Дмитрий навязал ему такую битву. Одному навязал, без сильных союзников. Не мог же Мамай обходить грозную подвижную силу, оставляя её в тылу. Отступать в степь, пытаться выманить Дмитрия из его речной крепости - ещё большее безумие теперь. Псы-вассалы первыми разнесут по степи панику, найдутся паникеры и среди ордынцев, его врагов. И как отступать со всем войском, не имея в тылу крупной свежей силы? Как отступать перед подвижным врагом с обозами, тылами, стадами скота, семьями - со всем государством? Легко было в своё время Субедэ и Джебэ заманивать киевских князей в глубину степи, аж до Калки, растягивая их силы, изматывая на протяжении сотен вёрст! У них-то были только боевые тумены, да и князья в ту пору грызлись друг с другом...

Нет, безумием было бы не принимать битву и не довести её до победы. Победу он вырвет! Русский длинник истончился вдвое, конные дружины московских воевод возвращаются из контратак всё более уменьшенными, рать уже потеряла стройность, она вся изогнулась под напором ордынских масс, подобно земляной плотине в бурное половодье, она теряет подмытые куски, проваливается назад, готовая вот-вот рухнуть в пучину омута, открыв дорогу потокам. Ещё немного, ещё один-другой напор, и эта плотина ляжет илом на дно ордынского озера, которое захлестнёт Куликово поле до Непрядвы и Дона. Мамай ещё долго может питать разошедшееся половодье, а воеводы Дмитрия - теперь похожи на отчаявшегося мельника, который пытается удержать переполненный пруд, перетаскивая куски дёрна с одного места плотины на другое.

Батар-бек!.. Да, Батар-бек сделал то, что не по силам всем этим родовитым и скороспелым героям, которые сулили повелителю принести победу на своих мечах - только дай им отличия, войско и власть! Нет, лишь война назначает цену полководцам. В мирные дни от знаменитых да "прославленных" в глазах рябит, а зазвенят мечи - вся их слава покрывается ржавчиной, и блистать начинают такие незаметные, как Батар-бек и Есутай. "Зря я, однако, обидел Есутая. Его не поздно вернуть... Но если он предал, я вырою его голову даже из-под земли - убедиться, что она отделена от тела".

-Там восходит новая звезда Орды, - Мамай указал на левое крыло русской рати. - Видите, как высоко там взметнулись зелёные знамёна пророка! Они указывают мне путь победы.

Тюлю-бек таращился в направлении руки дяди. Мамай подозвал начальника сигнальщиков.

-Повелеваю: главные силы туменов направить туда, на левое крыло московского войска. Оставить против других полков столько всадников, сколько необходимо, чтобы держать их, но во всех случаях - меньше половины. Тумены третьего вала двинуть вперёд на левое крыло русов. Мой тумен останется на месте.

Скоро пёстрые стяги на холме пришли в движение, только ярко-зелёный стяг великоханского отборного корпуса остался недвижным - этому полотнищу спокойно плескаться в степном ветре до конца сражения...

Тюлю-бек вскочил с ковра, стал перед Мамаем на колени.

-Прости меня, повелитель! Ум ящерицы не сравнится с мудростью змеи. И разве шакал угонится за пардусом, а тетерев - за соколом! Разве воробей может летать так же высоко, как орёл!

Мамай произнёс:

-Не унижай себя, племянник. Ты не имеешь опыта в битвах. В делах мира ты хорошо замещаешь повелителя, а дело войны оставь мне и моим полководцам. Сядь!

-Повелитель! Теперь, когда ты показал, как мужество государя творит победу, позволь мне вернуться в тумен и кровью смыть глупые и недостойные слова!

-Сядь, Тюлю-бек, - Мамай поморщился, следя за битвой. - Ты ещё успеешь отслужить мне, и те твои слова не так страшны - ведь ты пришёл сказать их мне, а не другому. Я видел военачальников, потрясённых первой неудачей, - перья фальшивого золота летели с них, как с вороны, которую щиплет сова. Потом, когда другие опрокидывали врага, они спешили собирать растерянное по пёрышку, при случае восхваляя себя, выдавая малое за великое, пока люди не начинали верить, будто эти вороны заклевали врагов. Не уподобляйся им, война - не твоё дело. Сиди и смотри: здесь - лучше, чем - среди мечей.

-Повелитель! - Тюлю-бек не поднимался с колен. - Молю тебя. Я - молод и силён, ты знаешь, как я владею мечом!

-Пусть так. Но зачем тебе тумен? Там хватит одного начальника. Возьми десяток моих нукеров - с ними ты прорубишься сквозь любую свалку. Спеши туда, где творится победа, там теперь гибнут русы, а не ордынцы. Если Дмитрий - жив, сделай всё, чтобы мне доставили его целым. А так же любого другого князя, особенно Боброка, Бренка и Серпуховского.

Тюлю-бек поцеловал землю перед дядей и бросился к лошади...

Глаза Мамая разгорались - он видел, как гибнет русский полк левой руки, захлёстнутый ордынским потоком.

X

Николка Гридин стоял в предпоследнем ряду рати, рядом с Сенькой и десятским Фролом, когда визгливая волна степняков накатила на левое крыло полка. Несмотря на высокий рост, Николка плохо видел, что происходит за мельканием копий, топоров и секир, а если видел - не понимал, потому что понять это нельзя. Чёрная стрела пробила его кожаную рубашку на плече, он, вероятно, не заметил бы, если бы Сенька не выдернул и не показал, что-то крича. Николка смотрел на бледное лицо Сеньки, едва узнавая, на окровавленный трёхгранный наконечник, не понимая, что его кровь засыхает на чёрном железе, не чувствуя, как течёт по руке к локтю струйка. Происходящее в передних рядах не поддавалось неокрепшему уму парня - до того неправдашно, дико, жестоко и жалостно, не по-человечески жутко кричали и хрипели там люди. В сравнении с этим - ничто лязг и звон, треск и стук, какого Николка не слышал даже в кузне отца, где собственная кувалда в дни больших работ способна отсушить мозг. И когда в аду сечи к Небесам вознёсся, крик, похожий на плач зайца, терзаемого совой, только в тысячу раз жалостнее и безысходнее, Николке стало казаться, что его ноги и руки сделаны из ваты. Ему хотелось бежать, зажав уши, умереть или проснуться и узнать - это лишь один из тех снов, какие снятся детям после жутких историй, рассказанных в темноте. Он не знал, что это кричала лошадь, которой распороли живот. Он даже не подумал, что так может кричать живое существо, неслыханные крики существовали в его сознании отдельно от того, что делали люди там, впереди, в двадцати шагах. И отдельно существовал блеск чужих мечей над оскаленными мордами вздыбленных лошадей, над перекошенными плоскими лицами, которые и лицами-то нельзя назвать, они - лишь подобие лиц. Всё вдруг распалось в мире, разложилось до простоты, когда нет ни Творца, ни человека с его законами добра и уважения к ближнему, а есть хаос распада, где царит одно правило - удар железом или дубиной, приносящий смерть. Всё другое - за чертой, к которой нельзя уже отступить. Кого-то несли сквозь ряды ратников, Николка увидел сначала красное, залившее блестящую кольчугу, - потом белое и красное вместе, красное заворотилось мясом, из мяса смотрел человеческий глаз, живой и бессмысленный. Вдруг пахнуло солоноватым, приторно-кислым со сладостью, и этот запах, смешанный с запахом ладана из кадила священника, ходившего позади войска с пением молитвы, словно разбудил и оглушил Николку. Он согнулся, чувствуя, как комок покатился к горлу, упал на колени, и его стало рвать. Он был уже весь пустой, но не мог разогнуться, остановить конвульсии, содрогался весь, его выворачивало наизнанку - запах нарастал, грозя убить Николку.

-Эк, мальца-то скрутило! - прогудел кто-то рядом. - И на кой таких брали, поди, шашнадцати ишо нет?

-На вид, однако, ничё, здоров, - сказал другой.

Кто-то, вроде Сенька, сунул в лицо баклагу, он понял - надо пить, с трудом отхлебнул раз и другой, холодное и горькое прошло по горлу, остудило воспалённое нутро, Николка выпрямился, всхлипнув, утёр лицо. Впереди изменилось. Тише стали крики и стенания, исчезли оскаленные конские морды и чужие плоские лица, зато чаще свистели стрелы, и Николка поднял щит, как заставлял Сенька.

-Ничё, Никол, быват! - Сенька ободрял его словами и улыбкой. Теперь в его лице пропала бледность, оно горело румянцем, рыжие глаза блестели, и слова сыпались скороговоркой:

-Дали мы им! Ишь, отскочили, нехристи, счас опять полезут. Скорей бы нас в первый ряд послали, а, Никол? - Блеск глаз говорил не то, что - язык Сеньки, но он готов был в первый ряд, и Николка позавидовал силе друга, жалея себя за слабость.

Ещё пронесли раненого, положили позади строя, и Николка узнал Алёшку Варяга, склонившегося над распростёртым человеком. Без щита, в сбившейся набок кожаной шапке, покрытой блестящими пластинами, из-под которой торчали огненные вихры, испачканный чем-то бурым, Алёшка был словно чужой и далёкий. Черты овального лица заострились, в серых глазах ломались молнии, когда глянул в сторону Николки, на лбу и возле губ лежали морщины. Да, это был Алёшка Варяг, но не парень, а мужчина, мужик. Бросив на траву длинный меч, обагрённый невысохшей кровью, он с незнакомым ратником начал пеленать раненого куском холста. Потом, выпрямись, позвал:

-Фрол! Мужики, где - Фрол?

-Да он же в первый ряд кинулся, как Таршилу убили...

-Таршилу убили?! Ох, горе-то!

-А как он их, нечестивцев, рубил-то!..

Слова ратников проходили мимо, не мог же Николка поверить, будто нет деда Таршилы, который несколько минут назад, здоровый, крепкий и строгий, подходил к ратникам задних рядов, ободрял и поучал.

-Так это же - Юрко! - ахнул Сенька.

Николка угадал, о ком - речь, и тогда лишь узнал помертвелое лицо перевязанного ратника. Он даже не лицо узнал - так оно слиняло и стёрлось, обескровленное, - узнал он кипенно-белые, стриженные под горшок волосы, выпавшие из-под слетевшей шапки.

-Отнести его надо в лечебницу, помрёт же! - говорил Алёшка мужикам.

-Тада и другого нести надоть, всех...

-Энтому теперь лекаря не помогут, кончился, сердешный. Да и счастье, што кончился, - пол-лица снесли...

Над умершим склонился священник, что-то шепча, и Николка не смел больше глянуть на то, что недавно было человеком...

-А я говорю - Юрка надо к лекарю! - шумел Алёшка. - Он ещё дышит, он четырёх татар срубил! Ну-ка, ты - хоть одного! Кабы кажный по четыре... Эх, Юрко!..

В передних рядах взметнулись крики, загремело железо - враги атаковали, и Алёшка бросился на своё место.

-Слышь, парень, ты ж - ранен, - бородатый взял Николку за локоть. - Кровь-то, кажись, у тя поутихла, волокушу можешь тянуть? Сташшишь энтого, вашего, а?.. Можа, правда оживёт?

-Верно, парень, давай-ка, да и сам-то полечишься. Ты со стрелой не шути, оне у татар сплошь с отравой. Вон как тя скрутило.

Николка оглянулся, ища глазами Сеньку, но его уже не было близко, он, не дождавшись приказания десятского, ушёл за Алешкой пополнять первые ряды войска.

-Давай, парень...

Николка двинулся за бородатым, тот стал надевать на него петлю верёвочного хомута от деревянной лодочки-волокуши, на которой лежал перевязанный Юрко, и Николка вскрикнул от боли.

-То-то, парень, ты давай живей шагай. Со стрелой татарской, говорю те, не шути...

Всякое напряжение тела отдавалось болью в плече, у Николки двоилось перед глазами, но он не плакал, шёл, сцепив зубы, как делал всякий раз, если сильно ушибался или обжигался у кузнечного горна. По полю за линией войска в ту и другую сторону проносились всадники, пробегали, что-то крича, пешие посыльные, сюда залетали шальные стрелы, и едва второй раз не ранило Николку.

Шум битвы начал отдаляться, парень остановился, отдыхая от боли в набухающем плече, и словно второй раз проснулся. Длинная рать колыхалась, бурлила конными и пешими течениями, вихрящимися внутри её берегов, то суживалась и выгибалась, то расплёскивалась вширь там, где ратники отражали наседающих врагов, а за ней колыхалось серое море, которое, казалось, хотело слиться с рекой, но встречные волны отталкивали друг друга. Лишь у Зелёной Дубравы слияние произошло - там клубился серый омут, расползаясь вширь. Только теперь заметил Николка, сколько раненых направляется к тележному городку лечебницы, стоящему в четверти версты от сражающейся рати, вблизи запасного полка. Один нёс на левой руке раздробленную десницу и качал её, молчаливый, весь затаённый. Другой с проклятьями, опираясь на короткое копьё, волочил ногу, третий неуверенно двигался коротким шажком, поддерживая руками голову в кровавой "чалме", иные волокли такие же, как у Николки, деревянные лодочки с раненными товарищами, иные ползли, кто охая, кто молясь, кто скрежеща зубами, но большинство в отрешённом молчании. Обессилев, одни падали передохнуть, другие - чтобы с кровью потерять последние силы. Направляющийся к войску поп наклонился над одним из упавших, и тот, очнувшись, начал бранить его:

-Мерин стоялый, дубина долгобородая, ты б лутче на загорбок кого принял, аль с копьём в рать стал, нежель кадить словесами, елейными да пустыми.

Поп уговаривал раненого набраться силы и не роптать, ибо Господь может прогневаться на ропот маленького человека в столь великий и грозный час, но ратник, задирая всклоченную бороду, смотрел в лицо попа безумными от боли глазами и роптал всё громче:

-Игде Он, твой Господь? Видит ли, што творится в царстве Его? Игде Он был, когда брата мово татарин копьём проткнул, когда десну мне по локоть отхватил саблюкой? Я ж - чеканщик, как робить ныне стану, чем малых кормить - семеро ж их у меня! Семеро, слышь ты, дармоед Господень!

Однако ни богохульство, ни оскорбление сана не смущали попа. Поднимая раненого, он твердил о терпении Спасителя ради людей, правды и добра, о Его заветах стойкости в жестоких испытаниях души и тела, о целительных молитвах, утишающих страдания, о Провидении, Которое покровительствует тому, кто - стоек в беде, пролив кровь за веру Христову, за дело правое. А мужик лишь тряс головой и вскрикивал, но поп, видно, привык и говорил он не одному, а многим раненым, тянувшимся к этой паре.

Навстречу шествию изувеченных людей от запасного полка, туда, где истекала кровью русская рать, шёл слепой лирник, один, без поводыря, ощупывая путь палкой. Его длинные белые волосы падали на плечи и грудь, смешиваясь с бородой, в глазах светилась синева донского неба, рот широко открыт - лирник пел, и песня глушила стенания раненых:

То не зори над Доном разливаются -

Дон-река течёт водой кровавою,

То не ветры свищут с моря синего -

Свищут злые стрелы басурманские,

Не катунь-трава во поле катится -

Русокудрые катятся головушки,

Золочёными шеломами позванивая,

Ой, ты, буря, беда неминучая,

Далеко занесла ты сизых соколов,

Во поля чужие да немилые,

Да во злую стаю чёрных воронов,

Во гнездо Мамаища поганого.

Ой, вы, соколы, русские соколы,

Воспарите вы над громом-молоньей

Не для славы - утехи молодеческой,

Вы ударьте на стаю ненавистную

Не из гордости, не из удали -

Вы постойте за землю родимую,

Все обиды её вы припомните,

Все слезинки её горючие,

Все берёзыньки её ли те плакучие,

Что порублены да подкошены,

Всех сестёр, что в неволюшку брошены...

Песнь удалялась, и те раненые, кто мог держать меч хотя бы одной рукой, поворачивали назад, а кто и не мог держать меча, но стоял на ногах, тоже поворачивал - хоть телом подпереть строй товарищей, хоть криком усилить боевой клич русского войска. Николка заплакал от слов этой песни, от того, что убит дед Таршила, может, уже убиты отец и другие земляки, от того, что сам ранен и ни одного удара не нанёс врагу. Он готов был броситься назад, но на кого оставить умирающего Юрка? Глянул в бледное, заострившееся лицо товарища, стараясь не замечать огромного багряного пятна, проступившего сквозь повязку, и, одолевая боль в плече, чуть не бегом направился к полевой лечебнице. "Только дотащу - бегом назад..." Песня слепого лирника слилась с гулом сражения...

Большие повозки, составленные пятигранником, образовали маленький укреплённый пункт. Одна из повозок отодвинута в сторону, там проход внутрь, к нему и направился Николка, но его остановил заросший волосами колченогий мужик в длинной тёмной одежде, напоминающей подрясник:

-Куды покойника-то волокёшь, там и живым уж тесно!

Николка посмотрел на Юрка и пробормотал:

-Да он дышит...

-"Дышит", - вздохнул колченогий, пропуская двух раненых, поддерживающих третьего. - Будто не видно, дышит он, аль нет.

Николка опустился на колени перед Юрком и не узнал его лица, будто на место Юрка подложили похожую на него куклу. Даже волосы стали другими - мёртвая кудель.

-Что же теперь-то?

Мужик вздохнул:

-Туды вон его, в низинку, там другие есть... Полежат тут до могилы. Коли будет кому её вырыть, могилу-то...

Николка исполнил, как велел колченогий страж лечебницы, с опущенной головой побрёл назад, но мужик окликнул:

-Подь-ка сюды!.. Ты што ж это, парень? Тож ведь раненай, аль чужая кровь на руке?

Николка молчал, боль словно растеклась, но рука стала тяжёлой, и он подумал сейчас: "Как же я с копьём-то?"

-Эге! - воскликнул мужик. - Никак, стрелой ранен? Войди - полечат, не то беда...

В укреплении Николку оглушили стоны, запах ладана, крови и снадобий, но теперь он сдержался, не дал волю слабости. Внутреннее пространство тележного лагеря заполняли раненые - они лежали, сидели, стояли. Лекари, среди которых было несколько женщин, перевязывали раны, поили немощных, попы пели молитвы, давали отпущения грехов, утешали тех, кто особенно страдал, помогали лекарям. Здесь оказывалась первая помощь. Те, кто получил её, отправлялись в войсковой лагерь к Непрядве - одни уходили сами, других отвозили на лёгких бричках. Были и такие, кто, почувствовав себя лучше, возвращались в битву. Монашек-лекарь приблизился к Николке, расстегнул и помог совлечь кожаную броню. Николка вскрикнул, как ни крепился. Монашек покачал головой:

-Ранка - тьфу, а руку разнесло, видно, ядом тя угостили.

Николка лишь проглотил болезненный комок.

-Дед Савося! - позвал монашек.

Подошёл согбенный старик с лешачьими бровями, будто прохладой окатил Николку взглядом глубоких бесцветных глаз, ощупал плечо и проскрипел:

-Не пужайсь, яд - не страшный, есть от него средство. Вот кабы сразу не выдернул, валялся б теперь в жару... Дарья! - окликнул ближнюю женщину, хлопочущую над раненым с перевязанной головой. - Дай-ка этому молодцу выпить утешь-травы. А ты смажь рану-то, штоб жар вытянуло, да заклей - вот и будет ладно.

Старый лекарь отошёл к ратнику, которого только что внесли, монашек начал обрабатывать рану на плече Николки, приблизилась девушка в тёмном, ойкнула:

-Николка! Ранили? Наши-то - где, живы ли?

Николка узнал Дарью, его губы задрожали.

-Что ты, Николка, больно? Погоди, миленький, счас легше станет, - она налила в глиняную черепушку пахучей зеленоватой жидкости из небольшого жбана.

Николка всхлипнул:

-Юрка... убили... И деда твово...

Снадобье плеснуло через край, Дарья охнула, отступив, и монашек взял у неё черепушку, поднёс ко рту Николки и прошипел в лицо:

-Ты што, дубовая колода, помолчать не мог? Пей.

Николка проглотил снадобье, не понимая, за что бранит его лекарь - ведь правду сказал. Дарья поставила жбан на землю и сказала:

-Пошла я...

-Куда это? - монашек заступил ей дорогу.

-Деда искать. Может, живой?

-Ты што? Ума лишилась? Ты знаешь, што там!

Девушка шагнула в сторону, пытаясь обойти монашка, но тот схватил за руку.

-Сродственников искать идёшь? А этих болящих, кои помощи ждут, бросаешь? Пусть помирают ратники, за нас принявшие язвы, штоб деду твому не скушно было в пути ко Господу? Так, што ль?.. Дурёха! Убитых не воротишь, а этих мы спасти должны.

-Я там спасать буду...

-Там тебя спасать придётся. Девицам средь мечей - не место, а тут тебе нет замены. Нет замены, слышь!..

Ближние раненые оборачивались на голос монашка, и тогда Дарья, надвинув платок на глаза, взяла жбан и пошла на чей-то стон у дальней стенки ограждения.

-Иди, сядь вон под телегу, а то приляг, тебе это - важно, - монашек подтолкнул Николку, сам же, встретив нового раненого, спросил. - Что - там? Крепко стоят?

-Стоят! Запасный-то ещё не трогался, стал быть, бьют... И большое знамя на месте... Господи, сколько душ хрестьянских загубил, окаянный, сколь народу изувечено, а конца не видать.

Николка пробирался к выходу. Ему стало легче, и оставаться он всё равно не мог. Снаружи послышались крики, он выбежал, и первое, что увидел - запасный полк. Качая лес копий, полк двигался в сторону битвы, заворачивая вперёд правое крыло. Николка глянул туда, где недавно стоял с земляками, и в груди оборвалось: там клубился такой же омут, какой видел он на левом крыле войска, когда тащил Юрка, и через этот омут текли серые ручьи вражеской конницы, смывая светлые островки расколотого русского войска. А дальше, у Зелёной Дубравы, уже не отдельные ручьи - поток Орды хлестал в прорыв, растекаясь и охватывая выдвигающийся навстречу запасный полк.

-Ба-атя!.. Батяня-аа! - Николка, не чуя боли в руке, схватил оставленное кем-то копьё и, не обращая внимания на крики колченогого мужика, кинулся навстречу серому потоку, в котором сгинул отец с односельчанами.

До полка левой руки Дмитрий Иванович не добрался, ввязавшись в бой на крыле большого, где были похоронены остатки тумена Бейбулата, поддержанные свежими сотнями Темучина и Батар-бека. "Государь - с нами!", "Дмитрий - с нами!" - этот клич вспыхивал всюду, где появлялся государь, и войску начинало казаться, что великий князь - ангел мщения, чей Дух несокрушимо стоит под большим знаменем, светя воинам издали облачной белизной ферязи, а плоть с мечом, карающим ворога, носится по полю сражения. Трудно даже бывалым ратникам равняться с дружиной государя, состоящей из богатырей. Она прорывалась сквозь стены и свалки, внося страх в ряды врага, вселяя мужество и уверенность в души своих.

"Наш, истинный воин, - говорили молодым ратникам старые бородачи, гордясь Дмитрием, словно сыном, которого вырастили. - С этим не пропадём!" - "Чего же он с малой-то дружиной? - тревожились молодые. - Беды б не вышло?" - "А мы - не дружина? Всё войско - ему дружина. Всяк за него голову положит. Да и Васька с Гришкой, глянь, как его заслоняют - этих сам чёрт не возьмёт!"

Ещё до того, как многотысячный вал конницы Орды захлестнул остатки полка левой руки и крыло большого, Дмитрий послал гонца к Дмитрию Ольгердовичу и Микуле Вельяминову с приказом - подвести запасный полк ближе к стыку большого с полком левой руки. Великий князь теперь видел: враг почуял слабое место, его конница стекается сюда, и прорыв - неизбежен. Нельзя, чтобы прорыв оказался слишком потрясающим для русского войска, а главное - вынудить Мамая бросить сюда основные силы... Дмитрий снова выдвинулся в первые ряды полка.

-Слышь, Васька? Больше мово коня за повод хватать не смей - руку отрублю! Береги государя, как хошь, а держать себя не позволю. Сейчас от меня одна польза - мой меч.

Дружинники теснее сомкнулись вокруг Дмитрия - уже посыпались стрелы, стуча в щиты и брони. Дмитрий извлёк меч в пятнах засохшей крови, плашмя положил на конскую гриву. Копыто вопросительно глянул на Тупика: не увести ли, мол, князя силой - пусть потом рубит головы? Васька качнул головой - бесполезно и пытаться. Да и прав теперь государь: все приказы, почитай, отданы, осталось - рубить. И по рядам ратников катился говор: "Государь - впереди", - потому, может, и самые молодые в поределом русском войске так бестрепетно следили за приближением силы Орды. Тупик вздрогнул: впереди на поле среди убитых врагов и своих, разбросав руки, лицом к небу лежал Таршила. Казалось бы, Васькино сердце должно было закаменеть от вида смертей, от бессчётных дорогих потерь, но его омыла такая горечь, что стоном прорвалась сквозь стиснутые зубы. Обернулся, ища лагерь у Непрядвы, но лишь поднятые копья и секиры качались перед ним. "Будь счастлива, касатка моя! А нам, видно, приспело последнее счастье..."

С протяжным "ура!" конная дружина Фёдора Моложского выплеснулась навстречу Орде из узкого пространства, разделяющего пешие ряды полков. Вдали, в углу, образованном речкой Смолкой и опушкой Зелёной Дубравы, последние дружинники Василия Ярославского смешались с серыми всадниками, и тогда пешие ратники полка левой руки, уцелевшие после всех атак врага, тоже двинулись вперёд. Три зыбких ряда светлых кольчуг и рубашек шли, качая тяжёлые копья, затупившиеся о железо и вражеские кости, шли, перешагивая через тела убитых, скользя по кровавой траве, шли, словно этот бросок мог уравнять их в силе со всей массой конницы, заполнившей степь от Смолки до Красного Холма.

Дмитрий не увидел последнего столкновения ратников полка левой руки с противником, потому что рядом с ним всё пришло в движение, пешцы подались вперёд. И он со своей стражей оказался ограждённым копьями и щитами, живыми телами тех "чёрных" мужиков, которые именовали его своей надёжей и защитой, но в действительности сами защищали государя от домашних крамольников в дни смут и от чужеземных врагов на полях битв.

В который уж раз вздыбились гривастые степные кони над копьями русской пехоты, опрокидываясь со всадниками, давя живых и мёртвых, но задние ряды конных сотен Батар-бека, опытных, закалённых войнами и учениями, не убавили бега, видя зыбкость опустошённого строя русов, и захлёстывали всё новые его ряды. Да и нельзя было поворачивать - в спину давили переброшенные сюда отряды из центра и с левого крыла войска Орды, главным образом отборные тысячи, сохранённые темниками до решающего момента битвы. Вот уж передние дружинники великого князя скрестили мечи с неприятелем и стали похожи на пловцов, бьющихся в бурной струе, которая уносит их от берега. Дмитрий послал гнедого вперёд, но ещё раньше подались навстречу опасности Копыто, Семён и Шурка, их мечи разорвали серый поток, вражеских всадников проносило мимо напором сзади. Они мелькали по сторонам, визжа и воя от злобы - ни один не мог достать мечом блистающего доспехами князя. Сеча кипела вокруг, а Дмитрию пока и оружием взмахнуть не пришлось - впереди те трое, справа - рослый и плечистый Гришка, слева - "заговорённый" от смерти Васька Тупик. Чёрный ордынец с необъятной шириной плеч надвинулся на Ивана Копыто, взметнулся его широкий меч, Дмитрию показалось - он услышал, как враг ухнул, и, сверкнув, его меч с кистью улетел в свалку. Запомнились изумлённо выпученные глаза на широком плоском лице да поперёк открывшейся груди - пёстрая перевязь, какими награждают первых богатуров на больших состязаниях Орды, - а Копыто крестил уже юркого, гибкого всадника, тот ужом вертелся в седле, пока не распался надвое от плеча до пояса. Следующий, не в силах отвернуть в давке от рыжебородого рубаки, прыгнул с седла, нырнул под чью-то лошадь. Но рядом с Иваном вскрикнул Шурка, поражённый копьём в грудь, и Копыто качнулся к нему с конём, подхватил и отбросил отяжелевшего Шурку назад, к своим, где его приняли новые руки. И два хвостатых копья ударили в бок рыжей лошади сакмагона, мелькнуло искажённое, с оскаленными зубами лицо Ивана, когда он, исчезая в свалке, не переставал рубить встречных. Семёна отбросило, серая масса хлынула на князя. Он опустил меч на голову врага, притиснутого к нему боком. Потом возникали и исчезали новые лошадиные морды, плоские лица, похожие на одинаковые необожжённые кирпичи, которые кто-то швырял и швырял в князя, обозлённый испорченной закладкой печи, и Дмитрий отражал, раскалывая этот сырой товарец булатом своего меча. Снова выдвинулись Гришка, Тупик и Семён, с боков держались другие стражи, и Дмитрий, лишённый работы, разгневался, готовый поломать заслон, как враги отхлынули. Казалось, посреди буйного течения кто-то опустил волнорез, и за ним оказался московский князь со своими дружинниками. Не успел опомниться - впереди полыхнули алые халаты, и десяток ордынских богатырей, закованных в сталь, на рослых грудастых лошадях выметнулся из серого потока. Тонкий металлический голос покрыл топот и человеческие крики:

-Князь! Сдавайся на милость! Ты - мой почётный пленник, обещаю жизнь!..

Дмитрий опустил меч и услышал надсадное дыхание стоящих вокруг воинов и коней своей крошечной стражи. Окровавленные тела устилали пятачок открытой земли, на которой не осталось даже незатоптанной травинки, бились раненые лошади, и, колебля степь, обтекая разрозненные группы русских, уже не способных слиться в единый строй, шла в прорыв конница Орды. Но справа, вдалеке, билось на ветру большое знамя с золотым пятном посередине, и хотя мешало движение конной лавины врага, великий князь рассмотрел, что большой полк, частью потеряв, частью отогнув назад левое крыло, стоит. "Родные мои, слава вам! И вам, что полегли здесь!.. Большего никто не мог бы сделать!.." Не снимая железной перчатки, Дмитрий откинул забрало, посмотрел налево. Там, где недавно бились остатки полка левой руки, потоком шёл враг, лишь небольшой отряд русских, где смешались пешие и конные, взблёскивал мечами и топорами, оставаясь на месте... Позади полк поддержки врезался углом в разлившуюся волну ордынских всадников, но насколько же он - малочислен в сравнении с морем врагов, этот русский пеший запасный полк!.. Сюда, к месту горечи и славы, где лежали на потоптанной земле тысячи русских ратников, позади большого полка неслись сотни конных витязей с обнажёнными мечами. "Спасибо, Вельяминов! Спасибо, Андрей!" Лишь скользнул взглядом государь по дальнему краю Зелёной Дубравы, словно боялся выдать врагу свою тайну... А впереди степь очищалась, - значит, и у Мамая войско - не бессчётно, как бы он ни пугал и ни хвастал. Есть счёт Великой Орде, и русские мечи уже сочли её половину. "Спасибо всем вам, кто шёл на тяжкие труды, на муки и смерть, добывая правду о силе врага, и, добыв её, подвигнул Москву на подвиг освобождения. Вот она, главная сила Орды, - увязла тут, за речкой Смолкой, и лезет, рвётся под русский топор, уже повиснувший над её шеей... Сто лет вам жизни, милые брат Володимер и мудрый мой воевода Боброк! А я своё свершу до конца, как воин".

Ещё раз глянул Дмитрий на порубленных ратников, на крикливые ордынские толпы, накаляясь гневом, и упёрся взором в мурзу на вороном коне, в раззолочённом панцире с перьями серого кречета на еловице шлема - отличительный знак Чингизова рода.

-Московский князь! - воскликнул тот. И разразился хохотом. - Что же ты, великий князь, бьёшься, словно плохой сотник, растерявший своих всадников? Эй, нукеры! Нет ли близко хана Темучина? Позовите его - он рассказывал сказки о том, как велика - рать у московского Митьки. Старый болван выжил из ума или ослеп, если принял десяток Митькиных слуг за бессчётное войско.

Тупик качнулся вперёд, но Дмитрий окриком удержал его. Он узнал хана Тюлю-бека, наместника Мамая в сарайских делах. А тот не унимался, наслаждаясь сознанием превосходства над противником:

-Слышь, Митька, брось меч! Наш повелитель - милостив к тем, кто - ещё молод и глуп. И я скажу за тебя слово. Княжества не обещаю, но стадо баранов выберу для тебя самое большое в Орде, чтобы ты скорей научился управлять.

-Государь, дозволь?!

-Стой, Васька! - Дмитрий тронул коня шпорами, раздвигая стражу. - Ты, "царь дядиной волей", обнажи меч или убирайся лизать пятки своему хозяину. Но и тогда ты подохнешь часом позже, вместе с ним.

Дмитрий, не опуская забрала, двинулся на хана. Тот опешил вначале - иного ждал, - но Тюлю-бек навсегда опозорил бы своё имя, не прими он вызова. Завизжав, выдернул клинок, послал коня прыжком навстречу Дмитрию. Русские витязи и "алые халаты" устремились за своими государями и словно по уговору осадили коней, едва те скрестили мечи. Богатырского сложения, выросший в седле, в походах и битвах, Дмитрий был воином, каких мало сыскалось бы в те времена. Тюлю-бек, как и любой хан Орды, тоже превосходно владел оружием. Он не раз побеждал на состязаниях батыров в Орде, но у него не было такого боевого опыта, как у московского князя, да и силой он уступал Дмитрию, который в одиночку брал на рогатину медведей. Может, Тюлю-бек успел понять свой промах, едва сталь, встретясь со сталью, высекла огонь и лязг, но пожалеть о себе у него не было и минуты. Вторым ударом Дмитрий вышиб оружие из рук хана, третий его замах обманул Тюлю-бека, заставив выбросить щит не в ту сторону, откуда упал четвёртый удар, разрубив золочёный шлем с черепом.

Нукеры взвыли, кинулись на Дмитрия, и десяток русских мечей блеснул им навстречу. Степняки, окружившие место поединка, прихлынули со всех сторон - их войско знало, какая награда ждёт того, кто добудет московского князя, - но "алые халаты" оказались ревнивыми, их крик заставил отпрянуть табунщиков в бычьих шкурах. Началась сеча, в которой сошлись достойные друг друга противники.

-Здорово, десятник! - гремел Тупик, нападая на своего коренастого противника. - Аль забыл, морда, как стегнул меня плетью, когда в яму сажал? Получай должок, неумытая харя! - И десятник кулём полетел под копыта, тараща глаза в смертном изумлении.

-Государь, берегись!..

Вздыбив Орлика, Васька на лету рассёк аркан, отбиваясь от двух "алых халатов" сразу, вертясь до головокружения, успевал крикнуть:

-Семён - сзади!.. Гришка, береги князя!..

-Вась! Гринь!.. Туда, туда!..

Семён ткнул мечом в сторону загнувшегося фланга большого полка, и Тупик увидел - поле приоткрылось нешироким коридором, через который скакали отдельные вражеские всадники. Одна волна войска Орды, сменяя другую, ещё не успела захлестнуть этот коридор и свет русских рубашек, русских щитов, русских мечей вдали, блеснувших малой надеждой. Отмахнув вражескую саблю, Тупик ринулся к государю, рванул его коня за повод, увлекая за собой, с другой стороны то же проделал Гришка, сбивший нукера, с которым дрался Дмитрий. Трое русских галопом понеслись сквозь "коридор" на призывный блеск русской стали и пламя красных щитов, пятеро оставшихся пытались задержать хотя бы "алые халаты".

-Ми-итя!.. Ва-ася!.. Прощайте! - долетел голос Семёна и потонул в визге, улюлюканье и вое мчащихся отовсюду врагов. Словно бы тёмно-красная волна выбрасывала навстречу Дмитрию ненавистные плоские лица, серые кожи доспехов, кривые мечи, конские морды с раздутыми ноздрями, и он рубил с такой силой, что Васька и Гришка подались в стороны. Слёзы стояли в глазах государя - от ветра битвы. В нём гремело, пело и плакало прощальное "Митя", сорвавшееся с уст воина, умирающего в кольце врагов. И не нужно было великому князю большей награды, большего утешения в его последнюю минуту. Огромный, сверкающий золотом доспехов, с размётанной ветром чёрной бородой, он был свиреп и сокрушителен. Ему бы не меч теперь, а двухпудовую палицу, но и меч его был страшен.

"Коридор" впереди смыкался, всё чаще мечи трёх русских витязей гремели о чужое железо, всё чаще кони их со стоном ударялись во вражеских лошадей, сбивая их, но и теряя силы. Враги не стреляли, помня повеление хана - брать Дмитрия живым, они лишь уплотнялись на пути, и воинское счастье начало изменять Ваське Тупику. Немеющая рука становилась неверной, и вражеский булат всё чаще касался Тупика, погнув зерцало, пробив оплечье, разрубив край бармицы.

Всё тяжелее поднимался по другую сторону князя меч богатыря Гришки, и это значило, что государю всё чаще приходилось отбивать удары самому, а ведь и его силы - не беспредельны. И кони уже начали спотыкаться, когда новый русский клич прорезал вой Орды. От загнутого фланга большого полка, разбрасывая всадников, давя спешенных и раненых, уползающих в ордынский тыл, сея лязг и крики страха, прорубались навстречу государю две русские полусотни. Едва различимой молнией метался синий клинок в руке переднего всадника, клочком гневного пламени летел за плечами его пурпурный плащ. Кажется, этого плаща ордынские всадники пугались больше, чем меча. Длинный мурза со знаком тысячника, гнавшийся за московским князем, вскрикнул, указывая своим воинам на пурпурный плащ, и начал отворачивать наперерез, выкрикивая такие ругательства, от которых шарахались даже привычные к брани своих начальников степняки.

Помощь была близко, когда богатырь Гришка откинулся в седле, и его конь прянул в сторону, теряя тело хозяина - в спине Гришки торчала большая чёрная стрела. Ордынцы, опасаясь, что добыча уйдёт, взялись за своё излюбленное оружие. Может, они ещё надеялись взять московского государя живьём - ни одна стрела не коснулась доспехов Дмитрия, зато его гнедой стал похож на дикобраза. Наверное, руки табунщиков дрожали, когда они расстреливали княжеского скакуна: по меньшей мере, тридцатая из стрел нанесла ему смертельную рану. Васька видел, как гнедой, не прерывая бега, клонился вбок, как Дмитрий, не выпуская меча, освобождал ноги от стремян, и когда конь ударился о землю грудью, пробежал по земле три шага, налетел на что-то, упал ничком, выбросив вперёд руку с зажатым мечом. Как две стены, столкнулись два крика - русских и ордынских всадников, надвое расхлестнулся ордынский поток, разрезанный клином сошедшихся полусотен, и сквозь высверки стали свинцово блеснули глаза Хасана.

-Повелитель, я - здесь!.. Васька, держись!

Рядом взметнулось пурпурное крыло, готовое заслонить Ваську Тупика от всех напастей, но Тупик, упёршись в левое стремя, уже перенёс правую ногу через гриву коня и прыгнул туда, где уткнулся лицом в потоптанную кровавую траву могучий чернобородый витязь в золочёной броне.

-Скачи к нашим, Орлик!..

Грохот и чёрное пламя взорвались в голове Васьки, словно гора обрушилась на его шлем, однако, сбитый с ног, он сумел вскочить, сделать два шага и упал на Дмитрия, закрывая его своей бронёй, своим телом, своей жизнью...

Над упавшими закрутилась сеча, втягивая в свою воронку всё новых всадников. Уже никто не мог бы сказать с уверенностью, где упал тот, кто вызвал этот смерч, да и о нём враги скоро забыли. Мало кто видел, как длинный мурза налетел на скуластого сероглазого воина в пурпурном плаще, оторвавшегося от русского отряда, на миг смутив его криком злобы и ненависти:

-Умри, волк, кусающий родителя!

Молния встретила удар тысячника, пойманный в ловушку эфеса клинок полетел под копыта. Мурза вскинул руку, закрыв лицо, но его молодой противник мечом плашмя ударил по шее лошади.

-Прочь с дороги, наян Галей. У тебя больше нет сына... Все - прочь!

Взмахом руки Хасан расчистил себе путь и, полыхая плащом, устремился к соединившимся русским полусотням.

Орда втягивалась в прорыв, чуя там главную поживу и бросая в тылу отряд русской конницы, который не хотел отрываться от кровавой свалки. Это был момент, когда воеводе левого крыла большого полка удалось укрепить его с помощью конных отрядов, переброшенных сюда Тимофеем Вельяминовым и Андреем Полоцким.

Но полку поддержки не удалось занять место полка левой руки. Он полёг весь - от князей до последнего ратника. И всё же запасный сделал то, чего ждали от него главные московские воеводы, - заставил Мамая бросить в битву третий эшелон Орды. Под Красным Холмом остался только личный тумен повелителя, сильнейший в войске Орды, но последний.

Русские не хотели отступать, предпочитая смерть там, где стояли, но слишком велик был напор врагов, полк буквально поплыл к Непрядве, он всё больше удалялся от восстановленного крыла большого полка, которое не переставало отгибаться назад, потому что битва начиналась в тылу рати. Стремясь быстрее открыть путь к русскому лагерю, темники направляли на запасный полк клинья отборной конницы, раскалывая его на части, а массы лёгких всадников стрелами и непрерывными наскоками разрушали, подтачивали, трепали отдельные куски полка.

Уже начался грабёж трупов. Пример подали вассалы Орды. Разбитые в сражении, рассеявшиеся по окраинам Куликова поля, они являлись повсюду, где прошло "победоносное" войско Орды. Всадники соскакивали с лошадей, сдирали с убитых бояр и мурз дорогую справу, золотые и серебряные украшения, хватали добротное оружие, потрошили сумы и торока, сцеплялись над трупами богатых воинов, и снова звенели мечи и кинжалы, ибо только ради этого часа они шли в бой, упустить его - упустить всё. И снова лилась кровь. Начальники попытались унять мародёрство, но алчность скоро захватила и их. Темники послали отряды с приказом рубить стервятников, грозивших вовлечь войско в повальный грабёж, когда враг ещё не сложил оружия, но, мало надеясь и на своих, поспешили бросить в битву последние свежие сотни, чтобы скорее замкнуть кольцо окружения большой русской рати.

В этот час тележные городки войсковой лечебницы сослужили неожиданную службу. Раздробленные отряды запасного полка, отступая, прижимались к деревянным крепостцам, воины забирались в повозки и, защищённые дубовыми бортами, поражали врагов сверху стрелами, копьями и топорами. Здесь, над дубовыми стенками, рядом с железными и кожаными шлемами воинов кое-где мелькали тёмные покрывала женщин. Многим запомнилась строгая синеглазая девушка с большим луком в руках. Она натягивала тетиву, целилась, не пугаясь визга наседающих врагов, и редкая её стрела не достигала цели. Но и ордынские стрелы сыпались на защитников маленьких укреплений, многие русские ратники встретили тут свой последний час, хотя городки устояли до конца битвы.

Обтекая сопротивляющиеся отряды, войско Орды стремилось к большому лагерю у Непрядвы. Ещё большие его массы начали обходить с тыла большой полк, и поределая русская рать поворачивала задние ряды, готовая сражаться на два фронта. Враги одолевали. Казалось, вот-вот сбудется горькая решимость русских воевод: "Все примем смерть - от князя до простого человека".

Шёл третий час битвы. Два войска держали в руках нить судьбы человечества, и Орда всё увереннее перетягивала её в свою сторону. Ханы уже не обращали внимания на повальное мародёрство. Пусть грабят - лучшая часть военной добычи всё равно достанется им, уж за этим-то они сумеют проследить, блюдя законы Орды! Половина войска Мамая лежала побитой, но и половина русского оросила своей кровью Куликово поле. Превосходство Орды теперь неизмеримо возросло, и дело было не только в числе воинов. Она прорвала русский строй, она наступала, окружая поределые и утомлённые московские полки. Ханы видели: русские исчерпали свой последний резерв, в то время как сильнейший тумен Мамая, свежий, нетронутый, стоял под Красным Холмом...

В центре обрубленного, полуокружённого русского длинника высоко на ветру по-прежнему метались красные стяги, и золотой Спас смотрел с огромного чёрного знамени на дело рук тысяч людей, всё ещё не уставших убивать друг друга. Его словно нарочно заставляли видеть творящееся в мире, где разумные существа нарекли Его своим милосердным Творцом и Владыкой, может, потому, что боялись записать на свой счёт то великое и страшное, что совершали собственными руками. Его изумляло, почему Он ещё не сорван с древка, не растерзан в клочья, не втоптан в кровавую грязь, - напротив, Его вздымали всё выше. Он видел многое, но не было на Его памяти такого, когда бы войско, наполовину уничтоженное, охваченное вдвое превосходящей силой врага, теснимое им, не побросало свои знамёна, ища спасение в бегстве, проклиная весь белый свет и Его, нареченного Творцом жизни. Может, это были складки на знамени, но казалось - золотой Спас плачет, видя мужество людей, готовых на такие жертвы и такие страдания ради того, во что они веруют, ради того, что защищают.

XI

Третий час минул, а дозорные засадного полка сидели на деревьях по краю Зелёной Дубравы, следя за ходом сражения - ни один не хотел спуститься на землю для отдыха. С того момента, когда войско Орды главной массой навалилось на полк левой руки и ближнее к нему крыло большого, весь пятнадцатитысячный полк был в сёдлах; витязи всё сильнее волновались. Застоявшиеся кони били копытами, храпели и мотали головами, требуя поводья, - голос битвы волновал и притягивал их так же, как людей. Когда же вся конница, а за ней и пехота полка левой руки втянулись в зловещий круговорот, воевода Боброк выехал к опушке глянуть на происходящее и велел подвести головные сотни к оконечности Зелёной Дубравы. За передовыми отрядами подался весь полк и стал подобен натянутой тетиве лука.

Боброк мрачнел, его голос обрёл металлические звоны, как у князя Серпуховского, взгляд жёг, брови хмурились - он опасался, что передние ряды поддадутся завораживающим звукам боя, вымахнут на открытое пространство, до срока покажут себя врагу, а то и увлекут весь полк. Но и суровый вид воеводы теперь мало действовал на начальников отрядов.

-Дмитрий Михалыч, не пора ль? - время от времени вопрошал Владимир, то и дело осаживая серого злого жеребца и сверля Боброка взглядом.

-Все ли знамёна стоят? - окликал Боброк наблюдателей, глядя мимо Серпуховского.

-Стоят, государь!

-Рано, княже, - бросал Боброк и отъезжал к сотням, чтобы Владимир не растравлял его своим взором. Но и всадники смотрели нетерпеливо, требовательно, словно каждый кричал ему: "Не пора ль, государь, не пропустим ли главного часа?" Боброк возвращался к опушке... На сей раз Серпуховской окликнул издали:

-Дмитрий Михалыч! Пали стяги Ярославского и Моложского, почитай, уж нет полка левой руки!

Потемнели глаза первого московского воеводы, карьером подлетел к Владимиру, отвёл рукой ветку дубка. Рядом затаил дыхание Владимир. Видно, весть дошла до полка, оттуда прилетел нарастающий возбуждённый говор.

-Пора, воевода! - произнёс Владимир, сминая в кулаке бороду. - Ударим вместе с Дмитрием Ольгердычем да Микулой Васильичем - вышибем вон Мамая. Не то они сомкнут полк поддержки, и нам того же не миновать. Самое время гнать Орду.

-Рано, княже, - повторил Боброк.

Глаза Серпуховского так сверкнули, что, казалось, послышался стальной звон.

-Лучше рано, нежель поздно! Там бьют наших братьев, а мы держим такую силу в холодке, за рощей. Ещё полчаса, и некого будет выручать!

-А Москву?

-Москву спасают здесь, Волынец! Коли боишься открытого поля, так бери свою дружину да скачи на Москву, поспешай укрыться в кремлёвских стенах с бабами да ребятишками.

-Там и воины есть добрые, - Боброк усмехнулся, дивясь предусмотрительности Дмитрия Ивановича, который наказал брату слушаться его, воеводу Боброка-Волынского. Не будь того наказа - Серпуховской, наверное, теперь двинул бы полк в сечу. И может, погнал бы врага этот князь, но риск напороться на мощный встречный удар ещё велик. Засадный полк - последняя надежда войска, потерять его - потерять победу, а с ней и Москву. Расчёт должен быть безошибочным.

-Княже, - сказал Боброк. - Володя! Моя душа горит не меньше твоей. Но туда глянь...

Был момент, когда пеший полк поддержки начал теснить прорвавшегося противника, и к месту прорыва устремился весь третий вал Орды.

-Сомнём передние тумены, выручим наш запасный, а те, что из степи валят, нам в лоб ударят, и неведомо, как обернётся. Их же вдвое, а то и втрое - больше нас. Рано, княже.

-Так ведь и запасный поляжет весь, как полёг полк Ярославского! - вскричал Владимир.

-А коли мы с ними поляжем, лучше ль будет?

Владимир выдрал клок из бороды.

-Нет души у меня - одна живая рана! За какие грехи выпало мне видеть это?!

Запасный уже отступал, дробясь и всё дальше отрываясь от смятого, загнувшегося в сторону Непрядвы крыла большого полка. Вести одна другой тревожнее передавались от наблюдателей, передние сотни качнулись, послышался стальной шелест вынимаемых из ножен мечей. Боброк вскинулся, пришпорил скакуна, и огнеглазый зверь, разостлав хвост по ветру, в три маха вынес его наперёд войска.

-Веди, государь! - выдохнули сотни молодых глоток, но окованная сталью рука воеводы резким движением остановила полк. Глаза Боброка пылали густо-синим светом, косой шрам на бледном лице побагровел.

-Братья!.. И на моём сердце запеклась вся кровь, что покрыла донскую землю и вопиёт о мщении. Видите, солнце в пятнах - это глаз Господа плачет кровавыми слезами над горем вдов и сирот, над обидой Русской земли. Но видит Господь мужество православных, видит знамёна, непоколебимо стоящие в битве, и Он пророчит нам победу, но ещё не велит мне вести вас на ворога для расплаты. Чуете - ветер дует нам в лица, это запрет, это веление Спаса - крепиться и ждать!

Знал воевода, что лишь именем Всевышнего можно удержать людей в такую минуту от преждевременного шага. Ветер дул в лица всадников, влажные от слёз боли, гнева и нетерпения. Полк остался на месте.

Серпуховской словно окаменел на опушке, глядя сквозь раздвинутые ветви, как умирают на Куликовом поле русские ратники. Дорого платил враг за смятый фланг рати, за отступление запасного полка. Белые рубашки и кольчуги тонули в нагромождениях тёмных, синих, полосатых и зелёных халатов, в серой массе кожаных ордынских панцирей... Подъехал Боброк, тяжело дыша, стал рядом, не отрывая глаз от большого знамени и фигурки белого всадника под ним.

-Стоит, родимое...

Наблюдатель прокричал:

-Смотрите, уж мёртвых грабят, нечистые!

В глазах Боброка метнулись рысьи огоньки.

-Бегут!.. Наши бегут!..

Размывая расколотый полк поддержки, обтекая сооружения из больших повозок, тучи ордынцев устремились к лагерю, гоня отдельных бегущих воинов. Огромная масса врагов навалилась на левое крыло большого полка, всё сильнее отгибая его в сторону Непрядвы, от этой массы потянулось широкое серое щупальце, охватывая русскую рать с тыла.

Серпуховской в упор глянул на воеводу, тот усмехнулся, поднял глаза к небу. В мутной сини с огромной высоты, будто целясь в шатёр хана на Красном Холме, отлого пикировала пара кречетов.

-Вот нам и знак Неба, княже, - сказал Боброк. - Да и ветер повернул.

Весь полк смотрел в небо, следя за полётом соколов, а ветер крутил и тоже подталкивал воинов в спину. Серпуховской миг-другой смотрел в синь глаз воеводы, уже понимая, что лучшего момента для удара выбрать нельзя.

-Бери правое крыло полка и гони тех в Непрядву. Загонишь, не медли - поворачивай за мной. Я же тех ударю, что рать облегают. Коли заминка у меня выйдет - ты подопрёшь.

Владимир с седла схватил Боброка в охапку и поцеловал в усы, звякнули золочёные княжеские шлемы. Полк вымахнул карьером из-за края Зелёной Дубравы и на всём пространстве поля от Смолки до Непрядвы увидел спины торжествующих врагов.

Был в сражении один момент, когда всё остановилось, замерло, замолкло. Даже сцепившиеся в схватке враги отпрянули друг от друга, поражённые тем, что пронеслось в кровавом воздухе и по кровавой земле. Всё обратилось в одну сторону. Смертельно раненные воины поднимали головы, пытаясь угасающими взорами проникнуть в глубину багровых сумерек, откуда пришёл кованый гул, колебавший поле. Лавина конницы, горя чешуёй доспехов и бросая в глаза татар молнии отточенных мечей, широким крылом огибала Зелёную Дубраву, захлёстывала Куликово поле. Минуту и другую лишь многотысячный топот идущих карьером коней царил среди безмолвия, но вот порыв ветра разорвал, смыл красный туман, и над серединой блистающей лавы багряно плеснули стяги русского конного полка.

-Слава! Слава! Слава!..

Гром голосов, гром копыт, гром мечей, упавших на вражеские головы, слились в одном нарастающем "ура!", глуша вопли ужаса. Тысячи степняков, минуя русский укреплённый лагерь, мчались к Непрядве, надеясь на своих коней, которые перенесут через реку в степь. Другие тысячи, обошедшие русскую рать с тыла, не в силах оборотиться назад всей массой, погнали к заросшему лесом берегу Нижнего Дубяка, чтобы набить собой и лошадьми овраг его русла. Позади надежды не было - только мечи, копья и шестопёры. Тысячи мародёров, застигнутых на поле за их делом, не успели даже вскочить на лошадей, они мчались впереди конной лавы. Иные же только вскидывали пустые руки, этих не рубили и не кололи, они гибли под копытами, потому что в таких сечах пленных не берут. Лишь несколько тысяч ордынцев, навалившихся на крыло большого полка, попытались встретить мечами конную лавину русов, но бронированные ряды юных московских удальцов разбрызгали их, а в спину оборотившимся врагам ударили копья и топоры русской пехоты, и эта волна войска Мамая, превосходившая числом весь засадный полк, в панике хлынула в сторону Красного Холма. Спешенные срывали доспехи, мчались среди конных, хватаясь за хвосты лошадей и стремена, их били свои, они спотыкались о трупы и щиты, падали и гибли, усиливая общий крик ужаса. В битве - страшна всякая паника, но та паника, что внезапно сменяет победные кличи, несравнима ни с чем, она - смерть войска.

Темник Батар-бек с искажённым, лицом врезался в безглазое, дико ревущее стадо, бил направо и налево, выкрикивая: "Их мало!" Нукеры не отставали от своего господина, раздавая паникёрам удары, но никто не поворачивал, никого не пугал волчий взгляд и оскал темника. Воинам Орды успело показаться, что броненосная лавина врагов - бесчисленна.

Орда уже расплескала боевую ярость о копья русских полков.

Батар-бек скоро понял состояние войска Орды, поворотил коня и помчался со своей стражей, стараясь опередить бегущих.

Хан Темучин прикрыл глаза рукой.

-Я же говорил ему, - прошептал он, - этому безумному псу Мамаю, что нельзя торопиться с войной. Вот она, отборная московская конница...

Теперь резерв Мамая ничего не значил - он опоздал вступить в битву, потому что Орда - сломлена, побеждена этим внезапным ударом, она бежит, и, чтобы остановить её, нужна ещё одна такая же Орда... Темучин хлестнул саврасого и, сопровождаемый нукерами, поскакал в сторону деревеньки Даниловки, где он спрятал от глаз Мамая три лучшие сотни своего тумена.

Воевода большого полка Тимофей Вельяминов, оставшийся один, без князей, отёр слёзы и высоким голосом покрыл клики дружины:

-Стяги - вперёд!

Полыхнули, наклоняясь, кумачовые полотнища, указывая русской рати на холм, где стоял повелитель Золотой Орды. Ветер теперь дул с севера, и стяги рвались с древков.

Андрей Ольгердович сразу приметил их движение, но у него уже не было голоса отдать приказ, он лишь протянул руку с мечом в сторону Дикого Поля, и поределый полк правой руки ответил ему ликующим кличем.

-Вперёд, славяне! - вознёсся над конной дружиной чей-то голос, и сотни русских и литовских всадников в помятых шлемах, в окровавленных, порванных, разрубленных кольчугах и латах погнали впереди себя по полю смерти оробелые отряды врагов.

И вместе с всадниками, вместе с большим полком двинулись пять уцелевших рядов пехоты, качая длинные копья, затупившиеся о железо и кости врагов. Русская рать перешла в наступление...

Мамай не сразу поверил случившемуся. Только что один за другим падали русские стяги на левом крыле, только что там разливалось ордынское море, победно сверкая сталью, и мурзы поздравляли повелителя, сравнивая его с орлом, который залетел выше самых могучих соперников и собратьев. Только что его замыслы становились явью, и уже полмира чувствовал он в своей руке, но всё оказалось призраком, сном приговорённого к смерти, которого разбудила рука палача.

Возможно ли, чтобы великая река побежала вспять?! Он видел такое однажды, застигнутый с небольшим отрядом на берегу ледоходом весной. В несколько минут белая гора выросла поперёк реки, вздымая в небо рваные края зелёных льдин, осыпаясь белой трухой, сверкая цветными иглами. И чёрная вода отпрянула от шевелящегося ледяного сфинкса, вздуваясь на глазах, кинулась на берег, крутя в водоворотах белое крошево, пену и деревья. Шипение реки то и дело заглушалось грохотом, скрежетом и треском. Сверкающая гора продолжала расти, и всё живое бежало с берега, даже вороны и чайки отлетели подальше от затора, а его отряду пришлось спасаться бегством, побросав юрты и имущество...

Войско Орды бежало, гонимое русским сфинксом, который уже не стоял на месте, но двинулся на Орду. Мамай видел весь русский засадный полк, оба его крыла - и то, что гнало ордынцев в Непрядву, и то, что гнало их на Красный Холм.

Русских было значительно меньше.

Мамай кинулся к зелёному стягу своего тумена, оттолкнул сигнальщика, стал раскачивать древко, и последний, сильнейший тумен Орды хлынул навстречу бегущим соплеменникам.

Вдали качнулись багряные стяги большого московского полка, и русская рать двинулась вперёд. Мамай видел, как его тумен врезался в бегущие толпы, частью оттеснил их на фланги, но при этом не менее половины всадников оказались вовлечёнными в бегство, другие сошлись с конницей русов, захлёстнутые ей, раскололись, рассыпались, передние воины погибли, задние поворотили коней, побежали, усиливая смятение на поле. Ещё надеясь на какое-то чудо, Мамай уставился на золотой жезл с кровавым камнем, зажатый в его руке, завизжал, кинулся к лошади. Руки преданных нукеров подхватили повелителя и опустили в седло. Окровавив шпорами бока жеребца, он рванулся наперерез бегущему войску, но рука сотника стражи схватила повод и заворотила белого аргамака в степь на полдень.

-Ты ещё нужен нам, повелитель! Этой золотой игрушкой ничего не поправишь, лучше мы на неё приобретём отряд воинов. Твоя сменная гвардия тебе не изменит, а Золотую Орду мы заставим служить тебе ещё вернее, чем прежде.

"Жить! - закричал в душе истерический голос, вырастая над топотом бегущего войска, гонимого мечами врагов. - Жить!"

И Мамай подчинился.

Впервые со времён Батыя объединённое войско Золотой Орды было разбито, убегало в степь, чтобы спастись от истребления.

XII

Во все времена верные кони спасали ордынцев от полного разгрома и истребления, но на сей раз русский засадный полк на свежих лошадях не дал им возможности пересесть на запасных, и табуны их оказались в руках противника. Войско Орды бежало в степь на утомлённых в битве конях. И если на Куликовом поле уцелело не менее семидесяти тысяч степняков, то через час погони их осталось тысяч пятьдесят, не больше, да и то рассеянных на пространствах Задонщины. Собрать их теперь в кулак было почти невозможно.

Русские не прекращали преследования, они буквально сидели на плечах бегущих, не щадя коней. Воеводы держали сотни и тысячи собранными, оставляя без внимания мелкие группы врагов, отколовшиеся от основной массы бегущих. Готовились встретить возможную засаду.

Мамай со своими нукерами, имевшими по две заводные лошади во всякое время, далеко опередил разбитое войско. Солнце склонилось к закату, когда впереди, на пологом холме над Красивой Мечей, жёлтым блестящим сугробом засветился золочёный шатёр. Оттуда навстречу понеслось несколько всадников. Скакавший впереди сотник нукеров крикнул воинам, чтобы поднимали лагерь и гнали в степь всё, что - возможно. Мамай на минуту спешился под холмом, чтобы поменять коня и хлебнуть кумыса из кожаной фляги, поданной телохранителем.

Все пятьсот оставленных в лагере "алых халатов" уже были в сёдлах, кто-то кинулся разбирать шатёр Мамая, но Мамай завизжал, и воины, оставив работу, вскочили в сёдла.

-Добра наживём впятеро, если сохраним головы! Ничего не брать лишнего!

Обернулся на север: в степи поднимались облака пыли, золотистые в косых лучах солнца, - Орда бежала, гонимая русскими мечами.

Мелькнула мысль: бросить сменную гвардию в бой, удержать русов хоть на десяток-другой минут, и Орда может собраться, восстановить боевой порядок. Мелькнула и потухла, заглушённая другой: "Жить! Выжить любым путём, любым способом и отомстить! А как выжить без сменной гвардии?"

-Трусливые тарбаганы! - Мамай оскалил жёлтые зубы. - Пусть все подыхают! Слышите, нукеры, Орду я отдаю вам. Вы создадите мне новый народ, а те пусть будут прокляты всеми поколениями живущих в войлочных кибитках!..

На берегу Красивой Мечи - крики, вой, плач, жалобы поднялись до небес, тысячи кибиток пришли в движение - иные понеслись в степь, иные сталкивались и опрокидывались, теряя деревянные колёса и увеча людей и животных.

Облака пыли приближались к берегам Красивой Мечи, а над её берегом, блистая бело-золотым оперением, разворачивался косяк лебедей, направляясь в сторону Дона. От чистейшей золотой белизны птиц, таких далёких, мир показался Мамаю особенно чужим и страшным, потому что не было в этом мире уголка или норы, где он мог бы посчитать себя в безопасности. Ведь он уже не мог стать ни охотником, ни табунщиком, ни простым воином, даже обыкновенным мурзой, - он мог жить и выжить только повелителем Золотой Орды, обладая всем тем, что дано повелителю. Во всяком другом положении ему не будет пощады от бессчётных врагов, которых нажил, пробиваясь к власти. Он так и не бросил в бой сменную гвардию, чтобы остановить бегущих на рубеже Красивой Мечи. Уже за рекой, направляя отряд в сторону заката, туда, где не было следов Орды, вспомнил, похолодев: "Дочь!" Его дочь, не способная даже встать на ноги, осталась в лагере. Но вскричало другое: "Жить!.. Выжить и отомстить!.."

Мамай не повернул назад своего отряда, встречи с которым больше всего опасался и желал князь Хасан, присоединившийся к погоне, когда большой полк выровнял крыло и русские пешцы оградили место, где упал Дмитрий со своим последним стражем Васькой Тупиком. По пути Хасан, знавший Орду, сумел заскочить со своим отрядом в двадцать мечей в заводной табун, и воины поменяли коней. Кони плохо слушались русских всадников, потому что не знали русского языка, но несли бешено и неутомимо знакомым им путём, и скоро Хасан оказался среди головных русских сотен, скакавших с обнажёнными клинками. Рубили отставших врагов без пощады, хотя редкий сопротивлялся, - некуда было девать полонённых. Белая ферязь Боброка-Волынского летела среди стальных панцирей двадцатилетних рубак передовой сотни, к ней пристал Хасан со своими конниками, но впереди, за оседающей пылью, в пёстрой массе бегущей Орды нигде не мелькали алые халаты сменной гвардии...

Сначала за пылью появились стада Орды. Напуганные бегством тысяч всадников, с рёвом метались быки и верблюды, носились по степи обезумевшие табунки лошадей, к которым приставали осёдланные кони, потерявшие всадников, овцы сбивались в крикливые отары, давя ягнят, сторожевые псы с лаем бросались на проносящиеся отряды, многие, визжа, гибли под копытами. И почти от каждого стада бежали навстречу русским обросшие худые люди, одетые в рвань. Иные плача, иные смеясь, они несли на руках колодки, прикованные к ногам цепями. Каждый русский ратник готов был прижать к сердцу невольника, но ещё не было закончено дело, и сотни проносились мимо. Тогда невольники стали искать потерянное воинами оружие, помогая друг другу, рубили и расклёпывали цепи. Какой-то воевода с небольшим отрядом всадников задержался около кучки освобождённых, крикнул:

-Ребята, ловите коней, сбивайте стада в гурты и гоните к Непрядве - тем вы пособите нашему делу! А праздновать встречу будем после!

Воины бросали невольникам кинжалы, напильники для заточки оружия, чтобы те легче справлялись с цепями.

...Хасан первым заметил поблёскивающий в лучах закатного солнца золочёный шатёр, на скаку приблизился к Боброку и указал мечом.

-Давай туда, князь! - крикнул воевода. И - ближнему сотскому. - Олекса! С тремя десятскими - за князем Хасаном! Помоги ему всё там взять и ничего не трогать...

-Возьмём и не тронем, княже! - Олекса сверкнул белозубой улыбкой на Хасана и повернул за ним своих воинов.

Боброк продолжал вести русские дружины по следам Орды - мимо брошенных юрт, опрокинутых кибиток, потухающих костров, над которыми покачивались от топота коней чёрные котлы с варевом. Во многих юртах, за опрокинутыми кибитками плакали дети, женщины и больные, ожидая смерти, но русские не обращали на них внимания, не приглядывались к добыче. Двумя волнами они пронеслись через лагерь за Красивую Мечу, где находилась вторая половина становища Орды, в основном успевшего сняться и убежать вслед за воинами.

Человек не может бояться всё время, страх и любопытство живут рядом - скоро из-за пологов юрт, из-под телег начали высовываться неумытые рожицы, там и тут заблестели тёмные глаза женщин, ещё не высохшие от слёз. Было пусто и тихо, шум погони пропал за рекой, степь открыта на все четыре стороны - беги! Но те, кто мог, убежали, а кто не мог - тому и в степи нет дороги. Люди стали выходить наружу, бродили по лагерю, иные собирали и складывали на повозки опрокинутые вещи. Разбежались, едва появился новый большой отряд войск, попрятались в свои углы. Оттуда снова полился вой и плач, но уже не такой громкий. Отряд остановился посреди лагеря, молодой начальник тысячи, коренастый, степенного вида, соскочил с лошади, заглянул в сумрак ближней юрты, обвёл взглядом лагерь, отдельные курени которого терялись вдали по берегу.

-Эко добра-то побросали!

-Ихнее главное добро, боярин, эвон в степи пасётся.

-Было ихнее, стало наше. Однако и тут есть чем поживиться. Охотники пограбить найдутся и среди наших.

Лицо боярина стало озабоченным, он подозвал сотских, указал, где расставить стражу, велел осматривать и налаживать повозки, собирать тягловых лошадей и быков, разбросанное добро грузить и не потакать любителям поживы.

-Однако вой слышу, а живой души не видно.

-То ихние бабы и ребятишки попрятались от страха.

-Ну-ка? Кто по-татарски может, покличьте - пусть выходят. Да скажите - мы с бабами и детьми не воюем.

Скоро к боярину потянулись женщины, старые и молодые, в цветных халатах и шароварах, в тюбетейках, расшитых стеклянным бисером, с монистами на шее и вплетёнными в мелкие чёрные косы. Многие держались за руки ребятишек. Опущенные, прикрытые ресницами глаза, в фигурах - готовность исполнить любую волю новых господ.

-Вон сколько вас, сирот покинутых! - усмехнулся боярин. - По всему-то стану, поди, улус наберётся. Придётся в Москве ордынский посад строить. Чего молчите? В Москву ведь собирались... Будете в Москве, теперь уж точно.

Воины смеялись, полонянки поднимали глаза - такой смех не может сулить беды.

-Скажите, толмачи, бабам - пусть помогают грузить телеги да костры раздуют. Я велел стадо баранов побольше пригнать, вои наши скоро воротятся - чтобы всем угощения хватило.

-Не промахнись, боярин, - остерёг пожилой сотский. - Как бы в котлы яду не подсыпали?

-Проверим. Они первыми из своих котлов угостятся. Да на что этим-то горемычным травить нас теперь? Орда Мамая ушла, а брось мы их тут одних, посередь степи... Ну-ка, спроси - согласны ли они остаться?

Толмач перевёл, женщины переглядывались, потом замотали головами, затараторили: "Москва, якши Москва!"

-То-то, - сощурился боярин. - В чужую орду - хлебать беду, это они получше нас знают. Давай-ка, орда, за дело, скорее в Москву попадёшь! Да поласковей пусть победителей привечают, то на пользу пойдёт.

Хасан первым взлетел на холм, спрыгнул с лошади, приблизился к золотому шатру, одолевая трепет. Выйди сейчас Мамай, глядишь, колени подломятся, и про меч забудешь. Трудно мстить повелителям, кланяться им куда легче. Мечом раздвинул полог, ещё осторожнее заглянул внутрь. Ковры, застеленное коврами ложе, подушки у стенок, одежда и оружие, развешанные на серебряных крючках, вшитых в толстый, стёганый шёлк, маленький золотой трон, осыпанный драгоценными каменьями, у изголовья ложа... Сзади напёрли, сотский Олекса пытался пролезть в шатёр, но Хасан остановил его:

-Нельзя, боярин!

-Што там, тигра?

-Хуже, боярин.

Осматриваясь, Хасан оцепенел. Поднял руку, провёл по глазам, но видение не пропало: в трёх сотнях шагов от вершины холма, в лощинке, среди молодых берёзок пряталась пёстрая юрта дочери Мамая. Двое воинов в алых халатах стояли у входа. Хасан ничего не понимал, кроме того, что алые халаты не могут стеречь пустую юрту. Да и зачем юрта, если нет царевны?

К холму мчались новые отряды русских всадников, и Хасан заторопился.

-Боярин, стой здесь со своими. Не входи в шатёр и никого не впускай без меня!

-Да кто - там, князь?

-Там может быть Ула. Она не промахивается, от её укуса не выживают. Ждите меня!

Воины, теснясь у шатра, смотрели на Хасана, однако объяснять было некогда, он бегом кинулся вниз, к пёстрому шатру, за ним - его десяток. Нукеры, увидев порванный, запылённый пурпурный плащ, разинули рты, но пришли в себя и обнажили мечи. Сзади зашелестело железо - воины Хасана тоже приготовились к схватке. Хасан остановился и заговорил:

-Джигиты! Я знаю вас, вы - храбрые и верные люди, но разве вы не узнали меня?

-Мы узнали тебя, изменник! - воскликнул один. - Ты уже хотел похитить царевну и теперь пришёл за этим. Но если сделаешь ещё шаг, мы изрубим тебя в куски!

-Разве царевна - жива?

-Она - жива, а ты будешь мёртв.

-Князь, дозволь?- рядом с Хасаном встал богатырь из его отряда. - Я научу их уважению.

-Нет! - Хасан остановил воина. Земля пела от гула копыт, пело небо кликами лебедей и ветром, пела душа Хасана. - Я не хочу крови теперь, здесь, у её жилища. Слушайте, нукеры, Хасан не был изменником, Хасан от рождения был русским князем, татарин Хасан служил своему русскому государю и своей настоящей Родине. Но и второй своей родине, татарской, где он вырос, Хасан всегда желал добра. Предатель - Мамай. Он бросил Орду на русские мечи, а сам бежал с поля боя, даже не обнажив оружия. Он и вас предал, бросив одних. Он и свою дочь предал, бросил, чтобы она не мешала ему спасать собственную шкуру. Разве вы обязаны соблюдать клятву, данную такому повелителю!

Нукеры смутились. Забытые, оставленные на произвол судьбы, не имеющие права на шаг отойти от юрты царевны, они не понимали, что происходит. Видя их колебание, Хасан с жаром заговорил:

-Вы знаете меня, джигиты, - один я, без помощи моих воинов, мог бы проложить себе дорогу в эту юрту. Но, клянусь Всесильным Богом, я не хочу вашей крови. И я пришёл не погубить царевну, а спасти. Слышите - русское войско облегает холм. Мамая больше нет, здесь власть русского государя, и я - его служебный князь. Вы - честные воины, я знаю, и готов взять вас к себе на службу. Уберите мечи! Ради ваших матерей, которые, как и вы, наверное, брошены на волю судьбы, уберите мечи!

Воины отступили, вложили мечи в ножны, склонили головы, когда Хасан проходил в шатёр, - этому человеку они готовы были служить теперь, когда Мамай так предательски бросил их. Нукерами обязаны дорожить даже великие ханы. Русские стояли в нерешительности, поглядывая на богатырей в алых халатах, которые, кажется, намеревались продолжать службу у этого шатра...

Хасану показалось - продолжается та ночь, когда он впервые вошёл в это святилище. Почти всё было по-прежнему здесь, только не свеча, а вечерний луч, проникавший сквозь полосу прозрачного стекла, вшитого в шёлк, освещал убранство юрты, да рабынь было несколько, одни жались по углам, другие к ложу царевны. Она лежала под тем же балдахином, укрытая шёлковым одеялом, и смотрела на Хасана расширенными глазами. Как и тогда, он опустился на колени и прижался лицом к её ногам. Нескоро подняв голову, он посмотрел в её лицо и с трудом узнал. Оно было бледным, опавшим, только глаза те же, да губы пылали ещё ярче.

-Я пришёл служить тебе, царевна.

Она покачала головой:

-Я всё слышала, - от звука её голоса Хасан вздрогнул счастливо, хотя её полушёпот походил на плач. - Значит, Орда разбита... Я чуяла эту беду...

Рабыни заголосили, она велела им замолчать, и они затихли.

-Если ты, правда, - русский князь и пришёл за мной, я не гожусь в служанки. Видишь, не могу даже встать, чтобы поднести тебе чашу вина, как тогда...

Хасан понял, почему она - в такой час на ложе, почему брошена отцом, он снова прижался лицом к её ногам.

-Ты никогда не станешь ничьей служанкой, потому что ты - моя госпожа до конца дней. Моё княжество - твоё княжество. Но если хочешь вернуться в Сарай, я сделаю это.

Девушка закусила губу, всё так же покачивая головой, по её щекам текли слёзы.

-Мне часто снилось, будто я стала русской княгиней. И вот как судьба наказала меня за то, что готова была принять чужую веру... Лучше бы я умерла от яда этой гадины. У моих ног князь, которого я однажды готова была полюбить простым нукером, и я не могу даже встать, чтобы поклониться ему за преданность. Лучше я умру...

Снова завыли в голос рабыни, Хасан выпрямился:

-Царевна!.. Нет, забудьте все ордынскую царевну! Её больше нет! Княгиня Наиля, княжна Наиля - как хочешь, зовись отныне. И, клянусь Богом, ты будешь ходить!

Кусая губы и плача, девушка качала головой, но Хасан уже всё решил за неё. Потому что услышал её признание.

-Почему я раньше не знала, кто - ты!

Хасан засмеялся:

-Это знали только три человека на всей Земле. Боюсь, если бы узнал четвёртый, мою голову Мамай велел бы давно насадить на кол.

-Ох! - девушка прижала руку ко рту. - Тот человек, на берегу, в клетке... Спаси его, он, наверное, - жив, я велела кормить и поить его...

Хасан вскочил и вышел из шатра. Нукеры склонили головы. Солнце ушло за холм, шум погони затих на другой стороне реки, откуда-то приближался шум стада. Русские воины на холме ждали Хасана.

-Следуй за мной! - бросил одному из "алых халатов". - Кто тут - у вас в клетке?

Нукер пошёл впереди, вывел Хасана на откос, скрытый от холма кустами, остановился и шагнул в сторону. Хасан отпрянул: из железной клетки на него смотрел пустыми глазницами оскаленный бородатый череп. Что-то шевельнулось на его затылке, и волосы Хасана приподняли шлем.

-Что - это?!

-Крысы, - ответил нукер. - Они проели голову и поселились в ней. У них там - ещё много корма.

Ударом ноги Хасан отшвырнул клетку, крыса, пискнув, скрылась в своём жилище.

-Кто? - Хасан едва сдерживал дрожь. - Кто придумал эту казнь?

-Повелитель Мамай.

-Нет больше такого повелителя. Запомни, нукер!

Он знал порядки в этом стане и догадался, что царевне стало известно от кого-то о казни. Она просила начальника стражи выбросить из клетки мерзких тварей, а закопанного кормить и поить, её, конечно, успокоили и обманули.

-Ты знаешь этого человека?

-Нет. Его привезли воины Батар-бека. Кто - он, слышали телохранители Мамая, но они - далеко.

-Слушай, нукер. Я возвращаюсь назад, ты же останешься и похоронишь его по русскому обычаю и крест поставишь. Молчи! Поставишь крест, потом скажешь мне. Да шевелись. Если русские увидят это, я не ручаюсь за жизнь татар, оставшихся в лагере и захваченных в бою. Воеводе скажу сам.

Не заходя в юрту царевны, Хасан оставил около неё трёх своих воинов, не доверяясь "алым халатам", и пошёл на холм, подавленный тем, что увидел на берегу. Кто - этот человек, ставший одной из тысяч жертв владыки степей? Его теперь и родной брат не узнает. Кто бы он ни был, но если над могилой его зажжётся небесное сияние, это будет не слишком большой наградой ему за принятые муки.

В жёлтый шатёр Хасан вошёл сам, надев шлем со стальным забралом и железные перчатки, но предосторожности оказались напрасными: ни сторожевой змеи, ни ящика, в котором она жила, в шатре не оказалось. Может, Мамай успел захватить своё сокровище, а, может, где-то похоронил его - эта тайна исчезла вместе с владыкой Орды. И снова Хасан содрогнулся, подумав, что Ула могла оказаться в походном шатре на Красном Холме. Как же он не подумал, присоединяясь к преследованию!.. Ведь кто-то первым войдёт туда, ни о чём не подозревая... Или уже вошёл... Вся радость Хасана померкла: следы владыки Орды отравляли жизнь вокруг, и долго ещё будут отравлять. Есть ли в русском войске умелые лекари? В Орде были чудотворцы, надо поискать - целителей и священников воины не трогают.

По левому берегу Красивой Мечи пылали костры, возле них суетились люди, среди которых было множество полонянинов, получивших свободу, пастухи гнали стада овец, и всюду звенели русские песни. Из-за Красивой Мечи вброд переправлялись отряды русских воинов, сопровождая захваченные в погоне кибитки, гоня стада и табуны. Остатки Орды рассеялись по степи, гнаться за ними дальше было бессмысленно. Скоро собраться вновь войско Мамая не могло. И всё же вокруг лагеря на всех холмах уже стояли конные дозоры. За спиной Хасана воины вспоминали, кто как бился, и битва в их устах сейчас казалась потехой.

-Ей-Бо, прёт он на меня, саблюка што дышло, а рожа - шире плеч, ну, как в этакую-то не угадать - дал ему раза, а он тож - ка-ак даст...

-Врёшь, Кирька, - осаживал говоруна насмешливый голос. - Татарчонок-то те с мизинец попался, и конишка у нево хромой, подшибленный...

-Эка, подшибленный! Прыснул в степь - аж пламя с-под копыт, да от мово буланки рази удерёшь! Это тебе кривой татарин выпал, ору - бей, мол, справа, он лишь другу сторону видит, дак нет...

-Эт што! Вон Никита саблю потерял, а на него идолище напёр, усищи - до плеч, епанча гривастыми змеями расшита, ну, думаю, каюк мужику. Дак наш Никита со страху-то кэ-эк харкнет ему в рыло - и глазищи, и нос, и усы залепил, тот взвыл да наутёк...

Хохотали, потешаясь друг над другом, озорно и беззлобно. Им ещё плакать, когда вернутся на поле, где лежат посечённые братья, но сейчас вдали от кровавой земли, кровавых ручьёв и рек, после опасности и напряжения битвы, они отдыхали радостью победы и весёлым разговором.

-Боярин Олекса, - позвал Хасан. - Видишь там, вдали на берегу, шёлковые юрты. То - юрты мурз. У иных гаремы были с собой. Поди, многие остались.

-Да ну! - Олекса сбил на затылок шлем. - Сроду гаремов не видел.

-Ступай туда со своими, посмотришь. Там вы найдёте угощение и утеху - твои воины заслужили это. Заодно пригляди, чтобы не разграбили курень. Там много драгоценностей, а стража туда пока не послана.

-Как же ты-то, князь? - задача боярину пришлась по сердцу, но, видно, неловко было ему перед Хасаном.

-Подожду воеводу здесь. Мне хватит десятка воинов.

Боброк появился на холме после заката с малой стражей. Осмотрел убранство шатра, кивнул на золотой трон и усмехнулся:

-На это купим новые мечи, взамен поломанных на Куликовом поле. Ещё много мечей нам потребуется: Мамай-то ушёл.

Хасан кивнул.

-Повозки, я вижу, тут есть. Найдёте тягловых лошадей, и к рассвету всё добро погрузить. Караул держать бессонный, на холм никого не пускать. Выступаем утром. Где - мой сотский Олекса? - спросил, спохватясь.

Хасан объяснил. Боброк глянул и покачал головой.

-А ты - добряк, оказывается, князь. Не ждал от тебя. Ну-ка, оставь за себя десятского да проводи меня в те евины сады. Вот я утешу Олексу палкой.

-Виноват - я, государь.

-Ты за свою вину ответишь, а мой сотник - за свою, коли непотребство какое допустит. Ты-то не пошёл, небось, утешаться в ордынские гаремы.

-Я нашёл мою невесту, государь. Хочу показать её тебе.

-Вот за это я - рад. Кто - она?

-Княжна Наиля.

Боброк глянул на молодого князя, задумался о чём-то, погладил усы.

-Княжна Наиля... Всё - правильно, князь Хасан. Женись поскорее, тебе нужна хозяйка в уделе. А я в посажёные отцы попрошусь к тебе на свадьбу.

Хасан поклонился.

-Однако невесту после покажешь, веди...

Дорогу им указывали костры, полыхавшие в курене жён мурз. Ещё были светлые сумерки, и стражники, выставленные Олексой, узнали Боброка и Хасана и пропустили в кольцо юрт.

-Хоть одно дело сделал, - проворчал воевода, прислушиваясь к возне, смеху, женским взвизгам и гудению мужских голосов во многих шатрах. В середине свободного круга пылал огонь, дымились котлы с варёным мясом, и несколько воинов в одних рубашках (мечи, копья, брони и шлемы лежали рядом грудой), с разгорячёнными лицами, обнимая женщин, тянули походную песню. Перед ними лежали похудевшие бурдюки с крымским вином и татарской аракой, на серебряных блюдах - груды мяса, сладостей и орехов, искры от костра сыпались на ковры, разостланные шелка и бархат. Два смуглых человечка с бабьими лицами суетились около пирующих, наливая вино в круглые чаши, хотя головы воинов и без того клонились на плечи подружек. Девушки были русские и подпевали воинам по-русски, Боброк остановился.

-Эй, братья, к нам! - крикнул, завидя новеньких, рослый кудрявый десятский. - Хотите, выберите себе ладушек вон в тех шатрах, кроме синего - то особый цветник, для воеводы, Олекса велел не трогать... А мы наших нашли. Вчера - рабыни, ныне - княгини. Этих не обижать!

Боброк подошёл ближе и спросил:

-Где - сотский Олекса?

Воины подняли тяжёлые головы. Свет костра блеснул на тусклом от пыли золоте княжеских доспехов, десятский снял руку с плеча девушки, встал во весь рост, поклонился, качнувшись, но устоял. Другие тоже вскочили.

-Олекса Дмитрич - вон в том большом шатре, - десятский указал пёструю юрту, перед которой горел костёр. - Выпей с нами, государь. За победу нашу, Дмитрий Михалыч! Марьюшка, милка моя, налей золотой кубок нашему великому воеводе да погляди, пока он перед тобой, ведь это же - Боброк-Волынский!

К удивлению Хасана, Боброк принял кубок, чеканенный золотом, из рук миловидной, улыбающейся девушки, отпил глоток и вернул:

-Благодарствую, душа моя. Со свободой вас, красавицы. Вы, дружинники, сядьте и отдыхайте, коли ваш черёд отдыхать. А выпили вы изрядно - будет! И оружие снимать я ещё вам не велел.

Воины, трезвея на глазах, потянулись к мечам и броням. Боброк направился к большой юрте, не задерживаясь у костра, где кашеварили женщины под присмотром вооружённого отрока, откинул полог, и Хасан вслед за ним вступил в юрту. Множество свечей озаряло её своды, обшитые изнутри шелками и атласом. Пол устилали ковры. Посередине, на горке пуховых подушек возлежал Олекса. Он был в тонкой льняной сорочке, вышитой красными петухами, в алых суконных шароварах, заправленных в потёртые сафьяновые, огромного размера сапоги с серебряными шпорами. В лице - лёгкая бледнота усталости, глаза - затуманены. На коленях Олексы устроились две молоденькие полуобнажённые женщины, третью он тискал за пышную грудь левой рукой, в правой держал серебряный кубок. Женщина, посмеиваясь, перебирала его чёрную курчавую бородку, брала с блюда сладости и пыталась кормить из рук, но Олекса мотал головой и поминутно прикладывался к кубку с вином.

Боброк, щурясь от света, остановился в ногах новоявленного Селадона, тот поднял глаза, рука с кубком дрогнула, вино плеснулось на подушку, его другая рука прикрыла голые груди полонянки. Миг и другой Олекса смотрел в лицо князя, тряхнул курчавой головой и вдруг опёрся локтями, встал, держа кубок. Женщины отпрянули в углы.

-Княже!..

-Чего изволите, ваше султанское величество? - шрам на щеке воеводы побагровел, синева глаз стала стальной, плеть в руке подрагивала.

Олекса моргнул, тряхнул кудрями и единым духом осушил кубок, трахнул им о ковёр и отвердел взглядом.

-Ух!.. Теперь казни, княже, коли заслужил!

Рука Боброка расслабилась, он крякнул и рассмеялся.

-Твоё счастье - отчаянный ты, Олекса. И другое счастье - я, а не князь Владимир застал тебя в сём виде.

-Победа же, государь!

-Я што тебе велел?

-Всё взять и ничего не трогать.

-А ты?

-Дак это... - Олекса потупился. - От них не убыло. Им же для удовольствия. Што они знали-то со старым мурзой?.. Вон там, в синем шатре, - девицы цветики. Ихний казначей, старый мерин, самых молоденьких да красивых покупал. А на што? Говорят, приедет, заставит раздеться догола - танцуйте ему! Сам же присядет на корточки посередь юрты, высматривает да языком цокает. Вот ведь какой вражина, а?

Боброк с Хасаном расхохотались.

-Я их трогать не велел, девицы же! Там и наши две были - тех отпустил, а полонянок тебе дарю, государь.

-Ты, однако, добиваешься плети, Олекса, - Боброк нахмурился. - Баб - в отдельные юрты, вино - вылить до капли. Стражу - усилить. Сейчас же пришлю дьяка - переписать всё добро и полонянок. Сей курень объявляю общей добычей войска, как и Мамая. К утру чтобы всё было на колёсах и во вьюках.

-Слушаю, государь.

-Проверю. Найду хоть одного из твоих в непотребном виде, сотским тебе не бывать.

Кинув взгляд на забившихся в углы женщин, князь повернулся и вышел. В юртах затихли голоса, караульные были на месте, у костра суетились одни евнухи, прибирая ковры, скатерти и посуду.

-Победа разлагает войско, князь, - заговорил Боброк по дороге к лошадям. - И рад бы дать им волю - пусть забудутся от кровавого дела, да как бы полк не погубить.

-Я знаю Орду, государь. Я считал тумены - Мамай все их бросил в битву. Орда бежит и теперь дикие кочевники - тоже.

-Ты - молод, князь, - покачал головой Боброк. - А я уже - сед, и немало той седины от вражьего коварства нажито. И мы с тобой не знаем, где теперь - союзнички Мамая, что замыслили. Пока не соединились с большой ратью, пиров не будет. И мы ведь - не Орда. Наш человек, пока трезв, - золото, а подопьют, глядишь, начнут припоминать ордынские обиды - быть беде. До утра глаз не сомкну, службу проверять буду... Теперь показывай невесту...

XIII

Нестерпимо давило в бок тупым и жёстким, чёрная бездна то сжималась, то разверзалась перед лицом, грозя проглотить Ваську Тупика. Он срывался в неё, но неведомая сила выбрасывала его назад, туда, где тяжесть и боль, где дышать невозможно в сырой духоте земли, крови, человеческой и конской плоти. "Со святыми упоко-о-й..." - тянул вдали голос с гнусавинкой, Васька знал, что отпевают его по ошибке, хотел бы крикнуть, что грех отпевать живого человека, но где взять воздуха для крика? Что-то важное - важнее боли и страха, важнее жизни Васьки Тупика, по которой вдали справляют тризну, - не переставало мучить. Оно, это важнейшее, было рядом, но Васька не мог припомнить... Далеко заржал конь, его ржание внезапно приблизилось, и кто-то, вроде бы за стеной, сказал:

-Ах, леший! Не даётся и не уходит... А хорош, зверина!

-Видать, хозяин где-то тут, - сказал другой. - Ну-ка, я попробую...

Конь заржал, и Васька содрогнулся: Орлик! Он вспомнил сразу всё. И тогда усилием воли заставил себя удержаться на краю вновь открывшейся бездны, такой желанной и жуткой. "Государь!" - вот что мучило его. "Государь - подо мной, надо спасать!" Он лежал грудью на спине великого князя, сталь оплечья врезалась ему в щёку, лицо стягивало липким, усыхающим, в бок упирался чей-то локоть, сверху давили мёртвые тела. Васька со стоном начал освобождать придавленную руку и скоро упёрся одной ладонью в землю, пытаясь приподняться, вывернуться из-под трупов. Чёрный мрак кинулся на него и он вскрикнул.

-Эй, Петро! - позвали вдалеке. - Тут кто-то стонет, может, наш?

-Ну-ка, отвалим лошадь, - отозвался знакомый голос. - Вон татарин шевелится, возьмём - тож душа живая.

Снова заржал Орлик, пробудив Ваську, он застонал, и тяжесть отвалилась, свет ударил в лицо, ослепив.

-Мать моя! Да тут ранетый боярин, и другой под ним.

Руки подняли Тупика, понесли куда-то.

-Жив, боярин? С победой тебя, брате!

Васька увидел бородатые лица ополченцев, проглотил солёную горечь, освобождая горло.

-Ребята! - и поразился слабости собственного голоса, но мужики услышали и наклонились. - Государь... там, подо мной был...

Ратники оставили его, кинувшись к разобранному завалу, подняли тело Дмитрия. Со всех сторон сбегались люди. Подобрав полы и размахивая кадилом, семенил незнакомый Ваське попик. Тупик сел на окровавленной, прибитой траве, Дмитрия положили рядом.

-Дышит, живой - наш государь!

С князя сняли броню, он застонал, шевельнул рукой, открыл мутные глаза. Сзади раздался топот, - оставив оборванный повод в руках ловца, к Тупику мчался Орлик, стеля по ветру гриву. Стал рядом. Васька лишь тронул его наклонённую морду, следя за хлопотами попа над государем - ему смачивали лицо и грудь водой, пытались поить. Дмитрий отвёл руку попа и сел, оглядываясь.

-Что?! - и, сморщась от боли, схватился руками за голову.

-Победа, государь! Победа, Дмитрий Иванович. - Поп заплакал, целуя колени князя. И тогда Дмитрий оторвал руки от головы, огляделся, схватил попа в объятья и начал целовать. Встал, обнял ратников, увидел Тупика, подошёл, наклонился:

-Живой, Васька... Спасибо тебе, что живой.

Помог Тупику встать, обнимая за плечи, осмотрел поле, не вытирая слёз.

-Запомните это, братья. Запомните и расскажите детям... Кто забудет, в том нет, и никогда не было русского сердца.

К государю сходились ратники, посланные собирать раненых, от Смолки приближался конный отряд Никиты Чекана, которому Вельяминов поручил разыскать государя.

-Ты - ещё слаб, Василий, - сказал князь. - Вижу, те крепче мово досталось. Отправляйся в лечебницу, а Орлика отдай пока мне. Скоро верну, только поправляйся. Где - мой доспех?

Ратники бросились помогать государю, облачаться в помятый панцирь, потом посадили на Васькиного коня. Он тронулся навстречу дружинникам, чтобы в их сопровождении явиться перед полками, которые сейчас в боевом порядке стояли на Красном Холме, кроме засадного, ушедшего в погоню за Ордой. Тупику помогли сесть на телегу - их прислали из лагеря множество, чтобы вывозить раненых. Голова гудела, в спине росла боль, - видно, на него наступила лошадь. Через минуту тряска стала невыносимой, он велел вознице остановиться, слез, побрёл к лагерю, время от времени присаживаясь отдохнуть на убитых лошадей. Он шёл той дорогой, где тумены Орды смяли крыло большого полка, полоса мёртвых тел расширялась и казалась нескончаемой. Раненых успели подобрать, если кто уцелел здесь под тысячами копыт, но отделить своих убитых от чужих ещё не успели, русские воины часто лежали в обнимку с ордынскими, и остывшая кровь врагов перемешалась в одних лужах и ручейках. Хотел омыть лицо в знакомом бочажке, где утром, после встречи с Таршилой, поил коня, и оторопел: вода была мутно-красной. "Вот он - какой, "медовый сбор", получился, ребята! Где вы все - теперь?" Увидел двух ратников невдалеке, знакомое почудилось в одном из них, и Васька повернул. Они стояли, опустив обнажённые головы, перед убитыми, сложенными рядком на возвышении, и не повернули голов. Один, молодой, плечистый и рыжеволосый, держал в поводу вороного татарского коня под узорчатым кованым седлом, другой, постарше, с проплешиной в шевелюре, с повязкой на лбу, опирался на большую рогатину. Наконец старший оборотился, и Тупик узнал мужика из звонцовского отряда, да и парня тоже припомнил.

-Вот оно как вышло, боярин светлый, - мужик охнул от боли. - Два десятка было нас, а стало двое. Какие люди были, Матерь Божья! Гридя... Таршила... Ивашка - слово-золото... Сенька - голова удалая... Васюк - соколий глаз... Филька-плотник...

Его голос сорвался, он умолк, утёрся рукавом, посмотрел в лицо Тупика.

-Што я, староста, скажу их матерям, жёнам, их сиротам? Што?.. И наш боярин тож... На кого нас покинул?..

-Они не задарма сложили головы, дядя Фрол, - сказал парень. - Главная сила Орды на нас навалилась, - пояснил Тупику. - И как мы-то с Фролом живы остались, ума не приложу. Смело нас туда вон, там телеги от лечебницы стояли. За ними отбились... Юрка там нашего, раненного, всего растоптали, и Николка гдей-то сгинул...

Тупик насторожился, Алёшка поймал его вопрошающий взгляд и сказал:

-Видел Дарью, жива - она, там, в лагере, теперь у них - самая работа.

Васька вздохнул, подошёл к боярину Илье, опустился на колени, поцеловал холодный лоб. Рядом лежал Таршила, Васька поцеловал и его, смежил открытые глаза старика. Встал.

-Как звать тебя, молодец?

-Алёшкой. А прозвище - Варяг.

-Подходящее прозвище. Видел я тебя в битве. Пойдёшь в мою сотню?

Алешка вздрогнул, борьба с собой отразилась на лице.

-Батю мово убило, - сказал он. - Дома - трое меньших, матери не совладать с имя.

-Да и мне одному, што ль, в село вертаться? - спросил Фрол.

-Пошто одному? - прозвучал бас подошедшего, ратника. Это был монах-богатырь, а с ним - ещё трое уцелевших братьев.

-Живы, батюшка!

-Четверо из всей дюжины да двое тяжко уязвлённых. Ах ты горе горькое! Вот она, победа, - дорого ты нам стала.

Он постоял над убитыми, потом поднял глаза на Фрола.

-Так я говорю, пошто одному тебе вертаться, Фрол? Возьми нас в свои Звонцы - больно полюбились по вашим рассказам. Не время теперь нам в скитах да монастырях сидеть. А на монастырских харчах мы - не избалованы, ратайное дело нам - знакомо. Посадишь на землю, а там найдём себе осиротелых хозяюшек с детишками. Кто-то же должен их растить.

-Да как же, батюшка, вы же - монахи! - Фрол боялся поверить своим ушам: четыре таких мужика в столь злую пору для села - великое счастье.

-Э, староста! Были монахи, отцы святые, а ныне - в крови по шею. Игумену весть подадим, снимет сан.

-Да ведь я-то - не хозяин, а наш боярин - вон он, сердешный. И наследников у него нет...

-Бери их, отец, - сказал Тупик. - Вотчина теперь государю отходит, он это дело скоро уладит. Хочешь, сам ему скажу?

Фрол кинулся Ваське в ноги:

-Боярин светлый, век буду за тя Богу молиться.

-Встань, отец. Звонцы мне теперь - не чужие, это поле нас породнило навек. Может, скоро снова увидимся. Ты там сирот не давай в обиду, я тож о них позабочусь. Алёшку заберу у вас. Ты, парень, за своих не бойсь. Государь умеет жаловать добрых воев. Конём и справой, вижу, ты обзавёлся, деньги кормные станешь посылать матери - вот ей и помощь.

-Коли так, я - готов, боярин.

Васька не сказал всего, о чём думал, но Фрол, видно, догадался, поймал и поцеловал край рваного плаща, который накинули на Васькины плечи ратники, вытащившие его из завала смерти.

Солнце уже коснулось вершины леса над Непрядвой, на поле прибывало людей и повозок - спешили подобрать раненых до темноты. Вороний грай в небе нарастал, тучи птиц кружили над полем, крича на живых людей, мешающих им начать пиршество. Повсюду зажигались костры, готовились факела - раненых будут искать и ночью. Полем на приземистом коне приближался всадник с перевязанной головой, одна его рука была прибинтована к груди. Сзади на поводу тянулись две заводные ордынские лошади. Всадник то и дело останавливался, всматриваясь в одежду и лица убитых, и снова трогал коня, двигаясь зигзагом.

-Алёшка, - сказал Тупик, узнав всадника. - Слышь, Алёшка, езжай к нему. Скажи - я здесь...

Тупик устало сел на землю, улыбнулся своей радости посреди тысяч смертей.

-Это - кто? - спросил Алёшка, садясь на лошадь.

-Один рыжий, как и ты. Самый лучший рыжий на свете.

...Розовая заря сулила новый солнечный день, темнело медленно, и не затухал вороний грай, к которому присоединились голоса зверей, раздразнённых запахом крови. Злобясь на людей, всюду бродивших по полю, волки уходили по следам погони, где на протяжении многих вёрст степь усеяли тела ордынских всадников. Здесь живых людей не было, лишь полудикие собаки лизали кровь вчерашних хозяев. За собаками волки не гонялись, пищи хватало всем...

На заре по Куликову полю в сторону Красного Холма ехали трое воинов. И не было у них слов на этом пути, по которому днём отступал передовой полк. На взгорке, светлея непокрытой головой, сидел ратник, ссутулив широкие плечи. Рядом топтался стреноженный ордынский конь, принюхиваясь к окровавленной траве и всхрапывая. Ратник ничего не замечал и не слышал. Васька дважды окликнул его, тогда лишь он поднял голову, глянул и вновь потупился. Подъехали ближе. Перед парнем на примятой траве лежали трое. В середине, скрестив на груди руки, с ясным строгим лицом, седоватый поп в праздничной ризе, обрызганной кровью. Где-то Тупик видел его, но не хватало ясности в голове, чтобы припомнить. По бокам от него лежали двое рослых воинов в чёрных панцирях, до изумления похожие друг на друга и чуточку - на попа. У одного была пробита грудь, на другом ран не виделось.

-Кто - это? - спросил Тупик.

Не поднимая головы, парень ответил:

-Отец и братья.

Будто молния высветила в памяти сходящиеся рати пеших и крик: "Отец Герасим!" - и двое воинов в чёрных панцирях и пернатых шлемах, бросая щиты и копья, бегут от фрягов к русскому священнику, идущему впереди войска.

Многое хотелось расспросить Тупику, но он видел, что молодому ратнику сейчас не до разговоров. Спросил лишь:

-Ты-то - не ранен?

Тот помотал головой. Тупик тронул коня, опустив тяжкую от боли голову. Кто расскажет обо всём, что случилось в этот день на Куликовом поле, кто передаст всю нашу боль и горькую гордость, кто запомнит поимённо всех убитых? Не родился ещё такой сказитель и певец, а родился, так сердце его разорвётся, если вместит всё. Копыто, как часто бывало, угадал мысли начальника или подумал о том же.

-Народ запомнит всех, назовёт каждого, обо всех расскажет своим детям.

-Да, Ваня, Русь запомнит. Если даже и мешать ей в этом станут, запомнит навсегда. Такого Родина не забывает.

Воины сдержали коней. Над полем скорби и славы взмыл клич русских полков, стоящих на Красном Холме. Распугивая вороньё, он вырастал до окрашенных закатом облаков, катился за Дон и Непрядву, в отчие земли, катился в Дикое Поле, вслед отрядам, преследующим разбитую Орду. В последних лучах клочками огня метались стяги полков, льдисто рябила сталь мечей и копий, поднятых над пешими рядами воинов, и летел перед ними в буре клича высокий всадник в иссечённой броне, облитой золотом и кровью. Лишь на миг ревниво дрогнуло сердце Васьки Тупика, оттого что не он сопровождает государя перед войском в час торжества, а в следующий и его ревность, и телесная боль заглохли в счастливом потрясении как бы впервые осознанного: ПОБЕДА! Русь, Родина наша, спасена! Это мы спасли её от страшнейшего врага!.. Только об одном жалел Васька Тупик: нельзя умереть, чтобы раздать свою оставшуюся жизнь хоть по минуте убитым русским ратникам, лишь бы увидели нашу победу и там, за гробом, знали, что пролитая за Родину кровь не бывает напрасной.

Все трое послали коней вперёд, спеша занять своё место в строю рати. Туда же, на Красный Холм, со всех сторон Куликова поля тянулись те, кто был повержен в бою, но отлежался на земле и сумел превозмочь свой недуг. Потому что и в час беды, и в час славы место живых там, куда зовут их знамёна.

Через восемь дней, когда убитые были похоронены и раненые немного окрепли, чтобы перенести тряские дороги, сорокатысячное русское войско покидало Куликово поле. Дмитрий и Боброк стояли на донском берегу, следя за переправой полков по новым мостам. Ни разу больше не обмолвился великий князь о походе в степь - слишком жестокой оказалась битва, в которой полегла почти половина русского войска и половина русских князей. Молча шли войска, обозы, повозки, занятые ранеными, отражаясь в зеркале плёса реки.

Три дня после битвы Непрядва и мелкие речушки выносили в Дон кровавую воду. Теперь вода вновь была прозрачной, но казалось, она пахнет кровью. В пасмурном небе навстречу потокам людей плыли станицы журавлей, роняя печальные крики, словно оплакивали тех, кто лежал теперь в братской могиле у села Рождествено Монастырщина, где земля горбилась свежим холмом.

Впереди ждали новые победные клики, торжественные службы, громкие колокола, а князю было больно и грустно. Он велел переписать всех павших и увечных, их семьи не останутся без княжеской милости и покровительства, но кто вернёт матерям сынов, детям - отцов, жёнам - мужей? А ему - ратников?.. Хотелось верить, что Орде - нанесён смертельный удар, да как поверить после ста сорока трёх лет ига?!

Купцы принесли из степи весть: Тохтамыш начал войну с Мамаем - это первый громкий отзвук Куликовской битвы в Золотой Орде. Кто из двух хищников одолеет? Кого ждать из степи с новым войском Орды? Кого и когда? Но может, это кровавое потрясение убедит Орду, что времена изменились, что военное давление на Русь грозит ей гибелью? Во всяком случае, лет пять Орде копить силы, а с малыми она напасть не посмеет - так он считал... Если бы на Куликово поле пришли полки других великих князей и Великого Новгорода, сколько русской крови сберегли бы! Вот тогда можно бы и добить степное чудовище...

Дмитрий смотрел на свежий холм у прибрежного села, и в топоте копыт, стуке колёс, размеренном шаге пеших ратей и поскрипывании телег чудились ему голоса тех, кого уже не было в войске.

"Помни нас, княже, где бы ты ни был, отныне мы - твоё войско навеки. Мёртвые - ненавязчивы, и радостный час живых мы не омрачим скорбью, ибо для вашего счастья мы умирали в битве. Будут празднества и пиры - не омрачите их печалью о нас. В богатстве и силе не скорбите о нас, оставшихся на поле вашей славы. Но придёт беда, закроют солнце чёрные тучи - вспомните нас! Заплачут русские женщины, и дым горящих селений выест вам глаза - позовите нас! Позовите нас, и мы станем рядом с вами. Никогда вас не будет меньше прежнего, пока сохраните память о нас. В час великой нужды помните нас!"

Дмитрий снял шелом и поклонился холму:

-Спасибо вам, братья.

Боброк окликнул государя. Сурово-скорбная процессия вступила на мост: под шитыми серебром плащаницами на повозках покоились дубовые гробы-саркофаги русских князей и знатных бояр. Губы великого князя шевелились, называя имена... Михаил Бренок... Иван и Мстислав Тарусские... Фёдор и Иван Белозёрские... Семён Оболенский... Андрей Серкиз... Микула Вильяминов... Тимофей Волуевич... Пересвет...

Не дожидаясь конца процессии, Дмитрий тронул коня и долго ехал за гробом Пересвета.

Сразу за Доном, по обе стороны дороги, стояли рязанцы - мужики, женщины, дети. Сняв шапки, кланялись ратникам, иные совали угощение, и воины не отказывались, хоть рать и была обеспечена с избытком. Русские люди благодарили победителей, своих защитников, как могли, и нельзя было отказываться от их благодарности, если даже отдавали последнее. Какие бы тяготы и беды ни ждали впереди, люди верили: будем жить, потому что на степного хищника нашлась наконец-то управа.

* * *

-Звонцы, - сказал он. - Звонцы без звона...

Опустил голову, тронул коня, шагом двинулся в объезд озера. Улица встретила тишиной. Проехал одно подворье, другое - ни единой души. "Хоть бы собака какая облаяла, что ли?" - подумал всадник, глядя перед собой. Дома по сторонам улицы напоминали ему лица тех, которые одним рядком лежали на кровавой траве Куликова поля, - казалось, и здесь его окружают покойники. Скрипнула калитка, согбенная старушка вышла на улицу, посмотрела из-под руки. Он узнал и в смущении задержал коня. Бабка приблизилась, поклонилась.

-Отколь, соколик? Не война ль - опять с басурманом?

-Здравствуй, бабушка, - сказал, глядя в сморщенное лицо старушки, с трудом находя потускневший, словно бы далёкий взгляд и поражаясь тому, что и старые люди, оказывается, так заметно могут стареть. - Слава Богу, не с кем пока воевать. Я - с доброй вестью от нового боярина. Аль не узнала меня?

-Господи, - лицо старушки задрожало. - Никак Лексей, Алёшенька наш, соколик ласковай... Счастье-то Аксинье - сынок воротился.

Дрожащими руками Барсучиха поймала его стремя, прижалась щекой к сапогу, плача.

-Не надо, бабушка, - попросил Алёшка, не смея выпростать стремя из рук Барсучихи. - И без того небось все глаза выплакали, а за слезами и радость проглядишь.

Видно, в своём любопытстве Барсучиха не переменилась, если тут же, осушив глаза рукавом, засыпала вопросами:

-Кто - он, новый-то наш боярин? Молодой аль старый? Поди, за окладом посошным тя прислал, дак Фрол всё уж приготовил.

Алёшка улыбнулся:

-Всё расскажу, бабушка, дай срок. Да только никакого оклада ему теперь не надо. Не ныне-завтра сам будет, с молодой жёнкой да с пожалованьем от государя сиротам и вдовам ратников, побитых на Куликовом поле. Его князь Боброк золотой гривной пожаловал за дела ратные, да и государь не обошёл. Давал ему село большое да богатое, он же Звонцы попросил и велел передать, што два года податей от вас брать не будет.

Старуха начала креститься:

-Слава Тебе, Господи, за этакого господина. Как зовут его?

-Тупик, Василий Андреевич Тупик. Люди-то где, бабушка?

-Да в лесу нонче, батюшка. И твои - тож там. Всем миром дрова готовить поехали со старостой. Без мужиков с лесинами-то где уж бабам в одиночку!..

Алёшка встрепенулся: от берега озера донёсся удар молотка по железу. Вот ещё... Ещё... И зазвенело, забило, заахало и запело - весело, размеренно, мощно...

-Кузнец?!

-Кузнец, Алёшенька, кузнец наш новенький трудится, Микула-богатырь.

-Микула?..

-Из бывших монахов - он, у нас поселился, Марью хочет взять Филимонову за себя - вот как справит она сорокоуст да относит плат чёрный. Трое ведь - у неё, и хозяйство - не богатое, пил ведь он шибко, Филимон-то, Царство ему Небесное... А он-то, Микула, на неё не наглядится, уж на подворье кажинный день ходит - то поправит, это подладит, и ребята к нему льнут.

-С Микулой, бабушка, ещё трое монахов было.

-Как же, батюшка, было-было. Да двое остались, те помоложе Микулы, они девок себе сосватали. А третий пожил да и воротился в обитель свою, очень уж богомольный, говорит, кровь пролитую отмолить надо, не даёт она ему покоя...

Ехал Алёшка селом, и уж безбоязненно рассматривал знакомые избы - не мёртвые, а живые лица земляков смотрели на него из-за плетней и частоколов.

У Романова подворья сдержал коня. Калитка отперта, значит, дома есть кто-то... Вдруг да воротился Роман, сгинувший во время битвы? Зайти? Алёшке стало жарко и холодно сразу. Может, за этими стенами сейчас - она? Аринку он мог бы разыскать сразу после битвы, но с чем бы он пришёл к ней тогда?.. Повернул к воротам, сошёл с лошади, привязал её к медному кольцу, вбитому в воротный столб, шагнул в раскрытую калитку. Серого не было, наверное, ребятишки взяли с собой в лес - почти все звонцовские собаки умели ловить дичь. Поднялся на тесовое крылечко, толкнул дверь в сени, и она подалась. Постучал...

-Кто - там? Заходите...

Растворил дверь и в полусумраке после уличного полуденного света не сразу рассмотрел Аринку. Она пряла в углу, там, где бы положено быть конику, на мужском месте... Встала, увидев человека в воинском одеянии, отошла в угол.

-Здравствуй, - сказал Алёшка.

-Здравствуй...

-Вот приехал к своим, зашёл проведать.

-Благодарствуем... Я слыхала, ты у князя - теперь...

Голос у неё был словно надтреснутый, чужеватый, лица Алешка всё ещё не рассмотрел, заметил лишь, что Аринка похудела.

-Об отце не слыхали чего?

-Нет...

Никак не мог привыкнуть к её вдовьему платку, стало неловко, уйти бы ему, но как уйти? Видно, нельзя так сразу являться, пожил бы денёк в Звонцах, встретились бы, может, ненароком - тогда легче. Вдруг сунул руку под полу кафтана, вынул маленький, обшитый шёлком треугольник с блестящими бусинками, протянул женщине.

-Возьми... С него снял тогда... Сразу не нашёл тебя, а потом где же искать было?

Она взяла косник, всхлипнула, закрылась рукавом сарафана:

-Спасибо тебе, Лексей, сказывали мне, как ты спасал его...

-Чего там! Кабы спас!.. Все мы спасали друг друга. Дак пошёл я, однако...

-Куда ж ты? - Аринка вспомнила, что она - хозяйка, а редкого гостя положено угостить. - Сядь, я сейчас принесу чего-нибудь - помянёшь...

-После, Арина, я ж дома ещё не был, по пути зашёл.

-Да их и нет никого твоих, вечером лишь воротятся. Сиди, я за Микулой сбегаю, он всё о вас с Юрком рассказывает, как бились вы на поле Куликовом. А я... как вернулась из похода-то, ну вот, будто места нет мне на земле, так и побежала бы в Москву за войском, будто все вы там - живые... Да куда ж бежать, маманя одна с меньшими... Сиди, я быстро...

И тогда Алёшка решился на святую ложь, которую придумал ещё на Куликовом поле после похорон звонцовских ратников и ради которой, может, отпросился у Василия Андреевича на денёк раньше его умчаться в Звонцы, чтобы к приезду нового боярина решить своё дело.

-Арина, - он заступил ей дорогу. - Погоди. Всё уж скажу сразу, и ты ответь, чтобы не мучиться мне.

Она отступила, испуганно глядя тёмными глазищами.

-Юрко, когда умирал, сказал мне: "Возьми в жёны Аринку, если она ещё люба тебе". А мне без тебя нет жизни, Аринушка. Теперь - твоя воля.

Она молчала, закрывшись руками, но он ждал. Тогда, не отрывая рук от лица, она сказала:

-Погоди... Хоть денёк дай подумать... Ребёночек ведь у меня будет.

-Что ж, - он улыбнулся. - Будет сын у нас, Юрий Алексеевич.

-Завтра, - повторила она, - завтра скажу, ведь маманю спросить надо!

-Прощевай, Арина, завтра всех в гости позову. А теперь не усидится мне, в лес поеду - мамка ждёт...

Сбежал с крыльца, кинул в седло своё большое тело, одетое бронёй, дал шпоры вороному. Вслед нёсся перезвон молотка и кувалды - Микула, небось, перековывал рогатины и боевые чеканы на сошники. Не рано ли?.. В лесу Алёшка поехал скорым шагом. Дорогу к вырубке он знал и давал душе успокоиться от встречи с Ариной, чтобы отдаться радости встречи с матерью и братишками.

Лес справлял праздник, нарядный и печальный. Потому что этот праздник - всегда недолог.

ЭХО НЕПРЯДВЫ

КНИГА ПЕРВАЯ

ДОРОГИ В "ТРЕТИЙ РИМ"

I

Над степью летела тревога. Её разносили птицы, о ней сообщала земля едва уловимым гулом. Рассыпанные среди типчаков и полыни разом поднимали головы, замирая. Их дозорные свечками вставали над травой, и вдруг стада срывались в бег - на закат и на полночь. Вслед антилопам, развевая хвосты, бежали тарпаны, онагры мерцали белизной ног и подбрюший, зайчишки затаивались в татарнике, хищники теряли стать хозяев степи и, не замечая добычи, забивались в заросли по берегам речек. Даже туры, не боящиеся ни волчьих стай, ни пардусов, начинали кружить, грозя кому-то наклонёнными рогами, и, сбиваясь в стада, уходили за сайгаками и дзеренами. Вместе со зверем бежал человек. Становища полудиких кочевников вьючили лошадей, нагружали кибитки и, не мешкая, гнали на закат. Ватаги добытчиков соли, припозднившиеся на берегах Сурожского моря, искали убежища вместе со зверьём в приречных тростниках, в заросших оврагах, надеясь отсидеться. В стороне восхода небо начинало куриться серыми облачками, но ветер не доносил запаха гари костров, а это значило: надвигается самое страшное, что когда-либо порождали степи, - военная кочевая орда. Во время больших ханских охот конные крылья орды раскидывались на многие вёрсты и потом, охватывая пространство, стремительно и далеко выбрасывались вперёд, чтобы сомкнуться. Редкому зверю удавалось вырваться из кольца, чужому человеку - никогда.

По следу головных чамбулов в плотных колоннах шли одна за другой конные тысячи, прикрытые с боков заставами.

В челе головной тысячи колыхался рыжий великоханский бунчук, жёлто-кровавое знамя вспыхивало в порывах ветерка факелом угрозы - оно означало, что хан выступил на войну. Под знаменем и бунчуком, оберегаемый панцирной стражей на крепких лошадях, покрытых барсовыми шкурами, ехал угрюмый сорокалетний человек в синем халате и горностаевой шапке, украшенной пером серого кречета и золотой царской диадемой с крупным прозрачно-зелёным камнем. То был великий хан Золотой и Синей Орды Тохтамыш, потомок Повелителя Сильных - Чингисхана, правнук Джучи, объединивший под своей рукой все земли бывшего улуса Джучи - северо-западные пространства монголо-татарской империи от Поднебесных гор, откуда сбегает голубая река Сейхун, до устья Дуная, от Закавказья до лесистых русских равнин, уходящих к ледяным морям в полуночных странах.

Получив весть о разгроме Мамая на Дону, в одну неделю Тохтамыш со своим войском совершил трёхсотвёрстный бросок от берегов Яика к берегам Итиля, занял столицу Золотой Орды Сарай, присоединил силы татарских князей, оставшихся в тылу Мамая, встал на правобережье, выслал в степь отряды, чтобы перехватить беглого врага. Но Мамай, видно, догадывался, кто ожидает его на волжских берегах, он ушёл в Таврию - свой бывший улус, откуда молодым темником, зятем хана Берди-бека, начинал восхождение к трону Золотой Орды. И вот что было удивительно и страшно Тохтамышу: не прошло и трёх недель после сечи на Дону, как рассеянные дружины Мамая вновь собрались под его стяги, а к ним присоединились и силы некоторых татарских племён, кочевавших в приморских степях между Днепром и Дунаем. Лишь несколько мурз с уцелевшими воинами прибежали с Дона к Итилю и принесли покорность новому хану. Сила Мамая, по слухам, едва ли не достигла того числа, с каким он ходил на Русь, и Тохтамыш задумался. В Москву от него помчался гонец. Великий хан благодарил великого московского князя за помощь в борьбе с кровавым узурпатором трона Золотой Орды. Великий хан предупреждал Дмитрия, что их общий враг снова поднял голову. Он велел Дмитрию, не мешкая, выступить с сильным полком на помощь своему законному царю, обещая от имени трона вечную милость Москве и её князю.

Тохтамыш мало верил, что Дмитрий поспешит ему на помощь, если Мамай снова не бросится на Москву. Но ведь Мамай - не безумец. И уже приходила в голову хана мысль: отправить к Мамаю большое посольство с предложением мира и дружбы, попросить в жёны его дочь. Говорят, в Орде нет невесты, равной ей по красоте. Не уж то в столь трудное время безродный улусник отвергнет такую честь и такую сильную руку? Орда - велика, пока им двоим хватит в ней места. Пока...

Раздумья хана прервал тогда нежданный вестник. Из Крыма с отрядом примчался мурза-тысячник. Передав хану запечатанный пергамент, он, уткнув лицо в пыль, ждал решения. Письмо было кратким: "Повелитель! Иди и возьми голову своего и нашего врага Мамая. Мы принесём её тебе на серебряном блюде, как только увидим в степи твои бунчуки". Пергамент скрепляли печати сильнейших мурз Мамая - Темучина, Кутлабуги и Батар-бека. С Кутлабугой у Тохтамыша и прежде были свои тайные отношения. Хан не выдал радости, не шевельнул даже бровью, его скуластое лицо напоминало гладкий жёлтый пергамент без единого знака.

-Встань, - приказал он гонцу. - Почему эти трое, когда-то отдавшие в руки Мамая Золотую Орду, называют его своим врагом?

-Великий хан! Мамай снова ведёт тумены на Москву! Воины не хотят - они не верят больше в военное счастье Мамая.

"Выходит, он всё же - безумец?.." Да ведь только безумец, будучи безродным, мог схватиться за ханский венец. Даже Тимур правит от имени чингизидов. Он держит ханов в золотой клетке, разнаряженных в роскошные одежды с коронами на голове, сам, как смиренный раб, вползает в клетку на коленях, подавая им еду и питьё, по всякому случаю спрашивает их воли и совета, разумеется, даже не слыша, что они ему бормочут. Он душит и травит их по своей прихоти, однако же всему свету трубит: будто он, властелин Азии, - только исполнитель воли потомков священного рода Повелителя Сильных.

-Что говорит Мамай о походе на Русь?

-Великий хан, он убеждает наянов, будто на Дону мы уже победили Дмитрия, и только трусливые вассалы, увидев небольшой русский полк, напавший из засады, побежали и внесли в войско панику. Он говорит, сила Москвы иссякла, надо, не теряя времени, нанести ей новый удар - Дмитрий этого теперь не ждёт. Он ещё говорит: нельзя терять даже дня - нельзя давать русам увериться в собственной силе и подготовиться к новой войне. Мамай пугает нас неведомым, но мы ещё не пережили нынешней беды. Сколько погасло наших очагов, а сколько их осиротело! Кто видел Куликово поле, с Мамаем на Русь не пойдёт!

Нет, он - не безумец, этот чёрный крымский улусник. Да, сейчас бы неплохо в московском пожаре выжечь память о битве на Дону, чтобы о ней не рассказывали страхов. Но Мамай - подобен тем людям, которые различают далёкое, не видя того, что - у них под носом.

-Что Мамай говорит обо мне?

-Он сказал: пусть-де хан Тохтамыш повеселит душу на сарайском троне да побережёт наш тыл, пока управляемся с Москвой.

Хан улыбнулся - Мамай, конечно, сказал не так. Тохтамыш знает, как говорит Мамай, охваченный злобой: много и громко. Не это ли его сгубило? Полководец на войне должен только спрашивать и приказывать. Других речей ему не следует произносить даже во сне.

-Иди, - приказал гонцу. - Передай главному юртджи: пусть поставит тебя во второй тумен на полный корм. До моего слова ни ты, ни один из твоих людей не должны шагу ступить от расположения тумена.

Тохтамыш послал за молодым ногайским мурзой Едигеем, который поддерживал его своим мечом в борьбе с врагами, не раз обнаруживал храбрость зрелого воина и ум трезвого мужа. Сидя перед палаткой, показал Едигею письмо.

-Что скажешь?

-Я бы пошёл и взял такое блюдо. - Молодой военачальник выдержал взгляд хана.

-А если ловушка?

-Аркан годится, чтобы поймать коня или молодого бычка. Но ещё никто арканом не поймал тигра.

Тохтамыш встал с седла, хлопнул в ладоши. Выскочившему из палатки юртджи приказал:

-Войску - тревога.

Теперь уже Дон позади, три ханских тумена вступили в Таврические степи. Велика - земля и тесна. Полтораста лет назад этой степью гнали половецких ханов полководцы Чингиза, прорвавшиеся сюда из глубин Азии через Кавказ. Предания и книги говорят: тогда им достались несметные богатства и полоны, а скота было так много, что его никто не считал - воины ловили и резали на мясо быков, овец, коней сколько хотели. Тогда к северу от этих мест стояли великие города Киев, Переяславль, Чернигов, где боярские терема и купеческие клети ломились от добра, где купола церквей, по слухам, были покрыты медью, серебром и золотом, оклады икон украшались цветными каменьями, каждый из которых стоил табуна объезженных коней. Нынешним ханам и темникам даже не снится та добыча, какую брали первые ордынские завоеватели. Теперь лишь нищие селения русской Литвы прозябают на развалинах бывших удельных столиц. Оскудела земля людьми, оскудела товарами и скотом, только зверей развелось великое множество. Люди побиты и распроданы в рабство за моря, их добро разграблено и тоже размытарено. Но где-то же оседают богатства, где-то жиреют народы на крови других. Сколько нажили, да и теперь ещё наживают генуэзские, венецианские, арабские, ганзейские и иные купцы на перепродаже рабов и военной добычи ордынцев! Однако эти пауки лишнего не держат в крымских портовых городах - отсылают на кораблях в свои страны, чтобы потом, воротясь, жить припеваючи. Богаты были и ордынские города Сарай-Бату, Сарай-Берке, Хаджи-Тархан, богаты были и ордынские становища - даже незнатные кочевники устилали юрты коврами, носили шелка и бархат, золотом украшали оружие, пили и ели на серебре. Но долго ли завоеватель пользуется награбленным? А тут ещё ханские усобицы последних лет, восстания подвластных племён. Чтобы жить за счёт покорённых народов, надо увеличивать их число, их жизненную силу, но это - опасно. От русских полоняников и крестьян окраинных уделов обедневшие кочевники научились пахать, выращивать хлеб и овощи. Однако нынешней весной, поднимаясь на Москву, Мамай не велел сеять хлеб: возьмём-де его на Руси. Поход провалился, Орда не только не получила русского хлеба, она потеряла стада, ей грозит голодная зима. Нужен хлеб или большие деньги, чтобы купить его. В борьбе за власть хан Тохтамыш обнищал, обнищали и его мурзы. В Сарае большой казны не оказалось - войны расхищают не только человеческие жизни, но и денежные мешки.

Москва - вот главная казна Орды. Заплатит ли теперь Дмитрий хотя бы половину той дани, какую требовал Мамай?

Чтобы отвлечься от смутных мыслей, Тохтамыш стегнул своего золотистого аргамака шёлковой камчой, вырвался из строя личной сотни, поскакал вперёд. Он остановился на кургане, осмотрелся. Слева на плоской степи лежала плоская синева солёного лиманного озера, низкий противоположный берег едва различался у горизонта. На зеркале воды - ни челна, ни паруса, одни стаи птиц пестрели у берегов шевелящимися размытыми пятнами, да стадо куланов, почуяв опасность, рысило от воды в степь. К кургану аллюром мчался отряд из сторожевой тысячи. Не иначе какие-то вести.

Хан не ошибся. Мамай, оказывается, тоже не дремал, его войско шло навстречу Тохтамышу и теперь нависало с полуночной стороны. Следовало, не теряя времени, повернуть тумены от побережья в глубину степи.

-До темноты не останавливаться, - приказал Тохтамыш. - За Калку послать две передовые тысячи. Воинам спать в доспехах и при оружии, коней пересёдлывать всю ночь.

Повинуясь движению сигнальных значков, чамбулы совершали поворот. Склоняющееся к закату солнце светило теперь в левые скулы всадников. К берегу Калки вышли в сумерках, тумены приняли боевой порядок и остановились. Костров не разводили. Даже перед ханской палаткой не загорелся огонь.

...Безросное солнечное утро застало войско Тохтамыша готовым к битве. В порыжелых осенних берегах текла обмелевшая степная речка, знаменитая тем, что когда-то видела, как полководцы Чингисхана Субедэ и Джебэ со своими нукерами пировали на костях князей Киевской Руси, не захотевших стоять в битве одной стеной, под одним знаменем. Кому же сегодня справлять победный пир на её берегах - Чингизову потомку Тохтамышу или темнику Мамаю, которому следовало верно служить ханам, а не отрезать им головы? Если киевские князья находятся в христианском раю, они сейчас смеются и тычут пальцами в потомков своих врагов: "Мы были хороши, да и эти стоят нас!" Не уж то все народы проходят один путь?

С прибрежного холма, сидя на коне в полном боевом облачении, Тохтамыш следил за подходом к реке туменов Мамая. Тучи пыли выдавали приближение отрядов, развёрнутых лавами, - Мамаю тоже известно, где стоит войско его врага. Считая стяги, Тохтамыш снова пугался и удивлялся: перед ним развёртывалось, по меньшей мере, тридцать тысяч всадников. А сколько их на подходе? Что, если мурзы обманули?.. По далёкому холму, алея халатами, растекалась лава сменной гвардии Мамая.

Нукеры никогда бы не догадались, о чём думает их повелитель - закалённый в испытаниях Тохтамыш умел владеть собой. Он не относился к числу изнеженных "принцев крови", ему не досталось никакого наследства, кроме происхождения. По счастью, такой нищий чингизид, прямой потомок Джучи, оказался нужным Тимуру в его борьбе с сильными ханами и мурзами. Дважды Тимур давал войско Тохтамышу, и дважды Тохтамыш бежал от берегов Хорезмийского моря, разбитый врагами. Но между заяицкими ханами не было согласия, и в конце концов с помощью того же Тимура власть в Синей Орде захватил Тохтамыш. Битого жизнью и врагами хана крутая перемена судьбы немного пугала. Счастье - непостоянно, он знал это, и мог ли с лёгкой руки доверить свою судьбу стихиям битвы?

Что же - мурзы Мамая? Разве они ещё не разглядели ханские стяги? Где - их серебряный поднос? Просто обещать голову Мамая, иное - добраться до неё сквозь мечи тех краснохалатных дьяволов!

На противоположном берегу Калки по-прежнему находились две тысячи лёгких всадников Тохтамыша. Главные силы, состоящие только из отборной конницы, - здесь. Тумены правого и левого крыла развернулись вдоль берега широким фронтом, сверкают панцирями и оружием. Третий тумен - в резерве за холмом. Если дело дойдёт до битвы, темникам приказано за реку не ходить. Пусть Мамай нападает. На его отряды, переходящие Калку, обрушатся сильные короткие удары кованых тысяч Тохтамыша. Испытанный в битвах тумен резерва готов встретить глубокий обход врага.

Тохтамыш видел многие бои, сам терпел поражения, и он понимал состояние воинов Мамая, ещё не отошедших после куликовского потрясения. Несколько сокрушительных встречных ударов, несколько отрядов, сброшенных в реку, и Калка напомнит воинству Мамая весь ужас Непрядвы. Это - победа. Вот если бы Тохтамыш перешёл речку и там, в степи, доверился стихиям битвы с конницей Мамая...

Да можно ли предсказать исход любого сражения, где сошлись равные по силе враги? Мамай - опытен и хитёр, он - разозлён поражением, и кто знает, какого коварства ждать от него теперь? Одно утешение: Мамай никогда не считал Тохтамыша опасным противником. Заяицкие ханы - тоже. И Тимур. Иначе разве стал бы Тимур давать ему свои тумены?..

Однако без боя уже не обойтись. Передовые лёгкие сотни Мамая, сверкая клинками и стеля за собой пыль, помчались к берегу Калки. Докатился топот коней и рёв всадников. Обе тысячи Тохтамыша на том берегу, очернив стрелами утреннее небо, с места галопом рванулись навстречу, чтобы не дать врагу преимущества в силе удара. Сошлись в тучах пыли, скрестились пики и кривые мечи, схлестнулись конские и человеческие груди, два враждебных клича на одном языке слились в рёв.

Да, теперь лишь битва решит спор за главный трон Орды. И может, это ещё - не последняя битва между Тохтамышем и Мамаем? Тимур знал, что делал, давая войско хану Тохтамышу. Он будет смеяться, хромой самаркандский барс, и облизываться, узнав, как два золотоордынских волка рвут друг друга в кровь. И московский медведь тоже будет довольно урчать, зализывая в своей берлоге куликовские раны...

-Где - мурза? - спросил хан, и все, кто услышал его голос, поняли: он требует посланника из стана Мамая.

За Калкой схватки равных, однако, не получилось. Воины были одинаково сильны и опытны, у них имелись одинаковые кони и одинаковое оружие, но одних веселили удачи последних дней, а в душе других кровоточила рана, нанесённая русским мечом. Первым победа сулила ханскую благодарность, обещанное жалование, воинские отличия и возвращение, наконец, в родные юрты, а вторым - новый военный поход против московского князя. Калка не пронесла воды на полполёта стрелы, когда из тучи пыли, расползающейся над местом рубки, во все стороны брызнули всадники Мамая. Их не преследовали. Сотни Тохтамыша стягивались к берегу.

Но что - за смятение на ковыльной равнине, вблизи холма, где расположилась ставка Мамая? Тумены поворачивают фронт?.. Да, фронт и копья - в сторону сменной гвардии Мамая!

-Великий хан! - закричали нукеры-наблюдатели. - Белые стяги! Нам сигналят!

Тохтамыш видел, как от войска Мамая отделились небольшие отряды всадников с белыми тряпками на пиках и помчались к реке. Свершилось.

Мурзы и темники Мамая, пропущенные без нукеров, через охранные сотни, вброд перешли реку, подскакали к холму, спешились, обнажив мечи, побросали их на траву. Потом пали ниц, до крови царапая лица о стебли и колючки, поползли к копытам коня хана. Тохтамыш будто и не видел их. С каменным лицом, едва щуря глаза, он следил за красной лавой на далёком холме. Она сдвинулась, стала расползаться.

-Где - обещанное блюдо? - спросил Тохтамыш, не глядя на перебежчиков. Те, припадая к земле, перестали дышать.

-Где - голова Мамая?

Мурзы, сообразив, вскочили, пятясь, сошли с холма, похватали оружие, сели на лошадей и во весь опор помчались к своим туменам.

Алый ручей на далёком холме прорезал прихлынувшую к нему серую волну, вспыхнули, заиграли искры сабель, алый ручей разорвался, часть его растворилась в серой толчее, другая выскользнула на простор и пропала в дымке, растекающейся по горизонту.

Через час хану донесли: Мамай с небольшой частью сменной гвардии ушёл в степь, по его следам выслан сильный отряд под командованием опытного мурзы. Эта весть не дала ощутить торжества полной победы, но хан выслушал её с непроницаемым видом, никого не упрекал, ни с кого не взыскивал.

Пока Тохтамыш не велел чамбулам переходить реку и смешиваться, приказал располагаться там, где стоят, да не жалеть вина и кумыса на общем пиру в честь соединения улусов Великой Орды под рукой законного владыки. Назначив темника Кутлабугу командовать лагерем на другом берегу Калки, он предупредил: через три дня проведёт смотр новых войск, примет клятвы верности от князей Мамая перед всеми воинами, под знаменем ислама. Если есть иноверцы, они дадут клятвы по своим обычаям. Хан Тохтамыш помнит заветы Повелителя Сильных, и под его властью никто в Орде не потерпит ущерба за веру. Пусть муллы, попы и шаманы доказывают, чья вера - лучше, их забота собирать свою паству, а дело правителей - всякую веру использовать для укрепления собственной власти и послушания в народах. Кто силой навязывает свою религию другим, вызывает их злобу и, ничего не приобретая, может потерять всё.

Безбожник Кутлабуга осклабился. Великий хан - прав. Мамай в последние дни особенно усердно молился Аллаху, но молитвы не помогли ему. Кутлабуга поклоняется только силе, и теперь он получает власть над всем бывшим войском Мамая. Даже хан Темучин - в его подчинении.

Ночью, когда пир был в разгаре, Тохматыш кликнул трёх самых сильных телохранителей, велел подать ему простой воинский халат и оседлать коней. Костры указывали брод. Курени на обоих берегах жались поближе к воде, приказ хана - не переходить реку - соблюдался, но между берегами шла в темноте многоголосая перекличка. Велика - степь, да кочевники - подвижны. В Диком Поле, где границы орд и племён - условны, пути кочевых улусов нередко скрещивались. Тогда устраивались торги, празднества и состязания, покупки невест. Сейчас вчерашние враги, ставшие под руку одного правителя, искали в соседних станах родственников и друзей.

Неспешно ехали между юртами воинских куреней, называя часовым пароль, приглядываясь и прислушиваясь. Почти всюду у костров гудели нетрезвые мужские голоса, однако порядок поддерживался строгий. Мамай умел держать войско в руках. По обрывкам разговоров хан догадывался: воины - рады, что дело обошлось без битвы, что у них теперь - новый повелитель и похода на Русь не будет. Он убедился: верх над Мамаем ему принёс страх войска перед возможностью новой войны с Москвой. Пусть так. Этой осенью он не пойдёт на Русь, но будет другая осень.

Возле семейных юрт куреня передний телохранитель остановился, высматривая проход между повозками. В ближнем шатре плакал ребёнок, заглушая голоса женщин. И вдруг одна - громко, нарочито испуганным голосом: "Угу, угу - вот едет князь Дмитрий, сейчас посадит в мешок, в Москву увезёт!" Детский плач смолк. Тохматыш замер, потрясённый: женщины в Орде пугают детей именем московского князя! Это же - конец власти Орды!..

Тохтамыш смотрел в полуночную сторону. Вытравить, выжечь этот страх, поразивший Орду после куликовского разгрома! Но как? Только военной победой. Значит, не медля, готовить войну. С этой ночи, с этого часа. Пусть муллы и верные люди всюду кричат: Мамая покарал Аллах за преступления против законной ханской власти, на Непрядве московским князем поражён Мамай, но не Золотая Орда! И не дать Дмитрию увериться, будто он теперь себе господин, - заставить его уплатить дань, пусть малую, но всё-таки дань!

Тохтамыш прежде не имел дела с русскими князьями, но он знал: без русской дани Орда захиреет. И он был наслышан о могуществе московского князя, о стойкости рязанского князя, о широком уме и упорстве тверского князя, о богатстве новгородских бояр. Он слышал о многих русских воеводах, а недобрая слава новгородских ушкуйных дружин наводила ужас на всё Поволжье - они грабили даже Сарай и Хаджи-Тархан. Золотой Орде русскую силу не сокрушить в лоб, а Москва способна уже собирать эту силу воедино.

Больше недели войско стояло на берегах Калки: Тохтамыш проводил военные смотры, утверждал и назначал воинских начальников, выдавал ярлыки на управление землями, улусами, племенами, принимал от них клятвы на верность, отправлял послов к соседним правителям с извещением о своём воцарении.

На восьмой день, вечером, на шатающихся от усталости лошадях прискакали трое воинов из отряда, преследовавшего Мамая. Весть оказалась недоброй. Мамай объявился в Кафе с несметными богатствами, он сразу начал собирать войско, скликать наёмников. Вот куда откочевала из Сарая казна хана! Тохтамыш велел позвать в свою юрту тех, кому особенно доверял: Едигея, Кутлабугу и семнадцатилетнего сына Акхозю.

-Пока змее не раздавишь голову, она будет жалить, - подражая седым военачальникам, сказал сын.

-Царевич - прав: Мамая надо лишить головы, - кивнул Едигей.

-Это сделаю я! - Кутлабуга вскочил, хан жестом усадил его на подушку. Он с трудом душил закипающий гнев. Фряги!.. Проклятые пауки, наживающие горы золота и серебра на работорговле, это они вскормили Мамая, безродного мелкого наяна, ставшего крымским темником. То-то Мамай ни разу не разорил Кафу, как делали прежде улусники Крыма. Ему и без того щедро платили. Ему поставили легион наёмников, когда он пошёл воевать Москву. Видно, у разжиревших фряжских тарантулов засалились глаза, раз им - неведомо, что сегодня Орда - это не Мамай. Когда-то ханы за деньги продали генуэзцам Кафу и другие морские порты. Тохтамышу на то плевать - он не выдавал им ярлыков и тарханных грамот, он не торговал землями Орды, и потому он вернёт Кафу мечом. Пусть торгашеская свора лишний раз убедится, что над её денежной силой стоит иная сила, пострашнее. Кафу, пригревшую Мамая, он разорит, разорит и Сурож, и Корчев, а фрягов заставит выкупить собственные жизни такой ценой, которой хватит на годовое жалованье войску. Потом он выметет этот торгашеский сволок с берегов Крыма и всей Таврии. Богатых купцов на земле - довольно, и все они норовят сесть хозяевами на скрещении торговых путей, где серебро само течёт в руки. Венецианцы, турки, арабы, жиды, ганзейцы - набегай!

Тохтамыш приказал:

-Ты, Кутлабуга, возьмёшь три тысячи своих крымцев, и завтра к рассвету они должны быть готовы к походу. Остальные пусть кочуют к зимним аилам. Ты, Едигей, возьмёшь войско, кроме первой тысячи моего тумена, и поведёшь в Сарай. Отпускай по дороге тех, чьи кочевья окажутся близко. В Сарае отпустишь всех, своих ногайцев тоже. Но сам подожди меня, я не задержусь долго. Скажи моему старшему сыну: нынче на Руси, в Литве и Казани собрали много хлеба. Его нет только в Орде - по милости Мамая. Пусть сын с казначеем сочтут, сколько нужно хлеба Орде до лета. Я знаю, казна в Сарае - пуста, но сейчас идёт сбор ясака, всё, что будет собрано, - на хлеб и оружие. Наверное, этого будет мало... - Хан задумался. Разные мысли приходили ему о деньгах, так необходимых в начале царствования, особенно если оно добыто мечом. Чуть было не решился отобрать драгоценности у гаремных жён бывших правителей перед тем, как раздать этих женщин наянам и нукерам. Но ведь бабы поднимут вой и над ханом станут смеяться. Попросить у купцов? Попрячут свои мошны да ещё разнесут по свету, будто новый владыка Орды - грабитель. Не верят купцы ордынским ханам - больно часто меняются ханы.

-Да, этого будет мало, - повторил Тохтамыш. - Пусть он велит ободрать мой сарайский дворец. Если понадобится - дворцовый трон тоже обратить в монету. Чеканить алтыны, денги, а надо - и гривны, и гривенки с моим именем. Караваны за хлебом послать тотчас, по осени он - дешевле. Новый трон скоро наживём, если народ будет спокоен и послушен. А послушен - только сытый народ. Скажите воинам: сегодня ещё я не могу одарить их шелками и серебром, но хлеба дам вволю. Серебро тоже будет - мы выколотим его палками из толстых денежных мешков в Кафе и Суроже. Ты, Акхозя, возглавишь в тысяче первую сотню, пора тебе привыкать командовать.

Глаза царевича загорелись радостью, он стукнул лбом кошму.

-Помни: ты - правая рука тысячника, но он - волен в твоей жизни и смерти.

-Великий хан, дозволь слово? - спросил Едигей. - Ты знаешь, я - богат. Отец дал мне в поход немалую казну. Поход счастливо заканчивается, казна мне не потребовалась. Отсюда до Литвы и Руси - ближе, чем - от Сарая. Позволь снарядить караваны за хлебом?

Тохтамыш свёл брови: мурза-улусник предлагает серебро в долг великому хану? В долг принято брать у купцов, от вассалов принимают подати и службу. Не ищет ли Едигей себе широкой славы в войске?.. Но что делать нищему правителю?

-Посылай. Скоро твою казну я наполню вдвое. Всё!

Тохтамыш смотрел на полог, за которым скрылся Едигей, внук мурзы Ногая и дочери византийского императора Евфросиньи. Скоро он примет наследство отца, тарханного князя, который на покое доживает дни в столице своей Орды Сарайджуке, что стоит в низовьях Яика на скрещении торговых путей. Это отец Едигея повелел своему улусу, простёршемуся на юге от берегов Хвалынского моря до берегов Хорезмийского моря, на севере - от реки Камы до реки Туры, что за Каменным Поясом, называться по имени предка - Ногайской ордой, и даже поделил свои владения на улусы. Пусть почудит старик напоследок. Умрёт - и снова на месте его "орды" будет улус, и название ногайцев исчезнет. Но, приглядываясь к молодому мурзе Едигею, Тохтамыш всякий раз испытывал тревогу. С чего бы? - ведь Едигей сразу признал Тохтамыша своим повелителем, поддержал его в борьбе с другими заяицкими ханами. Такого бы в самый раз поставить первым ордынским темником: храбр и расчётлив, твёрд и рассудителен, что особенно ценно при остром уме. Счастливое сочетание: ведь волевым людям обыкновенно не хватает ума, умным - воли. Всё это вместе обещало со временем родить выдающегося военачальника и... пугало Тохтамыша. Он смотрел на Едигея, а виделся ему темник Золотой Орды Мамай, непохожий обличьем на этого молодого мурзу. Мамай тоже начинал другом хана Орды, но чем это кончилось...

Четыре тысячи воинов в походе, имея в обозе только вьючных лошадей и верблюдов, движутся вдвое быстрее, чем двадцать тысяч. В полдень на четвёртые сутки дозоры подали сигнал тревоги. Хан приказал остановить отряд, сам во главе нукеров въехал на ближний курган. Нукер-наблюдатель, уставясь вдаль, заговорил:

-Вижу наших воинов, вижу чужих воинов в синих камзолах, вижу красную мантию посла, вижу его белое знамя с чёрным крестом, вижу много навьюченных коней.

"Фряги?.. Посол?.." Усмешка раздвинула губы великого хана. Он молчал, молчали ближние мурзы, молчали нукеры. Приближённые помнили, как у него сорвалось в гневе: "В Орде стали много болтать все. Народ, который тратит силу на слова, становится ленивым и пустым. Словами не восполнишь того, что должны делать руки".

Встречный отряд повернул к кургану, где развевался бунчук хана. Подъехавшие всадники остановились перед цепью стражи. Невысокий человек в мантии с нашитыми чёрными крестами на груди и спине поднялся на курган, помёл землю короткополой шляпой и, выпрямясь, заговорил по-татарски, коверкая слова:

-Лучшие люди Кафы, Сурожа и Корчева прислали меня поклониться тебе, великий хан, нашими дарами, заверить в преданности и просить о твоём покровительстве.

Тохтамыш молчал. Его глаза смотрели на узколицего щуплого фряга, которому даже посольская мантия не придавала необходимого послу величия. Казалось, хан сейчас тронет шпорами жеребца, проедет мимо своим путём, и горе тогда крымским городам генуэзцев! Посол оборотился, хлопнул в ладоши. Из толпы сопровождающих его выскочил слуга с кожаным мешком и свёртком, на четвереньках подбежал к копытам аргамака хана, расстелил красную материю, зубами развязал мешок и положил на ткань обритую голову в запёкшейся крови, на четвереньках отбежал за спину посла.

Было тихо в осенней степи. Смолкли крики гусей, летящих к лиману, прервался в небе клёкот орлов, поспоривших из-за добычи, и показалось хану - он услышал шорох скользнувшей по кургану тени от пролётной скопы. Генуэзский посол перевёл дух, обмахнул рукавом пот со лба - заметил, как разгорались глаза хана.

Заныла зелёная муха, села на обритую голову, поползла по мёртвому лицу с закрытыми глазами и сомкнутым ртом. Тохтамышу почудилось - голова на красном куске ткани стискивает зубы, сдерживая гневный крик. Прокричала казарка, хан вздрогнул, сбросил оцепенение, поднял глаза, проводил взглядом серую стаю и снова, уже мельком, глянул на мёртвую голову. Нет, никогда больше из этого рта не вырвется слово. И только теперь великий хан Тохтамыш поверил: он - властелин Золотой Орды.

-Ставьте мой шатёр, - приказал нукерам. - Несите, что есть в бурдюках и хурджинах: я принимаю посла. Это, - он кивнул на отрубленную голову, - выставить на длинной пике посреди войска.

На вершине кургана постелили кошмы, в середине - белый войлок для хана. Тохтамыш сошёл с лошади, уселся на горке цветных подушек, указал послу место напротив. Тот, скрючив ноги под мантией, опустился на войлок.

-Великий хан, дозволь принести остальное?

По знаку посла двое слуг развернули атласный свёрток и положили к ногам хана кривой меч в золотых ножнах, осыпанных изумрудами, с алмазом в торце серебряной рукояти.

-Прими, великий хан, подарок от города Кафы. Мы знаем: не пройдёт и месяца, как взбесившийся московский медведь склонит под этот меч свою шею.

Тохтамыш взял меч, слегка обнажил. Витая серая сталь клинка говорила за себя. Подарок - царский, однако со значением - оно высказано в речи посла.

-Подарки надо отдаривать, - сказал Тохтамыш. - Но я - самый бедный на Земле властелин, мои нукеры - богаче меня. Я долго воевал за Орду, и я отвоевал её, опустошённую усобицами и воровством. У меня осталась только одна драгоценность, вот эта, - он коснулся горностаевой шапки с золотой диадемой, - но и она принадлежит не мне, а моему сану. Разве ещё вот это?..

Хан откинул полу халата, отстегнул серебряную шпору.

-Возьми, посол. Я - воин и обойдусь железными шпорами. Однако большое войско в большой поход поднимает лишь большое серебро, которого у меня нет.

Фряг дрогнувшими руками принял ханский дар с выбитым личным клеймом Тохтамыша, поцеловал шпору.

-Твой подарок станет хранительным талисманом города Кафы. Но ты - не так беден, как думаешь. Дозволят ли твои нукеры моим воинам подняться сюда?

Хан подал знак, насторожился: не уж то и денег прислали?

Фряги по двое вносили на курган небольшие вьючные мешки из смолёной кожи, посол проверял свинцовые печати, срывал их, мешки развязывались и опустошались на войлок у ног хана. Тохтамышу удалось сохранить каменное лицо, но по его спине словно побежали полчищами мурашки, и округлевшие глаза, туманясь, стали плохо видеть, а уши околдовал звон металла. На войлок сыпались жёлтые, белые, красные, чернёные монеты всех времён и стран, драгоценные перстни, кольца, серьги, браслеты, мониста, жемчужные ожерелья и рясы, рубли и гривны в слитках, златокованые кубки и чаши, оклады икон и золотые божки язычников, пуговицы из драгоценного стекла и камней, украшения для сбруи и оружия, спрессованные под молотком комки золотой скани и снова - монеты...

О том, что купцы крымских городов - богаты, Тохтамыш знал. Ещё лучше он знал, что богатство рождает жадность. Так насколько же богаты эти тарантулы, если, ещё не выслушав требований хана, выбрасывают к его ногам целую государственную казну!

Опустел последний мешок, хан сморгнул влажный туман, украдкой повёл глазом. Взоры ближних мурз залило жёлтым и белым металлом. Даже телохранители ничего не замечали, кроме драгоценной груды. Хан нахмурился, овладел собой, посмотрел на посла. Тот поклонился.

-Твой благосклонный взор, великий хан, нам дороже всех богатств.

"Врёшь, мизгирь. Моя благосклонность вам и нужна, чтобы наживаться".

-Без твоей милости нам нечего делать на земле Таврии.

"Вот это - правда".

-Наши города стоят на стыке земных и водных дорог. Нет в мире товаров, которые не проходили бы через Кафу, Сурож, Корчев и венецианскую Тану. Но богатства привлекают не одних купцов. Много раз наши города грабили кочевники, не понимая, что без торговых портов они обнищают и одичают, будут носить сыромятные шкуры зверей и стрелять каменными стрелами.

Тохтамыш нахмурился.

-Может, я сказал лишнее, но ты ведь знаешь: морские пути для торговли - самые быстрые и выгодные.

Хан кивнул.

-В последнее время нас так же теснят венецианцы. Их Тана в устье Дона перехватывает караваны с востока. Их купцы снимают сливки, продают свои товары дороже, чем продаём мы. Это - невыгодно и тебе, и твоим купцам.

Тохтамыш кивнул, хотя слышал впервые.

-Дай нам покровительство - ты ни в чём не будешь нуждаться. Только пусть твои воины пригоняют побольше молодых рабов и рабынь - спрос на них теперь велик. Не дай Москве, Новгороду и Литве хозяйничать на путях по Итилю, Дону и Днепру. Они задавят нас, потом замкнут и торговлю Орды с закатными странами. Нашу преданность ты видишь - мы и одной денги не укрыли из того, что нашли у Мамая.

Тохтамыш едва не вскочил с подушек: так вот чья - это казна! Хитрый кафский паук так долго молчал! Утаить такую казну всё равно было невозможно. Орда спросила бы за неё. Глаза Тохтамыша разгорались алчностью - он теперь осматривал груды денег и драгоценностей.

-Я не вижу здесь жезла воинской власти, знаков Полной Луны и Жёлтого Солнца. Я так же слышал, что Мамай показывал почётным гостям больших серебряных зверей с золотыми гривами и глазами из жёлтых круглых алмазов - их нашли в старинных курганах. Я знаю, Мамай из Крыма вывез для хана Берди-бека голую богиню древних румийцев величиной с десятилетнюю девочку. Она была из слоновой кости, с золотыми волосами, и её голову обвивали розы, выточенные из яхонтов. В руке она держала серебряный рог, наполненный изумрудным виноградом. Берди-бек, правоверный мусульманин, не принял подарка и сказал: он любит девушек только живых и горячих, из-за них муллы не проклинают правоверных. Мамай оставил языческую богиню у себя. Где - всё это?

Фряг опустил глаза.

-Мамай, говорят, самые дорогие предметы редко возил с собой, он умел их прятать. А знаки воинской власти тебе нужны новые. Подумай - какие. Мы закажем их лучшим мастерам Генуи.

-Да, я подумаю.

Тохтамыш вызвал главного юртджи и казначея, приказал описать казну, опечатать ханской тамгой, выставить при ней караул.

В этом походе от Яика словно чья-то всемогущая рука стелила Тохтамышу дорожку удачи. Может, то награда судьбы за долгие унижения, лишения и горести? Он был терпелив и стоек в несчастьях. Рождённый ханом, скитался, питаясь подачками и ещё при этом дрожа за собственную жизнь. Получал войско из рук безродного правителя Самарканда, всякий раз переживая унижения и страх, потом бросался в битвы за своё законное наследство и, разгромленный, бежал, чуя затылком дыхание настигающего волка. И вот - покорность мурз Синей Орды, взятая без боя столица Золотой Орды, переход на его сторону войска Мамая, наконец, нынешний день. Да, ещё утром он имел только шаткую власть нищего правителя, за которого, как тонущий за соломину, цепляется Орда, поражённая оглушительным ударом русской палицы. Даже нукеры шли за ним только потому, что он слишком задолжал им. И вот под эту шаткую власть подведена золотая колонна.

Они - хитры, генуэзские пауки. Они, конечно, выбирали между двумя владыками. И поставили на хана Тохтамыша. Отвергли своего выкормыша, навеки помеченного куликовским поражением. Только зря они думают, будто, подарив золото Мамая, толкнут хана путём Мамая. Тохтамышу теперь надо беречь жизнь даже крепче, чем берёг её Мамай. У того, говорят, была сторожевая змея. Хан Тохтамыш выбирает лучшего телохранителя: молчание и скрытность.

За ветром, у подножия холма, поставили шатёр хана, скатерти в нём были уже накрыты. Тохтамыш встал, пригласил к себе посла почётным гостем, велел вызвать царевича Акхозю и темника Кутлабугу, а также всех тысячников.

-Будем стоять здесь три дня, - приказал мурзам. - Завтра устроим большую охоту, поэтому пусть воины не берегут больше пищу. Тебя, посол, я возьму в мою охотничью свиту.

Фряг поклонился и сказал:

-Великий хан, я выполнил волю наших городов, позволь теперь предложить мой подарок?

-Покажешь в юрте.

Посол сделал знак своим. Хан, спускаясь с кургана, краем глаза видел, как за линией стражи, в караване купца, четверо слуг подняли крытый паланкин и направились к шатру хана. Там уже находились наяны с царевичем, который держался за спиной своего тысячника.

Вокруг холма выросли кольца юрт, воины радовались окончанию похода, увидев на пике голову Мамая и услышав о том, что похищенная Мамаем казна Орды возвращена фрягами. Среди неполных пяти тысяч людей слух за час успел обежать всех, обрастая подробностями. Но главное воины знали: они получат свою долю, и, возможно, с прибавкой.

Кривоногий, плотный, узкоглазый, хан спускался по склону кургана пешим, хотя наезднику в тысячу раз удобнее ехать в седле, чем ступать собственными ногами. Но он шёл, желая почувствовать ногой покорённую землю.

Дым костров стелился при закатном солнце, наполняя степь домашним уютом. Генуэзский посол, чуждый радостям походного привала кочевников, наблюдал за воинами, вслушивался в их голоса. Его ухо то и дело ловило слова: "юрта", "хатунь", "улус"... Войско готовилось разойтись по домам, войско хотело разойтись по домам. Туда ли он попал? Орда ли - это? Он даже глаза зажмуривал и, открывая, убеждался: перед ним - ордынские всадники. И эти всадники радовались отмене военного похода? Да, они получат своё. Но чтобы ордынские всадники отказались от новой добычи в чужих городах?! Фряги откупились - и алчность воинов Тохтамыша должна была направиться на Русь и Литву. Орда всегда жила войной, грабежом, кровью и насилием. И если уж она выступала в поход - до нитки обирала и разоряла земли, до которых могла дотянуться. И понял кафский купец: нет больше прежней Орды - чудовища, нависавшего над странами и народами, подобно Божьей каре.

Жалко стало купцу возвращённых хану богатств.

Вблизи шатра Тохтамыш остановился, повернулся к гостю и спросил:

-Где - дочь Мамая?

-В Кафе её нет, великий хан. Где дочь Мамая, пожалуй, знает московский князь.

-Да, московский князь и его воеводы знают многие тайны Мамая. Но если получишь вести о ней, сообщи мне.

К ханской свите приблизились слуги посла, опустили на землю паланкин. Тохтамыш кивнул фрягу, тот приблизился к паланкину, откинул полог и что-то сказал. Вышла закутанная вуалью женщина.

-Великий хан! - Посол поклонился. - Эта девушка - самая дорогая рабыня из тех, что я когда-либо покупал. Мне пришлось отмерить серебра в половину её веса.

Тохтамыш хмыкнул:

-Если её продавали на вес, то, наверное, сильно кормили перед тем, как отвести на невольничий рынок.

Наяны загоготали, сотник нукеров Карача сказал:

-Вон темник Кутлабуга покупает самых толстых. Если она - сильно откормленная, он не пожалеет серебра.

-Глупец! - Тощий Кутлабуга зашипел, вызвав смех. - У Кутлабуги одна наложница - пика, и твоей руке не охватить её - это правда. У Кутлабуги одна жена - сабля, и твоей руке не поднять её - это тоже правда!

-Перестань, Кутлабуга, - остудил хан разозлившегося темника. - Хороший воин должен ценить хорошие шутки. Ты, посол, вели девушке снять вуаль. Женщины в Орде не закрывают лица.

Фряг снял с рабыни тонкое, непроницаемое для глаз покрывало, и смех прервался. Сероглазая худенькая девчонка в голубом длинном сарафане вначале не показалась Тохтамышу. Но вот он схватил взглядом удлинённый овал её лица, золотистые брови вразлёт, испуг в глубине прозрачных глаз, дрожь припухлых губ, тонкую шею, узкие плечи и не по возрасту высокую грудь, стройность всей фигурки, проступающей под свободным платьем - и понял, отчего за неё платили так дорого. Он уловил и тишину, и довольное сопение посла. Девушка была чудом, и в тысячу раз была она чудом в стане воинов, изголодавшихся по женщине в долгом военном походе: выступая против Мамая, Тохтамыш никому из своих не разрешил брать жён и наложниц. Хан уловил и общую зависть воинов - от темника до простого всадника.

-Сотник Акхозя!

Царевич выдвинулся из-за плеча своего наяна.

-Сотник Акхозя, я знаю: у тебя никогда не было женщины. Даже сестры ты не имеешь, поэтому - дикий. Но теперь, как сотнику, тебе положена юрта и два лишних заводных коня. Сотнику можно во всяком походе возить одну женщину, если дозволяет хан или темник. Я дозволяю - бери.

Воин замер, замерли и окружающие, девушка, потупясь, вздрагивала, фряг смотрел на хана. Тот усмехнулся:

-Это - дорогой подарок. Но и мне теперь есть чем отдарить. Когда она родит первого воина для Орды, ты, купец, получишь от меня тархан на личное владение в Крыму.

Посол трижды подмёл шляпой землю перед Тохтамышем.

Гости вслед за ханом вошли в шатёр. Акхозя остался с девушкой в окружении стражи. В молодом сотнике закипело бешенство от завистливых и насмешливых взглядов окружающих.

-Ты! - Он схватил девушку за руку и прошипел. - Ступай в юрту, вымети её и свари шурпу. А юрту перегороди пологом и сиди на своей половине, я не хочу видеть твоего лица!

Девушка смотрела испуганно, не понимая. Зато личный нукер понимал господина.

Когда Акхозя вошёл в юрту хана, Тохтамыш уставился на него:

-Почему сотников стали впускать ко мне без доклада?

Начальник стражи вскочил, Акхозя выбежал, охваченный стыдом и гневом, вскочил на лошадь и поскакал вокруг кургана, грозя растоптать кого-нибудь. На ветру гнев остывал, и он с волнением представил, что делает сейчас поселившееся в его жилище сероглазое существо с золотой короной косы на голове. Он поворотил коня, влетел в расположение своей сотни, бросил повод воину, почти бегом кинулся к юрте, но заробел, остановился у входа и, затаив дыхание, прислушался. В юрте было тихо, он даже слышал, как потрескивает горящий сальник, но вот стукнуло, кто-то завозился, послышался вскрик и ворчание его слуги. Акхозя отдёрнул полог. Девушка, стоя на коленях перед доской для разделки мяса, дула на окровавленный палец. Слуга в кислой овчине шерстью наружу, ухмыляясь, строгал ножом баранью лопатку. Он был доволен, что нежданно свалившаяся соперница у очага господина показала неумение в таком простом деле, как резка баранины. Девушка вскинула на сотника испуганные глаза и сунула палец в рот. Акхозя расстегнул поясной кошель, достал пузырёк из толстого зелёного стекла, схватил руку девушки и облил ранку густой, молочного цвета жидкостью. Кровь остановилась, жидкость густела на глазах, и палец словно оделся гибким наперстником. Девушка, насмелясь, посмотрела в лицо господина и Акхозя отвёл глаза.

-Дурочка...

Она уловила его смущение и улыбнулась, да так, что в нём шевельнулась жалость.

-Есть хочешь?

Она смотрела ему в лицо.

-Не понимает по-нашему, - проворчал слуга. - Ещё глупая. Брал зачем?

-Дали, - буркнул Акхозя. - Поставишь мясо на огонь, постели дастархан и развяжи турсук с угощением.

Слуга, ворча, поднялся и вышел из юрты с котлом, наполненным нарезанной бараниной. Кроме родного языка, Акхозя знал немного персидский - ни русский, ни польский, ни немецкий ему не были ведомы, а полонянка - из тех земель. Ткнул себя в грудь:

-Акхозя-хан.

Она закивала, повторила его имя и сердце юного царевича дрогнуло, как в то мгновение, когда увидел, что она порезалась.

-Ты - кто? Как звать? - Он указал на неё.

-Анютка.

-Аньютка. - Он засмеялся. - Литва?

-Нет. С-под Курска я. Литвой мы только пишемся, а так мы - курские, с Руси.

-Русь?..

Эту Русь предстояло заново покорять его отцу, а может, ему.

Вернулся слуга с хурджином, разостлал льняную скатерть, выложил сухой молочный сыр, сушёные яблоки и виноград, горсть засахаренных орехов, просяные лепёшки, мелко нарезанную вяленую жеребятину и копчёную спинку севрюги.

Царевич приметил, как девушка проглотила слюну. "Голодная. Эти торгаши потому и сидят на тугих денежных мешках, что своих людей держат впроголодь".

Он кинул в рот кусочек кислой круты и, жуя и чавкая, велел:

-Ешь!

Она поняла, отломила краешек просяной лепёшки, стала жевать. Тогда он, зная, что русы любят рыбу, схватил балык, сунул ей в руки:

-Ешь! Хорошо ешь, много - приказываю.

Она ела, посматривая на своего юного повелителя. Слуга наливал в чаши кумыс и кобылье молоко, сетуя: до чего бедны нынешние ордынские сотники - в оловянные чаши приходится лить то, что ещё древние боги велели пить из золота, серебра или дерева. Лучше всего - из дерева, но хорошую деревянную чашу, достойную царевича, ханского сотника, теперь и на серебряную не выменяешь. Все воюют, не переставая, а добычи нет. Не лучше ли нынешним воинам перейти в ремесленники и купцы?

Царевич нахмурился и приказал:

-Юрту раздели пологом. Девушка не пьёт кобыльего молока, положи ей турсук с водой. Отдай мою шёлковую епанчу. Она ничего не имеет, кроме того, что - на ней. Поэтому во встречном караване надо купить необходимое. Она скажет.

Слуга наклонил голову, хотя его лицо выражало недовольство: кого привёл царевич в юрту - рабыню или госпожу?

Глядя, как девушка подбирает крошки, Акхозя схватил её руку. Ладонь источала сладкие ароматы - эту руку ещё недавно умащивали пахучими бальзамами, - но он ощутил и её силу, и не сошедшие бугорки мозолей под бархатистой кожей ладони. Девчонка знала труд.

-Хочешь, я отпущу тебя домой?

Она не поняла, Акхозя подосадовал на себя: куда её отпускать? На корм зверям или в новое рабство?

-Я отвезу тебя домой!

Слуга, занятый пологом, обернулся и покачал головой. Он не мог понять, что случилось с его господином. Или нянька когда-то в люльку царевича подложила сына бродячего дервиша-бессребреника?

-Тебе стелить отдельно? - Слуга спрятал лицо.

Царевич вспыхнул и вскочил.

-Я не платил за неё. Она мне - подарена, но она - свободна.

Старый воин проводил господина усмешкой: бедный джигит, он ещё помнит, как на его спине ездили сыновья хромого Тимура, как один из них променял его своему брату на облезлого щенка. Царевич боится обидеть невольницу, будто она - дочь хана. Но она же - рабыня! О том, что полонянка - человек, как, впрочем, и сам слуга, старику даже не подумалось. Какие там люди! Мир всегда делился на господ и рабов.

Смеркалось. Возле юрты хана горели костры, освещая путь расходящимся гостям. Нукеры подхватывали под руки пьяненьких начальников и - кого волоком, кого в седле - доставляли в свои курени. Из сумерек Акхозя видел недповижную фигуру отца. Тохтамыш не пренебрегал хмельным, от выпитого он внешне твердел и становился почти немым. Зато любил тех, кто много пил и много говорил в его шатре, он прощал им даже выпады против него. Ведь человек, отрезвев, никогда не сделает того, чем грозился во хмелю. И не случайно древний степной обычай завещал: в доме хозяина допьяна пьёт лишь его друг...

Акхозя представил, как укладывается полонянка и, стыдясь мыслей, направился к дежурной страже, взял коня и поехал в степные сумерки, туда, где нёс охранную службу десяток из его сотни. Вернулся он в темноте. Слуга спал у входа, Акхозя попытался перешагнуть через него, но не вышло - слуга вскочил.

-Спи, - бросил царевич.

Улёгся на войлок, накрылся походным халатом и, чтобы не думать о полонянке, спящей за тонким пологом, вызвал образ Джерида - любимого чисто-рябого ястреба, его полёт в угон за утками и стрепетами, хватку и падение с добычей в траву...

Ещё во сне он услышал рёв, так знакомый бывалым воинам: "Хурра-гх!.." Вскочил, налетел на слугу, отшвырнул полог. Он спал без доспехов, но меч сразу оказался в руке, в другой - щит. По лагерю метались огни факелов, вырывая из мрака полуодетые человеческие фигуры. Горящие стрелы лились из степной тьмы, вонзаясь в юрты и палатки. Некоторые уже занимались огнём. Курени тысячи стояли плотно, Акхозя по слуху определил - где-то за юртой хана шла рубка. С противоположной стороны холма тоже шёл бой, там особенно страшно ревела труба, и туда, размахивая мечами, бежало большинство поднятых тревогой людей. Воины сотни окружили царевича, он же, вскидывая саблю, кричал:

-Копья!..

Без копий пешие против конных - бессильны, а кони отряда находились в ночном, лишь дежурные стражники крутились верхами. "Спасать хана", - единственная мысль овладела Акхозей.

-Все - за мной! - Прорывая толпу, он ринулся в сторону юрты хана, его обогнали верховые, потом пешие копейщики. Впереди бежали воины соседней сотни. Дождём полились горящие стрелы. На пути пылали палатки, несло палёным от тлеющей кошмы. Но самое страшное - не огонь. Лагерь без повозок - легко доступен для нападающей конницы, и если она ещё не ворвалась в середину общего куреня, значит, врагов - не так много.

Кажется, все сотни тысячи хана спешили спасать повелителя, и бегущие впереди спасли Акхозю с его воинами. Вылетевшая из темноты конная лава потоптала и порубила несколько десятков пеших, но сотня Акхози успела поднять и упереть в землю копья... Сбитых с коней рубили без пощады. Закалённые в битвах, поражениях и победах, ко всему привычные воины тысячи хана, казалось, не знали страха смерти и внезапное нападение встречали стеной.

-Кутлабуга! Ойё, Кутлабуга! - Хан ревел. - Спасай казну, иди на курган, Кутлабуга!

Озарённый горящей палаткой, чёрный в свете пожара, Тохтамыш стоял посреди дерущихся, недвижный и страшный своей уверенностью, лишь голос выдавал его тревогу. Он раньше всех понял, что нападение на его личную стражу - только отвлекающий маневр, им нужна казна Орды, без которой хан Тохтамыщ недолго усидит на троне. Заметив сына среди бегущих, он заревел:

-Туда! На курган! Все - на курган!

Акхозя повернул к вершине, увлекая и другие сотни. Уже присоединясь к сменному караулу нукеров, стоящему у казённой палатки, Акхозя увидел: у подножия кургана озарённый факелами, голый до пояса, тощий, с выпирающими рёбрами Кутлабуга крутится среди нападающих всадников с длинным кривым мечом в руке, и сквозь многоголосый рёв и лязг железа рвётся его визг. Подоспевшие издали вопль: "Хур-раг-х!" - и враги бежали.

Тохтамышу ханская корона не упала в руки, как иным наследникам, он вырвал её силой, и его окружала своя сменная гвардия не хуже Мамаевой. Может, этого не понял тот, кто хотел отбить у Тохтамыша казну Золотой Орды...

Ночь таяла. На рассвете похоронили убитых. Войско в боевом порядке построилось на склонах кургана. Тохтамыш допросил пленников. Раненых он приказал добить, живых отпустил со словами:

-Такого нападения я ждал. Я не сказал своим нукерам, что оно - возможно. Потому что сова даже ночью не заклюёт ястреба. Можете в степи говорить без страха: хану Темучину удалось когда-то украсть первое имя Повелителя Сильных. Но украсть хоть один алтын из казны Орды больше не удастся. Я - не безродный темник Мамай, который вынужден был закрывать глаза, когда иные родовитые мурзы обворовывали Орду. Улус Темучина останется за мной, и достойный получит то, что потерял недостойный. Дозволяю всякому, кто встретит в степи этого рыжего старого пса, убить его. Сделавший это получит награду и моё покровительство.

Охоту отменили, и отряды разделились. Кутлабуга, получив жалованье на весь тумен, пошёл в Крым, с ним - кафское посольство. Свою тысячу хан повёл в Сарай.

Далеко впереди отряда, во главе сторожевой сотни, скакал Акхозя, всматриваясь в дали, отыскивая дымки костров. Но горизонт был чист: появление войска Орды разогнало случайные кочевые племена, а скрывшиеся всадники Темучина таились от возможной мести за ночное нападение. Акхозя тосковал: во время ночной схватки пропала его полонянка. Слуга видел, как она выбежала из юрты и кинулась в темноту, не слыша его криков. Догнать её он не мог, да и как воин обязан был присоединиться к сражающимся. Всадники Акхози обшарили окрестности и не нашли следа. Царевич решил, что девушку похитили нападающие. Никто его не упрекал, даже отец - ведь сотня сражалась умело и храбро, - однако похищение из юрты женщины, пусть рабыни, считалось оскорблением хозяина, да и потеря девушки поранила сердце сына хана. Он гнал коня по следу разбойных всадников, надеясь настигнуть, отомстить, вернуть то, что принадлежало ему, без чего жизнь царевича омрачилась.

II

Странные дни пережила рязанская земля после Куликовской победы русских войск. Великий князь Олег Иванович, словно на страже отстояв со своим войском положенный срок на берегу Прони, в пятидесяти верстах от места побоища, и получив весть о разгроме Мамая, велел воеводам отпустить ратников по домам, сам же с дружиной помчался в "Новую Рязань" - Переяславль-Рязанский, дал своему двору и княгине с детьми лишь день на сборы и отъехал в Литву.

Однако земле нельзя оставаться без князя - страх и смута овладевают народом. Дмитрий прямо из похода послал своего брата князя Владимира Серпуховского сажать в Переяславле-Рязанском московских наместников. Пока ещё Москве трудно удержать рязанские владения, да и выгодно ли становиться лицом против Дикого Поля? Однако Дмитрий посылал наместников не без тайной мысли: пора приучать рязанцев к московской руке. И пусть они видят: Олег их покинул, Дмитрий пригрел.

Ладно замышлялось, да неладно пошло. Рязанцы были привязаны к своему князю, по-особому любили и жалели за то, что его жизнь была неуютна, опасна, часто горька. Сколько раз зорили и жгли Рязанщину степняки, и все её беды князь делил с народом. Бился до последней возможности, не раз терял дружины в сечах, изрубленный и исстреленный врагами, уходил в леса, возвращался на пепелища городов, скликал уцелевший народ - оживлять свою землю. Ко всему привыкли рязанцы с князем Олегом - каждую минуту готовы поменять обжи сохи на копьё и боевой топор, с топором в изголовье и спать ложились, научились по первому дымку в небе и в войско стать, и в лес бежать, схороны понаделали в урманах и посреди болот, куда пробирались по жёрдочкам через лешачьи топи, уничтожая след. И несли в себе рязанцы особую гордость - они первые на Руси встречают врага в лицо.

Победу на Дону праздновали как свою, хоть и не без тревоги: помнили, как быстро и внезапно нагрянул Мамай, мстя за разгром Бегича на Воже. Да и не их ли князь ещё задолго до Вожи и Непрядвы перехватил нашествие хана Тогая, опрокинул в битве и порубил его тумены под Шишовым лесом? А потом - новый хан, с новым войском, ещё более многочисленным... Но всё же такой победы, какая одержана на Непрядве, ещё не случалось от века. Надежда одолевала сомнения.

И вдруг - известие об отъезде Олега Ивановича в Литву, о скором прибытии московских наместников. Насторожились, затихли рязанцы. Как отказаться народу от своего государя? Шёл слух, будто в Донском походе Олег со своим полком берёг тылы московской рати, теперь же, как вошёл Дмитрий в силу после победы, не нужен ему больше рязанский князь, хочет его землю взять себе, обложить данью в пользу Москвы.

Слово опасное, сказанное в тревожное время даже шёпотком, - что искра в сухую траву. Опережая отряд Владимира Серпуховского, поползли шепотки о "московских баскаках", отравляя воздух всего княжества. Войско Дмитрия уже покинуло рязанские пределы, и если отряд Владимира не встречал открытой враждебности, то не было и той сердечности населения, какую видели москвитяне в начале своего пути с Куликова поля. Ещё в Пронске стали примечать: в толпах, рассматривающих победителей Орды, нет-нет да и мелькнёт косой взгляд, а то - и кукиш. На подходе к Переяславлю в попутных деревеньках жители посматривали на московских всадников сквозь щели в плетнях. Однажды у речного водопоя подошёл старец-пастух и спросил: "Зачем идёте? У нас - свой государь, и другого не примем даже от князя Донского. Хочет - пусть на наш стол садится, тогда покоримся". Воины переглядывались, кто-то спросил, о каком Донском князе говорит пастырь. "О Дмитрии Ивановиче Донском, - ответил старик и повторил. - Ему лишь покоримся как великому князю рязанскому. Хочет - пусть и московским остаётся".

Разговор передали Владимиру Андреевичу и боярам. В отряде впервые тогда услышали о новом имени великого князя Дмитрия, которое дал ему народ, но и слава мало утешила при таком настроении рязанцев. Бояре задумались.

-Кто-то мутит людей, - заметил один из наместников.

-Знаем кто! - бросил Серпуховской. - Погодите, заскулят побитыми псами!

Тишиной встретил Переяславль-Рязанский московских гостей. Никто не вышел за ворота, хотя гонцы были посланы вперёд. Бояре прятались по теремам, епископ со всем клиром молился в церкви Рождества Христова. Город отворён, детинец распахнут - въезжайте и владейте. Кривые улицы в посаде не густо заставлены домами, кое-где - заросшие бурьяном, не старые пепелища: последний раз Мамай сжёг город два года назад. Как и в попутных деревнях, только говорок да взгляды из-за плетней и частоколов сопровождали отряд. Воины, однако, чувствуя внимание, прямили плечи, подбоченивались и задирали головы. Кто-то предложил грянуть удалую, но сотник запретил: князь требовал чинности. Старались, и всё же один рослый кучерявый десятник, услышав за плетнём молодые женские голоса и смех, гаркнул:

-Эй, вы, девки-рязаночки, налетай - прокачу, не замочу!

Над плетнём явилась непокрытая головка русокосой и курносой молодицы.

-Своих катай! Поди-ка, в Москве да в Коломне жёны и ребяты по ним плачут, а им и на Рязани девок подай! За плетнём прятался целый хоровод молодиц: послышались испуганные ахи, смельчанку словно бы осудили за разговор с чужаками, но тут и там выглянуло несколько девичьих лиц. Десятник придержал коня и в тон отозвался:

-А мы ребяты не простые - на походе холостые! Приходи, красавица, завтречка к детинцу, как солнышко сядет, колечко подарю.

-Была дарига, звала за ригу! А не хочешь фигу?

-Бойка! - Десятник тряхнул кудрями. - Да што ж вы такие боязливые все, аль мужиков не видали?

Бородатый немолодой воин, проезжая мимо, отпустил грубую шутку. Послышался сдержанный смех - из приоткрытых калиток, из-за оград выглядывал посадский люд, привлечённый разговором. Мальчишки, осмелев, облепили говорливого воина, хватали за стремена, гладили его коня. Что мальчишкам до опасений взрослых! - эти витязи были для них героями Куликовской битвы, в которую мальчишки играли уже по всей Руси.

Бойкая молодица покраснела от слов бородача и, скрываясь за плетнём, крикнула:

-Трогай, говорун! От ваших речей зубы болят.

-Эх, малинка! Я в Орде цельный гарем взял да за так и отдал - на тебя похожей там не было. Приходи - не обижу!

Он стронул коня в рысь и бросил бородачу:

-Чёрт смолёный, испортил мне хороший разговор. - И, забыв, что недалеко едут бояре, затянул:

Шёл я вечером поздно,

Семь лохматеньких ползло.

Я ловил, ловил, ловил -

Одну шапкой придавил...

-Олекса, язва те в глотку! - налетел на него сотник. - Услышит князь - и с десятского сгонит!

-Всё одно, - махнул Олекса рукой. - Под гору катись, пока сани везут. А уж после хомутайся - да обратно в горку тащи.

-Дурак!

-А вы все - умны! Я вот погорланил с бабами, так и народ повысыпал. А то едем как сычи - всю Рязань распугали. Говорил же - надобно удалую, мы ж им праздник везем, не беду.

-Оно и вер... - Сотский поперхнулся, крестя рот, глянул вокруг: камешек-то Олексы - в огород бояр. Ох, отчаян - парень, с ним, того и гляди, беду наживёшь.

В ту ночь после битвы, на берегу Красивой Мечи, охраняя сводный гарем мурз, Олекса нарушил приказ воеводы Боброка-Волынского: сменив стражу, он разрешил воинам провести остаток ночи в пёстрой юрте, где его среди полонянок застал воевода. Дьяк, присланный для описи имущества и пленниц, нашептал князю. Утром воевода отвёл сотского за телеги, подальше от посторонних глаз, и трижды ожёг по спине плетью. Олекса сообразил, кто - повинен в его бесчестье. Он разыскал дьяка, вытащил его из кибитки, и кулак сотского отпечатался на лице доносчика по числу ударов княжеской плети. Расправа происходила прилюдно, воеводе донесли о ней, и стал Олекса Дмитрич десятским.

...У ворот детинца отряд встречал старый сотский Олега Ивановича, оставленный присмотреть за добром. С поклоном пригласил князя и бояр в пустые палаты к накрытым столам, сказал, что и гридницы для воинов, и стойла для лошадей приготовлены. Владимир распорядился выставить стражу, пригласил с собой бояр и десяток дружинников, приказал дворскому:

-Кажи хоромы боярина Кореева.

Детинец в Переяславле-Рязанском, воздвигнутый на мысу у слияния Трубежа с Лебедью, уступал московскому величиной, но застроен деревянными боярскими теремами не так тесно. Зато конюшни и клети, сложенные из толстых бревён, выглядели просторнее, внушительнее, чем у московских бояр. "Широка - пасть, да неча класть", - усмехнулся Владимир. Большинство боярских домов пусто - хозяева съехали вместе со своим государем либо укрылись по вотчинным сёлам. На бояр Владимир не держал сердца - они обязаны служить своему государю. А вот церковный владыка не вышел встречать - худо. Не иначе и тут козни Епифания Кореева и иже с ним. Прихвостни Мамаевы!

Все эти дни было сухо и тепло, и вдруг дунуло пронизывающим ветром, над детинцем, кружась, промелькнула пёстрая стая. Птицы уходили в тёплые края. В рязанских городах не было деревьев - погибали в пожарах.

Переднее крыльцо терема Кореева - не огорожено. Сложен терем из тех же толстых лесин, только оструганных. Над острым верхом тесовой крыши на длинном шпиле вздыбился деревянный конь, устремлённый на закат. Не на Москву ли боярин в поход собирается? А может, на Серпухов? У князя Владимира свои давние счёты с рязанским князем и боярами из-за порубежных владений. Дома ли - Кореев? В Литву он не поехал, это Серпуховскому - известно. Но может, тоже ушмыгнул в свою вотчину?

Дворский нырнул в сени. Владимир дал знак своим оставаться в сёдлах, сам спешился. Дверь терема растворилась, боярин выбежал на крыльцо. Был он одет будто для думы или великокняжеского приёма - в бобровой шубе и высоком горлатном столбунце: ждал вызова. Да и кого первого вызывать посланцу Москвы, коли не боярина Кореева, стоявшего у правой руки рязанского князя? Простучав серебряными подковками высоких сапог по ступеням, боярин поклонился гостю, повёл рукой:

-Буди здрав, княже, милости просим в наши хоромы - не чаяли мы этакой чести и не ведали, што ты уж - в воротах.

Лицо боярина потекло ухмылкой и тут же будто схватилось морозцем, редкая борода вздёрнулась, он качнулся назад: гость наступал на него. Позванивали серебряные колокольцы на шпорах.

Епифаний Кореев попятился к крыльцу, но Владимир ухватил его за бородёнку, подтянул лицо боярина с выкаченными глазами к своему носу и осевшим от бешенства голосом заговорил:

-Крыса переяславская, ханская подтирка! Будешь народ баламутить? - Он тряс боярина за бороду так, что у того выступили слёзы. - Штоб сидел отныне на своём дворе и дальше нужного места не казал носа! Станешь наместникам пакостить - смотри! С Мамаем управились, а уж с тобой-то!.. Вот так: за бороду и - на плаху!

Он последний раз трепанул боярина и оттолкнул. Тот, запутавшись в длинных полах шубы, сел на крыльцо. Владимир подошёл к лошади, взялся за повод, обернулся и показал кулак.

Епифаний сидел на крыльце и плакал. Вот они, порядки московские, начинаются. Со времён Рюрика и Олега не было роду Кореевых большего бесчестья. За бороду оттрепали, да прилюдно - свои холопы видели, - как теперь на народе показаться? Худшего от ордынцев не терпел. Да что ордынцы! - Епифаний Кореев знал от них лишь добро. Мамай и его мурзы рязанские земли пустошили, его же вотчины не трогали. Олег Иванович из стольного града в леса убегал, а Епифаний в своих теремах сидел - ханский ярлык отводил от него грозу. С давних пор он был посредником между рязанским князем и Ордой, на его дворе дневали и ночевали ордынские послы и гости. Ради Рязанского великого княжества всю жизнь подталкивал Олега к союзу с Мамаем - чтобы сделать окорот и Москве, и Твери, и Литве, простирающим руки к рязанским владениям. Орда - ладно, к ней притерпелись, она - что кобель цепной: схватит кусок и отскочит. Москва, небось, одним куском не насытится, но проглотит всё княжество, как проглотила Коломну, бывшую рязанской пограничной крепостью, а затем Переславль-Залесский и Можайск. Так же и Тверь, и Литва - дай им силу! Ханам русские князья нужны, а зачем они московскому государю, коли завладеет царской властью? Но князья нужны и боярам. С князем справиться нетрудно, он - не волен в боярских вотчинах, бессилен со своей дружиной против боярской стены. А попробуй сладить с единым царём, коли сядет на Руси! Да он взглядом сотрёт с земли любого вотчинника. Московское княжество - ещё далеко не вся Русь, а уж вон как Дмитрий скрутил своих бояр - тише воды, ниже травы перед ним. Два года назад предал Дмитрий смертной казни Ивана Вельяминова - сына последнего московского тысяцкого. Ну, бунтовал Иван против московского князя, а что ему оставалось делать? Решил Дмитрий единолично править Москвой и не передал Ивану, старшему из сыновей покойного тысяцкого, отцовского чина. Тогда Иван Вельяминов поехал в Орду и с помощью богатого сурожанина Некомата, которого выбили из Москвы за неуёмное ростовщичество, убедил великого хана в том, что Дмитрий готовится свергнуть власть Орды над Русью. Так ведь оно и было. Хан посылал ярлык на великое Владимирское княжение Михаилу Тверскому, но Дмитрий к ярлыку не явился, и ханский мурза, оставив Михаилу бесполезную грамоту, отправился в Москву - мириться с её князем. Иван же с Некоматом снова побежали в Орду жаловаться и по пути, в русских городах, старались возмутить народ против Дмитрия. Но в Серпухове обоих схватили и привезли в Москву. Некомат был человеком чужой веры, им руководила корысть, и его в наказание заточили в темницу. Ивана Вельяминова объявили предателем. Сына великого боярина, закованного в железо, вывезли на Кучково поле под Москвой и там, при большом стечении народа, казнили на плахе. Слыхано ли подобное на Руси! Говорят, братья Вельяминовы осудили Ивана, но Епифаний Кореев не верит, что добровольно. Дмитрий их вынудил. Таких князей надо изводить даже отравой, иначе - конец боярству...

Через день, передав власть наместникам, Владимир с полусотней стражи отъехал в Москву. Ушёл в Городец-Мещерский на Оке и князь Хасан. Сели московские наместники в переяславльском детинце с небольшой дружиной. Шла жизнь чередом и без князя: заканчивались полевые работы, уходили белковать охотники, трудился посадский люд - ковал, лепил, тесал, шил, строил, ткал - и текли подати в казну князя через руки тиунов и дворского боярина. Судные дела решали те же тиуны с сотскими да церковь. К наместникам люди не шли. Москвитян не задирали, им кланялись, слов обидных не говорили вслед, но чурались. И оказались наместники со своей дружиной чем-то вроде наёмной стражи города. Скучая, смотрели со стены детинца на захолодевшие воды Трубежа и Лебеди, слали государю жалостные письма. Не скучал лишь десятский Олекса: во всякую ночь, когда не было ему службы, выскальзывал за ворота крепости, насвистывая, петлял кривыми улицами, пока из темени глухого тупичка не вышагивала ему навстречу фигурка в тёмной душегрее. Он распахивал свой кафтан, и она пряталась под его полой... Не без участия Олексы скоро ещё несколько дружинников завели сударушек. Оба боярина о том знали и помалкивали: хоть какие-то живые ниточки тянулись между посадом и детинцем. Глупый военачальник ради внешнего спокойствия станет пресекать связи своих воинов с жителями чужого города и добьётся лишь отчуждения, подозрительности, даже враждебности между войском и населением. Умный и дальновидный воспользуется ими.

Из Москвы в Литву давно отправился гонец, и вёз он письмо Дмитрия к "брату молодшему Олегу Ивановичу", который приглашался на общий съезд русских князей, где предстояло решить: как жить дальше? "Брат молодший" помчался домой, увидев, что одна угроза - с московской стороны - миновала.

На рязанской земле оставались ещё тысячи куликовских ратников. Не всех раненых можно было везти далеко по ухабистым дорогам, у иных в пути растравлялись раны, их оставляли в попутных селениях, а с ними часто оставались родичи, односельчане, ратные побратимы. Жители, теснясь, принимали всех - милело народное сердце к победителям. У бояр, помещиков и тиунов - свой расчёт. Немало было в московском войске голи перекатной. Ежели у человека ни двора, ни кола, он, глядишь, где зацепился, там и прирос. А сила земли - в людях. Берегли раненых, как родных, приставляли к ним сидельцев, находили лекарей и лечили, не жалея снадобий и кормов.

Небывалая стояла тогда осень. В ноябре леса в поймах Оки и Прони ещё светились золотом и пурпуром листвы. Глади рек и озёр чернили стаи птицы. Ожиревшие от обилия ягод, орехов и грибов дикие свиньи, медведи, барсуки, тетерева и рябчики становились лёгкой добычей охотников. Бортники за полцены предлагали мёд, огородники - всякий овощ, рыбаки - рыбу, даже хлеб в цене поубавился. Казалось, и природа с людьми праздновала победу над ордами кочевников, не скупясь, одаряла всех.

Лишь с Куликова поля странники несли тревогу. Говорили, каждую ночь огни загораются по полю, тысячи призраков блуждают между Непрядвой и Доном, то завывая погребальные песнопения, то стеная и грозя костлявыми руками. А в самый глухой час полуночи, когда волки роют ходы в овчарни и в банях нечистые устраивают свои игрища и скачки на грешных душах, слетают на Красный Холм два ангела - белый и чёрный, закутанный в огненно-кровавый плащ. И белый ангел говорит: здесь, на крови христианской, он воздвигнет храм Тишины и Мира, Счастья и Братства людей во Христе. От сего света храма рассеется зло, люди протянут друг другу руки, сгинут войны и болезни, пробегающие по человеческой поросли, и сольются княжества воедино, господин назовёт братом своего раба, установится тысячелетнее светлое царство, искуплённое кровью ратников. Чёрный же, кутаясь в кровавого цвета плащ, смеётся в ответ: твоё царство станет на костях - что же это за основа? Год-другой минёт, кости сгниют, подрастут мстители за убитых, и рухнет твой "Небесный храм" в яму, а я выпущу из неё на свет такие воинства и такие злосчастия, каких люди и не видывали в прежние времена. Никогда не будет на Земле ни Мира, ни Тишины, ни Справедливости, ибо нечестивые силы обращены к злому и жадному в человеке, а жадность дана ему от рождения - уже в колыбели младенец хватает и тянет к себе что ни попало. Каждый хочет иметь больше другого, каждый норовит стать выше другого, сильный попирает слабых, униженный хочет возвыситься и стать сильным, обиженный - отомстить, бедный - разбогатеть. Чем люди лучше зверей, знающих один закон - пожирать тех, кто - слабее? Ну-ка, брось в самую мирную толпу лакомый кусок - она передерётся, каждый станет рвать его себе. Никогда князь не откажется от удела, боярин - от вотчины, купец - от лавки с товарами, смерд - от лучшего поля. Ты скажешь: есть, которые отказались, святые люди. Но оттого и они - святые, что горстка их в человеческих сонмищах. Даже церковь, призванная учить людей бескорыстию, накапливает богатства, старается расширить монастырские владения, кабалит крестьян, а святые отцы покупают себе чины за серебро. Проклятие гордыни и алчности управляет народами, и Орда - это наказующий бич в руке Божьей. Разбита одна, так явится другая, и не с восхода, так с заката. Вечно будут люди драться за землю и воду, за право властвовать над другими, пока не изведут себя железом и огнём.

И так спорят они на холме до первого проблеска зари, потом, взмахнув крыльями, истаивают.

Кровь, пролитая на Непрядве, небывалое самопожертвование многих тысяч людей и победа над Ордой будоражили умы и души, казалось, должно что-то перемениться на Земле, и нельзя жить по-прежнему.

Ещё рассказывали, что в деревню Ивановку, что - на речке Курце за Красным Холмом, прибежал мужик, забредший ночью в поисках блудливой овцы на Куликово поле. Заблеяла овца человеческим голосом, мужик опомниться не успел - поле озарилось. И видит он: стоит на холме, сверкая бронями, кованая русская рать, развеваются стяги, трубят трубы и скачут перед полками седые воеводы, указывая мечами в полуденную сторону. Глянул туда - мчат из ночной степи серые толпы лохматых всадников с факелами в руках - степь от края до края, будто пожаром занялась. А впереди - некто чёрный, на чёрном коне, в рогатом шлеме. Больше ничего не помнит мужик - бросил овцу и бежал до деревни.

Многое ещё рассказывали, иногда рассчитанное на то, чтобы посеять в народе страх перед возмездием за куликовское избиение ордынцев. На рязанской земле никто не пресекал этих разговоров, и они кочевали через её пределы в другие земли.

Ещё доцветал, редея, багрец осени в лесах и дубравах, когда в Переяславль-Рязанский вернулся великий князь Олег. Гонцы разнесли его тайный приказ: чинить препятствия возвращению московских ратников в своё княжество. Желающим остаться - давать привилегии и всё необходимое для обустройства, уходящих - задерживать силой, убегающих - ловить и сажать под караул, пока не дадут крестного целования на покорность. Так появились на рязанской земле московские заложники, и среди них - сын погибшего звонцовского кузнеца Николка Гридин.

В тот миг, когда он с чужим копьём кинулся навстречу лавине конницы Орды, прорвавшей русский строй, словно ударом меча отсекло его прошлое. Было лишь настоящее - миг жизни, озарённый вспышкой этого Небесного меча: он, русский воин, русский богатырь, может, Алёша Попович, стоял в Диком Поле, встречая многоглавого серого змея. Передний враг на мышастом коне заносил кривой клинок, и Николка видел одну из множества змеиных голов, узкоглазую, с оскаленным ртом, слышал змеиный визг, выделившийся из общего воя Орды, но разве способны дрогнуть сердце и руки русского богатыря от змеиного свиста? Он выбросил копьё, как учил его Таршила, уверенный, что попадёт в цель, и всё же копьё угодило не в змеиное, а в конское горло, под челюсть. Конь, хрипя, вздыбился, унося от головы Николки мерцающее полукружье сабли, ударил грудью. Николка только увидел - покатился с седла серый, в лохматой шерсти ордынец под копыта лавы - и уже не чуял, как навалившийся конь обливает его своей кровью...

Снова увидел он Небесный свет не скоро. Море холодной сини покачивалось перед ним - будто плыл, привязанный к опрокинутому челну - лицом в прозрачную, бездонную глубь.

-Пить...

Море воды так же качалось, текло мимо - столько родниковой влаги пропадало зря. Ему бы глоток!

-Пить...

Как странно скрипит чёлн, проносясь над синей пучиной.

- Пить!

-Ой! Никак, очнулся, родненький ты мой!

Забулькала вода, и тогда море стало небом, чёлн - телегой. Его поили, он глотал, давясь водой, пока не опустела чашка.

-Будет, сынок, потерпи, нельзя много - лекарь не велел опаивать. - Это сказал уже другой, мужской, грубоватый голос. Николка замолк и уснул.

Потом в сумрачную просторную избу с чёрным потолком вошла девочка, поставила на лавку корчагу с мытой репой, что-то мурлыча, стала очищать её от кожуры кривым ножом из обломка серпа. Он удивился - у девочки знакомая косица, знакомое платье, а вот лицом - не похожа на его сестрёнку. И где же - мать? Мама...

Память обрушилась так, что он рванулся с лежанки и свалился бы, сумей встать. Девочка метнулась к нему.

-Где - я? - спросил Николка, едва разобрав свой голос.

-В Холщове, дяденька... Это староста Кузьма тебя привёз и передал мамке... Да ты, поди-ка, оголодал, - почитай, уж пять дён беспамятный. Думали - не жилец. Я счас, дяденька.

Девочка метнулась в бабий кут, он закрыл глаза. Холщово? Где - оно, это Холщово?.. И - всего прожгло: "Что - с нашими, чем закончилась битва?" Девочка придвинула к лежанке табуретку, поставила чашку с просяной кашей и сотовым мёдом, положила пахнущий ржаной хлеб, принесла деревянную ложку.

-Я тебя покормлю, дяденька, кашку-то я маслицем конопляным сдобрила. Одним Святым Духом, небось, не поправишься.

От запахов пищи рот Николки наполнился слюной и свело в животе, но есть не мог и, боясь спросить главное, сказал:

-Уж я, небось, - не маленький. Ты мне под голову чего-нибудь принеси.

Она сорвалась с места, принесла старый зипун и подтолкнула его под затылок. Левая рука Николки была перевязана, смотрел он лишь правым глазом - половина лица тоже в повязке.

-Как зовут тебя?

-В крещении - Устя, а больше Коноплянкой кличут, потому, как мамка меня в конопле нашла.

-Скажи, Устя, - спросил полушёпотом, - што - с нашими-то на поле Куликовом? Жив ли - Дмитрий Иванович?

Девочка всплеснула руками:

-Да ты ж беспамятный был, ничегошеньки-то не ведаешь! Побил ведь ваш князь Мамая, страсть сколь их там полегло. А ваши-то страсть сколь добра татарского взяли. Наши мужики досель коней ихних ловят, и быков много, и вельблуды горбатые попадаются.

Она продолжала тараторить обо всём, чего наслышалась про сечу, разыгравшуюся в двадцати верстах от Холщова. Николка, прикрыв глаза и откинувшись на зипуне, впервые переживал чувство воина-победителя. Ига больше нет! Но где - отец и другие звонцовские ратники? Не уж то все побиты? Не могли же свои оставить его чужим людям.

-А наших этот... дядька, што меня привёз, не видал? Односельчан моих? - Слова Николке давались с трудом.

-Ваших? Нет, он не сказывал. Вас ведь там тыщи лежало, князь и велел: берите умирающих, спасайте жизни - опосля разберётесь, кто - чей. Ты откуль сам-то, дяденька?

-Село наше - Звонцы, от Москвы - вёрст сорок.

-Далеко, должно быть. - Девочка покачала головёнкой. - Не слыхала. Да ты ешь, дяденька. Тебе, небось, много теперь надо есть. А дядька Кузьма троих ведь вас привёз.

-Те двое - здесь? - Николка встрепенулся.

-Один-то - живой, у дядьки Кузьмы - он. Другой помер, даже имени не узнали.

Ах, как хотелось Николке побежать к соратнику, но он взял ложку и, стараясь не выказать перед маленькой хозяйкой слабости, зачерпнул кашу. Потом спросил:

-Ты - одна у мамки?

-Одна, дяденька. Тятьку лесиной придавило, был братик Васютка, да помер от животика. - Девочка подпёрлась кулачком, умолкла, задумавшись о чём-то своём, недетском. Николка разомлел от нескольких ложек и утомился. Ему захотелось отблагодарить девочку.

-Устя, давай с тобой дружить, как брат с сестрицей?

Она засмеялась:

-Разве маленькие с большими дружат, дяденька?

-А мне, Устенька, только шешнадцатый минул.

-Хитрый - ты. - Она погрозила пальцем. - Вон - какой старый, небось, моей мамки - старее, а ей уж - третий десяток...

То ли чудодейственны были снадобья холщовской знахарки, то ли молодость и уход сказались - боль в разбитой груди и плече утихала. Николка через две недели уже выходил на улицу, начал двигать левой рукой. Его хозяйка, молодая женщина с соболиными бровями и пепельными густыми волосами, которые убирала под тёмный вдовий волосник, ухаживала за ним как за меньшим братом. Заходил местный староста, крепкий мрачноватый мужик со смоляной бородой и горячими тёмными глазами - расспрашивал, сам рассказывал, как закончилась битва на Непрядве, где он командовал десятком охотников-рязанцев, бился до конца в Большом полку, получив лишь царапину копьём. Узнав, что Николка стоял молотобойцем при отце, которого хвалил за работу и обещал взять в Москву Боброк-Волынский, намекнул: и в Холщове - добрая кузница, на целую артель кузнецкую, да вот беда - умелых рук не хватает. Много мужиков разбежалось, когда Мамай двинулся от реки Воронеж, двух лучших кузнецов ещё раньше увёл бывший тиун, неведомо где сгинувший. Николка сходил к другому московскому ратнику, привезённому Кузьмой. Тот оказался боярским холопом из-под Ростова, был ранен в бедро, рана заживала трудно - до весны ему отсюда не вырваться. Да он, похоже, и не торопился. Не подходил этот парень в товарищи Николке Гридину, душа которого рвалась в Звонцы... Как они - там? Мать у Николки - тихая и боязливая. За спиной мужа-кузнеца не привыкла к сквознякам жизни. Ну, а если теперь - ни мужа, ни сына и девчонки на руках?..

От ростовского ратника Николка узнал, что Кузьма - самозваный староста. Когда вернулся с Куликова поля, мужики попросили взять дело в свои руки, но как ещё посмотрит князь на мужицкого тиуна? Прежний тиун, говорят, был зверюгой, исхитрился мужиков по рукам и ногам скрутить, иные побаиваются - кабы не воротился, на сторону поглядывают, да нажитого жалко.

Убраться бы Николке до нового хозяина, но дорога - неблизкая, обозы в московскую сторону пойдут лишь зимой. А куда зимой тронешься без тёплой одежды?.. Возвращался Николка из гостей мимо пруда, засмотрелся на отражённые в воде пожухлые ракиты, и захотелось ему на себя глянуть - лишь вчера снял повязку с лица. Стал на колени у края плотины, наклонился, да так и замер: из омута смотрел на него незнакомый худой мужик с багровым шрамом через левую щёку. Морщины резали лоб, от глаз бежали лучики, легли складки возле губ. Вздохнул и поднялся. В тот момент показалось Николке, что прожил он долгую-долгую жизнь - на старичка ведь похож, - а девчонке-семилетке в братья набивался. Сызмальства приученный к трудам, он устыдился: до сих пор объедает вдову и старосту да ещё собирается просить одежонку на дорогу. Отыскал глазами кузню на бугре, понаблюдал за мужиком, который возился там возле кучи хлама, и побрёл к нему. А когда уловил запах древесного угля, кожаных мехов и горячего металла, заволновался, заспешил...

Через полмесяца из Переяславля-Рязанского с двумя отроками прискакал боярский сын, посланный водворить порядок в здешней порубежной волости, всполошённой событиями на Непрядве. Засел в покинутом хозяевами доме, потребовал новоявленного старосту и попа, долго говорил с ними, потом стал призывать к себе мужиков. Выспрашивал о пропавшем тиуне, о пожаре, обо всём, что случилось в Холщове и окрестностях, наконец, собрал сход. Новым тиуном объявил Кузьму, и мужики вздохнули.

Николку Гридина боярский сын позвал к себе после схода. Парень вошёл в просторную избу с широкими, затянутыми плёнкой бычьего пузыря окнами. На лавке за столом, застеленным вышитой скатертью, сидел княжеский посланец, чуть поодаль поп, на боковой лавке - староста. Молчали. Николка выдержал пристальный взгляд приезжего, оглядел его. Молод, бриться начал недавно, да и чином - невысок, а вид - что у князя. Плечи под кафтаном - литые, руки смуглые, широкие, хваткие - руки воина. В светло-голубых глазах - властность.

-Кузнец?

-Молотобоец, помогал отцу кузнечить.

-Он уж куёт, только рука вот маленько мешает.

-Рука заживёт, умение останется. Вот што, московский ратник: рязанская земля жизнь те спасла, из мёртвых воскресила, и за то ты обязан ей по гроб. Дмитрий Иванович много людишек рязанских переманил, а то и силой увёл к себе, и теперь договорились они с Олегом Ивановичем ущерб тот покрыть. Велено работников, кои задержались у нас, оставлять по нашей воле. Кто нам - люб, того берём, кто не люб - путь чист. Твой соратник Касьян попросил оставить его, и мы не перечили. Ты нам - тоже люб, - усмехнулся глазами, - а потому решено тебя оставить пока, там поглядим.

-Што ты, боярин! - возразил Николка. - Меня дома ждут.

-Весть твоей семье подадим, пущай на сани грузятся да к нам подаются по первопутку - тут сотни полторы вёрст. И дороги ныне - спокойны.

-Нет, боярин, я - человек великого московского князя, уйду домой хотя бы и пеши.

-Здесь воля великого князя Олега Ивановича, - отрубил боярский сын. - Иной нет, и не будет. Ты обязан дать крестное целование, што без его воли не побежишь из Холщова. Батюшка, крест!

Никола оглянулся на старосту, тот смотрел в пол.

-Не буду целовать крест! - Скрипнув зубами от проснувшейся в груди боли, Никола посмотрел в глаза приезжему. - Крест я целовал великому государю московскому и боярину Илье - грех нарушать ту клятву. Ваш хлеб отработаю. Да тебе, боярин, знать бы надобно, што не куликовские ратники - в долгу у прочих. То тебе всякий смерд скажет.

Боярский сын привстал, упёрся в стол кулаками, подался к Николе телом, нацелился взглядом.

-Коли ты сей же час не дашь крестного целования, московский холоп, пожалеешь о том. Поруб на подворье тиуна, слава Богу, не сгорел. Не сгинул ты в сече - в яме сгниёшь, смерд!

Поп делал какие-то знаки Николке, а тот сказал:

-Смел - ты, боярин, с увечным-то ратником. А стал бы ты супротив меня на поле Куликовом! Жалеешь, небось, о нашей победе - дак чего ж не полезли в драку заодно с Мамаем? А ныне разбойничаете. Не стращай зубовным скрежетом, я уж татарских мечей наслушался - што мне твой скрежет!

-В яму - его!- приказал боярский сын.

На улице староста сказал:

-Зря ты ощетинился, парень: плетью обуха не перешибёшь. И не своей волей он тя понуждает. Слышно - по всей рязанской земле задерживают отставших ратников.

-Дождётесь - Боброк явится под Переяславлем с московским полком!

-И то может статься, - сказал бородач. - Не от одной Орды терпела Рязань.

-Видно, за дело терпела.

-Зелень ты - луковая! Мы с тобой против Орды на одном поле стояли, хотя ты - москвин, а я - рязан. Думаешь, радость мне в яму сажать свово соратника? Паны дерутся - у холопов чубы трещат, то спокон веков. Пока не будет в князьях единения - умываться нам слезами и кровью.

Никола стал прислушиваться к словам старосты.

-Как увидал я наши рати на Куликовом поле, заплакал в радости - будто Христа-Спасителя лицезрел. То ж русская рать была. Не московская, не рязанская, не тверская - русская! И силы равной нам не было. А распустил Дмитрий войско - пошло по-старому. Ох, сожрут князья нашу победу, снова приведут ханов на Русь.

Замолчали. Никола с трудом осиливал слова Кузьмы. К ним присоединился ростовский ратник Касьян, ковылял рядом, опираясь на посох. Видно, у них со старостой многое было говорено, Кузьма продолжил:

-Нам ведь отсюдова, с издалька кой-чего виднее. Вы там считаетесь, кто чей, а мы тут всякому рады, который с Руси, - живём-то под татарской саблей. Князьям што - они к ханам попривыкли, так и шастают с доносами друг на друга, те же всегда готовы поравнять их ради своей корысти. Нам больше всех достаётся: и на Тверь, и на Рязань, и на Нижний, и на Москву - по нашим костям ходят. Ну, а стань князья заедино!..

-Не в князьях лишь зло, - подал голос Касьян. - И в боярах - оно. Все они хотят первыми быть на Руси - и московские, и рязанские, и тверские, и литовские - вот и стравливают князей, крамолу сеют. В боярах зла - больше.

-Ты, видать, натерпелся от свово боярина. - Кузьма сверкнул тёмными глазами. - И не Николу бы, а тебя, Касьян, надобно в яме держать. Да за такие речи на кол угодить можно.

-Твои речи моих стоят, дядя Кузьма.

-Про единство-то? Не мои это - речи. Народ будто прозрел после Куликовской сечи. Дмитрия Ивановича Донского уж царём величают. Но, видать, нет ещё за ним царской силы. Он вот Олега-то, говорят, из Литвы воротил, а тот што делает с вами!

-Ты куда это ведёшь меня, дядя Кузьма? - спросил Никола.

-Куды надо. Яма, небось, не убежит. Потрудись пока...

-Для рязанского князя?

-Рязань - тож Русская земля, и без неё, глядишь, Москвы бы не было. А прибудет у князя - на Руси прибудет. Да вот што, парень, ты поостынь и целуй крест. Поживёшь, окрепнешь, справу заработаешь - и ступай на все четыре стороны. Батюшка разрешит тебя от клятвы, он тож не одобряет насилия над ратниками, пролившими кровь за христианство. И на боярского сына не держи сердца - не его тут прихоть. Пошто, думаешь, он твои слова стерпел, за меч не схватился? Да у него вся грудь исполосована ордынским железом, под кафтаном - шейная серебряна гривна, Олегом повешена за храбрость. Когда жил я на Чёрном озере, не раз видал его в сторожах. Не одни мы с тобой защитники Русской земли.

Доброе слово - сильнее угроз. И всё же крестное целование - не шутка. Ну, как обманут да не разрешат от клятвы? Ковал Никола тележную ось, перебрасывался словами с Касьяном и кузнецом, а сам думал. Щебетунья Устя принесла обед, Касьян достал свои пироги, холщовский кузнец с молотобойцем, прежде обедавшие отдельно, глядя на соратников, присоединили снедь к общему столу. За обедом Касьян и Никола вспоминали поход. Кузнец заметил:

-Вас послушать, дак война - престольный праздник.

Парни замолчали, задумались.

-Нет. - Николка поёжился, что-то вспомнив. - Победа, наверное, - праздник, да я и не видал её. А вот как люди без страха на смерть идут за Русскую землю, видал, это - праздник.

Касьян глянул.

-Ты ровно по книжке читаешь. Поди, грамоте - учён?

-Учён. У нас всех батюшка учит письму и чтению, особливо мастеровых парней - боярин велел. - Засмеялся. - Да не все - грамотеи, иного хоть палкой бей, а он буквицу ни за што не назовёт. Смотрит на неё так, будто она - чёрт с рожками.

-Говорят, в Новагороде Великом народ до грамоты - охоч и способен, - сказал кузнец. - Там и холопья писать, мол, обучены.

-В Новагороде - каждый купец, а купцу, куда ж без грамоты?

-Там, говорят, и доныне куют булатные мечи и ножи с узором задуманным, как в старину по всей Руси ковали.

-То - и немудрено: из Новагорода в Орду кузнецов не увозили в полон, они и хранят секрет.

-А ить на всём белом свете такой булат с узором задуманным наши лишь кузнецы выделывали, он и ныне - дороже басурманского.

-Видал я такой клинок, - подал голос Никола. - Мой отец для боярина делал.

-Брешешь! - Холщовский кузнец привскочил на лежанке.

-Вот те крест. Сам помогал ему.

-И помнишь науку ево?

-Могу обсказать и показать, да не знаю: выйдет ли?

-У отца-то выходило?

-Отцу я - неровня. Да прутья нужны укладные и железные, проволока, уголь самый добрый, тигли подходящие, травитель...

Кузнец подумал.

-Вот што, Никола. Коли правду говоришь, и не жаль отцовского секрета, всё найду. Получится - запрягу тебе мово гнедка, в свою доху одену, припасов дам на дорогу - езжай домой. Весь грех перед князем и тиуном на себя возьму, - небось, не сымут голову с таким-то секретом.

-Батяня это и не считал за секрет.

-Тебя послушать - дак твой отец не считал за честь и того, што князь велел ево в Москву взять. Одначе, робяты, и поспать надобно для здоровья.

Растянувшись на лавке в тепле стынущего горна, Николка подумал: то ли он делает, собираясь выдать рязанскому кузнецу отцовский секрет ковки булата? Что бы сказал отец? Рязань обращает свой меч не только против Орды. Не проклянут ли его московские ратники, обливая кровью кольчуги, разрубленные рязанскими мечами?.. Но ведь русским, православным собирается он передать отцовский секрет! И рязанцы всегда первыми встречают ордынские нашествия.

Он так и уснул, ничего не решив. Потом до темноты ковали тележные оси, правили косы, серпы и рала, попорченные на осенних работах. Жили по строгим законам: окончена страда - исправь и приготовь для будущей всё необходимое, пусть лежит наготове, не отвлекая ни рук, ни мыслей хлебопашца от других забот. А забот хватало.

В свою избу Никола вернулся затемно. Хозяйка зажгла свечу, упрекнула:

-Заработался наш ратничек и про баньку забыл.

Никола улыбнулся Усте. Раскрасневшаяся, отмытая, она в накинутом на плечи зипунишке сидела над варевом и в ответ на его улыбку выпалила:

-А дядю Николу исправник нынче неволил: велел целовать крест, што не уйдёт от нас в Москву.

Хозяйка посмотрела в лицо парня своими серыми с поволокой глазами.

-Правда?

-Правда, мамань. А дядя Никола назвал исправника разбойником и князя - тож.

Женщина перекрестилась:

-Да што же теперь будет?

-Ничё не будет. - Николка встретился взглядом с женщиной, краснея, отвёл глаза. Удивительная она в последнее время - на девку похожа. Сменила тёмный волосник на светлый, травчатый, с зелёным рисунком, дома ходит простоволосая, в чистой сорочке, и уж сколько раз ловил он себя на желании погладить её пепельные волосы. Иногда тайком засмотрится на свою хозяйку, и она будто почувствует - обернётся. Он глазами вильнёт, в лицо жар кинется - стыдно. Ей же словно нравится подкарауливать его взгляд: снова своим делом займётся, а глаза Николки будто колдовской властью уж потянуло к её волосам, к её спине и плечам, к белым, до локтей открытым рукам - мочи нет отвести взгляд, и тут-то она обернётся... Но что уж совсем смущало парня - в думах о родном селе поповна Марьюшка всё больше походила на его хозяйку. И зачем староста Кузьма определил его в эту избу? Да так оно вроде всюду принято: случайных постояльцев, особенно ратных людей, определять к одиноким, а вдова либо вдовец в какой деревне не сыщутся?

Хозяйка достала из сундука чистое исподнее.

-Собирайся, ратничек, я пойду, огонь раздую, свечу зажгу. - Прихватив лучины, она улыбнулась ему и скрылась за дверью. А Николка понял: никуда ему не уйти из этого дома, по крайней мере, до будущего лета. Потому что должен, обязан расплатиться за возвращённую жизнь, за кров, за хлеб и заботы о нём, за привязанность Усти, за улыбку женщины, побежавшей в темноту, чтобы зажечь для него свет. А расплатиться он мог лишь трудами.

-Ложись-ка ты, спи, Конопляночка, - приказал он и, покоряясь чему-то, что было сильнее его, шагнул за порог.

III

В ноябре ветер в один день потушил последние костры краснолистных осин и желтолистных берёз, забросал лесные дороги коврами, погнал на юг припозднившиеся птичьи станицы, осыпал поля первой снеговой крупкой, вычернил воды. В преддверии зимы на косогорах и лесных опушках загрустили русские деревеньки, нахохлились терема бояр, лишь церкви словно подросли в своём стремлении к небу - их кресты хватали низкие тучи. Смолкли по городам и погостам торжественные колокола, утихли плачи по убитым на Дону, и тогда-то с зимними ветрами во многие избы заглянуло осознанное сиротство. Лишь белокаменная Москва, казалось, бросала вызов и унылому плачу метелей, и людской тоске, сменившей первую острую боль от потерь, когда неверие в смерть дорогого человека, защитника и кормильца, переходит в осознание, что его уже нет, и никогда не будет, что прежняя жизнь переломилась и жить придётся по-другому.

Во всякую погоду купола московских церквей золотыми свечами сияли над оснеженными крышами сторожевых башен, теремов князей и бояр, над чёрной водой замерзающей реки Москвы, над всей белой равниной. И колокола над Москвой рассылали окрест тот же звон, что и в первые дни победы, - стольный город принимал знатных гостей. Со всей Русской земли съезжались на думу князья, великие и удельные. Тесно стало в Кремле - каждый князь приехал хотя бы и с малым двором да со стражей.

Пиры шли поочерёдно в палатах великого князя, его брата Владимира, зятя Боброка-Волынского, в теремах великих московских бояр, - казалось, в Москву пришли времена князя Владимира Красное Солнышко, знаменитые пированиями. Москва угощала на золоте и серебре, изумляя даже знатнейших обилием стола и роскошью столового убранства. Поначалу великие князья - рязанский, тверской и суздальско-нижегородский, привыкшие считать каждую гривну, хмурились: вот они, ордынские выходы, собранные с их земель! Но хмурились недолго. Всякий раз великих князей сажали за первый стол рядом с князем Владимирским, Дмитрием Ивановичем Донским, почести воздавали по чину. Всё было, как повелось исстари: после заздравной чаши в честь великого Владимирского князя, победителя Мамая, Дмитрий Иванович возглашал здравицы старейшему из великих князей Дмитрию Константиновичу Суздальскому, славному умом и отвагой великому князю Михаилу Александровичу Тверскому, храброму Олегу Ивановичу Рязанскому. И Дмитрий не выпячивался. Одевался на пиры в лёгкий полукафтан голубого бархата с накладными застёжками и длинными косыми пуговицами прозрачно-малинового цвета - стекло с примесью золота, - в шапку того же голубого бархата, отороченную горностаем, без единого дорогого камня, в скромное княжеское оплечье, связанное из серебряных колец. Лишь на срезе голенищ высоких сапог голубого сафьяна блестело по ниточке речного жемчуга. Куда богаче наряжались многие гости! Держался московский государь тихо, даже застенчиво. Сидел за столом, потупясь, краснел от похвальных речей, не каждую чашу пил до дна, зато следил за тем, чтобы кубки гостей не пустовали. Таяли сердца великих князей, доброжелание хозяев лебяжьим пухом обволакивало коросты от старых ран, нанесённых Москвой. Даже Михаил Тверской, седобородый, рослый, с суровым ликом русского Спаса, острый и злой на слово, вечный трезвенник и гонитель корчемников и пьяниц, нет-нет да и прикладывался к золотому кубку, теплеющим взором посматривал на Дмитрия. Тот ли это вспыльчивый юнец, который его, зрелого мужа, князя великого, за слова поперечные велел однажды взять под стражу здесь же, в Москве. А потом разбил под Любутском войско тестя Михаила, Ольгерда, с огромной ратью обложил Тверь, разорил тверские посады, принудил, угрожая штурмом, подписать покорную грамоту, назваться "братом молодшим", обязанным слушаться брата старшего - его, Дмитрия? Не уж то слава придавила? Михаил-то Александрович по-иному воспользовался бы столь великой победой - все до единой непокорные головы пригнул бы, по рукам скрутил князей - лбами землю били бы перед ним. Ловя себя на этой мысли, Михаил хмурился, пробуждалась старая досада на несправедливость судьбы. Кто как не великая Тверь, много раз поднимавшая меч против ханов, должна бы, кажется, сокрушить Орду? Ан, нет, снова наверху Москва. А не её ли государи водили рати Орды против русских княжеств, и против Твери тоже, не её ли должен был Господь покарать за то? Михаил Александрович грешил против истины - водили и тверские князья тумены Орды против своих соперников, но то - давние дела, их мало кто помнит, а попытки Михаила заполучить войско хана тоже редкому известны. Зато дела Калиты ещё у всех на памяти. Старики - те своими глазами видели московского князя Ивана Первого на буланом коне во главе соединённых московско-татарских ратей. Вот уж кто теперь затиснул бы всю Русь в свою калиту! И, слава Богу, нет ни Ивана Калиты, ни его сына Симеона Гордого, молодым умершего в чумной год. От таких мыслей снова смягчался тверской князь, наклонялся к Дмитрию, выспрашивал о Донском походе, зная: то - приятно хозяину. Слушая, вставлял слова, исподволь наводя разговор на то, что и тверские ратники стояли на Куликовом поле.

Был смотр военных трофеев, взятых в Донском походе, трёхдневный выезд на охоту в подмосковные леса, потом, после трезвого дня, когда гостям предлагали только рассолы с мёдом да клюквенный и брусничный квас, князья со своими ближними боярами собрались в думной палате. Сразу условились: споры и счёты разрешать без криков, полюбовно, по совести, последнее слово при отсутствии согласия - за великим Владимирским князем, в советчиках у него другие великие князья. В два дня уладили междоусобицы, скрепили договорные грамоты печатями и целованием креста. Хотя в последнее время ушкуйники притихли, в особой грамоте к новгородским господам напомнили об их недавних разбоях, потребовали возмещения убытков за разграбленные Ярославль, Кострому и Приустюжье, и выкупа из рабства и возвращения людей, полонённых и проданных новгородскими речными варягами.

Остались последние дела - ордынские. Речь держал Дмитрий Иванович. Говорил кратко, твёрдо. Сначала рассказал о том, что посол Тохтамыша потребовал уплаты дани и назвал её величину.

-Мы ответили послу: земля-де Русская оскудела боярами и купцами и чёрными людьми, побитыми на Непрядве в сече с врагом хана - Мамаем, а потому должно быть от хана послабление Руси по великой услуге хану и по нашим бедствиям. Ещё я сказал: должен со всеми русскими князьями держать совет.

Загудели одобрительно. Дмитрий велел своему дьяку Внуку прочесть список подарков, посланных великому хану. Внук читал долго и монотонно, однако слушали внимательно, кряхтели, качали головами - дары были немалые. Однако дары - не выход, всерусская дань.

-С тем посол и отъехал восвояси, - продолжил Дмитрий. - Да я мыслю - нового посольства из Орды ждать нам надобно. Решайте.

По чину первое слово - великим князьям, они же высказываться не спешили: слушали своих бояр. С великокняжеского места Дмитрий Иванович оглядывал собрание. Вон над плечом рязанского князя нависает лисья рожа боярина Кореева - шепчет государю в ухо, а сам то и дело сверкает зверушечьими глазками в сторону князя Владимира Храброго, сидящего напротив и слушающего своих думцев. Олег кивает Корееву, но вдруг морщится, трясёт головой, его глаза мрачнеют, он отмахивается, клонит ухо к другому советчику, но Кореев не отстаёт, и Олег снова клонит ухо к нему. "Вор, лиса ордынская", - думает Дмитрий о Корееве, но спокойно, без озлобления. Плечистый, с одутловатым лицом великий боярин Морозов Иван Семёнович, несколько лет назад перешедший от Дмитрия Суздальского к московскому государю, сейчас присоединился к нижегородским боярам. Говорит он один, то и дело, отирая лицо большим платком - жарко, небось, в бобровой-то шубе да в натопленной палате. Дмитрий Константинович слушает Морозова благожелательно, по морщинистому лицу скользит улыбка - тоже лис порядочный, его тестюшка, таких поискать! Тверской князь свёл брови, слушая своего боярина Носатого, который и стоя едва дотягивается до уха сидящего государя. Что же нашёптывает Носатый - этот "Кореев на Твери", которому прозвище будто в насмешку дано? - носа-пуговки на его плоском лице и сблизи-то не разглядишь. Не без помощи Носатого, изменника Ивана Вельяминова и сурожанина Некомата однажды Михаил Александрович схватил ханский ярлык на великое Владимирское княжение, требовал Дмитрия к себе на поклон, а навлёк на Тверь общерусскую военную грозу. Да, было: смиряя Михаила, будто смотр и проверку сил устроили тогда перед избиением войска Бегича на Воже... Уж не о той ли обиде шепчет Михаилу боярин Носатый - что-то его глазки сверкают зло?

Поблизости от князя тверского со скучающим видом слушает бояр князь Юрий Белозёрский, брат погибшего на Куликовом поле Фёдора. На нём английского сукна лёгкий зелёный кафтан на малиновой подкладке, тесный европейский камзол и панталоны бежевого цвета, короткие жёлтые сапоги расшиты серебром, на голове нерусская бархатная шапочка. Юрий долгое время жил в Литве и Польше, объездил многие закатные страны, читал и писал по-латыни. Ему пока ещё - малопонятны заботы русских князей, хотя об Орде он наслышан: сам же рассказывал о бедствиях полоняников - их покупали в западных странах для работы на галерах и каторгах, и в подземных рудниках. Говорили даже, будто Юрий перекрестился в латинскую веру, но Донской отмахнулся - выдумки. Эка беда, коли обтесался князь на иноземный лад - не все обычаи чужих земель плохи, иные и нам не худо перенять, а языки знает - так то ж клад. Поживёт дома - своего наберётся, квасным да берёзовым духом пропитается, сольются в нём две закваски, и князю цены не будет. Беда - другое: русские удельники и бояре сами себе господами жить норовят, а на западе - и того хуже. Там иной граф или барон не то, что короля - императора в грош не ставит. Юрий на то насмотрелся. Но милело сердце Дмитрия к имени князей Белозёрских, призвал Юрия из Литвы, посадил княжить.

Юрию первому надоело долгое совещание и он подал голос:

-Дань-то вроде - невелика, я слышал - прежде не такие выходы брал татарин. Может, не дразнить хана? Злого кобеля не скоро уймёшь палкой, а кинь ему кость - притихнет.

-Кость? - Владимир даже привстал. - Дёшево же ты, князь Юрий, мужицкий пот ценишь. По пяти алтын с каждой деревни - хороша косточка! А стыд куда денешь, наше унижение? Да лучше б и не ходить на Мамая, нежели снова - в ярмо. Твоей крови нет в донской земле, князь Юрий, оттого тебе - не дорога наша победа.

Не по душе Донскому речь Юрия, но и братец перехлёстывает: не порушил бы княжеского согласия.

-Ну, князь! - Юрий деланно засмеялся. - Не почитаешь ли ты одного себя Русской земли радетелем? Новой силы накопить надо, чтобы законному хану противиться.

-Или силу хана выкормить? Ты, князь Юрий, ещё и пальцем не шевельнул для нашего дела, а уж готов русский хлеб, не тобой взращённый, швырять ханским кобелям.

Дмитрий нахмурился. Речь - верная, но годится ли этак отчитывать равного чином? Не в меру стал заноситься Серпуховской. У него - свои советчики, и поют они ему своё: ты-де не менее Дмитрия - славен родом и военными победами. Ты-де Мамая сокрушил, когда Дмитрий лежал беспамятный среди побитых ратников - будто князья своими мечами всю Орду сокрушили, а не тысячные полки, которые надо было собрать, вооружить, обучить, в поле вывести, духом укрепить да и поставить как надо против сильнейшего врага! Ох, доберётся однажды великий московский князь до самых зловредных бояр своего братца, чтобы не мутили голову Владимиру! Однако есть там ещё одна язва - жена Серпуховского, Елена Ольгердовна - дочь покойного Ольгерда, племянница Михаила Тверского. Когда женил Владимира на Елене, надеялся через неё укрепить союз с Ольгердом, так оно поначалу и было. Но и Елене, видно, кто-то поёт в уши: ей, дочери великого князя и внучке великого князя, больше пристал бы титул великой, а не удельной княгини. Злая жена, коли возьмётся, железного мужа изведёт, и, похоже, Елена взялась за своего. При жизни Донского Владимир, конечно, и не помышляет о великокняжеском титуле. Но люди - смертны, и случись худшее с Донским, останется ли Владимир Храбрый верен той клятве, что он давал на Куликовом поле в ночь перед сечей: служить сыну Дмитрия княжичу Василию, как ныне служит Дмитрию? Не подтолкнут ли его "доброхоты" к захвату владимирского стола? Тогда вспыхнут распри, в которые не замедлят вмешаться соседи, Орда и Литва, и труды десятилетий по собиранию земель вокруг Москвы сгорят в междоусобной войне.

В палате разгорался спор, уже сверкали глаза, тряслись бороды и раздавались выкрики:

-Эко штука - новую войну затевать после такой-то кровищи!

-Тохтамыш - не Мамай, он - законный царь, да за ним - Тамерлан!

-Все они - законные, только грабят беззаконно!

-Мамаю рога сломали и этому сломим!

-Развоевался. Солома-богатырь! Что-то на Дону тебя не слышали, а я там сына и брата потерял.

-Не давать выхода!

-Не давать! Попили кровушки, хватит! Мы не дойная корова!

-А ну как Тохтамыш двинет на Русь свои сто тысяч да силой Тамерлана подопрётся?

-Встретим, как на Непряди встречали!

-Чем? Костылями? Два полка добрых воев нынче Москве не поставить на поле.

-Москва на Руси стоит!

-Опять чужими руками хотите жар загребать? Дудки!

-Вер-рна! Лучше чужого хана утихомирить, нежель свово выкормить!..

Голоса сразу начали убывать. Серпуховской привстал, вперился взглядом в кучку нижегородских бояр, где особенно горланили сыновья Дмитрия Константиновича - шурья великого князя Донского княжичи Василий Кирдяпа и Семён. Последнее крикнул гнусавый Васька.

Из дальнего угла следил за расходившимся собранием воевода Боброк-Волынский. На скулах Владимира играли желваки. Дмитрий Иванович хранил молчание, только оно и помогало ему оставаться внешне спокойным, сидящим как бы выше этой толчеи криков. Он заново узнавал гостей. Часу не прошло, как решали полюбовно свои споры, лобызались и со слезой целовали крест. Но вот дошло до главного - так он считал, - и брошено кем-то в собрание слово сомнения и взъярились. Какая сила сталкивала сейчас этих людей, владетельных господ, хозяев Русской земли, и разбрасывала? Страх перед Ордой, боязнь новой крови? Но страх и объединяет, а кровь этим вечным воинам - что банный щёлок: всю жизнь в ней купаются. Он смотрел на них, и как в дни сбора ратей в Коломне, пришло то озарение, что позволяло из приокских далей заглядывать в души князей, не пришедших на его зов. Есть у них страх: как без хана жить? Полтораста лет жили под татарским царём - и на тебе, нет царя! Не то даже - страшно, что нет ордынского царя, страшно, что свой явится.

В Донском походе была у него, почитай, царская власть, данная ему русским войском, и в трудах даже не заметил тогда, каким образом она в руках оказалась. Война кончилась, рати разошлись, и снова только через удельников и бояр, через покорство великих князей можно поддерживать свою государскую власть. Теперь неслуха-боярина с ходу не потащишь за бороду на плаху - взбеленятся, растерзают Русь на клочки, наведут на Москву и Орду, и Литву, а с её государем расправятся, хотя бы пришлось всю Русскую землю залить кровью и выжечь дотла. Таков - он, удельник и вотчинник, брать его надо за горло не сразу, но исподтишка - вылавливая поодиночке. Но Куликовской победы он не отдаст ни им, ни новому хану. Этот съезд князей - тоже победа Москвы. Не сгонял их сюда угрозами - лаской позвал, как советовал Боброк, забыв иным лукавство и измены, - все до единого слетелись. И то, что уже оговорено и скреплено клятвами, - немалое дело.

-Великой княже, - прервал думы Дмитрия князь Михаил, покрыв шум палаты своим зычным голосом. - Чуешь, великой княже, нет между нами согласия. Скажи слово, вразуми наши головы.

И тут Дмитрию всё понятно: не хотят первыми предлагать решение. Скажи за уплату дани - Донского рассердишь. Скажи против - хану станешь врагом. Есть тут такие, которые до ушей хана донесут всякое слово по ордынским делам. Вон Кореев - первый. Да и его шурья, княжичи нижегородские от Кореева не отстанут. Придётся говорить первым. Это уступка - они ведь знают, чего хочет Донской. Вторая его уступка за последние дни.

Оттого ещё сумрак томил душу Дмитрия, что завтра под звон колоколов въедет в Москву Киприан - митрополит киевский и вильненский. Теперь он станет митрополитом московским, - значит, православная церковь на Руси, в Литве и Орде окажется под его рукой. Год назад, после смерти Алексия, этого Киприана, благословлённого константинопольским патриархом, по приказу Дмитрия перехватили в Любутске и вышибли вон. А теперь въезжает в Москву под звон колоколов. И некого больше сажать - Сергий отказался от митры. Может, обиделся, что прежде Дмитрий прочил в митрополиты своего любимца Михаила Коломенского, Митяя? И уж было посадил на место, да восстали епископы, и поддержал их Сергий Радонежский. Вечный труженик, Сергий не любил Митяя за то, что из попов, минуя ангельский чин, шагал в митрополиты, за склонность к роскоши, сребролюбие и женолюбие, за наружную красоту, не монашескую дородность, за краснобайство и нахальство. Митяй платил Сергию тем же и пригрозил, что, как только наденет митру, выгонит его из Троицы, сошлёт в Заустюжье и обитель превратит в женский монастырь, заведёт в нём общие бани и со всем клиром станет ездить туда париться. Дмитрий, узнав о том, сначала осерчал, потом смеялся - ибо грозил Митяй невозможным. Хотя он многое мог и умел, на удивление легко и быстро осуществляя всякую волю великого князя. При таком митрополите церковь была бы в руках Дмитрия. Он прощал Митяю даже взаимную влюблённость с Евдокиюшкой - знал: его княгиня одинаково влюблена и в старца Алексия, и в Сергия - едва ли не во всех, носивших монашеское одеяние, ибо стояли они ближе к Богу. Ей было, за что благодарить Всевышнего - за молодого любимого и любящего мужа, сильнейшего из русских князей, за его военное счастье, за многих детей, из которых пока умер лишь один, за мир в семье, которого не в силах нарушить даже противоречия её отца и братьев с мужем. Дмитрий пробовал ей выговаривать за то, что в его отсутствие напускала в терем бродячих "божьих людей" без разбору, ночами простаивала перед иконой, истязала себя постами - то и на детях сказывается: ведь едва одного отнимала от груди - другой на свет являлся, - но она зажимала ему рот: "Молчи, Митенька, - Ему одному да Святой Деве обязаны мы всем, что имеем. Молись лучше со мной". В конце концов, отступился. Он отдавал должное Спасу и святым, но не имел времени на лишние поклоны. Для него Бог олицетворялся в Руси - этому богу служил он всей жизнью, чего же ещё? И церковь была нужна, чтобы крепить своё государство, не выпускать из-под руки князей и бояр...

Как бы теперь не ушла от него русская церковь - Киприан, говорят, обидчив, то подтверждают и его письма к Сергию после его выдворения из Любутска. Обидчив - ладно, был бы не злопамятен.

Ах, Сергий, и ты - не без греха, провидец. Мамая помог сокрушить - спасибо, но не хочешь ведь простить, что покойного Митяя посылал князь к патриарху за благословением на митрополичий стол. Или ты в своей обители - выше митрополита, некоронованный патриарх Русской земли, и эта честь тебе - дороже? Но не грех ли - и то?..

Собрание, притихнув, смотрело на погружённого в думы государя. Дмитрий очнулся, встал.

-Моего слова ждёте, князья? А спросили вы тех ратников, што зарыты над речкой Непрядвой? За что они свои жизни отдали в добровольном мученичестве? За то ли, чтобы снова ханы сосали кровь их детей? Молчите. Един - их ответ, и каждому здесь он - слышен. Теперь я своё слово скажу. Великого хана Золотой Орды мы почитаем царём - ему будут от нас и царские почести. Посольства ли правим, караваны ли с товарами в Орду посылаем - великому хану и его жёнам и его ближним людям будут знатные дары и поминки по чину. Так же и другим государям Русской земли поступать надобно. Ордынским купцам зла не чинить, препятствий не делать. О всяком посольстве из Орды слать немедля вести ко мне, ни в какие договоры с ханами и мурзами без нашего ведома не вступать. А даней-выходов в Орду не даём. Мамай, Арапша и Бегич опустошили многие наши земли, битва на Непряди обескровила Русь. Выправимся - видно будет. Так ли приговорим, князья?

-Так! - оглушил думную басом Фёдор Моложский.

-Так! - Владимир припечатал кулаком колено.

-Так! - послышались новые голоса. Иные кивали, не открывая рта. И уже после, когда слово государя приговорили к исполнению, когда князья ставили свои печати на особую грамоту, Дмитрий, следя за их лицами, снова спрашивал себя: чего тут больше с их стороны - воли или неволи? И в который уж раз стиснуло в груди от невозвратимой утраты: прошли перед ним лица князей Белозёрских, Тарусских, Брянских, Бренка и многих других, кто спал в земле Задонщины, прошли и растаяли.

После вечерни Дмитрий позвал гостей в столовую палату.

-Пиром начинали, пиром и закончим дело нашего согласия и единения. - Великий князь улыбнулся. - Да вот беда: ни рассола, ни кваса у нас теперь ковша не нацедишь - перестарались в трезвые дни. Так што не обессудьте, сами виноваты.

Гости смеялись - ведь ещё в обед слуги божились, будто после пиров у них не осталось ковша пива или хмельного мёда, - а Дмитрий подумал: напиться, что ли, до изнеможения, чтобы завтра не вставать, не слушать звона колоколов, не видеть этого проклятого Киприана? Погорячился, однако, с отцом Пименом. Да и как было не погорячиться, коли и Пимен был среди тех, кто не уберёг Митяя на пути в Константинополь? А после его смерти святые отцы передрались, и Пимен, склонив на свою сторону свитских бояр и стражу, повязал соперников, под заёмную грамоту великого князя взял у купцов большие тысячи, да и купил себе митрополичий сан. По возвращении Пимена из Царьграда Дмитрий велел содрать с него белый клобук, а самого заточить в глухом монастыре. Может, зря? Хоть вор, да свой.

Ох, правы новгородские еретики-стригольники: эти нынешние святые отцы торгуют митрами и клобуками, что барышники скотом. Своими же руками разрушат, убьют веру - на чём тогда стоять государству? На одних княжеских копьях?.. И почему так идёт жизнь? Одни бескорыстными трудами созидают храм, свои кости кладут в его стены. Когда же храм выстроен, когда люди признали его кумирней - тут и начинают пробираться в храм людишки с загребущими руками. Засядут на готовом жрецами, будут петь те же молитвы, а под славословие Богам начнут грабить поклоняющихся, обворовывать храм. И так всё разворуют, изгадят, испоганят веру, что когда спадёт с людских глаз пелена, то, чему поклонялись, предстанет клоакой, которую надо снести и зарыть. Не уж то и православной церкви грозит нашествие подобных мерзавцев? Не уж то и то великое, святое, за что он, князь Донской, и его верные люди готовы положить голову - единая крепкая власть, единое могучее государство, - когда-нибудь окажутся в руках правителей и их приспешников только средством обирать и душить народ, наживаться и купаться в роскоши?

Располагая богатейшей на Руси казной, Дмитрий, как и его отец, и его дед, вёл строжайший учёт имуществу - вплоть до шапки и пояса, которые носил. Каждая ценная личная вещь великого князя передавалась наследникам по письменному завещанию, как принадлежность титула, государственное достояние, которое наследники обязаны умножать, но не транжирить. Излишки доходов от собственных владений он отдавал в казну государства. Ей, казне, принадлежала и та столовая роскошь, что так поразила гостей. Всё это золото и серебро в любой день могло обратиться в хлеб, одежду, жилища, снаряжение и оружие для войска. Большую часть добычи, взятой после разгрома Мамая, он велел боярам раздать участникам похода, не забыв о семьях убитых и раненых воинов. В годы неурожая и падежа он кормил тысячи людей из своих житниц или на свои деньги, как делали его отец, его дед и прадед, - он не мог себе представить, что государь или господин, владеющий людьми, может поступать иначе. Да, правителю надо быть скупым, но не из личной корысти, а для пополнения казны на чёрный день. Но в последние годы, когда великое княжество окрепло и забогатело, стал замечать он в иных вотчинниках жадность. Ладно бы для дела жадничали - дружины добрые содержали, устраивали вотчины и ремёсла, - так нет, в чванство и похвальбу ударяются. Коли у соседа две бобровые шубы - у меня их три должно быть, у соседа кафтан серебром шит - у меня золотом, у него по перстню на каждом пальце - у меня по два, он трёх соколов держит - у меня их вдвое больше, да и сокольничих тоже, его жена в жемчугах - моя в изумрудах и яхонтах. И отцы ангельского чина - туда же, за светскими боярами.

Нет, не зря он содрал с вора Пимена белый клобук, не зря засадил его в келью под строгий досмотр - авось покается. Пусть Киприан себя покажет. Великий Московский князь и его сумеет при случае согнать с высокого стола. Тем более что есть для Киприана пугало - "запасной митрополит", рукоположенный в Константинополе и запрятанный в Чухлому.

IV

Невелик - город Тана, зато боек и многолюден - не всякий стольный сравняется с ним пестротой и многообразием лиц, шумом базаров и богатствами. Стоит Тана близ устья реки Дона, от этой реки и дано ей название, ибо многие народы, плавающие по Русскому морю, всё ещё называют Дон древнегреческим именем Танаис. Город построен на возвышении, улицы в нём пыльные, узкие - чтоб только разъехаться двум арбам, разойтись вьючным верблюдам. Зато базары - просторны. Дома - больше из самана и белого камня, но есть и деревянные. Лес сплавляют сюда по Дону с русских равнин - для отправки за моря. Из него строят и суда, похожие на русские струги, а главное - бочки. Тана - рыбный город. С весны и до зимних штормов много больших судов уходит от причалов города в далёкие страны, увозя в трюмах ящики вяленого леща, тарани, чехони, копчёного сазана, жереха и стерляди, бочки солёной осетрины и чёрной икры, высоко ценимой в закатных странах. Тана - хлебный город: здесь на те же морские суда - галеры, каторги, дракары и нефы - перегружаются с гужевых обозов, с речных ушкуев и паузков пшеница и рожь, овёс и ячмень, горох и просо, чтобы кормить народы в тех странах, где хлеб плохо растёт, и растить его не умеют. Но рыба, хлеб и дерево - ещё не все богатства, уплывающие к берегам, населённым турками и арабами, греками и фрягами, испанцами и франками, англами и датчанами, немцами и норманнами. В Тану сбегаются караванные пути с Волги и Кавказа, из Сибири, Средней Азии и даже Китая. Здесь на постоялых дворах, у торговых контор и складов, на пристани и базарах сходятся караваны, навьюченные шёлком и хлопком, сибирскими мехами и алтайским серебром, шемаханскими коврами и ювелирными поделками из Хорезма и Самарканда, казанским сафьяном, иранским ситцем, китайским фарфором и чаем. Сюда пригоняют косяки текинских коней, стада скота из Орды. А бывают дни, когда в ворота города вступают вереницы рабов под стражей каменноскулых воинов. Тогда купцы, бросая все дела, спешат на невольничий рынок.

Тана - город купцов. Верховодят здесь венецианцы, но в совете города, состоящем из богатейших людей, есть и генуэзцы. Между двумя купеческими общинами фрягов идёт давнее соперничество; местные жители - аланы, греки, татары и русские - в те дела не вмешиются, ибо можно нажить беду.

Город - окружён каменной стеной, но жители знают: их охраняет от кочевников не каменная стена, а грамота и благосклонность хана, которая ежегодно оплачивается серебром и подарками. Что делать, если благорасположение правителей не всегда сочетается с тем, что написано в их старых ярлыках, если ханы в Орде меняются часто, а их мурзы - разбойны?

На базарах в Тане не только скупают и продают привозное, ведут обмен и заключают договоры. Близ торговых рядов теснятся харчевни, шорни, кузни, где и коня подкуют, и снаряжение подправят, а то и продадут из-под полы, беспошлинно, такой булат, который режет железо, как дерево, - было бы, чем платить! И вертятся среди торговых людей зазывалы от злачных мест...

Шёл по танскому базару приземистый, плечистый человек с проседью в бороде и волосах, широко, по-матросски расставлял ноги, осматривал товары, но ничего не покупал и зазывал не слушал. Напротив крайнего торгового ряда, в деревянной кузне чернобородый мужик, прикованный цепью к наковальне, сваривал лопнувшую тележную шину - сам и горн раздувал, сам и обруч в огне держал, сам края его схватывал, поругиваясь такими выразительными словами, что изумлённо скалился даже чёрный эфиоп - погонщик-раб, оставленный господином при телеге.

-Ча скалисся, тьма египетская, мать твою Бог любил через конский хомут! - сердился кузнец. - Надень-ка вон рукавицы да подержи ободьё-то, быстрей управимся, рожа твоя дегтярная. Ча пятисся, ча ты пятисся, дурачок агатовай? Небось, в самой преисподней тя вылепил сатана из смолы горючей, а кузни пужаисся, уголёк те за пазуху, чугуночек ты копчёнай!

Негр, махая руками и бормоча что-то, отступал от раскалённого обода, кузнец плюнул, начал молотить по железу.

-Хрен с тобой, а я не себе кую! Вот лопнет обручец, ты меня ишшо попомнишь со своим жидком-купчишкой.

Прохожий, посмеиваясь, остановился рядом:

-Здоров, добрый человек! Што ж те хозяин помощника не даст?

Кузнец зыркнул на подошедшего тёмным глазом.

-Нашёл человека! - Он тряхнул цепью. - Коли тебя кажинный день пороть - чёрту кочергу сладишь!

Прихрамывая, коваль подошёл к кадке с водой, сунул в неё раскалённый обод, потянул парок носом и вздохнул.

-Недавно, што ль, вериги-то нацепил?

-Недавно. С Куликова поля.

-Ай, врёшь! Вы ж там будто Мамая в пух расшибли?

-И на царском пиру костью давятся.

-Аль пожадничал, на царском-то пиру? - Прохожий усмехнулся. - Ты не злись - я такие ж погремки на ноге носил. На Русь хочешь?

-Выкупишь? - Голос чернобородого сел.

-На то казны не хватит. Кузнецы тут - дороже красивых полонянок. Хотя не искусник - ты, погляжу, а деньгу мурзе всё ж зашибаешь.

-Так чё пыташь, чё душу травишь разговорами? - Кузнец хромовато повернулся, позванивая цепью, подошёл к горну.

-На то травлю, штоб домой сильней захотелось. А то вижу - в руках молот, на ноге - цепь.

Кузнец оставил мехи.

-Ну, раскую - и куда ж мне? Без обувки, без одёжки, без полушки да в зиму глядючи? Степь - велика. А я - и хром, да здоров, не калика перехожая. До первого татарина - и опять в колодки?

-Коли будет всё, о чём сказал, да лошадка, пойдёшь?

-А ты как думаешь? - буркнул кузнец.

-Ладно. Я подожду твово стража, договорюсь о работе на вечер. На-ко вот, займись пока обручем, да гляди, не попадись. - Незнакомец сунул в руку чернобородого напильник. Тот схватил, сунул под наковальню и крикнул:

-Эй, уголёк еллинскай, давай-ка сюды колесо!

Кузнец насадил шину, знаками велел покатать телегу.

-Теперича езжай со своим купчишкой хоть в преисподнюю. Ну, ча ты скалисся, бедолага, чему рад? Чему нам с тобой смеяться, брат ты мой некрещёнай, уголёк горючий? Оба мы - рабы, кощеи, скоты безответные, прости, Господи, не на Тя ропщу я. - Кузнец перекрестился, и негр тоже начал креститься и затараторил:

-Христиан!..

-Ай, ефиоп, да ты, никак, христианского корню, православного? - опешил кузнец. - Ну-ка, ишшо!.. Вот горе-то, у тебя, поди-ка, и мамка есть? Эх, душа горемычная, да ты ж не в цепях - пристукни свово сукина сына купчишку, да и ступай в свою землю-черномазию, к мамке ступай.

Негр улыбался, согласно кивал.

-Время-то полдничать. Есть, поди, хочешь? Меня хотя держат в сытости, я - скотина тяглая, то и мурза смекает. А те, поди, не кажинный день и похлёбки-то дают?

Кузнец дохромал до лавки, достал из мешка тёмную лепёшку, жаренную на бараньем сале, разломил и протянул негру. Ещё не кончили закусывать, когда в толпе на площади перед кузней появился верхом на ослике сутуловатый человек в жёлтой хламиде и широкополой шляпе с опущенными краями. Его острые, насторожённые глазки шныряли по толпе, в заплетённой курчавой бородке поблёскивала медная пластина с рисунками и письменами - ханский знак, дающий право на торговлю в Орде дозволенным товаром.

-Твой иудушка. - Кузнец указал глазами, и негр вскочил, давясь неразжёванным куском, бросился навстречу купцу. Тот сошёл с ослика, долго осматривал колесо, заставляя раба катать повозку, достал медную монету, но кузнец, ухмыляясь, выставил кукиш.

-Грошен давай, как уговорились. Серебряный грошен клади и ступай подобру, не то кликну караул.

При последнем слове купца будто хлестнули, он аж подскочил, кинулся к повозке, стуча пальцем по сваренному месту, плевался.

-Мели, Емеля, цену работе мы знаем. Вот крикну - они тя и на гульдены да на талеры раскошелят. С меня-т што взять?

Заказчик швырнул под ноги хромому круглую белую монету - то ли немецкий, то ли франкский грошен, тот поднял и опустил в кошель. Негр, отъезжая, обернулся и оскалил в улыбке белозубый рот, кузнец крикнул вслед:

-Помни, што я те сказал, уголёк еллинскай!

Пополудни явился господский надсмотрщик - старый алан из доверенных рабов, опорожнил кошель кузнеца, проверил цепь на ноге, отомкнув замок, сводил по нужде. Появился давешний незнакомец. Раскланялся с аланом, мешая фряжские, татарские и греческие слова, объяснил, что вечером ему надо подковать лошадей. Работать, возможно, придётся при факелах, но со стражей сам дело уладит - у него не табун, работа скорая. В залог протянул ордынскую серебряную деньгу.

Вернулся гость на закате, ведя в связке трёх лошадей, две под сёдлами, одна навьючена кожаными мешками. На его боку теперь висел лёгкий прямой меч, к сёдлам приторочены саадаки с запасом стрел.

-Бери, кузнец, первого жеребца в стойло, а я с караульщиками потолкую. - Он заспешил навстречу черно-камзольной ночной страже, уже обходившей торговые ряды, зазвенели монеты, и стража прошагала мимо открытой кузни.

-Эй, хозяин, где ты там? - позвал заказчик.- Запали-ка витень, посвети нам - скорее плату получишь.

Алан явился, держа пеньковый осаленный факел, сунул в горн, поднял зажжённый, стал светить. Быстро управились, алан пошёл с горящим факелом в пристройку, где хранился запас железа и где на лавке коротал ночи кузнец-невольник. Гость двинулся следом, прихватив с наковальни молоток. Кузнец услышал глухой удар и падение, свет метнулся в отворённой двери, появился гость с факелом и приказал:

-Разгибай кольцо, снимай цепь.

-Да я ж... Да её ж расковать надоть.

-Што же ты ворон ловил!

-Да он тут вертелся... - У кузнеца тряслись руки, он начал тереть ножное кольцо напильником. Незнакомец остановил его, одной рукой опрокинул наковальню.

-Подними ногу, ставь обруч на ребро. Так. Руки убери. - Несколько точных ударов, и кольцо лопнуло. - Разгибай. Возьми у него ключи, цепь отомкни и спрячь в закут. Его халат и сапоги - на себя, чалму - тоже.

В пристройке кузнец трясущимися руками развязал на убитом пояс, отцепил ключи, раздел труп, стащил сапоги, коснулся чалмы, но, ощутив мокрое, отдёрнул руку, оделся и обулся в кожаные моршни, выскочил наружу. Его освободитель постукивал о наковальню молотком, слышался близкий говор проходящих стражников. Кузнец отомкнул цепь, бросил в пристройку и запер дверь.

-На коней! - приказал незнакомец

Сели, тронулись. Кованые копыта гремели по утоптанной земле, но никто не сбегался на этот гром. Проехали через пустое торжище, в воротах окликнул стражник, поднял факел, узнал переднего, отступил и даже поклонился. Выехали в тёмную кривую улицу.

-Как звать тебя? - спросил кузнеца освободитель.

-Романом.

-А я - Вавила. Во, брат Роман, как нас - поклоном проводили.

Роман молчал, вздрагивая от каждого звука. И как этот бес может так медленно ехать, спокойно говорить?

Большие ворота были заперты, рядом - притвор, через который мог пройти навьюченный конь без всадника. Появился десятник стражи с горящим факелом, Вавила стал развязывать кошель, зазвенело серебро, и дверь распахнулась. Ведя лошадь в поводу в узкий проём, Роман старался не показать хромоты, почти висел на узде. Стражник подхлестнул коня, и тот едва не стоптал мужика. Дверь затворилась. Под ущербной луной смутно серела дорога, серая земля лежала вокруг, вытоптанная, объеденная скотом. Ни домов, ни стен, ни стражников - простор без конца, свобода. Уперев короткую ногу в стремя, Роман подскакивал и не мог взлезть на седло. Спутник понял, подхватил и поднял. Долго ехали по тускло-серой дороге, луна скатывалась за степной увал, пофыркивали лошади, цикады уже молчали. Вавила придержал коня.

-Ну, брат Роман, ехать нам до утра. Переднюем в овраге, али урмане, и чем дальше - тем лучше. Теперь сказывай про сечу Куликовскую. Всё от начала. Всё знать хочу. Уж лет десять по чужим краям - и рабом был, и матросом, и даже послом. После расскажу, сначала - ты. И душу облегчишь.

Степные кони шли, поматывая головами, и Роман, расслабясь в седле, стал рассказывать о походе... Его сотня, состоявшая из конных охотников-ополченцев, стояла в тылу большого полка и вступила в дело в момент прорыва лавины ордынцев на левом крыле. Он видел, как полегли его земляки, и, бросаясь в серый поток врага, Роман считал себя последним звонцовским ратником. Как уцелел в кровавом бучиле, не помнит. Дважды сменял убитых коней, окружённый, рубился у ограждённых щитами телег, когда ударил засадный полк.

-Мы ж про нево забыли и не поняли, што случилось. Конь подо мной был татарский, косматый, злой, по-нашему - ни лешего: што ни крикни - только сильней прёт. И как Орда назад кинулась, он закусил удила и - за ней. Соскочить - растопчут. Так и побежал я с татарами, от своих. И русскую стрелу поймал затылком - будто кочергой саданули. Небо - колесом, земля - тож, ловлю гриву руками, валюсь на неё - и всё!..

-Случается, брат.

-Да уж хуже некуда. Очнулся - лежу поперёк седла, привязанный верёвкой. Конь бежит, моя голова болтается - моченьки нет. Вывернуло меня, татарин, што коня в поводу вёл, оборачивается, смеётся: якши, мол, скоро очухаешься. А я снова обеспамятовал, очнулся уж в сумерки. Чую - льют мне воду на лицо, рожа чья-то безбородая мельтешит, потом - кожаную флягу мне в зубы ткнули. За свово приняли, оттого и не бросили. Я по-татарски понимаю, а язык еле ворочался, и в голове жернова стучат. После уж смыслил: нельзя себя открывать. Притворился, будто речь потерял и слуха почти лишился. Утром один подошёл, тычет мне в грудь: "Алан? Буртас? Кыпчак?" Я башкой мотаю: нет, мол. "Якши", - говорит, и мою лошадь велит подвести, лепёшку с печёным мясом суёт в руки. А я думаю: чуть оправлюсь - уйду.

-Ушёл?

-Ага. Ушёл заяц от волка, да шкуру в гостях забыл. Прибился наш отряд к мурзе-купцу, тот вёл обозы в Тану, а стражи у нево не хватало. Меня он брать не хотел - хромой да малосильный, а к тому же почти глухонемой. Мне б радоваться - на волю пускают, да кабы раньше-то! Далеко зашли от Русской земли, по степи рассеянной татарвы бродило бессчётно, голодная, злая - одного-то враз пришибут. Сотник за меня заступился: негоже, мол, бросать свово увечного. Мурза, неча делать, взял и меня. Я же, дубина, вздумал благодарить за корм. Мне всякое дело знакомо - сбрую им латаю, сапоги чиню. Сотник - доволен, мурза языком пощёлкивает. Как-то помог ихнему кузнецу сварить тележную ось в походном горне да коня подковал - тут в меня и вцепились. Посадили в кибитку - силы беречь, корму прибавили. Они ж, табунщики, горазды скот пасти да воевать, мастеровые у них - редки, всё больше наш брат, невольник. Как-то под вечер стали, раздули горн, мурза подошёл. Посмотрел нашу работу, сотника покликал и спрашивает: сколько он за меня получить хочет. Тот ворчит: не раб, и неведомо, какого племени, - нельзя продавать. Мурза - своё: ты спас его и твой-де он - с потрохами, продай, а уж там - моя забота. Да кошель изрядный показал. Тут сотник не устоял. Скоро подходят ко мне трое здоровых нукеров, один кладёт в огонь железную тамгу. Я виду не подаю, ухмыляюсь, как дурак, на кобылу показываю: метить, што ли? Мурза - рожа сальная, што блин, - тож ухмыляется и нукерам знак подаёт. Те меня растянули по земле, штаны содрали, а мурза и приложил раскалённую тамгу к голяшке. Я от испуга и не пикнул, отпустили меня, салом мазнули ожог, штаны даже помогли натянуть. И тут, Вавила, дошло до меня, што оне, псы поганые, надо мной, христианином, учинили. Со всего плеча вкатил одному в ухо - он с ног долой, я же схватил молот - и на мурзу. Боров боровом, а под телегу мышом скочил. Нукеры - за мечи, я же позабыл себя - кидаюсь на душегубов, крою по матушке. Их поначалу ошеломило: немой заговорил! Потом как завизжат: "Урус! Шайтан урус!" - и в два аркана взяли. Думал - смерть. Нет, моё ремесло их злобу перетянуло, да и серебра стало жаль мурзе. Выпороли, на цепь посадили, кормили тухлым кавардаком, а без работы не оставляли. Правил я им стремена, оси, ножи и топоры, подковы делал, клевцы острил, заварил даже порубленную мисюрку. Мурза чуть подобрел, корм сменил, и понял я, Вавилушка: затаиться надо, злобу их утишить, не то изведут. А пришли в Тану, тут меня мурза и велел поставить на торжище. Цепь, однако, не сняли - нукер-то оглох на ухо.

-По цепи я тебя и спознал, брат,- засмеялся Вавила.

-Сам ты - кто? - спросил Роман, всё ещё робевший перед своим избавителем.

-Бронник - я, коломенский. Да тому уж лет десять минуло, как из-под Ряжска меня увели татары... Однако сворачивать пора - небо вон блекнет. Нам встречные на сей дороге ни к чему.

Он остановился, отыскал нужную звезду, поворотил коня на полночь. Привычные к ночным бездорожьям степняцкие лошади пошли рысью. Небо серело. Роман пил воздух. Росные ковыли, распрямляясь, прятали след прошедших коней. Откуда-то налетела сова, шарахнулась и пропала, далеко заскулил не то шакал, не то волчонок и смолк.

-Где-то Дон близко - чуешь, рекой пахнет?

-Переходить, поди, надоть, а вода - не летняя.

-Перевезут, брат Роман. Теперь - много рыбарей на реке.

Дон открылся на заре, полноводный даже осенью. На алой воде просыпались дикие гуси, приветствуя друг друга, с шумом и шорохами прокатился над всадниками вытянутый огромный шар - смешанная стая утки, вскрикнула чайка. Посреди залива покачивались долблёные челны. Вавила первым спустился к воде, сложил ладони и позвал по-татарски, потом - по-фряжски...

Вёсла и течение быстро несли челны к противоположному берегу, привязанные лошади, храпя от холодной воды, плыли за кормой. Прибились к отмели, забрали имущество и сёдла, Вавила протянул старику белую монету. Тот взвесил её на ладони, оглянулся на свою ватагу, мешая русскую и татарскую речь, стал объяснять, что нет размена. Вавила махнул рукой, и тогда старик пошёл к своей лодке, откинул рогожу в носу, взял крупного осетра с тугими боками, поднёс с поклоном.

-Вот нам - и уха, и жаркое. Благодарствуем, отец.

Лишь когда обогрело солнце, и сошла роса, остановились в заросшей низине, на берегу родникового ручья. Роман занялся лошадьми, Вавила собрал сушняк, добыл огня кресалом, развёл костёр под шатром рыжего дубка - чтобы дым, уходя в крону, бесследно рассасывался, подвесил над огнём котёл с осетриной. Остатки рыбы присолил и сложил в холщовый мешок. После завтрака велел Роману спать. Сам раскинулся на зипуне, подставляя лицо солнышку и слушая, как на поляне щиплют траву и пофыркивают стреноженные кони, посвистывают поручейники и стрекочет в кустах сорока. Его душа растворялась в запахах, ощущениях и звуках, возвращалась в своё природное состояние, из которого когда-то, давным-давно, вырвали её вместе с плотью Вавилы - вырвали силой, связав, сковав тело, побоями, голодом и жаждой, угрозой смерти заставив его мускулы служить прихоти других людей. Тело двигалось, глаза видели, уши слышали, даже ум временами трудился, а душа спала мёртвым сном. Он видел синие моря и чёрные бури на тех морях с ветвящимися переплетениями адских молний, прорастающих сквозь бездны вод и небес, следил за полётом парусов. Его глаза помнят и пальмы в соседстве с кипарисами на берегах зеркальных бухт, оливковые и лимонные рощи в золотых плодах, росистые от дождя виноградники, скалы розового, серого и белоснежного мрамора, глядящие в прозрачные лагуны, города и селения в горах и на равнинах, изукрашенные дворцы, голых чёрных людей, и красивых белых людей в пышных нарядах. Но ничто не оставило следа в его груди, не всколыхнуло душу хотя бы до вздоха - словно кто-то запер её на замок и забросил ключ в бездонный колодец. Она оживала только ночами, когда засыпало тело, и сколько раз он пробуждался в слезах, увидев во сне рожь на знакомом пригорке, мать и сестру с серпами по пояс во ржи, тропинку через росистое поле к берёзовой роще, ощутив запах лесной сырости и брусники, услышав перезвон родников, посвист куликов и гогот весенних гусей. А однажды ему приснилась белобокая русская сорока с сине-зелёным отливом по чёрному перу - он так отчётливо слышал её стрёкот, что даже приподнялся. И опять свалился от удара в бок - его, вздремнувшего у стенки каменоломни, пинал надсмотрщик. Поскрипывало железо - невольники распиливали глыбу мрамора, этот скрип и навеял ему сорочье стрекотание. В тот день он не вынес зноя и пыльной духоты каменоломни, решил - пусть убивают, и свалился на камень. Разбуженный ударами, встал и взялся за кирку, моля Бога, чтобы дал ему силы на один-единственный точный удар. Но так ясно и чисто вдруг ожил голос сороки, таким желанием отозвался - хотя бы ещё раз услышать шелест ржи и голоса бора вечером, - что он переломил ненависть, шагнул к забою и стал молотить по камню, не замечая, что может обрушить глыбу себе на голову. Всё же он выдал себя, и надсмотрщик не захотел держать рядом опасного раба: кайло даже в руках скованного человека - серьёзное оружие. Скоро случился набор невольников на каторги и галеры, Вавила попал в число "избранных". Однако в Генуе все капитаны забраковали его - Вавила тогда словно усох, потерял молодую силу, часто кашлял. Хозяйский пристав спросил, что он умеет делать, Вавила признался: был бронником до пленения, тянул проволоку, вязал кольчуги и панцири. На него посмотрели с недоверием, однако вскоре отправили невольничьей дорогой в другой италийский город - Флоренцию, в мастерскую оружейного цеха. Работа от зари до зари, однообразная, изнуряющая. Он не старался показать сметки и прилежания, хотя мог не только многое перенять от мастеров, но кое-чему и поучить фрягов. От отца и деда Вавила слышал, что кольчуга и кольчатый панцирь, в старину именовавшиеся "бронёй", - русское изобретение. От ордынского ига русские оружейники пострадали как никто другой, за ними охотились не только во время набегов. Потому-то князья никогда не дарили ханам и темникам оружия, изготовленного на Руси. И всё же, несмотря на великие утраты, Вавила с гордостью примечал: кольчужные панцири флорентийских мастеров слабее русских из-за упрощённой связки наложенных броней. Русский панцирь как ни поворачивай, отверстия колец перекрывались и дважды, и трижды, поэтому и бронебойная стрела, и остриё копья, кончара, клевца или рапиры обязательно наталкивалось на сталь. Во флорентийском этого не было, оттого противопанцирное оружие вернее поражало воина. Не делали здесь панцирей из плоских узорных колец, как и дощатых броней - самой надёжной защиты ратника от всякого оружия. Зато латники здесь были искуснее русских, он, наверное, любовался бы их работой, не будь его душа на замке. Глаза только видят, а любуется душа. И его уста молчали обо всём, что видел, руки были неловки и грубы. Ремесленники считали его туповатым скифом, годным лишь раздувать печи и горны, махать кувалдой, ворочать раскалённые поковки. Даже секретов, оберегавшихся в замкнутых цеховых объединениях ремесленников, от него не таили.

Через несколько лет хозяин мастерской продал его плантатору из Болоньи, а когда тот оказался в нужде, он самых крепких невольников отправил в Венецию для продажи на галеры. На плантациях Вавила не только восстановил прежние силы, его тело налилось крепостью, раздалось вширь, закалилось на ветру и на солнце. Впервые попался ему надсмотрщик, который жалел рабов, не дрался из-за съеденной тайком грозди винограда или горсти маслин, не крал от их стола ни рыбы, ни хлеба, наказывал лишь за провинности и по-божески - истинный был христианин. Но он-то и поставил Вавилу в связку будущих каторжников - подслушал однажды, как тот ругался святой Мадонной.

Тогда уж Вавила узнал о доле галерников и каторжан и со смертной тоской вступал на сырую, залитую солнцем площадь венецианского рынка рабов. Впереди шёл угрюмый немолодой грек, позади - высокий, до костей исхудалый серб. Тех недавно полонили и сделали рабами турки-османы, а на невольничьем пути в красивом городе, украшенном каналами и дворцами, они оказались скованы одним железом с теми, кого полонили ордынцы. И сама являлась мысль, что разорительные войны насылаются не разгневанным Всевышним - они выгодны кому-то на Земле. Вместе с грабёжниками-ханами, султанами, эмирами, королями и их подручниками от войн богатеют торговцы, и, может, между теми и другими существует сговор? Ведь они все трое были свободными, однако набежал мурза или паша со своими головорезами, схватил, скрутил, выжег на теле клеймо, и уже всякий, кто имеет достаточно денег, может купить тебя. Это ли не заговор людей-пауков против других людей? Город, воздвигнутый на чужом золоте и чужой крови, представлялся ему паучьим гнездом, которое следует раздавить, но что может раб, закованный в цепи?

Хозяин-перекупщик уже бегал вдоль вереницы невольников, толкая их в бока кулачком. Так в Коломне продавали лошадей, взбадривая их уколами. Рядом остановились купцы.

-Русины? - спросил коренастый человек с проседью в бороде.

Вавила ответил за соседей, плохо говоривших по-фряжски.

-Мне нужны молодые, проворные и сильные люди, - сказал купец. - Твой товарищ - худоват, но кость у него - крепкая, а мясо нарастёт быстро - я кормлю хорошо. Готов выкупить вас обоих, только нужно ваше согласие. - Он усмехнулся изумлению в глазах невольника. - Да-да, согласие. У меня - тяжёлая и опасная работа, рабы не годятся. Вы станете вольными наёмными матросами на моём корабле. Выкуп - ваша работа. В Болгарии я отпущу вас.

Вавила не поверил, но сказал "да" за себя и за серба.

Купец тут же, на рынке, выдал им грамоты, вписав в них имена вольноотпущенников. Вавила долго не мог понять, какую "фамилию" спрашивает писец. Он же назвал ему своё христианское имя, даже имя отца, хотя отчества ему не полагалось - не боярский сын. Наконец сообразил: нужно прозвище. Его Отца прозывали Чохом, и Вавила тоже назвался.

-О, чех! - Писец поднял палец. - Скверный, злой народ, еретики! - И записал Вавилу "Чехом". Болгарин засмеялся:

-Важно, что славянин, а славянам ещё придётся постоять за себя. Будь злым, как чех. Хорошая - у тебя фамилия.

В порту их привели к капитану - молодому ещё человеку с гладко выбритым дублёным лицом и неулыбчивыми водянисто-серыми глазами. Тот объявил: они теперь - вольные матросы, а потому спрашивать он будет сурово. Морю нужны думающие, удалые люди, которым дорога честь корабля и его капитана. В море главный - он, даже владелец судна - только пассажир. За уныние, безделье, лень, пустые разговоры и трусость он будет пороть, за бунт - выбрасывать за борт. Велел помыться и сменить одежду.

Большой трёхмачтовый дракар весь пропах горячей смолой, солью и рыбой. На нём возили в Венецию из придунайских земель хлеб, сало, кожи, солонину, осетровую икру, слитки серебра, бочки земляного горючего масла - всё, чем богато восточное Подунавье и в чём нуждалась олигархическая Венеция, стремившаяся золотом и мечом установить господство над всем Средиземноморьем. В обмен везли в Болгарию изделия из металлов, сукна, стекло и оружие. Наступление завоевателей-османов на Балканы грозило уничтожением венецианских и генуэзских владений на Средиземном и Русском море, поэтому обе торговые республики враждуя между собой, поощряли ввоз оружия в Византию, Болгарию и пелопоннесские княжества.

Об опасной работе купец говорил не зря - Средиземное море кишело пиратами. А когда новички, получив копья и боевые топорики, узнали, что отплытие - завтра, им стало не по себе. Даже в невольниках они слышали: на море - война. Уже целый год близ Венеции, у крепости Кьоджа, стояли друг против друга морские армады венецианцев и генуэзцев, не решаясь начать сражение. По всей Адриатике шныряли корабли воюющих сторон, топя или сжигая любое чужое судно. Какая же нужда гнала хозяина в путь в такое время?

От пристани отошли на вёслах, ещё до восхода. Рядом с Вавилой сидел на скамье усатый болгарин с могучими мускулами, учивший новичка тяжёлому делу гребца. Равнина какого-то острова долго скользила в гребном люке, потом осталась только вода. К полудню Вавила не чуял ни рук, ни спины, его грудь словно выгорела изнутри, однако весла не бросал, работал наравне со всеми. Его спас свисток, бросивший команду наверх, к оружию. Рядом с ним у защищённого борта оказались серб и тот же усатый болгарин. Над головой, развёртываясь, хлопал парус, голос бритого капитана гремел, подобно иерихонской трубе. Дракар наконец поймал ветер всеми парусами и, разрезая волны окованным носом, побежал на солнце. Крылья медного дракона, нависающего над прозрачной голубизной, затрепетали, сверкая. Чешуйчатое тело будто извивалось в полёте. Не уж то медный зверь уносил Вавилу к свободе?..

Болгарин что-то кричал, указывая вдаль, Вавила глянул, и ему показалось, что он видит сон: на гребнистой синеве Адриатики смешались белые парусиновые облака с багрово-чёрными тучами пожаров - шло морское сражение. Он различал, как сходились большие корабли, осыпая друг друга тучами горящих стрел, пылающими бочонками смолы и земляного масла, сокрушая вражеские борта носами-шпиронами, как рушились от столкновений мачты и реи и на палубах сцепленных галер, дракаров, нефов и каравелл сверкали шлемы воинов, жала копий, топоров и мечей, Вавиле даже почудился крик убивающих и убиваемых. Часть кораблей облепляли малые гребные судёнышки. Иногда в них падали сверху бочки земляного масла, и в расплеснувшемся огне горели десятки людей, пылающими факелами сыпались за борт... Дракар удалялся в открытое море, стиралась, пропадала, картина сражения, горизонт затянуло дымом, и Вавиле чудились посеревшие волны, покрытые чадящими остовами мёртвых судов, среди которых в пене и копоти плавали обломки и трупы, мелькали головы ещё живых пловцов...

Лишь в Константинополе их догнала весть о морском сражении у Кьоджи, пришедшая по Дунаю. Затянувшаяся война двух фряжских держав за право беспошлинно торговать во всех портах Средиземноморья, устанавливать свои таможни и свои порядки, открывать свои колонии на скрещении торговых путей - эта "тихая" война за неограниченную наживу разразилась, наконец, огнём и кровью. Говорили, что в морской битве погиб весь флот Генуи, находившийся у Кьоджи, пало три тысячи генуэзцев, сотни пленены, и среди них - командующий эскадрой.

У константинопольских причалов торговые генуэзские суда были сразу потеснены с лучших мест. Венецианский консул будто даже потребовал выселить генуэзскую колонию, занимавшую немалую часть города и обладавшую особыми привилегиями. Вавила спросил своего нового друга - усатого болгарина Александра, кто - лучше из фрягов? Тот рассмеялся:

-А скажи мне, брат Вавила, какой кобель лучше бы укусил тебя: чёрный или белый? Но для нас теперь хуже смерти - султан, для вас - ханы, они ведь тоже - одной породы, как те кобели. - Болгарин помолчал. - Правда, венецианцы всё же - не такие разбойники и людьми они поменьше торгуют. Но это пока им в Крыму не было воли. Посмотрим дальше. Султан их может прогнать с морей.

Наблюдая за гостями, которые приезжали из города на судно, Вавила начал догадываться, что их хозяин - не простой купец. Однако расспрашивать не решился. Он чувствовал благодарность к хозяину и капитану, поверив в близость свободы: грамоту об отпущении на волю у него не отбирали, а с ней он мог бы и теперь тайком покинуть судно, не страшась рабского клейма, выжженного на бедре. Но Вавила ни за что бы не нарушил чести. Работа была тяжёлая - грести в безветрие, скрести палубу, ворочать тяжести в трюмах, помогать опытным матросам управляться со снастями, нести в портах охранную службу, - и всё же впервые после пленения Вавила отдавался работе душой, и она наливала тело силой, делала его ловким, послушным, поворотливым. Морская болезнь его не мучила, кормили досыта, на отдыхе даже вино давали за обедом, а главное - ты вольный матрос! Он уже быстро взбирался на реи, под присмотром знающих моряков крепил паруса, управлялся с фалами. Малость пугала лишь морская пучина. Нет, не вода - он вырос на Оке, в семь лет переплывал её, а речная вода - опаснее морской, которая лучше держит человека. Но в море играли не только дельфины с улыбчивыми лобастыми рылами. За их кораблём увязывалась гигантская серая рыба, в зубастой пасти которой мог исчезнуть самый рослый человек. Моряки рассказывали о десятисаженных многоруких чудовищах, время от времени всплывающих из глубины и хватающих людей с палубы. Много тревожных часов провёл Вавила на палубе в свои ночные вахты.

Перед выходом из Константинополя капитан приказал заменить на мачте бело-красный, с чёрным двуглавым орлом византийский флаг на красно-зелёный болгарский. Глаза матросов повеселели, хотя знали, что между султаном Мурадом и тырновским царём нет мира, что турецкие войска на Балканах постоянно нападают на болгарские владения, а флот османов опустошает берега и атакует болгарские корабли. Может, у хозяина и капитана имелись какие-то расчёты, а может, гордость отвергала всякие расчёты и осторожность.

Русское море слегка штормило, предупреждая о грядущей осени, но было почти безоблачно и жарко. Вавила улавливал тревожное в разговорах и в глазах товарищей. Да и он, посматривая в полночную сторону, словно бы чуял в морском ветре запахи полыни и скошенного сена, и его глаза увлажнялись. Но далеко ещё - городок над Окой, окружённый земляным валом и дубовыми стенами. Жив ли, не спалён ли разбойным налётом? И страшно, страшнее смерти было - что вот-вот какая-то сила разрушит происшедшее, налетит, унесёт обратно в немилые жаркие страны, во власть жестоких людей, чьи взгляды скользят по тебе, словно по бездушной твари.

И злая сила явилась. Уже у болгарских берегов к ним привязался средней величины парусник, в котором моряки опознали турецкую карамурсаль. То мог быть и купец, но настороженность уже не покидала команду. Долгое время парусник держался на расстоянии, люди начали успокаиваться, как вдруг преследователь выкинул дополнительный парус и совершил прыжок, оказавшись близко и отнимая у дракара ветер. Палуба карамурсали заполнилась вооружёнными людьми, и на болгарском судне пронёсся свисток, зовущий к оружию. Люди заняли места, зарядили баллисты, на рычаг кормовой катапульты подвесили бочонок с греческим огнём, подкатили два запасных, подняли щиты, ограждающие палубу от стрел и камней, препятствующие проникновению на судно абордажников. С карамурсали видели приготовления на дракаре, но продолжали приближаться.

-Пускайте ядра! - Капитан перекрестился. - Арбалетчики, стреляйте разом.

Почти одновременно два каменных ядра промелькнули в воздухе. Карамурсаль, соскользнув с волны, осела в водяную ложбину, и было видно, как одно ядро ударило в нижний край скошенного паруса и завернуло его с хлопком, второе, разбив голову одного из столпившихся на носу лучников, опрокинуло второго навзничь. Вопль ярости взлетел над морем, ещё двое упали, поражённые стрелами арбалетов. Ответные стрелы застучали по ограждению дракара, засвистели над палубой, дырявя паруса, кто-то вскрикнул. Толпа на носу пиратского судна рассеялась, нападающие попрятались за надстройки, потом подняли носовые щиты, из-за которых повели обстрел дракара. Противник наседал, и Вавила подумал: сейчас бы на корму одну из тех пушек, что отливали в оружейном цеху Флоренции по заказу миланского герцога. Зарядить её крупной сечкой да стегнуть по парусам врага - они станут лапшой, и карамурсаль отстанет. Несмотря на близость опасности, он изумился пришедшей ему догадке - уж и забыл, когда последний раз посещала его своя мастеровая мысль. Когда же? Наверное, ещё в пору тщетных надежд на побег. Надежды кончились, и он уже ничего не мог бы придумать своей головой. Что делает с человеком неволя!

-Огонь!

Вавила оглянулся, ища глазами пламя на корабле, а потом лишь увидел, как вспыхнул масляный бочонок в петле катапульты от поднесённого кем-то факела, со свистом повернулся дубовый вал с метательным "дышлом", пылающий снаряд пронёсся в воздухе по крутой дуге, а матросы у катапульты уже заработали воротом, обращая назад вал с рычагом из железного дерева. Бочонок не долетел до вражеского корабля, шлёпнул по волне, подскочил и раскололся в воздухе, выплеснув масло, схватившееся пламенем и словно бы взорвавшееся тысячью струй. Карамурсаль влетела в этот огненный вулкан, и огонь охватил её, присосался, пополз по бортам вверх щупальцами. Теперь ужас прорвался в криках на вражеской палубе. Вавила был наслышан о греческом огне - адской смеси, расплавляющей железо, пожирающей самое сырое дерево. Теперь он видел действие этой смеси. Недаром византийцы веками оберегали тайну её состава, заранее приговорив к казни и проклятию со всем потомством того, кто выдаст секрет их оружия в чужие страны - будь то даже император, - да и сами не применяли его без особой нужды. И ныне те, кто владеет секретом греческого огня, стараются помалкивать о нём, даже порох - гораздо известнее.

Враги прыгали в воду. Пылающую карамурсаль, брошенную командой, понесло ветром и волнами. Капитан, усмехаясь, велел убрать паруса, стал на руль, развернул дракар против ветра. Гребцы сели на вёсла, с бортов опускали спасательные концы. Гибнущие в море спешили к судну, и скоро на палубу стали втаскивать мокрых смуглых людей с затравленными глазами, чернобородых и безусых. Каждого заталкивали в пустой грузовой отсек. Подобрали с десяток, и капитан приказал ставить парус и добавил:

-Хватит нам этих, мы - не работорговцы. А рыбы хотят есть.

Нет, Вавила не жалел тех, чьи головы ещё мелькали в пене, чьи руки вскидывались над барашками волн, взывая о спасении. Они напали на мирный корабль, чтобы разграбить его, команду перебить или распродать в рабство. Он знал от новых товарищей, что на чужих землях османы жгут и опустошают селения, красивых девушек продают или превращают в своих наложниц, крепких юношей объявляют рабами султана, насильно обращают в ислам и создают из них отряды янычар, чтобы они добывали османам новые земли.

Крепостные стены Варны встали из моря. Несмотря на тревожное время, в бухте толпилось много судов и больших ладей. Для дракара, однако, нашлось место у деревянного причала, стража увела пленных и началась разгрузка. Вавила помогал таскать ящики из опечатанных трюмов и убедился: корабль в основном вёз оружие. Для кого? Если бы для византийцев, оружие следовало сгрузить в Константинополе. Значит, византийский император не мешает вооружению болгар, когда и его припекло турецким огнём? Не поздно ли он поумнел? Кто же, как не император, поспешил воспользоваться расколом Болгарии и захватил её приморские города, лишив Тырновское царство многой силы? Вавила стал кое-что понимать...

В тот день, когда он укладывал в заплечный мешок пожитки, на корабле появился нарядно одетый хозяин и велел выкатить на палубу бочонок сладкого кипрского вина. Матросы повеселели. На плахи, служившие столами, выложили снедь, поставили наполненные кружки, и хозяин подозвал Вавилу. С соседних судов моряки пялились на человека с породистой фигурой, наряженного в расшитый серебром шёлковый архалук, который с поклоном поднёс большую чашу вина простому матросу, одетому в грубую, не очень свежую холстину. Больше всех растерялся Вавила. За что ему честь?

-Братья! - Хозяин поднял кружку, налитую до краев. - Вы знаете: я много раз выкупал из рабства людей славянского племени. Одни ушли на родину, отслужив выкуп, другие остались с нами. Добрая половина команды - вольноотпущенники, и они - верные, смелые люди, на которых можно положиться в опасный час. Я снова не ошибся, когда выкупил и привёл на корабль двух новых православных братьев - они заменили погибших в море. Брат Вуйко остаётся с нами. Брат Вавила хочет идти домой - то его право, и пусть он найдёт свой дом. Трудные времена пришли на славянские земли. Великая битва за нашу жизнь и свободу идёт от берегов Итиля до Одры и Влтавы, от моря Варяжского до моря Русского, и все мы должны стоять друг за друга в этой битве. Уже давно Орда душит своим арканом Русь. Войска османов наступают на сербов и болгар. Крестоносный сброд теснит поляков и литву. К свободе чешских братьев протянули руки германские князья. Или мы победим, поддерживая друг друга, или нас, славян, ждёт рабство и забвение. Наши враги - многочисленны и сильны, но ведь и мы - не слабы духом. Можно поработить одного человека, можно заковать в цепи тысячи людей, но нельзя заковать народ, который не хочет быть рабом - помните об этом, говорите об этом каждому соплеменнику. Мир ещё увидит небывалые битвы, они потрясут наших врагов и уничтожат их силу. Одна такая битва уже случилась...

Слушатели встрепенулись и загудели.

-Брат Вавила, сегодня у тебя - праздник, и твой праздник - наш праздник. Пришла весть: правитель Москвы великий князь Дмитрий Иванович в Диком Поле разгромил войско Золотой Орды. Два года назад он уничтожил Бегича, теперь поражён Мамай...

-Разбит великий хан?! Разве такое - возможно? - раздались изумлённые голоса.- У хана - бессчётное войско, с ним и султану не сравняться!

-Да, братья, это - не пустой слух. Мамай прибежал в Кафу, собирает наёмников, не жалея золота. Но уцелевшие в битве рассказывают о побоище, о гибели легиона фрягов-наёмников, о силе московского князя, и никто не хочет идти с Мамаем в новый поход. К тому же генуэзцы разбиты теперь и на море. Венеция, того и гляди, вышвырнет их из колоний. Выпьем же, братья, за победу Москвы, за нашу победу над поработителями славян!

Товарищи окружили Вавилу, и было ему удивительно, что эти огрубевшие в тяжёлых трудах люди, просолённые, просмолённые, пахнущие рыбой и канатами, способны на такие слова. Даже капитан подошёл, стукнулся кружкой и похлопал по плечу.

После застолья хозяин позвал его к себе, и Вавила, впервые переступивший порог его каюты, поразился богатству её убранства: стол и стулья красного дерева, венецианские зеркала в золотой оправе, ковры и дорогое оружие на стенках, на полу - шкура полосатого зверя. Хозяин усадил гостя, оглядел.

-Завтра в Крым пойдёт торговый караван по морю. Тебе лучше плыть с ним, на корабле, идущем в Тану.

-Возьмут ли меня матросом, чтобы отработать перевоз?

-Тебе не надо наниматься. Ты сослужишь мне службу - передашь важные письма. Одно - в руки консулу Таны, тебя пропустят к нему, когда назовёшь моё имя. Другое - старшине византийского торгового дома. А там уж ищи дорогу в московский торговый дом.

Вавила встал и поклонился.

-Теперь слушай, что ты на словах передашь консулу, а так же своим. Нынешним летом пропал корабль из Венеции, нагружённый хорошим оружием для московского князя. Старшины оружейного цеха в Венеции и люди городского совета этим встревожены. Виновные поплатятся за свои нечистые дела. Корабль перехвачен генуэзцами и стоит в Корчеве. Пусть консул Таны и совет города потребуют освобождения корабля. В Тане находится московский боярин с дружиной, он, конечно, тоже ищет груз. Оружие должно быть передано ему. Если же боярин почему-либо откажется от оружия, его покупаем мы - пусть корабль идёт в Варну. Это - повеление дожа Венеции. Завтра получишь письма и перейдёшь на корабль, который тебе укажут. В Тане попроси провожатого у человека, который будет принимать грузы на пристани. Пока не передашь письма, в другие дома не заходи. Теперь ступай.

Друг-болгарин сводил его в город, шумный и многолюдный, несмотря на близость армий султана Мурада. Вавила уже приметил особенность приморских городов: что бы ни происходило - в них лишь сильнее кипит жизнь, красочнее смешение разноплемённых лиц и языков. На корабле он привык к славянской речи болгар, однако на улицах Варны то и дело оборачивался, заслыша понятный, почти родной говор. Его охватывала радость оттого, что так далеко от Руси, отделённые степью, горами и морем, враждебными племенами и государствами, живут, оказывается, целые народы, близкие нам по языку и обычаям. Но схлынуло первое волнение, и глаз Вавилы стал примечать: и в этой стране, где в пору русского листопада зеленеют сады и цветут розы, немало обездоленных людей. То и дело встречаешь человека в рубище с голодным затравленным взглядом, на перекрёстках улиц нищие хватают за полы прохожих, маленькие оборвыши роются в кучах отбросов между подворьями богатых домов. Впрочем, всё это - тоже примета портовых городов. Да и что за дело византийскому императору до жителей Варны? - платили б подати, шла бы прибыль от торговли через порт Варны! Да и хозяевам города, судя по всему, жилось не худо. То в окружении слуг проедет улицей высокомерный болярин, блистая парчой кафтана и заставляя прохожих жаться к стенам домов, то пронесут в паланкине чиновника или купца с заплывшими от жира глазками...

В лавке торговец-грек подобрал для Вавилы дорожный кафтан из зелёного сукна, суконные шаровары, пару льняных рубах, сапоги и шапку из меха серны. Когда Вавила переоделся, Александр пощёлкал языком:

-Оставайся с нами, брат Вавила. Сестра у меня в невесты выходит, красавица. Через год воротимся и поженим вас.

-Тоже нашёл жениха девке, с сединой-то в бороде.

-Э, брат Вавила, мужчина в седине - что кафтан в серебре. А твоя седина - ранняя.

-Спасибо на добром слове, брат Александр, только моя дорога - решённая, и нет у меня другой.

Вышли на солнечную улицу, и Вавила заметил, сколько вокруг привлекательных женщин. Что делает с человеком свобода!

Впервые Вавила покидал заморский город с грустью. Там остались его спасители, товарищи, которых ждало опасное плавание, там он нашёл приют и ласку в семье друга, там он узнал, что есть народ-брат...

До Крыма шли спокойно, при попутном ветре, караван редел: суда отделялись и уходили в Херсонес, Сурож, Кафу, Корчев. Через Корчевский пролив в Сурожское море вошли две галеры, вооружённые парусами. Имя купца Иванова оказалось магическим - портовый чиновник в Тане выделил Вавиле провожатого ко двору консула. Вавила вскинул на плечо кожаную суму и направился вслед за маленьким быстроногим человеком, который за всю дорогу не произнёс ни слова. У охраняемых ворот большого каменного дома тоже не томили долго, провели подворьем в боковую пристройку, спросили письмо. Вавила сказал, что передаст грамотку в собственные руки консула. Служитель исчез, воротясь, велел оставить суму и оружие и низкими переходами провёл в залу. Молодой бритый сановник в шёлковой длинной одежде и серебряной ленте, охватывающей его тёмные волосы, падающие на плечи, потребовал письмо и жестом велел сесть на лавку у стены. Прочтя, спросил, что велено передать на словах. Вавила рассказал о корабле с оружием. Сановник спросил: что намерен делать в Тане посланник Иванова? - он, похоже, принял Вавилу за болгарина. Услышав, что тот собирается с русскими купцами в Москву, покачал головой:

-Пока это - невозможно. Московский торговый дом - пуст, там лишь - привратник со слугами. Наш караван пойдёт в Московию, когда степь замирится.

-А боярин с дружиной?

-Ушёл в Корчев. Корабль с оружием мы нашли. Тебе надо поступить на службу. Нужны расторопные, знающие наш язык работники, а людям Иванова можно верить.

Вавила ответил, что станет искать попутчиков. Консул позвонил в серебряный колокольчик, вошедшему служителю приказал:

-Пусть господина проводят в московский торговый дом. - Обернулся к Вавиле. - Если у тебя сыщутся спутники, уходя, скажешь нам. Мы найдём тебе поручение.

На Руси теперь листопад, а здесь едва начиналась осень. В городе почти не было деревьев, но ветер приносил из степи запахи трав, полыни и донника. Захолодав, набирала прозрачность вода Дона, сбивались в стаи птицы, и уже редко в туманные утра на плёсах играла рыба. От причалов Таны потянулись рыбацкие ладьи, челны, баркасы - рыбари старались заранее, задолго до ледостава, занять места на богатых ятовях, где к началу зимы на дне залягут в спячку осётр и белуга, стерлядь, севрюга и шип, к глубоким плёсам, притягивающим осенью стаи леща, сазана, рыбца, чехони и тарани. Но тщетно искал Вавила попутчиков в сторону Русской земли. Рыболовам далеко ходить было не надо, самые смелые забирались не далее пятидесяти вёрст вверх по Дону. И тщетно же выспрашивал на базарах Таны, не сбирается ли какой караван на Русь. Когда в степи два враждующих владыки, туда лучше не соваться. Вот и высмотрел Вавила себе попутчика - хромоногого русского невольника, прикованного на базаре Таны.

К зиме лошадей в городе распродавали недорого, но всё же того серебра, что вручил ему купец Иванов, не хватило для покупки трёх лошадей. Привратник торгового дома, за лето соскучившийся без гостей, приветил Вавилу и, узнав о его беде, выдал два десятка кун серебром - почти половину рубля, которую обязан был выдавать всякому русскому, кто пробирается на Родину и терпит нужду. От Вавилы требовалось лишь обязательство - поселиться на московской земле или вернуть деньги князю через пять лет. Вавила дал крестное целование, что будет служить московскому государю до конца своих дней. Большего привратник выделить не мог - к нему обращались нередко, а казна торгового дома давно не пополнялась из-за войны. Он лишь пообещал снабдить путника сухарями, толокном, вяленой рыбой и кавардаком, а для лошадей отсыпать мешок овса. Конский барышник из татар пригнал на двор торгового дома табунок лошадей, из которого Вавила с привратником выбрали самых крепких. Как ни торговались, а куны и талеры ушли. Надо было запасаться луками для охоты и кое-какой дорожной утварью, и Вавила вспомнил о приглашении фрягов. Снова имя Иванова отворило ему двери консульских палат. Тот же сановник вручил грамоту за печатью, где по-татарски, по-фряжски и по-русски было написано, что во всех землях, подвластных великому хану, отныне Вавиле покровительствует золотой ярлык с перекрещенными стрелами, милостью повелителя Орды простёртый над городом Таной.

-Письма не будет, - сказал консул. - Дорога - слишком опасна. Старшине торгового дома скажешь: пусть он от главного совета Венеции поднесёт московскому князю почётное оружие в знак его победы над Мамаем. И пусть заверит князя: из ворот города Таны никогда не отправится в поход на Москву хотя бы один наёмник. Тана - город купцов, а не военных разбойников. Когда венецианцы берутся за оружие, они лишь защищают свои права, никого не тесня.

Вавила едва сдержал усмешку, вспомнив, как от причалов Царьграда изгонялись генуэзские суда, едва пришла весть о поражении у Кьоджи. Но поручение пришлось ему по душе.

-Мы наладим бесперебойное снабжение Москвы всеми нужными ей товарами, если князь Дмитрий возьмёт наш торговый дом под своё покровительство и лишит такого покровительства наших противников. Ещё одно важное дело. Мы задержали у себя последний русский полон - более тысячи человек разного пола и возраста. - Вавила закусил губу и опустил глаза, чтобы фряг не видел его глаз. - Мы держим этих людей в хороших условиях и вернём их на Русь, если Дмитрий выполнит нашу просьбу: ни одного бунта пеньки, ни одной бочки берёзовой смолы, ни локтя холстины с московских земель не должно быть продано генуэзцам. Ты ведь понимаешь, почему это нам - так важно. Генуя постарается быстро восстановить свой флот, и поэтому лучшее дерево, лучшее полотно для парусов, лучшая смола должны находиться в наших руках. Мы знаем - Дмитрий покровительствует Великому Новгороду. Если он помешает утечке этих товаров в Геную и через Новгород, мы в долгу не останемся.

-Но эти товары покупают и ганзейцы, - заметил Вавила, уже понимавший в торговых делах.

-С ганзейцами мы договоримся. Скажи нашему старшине: сейчас нельзя терять время. Московский хлеб, пенька, лён, воск, меха, берёзовая смола и дерево должны идти к южным народам только через Тану. Военная победа в морской войне закрепляется вытеснением с моря торговых соперников.

Теперь уж Вавила не сдержал усмешки.

-Я с тобой говорю открыто. Иванов не держит на службе глупых людей, и мы с ним давно дружим. Скажи: готов ли ты помогать нам? Это не помешает тебе служить твоему великому болярину и царю.

"Какому болярину? Какому царю?" У Вавилы пресеклось дыхание. "Купец Иванов - великий болярин болгарского царя? Какого из двух? Скорее всего, тырновского... Вот так дела! То-то консул говорит со мной как с равным! Люди-то, выходит, одной плоти, коли высокородный проницательный сановник принимает вчерашнего раба, скрывающего клеймо под одеждой, за человека своего круга".

Консул, видно, по-своему расценил замешательство Вавилы:

-Да, не помешает. Его враги - наши враги. - Усмехнулся. - Ты просишь деньги, а человек, который просит деньги, что может предложить, кроме услуг?

-Я готов послужить, если...

-Понимаю. Слушай хорошо. Ты будешь впервые в Москве, а новый глаз сразу видит то, чего не замечает привычный. Осмотри московскую крепость, сочти, сколько постоянного войска её охраняет, узнай имена самых сильных московских бояр, самых влиятельных священников и купцов. - Вавила опустил глаза, фряг усмехнулся. - Ты не думай, что мы собираемся на Москву военным походом или выдадим твои вести хану. Нам надо знать потребности московитов в оружии и снаряжении - это самые дорогие товары, - а также и то, способны ли они закрепить свою Куликовскую победу. И влиятельные люди часто носят скромную личину, как их троицкий монах Сергий. Наши люди зажились в Москве, на их мнение влияет толпа, а толпа скорее возвеличит парчовый кафтан, напяленный на мешок, полный глупости и самодовольства, чем под тёмной рясой или простым воинским сукном разглядит величие и силу мужа, стоящего у правой руки государя.

-Это - верно, боярин.

-Хорошо, что ты привыкаешь к московскому обращению. Но вот поручение самое главное: приглядись, каких товаров в Москве особенно много, а каких мало и на что особый спрос. В торговые ряды ходи чаще, всё записывай. Приглядывайся и к нашим, выспрашивай людей и последи, по каким ценам продают они свои товары и по каким скупают. Если они меняют цены, тоже записывай: когда, почему, велики ли их убытки и барыши при этом.

Вавила глянул в лицо консула, оно было непроницаемо.

-Да, за нашими тоже смотри. И что говорят в Москве о фрягах, запоминай. Как видишь, это - не в ущерб твоей службе великому болярину. Теперь скажи: с кем ты идёшь?

-Со мной - наёмный слуга.

-Возьми второго. - Консул открыл стальной ларец, отсчитал серебряные грошены, сверху положил два золотых цехина, сделал пометку в толстой книге, которая хранилась вместе с деньгами. - Считай это задатком. В своё время наш человек разыщет тебя... В слуги поищи татарина - с ним будет легче в Орде. Не найдёшь, возьми русского. Других не бери. Здесь попадаются опасные люди, у кого за душой ни Бога, ни хана, ни родины. Да ведь ты, видно, бывалый путешественник. Когда идёшь?

-Завтра. - Вавила не сомневался, что прикованный кузнец примет его помощь, и рассчитывал уйти в ту же ночь.

Роман застонал во сне, заскрипел зубами, Вавила привстал, заглянул в его осунувшееся лицо с морщинами возле глаз, которые не расправил даже сон, и поправил на спящем зипун. Потом прошёл на поляну, где паслись кони, удивился, как быстро они оголили широкий прогал в кустах. Надо поискать другую поляну, до вечера далеко. Поднялся по склону лога, осмотрел жёлтую степь, открытую во все стороны. Городские стада сюда не доходили, кочевники по случаю войны держались ордами и племенами - ни единой ставки, ни дымка вокруг.

Травянистая поляна нашлась неподалёку от первой, Вавила стал спускаться к ручью и заметил: в боярышнике, усыпанном жёлтыми ягодами, шевельнулось и замерло. Зверь!.. Вавила потянул из-за спины лук, из колчана - стрелу. Боярышник был густой, сероватое пятно едва различалось - зверь припал к земле, затаился, надеясь пересидеть опасность. Что - за зверь? Волк? Заяц? А вдруг вепрь? Спину обдало холодком - у него же ни рогатины, ни сулицы, а стрелой вепря лишь раздразнишь. Обычно в степи дикие свиньи не водятся, но кто знает, куда способен забрести секач-одинец приречными зарослями? Может, это даже бурый медведь подкрадывается к лошадям? Вавила опустил лук, стал на колено, вынул меч и кинжал, две запасные стрелы и положил рядом. Прицелился. Качнулась ветка, сбитая в полёте стрела лишь задела край тёмного пятна. Вавила схватил другую и замер от человеческого вскрика.

-Чего у тебя? - хрипловатый голос Романа обрадовал Вавилу.

-Да кто-то в кусту прячется, вон, в боярковом. Я думал - зверь, стрелял, задел вроде, а оно голос подало, человечий... Кто - там? - крикнул по-татарски.

Ответа не было. Мужики с приготовленным оружием приблизились к зарослям и остановились в изумлении: из кустов доносился плач, прерываемый всхлипами.

-Свят, свят, свят! - Роман начал креститься, Вавила, многое повидавший в своей жизни, опустил лук, сунул меч в ножны и приказал по-татарски:

-Выходи!

Неведомое существо не двигалось, всхлипы притихли.

-Придётся лезть, - сказал Вавила.

-Ты очумел? - зашептал Роман. - Вдруг там какая нечисть - нарочно подманывает? Сгинешь, да и я с тобой. Пошли отседова!

-Э, брат. - Вавила махнул рукой. - Я такое повидал, што ни в какую нечисть не верю. Кроме живого человека, плакать некому. Глаза бы только не выколоть... Да перестань ты реветь! - крикнул по-фряжски. - Говорю ж - не обидим, не разбойники - мы, сами боимся!

Плач усилился, тогда Вавила отвёл ветки, треща сушняком, царапаясь, цепляясь одеждой, полез в гущу. Тёмный ком приподнялся, и Вавила рассмотрел человеческую фигурку, одетую в длинный халат.

-Ой, мама! - раздался плачущий крик.

-Девка! Ей-Бо, девка!.. Стой, куды полезла - глаза выколешь! Православные - мы, не басурмане - смотри, крещусь.

Фигурка замерла, Вавила различил в сумраке зарослей блеск насторожённых глаз, положил крестное знамение.

-Ну, видала? Мирные путники - мы. Вылазь, не обидим.

-Ой, не верю! Ну-ка, ещё перекрестись, дяденька.

-Эко неверящая, ну, смотри! - Вавила начал креститься. - Выходи да расскажи, откуль ты взялась тут?

Она, всхлипывая, начала выбираться из своего убежища. С первого взгляда трудно было определить, сколько ей лет. Лицо - худое, голодное, давно не мыто, на щеках - царапины и потёки слёз, в растрёпанных косах застряли колючки татарника и трав, на плечах - порванный синий халат, но глаз Вавилы сразу приметил, что он сшит из дорогого шёлка, а несколько сохранившихся пуговиц - чернёное серебро. Да и мягкие сапожки на ногах - из зелёного сафьяна. В нём шевельнулась догадка и он спросил:

-Ты што, заблудилась?

Она затрясла головой, тронутая ласковым обращением, залилась слезами и сквозь рыдания выдавила:

-Дяденьки, не отдавайте меня опять в Орду, я домой хочу...

Вавила посмотрел на изумлённого Романа, вздохнул:

-Домой. А где - он, твой дом-то, хоть знаешь?

-Зна-аю... С-под Курска - мы, с брянской стороны, деревня Лучки...

-Вот и пойми: то ли с-под Курска, то ли с-под Брянска, а деревни, их кто как хочет, так и зовёт. Как же тебя в этакую даль занесло? Продали? Аль полонянка?.. Сбежала, небось?

Она согласно кивала всем его словам, глотая слёзы.

-Вот ещё заботушка нам. Ну как тебя по степи ищут?

Она заревела, Вавила - уже с досадой:

-Да перестань голосить! Кабы слёзы помогали, я бы только и ревел. И куда наладилась одинёшенька через Дикое Поле да в зиму глядючи? Из какого хотя аила удрала и давно ль?

-Я - не с аила. С ханского отряда убегла, когда сеча у них была ночью... Уже с неделю блукаю по степи.

-То-то - "блукаю"! И никого не видала, никто не гнался?

-Не...

-Коли так, ещё ладно, - может, не нужна ты им. Сколько же тебе лет-то? И давно ль в полону?

-Шашнадцатый минул... А в полону уж с месяц. Татары какие-то набегли, деревню пограбили...

-У неё стрела в спине, - заметил Роман. - Ну-ка, ближе...

Стрела, отброшенная веткой, пробила лишь халат и застряла в нём.

-Не болит, случаем?

-Чуток болит. - Она вцепилась руками в халат, из которого Вавила вытащил стрелу.

-Чего в одежку впилась? Экая стыдливая! Нашла где стыдиться. Сымай халат, рану надобно посмотреть да заклеить. Не то загноится - это похуже стыда.

Платье на ней было из мягкой атласной ткани небесного цвета, только измятое, выпачканное землёй и соком ягод, с изорванным подолом. Роман отвернулся, девушка сжалась, закаменела, Вавила, смущённый, с суровым лицом поднял сзади её сарафан, стараясь не смотреть ниже спины. Ранка-полоска оказалась неглубокой, но ещё кровоточила.

-Пошли к костру, там у меня есть снадобье. Да под ноги смотрите - надобен волчий язык аль подорожник. - По пути спросил. - Што же ты от человека в кусты кинулась?

-От кого же тут прятаться, коли не от человека?

-Ишь ты какая! А вот кабы тебя застрелили заместо зверя?

-Да всё бы лучше, нежель рабыней.

И снова удивился Вавила её взрослому суждению.

-Што ж, они тя били, насильничали? - спросил Роман. - Вона в шелка одета, хотя и рваные. В бегах, небось, и порвала.

-А нашто мне ихние шелка? В неволюшке-то? Я домой хочу. Может, мамка с отцом и братовья - живы. Они тогда в поле отъезжали. Убиваются, поди, - одна я у них дочка.

-Небось, у мамки этак не наряжали.

-Да што ты, дяденька, всё про наряды! Кабы тебя так-то из дому уволокли да продали!.. Хан, правда, молоденький был и добрый... Да кто его знает - в первый день добрый, а каков будет во второй? Вот кабы он - крещёный да повенчался со мной. А невольница - што? Она - как собака. Нынче приласкал, завтра - за порог выбросил, а то - своим табунщикам на утеху. Наслушалась я от полонянок, пока по чужой земле возили.

Роман и Вавила переглядывались, слушая её. У костра девчонка уставилась на котёл с остатками осетровой ухи.

-Погодь, сейчас подогреется. Пока твоей болячкой займёмся. - Подвинув котёл в горячую золу, Вавила достал из сумы пузырёк с клейкой жидкостью. Ни подорожника, ни волчьего языка им не попалось. Он отодрал от дубка кусочек коры, сорвал несколько листиков травы-горцы, приложил к ране, подержал, пока приклеится. Чтобы подавить неловкость, заговорил:

-Поди, только ягоду одну и ела в эту неделю?

-Ага...

-Далеко ж ты ушла бы, однако, на одной-то ягоде! Ночами холода скоро начнутся, и чем ближе к нашей стороне, тем сильнее.

-А мне бы лишь до первой нашей деревни, там бы побираться стала, аль работать нанялась до весны. Я и прясть, и ткать, и вязать мастерица.

-Ведаешь ли ты, мастерица, сколь их, вёрст коломенских, до русских-то деревень!.. Ладно, ушицы попьёшь малость, и больше не проси. Мы - не жадные, но после травы как бы живот у тебя не схватило. Вечером ещё дадим с сухариком. Коли добром сойдёт, завтра досыта накормим.

-Благодарствую, дяденька.

-Ну вот, приклеилось наше снадобье, заживёт - само отстанет. - Он опустил подол сарафана, набросил ей на плечи рваный халат. Роман отвёл коней на другую поляну, вернулся и сел рядом. Вавила смотрел, как их найдёныш дрожащей рукой подносит ко рту ложку, глотает с такой поспешностью, словно вот-вот отнимут, и, спохватясь, сказал:

-Будет, потерпи до вечера.

Она смотрела в котёл, исходящий ароматами осетрины, пшена и дикого лука, и Вавила отставил его.

-Што это за хан тебя купил?

-Не ведаю, дяденька, - там два хана было. Один старый, грозный, другой молоденький, меня ему и подарили фряги.

-Фряги?

-Ага. Меня в какой-то город везли с другими полонянками, а этот фряг и перекупил дорогой, сказал - в подарок хану, вот и нарядили... Старый-то велел меня молодому отдать. А ночью бой у них был, юрты горели, ордынцы ревели и секлись мечами, я и убежала. Слуга мне кричит, а я бегу... Всю ночь бежала, моченьки уж нет, а ноги будто сами несут. Стало уж развиднеться, чудится - кони сзади топочут. Кинулась в ложок, там ручей, трава высокая, камыш болотный. Спрятаться бы, а я - к воде, пью и не могу напиться. И тут вижу - большая нора в репейнике, да так ловко скрыта - её лёжа только разглядишь. В нору и забралась. Утро пролежала, топот слышала и голоса. А как встало солнышко, зверь и явился.

-Зверь?

-Ага. Чую - ходит-бродит около норы, ворчит на гостью незваную. Я стала его уговаривать: не сердись, миленький зверюшка, ненадолго я дом твой заняла. Он и притих, ушёл. Днём вылезла, напилась и опять в нору. Как стемнело, отыскала звёздочку, да и пошла домой...

Вавила улыбнулся и спросил:

-Как звали твоего хана, не знаешь?

-Акхозя, он мне назвался.

-Да ты не от Тохтамыша ли упорхнула, голубка? - изумился Вавила, наслышанный в Тане об ордынских правителях.

-Того не ведаю, дяденька.

Роман смотрел на спутника. Вавила сказал:

-Вот што, голубка, - язык не поворачивался назвать её дочкой после того, как видел обнажённую, - ты ложись под кустом и спи - нам всю ночь ехать.

Едва она отошла, Роман спросил:

-Правда, што ль, от Тохтамыша сбёгла?

-Похоже. Акхозя - его сын, он во всех походах с отцом. Говорят, молод, но отважен.

-Не уж хан этакую страшненькую сынку свому подарил?

-Ты - недоумок, что ль? Ну-ка, тебя, здорового мужика, выгони в степь на подножный корм, - через неделю на чёрта станешь похожим. А она ещё и ничего, вот как умоется да поспит - увидишь.

Роман буркнул:

-Тебе лучше судить - ты её не токмо с лица видал.

-Чего мелешь? - Вавила почувствовал жар на щеках.

-То-то гляжу - задрал ей сарафан сзади и прилип.

-Чума тебе на язык! - вскипел Вавила. - Я же толчёную кору да травку к ране приклеивал, их ладошкой прижать надо.

-Да мне што, жалко? Она уж, поди, семь раз не девка после полону. Довезём до первого аила - воротим татарам. А то - дать сухарей да вяленины, пущай идёт.

-Шутишь, Роман?

-С ханами не шутят, а ныне вся Орда - владения Тохтамыша. Коли у ево сына девка пропала, он велит кажную проезжую-прохожую досматривать. У них приказы разносят как ветром. Влопаемся - головы долой.

Вавила смотрел в тёмные глаза спутника, едва веря своим ушам.

-Ты уже забыл, как над тобой в полону измывались? Забыл, што за спиной твоей труп алана и тебя тоже разыскивают? Забыл, што ради твоей воли взял я на душу грех смертоубийства?

-Ты ж попутчика себе искал, - усмехнулся Роман. - Да я-то - человек, мужик, а она? Девка сопливая. Из-за неё головы класть?.. Ишь ты, ханшей стать не всхотела, шелка и бархаты ей нипочём! К маме побежала - на квас да на щи - вон мы какие! Коли царевичу да хану приглянулась, могла бы потом и своим порадеть.

-Не пойму я, Роман, недоумок - ты али зверь, коему своя только шкура дорога? Ошибся я в тебе.

Роман вскрёбся в бороду пятернёй и сказал:

-Не зверь - я, Вавила, и эту девку мне - жалко, а ещё жальче мне - своих девок. Дал мне Бог дочерей кучу. Старшая ребёнка ждёт, мужа на поле Куликовом положили со всеми нашими, звонцовскими - сам видал. Пропадут мои доченьки, коли не ворочусь.

Подавляя жалость к этому человеку, Вавила сказал:

-Добро же. Возьмёшь одного коня, припасы поделим на троих. Ступай один, авось Бог тебе поможет. Но коли ты в ближних аилах или какому разъезду нас выдашь, я - выдам тебя. И скажу: надсмотрщика убил ты. Мне больше поверят.

Роман покачал головой:

-Спасибо те, Вавила, за всё добро, а вот оговариваешь ты меня загодя зря. Я одного не желаю: в земле ордынского хана в дела его мешаться. Кабы она хоть от какого мурзы утекла... Разъедемся, и нет мне дела до вас, будто век не видывал обоих. Хошь, на кресте поклянусь?

-Не надо.

Близился закат, а Вавила так и не прилёг. Поделили пожитки и корм, приготовили вьюки, на малом огне сварили осетрину с толокном, Вавила пошёл будить девицу. Она вскочила от прикосновения, уставилась на него и рассмеялась:

-Ох, и напугал ты меня, дяденька! Думала - зверь аль татарин.

Вавила едва узнавал её. После еды и сна умытое личико потеряло зверушечье выражение, серые глаза прояснились и поголубели, на шелушащейся коже, обтянувшей скулы, пробился едва заметный румянец.

-Ступай-ка смой сон да заодно переоденешься там.

-Зачем, дяденька?

-Не уж то в этом наряде по Орде разъезжать станем? Твой халат, поди-ка, всё войско Тохтамыша ищет.

Она уставилась на одежду, под которой спала, и вдруг отбросила.

-На вот. - Вавила подал ей шаровары, мужскую рубаху и лохматую шапку. - Парня из тебя сделать надобно.

Она вернулась к костру до смеха неуклюжая, только шапка пришлась ей впору из-за обильных волос.

-С косами прощайся, да не тужи - до дому вырастут новые.

Он вынул нож, и, пока отрезал косы, серые от пыли и травяной шелухи, она стояла, опустив голову.

-Как тебя, Анютой, што ль, кличут? Так будешь отныне Аниканом, попросту - Аникой.

-Не тот Аникан у тебя получился, Вавила, - усмехнулся Роман, следивший за перевоплощением девушки в парня. - Эвон бугорки-то под рубахой так и выпирают - даром што худа.

Она накрыла груди ладошками, смотрела на мужиков, как бы ожидая совета, куда же их девать. Готовый рассмеяться, Вавила понял: это её бесстыдство и готовность обнажаться, когда лечил спину, - оттого, что ей уже торговали, рассматривали и, может, мяли её прелести. Он нахмурился. Девушка опустила руки, посмотрела в его лицо, беззащитная, ни в чём не виноватая.

-Не бойсь, не в рубахе поедешь, теперь - не лето. - Он подал ей овчинный полушубок шерстью наружу.

-Теперь разувайсь.

Обули её в тёплые моршни, как и полушубок, подаренные привратником московского торгового дома на случай холодов. Вавила подбросил в костёр хворосту и, когда пламя забушевало, покидал в огонь её старую одежду. Роман, указывая глазами на чёрный дым, проворчал:

-Беду б не накликать. А серебро срезал бы, небось, кажная пуговица - в два грошена.

-На них - ханские знаки.

-Знаки на серебре - не на булате. Забьём.- Роман выхватил из огня край обгорелого халата, притоптал, отодрал серебро, две пуговицы протянул Вавиле, но тот отвёл его руку.

-Как знаешь...

Собрались уже разъезжаться, когда на верху лога послышался топот копыт. Роман вскочил:

-Говорил - беду накличем, вот она.

-Сядь!- Вавила поймал испуганный взгляд девушки из-под надвинутой на брови лохматой шапки, повторил. - Сядь!

Всадники растянутой цепью выросли на краю лога, остановились, присматриваясь к путникам. Один в синем короткополом чапане и серой волчьей шапке, поигрывая камчой, стал спускаться вниз, за ним - ещё двое. Путники встали, встречая татар.

-Кто - вы, куда идёте? - спросил передний, едва не наехав конём на Вавилу. Роман перевёл.

-Я - из Таны, иду в Москву по торговому делу. - Вавила достал из-за пазухи грамоту и протянул татарину. Тот подал знак, один из сопровождающих выхватил пергамент, увидев скрещенные стрелы, что-то сказал начальнику.

-Кто - с тобой?

-Мои слуги.

Татарин ухмыльнулся, осмотрел навьюченных лошадей.

-Почто огонь залили? - спросил по-русски.

-Дак ить, господин наян, мы в путь собрались и негоже оставлять огонь в сухой степи. Ночами идём, днём прячемся, боязно одним-то без стражи.

-Больше не бойся. В Орде теперь одна власть - великого хана Тохтамыша. Всем говори дорогой: в степи царит мир, кто обидит купца или другого мирного путника, будет лишён жизни. Великий хан запрещает поднимать меч всем - от князей до чёрных людей, и это касается также чужестранцев. Когда придёшь на Русь, купец, обрадуй русов: великий хан Тохтамыш вдвое уменьшает дань против прежней. Пусть русские купцы везут нам хлеб и другие товары, они получат большой барыш. Пусть русские странники идут на поклон гробу своего Бога. Пусть те, кто хочет выкупить в Орде полонённых родичей, несут к нам полные кошельки или везут обменные товары. Кто тронет их пальцем, лишится руки, кто тронет рукой - лишится обеих.

Поклонились сотнику за добрую весть.

-Ступай с миром, купец, и говори всем, что услышал от меня. Это сослужит тебе лучше стражи.

Татарин вернул грамоту, поворачивая коня, оглянулся и осклабился:

-Зачем девку мужиком одел? От кого в степи наложницу прячешь, купец? Жена - далеко, поп - далеко, а наш мулла разрешает четыре жены, и сколько хочешь наложниц! Переходи в татары, купец! - Стегнув коня, он поскакал вверх по склону, хохоча.

Вавила остолбенело смотрел вслед.

-Я ж говорил, - усмехнулся Роман. - Ты ей титьки шубой прикрыл, а они из глаз торчат - девка и есть девка. Ну, так бывайте, што ль...

-Может, всё же - с нами?

-Нет, Вавила. Коли первый встречный её распознал, что говорить о ханском розыске!

Разъехались. Красное солнце с левой руки лежало на горбоватой ковыльной равнине, ветер затих, дрофы ленились к ночи взлетать от приближения всадников, лишь отходили с пути, свернув головы, пролётные птицы падали в травы, проскользнул ястреб, не обращая внимания на добычу, четверолапые хищники поднимались с дневных лёжек, чтобы начать ночную охоту. Вавила ехал, нахохлясь: сердился на Романа, злился на себя - так обманулся в человеке, - досадовал на девицу, некстати подброшенную судьбой в начале пути, но жалел её даже за эту собственную досаду. Она же тянулась следом на вьючной лошадке, догадываясь, что стала причиной размолвки мужиков, и не спрашивала, куда её везут. Этому человеку она доверилась всем существом, хотя всё ещё мало представляла себе, какая дорога предстоит им вдвоём через Дикое Поле, где только что прошумело две войны, где кроме мирных аилов, насторожённо встречающих чужого, бродят шайки, отбившиеся от разгромленных отрядов Орды, а из урманов снова выползают на охоту племена, промышляющие разбоем. Выйти на одну из больших дорог, где теперь по приказу хана восстанавливался почтовый ям, где путник попадает под охрану воинских разъездов, они не могли из-за неё же. Но после недели скитаний по степи, когда питалась одними ягодами и семенами трав, после ночей, когда засыпала, дрожа, в яме или норе, обливаясь ужасом при малейшем шорохе, нынешнее положение под защитой доброго, сильного человека - то ли купца, то ли посланника, - человека своего, русского, православного, представлялось ей спасением от погибели. Дальнего пути для неё как бы не существовало теперь, чудилась где-то за вечерним окоёмом дубрава, прячущая родной погост и отчую деревеньку. О том, что ни дома, ни матери с отцом, ни братьев, вероятно, уже нет у неё, она не думала - в её лета подобное кажется невозможным. И такой благодарностью к едущему впереди человеку вдруг окатилось сердце девчонки, что она не удержала слёзы, застудёнившие ей щёки. Вавила услышал всхлип и оборотился.

-Што ты, Аника-воин? Аль боишься?

-Не...

-Чего же мокнешь? Ну-ка, перестань. Доедем мы с тобой до Руси... Вот так... Есть, поди, хочешь?

-Хочу, - призналась она.

-Это - хорошо. Стало быть, не успела отравиться. А то когда человек долго ест травы да ягоды, мясное и рыбное ему - хуже яда. Видел я, как от куска мяса людей до смерти скручивало. - Вавила вздохнул, достал из ближней сумы, пристёгнутой к седлу, завёрнутые в тряпицу кусок сухой пресной лепёшки и варёную осетрину. - На-ко вот, пожуй, это я нарочно поближе положил тебе в дорогу. А то ночи теперь долгие. Мы-то с Романом наелись.

Она взяла, стала есть, присаливая рыбу и хлеб слезой.

После полуночи появилась ущербная луна, высветлила степь и тёмную гряду впереди. Подал голос молодой волк, гагакнул спросонья гусь-гуменник.

-Никак, река - впереди? - удивился Вавила. - Стал быть, приток. До Дона-то сей излучиной - дён десять пути.

-Не уж так много, дядька Вавила? - испугалась спутница.

-Много, Аника-воин, дак ить стоит нам сызнова Дон повстречать - почитай, мы на Русской земле.

Долго ехали опушками, держа на полночь, по просветам пересекали редколесья, стараясь не попасть в чащу, где под кронами ещё не облетевших деревьев стоял мрак.

-Где теперь этот чёртов Роман блукает? Как бы спокойнее втроём-то!

-Он из-за меня ушёл, дяденька Вавила?

-Не думай о том. Вольный человек сам выбирает дорогу.

-И чем я благодарить тебя стану, дяденька?

-Пустое, Аника-воин. Разве человеку человека надо благодарить за помощь в несчастье?

Из широкого прогала потянуло запахом реки, Вавила повернул навстречу этому запаху. Минули кустарник, и в глаза блеснули два месяца: один - зацепившийся за верхушку дерева, другой - отражённый протокой. Отлогим откосом спустились к воде, попоили коней. Восток был глух, но звёзды уже словно бы чуть притушило росной прохладой. Въехали на косогор, в тень больших деревьев, здесь и спешились.

-Ты, дяденька Вавила, поспи, я днём выспалась.

-Посплю. Да теперь караулить незачем. Зверь к человеку не подойдёт, а и подойдёт - кони дадут знать. Ложись и ты.

-Уж я лучше покараулю. Не заспаться бы нам.

-Не заспимся - небось, не дома на печи. - Он накрылся одеялом и, прислушиваясь, как хрупают овсом кони, словно унырнул в тёплую темень.

Проснулся от топота лошадей, вскочил. Было светло и свежо. Чья-то тень мелькнула в глубине леса. Зверь. Кони сразу успокоились. Серебристая заря стояла над противоположным берегом, покрытым тёмно-рыжей стеной дубняка. На прибрежном откосе, подожжённые октябрём, красным золотом пылали клёны, отражаясь в зеркале воды. Его спутница спала рядом, на листьях, подложив шапку под голову, спина Вавилы ещё сохраняла её тепло. Наверное, страшновато ей стало одной возле спящего, присела поближе, угрелась и уснула. Устала, небось, в седле-то. Он - мужик, а и то ноги сводит, в теле - ломота. Что же о ней говорить? Пока не втянется, она - плохая помощница. Ах, Роман! И на Куликовом поле ведь бился, а тут из-за обездоленной рисковать не захотел. Порскнул в кусты - и нет его. Што волк. Да и волку одному худо, он свою стаю ищет.

Поддаваясь жалости, Вавила погладил волосы спутницы, их росяной холодок обжёг и он отдёрнул руку. Сходил к воде, вымылся до пояса и воротился на косогор. Под его взглядом спящая открыла глаза и сконфузилась:

-И как это - я?..

-Ничё, Аника-воин, ночью в лесу без огня спать можно. Однако, пора нам за реку - там доспим и коней попасём.

Долго шли в обход выгнутой протоки, наконец, дубовым лесом выбрели к речке. Была она впятеро поменьше Дона, однако во всяком месте не переправишься. Судя по следам, здесь ходили не только звери, но и кочевники со скотом. Постепенно берег поднимался, сплошной дубняк и карагач с примесью береста, грушевника, боярышника и осокорей стал расступаться полянами. Перед выходом на поле Вавила остановил коня, осмотрелся. Справа под косогором река раздавалась вширь, играя на перекате серебристыми гребешками. Тропы на косогоре указывали брод. Поблизости мог находиться зимний аил кочевников. Вряд ли он сейчас заселён - до снегов ещё далеко, - но какие-то люди там могли быть. Противоположный берег покрывал тот же лес, за ним, по окоёму, угадывались курганы. Где-то заревел олень-рогач, недалеко отозвался другой. Успокоенный голосами зверей, Вавила стронул коня, но девушка вскрикнула, и он натянул повод. Из-за рощи, что за степным прогалом, показалось четверо всадников. Они направлялись к реке, о чём-то разговаривая. Так ездят у себя дома, но Вавила уловил неладное. Третий всадник в маленьком отряде ехал со связанными руками, его лошадь шла на чембуре. По чёрной бороде и обнажённой всклокоченной голове Вавила узнал Романа и, забыв о спутнице, выругался и пустил коня рысью. Татары остановились, повыхватывали луки и опустили их, не видя оружия в руках подъезжающих. Вавила, даже не глянув на Романа, с поклоном протянул грамоту седоусому степняку, тот кивком указал на молодого всадника в кожаном панцире:

-Десятник.

Повертев пергамент и осмотрев печать, наян спросил:

-Кто - ты и чего хочешь от нас?

Вавила глянул на Романа.

-Переводи. Я плохо знаю по-ихнему, а ты - мой раб и толмач, сбежавший от меня нынешней ночью.

Татары переглянулись.

-Чем ты докажешь? - спросил десятник.

Вавила похлопал себя по бедру:

-Он хромает на эту ногу, и здесь у него тамга.

-Всё равно мы должны отвезти его к сотнику.

-Не вашего ли сотника я встретил вчера? Он передал мне важные вести, которые я должен говорить всем по пути в Московию.

Всадники были смущены. Они отъехали, посовещались, потом десятник сказал:

-Мы убедились - это твой раб. Но за поимку беглого раба положен бакшиш.

Вавила достал из кошелька три серебряные монетки, показав ордынцам, что его кошель почти опустел. Да и они должны понимать: в дорогу, когда нет сильной стражи, больших денег не берут. Десятник предложил помочь при наказании беглеца. Радуясь, что всё обошлось, Вавила подъехал к Роману и хватил его по загривку. У того стукнули зубы. Вавила схватил его за шиворот, приподнял над седлом и встряхнул.

-У-у-у! - загудели степняки.

-Я перебью ему вторую ногу, - пригрозил Вавила, - а тамгу посажу на лоб.

Жестокость купца к рабу убедила татар, что они вручили пойманного господину. Десятник посоветовал:

-Смотри, купец, чтобы он ночью тебя не зарезал. Ты ему и руки сломай, и зубы выбей, оставь лишь язык. Да не ходи этим берегом - здесь появились жёлтые плосколицые людоеды, мы ищем их след. В соседнем кочевье вчера пропало двое детей.

Не взглянув на Романа, Вавила тронулся за татарами к броду. Пересекли реку и лес, минули пустые дома, сплетённые из хвороста и обмазанные глиной - зимнее становище кочевников над старичным озером. Древний, поросший муравой шлях уводил на север, к пологим курганам...

Кончался месяц листопада, а речка Чёрная Калитва, отражая побережные леса, светилась рыжим и красно-жёлтым огнём, прозрачная вода в ней казалась горячей. На северной стороне, в затишье под холмом, виднелись жилые строения, длинный крытый загон для скота, торчал даже колодезный журавель.

-Деревня! - закричал Роман.

-Зимнее татарское становище, - остудил его Вавила.

На стане встретила тишина, однако стожки сена, заготовленные на трудные дни зимы, были свежие, - значит, со снегом заявятся хозяева. В жилищах - пусто, лишь в одной мазанке стояли деревянный стол и табуретки. В каждом домике - очаг, топившийся по-курному, у стенок сложены дрова. Возле колодца - деревянные колоды и медный котёл.

-Баньку бы соорудить, да рубахи поменять, - вздохнул Роман.

-Соорудим. До завтра и отдохнём здесь.

-Я и постираю вам, - обрадовалась остановке Анюта. У неё за время пути, видно, возникли свои женские надобности.

Развьючились, стреноженных коней пустили на луг. Откатили котёл к берегу, установили в ямке, кожаным ведром натаскали воды. Анюта хотела заняться стряпнёй, да Вавила остановил:

-Погодь. Приелась уж вяленина, свежей рыбки добудем.

Роман занялся огнём, Вавила сходил к лошадям, надёргал конского волоса, сплёл лесу, привязал уду. Над заводью, прикрытой возле берега плавучим ковром листвы, почувствовал мальчишечье волнение. Была пора осеннего жора, и крючок с кусочком припечённой ракушки-перловицы ещё не дошёл до дна, как леску потянуло в сторону. Вавила подсёк, рыбина затрепыхалась у его ног, разевая рот. Обловив две заводи, рыбак принёс к костру полное ведро окуня, леща, голавлей и разной бели.

-Ой, как много! - обрадовалась Анюта. - Присолить бы в дорогу, да соли мало осталось.

-По дороге ещё много будет речек. Сделай щербу понаваристей. Окуньков я на таловых прутьях запеку.

Высыпав рыбу на траву и отбирая зелёно-полосатых, с красными перьями окуней, Вавила искоса поглядывал на разрумянившуюся у огня девушку. Её лицо ошелушилось, стало смугло-розовым, пугливая заострённость в нём пропала, глаза набрали ясность и глубину. Золотисто-русые волосы возвратили свой блеск, подросшие и не убранные в косу, они мешали ей: она то и дело отбрасывала их со лба, ловя взгляды мужика, смущалась, но лица не отворачивала. "Значит, ожила, - думал Вавила. - Малость - худовата, да волосы ещё - коротки, а то бы наряжай - да и под венец. Славную невесту кому-то везём".

Присолив окуней, он сложил костерок из таловых прутьев, жалея, что ему не попалась в здешних зарослях черемуха - брось веточку в костёр, и дымок даст рыбе такой вкус, что язык проглотишь.

Прихромал Роман, успевший огородить кострище, где в котле грелась вода. Костёр догорит, останется накрыть балаган, принести в ведре холодной воды из речки - и готова походная банька. Но мыться решили после полудня, когда обогреет. А пока, обсев исходящий паром котёл, хлебали щербу, приправленную толокном. Роман, который дома не допускал, чтобы женщины ели с ним из одной чашки, после второго своего спасения смирился с требованием Вавилы: коли Анюта едет за парня - всем есть из общего котла. Сегодня Роман даже и не хмурился - то ли отдых размягчил его, то ли близость Русской земли. Анюта выжидала, когда мужики зачерпнут варева, и лишь потом опускала свою ложку в котёл, старалась брать поменьше, как и положено младшему едоку, ела аккуратно и тихо. Роман дул на горячий навар, хлебал громко, покряхтывал и утирался, потея от солнышка, углей костра и еды. Вавила старался есть сдержанно, неторопливо, соблюдая достоинство начальника. Он первым отложил ложку.

-Спасибо тебе, хозяюшка, - щерба на славу.

-Рыбаку спасибо. - От похвалы и, может, оттого, что назвал её не Аникой-воином, а хозяюшкой, Анюта покраснела.

-Оно - правда, - поддержал Роман. - Варить ты мастерица, я уж приметил, - значитца, не лодырем у мамки росла. Однако сама-то едва ложку обмочила, ты ешь-ка, дочка, ешь - тебе тело набирать надобно, не то замуж не возьмут.

-И не надо! - Смущённая, она отложила ложку. - Да я уж - сыта.

-Ты это не нам сказывай, - улыбнулся Вавила. - На-ко вот, моей стряпни отведай. - Он стал снимать с таловых угольков поджаренных окуней.

Скоро от горки рыбы остались одни кости.

-Век живи - век учись, - вздохнул Роман. - Я этих полосатых чикомасов и за рыбу-то прежде не считал - колючки да чешуя, што кольчуга. Рази для навару только.

-Ты, брат Роман, закопти их по-горячему, с черемуховым дымком - што там твои стерлядки да белорыбицы!

-И как это ты, Вавила, не перезабыл всего в неволе-то?

-В неволе перезабыл, на воле вспомнилось.

Анюта взглянула на него:

-Так и ты, дядя Вавила, был полоняником?

-Он лет десять отмаялся в неволюшке, не то што мы с тобой, - усмехнулся Роман. - Полсвета исходил в цепях.

-Я ж думала - ты большой да богатый гость. Вон как ордынцы-то с тобой!..

-Нынче они со всеми, кто - не беглый, - ласковы. Надолго ли?

После полудня мужики вымылись в балагане, снова натаскали и согрели воды для спутницы, занялись починкой снаряжения. На ночь коней поставили в загон, бросив им травы. Спать решили в облюбованной мазанке, разостлав потники. Роман с топором и кинжалом пошёл сторожить первым. Вавила лежал в темноте, накрывшись зипуном, прислушивался к дыханию Анюты, думал: чем и как встретят его Москва и Коломна, куда ему пристроить девушку хотя бы на первое время?

-Дядя Вавила...

-Ай?

-У тебя дома кто остался?

-Мать с отцом были живы, теперь уж не знаю... Два брата, старший и меньший, да сестра.

-Поди-ка, и невеста была?

-Была. - Вавила улыбнулся. - Только я не видал её. Отец высмотрел, по осени сватать собирался. Да татарин меня пораньше сосватал. И у тебя, небось, жених был?

-Не-е. Отец в Брянск собирался переехать. Говорил - там и выдаст.

-Ну, твои женихи - ещё на месте. Вот воротимся...

-Не надо мне никаких женихов! Мной уж торговали в Орде, будто овцой. Лучше ли, когда родитель продаст невесть кому? В прошлом годе ему за меня давали вено, да мало показалось родителю-то. А потом в Брянск собрался. Я лишь в полону поняла, как это стыдно и страшно, когда тобой торгуют.

-Теперь родитель станет жалеть тебя. Может, и позволит выйти за того, кто приглянется.

Она затихла, Вавила уже подумал - уснула, как она вдруг заговорила:

-Вот кабы ты взял меня в жёны, дядя Вавила, дак я бы далее Коломны и не пошла. Тебе всё одно жениться, а уж я бы и души для тебя не пожалела. Только вот беда - гола, рубашки-то своей нет, кому нужна такая?

-Бог - с тобой! - Вавила привстал. - С ума спятила? В дочери мне бы взять тебя как раз, а ты - "в жёны"!

-Не скажи. Вдовцы посправнее только и женятся что на молоденьких, да ещё как живут! А ты - и не вдовец даже, ты вроде парень ещё... Пожилой да вон, какой красивый.

Вавила засмеялся:

-Это тебе нынче так кажется: выбирать-то не из чего - я да колченогий Роман. Вот явятся молодцы-удальцы...

-Нет! - сказала она.- Видала уж я удальцов-молодцов. Ты - душевный, с тобой мне - спокойно и хорошо, никого больше и не надо вовек.

-Давай-ка, Анюта, не будем о сём говорить до Руси.

Засыпая, он услышал, как откинулся полог двери, дохнуло холодком. "Пора на смену?" Ещё была эта мысль в голове, когда кто-то чернее тьмы скользнул к нему, навалился, хватая за руки. Ошеломлённый, он позволил схватить их, но вскрикнула Анюта, и тогда ударом колена он отбросил нападавшего, откатился с ложа и услышал, как рядом ударил в потник кинжал. Угадав врага по звуку, он схватил его за руку, вывернул её и услышал, как рука хрустнула в суставе. Раздался вопль, Вавила ударил ножом и рванулся в угол, где продолжала кричать Анюта, выброшенной рукой натолкнулся на чужого, ощутив тело и резкий, душный запах, ткнул в бок скользким от крови кинжалом, вызвав стон, оборотился, прижался спиной к стене, выставил вперёд нож.

-Анюта, лежи, замри, молчи! - и отскочил в сторону, ближе к выходу, опасаясь удара на голос. И заметил, как, сорвав полог, мелькнула в проёме двери фигура человека. Пока Анюта лежала на полу, он мог бить всякого, кто приблизится, не гадая, - тут его преимущество перед врагами. Если бы ещё меч в руке! - но меч остался возле ложа. Анюта молчала - жива ли? Ничем не проявляли себя и нападающие. Он ждал, весь напружиненный, боясь громко дышать: враг мог таиться в одном шаге. Застонал раненый, грубые приглушённые голоса раздались за дверью, там вспыхнул огонёк, отсвета его Вавиле хватило, чтобы различить на полу две человеческие фигуры в звериных шкурах шерстью наружу и комочек в углу - девушка. Он бросился к своему ложу, переступив через лежащего врага, схватил меч. Значит, нападало трое, и один, напуганный криками соплеменников, бежал. Сколько их там, за дверью? Вавила выдернул чужой нож, вонзённый в потник, бросил Анюте.

-Держи, Аника-воин! Ежели с кем схвачусь - бей, да в меня не попади! - С мечом он чувствовал себя почти всесильным. Но что - с Романом? Почему не предупредил? Не уж то убит?..

Свет приблизился. В проёме двери появился факел, но кто держал его, не высовывался. Наверное, другие издали заглядывали внутрь освещённой мазанки. Броситься бы вперёд, выбить факел, проложить дорогу мечом. Но сколько их там? И что тогда станет с Анютой?..

Факел отстранился, отошёл вбок, и на его месте возникло... Нет, это не было лицо. Но это не была и маска. У Вавилы на голове зашевелились волосы, холодом оковало члены, и он понял, что не сможет поднять меча, даже отступить, если это войдёт в мазанку и двинется на него. Может, он имел рога, но их скрывало подобие лисьего малахая, а под малахаем начиналось серо-жёлтое, плоское, без бровей и ресниц, без бороды и усов, лишь две щелочки открывали свирепые свиные глазки. Но взгляд осмысленный - взгляд существа с человечьим умом. Громадные вывернутые ноздри плоского носа подрагивали. Серые губы узкого рта пошевеливались. И всё это покоилось на широченных плечах без шеи, прикрытых грязной лохматой шкурой. Вскрикнула и умолкла девушка. Неведомое существо вдруг выросло, перешагнуло порог. Горбоватое, наклонённое вперёд, оно едва достало бы до подбородка Вавиле, но в каждом его движении, в покатом развале плеч, в отсутствии шеи, в руках, достающих до пола, а главное - в сверкании свиных немигающих глазок угадывалась осознающая себя звериная сила, перед которой ничто и смелость, и богатырская мощь человека. Это - как если бы медведю или вепрю вложили в голову человеческий мозг. Но в тот момент, когда оно сделало первый шаг по полу, Вавила потерял в его тени отвратительный, завораживающий взгляд, и рука поднялась.

-Прочь! Зарублю!..

Пришелец тоже поднял руку, в ней была зажата пудовая дубина из витого корня, окованная металлом. Он шагнул к Вавиле своими короткими ногами, замахнулся да так и застыл с поднятым оружием. Воинский клич разорвал тишину ночи, грохотом копыт обрушился на становище. Разом смешались крики людей, ржание коней, удары и лязг.

Вавила рванулся к врагу, рубанул мечом, но его удар пришёлся словно в скалу и руку отсушило. Лохматый повернулся, похожий на ощетиненного кабана, и шмыгнул в дверь, едва озарённую брошенным факелом. Вавила кинулся следом, но тот растворился в темени, изорванной факелами. Всадники крутились перед мазанкой, кого-то лупили, кого-то вязали, кого-то волокли, кто-то хрипел, пытаясь сбросить захлестнувший горло аркан. Вавилу тоже схватили арканом поперёк тела, он упал от рывка, тут же вскочил, всадник налетел с поднятой булавой и закричал:

-Купец!.. Не зарезанный! Бакшиш готовь, купец!

У Вавилы подкосились ноги, он сел на землю. Татарин соскочил с лошади, снял аркан и заглянул в лицо.

-Бедный купец. Но счастливый - ты. А где - твой раб толмач? Не съели его?

Их обступили всадники и заговорили. Вавила понял из их слов, что сбежал шаман, и татары окружают рощу, где он скрылся. Начальник стал отдавать приказания, Вавила наконец узнал сотника.

-Мой раб охранял нас, - стал объяснять татарину. - Его, наверное, убили разбойники.

-Или опять сбежал? - засмеялся сотник. - Я слышал, наши уже ловили его. Ты - большой купец, а глупый. Беглого раба надо держать на цепи, ты же доверил ему жизнь... Там что? - Сотник указал на дверь мазанки, потом взял у воина факел, с Вавилой вошёл внутрь. Оба разбойника скорчились в лужах крови. Девушка смотрела из угла испуганными глазами. Татарин похлопал Вавилу по спине:

-Карош, купец, карош, богатур! - И по-татарски добавил. - Однако нашёл ты себе слуг, купец!

Вышли наружу, с факелом осмотрели пятерых связанных разбойников. На всех - лохматые одежды из звериных шкур, у всех плоские жёлто-серые лица, чем-то похожие на то, что недавно явилось Вавиле, словно в жутком сне. Но эти - всё же человеческие лица.

-Ушёл их вождь-шаман, - сказал сотник. - Мы обложили рощу, но он - как зверь. Страшный шаман: быка душит руками, кровь людей пьёт. Из живых пьёт...

-Я, кажется, видел его, - произнёс с содроганием Вавила.

-Подождём до утра. Надо найти его след. Он без коня далеко не уйдёт, а их коней мы взяли. Это - последнее племя людоедов в нашей степи. Надо вывести их корень.

Вавила отстегнул кошель и протянул сотнику.

-Не надо, - сказал тот. - Я знаю: у тебя последние деньги. И за спасение от разбойников мы не берём платы - мы обязаны их ловить. За раба - другое дело. Пойдёшь назад с караваном - заходи в наше становище. Здесь - тоже аилы нашего племени. - Вдруг засмеялся. - И ты уже заплатил бакшиш - ведь вы были приманкой для этих шакалов. В степи сейчас - мало путников, мы знали - за вами станут охотиться, поэтому шли следом. Нельзя ночевать там, где ты стоял днём.

-Мы думали - тут уже неопасно.

-Везде - опасно, купец. Даже в больших городах водятся разбойники. Но в степи мы выведем грабителей - то приказ великого хана. Мамаю было некогда, он занимался лишь войной и развёл крыс. Торговцы стали бояться, это - плохо. Но пусть лишь выпадет снег - следы укажут нам воровские логова.

-Летом, глядишь, явятся новые.

-Пусть! Они пополнят число наших рабов и удобрят степь своей кровью. Приказано всех, кто не пасёт своего скота, а живёт грабежом и вымогательством, кто избегает ясачных списков и не придерживается указанных ему мест кочевий, кто бродит по степи без ярлыков, хватать и забивать в колодки, а тех, которые не годятся для работы, убивать на месте. Это - справедливо. Государство, которое терпит сброд, превращается в сброд.

От реки донеслись голоса, сотник насторожился.

-Кого-то ещё поймали...

Появились двое воинов, они волокли мокрого человека. Вавила ахнул: Роман!

-Мы нашли его связанного в воде, - пояснил воин.

Сотник следил за тем, как купец взялся растирать у костра синего, полуживого раба. Странные - эти русы.

-Они хотели его прополоскать, а потом изжарить.

-Не уж то правда, сотник?

-Зачем бы им класть его в воду? А из тебя или мальчишки шаман выпил бы кровь. Другого они приберегли бы к своему празднику или принесли в жертву рогатому богу. Поганое племя.

Роман приходил в себя. Татары, завернувшись в овчины, подрёмывали у костра. Их сторожа молчали.

Утром нашли след вождя-шамана, уводящий за реку. Воин, стоявший всю ночь поблизости, клялся, что не слышал даже шороха мыши. Отряд решил двигаться по следу - за голову вождя плосколицых, сохраняющих обряд поедания пленников, обещалась большая награда. Захваченных разбойников, связанных длинной волосяной верёвкой, погнали на ближнее становище.

-Что с ними сделают? - спросил Вавила.

-Может, кто захочет выбрать себе раба. Но какие - из них рабы? - даже скота пасти не умеют. Видно, придётся поучить на них стрельбе из лука наших мальчишек. Прощай, купец!

-Прощай, наян.

Татарин пришпорил коня и помчался к броду. У его седла на ремешке, продёрнутом сквозь уши, болтались головы разбойников, в том числе и упокоенных Вавилой. За них полагался бакшиш.

Кони путников были осёдланы, и они покинули страшное место. В голове Вавилы с трудом совмещались города, окружённые оливковыми и лимонными рощами, изумительной красоты храмы, под сводами которых гремят мессы, и это степное племя, что, поедая людей, приносило обет верности своему божку. Но вот странная мысль: хуже ли это племя тех людей в заморских городах, которые покупают в рабы собратьев и замучивают их до смерти в каменоломнях и на галерах? Да и виноваты ли людоеды в том, что Орда лишила их скота и пастбищ, загнала в волчьи урманы, обрекла на звериную жизнь? Помнится, читал им коломенский поп в старой книге: во всех землях, где проходили ордынские завоеватели, люди стали подобны волкам. И как Русь-то не одичала?! А вот те, в заморских городах, воздвигнутых на чужом золоте и чужой крови, они устояли бы, не выродились в полузверей?..

Кони перешли на шаг и Анюта, льнувшая к Вавиле, спросила:

-Не уж то наяву было?

-И мне, Аника-воин, кажется - померещилось. При ясном-то солнышке в этакую чертовщину кто поверит? А вот ночь придёт...

-Ой, боюсь! То ж, небось, нечистый был. - Она троекратно перекрестилась.

-Не пужайся. Не выдадим тебя и дьяволу.

Она спросила:

-А людей страшно убивать, небось, дядя Вавила?

-Людей-то?..

-Этакую нечисть людьми называть! - рассердился Роман. - Оне - хуже зверья. Ну-ка, где бы мы были теперь, кабы не татары, а?

-Ладно о том, - оборвал Вавила. - Я вот слышал: за морем есть целые народы такого обычая... Да ну их! Урок нам надо запомнить. Пока ночевали со всякой опаской, худа не случалось. Рано по-домашнему зажили.

...Шестой день путники ехали старинной просекой, когда-то прорубленной по приказу ханов через рощи и боры, чтобы легче войско Орды проникало в серединные русские земли. Просеку затянуло подлеском и кустарником, осталась лесная дорога, довольно глухая, только ярусы вершин деревцев указывали её прежнюю ширину. Переходили речушки и речки по обомшелым мостам, а чаще - вброд. Стали уже попадаться тёмнохвойные сплошняки, но пока чаще стояли кругом изумрудно-рыжие сосновые боры. Гирлянды тетеревов осыпали плакучие берёзы, и Вавила без труда добывал их к столу. Облетевшие дубравы сменялись по низинам дымчатыми осинниками и корявой лещиной, где множество разного зверья кормилось орехами и желудями, где косули и лоси глодали кору, подпуская человека на выстрел. Рябинник, гнущийся от налитых соком кистей и дроздов, перемежался зарослями малины и шиповника, где ещё бродили медведи и барсуки. Лишь на старых кулигах буйствовал кустарник, напоминая, что это звериное царство было когда-то и человеческим краем. По утрам на заводях ручьёв и речек, на оконцах родниковых ям появлялся ледок, но поднималось солнце, и таяли закраины, улетучивался иней с полёглых трав и ветвей деревьев.

В лесу путники чувствовали себя увереннее, однако ночевали без огня. С давних пор подобные просеки пользовались недоброй славой. Селений вблизи не было, хотя путники знали, что давно вошли в населённую Русскую землю. От просеки же не хотели удаляться - она лучше всяких проводников выведет к городу, а то и к Москве.

Однажды лес расступился над речкой. С высокого берега они увидели по другую сторону вспаханные поля, соломенную ригу возле гумна, а за ней - деревеньку, приткнувшуюся к боку соснового бора. Долго стояли, глядя на сизый дымок над овином.

Вавила снял шапку и перекрестился на ригу.

V

Роман вернулся в Звонцы по первому снегу. Исхудалый, до глаз заросший волосом, он выбрел на берег озера из поредевшего леска и пошёл на село по окрепшему льду, опираясь на палку. Бабы, полоскавшие бельё в проруби, за разговором не заметили, как приблизился к ним оборванный побродяжка. Марья Филимонова, тараторившая про своего сердечного друга - нового звонцовского кузнеца, переводя дух, умолкла, и тогда Роман сказал:

-Бог на помочь, бабоньки.

Жена Романа, закутанная в чёрный шерстяной повойник, ойкнула и ткнулась головой в воду. Роман отбросил посох, упал на колени, выхватил жену из проруби, мокрую, омертвелую, прижимал к себе, повторяя:

-Што ты, дурочка, Бог - с тобой! Жив - я, не из гроба вышел - видишь, во плоти и со крестом на шее.

Он сорвал с неё мокрый повойник, стал надевать на голову свою шапку. Бабы, опомнясь, облепили Романа, заголосили - восставший из мёртвых ратник всколыхнул в каждой ещё не выплаканную боль, зажёг надежду на чудо даже у тех, кому вернувшиеся с Куликова поля ополченцы отдали ладанки похороненных мужей и сыновей. Когда, наконец, вой поутих, Роман покидал бельё на салазки и, поддерживая всхлипывающую жену, захромал к своему дому. На полпути догнала постаревшая до неузнаваемости жена погибшего кузнеца Гриди.

-Ох, батюшка, прости! Проголосила, а спросить-то и не успела: ты, часом, не слыхал про мово Николушку? Не нашли ведь ево наши на поле ратном.

-Нет, милая, не слыхал, - ответил Роман. Сколько уж раз в попутных деревнях спрашивали его о сгинувших родичах, узнав, что он возвращается с Куликовской сечи.

-Вещует мне сердце - живой он, мой сыночек, всякую ночь ведь снится.

Ничего больше не сказал Роман. Пусть верит кузнечиха - с верой жить легче.

Жена, будто очнувшись, стала расспрашивать, но он сказал: "После", - и спросил, кто воротился домой с Непрядвы. Слушая, мрачнел и крестился при упоминании убитых. Вдруг остановился и скинул котомку:

-Ты иди-ка, милая, домой, я - скоро.

На боярском подворье незнакомый конюх в воинском зелёном кафтане осмотрел потрёпанную шубейку Романа и разбитые моршни, стянутые верёвочкой.

-Кто - таков, странник?

-Здешний - я. А иду с Куликова поля.

Конюх присвистнул, однако велел подождать, исчез в доме и скоро воротился.

-Ступай в большую гридницу. Да скинь шубу в сенях.

В гриднице Роман прижмурился от солнечного луча, ударившего в глаза через слюдяное окошко, увидел мужиков, сидящих у стен на лавках, а уж потом - стоящего посередине рослого молодого боярина в домашнем кафтане синего сукна. На его шее сверкала золотая гривна - знак особого отличия в ратных делах. Роман поклонился, боярин не двинулся, разглядывая гостя. Сбоку вскрикнул староста Фрол Пестун:

-Никак, Роман? Мы ж тя в поминальник записали!

-А я - и лёгок на помине.

Забыв о боярине, мужики повскакали с лавок, окружили Романа и засыпали вопросами. Голос хозяина покрыл шум:

-Тихо, мужики, погодите! Слава Богу - ещё одним куликовским ратником прибыло в Звонцах. Гость - с дороги, и дорога ему, видно, выпала неблизкая - гляньте, в чём дошёл до дому. Но дошёл - остальное поправится. Его заждалась жена с детьми. Алёшка! - Боярин оборотился к рослому воину. - Ты позаботься, штоб в доме Романа было, чем встретить хозяина. Ступайте вместе.

Едва Роман с Алёшкой вышли, молодой боярин вернулся на своё место за стол, подождал, пока рассядутся мужики, и сказал:

-Выходит, угодно Богу моё решение: Микулу беру в дружину, а Роман в Звонцы воротился. Не убыло людей у вас.

-Роман - сторонний человек, - заметил Фрол.

-Жил бы в Звонцах да работал! Дай ему землю, тягло выдели - войдёт он в общину.

-Не сядет он на землю, Василь Ондреич! Казаковать привык, вольный хлеб - он и чёрствый, да заманчивый.

-А ты караваем перемани. Микула в сече - проверен, ему в войске теперь место. Кабы нужды не было, разве взял бы его у вас? - Тупик понизил голос. - Знаю, мужики, тяжело вам придётся. Моё слово - твёрдое: три года посохов не беру - вы вдов и сирот не пустите по миру. Первым за то в ответе ты, Фрол. А всякого пришлого на землю сажай, не шибко спрашивая, кто и откуда - лишь бы свой был, крещёный. И привилегии им - как заведено на Москве.

-На том стоим, Василь Ондреич.

-Знамо, батюшка, не обидим, - загудели мужики.

-"Не обидим". Вон Касьян с Гороховки бил мне челом на соседа свово, Плехана. У него, Касьяна, кобыла двумя ожеребилась, так Плехан и пристал с ножом к горлу: с моим жеребцом твоя кобыла гуляла - отдай одного жеребёнка.

Мужики, ухмыляясь, опускали глаза и чесались.

-Плехан - тать и вымогатель, то мне - понятно. Но в Гороховке-то дураки, што ль, произрастают? Ведь там сторону Плехана приняли - это же надо удумать! Я, было, решил - это те мужики из басни, што корову на крышу затаскивали, штоб траву там объела, ан нет - не дураки они. Плехан - свой, старожил, а Касьян - пришлый человек. Но ты где был, староста?

-Слыхал я о том, Василь Ондреич, да запамятовал - сборы в поход начались.

-За правду, Фрол, вся Русь на Куликовом поле стояла, и мы с тобой - тоже. Татарин чинит насилие али свой - нет разницы. Коли мы у себя дома правду защитить не хотим - гнать нас надобно с хозяйского места.

-Грешен - я тут, Василь Ондреич, не попущу впредь.

-Вот што ещё, мужики. Коли великий князь объявит чёрный бор, в том нет моей воли. И вы уж тогда натужьтесь. Пущай сход решит, как раскинуть бор по тяглу и душам. Вы не подумайте чего - говорю на всякий случай. Выходов в Орду князь Донской решил не платить. Из того, что выручите за хлеб, пеньку, меды и сало, ты, Фрол, свою казну заведи, общинную. Да кормов до будущего урожая попридержите в общем амбаре. Ныне Звонцы ещё трудом павших ратников живут, будущий год труднее станет. Весна покажет: сможете ли вы все пахотные земли и ловы прежние удержать. Сил не хватит - поля, што похуже, оставьте в залежь. Лучше меньше вспахать да засеять и собрать до зёрнышка, чем надорвать народ, а потом потерять половину урожая.

Мужики слушали и дивились. Молод - боярин, с юности только и знал ратное дело, а судит о хозяйстве здраво. Тупик и сам себе дивился. "Хочешь боярствовать - умей хозяйствовать", - слова великого князя сидели в его голове. Прошли времена, когда боярин-дружинник ничего знать не хотел, кроме коня и меча, а подданные для него были вроде покорённого вражеского племени, с которого он собирает дань. Село - его вотчина, сын родится - к сыну перейдёт, это стало обычаем - как же не думать ему о благополучии мужиков? Увидят, что боярин о селе радеет, они себя не пожалеют. А не так сказал - староста мимо ушей пропустит...

-Ты, батюшка, благое дело творишь, обучая детишек чтению и письму, - обратился боярин к попику. - Хорошо ли дело твоё?

-Не моя - то затея, Василий Андреич, - сказал священник. - Издревле церковь в меру сил учит грамоте юных прихожан. Ныне же получили мы послание епископа Стефана - всех до единого надобно приобщать к книжной мудрости, в том видит он путь скорого духовного очищения и единения людей. Да выучишь ли всех?

-Чего так? Аль дети - глупы?

-Дети всякие есть, Василий Андреич, а родители не видят в грамоте проку, за баловство почитают. Четверо звонцовских ребят приручены мной, каждую пятницу после заутрени приходят на учение, смышлёные ребята. Другие - кое-когда. Родителей бранить - пустое. То, мол, захворало дитя, то ходить не в чем, особливо зимой. Поп - не пристав, плетью не гонят на учение. Епитимью накладывать вроде не за что.

Тупик задумался. Не прослыть бы чудаком среди мужиков - он всё же боярин, а не поп. В воинском деле без грамоты даже сотскому трудно: послать весть воеводе, составить чертёж земли, показать на нём, как надо вести войска, указать счёт вражеской силе - тут без пергамента или бересты не обойтись. Нечего делать без грамоты купцу, худо без неё ремесленнику. Растёт московское государство, ширится, набирает силу - всюду требуются дьяки, писцы, исправники, казначеи, сборщики податей, судьи, сидельцы, начальники работ, умеющие читать, писать и считать. Один пахарь не испытывает нужды в грамоте, оттого и считает её баловством, боится испортить сына. Ну, какой ты - смерд с пергаментом в руках? Сочтут блаженным или лодырем.

Всё - так, а ведь и дед Тупика из смердов попал в дети боярские. Вон и Алёшка Варяг, и Микула теперь расстаются с крестьянством...

-Стало быть, четверых лишь учишь? А сколько бы можно, по-твоему?

-Десятка два наберётся в вотчине подходящих ребят.

-Запиши-ка их всех. Фролу справить ребят по нужде. В день, который ты, отче, назначишь для учения, из моих припасов варить им большой казан пшенной каши, либо гороховой, либо гречневой, либо толокняной с конопляным маслом, либо с салом. В праздники к каше варить щи с говядиной аль дичиной. Дома, небось, не все едят досыта, а учение идёт лишь на сытое брюхо.

Мужики, притихнув, таращились на боярина. Выходит, не такое оно - пустое дело, учение-то, коли за него одежку и корм дают?

-Прощевайте, мужики, до утра. Сбор по рогу у околицы.

-Благое дело ты с учением затеял, Василий Андреич, - сказал попик, когда ушли мужики. - Великое дело.

-Дело то - государское. Вон князь Владимир Храбрый ныне со всего света собирает при себе учёных людей да мастеровитых, искусных богомазов да книжников. То Руси, значит, надобно. И Дмитрий Иванович с Боброком наказывают нам, служилым боярам, грамотных людей иметь в вотчинах.

Фрол, покряхтывая, сказал:

-Зря ты, боярин, людишек балуешь.

-Вот те на! Какое же баловство в учении? То - труд.

-О другом я, боярин. Зачем ты оклад снял на три года? Убавить оно бы и не худо, а снимать - баловство одно. После выколачивать придётся. Особливо как до срока истребуешь. Твоё дело - расходное. Да и молоды - вы с жёнкой, всего заране угадать нельзя. А с твоего личного именья - велик ли доход?

Тупик нахмурился:

-Ты, староста, правь свои дела, а мои - мне оставь.

Звенит рог поутру на зимней улице. Коровы в хлевах начинают мычать и толкаться. Но то не рог пастуха будит село и не бабы с подойниками бегут во дворы, а мужики в зимних армяках и старых овчинах. Иные запрягают лошадей в розвальни, иные седлают. Взлаивая, скачут вокруг хозяев собаки, дают привязать себя к саням и лукам сёдел - знают: эта неволя сулит им радость охоты. Мало теперь мужиков в Звонцах, потому велел боярин взять на охоту всех да подростков покрепче. У каждого - рогатина, лук и топор. Жёны и вдовы грудятся у плетней, сквозь набегающие слёзы смотрят на сборы охотников.

Вот из своих ворот выехал боярин на тёмно-гнедом поджаром коне. Он в зелёном стёганом кафтане с лисьим воротом, в барсучьей шапке, в овчинных рукавицах, в валяных, обшитых кожей сапогах. Тепло и просто одет. Так же просто убран его конь - ремни, медь да железо, ни единой серебряной бляшки.

Смотрят бабы на охотничий поезд, вспоминают, как прежний боярин с дедом Таршилой водили охотников. Нынче во главе ватаги, рядом с господином, староста Фрол - в волчьей дохе и волчьей шапке, на костистом мерине. Тронулись всадники, заскрипели полозья, прекратили грызню собаки. Последним ехал воскреснувший из мёртвых Роман. Его Серый, ещё не пришедший в себя от радости встречи с хозяином, прыгнул в сани, и Роман стал гладить его по широкому волчьему загривку, а пёс, уткнувшись в колени господина, припал к соломе, поскуливал, вилял хвостом.

-Ишь ты, - замечали бабы, - волк, а тож хозяина жалеет.

-Роман-то хлебнул горюшка, жалостным стал. Вчера при гостях плакал, как рассказывал.

-Да уж не дай Бог кому пережить такое.

-А слыхали? - понизила голос одна. - Будто колдунья, баба-то его, из проруби вызвала. Может, Роман взаправду сгинул в донских водах, а это - лишь образ?

-Перестань, греховодница! - перекрестилась другая. - Што мелешь, окаянная? Со крестом и во плоти мужик пришёл, его след везде вон остаётся.

-Эх, сударушки! - отозвалась третья. - Кабы могла я Ванюшку мово с того света хоть на часок вызвать, смертного греха не побоялась бы!

-Не гневите Бога, а то и, правда, недалеко до греха. Вон Гридиха затосковала - к ней уж кажную ночь повадился.

-Свят-свят! Кто?

-Да кто ж? Он...

Замолкли бабы, стали креститься, поглядывая на избу кузнечихи.

-Микула-то припозднился в кузне, идёт мимо подворья в полночь, а темь - глаз коли, и слышит её разговор с кем-то у крылечка. Вслушался - будто бы Гридин голос. Микула-то сам Гридю уложил в могилу, ну, и понял, кто явился заместо покойного. Кинулся к попу, сотворили они молитву, окропились святой водой и пошли, значит, к ней, Гридихе. Пришли - подворье растворено, сени - тож, свет в избе. Вошли... Девчонки на полатях спят, а она сидит за накрытым столом. Чашки с угощеньем, бражка выставлена, ложки и кружки на троих. А в избе никого больше нет, только вроде серой пахнет и как бы тает облако под потолком. "Што ты, матушка Авдотья?" - спрашивают её. А она: "Сынка, вот с мужем привечаю, воротились они с Дона". - "Да где ж сынок твой с мужем?" - "Да вот же, - говорит, - напротив сидят, рази не видите?" Давай они избу святить, её спать укладывать. Поп-то не велел никому сказывать, да Микула шепнул Марье, просил её за Авдотьей приглядеть - руки бы на себя не наложила. У неё ж - дочери, мал мала меньше...

Женщины расходились по избам, и пока были мужики на охотничьей страде, редкая не забежала к кузнечихе. Одна, оказывается, пироги пекла к возвращению своего охотника, да как же с соседкой не поделиться горяченьким? У другой дочка выросла, шубёнка осталась, хоть и поношенная, да крепкая и тёплая. Третья солонину закладывала да вспомнила, что должна осталась кузнецу с лета - поломанный серп ей сварил, - и теперь принесла шмат сала. У четвёртой бабка на днях померла, велела всё её добро соседям раздать, вот кусок холста остался...

Проглотив слезу, принимала Авдотья соседские дары, и хоть и не убывало горе, камень на душе размягчался от человеческого участия, будто светлее становилось в доме.

В ту ночь никто уж не приходил к вдове, приняв дорогой образ, только явился во сне сын Никола. Но не израненный, не умирающий, а каким снился прежде. Суровый мужик с обличьем сына сказал ей детским голосом: "Не тоскуй ты по мне, маманя, - живой я. Иду я к тебе, да путь мне выпал окольный. Но я приду - ты жди"...

Извечный опыт в дни беды сближал русских людей. Знали: сообща, всем миром, держась друг за друга, легче переломить беду. Ведь переломили самое страшное - силу Мамая. И горе утрат перемелется на общей мельнице. Только нельзя никого оставлять наедине со своим горем. Один человек - пропащий.

По пути к урочищу, где готовили первый загон по зверю, Тупик следил за движением охоты, запретил вести громкие речи, хлопать бичами, останавливаться или обгонять передних. В ту пору охота на крупного зверя была привилегией князей и бояр не потому, что служила утехой и развлечением - вроде соколиной. Помогая кормить дружины и двор, большие облавные охоты являлись военными тренировками. Человека, вооружённого рогатиной и луком, сильный зверь не слишком боялся. Раненый сохатый, случалось, бросался на всадников, грозя копытами и рогами, вепрь шёл напролом, не сворачивая перед человеком, зубр мог поднять зеваку на рога вместе с лошадью и отбросить, а остановить разозлённого медведя мог лишь самый бесстрашный удалец. Тут проверялась сила, воспитывались храбрость и ловкость, глазомер и сноровка в опасности, хладнокровие и смекалка. И всё же главное, чему учила такая охота, - распорядительности начальников, умению многих действовать по единой команде, следовать указанному порядку и выручать друг друга.

-Слушай, Фрол, - обратился Тупик к едущему рядом старосте. - Пока ты - самый ратный человек в Звонцах. Забот у тебя много, а всё же при случае поучай парней в воинском деле. Што оружие сберегли - спасибо. При себе храни его, выдавай лишь на учение. Пришлём заменщика Таршиле - он тебя ослобонит.

-Не уж к новой войне готовитесь?

-Жить рядом с волком да собак не держать? Я - порубежник. Мамай - не вся сила Орды. Будь у тебя курица, што каждый год несёт золотые яйца, ты легко её отдашь?

Долго ехали молча и, наконец, Фрол придержал коня.

-Здесь, пожалуй, начнём, Василь Ондреич...

Лес на взгорье узким перешейком по логу спускался в низину и переходил в коряжистый урман, разросшийся вокруг верхового болотного озерца, откуда выбегал прозрачный ручей. Урман примыкал к пашням - леший будто нарочно создал это убежище для зверей, совершающих набеги на хлебные и просяные поля. Летом для человека урман был недоступен, в нём хозяевали вепри да рыси, но и зимой звери часто дневали здесь: лесистым логом они легко уходили в дебри от опасности. В логу стали с боярином четверо дружинников, с ними и Микула. Фрол поехал в загон. Выставить зверя на охотников - непростое дело, и за него староста взялся сам.

Тупик стоял первым к урману, прогал перед ним обнажал дно лога и часть противоположного склона. Снег на поляне прострочен следами мышей, там и тут - стежки соболя и горностая. Кусты малины и волчьего лыка по краям поляны опушены инеем, под ними - то ли наброды куропатки, то ли тетеревов. За соснами рябили бородавчатые берёзы, дымчато плыл и таял среди белизны снега и берёз осинник по краю урмана. Поселиться бы навечно в Звонцах, ездить с мужиками в поле, ловить рыбу и бить зверя, не знать иных забот, кроме тех, коими живёт хлебопашец, детей вырастить да и упокоить кости в этой земле!.. Тупик улыбнулся и погрустнел. Так тебе и позволят! Но жизнь смерда чем-то завиднее жизни воина, которого смерд кормит. И смерд на земле - больше свободен, чем воин - на службе...

Тупик вздохнул, упёр изложье самострела в мёрзлую землю, взялся за вороток, натянул тетиву-проволоку стального лука, опробовал спуск. Звону его тетивы ответил такой же звон с другой стороны прогала - там опробовал свой самострел Алёшка Варяг. Дальше по логу на удобных для стрельбы местах затаились ещё трое дружинников, и в конце - Микула, вооружённый рогатиной да парой метательных копий.

Рогатины и сулицы имелись у всех охотников, свои Тупик прислонил к сосне, чтобы удобнее было схватить, приготовил кованую стрелу, другую воткнул перед собой в снег, упёрся спиной в кору дерева. За урманом послышался лай собак, подали голоса кричане...

Мужики охватили урман редкой цепочкой, несколько конных маячили на полях по обе стороны лесистого лога - чтобы звери не ушли в дальние леса открытым пространством. Роман спускал собак с поводков в заросли рогатого тальника. Вожак собачьей стаи Серый ринулся в коряжник, свора устремилась за ним, взлаивая и завывая, - пошёл гон. Вооружённые рогатинами загонщики начали обтекать заросли, перекликаясь и улюлюкая, голосами направляя зверя в лог. Вот зло, взвыл Серый, - значит, зверь стронут. Собаки пошли по следу. Кричане усилили голоса, засвистали конные в поле - путь у вепрей теперь один. В кочкарнике, где травы оплели лозняк и коряги, собаки пробирались с трудом, и так же медленно, вслушиваясь в голоса людей, двигались звери...

Тупик не считал себя хорошим стрелком. Он мог бы попасть из лука в стоящего кабана за полторы сотни шагов, но вряд ли зверь остановится на поляне. Самострел со стальным луком - громоздкое оружие, стрелять из него по бегущему вепрю труднее, чем из лука, и Тупик не был уверен в себе. Сулицей он легко сбивал с седла скачущего всадника, но сулица поражает лишь на пятьдесят шагов, да и вепрь - не всадник. Удар кованой железной стрелы, в которую вложена сила стального лука, намного сильнее удара брошенного копья.

Он услышал зверей сразу, едва вошли в лог. Выбрав дорогу бегства, кабан становится неосторожным - треск сушняка и хрюканье обозначали движение стада. Тупик собрался, как перед боем. Стрелять надо наверняка - перезаряжание самострела со стальным луком требует немалого времени, метнуть сулицу после выстрела он тоже вряд ли успеет - открытые места зверь старается одолеть единым махом.

Вблизи поляны вепри убавили ход, затихли, но вот снова послышался треск, задрожали кусты, и в облаке снежной пыли в двадцати шагах от охотника на поляну вырвался бурый смерч. Мощная голова, торчащие из пасти кривые кинжалы клыков и щетинистый загривок выдавали старого секача, которого надо беречь ради обильного кабаньего потомства. Громадными прыжками зверь понёсся через поляну, вслед за ним с хрюканьем кусты проломило стадо. Тупик выхватил взглядом крупную старую свинью, повёл самострелом впереди её головы и спустил тетиву. Полёта стрелы он не видел, но свинью занесло вбок, она отстала, поползла, волоча зад. Визг покрыл топот и хрюканье зверей, они прибавили ходу, а визг не умолкал, багровые пятна окрасили снег. Охотник крутил вороток самострела и вдруг замер от рыка, вскинул глаза. С противоположного конца поляны, где в кустарнике скрылось кабанье стадо, к пораненному животному мчался старый секач. Крутнувшись около свиньи, он встал, поднял голову, раздутыми ноздрями втянул запах крови и рыкнул. Щёлк клыков морозцем прошёл по спине Тупика, он потянулся за воткнутой в землю стрелой. Это была его ошибка. Глазки зверя уставились на охотника и угадали в нём врага. Клыкастый смерч полетел на Тупика, и он понял, что выстрелить не успеет, да и мало проку стрелять нападающего вепря в лоб. Бросив самострел, он схватил рогатину, заставил себя удержаться на месте, и когда зверь оказался перед ним, прыгнул в сторону. Секач пропахал снег, взбешённый тем, что на пути вместо человека выросла сосна, ударом клыков вырвал кусок коры, и охотник всадил лезвие рогатины в бок. Рёвом оглушило лес, Тупик пытался удержать рогатину, но его оторвало от земли, и он не понял, почему летит через спину вепря. В нос ударил запах зверины, потом - запах снега, сосны опрокинулись, и он увидел над собой раскрытую пасть в розовой пене и костяные ятаганы. Закрыл глаза: "Дарьюшка, прости..." Удара не было, хлюпающие звуки заставили его разомкнуть веки. Секач бился рядом на красном снегу, загребал ногами и полз на боку. Значит, удар всё-таки оказался смертельным. Тупик вскочил.

С лаем на поляну выметнулась собачья свора, Серый трепанул загривок секача, хватил кровавого снега, глянул на охотника и кинулся за ушедшим стадом, увлекая других собак.

-Живой, Василий Ондреич? - Через поляну спешил Алёшка с рогатиной в руке, самострел висел на ремне за его спиной.

-Как будто. - Тупик стал ощупывать себя и тут лишь заметил, что пола его кафтана располосована - достал-таки вепрь клыком.

Одна из собак, отстав от своры, ухватила раненую свинью за ухо и пыталась повалить, удержать на месте, та хрипела и хукала, мотала гловой, разевая пасть, старалась цапнуть, но силы уходили с кровью, а собака была увёртлива. Алёшка половчее ухватил рогатину и направился к борющимся зверям...

Секач затих, Тупик наклонился над ним, тронул пальцем лезвие клыка, и тогда лишь увидел железную стрелу, глубоко ушедшую в кабанью шею. Так вот что остановило зверя в последний момент, когда он с рогатиной в боку, умирая, готовился нанести смертельный удар охотнику. Алёша...

Парень уже подходил к нему, снегом отирая кровь с плоского наконечника рогатины, в его потемневших голубых глазах - тревога и словно бы вина.

-Он не поранил тебя, Василий Ондреич?

-Не поранил.

-Виноват - я. Бить надо было, когда он возле свиньи стоял, я же не успел перезарядить. Там рысь первой шла леском, ну, я не стерпел - свалил её, а вепри - вот они...

-Не за што тебе виниться, Алёша. Не знал, какой ты - стрелок. Кто научил?

-Дак сызмальства промышляем. Секач-то пудов с двадцать, небось, потянет.

-Жалко кабаньего князя. В самой силе - он, такой - оборона стаду и от волков, и даже от косолапого.

-Што было делать? Его же не трогали - зачем кинулся?

-С того и кинулся - заступник...

Загон подтягивался к охотникам, первыми появились конные, стали поздравлять стрелков с добычей. Фрол, увидев следы борьбы и распоротый кафтан боярина, запричитал и напустился на Варяга, которому он велел не отходить от господина. Тупику пришлось вступиться за парня, напомнить старосте, что его боярин - воин, а не девица.

Солнце утопало в бело-розовом пожаре зимнего поля. На опушке бора гудел и трещал костёр, далеко рассылая жар и постреливая красными угольками. Мужики свежевали зверей, поодаль, на небольшом огне, палили молодого кабана. Собаки кружком облегли становище охотников, щуря зеленоватые глаза, ждали наград за труды. Фрол, следя за работой, поругивался при каждом громком треске в костре:

-Кой дурень в этакой огонь сунул елову сушину? Того и гляди, без глаза останешься! Што вам, сосны да березнику тут мало? Влипнет малый уголёк в зипун, не заметишь, как большая дыра выгорит - латай тогда одежонку, а иде их наберёшься, ниток да заплат? Опять же от лишней заплаты зипун ветшает, а новый-то, небось, коровёнки стоит. Холсты да овчины, небось, не растут на ракитах...

Мужики переглядывались и поддакивали старосте. Его ворчание было беззлобным. Да теперь придётся считать каждую нитку и каждую заплату. На охоте особенно стало заметно, какой силы лишились Звонцы.

Пока разделывались туши, боярин со старостой решили проехать полями на ближнюю деревню в один двор. Таких деревенек, приписанных к Звонцам, было за сорок, иные попадались и в два, и в три двора. Крестьяне этих селений составляли единую общину под властью служилого боярина. Земля считалась княжеской, но её владельцем был тот, кому князь отдавал Звонцы в кормление, ему-то крестьяне и обязаны были платить оброк либо отрабатывали дни в его личном имении, за которым следил тиун - представитель боярина. В большинстве своём боярские и княжеские крестьяне были свободными, и кто не имел долгов, по окончании осенних работ мог уйти, куда глаза глядят. Но не так-то просто покинуть насиженное место, ухоженное поле и отправляться в неведомый край. А что ещё найдёшь там? Потому-то и держались мужики за всякого мало-мальски справедливого господина.

Вблизи деревни всадники увидели на дороге подводу и двух мужиков. В снежных сумерках те издалека узнали господ, соскочили с розвальней, сдёрнув шапки, стали на колени. Фрол с коня заглянул в широкий ивовый пестерь, почти до краёв наполненный мороженой рыбой, обратился к старшему:

-Эге, Стреха, да и ты нынче - с уловом.

-Как же без улова, батюшка, по перволедью-то? - зачастил старичок, морщась круглым дублёным лицом и дрожа белой бородой.

-Вершами ловил?

-И вершами, батюшка, и тенетом. Гуляет рыбка по перволедью-то, сама во всяку щелку лезет, особливо как в верши калинки сыпнёшь да сухариков для искуса.

-Знамо, ты - изрядный рыбалка. Да не забудь о повершной третине.

-Што ты, батюшка, когда мы о том забывали? Рыбка - не сеяна, она - Божья, а Бог велит на троих делить. Всякий боярин на реке третник, кто ж того не знает?

-Встаньте, мужики, чего коленки зря морозите? - сказал Тупик. Старик снова начал кланяться:

-Уж не погребуй, батюшка родимый, зайди в избёнку погреться - гостем дорогим будешь. Тесно, а чисто живём, по-христиански. Старуха нам запечёт карасиков в сметане, и медок сыщется, и пиво уж созрело - добрый нынче ячмень уродился. Не погребуй, батюшка.

Тупик оборотился, отыскал за полем, на краю бора, огонь костра и глянул на старосту.

-Василь Ондреич, окажи честь. Стреха - мужик справный. И на Дон ходил, правда, в товарах, и сын с ним в охране.

-Так и быть, заедем.

Мужики вскочили в сани, молодой стегнул кнутом косматую лошадку, и она пошла рысью. Удерживая скакуна рядом с санями, Тупик спросил:

-Звать-то как тебя по-христиански?

-Ерёмкой, батюшка, Еремеем, значитца, нарекли во крещении. А кличут кто Стрехой, кто Хижей - потому как долго с семейством маялся по лачугам. Да вот благодарение Фролу - помог домишко поставить, а нынче уж и в силу вошёл - сын большой, дочь в третьем годе отдал в хорошие руки, потому как не без приданого выходила. Да две уж невесты, тож сундуки готовы. Беда лишь - мало теперь женихов в наших деревнях...

В растворённых воротах встретила девка в едва накинутой шубе, простоволосая. Рассмотрев вблизи конных, охнула и бросилась в сени. Мужики выскочили из саней, старший принял повод из рук боярина, повёл жеребца к коновязи и крикнул на ходу в открытые сени:

-Хозяйка, встречай гостей дорогих!

Вышла дородная старуха, поклонилась, приглашая в избу, но гости не спешили.

-Вы, хозяева, с угощеньем-то не колготитесь, - сказал Тупик. - У нас тут недалече своё, охотничье, на кострах теперь шкварчит. И моему коню корма не давайте - срок не пришёл.

Тупик осмотрел двор с конюшней и хлевом для скота, откуда слышалось блеяние овец и похрюкивание борова, запасы дров и сена. Он ожидал увидеть обычное крестьянское жилище - полуземлянку-полуизбу, но дом был рубленый, от основания до крыши, понизу утеплённый высокой завалинкой. И что уж совсем умилило Тупика, - из глиняной трубы над двухскатной жердяной крышей вился дымок. Топился дом по-белому, в крестьянском быту такое считалось почти роскошью. По здешним землям уже лет пятьдесят не гуляла Орда, но всё же не каждый мужик имел такой дом. Как живут в окраинных уделах, Тупику не с чужих слов известно. Мало пожогов Орды, так сами себя изводят. Идут новгородцы на тверичан или тверичане на новгородцев - рушат не хуже Орды. То же бывает, когда москвитяне с рязанцами и литовцами счёты сводят. А что ушкуйники творят, набегая на города и деревни! Грабят и жгут подчистую, людей до единого побивают либо сводят на продажу басурманам. Иной раз почище разбойников промышляют над мужиком и вотчинники, особенно из бояр и князей чужедальних, пришедших в Москву от опалы своих государей. Получит такой в кормление волости - и ну обирать крестьян в две руки! Пусть хоть все разбегутся, по миру пойдут, а ему лишь бы мошну потуже набить да и смыться восвояси, как только пройдёт опала. Зачем государь берёт таких на службу, зачем кормит? Раз изменивший и другой раз предаст, раз укравший и другой раз сворует. Но у князей и великих бояр - свои счёты, свои отношения. Пришлый боярин-грабитель - ладно, доморощенный - хуже. Приметит иной хозяин или его тиун, что мужик зажил справнее - тут же алчностью распаляется: а как бы с того мужика лишку содрать против прежнего оклада? И дерёт, пока не пригнёт к земле. Работящий смерд и развернулся бы во всю силушку, да боится поднять голову, показать достаток, червяком копошится в курной избёнке, пашет на кляче - лишь бы кое-как себя прокормить да подати исправить.

Что уж совсем скверно - боязнь мужика надорваться задаром приучает его к лени и злобе против всякого, кто мало-мальски сумел подняться. Если у соседа дом просторнее, конь справнее, поле родит лучше - ведь и спалить могут от зависти. В отроках, когда ездил по волостям с княжескими судьями, случалось Тупику взыскивать и за такие дела. Да взять хоть случай со здешним Плеханом, что отнял у соседа жеребёнка...

Посмотришь вокруг, задумаешься - будто злобный демон следит за жизнью русского мужика. Только-только вздохнёт он посвободнее, по-человечески начнёт устраиваться - так либо войной попалит, либо дураком разорит.

Ох, как нужно единство Руси - закрыть дорогу врагам в свои пределы, приструнить грабёжников и крамольников. Да временщиков бы повыкорчевать с Русской земли - и пришлых, и доморощенных...

Тупика от мыслей отвлекла та же девица. Она появилась на крылечке с глиняной корчагой, в новой синей телогрее, завязанной спереди алыми шнурками, по-прежнему простоволосая. Длинная коса уложена короной. Глянув на молодого охотника, прошла к погребу, что посреди двора, и откинула творило.

-Не упади, красавица, там зорька не светит.

-А я - сама себе зорька, - отозвалась девушка. - Подал бы корчагу.

-Чево мелешь, окаянная, с кем говоришь! - вскинулся Стреха. - Прости, батюшка, сладу нет с имя, кобылицами. И куды бы скорее сосватать?

Тупик засмеялся, взял корчагу, оставленную возле творила, наклонился над зёвом погреба, увидел в темноте озорно блеснувшие глаза, потом услышал, как она накладывает в корчагу то ли мочёные яблоки, то ли огурцы.

-Кабы не женился, сам бы посватался к твоей дочке.

-Шутник - ты, батюшка. Где это видано, штобы бояре на деревенских девках женились?

-Все мы, отец, бояре, кто на коне да с копьём. Мой дед ратаем был, как ты, отец ходил простым кметом в княжеском полку, я вот до сотского дослужился. Как бы воеводой не стать. А жёнку себе подобрал я на дороге, сироту.

Мужик таращился на господина - не верил.

-Дак я што? Я говорю: рази нашим-то сравниться с белолицыми боярышнями?

-На земле, отец, и вся красота - от земли. Дай-ка деревенской девке малую холю да наряди получше - она и царевну затмит. Ты, небось, любишь сказки? Пошто, думаешь, в них все Иваны-дураки на царевнах женятся, а вот добрые молодцы - на обиженных сиротах?

Сдвинув шапку, крестьянин чесал затылок, словно бы с удивлением посмотрел на дочь, когда она с наполненной корчагой, потупясь, прошла в сени. Даже в сумерках было заметно, как алели её щёки. "Долгонько наполняла корчагу-то", - улыбнувшись, подумал Тупик.

В избе скинули шапки и кафтаны, сразу почувствовали, как дышит теплом от каменной печи. Перекрестились на образ Богоматери в красном углу и прошли за накрытый льняной скатертью стол. В передней, гостевой, половине избы горело несколько свечей, зажжённых по случаю важного гостя, свет их лоснился на бревенчатых стенах, прикопчёных дымом лучины. Не было в избе ни кур, ни ягнят, ни телка с поросятами - и, правда, чисто живут. С приходом гостей за перегородкой затихло постукивание прялки. Из сумерек на полатях смотрели детские глаза.

-Внуки? - спросил Тупик.

-Внуки, батюшка. У меня один сын да три девки, а у сына - уж трое парнишек. Да у старшей летом второй народился. Одни мужики пошли - не иначе к большой войне.

Тупик промолчал, Фрол заметил:

-Самую большую войну, почитай, пережили.

Колдовавшая в бабьем куте хозяйка перекрестилась, потом позвала:

-Марфа, пособи-ка мне.

Из-за дерюжки вышла чернобровая, полная молодуха, поклонилась гостям. На столе появились в глиняных чашках нарезанный хлеб, мочёные яблоки, пироги, да два тёмных пузатых кувшина. В середину стола хозяйка водрузила сковороду жаренных в сметане карасей.

-Угощайтесь, гости дорогие. Чем богаты...

Старик разлил в кружки белый мёд.

-А где же - молодой-то хозяин? - спохватился Тупик.

-Не обессудь, батюшка, в овин я ево послал. Дела много, а мужицких рук две пары, всего засветло не успеваешь.

После мёда разговор пошёл живее. Боярин спросил, хватает ли в хозяйстве земли, тягла и скота. Старик не жаловался. Мужиков вот - только двое. Скот пасти, за огородом следить, полоть и жать есть кому - две бабы да две девки, и двое мальцов уже пособляют, а на мужицких работах трудно. Зять готов бы перебраться сюда от московской Раменки - тесно там на земле становится, - да куда тут ещё четверых пихать? - и самим уж тесно.

-Тесно? - вскинулся Фрол. - Ты, Стреха, попривык к соломенным застрехам, што воробей, слава Богу - хоть заставили эту избу срубить. Лес кругом несчитаный, а ему - тесно! Вы вот што. Неча вам зиму-то бока на печи отлёживать - навозите-ка лесу на избу, а то и на две. Да ошкурите по оттепели. Зимой - самое рубить дерево, никакая гниль в нём не заведётся, век простоит. Весной, как отсеемся, соберу толоку - да в один день и поставим избу твому зятьку. Осенью пущай и въезжает.

-Согласны - мы, батюшка староста, - подала голос хозяйка. - Еремей, ты чево сидишь, как сыч, - кланяйся господину.

-Пойдёшь с обозом в Москву - сговаривай зятя. - Фрол покосился на боярина. - А он не в княжеской ли отчине?

-Боярская там деревня, морозовская. Да не в кабале - он.

-Ой, ли? - качнул головой Тупик. - Знаю я Морозова Ивана Семёныча, он умеет брать смердов в крепкую крепость. Но ежели зятька твово не охолопили, при нужде и откупиться поможем. Трудами разочтётся... А мёд у тебя, хозяин, добрый. Налей нам ещё по кружке - да и пора отъезжать.

Разливая мёд, старик переводил взгляд со старосты на боярина, будто высматривал, хорошо ли гости подгуляли, потом заговорил:

-Зятя склоню, лесу заготовим, а как приедет - землицы б нам ишшо чуток?

-Эвон за рощей сколь уж годов земля пустует, - сказал Фрол, отхлёбывая мёд. - Бери да паши.

-Легко сказать - паши. По той стародавней залежи мелоча поднялись - берёзка да осинка, а иде - ракита с ёлкой. Да и далёконько.

-Тебе поле на полатях надобно? Три мужика - силища. И корчевать мелоча - не вековые дубы.

-Оно - так, батюшка Фрол, да и на то времечко уйдёт. А исть, пить кажный день хочется. Потихоньку мы б и ту кулигу подняли. Но тут вот близёхонько за горушкой - березнячок вперемешку с черёмушкой да смородинкой. Болотце там ледащее, верховое, кочкарнику немного. Спустить воду, выжечь да раскорчевать - нам и вдвоём на год работы. А землица там - на хлеб мажь заместо масла. Засеять горохом, репой да капустой али другим овощем - на всю отчину нарастёт. Можно бы и под гречиху отвести - с кашей да с мёдом будем.

Фрол, теребя бороду, уставился на старика.

-С кашей ты будешь. А с этим будешь ли? - Он ткнул в сковороду с жареными карасями. - Хитёр - ты, Стреха, да не умён. Гребёшь рыбу возами и не подумал, отчего твоё озерко - такое бездонное: лови - не выловишь? Ручей-то в него бежит из того ледащего болотца, родники там живут невидимые. Погубишь березнячок - погубишь и родничок, ручей иссохнет, и рыбка сдохнет. В первую же зиму будет замор, а там и озеро кончится. Ему же ещё сто, а может, и тыщу лет кормить людей рыбой. Так ли говорю, Василь Ондреич?

-Так, - согласился Тупик.

-Я в Звонцах единой талины на берегу срубить не даю, потому в тальниках ключи заводятся, а без них озеру - смерть. Вашему брату ведь дозволь батожок сломить - всей рощи не станет. Лесу не жалко - его вон сколь пропадает вокруг, да знай, где рубить. Ты вот, Стреха, пошто дубраву-то с наветру извёл? Лень, што ли, за полверсты по дрова съездить? Небось, продувать стало зимой, топить надо чаще и по дрова бегать - тож. Ишь как он, Бог-то, ленивых наказывает.

-Да ить как оно вышло, батюшка? Зимой переметёт дорогу, и за полверсты не пробьёшься, особливо с возом дров. Вот и рубишь поближе...

-А ты будто и не знал, когда дрова легше заготовить.

-Таперича мы знаем - до снегов.

-"Таперича". Кабы ране не ленился, таперича дубрава стояла бы на месте. А то живёшь на сквозняке и мальцов радости лишил - погулять негде, соку попить берёзового, и птица лесная ушла от тебя - поди, червяк огород поедом ест, яблоки точит...

Слушая Фрола, Тупик задумывался, как непросто, оказывается, быть хозяином на земле. Государи и знатные люди за золото и серебро выписывают заморских книжников, звездочётов, умеющих по старинным книгам и светилам угадывать, что сулит людям небо. А меньшая ли наука - читать землю, от которой кормимся? Много ли сыщется таких "землечётов", как этот староста? Знание и умение - пахаря ли, кузнеца, ткача, плотника, кричника - собирается по капле веками, передаётся от отца к сыну, оттого дети почти всегда знают больше отцов, хотя никогда не бывают умнее. Но каждый ли становится хранителем опыта, каждый ли прибавляет к нему своё? И что человек выбирает для себя в известном, что передаёт наследникам? Еремей Стреха - тоже ведь мужик не глупый: умеет и пахать, и сеять, и брать выгоду от земли. Но выгода его какая-то животная, сиюминутная - волчья. Дай волку волю - он всё живое вокруг порежет, подушит, а завтра подохнет с голоду. Так же и Еремей. Стоит роща под боком - руби её, зачем маяться, в дальний лес по дрова ездить? Приглядел кусок земли под горох и капусту - суши болото, губи родник. Чем это обернётся для него завтра - дела нет. Отчего такое бездумье? Были времена - пахарь вёл с лесами войну не на жизнь, а на смерть. Где-то и теперь ещё лес для мужика - враг. Где-то, но не в московском уделе. Почему же таким, как Еремей, не хватает ума изменить прежнее хищническое отношение к лесам? Да и к земле? Может, потому, что ещё глубоких корней не пустили в эту землю, не чувствуют себя её хозяевами? Надо помочь Еремею перетянуть сюда зятя с дочерью.

А Фрол - хозяин. Вся его жизнь - в сельской общине. Тупик понял это ещё на Куликовом поле. Такого мужика стоит поберечь и держаться за него обеими руками.

Тупик встал, подошёл к полатям, потрепал волосы старшего мальчишки.

-Как звать, богатырь?

-Васькой.

-Ишь ты, тёзки - мы с тобой. Пойдёшь ко мне в дружину, как вырастешь?

-Не-е.

-Чего так? Аль мечей боишься?

-Дедка сказывал: все дружинники - боровья гладкие. Мужиков-то под татарские мечи поставили, а сами - за дубравой спрятались. А как мужики-то Орду побили - так и повыскакивали татарское добро хватать.

Круглое лицо старика вытянулось и стало белее бороды. У Фрола рот приоткрылся. Тупик захохотал:

-Ай да Васька-богатырь! Резанул боярину мужицкую правду! - Он снова положил руку на голову мальчонки. - Эх, брат, кабы твоя правда была! Хочешь мою послушать? Вот те крест - не совру. Было со мной в той сече два десятка дружинников, молодец к молодцу, таких теперь, поди, и не сыщешь по всей Руси. А осталось - я да ещё один, и тот увечный. Сколько там полегло князей да бояр больших, не мне чета, я уж и не припомню. Простым дружинникам - счёту нет. Все там славно рубились, Василий, и мужики, и дружинники. Стала татарская сила нашу ломить, тогда те, што прятались за дубравой, и пришли нам на помощь. Без них не победили бы мы, и ты никогда уж не увидел бы ни дедку, ни тятьку. Такая она, брат Василий, главная правда.

Хозяин, наконец, обрёл дар речи:

-Батюшка родный, не слухал бы речей несмышлёных!

-Он не свои речи мне говорил.

-Поди, думаешь - мои? Вот те крест - странники тут проходили, всякое баяли, а этот лешак наслухался. Я ж на Непряди-то был, своими глазами видал...

-Видал, а позволяешь странникам в своём дому болтать.

-Божьи люди...

-В Орде - свой бог, Еремей. Откуда и куда шли те странники?

-Того не сказывали, батюшка.

-Ладно. Прощевай, брат Васька. Расти скорее.

В дверях Тупик столкнулся с девицей, выходившей в сени по надобности, попрощался и с ней, любуясь полыхающим на щеках румянцем, тёмно-русой косой, стройным станом под свободной телогреей. Что за женщины на Русской земле! Пойдёшь выбирать вдоль хоровода - и до конца не остановишься: одна другой - краше. В обратную сторону пойдёшь - снова одна - краше другой. Закрой глаза, бери любую - и возьмёшь Василису Прекрасную. Она и в седине будет красавицей, если не согнёт её непосильной работой, не иссушит домашним тиранством. Но и берегись давать Василисе Прекрасной большую волю над собой! Видывал Тупик бояр и князей, обращённых в домашних кощеев - рабов прихотей жены. Добра жена - в домашней холе да в мужней неволе... У этой красавицы за неволей-то, пожалуй, не станет дело. А вот кто будет холить её, как уйдёт из-под крыла батюшки во власть мужа и свекрови, в кабалу крестьянской нужды? Особенно если выдадут за немилого?

Может, выпитый мёд заиграл, но Тупику хотелось всех осчастливить.

-Слушай-ка, хозяин, а ведь я найду жениха твоей дочке.

Мужик остолбенел в воротах.

-Спаси Бог! У тебя, свет батюшка, и своих забот много.

-Теперь ваши заботы - мои. Как там говорят: выбирай узду по лошадке, а жену - по повадке - так, што ли? Боюсь, просватаешь за первого шалабола - сгубишь сокровище. Мой-то жених - молодец, и повадку невесты я видел.

Мужик схватил стремя боярина и стал целовать.

-Спаси тя Бог! Отец родимый, а у меня и другая есть, совсем молоденькая, да не хуже...

Фрол, схватясь за живот, качался в седле от смеха.

-Ну, Стреха, ну, хват! Дом зятю выклянчил, выкуп ему выклянчил, пустошь выклянчил, жениха одной дочке выклянчил - и всего лишь за четыре кружки белого мёду. Дак мало ему того! Берегись, Василь Ондреич, он тя без дружины оставит.

Тупик тоже смеялся, а сказал:

-Только смотри у меня, Еремей! Жене, так и быть, скажи, а дочерям - ни гугу! Не тревожь девку до времени, с женихом ещё надо столковаться.

Приморозило. Похрустывал снег под копытами, длинные тени бежали по искрящемуся полю сбоку от всадников, в бледном сиянии, льющемся с неба и с земли, растворялись звёзды над бором, а бор словно сомкнул островерхие ряды, стоял по краю поля, похожий на чёрное войско. Когда отъехали, Тупик спросил:

-Ты, Фрол, случаем, не встречал тех странников?

-Не встречал, Василь Ондреич. И откуда такие?

-Из Орды... Без вас, мужики, мы не устояли бы против Мамая. То враг понял. Теперь он сеет смуту, хочет озлобить народ против государя и его служилых людей. Чтобы в другой раз мужик не охотником шёл в ополчение, а бежал от набора.

Помолчав, Фрол спросил:

-Што же выходит - хан собирается воевать?

-Видно, так.

-Вот змей подколодный! Я усомнился, когда ты - про курицу-то с золотыми яйцами.

-Поберегите оружие. А услышишь про таких вот "странников" - хватай и за стражей - ко мне их, в Москву. Не будет меня - к воеводе.

Между двумя кострами охотники устроили стол из саней, застелили его чистой дерюгой, выложили домашнюю снедь и жбаны. На угольях и вертелах жарились куски кабанятины, Роман, похрустывая палёным свиным ухом, поливал их луковым соусом на уксусе. Хотя Тупик со старостой закусили в гостях, у обоих от запаха потекли слюнки.

-Готово, Василь Андреич, можно на стол подавать, - сообщил Роман, дожёвывая ухо.

-Подавай. А где же - Мишка Дыбок?

-Здесь - я, начальник, - ответил из темноты молодой голос. - Коней кормлю.

-А ну, покажись.

Из тени деревьев вышел к костру увалистый, среднего роста дружинник. Он был в крестьянской шубе и бараньей шапке, но покатые плечи, вольная походка, прямой взгляд, аккуратно подрезанная светлая борода и ухоженные усы выдавали воинского человека.

-Жениться хочешь, Мишка?

-Велишь, Василий Андреич, женюсь.

Притихнувшие охотники засмеялись.

-Велю. Да и твоё желанье надобно.

-Была бы добрая невеста - желанье будет.

-Может, есть какая на примете?

-Откуль ей взяться?

-Откуль все берут? Ну, ладно. Невеста имеется. Пора тебе, Мишка, воинов рожать. Да и упустить такую грешно.

-Богатая?

-Главное богатство - в ней. И приданое найдётся.

-Спаси тя Бог, Василий Андреич, за заботу.

...На другой день, в вечерних сумерках, охотничий поезд въехал в Звонцы. Устало ступали кони, лишь Орлик перебирал копытами, просил повод, похрапывал: для воинской лошади столь краткий поход был странен, и даже случившаяся к концу охоты скачка за волком едва разогрела молодую кровь скакуна. Теперь волчья шкура была приторочена к седлу всадника, ещё двух серых взяли стрелки; одного из них, громадного, с косматым седым загривком, везли показать сельчанам. Этот - матёрый волчище, появляясь вблизи деревень, пугал людей - его принимали за оборотня, крестьяне поодиночке стали бояться ходить в лес, и охотники решили рассеять страх, доставив его в село мёртвого, с обыкновенной стрелой в боку.

В санях лежали вперемешку лисицы, зайцы, тетерева, отдельно везли сохатых и вепрей, но гордостью охоты были два буро-огненных соболя, взятых в урочище кричанами.

Едва Тупик сошёл с коня, от крыльца кинулась к нему жена Дарья, в распахнутой беличьей шубке, обхватила, ощупывая, опустилась на колени и нашла полу кафтана, наскоро схваченную суровой ниткой.

-Вот! Правду сказывали - тебя зверь чуть не зашиб.

Тупик поднял жену и поцеловал в мокрую щёку.

-Ох, болтуны звонцовские! Задам же я им, штоб не клепали, чего не было.

-Ты обо мне думаешь? Об нём думаешь? - Дарья всхлипнула. - Мало вражеских мечей, дак ты и с вепрями ратничаешь! Што с нами будет без тебя, ты думаешь? Не пущу больше в лес!

Косясь на дружинников, Тупик отвёл жену к крылечку. В три месяца после венчания в коломенской церкви по пути с Дона переменилась храбрая девица, спасённая его сакмагонами от ордынской петли на краю Дикого Поля, которая делила с воинами тревоги и тяготы похода, а во время сечи перевязывала раны. Теперь она боялась отпускать мужа далеко. Если же уезжал, днями простаивала у окошка или перед иконой. Может, узнав ласковую и сильную руку мужа, она боялась потерять её, снова оказаться брошенной в мир, беспощадный к слабым. К тому же она теперь ждала ребёнка. Но за эту перемену Васька жалел и любил жену ещё больше.

Отдав распоряжения дружинникам, Тупик прислушался к гомону, долетающему с подворья старосты. Оживает народ, слава Богу. Пусть и Мишкина свадьба малость повеселит людей, а кому и поможет выплакать слёзы.

Вставала над ближней рощей луна, и тени берёз раскинули причудливую сеть по снегу. Всё вокруг заискрилось и словно зазвенело от тихой радости, одни звёзды помигивали, теряя жемчужный блеск. Через зимний кафтан обжигало плечо прислонившейся Дарьи. До чего же - хорош твой мир, Боже, когда небесные огни сияют в снегах и водах, в женских глазах и в женских лёгких слезах, а не в железе, обнажённом для сечи!

-Ты, Вася, в застолье с кметами не задерживайся, - попросила Дарья. - Я что-то скажу тебе.

Он посчитал слова жены за уловку - чтобы поскорее залучить мужа к себе, - но когда вошёл в светёлку, Дарья села напротив и сказала:

-Гостья - у нас, Вася.

-Што - за гостья и откуда?

-А вот послушай. - Дарья положила руки ему на колени, помедлила. - Вечор пришла ко мне бабка, та, што первая всякие вести узнаёт, и говорит: сидит у неё в избе нищенка, странница, греется...

-Эта бабка никаких больше странников не привечала?

-Да ты слушай! Нищенка-то - не простая. Молоденькая, а пришла она с Орды, убегла из полону.

В потемневших глазах жены пламя свечей блеснуло степными кострами, и увиделась Тупику пыльная дорога, девчонка, сидящая в повозке, и она же - заплаканная, в измятом, замаранном землёй сарафане на краю потоптанного хлебного поля...

-Да и не просто из полону - от сына хана она ушла.

Тупик засмеялся:

-Ох, и врут же люди! Да знает ли она, што такое Орда и как там сынов ханов берегут?

Глаза Дарьи остались тёмно-тревожными.

-Васенька, ты-то от Мамая ушёл.

-Сравнила! И у меня вон какие были товарищи - сотник хана князь Хасан да Ваня Копыто с отрядом сакмагонов!

-Мне тоже добрые люди повстречались и ты... Не то ведь сгинула бы. И её один человек спас. А ныне беда с ним приключилась... В Москву она пробирается к князю Владимиру Храброму, правды искать. Помог бы ты ей, Вася. - Тревожная темень в глазах жены ещё больше сгустилась. Может, не соврала странница и Дарья через свой опыт угадала её правду? У всех, кто бежит от ордынского полона, почитай, одни дороги. Да он и обязан допросить человека, утверждающего, будто тот побывал в Орде.

-Зачем же ей в Москву, коли князь Владимир третьего дня проехал в Серпухов?.. Ладно. Порасспрошу её.

Дарья вскочила и поцеловала мужа.

-Я знала, что ты поможешь! Сейчас привести?

-Ты, как погляжу, готова за ней бежать?

-Зачем бежать? Здесь - она. Я ей велела в баню сходить, а Василиса свою чистую рубаху дала. У Василисы пока её и поселила.

Хотелось Тупику побранить жену, но лишь вздохнул:

-Зови.

Гостья переступила порог и поклонилась хозяину. Холщовая рубаха обвисала на ней, снизу была подобрана, чтобы не наступать на подол. До чего же худюща! А глаза - те же, что были у его Дарьи, когда впервые увидел её над убитым дедом. Сказал:

-Садись напротив, красавица, да рассказывай.

-Не бойся, Анюта, - ободрила её Дарья. - Василий Андреич у великого князя служит, ты ничего не таи.

Гостья сильней заробела, рассказала, как её полонили и продали купцам-фрягам, но едва заговорила о ханах, Тупик насторожился. Молодой глаз - сметлив, в рассказе странницы то и дело слышалась правда, какой не узнаешь с чужих слов. Она побывала в Орде - в том Тупик убедился. Он пытался выспросить, много ли войска было в отряде хана, она лишь покачала головой: "Не ведаю. Может, тыща, а может, пять". О старом хане тоже не сказала важного, зато о молодом он кое-что узнал от неё. Его особенно заинтересовала ночная сеча. Судя по всему, на ставку хана напал ордынский отряд, - значит, усобицы в Орде не затихли? Но не был ли тот отряд Мамая? А уж с месяц, как пришла весть о гибели бывшего повелителя Орды. Весть о замирении степи, о строжайшем ханском запрете поднимать меч друг против друга заставила Тупика свести брови. Не то худо, что в степи мир, - худо, что Тохтамыш забирает улусы в один кулак. Замирение ордынских князей между собой сулило новые беды Руси.

Дорожные приключения путников мало занимали Тупика, стал поторапливать рассказчицу. Когда же услышал, как встретил беглецов в первом погосте, где-то на порубежье серпуховского удела, тамошний хозяин поместья, сначала развеселился. Первым делом помещик науськал на странников двух охотничьих псов, они прыгали мужикам на грудь, лаяли в лицо, но те не сробели, и тогда хозяин велел вынести каждому по ковшу мёду, наградил кунами - за то-де, что не побежали от собак и ему не надо тратиться на изодранные портки. Сказал ещё: ему-де такие подходят, велел сходить в баню, а после явиться в доме. Мужиков поселили в дружине, девушку - у многодетного конюха. От дочери конюха она потом узнала, что хозяин, призвав её спутников, начал склонять их остаться в его волости. Земли-де много, мужиков мало, мастеровых почти нет, а его дружинники лишь воевать да охотничать умеют. Сулил всякие привилегии, но странники ни на что не соглашались.

-У дядьки Романа - своя семья гдей-то, а дядька Вавила посланный от города Таны в Москву к ихним купцам. С ним важная грамотка была, татары ему всюду дорогу давали.

Тупику не надо рассказывать о том, как волостели порубежных земель всеми силами стараются залучить к себе всякого мало-мальски здорового и не старого человека. Случается, разбоем захватывают путников, холопят и сажают крестьянствовать. Что говорить о мелких боярах-вотчинниках, коли великий рязанский князь захватил московских людей, задержавшихся в его владениях после Донского похода!

-Ты грамоту видела?

-Видала, боярин. Скрещённые стрелы на ней золотом выбиты, а дальше буквицы.

-Он боярину-то её показывал?

-Ту грамотку боярин отнял, а дядьку Вавилу в баню запер. - Гостья заплакала и произнесла навзрыд. - И сказал - пять лет в кабале держать будет...

Дарья стала её успокаивать, Тупик молчал. Он жалел девицу, потерявшую спасителя и защитника, но чем помочь ей? Будь тот насильник соседом, можно бы, и попробовать сговориться. До Серпухова - не близко, да в обратную сторону от Москвы. Придётся, однако, взять её с собой, князю Владимиру представить, когда вернётся. Только тот может взыскать со своего служилого человека, да захочет ли? Ему нужны люди в уделе. Но грамота, помеченная стрелами, - её не выдают побродяжкам. Серебряный знак со скрещенными стрелами носит ханский сотник, пергаменты с таким знаком вручают большим купцам и посланникам. Ох, бояре-порубежнички, они и князя при случае охолопят!

-Он што, обоих мужиков засадил под замок?

Девица вытерла слёзы, покачала головой.

-Не... Из-за другого всё и вышло. Боярин велел им поутру снова явиться, а дядька Роман пропал ночью. И его конь пропал, и боярский конь, самый лучший.

-Эге, разбойник-то, выходит, - не боярин. Сотоварищи в ответе один за другого.

-Роман и ране от нас бегал - из-за меня боялся гнев хана навлечь. Его татары имали, да дядька Вавила выкупил.

-Неча сказать, добра молодца он в попутчики взял! За то и расплачивается.

-Да в чём же - его-то вина? - В глазах девицы снова блеснули слёзы. - Боярин кричал: мы-де в сговоре были, конокрады - мы, а не странники. Да будь мы в сговоре, все ушли бы ночью!.. Меня дочка конюха сводила к той бане тайком, и дядька Вавила в оконце сказал: коли доберёшься до Москвы, Анюта, сыщи князя Владимира Храброго, да и бей челом ему - его боярин Бодец неправдой держит у себя коломенского бронника Вавилу, а тот бронник - посланный от города Таны и должен передать фрягам в Москве важное, что великого князя касается. Я тут же ушла, потому, как стражи надо мной не было: забоюсь, мол, одна - в лесах разбойники и волки.

-Бодец... Знаю такого, воин-то - славный. Сведи-ка у меня Орлика - и я, пожалуй, забью в колодки. - Тупик встал, прошёлся по светёлке. - Романом, говоришь, того мужика кличут, а откуда, не сказывал?

-Не помню я. Чёрный - он, как грач, глаза у нево злые, половчанские. И хромой - он...

Тупик повернулся к Анюте:

-Ну, девка, смотри! Может, на своё счастье зашла ты в Звонцы. А ежели сбрехала, ей-Богу, велю выпороть.

-Ты куда, Вася? - вскинулась Дарья.

-По делу. Ждите меня в большой гриднице.

Все приметы Романа она назвала, и явился тот в Звонцах два дня назад, но явился оборвышем, с палкой в руке, хотя по рассказу гостьи должен быть о двух конях. Что-то тут - не так.

В малой гриднице, где поселились дружинники, Мишка Дыбок в одиночестве точил железные стрелы.

-К свадьбе готовишься, жених?

-Чё мне готовиться, Василий Андреич? Я же - не девица. Што - на мне, то - и со мной.

-Ничё, наряд получишь завтра, а Василиса по тебе подгонит, она - мастерица. Ты сыщи-ка мне хромого Романа, сей же час. Небось, он - на подворье старосты, там весь народ колготится. Хватай, каков есть.

Тупик вышел на подворье. Жалко, если Роман - виноват. Однако и мысли не было о том, чтобы избавить его от кары и позора. Человек долга и чести, Васька Тупик жил в такое время, когда в представлении людей правда и неправда разделялись, как чёрное и белое. Между ними не искали середины, не искали и причин, толкнувших кого-то на преступление. А законы на Руси становились крутыми: виновных в воровстве и грабежах казнили смертью. Если Роман всё же свёл боярского скакуна, его лишь одно спасёт: возврат коня либо его полной стоимости с выплатой крупного штрафа судье. Но ворованную лошадь за большую цену не продашь. Сколько же стоит лучший боярский конь? Своего Орлика Тупик, пожалуй, не продал бы и за сто рублей - это цена немалой вотчины.

Послышался скрип шагов, Роман снял шапку ещё в воротах.

-Пошто звал, Василь Андреич? Готов служить верой-правдой.

Он был навеселе, а никакие дела с пьяными людьми на Руси не считались законными - ни торговые, ни податные, ни судебные. Но Тупик не хотел отсылать Романа, чтобы не насторожить, да и судить его пока не собирался.

В сенях Тупик велел спутникам раздеться и провёл в большую гридницу. Гость поклонился сидящей за столом боярыне, на девку глянул мельком. Её лицо было в тени, но он глянул снова.

-Анютка?! Ты откель же взялась? А иде Вавила?

Девица молчала, поражённая не меньше Романа. Хмель с него разом соскочил, взгляд метнулся на Тупика, потом - снова на Анюту, корявая рука теребила пояс.

-Ты што же наделал с нами, дядя Роман? - спросила Анюта. - Чем ты Вавиле за всё добро отплатил? Его же из-за тебя под замок посадили и грозят в кабалу взять.

-Чево мелешь, девка? - Роман, приходя в себя, глянул на Тупика. - Сам виноват твой Вавила. Говорил я ему: не выпустит нас боярин добром, бежать надобно. Он не поверил, он сроду меня не слухал.

-Зачем же ты коня-то боярского свёл? Из-за него Вавилу и неволят. Да конюха высекли, а он меня чуть не прибил.

-Бог с тобой, о каком коне говоришь? Я свово лишь взял, дак он был мне подарен Вавилой.

-О твоём нет речи. Ты лучшего коня свёл со двора.

-Не брал я коня, зачем перед людьми обносишь, окаянная?

-Где же - твоя-то лошадь? - спросил Тупик, следя за мужиком.

-Лихие люди отняли. Утром тогда и отняли в лесу да шубу содрали, рвань бросили взамен.

-А мне ведомо, - заговорил Тупик, - што обоих коней ты продал, а куны скрыл.

-Вот те крест, боярин, не продавал я их - лихие люди отняли. - На лбу Романа выступил пот, но Тупик теперь не жалел его. Проговорился мужик о своём воровстве. На воре шапка горит - недаром сказано.

-Винись, Роман: кому сбыл коней, где скрыл серебро?

-Помилуй, боярин, нет греха на мне. Хошь - крест поцелую? - Трясущимися руками он достал крестик из-под рубахи, встал на колени перед ликом Спаса. - Нет греха на мне. Не сводил я коня - он за мной увязался. То ли конюх пьяный недоглядел, стойло не затворил, то ли сломал он загородку, зверина, а я ворот не запирал за собой - скрипучие больно. Он уж за погостом догнал меня, может, кобыла ему моя слюбилась, почём знать? Прогонял я его, видит Бог, он же нейдёт, сатана, да ишшо зубы скалит. Вертаться забоялся. Так и шёл он за мной, пока те не наскочили... Говорил им - чужой конь, они же хохотали: спасибо хоть за чужого.

Тупик поверил. Редкий из православных решится целовать крест ради обмана. Больше Тупику дела до Романа вроде не было. Одно, когда человек своими руками свёл со двора чужую лошадь, иное - если конь сам ушёл. Ворота за собой не запер - так за то довольно двух плетюганов. Перед боярином Бодцом - чист Роман, стало быть, и прав. Его правда - волчья, но то уж дело совести, и Бог наказал мужика, наслав разбойников. Тупик сказал:

-Видно, хром ты, Роман, не на одну лишь ногу. Как же мог ты, себя спасая, сотоварища своего бросить? Да не уж всех троих боярин силой бы удержал? Ваньку Бодца я знаю: лихой волостель, да всё же не тать лесной. Девка, вон бросилась благодетеля спасать, а ты? - Дарья, поддаваясь доброму слову мужа, придвинулась к Анюте и обняла. - Нет, не мужик - ты, не русский человек... Мишка! Возьми камчу да окрести его трижды, приговаривая: "Впредь запирай ворота!" Или ты княжеского суда хочешь, Роман?

-Што ты, боярин!

Мишка, усмехаясь, вполсилы трижды вытянул виновника по спине плетью, приговаривая, как было велено.

-О сём наказании - молчок, эта наука - для одного.

Мишка удалился, Роман встал с колен.

-Ступай. Да хватит тебе шалабольничать, Роман. Неча к людям боком стоять, всё одно при общине кормишься. Бери землю, входи в общину, честно корми семью. Ты же в сече был, видал, што люди - сильны, когда друг за дружку стоят. И не уж то при таком тиуне, как Фрол, житьё плохое?

-Нынче Фрол, а хто будет завтра? - буркнул мужик.

-Кого поставлю, тот и будет. Может, ты. Не любо - съезжай вон с отчины. Хоть к тому же Бодцу ступай. Нет у меня веры к тебе, пока на отшибе, сам по себе промышляешь.

Искренний в благих желаниях, Тупик даже не подумал, что воспользовался случаем и загоняет в свою вотчину последнего вольного смерда в Звонцах. Куда податься хромому да обременённому семейством? Оставалось сесть на боярскую землю, назваться боярским человеком, платить посошный оклад и оброки наравне со всеми.

-Вася, как же теперь быть с Анютой? - спросила жена.

Тупик глянул на пригорюнившуюся девицу.

-Хочешь - бери её с собой. Сама и сведёшь к княгине Олёне, пусть ей всё обскажет. Князь Владимир воротится - он решит. Я же скажу Боброку-Волынскому, што Бодец держит у себя важного человека. С Боброком Владимир считается.

-Коли князь в Серпухове, я туда и пойду, в ноги кинусь.

-Дура-девка! - рассердился Тупик. - Ну, как Бодец во гневе беглой тебя объявил? И слушать не станут - к нему отошлют. Ничего теперь с твоим благодетелем не станется, потерпит. Спать ступай. Да не вздумай бежать от меня - добра я тебе хочу.

Ночью Дарья сказала мужу:

-Знаешь, Вася, когда я тебя полюбила и жалеть стала?

-Ну-ка?

-Помнишь под Коломной - из-за татар ты чуть не зашиб Фрола, мужиков-ратников нехорошо разбранил, а после каялся, Фролу плеть совал, штоб он тебя ударил? Страшный ты был со своими воями в железе, а тут, будто железо распалось, и душа васильковая глянула. В мою душу тот василёк и врос. Небось, вы думаете - за одну силушку вас любят? Нет, за доброту и ласку - вот за што мы любим вас... И Анюта мне про себя порассказала... Помоги ты ей, Вася.

-Сказал же: помогу. Да ты больше поможешь. Разжалобите Олёну Ольгердовну - быть тому Вавиле в Москве. Владимир Андреич свою жёнку лелеет. Однолюбы - они с Дмитрием, кровь-то одна. В походах всякое видеть приходилось, но не упомню, штоб тот аль другой на баб и девок польстились.

-А ты?

-Што я?

-Ты-то - однолюб аль нет?

-Почём я знаю? - засмеялся Тупик. - Вот поживём с ихнее...

-Вон ты - какой! - Дарья отвернулась к стене. Он стал гладить её волосы и плечо, потом обнял...

Ещё гомонили за окном - народ расходился с подворья старосты. В лунные снежные вечера, когда на улице хоть вышивай, а русский мороз гуляет ещё за горами, за долами, не хочется в душную прокопчённую избу. Напротив боярских ворот молодые дружинники и звонцовские парни шалили с девками, бросались снежками. Впервые со дня сборов в Донской поход в селе слышался смех. На него вышли даже сенная девушка Василиса с Анютой, а там и Мишка появился у ворот, но в него со всех сторон полетели снежки и кто-то крикнул:

-Валяй жаниха, штоб на чужих девок не зарился!

Здоров был Мишка Дыбок, и всё же его с головой выкупали в снегу и со смехом разбежались. Мишка отряхнул кафтан, выбил шапку, постоял, ухмыляясь, и развалисто пошёл в свою гридницу думать: оставаться ли ему после женитьбы при боярском доме или поднатужиться да поставить свой на Неглинке или Яузе? На боярском дворе и забот нет, но будешь до седых волос вроде отрока на побегушках. Лучше свой дом поставить, хозяйством обзавестись, а там и детей-наследников нарожать... Сколько ж дадут за невестой?

Через неделю Звонцы снарядили в Москву обоз с зерном, сеном, мясом, салом и шкурами. Дружинники и крытый возок боярыни умчались вперёд. Обоз был поручен Микуле с помощниками, Анюта ехала с Дарьей. И чем дальше кони уносили возок от Звонцов, тем тревожнее становилось девушке. Будто предала она своего спасителя, отказавшись от мысли пойти в Серпухов. Но уже всё, что случилось на долгом пути со дня пленения, начинало казаться тревожным, тяжёлым сном, и в этом возке страшно было представить, что она и сейчас могла брести где-то заснеженными лесами и пашнями по незнакомым дорогам, просить тепла и милостыни в чужих деревнях - одинокая, бездомная нищенка. Да и где теперь - дядька Вавила? Может, боярин отпустил его, поостыв от гнева, а может, Вавила ушёл? - он сильный. Сведёт ли их ещё когда-нибудь судьба? Её судьба, во всяком случае, теперь устроена: в боярском доме ей найдётся место - так сказала новая покровительница Анюты. Дорога укачала девушку, и она уснула, привалясь к плечу Дарьи. А та посматривала на спящую, боясь шевельнуться. Худо молодой женщине без подруги. Арина, жена погибшего Юрка Сапожника, с которой ходили на Дон при войсковой лечебнице, осталась в Звонцах. Сватал Арину Алёшка Варяг - будто бы с предсмертного согласия её мужа, - и та ответила: выйдет за Алёшку, но лишь после того, как родится ребёнок. Глядя на Арину, и Марья Филимонова заявила богатырю Микуле, чтобы засылал к ней сватов не раньше праздника Воскресения Христова. Ушла Дарья из своего круга, а другой будет ли? Захотят ли жёны и дочки княжьих служилых людей знаться со вчерашней крестьянкой? Да Бог с ними - теперь есть кому поверять тайны сердца, есть о ком заботиться... Поднималась пурга, заметала дороги, по-разбойничьи свистала в оголённых берёзовых рощах, ревела медведем в борах. Всадники, подняв башлыки и пустив коней шагом, горбились в сёдлах. На открытых пространствах было легко сбиться с пути - люди и лошади слепли от летящего навстречу снега, - но Тупик не хотел свернуть в попутную деревню или выбрать затишье для привала под шатром елей. Летом ли, зимой всякая дальняя ездка - для дружинников учение, а женщинам в возке и в пургу не ознобко. Время от времени в завывание ветра вплетался гуд колокола - какой-то сельский звонарь указывал дорогу путникам, застигнутым в поле пургой. Ехавший передом Тупик вслушивался в плач меди: воину неурочный звон колоколов кажется набатом.

VI

Всю зиму Тохтамыш провёл в Сарае, устраивая свой дворец и гарем, иногда совещаясь с ближними мурзами, принимая и снаряжая посольства, назначая новых начальников войск, раздавая приближённым земли Орды. Подданные по-прежнему редко слышали его голос, говорил он лишь окончательное слово. Редкий человек, пришедший издалека, - купец или путешественник - не побывал во дворце хана. Тохтамыш мог слушать их часами, сидя на горке подушек с чашкой кумыса в руке, едва заметным движением головы и глаз напоминая нукерам, что кубок гостя не должен пустовать, а речь - умолкать, пока язык вяжет слова. Таких гостей часто уносили из палаты хана на руках, некоторым он потом присылал подарки. Бывало, одетый в воинский халат без отличий, хан отправлялся в загородную юрту темника Батар-бека и там за закрытым пологом говорил с какими-то людьми в дорожной одежде, наряде дервишей и подрясниках странствующих чернецов. О чём говорил, кто - эти люди, не ведали даже телохранители.

Врагов у Тохтамыша пока не было. Многих "принцев крови" уничтожил Мамай, другие искатели ордынского трона, и первый среди них - Тюлю-бек, убиты на Куликовом поле, иные из дальних отпрысков рода Чингизова затаились в своих улусах - никто не мог сравниться с Тохтамышем родством и силой. Москва оправлялась от куликовских ран, великий литовский князь Ягайло погряз в борьбе со своим дядей Кейстутом и улаживал дела с братьями. Тимур, отложив дальние походы, снова занялся Хорезмом, стремясь окончательно подчинить себе этот процветающий эмират с его богатой столицей Ургенчем...

Золотая Орда отдыхала, её владыка со своими ближними трудился. Возвращённая фрягами казна Мамая убыла наполовину, но хан не жалел. Прикормлены военачальники, всюду поставлены проверенные чиновники и сотни людей посланы в окрестные земли - смотреть, слушать, сеять полезные хану слухи, делать полезные хану дела. В заботах время летит быстро, и однажды Тохтамыш обнаружил, что зима укатилась за Каменный Пояс. По Итилю прошёл лёд, вздувшись, река посинела от ясного неба. Утихали гремучие потоки в логах, степь подсыхала, на объеденных пригорках пробилась зелёная щетина. Ещё стояли в низинах вешние озёра, отражая голубизну шатра степных небес и облака под ним и косяки пролётной птицы. Зашевелились кочевники, стянувшиеся на зимовку к столице, их табуны, стада и отары палом поползли через подсохшие увалы, очищая от старой травы и удобряя степь.

Пока не началась линька у соколов и ястребов, Тохтамыш поспешил в поле. Вслед за его нукерами двадцать сокольников везли на деревянных приездах ловчих птиц, дремлющих под кожаными колпачками. Ястреба были свои, словленные и натасканные в Орде, сокола - присланные великим московским князем в числе осенних даров. Беркутов не взяли. Беркут - зверолов, а зверь весной облезлый и тощий. Тохтамыш был наслышан о русских соколах и с нетерпением ждал начала охоты - самой достойной на Земле утехи мужа и воина.

Давно скрылась за холмами столица, всадники втянулись в долину, по которой простиралась цепь озёр, широко разлившихся в половодье. Их прибрежные заросли казались теперь жёлтыми островками на сине-серой воде. Начались ханские охотничьи угодья: ни кочевого ставка, ни стада, лишь стаи птиц перелетали с озера на озеро да у окоёма по увалу бродили не то одичавшие лошади, не то куланы. Вперёд помчались нукеры, растянутой цепочкой перехватили вдали озёрный перешеек. К хану подъехал седобородый ловчий, держа на руке белого в серых пестринах кречета.

-Пора, повелитель.

Тохтамыш надел кожаную перчатку, ловчий опустил птицу на ладонь хана. Хан огладил чистое сухое перо большой птицы, сдёрнул кожаный колпачок. Кречет повёл головой, его глаза, отразив степной простор, вспыхнули чёрным огнём, он распахнул крылья и, слегка подброшенный, взмыл и спиралью пошёл в высоту. Не останавливая коня, хан принял и запустил двух соколов - чёрного, едва уступающего кречету величиной, и сизоватого, с рыжинкой на перьях головы. Ловчий хотел передать ему большого светло-серого тетеревятника - самую добычливую из охотничьих птиц, но хан жестом остановил его:

-Выпустишь сам.

Ястреб, сверкая жёлтым глазом, наклонял голову - ревниво следил за полётом соколов, хозяин успокаивал его поглаживанием. Вдали возник визг - это всадники выпустили звуковые стрелы, чтобы вспугнуть с воды уток и гусей, улюлюкая, поскакали вдоль берегов, направляя птиц на охотников. Вспархивая, утки над водой тянули к берегам, Тохтамыш даже не следил за ними - его внимание заняли соколы. Белый кречет делал круги, уходя всё выше, тёмный сапсан, распластав крылья, сделал ставку на фоне снежного облачка, сизый, коротко махая крыльями, приближался к поднятой стае уток. Вот он скользнул под неё, утки прянули вверх, и сизарь взмыл, ринулся вниз с поджатыми крыльями, хан едва уловил момент, когда он черкнул по стае, выбитый из неё белошеий селезень закувыркался в воздухе, утки рассыпались, а сокол, взмыв и сделав разворот, стал падать на добычу. К нему поскакал один из охотников.

-Молодой и жадный, - сказал ловчий, удерживая ястреба на руке. - Пройдёт год - будет хороший боец.

Хан следил за чёрным сапсаном, примечая краем глаза и белую точку, всё ещё взбирающуюся к куполу небесного шатра. Он даже не повернул головы, когда ловчий подбросил ястреба навстречу налетевшей стайке красных уток, не видел, как в несколько взмахов крылатый охотник настиг их, вкогтился в добычу и, не в силах удержать её, падал с ней на берег.

Чёрный сапсан со ставки почти отвесно ринулся на косяк высоколетящих крупных уток, удар пришёлся по вожаку стаи, рыжегрудый селезень камнем полетел на охотников, сокол взмыл и, не делая ставки, ударил вдогон. Когда его первая жертва стукнула о землю вблизи копыт коня хана, в воздухе кувыркалась утка, а сокол, делая круг, возвращался к точке своей ставки.

Душа хана парила и ликовала там, в синеве над степью, рядом с соколами. Нет, не зря говорят в Орде о богатстве Москвы. Этого чёрного сокола Тохтамыш не отдаст и за сотенный табун. Чуть впереди и выше стояло в небе белое пятнышко кречета, он ещё не показал себя, но хан уже видел по полёту, это - царская птица и к добыче приучена царской. В небе нет бойца, равного соколу, а кречет - первый среди соколов. Этот белый властелин небес молодым слетком пойман опытным охотником, долгими трудами седых княжеских сокольников обучен брать лишь красную дичь. Никогда не было у него гнезда и птенцов, не было и нужды бить первую пролётную добычу - в положенный час приставленный ловчий на серебряном блюде принесёт ему битую птицу, в которой ещё не замерла кровь. Зная об этом, крылатый воин может часами парить на свободе, чтобы, в конце концов, нанести тот удар, которого ждёт его земной владыка. Вот такими бы нукерами окружить себя! Но таких людей надо готовить с детства, чтобы мужали рядом с тобой, возвышались рядом с тобой и знали: без тебя они - ничто на Земле. Такие люди были у Чингисхана, некоторые от него перешли к Джучи и Батыю, в их числе - великие полководцы Субедэ и Бурундай. Их силой и преданностью Батый покорил заволжские народы, с их смертью притих в своей столице, едва удерживая подвластные земли, без них, не выдержав бремени власти и славы, спился и погиб жалкой смертью. Мамай тоже пытался окружить себя такими людьми, впервые темники выдвинул Темир-бека. Но не вышло из Темира царского кречета. Словно молодой азартный ястребок, кинулся он в поединок с русским воином и потерял голову перед главным сражением.

Тохтамыш не имел возможности с отроческих лет окружить себя преданными нукерами, он до конца верит только себе и на себя лишь рассчитывает. Жизнь научила его всё примечать, ни с кем не делиться задуманным, готовить большие дела в тайне и начинать их неожиданно для всех. Напролом идут лишь сильные, однако и они часто разбивают головы. Тохтамыш начинал слабым, его подпирала чужая сила, к собственной он только привыкает.

Не будь Тохтамыш чингизидом, законным наследником ордынского трона, он постарался бы стать преданнейшим псом того же Тимура или хана Золотой Орды, никогда не искал бы царской булавы и венца. Разве удел кречета, такого, как этот, парящий под облаком в ожидании красной дичи, хуже удела господина, что выпустил его в небо? Разве слава Субедэ, Джебэ, Бурундая ниже славы Чингисхана, Джучи и Батыя? А жизнь полководцев величественна - не то, что жизнь ханов. Те полководцы только следовали природе степных воителей, и нет к ним злобы и упрёков ни у современников, ни в потомстве. Кто смеет упрекнуть сокола, что он - кровожаден, яростен и жесток? Он - сокол, он не может стать горлицей, и чем стремительней падает на добычу, чем точнее и беспощаднее удар его когтей, тем больше верен он своей природе сокола, тем выше ему цена. Так же, как сокола и ястреба, ценят воина и полководца. Иное - повелитель народов, хан. Есть высшая несправедливость в его положении. Люди ползают во прахе перед безжалостными владыками, теми, что развязывают кровопролитные войны, уничтожают государства, загоняют тысячи безвинных в темницы, самолично рубят головы или учат тому палачей, по первому навету убивают своих близких. Казалось бы, их должны проклинать, но их восхваляют, в их честь при жизни воздвигают храмы, их имена запоминают на века. И, казалось бы, человеколюбивых и тихих правителей должны обожать, а над ними смеются при жизни. Завидуя их царскому положению, считая и себя достойными носить венец, во всеуслышание рассказывают о них пошлые и грязные басни, пользуются их добросердечием, чтобы пуститься в безделье, разврат и беззаконие, а когда разворуют государство, навлекут на себя беды - винят во всём правителя и проклинают его на всех перекрёстках.

Хочешь стать смешным и жалким - будь добрым. Хочешь стать великим - топчи без жалости спины и головы.

Так что же - быть беспощадным, как голодный сокол? Да...

Но эти великие обычно плохо кончают. Среди тысяч втоптанных в грязь обязательно сыщется хоть один, кто в ослеплении мести, даже обрекая себя на гибель, поднимет руку на властелина, и телохранители не всегда успевают эту руку остановить. Мамай никогда не оставлял среди "алых халатов" тех, кому причинил даже малейшее зло. А ведь предали его собственные нукеры после Калки. Иначе бы фрягам не взять Мамая, и Тохтамыш до сих пор, может, гонял бы его по степи.

Пока Тохтамыш казнил лишь нескольких крамольников, тех, кто нарушил приказ не поднимать меча в усобицах. Но к смерти их приговорили судьи хана. Нет, он не станет распускать павлиньи перья доброты и всемилости, чтобы его дёргали за хвост из потехи или корысти. В нём течёт кровь Повелителя Сильных, он чувствует в себе кровожадность сокола и беркута, он должен следовать своей природе. Но чтобы не скрючиться от яда, как Чингисхан, не подохнуть в степи с переломанной спиной, как Джучи, не задохнуться в петле, как Джанибек, не остаться без головы, как Мамай, он не станет рубить ничьи шеи, наслаждаться зрелищами расправ над неугодными с переламыванием спины, вырезанием сердца и печени у живых людей, не будет оплёвывать посаженных на кол. В Орде для поддержания её законов достаточно судей и палачей. Мамай ведь тоже пришёл к этому, но он долго был простым начальником войска и не раз прилюдно марал руки кровью. Что возвышает темника, то нередко роняет хана. Тохтамыш убивал врагов только в честных поединках...

-Повелитель, смотри!

Ох, эти мысли, они могут испортить даже охоту, из-за них потеряешь ту минуту наслаждения, ради которой выехал в степь!

Высоко над цепью озёр шёл большой косяк лебедей, и на их стаю из-под облака падала едва различимая белая молния. Вот она черкнула по косяку, и крайняя птица, переворачиваясь, трепеща крылом, стала падать на зарябившую под ветерком равнину воды. Тревожный клик пронёсся в небе, лебеди пошли вниз, делая круг, и хан, доверясь коню, с задранной головой помчался вдоль озера. Круто взмыв, кречет сложил крылья и камнем упал в середину стаи, превратив ещё одну большую снежную птицу в безжизненный ком, выпавший из перемешанного косяка лебедей. Всплеск ударившегося об воду первого лебедя заставил хана глянуть на озеро, и он потерял кречета в небе. Теперь стаю прорезала чёрная стрела, раненая птица отлого пошла за холмы, оставляя перья в воздухе, лебеди закричали, шарахнулись в разные стороны. Но что - с чёрным соколом? Сломав круг восхождения, он в косом падении ринулся к земле - прочь от улетающей добычи. И тогда хан увидел, что за соколом, настигая, гонится белая молния.

-Беда, хан! - закричал скакавший следом старый ловчий. - Белый Огонь рассердился - он не любит, когда мешают его охоте. Он убьет Чёрного Вихря!

Тохтамыш вздыбил и остановил коня на скаку. Его глаза сверкали, ноздри раздулись, на лбу выступила испарина. Нет, сапсан - не селезень и не гусь: он извернулся в воздухе, пропустил кречета и кинулся на него. Кречет вышел из-под удара, птицы сцепились над плёсом и, выдрав по нескольку перьев друг у друга, разлетелись. Сапсан, однако, признав силу за противником, уступил ему место над большим озером и кинулся на стаю гусей, крадущихся над водой. Едва не задевая крыльями волны, он поднырнул под гусей, стаю взбило, сокол свечой ушёл в высоту и, когда стая была уже над берегом, вышиб громадного гусака, упал на него, бьющегося, когтистой лапой прижал голову к земле. Гуси, гогоча, стали опускаться на помощь сородичу, и молодой ловчий, вскрикивая, помчался к месту схватки. Вкогтившийся в добычу сокол ни за что не выпустит её, если даже гуси забьют его до смерти крыльями.

Тохтамыш стоял у берега, не отрывая взгляда от белого кречета, снова вошедшего в высокую ставку. От горизонта над исчезнувшим руслом древней реки, о которой напоминала цепочка весенних озёр, плыл клин журавлей, и существо хана замирало - будто он готовился ринуться на стаю птиц...

После полудня нукеры на взгорке у берега поставили палатки, над водой заполыхали костры. Повара потрошили ощипанных уток, лебедей и гусей, набивали их фисташками, черносливом и сушёными яблоками, вымоченными в солёном молоке. Ловчие кормили соколов и ястребов кровью на тушках добытых птиц. Хан, сидя на кошме, отхлёбывал холодноватый кумыс и смотрел, как из-под ближнего к воде костра, разведённого ещё в начале охоты, помощники повара извлекали мешок, слегка обгорелый, чадящий дымком и паром. Даже на царской охоте нельзя обойтись без заранее приготовленного угощения. Нукеры прихватили в степь молодого барана, разделав его, зашили мясо с ливером в шкуру, старший положил в мясо раскалённый камень, и потом зарыли набитую шкуру в песок под костром. Теперь мясо созрело и его надо медленно остудить.

Тохтамыщ велел позвать сына, указал ему место подле себя. Царевич сел на кошму, отдуваясь, потом, путаясь в словах, начал хвалить своего чисто-рябого Джерида.

-О соколах и ястребах, Акхозя, мы ещё поговорим, - перебил хан. - После охотничьей утехи на вольном ветру глаза мужа видят даже скрытое временем, а мысль становится острее меча. Давай же острые мысли направим на важные дела, пока наши головы - не затуманены чадом пира.

-Я слушаю, повелитель.

-Сейчас ты мне - сын. - Тохтамыш дал знак телохранителям удалиться и заговорил. - Знаешь ли ты, Акхозя, отчего на Орду свалились неслыханные беды?

Царевич насторожился и сдвинул брови. Отец ещё никогда не говорил с ним так.

-Жадные до власти, корыстолюбивые люди стали нашёптывать наследникам ханского трона, будто ещё до того, когда Аллах призовёт их отцов в Свои сады, они могут отправить их туда и овладеть ханской властью. Щенки, возомнив себя тиграми, стали нанимать убийц и резать своих отцов - законных правителей. Первым кровавое дело совершил Берди-бек по наущению зятя Мамая. Этот собакоголовый властолюбец даже не додумался, что, нарушив закон престолонаследия, он приговорил себя к насильственной смерти, указал своим братьям, что и они могут сесть на трон, перешагнув через труп правителя. Так началась самая кровавая полоса в истории Орды, потому что ни один из тех, кто садился на трон, убив отца или брата, в глазах войска не был Богом данным правителем. И не своим умом правили они в Орде, ими играли корыстолюбивые люди, а первый - Мамай. Лишь с гибелью Мамая и моим воцарением в Орду вернулся закон.

-Ты так говоришь, отец, словно твои сыновья замышляют против тебя.

-Я этого не думаю. Вы росли рядом со мной в походных сёдлах. Вы видели весь мой путь. Я закалился в борьбе, я знаю, чего хочу. За мной стоит испытанное войско. Но я - смертен.

-Живи - вечно, отец! - воскликнул царевич.

Тохтамыш улыбнулся:

-Ты знаешь: это - невозможно. Ханскую власть наследовать тебе. Да-да, не мотай головой. Придёт час, и тяжёлый золотой плод упадёт в твои руки. Но удержат ли они его? Я не хочу, чтобы тебя постигла участь тех, кого резали в гаремах и убивали ядовитыми стрелами на троне.

-Отец!..

-Я говорю правду, Акхозя, - эту правду ты должен знать. Слушай. Бог, видно, не любит высокорожденных. Ты знаком со многими принцами крови, ты, верно, заметил: что ни принц - то и болван, то и раб собственной трусости, зависти, пьяница и развратник. Такие думают: достаточно родиться царевичем, чтобы потом стать ханом и дать волю своим страстишкам, достойным навозного червя. Даже принцессы одна в одну - набитые дуры и шлюхи. Может, это от лёгкой жизни - не знаю, - но разве слова "принц" и "принцесса" не превратились в ругательства, оскорбительные для слуха? Я хочу, чтобы ты держался от таких подальше и родил себе наследника от простой женщины. Вырасти его не в блеске сарайского дворца, а в кочевой юрте и воинской палатке. Слушай. Правителю надо многое уметь и знать. Тебе необходимо узнать Орду, её войско, её военачальников и тарханных князей. Ты обязан знать наших друзей и врагов. Ты уже многое знаешь, но пока это знание - сотника. Тебе необходимо знание государственного мужа. Ты должен помочь мне вернуть Орде величие после донского разгрома.

-Но на Дону - поражён Мамай!

-Мы так говорим. Правда - в том, что на Дону разбита Золотая Орда. И это ещё - не вся правда. Москва уже доказала, что способна собирать силы русских земель воедино. Больше такого не должно случиться, иначе конец нашему могуществу.

-Так начнём поход, повелитель, ударим на врага!

-Чтобы повторилась Непрядва? - Хан наполнил чашки кумысом, жмурясь, отпил из своей и продолжил. - На Руси должны поверить, что разгром Мамая только укрепил власть хана. Это случится, как только Дмитрий заплатит дань.

-Но ведь он отказался платить!

-Зато прислал нам великие дары. Тогда он находился на гребне славы - и всё же прислал. Но в жизни человека - царь он или раб, - как в неспокойном море: за гребнем следует яма. Когда Дмитрий попадёт в эту яму, он согласится выплатить любую дань, чтобы его не утопили. И яму ему готовят.

-Кто - эти люди?

-Кто? Пока я назову тебе тех, о ком ты не раз слышал. Вспомни, что ни Михаила Тверского, ни Дмитрия Суздальского, ни Олега Рязанского на Куликовом поле не было. Туда ходили их люди, но я - не уверен, что с согласия своих государей. Вот и надо сделать, чтобы в другой раз эти князья не пустили подданных в войско Москвы. Надежду даёт нам и нелюбовь, поселившаяся между московским князем и главным их попом - митрополитом Киприаном. Я послал Киприану ярлыки и подарок, напомнил, что сарайская православная церковь - под его рукой, что присланные им люди и он найдут в Орде покровительство. Пусть душа Киприана не лежит к Орде, важно, чтобы он склонял Дмитрия к покорству, чтобы церковь не благословила меч, поднятый против нас.

-Я уже многое понял из твоих слов, повелитель.

-Да, наши дела на Руси - не так плохи, как мне казалось прошлой осенью. Возвышение Москвы напугало великих князей, с этим страхом они придут к нам - надо их только подтолкнуть.

-Я трижды прочёл "Ясу", как ты велел. Повелитель Сильных завещал поддерживать в подвластных народах страх перед именем Орды. Зачем же нам поддерживать страх перед именем Дмитрия?

-Повелитель Сильных жил давно. И он покорял слабодушные народы востока и юга. Его великий сын, наш предок Джучи, первым узнал народы запада и севера, и понял, что одолеть эти народы помогут лишь их распри. Батыю это подсказали темники Субедэ и Джебэ, разбившие поодиночке половцев и киевских князей, но сами разбитые в царстве волжских булгар, поддержанных рязанцами, черемисами и мордвой. Батый вытребовал себе войско других ханов, а затем внезапным ударом разорил Булгарию. И на Русь он явился внезапно, зимой, когда там не ждали нападения из степи, не дал времени враждующим князьям сговориться. Но и он должен был прервать свой поход, не достигнув Новгорода, Пскова и Смоленска.

-Но в книгах написано: коней Батыя остановили болота и леса.

-В книгах, Акхозя, отличить правду от лжи, познание от невежества так же легко, как в устном рассказе. Помни, что книгу писал человек, и ты сразу поймёшь, где он говорит правду, где соврал от незнания, где хотел угодить повелителю, где решил потрясти читающего и снова заврался. А уж где хвалил или оправдывал себя - поймёт и младенец. Подумай: как могли наши кони остановиться там, где ходили русские, литовские и даже тяжёлые рыцарские рати? Наши-то кони, знакомые с тайгой и лесами Каменного Пояса, плавнями степных рек и глинистыми такырами, эти кони застряли в русских лесах?

-Но почему же великий Бату-хан не взял самого богатого города урусов, сохранил им такую силу?

-Не мог! Сначала Батый в считанные дни брал сильные крепости - Рязань, Владимир, Суздаль, Ростов, Тверь. Потом его войско неделями топталось вокруг деревянных городков, не имея силы быстро одолеть их. Оно было выбито, измучено и отягощено добычей. Новгород и Псков по праву считались сильными городами-государствами, в борьбе с ними Батый погубил бы себя. У Батыя был великий воин и советник - Субедэ, поэтому, возвращаясь в степь, войско не допустило смертельной ошибки, оно обошло Полоцк, Смоленск и Брянск, хотя эти города сулили многие богатства. Лишь на краю степи, желая ободрить войско новой победой, Батый решился приступить к Козельску. Целых семь недель вся Орда штурмовала этот городок. Какой уж тут Новгород!.. Даже через два года, залечив раны и пополнив войско, Батый не решился продолжать дорогу на полночь, он двинулся на закат через Киев, брошенный князьями на волю судьбы. Но в эти два года хан склонил к себе великого князя Ярослава, пообещав ему помощь для утверждения его главенства на Руси и в Великом Новгороде. Ярослав стал его союзником - тут Батыю помогли шведы и тевтоны, которые напали на Русь с другой стороны. Я знаю: Батый боялся сына Ярослава Александра, разгромившего шведов и тевтонов. Он поссорил его с братом, помешал стать наследником отца, пытался угрозами заставить прийти к себе, чтобы приручить или уничтожить. Угрозы не помогли. Была немалая опасность, что Александр, прозванный Невским, поднимет против Орды всю Русь. Наконец гнев был сменён на милость, Александру послали ярлык на великое Владимирское княжение, лестью и лаской Батый привлёк его к себе. Конечно, Александр выбирал меньшее зло для себя, имея под боком давних врагов - немцев и шведов, и он уговорил новгородцев признать власть Золотой Орды, уплатить ей дань. Правда, люди хана, посланные с ним в Новгород для составления ясачных списков, были растерзаны, а князь бежал из города. Мы так и не узнали число знатных и простых новгородцев, они стали платить выход в Орду без списков. Так делают скорее от выгоды, чем от страха. Князь Александр удостоился великой чести. Каган Гуюк позвал его в столицу Великой Орды - Каракорум, одарив, назвал своим сыном, уравняв с ханами Орды. Батыя это взбесило. Может, спохватился и каган, но, может, перепугались немцы, чьи лекаря находились в свите Александра и Батыя. Только известно, что Александр на обратном пути из Каракорума, не доехав Новгорода, заболел и умер, будто бы отравленный. На Руси была великая печаль. Это убедило Орду, что смерть Александра случилась вовремя, что никого из русских князей нельзя слишком возвышать над другими. Уже сыновья Александра водили друг на друга тумены Орды. На русских полях рекой лилась наша кровь только ради того, чтобы ни один из князей слишком высоко не поднялся. Тогда же с Руси были отозваны наши баскаки, дань для Орды стали собирать князья - слишком часто против баскаков восставали волости и уделы, грозя вызвать пожар по всей Руси. Хитрее всех действовал великий хан Узбек, уничтожая силу русских князей их руками. Пока Узбек наводил порядок дома, усмиряя мурз и наянов, выступивших против введения в Орде ислама, Тверь набрала могущество. В то время поход против Твери мог окончиться так же, как поход Мамая против Москвы - Узбек понял это. Надо было найти врага тверскому князю Михаилу, и великий хан нашёл его. Мелкого московского князя Юрия он сначала хотел покарать за своеволие и сокрытие собранной дани, но вместо этого дал ему ярлык на великое Владимирское княжение, оскорбив Михаила. Юрий приехал в Орду за ярлыком, и Узбек женил его на своей сестре. Маленький князь стал великим. Мало того - вместе со своим родственником Кавгадыем хан Узбек дал Юрию большое войско для утверждения на Владимирском столе. Но Михаил разгромил войско Юрия, захватил его двор вместе с женой, Юрию и Кавгадыю едва удалось бежать в Орду. Жена Юрия - сестра великого хана - скоро умерла в Твери. Наверное, её отравили, чтобы уничтожить родственные связи московского князя с Узбеком. Разве такое творят от страха?.. Михаил приехал в Орду для суда с Юрием, и Узбек не решился тронуть его открыто, лишь избегал, не допуская к себе. Михаилу советовали уехать, но он требовал суда в присутствии великого хана, считая себя законным наследником Владимирского княжения, а Юрия - смутьяном. Так не ведут себя от страха. Михаил следовал за ставкой хана на кочевьях, пока его не зарезали люди Кавгадыя и Юрия, отпустив, однако, его слуг. Узбек, видно, хотел, чтобы Русь узнала, кто пролил кровь тверского князя. Юрием Узбек дорожил, он пожертвовал Кавгадыем - предал его смерти. Это успокоило церковь и многих других на Руси, разъярённая Тверь осталась в одиночестве. Там всё же сыскали повод и устроили мятеж, побив наш отряд во главе с послом-царевичем. Сын Михаила князь Александр, не находя союзников и, может, отчасти утешенный казнью одного из убийц отца, посоветовал тверичам помириться с Узбеком, заплатив за побитых, а сам отъехал во Псков, где был посажен на княжение. К тому времени и московский князь Юрий был убит во время поездки в Орду сыном Михаила. Но ярлык на великое Владимирское княжение остался за Москвой. Он перешёл к брату Юрия князю Ивану. Тот последовал путём убитого брата - принял и ярлык, и войско хана, с которым опустошил тверские земли, потребовал удалить из Пскова опального князя Александра. Бороться с Иваном псковичи не могли, Александру оставалось одно - ехать в Орду и отдать себя в руки хана. Большей услуги Узбек не мог ожидать от московского князя. Но Иван, задарив хана и его приближённых, предложил Узбеку избавиться от забот по сбору даней с Руси. Маленькая Москва Узбека не пугала, её князь был силён, главным образом, туменами Орды. Узбеку показалось проще иметь дело с одним князем по выходам в Орду, чем со многими. Он согласился, и в первые годы Иван присылал больший выход, чем Орда получала прежде. Но Иван перехитрил Узбека. Когда в Орде узнали, что московского князя на Руси прозвали денежным мешком (калитой), вытряхнуть этот мешок стало невозможно. Наследникам Узбека пришлось иметь дело не с маленьким князьком, а с самым сильным княжеством Руси, к которому Юрий и Иван Калита с помощью меча и денег присоединили окрестные земли.

-Надо было сразу отнять ярлык и отдать другому князю!

-Видишь ли, Акхозя, недалёкие правители во всём ищут скорую выгоду. Уже с давних пор ярлыки для ханов и мурз стали предметом торговли. А Москва за Владимирское княжение платила больше других. Когда же ярлык у неё стали перехватывать, она на то плевала. Дмитрий девятилетним отроком вышиб из Владимира суздальского князя, при котором находилось наше войско, посланное для охраны ярлыка. И ему с боярами сошло с рук.

-Но почему?

-Потому что против Москвы недостаточно одного, даже самого большого, тумена - о том говорит участь Бегича. Большего ханы послать не могли, занятые усобицами. Когда же Мамай собрал Орду воедино, он увидел перед собой соединённые силы русских князей. Мамай и на троне Орды остался темником, но уметь командовать войском - ещё мало, чтобы управлять народом и событиями. Он думал: государство должно служить мечу. Но такое государство мало стоит, когда у противника найдётся равный меч. Мамай не понимал, что меч - только слуга государства, один из многих слуг. Мамай был из тех слепцов, что убедили себя, будто перед мечом Орды все на Земле обязаны трепетать. Он ведь рассчитывал, что Дмитрий побежит прятаться в дальние уделы, а его войско разлетится, как пыль, при первом дуновении ордынской бури. Мамай на весь мир стал кричать о своей несметной силе, о великом походе на Русь и в закатные страны - он думал, что слова разят. Узбек был сильнее его, а посылал тумены на Русь только под командованием русских князей. Мамай, говорят, хорошо изучил "Ясу". Но знал ли он прошлое Орды? Понимал ли, что иго от начала поддерживалось распрями русских князей - их руками?

-Какую службу ты назначишь мне, повелитель?

-Трудную, достойную государственного мужа. Ты пойдёшь моим послом в Москву. Ты пойдёшь туда с отборной тысячей воинов - этим мы покажем, что не думаем терять право повелителей Руси.

-Тысяча самых лучших воинов не отворит московских ворот!

-Ты, Акхозя, думаешь, как Мамай. Но ты ведь будешь послом и пойдёшь в Москву не сразу.

-Я понял, повелитель.

-У нас ещё будут беседы, когда соберём посольство. А теперь начнём пир. Ты расскажешь нам про своих соколов и ястребов, а про твоего чисто-рябого Джерида споёт сказитель. И запомни мой совет. На пирах старайся казаться пьянее, чем ты есть. Душой не размягчайся, всё примечай и запоминай. Но тому, кого хмель одолел, прощай всякое слово, хотя бы он грозил тебе. Опасен - тот, кто во хмелю молчит, - он боится сказать затаённое. Будет лучше, если все мои слова станут твоими мыслями.

Тохтамыш велел стелить скатерти на берегу. Птицы, распуганные с воды ястребами, возвращались на озеро, иные пролётные стаи делали круг-другой, садились отдохнуть и покормиться. Хорошие стрелки могли бы добывать дичь с берега, но кто же возьмётся за лук после соколиной и ястребиной охоты? Это - всё равно, что запивать кумыс озёрной водой.

Тохтамыш прошёл в большой полотняный шатёр, где на деревянных присадах дремали сытые ловчие птицы, долго любовался соколами, вглядываясь в рисунок их пера, где переход красок неуловим для глаза.

Тохтамышу вспомнилось предание о том, как Чингисхан однажды собрал своих наянов и спросил: "В чём заключены высшие радости и наслаждения мужа?" Самый старый из военачальников ответил: "Они - в том, чтобы муж взял своего сизого сокола, сел на лихого коня и, когда зазеленеют луга, выехал бы охотиться на сизоголовых птиц". Тогда Чингисхан спросил другого наяна, и тот ответил: "Высшее наслаждение для мужа - выпускать ловчих птиц на журавлей и смотреть, как кречет или сокол сбивает их ударами когтей". Спросил Чингисхан и самых молодых воинов, они ответили: "Мы не знаем наслаждения выше, чем охота с соколами". - "Вы нехорошо говорили, - сказал Чингисхан. - То наслаждение - не мужа, а скопца. Величайшее наслаждение мужа - это подавить возмутившихся и победить врага! Вырвать врага с корнем и захватить всё, что он имеет! Заставить его жён и дочерей рыдать, обливаться слезами! Овладеть его лучшими конями! А животы жён врага превратить в своё ночное платье, в подстилку для сна, смотреть на их разноцветные ланиты и целовать их, а губы сосать досыта!"

Тохтамыш не был согласен с кровожадным и властолюбивым стариком. Он считал соколиную охоту лучшим и достойнейшим наслаждением мужа. Нет, он и ценой жизни не уступил бы свою законную власть над землями Орды и подвластными народами. Но в этой власти он не видел наслаждения. А уж воевать только ради того, чтобы заставить баб обливаться слезами и превратить чужих жён в подстилку для сна, считал недостойным мужа. Ему не хотелось бы сейчас затевать военных походов. Но если Дмитрий не заплатит дани, а Тимур не уступит ему Хорезма и протянет руки ко всему Кавказу, Тохтамыш ударит без колебаний. Потому что и русская дань, и Хорезм с Кавказом - его законное наследие. Силу Великой Орды питает бессилие подвластных народов, которые обязаны своими трудами кормить войско хана. Не брать даней - значит, выкормить враждебную силу в подвластных племенах, а своих превратить в нищий кочевой сброд. Этому не бывать, да этого и Орда не позволит хану.

Но до чего же хороша - мирная весна! Степь - полна гоготом, свистом, курлыканьем, воркотнёй, шорохом крыльев, залита журчанием жаворонков и ручьёв. Такая музыка - приятнее, чем - военные трубы и бубны, звон оружия и предсмертный хрип. Пока не настало время походов, надо ей насладиться вволю.

Всё было готово к пиру. В воздухе разливался дух запечённой баранины и жареной дичины. Тохтамыш приблизился к скатертям, где для него на лучшем месте были положены подушки. Прежде чем сесть, он отыскал глазами в толпе охотников старого сказителя с комузом в руках и указал ему место напротив себя.

VII

Над зелёными лугами Замоскворечья, над рябой синью реки Москвы и гладью голавлиных проток ударил гром, покатился к лесистым холмам, встряхнул в посаде терема и домишки, шарахнулся о белокаменные стены Кремля, сорвал с башен крепости и куполов церквей стаи воронья и галок, отражённый, заглох вдали. Заезжие люди изумлённо оглядывали небо в редких кругло-кудрявых облаках и крестились. Москвитяне, для которых грозовой удар под голубым небом давно перестал быть чудом, оставляли дела, поглядывая в замоскворецкую сторону, где клубилось и расплывалось белёсое облако дыма. Знали, что гром и облако извергнуты тюфяком либо пушкой - трубами, склёпанными из листового железа и прихваченными к деревянным колодам с помощью цепей, - а всё же есть зловещее в противоестественном. Может, правду разносят шептуны, будто воеводы продают души дьяволу, чтобы только одолеть своих врагов в битвах, - и дьявол дарит им адские машины, изрывающие вместе с огнём, каменьями, рубленым железом зловонную серу преисподней? Не зря же в закатных странах пушкарей объявляют слугами сатаны, а рыцари, враждующие с городами, отрубают руки пленным. На Руси велено считать пушкарей наравне с кузнецами, да как же поверить, что их оружие не обладает колдовской силой? Засыпав в такую трубу пригоршню зелья и забив ядро, любой способен уложить наповал броненосного воина, сызмальства воспитанного в богатырстве, который нормального человека пришибёт одним щелчком железного пальца. Нет, не своей силой действует огнебойщик - оттого и не принимала душа подобного оружия. Даже кузнецы, сплошь колдуны и чернокнижники, чурались первых пушкарей, поселённых на окраине кузнецкой слободки.

Зато воевода Боброк-Волынский и окольничий Вельяминов тех пушкарей жаловали, не обходили, заглядывая в слободку, а тюфяки и пушки велели ставить на стены Кремля, каждую новую поделку смотрели. Вот и теперь рыбаки, тянувшие неводом карасёвое озерцо в пойме Москвы, видели на лугу, там, где истаивало облачко дыма, белое корзно не то воеводы, не то окольничего в окружении десятка воинских плащей.

То был Боброк-Волынский, выехавший со старшиной оружейной сотни на испытания боем новой пушки, слаженной мастерами Пронькой Пестом да Афонькой Городнёй. Ещё зимой они задумали сковать пушку, не похожую ни на жестяные тюфенги Востока, ни на дерево-жестяные бомбарды Запада, ни на русские тюфяки. И те, и другие, и третьи, имея расширенное жерло, широко разбрасывали заряженные в них каменья и жеребья - рубленое железо, медь или свинец. То - хорошо, и для пушкарей пальба - не опасна, но заряд быстро терял силу: на сто шагов свинец и железо отскакивали от дерева, а по живым мишеням из кремлёвских тюфяков, слава Богу, стрелять пока не приходилось. Будет ли от них прок в бою?

Пронька с Афонькой предложили выковать пушку с ровным длинным жерлом, а чтобы жестяную трубу не разорвало - обложить её плотно пригнанными дубовыми дощечками и снаружи обмотать проволокой. Такое орудие должно стрелять дальше и поражать даже небольшую цель. Воевода загорелся новой пушкой, не велел мастерам заниматься иными делами, пообещав, что без хлеба их не оставит. Трудились пушкари денно и нощно, немало извели жести, и вот их детище, прикованное железными цепями к дубовой повозке, первый раз рыкнуло на замоскворецком лугу.

Пока пушку прощупывали, воевода осмотрел разбитый камнем щит, воротился задумчивый, разглядывал чудище на повозке, теребя подстриженный ус. Мастера и их подручники притихли, спешенные дружинники князя прекратили топтание вокруг пушки.

-Слушай-ка, Пров, - обратился воевода к старшему мастеру. - Ты можешь в свою пушку зелья добавить?

-Можно, государь! - ответил Афоня.

-Нишкни, Афонасий! - оборвал старший, и посмотрел в глаза воеводы. - Отчего ж не мочь, Дмитрий Михалыч? То дело - нехитрое, да беды б не вышло?

-Выходит, нельзя.

Пушкарь, подёргивая бороду, пояснил:

-Сила в этом зелье - неровная, её, сатану, заране трудно вычесть. Зелье-то готовим на глазок, оно и выходит когда как.

-А мы лишь полгорсти. Я, пожалуй, сам запалю.

Пушкарь насупился:

-Полгорсти оно, конешно, ничего. Да палить я буду. Тебе не можно, Дмитрий Михалыч. Пушкарский закон не велит. Кто сладил пушку, тому и стрелять с неё.

Афоня бросился к мешку с зельем, но Пров удержал:

-Афонасий, язви тя в дышло! Што ты ноне мечешься? Сядь на травку - не то беды с тобой наживёшь. Тут не молотком стукотать.

Огнебойное дело не терпит суеты и спешки, но Боброк лишь улыбнулся, гладя на Афоньку, хотевшего показать перед воеводой своё рвение. От успеха нынешнего испытания пушки зависело - быть или не быть обоим мастерам зачисленными в оружейную сотню - едва ли не самый почётный и сильный цех московских ремесленников. Пронька позвал помощника:

-Вавила-свет, твой глаз - самый верный. Отмерь-ка ты, как должно, и зелье, и заряд по зелью. Ядро прикажешь, Дмитрий Михалыч, аль жеребья?

-Положите медной сечки, - велел Боброк.

Мужик средних лет, русобородый, одетый в чистую холщовую рубаху и чистые портки, с помощью каменных гирек отмерил заряд, потом забил его в дуло сосновым стежком, обёрнутым войлоком, повернул повозку, направив пушку на щит.

-Дозволь-ка, Проня, мне запалить?

Старший оглянулся на воеводу, махнул рукой:

-Пали, Вавила. Ты бы, государь, отошёл подале с кметами. Бережёного Бог бережёт.

Он первый пошёл от пушки, Боброк, дав знак дружинникам, двинулся следом. Вавила перекрестился, выхватил из костра пальник - железный прут с загнутым концом, боком подошёл к пушке и приложил пылающее железо к запальному отверстию. Телега подпрыгнула, воздух рвануло длинным пламенем и громовым раскатом больно ударило в уши. За речной протокой от водопоя шарахнулось стадо, донёсся рёв животных. Вечером хозяйки станут жаловаться, что у коров пропало молоко...

Пушка выдержала, и воевода, кликнув старшего мастера, зашагал сквозь дым к мишени. Деревянные плахи рябили от глубоко впившейся меди.

-Однако! - только и сказал воевода, вынул кинжал, выковырял несколько картечин, сунул в кошель. На обратном пути, кивнув на белокаменные стены, заговорил. - Тюфяки, што там, - больше для испуга. Твоя же страховидина - не пустой гром. С ней не токмо на стенах - и в поле стоять можно. Полсотни запалов выдюжит?

-Должна бы, Дмитрий Михалыч. А коли проволоку в два ряда положить - и три сотни выдюжит. Да не таких ещё запалов.

-Тяжеловата будет. Не все пушкари, как этот твой работник, Вавила, што ли?

Мастер промолчал. Когда подходили к пушке, воевода спросил:

-Сколько тебе сроку надобно - десятка три таких изладить?

Пронька споткнулся, уставился на воеводу, в лицо ему кинулся жар. Едва сдерживая радость, ответил:

-Ежели, государь, моей домашней ватагой робить да Афонькиной, так пяти лет, пожалуй, хватит.

-А ежели и других пушкарей да кузнецов приставим? Мне надо хотя бы через два года десятка полтора таких пушек.

-Вот кабы пушечный двор да мастеров подучить - через два управились бы.

-Тебе сразу пушечный двор подавай! - Боброк усмехнулся. - Ты-то чего молчишь, сотский? - оборотился он к старшине оружейников.

-Да што скажу, государь? Пока не до пушечного двора и нет в нём нужды. Соединим подворье Проньки с Афонькиным, поставим большую кузню да волочильню к ней, и довольно будет. Хотя не по душе мне дым да огонь серный, а жить-то надо. Станем клепать эти пушки, будь они неладны, исчадье сатанинское!

-А ты чего скажешь, востроглазый пушкарь? - Боброк обратился к Вавиле, стоявшему у телеги позади Афоньки. По тому, как мужик скинул островерхую шапку, поклонился без холопьей поспешности и ужимок, как заговорил, Боброк убедился, что угадал человека неглупого.

-Скажу так, государь: зря наш старшина к пушкам душой не лежит. Умом-то он их оценил - и то ладно.

-Так ты душой - за них? - прищурился воевода.

-Наше ж оружье, городское. Вон в закатных странах кончилась у разбойных сеньоров волюшка над городами насильничать. Осыплют со стен каменными ядрами да калёным железом - рыцари, што воробьи от кошки, разлетаются. У нас рази своих грабёжников мало? За милую душу пужанём!

-Ты-то откуда про закатные страны знаешь? С купцами, што ль, водишься?

Вавила замялся, Пронька, нахмурясь, сделал остерегающий жест.

-Чего язык прикусил? Коли тайна, пытать не стану.

-Да какая там тайна, государь! Был я полоняником в закатных странах, многое повидал. Сгинул бы на чужбине, да один добрый болгарин выкупил, а после отпустил в Тану. А уж оттуда купцы-фряги меня отослали вестником в здешний торговый дом.

-Сослужил им службишку?

-Как сказать, государь? Было велено - и передал, штоб, значит, они почесть оказали Дмитрию Ивановичу за его победу над Мамаем. Ещё другое наказывали - то не по мне. Вот и нанялся к пушкарям. Да не ведаю, приняли фряги наказ консула Таны аль нет. Грамотку-то ихнюю у меня отняли на порубежье...

Пронька делал Вавиле страшные глаза: чего мелешь, дурак, кто за язык тянет?

-Стой! - Воевода наморщил лоб. - Грамотка, говоришь? Да ты не тот ли шатун, коего Ванька Бодец под замок засадил?

-Было, государь. - Вавила глянул на воеводу и опустил глаза, сообразив: за ним тянется розыск в Москве. Пронька даже застонал от досады: доболтался! Теперь прощайся с таким-то работником!

-Как же ты здесь оказался? - Воевода продолжал хмурить высокий лоб под горностаевой шапкой.

-Не мог я, государь, стерпеть неправды - за чужую вину хотел боярин меня охолопить. А заступников где искать? Волостель - и суд, и расправа. Ну, выбрал я ночку потемнее, буран посердитее, да и ушёл.

Пушкари, замерев, ждали приговора. Им уже было ясно, что князь, главный воевода, мирволить беглому холопу не станет. Докажи-ка без свидетелей, что волостель был неправ! Но Боброк, отмякнув лицом, проворчал:

-У него, вишь, заступников нет! Девицу-то свою забыл?

-Анюта?! Где ж она, государь?

-Почём я знаю? То зимой ещё было. Она жила в доме сотского Васьки Тупика, при его жёнке сенной девкой... Видал я твою грамотку у князя Владимира - Ванька Бодец её и привёз. Но фряги-то, экие змеи хитрющие! Ведь посылали к ним спросить: не являлся ли человек из Таны? Так божились, будто никаких вестников не было. А государю поднесли панцирь с золотой насечкой.

-Слава Те, Господи! - Вавила перекрестился. - Да они ж меня за свово приняли, а своих людишек фряги берегут в тайне.

-Знаем. Но о том - после. Давай-ка, шатун, добавь ещё с полгорсти зелья в пушку да набей железные жеребья. И откатите её шагов на тридцать. Всяко обстрелять надо сию громыхалку, потом уж решим, сколько их делать.

Пушкари бросились исполнять приказ воеводы. Пронька толкнул Вавилу в бок:

-Твоё счастье - на Боброка попал. Ну, брат, теперь тебе - прямой путь в оружейную сотню. Да корма поставят, куны станешь получать. А поручительство дам хоть нынче.

Откатывая пушку, Вавила услышал, как воевода позвал одного из дружинников:

-Каримка! Сбегай в детинец, на двор князя Владимира. Сыщи там сотского Никифора, у него гостит Ванька Бодец. Бражничают, небось, сукины дети, пользуясь отъездом князя. Как соберутся да начнут вспоминать - непременно подай им братину с мёдом. Вели Ваньке сей же час быть ко мне. А хмелем зашибло, такты не смотри, што боярин: за шиворот - и в реку, полощи, покуда не отрезвеет. С пьяной-то рожей он мне - не надобен. Да не утопи, идол чугунный!

Приземистый, квадратный воин закивал головой, его скуластое лицо расплылось в улыбке.

-Сполним, бачка-осудар! Кароший люди, зачем топить? Живой будит, чистый будит Ванька.

Воин свистнул, одна из лошадей, что паслись на лугу, подняла голову, рысью подбежала к хозяину. Каримка взлетел в седло, гикнул и галопом помчался к низководному мосту, перекинутому через реку пониже Кремля.

-Вот змей! - ругнулся Афонька. - До смерти может напугать, чистый ордынец.

-Этот "ордынец" в Куликовской сече из свалки мурзу Мамая живым уволок, и нукеры не отбили. За того мурзу, говорят, тыщу рублёв выкупа отвалили.

-Эка загнул! С тыщей он, небось, богатым гостем сидел бы в лавке, а не мотался кметом в седле.

-Кому - поп с крестом, а кому - чёрт с хвостом. Того мурзу он своему воеводе подарил, за то и взят в дружину.

-Мало ли нынче татар на княжеской службе?

-Так оне при татарских князьях и состоят, а этот при государе...

Работая у пушки, Вавила размышлял о том, что сулит ему встреча с боярином-обидчиком?

Меняя заряды, палили железом, свинцом, каменными ядрами. Боброк становился всё задумчивее. Было уже очевидно, что новая пушка превосходит меткостью самую лучшую баллисту, не говоря о катапультах. К тому же ни баллиста, ни катапульта, ни порок не могли стрелять металлической сечкой, поражая сразу множество целей. Воевода хмурился от мысли, что лет через пятьдесят огнебойное оружие может превратить войны в сплошное смертоубийство, перед которым побледнеют все нынешние битвы, даже Куликовская сеча, свидетелем которой он был. Прежние машины войны служили только слабым подспорьем мощи человеческих рук, эти же пугали Боброка: он предугадывал, что на страде смерти они со временем превратят ум и руки людей в свой придаток. Заряди, наведи, запали - и пушка совершит дело разрушения и убийства, совершит так же, как это делает стихия. Вот почему и Боброку-Волынскому не по душе огнебойное оружие. Но прав - старшина: жить надо.

-Слушай-ка, Вавила, ты и такие пушки в закатных странах видел? - спросил воевода.

-Так, государь, теперь всё чаще льют бомбарды из меди и бронзы.

-Льют? А ты-то, часом, не пробовал?

-Не пробовал, государь, но видеть приходилось - я ж чёрным рабом при ихних мастерах вертелся. Да лить нехитрое дело. У нас вон какие колокола льют - то потруднее.

-Колокола, - повторил воевода, потирая шрам на щеке. - Досель колокола лили, чаши, подсвечники, кубки, теперь надо пушки лить. И лучше заморских, ибо нам они - нужнее.

От моста галопом неслись двое конных. Передний в белой расшитой сорочке и красной бархатной шапке остановил коня на скаку и слетел с седла.

-Рад служить, государь!

-Послужи, Бодец. Зря я на тебя, однако, грешил сегодня... Эй, Вавила, поди ближе. - Когда пушкарь приблизился, воевода спросил. - Глянь-ка, знаком тебе этот человек?

Молодой боярин взглядом обежал мужика:

-Можа, видал гдей-то, а можа, и нет.

-Вспомни, боярин, не ты ли меня прошлой осенью в баню запирал?

-Ха! Странник? Дурья башка, куды ж ты пропал? От Ваньки Бодца сбёг - это ж удумать! Холопьи порты носишь. Да я б тя посадил тиуном, в камку нарядил бы, на серебре ел бы...

-Погодь, Бодец, - остановил воевода. - Што там с конём-то вышло у вас?

-Какой конь, Дмитрий Михалыч? У меня коней полно. Люди - надобны, мужики. Давай обратно, што ли, так и быть, приму...

-Довольно, Ванька! На княжьей службе Вавила, не сговорил прежде, теперь - неча. И винился я перед тобой зря - несёт, будто из медуши. Назад ступай да скажи Никифору: довольно меды усиживать - завтра, может, понадобитесь.

Пушку и побитые щиты воевода приказал доставить к нему на подворье, Вавиле - зайти в княжеский терем для разговора.

На следующий день утром у великого князя была дума. Из Городца-Мещерского от князя Хасана примчался вестник: через Казань в Нижний Новгород проехал посол Тохтамыша с отрядом в семьсот воинов. Посол идёт в Москву, но сначала будто - в Тверь.

Дмитрий оглядел собрание с привычным уже чувством утраты - нет Бренка, нет Тарусских, нет Белозёрских... Нет даже князя Владимира Храброго - уехал в Боровск и Серпухов. Сытые лица бояр вызвали раздражение, словно эти люди виноваты в том, что лучшие не вернулись с Куликова поля. Князь прошёл к своему трону на возвышении, сел, и бояре уселись, глядя на государя. Было душно, а иные - в соболях и бобрах. Завезли откуда-то обычай рядиться в меха даже летом, чтобы похвастать богатством.

-Дворский, вели растворить окна. Сопреют бояре, с кем думать буду?

Сопели, утираясь, и смотрели в лицо князя: шутит или всерьёз? Под усами Боброка-Волынского таилась усмешка.

-Стало мне ведомо, бояре: в Нижний Новгород прибыл послом от великого хана Тохтамыша его сын царевич Акхозя. А с ним, почитай, тысячный отряд войска. Идёт он к нам. Што вы мне посоветуете: слать навстречу бояр аль, может, самому ехать - всё ж сын хана?

-От кого ведомо - сиё? - спросил Морозов.

Боброк глянул на боярина - ишь ты, удивился! Считает себя посредником между Донским и Суздальским, ему непонятно, отчего посланец из Нижнего минул его двор.

-Весть от верного человека, - ответил Донской.

-Чего ж это посол хана попёрся через Нижний? - спросил русобородый Фёдор Кошка, сын посольского боярина Андрея Кобылы, недавно умершего. - В Москву из Орды есть короче пути с тысячным-то отрядом.

-Послу дороги - не заказаны, он их выбирает сам.

-Или хан за него, - отозвался Тетюшков.

-Верно, Захария, - сказал Кошка. - Глядишь, из Нижнего ещё в Тверь аль в Рязань наладится.

-Тогда и неча нам встречать его, - отрезал Тетюшков. - Не заблудится, раз ему и окольные дороги - известны.

-Што говоришь, боярин! - вскинулся Морозов. - Обидеть посла-царевича? Да пошли хотя бы меня, государь, - исполню посольство как надо.

-Небось, когда Мамай стоял на Дону и смертью нам грозил, ты, Иван Семёныч, за чужие спины прятался, животом страдал, а ныне в посольство набиваешься, - проворчал Вельяминов. - Есть заслуженнее тебя.

Морозов побагровел, вскочил, полы бобровой шубы разлетелись.

-Ты, окольник, не кори меня московским сидением! Тебе государь лапотный полк доверил, нам же со Свиблом - стольный град.

-Довольно, бояре, считать заслуги. Совета жду от вас. Так ты, Захария, не советуешь встречать посла?

Тетюшков поднялся:

-Да, государь. Не тебе ныне искать чести у татарского царя. Больше скажу. Воля посла выбирать дороги к Москве, но водить по Руси тысячные рати воли не давай. Довольно и одной сотни.

От наступившей тишины вздремнувший старый Свибл вскинул поникшую голову и уронил горлатный столбунец. Василий Вельяминов поднял шапку, что-то шепнул боярину на ухо. Свибл сказал:

-Послы из Орды приводили тысячное войско, когда привозили ярлыки на великое Владимирское княжение. Мне сдаётся, царевич тож не с пустыми руками.

Донской усмехнулся:

-Хоть ты и спишь изрядно, Фёдор Андреич, а как проснёшься - каждое твоё слово золотое. Что ж, решать будем. Ты, Морозов, хочешь встретить царевича - так нынче же отправляйся в Нижний. Где бы ни нашёл Акхозю, скажи: на нашей-де земле ушкуйники повывелись и довольно ему сотни нукеров. Вторжение тысячи вооружённых татар в московские пределы сочту за военный набег. Ступай.

Морозов раскрыл рот, но, встретив взгляд Донского, поклонился.

-Ты, Дмитрий Михалыч, - обратился Донской к Боброку-Волынскому, - призови Владимира Красного да пошли его с Тупиком по нижегородской дороге. Пусть возьмут четыре сотни. К ним присоединится отряд Хасана. Встретят посла и проводят. Но коли он ослушается и поведёт более сотни всадников, пусть заступят дорогу.

-Слушаю, государь.

-Последнее, бояре. Взято было мной из казны серебра полтысячи гривен - для дела оружейной сотни. Теперь больше требуется - без вашего приговора не обойтись.

Бояре замерли: тысячи рублей серебром не хватило?

-У нас што, оружия меньше прежнего?

-Меньше. С Куликова поля, почитай, и единого целого щита, непорубленного панциря, незазубренного меча не привезли. Что можно, мы выправили частью в Москве, частью по иным городам. Но плох - воевода, у коего на две рати запаса нет.

-Сколько надобно, государь?

-Две тысячи рублёв. Железо - дорого, медь - не дешевле, а нам того и другого требуется немало.

-Две тысячи! Помилуй, Дмитрий Иванович! Не лучше ли столько ж добавить да и снарядить ушкуйный караван за море?

-Не лучше! - Взор Донского захолодел. - Не одну Орду напугала наша победа. Лишь венецианцы везут то, чего просим, но до них далеко, да и султан встаёт поперёк дороги. С ним заодно - Тохтамыш. Своё оружие нам надобно, лучшее, чем у других.

-Да ты скажи, чего затеваешь-то, государь?

-Задумали мы завести в войске огнебойное оружие: пушки не только на стенах держать, но и на телеги ставить, часть копейщиков оборужить огнебойными ручницами да зелейными бомбами. То в иных землях уже делается.

Погудели, поспорили. Шутка ли этакие деньжищи всадить в неведомое дело! Где они себя показали, эти тюфяки да пушки? Грому от них много, да то лишь сотрясение воздуха. Шесть лет назад со стен Казани громыхали тюфенги по русскому войску, плевали в лица осаждающих серным дымом и мелким каменьем, да не помнится, чтобы кто-то пострадал или напугался - и в Москве такие громыхалки имелись. Татарские стрелы - куда страшней! И вот на тебе - тысячи рублей на забаву. Эти разбойники из оружейной сотни, небось, оплели воеводу и государя ради корысти.

Поднялся Боброк-Волынский.

-Дозволь, Дмитрий Иваныч, пригласить бояр во двор. Покажу им "пищалку", слаженную Пронькой Пестом, Афонькой Городнёй да Вавилой Чехом, а также и её работу.

Воротясь, бояре приговорили выдать в оружейную сотню деньги для устройства огнебойного дела.

Покидая терем князя, толпа у крыльца расступилась перед высоким человеком в монашеском одеянии и белом клобуке. Его тёмные глаза обжигали бояр, и они обнажали головы. Придерживая левой рукой кипарисовый крест на груди, правой он перекрестил толпу на обе стороны и прошёл в терем. Бояре вздыхали: неслыханное дело - государскую думу держали, а про митрополита никто не вспомнил! В последние дни ходило по рукам бояр письмо Киприана к Сергию Радонежскому, написанное после любутского бесчестья - трудно сказать, кто тут постарался, - только знали бояре, что Киприан того бесчестья не забыл, а Дмитрий будто и не пытается даже загладить его. На людях оба - сдержанны, однако можно ли скрыть нелюбовь между великим князем и митрополитом? Государство - крепко единением светских и духовных пастырей, жди беды, коли вражда побежит между ними. Ведь вот - не позвал Дмитрий на думу Киприана.

О митрополите сообщили отроки, в прихожей палате встретил его игумен Симоновского монастыря Фёдор, племянник Сергия, бывший на думе среди бояр. Духовник великого князя Фёдор был своим в этом доме, всюду вхож - вплоть до спальни великого князя и светлицы княгини. Низенький моложавый игумен казался невзрачным рядом с Киприаном, но тот знал о его влиянии на великого князя, и не случайно письмо к Сергию было адресовано также и к Фёдору. Сейчас, не допуская игумена к руке, Киприан заговорил, и в голосе клокотал гнев:

-Что же, честной игумен, великой князь вздумал умножать счёт моих обид, нажитых любутским бесчестьем? Доныне стражду от немочи, нажитой в те дни и ночи, в кои терпел глад и хлад, запертый в клети воеводой Никифором, перенёс муки, когда вели меня его люди неведомо куда, гадая, чего я более заслужил: убиения или потопления в болоте, где хозяйничают нечистые? И такими словами хулили меня, коих не токмо святителю, но и чёрному рабу слушать непристойно. Разве своеволием ехал я, митрополит киевский и вильненский, на московский святительский стол, разве не собор и патриарх Константинополя послали меня на место преставившегося Алексия и разве не он, святой Алексий, хотел того и, умирая, писал о том в завещании? Не вышло из моих уст ни слова против великого князя Дмитрия - ни до поставления, ни по поставлении святителем - ни на его княгиню, ни на его бояр. Не заключал я ни с кем договора, чтобы другому добра хотеть больше, чем ему, - ни делом, ни словом, ни помыслом. Наоборот, я молил Бога о нём, и о княгине, и о его детях, и любил от всего сердца, и добра хотел ему и его отчине. И когда мне приходилось служить соборно, ему первому велел "многая лета" петь, а уж потом другим. Он же за то меня обвиняет, что я сначала в Литве был. Моя ли в том вина, что прежде там святителем был поставлен волей собора? И что я сделал плохого, быв там? Если кого из его отчины в плен отведённого где-нибудь находил, насколько у меня было силы, освобождал от язычников, отпуская домой. Кашинцев нашёл, в Литве два года в погребе сидящих, и, ради великой княгини, освободил их, лошадей дал им и отпустил их к её зятю, кашинскому князю. Церкви ставил, к православной вере многих язычников привёл. Места церковные, запустелые с давних лет, выправил, чтобы приложить к митрополии всея Руси. Покойный митрополит Алексий не волен был послать ни в волынскую землю, ни в литовскую какого-нибудь владыку, или вызвать, или рассмотреть там какое-нибудь церковное дело, или поучить, или поругать, или наказать виновного - владыку ли, архимандрита, игумена или князя с боярином. Каждый там ходил по своей воле. Ныне же с помощью Бога нашими стараниями выправилось церковное дело, и десятина митрополии вернулась. Разве не прибыло от того величества и князю Дмитрию? Почто же он не оценил того? А коли в гневе я послал тогда отлучение и проклятие моим мучителям, так надо пережить бесчестье, принятое в те дни моим святительством, чтобы понять меня. Однако же давно, поостынув, снял своё проклятие, ибо следовал заветам Спасителя - прощать наших врагов. И не великий ли князь позвал меня в Москву? Я прежнее забыл, принял святительский стол, почто же князь чинит новые обиды? Слыхано ль - на думу не позвал, без митрополита решено важнейшее государское дело!..

Фёдор попытался вставить слово, но Киприан не дал:

-Ведомо мне, что вы тут решили на думе. Не благословляю я ваших решений...

По лицу симоновского игумена пробежала тень. "Никак, Морозов успел нашептать митрополиту..."

-Не благословляю, ибо нет мудрости в них. Кто советует великому князю злить и дразнить хана Орды? Не те ли люди, что три года назад устраивали облаву на меня, митрополита, чтобы прогнать обратно и расколоть митрополию надвое? Друзья ли они ему? Время ли теперь навлекать новую войну? Тохтамыш - законный хан, соединивший орды. Он не разорял наших церквей в Сарае. Надо искать с ним мира, и в том я бы мог посодействовать великому князю. Он же, собираясь бесчестить посла-царевича, уподобляется несмышлёному отроку, бросающему камень в злобного кобеля, спящего у подворотни.

-Ты, отче, скажи о том великому князю, - посоветовал игумен.

-Скажу, коли позовёт для совета. Сам же ныне не войду к нему. Просить милости нам пристало лишь у Господа. И негоже святителю набиваться с советами, наше дело - наставлять, когда к нам приходят. Здорова ли государыня и её дети?

-Здоровы, отче, лишь княжич Юрий прихворнул.

-Хочу посмотреть и благословить. Помолюсь о его здоровье. Ты же передай великому князю мои слова. С Тохтамышем надо искать мира, а не войны!

Фёдор, поклонясь, пошёл предупредить княгиню о посещении митрополита, думая: "Мира и мы хотели бы, да не того, что покупается стыдной и разорительной данью. А тебя, отче Киприан, не подкупил ли хан Орды своими дарами?" Фёдор знал, что недавно купцы привезли Киприану от Тохтамыша ярлыки и старинные книги, когда-то похищенные ордынцами в разграбленных русских городах. Этим книгам цены нет. Никакими иными дарами не мог хан сильнее угодить русскому митрополиту. Был Киприан страстным книгочеем, знал многие языки, переводил с греческого, писал поучения и послания церковникам, обладал сильным слогом. Хотя в его письме к Сергию и Фёдору главный упрёк адресовался Дмитрию Ивановичу, оно, вопреки ожиданиям, вызвало не его гнев, а уважение - потому-то и оказался Киприан на московском митрополичьем столе. Но, видно, трудно склеить однажды сломанное. Учёность Киприана почиталась церковниками, и всё же среди высшего русского духовенства к митрополиту-иноземцу относились насторожённо. Вероятно, желание рассеять эту насторожённость заставило Киприана объявить, что он составляет новое, дополненное, житиё святого Петра - первого русского по происхождению митрополита, который перенёс в Москву митрополичью кафедру, и что задумал он завести в Троице летописный свод для прославления и увековечения свершений Москвы, обещая Сергию помощь в этом деле.

Знал игумен Фёдор и о том, что Киприан ищет свой путь влияния на великого князя - через набожную Евдокию, всячески располагает к себе княжичей, особенно старшего - Василия, которому наследовать стол отца.

Княгиня, узнав о посещении владыки, спешила к нему со всеми детьми. Игумен Фёдор проводил её в приёмную палату и поспешил к Донскому.

Боярин Морозов ещё медлил с отъездом на своём дворе, надеясь, что Донской после посещения Киприана переменит своё решение и пошлёт его в Нижний с новым наказом. Однако из ворот Кремля уже выезжали сотни отборных воинов, чтобы заступить дорогу послу хана, если нарушит великокняжеское требование.

Конный отряд шёл муромской дорогой - этим путём велено было следовать в Москву посланникам из Нижнего Новгорода. Не спешили. Отдыхая в Муроме, расспросили воеводу, пополнили корма, наконец, выступили из города через восточные, арзамасские, ворота. Тупик с полусотней ушёл вперёд. В берёзовых околках и сосняках дышалось легко. На прибрежной равнине часто встречались засеянные поля, деревеньки в один-два двора. Люди не прятались, завидя конный отряд. Живуч и крепок - на земле русский человек. Сколько раз только за последние годы прокатывались здесь орды грабителей, а деревни опять стоят, на полях растёт жито, по лугам пасутся коровы, лошади, овцы и козы, ребятня выбегает на дорогу поприветствовать всадников. С тех пор как породнился московский князь с суздальско-нижегородским, взяв в жёны его дочь Евдокию, теперь уже нарожавшую Дмитрию шестерых наследников, быстро стало заселяться порубежье московской и нижегородской земель. Экое благо народу, когда не разоряют князья друг друга, не сгоняют поселян с земли поближе к своим стольным городам.

С холма над речкой Тешей, бегущей в Оку среди ивняков и черёмушника, Тупик увидел на другом берегу с десяток конных.

-Никак, татары? - спросил Алёшка Варяг, щурясь от солнца.

Тупик пожалел, что нет рядом Ивана Копыто с его беркутиной зоркостью. После Куликовской сечи стал Иван прихварывать. Да и как не прихварывать - на теле живого места нет, всё в рубцах. Рвался он в этот поход, но Тупик воспротивился, оставил дома на попечении войскового лекаря.

Пришпорив коней, помчались вниз, к берегу. Воины были налегке, и кони пронесли их через брод на рыси, вспенив воду. Орлик под Тупиком заржал, из-за холма отозвалась чужая лошадь. На гребень вылетел всадник в пурпурном плаще, за ним - десяток наездников в татарских халатах.

-Хасан! - вырвалось у Тупика.

Князь аллюром спустился к берегу, спрыгнул с коня, забросил повод на гриву и пошёл навстречу спешенному Тупику. Обнялись. Хасан похлопал Ваську по спине, отстранился и оглядел с головы до ног:

-Ты не меняешься, брат. Такой же весёлый и красивый, как в Мамаевой яме.

-Да и ты, брат, не нажил дородности в князьях-то. Думал, нынче и не признаешь меня. Помню, подходили к Дону, ты сотню вёл - ну, прямо хан, не подступишься.

-Тогда я об одном думал - о мести Мамаю. Прости, коли тебя не приветил. Едем в Городец - я ту обиду твою развею.

-Погоди, закончим дело.

-Оно уж кончено. - Хасан махнул рукой. - Царевич Акхозя два дня назад пошёл обратно в Казань.

-Вот те раз! А как же посольство?

-Почём я знаю? - Лицо Хасана стало хмурым. - Мне сообщили, будто нижегородский князь сказал послу Тохтамыша, что Дмитрий выслал против него войско. Царевич отправил в Рязань мурзу с полусотней стражи, чтобы выведать истину. Я думал, он станет ждать в Нижнем, но случилось не так. До Казани его провожает нижегородсий княжич Василий Кирдяпа.

-Чёрт с ними, коли так! Нам меньше забот.

-Нет, боярин. Тохтамыш оскорбится и взбесится. Орда ещё - опасна. Поражение не прибавляет сил, но умножает злобу.

-Ты думаешь, Тохтамыш может двинуться на Русь?

-На Русь - нет. На Москву - может.

-Но это - одно и то же!

-Так думает Васька Тупик. Но Васька Кирдяпа думает по-другому.

Тупику припомнились зимние странники, ходившие по его вотчине с опасными речами. Может, они и теперь бродят по Руси, сея смуту в душах людей.

Пополудни прискакал боярин Владимир Красный. Выслушал Хасана, подумал и распорядился:

-Ты, Василий, ступай с князем в его Городец на Оке. Оттуда последите за ханским мурзой. В Рязань пойдёт - шут с ним, а на Коломну - встрень и проводи. Я же ворочусь в Муром, оттуда государю весть подам. Езжайте, дело мешкоты не терпит.

На другой день вошли в леса. Проводник вёл отряд звериными тропами через боры и поляны, мимо озёр и болот, вдоль голавлиных речушек. Недалеко слева текла Ока, отсасывая лишние воды из местных лесов. Светлый, обильный край, но жильё здесь почти не встречалось, хотя в давние времена, до нашествия Орды, приокское побережье было многолюдно. Тупику припомнилось прошлогоднее лето, поход маленького отряда на Дон и встреча в лесу не то с человеком, не то с духом. Почти всё так и сталось, как предсказывал дед-лесовик, да только в гости к русалкам ехать уж некому. Двое уцелело из отряда, и у обоих дома свои русалки. Балагур Шурка Беда, собиравшийся поискать себе лесную зазнобу, сложил голову, не поцеловав, кажется, ни одной девицы, хотя любил выставляться ведуном девичьих сердец. Оттого-то жаль его больше других.

-Скажи, князь, в твоих мещерских краях водятся русалки?

-Кто такие - русалки, боярин?

-Девки лесные да речные, навроде Небесных гурий.

Хасан засмеялся:

-Гурии живут в садах Аллаха, а я теперь - христианин. И наши леса - мало похожи на райские сады. Я их до сих пор боюсь. В них, говорят, живёт какой-то страшный лешак, но я думаю, это старый медведь, который стал умным, как человек. Я бы хотел приручить такого.

Тупик усмехнулся и поймал себя на мысли, что вспомнил о русалках не случайно.

Недавно было - припозднился он, обучая молодых кметов, и ужинал в одиночестве: мамка-повитуха, находившаяся при Дарье, сказала, что она спит. Тупик направился к себе, в мужскую горницу, где частенько ночевал теперь, чтобы не тревожить жену, ожидавшую ребёнка. В тёмном проходе кто-то в длинной белой рубахе посторонился, пропуская хозяина.

-Ты, Василиса?

-Ой, Василий Андреич, это - я, Настёна. Василиса нынче - у тётки, так я хотела посмотреть, прибрано ли у тебя. Да свечка погасла.

Настёна - та красавица, которую он высватал для Мишки Дыбка. Не было ничего особенного в её появлении на хозяйской половине - порядок в большом доме поддерживался руками всех, кто в нём жил. Дворских слуг Тупик не держал.

-Благодарствую, Настёна, - сказал он. - Как живёшь-то? Муж не обижает?

-Не обижает, Василий Андреич... - Голос у неё какой-то пригасший, а ему вспомнилось: "Я - сама себе зорька!" - сказанное вызывающе-звонко. - Только, Василий Андреич, уж лучше обижал бы, что ли...

-Ну-ка, што там у вас? Пошли - расскажешь. - Тупик взял руку женщины и провёл в гридницу, едва озарённую светом месяца, дробящегося в слюдяном окошке. В порыве искреннего участия Тупик забыл, что он - не поп, не монах, закалённый в воздержании и молитвах, чтобы наедине да в тёмной комнате исповедовать молодую женщину, которая ему нравилась. Едва за ними затворилась дверь, будто искра проскочила из руки в руку, и он не помнит, как Настёна оказалась в его объятьях... Но в тот вечер большего не случилось. Только остался в памяти шёпот: "Сокол мой, Васенька. Не уж ли не видишь - сохну я по тебе, с того дня, как увидела... Стыдно, а говорю. За Михаила пошла, чтобы только с тобой рядом... Да лучше б служанкой взял, помощницей Василисы, чем с постылым жить..."

Ему стало стыдно: Мишка - на службе, а начальник с его женой хороводится. И Дарья за стеной спит... Отшатнулся, но её руки не выпустил.

-Ведь муж - он тебе, законный. Сама пошла...

-Муж! - Настёна всхлипнула. - Чурбан постылый... Ему лишь одно от меня надо: побольше ткать да прясть. Только и разговоров - как он свой дом поставит, хозяйство заведёт, денег накопит да откроет лавку.

-Мишка? - удивился Тупик и прикусил губу, вспомнив ухватки дружинника. - А разве плохо своим домом жить? Многие кметы так живут.

-Да рази я про то, Василий Андреич? Я-то ему - вроде рабы дармовой. И зачем женился?.. Да и не нужны мне его ласки...

Тупик заговорил, едва справляясь с собой:

-Глянешься ты мне, Настёна. Но што делать? Мы ж - не басурмане, и не мог я взять вторую жену. Ступай-ка нынче спать. Может, к лучшему пойдёт у вас...

Утром он увидел её возле колодца. Дружинники после ночной службы поили коней из дубовой колоды. Настя набрала воды. Тупик залюбовался ей - словно пушинку, несла на одном плече коромысло с деревянными вёдрами. Он поймал её взгляд, румянец залил щёки женщины - та же она, что явилась однажды зимним вечером на крестьянском подворье, только на голове бабий волосник вместо короны сплетённых тёмно-золотистых волос. Тупик поприветствовал дружинников, оборотясь, проследил, как Настёна поднималась на крылечко, напрягаясь под рубашкой всем крепким станом, и с улыбкой сказал Мишке:

-Жёнку мы тебе высватали на загляденье. Такую лишь на руках носить, миловать да лелеять.

Мишка посмотрел на начальника.

-Ха! Не хватало баловать. Баба, она и есть баба. Да ишшо деревенская. Одначе, Василий Андреич, коли службы нет, мы до вечера спать завалимся.

Глядя в Мишкину спину, подумал: "Сукин ты - сын, однако! Не стоишь ты этого сокровища". Ему взаправду было досадно - словно обманул кого-то и сам обманулся, - но сильнее досады захватывало другое: Настёна так близко - и что им двоим до Мишки Дыбка, которому теперь всего дороже сон?

Двор опустел, лишь у скотного сарая старая птичница кормила кур. Поодаль дрались два красно-рыжих петуха, не обращая внимания на зерно и зов хозяйки. Тупик обходил конюшни, амбары и клети. Дворского у него не было, за порядком приходилось следить самому, но сейчас мало что видел.

Настёна вышла к колодцу, и он окликнул её.

-Ай, Василий Андреич?

-Отнесёшь воду, Настёна, зайди в оружейную клеть, поможешь мне.

Она кивнула, наклонила голову, и Тупика обняло жаром.

Оружейная клеть примыкала к глухой стене дома, её закрывали бузина и черёмуха. Здесь хранились старые щиты, рогатины, топоры, копья, которые ещё могли пригодиться, а также охотничья снасть. Тупик отпёр дверь с хитроумным внутренним замком, вошёл в сумрак. В оконце вливался приглушённый листвой свет. Железо, развешанное на стенах, едва поблёскивало, в углах трепетали синие тени. Тупик сел на лавку, застеленную медвежьей полстью, прижал руку к горящему лицу. "Что делаешь, Васька, что творишь!" Прошелестели шаги в отворённой двери. Она стояла перед ним, опустив руки вдоль тела и смотрела на него, и её глаза были - два озера, которые не переплыть.

Он запер дверь, шагнул к женщине и коснулся её плеч. Не отстранилась, не сказала слова, только смотрела.

-Настенька...

Потом её скинутая рубашка и влажное тело белели на медвежьей шкуре, взгляд из-под приспущенных ресниц снова и снова звал, и Васька забывал, что их обоих могут хватиться в доме, станут искать - он словно заблудился в лесу, зачарованный чудесной силой, и никто уже не выведет из колдовского царства. И вдруг - как удар: "Дарья!.."

Он встал и застегнул рубаху. Не глядя на женщину, сказал:

-Прости меня, Настенька...

Выскочил из клети, даже не притворив дверь. На дворе было тихо, в воздухе жужжали мухи - ничто не изменилось вокруг, кроме Васьки Тупика. Он взнуздал и оседлал Орлика, который тыкался мордой в плечо хозяина - странно, что Орлик ещё любит его.

-Далеко ли, Василий Андреич? - окликнул с крыльца старый конюх.

-К вечеру ворочусь, - ответил уже из-за ворот.

Он ускакал вёрст за десять вверх по Яузе и, пустив коня на луг, сел над омутом, стараясь не думать, как теперь вернётся домой, войдёт к жене, посмотрит ей в глаза. Он знал, что любит свою Дарьюшку, нет у него на свете никого ближе её, и вот ведь сотворилось такое. А скольких можно любить сразу?.. Никакого врага не боялся Васька Тупик, теперь боялся себя. И на исповеди придётся рассказывать попу... Промолчать нельзя - перед Богом не солжёшь. И с Мишкой каждый день встречаться. Да не с умыслом ли высватал Мишке красивую девку, которая тогда, зимним вечером, приглянулась Тупику? Он больше всего испугался этой мысли. Нет! Только пожалел, доброго мужа хотел ей - не было иного умысла! А сомнение точило.

Вода ключевой заводи немного успокоила Тупика. Он решил: Мишку - отселять. Купить ему дом подальше. Но вспоминалось тело Настёны, распростёртое на пушистой полсти, её руки, шёпот и стон - Ваську охватывало пламенем, готов был снова и снова переживать случившееся. Что же это - такое?.. Видно, нельзя им жить рядом. Найти бы повод и передать Мишку в другую сотню...

Вернулся Тупик затемно, по-воровски прошёл в свою горницу и лежал без сна почти до зари. Утром, слава Богу, вызвал Боброк и велел собираться в поход. Настёну он больше не видел, а когда прощался с Дарьей, такое раскаяние, такая жалость, такая вина перед женой охватили Тупика, что едва не признался во всём. Даже не подумал - мог признанием погубить её и будущего ребёнка. По счастью, в светёлке находилась Арина - жена Алёшки Варяга.

Да, привёз-таки Алёшка свою звонцовскую зазнобу с трёхмесячным сынишкой погибшего куликовского ратника. Ещё раньше приехала к Микуле молодая вдовушка Марья с двумя детишками. Весело стало в доме Тупика на половине "детей боярских". Его дружинники - счастливые люди. Счастливые и святые - не чета начальнику.

А Дарья что-то чувствовала - не завязалось у неё сердечных отношений с Настёной. Только было подружилась с Анютой - ту взяла к себе в терем княгиня Елена Ольгердовна, обещала помочь в розыске родных. Хорошо, что приехала Арина...

Боярыни не приняли Дарью в свой круг. За спиной Тупика поговаривали: свалял он дурака с женитьбой. Мог бы и боярышню взять, после того как получил высшее воинское отличие - золотую гривну и немалое поместье. Боярин Морозов, раздосадованный тем, что Тупик переманил из его вотчины доброго работника с семьёй, заявил прилюдно: "Сам из грязи вышел - и жену оттуда взял. Зря государь таких голодранцев возвеличивает, они только мужичий дух разводят в Кремле". Тупик встретил Морозова в детинце, ухватил за грудь.

-Ты, Иван Семёныч, видно, забыл, што твой дед чистил конюшни у суздальского князя. От меня хоть конским потом пахнет - то пристало воину, - от тебя же несёт мочой и навозом. Ещё скажешь непотребное слово о моей жёнке, я тебя вот этим мечом обратно в навоз и отправлю.

Боярин осатанел. Крикнул своим холопам, чтобы схватили Тупика, но слишком знаменит был молодой княжеский сотский и страшен во гневе: изрубит - не задумается. Не посмели. Боярин кинулся к государю. Тот сгоряча велел вызвать сотского, чтобы сорвать с него дорогую награду да засадить под караул, но кто-то из воинов успел предупредить Боброка-Волынского, чей терем стоял подле великокняжеского. Тот пошёл к Дмитрию, и скоро Морозов вылетел из терема как ошпаренный, отстегал своих холопов плетью и ускакал домой. Боброк позвал Тупика к себе, остерёг: "Ты, Василий Андреич, поберегись теперь. От Морозова всего можно ждать. Будь моя воля, давно бы его с Москвы выпер, но Дмитрий Иванович дорожит им. Он, змей, и пользуется". Тупик усмехнулся:

-Я сам с усам, Дмитрий Михалыч, в обиду не дамся.

-Эх, Васька, ты ещё не знаешь, как опасно враждовать с великими боярами! Не такие, как ты, головы теряли. До покойного Василия Вельяминова был на Москве тысяцкий Алексей Петрович Хвост. Из простых людей, а голова! Вторым человеком стал при Симеоне Гордом. Народ любил его, а великие бояре злобились, что над ними из простых горожан воевода стоит. И однажды ночью в тёмном переулке его - топором. Тогда уж отец Дмитрия великий князь Иван Милостивый сидел на столе. Любил он Алексея Петровича, догадывался, што тут - заговор. А тем и кончилось дело, што отрубили голову наёмному душегубу, схваченному народом. Вон какого человека извели. Помирись-ка ты с Морозовым, повинись перед ним, службу какую сослужи ему. Дело - молодое, горячее, он простит и забудет.

Тупик промолчал, но виниться перед Морозовым не думал. Назло боярам, а более того - боярыням, стал чаще водить молодую жену в храмы Кремля. Он не мог нарядить Дарью в соболя, всего одна драгоценность была в её уборе - подаренная великим князем жемчужная нить, - и зимой в беличьей шубке, и летом в шёлковой телогрее со стеклянным бисером Дарья привлекала к себе внимание. Она будто и не замечала отчуждения разнаряженных матрон и их дочек, но Васька знал, как нелегко ей, и старался оградить от возможных обид.

Однажды весной при выходе из церкви их приметил и подозвал великий князь, поздоровался с Дарьей и объяснил жене:

-Помнишь, я рассказывал тебе о девице, которую Васька у татар отвоевал? Она за ним потом на Дон ходила. Так вот - она.

Дарья не смела поднять глаз, а Евдокия Дмитриевна взяла её за руку, и, смеясь, сказала:

-Теперь я вижу, отчего твой Тупик - такой храбрец. За этакую невесту со всей силой Мамая можно в одиночку сразиться. Но что же ты, государь мой, не сказал мне, что она в Москве живёт? И твой муженёк-воевода - хорош, - оборотилась она к Анне, сестре Дмитрия. - Тож словечком не обмолвился. Она, небось, столько повидала!

-Я завтра же с утра за ней пошлю, - подхватила Анна. - Вот и послушаем.

Тупик был на седьмом небе от такой чести. Дмитрий погрозил пальцем сестре:

-Ты бы, Аннушка, её мужа сначала спросила: дозволяет ли он жене по гостям разъезжать?

-Мы ж её не в полон берём, - улыбнулась Евдокия. - Поди, за меч не схватится.

Дарья глянула на мужа, Дмитрий засмеялся:

-Што я говорил! Однако, Василий, и, правда, пора твоей жёнке с княгинями да боярынями обвыкаться. А то одичает в светёлке почище, чем - в Диком Доле.

-Да што, государь, - смутился Тупик. - Рази я басурман какой - жену под запором держать? За честь кланяюсь тебе, великая княгиня, и тебе, Анна Ивановна.

-Вот и славно. - Евдокия, кивнув, удалилась в сопровождении мужа и золовки, и только теперь Тупик заметил, сколько глаз следило за ним с женой, сколько ушей слушало их разговор с семейством государя. Многие стали раскланиваться. Не умышленно ли Дмитрий Иванович завёл этот разговор прилюдно? Васька смотрел на бобровые шубы и столбунцы, собольи салопы, кики и женские шапки, осыпанные жемчугами, на приветливо улыбающиеся белёные лица боярынь и понимал: сейчас, в эту минуту, может скрепя сердце, их с Дарьей принимают в круг знати, прежняя жизнь кончается. И первый раз ему стало неловко за бедность одеяния своей жены, за то, что он даже в церковь часто ходит в воинском кафтане. В душе поднималась злоба на этих людей. Он знал: не все тут родились боярами, а стоило получить чины, поместья, завладеть вотчиной и властью над людьми - как они уже воротят нос от людей, чьим трудом кормятся, будто и кровь, и кость у них - другая. Тупик часто замечал: чем роскошнее и дороже на человеке одежда, тем он - мельче, трусливее, подлее в душе. Самые пустые люди - это и самые чванливые. Может, они боятся, что новый человек сблизи разглядит их никчёмность, а то и перехватит кусок - оттого с такой насторожённостью встречают выдвижение всякого, стремятся сразу поставить его в зависимое положение. И случайно ли среди этих "избранных" чаще всего встречаются доносчики, пакостники и предатели? А воры они - через одного. Не уж то и он, Васька Тупик, станет на них похожим? Ведь вон Боброк-Волынский - зять великого князя, князь, воевода с огромной властью, а кто из воинов почувствовал рядом с ним себя приниженным? Смотришь на него - и будто растёшь. Великий человек, он, прежде всего, человеком остаётся, братом всякому соплеменнику.

Тупик не относил себя к числу особенных людей, но не станет он вползать на брюхе в число боярской знати. И не станет обдирать своих крестьян ради того, чтобы его жена ходила в соболях, как эти высокомерные свиньи, вдруг завилявшие хвостом по-собачьи перед сотским, едва государь его обласкал. Ради воинского, государского дела можно и подданных разорить, но ради боярской шубы - никогда!

Дарья пришлась по душе великой княгине, и теперь княжеская карета часто увозила её в Кремль. Сказалось тут, наверное, и то, что обе женщины были на сносях: Евдокия ждала седьмого ребёнка, Дарья - первого.

Тупик забыл о предостережении Боброка, и напрасно. Возвращаясь однажды ночью со службы, он услышал за спиной шаги. Слух разведчика отметил: человек ступает крадучись. Тупик шёл пешком и прибег к самому простому способу обмана преследователя: резко пригнулся, шагнул к заплоту ближнего дома - в глазах идущего сзади он должен был словно растаять. Шаги приблизились, Тупик, сидя на корточках, различил фигуры двух людей. Они пошептались, потом двинулись вперёд, разойдясь к разным сторонам улицы. Оба были вооружены не то клевцами, не то чеканами. Тупик решил, что это - ночные тати, охотящиеся за кошельком прохожего, вышагнул из темени навстречу ближнему.

-Кто - таков? - окликнул он. Человек замер, что-то забормотал, Тупик взялся за рукоять меча, шагнул к незнакомцу вплотную. Его спасла привычка к опасности, способность, не раздумывая, отвечать на угрожающий выпад противника. Тот нанёс удар молниеносно, рукой опытной и сильной, Тупик едва отклонился, услышал, как остриё клевца вошло в деревянный заплот, и почувствовал - его выброшенный вперёд гранёный кончар (в тот день учил молодых кметов поражению одетого в панцирь противника) вонзился в живое. Крик, и Тупик выдернул оружие, обернулся, готовый отразить новое нападение, но услышал убегающие шаги и стук упавшего тела за спиной. Кинулся вдогон за вторым, тот с разбегу перемахнул тын. Прыгать следом Тупик поостерёгся. В глубине улицы затрепетал красноватый свет - городская стража спешила на крик.

Нападение на воинского начальника - происшествие немалое. Многие приходили посмотреть на убитого. Кто-то видел его возле церкви среди холопов Морозова, но те заявили: человек им незнаком - мало ли народу проходит через стольный город, и разве упомнишь каждого, с кем встречался? Боброк приказал, чтобы Тупик в одиночку не ходил ночами. Ваську душил гнев. Что же это - такое! В Диком Поле, вблизи Орды, ничего не боялся, а в Москве должен жить с оглядкой и ходить со стражей?

Однажды, прихватив Ивана Копыто, Алёшку, Микулу и ещё двух кметов, подстерёг боярина Морозова у моста через Неглинку, когда тот направлялся в ближнее поместье.

-Ну-ка, Иван Семёныч, вели холопам отъехать - важнецкий разговор будет.

-Чего тебе? - Боярин сверкнул глазом и задрал бороду.

-Скажу лишь наедине, на пользу тебе пойдёт.

Морозов хмыкнул, но, видно, было что-то в лице и голосе Тупика такое, от чего нельзя отмахнуться. Дал знак своим отъехать. Тупик наклонился к нему.

-Ты о моих сакмагонах слышал, Иван Семёныч?

-И што же оне, твои сакмагоны?

-Так вот, за мной их теперь - сотня.

-Эка силища! - усмехнулся боярин. - Моя дружина, небось, в тыщу станет, да не хвалюсь.

-Твою тыщу долго собирать, Иван Семёныч, и не годится она против сотни порубежников. Так вот знай: коли ещё раз твои душегубы за мной увяжутся, твой терем обратится в головёшки, тебе же, Иван Семёныч, башку сшибут. Уж это - непременно.

-Што брешешь, кобель? - Боярин отшатнулся. - Ты чего намекаешь? Ты как смеешь грозить мне, великому боярину?

-Смею, Иван Семёныч. И всё ты понимаешь не хуже меня.

Тупик поворотил Орлика и поскакал со своими в город. Ждал, что Морозов снова нажалуется государю, но тот смолчал, и Васька понял: угроза попала в цель, так и надо действовать в паучьем гнезде бояр. Да покрепче держаться за своих. Жаль, далеко сидит Хасан. Ведь вот Хасан - наполовину татарин, а он - ближе Тупику, чем - русский Морозов. И нет уже рядом ни Климента Полянина, ни Родивона Ржевского, ни старых рубак Никиты Чекана и Ивана Копьё, ни Гришки Капустина, ни Семёна Мелика - полегли в Куликовской битве. Будь они рядом теперь в княжеской дружине, славные воины, повязанные с Васькой кровью, пролитой в сечах, разве посмел бы кто-то из великих бояр принародно говорить непотребное о молодом сотском, тем более - подсылать к нему убийц?

Снова вспомнились глаза Дарьи в час прощания, вина перед ней и жалость точили душу. Восемнадцать ей вот-вот стукнет. Надо в Коломне раздобыть хороший подарок, там - богатое торжище, знаменитых мастеров и мастериц немало. И Насте бы - тоже...

-Ты чего загрустил? - Хасан толкнул Тупика в стремя. - Жёнку вспомнил?

-Вспомнил. Ты-то, князь, когда женишься? Пора, чай. Аль вотчиннику и ни к чему женитьба? - Тупик ощутил, как жар заливает лицо.

-Вотчиннику, брат, как раз без жены нельзя. Ты-то, небось, поторопился. И я понял: хозяйка нужна, без хозяйки - худо, бабы - вторая половина вотчины. Скоро женюсь, брат.

-Не уж! И невеста есть?

-Есть, боярин. Да ты видел её.

Поймав взгляд Тупика, спросил:

-Помнишь, Мамай тебя допрашивал, при всей свите, а ты таращился на его дочь, как мне сказывали?

-Уж и таращился! - Тупик смутился.

-Красивая девка, - засмеялся Хасан. - Думал я - она умерла, но нет, живая. Ныне у меня, в Городце живёт. Княжна Надежда - так её теперь зовут.

Тупик смотрел на друга.

-Да, живая... Ваш лекарь бабку прислал, она поставила княжну на ноги...

В следующий полдень на высоком прибрежном холме в излучине Оки открылся дубовый острожек. Над узкими башнями стены высился восьмигранный купол деревянной церкви. Недавно прошёл дождь, и в полуденных лучах чешуйчатый купол матово поблёскивал.

-Гляди-ко! - удивился Мишка Дыбок. - Богато живут, церковь серебром покрыли.

Хасан засмеялся, молчальник Микула пояснил:

-То - осиновый лемех. Он мокрый серебром зеет.

-А-а, - протянул Дыбок. - Я когда впервой попал в Москву, тож вот так обманулся. Даже под церквой стоял в ветер - авось одну плашку скинет, в ей, думаю, поди-ка, цела гривна.

Воины расхохотались.

-Жаден - ты, Мишка, не по годам. То - не к добру.

-Я, было, велел перекрыть церковь медью, - заговорил Хасан, - да мало её у нас, на другое требуется. И красоты жаль.

-С чего бы перекрывать, князь?

-Не одного Мишку осиновый лемех обмануть может. Разные люди тут проходят. Иной подумает: раз на крыше столько серебра, сколько ж его в ризнице да в сундуках у нас? Вести далеко разносятся, иной мурза соблазнится, да набежит с сильным отрядом.

-Тебя, князь, врасплох не застанешь.

-Как сказать! Да мы сможем быстро собрать сотню воинов, а коли нападёт с полтысячи?

Всадников заметили со стены, подали сигнал. На ближних полях засуетились мужики и бабы, от речки к воротам погнали стадо. Двое всадников помчались вперёд, сигналя поднятыми значками, люди успокоились и вернулись к работам.

-Пугливый - у вас народец, - заметил Тупик.

-Осторожный. Тохтамыш - скрытный хан, опасный. Я не знаю, есть ли в его Орде московские доброхоты. Он ведь пришёл издалека, с Хорезмийского моря. Дмитрию надо следить за этим врагом. Сейчас мои люди ищут путь в его стан.

-Откуда же у тебя сотня воинов в Городце, коли своих по всей Орде разослал? И чем ты их кормишь?

-Сотня - с мужиками. А кормиться здесь нетрудно, если ты - хороший охотник. Я разрешаю бить зверя, сколько требуется. Мы пригнали много скота из Орды, часть его я раздал на расплод. В Оке и мещерских озёрах рыбу можно черпать даже ситом. Мёд, грибы, ягоды и орехи - тоже корм. Вот хлеба пока - мало. Гороху, проса и репы тоже не хватает, а без них русским и мещере - трудно. Поэтому я стараюсь держать мужиков на земле, иные из татар пашут и сеют, когда - не на службе. Два года мира, и мы заживём хорошо. А воинов не я один привёл сюда. Не удивляйся, когда увидишь.

Отряд перешёл мелкую протоку, на вытоптанной поляне перед крепостцой его встретили трое. Знакомое почудилось Тупику в фигуре плечистого воина, одетого в синий халат с серебряным знаком воинского начальника на плече. Широкоскулое лицо, отвислые усы, холодный взгляд из-под железного шишака. Тупик осадил коня, рука посунулась к мечу. Воин поклоном приветствовал их.

-Сотник Авдул?

Хасан перевёл прищуренный взгляд с Авдула на Тупика:

-Он - не сотник. Он тысяцкий - воевода крепости и удела. Не правда ли, боярин, в каждом городе должен быть тысяцкий?

-В Москве его нет, - сказал Тупик, ещё не зная, как держать себя с бывшим врагом.

-В Москве есть великий князь и там - много достойных воевод. А нам без тысяцкого не обойтись.

Авдул сделал приглашающий жест. Тупик смотрел на его широкую ладонь с чувством изумления и насторожённости: не эта ли рука наводила в его грудь копьё, заносила над ним дамасский клинок в сшибке конных дозоров!

Тупик въехал в острог через узкие ворота. Брёвна в стенах обмазаны спекшёйся глиной - от огня, у бойниц виднелись пороки и баллисты - острожек жил постоянно готовым к отражению набега. Внутри вдоль стен тянулись конюшни, навесы для скота, близ стен стояли амбары, клети, виднелись крыши погребов, ближе к середине крепостцы теснились избы для семейных воинов и выделялся длинный дом для холостых. К церкви примыкал большой дом князя. Брёвна многих строений ещё не успели почернеть и пахли смолой, сияли слюдяные окна княжеского терема и лемех церковного купола - острожек казался молодым и нарядным. Многие избы пустовали. Подъезжая к Городцу, Тупик видел в пойме юрты татар, летом они лучше чувствовали себя в кочевых ставках и, даже оценив преимущества осёдлой жизни, отдавали дань привычному быту. Наверное, им трудно привыкать к недвижным жилищам, особенно в летнюю пору, когда и осёдлого человека охватывает тоска по бескрайним зелёным далям.

Конюх-татарин с многочисленными помощниками-мальчишками принял лошадей, их с шумом и гамом погнали к реке. Воины окружили колодец, наполнив большую деревянную колоду, смывали пот и пыль. В длинной избе слуги накрывали стол на всех. Дворский из русских, наконец, позвал в трапезную. Она была устроена просто: стол четырёхугольным кольцом тянулся вдоль стен, в середине - площадка, на которую во время пиров выходили потешники, сказители и певцы, а то - и участники пира. Слуги из молодых воинов расставили казаны с мясом, глиняные миски с горячим хлёбовом, сулеи с медовым вином, бурдюки с кумысом. В железных и медных тазах лежали жареная рыба, пареная репа, грудами на столе - зелёный лук и чеснок. Ложек не было, воины носили их за голенищами сапог. Что смутило Тупика - ни в одном углу трапезной - ни образка. Хасан, перехватив ищущий взгляд Васьки, сказал:

-Прости, брат, но здесь - не все христиане. Пусть каждый молится Богу молчком.

Тупик прошёл с хозяином во главу стола. С минуту постояли - христиане, мусульмане, язычники. Рука тянулась ко лбу, но Тупик не дал ей воли, лишь про себя произнёс молитву. Хасан, словно уловив её скончание, кивнул и сел на лавку. Тупик заметил, как некоторые, садясь, успели обмахнуться крестом.

Ели молча. Русские запивали еду квасом из сулеек и лагунков, выставленных по всему столу, татары - кумысом. Под конец стали угощать друг друга. Хасан, наконец, разрешил налить вина, потом встал:

-Боярин - волен в своих людях, я же велю нашим спать. Утром рано подниму, время - тревожное. Мужики на полях работают, стада на пастбищах - надо беречь их. На прошлой неделе нашу девку своровали, до сих пор не найдена. Завтра отряжу ещё людей на поиски, если до утра не сыщется. Воров надобно взять непременно, след уводит за моховые болота, где скрывается разбойничья шайка Баракчи. Судить будем в Городце, при общем сборе народа. А теперь - хвала Богу за пищу.

Почивать Тупика Хасан позвал в терем. Хоть в походах Васька и держал за правило ночевать с воинами, принял приглашение. Только велел десятскому посмотреть коней, да чтобы каждый знал, где стоит его лошадь, где лежат седло и справа.

Было ещё светло, в тереме не зажигали свечей, вечерний луч, просачиваясь в слюдяные оконца, озарял убранство княжеской гостевой. Навощённый дубовый пол, дубовый стол посередине, деревянные стулья с резьбой, лавки у стен, над ними на медных гвоздях развешаны щиты, мечи, саадаки, кинжалы, шкуры медведей, рысей и волков, лосиные и оленьи рога. В красном углу - образ Спаса и Богородицы с Ребёнком.

В дальнем углу с лавки поднялся пожилой поп, благословил вошедших и заговорил:

-Слыхал я, батюшка боярин, ты князю - друг, так помоги решить наш спор.

-Зря ты, отче, впутываешь дорогого гостя в это дело, - сказал Хасан.

-Заговорили - так уж выкладывайте, - отозвался Тупик.

-Да просят мечеть наши мусульмане. Хотя бы за стенами...

-Не мечеть надо ставить, - запричитал поп. - Крестить надо весь народишко, в веру святую обратить.

-Так ты и крести, коли можешь! Тогда речи не будет о мечети.

-Не простое это - дело, княже. Люди качаются, время надобно - разуверить их в басурманстве и язычестве.

-Время! Им молиться каждый день надо. Мне тысячник Авдул снова сказал нынче - его люди собираются муллу привезти. Есть в Казани такой, старый доброхот Руси. А коли мечети не поставим, он глянет да и уйдёт от нас.

-И Бог - с ним! Нам единая вера - потребна.

-Ты бы, отче, коломенского епископа Стефана поспрошал, - посоветовал Тупик. - Он умеет смотреть далеко. Будет у вас мечеть - новый народ повалит в удел. А уж дело святых отцов - перетягивать их в церковь. Запретом же легко отпугнуть тех, кто нынче не хочет креститься. Да и разнесётся - будто мы на Руси к иноверцам - нетерпимы, крест на шею силой вешаем. Государь даже язычников силой крестить запрещает.

-Дак ты думаешь, батюшка боярин, епископ Стефан не станет возражать против мечети?

-Я одно знаю: епископ Стефан государевым делом живёт.

Священник помолчал, пригласил обоих к вечерне и удалился. Вошёл слуга - высоченный сутуловатый молодец в белой рубахе, неслышно ступая босыми ногами, начал зажигать свечи в медных светцах, прибитых к стенам.

-Гаврила, довольно четырёх свечей, - сказал Хасан. - Устинье скажи, чтобы позвала княжну Надежду. - Когда слуга удалился, глянул в глаза Тупика. - Не верится, что доживу до покрова, до нашей свадьбы. Очень боюсь за неё, Василий.

-Чего бы?

-Мне донесли: Тохтамыш ищет следы дочери Мамая. Зачем она ему? Хан может украсть человека даже за морями.

-Однако ты прибедняешься, князь, говоря, што в Орде у тебя нет ушей и глаз...

Дверь в стене, прикрытая медвежьей шкурой, отворилась. В сопровождении сухонькой горбатой старушки вошла бледнолицая девушка в длинном сарафане из простой набойки. Жемчужная нить украшала её тёмно-золотистые волосы, заплетённые в две тугие косы. Тупик, видевший девушку в ином наряде, посреди свиты Мамая, сейчас не узнал её. Обыкновенная боярышня или дочка среднего купца. Но едва глаза-миндалины обратились к нему и тут же словно скатились в медвежью полсть, разостланную на полу, вдруг нахлынуло такое, что Васька начал шарить у пояса, ища свой меч: будто стоит он, полонённый, посреди вражьего стана, и на нём испытывают колдовские чары...

-Княжна Надежда, - заговорил Хасан. - Это - мой побратим, московский боярин Василий Тупик. Я хочу, чтобы ты его полюбила, как я. Знай: если что случится со мной, у этого человека ты найдёшь защиту.

Тупик поклонился и княжна сказала:

-Тогда, на Дону, я желала добра вам обоим. Если бы Орда и Русь побратались, как побратались вы, сколько людей стало бы счастливыми.

-Будь это в моей воле, княжна, я бы отдал жизнь, - сказал Тупик.

Хасан вздохнул:

-Однако, пора в церковь.

Девушка шла впереди, опираясь на руку бабки, осторожно и скованно - словно ребёнок, недавно научившийся ходить. Возле церковной паперти сидело несколько нищих странников, княжна обошла всех, одаряя медными пулами.

После службы Тупик подошёл к попу:

-Батюшка, согрешил я, хочу исповедаться. Душу гнетёт.

Поп глянул и пригласил в исповедальню.

В пристройке Тупик опустился на колени перед попом и стал рассказывать. Батюшка слушал с непроницаемым видом, потом положил руку на Васькину голову:

-Немал - твой грех, сыне, но этот грех - плотский, он от человеческой слабости да от молодости. Твоё покаяние есть искупление. Жену не тревожь признанием, а эту женщину удали от свово дома, не то прахом пойдёт твоя семейная жизнь и погрязнешь ты во грехе.

-Исполню, батюшка.

-Епитимью же назначаю тебе такую: возьмёшь образок, что нынче пришлю тебе, да из Москвы сходи в Троицу, освяти его у Сергия. Потом пришлёшь к нам и тем поможешь приобщению здешних язычников к православной вере.

-Исполню, батюшка.

-Аминь. Ступай, сыне, князь поджидает. А к епископу Стефану я съезжу.

Хасан ждал его в опустевшей церкви. Когда вышли, у ворот острожка услышали голоса. Из сумерек возник начальник стражи в сопровождении вооружённого воина.

-Важная весть, князь. Говори, Маметша.

Воин заговорил по-татарски, Тупик понимал его речь.

-Мы, князь, следили за тем мурзой, которого Акхозя-хан послал из Нижнего в Рязань

-Да.

-Они вернулись обратно, мурза и его воины.

-Почему?

-Мы догнали их и спросили. Мурза сказал, что на всей дороге видел глаза людей, полные ненависти. Даже мальчишки бросали в него камнями, а мужики грозили расправой, не подпускали к колодцам, не хотели продавать мясо и хлеб. Мурза побоялся быть убитым в пути, поэтому пошёл обратно.

-Надо было идти той дорогой, што им указана! - вырвалось у Тупика. - А народ-то, вишь, потерял страх перед Ордой.

-Говорят, будто князь Донской велел устрашать послов? - спросил воин Маметша.

-Сказки, - ответил Тупик - Дмитрий отправлял нас. Он не велел пускать большого ордынского отряда, штоб беды не вышло. А послу с сотней стражи - даже оказывать честь. Однако повернули - чёрт с ними, нам - меньше забот.

-Меньше ли, Василий?

-Пошли спать, Хасан. Завтра с зарёй - в Коломну.

Утром Хасан проводил его за ворота и обнял.

-Когда-то снова увидимся, Василий?

-В покров, на твоей свадьбе. Помни: я буду готовить дом к твоему приезду. Так што - прямо ко мне.

Однако свидеться им пришлось задолго до покрова.

VIII

Тохтамыш кочевал со своим улусом в предгорье Кавказа, двигаясь вверх вдоль речки Кумы. Были славные охоты на птицу и зверя, охотники взяли в облавах двух молодых тигров и трёх пардусов. Тохтамыш думал об осенней охоте в милой его сердцу заяицкой степи, где бродят тысячные стада сайгаков, дзеренов и газелей - лучшей добычи приручённых пардусов. Тем летом часто шли дожди, на обильных травах отъедались кони, жирел скот, было много кумыса. Орда отдыхала, в хмельных напитках тушила память о куликовском разгроме. Тохтамыш ждал вестей от сына. Если Дмитрий согласится платить дань, он пока оставит Русь в покое. Иное не давало Тохтамышу спать - восходящая слава Железного Хромца, правителя Мавверанахра. Уже весь Иран - у его ног, воины Хромого грабят Индию, Кавказ он считает собственным улусом. Безродный выскочка, Хромец, подобно Мамаю, метит в каганы всей Орды. Тот сломал шею на Москве, этот сломает на Тохтамыше. Теперь он - не союзник, но злейший враг. Будь он союзником, уступил бы Хорезм, который по завету Чингисхана должен принадлежать потомкам его сына Джучи. Тохтамыш всё равно возьмёт силой этот край, где почти круглый год под тёплыми дождями и жарким солнцем растёт хлеб, зреют дыни и виноград.

Орда приближалась к верховьям Кубани. Говорят, величественна и полноводна - эта река. Её плавни - богаты зверем и птицей, воды - рыбой. Осетры весом с полугодовалого жеребёнка там - не редкость. Богаты - земли Кубани, но пусты. Прежде племена ясов и алан, населявшие берега этой реки, были разгромлены монголо-татарами, частью истреблены, частью оттеснены в горы. Они ютятся в ущельях, а по равнинам предгорий лишь изредка прокатываются кочевые улусы Орды. Слабые обязаны довольствоваться тем, что им оставляют сильные.

Тохтамышу хотелось увидеть Кубань. Правитель обязан хоть один раз осмотреть подвластные земли, как бы ни были они просторны - лишь тогда он может править уверенно.

В ставке на холме, из-под которого бежал ключ, Тохтамыш принимал беков подвластных племён. Сидя на груде шёлковых подушек, он смотрел на кланяющихся князей, кивком указывая место справа или слева от себя, где они должны садиться среди придворных мурз, рассматривал привезённые подарки - ковры и белоснежные войлоки, тюки цветной замши, искусно чеканенные серебряные кувшины и пояса, бурдюки со сладким вином, мехи с изюмом и сушёными фруктами, кавказские сукна, расшитые чепраки и чеканеные сёдла, кольчужные брони, мечи и кинжалы, украшенные насечкой. Лишь когда проводили горских коней, глаза хана загорались, в его фигуре читалась готовность сорваться с подушек. И только однажды, осматривая коней, подаренных буртасским князем, гости услышали голос хана:

-У тебя, Кази-бей, есть жеребец по кличке Золотой Барс? Он, говорят, - самый быстрый в горах?

Князь поклонился до земли.

-Великий хан, такой жеребец у меня есть. Но я не знаю, самый ли он быстрый в наших горах.

-Ты бы показал его нам, Кази-бей. Мы испытаем на состязаниях скакунов.

Князь вспотел.

-Великий хан, я хотел показать тебе Золотого Барса, но он зашиб ногу. Пройдёт три дня, и его пригонят мои конюхи.

Тохтамыш кивнул, усмехаясь одними глазами. Хитры - эти кавказские рыжие жиды - буртасы. Да нет такого жида - ни кавказского, ни палестинского, ни фряжского, который провёл бы великого хана. Соглядатаи Орды следят за лучшими конями в окрестных землях так же, как за правителями. Конь - главная сила ордынского воина, и потому лучшие жеребцы должны находиться в Орде, чтобы другие народы её не обскакали.

Наконец, прошёл с подношениями последний князёк касожского племени, изрядно выбитого на Дону в походе Мамая. Тохтамыш собирался подать знак к пиру, когда вдали показался отряд всадников, двигающийся к ставке хана. Вначале это удивило, но скоро глаза различили рыжий бунчук и знаки ханского рода. Акхозя?!

Тохтамыш встал, прошёл сквозь притихших гостей к своей юрте, бросил начальнику стражи:

-Царевича пропустить одного.

Когда сын вошёл, хан даже не шевельнулся - столь скорое возвращение не сулило добрых вестей. Но что случилось?

-Прости, повелитель, я не мог исполнить твою волю.

Опавшее лицо и удручённый голос сына вызвали жалость, однако хан не переменил позы и не проронил ни слова.

-В моей тысяче было всего семьсот воинов, но и этого московскому князю показалось много. Когда я пришёл в Нижний Новгород, князь Дмитрий Суздальский оказал мне почести, какие подобают твоему послу. А потом из Москвы приехал боярин и сказал, что Дмитрий Московский велит мне возвратить назад воинов и лишь с полусотней идти к нему. Мне говорили: Дмитрий задумал взять твоего посла заложником. Если же я попытаюсь вступить в его земли со всем отрядом, он пошлёт против меня войско. Боярин корил Дмитрия, но он исполнял волю князя.

-Ты испугался смерти?

-Я испугался твоего унижения и всей Орды. И я не смел нарушить твой приказ - ведь ты велел мне идти в Москву со всей тысячей. Я решил послать с полусотней мурзу, чтобы передать Дмитрию, что иду к нему с важным делом от тебя и без всего отряда не могу явиться в Москве. Его ответного слова решил подождать в Казани.

Тохтамыш кивнул.

-Однако мурза скоро вернулся. В его воинов бросали камнями и палками, в них плевали, им отказывали в пище и воде, хоть они и предлагали серебро. Им угрожали смертью. Повелитель! В Москву надо идти со всеми туменами и срыть её стены!

Тохтамыш качнулся на подушках и сказал:

-Да, ты сделал, что мог, хоть я и ожидал другого. Но оставим Москву и займёмся пиром.

Сын уставился на отца: не уж то великий хан простил такое оскорбление?

-Да, займёмся пиром. - Тохтамыш улыбнулся. - На будущее лето мы пойдём кочевать за Яик, в наши родные степи. Там расплодилось много зверей. Мы пополним войско, соберём ясак с улусов, а заодно наведём порядок в Сибирском ханстве. Там, говорят, появился какой-то новый мурза, он прогнал моих союзников и освободил чёрных людей от всяких податей в Орду. Я хочу посмотреть, сумеет ли он откупиться, когда посадим его на кол.

-Повелитель! Отомсти Дмитрию!

-Есть ли у тебя иные важные вести? - спросил Тохтамыш, глядя мимо сына.

Акхозя задумался и потом сказал:

-Не знаю, так ли важно - это. На Оке московский правитель посадил княжить какого-то татарина, из бывших нукеров Мамая. Он сманивает людей всякого рода и веры в свой удел. Говорят, у того князя-татарина живёт полонённая дочь Мамая. Наверное, он хочет взять за неё большой выкуп? Ведь в Крыму у Мамая остались богатые родственники.

-Эта весть - не так важна. Ступай, оденься к пиру.

Оставшись один, Тохтамыш долго раскачивался на горке подушек и потом хватил кулаком по ковру. Болван! На что надеялся после разгрома Орды на Непрядве? Русь воспрянула, мурзы переходят на службу к московскому правителю, и вот следствие: посла хана не пускают в Москву. Её князь назначает количество посольской стражи - слыханное ли дело?! Вот так наследство оставили ему предшественнички! И казна Мамая почти вся ушла. Куда только подевалась?

Городец-Мещерский - немедленно сжечь! Эх, заодно бы и Москву! Но заодно не получится. Думать! Он ведь знает, какие кирпичи московских стен надо расшатывать...

Тохтамыш вышел к гостям в сопровождении сына, холодный, непроницаемый, взял чашу, из которой пили его предки, приложился и протянул сыну. Тот, отпив, вернул чашу отцу. Мурзы и беки провозгласили здравицу в честь великого хана. Когда опрокинулись кубки, рога и пиалы, Тохтамыш поднял руку.

-Славные беки и мурзы! Ваш край - богат, велик и красив. Но сердцу степняка - милее полынные степи. Моя Орда завтра начнёт кочевать к Синим Водам, оттуда вернётся к берегам Итиля. Здесь вы можете пасти своих коней и скот, никто вас не тронет. Когда вы мне потребуетесь, я пришлю к вам гонцов. Но если даже их не будет, запомните мою волю. Через год, на исходе месяца больших трав, вы с отрядами воинов обязаны находиться там, где река Дон сближается с Итилём.

Гости замерли.

-Отберите самых опытных и сильных в охоте. Пусть они будут на самых крепких лошадях. Много не надо, мы ведь не войну затеваем.

Князья переводили дух.

-Да! В награду за вашу преданность и ваши дары я зову вас на большую охоту в степи между Итилём и Яиком. Вы, может, слышали, какие тучи сайги, дзеренов и диких лошадей там пасутся, сколько там птицы дрофы и стрепета, сколько журавлей, лебедей, гусей и уток грудится на озёрах и реках, сколько лисиц и тарбаганов, чьё мясо - нежнее воска, водится в степных травах. Каждый из вас тысячу раз испытает твёрдость своей руки и зоркость глаза, быстроту своего коня, удар соколов и хватку ястребов. Если же чужие племена попадут в наши облавы, каждый сможет добыть иную дичь. Сбор - между Итилём и Доном. Оттуда начнём мы первую большую облаву, а когда перейдём Итиль, навстречу нам зверей и птиц погонит Едигей.

Князья улыбались: велика честь присутствовать на такой охоте, где распорядителем - великий хан.

-Кто наберёт сотню добрых джигитов - приходи с сотней. Кто наберёт пять сотен - приводи всех. Но больше пяти сотен не надо. Лишь бы были сильнейшие и каждый - с двумя заводными конями. Охота будет долгой.

На другой день гости разъехались. Перед закатом Тохтамыш объявил военную тревогу. Оставив малый отряд охранять семейные кочевья и скот, он с десятью тысячами всадников выступил на запад. Всю ночь, меняя коней, воины шли малознакомыми отрогами и предгорными долинами. Никто ни о чём не спрашивал, но большинство решило, что хан ведёт их в Таврию и Крым, чтобы внезапным набегом захватить и разграбить города фрягов. Вспоминали богатства, которые минувшей осенью привёз хану посол Кафы. Одного опасались: не спугнуть бы фряжских толстосумов, не дать им времени погрузиться на корабли.

Когда лучи солнца обогрели спины всадников, в долине заблестела Кубань. На её берегу, поросшем терном и травами, хан остановил войско и устроил смотр. Нукеры под досмотром сотников и тысячников из тумена хана проверили каждый десяток, выявляя, нет ли отставших, потерявших или забывших в лагере оружие, предметы снаряжения, запасы пищи. Во всё время смотра хан стоял на кургане, верхом на буланом жеребце, покрытом тигровой шкурой. Едва смотр закончился, по знаку темника, назначенного начальником смотра, войско сомкнулось кольцом вокруг кургана, и началась расправа над нерадивыми. Одному тысячнику и двум сотникам, потерявшим на переходе людей, отрубили головы. Воинов, у которых нашлись изъяны в вооружении и лошадях, били палками по голым спинам. Едва напоили коней - поход продолжился. По-прежнему шли на закат. Когда садилось солнце, сделали остановку и был смотр. Казнили только одного десятника - он прозевал сигнал, поданный начальником. Поротых не оказалось.

Солнце скатилось за край степи - войско выступило в полуночную сторону по следам легкоконных разъездов. Знакомые созвездия смещались в глазах джигитов, они не могли понять, куда же ведёт их повелитель. Заря упала на лица, и кони оживились, зафыркали, улавливая ноздрями знакомые запахи и чуя конец пути. Лишь теперь воины догадались, что было только учение и они вернулись к семейным становищам.

Снова - смотр. Наказывать никого не пришлось. Трое сотников, чьи всадники оказались лучше подготовленными к походу, были объявлены тысячниками, и хан приколол к их плечам золотые знаки. Шестеро десятников стали сотниками, а их места заняли сильнейшие из простых всадников. Возвышение почти неслыханное, по Орде пошёл говор о щедрости великого хана.

Воин Орды получал жалованье в размере стоимости от двух до пяти лошадей: всё зависело от того, как он нёс службу и воевал. Десятник получал жалованье своего десятка, поэтому он был заинтересован в том, чтобы каждый его подчинённый имел наибольшую плату. Сотник получал жалованье, равное жалованью пяти своих худших десятников. Тысячник - жалованье пяти худших сотников. Система оплаты воинской службы в Орде заставляла каждого начальника только и думать о том, чтобы его люди были лучшими в походах, на смотрах и на войне. Эту систему Тохтамыш и привёл в действие внезапной проверкой - по её результату заново определялось жалованье каждого всадника.

Слух о происшедшем разнёсся по Орде. Всюду теперь ждали тревоги, мурзы и наяны мордовали подданных за малейшее небрежение к лошадям, за всякую неисправность снаряжения. Начальники стали понимать, что Тохтамыш - не менее беспощаден, чем Мамай, только он опаснее - потому что законный хан и потому что никто заранее не знает его мыслей.

Орда кочевала к закату по долинам предгорий. Рассылаемые ханом гонцы заверяли князей племён в миролюбии и благосклонности повелителя. Князья же спешили задарить владыку, чем могли: нередко разоряя свои земли, покупали мир. Степной хищник откармливался, залечивал рану, полученную на Непрядве.

Трудно обвыкался Тупик в новом положении - в его доме на Великом Посаде поселилось маленькое горластое существо, которое потребовало столько забот, сколько не требует воинский десяток. Дарья и слышать не хотела о няньках - всё время отдавала дочке. Сердце Тупика исходило нежностью и тревогой при каждом детском крике, но всё время чувствовал себя лишним в светлице жены, громадный и большерукий, пропахший сбруей и лошадьми. Впервые, кажется, с болью отрывался от дома, выезжая для встречи посольства Царьграда. Только служба семейные дела в расчёт не принимает, и нынешняя служба не в пример прежней.

Кончилась пора молодого ухарства, иное прозвище надо заслуживать. А то - "Тупик". Оружие страшное, да годится оно лишь железо плющить, да дубовые кряжи колоть. Чтобы заслужить иное прозвище, надо показать не одну силу и смелость, но и ум зрелого мужа. Не то до седых волос ходить сотским, да из сотских могут выпереть при случае, как Олексу. Хотя Олекса - всё же молодец. Ещё осенью, когда стало известно о замирении в степи и потребовались люди в Кафу для встречи и охраны в пути послов Царьграда, он первым вызвался, заявив, что протирать штаны, сидя в стольной, есть кому и без него. Его послали начальником стражи, и теперь Боброк велел передать Олексе: коли доведёт посольство до Москвы благополучно, быть ему снова сотским.

Зачастили на Русь посланники Константинополя - припекает ныне Византийскую империю: бесконечные войны с соседями, внутренние восстания, разгром крестоносцами Константинополя в четвёртом крестовом походе и создание ими на территории Византии Латинской империи, которую лишь через полвека императорам удалось сокрушить с помощью болгар и генуэзцев, а главное - веками работавшая система высасывания соков из своих крестьян и ремесленников для прокормления двора и чиновничьего аппарата довели Второй Рим до жалкого состояния. Некогда самое могущественное и богатое государство мира превратилось в бессильный обломок себя, неспособное изменить закостенелых форм. По его землям беспрепятственно водили свои полчища военачальники султана Мурада, враг уже стучался в ворота его столицы.

Смерть государства наступает, когда собственный народ не может или не хочет защищать его. Византийцы ещё могли, но уже не хотели сражаться за свою империю. Как и в прежние времена, императоры старались привлечь наёмников, но наёмники не возбуждали в народе доверия, ибо их мечи правительство обращало столь же часто против внешних врагов, сколь и против недовольных в своей стране. А ведь известно, что войско, которое предназначено для подавления своего народа, оказывается самым негодным в борьбе с внешним врагом. Никто так не склонен к трусости, шкурничеству, панике и измене на войне, как люди из числа внутренних карателей, тюремщиков и палачей.

Пришло, однако, время, когда и наёмников содержать стало не на что: завоеватели-османы разоряли крестьян до нитки или угоняли в рабство, а основной доход с торговли шёл в руки генуэзцев, которые за военную помощь в борьбе с Латинской империей вырвали у Константинополя исключительные привилегии. И тогда взоры императорской власти стали всё чаще обращаться к единоверной Руси, поднимающейся на севере над пепелищами ордынских пожогов. Стремясь опереться на Москву, византийские политики понимали, как важно им любой ценой удержать патриарший контроль над русской церковью. За рукоположение духовных сановников, угодных князьям, за присылку на Русь учёных проповедников и богомазов, предметов культа, освящённой церковной утвари взималась крупная плата в патриаршую и императорскую казну. Бывало, императоры просили денег для дела защиты православия от "неверных" и не знали отказа. И куликовский герой - троицкий монах Ослябя доставлял крупную казну в дар византийцам. Русская помощь, усилившаяся после Куликовской битвы, продлила жизнь Второго Рима, по меньшей мере, на сотню лет.

Принимая дары великих князей, императоры старались подольстить им, именуя своими братьями. Византийские принцессы чаще других иноземок становились русскими княгинями. Киев, а затем Владимир и Москва назывались вторым центром православия - так не без участия византийцев, особенно переселившихся на Русь православных священников, ещё задолго до окончательного свержения ига Орды была посеяна идея "Третьего Рима". Те, кого привлекала эта идея, вряд ли задумывались о том, что величие Рима вырастало в его поработительских войнах, а величие Москвы складывалось в борьбе с поработителями.

Однако уже все дороги Руси и ближних земель вели в Москву.

Путь посольства лежал через Коломну, ставшую как бы далеко выдвинутой московской заставой с юго-востока. Отряд Тупика на день опередил послов. Воины отдыхали. Уже скинувший доспехи Тупик вышел на подворье, привлечённый шумом, и увидел в толпе дружинников приземистого человека нерусской наружности в сером халате и лохматой шапке. Тот подошёл, покачиваясь на кривоватых ногах, в его лице и узких глазах сквозила усталость. Заметил Тупик и пару взмыленных лошадей у коновязи.

-Откуда гонец?

-Беда, боярин Васка! - выкрикнул татарин. - Беда пришёл на Мещер-Сарай! Спасай, Васка!

У Тупика поползли брови на лоб: какой это там "Сарай" спасать надо? И где он видел этого человека?

-Коназ Хасан нету - Мещера ходил, где искат, когда воротит? Коназ нет - два сотня чужих пришёл. Авдул богатур меня звал: скакай, Маметша, на Коломна. Спасат нада Мещер-Сарай. Тридесят джигитов там, бабы, ребята.

Так вот оно что: в отсутствие Хасана на Городец-Мещерский совершено нападение. Если случайный враг - не так страшно. А если отряд хана?!

-Когда случилось, Маметша? Ты-то как прорвался?

-Шибко скакал я, боярин Васка. Мой конь - сытый, стоял долго. Его конь - худой, шёл лесом - где догнат? Вчера обед звонил - я там, нынче обед звонит - я здес. Авдул-богатур говорил: ден - стоим, другой ден - стоим. Третий ден - лежим, нет Мещер-Сарай.

Коли спасать - нельзя медлить и минуты. Но как же со встречей посольства? Дело-то - нешуточное. Поймёт ли государь? Должен понять: военный набег на московские владения!

-Алёшка, Микула! Всем - сбор, сыщите десятских. Коней седлать. Я - к воеводе.

Коломенский тысяцкий Василий Вельяминов оказался в своём тереме. Августовский день выдался жарким, воевода сидел в столовой палате, простоволосый, в распущенной рубахе, прохлаждаясь клюквенным квасом из ледника. Тупик с порога стал выкладывать вести, боярин, слушая, не отрывался от кружки, лишь поглядывал исподлобья серыми прозрачными глазами. Допил квас, отёр ладонью подстриженную русую бородку и рявкнул в дверь:

-Эй, кто там есть, живо ко мне!

Вбежавшему отроку приказал поднимать по тревоге воинов, находящихся в детинце. На дворе зазвенело било.

-Ты выпей квасу-то. - Вельяминов пододвинул Тупику полную кружку. - Городец под моим досмотром, сотни поведу сам.

-Василь Васильич! - взмолился Тупик. - Хасан - мой друг, в Мамаевой яме побратались.

-Друг! А у меня счёт с Ордой не кончен за брата Микулу. И кому государь велел провожать посольство - тебе али мне?

-Государь простит - дело военное. Я ж дорогу лучше всех знаю. Этот Маметша еле на ногах держится, уснёт в седле.

-Уговорил. Коль што - вместе ответим. Я оставлю полусотню для встречи послов, ты же в неё своих, московских, десяток добавь с хорошим начальником.

-Коней бы заводных, Василь Васильич.

-Табун в отгоне, за Окой, долго ждать. Ничё - кони у нас добрые, мы в детинце-то не шибко засиживаемся.

Скоро полторы сотни всадников выступили из ворот города и рысью двинулись к броду через Москву. Со стены детинца их провожали тревожные взгляды, пока не скрылись в сосновом бору.

Долги старинные версты, а их до Городца, почитай, сотня. Только ночью, в самую темень, Вельяминов дал отдых людям и лошадям. Напоили коней в лесной речушке, задали им ячменя, спали два часа в траве, возле копыт коней. Едва заря прорезалась - вскочили, сухари и вяленину грызли в сёдлах, запивая водой из кожаных и медных баклаг. Днём сделали тоже лишь один привал. Воины, привычные к походам: в сёдлах едят, отдыхают, даже и спят попеременно. Лошадей же вымучивать до предела нельзя: к бою готовились. За полдень в восточной стороне увидели косые столбы серого дыма. Что это - сигналы тревоги или пожары? Ускорили бег лошадей. Встретили деревеньку в два двора. Дома обжитые, в огородах зеленеют репа, лук и горох, круглятся кочаны капусты, кое-где бродят куры, а - ни людей, ни скота. Видно, дымы в небе спугнули крестьян. Душа Тупика заныла и ожесточилась: снова по урманам забиваются русские люди. Доколе ж?!

Перед закатом открылась приокская долина, солнце светило в спину всадникам, и виделся холм, где стоял Городец-Мещерский. Тупик смежил глаза, открыл вновь, и сквозь стиснутые зубы прорвался стон: Городца больше не было. Только стена зияла чёрными язвами прожогов, но - ни башен над ней, ни восьмигранного купола церкви, ни крыши терема князя. Дымок ещё курился над холмом, на всадников пахнуло гарью.

-Опоздали, - произнёс Вельяминов. - И Хасан опоздал либо, хуже того, - побит со всеми своими.

Отряд приблизился к обгорелым стенам острожка, спугнув стаю воронья, и стиснуло болью сердце Васьки: чьи лица увидит сейчас с выклеванными глазами? Воронов Тупик ненавидел. Ему приходилось слышать песни чужестранцев, где ворона называли даже другом воина - ведь он его спутник в походах, - но русское сердце Васьки восставало против. Он-то и своему врагу не желал смерти, пока тот не обнажал меча. Как можно любить спутников тлена и страданий?

-Стены глиной обмазаны, а сожжены, - заметил Вельяминов. - Не иначе земляным маслом облили. И сушь...

Он первым проехал через выбитые ворота, Тупик - следом. Сразу увидел обнажённые тела двух мужчин. Один, плечистый, мускулистый, лежал ничком, другой, малорослый, раскинув руки, обратил к небу безглазое, исклёванное лицо. Тупику словно шепнул кто-то имя первого: тысячник Авдул... Не от руки Васьки в сшибке конных разведчиков на рязанском порубежье, не в Куликовской сече суждено ему было сложить голову, а от рук соплеменников при защите Русской земли, которая стала и землёй Авдула. Что же - это? Небесная кара за измену своему царю или искупление невинной крови, пролитой им когда-то на исстрадавшейся земле, к которой прибился он в свои чёрные дни, и которая приняла его, не помня зла?

Маметша спрыгнул с лошади, вскрикнул, упал на тело безглазого и закаменел. Воины ни о чём не спрашивали и не утешали - такое горе словами не лечат, его надо выплакать. Тела убитых лежали по всему Городцу вокруг сожжённой церкви и дома князя, иные сильно обгорели. Снаружи, под стенами, человеческих трупов не было, - значит, нападающие похоронили своих, оставив неприбранными убитых защитников крепости. Тупик велел сосчитать их, сам ходил от тела к телу, но не нашёл ни Хасана, ни княжны, ни священника. Насчитали три с половиной десятка, среди них две женщины и трое детей. Кто-то мог сгореть бесследно, однако стало ясно: Хасан со своей полусотней в бою не участвовал. Видимо, воины погибли все до единого, уцелевших детей и женщин угнали в полон. По словам Маметши, нападение произошло внезапно, пастухи и мужики, работавшие на полях, укрыться в остроге не успели.

Свечерело. Потянуло прохладой с реки, в роще затихал вороний грай. Пожарище дышало жаром и смрадом.

-Похороним завтра, - сказал Вельяминов. - Разбойники едва ли воротятся, но поберечься надо.

-То - не простые разбойники, - сказал Тупик, оглядываясь и представляя, как всё случилось. - Видишь под стеной закопчённые черепки? То осколки зажигательного сосуда, начинённого земляным маслом, серой и селитрой. Эта смесь даёт адское пламя. Когда их встретили со стен стрелами и каменьем, они стали метать бомбы через частокол. Загорелись навесы и конюшни под стеной, загорелась и стена. Большими стрелами они, наверное, зажгли и церковь с домом князя. Воины отступили от стены, но в середине тоже полыхал пожар, они оказались зажаты огнём. Здесь была геенна. Бабы с ребятишками могли спрятаться в погребах со льдом, а воин - терпи. Вишь, как лежат убитые - кольцом меж огней. И ворот они не отворили. Их выломали потом, когда городчане валялись угорелые между пожарищами... Враг, видать, знал устройство острога, он заранее всё рассчитал и час нападения выбрал. Так действуют опытные нукеры и разведчики хана. И оружием, што было у них, мурзы-разбойники не обладают. Думается мне, боярин, - тут погостил особый отряд хана, нарочно посланный разорить Городец. Не удивляюсь, што Хасан просмотрел его: враг шёл с бережением. Может, во всей Орде о набеге знали два или три человека.

Вельяминов был озадачен.

-Однако, глаз у тебя, Василей! Што же, выходит, им страшен был Городец?

-Ещё как, Василь Васильич. Хасан перетягивал татар на нашу сторону, к земле их привязывал. То хану - кость в горле.

Утром часовые подняли тревогу, воины вскочили в сёдла. Берегом Оки, к холму, лавой мчался конный отряд. Тупик, рассмотрев пурпурный плащ, летящий впереди всадников, успокоил своих.

Лицо Хасана было страшным.

-Где - они? - В красных от ветра глазах засветилась надежда. - Где - враг? Наши - где?

-Мы пришли на закате, Хасан. Мы опоздали...

Хасан расцарапал себе лицо.

-Я знаю, чьё это - дело! Я пойду по их следам. Я их настигну и перегрызу им глотки!

На пепелище Тупик заговорил о том, что намерение Хасана бесполезно и безумно. Дубовые брёвна горят долго, ещё дольше тлеют. Судя по пожарищу, всё было кончено в первый день осады, - значит, отряд хана ушёл далеко, его теперь не достанешь. В Орде на Хасана устроят облаву и могут схватить.

-Если даже княжна и другие - живы, ты не спасёшь их, но лишь умножишь их страдания.

-Пусть так. Я найду её или умру.

Воины искали среди убитых своих родственников и друзей. Не было плача, но на всех лицах читалась та же решимость, что и на лице начальника. Тупик подумал: если эта полусотня настигнет отряд хана, тому, пожалуй, несдобровать.

-Не тревожьтесь, мы похороним мусульман по их обычаю, христиан - по-своему. Только укажите, кто - крещён.

-Похорони их, Василий, в одной братской могиле. Теперь прощай.

-Увидимся ли ещё, брат?

-Увидимся. Хасан - бессмертный. Васька Тупик - тоже бессмертный. Нам нельзя умирать, у нас ещё - много врагов.

Вблизи стены воины рыли могилу заступами, найденными в сожжённом остроге. Стук телеги показался наваждением. С закатной стороны, от лесочка, пылила открытая повозка, запряжённая парой гнедых. Воины прервали работу, поджидая нежданного гостя. Рослый мужик правил повозкой стоя, и, лишь когда приблизился, Тупик рассмотрел сидящего человека в рясе. Городецкий поп соскочил с телеги, причитая:

-Што же творится на белом свете, батюшка боярин? Што же это - такое?

-Это - Орда, отец, её след.

-Не уж то ни единого из моих прихожан в живых-то нет?

-Князь с полусотней ушёл догонять грабёжников. Может, кто из мужиков спасся. Те же, кто был в остроге, - побиты и уведены.

-Вот горе! А я в Коломну к отцу Стефану наладился, да услыхал про беду и поворотил. Да поспел, вишь, к погребению...

Тупик достал из сумы небольшой образ Богородицы, завёрнутый в чистую льняную ткань.

-Батюшка, я исполнил твою волю. Сам ходил в Троицу...

Поп обеими руками принял икону, развернул и, целуя, омочил слезой.

-Спаси тя Бог, сыне...

Он побрёл на пепелище, прижимая икону к груди, в сопровождении возницы, в котором Тупик узнал молодца, что зажигал свечи в палате князя.

После погребения Тупик предупредил попа:

-Поспешай, батюшка, со сборами. Мы уходим.

-И в добрый путь. Я уж после съезжу к Стефану, сначала людей соберу.

-Думаешь, придут?

-Куды ж им деваться? Мыслимо ли бросать этакое светлое место? И хлебушко вон на полях зреет, и огороды овощем - полны, мы приглядим пока. Часовенку с Гаврилой соорудим, штоб место не запоганело, а там и князь, глядишь, вернётся. Вы б только помогли нам колокол над пепелищем поставить - уцелел ведь он, родимый, не взял его огонь, от нечистых рук порождённый.

-А што, Василь Ондреич, - отозвался Микула. - И, правда, пособить надо в святом деле.

Через полчаса воины, растаскав обугленные брёвна на месте церкви, освободили из-под них закопчённый бронзовый колокол. Его язык отпал - огонь расплавил медное кольцо, на котором он держался. Под головёшками сгоревшей кузни нашлись наковальни и железо и медь. Пока устанавливали перекладину, Микула сковал новое кольцо и с помощниками приладил язык. Из седельных ремней свили верёвки, перекинули через перекладину, обвязали колокол, и руки воинов подтянули его к подвесному крюку.

-Ну-ка, проверим, отче, не потерял ли он голос в огне?

Микула взялся за бечеву, потянул привычной рукой - доводилось когда-то в монастыре и звонарём служить, - негромкий звук, протяжный, чуть печальный, родился среди тишины, погас, будто всосался полуденным простором.

-Живой, - улыбнулся Микула. Перекрестясь, покрепче ухватил бечеву, и удары языка колокола набатным громом поплыли с холма к сосновым борам.

Воины, которым не нашлось работы с колоколом, на вожжах достали воду из колодца с обгорелым срубом. В затухающем звоне Тупик услышал рядом: "Пойдём-ка, попьём колодезной" - и оборотился. Коломенские ратники отмывались у колодца от угольной пыли - один сливал другому на руки.

-Стой! - заорал Тупик. - Брось бадейку, олух несчастный!

Моющиеся уставились на бегущего к ним сотского, тот, что сливал, поставил ведро на обугленную траву. Тупик ударом ноги опрокинул его.

-Пили воду? Ну, пили?

-Я лишь два глотка, - признался молодой кмет.

-Мало учили вас, сукиных сынов! В колодце ж мертвяки плавают. С распоротыми животами!

Глаза у парня полезли из орбит, по горлу прошли судороги.

-Два пальца в рот - живо!

Кмет не донёс пальцы до рта - его начало рвать... Мертвяки в колодце вряд ли плавали, но Тупик не сомневался, что вода - отравлена. Два дня яд мог сохранять силу. Как заставить человека извергнуть проглоченное, Тупик знал. Парень изнемог, корчился в потугах. Тупик протянул ему свою баклагу:

-Пей! Сколько можешь, пей - вода сладкая... Так, молодец, а теперь снова - два пальца...

Убедившись, что из парня извергается вода, распорядился:

-Оба - к речке, бегом! Отмойтесь. Ты же пей из реки, сколько можешь и рыгай. Да баклагу прополощи!

Оборотясь к напуганным воинам, Тупик заговорил:

-Здесь был враг всего лишь два дня назад. Запомните на всю жизнь: коли враг не завалил колодца, не набросал туда трупов - он отравил его. Мертвяки отравляют колодцы на годы. Яд может сохранять силу неделями, пока земля не рассосёт его. От яда есть одно средство - уголь. Собирайте и тащите его сюда. - Тупик нашёл глазами попа. - Батюшка, через день воду можно пить, вычерпав уголь. Ну, а кто и проглотит уголёк - то не страшно: уголь не отпустит яда, с ним и выйдет из человека.

Поп стал благодарить, Тупик через его плечо смотрел на Гаврилу, который с помощью кметов сооружал из собранных досок и бревён подобие балагана вблизи перекладины с колоколом. Там, наверное, поп повесит икону, которую всё ещё прижимает к груди. А стоит людям узнать, что она освящалась Сергием...

-Василей Ондреич! - прервал его мысли Вельяминов. - Гони всех к реке - пущай отмоются. Исчумазились, ровно бесенята.

После купания отряд выступил на Коломну. Протяжный, зовущий гуд колокола плыл в воздухе, провожая всадников. И вот оно чудо: перед тем как въехать в лесок, Тупик оборотился и увидел фигурки людей в приокской долине, тянущиеся к сожжённому острожку. Уцелевшие городчане гнали трёх коров и маленькое стадо не то овец, не то коз.

-Быть Городцу, - сказал Вельяминов. - Есть поп - будет и приход.

-А татарского удела под московской рукой не получилось, - отозвался Тупик. - И не получится, пока хану рук не отрубим.

Ему вспомнилось: Хасан считал, что правитель Орды охотится за дочерью Мамая. Чудом заполучив свою невесту, Хасан дрожал над ней и все угрозы Городцу относил на её счёт. Тупик смотрел на дело трезвее. Жаль великого замысла - татары, переходящие на русскую службу, станут теперь бояться порубежья.

Гуд колокола долго провожал отряд, который уходил от будущей столицы Касимовского царства волжских татар, что утвердится здесь волей московского государя через семьдесят лет.

IX

Хвостатая белая звезда стояла в московском небе, и даже в полдень весеннее солнце не могло затмить сияния пришелицы. По ночам она заливала землю светом ярче полной луны, и тогда леса, пашни и воды, притихшие селения и столица принимали пугающий образ. С сумерек и до восхода из лесов неслись крики, вой, хохот, взлаивание, костяной стук. Даже голоса пролётных птиц сквозили предвестием беды. С наступлением вечера люди запирали ворота и двери на засовы, а если ходили ко всенощной, то соседи собирались толпами. Несмотря на распутицу и ночные холода, в городе появилось множество странного люда. Расползаясь с рассветом от ворот монастыря по всему посаду, нищие бродяги канючили, вымогая подаяние, тыкали в небо грязными пальцами, пугали близостью Страшного суда. В церквях почти не прерывались службы. Попы и монахи толковали значение хвостатой звезды, советовали усердно молиться да щедрее жертвовать на храмы и монастыри.

Наконец грозная гостья стала уходить за окоём, и люди словно очнулись, на улицах послышался смех, разговоры обратились к насущным делам и заботам, к наступающей летней страде. Посадские мужики сбивались в ватаги, чинили сети, плели верши, тянулись на речки и речушки, коими рыба устремляется к нерестилищам. Жизнь - сильнее знамений.

Пока не началась страда на полях и огородах, по указанию большого воеводы окольничий Тимофей Вельяминов провёл учение с московскими ополченцами. На подсохшей поляне близ Напрудского, вотчинного села великого князя, что - на Яузе, собралось шестьсот ратников. Одеты кто во что, лишь оружие - большие копья, сулицы, щиты, луки и самострелы - отроки привезли из хранилищ князя в Кремле. Тупик, приставленный наблюдать за обучением суконной и кожевенной сотен, взял с собой лучших стрелков и метальщиков. Разделив лучников и арбалетчиков, он велел своим кметам показать приёмы натягивания тетивы и прицеливания, потом началась стрельба по мишеням. Каждый принёс дощечку, лучники для начала установили их на сто шагов, арбалетчики - на двести. Если пять из десяти выпущенных стрел глубоко впивались в дерево, ополченцу разрешалось перенести дощечку на двадцать шагов - и так до предела, пока стрела способна поразить врага, защищённого кожаной бронёй. После учения лучший стрелок в десятке получал от князя алтын серебром, и мужики изо всех сил старались превзойти друг друга.

После первой очереди выстрелов Тупик, опережая пеших ополченцев, проехал к мишеням в сопровождении Варяга, окинул их взглядом, покачал головой:

-Не густо.

В дощечках торчало по две, три, иногда четыре стрелы. Проехал дальше, к мишеням арбалетчиков, присвистнул: в крайней доске сидело плотной кучкой десять кованых железных стрел. Спросил Варяга:

-Это кто ж у тебя?

-Крайним стоял Адам, суконник, да вот - он, подходит.

Широкоплечий посадский в зелёном суконном кафтане вразвалку подошёл к начальнику и посмотрел ему в глаза, на круглом курносом лице - улыбка.

-Доску-то, небось, придётся раскалывать, иначе стрелы не вытащить.

-Это пошто же не вытащить? - басовитым голосом сказал Адам. - Вот как это делается, боярин.

Адам наступил на плаху и повыдёргивал железные стрелы.

-Однако силушкой тебя не обидели. Ну-ка, отнеси плаху ещё на сто шагов. Ежели пять стрел попадут в неё, получишь награду и поболе алтына.

-Спаси Бог, Василий Андреич. Только я и за так всажу весь десяток. Мне честь - дороже.

-О чести и говорю.

Даже и на четыреста шагов все десять стрел оказались крепко посаженными в дерево. Тупик взял Адама на замету. Нашлись в сотнях и другие добрые стрелки.

Под вечер от Напрудского прибежал мельник:

-Боярин, выручай ради Христа, не то смоет нас.

Пруд и мельница принадлежали великому князю, поэтому Тупик, не мешкая, велел Адаму с десятком ополченцев поспешать на помощь. От тёплого ветра и солнца разом тронулись лесные овраги, переполнились речушки и ручьи, впадающие в Яузу, она вздулась на глазах. Воде указали путь через вешняк, разобрав верхние камни и дёрн, и она в момент размыла вешняк до материка, устланного обожжёнными брёвнами ещё при постройке плотины. С рёвом поток шёл под уклон, врываясь в русло Яузы ниже мельницы, пенный гребень клокотал на столкновении вод, омут бугрился и вскипал пузырями. Чтобы плотину не размыло вширь, работники мельницы с помощью ополченцев укладывали в воду по обе стороны прорана сшитые вместе ковры из камыша и рогоза, придавливали их старыми жерновами. Оставив у прорана работников и трёх ополченцев, Адам с остальными пошёл к мельнику за рыбацкой снастью.

С посада, от сёл Напрудского и Луцинского к плотине уже потянулись мужики и ребятишки. Мельнику - беда, народу - потеха. Бешенство весенней воды веселит сердце и кружит голову почище хмеля. Уже перебросили длинную верёвку через поток там, где он, выравниваясь после крутого падения, рождал первый изогнутый гребень. Держась за верёвку, рыбаки входили в ледяную воду по пояс, ставили на дно хвостуши - трёхаршинные верши с широким четырёхугольным зёвом, плетённые из ивовых прутьев, - с подвешенными к ним тяжёлыми камнями и, привязав хвостушу к верёвке, выскакивали на берег, бросались к костру и натягивали портки, стуча зубами и приплясывая. Адам, оставшись в исподнем, вошёл в середину потока с громадной хвостушей. Вода уже доходила ему до груди, а он не останавливался.

-Адамушка, привяжись к верёвке! - кричал с берега сухонький мужик, стараясь пересилить рёв воды и голоса людей. - Уташшит тебя водяной в омут, привяжись, родненький!

Адам не оглядывался. Устанавливая снасть, он с головой ушёл в поток, на берегу ахнули, двое мужиков, ещё не обсохших, рванулись к воде от костра, но Адам вынырнул и, фыркая, побрёл к берегу, волоча за жабры крупную, рвущуюся на волю щуку. Его встретили хохотом, он бросил рыбину на землю, сунул в рот кровоточащие пальцы, кто-то накинул на него зипун.

-Ай да Адамушка, бес водяной!

-Купца по хватке видать: он и тонуть будет, а на берег со шшукой в руках вылезет.

-Кто мешает - ныряй да хватай, - смеясь, сказал подошедший с оружейниками Вавила Чех.

-Опустил хвостушу-то, слышу - ка-ак жахнет! Вода-то - слеза, вижу, мотается в верше - ей голову прутьями защемило, не то бы вывернулась. Я головой в хвостушу и унырнул, потому как за хвост её, сатану, в воде не удержать, - нащупал жабры, да и выволок. Токо жабры у сатаны - што пасть с зубами, искровенился. Но - шалишь, не таких шшук имали.

-Не укусишь, небось, щука, она молодая - хороша, жареная.

-Да и эта - не стара, вишь, голова плоская - донная это, из крупной породы.

-А вот мы спробуем.

Суконник всыпал в раскрытый щучий зёв горсть соли, влил конопляного масла, обложил рыбину листами смородины и веточками укропа, завернул в холстину, уложил в разрытый костёр и забросал горячим песком.

-Теперь наваливай - штоб жаром её проняло. К закату спечётся.

-Искусник ты, Адамушка, - подольстил сухонький мужик.

-Какое там! Вот Каримка - тот искусник. Трёхпудовую шшуку так сготовит - язык проглотишь.

-Вечор, говорят, отпросился он да пошёл со своими татарами вверх по Неглинке. Там тоже пруды спускают.

-От рожа басурманская! Дозвал бы, што ль?

-Он тя искал, дядя Адам, - сказал мальчишка из бронной слободки. - Ему сказали - ты в ополчении.

-Ну, коли так... Да зря он туда пошёл. В неглинских прудах уж нет той рыбы, што на Яузе попадается. Тут и стерлядку, и осетришку можно схватить, там же - густёра одна.

Мужики начали разоблачаться - пора вынимать верши. Адам достал из мешка белый сухарь, угостил мальчишку, спросил:

-Не студно в лаптишках-то, Андрейка?

-Да нет, дядя Адам. Я ноги старыми кожами обернул да шерсти положил - не студит.

-Што братка?

-Поправляется. Взял подряд у Вельяминовых на два панциря, рубли уж бить начал для проволоки.

-Слава Господу, теперь ничё, заживёте.

-Да мы не бедствуем шибко, и дядя Вавила когда поможет, он - тож из бронников.

Адам крякнул и, глянув на пушкаря, стоящего поодаль над потоком, сказал:

-Ты забеги завтра ко мне. Я те кафтанишко из свово сукнеца подарю, да и сапожишки найдём.

-Благодарствую, дядя Адам, да отдаривать нынче нечем.

-Сочтёмся, Андрюха, ты не думай о том. Моему соседу, набойщику, нужон рисовальщик. Пойдёшь?

-Не, дядя Адам, я брату рубли бить помогаю, узоры для панцирей выдумываю. Да и сетку научился вязать.

Адам досадовал на себя. Знал ведь, что старый бронник Рублёв погиб на Куликовской сече, его взрослый сын вернулся домой с тяжёлой раной руки, значит, не мог заниматься своим делом, а ему ведь надо кормить старую мать и младшего брата с сёстрами. Как мог забыть? В прежние зимы в кулачных боях на льду реки Москвы и неглинских прудов суконники и кожевники обыкновенно становились в один ряд с бронниками, чтобы уравнять мощь кузнецкой слободы. Адам-суконник, Данила-бронник, Карим-кожевник оказывались воеводами своих ватаг, часто встречались, дружили домами. Минувшей зимой кулачных потасовок не было, и вот на тебе - забыл, покинул друга в несчастье. В сытости чужого голода не понять. А Вавила, человек пришлый, значит, понял?

Рыбаки уже начали выволакивать на берег хвостуши. Струя забивала рыбу в узкую часть прутяной снасти, и хоть горловина и была широка, у мелкой и средней рыбы не хватало силы выброситься из ловушки. Почти каждая хвостуша была набита до середины, в иных, попавших в удачную струю, рыба торчала хвостами наружу, билась и выскакивала, когда горловину приподнимали над водой. Мужики опорожняли верши на лужайку и спешили поставить снова.

Адам скинул кафтан, пошёл в воду. Рыбаки притихли, следя за ним. Адам скрылся с головой, вынырнул, стоя боком к струе, обеими руками приподнял снасть. Громадный косой хвост стегнул по воде, подняв брызги, несколько рыбин выскочило из горловины, Адам приподнял хвостушу повыше, пошёл к берегу, держа наискось течения, а хвост молотил его по лицу и плечам.

-Никак, осетришша!

-Хоть бы за верёвку держался, бес!

Вавила вошёл в воду, встретил Адама, помог. Улов вытряхнули подальше от воды. Мужики ошиблись: не осётр попал в снасть, а пудовая стерлядь, раздувшаяся от икры. Было в хвостуше ещё несколько стерлядок и две белорыбицы.

-Купцу и тут - счастье.

-Андрюха, отбери стерлядок да белорыбиц, - попросил Адам, - пошлю князю, небось, пруд-то - ево. А эту, большую, порубить и - в котёл. Икру - в горшок, присолим - твому брату на поправку.

На плотине стояло несколько женщин, издали следя за рыбаками.

-Вдовушки из Напрудского, - сказал кто-то.

-Андрейка, сбегай, позови, - велел Адам. - Вы, мужики, наденьте портки, а то не спустятся.

-Всю Москву не одаришь, - сказал тот же сухонький мужичок.

-Тебя дарить не заставляют, - отрезал Вавила.

Женщины сошли с плотины, пряча под телогреями холщовые сумки. Адам указал им груду своей рыбы.

-Мелочи оставьте фунта два - для навару, остальное - поровну.

Отдал свой улов и другой ополченец. Разобрав рыбу, женщины заспешили в деревню. А на плотине появились другие. Адам с досадой крякнул, посмотрев на оставшуюся мелочь. И тогда мужики стали махать: "Спускайтесь!"

Скоро у костра снова бились, распрыгиваясь, груды слитков, разевали пасти щуки, засыпали на воздухе стерлядки и белорыбицы, окуни, трепеща, норовили доскочить до воды, смотрели в небо два судака. Адам колдовал над котлом, закладывая в отвар коренья и куски порубленной стерляди. За ухой, наслышанный о мытарствах Вавилы - слободки оружейников и суконников соседствовали, - он спросил: нашёл ли тот кого-нибудь из своих родичей?

-Мать с отцом уже померли, старший брат с сестрой - живы, там же, в Коломне, семьи - у них, дети растут. А младший в княжеской дружине был, ещё на Воже погиб. Порадовались мы друг на дружку да об усопших поплакали. Вдову убитого брата с двумя мальцами я и взял за себя, прошлым летом привёз сюда.

-Ты бы порассказал нам чего, Вавила, о заморских краях.

-Лучше мы вон странников послушаем. - Вавила указал на двух путников, спускающихся к берегу. Те сняли шапки.

-С уловом вас, рыбари, - заговорил старший, подслеповатый дедок с сединой в бородёнке, одетый в потёртую овчину и войлочную шапку. Его спутник был моложе, крепче телом, круглолицый, с бегающими тёмными глазками.

-Откуда идёте, странники? - спросил Адам.

-От Белоозера, родимый, идём - Господа славим.

-Эко, таскает вас нелёгкая в самое распутье. Ладно, садитесь к котлу, щербы похлебайте с нами, да не обессудьте - хлеба не припасли.

-Хвала Господу, хлебушко свой едим. - Странники перекрестились, старший достал из котомки ложки и два сухаря. Присели на свободное место, стали хлебать из котла. Старший мочил сухарь в ложке, жевал дёснами, с хлипом запивал наваром и похваливал уху. Младший ел размеренно и отрешённо, насыщаясь. Взгляд, уставленный в котёл, перестал бегать.

-Слыхали, православные, чего учинилось в Новогороде Великом? - спросил старик.

-А што - такое? - мужики, ожидавшие, когда пришлецы утолят голод и начнут рассказывать, насторожились.

-В прошлом годе новгородцы начали ставить церкву каменну, во славу святого Дмитрия.

-Знаем, - сказал Адам. - В честь победы Куликовской - та церковь, Москве и государю нашему во славу.

-Ох, грехи человеческие, ох, гордыня людская! Во славу Господа и святых от века ставились храмы. Побили Орду Божьим промыслом, и стали иные государи заноситься, Господа забыли, чинят утеснения соседям, свою волю им навязывают, царей поносят. А Бог-то, Он всё видит, и Его кара всюду настигнет. Согрешили мы ныне - грозное остережение не замедлило. Храм-то в Новогороде скоро поставили, архиепископ освятил его. А едва удалился владыко - рухнул тот храм, рассыпавшись на кирпичики, и народу подавлено - страсть!

В глазах слушателей явился ужас.

-Врёшь! - выдохнул Адам.

-Вот те крест, родимый!

-Истинно - так! - молодой тоже начал креститься.

-Эгей, ратнички! Так-то вы, окаянные, подсобляете мельнику? - Мужики повскакали. На плотине стояли верхами Олекса, Тупик и дворский боярин великого князя с дружинниками.

-Да уж пособили! - крикнул Адам. - Вода вешняк отворила, а мы дно укрепили - устоит плотина.

Дворский поговорил с прибежавшим мельником, всадники съехали к реке по откосу.

-Дух-то от щербы! - дворский потянул носом.

Афонька бросился ополаскивать деревянные чашки, начерпал из непочатого котла, стал угощать начальников. Алёшка с Микулой, достав ложки, пристроились к котлу. Поглядывая на склонившееся к закату солнце, Варяг попросил:

-Василь Ондреич, дозволь нам с Микулой остаться - рыбы привезём хозяйкам.

-Эге, - удивился дворский, - вы, никак, и красной рыбки схватили? Ай, ты с собой привёз, купец?

-Вона, боярин, мешок со стерлядкой да белорыбицей, для государя отложен.

-Ишь ты, значитца, жилая стерлядь в прудах держится.

-Может, и не жилая. Запруды каждый год спускают. Вот вода приспадёт, ослабнет - она и проскочит вверх.

-Чего за рыбу-то просишь?

-Да ничего, боярин. Кланяюсь государю этим мешочком.

-Знаю вас, бесов. - Боярин погрозил пальцем, отхлёбывая уху из чашки. - При случае ведь напомнишь.

-Да коли случай выпадет, как без того, Микита Петрович?

Запив жирный кусок стерляди остатками ухи, боярин встал с бревна, велел навьючить рыбу на одну из лошадей.

-А ты, купец-молодец, коли улов останется, приноси поутру на двор князя. Меня назовёшь - чай, пропустят. Всю возьму, какая будет, и цену хорошую дам.

-Не мёрз, не мок, а поймал мешок, - бросил вслед отъехавшим кто-то из рыбаков.

-На то боярин. Да не бойсь, купец внакладе не останется.

Адам отыскал глазами Алёшку с Микулой.

-Што, витязи, не боитесь холодной водички? Хвостуши, поди, уж полнёхоньки, мне одному не управиться. Рыбу - пополам. Андрейка, ступай к мельнику, пусть отдаст все верши, какие есть. В обиде не оставим - потемну самый улов.

Микула начал стягивать кафтан. Раздевался и Алёшка. Адам спохватился:

-Постойте, а где же - странники-то?

-Какие странники? - спросил Алёшка.

-Да подходили тут к нам на ушицу двое, с Белоозера. Недобрую весть принесли, а выспросить мы не успели.

-Што за весть? - насторожился Микула, но Адам уже вступил в воду, и расспросы пришлось отложить.

...Москва была взбудоражена новым слухом. Теперь недавнее явление хвостатой звезды связывали с саморазрушением церкви, воздвигнутой в память победы на Дону, - значит, небесное знамение всё же обращено к Москве? А церкви к добру не разваливаются. У рябой бабы в Загорье корова отелилась трёхногим телком, и людей охватил ужас. Телёнка утопили, но в тот же день у соседки рябая курица запела петухом, а рыжий петух снёс яичко, и слухи стали плодиться. Сначала многие видели - ночью на трубах печей плясал огненный бес, а потом беса обнаружили в амбаре купца Брюханова. Всю ночь сидельники, вооружась дубьём, стерегли запертую дверь, дрожа от холода и звуков, сотрясающих стены амбара. Когда же утром отпёрли дверь, нашли там похмельного водовоза Гришку Бычару. Он помнил лишь, что намедни был у кума на крестинах, но каким образом бес похитил его и подбросил в амбар заместо себя, сказать не мог. Кто-то видел, как над стеной Кремля извивался летучий огненный змей, кто-то слышал, как в полночь на реке рыдали водяные девки, лесорубы поймали в подмосковном бору дикого мужика, били его и повели топить, уверясь, что это он сосёт и портит коров, да встречные опознали в нём немого парня из Митина Починка, промышляющего липовым лыком. Много было в ту весну всякого. По приказу окольничего московские стражники хватали в корчмах и на церковных папертях подозрительных говорунов, но те двое странников, принёсших весть о разрушении церкви, как в воду канули.

Дмитрий Иванович, наконец, призвал митрополита - посоветоваться, как прекратить слухи и порождённую ими смуту. Выслушав князя, Киприан сказал:

-Народ - тёмен, государь, он склонен видеть во всяком знамении угрозу его благополучию. Кометы нередко являются взорам людей, но не всегда им сопутствуют беды.

-Речь теперь - не о кометах, отче. Этот слух о рухнувшей в Новгороде церкви...

-То - не слух, государь, то - правда.

-От кого сиё - ведомо?

-Из Троицы вестник был. Новгородский архиепископ сообщил Сергию, как всё случилось. Уж с неделю мне известно.

Дмитрий молчал, глядя в окно, на скулах ходили желваки. Киприан ждал - вот сейчас князь взорвётся криком, грохнет по столу кулаком, а то и... Митрополит даже втиснулся в кресло, но Донской лишь провёл рукой по лицу. Зная о лёгкой отходчивости князя, владыка, поглаживая крест, заговорил:

-Велики - наши грехи, государь, но Господь, наказывая гордыню, остаётся милостивым, готов принять всякое покаяние и награждать смирение...

Что-то словно дрогнуло в лице князя, Киприан, замерев, смолк. Вот сейчас... сейчас - припадёт к руке владыки: "Прости, отче, неправду, учинённую мной, - пусть на мою голову падёт любутский позор. Это Митяй подтолкнул тогда меня, государя, учинить насилие над законным святителем - каюсь в том". Что же тогда Киприан? А он поцелует лоб, перерезанный ранними морщинами, обмочит его слезой - всё зло против князя сожжёт в душе, и отныне пойдут они рука об руку, два великих пастыря Русской земли, привлекая к себе друзей, смиряя недругов. Что знамения и слухи! - они разом смолкнут перед церковным хоралом.

Донской поднялся с кресла, подошёл к застеклённому окну и дёрнул раму, посаженную на шарниры.

-Экая духотища в апреле-то! - Повернулся и ожёг гостя взглядом. - Вот што, отче. Давно уж в Великом Новгороде наших пастырей не было с церковным судом. То - непорядок, и пора их туда послать.

-Благое дело, государь, - сказал митрополит. - Моя казна - не так богата.

-Вот-вот, и казну пополнишь. Да пусть святые отцы ещё повыведают о церкви. Я же в их дружину поставлю своих бояр.

Проводив владыку, Дмитрий постоял на крылечке терема, потом, сопровождаемый дворским, обошёл конюшни, отдыхая душой при виде отборных скакунов, заглянул к сокольникам - близилась пора весенней охоты. На соседнем подворье князя Серпуховского шла суета - Владимир готовился к отъезду в Серпухов, где затеял строительство новой крепости. Увидев брата, тот подошёл к оградке, разделяющей усадьбы.

-Княгиню с собой берёшь? - спросил Дмитрий.

-В Полоцк сбирается - по матери и братьям соскучилась. Да и в тереме работы начинаются. Я ж вызвал из Новгорода Феофана. Он мне распишет наново терем и церковку.

-Слышал о том. Глянется - и к себе позову... Ты вот што, Володимер, устроишь работы - не засиживайся там. Тревожно.

-И тебя, государь, слухи одолели? - Глаза Серпуховского похолодели. - Я бы этих шептунов...

-Не безгрешны и мы, Володимер. Лили ведь и христианскую кровь. У великих князей - и грехи великие.

-Крамольничью кровь лили мы в Твери и на Рязани. То - святое дело. И ныне вороги подкупают смутьянов, штоб всякое знамение против нас оборачивали. Те-то, первые страннички, небось, от владений князя Юрия приползли. Да сей латинский доброхот за заморские штаны продаст и тебя, и свой удел, и всю Русскую землю.

-Што ты привязался к его заморскому кафтану? Пусть хоть магометанином наряжается - дела б по-нашему правил.

-Дела! Небось, уж с Ягайлой и Михаилом Тверским стакнулся, и клепают против тебя, льют воду на мельницу Орды.

-Будет о сём! Помни, чего я тебя прошу - не засиживайся. Наш стол - здесь, а там и умного боярина - довольно.

Глядя в спину удаляющегося брата, Дмитрий усмехнулся: и затылок-то у него сердитый. Всё ещё злится, что Белозёрский удел великий князь передал Юрию, а в Тарусский выморочный удел посадил особого наместника, отдав Серпуховскому лишь несколько порубежных деревенек, из-за которых издавна спорили с Рязанью. Но и с Олегом считаться надо, а владения Серпуховского и без того обширны, да треть Москвы - за ним... С Еленой потолковать бы - есть у Дмитрия, что передать Андрею Полоцкому. Смутно - в Литве. Брат Ольгерда Кейстут, славный победами над крестоносным войском тевтонов, согнал с виленского стола Ягайлу, но из-за вспыхнувшей войны с черниговским князем потерпел поражение от своих противников, позвавших на помощь крестоносцев, был захвачен и умерщвлён в темнице по приказу Ягайлы. Тот снова воцарился в Литве. У Ягайлы с Дмитрием не было дружбы. И Михаил Тверской, похоже, что-то затевает. В Москву за целый год не прислал даже единой вести, зато помирился с новгородцами, с которыми прежде враждовал из-за Торжка, завёл шашни с сыновьями суздальско-нижегородского князя. Не уж то и впрямь Юрий Белозёрский - заодно с ними? Владимир перегибает, но у него - нюх на такие дела. Иной раз бывает ощущение, словно невидимая рука развинчивает на Руси налаженное, подбирается к московскому горлу. Не ханская ли? Но Тохтамыш - смирен, слышно, затевает большую охоту. Осенью надо вновь собрать князей...

Раннее тепло и обильные воды сулили урожайное лето. Даже и это тревожило князя: урожайные годы родят и беды - то половодье потопит, то ураган снесёт деревни, то пожары начнут гулять по княжеству, то враг набежит. Как воды сойдут и подсохнет в степи, надо послать сторожи на порубежья. Жаль, нет Хасана в Городце-Мещерском: ушёл с отрядом прошлым летом - будто в воду канул. Тупика бы в Дикое Поле отправить, да в Новгороде потребуется. Придётся - Олексу. Вчера говорил великий князь с Иваном Копыто. Вот тоже готовый воинский начальник, лучший из сакмагонов, но старые раны одолели. Уезжает Иван в Звонцы, чтобы занять место погибшего Таршилы. Когда уходят из полка старики - ладно, а тут - сорокалетний мужик. Может, поправится - деревенский воздух да тишина исцеляют лучше бальзамов. Тесно строятся города, душно - в них от многолюдья, от навоза и гнили - летом, от печного дыма - зимой. Оттого болезни в городах прилипчивее к людям.

На крылечке терема появился митрополит в сопровождении игумена Фёдора и незнакомого монаха. Опять у княгини был, подумал Дмитрий. Ваську с Юркой, небось, обихаживал. Так и лезет в души к наследникам, а не окоротишь: семья церковью освящается и волен священник вникать в дела жены и мужа.

На охоту бы, да распутье. Однако охоте есть замена.

-Дворский!.. Тот купец, што стерлядок прислал, он, небось, - изрядный рыбалка?

-Адам-то? Лучше и не надо, государь.

-Ты, дворский, отряди два десятка дружинников да за тем купцом пошли, пущай он свою ватагу собьёт. Пойдём по разливам, надо пополнить рыбный запас. Сей же час и посылай.

На другой день от устья Неглинки отошли три ладьи. Молодые гребцы с песней дружно ударили вёслами, и суда понеслись вниз по вздувшейся от паводка реке. В носу первой ладьи, закутанный в серый плащ из плотной, отталкивающей воду ткани, стоял рослый темнобородый человек. Рядом - такой же рослый, чуть по суше, с косым шрамом на щеке топорщил подстриженные усы, с удовольствием оглядывая простор реки. Его синие глаза, отражая блеск солнечных струй, казались бирюзовыми. Кормчим у рулевого весла на груде сетей восседал Адам-сукониик. Рядом к борту прислонены лёгкий самострел и пятизубая острога. Знаток нерестовых путей вёл рыбацкий караван к речке Серебрянке, бегущей из Медвежьих озёр, куда по весне заходит лучшая рыба. С замыкающего струга озирал открывающиеся дали Андрейка Рублёв. Впервые в жизни покидал он Москву в пору вешнего разлива, и теперь преобразившаяся земля поражала его своим видом. Москва, затопившая пойменные луга, казалась ему широкой Волгой, о которой мальчишка был лишь наслышан. Вековечную тайну хранили леса по её берегам, и каждая деревушка на взгорке, окружённом водой, стала царством на острове Буяне. От восторга томилась душа Андрейки, всё вокруг было волшебным: и сверкающая зеленоватая гладь с шапками пены, и вывернутые с корнями деревья, даже вороны, путешествующие на их ветвях, стаи гусей и уток, взрывающие плёсы брызгами и шумом крыл, гоготом, кряканьем и свистом, станицы журавлей в небе, гребцы, в лад ударяющие вёслами под песню, и две фигуры в сером и коричневом плащах на переднем струге, чёткие на зеркальном полотне реки и побережных сосняков да вербников. Плыть бы так бесконечно - пусть не кончается свобода, полуденный простор воды, полей и лесов, песня молодых, добрых людей, отправляющихся на мирное дело. Сердце Андрейки готово было разорваться от желания остановить, удержать мгновение жизни, чтобы оно повторялось снова и снова. Не заметил, как в руке оказался уголёк - он собирал плотные угольки и завёл для них кошель, который носил на поясе. Андрейка стал рисовать на окрашенной палубе носового отсека, куда дружинники прятали оружие. Очнулся, когда старший на струге тронул его за плечо:

-Ты почто это пачкаешь ладью?

Андрейка попытался рукавом смазать рисунок, но дружинник остановил:

-Неча зипунишко марать - тряпицу возьми.

Отстранясь, он ахнул:

-Мать честна! Да ты... - От изумления старый дружинник лишился речи. Андрейка, перепуганный, схватил тряпку для мытья палубы.

-Я счас сотру.

-Я те сотру! Эй, Иван! - кликнул он старшину княжеских рыбаков. - Ты глянь-ко, Иван, чего отрок изобразил!

От кормы подошёл белобородый десятский из дворских слуг.

-Баловство это и грех - мирское рисовать. Коли тебе, отроче, дар от Бога - Богу и вернуть надобно: святое пиши, славь Господа и Его ангелов.

-Рази тут не мир Божий? - возразил дружинник. - Ты глянь: как живое - и река будто бежит, и лес стоит, и наши струги плывут, и гребцы поют. Государь-то до чего - похож! И Дмитрий Михалыч - вот он, рядом. А тут кто на последнем-то струге? Ах, язви тя в душу - да то ж, никак, мы с тобой, дед Иван!

-Вот я и говорю: грех это - нас, недостойных, изображать. Божеское надобно.

-А я - счас, я не успел...

С той стороны, где на рисунке должно быть солнце, под угольком отрока проглянул лик ангела. Ещё несколько линий, и над караваном воспарил ангел с оливковой ветвью в руке.

Старый десятский перекрестился.

-Стал быть, шлёт Господь благословение нашему государю в его благих делах? Да и нам грешным?

-Истинно, дядя Иван.

-Ну, ин ладно. - Старый рыбак поцеловал мальчишку в светлый вихор. - Храни, отроче, свой дар, послужи нашему Господу Спасителю. Рисунок не стирай, государю покажу.

Андрейка потупился и покраснел, чувствуя себя грешником. Когда рисовал, ни разу не вспомнил о Всевышнем и, если бы не старый рыбак, намалевал, наверное, вместо ангела солнышко или стаю пролётных журавушек.

Под вечер вошли в устье Серебрянки, двинулись против течения, и гребцы скоро устали. Князь велел приваливать к берегу. Открылся залив, образованный половодьем на месте низины, двигались между берёзками, осинами и дубками, стоящими по пояс в воде, приткнулись к косогору, покрытому соснами. Их стволы уносили кроны под самое небо. Рядом, в распадке, ещё прели сугробы в грязных коростах. Струги привязали к деревьям, одни дружинники пошли точить берёзовый сок, другие собирали сушняк и ставили шатры, резали лапник для ночных подстилок, рыбацкая ватага Адама разбирала сети и нероты. Адам взял намётку и пригласил князя с воеводой к недалёкому ручью, куда должна уже войти рыба. Дмитрий и Боброк с закинутыми на плечи самострелами пошли вдоль берега за Адамом. У крайнего струга, привязанного к вербе, осыпанной пушистыми почками, Дмитрий остановился.

-Это што - такое?

Андрейка, разбиравший сети на берегу, замер. Подошёл десятский и объяснил:

-Отрок изобразил наш караван.

В тени деревьев при вечереющем свете рисунок словно бы обрёл глубину, фигуры стали отчётливее. Дмитрий запустил пятерню в бороду, долго молчал, потом глянул на Боброка.

-Ну-ка, поди сюда, - позвал тот отрока. - Давно рисуешь?

-Батяня выучил сызмальства. Для броней рисунки ему помогал делать. Теперь брату пособляю.

Дмитрий улыбнулся:

-Сызмальства. Чей ты будешь?

-Рублёва, бронника сын, - едва дыша, ответил отрок.

-Помню мастера. Вам с братом его славу беречь.

-Учить бы надо мальца, - сказал Боброк. - В Чудов монастырь определить, што ли.

Донской оглядел парнишку.

-Сколь тебе лет?

-Тринадцатый.

-Куды ему в монастырь? А учить бы надо. Сам-то как?

-Я бы в дружину отроком...

-Отроком. - Донской всмотрелся в рисунок и вздохнул. - У нас отроков - довольно, да ни один вот этого не может. Вот што, Андрейка. Воротимся - пошлю тебя на двор к князю Володимеру Андреичу. Должен к нему приехать живописец Феофан Грек. Покажешь ему своё умение. Коли приглянешься, в учение отдадим, определим и кормление. В дружину тебе незачем, да и хиловат. Не захочешь в богомазы - бронником станешь. А эту картину сотри, кроме ангела. Неча Бога гневить, и без того уж прогневили. Айда с нами, поохотимся, пока трапезу готовят.

Андрейка от радости чуть не подпрыгнул.

Дмитрий первым двинулся вдоль берега Серебрянки к овражным ручьям. Адам приобнял мальчишку, потом снял с плеча самострел:

-Поноси уж, так и быть...

Пылала заря. В бору застрекотал потревоженный зверёк, крякнула утка на речном разливе, водяной бык подал голос, с гоготом пролетела стая гусей, из поднебесья пришёл клик журавлей, и снова в тишине - только звон ручья, песни лягушек да воркование тетеревов в берёзовых, набухающих почками рощах.

Весна текла талыми водами по Руси, суля буйные травы, ранние всходы, обильные хлеба и приплоды в стадах. Выходил на заре землепашец за ворота бедного подворья, всматривался в сияние зари, слушал буйство воды и радость вернувшихся птиц, молил Небо о мире и, зажимая в корявой ладони последнюю денежку, шёл ко всенощной, чтобы подкрепить молитву.

За разливом реки сквозь деревья просвечивал огонь рыбацкого костра. Два человека, глядя в пламя, думали о том же, о чём молился пахарь.

За рекой Мстой дебри всё чаще расступались полями и кулигами, лесные дороги и тропы сбегались к тракту, связывающему Вышний Волочёк с Новгородом. При подходе к Мсте тракт, наконец, стал оправдывать своё название - даже мосты появились, и на гатях кони уже не брели по брюхо в воде и грязи. На полях мужики дожигали костру и солому, возвращая истощившейся земле частицу плодородной силы. Дружинники, поругивавшие пастырей за тяжёлый путь посуху, приободрились, осматривая пажити, вслушиваясь в покрикивание оратая.

-Гляди-ко! - дивился длинный, нескладный Додон. - И тут пашут по-нашенски - сохой да ралом. Што бы им чего свово не удумать?

Молодые дружинники прыснули за спиной Додона, Мишка Дыбок, мигнув, подхватил:

-И земля у их, бесов, земляная, и сосняк сосновый, а про ельник не скажу - весь осиновый.

-Ты не шуткуй про землицу-то. Вот под Нижним аль Костромой репа по полупуду родится, зернину брось - куст колосьев. У нас же - не то. Пошто так?

-Эка! - отозвался Микула. - В нижегородском краю день едешь - едва деревню найдёшь, у нас же кинь камень - в мужика попадёшь. Тощает землица. У бабы и то вон первый здоровее всех родится.

-Здесь, говорят, хлеба почти не сеют. Зато льна берут богато и в неметчину с выгодой продают.

-Новгород свово не упустит, - заметил пожилой дружинник. - Но земля-матушка, чего не родит она? Не зря ж говорят про неё - всех жирней она на свете.

-Не скажи, - возразил Додон. - Небось, пузо купца Брюханова - пожирнее здешней землицы.

Кметы залились смехом.

От возка святых отцов подали сигнал привала. Спешились, развели костры на краю леска. В котлах забулькала ключевая вода. Дружинники-монахи обедали отдельно, вместе со своими пастырями. Скоро от их костра потянуло запахом варева, Мишка заворчал:

-От боровья! Небось, горох жрут, нам же снова - кавардак да осетрину с белужьей икрой. Воротит уж!

-Сходи да попроси, небось, вырешат, - предложил Алёшка.

-Я те схожу! - пригрозил Тупик. - Ты, Мишка, не дразни мне людей. Надоела осетрина с кавардаком - ступай в посадские торгаши, там каждый день горох лопают.

Мишка исподлобья глянул на сотского, ничего не сказал. Когда же сытые дружинники прилегли на потниках и Тупик отошёл посмотреть коней, Мишка нагнал его:

-Пошто злишься, боярин? Аль я твоей жёнке ребёнка сделал?

-Што говоришь?! - Тупик схватил Мишку за грудь.

-То и говорю, Василь Андреич. Настя-то вот-вот разрешится. От меня она не могла. Бил я её, сказала - от тебя. Не обманывает - не та баба.

-Ты бил её? С ребёнком в животе?!

-Её бил, по заднему месту, - усмехнулся Мишка. - Ребёнка не трогал - чужих не бью.

Тупик ухватил дружинника, притиснул к сосне.

-Брось, Василь Андреич, я могу и покрепче тряхнуть. Не трону её больше. Она и попу сказала, что не мой - ребёнок. Только куды её теперича? Обратно в деревню - дак отец не примет без твоей воли. Я-то уж себе купецку дочку высмотрел. Она - согласна, а купец - стар, наследство за мной будет... Дал бы ты мне пару рублишек на развод, Василь Андреич, а? Расходы ж...

Тупик расстегнул кошель.

-Я - дрянь, но ты, Мишка!.. Не уж ты - русский? А Настёну... Не твоя забота, как её теперь устроить.

-Русский - я, Василь Андреич. Потому и гоню неверную жану. Токо уж ты не лезь в это дело. Моя жана - я и устрою.

-Зачем же соглашался жениться? Не уж не понимаешь - ты во всём виноват! Хотя и я...

-Кто говорил - отец, мол, справный? Я и подумал - приданое за ней изрядное. А Стреха - жох, полушки не дал. Мне нужна не баба, боярин, а казна. С казной любую бабу добуду.

Тупик смотрел в широкую спину Мишки с растущим отвращением к происшедшему. Двумя рублями за его Настёну расплатился - по цене вырванной бороды, - и он взял! Попросил!.. А если узнает Дарья?..

На следующий день с берега речки Жилотуг глазам московских посланцев явились башни каменной стены Новгорода, вознесённой над земляными раскатами, в вечереющих лучах засияли купола Софии и множества монастырей, обступивших северную столицу Руси...

X

Месяц больших трав был в разгаре, когда Тохтамыш объявил смотр войску. Мурзы и наяны ждали этого: большая охота - хороший повод проверить военную готовность. На ковыльной равнине близ Сарая-Берке собрались многие тысячи всадников при полном походном снаряжении. Не было лишь Кутлабуги да Едигея - первый должен скоро подойти, а второй ждал охоту хана в своих владениях. Кутлабуга - единственный из военачальников, кто знал о намерениях Тохтамыша, Едигей же, не ведая того, оставался поберечь тылы Орды.

Ещё до смотра в ставку хана был вызван Батар-бек - начальник сильнейшего в Орде тумена. Третьим в шатре находился царевич Акхозя.

-Тебе, Батар-бек, - заговорил хан, - знакомы все дороги на Русь, Акхозя ходил только до Нижнего Новгорода. Стань ему учителем. - Темник поклонился. - С пятью тысячами воинов вы пойдёте в Казань. Там в эту пору много русских купцов. Убивать их не надо, купцов мы бережём. Отбери у них всё имущество, скажи: это - в счёт многолетних долгов московского князя. Лучшие чамбулы эмира подчини себе, потом переправься через Итиль - лодий у тебя будет довольно. - Каменное лицо Батар-бека потрескалось от удовольствия. - Пойдёшь от Казани на Москву, как можно быстрее и как можно незаметнее. - Хан подозвал темника к разложенному чертежу, провёл ногтем, обозначая путь тумена. - Там, где пройдёшь, не оставляй ничего. Вот отсюда пошли одну тысячу на Владимир, другую - на Суздаль. Тысячникам города брать изгоном, с налёта. Если не удастся - уходить сразу, к Москве. Что тебе непонятно?

Батар-бек поклонился всем телом и достал войлок лицом.

-Мы слышали - мы исполним.

-А где же будешь ты, повелитель? - спросил царевич.

Тохтамыш усмехнулся:

-Об этом тебе скажет твой темник.

К радости большинства мурз хан поручил им смотреть войска и возвращаться в улусы. Присоединив к своему тумену оставшиеся тысячи Батар-бека и лучшие сотни сборного войска, он поднялся и ушёл на закат. В тот же день сакмы конных тысяч дотянулись до реки Итиль. Под летним небом, среди зелёных берегов, текучее море воды сияло бирюзой. В заливе стояли торговые суда, похожие на плавучие сараи. К берегу приткнулись сотни рыбачьих лодок. Воины, однако, радовались зря - суда и челны предназначались для переправы верблюдов и снаряжения. По сходням Тохтамыш въехал на палубу, сошёл с коня, поднялся на кормовую надстройку.

Войску Орды часто приходилось одолевать реки с ходу, и давно минули времена, когда степняку под страхом смерти запрещалось омывать в реке обнажённое тело. Спешиваясь, всадники раздевались догола, укладывали в челны одежду с оружием и сёдлами, пробуя воду, с хохотом плескали друг на друга. Кое-кто надувал бычьи пузыри на случай, если оторвёт от лошади и придётся до берега выгребать самому. Вот уже первые сотни, ведя лошадей за гривы, вошли в реку. Когда конь всплывёт, важно успеть схватить его за хвост, иначе придётся плохо - Итиль широка и быстра, не утонешь - отстанешь, а это - хуже, чем утонуть. Постепенно река очернилась тысячами человеческих и конских голов, среди них плыли челны. Над водой кружили чайки. Посреди реки вскинулась туша гигантской рыбы, до хана долетел крик, но вода снова стала спокойной, лишь голоса чаек нарушали тишину, и хан перевёл взгляд на берег.

Визг прорезал голоса птиц, у хана по спине заходил мороз. Вопль человека смешался с ржанием лошади.

-Что - там, повелитель? - Побледневший тысячник Карача расширенными глазами смотрел в середину плывущих. Вода поднялась горбом и словно вскипела - какая-то неведомая сила, взбивая пену, поднимая тучи брызг, тянула в пучину одного из плывущих, он визжал, уцепившись за хвост коня, а лошадь рвалась, не в силах тащить тяжесть, запрокидывалась и погружалась. Вот-вот ей зальёт уши и ноздри - конец. Плывущие поспешно удалялись от места схватки. Из толчеи пены вывернулось изогнутое чёрное бревно в три или четыре роста человека, голый воин торчал из усатой пасти чудовища, заглоченный по пояс, он уже не кричал, мотаясь из стороны в сторону, хватая руками воду, - освободившаяся лошадь ржала, уплывая. Гребенчатый закруглённый хвост речного гада стегнул по воде, разбежались волны, исчезла пена, и снова гладкая вода бирюзой сияла под солнцем. Только лошадь звала сгинувшего хозяина и старалась догнать сородичей, волокущих к берегу перепуганных людей.

-Рыба-людоед! - побежало по берегу. Сотники размахивали плетьми, но в воду никто не шёл. Тохтамыш предпочёл бы умереть на плахе, чем оказаться проглоченным водяной тварью.

-Позови хозяина судна, - приказал он тысячнику и, когда явился седой широколицый человек, спросил. - Ты знаешь, кто похитил моего воина?

-Это - старый сом, великий хан. Он, видно, охотился на осетров, но неудачно, и напал на первого попавшего. Большой рыбе трудно находить добычу по себе, а сомы живут сотни лет и бывают весом до двадцати пудов. Я находил больших лебедей в их животах. Детей они проглатывают нередко, но взрослого человека... Я слышал об этом, однако до сих пор не верил. Видно, эта рыба сильно оголодала, если вышла охотиться на осетров ещё до заката.

-Они не нападут на плывущих стаей?

-Нет, великий хан. Сомы живут в одиночку, охотятся обычно ночью. И такие большие встречаются редко. Сегодняшнее можно считать чудом.

-Он снова не бросится?

-Ни за что, великий хан. Проглотив человека, сом будет спать на дне много недель. Если же подавится и исторгнет - он уже на человека не нападёт никогда. Но может, тут другое?

-Что же? - хан сломал брови.

-В природе много чудес, но она хранит свои тайны и открывает чудесное немногим из смертных. Может, дух реки узнал, что на берегу находится повелитель народов, и поэтому вызвал из бездны чудовищную рыбу - показать тебе?

-И скормил ей моего человека? Хороша - честь! Ты, видно, язычник, а я - правоверный и речных духов не признаю. Знай, мудрец: этого сома выгнал из ямы не водяной дух, а голод. Но ступай и расскажи всем о сомах, что ты рассказал мне.

Не прошло часа - переправа возобновилась. Когда отчалили суда, на другом берегу уже поднимались дымы костров - войско становилось на ночной привал. Нукеры толпились у бортов, всматриваясь в зелёную тьму реки. Карача сказал хану:

-Воины не верят, что это была рыба. Они думают: речной шайтан утащил нашего человека.

-Что они ещё думают?

-Не знаю, повелитель. Но они говорят: мы ещё не начали охоту, а шайтан уже охотится на нас. Плохой - знак.

-Придётся охоту отменить. Так и скажи всем.

Тысячник попятился.

Снова ночная степь соревновалась со звёздным небом - мириады огней грудились в её пространствах. У одного из огней сидели Тохтамыш и главный юртджи. Вспышки пламени по временам отражались в броне часовых, отступивших в темноту. Хан долго молчал, уставясь в огонь, старый чиновник ждал, держа в руках доску для письма, на которой лежали перья, свёрнутые пергаменты и стояла золотая чернильница. Наверное, хан принимал нелёгкое решение, если писцом позвал одного из довереннейших людей. Он поднял глаза, блеснувшие жёлтым огнём, в упор глянул на юртджи, и тот вздрогнул: показалось - не человек сидит рядом, а степная рысь.

-Пиши так: "Знаешь ли ты, великий рязанский князь, что одной ногой я уже стою на твоей земле? Противиться мне бесполезно, и зачем тебе противиться? Орде не нужны твои города и земли, они нужны другим. Запомни: в твоём покорстве - спасение и благополучие твоего княжества. Поспеши на встречу со мной к реке Елец, и приму тебя, как возлюбленного сына".

Хан взял пергамент, шевеля губами, прочёл, обмакнул печать в пурпурную краску и приложил к листу.

-Грамоту запечатай свинцом и позови Шихомата.

Самых важных гонцов Тохтамыш отправлял в дорогу ночами, чтобы чужие глаза не проследили их путь.

Через два дня всадникам Орды открылся Дон. Тумен хана стал на крутобережье. В белую вежу прибыли горские князья, приглашённые на охоту. Их становища раскинулись далеко вверх по течению реки - в ожидании хана гости успели потешиться соколами и ястребами. В юрту входили насторожённые - очень уж эта ставка не походила на лагерь охотников. Каждый называл число прибывших с ним нукеров, получал чашку кумыса и знак воинского начальника - сотника или тысячника.

-Кази-бей! - Тохтамыш отыскал взглядом знакомое лицо. - Золотой Барс, правда, - очень быстрый конь. Будущей весной я пришлю тебе годовалого жеребёнка от него.

Хан, кланяясь, благодарил за милость.

-Но этого жеребёнка надо заслужить. Назначаю тебя начальником всего тумена горских джигитов. С этого дня тумену жить по законам военного времени. Будь беспощаден. Завтра, как только встанет солнце, мы выступаем на полночь. Ловчих с птицами отправь домой. Мы идём за лучшей добычей.

Беки застыли с чашами в руках.

-Мы не взяли железных броней, - заговорил, наконец, Кази-бей. - Припасов мало, ведь рассчитывали кормиться охотой.

-Брони в этом набеге вам не нужны. Довольно мечей и луков. А пропитание воин находит сам.

-Куда мы идём, великий хан?

-Ты узнаешь, когда мы станем делить серебро и рабов. Ступайте и скажите всем: ни один не вернётся с пустыми руками.

Когда удалились князья, Тохтамыш спросил юртджи:

-Сколько всего наездников у Кази-бея?

-Примерно пять тысяч - по сведению начальника харабарчи Адаша. Отборные джигиты.

Хан считал. В его тумене - десять тысяч. Столько же - у Кутлабуги. Пять тысяч увёл Батар-бек. От его огромного тумена осталось ещё семь тысяч, временно подчинённых Шихомату. Две тысячи Тохтамыш взял из остальных туменов Орды. Пять тысяч привёл Кази-бей. Всего под сорок тысяч войска...

-С такой силой Субедэ покорял мир. Мне нужно мало.

Старый юртджи смотрел на хана. Тот усмехнулся:

-У меня - хорошая харабарчи, Рахим-бек. Это ведь - и твоя заслуга.

Да, разведке и он, и его ближние отдали много сил в эти два года. Но и ближайшему из сановников хан до сих пор не доверял всех мыслей. Даже в степи, когда аилы кочуют, двадцатитысячное войско не собрать за неделю. А ведь его надо не только собрать, но и приготовить к сражениям. Сейчас всё решало время, а время он уже выиграл. С десятитысячным полком Дмитрий против него в поле не выйдет. Но если всё же случится невероятное и Москва к его подходу соберёт большой полк, Тохтамыш уклонится от встречи. Тумены чёрным смерчем пронесутся по московским землям - попробуй их догони! Во все отряды он дал старых разведчиков, ходивших на Русь. И за кем погонятся полки Дмитрия, если Орда рассыплется на тысячи? В этом случае Тохтамыш запретит брать тяжёлую добычу и пленников - только драгоценности, деньги и меха, только необходимую торбу зерна для лошади. Всё, что можно, - в золу и камни, чтобы вынудить князя платить дань под угрозой новых опустошительных набегов. При любом повороте событий избежать большого сражения - в этом замысел Тохтамыша, сулящий успех. В больших битвах русы побеждают всегда или почти всегда. Их надо раздёргивать в мелких сражениях, не давать им возможности собирать крупные силы - не в том ли тайна неотразимых набегов Субедэ, Бурундая, Дюдени и других удачливых полководцев Орды?

На рассвете следующего дня двадцать три тысячи всадников, не отягощённых большим обозом, семейными кибитками и стадами (для прокорма гнали только молодых лошадей, дойных кобылиц и везли во вьюках баранов), двинулись против течения Дона. В одном переходе, другим берегом, шёл тумен Кутлабуги. На седьмой день Тохтамыш запретил подавать сигналы дымами. На девятый приказал разводить ночью один костёр на сотню. Если бы кто-то и увидел эти костры с деревьев, растущих по дальним возвышенностям, он решил бы, что кочует малое племя.

Шёл август - месяц зрелых трав, обильной росы, ясного неба и сытой дичи, легко попадающей под выстрел. Иногда Тохтамыш не велел ставить шатра, спал под открытым небом, положив под голову седло и укрывшись овчиной. Роса садилась ему на ресницы, холодила скулы, и хану грезились моря, по которым плывут нетающие белые льды. Давным-давно воины Батыя купали коней в тёплых водах "последнего моря", но оно оказалось не последним. Тохтамыш уже не рвался к закатным и полуночным морям, ему нужен лишь один город, носящий имя серединной русской реки.

Были частые звездопады. Однажды огненный дождь хлынул с ночного неба. В том месте, откуда он шёл, звёзды начертали фигуру женщины, идущей навстречу крылатому коню, и четыре самые яркие обозначали её слегка наклонённый стан. Тохтамышу показалось - небесная женщина заплакала: сверкающий ливень падал из её глаз. По ком лила звёздные слёзы жилица ночного неба? О чём предупреждала великого хана? Не она ли присылала минувшей весной хвостатую гостью, когда Тохтамыш принял решение о военном походе? Интересно бы знать, какие знаки посылало небо Мамаю, но Мамай уже ничего не расскажет. Тохтамыш загадал: если приснится хорошее - он будет продолжать задуманное, если плохое - разграбит пограничные земли Литвы, Рязани и Нижнего Новгорода, а на Москву не пойдёт. Однако, проснувшись, хан ничего не помнил. С тех пор как удачи пошли Тохтамышу навстречу, он не видел снов или забывал их. Зачем счастливому сны?

На двенадцатый день, когда войско шло уже по рязанской земле, на взмыленной лошади прискакал разведчик передовой тысячи, распластался на земле перед ханом.

-Повелитель! Великий рязанский князь спешит тебе навстречу со своей дружиной.

Мурашки побежали по спине Тохтамыша, его глаза сузились.

-Сколько - войска у князя?

-Пять сотен.

Мурашки перестали кусаться, они только щекотали. Давно не было большой днёвки, войско шло от зари до зари, люди и кони притомились. Тохтамыш глянул на Карачу:

-Сигналь общий привал. А ты, - оборотился он к главному разведчику войска мурзе Адашу, - отвечаешь за то, чтобы ничьи чужие глаза не увидели нашего стана. Теперь мы - во враждебной земле.

-Дозволяет ли повелитель разорять сёла урусов, брать пленников и добычу, кормить коней на хлебных полях? - спросил Адаш.

-Ещё нет. Если встреча с рязанцем что-то изменит - скажу.

-Воинов будет нелегко удержать. У нас нет времени для охоты. - Видно, главному харабарчи казалось невозможным оставлять в целости селения, куда его воины вступали первыми. Он хотел снимать сливки с добычи.

-У тебя, Адаш, и твоих наянов есть плети. Помните, что нам ещё идти обратно. Деревни урусов - не кочевые кибитки.

-Слушаю, повелитель. - Адаш наклонил голову и вздохнул. - Но мои джигиты отощали в походе.

-Ладно, - смилостивился Тохтамыш. - Возьми у казначея по три денги на всадника. Если приказ не отменится, разрешаю покупать мясо и хлеб у рязанских старост.

На берегу Дона вырастали кольца юрт, табунщики отгоняли лошадей на травы за пределы становищ, гудели охрипшие на ветру голоса, отряды охотников поскакали к дубравам, где были замечены табуны тарпанов.

Часа через два в полуденной степи закурилась пыль над большим конным отрядом. Тохтамыш боялся, что рязанский князь, получив его послание, отправит гонцов к Дмитрию и начнёт скликать дружину. Этого не случилось - боярин Кореев не обманул в своих тайных письмах. Он неплохо отрабатывает охранные ярлыки и золотую пайзу, которая может открыть боярину Корееву дорогу в ставку хана. Чем-то оплатят свои серебряные пайзы нижегородские княжичи? Уговорят ли отца остаться лишь свидетелем набега? Впрочем, если удача не изменит хану Тохтамышу, в свидетелях не отсидеться ни рязанцам, ни их соседям.

В Москве ещё не знали, что два года мирной жизни, купленные для Руси кровью куликовских ратников, уже закончились.

КНИГА ВТОРАЯ

ВЛАДИМИР ХРАБРЫЙ

I

Стоял знойный день хлебной страды, и Николка Гридин принёс в полевой шалаш жбан прохладного кваса для матери. Она вошла в шалаш следом, тихая, бесплотная, держа на руках спеленатую грудную девочку. Потом прижала палец к губам, от чего-то предостерегая, положила свёрток на солому и вышла. "Мама!" - хотел позвать Николка, и не смел: кричать было опасно. Бежать следом - но крохотная сестрёнка? Мать не воротится - он знал. А стоит выйти из балагана - сестрёнка останется за неодолимой чертой - и это он знал тоже. Надвигалось страшное, неотвратимое, чего нельзя понять умом. Николка схватил сестрёнку и, холодея, увидел, что это - берёзовая чурочка, обёрнутая повойником. "Я - твой суседка", - сказал сухой, лающий голос. У ног Николки из прикрытой соломой земли вылез по пояс желтолицый человек в собачьем треухе и, скаля зубы, смеялся.

-Мама! - заорал Николка, вскакивая. Он не сразу понял, что спал в сенях у своей холщовской хозяйки. В наружную дверь стучали. Николка отбросил голик, вскочил с лежанки. В избе зашлёпали босые женские ноги.

-Слышу. - Он взялся за щеколду и спросил. - Кто?

-Я - это, Кузьма. - Голос старосты приглушён.

Судя по темени, до рассвета - не близко. Николка, отходя от сна, зевнул и поёжился. У калитки всхрапнула лошадь.

-Ты, никак, - в дорогу?

Староста притворил дверь сеней.

-Беда, Микола, - ордынский хан в двадцати верстах.

-Што-о? - Парень задохнулся. - Да в набат надо бить, а ты шепчешь.

-Не шуми. Сам - как набат. Разбудишь княжьего гонца, бедолага умаялся - день и ночь скакал предостеречь от набатов. С ханом-то идёт князь Олег.

-Куда ж - они?

-"Куда-куда"! Ум заспал?

Николка прислонился к стене. Этой осенью он решил уйти в Звонцы, если даже не освободят от клятвы. Вот только обеспечит Дуню с Устей припасами на зиму - без того уйти зазорно. Звал Дуню с собой, предлагал повенчаться - не соглашается: что скажут его родные? Может, ещё уговорит? Коня с упряжью обещает кузнец - нынешним летом, после многих неудач, они, наконец, сковали булат, но тайну хранили до отъезда Николки.

И вот Кузьма среди ночи приводит лошадей - скачи до Москвы.

-Чё молчишь? Пути забоялся?

Да ведь хан-то идёт на Москву с войском! И как тихо ползёт, змей. Олег, значит, с ним заодно? Но Кузьма-то, Кузьма, тиун рязанского князя!

-Спасибо, отец.

-Я те кой-чево положил там в перемётную суму. Но маловато, однако, ты сухарей возьми.

Прошли в избу. Хозяйка раздула огонь в печи и зажгла лучину. Не поднимая глаз, насыпала чёрных сухарей в холщовый мешочек.

-Побереги ты их, дядя Кузьма,- сказал парень.

-Поберегу.

Николка натянул армяк, перебросил за спину ремень саадака, принёс из сеней длинный свёрток, размотал холст.

-Меч? - удивился староста.

-Не гневайся - тайком сковал.

Опоясавшись, Николка заглянул на полати, где спала Устя, и шагнул к хозяйке. Она ткнулась в его грудь, обхватила руками широкие плечи Николки и всхлипнула. Хотя в селе уже не было тайной, что молодая вдова живёт с постояльцем, как с мужем, Кузьма засопел и отвернулся. Николка поцеловал Дуню.

-Не плачь, я ворочусь за вами.

На подворье Кузьма сказал:

-Там рогатина к седлу приторочена - сгодится.

Топот коней затих во тьме и женщина, сдерживая рыдания, посетовала:

-Хоть бы знать, куда он, соколик, направился, от какой беды молить мне защиты ему у Святой Девы?

Староста помолчал, как бы решаясь, вздохнул:

-Татары идут, Дуняша...

Женщина ойкнула.

-Не бойсь, Орда - мирная. Человек от князя велел оповестить о том деревни - вот я и послал Миколу.

-Пронеси, Господи!

-Ты баба - с понятием. - Староста понизил голос. - Орда - она всё ж Орда. Сама соберись да с бабами потолкуй. Пущай не шумят, не мечутся, мужиков не терзают, а тихо и скоро изготовятся. Коли недобрые вести дойдут, на сборы часа не дам.

-Поняла, дядя Кузьма.

В избе Дуня достала свечу, при её свете связала в узлы одежду и вышла в сени. Последние полпуда ржи пересыпала из ларя в короба, достала мешочек проса. Потом со ступкой на коленях уселась на лавку и стала толочь просо. Полпуда ржаного толокна да с четверть просяного - надолго ли им хватит? А поля стоят несжатые, не уж то бросать? Ведь всё потравят своими табунами, дома пожгут. Не верилось рязанской женщине, что хан явился на Русь с миром. Ратники князя Олега перехватывали малые отряды грабёжников, но от большой Орды Олег - не защита, хотя и едет рядом с ханом, как уверяет староста. На её памяти лишь князь Донской дважды громил и выбрасывал за пределы Руси войско Золотой Орды. Но где он, князь-надёжа, с его ратями? Знает ли, что степные кони уже топчут пределы соседней Рязани? Может, его дружины тоже подступают к Дону, заграждая врагам дорогу щитами и копьями? Или он почивает в своём тереме рядом с княгинюшкой, не чая о тревогах рязанских матерей?

Её толкнуло в сердце: Никола! Никола-то был московским ратником, и в Холщове его держали неволей. И Кузьма ведь служил московскому князю, на Куликовом поле рубился с Ордой.

Удары медного пестика погасали в углах, шелест проса казался чьим-то шёпотом. В глазах женщины дрожало пламя свечи, а глаза видели тёмную дорогу в полях и дубравах, всадника, скачущего на полуночную звезду. "Обереги его, святой Никола, заступник странствующих, от лихих татей, от зуба звериного, от чёрной татарской стрелы, от болотных зыбей, от цепких клешней зелёного деда, сидящего в чёрном омуте у речной переправы. Пусть он не возвращается ко мне - только бы доскакал..."

Дуня не замечала, что в её молитве больше материнской жалости к парню, чем желания любовницы вернуть залётного сокола.

Утром село казалось спокойным, но никто не выехал на поля, детей не пустили по ягоды и грибы. Пастухи погнали стадо не на полдень, в степное разнотравье, - в другую сторону, к речке, за которой начинались Волчьи лога. Мужики проверяли телеги и упряжь, женщины пекли пресные лепёшки, которые затвердевают и сохраняются месяцами. На дворе старосты грузили подводы кормами для дружинников. Наконец обоз потянулся на закат, в сторону Тулы. Село вздохнуло - Орда уже обошла Холщово. А вечером Касьян привёз новость: в дальних деревнях побывали разъезды Орды, торговали бычков, тёлок, молодых коней и платили серебром.

-Не уж то на Литву хан собрался? - гадали одни.

-Почто же Олег-то - с ним? - сомневались другие. - Он же с князем Ягайлой - в давней дружбе.

Чесали бороды и прятали глаза друг от друга. Про себя гадали: чем же их князь так подкупил хана, что его войско не отбирает даже корма, а предлагает за них серебро? Не уж то Великая Орда стала бояться рязанских мечей? Старосту расспрашивать опасались - он готов был укусить собаку. И никто не спрашивал, где - Дунин постоялец. О нём напоминала лишь Устя, целый день смотревшая из ворот на дорогу.

Когда стемнело, в кузне сошлось десятка полтора мужиков и парней. Кузьма каждого окликнул по имени.

-Слава Богу, все, кто - надобен. Касьян, зажги свечу да окошко закрой - как бы кто на свет не набрёл.

В сумерках, среди закопчённых стен, бородатые лица казались зловещими.

-Теперича каждый даст крестное целование, што о нашем вече не обмолвится ни дома, ни на улице.

Поп обошёл сход с крестом и заговорил:

-Снова, братие, приспели злые времена: Орда идёт на Москву. Великий князь Олег Иванович, наставленный Провидением, решил в дела Орды с Москвой не вступаться. За то хан позволил ему провести татарское войско краем рязанских владений. О наших грешных животах, о благе нашем радеет Олег Иванович, являя пример христианского миролюбия и смирения. Тем смирением укротил он злобу хана, но руку на брата свово Дмитрия Ивановича поднять отказался с твёрдостью, достойной государя. Возблагодарим же Небо за спасение от нечестивых агарян, помолимся о здравии государя и его жены и его чад...

Когда окончилась молитва, заговорил Кузьма:

-Истину молвил батюшка: ныне обошла нас ордынская туча. Да помнить надо: она назад скоро покатится.

Пронёсся чей-то вздох.

-Такое повеление имею: хлеба сжать в неделю, в другую - обмолотить. Держать в схоронах всё, што есть ценного, - до сошника и лопаты. Скот отогнать на лесные пастбища - пусть к возвращению татар следы гуртов застареют. Разбегаться по лесам не будем. При первой недоброй вести уведу вас за Жёлтую речку, в Волчьи лога - там лучше вместе держаться. И не всё им охотиться на православных - на волка тож бывают охотники. Куйте коней, готовьте рогатины и топоры. А кузнецам, часа не теряя, наделать стоячих шипов для порчи коней.

Кузьма и Касьян шли домой вместе, оба молчали, думая о Николке. Одному человеку опасно в долгом пути, если он - не калика перехожая. С год после Куликовской сечи почти не было слышно о разбоях на русских дорогах, теперь снова стали шалить, особенно после нехороших знамений. Неверие в лучший день толкает людей в безделье, разбои, пьянство и всякий разврат, рушит узы и в семьях, и в княжествах. Силу народ теряет - тогда и является враг, беспощадный, как гнев Бога.

Во тьме ночи затаилась земля. От селения к селению летела весть о движении конной Орды. Не в одном Холщове точили топоры и готовились зарывать зерно.

Медведь-стервятник был стар и свиреп. Он давно не ел вдоволь тухлого мяса и, раздражённый до бешенства, начинал ненавидеть своё зелёное царство, которое в далёкое, почти забытое время его звериной молодости казалось одним изобильным столом. Тогда он пробовал мясо лишь от случая к случаю, находя птенцов или зайчат. Но после того как нашёл полтуши оленя, зарезанного волками и пролежавшего с неделю на солнце, в нём проснулась страсть к охоте на больших зверей, и на долгие годы стервятник стал грозой окрестных лесов. Старость вынуждала возвращаться к забытой пище. Ему были отвратительны когда-то лакомые корешки и листья трав, черви вызывали тошноту, даже пьянящая малина и сок муравьёв заставляли морщиться его поседелую морду. И вдруг - запах лошади, он и в лучшие годы кружил голову медведя, а теперь оглушил. Стервятник распластался на земле, устланной иглами сосны, от волнения захлёбывался ветром и слюной, вытянутый нос его шевелился, трепетал и извивался, хватая набегающий ветерок. Одолев голодное желание броситься на одуряющий запах, медведь пополз, припадая к земле, извиваясь в кустах, скользя по траве. Шерсть на его загривке ходила волнами и, то вздыбливаясь, то опускаясь, колыхалась спина. Он уже слышал фырканье и хруст скусываемой травы, звуки говорили ему, что на поляне пасутся две лошади, что до них не более десяти прыжков, но, наученный последними неудачами, он полз, подбираясь как можно ближе. Его настораживал запах человека, этот запах часто сопутствовал лошадям, и стервятник мирился с ним, как и с необходимостью терпеть укусы пчёл, добираясь до мёда. Лошади насторожились, нельзя было медлить, зверь сделал прыжок вслепую, на запах, через кусты бузины и шиповника...

Николка спал лишь урывками в дневные часы, когда пригревало, давая лошадям покормиться. Он спал чутко, и это спасло его. Стреноженная кобыла, обезумев при виде зверя, метнулась к человеку, она растоптала бы спящего, но топот подбросил парня и поставил на ноги. Медведь, горбясь, сидел на крупе жеребца, ноги которого подогнулись. Укрепившись, зверь в любое мгновение мог ударом лапы сломать шею коня или хребёт. Николка закричал, хватая подаренную Кузьмой рогатину, но медведь уже заметил врага, и крик не вышел внезапным. Бурый ком скатился с лошади, развернулся и в два прыжка оказался перед человеком, вздыбился косматой горой. Николку обдало смрадом зверя, красная разинутая пасть в жёлтой слюне и оскаленные белые клыки дрожали от рёва, в злых дремучих глазах на него наступал враждебный мир, в который человеку нельзя проникнуть ни взглядом, ни мыслью, а значит, не вызвать хотя бы нить понимания. Перед ним был зверина, и он для этого медведя - тоже зверь, вставший на дороге к пище: один из них по законам леса должен сожрать другого, чтобы не стать сожранным. Николка ещё ни разу не ходил на медведя, зато множество раз слышал рассказы медвежатников, он знал, что сделает косолапый и что надо делать ему. За медведем стояла сила, вооружённая зубами и когтями, идущая напролом, одним и тем же приёмом, обретённым за тысячелетия, привыкшая ломать и сокрушать врага. За Николкой стоял опыт человеческого ума, который ко всякому зверю быстро подбирал свой приём и своё оружие. Рогатина была лучшим оружием против медведя. Не дать промашки от волнения или испуга - тогда топтыгин не страшнее тетерева или зайца. Словно чужими руками, держал Николка упёртую в землю наклонённую рогатину, целя лезвие, отточенное с обеих сторон, в медвежью грудь. Ещё шаг, и мишка наткнётся на остриё, разъяряясь от боли, ринется на врага, своей силой протаскивая сквозь себя смертоносную сталь, убивая себя.

Но что-то изменилось. Что?

Всё так же были прижаты уши стервятника, так же дрожала от рёва слюнявая пасть, но в глазах зверя родился страх перед неподвижным человеком.

-Што ты, Миша? - почти шёпотом спросил Николка, глядя на чёрный нос медведя. - Што ты, Потапыч?.. Ну, чего ты озлился-то? Я ж те зла не хочу. Сам же на моих коней кинулся, как же мне-то, хозяину, не вступиться? Понимаешь, беда у нас, мне надобно поспешать, а куда ж без коней-то? Ты и малины наешься аль зверя какого словишь - вон их сколь в лесу. Ну, хошь, я те сухари мои отдам? Хошь, а?

Огоньки в глазах медведя потухали от журчания голоса человека, в них металось недовольство, но уже не было злобы, рёв переходил в урчание, уши приподнимались и стали торчком, медведь повернулся боком к Николке, опустился на четыре лапы и, ворча, заковылял в лес. Парень провожал его взглядом, пока тот не скрылся за деревьями, отёр лицо. Стреноженные лошади запутались в кустах на краю поляны.

-Дуры! - сказал в сердцах. - Куда попёрлись? Он бы вас в лесу-то скоро прибрал.

И захохотал. Он смеялся, пока не ушёл страх.

На четвёртый день Николка вышел на тракт, связывающий Пронск с Коломной, вблизи речки Осётр. От встречных узнал, что в Зарайске, на мосту через реку, рязанские мытники берут плату за проезд по княжеской земле и пользование переправой. Осётр - речка немалая, глубокая, а время к осени - уж Илья Пророк помочился в воды, - но рязанских стражников бегущему с рязанской земли москвитянину следовало страшиться больше холодного купания. Сосновыми гривами доехал до большой излучины Осётра и спустился в пойму. В зарослях березняка и ольхи не ощущался северный ветерок, припекало солнце, над малинником, усыпанным бордовыми забродившими ягодами, гудели осы, пахло смородиной, кружил голову хмель, свисающий с деревьев гроздьями спелых бубенцов, и в зарослях заалела калина. Будто немногое изменилось в лесах за четыре дня, а сердце Николки часто забилось, и слёзы навернулись на глаза. Как мог он два года жить на чужбине, хотя бы и приневоленный?

Пойма приподнялась, за прибрежной поляной под ветром шипели и плескали в берег волны Осётра.

Пустив коней пастись, он начал рубить мечом сушины ольхи, ощущая, как булат впивается в дерево, и, забывая, что может привлечь стуком опасного гостя. За полоской воды лежала московская земля, её близость сделала Николку бесстрашным - он не знал, насколько здесь условны границы княжеств. Переправясь, пожевал сырого толокна и прилёг на зипуне под солнышком. Очнулся в тревоге. Разлепив веки, увидел чьи-то расставленные ноги в громадных лаптях, полу заношенного зипуна, руку с кистенём, не раздумывая, обхватил ноги и рванул на себя. Охнув, человек грохнулся на землю, но навалились другие, заломив руки, скрученного поставили перед высоким тощим мужиком в кафтане хорошего сукна, подпалённом у костров. Щетина придавала его лицу хищное выражение, водянистые глаза усмехались. "Чистый бирюк, - подумал Николка. - Этот заест по чище медведя".

-Прыток, однако.

-Чё с ним лясы точить, Бирюк? - спросил бородач, которого Николка уронил. - Из-за нево, гада, всё нутро отшиб. Кистенём по башке - да в воду!

-А можа, он к нам бежит из холопства? - Бирюк сощурился, пытая Николку ледяными глазами убийцы. - Пойдёшь в ватагу?

Разбойников было пятеро. Самый молодой завладел его рогатиной, меч держал корявый и длиннорукий, заросший чёрным волосом до глаз. "А уж этот, поди, хуже волчьей стаи..."

-Пошёл бы, да не могу, - сказал Николка. - Отпустите меня, добрые люди. С вестью я, с рязанского порубежья. Хан с войском идёт на Москву.

-Брешешь! - Бритый напружинился, в глазах забродило непонятное, остальные разом подступили к Николке.

-Кобель брешет, - сказал увереннее. - А я - православный.

-Идёт - и пущай идёт. Хрена ли нам в князе Донском? Одно добро от нево видали - хоромы с перекладиной. Верно, мужики?

-Верно, Гриша, - поддакнул испитой парень, завладевший рогатиной Николки.

-Меч-то иде взял? - спросил корявый. - Ай, украл?

-Сковал.

-Ну да? Кузнец, што ль? - Корявый посмотрел на Николку зелёными лешачьими глазами.

-Сын кузнецкий.

Вынув кованый нож, разбойник стукнул остриём в остриё, попробовал пальцем, покачал головой, потом взял Николку за рукав: "Пошли-ка". Отвёл к берегу, ближе к пасущимся лошадям. Остальные четверо ждали. "Лесовик" зашёл сзади, Николка зажмурился, шепча молитву, и почувствовал, как распалась верёвка на его руках.

-Бери свой меч, сгодится.

Николка взял оружие:

-Прощай, Бирюк, и вы все!..

-Ты чево это, Кряж? Спятил? - Бритый рванулся к ним, но "лесовик" положил руку на чекан, прицепленный к поясу.

-Назад! И не сдумай стрелить какая дура!

Кряж сел на кобылу охлюпкой. Когда отъехали, спросил:

-Фому-то хоть помнишь, кузнечонок? Атамана нашего? Он же - отец Герасим, убиенный на Куликовом поле... Да вспомни - в Коломне соседями были мы на сборе ратников...

Олекса не поверил своим глазам: в полуверсте от него и всего-то в сорока верстах от Оки, разделяющей земли Москвы и Рязани, через Осётр бродами шло большое конное войско. Его стороже в полсотни разведчиков-сакмагонов воевода не велел ходить дальше Осётра. В Орде было глухо, зато рязанцы дерзили, шныряя на московскую сторону: их, видно, тревожили работы, начатые князем Владимиром по укреплению Серпухова. Часа два назад, обнаружив свежую сакму, Олекса решил, что прошла разведка соседей, двинулся следом, и - вот оно!..

Издали не разглядишь значки на пиках, снаряжение и обличье всадников, а подойти ближе мешало открытое пространство. Передовые сотни миновали реку, серыми змеями поползли серпуховской дорогой, растягиваясь и сжимаясь. "Уж не на Тарусу ли наладился Олег с дружиной? Но займи он этот спорный город - Владимир Храбрый кинется на него. Расхлёбывай тогда кашу Дмитрий Иванович!" Олекса стал считать сотни на переправе. Четвертая... шестая... девятая... Влажная после дождя земля не давала пыли, что там - за окоёмом, нельзя угадать, но уже вторая тысяча стекала с лесистой возвышенности к реке, и разведчика охватила тревога. То, что кони - степняцкие, ещё ничего не значило - на таких ездили и рязанцы, - верблюды во вьючном караване - вот что взволновало Олексу. На переправе произошло какое-то замешательство, всадники разлетелись с дороги, небольшой отряд, вздымая брызги, прошёл бродом и стал на берегу. Жёлтая окровавленная птица затрепыхалась над берегом, у Олексы вырвался вскрик:

-Ханское знамя! Это ж война пришла, братья!

С лесистого увала текли всё новые сотни. Войско могло идти целый день, а терять нельзя ни часа. Скоро из низинной дубравки, где прятался основной отряд, вылетели четверо всадников. Двое мчались на север, в Москву. Двое - в Серпухов.

Сцепив зубы, Олекса продолжал считать врагов. Рваная серая змея казалась бесконечной. Ханское знамя не двигалось - владыка Орды, кажется, тоже подсчитывал своё войско на переправе. Чуть поодаль от знамени маячил некто в голубом корзно или халате. Хан? Но кто же тогда под знаменем?

Как взять "языка"? Опытные воеводы учили его искать в силе врага его слабость. В чём сейчас может проявиться слабость степняков, превосходящих его отряд, наверное, тысячекратно? Ну, конечно же, в том, что они не испугаются нескольких москвитян и вблизи своих туменов будут беспечны.

-За мной! - крикнул наблюдателю, откатываясь с гребешка, за которым лежал. Пожилой десятский, увидев бегущего начальника, скомандовал отряду: "На конь!"

-Со мной - трое. А ты, Клевец, веди остальных в боярковый лог. Держи засаду и жди гостей.

-Ну, как за вами большой силой кинутся? - усомнился десятский.

-Не бойсь, всю Орду на тебя не наведём.

Прикрываясь рощами, четыре десятка сакмагонов поскакали на север. Олекса выждал и с тремя оставшимися двинулся к переправе. На глаза врагу они вылетели аллюром, со сбитыми на затылок шапками, и остановились. И заметили, как насторожились ордынцы, как "голубой халат" подлетел к жёлто-кровавому знамени, под которым Олекса теперь различал всадника в сверкающей шапке или шлеме. От переправы к разведчикам помчался гонец.

-Глянь-ко, нашенский! - изумился молодой сакмагон. Олекса тоже с недоумением рассматривал русобородого, ещё не старого воина, который остановился в тридцати шагах.

-Здорово, ратнички, откуль будетя?

-Здорово, богатырь. Сам-то откуль?

-Дружина великого князя Олега Ивановича.

-А мы - пронские.

-Далёконько гуляетя, пронския. - Рязанец смотрел недоверчиво.

-Да и вы ня близко, рязанския. С кем хороводы-то водитя? - Олекса теперь понимал причину своей тревоги: Орда в сорока верстах от порубежья Москвы, а с рязанской стороны - ни одного сигнала.

-Земля-т наша, - ответил рязанец. - С кем хотим, с тем хороводничаем. Князь Олег велит вам быть к няму.

-Это уж как мой начальник скажет. Всё ж таки князь-то ваш, как погляжу, ня на охоту выехал с ханом Орды. Добяги-ка до мово начальника.

-Иде ж он, твой начальник?

-А рядышком, за увалом - вон роща.

-Добро. Всё одно велено вас всех привесть. - Он оборотился и посигналил своим шапкой. Впятером проскакали за гребень, рязанец завертел головой. - Иде ж он, начальник-то?

Двое разведчиков оказались по бокам "гостя", третий - сзади. Он и глазом не успел моргнуть - уж его саблю выдернули из ножен, лук - из саадака, пристёгнутого к седлу.

-Скачи и не думай супротивничать! - остерёг Олекса. - Мы - разведка московского князя.

-Што творитя, ребяты? Всё одно - догонют, заводныя у них. Вас порубют и меня с вами... Воротитеся, ребяты, Олег заступится, они ево слушают!

-Брось канючить - не то уйму!

Уйдя от реки версты за две, придержали лошадей. Позади на гребне стояло несколько конных, они казались теперь не больше муравьёв.

-Господи, што жа теперя будет? Хан-то, нябось, подумает - князь нарочно велел мне бяжать с вами.

-Может, и велел бы, знай он, кто - мы.

-Ну да! - пленник, поражённый, вытаращился на начальника москвитян. - Пошто ж ничавошеньки не сказал мне?

-На твою умную голову надеялся. Скажи он, а потом тебя поймают - под бичами, небось, выдашь.

-Я - выдам? Государя свово? Да пущай хоть в кипятке сварют! И как у тя язык повярнулся?

Олекса, пряча улыбку, спросил:

-Звать-то как?

-Ляксандрой.

-Слышь, Данилка, верни меч моему тёзке - он к нам пришёл с важнейшей вестью, вязать его не след.

Кони шли шагом, Александр, успокоясь, стал рассказывать. Приехал важный посол из Орды, и Олег поспешил навстречу хану. Встретил его близ Ельца, за речкой Красивой Мечей, принёс дары и покорную голову. Тохтамыш принял милостиво рязанского князя, выдал ему ярлык на рязанские владения, внял просьбам Олега не опустошать рязанские волости, даже позволил князю провести войско до Оки. Орда шла путём Мамая, но Непрядва была уже далеко позади. А сегодня утром в стан Тохтамыша привезли нижегородских княжичей Василия и Семёна - они передали хану покорную грамоту их отца...

Мысли Олексы метались. Хан крался к Москве тихо, по-воровски. Боится? Но почему великие князья приносят ему покорность?..

-Я ж говорил! Вон оне - догоняют! - Олекса встрепенулся от крика рязанца и увидел: слева, в полуверсте, припадая к конским гривам и оттого едва различимые за кустами и бурьянами, неслись серые всадники.

-Татары!..

Бросили коней в галоп. Рязанец мчался рядом с Олексой. Выдержит ли его лошадь? Дотянуть бы скорей до засады, а приходилось уклоняться - враг резал дорогу.

Из-под копыт взметнулся в воздух заяц, жеребец так шарахнулся, что едва не сбросил Олексу, он, ругаясь, обернулся - враги приближались, их было не меньше десятка. Теперь они шли в пяту разведчикам - можно вести. Прибавили ходу. Через четверть часа Олекса услышал, как часто и громко дышит конь рязанца, и скомандовал:

-А ну, придержи, молодцы!

Решив, что кони русских утомились, степняки заработали плетьми, до разведчиков долетели вой и улюлюканье. Оборачиваясь, Олекса уже различал кожаные брони, обнажённые руки, приплюснутые мисюрки с короткими еловицами.

Поле вспухло горбом, потом стало падать крутым увалом в низину. В одном её конце лежало озерко, заросшее рогозом и тростником, в другом рогатился боярышник вперемежку с берёзками и лабазником. На бугре Олекса остановился как бы в сомнении - спускаться ли вниз?

-Поспяшай, начальник, - нагоняют!

-Не мочи в штаны, Ляксандра, - зад натрёшь.

-Ты што? С десятком рубиться удумал? Убягу, ей-Бо, убягу!

А он - не трус, этот Ляксандра!

-За мной, да потише, коней не покалечьте! - Достигли дна лога между зарослями и озерцом, когда наверху послышался топот. Две стрелы впились в землю впереди разведчиков. Хану нужны языки, а не трупы, поэтому Олекса не остановился. Погоня хлынула в лог.

-Мать честна! - вскрикнул рязанец, и Олекса развернул коня. Засада стояла в ожидании его знака, укрытая урманом, морды лошадей замотаны тряпками.

-Урус-бачка, хади назад - хан денга многа! - кричал, приближаясь, ордынский десятник с арканом в руке. - Хади кумис пит, мяса кушат, баярин будишь!

-Што, молодцы, походим в боярах у татарского царя? - Олекса стронул жеребца. Лица степняков, расплывающиеся в смехе, закаменели - Олекса выдернул меч из ножен, свистнули сабли и его товарищей. Взвился чёрный аркан, Олекса послал коня в прыжок, уклоняясь, и рёв сорока воинов засады выбросил в небо из урмана стаю дроздов. Сошлись, наполняя лог лязгом стали, выкриками, хрипом и стонами. Десятник отразил удар Олексы, завертелся в седле ужом, ременная петля упала на него сзади, сорвала с коня и поволокла хрипящего.

-Ослабь, задавишь! - крикнул Олекса десятскому и бросился за спешенным степняком, который бежал из свалки к тростнику. Ещё двое, поворотив коней, галопом пошли вверх по склону и получили стрелы в спину. Конь под Олексой стал увязать, он соскочил с седла, подбежали другие. Цепочкой двинулись в тростники, Олекса ступал по приметному следу. Под ногой пружинило, трещали стебли, лезли в глаза, и каждое мгновение надо было ждать удара. Наконец тростник сменился рогозом, сплетённые корни образовали островок, след пропал.

-Иде ж он, дьявол?

-Можа, утоп?

Олекса осмотрелся. Вот он, след - обломок белого корешка у воды. Глубина тут - сразу по пояс. Всмотрелся в тёмно-прозрачную воду, подёрнутую ряской и листьями кувшинок, и там блеснуло кривое, длинное - меч? Олекса различил человека - тот лежал на спине среди водорослей, положив меч себе на грудь, серая одежда была почти неразличима. Открытые глаза утопленника смотрели на Олексу, тот отшатнулся и опомнился. Из-под водяного лопушка торчала сломанная тростина - через неё дышал враг.

Ухватясь за стебли рогоза, Олекса потянулся к тростине, и показалось - различил ужас в глазах "утопленника", устремлённых на руку русского. Сейчас эта рука вонзит тростину в горло, лежащий на дне захлебнётся болью и кровью, смешанной с водой озера. Но русский воин - не палач. Пусть-ка встанет перед Олексой с мечом в руке! Он выдернул тростину, вода всколыхнулась и пленник поднялся. Опутанный хвощами, с облепленной тиной бритой головой, он протянул трясущиеся руки и заговорил.

-Меч! - приказал Олекса, ткнув в воду. - Меч возьми.

Тот понял, достал меч, рукояткой протянул русскому. Лишь теперь Олекса рассмотрел, что перед ним молодой, может, впервые участвующий в военном походе кочевник. Мечтал, небось, о славе богатура, о серебре и светловолосых полонянках в его юрте и вот, дрожащий, облепленный тиной, вымаливает себе жизнь у русского воина.

-Вылазь! - приказал Олекса, подкрепляя слова жестами. - Да вылазь же, дьявол гололобый, некогда нам тут канителиться!

-Нашто он нам? - спросил Данилка. - Десятника взяли, этот же - мелкий бобырь.

-Запас не томит.

Садясь на лошадь, Олекса подзадорил рязанца:

-Што ж ты, Ляксандра, меча-то не опробовал? Забоялся?

-Нам князь ня велел, - ухмыльнулся тот. - Вот кабы тронули.

...Может, вороны и наведут степняков на этот лог, может, даже и хану доложат о первых убитых. Только хан слова не обронит, забыв о потерянном десятке. Он, скорее всего, будет доволен, что его многотысячные тумены обнаружены разведкой противника лишь теперь, у порога Москвы, когда собирать войско поздно. Имеющий тысячи пренебрегает десятками, пока не начнёт считать единицы.

II

Из окна своей спальни Владимир Андреевич мог бы рассмотреть Оку, но её скрывали вековые леса. Сплошняком уходили они на север - к Москве, на юг - к Туле, бесконечно тянулись в стороны восхода и заката. Здесь красные боры сливались с березняками и дубравами, сосновые косогоры врезались в чернолесье и ольховые урманы, теплолюбивые дуб и липа дружили с жилицами севера елью и лиственницей. Леса давали жильё и тепло, леса одевали и кормили, леса укрывали в дни нашествий врага. Но леса могли и предать: знающий дороги враг под их покровом подкрадывался к городам. Вблизи Серпухова зелёные кущи потеснились, уступая место деревенькам и полям, во все стороны их прорезали дороги: городок становился столицей немалого удела, и множество разного люда тянулось к его дубовым воротам. Стены городка слабоваты - два ряда заострённых брёвен, врытых в землю, а князю Владимиру виделись защитные валы, твердыни каменных башен над раскатами - Серпухов должен стать ключевой крепостью на южных границах Московской Руси. Если бы к нему присоединили свои плечи Тула и Таруса, Москва заслонилась бы таким щитом, какой не по зубам ни одному врагу, идущему с юга.

Светало, и Владимир видел в окно часть разобранной стены, за ней - плёс Нары, на её берегу - кучи серой земли и камня, груды киты и обожжённых брёвен. Этим летом он начал работы по перестройке детинца. Привёз опытных городников, вместе с ними вычерчивал план крепости и привязывал к месту. Беда - рук мало. Летом особенно.

Серпуховской ложился рано, зато и вставал раньше всех в тереме, обдумывая в тишине предстоящие дела, но сегодня мысли убегали от обыденности, были неясны и тревожны. Может, от вчерашнего разговора с венецианскими купцами из Таны? На столике их подарок - резная шкатулка красного дерева с шахматами, выточенными из слоновой кости. Владимир принял подарок благосклонно, однако после ухода гостей не прикоснулся к шкатулке. Хотя шахматы стали модными при европейских дворах, он не любил эту восточную игру, считал, что её придумали подхалимствующие бездельники для царственных лежебок. Кто из государей много играл в шахматы или по-иному прожигал время, тот проигрывал сражения и царства.

Мысли Владимира занимали рассказы купцов о делах в Орде, особенно известие о том, что кафские фряги поставили крымскому темнику и хану много военного снаряжения, в том числе пружины для баллист и катапульт.

В тереме послышались шаги, просыпался городок, разбуженный церковным колоколом. Люди спешили к заутрене, запел на окраине рожок пастуха, со двора донёсся скрип колодезного журавля, голос конюха: "Балуй, чёрт!" Приплыл звон Высоцкого монастыря, заложенного Сергием близ столицы удела по просьбе Владимира. Год назад Сергий крестил Ивана - первенца Серпуховского.

Сейчас князю особенно хотелось увидеть Сергия, о многом поговорить, и прежде всего о той книге в деревянной обложке с узорными серебряными накладками, что лежала на его столе. Он взял её, сел лицом к свету, чтобы погрузиться в мир отшумевшей жизни, обильный человеческой кровью, чьей-то славой и страданиями народов, извечно жаждущих тишины, но не устающих вставать друг на друга с мечом и огнём. А мысли обратились к Елене с сынишкой, находящимся в Литве. Там - неспокойно. Едва ли кто-то из князей посмеет учинить обиду дочери Ольгерда, жене Владимира Храброго, но в дни смут на дорогах появляется вольница, которой княжеские титулы - что огородное пугало озорным мальчишкам. Елена как раз должна бы выехать от брата Андрея, из Полоцка, где, по слухам, особенно стало опасно. Андрей Ольгердович, прославивший своё имя в Куликовской сече, вернулся на полоцкий стол лишь год назад. Его упросили жители города, прогнавшие ставленника Ягайлы князя Скиргайло, - за пьяные оргии и травлю людей зверями, которых держал при себе вместо стражи. Оскорблённый изгнанник искал помощи у великого князя Литвы Ягайло - тот почёл за благо молчаливо поддержать Андрея. И теперь Скиргайло призвал на помощь крестоносцев. Полочане со своим князем, конечно, отобьются от крестоносного сброда - им не впервой, но не случилось бы беды с Еленой и сыном. Зря отпустил весной, лучше б сидела в Москве. Загорелось ей, видишь ли, похвалиться наследником перед матерью и братьями и наладилась в Литву почти с грудным. Однако жену можно держать в доме либо хозяйкой, либо рабой. Второго Владимир не хотел и не мог - он полюбил свою жёнушку сразу, как только увидел выходящую из золочёной польской кареты, в которой привезли её братья Андрей и Дмитрий...

Владимир вздохнул, раскрыл книгу на шёлковой закладке, перед глазами побежала вязь греческого письма. И загудело пространство земли, расплескались реки, двинулись стотысячные армии. Рушились стены столиц, земля захлёбывалась в огне и крови, исчезали цари и государства, народы рассеивались. История говорила с русским князем - то ли остерегала, убеждая, насколько мал и ничтожен он перед ней со всем своим уделом, то ли на что-то подвигала, показывая, как люди творят свою славу и собственными руками роют себе могилы.

Владимира история увлекала не меньше, чем Дмитрия. Родившийся князем, властелином немалых земель, он всё-таки не был свободным - его княжество, вся Русь жили надеждой на уничтожение ига. Откуда он выполз, ордынский удав, сдавивший своими кольцами половину мира? Восточные книги превозносили божественные достоинства "солнцеликого" Чингисхана, нечеловеческую силу и храбрость его приверженцев - Владимир не верил им, ибо знал, как создаются подобные панегирики. Поддерживая славу своих основателей, государства, религии, ордена и кланы хотят увековечить себя, утвердить повсюду свои законы и порядки. Теперь он читал правду. Летописец словно бы отливал в строки греческого письма то, что бродило в сознании Владимира. Предшествующие столетия только подтверждали, что "потрясатели Вселенной" являются, когда их некому остановить. Бессилие народов, поражённых духовной чумой, навлекает полчища хищников, сбивающихся для кровавого пира в стаи. Хищные союзы называются по-разному - империями, ордами, каганатами, орденами, цель же у них - одна: порабощение и грабёж ослабевших. А вожак стаи всегда найдётся.

Сто восемьдесят лет назад многим казалось невероятным, что "полудикие" кочевые племена громят одну за другой величайшие державы с изощрённой государственной системой и многочисленными армиями, где одних военачальников было больше, чем всадников в туменах Субедэ, Джебэ и Толуя, что завоевателей не в силах были остановить и устрашить крепости с разными ухищрениями, пороховые мины, адские трубы для разбрасывания липкого огня, метательные машины, огненные ракеты, разрывные снаряды и стада боевых слонов с окованными железом бивнями. Всё это скоро оказывалось в руках завоевателей и служило им.

А между тем грабительская организация монголо-татарских завоевателей, как и все прежние, вызревала в воздухе, где пахло тленом разлагающихся империй. Она долго проверяла себя и прощупывала соседей в набегах. Её творцы не уставали заверять в своём миролюбии, не уставали и жаловаться на злобность иноплеменников, усыпляя их внимание. Когда же, ощутив достаточную силу, хищники сбросили овечьи шкуры и начали рвать в клочья племена и народы, нашествие кровавых орд многие сочли Божьим наказанием - тому, кто бессилен перед бедой, ничего не остаётся, кроме ссылок на волю Всевышнего.

У большинства людей - короткая память, иначе они сразу вспомнили бы, что подобные "Божьи наказания" уже являлись то в образе гуннов, то римскими легионами, то фалангами Александра, то полчищами гиксосов. И началу военных бед нередко предшествовали десятилетия, а то и столетия внешнего покоя, когда люди уверяются в неизменности жизни, считая мировые потрясения невозвратно далёкими, и живут уже не для общества, а для себя, превыше всего ставят удовольствия и личные блага, убежищем почитают домашний мирок, позволяя душе зарастать плесенью себялюбия, корысти, презрения или равнодушия к ближнему. И своих вождей почитают не по их заслугам и самоотречению в государственном труде, а по титулам и количеству золотой мишуры на одежде.

В те дни, когда гроза надвигалась на империи востока, цари царей, императоры и шахи млели на золотых тронах от сознания своего величия и могущества, понимая под могуществом число подданных и толпы раззолочённых придворных болванов со знаками командующих неисчислимыми войсками. Обленившиеся в гаремах, они видели свои армии лишь на парадах, перезабыли даже боевые песни предков, заменив их мессами. И невдомёк было царям царей, что их армии, как и государства, отданы в руки людей ни на что не способных или врагов. Эти пришельцы, тайно состоящие на службе хана, втирались во все области жизни государства, продвигая своих, а не удавалось - толкали наверх бездарнейших чиновников и военачальников, которые не могли им помешать. Для оболванивания народа устраивались торжества и празднества за счёт казны государства. Молодёжь развращали соблазнами "красивой" и лёгкой жизни, даже вводили в моду женоподобные наряды для мужчин, чтобы их не влекло к мечу и коню. Певцов и сказителей, воспевающих народных героев, сменили барды, поющие о любовных страстишках, прелестях наложниц, альковном сумраке и чаше с вином. В те дни в балаганах и на площадях бесстыдствовали полуобнажённые красотки, привлекая толпы зевак. Героя повсюду заменил дураковатый клоун, пошляк или проходимец, умеющий устраивать любовные делишки, набивать кошель, пить вино и драться в корчмах. Наглая, изворотливая бездарность царствовала во всей жизни, и достоинством уже считался не ум, не бескорыстное служение благу народа, а умение угождать стоящему выше и обогащаться за счёт простаков. Одни рабы да бедняки трудились на полях и в ремесленных домах, иссыхая от непосильной работы, презираемые и отверженные, ибо труд, вскармливающий силы народа, считался уже недостойным свободных граждан - каждый искал выгод и развлечений. Эмиры, министры, судьи, управители волостей заботились лишь о том, как бы попышнее устроить собственные хоромы да расставить у кормушек государства своих родственников и угодных людей. Пока окружённые толпами подхалимов государи наслаждались славословием в их честь, власть уходила в руки жуликов, и корпорации государственных воров набирали невероятную силу. Сверху донизу воцарилась продажность. Взятка и кража стали неподсудны, порождая в среде начальствующих вседозволенность и разврат. "Хватай себе, тащи к себе, топчи ближнего, обжирайся и наслаждайся!" - вот закон, который разъедал человеческие сообщества, превращая империи в кучи трухи, ещё величественные снаружи, почитавшие себя каменными горами - но лишь до первого ветра. Чтобы государство погибло, достаточно сделать презираемым труд пахаря, кузнеца и воина, а сделано было куда больше. Если же кто-то пытался поднимать голос против всеобщей бездуховности, против продажности чиновников, пошлых и убаюкивающих народ песнопений, против сплочённого сообщества тайных и явных изменников, против начальствующих лодырей и дураков, его или устраняли, или хором обвиняли в очернительстве, ортодоксальности, агрессивности, даже в бунте и подрыве устоев. Печальнее всего было то, что и духовные столпы государств оказались заражены общей чумой. Вместо того чтобы изживать чумных крыс, они, в лучшем случае, припугивали народ Божьим гневом. Так было в Великом Хорезме, в империях Китая, в Индии и Восточном Халифате.

А тем временем в степях и горах, охраняемых отрядами закалённых в лишениях воинов, молодые племена кочевников, ещё не тронутые тленом гниющих цивилизаций, сбивались в стаю и выбирали себе вожака. Там человеку, едва он начинал ходить и понимать речь, вручали игрушечный лук и деревянный меч, чтобы со временем заменить другими, более внушительными, пока не будет способен носить настоящее оружие. Уже подростком он знал своё место в боевом расчёте Орды, рос воином, готовым на полное самоотречение ради исполнения воли великого кагана и предводителя войск - джихангира, именем которых действовали воинские начальники от десятника до темника. Этот боец, считая себя лишь клеточкой своего рода и племени, листком единого дерева, произросшего под золотым солнцем кагана, мало дорожил собой. Ему непрестанно твердили: "Там, за границами кочевой степи, лежат богатейшие земли, которые когда-то у наших предков отняли соседи. Они разжирели и теперь живут в богатых городах, купаются в роскоши, нас же считают бродягами и дикарями. У них много войска, но это люди - пустые, изнеженные, развратные, их военная сила - похожа на чучело тигра, набитое опилками. Они уже давно ничего не заслуживают, кроме смерти и рабства, и в свой час мы отнимем у них всё, что должно принадлежать нам".

Час пришёл. И разве могли народы - пусть многочисленные, но лишённые мужественных и дальновидных вождей, не подготовленные к упорным и кровавым битвам да с притуплённым чувством достоинства и гордости за свои державы - устоять против Орды, где царила беспощадная дисциплина, где смыслом жизни каждого всадника стала война, а смерть в битве ради слова и дела великого кагана почиталась честью и добродетелью! Ни численность армий, ни устрашающая техника ещё ни разу не помогли тому, кто не готов до последнего дыхания драться с сильным и злобным врагом. Поражённые чумой праздности, себялюбия и корысти народы обречены, и на этот раз история швырнула их как падаль на откорм ордынского хищника. Рухнули величайшие государства, исчезли с лица Земли сотни племён и страны с миллионами жителей. Счастье человечества, что кони завоевателей не имели крыльев - горы и моря останавливали полчища, а на их дороге в закатные страны оказались русские княжества, где насмерть сражались все. Поэтому кони завоевателей вытоптали только полмира. Дорого обошёлся Руси эгоизм князей, не рассмотревших нового врага за своими усобными делами. Три великих княжества были разгромлены поодиночке, погибли и князья - ни один не сдался врагу на милость, не пожелал купить себе жизнь и личное благополучие унижением, ввергнув подданных в рабство. Но, обескровив врага своей гибелью, рязанцы, владимирцы, суздальцы, черниговцы, ростовчане, тверичи, козельчане и киевляне защитили земли Новгорода, Пскова, Полоцка, Смоленска, Турова, которые враг принуждён был оставить в покое. И хоть Русь, теснимая со всех сторон врагами, и признала власть хана, частью своих земель влилась в соседнюю Литву, она устояла под гнётом, жила по своим законам, вынудила ханов убрать из русских городов наместников-баскаков Орды, собирала силы, лелея мечту об освобождении от ига, и, наконец, нанесла врагу тяжкую рану на Куликовом поле. Не угасла свеча свободы, которую в своём письменном завещании наследникам наказывал беречь дядя Владимира Храброго и Дмитрия Донского Симеон Гордый...

Владимир отодвинул книгу, прислушался к звону молота кузнеца. Кто он был, написавший о нашествии Орды на восточные и полуденные страны, не побоявшийся осудить жестокость, коварство, ненасытность завоевателей, так же как и обнажить слабодушие народов, гнилость империй, выкормивших собственным мясом силу Чингисхана? В книге указано, что она переведена на греческий с персидского, - значит, писалась участником событий, и кто выводил на пергаменте слова, рисковал заплатить за них мучительной смертью. Уж Владимир-то знал, с каким пристрастием светские и церковные владыки вчитываются в труды современных им летописцев, саморучно исправляют их, заставляют наново переписывать пергамент, а то и сжигают - будто грядущее время, в котором станут оценивать их деяния, - это и есть Страшный суд.

Серпуховской мог стать великим московским князем. Три взрослых сына осталось у Калиты. Старший Симеон, по прозвищу Гордый, правил крепко, но недолго - его скосила моровая язва, занесённая на Русь от немцев. Из двух оставшихся братьев прочили на княжение крутоватого, не по годам властного Андрея. Его брат Иван, мягкий сердцем книгочей и затворник, снискавший прозвища "Милостивый" и "Красный", отказывался от великокняжеского стола. Но та же язва унесла Андрея, когда ещё оплакивали Симеона Гордого. Пришлось Ивану принять государский венец, а затем, по московскому обычаю, он передал его сыну Дмитрию. Владимир не помышлял о государском столе, служил брату как вассал, удовлетворяясь тем, что в договорных грамотах Москвы он равняется с великими князьями тверским, рязанским, нижегородским, именуясь, как и они, "младшим братом" Донского. Но не всех такое положение устраивает: иной раз бояре зудят - в тех же грамотах сказано, что они обязаны следовать боярам Донского - идут ли те в военный поход, поднимают ли народ в вотчинах на иное государское дело. Видишь ли, им то в обиду - не первые в великом княжестве, а вроде как подчинённые. Да без того не то что порядка - жизни не станет. Не одних бояр - и жену доводилось приструнивать. Дошло однажды до Владимира, что в отсутствие князей Елена в церкви норовила стать впереди Евдокии. Так ведь и не добился - кто же её подтолкнул на то. Князь не мужик - не станешь княгиню вожжами учить уму разуму. Коли поняла, о чём он толковал ей, - так и слава Богу.

И толки бояр, и выпад Елены, видно, известны Дмитрию. С чего бы не хотел весной отпускать в Серпухов? Не опасается ли, что Владимир воздвигнет новый город, который станет соперником Москве? Но разве мало говорили между собой, что нужна ещё одна сильная крепость на юге?

По правде сказать, Владимир задержался в Серпухове и от обиды на Дмитрия. После гибели князей Тарусских он надеялся получить хотя бы часть их земель для укрепления удела и всего великого княжества. Дмитрий же сохранил удел в неприкосновенности, посадив туда наместника. Не уж то боится осердить рязанского князя? Да на этого прихвостня Мамая Владимир плевать хотел. Пусть только сунется к Тарусе! Опять же другой выморочный удел, Белозёрский, вместо того чтобы приписать к Москве да поделить, подарил приблудному Юрию, который и картавит-то на иноземный манер, носит штаны и рубахи с вензелями из чужестранных букв. Такие ублюдки продают и совесть, и Родину за ломаный заморский грошен - случись лишь первая большая беда...

А всё же не только по жене с сынишкой, но и по старшему брату соскучился Владимир - тянет его в стольную. Сочтёмся и обидами, и почестями - Москва бы стояла да возвышалась. Об одном молил Небо Владимир Андреевич: не пережить бы ему Дмитрия. В последней договорной грамоте он согласился именовать себя младшим братом княжича Василия Дмитриевича - то письменное подтверждение клятвы, данной им в ночь перед Куликовской сечей. Если унесёт Донского косая, станет Владимир служить своему юному племяннику как государю - ничего подобного не бывало ещё на Руси. Мысль об этом - тяжела для княжеской гордости.

Владимир снова раскрыл книгу, но насторожился. В такую рань далеко слышен топ многих лошадей. Откуда взялся табун в городе? И чей - табун? А вот - по улице галоп всадника, хлопнули двери внизу, возбуждённые мужские голоса, скрип лестницы под шагами и распахнулась спальня. Владимир поднял на вошедшего сердитые глаза: кто так бесцеремонно прёт к нему ни свет ни заря? Увидел испуганное лицо дворского боярина, служившего одновременно постельничим, и сердце ёкнуло.

-Государь, гонец - к тебе с порубежья!

Воин, косолапо ступая и придерживая длинный меч, вошёл, качнулся в поклоне. Владимир узнал великокняжеского дружинника.

-Откуда?

-С Осётра, государь. Вечор уследили войско хана. Идёт на Серпухов.

-Сколько, где? - Владимир встал.

-Вечор пополудни - на Лисьем броду. Пять тысяч видал, они же всё валили из дубравы. Коней мы запалили, хорошо, что наехали на твой табун.

-В Москву весть подали?

-Как же!.. Олекса остался "языка" брать.

Владимир метнул взгляд на дворского:

-Новосильца ко мне - бегом. Бить набат!

На дворе заплакало било, с топотом и визгом вливался в ограду косяк коней, а потом всё потонуло в рёве колокола.

Владимир высылал дозоры к бродам через Оку, гонцов - в Тарусу, Любутск, Боровск и Можайск. Знал, как необходимо теперь его присутствие в Москве, а всё же нет худа без добра: из Серпухова легче поднять города удела и соседей. Скребла, сверлила голову дума: просмотрели врага! Почему молчат сторожи, высланные под Тулу? Побиты? И почему не подают вестей рязанцы? Тоже - в неведении?

Окольничий Новосилец уже собирал молодых горожан, разбивал на десятки, ставил во главе их дружинников, вооружал из княжеского запаса. Всем, кто не становился в строй, велено, прихватив или зарыв ценное, уходить к Можайску или Волоку-Ламскому. На Москву дорога теперь - опасна, а если стольная сядет в осаду, лишние рты ей лишь в обузу. В полдень Владимир был готов в путь с тридцатью воинами. Новосильцу приказал:

-К утру ни единого человека штоб не было в городе. Уходя, запалишь его.

Седобородый окольничий, сложив на поясе жилистые руки, печально смотрел в серо-стальные глаза князя.

-Жизнью ответишь, Яков Юрьич, за исполнение сего приказа.

Боярин мотнул головой: зачем стращать? Не уж то не понимает государь его печали - ведь каждое бревно уложено в этом городе под присмотром Новосильца!

Владимир всё понимал, оттого и был суров. Он покидал Серпухов, обгоняя подводы со скарбом, закрытые возы бояр и купцов. Шли привязанные к телегам коровы и козы, где-то ревел бугай. Запеклась кровью душа, и лишь одно утешало: ни плача, ни жалоб. Князю кланялись - устерёг, родимый, вовремя поднял, не дал сгинуть. Стыд и бессилие доводили князя до умопомрачения. Презрев опасность, с тридцатью мечами поскакал трактом на Москву, гася ветром готовые вскипеть слёзы.

Стучали кованые копыта по корневищам, бил в ноздри хвойный воздух, всхрапывал и ёкал селезёнкой жеребец, в пёстрый хоровод смешивались рыжие, белые, серые стволы деревьев и зелёные кроны, поляны в поздних цветах, тени от черноватых тучек, груды жёлтых, коричневых и красных грибов, сбегающихся к дороге, и тридцать смуглых рук костенели на рукоятках мечей - родная земля становилась враждебной, потому что не устерегли её.

В полночь увидели за спиной красные тучи. В ясную ночь зарево от горящего города видится почти на сотню вёрст. Утром в дальних далях поднимутся дымовые сигналы, обегут Русь, перекинутся в Литву, Польшу и неметчину.

Первая тревожная весть прилетела в Москву из Казани. Московский доброхот, татарин, насмерть загнав лошадь, добрался до Мурома и сообщил воеводе о насилиях над русскими купцами, о переправе многотысячного отряда войск Орды через Волгу. Та же весть была в доставленной им грамотке, подписанной: "Князь". Добиться большего от татарина было невозможно, он лишь твердил: "Дмитрий-государь знает" - и, получив от воеводы коня, умчался обратно. Грамоту с гонцом отослали в Москву. Видно, Дмитрий доверял "князю": в тот же день воевода и окольничий разослали отроков в поместья бояр и служилых людей с приказом - явиться во всеоружии с дружинниками и слугами. Врага ждали с востока, и вдруг - зарево в южной стороне, судя по всему, над Серпуховом.

Великие бояре, поднятые с постелей, держали совет в горнице князя, перед окном, в котором мерцала бледно-красная проталина в августовской ночи. Проснулся весь город, на стенах толпились воины и пушкари, ждали новых зарев. Среди княжеских думцев не было единого мнения о пожаре - в сухое время деревянный город могли запалить и по небрежению, - но когда враг у ворот, думается о худшем. Если Орда одновременно идёт с полуденной стороны, почему молчат рязанцы? И почему не подаст вестей Владимир? Может, пожар в лесу?

Кто-то бегал за дверью, вызывая Микиту Петровича. Дворского не было в тереме, Тимофей Вельяминов вышел из горницы и вернулся.

-Государь, человек с рязанской земли спрашивает воеводу.

-Пущай войдёт сюда.

Николке успели шепнуть, что среди бояр находится московский государь, и робость оковала парня. Не помнил, как переступил порог горницы, не зная, кому кланяться прежде, поклонился всем сразу. Все лица виделись одинаково грозными, одежда на всех - царская. Сейчас он казался себе ничтожеством, и его обуял ужас: как смел явиться на глаза этим людям, среди ночи решающим дела государства, топтать сверкающий от воска пол своими рваными моршнями, оскорблять эту горницу затрёпанным армяком?

-Ну-ка, рязанец, чего заробел? Говори - не съедим.

Николка встретил взгляд дородного человека в голубом охабне, сглотнул ком и услышал свой изменившийся голос:

-Я - не рязанец. Москвитянин, со Звонцов, кузнецкий сын. Увечного оставили на Рязанщине, неволей держали.

Бояре разглядывали молодого вестника, и он узнал среди них колючеусого рослого человека: Боброк-Волынский, великий воевода, тот, что велел взять отца в Москву. Как знать, может, семья Николки где-то близко?

-Бежал? - спросил тот же дородный, тоже будто знакомый Николке.

-Нет, - ответил он. - Нашим старостой, Кузьмой, послан в Москву с вестью о татарах.

В дороге на такой случай Николка речь заготовил, а хватило ему нескольких слов. Однако его слова будто заморозили горницу с людьми. Дородный, в котором он теперь угадал великого князя, наконец, спросил:

-Ты каких-нибудь татар видел?

-Нет, государь. Не видал и не слыхал о них.

-Говоришь, тиун послал тебя? Што он - за человек?

-Кузьма-то? - Николка улыбнулся. - Куликовец - он. Охотником ходил на Дон с иными рязанцами.

-Подь-ка сюда, к окошку. - Дмитрий посторонился, Николка, едва дыша, стал рядом, увидел дрожащее зарево.

-Горит... Далеко.

-Ты по пути видел ещё пожары в той стороне?

-Нет, государь, не видал.

-Ну, спасибо за весть. Сыщи тиуна - пусть определит тебя на ночь. Может, ещё позову.

-Государь! - Николка заволновался. - Человек со мной, из ватажников - он. Спас меня на рязанском порубежье от лихих людей и после оберегал. Не таился он, а его тут схватили и - под засов. Ратником он хочет в ополчение...

Один из бояр прервал:

-Ступай, разберёмся.

Николку отвели в горенку, уставленную прялками, дали чистую дерюгу, он разостлал её на полу, укрылся армяком и уже не слышал, как рядом укладывался выпущенный из-под стражи спутник. Разбудили его толчки. Отрок в распущенной льняной рубахе смеялся, открывая щербатый рот. Кряж, рыча, потягивался со сна.

-Ох, и здоровы, спать вы, мужики! Уж полдён прошло, вы же храпите на весь терем. Велено вам - в дружину боярина Уды.

-Ты б нам, отроче, поись чево сыскал,- попросил Кряж.

-А вы б спали подольше. Ладно, только умойтеся на дворе да ремки свои поменяйте - одежку я там, на колоду положил.

Двор князя был пуст. Отрок пояснил, что все ушли на Ходынский луг, где завтра - смотр войска.

-Это ж вы привезли вести об Орде Тохтамыша?

Николка вздрогнул. Не уж то и впрямь его слово подняло и вывело на боевой смотр московские рати?

-Ну, брат Микола, кажись, нас и вправду в дружину поставили! - Кряж, умывшись, примерял зелёный воинский кафтан и шаровары. - И чего ты там такое князю с боярами наговорил, чем улестил их?

-Ничего я им не говорил, окромя того, што знаю.

-Думаешь, этого мало? Правда, она - и в ремках правда.

Одеваясь, Николка думал о ночном зареве. В той стороне Звонцы. Будь он свободен, сейчас же пошёл бы туда, навстречу Орде. Но ему велено к боярину. Уда - имя-то известное на Руси. Значит, прежний хозяин Звонцов погиб...

За воротами опустевшего Кремля волновалась Москва. Толпа кипела на площади у Фроловской церкви, - здесь собирался отряд посадских ополченцев, первые сотни уже двинулись улицами вниз, к Неглинке. Женщины, ребятня и зеваки хлынули следом. Мальчишки размахивали деревянными мечами. Не было на лицах растерянности и страха. Две недавние победы над Ордой вселяли надежду: князь остановит врага.

Обходя пешцев, Кузнецкой слободкой выехали к плотине. Всюду пустовато, даже у мельниц не суетился народ, вольно изливалась вода через деревянные дворцы, молчали жернова и пилы, работающие от водяных колёс, и - ни одного удильщика.

Ходынский луг был уставлен стожками сена. С московской стороны, по краю бора, его облегали ряды воинских палаток, в середине, на зелёной отаве по берегу извилистого ручья, паслись табуны. Ещё больше лошадей стояло у временных коновязей или у распряжённых телег. Шатры бояр выделялись величиной и разноцветными значками на длинных шестах. Курились дымки, ополченцы, сидя под телегами, очищали от сала полученное оружие и кольчуги, кое-где ещё полдничали, запивая сухари и вяленину родниковой водой. Встречный дружинник указал расположение княжеского полка, куда входила тысяча боярина Уды.

-Не густо войска, - заметил Кряж.

-Небось, только подходят, - обнадёжил Николка.

-Эх, сынок! Вот нас двенадцать молодцов с атаманом, Царство ему Небесное, явилось на сбор в Коломну. Ныне же один - я, как перст, да и того было поймали вечор. Один из двенадцати прежних. Правда, ишшо трое живых, да те в монахи подались, грехи отмаливать.

-Орда не меньше нашего потеряла.

-Не меньше. Но то ж - Орда! Оно, конешно, не тот нынче татарин - битый, пуганый, зато злой и голодный. А голодный волк - хуже сытого.

Боярин Уда, низенький, ершистый, с ухватистыми длиннопалыми руками, и слова не дал молвить прибывшим.

-Слыхал про вас от дворского. Возьму, коли велено - што делать? Но - в товары! Ступайте к товарникам.

Отвязывая коня, Кряж злился:

-Вот так поратничали! Дружиннички - при котлах да мешках с овсом. Услужил, крючок седатый! Я вот Тимофею Васильичу на нево челом стукну - он, небось, саморучно меня с-под стражи выпустил.

Рысью мимо шли пятеро всадников на вспотевших конях, серые плащи трепетали за их спинами. Николка, любуясь витязями, посмотрел в лицо переднего, и его словно толкнули в грудь - будто родич мчался мимо, но кто - он, как - его имя? Воин тоже глянул, повернул голову и осадил скакуна.

-Ты - кто? - спросил, приближаясь. - Не Гридин ли - сын?

И Николка узнал:

-Лексей?!

Тот слетел с лошади, схватил друга и стиснул.

-Никола! Николушка наш! Да ты не воскрес ли часом?

У парня хлынули слёзы, и ничего-то он не мог с собой поделать. Алёшка, отстранясь, тоже хлюпнул.

-Ты - из Звонцов, што ль?

-Не, прямо с Рязанщины. - Николка утёр глаза. - Тебя первого из наших вижу.

Варяг помрачнел, покосился на шрам, изуродовавший лицо земляка.

-Однако после поговорим. Ты - в княжеском полку?

-Да вот к боярину Уде присланы, он же велел нам в товары.

-Што-о? Какие товары? Василий Андреич сотню не может сбить, а нашего человека, куликовского ратника - в товары!