Не по-осеннему яркие лучи заходящего солнца пробивались сквозь огненно-красные кроны деревьев. Они проникали внутрь кабинета через оконные стекла, бросая на стены пляшущих зайчиков. Желтый ковер опавших листьев покрывал черную октябрьскую землю. Под одним из тополей, кольцом окружавших здание прокуратуры, прикорнула бродячая собака, свернувшись калачиком. Ничто не нарушало ее сон. Вечер был тихим и теплым, одним из тех, что выпадают, случается, на конец осени, перед первыми заморозками, совсем как на море перед штормом прозрачную водную гладь сковывает затишье. Ни облачка, ни ветерка. Даже листья на деревьях, те, что еще не успели опасть, не шевелились.
Следователь Василюк приоткрыл форточку, насколько позволяла вставленная между рамами решетка, и с наслаждением вдохнул свежего воздуха. В его кабинете, после того, как пять минут назад туда смерчем ворвался коллега Василюка - старший следователь Колосов - дышать было нечем. И не только из-за сигаретного дыма, хотя для некурящего Василюка и этого вполне хватало, тем более, что Колосов курил исключительно "Астру", причем одна сигарета уходила у него в три-четыре затяжки. Метавшийся в ярости по кабинету старший следователь размахивал руками, словно поднятый из берлоги шатун, возмущался так громко, что его наверняка слышали даже на проспекте, в километре от здания прокуратуры, и вообще не скупился ни на резкие жесты, ни, тем более, на резкие выражения.
- Как он меня достал! - эта фраза относилась к числу наиболее вежливых. - Мудак поганый, пенсионер, мать его! Ведь руководить же поставлен, а всю жизнь, сколько помню, только и мечтает, как зад прикрыть! Урод!
- Слушай, Серега, полегче, - поморщился Василюк. - У меня люди. Да еще и дама, сам видишь.
Колосов рассеяно бросил взгляд на девушку, сидевшую у стола коллеги, и что-то нечленораздельно пробурчал. Девушка попробовала улыбнуться, но это у нее получилось явно неловко. Крепко сжав сумочку тонкими ухоженными пальцами, она молча переводила свои слегка раскосые глаза с одного следователя на другого. Неожиданное появление Колосова, в одно мгновение прервавшее мирную беседу, которую вел с ней Василюк, настолько ошеломило девушку, что она, казалось, потеряла дар речи.
- Прошу прощения, - выдавил из себя, наконец, Колосов, но тут же снова завелся.
- Нет, ты сам посуди, Андрей, какая сволочь! Ведь мало того, что он сам, когда приезжал, несколько раз дело читал, так я еще перед самым обвинением к нему консультироваться ездил, хотя что он, бумагоед старый, по совести говоря, посоветовать мог! Все было нормально, все спокойно, обвинение, ознакомление - как по маслу, и тут - получи фашист гранату! Хулиганский мотив не вменил! А оно надо? Муж жене пику под ребро воткнул, потому что она его послала, так теперь он хулиган, получается? Из обычной бытовухи создают черт знает что!
Несмотря на присутствие дамы, Колосов не удержался от крепкого словца, которым закончил тираду.
Василюк пожал плечами. Коллеге он мог только посочувствовать. В конце концов, зональный прокурор Анатолий Сергеевич Борисенко, о котором шла речь, представлял собой надзирающую инстанцию, а с ней спорить - себе дороже. Да и сочувствие лучше бы высказать потом, не при посторонних. А сейчас Василюк хотел лишь повежливее выпроводить Колосова, чтобы спокойно закончить внезапно прерванный разговор.
- Да ладно тебе убиваться! - бодро произнес он, пододвигая ближе к Колосову пепельницу, поскольку тот так увлекся, что не замечал горящего пепла, падающего с зажженной сигареты прямо ему на пиджак. - Сходи в изолятор, перепредъяви обвинение, да загони его в городской суд. Адвокату все объяснишь, вариант-то, в общем, обычный. Всего и делов.
Однако Колосова такая перспектива явно не устраивала, и он тут же сообщил, почему:
- Ага, на словах-то легче легкого. Только вот срок стражи у меня по делу сегодня. То есть, до конца дня дело должно быть в суде со всеми бумагами. И если б не Борисенко... Короче, вилы.
- Так продлись, в первый раз, что ли?
- Где? Срок-то шестимесячный, в республике даже на порог не пустят.
Колосов почесал затылок. На его лице появилось выражение нескрываемой досады.
Василюк развел руками. Речь действительно шла об обычном, рядовом убийстве "на кухне", как называли подобные случаи следователи между собой. Такие случаются по несколько раз на неделю по причине общего падения нравов и наличия в магазинах дешевого спиртного. Вино "Крыжачок" с изображением пляшущих поселян на этикетке не зря называется в народе "Танец смерти". Сначала вместе пьют, потом, как водится, следует выяснение отношений. С применением всяческого подручного инвентаря, как-то: ножей, разделочных топориков, молотков, отверток. В практике Василюка был случай, когда одной дамочке удалось спровадить своего благоверного на тот свет посредством обыкновенной кухонной вилки. Удар пришелся прямо в сонную артерию и к летальному исходу привел буквально за считанные минуты. Уже через год работы любой следователь понимает, что процентов семьдесят среди его дел будут занимать такие вот пьяные разборки. На них буквально натыкаешься на каждом шагу. Колосов, понятно, будучи человеком опытным, давно к этому привык и при расследовании "бытовухи" жилы не рвал, а так как в последнее время он основательно подсел на стакан, то порядочно заволокитил сроки по делам, в том числе и по тому убийству, о котором разговаривал сейчас с Василюком. До шести месяцев в прокуратуре города ему удалось продлиться без особых проблем, но вот дальше ехать нужно было уже в прокуратуру республики, а это, как Колосов прекрасно понимал, чревато нехорошими последствиями, так как последние месяца четыре ни одного следственного действия по делу он не проводил. Впрочем, форсировав процесс, ему удалось-таки, хоть и в последний день, закончить расследование, но тут на беду из прокуратуры города явился с проверкой зональный, тот самый Борисенко, которому вдруг показалось, что обвиняемый пырнул ножом свою жену из хулиганских побуждений, а это означает - статья сто тридцать девятая, часть вторая, подсудность городского суда. Борисенко тут же настрочил указания перепредъявить обвинение и направить дело прокурору города для передачи в суд, на что Колосову потребуется в любом случае еще пара дней, которых у него не было. На горизонте замаячила перспектива дисциплинарного взыскания, что грозило Колосову, имеющему уже строгий выговор, объявлением неполного служебного соответствия.
Понятно, Василюк вовсе не одобрял действий зонального, тем более, что сам он никаких хулиганских мотивов в действиях клиента Колосова не усматривал, но все же удержался и заметил, что коллега сам виноват в том, что дотянул до последнего дня срока.
Тут Колосов и вовсе рассвирепел.
- А ты что, жизни учить меня вздумал?! - заорал он. - Еще один воспитатель нашелся, вашу мать! Сначала Борисенко, теперь ты! Или вы материалы никогда не волокитили, а? Или ошибок никогда не совершали? А тут и ошибки никакой нет! Ты что не согласен с тем, что статью я ему правильно предъявил? Нет, скажи, не согласен?!
Василюку пришлось согласиться с коллегой.
- Так какого же..., - Колосов выматерился от души, - этот старый хрен лезет? Что, обязательно давать с запасом? Кодекс-то давно новый, на доследование дело уже не отправят, зачем эти сложности? Что, районный суд не разберется? Не в первый ведь раз! Ладно, в следующий раз я ему все скажу!
Последовала такая длинная и изощренная нецензурная тирада, что девушка, присутствовавшая при этом, даже зажмурилась, а Василюку еще раз пришлось попросить коллегу успокоиться.
Дверь в кабинет приоткрылась, и в проеме показалась плотная фигура молодого следователя Баранкевича, чей кабинет имел с кабинетом Василюка общую стену.
- А что тут у вас..., - начал, было, он.
- Уйди отсюда! - рявкнул Колосов в его сторону.
Дверь захлопнулась так быстро, что Василюк даже не успел предложить Колосову пойти обсудить свои проблемы с Баранкевичем, и ему волей-неволей пришлось продолжить дискуссию.
- Я понимаю, - продолжал Колосов, все-таки переходя к парламентским выражениям, - что подстраховаться всегда хочется. Лучше загрузить обвиняемого по самые помидоры, чем выслушивать потом от суда: "А почему не предъявили то? А почему не предъявили это?" Так ведь на всех не угодишь. Они что, в городе, до сих пор этого не поняли? И почему они считают, что в суде одни сплошные идиоты? Хотя даже и полный идиот не сможет при всем желании усмотреть в действиях моего алкоголика сто тридцать девятую, вторую!
При слове "алкоголик" Василюк поневоле улыбнулся. От самого Колосова по кабинету разносился аромат от утреннего вливания горячительного внутрь организма. Впрочем, возможно, что даже и не утреннего. Будучи подшофе, старший следователь имел обыкновение обсуждать вслух вещи, о которых в трезвом виде предпочитал помалкивать.
- А ты пошли дело в наш суд, - посоветовал Василюк. - Указания просто выкини. Наверняка Борисенко их у Тани в канцелярии не регистрировал. А потом в случае чего дурачком прикинешься. Не знаю, мол, ничего.
- Хорошо бы! Да только этот козел обо всем шефу успел настучать. Таракан, босс ненаглядный, мать его, постанову в наш суд не подпишет. Короче, куда не кинь...
Василюк промолчал. В принципе, ничего особенного Борисенко от Колосова не требовал. Он действовал всего лишь в рамках сложившейся практики, то есть, попросту говоря, привычки. А нет ничего более упрямого, чем привычка. С незапамятных времен все следователи на пространстве бывшего СССР, направляя уголовные дела в суд, вменяли в вину своим подопечным все, что было возможно вменить, даже если других доказательств такого обвинения, кроме домыслов самого следователя, не имелось. Это называлось "квалифицировать с запасом". "Запас" делался на тот случай, если суд сочтет, что подсудимый совершил более тяжкое преступление, чем то, в котором он обвиняется. По закону это автоматически означало направление уголовного дела на дополнительное расследование, что считалось браком в следственной работе, а судье позволяло без проблем избавиться от дела, рассматривать которое по существу он по тем или иным причинам не желал. Соответственно, каждое доследование влекло за собой разбор полетов в прокурорских рядах, и поэтому следователям, скрепя сердце, приходилось высасывать обвинение из пальца. Оставаться крайним никто не желал.
Василюк все это прекрасно понимал, и, к тому же, знал, что и Колосов все понимает. Так что спор все больше казался ему бессмысленным.
- Ты мне-то зачем жалуешься? - сказал он. - Сходи лучше к прокурору города. А вообще, не дурил бы ты, Серега, головы. Плетью обуха не перешибешь. Зачем сопротивляться неизбежному? Вменяй своему алкашу сто тридцать девятую, вторую, да направляй в горсуд. Вопрос с продлением, так или иначе, ты решишь. Никто же убийцу на свободу не выпустит. Ну, получит он пятнашку вместо восьми. Какая тебе разница? Все равно поделом. Он же не кошелек в трамвае спер, согласись.
- Да? - опять завелся Колосов. - Какая разница? Пятнадцать или восемь - есть разница, правда? Для обвиняемого, понятно. Это мы с тобой тут обсуждаем вопросы квалификации, потому что, кроме нас, они никого, по большому счету, не волнуют. Людей интересует конкретная вещь - срок, который они получат. И что, кому, ты думаешь, они скажут "сука", когда мы с тобой навесим им лишнее? Борисенко? Да они его знать не знают! Они нам это скажут, Андрюха, нам с тобой. А козлы, вроде нашего зонального, всегда останутся чистенькими. Они ж не решают сами ничего. Все нашими руками норовят. И что, это правильно, по-твоему? Справедливо? И что я завтра обвиняемому в СИЗО говорить буду?... Слушай, тебе же сказали, пошел вон отсюда!
Последнее замечание относилось к Баранкевичу, снова заглянувшему в кабинет. Тот, окончательно убедившись, что старший коллега не в духе, поспешил ретироваться.
- Какое имеет значение то, что я думаю? - тут Василюк не выдержал и вспылил. - Иди, объясняй это городскому начальству. Не пойдешь ведь. И с Борисенко ругаться не пойдешь. Потому что все равно новое обвинение предъявлять придется. Не мы с тобой это придумали, не нам и рыпаться. А пока, слушай, дай с человеком пообщаться. Не видишь, занят я. У дамы скоро, того и гляди, обморок случится от дыма. Куришь ты, Серега, словно паровоз. Давай, я тут закончу, а потом, если захочешь, мы еще поговорим. Добро?
- Ладно, - Колосов махнул рукой и затушил сигарету о подоконник, демонстративно не заметив пепельницы. - Только помяни мое слово, нельзя над людьми так издеваться. Обвиняемый, он хоть и убийца, а все ж в том, что Борисенко боится нагоняй от начальства получить, не виноват. И давать ему пятнашку только за то, чтобы зональный мог и дальше работать, не напрягаясь, несправедливо. Когда-нибудь ты и сам это поймешь, и вот тогда я услышу, как и ты назовешь Борисенко его настоящим именем - трусливой сволочью и козлом. Все, пока.
Дверь за старшим следователем захлопнулась.
- Уф-ф-ф, - тяжело выдохнул Василюк, опускаясь в кресло, потому что все то время, пока Колосов метался по кабинету, он простоял на ногах. - Кажется, буря миновала. Слава богу. Так на чем мы остановились, Марина Владимировна?
Он обернулся к собеседнице.
- А что, он у вас всегда такой? - спросила та, бросив настороженный взгляд на дверь. - Прямо бешеный какой-то.
- Да не обращайте внимания, - Василюк с досадой махнул рукой. - Его просто работать заставили, вот он и переживает, а так... Через руки коллеги Колосова прошло уже столько народу, что спустя какую-нибудь неделю он вряд ли сможет вспомнить лицо своего нынешнего обвиняемого.
- А я уж, было, подумала, что он серьезно за них, подонков, переживает. Моя бы воля, я б их всех...
Тут девушка заплакала.
Василюк налил ей воды из графина. Колосов появился в кабинете со своими проблемами явно не к месту. Стоило хотя бы спросить, что за люди пришли к коллеге. Ведь напротив Василюка сейчас сидела не кто-нибудь, а потерпевшая по убийству, если быть совсем точным, жена потерпевшего, которого зарезали ножом в лифтовой кабине три месяца назад. Муж Марины Владимировны возвращался домой и, на свою беду, решил поговорить с женой по сотовому телефону. Мобильник, вещь по нынешним временам дорогую, увидел у него в руках один ранее судимый гражданин, болтавшийся по двору без определенного занятия. Решив поднять свое благосостояние путем совершения разбойного нападения, он зашел за будущим потерпевшим сначала в подъезд, а затем и в лифт, где приставил к шее бедняги складной нож и потребовал выложить все из карманов. Тот начал сопротивляться и... Статья сто тридцать девятая, часть вторая, здесь уж без всяких натяжек. Удар ножом в сердце и моментальная смерть. Убийцу задержали на следующий день, и к вечеру он уже давал признательные показания. Такая вот невеселая история. Стоит ли удивляться тому, что для Марины Владимировны теперь любой обвиняемый, в чем бы он не обвинялся, - негодяй и подонок?
- Если бы вы знали моего Сашу, - продолжала она сквозь слезы, то и дело судорожно отхлебывая воду из стакана. - Никто нарадоваться на него не мог. Сильный, надежный, не пил вообще... Я в него еще в десятом классе влюбилась... Сын только недавно родился... А теперь из-за какого-то... Скажите, Андрей Петрович, его расстреляют? Должны расстрелять, такому на земле не место... И еще переживают за него, как бы лишнего не дать. А за меня кто переживать будет? Я одна осталась с годовалым ребенком, без мужа, без работы, без...
Речь вдовы прервали рыдания.
Василюк промолчал. Сказать-то все равно нечего. Расстреляют ли Никольского, ну, того, кто лишил Марину Владимировну мужа, - большой вопрос. Сейчас с этим строго. Страна в Европу рвется, и смертную казнь, если ее и не отменили совсем, суды применяют все реже. Еще не так давно в год по восемьдесят человек к вышке приговаривали, а сейчас - не больше двадцати. Издержки демократии.
- Успокойтесь, пожалуйста, - сказал он наконец, чтобы хоть что-нибудь сказать. - Все будет хорошо. Поверьте, я на вашей стороне. А об этом Никольском просто забудьте. Не бередите душу. У него уже четвертая судимость. В любом случае на свободу он вряд ли выйдет когда-нибудь. Растите сына. Как, кстати, зовут-то пацана?
- Саша... - сквозь слезы блеснула улыбка, такая ясная и даже задорная, что у Василюка быстрее забилось сердце. - Как отца. И похож он на отца, как две капли... Как взгляну на него, сразу муж перед глазами, как живой...
Василюк протянул ей несколько листов бумаги, сколотых скрепкой - копия постановления о передаче уголовного дела прокурору по окончании расследования. Собственно, ради этого он и вызвал вдову. Как потерпевшая она имеет право получить этот документ. Конечно, можно было бы послать и по почте, но Василюк хотел увидеть Марину Владимировну еще раз. Завтра он повезет дело в прокуратуру города на утверждение, оттуда его направят в суд, и с потерпевшей он вряд ли еще когда-нибудь увидится. А ему, он чувствовал это, хотелось бы видеть почаще это лицо с миндалевидными, слегка раскосыми по-монгольски глазами, эти черные, как смоль, волосы, уложенные в аккуратную прическу, эти длинные тонкие пальцы лишь с одним украшением - тоненьким обручальным колечком на левой руке. Теперь уже на левой...
Марина Владимировна взяла копию постановления, расписалась в получении, на предложение Василюка выпить кофе ответила вежливым отказом и заторопилась домой. Сын, наверное, извелся совсем, маму заждался. Не прошло и минуты после того, как за Мариной Владимировной в последний раз закрылись двери, как в кабинет вновь заглянул неугомонный Баранкевич.
- Слушай, Андрей, что у вас тут произошло? - спросил он прямо с порога. - Колосов прямо рвет и мечет. Совсем не в себе. В коридоре опять меня послал.
- Да так, - отмахнулся Василюк. - Рабочие вопросы. Тебе чего?
- Ни фига себе, вопросики! Матюгаться-то зачем? Слушай... А кто это у тебя был? Может, практикантка? Уступишь?
Василюк едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Практикантки были слабостью Баранкевича. Как только в прокуратуру района присылали студентов, он всеми правдами и неправдами добивался, чтобы ему в подшефные выделили самых молодых и симпатичных. Разумеется, женского пола. На одной из них он и женился недавно, но серьезнее от этого не стал.
- Знаешь, что, - ответил ему Василюк, - Пошел бы ты... э-э-э... поработал.
Когда за обиженным Баранкевичем закрылись двери, Василюк добавил:
- Женолюб.
2.
Анатолий Сергеевич Борисенко медленно перелистывал уголовное дело, слюнявя через каждые несколько страниц свои сухие, узловатые, пожелтевшие от табака пальцы. Василюк с удивлением отметил, что курит зональный тоже "Астру", точь-в-точь, как Колосов, да еще без фильтра, так что противная глазу желтизна выступала у Анатолия Сергеевича не только на пальцах, но и на зубах. Одетый в старый, вытертый на локтях пиджак и в неопределенного цвета свитер, с растрепанными в беспорядке седыми волосами и красными слезящимися глазами, Борисенко напоминал старого, отжившего свой век пса, прикорнувшего у горящего очага и в тревоге ожидающего своего последнего дня. Кроме того, зональный страдал одышкой и каждый раз, когда он выдыхал воздух, по кабинету разносились звуки, похожие на те, что издает бредущая в конюшню после тяжелого дня деревенская кляча.
Перевернув очередную страницу, Борисенко откинулся на спинку стула и достал из пачки очередную сигарету. Прикурив ее от спички (зажигалок зональный почему-то не признавал), выпустил изо рта несколько сизых колечек и покровительственным тоном произнес:
- Ну, вот, совсем другое дело. Полный порядок, хоть сейчас приговор пиши. Не то, что этот пижон Колосов. Ух, и достал он меня! Нет, зря ему неполное служебное не объявили, зря. Так он подумает, что все старому человеку говорить может, а я, если по совести, жизнь-то прожил и побольше вас всех в ней видел.
Василюк от нечего делать рассматривал портрет дедушки Ленина, висевший на стене в кабинете Борисенко, и с нетерпением ожидал, когда зональному надоест читать нравоучения, и он соизволит отпустить его. В конце концов, у него еще сегодня два допроса запланированы.
Но Борисенко никуда не торопился, и Василюку в который уже раз пришлось выслушивать всю его трудовую биографию, бравшую начало еще в те времена, когда папа Василюка ходил пешком под стол. Впрочем, прерывать старика следователь не решался. Старость есть старость. Неизвестно еще, каким он сам будет казаться со стороны лет, этак, через сорок.
Зональный продолжал чихвостить Колосова и в хвост, и в гриву. Накануне старший следователь, приехав в прокуратуру города за разрешением на продление, все-таки не удержался и нагрубил Борисенко, высказав все, что он думает о профессиональных и личных качествах последнего. Самым вежливым из выражений, которые Колосов при этом использовал, было не совсем лестное "старый мудозвон".
- Ведь что удумал, мерзавец! - с обидой в голосе говорил Анатолий Сергеевич, - грубить по-наглому! Кто ж такое стерпит? Со мной и в прошлые-то годы никто так не разговаривал, а тут мальчишка какой-то. И ладно бы, по делу, так ведь и неграмотный еще. Кодекса не знает ни на грош, а туда же... Ох, силы у меня уж не те, была б моя воля, я б ему...
"Жаль, Колосов тебя не слышит, - подумал Василюк с иронией, - сейчас бы ты на полу лежал. Со сломанной челюстью, это как минимум".
- Ладно, - закончил неприятную тему Борисенко. - Хорошо хоть, не все у вас такие. Дело ты закончил неплохое. Поработал на совесть. Да, что-то я заключения биологов не заметил, грешным делом. Кровь-то на ноже потерпевшего?
Василюк удивленно воззрился на зонального. Заключения биологов по ножу в деле действительно не было. Да его и не могло быть по одной простой причине: нож в ходе расследования так и не нашелся. Никольский, давая показания, пояснил, что сразу после убийства выбросил его в мусорный бак. Но когда Василюк в компании с операми и экспертами примчался к этому баку проводить осмотр, оказалось, что его уже успели свозить на свалку. А там ищи - не ищи...
Так как же зональный читал дело? Ведь на его же глазах читал. Или просто страницы перелистывал, так, для вида? Василюк едва удержался, чтобы не сказать грубость.
- Все там нормально, Анатолий Сергеевич, - он попытался уйти от скользкой темы. - На следственном эксперименте Никольский все показал, как было, все на видео записано, вы ж сами видели.
Видеокассету с записью следственного эксперимента Борисенко смотрел еще месяц назад, когда приезжал в район проверять дела.
- Да-да, - кивнул головой он. - Видел, конечно, видел. Хорошо, что мерзавец раскололся. Из-за какого-то телефона человека на тот свет... Ты же ему вменил что: сто тридцать девятую, часть вторую, пункты... так... из корысти..., сопряженное с разбоем... так... правильно..., и с особой жестокостью...
- Да нет! - прервал зонального Василюк. - Какая там особая жестокость? Только из корысти и сопряженное с разбоем. Пункт двенадцатый. Все.
- Как - все? - Борисенко недоуменно посмотрел на Василюка поверх старых очков, перетянутых у левой дужки проволокой. - Подожди... А особую жестокость почему не вменил?
- А зачем ее вменять? Никольский нанес потерпевшему один удар в сердце ножом. Где тут особая жестокость?
- Почему один? Ведь тут же... - Борисенко снова стал лихорадочно перелистывать страницы дела. - Где ж это... А, вот: заключение судебно-медицинской экспертизы трупа. Читаем: не менее шести контактов. Понял? Как же ты говоришь про один удар?
- Но Анатолий Сергеевич, - возмутился Василюк, - вы посмотрите на эти контакты. В том же заключении написано, что к тяжким, приведшим к смерти телесным повреждениям относится только одна рана грудной клетки слева. А остальные... Один контакт - это царапина на шее, я думаю, когда Никольский приставил нож к горлу потерпевшего, то просто оцарапал его кожу. Другой контакт - порез на ладони. Видно, потерпевший хватался за нож руками. Еще три контакта - так они даже не от ножа, а просто синяки в области груди и живота. Короче, вменить как нанесенный умышленно мы можем Никольскому только один удар.
- Нет, ты не торопись, - возразил Борисенко, и на его лице, помимо недоумения, отразилось еще и крайнее упрямство. - Куда спешить? Срок у тебя еще есть. Вполне успеешь предъявить новое обвинение. Все-таки шесть контактов - это шесть контактов. Помнишь, как пленум Верховного Суда разъяснил?
Зональный встал, достал с полки сборник постановлений пленума, снова уселся за стол и, поправив очки, стал читать вслух.
- Да знаю, я, читал! - едва сдерживался Василюк. - Но ведь пленум разъясняет особую жестокость как причинение потерпевшему особых страданий путем причинения ему большого количества телесных повреждений. А где тут особые страдания? Он же от первого удара моментально умер, потому что нож прямо в сердце вошел! Потерпевший и почувствовать толком ничего не успел. И насчет большого количества телесных повреждений - это вы уж слишком, Анатолий Сергеевич! Где оно, большое количество? Шесть контактов? Вот было бы шестнадцать, тогда...
Василюк выразительно развел руками.
- А чего ты уперся, я не понимаю? - еще больше удивился Борисенко. - Ну, ладно, Колосов, тут все понятно, он срок проворонил, у него дисциплинарное взыскание над головой зависло. А ты? У тебя ж десять дней еще есть, запаса больше, чем достаточно. Зачем заедаться-то?
- Да не вижу я в этом смысла! - в сердцах воскликнул Василюк. - Если бы ситуация была спорной, хоть немного, тогда конечно, а так... Все равно же суд особую жестокость исключит.
- И пусть исключит! - назидательно произнес зональный. - То его дело. А если наоборот, сочтет, что в действиях Никольского особая жестокость присутствует? Это же дополнительный пункт, более тяжкое обвинение.
- Ну и что? На доследование все равно не отправит. Доследования в кодексе больше нет.
- Не скажи. Доследования-то, может, и нет, но обвинение перепредъявлять прокурору в суде придется. А это все равно значит, что следователь не доработал. Кто отвечать за это будет, а?
- Ну не вы же, - буркнул Василюк.
- Кто знает? - обреченно вздохнул Борисенко, сипя сильнее обычного. - Время сейчас такое, смутное. Не знаешь, откуда завтра по голове молния ударит. В общем, бери дело, иди завтра же в СИЗО, вмени Никольскому особую жестокость, по-новой ознакамливай его с делом и - ко мне.
Зональный взял папку с делом и протянул ее Василюку. Принимая ее, следователь мельком взглянул на бумаги, разложенные на столе у Борисенко и вдруг обратил внимание, что одна из них, лежавшая до этого как раз под делом, озаглавлена "Контракт" и помечена датой ровно годичной давности. Увидев, что Василюк заметил бумагу, Борисенко поспешил прикрыть ее каким-то материалом.
Василюк криво улыбнулся. Достигнув пенсионного возраста, Борисенко вынужден каждый год перезаключать контракт с прокуратурой, чтобы остаться на работе. Начальство может как продлить этот контракт еще на год, так и не делать этого. А на пенсию, видно, ой, как не хочется. Значит, надо не просто перестраховываться, но делать это дважды и трижды, не дай бог, какая неприятность. Руководство, оно этого только и ждет. Знали бы люди, от каких вещей иногда зависит их судьба.
- Послушайте, Анатолий Сергеевич, - он решил сделать последнюю попытку. - Может, все-таки направим в суд? Никакого риска здесь нет, поверьте. Зачем явно лишнее грузить? Как я Никольскому-то в глаза посмотрю?
- А чего ты волнуешься? Прямо посмотришь. Он же убийца! Да я бы его без суда расстрелял! А может, лучше и не расстрелял, а принародно, чтобы все видели, жилы из него повытянул-то. Ишь, щепетильный какой! "Как в глаза посмотрю?" А он думал, что ли, когда беднягу этого, потерпевшего, ножом резал, как он людям в глаза смотреть будет? Чего ты подонка обхаживаешь? Стенка по нему давно плачет. Ох, дали бы мне пистолет, я бы его сам...
Тут у Анатолия Сергеевича от волнения прихватило сердце, и он полез во внутренний карман за валидолом. Василюк воспользовался паузой и возразил:
- Да не обхаживаю я его. Просто нечестно это будет, Анатолий Сергеевич. Он нам расклад полностью выложил, все рассказал, как было, по совести, а мы его же за это... Нет, я понимаю, не по голове его погладить нужно, но и не так... Если гайки все время завинчивать, делу только навредить можно.
Борисенко проглотил таблетку, запил ее водой. Потом отдышался и сказал:
- Ладно, решение принято. Иди перепредъявляй обвинение. И не забивай голову глупостями. А не согласен - пошли к прокурору. Только учти, у тебя за год по восьмидесяти процентам дел двухмесячный срок нарушен. Забыл, сколько раз продлевался? Смотри, так и до взыскания недалеко. Ты, конечно, парень хороший, и на мелочи разные я могу закрыть глаза и руководству не докладывать, но и ты ко мне тогда по-человечески. Договорились?
Василюк опустил глаза. В следующем месяце подходило время писать представление на присвоение ему очередного классного чина. Если Борисенко накатает на него телегу прокурору города - о классном чине, а, следовательно, и о прибавке к зарплате можно забыть, по крайней мере, на год.
"Мне это надо? - подумал он. - Черт бы с ним, а Никольскому я все объясню. Все равно, особая жестокость эта в суде не пройдет. Пусть старый козел успокоится. Дурак-то здесь не я".
Вслух же Василюк произнес только одно слово:
- Договорились.
3.
Тусклое ноябрьское солнце с трудом освещало шесть квадратных метров следственного кабинета СИЗО. Василюку пришлось включить электричество, чтобы Никольский смог прочитать текст нового обвинения, лежавший перед ним на привинченном к полу столе. Но и при ярком свете Никольскому пришлось поднести постановление почти к самым глазам. Зрение у него было ни к черту.
Вот уже час они сидели друг напротив друга, невысокий, стройный, сухощавый следователь Василюк с пышной пепельной шевелюрой на голове, одетый в строгий темно-серый костюм с галстуком, и обвиняемый Никольский - обрюзгший, исколотый татуировками мужчина, в свои тридцать восемь лет выглядевший на все пятьдесят, с испитым, одутловатым лицом, щербатым ртом и ультракороткой стрижкой, одетый в замызганный спортивный костюм и кроссовки без шнурков. Весь этот час Василюк упорно пытался объяснить обвиняемому то, что тот понимать наотрез отказывался, так что разговор их напоминал пресловутую беседу слепого с глухим.
- Так я не понял, откуда шестой пункт? - на лице Никольского читалось неподдельное возмущение. - Какая жестокость? Вы что там все, совсем охренели? Ладно, пришили кражу книг и зонтика, что были в пакете у терпилы, хотя я их сразу вместе с ножом в мусор скинул, с этим я еще согласен, но шестой пункт! Ты сам-то, Петрович, понял, на что меня загрузил?
Василюк достал из кармана платок и вытер пот со лба.
- Слушай, Эдик, - в который раз уже повторил он, не глядя Никольскому в глаза, - ты что, не возьмешь в толк очевидную вещь? Я ж тебе сказал, это не моя идея. Начальство у меня есть, понимаешь? Ты ведь опытный человек, должен уяснить, что в суде шестой пункт наверняка отпадет, ты только держись своих показаний.
- А если отпадет, - резонно возразил Никольский, - зачем грузить?
Василюк вздохнул. Хороший вопрос. Сюда бы Борисенко, пусть он объясняет. Так вот фиг вам. Отдуваться за него должен следователь, а зонального работа - указания строчить и расследование по делам контролировать. Сволочь!
- Все равно бы пришлось, - устало произнес он. - Начальники - они люди такие. Если что втемяшится - кувалдой не выбьешь. Да не волнуйся ты. Я сам в горсуд поеду, поговорю с судьей. Там же не идиоты сидят, разберутся.
- А у вас, значит, идиоты? - ухмыльнулся Никольский.
- Ну, как с тобой тяжело! В двадцать пятый раз повторяю: шестой пункт в твоем обвинении, эта самая особая жестокость - простая формальность, иначе в суд дело не пропустят. Пусть руководство подавится. А в суде все станет на свои места. Обещаю.
Никольский упрямо покачал головой.
- Нет, Петрович, не встанет. Хватит. Слишком много я в жизни таких вот обещаний слышал. До пуза. И ни одно из них никто потом не сдержал.
- Так как тебе еще объяснить, чтобы ты поверил? Другой бы тебе сразу этот пункт вменил, без всяких разговоров и препирательств. А я тут с тобой разговоры разговариваю, чуть ли не прощения прошу. Ты подумал вообще, зачем следователю все это сдалось? Работу я закончил и смело могу спихнуть все на суд. Так нет, я тут тебя еще уговариваю, понимаешь, прошу о чем-то. А ты говоришь, что веры мне нет.
- Не гони пургу, - огрызнулся Никольский. - Я все, как было, на допросе рассказал. Мочить этого мужика я не хотел. Просто поставил нож и сказал выворачивать карманы. Если б он не начал дергаться, был бы жив и сегодня. Пойми, Петрович, мне ж убивать его не было никакого резона. Хрен бы он меня потом нашел. А так... В голову мне что-то ударило. Злоба какая-то. Да еще и пьяный был. Я понимаю, что сделал, отвечать готов, но и ты ж в толк возьми: и теперь даже, как подумаю о том мужике, мне худо становится, на стенку хочется бросаться, на решетки выть, а ты мне еще и особую жестокость грузишь! Не по совести это. И не объясняй ничего. Начальство твое это придумало, или ты - мне без разницы. Не верю я тебе.
Василюк почувствовал злость. Но только не мог понять, на кого злится больше: на этого рецидивиста, который рассуждает сейчас о чести и совести, или на зонального, затеявшего всю эту возню, которая сама по себе не стоит выеденного яйца.
- Да? - сказал он с сарказмом. - А ты лучше подумай, поверят ли тебе. Поверит ли жена потерпевшего в твое раскаяние. Она только вчера у меня была, на ней до сих пор лица нет. И ребенка ее ты сиротой оставил. Так зачем теперь из-за мелочи выкобениваться?
- Для тебя это, может быть, и мелочь, Петрович. Только у меня уже три ходки за плечами. Для меня каждая лишняя статья, каждый лишний пункт - как серпом по яйцам. Вдруг суд решит, что не надо особую жестокость убирать? Знаю я наши суды, разбираться там никто не будет. Посмотрят, что рецидивист, послушают ту же потерпевшую, и решат: к стенке. А я не кретин. Не хочу лоб зеленкой мазать из-за того, что кто-то лишнее навесить на меня захотел. У меня по прошлой судимости следователь тоже вот так статью сверху повесил, и мне в суде по ней два года к сроку прилепили. Хватит. За свое буду отвечать, а лишнее ты мне лучше не грузи. Бабу жаль, конечно, она права, если по совести, но ведь баран, и тот сопротивляется, когда его резать ведут. А я не баран. И я буду защищаться. Понял?
- Глупости говоришь, - Василюк посмотрел на Никольского даже с некоторым сочувствием. - Тебе судей и потерпевшую надо на коленях умолять, чтобы жизнь спасти. Шестой пункт тут ничего не решает.
- Решает! - неожиданно резко, с металлом в голосе возразил Никольский. - И на коленях я никогда не стоял и стоять не буду. А ты учти: если повесишь шестой пункт, я на суде от всего откажусь.
- От чего? - недоуменно спросил Василюк.
- От всего. От показаний своих откажусь. А больше у тебя ничего и нету.
- Совсем спятил, - покачал головой следователь. - Как ты от них откажешься? Я же тебя пять раз допрашивал, и все пять раз ты мне показания признательные давал. Да еще следственный эксперимент. Или ты забыл, как на месте все показывал?
- Ничего я не забыл, - отрезал Никольский. - Только вот что я тебе скажу: признаться меня заставили, понял? Меня опера дуплили смертным боем в отделе, сразу после задержания, а потом еще пока я в ИВС сидел. Я и в суде об этом заявлю и потребую справку из СИЗО о том, что меня сюда с синяками доставили. И свидетелей пусть допросят - мужиков, что со мной в камере сидели.
- Ты думаешь, тебе поверят? - устало спросил Василюк.
- Может, и не поверят. Но за лишнее отвечать я не буду. А кроме моих показаний доказательств никаких нет. Нож вы не нашли, на моей шмотке крови тоже нет. Вещи терпилы я успел толкнуть, кому, ты не знаешь. А возле трупа и в лифте меня никто не видел. Понял?
- Знаешь, чего ты этим добьешься, Эдик? Только того, что судья подсядет на белого коня и в ярости зарядит тебе как раз ту самую вышку, которой ты так боишься. Подумай, стоит ли оно того?
- Я боюсь?! - Никольский вскочил со стула. - Да я давно уже не боюсь ничего! Вышка? Хрен с ней! Неужели не доходит: мне заморочки эти ваши скотские надоели! Вам по-людски, по-серьезному, а вы... Говорили мне люди: следак - не мама родная, с ним язык-то лучше попридержать. Не поверил. Тебе поверил. Ну, и черт с тобой! Шабаш! Теперь посмотрим, кто кого. Все. Давай, заканчивай. Где подписать? В камеру хочу!
- Кончай реветь! - тут из-за стола вскочил и Василюк. - Тоже мне, красная девица! Сестрица Аленушка, блин! Небось, когда пику из-за пояса доставал, о душе не думал! И ты еще мне будешь выговаривать? Хочешь в камеру? Да ради бога! Только потом не жалуйся. В конце концов, кто тут ставит условия? Последний раз тебе говорю: прекрати дурить, и все пройдет нормально. Лады?
Никольский ничего не ответил. Сложив руки за спиной, он демонстративно отвернулся от Василюка. На лице его застыло выражение угрюмой решимости. Василюк вздохнул. Он слишком хорошо понимал, что означает такое выражение лица. Сейчас Никольского можно резать и рвать на куски, все равно он будет стоять на своем до тех пор, пока не испустит дух. Что-либо объяснять ему теперь бесполезно.
Он указал обвиняемому места в протоколах, где надо поставить подпись. Когда тот расписался, собрал бумаги в портфель. Потом вывел Никольского из кабинета и передал контролерам. Пройдя до конца коридора, обернулся, но увидел лишь бритый затылок и сутулую спину, с каждым шагом все больше удалявшиеся в неизвестность.
4.
Ночь. За окном настоящая декабрьская метель. Одинокий фонарь, разбрызгивая яркие электрические искры, качается на ветру. Снежные хлопья огромными светляками кружатся вокруг него.
Неверный свет настольной лампы бросает на стены кабинета длинные тени, добавляя обстановке черты какой-то романтической таинственности. Но романтикой здесь и не пахнет. И для находящихся в кабинете трех человек никакой тайны уже нет. Ее и не было, ибо одна из них, задержанная на месте преступления, уже дает признательные показания. Двое других слушают ее, не перебивая. Из радиоприемника на стене льется чья-то грустная песня. Льется в такт сухой, размеренной речи, которую задержанная произносит хорошо поставленным, слегка хриплым и совсем не дрожащим голосом.
К бланку протокола допроса, лежащему на столе, еще не прикасалась ручка. Василюк не спешил. Он ждал, пока Марина Владимировна выговорится. Нет, теперь уже просто Марина. После того, как несколько часов назад она застрелила бывшего обвиняемого Никольского, оправданного за недостатком улик, на пороге его собственной квартиры, между ними не должно быть никакого ненужного официоза, совершенно лишнего в отношениях следователя и будущей обвиняемой, лишнего точно так же, как и при исповеди священнику.
- Весь этот суд я пережила как во сне, - говорила она, глядя куда-то в темноту, поверх головы следователя, - кто-то что-то говорил, кто-то с кем-то спорил. Как будто пелена стояла перед глазами. А когда судья сказал: "оправдать", я словно проснулась. Сначала возмутилась. Как же так? Ведь он убил! Вижу, что без толку. Сашина мать - в обморок, моя давай ее откачивать, а я пошевелиться не могу. Только смотрю, как этого... из-за решетки выводят и наручники снимают. А он улыбается. Понимаете? Мои отец и тесть глаз поднять не могут, а он улыбается.
Колосов стоял у окна и смотрел, как первый снег устилает землю белым ковром. "Вот как бывает, - думал он. - Еще утром у нее впереди была вся жизнь, а вечером уже - тюрьма".
Василюк задумчиво смотрел на Марину, подперев щеку рукой. На первый взгляд, она была само спокойствие. Но следователь знал, что это еще шок. Завтра наступит истерика, прозрение, понимание того, что случилось непоправимое. Но именно теперь, пока еще не прошло то состояние, когда чувства притупляются, когда сознание отключается от реальности, от человека можно услышать всю правду, именно в таком состоянии он чаще всего совершенно искренне рассказывает, почему, как, преследуя какие цели совершил преступление. Это потом начнутся увертки, попытки смягчить свою вину, уйти от ответственности. А пока - голые факты, только факты и ничего, кроме фактов.
- Я знала, что у Саши есть пистолет, - продолжала Марина. - Все-таки, офицером раньше был. И знала, где он лежит. Как-то так получилось, что когда пришла домой, рука сама потянулась к тумбочке. Сейфа-то у нас не было. А адрес этого... (она никак не могла назвать Никольского ни по имени, ни по фамилии) я знала. Присутствовала же на суде...
"Все-таки он решился, - думал Василюк. - И надо же, почти выиграл. Судье вздумалось в правосудие поиграть. Впрочем, от Захарова всего можно ожидать. Будь на его месте Нестерович - сидеть бы Никольскому, не пересидеть. А Захаров - это же Борисенко в мантии".
Да, Борисенко. Все началось с него. Марина продолжала что-то говорить, не подозревая, что и ее судьба, и судьба Никольского были предопределены еще за месяц до этого вечера. Все решилось тогда, хмурым ноябрьским днем, в кабинете прокурора следственного управления прокуратуры города Анатолия Сергеевича Борисенко, боявшегося отправления на пенсию, как огня.
- Неделю я не могла даже подойти к его дому, - Марина сделала паузу, облизнув сухие губы, и продолжила: - каждый день подходила, бродила вокруг подъезда и не могла решиться. Домашние на меня коситься начали, сын плакал постоянно, а мне словно на глаза шоры одели, а уши ватой заткнули. Только одно могла видеть: улыбку на лице негодяя, и слышать тоже только одно: слова судьи, когда он признавал его невиновным. И еще Сашу своего видела. Живого. Видела, как он с ребенком играет, слышала, как он мне что-то ласковое такое говорит.
Колосов отвернулся от окна и взглянул на Василюка. Не произнося ни слова, он выразительно перевел глаза на дверь. Василюк едва заметно покачал головой. За дверью вот уже час сидел конвой. После того, как Никольский мертвым рухнул на лестничную площадку, Марина добровольно пришла в милицию, сдалась сама и выдала пистолет. Василюка подняли с постели. Колосов еще был на работе. Вдвоем они справились с осмотром места происшествия за час. А для допроса попросили отвезти Марину к ним, в прокуратуру. Все-таки, привычная уже ей обстановка.
Василюк думал, что делать дальше. После того, как Марина закончит, он составит протокол, и она без вопросов его подпишет. Она вообще сейчас в таком состоянии, что подпишет даже собственный смертный приговор. А потом... В любом другом случае никакие сомнения его не терзали бы. Потом надо составить постановление о задержании и на трое суток - в ИВС. А там подготовить первоначальное обвинение и представить прокурору на арест. Убийство есть убийство, хоть и первая часть, без отягчающих обстоятельств, но санкция срок все равно предусматривает приличный. Но тут...
- ... Потом все же решилась. Зашла в подъезд, по лестнице поднялась на второй этаж, постучала в дверь. Звонка-то там нет, наверное, пропит давно. Он открыл. Пистолет был уже у меня в руке, но он его сперва не заметил. Хотел что-то сказать, но не успел. Стрелять-то я умею, Саша научил. Иногда, когда ездили с друзьями на природу, баловались, палили по бутылкам. После первого выстрела он еще стоял, его на косяк двери отбросило. Потом второй раз. Тут он просто сполз на пол. Все. Кровь, женщины какие-то, соседки наверное. Кричат, плачут. А у него глаза стеклянные. Это хорошо запомнила. Еще помню, как дошла до отделения, как говорила с дежурным. А потом словно отключилась. Пришла в себя уже в камере. А тут вы. Хорошо, что именно вы занимаетесь. Что теперь будет, Андрей Петрович?
Василюк подумал, что шок понемногу проходит. Она уже начала интересоваться своей судьбой. Что ж, с одной стороны это неплохо, а с другой... Ну как ей сказать, что сейчас он просто вынужден взять ее под стражу?
Колосов кашлянул в кулак.
- По-моему, - сказал он, обращаясь вроде бы к Василюку, но глядя при этом мимо коллеги, - ее можно отпустить. В конце концов, кого она убила? Я бы и сам... Жаль из-за этой сволочи душу человеческую губить.
Василюк мрачно посмотрел на Колосова. Он вообще не терпел, когда кто-то начинал вмешиваться в его дела, пусть даже и такой опытный человек, как Сергей. Но сейчас он сказал именно то, чего не решался сказать он сам.
На столе вдруг зазвонил телефон. Это было так неожиданно, что Василюк едва не подпрыгнул. И то сказать, кому взбрело в голову трезвонить в его рабочий кабинет в три часа ночи? Попросив Марину подождать, пока он закончит разговор, Василюк поднял трубку.
Уже по одному тяжелому сипению человека, страдающего одышкой, он понял, кто сейчас будет с ним говорить.
- Слушай, Андрей, - по голосу Борисенко было понятно, что он встревожен не на шутку, - что у тебя там за ЧП? Мне сейчас прокурор города позвонил, с кровати поднял. Якобы стрельба какая-то, разборки между бандитами. Ты скажи, раскрыто хоть?
- Раскрыто, - машинально ответил Василюк.
- Ну, слава богу, - в трубке послышался вздох облегчения. - Как с доказательствами, нормально? Осмотр сделал?
- Сделал, - Василюк сжал зубы, чтобы не сорваться.
- Ну, давай тогда, задерживай, и дело с концом. Завтра с утра позвонишь мне, сообщишь обстановку, а я доложу руководству. Раскрытое убийство - это хорошо. Договорились?
- Нет, Анатолий Сергеевич, не договорились, - твердо ответил Василюк. - Не буду я никого задерживать.
- То есть как? - недоуменное сопение в трубке. - А что ты собираешься делать?
- Собираюсь допросить подозреваемую и отпустить под подписку о невыезде. Пускай идет отдохнет, она уж и так натерпелась.
- Не понял. Какая подписка? Ты что? Убийцу под подписку? Совсем с ума сошел?
- Нет, у меня с головой все в порядке! - здесь Василюка прорвало. - А вам не мешало бы знать, что речь идет об убийстве того самого Никольского, которого вы, помнится, сами хотели в расход пустить! И убила его вдова потерпевшего, потому что вы, Анатолий Сергеевич, сделали все, чтобы Никольский получил оправдательный приговор!
- Ты что? Ты... это... ты что такое говоришь? - от неожиданности Борисенко даже как-то закудахтал. - Я ведь и руководству могу доложить.
- А докладывайте! Лично мне все это надоело. Хочу напомнить, что следователь по закону - фигура процессуально самостоятельная. Самостоятельная, понятно? Не нравится, собирайтесь, езжайте сюда и сами работайте. Покажите класс!
Марина молчала, опустив глаза. Вряд ли она понимала, что речь идет о ней. Колосов счастливо улыбался, как будто сейчас самая прекрасная минута в его жизни. У Василюка лицо налилось кровью, а тонкие, даже изящные черты лица исказились до неузнаваемости.
- Это все? - спросил он Борисенко таким тоном, точно разговаривал со своим подчиненным
- Нет, не все! - того тоже охватил гнев, но сквозь гневные интонации проскальзывал страх, животный страх за свою шкуру, и это еще больше ободряло Василюка, подсказывало ему, что он на верном пути. - Завтра же, слышишь, завтра же мой рапорт будет на столе у прокурора города! Только посмей ее отпустить! Так каждый начнет вершить самосуд! Она - убийца, и ее место - в тюрьме! В тюрьме, ты понял меня?
- А где ваше место? - ядовито осведомился Василюк. - В кресле зонального прокурора? Что, не хочется волноваться? Не хочется думать? Или не можете уже? Шли бы вы лучше на пенсию, Анатолий Сергеевич, не терзали бы душу.
- Ах ты, мальчишка! - голос Борисенко сорвался на визг. - Все, считай, что нарвался. Уж я позабочусь, чтобы тебе влепили строгача в самое ближайшее время! И после этого ты в прокуратуре не задержишься, помяни мое слово! Короче, если не хочешь неприятностей, выноси постановление о задержании, не то... не то можешь сразу выкладывать удостоверение на стол!
Василюк отнял трубку от уха и протянул ее ближе к Колосову, чтобы тот мог слышать, как беснуется зональный. Тот прислушался и ухмыльнулся.
- Не могу тебе ничего советовать, Андрюха, - так же тихо, в тон ему ответил Колосов. - Но я бы сказал. Черт с ним, с выговором. Зато хоть не будешь потом жалеть.
Василюк улыбнулся, потом снова поднес трубку к уху и внятно сказал:
- Знаете, что я вам, скажу, Анатолий Сергеевич? Шли бы вы на... Харьковщину! Козел ты и сволочь трусливая! Так и доложи прокурору города.
Трубка с треском упала на аппарат.
- Класс! - Колосов удовлетворенно поднял вверх большой палец.
Марина подняла глаза на Василюка и несмело улыбнулась. Он ободряюще улыбнулся ей в ответ. Даже если его самого завтра возьмут под стражу, он ни на что не променял бы эту минуту.
Хотя Колосов опять накурил в кабинете, дышалось легко. Небо на востоке начинало сереть. Конвой уже отпустили. Марина заполняла бланк подписки о невыезде. На горизонте сверкнул первый, еще совсем робкий солнечный луч. Рановато. Но тем лучше. Значит, день будет ясный.